Евгений Красницкий Сотник Сборник
Беру все на себя
Часть 1 Вернётся только половина
Пролог
Киевская Русь. 1125 год
И так, любезный читатель, давайте попробуем взглянуть на Киевскую Русь, если не «с высоты птичьего полета», то с высоты знаний людей XXI века. Только не так, как это делается в школьных учебниках истории или других умных книгах, где мы привычно обнаруживаем описание целых исторических периодов, превышающих длительностью жизнь целых поколений, например, «Киевская Русь XI–XIII веков», а по-иному. Как? Да вот так, как увидел бы ее наш герой Михаил Андреевич Ратников, он же боярич Михаил сын Фролов из рода Лисовинов, он же Бешеный Лис, он же «засланец» или, если угодно, «попаданец» из самого-самого конца века двадцатого (если кому-то удобнее — последнего десятилетия ХХ века) в век двенадцатый (опять же в первую четверть XII века). Сейчас он пребывает в 1125 году. Вот на Русь, как раз этого года, мы и попробуем взглянуть.
Глянули и… ох, мама моя (кто-то, наверняка, выразится и покрепче), князей-то! М-да, изрядно, а если быть более точным — 22 человека! И это только те князья, которые имеют в своей власти целое княжество или, хотя бы, крупный по тем временам город с прилегающими землями. Есть же еще и толпа тех, кто, по рождению и князь, а вот княжества или удела не имеет, так — сельцо или городок малый, а то и вообще ничего. И точно подсчитать их количество невозможно, ибо в летописях они упомянуты далеко не все — то ли не удостоились, то ли вымараны при последующих редакциях, то ли просто не повезло войти в историю Отечества. Или влипнуть. Случается и такое, понеже историю пишут победители, а они имеют привычку изображать поверженных врагов так, что и мама родная не узнала бы. Впрочем, и себя, любимого, тоже расписывали до неузнаваемости, но не со знаком «минус», естественно, а со знаком «плюс».
«И как же во всем этом разобраться?» — спросит обалдевший (и это еще мягко сказано!) читатель. Да, сложно. Ведь мало того, что имена-отчества у князей похожи — как попало-то князя не назовешь, имеется традиционный список престижных имен — мало того, что имен, как минимум, два — княжье и христианское — так еще и фамилия у всех одна — Рюрикович! Просто беспредел какой-то! Скажем, знаем мы все (или почти все) имя князя Ярослава Мудрого, а окрещен-то он был Георгием! Знаем (будем надеяться, все) Владимира Крестителя Руси, а «по паспорту», он, оказывается, Василий! И тезка его — Владимир Мономах — тоже Василий! То-то в сказках они слились в единого персонажа Владимира Красно Солнышко! А на печатях, которыми Александр Невский скреплял свои грамоты, написано и вовсе «Федор», правда, есть мнение, что пользовался он родительской печатью, и Федором числился в церковных записях, все-таки, папа Ярослав, а не сын Александр. Вот поди тут и разберись!
Ох, грехи наши тяжкие… даже «прописка» не помогает! Хорошо, например, французам! Как был некто, скажем, герцогом Бургундским или Нормандским, так им и помер, а дети-внуки опять Бургундские или Нормандские (хотя и там, тоже, по-всякому случалось), но наши-то постоянно переезжали! Туда-сюда, туда-сюда, и чего им на месте-то не сиделось? Ей, богу, шило в… там, в общем. То он князь Смоленский, то Туровский, то Переяславский, а то и вовсе Киевский, великий! А были же и такие, что не по одному разу… вон, Юрий Долгорукий аж дважды великим Киевским был! Черти его носили… нет, ну вы только подумайте! Владимир — будущая столица Владимирской Руси у него же в княжестве! Москву, столицу нашей Родины, сам основал! Мало ему! Еще одну столицу подавай — Киев! Ну и помер, конечно, князем Киевским со второй попытки. А чего ж еще ждать-то при таком нездоровом образе жизни?
Но вернемся, все-таки, к 1125 году. Осень. Великий князь Киевский Владимир Всеволодович Мономах умер в мае. На Киевский великий стол сел его сын Мстислав Владимирович (еще не Великий, но потом получит это прозвище). Пересел он в Киев из Переяславля, а на его место переехал его брат Ярополк, а на место Ярополка переехал… многие, в общем, со стола на стол пересели. Все как-то устаканилось, все сделали вид, будто лествичное право еще соблюдается, и… кое-кто начал оглядываться вокруг себя на предмет спихнуть соседа и занять его место. Впрочем, не обязательно для себя — можно и для брата-сына-племянника постараться. Но, на какое-то время езда с места на место прекратилась, а потому можно именовать князей по «месту регистрации», чтобы не запутаться.
И что же мы наблюдаем с высоты… ну, с которой наблюдаем.
Владимирко Звенигородский, Ростислав Перемышльский, Игорь Галицкий, Ростислав Теребовльский, Изяслав Пинский, Вячеслав Клецкий…
«Ой, мама!».
Ярослав Черниговский, Всеволод Муромский, Всеволод Северский, Всеволод Новгородский…
«Три Всеволода, обалдеть!».
Изяслав Смоленский, Мстислав Киевский, Ярополк Переяславский, Вячеслав Туровский, Юрий Суздальский…
«Да когда ж вы закончитесь-то?!».
Андрей Волынский, Всеволодко Городненский, Давыд Полоцкий, Рогволд Друцкий…
«Мать, перемать…».
Ростислав Лукомский, Святослав Витебский, Брячеслав Изяславльский.
«Уф, все, кажется…».
И не надо, любезный читатель, делать несчастное или удивленное выражение лица, типа: «За что это мне?» или «Зачем это мне?». А чтобы знали! Потому, что это еще не самая крутизна, по-настоящему круто будет на сотню лет позже, когда в одном Рязанском, к примеру, княжестве князей будет аж два десятка! По сравнению с этим, двадцать два князя в 1125 году — ничего особенного.
«Но, ведь, не запомнить же!». А и не надо! Ну-ка, поднимите руки те, кто может сходу перечислить фамилии губернаторов любых двадцати регионов современной Российской Федерации. Ах, не можете?
Вот именно! Могут только те, кому эти сведения нужны по работе или… ну, всякие же хобби у людей бывают, может, значит, быть и такое — губернаторов знать. А остальные знают своего, может быть соседнего, да еще знаменитостей, подавшихся в губернаторы, типа генерала Лебедя или актера Шварценеггера… Об остальных же, чаще всего узнают, когда те убиваются в ДТП или авиакатастрофах, да еще если в крутой скандал влипнут.
И это — при наличии мощнейшего информационного потока, формируемого средствами массовой информации! А что прикажете делать нашему герою Мишке Лисовину, у которого ни газет, ни радио, ни телевидения, ни Интернета? Самое мощное средство массовой информации, которое ему доступно — бабы-сплетницы возле колодца. В летописи-то князья попадали примерно по тем же причинам, что и губернаторы в наше время. Нет, авиакатастрофы тогда, по понятным причинам, были не в моде, а ДТП случались намного реже, чем сейчас, но бывали — падали с коней и калечились-убивались, а вот скандалов, да еще с применением оружия… нам такого и не снилось! Про иного князя мы, зачастую, только потому и знаем, что он было упомянут в списке участников того или иного военного похода. Был, мол, такой и вместе с таким-то и таким-то ходил воевать каких-нибудь земгалов или черемисов, а то и вовсе соседа-Рюриковича, И больше никаких подробностей.
А как мы, любезный читатель, сейчас узнаем какие-либо подробности о главах других регионов? Чаще всего это происходит в тех местах, где собираются люди из разных мест нашей необъятной России-матушки — в Анталиях, в Сочах и т. п. В Куршавеле? Нет, пожалуй. Во-первых, там бывают далеко не все, а во-вторых, сильно сомневаюсь, что среди оттягивающихся в Куршавеле найдется хоть один читатель «Отрока». Не тот контингент, согласитесь, любезный читатель, отнюдь не тот.
В местах же попроще, собравшись приятной компанией, под напитки и закусочку, текут и текут беседы о судьбах многострадального отечества… И вот тут-то мы про глав регионов все и узнаем! Этот пьяница, этот взяточник, а тот и вовсе козел универсальный с электро-гидравлическим приводом и градусником в… с заду. Ну не принято у нас хвалить власть, дурным тоном считается. Нет, в письменном виде, или в официальных выступлениях — сколько угодно, хоть лопатой отгребай, а вот неофициальном общении — не дождетесь!
Так и герой наш Мишка Лисовин может черпать сведения о расстановке политических сил только в личном общении со знающими людьми, а потому, такого может наслушаться, такого… Но ему-то эта информация нужна «по работе»! Вот попал! Тем не менее, никуда ему не деться, придется слушать все, и отделять зерна от плевел самостоятельно.
«А как же было на самом деле?» — спросит пытливый читатель. Отвечаю: в подробностях этого не знает никто! Летописи подчищались и перевирались, других документов до нас дошло очень немного, а иностранные хронисты, порой, несли про Русь такое, что хоть святых выноси! И Барон Мюнхгаузен в этом деле, отнюдь не был первооткрывателем или рекордсменом — бывало и почище! Чего стоит, хотя бы, «Царство пресвитера Иоанна» в существовании которого были убеждены просвещенные европейцы времен крестовых походов. Лежит, мол, где-то восточнее Киевского герцогства замечательная страна, где мудро правит пресвитер Иоанн. Страна та богата, благополучна и благонравна, а населяют ее сплошь добрые католики! О, как! Да что там говорить, даже у Наполеона Бонапарта на картах восточнее Москвы была изображена «Великая Татария», а сам он был убежден в существовании в Российской империи бояр. Это при дворе-то Александра I! Каково, а? И ведь не идиотом был знаменитый корсиканец, а в такую чушь верил. Да, таков был, извините за выражение, «уровень научных знаний». Так что, пиндосы, с их белыми медведями, шляющимися по улицам русских городов, даже на продолжателей великих традиций глобального вранья не тянут — мелочевка!
Нет, конечно же, историки и археологи постоянно добывают все новые и новые сведения, используя, кроме традиционных методов, и достижения других наук. Есть и дендрохронологический метод, и радиоуглеродный, и анализ, проводимый по косвенным данным, и еще много всякого, но, увы, «совершенно точно» мы будем знать историю только после того, как будет изобретена машина времени, а пока приходится довольствоваться тем, что есть.
И не надо, любезный читатель, удивляться и огорчаться. Возьмите, для сравнения, подшивку газет двадцатилетней давности или поюзайте по Интернету, и попробуйте понять, что «на самом деле» происходило в нашей стране в конце 80-х — начале 90-х годов ХХ века. Если не всеобъемлюще, то хотя бы попытайтесь сформулировать ИСТИННОЕ значение таких терминов, как «перестройка», «департизация», «межрегиональная депутатская группа» или «Демократическая Россия». Попытайтесь и вы поймете, как нелегко приходится историкам, которые изучают период не двадцати, а девятисотлетней давности.
И все же, любезный читатель, а может быть попытаемся разобраться в том, что творилось на Руси в конце первой четверти XII века? Без подробностей, разумеется, ибо все равно они не запомнятся, но хотя бы так, чтобы представлять себе общую обстановку. На самом деле, все не так уж сложно, как кажется на первый взгляд.
Упомянутые два десятка князей достаточно четко делятся на пять группировок — пять ветвей рода Рюриковичей. Родоначальниками четырех из них являются внуки Ярослава Мудрого, а еще одной ветви — сын Владимира Крестителя и Полоцкой княжны Рогнеды — Изяслав Владимирович. Вот с этой-то ветви и начнем.
Вряд ли стоит здесь повторять летописное сказание о том, как еще совсем юного Владимира женили на полоцкой княжне, предварительно взяв Полоцк штурмом и перебив родню этой самой княжны, а, впоследствии, уже в зрелом возрасте, Владимир выгнал Рогнеду обратно в Полоцк, чтобы освободить брачное ложе для Цареградской принцессы. Эта история довольно широко известна.
Важно другое — Полоцкий стол так и закрепился за потомками Изяслава Владимировича, а сама эта ветвь рода Рюриковичей оказалась в довольно двусмысленном, с династической точки зрения, положении. Изяслав, вроде бы и старший (из выживших) сын, а, следовательно, родоначальник старшей ветви рода, но рожден-то «в блуде», ибо брак Владимира и Рогнеды не был освящен христианской церковью — оба они тогда были еще язычниками! Впрочем, это же относится и к другим сыновьям, появившимся на свет до принятия Владимиром христианства, к тому же Ярославу Мудрому, например. Но Изяслав, выражаясь шахматным языком, «проиграл качество» Ярославу еще по двум моментам. Первое — Изяслав заступился за мать, после ее неудачной попытки убийства князя Владимира, а Ярослав смолчал (уже тогда был «мудрым»?). Второе — Изяслав умер раньше отца, и, по лествичному праву все его потомки утратили право на великое княжение, а Ярослав папашу пережил.
Налет Полоцких князей на Заприпятские земли Туровского княжества, который автор, честно говоря, выдумал, вообще-то, не первый. Например, в 1116 году Глеб Минский сжег Слуцк и захватил огромный полон в северных областях Туровской земли. Ответом на это стал поход Мономаха с сыновьями. Мономашичи захватили Оршу и Друцк, а сам великий князь Владимир Всеволодович осадил Глеба в Минске, но когда тот покаялся и запросил мира, Мономах город штурмовать не стал, а ограничился формальными изъявлениями покорности Глеба.
Всего через три года — 1119 году неугомонный Глеб Минский снова схлестнулся Мономаховым родом, но теперь уже ему пришлось иметь дело не самим Мономахом, а с его старшим сыном Мстиславом. И это оказалось куда серьезнее! Мстислав взял Минск, разорил его почти до полного запустения, а самого князя Глеба вывез в цепях в Киев, где тот в заключении и умер.
Интересно, что при противостоянии Глеба Минского с Мономахом и Мономашичами, позиция остальных Полоцких князей постоянно менялась. Если в 1116 году они даже помогали великому князю Киевскому осаждать Минск, то об их помощи в борьбе против князя Глеба три года спустя никаких сведений нет, а еще чуть позже Полоцкие князья в полном составе будут воевать против Киева.
Почему Мстислав оказался более жестоким, чем Мономах, зачем Полоцким князьям понадобились заприпятские земли Туровского княжества? Одна из причин становится ясной, стоит только взглянуть на географическую карту. Путь «Из варяг в греки», севернее Киева начинает ветвится, разделяясь на четыре направления. Первое — через Припять, Западный Буг и Вислу. Второй — через Припять, Случь и Неман. Третий — через Днепр и Западную Двину. Четвертый — через Днепр, Ловать, озеро Ильмень, Волхов, Ладожское озеро и Неву. Две ветви — первая и четвертая — находятся под контролем Мономашичей, и две — вторая и третья — под контролем Полоцких князей. Они конкуренты!
Не потому ли, что Мстислав долго княжил в Новгороде Великом и успел пропитаться там духом борьбы с конкурентами любыми доступными средствами, он и расправлялся с полочанами с такой жестокостью? Если так, то с восхождением Мстислава на Киевский стол (а его сына Всеволода — на стол Новгородский), перспектива серьезных проблем стала для полоцкой ветви рода Рюриковичей вполне очевидной. Людьми же полоцкие князья были твердыми и решительными, а потому, принять превентивные меры против киевской угрозы вполне были способны.
Если бы полочанам удалось захватить Пинск и закрепиться на северном берегу Припяти, то они могли бы напрочь перекрыть транзитный путь «Припять — Западный Буг — Висла» и перенаправить весь грузопоток через себя любимих, а Мономашичам осталась бы лишь четвертая, новгородская, ветвь пути «Из варяг в греки» — самая длинная и неудобная.
Разумеется, это была не единственная причина противостояния Полоцких Всеславичей и Мономашичей, там целый комплекс причин имелся, но мы-то с вами, любезный читатель, договорились рассматривать проблему в высоты знаний людей XXI века! А нам-то Украина и страны Балтии очень хорошо показали, как выгодно «сидеть на транзите», получая нехилые дивиденды от «торговли географией». Поэтому нам удобнее всего будет понять и запомнить, что борьба между Всеславичами и Мономашичами велась за контроль над интермодальным коридором. Ну а остальные причины известны специалистам. Кому интересно, могут почитать специальную литературу.
Вот они полоцкие соперники Мономашичей — князья: Рогволд Друцкий, Ростислав Лукомский, Святослав Витебский, Брячеслав Изяславльский, во главе с главой рода Давыдом Всеславичем князем Полоцким. Всего пять князей, имена которых донесли до нас летописи и другие сохранившиеся с тех времен сведения.
Остальные ветви рода Рюриковичей, правившие на Руси в 1125 году ведут свое начало от внуков Ярослава мудрого. Ничего удивительного в этом нет — в усобице 1015–1024 годов, начавшейся после смерти Владимира Крестителя выжили всего двое его сыновей из двенадцати. Ярослав (позже получивший прозвище Мудрый) и Мстислав. Однако Мстислав спустя несколько лет, умер бездетным — по официальной версии погиб на охоте. Сведений же о детях погибших в усобице братьев Ярослава Мудрого очень мало, во всяком случае, в борьбе за великое княжение Киевское они участвовать возможностей не имели. Больше так же активно, как после смерти Владимира Крестителя, Рюриковичи самоистреблением не занимались, поэтому клан их разросся, а родство стало столь отдаленным, что уже не препятствовало внутриклановым бракам, хотя православие относится к бракам между родственниками гораздо строже, чем католицизм.
Вторая группировка, которая тоже не питала нежных чувств к Мономашичам, это — князья Пермышльские. Внуки старшего внука Ярослава Мудрого — Ростислава — так и стали называться Ростиславичами. Сели они на свои княжеские столы после смерти отцов всего за год до описываемых событий — в 1124 году — и разделили княжество Перемышльское на четыре удела: Перемышль, Галич, Звенигород и Теребовль. Резались между собой так, что приходилось вмешиваться Киеву, воевали с соседями — русскими князьями, болгарами, поляками, венграми — и все время поглядывали на Волынь, которая когда-то была дана их роду, но потом передана Киевом в другие руки. На Любечском княжеском съезде в 1097 году, разделившем Русь на владения отдельных ветвей рода Рюриковичей, Ростиславичам не удалось вернуть себе Волынь, что не прибавило им любви к Киеву.
Давайте, любезный читатель, не будем больше углубляться в то, кто у кого какой кусок оттягал, кто на ком женился и прочие подробности — только запутаемся и устанем. Лучше попробуем определить, чем ветвь Ростиславичей может быть понятна (а потому, запомнится) человеку начала XXI столетия. Таких обстоятельств два. Первое — «из варяг в греки» можно было пройти не только по Днепру через Киев, но и по Днестру через владения князей Перемышльских. Так что, и они тоже «сидели на транзите», хотя товаропоток по Днестру был существенно жиже, чем по Днепру. Второе обстоятельство — князей Перемышльских, пожалуй, можно назвать предтечами «западенцев». Да-да, все начиналось отнюдь не с гетманов Мазепы и Скоропадского или со Степана Бандеры! Еще и «клятых москалей» в природе не существовало, за отсутствием самой Москвы, а «западенцы» уже начали образовываться и им ближе оказались… Византия, чем Киев и Киевская Русь. Что ж, любезный читатель, разве не знакомы нам «деятели», для которых «светом в окошке», примером для подражания ВО ВСЕМ и надеждой на спонсирование является не собственная страна, а США или Великобритания? Так же, как в середине ХХ века кое-кто тянулся подальше от Москвы и поближе к Берлину? Вот так же и тогда для князей Перемышльских — в Киеве враги, а в Царьграде… ну, скажем, «добрый дядюшка».
«Незалэжный шлях» берет свое начало еще из тех времен! Потом Перемышльское княжество превратится в Галицкое, потом оно вберет в себя Волынь, потом примет униатство и подчинится власти Папы Римского, потом… кто только, впоследствии, не хозяйничал на этой земле! Для великоросского менталитета выглядит странным поиск повода для гордости в том, что твоя земля доступна чуть ли не каждому, но постоянно не принадлежит никому! Однако это есть… Впрочем, американцы говорят: «Моя страна неправа, но это — моя страна!». Может быть и здесь, примерно, то же самое? Так стоит ли смешить людей поисками «древних укров», если можно просто повнимательнее присмотреться к реальной истории? Начало же всему этому положили князья Перемышльские. Осенью 1125 года их было четверо: Владимирко Звенигородский, Ростислав Перемышльский, Игорь Галицкий и Ростислав Теребовльский.
Так что, любезный читатель, есть на карте Киевской Руси 1125 года два пятна, где правят две старшие ветви рода Рюриковичей, и где Киев, мягко говоря, не жалуют — княжество Полоцкое и княжество Перемышльское, а в привычных нам терминах — будущая Белоруссия и будущая Галиция.
Есть и еще такие пятна, но о них поговорим позже, поскольку сейчас у нас речь зайдет о третьей по старшинству ветви Рюриковичей — Святополчичах — а она своего княжества не имеет.
Правнук Ярослава Мудрого Святополк Изяславич получил великое княжение Киевское в соответствии с лествичным правом и главенствовал над Русью до самой своей смерти в 1113 году. А вот дальше начались неприятности. По старшинству рода на киевский стол должен был взойти кто-то из троих братьев из следующей ветви — Святославичей, но… (ох уж это проклятое «но»!). В Киев без очереди влез Владимир Мономах, которому по правилам предстояло еще ждать и ждать! Утвердился и княжил целых двенадцать лет, а потом передал великое княжение не тем, кому было положено, а своему старшему сыну Мстиславу.
Для князя Ярослава (того самого, что по воле автора был другом молодости Корнея Лисовина) — старшего сына Святополка Изяславича Мономах стал фигурой роковой. Получив в свое распоряжение Волынь, Ярослав претендовал еще и на Турово-Пинские земли, тем более, что в Пинске и Турове сидели его младшие братья Изяслав и Брячислав, правда, не полновластными князьями, а, по молодости лет, лишь на кормлении.
Что уж там произошло между Мономахом и Ярославом сейчас сказать трудно — летописцы всю вину за конфликт возлагают на Ярослава, но это и неудивительно, историю-то пишут победители, а победителем был Мономах. Сначала он два месяца осаждал князя Ярослава во Владимире-Волынском дабы принудить к повиновению, и, по свидетельству летописцев, принудил. Но через год «выбеже Ярослав Святополчичь из Володимеря в угры, и бояре его отступиша от него». Потом князь Ярослав пришел возвращать себе Волынь с польскими и венгерскими войсками, но при осаде стольного града был убит.
Конфликт между Владимиром Мономахом и Ярославом Святополчичем, надо полагать, был очень серьезным, вплоть до того, что Ярослав выгнал свою жену — внучку Мономаха, на которой он был женат вторым браком.
Для чего вам, любезный читатель, знать все эти подробности? Ну, во-первых, потому, что именно с этой ветвью рода Рюриковичей, авторским произволом, состоит в родстве Корней Лисовин, а значит, и его внук Мишка. А во-вторых… История, конечно, не знает сослагательного наклонения, но все же…
Ведь Ярослава Святополчича, так же, как и князей Перемышльских, тоже можно считать предтечей «западенцев» — первым браком он был женат на сестре польского короля Болеслава Кривоустого, а сам Болеслав женился на сестре Ярослава Сбыславе Святополковне, сочувствие своим бедам (вплоть до предоставления войск) Ярослав находил и при польском дворе и при венгерском, а вот с Киевом дошло до вооруженных столкновений.
Представим себе на минутку, что победил в конфликте не Мономах, а Ярослав, и ему удалось бы сколотить антикиевскую коалицию из Княжеств Перемышльского, Волынского и Турово-Пинского (почти четверть Киевской Руси!). А не имели бы мы сейчас, вместо просто Западной Украины, самостоятельное государство типа Македонии или Словакии?
Что ж получается? Выходит, войска НКВД-МГБ СССР, шерстившие Западную Украину в конце первой половины ХХ века, были продолжателями дела Владимира Мономаха? А нам — солдатикам полка КГБ, засевшего в глубине Карпат, вовсе не случайно читали лекции по истории Киевской Руси, да возили на экскурсии?
Вот таким, совершенно неожиданным, боком поворачивается, порой, история, а корни недавних, вроде бы, событий обнаруживаются в глубокой-глубокой древности. Казалось бы, какая связь между дружиной Владимира Мономаха и войсками КГБ? Что общего между современным интермодальным коридором и путем из варяг в греки? А вот, поди ж ты…
Итак, что же за родня досталась авторским произволом Мишке Лисовину? Во-первых, младшие братья покойного Ярослава Святополчича — князья Изяслав и Брячислав. Об обоих известно очень мало. О Бряислве только даты рождения и смерти — 1104 г. и 1128 г. А об Изяславе и того меньше — только дата смерти — 1127 год.
Остались после Ярослава Святополчича и два сына. Старший — от первой жены — Вячеслав Ярославич упомянут в летописях всего лишь один раз, как владетель города Клецка. Младший — от второго брака — Юрий Ярославич. О нем известно чуть больше, но нет даты рождения и даже существуют некоторые сомнения в его законороженности. Однако княжил, и прожил до 1167 года.
Вот такова третья по старшинству ветвь рода Рюриковичей — угасающий, потерявший влияние клан. Князья Изяслав и Брячислав Святополчичи еще сохраняют формальное право занять Киевский стол, но реализовать это право у них шансов нет, а их племянники Вячеслав и Юрий этого права уже лишились — их отец умер, на великокняжеском столе так и не посидев.
Четвертой ветвью рода Рюриковичей были Святославичи Черниговские. Ее родоначальник Святослав Ярославич (сын Ярослава Мудрого) отставил потомкам весьма скверное наследство — захватил Киевский Великий стол при живом старшем брате Изяславе. После смерти Святослава, Изяслав, вернулся в Киев, и княжение Святослава расценивалось современниками, как нелегитимное — не дающее его детям права на Великокняжеский стол. Сами Святославичи с этим, разумеется, были не согласны, а уж когда Владимир Мономах утвердился в Киеве «не в очередь», так и подавно!
А народец в этой семейке подобрался лихой. Самым знаменитым из братьев Святославичей был князь Олег. На основе его биографии можно было бы написать авантюрный роман. После смерти отца, князь Олег, княживший тогда на Волыни, затеял войну с Киевом, пытаясь заполучить себе Чернигов, и отбил-таки для себя стольный град, одержав победу над войском Владимира Мономаха. Однако, через два года сам был разбит и бежал в Тмутаракань. Там он был захвачен в плен хазарами и увезен в Константинополь. В плену Олег женился на знатной гречанке, выкупился из плена и вернулся на Русь. Снова, в союзе с половцами выбил Владимира Мономаха из Чернигова, но опять не удержался на Черниговском столе. По решению семейного совета Рюриковичей был выслан в Муром, однако ссыльным быть не пожелал, опять устроил войну, захватил Муром и Рязань. В сражении с ним был разбит и погиб сын Мономаха Изяслав.
И снова, как и в делах Полоцких, старший сын Мономаха Мстислав, оказался круче отца — разбил войско Олега и, как принято сейчас выражаться, принудил того к миру. После этого, на княжеском съезде в Любече, князю Олегу отдали Северское княжество (лишь бы как-то успокоился, наконец), но таков уж был характер у этого деятеля, что успокоиться он не мог никак — даже всего за несколько месяцев до своей кончины, он умудрился устроить свару с Мономахом по поводу места размещения саркофага святых Бориса и Глеба.
Ох, и не любили князя Олега на Руси! И не только за многочисленные военные авантюры, даже не граничащие с бандитизмом, а натуральным бандитизмом и бывшие. Он, ко всему прочему, имел теснейшие контакты с половцами и постоянно привлекал их к своим походам. Доигрался до прозвища «Гореславич» (несущий горе) и под этим прозвищем упомянут в «Слове о полку Игореве».
В 1125 году Олег «Гореславич» был уже десять лет, как мертв, но он оставил после себя четверых сыновей, характером пошедших в папочку. Однако пока, в княжестве Черниговском относительно тихо — на Черниговском столе сидит последний из оставшихся в живых внуков Ярослава Мудрого, тоже именем Ярослав. Ведет себя в отношении Киева послушно, ибо сидит исключительно благоволением Мономаха и сына его Мстислава. Ничего удивительного, при таких-то племянниках! А Киев намеренно поддерживает уже немолодого и не претендующего (хотя и имеющего право) на Великий стол князя Ярослава.
Такой, вот, спокойный период выдался в жизни княжества Черниговского. Но это не очень надолго! Сыновья Олега Гориславича — Ольговичи — крови Мономашичам еще попортят!
Пока же на черниговской земле только три владетельных князя: Ярослав Черниговский, Всеволод Муромский и Всеволод Северский. Но слабость князя Ярослава сказывается и на том, что Черниговское княжество уже начинает расползаться на уделы. Всеволод Северский с братьями только терпят над собой главенство Чернигова (потому, что за спиной у того маячит грозный Мстислав Мономашич Киевский), а молодая энергичная Рязань начинает оттеснять от главенства древний Муром. Княжество уже становится не просто Муромским, а Муромо-Рязанским, и не далеко уже то время, когда Рязань станет стольным градом самостоятельного удела.
И, наконец, пятая (только пятая!) по старшинству ветвь — Мономашичи. Они пока еще едины, им еще надо закрепиться, окончательно порушив обычаи лествичного права (и Мономах-то сел в Киеве не по праву, а уж Мстислав-то Мономашич и подавно!). Под Мономашичами почти вся Русь, лишь в трех, выражаясь современным языком, регионах властвуют князья других ветвей рода Рюриковичей — в княжествах: Полоцком, Перемышльской и Черниговском. А под Мономашичами: Великое княжество Киевское (Мстислав), княжество Перяславское (Ярополк), Княжество Турово-Пинское (Вячеслав), княжество Смоленское (сын Мстислава Изяслав), княжество Суздальское (Юрий), земли Господина Великого Новгорода (сын Мстислава Всеволод), Волынь (Андрей).
Вот с этой-то, лишь пятой по старшинству, ветвью Рода Рюриковичей и будет связана судьба русской монархии до самого последнего из Рюриковичей на троне — сына Ивана Грозного Федора Иоанновича. Все исторические имена, зацепившиеся в нашей, любезный читатель, памяти со школьных времен — Всеволод «Большое гнездо», Александр Невский, Иван Калита, Дмитрий Донской — все они были потомками Владимира Мономаха!
Что же мы знаем о первом поколении Мономашичей?
Мстислав Владимирович великий князь Киевский. Историческое прозвище «Мстислав Великий». В 1125 году ему исполнилось 49 лет. Прекрасный политик и полководец, умен, крут, беспощаден. На великокняжеском столе ему — самое место. Способен руководить державой, гасить внутренние конфликты и противостоять внешней агрессии.
Ярополк Владимирович. 43 года. Лихой рубака, прирожденный воин, но, как политик, почти полный ноль. К тому же бездетен, а посему, в династическом смысле, совершенно бесперспективен. Переяславское княжение, как раз, для него — оберегать степные рубежи, держать в страхе кочевников, контролировать транзит по Днепру. Однако мечтает о Киевском столе, хотя совершенно для управления державой не годится.
Вячеслав Владимирович. 42 года. Серая, бесцветная личность, мало на что способен, и почти ничего не хочет. Впрочем, как и все братья, хочет посидеть на великом княжении, но, ни политическими, ни военными талантами подкрепить это желание не может. Единственная, пожалуй, примечательная черта его биографии — рекордное количество княжеств, которыми он хоть краткий срок, но поуправлял — более полудюжины! Похоже, что не сам перебирался с место на место, а более активные и целеустремленные родственники перемещали его туда, куда им было нужно. Вот и в Турове, скорее всего, посажен для того, чтобы Туровский стол числился за Мономашичами, а на деле Турово-Пинская земля так и осталась в области великого княжения — у Мстислава Владимировича не забалуешься!
Юрий Владимирович, впоследствии получит прозвище «Долгорукий». 30 лет. Отчаянный властолюбец, бабник и интриган. Умен, энергичен, небесталанен, как военный. В семье нелюбим, держится несколько особняком от братьев. Да и княжит он на отшибе — в тех местах, которые в те времена назывались Украиной — нынешние Московская, Владимирская и Ярославская области.
Андрей Владимирович, впоследствии заслужит прозвище «Добрый». 23 года. Молод, смел, прямолинеен. Умеет показать зубы и ляхам и князьям Перемышльским, да и своевольному волынскому боярству окорот дать.
Ну, и два сына Мстислава, уже имеющие свои княжества — Всволод и Изяслав. Всеволоду 30 лет, Изяславу — 28, но какие разные люди, просто не верится, что дети одного отца! Всеволод — прямо-таки, «второе издание» дяди Вячеслава Туровского — бездарен и бесцветен. Все больше и больше упускает из рук власть в Новгороде Великом, не находя средств противостоять амбициям новгородского боярства — не княжьего боярства, а городского! Совершает одну глупость за другой, настраивая против себя население Новгорода. А бояре потихоньку превращают Всеволода из князя в просто командира наемного войска. В конце концов, доиграется, и его из Новгорода попрут. И это наследник Великого князя! Какое разительное отличие от отца и от младшего брата Изяслава Мстиславича!
Изяслав — блестящий, выражаясь сегодняшними терминами, кризис-менеджер, талантливый военный… эх, ему бы наследовать Мстиславу Великому! Глядишь, и утвердилась бы на русском престоле династия Мономашичей еще в XII веке! А там… увы, история не знает сослагательного наклонения. История реальная, а, вот, история альтернативная… возможны, как говорится, варианты…
Ну вот, любезный читатель, и окинули мы Киевскую Русь образца 1125 года взглядом с высоты знаний человека XXI столетия. Все? Ах, да! Есть еще два момента, которые необходимо упомянуть.
Во-первых, уже произошла первая существенная территориальная потеря — исчезло княжество Тьмутараканское. То есть, сама-то земля с населением никуда, конечно же, не делась, но территория эта уже принадлежит Византийской Империи. Допрыгались князюшки — пока с собственными разборками кувыркались, Империя тут как тут — было княжество, и нету!
А во-вторых, мы чуть не позабыли о еще одной ветви рода Рюриковичей — шестой. Веточка так себе, да и листочек на ней только один, однако, помянуть следует. Князь Всеволод (Всеволодко) Городнеский. Известно о нем очень мало. Места и даты рождения мы не знаем, считается, что отцом его был Давид Игоревич, изгнанный за злодейства с Волынского стола и умерший в ссылке, но даже и в этом полной уверенности нет. Известно, что Всеволод был женат на дочери Мономаха Агафье, но даты рождения детей нам неведомы, даже имена дочерей до наших времен не дошли.
Да и самого княжество Городненского в 1125 году официально еще не было, а был город Городно, стоящий на отвоеванных у Ятвягов землях. Сам Всеволод считается родоначальником Городненских князей, но после смерти его последнего сына княжество Городненское перестало существовать. С этим княжеством все настолько неясно, что даже оспаривается идентичность города Городно с нынешним Гродно. В общем, все не ясно, а значит, есть простор для авторской фантазии.
Вот такая ситуация. Русью, практически безраздельно, владеют Мономашичи, представители других ветвей рода Рюриковичей оттеснены на окраины и либо сидят тихо, либо ищут союзников на стороне. И с чего бы, казалось бы, Руси колоться и дробиться? Вроде бы, все наоборот, сложились вполне благоприятные условия для перехода к классическому престолонаследию — от отца к старшему сыну — и формирования уже не великокняжеской, а царской династии. Тем более, что и формальный повод для этого имеется — в свое время патриарх Эфесский помазал Владимира Мономаха на царство и Византийская империя готова была официально признать его русским царем.
Причин дробления Киевской Руси на уделы специалистами и теми, кто себя таковыми воображает, называется множество. Скорее всего, даже наверняка, процесс дробления определяла не какая-то одна причина, а целый их комплекс. Тем более, что распад длился долго — столетия. Ничего не поделаешь, средневековье жило совершенно иными темпами, нежели те, к которым привыкли наши современники, любезный читатель. Медленно все шло, очень медленно. Следовательно, мы можем говорить даже не о причинах, а об устойчивых тенденциях исторического процесса, а против этого не попрешь, будь ты хоть трижды великий князь или даже полноценный царь.
И все-таки, был ли у Мономашичей шанс сохранить Державу? Ну, интересно же! Особенно тем, кто своими глазами наблюдал распад другой Державы — Советского Союза.
А давайте-ка, любезный читатель, попробуем оценить действия Мономаха и Мономашичей, как действия управленцев, то есть, попытаемся понять: какие цели они для себя ставили, какие средства использовали и каких результатов достигли?
Перво-наперво, сам Мономах.
Активнейший, по тем временам публицист — постоянно обличает и увещевает, призывает к наказанию порока. Общественный деятель — непременный участник (а, зачастую, и инициатор) всех княжеских съездов. В терминах XXI века, несомненно, ПОЛИТИК, причем, успешный.
Воюет с переменным успехом (бывает бит, и даже крепко), но конечный результат военного противостояния всегда в пользу Мономаха. СТРАТЕГ!
Киев заполучил себе на волне народного восстания, именно в тот момент, когда «верхи не могли, а низы не хотели». АНАЛИТИК!
Не брезговал подчищать летописи и наводить на Русь степняков… Эх, чего там мелочиться! МАКИАВЕЛЛИ!
Мудро расставил кадры (сыновей) в соответствии с их деловыми качествами. Вояки Ярополк и Андрей берегут рубежи, бездарный и пассивный Вячеслав гарантирует своей никчемностью лояльность Турово-Пинской земли (не забываем: две ветви интермодального коридора!). Не в меру активный Юрий засажен в глухомань и, при нужде, может ударить в спину черниговцам. (Заметим в скобках, что и ударял — оттягал-таки у Чернигова земельку, на которой ныне стоит Москва). Крутой и умный Мстислав (не публицист, правда, а так весь в папу) назначен наследником. Кадры решают все! УПРАВЛЕНЕЦ!
Не упустил возможности заполучить себе царский венец, и подняться от высочества (Европа величала герцогом Киевским) до величества. МОНАРХ!
Цель несомненна — самодержавие и основание царской династии. Средства задействованы, практически, ВСЕ. Результат… увы, он зависел не только от самого Мономаха, а и от его потомков. Но им БЫЛА ДАНА ВОЗМОЖНОСТЬ!
Потомки же…
Вроде бы, в своем политическом завещании Мономах и велел сыновьям слушаться старшего брата «отца вместо». Все, как будто логично. Но тут же и указал сыновьям сидеть на Киевском Великом столе поочередно! Где логика? Где? Я вас спрашиваю, любезный читатель! И вы, начитавшись, насмотревшись, наслушавшись всего того, что обрушивают на нас самые разные информационные потоки, не можете не задаться вопросом: «А не подчистили ли братики-Мономашичи папино завещание?». А что? Вполне в духе времени — и сам Мономах «редакторских трудов» не гнушался! Однако не будем горячиться, любезный читатель! Это мы с вами, натренированные детективами, способны углядеть в самых обычных событиях коварные многоходовки и сверхзакрученные интриги. Плюс, нам, в отличие от людей XII века кажется вполне естественным «классическое» престолонаследие — от отца к старшему сыну. А вот для наших предков ничего естественного и привычного в этом не было. Как тогда осуществлялось престолонаследие в Византии? Да так, что сын почившего императора мог оказаться на троне скорее случайно, чем закономерно! Как тот же процесс шел в Скандинавии, с которой у Руси были теснейшие культурные и экономические связи? Да на основании того же самого лествичного права! Да и во многих других местах происходило тоже самое! Современник Мономаха польский король Болеслав Кривоустый так же по завещанию разделил Польшу между своими сыновьями.
Так что, не ищите, любезный читатель, в действиях Владимира Мономаха логики — нашей, понятной нам логики — у него была своя! Привычная, понятная и ему и его современникам. «Классическое» в нашем понимании престолонаследие, в XII веке было бы ничем иным, как революцией! Поэтому подделкой надо было бы считать такое завещание, где Мономах НЕ НАПИСАЛ БЫ того, что там написано, а не наоборот.
Вот тут-то и разошлись цели Мстислава и остальных Мономашичей, вот тут-то и прошла первая трещина по фундаменту проекта Владимира Мономаха «Русское царство»!
Цель Мстислава Владимировича — монархия с «классической» системой престолонаследия — от отца к старшему сыну.
Цель его братьев — сесть на Киевский стол в соответствии с лествичной системой.
Была ли у Мстислава возможность достичь этой цели? Что мы знаем о тяжких думах отца, сознающего полную непригодность старшего сына к продолжению отцовского дела? Понимал ли он, что братья взлелеяли «себя в державности, а не державность в себе»? Мы не знаем, но можем догадываться, потому, что помним (кто лучше, кто хуже) отечественную историю. Помним, что Петр I насмерть запытал своего старшего сына Алексея. Помним, что Павел I, не верил старшему сыну Александру, и правильно делал! Помним, что Александр III перед смертью умолял старшего сына Николая отречься от престола, как только достигнет совершеннолетия следующий сын…
Длинная у нашей страны история — больше тысячи лет — и бывало в ней всякое. А еще, нет в науке управления (особенно государственного) понятий: хорошо-плохо, нравственно-безнравственно, справедливо-несправедливо — есть только «целесообразно-нецелесообразно». Было ли для Мстислава Владимировича целесообразным поступить с братьями так, как возможно (?) поступил, в свое время, Ярослав Мудрый? Нет человека — нет проблемы. И остаться один на один с князьями Полоцкими, Черниговскими, Пермышльскими? «Разобраться» и с ними? А хватило бы сил? А если бы и хватило, то не пугали бы сейчас именем «Мстислава Грозного» так же, как именем Ивана IV?
Устроить резню по всей стране? Посадить на стоящий в кровавой луже престол сына Изяслава? А кто, собственно, сказал, что Мстислав не начал этот процесс? Полоцкое-то княжество он вычистил! Да, не убил полоцких князей, а выслал в Византию. Человеколюбец? Или расчетливый политик?
Что мы знаем о думах Мстислава Владимировича? Во всяком случае, ШАНС БЫЛ!
А вот у братьев-Мономашичей шансов сохранить Державу не было! Не было, и быть не могло!
Они, под руководством отца, дружными усилиями разрушили прежнюю систему ротации на высшем уровне управления государством. Старую, утратившую актуальность, чреватую перманентными конфликтами, но ЕЩЕ РАБОТАВШУЮ. Они заменили лествичное право правом сильного. Долго такое длиться не может, потому что приводит к войне «всех против всех». Нужен был следующий шаг, он был необходим, ибо старый Закон рухнул, и на его место пришло беззаконие, а дальше — либо новый Закон, либо распад.
Очень любят у нас сейчас цитировать слова «Интернационала»: «… До основанья, а затем…», приписывая эти намерения исключительно коммунистам, и как-то забывая (или игнорируя) тот факт, что человеческая история буквально переполнена примерами применения именно этой технологии. Христианство рушило Античный мир именно «до основанья, а затем…», централизация государств уничтожала феодальное самовластье «до основанья, а затем…», испанцы в Южной Америке и англичане в Северной тоже применяли к индейцам принцип «до основанья, а затем…». А Версальский договор по окончании Первой Мировой войны? А Бретонвудские соглашения по окончании Второй Мировой? Да то же самое — прежнее мироустройство рушилось «до основанья, а затем…»!
С точки зрения управления, ключевое слово здесь вовсе не «до основания»! Ключевое слов «затем»! «Затем» должно, обязано (!) создаваться нечто новое, а к разрушенному «до основания» возвратиться невозможно. Система, пардон, прошла точку бифуркации.
Мономашичи же захотели «вернуть все взад» — опять лествичное право, но только не для всех Рюриковичей, а для избранных — для Мономашичей. А вот, фигос под нос, как выражались в неителлигентных компаниях во времена детства автора! Рюриковичи уже приняли право сильного, сами же Мономашичи и вынудили их его принять! А теперь «Ребята, давайте жить дружно»? Э-э, нет! Не выйдет! Другие Рюриковичи тоже не в дровах найдены, и «поискать великого княжения» считают себя просто обязанными (если представится возможность). И именно силой — Мономашичи-то Закон сами порушили!
Значит, Киевская Русь была обречена на распад? А что, собственно, вас так удивляет, любезный читатель, разве мы не наблюдали примерно то же самое в конце восьмидесятых годов ХХ столетия? Некто М. С. Горбачев тоже порушил прежнюю систему, а вот «затем» у него не получилось (откровенно говоря, даже не очень верится в то, что он сам четко представлял себе, что должно последовать «затем»). ГКЧП попытался «вернуть все взад»… результат нам известен. Нужны еще аналогии? Да, пожалуйста!
Княжьи семейства, утратившие надежды заполучить когда-нибудь великое Киевское княженье, волей-неволей, вынуждены были обустраивать и укреплять собственные уделы (отчины), чтобы не лишиться еще и их. И сразу же встал вопрос: «А на кой нам тогда Киев? Своим умом проживем!». И стоило только Киеву дать славбину…
То же самое и в СССР. За жизнь трех поколений при Советской власти, бывшие отсталые окраины обрели промышленность, вырастили национальную интеллигенцию, а кое-кто обрел то, чего не имел никогда — собственную письменность и государственность! И что же, оставаться в роли «младшего брата», как в начале века? Стоило только Москве дать слабину…
Да, длинная у нас история, и ничто в ней не внове… хочешь, не хочешь, а вспомнишь Экклезиаста: «Бывает нечто, о чем говорят: „смотри, это новое“; Но это уже было в веках, прошедших до нас». Жаль Державу, слов нет — жаль до слез, но ведь был же в нашей истории великий писатель Алексей Толстой, и его Роман «Хождение по мукам», и в том романе слова: «Уезд от нас останется, и оттуда пойдет Русская земля!».
А пока… сроку великому князю Киевскому Мстиславу Владимировичу было отпущено всего семь лет. За это время он должен был «решить вопрос» и с братьями, и с другими ветвями Рюриковичей, и с тем, кто из сыновей станет его преемником. Не решил… не смог или не захотел? Мы не знаем, но «Русское царство» в XII веке не появилось.
Всего этого Михаил Ратников, пребывающий в теле Мишки Лисовина, не знает. Не знает он даже того, что через два года Мономашичи обрушатся всей мощью на Полоцкое княжество, и старшая ветвь Рюриковичей лишится полоцкого княжения. Говорила мама: «Учи историю»…
Вы никогда не пробовали, любезный читатель, вообразить себя на месте героя нашего повествования? Попробуйте, это интересно. Вы молоды, здоровы, обладаете знаниями, которые окружающим и не снились, свободны от множества предрассудков и ложных идей…
Правда, в бытовом плане все несколько менее комфортно, чем вы привыкли. Удобства, в лучшем случае, во дворе. Не то, что шампуня, но и простого мыла-то еще нет — голову моют печной золой. Отопление печное (да еще и «по черному»), самый распространенный осветительный прибор — лучина…
И вписаться в общество XII века тоже, как бы это сказать… проблематично. Нет, жесткое сословное разделение еще не сформировалось, «социальные лифты» работают почти свободно, тормозясь лишь на самом верху — на княжеском уровне. Однако множество непривычных нам норм и обычаев…
Вроде бы, удивительная простота нравов — ко всем, вплоть до главы государства можно обращаться на «ты», но кто тебя будет слушать? Непререкаемый авторитет старших! Нет, это еще не «Домострой», до него еще четыре века, но слово старшего по возрасту — истина в последней инстанции, и дискуссии пресекаются самым жестким образом. В одиночку не выжить — либо убьют, либо попадешь в рабство. Малой группой можно выжить, только забившись в какой-нибудь медвежий угол, иначе тот же набор вариантов: смерть или холопство, да еще, предварительно, и ограбят. Безопасность дает только членство в каком-либо сильном сообществе, а там, извините, жесточайший примат общественных интересов над личными! Никакой тебе демократии и прав личности — только в рамках обычаев и ритуалов, да и то, если ты полноправный член сообщества, то есть, если приносимая тобой польза бесспорна.
С одной стороны, за убийство, всего лишь, штраф, а разрешение на ношение оружия не требуется. Более того, не требуется разрешение и на создание вооруженных формирований! Но, другой-то стороны, и тебя самого — любимого и единственного — тоже могут грохнуть, отделавшись, всего лишь, штрафом!
Границы существуют только номинально — иди, куда хочешь, ни паспортов, ни регистрации, ни виз, но на каждом мосту, переправе, у каждых городских ворот — заплати! Стоит же свернуть с дороги, хоть немного, и все — «закон — тайга, медведь — хозяин», а территория страны — сплошь леса дремучие!
Отношения полов? Нет, женщина не забита и не бесправна, но место свое знает! Так же, как и мужчина! Ибо оба они — партнеры в процессе выживания, как собственного, так и потомства. Партнеры равноправные, исполняющие каждый свою функцию, прекрасно знающие пределы своей компетенции и границы зоны ответственности. Феминизированные мужчины? Мужеподобные бабы? Уроды, опасность для общины, со всеми вытекающими…
Общественное мнение? Идеология? Тут — вообще, атас! Человек XII века со всех сторон окружен лешими, домовыми, овинниками, банниками, прочей мелкой нечистью. Их наличие не подвергается сомнению, и существует множество людей, которые, ничуть не кривя душой, расскажут, что видели их и даже общались! Со всем этим сомном мистических существ надо уметь ладить, причем так, чтобы это было очевидно окружающим, то есть соблюдать многочисленные традиции и ритуалы.
А еще есть Старые Боги: Сварог, Перун, Велес и прочие. Ну как тут не «заплести бороду» Велесу из последних колосьев на поле, или как не поднести первый сноп Макоши? Ведь обидятся же! А божья обида… чревато, в общем, очень чревато! И христианские священники, ведь, в Старых Богов верят! Поклоняться запрещают, величают исчадиями ада, но не отрицают же их существования! А тут еще Перун в Илью Пророка превращается, да Макошь в Параскеву Пятницу…
И, ведь, нельзя ошибаться! Ни словом, ни делом, ни помыслом нельзя вызвать на себя и окружающих гнев этих грозных сил! Вот и стоит под иконой в красном углу прялка, украшенная резьбой на мотивы языческих сказаний, вот и идут люди в христианскую церковь в праздничной одежде, расшитой языческими символами…
И только попробуйте во всем этом усомниться! Еще повезет, если посчитают просто сумасшедшим! Нет, никакой инквизиции еще нет, и будет она не скоро, и не на Руси, но если вы не соблюдете ритуал или нарушите традицию, которая, по общему мнению, оберегает от бед и несчастий, ваши же собственные родичи или соседи почище любой инквизиции окажутся!
Не от дикости это все, и не от темных суеверий, а оттого, что жить постоянно приходилось на грани выживания. Войны, эпидемии, неурожаи, примитивная медицина, кошмарная детская смертность… увы, в слишком уж большой зависимости жизнь человеческая была не только от его личных качеств индивидуума, но и от УДАЧИ. Просто налетчики раньше нашли не твою весь, а соседнюю, просто ветер был в другую сторону и пожар не дошел до твоего дома, просто заразные беженцы умерли до того, как добрались до места твоего проживания, просто в неурожайный год в твои охотничьи угодья забрело стадо лосей…
Бытие определяет сознание, отношения в социуме либо строятся АДЕКВАТНО ситуации, в которой социум существует, либо этот социум гибнет. Соответственно и спрос с каждого члена социума весьма конкретен — способствуешь ты своим поведением выживанию социума или не способствуешь. Именно так — «не способствуешь», потому что, если препятствуешь, то и разговора никакого нет — смерть или изгнание (что тоже, в общем-то, смерть).
И вот на эту-то сцену и выходит «засланец-попаданец» (если кому-то очень хочется, то, пожалуйста — весь в белом). С мешком пороха за спиной, самогонным аппаратом подмышкой (самые популярные девайсы засланцев-попаданцев) и вооруженный великими тайными знаниями о том, что угол падения равен углу отражения, ток в цепи прямопропорционален напряжению, а «Е» равно «эм цэ квадрат»! Убежденный в своей исключительности, мудрости, и непременном праве жениться на княжне (принцессе), возглавить государство, поставить весь мир на уши… (нужное подчеркнуть). Кем посчитают его соседи, община, социум? «Препятствующим» или всего лишь «не способствующим»? Ни черта полезного не умеет, ничего нужного не знает, обычаи не блюдет, старших не уважает, ЖЕЛАЕТ СТРАННОГО!
Мишке Лисовину удалось, на первых порах, сей незавидной участи избежать. Что-то дальше будет?
Глава 1
Сентябрь 1125 года, берег реки Припять
— Ну-с, мистер Фокс, давненько мы с вами не беседовали, все время кругом чужие глаза и уши, а общение наше, сами понимаете, дело сугубо интимное. Оба раза, если помните, стоило мне вас кому-то показать, обязательно это скверно оборачивалось. Один раз вы от меня по загривку огребли… ну-ну, а вот обижаться не надо, не надо! Сам виноват, скотина бронзовая! Управлять он мной вздумал! И нечего морду кривить, по заслугам получил!..
М-да… второй раз, конечно, вам сильнее досталось, и тут вашей вины нет… кто ж знал, что герр бургомистр так разгорячится? Хотя, в образе Туробоя это для него, пожалуй, нормально. Хорошо хоть на куски не рассек! Я на следующий день чуть ли не целый час на карачках ползал, пока вас в траве отыскал. Столько всего за несколько дней произошло, даже не знаю с чего и начать…
Боярич Михаил сын Фролов по кличке Бешеный Лис, сотник младшей дружины Погорынского войска, задумчиво покрутил в руке бронзовую фигурку лиса, попорченную двумя зарубками: одной — поменьше — на загривке, другой — побольше — на боку возле правой задней ноги. Фигурка изображала вздыбившегося в хищном прыжке лиса. Чеканка была исполнена настолько искусно, что обозначены были даже встопорщенная на загривке шерсть, когти на лапах и клыки в ощеренной пасти. А еще был в этой статуэтке какой-то секрет — в лунном свете либо при искусственном освещении при малейшем изменении положения фигурки тени на морде лиса играли так, что создавалось полное впечатление живой мимики.
— Ну, что ж… начну, пожалуй, с радостного известия — ребята с купеческого отделения Академии нашлись. Не то, чтобы совсем нашлись, но теперь уже ясно, что с ладьи они сумели убраться живыми и здоровыми… почти все.
Возвращались они из Пинска… Осьма, паскуда Спиридон, что б ему на том свете сковородка погорячее досталась, четверо гребцов и пятнадцать отроков. Гм, прямо:
Пятнадцать человек на сундук мертвеца, Йо-хи-хо, и бутылка рому!Нет, это я куда-то не туда заехал, извиняйте, мистер Фокс. Возвращались они, значит, из Пинска и повстречали две ладьи с ляхами. Ну, не то, чтобы повстречали, а так — у берега те стояли и не то разгружали что-то, не то грузили… трудились, одним словом. Не понравились они Осьме сразу, и скомандовал он гребцам «навались!», а отрокам «к бою!». Опыт есть опыт, мастерство, как говорится, не пропьешь — увязались за ними ляхи… то есть, они-то тогда еще не знали, что это ляхи, но… не суть! В общем, удалось нашим в устье Горыни завернуть, но там, против течения, ляхи соревнование по гребле выиграли, хоть ребята гребцам и помогали, как могли. Осьма к берегу повернул, но тут так неудачно получилось, что ляхи сразу троих гребцов положили и Осьму в ногу ранили. То ли у ляхов лучники хорошие были, то ли так уж не повезло, но дело совсем кисло обернулось. Правда и наши, когда ляхи борт к борту свалиться вознамерились, тоже не лопухнулись — так из пятнадцати самострелов в упор врезали, что первая ладья больше никакого участия в событиях не принимала! Ну, а от второй пришлось на берегу спасаться — она и побольше была, потому и поотстала, и самострелы перестали сюрпризом быть… одним словом, пришлось линять.
Когда на берег высаживались, их опять стрелами накрыло, только тем и спаслись, что щиты за спину закинуты были — почти у каждого по стреле в щите застряло, а у кого так и вовсе по две. Насквозь, правда, пробило только у троих — двое синяками отделались, а третьему и кольчугу с поддоспешником пробило, но рана неглубокая оказалась. Николе с пояса кинжал стрелой сорвало, Петьке как-то так сзади, да через бармицу, щеку почти до самых зубов просекло, еще нескольким кольчуги порвало, да поцарапало малость. Хуже всех Осьме пришлось и последнему гребцу. Осьме, пока ребята его в кусты втаскивали, чем-то, похоже, арбалетным болтом, так по шлему врезало, что он обеспамятел, а гребцу стрела в спину вошла и через живот вышла. А паскуда Спиридон на берег с ними не сошел. То есть, теперь-то мы знаем, что он при первой же опасности под носовой настил забился, да так там и сидел, пока его ляхи не вытащили, а отроки тогда подумали, что его вместе с гребцами убили.
В общем, попали ребята — двое взрослых: один без сознания, второй с разорванными кишками корчится, у урядника щека располосована, слова толком сказать не может, да и болевой шок. Хорошо хоть ляхи за ними в лес не полезли, видимо, все-таки впечатлил залп из самострелов.
И вот тут-то и показал себя Мефодий! Да, мистер Фокс, недооценил я этого торка, недооценил, каюсь. Все-таки разговоры о благородном происхождении, по нынешним временам, не такая уж и глупость — элита формируется из пассионариев. Казалось бы, степняк, к лесу непривычен, хотя на занятия к Стерву ходил, конечно. Взял инициативу на себя, да так взял, что никто и пикнуть не посмел, хотя, как подумаешь…
Первое, с чего начал, добил раненого в живот холопа-гребца. Все понимаю: такое ранение ЗДЕСЬ — медленная и мучительная смерть, тащить его с собой — только усугубить его мучения, но… как-то это все… Представляю себе, каково было пацанам! Стоит этакое чудо над трупом, в руке нож, которым он только что гребца добил, и орет: «Слушай мою команду!». Клин клином вышиб — шок шоком.
В общем, привел ребят в порядок, раненых перевязали, Осьме носилки соорудили, похоронили гребца и двинули пешим порядком через леса наугад, в юго-восточном направлении, в расчете добраться до первого попавшегося жилья.
Непросто пришлось, ребята-то все городские. Не такие, конечно, как жители мегаполисов, которые лес по телевизору чаще видят, чем там бывают, но все равно, привычки по лесам шастать не имеющие. Да еще и дороги не знают, то в бурелом попадут, то к болту выйдут. Но Мефодий молодец, носы вешать не позволял, еду луком добывал, порядок поддерживал, за Осьмой присматривал. Осьма, правда, плох был — то пластом без сознания лежал, то в бреду метался, стопа, стрелой пробитая распухла.
Шли несколько дней, а потом двое ребят потерялись. Чтобы не попадать с носилками во всякие дебри, Мефодий велел по двое вперед уходить и путь разведывать, а остальные по их отметкам шли. Вот так Никола с Феоктистом однажды и шли вдвоем. Выбирали дорогу полегче, ветки заламывали, чтобы остальным путь указать… завечерело, выбрали место для ночевки, дров заготовили, а ребята все не идут. Еще подождали, нет никого! Представляете, мистер Фокс, как пацаны задергались?
Пошли назад по своим же отметкам, опять нет никого! Уже в сумерках наткнулись на медведя, болтами утыканного. Стали разбираться, получилось, что ребята натолкнулись на медведя неожиданно, стрельнули все разом и рванули оттуда, не интересуясь результатом стрельбы. А зря, кстати сказать, не поинтересовались — медведю одним болтом позвоночник перебило, так что он только передними лапами перебирать мог, не догнал бы он ребят, но у страха-то глаза велики! Мальчишки, все-таки.
Никола с Феоктистом медведя добили, а поиски отложили до утра — стемнело уже. А ночью дождичек прошел, так что никаких следов они не нашли. Двинули дальше вдвоем, сами того не ожидая, вышли к реке и решили ждать, не проплывет ли кто. С одной стороны, стремно — вдруг ляхи опять попадутся, с другой — больно уж неохота было снова в лес забираться. Повезло — на следующий день увидали целый флот! Две ладьи и пять насадов — это мы были!
Десятник Глеб наших коней и обоз к Корнею увел — на правый берег Случи, а мои «курсанты», лесовики и огневцы, под командой десятника Егора и Семена Дырки, по воде двинули. Плыли, плыли и приплыли — Никола с Феоктистом на берегу глотки дерут, да руками машут. Подобрали, накормили, расспросили. Стерв, было, в одиночку ребят и Осьму искать собрался, но я ему Николу с Феоктистом все же навязал — незачем купчишек с собой в боевой поход тащить. Предложил еще и Якова в помощники взять, но Стерв отказался, а я не настаивал — кто разведчиками-то командовать будет?
Оставили им один насад, чтобы до Княжьего погоста легче добраться было, небесплатно, конечно — Дырка еще тот жук. Никаких разговоров про то, что насад берем с возвратом, и слушать не захотел, пришлось обещать расплатиться из добычи. Так и то, зараза, мне на слово не поверил, пока десятник Егор не поручился. Ну и родич у Лехи Рябого, туды его в загривок!
Да, разделяю ваше негодование, мистер Фокс, целиком и полностью! Сотнику младшей дружины Погорынского войска — и на слово не верить! Прямо можно подумать, что в ХХ веке живем, а не в XII, черт побери! Еще и возрастом попрекать взялся! Так хотелось ребятам мигнуть, чтобы уму-разуму поучили… нельзя, едрит твою, союзник, блин!
И с Мефодием проблема… да еще какая! Взять-то он на себя командование взял, и получилось у него поначалу неплохо, но вот эпизод с медведем и потерей двух отроков… совершенно непростительно! Ведь не за десяток же километров они убежали! Можно же было просто покричать, ночью Никола с Феоктистом обязательно бы услышали. С утра могли… да не просто могли, а обязаны были пройти по отметкам, которые отроки из передового дозора накануне оставили! Почему ничего из этого не сделано было?
Хреново, прямо скажем, мистер Фокс! Очень хреново. Нарушен один из главных принципов — «Младшая стража своих не бросает!» Да, да, чеканный вы мой, получается, что Мефодий бросил Николу и Феоктиста. А теперь добавьте, что Мефодия и без того, мягко говоря, недолюбливали. И что получается? А то и получается, что вполне возможен бунт против такого командира. Либо его самого зарезать могут, либо ему, чтобы сохранить за собой командование, еще кого-то замочить придется, и первый кандидат на это — мой кузен Петька. Запросто, ведь, разборки устроить может. Правда, ранен Петька… но не на месте у меня душа, мистер Фокс, ох, не на месте…
М-да! Ну, а потом застукали мы ляхов на переправе добычи через Припять. Это, надо понимать, часть налетчиков решила не увлекаться и уходить с тем, что удалось урвать сходу. Захватили они маленькую рыбачью весь, всего в четыре дома, мобилизовали рыбачьи челны, задействовали две ладьи, которые у них были, и принялись переправлять шмотки, людей, скотину и прочее. Под верховых коней и скот даже паром сварганили и буксировали его ладьей.
Кода мы подошли, они уже почти закончили — на этом берегу оставалось человек двадцать ляхов, стадо всякой мелочи, вроде овец и коз, да с десяток пленных, чтобы за скотиной следить. Я с ребятами высадился на берег для удара с тыла, а Егор и Семен Дырка решили изобразить на припятских волнах Трафальгар и Цусиму в одном флаконе.
Я, если помните, мистер Фокс, хотел использовать тактику стрелкового взвода Советской армии, с поправкой на скорострельность самострелов. Ну вот, думаю, здесь и попробуем. Велел ребятам снять доспех, оставив только шлемы, и достать из вещмешков маскировочные плащ-накидки с капюшонами. До полных маскхалатов у нас дело-то так и не дошло, да и плащ-накидки от лорда Корнея прятать пришлось — чем-то ему это все не нравится. Арсений, которого к нам десятник Егор приставил, воспротивился, было, но я ему объяснил, что в рукопашный бой нам лезть все равно нельзя, а от стрелы или болта подвижность ребят убережет лучше, чем кольчуга.
Вроде бы, сделали все по уму — выдвинулись к населенному пункту, поставили задачи каждому десятку, по-пластунски и короткими перебежками вышли на рубеж атаки… нет визуального контакта с противником! Ну что ты будешь делать?
Выслал вперед разведку… ждал, ждал, извелся весь, а потом выходит Яшка на околицу — в полный рост, не скрываясь, да еще и машет, зараза, — быстрее, мол, сюда бегите. Оказалось, что в рыбачьей веси и нет никого — все, способные передвигаться собрались на берегу и, раззявив варежки, пялились на бесплатное кино про то, как Егор и Семен Дырка стяжают славу адмирала Нельсона и Френсиса Дрейка.
Посмотреть было на что! Насады за рыбачьими челнами гоняются, наши две ладьи ляшскую посуду на абордаж берут, а с парома, сломав перила, коровы в воду сигают — топлесс и позабыв надеть купальные шапочки. Абордаж, правда длился недолго — ляхов на ладьях человек по пять было…
Что, мистер Фокс? Почему коровы были топлесс? Ну, не знаю. Я подобное зрелище, как-то раз еще ТАМ наблюдал, и почему-то пришло в голову, что коровы именно топлесс, а не ню.
Вот так, а моих полководческих талантов хватило только на то, чтобы не всех ляхов на берегу перебить, а только тех, кто позатрапезнее других выглядел, пяток же прилично одетых и вооруженных получили по ногам и были оставлены для допроса. Ту, правда, ничего особо сложного не было, только отрокам целеуказание правильно дать — не конец двадцатого века, когда знаков различия издали не разглядишь или их вообще нет, из-за чего судить приходится по косвенным признакам. ЗДСЬ все напоказ, ошибиться трудно.
Потом решили было на тот берег десантироваться, но и тут обломаться пришлось — ляхи так густо стрелами прочей метательной гадостью встретили, что мы плюнули и решили не связываться. Семен Дырка, правда, завелся — орал, что на четырех ладьях и четырех насадах мы вдоль берега так разойтись сможем, что ляхи везде не поспеют, но Егор его быстро окоротил: ляхи-то конные, а мы пешие, много ли навоюем? Перебьют наши мелкие отряды по очереди. Все равно они никуда не денутся — подойдет воевода Корней, переправимся и догоним. С пленными и скотиной быстро уйти не смогут, да и следы стада не спрячешь.
На том и порешили, а под горячую руку допросили пленных, мягко говоря, с пристрастием. Один, правда, почти сразу помер — болтом ему какой-то крупный сосуд в ноге порвало, трое ничего толком не знали, а вот пятый… тут-то кое-какие непонятки и разъяснились.
Оказывается, ляхи в наших палестинах не так просто от сырости завелись — их князь Всеволод Городненский не только через свои земли пропустил, но и сопроводил до самой Припяти! Дал тягло и телеги для обоза и вел свою дружину рядом, не то охраняя ляхов, не то присматривая, чтобы те севернее Припяти не хулиганили. Вот и думай! С чего вдруг Всеволод Городненский против Мономашичей пошел, ведь на сестре Мстислава Киевского женат, пленный нам этого конечно объяснить не мог, да мы и не спрашивали…
Ночью послали разведку на тот берег. Я, было, с ними намылился, но Егор на меня так глянул… только глянул, но и этого хватило. Ушел Яков с четырьмя разведчиками, Арсений (вот уж на все руки мастер) и двое огневцев за кормщиков на челнах. А я остался ждать, да слушать охи и ругань Семена Дырки. Ему во время неудачного десанта прямо по наноснику шлема угадало, скорее всего, керамическим шариком из пращи — что-то более серьезное, скажем стрела или арбалетный болт его наверняка убили бы или уложили с серьезным сотрясением мозга. Наносник от удара согнулся, и уже к ночи у Семена нос стал величиной с кулак, а под обоими глазами такие синячищи — прямо «Мистер Икс» в маске! И ведь надо же — ни убитых, ни особо сильно раненых не было, а именно «адмиралу Дрейку» так не повезло!
Да, мистер Фокс, скажу я вам: лучше уж самому десять раз в разведку смотаться, чем вот так сидеть и ждать. Но ничего, ребята вернулись целые и невредимые, доложили, что ляхи обоз отправили, а примерно полсотни конных задержались берег стеречь. Оставалось только ждать воеводу Корнея. Лесовики против конных ляхов точно не вояки, мои ребята — туда-сюда, как сложится, а каковы в бою огневцы, неизвестно. Во всяком случае, вряд ли дотягивают до уровня ратнинцев. С таким личным составом форсировать Припять на глазах у противника… лучше не надо.
А на следующий день случился у меня, мистер Фокс, интересный разговор с десятником Егором. Очень интересный, смею вас заверить, я бы даже сказал, интереснейший!
С утречка, чтобы время зря не терять, решил я ребят потренировать в высадке с ладьи на берег — десант, вроде бы как. «Адмирал Дрейк» мне и инструктора дал — огневского мужика, откликающегося на кличку Колоброд. Ничего так мужик, чувствуется, бывалый, только один недостаток — чувство юмора у него… даже не знаю, с чем и сравнить… с колуном, что ли? Такое же «вострое» и «изящное». Объяснял вроде бы толково, а как дело до практики дошло, принялся действия моих ребят комментировать на уровне: «Дывысь, Голопупенко, яка чудна хвамилия — Зайцив!». И сам же, зараза, над своими шуточками первый ржет, идиотина косорылая!
Народ собираться на развлекуху начал, я уж решил занятия в другое место перенести — подальше от посторонних глаз — и тут мои опричники показали, что тоже не лыком шиты! Только Колоброд надумал усилить педагогическое воздействие за счет пинков под зад, как на втором пинке и нарвался! Никита, которого он пнуть вознамерился, так, незаметно для публики, извернулся, что подставил под удар ножны меча, да еще пыром! А Колоброд-то в поршни обут, считай, почти босиком! Ох, как он взвыл, да на одной ноге запрыгал!
Ну, я ребятам тут же подыграл — приказал эвакуировать раненого на ладью. Эвакуировали, хе-хе, а во время эвакуации, разумеется, совершенно случайно, уронили в воду. Конечно же, кинулись спасать. Глубины-то там было меньше, чем по пояс, но спасали так старательно, что чуть не утопили. Короче, детский утренник первого января: «Эскадрилья конных водолазов под куполом цирка на льду». Чуть бедолага Колоброд смерть лютую не принял. Чей сапог у него на спине отпечаток каблука оставил, так и не выяснили — толкучку-то ребята организовали, как в метро в час пик!
Народ на берегу развлекался на полную катушку — «адмирал Дрейк», кажется, даже про распухший нос позабыл. Ржали так, что ляхам за Припятью слышно было, что уж они там про нас подумали, даже не представляю. Повеселились, одним словом, прямо обидно стало, когда десятник Егор весь этот балаган прекратил.
Отправил он моих ребят сушиться, да в порядок себя приводить, а со мной завел разговор, о том, что надо бы Погорынскому войску свою ладейную рать иметь, и если взяться обучать ее так, как у меня в Академии отроки учатся, то он бы мог и наставником этого дела побыть. Только вот, на Пивени никакой путной науки не получится — неправильно мы место для крепости выбрали — нужна для этого хотя бы такая река, как Случь.
И так, знаете ли, мистер Фокс, он это излагал, что появилась у меня уверенность: давненько Егор это дело обдумывал и только подходящего случая ждал, чтобы идею на благодатную почву посеять. Все предусмотрел: и то, что моя лесопилка доски для судостроения может гнать, и то, что баб холопок теперь в Ратном много и, если сейчас льняного и конопляного семени прикупить, а на будущий год поля, которые возле сожженного Куньего городища остались, теми льном и коноплей засеять, то за зиму те холопки запросто парусины наткать и веревок наплести могут, и Сучка расспросил, умеет ли его артель ладьи строить. Сучок, правда, оказался в судостроении некомпетентен, но Егор, как выяснилось, знает, где можно хорошего мастера нанять.
И тут я возьми да и поинтересуйся: а где это многоуважаемый десятник Егор столь нехарактерные для Ратного навыки умудрился приобрести? А в ответ мне сей достойный муж такой мемуар поведал… верите ли, мистер Фокс, Рафаэль Сабатини отдыхает!
Пиратом он, оказывается, был в молодости! Нет, вы представляете, мистер Фокс, где Ратное и где джентльмены удачи? А? И тем не менее, факт налицо! Три брата, младший Егорка — шестнадцатый год парню шел, повелись на ярмарке, как последние лохи, на приглашение какого-то приказчика попробовать греческого вина. Дегустаторы, туды их, на чужую ладью поперлись, никого не предупредив, соммелье недоделанные! Надрались, конечно, до изумления, а когда проспались, ладья уже черт те где плыла. Братья, конечно скандалить. Как уж там вышло, Егор не уточнял, но грохнули они кого-то в драке, так что к хозяину ладьи попали уже в упакованном виде. А тот им предъяву выкатил: или суд за убийство, или пять лет у него служить будут. Нет, ну классический же развод, мистер Фокс, вы ж понимаете? Три молодых здоровых парня, военному делу обученные — старший и средний уже новики в ратнинской сотне — и, считай, за бесплатно пять лет на дядю вкалывать будут!
Ну и погуляли они, помахали острым железом! На Висле, на Немане, на Западной Двине, на Нарве, даже на Одере! По всей южной Балтике, считай, прошлись, по островам… я прямо ушам своим не верил! В конце второго года «службы», правда, нарвались они на каких-то серьезных мужиков, как я понял. Старшего брата убили, хозяина, надо понимать, тоже, потому что, по рассказу Егора дальше они служили уже вдвоем, не «за так», а за долю в добыче, и в другой команде.
Ну подумайте, мистер Фокс, хозяин-кровосос убит, долгом больше никто не попрекает, отправляйтесь, ребята домой! Так нет, понравилась им вольная жизнь! Да еще новый хозяин псковичом оказался, а братья, во время зимовки в Пскове, невест себе присмотрели. Какой там дом! Хотя могли, конечно, и другие обстоятельства быть.
А еще года через два пошла «черная полоса» — и с «промыслом» чего-то не заладилось, и второго брата в шторм за борт смыло, а молодую жену Егора во время пожара на торгу толпа чуть насмерть не затоптала. Ну, случается такое в жизни, мистер Фокс, вам ли не знать? Да только полоса полосе — рознь, бывает, что и черная полоса на пользу. Так и тут — пошел Егор к попу, а тот, надо полагать, знал, какой такой «торговлей» сей беспутный прихожанин занимается, и провел среди него разъяснительную работу. Типа: переполнил ты, раб божий Егор, чашу терпения Господня, и только по заступничеству Богородицы кара тебя постигла не сразу, а дано тебе два знака — гибель брата и несчастье с женой. Третьего же знака не дожидайся, ибо чревато!
Егор внял. Завязал с преступным промыслом, собрал манатки и рванул в родные пенаты. Родители не знали: радоваться или плакать. Нашелся Егорушка — сам из себя весь богатырь, мошна серебра полна, подарков аж двое саней привез, да еще и красавица жена-псковитянка с полуторагодовалой внучкой! Однако пропали-то три сына, а вернулся-то только один!
Вот так, мистер Фокс, теперь понятно, почему Егор так лихо плавсредством в бою командовал? Приврал, разумеется, бывший «джентльмен удачи» изрядно, но то, что военно-морской опыт у него имеется, сомнений не вызывает. А также можно догадаться, отчего Егор с лордом Корнеем в контрах. По всему видать, что вернувшись в Ратное, наш «джентльмен удачи» тут же влип во внутренние разборки, причем на стороне «твердых христиан». А вот что непонятно, так это то, зачем лорд Корней меня и моих ребят все время с десятком Егора стыкует? Ну, скажем, на переправе мы случайно сошлись, так уж вышло, но в рейд-то по землям Журавля дед меня с Егором вполне преднамеренно отправил! И сейчас тоже. Есть же Алексей, есть Глеб, они наставники в Академии, казалось бы, их к нам в походе приставлять и надо, а лорд Корней приставляет Егора.
Совершенно с вами согласен, мистер Фокс, их сиятельство граф Погорынский ничего просто так не делает. Думаете, лорд Корней собирается обзавестись собственным флотом? Что ж, предположение смелое, но имеет право на существование, особенно если вспомнить, что граф Погорынский имеет обыкновение держать в памяти нестандартные навыки и знания своих подчиненных. Однако не кажется ли вам, бронзовый друг мой, что эта версия как-то… на поверхности, что ли, лежит? Нет ли тут чего посерьезнее? Чего именно? Ну, не знаю, не знаю… однако воспоминаниями о боевой молодости десятника Егора наш разговор тогда не кончился. Даже наоборот: воспоминания были отнюдь не главной частью.
Я-то в безразмерной гордыне своей вообразил, что один единственный соображаю, какой в Ратном кадровый резерв имеется, и вдруг такой облом! Егор мне так прямо и заявил: то, что ратники своих сыновей в твою младшую стражу не отдают, для тебя не оправдание! Есть семьи обозников, и есть семьи повзрослевших детей хлопок, которые вольную получили за то, что их ратники обрюхатили. Оказывается, операция прадеда Агея по повышению рождаемости в Ратном никакого особого успеха не имела! Нет, детей-то настругали, это дело нехитрое, а вот потом выучить их качественно да снарядить для службы смогли далеко не все «производители». Короче, в строй-то их, когда время пришло, поставили, но вот выжила едва половина: плохо обученные, да с второсортной снарягой… Хорошо еще так, могли бы и все полечь. А потом и у них дети выросли, а кого самого плохо учили, тот и сам… понятно, в общем. То-то лорд Корней на качество обучения молодняка сетовал. Почти все на той проклятой переправе, где Данила облажался, и угробились. Да ладно бы только сами, они же и лучших воинов с собой уволокли, которые молодняк спасать пытались!
Так что, мистер Фокс, привычка холопок юзать никуда не делась, а детей от них к воинскому делу приучать перестали, даже вроде бы как дурным тоном это считаться стало. А я у Юльки интересовался, она уверенно сказала, что десятка три ребят подходящего возраста, духовно и физически здоровых, но которым не светит «призыв», в Ратном насобирать можно прямо сейчас. И Илья подтвердил, что некоторым родителям сына в ратники определить было бы в радость. Но Егор этого не знает, он же упертый — традиции превыше всего! По старине, как от пращуров заповедано… тьфу, едрит твою, простите на грубом слове, мистер Фокс. В сотню «второсортных» ребят брать нельзя, а вот в ладейную рать можно попробовать. Вот и все, на что у него гибкости ума хватило. Хотя… если учесть, что природного, во многих поколениях, ратника можно рассматривать, как рыцаря, определенный резон в его позиции есть. Есть, не отнимешь.
Я, бронзовый друг мой, еще до знакомства с вами, принял одно принципиальное решение — не переть против исторических процессов, а вписываться в них, ну, может быть, чуть-чуть забегая вперед. Сейчас ведь по всей Европе десятки, если не сотни тысяч таких же Корнеев династии основывают, а в кильватере у них тянутся свои Лехи Рябые, Игнаты да Егоры. Вот и здесь, на Руси, тоже процесс пошел. От военной демократии, когда князь без совета с дружиной ни одного серьезного решения принять и реализовать не мог, постепенно осуществляется переход к феодализму, проще говоря — единовластию. И происходит это не только при княжеских дворах, но и на более низких уровнях управления — вот хотя бы и у нас в Ратном.
Были у нас десятники, был «совет ветеранов», был сход. И сотнику без учета их мнения никуда! То есть они, конечно, и сейчас есть, однако воеводе Погорынскому не указ. Нет, так прямо он их, конечно же, не посылает, но… вы же наблюдали, мистер Фокс, как лорд Корней меня в сотники младшей дружины произвел и с десятниками Ратнинской сотни уравнял? И никто не пикнул! Еще недавно такое возможно было? Вот именно, вот именно — в кошмарных снах никто не видел! А теперь? Я же не зря про идущих в кильватере Игнатов и Лук… или Лукей? Как будет множественное число от «Лука»? Неважно! Короля играет свита! Не будь у деда новоиспеченных бояр, которые его, хочешь не хочешь, во всем поддерживать должны, никогда бы он на такое не решился!
Это, так сказать, смена приоритетов в аспекте государственного и муниципального управления. Но и в аспекте идеологическом то же самое происходит! Ратнинскому сотнику на четыре стороны оглядываться приходилось: на церковь, на Перуново братство и на Макошино влияние — всепроникающее, между прочим — женский фактор со счетов не сбросишь, а уж про Нинею-то и вовсе говорить нечего — без нее мира в Погорынье не добьешься. Их сиятельство Корней Агеич разруливал, конечно, эти заморочки просто виртуозно: церковь — инструмент подчинения и управления, на Перуновом капище — друг детства заведующим пристроен, а Настена… ну, не то, чтобы подруга — разница в возрасте, все-таки — но «своя баба». С Нинеей же пришлось договариваться, прямо-таки, дипломатический протокол соблюдать.
Да, цинизм, я и не спорю… что ты сказал, скотина бронзовая?! Я те сейчас покажу цинизм, светоч нравственности! Общечеловек гребаный, защитник прав сексменьшинств! Нет в управлении понятий «нравственно-безнравственно», «прилично-неприлично», «хорошо-плохо», есть только «целесообразно-нецелесообразно»! И цель не оправдывает средства, а требует задействования всех доступных средств! Спасти же от управленческого беспредела может только идеология, которая одни средства признает приемлемыми, а другие нет. Понятно? А какая, на хрен, идеология в Ратном, если там сразу три набора нравственных императивов во все дыры пихают? Нет, не два, а именно три! Рассматривать все только через призму борьбы христианства и язычества — непростительное упрощение. Вы только представьте себе, мистер Фокс, что бы сказала Настена в ответ на Аристарховы откровения после визита к Нинее! Даже и представлять себе не хотите? Напрасно, напрасно, я бы послушал — очень занимательно и поучительно получиться могло бы.
И попробуй тут не стань циником, пока между всем этим маневрируешь. Да еще и ваш, мистер Фокс, шеф, вкупе с региональным менеджером с ранге Великой волхвы. Только Корней все эти сдержки и противовесы и мог разыграть, не хватаясь за оружие, на манер своего папочки Агея.
Вы думаете ТАМ не так? Ошибаетесь! Борьба с коррупцией, борьба с коррупцией… Какая, к черту, борьба, если чиновник не уверен: а не встанет ли все завтра-послезавтра опять с ног на голову? И как тут не попользоваться возможностями и не подготовить себе «запасной аэродром»? Не думают о будущем только идиоты. Если перспективы понятны, цели четко сформулированы, а ресурсы есть, чиновник горы свернуть способен! А если власть, пусть теоретически, может меняться раз в четыре года, какие к хренам собачьим перспективы? Еще Никита Кукрузник показал, как все можно с ног на голову ставить, а уж про Горби и не говорю.
Вот и у нас в Ратном — поди угадай, кто, когда и за какое место тебя схватит? А христианство перспективы дает! Дает, и не спорьте! «Нет власти аще не от Бога», «Един Бог на небе — един царь на земле», «Помазанник Божий». Источник феодального права!
Знаете, мистер Фокс, что такое «источник права?». Нет? А что вы вообще знаете? Еще и рассуждать берется… ладно, объясняю для узких специалистов в иной сфере деятельности. Источник права — корень, из которого растет все законодательство — это неоспоримый авторитет, на который опираются и к которому апеллируют, обосновывая решения, порождающие далеко идущие последствия, а так же, в затруднительных случаях, когда готового рецепта нет. Источником права могут быть: обычай, прецедент, закон, религиозная норма. ТАМ, правда, кое-то новенькое изобрели: «единственным источником власти в Российской Федерации является ее многонациональный народ», но ЗДЕСЬ это неактуально совершенно.
Итак, обычай. А обычаи-то разные, несмотря на схожесть. Варяги свои с собой приволокли, туточки тоже всякое разное: перунисты, велесовцы… поближе к степи — воины в почете, подальше — все еще старейшины, в Новгороде торгаши под себя все загибают, да мало ли… А христианство одно! Везде!
Теперь закон. С законодательством у нас, на Руси, проблемно. Русскую Правду Ярослав Мудрый писал применительно к конкретным обстоятельствам, чтобы защитить служивших ему чужаков от наездов местных ребят. Это когда князь Ярослав еще в Новгороде княжил, приходилось разруливать конфликты новгородцев со шведами, служившими в его дружине. Потому-то в изначальной «Русской правде» все больше про драки, увечья и убийства написано.
Дополнения к «Русской правде» Мономах сделал по горячим следам бунта в Киеве, приведшего его на великокняжеский стол. У него другие заботы были — бунт-то случился из-за беспредела ростовщиков. Точнее говоря, начался из-за ростовщиков, а дальше пошло… «бессмысленный и беспощадный», как говорится. Как следствие, добавления Мономаха, превратившие изначальную «Русскую правду» в «Пространную», касались, главным образом, вопросов кредита, процентных ставок и взаимоотношений заимодавцев и должников.
Чего ж удивляться, что в законодательстве дырка на дырке? И как судить, если случай в «Русской Правде» не описан? А христиане знают! В Писании есть про все! Если не на прямую, то в толковании! Заведи себе хорошо образованного попа, и он тебе под любой случай пример найдет, а следовать примеру библейских и евангельских персонажей христианину не только не зазорно, но и надлежит!
То же самое и с прецедентом. До тебя никто таких вопросов не решал, ты первый, потому и называется «прецедент». Думаете, мистер Фокс, беспримерное решение так просто выдумать? Вот именно, непросто. А еще могут спросить: «Как посмел?» или «Ты что, дурак?». А тут железная отмазкка: не сам выдумал, а в Писании вычитал! Примеров там множество, и при должной ловкости можно подобрать отрывок под любое угодное тебе решение. В крайнем случае ткнут носом: «Зри не сюда, а сюда!». И все.
Ну, и наконец, религиозная норма. А тут уже и говорить нечего — все сказано выше. Теперь понимаете, чеканный вы мой, какой мощной подпоркой для власти является христианство? Какое множество проблем единым махом снимает? И с легитимностью, и с нормотворчеством, и с унификацией нравственных императивов, детерминирующих поведенческие реакции… Что? Нельзя ли по-русски? Да, извините, увлекся. По-русски это будет так:
Мальчик радостный пошел, И сказала кроха: «Буду делать хорошо И не буду — плохо».То есть, понятия «плохо» и «хорошо» у всех одинаковы, поэтому в сходных обстоятельствах все действуют одинаковым образом, Что, согласитесь, любезнейший мистер Фокс, сильно облегчает работу управленца. Да и сам управленец чувствует себя увереннее, так как его власть освящена силой божественного авторитета.
Вот так-то! Без хорошо проработанной идеологии управление есть ничто иное, как крышевание, если не сказать проще: бандитизм. Желаете примеры? Да пожалуйста! Когда приказала долго жить государственная идеология Российской империи — архаично феодальная, да еще и покореженная Петром Великим, ни у кого из политических сил не оказалось хорошо проработанной идеологии. А у большевиков была! Да еще и на научной основе! Они и выиграли. Потом, правда, она закоснела и перестала развиваться, утратив актуальность, но на смену-то не пришло ничего! Осталось голое управление! Вот вам и бандитизм в полный рост: от парада суверенитетов и приватизации «заводов, газет, пароходов», до вытрясания калыма с ларечников. Так и пригребли к миллениуму. Что-то у них там дальше будет?..
Однако, мистер Фокс, вернемся к нашим баранам. Теперь, с высоты приобретенных знаний, оценим действия лорда Корнея! Создал свиту, играющую короля, заявил претензии на феодальное право и (обратите внимание на железную последовательность действий) декларировал намерение стопроцентной христианизации подведомственной территории! Каков дед! Ни бум-бум в теории, но интуиция трехдюймовой бронебойности — управленец от бога!
Ну, а ваш покорный слуга, чеканный вы мой, тоже подсуетился. Паскуда Спиридон, в отсутствии надлежащей статьи в Русской Правде, приговорен на основе религиозной нормы — предателю болтаться на осине. Плюс, сам суд предотвратил расправу по языческим обычаям. И с этой позиции я перед кем угодно ответ держать могу: хочешь, перед епископом Туровским, хочешь, перед князем Вячеславом. Кроме того, заметьте, мистер Фокс, создан прецедент — местное население впервые получило от боярского суда заступничество и справедливость.
М-да, опять отвлеклись. Чуть больше, чем через сутки после купания Колоброда, прибыл лорд Корней с главными силами и так мне позицию Егора откомментировал, что у меня глаза на лоб полезли: «Кхе! Ты, Михайла, главного не понял! Егорка через тебя в бояре пролезть нацелился! Вот и ладно, пусть у тебя свой боярин образуется, который тебе боярством обязан. Но только ему крепко постараться придется, ой, как крепко!». Видели бы вы, мистер Фокс, как дед, после этих слов, на мою рожу смотрел! Видать было, на что посмотреть — наверняка дурак дураком сидел.
А ларчик-то просто открывался! Егор с Лехой Рябым с самого детства за первенство боролись, ну, примерно так, как мы с Ерохой. Во всем соперничали! Леха потому и лучником отменным сделался, что Егора на мечах победить никогда не мог. В какой-то момент Егор соперника опередил очень здорово — вернулся из дальних стран возмужавшим опытным воином, богатым да с красавицей женой. Очень быстро вокруг него молодежь гуртоваться стала, и сделался он десятником. Леха, на фоне всего этого, увял. Кто ж знал что потом все так обернется? Жена-то у Егора порченой, как здесь говорят, оказалась — сказалось на бабе несчастье в Пскове. И до сих пор, если вокруг нее хотя бы человек пять-шесть собирается, то она сразу уйти норовит, а если они еще и на повышенных тонах говорить начнут, то и вовсе бегом убегает. А еще она ему только девочек рожает. Нет, ну мы-то с вами, мистер Фокс, знаем, что тут дело не в ней, а в… Как? Вы не знали? Какой пробел в образовании! Впрочем, зачем вам — бронзовому-то?
Короче, обидно Егору. Леха Рябой в бояре залетел, трое сыновей уже, а у самого Егора наследника нет, от десятка рожки да ножки остались, и вообще все плохо. А тут такой шанс! По всему видать, быть Егору Погорынским адмиралом… если не угробится раньше, ну, и командиром морпехов, естественно… или речпехов? Через это и в воеводские бояре проскочить возможность есть. А кадровая база — Академия. Запросто Леху Рябого догнать и перегнать можно… разве что с сыновьями проблему не решить. Ну, да у него племянников набралось аж шестеро, и трое уже по возрасту в Младшую стражу годятся, быть им первыми «морпеховскими» офицерами Погорынья, чует мое сердце!
Впрочем, все эти умные соображения появились уже потом, а сначала меня Дмитрий в такой депресняк вогнал, что хоть на луну вой — на правом берегу Случи мы разом целый десяток Младшей дружины потеряли! Прищучил лорд Корней отряд ляхов, в котором оказалось довольно много бойцов в хороших бронях, да на справных конях. И вот эти-то бойцы, поняв, что дело пахнет керосином, бросили добычу и остальных своих подельников, да рванули на прорыв! И надо ж такому случиться, что поперли они прямо на тот самый десяток пацанов, в который я после бойни у Ратного назначил урядником Власия!
Блин, сколько учили их от удара конницы уворачиваться, сколько объясняли, что в прямую схватку со взрослыми бойцами лезть нельзя!.. И говорил же мне Дмитрий, что Власий неловок! Нет, соблазнился на то, что в парне способности организатора проявляются… вот и результат — из десяти мальчишек только двое выжили, да и те тяжелораненые! И сам Власий… Царствие ему Небесное…
На Роську так и вовсе смотреть страшно было — похоже пару последних ночей он и вовсе не спал, десяток Власия ведь ему подчинен был. Но характер у парня все же железный, вывод из произошедшего он сделал весьма радикальный — учить ребят надо жестко, и не жалеть, потому что жалость наставника потом, в бою, кровью обернется! Вот тебе и «святоша»! Впрочем, своему «религиозному экстремизму» он тоже должное отдал — объяснил остальным курсантам, что именно этот десяток к обучению грамоте и Закону Божьему с небрежением относился, за что кара их и постигла! Причем в таких выражениях объяснял, что даже взрослых ратников пробрало, да еще и пообещал, что того, от кого еще хоть раз услышит, будто воину грамота без надобности, своими руками прикончит и греха на душу взять не побоится. И вы знаете, мистер Фокс, поверили ему! Очень убедительно, по словам Дмитрия, мой крестник высказался, очень убедительно…
Впрочем, могло все еще хуже обернуться — не десяток отроков мы могли потерять, а гораздо больше. Не знаю: то ли я что-то с тезисом «Младшая стража за своих никому не прощает» что-то перемудрил, то ли ребята, по-настоящему еще не битые, слишком много о себе воображать стали, то ли просто юношеская горячность… короче, как только стало ясно, что всех, не сумевших слинять, уже задавили, ребята в погоню за прорвавшимися намылились. Без приказа! Самовольно! Видимо, сообразили, что они легче взрослых ратников и кони под ними меньше устают, плюс еще и заводные кони есть. Представляете, мистер Фокс, что было бы, если б они ляхов и впрямь нагнали? Стрельнули бы по разу, причем, наверняка, не меньше половины промахнулись бы — на скаку-то! А потом что? Спешиваться и заряжать? Так бы им и дали это сделать! В рукопашную лезть? Все бы там и легли… или большинство. Убегать? Ну, разве что, да только вряд ли получилось бы.
Слава богу, Алексей сообразил, зачем они к заводным коням сунулись, да остановить сумел. Так они еще и хай подняли, мол за своих отомстить им не дают! Но тут уж лорд Корней вмешался — шепнул что-то ратнинцам, и как начали отроки от молодецких затрещин из седел вылетать! Кто-то, между прочим, и по паре затрещин огреб, если от первой на землю не слетел — показали пацанам, чего они, по сравнению со взрослыми воинами, стоят. А потом еще и гоняли моих чудо-богатырей древками копий по кругу, пока с тех семь потов не сошло. Сами понимаете: отношение взрослых ратнинцев к Младшей страже, мягко говоря, неласковое, а тут такой случай… и душу отвели, и высказали, что хотелось, ну, и педагогика, конечно, в ЗДЕШНЕМ понимании.
А потом лорд Корней для поручиков и урядников обряд «удара милосердия» провел. Живых ребята кололи копьями или уже мертвых, бог весть, но слабины никто из них не дал — настроение подходящим было.
Вот такие дела, мистер Фокс. Правобережье Случи Воевода Погорынский от ляхов очистил, да по ходу дела войско себе собрал — иному удельному князю не зазорно было бы, по крайней мере, по численности — поболее пяти сотен! А по качеству… сборная солянка, конечно: ратнинцы, моя неполная сотня, погостные ратники, огневцы, лесовики. Это уже было, а потом еще кое-кто прибавился. Четверо бояр со своими дружинами. Двоих из них дед выручил — снял ляшскую осаду с их усадеб. Еще один к деду сам присоединился, а четвертый боярин совсем пацаном оказался — лет шестнадцать, но дядькой при нем опытный воин. Оказывается, мать этого парня с дедом давно знакома была и сама попросила его взять сына да воинской науке поучить.
Так дело к четырем сотням и подошло. Еще сотня с лишним «охочих людей» из Давид-городка и окрестностей к нам присоединилась, причем со своим боярином. Тот было закочевряжился, не захотел деду подчиняться, но Алексей решил проблему быстро и радикально — просто вызвал того на поединок и тупо грохнул, снеся ему голову с плеч на втором выпаде! Народ от такой разъяснительной работы охренел по полной программе, а дед тут же назначил Алексея командиром «охочих людей», начисто проигнорировав наличие у них еще одного мелкого боярчика. Но тот, надо сказать, и не выступал особенно: Алексей на него только покосился да ус подкрутил, и никаких дискуссий!
Еще нескольким крикунам ратнинцы по-простецки морды начистили, да выгнали к чертовой матери, остальные после этого с назначением Алексея смирились. Оно и понятно: Корней показал себя воеводой удачливым, значит, есть вполне оправданная надежда на добычу, а Алексей сумел внушить к себе уважение с первой же встречи. «Охочие люди» не за славой в поход идут, а за добычей, крутой мужик во главе отряда — лишняя гарантия успеха, а крутизну Алексей показать сумел весьма наглядно.
Дальше опять двинулись порознь — моя сотня, огневцы и лесовики составили ладейную рать, ну а лорд Корней во главе всех остальных переправился на левый берег Припяти и пошел к Пинску сушей. Возглавил ладейную рать десятник Егор, а Семен Дырка, хоть и недоволен был, смолчал — Леха Рябой ему по-родственному разъяснил, что к чему. Вот так, мистер Фокс, я и заделался командиром роты «морпехов» или «речпехов», если угодно.
На второй день плавания Егору опять свои флотоводческие таланты показывать пришлось. Встретился нам целый караван из пяти ладей, нагруженных, что называется, под завязку. Война есть война — заорали, чтобы остановились для проверки, а в ответ — стрелы. Ну, мои ребята сгоряча переднюю ладью и утопили — как дали из самострелов, так у тех несколько весел с левого борта сразу и провисли. Остальные весла за них цепляться стали, а кормщик вовремя команду не отдал и гребцы правого борта в один гребок ладью бортом к течению и развернули. Ну а дальше, похоже, сработал эффект сложения многих мелких причин, каждая из которых к катастрофе привести не может, а в сумме…
Надо понимать, ладьи грузили в спешке и груз не закрепили (оно и понятно — не в море же выходить собирались), да для увеличения грузоподъемности выкинули балласт (дурь, конечно, но случается, особенно, если начальство на глотку берет и никаких возражений слушать не желает). Плюс, что-то там с течением не то было — то ли отбойная струя, то ли еще завихрение какое… Короче, накренилась ладья, сильно накренилась, и началось…
Груз сместился на правый борт, придавливая гребцов, убитые и живые латники туда же посыпались, вместе с грузом. Кое-кто в воду слетел и, конечно же, за борт цепляться начал (в доспехе-то не поплаваешь). Черпанула ладья бортом, и поминай, как звали. Кто б сказал, не поверил бы — залпом из трех десятков арбалетов ладью утопить! Хотя, мистер Фокс, при дурном командовании, да незакрепленном грузе и не такие корыта тонули, что в двенадцатом веке, что в двадцатом.
План у каравана, надо полагать был простой — по течению, да поднавалившись на веслах быстренько разойтись с нами на встречных курсах под прикрытием лучников, а потом уходить, отстреливаясь. Не вышло. Как передняя ладья на борт легла, остальным пришлось скорость снижать, да в стороны сворачивать. Ход потеряли, строй рассыпался, тут мы им и устроили «танцы под радиолу».
Одна ладья, все-таки, проскочить сумела, за ней насады Семена Дырки погнались, а остальные три мы одним и тем же маневром взяли — мои ребята с одного борта их болтами засыпали, а Егор с лесовиками с другого борта на абордаж шел. Впрочем, там и абордажить особо было нечего — охрана вся на первой ладье была, а на остальных, кроме гребцов, только по десятку воинов было, да и те раненые. Последняя ладья так и вовсе без боя сдалась.
Досмотрели груз, допросили пленных. Оказывается, полоцкое войско Пинск взять не смогло, и по приказу князя Давида Полоцкого на захваченных у пинских причалов ладьях начали вывозить раненых и добычу. А добычи много — купеческие склады за городскими стенами стоят, у речного порта, а торговый сезон в самом разгаре, началась торговля хлебом нового урожая. Хлеб, как водится, со всей округи свозят для продажи в ближайшие города, а здесь уже купцы приготовили товар, который крестьянам нужен в обмен на хлеб. И от товара того склады как раз и ломятся.
Увезти все это на обозных телегах полочанам просто нереально, потому-то и вывозят водным путем. Так и захваченный нами караван должен был идти по Припяти, потом по Случи северной до Слуцка, который по словам пленных, уже взяли на щит полоцкие князья Святослав Витебский и Рогволд Друцкий. Ну а потом — переволоками в Березину и дальше в Полоцкие земли.
И тут, мистер Фокс, впервые в нашем сборном войске начал намечаться конфликт. Пристали мы к берегу, чтобы разобраться с трофеями да переночевать. Пока пленных допросили, пока то да се, уже вечереть начало, и тут подходит ко мне Роська и докладывает, что Семен Дырка воду мутит. Надо, мол, не переться неизвестно куда, а засесть где-нибудь здесь и перехватывать все ладьи, которые будут спускаться по Припяти от Пинска, а чтобы время зря не терять, понырять за товаром, затонувшим вместе с ладьей, да за доспехом утонувших воинов, благо глубина в этом месте небольшая. Потом Дмитрий с тем же самым подошел, мол, надо что-то делать, потому, что приказ-то воеводы совсем другой был!
Ну, понятно, что Дырку «жаба душит» — у нас уже семь ладей в трофеях, а у него только одна — но приказ-то воеводы Корнея идти к Пинску, действительно, никто не отменял. Хотел я было скандал устроить, а потом задумался. Приказ этот только для меня и Егора непререкаем, а Треска и Семен Дырка у нас вроде бы как вольноопределяющиеся. Да и приказ, сам по себе, не догма, поскольку сопровожден дополнением «действовать по обстановке». А, кроме того, если не соглашаться с «гениальным» планом «адмирала Дрейка», то ведь надо что-то свое предложить. А что? Просто дожидаться в условленном месте прихода лорда Корнея? Но у нас же собственная сила имеется, и если ее с умом применить… легко сказать: «с умом», а где этого ума взять-то? Попробовать что-то на воде сообразить? Выйти на берег и попартизанить?
Ну-ну, поухмыляйся скотина бронзовая, поухмыляйся… чтоб тебя… в переплавку пустили! Сам знаю, что сотник! А вот что делать — не знаю! С десятником Егором, конечно, можно посоветоваться, но как-то это… не вдохновляет. Единственное, что в голову приходит — попробовать угнать у полочан коней, почему-то, в читанных ТАМ книгах это — чуть ли не дежурный пункт. У Якова, кстати, волчья шерсть есть свежая, и выть он умеет — от живого волка не отличишь. Если ночью подобраться к табуну с наветренной стороны, да пугнуть коней, да завернуть их в нужную сторону, а с утра сесть на следах в засаду, да долбануть тех, кто в погоню пойдет, из наших самострелов да из луков лесовиков…
Но как-то это все… по киношному, что ли — герои пионеры-партизаны взрывают немецкий штаб и выкрадывают генерала прямо из сортира — неужто полочане такие идиоты и коней своих уберечь не способны? Нарвемся, едрена-матрена, так, что все хором на луну завоем… но, даже если все и получится, это все равно разовое мероприятие и к тому же какое-то само собой разумеющееся, а мне понимание общей ситуации нужно, чтобы смысл и последствия своих действий представлять. Стратегия, блин…
Именно, что стратегия! Я ведь с чего начинал ЗДЕСЬ? Сформулировал цель — создать благоприятные стартовые условия для достижения боярского достоинства. Для ее достижения первоначально решал три задачи: собственное физическое развитие, формирование команды единомышленников и повышение социального статуса семьи. Все задачи решены, промежуточная цель достигнута. Я — сотник младшей дружины Погорынского войска, боярич, хозяин строящегося городка. Семья — самый крутой и влиятельный род не только в Ратном, но и в Погорынье, у деда совершенно реальные шансы для достижения местного аналога статуса графа.
Короче говоря, управленческая классика — структура есть, кадрами она наполнена, ресурсов полно, перспективы радужные, планы… а вот с планами как раз и затык. Для дальнейшего упрочения своего положения надо «окучивать» сразу два направления: внутреннее — окончательно нагибать под себя Погорынье, и внешнее — каким-то образом встраиваться в исторические процессы, идущие на Руси.
С внутренним направлением все более-менее ясно — две задачи: решение «проблемы Журавля» и создание системы управления Погорыньем в целом. С Журавлем время терпит — лорд Корней перед походом пообщался с великой волхвой Градиславой Всеславной и получил заверения, что Журавль из отлучки еще не вернулся. Судя по тому беспределу, что сейчас творится на Припяти, вернется он не скоро — ни по воде, ни по берегам свободного хода сейчас никому нет. Выгоднее где-то переждать, чем рисковать влипнуть в разборки между Полоцком и Туровом. Так что наезда Журавля на Ратное, пока мы в походе, можно, пожалуй, не опасаться.
С системой управления Погорыньем тоже не горит, и имеются некоторые соображения. Не зря мы честного мужа Треску с собой таскаем — к моему проекту превращения старейшин дреговических родов в воеводских бояр лорд Корней отнесся вполне благосклонно. Получится с Треской, дальше легче пойдет. Во всяком случае, пригласить дреговичей к участию в решении «проблемы Журавля» — идея плодотворная.
А вот с внешним направлением все сложнее и опаснее. Матушка правильно сказала: «Возле князей — возле смерти». Наступает период лихих княжеских междоусобиц, и промахнуться в этих делах — не сносить головы. Но и отсидеться в сторонке не получится, поскольку Погорынье, нашими стараниями, мистер Фокс, начинает превращаться в заметную силу, которую одни попытаются использовать в своих целях, а другие уничтожить.
Вот тут и думай! Классический случай необходимости принятия решения в условиях дефицита информации. Например, сколько еще проживет Мстислав Киевский, мне неизвестно. Кто придет ему на смену, кто-то из Мономашичей или князь из другой ветви Рюриковичей — тоже не знаю. Про Вячеслава Туровского я и вовсе узнал только ЗДЕСЬ, так же, как и про нашего родича Вячеслава Клецкого. Попробуй тут просчитай, на кого ставку делать, чтобы не проиграть?
А соображать что-то надо — мы выходим, что называется, на новый уровень — из пределов Погорынья на простор Туровского княжества. Можно, конечно, поступить радикально — выбрать кого-то из князей и начать помогать ему изо всех сил, наплевав на то, что там было в реальной истории, но риск… выше всяких разумных пределов. К тому же, дед шифруется, зараза — так и не обозначил мне, кого он выбирает в качестве патрона — Вячеслава Туровского или Вячеслава Клецкого. Первый — сюзерен и член мощного клана Мономашичей, второй родич, но принадлежит к угасающей ветви Рюриковичей, хотя его дядья — Изяслав и Брячислав Святополчичи — одни из немногих Рюриковичей, которые еще сохраняют формальное право на великое Киевское княжение. Так кого же выбрать — Мономашичей или Святополчичей? Не знаю! Что будет с Полоцкой ветвью Рюриковичей? Не знаю! Не знаю даже того, что будет в Турове через несколько лет! А события втягивают меня в разборки между различными группировками Рюриковичей помимо моей воли!
Ох, и не люблю я, мистер Фокс, когда события тащат меня куда-то, а сам я не только не могу в сторону дернуться, но даже и не знаю, в какую именно сторону! Есть у меня на этот случай красочное сравнение — лодочка, которую несет течение подземной реки! Кругом темно, что впереди и по сторонам — не видно, а впереди уже слышен шум падающей воды. Что там? Просто порог или водопад?
Вот-вот, мистер Фокс, совершенно с вами согласен — как только наш отряд войдет в соприкосновение с Полоцким войском, тут-то эта моя воображаемая лодочка в буруны подземного течения и попадет, и назад не повернешь! Волей-неволей призадумаешься: а не стоит ли последовать совету Семена Дырки? Но приказ-то лорда Корнея никто не отменял!
Есть, правда, бронзовый вы мой, одно армейское правило, которое, как говорят, выручало очень и очень многих: «Если не знаешь, как поступить — поступай по Уставу». В соответствии с этим правилом, надо исполнять приказ лорда Корнея, а хитромудрые предложения «адмирала Дрейка» пускать побоку. Вот я и думаю: если из-за дефицита информации я ничего в стратегическом плане спланировать пока не могу, то надо максимально добротно действовать в плане тактическом, а эксперт в этих вопросах у меня имеется только один — десятник Егор. С учетом выяснившихся особенностей его биографии, которые весьма значительно расширили его кругозор, есть надежда, что совет он может дать весьма дельный.
В общем, мистер Фокс, решил я свой Совет созвать. Во-первых, когда другим что-то объясняешь, то и самому понятнее становится, во-вторых, ребята мои тоже не идиоты — могут что-то путное предложить, в-третьих, на Совет и Егора позвать не западло — это совсем не то, что я сам к нему пойду: «Дядька[1] Егор, ничего путного измыслить не могу, помоги!».
Вот, сижу, жду, когда ребята поужинают, да с вами, чеканный мой, беседую… ага, идут уже! Марш в подсумок!
Глава 2
Сентябрь 1125 года, берег реки Припять
Мишка рисовал угольком на куске парусины политическую карту Киевской Руси, а сам искоса посматривал на рассаживающихся у костра отроков. Вот так же собирались они вокруг костра после того, как дед разжаловал Мишку из старшин Младшей стражи в походе за болото. Но какое разительное отличие! Там были обиженные, растерянные, рефлексирующие мальчишки, а здесь и сейчас… Мишке невольно вспомнилось, как еще ТАМ он каждый раз отмечал перемены, происходившие с сыном за время летних каникул, проведенных им в пионерском лагере или в деревне у деда. Эти ребята — его ближники и соратники — ставшие родными не меньше, чем оставшийся ТАМ уже взрослый сын, тоже переменились за прошедшее лето. Да и лето было совсем не простым — своя и чужая кровь, смерть, учеба под руководством наставников (очень и очень непростых мужиков), ответственность не только за себя, но и за подчиненных отроков… как много всего спрессовалось в эти три с небольшим месяца!
Нет, эти, сегодняшние, уже не предложат сбежать из Погорынья и стать пиратами — даже и сами не заметили, как кончилось детство, хотя у половины из них детства, в сущности, и не было. И тема обсуждения: «Как разумно применить имеющуюся у них силу да убить побольше народу» — не вызовет у них ни удивления, ни протеста. И если так сложится, что придется обернуть оружие против недавних союзников — огневцев Семена Дырки или лесовиков Трески — колебаться не станут, а просто вспомнят, как подавляли бунт в Ратном и убивали мужей из ратнинской сотни. Понадобится идти в бой — вспомнят, как брали острог на Кипени и Отишие, как защищали Ратное от ляхов. Случится колебание или неповиновение среди отроков — вспомнят повешенного Плоста и расстрелянных Германа и Филимона. Возникнет нужда спросить совета — все они господа советники Академии Архангела Михаила. Ну, а уж спину прикрыть — каждому довериться можно, не подведут и себя для того не пожалеют!
И ведь дети же еще, совсем мальчишки — большинству и пятнадцати еще нет! Как легко рассуждалось когда-то: меньше живут, быстрее взрослеют! А чего стоит им это быстрое взросление? Через что приходится пройти при этом, какую цену заплатить? Роська, Демьян, Кузьма, Дмитрий, Артемий, Матвей…
«Да, сэр Майкл, не сочтите за прикол, но иначе, как многодетным папашей вас теперь не назовешь. Хоть и не зачали вы их, но сказать, что не вы их породили, пожалуй, нельзя, и отцовские чувства ваши, в отношении этих мальчишек, вполне естественны, вполне, сэр, вполне… Хороших ребят, по чести сказать, вырастили, поводов стыдиться нет, хотя забот и хлопот, конечно… а сколько их еще впереди! Года через два женить их пора придет, потом дети пойдут… тоже, между прочим, как к внукам относиться станете! Станете, станете, не сомневайтесь!
Большой род получится, сильный и влиятельный. Клан! То, к чему вы, собственно, и стремитесь. Только, ради всего святого, поберегите вы их, не угробьте ненароком. Какие бы планы и амбиции вами не руководили, не стоят они крови этих мальчишек. Случись что с кем-нибудь из них, ведь не простите же себе! Вот они — сидят все рядом с вами у костерка, попробуйте представить себе, что кого-то, хоть одного, вдруг не станет! Невозможно, нестерпимо, страшно! Тем самым большим страхом, от которого жить не хочется! А ведь собираетесь их против реального войска, против всамделешних, а не киношных или компьютерных воинов вести! Может быть не так уж и не прав „адмирал Дрейк“? Ну, зачем голову под топор подставлять? Ради чего?
Подумайте еще разок! Вы же толком и не представляете себе, что в нынешних обстоятельствах надо предпринять, но и это, ведь, не самое страшное. Страшно то, что на любое ваше действие, которого вы еще не придумали, у противника, почти наверняка, надеется готовый рецепт эффективного противодействия! Там же опытные профессионалы, с детства приученные к военному делу, руководят. И командовать они умеют не десятками воинов, как лорд Корней, а сотнями и тысячами. Полковники и генералы, выражаясь в принятых ТАМ терминах, а вы, в лучшем случае, сержант, да и то…
Ну подумайте, сэр, а применимо ли в военном деле управленческое правило: „лучше ошибочное действие, чем бездействие“? За ошибку-то придется кровью и жизнями рассчитываться, а представится ли потом возможность скорректировать ошибочное управленческое воздействие?».
Мишка еще раз обвел взглядом ребят — Роська, Демьян, Кузьма, Дмитрий, Артемий, Матвей…
Роська, он же поручик Василий… Заметил, что его крестный не ужинал, притащил краюху хлеба, шмат сала и сейчас нарезал сало ломтями, сооружая бутерброд, хотя слова такого никогда и не слыхал. Самый преданный из ближников. Нет, и остальные преданы тоже — любому можно без сомнений спину доверить, но Роська еще и заботлив.
Что-то в крестнике, пока ходил он по правому берегу Случи во главе трех десятков отроков да под командой воеводы Корнея, изменилось. Впрочем, и не могло не измениться — потерять в бою сразу треть своих подчиненных единым махом… но ведь не сломался, не заистерил. Какое-то в нем ожесточение, что ли, появилось. Корней сказал, что Роська и бровью не повел во время прохождения обряда «удара милосердия». А ведь не мог не понимать, что обряд из языческих обычаев пришел. Вот тебе и святоша.
Все то время, что прошло с момента прибытия в рыбачью весь отряда воеводы Корнея, Мишка присматривался к крестнику и понял, наконец, что цепляет его в выражении Роськиного лица. Вспомнилось, как подходил он в узком переулке к раненому татю, покачивая кистенем в правой руке… тогда, в Турове, это выражение у него на лице лишь мелькнуло, а сейчас стало почти постоянным. Похоже, поручик Василий перешел на новый уровень своего развития — там, где раньше, в полном соответствии с требованиями христианского милосердия, он был склонен к увещеваниям, теперь, не смущаясь, готов применить силу. Слышал Мишка, как отдает он распоряжения оставшимся у него двум десяткам… изменился Роська, ни малейших сомнений, изменился всего за несколько дней.
«Принуждение во благо». Предвидеть, что подросток, столь безоглядно принявший православие, станет приверженцем этого принципа, было не трудно — юношеский максимализм в сочетании религиозной восторженностью ничего иного породить и не мог. В общем, за крестником нужен был глаз, да глаз — запросто мог наломать дров.
К противоположному полу, как стало в последнее время заметно, Роська не то чтобы равнодушен (странно было бы в этом возрасте), но как-то неоднозначен. И дело не в том, что явной избранницы у него нет, а в том, что слишком уж он буквально воспринимает христианский тезис о «сосуде греха». Мишка прекрасно понимал, что проведя несколько лет в составе экипажа ладьи кормчего Ходока, побывав во множестве городов, Роська начинал знакомство с любым населенным пунктом с причалов речных портов и ближайших к ним «развлекательных заведений», которые являлись «охотничьими угодьями» дам вполне определенной профессии, поэтому насмотрелся и наслушался, мягко говоря, всякого. Так что вышеозначенный тезис, что называется, упал на подготовленную почву.
Однако Мишкину мать — боярыню Анну Павловну — Роська буквально боготворил, а к сестрам Аньке-младшей и Машке относился с подчеркнутым и неподдельным почтением. Остальные же девицы… создавалось такое впечатление, что Роська так и вглядывается в каждую из них, выискивая взглядом некую «печать дьявола»… и не обнаружив таковой, впадает в недоумение. По поводу «блуда» Сучка и тетки Алены, мастера Нила и поварихи Плавы, и прочих романтических приключений населения Михайлова городка Роська совершенно искренне возмущался, даже что-то там такое высказывал Мишке, но включить в категорию блудниц боярыню Анну Павловну, почти открыто состоявшую в греховной связи со старшим наставником Алексеем, он был категорически неспособен, и это обстоятельство начисто ломало ему всю «генеральную линию». Короче, маялся парень, и маяться ему, как сильно подозревал Мишка, предстояло всю оставшуюся жизнь, поскольку он, как и всякий идеалист, постоянно пытался впихнуть реальную жизнь в жесткие рамки идеологических догм.
Раньше у Мишки были планы вырастить из крестника ректора Академии Архангела Михаила, больно уж хорошо у него получалось воспитывать отроков — его десяток постоянно был лучшим практически по всем показателям — и набожность Роськи, в этом смысле, была только плюсом, но вот теперь, с появлением проекта создания ладейной рати… Егор может мечтать о чем угодно и планировать, что заблагорассудится, но адмиральский кортик в Мишкином воображении размещался именно на Роськином бедре, а не на чьем-либо другом.
Дмитрий… старшина Младшей стражи, первый зам Мишки по военным делам. Теперь — первый зам сотника младшей дружины Погорынского войска. Командовал половиной Младшей дружины на правом берегу Случи и, по всему получалось, что вполне дозрел до звания полусотника. Хотя звание старшины Младшей стражи (ведь будут же еще новые наборы молодежи), пожалуй, получается и повыше, чем просто полусотник. Дмитрий, было заметно, тоже переживал по поводу гибели целого десятка и, как ни странно, изменился примерно в том же ключе, что и Роська. Собрал после того боя всех урядников и сообщил, что если бы урядник Власий не погиб, он его собственной рукой порешил бы. И остальным пообещал то же самое — если кто-то своих подчиненных так же под убой подставит. Пусть лучше сам зарежется или бежит на все четыре стороны — пощады ему не будет! Мишке же доложил так: вины поручика Василия в гибели отроков нет — команду отдал вовремя и правильную, а вот урядник Власий замешкался. Ни словом не напомнил Мишке о том, что предупреждал его о непригодности Власия для командования десятком, но по глазам было видно — помнит тот разговор и виновником случившейся беды считает, в том числе, и Мишку.
Как совершенно случайно выяснилось, Дмитрий запал на Аньку-младшую точно так же, как и несчастный Никола, но виду не показывал, а когда Мишка устроил Николе по этому поводу выволочку, выводы сделал, как воистину прирожденный военный — нельзя, так нельзя. Контакты с Анькой свел к минимуму и был при этом подчеркнуто вежлив и официален, чем приводил Мишкину старшую сестру буквально в бешенство. Кажется, и это тоже свидетельствовало о наличии в его натуре «военной косточки», Дмитрий, было заметно, даже испытал облегчение от того, что все между ним и Анькой стало ясно и понятно. Во всяком случае, перестал стесняться своего жуткого шрама, наискось проходившего через весь лоб, и стал более легок в общении с девицами.
Правда, несмотря на всю рассудительность и дисциплинированность Дмитрия, юношеская горячность в нем тоже играет — он и не подумал останавливать отроков, вознамерившихся идти в погоню за прорвавшимися ляхами, только приказал заводных коней взять. Впрочем, именно задержка с заводными конями и позволила Алексею тормознуть это авантюрное предприятие в самом начале.
Сейчас Дмитрий сидел рядом со своим сотником и, по всей видимости, пытался понять: что же тот такое изображает угольком на куске парусины? В том, что Дмитрий ни слова не сказал Корнею о своем предупреждении насчет Власия, Мишка не сомневался — не тот парень. И самого Мишку, можно было быть уверенным, никогда этим случаем не попрекнет…
С будущим Дмитрия все было кристально ясно — какие бы карьерные взлеты и падения не ждали впереди Мишку, по правую руку от него всегда будет Дмитрий, командуя всеми имеющимися в Мишкином распоряжении вооруженными силами — от одного человека и вплоть до целой армии. Если Роське — адмиральский кортик, то Дмитрию — маршальский жезл, и никак не меньше!
Артемий… Тоже, как и Роська, новоиспеченный поручик. Десятков у него только два — третий десяток оставлен в крепости, поскольку состоит из мальцов под командованием Сеньки. Командира для того десятка, в котором он был урядником, так и не подобрал, командует сам. Впрочем, и народу там осталось всего шестеро. Дударика по малолетству в поход не взяли, да двое были ранены за болотом. Так что имеет он сейчас под своей рукой только половину от тех трех десятков, что положены поручику.
Дирижер им же сформированного «оркестра народных инструментов» (собственноручно Артемием же и изготовленных), регент церковного хора, не единожды вызывавший слезу умиления у покойного отца Михаила, восторженный поклонник «композиторского таланта» Мишки. Как пленился напетыми Мишкой мотивами еще в Турове, так и до сих пор воспринимает Мишкино «творчество» на уровне божественного откровения. А уж когда Мишка с горем пополам объяснил Артемию принцип нотной записи (хотя Артемий знал уже существующую «крюковую запись»)… да когда первый раз тренькнул струнами созданный Артемием и Кузьмой по невнятным объяснениям Мишки некий инструмент (Мишка прямо-таки с содроганием смотрел на этого внебрачного отпрыска домры и мандолины)… Артемий окончательно утвердился в мысли о снисхождении на Михаила Фролыча Лисовина божественной благодати!
Вместе с тем был Артемий храбр в бою, совсем неплохо командовал своим десятком и обладал не меньшими, а может быть и большими, педагогическими способностями, чем Роська. Если Мишкин крестник брал в основном харизмой, непоколебимой убежденностью в своей правоте и страстностью, то Артемий… Было у него какое-то интуитивное понимание гармонии. Причем во всем, а не только в музыке. Он умудрился превратить рукопашный бой в танец и выдать несколько замечаний, одобренных самим старшим наставником Алексеем. Он что-то такое посоветовал Сучку насчет резьбы по дереву, от чего старшина плотницкой артели долго ругался, скреб в бороде, сбивал шапку на затылок, хлопал себя по бедрам, но не отверг предложения. И это Сучок, для которого вообще не существовало авторитетов, и который любой совет воспринимал, как оскорбление! А еще Артемий надоумил зануду Прошку учить лошадь плясать под музыку и тайно репетировал с ним в любое свободное время. А еще… да полноте, до чего только не способен додуматься талантливый подросток, если не сдерживать его фантазию запретами, а, наоборот, поощрять!
Ну и, само собой разумеется, Артемий стал предметом воздыханий чуть ли не половины девичьего населения крепости и посада. А как же? Играет, кажется, на всех существующих на Руси музыкальных инструментах, весел, говорлив, эмоционален, свет повидал — чуть не половину Руси обошел, пока в «ансамбле» Свояты трудился. В отличие от других отроков, каким-то образом умудрился избежать прыщавости и прочих атрибутов «гадкого утенка», свойственных его возрасту. Девки млеют, да и он не теряется. Вот и сейчас — надыбал на трофейной ладье костяную фигурку обнаженной женщины с огромными грудями, (похоже, какой-то языческий амулет), показывает ее Кузьке, что-то шепчет, и оба ухмыляются.
Именно Артемию, так уж все складывается, и предстоит в будущем возглавить Академию Архангела Михаила. Во всяком случае, сейчас Мишка другой кандидатуры не видел, да и представить себе не мог.
Кузька… Оружейный мастер Младшей стражи, а по факту, считай, главный инженер Академии Архангела Михаила, директор ПТУ, начальник опытно-экспериментальных мастерских и вообще, на все руки мастер. Ни секунды не может высидеть спокойно, вот и сейчас щелкает орехи изобретенной приспособой для их раскалывания, угощает ядрышками Артемия и Демьяна, хихикает над тем, что нашептывает ему Артюха, тянет шею, заглядывая на Мишкин рисунок, пихает локтем сидящего рядом брата и, кажется, способен одновременно заняться еще кучей дел.
Тоже пользуется успехом у девиц, вроде бы получает от этого удовольствие, но Мишка как-то услышал разговор материных воспитанниц о том, что девки Кузьму интересуют исключительно в целях изучения их устройства и, если получится, усовершенствования.
В ином месте и в иное время, несомненно, обессмертил бы свое имя, поскольку изобрел (с Мишкиной подачи) наперсток, утюг, манекен и прялку с ножным приводом. За сей выдающийся научно-технический подвиг удостоился (единственный из мужчин!) постоянного допуска в примерочную, и теперь был изрядно терзаем расспросами отроков о том, что в этом загадочном помещении творится.
Насчет педагогики не силен, скорее, наоборот — в мастерских постоянный шум, гам, вплоть до скандалов, «творческий беспорядок», чреватый травмами, пожарами и прочими неприятностями, но как магнитом притягивающий к себе ребят с технической жилкой. Никакой субординации — помощники лаются по техническим вопросам с Кузькой на равных, порой чуть не до драки доходит. И ничего — Кузька как-то умудряется оставаться начальником! Творческая атмосфера, одним словом.
По всему видать, быть Кузьке ректором Высшего Технического училища!
Демьян… Этот изменился не так сильно. Все такой же мрачно-язвительный, злой и, кажется, становится жестоким. Тоже поручик, и тоже имеет под рукой только два десятка вместо трех. Третий, по возвращении из похода, будет собирать из тех, кто остался в крепости по ранению или болезни. Городовой боярин Михайлова городка. За порядком в крепости и на посаде следит дотошно и жестко. Каким-то образом сумел внушить если не уважение к себе, то некоторую робость даже такому скандалисту как Сучок. На «воспитательные» затрещины не скупится, благо равных ему в рукопашке без оружия среди ровесников нет. Впрочем, умудрился дважды подраться и со взрослыми мужиками — работниками, присланными Нинеей. Один раз отметелил своего противника, а во второй, крепко получив по морде, выхватил засапожник, и быть бы крови, если бы не вмешательство мастера Нила, выбившего у Демки оружие подвернувшимся под руку дрыном. Пришлось потом Мишке долго с Демкой беседовать, иначе мог затаить зло на Нила и… да, от нынешнего Демьяна можно ждать всего, чего угодно, в том числе и самого неприятного. Мишка все больше и больше склонялся к мысли отвести двоюродного брата к Нинее для сеанса психотерапии.
Кузька и Демьян… близнецы, еще недавно бывшие настолько одинаковыми, что даже на вопросы отвечали дуэтом, а теперь — два разных человека! Кузька — копия отца, только более весел и легкомысленен, а вот Демьян… неужели братья повторяют разницу в характерах Лавра и Фрола? ЗДЕШНЕГО своего отца Мишка не помнил совершенно, тот погиб еще до «вселения», но неужели Фрол Корнеич был таким же мрачным типом, какой вырастает из Демьяна? Мать как-то обмолвилась, что кулакам волю давал, и среди ратников не слышно разговоров о покойном десятнике Фроле — ни добром, ни злом не вспоминают. Не любили его, что ли? Как он тогда десятником стал? Дед поспособствовал?
И к отцу братья относятся совершенно по-разному. Кузька, когда Лавр приехал навестить сыновей в Михайлов городок, засел с ним в мастерских (даже ночевали там), да так увлек своими техническими делами, что Лавр, вместо намеченной пары дней, пробыл в Михайловом городке почти неделю. А у Демьяна отношения с отцом явно не складываются — похоже, не может простить Лавру отношения к матери. За время визита отца и парой слов с ним не перемолвился, только поздоровался, да попрощался. Зато во время приездов в Ратное, практически все время проводит с матерью.
Похоже, такое несовпадение характеров двойняшек — тоже семейная лисовиновская черта, вон и Анька с Машкой совсем разные. Анька вся в эмоциях и страстях, убеждена в том, что весь мир обязан крутиться вокруг нее, все, что непосредственно не касается ее особы, как бы и не существует, а все, что касается, истолковывается только с точки зрения «нравится или не нравится». Машка же суховата, деловита, выглядит старше и умнее сестры-близняшки. Да уж, лисовиновский корень…
Матвей… Вот уж кому досталось! Бурей — урод гориллообразный — уже после соединения в рыбачьей веси, надумал учить Мотьку прекращать муки безнадежно раненых, как это только он один умеет. Выбрал, в качестве «учебного пособия» одного из пленных и… не смог Мотька — то ли силы в руках нужной не оказалось, то ли что-то неверно сделал — но что он при этом пережил! Хорошо хоть, хватило у обозного старшины ума после этого «урока» напоить парня вусмерть чем-то хмельным. Но… слыхал однажды Мишка шепоток про то, что у него самого порой глаза стариковскими бывают, а у Матвея они, похоже, такими насовсем сделались! Бурей, угребище страхолюдное! Исполнить, что ли, пророчество? Руки так и чешутся… но Юлька, Настена… да и к Мотьке этот урод, похоже, какие-то теплые чувства испытывает. За неимением собственных детей, что ли? Или Настена наворожила?
Матвей тоже изменился за прошедшее лето, да и не удивительно — сколько больных, раненых и умирающих через его руки прошло? Теперь это уже не тот Мотька, который брякнулся в обморок, после того, как Мишка «расколдовал» его на первом заседании Совета Академии. Все больше и больше проглядывает в нем такая же лекарская одержимость, как и у Юльки, но спрятанная под маской склонного к черному юмору врача-циника.
Помощницы Юльки — Слана и Полька — влюблены в Мотьку, что называется, наповал, а он воспринимает это, как должное, и помыкает обеими без зазрения совести. Это — на первый взгляд, а на самом деле… Рассказывала Юлька, что заботится Матвей о девчонках, как о младших сестрах, а однажды, когда кто-то из отроков обидел Слану, вдруг выяснилось, что приемами рукопашной схватки лекарь Матвей владеет чуть ли не как Демьян — отделал обидчика по первое число, да еще и пообещал, что никто, кроме обиженной Сланы, его лечить не станет. Обидчик потом, исходя кровавыми соплями и перекосившись на вывихнутое плечо, в голос молил Слану о прощении.
А вот от Юльки Матвей готов был стерпеть все, что угодно. Будучи однажды пойманным на том, что «полечил» двоих симулянтов лошадиной дозой слабительного, по приказу лекарки безропотно выпил то же самое лекарство, которым попользовал симулянтов, да еще и тост произнес: «О здравие премудрой благодетельницы Иулии!» — а потом, отвесив Юльке поклон, вальяжной походкой направился в сторону нужника.
«Мда-с, ближний круг… даже странно как-то — ни одной заурядной личности или посредственности. Каждый в чем-то талантлив или, по меньшей мере, нестандартен. Впрочем, это-то как раз, и прекрасно — с этими ребятами, сэр Майкл, вам предстоит… черт его знает, что вам предстоит. Вдуматься только: на изменение истории замахнулись! Все, что вы, досточтимый сэр, вытворяли в Погорынье, могло бы, пожалуй, пройти для реальной истории бесследно, не оказав сколько-нибудь заметного влияния на будущее. Все-таки, с бабочкой уважаемый Рей Бредбери, пожалуй, преувеличил — воздействие требуется более существенное. Придет Орда и кровавой метлой выметет все, что вы тут успеете создать и всех, кто, благодаря вам получил „несвоевременные“ знания и навыки. Это, если вы не выйдете за пределы Погорынья, но вы уже вышли! Пусть не по собственной воле, а по приказу лорда Корнея, но вмешательство в конфликт Мономашичей и Полоцких Всеславичей — вмешательство в большую политику, а значит, вполне заметное воздействие на реальную историю. Ну, а если продолжите? Если у вас получится задуманное?
Хватит! Решение уже принято! Россия стоит того, чтобы потратить ради ее будущего доставшуюся по случаю вторую жизнь! Если хоть часть русских не попадет в ярмо кочевников, если хоть на несколько лет или десятилетий раньше погибнет Золотая Орда, может быть, это поможет сохранить в душах тот самый свет, об утрате которого говорил на смертном одре отец Михаил? А даже если и нет — все равно попытаться я обязан!
Вот прямо сейчас и начнем. Не ради славы, не ради добычи, хотя и это все — тоже ресурс, но ради получения новых ВОЗМОЖНОСТЕЙ влиять на события. Помнится, в самом конце восьмидесятых вдруг, на краткое время, стала очень популярной фраза: „Хватит что-то строить, давайте просто жить“. А вот хрен вам всем! „Просто жить“, как скотина в хлеву, мы не будем! Мы будем строить… что строить? А Россию! Вот так, не больше и не меньше! Пусть это будет даже и не фундамент будущего здания, а всего лишь котлован под него. Ничего, поработаем землекопами! И вот эти мальчишки из „ближнего круга“ станут… ну, не знаю, может быть и никем не станут, а возможно, окажутся основоположниками нового государства, или персонажами легенд, вроде рыцарей Круглого стола, или святыми, или…
Но сейчас… сейчас надо ребятам объяснить, что, выйдя за пределы Погорынья, мы автоматически встреваем в такую серьезную и опасную вещь, как политика. Если в Погорынье сотня пацанов с самострелами представляют собой какую-никакую силу, а воевода Корней является если и не всесильным владыкой, то субъектом, к этому статусу приближающимся, то в межкняжеских разборках Младшая стража практически никто и ничто, а Корней — мелкая сошка, стоящая заметно ниже княжеских бояр.
Вот и попробуй, совмести несовместимое — чтобы и место свое правильно поняли, и энтузиазма не растеряли… ведь, пацаны же, ни масштабов событий не понимают, ни опасности по-настоящему не сознают…».
Мишка критически осмотрел получившуюся у него «политическую карту Киевской Руси». Получилось не то чтобы плохо, а вовсе из рук вон… Если взаимное расположение княжеств он еще как-то себе представлял, то их размеры и конфигурацию границ не помнил совершенно! Пермышльское, Северское и Городненское княжества изобразил по наитию, а из рек начертил только Припять, Днепр и Неман. Но аудитория и таких-то карт никогда не видала! Более того, Мишка был уверен, что отроки не видели вообще никаких других карт, кроме «Карты мира», изображенной им на коровьей шкуре. Поэтому… сойдет и так — для того, что задумал Мишка, вполне годилась и такая «карта».
— Мить, а Илья-то где?
— Сейчас подойдет, Минь, он десятника Егора с собой привести захотел… ну, я не знаю, можно или нельзя?
— У нас Совет или не Совет? — тут же влез в разговор Демка. — Чего чужих-то тащить?
— Совет-то Совет… — Мишка и сам еще не решил, стоит ли Егору слушать их разговоры — но приглашать на него нужных людей нам же никто не запрещает. К тому же мы сейчас не о делах Академии рассуждать будем, а о том, что и как дальше делать. Думаю, присутствие десятника Егора нам не помешает, да и подсказать что-нибудь полезное он может. И вообще, господин советник Илья Фомич — старейшина нашей Академии и сам может решать, кого приглашать на Свет, а кого не приглашать!
— Ну-ну… — Демьян больше ничего не сказал, но всем своим видом изобразил недовольство.
— Вон, идут уже! — прервал дискуссию Роська. — Только он, глядите, еще и Треску с Дыркой позвал!
Действительно, к костру, вокруг которого расположились отроки, приближалось сразу четверо мужчин: обозный старшина Младшей стражи, он же старейшина Академии Архангела Михаила Илья, десятник Ратнинской сотни (а теперь уже старшей дружины Погорынского войска) Егор, командир отряда огневцев Семен Дырка и командир лесовиков-дреговичей Треска.
«А вот это он, пожалуй, зря, но не гнать же! Так, быстренько корректируем текст политинформации с учетом вновь прибывших слушателей… блин, хоть бы предупредил, старейшина, туды его…».
— Встать, вежество не забывайте! — негромко предупредил Мишка отроков. — Взрослые мужи к нам пришли.
Подавая отрокам пример, сам первый поднялся на ноги и, дождавшись, когда мужчины войдут в световой круг костра, отвесил пришедшим вежливый поклон. Отроки повторили его действия, а пришедшие отреагировали на приветствие каждый по-своему.
Илья поклонился в ответ, умудрившись при этом хитро подмигнуть Мишке. Егор тоже ответил на приветствие, но ухмыльнувшись, мол, знаем, знаем ваши хитрости. Семен Дырка явно подобного не ожидал и как-то непонятно шевельнув вместо поклона своим объемистым чревом, пробормотал любимое присловье «Дырка сзаду!», а Треска, солидно огладив бороду, ответил снисходительным кивком, но при этом смотрел настороженно, словно ожидая внезапного нападения.
— Здравы будьте, честные мужи! — вымолвил Мишка «протокольным» тоном. — Гостям место!
Роська, Дмитрий и Матвей, правильно поняв последние слова Мишки, освободили гостям место на стволе поваленного дерева. Егор, Семен и Треска с достоинством уселись на бревно, а Илья, не чинясь, устроился прямо на травке — на подстеленном пустом мешке.
— Итак, господа Совет, — дождавшись, когда все усядутся, произнес Мишка все тем же официальным тоном — Совет Академии почти в полном сборе, недостает только Петра и Николая Никифорычей. Бог милостив, будем надеяться, что наставник Евстратий их вместе с остальными отроками уже в лесу отыскал. Опричь того, нас изволили почтить своим присутствием честные мужи: Егор, Семен и Треска. Господин старейшина, благослови начинать!
— Э-э… — Илья явно не ожидал от Мишки такого выверта и несколько растерялся — Значить, это самое… зачнем, помолясь!
Первым на слово «помолясь», отреагировал, конечно, Роська — вскочил, обнажил голову и начал:
— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий…
— Молитв ради — дружно подхватили отроки, а чуть позже и Илья с Егором — Пречистой Твоей Матери и всех святых, помилуй нас.
Семен Дырка сначала изумленно выпучил глаза, потом спохватился, но присоединиться успел только к заключительным словам:
— Аминь. Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе.
Треска, в то время, пока остальные молились и осеняли себя крестным знамением, сидел неподвижно, с каменным лицом, словно вокруг него не происходило вообще ничего. Только рука его дернулась к висящему на поясе мешочку (видимо, внутри был какой-то оберег), но дреговический старейшина сдержался. Так и сидел истуканом, игнорируя недоуменные, а то и враждебные взгляды отроков. Роськин-то взгляд уж точно был враждебным.
«Ну-ну, любезнейший, почувствовал, что значит быть чужим? Еще и не раз почувствуешь, коли за нами в поход увязался, а уж я-то постараюсь, чтобы тебе очень и очень захотелось стать своим! Во время суда над Спирькой ты рядом со мной на крыльце стоял, и приговор на подпись тебе дали. Когда в рыбачьей веси дед задачи нам всем ставил, он несколько раз твою ватагу лесовиков дружиной назвал. Не боярской, но все-таки дружиной, а лорд Корней ничего случайно не делает и не говорит, тем более в подобной ситуации. Ну, ты и надулся — как же, за ровню держат! И тут тебе облом — пока ты язычник, по-настоящему своим тебе не быть! Возрасту твоему ребята почтение выказали, а насчет чего-то большего — извини, подвинься.
И это еще не все! Мы тебе, Бог… гм, даст, еще не раз покажем, как неудобно и невыгодно быть в нашей компании язычником, и придется тебе это проглотить, никуда не денешься, а когда впоследствии ты узнаешь, что Егора в воеводские бояре поверстали… Вот тут-то ты и задумаешься. Ну, и аз, многогрешный, тоже на нужные мысли тебя навести попытается…».
— Итак, господа Совет, — Мишка взглядом «собрал внимание» сидящих вокруг костра, — сейчас нам надлежит осмыслить сведения, полученные от пленников, и принять решение о наших дальнейших действиях. Да, приказ воеводы Погорынского остается в силе, но он, отдавая его, еще не знал того, что мы узнали при допросах пленных, а потому и решение о том, как нам наилучшим образом исполнить свои обязанности, мы примем самостоятельно. Для того же, чтобы по молодости лет нам чего-то не упустить, не понять превратно и не поступить опрометчиво, на наш Совет приглашены умудренные жизненным и воинским опытом мужи. — Мишка отвесил легкий поклон в сторону сидящих на бревне. — Мнения их и советы нам надлежит выслушать со вниманием и благодарностью…
— А чего тут рассуждать-то? — перебил Мишку Семен Дырка. — Переть на полоцкое войско нам нельзя, а вот засесть туточки, да ладьи их перехватывать — в самый раз будет! И ворогу ущерб, и нам прибыток! И немаленький прибыток-то!
— Благодарствую! — Мишка дополнил словесную благодарность вежливым склонением головы в сторону «адмирала Дрейка». — Итак, господа Совет, честной муж Семен Дырка из Огнева мнит целью нашего пребывания здесь добывание прибытка себе и нанесение ущерба Полоцкому войску. Правда, полочане об этом ущербе узнают еще не скоро…
— Да нам-то что с того? — снова перебил Мишку Дырка. — Пускай хоть и вовсе не узнают…
— Не перебивать боярича! — злобно оскалившись, рявкнул Демьян.
— Чего ты сказал, цыпленок? Ты как со старшими…
Договорить Дырке не дали. Во всей «красе» проявились в ребятах последствия обучения у Андрея Немого — научились они выражать свои чувства и намерения не только голосом или выражением лица! Лица господ советников мгновенно окаменели, по ушам присутствующих скребанул звук кольчужных рукавов, проехавшихся по подолам кольчуг, руки отроков легли на рукояти оружия, а тела подались вперед, готовые мгновенно распрямиться во весь рост. Вся эта пантомима была исполнена так слаженно и красноречиво, словно ребята долго и тщательно ее репетировали.
Подействовало! Зрачки глаз Семена Дырки суматошно метнулись туда-сюда, тело дернулось, зацепив локтем сидящего рядом Егора, рот приоткрылся… да так и остался открытым, не выпустив из себя ни звука. На командира Огневской дружины глянула Смерть. Именно так — с заглавной буквы! Причем глянула сразу со всех сторон, разве что не сзади!
Мишка уже набрал в грудь воздуха, чтобы крикнуть «отставить!», но Илья успел раньше:
— Хе-хе, Семен, а я ить тебя упреждал: «Хочешь на Совете Академии быть — не рушь наш уряд!». Ежели отроки вежество блюдут, это и не значит вовсе, что они… как ты сказал? Цыплята? Хе-хе, а цыплятки-то эти уже под две сотни ляхов уложили, да и до того… тоже всякого попробовали — не впервой им, не впервой. И сам боярич Михайла Фролыч… ты ж видал, как он суд и расправу чинит? Видал, видал… и стоял молча. Ведь молча же? Про цыплят-то и не вспоминал? — Илья выдержал паузу, расправил усы и, вдруг сменив тон с издевательски-ласкового на угрожающий, скомандовал: — Вот и сейчас не вспоминай! А коли невтерпеж, ступай от греха… к своим, пока куда подальше не послали!
— Кхгрым… — прокашлялся Егор прямо Семену в ухо, хоть и невнятно, но весьма красноречиво поддержав высказывание Ильи.
Единственное действие, которое смог воспроизвести в ответ «адмирал Дрейк» — захлопнуть раскрытый рот.
«Ох, бли-ин! Они что же, и вправду себя такими крутыми воображают? Мы же их этому не учили! А что вас удивляет, сэр? Зубки щенки испытали в деле, кровушки попробовали, силу стаи своей ощутили, а битыми… по-настоящему битыми не были еще ни разу! Чего ж им не воображать-то? Мужи воинские, хозяева жизни и смерти! И никак не меньше… пока из них это приятное заблуждение какой-нибудь добрый дядя не вышибет вместе с зубками… а то и вместе с мозгами! На скользкую тропку вы своих пацанчиков завели, сэр Майкл, на очень скользкую! Хреново кончиться может… и для них, и для вас, досточтимый сэр!».
— Поручик Демьян! — Мишка постарался обозначить голосом максимальную строгость. — Ты что себе позволяешь? Хочешь, чтобы честные мужи наше вежество притворным посчитали? Самому не совестно, так хоть о господине воеводе подумай: что люди скажут? Что Корней Агеич внуков невежами воспитывает?
— Виноват, господин сотник! — отреагировал на выговор Демьян, всем своим видом демонстрируя, что виноватым себя не считает.
— То-то, что виноват! Ты еще и старейшине нашему сгрубил — высунулся поперек него! Или тебе неведомо, что только ему по возрасту возможно зрелым мужам указывать? Или ты себя умнее Ильи Фомича почитаешь?
— Виноват, господин сотник, не подумал, дурака свалял! — Демьян, хоть и не считал Илью светочем мудрости, но, кажется, понял, что при посторонних этого показывать нельзя. — Винюсь!
— Не держи зла, дядька Семен! — Мишка, в очередной раз склонил голову в сторону «адмирала Дрейка». — Ребята молоды еще, горячатся не в меру.
«Задолбал, угребище речное, кланяюсь тебе, как болванчик! На хрен Илья тебя на Совет притащил?».
— Это… да… — Дырка потрогал распухший нос. — Понятно, в общем. Учить вас еще — не переучить! Ладно… прощаю.
— Продолжаем, господа Совет…
Мишка запнулся, наткнувшись на оценивающий взгляд Трески. Похоже, дреговический старейшина прекрасно понял смысл разыгранной Мишкой сцены.
«Блин, и этот еще пялится… психоаналитик хренов! Ну, Илья, туды тебя поперек, устроил нам заседание Совета… вместо того, чтобы делом заниматься, политесы разводим… как в Версале».
— Одно мнение у нас уже есть! Честной муж из Огнева предлагает остаться здесь и перехватывать полоцкие ладьи. Другие мнения есть?
— Приказ был идти к Пинску! — подал голос Дмитрий. — Значит, туда и надо идти, а уж там искать, как и чем ворогам навредить! О прибытках же думать… не на торг приехали, сие воинам невместно!
«Еще один идеалист… или притворяется? Э-э, сэр Майкл, а заместитель-то ваш не прост! Похоже, он вознамерился уравнять огневцев с погостными ратниками — не воины, а торгаши!».
— Ну, обычай «что с бою взято, то свято» еще никто не отменял! — поправил Мишка Дмитрия. — Однако старшина Дмитрий прав — мы сюда не ради добычи пришли, но, в первую голову, ради чести и славы, как честным воинам быть и надлежит!
— Господин сотник, дозволь спросить! — Артемий поднял руку, словно ученик в классе.
— Слушаю тебя, поручик Артемий.
— Вот, ты сказал, что полочане об ущербе узнают еще не скоро. Ну я понимаю: ушли ладьи от Пинска и ушли, и что с ними дальше сталось, полочанам неведомо. Так может быть, это и хорошо? Мы свое дело делаем, а ворог об этом и не знает!
— Во-во! — оживился Семен Дырка. — Верно мыслишь, парень!
— И об этом подумаем! — Мишка покивал головой. — Должно ли полочанам о нашем приходе знать, или лучше дела свои нам в тайности творить. Еще кто-то сказать чего желает?
— Я желаю! — Роська вскочил на ноги и обличающе простер руку в ту сторону, где, по его мнению, располагался Пинск. — Они… это самое… князья полоцкие! Они с Киевом ряд заключали! Потому великий князь Владимир Мономах им жить и позволял! Они крест Киеву целовали, а ныне то крестное целование порушили! Клятвопреступников карать надлежит! И не отъемом имущества, тем более, разбоем добытого, а кровью и смертью! И не прятаться, а послать полочанам весть: «Покайтесь и смиритесь, не то кара настигнет вас волею Божьей и рукой человеческой! Мы справедливость творить пришли, какая тайность? Отрыто и в назидание остальным, зло умышляющим, ибо, если грех остается безнаказанным…»
— Все, все, все… — Мишка успокаивающе выставил в сторону Роськи раскрытые ладони. — Мы тебя поняли, поручик Василий. Твое мнение — идти к Пинску.
— Да! И не медля!
«Ну, прямо комиссар! „Идеологическая подкладка“ в лучших традициях! И с судом над Иудой Спирькой перекликается, и в рамках официальной идеологии, и на злобу дня, и в тему совещания… политрук, да и только!».
— Еще мнения есть?
— Зажигательные болты бы в деле испробовать… — неожиданно выдал Кузьма. — Это я к тому, что если к Пинску пойдем, то там ведь у полочан стан должен быть. Ну, а если стан, да не первый день… то есть обустроенный, так в нем и шатры, и навесы, какие-нибудь, и телеги с поклажей, и… прочее всякое. Днем все высмотреть издалека, а ночью подойти, да зажигательными болтами ударить! Вот и выясним, дело мы измыслили или игрушки пустые…
— Ага! — подхватил мысль брата Демьян. — Вот тогда-то они про ущерб сразу узнают! Да и в городе с заборол углядят и поймут, что к ним подмога подошла! Артюха, какие тайности? Пинчанам важно знать, что их в беде не бросили, а полочане же наверняка опасаются, что князь Вячеслав вот-вот из Степи возвратится, да всей силой по ним ударит! Вот мы им это и покажем… Кузька, сколько у тебя болтов зажигательных? Надо, чтобы много было, чтобы подумали, будто большое войско на подходе!
— Значит, идти к Пинску?
— Да! — хором, совсем как в прежние времена, отозвались Кузьма и Демьян.
— Матвей, а ты что скажешь?
— Я лекарь… — Матвей пожал плечами и, видимо, собрался ограничиться сказанным, но неожиданно продолжил: — Если пойдем к Пинску, будут убитые и раненые, а если засядем здесь… тоже будут, но меньше. Я за то, чтобы убитых и раненых было бы поменьше.
— Понятно…
— Да ничего тебе не понятно! — неожиданно повысил голос Матвей. — Кому еще, как Исидору, тебя своим телом прикрывать придется?
Мишка дернулся, как от пощечины и на несколько секунд растерялся — такого он от Матвея никак не ожидал! А Матвей распалялся все больше:
— Честь, слава, добыча! Как вы в глаза Анне Павловне посмотрите, если с Минькой что-то случится? А если с ним или с ним? — Матвей по очереди ткнул пальцем в сторону Кузьмы и Демьяна. — Нас в род приняли, родней назвали, хлеб и кров дали! А мы что? Миньку на Княжьем погосте только чудом не убили! Вам этого мало? А если в этот раз его некому прикрыть будет…
— Молчать! — окрик Егора ударил по ушам, как дубиной, а сам десятник Ратнинской сотни, наступив ногой прямо в костер, метнулся к Матвею и врезал ему так, что лекарь, лязгнув зубами, отлетел от костра сразу на пару шагов. — Молчать, примочка сраная! Встать! Встать, я сказал…
Матвей валялся на земле, не шевелясь, и Егор, поняв, что обращаться к нему бесполезно, обернулся к костру и обвел бешеным взглядом остолбеневших отроков.
— За такие разговоры у нас убивают! Сразу и не раздумывая! Если взял в руки оружие — будь готов принять смерть! Поняли? Я спрашиваю: поняли?
— Так точно, господин десятник! — Что-что, а эту-то науку отроки усвоили прекрасно, проорали ответ четко и дружно, Егор даже удивленно вскинул брови.
— Сопляки, щенки, недоноски, дерьмо свинячье… — У десятника ратнинской сотни явно пошел отходняк, и того, что он надумает добивать валяющегося в нокауте Матвея, можно было уже не опасаться. — Для чего доспех нацепили? Перед девками красоваться? Что о себе надумали? Вы только стреляете, а вороги только падают? А вот хрен вам всем в зубы, чтобы голова не шаталась! Они тоже стреляют, а мы тоже падаем! А еще они колют и рубят! Воевать без потерь вознамерились, баклуши необтесанные? Даже и не мечтайте! Из этого похода вас вернется только половина! Так себе и разумейте! А кто собрался жить вечно, того я своей рукой прибью! Будете умирать! Будете кровью блевать! Будете в собственных кишках ногами путаться! Но пойдете туда, куда прикажут, и что приказано исполните!
Егор развернулся в сторону Семена Дырки, тоже застывшего с выпученными глазами, и пнул сапогом край кострища так, что зола и искры полетели тому прямо в лицо.
— А тебе, боров огневский, если еще хоть раз заикнешься о том, чтобы приказ не выполнять, я еще десяток дырок наковыряю, и не только сзаду! Или будешь делать, что прикажут, или… вон отроки еще не обучены живому человеку глотку резать. На тебе и твоих обормотах как раз и поучатся!
Семен, видимо, почувствовал, что Егор только угрожает, а делать ничего такого прямо сейчас не будет, и уже собрался ответить (поскандалить-то он, чувствовалось, был мастер), но опять из этого ничего не вышло — Демка, зловеще ощерясь, вдруг каркнул как-то по-вороньи:
— Этого, для учебы, нам с Кузькой дайте!
Если поведение взрослого мужчины было огневцу понятно, то чего можно ожидать от этих необычных пацанов… Семену сразу же расхотелось спорить и скандалить, но глянул он на отроков так, что Мишка сразу вспомнил высказывание: «Ненавидят того, кого боятся».
Егор, не обращая ни малейшего внимания на все эти тонкости, ткнул указательным пальцем в сторону Артемия и рявкнул:
— Встать, погремушка бестолковая!!! Ты что тут про тайность тарахтел?!!
— Да я только спросил…
— Ты спросил, как ПРИКАЗ НАРУШИТЬ! И после этого ты хочешь воином быть?!!
«Сэр, а ведь это же в ваш огород камень! Именно вы допустили на заседании Совета обсуждение, как не выполнять приказ лорда Корнея! Вместо того, чтобы пресечь подобные разговоры в корне, проявили, как выражались в советские времена, гнилой либерализм!
Блин! Где я и где либерасты? Но и возразить-то нечего — Артюха сейчас вместо меня вздрючку получает — Егор мой авторитет бережет… Ох, мать честная, так он что же, вспышку бешенства только изобразил, а сам спокойным оставался? А вы что, сэр, еще на срочной службе не убедились, что офицерье по любому поводу и без повода умеет матерные арии исполнять? А ЗДЕСЬ еще и рукоприкладство в отношении сопляков не возбраняется — ни тебе уставов, ни правозащитников, ни комитета солдатских матерей… а если бы даже и были, то телесные наказания нынешняя педагогика признает вещью нормальной и даже полезной».
— Воин живет, чтобы побеждать! — продолжал орать Егор. — Воины, неспособные победить, никому не нужны, а неисполнение приказа — то же самое поражение! Назвался воином — победи или умри, а спасешься неисполнением приказа — свои убьют!
— Так точно, господин десятник! — вклинился в паузу Артемий. — Дозволь исполнять?
— Чего? — опешил Егор.
«Ага, а этого-то военного прикола вы, господин десятник не знаете! Ну, Артюха, ну артист!».
— Дозволь подать голос, как советнику Академии Архангела Михаила! — пояснил Артемий. — Я же только спрашивал, а теперь должен свое мнение сказать, так же, как и остальные!
— А?.. Тьфу, что б вас всех с вашими игрищами… мнение у него, понимаешь… советник сопливый…
— Господа Совет! — Артюха сделал вид, что воспринимает ругань Егора как разрешение высказаться. — Считаю нужным идти на Пинск, дабы создать беспокойство для Полоцкого войска, ободрить осажденных горожан и отвлечь полочан от подходящих ратников воеводы Корнея! Пускай ворог опасность сразу с нескольких сторон ощутит! А над ними — Артемий указал на Семена Дырку — чтобы дурных мыслей больше не возникало, поставить бы начальником ратника Фаддея Чуму! Он им быстро покажет, что к чему!
Кто-то из отроков фыркнул, Егор тоже, видимо, вообразив, что может «показать» огневцам Чума, с трудом сдержал улыбку и ответил уже почти добродушным тоном:
— Но, но! Ты меня не учи, кого над кем ставить, молод еще… — Десятник обернулся на начавшего шевелиться Матвея. — А этого убрать отсюда! Лекарей послушать, так и вовсе воевать нельзя, на военном совете им делать нечего!
— Антон! — окликнул Мишка маячившего неподалеку своего адьютанта. — Помоги лекарю Матвею, отведи его и устрой где-нибудь!
— Слушаюсь, господин сотник! — донеслось в ответ.
— Ну, вот так, значит. — Егор снова занял свое место на бревне. — Давай, Михайла, излагай, чего ты сказать хотел, вижу же, что приготовился.
«Перетопчешься! Еще не хватало, чтобы ты, как председатель, мне слово предоставлял! А вот хрен тебе!».
— Еще один советник не высказался. — Напомнил Мишка. — Илья Фомич, что скажешь?
— Э-э… Мысля Семена Варсонофьича, конечное дело, неправильная, и приказы исполнять мы обязаны. Но! — Илья назидательно вздел указательный палец. — Мысля его полезная! Полезная именно для воинского дела, хотя сам он этого, по всему видать, и не разумеет! — Илья хитро прищурил один глаз и, выдерживая артистическую паузу, оглядел удивленных слушателей.
— Это чего это я, дырка сзаду, не разумею? — пробурчал Семен Дырка.
— А того, Семушка, что ныне-то у нас сентябрь, а еще совсем недавно июль был!
— Да ну? Неужто и правда? Вот удивил!
— А ты не спеши, Семушка, не спеши. Я тебя сейчас еще больше удивлю! Июль-то у нас чем примечательным выдался? А тем, что мы в поход удачно сходили, и в добычу взяли немалое число людишек да коней! А сентябрь чем интересен? Тем, что хлеб с полей уже убран, и та часть его, что на продажу пойдет, у хороших хозяев уже и обмолочена! Понятно?
— Больно витиевато излагаешь… советник. — Недовольно пробурчал Егор. — И при чем тут дела воинские?
— А при том, — Мишка, для экономии времени, решил ответить вместо Ильи — что холопов и коней в зиму кормить надобно! А товары, кои в обмен на зерно нового урожая купцами приготовлены, лежат на складах и в ладьях возле Пинска!
— О! — Илья снова ткнул указательным пальцем вверх. — Мудёр у нас сотник! Враз все прозрел! Товары надобно отбить, да на зерно и сторговать! А для того, само собой, надобно к Пинску идти, что приказу господина воеводы никоим образом не противоречит! Фаддея же к огневским нашим… гм, друзьям я бы приставлять поостерегся — не дай Бог, кого убьет или покалечит ненароком. А вот, скажем, ратника Арсения… Семушка, да ты не боись, Сюха муж смысленный и не злой совсем, но при случае совет дать или, скажем, приободрить очень даже способен. Ведь так, Егорушка?
— Знаю я ваши приободрения, дырка сзаду! Сами управимся! Ишь, учить меня они будут…
— Арсений пойдет с тобой! — Безапелляционным тоном перебил его Егор. — И не где-нибудь, а рядом с тобой, на твоем насаде!
— Да у меня там и места нет…
— Найдешь!
— Да что ты мне тут…
— А может, и несколько отроков Арсению в помощь дать? — прервал препирательства Мишка. — Вот, вместе с поручиком Демьяном? Для ободрения, так сказать, и во избежание? Демьян ободрять тоже умеет!
— Тьфу, дырка сзаду! Едрить тя вдоль хребта…
— Вот и договорились! — миролюбиво «согласился» Мишка. — Демьян, как только ратник Арсений знак подаст, или сам непорядок заметишь, будь готов и команды от меня не дожидайся.
— Слушаюсь, господин сотник! — Демьян плотоядно оскалился в сторону Семена Дырки. — Сделаем в лучшем виде!
«Адмирал Дрейк» в ответ ограничился лишь бурчанием — ругательным по интонации и неразборчивым по содержанию.
«Не забыть бы ночных караульных проинструктировать. Дырка запросто может попытаться своих людей втихую увести — дисциплина, подчинение и риск ему поперек горла, он за добычей с нами поперся, а не воевать. И что делать, если огневцы и впрямь дезертировать намылятся? А то и делать, что положено делать с дезертирами! Блин, союзнички, спи теперь вполглаза из-за них!».
— Итак, господа Совет, подведем итог! Советник Дмитрий Лукич — за то, чтобы идти к Пинску, ибо таков приказ. Советник Василий Михалыч — за то, чтобы идти к Пинску, ибо клятвопреступников надо карать. Советники Кузьма Лаврович и Демьян Лаврович — за то, чтобы идти к Пинску, ибо это укрепит стойкость пинчан и смутит полоцкое войско. Советник Артемий Исидорыч — за то, чтобы идти к Пинску, ибо так можно отвлечь внимание ворогов от подходящего к Пинску воеводы Корнея. Советник Илья Фомич — за то, чтобы идти к Пинску, ибо добыча там взятая не только будет полезна нам, но и всему княжеству Туровскому — осенний зерновой торг состоится, несмотря на войну.
— О, как! — изумился Илья Мишкиной интерпретации собственного высказывания.
— Мнением советника Матвея Корнеича пренебрегаем, ибо к обсуждению воинских дел он, по своей лекарской сути, неспособен!
— Угу, верно сказал! — согласился Егор.
— Предложение Семена Варсонофьича отвергаем, как противоречащее полученному нами приказу! Понеже оный Семен из села Огнева — Мишка перешел на «протокольный» тон — от предложения своего явственно не отказался, того ради, приказываю поручику Демьяну с его людьми за огневцами надзирать и, в случае неповиновения, поступать без жалости и сомнений, вплоть до лишения живота…
— Да ты что?!!! — вскинулся Семен Дырка.
— Молчать!!! — гаркнули в три голоса Мишка, Дмитрий и Демьян, а Егор молча так двинул «адмирала Дрейка» локтем, что тот слетел с бревна.
— Поднять! — скомандовал Мишка.
Дмитрий и Роська, поднатужившись, вздернули задыхающегося от удара в грудь Семена в сидячее положение.
— Вплоть до лишения живота — продолжил Мишка с того места, на котором его прервали — буде огневцы дадут к тому явный повод! Уцелевшие после того будут привязаны к скамьям для гребцов и понуждаемы к бодрой гребле кнутами, по примеру того, как сие делается на греческих ладьях!
— Вот, вот… именно! — Снова поддержал Мишку Егор. — А не умышляй зловредного!
— А теперь глядите сюда! — Мишка выставил для всеобщего обозрения карту, нарисованную им на куске парусины. — Здесь изображены земли, пребывающие ныне под рукой великого князя Киевского, и то, как они поделены на княжества. Вот, глядите: это мы — княжество Туровское, а вот здесь сам Туров. Вот так протекает Припять, и вот здесь стоит город Пинск. Понятно?
— А Погорынье наше где? — поинтересовался Кузька.
— Вот тут! — Мишка провел угольком две кривые линии. — Это Горынь, а это Случь, а между ними Погорынье. Мы сейчас прошли вот так: от впадения Горыни в Припять, против течения, в сторону Пинска. Сейчас мы сидим где-то вот здесь. Если ветер все так же будет противным, нам до Пинска еще дня два выгребать, а может и больше… Семен, что скажешь?
«Адмирал Дрейк» ответил не сразу — сначала, потирая грудь и зло косясь на десятника Егора, поднялся на ноги, потом потоптался на месте, видимо раздумывая: ответить на вопрос, обидеться и устроить скандал или вообще уйти. Неизвестно, к чему привели бы его эти размышления, но Егор поймал Семена за полу рубахи и вполне миролюбиво произнес:
— Ты, Семка, ладейщик изрядный, Совет твоего слова ждет. Объясни: сколько нам еще до Пинска выгребаться?
— Слова, слова… то «молчать», дырка сзаду, то объясняй им…
Мишка понял, что Семена удерживает только угроза часть его людей перебить, а остальных превратить в галерных рабов, видать, знал он, каково приходится гребцам на византийских судах, и в Мишкину угрозу поверил, но подчиниться не позволял характер. Надо было срочно изобразить что-то такое, что позволит ему «сохранить лицо».
— Семен Варсонофьич, ты ладейное дело лучше любого из здесь находящихся знаешь, выслушаем со вниманием и уважением, и никто… — Мишка предостерегающе обвел взглядом отроков — и НИКТО тебя перебивать не станет! В этом деле твое слово — первое!
Семен скривил рожу и, кажется, собрался ответить какой-то грубостью, но в последний момент передумал. Пришлось продолжить уговоры.
— Такой уж у нас навык, Семен Варсонофьич. Каждый советник в ответе за какое-то свое дело, и когда он об этом деле говорит, его не перебивают и слушают со вниманием, потому, что он это дело лучше других знает. Вон, Илья Фомич у нас главный по обозным и хозяйственным делам, а Кузьма Лаврович по делам оружейным, и, если речь об этих делах заходит, их слово — главное. Но и они других советников слушают с уважением, когда те о своих делах говорят. Так и ты — сейчас на нашем Совете — главный по делам ладейным. Слушаем тебя!
— Ну… дырка сзаду, — Семен снова уселся на бревне и с достоинством оправил бороду — гребцы-то из вас аховые… да и ладей захватили много, на все гребцов не хватит… опять же, ладьи перегружены. Не, с таким караваном мы и за неделю до Пинска не догребем! Опять же, если часть ладей здесь, где-нибудь, оставить, то их охранять надо, а людей у нас и без того немного. Пленные еще… тоже охранять надо.
Семен на несколько секунд задумался и вдруг встрепенулся.
— Э! А про ляхов-то забыли!
— А что ляхи? — не понял Мишка. — Их воевода Корней догонит, они же с полоном и стадом быстро идти не могут…
— Да в том-то и дело, дырка сзаду! — Семен звонко шлепнул себя ладонью по колену. — В том-то и дело, что со стадом! Они что же, к себе в Мазовию, пешим ходом добираться собрались? В такую-то даль? Это ж половину полона потеряешь, да все стадо по дороге съешь! А по воде — самое милое дело! По Припяти, переволоком в Буг, а по нему прямо в Вислу! Или у них где-то ладьи припрятаны, или они к Пинску пойдут, чтобы там добычу погрузить и домой уйти! Да и в войске, которое Пинск осадило, тоже ляхи могут обретаться! Значит, нам выше Пинска подниматься надо, чтобы их перехватить… Итить твою, дырка сзаду… а здесь как же? Ну, я про тех, что вниз по течению пойдут… Хоть пополам рвись!
— И что ж ты предлагаешь?
— Дык, это… подумать надо! Вот, дырка сзаду, добыча сама в руки прет, а не взять… нет, что-нибудь мы придумаем. Ты не торопи меня, все равно до утра ничего делать не будем, а за ночь что-то придумается… я еще со своими переговорю… — Семен, видимо так увлекся решением поставленной перед ним задачи, что перешел на невнятное бормотание: — Если пленных на весла посадить… которые не раненые… а на насадах мы любою груженную ладью догоним… против течения даже еще и лучше…
— А кто их по Бугу в Вислу пропустит? — прервал бормотание Семена Егор. — На Буге Берестье стоит, а Берестье крепость сильная и дружина там сидит немалая. Опять же, дружина так супротив ляхов и настроена, ведь, ляшский же рубеж стерегут. И, по-твоему, тати мимо Берестья на ладьях с добычей проскочить собираются? За дураков их держишь?
— Ну… они могут, не доходя Берестья на левый берег выйти, а там до Люблина…
— Чуть не сотня верст! — снова перебил Семена Егор. — Да еще мимо Холма идти!
— Э… да, не получается, дырка с заду… — Семен поскреб в бороде. — Выходит, ляхам единственный путь — туда, откель заявились, то есть, через Городненские земли, а это — в сторону от Пинска! Как же Корней их ловить будет? Ох, тудть-претудыть! Их же там Всеволодко Городненский встречать может, а Корней прямо на них и напорется!
— Не тот человек Корней, чтобы НАПОРОТЬСЯ, и не болтай, если не знаешь! Если сможет, так порубит ляхов вместе с городненцами, а если поймет, что не по зубам добыча, так дуром не попрет. И вообще, не наше это дело — приказано идти к Пинску, значит, идем, а там воевода сам разберется.
— Ладно, — не стал спорить со специалистом Мишка — смотрите далее. Вот Киев и Киевское княжество, оно южнее и восточнее нас, а севернее нас, как раз, княжество Полоцкое. Вот здесь Полоцк, а вот здесь Минск. С востока к туровским и киевским землям примыкает княжество Черниговское. Вот здесь сам Чернигов, здесь Рязань и Муром. С юго-запада к Туровскому княжеству примыкает Волынь, вот Владимир-Волынский а южнее Перемышльское княжество. На восток от Киевского княжества и на юг от Черниговского лежит княжество Переяславское, вот здесь Перяславль. Понятно?
— Эк ты все разрисовал-то… Егор, нагнувшись вперед всмотрелся в Мишкин рисунок. А вот это, надо понимать, Днепр?
«Эге, а вы, уважаемый, карту-то не впервые в жизни видите — так, сходу, разобраться… м-да, пиратство, как выясняется, ЗДЕСЬ еще и общеобразовательный уровень поднимает. Кто бы мог подумать?».
— Верно, господин десятник, Днепр. Смотрим далее. Вот тут княжество Городненское… Маленькое оно, видите? Дальше: к востоку от полоцких земель находится княжество Смоленское, а еще дальше — Залеская Украина, ныне зовущаяся княжеством Суздальским. Вот: это Смоленск, это Ростов Великий, а это Суздаль. Ну, а далее на север — все сплошь земли Новгорода Великого. Вот сам Новгород, рядом Ладога, а здесь Псков…
Для чего я вам это все сейчас показываю? А для того, чтобы вы поняли, что вступаясь сейчас за наше княжество Туровское, мы влезаем в большую политику…
— Во что, во что? — повел распухшим носом Семен Дырка.
— Так, ну-ка, господа Совет, вспоминайте! Я вам про древнего мудреца Аристотеля не единожды рассказывал. Помните?
— Помним! — отозвался за всех Артемий. — А причем здесь…
— Именно Аристотель придумал слово «политика»! Снова вспоминайте! — Мишка обвел глазами отроков. — Я вам рассказывал про греческие города — полисы.
— Им-то ты рассказывал… — опять попытался встрять «адмирал Дрейк», но заткнулся на полуслове, получив локтем в бок от Егора.
Сам Егор восседал на бревне с таким видом, словно был самым аккуратным посетителем Мишкиных «лекций». Треска же, вообще, ни словом, ни жестом, не проявлял интереса к происходящему, хотя Мишка видел, что слушает он очень внимательно. Короче, в полном соответствии с высказыванием Петра I: «Дабы дурость каждого видна была» — собственное невежество открыто демонстрировал один Семен Дырка.
— Так вот, — продолжил Мишка — Политикой Аристотель назвал искусство брать власть в таком городе-полисе и управлять им, с пользой и выгодой, чтобы полис богател и усиливался. Позже, уже римляне, стали называть политикой управление всеми подвластными им землями и городами, а также ведение дел с соседними державами. Так политика разделилась на внешнюю и внутреннюю.
Ныне же нам придется поучаствовать в политике внутренней. Война между Полоцким и Туровским княжествами — политика внутренняя, ибо оба они находятся под властью великого князя Киевского Мстислава Владимировича, сиречь, лежат в пределах одной Державы.
— Э, нет! Тут ты, Михайла, соврал! — перебил Мишку Егор. — Пленные показали, что вместе с полочанами под Пинск и литвины тоже пришли! Опять же, ляхи! Ни те, ни другие под рукой Киева не ходят. Получается, что это… как ты сказал… политика внешняя!
«Ну, прямо до слез умилиться можно, сэр Майкл! Один в один, кухонные беседы о политике! Еще бы пивка…».
— Верно, господин десятник! — Мишка согласно склонил голову. — Однако об этом поговорим позже, а сейчас давайте разберемся с политикой внутренней, поскольку корень зла лежит именно в ней, а литвины и ляхи просто во внутреннюю междоусобицу влезли… вернее, полочане пригласили их в помощь себе, в одиночку справиться не надеясь.
— Гм, ну… тоже верно. Давай, вещай далее.
— Давайте, господа Совет, посмотрим, насколько дружественны между собой те земли, которые я перечислил, то есть те княжества, которыми правят Рюриковичи, принадлежащие к разным ветвям этого великого рода.
Собственно сейчас у нас война случилась не просто между Туровом и Полоцком, а между Мономашичами и Всеславичами. Мономашичи сильны — за ними княжества: Киевское, Туровское, Переяславское, Смоленское, Волынское и Новгород Великий. У Всеславичей только княжество Полоцкое. Но любви между Киевом и Полоцком нет еще со времен княгини Ольги Святой, а сейчас все и вовсе жестоко складывается. Дело не в том, что полоцкая ветвь Рюриковичей от всего рода отделена еще со времен Изяслава сына Владимира Крестителя — во всех землях княжат потомки внуков Ярослава Мудрого, а Полоцке нет. Когда Владимир Мономах Глеба Минского в цепях в Киев вывез, а от Минска и Друцка только головешки оставил, помогали ему в том не только половцы, которых он из Степи призвал, а и полоцкие князья, через браки детей с Мономахом породнившиеся. Ныне же в Киеве сидит Мстислав Владимирович, и разговор с Полоцком совсем иной.
Тут ведь какое дело? Путей из Варяг в Греки на юге два — по Днепру и по Днестру, а вот на северо-западе целых четыре — по Припяти и Бугу в Вислу, по Припяти Случи и Неману в Варяжское море, по Днепру и Двине тоже в Варяжское море, а еще по Днепру и далее переволоками до Чудского озера, по Волхову, по озеру Нево, по реке Неве и опять в Варяжское море.
Кто держит эти пути? Первый — по Припяти и Бугу — держит Туров, но выходит этот путь на Вислу к ляхам. Второй — по Неману — держит Городно, но Неман для судоходства неудобен, поскольку много там порогов и перекатов, да и идти приходится между землями ятвягов и Литвы, а в море можно выйти только по узкому проходу, который стерегут курши. Вы думаете торговле только половцы у Днепровских порогов мешают? А вот и нет! Ятвяги, литва и курши на Немане гадят не меньше, если не больше. Остаются Двина и Волхов. Двину держит Полоцк, а Волхов Новгород Великий. Через это у Полоцка и Новгорода вечное соперничество, которое не раз войной оборачивалось — кому доходы провоза товаров и от торговли заморской достанутся.
А теперь вспомним: где княжил нынешний великий князь Киевский Мстислав Владимирович, и где княжит ныне его старший сын Всеволод? В Новгороде! А куда подати идут из Новгорода? В Киев, в великокняжескую казну! Так будет великий князь Мстислав соперничество со стороны Полоцка терпеть? И в Полоцке не дураки сидят, понимают, что столкновение с Киевом неизбежно, вот и готовятся…
— Да откуда ты это все знаешь-то? — не выдержал Семен Дырка. — Мужам смысленным и половины того, что ты наболтал, неведомо! Не можешь ты этого знать…
Мишка уже хотел было привычно сослаться на хороших учителей, но неожиданно Семена оборвал Илья:
— А ты еще скажи, что боярич выдумывает, вот тебе ребятки сразу голову и открутят! И правильно сделают — тебе от такой дурной головы только вред! Запомни, балаболка огневская: Лисовины с князьями беседуют и с княжескими боярами за одним столом сидят! Вон, весной князь в Турове с Михайлой, как со смысленным мужем разговаривал, да золотым перстнем с самоцветом одарил! Ты бы так смог? Нет! Не смог бы! Ну, так и не кукарекай, а то мигом перья с хвоста у тебя надергаем!
Мишка удивленно глянул на Илью и на опешившего от такого наезда Семена, но решил скользкую тему не развивать и вернулся к тому о чем говорил:
— В одиночку полоцким князьям с Мономашичами не справиться, а потому ищут они себе союзников. Вот, привели с собой литвинов, как-то договорились с ляхами и с князем Всеволодком Городненским. А ведь могут у Всеславичей и еще союзники быть! В Чернигове-то последний из внуков Ярослава Мудрого Святослав сидит. По лествичному праву ему надлежало великим князем Киевским быть, а не Владимиру Мономаху…
Мишка сделал паузу и оглядел слушателей. Вообще-то, упоминание вслух того, что Владимир Мономах уселся в Киеве незаконно, можно, при желании, счесть и крамолой, но никто из присутствующих никакой негативной реакции на Мишкины слова не продемонстрировал.
«Нет, Треска, Семен Дырка, да и Егор все-таки от политики далеки. Слушают с интересом, а в тонкости не вникают, однако, сэр Майкл, аудитория у вас не всегда будет такой, так что, как говорил Жванецкий: „Тщательней надо, тщательней“».
Короче говоря, не друзья князья черниговские Мономашичам, отнюдь не друзья, а значит, при случае Всеславичи на их помощь могут рассчитывать — любое ослабление Мономашичей черниговцам выгодно!
Но это еще не все! Здесь, у нас в Туровском княжестве, живут сыновья покойного великого князя Киевского Святополка Изяславича — князья Изяслав и Брячислав Святополчичи и племянник их Вячеслав Ярославич Клецкий. Им тоже Мономашичей любить не за что ибо они от старшего брата Изяслава Ярославича род ведут, а Мстислав от младшего Всеволода. Да и с волынского стола Ярослава Святополчича тоже Мономах и Мономашичи согнали.
Мишка снова оглядел слушателей.
«Знают о том, что Вячеслав Клецкий лорду Корнею племянником приходится или нет? Треска и Семен точно не знают, а вот Илья с Егором… но не реагируют никак — просто сидят и слушают».
— Да и в Новгороде Великом не все так гладко, как хотелось бы, хотя княжит там сын великого князя. Родня и друзья тех новгородских бояр, которых Владимир Мономах в киевских порубах гноил, обиду не забыли, да и вообще Новгород подчинением Киеву тяготится. Понятно, конечно, что Новгороду победа Киева над Полоцком выгодна, но то — всему Новгороду, а отдельные, отнюдь не мелкие и не бедные людишки, про общий интерес и позабыть могут, ради собственной мести. А кроме того есть еще подвинские племена, с Полоцком торгующие: селы, латгалы…
Мишка запнулся, припоминая названия, и Егор ему помог:
— Ливы… да и с Чудью у Новгорода которы.
— Вот и получается, — подхватил Мишка — что при желании да при умном подходе полоцкие Всеславичи могут из врагов Мономашичей бо-ольшую силу собрать! Об этом нам, как бы дела наши не пошли, помнить надлежит постоянно!
— А нам-то что с этого? — Удивление Семена Дырки было вполне искренним. — Ну, наплодили себе Мономашичи врагов, где можно и нельзя, так это дела княжьи, нам в них входить невместно, да и не по силам…
— Ну, не скажи, Семен Васонофьич, не скажи… — по-стариковски неторопливо отозвался Мишка, и тут же спохватился, что подобный том ему не по возрасту. — Коли Мономашичей одолеют, война и по нам пройдется! Придут полоцкие Всеславичи или черниговские Святославичи, нашего Вячеслава Владимировича с туровского стола сгонять, думаешь, нам не достанется? Еще как достанется! Мы-то, может быть, в лесах отсидимся, а вот твое Огнево прямо на берегу Случи стоит, по вам первым в Погорынье удар придется!
— Так уж прямо и придут… хотя… вот, дырка сзаду…
— А теперь, господа Совет, самое главное! — Мишка чуть повысил голос. — Как Полоцк может всех недовольных Киевом вместе собрать, чтобы единой силой на Мономашичей навалиться? Нет, конечно, можно послов с подарками заслать, ряд заключить, но станут ли с Полоцком договариваться, если еще недавно он Владимиром Мономахом бит был, а до того земгола с куршами полоцкое войско наголову разбила? Сомнительно. Сначала надо силу свою явить, показать, что с тобой стоит дело иметь! Вот полоцкие князья и решились прийти вооруженной силой в Полесье. Во-первых, Минск себе обратно отобрать, а то ныне там киевский посадник сидит, а во-вторых, отторгнуть от Турова заприпятские земли. Тем самым и силу свою возможным союзникам показать, и барьер между Туровским княжеством и Полоцким воздвигнуть — договориться с заприпятским боярством, в городах своих посадников поставить… Опять же, коли уже осень, можно подати с захваченных земель собрать, тоже не последнее дело.
Но не получилось — Пинск взять не удалось, ни изгоном, ни приступом, а без Пинска Полесье — не Полесье. Что же теперь полочанам делать? Ведь великий князь Мстислав Владимирович нынешнего разбоя Полоцку не простит! Будет война и, может быть, такая война, что семени Всеславову в полоцкой земле более не быть!
— М-да… — Егор задумчиво поскреб в бороде. — Если Мономашичи все разом навалятся, да Мстислав, по отцову примеру, еще и половцев из степи призовет… И впрямь конец Всеславову корню в Полоцкой земле прийти может. А городов-то сколько освободится для сыновей Мономашичей! А ведь прав ты, Михайла, черниговским Святославичам такое усиление Мономашичей не по нутру придется, могут и прийти на помощь Полоцку… если не явно, то тайно.
— О том и речь! — Мишка согласно кивнул. — Но это интерес черниговцев, а чем привлечь ту же Литву или ляхов, а может быть, и еще кого-то? Давайте-ка прикинем, чем их соблазнить можно?
Перво-наперво, ляхи. Восточнее Вислы, в Мазовии, сейчас пусто, хоть шаром покати. Король Болеслав там бунт усмирял, пруссы туда набеги постоянно устраивали, да еще мор и голод — пуста земля. Села и веси в развалинах, поля лесом зарастают. Болеслав несколько лет на западе занят был — Поморянию покорял. Да, победил, да, соратникам своим земли захваченные раздал, но хватило-то не всем! Вот тем, кто менее ловким и удачливым оказался, Болеслав выделил земли в Мазовии. А на что нужна земля без людишек?
Самое близкие места, где полон набрать можно — Перемышльское и Волынское княжества. Но Ростиславичи на юге к набегам польским привычны и врасплох их не застать, да и народ опытный, бережется. Князь Андрей Волынский в Степь с другими Мономашичами не ушел, рубежи свои бережет, значит, особо на Волыни не ополонишься. Идти прямиком в Туровскую землю? Так там Берестье рубеж стережет, сколько раз уже об него ляхи зубы обламывали!
И тут полочане предлагают: пропустим вас через городненские земли в Туровское княжество! Кто же откажется? Более того скажу: если у ляхов в этот раз все удачно выйдет — хотя бы треть или четверть из них с добычей до Мазовии доберутся, то и в другой раз они на призыв Полоцка откликнутся. Да и не только те, кто сейчас к нам приходил — еще желающие найдутся!
Смотрите — Мишка потыкал пальцем в нарисованную карту — вот здесь Литва. То, что литвины, раз за разом, устраивают набеги на Волынь да на Полесье, вы и сами знаете. Но еще чаще, тем же Полоцком науськиваемые, ходят они в Новгородские земли. Считай, те же половцы, только и разницы, что не из степи, а из лесов набегают. Да, добыча, взятая в набеге, и сама по себе хороша, но сейчас она для литовских князьков особое значение иметь стала. Литва бурлит — то один, то другой князек пытается сильнее других стать и земель под себя больше собрать. Понятно, что у того, кто богат и удачлив, надежды это совершить будет больше.
Как показали пленники, вместе с полочанами под Пинск пришел литовский князь Живибунд с сотней конных, и с ним несколько уж и вовсе мелких князьков или бояр, кто их там разберет. Но если они вернутся на Литву с богатой добычей и полоном, то в следующий раз Живибунд приведет в помощь полочанам не сотню, а две-три, если не больше! Они, почти все бездоспешные, но конники лихие, ибо кони литовские выносливы и неприхотливы, хоть и малы! Под руку удачливого и добычливого князя многие перейдут, а значит, и в во внутренних разборках Литвы Живибунд осильнеет!
Теперь Новгород. Господин десятник, — Мишка повернулся к Егору — ты в Пскове, пригороде Новгорода, долго жил, дела тамошние понимаешь. Скажи, найдутся в Новгородской земле охочие люди в помощь Полоцку?
— Да запросто! То есть… э-э, по слову господина Великого Новгорода, конечно, никого не пошлют, все-таки, там сын великого князя Мстислава княжит, но просто охочих людей, которым все равно, кого грабить, найти можно. А еще могут пойти людишки из племен подвинских: селов, латгалов, ливов. Снарядить их помогут те самые бояре, что на Киев злобу уже давно лелеют, тряхнут мошной: есть среди них люди с достатком немалым. Конников, правда не будет, ухватка у них иная, но ладейная рать может получиться сильной. А идти им от Пскова просто: по реке Великой, потом переволоками в Днепр, а там уже… понятно, в общем. Может, вполне может быть!
«Да, чувствуется, „стажировка“ у купцов-разбойников — и о финансировании предприятия не забыл, пути следования ладейной рати помянул…».
— Благодарствую, господин десятник. Сами теперь видите, господа Совет, что Давыду Всеславичу Полоцкому есть кого соблазнять и улещивать — врагов у Киева много, и на возможную богатую добычу охотников найти можно. Но!
Мишка сделал паузу и оглядел слушателей. То, что отроки слушают его хоть и не раскрыв рот, но очень внимательно, стало уже привычным; если Егор, по всей видимости, уже начал привыкать к тому, что от Корнеева внука можно ожидать чего угодно, то на Треску и Семена Дырку «политинформация» явно произвела серьезное впечатление. Такого анализа военно-политических раскладов, закрутившихся вокруг рядового, в общем-то, конфликта между двумя ветвями рода Рюриковичей, им слышать, тем более из уст мальчишки, не приходилось.
Нет, не зря Мишка копил крохи информации, выуживаемые из разговоров Корнея, боярина Федора, Нинеи, дядьки Никифора, Осьмы, отца Михаила! Ни Треска, ни Семен Дырка, ни десятник Егор, ни Илья не дураки — каждый из них вполне зрелый муж и мастер своего дела, но жизнь никогда не заставляла их особо задумываться над вещами, о которых сейчас говорил Мишка. Скорее всего, какую-то (возможно, совсем небольшую) часть фактов, упомянутых в разговоре, они знали, но сложить их вместе и рассмотреть с точки зрения того, чем им придется в ближайшее время заниматься на практике… нет, такого навыка у них не было! Эта область знаний и навыков была доступна только князьям и их ближникам, вынужденным постоянно решать проблемы государственного управления, с детства или с ранней юности учившимся разбираться в хитросплетениях политики, просчитывать мотивации и интересы не только отдельных людей, но и племен, княжеств, королевств. «Простым людям» двенадцатого, да и более поздних веков подобные знания и навыки представлялись чем-то мистическим, доступным лишь избранным личностям с благослевения высших сил.
Если десятник Егор уже знал, что Корнеев внук — мальчишка, мягко говоря, необыкновенный, а Семен Дырка и Треска уже начали об этом догадываться, то сейчас все они получили весьма и весьма эффектное подтверждение «чудесных способностей» отрока Михаила! После того, как Мишка произнес свое «Но!», возле костра повисла, что называется, мертвая тишина — все ждали продолжения Мишкиной речи, словно какого-то откровения.
«Однако, сэр Майкл, эффект от „политинформации“ получился не слабее, чем от сдирания шкур с „демонов“»!
— Но! — снова повторил Мишка. — Пинск взять Давыду Полоцкому не удалось, и подати собрать с Полесья у него тоже не выйдет! Однако союзников-то ему все равно как-то привлекать надо! И не просто «как-то», а щедрым дележом нынешней добычи! Пусть даже себе в убыток, но так, чтобы слух разошелся, и люди, готовые ради добычи оружием позвенеть, к Полоцку потянулись! Значит, теперь самое время ему распустить своих людей в зажитье! Причем грабить подчистую, оставлять после себя выжженную землю! Во-первых, тем самым Туровское княжество ослабить, во-вторых, добычи набрать столько, чтобы союзников удоволить полностью.
— Но еще же и на складах купеческих товары есть! — напомнил Илья.
— Да! — подтвердил Мишка. — То, что полочане взяли в складах и на ладьях, да то, что удастся ободрать с Полесья, и даст Давыду Полоцкому возможность явить себя как князя удачливого и щедрого! Вот этому-то нам помешать и надлежит! Если Давыду придется уйти из Полесья без добычи и славы, будущему его союзу с врагами Киева и Турова не быть! Это значит, что и будущая война Киева с Полоцком не так тяжела будет, и народу в ней мы меньше потеряем и… да понятно, в общем. Вот что мы с вами, господа Совет, сотворить способны! А раз способны, значит, и должны!
— А ну, придержи-ка язык! — впервые за все время совещания подал голос Треска. — Славу и удачу он у князей переять надумал! В своем уме-то? Ты на что замахиваешься, щенок? Ладно, обычаев древних не чтишь — дурь в тебе по малолетству играет — но хотя бы ваш же христианский грех гордыни вспомни!
Треска говорил, не повышая голоса, но предельно жестко и тоном человека, в последний момент удерживающего слепца на краю пропасти. Он мгновенно замкнул на себя внимание присутствующих, как отроков, так и зрелых мужей, чеканил фразы, ни в малейшей степени не опасаясь быть прерванным или не понятым.
— Я так понимаю, — продолжал вещать Треска, обращаясь к Илье и Егору — что Корзень вас поставил за сопляками надзирать, так куда же вы смотрите? Почему дозволяете?
«Ну, орел наш, мэтр Треска! Как момент уловил! Как разговор повернуть сумел! Сидел, помалкивал — ЖДАЛ и дождался! „Ниши“ Ильи и Егора ясны и понятны: Илья — старейшина, Егор — военспец. Семен Дырка сам не сообразил, так ему его место указали — спец по вопросам водного транспорта. А вот Треска сам себе „нишу“ нашел, да какую! Как говорится, „если нечего „шить“ — „шьют“ политику“. Если оказался неспособным первенствовать ни в одном из практических вопросов — бери на себя роль блюстителя обычаев, нравов и благонамеренности! И сразу же — обличительный тон, и сразу же — претензии на носителя истины в последней инстанции, одним словом: „Вы все дураки, слушайте меня!“. Да, не зря, видать, он в старейшины у себя выбился — не прост мужик, ох как не прост!
Блин, ну ничего в мире не меняется! Во все века аутсайдеры так на лидирующие позиции и прорываются. И совершенно неважно, что именно такие типы „оберегают“: правильность Веры, чистоту расы, благонравность поведения, преданность какой-либо идеологии или соответствие „общечеловеческим ценностям“. Важно другое — все они присваивают себе право судить окружающих, а самим быть неподсудными.
Ну, мэтр Треска, похоже вы этому искусству научились у кого-то из волхвов или жрецов, так вы в старейшины и пролезли — усвоили науку и сумели применить ее на практике! Но сейчас у вас хрен чего выйдет, потому, что не знаете вы еще одного непременного правила завоевания позиций нравственного лидерства! Для успеха вашей задумки требуется очень хорошо знать политическую и идеологическую конъюнктуру, иначе ни черта у вас не выйдет, а сами вы подпадете под определение Остапа Бендера: „Таких, как вы, девушки не любят. Они любят молодых, длинноногих и политически грамотных“, а у вас, любезнейший, из трех названных качеств, наличествует только длинноногость, да и то в неявном виде! А политически вы неграмотны, за что сейчас и огребете».
Мишка терпеливо дождался паузы в монологе Трески. В том, что таковая пауза возникнет, он не сомневался — рано или поздно дреговическому старейшине придется переходить от «констатирующей» части выступления к «постановляющей», а предложить аудитории что-то путное он вряд ли был способен. Так и вышло — уличив аудиторию в небрежении обычаями и правилами, напророчив ужасных последствий, Треска на несколько секунд умолк и обвел победным взглядом присутствующих. Основания для торжества у Трески были — если одна часть слушателей просто обалдела от неожиданного поворота разговора, то другая часть слушателей (и это были отнюдь не отроки) откровенно перепугалась.
— Внемлите и запоминайте! — громогласно заявил Мишка, ломая Треске весь кайф от минуты торжества. — Запоминайте, потому что ныне такое услышишь редко, а в скором времени услыхать такое будет и вовсе невозможно! Запоминайте и благодарите честного мужа Треску за то, что дал вам возможность узреть, как в прежние времена такие дела осмысливались язычниками!
Треска дернул головой и зло ощерился — очень неприятно, практически нестерпимо в момент, казалось бы, полного захвата внимания аудитории, вдруг увидеть вместо внимательных глаз затылки и профили! Единственный выход в такой ситуации — заставить оппонента заткнуться, причем, любыми средствами: от крика «молчать!» до физического устранения. Дрегович уже было набрал в грудь воздуха, но Мишка опередил его, заорав в полный голос:
— Но мы-то с вами христиане!!!
И все! Внимание аудитории снова оказалась в его власти! Во-первых, не обратить внимания на крик во всю мощь глотки собравшиеся у костра не могли, во-вторых, выкрикнутое утверждение было бесспорным, в-третьих, аудитория мгновенно была разделена по принципу «мы и они», а то, что «они» — язычники — были представлены в единственном лице, значения не имело. Мы — христиане — знаем истину, а он — язычник — может болтать, что угодно, он для нас не авторитет!
«Вот так, мусью Треска, ни хрена-то вы, любезнейший, про предвыборные митинги и дискуссии не знаете, варитесь в своем „родоплеменном котле“ и даже о таких примитивных „политтехнологиях“, какие ЗДЕСЬ применяются в рамках вечевой демократии, представления не имеете, а туда же… Кхе, как изволит выражаться лорд Корней, а ведь результат применения подобных приемов ЗДЕСЬ тоже может проходить по разряду мистических способностей!».
— В чем смысл золотой гривны, которую князь Туровский Вячеслав Владимирович пожаловал воеводе Корнею? — продолжил Мишка, уже тише, но с напором в голосе. — В чем смысл присяги и целования креста, которые свершают православные воины? Да в том, что князь Туровский той гривной даровал воеводе Корнею право нести волю княжью — вершить дела княжьим именем! В том, что присягнувший воин волею Божьей становится перстом десницы княжьей! Мы целуем крест воеводе, но через него и князю, и становимся вершителями воли княжьей. Посему деяния наши — суть деяния княжьи! И если мы сейчас заставим князя Полоцкого бежать из Залесья без добычи и славы, это будет значить, что славу и удачу у Давыда Полоцкого переял Вячеслав Туровский, и никак иначе! Вот в чем сила Веры Христовой, вот на каком стержне держится твердость войска православного!
«Что, мэтр Треска, заскучали? Привыкли, понимаешь, жить в родоплеменном обществе, переполненном неформальными и горизонтальными связями, а о властной вертикали и понятия не имеете. Отстали вы от жизни, наступают времена построения властной вертикали, основанной на нормах феодального вассалитета, и тот, кто будет цепляться за прежние порядки, обречен!
Ну-с, кто как на сказанное реагирует? Роська — понятно — православное, значит, единственно правильное, и никаких сомнений! Дмитрий — тоже понятно — порядок и подчинение сверху донизу. Кузька, Демьян, Артюха — еще понятнее — раз я так сказал, значит, так оно и есть. Илья… это откровенно напугался, а сейчас испытал облегчение, хотя сути, кажется, не понял. Семен Дырка… гм, помрачнел. Оно и понятно — у тех, кто не сам по себе, а княжью волю исполняет, не забалуешься! Наверное, уже жалеет, что за нами увязался. Треска… держит удар мужик — по лицу ничего и не поймешь, но за оберег, все-таки ухватился. Понял или не понял свою ошибку? Егор… опаньки!».
— Ну, понял теперь, что значит «православное воинство»? — Егор уставился на Треску, словно собирался уличить того в каком-то преступлении. — МЫ ВСЕ исполняем здесь княжью волю, а передал ее нам воевода Корней! Ты что ж думаешь, он в боярство возводит своей волей? Нет, княжьей! На то ему право дано! Так же, как и право нас в бой вести, хоть против князей, хоть против кого угодно!
«Ага! У кого чего болит, тот о том и говорит! У Егора „болит“ боярство! Все! Кончилась его оппозиция лорду Корнею! Он теперь не только против ничего не гавкнет, но еще и обоснование найдет для любого действия воеводы! Мотивация, блин!»
Все-таки умел Треска владеть собой, не отнимешь! Ничем не проявил своих чувств, лишь пробурчал:
— Ну, глядите… я предупредил.
И снова замер на бревне с ничего не выражающим лицом.
Мишка немного помолчал, ожидая, не захочет ли кто-то еще что-нибудь сказать, и продолжил:
— Значит, главную для себя задачу мы уяснили — не дать полочанам вывезти из-под Пинска уже захваченную добычу и не позволить им набрать еще. Вот давайте и подумаем, что мы для этого сделать можем.
— Ну, вывозить мы уже не даем! — тут же оживился Семен Дырка. — И дальше не дадим! Не хотите здесь ждать, так давайте выше поднимемся и встанем где-нибудь напротив устья Пины. Как ладьи из Пины в Припять будут выходить, так мы их — хвать!
— Опять ты за свое! — досадливо перебил его Егор. — Что здесь торчать, что там засесть, велика ли разница? Ты обещал придумать, как с захваченными ладьями и пленными поступить, да как к Пинску побыстрее добраться. Придумал уже?
— Это… дырка сзаду…
— Вот и помолчи! — Приструнив Семена, Егор повернулся к Мишке. — Давай-ка, Михайла, вот как помыслим. То, что на складах под Пинском лежит, никуда не денется. Попробуют полочане водой вывезти — мы перехватим. Так что это решать нам не к спеху. До ляхов, которые от нас сбежать успели, нам, надо понимать, тоже дела мало. Догонит их Корней — хорошо, не догонит… деться им некуда — либо к Пинску сушей пойдут, либо по воде туда же, а если мы возле Пинска обретаться станем, там ляхов и перехватим.
Другое дело — пинские земли от разора уберечь. Если князь Давыд разрешит своим в зажитье идти, везде не поспеем. Большими отрядами в зажитье не ходят — самое большее полусотней, и только конные, а пешцы остаются город в осаде держать. Давайте-ка прикинем, какие силы могут в зажитье уйти, что там пленные о войске полочан рассказали? Перво-наперво, дружины Давыда Полоцкого и Ростислава Лукомского — у Давыда две с небольшим сотни, у Ростислава меньше сотни — и они привели с собой около двух тысяч ополчения, в котором есть сотни три конницы. Итого, считаем, пять сотен конных. Еще Брячислав Давыдович Изяславский вместе с отцом пришел — тоже что-то около сотни дружины может быть.
Есть еще литовский князь Живибунд с сотней конных. Сколько-то народу они при двух неудачных приступах потеряли, но сколько именно, пленные не знают. И про князя Городненского пленные тоже, почему-то, не слыхали — не появлялся он с дружиной у Пинска. Во всяком случае, сотен семь-восемь конных у полочан под Пинском есть, но доспешных среди них, дай Бог, только половина.
Все они в зажитье пойдут вряд ли — сколько-то дружинников придется под Пинском держать — и среди пешцев порядок поддерживать, и дозором по округе ходить… Значит, в зажитье по большей части пойдут конники из боярского ополчения и литвины. И те, и другие против ратников, которые имеются у воеводы Корнея, слабы. Литвины и вовсе легкая конница почти бездоспешная, а у бояр — где густо, а где пусто. Да и ходить будут небольшими отрядами. Так что, кто Корнею на зуб попадется, считай, сразу конец… легкоконные, а у воеводы кованая рать… сбегут, пожалуй. Литвины, кстати сказать, если удачно пограбят, могут в стан осаждающих и не возвратиться — делать им там нечего — домой двинут. Хотя… возможно, им обещана доля в товарах, которые захвачены на складах речного порта?
— Присовокупи к тому, господин десятник, недовольство! — добавил Мишка. — Город не взяли, значит, добычи для пешцев нет, а в зажитье их не пустят. Получается, что зря ноги топтали, да кровь на приступах лили. А теперь еще и придется сиднем сидеть, пока другие обогащаться будут!
— Ну, тогда уж, и страх присовокупить надо! — отозвался Егор. — Корней мудр, если побьет тех, кто в зажитье пошел, то обязательно постарается, чтобы хоть несколько человек сбежать сумели, да весть осаждающим принесли — подходит, мол, кованая рать, видать, князь Вячеслав Владимирович из Степи вернулся! А что побьет тех, кто ему попадется, сомнения нет — столько доспешных… Ха! Да он же еще наверняка и полесских бояр поднимет! Как пить дать, еще сотню войска себе еще добавит, к тому же местные все дорожки и тропинки тут знают! Да он полочанам дыхнуть не даст! Там, где он пойдет, никакого зажитья не получится!
— Ага! — подхватил Дмитрий. — И мы тут их пугнем! Стан подожжем, еще чего-нибудь напакостим! Вот! Хорошо бы так устроить, чтобы полочане вообще забоялись из стана малыми силами выходить, тогда никакого зажитья вообще не будет.
— И пропадет всякий смысл под Пинском сидеть! — поддержал Дмитрия Мишка. — Уходить придется! А нам это и требуется!
— Ишь, распелись, соловьи! — недовольным голосом прервал отроков Егор. — Пугнем, забоялись… Что вы такое сделать можете, чтобы вас забоялись? А? Вот ты! — Егор ткнул пальцем в Дмитрия. — Можешь сказать, чтобы не просто «пугнем», а «сделаем то-то и то-то? Пойдем туда-то, сотворим так или эдак». Можешь?
— Могу! — Дмитрий подобрался, как перед прыжком. — Первое советник Кузьма Лаврович уже сказал — высмотреть днем, что у полочан в стане творится, а ночью закидать их зажигательными болтами. Второе: пока они будут суетиться пожар тушить, подобраться и пострелять их, сколько выйдет, из темноты. Третье: урядник Яков берется полоцких коней вспугнуть и, сколько получится, угнать. У него все для этого надобное имеется. Поблизости от стана полочане наверняка уже все пастбища потравили, значит, коней далеко от стана уводят. Управимся. Четвертое — когда полочане за угнанным табуном пойдут, устроить засаду и побить, если не всех, то многих. Пятое…
Дмитрий прервался, разглядев насмешливую улыбку Егора.
— Что-то не так, господин десятник?
— Все не так! Где пастбище? Сколько народу его охраняет? Как стан устроен? Как полоцкие дозоры службу несут? Сколько народу уже в зажитье ушло? Что будет, если полочане уходить соберутся, а Корней еще не подойдет? Как с пинчанами договориться, чтобы вместе дело делать? Можешь на эти вопросы ответить? А я ведь и еще спросить могу!
— Так разведать сначала…
— Вот! — Егор утверждающе хлопнул себя по колену. — Сначала разведать, а уж потом выдумывать! А то запросто может получиться, что не мы полочан, а они нас крепенько пугнут! Так пугнут, что от вас, молокососы, и половины не останется! Вы что же думаете, что раньше вас никто не придумывал стан поджигать, да табуны угонять? Или надеетесь, что полочане средства от такого не знают? Или у них воины неумехи, а воеводы дураки?
— Н-нет, не думаю…
— А раз так… ну-ка, вообрази себя десятником или полусотником, которому табун оберегать поручено. Что делать будешь?
— Заранее объеду пастбище, прикину, как к пастбищу незаметно подобраться можно, и в какую сторону коней угонять вороги будут. Опять же, посмотрю, куда табун отгонять в случае опасности. После этого, найду места, где воинов спрятать можно, где путь дозорных проходить должен. Ночью побольше людей поставлю с той стороны, откуда ветер дует — коней-то запахом пугнуть можно… А еще возьму опытных воинов, подумаю с ними, как мы сами на табун напали бы, если б довелось, и на опасных направлениях засады… Ну… еще о сигналах бы договорился, еще пастухов из местных взять можно… которые с собаками… Еще коней можно на ночь поближе к стану перегонять…
— Хватит! — Егор махнул рукой, как машет учитель хорошо ответившему ученику, давая знак сесть на место. — Ну и как? Угнал бы табун сам у себя?
— …Ну-у…
— Вот-вот, а полочане не дурнее. Так же и с пожаром. Самое меньшее, что полочане сделали, это засадные дозоры на удалении от стана устроили. Сунетесь высматривать, тут-то вам и врежут — либо побьют, либо повяжут. Да скорее всего и еще что-то измыслили. Вот вам Стерв наверняка показывал, как веревочку в траве спрятать, которая к снаряженному самострелу ведет? А ведь она и не к самострелу идти, а к пальцу воина, в засаде сидящего, привязана может быть. Ты попрешься в незнакомое место и сам его за палец и подергаешь: «Здесь я, бери меня тепленького!». Что? Не может быть, по-вашему?
«Так их, так их, лейтенант Егор, „фейсом об тейбл“ — лучшее средство от излишнего самомнения! Так, а это что? Не понял…».
Мишка поймал на себе косой взгляд Егора… кажется, вопросительный.
«Чего ему надо-то? А-а! Ждет: отвечу я ему что-то, или самому все объяснять придется? Блин, и верно — бережет мой авторитет… или ему самому интересно? Ну, ладно».
— Все поняли? — Мишка хмуро оглядел отроков. — Или дальше объяснять надо? Это вам не учения — за каждую ошибку кровью платить придется! В дружинах у князей полоцких воины опытные и умелые, даже и не думайте, что вам их легко переиграть получится! Поэтому слушай приказ! Без тщательной разведки ничего не делаем. Пока не выясним все о вражеском стане и войске, ни пугать, ни поджигать, ни чего-либо еще даже и не думайте!
Семен! Ты отдаешь нам свои насады с кормщиками. Если у тебя есть люди, которые хорошо знают воды возле Пинска…
— То есть, как это «отдаешь»?…
— Демьян!
Молниеносный взмах руки, и Демкин кинжал воткнулся в бревно прямо между раздвинутых ног Семена Дырки.
— Еще вякнешь, воткну выше! — прошипел Демьян, вытягивая из-за голенища засапожник.
— И я еще добавлю! — пообещал Егор.
— Д-дырка…
— Будет тебе дырка! И не одна!
— Отдаешь нам насады с кормщиками! — повторил, повысив голос, Мишка. — А сам ведешь ладьи к Пинску. Там выбираешь место, где укрыть ладьи и стережешь устье Пины, чтобы полочане водой никуда ничего вывезти не могли. Старшим над этим делом будет ратник Арсений. С вами пойдут поручики Василий, Демьян и Артемий, старшим над ними — старшина Дмитрий.
Я и господин десятник Егор идем на насадах к Пинску. С нами идут разведчики урядника Якова и опричники. Ты, Семен, даешь нам тех из своих людей, которые знают воды возле Пинска, а Треска тех, кто промышляет охотой и умеет скрадывать зверя. За пару дней мы там все разведаем и тогда снова соберемся, чтобы решить, что и как делать.
Илья и Кузьма! Пока будете нас дожидаться, поставьте всех, кто будет свободен, на ремонт болтов, выдернутых из убитых ляхов. Снасть у Кузьмы для этого есть, и чтобы не меньше двадцати выстрелов на самострел…
— Восемнадцать! — Перебил Мишку Кузьма. — Больше, чем восемнадцать выстрелов на самострел не выйдет, я уже подсчитал.
— Хорошо, восемнадцать. — Не стал спорить Мишка. — Но чтобы восемнадцать было точно!
— Будет.
— Демьян, напоминаю: за тобой остается надзор за огневцами!
— Да помню я… слушаюсь, господин сотник!
— Артемий, за тобой пленные. Тех, кто может грести, сажаешь на весла, кто не может… порасспроси-ка ты их — узнай: за кого выкуп получить можно, кто каким ремеслом владеет и прочее в том же духе. Надо знать, с кого какую пользу можно поиметь.
— Слушаюсь, господин сотник.
— Десятник Василий! Вместе с Ильей пересмотришь весь груз на добытых ладьях и сделаешь опись. Разберите: что на торг оставить, а что в Ратное отправить, если надо будет, то перегрузите с одной ладьи на другую. И весь груз как следует закрепить, ты это умеешь!
— Слушаюсь, господин сотник.
— Вопросы есть?
— Есть! — Семен Дырка все никак не желал угомониться. — Ты обещал за насад из добычи рассчитаться! Добычу взяли! Плати!
— Другого времени для торга не нашел?
— Ага, дырка сзаду! Ты к Пинску уйдешь, а тебя там убьют! С кого спрашивать?
— Отставить! Он прав! — прикрикнул Мишка на отроков, снова дружно дернувшихся в сторону Семена. — На ладье, которую мы захватили, был раненый боярин с сыном. Возьмешь его себе. На выкуп с боярина не один насад оснастить можно!
— Да когда еще тот выкуп получишь… — начал было огневец, но уловив рядом с собой шевеление Егора, умолк.
— Господин десятник, — обратился Мишка к Егору — что-нибудь добавишь?
— Гм, ну, разве что… Треска, подбери среди своих десятка полтора людей, чтобы их попарно можно было навстречу воеводе выслать. Пусть встретят, когда он к Пинску подходить будет… так, примерно, за день пути. Сможете?
— Без труда.
— И еще. Сколько у твоих людей стрел в колчанах?
— По-разному. У тех, кто с ляшским оружием — немного. У кого-то и вовсе лука нет. А те, кто из дому со своим оружием пришел — не меньше десятка на человека, но стрелы охотничьи.
— Значит, посмотришь с Ильей, какое оружие на ладьях взяли, и если найдете граненые наконечники, раздашь своим лучшим стрелкам.
— Добро.
Господа советники разошлись, у Мишкиного костерка остался один Егор. Роська и Дмитрий тоже, было, хотели о чем-то потолковать, но правильно истолковав повелительный жест Егора, удалились, остановив, попутно, сунувшегося к Мишке Антона.
— Ну, ругай, дядька Егор. Что не так сделано?
— Да, ничего, вроде бы, совсем уж дурака не валяли, а что захотели сунуться без разведки… так сопляки же еще… рано вас в дело пускать, рано, но что ж поделаешь, если так все обернулось.
— Насчет того, что лишь половина вернется, ты только пугал или правда?
— Ну… — Егор немного помолчал, ковыряя веточкой в углях костра. — По-всякому может статься, но так легко, как за болотом, точно не обойдемся. Ты заранее-то не казнись, война есть война… да и везунчик ты, и кто тебе только так ворожит-то? Семь ладей! Одну-то добудешь, так и то радость, особенно если с товаром, а тут семь!
— Да хрен с ними с ладьями! Ребята любого товара дороже!
— Ребят новых наберешь и как раз на этот товар выкормишь и выучишь, а вот тем, кто в этом походе выживет, действительно цены не будет! С ними-то настоящую младшую дружину и воспитаешь. Запомни: не бывает таких дружин, где все воины одинаково выучены! Всегда есть более опытные, менее опытные и новички. А у тебя пока разве что опричники чуть получше других, да и то не сильно. Им друг у друга учиться почти нечему, да и гордыня у каждого — ничем хуже других быть не хотят. А вот когда разница появится, тогда и начнется настоящая учеба — в каждом разговоре, в каждом, даже совсем мелком, деле. Этого никакие наставники не заменят. У рядового воина, не единожды в деле побывавшего и выжившего, всегда есть чему поучиться. И для урядников твоих каждая смерть или ранение подчиненного — тоже учеба. Такая, какой нигде, кроме, как в бою, не бывает. Ну, и для тебя самого, конечно, тоже. Короче, как говорит Корней, ничего зря не бывает! Вот потеряли вы целый десяток… обидно, конечно, жалко, но зато ни поручики твои, ни старшина больше такого не допустят — заранее опасность углядят и предотвратят.
— Легко, как-то, у тебя выходит, дядька Егор — плата-то за науку жизнями получается…
— Но-но! Поскули мне еще! Жизнями… да, жизнями! Попы болтают, мол, язычники жертвы человеческие Перуну приносят! Вранье, конечно… однако приносят!
— Как это?
— Да, приносят! Но не на алтаре, а вот так — в бою! А он им за это воинский опыт и мудрость дарует! Неужто не понимаешь… Окормля?
— Да понимаю я… — Мишка сначала ответил, а потом сообразил, что Егор назвал его дружинным именем.
— Вот и не скули! Да, может быть и потеряем половину твоих сопляков, зато те, которые вернутся живыми, втрое, вчетверо, сильнее станут! И каждый, запомни, каждый из них, смерть соседа в бою познав, в другой раз новичка от такой же смерти убережет, потому что ЗНАТЬ будет!
— Но мы же христиане…
— Не суесловь! Найдешь христианский способ того же достичь, честь тебе и хвала, да только не тебе чета люди его искали… все без толку. А вот мысль о том, что мы здесь и сейчас можем будущую войну менее кровавой сделать… это ты молодец, это ты верно придумал! Отец Михаил, Царствие ему Небесное и вечная память, такие мысли одобрил бы.
Глава 3
Сентябрь 1125 года. Реки Припять и Пина, окрестности города Пинска
Погодка выдалась, лучше не придумаешь — хороший хозяин собаку на улицу не выгонит. На небе ни звездочки, все обложено тучами, моросит мелкий дождичек из тех, что могут длиться часами и днями, пропитывая влагой все и вся, порывы ветра, время от времени, шумно треплют намокшую листву деревьев, забивая все остальные звуки. Прекрасная ночь для диверсии, прямо, как по заказу!
Правда и проблем погода тоже подкинула. Доспех оставили на ладьях, впрочем, даже если бы и не всепроникающая сырость, способная почти уравнять вес мокрого войлочного поддоспешника с самой кольчугой, все равно, ввязываться в бой на причалах и ладьях с риском упасть в воду, лучше, все же имея на себе поменьше железа. А вот шлемы не подвели. Мишка в очередной раз помянул добрым словом искусство кузнецов — стекающие со смазанного жиром шлема дождевые капли не попадали в глазницы полумаски, а падали вниз, минуя даже щеки и подбородок. Бармицу, прикрывающую нижнюю часть лица, все же пришлось откинуть — при резком вдохе висящие в ее кольцах капли воды могли попасть в горло, а закашляться в бою… не долго и до беды. За шиворот, правда, текло немилосердно, но «терпи, ратник — воеводой станешь!».
Все пять насадов Семена Дырки в кромешной тьме поднимались вверх по течению Пины к причалам Пинского речного порта. Как кормщики умудрялись находить правильный путь, Мишка не представлял себе совершенно. Возможно, ориентировались на шум ветра в растущих на берегах кустах и деревьях, возможно, в чем-то им помогал слабый плеск воды, а может быть, еще что-то, но, как гласит народная мудрость, дело мастера боится — насады шли уверенно и почти бесшумно. Отроки Младшей дружины Погорынского войска набились в них, как шпроты в банки, стараясь сбиться поплотнее, чтобы не мешать гребцам. Весел огневцы отрокам не доверили — нашумят. Тряпками лопасти весел, как это описывается в приключенческих романах, не обматывали, а вот с уключинами «колдовали» весьма тщательно, и в результате гребля, действительно получилась практически бесшумной.
Люди дреговического старейшины Трески тоже были заняты в операции, но действовали на суше (хотя, что можно назвать сушей в такую погоду?) — обнаружили еще днем, а с наступлением темноты вырезали втихую два тайных дозора полочан, скрывавшихся у впадения Пины в Припять и у слияния Пины и Струмени. Ну, не совсем втихую — в первом дозоре кто-то успел коротко вскрикнуть, но находился этот дозор так далеко от своих, что хоть во всю глотку ори, не услышат. Нет, что ни говори, а в лесу дреговичи Трески чувствуют себя, как дома, куда там отрокам, несмотря даже и на науку наставника Стерва — учиться еще и учиться.
Пинск — «некоронованная» столица Припятского Полесья — стоял, как раз, в углу, образованном руслами Пины и Струмени. Когда Семен Дырка объяснял «диспозицию», чертя по земле веточкой, Мишка подивился про себя, насколько ЗДЕСЬ бедно с названиями рек. Под названием Случь, две штуки, и обе в бассейне Припяти, Струменей тоже две штуки — одна возле Турова, другая возле Пинска…
— Т-с-с — прошипел с кормы Семен Дырка — подходим. Снизу, снизу гляди, пригнись к борту.
Мишка пригнулся к левому борту, и действительно, на, казалось бы беспросветно черном фоне неба, проступили контуры чего-то еще более темного. Тут же «заработал» и слух, сквозь шелест дождя донесся храп спящего человека, даже пожалуй, не одного, а как минимум, троих — вахта на стоящей у причала ладье, убаюканная монотонным шорохом мелкого дождичка по натянутому пологу, совершенно бессовестно дрыхла, пренебрегая служебными обязанностями.
— Одерживай, одерживай! — снова зашипел Семен.
Мишка вытянул руки над планширем[2] и ощутил ладонями мокрое дерево корпуса ладьи. Встал в рост, поднял руки на уровень плеча и нащупал край борта. Тут же под руку попалась какая-то веревка.
— Первый пяток, товсь! — этот свистящий шепот принадлежал уже не Семену, а десятнику Егору. — По-тихому, осторожненько… тудыть тебя… ножи! Режь растяжки!
Мачта на ладье была убрана и вся ладья накрыта от дождя кожаным тентом, вахта, под музыку дождевых капель, дрыхла, как в палатке[3]. Мишка правой рукой выдернул кинжал из ножен и тут же отдернул и левую руку, с трудом удержав рвущееся наружу ругательство — стоявший слева от него урядник Ксенофонт, перехватив растяжку тента, еще и зацепил лезвием Мишку по пальцам.
— Приподнимай… — снова донесся шепот Егора — пошли!
Мишка оперся ладонями на планширь и втянул свое тело под тент, внутрь ладьи. Неожиданно подвела уже много раз пострадавшая левая рука, которой Мишка оперся на что-то — резко ослабла и подогнулась. Падение лицом вниз чуть не заставило ругнуться в голос, еле удержался. Пока изворачивался и поднимался на ноги, храп спящих, сменился возней, звуками ударов, бульканьем и хрипами, означавшими ни что иное, как насильственную смерть спящих полочан. Одновременно, в темноте под тентом раздался, показавшийся очень громким, сдавленный мальчишеский вскрик, Мишка узнал голос Демьяна, на которого тут же зашикали со всех сторон. В ответ донеслась смесь мычания с невнятными ругательствами.
Протиснуться к Демьяну, чтобы узнать, что случилось, не вышло — через борт ладьи с насада полезли отроки второго пятка шестого десятка во главе с младшим урядником Никоном. Надо было действовать по плану и Мишка торопливо принялся перебираться через сложенный в середине ладьи груз, забирая влево, чтобы добраться до носовой чалки[4]. Несколько раз стукнувшись в темноте о какие-то выступающие предметы, он, тихонечко ругаясь про себя, миновал наконец переднюю скамью для гребцов и нащупал канат, соединяющий нос ладьи с берегом. Извлек из ножен кинжал и принялся перепиливать им пеньковые волокна.
«Блин, книжки почитаешь, так там сплошь и рядом швартовые концы и якорные канаты перерубают одним ударом чего-нибудь, острого, как бритва. Ага, сейчас! Пеньковый канат толщиной в руку топором перерубается с двух-трех ударов и то, если лежит на чем-то твердом, а если на весу (даже туго натянутый), так и вовсе намучаешься. А здесь-то еще и провисший — речное течение, толкая ладью в корму, натягивает кормовую чалку и ослабляет носовую. А не обтягивали чалки, наверняка с момента окончания погрузки, вот кормовая намокла и растянулась, а носовая…»
Мишкины мысли прервал толчок в спину и злой шепот Семена Дырки:
— Не порть вещь! Я сейчас гашу[5] со столба скину.
Бормоча под нос почти точную цитату из анекдота: «Сопляки, только б им резать…» — Семен поднырнул под кожаный тент и перелез с борта на причал.
«Вот куркуль, нашел время веревки беречь… стоп, а почему он здесь, ему же положено на насаде оставаться?».
— Первый пяток, на берег! — передали отроки шепотом команду Егора.
Мишка вылез на причал и припал на правое колено, настороженно поводя из стороны в сторону самострелом, рядом, в таких же позах, вглядывались в темноту отроки шестого десятка.
— Чего скрючился? — раздалось рядом кряхтение Семена. — Помоги оттолкнуть, корму уже течением отвело!
Ветер, хоть и не постоянный, а порывистый, был прижимным, поэтому, чтобы течение «забрало» ладью, ее надо было, хоть немного оттолкнуть от берега. Семен, видимо, опасался, что, если не оттолкнуть нос, ладью развернет бортом к течению и она станет неуправляемой. Уперевшись руками в борт, Мишка почувствовал, как корпус ладьи медленно отходит от причала, но при этом, под действием речного течения, еще и смещается вправо. Зазор между бортом и причалом начал увеличиваться и, чтобы не сорваться в воду, пришлось резко оттолкнуться руками и отшатнуться назад. Рядом Семен Дырка сначала так же отшатнулся, а потом, сиганул с края причала, на борт ладьи, словно кот на забор.
«Ловок, ничего не скажешь! Первая, считай, ушла, и вроде бы не нашумели. Как там остальные?»
В темноте разглядеть что-нибудь, даже в нескольких шагах от себя было невозможно, но судя по тому, что никакого шума Мишка не слышал, захват первых пяти ладей, причаленных ниже других по течению, прошел удачно. Оставалось еще шесть…
Днем люди Трески безошибочно вывели разведку через лес на берег Пины прямо напротив причалов. Мишка, Егор и Семен Дырка, охраняемые с тыла десятком лесовиков, затаились на противоположном от города берегу и долго наблюдали за тем, что творится в речном порту, вырабатывая план ночного налета.
Ладей было всего одиннадцать, и все они сидели глубоко, значит, были уже нагружены (а может быть, и вовсе не разгружались, оказавшись захваченными полочанами сразу по прибытии). Только на два, самых больших, судна что-то таскали из складов, довольно хаотично, явно без единого плана, расставленных на берегу. Мишке, еще ТАМ привыкшему к строгой линейной упорядоченности ленинградского порта, подобное устройство, представлялось сущим безобразием.
Ладьи тоже были разнокалиберными — начиная с просто больших лодок, метров пяти-семи в длину, и кончая довольно солидными судами в десятки тонн водоизмещения. Экипажей, как удалось разглядеть, на ладьях не было, только по два-три человека, значит, сегодня днем суда уходить не собирались.
Склады и причалы находились на достаточно приличном удалении от города, да иначе их было и не разместить — земляные валы укреплений довольно близко подходили к берегу, начинаясь на таком расстоянии от уреза воды, чтобы их не подмывало в половодье. Порт между городскими укреплениями и водой просто не поместился бы. Мишка сильно опасался, что вместо складов они увидят только груду головешек — могли же пинчане их поджечь, чтобы не достались врагу, но, видимо, укрывшиеся в городе купцы и экипажи ладей, смогли убедить защитников Пинска этого не делать, в надежде хоть что-то отбить, при удачном стечении обстоятельств.
Семен Дырка и Егор, ссылаясь на приметы, уверенно предсказали дождливую и ветреную ночь, поэтому план угона ладей особых споров у них не вызвал, а Мишка, в таких делах не разбиравшийся, в дискуссию «специалистов» не встревал. Решено было подойти ночью на насадах и захватить первые пять судов (по числу насадов), потом оставить на каждой из захваченных ладей кормщика, пару гребцов из огневцев и пару Мишкиных отроков (этого должно было хватить для безопасного сплава по течению), и отпихнув добычу от берега, заняться остальными ладьями. Это, если все пройдет гладко, а если полочане всполошатся, то попрыгать в насады и смыться, удовлетворившись малой долей добычи. От плана поджечь оставшиеся ладьи пришлось отказаться — и погода дождливая, и полочане не лопухи, не дадут огню разгореться, и задерживаться, в случае тревоги, опасно.
Не то, чтобы Мишка сомневался в квалификации Егора и Семена Дырки, но как-то все очень уж просто у них получалось: подошли, взяли вахтенных в ножи, отчалили… С другой стороны, чем проще план, тем меньше шансов, что что-то пойдет «не так». К тому же, Мишка очень плохо представлял себе, как у полочан налажена охрана порта. Прежний опыт мало чем мог помочь — в ХХ веке наиболее тщательно охранялся периметр порта, по самой территории ходили редкие патрули пограничников, а суда охранялись силами экипажей (штатных или подменных), да и работал порт круглосуточно, так что, народу там постоянно толклось довольно много. А ЗДЕСЬ… никакого периметра не было вообще, заходи, кто угодно, и ночью, разумеется, не работали. Ну, будет по несколько человек на ладьях, возможно кто-то заночует в складах (или склады охраняют?), а больше, вроде бы, никого быть и не должно.
Впрочем, когда уже собрались уходить, на пинском берегу произошла сцена, которая заставила призадуматься о том, какими силами будут охраняться ночью склады. В порт заявились десятка два всадников, вернее, какая-то важная персона в сопровождении двух десятков конных, и устроили, судя по жестикуляции скандал. В чем заключалась суть конфликта, Мишка, со скрежетом зубовным, сожалея об отсутствии бинокля или, хоть завалящей, подзорной трубы, так и не понял. Вроде бы, приехавшие остановили процесс погрузки и, спешившись, пошли инспектировать склады, такое, по крайней мере, сложилось впечатление.
Семен Дырка выдвинул версию происходящего, полностью соответствующую его куркулистому характеру:
— Пришли проверить не слишком ли много увозить собрались! Об своей доле пекутся, дырка сзаду! А эти, значит, недовольны, что их проверяют. Нет, точно разбегаться собрались и прикидывают, что и как вывозить придется.
— Угу. — Поддержал огневца Егор. — Каждому охота не только свою долю урвать, но и чтобы она весом и размером поменьше была, а ценой подороже! На ладьях-то можно и то, что потяжелее вывезти, а тележным обозом или на вьюках, еще подумаешь, да в затылке почешешь.
— Это что же? — «прикинулся шлангом» Мишка. — Между ними которы начинаются?
— А как же без этого? Своя рубашка ближе к телу… да и от поражения любовь друг к другу у союзников крепче не становится. А то, что Пинск не взяли, как не крути, поражение. Всегда так. Пока надежда на добычу есть — друзья, не разлей вода, а как дело до дележа доходит… а тут еще и уйти надо, добытого не растеряв!
— Так, дядька Егор, они же тогда у складов охрану выставят… ну, чтобы «друзья» своей рукой не надумали долю в добыче отгрести.
— Так не сотню же в охрану поставят! И стеречься будут со стороны берега, а мы с воды налетим. Гм, а знаешь, так оно даже и лучше будет! Они же, поначалу не разобравшись, не на нас подумают, а на то, что кто-то из них, своровать решил. Потом-то разберутся, но до того поругаются крепко, и косо друг на друга смотреть станут обязательно! А нам это только на пользу.
На обратном пути Мишка ломал голову над тем, кого из отроков взять с собой на ночную операцию, и кого поставить надзирать за десятками, которые Семен дырка взялся распихать по своим насадам. С тремя десятками все было понятно — опричники и разведчики. С четвертым десятком тоже нет проблем — его поведет Артемий, а остальные? Пятого десятка нет совсем — расформирован, десятого тоже нет — почти весь полег на правом берегу Случи.
«Шестой? А командовать кому? Пусть командует Демьян, в его же подчинении шестой десяток! Так, а еще? Седьмой десяток? Им командовал повешенный урядник Борис… и братец, его, дурень, хоть и грех так о покойниках говорить. Нет, там и младшие урядники еще не назначены, и вообще…
Что, сэр, уже любимчики и „нелюбимчики“ появились? Или боитесь, что в спину стрельнут? Впрочем, совершенно одинаковых подразделений не бывает. Есть надежные, есть серая масса, а есть… действительно, лучше не рисковать — будете оглядываться, уделять излишнее внимание, и упустите что-то важное. Решено, седьмой десяток не берем, пусть ладьи и пленных охраняет! Блин, надо было не слушать Нинею, а переформировать подразделения…
Остались восьмой и девятый десятки. Восьмой… ну уж нет! Там Демка убил урядника, а еще двоих расстреляли. Значит, пойдет девятый десяток, где урядником поставлен Иона. А надзирать за ним будет старшина Дмитрий. Из поручиков остается Роська. Вот и ладно! Он и за оставленными ладьями присмотрит квалифицированно, и пленным острастку, если понадобится, сможет дать».
Сам Мишка решил идти на том насаде, на котором пойдет десятник Егор, чтобы быть рядом, а Егор выбрал насад, которым правил Семен дырка. Так Мишка и оказался в компании шестого десятка, которому и выпало захватывать первую ладью, стоявшую ниже других по течению.
Ладьи с огневцами и отроками бесшумно отваливали от причала и уходили вниз по течению, унося, вместе с добычей погорынцев, и тела полочан, заплативших жизнями за нерадивое отношение к своим обязанностям. Одна, вторая… пятая. На берегу и остальных судах так никто и не спохватился — ни огонька, ни голоса, ни какого-либо другого признака поднявшейся тревоги.
«Блин, как в кино! Ну не может же все идти так гладко!».
Мишка прошлепал босыми ногами по мокрому настилу причала к следующей ладье. Адаптировавшееся к темноте зрение смутно улавливало светлые пятна рубах отроков и Мишка скорее догадался, чем рассмотрел, что они уже скидывают чалки с причальных столбов и упираются в борт ладьи отталкивая ее от берега.
— Э-к-к… навал-л-лись… т-туды т-тебя…
Негромкое натужное кряхтение издавал, похоже, Фаддей Чума. Мишка уже собрался идти дальше, как вдруг Фаддей охнул и с громким, показалось, что прямо-таки оглушительным, плеском свалился в воду. То ли руки соскользнули по мокрому дереву борта, то ли увлекся и не успел вовремя откинуться назад…
«Ну вот, сглазил…».
Мишка замер сжимая самострел и до боли в глазах всмотрелся в темный проход между складами — показалось или там действительно что-то шевельнулось? Изнутри ближайшего строения донеслось какое-то невнятное бормотание, потом сонный голос что-то гнусаво спросил, кажется: «Что там такое?».
«Охрана? Спали? А почему храпа не было слышно? Где у них вход?..».
Мишка, так и не успел решить, что ему делать — то ли двигаться к складу, чтобы попытаться как-то заставить замолчать проснувшегося человека (убить, конечно, а как же еще заставишь-то?), то ли, наоборот, бежать к воде и спрыгивать в ближайший к нему насад (еще, ведь, найти надо в темноте). Громкий голос ратника Арсения заставил его вздрогнуть так, что оружие чуть не выпало из рук.
— Раззява! По нужде сходить не можешь, чтоб за борт не сверзиться!
Фаддей Чума, громко отфыркнувшись, забубнил из воды что-то неразборчивое.
— Вот-вот! — продолжил скандальным тоном Арсений. — Купайся теперь, заодно и портки простирнешь! Погоди, я тебе еще и портянки твои кину, стирать, так стирать!
— Чего разорались, обормоты?! — донеслось от склада. — Поссать и то толком сходить не могут… работнички…
— Тебя, дурня не спросили! — отозвался Арсений. — Как хотим, так и ссым!
— А я вот щас выйду, так поглядим, кто тут дурень! — пообещали из склада.
— Эй, вы! — донеслось от ближайшей ладьи. — Хватит глотку драть, полуношники! Охота друг другу рыло начистить, так бейтесь! И нехрен тут орать!
— А я, вот, свайку[6] возьму, — продолжал блажить дурным голосом Арсений — да как раз по рылу-то… а ну, высунься!
Судя по звукам, скандалист с ладьи, действительно, высунулся из-под тента — сначала раздался звук смачной затрещины и ругательства, потом какая-то возня, потом, уже из-под тента, шум драки.
— Да уйметесь вы, дуроломы, в конце-то концов? — снова заорали в складе. — Сейчас дружинников дозорных кликну!
Хозяин голоса явно не желал вылезать под дождь. Мишка просто не верил своим ушам — ратник Арсений, прямо-таки с виртуозной артистичностью, превратил смертельно опасную ситуацию в банальный скандал с мордобоем. Полочанам могло прийти в голову все что угодно, но только не то, что ругань и драку у них под носом устроили туровские воины. Из ступора Мишку вывел толчок в спину и голос ратника Савелия:
— Не стой столбом!
Мишка побежал к следующей ладье. Там уже тоже дрались под тентом, а отроки скидывали чалки с причальных столбов. Дальше линия причалов прерывалась, и с полсотни шагов пришлось бежать по дикому берегу, заваленному всяким мусором.
«Во, и ЗДЕСЬ то же самое, разве что, мусор экологичный — ни тебе ГСМ, ни пластика, ни металлолома… блин, о чем думаю?».
Третья ладья… Тут под тентом угадывались вспышки от кресала, кто-то пытался высечь огонь, а отроки, просунув верхнюю часть тела внутрь, стреляли из самострелов. Четвертая ладья. Край тента приподнялся и в щель ударил, показавшийся ослепительным, свет масляного светильника. Заспанная рожа с всклокоченной бородой недоуменно уставилась на Мишку и пыталась спросить:
— Э… парень, чего это…
Болт из Мишкиного самострела ударил мужика прямо в лоб. Мишка рыбкой влетел в ладью, извернулся, щурясь от света, уловил какое-то движение совсем рядом, торопливо вскочил на ноги и оказался нос к носу с молодым парнем, держащим в руке светильник. Тот как-то странно перекосился лицом, словно собирался заплакать, и начал заваливаться на бок. Только тут Мишка понял, что держится за рукоять кинжала, вошедшего парню в солнечное сплетение — как ударил, сам не заметил. Светильник упал, разлившееся масло вспыхнуло, и Мишка в свете зарождающегося пожара торопливо оглянулся. Больше никого на ладье не было. Пока оглядывался, «на автомате» зарядил самострел, потом высунулся из-под тента и прикрикнул на щурящихся от света отроков:
— Здесь все! Давайте дальше!
— Никаких «дальше»! — рявкнул вынырнувший из темноты Егор. — Охрана всполошилась, уходим!
Мишка глянул направо — примерно в сотне шагов, там, где стояла последняя ладья, мелькали факелы и слышались голоса.
«Ага, княжьи дружинники опомнились! Пора линять, пока они не разобрались, в чем дело».
— Быстро, быстро! — Егор принялся пихать стоящих на причале отроков. — Все на ладью. Петруха, не зевай, чалку скидывай.
Ратник Петр скинул гашу с причального столба и, перебежав чуть ближе к середине корпуса, навалился на борт, отпихивая ладью от причала. Ноги его скользнули по мокрому настилу и он, так же, как недавно Фаддей Чума, рухнул в воду.
— У… туды тебя! — ругнулся Егор. — Да не лезь ты тут! Обплывай корму, с той стороны насад, вытащат! Да шевелись ты…
Дальше Мишка уже не слушал и не смотрел — в проходе между складов появился человек с факелом в руке, позади него были, кажется еще двое или трое. Мишка выстрелил, факел упал и по ушам резанул отчаянный крик:
— А-а-а!!! Убили, убили!!!
Тут же сзади раздался крик Семена Дырки:
— Пожар, дырка сзаду!!! Да гасите же, олухи, гасите!!!
Действительно, от разлившегося горящего масла уже начал заниматься с краю груз.
«Пожар в борделе во время наводнения. Еще и плывем. И „адмирал Дрейк“ откуда-то вылез. Стопроцентный сюр, позвольте вам заметить, сэр».
Мишка растерянно оглянулся в поисках пожарного инвентаря и ничего не обнаружил. Рядом так же растерянно оглядывались отроки.
— Да рубахи, рубахи снимайте, копуши! Мокрые же, дырка сзаду! Накрывайте огонь!!!
Стянуть с себя липнущую к телу долгополую рубаху — задачка еще та. Мишка подергал за ворот, ничего не добился и по-женски ухватившись за подол, потянул его вверх, выворачивая рубаху наизнанку. Где-то на середине этого процесса Мишку толкнули, он не удержался на ногах, упал и окончательно запутался в мокрой одежке. Пока выпутывался и поднимался на ноги, пожар уже погасили и ладью вновь окутала темнота, заполненная движением, криками, ругательствами и бестолковой толкотней. И над всем этим царил раздающийся откуда-то с кормы командный голос Семена дырки:
— Полог заворачивайте, дырка сзаду, грести мешать будет! Да не стаскивайте, а завертывайте края, товар же дождем подмочит! Весла разбирайте, они вдоль бортов лежат… Ай, едрить твою в грызло!
— Всем укрыться! — рявкнул Егор. — Стреляют! Семка, живой? Куда тебя?
— Живой, дырка сзаду, ох тудыть…
— Неужто прямо туда?
— Да почти… другого места не нашли, ироды!
Мишка почувствовал, что его начинает разбирать нервный смех, но тут рядом с ним болезненно вскрикнул кто-то из отроков, еще одна стрела свистнула поверху, а еще одна ударила в тент.
— Драть вас всех! Я же сказал укрыться!
Мишка поспешно пригнулся и тут понял, что кое-то все-таки видно. На фоне мелькающих на причале факелов можно было разглядеть головы и плечи отроков, уложивших самострелы на планширь и азартно отвечающих на выстрелы с берега.
— Прекратить стрельбу! — В голове у Мишки занозой сидела мысль об ограниченности запаса болтов к самострелам. — Всем исполнять приказы кормщика! Разбирай весла, и головы ниже, не подставляться под выстрелы!
Отроки, бестолково, но энергично, закопошились в темноте. Откуда-то, чуть ли не из-под ног донеслось тихое тоскливое поскуливание.
«Блин! В кого-то же попали!»
— Эй, ты кто? Ранен?
— Лютоню убили-и-и… — отозвался плачущий мальчишеский голос.
— Какого Лютоню?
— Терентия…
«Терентий… четвертый десяток. Еще один… будь оно все проклято! „Вернется только половина“. А на других ладьях как? Демка! Он же тоже вскрикнул… еще на первой ладье! Не дай бог… что я тетке Татьяне скажу?».
— А тебя-то как звать? — Мишка склонился к плачущему отроку.
— Это… Давыд.
«Господи, даже имя христианское не сразу вспомнил… дети же еще!».
— Вот что, Давыд, давай-ка его поднимем. Я посмотрю, может быть живой, только ранен.
— Не-а… ты же сам учил жилку на шее щупать…
— Давай, давай, все равно надо скамью для гребцов освободить. Ну-ка, взяли.
Обломок древка торчал у Терентия из спины. Мишка поискал пульс на шее, потом приложился ухом к груди отрока. Все было безнадежно — наповал.
— Давыд… ты посиди с ним… помолись за упокой души. Для воинов, в битве павших, райские врата открыты безвозбранно. Он — воин и пал в бою… душа его на нас из Царствия Небесного глядеть будет.
Мишка помолчал, не зная, что еще сказать. Кем был Давыду отрок Терентий? Родичем, другом детства, просто односельчанином?
«Дела, дела… суета сует. Ведь собирался же поподробнее обо всех ребятах разузнать, картотеку сделать… так руки и не дошли. Только, вот, когда убили… Вернется только половина… неужели правда? Или Егор только пугал? Егор… блин, чуть не забыл!».
— Давыд, мне отойти надо… ты… ты поплачь, не стыдись, никто смеяться не будет. Посиди, посиди с ним, мы и без тебя управимся. Слышишь меня?
Отрок ничего не ответил, только шмыгнул носом. Мишке захотелось погладить его по волосам, но пальцы натолкнулись на мокрое, холодное железо шлема. Ладонь соскользнула по бармице и опустилась на плечо. Давыд всхлипнул и прижался к тыльной стороне Мишкиной ладони щекой.
ТАМ Михаилу Ратникову всегда казались жуткой фальшью сцены в кинофильмах про войну, когда герой или героиня склоняются над убитым товарищем, сразу же стихают выстрелы, начинает звучать грустная музыка и всякое действие вокруг как бы прекращается… но сейчас убрать руку показалось страшным кощунством.
«Много ли мальчишке надо? Немного сочувствия, незамысловатая ласка… но… надо идти. Провались оно все! Лучше б я в Крестах на шконке загнулся!».
Мишка похлопал Давыда по спине, осторожно высвободил ладонь и начал пробираться к корме, откуда доносились голоса Семена Дырки и Егора.
— Дядька Егор, не пора ли?
— А? Ты, что ли, Михайла?
— Я, господин десятник. Не пора ли стрелу пускать, спрашиваю.
— Ну… — судя по голосу, Егор повернулся в сторону оставшейся позади факельной суеты на причалах. — Да, до нас уже из лука не добьешь, можно пускать. Давай, что у тебя там приготовлено.
Мишка дернулся руками к талии и только тут сообразил, что пояс, со всем, что на него навешено, он сбросил прямо под ноги перед тем, как стягивать с себя рубаху. Где ж его теперь искать? Повернувшись к шевелящейся темноте внутри ладейного корпуса крикнул:
— Внимание! Всем слушать меня! На правом борту, пошарьте под ногами, там мой оружейный пояс где-то лежит. Передать сюда!
После короткой паузы, откуда-то из носовой части ладьи донеслось:
— Здесь, боярич! Сейчас передадим!
Пока его амуниция путешествовала из рук в руки, Мишка спохватился, что не сделал самого главного и снова подал команду.
— Кто из урядников есть? Подай голос!
— Урядник шестого десятка Ксенофонт!
— Младший урядник шестого десятка Никон!
«Надо же, они что, через все причалы за мной тащились? Как умудрились-то в темноте?».
— Младший урядник четвертого десятка Сергий!
— Из других десятков кто-то еще есть?
— Отроки второго десятка Марк и Тимофей!
«Опричники? Эти-то откуда взялись? Блин, неужели опять прикрывали?».
Пояс с подсумками и оружием, наконец-то, добрался до Мишкиных рук, но он продолжал перекличку.
— Урядник Ксенофонт, доложить о потерях!
— Отрок Глеб ранен — ступню на берегу чем-то пропорол… сильно. Отрок Софроний обжегся, когда пожар тушил… тоже, вроде бы, сильно. Отроки Тихон… ой, да тихо ты с веслом-то! Отроки Тихон и Гавриил на первой ладье уплыли, а Младший урядник Симеон и с ним еще три отрока… потерялись. Темно же…
«Ну, может на других ладьях ушли, но Ксюха молодец — в такой обстановке все под контролем держит и обо всех помнит! Не то, что вы, сэр…».
— Младший урядник Сергий, доложить о потерях!
— Отрок Терентий убит… здесь еще отроки Пахом, Нифонт и Давыд… все целые, но Нифонт, придурок, самострел утопил. Про первый пяток не знаю — мы сразу разошлись.
— Опричники!
— Оба целые!
— Так… раненых обиходили?
— Перевязали… как вышло, посветить бы…
— Сейчас, будет вам свет, погодите немного..
Мишка залез в прицепленную к поясу сумку и достал оттуда два небольших свертка, в одном лежали два жгута промасленной пакли, в другом — две берестяных грамотки.
— Дядька Егор, вот, нашел.
— Погоди, сейчас огонь высеку…
Егор принялся чиркать кресалом, и в редких вспышках света Мишка разобрал, что Семен Дырка стоит скособочившись, правой рукой ворочая рулевым веслом, а левую прижимает к ягодице.
— Дядька Семен, крепко зацепило-то?
— Да не воткнулось, чиркнуло только, но что-то крови… прямо как с барана, перевязать бы.
— Кто-нибудь, у кого бинт сухой есть, ко мне! — выкрикнул Мишка в сторону отроков.
— Да иду, иду уже! — донесся с середины ладьи голос одного из огневцев. — Сейчас, сейчас уже, сопляков на весла рассадить надо было.
— Разобрались там… — начал было кормщик, но вдруг умолк на полуслове и пошатнулся.
— Сенька! — Егор подхватил оседающего на подкосившихся ногах Семена дырку. — Что ж ты сразу-то не сказал… туды тебя…
Егор уложил кормщика лицом вниз и шуганул подсунувшегося огневца:
— Да сам я перевяжу! Ты, вон бери прави?ло, да командуй, раз с веслами разобрались. Михайла, посвети-ка.
Пока Егор с Мишкиной помощью перевязывал Семена Дырку, огневец окриками, перемешанными с руганью, кое-как наладил греблю. Гребцы из отроков были совсем никакие, ладья двигалась не столько за счет их усилий, сколько за счет того, что ее несло течением.
— Дядька… — позвал нового кормщика Мишка. — Тебя как величать-то?
— Карасем величай. — То ли в шутку, то ли всерьез отозвался огневец. — Чего надо-то?
— К берегу поближе возьми, нам стрелу с грамоткой в город закинуть надо.
— Это можно… прямо сейчас стрелять будешь?
— Погоди немного, приготовить все надо… дядька Егор, ты сам стрелять будешь?
— Не… Петруха, ты лук-то не утопил?
— Да иди ты! — недовольно пробурчал невидимый в темноте ратник Петр. — Теперь до конца жизни попрекать будешь?
— А никто тебя купаться не заставлял. Дай Михайле две стрелы, он все приготовит.
— А чего две-то, с одного раза, думаешь, не докину?
— Да нет, дядька Петр, первую стрелу надо на вал уронить, ну, вроде бы как, не получилось у нас с первого выстрела, а вот вторую уже надо точно в город забросить. Я, кроме грамоток, еще и паклю горящую к стреле привяжу, чтобы видно было, что она летит.
— Ага! А в первой грамотке, значит, вранье какое-то написали? Для полочан, значит? Пусть читают, дураки, и радуются, что весть перехватили? Мудер ты, боярич, мудер… а только и полочане не дурнее тебя! Так они твоему вранью и поверили!
— А никакого вранья там и нет! — Мишка протянул ратнику Петру грамотку и посветил лучинкой.
Кусочек бересты с одной стороны обгорел и разобрать на нем можно было только первую строчку:
«КНЯЗЮ ИЗЯСЛАВУ СВЯТОПОЛЧИЧУ ОТ ВОЕВОДЫ…».
— Вот, дядька Петр, выглядит так, будто упала, не долетев, да обгорела, а не сгорела вовсе, потому что от дождя намокла. И ничего мы не наврали — вторая грамотка точно так же начинается.
— Так зачем же посылать-то? Тут же, почитай, и не сказано ничего!
— Вот-вот. — Согласился Мишка. — Раз не сказано ничего, то и верить или не верить тут нечему. Можно только догадываться о том, что было написано. А уж своим-то догадкам, кто ж им помешает поверить? После того, что мы нынче учинили, полочане такого надогадываются… нам самим и не придумать никогда!
— Гы… хитро?!
По поводу содержания первой грамотки Мишке пришлось выдержать яростный спор с Егором. Сама идея дезинформации противника десятнику понравилась, но сначала он требовал написать явную «липу» — мол, князь Вячеслав Туровский вот-вот будет здесь с дружиной и ополчением — потом сам же соглашался, что полочане могут этому и не поверить.
— Ну ты сам подумай! — вдалбливал Егору Мишка, если они догадаются, что про скорый приход княжьего войска мы врем, то значит, что мы сами полочанам и скажем: «Князя нет, и будет он не скоро»!
— Ну, и что же писать, чтобы поверили?
— Ничего не писать!
— А грамотка зачем тогда?
— Чтобы только ДУМАЛИ, что написано, да гадали, что именно!
— Не, Михайла, мало ли, до чего они догадаются? — Егор устремлял задумчивый взгляд куда-то вдаль, чесал в бороде и предлагал:
— А давай напишем, что самого войска еще нет, но от князя гонец прискакал…
И все шло по новому кругу…
В свое время, Михаилу Ратникову довелось послушать лекцию одного американского профессора об альтернативной концепции истории развития человеческой цивилизации. Профессор делал упор не на разницу социально-экономических отношений в разное время, а на доминирующем, в тот или иной период, виде деятельности. Если традиционное общество использовало, главным образом, природный потенциал (земледелие, скотоводство, силу ветра, воды и животных), то в индустриальном обществе доминирующей стала деятельность по превращению одного вида энергии в другой (сначала, пар и электричество, потом, по нарастающей, вплоть до атомной энергии). В информационном же обществе, естественно, доминирующей должна стать деятельность по созданию, сбору и переработке информации.
Вот эта-то теория и вспомнилась Мишке во время дискуссии с Егором. Еще ТАМ у него сложилось убеждение, что предки были не глупее нас — знали они не меньше, просто знали другое. Но в вопросах переработки и использования информации предки были откровенно слабы (потому-то и вспомнилась та лекция) — просто не было в средневековье материальной базы для работы с информацией и развития информационных технологий. Материальных носителей информации — всего ничего, да и доступны они не всем, а изустная передача данных и хранение их в человеческой памяти, порождали искажения, легко достигающие критического уровня.
В этом Мишка, уже ЗДЕСЬ, убеждался неоднократно, а особенно ярко это проявилось во время попытки организации информационной войны с бунтовщиками в Ратном. Вот и десятник Егор, мужик, несомненно, очень неглупый и с богатым жизненным опытом, проявлял в вопросах информационной борьбы, прямо-таки детскую наивность! Он никак не мог понять, что для ослабления противника вовсе не обязательно напрямую «впаривать ему дезу», достаточно всего лишь, активизировать процесс принятия решений в условиях острого дефицита информации и времени. Ну, отправили какие-то хмыри, вырезавшие дозоры и устроившие черте что в порту, в Пинск грамотку. А что в ней? Совершенно ясно, что там не было приказа открыть городские ворота и сдаться. Так же очевидно, что не рекомендовали пинчанам разбираться с проблемой своими силами, не надеясь на помощь извне. Но что-то же сообщали! Что?
И вот тут-то и должно начать работать воображение, а оно у каждого свое! И выводы все делают свои, зачастую, очень и очень разные, вплоть до прямо противоположных. К примеру, что является главной задачей ночной операции для таких разных людей как Семен Дырка, Егор, Треска и Мишка? Для Семена, несомненно, добыча. Для Егора — военный эффект: потери противника, угроза повторения нападений, сковывание дополнительных сил охранной и разведывательной деятельностью, ненадежность коммуникаций и линий снабжения. Для Трески — в первую очередь, доказательство боеспособности его отряда и его полезности, то есть, избавление от статуса младшего партнера. Ну, а для Мишки ключевым эпизодом операции является засыл добротной информации в Пинск и «пустышки» полочанам.
Так и у противника, Главная задача у князя Давыда Полоцкого — военно-политическая: формирование антикиевской коалиции, возвращение под свою руку Минска, создание буферной зоны между Минским и Туровским княжествами. У удельных князей задачи попроще — усилиться за счет добычи и, если получится, новых земель. У Литвы и ляхов — откровенный разбой.
Ситуация и без того напряженная — Пинск не взят, князья Святополчичи на посулы не купились, стратегическая цель не достигнута, Киев содеянного не простит. И вот тут появляется некое вооруженное формирование и начинает вести себя нагло: вырезает дозоры, уводит из-под носа добычу в особо крупных размерах, перекрывает водный путь, да, вдобавок ко всему, договаривается о чем-то с гарнизоном осажденного города!
Какова должна быть реакция на происходящее? Ляхи и Литва, разумеется, захотят побыстрее смыться с добычей. Удельные полоцкие князья — тоже, но не бросишь же старшего родича и сюзерена. Хоть пополам рвись! А этому самому сюзерену — Давыду Всеславичу Полоцкому — надо сохранить лицо и не испортить отношения с союзниками. То есть, убегать, бросая обозы, никак невозможно! Конфликт интересов порождает конфликт кадров, а затем, с неизбежностью, в конфликт структур, этими кадрами наполненных! А наличие важной информации в сочетании с ее недоступностью, все эти конфликты обостряет, при удаче, вплоть до открытого противостояния! Поэтому «пустышка» в данных обстоятельствах может нанести войску князя Давыда вреда больше, чем самая изощренная «деза».
Все это Мишка и пытался объяснить десятнику Егору в доступных тому терминах, до тех пор, пока у Егора глаза не сделались, как у мороженой рыбы. В конце концов, боярич просто взмолился:
— Ну, дядька Егор! Поверь мне, Христа ради! Просто поверь, вреда-то никакого не будет, в любом случае, а польза великая может выйти!
Это, почему-то, убедило десятника больше, чем все приведенные Мишкой аргументы. Егор сплюнул, ругнулся (в одобрительном ключе) и перешел к обсуждению технических вопросов.
— Дядька Петр, ты закинь первую стрелу повыше, как будто бы ты побоялся через стену не перекинуть и слишком высоко взял, от того она не за стену улетела, а перед стеной упала…
— Да, понятно, понятно, не суесловь под руку… Карась, ближе к берегу не надо, так хорошо будет. — Ратник Петр немного помолчал, словно собираясь с мыслями, и уже совсем другим тоном произнес: — Ну, Господи, благослови… поджигай, Михайла.
Мишка поднес пламя лучины к жгуту из пакли и стрела яркой звездочкой ушла по крутой траектории, казалось к самым тучам. Достигнув верхней точки полета она развернулась наконечником вниз и по красивой параболе упала к нижней части городского вала — лучник все рассчитал точно.
— Вот и ладно, как задумали, так и вышло. — Удовлетворенно пробормотал Петр. — Давай вторую, парень.
— Рано, подождать надо. — Не согласился Мишка.
— Чего ждать-то?
— Ну, если б ты на самом деле промахнулся, то что бы мы сейчас делали?
— Гы… Егора бы слушали! Как ругается!
— А еще: новую грамотку бы писали, новую стрелу готовили и… — Мишка поколебался, но все же продолжил: — Другого лучника искали бы.
— Это чего другого-то?
— А если б господин десятник тебе в ухо дал?
— Гы-гы… а тут промазал и ничего. Красота! Гы…
— Ладно, гыгыкало, ты только не привыкни мимо стрелять! — По голосу чувствовалось, что Егор улыбается. — Ишь, понравилось ему…
Выждав нужное время, выстрелили второй раз, и снова у Петра все получилось, как надо — огонек горящей пакли скрылся за городскими стенами.
— Во, Егор, а ты говорил привыкну мазать!
— Ну да, великий лучник! — язвительно отозвался Егор. — В такую мелкую и шуструю цель, как целый город не промазал! Лука Говорун обзавидуется!
— Гы… А что? Мы могем!
— Х-холодно… — неожиданно подал голос Семен Дырка.
— Ты как? — Егор склонился к лежащему на животе раненому. — Михайла, посвети-ка… тудыть, повязка промокла, чего ж с тебя льет-то так? Или жилу кровяную порвало? Да не должно бы…
— Знахарка говорила, что полнокровный я, дырка сзаду…
— Ага, с нее и льется… а не размахивай задом под стрелами!
Мишку словно какой-то черт за язык тянул, к тому же вспомнился кинофильм «Батальоны просят огня»:
— Да не размахивал он! Просто полочане в главную ценность на нашей ладье целили! Хорошо, Семен Варсонофьич зад рукой придержал, а то рубанули срезнем и ищи ветра в поле!
— Хо-хо! — хохотнул Егор.
— Гы-гы-гы — загоготал Петр.
— Хи-хи-хи… ой… хи-хи-хи — вторил им тоненьким, совершенно несоответствующим его объемистой комплекции, голоском Семен Дырка.
«С чего веселимся-то, сэр Майкл? Отходняк приплыл? Глядите, плакать бы не пришлось! О-хо-хо, жизнь есть жизнь — чего б там ни было, а молодой организм свое берет…».
— Со стен огонь мечут! — выкрикнул кто-то из отроков.
Все дружно обернулись на медленно уходящий назад темный силуэт городских укреплений. Действительно, в одном месте со стены вниз кидали что-то горящее, похоже, факелы. Кидали как раз туда, где упала первая стрела, выпущенная ратником Петром.
— Гляди-ка, Михайла, чего твоя задумка натворила! Полочане за стрелой к валу сунулись, а пинчане их отгоняют — светят и, надо понимать, стрелами бьют. — Егор, помолчав, хмыкнул. — Вот досада-то ворогу будет, когда ничего прочесть на грамотке не смогут… О, даже как!
Последнее замечание, видимо, относилось к тому, что с городской стены слетел вниз клубок огня, значительно превышающий размерами факел — не то горящий бочонок, не то корзина.
— Ага! Сжечь стрелу с грамоткой хотят! — Прокомментировал Петр. — Гы… Ой, не могу, такие страсти из-за… гы-гы-гы… из-за ничего совсем! А народу-то постреляют и пожгут! А самый ловкий-то стрелу добудет и загордится! А там… гы-гы, ой, держите меня… гы-гы-гы, а там и нет ничего-о-о!!! А он-то… гы-гы, он-то! Ну, Михайла, потешил! Он-то, дурак, награ-а-аду получить… гы-гы-гы… награду получить надеется!!!
Петр согнулся пополам от хохота, не обращая ни малейшего внимания на то, что его смех никто не поддерживает. Мишка и раньше слыхал о том, что ратник Петр, в общем-то очень неплохой боец, был нелюбим товарищами за, прямо-таки, дубовое чувство юмора, и постоянно влипал в мелкие неприятности из-за своих дурацких шуток и розыгрышей, но воочию наблюдал это впервые.
— Кончай кудахтать, яйцо снесешь! — недовольным тоном пробурчал Егор. Кажется, ему стало неудобно за своего подчиненного перед мальчишками. — Умолкни, я сказал!
Петр, явно делая над собой усилие, еще пару раз гыгыкнул, пробормотал, что-то про «Михайла измыслил» и умолк. Похоже было, что Егор окорачивает его уже вполне привычно, и какие Петра ждут неприятности в случае продолжения смеха, тот прекрасно знает. Над ладьей повисла тишина, прерываемая только плеском весел, постукиванием в уключинах, да мерными командами Карася:
— И-и раз, и-и раз… На левом борту, не спешите, слушать меня! И-и раз, и-и раз…
— Зря суетятся! — подал голос огневец, сидящий загребным с правого борта. — Утром туман падет, тогда можно будет стрелу с грамоткой и забрать безопасно, а так только людей зазря губят… дуроломы.
— М-м? Верно? Туман будет? — переспросил Егор у кормщика.
— Угу. Гляди, дождик кончился и тучи разгоняет. Скоро совсем развиднеется, а к утру похолодает… Быть туману, непременно.
Холодать, впрочем, начало уже сейчас. Мишка спохватился, что все еще стоит по пояс голый и тело уже давно покрылось гусиной кожей, но как-то не до того раньше было. Отроки-то на веслах согрелись, а вот ему…
— Кто-нибудь, гляньте… там рубаха моя валяться должна!
Через пару минут ему передали ком мокрой ткани, по которому, похоже, еще и как следует потоптались ногами. Одевать это на себя было просто страшно. Тут же вспомнилось, что Семен Дырка пожаловался на холод, значит, его знобило не только от потери крови.
— Эй, кто от гребли свободен! Покопайтесь в товаре, найдите полотно или мягкую рухлядь, какую-нибудь! Раненого укрыть надо, да и сами укутайтесь, нам еще попростужаться не хватало!
«Отец рассказывал, что на фронте почти не болели. Мерзли, мокли, ночевали на морозе и под дождем, но никакая простуда не брала. Видимо постоянная угроза смерти задействовала какие-то резервы организма… зато потом, через много лет после войны… Нет, не зря я ребят в любую погоду по утрам купаться заставляю, будем надеяться, обойдется, да и взрослые мужики тоже в мокрых рубахах щеголяют, и ничего, как будто так и надо…».
— Карась, дырка сзаду! — неожиданно вскинулся Семен. — Уши заложило? Я те прочищу!
— Суши весла! — мгновенно отреагировал кормщик. — Тихо! Не шуметь, не разговаривать!
Карась, приоткрыв рот, повел головой из стороны в сторону.
— Чего там… — попытался спросить ратник Петр, но тут же огреб затрещину от Егора.
— Лодки… две! — Сообщил Карась после короткого молчания. — Большие… по две пары весел… или больше. Погоня! Семен, чего делать будем? С этими гребцами не уйдем!
— Не ссы, дырка сзаду! По-тихому к берегу и затаиться, не дышать. По стрежню идут, проскочат, не заметят.
— Весла на воду, тихо, не шуметь! — Карсь пошевелил рулевым веслом. — Два раза гребанули… и-и раз… и-и два… еще два раза, да посильнее вы, задохлики… и-и раз… и-и два… все, суши весла. Тихо… не дышать!
Над ладьей снова повисла тишина, было слышно, как с лопастей весел падают в реку капли воды. Ладью сносило течением, ее движения совершенно не чувствовалось.
— Егор, — вполголоса обратился к десятнику Карась — держи правило, мы с Гунькой подгребем по-тихому, а то детишки шумят сильно.
— Давай.
Карась согнал с места загребного левого борта кого-то из отроков, и ладья, под двумя веслам бесшумно двинулась к берегу. Шорох днища по песчаному дну показался таким громким, что у Мишки даже заломило виски.
«Нервы, сэр Майкл, нервы…».
Впрочем, нервы были не у одного только Мишки. Когда кто-то из отроков закашлялся, зажимая себе рот ладонями, Семен Дырка пообещал его удавить таким голосом, что невольно вспомнилось вычитанное где-то выражение: «Если в аду есть музыка, то она состоит наполовину из шипения змеи, а наполовину из шелеста денежных купюр».
Теперь уже и Мишка отчетливо различал звуки погони: плеск воды, стук в уключинах и размеренные команды:
— И-и… эх! И-и… эх! Навались! И-и эх!
Не заметив приткнувшуюся к берегу ладью, погоня проскочила ниже по течению.
— Наших предупредить надо. — Озаботился Егор. — Михайла, у тебя еще осталось чего, чтобы стрелу с огнем соорудить?
— Нет, нету ничего больше.
— Ты же ладьи поджигать собирался, если угнать не выйдет!
— Так на насадах все осталось… кто же знал…
— Эх ты, тютя!
— Погоди! — влез Семен Дырка. — Ты чего делать собрался?
— Наших предупредить о погоне, не все ж такие ушастые, как ты…
— Да ты что? Заметят же нас, дырка сзаду!
— Они все вперед смотрят, не поймут, откуда стреляли…
— Да хрен бы с этими! Другие! Ты что, дырка сзаду, думаешь в Пинске всего две лодки нашлось? Да там их несчитано! Просто пооотстали!
— Так… — Егор на секунду задумался. — Тогда нам прятаться не резон, все на последнюю ладью навалятся… ну, не на последнюю, так на следующую, не все же у берега укрыться догадаются! Еще скольких-то пропустим, а потом остальным дорогу загородим. Петруха, есть из чего стрелу с огнем…
— А как же, господин десятник! — Слова «господин десятник» Петр произнес так, что стало понятно — передразнивает отроков. — Мы народ запасливый, господин десятник, уже и готово все, господин десятник! Господин сотник Михаил Фролыч, поджигай!
«Балабон, блин! Как тебе еще морду в лепешку не разбили, с твоими шуточками…».
Стрела с огнем ушла в ту сторону, где должна была находиться предпоследняя захваченная погорынцами ладья. Егор, проводив ее взглядом, скомандовал:
— Карась, Гунька, снимаемся с мели, на плаву воевать будем!
— Э! Погоди! — снова влез Семен Дырка. — Зачем на плаву? У берега сподручнее! Если что, в лес уйти можно, нас там хрен найдут, да и искать не станут…
— А зазывать погоню к берегу ты как будешь? — вызверился Егор. — Эй, люди добрые! Не гоняйтесь за другими, к нам идите! Так, что ли?
— Гы-гы-гы! — опять возрадовался Петр.
— Они же там все доспешные. — продолжил Егор. — У берега воды воробью по яйца, а на глубине они осторожничать станут, никому тонуть неохота.
— Ну уж нет! Я не согласный! — Семен тоже зло ощерился. — И вообще, я раненый, немощный… Крась, Гунька, тащите меня на берег, пускай сами плавают, без н…
— На хрен! Потому, что не хрен! — отрубил Егор.
Семен от такой аргументации даже примолк.
«Можете гордиться, сэр Майкл, вас уже и взрослые ратники цитируют. Хотя, скорее всего, все же не вас, а лорда Корнея. Помните, как ему сей лингвистический изыск понравился? Даже больше, чем „козлодуй“! От него и другие переняли».
— Петруха! Заткни Дырку! — прорычал Егор, извлекая меч из ножен. — Карась, Гунька, исполнять приказ!
— Урядник Ксенофонт! — подключился Мишка. — Дать людей в помощь! И присмотреть, чтобы не выкинули чего!
— Слушаюсь, господин сотник!
Мишка, машинально покосившись на Егора, уловил одобрительный кивок головой и только тут сообразил, что вокруг слегка посветлело — в разрыве туч засветился тонкий месяц. С носа ладьи доносился шум какой-то возни, потом раздался сердитый голос Гуньки:
— Да переверните вы весло-то! Вальком надо толкаться, вальком, а не лопастью! Она же тонкая, поломаете. — Опять, некоторое время слышны были только сопение, кряхтение и возня, а затем снова прорезался Гунька: — А ну, переходите все на корму, нос вывесить надо! И вы тоже ступайте, не сбежим мы без кормщика, не бойтесь!
Спустя какое-то краткое время и после целой серии энергичных выражений, с носа донеслась реплика Карся:
— Снимай портки, Гунька, придется вылезать и спихивать.
— Никон, к бою! — нарочито громко скомандовал Ксенофонт. — Глядите, дядьки, мы не промахнемся!
— Ой, напугал! Да сказано же тебе, что не сбежим, молокос-с-сос!
Огневцы с плеском соскочили в воду, натужно ухнули, и ладья свободно закачалась на поверхности реки.
— Эй, помогите влезть… вояки! Да на кой нам твоя ладошка сдалась! Весло подайте… ни хрена не соображают… самострелы из-под лавки…
Следующая группа погони шла не скрываясь, с факелами. То ли не нашлось кормщиков, способных обходиться лишь слабым светом месяца, то ли еще почему-то, но было хорошо видно, что погоня сильно растянулась. Скорее всего, не потому, что гребли с разной скоростью, а потому, что загружались в лодки по мере того, как подходили новые люди из стана осаждающих. Да и лодки еще надо было отыскать…
«Однако, сэр, полочане вовсе не лопухи. Да, по началу, выступили не лучшим образом — и охрана стояла не там, где надо, и народ на ладьях дрых без задних ног, но сориентировались быстро, успели даже пострелять по последней ладье… и стрелу заметили, и поняли смысл выстрела. Нет, не лопухи. Ох и дадут они нам сейчас! На что же Егор рассчитывает?»
— Это… дырка сзаду… раз уж такое дело, Гунька, лук мой подай! Ох, етить тя в грызло! Значит, ты с Карасем загребными садитесь, а на правило, пусть Егор встает. Ну, и сами там смотрите, как грести, не забывайте, что детишки на веслах. Что-то я еще хотел, дырка сзаду… А! Егор, ты, ежели припечет, от правила вниз соскакивай, мы уж сами тут разберемся, как загребать. Михайла, там на носу жернов[7] лежит, Карась отрокам покажет, как его скидывать. Если, значит, лодка или челн подвернется, так пусть твои ребята не зевают.
— Понятно, дядька Семен. Урядник Ксенофонт, выделить людей!
— Слушаюсь, господин сотник!
— Петруха! — Егор, видимо, тоже решил раздать указания. — Сколько стрел осталось?
— Двадцать две.
— Зря не раскидывай, выбирай, в кого бить…
— Понятно, не впервой.
— Пойдешь на нос, я отсюда, ты оттуда, а когда надо будет, ребятне поможешь жернов скинуть.
— Гы… во удивятся-то, когда каменюка на головы свалится!
— Так… ребятки, слушайте внимательно! — обратился Егор к отрокам. — Стрелять из самострелов не дальше, чем на тридцать шагов — свету мало, целиться трудно. И учтите, на воде все кажется ближе, чем на самом деле, так что, думайте, прежде, чем выстрелить… Хотя, лучше вот что. Первый выстрел по моему слову, я так рассчитаю, чтобы вы успели зарядить и еще раз выстрелить. Выбивать, в первую очередь, гребцов — лодки остановятся или на месте закрутятся, а нам того и надо. Полог приспустите и закрепите так, чтобы не мешал стрелять. Все, вроде бы… Михайла, добавишь чего?
— Без команды не стрелять, и вообще, слушать внимательно, не забываться, как в Ратном! Урядников особо касается! Никон, не забыл, как я тебя башкой об тын лупил?
— Не забыл, господин сотник.
— Вот и не доводи до этого в другой раз!
— Слушаюсь господин сотник!
— На левом борту старший — Сергий, на правом — Никон, уряднику Ксенофонту быть на носу.
Поначалу все, вроде бы, пошло хорошо. Пропустив три мелких посудины, в которых находилось по четыре-пять человек, Егор, несмотря на то, что гребцы из отроков были аховые, умудрился вывести ладью на таранный удар в борт насаду в котором сидело человек десять — все в доспехе. Скорость была мала, и борт насада хрустнул, но удар выдержал, однако масса и инерция ладьи была таковы, что она просто подмяла под себя вражескую посудину, отправив на дно сразу всех, кто в ней находился. Отроки, побросав весла, принялись лупить из самострелов по подходящим к ладье лодкам и сумели-таки «привести ворога в смущение» — лодки шарахнулись в стороны.
А потом полочане доказали, что они действительно не лопухи и воевать на воде умеют, да и с чего бы, спрашивается, не уметь, коли держишь под своей рукой одну из ветвей пути «из варяг в греки»? Давно прошли те времена, когда викинги шастали по рекам, впадающим в восточную Балтику как хотели, наводя ужас на славян и их соседей. Сами всему научились: и строить суда, и ходить на них, и кузькину мать показывать, кому надо. И полочане в этом вопросе исключением не были!
Все переменилось, как-то быстро, непонятно и самым роковым для экипажа погорынской ладьи образом. Мелкие челны убрались подальше, а насады и дощаники, развернулись носами к противнику и прикрылись спереди составленными щитами — стреляй, не стреляй, толку мало или вовсе нет! Образовав неровный круг, они по команде ринулись вперед, атакуя сразу со всех сторон — ни дать ни взять «звездный» налет[8] торпедоносцев и топмачтовиков времен второй мировой войны.
— Весла, весла из уключин! — заорал, надрываясь Семен Дырка. — Разбивай щиты! По двое хватайтесь, силы не хватит!
С правого борта получилось — сила удара весла в выставленный щит сложилась со скоростью лодки, и щитоносец вылетел за борт, в образовавшуюся брешь влетело сразу несколько болтов и стрела ратника Петра, ополовинив экипаж. К тому же, убитые и раненые навалились на один борт, опасно накренив посудину, и полочанам в ней стало не до атаки. Вторым веслом вышло менее убойно — просто удалось отклонить лодку с курса и она ушла куда-то под корму.
А вот с левого борта не получилось вообще ничего — полочане не довели свои суденышки до дистанции удара веслом, а внезапно опустив щиты, дали по ладье залп из луков. Мишке аж взвыть захотелось, чтобы заглушить звук с которым стрелы впивались в незащищенную человеческую плоть. Силуэты отроков в просвете между бортом и тентом исчезали один за другим.
— Слева, Ксенофонт, слева!!! — заорал он, пытаясь привлечь внимание, находящихся на носу ладьи.
Там его не слышали — вываливали за борт жернов. Удар, треск дерева, крики… Мишке стало не до них — над левым бортом вылез по грудь человек и рубанул мечом по тенту освобождая себе проход. Мишкин болт ударил его в грудь и опрокинул назад. Заряжая самострел Мишка в бессильном отчаянии смотрел, как под потоком воды, выливающей из завернутой части тента, разрубленной мечом, над бортом поднимаются сразу три головы в шлемах.
«Где опричники, почему не…»
Щелкнул лук в руках Семена дырки, и голова одного полочанина исчезла, двое оставшихся полезли внутрь, но болт, наконец-то, лег на ствол Мишкиного самострела и один из абордажников так и стался висеть, перегнувшись через планширь. Третьего завалил опять Дырка — из лука стрелять быстрее, но вместо троих убитых, лезло… сколько, Мишка уже не разобрал. Вытаскивая из подсумка болт, он нашел глазами опричников и увидел, что оба стреляют в сторону комы. Глянул туда и похолодел. На кормовом помосте Егор, прикрываясь каким-то тюком вместо щита, рубился сразу с троими! Двоих завалили опричники, но снаружи уже лезли еще какие-то рожи с распяленными в крике ртами, а в тюке, которым прикрывался Егор, завязло копье. В одну из этих рож Мишка и выстрелил. Потом заряжать стало уже некогда и Мишка выхватил кистень. Первый удар достался полочанину, неловко топтавшемуся, привыкая к темноте под тентом, второй — по руке, схватившейся за планширь, потом Мишка ударил еще кого-то и тут же сам отлетел назад от удара по шлему.
Дальше все стало восприниматься как-то фрагментарно. Вот кистень бьет по ноге в сапоге (свои-то все босые) стоящей на кормовом помосте, вот — по шее полочанина, свалившегося вниз в обнимку с Егором… Потом непривычно толстое для рук древко копья скользит в ладонях, а наконечник скребет по чьей-то кольчуге… Жгучая и, одновременно, холодная боль в груди, прямо там, где левый сосок… Спина кого-то из огневцев, замахивающегося обломком весла, полочанин, уклоняющийся от удара этим обломком, а в руке уже не кистень, а меч, и этот меч рубит полочанина по ноге… Щека лежит на мокрых досках настила, на голове уже нет шлема, а прямо перед лицом мертвые глаза отрока и текщая из его рта кровь… И снова в руке меч, тело поет, переполненное силой боевого транса, ни боли, ни усталости, ни страха! Сейчас всех… но что-то бьет под колени, потом какая-то тяжесть наваливается сверху… Все, темнота.
…Ить, как вышло-то, дырка сзаду! Мы-то стрелу с огнем посылали, чтобы вас упредить, а вы, ребятушки решили, что на помощь зовем. А и верно решили! Без вас… а, дырка сзаду… Ну, за мной не пропадет, вы меня знаете!
— Да ладно тебе, дядька Семен, Гунька рассказал: это ж вы нас от погони прикрывали, себя не жалеючи! Какие счеты?
— Да… гм, дырка сзаду… прикрывали, но и вы вовремя подоспели. Эх, Карась, Карась, Царствие Небесное… вдовцом был, теперь детишки совсем сиротами остались. И ведь не хотел же я его с собой брать, как чувствовал…
Мишка попытался приподнять голову и чуть не заорал в голос — все тело казалось одной сплошной раной… а где не раной, то синяком. Кто-то поддержал ему голову и голос опричника Марка тревожно спросил:
— Минь… боярич, ты как?
— Живой, вроде бы… помоги сесть.
— О, дядька Семен, гляди, очнулся этот! Ну, как он на меня кинулся! Бешеный какой-то!
— Хе! Дырка сзаду, так его так и кличут — Бешеным Лисом… как прадеда его, значит. Ну, перепутал немного, так где ж там разбираться было, сам же все видел.
— Ничего себе «немного»! Чуть не зарубил! Хорошо, Пинька его вовремя…
— Ну, ты тоже хорош, дырка сзаду! На хрена ж по голове было бить? У него и так… на-ка, вот, глянь шлем его. Усекаешь?
— Да, постучали…
— То-то, что постучали… но верткий, дырка сзаду! Ни одного прямого удара, все вскользь!
Мишка, с помощью Марка, сел и попытался открыть глаза. Уже рассветало и свет показался нестерпимо ярким. Голова гудела, но ни тошноты, ни головокружения… даже странно.
— Воды дай. Что с ребятами?
— Четверо…
— Убитых?
— Живых. Остальные… — Марк недоговорил, но Мишка все понял и так.
— Блин…мать… только половина… Господи, дети же еще!
— Боярич… на, испей…
— Да пошло оно все! Суки!!! Детей!!! Всех… падлы! Огнем и мечом!!! Порох сделаю, все княжество напалмом выжгу!!! Пирамиды из голов…
Мишка кричал что-то еще, пока вода, выплеснутая на голову сразу из двух ведер, не прервала бессвязные крики, перемешанные с матерщиной двадцатого века.
— А ну, еще раз, дырка сзаду! Не жалей.
На Мишку снова обрушился холодный душ, он закашлялся и, кажется, начал успокаиваться.
— Еще раз! — опять скомандовал Семен.
— Не надо! Все уже, все!
— Ну, гляди у меня! Колдовать он тут будет, дырка сзаду! Понабрался волховства, етить тя в грызло. Все равно не оживишь ребят, хоть весь исколдуйся!
— Да не колдовал я…
— А то я не знаю! Не колдовал он… пурамиды из голов… Тьфу!
Мишка отвернулся от Семена и обвел глазами ладью. Лучше бы не смотрел! Все было залито кровью так, словно ей поливали из шланга. Прямо напротив Мишки лежал ратник Петр с перевязанными головой и обеими руками. Чуть дальше один из огневцев что-то делал с животом Егора, а тот сиплым голосом не то ругался, не то давал советы. Под остатками изорванного тента лежали… Мишка не смог заставить себя смотреть, отвел глаза и снова наткнулся на взгляд Семена.
— Ну, налюбовался? Говорил же я на берег… гм, дырка сзаду…
Кормщик заткнулся, недоговорив, и начал с преувеличенным вниманием рассматривать что-то на проплывающем мимо берегу.
— Марк, кто из ребят выжил?
— Никон, Сергий и мы с Тимофеем. Все раненые… Да, еще Глеб с Софронием, но они еще раньше ранены были, сидели под помостом, так им ничего… Еще Давыд дышит, но… не довезем, наверное.
«Так, выжили опричники и урядники. Случайность или, все-таки, показатель? Для опричников, наверное, да».
— С тобой что?
— Да мне ногу копьем прокололи, а потом ошеломили[9]… не помню ничего. Очнулся, когда уже все кончилось.
— А Тимофей?
— С ним плохо, но говорят, что может выжить. Ключица перерублена. Совсем бы зарубили, но он самострел успел подставить…
— А урядники?
— Не знаю. Отсюда не видно, а подойти не могу, мне же ногу…
— Понятно… дядька Семен, а что с ратником Петром?
— А? Ах с ним-то? Ну, двух-трех пальцев недосчитается, это точно, а с глазом не знаю, да и голове тоже досталось. Вот Егору, кажись, повезло. Тот бугай, которого ты кистенем приголубил, ему живот-то не сильно порезал — так, поверху только. Но потом его чем-то опять в тоже место ударило… на вид-то страшно, а на деле неопасно.
— А Гунька?
— Гунька? Гунька молодец, дырка сзаду! Гунька витязь! Как размахался веслом, так к нему и подойти боялись! Из лука стреляли, раз пять, наверное. Попали два раза. Ухо порвали и… хе, дырка сзаду, как у меня, только с другого боку! А я, хошь верь, хошь не верь, без единой царапинки. Сидел вот здесь на половине задницы, да постреливал. Карась только вот… Эх, Карась, Карась… ведь не хотел же я его брать, как чувствовал…
«Вернется только половина… Откуда он знал?».
Туман, как и предсказывал покойный Карась, действительно пал на реку перед рассветом. Кормщики не решились идти дальше и ладьи, собравшись в одном месте, приткнулись к берегу. Первым к Мишке явился Демьян. Левая рука у него была перевязана — укусил полочанин, которого Демка резал наощупь еще в первой ладье. Впрочем, это он объяснил Мишке уже потом, а поначалу просто потерял дар речи, увидев, что стало с экипажем Мишкиной ладьи в результате абордажного боя. Такую же, даже еще более острую, реакцию продемонстрировал и подошедший чуть позже Артемий — когда он отвернулся от тента, которым были накрыты тела убитых отроков, лицо его было белым, как мел, подбородок трясся, а правой рукой он судорожно делал жесты, в которых только с большим трудом можно был опознать крестное знамение.
Однако все это не шло ни в какое сравнение с тем, что испытал Мишка, когда из слов поручиков понял, во что Младшей дружине обошлась операция по захвату ладей. Из полусотни, которую он привел в Пинский речной порт, боеспособными осталось меньше половины. Тринадцать убитых, десяток раненых и пятеро пропавших без вести. И самое страшное — среди пропавших без вести был старшина Младшей стражи Дмитрий. Мишка чуть снова не сорвался в истеричный матерный крик с упоминанием пороха, напалма и боевых отравляющих веществ, но организм, в последний момент, почему-то выбрал в качестве реакции мрачное отупение. Ни голоса, ни движения, остановившийся взгляд… всему есть предел, в том числе и энергии молодого тела.
А потом… из каких глубин памяти всплыли давнишние, еще пятидесятых годов двадцатого века, строчки Булата Окуджавы?
Ах, война, что ж ты сделала, подлая: стали тихими наши дворы, наши мальчики головы подняли, повзрослели они до поры. На пороге едва помаячили и ушли за солдатом солдат… До свидания, мальчики! Мальчики, постарайтесь вернуться назад. Нет, не прячьтесь вы, будьте высокими, не жалейте ни пуль, ни гранат и себя не щадите… И все-таки постарайтесь вернуться назад.— Опять колдует, дырка сзаду…
— Да не похоже… молится… вроде бы… — неуверенно возразил Артемий.
— Какая молитва, етить тя в грызло? Молятся по-христиански, а тут половина слов непонятная… вообще все непонятно!
— А может он… это… и не Христу вовсе? Он же…
— Заткнись! — зло оборвал Артемия Демьян.
— Совсем вы там у себя в Ратном охренели, дырка сзаду… Или… Господи, спаси и сохрани… воины… детишки еще, а поди ж ты… вот оно, значит, как…
‘‘Дураки вы все! Поэзия, сама по себе, и есть волшебство. Просто потому, что выражает словами эмоции, которые большинство людей, сколь бы сильные чувства их ни обуревали, высказать или внятно описать их неспособны. Стихи говорят больше, чем описывают составляющие их слова, в стихах есть еще и ритм, и мелодия звучания последовательности звуков и… да черт его знает, что еще, и о чем надо спрашивать специалистов. Но и с точки зрения управления стихи — система, то есть, нечто большее, чем просто сумма слов — элементов этой системы.
Так набор деталей, скажем, пистолета, сложенный в кучку, еще не является самим пистолетом, пока детали не собраны, не соединены между собой в определенном порядке — не установлены связи между элементами системы. Только после этого совокупность деталей превращается в оружие. Чудо? Да, можно сказать и так — кучка железок несложной последовательностью манипуляций превращается в машину смерти, зловеще прекрасную в своей функциональности, и провоцирующую владельца своими красотой и удобством на ее применение. Недаром же очень многие относятся к оружию, как к почти живому существу… Провоцирующую на применение, то есть, порождающую мотивацию поведенческой реакции!
Но насколько более сложной системой, чем набор железок, является поэзия! Не только составленные в определенном порядке слова, но намеки, полутона, аллюзии, гиперболы… господи, сколько всяких терминов придумали специалисты, пытаясь поверить алгеброй гармонию! А поэт, даже не зная всей этой науки, творит чудо гармонии — создает систему, воздействующую на человеческое сознание столь мощно, что порой она способна породить мотивации, управляющие поведением миллионов людей! Ну, вот, хотя бы пушкинское:
Иль мало нас? От стен Китая, до потрясенного Кремля, Стальной щетиною сверкая, Не встанет Русская земля?А еще через сто с лишним лет, после создания этих строк, прозвучали другие:
Пусть ярость благородная Вскипает, как волна! Идет война народная, Священная война.Ни одного повторяющегося слова, но смысл-то один и тот же!
Что делает стихи бессмертными? Да то, что из года в год, из поколения в поколение, из века в век, они находят отклик в душах людей — выражают словами то, что сам человек не может не только высказать, но даже, зачастую, и понять. А еще дают радость, утешение, надежду, сопричастность к великому… позволяют вдруг обнаружить в словах никогда не виденного и даже давно умершего человека, собственные мысли и чувства… И тогда поэту верят безоговорочно ВО ВCЕМ, и находят в его строках рецепты поведения на любой случай жизни, как в… как христиане в Писании! Как там у Дольского:
Между явью и сном, как по лезвию, ухожу на просторы великие, где религия — только поэзия, А Поэзия — это Религия’’.О поэзии думалось хорошо. Возможно, профессиональный филолог счел бы эти мысли ересью, дилетантизмом или непроходимой глупостью, но они позволяли не думать об убитых мальчишках.
Глава 4
Сентябрь 1125 года. Берег реки Припять
Когда добрались до скрытной стоянки на берегу Припяти, работы у Матвея оказалось выше головы. Он сунулся было оказывать помощь в первую очередь Мишке, но молодой сотник шуганул его, велев заняться теми, кто был ранен наиболее тяжело, а сам отдался в руки Роськи и Антона. Оба с готовностью занялись Мишкиными ранениями, но Мишкин адъютант молча сопел, видимо все еще переживая, что его не взяли в поход на Пинские причалы, а Роська ворчал под нос словно классический седоусый дядька, хлопочущий над новиком:
— Эк тебя по титьке-то резанули… ну, да ничего — не баба, дитя не кормить. А по плечу, видать, оголовьем двинули… пошевели-ка рукой.
— Да цела кость, цела… на, гляди. Шевелю, как видишь.
— Ну, вот и ладно, вот и хорошо… я только ссадину смажу от греха. А тут что? Так больно?
— Уй!
— Нет, Минь, это ж как надо было дернуть, чтобы ремень кистеня лопнул? Слава Богу, руку не оторвали… как ты меч-то после этого держал?
— Молча… ну, все уже?
— Сейчас, сейчас… о, Господи, у тебя по спине ходили, что ли?
— Ходили, даже подпрыгивали! А я подмахивал! Хватит, что ты как баба причитаешь?
— Да ладно, ладно… на вот, рубаху сухую надень. Поесть принести?
— Не надо.
— Тогда, может, поспать приляжешь?
— Ну да, мне сейчас только и разлеживаться… Значит так: я пойду, узнаю, как там с ранеными, а ты погляди, чтобы отроки в сухое переоделись, поели и…
— Так все уже, присматривают там…
— Тогда готовь одну ладью — раненых назад в Ратное отправить надо.
— Готовят уже.
— А грести кто будет? Надо с Дыркой…
— Уже договорились, он гребцов даст.
— А…
— И кормщика даст.
— Тьфу, что б тебя!
Мишка отчего-то еще больше разозлился, словно Роська ему перечил, хотя крестника, наоборот, надо было бы похвалить за распорядительность. Подумал немного, пытаясь сообразить, какие еще надо отдать распоряжения, ничего не придумал и поинтересовался:
— А кто там орет-то так? Вроде бы не отрок — голос взрослый…
— Не знаю… может, из огневцев кто-то… или из пленных…
Прямо на душе полегчало — наконец-то у Роськи не нашлось ответа.
— Мы что, и пленных взяли?
— Ага! Четверых, правда все раненые. А еще один боярин…
На берегу, рядом с причаленной ладьей раздались торопливые шаги и какой-то, не то обиженный, не то удивленный мальчишеский голос спросил:
— Господин сотник, дозволь обратиться? Отрок Парамон!
— Обращайся.
— Господин сотник, ногу-то хоронить по-христиански, или как?
— Чего?.. Какую ногу?
— Так это… отрезанную… то есть, отпиленную… это самое, лекарь Матвей пленному боярину ногу отъял и говорит: «Забирай». Я, значит, спрашиваю: «Чего с ней делать?», а он отвечает: «Можешь съесть или погреби с песнопениями».
— Шутник, блин…
— Чего, господин сотник?
— Закопай ее, где-нибудь… без песнопений.
— А…
— А крест ставить не надо!
— Ага… Слушаюсь, господин сотник!
Средневековая операционная (она же — перевязочный пункт) зрелище не для слабонервных, впрочем, и для зрителя с крепкими нервами — тоже не подарок. Дело даже и не в полном отсутствии анестезии — на худой конец, брыкающегося раненого можно и оглушить[10], и не в почти полном отсутствии антисептики — людей со слабым здоровьем детская смертность прибирала еще до достижения ими «призывного» возраста. Наряду с хирургическим инструментом, своим видом вполне подходящим для пыточных застенков и методиками, включавшими в себя такие, например, приемы, как прижигание каленым железом, было и еще кое-что, в исторических фильмах деликатно умалчиваемое.
Холодное оружие, как правило, наносило обширные ранения, сопровождавшиеся обильным кровотечением и, как следствие, быстрым падением кровяного давления, приводившего к потере сознания. Разумеется, при этом у раненого опорожнялся мочевой пузырь, а зачастую, и кишечник. Так что, кроме непосредственно обработки ран, приходилось еще и извлекать раненого воина из доспеха (тоже дело, отнюдь, не простое), обмывать и переодевать в сухое. И хорошо, если дело было летом, потому что зимой требовалось, при всех этих манипуляциях, умудриться не застудить и не обморозить пациента.
Вот во всем этом, среди крови, нечистот, криков, стонов, ругани и прочего, пребывал лекарский ученик Матвей. В заскорузлой от засохшей крови рубахе, с сосредоточенным, словно одеревеневшим лицом, он, казалось, не замечал ничего вокруг, кроме того раненого, который в этот момент был перед ним.
Руководил же всем остальным обозный старшина Младшей стражи Илья. Излучая каким-то, совершенно непонятным образом уверенность и владение тайным знанием, он распоряжался громким голосом и гонял приданных в помощь отроков в хвост и в гриву.
Когда Мишка подошел к «операционной», устроенной под навесом, Матвей как раз заканчивал с одним из раненых отроков. Выпрямился, отстранился и уставился остановившимися глазами куда-то в пространство.
«Господи, да как же он держится-то? Ведь пацан же еще!».
— Все, забирайте! — скомандовал Илья. — Руку ему на шею подвесьте, а потом уже рубаху надевайте, пусть рука внутри будет. Давайте следующего и принесите сюда… песку, что ли, а то под ногами чавкает уже. И лекарю воды полейте, пусть руки обмоет!
Увидев подошедшего Мишку, обозный старшина, не дожидаясь вопросов принялся объяснять, указывая в разные стороны рукой в забрызганном кровью рукаве:
— Давыд умер… еще до того, как нам принесли, этот и этот — тычок в сторону пленных — тоже помрут, не сделать ничего… Тимоху… не знаю, если в Ратное отправить, лекарка Настена, наверное, вытащит, но отправлять надо быстро. Остальные, ежели горячка не прикинется, будут жить, но Паисий служить уже не сможет — хребет поврежден, ноги отнялись…
Так, сажайте его сюда… пальцами пошевели… ага, разогнуть руку можешь? Совсем хорошо. Голова не болит, не кружится, не тошнит? Коська, срезай повязку… раньше размочить не мог, остолоп? Видишь же, что присохла! Закрой глаза, пальцем до носа… держите его, свалится же!
Дождавшись, когда Матвей закончит с очередным пациентом, Мишка спросил:
— Моть, может помощь какая нужна?
— Отроков еще пришли, пусть на ладью вот тех перетаскивают. — Ответил вместо Матвея Илья. — Мои помощники выдохлись уже…
— Может, еще чего нужно?
— Ну, найдешь еще одного лекаря, приводи.
— Моть, а тебе-то нужно чего-нибудь?
— Нужно. — Отозвался Матвей совершенно бесцветным голосом. — Уйди и не мешай.
Мишка отошел в сторонку, послал Антона за отроками для помощи Илье и задумался. Что-то важное он явно упускал, о чем-то надо было позаботиться в первую очередь… Голова гудела, все тело ныло, в ногах была какая-то неуверенность. Ничего, впрочем, удивительного — по шлему ему настучали добротно и неоднократно, синяков-шишк-порезов-ссадин насобирал тоже достаточно, плюс бессонная ночь на пределе моральных и физических сил, плюс депрессия из-за потерь… Пока рассеялся туман, да добрались до места стоянки ладей, Мишка задремал, но этот сон не дал отдыха ни телу, ни нервам — стало только хуже.
— Да! Вспомнил! Роська, надо кого-то послать на тот берег Пины! Вдруг кто-то из пропавших ребят через речку переплыл и…
— Послали уже, Минь, прилег бы ты, все-таки, и без тебя…
— Да когда ж ты все успел-то?
— А причем тут я? — изумился Роська. — Егор с Арсением, сразу же, как приплыли, как пошли тут всех гонять… ты-то не сразу проснулся.
— Так Егор же тоже ранен был… в живот, вроде бы, хотя сказали, что неопасно. А Арсений…
— Здесь я! Чего вы тут про Арсения?
Ратник Арсений, уже без доспеха, в чистой и сухой одежде, перепрыгнул на берег с борта ладьи, махнув для равновесия зажатым в руке небольшим мешком. Остановился, критически оглядел Мишку с ног до головы, покивал и понимающим тоном обратился к Роське:
— Что, есть отказывается, спать ложиться не желает, и все о чем-то беспокоится?
— Ага.
— Понятное дело… Ну, да это не самое страшное, Чуме так гораздо больше не повезло.
— А что с Фаддеем? — встрепенулся Мишка. — Тоже ранен? Тяжело?
— Хуже, господин сотник, га-араздо хуже! — Лицо Арсения приобрело скорбно-озабоченное выражение. — Ему, понимаешь, когда он в воду с причала сверзился, ерш в портки заплыл. Ну, прям, все, что надо и не надо, колючками своими истыкал. Ума не приложу: чего теперь с ним делать? А уж как его таким пред ясны очи супруги Варвары явить, так и вовсе подумать страшно.
Мишка тупо уставился на ратника, пытаясь сообразить: о чем, собственно, тот толкует, и как на его слова надо реагировать. Арсений несколько секунд помолчал, словно дожидаясь Мишкиных комментариев, а потом снова понимающе переглянулся с Роськой.
— Да-а, был Михайла, да весь вышел… Гляди, простых вещей уже не разумеет.
— Так я ж и говорю: — подхватил Роська — отдохнуть ему надо, а сначала поесть…
— А сначала, — перебил Роську Арсений — на-ка, господин сотник, причастись.
Из мешка, который Арсений держал в руке, появились баклажка и деревянная чашка. Ратник набулькал в чашку чего-то явно хмельного и протянул ее Мишке.
— Ну-ка, давай! И без разговоров, а то насильно напою. Давай, давай, единым духом! Вот так! А то бродит тут, понимаешь, как мертвец неупокоенный — рожа синяя, глаза красные, мозги где-то по дороге обронил… На, закуси.
По сравнению с персонажем Владимира Высоцкого, который «пил из горлышка, с устатку и не емши», у Мишки было только одно преимущество — он пил из чашки, но это не помогло. Трофейный кальвадос обжег горло, перехватил дыхание, и, пока Мишка, не ощущая вкуса, зажевывал чем-то, поданным Арсением, вдарил по мозгам, как кувалдой. Мишка еще услышал, как Арсений командует: «подхватывай» и «потащили», но больше уже не запомнил ничего — будто тумблером выключили.
Пробуждение было внезапным — словно кто-то толкнул, мысли ясными — будто и не спал, а настроение настолько отвратным, что хоть на луну вой, благо была, как раз, ночь. Совершенно четко и недвусмысленно Мишка понимал: в гибели и ранениях мальчишек виноват он и только он. Захваченные погорынцами ладьи уходили от Пинска вразброд, поодиночке. В этом-то и была вся беда.
Егор, несмотря на имеющийся в его биографии пиратский этап, массовым угоном водного транспорта из-под носа у хозяев никогда не занимался. Семен Дырка, наверняка, тоже. Шутка ли — девять ладей! В масштабе Киевской Руси, если вообще не в мировом масштабе — в натуре ограбление века! У Мишки, разумеется, подобного опыта тоже не было, да и быть не могло, но знания-то имелись!
Сколько он читал, как во Вторую Мировую войну бомбардировщики спасались от истребителей только плотным строем — у отставших шансов спастись почти не было. И пираты всегда нападали на отставшее от каравана судно. Да что там говорить! Даже в дикой природе хищники всегда стараются отбить от стада одно животное и только потом с ним расправляются. Ведь знал же, все знал, но не применил свои знания на практике! Можно же было договориться, чтобы ладьи не уходили от Пинска по одной, а собрались бы, чуть ниже по течению, скажем, в две колонны. А насады огневцев могли бы прикрывать этот «ордер» сзади и с боков. И хрен бы чего погоня смогла сделать! И никаких «звездных» атак лодок на одинокую ладью!
А абордаж? Ладно, Семен дырка запретил снимать тент, чтобы дождем не намочило груз, однако, как угадал! Полочане, после дергающегося пламени факелов, не сразу могли адаптироваться к почти полной темноте, царившей под тентом. А еще, нависшее над самой головой полотнище, мешало им замахнуться оружием. Только тем и спаслись. Но если бы на последней ладье были не просто отроки, а опричники, обученные драться в тесноте и темноте? Да совсем другой результат был бы!
Ведь все просто. Незачем было Мишке самому лезть на ладьи — справились бы там и без него. Надо было, во главе опричников, выходить прямо на причалы, и охранять со стороны берега тех, кто захватывал суда. Глядишь, и порядка было бы больше, и без вести никто не пропал бы. А уходить опричникам в полном составе надо было на последней ладье, вот бы тогда погоню и встретили… Впрочем, можно было бы так и не торопиться с бегством — охрана подбегала с зажженными факелами, и можно было из темноты врезать по ней из двадцати самострелов… даже и не один раз, а два или три. Еще неизвестно, как быстро после этого они смогли бы погоню организовать.
И резерв можно было оставить. Раз уж в насады много отроков посадить было нельзя, то разместить на одной из захваченных ранее ладей два-три десятка никто не мешал. Оставить эту ладью ниже по течению, не доходя Пинска. С нее и пополнили бы экипажи угнанных ладей, особенно замыкающих. Тогда, запросто можно было перестрелять всех, кто был в голове погони, а остальные и сунуться бы побоялись.
Сколько возможностей упущено, сколько жизней можно было бы сохранить! Почему же? Почему все эти соображения пришли в голову только сейчас, а не тогда, когда обсуждался план нападения на речной порт?
Элементарная ошибка! Процесс анализа и планирования не был доведен до конца. Подобраться необнаруженными, захватить ладьи, суметь смыться без потерь и все. А что будет дальше? А дальше будет прекрасно и замечательно! Так часто случается — тщательно обдумываются самые сложные и опасные этапы планируемых действий, а потом, на практике, все рушится тогда, когда никаких неприятностей, вроде бы, не должно и быть. Вот и вышло: самым опасным и кровавым этапом оказался тот, который, фактически и не обсуждался.
Все надо было обдумывать до конца — вплоть до того, как будут швартоваться захваченные ладьи на тайной стоянке. Добрались до места, укрылись, посты выставили, и только после этого — все. Тогда-то и о возможной погоне мысли в голову пришли бы, и о резерве подумали бы, и… о прочем.
«А еще, досточтимый сэр, вы струсили! Ну, самому-то себе врать не нужно — струсили, струсили! Будучи прекрасно осведомлены о собственной тактической безграмотности, вы приклеились к лейтенанту Егору и шагу самостоятельно ступить боялись. Куда уж тут отдельную задачу во главе опричников выполнять!
И не надо! Не надо, сэр Майкл, отмазываться операцией по дезинформации противника и установлению связи с осажденными! Это была ваша отдельная песня и пели вы ее как глухарь на токовище — ничего вокруг не замечая и не задумываясь. Мало вам еще по голове настучали, покрепче стоило бы! Как там в фильме „Благочестивая Марта“ пелось:
Шарообразный сей предмет Бывает нужен нам порою — Ведь думать надо головою! И способа другого нет.Если уж у вас сей шарообразный предмет заполнен такой информацией, какая ЗДЕШНИМ и не снилась, так будьте любезны, использовать ее, а не чахнуть над ней, как царь Кощей над златом.
В общем, не сочтите моветоном, сэр, но дерьмо вы, а не сотник, позвольте вам заметить тет-а-тет. Так вы и остались всего лишь сержантом Советской Армии — техником дальней связи, имеющим опыт командования экипажем коммутаторной станции мобильного узла, в составе пяти человек. Потому-то и тянет вас все время влезть в драку, как рядовому, а командовать в бою вы боитесь. И ратнинские профессионалы это интуитивно чувствуют, потому-то и прогнозируют пятидесятипроцентные потери в Младшей дружине».
Размеренно покачиваясь из стороны в сторону, Мишка еще долго сидел в темноте, снова и снова вспоминая имена погибших отроков. У Корнея за четверть века его десятничества и сотничества набралось в этой «памятке» чуть больше сотни имен, а у Мишки, всего лишь с апреля по сентябрь, дело уже приблизилось к трем десяткам. И ведь это еще не конец! Нет, вовсе не конец — поход продолжается, и до главных событий дело еще не дошло!
А сам сотник младшей дружины? Мало того, что пацанов загубил, так еще и сам-то! Куда подевался хладнокровный взгляд со стороны, будто в его распоряжении всегда имеется опция «new game»? Абордажный бой вспоминается только фрагментарно, а в боевой транс удалось уйти только через натуральную истерику, да и то не вовремя — чуть своих не порубил. Совсем ориентировку утратил. И за меч опять взялся в последнюю очередь, когда кистеня лишился… хотя кистень в тех условиях, все-таки, лучше подходил. Ну, выполнил требование Алексея перестать раздумывать и дать телу действовать свободно… лучше стало?
Наконец, видимо, сработали какие-то защитные механизмы психики, и на смену тоске и самобичеванию пришли более практические мысли.
«Завтра ведь „разбор полетов“ проводить придется… Что говорить и о чем лучше помолчать? И стоит ли приглашать поручиков? А ну, как Егор начнет вас, сэр, носом в ваше собственное дерьмо совать? Да еще и Семен Дырка… этому-то авторитет сотника младшей дружины и вовсе пофиг. Вот дожил: от ближнего круга таиться приходится».
Так Мишка и просидел до самого утра, терзаясь разными (по большей части, весьма неприятными) мыслями, а с рассветом… Да, в очередной раз довелось убедиться в справедливости древней пословицы: «Довлеет дневи злоба его» — у каждого дня свои заботы.
Сначала пришлось-таки отдаться в руки лекаря Матвея и во время перевязки, в очередной раз, выслушивать сентенции на тему «хорошо, что ты не баба — дитенка грудью тебе не кормить». И ведь даже послать Мотьку вместе с его черным лекарским юмором язык не повернулся — увиденное накануне в «операционной» заставило взглянуть на парня совсем другими глазами. Потом, во время завтрака, у Мишки пробудился прямо-таки зверский аппетит, у неудивительно — больше суток не ел. Обильная же трапеза с голодухи кого хочешь отвратит от серьезных размышлений и самокопаний. Ну, а после завтрака ребром встал вопрос: чем занять отроков?
Надо было проводить развод, и пусть из вышедших в поход ста десяти человек в строю осталось около восьмидесяти, дела для всех найти было не так-то легко. Часть, естественно — в караул, еще сколько-то, но уже меньше, чем вчера — в помощь Матвею, еще часть в помощь Роське — готовить ладью к отправке в Ратное и разбираться с трофеями. Но это — примерно половина личного состава, а остальные? Позволять бездельничать нельзя…
Все упиралось в проблему «что делать дальше?». Сходили под Пинск, взяли трофеи, понесли потери, а что теперь? Ждать ответных действий полочан? Самим предпринять еще что-то? Мишка проспал весь вчерашний день и часть ночи, поэтому решать, что-либо, не имея свежей информации не мог. А еще грызла мысль о пропавшем Дмитрии и еще четырех отроках, а еще рядом толокся Антон, прямо-таки по-собачьи, глядя преданными глазами и ожидая распоряжений, а еще Семен Дырка со своими огневцами, а еще Треска с лесовиками…
От всех проблем единым духом Мишку освободил ратник Арсений:
— Михайла, пойдем-ка к Егору, поговорить надо.
— Погоди, мне отроков надо по делам расставить…
— Ничего, без тебя обойдутся! Роська твой, вон, еще вчера с Колобродом спелся — всех свободных запрягли: это выгрузить, то перетащить, это на солнышке подсушить… совсем задолбали! Дырка еще к верху задом на носилках за ними таскается, во все встревает… что б его… Бересты исписали — телегу нагрузить можно, все березы в округе ободрали, пис-с-сари! Кузьма тоже… ну, этот хоть серьезным делом занят — болты вам чинит, да лесовикам граненые наконечники на стрелы сажает… так ведь тоже: подавай ему помощников! Ни на что народу не хватает… хоть рожай!
— Вот я и хотел распределить…
— Ты бы лучше захотел Треску удерживать!
— А что такое?
— Да развоевался пень замшелый! Три тайных дозора со своими лешими вырезал, каких-то конных пострелял, сам по сопатке получил… Мало ему — еще хочет!
— Каких три дозора? Там же только два было…
— Да чего мы тут-то? Пошли к Егору, там и поговорим.
«Вот-вот: „Как хорошо быть генералом, как хорошо быть генералом…“. А то, что в затишье у командиров забот, чуть ли не больше, чем в бою, ни одному умнику в голову не приходит! Хорош бы я был, если бы не Егор с Арсением…».
Десятник Егор сидел на кормовом помосте одной из трофейных ладей, обложившись со всех сторон принадлежностями для ухода за оружием и, прищурив левый глаз, рассматривал лезвие меча.
— Здорово, Михайла! Как сам?
— Здрав будь. Бог миловал — все по мелочи…
— Ага! А то болтают, что тебе титьку начисто отхреначили. Хорошо, что ты не баба…
«Блин, да что ж такое-то? Они что, сговорились все?»
— Про тебя тоже болтают, что пузо распорото, — пробурчал Мишка недовольным голосом — а ты вон, как огурчик.
Егор ощупывающим движением провел ладонью по животу.
— Ну… это тебе спасибо… — десятник явно делал над собой усилие, высказывая благодарность мальчишке — … вовремя ты кистенем его по загривку…
— А ты в одиночку против многих на корме рубился. — Не остался в долгу Мишка. — Если бы не ты, никому бы из нас не жить. И вообще…
— Ага! Вы еще поцелуйтесь! — прервал обмен комплиментами Арсений.
— Помолчи, Сюха! — Егор остался серьезен. — Ребята себя воинами выказали, гм… неумелыми, само собой, да и в силу еще не вошли… но дух воинский в них есть!
— Так я и не спорю… — пошел на попятный Арсений.
— Вот и помолчи! А ты, Михайла… Пока ты спал, мы тут распорядились… Да не в упрек тебе, не в упрек! Выспался, ободрился, и слава Богу. — Егор упреждающе зыркнул в сторону уже было открывшего рот Арсения. — Распорядились, значит. Демьяна твоего я на дозоры назначил. Он у вас там городовым боярином трудится, ну и здесь я его тем же занял — охраняет он нас, за порядком следит. Ладьи мы переставили так, чтобы обороняться, в случае чего, удобно было, все люди, кто не ранен, места свои по тревоге знают. А десяток разведчиков в округе посматривает — мало ли: где, что. К Демьяну я от себя Савелия приставил. Оба молчуны, оба мрачные… сойдутся, я думаю.
Дальше… Артемия с его ребятами я в помощь лекарю отдал, да еще из огневцев… Сюха, как его звать-то?
— Панкратом, вроде бы, но все Веревкой кличут.
— Угу, Панкрат Веревка. Он тоже что-то в лекарском деле разумеет. В общем, за ранеными догляд устроен. Ну, с товаром, что на ладьях, твой Василий разбирается, а с ним Коброд, да и Дырка тоже суетится. Кстати! Дырка собрался прямо сейчас добычу делить, так я ему запретил Дележ — всегда споры и ругань, а потом каждый только о своей доле заботиться будет. Ни к чему это нам сейчас. Так что, если Дырка к тебе с тем же самым подъезжать вознамерится…
— Понял. Отошью. — Тут же отозвался Мишка. — Скажу, что без воеводы Корнея ничего решать нельзя.
— Так! Верно понимаешь. Пленных охранять я твоих опричников наладил, а старшим над ними поставил Дормидонта. Он, хоть и заика, но дело знает. Ну, и Кузьма… ты с ним сам поговори — я его от болтов и стрел отрывать не стал, но дело у него, похоже, наладилось, помощники есть, так пусть теперь оторвется и разберет оружие из добычи, да и прочее железо посмотрит, что там найдется. Сюха, ты тоже этим займись!
— Я бы лучше с Треской… — Арсений, под взглядом десятника прервался на полуслове и согласно кивнул. — Займусь.
— Конечно, займешься, а куда ты денешься? — Похоже, Егора разозлила попытка Арсения возражать в присутствии Мишки. — Оружие от остальной добычи отделить! Нехрен его чужим раздавать!
— А…
— А будут кочевряжиться — в морду без разговоров! Оружие пойдет только по слову Корнея!
— Да не о том я! — Арсений раздраженно отмахнулся. — У лесовиков и огневцев уже своей добычи набралось, там и оружие есть.
— Тут ничего не поделаешь. Что с бою взяли, то взяли.
— Да Треска же трех коней привел! — не пожелал успокаиваться Арсений. — Хорошие кони, строевые. Нахрена они лесовикам? Я уже подкатывался с обменом, так они оружие требуют, ничего другого брать не хотят.
— Значит, ждем Корнея. С оружием без него решать не будем.
«Опаньки! Это что же, мистер Треска свою дружину завести вознамерился? Похоже, намеки лорда Корнея упали на благодатную почву. Но Треска же не может не понимать, что без крещения ему воеводское боярство не светит… Выходит, „Париж стоит мессы“? А как на это Нинея посмотрит? Блин, или дед знает что-то, чего не знаю я, или он с огнем играет! Одно дело мальчишек учить — тут Нинеино воздействие еще как-то компенсировать можно, и совсем другое дело вооружать взрослых лесовиков… А с другой стороны, через таких вот, как Треска, можно постепенно взять под себя все Погорынье без кровопролития. Сами поднесут на блюдечке с голубой каемочкой».
— Теперь, насчет еды. — Продолжал Егор. — То, что с собой из Ратного взято, надо бы поберечь — неизвестно, что еще дальше будет, но ораву-то нашу кормить надо. Рыбы огневцы взялись наловить, но одной рыбой сыт не будешь…
— Погоди, Егор! — прервал десятника Мишка. Тот поморщился, то ли от того, что его перебил мальчишка, то ли от того, что Мишка опустил уважительное обращение «дядька», но ничего говорить не стал. — Про еду я понимаю, но давай сначала с другими делами закончим. Откуда Треска коней добыл? Да и дозоров он должен был две штуки перебить, а Арсений мне сказал, что три.
— Ну, Сюха, и это сотник? — Егор обратился к Арсению так, словно Мишки здесь и не было. — Да меня так и жена не перебивает! Только дочки, и то младшие, что поглупее.
— Да ладно, научится еще…
— Ну-ну… Так вот я и говорю: огневцы тут, неподалеку, место рыбное нашли, и сеть у них с собой небольшая есть, но одной рыбой сыт не будешь. — Егор говорил таким тоном, словно его и не перебивали, а Мишка почувствовал, что краснеет. — Надо бы мясца добыть. Лучше всего было бы это людям Трески поручить… ну, и отроков им в помощь дать, того же Якова с разведчиками. Только, вот, самого Треску совсем другое интересует.
Той ночью они не только два дозора полочан вырезали, а еще, нас не спросясь, Треска десяток своих людей послал мимо Пинска вверх по Струмени. Там они еще один дозор взяли, но до рассвета убраться подальше от полоцкого войска не смогли и напоролись на конный разъезд. Там бы им всем и сгинуть, да больно уж они ловки из луков стрелять, если недалеко, да и полочане от неожиданности сплоховали. Короче, привезли они с собой двух своих убитых и раненого, но и трех добрых коней привели, да оружия всякого с доспехами натащили. Теперь Треска сам не свой — разохотился воевать! В открытом бою лесовикам счастья не видать, и он это понимает, а вот так, ночью подкрасться, или засаду устроить им в самый раз. И добыча — только их, ни с кем делиться не надо. Так что, послать десяток охотников — свежатинки добыть — Треске, вроде как не с руки.
Так… дальше. — Егор поскреб в бороде, словно припоминая, что еще надо сообщить Мишке. — От людей Трески, которых послали Корнея встречать, вестей пока нет, хоть, пожалуй, и пора бы. Может, конечно, воевода где-то задержался… но ведь обещал поспешать, так что ждем. И от тех, кого послали ребят пропавших поискать тоже пока ничего. Тоже ждем.
— Стыдоба. — Проворчал Арсений. — Я уж и не упомню, когда такое было, чтобы пять человек пропало неизвестно куда.
— Да, Сюха… тут мы того… обделались по самы уши. Корней нам за это… м-да.
Оба ратника выжидающе уставились на Мишку, будто ждали, что он заранее предскажет им реакцию Корнея на столь удручающее обстоятельство, как пятеро без вести пропавших.
— Ну, мне-то он точно второе ухо оборвет, мои же люди пропали. — «Обрадовал» Мишка собеседников. — А если еще и догадается, что все можно было ловчее сделать, да с меньшими потерями… так и вовсе…
— Ловчее? — Егор переглянулся с Арсением, и Мишка готов был поклясться, что оба они ожидали от боярича «чего-то эдакого», сами не знали чего, но ожидали. — И в чем же это мы так неловки оказались?
Разочаровывать ратников боярич не стал, и изложил им свои соображения относительно «походного ордера» захваченных ладей и ошибки при планировании операции. Про бомбардировщики Второй Мировой он, естественно, упоминать не стал, а вот про пиратов, нападающих на отставшее судно (Егор при этом как-то странно пошевелил усами) и про хищников, отбивающих от стада одно животное, поведал, как мог, красочнее, получив в награду невнятное, но явно одобрительное междометие от Арсения и пару кивков от Егора. Ошибку в планировании, превратившую отступление в самый кровавый этап операции, Арсений попробовал было оспорить: всего мол, не предусмотришь, но был прерван Егором, причем прерван с нескрываемыми злостью и досадой.
О своем же неправильном поведении Мишка умолчал. Вот не повернулся язык об этом говорить, и все тут. Да, его, в последнее время, часто и справедливо упрекали в том, что лезет в драку, как рядовой. Да, именно его ошибка привела к пропаже пятерых отроков. Да, Корней, скорее всего, это поймет… Но что-то (и вовсе не страх или застенчивость) заставили его промолчать — почему-то, разговор на эту тему показался ему совершенно неуместным.
После нескольких уточняющих вопросов, Егор впал в мрачную задумчивость, а Арсений, наоборот, вдохновился:
— Это ж как получиться могло бы! Промеж ладей погоне не сунуться — веслами забили бы, спереди не зайти — там другая ладья, а сзади насады огневцев прикрыли бы. Выходит, что только с одного борта напасть могли, а уж с одной-то стороны мы отбились бы…
Егор что-то ответил Арсению, потом они заспорили о чем-то… Мишка не слушал. Бывают такие моменты: раз — и мозаика сложилась! Мгновенно стало понятно: и то, почему разговор о собственных ошибках сотника Младшей дружины был неуместен, и то, почему он не знал, чем занять отроков, хотя дел было невпроворот, и то, почему разговор сейчас идет в узком кругу без приглашения поручиков, Семена Дырки и Трески, и… то, какой он — Михаил сын Фролов из рода Лисовинов — дурак!
Все стало совершенно очевидно и, как это всегда в подобной ситуации и случается, оставалось лишь удивляться: как это столь очевидные вещи не были замечены раньше. Толчком послужило озарение — Егор ДОКЛАДЫВАЛ! Да, по форме это был разговор старшего с младшим. Младшим по возрасту, по боевому и жизненному опыту, но не по положению, не по статусу. Десятник Егор докладывал сотнику и старшему здесь и сейчас представителю боярского рода о сложившейся ситуации и происшествиях, имевших место, во время отсутствия (дрых без задних ног) боярича Михаила!
На свое положение первого по знатности Мишка сделал заявку еще на Княжьем погосте, когда решалось, как и кто будет судить иуду Спиридона. СЛОВО БЫЛО СКАЗАНО:
«Господин воевода Погорынский на том берегу Случи, все бояре там же, а из бояричей старший я! Я буду судить, я буду и ответ держать перед воеводой, а доведется, так и перед князем Вячеславом Владимировичем! Ибо сказано: „В смерти волен только князь!“. И если он захочет узнать: был ли перед казнью суд, кто судил и как судил — отвечу! Князь меня знает, и роду я не худого!».
И Егор тогда эту заявку принял: «Верши суд… боярич».
Принял, и СЛОВО превратилось в ДЕЛО!
И Корней, ведь, все это утвердил:
«Кто главной воинской силой на погосте в эту ночь был? Кому погостным ратникам подчиниться пришлось? Кто суд и расправу творил? Кто дела с добычей своей волей решал? Чье слово вятшие мужи четырех селищ слушали и по тому слову поступали?
Не думал он! А о чем ты вообще думал?! Ты что позабыл, что в эту ночь на Княжьем погосте никого боярского рода, кроме тебя, не было?! Ты почто перед десятниками позорился, будто извинялся за сделанное? Это же не просто право твое было, но и обязанность!!! Они в тебе своего будущего начальника увидеть должны были!!!».
А сейчас Мишка, что называется, «дал петуха». На военном совете, вроде бы соответствовал заявленному статусу — устроил «политинформацию», демонстрируя тайные, недоступные другим, знания, добился недвусмысленной, четкой формулировки цели действий сводного отряда под Пинском, вычленения задач, которые надо было решать для достижения этой цели. То есть, действовал, как и положено первому лицу — сформулировал цель и распределил задачи, но вот потом… Фактически, спрятался за спину Егора, сам себя «опустив» на уровень, в лучшем случае, десятника Младшей дружины, да и то… Ну, а в случае с дезинформацией противника и установления связи с осажденными, о и вовсе повел себя, как нанятый эксперт, отвечающий лишь за локальный участок работы.
«Да, сэр, выражаясь формально: полное служебное несоответствие, а по сути: простите великодушно за повтор, но дерьмо вы, а не сотник! Судя же по тому, что вы озаботились только тем, чем занять отроков, а обо всем отряде даже и не задумались, в сей неприглядной позитуре вы продолжали пребывать и после того, как проспались. Да и потом: ну кто же прерывает доклад о событиях, произошедших во время отсутствия первого лица? Только тот начальник, который желает унизить подчиненного, сорвать на нем свое дурное настроение или доказать подчиненному его некомпетентность! Егор это заслужил?
Словом, если вы не мыслите, как первое лицо, то и соответствующих действий от вас, само собой, ждать не приходится. Если бы перед вами стояла задача имитировать поведение природного Мишки Лисовина, то, конечно, все это было бы приемлемо, но вы же, если не ошибаюсь, совсем иные задачи перед собой ставите?».
Мишка сидел, как пришибленный, прекрасно понимая, что Егор своим докладом в узком кругу буквально насильно втаскивал его обратно в положение первого лица, а он, вместо того, чтобы задуматься, да быть благодарным… Спасибо, хоть хватило ума о своих ляпах умолчать — хорош начальник: вместо реакции на доклад, перечисляет собственные ошибки!
— Благодарствую, господин десятник! — произнес Мишка официальным тоном. — Все сделано по уму и умело, нам такому еще учиться и учиться. — Помолчал секунду-другую и добавил, как можно более душевно: — И спасибо тебе за науку, дядька Егор.
— Гм… ну, вот и ладно… — Егор подобного, похоже, не ожидал. — Как Треску с Дыркой вразумлять будем?
— С Дыркой-то все просто. — Мишка покосился на хитро подмигнувшего Арсения, почувствовал, что краснеет (вот зараза, будто мысли читает!) и попытался, отбросив эмоции, настроиться на деловой лад. — Как мы давеча порешили, чтобы Демьян за огневцами приглядывал, так все и осталось — Демка о приказе не позабудет, да и ты его поставил здесь порядок блюсти. Самому же Семену, я думаю, не грех о том и напомнить. Дележом же добычи он, скорее всего, озаботился от того, что понимает: он со своей раной больше не вояка, и прямой путь ему на ладье с ранеными домой возвращаться. Вот и хочет перед уходом свой интерес соблюсти, да за справедливостью дележа проследить.
— Ну, это-то понятно! — встрял Арсений. — А делать-то чего?
— Стоять на своем! — Мишка пожал плечами. — Без воеводы ничего делить не станем. А если так хочет поторговаться, то пусть выбирает между своим здоровьем и прибытком.
— Угу… с Корнеем поторгуешься! — Многозначительно прокомментировал Егор. — Лучше бы Дырке уплыть от греха, чтобы потом попреков от своих не слушать, что, мол, проторговался. Ну, да его дело — хочет, пускай воеводу дожидается.
— Понимаете… есть тут одна… загогулина…
— М? — Егор заинтересованно шевельнул бровью. — Это ты про что?
— Нам, огневцам и лесовикам разные части добычи интересны. — Начал объяснять Мишка. — помните, как Илья толковал, что нам за счет добычи можно будет в зиму людей и коней прокормить… Э, погодите-ка! Егор, а чего ж ты мне про Илью ничего не сказал… и я его, чего-то не видел… случилось что?
— Ну, можно и так сказать… — Егор переглянулся с Арсением. — Помнишь, мы боярина в плен взяли?
— Это, которому ногу отняли?
— Нет, это помер. Матвей сказал, что сердце не выдержало. Другого, которого еще на Припяти захватили. Ты его еще Дырке в оплату за насад посулил.
— Да, было дело.
— Так вот… — Егор немного помолчал, словно колеблясь: говорить или не говорить? — Казну он вез. В сундуке.
— И что? — не понял Мишка.
— Гм… — Егор полез скрести в бороде, а вместо него продолжил Арсений:
— Короче, заболел наш Илья. Тяжко и, похоже, чем-то заразным! И то сказать, Мотька-то ему рожу и руки чем-то украсил — ну весь пятнистый! А стонет-то, как жалостно! Бредит, э-э… ругательно, блюет! Глянешь — жуть берет! Мы его, от греха, в стороне устроили, в шалашике, чтобы, значит, зараза на других не перекинулась. Только Мотька к нему и ходит. Рот и нос, значит, тряпкой с уксусом закрывает, и ходит. А потом руки тем же уксусом моет и одежду дымом окуривает.
— Погоди, погоди! — прервал красочно-зловещее описание Мишка. — Так он на самом деле заболел или это его Матвей…
— А это — как поглядеть. — Арсений хитро ухмыльнулся. — Ежели на самого Илью глянуть… смертушка неминучая, а ежели на сундук, что под Ильей… Тяжелый, зараза! У нас чуть пупки не развязались пока мы их двоих до шалаша доперли. Да еще ж надо было умудриться, чтобы постель так свисала, что сундук незаметен был. Ох, и намучались! А Мотька еще заставил уксусом после этого умыться, да дегтярным дымом чуть не удушил… я уж испугался, что глаза выест напрочь!
— Та-ак… — Мишка откровенно не знал, как реагировать на рассказанное. — Кто, кроме вас двоих и Матвея, еще об этом знает?
— Мои ратники все знают. — Принялся перечислять Егор. — Сундук-то с Ильей им тащить пришлось. Василий твой. Он же этот сундук и нашел. Хватило ума всякой рухлядью его закидать, да Демьяна с известием ко мне послать. Ну, и сам «болящий», конечно, тоже.
— Ага! — подхватил Арсений. — Илюха сам и придумал заболеть. Даже хотел обгадиться для вящей похожести, но наши сказали, что обосравшегося не понесут…
— Уймись, Сюха! — Оборвал ратника Егор. — Все тебе хаханьки.
«Поздравляю, вас, сэр Майкл! Рояль в кустах! А почему, собственно, рояль? Коли войско союзников встает перед перспективой, если не поражения, то необходимости быстрого отступления, и есть проблема дележа имеющейся добычи, то желание втихую отправить подальше самое ценное — вещь вполне естественная. Караван из пяти судов в подобной ситуации должен был представляться полочанам транспортом более надежным, чем сухопутный обоз. Кто ж вообразить мог, что на Припяти его „Погорынская военная флотилия“ перехватит? Мы и сами, выходя из Ратного, себе такого представить не могли. Вот, только, почему большая часть охраны была на другой ладье? Хотя, если грузили казну в последний момент и с соблюдением конспирации…».
— А скажите-ка, боярин это сильно ранен был?
— О! — Арсений назидательно поднял вверх указательный палец. — В корень зрит! А я говорил тебе…
— Нет, не сильно. — Перебил Арсения Егор. — Мог бы и войске остаться. А у сына его голова только для виду перевязана была. Верно мыслишь, Михайла: видать, все делалось в тайности даже от своих. Казна — такое дело… тишину любит.
— А что в сундуке-то? Ну, не походную же казну князь Давыд на ладье в тайности отправил?
— Да нет, конечно. — Егор махнул ладонью, как бы отметая Мишкино предположение. — Похоже, боярин этот сам где-то изрядную добычу взял и утаил от князя. Только непонятно, где. С одной стороны, мог богатое поместье обобрать — серебро, даже немного золота есть, оружие дорогое… очень дорогое, но с другой стороны, книги, церковная утварь. Ну, не церковь же он ограбил? Христианин, все-таки. А еще… ну, будто купца какого потряс — несколько отрезов тканей дорогих. Непонятно, в общем.
— А если… припомни-ка, дядька Егор, а не попадалась ли тебе по молодости такая добыча, где все вот так же в кучу свалено…
— Хочешь сказать, что он другого грабителя ограбил? Ну, если бы такое я на нурманской ладье нашел, то не удивился бы, а… едрить твою… литвины! Как я сразу-то не подумал?
— Ага! — подхватил Арсений. — Им-то христианский храм ограбить не зазорно!
— Да погоди ты! — оборвал своего помощника Егор. — Выходит, что и верно — покусывают друг друга союзнички!
— Мне так представляется, — влез Мишка — что какой-то литвин, добычи набрав, решил втихую из войска уйти, а наш пленник того литвина на этом словил, прикончил и его самого и его людишек но князю не доложился, а решил сам смыться — якобы ранен тяжко.
— Во, как! — восхитился Арсений. — В третьи руки добыча перешла, но теперь, уж, в последние! У нас хрен отнимешь!
«Угу… Крысятничаем, значит. В тишине, разумеется. Или не крысятничаем? Ладью-то мы сами захватили — ни огневцы, ни лесовики в этом не участвовали, вернее, экипаж без боя сдался, но ведь нам же, а не кому-то другому. Интересно: а если бы сундук не Роська нашел, мне бы об этом сказали? Стоп! А не с того ли лейтенант Егор меня в статус первого лица так настойчиво возвращает? Ведь вся ответственность, тогда, на меня ляжет! Вот, значит, как. Я за Егора в бою спрятался, а он за меня — в этом скользком деле. Ну-ну, будем посмотреть».
— Дядька Егор, а как это все с обычаями согласуется? Мы в своем праве или… как-то это все… некрасиво, что ли…
Егор нахмурился, видимо уже собираясь произнести нечто вроде: «Не тебе нас учить», но в разговор снова влез Арсений:
— А чего тут согласовывать-то? Ладью мы взяли, без огневцев и лесовиков, и все, что на ней — наше!
— Ты лучше вот о чем подумай. — Добавил Егор. — Боярин тот тобой Дырке обещан, а ну, как язык распустит? Если огневцы о казне проведают… жадность и зависть… они ведь с людьми такое сотворить могут…
— Это не беда! — Мишка легкомысленно отмахнулся. — Тогда обещал, а сейчас он сам откажется.
— Почему? — чуть ли не хором удивились Егор с Арсением.
— А положим того боярина с сыном в тот же шалашик, что и Илью, Дырка и близко подходить не пожелает. Только боярин-то тот наверняка в ладье не с одним лишь сыном плыл — должен он был хоть нескольких своих людей с собой прихватить. А они тоже про сундук знать могут.
— Ну, насчет этого мы с бояричем уже потолковали. — Успокоил Мишку Егор. — Они сундук только видели, а что там внутри не знают.
— Ну, тогда и вовсе просто. Боярина упредить надо, что если язык распустит, то ему не жить. И первым под нож пойдет его сынок. А если все в тайности сохранится, то мы об уменьшении выкупа подумаем. О существенном уменьшении. Вот так. Надо только с Матвеем договориться.
— Сюха! Быстро к Матвею! — распорядился Егор. — И что б все так же, как с Ильей, правдоподобно устроил. Ступай.
— Погоди! — остановил Арсения Мишка. — Скажи Мотьке, чтобы измыслил какое-нибудь снадобье. Мол, понял он эту болезнь, и кто не заболел еще, тот испив этого снадобья, уже не заболеет. Пусть подберет, чего не жалко и на всех хватит… или новое сварит. А то, мало ли, чего со страху натворить удумают — заразы-то все боятся.
— Да! — подтвердил Егор. — Так все и обскажи. Ступай!
Егор проводил взглядом уходящего Арсения и снова обернулся к Мишке.
— Что ты там толковал про разные части добычи?
— Помнишь, Илья объяснял, что на свою долю добычи мы сможем в зиму и коней и людей в Михайловом городке прокормить? Значит, нам интереснее всего то, что можно у селян на урожай обменять. Треска, по всему видать, собственной дружиной обзавестись хочет… возможно о боярстве возмечтал. Ему интереснее всего оружие и доспех, хотя и от чего другого не откажется, но воинская снасть для него самое желанное. А огневцы? Понять бы, что их сильнее всего интересует, тогда и торговаться легче будет.
Когда Мишка произнес «возможно о боярстве возмечтал», лицо Егора, не то, чтобы закаменело, а как-то утратило всякое выражение, стало спокойно-безразличным. Умел десятник, когда хотел, не выдать свои чувства, однако само «отсутствие чувств» сказало Мишке не меньше, чем сказало бы их наличие. Прав был Корней: Егор тоже «возмечтал», да еще как! Длилось это «отсутствие выражения» не больше секунды, а потом десятник заговорил уверенно и даже с некоторой насмешкой:
— А чего ж тут понимать-то? Одно дело огневцы — им подавай всего и побольше, а другое дело сам Семен. Как ты думаешь, о чем он со свояком своим — Лехой Рябым — полночи толковал? Да о Лехином боярстве толковал!
— Что? И он тоже? — сделал вид, что сильно удивился, Мишка.
— А как же? — Егор глянул на собеседника так, словно попрекнул: «Это тебе, щенку, все само собой достается, а другим кровью и потом». — Семен у себя в Огневе человек не из последних, и людишки его в походе слушаются. Ты хоть раз препирательства среди огневцев заметил?
— Ну… одно дело те, кого Дырка с собой в поход взял, и совсем другое — все остальное село…
— Вот! — Егор чуть подался вперед и уставился Мишке прямо в глаза. — В этом-то для нас и опасность!
Мишка насторожился. Похоже десятник не шутил и говорил о чем-то весьма серьезном.
— Опасность? Ты о чем, дядька Егор?
— А вот сам посуди. Для Семена все, вроде бы, складывается хорошо: добычу взяли знатную, потерь особых нет. Позовет Семен в поход в другой раз — народ пойдет с охотой…
— Погоди, ничего же еще не закончилось…
— То-то и оно! — Егор махнул на Мишку ладонью, чтобы тот не перебивал. — Случиться может еще всякое, но Дырка-то ранен! Вернется домой с долей добычи, а если что-то дурное впоследствии с огневцами приключится, спрос будет уже не с него, а с того, кто его место заступит. Одна беда — ранение у него в больно уж «интересное» место, да присказка «Дырка с заду»… обязательно же насмешники найдутся! Так что, ежели у огневцев и дальше, уже без Семена, все удачно сложится, того уважения, которое могло бы быть, Дырке не видать! Вот и выходит, что прямой интерес нашего… «воеводы ладейного» в том, чтобы без него у огневцев все вышло хуже, чем с ним. Тогда и насмешникам можно будет ответить, что если бы не… хе-хе, дырка с заду, то и потерь было бы меньше, и добыча богаче и все такое прочее. Понимаешь?
— Неужто своим нагадить как-то попробует? Да ну, дядька Егор, не может такого быть, он же…
— Молод ты еще, Михайла. Не скажу, что глуп, но молод — мало чего в жизни видел. Был у нас в… гм, давно, в общем, было… случай, значит, произошел такой. Выгнал один хозяин ладьи кормщика. Редкость это — хозяева за кормщиков обычно держатся, но тут, видать, что-то между ними совсем худое произошло. Рисковал хозяин сильно, народишко-то к прежнему кормщику привык, многие и сдружились… однако решился, нанял другого. И вот тогда прежний кормщик… как уж он умудрился, не знаю, но пробрался на ладью и расшатал распорные клинья в корме. Так, вроде бы и ничего, но только до первого шторма, а там… сам понимаешь. Как задумал, так и случилось — в шторм открылась течь, да такая… только тем и спаслись, что новый кормщик хорош оказался, да до берега недалеко было. Вот такой случай.
— А дальше что было?
— Дознались как-то… долго тот злодей помирал, и тяжко, но не в том суть. Я тебе для чего это рассказал…
— Да понятно, дядька Егор. Кто вместо Семена-то останется, известно уже?
Егор поморщился от того, что Мишка его опять перебил, и ответил вопросом на вопрос:
— А кто сейчас от огневцев вместе с твоим Василием добычу пересчитывает? Думаешь, его сам Дырка назначил? А вот хрен! Колоброд злейший соперник Дырки! Сюха, пока ты спал, среди огневцев пошастал, да все и разузнал. Колоброд, такой же, как и Семен — из первейших хозяев Огнева. Когда-то отцы их на пару ладью содержали, а потом чего-то не поделили. Короче, примерно половина огневцев, что в поход пошли, в сторону Дырки тянут, а другая половина — в сторону Колоброда.
«Блин, интриги, как в Версале! Только этого нам еще не хватало для полного счастья, остальное-то, вроде, уже все есть! А чего вы хотели, сэр? Нормальная групповщина, как и в любом сообществе, численностью более двух человек. На протяжении жизни нескольких поколений столько всякого накопилось…».
— Но не станет же Дырка ладьи портить?
— Не станет. — Егор согласно склонил голову. — Да ему и не нужно. Дырка умен, не отнимешь! Как он умудрился твоих ребят с Колобродом поссорить! Ни они не забудут, как он над ними насмехался, ни он — как они его у всех на глазах искупали. И ответ насмешникам у семеновых людишек есть: да, Дырка стрелу в седалище словил, а Колобродовы портки отроки, не вынимая из них хозяина, в речке постирали. Прозорливец, туды его! Ведь все заранее прикинул — и то, что соперник его на дурную трепотню охоч, и то, что отроки у тебя с норовом. Вот и стравил. Теперь шепнет своим людишкам перед отъездом словцо, другое и… чем это все нам вывернется, хрен догадаешься.
— А чего тут догадываться? Под рукой у воеводы Корнея особо не повыкобениваешься. Случись что, он так двинет, что… Опаньки! Это что ж выходит? Колоброда опять стравят, но теперь уже не с моими ребятами, а с самим воеводой Погорынским? А Семен с воеводским боярином в родстве, значит есть надежда, что мы ему в борьбе с Колобродом поможем и он в первые люди Огнева выйдет.
— Угу. Дошло, наконец? А ты говоришь: «Дырка сзаду».
— Так это ж хорошо, дядька Егор! Замечательно просто!
— М? — Егор недоуменно уставился на Мишку. — Чего ж тут хорошего?
— А то, что первый человек в Огневе от нас зависеть будет! Воевода Корней собрался все Погорынье под свою руку принять, так будет ли нам лишней в этом деле помощь Огнева? Да и у самого Дырки интерес в укреплении воеводской власти, прямо-таки, кровный будет!
— Тьфу, туды тебя! И как у вас, Лисовинов, головы-то повернуты… ну прям все себе на пользу загнуть умеете!
— Ну, у тебя-то тоже, дядька Егор, забор, как у Пентюха, каждый год не падает.
— С вами свяжешься, не только забор упадет…
— Наоборот! Забор сам встанет… и не только забор!
— Трепло… пробурчал десятник, но таким тоном, словно высказал комплимент.
На «совещание командного состава» Треска явился с видом гордым и неприступным, словно индейский вождь на переговоры с бледнолицыми. Прибарахлился он за счет трофеев вполне прилично, но, как это часто бывает, пытаясь что-то кому-то доказать за счет своего внешнего вида, не столько достиг желаемого эффекта, сколько обнажил для постороннего взгляда свои тайные слабости.
Доспех на нем был дорогой (видать, какого-то непростого всадника ссадили с коня дреговические лучники) — шлем по тулье украшен чеканкой, на груди чеканное же круглое зерцало, кольчуга по вороту, подолу и рукавам украшена медными кольцами. Все, казалось бы, замечательно, да только тощий и длинный Треска очень уж сильно не совпадал по фигуре с прежним хозяином кольчуги, по всему видать, мужем дородным и коренастым. Как говорится, «коротка кольчужка». Да и на трофейном воинском поясе пришлось не только новые дырки прокалывать, но даже и одну из серебряных бляшек оторвать, чтобы в пряжку ремень продеть. И носить доспех Треска явно не привык, так что сидело дорогое воинское облачение на нем, воистину, как седло на корове. Вдобавок ко всему, париться в доспехе на совещании, где все остальные были в одних рубахах, было и вовсе неуместно.
Кинжал, с украшенными серебром рукоятью и ножнами, смотрелся на поясе Трески вполне уместно, а вот носить меч старейшина явно не привык, к тому же, и подвешен он оказался неудачно, а потому, его приходилось придерживать рукой.
А украшениями-то обвешался дреговический старейшина, иной бабе подстать! Тут тебе и ожерелье из мутно-зеленых стекляшек, и перстни, и браслеты на обеих запястьях… только что в нос кольцо не вдел! И портки из какого-то дорого материала с нашитыми на них красными лентами, и сапоги, украшенные бисером, из-за которых Треска, похоже, стал хромать еще сильнее, и (совсем уж ни в какие ворота) ярко-зеленый плащ, удерживаемый здоровенной, витиеватой работы, позолоченной запоной.
Десятник Егор, узрев это «чудо в перьях», негромко хрюкнул и весело переглянулся с Мишкой, которому от вида Трески вспомнился случай из ТОЙ жизни. Тогда учебное судно «Зенит» зашло в порт одной из североафриканских арабских стран и курсанты, дабы хоть чуть-чуть улучшить свои финансовые возможности, позагоняли местным маклакам бязевые казенные кальсоны, которые не носили из принципа (ну, традиция такая). Береговые контрагенты оказались ребятами оборотистыми, и через день порт и прилегающие улицы заполнились местными щеголями, красовавшимися фиолетовым штампом «Ленинградская мореходная школа» на задницах.
Семен Дырка прибыл на совещание на манер римского патриция — лежа на носилках, влекомых аж четырьмя носильщиками. Правда поза его отличалась от патрицианской очень и очень сильно — возлегал «адмирал Дрейк» кверху пронзенным вражеской стрелой задом. Да и повел себя предводитель огневцев тоже отнюдь не как римский сенатор — еще с берега, не поднявшись на ладью, принялся ругаться:
— Михайла! Ты чего мне больного боярина подсунул?! Какой выкуп с покойника?!
— У меня он здоровый был! — парировал Мишка. — Это ты сам не уследил!
Потом, спохватившись, что получается как-то несолидно — собрались на совещание, а начали с базарного препирательства — сменил тон и, указывая на стоящего рядом с носилками Колоброда, спросил:
— А этот чего сюда приперся? Кто его звал?
Колоброд, игнорируя Мишкино замечание полез, было на ладью, но отиравшийся в пределах видимости Антон подскочил и ухватил его за рубаху.
— Куда? Не велено!
Огневец резко отмахнулся, явно собираясь заехать по уху наглому мальчишке, но Мишкин адъютант вовремя пригнулся, а когда Колоброда развернуло от собственного богатырского замаха, ловко пнул того под колено. Колоброд ойкнул и неловко сел на землю.
— Туды тебя, недоноска, так, растак…
На Антона эта тирада не произвела ни малейшего впечатления. Он вопросительно глянул на своего сотника, уловил поощрительный кивок, отскочил подальше от взбешенного огневца, сдернул с плеча самострел, взвел его и наложил болт.
— Не велено! Стрелять буду!
— О, как, дырка сзаду! — прокомментировал мизансцену Семен дырка, хоть и удивленно, но не без затаенного удовольствия.
— Уйми своего сосунка! — вызверился на Мишку Колоброд, но подниматься на ноги или делать резкие движения поостерегся.
Мишка его опасения понял — кто его знает, а вдруг и вправду стрельнет — и повторил свой вопрос более решительным тоном: — Так на кой он тут? На думу только начальные люди званы!
— Я вместо Семки здесь остаюсь! — снова подал голос соперник Дырки. — Он раненый, назад уплывает. Я теперь начальный человек!
— Семен, воевода Погорынский нам с тобой дела вести указал. — Мишка подчеркнуто адресовал свои слова только «адмиралу Дрейку». — Других нам не надобно. Ежели ты немощен…
— Да клал я на то, что там твой воевода указал!!! — похоже, Колоброд «закусил удила». — Совсем обнаглели щенки!!! Да мы вас…
— Кхгрм!!! — многозначительно прокашлялся Егор и принялся с преувеличенным вниманием рассматривать что-то в кроне ближайшего дерева.
На берегу возле борта «штабной» ладьи разлилась тишина. Антон умоляюще пялился на Мишку, ожидая приказа на выстрел, Семен Дырка переводил взгляд с Мишки на Егора и обратно, Треска торчал столбом с невозмутимым видом, словно происходящее его не касалось. Егор, наглядевшись на листья и ветки, склонил голову на бок и принялся сосредоточенно ковырять мизинцем в ухе.
— Антон!
— Здесь, господин сотник!
— Ступай к поручику Демьяну. Скажешь, чтобы подошел сюда с десятком отроков, а то Колоброд по купанию, видать, соскучился. И напомни поручику Демьяну, что приказ доглядывать за огневцами никто не отменял. Исполнять!
— Слушаюсь, господин сотник!
Колоброд метнулся глазами вслед убегающему Антону, зыркнул в сторону Мишки, а потом уставился на Семена Дырку, словно требуя от того вмешательства и прекращения всего этого безобразия. Егор тяжело вздохнул, внимательно обозрел кончик мизинца и снова запустил его в ухо. Семен Дырка тоже глянул вслед Антону, потом обернулся к ладье и собрался что-то сказать, но Мишка его опередил:
— Честной муж Семен из села Огнева! За хулу, прилюдно излитую на воеводу Погорынского ТВОИМ человеком, вира — гривна серебром! Разочтешься при разделе добычи. И образумь СВОИХ людей, иначе в другой раз за поносные слова на боярина Кирилла велю язык урезать!
На лице «адмирала Дрейка» сменилась целая гамма выражений. Сначала он видимо собрался возмутиться — какая такая вира? Потом возмутиться еще больше — за союзниками, можно сказать, братьями по оружию, доглядывать? И лишь затем, до него дошло не только то, ЧТО было сказано, но и КАК это было сказано: «ТВОЙ человек», «СВОИХ людей». Мишка, так же, как только что Егор его самого, вталкивал Семена в статус первого лица среди огневцев, и недвусмысленно указывал на отдаваемое ему погорынцами предпочтение перед Колобродом.
Носильщики-огневцы присутствовали при произошедшем, хоть и безмолвно, но явно небезучастно. Переглянувшись между собой, они, не дожидаясь указаний, дружно крякнули и вздели носилки с Семеном Дыркой над бортом ладьи.
— Э-э! Полегче! — забеспокоился Семен. — Не уроните, дырка сзаду!
— Не боись! — отозвался один из передней пары. — Как дитя донесем! — подхватил второй.
Они ловко пристроили переднюю часть носилок на планширь и сами перелезли с берега на ладью, чтобы принять «ценный груз». Колоброд глянул на «подъемно-транспортную операцию» со злобной тоской, сплюнул и, пробормотав под нос нечто ругательное, пошел прочь.
«Вот таким, значит, образом, сэр Майкл? Что ж, врага вы себе в лице мистера Колоброда эсквайра нажили, но это мелочь. А вот то, что у „адмирала Дрейка“ образовалась в Огнево-тауне изрядная оппозиция — очень важно. Теперь „адмиралу“ без поддержки воеводы Погорынского никуда не деться. Мда-с, разделяй и властвуй… Кхе! Как изволит выражаться их сиятельство лорд Корней».
Треска, сохраняя невозмутимо-величественный вид, тоже решил взойти на борт, но торжественного восшествия не получилось. Сначала, перекинув ногу через планширь, он умудрился сесть на край собственного плаща, отчего, при попытке выпрямиться, чуть этим же плащом и не был удушен. Затем, ножны меча, совершенно непонятным образом, оказались у него между ног, а непривычное к тяжести доспеха тело повлекло вперед так, что опершись на поврежденную ногу, Треска охнул от боли и вынужден был опуститься на четвереньки. В довершение всех бед, дрегович, пытаясь подняться на ноги, ухватился обеими руками за планширь и не заметил, что зацепился ожерельем за утку[11]. Нитка, естественно, лопнула и стеклянные бусины дождиком просыпались Треске под ноги.
Мишка деликатно отвернулся, Егор продолжил увлеченно ковыряться в ухе, и лишь один Семен «посочувствовал» дреговическому старейшине:
— Ребяты, помогите ему! Убьется же с непривычки, дырка сзаду!
Треска, раздраженно отмахнувшись от протянутой руки, поднялся на ноги, громко сопя, взобрался на кормовой помост и, красный, как свеклина, уселся рядом с Егором.
«Да-а, а ты ведь дикарь, честной муж Треска! У себя в Унцевом увозе ты, может, и хорош, и авторитетен, но стоит тебе хоть чуть-чуть выпасть из привычного уклада, и куда что девается? И впрямь сущий дикарь! И побрякушками обвешиваешься, как папуас, и наряжаешься неуместно, в приятном заблуждении, что выглядишь „не хуже других“, и в смешное положение себя, то и дело, ставишь… Какое разительное несоответствие лубочно-благостному представлению потомков о далеких предках! Упрели вы начисто, уважаемые родовичи, в лесных дебрях сидючи, не работает, ей богу, не работает формула „по старине, как от пращуров заповедано“! Голимый консерватизм, переходящий в полную неадекватность, выходит.
Вообще, посмотришь, и хоть в петлю! Лесовики закоснели в неизменности так, что хоть за деньги на ярмарке показывай, Ратнинская сотня (уж на что, казалось бы, другой культурный уровень!) на корню гниет, Рюриковичи докрышевались, считай, до полного оскотинивания, православие слабо, язычество не находит ответов на „вызовы времени“… что же происходит-то? Где инициатива, мать ее, где прогресс, где расцвет культуры? Пассионарность где, в конце концов? Почему-то все исследователи дружно восхищаются строительством храмов и произведениями ремесленников, и делают из этого вывод о расцвете культуры. А что из всего этого доходит до низов, до глубинки? Да практически ничего! За то, что князья начнут обустраивать, а не только обирать свои уделы, придется заплатить развалом Державы, а этим „Трескам“ и „Дыркам“ похрен — они и слова-то „Держава“ не знают, и русскими себя не считают!
А так ли страшна было Орда, как ее малевали? Может быть, яблочко уже готово было свалиться в первые же подставленные руки? Вот эти самые „Трески“ и „Дырки“ пойдут класть головы, защищая Русь? Да ни хрена! Привычно засядут по своим медвежьим углам в надежде, что до них не доберутся. Да и кого им защищать? Князей? А где это видано, чтобы „дойная корова“ защищала „крышу“? Города? То есть то, что по понятиям того же Трески, только сосет соки из его рода, ничего не давая взамен? Страну? А ее, по тем же понятиям, и нет вовсе!
Ну, уж нет, милостивые государи, если вам пофиг, то мне за Державу обидно! Я вас научу, блин, Родину любить! Не „малую родину“, охи а ахи по поводу которой начались с подачи писателей-деревенщиков, а вот так — с большой буквы! Хоть дерьмократы-либерасты это правило и отменили, но меня в школе учили писать именно так! Пусть и не доживу, но наизнанку, едрить вас через канифас-блок, вывернусь, чтобы татарва через сто лет по мордасам косоглазым огребла! А вы, чтоб вам всем охренеть на рассвете, даже и не заметите, как я из вас, пеньков, людей делать буду. Вот прямо сейчас и буду, и ни одна падла не пикнет, и ни о чем не догадается!».
Мишка подождал, пока носильщики-огневцы сойдут на берег и обратился к Семену Дырке:
— Давай-ка, Семен Варсонофьич, пока суд да дело, до конца с тобой разберемся.
— А чего со мной разбираться-то, дырка сзаду? Я что дитя малое, сам не разберусь…
— Чем мы еще можем помочь тому, чтобы ты Огнево мог под свою руку нагнуть, и никакие Колоброды тебе в этом деле помешать не могли?
— Э? — такой постановки вопроса «адмирал Дрейк» явно не ожидал.
— Силой-то, тебе, в случае нужды, и свояк подсобит, воеводу из-за этакой мелочи беспокоить невместно. — Продолжил Мишка таким невозмутимым тоном, словно речь шла о делах самых обыкновенных. — Но думается мне, что для сего дела не только и не столько сила потребна.
— Чего-чего?.. Ну, дырка с заду… Ты… это… Для какого такого дела?
«Так, клиент, похоже, несколько подрастерялся, что собственно нам и требуется. Продолжаем „увеличивать насыщенность информационного потока на входе“ за счет плотной „упаковки“ подтекста».
— Для такого, что надобно нам точно знать: какое число людей ты в СЛЕДУЮЩИЙ РАЗ сможешь выставить в СВОЮ ладейную дружину по призыву воеводы Погорынского? Скольких доспешных и оружных, скольких простыми гребцами, да найдутся ли у тебя кормщики и для наших ладей?
— Кормщики?
«Ага!! Клиент дозревает — повторяет только последнее слово, за которое зацепилось сознание, все остальное остается „непереваренным“».
— Или ты думаешь, что великий князь Киевский Мстислав Владимирович… — Мишка сделал паузу, любуясь, как в выпученных глазах Семена Дырки всплывает вопрос: «А князь-то Киевский тут причем?», потом продолжил:… Оставит безнаказанным набег Полоцка и Литвы? Думаешь, не будет большого похода, дабы покарать злодеев?
— Ты… это… погоди…
«А вот хрен тебе! Я еще не закончил».
— Или нам не на тебя, а на Колоброда в таком разе рассчитывать? Так я велю его вернуть. Как миленький, в припрыжку прибежит. Так что? Звать Колоброда?
— Да погоди ты!!! — Упоминание имени соперника стало последней каплей, Семена, наконец, прорвало. — Какой следующий раз?… Тьфу, едрит тя в грызло… большой поход? А… это… какая ладейная дружина?
— Как у твоего свояка, только на ладьях.
— Так Леха боярином заделался… у него и дружина…
— Так ты отказываешься, что ли? — Мишка завертел головой, будто разыскивал своего адъютанта. — Антон, зови Колоброда…
— Стой!!! — громкостью и экспрессивностью вопль Семена был сравним только с криком «Пожар!!!» — Не отказываюсь!!! — Семен сгоряча приподнялся на носилках, охнул и схватился рукой за продырявленную ягодицу. — Да что ж ты так сразу-то? Уй! Дырка сзаду…
— Да не мучь его, Михайла. — Вклинился в паузу Егор. — Видишь же: неподъемно ему. Не сможет…
— Смогу!!! — снова взвился Дырка.
— Тогда: сколько доспешных, сколько гребцов? — опять насел Мишка.
— Тридцать! — выпалил Семен, словно называя последнюю цену при торговле, только что шапку под ноги не швырнул.
— Мало! — «отрубил» Мишка.
— Мало? Да ты что…
— Ладья!
— Какая ладья?
— Которая утопла! Там и оружие, и доспех, и товар разный! И сама ладья тоже! И не вздумай врать, что поднять это все не сумеешь!
— А я и не вру! Сумею!
— Тогда, сколько?
— Тогда… А пошел ты… — Семен Дырка осел на носилках, словно из него выпустили воздух и спокойным, слегка насмешливым тоном обратился к Егору: — Ну и борзые у вас ребятишки в Ратном. Ишь, как напер, безобразник!
— Так ведь сотник же. — Егор пожал плечами и ухмыльнулся.
— Ну, так и меня тоже не в нужнике рожали, дырка сзаду.
«Все, опомнился. Но силен, ничего не скажешь! Быстро из захвата вывернулся. Однако, главное сделано — спор идет уже о размере дружины, а не о самой возможности призыва под знамена лорда Корнея. Или, все-таки, передумает? А вот сейчас и выяснится».
— Хе-хе, сотник, говоришь? Дырка сзаду… а про плату за насад мой позабыли? Или думаете, что я позабыл?
— А эта мелочь имеет значение, по сравнению со всем остальным? — небрежно поинтересовался Мишка.
— Мелочь? Хм, дырка сзаду… Как у свояка, говоришь, значит?
— А если нет, то зачем ты нам нужен? — Мишка, насколько смог, подпустил в голос твердости. — Семен Варсонофьич во главе Огневской ладейной дружины — одно дело, а Семен Дырка сам по себе… ну, разве что, о цене насада поторговаться, не более того.
— Ишь ты, как подвел! Уже и о цене насада поговорить зазорно выходит. Сотник… едрить тя в грызло…
— Угу. — Прогудел в бороду Егор. — И радуйся, что с внуком торгуешься, не с дедом.
— Да это-то понятно… — Семен поерзал на носилках, оправдывая этим паузу для размышления. — Значит, Леха у вас в бояре вылез. М-да… А скажи-ка, у вас это дело как вообще устроено?
Дальше Мишка слушал, не вмешиваясь, да и не очень внимательно. Нет, конечно же, разговор двух немолодых, крепко потертых жизнью и отнюдь незаурядных мужчин, послушать было бы и интересно, и поучительно. К тому же, «адмирал Дрейк» явно собрался получить от Егора ответы на те вопросы, которые уже успел обсудить с Лехой Рябым, и сравнить их ответы. Но важнее сейчас было понаблюдать за реакцией Трески.
А Треске, в первую очередь, было жарко — сидели-то на солнышке, хоть и сентябрьском, но еще вполне теплом. Дрегович сначала закинул полы плаща за спину, потом завозился с дорогой и безвкусной запоной, удерживающей плащ на плечах, но непривычная застежка поддавалась плохо, к тому же, основное внимание Трески было занято разговором Семена и Егора. Начисто позабыв о величественной невозмутимости, дреговический старейшина ловил каждое слово, вытянув шею и даже, слегка приоткрыв рот. А послушать было что.
Егор довольно быстро сумел повернуть разговор туда, куда ему было нужно, а не туда, куда хотел Семен Дырка — принялся растолковывать огневцу… (Мишка чуть не матюгнулся вслух от удивления) систему административного деления княжества!
То, что сотней называется не только дружина численностью около ста человек, а и некая территория, например, крупное село с соседствующими весями, хуторами и прочими мелкими поселениями, Семен Дырка и так знал. Однако пояснение Егора о том, что во главе сотни стоит староста только в том случае, если население сотни не содержит собственной воинской силы, а иначе это будет уже не староста, а сотник, для огневца оказалось в новинку. Рассуждение же о том, что город с округой должен именоваться тысячей и иметь во главе тысяцкого и вовсе повергло «адмирала Дрейка» в задумчивость, но не сразу, а после того, как Егор неожиданно «привязал» эту информацию к делам Погорынья. Мол, был бы у Погорынья свой главный город на манер столицы, сидеть бы там тысяцкому и именоваться междуречью Горыни и Случи Погорынской тысячью. А так, пока, выходит только Погорынское воеводство во главе с воеводой Корнеем Лисовином.
Тысячи же складываются в «тьму». Есть тьма Киевская, тьма Туровская, тьма Черниговская, сиречь, княжества. Попытку Семена пошутить насчет «тьмы Египетской» Егор не принял, и начал все растолковывать, как недоумку, по новой.
«Да откуда же он это все знает? Вот, как раз то, что „адмирал Дрейк“ в этом вопросе „плавает“, ничего удивительного нет. Взять ТАМ среднестатистического обывателя и предложить ему разъяснить систему, в которую складываются всякие муниципалитеты, управы, префектуры, районные и прочие администрации — тоже не сможет. И очень немногие смогут, несмотря на совершенно иной уровень информированности, создаваемый СМИ. Но Егора-то кто просветил? Хотя, он же довольно долго прожил в Пскове, а в Новгородских землях сейчас в самом начале процесс зарождения собственной государственности, и не монархической, а республиканской. Значит, все эти вопросы постоянно обсуждаются, осмысляются, дискутируются… да вплоть до скандалов и драк, наверняка. Вот и нахватался. Но как к местным делам подводит ловко!».
А Егор продолжал гнуть свое. Если Погорынская тысяча должна состоять из сотен, то почему бы одной из этих сотен не стать Огневу? И во главе не с простым старостой, а с сотником? Но! Сотник этот должен «нагнуть» Огнево под свою руку сам. Только сам, хотя на помощь воеводы, конечно, рассчитывать можно, однако не во всем, ибо воевода Погорынский за всех сотников стараться не будет — у него и своих забот полон рот — ему требуются такие сотники, которые свои сотни держать в узде способны самостоятельно.
— Сам, говоришь? — Семен снова повозился, устраиваясь поудобнее на носилках. — А на кой, тогда, мен ваш воевода? Да и мне вся эта суета для чего? Трудов много, риску… тоже немало, а навар каков? Это Корнею, дырка сзаду, прямая выгода — тысячу себе чужими руками собирать, а мне-то с чего стараться?
Егор покосился на Мишку, а тот в ответ лишь едва заметно, отрицательно повел головой. Тогда десятник, уже не скрываясь, повернулся к бояричу и заявил:
— Ну, вот! Я же говорил, что неподъемно ему, не сможет. Колоброд, по правде сказать, еще хуже будет, так что, придется, наверное, со всем этим Лехе Рябому разбираться. Пускай боярство свое оправдывает… опять же, Огнево — кусок жирный. Или, может, боярин Федор свою лапу наложит?
Мишка пожал плечами и развел руки в стороны.
— Ну, господин десятник, наше дело было предложить, да проверить годность, решать-то все равно воеводе. Так и доложим: «Негоден».
Треска быстро зыркнул поочередно на Мишку и Егора. Похоже было, что ему не только досадно от того, что разговор прервался на самом интересном месте, но и непонятно, отчего ратнинцы так резко его оборвали из-за, казалось бы, совершенно естественного вопроса Семена Дырки.
— Э, вы чего? — Семену поведение ратнинцев тоже не понравилось. — Что значит «жирный кусок»? Вы чего тут, дырка сзаду…
— Поручик Демьян! — крикнул Мишка двоюродному брату, появившемуся возле «штабной» ладьи в сопровождении Антона и десятка отроков. — Напомни-ка огневцам, что догляда с них никто не снимал, а то там Колоброд, чего-то воду мутить принялся. Скажи, что замену Семену Дырке только с одобрения господина воеводы подбирать можно будет. А если не внемлют, так мы и вразумить незамедлим — боевой поход есть боевой поход — уговаривать своевольщиков не станем!
— Слушаюсь, господин сотник! Колоброда от Рось… от поручика Василия прогнать? А то лезет, во все встревает…
— Гони! И построже там, а то вовсе обнаглеют.
— Слушаюсь, господин сотник! Десяток! Кру-гом! За мной, шагом, ступай!
— Егор! — Семен Дырка злобно ощерился. — Вы чего творите? Мы что, холопы вам, дырка сзаду…
Егор, словно к нему и не обращались, повернулся к Треске.
— Слушай, тут такое дело. Надо бы людей свежатинкой покормить. Мы с собой, конечно, запас взяли, да и на ладьях тоже не пусто было, но это все нам еще потом понадобиться может, а…
— Я к тебе обращаюсь! — возмутился «адмирал Дрейк».
— А надо обращаться ко мне! — отозвался вместо Егора Мишка. — Так чего ты за свой насад просишь? От боярина пленного ты, значит, отказываешься, хотя на выкуп за него ты и десяток насадов снарядить мог бы. Тогда называй цену… только уж настоящую, без излишка.
— Да погоди ты с насадом-то! — Семен хрястнул кулаком по настилу так, что, кажется, самому стало больно. — Уй, дырка сзаду… Егор, Михайла! Да чего я такого сказал-то? Ну, я просто не знаю… Вместе же, вот прямо на этой ладье чуть смерть не приняли!!! Что ж вы… как чужие-то?!
Мишка вдруг поймал на себе пристальный взгляд Трески, и не успел удивиться этому, как дреговический старейшина хитро подмигнул ему и шевельнул усами, явно сдерживая улыбку.
«Опаньки! Вот тебе, бабушка, и фейс во всю харю! Дикарь-то дикарь, а догадался, что спектакль не столько для Дырки, сколько для него играется! Как вы там, сэр, рассуждали о лихих ребятах, которые сейчас по всей Европе основывают графские, баронские и просто дворянские династии? И плевать, что немытые, неграмотные и сущие бандиты по образу жизни! Да мэтр Треска, на их фоне, гораздо приличнее смотрится — и грамотен, скорее всего, и моется каждый день. А насчет лихости… встать во главе рода, пусть даже и после эпидемии, выкосившей стариков — тоже не пустячки! Коли вернется с добычей и при оружии, да с людьми, признавшими его своим командиром… не-ет, не даст он больше в своем роду волхвам верховодить — сам хозяином захочет стать, и воевода с христианским попом ему в этом деле первыми помощниками будут!».
— Господин сотник, господин сотник! — прервал Мишкины размышления крик отрока. — Господин сотник, дозволь обратиться, отрок Астафий!
— Что случилось?
— Урядник Яков велел передать: по Пине от Пинска две лодки спустились!
Мишка дернулся встать, но Егор буквально пригвоздил его к месту предостерегающим взглядом.
«Тпру! Стоять, Зорька, покуда доят! Постыдились бы, сэр, ну, сколько ж можно на одни и те же грабли наступать? А еще Дырку с Треской поучать взялись!».
— Поручик Демьян велел три насада на перехват готовить. — Продолжал доклад Астафий.
— Гм… — Мишка сделал вид, что и не собирался вскакивать, а лишь поудобнее усаживается. — Сколько народу в лодках?
— По семь, по восемь, все оружные. Но с одной лодки четверых на берег высадили, там, где у них дозор раньше стоял.
— Что, так вот, на виду, все и делают?
— Нет, господин сотник, они думают, что их не видно, а мы видим.
— Передать поручику Демьяну, что его действия одобряю. Нападать на полочан разрешаю только если они в Припять выплывут, да так, чтобы обратно в Пину они вернуться не смогли. Самим же в Пину не лезть! Запрещаю настрого — на засаду нарваться можете! Ступай.
— Погоди! — вмешался Егор. — Передай ратнику Арсению, чтобы ладью готовил, он знает, которую. На ладью моих людей, гребцов из огневцев и… — Егор вопросительно глянул на сотника Младшей дружины.
— И опричников! — быстро добавил Мишка.
— И от меня передай, — влез Семен Дырка — чтобы гребцов и кормщиков невозбранно!
Отрок Астафий растерянно поморгал, но увидев поощрительный кивок сотника, бодро рявкнул:
— Слушаюсь, господи сотник!
Треске, чувствовалось, тоже хотелось добавить и собственные распоряжения, но повода не нашлось. Он вздохнул, провожая взглядом убегающего отрока и, как-то по-простому, уже не пытаясь ничего из себя изображать, обратился к Егору:
— Свежатинки добудем. Мои тут уже кабанье стадо выследили — с поросятами, голов в двадцать будет. Вечерком возле водопоя их и возьмем. Не велика хитрость, сделаем. А скажи-ка ты мне, к чему он — дрегович повел бородой в сторону Семена — негоден оказался? Как-то вы… больно уж смутно излагаете.
— Во-во! — встрепенулся «адмирал Дрейк». — Негоден, негоден, дырка сзаду, а для чего негоден-то? И почему?
Егор опять полез пальцем в ухо, предоставляя Мишке возможность самому отвечать на заданный вопрос.
— Перемены грядут, честные мужи, перемены серьезные, а вот к добру эти перемены будут или к худу, во многом и от нас зависит. — Мишка оглядел собеседников и, убедившись, что те готовы слушать дальше, продолжил. Избаловались мы за боярином Федором-то — ни князь в полюдье к нам не ездил, ни людей своих не присылал, да и некому это делать было — в Турове-то Брячислав Святополчич только на кормлении сидел. Ныне же на Туровский стол сел полноправный князь, как-то при нем все будет? А ну, как не удоволится тем, что ему боярин Федор собирает, да начнет сам в полюдье ездить? Или еще хуже — людишек своих посылать. Слыхали, наверное, как они себя ведут? Виры разорительные на пустом месте придумывают, новые подати измышляют, а то и впрямую грабят. В полюдье, как в боевой поход за добычей ходят. Но им иначе и нельзя — кормятся-то только с добычи, да княжьими милостями, а жизнь в стольных городах дорога. Там не только прокорм требуется, но богатство напоказ выставить, гонор явить.
— Ну, а я-то тут причем? Что мне, дырка сзаду, воевать, что ли с князем?
— Ни в коем разе! Бунт князья давят жесточайше, да и за обиды своих людишек карают беспощадно.
— И что ж тогда?
— А то, что между простым селом и боярским — с дружиной — разница есть, и разница существенная. Да, за княжьего человека спрос суровый, но ему-то, ежели убили, уже все равно. Для грабителя, в случае гибели, смысл грабежа теряется начисто — награбленное уже не потратишь. Да и остальные, при таком повороте дела, предпочтут не рисковать, а поискать добычу полегче. У татей, хоть простых, хоть княжьих, ухватка всегда одинаковая — рвать, в первую очередь, с тех, кто сопротивляться не может.
— Угу, так они и утерлись, дырка сзаду, и князь смолчал. Да что ты мне тут…
— Нет, конечно! Не утерлись и не смолчал… если дело с боярином-одиночкой имеют. А вот если сотни в тысячу собраны, да тысяча та сильна…
— Опять, выходит, война!
— Совсем наоборот! Никакой войны, а даже любовь и согласие!
— Ну, это ты заврался! Какая любовь, дырка сзаду, коли сила на силу? Не знаю, что ты такое в книжной науке превзошел, как о тебе болтают, а только жизни ты не знаешь — молод еще! Запомни: промеж жерновов уцелеет не самое твердое зерно, а то, которое ямку в жернове нашло и в ту ямку закатиться сумело! Так-то, дырка сзаду! А то развел тут: сотни… в тысячу собранные…
— Вот я и говорю: «Не годен!» — неожиданно вставил Егор. — Мы, ведь не те зерна ищем, что в ямку закатиться норовят, да и не зерна вовсе, а камешки, что потверже жернова будут. Им-то ямка не требуется — так устоят, да еще и сам жернов покарябают.
— А вы, значить, такие твердые? — язвительно ощерился Семен.
— А мы, значить, да — такие твердые. — Передразнил Егор.
— И через это у вас, дырка сзаду, с князем любовь и согласие?
— И через это князь Вячеслав Владимирович нашему воеводе златую шейную гривну пожаловал.
— Э?.. Ишь ты, едрить тя в грызло…
Пока Егор с Семеном обменивались язвительными репликами, Мишка прислушивался к тому, что творится на Припяти. И понимал, что бесполезно — протоку, в которой были укрыты трофейные ладьи отделяло от основного русла довольно приличное расстояние, да еще и заросшее лесом, но все равно не мог удержаться — прислушивался.
«Как там у Демьяна? Хотя, Арсений, конечно, присмотрит, глупостей натворить не даст… А может быть, полочане в Припять и не вылезут, уйдут к Пинску? Погодите, сэр, какая-то у вас только что мысль интересная мелькнула… очень, между прочим, показательная. Да! Вы обратили внимание, как ваши собеседники отреагировали на ваш пассаж „У татей, хоть простых, хоть княжьих, ухватка всегда одинаковая“? Вот именно! Никак не отреагировали — восприняли, как само собой разумеющееся! Каково? Сказано: „Княжьи тати“, а народ безмолвствует! Вам, сэр Майкл, это ничего не напоминает? Ага! Совершенно справедливо, позволю себе заметить — напоминает, практически копирует, ТАМОШНЕЕ отношение населения к ментам! Вот и поспорь тут с Экклезиастом: „Бывает нечто, о чем говорят: „смотри, вот это новое“; но все это было уже в веках, бывших прежде нас“. Вот так: девятьсот лет разницы, и… никакой разницы! Простите великодушно за невольный каламбур. Но тогда… получается, что „адмирал Дрейк“ Ваньку валяет — все ему известно и понятно… хотя нет. То, что систему может победить только другая система ему и в голову не приходит… ну, как ТАМ — отмахаться от ментов можно ФСБэшной или депутатской ксивой, или чем-то подобным — знаком принадлежности к другой системе, не менее сильной. Что ж, тогда дальнейший разговор понятен, никуда вы не денетесь „сэр Френсис Дрейк с отверстием в интимном месте“».
— А как вы думаете, не тяготится ли князь своей зависимостью от мнения дружины? — спросил Мишка, сразу всех собеседников, ни к кому конкретно не обращаясь. — Вроде бы, полновластный правитель, землей повелевает, суд и расправу чинит и… все прочее, что князьям надлежит, но всегда приходится ему помнить, что дружина может сказать: «без нас решил — без нас и верши». А по любому важному делу — пир устраивай, да мнение дружины выслушивай. И постоянно от людей своих слышать: «Дай, дай, дай!». Дай злата, дай власти, дай безнаказанности, дай гордыню потешить, и чем больше даешь, тем больше хотят…
— Ой, бедняжка! Нам чего теперь, дырка сзаду, поплакать над тяжкой княжьей долей?
— Плакать ни к чему, а вот подумать было бы полезно! — не принял Мишка язвительной тональности, раскрутившейся по ходу препирательств между Егором и Семеном. — Вспомнить, к примеру, что ты делаешь, когда у тебя ладья или насад при погрузке излишне на один борт кренится?
— Тьфу, балаболка! Ладья-то тут причем, дырка сзаду…
— А все-таки, что делаешь?
— Чего, чего… груз перекладываю, чтобы…
— Чтобы, значит, противовес был?
— Нет, дырка сзаду! Чтобы за борт груз выпал! — Похоже, «адмирал Дрейк» начал дозревать до аргументации типа «сам дурак». — Что ты дурь-то всякую…
— А что может стать противовесом, если дружина ладью княжьей власти на один борт кренит?
— Э?..
— Наша тысяча. — Негромко, но очень весомо и неожиданно для собеседников вставил Треска. — Которая из сотен слагаться будет.
«Сэр, вы это слышали? НАША! Ай, да мэтр Треска! То-то он род оседлал — политику сдержек и противовесов на интуитивном уровне сечет!».
— И этот туда же! — Семен шлепнул ладонью по доскам кормового настила. Нам только и дела, что княжьи заботы разбирать, дырка сзаду! Своих собственных нам мало уже! Вы каким местом думаете-то?..
— Да уж, вестимо, не тем, в котором дырка! — не дал Семену договорить Мишка. — А чем мы, по-твоему, сейчас занимаемся? Набег на Туровские земли обтиваем! Как раз то, что должен был бы сам князь с дружиной делать. Но он же с братьями в Степь ушел.
— Ну и что?
Семен Дырка, несомненно, уже все понял и сопротивлялся только из упрямства, а может быть, просто хотел, изображая горячность, выжать из Мишки побольше информации, но разговор-то велся не только для него, но и для Трески, хотя и тот, тоже, надо понимать, прекрасно видел, к чему клонят Мишка и Егор.
— Ну и то! — немного повысил голос Мишка. — Коли дружина спросит Вячеслава Владимировича Туровского: «Кто ты без нас?», он может смело отвечать: «Князь!», ибо есть у него, кроме служилой дружины, земская — от земли Погорынской. Нет! — Мишка выставил ладонь в сторону собравшегося что-то сказать Семена. — Не ополчение, его-то князь и без нас поднять может, а именно дружина. Кованая рать, ни умением, ни оружием, ни доспехом, служилой дружине не уступающая. Да еще пешцы. — Мишка ткнул указательным пальцем в сторону Трески. — В ополчении, конечно, тоже пешцы будут, но выучкой-то и оружием похуже, ибо у нас-то пешая ДРУЖИНА будет, а не ополченцы. Да еще и ладейная рать. — Указательный палец уставился на Семена Дырку. — А с этим у князя Вячеслава и вовсе кисло — нету у него ладейной рати, на купеческих ладьях дружину возит, если нужда приходит.
Насчет последнего пункта Мишка вовсе не был уверен в своей правоте, но собеседники-то были информированы еще хуже, так что, особого риска не предвиделось.
— Ну, а коли есть у князя противовес дружине, власть его этим только укрепляется. Сразу же слабеют руки, которые его, то и дело, за полы хватают и свободно шагать не дают, ибо появилась этим рукам замена.
— Вот так-то, други любезные. — Егор пристально глянул поочередно на Семена и Треску. — И обижать нас, в таком разе, князь своим людям не даст — нужны мы ему. Любовь и согласие с нами князю требуются. Одна беда — с чего ему быть уверенным в нашей верности? А ну, как вознамеримся ему «путь указать»? Одно дело — сейчас мы Туровские земли защитим, а другое дело — как бы не сказали «Без тебя отбились, так зачем ты нам?».
— И что? — Вот теперь в голосе Семена зазвучала искренняя заинтересованность, а не желание раззадорить собеседника. — Как князя в том уверить?
— Да очень просто! — Егор ухмыльнулся и пожал плечами. — Показать, что воевода Корней Агеич держит тысячу Погорынскую под своей рукой твердо — без своевольства и пререканий. Воевода, который князем Вячеславом обласкан и златой гривной пожалован. Мол, ныне мы ту гривну отработали — земли твои от напасти защитили, а будешь с нами и далее по-доброму, отслужим не единожды и сторицей.
«Ничего себе! „Без своевольства и пререканий!“. И это звучит из уст сочувствовавшего бунтовщикам десятника, которому лорд Корней полбороды секирой отмахнул! Блин, что с людьми карьерные перспективы делают!».
— Так что, думали мы посмотреть, получатся ли у нас две сотни для Погорынской тысячи — Огневская и… — Егор вопросительно глянул на Треску.
— Уньцевская! — отозвался на невысказанный вопрос дрегович.
— Да, Огневская и Уньцевская. Но, не выходит… пока. Сказать воеводе с уверенностью, мы ничего не можем, а коли нет уверенности… так и вовсе ничего нет. Вот так.
— Это почему же? — возмутился Семен. — Да что вы знаете, чтобы так вот судить?
— Знаем, Семен Варсонофьич, знаем. — отозвался Мишка. — Кабы не знали, не стоять бы сейчас Ратному на своем месте, да и вообще не быть. Ты не подумай чего плохого, мы к тебе со всем уважением. Ты и ладейщик изрядный, и не робкого десятка — не смылся же от Пинска на первой же ладье, до конца там был. Да и в бою себя выказал, хоть и ранен был… но мало этого. Не обижайся, но мало.
— Чего ж вам еще-то? Ну, я прям не знаю… дырка сзаду! Ты что, смеешься?
Ответить было что. Мишка собрался процитировать Великую волхву — об умении сохранять достоинство в любых обстоятельствах, привести в пример Треску — в трудный час принял на себя ответственность за род, не торгуясь и не спрашивая, какая ему от этого выгода… да много еще можно было бы сказать. Мишка уже набрал в грудь воздуха, но с берега вдруг донесся крик Роськи:
— Минька!!! Ми-и-инь!!! Митька нашелся!!!
Вот тут его не смог бы удержать на месте не только предостерегающий взгляд Егора, но даже и попытка все троих собеседников хватать руками. Мишка сиганул на берег прямо с кормового помоста, упал, не удержавшись на ногах, поднялся и кинулся навстречу крестнику, продолжавшему орать, словно находился на другом берегу Припяти:
— Митька!!! Нашелся!!! Живо-ой!!!
Часть 2 Рождение командира
Глава 1
Сентябрь 1125 года. Полесье
Лес… нет, это было не просто пространство, покрытое растительностью, это был ЛЕС — огромное, подавляюще могучее живое существо, мудрое какой-то своей, непостижимой для человеческого разума мудростью, беспощадное своими, им же порожденными и им же соблюдаемыми законами, спокойно-равнодушное отсутствием кого-либо или чего-либо, способного сколь-нибудь заметно поколебать или изменить предписанное его законами течение событий. Что ему было до нескольких десятков людей, воображающих, что они идут через лес, а на самом деле поглощенных ЛЕСОМ без всякой гарантии того, что когда-нибудь они будут им отпущены? Не смогут понять и подчиниться его законам — никогда и никуда из чащи не выйдут, а поймут и подчинятся — может быть и выйдут, а может быть нет. ЛЕСУ, для того, чтобы сбылось либо первое, либо второе, даже не потребуется обращать внимание на еще одну кучку людишек, затерявшуюся на его просторах — все свершится само, в потоке событий, который перетекал из бесконечности в бесконечность до появления людей и который будет так же перетекать после их исчезновения.
«Вот так, сэр Майкл, и можете теперь засунуть себе в любое место по вашему выбору снисходительное презрение к невежественным предкам, в первобытной дикости своей, обожествлявших явления природы. Туда же, кстати сказать, можете засунуть и ваши высокоумные рассуждения об адекватности христианства имеющим место историческим тенденциям. Что здесь делать христианскому богу? Рассказывать ЛЕСУ о том, что он создан в один из шести дней сотворения мира? Это ему-то, существовавшему за миллионы лет до появления богов, ибо без человека их не существует? Даже не смешно, сэр. Пугать ураганом, потопом, пожаром? Ну, вот вам последствия очень и очень неслабого пожара. На какие мысли наводит?».
Мишка обвел взглядом раскинувшееся до самого горизонта пространство пожарища. Недавнего — прошло не больше пары лет. Пни непривычной формы, обугленные стволы, по большей части лежащие на земле, но иногда сохранившие вертикальное положение… Все уже почти скрыто молодой порослью, и как-то, само собой, появляется убеждение, что это вовсе не место трагедии, порожденной «буйством огненной стихии», а росчисть. Не человеческая — под пашню и посев, а естественная, такая, какая в общем-то, и должна появляться в процессе обновления, порождающем бессмертие через смерть — через смену поколений.
«На философствование потянуло, сэр? Не смущайтесь — нормальная реакция интеллекта на осознание собственной ничтожности в беспредельности бытия. Вот так задумаешься, проанализируешь, сделаешь выводы, пусть даже и самые идиотские, глядишь и ты уже не тварь дрожащая, а мудрый, все понимающий сторонний наблюдатель — вроде бы и полегчало. Как говорится, „если вы не можете изменить ситуацию — измените свое отношение к ней“. А еще: „если насилие неизбежно — расслабьтесь и…“ гм… да, с получением удовольствия в предложенных обстоятельствах, как-то того… сомнительно».
Младшая дружина Погорынского войска под водительством сотника Михаила и десятника Старшей дружины Егора шла через Полесские чащобы в сторону Городненских земель. Мишке и его отрокам не довелось принять участие в снятии осады с города Пинска. Вместо этого, волей воеводы Погорынского Корнея Агеича они были отправлены почти «туда, не знаю куда», чтобы добыть «то, не знаю что». «Почти», потому что место назначения было, все-таки известно, если не Мишке с Егором, то хотя бы проводникам, ведшим их через лес, а добыча… добыча, конечно, была, но взять ее имеющимися силами представлялось делом совершенно невозможным.
Корней со своим войском прибыл к Пинску в оговоренные сроки, но зол он при этом был так… Мишка своего деда в подобном состоянии еще никогда не видел — на щеках (даже под бородой заметно) ходят желваки, в глазах совершенно очевидное желание кого-нибудь убить, но ни крика, ни ругани, ни придирок, распоряжается короткими рубленными фразами, других выслушивает, с трудом сдерживаясь, чтобы не отмахнуться от всякой ерунды, с которой к нему лезут… На совместный доклад Мишки и Егора Корней не отозвался ни хулой, ни похвалой — просто принял к сведению и приказал готовиться к дальнему походу по суше.
Причины такого состояния воеводы разъяснил Лука Говорун, тоже пребывающий отнюдь не в радужном настроении, а потому, изъяснявшийся на редкость кратко и без отклонений от главной темы. Первая неприятность случилась почти сразу после переправы на левый берег Припяти — Полесское боярство главенство воеводы Корнея над собой не признало. В общем-то, ничего удивительного в этом не было — кто такой для них воевода Погорынский, если они уже давно привыкли иметь дело не с Туровом, а с Пинском, да не с князем (что Туровским, что с Пинским) а с посадником великого князя Киевского?
Хуже было другое — объединенной дружины Полесского боярства (уже исполчившегося ввиду угрозы от Полоцкого войска) Погорынцы даже не увидели. Просто явились к Корнею двое бояр с наглыми рожами и заявили, что раз уж он упустил ляхов с добычей на своем берегу, то теперь ими займутся те, по чтим землям злодеи уходят. Корнею же предложили отправляться к осажденному Пинску, пообещав догнать его по дороге, после того, как разберутся с ляхами.
Корней попытался было объясниться с «коллегами» по-доброму, но надолго его не хватило, и разговор закончился руганью и хватанием за рукояти мечей, что, по всей видимости, Полесских бояр вполне устроило — не придется ни с кем делиться обитой у ляхов добычей. С тем и расстались: Корней — в ярости, бояре — довольные собой. Побушевав некоторое время, Корней плюнул и прервал переправу своих людей через Припять. Удобной дороги к Пинску по левому берегу не было, сплошные болота, да чащобы. Как и откуда сюда — устью Ясельды — выбрались Полесские бояре со своими дружинами было совершенно непонятно, но они были на своей земле, где знали каждую тропку.
Ляхи, надо понимать, собирались идти вовсе не к Пинску, а подниматься вверх по Ясельде, а потом, при полном попустительстве князя Городненского, через переволок в Нарев. А по Нареву они уже совершенно спокойно сплавлялись в свои земли. Впрочем, все это было лишь предположениями — совсем уж без отвлечения от основной темы Лука Говорун обойтись не мог.
После того, как Корней немного поостыл и собрал на Совет десятников, коллективным разумом решено было все же оставить на левом берегу Припяти Давил-городских охочих людей во главе с Алексеем. Раз уж они в полном составе переправились, то пусть и проследят, что у Полессцев получится. Ну не могло у полесских бояр быть много народу — места здесь были совсем слабо заселенные. Ляхи же, сумевшие уйти с добычей за Припять были отнюдь не мальчиками для битья, да и князь Городненский со своей дружиной где-то здесь мог обретаться. В общем, единственной надеждой на удачу для полессцев было застать ляхов при погрузке добычи на ладьи, что могли ждать их на Ясельде. А может быть, они и вовсе собирались, дождавшись, когда ладьи уйдут, отбить только стадо и ту часть полона, которая пойдет берегом Ясельды.
Так это было или не так, выяснить не удалось. Не пожелавшие принять помощь Погорынцев бояре схлестнулись с противником до того, как тот добрался до ожидавших его ладей. То ли сами погорячились, то ли в засаду угодили — бог весть. Когда Алексей с сотней охочих людей прибыл на «место действия», ляхи и городненцы уже прижали «горячих Полесских парней» к болоту и приступили к заключительному акту драмы — добиванию деморализованного и дезорганизованного противника. Были ли к тому времени еще живы те двое с наглыми рожами, неизвестно, но если и были, то выбор им предстоял небогатый — либо быть убитым, либо утонуть в трясине. Ну не любят люди, независимо от национальной или конфессиональной принадлежности, когда у них пытаются отнять доставшуюся с такими трудами и опасностями добычу! Нервничают, в драку лезут, могут и убить ненароком. Или вполне преднамеренно.
Алексей со своими людьми в побоище, очертя голову, кидаться не стал, и выручать Полесских союзников не торопился. Дождался нужного времени, выбрал нужное место и врезал так, что от полного разгрома противника спасли только резвость да сгустившиеся сумерки. Вроде бы и победа: враг обращен в бегство, поле боя осталось за Туровцами, заприпятские наглецы посрамлены, но спасены, хотя и не все — заметно меньше половины. Но победа победе рознь.
Сначала преследовать ляхов и городненцев было нельзя из-за наступившей темноты, потом, на следующий день, потому, что охочие люди занялись мародерством на поле боя, предварительно поскандалив с Полесским воинством, тоже пожелавшим помародерничать. Не позволили — скажите, мол, спасибо, что живы остались, а о том, что Христос велел делиться, раньше думать надо было, когда все себе захапать вознамерились. Скандал, с разной степенью интенсивности (порой чуть до оружия не доходило) возобновлялся и затихал на протяжении почти всего дня — у полессцев среди убитых оказалось довольно много родственников, и смотреть, как давидгородские «добровольцы» обирают их трупы, было нестерпимо.
Потом хоронили убитых — своих и чужих в одной братской могиле, христиане, все-таки. И опять скандалы — кто-то из Полессцев захотел увезти тела погибших родственников домой. Потом, на ночь глядя, уже никуда не пошли, снова заночевали. На утро новый скандал — подавленные всем произошедшим полессцы вознамерились расползтись по домам и под Пинск идти не желали ни в какую.
Алексей от всего этого совершенно озверел: идти в погоню за ляхами и городненцами — время упущено, надо торопиться на соединение с Корнеем, а тут еще спасенные наглецы кочевряжатся. Приказал окружить выживших полессцев (опять прижали тех к болоту) и разъяснил, что уходить могут только раненые, а те, кто уцелел, но к Пинску идти не желают — мертвецы. Если же кто-то из них считает себя живым, то от этого приятного заблуждения их быстренько избавят добросердечные и милосердные Туровские воины. «Заблуждающиеся» вняли и прониклись, а Алексей лично проверил всех раненых, выискивая симулянтов. Двоих нашел и тут же прикончил под одобрительные реплики своих подчиненных.
Обнаружил и одного из владельцев наглых рож, наносивших визит воеводе Корнею, и огорчился, чуть не до слез из-за того, что тому даже морду набить было нельзя. И так чуть жив: ребра поломаны, одного уха нет, а плечо под тем ухом распухло так, что даже непонятно, целы ли там кости.
А потом Алексей проявил самовольство, да такое, что, в изложении Луки, Корнея это взбесило чуть ли не больше, чем то, что упустили ляхов. Он, прямо-таки, как князь, устроил пир на месте победного сражения! Насчет выпить-закусить было не очень богато (все по-походному), но на том пиру Рудный Воевода принялся одаривать из добычи понравившихся ему воинов, как полесских, так и Давид-годских! И добился-таки своего — около полутора десятков справных воинов (знал, кого выбрать!), попросились под руку Алексея, признав его своим боярином и составив собой его боярскую дружину.
Это действительно был сюрприз! Что подобный обычай был у викингов, Мишка когда-то читал, но о том, что подобное практиковалось и славянскими боярами, услышал впервые. А Лука продолжал повествовать о возмутительном поведении «Лисовиновского примака» дальше. Когда Корней прознал, что Рудный Воевода сам себя сделал боярином, Алексей нагло (действительно ли нагло, или только в описании Луки Говоруна?) заявил, что земли-то Куньевского городища пустуют, и заселить их можно будет холопами добытыми в походе его (его!!!) собственной дружиной, поскольку в дележе добычи по обычаям Ратнинской сотни он все равно участвовать не может, ибо чужак. Заявлено это было в присутствии ратнинских десятников и страсти накалились так, что стоило Корнею лишь бровью повести, и новоявленного боярина нашинковали бы в капусту вместе с дружиной — глазом бы моргнуть не успели. Корней (нет, все-таки, он руководитель «от Бога») резни между своими не допустил, но в том, что это самовольство Алексею еще икнется, Лука Говорун не сомневался — правило у ратнинского сотника всегда было непреложным: жеребцу, которого не удалось объездить, дорога только одна — на мясо. Алексею придется очень и очень постараться, чтобы его чаша сия миновала.
Короче, поводов смотреть волком на окружающий мир у воеводы Погорынского было предостаточно! Фортель Алексея, поставившего Корнея, как говорится, «перед фактом», дурь полесских бояр, которая запросто могла повториться и в других местах (поселений на правом берегу Пипяти, которые придется проходить по дороге к Пинску, было довольно много и бояре там имелись), потери в Младшей дружине, хотя воевать по-настоящему еще и не начинали, трудности предстоящего пути (проводников, знавших оба берега Припяти привел с собой Алексей — надо было бы похвалить, а Корней разозлился еще больше), ну и ляхов упустили. Обидно, конечно, но дело не только в обиде. Ну, доведет князь Городненский ляхов с добычей до своих земель, ну, отпустит в Мазовию, оставив себе часть добычи, или как они там между собой договорились, а потом что? Вдруг да не успокоится на этом, а объявится неизвестно где и неизвестно когда, встряв в войну между Полоцком и Туровом? И ведь наверняка не полезет лоб в лоб, а ударит по обозам или еще в какое-нибудь чувствительное место! Да еще, к гадалке не ходи, самое неподходящее для Туровцев время выберет!
Так, вот, и родился приказ Мишкиной сотне и Егорову десятку: пройти коротким путем через леса и болота (вот и польза с проводников), догнать тех ляхов и Городненцев, которые гонят стадо и полон по суше, вцепиться в них и изводить засадами и наскоками, не ввязываясь в серьезный бой.
Как нелегко бывает уйти восвояси с добычей, Мишка уже дважды наблюдал — после разгрома Куньева городища и в походе за болото. А если тебя еще и преследуют не пяток «людей в белом» или почти безоружные рыбаки, а целая сотня, пусть и мальчишек, но конных, оружных и худо-бедно обученных… Если сделать все по уму, то можно начисто отбить у Всеволода Городненского желание «продолжить банкет». Именно «по уму». Егор по пути заинструктировал на эту тему Мишку, поручиков и урядников, прямо-таки до изнеможения. Как-то у него получилось перейти от зловещего «вернется не больше половины» к почти причитанию: «ребятки, только не зарывайтесь, хрен с ней с добычей, но не дайте себя перебить». Совсем-то уж таким словами десятник, конечно, не говорил, но настроение своими речами навевал именно такое, хотя порой и проскакивало: «карать за непослушание буду беспощадно!».
А ЛЕС давил. И своей кажущейся беспредельностью, и настороженной тишиной, сменяющей обычные лесные шумы при приближении людей и… да многим, зачастую даже и не осознаваемым, но подспудно действующим, вроде бы и незаметно, но постоянно. Видимо, не у одного Мишки появилось ощущение могучей и равнодушной силы, позволяющей людишкам оставаться живыми только потому, что они пока ничем особенным не привлекали к себе внимания. Даже Егор к окончанию второго дня пути прекратил ездить по ушам своими нравоучениями, даже Арсений утратил свою живость, а уж отроки-то… Мишка никак не мог придумать средства приободрить личный состав, вернуть воинскую строгость и четкость в общий настрой. Держать строй? Приказать петь? Сущая глупость, даже не смешно! Большую часть пути приходилось двигаться гуськом. Мишка попытался подсчитать на какое расстояние растягивается при этом его сотня вместе с заводными и вьючными лошадьми, и сначала сам себе не поверил — получилось что-то около двух километров! Какой строй, какие песни?
Вообще-то, одного из трех, положенных ратнику коней, можно было бы и не брать — отроки, даже в доспехе, весят чуть ли не вдвое легче взрослого ратника, и кони под ними не так устают. Однако и Корней, и Егор, словно сговорившись, привели одни и те же аргументы: во-первых, отрокам надо учиться содержать в порядке во время похода нужное количество лошадей, во-вторых, сила и спасение Младшей дружины в подвижности — мало ли, как дело обернется? Может так статься, что именно свежий конь спасет кому-то из отроков жизнь.
У Мишки же, дополнительно к этому, были свои соображения. Как воюют степняки? Одним из приемов, причем эффективных, являются короткие наскоки на движущееся по степи вражеское войско. Хорошо зная местность, такими наскоками можно лишить противника покоя на всем протяжении пути, нанести ему достаточно чувствительные потери, заставить идти не самым оптимальным маршрутом, заманивать в засады… много еще всякого. А нельзя ли использовать подобную тактику в лесах?
Полученное Младшей дружиной задание как раз подходило для того, чтобы попытаться, хотя бы в первом приближении, продумать и опробовать на деле подобную тактику. Ляхи и городненцы движутся медленно — их сдерживает стадо захваченной скотины, да и пешие пленные тоже быстро передвигаться не могут. Вот тут-то можно и попробовать отработать тактику коротких налетов, засад и ночных нападений.
Конечно же, князья и воеводы не дураки — преимущественное передвижение войск по рекам (на ладьях или по льду) не блажь и не случайность, но если получится отработать, внедрить и закрепить в военном искусстве Руси тактику действий легкой конницы в лесной местности, то через сотню лет Орду можно будет накормить ее же собственными пилюлями «в русском исполнении», и при этом питать вполне обоснованную надежду, что ордынцы не дойдут не только до Игнача Креста, но даже и до Владимира…
Как говорится, «гладко было на бумаге», а прямо сейчас жизнь убеждала Мишку, что не так-то это все просто…
Когда-то, еще будучи школьником, Мишка читая что-то из истории наполеоновских войн, зацепился за тот факт, что лес в те времена считался непроходимым для армии. Сильно удивился. Ну, ладно — пушки, там, и прочие армейские прибамбасы, которым для передвижения требуется хоть какая-то дорога, но пехота, кавалерия? Потом разобрался, но вот сейчас впервые в жизни, попробовал это все на практике. Всего три сотни лошадей растягиваются на полтора-два километра, а если через лес движется, например, кавалерийский полк? Тысячи коней и людей. В случае вступления передовых подразделений в соприкосновение с противником, полк полностью сможет собраться в боевой порядок только через несколько часов! То есть, полная потеря боеспособности!
И это — без учета неизбежных при перемещении больших масс людей и животных, случайностей и несчастных случаев! Неизбежных! Мишкина сотня за три дня пути потеряла двоих — один отрок упал со споткнувшегося коня и сломал себе шею (видимо задремал в седле), а второй отошел за кустики по нужде и все — как не бывало! Проводники потоптались, рассматривая следы, отошли немного вглубь чащи и вернулись с известием, что искать бесполезно и, вообще, лучше отсюда побыстрее уходить. Мишка поверил им сразу и, ощущая на себе удивленно-растерянные взгляды отроков, дал команду продолжать движение. Егор молча одобрил.
А еще одного ужалила змея и рука распухла, как колода, еще один распорол щеку о сучок, еще одному уголек «выстреливший» из костра попал прямо в глаз, пятеро, а может и больше, маялись животами, с лошадьми тоже постоянно что-то случалось… и так далее, и тому подобное. Хочешь не хочешь, а начинает потихоньку закрадываться мысль, что ЛЕС таким образом берет с проходящих через него плату. Жизнями и кровью.
«Школа, сэр Майкл, школа. Тот самый бесценный опыт, который не приобретешь ни в оной учебной аудитории и не купишь ни за какие деньги. Да, обучение „платное“, и плата не деньгами… однако, если помните, был у писателя Джека Лондона такой персонаж — Дик Форест. Интересную фразу вложил мистер Лондон в уста этого самого Дика: „Не стой за ценой, если вещь тебе нравится, и все равно, чем платить — долларами или собственной шкурой“. Хотите сказать, что происходящее вам вовсе не нравится? А как насчет приобретения знаний и опыта? Ах, не своей шкурой расплачиваетесь? Ну, это — ПОКА. Все, как говорится, под Богом, причем, необязательно христианским… в этакой-то чаше. Именно, именно! Вам что в голову пришло при исчезновении отрока Дементия? Медведь или рысь? Ах, реликтовые гоминиды? С чего бы это? Вы же ТАМ только посмеивались над участниками экспедиций по поискам снежного человека. Впрочем, ладно — спасибо, что не динозавры или „зеленые человечки“ — ТАМ мусора в мозгах не меньше, чем ЗДЕСЬ. Какая, на хрен, разница между йети и лешим? Да не ежьтесь вы, сэр, не ежьтесь, это ЛЕС на вас так действует — бытие, как говорится, определяет сознание.
Ну же, сэр Майкл! На вас же подчиненные смотрят! Ну, воспользуйтесь, наконец, собственным рецептом — ориентировочно-исследовательская реакция гасит эмоции, в том числе и иррациональные страхи. Подумайте о чем-нибудь этаком… высокоумном. Например о том, какова должна быть квалификация княжеских воевод, которые умудряются вести боевые действия при нынешнем состоянии путей сообщения. И это, слава Богу, что нет у князей многотысячных ратей, а то и вовсе атас — попробуй их через все это пропихнуть без потерь и утраты боеспособности.
И, в связи с этим соображением: а так ли велика была Орда, как об этом потом рассказывали? Вы только попробуйте представить себе, как несколько сот тысяч всадников, да еще каждый с двумя-тремя заводными конями протискиваются (именно протискиваются!) через Русь от границ лесостепи до Игнача Креста — то ли в Тверской, то ли в Новгородской области. А были ли эти сотни тысяч? Давеча, вы, сэр, помнится, пришли к выводу, что Киевская Русь, аки перезрелое яблочко, сама готова была упасть в первые же подставленные руки. Присовокупите к этому тот факт, что на Калке всего два тумена устроили побоище Рюриковичам и их союзникам половцам. И на кой тогда Батыю сотни тысяч? На Руси же после Калки ничего принципиально не изменилось. Плюс, нет союзных половцев, и экстремальные для степняков условия передвижения. Да больше четырех-пяти туменов просто смысла не было на Русь вводить! Да, двигались по замерзшим рекам, а не ломились через чащи, но если двигаться по узкому пути без возможности свернуть в сторону, то как кормить сотни тысяч людей и лошадей?
А историю, позвольте вам напомнить, пишут победители. Да не татары, блин, а русские! Это им через несколько веков пришлось как-то объяснять причины падения Святой Руси. PR в чистом виде — „несметные полчища“, „дикая орда“, „задавили числом“… А что еще прикажете рассказывать подрастающему поколению? Что верхи вконец оскотинели, а низам было пофиг, потому что они даже и не подозревали, что являются гражданами этой самой „Святой Руси“?
Это что же надо было сделать с народом, чтобы через четыреста лет народное (именно народное!) ополчение пошло класть головы за то, чтобы вышибить поляков из Москвы? Да еще под лозунгом „Хотим царя природного!“. Блин, ощутить себя народом, нацией — единством, которому не все равно, что творится в другом регионе, которому ЗА ДЕРЖАВУ ОБИДНО! Поди, разбери, какой вклад в это внесла Русская Православная церковь, какой эти самые Рюриковичи, а какой… татары. Да, татары, ибо общий враг сплачивает.
Значит, что? Вот именно, сэр! Вы сейчас не просто исполняете приказ воеводы Погорынского, а получили возможность начать отрабатывать методику обороны от Орды на ляхах и Городненцах. И совершенно неважно, каким будет результат — PR методами вы будете вдалбливать всем, до кого дотянется ваша пропаганда, что это было начало великого дела — умения не выпустить живьем, или добить в его же логове, ЛЮБОГО агрессора вторгнувшегося в пределы… ну, там видно будет, как обозвать то, что в этих пределах будет находиться. Короче: „Кто с мечом к нам придет…“, или „Не ходите на Русь — там живет хазарская смерть“, или „Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим!“. Но! НО! Основная идея — не князь вторжение отразил, а земля поднялась! Да, пусть пока только Погорынская земля, но зато как! Вместе с сотней зрелых воинов пошла в бой сотня мальчишек! И прямо в стиле „Слова о полку Игореве“: воевода Погорынский медведем ворога ломает, а внук его лисом по дебрям рыщет — не дает татям с добычей уйти!
В таком, значит, ключе. ЛЕГЕНДУ рожать будем — преднамеренно, и с далеко идущими последствиями! Качество оружия — очень важно, тактика и стратегия — необходимейшие вещи, экономика и демография — и сомнений никаких быть не может, но наиглавнейшее — мироощущение и самосознание, которое заставляет любого, к тому способного, браться за топор в случае угрозы общности, которая простирается далеко за пределы его „малой родины“, но частью которой он себя считает! И тогда Орде придется поливать каждый метр дороги своей кровью, мостить каждую переправу своими трупами, а взятие каждого города будет превращаться в пиррову победу.
Красиво может получиться, сэр! Пока отцы и деды воюют, мальчишки организуют козью морду грабителям, пытающимся слинять с добычей! Чтобы мальчишки МЕЧТАЛИ в „лисью стаю“ попасть, как когда-то поголовно мечтали стать космонавтами! Если надлежащим образом расписать, да распространить… А вы еще думали, кем запомнятся потомкам ваши ближники: то ли неким аналогом рыцарей круглого стола, то ли…»
— А-а-а!!!
— Сюда! Скорей!
— Веревку давай, веревку!
— Да не толкайтесь вы, придурки! Только мешаете!
— Вон ту осину руби!
Донесшийся спереди гвалт носил явные признаки, если не паники, то бестолковщины. Мишка заставил Зверя принять в сторону, чтобы объехать находящихся перед ним отроков, но под копытами коня тут же зачавкала жижа, а потом Зверь провалился передней ногой и сам, без команды, осадил назад.
«Так, похоже, болото рядом. Наверное кто-то провалился. Ничего, вытащат… вон, уже и Митька распоряжается».
Действительно, впереди послышался голос старшины Дмитрия:
— Всем назад! Работает только восьмой десяток! Назад, я сказал! Не мешать! Тащите его! Коня я сам заарканю!
«Какого хрена? Яков что, приказа не исполняет? Ну, я ему…».
Якову, чей десяток разведчиков шел впереди вместе с проводниками, был дан ясный приказ: оставлять в опасных местах по одному человеку из своих отроков, чтобы тот предупреждал урядников подходящих десятков. Урядники же, в свою очередь, обязаны были оставаться в опасном месте, пока все их подчиненные это место не минуют. Впрочем, когда Мишка добрался до места происшествия, выяснилось, что никакой вины Якова нет — от тропинки, которую уже натоптали прошедшие десятки коней, до края болота было шагов десять-двенадцать. Никакой опасности, но конь под отроком, наверняка утратившим внимание под воздействием монотонности движения, чего-то испугался и шарахнулся в сторону. Влетел в трясину и, провалившись передними ногами, чуть не перекинулся через голову. Обоих к Мишкиному приходу уже вытащили, но если отрок отделался только тем, что напугался, вымок и угваздался в грязи с ног до головы, то для коня все закончилось гораздо хуже — сломал ногу. Дмитрий, без всяких ахов и охов, коня зарезал и приказал отроками разделывать конскую тушу — на ужин сегодня будет конина.
Мишка глянул на отрока, переминавшегося с ноги на ногу с несчастным видом, и почувствовал прилив злости.
— Ну? Так и будешь стоять? Представься!
— Отрок восьмого десятка Киприан… господин сотник.
— В чьей пятерке?
— Младшего урядника Варлама!
«Ну, мать твою, ключницу Листвяну в межкрылье, вдребезги пополам! Да что ж такое-то? Как неприятность, так обязательно он тут как тут!».
Мишка только сейчас понял, что его так раздражает — Варлам стоял сбоку и пялился на него своими мутно-голубыми (ну, почти, как бельма) буркалами.
— А ты куда смотрел?! — вызверился на него Мишка.
— Дык… — Варлам удивленно вздернул белесые брови. — Не за хвост же его было держать?
«Ага! Тебя ж тоже тогда, за болотом, конь с дороги унес. И тоже угробился…».
— Старшина! — Мишка даже не обернулся на Дмитрия, продолжая сверлить взглядом Варлама.
— Здесь, господин сотник!
«Ну да, ты-то всегда на месте и при деле».
— По возвращении на базу, наказать обоих за небрежение и невнимание!
— Слушаюсь, господин сотник!
— А ты… — Мишка ткнул указательным пальцем в сторону Киприана — запомни: кроме всего прочего, ты теперь Академии Архангела Михаила еще и коня должен. И не какую-нибудь клячу, а строевого — какой у тебя был!
Киприан метнулся зрачками туда-сюда, словно надеясь на помощь окружающих, а потом уставился в землю.
— Не слышу ответа! — продолжил орать Мишка. — Язык проглотил?
— Слушаюсь, господин сотник.
— Седлать заводного! Бегом!
Киприан рванул с места, кажется, даже не соображая, в какую сторону надо бежать.
— Куда? Стоять! Стоять, я сказал! — Мишка цапнул свернутый кольцами кнут. — Куда без седла поперся?
Отрок замер, и по всему было видно, что он вообще перестал хоть что-то соображать. На выручку ему пришел Варлам, до того торчавший чурбан-чурбаном — сначала взбодрил подчиненного подзатыльником, потом сунул ему в руки седло со сбруей, и наконец, пинком под зад, отправил в нужном направлении.
— Ну, вот, раньше бы так. — Мишка принялся пристраивать кнут на место. — Глядишь, и в болоте бы не искупался, и коня бы сберег. Продолжать движение!
«Варлам… вот ведь наказание бог послал. Ну не лежит к нему душа, хоть ты тресни! А как младший командир, хорош, ничего не скажешь. Вот и сейчас действовал в лучших сержантских традициях — убрал бестолкового подчиненного с глаз разгневанного начальства. Ну, не так уж и бестолков отрок Киприан, во всяком случае, никакой особой дуростью среди остальных отроков не отличается, однако так уж устроен человеческий организм — есть только два вида реакций на опасность. Первая — драться или убегать. В этом случае надпочечники впрыскивают в кровь адреналин, который возбуждает все и вся. Вторая — спрятаться и не привлекать к себе внимания. В этом случае… м-да, не помню, но тоже что-то там вырабатывается и впрыскивается в кровь, отчего человек впадает в ступор. Киприан ни драться с сотником, ни убегать от него, конечно же, не мог, оттого и превратился в воплощенный тормоз. А вот Варлам… либо ему начальственный гнев вообще фиолетово, либо он возбудился — меня ни обругать, ни стукнуть, конечно не осмелился, и отыгрался на подчиненном, действуя при этом вполне осмысленно.
М-да, сколько в армии родилось анекдотов про старшин-сверхсрочников, да про прапорщиков, как их порой ненавидят рядовые солдатики-срочники, какие клички у них — на флоте „сундук“, в армии „кусок“. Не без причин — пузатые завскладами этого вполне заслуживают, но вот строевые… Мужик, который понял службу „насквозь“ и при этом одинаково не боится ни своего начальства, ни вражеского танка. Вот такой и должен командовать рядовыми. Как говорил маршал Жуков: „В армии два командира — я и сержант“. Похоже, Варлам таким, вот, постепенно и становится. Тогда — в походе за болото — меня выручил, и на Пинских причалах…».
Среди пропавших без вести во время угона ладей из Пинского речного порта был и Варлам. С него, по сути, все и началось. Отрок Прокопий, бежавший одним из последних, не заметил в темноте, что причальная линия прерывается и начинается необорудованный берег, упал и сломал ногу. Варлам услышал его вскрик, вернулся (!), нашел Прокопия в темноте (!), и попытался волочь того на себе, но втащить на причальный настил не смог. Не бросил раненого, хотя уже поднялся шум и вот-вот могли нагрянуть полочане. Подал свистом сигнал о помощи, старшина Дмитрий этот свист услышал, правильно понял, и пришел на помощь с еще двумя отроками. Тут, правда, Варлам сплоховал — чуть не пристрелил Дмитрия, приняв в темноте за врага. Ну, «чуть-чуть» не считается — темнота, нервы. Главное — не бросил товарища и защищал его, что называется, «до последнего».
Пока разбирались, кто свой, кто чужой, пока втаскивали Прокопия на причал, опоздали — последняя ладья уже отвалила от берега, а факелы полочан приближались сразу с двух сторон. Дмитрий принял решение уходить вплавь на другой берег Пины. Как тащить вплавь парня со сломанной ногой, Мишка, откровенно говоря, представлял себе плохо, но ребята справились. Утопили три шлема и один самострел, чудом не были замечены с первых лодок погони, но до противоположного берега добрались. Варлам, к стати, и шлем, и самострел сохранил. Там добрались до опушки леса, прикрутили к сломанной ноге Прокопия пару палок (спасибо урокам Юльки), и остались, трясясь от холода, дожидаться рассвета.
Утром соорудили носилки для Прокопия и двинулись в сторону Припяти. Сначала залезли в какое-то болото, потом, пытаясь это болото обойти, застряли в буреломе… голодные, замерзшие, сутки не спавшие, ослабевшие. В середине дня Дмитрий (ну нет цены парню!) умудрился подстрелить зайца. Накопали съедобных корешков (спасибо урокам Стерва), плюнули на осторожность и зажарили заячью тушку на костерке. Подсушили одежду, обогрелись, наглотались полусырого мяса с корешками и… уснули — что возьмешь с мальчишек после таких-то приключений?
Проснувшийся первым Дмитрий, уже в сумерках, растолкал остальных, но таскаться в темноте с носилками по незнакомому лесу поостереглись. Утром на разведку отправили Варлама (опять Варлам!). Наразведывал он, правду сказать, немого — посланные на поиски пропавших отроков люди Трески отловили младшего урядника, повязали, наградив в процессе, парой тумаков, чтобы не рыпался (а рыпался Варлам очень активно), и только потом стали выяснять: кто таков, что здесь делает и где остальные? Дальнейшее уже было делом техники.
Пришлось Мишке благодарить Варлама перед строем, ставить его в пример другим, обнимать по-братски… Благодарности, разумеется, удостоились и другие отроки, спасавшие Прокопия, а особенно Дмитрий. Довелось поклониться и Треске с его охотниками — за выручку. Но только в одном случае Мишке, выражая благодарность, пришлось преодолевать себя — с Варламом. Сколько в этой неприязни было «заслугой» самого Варлама-Вторуши, а сколько проистекло от его матери и старшего брата, пожалуй и не скажешь.
Весть о смерти Первака незадолго до налета ляхов принес Осьма, приехавший по каким-то делам из Ратного. Так уж случилось, что при пересказывании Осьмой ратнинских новостей, Мишка оказался рядом с матерью, и, когда на естественное женское восклицание Анны: «Как умер?!» — Осьма ответил: «Листвяна сама Бурея к нему позвала» — чуть не брякнул: «Точно! Не сын он ей был!». Сдержался, промолчал, но по материному взгляду брошенному на него после крестного знамения и приличествующих случаю слов, понял: боярыне Анне пришла в голову та же мысль.
Что уж там понял из их переглядываний Осьма — муж бывалый и очень неглупый — зависело от того, насколько он сумел разобраться в хитросплетениях внутренних отношений в семье Лисовинов. Впрочем, и сам случай был из ряда вон выходящим. Да, Бурей не боялся своими руками прервать мучения безнадежно раненых. За это ему были благодарны, но и относились… даже и слов-то не подберешь для описания отношения ратнинцев к обозному старшине. Однако Бурей помогал односельчанам «уйти» только в походе. Применение его «искусства» в самом Ратном было редчайшим исключением, и никогда, ни при каких обстоятельствах — по просьбе матери больного или раненого! Ну невозможно матери просить о таком для своего ребенка! Более того, даже если родственники обреченного обещали увести или где-то запереть его мать, Бурей все равно отказывался.
Юлька как-то, когда зашел об этом разговор, пояснила Мишке это обстоятельство кратко и недвусмысленно:
— У дядьки Серафима и так-то жизнь — не мед, не хватало ему еще и материнское проклятье на себя накликать!
А Листвяна САМА! Ну не может мать так поступить с собственным сыном!
Да, Первак, после ранения в заболотном хуторе, превратился в «овощ» — глотал только жидкую пищу, оправлялся под себя, почти не шевелился, не говорил, и смотрел на мир совершенно пустыми — без малейшего проблеска мысли — глазами. Да, лекарка Настена на все вопросы о возможности его выздоровления отвечала одной и той же фразой: «Молитесь. Бог милостив». Да, опытные люди, повидавшие на своем веку всякие ранения, говорили: «Не жилец». Но ведь сын! Кровиночка!
Мишка так и не произнес по поводу смерти Первака ни единого слова (хотя Осьма, похоже, чего-то от него ожидал), лишь поинтересовался, когда похороны и, подозвав дежурного урядника, приказал, чтобы тот отыскал Варлама и велел тому собираться ехать в Ратное.
На отпевании и похоронах Мишка, совершенно неожиданно для себя (хотя мог бы и догадаться, если бы голова не была занята другим) оказался в роли главы родственников усопшего. Родней Лисовинов, что бы там ни болтали, семья Листвяны не являлась, взрослых мужчин в этой семье не имелось, Мишка же был командиром Первака, а у воинов это обстоятельство считалось не менее важным, чем кровная связь. Правда сам Мишка зрелым мужем считаться не мог, и по идее рядом с ним, как во время суда над Роськой в Турове, должен был находиться кто-то из взрослых, но эта роль почему-то досталась не Корнею или Лавру, а старосте Аристарху.
«Сапоги всмятку, сорок бочек арестантов, бред сивой кобылы в похмельное утро после празднования дня независимости России от Советского Союза — Перунов потворник Туробой, кладущий поклоны в христианском храме. И отец Михаил — ни мур-мур. Хотя… староста же — должностное лицо, отвечающее за все невоенные стороны жизни села. Вот вам, сэр, блестящая иллюстрация „турбулентности“ общественных отношений в переходный период. Будь сейчас один из периодов устойчивого развития или застоя — в Ратном не было бы либо церкви, либо Туробоя, а так… должность вполне заменяет иные критерии оценки личности. ТАМ в начале девяностых творилось то же самое — во властных структурах запросто могли сидеть в соседних кабинетах бывший партаппаратчик и бывший диссидент. И, что характерно, считалось, что оба борются с пережитками тоталитаризма и насаждают общечеловеческие ценности.
Однако, сэр Майкл, вам следовало бы не удивляться или злословить по поводу данного обстоятельства, а воспользоваться им!».
— Дядька Аристарх, — шепнул Мишка, улучив момент — поглядеть бы на Листвяну повнимательнее. Что-то мне кажется, что…
— Молчи. — Буркнул в ответ староста. — Сам знаю.
Мишка, сколько ни пялился на Листвяну, так и не смог понять ее чувства. Ключница не выла и не причитала в голос, не кидалась на гроб, не подала в обморок — держалась твердо, но глаза были красными, а лицо осунувшимся и как-то враз постаревшим. Так притворяться было невозможно, она действительно переживала. К тому же, молилась она, не то, что искренне, а, прямо-таки, истово, будто ждала какого-то знака свыше, а это было уж и вовсе непонятным — чего просила вчерашняя язычница у христианского бога?
По дороге с кладбища Аристарх сам потянул Мишку за рукав, отводя в сторону.
— На поминки не пойду, пускай там Кирюха сам отдувается. Ты чего про Листвяну узнать хотел?
— Да… так получается… ну, похоже, что Первак ей не сын был.
— Верно. Первак ей чужой, а раб божий Павел, так и вовсе никто. Еще что?
— Но переживала-то она… — Мишка запнулся, затрудняясь описать свои ощущения. — Не притворялась Листвяна. Ни в церкви, ни на кладбище. Не убивалась, конечно, по покойнику, но люди-то себя на похоронах по-разному ведут…
— Молодой ты еще, едрен дрищ… не довелось тебе испытать такого. — Лицо Аристарха на секунду стало отсутствующим, словно он ушел в какие-то воспоминания. — Не с покойником она прощалась, а с целым куском жизни. Большим куском, важным. Не понять тебе… пока.
«Угу, не довелось. Посмотрел бы я на тебя, будь ты на моем месте, когда со стен Мариинского дворца[12] обдирали текст указа о присвоении Ленинграду звания „Город-Герой“. Тоже кусок жизни уходил, да еще какой! Небось, если бы твое капище, где ты предков славишь, так же поганили, без трупов бы не обошлось! Впрочем и у меня, сложись чуть иначе, как говорится, „рука бы не дрогнула и совесть не мучила бы“. Не сложилось и… слава богу, что не сложилось[13]. Но тебе, потворник, знать об этом незачем».
— Но таилась же, камень за пазухой держала…
— А то мы не видели… самый умный, едрен дрищ? А мы, старые пердуны, значит, ослепли совсем? Что ты вообще знаешь? — На удивление, в голосе Аристарха совсем не было злости — одна насмешка. — Это для тебя Кирюха дед, а кое для кого, так и сейчас еще… — староста, совершенно неожиданно, блудливо ухмыльнулся. — Он изо всех сыновей Агея самым мягким, да ласковым был… девки, да молодки от него…гм, едрен дрищ… не видал ты деда в молодости! А он и сейчас еще! Короче, взнуздана и оседлана Листвяна, что кобылка игривая, да так, что и сама этому рада. Будет ходить под седлом по ниточке! Так себе и мысли! И не дай тебе бог… сам понимать должен, не дурак.
— Так что же, ей дед приказал Бурея к Перваку?..
— Нет, ты, все-таки, дурак! — досадливо констатировал Аристарх, но пилюлю все же решил подсластить: — Не от нехватки ума дурак, а от малолетства. Ничего он ей не приказывал! Просто сделал так, что ей САМОЙ захотелось прошлое от себя отринуть, а Первак — только часть ее прошлого, то, что на виду, Корнею же на это плевать с высокого дерева — он и так все видит и понимает.
Все, Михайла, как бы ты к вашей ключнице ни относился, впредь в дела между ней и Корнеем нос не совать! Уразумел?
— Так ведь…
— Я спрашиваю: уразумел?
— Да…
— Вот так, едрен дрищ, и матери то же самое накажи! И… и Лехе передай, а то полезет, понимаешь…
«Угу. Задернуть занавесочки и сидеть в купе, покачиваясь, как будто поезд едет. Знакомая песня. Ну уж нет! Ты-то, во благовремении, Богу душу отдашь… или что там тебе полагается, как потворнику Перунову, а мне с рожденным от Листвяны дядюшкой потом всю жизнь кувыркаться… Но политес соблюдать придется, блин, мало мне других забот…».
С поминками получилось как-то… мутно. Листвяна, конечно, не родня, но ключница-то не последний человек в усадьбе, да и некоторые «особенности» ее отношений с главой рода Лисовинов… И урядник Павел не просто умерший сын холопки, а «православный воин, принявший смерть от ран полученных в бою». Короче, устраивать мероприятие только для холопов было как-то неудобно. Природным Лисовинам пришлось присутствовать.
Впрочем, Корней на поминках особо не задержался. Отсидел за столом приличествующее случаю время, принял несколько чарок за упокой новопреставленного раба божьего, нашел несколько добрых слов в адрес почившего и, игнорируя укоризненный взгляд отца Михаила, засобирался уходить, ссылаясь на какие-то неотложные дела. Вместо прощания или извинений, лишь напутствовал Мишку и Лавра словами «Вы тут особенно-то не налегайте…».
Мишка тоже сильно не задержался, ибо «не пристало отроку» (кои-то веки польза от возраста обнаружилась), движением головы велев выметаться из-за стола и Варламу-Вторуше (Третьяка-Тихона, по малолетству, за мужской стол не пригласили). Лавр же, остался, даже и не скрывая своего твердого намерения надраться под благовидным предлогом. Уже уходя, Мишка, как говорится, «всеми фибрами души» почувствовал, что с уходом его и Корнея присутствующих отпустила некоторая скованность — чуть ли не вздохнули с облегчением.
«Это что же? Лавра и за боярина не почитают? Дожили, едрена-матрена!»
За женским же столом главенствовала тетка Татьяна (Анна-старшая приезжать на похороны не пожелала). Вот там никакого напряга, на первый взгляд, заметно не было — Татьяна «вписалась в коллектив», хлюпая носом и утирая глаза, тянула хором с остальными женщинами нечто поминально-заунывное и чуть ли не обнималась с Листвяной. Однако, если присмотреться…
Дарена — старшая сноха Славомира, в Куньем бывшая в роду большухой[14] — сидела далеко от Татьяны, отнюдь не на почетном месте. То есть, по сравнению с жизнью в Куньем городище, все в женской иерархии встало с ног на голову — там Татьяна была почти никем, младшей незамужней золовкой, а потом и вовсе изгоем, в Ратном же Татьяна жена наследника и, в отсутствие Анны, «первая леди» Лисовиновской усадьбы. А Дарена, хоть и не холопка, но взята в род из милости, практически, по капризу Корнея. Если же учесть, что таких, «куньевских вдов», как Дарена, только помоложе, принято в род было немало, то вот вам и готовая оппозиция с уже готовым лидером.
«Мать с ключницей „на ножах“, а Татьяна, похоже, подружилась. Куньвские бабы, принятые в род, ни к Татьяне, ни к Листвяне никакой симпатии испытывать не могут… во всяком случае, не должны бы, хотя, кто их, баб, знает. Блин, неужели еще и с этим разбираться придется? Колонут ведь клан бабы, запросто могут… стоит только деду…гм, будем надеяться еще не скоро, но когда Лавр останется старшим мужчиной… не справится, как пить дать, не справится! Да и хрен бы с ним по большому счету — к тому времени Академия и без Ратного прожить сможет, но Демка с Кузькой! Их же обязательно во все эти разборки втянут
Вот ведь ситуация! Ну как нас, едрена-матрена, в школе учили? Получалось, что есть отдельно отечественная история, и отдельно история Европы, вроде бы, между собой не связанные. Спросил, как-то во время лекции, у старшеклассников: „Что было в России во времена „Трех мушкетеров?““ — ответили: „Петр I“, а на вопрос: „Что было в России во времена Тиля Уленшпигеля?“ — и вовсе мертвое молчание. А когда рассказал, что Иван Грозный контрабандой поставлял оружие гёзам, слушали, будто я им новую серию Джеймса Бонда рассказываю. Шекспировские страсти, интриги, младшие сыновья, борющиеся за отцовское наследство, не выбирая средств, бабьи хитрости и пакости — это все там, на Западе! У нас же — тупые бородатые бояре выше средней упитанности, преющие в шубах, да угнетающие крестьян — сонное царство. А тут, вот, прямо в собственной семье закручивается так, что и Шекспиру не снилось. И что прикажете делать? Ричарда III из себя изображать или принца Гамлета?»
Вопреки наказу Аристарха, Мишка уловил момент, когда Листвяна поднялась из-за стола (то ли насовсем, то ли просто понадобилось ей зачем-то зайти в свою каморку), и направился следом за ней. Какой бы «железобетонной» бабой она ни была, процесс похорон и поминок должен был ее расслабить, и если, как следует надавить… Михаилу Ратникову все и так понятно, а вот четырнадцатилетний мальчишка, своим умом доперший, что Первак не был Листвяне сыном, удержаться бы не смог — обязательно постарался бы уличить, разоблачить, обвинить и натворить еще массу глупостей. Вот такого мальчишку и следовало разыграть, попробовав под шумок выведать, что еще скрывает Листвяна, например, куда Первак увел семьи бунтовщиков.
Перед дверью задержался, «накручивая» себя соответствующим образом — вполне могло быть, что Листвяна уединилась для чего-то, что постороннему глазу показывать незачем — беременная, все же, но Мишка решил этим обстоятельством не смущаться — давить, так давить. Рванул дверь на себя (не заперта!) и окинул помещение таким взглядом, будто ворвался куда-то во время штурма.
Не просторно и не богато — аккуратно застеленная спальная лавка, небольшой стол, два плетеных короба на полу у стены, над ними полка, какие-то вещи, висящие на вбитых в стену колышках, а над постелью на стене лук, два колчана и пояс с кинжалами — одним обычным, а другим большим, до размеров меча не дотягивающим, но выглядящим очень серьезно.
Сама Листвяна сидела на постели, опустив голову, широко, по-мужски, расставив колени и опершись на них локтями. На вошедшего Мишку глянула так, будто именно его и ждала. Не вставая, сделала неопределенный жест ладонь и безразличным голосом предложила:
— Проходи, усадить, сам видишь, некуда, разве что…
— Семьи бунтовщиков Первак увел? — не дал ей договорить Мишка.
— Он. — Легко согласилась Листвяна.
— Куда? К кому?
— Кто-то у него оставался… Кто, где — не ведаю.
«Блин, ну не умею я допрашивать, нет такого опыта! Силу не применишь, а запугать… хрен такую запугаешь».
— Почему сразу не упредила?
— Холопкой была, — Листвяна слегка пожала плечами, словно удивляясь, что бояричу надо объяснять столь очевидные вещи.
— Была? А теперь что изменилось? — Мишка почувствовал, что спокойствие, даже некоторая флегматичность ключницы начинает приводить его в бешенство. — Боярыней заделаться возмечтала?
— Сплетен наслушался? А еще говорят, что разумник…
— Ну, ты… — Мишка поймал себя на том, что примеривается, как бы врезать Листвяне кулаком.
— Ну, ударь! Повали, ногами попинай… вовсе насмерть забей, ты же умеешь! — в голосе Листвяны не было даже намека на страх, отчаяние или подступающую истерику, скорее она, описывая совершенно непозволительное, что может последовать за первым ударом кулаком, защищалась от этого самого удара. И это подействовало.
«Сэр! Опомнитесь! Беременная женщина! Ты что, совсем в Бешеного Лиса заигрался, долбо…б?!!»
— А коли разумник, — все так же негромко и спокойно продолжала Листвяна — так пойми: все уже без тебя решилось: мое место теперь рядом с Корнеем, и только с ним! А через это — и с Лисовинами! Навсегда, до конца жизни! В родню не набиваюсь, но за спину свою можешь больше не опасаться. Даже наоборот, уж поверь: спину я прикрывать умею.
— Тебе? Поверить? После всего?
— А прикрывать придется, — Листвяна словно не слышала Мишкиных слов. — Рассмотрел, какой курятник-то в усадьбе квохчет? Для того, кто понимает, это не кудахтанье, а рычание. Бабьи войны для мужей невидимы, а сами бабы в тех войнах свирепы и безжалостны, так, что бед принести могут…
Разговор явно не получался — Мишка явился уличать, обвинять, разоблачать, а Листвяна ни от чего и не отказывалась, просто взялась поучать сопляка. Сидящий же в теле подростка пятидесятилетний мужчина, понимал, что она сделала свой выбор — осознанный и окончательный выбор в пользу Лисовинов. Она берет на себя неподъемную для мужчины задачу — держать в узде то, что она назвала «курятником», а Ратников назвал бы «серпентарием».
Однако роль пацана надо было доигрывать до конца. Пацану, в данный момент положено было сначала растеряться, а потом разозлиться… Чем бы все это закончилось, неизвестно, но за дверью вдруг раздался стук дедова протеза по доскам пола.
— Кхе! Ты чего это сюда забрел, Михайла?
«Ну, вот, приехали. Возвращается муж из командировки, а…».
— Да вот, деда, соболезнование высказать…
— Высказал?
— Высказал…
— Ну и выметайся! Утешитель, едрена-матрена…
Разъяснение ситуации, к глубочайшему своему стыду, Мишка, на следующий день получил от Юльки:
— Дурак ты, Минька! Да и все вы… сначала деревяшками друг другу по голове стучите, а потом ищете, каким местом, вместо отбитых мозгов, думать. Да влюбилась Листька в твоего деда, только и всего! Так влюбилась, что на все остальное наплевать и забыть! И не смотри, что он старый, да увечный, сам говорил: «Любовь зла, полюбишь и козла». А Корней-то и не козел вовсе! Она его жизнь, как свою приняла, и защищать ее будет, как волчица. Бывает такое — влюбленная баба свою жизнь напрочь перевернуть способна.
— Тебе-то откуда знать?
— Да уж знаю… — Юлька смешалась под насмешливым взглядом Мишки, и призналась: — Матушка объяснила. Она Бурею Первака «отпустить» велела, сам бы он не согласился. Надо было помеху между Корнеем и Листвяной убрать, чтобы она безоглядно могла… Бабы болтают, что слаще этого и быть не может… чтобы вот так — безоглядно, как в омут.
Юлька протяжно вздохнула и неожиданно накуксилась, будто собираясь пустить слезу. И так вдруг стало ее пронзительно жалко…
«Шестое поколение лекарок… а вдруг она уже неспособна вот так — безоглядно? Неспособна и сама это чувствует? И другим завидует? Но ведь всего лишь тринадцать лет, как бы рано ЗДЕСЬ не взрослели! Ей бы сейчас только о принце на белом коне мечтать… исключительно платонически».
Кто сказал, что «безоглядно» могут только женщины? Мишка и сам не заметил, как притянул Юльку к себе и губами загасил ее, не то недоуменный, не то возмущенный возглас. Как они целовались! Мишка, несмотря на весь свой прошлый опыт, и представить себе не мог ничего подобного! Даже и не догадывался, что такое может быть!
Ну и что с того, что Юлька занималась этим впервые и ничего не умела! Слияние!!! Такое же, как тогда, когда они вдвоем спасали на дороге тяжелораненого Демьяна. Или не такое? Юлькины эмоции захлестнули, смяли, растворили в себе Мишкино сознание. Удивление, испуг, стыд, радость, нежность… ВОСТОРГ и еще что-то чему названия нет, как нет и не может быть аналогов в мужских эмоциях…
Мишка просто перестал БЫТЬ — самостоятельно мыслить, чувствовать, ощущать. Да и на кой ему были сейчас собственные мысли и чувства — такие мелкие, бесцветные, безвкусные… топорные, какие-то, по сравнению с тем океаном эмоций, который захлестнул его силой Слияния? Цвета и ощущения, которые невозможно не только описать, но и осознать, ширь, которую не охватить ни взглядом, ни разумом, глубины, в которых таится древний, как сама жизнь ужас, непонятно как преодолеваемый и подчиняемый женским… нет, не разумом — ну нет нужного слова в человеческим языке! И радостное безумие, невероятным образом, порождаемое этим самым ужасом.
Времени тоже не было! Не то, что минут, лет или даже веков — самого понятия течения и последовательности событий. Было просто пребывание в… в чем? В том, куда мужчинам вход заказан самой Природой, в том, где мужской взгляд не просто неуместен или неприличен, а его вообще не может быть. Мишка не то чтобы понимал, или ощущал — он просто ЗНАЛ, что растворяется и исчезает, да собственно, уже исчез…
Но, как когти хищника в спину, в остатки разума вдруг вцепились, выдирая его из этого благостно-невообразимого и, одновременно восторженно-ужасного НЕЧТО, всплывшие непонятно откуда, слова Нинеи: «Рабом станешь! Что угодно отдать готов будешь за повторение этого! Себя потеряешь! Утратишь навсегда, и никому не нужен такой будешь. И ей тоже!».
Как вырвался, как освободился, против своего желания… ведь не хотел же! Даже и не заметил упирающиеся в грудь Юлькины кулачки, только поводил безнадежно-тоскливым взглядом убегающую девчонку, да каким-то чудом удержал рвущийся из груди отчаянный вой — звериный плач по тому, что уже никогда не повторится. Сам себе не позволит, потому, что это страшнее, чем «сесть на иглу». Сам все порушит, потому что придется теперь закрываться от Слияния, и Юлька, рано или поздно, это заметит. А заметив… даже и думать не хочется, что тогда случится. И это теперь на всю оставшуюся жизнь. Вечная тоска и вечное сожаление о несбыточном, невозможном, напрочь запретном…
Он потом еще долго сидел на лавочке возле лазарета, все больше, как принято было писать в душещипательных романах, «погружаясь в пучину отчаяния и безнадежности» — на собственной шкуре ощутил правильность этой фразы, до того представлявшейся ему до приторности слащаво-идиотской. Мозг, натренированный в просчете вариантов и последствий, рисовал картины будущего одну хуже другой — будто боксер на ринге, беспощадно добивающий уже проигравшего бой противника.
Сейчас Юлька вырвалась и убежала — слишком неожиданно для нее все случилось, и слишком сильные эмоции (уж теперь-то Мишка это знал!) обрушились на неподготовленное девчоночье (несмотря на лекарский опыт) сознание. Но потом… будут страх или просто робость-застенчивость, незнание, как теперь себя вести с Мишкой (и это при Юлькином-то ерепенистом характере!), но будет и непреодолимая тяга к повторению пережитого. Природа свое возьмет, какой бы лекаркой-ведуньей Юлька ни была. Будет… и оттолкнуть ее, не дать ожидаемого — непростительная обида, грех хуже преступления.
Поначалу-то, она, захваченная новыми ощущениями и чувствами, даже и не заметит, как Мишка будет закрываться от Слияния, а потом… Ну, допустим, он научится делать это незаметно, или сумеет как-то «дозировать» Юлькино воздействие на себя (чем черт не шутит — а вдруг получится?). Тоже, та еще пытка — целоваться, сохраняя бдительность минера. Все равно, конец будет один — когда дело дойдет до секса, первый же Юлькин оргазм просто выжжет ему мозги, либо убив на месте, либо превратив в «овощ» на манер новопреставленного раба божьего Первака, во Христе Павла.
А потом, непонятно откуда, выплыла зависть к Корнею. К калеке, стоящему на пороге дряхлой старости! Практически, к ровеснику, если считать прожитые ЗЕСЬ и ТАМ годы. Он-то нашел себе свою последнюю женщину! Женщину до конца жизни! Не просто нашел, не девчонку какую-то охмурил и не сотворил, как Пигмалион Галатею. Листвяна не статуя и не мисс Элиза Дулитл, она — сильная, умная, с черте каким жизненным опытом, НАСТОЯЩАЯ ЖЕНЩИНА! А Корней сумел сделать ее СВОЕЙ ЖЕНЩИНОЙ!.
«Да-а, сэр, вот тут-то и поймешь, что сотником Ратнинской сотни кто попало стать не может… И дело здесь не только в воинском искусстве или административном таланте. Корней — ЛИЧНОСТЬ! И из вас, сэр Майкл, он будет делать такую же ЛИЧНОСТЬ. Семь шкур сдерет, ни единожды на грань жизни и смерти поставит, но сделает! Потому, что понял — вы сможете! Когда-нибудь потом. А сейчас, чтобы вы, любезнейший о себе ни воображали… вот плоды вашего самомнения — загубили прекрасную девчонку. И нехрен дергаться — уже загубили! Еще ничего не случилось, она еще ни о чем таком не подозревает, но все уже предопределено!
Не поверили Нинее, что Юлия уже не совсем человек! Как же! Мыслитель рубежа второго и третьего тысячелетий и темные суеверия средневековой старухи! А вот и не суеверия! Мать Юлию всю жизнь, постепенно и осторожно, подводила к пониманию ее судьбы, а тут вы — или покажете что боитесь ее, как мину, установленную на неизвлекаемость, либо крякнетесь в ее объятиях со всеми сопутствующими „удовольствиями“ — от предсмертных хрипов, до опорожнения мочевого пузыря.
Как там Нинея говорила? Шестое поколение это уже предел, дальше — либо уродство, либо безумие! Получается, что Юлька уже фактически превратилась в „Черную вдову“. Только для меня или для всех остальных тоже? А не так ли они лечат — „прошибая“ своими эмоциями восприятие пациента? Только при лечении они себя контролируют, а во время секса… Господи, а Юлькин-то отец от Настены ушел ли живым? Или же… Нет, болтают же, что у Настены любовник есть… как его… Лукашик-гусляр. Правда, говорят, что он сам признался, будто у него в голове постоянно гусли звенят. Может быть это ему Настена такой блок поставила? Или Настена мужикам еще не до такой степени мозг выносит, а Юлька уже по максимуму?».
Было б в тот момент кого, убил бы. С особой жестокостью и цинизмом. Но никого, кроме себя любимого, под рукой не оказалось. Оставалось только одно — жить. И с этим тоже. До конца дней.
«Вот такие дела, досточтимый сэр. Прямо, как по учебнику: разрешение одной проблемы, пусть даже и удачное, порождает целый букет новых проблем. „Проблема Первака“ разрешилась. Как хотела матушка — в первом же бою, и как рекомендовала Нинея — не своими руками. И что в итоге? Листвяна — женщина Корнея, причем настолько, что официальное оформление отношений как-то и не выглядит решающим моментом. Сильная, умная и опытная баба… плюс, стреляет так, что в десяток Луки брать можно, и „ножичек“ над койкой висит очень и очень не слабый. Будь я проклят, если она им вполне квалифицированно пользоваться не умеет. А еще у нее под рукой больше десятка девок и молодых баб, которых она учит стрелять из самострелов. Это, допустим, раз. Два — сближение Листвяны с теткой Татьяной. В общем-то и неудивительно. Примерно одного возраста, обе сейчас беременны, обе „оставлены на хозяйстве“, поскольку мать бывает в Ратном только наездами… Плюс, тетка Татьяна — баба внушаемая, а с мужем у нее нелады, Листвяна же женщина волевая и с лидерскими задатками. „Альфа“ в этой паре, несомненно, Листвяна. То есть, в женской части клана образовались два „центра силы“ — мать с сестрами и девицами на обучении и Листвяна с Татьяной… тоже с девицами и бабами из Татьяниной родни. Хотя, с бабами из куньевской родни не так все однозначно, не даром же ключница о невидимых бабьих войнах намекнула…
А еще Листвяна заявила, что вам, сэр, за свою спину теперь опасаться не нужно. Заявила так и при таких обстоятельствах, что можно было бы и поверить, но… Черт их, баб, разберет! С матерью-то Листвяна отнюдь не в любви сестринской пребывает, а посмотришь на них — мирно беседуют, даже, случается, улыбнутся друг другу. Ох уж эти бабьи улыбочки! Порой, стопроцентный эквивалент мужицким матюгам и мордобою, а со стороны — все тихо, благолепно!
Чего тут можно ожидать? Да чего угодно, вплоть до раскола клана, на вашу, сэр Майкл, часть и часть Демьяна. Демка-то уже сейчас на отца скалится из-за Татьяны… Нет, раскол сейчас, пожалуй, не в интересах Листвяны — ей нужно ребенка в сильном роду вырастить, если получится (а у нее может получиться!) собрать ему свою команду… на манер ваших, сэр, ближников. Да и Корней не допустит, он им такой раскол покажет… морда в сенях, титьки на крыше, а задница за забором! Но вот потом, когда деда не станет…
Если у Листвяны родится мальчик (а Настена уверенно прогнозирует мальчика), да еще и у Татьяны тоже пацан будет, то пестун для них уже вырастает — Вторуша-Варлам. Да, это, пожалуй, проблема номер три. Парень матереет на глазах, причем заметно быстрее сверстников. Сегодняшний случай у края болота весьма показателен — вы, сэр, там изгалялись так, что отрок Киприан вовсе соображение утратил, а Варламу-то хоть бы что! Двух месяцев не прошло, а нынче-то вам вряд ли удалось бы заставить его веревку у вас на сапоге зубами развязывать! Помер бы, но не унизился! Ну, не просто помер, а за оружие бы схватился, со всеми вытекающими… Листвянин характер выглядывает, не так ли, сэр?
А теперь представьте себе „тандем“ Демьян-Варлам. Да под руководством Листвяны, да со страстями по поводу Татьяны и Лавра. Каково-с? И ведь все это потихоньку, да незаметно выращиваться будет, как это женщины умеют — по принципу „вода камень точит“ — по капельке, по капельке, и в самом прочном камне дырка.
М-да, Листвяна, Татьяна, Варлам, Демьян… и корень всего — Лавр, туды его вдоль и поперек, в тонко чувствующую, творческую натуру! Не замена он Корнею, ну ни в каком виде не замена! Значит что? Значит, либо вам, сэр, надо успеть подняться до такого уровня, чтобы, после деда взять под себя Погорынское воеводство, либо надо „уходить в автономное плавание“. В обоих случаях цейтнот — еще лет десять вам сэр, ходить в статусе молодняка. Пока не обзаведетесь семьей, пока не станет очевидным, что у вас есть жизнеспособное потомство мужского пола, полноценным мужем в глазах окружающих вам не выглядеть! Будь вы хоть трижды сотником, сидящим на мешках с золотом и владеющим тайными знаниями. Даже статус Окормли — не более, чем бонус, но сам по себе и он проблему не решает. Надо что-то думать…».
— Господин сотник, дозволь обратиться? Отрок Елизар!
— Слушаю тебя.
— Урядник Яков докладывает: место для дневки нашли. Выпас для коней есть, водопой хороший, место, как сказали проводники безопасное. Еще обещали тура добыть — людям на прокорм.
— Добро. Передай Якову: присмотреть места для дозорных, если понадобится помощь в охоте на тура, пускай идут разведчики, но тогда в дозор заступает первый десяток. В остальном — обычным порядком. Старшине Дмитрию передай: если мастеру Кузьме понадобится помощь — походную кузню устроить или еще чего — заняться этим поручику Демьяну, тоже самое, если помощь понадобится лекарю Матвею. Исполнять.
— Слушаюсь, господин сотник!
«Да, вот тебе и расстояние, деленное на среднюю скорость. Завтра целый день стоим, блин».
И это тоже был урок. Одно дело слушать рассказы или даже ходить в недалекие, в общем-то, походы, сопровождая торговые вылазки Осьмы, и совсем другое дело вот так — оказаться посреди дремучей чащи, в днях пути от человеческого жилища, которое еще надо и отыскать.
Сильный, здоровый конь может нести, без ущерба для здоровья груз примерно равный трети собственного веса. Это и есть вес ратника в полном вооружении. Мальчишки Младшей дружины, конечно весят поменьше, но не настолько, чтобы это давало в дальнем походе какую-то принципиальную разницу. Утром, перед началом движения, и вечером, перед ночевкой, коня надо обиходить, поэтому само время движения у конницы в походе меньше, чем у пехоты. Место для стоянки тоже нужно выбирать тщательнее, чем пехотинцам — коням нужен подножный корм, удобный водопой, да и хорошо бы, чтобы хищники не беспокоили, иначе какой отдых? От прямого-то нападения дозорные и коноводы уберегут, но запах, вой, рычание… лошадь существо пугливое.
А еще надо на каждой стоянке проверять: не разболтались ли подковы, в порядке ли копыта, не впились ли где-то клещи, нет ли потертостей от седла и сбруи, да и саму сбрую — много всякого прочего. И лишь потом всадник может заняться собой, как и любой воин в походе. Вот и выходит, что дневной переход тяжелой конницы примерно равен по расстоянию дневному переходу пехоты (разумеется пехоты выученной, опытной и привычной к дальним походам).
И еще — лошадь не жвачное, как скажем, корова — одной травы, чтобы сохранять силы в дальнем походе, ей мало. Приходится подкармливать овсом или ячменем. Хорошо, если сзади за войском следует тележный обоз, а если нет? Тогда тащи с собой вьючную лошадь, на которой, кроме фуража, размещай и запас еды для всадника, да прочие, необходимые в походе вещи, но тоже не более пяти-шести пудов.
Но и это еще не все! К концу дневного перехода кони устают, а ну, как враг встретится именно вечером? Идти в бой на усталом коне — сродни самоубийству. Значит, нужен третий конь — заводной. Строевого коня в походе надо беречь, он нужен для боя. И это — минимум! Без этого минимума тяжелая конница утрачивает заметную часть своей боеспособности, а то и вовсе не может исполнить своей роли — главной ударной силы войска.
И все равно — даже если все складывается идеально (что практически недостижимо), если все, что требуется, имеется в достатке (что бывает редко), если не случается каких-то бед и неурядиц различного калибра (но об этом можно только мечтать), тяжелая конница движется день, два, много — три, а потом надо дать коням день отдыха, потому что усталость накапливается. Нет, можно, конечно (если воевода дурак или беспощадная военная судьба заставляет) и не останавливаться на дневки, но тогда, день ото дня увеличивается вероятность неотвратимого превращения тяжелой конницы в тяжелую пехоту.
Устают и всадники. Езда верхом, пусть даже и неспешная, это не сидение на стуле, хотя и от этого устают, да еще как! Конь, разумеется, не автомобиль — в дерево не врежется, но и им надо управлять, да и в седле всадник не просто сидит, а реагирует своим телом на движения идущего или скачущего коня, да и реагировать надо умеючи — так, чтобы не набить, не натереть коню холку или спину. Но вечером забудь об усталости — сначала обиходь всех трех коней, а потом уже занимайся собой. Или тем, что командиры прикажут.
Конечно, есть «адъютант» Антон. Он и спальное место приготовит, и об ужине для господина сотника позаботится, но это вовсе не оттого, что Мишка лентяй — сотнику есть, чем заняться и без этого. Сколько раз вспоминал Мишка слова деда о том, что на войне десятник, если у него в десятке все исправно, спит и ест примерно столько же, сколько и его воины, сотник — спит гораздо меньше своих подчиненных, а ест, не когда все, а когда найдется время, воевода же спит уж и вовсе мало, а есть себя заставляет, потому что от недосыпа аппетит пропадает начисто. Но это были только слова (хотя и понятные, не вызывающие недоумения или возражении), а теперь он все это испытывал на собственной шкуре.
На стоянке у Припяти, когда Мишка некоторое время был недееспособным, а Дмитрий числился пропавшим без вести, десятник Егор взял все заботы на себя, а вот в походе через лес Мишке пришлось крутиться самому, Егор лишь время от времени подсказывал, да и то деликатно — чтобы другие не слышали. Впрочем, как Мишка приметил, ратник Арсений оказывал такую же помощь старшине Дмитрию.
«Наставничество, прямо как при Советской власти. Тогда, помнится, за это даже доплачивали, помните, сэр, когда один из ваших „наставляемых“ пятый разряд получил, начальство почетной грамотой не ограничилось — еще и „тринадцатую зарплату“ вам на 25 % увеличило. М-да, все новое — лишь хорошо забытое старое. Надо будет перед дедом походатайствовать, чтобы Егору с Арсением премию какую-нибудь подкинул из добычи. А может быть и другие ратники поручикам помогают? Хотя молчун Савелий и заика Дормидонт много не насоветуют, а Фаддей Чума так понаставничает, что Матвею, запросто, работы может прибавиться. Эх, жаль, Андрюха Немой в Михайловом городке остался — от ран еще не оправился. И ведь не говорил же вообще ничего, а посоветовать мог и уверенности как-то, одним своим присутствием добавлял…».
Мишка проверил вместе с Егором караул, оглядел водопой и выпас, принял доклады поручиков и урядников, выслушал Матвея — о состоянии здоровья людей и коней, Илью — об убыли взятых с собой запасов, отдал необходимые распоряжения, заглянул к Кузьме, уже развернувшему походную кузницу, но доклада не получил, став вместо этого свидетелем ругани Кузьмы с помощником по поводу подковных гвоздей. Сути разногласий не понял, но убедившись, что работа идет, не стал встревать. Издалека послушал, как Демьян орет на кого-то из отроков: «А коли потерял, так найди, у Ильи выпроси… да хоть сам роди, а что б было!..» — тоже встревать не стал.
На ужин велел Антону пригласить старшего из проводников и десятника Егора. Это, за время перехода через лес, стало уже привычным — за едой обсуждали предстоящий на следующий день путь. Завтра, конечно, никакого движения не будет, но все равно переговорить требовалось — переход, похоже, подходил к концу, еще пара дней и Младшая дружина должна выйти к переправе, которую, по утверждениям проводника ляхи с городненцами миновать никак не могут. Самый удобный путь из Пинских в Городненские земли, и переправа для полона и стада легкая.
Так, собственно, и оказалось — старший из проводников даже предложил выбор: можно сделать один длинный переход и выйти к намеченному месту к вечеру, а можно сделать один переход покороче, переночевать, и выйти на место задолго до полудня. С молчаливого согласия Егора, Мишка выбрал второй вариант. Да, полон идет медленно, и гонят его кружным путем, по более удобной дороге, так что Младшая Погорынская дружина должна опередить ляхов и Городненцев дня на два-три, но мало ли что? Выходить к незнакомому месту лучше на свежих конях. Да и разведку пустить вперед с утра удобнее, а основным силам двигаться не торопясь, дожидаясь сведений от разведчиков.
После ужина Мишка не удержался и пошел туда, где звучал голос Ильи, то и дело перекрываемый жизнерадостным ржанием отроков — обозный старшина Младшей стражи, хоть никто ему этого и не поручал, «поддерживал морально-психологическое состояние личного состава на должном уровне».
«Ну, прямо тебе офицер по воспитательной работе! Уставшие же все — самое время спать завалиться, а ведь палкой не отгонишь…».
… Ну, значит, и выскочил тот бугай со двора на улицу! — вещал Илья. — Нет, народ-то у нас привычный ко всему, да и не робкого десятка. Опять же, на туров диких охотимся, и ничего, так что, особо бояться домашнего быка, вроде бы и не должно бы… средство угомонить всегда найдется. Но тут вся загвоздка-то в том, что убивать его или, там, калечить, не с руки — больно уж хороший от него приплод у коров. А он и рад, скотина озорная… — Илья тяжело вздохнул и развел руками, демонстрируя затруднительность описываемой ситуации. — Ну, бежим мы, значит, по улице, а он сзади… сопит так громко, даже всхрапывает слегка… веселье ему, понимаешь, удовольствие и развлечение! И нам тоже… вроде бы как, пробежаться перед обедом — размяться, аппетит нагулять… и народу, кто в безопасности за забором, поглядеть в охотку — не каждый же день такое увидишь!
И я со всеми вместе, а сзади, значит, сопит и топает, сопит и топает… но пока не близко, так что бегу себе спокойно. Да… бегу… но начинаю замечать, что народу вокруг меня как-то пожиже становится — то один, то другой исчезают куда-то. То есть не куда-то, конечно, а в сторону заворачивают, а я, дурень, все по прямой скачу, так, глядишь, и вовсе один останусь. И только я об этом подумал, как вдруг чувствую, что сопит-то у меня прямо за спиной! Догоняет, паскуда! Ну, я конечно, наддал — все равно сопит! Я еще, изо всей мочи! Сопит! Тут мне Бог поворот послал, я за угол… сопит, зараза, уже прямо в затылок дышит, почти на пятки наступает! Да что ж такое, думаю, чем же я этому бугаю так по сердцу пришелся, что он именно за мной увязался? Там, ведь, и молодки пригожие бегали и мужи посолиднее меня… одна баба, так и вовсе лукошко с яйцами несла, а двое отроков какой-то короб перли — веселее же, чем за мной пустым гоняться. Так ведь нет — именно за мной и увязался, злыдень рогатый!
А тут еще, как на грех, за тем самым углом, куда я завернул, молодуха оказалась — визжит так, что в глазах двоится, да прямо передо мной мотается, бежать мешает. А сзади-то сопит, не отстает! «Дура», кричу, «сдай в сторону, затопчу же!». И знаете, послушалась — шмыг, значит, в приоткрытые ворота. Я за ней, спасаться-то надо… сопит же! Она — на крыльцо и в дом, я за ней, но снова в задумчивости: щель-то между створками совсем узкая была — только-только проскочить — как же бугай-то в нее пролез? Но сопит, зараза.
Да-а… вот эта задумчивость меня и подвела… не заметил, что молодуха за собой двери притворила, и, со всего разбега, ка-ак… Верите ли, среди ясного дня все звезды на своде небесном в единый миг узрел, хотя глаз вверх и не поднимал — на дверь пялился! На ней, значит и узрел… А дверь, ничего, прочная оказалась — не проломил…
Как я вслед за молодухой, все-таки, в избу залететь успел, сам не знаю, но оно и неудивительно — когда за спиной так сопит, еще и не такое умудришься сотворить… Но беды-то мои на том не кончились! Только я в сенях оказался, молодуха та как заверещит: «Ты что это надо мной удумал, аспид?!», и хрясь меня по сопатке не то ухватом, не то лопатой, не то еще какой хозяйственной снастью — не успел разглядеть… Да и не разглядывания было — сопит-то тут! Прям в сенях!!!
Ну, думаю, смертушка пришла! Оборачиваюсь… — Илья выдержал драматическую паузу и оглядел замерших слушателей — Оборачиваюсь и вижу: свекр той молодухи!!! А сопит точь в точь, как тот бугай! Это ж, выходит, он за мной бег, да в затылок дышал! Вот радость-то! Не бык!
М-да… — Илья опять примолк и почесал в затылке. — Радость-то радость, но обрадоваться как следует я не успел — свекор молодухин развернулся, да как врежет мне кулаком… Нет, светил небесных, как на крыльце, я не узрел, но тоже не слабо вышло. А он опять руку заносит и интересуется: «Ты чего же, кобель блудливый, за чужими женами гоняешься?». Только я ответить собрался… оправдаться как-то…, как молодуха меня сзади опять той самой снастью… меня на ейного свекра так и кинуло! А он меня… кулак-то, что твой кувшин… и сопит, сука бородатая!
Отлетел я, значит, на молодуху, чуть с ног не сшиб, а сам думаю: вот так полетаю по сеням, полетаю, да и забьют насмерть… или покалечат. И так мне обидно сделалось… И бежал-то я по-дурному, и не от того, оказывается, бежал, от кого надо, и блудодеем теперь ославят, а молодуха-то эта мне и не нравилась никогда, и об дверь расшибся, и тут месят… а все задумчивость моя… туды ее с левого краю… Да что ж я виноват, что этот долдон сопит — от бугая не отличишь?
Подхватился я, да как бодну молодухиного свекра чуть ниже ребер! Тот враз скрючился! Ну, по правде говоря, не сам боднул… вернее, не только сам — молодуха мне сзади наподдать успела, так, что боднуть у меня не хуже того бугая получилось… прямо так на голове я его на крыльцо и вынес. А там уже народ в ворота лезет — развлечение ему, понимаешь, веселье! И, хотите верьте, хотите нет, но озверел я! Как зареву с крыльца: «Му-у-у!!!» — наступил ногой на морду того свекра зловредного, да и кинулся на людей! А сам чую — будто рога у меня выросли, и я, кого ни то, на эти рога вздеть нацеливаюсь!
Народишко, конечное дело, из ворот порскнул в разные стороны. Кто правильно сторону угадал — спокойно ушел, а кто не угадал, за теми я погнался. Господи, вот она, волюшка-то! Ничего не страшно, нигде не болит, ног под собой не чую, тело будто бы само летит — свобода! Душа поет: «Му-у-у!!!». Людишки тоже чего-то верещат… наплевать! Хорошо-то как! Воля!!! Понял я, коль сладостно тому бугаю в облике человеческом мне в затылок сопеть было! Еще наддал — эх, догоню — они тоже шустрей ногами перебирать стали… Красота! Воздуху в грудь набрал и еще: «Му-у-у!!!». Хорошо! Истинное блаженство познал — чистое и незамутненное, да и в задумчивость ни вот ни чуточку не впадаю, наоборот, никакие мысли не угнетают! Опять: «Му-у-у!!!»… а из-за угла, мне навстречу, тоже: «Му-у-у!!!»… и ка-ак мы лоб в лоб….
Илья звонко шлепнул себя кулаком в раскрытую ладонь, вздохнул и прикрыл глаза, словно вспоминая нечто чрезвычайно приятное. Помолчал немного и продолжил свое повествование:
— Ну, кончилось все хорошо. Бугай-то умнее, чем я думал, оказался — за той бабой, что лукошко с яйцами несла, побежал. Скотина скотиной, а разумеет, где веселее. Баба тоже не дурой оказалась — как приперло, так это самое лукошко ему на башку и надела, так что на меня он уже сослепу налетел — яйца-то размазались, да глаза ему залепили… Видать на голос шел. Потом его собаками в речку загнали — охолонул, успокоился… А меня вчетвером с крыши снимали… и что самое обидное — никто не признается: сам я туда запрыгнул или меня бык закинул? Так до сих пор в неведении и пребываю. Но волю истинную познал… да, познал. Придется ли еще когда? Бог весть…
Байка была, прямо сказать, не шедевр, случались у Ильи и гораздо удачнее, но отроки гоготали исправно — много ли ребятам надо? Мишка же остался совершенно равнодушен — еще ТАМ достаточно наслушался историй о легкоатлетических подвигах сельского населения, стимулируемого крупным рогатым скотом. Однако перед сном вспомнилось: «Ничего не страшно, нигде не болит, ног под собой не чую, тело будто бы само летит — свобода! Хорошо-то как! Воля!!!». И подступающий сон, как ветром сдуло!
Снова, в который уже раз, всплыла неуверенность в себе, вернее, в собственном организме. Если когда-то приступы неконтролируемого бешенства еще была надежда как-то одолеть, а над диагнозом отца Михаила — берсерк — можно было втихомолку посмеяться, то после схватки на угнанной из Пинска ладье, эта проблема предстала перед Мишкой в совершенно ином виде. Не до смеха, как бы слезами не кончилось, причем, слезами кровавыми.
«Когда вы, сэр, первый раз „себя потеряли“? Помните? Именно, именно — на дороге в Кунье городище, когда убийцу Чифа „вычислили“! Тогда-то вы и дали ратнинцам повод вспомнить „Бешеного Лиса“. Потом… ну, вспоминайте, вспоминайте! Да, когда вам не удалось догнать и зарезать Спиридона. Ножик тогда еще сломали. Ведь натурально на стенку кидались — дурдом, да и только. Дальше — больше. При штурме Отишия, как вас скрутило, когда вам показалось, что Роську убили? Аки зверь лютый рычали, а потом и вовсе бред начался — десятки отроков, атакующие по крышам вам собственными крыльями представились, птицей Стимфалидой себя почувствовали! Ну, и наконец, отражение абордажа. Вот тут уже совершенно классическая картина берсеркерства — почти ничего не помните, на своих кидаться начали, а потом полная прострация и бессилие. Разве что пена изо рта не шла, да край щита не грызли. Выходит, не ошибался отец Михаил?
Сколько тут от возможных повреждений во время переноса информационной матрицы, а сколько от природного Лисовина? Что-то об экспериментах с переносом сознания вы, сэр, в депутатские времена слышали. Так, намеком, не очень достоверно, в рамках разглагольствований „общечеловеков“ о преступлениях „кровавой гебни“. Дыма без огня не бывает, следовательно, какие-то эксперименты, действительно имели место быть. Ничем хорошим, со слов тех же рассказчиков, эти исследования для пациентов не кончались. Допустим, Максим Леонидович сумел получить более приемлемый результат, но не могло же все пройти идеально! Какой-то брак проскочить должен был обязательно. Что именно оказалось не так? Какие изменения можно однозначно отнести к последствиям переноса, а не к свойствам организма-носителя?
М-да, блин… Задачка из серии „познай самого себя“. Один аспект изменений, впрочем, выделить можно вполне уверенно — экстрасенсорные способности, которые ТАМ не проявлялись ни в каком виде. А ЗДЕСЬ… самостоятельно тоже ничего не можете (во всяком случае, до сих пор ничего такого не замечалось), а вот партнером экстрасенса у вас быть получается — в поединок Нинеи и отца Михаила вас буквально втянуло. Ну и слияние с Юлькой… тут уж и вообще…
Интересно, что ТАМ вы были негипнабельны, а ЗДЕСЬ стали обладателем повышенной чувствительности к… чему, как назвать это воздействие? Помнится, Максим Леонидович сказал тогда что-то вроде: „Это у других вы гипнозу не поддаетесь, а у меня… В этом-то я как раз специалист“. Выходит профессор сумел сломать в вашем сознании какой-то барьер? Тогда вполне допустимым выглядит и предположение, что этот барьер так и остался сломанным, что и является причиной вашей восприимчивости к ментальному воздействию. Что ж, как версию, можно принять, но это не объясняет ваше постепенное превращение в берсерка. Что еще можно предположить? Попробовать зацепиться за электромагнитную теорию?
Помните, сэр Майкл, как вы однажды здорово подпортили настроение одной из фанаток всяких паранормальных явлений? Собеседница ваша была, что называется „чистым гуманитарием“ и в силу этого обстоятельства начисто пренебрегала некоторыми физическими законами. В частности тем, что человеческий организм является, в том числе, и электрохимической „машиной“. Циркулирующая в сосудах, кровь — электролит, по нервным волокнам постоянно проходят электрические сигналы, деление клеток сопровождается электромагнитными всплесками… и прочее, и прочее в том же духе. Соответственно, важнейшей составляющей пресловутого биополя является поле электромагнитное. Собеседницу вашу, тогда, прямо-таки, покоробил такой „механистический подход“, поскольку она относилась к понятию „биополе“ как-то более романтично, что ли, или даже и вовсе мистически.
Окончательно же весь кайф вашей собеседнице вы, сэр, поломали, напомнив, что все мы живем между обкладками мощнейшего конденсатора — поверхностью матушки Земли и ионизированными слоями атмосферы, где присутствуют такие замечательные вещи, как озоновый слой, слой Хэвисайда и… много всякого другого, чем „чистые гуманитарии“ легко пренебрегают. А ведь если эти силы закручивают гигантские атмосферные вихри, двигают океанские течения, порождают магнитные бури и мощнейшие грозовые разряды, то не могут они не действовать на функционирование электрохимической машины, именуемой человеческим организмом.
Мда-с, „паранормальная дама“ тогда, если помните, сэр, оскорбилась в лучших чувствах и дальше общаться с вами не пожелала, но вы-то сейчас можете сделать их этих рассуждений весьма интересный вывод!
Да, за миллионы лет эволюции человеческий организм приспособился к существованию в подобных условиях — они для него нормальны, но ваша информационная матрица, перемещенная в XII век, оказалась совершенно иных физических условиях! Опустим, за невозможностью проверки, разницу уровня солнечной активности и градиенты различных физических полей, которые могли за 900 лет измениться весьма существенным образом, но обратим внимание на то, что вокруг вас совершенно нет рукотворного электричества. Ну, буквально, ни вольта, ни ампера, ни кулона ни… всего прочего! Это ТАМ вы жили внутри бытовой электрической сети частотой 50 Герц, в атмосфере, пронизанной электромагнитными колебаниями, начиная со станций общефедерального вещания и кончая мобильными телефонами, среди переплетения металлических конструкций, в которых каждая электромагнитная волна наводит электрические токи…
Надо ли продолжать описание этого электромагнитного хаоса, постоянно воздействующего на электрохимическую машину вашего организма? Ведь наверняка же, организмы двух поколений ваших предков — горожан, живших в эпоху развития электричества, и ваш собственный организм приобрели, под воздействием этого рукотворного электромагнитного беспредела некие свойства… Какие? А хрен его знает, но что-то быть должно обязательно. А ЗДЕСЬ — ничего! Вообще! Ну, разве что, молнии во время грозы, да еще, скажем, залежи железных руд.
А теперь подведем итог, досточтимый сэр Майкл Лисовин. Некий защитный барьер в вашем мозгу сломан при переносе, а помех, от рукотворного электричества ЗДЕСЬ нет, следовательно:
Первое. Любой человек обладающий „нестандартными“ способностями, может ЗДЕСЬ оказывать на окружающих гораздо более существенной воздействие, чем ТАМ — помехи-то не мешают. Отсюда и повышенное количество всяких ведьм и волхвов на единицу площади. Ну, плюс, религиозное сознание, естественно.
Второе. Вы стали весьма чувствительны к подобного рода воздействиям, но в силу почти абсолютного атеизма, не пугаетесь, не подчиняетесь безропотно, а и сами, пожалуй, кое-что можете. Во всяком случае, если не воздействовать на других, то весьма эффективно защищаться. Вспомните замечание Нинеи: „Эх, был бы ты девкой!“. Тогда вы отнеслись к нему с юмором, а сейчас? Она явно почувствовала в вас нестандартные способности, и не важно, чем они вызваны — методами Максима Леонидовича, последствиями переноса или тем и другим вместе взятым. Почувствовала, но… вспомните ее высказывание о мужчинах: „Половины не видят, одним глазом на мир смотрят!“. Тогда вы этого тоже не поняли, но сейчас-то, после того, как вас чуть не лишил рассудка поток Юлькиных эмоций во время первого поцелуя!
Теперь-то вам понятно, что с холодным рациональным разумом вы в этой сфере ничего путного добиться не способны? Вот вам еще один аргумент в пользу необходимости Веры. Нет, не христианской, мусульманской, языческой или какой-либо еще! Просто ВЕРЫ, как таковой. Знать и верить — две стороны одной медали, знание — сборник информации, вера — прибежище эмоций. Доминирование одного над другим — несовершенство, отсутствие гармонии, а отрицание одного из этих компонентов — уродство, причем, уродство нежизнеспособное. А верить можно… да хоть в коммунизм, если уж вас жизненные обстоятельства к этому привели. И наплевать, что коммунизм — концепция изначально материалистическая! Все равно: „Нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики“! — и все тут! По расчетам не должно получиться, а на эмоциях, или как говорил один ваш знакомый фронтовик, „на психе“, получается — вера сработала!
Вы спросите: а какое это все имеет отношение в „проблеме берсерка“? Да самое прямое, сэр! Ваше сознание после переноса более двух лет тихонько сидело в теле Мишки Лисовина, никак себя не проявляя. Возможно, было угнетено резким изменением среды обитания, возможно еще по какой-то причине. Хотя… ведь был же толчок! Накануне вашего „прозрения“ ночью была сильнейшая гроза! Возможно всплеск электромагнитного поля от близкой молнии и стал своеобразным „спусковым крючком“ начала процесса осознания себя в новой ипостаси? Ну, а потом и понеслось…
Кстати, вы, сэр Майкл, отнюдь не сразу стали доминировать в общем сознании. Вспомните: сильные эмоции природного Лисовина, поначалу загоняли вас в некий „темный уголок“ и заставляли помалкивать. Это потом вы верх взяли, однако…
Давайте-ка вспоминать. Ведь не всегда же, не в каждом бою в вас берсерк просыпался! Бунтовщиков вы мочили в ясном сознании, заболотный хутор и Острог брали тоже на ясном глазу. Бой под Яругой, так и вообще, образец хладнокровия и здравомыслия, если бы не глупость, совершенная в самом конце. В чем разница? Что, какое событие, факт, эмоция спровоцировали уход в „священное безумие“? Мухоморов-то, на манер викингов, вы не жрали.
Отчаяние! Безысходность! На дороге в Кунье городище у вас на глазах убили Чифа, который был единственным существом, с которым вам не приходилось притворяться, в Отишии вам показалось, что убит Роська, к которому вы относитесь практически, как к сыну, а на ладье, когда на борт полезли Полочане, вы решили, что все — „песец пришел“. И во всех трех случаях пока ваше сознание пребывало в… даже не знаю, как и назвать такое состояние… в прострации, что ли, управление перехватывал природный Лисовин! Никуда он не делся — туточки, но вылезает только тогда, когда Михаил Ратников оценивает ситуацию, как безнадежную и безвыходную! И… да, „рацио“ выхода не видит, а „на психе“ можно как-то выкрутиться!
Потомок Агея Бешеного Лиса! Нет для него безвыходных и безнадежных ситуаций — рубить, резать, зубами рвать! Если не вышло спасти, так отомстить, и отомстить страшно — многократно! Все резервы организма в дело, как говорится „Все для фронта, все для победы!“. Оттого и полное бессилие после схватки, оттого и воспоминания, в лучшем случае, фрагментарные».
Так что, досточтимый сэр, появление берсерка есть ни что иное, как ваша слабость, утрата контроля и… как хотите к этому относитесь, но смертный грех. Да, да! Уныние, оно же отчаяние, в христианской концепции — один из семи смертных грехов. Смертных, понеже порождают они множество иных греховных мыслей, намерений, деяний, что мы в вашем случае и наблюдаем. Вот так.
Можете сколь угодно скептически относиться к битью лбом в пол перед иконами или к помазанию идолов кровью жертвенных животных, а грешить воздержитесь, ибо чревато! А если рационалистическая часть вашей сущности так уж сильно восстает против этого, то воздерживайтесь от греха хотя бы из уважения к памяти вашего друга и наставника отца Михаила. Потому, что прав был покойный: и берсерка в вас прозрел, и «противоядие» указал — Веру. Христианскую веру, ну так православный пастырь ничего иного предложить и не мог, но в главном, в самой сути он был абсолютно прав — эмоциональная составляющая должна уравновешивать холодный рационализм, иначе… циничная расчетливость, БЕЗДУШНОСТЬ, может оказаться пострашнее любого берсеркерства.
Да, сэр, и справедливо это во все времена! Думаете случайно у вас в памяти сейчас всплыло, как вы гордо явились из школы домой с октябрятской звездочкой на школьной гимнастерке, а ваша бабушка — человек, в общем-то, не очень-то и религиозный — сказала: «Вот и хорошо, хоть какая-то вера, а должна быть, иначе, если милиционер не видит, то все можно». Это потом, много лет спустя вы поняли, что она почти процитировала Достоевского про Карамазовское «все дозволено».
Значит, не грешить? Ну надо же! Явился в средневековье засланец, «свободный от религиозных предрассудков», и пришел к выводу, что грешить нельзя! О как! А если еще учесть, что к подобному выводу вас, сэр, привели рассуждения об электромагнитных эффектах… Вообще обалдеть, причем с двумя «б»! Хотя… Был же гениальный физиолог Павлов глубоко религиозным человеком, но резать собачек ему это совершенно не мешало! А может быть, познание тайн природы и должно приводить к мыслям о допустимом и недопустимом?
Интересно, как чувствовал себя «отец атомной бомбы» Оппенгеймер? Не знаете, сэр? А о его коллеге профессоре Сахарове? Кем он для вас был, кроме создателя водородной бомбы? Антикоммунистом, антисоветчиком? И все? Нет, вы же понимали, что психика человека, создавшего оружие, способное уничтожить жизнь на всей планете, не может никак на этот факт не отреагировать. Вы же видели, сколь разительно он отличается ото всех этих дерьмократов-либерастов, которые просто использовали его, его имя, его известность…
Что он хотел сказать, какие мысли донести до захлопывавших его депутатов Верховного Совета? До Власти, черт побери! Только нечто антисоветское? Или же он пытался объяснить, что для тех, от кого зависят жизни множества людей ДОЛЖЕН быть предел допустимого, иначе говоря, понятие греха?
Почему эти мысли приходят вам в голову ЗДЕСЬ, но даже не проклюнулись ТАМ? Потому, что вы тогда чувствовали, как рушится Держава и «Кто не с нами, тот против нас»?[15] А сейчас вы решились вмешаться в исторический процесс и… вот именно: «Ох, тяжела ты, шапка Мономаха»[16] и мысли в голове начинают рождаться соответствующие. До царского венца вам, сэр, еще, как до Луны на самокате, но уже и в ипостаси сотника… сами признаете: убитые ребята — на вашей совести.
На практике же… ну, как завещал В. И. Ленин: «Учиться военному делу настоящим образом». Тогда, глядишь, и безвыходные ситуации пореже образовываться будут. Да и с мисс Джулией… а все ли так безнадежно, как вам это представляется? Может быть стоит как следует подумать?
Глава 2
Сентябрь 1125 года. Полесье
Ситуация у переправы словно специально напоминала о пословице: «Человек предполагает, а Бог располагает». Со слов проводника постоянных жителей там было всего четыре человека — пожилой мужчина прозвищем «Кривой», ибо был слеп на один глаз, его десятилетний внук и две бездетные женщины, не то родственницы, не то приживалки.
Еще несколько лет назад стояла на этом месте весь, и была та весь весьма благополучной потому, что жили местные не только тем, что и все — лесом, полем, огородом и рекой, но был у них и неплохой приработок. Через переправу ходили обозы, а значит, проезжающим требовался ночлег, услуги кузнеца, колесного мастера, шорника, да и прочее. Все это жители веси проезжим предоставляли (небесплатно, конечно), да еще и приторговывали по мелочи.
Короче, росла весь потихоньку, богатела и даже сумела как-то раз показать зубы некому боярину, пожелавшему взять ее под свою руку. До крови, правда, не дошло, но острое железо друг другу издали показали и стрелами слегка покидались, хотя и без толку. Боярин в этих местах был пришлым, дружину имел небольшую, по уму бы, так следовало ему с селянами по-доброму договориться, но видать уж человек такой попался — сразу попробовал силой взять. Сказать, что разошлись миром, было нельзя, но и подчинить себе весь пришлый боярин больше не пробовал.
Долго бы длилось такое состояние — «ни мира, ни войны» — неизвестно, потому что грянуло моровое поветрие. Ударила болезнь в первую очередь по самым слабым — старикам и малым детям. И надо ж такому случиться — одна из женщин, схоронившая разом троих детишек окаяла пришлого боярина колдуном, наславшим на непокорную весь смертельную хворь. Кто его знает, то ли ума лишилась баба от горя, то ли прозренье на нее снизошло, да только настроение у сельчан в тот час было такое, что поверили в боярское колдовство и порешили гнездо зловредного колдуна очистить огнем.
Усадьбу свою пришлый боярин обустроить как следует еще не успел, сельчане числом превышали боярскую дружину более, чем вдвое, но вооружены они были кто чем, а дружинники — все оружные, доспешные, да и воинским умением не обделенные. Так на так и вышло — усадьбу сожгли, сам боярин лютую смерть в огне принял, но и сельчан полегло чуть не треть, а еще больше оказалось раненых. Самое же страшное — часть боярских дружинников сумела вырваться и уйти.
Уйти-то они ушли, да, как выяснилось, не совсем. На третью, считая от разгрома боярской усадьбы, ночь, загорелась весь сразу с нескольких концов, поскакали по единственной улице всадники, поражая стрелами тех, кто выскакивал из загоревшихся домов, а потом спешились и… Была весь, и не стало ее! Никого не пощадили мстители, всех перебили. Утром пограбили, что от огня уцелело, да и подались куда-то… больше о них ни слуху, ни духу.
А место то с тех пор стало считаться дурным. То кто-то ночью видел бесшумно скачущих всадников с обгорелыми до костей лицами, то вроде бы стоны какие-то прямо из-под земли раздавались, то утопленники из реки лезли — всякое рассказывали. И с бродом что-то не то происходить стало: повылазили из дна реки камни, зашибая ноги лошадям и ломая колеса возов, ямы какие-то образовались — на всем броде кони только-только брюхо мочили, а тут всадник с головой проваливался.
Пользоваться-то переправой по-прежнему пользовались — больно уж место удобное — но ночевать поблизости путники не решались, старались поскорее проскочить брод, да уйти от него подальше. Так все и было несколько лет, пока в одном обозе, переправлявшемся в том месте, не случился священник. Как обозники ни торопились, но заставил он их задержаться. Отслужил молебен, покропил остатки развалин святой водой, уговорил обозников придать земле то немного, что осталось от жителей погибшей веси. И подействовало!
Подействовало, хотя и не так, как ожидалось — поселился в этом дурном месте Кривой с внучком. Кто такой этот Кривой, откуда взялся, кем раньше был — ничего неизвестно, да только стал он водить обозы через брод так, что ни один камень, ни одна яма ни под копыта, ни под колеса не попадались. Плату брал совсем невеликую — больше не серебром, а едой, одеждой или иным припасом. Заночевать не предлагал, да и негде было — не в лачуге же самого Кривого? Чуть позже появились там и две бабы, тоже немолодые. Какая уж злая судьба их в те места закинула, никто не ведал, а Кривой не рассказывал, но появился на берегу реки огородик, Кривой принялся заготавливать сено, окашивая ближние заливные луга, даже новый сруб — попросторнее и подобротнее — начал подниматься рядом с лачугой Кривого.
Нет, что ни говори, а по-настоящему место обжитым становится только тогда, когда там баба заводится! Еще бы коровой Кривому разжиться, да кого-нибудь из баб обрюхатить (а можно и обеих) и, считай, вернулась весь к жизни!
Всю эту историю Мишка слушал вполуха, кривясь от раздражения. Во-первых, явное вранье, вернее какая-то имевшая место давняя история, искаженная десятком-другим пересказов — чего только стоят одни крестьяне, явившиеся «с лопатами и вилами» и разгромившие засевших, в пусть и недостроенной, боярской усадьбе, оружных и доспешных воинов. Во-вторых, пользы от информации, выдаваемой проводником, не было ни малейшей. Ну, разве что, какое-то оправдание для самого проводника, мол, вел, как и договаривались, в место спокойное, где из четырех человек населения только один мужчина. А вот получилось совсем не то, что ожидали — на невеликом подворье Кривого обнаружилось два десятка дружинников, судя по раскраске щитов, князя Всеволода Городненского. Да и само подворье… чего угодно можно было ждать, но не такого. Сам дом — халупа халупой — превращался (и видно, что умелыми руками) в здание, пригодное для обороны. В стенах, вместо волоковых окошек, прорублены вертикальные бойницы — по паре в каждой стене. Камышовую крышу нарывают от поджога пластами дерна, нарезанными на лугу, что-то делают с входной дверью (издалека не понять, что именно). И стоящий рядом с домом жердяной сарай, укрепляют — тоже бойницы и дерн на крыше. А изнутри, на пробиваемые стрелами и самострельными болтами стены, видимо, вешают щиты. Взгорок, на котором находится подворье Кривого, уже окружен с трех сторон рогатками — конный не перескочит, пешему — лезть и материться.
Чувствуется, что работы ведутся уже второй или даже третий день. Сами дружинники трудятся, как муравьи, и семейство Кривого припахали — бабы режут дерн, сам Кривой тешет какие-то колья. Однако служба за работой не забывается — на противоположном берегу маячит парный дозор конных копейщиков, на этом берегу четверо таких же конных приглядывают за пасущимися на лугу конями, а внутри огороженного рогатками пространства стоят под седлом два десятка коней. Все дружинники, несмотря на то, что заняты работами, в доспехе, единственное послабление — без шлемов, но те висят у седел «дежурных» коней. В общем, как говорится: «Готовы к труду и обороне», причем, в буквальном смысле.
«Однако, профессионалы, позвольте вам заметить, сэр Майкл! Собираются пробыть здесь всего несколько дней, противника в окрестностях не наблюдается, а укрепляются почти, как римские легионеры. Si vis pacem, para bellum[17], одним словом. Похоже, нам тут ничего не светит — слишком разные „весовые категории“, хоть и при соотношении один к четырем в нашу пользу».
Когда посыльный от урядника Якова привез весть, что на переправе сидят два десятка воинских людей, Мишка, было, решил, что это от сопровождающего полон конвоя выслали вперед отряд для укрепления опасного места, или из Городно вышли встречать своих. Второе предположение, правда, было маловероятным — откуда в Городно было знать, что конвой на подходе?
— М-да, с великим бережением идут. — Прокомментировал увиденное десятник Егор. — Оно и понятно: с одной стороны, полон охранять надо, с другой стороны… ну вот, что хотите со мной делайте, а не верится мне в великую любовь между Городненцами и ляхами! Ну не может у князя Всеволода не быть соблазна ляхов побить, а добычу себе забрать! Вот, может для этого тут так и укрепляются.
— Ага! И мы тут как тут! — язвительно отозвался Илья. — Здравы будьте, други любезные! Какая встреча неожиданная! Не бывает таких совпадений! Это ж надо СОВЕРШЕННО СЛУЧАЙНО выйти к тому месту, где князь Всеволод сечу устроить решил!
— Ну… тоже верно, — не стал спорить Егор — но нам-то от этого не легче.
Поручики, приглашенные на «военный совет», помалкивали, поглядывая на Мишку, а тот и сам не знал, что сказать. Как-то постепенно, из рассказов бывалых ратников, да и исходя из собственного невеликого опыта, у него сложилось убеждение, что переправа — самое опасное место для войска на марше. Тем более, отягощенного полоном, обозом и стадом домашней скотины. Была мысль устроить ляхам и Городненцам здесь крепкую неприятность, даже с Егором эту возможность обсуждали, и вот, на тебе! А сказать, хоть что-нибудь, было надо, а то выходит: как «политинформации» проводить, так — пожалуйста, соловьем боярич разливается, а как до дела дошло — куда, что подевалось?
Пришлось задействовать много раз использованный еще ТАМ штамп — когда от тебя ждут какого-то высказывания (предполагается, что умного), а сказать нечего, надо упирать на неполноту информации или на некорректность формулировок. Тогда участники совещания или дискуссии начинают что-то уточнять, спорить, оправдываться… глядишь, и появится какая-то мысль, или обсуждение перейдет в «мозговой штурм». Правда, точно таким же образом можно было «утопить» в словопрениях любое решение, но сейчас был не тот случай.
— Я, вот, посмотрел… — Мишка сделал небольшую паузу, как бы намекая на то, что заметил нечто, пропущенное другими. — Дерн для крыш режут две бабы и мальчишка, видать, внучок Кривого. И присмотра за ними, особо строгого, не заметил. Впрочем, присмотр и не нужен — все на виду — от подворья до опушки леса шагов сто-сто двадцать. Так?
— Так. — Подтвердил Егор. — Ну и что?
— И примерно на трети расстояния, между лесом и подворьем, не то промоина, не то овражек, кустиками заросший. Так?
— Ну, так, так! Ты это к чему?
— А к тому, что либо мальчишке, либо бабам, рано или поздно, понадобится по нужде как раз в те кустики отлучиться. Вот бы там кого-то из них подстеречь, да скрасть. Может, чего интересное от них узнаем? Арсений, ты с парой разведчиков до тех кустиков незаметно добраться сможешь?
— Да запросто! Хе-хе… — ратник Арсений блудливо ухмыльнулся — бабу «с насеста» я еще ни разу не крал. Да и отрокам любопытно…
— Сюха! — оборвал подчиненного Егор. — Язык твой, поганый… Михайла, ну на хрена нам баба или малец сдались? Что от них толку?
— Э-э, нет, дядька Егор. — Мишка поймал себя на том, что опять заговорил каким-то стариковским тоном. — Порой случается, что всего лишь два-три слова очень многое переменить могут. Хуже не сделаем, а польза какая-нибудь, проистечь может. Так что, если Арсений берется…
Намерение свое Арсений исполнил… почти — приволок не бабу, а мальчонку. Служба у княжьих дружинников, действительно, была поставлена, как надо — исчезновение мальчишки заметили быстро, и тут же всякие работы прекратились, дружинники заняли оборону, а несколько верховых прочесали и кустики у овражка, и опушку леса. Глубоко в чащу, правда заезжать не стали, а Мишкина сотня к краю леса близко не подходила, так что следов, надо понимать, дружинники не обнаружили и вернулись ни с чем — утек сопляк, ну и утек, невелика потеря. Работы продолжились, но на крыше дома Кривого засел дополнительный дозорный, а баб заставили резать дерн у самого взгорка, хотя и было это неразумно — дождями грунт, лишенный дерна могло размыть, что в будущем представляло серьезную опасность для подворья.
Захваченный малец был напуган до икоты, и прежде, чем узнать от него хоть что-то полезное, его пришлось успокаивать, кормить, и даже дать выпить немного хмельного меда. Наконец, мальчишка размяк под ласковой заботой Ильи и начал выдавать информацию, и оказалась та информация весьма любопытной.
Третьего дня, к вечеру, в самое ненастье и проливной дождь, с того берега пришли два десятка латников Городненского князя, верхами и с заводными конями. Гнали, по всему видать, издалека и сильно спешили — кони измотаны. С собой привезли князя Всеволода, не то больного, не то раненого — привезли на носилках, похоже, сам ехать уже был не в состоянии, и дружинники были рады устроить его под первой же попавшейся крышей.
«Семейство» Кривого выгнали из его лачуги и разместили там князя, а хозяина расспрашивали: нет ли где поблизости хоть какого-то лекаря, ворожеи… все равно кого, лишь бы в лечении разбирался. На следующее утро двое княжьих людей отправились к ближайшему поселению, где, вроде бы, имелась бабка-травница, а еще трое куда-то ускакали одвуконь. Перед тем, как уехать, эти трое о чем-то расспрашивали Кривого, сильно сердились, даже рукоприкладствовали, но самого разговора мальчишка не слыхал. Князь, судя по всему, был совсем плох — за все время из лачуги так и не показался, а княжьи люди, все до одного, злы и чем-то сильно обеспокоены.
Бабку-травницу посланцы на следующий день привезли, но, по словам мальчишки, помощи особой от нее, вроде бы не получилось, больно уж зло орал на нее один из княжеских бояр и грозил сжечь живьем, если князь умрет.
Бояр же с князем оказалось двое. Старший, именем Авдей Солома, и еще один (имени мальчишка не знал) — весь какой-то дерганый, злой — постоянно орал на всех и, чуть что, махал кулаками.
Князь — это было серьезно. Очень серьезно. Князь с малой дружиной в отрыве от основных сил — редчайшая удача! А не взять! Что с того, что отроков вчетверо больше, чем княжьих дружинников? Что они могут? Да только стрелять шагов с пятидесяти, а лучше с сорока. А на подворье Кривого матерые воины, наверняка, лучшие в дружине (иных бы с князем не взяли), да еще успевшие укрепиться. К тому же, можно смело утверждать, что они готовы головы за князя положить, и, при имеющемся соотношении сил, головы, можно не сомневаться, по большей части, будут погорынскими, а не городненскими.
— Ты как догадался, что там князь?
В голосе Егора было даже не столько удивление, сколько злость — «втравил боярич в мороку великую: и взять не получится, и не брать… стыда не оберешься». Понять его было можно: даже с наличным составом Ратнинской сотни — менее шестидесяти ратников — дело, ой, какое не простое, а тут сопляки с самострелами.
— Да… так… — Мишка неопределенно пошевелил пальцами в воздухе. — Само в голову пришло.
По лицу Егора было видно, что «лучше бы не приходило», но сказать он ничего не успел — в разговор влез Роська:
— Господь десницей карающей нас избрал! Господин обозный старшина прав — случайно такого не бывает. Воля Божья злодея в наши руки отдает!
Егор скривился, будто съел какую-то гадость, но контраргумента, видимо не нашел, зато неожиданно оживился Демьян:
— Сжечь! Сжечь, на хрен, всех! У Кузьки болты зажигательные есть…
— Да ты-то хоть не суесловь! — оборвал Демку Егор. — Видал, они крыши дерном покрыли? Еще и водой польют, хрен подожжешь.
— Жаль, телег обозных нет. — Включился в дискуссию Дмитрий. — Накидали бы в них всякого сырого дерева, чтобы стрелами не поджечь, выкатили бы к подворью, и постреливали бы из-за них. Ну сколько бы они там просидели?
— Где я тебе телеги возьму? — пробурчал в ответ Илья. — А может, щитов каких из дерева навязать, чтобы от стрел…
— Да там же, где они бабку-травницу взяли! — не дал договорить Илье Дмитрий. Если есть какое-то жилье, то должны быть и телеги.
— Да подите вы все… воеводы сраные! — У Егора, похоже, лопнуло терпение. — Ты сначала найди это жилье, потом приволоки сюда телеги, если они еще там есть… Пока вы телеги выкатываете, или щиты свои носите, они выскочат верхами, да посекут половину из вас, если не всех! Хрен своими стрелялками отмашетесь.
Спор продолжился дальше, но Мишка как-то выпал из разговора.
«Князь Всеволод Городненский… Блин! Точка бифуркации — развилка, после которой вернуться в прежнее состояние будет уже невозможно! Пленить князя! „Переять его удачу“, как выразился давеча мэтр Треска. Это же в местных понятиях… даже не просто круто, а очень круто! Ко всем тем прибамбасам, что уже имеются: опоясанный воин, ученик и преемник главы Перуновой общины, сотник Младшей дружины, боярич, носитель крови (пусть и побочный) Рюриковичей и еще какого-то древнего князя — добавляется еще и… даже и назвать-то не знаешь, как. Аристарх ведь так прямо и заявил Нинее: „У нас свой князь есть!“».
И назад уже не отработаешь — статус в глазах ратнинцев, да и вообще Погорынцев, после такого деяния изменится необратимо! Да ладно, местный статус — пустяк по сравнению с тем, что вы, сэр, становитесь, хоть и мелким — мельчайшим — но субъектом общегосударственной политики!
«А что это там за погорынцы такие шустрые, что князей в плен берут? Ах, еще и в родстве с Рюриковичами? Это с которыми? С теми, что на кормлении в Пинске сидят, и право на великое княжение имеют? А подать сюда Ляпкина-Тяпкина! Не хватало еще, чтобы Святополчичи себе воеводу с войском завели!».
Вот и окучил по-тихому Погорынье! Рассчитывал-то еще года на два, как минимум, куча местных проблем не решена, а уже, считай, засветился на высшем, вплоть до великокняжеского, уровне. В этих делах только проклюнься разок, и уже не забудут — считай, меченый. А раз родич княжеской ветви, хотя бы теоретически, являющейся соперницей Мономашичей… На уровне государственной власти вариант только один: «Если есть хоть малейшие сомнения — сомнений нет!». Превентивные меры, вплоть до самых радикальных — не чья-то злая или добрая воля, а, как говорится, «нормальный ход» — технология.
Хотя, с другой стороны, сэр, вы и раньше уже определенным образом засветились. Паскуда Илларион на вас глаз положил… да, вы ему нужны, а значит, в случае чего, можно прибегнуть к помощи Церкви. Или не получится? Ничего-то вы, сэр, в церковных делах не смыслите. Во всяком случае, держать этот вариант в уме надо. А Мономашичи? Ну, перед Вячеславом Туровским, вы, в свое время, удачно выступили: «Волкодав из чужих рук пищу не берет». М-да, если удастся приволочь князя Всеволода в Туров, то это будет «в ту же калитку» — поймал добычу и принес хозяину. Вроде бы, как подтвердил заявку делом.
Опять же, какие-то завязки Нинеи с княгиней Ольгой… Черт их, баб, поймет, но «ночная кукушка» есть «ночная кукушка», и никуда от этого не денешься. «Интересный мальчик» Мишка княгине, кажется, понравился, и Нинея… Гм… тут подумать крепко надо.
Все это хорошо, прекрасно и замечательно сэр Майкл, но если взглянуть глазами «гебешника» Феофана… Родня соперничающей Мономашичам княжеской ветви создает в Погорынской глуши войско, способное снимать осады с городов и отлавливать князей, приголубившая у себя Рудного Воеводу, которого князь Переяславский к «вышке» приговорил, хоть и неофициально…. Не комильфо, с точки зрения ГБ, отнюдь не комильфо. Вот попал, блин!
На секунду захотелось плюнуть на все и слинять — переправиться через реку где-нибудь выше по течению, найти ляхов с полоном, и заняться тем, чем и было приказано — гадить, хоть и мелко, но как можно чаще — самое то для боярича из Погорынских болот. И хрен с ней, с точкой бифуркации — миновали без перехода в иное состояние, и забыли. Ну, была возможность, ну, не воспользовался, так что теперь локти кусать?
«Нет, не дадут! Вон, как у всех глаза горят. И обсуждают-то только способы взять князя или грохнуть. Блин, завышенные ожидания хуже всеобщего презрения — все ждут великих деяний, и попробуй только эти надежды не оправдать!».
Так, вдруг, захотелось найти кнопку «reset» или хоть какой-то завалящий стоп-кран…
«Ну, а если, все-таки?.. Тогда придется все брать на себя. Задвигать, на хрен, лейтенанта Егора вместе со всем его воинским опытом, и… командовать. Как? Как командовать-то?
Имеем: наскоро укрепленную усадьбу на взгорке, и в ней два десятка профессионалов, способных нашинковать моих ребят в капусту даже при соотношении сил один к четырем. Правда, нападения не ждут, но служба налажена, и работы по укреплению усадьбы продолжаются.
А что у нас? Около восьмидесяти выстрелов из самострелов и луки у людей Егора. Плюс, люди Егора, возможно, способны сразиться с дружинниками князя Всеволода на равных. Один на один, естественно, но тех-то двадцать, а егоровских всего пятеро.
И что мы можем, не подставляя ребят под истребление? Снять парный дозор на том берегу? Вполне — десятка разведчиков на это дело хватит. Дозорные на месте не стоят, разъезжают туда-сюда, далеко от переправы не удаляясь. На берегу кусты. Засесть с подветренной стороны, чтобы кони не учуяли, подождать, пока дозорные подъедут на дистанцию уверенного выстрела, и… Мои-то могут стрелять не высовываясь, если надо, даже лежа. Минус два. Что еще? Положить четверых конных, охраняющих табун и угнать коней? От усадьбы до табуна метров… ну, триста — возле усадьбы трава выкошена, вон и стожки стоят. Своей скотины у Кривого нет, наверное, для проезжих заготовил… не о том думаете, сэр! Дружинники в усадьбе увидят, что угоняют коней, кинутся на выручку, и тут мы их… Глупость! Никуда они не кинутся — не те ребята, да и приоритет у них — спасение князя. Так что, хрен с ними, с конями — в усадьбе два десятка „дежурных“ под седлом. Но, все равно, еще минус четыре.
Трое уехали, двое дозорных, четверо у табуна… итого: девять. В усадьбе остается одиннадцать, плюс нетранспортабельный князь. И что дальше? Штурм? И сколько я ребят положу при штурме? Делать щиты или искать телеги, как ребята предлагают? А время? Куда уехали те трое? Вдруг за подмогой? Как скоро подойдет головной дозор конвоя? Не останемся ли с телегами, но без добычи?
А ну-ка, сэр, хватит сочинять „киношку про войнушку“, а займитесь-ка вы делом по серьезному. Ну, хоть что-то же вы про эти дела знаете… Да, по сравнению с обычным командиром пехотного взвода, даже по сравнению с опытным, прошедшим „горячую точку“, сержантом, вы сущий салага. Но хотя бы теоретически…
Сначала попробуем взглянуть на проблему чисто управленчески. Есть сложная работа и много низкоквалифицированного персонала. Что делается в таких случаях? Очень просто — весь процесс разбивается на множество последовательных простейших операций, которые можно доверить низкоквалифицированным исполнителям. В свое время, Генри Форд создал на этом принципе конвейер по сборке автомобилей. Попробуем применить этот метод к нашей ситуации.
Мои ребята взрослым дружинникам не соперники — полягут в рукопашной, как один, и численное преимущество не спасет. Зато они могут убить или тяжело ранить шагов с пятидесяти… ну, с сорока, воина в доспехе, и, даже, если с первого выстрела не получится, успеть перезарядиться и выстрелить еще раз, пока воин эти сорок шагов преодолеет. Вот из этого и будем исходить. Первое условие — не допустить рукопашной. То есть, моим „орлам“ поручается только то, что они умеют делать — стрелять с небольшой дистанции.
Однако, у дружинников могут быть, (даже обязательно должны быть) луки. Перещелкают мне ребят, к гадалке не ходи. Значит, второе условие — не допустить перестрелки с лучниками.
С учетом этих двух условий, лезть на подворье Кривого нельзя. И что делать, если времени, будем считать, у нас почти нет? А считать надо именно так, ибо наиболее вероятным является наименее желательное событие.
А какой может последовать ответ? Собственно, вариантов всего два: либо попытка прорваться и уйти, либо засесть в усадьбе и ощетиниться, как еж. Не будем забывать, сэр: приоритет у противника — спасение князя. Какой вариант им покажется предпочтительным? Конечно, сидеть на месте и ждать подмоги. Остановиться здесь им пришлось именно из-за того, что князя нельзя было дальше везти, а тут прорыв с боем и уход от погони. Даже если князя минует шальная стрела или болт, то добьет скачка. Кстати, если мы угоним у них заводных коней, то эта самая скачка долго не продлится. Попробовать пойти на порыв ночью? А куда? Через реку — там у них два дозорных сгинуло, значит, встретят, а уходить в лес… Скачка по ночному лесу — даже не цирковой аттракцион, а чистой воды самоубийство. Нет, будут сидеть!
Как заставить их выйти… или сдаться? Условия прежние: никакой рукопашки, никакой перестрелки с лучниками. Ребят подставлять нельзя, и так уже… а если поджечь? Это на пробитие доспеха ребята стреляют не более, чем с полусотни шагов, а просто так они болт могут и за сотню шагов послать. Зажигательный болт. Но крыши уже почти целиком покрыты дерном…
Ну и что? Будем бить зажигательными болтами по стенкам жердяного сарая! Десяток „зажигалок“, два, три, если понадобится! Подожжем! А чтобы потерь от лучников избежать будем стрелять из того самого овражка, где Арсений пацана отловил. Далековато, конечно, но сарай такая мишень, что даже мои „Вильгельмы Телли“ не промажут. А когда сарай заполыхает… в общем, всему подворью кирдык — постройки стоят тесно.
Впрочем, народ там опытный и масштабного пожара дожидаться не станут — князь на руках. Да! У них же еще и бабка-травница, ее тоже беречь надо — та еще обуза. Как только сообразят, что под обстрелом огонь не погасить, попытаются уйти… или пойдут на переговоры?
Стоп, стоп, стоп, сэр. А зачем тогда сжигать подворье? Просто показать, что можем поджечь, а потом предложить сдаться. Ну не идиоты же там сидят?
Гм, похоже, складывается… чем еще мы им на психику надавить можем? Исходя, разумеется, из возможностей нашего личного состава. А показать, что нас много и мы не какие-то лапотники из крестьянского ополчения, а кованая рать! Коллеги, изящно выражаясь. Э-э, а вот тут-то у меня персонал квалифицирован — строй держать умеют, а издалека — вне зоны поражения лучников — особо и не разглядишь, что народец малорослый.
Так, что еще? Связь! Все должно делаться последовательно и скоординировано. Вот вам, сэр, и еще один лозунг из будущих времен: „Связь — нерв армии!“. Адъютант Антон всю нашу сигнализацию назубок знает, урядники — тоже. Берем Антоху с собой на КП… кстати, а где у меня будет этот самый командный пункт? Да в том самом овражке! Оттуда все видно, а стрелой не очень-то и достанешь. Антоха сигналит, урядники на опушке принимают сигнал и исполняют команды.
Теперь, по персоналиям. Убирать дозорных на том берегу отправляем десяток разведчиков и еще пяток ребят „для массовости“ — чтобы было, что показать. А командовать ими отправим ратника Арсения. Яков, с его волчьим мехом и умением имитировать волчий вой, понадобится при угоне табуна.
Угонять табун. Тут лучше других должен Артемий справиться — с его чувством гармонии и ритма, секунды лишней на открытом месте не задержится, а с ними пусть идет сам Егор с ратниками. Мало ли, что у отроков не заладится — все-таки с профессионалами дело иметь придется. Кого отроки из самострелов не завалят, тех Егор со своими копьями достанут.
„Показухой“ для княжьих дружинников пусть командует Дмитрий. Он у нас строевик — любит это дело — вот пусть товар лицом и показывает. Да с заводными конями, чтобы было понятно, что от нас не сбежишь.
Угроза поджога. Возьму к себе на КП лучших стрелков и Кузьку с его „зажигательным хозяйством“. Командовать буду сам.
Предложение сдаться. Тут опять будет нужен Егор — мужской голос, привычка командовать, солидный вид.
Принимать пленных, вязать, конвоировать — Демьян. У него не забалуешься. Только проинструктировать надо… да и всех остальных инструктировать придется.
Ну вот: сложная операция разбита на несколько простых действий.
1. Снять дозорных на том берегу — разведчики вполне способны управиться.
2. Угнать табун заводных коней — „табунщики“, если сделать все быстро, луки изготовить не успеют, а на копейный удар их ребята не подпустят. С подворья стрелами достать, конечно, можно, но трудно.
3. Вывести личный состав „в полном боевом“ на опушку леса (на том берегу тоже десяток-полтора показать).
4. Запустить несколько зажигательных болтов и предложить сдаться.
5. Принять и „упаковать“ сдавшихся в плен.
Каждый пункт исполняется по команде, передаваемой с помощью отработанных сигналов. Отроки либо вообще не попадают в зону действия лучников, либо находятся в ней минимальное время и постоянно в движении. В рукопашку не лезем вообще. Внимание противника постоянно переключается с одного направления на другое, давление на психику тоже организуется.
Ничего не забыл? Вроде бы, нет… стратегия, блин».
Когда Мишка очнулся от глубокой задумчивости, оказалось, что все члены «военного совета» сидят, молча (похоже, что уже долго) и выжидающе смотрят на него, словно в ожидании каких-то откровений.
«Ну вот, сэр, извольте соответствовать запросам публики, которая ожидает результатов ваших раздумий. Не сочтите за прикол, но прямо, как в песне:
Ко славе страстию дыша, В стране суровой и угрюмой, На диком бреге Иртыша Сидел Ермак объятый думой.Эпос, едрена шишка! Сотник рождается!».
— Значит, так! — Мишка обвел взглядом присутствующих. — Князя Всеволода Городненского будем брать. Живьем! Для этого: Арсений с разведчикми…
Поначалу, все пошло, как по писанному. Разведчики, под командой ратника Арсения, переправились, выше по течению, на другой берег реки, и дозорные исчезли так, что Мишка даже и не заметил — засмотрелся в другую сторону и отреагировал только на доклад Антона:
— Господин сотник, наши дозор на том берегу убрали.
— Угу, вижу. Давай знак поручику Артемию.
— Слушаюсь… есть, махнули в ответ!
— Хорошо, ждем.
Тут было одно скользкое обстоятельство — направление ветра. Чтобы пугнуть коней волчьим запахом, Якову с помощником пришлось идти далеко в обход, а потом возвращаться по пояс в воде через прибрежные камыши. «Табунщики», разумеется могли и задуматься: что это волки делают в камышах (отроки выли на два голоса), но табун такими подробностями не заинтересовался и, повинуясь инстинкту, рванул в противоположную от опасности сторону. Расчет был на то, что «табунщики» попытаются заехать сбоку и спереди, чтобы завернуть коней, тут-то на них и должны были выскочить три десятка отроков и Егор со своими людьми. Было, конечно, сомнение относительно того, как кони Погорынцев отреагируют на «концерт» Якова, но, посовещавшись, решили, что справиться с этим удастся.
… Яков с напарником отработали, паника, как и водится, в табуне распространилась почти мгновенно, кони двинулись туда, куда и предполагалось, а вот табунщики… Двое-то поскакали заворачивать коней, а вот еще двое, то ли о чем-то догадались, то ли услышали крик дозорного с крыши дома Кривого (надо же, заметил Якова в камышах, глазастый), рванули сначала к берегу (так, чтобы между ними и напавшими оказался табун), а потом, видимо собирались вдоль берега доскакать до подворья. Возможно, у них это и получилось бы — дистанция для самострелов отроков и так была великовата, да еще и увеличивалась со скоростью скачущей лошади.
Три десятка отроков с криками и свистом вылетели из кустов на опушке. Расстояние до табуна было небольшим, и Мишка, хоть и не разглядел ничего, был уверен — жизни двум «табунщикам» осталось несколько секунд. Кони продолжали двигаться тесной кучей, отроки, через их головы бесполезно кидали болты в двух уходящих «табунщиков», казалось те уже ушли, но тут за луки взялись люди Егора.
Две стрелы застряли в щитах, закинутых городненскими дружинниками за спину, а еще одна возилась в заднюю ногу коня, тот захромал и начал отставать. И вот тут Мишка не понял смысла действий городненцев — они развернулись в седлах, на манер степняков, и ответили выстрелами на выстрелы.
«На что они надеются? Неужели думают вдвоем перестрелять три десятка? Или не рассчитывают уйти и, как истинные профи борются до последнего?».
Так уж вышло, что Фаддей Чума, объехав убегающий табун сзади, оказался вдруг напротив городненского дружинника на раненом коне. Чума успел выстрелить первым и… промазал! Его стрела свистнула над плечом противника, а сам он повалился на шею своего коня от выстрела второго городненца.
Дальше Мишке стало не до созерцания батальной сцены — по шлему стоявшего рядом с ним Антона ударила стрела, прилетевшая со стороны подворья Кривого. Пробить не пробила, но ударила так, что Мишкин адъютант шлепнулся на задницу и ошалело замотал головой.
«Дозорный с крыши!».
— Всем укрыться! — торопливо скомандовал Мишка. — Я же предупреждал: не высовываться! Антоха, ты как?
— Так это… — парень ощупывал шлем, словно рассчитывал обнаружить на нем шишку, как на голове, но обнаружил только вмятину — Я, вроде бы, и не высовывался.
— Я спрашиваю… ладно, посиди пока. Петр, Серапион, к бою!
«Ничего, мы книжки про войну читали и кино смотрели… имеется средство!».
— Готовы?
— Так точно, господин сотник!
Мишка наложил болт на свой самострел и принялся объяснять:
— Сейчас мастер Кузьма шевельнет куст вон там, с краю. Кузя, ты только осторожнее, сам не подставься.
— Ничего, сообразим… э-э, господин сотник.
— Ладно. Выберите упор для ноги… ага, вот так, правильно. Как только тот с крыши стрелу пустит, тут же поднимаемся и стреляем. Если с первого взгляда не разглядите лучника на крыше, не задерживайтесь, сразу вниз! Стрелять необязательно. Главное на виду долго не задерживаться. Поняли?
— Так точно, господин сотник!
— Кузя, готов? Давай!
Как только стрела городненского дружинника ширкнула сквозь ветки, Мишка приподнялся над верхушками кустов и выстрелил. Явно мимо — лучник оказался совсем не в том месте крыши, где Мишка ожидал его увидеть. Серапион тоже выстрелил, а Петр опустился в укрытие с заряженным самострелом — не успел разглядеть. Тут же у него над головой полетела стрела.
«Целкий, гад… и быстрый. Если бы Петька еще немного задержался…»
— Молодец, — похвалил отрока Мишка — правильно сделал, что стрелять не стал.
— Рад стараться, господин сотник. Зато теперь попаду… если он опять не другое место не переберется.
— Так, заряжаем. Готовы? Кузя, давай.
На этот раз лучник на приманку не повелся — стрела в шевелящийся куст не прилетела.
«Может ушел с крыши? Там сидеть — мишень из себя изображать, но с другой стороны, больше ниоткуда нас в этой яме не достать, только с верхотуры. Ладно, продолжаем!».
— Ничего, ребятки, у нас и другое средство найдется. Антоха, снимай шлем. Кузя, надень шлем на что-нибудь… да вот, хоть на приклад самострела. А теперь перейди на другой край, ага, вот туда и приподними шлем, чтобы лучник его увидел. Все готовы? Давай!
Стрела ударила в многострадальный шлем Антона, Мишка тут же приподнялся и выстрелил. Почти одновременно щелкнули самострелы Петра и Серапиона. Попали или нет, Мишка не понял. Еще раз выставили шлем, пошевелили веткой куста… никакой реакции. Мишка рискнул и выглянул — в конце концов, стрела не пуля, летит медленнее. На крыше было пусто — то ли сбили лучника, то ли сам убрался от греха.
— Все, нет там больше лучника. Молодцы!
— Рады стараться, господин сотник!
— Да не орите вы так… Антон, очухался?
— Ага… то есть, так точно.
— А чего на зов не отвечаешь? Слышишь, свистят: «как дела?». Они же видели, что в нас стреляли, беспокоятся.
Антон сунул два пальца в рот и ответил: «Все в порядке».
«Вот, вот: займись-ка делом, а то глаза совсем чумные. Да! Чума! Как он там, неужели убили?»
— Теперь, слушайте внимательно. Я вам сарай издалека показывал…
Мишка повторил отрокам то, что один раз уже рассказывал — повторение мать учения. Потом выглянул еще раз — на крыше никого, а остальным их в овражке, да за кустиками не разглядеть.
— Кузя, у тебя все готово?
— Опять сразу втроем стрелять будете? Сейчас, погоди…
Зажигательные болты шедевром оружейной мысли назвать было трудно даже при самой буйной фантазии, но лучше, пока, ничего у Мишки с Кузьмой не получилось. Собственно, ничего революционного они и не придумали, просто перенесли на стрельбу из самострела наработки лучников.
На болт надевался не боевой наконечник, а что-то вроде жала гарпуна или остроги — воткнется, сразу и не выдернешь, придется выковыривать. Но это длинное жало наматывалась пакля, пропитанная смесью смолы, воска и скипидара, и вся эта конструкция напоминала помидор, надетый на шампур. Мишка опасался, что скипидар — вещество летучее — быстро испарится, но оказалось, что испаряется только верхний слой, оставляя корочку из воска, которая предохраняет от контакта с атмосферой основную массу огнесмеси, имеющую «сметанную консистенцию».
Нововведения коснулись только организационной части применения зажигательного оружия. Если каждый лучник занимался изготовлением и хранением зажигательных боеприпасов сам, то в Младшей страже это было поручено Кузьме с помощниками. Заодно, некоторое количество зажигательных болтов, хранящихся у Кузьмы, исполняло роль неприкосновенного запаса боеприпасов, достаточно лишь было насадить на них боевые наконечники.
Баллистика у болта, конечно, заметно ухудшалась, но зато зажигательное действие получалось надежным. Самое же главное, такой болт поджигал даже вертикальную поверхность, его вовсе не обязательно было, подобно стреле, закидывать на крышу строения. Горела прилипшая к поверхности огнесмесь довольно долго, да еще и растекалась, выдернуть наконечник, слабо прикрепленный к болту, было трудно, так что, очаг пожара в месте попадания зажигательного болта, был практически гарантирован.
Кузьма снарядил три зажигательных болта, сунул три лучики в горшок с углями, подул, и, когда лучины разгорелись, передал две своим помощникам. — Готово, Минь.
— Так, наложили болты, поднялись и прицелились… Отставить! Серапион! Да выдолби ты себе ступеньку получше, а то еле стоишь. Вот так, не ленись. Ну, с Богом! Поднялись, прицелились, поджигай… бей!
Зажигательные болты ушли в сторону сарая. Мишка зарядил обычным болтом и выглянул. Один выстрел ушел вообще неизвестно, куда, а два других попали в стенку, и за сухие жерди зацепился разгорающийся огонь. Кто-то в доспехе попытался сбить пламя, но получив от Мишки болт в ногу, отполз за угол дома.
«Вот, таким, значит, образом. А то: профи, профи… мы тоже, блин, не в дровах найденные».
— Антон! Знак старшине Дмитрию и десятнику Егору!
— Слушаюсь, господин сотник!
— Кузя, ты свое хозяйство пока не складывай, может быть еще огоньку подпустить придется.
— Подпустим, нам что, жалко, что ли?
— Господин сотник, а я свой болт им прямо в бойницу закинул! — похвастался Серапион.
«Ага, вот куда третий болт девался! Ну, внутри-то его быстро погасят. Все равно, надо похвалить».
— Молодец! Ты и Петька у нас лучшие стрелки. Потому и позвал вас с собой. А ну-ка, гляньте, красота-то какая!
Из леса, оставаясь вне пределов точного выстрела из лука, выехала Младшая дружина Погорынского воеводы. На знамени «Лис нес сияющий крест во тьму язычества», такие же звери светились алым на щитах отроков. Шлемы, кольчуги, четкое разделение на десятки — воинская сила, и не подумаешь, что подростки!
Справа из леса, подбоченясь с гордым, видом выехал десятник Егор в сопровождении ратника Савелия, держащего в поднятой руке ветку с листьями*. Не доезжая десятка шагов до рогаток, которыми огородились Городненцы, Егор остановил коня и закричал:
— Сдавайтесь! Выхода у вас нет! Обещаем жизнь и хорошего лекаря для вашего князя!
— Вы кто такие? — раздалось в ответ после недолгого молчания.
— Войско Вячеслава Владимировича, князя Туровского!
— Чего надо? — вопрос был не просто дурацким, но, несомненно, оскорбительным.
— А ты не понял?! Ну, сейчас огоньку вам добавим, может и поумнеешь. Или останешься жаренным дураком!
Егор тронул коня и собрался отъезжать.
— Эй, погоди! — раздался с подворья Кривого уже другой голос.
Егор, будто и не слышал, продолжал ехать шагом. На подворье (Мишке было слышно) раздалась ругань, потом голоса поутихли, стало не разобрать, потом опять кто-то заблажил ругательно. Кажется, люди князя Всеволода не могли договориться между собой. Наконец, когда Егор с Савелием проехали уже половину пути до опушки леса, им в спину снова заорали.
— Эй! Э-эй!!! Да погоди ты! С тобой боярин наш говорить будет!
Егор, что называется, «умел держать марку» — развернул коня на месте, но возвращаться не стал, мол, хочешь разговаривать, иди сюда сам.
На подворье Кривого началось шевеление. Выскочивший откуда-то дружинник, сначала отодвинул рогатку, преграждавшую выезд, потом подтянул подпруги у двух коней и подвел их к дому. Из дверей вышел немолодой уже мужчина, атлетического сложения (впрочем, и все остальные дружинники отнюдь не выглядели хлюпиками) в дорогом доспехе. Судя по его гордой осанке и тому, как почтительно придержал ему стремя дружинник, вышедший был кем-то из начальных людей — скорее всего, княжеский ближний боярин.
Оба — дружинник и боярин — проехав через проход в рогатках, направили коней к Егору. Разговор был недолгим, без повышения голосов и жестикуляции, потом Городненцы отправились назад, а Егор засвистел призывно и замахал рукой, подзывая Мишку.
— Антон, коня! А вы тут посматривайте… самострелы держать заряженными, старший — мастер Кузьма. Кузя, не стесняйся — не к матушке на пироги пришли — чуть что, стреляйте, только аккуратно, своих не зацепите.
— Ага, понятно… Минь, ты тоже… поосторожнее там.
— Ничего, Кузь, как только туда Демьян со своими ребятами въедет, никому и шелохнуться не дадут.
— И все-таки, взял бы ты опричников. Хоть десяток.
Препираться с братом Мишка не стал, тем более, что по знаку Антона, к его «командному пункту» уже пригнали коней. Поднимаясь в седло, он краем глаза заметил, как Кузька перекрестил его в спину.
«Переживает… а, собственно, в чем дело? Он же прав».
— Антон, первый десяток опричников ко мне. И со знаменем! Поручику Демьяну передай, что как только мы въедем на подворье, пусть выдвигается со своими людьми, раздвигает рогатки и будет готов принимать пленных… или прийти нам на помощь.
— Слушаюсь, господин сотник!
Егор встретил Мишку какой-то непонятной — не то язвительной, не то злобной — ухмылкой.
— Кочевряжатся, понимаешь! Зазорно де князю простому ратнику сдаваться, требуют боярина. Ты тут старший из бояричей, вот и давай, тебе ж не впервой с князьями беседы вести. Правда, он вроде бы без памяти валяется, но, может, сумеешь?
Молчун Савелий, державшийся чуть позади Егора, при этих словах, не то ерзнул в седле, не то шевельнул корпусом, но получилось это у него как-то саркастически. Непонятно лишь было к чему этот сарказм относится — к поведению Городненцев или к статусу Мишки.
«Угу, понятненько: одно дело в бою победить — тут они меня равным себе еще не скоро признают, а другое дело политес соблюсти на княжеском уровне — этого они просто не умеют, а сопляк… как еще справится? Ну-ну, будем посмотреть».
— Что с Чумой, жив? — спросил Мишка, игнорируя и мимику Егора, и телодвижения Савелия. — Еще потери есть?
— Хочешь верь, хочешь не верь, а нету потерь. Так — зацепило двоих, но не сильно. А Чума сам виноват, стрелять разучился, облом корявый. Повезло — по затылку вскользь получил. Хоть и рассекло почти до кости и клок волос выдрало, но в памяти и ругается, значит, не опасно. Мотька ему сейчас затылок зашивает… я велел так и вышить: «Мазила», пусть покрасуется, пока волосы отрастут.
«Неужели Мотька поведется? Да нет, не станет — два-три шва наложит, и все. А Чума переживать будет: вдруг и правда надпись вышита? Шуточки у вас, лейтенант».
— Так что, если спросит, так и отвечать: «Мазила» вышито?
— Ага, так и отвечай. — Егор снова ухмыльнулся. — Я уже всем велел… дураков криворуких учить надо!
— Господин сотник, первый десяток по твоему приказанию прибыл! — раздался позади голос урядника Андрея.
— Следовать за мной и десятником Егором! — распорядился Мишка. — Самострелы взведены? Наложить болты, быть готовыми к бою. Знаменщик, вперед. Ну что, дядька Егор, поехали князя пленять?
— Поехали… боярич. Как бы не помер князь-то, а ну, как Мотька с Илюхой не справятся?
«Ой, забыл совсем!»
— Антон! Лекаря Матвея и обозного старшину Илью сюда! Со всем лекарским хозяйством. Ждать у рогаток и быть готовыми подойти по первому зову!
— Слушаюсь, господин сотник!
— Ну что ж, господа… Вперед, нас ждут великие дела!
— Вот именно, бур, бур, бур… — невнятно проворчал Егор, трогая коня одновременно с Мишкой.
На подворье Кривого на ногах оставалось всего трое дружинников. Остальные же… один лежал, накрытый плащом с головой (видимо, поймал шальной болт), еще один сидел под стенкой с наспех перевязанной ногой (Мишкин «крестник», пытавшийся сбить пламя с сарая), еще один — без левого сапога с явно вывихнутым голеностопом (видать тот самый лучник неудачно с крыши спрыгнул) и двое обожженных. Первый держал на весу покрытые волдырями руки, а на другого, обнаженного по пояс, вообще было страшно смотреть — борода сгорела, лицо, шея и верхняя часть груди обожжены.
«Это в него, наверное, тот зажигательный болт попал, который Серапион в бойницу запустил. А второй его гасил и руки обжег. М-да, вундервафля…».
— Всем здоровым оружие на землю! — рявкнул Егор. — Савелий, обыщи, чтобы не утаили чего, а потом в сарай их!
«Так, взять на заметку: обыску я опричников не учил — сам не умею. Но надо, в жизни всякое случается».
— Урядник Андрей, троих со мной, остальные — в помощь ратнику Савелию. — Скомандовал Мишка. — Не забыл, как людей расставлять?
— Так точно, господин сотник, помню. Стоять так, чтобы не перекрывать друг другу линию выстрела…
Мишка недослушал и обратился к раненым:
— Сейчас наши лекари князя посмотрят, а потом вами займутся, потерпите.
Зеленая ветвь издавна служила символом мирных намерений или приглашения на переговоры. Белый флаг, как символика, появился гораздо позже.
В дверях дома обнаружился еще один дружинник. Стоял, перегородив проход копьем и смотрел волк-волком.
— Прочь! — опять рявкнул Егор. — Пошел к остальным! Савелий, тут еще один, прими!
Дружинник вопросительно обернулся внутрь дома, оттуда ему что-то невнятно сказали, и он, зло швырнув копье на землю, зашагал к остальным пленным, на ходу расстегивая оружейный пояс.
— Трое внутрь, оружие держать наготове. — Велел Егор отрокам.
Те, сначала глянув на Мишку и дождавшись утвердительного кивка, выполнили команду. Егор посторонился, предлагая Мишке войти впереди него.
В избе Кривого, хоть и оказавшейся чуть просторнее, чем представлялось снаружи, такому количеству народа явно было тесновато. Вплотную к лежанке, на которой, тяжело дыша, лежал князь Всеволод, стояли, закрывая его собой, двое: тот самый боярин, который выезжал на переговоры и еще один, которого буквально трясло, не то от ярости, не то еще отчего-то.
«Наверное, тот самый „дерганый“, про которого пацан говорил».
Обоим было явно непривычно стоять под прицелом самострелов.
«Ага, это ТАМ телевизор приучил к виду людей стоящих под наведенными на них стволами, а ЗДЕСЬ это в новинку. Копье или меч, в аналогичных обстоятельствах, приставляют к груди или к горлу, а вот так, на расстоянии, ни лучник, ни пращник угрожать не могут. Наверняка беспокоятся, как бы кто-то из ребят случайно на спуск не нажал, вот и застыли неподвижно. Ну, что ж, нам же легче».
Мишка скользнул взглядом по углам, иконы, на которую можно было бы перекреститься, не нашел, а кланяться очагу по языческому обычаю, не стал.
«Так… спина прямая, подбородок чуть вверх, морду „кирпичом“, левую руку на рукоять меча, правую ногу чуть вперед. Я — представитель высшего сословия!»
Коротко склонил голову и представился:
— Сотник Младшей дружины воеводы Погорынского боярина Кирилла, боярич Михаил.
Пауза. Ждали-то взрослого человека. Наконец, тот, что выезжал на переговоры, представился в ответ:
— Боярин Авдей Солома. — Покосился на «дерганого» и продолжил: — боярин Василий Гоголь.
Мишка от неожиданности чуть не утратил соответствующей ситуации «морды лица». Конечно же, «дерганый» боярин не имел никакого отношения к великому русскому писателю, даже и отдаленным предком классика, скорее всего, не являлся. Дело во внешности — больно уж похож на этот вид уток — коренастый, короткошеий, с большой головой, и ходит, наверняка, вперевалку, да и нос какой-то сплющенный, на утиный клюв похож. Но прозвучало слово «гоголь» настолько неожиданно и неуместно…
Затянувшуюся паузу прервал боярин Солома:
— Ну, где ваш лекарь?
Егор, почувствовалось, хотел что-то сказать, но сдержался, а Мишка лишь молча указал подбородком на оружейный пояс городненца. Тот понял, тяжело вздохнул, отцепил ножны с мечом и шагнув вперед (один из отроков сопроводил его движением самострела), с легким поклоном передал его Мишке. Тот, с таким же поклоном, принял оружие и передал его Егору. Второй боярин тоже отцепил меч, потом, совершенно неожиданно, с каким-то рыдающим криком швырнул его себе под ноги, сам пал на колени и замолотил кулаками по земляному полу, выкрикивая бессвязную смесь ругательств, проклятий и оборванных фраз, общий смысл которых можно было свести к цитате из кинокомедии «Бриллиантовая рука»: «Все пропало! Гипс снимают, клиент уезжает!!!» — натуральная истерика.
Боярин Солома поморщился, склонился к напарнику и попытался успокоить:
— Угомонись, Василий… криком делу не поможешь… стыдоба… — потом, видимо потеряв терпение, пнул Гоголя ногой в бок — да угомонись ты, Васька!
Гоголь, с неожиданной ловкостью, схватил Авдея Солому за ногу, и торопливо забормотал:
— Скажи им, Авдеюшка, скажи… христиане же… крест на знамени, поймут… детки же малые погибают… Авде-ей!!! Делать что-то надо!!!
— Угомонись, я сказал! Сначала князь! — боярин Солома повернулся к Мишке и Егору и тоже заорал: — Да где же ваш лекарь-то? Обещали же!
Происходило что-то непонятное, что-то, без преувеличения, важнейшее, имеющее для пленных бояр огромное значение, но разбираться с этим… Мишка обернулся ко входу и позвал:
— Антон!
— Здесь, господин сотник!
— Илью и Матвея сюда! Быстро!
— Слушаюсь, господин сотник!
Егор склонился к Мишке и негромко подсказал:
— Этого бы, стенающего, убрать, да и отроки больше не нужны.
— Этого! — скомандовал Мишка, указывая отрокам на боярина Гоголя. — В сарай к другим пленным. — И, как бы поясняя для боярина Соломы, добавил: — Тесно здесь, а лекарям в покое работать надо.
Авдей ничего не сказал, лишь отшагнул от Гоголя. Отроки подхватили боярина под руки и поволокли к выходу. Потерять лицо — потерять все, Гоголь болтался в руках парней, как тряпочный, и, только когда его протаскивали в дверной проем, снова заблажил:
— Скажи им! Скажи, Авдей! Все равно уже… скажи!!!
— О чем он? — обратился Мишка к боярину Соломе. — Может нам и впрямь знать надо?
— Сначала князь! — отозвался боярин «железным» голосом.
— Если ты подмоги дожидаешься…
— Не дожидаюсь! Сначала князь!
Чувствовалось, что Авдей Солома с трудом сдерживается, что бы не сорваться на крик. Мишка переглянулся с Егором, тот только пожал плечами.
«Дети погибают? Оттого они и сорвались малым отрядом от конвоя? Что, княжья семья в опасности? Но ее же не могли оставить без охраны, а если охрана не помогла, то что он собирался сделать всего с двумя десятками дружинников? Какое-то предательство, заговор, бунт, нападение ятвягов? Так все равно, что такое двадцать человек? Почему Гоголь просил сказать, а не сказал сам, если для него это так важно?».
— Михайла! — донесся снаружи голос Ильи. — Где тут болящий?
— Заходите! Вон, князь на лежанке.
— Давай, Мотька… князь, не князь, нам без разницы — нутро у всех одинаковое, это поверху нарядятся да украсятся…
— Это князь Всеволод Давыдович! — буквально взорвался Авдей Солома. — И если ты его не вылечишь…
— То ничего не будет!!! — Мишке пришлось как следует напрячь голос, чтобы перекричать городненского боярина. — Мои лекари не за страх работают!!!
Да, сильный, привыкший командовать, уверенный в себе воин и княжий ближник, поставленный обстоятельствами в беспомощное положение — то еще зрелище. В бешеном взгляде боярина Соломы ясно читалось желание свернуть шею этому наглому мальчишке и… прямо-таки безмерная тоска от невозможности исполнить это желание.
В ответ у Мишки начала морщиться, открывая передние зубы, верхняя губа, а правая рука, сама собой, сделал движение, чтобы выкинуть из рукава кистень. Бешеный Лис полез наружу, задвигая в сторону сознание Михаила Ратникова.
«Назад, скотина! Я в своем уме должен быть!»
Не получалось! Бешенство накатывало волной, и самое страшное — организм четырнадцатилетнего подростка отдавался ему, просто с восторгом!
«Нет, нельзя… отец Михаил… берсерк…»
В себя Мишка пришел от того, что Егор крепко тряханул его за плечо, и первое, что увидел — удивление, сменившее на лице боярина Соломы выражение сдерживаемой ярости.
— Дядька Егор, выйду-ка я наружу, ты присмотри тут… ладно?
— К Аристарху бы тебя… как батьку твоего, покойного. Тоже, ведь… Ладно, ступай.
— Ты мне потом, про батюшку…
— Иди, иди.
Мишка выбрался из дома и тут же присел на завалинку. И не то, чтобы плохо себя чувствовал, но было какое-то ощущение…
«Ох, ни хрена себе, как вас накрыло-то, сэр Майкл! Спасибо, лейтенант Егор вмешался… случайно заметил или знал? Что он там про батюшку-то сказал? Эх, остограмиться сейчас, в самый раз было бы!»
— Антон!
— Здесь, господин сотник!
«Ну, прямо, как чертик из табакерки!»
— Баклажка с яблоневкой (название «Кальвадос» как-то не прижилось, да Мишка и не настаивал) у тебя далеко?
— Сейчас принесу!
— Давай, только смотри скипидар, как прошлый раз не притащи.
— Какой прошлый раз?
— Иди, иди, шучу я.
«Веселье не к месту, дурацкие шутки… а перед этим в бешенство увело… откат, что ли, пошел? А чего удивляться-то? Вы же, сэр, первый раз самостоятельно сотней в бою командовали. И „ди эрсте колонне маршрт“ сами спланировали, и худо-бедно, процессом руководили… Коряво, наверняка, что-то и вовсе не так, как надо делали, но результат-то есть! Да, все на нервах, и за ребят боялись и обожженный этот… нет, без ста грамм не обойдешься! Точно!»
Внутри избы началась бурная деятельность — слышно было, как Матвей требует принести горячей воды, перенести князя на стол… Егор, высунувшись в дверь кричал что-то отрокам… Миша просто сидел и ждал возвращения Антона. Просто сидел, без всяких мыслей и не обращая внимания на окружающее. Наконец, адъютант появился, Мишка хлебнул прямо из горлышка… да, это было то, что и требовалось — сначала обожгло непривычное к таким градусам горло, потом по телу начало расходиться тепло изгоняя напряжение и внутренний дискомфорт. Мишка с трудом удержался от того, чтобы хлебнуть еще (организм-то четырнадцатилетний) и с сожалением заткнул горлышко пробкой.
— А ну-ка, дай сюда.
Егор, вышедший из избы вместе с боярином Соломой, забрал у Мишки баклажку, сделал пару добротных глотков, крякнул, пробормотал что-то про адское зелье и передал посудину Авдею. Следующие несколько секунд Мишка с Егором наблюдали выпученные глаза и стремительно краснеющее лицо перхающего городненца.
— Это что такое? — вопросил, прокашлявшись, боярин Солома, и добавил со смесью опасения и любопытства: — Из чего делаете?
— Из яблок. — Не стал таиться Егор. — Особливо нарочитое питье для поправки здоровья, изгнания дурных мыслей и… ты баклажку-то отдай, а то прольешь ненароком. Или еще хлебнуть хочешь?
— Э-э… нет.
— Ну, тогда давай ее сюда, садись, вот, рядышком с бояричем, да побеседуйте, пока суть, да дело.
— Да, давай-ка, боярин Авдей… как тебя по батюшке-то? — подхватил Мишка.
— Да что я, князь, что ли?
— Ну, князь, не князь, а не из худородных, да и годами в отцы мне годишься, — уважительно отозвался Мишка. — Так как величать-то тебя по батюшке?
— Авдеем Авдеичем.
— Ты мне тут не бормочи, коряга старая! — донесся из избы голос Ильи. — Явственно сказывай: чем князя пользовала?
«Кого это он так? Ах, да! Бабка травница. Как же я ее не заметил? За очагом, что ли, сидела?»
— Вот! Слышишь, Авдей Авдеич? — Встрял в разговор Егор. — Наши лекари не за страх, а за совесть трудятся! Да ты присядь, присядь, в ногах правды нет. Вон, гляди, как стараются!
Мимо них, то и дело, сновали туда-сюда отроки. Один притащил в избу котелок с горячей водой, другой какой-то сверток и, неизвестно зачем, связку свечей, третий еще что-то…
— Стараются-то они, стараются… — боярин Солома недоговорил и уселся на завалинке, нахохлившись, как мокрый воробей на ветке. Похоже, особых надежд на искусство лекарей он не возлагал.
— Что, совсем плох князь? — спросил Егор.
Авдей лишь молча кивнул, не вдаваясь в подробности. Мишка решил помолчать — мужику, близкому боярину по возрасту, было легче развести его на разговор, чем мальчишке.
«Блин, ну когда же я вырасту-то? Кхе! Прямо как в детстве…»
— Давно он у вас так? — продолжил доброжелательным тоном ратнинский десятник.
— Ранили еще у Припяти. — Боярин Солома, кажется, собирался ограничиться этим кратким ответом, но потом со злостью добавил: — Да если бы нам в спину не ударили, и князя почти что первой же стрелой не достали…
— Было б еще хуже! — закончил Егор вместо Авдея. — Вот его сотня — десятник кивнул на Мишку — уже на подходе была. Как вжарили бы по вам из сотни самострелов…
«Врет и не краснеет. Зря это он, пожалуй».
— И это еще наш воевода с главной силой не подошел! — продолжал вещать Егор. — Так что, ваше счастье, что вовремя убрались, а нам надо было на выручку к Пинску идти, а то бы мы с тобой сейчас не разговаривали!
Боярин Солома покосился на Мишку и снова промолчал.
— Куда ж вы князя, такого немощного, везли-то? — Егор снова перешел с воинственного тона на доброжелательно-сочувствующий.
— Куда надо, туда и везли.
Хвастливо-воинственный пассаж Егора разрушил доброжелательную тональность, разговор явно не получился.
Из избы снова донесся голос Ильи, оравшего на травницу. Мишка напряг голос и крикнул:
— Илья, да отпусти ты ее! Пусть лучше раненым на дворе поможет, вам же с Матвеем не разорваться!
— Да, раненые! — встрепенулся боярин Солома. — Надо проведать.
— Хорошо, Авдей Авдеич, пошли. — Покладисто согласился Мишка.
Раненых возле сарая оказалось на одного меньше, чем раньше, а покойников — на одного больше. Тот, страшно обожженный дружинник, лежал рядом с убитым дружинником, тоже накрытый плащом с головой.
— Господи, прими душу раба Твоего Трифона…
Боярин Солома перекрестился, Мишка последовал его примеру.
— Отмучался… — боярин тяжело вздохнул. — Чем это вы его так?
— Ну, наши умельцы не только яблоневку делать способны. — Мишка почувствовал, что говорит что-то не то, и поправился: — Мы же не в него целили, а в стенку. Такой снастью по людям стрелять нельзя, зверство это. Случайно вышло.
Постояли пристойное количество времени над покойниками, помолились.
…Молим Тя, Преблагий Господи, помяни во Царствии Твоем православных воинов, на брани убиенных, и приими их в небесный чертог Твой, яко мучеников изъязвленных…
«Да уж, досталось мужику… не приведи Господь».
…Помилуй павших на брани православных воинов Твоим милосердием, прости им вся согрешения, в житии сем содеянная словом, делом, ведением и неведением…
«Неведением… не ведал Серапион, что в человека зажигательным болтом попадет. И хорошо, что результата не видит».
…Ты отъял еси от нас присных наших, но не лиши нас Твоея милости: услыши молитву нашу и приими милостивно отшедших к Тебе приснопоминаемых нами рабов Твоих Трифона и Симеона; воззови их в чертог Твой, яко доблих воинов…
«Вот так и узнаешь имя человека только после того, как убил его…».
После заключительного «Аминь», Мишка уловил искоса брошенный на него взгляд боярина Авдея, вспомнил, отчего-то слова княгини Ольги Туровской «Интересный ты мальчик», и понял, что добром, пожалуй, ничего не получится — Егор испортил налаживавшийся, поначалу, разговор, а с мальчишкой общаться на равных боярин не станет. К тому же, Авдей уже успел разобраться, что пленившая его дружина состоит, главным образом, из таких же мальчишек и от того досада его стала еще острее. И все же, того, что произошло, он не ожидал — Авдей Солома с места, без замаха врезал Мишке кулаком так, что тот полетел спиной прямо на только что отпетых покойников. Не этом, правда, все и закончилось — кто-то из отроков приложил Солому прикладом самострела, кто-то пнул по ноге (железные подковки на сапоги в Ратном прибивали особым манером), потом навалились втроем или вчетвером…
Мишка поднялся на ноги, сплюнул кровью и огляделся. Отроков набежало — ну, прямо, толкучка, как на торгу. Бабка травница, перевязывавшего раненого в ногу дружинника, уцепилась за того, словно ища защиты, ратник Савелий, чуть ли не поднял в воздух Демьяна, ухватив за руку, в которой тот держал засапожник. Двое отроков, ударами прикладов заставляли снова сесть на землю вскочившего, было, дружинника с обожженными руками…
— А ну, тихо! — покрыл общий гвалт голос десятника Егора. — Все по местам! Михайла, что тут такое?
— Да ничего, дядька Егор. — Мишка приложил ладонь к разбитой губе, потом глянул на испачканную кровью руку. — Все уже, все. Демьян, угомонись! Урядники, куда смотрите?! Прекратить толкотню, всем по местам! Антоха, ты чего?
Антон сидел на земле, держась руками за живот.
— Сейчас пройдет, господин сотник… локтем он мне заехал…
«Золотой парень, успел кинуться на выручку… а боярин-то силен… ну, гнида, если с Антохой что-то серьезное…»
— Ну-ка поднимите его! — Мишка указал отрокам на боярина Солому.
«О, как! Ну, натуральный „Этюд в искаженных пропорциях!“»
Выглядел городненский боярин, мягко говоря, неважно — лицо перемазано землей и кровью, так что и не разглядеть почти ничего, на левой ноге явно стоять не может, да и сам перекошен… не то ребра сломаны, не то еще что-то. Веревками и ремнями обкручен, что твой шелкопряд.
Избит-то он был избит, но не сломлен! Нашарив Мишку единственным зрячим глазом, Авдей Солома плюнул в него смесью крови и осколков зубов.
«Ну, прямо как партизан в гестаповца!»
Бить связанного было невместно, но кое-что разъяснить стоящим вокруг отрокам требовалось.
— Значит, по-людски не желаешь? Ну, так вот тебе мой сказ. Вы, иуды, навели латинян на православные земли. Иудство ваше множеством смертей и несчастий для невинных людей обернулось. Дети, говорите, пропадают? Пусть пропадают, ибо иудино семя!!! Троих людей вы куда-то послали? Вернутся — встретим! Встретим, встретим, не сомневайся. Придет сюда ваша дружина с полоном, тоже встретим! А теперь слушай особо внимательно: если хоть один мой человек при этом погибнет, я вас в этом сарае живьем зажарю, и князя вашего это жаркое сожрать заставлю!!!
«Хватит, сэр! Натуральный монолог из индийского кино. Заткнитесь, ей богу, лучше будет!»
— В сарай его! — распорядился Мишка, оглянулся на Антона, который уже поднимался на ноги (видать, обошлось), и поплелся на ту самую завалинку, где совсем недавно собирался мирно побеседовать с пленным боярином. Ну, не просто побеседовать, а хотел попробовать «раскрутить» того на информацию. Конечно, можно бы и попытать кого-нибудь из пленных, по нынешним временам это — дело обычное, но так хотелось извернуться и стравить Городненцев с ляхами… Мало ли, чего кому хочется? Первый заход не просто не удался, а натурально провалился с криками и мордобоем, продолжать в том же духе — завалить все дело окончательно. Надо было подумать.
— На-ка, хлебни еще! — Егор подал Мишке баклажку с «яблоневкой». — Не бойся, деду не расскажу, что ты крепким хмельным пробавлялся, будем считать, что это лекарство.
Мишка хлебнул и скривился — спиртное огнем обожгло разбитую губу. Снова приложил ладонь, крови нет, пощупал пальцами нижний передний зуб, не шатается. Ну и ладно.
— Что у вас там случилось-то? — поинтересовался Егор. — Вроде мирно все началось…
— Что-то не так пошло. Ошибся я — не следовало его к раненым пускать…
Егор вздохнул, усаживаясь рядом с Мишкой, покрутил в руках пробку от баклажки, вздохнул еще раз и закупорил сосуд с «яблоневкой».
— Избаловался ты, Михайла. Все, что ни задумаешь, у тебя выходит, везение… ну, прямо, как с тобой вместе родилось. А бывает ведь в жизни, что и не получается что-то… бывает же, что и вовсе ничего не выходит, хоть наизнанку вывернись.
— Да что вы все заладили: везение, везение? Не выходит ничего само по себе — по трудам все! Только труды те не всегда заметны бывают! А бывает, что и дурью, поначалу, представляются. Ну, хотя бы, самострелы те же. Ты вспомни, как над мальчишескими стрелялками смеялись. А сейчас тебе смешно? Ты видел, как Солома с Гоголем под прицелом стояли и шевельнуться боялись?
— Под прицелом… скажешь же. Слова у тебя какие-то…
— Господин сотник, дозволь обратиться? Старшина Дмитрий.
— Что, Мить? Случилось что-нибудь?
— Дозоры расставлены. Четыре конных — открыто, четыре пеших — скрытно. Еда для отроков готова, прикажешь обедать в очередь?
— Да, давай по одному десятку.
— А пленных?
— Ничего, пускай попостятся! — Мелко (аж самому стало стыдно) озлился Мишка. — Кроме раненых, их покорми.
— И еще. Куда хозяина-то девать?
— Какого хозяина?
— Ну… Кривого. Две бабы еще, малец… дом-то занят, сарай тоже.
— Слушай, Мить, сообрази сам, пристрой как-нибудь. Пообещай, что за беспокойство и убытки мы ему раненых коней оставим… Есть ведь раненые кони?
— Есть. Я не считал, но если…
— Ну и ладно. Еще что-нибудь?
— Мастер Кузьма просится сюда, хочет посмотреть, как зажигательные болты сработали.
— Посмотреть, значит, желает? Ну, пусть приходит, я ему покажу!
Дмитрий удивленно уставился на Мишку, не понимая, что того так разозлило. Кажется, хотел еще что-то спросить или доложить, но раздумал.
— Разреши идти?
— Ступай.
— Хочешь Кузьме того обожженного показать? — догадался Егор.
— Да, пусть полюбуется, а то… все ему игрушки.
— А не боишься охоту к придумкам ему отбить?
— Нет, дядька Егор, если уж тяга к придумкам появилась, да стали эти придумки получаться, пользу приносить… это уже на всю жизнь, иначе Кузьма жить не сможет. Однако думать о том, к чему та или иная придумка привести может, он обязан, иначе такого натворит — нам с тобой даже и не вообразить!
— Подумать-то, оно, конечно, всегда полезно, но…
Договорить Егору не дал длинный и страшный крик, донесшийся из избы Кривого, и, вслед за ним, громкий голос Матвея:
— Держите! Да держите же его!
«Блин, что это Мотька там с князем-то делает? Но если Илья позволяет, наверное, правильно делает…»
В сарае, видимо узнав голос своего князя, раскричались пленные — угрозы и проклятия смешались в единый неразборчивый гвалт. Князь снова закричал, но крик уже был короче и слабее, зато в сарае, наоборот, гвалт усилился.
— Гляди-ка, какой народ-то у Всеволода в дружине крепкий! — восхитился Егор. — Обычно-то, когда пленного допрашиваешь с пристрастием, да тот вот так орать начинает, другие пленные — молчок, да еще скукожатся, вроде, как поменьше стать стараются, чтобы, значит, на них внимания не обратили, да тоже не начали… Гм, а эти-то в крик! Умеет Всеволод себе ближнюю дружину подобрать, ничего не скажешь!
— Выходит, мы у него лучших людей побили?
— Выходит так… — Егор сначала сказал, а потом сам понял, что сказал: мальчишки побили лучших людей князя Городненского! — Ну, Михайла… а ведь если князь умрет ты нипочем с Городненцами не договоришься, даже и не мечтай!
— Да это-то понятно.
«Ну вот: приехали… обязательно ведь скажут, что намеренно князя уморили. Почти всегда смерть властителя, даже самая, что ни на есть естественная, обрастает всякими слухами. Две основные темы: либо некие злодеи извели, либо чудесно спасся и вот-вот объявится. А уж при таких-то обстоятельствах, как сейчас, да зять великого князя Киевского Ну, и как отмазываться? А никак! Ни хрена им не докажешь! Хоть один на свободу вырвется, и пойдет гулять слух… трындец, одним словом. Как заставить их молчать? Способ-то есть — покойники народ неразговорчивый. Всех перебить? Демка, еще пара отроков, таких, что выполнят приказ не задумываясь, найдутся. Да тот же Варлам, к примеру. Или самому все сделать, сколько их там, меньше десятка? Егор… Егор, пожалуй, возражать не станет… или станет? А он и знать не будет — поставлю перед фактом, когда дело уже будет сделано!
Блестящее решение, сэр! Главное — постое и эффективное! И какова же, позвольте полюбопытствовать, цена всем вашим рассуждениям о том, что не все средства могут быть приемлемыми, а грешить нельзя, даже, если ты неверующий? Как там ваша многоуважаемая бабушка изволила выразиться? „Если милиционер не видит, то все можно“, так?
Ну, так что делать будем, досточтимый сэр? Имеется задача: предотвратить распространение нежелательной для вас информации. Имеется и „классический“ способ решения таковой задачи — физическое устранение носителей этой информации. Условия решения задачи облегчены тем, что эти самые носители находятся в полной вашей власти. Это одна сторона проблемы. Однако, имеется и другая сторона — некоторые ограничительные установки, которые вы для себя выработали, противоречащие выбору „классического“ метода решения. Имеется, так же, обстоятельство, вносящее элемент непредсказуемости — ваш, сэр, дебют в роли сотника Младшей дружины. Решительность и безжалостность! Это как? Достойные черты к портрету рождающегося сотника или нет? Их же можно истолковать и как вероломство и неоправданную жестокость. Более того, при определенных обстоятельствах, физическое устранение носителей информации может рассматриваться как слабость и даже трусость.
Ну-с, досточтимый сэр, будем грешить? „Классически“, так сказать, или другое решение поищем? Метод поиска тоже класси… тьфу, вот привязалось. Метод… гм, апробированный: из множества рациональных решений надо выбирать самое нравственное, а из множества нравственных — самое рациональное. Что выберем?»
— О чем задумался, Михайла? — в голосе Егора, кажется, было даже сочувствие.
— Да вот: думаю, что делать, если князь и вправду помрет.
— И что надумал?
— А ты что, тоже от меня чудес каких-то ждешь? Так не будет чудес, господин десятник, не будет! Единственное, что пришло в голову — перебить всех пленных, чтобы не болтали!
— Угу. Понятно. — Мишке показалось, что Егор слегка ухмыльнулся в усы. — Сам резать будешь, или помощники найдутся?
— Да чего ты от меня хочешь-то?
— А помогаю тебе. Совет, вот, дать хочу, как Корней мне наказал… советовать, значит, когда понадобится.
— И какой же совет?
— Кривого с семейством тоже прибрать придется. Чтобы не сболтнули чего лишнего. Да и отрокам твоим языки урезать не помешало бы. Вот, хотя бы, крестник твой — поручик Василий Святоша — уже все уши прожужжал: «Михайла, де, десница Божья, по его мановению целая ладья вражеская от нескольких болтов утопла, врагов повергает охапками, сам же невредим остается…». Про нынешнее дело тоже, небось, такое расскажет, что только ахать будем!
«Ну, да: опять „классика“ — один раз начав убивать с целью предотвращения распространения опасной информации, остановиться почти невозможно».
Мишка поискал, на что бы перевести разговор, и заметил отирающегося неподалеку Антона.
— Антош! Ты как, оклемался?
— Так точно, господин сотник!
— А ну, не ври мне! Вижу же, что скособоченный. Болит?
— Да так, немного.
— Угу. Немного… такой детина локтем заехал и немного? Значит так: как только Матвей или Илья освободятся, пусть тебя посмотрят. Такие удары по животу — не шутка. А пока… ты же еще не ел? Иди, поешь, и вели нам с господином десятником сюда принести. Да не сам тащи, пришли кого-нибудь. А сам, как поешь, пристройся где-нибудь отдохнуть. Полежи до вечера. Хотя… стой! Есть запрещаю! Пока лекари не разрешат, ни крошки! Мало ли, что он тебе внутри порушил? Просто найди место, где полежать в покое…
— Да я…
— Приказываю полежать! Здесь около меня целый десяток опричников, можешь не беспокоиться. Вот, кстати… Урядник Андрей!
— Здесь, господин сотник!
— Найди, где моего помощника уложить, доспех помогите снять, а есть не давать, пока кто-нибудь из лекарей его не осмотрит. Опасаюсь я, что у него в животе что-то повреждено может быть. Понятно?
— Так точно, господин сотник.
— Исполнять!
— Слушаюсь, господин сотник. Пошли, Антоха, мы там раненых уложили, и для тебя место найдется.
— Ага. Только ты вели Михайле и десятнику поесть принести…
— Ладно, ладно, сообразим…
Аппетит Мишке и Егору испортил Илья — вывалился из избы распаренный, как из бани, в заляпанной на животе кровью и гноем рубахе, и сунул Мишке под нос на такой же грязной, как рубаха тряпке, что-то маленькое, черное.
— Во! Молодец Мотька, этакую мелочь в ране нашел и вынуть сумел!
— Это что? — Мишка отставил миску в сторону, есть сразу расхотелось.
— Обломок кольца кольчужного. Стрела-то с граненым наконечником кольца в куски рвет, вот один обломок с собой в рану и утащила. Оттого и загноилось, и горячка у князя началась. Оно, конечно случается, что тело железку внутри себя как бы обволакивает, да так все и зарастает, но это надо в покое пребывать, а он-то верхом скакал, пока мог, потом в носилках трясся…
— Ну и? Выживет теперь князь-то?
— Да как сказать… если бы все так и осталось, помер бы непременно. А сейчас… надо посмотреть, как ночь переживет. Тяжко раненые, он как-то все больше перед рассветом помереть норовят. Обыкновение такое… Господи, спаси и помилуй! — Илья перекрестился окровавленной рукой. — Если до завтра продержится, то надежда есть, Господь милостив.
— А велика ль надежда-то? — с великим сомнением в голосе спросил Егор.
— Так ведь… все в руце Божьей, токмо на него и уповаем…
Было понятно, что сколько не расспрашивай, больше от Ильи ничего не добьешься.
— Вы Мотьку пока не беспокойте, — немного помолчав, добавил Илья — сам пластом лежит, как полумертвый. Если еще раненые есть, я без него гляну.
— Там бабка травница…
— Да ну ее, дуру старую! — Илья презрительно сплюнул в сторону. — От всех хворей одним и тем же лечит… вреда-то от нее нет, но и пользы… так есть еще тяжелые раненые?
— Антона бы посмотреть. — Мишке было неудобно просить, вид у Ильи был измученный. — Ему крепко в живот локтем двинули. Я велел доспех снять, уложить, и есть не давать…
— Верно решил. Давай, показывай: где он у тебя?..
Ночь князь Всеволод пережил. Мишка тоже. И неизвестно, кому было легче — будто за близкого родственника переживал. Всю ночь ворочался без сна, с трудом сдерживая себя, чтобы не теребить расспросами Илью и Матвея. Дважды ходил проверять дозоры, один раз даже переправился на другой берег реки. Уснул только перед рассветом.
Утром настроение было препоганейшим, кусок не лез в горло, наорал на Антона, за то, что тот поднялся без разрешения лекарей, потом наорал на Демьяна, пришедшего спросить, надо ли выводить пленных до ветру, или пусть прямо в сарае… С трудом заставил себя сосредоточиться на объяснениях Егора о том, что надо бы послать разведку — проверить, не подходят ли ляхи с полоном.
Наконец, Илья сам объявился с новостями — непонятно, хорошими или плохими — хуже князю не стало, но и лучше, вроде бы, тоже. Мишка, под настроение, чуть не наорал и на Илью, который поинтересовался, с чего это боярина Солому отделали так, что мать родная не узнает. Однако совсем хреново Мишке стало, когда он попробовал прикинуть ситуацию на несколько дней вперед. Мысль о том, что его сотня сама влезла в ту же ловушку, в которой сидели городненцы, буквально упала на него, как каменная плита.
«Они же были привязаны к месту из-за нетранспортабельности князя, а теперь мы в том же положении оказались! Только и разницы, что наше нападение для них было неожиданностью, а мы точно знаем, что через пару дней, ну, максимум через трое суток, сюда подойдет конвой с частью пленных и стадом. А сколько там может быть боеспособного народу? Ляхи, плюс дружинники Всеволода… наверняка их больше, чем нас. Хотя, часть воинов с ладьями ушла, но сколько? То-то Егор так настаивал на разведке — надо знать: когда подойдут и сколько подойдет. Ну, хорошо, узнаем… Скажем, придут послезавтра, и смогут высвободить от охраны обоза сотню или полторы, может, две. И что нам делать? Смываться, оставив им князя? Тащить князя с собой с риском его угробить? Засесть здесь и обороняться? Что еще, какие варианты? Надо срочно с Егором посоветоваться…
Стоп, сэр! Хватит уже! Всякий раз, когда вы шли на поводу у „старших товарищей“, обязательно дело обходилось серьезными потерями среди отроков. А если командовали сами… тоже не без потерь, но было их гораздо меньше.
Что же получается? Когда мы действуем сами… ну, не то, чтобы сами, а так, как ЗДЕШНИЕ не привыкли — как стрелковое подразделение, то потерь меньше, а то и вовсе нет, да и из пиковых ситуаций выкручиваемся, даже несмотря на то, что вы сэр, еще тот командир — учиться еще и учиться. Кстати, о командире… во время бунта — ранение в лицо, да и вообще, чуть не помер. В заболотном хуторе подставился — запросто грохнуть могли. На ночной дороге — Демьян от верной смерти спас. В лесу, когда догнали уходящих журавлевцев — Варлам выручил… неочевидно, но похоже на то. В Отишии крыша поехала и получил топором в бок — только подсумок и спас. У Яруги — Немой, считай, собой закрыл, а Княжьем погосте Исидор… Под Пинском вовсе непонятно, как жив остался. Сколько же, блин, можно судьбу испытывать?
Ладно, хватит комплексовать, сэр, продолжаем анализ. Стрелковое подразделение, использующее неизвестную ЗДЕСЬ тактику — вот ключ к успеху! Почему? Ну, во-первых, лучники по нынешним временам всего лишь вспомогательные войска, что-то вроде средств усиления, что ли. Может быть и не совсем правильно толкую, но исход сражений ЗДЕСЬ решается в прямом столкновении, проще говоря, в рукопашной. А тактика стрелкового подразделения — уничтожение противника на дистанции.
ТАМ, с оснащением армий огнестрельным оружием, рукопашные схватки постепенно сходили на нет, становились редкостью… хотя и не исчезли окончательно. Чем, собственно, воинское подразделение, вооруженное самострелами, отличается от такого же подразделения времен, скажем, Наполеоновских войн? Скорострельность? Ну, например, английская линейная пехота делала всего два выстрела в минуту в сухую погоду. Младшая стража… ну, ладно, лучшие десятки Младшей стражи, стреляют вдвое чаще. Останавливающее действие? Болт от круглой пули калибром не шибко и отличается. Дальность? Да, тут проигрываем, но не так, чтобы уж сильно, к тому же, самострелы можно совершенствовать. Точность стрельбы? А вот тут, пожалуй, выигрываем — болт в полете стабилизируется оперением, а круглая пуля из гладкоствола летела по непредсказуемой траектории, зависящей от того, в какую сторону эта самая пуля вращается. Путных же прицелов, во времена Наполеоновских войн, не было, так же, как и у нас нет.
А теперь представим себе, сэр Майкл, стрелковую роту, вооруженную гладкоствольными кремневыми ружьями, против сотни латной конницы. М-да, до штыков, конечно, дело может и дойти, но победа латников будет пирровой… если вообще будет. А если защититься от конницы окопами, рогатками или редутами… Однако, сэр! Пехоту-то, равную вашим стрелкам по численности, вы к себе не подпустите — никакой рукопашной!
Так, так, так… это уже интересно! Получается, что ЗДЕШНИЕ командиры просто не знают, как правильно задействовать моих ребят, ведь подходящая для них тактика начнет рождаться только лет через пятьсот. Отсюда и потери, когда мы действовали под руководством „старших товарищей“. А вот, когда… Спокойно, сэр! Рогатки, редуты…. еще флеши какие-то, черт его знает, что это такое, в общем, фортификации всякие — это только оборона. А наступление? Ну, вот, хотя бы вчера, когда мы подворье Кривого брали. Командир, то есть, вы, сэр, голову по дурному не подставлял… ну, почти. Связь с подразделениями была организована, резерв был, спецсредства применялись. Да, если противник „привязан“ к месту и не может навязать маневренный бой, мы и в наступлении тоже кой на что способны.
Одно плохо — с седла можем выстрелить всего раз, потом надо спешиваться, чтобы перезарядить самострелы. Драгуны мы, в общем-то — те тоже маневрировали верхом, а сражались пешими. Надо будет Кузьку накрутить, что-то же с этим можно, наверное, сделать?
Что-то еще насчет стрелковых подразделений в голове крутилось… ах, да! Пехотное каре! Каре солдат, вооруженных кремневыми ружьями, удерживало удар конницы… даже кирасиров, а это, считай, те же латники. Залп в упор, валили передний ряд, а кони без всадников на штыки не шли и мешали следующим рядам… как-то так… или нет? Во всяком случае, в кавалерийских частях появились батареи конной артиллерии, чтобы разбивать картечью пехотное каре. Не от хорошей же жизни появились! Ну, ЗДЕСЬ артиллерию, тем более быстро маневрирующую на поле боя еще и во сне никто не видел… правда, и на самострел штык не приделаешь. Но что-то в этом есть!
Скажем… пикинеры или алебардщики. Если вооружить их еще и самострелами… интересно получиться может. Ладно, это потом — на будущее. А сейчас…
Позвольте полюбопытствовать, сэр: а о чем вы раньше-то думали? Почему эдакое „озарение“ на вас только нынче снизошло? Так просто же все — накапливалась статистика, как позитивная, так и негативная. Для анализа нужен материал, иначе, что анализировать? Недешево эта статистика досталась, согласен, но теперь появилась хоть какая-то уверенность в сделанных выводах, появилась аргументация для отстаивания своей позиции и нарисовалась некая перспектива. Ну, а сиюминутная практика, как результат проведенного анализа…
Блин, решать самому! Никаких советов с Егором, пока не удастся объяснить ему тактику стрелкового подразделения. Гм, а не заноситесь, сэр? Вспомните классику: Андрей Болконский тоже мечтал единолично написать диспозицию сражения… Да пошло оно все! Сотник я или не сотник?
Итак… „Ди эрсте колонне марширт“: оборудовать оборонительные позиции. Рогатки уже есть, крыши дерном накрыты. Что еще можно сделать? „Азиатский“ способ производства — нагнать кучу людей и они, как муравьи… Да! Огородиться еще и частоколом. Тын, не тын, но так, чтобы быть за стенкой с бойницами и не подставляться лучникам, ну еще и дополнительное препятствие для атакующих. Колья из сырых деревьев, чтобы трудно было поджечь. Еще… обмазать стены глиной, особенно сарай. Стрелой с горящей обмоткой стену и так-то сложно поджечь, их на крыши кидают, но на всякий случай. Еще? Если успеем, то нагородить чего-нибудь внутри самого подворья, чтобы прорвавшиеся, как в лабиринт попадали. В общем, верхом к нам лезть будет бессмысленно, лучникам тоже особо разгуляться не выйдет, а пехоту, пока она через все это перелезать будет, перебьем, на хрен, до последнего человека.
„Ди цвайте колонне марширт“: превращаемся в пехоту. Коней, своих и трофейных, уводим в лес. Наследят, конечно, но противнику будет не до поисков — добычу переправлять надо, а тут мы засели. Укрепленное подворье разбиваем на сектора… или узлы обороны? Не суть, разбиваем и все. Командовать каждым сектором ставим поручика, себе оборудуем КП, организуем связь, Егора с ратниками держим в роли последнего резерва на случай, если к нам все же пролезут и захотят поупражняться в рукопашке. Вот тут Егор со своими и пригодится.
„Ди дритте колонне марширт“: возможные действия противника. Атаковать в конном строю через брод, где попадаются камни и ямы — несомненный экстрим, да еще под нашими выстрелами, а когда вода коням по брюхо, здорово не разгонишься… Далековато, правда, может, какой-то выносной редут прямо у брода сбацать? Нет, не нужно — они и сами не дураки, не полезут. Скорее переправятся вплавь где-то в другом месте и попробуют взять нас с суши. А это — пожалуйста, милости просим. Закидать нас издали стрелами? Разве что, навесом. Так мы в постройках укроемся, а еще можно трофейные щиты использовать… нет, не выйдет нас перестрелять. Тогда — только пешая атака. Народу много — могут большие щиты связать и подойти вплотную… Но через рогатки-то и прочие препятствия со всем этим хозяйством хрен перелезешь. Да и щиты… у нас же Кузькина „вундервафля“ есть — подожжем. Чего-то я больше ничего за противника придумать не могу… вот тут-то совет Егора и пригодится — он ЗДЕШНЮЮ тактику знает. Насколько помнится, викинги тремя сотнями брали такие города, как Руан и Гавр, а те тогда покруче Парижа были… Ну, так и у нас не лавочники-пекари-прислуга, а курсанты военного училища, а у них… ну не все же классные профессионалы, есть сброд всякий — обломаются.
„Ди фирте колонне марширт“… а вот тут проблема. Боезапас — двенадцать-тринадцать выстрелов на самострел. Конечно, если каждый болт в цель, то противник кончится раньше, чем боеприпасы, но об этом можно только мечтать. Хотя, с другой стороны, положив перед нашими укреплениями сотню… да даже полсотни своих, они атакующий пыл подрастеряют. А после второй полусотни, их и вовсе на расстрел хрен погонишь.
„Ди фюнфте колонне марширт“: а дальше-то что? Сидеть в осаде? И надолго нас хватит? Ну, несколько дней продержимся, а у противника тоже цейтнот — линять с добычей надо. Скорее всего, все-таки, начнут искать обходной маршрут, ну не единственный же здесь брод? И все-таки, разведчиков… ну, и десяток опричников, надо отправлять в лес вместе с конями. Если будет хоть намек на осаду, да даже если хоть раз здесь заночуют, устроить им ночную дискотеку с пиротехническими эффектами! Сразу в осаде нас держать расхочется. Значит, одного из помощников Кузьмы отправляем в лес вместе с разведчиками и опричниками.
„Ди…“ э-э, как там по-немецки „шестая“ будет? Не важно, шестая колонна, значит, это самое… „марширт“: шантаж! Князь-то их у нас. Ляхам, разумеется, фиолетово — князь чужой, хоть фрикадельки из него делайте, а вот городненцам… Вот и пусть промеж себя пособачатся, нам от того только польза. Или не давать информацию о князе? Ведь городненцы тогда могут плюнуть на сопровождение ляхов и остаться здесь. И позволят ляхам без присмотра идти через свои земли? Этим бандюкам, пришедшим пограбить? Ну… пусть у них голова об этом болит, а для нас князь — последний довод. Если совсем кисло придется, тогда выторгуем себе возможность уйти в обмен на князя… будем надеяться, еще живого.
Седьмая… да ну ее! Нехрен плодить лишние сущности, все равно что-нибудь не так пойдет. Сейчас вот пленных допросим… если надо, то и пристрастием, узнаем сколько ляхов, сколько городненцев, чего это они двумя десятками куда-то князя потащили… Ага! Еще этот Гоголь просил Солому о чем-то рассказать, вот и спросим, о чем именно. Но сначала занять людей делом!».
— Анто… э-э, отрок Елизар!
— Здесь, господин сотник! Только я Елисей.
— Тоже неплохо! Господ поручиков, десятника Егора, мастера Кузьму и обозного старшину Илью, если он с ранеными не занят, ко мне!
— Слушаюсь, господин сотник!
Поручики заданием прониклись и погнали отроков в лес за материалом для оборонительных сооружений. Топоров, лопат и прочего шанцевого инструмента оказалось маловато, но «голь на выдумки хитра», придумают что-нибудь, главное — правильно поняли, что и как надо делать.
Егор же какими-то откровениями относительно тактики вероятного противника не порадовал:
— Ежели не догадаются, что тут у нас их князь, ничего делать и не станут. На кой им эта морока? Взять трудно, а добычи всего ничего… разве что, доспех, так это еще разглядеть надо, что тут все доспешные… а если все доспешные, то себе дороже выйти может. Нет, Михайла, скорее всего они даже и связываться с нами не станут, другим путем, каким-нибудь, пойдут. Но укрепляться, все равно надо, на таком деле — чем больше пота прольешь, тем меньше крови.
У боярина Гоголя вид был смурной и даже какой-то отрешенный — типа «пропади оно все пропадом, ни знать ничего не желаю, ни видеть не хочу». Похоже было, что даже тот вид, в каком в сарай закинули избитого боярина Солому, у Гоголя особого опасения не вызывал — весь он ушел в себя, в какие-то невеселые размышления, не касающиеся окружающей действительности. Мишка подумал, подумал, и решил начать разговор с темы, которая, по идее, не должна была бы оставить княжеского ближника равнодушным.
— Хреново вы своего князя лечили! Вот гляди! — Мишка развернул тряпицу и показал боярину обломок кольчужного кольца, который извлек из тела князя Матвей. — Вот это вы в ране оставили. Если бы наши лекари вчера не вытащили, да рану не очистили, не дожил бы князь до сегодняшнего утра!
Боярин Гоголь коротко глянул на железку и снова погрузился в какие-то свои думы. Такого безразличия Мишка не ожидал, но все-таки решил продолжить:
— И куда же вы князя с такой раной потащили? Ведь угробили бы!
— Он сам велел ехать… — отозвался Василий Гоголь.
— Куда? Зачем?
— А! — Боярин Василий безнадежно махнул рукой. — Чего уж теперь-то? Поздно уже…
— А может быть успеем? — попытался блефовать Мишка. — У нас по два заводных коня, да и ваши кони тоже. Быстро идти сможем. Здесь же не далеко?
Княжий ближник ничего не ответил и по-прежнему смотрел куда-то мимо Мишки.
— Кхм-кхму… — многозначительно откашлялся Егор, намекая на то, что надо бы переходить от разговоров к действиям.
Мишка отрицательно повел головой и попробовал другой заход:
— Ты же просил боярина Солому нам рассказать. Ну, так расскажи сам!
Снова никакой реакции, но видно же было, что Гоголь вовсе не проявляет героизм, не желая выдавать врагам какую-то тайну, а просто ушел в себя, словно переживает тяжелейшее горе. Мишка сделал еще одну попытку:
— Ну, хорошо. Князь лежит, мы стоим, ты молчишь, а там… прямо сейчас… может быть… Ты только подумай: пока ты тут молчишь… непоправимое произойти может, возможно уже происходит, а ты, вместо того, чтобы…
И тут боярина Гоголя прорвало:
— Да что ты из меня жилы тянешь, ирод?! Что я могу-то?! Ты… дуть тя во все дыры… великий воин, сотник воеводы задрипанного… Князя он пленил! Сотней против двадцати! — Состояние апатии у боярина явно переходило в истерику. — Куда повезли, спрашиваешь? А на смерть повезли! Потому, что легче самому сдохнуть, чем… — Гоголь, так же, как и вчера, в избе Кривого, брякнулся наземь и принялся лупить кулаками по траве, выкрикивая какой-то уж и совсем бессвязный набор слов, в котором вдруг мелькнуло: «Соломония! Сердце мое!..».
И тут, пока Мишка пытался постигнуть скрытый смысл выкрикиваемого боярином Василием, начал действовать десятник Егор — быстро, решительно и эффективно. Нехитрый набор из пары оплеух и пары же глотков «яблоневки» произвел воистину волшебное воздействие на впавшего в отчаяние боярина — прокашлявшись, продышавшись и утерев выступившую слезу, Гоголь заговорил вполне внятно.
Глава 3
Сентябрь 1125 года. Бассейн реки Неман
«Уж лучше бы этот „Гоголь не классик“ молчал, а еще лучше — разбил бы себе в истерике башку обо что-нибудь твердое, туды его, в ревизора и Сорочинскую ярмарку, мать, вечером на хуторе близ Диканьки!.. Нет, ну это ж надо — Рояль фирмы „Подстава“ в кустах бузины на огороде у киевского дядьки, блин!».
Снова Младшая дружина Погорынского войска шла через лесные чащи и полесские болота, бросив укрепленное с таким усердием подворье Кривого и переправившись через Ясельду. Снова приходилось целиком доверяться проводникам, которым, как выяснилось, и эта дорога была известна. Снова впереди ждала неизвестность, но если раньше перед Мишкиной сотней стояла задача только обозначить свое присутствие, избегая прямых столкновений и лишь «пощипывая» отходящего с добычей противника, то сейчас Младшая дружина шла, чтобы напасть и победить.
А началось все с допроса боярина Гоголя…
Как поведал этот самый «не классик», княгиню Городнескую украли, после чего князя Всеволода шантажом заставили пропустить через свои земли ляхов, и тем самым выступить против Мономашичей. Причем украли княгиню вместе с детьми, няньками и сенной боярыней — женой боярина Гоголя.
Мишка с Егором сразу даже и не поверили, да любой не поверил бы — выкрасть княгиню из, княжьего терема, из детинца, вывезти из города… совершенно невозможно! А если княгиня куда-то выехала… да куда она может выехать с детьми-то, без князя и без охраны?
Оказалось — может, правда, не так уж и далеко. По случаю жаркого лета, пристрастилась Агафья Городненская кататься по Неману в виду городских стен — и прохлада от воды, и детишкам развлечение. Даже особую ладью ей для этого соорудили — с пятью парами весел в передней части и просторной кормовой избой. Ладейные мастера все так хитро устроили, что получалось кататься как в самой избе, имевшей откидные пологи вместо передней стены, так и на крыше избы, где тоже было все удобно и безопасно для малых детей.
Вот и докаталась! Поначалу-то никто из находящихся на берегу и внимания не обратил на несколько лодок поднимавшихся вверх по течению и постепенно нагонявших ладью княгини — все больше смотрели на наползающую грозовую тучу, гадали, успеет ли ладья пристать к берегу до дождя, да утаскивали в стоящий на берегу шатер всякие ковры и подушки. А потом все завертелось так быстро, что никто ничего и сообразить толком не успел.
В лодках оказался не груз, а накрытые рогожами воины. Разом поднялись в лодках лучники, и от первого же залпа не стало большей части находящихся в ладье дружинников (на веслах-то без доспехов сидели). Еще по две стрелы успели выпустить нападавшие, пока лодки подходили вплотную к ладье княгини, но защищаться было уже и некому — кроме гребцов на ладье находилось всего пятеро доспешных, остальная охрана на берегу. С берега в напавших стрелять, конечно, пытались, даже и попали в кого-то, но ладью развернуло бортом к течению, и здоровенная кормовая изба все собой заслонила.
Крики, толкотня, бестолковщина… Кого-то послали с известием в город, часть охраны погнала верхом к причалам за лодками или ладьями, а часть — по берегу за уплывающей по течению ладьей… И тут на все это обрушилась гроза. Боярин Гоголь уверенно утверждал, что не обошлось без колдовства, иначе с чего бы вдруг молнии ударить в дерево совсем неподалеку от дружинников, вогнав в панику их коней, а ливню быть таким сильным, что ладью с княгиней почти сразу потеряли из виду?
Настоящую погоню сумели организовать только когда дождь уже стал стихать. До темноты сумели найти только одну лодку нападавших, застрявшую на перекате, да прибитый к берегу труп одного из гребцов. С утра, только чуть просветлело, рванули дальше вниз по течению и… не нашли ничего! Дошли до самых порогов, которые ладья княгини, годная только для прогулок по спокойной воде, ну никак пройти не смогла бы — пришлось бы обходить волоком. Никаких следов! Тут-то даже до самых тугодумов дошло, что искать надо либо вверх по течению (за завесой ливня могли и проскочить), либо и вовсе где-нибудь в Полоцких землях. Стали искать… но не долго.
Заявились к князю Всеволоду некие люди. Первым делом порадовали тем, что княгиня с детьми живы и здоровы, а потом завели разговор о других вещах. Напомнили, что сам Всеволод по матери внук Володислава I, великого князя Польского, что отца его стараниями Мономаха лишили удела, и умер тот в ссылке, что женил Мономах Всеволода на своей дочери Агафье чуть ли не насильно, а в приданое дал малый городок на Замковой горе над Неманом, на границе с ятвягами, да и в том городке и окрестностях Всеволод, волей Мономаха, правит не самостоятельно, а совместно с женой.
В общем, поиграли на самолюбии Всеволода, как на гуслях — знали за какие струны подергать — не за что князю Городненскому Мономашичей любить, а вот если…
Мишка чуть не застонал вслух, настолько банальной вся эта история выглядела на фоне «лихих девяностых» ТАМ. Ну, разве что, всякими средневеково-династическими прибамбасами обвешана. Егор же, слушавший более внимательно (или просто будучи более адекватным реалиям двенадцатого века), зацепился за несоответствие — а откуда Гоголю все эти подробности известны?
Тут-то и выяснилось, что до недавнего времени никаким ближником боярин Гоголь у князя Городненского не был (то-то Мишка удивлялся: с чего это Всеволод приблизил к себе столь истеричного типа?). Сблизила князя и боярина общая беда — вместе с княгиней Агафьей тати украли и сенную боярыню Соломонию — жену Гоголя, которую тот любил до безумия. Женаты они были меньше года, а незадолго до похищения Соломония намекнула мужу о возможном прибавлении семейства.
Такой страсти к жене, как Василий Гоголь, Всеволод Давыдович Городненский не питал (что, в общем-то, нормально для династического брака), но вот детишек своих обожал, и когда узнал, что боярыня Соломония непраздна, проникся сочувствием к горю боярина Василия. Так вот и вышло, что на какой-то краткий срок этот «утконос» был приближен к князю и, волей-неволей, посвящен в тайны, доступные далеко не каждому.
Егор, когда услышал это разъяснение, только молча переглянулся с Мишкой — понятно, мол, почему Авдей Солома так относится к Гоголю — покрикивает и смотрит свысока? Мишка так же молча кивнул — ясно, что настоящий княжий ближник — боярин Солома и, прощая князю его слабость, Гоголя презирает за слабохарактерность, считая того фигурой подле Всеволода случайной и временной. Ратнинский десятник уже, было, собрался продолжить допрос, благо речи из боярина Василия лились как вода из дырявой посудины, но тут «зацепился» уже Мишка — очень уж захотелось ему узнать побольше о боярине Соломе.
Всего несколько вопросов и стало ясно: Авдей Солома не столько князя Всеволода ближник, сколько княгини Агафьи, а точнее сказать — человек великого князя Мстислава Владимировича. Часть Городненской дружины, оказывается, была прислана из Киева, в дополнение к приданому Агафьи Владимировны, и постоянно пополнялась киевскими воинами, для компенсации потерь в пограничных стычках с ятвягами. Вот так, восемь лет назад, и появился в Городно боярин Авдей Солома. Служил честно, воевал умно и храбро, сумел заслужить благорасположение князя Городненского, но… Как только пришла весть о смерти Владимира Мономаха, соблюдая вежество, испросил разрешения Всеволода Давыдовича и уехал в Киев. Обратно боярин Авдей вернулся с грамотами наследника Мономаха — великого князя Киевского Мстислава Владимировича, причем грамот было две — одна для Всеволода, другая для Агафьи. А дальше повел дела так, что стало ясно: Авдей Солома не просто сотник Городненской дружины, но еще и глаза (а возможно и длань) Киева в Городно — не то, чтобы Мстислав Киевский не доверял сестре Агафье, но мужской догляд за пограничной крепостью излишним не посчитал.
Снова пришло время переглядываться Мишке с Егором. Боярин, действительно имеющий право принимать решения (да к тому ж доверенный человек великого князя), валялся крепко избитый в сарае с пленными, а разговаривать приходилось с пустышкой, никакого влияния на городненские дела не оказывающей. Только и пользы, что информацию выдавал сам, вытягивать не приходилось. Одно лишь удивило Мишку (и, как впоследствии выяснилось, и Егора тоже), как такой серьезный человек, как Авдей Солома, полез в совершенно дурацкую, при сложившемся положении, драку с пацанами? Видать, что-то в ситуации не устраивало боярина Авдея настолько, что тот сорвался. Что именно? Похоже, боярина Гоголя спрашивать об этом было бесполезно.
Дальше Гоголь повел речь уже о том, о чем Мишка и сам уже начал догадываться. В бою на Пинских землях Всеволод Городненский заполучил стрелу в плечо. Стрелу извлекли, рану обработали и сочли не опасной. Но самочувствие князя, день ото дня, стало ухудшаться. Путного лекаря ни у городненцев, ни у ляхов с собой почему-то не оказалось (Мишка не стал спрашивать почему), а князь крепился, стараясь не показывать виду.
А потом прискакал гонец из Городно. Сколько коней загнал, как отыскал городненскую дружину на переходе — бог весть, однако сообщение он привез радостное. Верные люди отыскали-таки место, где похитители держат княгиню Агафью! Князь сразу же взбодрился и с малой дружиной (подкрепление должно было прийти из Городно) устремился на выручку своей семье. Людей в те два десятка, что должны были идти с князем, Солома отбирал сам, а Гоголь на коленях умолил Всеволода взять его с собой против воли боярина Авдея.
Тут Мишка даже и переглядываться с Егором не стал — попадалово в чистом виде: побили-то они, оказывается, людей великого князя Мстислава! Ведь боярин Солома наверняка отобрал для такого ответственного дела своих — киевлян. Так ли, сяк ли, Всеволод Городненский с великим князем промеж себя разберутся, да и княгиня Агафья перед братом Мстиславом за мужа заступится, а вот наглым пацанам и никому не известному воеводе Погорынскому, Киевский князь может своих людей и не простить. Мало ли, что они свой долг исполняли? Услужливый дурак опаснее врага. Проще говоря, не знаешь раскладов — не встревай, у властей предержащих подобное поведение понимания не встречает. Черт его знает, как все это видится с высоты киевского престола, но в том, что вмешательство Погорынцев ни у кого ни в какие расчеты не принималось, можно было быть совершенно уверенным. В политике всегда так: «я не знал», «я хотел, как лучше», «я действовал по уставу» — не оправдание, а обстоятельство, лишь усугубляющее вину. Как выразился однажды гаупштурмфюрер Иоганн Вайс: «Вам и теперь не надлежит знать ничего иного, кроме того, что Вы ничего не должны знать»*.
То, что «око Мстиславово» — боярин Авдей Солома — не препятствовал Всеволоду Городненскому исполнять требования похитителей княгини Агафьи, тоже что-то, да означает. Только что? Какие инструкции ему дали в Киеве? Плевать на Всеволода, была бы цела Агафья? Хрен с ними с обоими, но держать границу с ятвягами? Еще что-то более витиеватое? Ну, например, использовать любые возможности держать в страхе Вячеслава Туровского. Чтобы и помыслить не мог, о самостоятельности, о том, чтобы обходиться без защиты Киева. Наезд Полоцка и ляхов в таком случае для Мстислава просто подарок! И Вячеслав послушен — без помощи из центра не обойтись, и повод Полоцких князей разнести «вдребезги пополам», и Городно, формально принадлежащее Туровскому княжеству, жестко берется в киевский кулак. Все та же концепция, что и при двух предыдущих великих князьях — Турово-Пинские земли пребывают в области великого княжения, и плевать, что в Турове теперь свой полноправный князь есть.
В любом случае сотня сопляков с самострелами, вылезшая из Погорынья, в этих раскладах фигурировать не могла ни в каком виде. А если пацаны порушили, даже из самых лучших побуждений, какие-то планы Авдея, основанные на киевских инструкциях? Трындец! Даже и прозвания спрашивать не станут. Причем убивать этого самого Авдея в сложившейся ситуации совершенно бессмысленно — пользы никакой.
Дальше Мишка слушал не то, чтобы невнимательно, но уже без того интереса, что в начале допроса Гоголя — по сравнению с обрисовавшимся попадаловом, все остальное казалось мелкой суетой. А Егор, кажется, ничего не понял и продолжал «доить» боярина Василия.
Впрочем, ничего особо важного Гоголь не рассказал. Покинув конвой с добычей, Всеволод не выдержал и одного дня скачки — ближе к вечеру его пришлось перекладывать на носилки, однако, пребывая в сознании, он запретил поворачивать обратно, движение продолжилось, но уже медленнее. На подходе к переправе князь впал в беспамятство. Жар, бред, да еще под дождь попали… С подворья Кривого боярин Авдей разослал троих человек. Одного — искать лодку, чтобы вести князя по воде, а не трясти в носилках. Еще двоих — гонцами. Куда и с какими вестями, боярин Гоголь не знал. Можно было предположить, что одного в Городно — упредить, что князь недееспособен и принять участие в освобождении семьи не сможет. Второго… вот тут вопрос. Мог, конечно, послать к конвою — объяснить ситуацию и предупредить, что требования шантажистов надо исполнять и дальше. Но мог же и в Киев! Далеко, правда, но в таких делах начальство надо держать в курсе обязательно, тем более, что должность князя Городненского могла вот-вот оказаться вакантной. В связи с умертвием, так сказать…
Но тут приперся Мишка Лисовин со своими щенками и все обгадил! Людей побили, самого боярина Авдея отметелили до полного «не комильфо», да еще и князя взялись лечить! Могут, ведь, и вылечить сдуру. А так все было хорошо!.. Или плохо? Ответ знал только боярин Авдей. И еще о многом, что было неведомо Гоголю, тоже знал только Авдей, например, куда именно направлялся князь Всеволод с двумя десятками дружинников, или где держат похитители княжье семейство.
Удастся ли разговорить боярина Солому после всего, что произошло? Пытать-то «око Мстиславово»… того — чревато. Такую мысль высказал Егор Мишке вслух, не стесняясь присутствием Гоголя. Возразить было нечего, как на высказанное, так и на подразумеваемое: «Ну на хрена ж вы, сопляки, княжьего ближника так измордовали?».
И тут Василий Гоголь, видимо, поняв затруднение Мишки и Егора, «порадовал». Оказывается, гонец, прискакавший из Городно, жив и сидит в сарае вместе с другими пленниками. Уж он-то все знает. Надо его допросить!
Ох, как Мишку перекорежило от этих слов! Егор даже дернулся удержать молодого сотника, чтобы тот не кинулся на Гоголя. Ну, слякоть же, а не человек — отдать своего на допрос и пытки! Вот так просто взять и заложить верного воина, гнавшего сюда с вестью от самого Городно, чуть живого от усталости, но пошедшего вместе со всеми выручать княгиню с детьми. Настаивать на немедленном допросе…
Казалось бы, все можно понять: беременная жена — из-за любви мужчины, порой, на что угодно способны; чувство долга — честный воин обязан употребить любые средства для спасения княгини… Но в том-то и дело, что Гоголь в Мишкиных глазах не был ни мужчиной, ни честным воином! И ни причем здесь были ни «понятия», усвоенные при отсидке в Крестах, ни традиционная в России нелюбовь к стукачам. Мерзость поведения Гоголя заключалась даже и не в том, ЧТО сказал этот «утконос», а КАК сказал — было отчетливо видно: позволь ему, и сам, своими руками, будет пытать гонца. И, ведь, отмажется потом, гнида — все, мол, сделал для того, чтобы княгиню с детьми спасти!
Как-то по-особому вдруг стали понятны рассказы фронтовиков о том, что попавшихся власовцев или полицаев, чаще всего, до особого отдела и не доводили — мочили по-тихому и с чувством своей полной правоты. А уж воспоминания об «общечеловеках», призывавших «международную общественность» ввести экономические санкции против собственной страны…
Короче, правильно понял Егор Мишкин порыв… Взял боярина Гоголя за шиворот и потащил к сараю с пленными — укажет, мол, гонца. А Мишка остался сидеть, где сидел.
«„Попала собака в колесо — пищи, но бежи“, ибо деваться некуда, положение безвыходное — самое время вылезать на свет божий Лисовину-берсерку, однако, почему-то не вылезает… Атанде-с[18], сэр, а действительно ли безвыходное? Продолжая вашу аналогию, позволю себе заметить, что, хотя скорость и направление бега от вас не зависят — колесо есть колесо — пищать-то можно по-разному! Начиная с просто „писка обыкновенного“ и кончая вполне осмысленными словосочетаниями в тональности свыше двух с половиной тысяч герц. Более того, эти осмысленные словосочетания, если уж позволить себе и вовсе свободный полет фантазии, могут носить не только матерно-протестный характер, но и командно-распорядительный! И пофиг веник, что команда отдается писклявым голосом, лишь бы подействовало.
Ну, а если еще раз вспомнить французов, коли уж начали, то, пользуясь выражением „noblesse oblige“ — положение обязывает — можно и вообще сделать вид, что так все и должно быть. Пищу, значит, надо! В приложении же к сложившимся обстоятельствам, прямо-таки стопроцентно вписывающимся в сюжет рыцарского романа — княгиня с детьми томится в плену у злодеев — сам собой напрашивается более углубленный анализ этого крылатого выражения. Noblesse — дворянство, следовательно, „дворянство обязывает“, а просто noble — благородный, то есть, „благородство обязывает“. И ежели вы, сэр, благородны, извольте кидаться на спасение слабых и беззащитных, почитая за честь сложить, если придется, вашу буйну голову. Ну, а такой прозой, как головы доверенных вам мальчишек, можно и пренебречь, ибо… в соответствующих литературных произведениях благородные герои так и поступают.
А может, хватит пургу гнать, сэр? Ну, неохота вам решение принимать, вот и извращаетесь. Понятно, в общем, но решать-то придется, никуда не денетесь. Для начала, будем считать, что спасение княжеской семьи — наиболее нравственное решение. Каким же, тогда, будет наиболее рациональное? Вот именно: дождаться, пока для транспортировки князя Всеволода пригонят лодку (или самим ее где-то добыть), да и линять отсюда, пока жареным не запахло. Задание лорда Корнея вы даже перевыполнили, и от добра добра не ищут.
А если князь помрет? Тогда получается, что княгиню надо, все-таки, спасать — хоть какая-то компенсация. Но может, ведь, и не помереть… М-да, неопределенность… Нет, так дело не пойдет, нельзя крутиться только вокруг имеющейся ситуации — это и есть рефлексивный метод управления — что-то непредвиденное случилось, и решение принимается на ходу, без учета всех остальных обстоятельств. Тут такое дело, что, приняв сиюминутно правильное решение можно крепко вляпаться спустя некоторое время.
Придется, что называется, „плясать от печки“. Итак цель, промежуточная, разумеется, формулировалась вами, сэр, следующим образом: по возможности тихо, не привлекая внимания властей предержащих, превратить Погорынье в базу для дальнейшего… для дальнейшего, одним словом. Проще говоря, создать полноценное воеводство Погорынское или, если угодно, графство. Вот только… ну, себе-то можно признаться, сэр, вы же сами под это дело мину и заложили — выдать замуж сестер в Турове, это, по-вашему, не привлекать внимания? Туров не Питер — населения-то, в лучшем случае, тысяч пять-шесть, если не меньше, а „матримониальная база“, исходя из ваших запросов, может и вовсе в несколько десятков потенциальных женихов вылиться. И где тут незаметность?
Далее… окончательно ваши планы, сэр, накрылись тазом для варки варенья из-за вмешательства лорда Корнея в конфликт с Полоцком и… всего, что ему сопутствовало. Тут уж ни о какой незаметности и речи идти не может. Наоборот, такое ощущение, что дед намеренно желает засветиться, но… Вот именно: совершенно непонятно, что он задумал — помочь подняться князьям из ветви Святополчичей, с которыми он состоит в родстве, или подтвердить свою лояльность Мономашичам? Первый вариант, почти без сомнения, сущее самоубийство, однако, понимает ли это Корней? Будем считать, что понимает… ну не идиот же он?
Теперь добавляем сюда наши прибамбасы. Пленение князя Всеволода Городненского можно было бы считать несомненным плюсом в деле подтверждения лояльности Мономашичам, если бы не два обстоятельства: первое — гибель людей боярина Соломы, которые могут быть… а могут и не быть киевлянами; второе — нарушение каких-то хитромудрых планов Авдея Соломы или даже самого Мстислава Киевского. И то, и другое только предположения, но „надейся на лучшее, а рассчитывай на худшее“.
Вывод прост — полярный лис… толстый и с наглой мордой. Промежуточная цель и планы на ближайшие полтора-два года подлежат решительному пересмотру. Как, кстати сказать, и ваше намерение, сэр, не влезать в княжеские междоусобицы — влезли по самые уши, причем, с первого захода, блин. Цель, цель… да что там мозгами елозить? Базу-то в Погорынье все равно создавать надо! Если не получается незаметно, по-тихому, то значит… Да, не очень громко, вполголоса — путь к провалу. Что-то натворить, а потом затихнуть в ожидании реакции вышестоящих — сущее детство — грохнул банку с вареньем и ждешь: заметит мать или не заметит? В нашем же случае это означает пустить события на самотек, никак на них не влияя. Не пойдет, сэр».
— Говори, сука! — прервал Мишкины размышления вопль боярина Гоголя. — На куски порежу, живьем зажарю!..
Мишка и сам не заметил, как в руке оказался кистень. Именно кистень — желание было вполне определенным: не пристрелить Гоголя из самострела, а бить, бить, бить… Слышать хруст костей, видеть, как корчится эта паскуда перед смертью… С трудом, с огромным трудом, заставил себя сесть на место и прибрать оружие, да и то, только после злого окрика Егора:
— Заткнись! Урядник! Убрать… этого!
Перед глазами совершенно отчетливо сплыл эпизод какого-то фильма об Отечественной войне. Некий чин «СС» или Фельдполиции или… короче, командир карательного отряда, спокойно наблюдает, как полицай измывается над земляками, то ли выслуживаясь, то ли припоминая старые обиды, то ли удовлетворяя свои гнусные комплексы…
«Блин, да что же такое-то? В кого вы превращаетесь, сэр? В книгах и фильмах „попаданцы“ только тем и заняты, что кого-то спасают, защищают, выступают, как на стороне конкретных жертв, так и на стороне абстрактной всеобщей справедливости… а вы, сэр Майкл? Да с точностью до наоборот! То людей в полон угоняете, то земли соседей (какими бы они ни были) грабите, то, вот, как сейчас… честного и верного присяге воина отдали на расправу, а сами сидите в сторонке…
Время такое — „мрачное средневековье“? А не пошли бы вы, досточтимый сэр, в… самые разнообразные места? Или вы не знаете, что время всегда ТАКОЕ? Независимо от эпохи? Назовите хоть один период истории, когда информацию из пленных добывали гуманными методами? Управленец обязан задействовать ВСЕ ресурсы, в том числе и использование таких паскуд, как Гоголь, независимо от их мотивации, был бы результат. А то, как поступят потом с ним свои же, которых он предал… их право и обязанность. Именно обязанность! Иначе… помните, как в девяносто первом из всех щелей повылазили уцелевшие власовцы и полицаи, как в Прибалтике оживились эсэсовцы, как на Украине?..
То, что этот „утконос“ сейчас своими руками делает свою любимую Соломонию вдовой — его выбор. А вы, если тоскуете по „белым перчаткам“, готовьтесь спиться или свихнуться, благо второй вариант уже потихонечку начинает наклевываться. Выход? А то он вам неизвестен? Прекрасно известен! Сделать так, чтобы не события управляли вами, а вы событиями! Только тогда вы получите право и возможность вспомнить восточную мудрость: „Милосердие — оружие сильного“. А пока вы слабы… слабы настолько, что выбора средств у вас, в большинстве случаев, нет.
Следовательно, прекращаем комплексовать и возвращаемся… на чем мы там остановились?
На том, что создать себе базу, не привлекая внимания властей предержащих, не получается. Значит, будем создавать графство не по-тихому, а громко, то есть, с санкции… ну, хотя бы, Турова — на Киев замахиваться не будем… хотя… вот блин, перед Киевом-то тоже засветились! Засевшая в провинции сотня латной конницы (ну и что с того, что большинство пацаны?), по нынешним временам, и для Киева не пустое место, не говоря уж про Туров. Это, так сказать, абстрактная сотня, а вот вполне конкретный боярин, влезший со своей дружиной в серьезные события… К нему у властей предержащих только два подхода: первый — может ли быть опасен?; второй — может ли быть полезен? Если может (даже только предположительно!) быть опасен — нейтрализовать (а по сути — уничтожить). Если может быть полезен, то — как использовать? Причем, во втором варианте еще и встает вопрос об управляемости. Хотя, при низкой степени управляемости или отсутствии таковой, работает обычно первый вариант — мочить, во избежание неприятных сюрпризов.
Таким образом, для получения вышеозначенной санкции, в глазах „руководства“ необходимо выглядеть полезным, управляемым и предсказуемым. Это — в теории, досточтимый сэр, а на практике, при имеющихся обстоятельствах? Гм… почему-то процесс „наказания невиновных и награждения непричастных“ принято считать чем-то фатальным, не поддающимся ни предвидению, ни воздействию, подчиненным непостижимой для нижестоящих логике. Однако это совершенно ошибочное мнение, порожденное позицией пассивного ожидания начальственных решений. Имеется тут одна ключевая точка — формирование такого феномена как „есть мнение“. Если это мнение уже сформировалось, ничего не поделаешь, будь ты невиновным, непричастным или вообще святым и непорочным. А вот если еще не сформировалось — о-го-го, сотворить можно что угодно, вплоть до превращения белого в черное и обратно.
Самый распространенный и доступный для нижестоящих способ повлиять на формирование этого самого „мнения“ — первым донести до руководства свою версию событий. Все последующие попытки будут представлять собой всего лишь коррекцию „начальственной точки зрения“, обладающеей, как правило, весьма значительной инерционностью. В нашем случае, сэр Майкл, надо раньше других явиться пред светлые очи князя Вячеслава Владимировича, а для того, чтобы допустили, выслушали и поверили, необходимо иметь на руках неубиваемые аргументы. Например, плененного князя Городненского (если выживет) и вызволенную из лап злодеев княгиню Городненскую. Причем ключевым моментом здесь является не то, что она княгиня, а то, что она родная сестра обоих сюзеренов — и Мстислава Киевского, и Вячеслава Туровского.
Вывод. Промежуточная цель — создание базы в Погорынье — не меняется, трансформируется лишь одна из задач по ее достижению — вместо „по-тихому“ делаем „с санкции“. Для решения этой задачи необходимо засветиться перед руководством в качестве субъекта лояльного, полезного и предсказуемого. Структура и кадры, решающие эту задачу… мда-с, не густо — неполная сотня пацанов. Ресурсы… тоже не фонтан — плененный князь, который еще и помереть может, и княгиня, которую еще освободить предстоит. Соответственно, и риски — высокие. Высокие, но не запредельные… нет, не запредельные. Во всяком случае, так представляется на сегодняшнем уровне информированности, а там… посмотрим, „отработать назад“ возможность пока есть.
Ну, что ж, сэр Майкл, нравственное решение совпало с рациональным — княгиню спасать! А в качестве бонуса, ибо добротное управленческое решение должно давать выигрыш сразу по нескольким параметрам… Что вы там говорили о легенде? „Воевода Погорынский ворогов медведем ломает, а внук его по пятам ворогов лисом рыщет“? А как насчет „изюма в эту булочку“ — плененный князь, спасенная княгиня? Да еще и с детьми малыми! Какой сюжет для всяких сказителей-гусляров и прочих менестрелей! Интересно, ЗДЕСЬ уже имеется практика заказа позитивного пиара, или все отдано на откуп исключительно народному творчеству? Летописи-то редактируют, а вот как обстоят дела с шоу-бизнесом? Если выступить спонсором, а потом положить текст на бумагу, то есть, на пергамент… Ладно, это все потом, а сейчас главное — княгиня, вернее, как до нее добраться? Чего там Егор с Гоголем надопрашивали?..».
До форсированных методов допроса не дошло, дружинник князя городненского, за которого уже было собрались браться всерьез, имел все основания заказывать благодарственные молебны и обставлять церкви свечами, впрочем, и Мишка, будь он верующим, запросто мог принять случившееся за знак свыше — очнулся от беспамятства князь Всеволод. Очнулся, слабым голосом попросил пить, проглотил какое-то лечебное питье, поднесенное Матвеем, нашарил глазами среди незнакомых лиц физиономию Гоголя и, не вдаваясь в осмысление происходящего, пробормотал несколько слов, которые невозможно было истолковать иначе, нежели приказ идти спасать княгиню с детьми. А потом… уснул.
— Ну и слава Богу! — прокомментировал произошедшее Илья. — Вишь: испарина выступила, да уснул, а не обратно в беспамятство провалился… теперь вполне может и выжить.
По приказу Мишки, гонца, вместо того, чтобы пытать, приволокли в избу и дали посмотреть на князя — вот, мол, вполне живой и пошел на поправку. Неизвестно, что больше подействовало на дружинника: вид Всеволода, на котором Илья с Матвеем меняли мокрую от пота рубаху, целование креста Гоголем, побожившимся, что князь приказал идти на выручку семьи, или появление повода избежать пыток, однако указать место, где злодеи держат пленников, он, наконец, согласился.
Остался нерешенным лишь вопрос транспортировки князя Всеволода. Илья с Матвеем дружно заявили, что тряска в конных носилках сведет все их лекарские усилия на нет. Везти водой… Старший из проводников снова начал перечислять: по Ясельде… через озеро Зьято, волок в Шарью и по ней в Неман. Мишка прекрасно понимал, что все это надо обязательно знать, и, на будущее, постараться изготовить карту водных путей, но сейчас эти подробности вызывали только раздражение — долго, неизвестно, что может случиться по дороге, где-то плавсредство надо добывать… в общем, тоже не вариант.
Пришлось снова уединяться для совета с Егором. Десятник, как понял Мишка, даже и не думал заморачиваться нравственными или политическими проблемами. Для него все было предельно ясно — выкуп за князя и его семью будет таким, что еще и внукам хватит. Подобный шанс выпадает раз в жизни, упускать его нельзя, пусть даже ради этого и придется рискнуть головой. «Джентльмен удачи» вспомнил молодость, что тут еще скажешь? Способ транспортировки раненого князя Егор тоже подсказал — пускай пленные несут его пешим порядком и с бережением. Да, двигаться будут медленнее Мишкиной сотни, да отстанут, но поставить им в охрану десяток разведчиков и никуда не денутся. От Якова и его ребят в лесу не сбежишь, даже если бросить носилки с князем, а уж след конной сотни командир разведчиков не потеряет. Вот пусть и топают следом.
Выждали еще сутки, чтобы раненый князь хоть немного окреп, оставили десяток опричников поглядеть, не увяжется ли кто-то следом, и тронулись.
Этот участок пути дался заметно тяжелее предыдущего. Люди и кони устали, особенно отроки — все же не зрелые мужи. Взятые с собой запасы подъели, а населенных пунктов по пути не предвиделось. Коней окончательно перевели на подножный корм, из-за чего стоянки удлинились, а люди перешли на мясную диету — то, что добывалось охотой, да вышедшие из строя кони. Носильщики с князем отставали, но шли — Яков каждый день присылал гонца — князю хуже не становилось, хотя и особо заметного улучшения тоже не наблюдалось. Боярин Солома сам идти не мог, ехал верхом, привязанным к коню, и намерений устроить побег, по уверениям Якова, заметно не было. Опричники, оставленные в лесу возле брода, догнали основной отряд, так ничего подозрительного и не заметив.
Переходы, поиск мест для ночлега и дневок, мелкие и средние неприятности… факты и обстоятельства, в очередной раз тыкали Мишку, словно щенка, взятого за шиворот, в то, что жизнь на Руси двенадцатого века крепчайше привязана к водным артериям, и война, как одно из проявлений жизни, исключением из этого правила не является. Хождение через дебри — не просто занятие для смелых и умелых, а еще и крайняя необходимость, которой, при любой возможности следует избегать.
«Ну и что с того, что Рокоссовский в сорок четвертом наступал через белорусские болота? Это было всего лишь исключение из правил, которого противник себе и вообразить не мог. А Сталинградская, например, операция стала возможной, благодаря рокадной железной дороге, которую проложили в рекордные сроки, ободрав рельсы и шпалы с недостроенного БАМа. И вот это, как раз, правило, а не исключение! Так что, сэр, если вы, все-таки, решили внести личный вклад в развитие военного дела, то будьте любезны избрать для этого какую-нибудь другую тему, а войска водите так, как все нормальные полководцы современности — по речкам, по речкам — летом на ладьях, а зимой по льду. Хотя… нет, надо, все-таки, крепенько подумать об оптимальном сочетании „родов войск“: конницы, пехоты, „речпехов“ и… воинов, способных быстро передвигаться через леса, чтобы наносить противнику удары на марше, независимо от того, по суше тот передвигается или по воде. Скопировать образцы оружия, пусть даже самого передового по нынешним временам, можно, а вот скопировать организационные приемы — фиг с маслом! Преимущество, которое может быть достигнуто над ЗДЕШНИМИ военными, „зарыто“ именно в методах организации, а не в „вундервафлях“.
Наконец, добрались. Правда, вовсе не в то место, куда было надо. Городненский дружинник, избежавший пыток, все-таки схитрил — привел не туда, где содержались пленники, а туда, где должна была дожидаться подмога из Городно. И на что рассчитывал? На то, что мальчишки полягут, неожиданно для себя наткнувшись на взрослых воинов? Еще на что-то? Совершенно напрасно надеялся! Во-первых, Мишка разведкой не пренебрегал, во-вторых, постоянно советовался со старшим из проводников, а тот уже за сутки до прибытия начал подозревать что-то неладное, а в-третьих… Вот это было, как раз, тем, чего никто из прибывших не ожидал, хотя, подумав как следует, можно было бы и догадаться, ведь боярин Солома отправил с подворья Кривого гонцов, и один из них должен был встретиться с идущим из Городно отрядом.
Гонец добрался, рассказал о том, что Всеволода с двумя десятками дружины ждать бесполезно — тяжко ранен князь. Городненцы подумали-подумали, да и решили спасать княгиню самостоятельно. Решили-то решили, но вот исполнить… Дружинников было всего три десятка (гарнизон Городно не бездонный) на двух малых ладьях, а татей оказалось как бы и не поболее полусотни, и часть из них на боевом судне, к тому же, налетели они на Городненцев неожиданно — не там, где ожидалось. Так и вышло, что обнаружился на месте оговоренной встречи не боевой отряд, а четверо совершенно деморализованных дружинников, из которых только один не был ранен, да десяток свежих могилок. Тем только и спаслись, что тати, перебив стрелами из засады больше половины экипажа первой ладьи, навалились на вторую и упустили время для преследования тех, кто выжил на первом судне.
Невеселую эту историю поведал Погорынцам единственный уцелевший — десятник городненской дружины Ерофей Скука. Поначалу, когда замотанных окровавленными тряпками городненцев окружили отроки с самострелами, никто из них и не дернулся, лишь Ерофей, швырнув под ноги оружейный пояс, усталым и безнадежным голосом произнес:
— Сдаемся… раненых пожалейте… Христа ради…
Потом уселся, где стоял, обхватив голову руками и изображая собой фигуру полного отчаяния. А дальше началось уж и вовсе неприглядное — Василий Гоголь накинулся на уцелевшего дружинника с бранью, принялся пинать того ногами… Кончилось тем, что десятник Егор, с заметным даже со стороны удовольствием, дважды съездил „утконоса“ кулаком по морде, отправив того вторым ударом в нокаут.
— Ждали нас. — Рассказывал чуть позже Ерофей Скука, выхлебавший остатки „яблоневки“ из баклажки Егора. — Точно, ждали. Видать, проглядели мы их дозор, хотя… так быстро изготовится они, вроде бы, и не должны были успеть. Значит, просто постоянно настороже пребывали… или еще что-то… не знаю. Еще далеко до места не дошли, как вдруг по нам как дадут лучники с берега. Протока-то узкая, считай, в упор били. Ну, мы на весла налегли, чтобы, значит, из-под обстрела выскочить, щитами прикрылись… Выскочить-то выскочили, но восемь человек наших — уже не бойцы, а нас-то на ладье всего пятнадцать было. Впереди протока так сужается, что не грести, а отталкиваться надо, а по берегу, слышим, лучники нам вдогонку перебегают, и по всему понятно, что не один десяток их, а как бы и не два. Ни на берег сойти, ни вперед плыть… Да и боярина нашего… первыми же стрелами… Пришлось мне самому…
Ерофей вздохнул, потряс баклажку Егора, словно надеясь, что там еще что-то осталось, снова вздохнул и продолжил:
— Раздумывать-то там некогда было. Плыть вперед — перебьют всех, даже и сомнений никаких; выйти на правый берег и татей в мечи взять… так нас всего семеро, а их… поди, посчитай, но ясно, что много больше; на левый берег податься — раненых бросить, да и неизвестно, что там. Приказал идти назад, а там смотрю — ладья вражья со второй нашей сцепилась… и где они ее прятали? В общем, совсем плохо дело… татей-то на ладье чуть ли не вдвое больше, чем наших. Не знаю, может на моем месте кто-то чего-нибудь другое и придумал бы, а я решил прорываться назад. Лучники с берега нам, конечно, еще наддали, но гребли мы… в жизни я так веслом не махал, да и остальные… Вон, Андрей — Ерофей указал на крайний могильный холмик — со стрелой в животе греб! Так и помер на гребке… Мы потом у него весло из пальцев еле вытащили… даже мертвый… У вас еще хлебнуть не найдется?
„Сбежали, бросили товарищей. А другой выход у них был? Попали в засаду, у противника численный перевес. Удивительно, что и эти-то выскочили. Но почему они не знали, что похитителей так много? Разведать как следует не могли, что ли? Место-то обнаружили, могли же и последить, подсчитать… Так по дурному вляпаться! Или у них боярин был — вроде этого Гоголя? Если Всеволод забрал в поход лучших… но не оставил же он город на одних дураков? А может быть, все проще? Покойный боярин перед князем выслужиться спешил, ведь за спасение княжьего семейства… Да, когда начальники, прежде всего, не о деле, а о наградах думают, так и получается“.
Ответ на Мишкины размышления дал снова заговоривший Ерофей Скука:
— Братан[19] мой Веселуха[20] все простить себе не может, что так нас подвел. Нашел ладью княгини, около нее десятка полтора татей… Пошарил еще со своими людишками вокруг, никого не нашел, и решил, что все. А оно вот, как вышло… получается, плохо пошарил. Теперь, вот, в одиночку подался смотреть, не переберутся ли тати на новое место. Мы потому здесь и задержались — его ждем, да, может быть, еще кто-нибудь спасся… По течению-то я ладью до ближайшей веси и в одиночку сплавил бы. Третий день жду… сгинул, поди, братан — сам не свой был, когда уходил.
„Угу, один не досмотрел, другой поторопился… Князь, запросто, помереть мог, княгиня в плену, дружина где-то шляется, гарнизон ослаблен, если там вообще, что-то путное осталось… Приходите, люди добрые, и берите пограничную крепость голыми руками! А может, так и задумано? Берестье ляхам не взять — пробовали ни единожды — а вот Городно… Нет, никто предвидеть ранение Всеволода не мог, это — случайность, да и на то, что стоянку похитителей обнаружат, тоже расчета быть не могло. Это вы, сэр Майкл, в литературное творчество ударились. Просто „черная полоса“, порожденная неудачными действиями управленцев, весьма и весьма несвободными в своих решениях. Так бывает: все будто специально складывается одно к одному, порождая ощущение чьей-то злой воли, целенаправленно управляющей событиями. Вот вам и пожалуйста — „теория заговора“, а по сути… организовали бы охрану княгини на воде получше, и ничего вообще не было бы! Прощелкали варежкой в одном пункте, а дальше все и пошло накручиваться, как снежный ком“.
Братан городненского десятника Ерофея — Трофим Веселуха — объявился только к концу второго дня ожидания. Подал знак с противоположного берега, Ерофей Скука, по Мишкиному требованию помахал рукой в ответ и тут Трофима попытались повязать, подстерегавшие его опричники. Что там происходило Мишка не видел, но по докладу урядника Степана, Веселуха оказался сущим зверем — уже с захлестнутыми кнутом ногами, с выбитым из руки оружием, придавленный сразу четырьмя отроками, сумел-таки извернуться, подняться на колени, а потом свалиться в воду, утащив с собой еще и дух опричников. Бултыхались потом почти всем десятком, пока Трофим не нахлебался воды так, что пришлось его потом откачивать.
Понятно, что отроки выполняли приказ взять его живым и, по возможности, невредимым, понятно, что ратник Савелий не мог им ничем помочь, поскольку почти сразу же получил от Трофима удар сапогом в зубы, но только увидев замотанного веревками Веселуху, Мишка смог по достоинству оценить чувство юмора того, кто наградил городненского дружинника таким прозвищем. Если Ерофей Скука, действительно, имел внешность унылую и невыразительную, то двоюродный брат Трофим… с него, пожалуй можно было бы писать портрет кого-нибудь из сподвижников Стеньки Разина или Ермака. Худой, весь, будто свитый из жил и веревок, со сломанным носом, раздвоенной шрамом верхней губой, огненно-рыжий, кучерявый и прямо-таки энциклопедия похабщины и прочей ругани, исполняемой голосом, больше всего напомнившим Мишке скрежет коробки передач у старого, раздолбанного грузовика. Вот уж Веселуха, так Веселуха.
То, что допрашивать его бесполезно, Мишка и Егор поняли сразу, едва взглянув, сквозь спутанные волосы, в бешеные глаза Трофима. Да и то, что после всех приключений, Веселуха все еще периодически продолжал напрягаться, пытаясь разорвать стягивавшие его путы, тоже говорило о многом. А уж какими словами тот поливал своего двоюродного братца…
— Сдохнет, но ничего не скажет! — констатировал Егор. — Нет, если умеючи, да с душой, почти любого можно довести… но потом его только прирезать, что б не мучился, останется. Нам это надо?
— Не надо. — Согласился Мишка. — Подождем, пока князя доставят, гонец от Якова обещал, что завтра уже доберутся.
К разговору с князем Всеволодом Давыдовичем Мишка готовился заранее, ведь, фактически, это был первый его выход на княжеский уровень, то, что было в Турове, не в счет — обмен несколькими репликами князя и княгини с забавным пацаном. Сейчас же разговор предстоял серьезный, а о князе, как о человеке, Мишка ничего не знал — ни о темпераменте, ни о слабостях или пристрастиях, ни об иных чертах характера. Расспрашивать ближников бесполезно — Авдей Солома вряд ли захочет говорить, а Гоголю верить нельзя. Рядовые же дружинники здесь совершенно бесполезны — большинство, пожалуй, даже и не поняли бы, о чем их спрашивают. Приходилось ориентироваться исключительно на ситуацию и на собственное, довольно приблизительное представление о князьях, как особой социальной группе древнерусского социума.
„Что можно представить себе с той или иной долей уверенности? Воспитание получил, разумеется, княжеское, то есть: воин, умеющий и привыкший командовать. Кхе… привыкший-то, наверняка, а вот умеющий… впрочем, пограничной крепостью владеет — обязан уметь или прислушиваться к мнению знающих людей. Хотя, Мономах-то знал, кому границу с ятвягами доверять, хлюпику или дураку Городно не досталось бы. Значит, будем считать, что мужик серьезный… как военный, а как политик, не знаю, и данных для оценки нет.
Папочка, судя по рассказам, еще тем отморозком был — до свержения со стола и ссылки не всякий князь доигрывается. Пошел ли сын в папу? А вот это — вопрос. Стерпел бы отморозок „дуумвират[21]“ с женой? Насколько помнится, дуумвират дословно переводится, как „власть двух мужчин“, а здесь-то соправитель женщина. Однако Всеволод терпит. Детей любит. Пожалуй, все же, дружит с головой больше, чем папочка. Наверняка, в ссылке вместе с отцом, натерпелся унижений княжеской гордости. Мог озлобиться? Мог, но держать себя в узде должен был приучиться. Судьбой, похоже, не задавлен, в рамках предоставленных возможностей ведет себя самостоятельно и решительно — пограничье держит, и спасать семью кинулся, как только представилась первая же возможность. Пожалуй, доминирующим у него является иерархический тип целей жизнедеятельности — подчиняться силе, но в рамках своей компетенции вести себя совершенно самостоятельно. Как говорится: „Господи, дай мне силы, чтобы изменить то, что я могу изменить, терпения, чтобы не менять того, что не могу, и мудрости, чтобы отличить первое от второго“.
Что еще? При ссыльном отце, скорее всего, был ограничен в таких развлечениях, как пьянки-гулянки, драки, девки, охоты, скачки и прочее, в том же духе. А образование Рюриковичи своим детям старались давать самое лучшее… у кого насколько мозгов хватало, естественно. Если меньше времени на развлекухи — больше на самосовершенствование. Скользкое рассуждение, конечно, но, повторимся, Мономах дураку пограничную крепость не доверил бы. Скорее всего, греческий знает и древних авторов читал. Доминирование же иерархического типа целей жизнедеятельности располагает к восприятию философских постулатов. Не обязательно, конечно, но весьма вероятно. Возможен, так же, и фатализм. Впрочем, с учетом религиозности сознания людей двенадцатого века, не просто возможен, а почти обязателен, хотя бы в отдельных проявлениях.
Что еще? А вот байка о побитой смердами боярской дружине, рассказанная проводником. Запросто это может быть отголоском пограничных конфликтов между Городно и Пинском. Вполне вероятно, что городненские власти пытаются наложить лапу на окрестности и превратить просто город с князем в, пусть и небольшое, но княжество. А Пинский посадник этому, естественно, сопротивляется, но сор из избы не выносит — все-таки, в Городно дочка Мономаха сидит. Интересно, кто является инициатором этих попыток расширения подведомственной территории — Агафья или Всеволод? Если Всеволод, то получается, что он со своей ролью примака в семье Мономашичей не смирился… хотя, нет, тогда бы он попытался земельку у ятвягов оттягать — свое, воинскими трудами заработанное. Значит, Агафья. Получается, властная баба, неудовлетворенная своим положением… да, не позавидуешь князю Всеволоду.
Сейчас ему плохо. Очень плохо. И физически — из-за ранения, и нравственно — семья в заложниках, шантажисты вынудили пойти против сюзерена, сам попал в плен… да что там перечислять! Все хреново, черная полоса жизни… Но впереди-то, как бы еще и не хуже! Что будет с детьми (он же их обожает), что с Городно, оставшимся почти без гарнизона, как поведет себя Мстислав (мужик крутой и беспощадный)? Да много еще всякого.
И вот тут, сэр, позвольте вам заметить, образуется один очень интересный момент. Чем хуже и безвыходней представляется „клиенту“ ситуация, тем более предрасположен он, в силу особенностей характера (если вы не ошиблись в анализе) к вере в чудо. В какое-то обстоятельство или чье-то вмешательство, которое разрубит узел проблем в котором „клиент“ оказался. Сам себе в этом, наверняка, не признается, но подсознательно ждет! Так почему бы вам, сэр Майкл, и не стать этим чудом? Если „клиента“ соответствующим образом обработать… „Кхе!“, как говорит их сиятельство лорд Корней, интересно может получиться… очень интересно! Конечно, князь Городненский — не бог весть что, захудалый, прямо скажем князек, но для вашего дебюта на уровне Рюриковичей, в самый раз будет!
Только надо прикинуть, что с него можно получить.
Первое — попробовать зубки на княжеском „мясце“, „не удовольствия ради, а пользы для“. Опыт. Опыт, будь он неладен, набирать требуется. Есть князек, к Погорынским делам касательства не имеющий, есть ситуация, позволяющая попользоваться им, как лабораторной крысой… Хрен удержишься — когда еще такой случай выпадет? Раз уж втянуло вас в ЗДЕШНЮЮ политику, надо начинать практиковаться. Первая проба пера, так сказать, не заиграться бы только“.
Второе — заставить князя приказать Трофиму Веселухе сотрудничать с нами. Это особо сложным быть не должно — мы все, хоть и каждый по-своему заинтересованы в спасении княгини с детьми.
Третье — попробовать то, что не получилось с боярином Соломой — заставить Городненцев схватиться с ляхами и вернуть полон с добычей.
Четвертое… а что, собственно, можно из этой ситуации еще выдавить? Добрые отношения с князем Всеволодом? Все-таки, мы ему жизнь спасли, семью освободим (ой, не кажите гоп, сэр Майкл!). Ну, попробуем освободить. Ладно, посмотрим… тут не угадаешь — может проникнуться благодарностью, а может и возненавидеть, по-всякому случается, а на властном уровне второй вариант даже более вероятен. Посмотрим, одним словом».
Когда Всеволода Городненского доставили вместе с другими пленными, Мишка распорядился разместить его отдельно и проконсультировался у Ильи с Матвеем, можно ли с князем разговаривать. Матвей ответил весьма невнятно (видимо, сам был не уверен, не столько в здоровье пациента, сколько в своих знаниях), а Илья не только разрешил разговор, но и намекнул, что князю это может даже пойти на пользу, «ибо извелся в неведении пребывая».
«Итак, сэр, „изгоняем“ Лисовина и „вызываем“ гражданина Ратникова? Пускай посмотрит князюшка на „подростка со стариковскими глазами“, наверняка ничего подобного в жизни не видал, да и вам воздействовать на „клиента“ сподручнее будет. Нет, но какой сюжет: беседа человека ХХ века со средневековым феодалом! Совесть-то не мучает? Нет? Готовы? Ну, что ж, „Сестра, скальпель!“»
То, что перевоплощение из Мишки Лисовина в Михаила Ратникова удалось, сразу стало понятно по реакции Дмитрия — похоже, тому снова, как когда-то, захотелось спросить: «Что у тебя с лицом?». Удержится старшина Младшей стражи от вопроса или нет, Михаил ждать не стал, а рявкнул командным голосом, так, чтобы слышал лежащий на носилках князь:
— Старшина Дмитрий!
— Здесь, господин сотник!
— Охрану поставить так, чтобы ничего не слышали, да и смотрят пусть в другую сторону… ну, и сам, тоже, не любопытствуй.
— Слушаюсь, господин сотник!
Ни слова не говоря, Михаил прошел под навес, где были установлены носилки, уселся на положенное рядом седло (Дмитрий позаботился, ну цены парню!) и уставился в лицо лежащему князю.
— Ты кто таков? — негромким, но достаточно твердым голосом вопросил Всеволод.
Именно «вопросил» не без некоторой угрозы в голосе — пленный, там, или не пленный, но все-таки князь, а тут заявился какой-то наглый мальчишка, не поприветствовал, уселся без разрешения…
— Оглох? Я тебя спрашиваю!
«Угу, а то ты не слыхал, как меня господином сотником величают. Так… рост выше среднего, хотя лежащий человек всегда кажется чуть длиннее, шатен с легким оттенком рыжинки, глаза серые, нос прямой…».
Составление словесного портрета помогало держать паузу, пристально разглядывая собеседника. Всеволод метнулся глазами туда-сюда, видимо, по привычке собираясь кликнуть дружинников, потом вспомнил, где он и в каком положении, снова набрал в грудь воздуха, чтобы что-то сказать, но взглянул собеседнику в глаза и… кажется, что-то уловил. Во всяком случае в выражении лица князя что-то переменилось. Не очень заметно — князь есть князь, лицом владеть умеет — но переменилось.
«… рубаха плотного беленого полотна с вышивкой по оплечью… нет, не вышивка — узор тканый, накрыт синим княжеским корзном дорогого сукна, но без узоров и украшений, видимо, походным…»
— Как смеешь на князя дерзко взирать?
«У-у, дозрел „клиент“ — слова грозные, а голос-то того… страха не чувствуется, но удивление лезет, как шило из мешка, ну, и некоторая неуверенность тоже, похоже, присутствует».
— Здрав. Будь. Княже. — Раздельно произнес Михаил таким тоном, будто перед этим размышлял, желать пленнику здоровья или не стоит. — Не удивляйся, мое здравствование сейчас дорогого стоит, поболее, чем все здравницы, чем ты на пирах в свою честь слыхал.
Всеволод сглотнул и вперился в Михаила ожидающим взглядом.
«Почувствовал, что я старше тебя по возрасту? Почувствовал, почувствовал, хотя сути и не понял, но психологический дискомфорт ощутил. Ну, а теперь — монолог торжествующего злодея из „Бондианы“ или какой-нибудь „мыльной оперы“. Ты телевизора не смотрел, да и звучит это все ЗДЕСЬ совершенно иначе, чем ТАМ — средневековье-с».
— Хорошие нам от пращуров обычаи достались — здоровья друг другу при встрече желаем, — неспешно и раздумчиво продолжил Михаил. — Вот и я тебе здоровья пожелал, а недавно пожелал тебе жизни. Трижды. И ты, как видишь, жив, хоть и стоял одной ногой в могиле. Понимаешь теперь, чего мое «здрав будь» стоит?
Вот теперь выражение лица Всеволода изменилось вполне явственно.
— Колдун… ты колдун?
Правая рука князя дернулась осенить себя крестным знамением, но помешала повязка, тогда Всеволод положил левую руку на грудь, видимо на то место, где под одеждой был крест или ладанка.
— Ну, зачем же колдовать, когда все можно и просто так устроить? — Михаил изменил тон так, словно объяснял ребенку прописные истины. — В первый раз достаточно было приказать не убивать всех, а пленить, сколько выйдет, и ты жив остался. Во второй раз — хороших лекарей к тебе приставить, и опять ты выжил. В третий — приказать переносить тебя с бережением, дабы рану не разбередить. Вот мое троекратное желание и исполнилось — ты жив. Ныне же я тебе здравия пожелал, и мнится мне, что и это мое желание исполнится.
Всеволод нащупал-таки что-то под одеждой и сжал пальцами сквозь ткань.
«Ага, похоже, все-таки, ладанка… или оберег какой-то? Для креста слишком крупный предмет. Князь или не князь, а колдовства ЗДЕСЬ все одинаково боятся».
— И за что же мне ласка такая? — губы Всеволода покривила саркастическая ухмылка.
«Блин, ну как в кино, честное слово! Однако молодец князек — фасон держит».
— Скажу, княже, все скажу… отчего ж не сказать? — Михаил, не торопясь, устроился на седле поудобнее и в последний момент удержался от стариковского кряхтения — переигрывать было нельзя, не хватало еще изобразить пародию на старика и тем самым разрушить созданный образ. — Вот ты давеча вопросил, кто я таков. Ответить-то по-разному можно, и каждый ответ правдой будет… — Михаил вздохнул и на несколько секунд сделал вид, что задумался. — Для начала, скажу так: пращур мой еще у князя Олега Вещего в десятниках ходил, и с тех пор восемь колен мужчин моего рода на воинской стезе обретаются, да не простыми воинами, а десятниками или сотниками.
— А еще, я вижу, ворожбы не чураются!
Всеволод гнул свою линию, но Михаила это вполне устраивало — князь включился в диалог и слушает собеседника, а не скандалит. Ну, а колдовство, ворожба… должен же князь как-то оправдать для себя разговор «на равных» — мистика, зачастую, бывает выше сословных барьеров.
— Можно и иначе сказать: я — боярич Михаил, сын Фролов из рода Лисовинов, сотник Младшей дружины Погорынского войска князя Вячеслава Владимировича Туровского. Есть во мне толика крови Рюриковичей, ибо дед мой — воевода Погорынский боярин Кирилл — на Рюриковне женат, есть во мне еще и кровь древнего князя Туры, град Туров основавшего. С князьями мне, конечно, не равняться, но рода я не худого!
— Да уж, родовит! — Всеволод снова скривил губы. — И что с того?
— А то, — Михаил, не повышая голоса, добавил в него ярости — что можно про меня сказать и так: тот, кто пленил князя, ворогов на мою землю наведшего, во множестве смертей и несчастий через то повинного и не позволившего нам татей латинских окончательно добить!
— Я — князь! Не тебе судить, смерд!
— Но мне решать: жить тебе или нет! Ты князь, а я в своем праве поступить с тобой, как с татем!
— Ну, так решай! Ишь разговорился…
— Глупец!
— Что-о? Да ты…
— Да, я! Я с тобой, как с властителем разговариваю, как с тем, кто знает цену желаниям человека, имеющего право приказывать! А ты… как мальчишка, за шалостью застигнутый! О чем с тобой говорить?
Всеволоду, что называется, «кровь бросилась в лицо», да и не просто в лицо — в голову! Он, злобно ощерившись, выкинул в сторону Михаила здоровую руку со скрюченными, наподобие когтей пальцами, чуть приподнялся на носилках и тут же со стоном откинулся назад. Михаил не пошевелился, ничего не стал говорить, лишь молча смотрел, как князь утирает рукой выступивший на лбу пот.
«Угу, хорошо зафиксированный пациент в анестезии не нуждается».
— Попался бы ты мне… — прошипел сквозь зубы Всеволод.
— Да, хорошо было бы, — согласился Михаил. — Думаешь, ты первый до моей шкуры добраться возмечтал? Или, по-твоему, сотниками просто так становятся? Валялся бы ты сейчас с самострельным болтом в брюхе или меж ребер… И мне бы ни возни с тобой, ни заботы, как твою семью выручить не было бы! Лекаря позвать?
— Все знаешь… колдун, что б тебя…
— Я спрашиваю: лекаря позвать?
— Не надо. Говори: чего хочешь?
Красноту на лице Всеволода быстро сменила бледность, и Михаил решил не рисковать.
— Старшина!
— Здесь, господин сотник!
— Илью сюда! Быстро!
— Слушаюсь, господин сотник!
Пока Илья хлопотал над раненым князем, Михаил прогуливался поблизости туда-сюда, заложив руки за спину.
«Ну, что ж, сэр, первый этап, будем считать, прошел удачно. Однако, сказать по правде, ничего особо сложно там и не было — подтвердить, показать Всеволоду наглядно, его беспомощность и вашу полную власть над ним, легко. Даже с некоторым перебором вышло. Изобразить из себя „ну очень необычного мальчика“, тоже, надо понимать, получилось. Будем работать дальше».
— Кхе, кхе… Михайла…
— Ну, как он, Илья?
— Да ничего страшного. Рану не разбередил… я даже и повязку менять не стал. Слабый он, по нужде и то сам сходить не может, а тут разгорячился с тобой, я так понимаю. Да?
— Ну, было. Даже приподняться пытался.
— Вот, значит, и поплохело ему. Голова там закружилась, сердчишко заколотилось… Так, в общем, и должно быть.
— Но дальше-то с ним разговаривать можно?
— Почему ж нельзя? То есть, лучше бы, конечно, повременить, но если очень надо… Только уж… как-нибудь так, чтобы не скакал больше. Мало ли… слабый он еще.
— Ладно. Спасибо, ступай.
— Э-э… ты это самое…
— Что?
— Да так… если что, я рядом тут. Зови, значит.
— Добро. Позову.
Всеволод лежал прикрыв глаза, бледность с лица почти ушла, но здоровым он, конечно не выглядел, да и странно было бы — еще недавно мог, ведь, и вообще умереть. На рубахе расплылось небольшое мокрое пятно. Странно, уж Илья-то раненых поить умеет, наверное закашлялся князь — «не в то горло попало». Когда под Михаилом заскрипело седло, князь быстро зыркнул в его сторону и снова смежил веки.
«Ага! Типа: „мели, Емеля, твоя неделя“, а я тебя видал в гробу, в ритуальной обуви и задумчивым лицом. Ну-ну, ваша светлость…».
— Кхе! Мда-а… Желания, значит… Они же всякими бывают: простыми, понятными, достижимыми или наоборот — по-всякому случается. Ты не смущайся, княже, со всеми бедами, что на тебя свалились, убить меня — желание простое и понятное. То есть, ты и раньше меня убить желал, только не знал об этом. Когда ты ляхов к нашим землям вел, ты ж и мне смерть нес… вместе с остальными, хоть и не ведал о моем существовании. Ну, а теперь возжелал собственноручно, так сказать…
Губы Всеволода шевельнулись, но он сдержался, промолчал.
— И это за то, что я тебе жизни и здоровья пожелал. — продолжил Михаил. — И исполнил… Мда… А все почему? Да потому, что желание твое не княжье, не воля повелителя, а порыв простого человека. И кто же из нас, после этого, ближе к смерду? Я или ты?
Чего стоило Всеволоду по-прежнему лежать молча и с закрытыми глазами, было видно по тому, как дернулись пальцы его здоровой руки.
— Поддайся я простым желаниям, разорял бы сейчас окрестности Городно, как ляхи мое Погорынье разоряли. Веси бы жег, полон набирал, молодух да девок… Сам знаешь, чего рассказывать? И остановить меня было бы некому — дружина-то твоя с ляхами под где-то ручку гуляет. И тебя связанного, в простой телеге к княжьему терему в Турове привез бы, чтобы, значит, ты на себе ощутил. А князь Вячеслав на тебя бы глянул…
Всеволод отчетливо скрипнул зубами.
— И греха бы в том не было! — повысил голос Михаил. — Ибо заповедал Спаситель: «Око за око, зуб за зуб»! Не нарушил бы я соразмерности воздаяния! Однако сижу, вот, рядом с тобой, да пытаюсь объяснить, что властитель, коему десятки и сотни людей повинуются, в желаниях своих, даже самых простых и справедливых, не волен. Я! Тебе! КНЯЗЮ! РЮРИКОВИЧУ!! Это как понимать? Я-то, дурак, на науку надеялся — ждал узреть пример того, как рожденный повелевать ниспосланные Господом испытания превозмогает! А что увидел? Простеца отчаявшегося? Бешенство бессильное? Так то я зреть мог и у холопов ни единожды! Ты за что под рубахой хватался? Не за оберег ли языческий?
— Замолчи!.. Ты не смеешь!.. — Всеволода, все-таки, проняло.
— Смею, ибо прав! Перед Господом все равны, но с властителей у Него спрос особый! — Михаил твердо взглянул в бешеные глаза собеседника и подчеркнуто спокойно добавил: — И не дергайся, лекарь к тебе не набегается.
— Да что ж ты вцепился-то, клещ?! Чего тебе надо?
— С князем хочу совет держать, с властителем земель и человеков, а не с лягухой телегой перееханной.
— Да что б ты сдох…
— Все под Богом.
Оба умолкли. Михаил просто ждал, перекатывая в зубах сорванную травинку, а князь Городненский… по всему было видно, что мысли у него толкутся, как народ на торгу. Можно было с большой долей уверенности предполагать, что ТАК с ним не разговаривал еще никто. Хотя… может быть и разговаривал, но не при таких обстоятельствах, и не непонятный мальчишка — сотник (в его-то годы!) какого-то Погорынского войска, про которое никто и не слыхал никогда.
Молчание было долгим, Михаил даже начал опасаться, что Всеволод так и останется безмолвным — уйдет в себя, замкнется в своей беспомощности и безнадежности.
«Ну же, тебе ж все сказано, феодал задрипаный! Ты князь, управленец, туды тебя в стольный град и княжий терем! От тебя ждут не эмоций, а управленческого решения! Я же ясно показал: мог бы, но не стану! Ну! Должна же быть хоть какая-то ответная реакция! Неужто тебя так затюкали, что совершенно отбили способность к самостоятельным решениям? Только „на психе“ можешь сорваться очертя голову, раненый, всего с двумя десятками…».
— Ты сказал: совет держать?
«Ну, слава богу, наконец-то!»
— Да, так и сказал.
— С пленником беспомощным?
— С князем. Пленный, не пленный, ты — князь. Я же сказал: мне с тобой не равняться, что бы там ни было. Тебе повелевать свыше дано, от рождения!
— Так что ж ты грубишь предерзостно?
— Пока ты ведешь себя, как простец… Я сказал «пока»! — отреагировал Михаил на еще не высказанное возмущение. — Для простеца это не грубость. Я бы и потерпел, но мне князь нужен, да и тебе тоже.
— Для чего?
— Дабы разорвать круг несчастий, тебя объявший. Отыскать первооснову, источник их, и ударить именно туда, иначе несчастья лишь приумножаться будут, и грядущее твое темно и грозно. И не только твое — расширяющийся круг несчастий и других захватывать непременно начнет, всех, кто с тобой, так или иначе связан.
«Ой, блин, слышала бы эту пургу Нинея! Умилилась бы до слез старуха».
— Да что я тебе говорю? Ты ж лучше меня это все видишь!
— Ну… Гм, допустим. — Всеволод, похоже, принял все сказанное всерьез. — И что?
— Семью твою выручим… по дороге-то, чай твои люди тебе поведали, как мы такие дела делать способны? Ну, так вот: выручим, а дальше-то что? Что после этого будет? По-моему подумать не грех.
— А ты, значит, и грядущее прозревать способен? — князь упорно продолжал придерживаться саркастического тона. — И что ж тебе открылось?
— Ничего пока не открылось, ибо будущее вершится нашими нынешними деяниями. Жду твоего поступка — княжеского, а не простецкого.
— Ждешь? Или подталкиваешь? Я слепец по-твоему? Не вижу ничего? А не задумывался о том, что бывает с теми, кто князьями играть пытается?
«Стоп, сэр Майкл! Чего это он?.. А-а! Блефует князюшка — решил собеседника на вшивость проверить. Ну-ну…»
— Играть, говоришь? Ну что ж, если это тебе игрой представляется, изволь. Вот мой заклад: тебя везу полоняником в Туров, семья твоя остается у татей, Городно, оставшееся, почитай, без воинов, ждет своей судьбы. Мономашичи терпят ущерб своему достоянию и ущемление гордости. Что в ответ ставишь?
На секунду Михаилу показалось, что Всеволод, подобно Вайнеровскому Горбатому, выкрикнет: «Черт с вами, мусора, банкуйте!», однако князь смолчал. Снова закрыл глаза и о чем-то задумался. Михаил тоже молчал, дожидаясь, пока Всеволод заговорит первым.
— Что ж, выкуп, значит, не только за меня, но и за семью мою получить желаешь? — спросил, наконец князь надменно-презрительным тоном. — Получишь. Называй цену.
«Опять за штамп спрятался — не может вести себя, как грозный властитель, так надел маску аристократа, вынужденного общаться с кредитором или шантажистом. Ну уж нет, ваша светлость, масочки для других поберегите, да и немного их у вас».
— Неверный ответ, проигрыш. — Констатировал Михаил и чуть повысил голос, не давая себя перебить: Во-первых, я всего лишь сотник, и не мне выкуп назначать, а тому, кому я служу. Во-вторых, я православный воин, и защитить женщин и детей обязан, не требуя за то платы, иначе покрыл бы позором и себя и род свой. В-третьих, ляхи уйдут безнаказанными и с богатой добычей, а значит, повадятся ходить в наши земли снова и снова, да вдобавок еще и похваляться станут, что князь Городненский под их дудку плясал. В-четвертых, льстецы примутся княгине Агафье нашептывать, что, мол, стоило ей от власти ненадолго отлучиться, и сразу же все наперекосяк…
— Не сметь!!! — прорвало Всеволода. — Змеем эдемским шипишь, колдун! Не тебе об этом…
— В-пятых, — почти выкрикнул Михаил — от Мономашичей добра не жди! Не простят!
Раненый князь закусил губу и глянул затравленным волком — вцепился бы в горло, да не может.
— Однако уже то хорошо, — снова спокойно и размеренно заговорил Михаил — что уже не как смерд ты думаешь, а как купец. Может с третьего раза получится так, как надлежит князю?
— И как же по-твоему — слова «по-твоему» Всеволод не произнес, а словно бы выплюнул — должен князь думать?
— Приказ! Рожденному повелевать надлежит отдать такие приказы, исполнение которых изменит неблагоприятное течение событий. Я же не даром спросил: «Что будет потом?». Приказ есть деяние, изменяющее будущее. Сейчас будущее твое видится весьма мрачным, но ты, воспользовавшись своим правом повелевать, можешь изменить его в лучшую для себя сторону. — Михаил выдержал паузу, но не дождавшись вопроса, сформулировал его сам: — Ты можешь спросить: кому и какие приказы может отдать раненый пленник, прикованный к ложу? Отвечу: даже в самом бедственном положении властитель остается властителем и волен приказывать своим людям. А еще добавлю: счастлив тот властитель, которому и в бедствии есть, кому приказывать, значит остались у него верные люди, стараниями которых он может переменить будущее.
К примеру, ты можешь приказать твоему человеку — Трофиму Веселухе — указать мне место, где тати содержат княгиню с детьми. Тогда я смогу ее освободить. И, тем самым, ты тут же выйдешь из-под власти тех, кто заставил тебя непотребное творить — ляхам, латинянам премерзким, подчиняться. Так же и с другими приказами.
Снова повисла пауза. Михаил ждал, когда князь спросит о «других приказах», Всеволод раздумывал о чем-то своем. Наконец раненый, вроде бы небрежно, обронил:
— Продолжай.
— Далее. Ты можешь приказать княгине своей, во искупление ее вины за пленение…
— Да ты в уме? — кажется, изумление Всеволода было неподдельным. — Какая вина?
— Кто охрану княгини устраивал? — мгновенно отозвался Михаил. — Твой человек или человек княгини? Не боярин ли Солома? И не указывал ли ты, что охрана ненадежна? И послушали ли тебя?
«Даже если ты над этим вопросом и не задумывался, то сейчас… да сам себе внушишь, что видел изъяны в охране и намекал, а тебе не вняли. Самооправдание такая штука… во что хочешь, заставит поверить».
— Ну, и? — Всеволод пристально уставился на собеседника, и Михаил готов был поклясться, что князь уже прикидывает, чьи головы полетят, и какие преференции он приобретет во властном соперничестве с женой, повернув дело таким образом, каким ему только что было подсказано. — Говори, раз начал!
— Так вот: ты можешь приказать княгине Агафье самой исправлять случившееся — отправиться в Киев и объяснить брату Мстиславу, отчего тебе пришлось поступать так, как ты поступил.
— Дальше! — требовательно произнес Всеволод. — Ты ж еще не все сказал?
— Не все, — согласился Михаил. — Еще можно послать человека с приказом твоей дружине: «Взять ляхов в ножи… ну, или как получится, но истребить всех до единого!» — Мишка уловил едва заметный кивок собеседника и понял, что Всеволод и сам бы с удовольствием принял участие в этом «мероприятии». — А полон с добычей сопроводить назад, хотя бы до Пинска, дальше они и сами доберутся.
Это предложение, было заметно, князю понравилось меньше, но он все же согласно кивнул — Вячеславу Туровскому надо вернуть хотя бы часть потерь.
— Ну, и еще. — Продолжил Михаил. — Твоему старшему сыну сколько лет?
— Что? — вопрос оказался для Всеволода совершенно неожиданным. — Борису? Восемь. А тебе зачем?
— Тебя я в Туров увезу. Ничего не поделаешь, служба. — Михаил развел руками, обозначая свое бессилие перед требованиями воинского долга. — Княгиня Агафья в Киев отправится, но град-то кто-то хранить должен. Не сам князь, так княжич. Найдется там у тебя человек, которому, до возвращения дружины, град и княжича доверить можно? ТВОЙ человек.
— Гм, тогда к дружине Солому отправить… пробормотал Всеволод.
«Все! Закрутились расклады! Жену — в Киев, Солому — ляхов резать, своим людям в Городно, пока киевского догляда нет… возможно были у Всеволода какие-то планы по ограничению власти жены… ну, это его дело, пускай сам разбирается».
— Добро! — решительно произнес Всеволод. — Вели Веселуху сюда привести!
— Ну, вот и ладно. — Михаил поднялся на ноги, склонился в поклоне, коснувшись правой рукой земли, и снова, как в начале разговора, раздельно вымолвил: — Здрав. Будь. Княже. Благодарствую за науку.
— Какую науку? — Всеволод удивленно уставился на Мишку.
— За показ того, как истинный властитель себя в несчастии ведет. Сначала, как простой человек — чувствам: страху, злобе, отчаянию предается. Затем уравнивается с собеседником, а в конце концов, преодолевает себя и истинную княжескую суть являет — мыслить начинает не сиюминутными заботами, а тем, как события своей власти подчинить.
«Вот так: лесть должна быть актуальна текущему моменту, излагаться в форме, доступной субъекту обольщения и рисовать оптимистические перспективы. И хрен ты, княжья морда, даже самому себе потом признаешься, что не сам до всего этого додумался!»
— Хм… — Всеволод изобразил хитрый взгляд, словно читал в мыслях собеседника, будто в раскрытой книге, и ответил: — Ну, что ж, здрав будь и ты… сотник.
Не по чину
Предисловие
Евгений Сергеевич Красницкий ушел из жизни 25 февраля 2013 года. Для родных и друзей его неожиданная смерть стала тяжелым ударом, а для многочисленных читателей — не менее тяжелой потерей: Евгений Сергеевич не успел закончить вторую книгу из цикла «Сотник».
Во время работы он подолгу в подробностях обсуждал с нами будущее не только «наших» героинь, но и всего созданного им мира. У нас остались все материалы, над которыми он работал, и многочасовые аудиозаписи разговоров, в которых он рассуждал, размышлял, мечтал о будущем мира Отрока, как ближайшем, так и отдаленном. Оставить это все на память, мертвым архивным грузом было бы предательством памяти потрясающего человека, с которым нам посчастливилось встретиться — чуткого друга и мудрого наставника. Мы сделали единственное, что могли в такой ситуации, — продолжили писать историю Мишки Лисовина дальше.
Да, это оказалось непросто. Трудно писать за него то, что мы сами хотели бы только читать, но бросить работу на полпути, похоронить целый мир, обмануть надежды читателей, принявших и полюбивших героев серии, было бы еще тяжелее.
Мы закончили недописанную книгу и намерены продолжить работу дальше, потому что история Михаила Андреевича Ратникова — Мишки Лисовина и всех, кто волей автора оказался так или иначе связан с ним, на этом не заканчивается. Евгений Сергеевич часто повторял: нельзя сохранить что-либо в покое; любая остановка — это неизбежный откат назад, то есть, в конечном итоге, гибель. Он очень хотел, чтобы его мир не просто продолжал жить, но и развивался дальше, чтобы другие люди находили в нем что-то важное для себя и становились новыми соавторами. При его помощи, с его благословения еще при его жизни начаты несколько межавторских проектов по миру Отрока, и мы надеемся со временем донести эти книги до читателей, чтобы они увидели созданный Евгением Сергеевичем мир таким, каким он сам хотел его видеть.
Елена Кузнецова, Ирина ГрадЧасть первая
Глава 1
— Да пойми ты, дядька Егор, нет у них резона пленников убивать! Заложники — их единственная надежда хоть что-то у нас выторговать. Ну как тебе еще объяснить? Молодость свою вспомни, неужто ни разу не приходилось за пленных выкуп получать? Ведь приходилось же? Ну, так представь себя на их месте: оружные и доспешные пришли спасать пленных, а у тебя сил не хватает, чтобы отбиться, и возможности уйти нету. И что? Начнешь пленных резать? Да? А потом тебя самого… и уйдешь на тот свет с невинной кровью на совести. Там ведь и дети есть. Это тебе как? Сильно завлекательно?
Уже битый час Мишка пытался убедить Егора в своей правоте и чувствовал, что упирается в какую-то мягкую стену: Егор вроде бы и не отвергал Мишкиного предложения, но и не соглашался с ним, находя все новые и новые возражения не то чтобы по делу, а разные вариации тезиса «что-то сомневаюсь я». Мишка еще понял бы, если бы повторялась история с дезинформацией полочан, осаждавших Пинск, — тогда десятник Старшей дружины погорынского воеводы просто не находил аналогов в собственном жизненном опыте; но поверить в то, что в биографии Егора не случалось взятия или освобождения пленников, никак не мог.
Добро бы еще Егор пытался рассмотреть самые разные варианты развития событий или цеплялся к мелочам, стараясь найти слабые места предлагаемого плана и предусмотреть всякие неожиданности. Так ведь и этого не было! Десятник не то тупил, не то пытался заболтать вопрос, не доводя дела до принятия решения — поведение, совершенно для него нехарактерное!
Список странностей, несообразностей и прочих непоняток, связанных с пленением семьи князя Городненского, и без того разросся до совершенно неприличных размеров, а тут еще и Егор…
Шли уже третьи сутки, как Трофим Веселуха вывел десяток разведчиков туда, где похитители держали княжескую семью. Место оказалось каким-то несуразным: не хутор, не малая весь, а отдельно стоящий недалеко от берега реки дом. Мишке при взгляде на него вспоминались описания «длинных домов» скандинавов или построек древних славян, в которых жили одновременно все семьи одного рода. Здание очень большое по площади и очень старое, на треть, если не больше, погруженное в землю; с крышей, настолько заросшей мхом, что даже непонятно, чем она покрыта. Когда-то вокруг дома имелась ограда — не тын, а что-то другое, но по гнилым пенькам, оставшимся от врытых в землю столбов, уже невозможно понять, что именно.
На самом берегу, частью из воды, частью из песка торчали остатки свай; видимо, когда-то здесь был устроен причал. Сама речка, как говорится, доброго слова не стоила — у́же Пивени, но как раз в этом месте она разливалась широким плесом, густо заросшим камышом, из-за которого от другого берега, где и проходило главное русло, дом с воды не проглядывался.
В общем, впечатление у Мишки сложилось какое-то странно-тревожное; будь это в другом веке, он бы, пожалуй, определил это место как брошенную по каким-то причинам базу контрабандистов, но сейчас, когда никаких внятных границ между княжествами не существовало… Непонятно, одним словом.
Вообще, многое тут было непонятно, начиная с самого захвата княжеской семьи. Ну, невозможно подгадать и провести операцию почти одновременно с началом грозы. Хорошо Егору — объявил это колдовством, и вроде как все стало ясно. Мишку это объяснение не удовлетворяло совершенно. Какие бы чудеса ни демонстрировали ему Нинея, Аристарх, Настена, за всем этим стояло лишь изощренное воздействие на психику аудитории или отдельного «пациента», а «повелевать стихиями»… Глупость, одним словом.
Получается, что использование погодных условий для захвата и прорыва вверх по течению — экспромт? И это в такой серьезной военно-политической операции? Бред! Откуда здесь взялась боевая ладья? Ждала? Но в таком случае прорыв вверх по течению — не экспромт, а действия по плану.
Вопросы, вопросы… А ответов нет. Вплоть до того, что совершенно непонятно, в чьих руках сейчас находится семейство князя Городненского — ляхов, полочан или еще кого-то?
Если похитители ляхи, то с чего они поперлись по Неману вверх? Если полочане, то почему сидят здесь, а не уходят на земли Полоцкого княжества? И почему они вообще сидят на малом притоке Немана, не так уж далеко от Городно, рискуя тем, что их обнаружат?
Все это ни в коем случае не получалось интерпретировать как набор неких случайностей. Был, был во всем происходящем какой-то смысл, какая-то причина, заставившая события развиваться именно так, а не иначе, но Мишке никак не удавалось, даже приблизительно, этот смысл уловить. Это тоже вызывало тревогу, причем нешуточную, поскольку при попытке освобождения княжеского семейства дело придется иметь с очень серьезными людьми: кому попало такие операции не поручают.
Яков и Веселуха лишь подтвердили Мишкины опасения. Аргументация разведчиков оказалась, что называется, убойной. Дом на первый взгляд выглядел совершенно необитаемым: днем никакого движения или шума. Трава вокруг дома казалась нетронутой, хотя Яков и утверждал, что ходят, но так, чтобы не натоптать; ни на полянке, ни в лесу ни малейших следов отходов, которые неизбежно накапливаются в том месте, где в течение какого-то времени проживает группа людей. Значит, все тщательно собирают и куда-то уносят. Огонь для тепла или приготовления пищи в доме разводят только по ночам; как раз по запаху дыма Веселуха на это место и вышел.
Дозоры стоят выше и ниже по течению, причем довольно далеко от дома — Яков засек дозорного еще и на противоположном берегу реки. Веселуха его не видел, но с Мишкиным урядником спорить не стал. А возле дома никого! Правда, тот же Веселуха утверждал, что в лесу и на этом берегу стерегут: слышал ночью, как проходила смена, но найти секрет не смог. То ли его местоположение менялось, то ли дозорные сидели на деревьях, а в таком случае легче самому попасться, чем их обнаружить.
Малую ладью, отбитую у городненцев, и прогулочную ладью княгини Агафьи похитители спрятали ниже по течению, причем ладью княгини вытащили на берег, а малой ладьей, видимо, пользовались для смены караула и других надобностей. Вот большую боевую ладью, о которой рассказывал Ерофей Скука, обнаружить так и не удалось, что тоже наводило на очень нехорошие мысли.
Получалось, что неизвестные пока тати, захватившие княжеское семейство, держали ладью княгини в качестве приманки (да и то неявной, ее еще найти надо); большую ладью с экипажем — в качестве резерва и основной ударной силы, а «добычу» спрятали так, что, даже обнаружив основной отряд, главную свою задачу спасательная экспедиция все равно не решала. Похитители же могли либо победить спасателей в открытом бою, либо заманить в засаду, как один раз уже получилось с городненцами; а если противник окажется не по силам, могли и уйти, но так, чтобы за ними гонялись вовсе не там, где находилось княжье семейство.
Веселуха обнаружил место содержания княгини с детьми лишь потому, что умел вести поиск в ночном лесу — умение, прямо сказать, редкое, да и то сначала требовалось довести себя до состояния «либо добиться своего, либо умереть».
Все это говорило только об одном: делом заправляют ребята серьезные. И считать все кажущиеся непонятки и неувязки исключительно их проколом или результатом поспешных и непродуманных действий — верх идиотизма и самонадеянности.
«Вот именно, сэр! Если противник не дурак и не дилетант — а поводов считать его таковым у вас нет, и если его поведение непонятно, то пока вы не поймете, хотя бы примерно, с чем дело имеете, извольте, как будут изящно выражаться в некоторых кругах во времена вашей будущей-прошлой жизни, прикинуться ветошью и не отсвечивать. А то в один не особенно прекрасный момент все эти кусочки пазла сами собой в такую занятную картинку сложатся — костей не соберете.
Ну-с, сэр Майкл, и каковы будут версии? Что с того, что вы о работе спецназов да спецслужб мало знаете? Книжки детективные почитывали, фильмы посматривали… не одно же там вранье было! Нынче-то вы как раз спецназом и командуете, хотя и не высшего, мягко говоря, сорта. Так что будьте любезны соответствовать. Положение, как вы давеча изволили выразиться, обязывает. И уж если в специфике работы спецназеров не разбираетесь, так включайте управленческое мышление. Собственно, хороший командир — он управленец и есть, из этого и исходите…
Итак, что мы имеем?»
В первую очередь требовалось прекратить списывать все непонятное на взаимодействие с нечистой силой или, еще хуже, на глупость противника; забыть про «стихийную» магию или кажущуюся тупость похитителей с сидением на месте, в то время как надо рвать когти. И это, и якобы изощренный садизм в отношении малых детей, одетых, чтобы спасаться от жары, а сейчас уже сентябрь заканчивается, и по ночам холодно, — все это должно объясняться иначе, состыковываться одно с другим и укладываться в целостную и логичную картину.
Значит, никакой мистики с управлением погодой. Подвернулся случай, и серьезные мужики решили им воспользоваться. То есть заранее гроза в плане не задействовалась, но прекрасно в него вписалась, причем так, что получилась полная видимость, будто без нее задуманное и невозможно. Но это касаемо самого момента похищения, а дальше? Ведь не с кондачка они все это придумали. Значит, вначале предполагали справиться и без участия «небесных сил»? Потом на ходу план поменяли, подстраиваясь под грозу, и из-за этого пошли все дальнейшие нестыковки в сценарии, рассчитанном на совсем другое развитие событий.
«Тогда, опять же с учетом профессионализма исполнителей, имеем два варианта: либо что-то пошло не так, и пришлось действовать экспромтом, либо имело место НАМЕРЕНИЕ сломать первоначальный план, и серьезные профи использовали появившуюся для этого возможность.
Второе. Долгое и вроде бы бестолковое сидение на месте, несмотря на риск. Мы с вами, сэр, уже договорились, что командир похитителей не идиот. Значит, ему НАДО сидеть!
Стоп! А если пребывание в этом доме — часть резервного плана? Вот так дело обернулось, что пришлось по каким-то причинам уходить вверх по Неману, и на этот случай была подготовлена стоянка в укромном месте… Ага! Это, кстати, объясняет и появление боевой ладьи. Помните, сэр, вы примерно о том же думали, когда анализировали налет на пинский речной порт? Значит, правильно думали».
А если используют резервный план… Все равно, сидеть на месте, а не уходить куда подальше и побезопаснее — странно, если не сказать глупо. Разве что послали гонца и ждут указаний? Но это значит, что и резервный план пошел наперекосяк, и потребовалось согласовывать что-то с командованием… И уйти нельзя — гонец-то сюда же возвращаться должен.
А кроме того, уходить в другое место с таким «табором», как дети, мамки-няньки, которых надо кормить, устраивать в тепле.
«Опаньки! Дети! То-то вас, сэр, все время что-то цепляло! Украсть просто княгиню — одно дело. Как сказал кто-то из великих: „Для претендующих на власть риск головой — естественное обстоятельство“. А вот украсть княгиню с малыми детьми… Если с детьми что-нибудь случится, такого злодейства ни за что не простят!
Было, помнится, у Дмитрия Балашова в цикле „Государи московские“ нечто на эту тему. На переговорах конфликтующих князей прозвучала фраза: „ВАШИ дети или ОБЩИЕ дети?“… что-то в этом роде. Балашов, надо полагать, знал, о чем пишет. Видимо, взрослые Рюриковичи могли хлестаться между собой сколько угодно, вплоть до смертоубийства, а дети, несмотря ни на что, считались общими — родовыми».
В таком случае за гибель малолетних Рюриковичей на виновника ополчится весь род, позабыв на время внутренние противоречия. Покойный Мономах такого случая не упустил бы — любил и умел князюшка обличителем выступать, а сынок Мстислав не жиже папочки будет. Обязательно воспользуется случаем полоцких князей злодеями-детоубийцами выставить!
«А вы-то, сэр, выдумывали, как полоцких князей союзников лишить… Кхе! Да они сами подставились. Вернее, исполнители подставили их так, что никаких врагов не нужно! И не важно уже, участвуют в этом мероприятии полоцкие или просто рядом постояли — все равно по уши в этом самом…
Спокойно, сэр Майкл, спокойно… А не выдаете ли вы желаемое за действительное? Да нет, пожалуй. Вполне все может так и быть, вполне».
Если первоначально целью похитителей была одна Агафья, а исполнители пожадничали или своим умом дошли, что через детей на Всеволода можно надавить сильнее, чем через жену? Тогда тот начальник, который принял похитителей в соответствии с резервным планом, получил на свою голову такой груз ответственности, на который никак не рассчитывал. Тут уж точно без цэу от руководства не обойдешься, а само оно от такого геморроя на стенку полезет.
«Ну хорошо, сэр, допустим, что тут вы угадали, но все равно непонятно, почему задействовали резервный план? Да, случай подвернулся, да, использовали его удачно, да, как заметил Пастер: „Случай благоприятствует подготовленным“…
Подготовленным! Вот оно! Значит, и в самом деле резервный план готовили заранее!
Так, так, так… А если те, кто ожидал похитителей ниже по течению Немана, об этом варианте не знали? Хе-хе, сэр Майкл, извините за вульгаризм, но кого-то тут, похоже, кинули. Все вместе подготовили, организовали, а потом одна группа заговорщиков другой группе показала в форточку известную часть тела. Ну прямо как домой вернулись, а, сэр? Нет, ну не меняется род людской, хоть ты тресни! Что ЗДЕСЬ, что ТАМ. Да и в библейские времена, судя по письменным источникам, тоже с кидаловом не стеснялись. Вот тебе, бабушка, и преемственность поколений! Темпора, конечно, мутантур[24], а нам пофиг — ни хрена не меняемся! Интересно, кто кого кинул?»
В деле явно участвовали поляки и полочане, но просто так, со стороны, все разузнать и подготовить невозможно. Хотя подозревать кого-то из приближенных князя или княгини вовсе не обязательно, достаточно купить или запугать какую-нибудь «Констанцию Бонасье» или «дворецкого Бэрримора» и получай все расклады: расписание княгини, количество сопровождающих, систему охраны, маршрут, время и все прочее, что требуется для похищения.
«Ладно, со своими заговорщиками пусть городненцы сами и разбираются — не наша это задача, так что в детектива не играем, а вот в освобождение заложников из лап террористов — придется… Да не играть, а все всерьез.
О господи, опять: ди эрсте колонне марширт, ди цвайте… и это — на всю оставшуюся жизнь! Назвался сотником, полезай… куда, собственно? Да куда угодно, в зависимости от ситуации — полезай, и все! Собственно, вы уже влезли и даже устроились там со всеми удобствами. И никуда не денетесь — что ни говорите теперь, как ни крутите, а ровно с той самой минуты, как князюшка в ваших руках оказался, деваться вам некуда, так что пока наплюйте-ка на все иные расклады и приступайте к своим непосредственным обязанностям, господин сотник. Что у нас там по плану?
Нападать придется среди бела дня. Поскольку сменой караулов и хозяйственными делами они занимаются по ночам, то днем вполне могут быть сонными или вообще дрыхнуть. Нападение перед рассветом — это для приключенческих романов. Во-первых, часовые, если они профессионалы, а не салаги-срочники, в это время бдительности не теряют. Во-вторых, роса — скользко, трава к обуви липнет, и нашуметь можно запросто. В-третьих, все лесные шумы в это время как раз „выключены“, так что любое шевеление тотчас порождает сакраментальный вопрос: „Кому не спится в ночь глухую?“
Далее… убрать дозорных в лесу. Легко сказать. Приучили киношники, понимаешь, к тому, что часовой — прямо-таки мальчик для битья, подходи и режь. Жизнь не кино, хороший, правильно несущий службу часовой, да еще по уму поставленный, не такая уж и легкая добыча. Как же это устроить-то? Ладно, подумаем еще, с Егором посоветуемся.
Потом надо как-то народ выманить на открытое место, под наши выстрелы. Ну, с этим относительно проще, слава богу, в учебной усадьбе отрабатывали. Алексей, помнится, удивлялся, зачем нам освобождению пленников обучаться, но потом согласился, что лишним не будет.
Теперь прикинем распределение сил. Десяток Якова занимается дозорными в лесу. Опричники — домом и заложниками. Остальные — в готовности к отражению подмоги.
Дозорного на противоположном берегу отловить, скорее всего, не удастся, даже и пробовать не стоит. Значит, весть подаст. Яков и Веселуха уверяют, что ниже по течению основных сил с боевой ладьей нет. Мало ли что они уверяют! С какой стороны придет подмога, по суше или по воде, наверняка мы знать не можем. Значит, основную свою ударную силу держим здесь, у дома, и, разумеется, скрытно.
Хм, а кто князя-то с городненцами охранять останется? Эх, сколько ребят под Пинском потеряли! Уходило из Михайлова городка сто десять отроков, а сейчас осталось чуть больше шести десятков. Почти та самая половина! Значит, придется урезать группы… блин, тришкин кафтан. Якову оставляем шестерых. Опричники все здесь нужны, а охранять пленных тогда остаются полтора десятка.
Кого поставить над ними старшим? Опять Роську? Обидится — в пинский порт не взяли, теперь тоже. Демьяна? Объясним, что князь слишком ценная добыча, кому попало не доверишь. Уговорим, в общем. Хорошо бы еще кого-то из взрослых оставить, чтобы пацаны не лопухнулись. Хотя там же Илья, его на кривой козе хрен объедешь. И Антоху там же оставлю, „для массовости“. Тоже обидится, но вот уж на фиг! Нечего ему здесь делать — еще полезет начальство грудью защищать».
Вот этот-то план Мишка и обкатывал с Егором, потихонечку сатанея от того, что десятник вроде бы и не приводил серьезных аргументов против, но ни в какую не соглашался, постоянно демонстрируя какие-то смутные сомнения. Подмоги он почему-то не опасался, а сомневался в главной фазе операции, озвучивая самые мрачные варианты развития событий. То «перебьют всех заложников», то «затворятся в доме и будут заложников по кускам выкидывать, пока не отпустим», то «да не знаем мы, что там внутри, дом-то здоровенный», и прочее в том же духе.
Мишкину мольбу «просто поверить», как это было с фальшивой грамотой для пинчан, Егор тоже отмел:
— Там если бы и не получилось, то особого вреда не случилось бы, а здесь, если у тебя сорвется, так даже и думать неохота, что выйдет.
— Да уразумей ты, дядька Егор: если это для тебя непонятно и удивительно, то и для них так же будет. Удивить — значит победить!
— Все равно! — Егор набычился, словно собирался бодаться. — Не можем мы знать наверняка, как они себя поведут. Удивятся или там не удивятся… а вот возьмут и… Тьфу, чтоб тебя! Говорил я это уже, а тебе что об стенку горох.
— Ну, хорошо. — Мишка предпринял последнюю попытку уговорить десятника: — А что бы ты сам в таком разе делал?
— Да не обещал бы того, чего сделать не могу! — перешел десятник на повышенный тон. — Ты со мной мог переговорить, перед тем как к князю переться? Совсем уж завеличался? Думаешь, если у тебя все задуманное раньше получалось, так и дальше пойдет? — Мишке показалось, что Егор сейчас схватит его за грудки и как следует тряхнет. — А хрена не хочешь? Вот от такого величания люди и гибнут! И не только сами — своих ратников без толку кладут! За теми, кто недавно десятником стал, пригляд нужен даже больше, чем за новиками, а ты… — Егор вместо ожидаемой ругательной вставки хватанул ртом воздух, словно задыхался. — Боярич, в сотники заскочил… Скольких отроков уже угробили? Не наука тебе? Драть тебя кувыркать, вдоль и поперек, рожном, оглоблей, коромыслом и прялкой бабьей, во все дыры…
Егора, что называется, понесло, причем серьезно: в обычной ратнинской ругательной тираде начали проскакивать морские термины, какие-то непонятные Мишке слова, и даже прорезался псковский говор.
«О, как его накрыло! Похоже, пиратская молодость наружу лезет».
Постепенно в речи бывшего «джентльмена удачи» начали появляться и осмысленные словосочетания: «что я Корнею скажу?», «детей малых угробишь, недоносок», «что возомнил о себе?».
Мишка прямо-таки физически почувствовал, как откуда-то изнутри поднимается бешенство, со скрежетом зубовным задавил его в себе (а так хотелось выпустить наружу!) и заорал в ответ:
— Да пошел ты! Не хочешь — обойдемся, сиди, пленных охраняй! Зассал, морской волк — грудь в волосах, жопа в ракушках? Так и говори!
— Что-о-о?! Да я тебя…
Мишка кувырком назад перешел из сидячего положения в стойку, уходя от протянутой к нему руки Егора.
— Антоха! Опричникам — к бою! Поручикам — всем сюда! Только шевельнись, козлодуй! — Последние слова Мишка, угрожающе покачивая кистенем, адресовал начавшему подниматься на ноги Егору. — Не успеешь…
— Михай… — Неизвестно откуда появившийся Арсений осекся, уставившись на направленный ему в грудь самострел Антона.
Егор легко, словно играючись, ушел в перекат, разрывая дистанцию, но чей-то кнут захлестнул ему руку, дернул, а Роськин ломающийся голос предупредил:
— Не убью, но обезножишь!
И все! Подступающее бешенство вдруг сменилось холодной решимостью, пронзительной ясностью и легкостью, как тогда, рядом с Аристархом, у дома Нинеи. Мишка единым взглядом охватил все: Антона, готового нажать на спуск, Арсения с растерянным (вот удивительно!) лицом, Роську, целящегося из самострела в ноги Егору, стоящего рядом с Роськой Дмитрия с кнутом в руке, набегающих опричников, которым Дмитрий жестом давал команду на окружение… Даже солнечные блики на оружии, паутинку на ветке куста, какие-то травинки, прилипшие к сапогу Дмитрия.
Понял, что отроки уже давно слышали разговор на повышенных тонах и готовы исполнить любой приказ. Ощутил свою правоту: надо действовать именно так, и никак иначе. И услышал голос!
Даже не сразу понял, что говорит сам. Не было такого голоса ни у Мишки Лисовина, ни у Михаила Ратникова — кажется, и негромко, но слышат все; кажется, и не приказываешь, но не подчиниться невозможно:
— Я, сотник Лисовин, боярской волей беру все на себя! Будет так, как сказал я! Несогласные — прочь! Противящиеся — да умрут!
Егор попытался выдернуть кнут из руки Дмитрия, Арсений пробормотал что-то про «белены объелся», но отроки шевельнули самострелами… Ох, как они ими шевельнули! Мишке только бровью повести, и не станет ни Егора, ни Арсения, ни прочих.
Казалось бы, ну сколько может продолжаться эта немая сцена? Сколько можно вот так стоять в напряжении? Однако Мишка нисколько не сомневался: сколько нужно, столько и простоят; а нужно столько, чтобы Егор… нет, не сломался бы — такого, как он, хрен сломаешь — но понял и признал бы: командир может быть только один, но здесь и сейчас командир не он. Уверенность в том, что это получится, была полнейшая, прямо-таки железобетонная, но…
Разрешил все Савелий Молчун, от которого сутками можно было не услышать ни единого слова. С лицом, имеющим, кажется, только два выражения — мрачное и никакое, во всех обстоятельствах он вел себя так, будто в любой момент может повернуться и уйти; и выражался, если все же приходилось говорить, предельно коротко и, как правило, либо ругательно, либо просто негативно.
Вот этот самый Савелий и вышел из-за спин опричников. Неспешным шагом (если бы не разбитые Веселухой губы, то, наверное, еще и посвистывал бы) продефилировал между отроками, пробурчав в сторону направленных на него самострелов что-то вроде «не балуй», вышел в центр образованного опричниками круга, окинул мизансцену почти равнодушным взглядом, повернулся к Егору и, слегка пожимая плечами, будто признавая очевидное и неизбежное, констатировал:
— Лисовин…
— Ага, вот и я говорю… — подхватил Арсений, и хотя не продолжил фразу, но напряжение разом спало. Егор, расслабившись, принялся сматывать с руки конец кнута; Дмитрий, не сопротивляясь, ослабил натяжение, Роська убрал пальцы со спуска самострела, опричники с заметным облегчением начали переминаться с ноги на ногу…
«Во дает мужик! Одним словом! Вот тебе и молчун. А Арсений-то проговорился: обсуждали они вас, сэр, между собой, и не раз обсуждали. Эх, послушать бы те разговоры…»
Савелий, все так же неспешно, даже как-то скучающе, развернулся к Мишке и сделал приглашающий жест, — мол, приказывай, сотник. Мишка, с трудом удержавшись от благодарственного кивка, заговорил приказным тоном (но НЕ ТОТ уже был голос, увы, не тот):
— Слушай приказ! Охранять пленных остается поручик Демьян…
Мишка выдавал чеканные фразы, а сам краем уха улавливал доносящееся из-за спины: «А чего же они тогда…» — сдержанный рык Фаддея Чумы и «Д-д-да обожди т-ты…», вымучиваемое Дормидонтом Заикой. Ратники Егора тоже были готовы. Вот только к чему?
Первый пункт Мишкиного плана не реализовался: разведчики Якова дозорных в лесу не нашли. То ли их и не было, что маловероятно, то ли хорошо спрятались и не решились себя обнаруживать, что неприятно, ибо придется внимательно следить за тылом. Выслушав присланного от Якова отрока, Мишка поколебался, но решил ничего не менять — не так уж много могло быть в дозоре людей.
— Передай уряднику Якову: выдвинуться с разведчиками к дому, но из леса не выходить. Укрыться и смотреть в оба, чтобы нам в спину не ударили.
— Слушаюсь, господин сотник!
Мишка с нарочитой неторопливостью подошел к нервно перебирающему ногами Зверю, поднялся в седло и недовольным тоном пробурчал:
— Чего в кучу сбились? Урядники, разделить десятки! Дмитрий, Артемий, куда смотрите?
Можно было бы и не ворчать, но мальчишек следовало остудить: они так и рвались вперед.
Дождавшись отчетливого разделения опричников на две группы, Мишка удовлетворенно кивнул и скомандовал:
— Неспешно… Дмитрий, своих придерживай. За мной, вперед!
На опушке леса их встретил отрок из десятка разведчиков.
— Ну что там? — нетерпеливо спросил Мишка.
— Все тихо, господин сотник.
— Первый десяток, щиты на руку! — Мишке захотелось еще раз повторить все, что говорилось на инструктаже, но он сдержался. — Артемий, в доме лучники могут быть, поосторожней там. Командуй давай.
— Второй десяток! — Артемий приподнялся на стременах. — Стрелять с седла… Товсь! За мной, галопом… Вперед!
Скакать от опушки до дома — всего ничего. Отроки спешились, прижались к стенам, двое принялись собирать поводья коней, чтобы отвести их в сторону. В доме пока никакого шевеления не обозначилось, хотя не слышать конского топота там не могли.
— Знак десятнику Егору! — не отрывая глаз от опричников Артемия, скомандовал Мишка.
Снова конский топот, но теперь уже более внушительный: основные силы Мишкиной сотни выдвинулись к опушке леса так, чтобы отразить нападение с любой стороны.
Егора после признания за Мишкой права командовать как подменили. Десятник, будто почувствовав облегчение от того, что скинул с себя ответственность за всю операцию, сомнениями больше не мучился, а толково и конструктивно включился в обсуждение деталей предложенного плана. И сейчас именно он со своим десятком возглавлял «группу прикрытия». Теперь ненайденных дозорных можно не опасаться: с такой силой связываться не станут, предпочтут отсидеться или смыться по-тихому.
Отроки второго десятка подсадили двоих товарищей на крышу. Ничего сложного — край низкий, рукой достать. Вот провалиться внутрь можно запросто, однако ребята действовали точно по инструкции: распластались, словно на тонком льду, и только убедившись, что держатся прочно, принялись прорубать дыры в заросшем мхом покрытии.
«Вот сейчас переполох в доме поднялся! Снаружи копыта стучат, крышу ломают, и не понять ничего — кто, что, откуда? Волоковое окошко низко, стрелять неудобно, да и не в кого, ребята не подставляются. Остается дверь. Ну-ну…»
— Господин сотник, с того берега знак подали!
Мишка обернулся. Над противоположным берегом косо уходила в небо стрела, оставляя за собой дымный хвост.
«Быстро дозорный среагировал. У него что же, огонь заранее разведен? Выстрелил вверх по течению, значит, основные силы укрыты там, оттуда и надо ждать нападения… Ничего, Егор это тоже видит, сам сообразит, а для нас сейчас главное — дом».
Артемий подобрался к двери. Собственно, самой двери и не было — то ли сгнила, то ли вышибли когда-то, и вход в дом завесили какой-то шкурой. Она шевельнулась, и Артемий тут же выстрелил сквозь нее. Попал или не попал, непонятно, но больше выйти никто не пытался.
Дыры в крыше прорубили, и из обеих тут же вылетело по стреле, но бесполезно — отроки на фоне неба не маячили. Снизу им передали туески с дымовухой.
«Ну, Кузькина „химия“ в дело пошла».
Туески полетели в прорубленные отверстия и одновременно в волоковое окошко. С того места, где находился Мишка, он не видел, но и в окошко, находящееся с противоположной стороны дома, тоже должна была залететь такая же «дымовая шашка». Ее, правда, почти сразу выкинули наружу, но один из отроков тут же выстрелил внутрь дома.
— Куда? Там же дети! — шепотом выкрикнул Дмитрий.
— Спокойно, Мить, стреляет — значит, видит куда. Стоим, ждем. Артюха свое дело знает.
Выброшенную из дома дымовуху снова закинули внутрь, и один из отроков закрыл окошко своим щитом, подперев его плечом. Отверстия, пробитые в крыше, тоже накрыли щитами.
«Ну, вот так, значит. Сразу дымовухи они не загасят, так что там у них сейчас темно, смрадно, детишки пищат, бабы верещат… Нет, правильно, что известь добавлять не стали — совсем уж травить людей не требуется. Вылезете, никуда не денетесь, это вам не больница в Буденновске…»
Мишка обернулся к отрокам, зафиксировал взглядом каждого. Напряженные позы, руки, вцепившиеся в поводья и оружие… Лиц под бармицами не видно, но наверняка каждый — как натянутая струна.
— А ну, спокойнее! Пальцы расслабить, а то сейчас сок из самострелов выдавите. Спины, шеи, дыхание… Забыли, чему учены? Глядите, ребята все верно делают, вот и нам так же надлежит. Ты! Чего коня зря дергаешь? Ты! Как самострел держишь? Ну-ка, всем негромко, но отчетливо прочесть «Отче наш»!
Отроки невнятно забубнили под бармицами, и Мишка вновь обернулся к дому. В окно и отверстия в крыше полетела еще одна партия дымовух. Изнутри донесся шум, но вместо ожидаемого плача детей и женских голосов раздались мужские крики. Кто-то невидимый сорвал шкуру, закрывающую дверной проем, и оттуда потянуло дымом. День выдался пасмурный и тихий, но в этот момент пахнул легкий ветерок. Дым вдруг всосало в дверь и выдуло из-под застрехи крыши.
«Ну да, дом-то по-черному топится… Нет, не задохнутся, но вылезать наружу придется… или на полу улягутся? И будут лежать — ждать подмоги? Не хотелось бы ребят внутрь посылать, там у входа наверняка затаились… Сейчас все решится — либо один сценарий, либо второй… Есть! Получилось!»
В дверном проеме показалась женщина… не одна — позади нее виднелся мужчина, одной рукой удерживающий пленницу поперек туловища, а другой приставивший ей к горлу нож.
— Оружие наземь! Бросай, я сказал!
«Голос уверенный, без истерики… тем лучше. Ну, Артюша, не подведи, ты же у нас артист…»
— Исполнять! — Распоряжение Артемия прозвучало вовсе не как команда, а как крик испуганного и растерянного мальчишки.
Отроки еще попятились, кто-то опустил самострел, кто-то нет.
— Наземь, сказано! Зарежу княгиню!
— Бросайте! — с натуральной слезой в голосе возопил Артемий. Мишка поморщился — не переигрывает ли? Ладно, на испуг спишут — пацан же.
Отроки наконец повиновались. В точности так, как это делалось на занятиях в учебной усадьбе: болты остались наложенными на стволы, самострелы легли на землю аккуратно, так, чтобы либо подхватить и тут же выстрелить, либо самому упасть и стрелять лежа с последующим перекатом в сторону.
— Отойти назад. Дальше!.. Еще дальше!
«Опытный, сволочь, соображает…»
Террорист (а Мишка про себя назвал похитителей именно террористами) вытолкал пленницу наружу, и сразу же в дверном проеме появился следующий, точно так же прикрываясь женщиной с приставленным к горлу ножом, потом третий, с ребенком на руках.
Все это настолько напоминало многократно виденное в кино ТАМ, что Мишка чуть глаза не протер, но тут же разозлился на себя — а что удивительного? ТЕ приемы и ухватки не на пустом месте, надо думать, родились.
«Ну, падлы… мертвым позавидуете! Я вам устрою…»
Всего террористов оказалось шестеро, у каждого по заложнику — две женщины и четверо детей разного возраста. Вслед последнему из дома с криком кинулась еще какая-то женщина, но он ударом ноги зашвырнул ее обратно.
С трудом заставляя себя говорить спокойно, не повышая голоса, Мишка обратился к отрокам первого десятка:
— Ну? Все всё помнят? Если сделаем правильно, то и княжью семью спасем, и сами целы останемся. Митя, медленно, шагом, подъезжаем, расходясь и выбирая цели…
— Да знаю я, Минь…
— Ты-то знаешь. За ребятами присматривай, мне сейчас не до того будет.
— Сделаем… Слушай мою команду! Медленно, без резких движений… С Богом! За мной.
Зверь, повинуясь всаднику, выходил прямо на главаря, шедшего первым. Тот еще издали закричал:
— Стоять! Зарежу княгиню!
Мишка не реагировал, неспешно ехал дальше, краем глаза отслеживая действия отроков. Пока все шло, как надо.
Главарь еще пару раз выкрикнул угрозы, но Мишка остановил Зверя, когда между ними осталось меньше десятка шагов.
— Я убью ее! — в очередной раз проорал террорист.
— А я тебя, — как можно бесстрастнее отозвался Мишка и угрожающе повел самострелом.
— Это княгиня! — не унимался главарь. — С вас за нее спросят…
— Не спросят. Мы не здешние. Режь и готовься…
«Вот так. Тебе ж не княгиню грохнуть надо, а самому выжить хочется. „Аллах акбар“, ты, надо понимать, тоже кричать не будешь и вообще к такому повороту событий не готов».
— Все равно!.. Ответишь! — В голосе главаря поубавилось уверенности.
— Ну, хорошо. Чего ты хочешь?
Мишка демонстративно положил самострел поперек седла, вроде бы отводя его от террориста, находящегося прямо перед ним, а на самом деле направляя оружие на другого, который прикрывался девочкой лет двенадцати. Отроки один за другим повторили Мишкино движение. Под неявным прицелом оказались все шестеро, но ЗДЕСЬ таких фокусов знать не могли — и к самострелам непривычны, и по телевизору всяких выкрутасов не насмотрелись.
— Пропустите нас к ладье и дайте уйти! — выдвинул условие главарь. — И все будут целы.
— И где ж твоя ладья? — Мишка сам удивился тому, как миролюбиво звучит его голос. — Куда пропускать-то?
— Ладья сейчас будет. Мы идем к берегу, и не дай бог, кто-то из вас нам в спину выстрелить попробует…
— Много хочешь. Ц-ц-ц… — Мишка поцокал языком, словно возмущаясь наглости главаря, но на самом деле подавая сигнал. Зверь, услышав цоканье, замер неподвижно: хозяин собирается стрелять, и до щелчка тетивы шевелиться нельзя. Отроки тоже зацокали языками, а от дома раздался голос:
— Господин сотник, мы здесь!
Главарь, в отличие от своих подельников, на голос не обернулся — опытный и нервы крепкие, но на это особо и не рассчитывали. Щелчки выстрелов почти слились в один звук. Тот, в кого целился Мишка, получил болт в локтевой сгиб руки, державшей оружие, выронил нож и начал оседать на подгибающихся ногах, цепляясь за пленницу; видимо, из-за болевого шока от перебитого болтом локтевого сустава лишился сознания. Опричники не подвели: по болту, а то и по два получили все шестеро террористов. Кто-то упал, кто-то схватился за искалеченную руку, двое или трое орали от боли.
К княгине кинулся Дмитрий, а Мишка послал Зверя к девчонке (княжне?), которая, кажется, собралась падать вместе с цепляющимся за нее молодым парнем. Картинно взмахнув мечом («шоу маст гоу он» — а вдруг и вправду княжна?), Мишка ударил террориста плашмя по голове (не дай бог княжну кровью забрызгать), лихо соскочил с коня и попытался подхватить девицу на руки. Не получилось — левая рука хоть и зажила вроде, а тут подвела. Чувствуя, что вот-вот выронит девчонку, он опустился в «рыцарскую» позу и усадил ее на выставленное колено.
«Вот черт, чуть всю романтику не изгадил! Витязь в сверкающих доспехах поражает злодея, берет княжну на руки и… роняет задницей на землю. Шарман!.. Хорош стебаться, сэр, дел полно! Витязь, блин…»
Мишка торопливо обвел взглядом происходящее перед домом. Одни отроки оглядывались, настороженно поводя по сторонам взведенными самострелами, другие вязали раненых террористов. Впрочем, на периферии зрения мелькнула рука с кистенем, значит, не только вязали, но и добивали. Дмитрий помогал подняться с земли княгине, в дом никто не заходил, а ведь Артемий со вторым десятком обязан был его зачистить; возле стены происходила какая-то непонятная суета. Явно требовалось командирское вмешательство, а тут «то ли княжна, то ли нет» якорем повисла, не желая выбираться из обморока.
Легкое похлопывание ладонью по щекам должного воздействия не возымело, и Мишка, воздержавшись от применения более радикальных средств, потащил девицу к стене дома, чтобы пристроить ее на завалинке. Не дотащил совсем чуть-чуть: из двери с нечленораздельными воплями выскочили две женщины и кинулись к перепуганным, вопящим во все горло княжатам, а следом за ними выскользнул какой-то типчик весьма растрепанного вида, безоружный, и дернул вдоль стены, явно намереваясь скрыться за углом.
Мишка со своей ношей оказался у него на пути и прямо-таки всей кожей почувствовал, что если кто-то из отроков вздумает стрелять в беглеца, то может запросто грохнуть своего сотника, оказавшегося на линии выстрела. Надо было что-то срочно делать. Бросить девицу и выпустить на волю кистень Мишка никак не успевал, меч валялся в стороне, а типчик, оглядываясь назад, сам того не замечая, пер прямо на них с девицей.
Пришлось импровизировать, благо боевая рукавица, сброшенная с руки (ну не хлестать же ею девчонку по щекам), так и лежала на коленях у девицы, каким-то чудом не свалилась, пока тащил. Ее-то Мишка и запустил в голову типчика. Получилось удачно: иногда бегущего человека достаточно лишь слегка толкнуть, чтобы тот потерял равновесие, а тут сильно брошенная увесистая рукавица ударила в лицо тыльной стороной, прикрытой кольчугой, у типчика подвернулась нога, тело повело в сторону, и он с маху влип в стену дома. И тут же, словно обрадовавшись представившейся возможности, в него ударили сразу четыре болта. На Мишку плеснуло кровью, и даже, кажется, ошметками мозга (вот и старайся девицу не забрызгать), «княжна, или как там ее» вдруг очнулась, вцепилась, ломая ногти, в Мишкину кольчугу и тоже завопила.
«Да мать же вашу всех… Филиал хора Пятницкого в сумасшедшем доме! Оглохнуть можно!»
Мишка попытался встать, но девица вцепилась как бульдог и не отпускала; кинул с надеждой взгляд на Дмитрия, но тому, похоже, приходилось ничуть не легче, чем его сотнику. Старшина Младшей стражи беспомощно топтался возле княгини, которая все никак не могла отнять своего самого младшего ребенка у «террориста». Раненый тать сидел на земле, похоже, в полубессознательном состоянии и не падал на спину только потому, что княгиня Агафья тянула на себя ребенка, которого тать крепко прижимал к груди левой рукой. Дмитрий, никогда не терявшийся в бою, сейчас сам на себя не походил: сунулся помогать, но вместо благодарности получил от княгини удар локтем, сопровождаемый еще и каким-то ругательным восклицанием. Отшатнулся, растерянно переступил с ноги на ногу и снова полез помогать.
Агафья, отчаявшись отнять свое дитя у злодея, позволила тому упасть на спину, а потом, с громогласным «пся крев!!!», врезала ногой по голове, словно футболист, пробивающий пенальти. «Террорист» сразу же расслабился, если вообще не помер, и княгиня наконец подхватила орущего ребенка на руки.
«Мне показалось, сэр, или ее светлость действительно ругнулась по-польски? Дурдом, ей-богу! Еще и эти разбегались…»
Выскочившие из дома женщины (не иначе, няньки княжьих отпрысков) ринулись к освобожденным из рук «террористов» детям. Но если младший мальчик сам потянулся к ним навстречу, то старший, извернувшись, побежал к матери. Кто-то из отроков попытался перехватить его, но пацан и тут сумел вывернуться. И при этом продолжал вопить, словно в штыковую атаку шел!
Молодая баба, которую «террористы» вывели из дома следом за княгиней, вдруг пала на колени и ее начало мучительно тошнить прямо на сапоги одного из отроков. Тот испуганно шарахнулся в сторону, а потом заскочил сбоку и ухватил за плечи, стараясь поднять страдалицу на ноги. Женщина, сотрясаемая приступами рвоты, лишь мотала головой и вяло отмахивалась от растерянного помощника.
«Токсикоз… Наверное, та самая беременная Соломония. Как бы с ней чего на нервной почве…»
Крики, суета, бестолковщина… И отроки, похоже, совсем растерялись, не хуже Дмитрия.
«Мальчишки! Нет, надо же — в бою воины, а тут бабы их своим визгом… Или именно то, что княгиню узрели, так их всех из колеи выбило? Нет, натаскивать их еще и натаскивать».
У Мишки аж челюсти свело от желания взять в руки что-нибудь длинномерное, вроде весла или оглобли, да единым махом навести порядок. Ощущая себя штангистом на помосте (мало полуторапудового доспеха, так еще и девица повисла — не отдерешь), Мишка крякнул, поднялся на ноги, выпрямился и заорал, стараясь перекрыть гвалт, уместный больше на коммунальной кухне или в женской бане, нежели на поле боя:
— А ну!!! Всем молча-а…
Какой позор! Подростковые голосовые связки устроили своему хозяину гнусную подлянку, и господин сотник «дал петуха», сорвавшись чуть ли не на дискант. Тут же захотелось кого-нибудь убить или застрелиться самому, спасибо, урядники выручили — мгновенно отрепетовали команду, да столь дружно и грозно, что даже один дитенок заткнулся, не говоря уже о взрослых.
Возникшей паузой раньше Мишки воспользовалась княгиня. Обернувшись к все еще топчущемуся около нее Дмитрию, она рявкнула прямо-таки фельдфебельским тоном:
— А вы кто такие?!
Старшина Младшей стражи вместо ответа зачем-то принялся стягивать с головы шлем, а Мишка с какой-то отстраненной безнадежностью ощутил, что всеобщее сумасшествие продолжает усугубляться: вопрос княгиня задала по-польски.
— Т-туровские мы, матушка княгиня… — пробормотал Дмитрий, избавившись от шлема[25].
— Так вас Вячеслав прислал? — продолжила допрос Агафья.
— Н-нет… мы сами…
— Слушай мою команду! — осторожно подал голос Мишка. Получилось сипловато и неубедительно. — Поручик Артемий!
— Здесь, господин сотник!
— Проверить дом!
— Слушаюсь, господин сотник!
— Старшина Дмит…
— Пан Лис!!! — неожиданно взвыла повисшая на Мишке девица. — Там раненые в доме!!! Не вели убива-а-ать!!!
«Какие еще раненые? Стоп! Она сказала „пан Лис“? Да что ж тут творится-то?»
Это было последней каплей. Мишку наконец прорвало:
— Митька!!! В бога, душу, гроб, мать ети… Пр-рекратить бардак!!! Баб убр-рать!!! Детей с ними… куда хочешь…
— Слушаюсь, господин сотник!!! — Дмитрий отозвался даже не с облегчением, а прямо-таки с ликованием — наконец-то есть четкая команда, и понятно, что нужно делать. — Козлодуи! Совсем службу забыли? Ослы иерихонские!!! Я вас сейчас за тайные места потрогаю! Так потрогаю!.. — Митька не командовал — пел, самозабвенно и восторженно. — Урядник Андрей!
— Здесь, господин старшина!
— Первая пятерка, вязать татей! Второй пятерке — повязанных татей стаскивать вон туда, а убитых туда! После проверки дома всех баб и детей внутрь!
— Слушаюсь, господин старшина!
— Урядник Яков! — подхватил почти таким же тоном Мишка. — Где этот гребаный Яшка? Ко мне, немедленно!
— Здесь я, господин сотник!
— Одного человека на дерево, следить за рекой! — Мишка легко, не задумываясь, смахнул с себя «то ли княжну, то ли не княжну» (няньки на девицу даже не оглянулись), да и какая, к хренам, куртуазность в этом бедламе?
— Так уже, господин сотник. Сидят двое, смотрят.
— Лекаря Матвея сюда! Где он пропадает, так его растак?! Сам за лесом не забывай следить, их дозорные где-то там схоронились!
— Слушаюсь, господин сотник!
Ох, как сразу полегчало на душе! Общее движение перед домом приобрело некую целенаправленность и даже упорядоченность, команды урядников легко забили детские писки и женские… всякие звуки, все стало понятно и предсказуемо. Мишка впервые в жизни, как говорится, «всем нутром» ощутил, сколь милее мужскому сердцу четкий воинский порядок по сравнению со штатской бестолковостью. Просто праздник какой-то!
Увы, праздник оказался недолог. По правде сказать, так и вовсе до обидного краток. Длился он ровно столько времени, сколько понадобилось княгине Агафье, чтобы подозвать к себе одну из нянек, сдать ей с рук на руки младшего ребенка, отцепить от подола и передать под надзор той же няньке старшего, упереть руки в бока, обвести окружающих грозным взглядом и…
И началось! Младшая дружина Погорынского войска во главе с сотником, старшиной и урядниками узнала о себе много нового, совершенно неожиданного и отчасти даже парадоксального. И то, что распоследние дураки чуть не перестреляли детей, и то, что князь Вячеслав не придумал ничего лучше, как прислать каких-то сопляков безмозглых, и что «не хрен было ляхами притворяться, коли вы туровские» (Мишка от такого чуть не сел), и то, что всем «спасителям драным» надо уши оборвать и задницы перепороть… Много, в общем, всякого.
Матушку княгиню несло, как, впрочем, и любую бабу, разряжающую на окружающих напряжение пережитого ужаса. Будь она послабее характером, сидела бы сейчас на земле, умываясь слезами или в полном отупении, неспособная подняться на разом ослабевшие ноги. Но Агафья, надо понимать, не из слабых — Мономахова кровь. Голос ее наверняка слышали аж на другом берегу реки, а проскальзывавшие в нем визгливо-истеричные ноты вполне компенсировались гармонично включаемыми в монолог вставками «непереводимой игры слов с использованием местных идиоматических выражений». Покрутилась, видать, Агафьюшка в юные годы возле конюшен и дружинной избы.
Как-то так складывалась у княгини логика выступления, что не воины ее из полона спасли, а дрянные мальчишки, не спросившись у мамки, усвистали гулять, стырили где-то оружие да и набезобразничали так, что в приличной семье их за такое не только розгами поучили бы, а и всем, что под руку подвернулось.
Вокруг Агафьи очень быстро образовалось пустое пространство: отроки явно боялись приближаться к грозной бабе, и княгиня, не прерывая монолога, принялась оглядываться, похоже, выбирая персональный объект атаки. То ли для того, чтобы избавить ребят от ее наезда, то ли желая смыться подальше от девицы, снова заскулившей «пан Лис…» и норовящей ухватиться за своего спасителя (он и сам не понял), Мишка двинулся к Агафье.
Простейшим, но действенным средством для женщин, пребывающих в таком состоянии, является добротная оплеуха. Потом можно дать чего-нибудь попить — кому-то хватает обычной воды, а кому-то требуется и чего-то покрепче. Лупить княгиню на глазах у всех было нельзя, «чего-то покрепче» тоже под рукой не имелось, и Мишка пошел другим путем. Подскочил сзади и, якобы стараясь заботливо подхватить княгинюшку под локоток, быстро, коротко и почти незаметно для окружающих ударил разошедшуюся бабу под коленки. Агафья, уже перешедшая к риторическим вопросам типа: «Кто здесь старший?», «Да есть ли тут хоть один зрелый муж?» и вообще «Вы о чем думали, недоноски?» — от неожиданности ахнула и, прервавшись на полуслове, села на пятки. Мишка нагнулся над ней, словно желая помочь, одной рукой придавил, не давая подняться, а локтем другой, очень постаравшись, чтобы со стороны никто ничего не разглядел, двинул по затылку.
Княгиня заткнулась окончательно, даже, кажется, лязгнула зубами, а Мишка, склонившись к ее уху, прошипел не то, что ХОТЕЛОСЬ сказать, а то, что НАДО:
— Невместно княгине, как простой бабе! Отроки впервые княгиню близко видят, что подумают?
— А-а… А? — невразумительно, но именно в той тональности, что и требовалось, отозвалась Агафья.
«Ага, подействовало! Вечное бабье проклятие: „Как я выгляжу, и что обо мне подумают?“ Ну а теперь „добивающий в голову“:
— Боярыне Соломонии дурно, как бы не опросталась… негоже на глазах у мальчишек!
— А? — во второй раз это „а?“ прозвучало уже вполне осмысленно.
Мишка, кивком подозвав на помощь ближайшего отрока, подхватил княгиню, утвердил на ногах и развернул в сторону стоящей на четвереньках Соломонии. Агафья почти сразу зафиксировала взглядом свою боярыню, повела плечами, чтобы избавиться от поддерживающих рук и поспешно шагнула к ней:
— Соломушка….
„О как! Соломушка. Видать, не просто сенная боярыня, а в ближницах ходит, если не в подружках“.
Княгиня попыталась помочь боярыне подняться, не смогла и снова заорала, ни к кому конкретно не обращаясь:
— Да помогите же кто-нибудь, обалдуи!
Мишка знаком подозвал двух ближайших отроков, а Агафья уже орала на одну из нянек:
— Иди в дом! Приготовь там… — Обернулась к быстро и надежно осточертевшей Мишке девице и добавила: — А ты чего расселась? Помоги ей!
Нянька торопливо сунулась к двери, но вдруг взвизгнула и шарахнулась в сторону, едва не сбив с ног субтильную „то ли княжну“. Из дома, сопя и отдуваясь, отроки второго десятка выносили окровавленный труп со вспоротым животом.
„Вот и верь после этого рыцарским романам… Кровь, грязь, бабьи истерики, сопливые детишки, бардак, слезы, трупы, на сапоги наблевали… Романтика, туды ее в лютни, арфы и прочий бардовский инструмент… А когда это мы, позвольте полюбопытствовать, сэр, ляхами притворялись?“
— Митька!!! — Мишка не сразу нашел глазами старшину, и пришлось орать.
— Здесь я! — Дмитрий обнаружился почему-то за спиной.
— Давай быстренько всех в дом! Слыхал, этот говорил, ладья сейчас подойдет, значит, подмога недалеко.
— Так там Артюха еще не закончил.
— Плевать! Раз убитых выносят, значит, опасности уже нет. Давай, давай, быстро! Бабу эту тащите, сама идти не может, нянек с детьми гоните, не жалейте!
С дерева, на котором укрылся следящий за рекой разведчик, раздался свист.
— Бегом, мать вашу всех, в титьки, в пятки… — Мишка уже не кричал, а хрипел сорванными связками. — Сейчас тут стрелы полетят, быстрее!!!
Быстрее не получилось: понукаемые отроками женщины столкнулись в дверях с ребятами Артемия, вытаскивающими из дома еще один труп. Покойника, естественно, уронили на пороге, нянька с ребенком на руках наступить ногой на убитого не решилась, остальные уперлись ей в спину, детишки с бабами снова принялись драть глотки. Классическая картина штурма электрички в дачный сезон!
Мишка, содрогаясь то ли от ярости, то ли от страха, несколько раз оглянулся на реку, но ничего не увидел — все заслоняли камыши, а вот конные, во главе с Егором вымахнувшие из-за деревьев, с высоты седел, видимо, что-то разглядели и ухватились за луки.
Поймав за плечо ближайшего отрока, Мишка просипел ему (голос сел окончательно):
— Кричи!
— А-а-а!!!
— Да не так, дурень! Кричи то, что я скажу!
„Блин, ну прямо фильм „Волга-Волга“!“
— Кричи: слушай мою команду! Баб к стене…
— Слушай мою команду!!! — завопил отрок. — Баб к стене!!!
— Посадить на землю… прикрыть щитами… стоять плотно…
Отрок, надрываясь, репетовал Мишкины команды, около стены дома образовалась воющая на разные голоса куча-мала, которая постепенно покрывалась чешуей щитов, из леса один за другим продолжали вылетать на рысях всадники, возглавляемые Егором.
Мишка перекинул щит со спины, опустился на колено и, всем телом ощущая, как мал легкий вязовый щит, попытался прикрыть им и себя и все еще стоявшего спиной к реке отрока. Не успел он как следует утвердиться на одном колене, как сразу с двух сторон его подперли плечами и два щита легли краями внахлест на его собственный, а еще два прикрыли сверху — опричники не бросили своего сотника в одиночестве под обстрелом.
По счастью, с ладьи не могли разглядеть толпу у стены дома — мешали береговые заросли, зато всадники, возвышавшиеся в седлах, оказались на виду. Однако стрелы с реки почему-то не прилетели. Мишка просто не верил своим глазам: судя по направлению, в котором стреляли из луков Егор и его люди, ладья с подмогой быстро (по скорости чувствовалось, что гребут „отрывая руки“) миновала плес и ушла вниз по течению, даже не попытавшись выручить своих. Всадники, ведомые Егором и его людьми, тоже повернули коней вниз по течению и быстро скрылись в лесу.
Мишка расслабленно опустил щит и с трудом удержался, чтобы не усесться на землю.
— Митька, ты чего сам сюда выперся? Послать никого не мог?
— Сейчас, Минь, мы всех в дом быстренько… там, похоже, проветрилось уже. — Дмитрий, не отвечая на вопрос, попытался переключить своего сотника на другую тему.
— Да не надо уже… кхк-кхе… — горло жгло изнутри, словно наперченное. — Мотьку… скорее… кхе-кхе…
— Да вон он! Подходит!
Мишка только махнул рукой, отсылая Дмитрия: издавать хоть какие-то звуки было просто страшно. Так и ходил некоторое время возле дома, толкая иногда то одного отрока, то другого и указывая рукой на обнаруженный непорядок. Пригодился-таки опыт Андрея Немого, да и отроки, натренированные тем же Немым, быстро соображали, чего хочет от них сотник.
Матвей сначала поискал, нет ли раненых среди своих, потом занялся выжившими „террористами“. Мишка тронул его за плечо и, наклонившись к уху, прошептал:
— Там баба беременная… и еще одной… ногой в живот дали…
— Так я с бабами… того… не умею, Минь.
Мишка вместо ответа дал лекарю подзатыльник и указал рукой на дом.
— Да иду, иду уже… А с тобой-то чего? Голос…
Мишка топнул ногой и снова указал на дом.
— Да чего ты сердитый-то такой? Хорошо же все, ни убитых, ни раненых… Иду, иду…
„Вот-вот, поработай еще и гинекологом… это тебе не пацанам девичьи тайные места живописать. По первости, поди, пострашнее ампутации будет, или чего там еще у лекарей самым страшным считается… Вот еще и голоса лишился… самое время, туды его… и как теперь с княгиней общаться?“
Глава 2
Все происходило как-то не так. Нет, вроде бы и план сработал, и похитители поняли намек (мол, не испугаетесь дыма, так подожжем, но выйти все равно заставим), и отроки заняли места и отстрелялись не хуже, чем на тренировках в учебной усадьбе, и бедлам, устроенный бабами с детишками, был вполне предсказуем. Но вот то, что люди с боевой ладьи, вместо того, чтобы выручать своих, просто банально смылись… А еще этот безоружный типчик — по виду явно "не из той компании". А еще труп со вспоротым животом, вытащенный отроками из дома, — они что там, между собой резались? И с какого перепугу спасенные приняли спасителей за ляхов?
У Мишки складывалось впечатление, что он хоть и управляет событиями, но как-то… фрагментарно, что ли. То все идет, как по писаному, то начинается нечто совершенно непонятное, потом опять — в соответствии с планом, а после вдруг случается такое, что и вообразить невозможно.
Так, наверное, чувствует себя музыкант, играющий на синтезаторе в паузах хоккейного матча: играет он хорошо, порой захватывает разухабистой мелодией внимание зрителей, заставляя их аплодировать в такт, но только до вбрасывания шайбы. А дальше… дальше идет главное действие, ведь публика пришла на матч вовсе не для того, чтобы слушать музыку. Но и само главное действие разделено на две части — видимую для всех, и видимую и понятную только для узкого круга посвященных: тренеров, судей, маклеров тотализатора. И музыкант ко всему этому ни малейшего отношения не имеет, ничего или почти ничего об этом не знает.
Единственный способ стать полным хозяином положения — вместо музыки заорать в микрофон: "Пожар, спасайтесь!!!" Вот тогда все станет понятно и предсказуемо: тренеры со своими тактическими и стратегическими хитростями могут идти в задницу, судья со своим свистком туда же, а тотализатор… Да черт его знает, эти ребята, пожалуй, в любых условиях свое урвать сумеют. Однако главное действие накроется медным тазом.
"Ну что ж, сэр, похоже, именно это вы тут и устроили. Были какие-то хитрые расклады, сложные маневры, военно-политические игры, но пришел боярич Лисовин и, ни черта во всех этих хитромудрых маневрах не понимая, проорал: "Пожар, спасайтесь!" Часть публики рванула на выход, часть затоптали, кого-то и насмерть, а еще часть… гм, видимо, таким исходом должна быть довольна. Продолжая вашу аналогию с хоккейным матчем, сэр, это наверняка болельщики и игроки проигрывающей команды. Их срыв матча вроде бы должен устраивать.
А дальше что? Да, здесь и сейчас вы, сэр Майкл, стали хозяином положения, но в остальной, так сказать, "окружающей действительности"… Как вы думаете, что сделают с музыкантом, сорвавшим хоккейный матч, да еще, судя по всему, не рядовой, а финал какого-то первенства? Вот именно! Следовательно, что? Правильно — не хрен пальцы гнуть, надо думать, как бы их не пообломали, причем по самую шею. И заниматься текучкой тоже незачем, на то у вас подчиненные имеются. Ваша главная задача на данный момент — получение достоверной информации, позволяющей понять расклад сил и выработать дальнейший план действий. И нечего нос воротить! Вон лежит главарь, хоть и изрядно покоцаный, но вполне живой и говорить способный. Вперед, "война все спишет", тем более средневековая".
Главарь лежал в сторонке вместе с еще двумя выжившими "террористами". Судя по перевязкам, в него попало два болта — один раздробил запястье правой руки, а второй прошелся вскользь по лбу. Левую, здоровую руку ему привязали к левой же ноге.
Мишка махнул, подзывая к себе Дмитрия. Склонился к его уху и зашептал:
— Пошли одного отрока узнать, что там у Егора, а сам со мной… кхе-кхе… главаря допрашивать.
— А чего у тебя с голосом-то?
— Ежа проглотил… против шерсти. Командуй, давай.
Ухватил пленного за одну ногу, кивком приказал Дмитрию сделать то же со второй ногой и поволок "террориста" в заросли ивняка — нечего другим слушать, что тот будет отвечать на вопросы.
— Ты чей? — прошептал Мишка, и старшина повторил его вопрос нормальным голосом.
Мужик не только не ответил, но даже отвернул голову, демонстрируя нежелание разговаривать. Сотник повторять вопрос не стал, а спихнул ногой искалеченную руку "террориста" с его груди на землю и наступил на нее подошвой сапога. Раненый напрягся, но молчал. Мишка, продолжая давить сапогом, покатал его руку туда-сюда — тот зарычал, выгнулся на земле дугой, но было понятно, что по-прежнему будет упорствовать.
"Да что ж ты, падла… ведь знаешь же, что все равно говорить заставим… Уй, блин!"
Пленный неожиданно махнул ногой, и только его неудобное положение (а может, последствия ранения в голову?) спасли Мишку от весьма неприятного удара. Зажмурившись, словно бил сам себя, он впечатал каблук в забинтованное запястье, что-то отчетливо хрустнуло — не то кость, не то палка, к которой рука была примотана. Пленный взвыл и потерял сознание.
— Мить, воды.
Дмитрий смотался к берегу, принес воду в шлеме и вылил пленному на голову. Не помогло.
"Как бы не помер. Допрашивать-то вы, сэр, ни хрена не умеете. Матвея, что ли, позвать? Ну да, он вам покажет пытки…"
— Мить… кхе-кхе… еще. Только вот отсюда плещи, чтобы в нос попало.
Со второй попытки получилось — пленный закашлялся и залупал глазами. Мишка снова надавил на искалеченное запястье.
— А-а-а!!! — вопль, наверное, услышали даже в доме.
"Детей перепугаем… А, они уже такого насмотрелись…"
— Будешь говорить, или нам костер развести?
— Не знаю ничего! У ляхов спрашивайте!
"Опять про ляхов, да что ж такое-то?! А не про того ли типчика он говорит?"
— Спросим. А пока тебя спрашиваем. Ты чей?
— Полоцкий… из полусотни боярина Васюты.
— Княжий дружинник?
— Да.
— Что? Просто дружинник, даже не десятник?
— Десятника вы в доме убили.
"Хреново. Просто инициативный мужик, взявший на себя командование в тяжелой ситуации. Много знать не может. Или может?"
Оказалось, что может. Пленный, как выяснилось по ходу допроса, был в составе команды, захватившей княгиню с детьми во время ее катания на ладье. Больше искалеченную руку ему топтать не пришлось, и часть непоняток, так тревоживших Мишку, разъяснилась.
Мишкино предположение о существовании резервного плана похищения подтвердилось, как и то, что этот резервный вариант, втайне от ляхов, сделался основным. О причинах этого пленный не знал, просто во время подготовки десятник улучил момент и шепнул своим людям, что ляхи уговор не выполняют, а потому велено забирать княгиню себе и не отдавать им, пока на то не поступит приказ.
Сам процесс захвата княжьего семейства в изложении пленного выглядел совсем не так, как в устах боярина Гоголя, и в очередной раз послужил прекрасной иллюстрацией к тому, что любой план боя существует только до первого выстрела, а потом…
Разумеется, никакого колдовства и в помине не было, хотя гроза похитителям помогла: сначала в поисках ветерка, облегчающего духоту, ладья княгини отошла довольно далеко от города, а потом ливень не позволил городненцам определить, в какую сторону направились похитители. А вот остальное происходило совсем не так, как живописал Гоголь.
Во-первых, одна из трех лодок, на которых подошли похитители, до ладьи княгини не добралась — больно уж ловко стреляли городненские лучники с берега: то ли перебили всех в лодке, то ли заставили залечь, прячась за бортами. Во-вторых, уже в самой ладье кроме ожидаемых трудностей — добивания выживших охранников — обнаружилась еще одна, которую никто не предусмотрел. Бабы и детишки напихались в кормовую избу так, что выковырять из этой орущей, визжащей и брыкающейся кучи княгиню Агафью оказалось намного труднее, чем добить охранников. Дело дополнительно осложнилось еще и тем, что единственный человек, который знал Агафью в лицо, остался в той лодке, которая до ладьи не добралась. По одежде тоже определить было трудно — все бабы по случаю жары оделись примерно одинаково.
И все это торопливо, на нервах, под стрелами с берега, сверкание молний, раскаты грома и проливной дождь… Стоит ли удивляться, что, выявив наконец-то княгиню, похитители обнаружили, что лодка у них осталась только одна — вторую в суматохе упустили. То ли привязали плохо, то ли и вовсе не привязывали — понадеялись друг на друга.
В одной лодке все бы не разместились — пришлось уходить на ладье, и вот тут-то полоцкий десятник и сообразил, что с берега их не видно, и можно пойти не туда, где их поджидали, а в противоположную сторону. Еще какое-то время потратили на битье морд четверым ляхам, которые участвовали в операции и попытались воспрепятствовать изменению оговоренного маршрута, но с этим управились быстро — с подходящим-то настроением и неудивительно. Разобравшись с ляхами, дружно налегли на весла и… десятник заблудился! Ну никак не мог найти место, где их должна была ожидать ладья с полоцкой полусотней под командой боярина Васюты.
Два дня выгребали вверх по Неману, опасаясь погони, боясь пристать у прибрежного жилья, а потом засомневались, не проскочили ли нужное место и не стоит ли повернуть назад. Вскоре стало уж и вовсе невмоготу: есть нечего — еды же с собой не взяли; детишки плачут, бабы воют, княгиня лается, как старшина плотогонов, ляхи всякими карами грозят. Дружинники от таких дел совсем осатанели, ляхов еще пару раз отметелили, бабам тоже синяков понавешали (княгиню, правда, трогать поостереглись), на собственного десятника уже волками смотреть начали.
Наконец не выдержали и разграбили малую рыбачью весь всего из двух домов. Вымели всю еду, забрали одежду и вообще все, во что можно укутать детей, даже рогожи унесли (кормовую избу изнутри обвешали, чтобы по ночам потеплее было). Людишек, конечно, всех… свидетелей нельзя оставлять.
Еще несколько дней мотались, заглядывая во все подряд речушки и протоки — нет боярина Васюты, хоть топись! Затаились в укромном месте и послали людей на охоту — обрыдла уже сушеная рыба. Поохотились удачно, добыли молодого кабанчика, хоть поели наконец-то нормально. Но это взрослые, а у детишек со свинины животы прихватило! Ну, тут и вовсе сущий ад начался, десятник аж постарел на глазах, княгиня только что не кусалась, а так — сущая волчица.
Кабанчика, конечно, надолго не хватило. Послали охотников во второй раз, а те вместо добычи двоих людей боярина Васюты привели! Оказывается, рядом с нужным местом крутились, но куда надо умудрились не попасть. Десятник сходил к боярину и вернулся мрачнее тучи. Во-первых, получил нагоняй за то, что детишек приволок, да нагоняй крепкий, с рукоприкладством: мол, надо было головой, а не задницей подумать и высадить детей с няньками в оставшуюся лодку — городненцы подобрали бы. Во-вторых, княгиню везти в полоцкую землю не велено, а приказано ждать, пока с ляхами договорятся, и потом уж вернуть Агафью им. Значит, опять сидеть на месте.
Досиделись… Нагрянули три десятка городненцев на двух ладьях. Место, где держат пленников, они, правда, не нашли — купились на якобы небрежно спрятанную ладью княгини. За что и поплатились, попав в засаду. Дрались городненцы бешено и жизни свои продали дорого, но полоцких дружинников было больше, однако случились две беды. Непоправимые. Первая — часть городненцев сумела вырваться и уйти, и значит, снова жди гостей. Вторая — тяжко ранили боярина Васюту. Смертельно ранили. Прожил он чуть больше суток, а перед смертью пришел в себя и поведал такое…
В общем, смертниками они все оказались: и те, кто княгиню похищал, и те, кто вместе с боярином Васютой их встретить должен был. Поначалу-то предполагалось, что похитят только одну княгиню Агафью. При этом показывать ее той полусотне дружинников, что встречала похитителей выше по Неману, не собирались. Мол, охраняем кого-то, а кого — не ваше дело. Потом же, когда Агафью вернули бы ляхам, сами же ляхи должны были убрать участников похищения как ненужных свидетелей. Специально и подобрали для такого дела среди полоцких дружинников холостых да малосемейных. То есть ляхи брали всю вину за похищение на себя. Был у них в том какой-то интерес, а какой именно — их забота.
Но все пошло наперекосяк. Княгиню приволокли вместе с детьми, да детишек чуть не угробили. Великий князь Мстислав Владимирович такого не простит. И в тайне это сохранить не получится; из нескольких десятков людей, которые теперь все знают, хоть один, но проболтается. А Давыду Полоцкому в похищении, да еще таком жестоком, замазываться не с руки. Так что… свидетелей остаться не должно.
Поведал все это боярин Васюта, попросил у своих людей прощения за то, что так их подвел, да и преставился. А дружинники призадумались — кому ж помирать-то охота, да еще за чужие грехи?
Похоронили Васюту и других погибших без попа и отпущения грехов, а потом, как водится, оказалось, что всяк на свой лад мыслит, как да что делать дальше. Одни ни в какую не желали верить, что с ними так паскудно обошлись, другие стояли за то, что надо убираться куда подальше, там как-то устраиваться, а потом по-тихому вывозить к себе семьи. Нашлись и такие, что предлагали пленников перебить, вернуться в Полоцк и наврать, что никого так и не дождались.
К чему все шло, неясно: тех, кто непосредственно участвовал в похищении, начали сторониться и поглядывать на них косо, мол, они беду с собой принесли. Кончилось тем, что определили пленников и похитителей в тот самый дом и держали в строгости: никуда не выходить, огонь разводить только ночью и прочее. Даже дозоры ставили так, словно не городненцев стерегутся, а больше озабочены, как бы сидящие в доме не сбежали. Сами же, видать, никак промеж себя договориться не могли, что делать дальше. Десятник же похитителей пытался о чем-то с княгиней договориться, но, похоже, ничего не вышло. Так и дождались прихода Мишкиной сотни.
"М-да, хочешь не хочешь, но матушкины слова вспомнишь: "Возле князей — возле смерти". А впрочем, сэр, когда по-другому было-то? Ни президенты, ни императоры в этом смысле от князей не отличаются. Армию в таких делах использовать нельзя, нужны "спецы", а "спецов-то" как раз ЗДЕСЬ еще и нет. Вот и оказываются солдатики в роли "одноразового инструмента" в политических игрищах. Нет, недаром военные политиков не любят, ох недаром!
Историю, конечно, этот мужик рассказал занимательную, но не сходится у него кое-что, никак не сходится. Например, он уверенно заявлял, что ладья их подберет, а на деле-то вышло, что люди покойного боярина Васюты слиняли, послав все эти хитрые заходы политиков в самые разнообразные места. Что, пожалуй, на их месте любой военный сделал бы. Наймутся к другому князю, профессионалы без работы не останутся, а потом действительно как-нибудь свои семьи из Полоцка вызволят…
Не о том думаете, сэр. Надо других пленных допрашивать и сравнивать показания, что-то тут нечисто".
Допрос пора было заканчивать и звать Матвея — повязка на руке пленного набрякла кровью, дело могло кончиться плохо, однако Мишка решил задать еще пару вопросов.
— Спроси, как зовут? — прошептал он на ухо Дмитрию.
— Никодим, — ответил пленный.
"Показалось, или была заминка? Мужик, по всему видать, бывалый, но имя-то всегда спрашивают вначале, а мы — только сейчас, неожиданно".
— А прозвание?
— Нету. Просто Никодим.
"Вот опять: такое ощущение, что прозвище у него есть, но он не хочет его называть. Какой ему вред от прозвища? Или знаменит чем-то, а перед нами простым дружинником выставляется? Да один хрен, мы полоцких знаменитостей не знаем, но тем меньше причин ему верить. Ладно, последний вопрос, тут ему врать вроде бы смысла нет".
— А с чего вы нас за ляхов приняли?
— Так Дунька, дура… Ей поп рассказывал, что есть такой лях, у которого лис на знамени. Ну и у вас лисы на щитах… углядела, глазастая, в щелочку и нас с панталыку сбила.
Услышав последние слова ответа, Мишка чуть не вздрогнул — пленник сказал не с "панталыку", а, на греческий манер, "панталексу". Когда-то, еще ТАМ, в молодости, во время обсуждения рассказа Василия Шукшина "Срезал", один умный человек объяснил молодежи, что "панталык" происходит вовсе не от украинского "збити з пантелику", а от греческого pantaleksos — "прочитавший все книги"[26]. После этого в их молодежной компании долго еще звучали разные шуточки про "панталексоса", потом это забылось, а вспомнилось незадолго до "засыла" в XII век, когда одного знакомого Михаила Ратникова сбила машина марки "лексус". Но вот услышать подобную оговорку от простого дружинника…
"Врет! Все врет! Лодку они потеряли, ага. Это что, опытные вои лодку привязать толком не сумели? Да даже если и отвязалась, далеко бы не уплыла: обе посудины по течению дрейфовали, с одинаковой скоростью. Одним гребком "потеряшку" догнать можно. Как хотите, сэр, а оттолкнул кто-то ту лодочку специально, возможно, что и сам же этот "панталексус". Десятник ими командовал! Три раза "ха-ха"! На совместную с поляками операцию по похищению княгини из правящей династии поставить десятника? Да не меньше, чем боярин по особым поручениям должен быть, если, конечно, не считать князя Полоцкого дебилом. На Немане они заблудились? Тоже мне, океан без дна и берегов! Простой дружинник, а речь и поведение… Помните, как Глеб Жеглов говорил: "У тебя на лбу десять классов написано". Все вранье, сэр Майкл! Разводят вас, как лоха, простите на грубом слове".
— Все, Мить, — прошептал Мишка, — больше нельзя, кровью истечет. Зови Мотьку, пусть перевяжет.
Пока Дмитрий ходил за Матвеем, у Мишки с пленным состоялся… ну, разговором-то это назвать нельзя, однако некий диалог имел место. Началось с того, что Мишка уловил на себе пристальный взгляд "панталексуса". Не просто пристальный, а, пожалуй, слегка насмешливый, типа: "Я знаю, что ты знаешь, что я тебя водил за нос". В ответ Мишка подчеркнуто медленно кивнул — понимаю, мол, и, сделав шаг назад, наложил болт на взведенный самострел.
"Вот же зараза — понял, что не верю. Когда прокололся? Вроде как лицо держал… Перестарался? Надо было больше пацаньей наивности и доверчивости подпустить?"
— Осторожен, умен, хорошо выучен, люди тебе повинуются, — констатировал "панталексус". — Далеко пойдешь, парень.
Дергать горло категорически не хотелось, и Мишка лишь сплюнул в сторону: "Клал я на твои комплименты с прибором, под аккорд ре-мажор".
— Однако же тайных путей власти ты не знаешь, — продолжал пленный. — И обучить этому тебя некому. Так и останешься слепцом там, где знающие люди видят многое… очень многое. Жаль, если так и проживешь простым воином, хотя по уму и талантам мог бы подняться высоко. Ты даже и не представляешь, как высоко!
"Сэр, вас пытаются вульгарно вербануть. Позвольте отдать должное вашей прозорливости — визави ваш отнюдь не прост. Очень даже не прост. Может, подыграть? Глядишь, что-то и раскроется между делом".
Так же молча Мишка попытался изобразить осторожную заинтересованность: ну не может подросток не клюнуть на подобные разговоры!
— Ты посмотри, в какой узел все завязалось, сколько князей в нынешние дела втянуты, да еще и ляхи, а там тоже своя борьба. Княгиня Туровская из ляшского рода Пястов, а за знатными ляхами замужем две княжны Святополковны. Ты видишь, как все переплелось? Кто тебе подскажет, как себя верно повести, чью сторону принять?
"Ну-ну, все так сложно, просто ужасно. Утопить пацана в избыточной информации, заставить испугаться, искать сведущего в этих делах советника… Дешево покупаешь, шер ами "панталексус". А ну-ка, попробуем обострить…"
Мишка, все так же не издавая ни одного звука, указал подбородком на искалеченную руку пленника и многозначительно приподнял носок сапога.
— Да, можно разговорить пытками, — правильно понял намек "панталексус", — но для этого надо знать, что спрашивать. А ты знаешь? Да и вымученный совет очень сильно отличается от совета, данного добром… — Кажется, полочанин все больше входил в роль змия-искусителя. — Ты же не дурак, понимаешь, о чем я говорю. А поначалу-то, наверное, думал, что красного зверя добыл, великий откуп за княгиню с детьми получишь? Думал-думал, любой бы на твоем месте так решил. Но скольким сильным мира сего ты их намерения поломал?
Мишка, будто обуреваемый сомнениями, опустил взгляд и пару раз качнулся, переминаясь с одной ноги на другую.
— А ведь от мести власти предержащей, если умеючи, защититься легко. — Пленный перешел уж вовсе на отеческий тон. — И выгоду немалую поимеешь, и сильные мира сего тебя приблизят, и своими благодеяниями не обделят. Только знать надо тайные пути власти, слабости властителей, способы заставлять их поступать так, как тебе надобно. Непроста наука эта, иной и за всю жизнь ее постигнуть не может, но если есть рядом знающий человек…
Сладко пел "панталексус", прямо-таки сирена из античных мифов. Мишка старательно изображал внимательного слушателя, но думал о своем. Что бы ни наплел ему сейчас этот тип, в одном он, безусловно, прав: влезли они по самые уши в политические игрища, и прежде чем что-то предпринимать дальше, надо хотя бы приблизительно сориентироваться в раскладах, поскольку спрыгнуть на ходу уже никак не получится. До того самого брода, где валялся полумертвый городненский князь в ожидании своей неведомой судьбы, можно было, а сейчас — нет.
"М-да, ничего-то вы, досточтимый сэр, об отношениях на этом уровне управления не знаете. Эксцесс исполнителя? Ну… возможно, конечно, но сомнительно — люди-то, как мы уже договорились считать, сэр Майкл, серьезные и умелые, ляпов допускать не должны. Вновь открывшиеся обстоятельства вынудили исполнителя принимать самостоятельное решение? Но это какой же уровень доверия должен быть у князя к тому, кто командовал похитителями, какие полномочия этому исполнителю даны? Кто-то из младших князей такие полномочия, возможно, получить мог. Получить или присвоить? А вот кто-то из старших бояр… мог или не мог?
Хватит гадать! Ну-ка, любезнейший, кончайте заниматься ерундой и включайте голову! Жесткую взаимосвязь мотиваций и поведенческих реакций никто не отменял. Если основные характеристики объекта исследования известны, то вычислить его мотивации, а следовательно, и поведение в тех или иных обстоятельствах можно и нужно.
Итак, имеем три объекта исследования: Полоцкое княжество, Литва и королевство (или все-таки великое княжество?) Польское. Коалиция, осуществившая агрессию против Туровского княжества. Кому из них и зачем понадобились жена и дети Всеволода Городненского?
Начнем с Литвы. Литва… Литва… не знаешь, как ее и назвать-то — государства там еще нет, даже и единым национально-территориальным образованием не назовешь. Отдельные племена, чьи руководители соперничают между собой за общее лидерство. Будем именовать просто Литва, и все. Под Пинск пришел литовский князек Живибунд с сотней конных, и с ним несколько уж и вовсе мелких то ли князьков, то ли бояр.
Пляшем, как и положено, от проблемы, то есть от разницы между имеющимся положением дел и желательным. Какие у этого самого Живибунда проблемы? Жена скандалистка, сын раздолбай, соседка не дает… Тьфу, куда вас понесло, сэр? Такие, почитай, у каждого мужика имеются, а тут князь! Какие свои проблемы Живибунд может разрешить, участвуя в походе на туровские земли? Очень просто: стать круче других литовских князьков, с которыми он соперничает за лидерство. В идеале — стать первым и подмять под себя всех остальных".
Что для этого требовалось? Стандартный "джентльменский набор": сила, авторитет, богатство. Авторитет… ну, по тогдашним временам, удачливость — чуть ли не основной аргумент в формировании авторитета. Сводил своих людей в поход, вернулся с малыми потерями и богатой добычей — да, удачлив, никаких вопросов. "Короля делает свита", а уж эти самые мелкие то ли князьки, то ли бояре непременно постарались бы объяснить "общественному мнению", что не зря пошли под руку такого замечательного вождя. Вот и авторитет.
В следующий раз за Живибундом наверняка увяжется гораздо больше такой мелочи — вот и сила. А богатство? Так добычу же притащили! Но союзники, надо признать, из подобных живибундов ненадежные. Пока все удачно, союз крепок, только знай присматривай, чтобы не увлекались грабежами в ущерб общему делу. Но если что-то шло не так, участие в общем мероприятии сразу же теряло для них смысл: вернуться к своим битым и без добычи, или с незначительной добычей, значило не просто нулевой результат, а "уход в минус". Репутация удачливого вождя требовала постоянного подтверждения, а рухнуть могла в одночасье.
"Это во-первых, сэр, а во-вторых… Сбежать в пиковой ситуации, бросив партнеров и унося свою долю добычи, с точки зрения репутации удачливого вождя, вовсе не грех. Наоборот, можно рассматривать как подсказку свыше, ну, вроде как кто-то с небес, из-за облачка "атас" крикнул, но так, что услышал только вождь. А если ты так крут, что у тебя боги на стреме стоят… О-го-го! Тут уже не просто удачливость и авторитет, а бери выше — сакральность власти! Считай, помазанник божий.
Короче: цель — приподняться над собратьями, задача — пограбить и вовремя смыться. При таком подходе для чего может понадобиться княгиня Агафья с детишками? Только для выкупа, причем быстрого. Если затянуть, то вместо выкупа можно дождаться братиков Мстислава Киевского и Вячеслава Туровского с войском. Тут уж не до сакральности — живым бы остаться.
Вывод? Литва могла пленить княгиню Городненскую только ради выкупа: хапнули, выставили клиента на бабки, свалили. М-да, не вписывается в произошедшее. Никак не вписывается. Значит, Литва отпадает.
Теперь Полоцк. Проблем много, конечно, всяких — государство же. Пусть еще в классическом виде до конца и не сформировавшееся, но государство, а государств без проблем не бывает".
Какова главная цель любого государства во все времена? Глобальное выживание! Если эта цель не достигается, все остальное не имеет смысла: государство перестает существовать. Главные задачи, которые надо решать для достижения цели — внешняя безопасность и внутренняя стабильность. Все остальное — внутренняя и внешняя политика, идеология, обороноспособность, экономика, законодательство и прочее, вплоть до образования и здравоохранения — подзадачи, решаемые в целях обеспечения внешней безопасности и внутренней стабильности. В процессе решения этих подзадач выявляются локальные проблемы, ставятся цели — краткосрочные и долговременные — и определяется круг задач, решение которых должно привести к достижению локальных целей. И так далее и тому подобное, сверху вниз вплоть до решений вроде сроков ремонта моста через речку Пупырку или определения, кому из мужиков принадлежит спорная корова.
"Разумеется, актуальность всех этих больших и малых проблем, а также очередность решения задач определяется управляющей элитой. В нашем случае это князь Давыд Полоцкий, другие князья полоцкой земли, а также всякие ближники, советники… вплоть до жен и любовниц, которые сами решений не принимают, но повлиять на процесс их принятия могут.
Анализ произошедших событий дает основания утверждать, что в какой-то момент в Полоцке самой актуальной проблемой сочли давнее, можно сказать, застарелое, соперничество с Киевом. Династическое, политическое, экономическое, военное… проще говоря, комплексное, или системное. Вплоть до адаптации к местным условиям крылатого выражения: "Карфаген должен быть разрушен".
Проблема понятна, а цель… М-да, сэр, цель-то у них, получается, не просто военная, а военно-политическая. Решать ее можно только поэтапно, так как в одночасье Киев не угробишь — руки коротки. Значит, вначале им надо не только самим приподняться, но и опустить Киев, чтобы насколько возможно изменить баланс сил в свою пользу. А после первого этапа противостояния с Киевским княжеством требуется непременно удержать захваченное — "законсервировать" ситуацию на срок, достаточный для подготовки к следующему этапу.
Вот тут-то Полоцку и пригодится княгиня Агафья Городненская — родная сестра князей Киевского и Туровского. Причем в долговременном плане — как серьезный аргумент в переговорах с Киевом и Туровом. Именно в переговорах! После того как военные действия либо закончатся, либо прервутся на какой-то срок. То есть прямо сейчас — пока все решается военной силой — княгиня Городненская полочанам не нужна.
Или нужна? Выставить ее перед воротами осажденного Пинска и потребовать сдачи города? А если не сдадут?
Обороной Пинска руководят не Мономашичи, а Святополчичи, им Агафья почти никто — баба из конкурирующей ветви Рюриковичей. Святополчичи натерпелись от Мономашичей всяких обид и унижений выше крыши, могут и послать шантажистов в самые разнообразные места. И что тогда делать полочанам с Агафьей? Убить? А как потом с Мстиславом Киевским договариваться? Он за родную сестру от Полоцка одни головешки оставит, и общественное мнение, что характерно, будет на его стороне! Вот и выходит, что использовать плененную княгиню во время боевых действий нельзя, а надо придержать до начала переговоров.
Вывод: у Полоцка и Литвы планы на заложников из Городно не могут совпасть в принципе — Литве пленников надо "реализовать" быстро и с материальной выгодой, а Полоцку — в долговременном плане и с выгодами политическими. Вот уж в самом деле "телега, конь и трепетная лань". Да, прав был товарищ Пушкин: сотрудничество таких разных субъектов до добра не доведет. Скорее всего, литвины о похищении княгини даже не знают… Во избежание, так сказать, а то еще свою долю требовать надумают".
Мишке даже слегка обидно стало, когда вернувшийся с Матвеем и еще одним опричником Дмитрий прервал сольное выступление пленника.
— На-ка вот, горло пополощи. — Матвей передал Мишке завернутый в тряпицу туесок с какой-то слегка маслянистой, пахнущей медом и травами горячей жидкостью. — И давай я тебе горло укутаю, в тепле его подержать надо. Ну и помалкивай, разве что шепотом, да и то не надо бы.
Тут же нарушив предписание лекаря, Мишка прошептал:
— Что там с бабами?
— Да не пустили меня! — досадливо ответил Матвей. — Сами как-то управляются.
Мишке тут же вспомнилось, как после падения матери из саней точно таким же тоном возмущалась Юлька: "И меня выгнала! Говорит — не мое дело, а как я учиться буду, если до больных не допускают?" Мотька вроде бы и боялся, говорил, что не умеет с бабами, а вот поди ж ты — не допустили, и раздосадовался. Истинно лекарское нутро у парня.
— Там в доме трое раненых из этих… — Матвей мотнул головой в сторону лежащего на земле "панталексуса", — не жильцы. Один уже отошел, двум другим недолго осталось. Раны черные, смердят гадостно. Сами мужики в жару и без памяти. И… — Матвей поколебался, — брошенные они какие-то. Лежат в клетушке малой, похоже, что за ними никто и не ходил. Ну, разве что девчонка та, которую ты у стены тискал. Да много ли она могла? Так только — напиться подать да пожалеть. Из тех, что мы побили, троих сразу насмерть, еще один совсем плох — я думал, что ему только лопатку болтом раздробило, а он вдруг кровью харкать начал. Видать, глубже достало. Второй, которому ты, Минь, локоть разворотил, вроде бы ничего — может, и руку отнимать не придется. Ну и этот, — Матвей указал на "панталексуса", — ему бровь болтом начисто смахнуло и жилу на запястье порвало, ладонь как тряпочная болтается…
— Стой! — прервал Матвея Дмитрий. — Так у него кость не сломана? А зачем палка примотана тогда?
— Так затем и примотана, чтобы ладонь не болталась и рана не открылась. А чего вы с ним делали-то?
"Та-ак… Это, значит, он с потерей сознания ваньку валял? Нет, разорванное сухожилие тоже не подарок, но не сравнить же с раздробленной костью".
Мишка глянул на пленного, и тот не отвел взгляда, а полуприкрыл веки, словно соглашаясь с чем-то.
"А ты наглец, мусью панталексус! Уже, надо полагать, решил, что установил со мной "особые отношения". Ну-ну, будем посмотреть…"
Мишка знаком велел Матвею и опричнику оставаться с пленным, а Дмитрию махнул, чтобы шел с ним туда, где лежали двое раненых "террористов". По крайней мере, с одним из них, судя по словам Матвея, можно было разговаривать.
Раненый оказался в одиночестве: видимо, второй уже отмучился, и его отволокли к убитым. Молодой, лет двадцати парень сидел, мерно раскачиваясь из стороны в сторону и прижимая к животу перевязанный локоть — рана его заметно мучила.
— Как звать? — не дожидаясь Мишкиной подсказки, рявкнул Дмитрий.
— Селиван.
— Как смел княгиню с детьми обидеть, тать?
Селиван глянул на Дмитрия как на безнадежного идиота и коротко процедил:
— Приказ.
Мишка придержал рукой своего старшину, явно собиравшегося вразумить пленного добротной затрещиной, и прошептал:
— Почему не повезли, куда уговорено?
— Почему не доставили княгиню, куда следовало, а потащили в другое место? — грозно вопросил Дмитрий.
— Боярин велел.
— Какой боярин? — Дмитрий снова не стал ждать Мишкиного вопроса.
— Боярин Никодим.
"Ага, значит, не просто дружинник, а все-таки боярин. Ну, можно было бы и догадаться".
— А зачем это ему? — прошептал Мишка. Дмитрий повторил вопрос.
— Так кто ж его знает? — Селиван поморщился то ли от боли в руке, то ли от странности вопроса. — У него вечно все не как у людей.
— И что? Никак вам это не объяснил?
— Сказал: "Так надо". И все.
— А ляхи?
— А в морду! — с неожиданным ожесточением ответил пленный. — И ногами еще попинали.
— Ну а дальше что было?
— Дальше прятались… детишки заболели… потом нас боярин Васюта нашел…
— Ну-ка, ну-ка… — Мишка на секунду даже забыл про горло, но оно тут же напомнило о себе саднящей болью. — Вы Васюту искали, или он вас нашел?
— Мы прятались. Он нашел. Ругался с Никодимом… вроде бы, я не слышал.
— Из-за чего?
— Не знаю, но у Левши же все вечно навыворот…
— У кого?
— У боярина Никодима прозвание Левша. Он же все не так, как другие, делает. Не только руками, у него еще и голова не так, как у всех людей, думает.
"Левша!!! Не хотел называть своего прозвища! У него же левая рука здоровая!"
Мишка сорвался с места и кинулся к зарослям ивняка, в которых оставил Матвея с пленным и опричником Янькой.
— За мной! — раздался за спиной голос Дмитрия.
И бежать-то было всего ничего — меньше полусотни шагов или около того, но этот путь показался Мишке таким длинным! Ветка хлестнула его по лицу, Мишка не обратил на нее внимания, потому что уже видел: Матвей сидит на земле, закрывая лицо руками, и из-под ладоней сочится кровь.
"Слава богу, живой!"
Рядом, скрючившись в позе эмбриона, неподвижно застыл на земле опричник Янька.
"Господи, еще один…"
Не останавливаясь — все потом, — Мишка ломанулся сквозь ивняк дальше. Споткнулся, упал, заметил, что кто-то его обогнал, вскочил и попер, раздвигая ветки склоненной головой в шлеме. Когда выскочил на берег, только и успел заметить, как скрывается в камышах спина Никодима Левши. Тут же щелкнуло несколько самострелов (кажется, не попали), и во все стороны полетели брызги от ног отроков, с разбега влетающих в воду. Затрещали камыши…
Сам Мишка с трудом, но удержался на берегу — проблема с горлом никак не облегчилась бы еще и от купания в сентябрьской водичке. Да и самострел… только сейчас вспомнил, что выпустил оружие из руки, когда оно зацепилось за что-то в ивняке.
"Ничего, ребята шустрые, догонят. Да и куда он в реке денется-то с покалеченной рукой? Мотька! Янька!"
Мишка торопливо повернул назад. По дороге сбился с направления и вышел к ребятам вовсе не с той стороны, с какой ожидал. Матвей все так же сидел на земле и ощупывал пальцами расквашенный, прямо на глазах синеющий нос. Кровь на его лице мешалась со слезами.
"Да-а, силен Левша, как он левую руку-то высвободил? Так, а с Янькой что?"
Опричник, свернувшись клубочком, лежал на правом боку, рядом валялся разряженный самострел, а в двух шагах из земли торчал хвостовик болта.
"По ногам стрелял, да не попал… Так… дышит, пульс есть, крови… крови нигде не видно. И что это может быть? Да понятно что — ногой в промежность получил. Ну, боярин Левша, если живым попадешься, я тебя специально на пять минут наедине с Янькой оставлю… когда оклемается, конечно".
В ивняк с шумом и треском вломился еще кто-то, на этот раз со стороны дома. Мишка поднял взгляд — Артемий с двумя отроками.
"А кто в лавке… тьфу! у дома командовать остался? Бардак…"
Говорить, впрочем, ничего не пришлось — Артемию оказалось вполне достаточно зверского выражения лица сотника, беззвучно, но явно ругательно шевелящихся губ и вытянутой в сторону дома руки. Ни слова не говоря, поручик развернулся и дернул назад, на ходу осаживая еще кого-то из подчиненных:
— Куда претесь? Назад! Там и без вас управятся!
Двое отроков, прибежавших с Артемием, растерянно топтались на месте, поглядывая то на Мишку, то на пострадавших. Жестами (в очередной раз спасибо Немому) Мишка объяснил им, что требуется, и ребята, дружно подхватив Яньку, поволокли его к воде: в таком деле холодненькое приложить к поврежденному месту — самое то.
— Гы-ы… — гнусаво подал голос Матвей.
Мишка схватил его за волосы (шляется без шлема, раздолбай) и притянул к себе.
— Думаешь, пожалею? А вот те хрен на блюде! Еще и добавлю! Кхе… кхе… Вернемся, каждый день будешь заниматься с Демьяном рукопашкой и ножевым боем! А будешь… кхе… будешь отлынивать, Юльку напущу!
— Гы-ы…
— Козлодуй драный… кхе… раздолбай! — ругаться шепотом было ужасно неудобно. — Ты не только себя, ты и раненого… кхе-кхе… защитить…
Мишка с чувством пнул Мотьку сапогом по заднице, постаравшись, правда, чтобы тому не попало железной подковкой на носке сапога.
— У-у! Гыыв… — Лекарь попытался оттолкнуть Мишку, но тот и сам не собирался продолжать телесное наказание.
— Вот и лечи себя сам… других лекарей нету… кхе-кхе… туды тебя в дедушку Рентгена и аппарат его, эскулап хренов!
До дома Мишка дойти не успел — из леса вылетел рысью отрок, посланный выяснить, как дела у отряда, пустившегося по берегу преследовать ладью полочан, и еще с седла заорал:
— Господин сотник, дозволь обратиться… Егора убили!!!
— Что-о? — И откуда голос взялся? — Как убили?
— Стрелой! Они в ладьях… ну, которые там две были, днища хотели прорубить… наши налетели… они — бежать, а с ладьи стрелами… Наших много побили… и десятника Егора…
— Сам видел?
— Ага… лежит вместе с конем, а из головы стрела торчит.
— А Роська… кхе-кхе… поручик Василий?
— Живой… командовал что-то… а мне же велено поглядеть и назад… вот я и… это самое…
"Все, блин… один остался. Вот теперь по-настоящему один. Что ж делать-то? Спокойно, сэр Майкл! А ну-ка, без паники! Совет опытного мужика — великое дело, но вам-то тоже не четырнадцать лет! Не стоять столбом! На вас же все смотрят, все слышали, что Егор убит. Артемию подать знак, чтобы продолжал распоряжаться, самому отойти и присесть на завалинку… да, и голову опустить, чтобы вашей растерянной морды никто не видел. Вот так: поза "Чапай думает, никому не мешать!"
Мишка оперся локтями на раздвинутые колени, ссутулился и… все — окружающий мир начал куда-то пропадать, уходить за пределы восприятия. Краем сознания еще отметился голос кого-то из отроков: "Господин сотник…" и окрик Артемия: "Не трожь его…", а потом пришло знакомое еще ОТТУДА противоестественное сочетание пустоты и тяжести и заслонило собой все. Знакомое, повторявшееся не единожды состояние, поначалу вовсе и не связанное с чьей-то смертью…
Впервые это чувство тяжкой пустоты пришло еще в детстве, в начале шестидесятых годов, на фоне чужого счастья и радостных хлопот — ленинградцы массово переезжали из бараков, чердаков и подвалов в "хрущобы", тогда представлявшиеся новоселам очень даже приличным жильем. Почти каждый выходной день возле длиннющего дома барачного типа, в котором жил Мишка Ратников, появлялись грузовики, в кузова которых перетаскивали небогатую мебель и прочий домашний скарб, сажали детишек и старух (почему-то почти обязательно с фикусами или кошками на коленях) и… на одну знакомую с детства соседскую семью становилось меньше.
Вот так однажды МАЗ, воняющий дизельным выхлопом, увез и девочку, с которой у Мишки Ратникова… ну что там могло быть в двенадцать-то лет? Однако было, и на том месте, которое эта девочка занимала в… (в душе? в подсознании? в мироощущении?) образовалась пустота. И пустота эта оказалась, вопреки всем законам физики, очень тяжелой — так и гнула к земле. А еще у этой пустоты, возможно, тоже вопреки каким-то законам, был свой смысл, выражавшийся в понимании: "Уже никогда…"
Потом это чувство забылось, а через пять лет снова возникло по обыкновенному, но в семнадцать лет трагическому поводу, когда не прошедший по конкурсу в вуз Мишка Ратников смотрел первого сентября на студентов и школьников.
Не то чтобы он так уж любил школу, вернее четыре разные школы, в которых пришлось поучиться за десять лет; слова песни "Школьные годы чудесные" вызывали у Михаила Ратникова скорее саркастическую, чем ностальгическую улыбку. Однако в тот день он понял, что привычный и понятный образ жизни закончился для него навсегда, а что будет дальше?
Впервые за десять лет он оказался вне этого потока, стремящегося в классы и аудитории, и снова пришло ощущение "уже никогда".
Какими мелкими, смешными, детскими показались ему эти переживания спустя всего два года! Тогда, хрипя издерганными легкими, на подгибающихся ногах, с пальцами, которые непонятно какими силами еще удерживали рукоятки носилок, он тащил по горному склону солдатика, получившего две пули в живот. Тащил, хотя твердо знал, что живым не донесут — Карпаты хоть и невысокие, а все равно горы, и вертолет может сесть далеко не везде. Там-то он и ощутил по-настоящему многотонную тяжесть пустоты, образующейся на месте ушедшего человека, тогда-то и оформилось в четкие, словно высеченные на граните слова, ощущение "уже никогда".
За полвека жизни ТАМ Михаилу Ратникову еще не раз пришлось пережить подобное. Всякое случалось… Смерти родственников и просто близких людей, ликование дерьмократов при спуске знамени, которому он присягал, проигрыш четвертой избирательной кампании после выигрыша трех предыдущих, камера в "Крестах" вместо защиты диссертации…
Не то чтобы привык (привыкнуть к такому невозможно), но научился переносить с минимальными потерями и минимальными же внешними проявлениями. Однако однажды выяснилось, что это еще не все. К словам "уже никогда" добавилась еще одна фраза, если подумать, то пострашнее первой.
Так уж переплелись факты биографии с особенностями характера Михаила Ратникова, что он лет с четырнадцати-пятнадцати мечтал пожить один. Чтобы рядом не присутствовал никто, чтобы не только не выполнять чьих-то просьб или требований, не согласовывать свои действия и режим с существованием пусть сколь угодно близких, даже любимых людей, но и напрочь отгородиться от окружающего мира небольшим, но исключительно личным пространством. Вот такой "таракан" в голове, порожденный невозможностью побыть одному, когда это необходимо. Не то чтобы это стало навязчивой идеей или просто горячим желанием, но время от времени посещала мысль: "А хорошо было бы — что хочешь, то и делаешь, и никто не видит, и ничего не скажет, или не подумает, или не спросит, и никому не надо ничего объяснять, и все такое прочее…"
Сбылось. Стал жить один. Справил девять дней со смерти жены, проводил гостей, начал убирать со стола… Прямо так — со стопкой грязных тарелок в руках — сел на подвернувшийся стул, и вместе со знакомыми словами "уже никогда…" пришло: "Не смей больше мечтать — мечты сбываются!" Сказать, что захотелось по-волчьи завыть на луну — ничего не сказать. Кто сам не испытал — объяснять бесполезно. Но выводы сделал.
Не мечтал больше никогда и ни о чем (да и какие, к черту, мечты, когда под полтинник подкатывает?), только рассчитывал и планировал. Помогло, прямо скажем, слабо: сначала, во исполнение чьих-то чужих планов, загремел за решетку, а потом, опять же по чужим расчетам, в двенадцатый век.
Новое молодое здоровое тело, впереди целая жизнь, и не надо вздыхать: "Если бы молодость знала, если бы старость могла…" — потому что и знаешь и можешь! Разве это не сбывшаяся мечта? Но ведь не мечтал и не просил!
"…Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами все дадут"[27]. Подарок от Воланда? Или не подарок, а предложение, от которого невозможно отказаться? А что вас так сильно удивляет, сэр? Решение жить только планами и расчетами, отказ от эмоций, желаний, мечтаний, страстей — разве это не отказ от человеческой сущности? И ведь у вас все получалось! Ну, почти все. Свой городок, своя дружина, сотник в четырнадцать лет. А сейчас у вас в руках княжеская семья, и вы собираетесь поступить с ней так же, как до сих пор поступали с другими: просчитать мотивации, определить способы воздействия и добиться своего. Ничего же нового — со сколькими людьми вы уже привычно обращаетесь, как с шахматными фигурами? Не о том ли тысячи, а может, и миллионы наивных придурков просили во все века того, у кого не счесть имен, включая имя Воланд?
Что, не верите? Атеист вы? Ну и что? Результат-то налицо! Вам нужны еще аргументы? Пожалуйста! Недавно Роська, которого вы чуть ли не за сына держите, подсчитал, что ваше личное кладбище уже перевалило за три десятка собственноручно вами, сэр Майкл, убиенных. Какие чувства вы испытали? Удивление: "Когда это я успел?" И все! Как вам сей факт, досточтимый сэр?
Желаете еще? Да сколько угодно! Припомните, как вы теперь относитесь к когда-то любимым вами персонажам братьев Стругацких — дону Румате и Максиму Каммереру? Как к наивным хлюпикам, рефлексирующим интеллигентам… что там у вас еще из набора уничижительных эпитетов имеется?
Ну как, достаточно или продолжить? Ах, желаете сменить тему? Ну что ж, можно и сменить. Задумаемся, например, отчего смерть десятника Егора повергла вас в такой шок? Гибель отца Михаила вы тоже перенесли тяжело, но ощущения беспомощного одиночества не возникло. Только ли оттого, что тогда рядом с вами были лорд Корней, потворник Аристарх, Рудный воевода Алексей и прочие, за чью спину при нужде можно спрятаться, а сейчас не за кого? Не слишком ли просто?
Испугались вы, сэр! Вспомнили фильм "Хроника Сатаны младшего". Там дети просили, чтобы простудившегося мальчика не разбивал паралич, и их просьбу исполнили. Никакого паралича — мальчик умер. А вам захотелось, чтобы Егор не мешал провести успешную и эффектную операцию по освобождению заложников. Ваше желание сбылось, но таким же образом, как и в упомянутом фильме, — Егора убили. Значит, теперь не только мечтать, но и желать чего-то сильно и страстно тоже нельзя!
Вот она — плата за вторую молодость, за вторую жизнь, за знания, которых нет ни у кого из ныне живущих. Ну как? Запаха серы не чувствуете, сэр? А сатанинский хохот из-за угла не доносится? Нет? Как же так? Ведь все одно к одному складывается? Вот посмотрите: вас буквально преследуют удачи, обстоятельства вам все время благоприятствуют, вас уже, как минимум, десяток раз должны были убить, но вы все время выкручивались. Это — раз.
Вы холодны и расчетливы, манипулируете людьми, как марионетками, давите им на психику фокусами, принесенными с собой из будущего. Вот только что, в самый пиковый момент освобождения заложников вы умудрялись прикидывать: "княжна или не княжна?" — И на всякий случай изобразили сцену из рыцарского романа. Напомнить вам еще одну сказочку? Про мальчика Кая из "Снежной королевы", которому в глаз попал осколок колдовского зеркала? Это — два.
Вас опасаются даже взрослые воины, но… НО! Вас любят, вами восхищаются, вас закрывают своими телами, жертвуя собой. Вы увели из Михайлова городка сто десять мальчишек, а вернете… даже и сами не знаете, наберется ли хотя бы половина. Напомнить вам сказочку про Крысолова? Он ведь тоже детишек из города увел. Это — три!
Что? Хватит мистики? Вы не верите ни в Бога, ни в черта? А кто постоянно ищет "путь к храму", но только не к такому, как у всех, а индивидуальному, специально для вас? Кто пытается узреть Бога, но тоже лишь такого, который устроил бы вас? Логическим путем, холодным рассудком вы уже вычислили, что вера, не важно какая, но ВЕРА должна быть, иначе человек обращается в зверя, не сдерживаемого никакими моральными ограничениями. Тем же холодным рассудком вы пришли к выводу, что грешить нельзя, ибо воздастся, но не Высшим Судией, а комплексом причинно-следственных связей.
Ну что ж, если вы вознамерились собрать для личного пользования религию из собственноручно изготовленных кусочков, как из деталей конструктора, то комплект этих деталей должен быть полным — извольте включить в спецификацию и черта. Тем более что его найти гораздо легче, чем Бога, — он сам в любую дырку без мыла лезет, вы в этом только что убедились. Он исполняет ваши желания, сэр Майкл, даже не сформулированные, но плату берет не только человеческими жизнями.
Главная плата — превращение вашего сердца в кусок льда, как у вышеупомянутого Кая. Вас медленно, но верно подводят к тому, что нельзя ни мечтать, ни желать; только рассчитывать и планировать. Не так давно вы изволили объяснять мистеру Фоксу, что управление без идеологии — крышевание, беспредел и бесчеловечность. А что такое идеология в обычных человеческих понятиях, без формализации с точки зрения сухих теорий? Да очень просто — мечты и желания! Что такое цель? ЖЕЛАЕМОЕ положение вещей. Что такое идеальная цель? Нечто недостижимое, но к чему надо постоянно стремиться, о чем можно и нужно МЕЧТАТЬ!
Вот от чего хочет заставить вас отказаться эта часть "набора деталей конструктора". Нет, отсутствием цели и стремления к ее достижению вас не возьмешь — против этого восстанет и эмоциональная и рациональная составляющая вашей личности, а вот подменить цель — это запросто. Личный успех! Все в порядке: идеология есть, управленческий беспредел ограничен некими рамками. Вместо пустых мечтаний и дурацкой романтики — четкие планы и расчеты, обстоятельства — шахматная доска, люди — фигуры на этой доске. И цель благородна — спасение Руси от татаро-монгольского ига.
Только вот, сэр, напрягите-ка память. Как-то не так уж и давно вы, глядя на Дударика, сказали себе: "Коллекционируй счастье в детских глазах".
Было? М-да, припоминаете, но уже с трудом. Сейчас-то вас больше радует готовность к бою в глазах мальчишек. А совершенно естественное поведение детишек княгини Агафьи, оказавшихся в центре толпы железных чудищ без лиц, убивающих и калечащих живых людей… Что? А как, по-вашему, вы со своими опричниками в доспехе и с лицами, закрытыми бармицами, выглядели в детских глазах? Вот именно! И этот совершенно естественный детский страх, даже ужас, вызвал у вас всего лишь раздражение, не более того.
Ну как, чувствуете, что вас засасывает идеология личного успеха? А не за ее ли насаждение вы так ненавидели ТАМ дерьмократов-либерастов? Что? Отец Михаил? Ага! Вспомнили наконец-то! Схватились, как утопающий за соломинку, и совершенно зря! Да, зря. Не соломинка это, а основа основ! Он не учил вас отторгать желания, мечты, эмоции, он учил вас УПРАВЛЯТЬ ими! И был прав! Да, да, да! Тысячу раз "да"! Он сумел не оставить после себя тяжкой пустоты, он и сейчас с вами, и будет с вами до конца жизни. Возможно, это и есть святость, не нам судить…
А есть еще и Великая волхва Гредислава Всеславна. Она говорила вам, сэр, о "цели на всю жизнь" — о мечте! А вы-то обрадовались, что Аристарх Туробой показал вам способ скрутить ее в бараний рог. И Юлька… сколько чувств и желаний она в вас пробуждает, а вы испугались ее! Сестры, братья, мать… мальчишки, готовые идти на смерть по вашему слову! Они для вас тоже фигуры на доске? Дед… да, он заставляет вас рассчитывать и планировать, но он же и любит вас!
Все!!! Хватит!!! Прекратить истерику!!!"
Мишка до боли, так, что сам охнул, закусил зубами палец на левой руке, мог бы — дал бы сам себе в морду, чтобы прекратить бешеный поток мыслей. Это была паника, именно паника и ничто иное, но гибель Егора, каким бы тяжелым ударом она ни являлась, не должна была повергнуть его в такое состояние: свои сильные и слабые стороны он знал. Значит, имелось что-то еще — более серьезное, из-за чего подсознание било тревогу, но рассудком это еще не понято. Отсюда и паника: есть опасность, очень серьезная, он ее пока не замечает, только что-то такое чувствует. Результат — метание мысли: то в мистику тянет, то в воспоминания (исключительно неприятные) из ТОЙ жизни, то цепляется за светлые образы. Так ребенок, испугавшись чего-то, даже не понимая, чего именно, первым делом кричит: "Мама!"
Это свое свойство Мишка знал очень хорошо — если постоянно всплывают в памяти неприятности из прошлого, значит, в настоящем что-то идет не так. Смерть Егора лишь повод, на самом деле это "не так" связано с чем-то другим.
"Что "не так"? Что-то в недавнем прошлом? Вполне может быть, даже скорее всего, какая-то мелкая, но существенная деталь или обстоятельство, на которое вы, сэр, не обратили внимания или отложили на потом и забыли? Хотя может быть и наоборот: что-то неприятное предстоит в будущем, но об этом не хочется думать? Фу-ты, ничего в голову не приходит, но "звоночек" недвусмысленный, пренебрегать им ни в коем случае нельзя! Посидеть, подумать, прогнать в памяти недавние события… в этой суете хрен получится! Дождаться ночи, поговорить с мистером Фоксом? Да, раньше ночи, пожалуй, не выйдет.
А сейчас заниматься тем, чем и собирался. Даже если что-то неверно спланировано, лучше неправильное действие, чем бездействие — железное правило! Неправильное действие можно впоследствии скорректировать, а если ничего не делать и ждать "озарения", то события станут развиваться самостоятельно, без вашего контроля, и неизвестно, куда все вообще заедет. Значит, действуем в соответствии с имеющимся планом".
— Минь… Господин сотник, дозволь обратиться, старшина Дмитрий! — прервал Мишкины раздумья голос Митьки.
— М? Чего, Мить?
— Не получилось у нас живым его взять… ребята сквозь камыши на шум стреляли. Ну и… того.
— Кого "его"? — Мишка натужно возвращался в реальность после "наезда внутреннего собеседника".
— Этого… боярина Левшу. Он там лодку припрятал… ловко так, даже с дерева разведчики не углядели. И где взял-то…
— Где, где… — недовольно пробурчал Мишка. — Они же на княгинину ладью на лодках напали, вот, видать, одну с собой и приволокли. Похоже, Левша не зря к берегу рвался — бросил бы заложников в камышах, а сам со своими людьми в лодку — и поминай как звали. Лодка-то велика? Шестеро в нее поместились бы?
— Да и больше поместилось бы… только далеко ли они без припаса…
— Не важно! Главное, что ему было куда стремиться. Если лодка большая, могли и княгиню с собой уволочь. Без детей, конечно.
— Ага… но мы-то им не дали! Слушай, Минь, а чего теперь-то делать будем? Надо, наверное, к ночевке готовиться. Я отрокам прикажу…
Неожиданно Мишка не то чтобы перестал слушать то, что говорил ему Дмитрий, — нет, доклад старшины деловито фиксировался какой-то частью мозга, но в сознании вдруг четко и ясно, словно и не им самим подуманное, а кем-то подсказанное, всплыло ответом на все его недавние метания и сомнения:
"Да раскрой ты глаза, управленец долбаный! Желай, мечтай, верь!!! Управляй, но не фигурами, а людьми, которые живут сейчас, а не в том светлом будущем, которое у тебя либо получится, либо нет. Сумей заставить их верить в то же, во что веришь сам, дай им цель, ради которой стоит не только умирать, но и жить! Иначе дерьмо ты, а не управленец!"
— Ты не знаешь, у нас чего-нибудь вкусненькое есть? — перебил он старшину. — Ну, чтобы детишек побаловать.
От такого зигзага мысли сотника Дмитрий слегка растерялся:
— Это… не знаю. У Ильи-то в обозе, конечно, есть, но до него добираться же…
— А тут? Ни у кого ничего нет?
— Э… О! У Мотьки наверняка есть мед! — догадался Дмитрий. — Только ему Левша, зараза, нос вроде бы сломал. Не до медов ему…
— А все же спроси, Мить. Очень нужно!
Глава 3
Идея была проста: пока княгиня возится с боярыней Соломонией, подкатиться к детишкам; ну не посмеют няньки противиться. Угостить лакомством, успокоить, мол, никому больше в обиду не дадим, скоро домой отвезем; потом развеселить как-нибудь — ведь получалось же с Нинеиными внучатами. Услышит княгиня Агафья детский смех, увидит довольные мордашки, глядишь, и разговор с ней по-доброму сложится. Какая бы она ни была крутая княгиня-соправительница, а мать есть мать — дети важнее всего.
Было, конечно, в этом что-то… некрасивое — использовать детей в своих целях, но самим-то детишкам от этого никакого вреда. Вот только голос… Мотькино полоскание и то ли компресс, то ли просто теплая повязка согрели горло, и Мишке немного полегчало; во всяком случае, говорить, хоть и совсем негромко, он мог почти без саднящей боли.
Все планы порушила "то ли княжна, то ли не княжна": выбралась из дома, боязливо покосилась на Дмитрия, который раздавал какие-то указания отрокам, и подалась к Мишке.
— Пан Лис…
— Слушаю, княжна… прости, — Мишка притронулся к повязке на горле, — не могу в полный голос говорить.
— Я не княжна.
"Ну вот, облом… Впрочем, может, и к лучшему. Но почему все-таки "пан Лис"?
— И я не пан и не Лис. Боярич Михаил, — Мишка вежливо склонил голову, — сотник Младшей дружины Погорынского войска. Прости, не знаю, как величать тебя, красна девица.
— Не Лис? Ой, боярышней Евдокией зовусь. — Девица ответно поклонилась и указала на щит с изображением лиса, несущего сияющий крест: — А как же это? Наставник наш отец Паисий сказывал, что есть у ляхов боярин, нечистого зверя на своем знамени имеющий[28]. Вот я и подумала…
— Ну почему же нечистого? В Писании в "Пророчестве о Вавилоне" вовсе и не лисы упомянуты, а шакалы. Просто ошибка при переводе с греческого на наш язык произошла, шакалы-то у нас не водятся, вот и написали "лисы", а на самом деле там так сказано, — Мишка, в который уже раз, мысленно поблагодарил отца Михаила за науку: — "Шакалы будут выть в чертогах их, и гиены — в увеселительных домах".
— Ошибка?! В Писании?!!
Удивление и возмущение Евдокии оказались настолько велики, что Мишке невольно вспомнилась старшеклассница из фильма "Завтра была война": "Как можно спорить с самим Маяковским?!!"
"Вот так, сэр Майкл, века и тысячелетия проходят, а девочки-отличницы не меняются! Меняются только непререкаемые авторитеты: у этой — Писание, у той — Маяковский, а у постсоветских, наверное, Солженицын… Или у них какой-нибудь гламурный журнал вместо Писания? Хочешь не хочешь, а вспомнишь: "Не сотвори себе кумира".
— Да не в Писании ошибка, а толмач переврал. Или постарался, чтобы нам, про тех шакалов не ведающих, понятнее было. Так что не пан Лис я и не лях вовсе. Туровские мы.
— А как же… ведь отец Паисий сказывал… и лис у вас намалеван…
"О господи! Ну, девки… порожденья крокодилов! Вот так и поймешь, почему Пушкин был противником женского образования".
— Я тебе, боярышня, потом объясню, прочему у нас лис на щитах. Тебя ведь с делом каким-то ко мне послали?
— Ой, да! Княгиня Агафья Владимировна велит вашему старшему к ней явиться.
— Ну, велеть она может… Гм, ладно. Передай, что скоро буду.
— Она велела немедля!
— Угу. Как только, так сразу.
— А? — не поняла Евдокия.
— Скажи, что внял и не замедлю явиться пред княгинины очи. Только вот нужные распоряжения отдам и сразу приду.
— Княгиня Агафья… — начала было снова боярышня, но Мишка набычился и, уставившись ей в глаза, шевельнул искалеченной бровью.
— Ступай. Передай княгине, что прибуду немедля, как смогу!
Девица, кажется, обиделась: поджала губы, вздернула подбородок и, развернувшись на месте, засеменила к двери. Ну, прямо тебе оскорбленное достоинство во плоти. Мишка чуть не сплюнул вслед. Знаком подозвал к себе ближайшего отрока и велел сыскать Елисея и Елизара, чтобы бросали все и бежали к нему.
Пока дожидался близнецов, отроки Артемия вытолкали из дома какого-то мужика с разбитой в кровь мордой и в разрезанной от ворота до рукава одежде. В прорехе виднелась кровавая полоса на теле: похоже, кто-то пытался перехватить ему горло ножом, но то ли не дотянулся, то ли сам мужик успел отшатнуться…
— Артю… — Мишка поумерил голос, — Артюха, это еще что за диво?
— Лях, под лавкой схоронился, где раненые лежат. Там угол темный, ну вот он, видать, и… того. Вон гляди! — Артемий указал на разрез на одежде мужика. — Зарезать его, похоже, хотели, да вывернулся как-то. Ну, а морду… это уже мы, чтобы не рыпался.
— Ладно, с ним потом разберемся. Вы там хорошо все посмотрели, больше никто по темным углам не прячется?
— Нет, Минь, все проверили. Там только княгиня со своими да раненые… Все без памяти, а один уже помер. — Артемий обмахнул себя крестным знамением. — А княгиня-то грозна… раненых велит наружу выкинуть, все равно, мол, помрут… а еще про тебя спрашивала: кто, да что, да откуда?
— И что ты?
— А что я? Ты же не говорил, что можно рассказывать, а чего нельзя, вот я пеньком и прикинулся: мне велено только дом от посторонних очистить, а потом господин сотник сам придет и все, что надо, скажет.
— А она?
— Сердитая… даже вроде бы кинуться в меня чем-то хотела, да под руку ничего не попалось.
— Господин сотник, отроки Елизар и Елисей по твоему приказу явились!
"Ну, прям Электроники! И такие же белобрысые… Ладно, придется изображать господина сотника со свитой".
— Вольно, отроки! — Близнецы дружно приоткрыли рты, то ли удивляясь тому, как тихо говорит начальство, то ли прислушиваясь. — Быстренько почиститесь, приведите себя в благообразный вид, шлемы снимите… гребешки с собой?
— Нет, господин сотник, в сумке у седла. Сбегать?
— Артюш, а у тебя гребешка с собой, случайно, нет?
— Есть. — Артемий полез в кошель, висящий на поясе.
— Дай им причесаться, а ляха этого держи под присмотром, потом поспрашиваем. Только сам не уходи, впереди пойдешь, вроде как дорогу мне показываешь. Теперь вы. — Мишка принялся инструктировать причесывающихся и отряхивающихся отроков. — Подшлемники уберите… ну вот, хотя бы в подсумки. Шлемы держать на согнутой руке вот так. Помните, что я вам говорил на Княжьем погосте? Сейчас пойдем к княгине Городненской, так что ведите себя благообразно. Стоять по бокам от меня и чуть позади. Я поклонюсь — и вы кланяйтесь, я на колено опущусь — и вы так же, как и я. В разговор не встревать… впрочем, вежество вы и сами понимаете. Так, причесались? Ну-ка дай мне гребень.
Мишка поправил прически близнецам и принялся причесываться сам.
— Артюш, как я выгляжу?
— Красавец! Хоть под венец!
— Поскалься, поскалься у меня… вот в ухо-то заеду. Серьезное дело — с княгиней беседовать идем.
— А что? Еще и лучше! Вдруг она красотой твоей несравненной прельстится?
У Мишки Артюхины шуточки ничего, кроме злости, не вызвали, а тут еще кто-то из близнецов фыркнул по поводу комплимента внешности сотника.
— А то! Кхе-кхе-кхе-е… — Мишка позабыл о сорванном голосе. — Егора убили! А ты мне тут…
— Что?! — Ухмылку с лица поручика как ветром сдуло. — Как же мы теперь?..
— А вот так! Самим все придется, ни подсказать, ни удержать от дури некому. Дожили до светлого денечка, вольные птицы теперь… Что, нравится тебе такая воля?
Не дожидаясь ответа от растерявшегося Артемия, Мишка обернулся к близнецам.
— Ты, Елисей… — поправки не последовало, значит, угадал имя в этот раз правильно, — видишь, у меня с голосом беда? Так что, если княгиня плохо расслышит, станешь повторять сказанное мной громко и явственно. Понял?
— Так точно, господин сотник!
Мишка снова обернулся к Артемию, собираясь отдать команду, но запнулся — недавней растерянности в лице, позе и движениях поручика не осталось и в помине: Артюха был строг, сосредоточен и торопливо оправлял на себе пояс, сдвигал на место подсумки, даже попробовал, как выходит из ножен кинжал. Одним словом, демонстрировал полную готовность к любому повороту событий. Жестом указав отрокам, сопровождавшим пленного ляха, отвести того в сторону, он обернулся к Мишке, принял стойку "смирно" и осведомился:
— Прикажешь вести, господин сотник?
"Ну, парень-гвоздь! На всех бы так свалившаяся ответственность действовала!"
— Веди. Елизар, Елисей, идти в ногу, по сторонам от меня и на шаг позади!
К разговору с княгиней Агафьей Мишка готовился заранее, так же, как и к разговору с князем Всеволодом Городненским, но получалось это заметно труднее. О князьях Мишка худо-бедно некоторое представление имел. Пусть превратное, пусть никак не связанное с его собственным жизненным опытом, а сформированное исторической литературой, как художественной, так и специальной, но имел. Кроме этого, у него был еще и некоторый опыт общения с мужчинами во власти: партаппаратчиками, чиновниками, секретарями обкома, членами ЦК КПСС, министрами ельцинской РФ, депутатами различных уровней. Да, никто из них не был потомственным аристократом, но все-таки власть. А вот с женщинами…
ТАМ Михаил Ратников был знаком с женщиной — секретарем Ленинградского обкома КПСС, а в депутатские времена довелось пообщаться и с главой "Женской партии", и с лидером "ДемРоссии", и еще с несколькими "карьерными дамами". Из этого общения он вынес твердое убеждение: "женщины во власти" отличаются от женщин обыкновенных, по меньшей мере, двумя особенностями. Первое: чтобы достичь таких же карьерных результатов, что и мужчина, женщине надо знать минимум вдвое больше, а сил затратить, наверное, вчетверо больше. Второе: в пиковых ситуациях "женщины во власти" не склонны к панике или истерикам и не ищут возможности спрятаться за мужскую спину — справляются сами, демонстрируя твердость и здравомыслие на зависть многим мужикам; при этом чисто женские приемы используют не эмоционально, а расчетливо, как весьма действенный инструмент. Однако экстраполировать эти знания на княгиню Агафью?
Во-первых, никакой карьеры она не делала: все, как и положено аристократке, досталось ей по праву рождения. Это позволяло предположить, что, не пережив тех унижений и трудностей, которые приходятся на долю сделавших успешную карьеру женщин, она не превратилась в законченную стерву, мстящую всем окружающим за пережитое.
Во-вторых, не должно бы у княгини быть того страха, который преследует "карьерных" женщин — страха в одночасье потерять все, что достигалось долгими годами. Не могут Рюриковну выкинуть и забыть; не посмеют подонки, ранее лебезившие перед ней, "отыгрываться" за прежние обиды и собственную зависть, тешить свои комплексы за счет проигравшей, да и не посмеют ее убрать как ненужного свидетеля те, кто удержался наверху. Да, этого всего прирожденная аристократка или совсем не опасалась, или опасалась гораздо меньше, чем выбившиеся наверх карьеристки.
Могла, конечно, Агафья овдоветь, могла лишиться городненского стола, могли с ней произойти и другие неприятности, но братья Мономашичи, да и другие Рюриковичи, оберегая свой статус, и ей не дали бы скатиться на самое дно. И даже если жестокая судьба загнала бы ее за монастырские стены, все равно жизнь у нее оказалась бы легче, чем у рядовых послушниц или монашек. Из этого обстоятельства следовало, что право повелевать представлялось Агафье естественным, не вызывающим сомнений, равно как и иные привилегии аристократки, которые она могла потерять только вместе с жизнью.
"Но эта железобетонная уверенность в своих правах при определенных условиях из плюса легко может превратиться в минус. И ваша, сэр Майкл, задача — эти условия создать".
Соответственно строились и ее отношения с мужчинами: только очень немногим она должна была подчиняться (и то многое зависело от обстоятельств), большинство же ОБЯЗАНО было подчиняться ей. Или хотя бы выказывать почтение и готовность к повиновению. То есть в случае опасности вопрос "прятаться ли за мужскую спину или справляться самой" перед Агафьей просто-напросто не стоял — ее обязаны защитить! Иными словами, Мишка со своими отроками, освободив княгиню из плена, вовсе не оказал ей никакого благодеяния, а просто выполнил свой мужской и служилый долг.
Нет, какую-то награду он конечно же заслужил, но…
"М-да, сэр, и опереться-то, кроме художественной литературы, вам не на что. Обидно, конечно, но не досадовать же, подобно дону Румате Эсторскому, на отсутствие в учебной программе курса придворной интриги? "За неимением гербовой", как говорится…
Что там у нас первым делом приходит в голову? Анна Австрийская? Не натуральная, разумеется, а из романа "Три мушкетера". Ну что ж, д’Артаньян, когда притащил ей из Англии подвески, что получил? Именно! Перстень с бриллиантом, причем не лично, а через камеристку. А граф де Ла Фер, когда намекнул, что сопровождал своего друга в Англию? Совсем другое дело! Никакого "материального поощрения", но удостоился приватного разговора и получил испрашиваемую помощь!
В чем разница? А в том, что д’Артаньян всего лишь нищий безбашенный гасконец, для которого предел мечтаний — место рядового мушкетера, а граф де Ла Фер — аристократ, которому и офицерского патента в том же мушкетерском полку недостаточно. Так кем же вы, сэр, хотите нарисоваться перед княгиней Городненской — д’Артаньяном или Атосом? Ах да! Пардонэ муа, по возрасту вы тянете не более чем на виконта де Бражелона, но ведь все равно, разница-то существенная!
Итак, если вы собираетесь изобразить из себя, как выражался незабвенный профессор Выбегалло, "шевалье де сан пер, э сан репрош", придется и перед княгиней светить свое родство с Рюриковичами, никуда не денешься — Средневековье-с! Однако делать это надо не так, как с князем Всеволодом — "я роду не худого, и не надо со мной, как со смердом обращаться", а изобразить из себя "юного Атоса": "поступаю так, как предписывает мне мой статус, и никто, даже сюзерен, не может требовать от меня иного".
Что положено Атосу, то д’Артаньяну не светит. В переводе на язык родных осин, сэр: "Забудьте о выкупе, но позаботьтесь о таких вроде бы эфемерных, но весьма существенных категориях, как связи и положение".
Вот и цель переговоров обрисовалась: добиться появления в информационном поле Мономашичей (ну, хотя бы одного только Вячеслава Туровского) такой фигуры, как боярич Михаил, которому как-то неудобно подать "рупь на водку", а затем забыть о его существовании. Риск? Несомненно: возле князей — возле смерти. Но стартовая позиция очень нехреновая, а это — ресурс, да еще какой! Правда, возраст… но, как говорят мастера единоборств: "Если ты выше противника ростом, это преимущество, а если ты ниже противника ростом, то это тоже преимущество!"
"Помимо всего прочего, уважаемый сэр, не забывайте, что княгиня тоже управленец, причем очень не хилого уровня. В привычных вам терминах она, конечно, не мыслит, но это не повод сбрасывать со счетов ее профессиональные навыки. А посему озаботьтесь, чтобы все сигналы, которые она будет получать от вас на протяжении разговора, читались ею совершенно недвусмысленно. Агафья должна быть стопроцентно уверена, что вы — живой и невредимый на посту сотника Младшей стражи — ей гораздо выгоднее, чем вы же, но посаженный в поруб в Городно или прирезанный втихаря кем-нибудь из княжеских спецов "по особым поручениям".
Отсюда и соответствующая стратегия разговора. С князем, конечно, пришлось проще: пугнуть, выдвигая на передний план его беспомощность раненого пленника и попутно напустив мистического тумана, а потом, пока у него "кипит разум возмущенный", натолкнуть на нужные мысли, которые тот посчитает своими. С княгиней же посложнее…
"С женщинами вообще сложнее, а тут ведь требуется не только добиться своего, но и заслужить хорошее отношение. Ни красота (хотя какая красота с вашей-то рожей, сэр, да еще на фоне Елисея и Елизара), ни ум, ни обаяние, ни элегантность с куртуазностью тут не прокатят. Женщине во власти нужны: первое — полезность, второе — предсказуемость и управляемость, чтобы этой полезностью можно было воспользоваться.
Значит, никакой мистики, никаких непоняток. Открыто и прозрачно: восторженный пацан, воображающий себя "рыцарем в сверкающих доспехах", распираемый гордостью от того, что он боярич, родственник правящей династии и сотник в четырнадцать лет, но (НО!) при этом ничуть, как и княгиня Агафья, не сомневается в своих аристократических правах — поскромнее, чем у князей, но столь же непреложных".
Вот такого "бойцового петушка" княгиня поймет и примет в полной уверенности, что сможет крутить им, как ей заблагорассудится. Вот о таком Агафья в разговоре с братьями отзовется снисходительно-доброжелательно, а в разговоре со снохой — Ольгой Туровской даже могут дуэтом и похихикать, мол, забавный зверек, и приручить его полезно.
"Ну что ж, сэр, глаза горят, усы, несмотря на их отсутствие, топорщатся, шпоры, которых тоже нет, звенят. Вперед!"
Дом и внутри был таким же непонятным, как и снаружи. Видно, когда-то его разгородили на множество клетушек, но сейчас перегородки то ли сломали, то ли они сами развалились, во всяком случае, прямо у входа свободного места хватало. Посреди помещения располагался длинный очаг, примерно такой, какие Мишка видел в кинофильмах о викингах. Дальний конец дома был все же отгорожен; кажется, несколько выгородок все-таки уцелели, от входа не разобрать.
Мишка в сопровождении "пажей", на ходу, чтобы привести себя в надлежащее состояние, повторял как мантру слова Нинеи: "Ощути себя наследником древнего рода, продолжателем дел славных предков, частицей великого народа славянского, внуком божьим…"
Княгиня Агафья сидела на чем-то, покрытом шкурой (кажется, лосиной), прямо под раскрытым волоковым окошком так, что ее лицо оставалось в тени, а находящийся перед ней собеседник оказывался весь на свету.
"Угу, приготовилась. Знаем мы эти штучки".
Артемий, заскочивший вперед, сначала сверхпочтительно произнес:
— Изволь сюда пройти, господин сотник. — Потом прямо-таки возгласил на манер мажордома: — Сотник Младшей дружины Погорынского войска боярич Михаил сын Фролов из рода бояр Лисовинов!
Мишка с близнецами, четко печатая шаг, дошел почти до самого торца очага, остановился, акцентированно приставив каблук к каблуку, затем, прямо как на плацу, изобразил полуоборот направо. Близнецы следовали за ним, точно копируя движения. Какой-нибудь старшина-строевик, возможно, даже умилился бы от такой слаженности — прямо-таки не строевой экзерсис, а музыкальная фраза в исполнении трио виртуозов!
Выждав пару секунд, Мишка опустился на левое колено — на сгибе правой руки шлем, ладонь левой руки на рукояти меча не позволяет кончику ножен коснуться пола; на мгновение склонил голову, почти прижав подбородок к груди — сделать это как положено помешала повязка на горле, потом, глядя в упор на княгиню, произнес:
— К услугам вашей светлости!
— Что?
Не то чтобы Агафья не расслышала Мишкиных слов — в доме было тихо, но слишком уж необычным оказалось обращение. Елисей же понял ситуацию по-своему и в полном соответствии с полученными инструкциями громко повторил:
— К услугам вашей светлости.
Не дожидаясь ответа, Мишка, а с ним и близнецы, поднялся на ноги. Княгиня некоторое время озадаченно помолчала, а потом, видимо выполняя заранее продуманный план, грозно вопросила:
— Почто вежество не блюдешь, земно не кланяешься?
— Воинское коленопреклонение вежеством земному поклону не уступает, однако, если вашей светлости угодно…
Мишка склонился в поклоне так, что, если бы не были заняты руки, сумел бы коснуться пальцами земляного пола. Вместе с ним склонились и близнецы, а Елисей, еще не успев выпрямиться, начал:
— Воинское коленопреклонение…
— Да слышу я, слышу, не глухая!
Агафья отмахнулась, как от надоедливой мухи, и Елисей умолк на полуслове.
— Ты как меня назвал?
— Издавна у славян князья именуются "светлыми", отсюда и светлость. Обращение же на "вы" есть сугубое вежество, надлежащее при разговоре с тем, кто владеет правом говорить не только от себя, но и от множества своих подданных. Посему — ваша светлость.
— Хм… — Княгиня явно не нашлась, как реагировать на Мишкин пассаж, шевельнулась, усаживаясь поудобнее, набрала в грудь воздуха… — Да ты… вежеству меня учить вздумал, сопляк?!
"Ага, решила все-таки придерживаться скандального тона. Видимо, думает, что придется торговаться насчет размеров выкупа, и пытается заранее давить на психику".
— Как можно, ваша светлость? Веду себя так, как наставники учили.
— Мм? Какие такие наставники?
"Ну что, мадам, не получается скандальный тон выдерживать? А как вы себе думали? "Удивить — значит победить"! Сейчас я вам еще одну загадочку подкину".
— Воевода Погорынский боярин Кирилл Лисовин, посадник княжий боярин Федор, иеромонах Туровской епархии Илларион, богемская графиня Палий… Люди все уважаемые в искусстве вежества, а также в куртуазных правилах весьма искушенные!
"А вы, мадам, хоть и пребываете ныне в статусе вроде жены председателя райисполкома в медвежьем углу, в столице-то обитали, да и по-польски трындите, как я заметил, без проблем. Следовательно, о европейской куртуазности хотя бы слыхали, хоть краем уха. Зря, что ли, я богемскую графиню приплел? Ну что, и дальше будете городничиху изображать?"
Агафья оказалась бабой упертой (недаром же соправительница при муже) и после небольшой паузы, снова слегка поерзав, опять попыталась наехать на Мишку, но теперь с другой стороны:
— Ты о чем думал, молокосос?! А если бы твои стрелки в кого-то из детей попали?
— Не попали бы. Стрелки у меня хорошие, некоторые даже на звук…
— Да плевала я, какие у тебя стрелки! Ты детьми рисковал! Княжьими!!!
— Не было риска, ваша свет…
— А если бы попали?
— Но не попали же, даже близко…
— А если бы все же попали?
А вот это надо было уже прекращать, причем самым решительным образом. Еще ТАМ Мишка убедился, что вот таким "если бы" собеседника долбят либо при отсутствии других разумных аргументов, либо провоцируя на опрометчивый, чреватый серьезными неприятностями ответ. Тут есть только два выхода: либо юлить и выкручиваться, либо ответить так, чтобы вопрошающему тошно стало. Юлить и выкручиваться Мишка не собирался — не та ситуация.
— А если бы хоть в одного ребенка попали, я бы приказал перебить вас всех, а потом свалил бы все на полочан или ляхов. Да и вообще — кто знает, что мы тут были? Покойники — люди неразговорчивые!
"Хватит пар в свисток выпускать, пора переходить к делу. Рискованный, конечно, шаг, но как промежуточный посыл в нужном направлении он должен сработать, а негативные тенденции потом выправим…
Атос, конечно, себе такого никогда бы не позволил, но куда денешься, жизнь — не литература".
Наверное, если бы Мишка еще раз дал княгине по затылку, она и это перенесла бы легче, чем то, что он сказал. Агафья хватала воздух широко разинутым ртом, будто ее окатили ушатом холодной воды, а Мишка уставился на нее исподлобья и в придачу двинул искалеченной бровью — он давно уже выяснил, какая у него от этого делается рожа. И тут княгиня испугалась. Вовсе не потому, что Мишка выглядел так уж страшно (куда ему до Бурея!), и не потому, что вместе с детьми попала из одних чужих рук в другие; не чужаки ведь — полочане или ляхи, а туровские — подданные ее родного брата. Все было проще, но куда опаснее — она оказалась в руках мальчишек!
Поведение взрослого человека с той или иной долей уверенности можно предвидеть, намерения понять, свои слова и действия как-то подо все это подстроить, а представить себе, что может в следующую минуту торкнуть в мозги подростку… Да он и сам не представляет! А подростки-то в доспехах и при оружии, и только что вполне уверенно расправились с похитителями княжеской семьи! И они, как успела заметить Агафья, беспрекословно подчиняются вот этому бояричу Михаилу, который старательно играет в благородного рыцаря, скорее всего выдуманного им самим на основе рассказов наставников.
В том, что это именно игра, сомневаться не приходилось — женский, да еще и княжеский глаз не обманешь! А ну как наскучит мальчишке игра или пойдет не так, как ему хочется? Возьмет да и поломает игрушки по злобе или подростковому легкомыслию. Но игрушки-то — живые люди: сама Агафья, дети ее и прочие пленники! А он… ишь как рожу-то покривил… сейчас как кликнет своих щенков, так стаей и накинутся…
Не то чтобы Мишка читал на лице Агафьи все эти мысли — княгиня все-таки, лицом владеть умеет, но примерно догадывался, а следующая фраза собеседницы его догадки подтвердила:
— А взрослый-то кто-нибудь с вами есть?
"У-у, матушка, там перед домом ты, видать, совсем с перепугу обалдела — даже не заметила, как мимо Егор со своими людьми проскакал! Ну, тем лучше".
— Был, ваша светлость. Десятник Старшей дружины Егор приставлен к нам воеводой Погорынским для надзора и поучения. Он с тремя десятками моих отроков за вашими обидчиками погнался, что на ладье сбежать вознамерились. Только что гонец оттуда прискакал. Ладью, на которой вашу светлость тати захватили, отбить удалось, но сам десятник Егор при этом погиб. Царствие ему небесное и вечная память, искусный был воин и наставник мудрый.
Мишка перекрестился, княгиня тоже, но было заметно, что мысли ее далеки от чего-либо возвышенно-божественного.
"Вот такая, княгинюшка, заковыристая ситуевина: надзирать за нами больше некому, придется как-то выкручиваться самой. Ну, мадам, напрягите то место, которым думаете! Вы же зрелая женщина, мать нескольких детей, аристократка, в конце концов! Неужели пацана вокруг пальца обвести не сможете? Дерзайте, ваша светлость, клиент сам в руки упасть готов. Ну же! Если до вас наконец дошло, что вы имеете дело с кучей мальчишек, уже попробовавших крови, а их вожаку нравится играть в благородного рыцаря, у вас только один надежный и почти беспроигрышный ход — подыграть ему".
Агафья, похоже, пришла к тому же выводу, а может быть, вовсе не анализировала ситуацию так, как представлялось Мишке, а принялась действовать на основе женской интуиции и впитанных с детства правил поведения при княжеских дворах. Она окинула взглядом Елисея с Елизаром (кажется, впервые взглянув на них внимательно), чуть заметно шевельнула губами, видимо оценив их благообразие и одинаковость, и повелела:
— Найдите-ка, ребятки, на что вашему сотнику присесть.
Близнецы и не подумали шевелиться, пока от Мишки не последовало негромкое: "Исполнять", — потом сунулись туда-сюда и выволокли из угла грубую, весьма непрезентабельного вида скамью. Пристроили ее напротив княгини впритык к очагу и сами замерли возле ее концов.
— Присядь, боярич Михаил. — В голосе Агафьи не осталось и намека на скандальность.
"Браво, сэр Майкл! Ее светлость изволили принять условия игры! Только не вздумайте вообразить, что вы уже выиграли. На вашей стороне знание галантной обходительности, начиная с рыцарских романов и кончая анекдотами о поручике Ржевском, а на ее — княжеское воспитание и опыт управления, да не просто управления, а совместно с мужем. Она годами училась мужиками вертеть. Так что бдительность и еще раз бдительность!"
Мишка, стараясь держаться как подобает наследнику древнего рода, но не выглядя при этом "словно аршин проглотил", опустился на скамью (она, зараза, еще и шаталась), поставил ножны около левой ноги и положил ладонь на оголовье рукояти оружия. Агафья — вроде бы незаметно, но Мишка засек — следила за его манипуляциями с мечом.
"Ага, пытается понять, насколько вы привычны к оружию, сэр Майкл, и не только в бою, а вот так — "партикулярно": не зацепитесь ли за что-то ножнами, легко ли сможете принять достойную позу. Хорошо, что не сразу заметили ее взгляд, а то непременно какую-то неловкость совершил бы. А так вроде бы все в порядке, действовали привычно, на автомате. Знающему человеку это говорит о многом: не из простых, держать себя с достоинством приучены сызмальства. Ну, начало, надо понимать, будет классическим — вопросы на тему: "кто ты, что ты и откуда".
— Из каких же ты Лисовинов будешь, боярич?
"Да, школа! С первого раза титулование запомнила и сразу же, первым же вопросом, пытается выяснить, велик ли род Лисовинов, много ли в нем ветвей".
— Из Погорынских, ваша светлость, земли нашего воеводства лежат промеж Горыни и Случи.
— А муромским Лисовинам вы кем приходитесь?
"Опаньки! А что, в Муроме тоже Лисовины есть? Нет, мать бы рассказала… Проверка! Ну началось путешествие по минному полю!"
— Не осведомлен, ваша светлость. Известная мне близкая родня у нас только в Турове, в Пинске и в Клецке. О муромских Лисовинах не слыхал.
— А я вот о клецких Лисовинах не слыхала, хотя всех там знаю.
"Ну, стерва, вот тебе еще один подзатыльник!"
— В Пинске и Клецке не Лисовины — Святополчичи.
Еще ТАМ, читая труды Гумилева, Михаил Ратников выстроил для себя (возможно, и неправильно) понимание того, почему столь трепетно относились аристократы, да и вообще дворяне, к своим родословным, почему своим происхождением гордились даже бастарды титулованных особ. Видимо, все началось еще в скотоводческих культурах, когда люди эмпирическим путем поняли законы наследственности. Знание это не потерялось с веками и в Средневековье стало основой сословного обособления правящего класса и построения генеалогических древ.
Поначалу практика подтверждала правильность такого подхода: родоначальниками аристократических родов в подавляющем большинстве случаев становились пассионарии, а их потомки наследовали этот признак. Вот только не знали предки, что пассионарность из доминантного признака со временем может стать рецессивным; как говорится, "кровь разжижается". Да и условия жизни этому способствовали: когда обязанность скакать верхом в доспехе, размахивая чем-нибудь смертоубийственным, меняется на необходимость крутиться в придворных интригах, пассионарность становится не достоинством, а недостатком — хитрозадые "субы" и пассионарии низших уровней начинают выигрывать у принципиальных, а потому предсказуемых, пассионариев высших уровней.
Вот так и получилось, что во время Великой французской революции толпы аристократов вместо вооруженного сопротивления покорно шли на гильотину, а во время Гражданской войны в России во главе Белого движения не оказалось никого из великих князей или иных представителей самой высшей знати — либо эмигрировали, либо пошли под нож как бараны. Да и вообще, вырождение европейских королевских и императорских фамилий стало "общим местом", не вызывающим сомнения.
Но ЗДЕСЬ, на Руси двенадцатого века, "качество крови" все еще имело важное, в некоторых случаях решающее значение. Кровное родство с Рюриковичами могло запросто оказаться важнее, чем ум, энергичность или заслуги. Да, разумеется, свой статус требовалось подтвердить делом — двенадцатый век еще не то время, когда происхождение могло компенсировать слабость, как физическую, так и духовную; но и право на такое "подтверждение делом" человек получал прежде всего благодаря происхождению. Вот об этом-то своем праве и заявил Мишка всего одним словом: "Святополчичи".
В тот момент оно показалось ему необходимым, но оно же и стало тем спусковым механизмом, который запустил процесс, приведший к тому, что управлять событиями так, как он привык, Ратников уже не смог — оставалось только хоть как-то удерживаться в седле.
Удар попал в цель! Мишка понял это, когда заметил, как Агафья дрогнула лицом; разговор мгновенно вышел на совершенно иной уровень: с ней разговаривал не просто отмороженный подросток, а родич единственной, кроме Мономашичей, княжеской ветви, сохранившей формальное право на великокняжеский престол. Она, женщина из соперничающей династии, была у него в руках, а он, нисколько не смущаясь, уведомил ее, что запросто может вырезать всех пленников! Разумеется, шансов у Святополчичей не было, и убийство Мономаховны тут не помогло бы, а скорей повредило, но мало ли что придет в голову подростку, вдруг да решит, что таким образом своей родне поможет?
"Огребла, княжья морда? Что у нас следующим пунктом последует? К гадалке не ходи — умасливание и улещивание. Баба, она и в Африке баба, хотя бы и княжьих кровей".
Мишка оказался прав: в ситуации, когда любой мужчина ответил бы на вызов, княгиня Агафья расплылась в сладчайшей улыбке и, словно не придав значения его словам, просто сменила тему:
— Да, вижу, боярич, что кровей ты добрых! Это ж надо, с мальчишками пойти против матерых татей и победить! Как решился-то?
— Отроки у меня не простые, ваша светлость! — Мишка старательно изобразил, что польщен комплиментом, только вот зарумяниться не получилось. — В воинской школе выучены и в боях уже побывали, да не по одному разу.
— В воинской школе? — Кажется, Агафью неподдельно заинтересовало необычное название, или все же притворялась? — Это что ж за диво такое?
— Около века назад, ваша светлость, великий князь Ярослав Владимирович отправил в Погорынье сотню ратников. С тех пор так там и живем: язычников в трепете держим, волынский рубеж стережем, да по княжьему слову в походы ходим. Вот уже шестое колено воинов сами воспитываем и обучаем.
На несколько секунд улыбка Агафьи стала словно приклеенной.
"Эге, сэр, похоже, ваши догадки о том, что Ярослав Мудрый братиков почикал, таки имеют под собой основание, вон как княгиню-то упоминание о нем зацепило. Тема-то "в елку" — Ярослав тогда соперников прибрал, а сейчас, наоборот, Мономаховна в руках у родича Святополчичей оказалась. Что-то неказисто у вас, сэр, получается… сами же решили — никаких запугиваний".
Агафья быстро овладела собой и снова "надела" на лицо выражение "ну, прямо мать родная".
— И тем не менее… Благодарствую за выручку и покарание татей, боярич. Храбрость и разумность твою вижу и ценю — не всякий, ой далеко не всякий отрок на такое способен! Я добро помнить умею и отплачу за него сторицей… и опричь выкупа!
Мишка ответил на этот заход изображением оскорбленной невинности заодно с аристократической гордостью:
— О каком выкупе речь, ваша светлость?! Защита беспомощных и наказание злодеев — святая обязанность православного воина! Требовать за нее награду невместно!
— Но и мне-то неблагодарной оставаться тоже невместно! Воздаяние за доброе дело — такой же христианский долг, как и обязанности православного воина! Неужто у тебя, боярич, никакого желания нет, кое я исполнить бы могла?
Княгиня так повела глазами, что у Мишки сами собой подобрались пальцы на ногах.
"Сэр, это просто на грани открытого предложения секса! Вы прямо-таки обязаны смутиться и покраснеть! Хотя… это вы, пожалуй, со своим цинизмом загнули слегка… Какой секс? Дамочка-то наверняка и помыслить не может, что изъявление ее милости кто-то ТАК посмеет расценить. Она-то песика дворового по голове потрепала, не более. Так что живо виляйте хвостом изо всех своих щенячьих сил — сделайте тетеньке приятное".
— Высшая награда для меня — благоволение вашей светлости!
"Тьфу! Самому противно!"
— И только-то? Да ты скромник, боярич!
— Ну еще… — Мишка изобразил колебания и яростную внутреннюю борьбу. — Еще добрые слова вашей светлости обо мне перед вашими братьями: его высочеством Вячеславом Владимировичем и его величеством Мстиславом Владимировичем.
"А не перегибаете палку, сэр? Высочество, величество… как бы у бабоньки ум за разум не зашел. Впрочем, новые красивые титулы для нее, что новое украшение, а для женщины это одно сплошное удовольствие. Решила же она вашим тараканам в голове подыгрывать, а тут даже и напрягаться не надо".
— Мм?.. — Мишке, кажется, удалось удивить Агафью. — Ты столь предан Мономашичам?
— Да, ваша светлость! Прошедшей зимой я так князю Вячеславу Владимировичу и сказал: "Волкодав из чужих рук пищу не берет!"
— Ты разговаривал с Вячеславом? Как это ты сподобился?
— Имел честь, ваша светлость! На празднике проводов зимы я с отроками показывал в Турове воинское учение… ну, чему у нас в Погорынье воины молодежь обучают. Его высочеству Вячеславу Владимировичу понравилось, и он меня златым перстнем одарил!
Агафья скользнула взглядом по Мишкиным пальцам:
— А что ж подарок-то княжий не носишь?
— Я за него холопа выкупил и, окрестив, по завету Господа нашего Иисуса Христа, даровал ему волю.
— Гм… Похвально, боярич, похвально.
"Все, сэр! Можете гордиться — вы в ее глазах полный идиот. Даже неудобно как-то… Вы-то ее игру насквозь видите, а она ваши выкрутасы за чистую монету принимает. Восторженный пацан, воображающий себя рыцарем, прямо как на картинке! Пожалуй, мадам уже дозрела до убеждения, что может вами крутить, как захочет. Ох и облом ей корячится… мама не горюй!"
— Ну что ж, — продолжила княгиня тоном, от которого "поплыл бы" любой подросток, — вижу, что мы теперь под защитой хоть и молодого, но достойного воина… и истинного боярина!
Мишка потупился и свел раздвинутые до того колени, только что пол носком сапога ковырять не принялся.
— Могу теперь ни за себя, ни за детей не опасаться.
Мишка гулко сглотнул и шумно втянул носом воздух.
— И братьям о твоей доблести и разумности расскажу, — медоточивость голоса Агафьи превысила все мыслимые границы, — и воеводу Погорынского извещу о благодарности за прекрасное воспитание сына…
— В-внука… ваша светлость… — В последний момент удалось удержаться от соблазна подпустить слезу в голос, но кто-то из близнецов-"пажей" растроганно шмыгнул носом и негромко звякнул кольцами доспеха.
— Внука? А батюшка твой?
— Десятник Старшей дружины Погорынского войска Фрол Лисовин пал в сече на Палицком поле… — К концу фразы Мишка понизил голос почти до шепота.
— Так ты сирота… — Княгиня подалась вперед и подняла ладонь, как бы собираясь погладить Мишку по голове, но сдержалась.
"Разрыдаться, что ли? На грудь ей… или лучше к коленям припасть? Нет, перебор, пожалуй, получится…"
— И ты преодолел все испытания, тебе ниспосланные, сотником стал…
Княгиня разливалась соловьем, Мишка делал вид, что не знает, куда деваться от столь ласкового обращения, а "пажи" — Елизар с Елисеем — громко сопели дуэтом и, казалось, вот-вот начнут растекаться, как масло на солнышке.
"Ну, сэр Майкл, ради такого стоило провалиться на девятьсот лет в прошлое! Когда это вы столько комплиментов из женских уст получали? Были бы они еще искренними, а то ведь театр сплошной… Но исполнение, позвольте вам заметить, отменное — в каждой бабе актриса сидит! Интересно, когда она решит, что клиент доведен до нужной кондиции и можно начать приказывать восторженному мальчишке, который готов положить за нее и свою голову, и головы своих ребят? Ага! Вот, кажется, началось… издалека заходит мадам, осторожная дамочка. Впрочем, ничего удивительного — опыт совместного правления с мужем сказывается".
— А скажи-ка, боярин Михаил Фролыч…
"Быстро вскинуть восторженно-изумленные глаза!"
— …А не приходила ли тебе мысль на княжью службу поступить?
— Служить вам, ваша светлость, честь для меня великая и радость душевная!
— Хорошо сказал! Да и мне, ежели начистоту, такого боярина иметь тоже в радость.
— Приказывайте, ваша светлость!
— Вы ведь мою ладью у татей отбили?
— Так, ваша светлость, только проверить надо: в исправности ли она, не попортили ли ее тати.
— Ну, так вот: проверяй ладью, гони сюда и проводишь меня с детьми до Городно. А уж там и награда для тебя будет, боярин.
— Немедля все исполню, ваша светлость! — Мишка, демонстрируя готовность, вскочил со скамьи. — И как только укажет его светлость князь Всеволод Давыдович, доставлю вас в град!
— Это что же? — Агафья грозно сдвинула брови. — Тебе моего повеления недостаточно?
"Внимание! Прокол или преднамеренность? Не отреагировать на имя мужа, не заинтересоваться, откуда он тут взялся… Пожалуй, намеренно — по идее вы, сэр, должны на уши встать, чтобы опять ласковую улыбку на ее лицо вернуть. Какие уж тут пререкания. А вот фигушки! Но не форсировать — аккуратненько прикидываемся шлангом".
— Так ведь как же… — Мишка изобразил растерянность. — Без княжьего слова?
— Мое слово здесь — княжье! — надавила голосом Агафья.
— Но, ваша…
— Никаких "но"! — княгиня рявкнула не жиже матерого фельдфебеля на строевых занятиях. — Исполнять!
— Поперек князя?
— Ты только что МНЕ служить напрашивался!
— Но… — Мишка сделал паузу, словно подыскивал нужные слова, а потом процитировал: — Муж любит жену, жена да убоится мужа своего.
Агафья открыла рот и… смолчала.
"Вот так! И никакие мы не мужские шовинисты, а просто христианское благочестие блюдем. Типа: баба, знай свое место, как от Бога указано. Ну-с, ваш антитезис, уважаемый оппонент?"
Чего стоило Агафье сдержаться, знала только она; впрочем, и Мишка тоже догадывался. Опыт соправительницы сделал свое дело: Агафья, скорее всего, не поняла, а каким-то "верхним чутьем" уловила — стоящий перед ней мальчишка знает что-то такое, что неизвестно ей, а какие ошибки может сотворить неинформированный (или недостаточно информированный) управленец, она прекрасно знала — наверняка немало шишек понабивала в первые месяцы или даже годы княжения в Городно.
— Ну-ка, сядь! — Княгиня так лязгнула голосом, что "пажи" дружно вздрогнули. — Почему от князя слова ждешь? Ты с ним виделся? Он где-то рядом? Почему с тобой не приехал?
— Не гневайтесь, ваша светлость!..
"Больше раскаяния в голосе, сэр, жалобнее!"
— Моя вина! Сразу надо было все обсказать…
— Не тяни! Рассказывай!
"Э-э, далеко вам, мадам, до Нинеиного "рассказывай", ну да ничего, тут и врать-то фактически не придется…"
— После похищения вашей светлости с детьми тати потребовали от его светлости князя Все…
— Говори проще! Князь и все!
— Как будет угодно вашей…
— Ну!!!
— Тати потребовали от князя пропустить ляхов через городненские земли в туровские владения. И не просто пропустить, а сопроводить и помочь. Ему пришлось согласиться, чтобы…
— Понятно! — прервала Мишку Агафья и задумалась.
Подумать было о чем: ее муж пошел против родича и сюзерена. Вынужденно, но пошел. Без последствий такое не остается.
— Дальше!
— Мы ляхов в туровских землях встретили. Частью перебили, частью обратили в бегство. На северном берегу Припяти нагнали и могли изничтожить совсем, но вмешался князь Всеволод. Ляхи сумели уйти, но князя ранили стрелой в плечо.
— Не твои ли щенки постарались?
Какая, к черту, ласковость? Тон Агафьи был: "Могла б — убила бы!"
— Мы из самострелов болтами стреляем, а не стрелами…
"Оправдываетесь, сэр, из образа выходите. Породистый щенок должен не только хвостом вилять, но и зубы показывать. Хвостиком вы перед ней виляли, надо полагать, убедительно, зубы не только показали, но и закусали, кого требовалось, причем насмерть, а теперь еще и порыкиваете. Ну, точно щенок — хороших кровей, но по возрасту еще дурной. Княгиня не истеричная дура, должна сообразить, что при ПРАВИЛЬНОЙ дрессировке из такого настоящий защитник получится".
— …Но все равно, — Мишка добавил металла в голос и в упор уставился на Агафью, — стрела была погорынской! А был бы болт самострельный, так и в том греха не вижу!
Подействовало — княгиня вспомнила, что находится в руках мальчишек-отморозков, и изобразила жестом: "Не обращай внимания — нервы". Мишка кивнул, мол, понимаю, и продолжил рассказ, тщательно избегая любых отклонений от избранного им образа. Мальчишка, воображающий себя рыцарем и грозным воеводой, которому несказанно повезло уже и тем, что он просто выжил, а тут еще и князя пленил и заложников освободил! Везунчик, но сам этого не понимает, как не понимает и того, что вместе с пленением князя и освобождением его семьи приобрел не столько честь и славу, сколько множество проблем на свою тощую задницу. Ждет, несомненно, почестей и наград, уже заранее чуть не лопается от гордости, но… вот тут для Агафьи должна была возникнуть непонятка: родней приходится Святополчичам, а преданность демонстрирует Мономашичам, вернее, одному из Мономашичей — Вячеславу Туровскому.
Княгиня слушала внимательно, время от времени стимулируя рассказчика то кивком, то ободряющим междометием. За мужа, кажется, переживала искренне — ну и что, что особо страстной любви между ними не случилось (брак-то династический), все равно вдовья доля не подарок, и на Городненском княжении ее никто в случае смерти Всеволода не оставил бы.
Было, однако, в ее реакции и такое, что Мишке весьма не понравилось. Когда рассказ дошел до того, как Всеволод всего с двумя десятками дружинников бросился на выручку семьи, по лицу княгини скользнуло что-то вроде презрительной усмешки. Мишка догадался, что в иных обстоятельствах подобные действия князя были бы прокомментированы Агафьей всего одним словом: "Дурак".
Мишка и сам не считал поведение Всеволода образцом мудрости, но взыграла мужская солидарность: "Он все бросил, раненый очертя голову скакал ей на выручку, чуть не умер, а она… Вот она, баба во власти: все чувства задавлены, компьютер в юбке, ничего женского не осталось".
Известие об агрессии Полоцка Агафья восприняла спокойно, и Мишка решил, что если она о планах соседей и не знала точно, то вполне могла догадываться; а еще могла надеяться, при удачном стечении обстоятельств, оттягать под шумок у Пинска землицу, прилегающую к Городно. Кусок, что ни говори, жирный — "Черная Русь" с плодородными и хорошо заселенными землями, не то что полесские болота.
К намерению Мишки явить плененного Всеволода в Турове пред очи Вячеслава Владимировича Агафья, похоже, отнеслась с пониманием — мальчишка-сотник ради такого звездного часа наизнанку вывернется, а вот то, что ее судьбу будет решать Всеволод, а не этот сопляк, которым, как поначалу показалось, она смогла бы вертеть, как заблагорассудится, княгине не понравилось. Необходимость визита в Туров и в Киев для спасения вляпавшегося в серьезные неприятности муженька она прекрасно понимала, но одно дело, когда она сама приедет (подготовившись и посоветовавшись), и совсем другое, если ее привезут — пусть не пленницей, а спасенной, но все равно привезут. Выглядеть добычей какого-то сопляка из погорынского захолустья ей очень и очень не хотелось. Западло, так сказать, княгине, но никуда не денешься — если муж так решит, мальчишка поддержит его, а не ее.
— Ну что ж… — задумчиво произнесла Агафья по окончании Мишкиного повествования, — благодарствую, боярич, много ты мне нового и неожиданного поведал.
"Ну вот! А где боярин Михаил Фролыч? O quam cito transit gloria mundi[29]. Проще говоря: "Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал". О женщины, женщины… обольстить не удалось, вертеть не получится, значит, и доброго слова не дождешься. Да и цена тем добрым словам…"
— Обдумать мне все это надо, — продолжила Агафья после паузы. — А ты ступай пока, ступай.
Мишка молча поднялся со скамьи, отвесил поклон, четко, как на строевых занятиях, развернулся и пошагал к выходу в сопровождении "пажей".
Глава 4
Возле дома Мишку поджидали Артемий и Дмитрий. Оба откровенно маялись неизвестностью и уставились на своего сотника так, будто надеялись, что он прямо с порога начнет вещать невесть какие истины. Игнорируя их нетерпение, Мишка обернулся к Елисею и Елизару:
— К Якову вас пока не отпускаю. Будете находиться при ее светлости… ну, не прямо рядом с ней, а в том месте, которое она вам укажет, чтобы в любой миг, если потребуется, она через вас могла ко мне обратиться. Или если ей еще какая-нибудь помощь понадобится. Понятно?
— Так точно, господин сотник!
— Княгиня Агафья Владимировна, разумеется, будет вас расспрашивать о Ратном, о воинской школе, обо мне, о воеводе Погорынском… и о прочем всяком. На вопросы велю отвечать коротко и ясно, если чего-то не знаете, так сразу и говорить, а не выкручиваться и не врать… — Мишка немного подумал и добавил: — Если вам покажется, что она спрашивает о том, о чем ей знать не надо, отговаривайтесь незнанием и отсылайте ко мне. Ясно?
— Так точно, господин сотник!
Ответ прозвучал менее уверенно: близнецы явно не представляли себе, чего именно княгине знать не надлежит. Подробно их на сей счет инструктировать Мишка и не собирался — пускай изображают таинственность, как получится; дают Агафье лишний повод пообщаться с бояричем. Созданный имидж надо укреплять: мало ли что княгиня себе навоображает, а каждый новый разговор — способ этот самый имидж поддержать или подправить при нужде, то есть то самое управленческое воздействие, которым корректируют процесс управления после получения сигналов от объекта по обратной связи.
— Артемий, сейчас снова пойдешь в дом и скажешь княгине, что один из них все время будет там, где она укажет. Для услуг.
— Слушаюсь…
— Погоди! — Мишка увидел у Дмитрия в руке туесок и вспомнил, что хотел угостить детишек. — Поговори еще, если не с самой княгиней, то с кем-нибудь из нянек. Их же наверняка из дому не выпускали да заставляли тихо сидеть, а детишкам побегать охота, пошуметь… ну понимаешь.
— Угу.
— Вот и предложи детишек погулять вывести. Тут теперь безопасно, да и мы присмотрим. И спроси насчет одежды, а то их по самой жаре захватили, а сейчас уже холодает. Еще узнай, как у них с едой, вернее, скажи, что как все приготовим, так их в первую очередь и покормим. Ну и, может быть, им еще чего-то нужно, пусть скажет. И… сам там сообрази, если я чего забыл.
— Тут вот Мотька меду для детишек, как ты велел…
— Вижу. Потом. Ступай.
— Слушаюсь, господин сотник.
Мишка огляделся: отроков возле дома совсем немного и все при деле, трупы и пленных куда-то убрали, коней тоже не видно…
— Мить, как тут у нас дела?
— Дозоры расставлены, еду готовят там, — Дмитрий махнул рукой в сторону леса, — решили на всякий случай не дымить. Коней отвели на водопой… У берега пошарили, ну, мало ли что, верши нашли, так что уха будет. Пленный… тот, что в одеже разрезанной…
— Да, помню.
— Он ляхом оказался, и, похоже, не из простых, мы его связали, а так без тебя не допрашивали. Егор… — Дмитрий запнулся, — Егоров десяток и Роська с нашими еще не вернулись, но скоро будут — гонца прислали. Кроме Егора еще двое раненых и один расшибся — с коня упал.
— Раненые тяжелые?
— Не знаю, привезут — увидим.
— А Мотька как?
— Вроде бы нос сломан… повезло.
— Как это повезло? — удивился Мишка. — Ничего себе везенье!
— Так это, наставник Алексей показывал, что если вот так, чуть снизу в нос ударить, то и насмерть можно.
— А-а! Ну, тогда да, можно сказать, что и повезло. Давай, Мить, ты тут командуй дальше, а я вон на завалинке посижу — подумать надо.
— Слушаюсь, гос…
— Да ладно тебе… не в строю.
— Хорошо, я велю, чтобы тебя не беспокоили.
— Угу…
Мишка сел, откинулся на стену дома, поскреб кольчугой по бревнам — как бык о забор почесался, и прикрыл глаза. Разговор с Агафьей дался ему гораздо большими усилиями, чем со Всеволодом. Все-таки быть "мальчишкой со стариковскими глазами" ему привычнее, чем изображать бурлящего гормонами и эмоциями пацана. Результат тоже особо не радовал — нет, злости в княгине он, похоже, не вызвал, но вот раздражение наверняка, да и осадочек у нее останется.
Но хороший управленец и свои промахи сможет к выгоде использовать: слишком восторженные отзывы жены о спасшем ее отроке и его пацанах князя только насторожили бы. Вот начнут в дороге сиятельные супруги мнениями о нем обмениваться, языки обобьют, и выяснится, что мнения-то эти крайне противоречивые, а кое в чем так и вовсе разнонаправленные. Да и отношение к нему у обоих сложилось, мягко говоря, настороженное. Правда, необходимо учитывать, что пора паркетных генералов и лизоблюдов наступит гораздо позже, сейчас властителям нужно иное: пока что время пассионариев, а у них свои приоритеты.
Нет, послушные и услужливые, готовые пресмыкаться, всегда найдут себе теплое местечко при сильных мира сего. Яркий тому пример — боярин Гоголь и Веселуха. Один боярин, муж приближенной к княгине боярыни Соломонии, но это — его потолок и большего такой никогда не добьется, просто потому что добиваться желаемого не хватает ни силы воли, ни ума. Зато второй наверняка неудобен, наверняка дерзок, но детей и вообще все дела в Городно после Соломы князь именно на него оставил.
То, что княгинюшка станет зудеть про непредсказуемость подростка, в то время как сам князь в нем что угодно, только не это увидел, окажется весьма кстати. Ну и пусть — минус на минус иногда плюсом оборачивается. Они же не просто муж с женой — соправители и наверняка соперники. А потому и неплохо, что Всеволод это явное несоответствие отметит, да и она призадумается. Ну а сам Мишка добавит еще — и ей и ему… Путь до Турова неблизкий, только бы не выйти из образа…
"Эх, была бы возможность приволочь княжескую чету к Нинее, та бы им моментом мозги в нужное положение поставила. Но об этом можно только мечтать. Ладно, сэр, мечты мечтами, а реальность — вот она: надо как-то отсюда выбираться, и желательно побыстрей. Идти придется на ладьях — и князь пока для конных походов непригоден, и свои раненые… На ладьях, водным путем, а путей-то этих вы, сэр Майкл, не знаете, и единственный толковый судоводитель Егор…"
Мишка усилием воли задавил вновь поднимающееся внутри чувство тяжкой пустоты, возникшее от известия о гибели Егора.
"Хватит рефлексировать, сэр, работаем с тем, что есть, и с теми, кто есть. Первое — информация! Надо допросить пойманного ляха, тем более что, по словам Дмитрия, он не из простых. Возможно, удастся разобраться хотя бы с частью непоняток, которые тут накрутились. Второе — князя переправить сюда, а всех лишних отправить в Городно. Какой-никакой, а судоводитель у вас, сэр Майкл, имеется — Роська. Да и Ерофей Скука, помнится, толковал, что мог бы самостоятельно сплавить ладью с ранеными до ближайшего селения. Значит, за князем посылаем Роську, а доставить в Городно детишек с мамками-няньками поручаем Ерофею Скуке. Третье. Всех коней в ладьи не засунешь, значит, часть сотни должна идти берегом. Это поручить Дмитрию… и Якова ему отдать, чтобы дорогу разведывал. Эх, зря проводников отпустили, но кто ж знал… Да вот вы, сэр, и должны были знать, кто ж еще-то, но теперь уже не исправишь, придется самому выкручиваться. Дальше…"
— Господин сотник! Наши возвращаются!
Мишка вздрогнул и зашарил глазами по опушке леса. Вот из-за деревьев показались первые, едущие шагом верховые отроки, вот из-за них вывернулся, подгоняя коня, Роська — спешит с докладом — вот выехал ратник Молчун, а перед ним, на холке коня, сидит Егор…
"Егор!!! Живой!!!"
Видок у десятника был еще тот — глаза закрыты, лицо совершенно белое, и видно, что держится он на коне только потому, что его обхватил руками Молчун. Голову Егору обмотали, будто у него болит зуб, кончики повязки завязаны на макушке и кокетливо торчали наподобие заячьих ушек. Вид одновременно и трагический и смешной. Мишка вдруг почувствовал, что лицо его невольно расплывается в улыбке.
— Господин сотник, разреши доложить! — отбарабанил Роська, лихо осаживая коня перед завалинкой, на которой сидел Мишка.
— Что с Егором?
— Так это… — Роська, настроившийся на четкий воинский доклад, невольно сбился от неожиданного вопроса. — Ну… он зятя выручать кинулся, а под ним коня убили…
— Какого зятя? — Диалог начинал приобретать некоторые черты идиотизма, но неожиданное "воскрешение" десятника Егора выбило Мишку из колеи и никак не давало сосредоточиться.
— А ты что? Ничего не знаешь, что ли? — искренне изумился Роська.
— Чего не знаю?
"Сэр, да придите же в себя, наконец! Хватит дурака валять!"
— А-атставить! — пришел на выручку начальнику и подчиненному подошедший Дмитрий. — Поручик Василий! Спешиться! Доложить, как положено!
— Слушаюсь, господин старшина!
Роська бодренько соскочил наземь, сунул повод кому-то из отроков, встал "во фрунт", открыл рот и… засомневался:
— А про что докладывать-то? Про Егора или про все… это… ну, как было?
— Про что последний вопрос был? — Дмитрий грозно нахмурился.
— Про зятя.
— Вот про него и докладывай!
— Э-э-э… — Роська заметно напрягся, видимо, подбирая формулировки, а потом выдал: — Общая невесто-жениховская ситуация, сложившаяся в нынешнее время в селе Ратное, предрасполагает родителей вошедших в возраст девиц к поиску женихов среди отроков Младшей стражи, одновременно повергая их в состояние соревновательности, дабы успеть выбрать лучших до того, как это устроят иные родители, имеющие сходные намерения, в рассуждении выдачи… выданья… выдавания дочерей…
"Дурдом, ей-богу!"
— Хватит!!! Заткнитесь оба!
— Слушаюсь, госпо…
— Молчать! Егор кинулся выручать одного из отроков. Так?
— Так точно!
— Под ним убили коня. Так?
— Так точно!
— Что с Егором было потом?
— Господин десятник Ратнинской сотни…
— Убью!!!
— Головой он об дерево стукнулся… сильно, — Роська наконец-то перешел на нормальную речь. — А потом ему стрела в щеку попала. Так все в кучу и собралось: бармица, подшлемник, клок бороды, кожа со щеки… почти до самого уха все уехало.
— Но для жизни не опасно?
— Головой он сильно приложился. Рвало его… обмочился еще, и до сих пор без памяти. Все, как ты, Минь, говорил: мозготрясение.
— Понятно… Мить, Матвей как? Опомнился уже, лечить может?
— Да как сказать… морда у него, конечно, — только детей пугать, а так вроде бы соображает, только злющий, как овод, того и гляди кусаться начнет.
— Покой десятнику нужен, — раздался вдруг над головами голос незаметно подъехавшего ратника Арсения. — При таких ранениях главное — покой. Не трясти, не беспокоить, не давать вставать. В дом заносить не будем — шумно там и бестолково. Мы Егора сами устроим, но Матвея ты все-таки пришли, пусть посмотрит. А еще лучше было бы Илью сюда побыстрее доставить, он за тяжелыми ранеными хорошо ходить умеет.
Голос ратника возымел на Мишку прямо-таки чудесное действие: разом накатило облегчение от того, что известие о гибели Егора оказалось ложным, и осознание… Да что там, самому себе-то можно признаться: наличие рядом опытных воинов мальчишкам, как бы хорошо они ни были выучены, да и их сотнику, кем бы он на самом деле ни являлся, совершенно необходимо.
"Да, сэр, как ни крути, а в военном деле вы все-таки еще салага. Именно во всем комплексе, что принято называть военным делом, потому что оно — не только бои и сражения, но и то, что им предшествует, за ними следует и их сопровождает. Благодарите Бога, или кого вы там себе сочинили вместо Него, за то, что вам только что, по счастью почти безболезненно, преподали урок — разверзшуюся пустоту там, где вы уже привыкли ощущать опору. Поняли теперь цену слов "беру все на себя"? Вот именно! Рано или поздно, конечно, вам придется это не сказать, а сделать, но все-таки лучше поздно, чем рано. А пока постарайтесь брать на себя не все, а только то, что способны потянуть".
Вслед за этими мыслями накатило раздражение на ни в чем не виноватых мальчишек: изображают тут, понимаешь, строевые экзерсисы, только что каблуками не щелкают, и кажется им, что лихой доклад или показательная выправка делают их настоящими воинами. Подростки… что с них возьмешь. Захотелось шугануть их, чтобы не мельтешили перед глазами, и спокойно поговорить с кем-нибудь из взрослых мужиков, хотя бы с тем же Арсением. С трудом удерживаясь от раздраженного тона, Мишка распорядился:
— Роська, раненых устроить, коней обиходить… Сам знаешь, что делать. На ночь выделишь людей в дозор. Дмитрий, людей покормить, да про княгиню с ее свитой не забудь, только сам к ней не лезь, Артюха знает, что там и как, вот пусть и займется. На ночь остаемся здесь, так что обустраивай стоянку. Возможно, еще и завтра здесь пробудем и еще одну ночь, во всяком случае, на это и рассчитывай. Исполнять!
Не слушая бравого ответа подчиненных, обернулся к Арсению:
— Ты, я так понимаю, вместо Егора старшим остался?
— Верно понимаешь… господин сотник. — Арсений ухмыльнулся так, будто Мишка правильно ответил на загадку, заданную на вечерних посиделках.
— Тогда, если ты прямо сейчас не занят, присядь. Потолковать надо бы.
— Чего ж не потолковать? Дело полезное.
Мишка дождался, пока у спешившегося ратника примут коня, потом, вежливо помедлив, чтобы не садиться раньше старшего по возрасту, сам пристроился рядом и, совершенно неожиданно для себя, проворчал стариковским тоном:
— Ишь, хорохорятся… победители, богатыри, а толком обсказать, как да что, не могут… Да и не разумеют, скорее всего.
Арсений сначала удивленно изогнул бровь, но потом, словно спохватившись, приосанился и степенно ответил:
— Сосунки еще… им бы в новиках годик-другой походить. Ничего, обучатся… кто выживет.
— Ну, по нынешним нашим делам и месяц за год считать можно. — Спокойная неторопливая беседа на завалинке вдруг оказалась для Мишки настолько комфортной, что сворачивать разговор на насущные дела не хотелось совершенно.
— Тоже верно, — отозвался Арсений. — Настоящего похода да боев никакая учеба не заменит.
— Как там мои-то, — Мишка качнул головой в сторону леса, — дури не натворили?
— А ничего так… вполне, вполне. Василий твой командовал толково, поправлять не пришлось. И стреляли метко, — Арсений на несколько секунд задумался, покивал каким-то своим мыслям и продолжил: — Ругать, одним словом, считай, не за что. Суетились, конечно, ну и осмотрительности не хватало… молодые, горячие. Но так ничего, выучка видна.
Мишка помолчал, одновременно и радуясь за своих ребят, и удивляясь тому, как легко лихой и баламутистый Арсений принял степенный тон беседы. А потом пришла мысль:
"А ведь ему лестно! Попросили дать оценку действиям Младшей дружины и разговаривают, как с седоусым ветераном… Похоже, в такой роли Арсению выступать еще не приходилось, и она ему нравится".
Отчего-то вспомнился нелепо погибший в остроге на землях боярина Журавля десятник Анисим. Алексей рассказывал, что тот хотел присмотреть в Младшей страже отроков для своего десятка.
"А если и Арсению такая же мысль в голову придет? А что? Мужик, как говорится, на все руки мастер, отнюдь не дурак, и серебряное кольцо имеет, хотя не стар — если и перевалило ему за тридцать, то совсем недавно, а возможно, и нет еще тридцати. Хотя, конечно, баламут и непоседа, да перед боем… помните, сэр, у Яруги? Черти у него в глазах так и плясали, сразу понятно, что никем, кроме себя, он в бою командовать не способен… Но если на плечи ляжет ответственность за подчиненных… М-да, мысль интересная, надо будет с лордом Корнеем провентилировать".
Пауза явно излишне затянулась, но Арсений, вопреки своему обыкновению, не прервал ее какой-нибудь шуткой-прибауткой, вообще никак не проявил нетерпения, даже не кашлянул "напоминательно".
"Это что же? На него так подействовало осознание того, что он оказался старшим в десятке? Впрочем, если уж он заменил выбывшего из строя Егора, то ведь и в роли вашего, сэр, советника тоже? Интересно девки пляшут по четыре штуки в ряд! Прямо на глазах человек изменился. А может, он давно к этому был готов, а лихость и баламутство — всего лишь защитная реакция? Мол, нет для меня командного места, так мне и без того хорошо, да и не по нраву мне командовать. "Эффект зеленого винограда".
— В твоем десятке найдется, кто пленного с толком допросить может? А то мы уже подопрашивали тут одного… самим тошно… и чуть не сбежал.
На секунду показалось, что Арсений в ответ ухмыльнется и ответит что-то вроде: "Да запросто! Так отделаем — залюбуешься, соловьем запоет!" Но нет, ратник спокойно кивнул:
— А это смотря что тебе надобно. Если узнать что тайное или принудить к пользе какой, то нам такое способно, не впервой. А злобу потешить… Эт тогда тебе Бурея звать придется. — Арсений испытующе глянул на Мишку. — Понял, о чем речь веду?
— Понял! — Мишка почувствовал злость: "Экзаменовать ты меня будешь, осел иерихонский, да я тебя сам так за тайные места потрогаю…" — Тех, кто от чужих мук удовольствие получает, к допросному делу близко подпускать нельзя!
— Гм… — Его собеседник, кажется, предполагал совсем другой ответ на свой вопрос. — Ну… в общем, правильно мыслишь. М-да… ну, ладно, устроим все как надо, не сомневайся. Кто у тебя там, кстати? Не тот, что Матюхе морду разворотил? — все-таки не удержался от подковырки Арсений. — Тогда, может, проще его тому же Матюхе и отдать? Он с ним страсть как душевно поговорит…
— Неплохо бы… — Чего уж ерепениться, коли и впрямь с первым допросом обгадились дальше некуда. — Но с тем сейчас на том свете беседуют… Душевно. Да и Матюхе одного раза хватит.
— Ну да. Опыт, он дорогого стоит. — Усы у ратника выплясывали, но улыбка все же не удержалась в бороде. — Стало быть, знающий кто потребовался?
— Потому тебя и ждал, — развел руками Мишка. — И дело как надо сделаете, и нас поучите… Сейчас вот меня, а потом я кого-нибудь из своих ребят подберу…
— Чего? Тебе, часом, по голове чем не перепало? Знаешь, чего просишь-то? — На лице Арсения мгновенно не осталось и намека на ухмылку, словно стерли ее.
— Знаю… — Мишка мысленно цапнул себя за язык, — ну, догадываюсь…
— Догадывается он! Ни хрена ты не догадываешься… Не с чего! — Арсений даже не злился, а просто ошалел от такого мальчишеского нахальства. — Коли сам не пробовал, ни хрена ты ни о чем догадываться не можешь!
— Я тебя не Киев штурмом брать посылаю! — Мишка уперся взглядом Арсению в переносицу. — Дознание пленного проведи, как должно, а я у вас поучусь…
Ратник собирался и дальше сопляка в ум приводить, но споткнулся о Мишкино выражение лица. Некоторое время молча и очень внимательно смотрел на него, потом, видимо что-то решив для себя, заговорил:
— Учиться, стало быть, надумал… Ну-ну… С другой стороны, в деле сотника эта наука не последняя. Поучим…Только вот, коли сомлеешь, к деду жалиться не беги.
"Угу, "посмотрим, какой ты Сухов". А я бы тебя на какой-нибудь фильм ужасов сводил… тоже полюбовался бы".
— Идет, дядька Арсений! Сомлею, медовуха за мной, — кивнул в ответ Мишка, постаравшись выглядеть при этом максимально серьезно. — Для начала ты мне обскажи, как это все обустраивать надобно. То, что пленника надо сразу же в оборот брать, ты мне уже объяснял, а теперь объясни, что надо делать, если время прошло, и он уже успокоиться и подумать успел.
Арсений в очередной раз — Мишка сбился со счета, который за этот разговор — задумался и покачал головой:
— Ишь ты… Ты б еще кнут взял, погонять… Ты хоть знаешь, что тут главным быть должно? Небось о железе каленом думаешь? Так выкинь из головы эту дурость! И запоминай, коли учиться надумал. Голова тут по первому делу. Без нее никакое зверство не поможет… Понятно объясняю?
— Чего ж тут не понять-то? — Мишка старательно изобразил, что выслушивает азбучные истины лишь из вежливости. — Самоубийцы-то, считай, никогда от телесной боли на себя руки не накладывают, а вот от страха или от мук совести — это да. Настоящий страх, настоящее подчинение — это когда дух сломлен, а не плоть.
— Гр-кха… — ратник от неожиданности даже поперхнулся, — это откуда ж ты такое?..
— Просто я, дядька Арсений, хорошо запомнил, что покойный отец Михаил, царство ему небесное, в своих проповедях говорил о борьбе тварного и божественного в человеках, сиречь, о противоборстве телесного и духовного начал. Нам же, грешным, только и надо, что умеючи эту мудрость к делам земным приложить. Дальше давай учи.
— Э… И ты со словом Божьим… на допрос?..
"Приехали, сэр, сейчас вас еще и в извращенцы запишут. А ведь инквизиция так и будет действовать: пытать с молитвами, цитатами из Писания и во славу Божию".
— Да! Со словом Божьим и на допрос! И уберегусь сим от греха жестокосердия, ибо Бог есть любовь! Из любви к ближним сотворю зло малое, дабы уберечь их от зла великого! Ну чего ты на меня так смотришь? Не согласен?
Арсений молчал. Не просто молчал — он явно не знал, как отнестись к тому, что от совершенно, казалось бы, правильных и благопристойных слов веет какой-то непонятной жутью.
"Что, съел, крутой вояка? ТАКОГО ОПЫТА у вас, в вашем бурном послужном списке не было? То-то и оно. Не знаете вы, милостивый государь, что такое фанатики, независимо от того, адептами какой идеологической доктрины они являются. И дай вам, как говорится, бог, никогда этого не узнать".
— Однако… — Арсений и так и этак примерял сказанное Мишкой. — Умеешь ты все наизнанку вывернуть… Хотя… Можно и клушкой поквохтать, было бы яичко к празднику…
— Ну что, дядька Арсений, дальше будешь учить или передумал? — Мишка вернул разговор на насущные проблемы.
— Гм… тебя учить — сам свихнешься. Это ж таким блаженным, как отец Михаил, надо быть…
— Значит, передумал?
— Хватит! — рявкнул ратник, словно командовал в бою. — Молчи и слушай! А премудрости свои книжные… — Арсений пошевелил губами, не находя слов (и это Арсений-то!), — на потом оставь. Глядишь, и пригодится. И не перебивай меня!
Мишка молча изобразил из себя внимательного и почтительного слушателя, отчего Арсению, кажется, очень захотелось двинуть наглого мальчишку в ухо. С некоторым усилием сдержавшись, он все-таки продолжил "лекцию по пыточному делу".
— Вот ты сказал давеча, что тех, кто от чужих мук удовольствие получает, к допросному делу нельзя подпускать. И правильно сказал. А вот как ты разницу между Буреем и тем же Дормидонтом понимаешь?
— Без сердца таким делом заниматься надобно? Так? Душа чтобы к такому не льнула, разум только… Верно? — послушно ответил Мишка, не желая больше раздражать Арсения.
— Хм… Верно. По-своему сказал, но верно. Неужто и такое в ученых книгах писано?
"Знал бы ты, чего в тех книгах только не писано… Хорошо, те писаки не скоро родятся".
— Было в одной. Не про пытки, — поспешно поправился Мишка, заметив, как взлетели у Арсения брови. Слишком-то уж завираться и перед ним не стоило. — Про то, как правду узнать. Ну так это я запомнил. А дальше-то чего, дядька Арсений?
— Дальше? А дальше побыстрее вытряхивать, что надо. Чем раньше возьмешься, тем, стало быть, легче нужное и получишь. После боя сразу в самый раз…
— А мы так и сделали: взяли сразу же, да только… не умеем же. — Мишка развел в стороны руками и скривил досадливую рожу. — Вот толку и не вышло.
— Еще бы! Не умеючи и хрен сломать можно! — Арсений шевельнул левым усом, с заметным усилием не допуская на лицо привычную ухмылку. — А чтобы ничего ломаного не получить, по уму надобно… И ко всякому полонянику по-своему подходить… Того, что вы взяли да упустили, по-другому ломать надобно. А тот, которого сейчас выпотрошить думаешь, кто таков?
— Лях, и похоже, что не из простых. У них тут, как я понял, какая-то замятня случилась, когда мы на дом напали, и полочане всех ляхов, что с ними были, в ножи взяли. Только один и уцелел — со страху под лавку забился, его и потеряли там в суматохе. Порезан немного, но для жизни не опасно.
— Эх, вот бы нам его сразу в оборот взять! Ну, ладно, где он у вас?
— Там где-то. — Мишка махнул рукой в сторону деревьев. — Митька пленных там пристроил и охрану приставил. Он покажет.
— Пленных? Так он не один?
— Второй — полочанин раненый. Молодой, из простых, толком и не знает того, что нам надо. И еще один есть, но ранен тяжко… Может, и помер уже.
— Жаль. Раненые, да тяжко, быстрее ломаются… Смерть к ним близко. В лицо дышит, а жить всем хочется… А этот, который под лавку со страху забился, стало быть, трусоват и со зверствами пыточными знаком не понаслышке, коли при дворах ошивался. Такого и без пытки сломаем. — Арсений не бахвалился, а просто констатировал — спокойно и по-деловому. — Теперь, что ты узнать от него хочешь? Коли пара-другая вопросов, так и мы поспрошать можем…
— Ну перво-наперво надо понять, что тут происходит. Как-то все по-дурному у них с похищением княгини получилось, да и отдали нам ее слишком легко. А когда все непонятно… сам понимаешь. Надо решать, что делать дальше, — продолжил Мишка после короткой паузы, — но пока не разберемся, во что мы вляпались, решать ничего нельзя.
— Ну, вляпались-то, похоже, не мы, а вот они. — Арсений ткнул большим пальцем через плечо в стену дома. — Те, что на ладье смылись, этих защищать не захотели. Назад, так я понимаю, они уже возвращаться и не думают, а бегут отсюда так, что весла гнутся. В вас у дома они стрелять не стали, ладьи спрятанные попытались попортить, чтобы погони за ними не было, да и в нас там тоже не очень-то… Пока оставалась надежда выручить тех, кто в ладьях днища прорубать взялся, стрелы клали густо, а как твои соколики тех пакостников перещелкали, так сразу луки убрали, весла на воду и дай бог ноги.
— Да? — удивился Мишка. — Просто сбежали? Они же городненцев чуть не всех перебили, чем же мы им такими страшными показались?
— Ну, во-первых, сколько нас и кто мы, они не знали, а лезть с ладьи на берег, на котором латная конница — дурь самоубийственная. Во-вторых, с городненцами им было не в пример легче: те вслепую шарились и сами в засаду пришли, а мы-то уже княгиню отбили, значит, все знаем и ко всему готовы… Гм, ну, надо думать, они так решили, что мы все знаем. И в-третьих… полезут они княгиню отбивать, и что? Даже если бы прорвались через нас к дому… пешими, против латной конницы лезть — это ума лишиться надо, но даже если прорвались… С княгиней и детишками обратно к берегу прорываться? Знаешь, чтобы помереть по-дурацки, можно и проще способ найти.
— Но все равно, — Мишка пожал плечами, — похитить княгиню, охранять столько времени, городненцев отбить, а потом взять и так вот просто бросить! Не складывается.
— Верно, не складывается. Вот, значит, про это твоего ляха и надо пытать, тем паче, как ты сказал, он не из простых, значит, должен во всех этих загогулинах что-то понимать. Только вот, вишь, какая тут закавыка… — Арсений задумчиво поскреб в бороде. — Пленный не должен догадаться, чего ты на самом деле от него узнать хочешь, а то такого наплетет… Говорить-то мы твоего ляха заставим, а вот правильно вопросы задать… Это уметь надо.
— Я смогу!
"Сэр! Опять? Да сколько ж можно?! Гормоны гормонами, но извольте держать себя в руках; управленец вы или так, погулять вышли?"
— Ты? — ратник даже не удивился, а просто возмутился мальчишеским хвастовством.
— Туробой может, а я — Окормля! Или позабыл?
На секунду показалось, что Арсений просто плюнет и уйдет или всплеснет по-бабьи руками и взвоет: "Да что ж такое-то? То он поповской наукой глаза колет, то учебой у Перунова потворника!" Или просто, сочтя это все издевательством, врежет Мишке от души кулаком так, что того потом рядом с контуженым Егором укладывать придется. Не произошло, однако, ни первого, ни второго, ни третьего — Арсений просто завис, как компьютер. Только руки ратника перебирали подол кольчуги.
"Однако, сэр! Вы что, решили добиться, чтобы от вас все нормальные люди шарахались? Что значит "случайно вырвалось"? Он же начисто охренел: вроде бы все правда, а в голове не укладывается — ни опровергнуть, ни осмыслить. Эх, дать бы ему сейчас "яблоневки" хлебнуть, так ведь нету. У Ильи в обозе, наверное, осталось, так где тот обоз и где тот Илья!"
Арсений все-таки справился сам. Глядя куда-то мимо Мишки, он негромко произнес:
— И ничего удивительного.
— Чего удивительного? — не понял Мишка.
— А то, что полочане все тут бросили и смылись. Я бы тоже… ото всех ваших выкрутасов… Егор-то, аж завидно, лежит себе и ни о чем таком не думает. Может, и мне тоже обо что-нибудь башкой стукнуться?
— Ага! А мне прикажешь у Заики с Молчуном совета спрашивать? Они наговорят, заслушаешься… а потом Чума всех успокоит. Экое благолепие!
— Вот-вот, так и помянешь Фрола покойного! Выдрал бы он тебя, чтобы зад лохмотьями пошел, и никаких мудрствований лукавых.
Арсений тяжко, по-стариковски вздохнул, словно сожалея о несбыточном, а Мишка примолк, неожиданно задумавшись: а получилось бы у него все, что получилось, если бы был жив Фрол? Мужик-то, по всему видать, характер имел отнюдь не легкий и баловства мальчишеского мог и не допустить…
Оба немного помолчали, размышляя каждый о своем, потом Мишка спохватился и вернул разговор к главной теме:
— Ну, ладно, дядька Арсений, помечтали и будет, все равно меня пороть некому. Давай дальше рассказывай: что и как делать надобно.
— И впрямь некому, а жаль… Ну ладно, ладно, глазом-то не жги… господин сотник. Значит, так: сейчас я со своими переговорю, приготовим все. Отроков я сам отберу, кто там пострахолюднее да после боя, в одежде, посильнее кровью измазанной, ну и лицо сможет сделать… вот как у Андрюхи Немого, когда ему на ногу наступишь. И баб надо тоже, тех, которые при княгине не заняты — это ты сам прикажи. А дальше… Дальше уж мы все сделаем, а ты смотри и учись, раз и эту науку постичь решил. Приготовим тебе его в лучшем виде — и спрашивай, коли умеешь. Я, конечно, подмогу, но главный спрашивальшик у нас ты, и если что, пенять не на кого.
— Добро. — Мишка решил довериться профессионалам.
— Ну, вот и ладно. Начнем… гм, помолясь.
Мишке почудилось в словах Арсения что-то эдакое, что не увязывалось с уже устоявшимся мнением об этом ратнике, но анализировать это "что-то" было пока что некогда, а посему, проводив его упорным взглядом в спину, Мишка огляделся, высматривая Роську — тот наверняка уже раздал указания урядникам, а сам болтался где-то рядом. Так и оказалось: поручик Василий словно в засаде сидел — вывернулся из-за угла дома сразу же после того, как мимо прошел Арсений.
— Господин сотник, дозволь…
— Иди сюда, садись… Тоже мне, невесто-жениховская ситуация, — Мишка похлопал ладонью по завалинке рядом с собой. — Вот ведь научил на свою голову… горе от ума, туды тебя поперек.
— Так, Минь, а как же…
— Погоди, Рось, — прервал Мишка крестника, — мне долго разговаривать недосуг, так что давай быстренько и только по делу. Арсений говорит, что командовал ты толково, и ребята стреляли метко. За это хвалю… Да сиди ты! Сказал же, что некогда. Дальше… вот, с мысли сбил… Да! Я так понял, что, когда вы подъехали, полочане пытались ладьи попортить. Правильно?
— Ага! Днища прорубить хотели. Через лес-то особо не поскачешь, так что они раньше нас туда успели. Но мы их…
— Понятно, понятно. Ты ладьи смотрел? Сильно попорчены?
— Нет, не сильно, не успели.
— На воду спускать можно?
— Можно, конечно. Минь, ладья — штука крепкая, чтобы сильно попортить, тоже умение требуется, просто так, если не умеешь, упаришься, да и времени у них не было.
— Хорошо. А теперь сразу не отвечай, а сначала подумай. — Роська ощутимо напрягся, ожидая вопроса. — Егор нам не помощник, а за князем и Ильей надо плыть прямо сейчас. Сможешь ладью довести до них?
— Так это…
— Не спеши, подумай. Может, лучше посуху до них добираться? До темноты, конечно, не успеем, но и рисковать из-за спешки тоже не годится.
Роська поджал губы и задумался, что-то прикидывая про себя.
— Ты не молчи, Рось, если какие трудности видишь, вслух проговаривай. Помнишь, как я тебя учил: первое, второе, третье…
— Угу. Первое, значит…
Роська вновь замолчал, видимо перебирая в уме разные обстоятельства и выискивая главное.
— Давай-ка, чтобы проще было, начнем с самого начала, — снова попытался помочь крестнику Мишка. — Вот пришел ты на берег. Там две ладьи, а тебе нужна только одна. Какую выберешь?
— Ага! Первое: берем ту ладью, которую полочане у городненцев отбили, а то ладья княгини больно уж несуразная — только баб с детишками катать.
— Хорошо, ладью выбрали. Дальше что?
— Второе. Спускаем на воду… то есть нет — народ подобрать надо. Десятка бы два… Взрослых дашь?
"Вот так, сэр! И не малейших сомнений в том, что вы взрослыми ратниками можете распоряжаться, а они вас послушаются".
— А зачем тебе взрослые ратники? Они, как я понимаю, ладейного дела не знают.
— А как же без взрослых-то? — искренне изумился Роська. — Так одним и идти?
— Выкладывай причины. "Как же без взрослых", да "непривычно без пригляда" — не довод. Соображай: для чего тебе ратники, ладейного дела не знающие, понадобились. Только именно для дела, а не для твоего спокойствия.
— Ну… мало ли…
— Тоже не довод! Думай!
Роська вновь тяжко задумался.
— Ну, вот представь себе: идете по реке, отроки гребут, ты — за кормщика. Где находятся взрослые и чем заняты?
— Тоже гребут, они же сильнее… хотя нет! Я их за округой смотреть поставлю! У них глаз воинский, опасность быстрее отроков распознать смогут!
— Раз! — Мишка загнул один палец. — Еще.
— Это… Сила может понадобиться. Оттолкнуться там или еще чего-то такое. На ладье тесно, много отроков в одно место не впихнешь, а тот же Чума двоих наших заменить может, если не троих.
— Два! Еще!
— Ну и если воевать придется, а самострелами не отобьемся. Тут Чума не то что двоим отрокам, а целому десятку равен.
— Три! Убедил. Тогда так — сейчас они мне все тут нужны, но пока ладью на воду спустишь, думаю, как раз управимся. Пойдешь сейчас к Чуме и Молчуну и скажешь, что я попросил… Запомни: именно попросил сопроводить вас до того места, где мы обоз, князя… ну и прочее оставили. Вежество перед старшими прояви.
— Ага, понял.
— Значит, первое — ладью выбрали, второе — народ подобрали. Дальше давай. Да что ты телишься? Я для чего вам про поэтапное планирование рассказывал?
— Да не прикладывается наука как-то… — Роська виновато глянул на сотника. — Ты ведь всегда с цели начинал, а тут…
— А цель я тебе уже поставил: доставить сюда князя и Илью. Задачи: дойти туда, погрузиться, вернуться обратно. Структура — экипаж ладьи. Люди — сам только что все расписал. Чего тебе еще-то? Учись науку к жизни прикладывать.
— Кепаш… чего?
— Э-ки-паж. Команда ладьи.
— Ага, понятно.
"Тьфу, чтоб тебя! Алкашу — водка, вшивому — баня, а Роське — новые умные слова. Филолог, блин! Впрочем, так даже и лучше, потому что иначе, вдобавок к структуре и кадрам, пришлось бы вспоминать о ресурсах и технологиях, а там у нас все на соплях висит. Гребцов, считай, нет, единственный судоводитель — бывший юнга, дороги ни в какую сторону не знаем, оперативной обстановки на маршруте — и подавно…"
Роська, словно подслушав Мишкины мысли, начал перечислять проблемы:
— Ну… гребцы из отроков плохие, но в ту сторону все время по течению идти будем. Правда, на мель садиться, когда по течению идешь, гораздо хуже, чем когда против. Русла-то я не знаю. До темноты можем и не успеть.
— Хорошо. Как ночевать будешь, если ночь застанет?
— Заранее укрытие поищем. Можно, конечно, и посреди реки встать, но неохота на виду торчать, хоть и ночью. А с укрытием время потеряем — глубину промерять, то, се… Не знаю, в общем. Надо на месте смотреть и думать.
— Добро, переночевали. Дальше.
— Подойдем, договоримся с Ильей о погрузке… а кого еще забирать-то?
— Да погоди ты забирать! — Мишка начал чувствовать раздражение. Вроде бы разумный парень, а об элементарных вещах не думает. — Место с воды узнаешь? Они же на берегу не торчат.
— Узнаю, запомнил хорошо.
"Кажется, говорит уверенно. Ну, будем надеяться…"
— Ладно, а как убедишься, что там тебя наши встретят, а не засада вражеская?
— Так это… Да у меня же взрослые ратники будут! — обрадовался Роська. — Остановимся раньше, там изгиб берега приметный, и высажу на берег Чуму или Молчуна. Они и проверят.
"Изгиб приметный… да-а, на ладье парень вырос, не отнимешь".
— Якова с собой возьмешь и еще одного из разведчиков, пусть сам выберет.
— Ага, понял.
— Илье от меня передашь следующее…
Хоть и надо было отправить Роську побыстрее, всякие подробности пришлось обсуждать снова и снова, пока не прибежал посланный Арсением отрок с сообщением, что для допроса ляха все готово.
Уже добравшись до первых деревьев, Мишка спохватился, что так и не выяснил, какого это "зятя" кинулся выручать Егор и почему про этого "зятя" знают, кажется, все, кроме сотника? Но мысль эта мелькнула так, вскользь, — других забот полным-полно.
До чего уж там досовещался Арсений со своими, Мишка не знал, но подходя к полянке, где планировался допрос, невольно ожидал увидеть там душераздирающую картину, выдержанную в традициях фильмов о мрачном Средневековье или уж, как вариант, киношных страшилок "про бандитов". И истерзанного пленника с выпученными глазами, подвешенного на дыбе, и палача с кошмарным инструментом, и соответствующие звуки да запахи…
Но, как выяснилось, ничего подобного планом Арсения не предусматривалось. На полянке вполне мирно были расстелены два потника (видимо, за неимением ковра или войлока), на одном стояла миска с едой и лежала баклажка, а второй, надо понимать, предназначался для сидения.
"Ну прямо как для пикника все приготовлено".
Рядом с молодым дубком "режиссеры" пристроили обрубок бревна, подпертый толстыми ветками, чтобы лежал вплотную к стволу и не откатывался. И вот этот-то обрубок начисто снимал первоначальное мирное впечатление, потому что был сильно запачкан кровью и в нескольких местах на нем виднелись подпалины. Зловещий колорит декораций дополнительно усиливал и сам Дормидонт Заика, голый по пояс, невозмутимо поправляющий кузнечными клещами в костерке какие-то непонятные железки — не слишком, впрочем, устрашающего вида.
Квалификацию "художника-постановщика" Мишка оценил: если подходить к месту допроса именно с той стороны, с которой шел он, то сначала глаз цеплялся за место "выпивающего и закусывающего", потом за окровавленный и обожженный обрубок бревна, и только после него — за Заику в образе палача. Все исполнено на должном уровне: контраст и негатив по нарастающей. Оценить-то Мишка оценил, но не впечатлился — и не такое видал (на экране, естественно, а не в жизни), да и Дормидонт, надо признать, до буреевских статей недотягивал — тот-то одной своей внешностью был страшнее бормашины.
"Так, а где тут дыба, испанский сапог и прочие девайсы-гаджеты папы Мюллера и дедушки Торквемады? Что-то бедновато у специалистов с инструментом. И это все? Впрочем, им виднее. А Арсений, надо понимать, чего-то придумал — вон черти в глазах так и прыгают".
Заместитель десятника Егора, похоже, разочаровался Мишкиной реакцией, вернее, полным отсутствием таковой. Слегка покривившись, он мотнул головой в сторону и недовольно пробурчал:
— Иди, погляди там из кустов — нарочно устроили так, чтобы тебе удобнее смотреть… раз того… учиться надумал. Мож, и правда когда пригодится… Но как пойдем с ним сюда — чтобы встречал нас уже. — Арсений кивнул на потник. — Тут и сиди тогда.
Первое действие спектакля "Психологическая обработка пленных", несомненно, удалось: поглядеть действительно было на что.
Арсений с отобранными и, видимо, проинструктированными отроками выгнали в пинки пленных на опушку леса возле дома. Один раненый, похоже, идти не смог, и его пришлось просто выволочь. Женщины тоже оказались тут же, но их, правда не трогали — оставили стоять в сторонке, а вот мужчинам досталось и пинков и кнутов. Особого актерского мастерства от мальчишек не требовалось, лица-то бармицами закрыты, а вот внешний вид их впечатлял. Лесной мусор, застрявший в кольцах доспеха, пятна крови (и где крови-то столько добыли?), какое-то непонятное не то рычание, не то хрюканье, доносящееся из-под бармиц… Мишка невольно вспомнил себя в Отишии, когда выскочил из разваленного курятника весь в помете и перьях.
Отроки стояли в оцеплении, а Арсений, неожиданно резко контрастирующий со звероподобным видом остальных участников "спектакля" невесть откуда взявшимся благообразием, расположился вблизи сидящего на земле ляха. Ратник успел каким-то чудом привести себя в порядок и даже причесался и теперь выглядел не то аристократом, не то интеллигентом, особенно на фоне обнаружившегося тут же Савелия Молчуна, расхристанного, лохматого и грызущего добытую в походном котле, кипевшем неподалеку, огромную кость с мясом. При этом Молчун, никогда ранее не отличавшийся подобными манерами, вполне мог послужить натурой для картины "Неандерталец-людоед на привале". Он чавкал, рычал, пускал слюни на бороду и ловко отмахивал ножом мясо у самых губ.
Арсений же, устроившийся на пенечке в теньке со скучающим видом, более подходящим не ратнику Ратнинской сотни, а скорее князю, оказавшемуся здесь по чистому недоразумению или инкогнито, брезгливо косился в сторону Савелия.
— Вот ведь! — Наконец не выдержал он и, презрительно скривив губы, во всеуслышание попенял в сторону Молчуна: — Образина… Кабы боярич не наказал… Ты б хоть жрал, что ли, потише!
Сидящий прямо перед ним лях невольно обернулся на эти слова.
— Ум… — невозмутимо ответил Савелий, громко глотая очередной кусок.
— Вот-вот… Скотина! И чего вас всех боярич терпит?
— Ум… — пояснил Савелий, не отрываясь от еды.
— Да знаю я, знаю — тебе бы только брюхо кому вспороть. Одно удовольствие… А завтра еще полста таких рыл прибудет. Ты-то хоть только жрешь… А те… Тьфу! — Арсений сплюнул и, будто только сейчас заметив внимание ляха, добавил, обращаясь уже непосредственно к нему: — Во, видал? Даже и поговорить здесь не с кем. Вот она, служба… Боярин велел любимого внука опекать — никуда не денешься… Но боярич-то наш сейчас весь в делах, с кем словом перемолвиться? Не с этим же? — Ратник кивнул на Савелия, сокрушенно вздохнул и посетовал: — А скука, хоть на луну вой! Бояричу-то и дела перепоручить некому. Я да еще Бурей… Тоже тонкой души человек, книжной премудростью просветленный, но сейчас его с нами нет — эти только… Жрет, понимаешь, скотина бессмысленная, а отвернись на миг, тут же девок портить полезет… А встрянет кто, так и по горлу полоснет, хоть чужого, хоть своего. На него только одна управа — боярич.
Арсений теперь обращался исключительно к ляху как к благодарному слушателю, которым тот, в сущности, сейчас и являлся — так и вперился взглядом в ратника.
— Боярич-то наш умница, головушка светлая, ну чисто ангел… — самозабвенно продолжал токовать Арсений, напомнив Мишке покойного Спиридона, охмуряющего ратнинских молодух. — Как в поход двинулись, так и мается, бедный. Он у нас умственный больно — с детства учителями приучен к обхождению. А тут ни слова с кем молвить, ни беседой пристойной развлечься, ни книжку почитать ученую. Эти-то только ругань понимают. — Ратник в очередной раз горестно вздохнул.
— Благородный господин боярич ваш, да пошлет Господь ему здоровья, рода, полагаю, древнего? — Лях, пытаясь унять дрожь в голосе, решился наконец осторожно вставить свое слово.
— О! — Арсений вроде даже обрадовался начавшейся беседе. — Благородная речь? Какая удача… Ты, что ли, тоже из бояр? Учен? Эх, нашему Михайле-то и не известно про это, поди. Княжьих он кровей. Умен необычайно! Книг тьму прочитал — иной столько и не увидит за всю жизнь. А поговорить-то и не с кем. Ему б советчика толкового — учитель-то его помер недавно, царствие ему небесное… Да где ж другого в нашей-то глухомани взять?
Лях замер в напряженной позе, словно охотничья собака, сделавшая стойку. Как ни фальшивил Арсений, изображая интеллектуала, страдающего в окружении быдла, спектаклю это повредить не могло. ТАМ было полно людей, воображающих (или искренне считающих) себя умнее других, а на деле являющихся копией чеховского автора "Письма ученому соседу". ЗДЕСЬ подобные "умники" попадаются реже, но сам по себе типаж неистребим. Принял лях трепотню Арсения за чистую монету или посчитал его дураком с претензиями, не имело значения — задачу свою, как ее понял Мишка, ратник выполнил. Пленник увидел для себя шанс на спасение — заинтересовать боярича, который среди этих дикарей царь и бог, улучшить свое нынешнее положение, занять возле него место интересного собеседника, скрашивающего скуку, а там, глядишь, и советника…
Тем временем Молчун, прикончив мясо, пристроил свою кость на пеньке и вытянул из-за спины топор…
— Ха-а!!
Кость разошлась вдоль, и брызнувший во все стороны мозг попал ляху на лицо…
— Скотина! Не мог поосторожней? Рубаху же заляпаешь! — немедленно заверещал Арсений и снова со вздохом оборотился к ляху: — Во… Видал? А завтра таких еще полсотни привалит! Да воевода… Рудным его кличут. Вот уж зверь, куда там этому. Сколько кровушки пролил! И своих-то, кто не угодит, запросто живьем спалит али в муравейник зароет. За то и прозванье свое получил! Я уж, как он появляется, стараюсь от боярича нашего без особой нужды далече не отходить. Боярич-то хоть и молод, а все равно его слово здесь главное. И он ученого человека в обиду не даст…
А Савелий смачно, с присвистом, высосав из кости мозг и зашвырнув ее в кусты, почесал живот и принялся оглядываться явно в поисках еще какого-нибудь развлечения. И в этот момент столь удачно разыгрываемый сценарий чуть было не поломался — из дома с озабоченно-решительным выражением лица выскочила Дунька-отличница и грозно, как, видимо, ей самой представлялось, вопросила:
— Пошто наших женщин забрали? Матушка княгиня гневается и велит…
— Гы-ы-р-р… — Савелий развернулся со слоновой грацией и вразвалочку направился к боярышне, растопырив лапищи, недвусмысленно сулящие девице жаркие объятия. Евдокия словно с разбегу на стену налетела. Мишка затруднился бы определить, что у нее шире распахнулось — глаза или рот? Но ни писка, ни визга — похоже, девицу настигло то состояние, которое сами женщины описывают словами "голоса не стало".
— Ты куда? Стой, скотина! — бросился следом за Молчуном Арсений.
— Гы?
Савелий, не оборачиваясь, сделал вполне понятный жест бедрами и руками.
"Не перестарались бы… ведь заикой же девчонку сделают!"
— С ума съехал? — отчаянно взвыл "защитник". — Боярич сказал пока не трогать… Голову снимет!
— Ых…
Савелий бросил еще один взгляд на Евдокию и нехотя вернулся на прежнее место. Боярышня, изобразив рукой какой-то неуверенный жест, будто искала опору, мягко, словно тряпочная, осела на землю.
"Да что ж она хлипкая-то какая? Вроде бы на свежем воздухе и в корсет не затянута, а в обморок брякнуться при каждом удобном случае норовит. Хотя нет — шевелится и глазами лупает, просто ноги подкосились. Ну, Савелий, ну артист!"
Евдокия так и осталась сидеть в полной прострации, а действо благополучно вернулось к первоначальному сценарию.
— Слышь, Гробня! Я тут отойду, а ты пригляди, да не балуй, смотри! — распорядился Арсений, обращаясь к Молчуну. — До боярича я… Сказать надо, что смысленный человек к нам попал, может, полюбопытствует.
Судя по мимике ляха, ужас от одной мысли остаться наедине с таким зверем, как Савелий, смешался у него с надеждой на неведомого боярича и даже некоторой благодарностью к Арсению за обещанную протекцию.
Оставшийся один, Молчун то ковырял в зубах, то недвусмысленно косился на испуганно сбившихся в кучку баб, то задумчиво рассматривал ляха, словно выбирал, какой кусочек мясца отрезать от него себе на ужин. Но по всем признакам такое времяпрепровождение должно было ему вот-вот наскучить, а как он будет развлекаться дальше, можно только догадываться. Лях, во всяком случае, чувствовал себя не лучше Дуньки-отличницы, кажется, решавшей сейчас для себя дилемму: подняться на ноги или рвануть подальше от всех этих ужасов на четвереньках. Как бы все обернулось для ляха, не появись наконец Арсений, неизвестно.
— Боярич желает тебя видеть, — Арсений расплылся в улыбке, — да поторопись, сейчас охранник подойдет… проводит, чтобы ты, значит, не заплутал, да кто по дороге не обидел…
— А ты? — невольно вырвалось у ляха.
— Я?.. — начал было Арсений, но его прервал раздавшийся из кустов рык Чумы:
— А-а-а… Сюха! Я что, баба — в подоле его за тобой таскать?! Ниче, щас сам побежит! — И Фаддей, на самом деле злой и вымазанный кровью, вывалился на поляну прямо перед пленным.
Арсений пожал плечами и, развернувшись, пошел прочь, Мишка тоже поспешил удалиться, чтобы успеть на место допроса раньше Чумы с пленным. Лях же замешкался, неловко поднимаясь с земли, но подхлестнутый рыком Фаддея, чуть не вприпрыжку рванул в указанном ему направлении, только бы не оказаться слишком близко к своему новому "защитнику".
Мишка, уже понявший, что от него требуется, восседал на потнике, скрестив ноги, и старательно изображал на лице скуку. Он небрежно кивнул появившемуся Арсению и махнул рукой Дормидонту, давайте, мол. Пленник, выскочивший прямо к "дастархану", сначала смотрел только на боярича, но потом, уловив краем глаза движение, заметил Заику, с деловым видом пихающего в огонь какие-то окровавленные тряпки. Дернулся назад — не мог не дернуться, слишком уж открывшаяся картина не соответствовала его ожиданиям, с трудом удержался на ногах после пинка Фаддея и заметался взглядом между Арсением и Мишкой.
— Садись… — Мишка внешностью и голосом постарался изобразить скуку.
Лях растерянно затоптался на месте.
— Боярич велел садиться, — поведал Арсений тоном переводчика с иностранного языка.
Кроме как на чурбак у дерева садиться было некуда, но туда… Лях попытался выйти из положения, сев на землю.
— Сказано, садись, а не падай! — рявкнул за спиной пленника Чума. — Ща… подмогну…
— Гы? — поинтересовался вылезающий из кустов Савелий. Этого оказалось достаточно, и лях добровольно плюхнулся на приготовленный для него чурбак.
Чума, одобрительно хмыкнув, ловко завел его руки за дерево и перехватил ремнем.
— Арсений говорит, что ты собеседник интересный… — прогнусавил Мишка таким голосом, что самому противно стало, — а ты все молчишь… Не уважаешь? Или столь высокороден? — На пару секунд замолчал и, заметив намерение ляха что-то сказать, добавил: — Ну как знаешь… Дормидонт…
Заика пошевелил дрова в костре, тот плюнул искрами и затрещал.
Лях сломался и сорвался на крик:
— Смилуйся, боярич! Слугой тебе верным буду! Ученый я… Знаю много… Услужу!
Пленник еще что-то торопливо и бестолково говорил, а Мишка, выдерживая паузу, поднял с "дастархана" баклажку, отпил из нее, сморщился, сплюнул, заткнул пробкой и бросил баклажку обратно. Поерзал, устраиваясь поудобнее, и поднял глаза на ляха, сморщившись уже от его голоса. Фаддей намек уловил и "выключил звук" мастерски исполненной затрещиной.
— Слугой, говоришь? Много просишь. Пока рабом разве… Да и раб пользу приносить должен, а ты вон сколько наболтал, а все без толку.
— Да я… — попытался снова "включиться" лях, но получив в зубы от Савелия и в брюхо от Чумы, замолк, вытаращив глаза.
— Еще раз рот откроешь без дозволения, язык прижгут, — сердобольно пояснил Арсений, — у нас это запросто. Ты лучше боярича слушай.
— Угу… — Мишка снова потянулся к баклажке, но передумал и ухватил ложку. Поковырялся в миске, вздохнул и есть не стал. — А что знаешь много, это хорошо. Потешишь рассказом, накормим. Ну, давай, говори…
— О чем желает знать ясновельможный пан?
"О как! Уже и ясновельможный! И построение фразы чисто польское — спекся бобик! Впрочем, следовало ожидать, вон как на Заику косится, и не хочет смотреть, а глаза как магнитом притягивает, наверняка уже подобные процедуры наблюдал. А Дормидонт тоже молодец — вроде бы ничего и не делает, только у костра топчется, но умудряется постоянно привлекать к себе внимание".
— Обо всем хочу! — заявил Мишка тоном царевны Несмеяны из старого фильма, требовавшей мороженого из дегтя. — Про тебя, про всех, кто здесь был, про тех, кто там остался, — боярич мотнул головой куда-то на запад, — как посмели княгиню с детьми похитить… Все говори, а забудешь, так они помогут вспомнить!
Ратники тут же изобразили полную готовность "помочь": Дормидонт лязгнул клещами, Фаддей зверски оскалился, а Савелий подтянул штаны и громко шмыгнул носом. Как ни странно, вполне невинные действия у Молчуна получились более зловещими, чем у Заики и Чумы.
— Не надо!!! — Лях натурально взвыл. — Я не сам, мне приказали… Человек от пана Власта приезжал… Они с князем Полоцким договорились…
— А вот про пана Власта поподробнее, — позволил себе проявить заинтересованность Мишка, — и про остальных тоже.
И полилось… Сначала довольно бестолково, а потом…
Когда-то в детстве отец объяснил Мишке, как цирковые собаки "складывают" и "вычитают", гавкая нужное число раз. На самом деле они просто лают, прекращая подавать голос в тот момент, когда дрессировщик подаст нужный знак. Вся хитрость заключается в том, что во время дрессировки собаки выучиваются улавливать тончайшие нюансы поведения дрессировщика, из-за чего этот самый знак, останавливающий гавканье, для публики оказывается совершенно незаметным.
Вот и сейчас, во время допроса, получалось примерно то же самое. Мишка лишь слегка менял выражение лица, а пленный тут же улавливал: что "ясновельможному пану" интересно, что нет, о чем надо рассказывать более подробно, о чем менее…
Интересно, впрочем, было все. Пленник оказался кем-то вроде офицера по особым поручениям комеса Силезии Петра Власта и знал очень много о внутриполитических раскладах Польши. Или делал вид, что знает, во всяком случае, именами, титулами и названиями областей в Польше он так и сыпал, догадавшись, что господину сотнику это интересно. Проверить сказанное возможности, конечно, не было, да и очень уж сильно напоминало это выступления расплодившихся ТАМ "политолухов", которые вроде бы все про всех знают, вот только с прогнозами все время попадают пальцем в небо. Да и не нужны были Мишке эти сведения в настоящее время — сейчас сферой его интересов являлось княжество Туровское, и только оно. Однако словесный поток Мишка не прерывал и несколько уточняющих вопросов задал — информация лишней не бывает.
Арсений слушал молча и с интересом: по всей видимости, решил, что это и есть способ не дать понять допрашиваемому истинного интереса допрашивающего, иначе зачем мальчишке интересоваться совершенно бесполезными вещами. Постепенно, впрочем, разговор перешел и на дела насущные.
Идея с похищением княгини Агафьи, как выяснилось, принадлежала этому самому Петру Власту. Однажды этот деятель уже поимел неплохой гешефт на подобном мероприятии, когда бежал по каким-то причинам из Польши и поступил на службу к князю Перемышльскому. Втеревшись к тому в доверие, Власт похитил князя Володаря во время охоты и преподнес великому князю Болеславу, а тот назначил пленнику такой выкуп, что обобрал княжество Перемышльское до нитки. "Общественность", правда, возмутилась подобного рода действиями, и Власту пришлось передать большую часть своей доли выкупа церкви. Но ведь не успокоился на этом, паскудник, новое похищение измыслил!
План он составил грандиозный: захватив заложников и тем самым "посадив на крючок" князя Городненского, двумя ударами (с севера — из Полоцкой земли и с запада — из Польши) взять города Пинск и Берестье. Отторгнув таким образом у Киева немалый кусок земли, собрать княжество и посадить туда кого-нибудь из своей родни.
Ни черта, правда, из этого роскошного плана не вышло, и не столько из-за упорной обороны пинчан или инициативы воеводы Погорынского, сколько из-за своих же внутрипольских заморочек.
Подлянку своим (или не очень своим?) устроила некая Саломея фон Берг. Если про Петра Власта Михаил Ратников где-то что-то слыхал (или читал?) еще ТАМ, ибо гнусность и известность его поступка оказались таковы, что о них сочли нужным упомянуть летописцы, да и крови он был не простой — из Лебендзей, весьма влиятельного рода в Силезии, то кто такая эта самая фон Берг, Мишка до сих пор понятия не имел.
Из слов пленника выяснилось, что Саломея — вторая жена князя Болеслава Кривоустого, и озаботилась она тем, что земли, выделенные ее старшему сыну Лешеку в Мазовии, пребывали в запустении и почти обезлюдели. А потому нахватать полон, чтобы населить земли своего старшенького, она оказалась кровно заинтересована. Да еще и епископ Краковский тут каким-то боком затесался — эту самую фон Берг поддерживал.
Короче, с подачи Саломеи к переходу через границу собралось не нормальное войско для взятия Берестья, а толпа претендентов на поместья в Мазовии, которым фон Берг наобещала земли в соответствии с тем, как они сумеют их населить и обустроить. Проще говоря, бандиты, хоть и благородного происхождения (или считавшие себя благородными) — обычное в общем-то для Средневековья дело.
Как обо всем этом безобразии прознал князь Полоцкий, неизвестно, но, когда дело дошло до похищения княгини Агафьи, полочане, составлявшие основу "группы захвата", сотворили все по-своему: набили морды и повязали участвующих в операции ляхов, а княгиню хапнули вместе с детьми, что планом вовсе и не предусматривалось.
Дальше четверо ляхов пребывали на положении пленников, подвергаясь упрекам, издевательствам и даже побоям со стороны полочан за то, в чем они персонально были не виноваты — за нарушение договоренностей, о которых имели весьма смутное представление. Когда же к месту содержания пленников заявилась Мишкина сотня и боярышня Евдокия, узрев изображение на щитах, завопила, что это люди пана Лиса, ляхов просто принялись резать. Допрашиваемому повезло — второпях посчитали убитым, а проверить уже не успели.
Пленник излагал это все достаточно долго, со всякими отступлениями и уточнениями. Молчун с Чумой как-то незаметно испарились с поляны, Заика откровенно заскучал и уселся на землю у затухающего костра, хотя железки из углей не вытащил, а Арсений терпеливо топтался рядом, время от времени поглядывая на Мишку, то ли удивляясь: как это можно допрашивать, почти не говоря ни слова, то ли сомневаясь: не слишком ли много пустой болтовни разрешается пленнику.
Наконец лях заметно охрип, начал повторяться, да и просто устал. Мишка, поняв, что еще что-нибудь полезное пока узнать не получится (и так голова опухла от непривычных имен и названий), прервал его монолог:
— Так, хватит пока. Господа ратники, отойдите-ка в сторонку, чтобы случайно не услышать чего не надо. А клещи оставьте.
— Чего-чего? — удивился Арсений.
Не то чтобы он не понял сказанного, но переход оказался слишком резким и неожиданным.
— Отойдите, говорю. — Мишка повернулся к ратникам и развел руками: — Мне и самому неохота, да надо. Ничего не поделаешь.
— А чего надо-то? — Сюха явно тупил напоказ, почему-то не желая уходить.
Заика поднялся с земли и потянул напарника за рукав.
— Ты чего меня хватаешь? Бабу свою хватай…
— Окор-м-мля, — пояснил Заика и потащил Арсения к кустам; тот, впрочем, и не сопротивлялся, только выдернул рукав из пальцев Дормидонта.
Отойдя на десяток шагов, он все-таки оглянулся и окликнул Мишку:
— Если что, зови, мы тут рядом будем. — Недоуменно обернулся на толчок Заики, что-то понял и предупредил: — Только не усердствуй с клещами-то, тут умеючи нужно, а то и помереть может.
Мишка не ответил, дождался, пока ратники отойдут на достаточное расстояние, нагнулся и, ухватив клещами, вытащил из углей подходящую, на его взгляд, головешку.
— Ну что, поговорим?
— Да я же и так… — Лях попытался посмотреть Мишке в лицо, но клещи притягивали его взгляд как магнитом.
— До сих пор я только слушал, а теперь буду спрашивать. Ты ведь сам сказал, что много знаешь. Так вот: спрошу тебя об одном человеке, а ты мне расскажешь не только то, что знаешь сам или слыхал от других, но и то, о чем только догадываешься. Понял?
— Да… понял…
— Называю имя, а ты вещаешь все, что сможешь. Княгиня Ольга Туровская… у вас она, кажется, зовется Ядвигой из рода Пястов. Начинай.
Мишка бил, что называется, наугад, но то, что угодил "в яблочко", понял сразу — лях испугался. Казалось бы, куда уж больше, ан нет: есть страх боли, увечья, смерти, а есть страх мистический — СТРАХ ЧЕГО-ТО ЗАПРЕДЕЛЬНОГО. Для Средневековья с его дикими суевериями, поголовным мистицизмом и прочими "удовольствиями" — дело совершенно обычное. Вот в это "обычное дело" Мишкин вопрос и попал, в самую середку, как говорится.
Лях рванулся так, что Мишка забеспокоился: либо порвет путы, либо повредит себе что-нибудь. Губы посинели, изо рта закапала слюна, мышцы вздулись — куда там культуристам! Правда, хватило пленника ненадолго — он бессильно обвис, если бы не веревки, наверняка бы упал, тяжело и неровно задышал, глаза закрылись.
"И впрямь, не помер бы… Но что-то знает. Да и хрен с ним, если помрет; это важнее всего, что он до сих пор наболтал".
— Знаешь, — утвердительно произнес Мишка. — Значит, скажешь.
— Нельзя… это… — неразборчиво пробормотал пленник.
— Дурак! Ты сосуд для послания, только поэтому тебя и убить не смогли. Говори!
Лях молчал. Мишка сунул головешку почти в лицо пленника, тот стукнулся затылком о ствол дерева позади себя в безуспешной попытке отшатнуться, втянул ноздрями дым от паленого волоса и закашлялся.
— Не-э-эт!!!!
— Говори! Послание предназначено мне, ты его все равно не поймешь, на тебе никакой вины не будет.
— Я не знаю ни про какое послание…
— И не нужно. Просто говори. Я пойму. Ну!
— Колдунья… у нее тут живет где-то…
Допрашиваемый сжался, словно ожидал, что вот прямо сейчас черти подденут его вилами и утащат в преисподнюю.
— Дальше!
— Говорили, что комес послал к Ядвиге женщину. С ней сколько-то людей, а вернулась она одна…
— Дальше!
— Ядвига их к колдунье послала… и все… Только женщина вернулась. Никто не знает с чем… Слышали, что комес кричал: "Что значит "не время еще"? Чего ждать?"
— Дальше!
— Дальше ничего… Она вышла от комеса, пошла к себе и повесилась. Так рассказывают… Больше ничего не знаю.
"Может, и правда не знает? Нет, надо еще попробовать".
— Послание неполное. Ты знаешь что-то еще! Какие-то слухи, сплетни… Вспоминай!
— Еще говорят, что колдунья сама из Полоцка, княжьего рода. Любой, кто против нее умышляет, умирает страшной смертью. Все, больше ничего не знаю.
— Ну, что ж, считай, что жизнь ты себе выторговал. На какое-то время…
Мишка оглянулся и отыскал глазами рожу Арсения, выглядывавшего из-за елки. Ратник честно отошел на такое расстояние, что слышать ничего не мог, но не подглядывать, видимо, тоже не мог. Призывно помахав рукой, Мишка сделал несколько шагов навстречу и, сойдясь с ним вплотную, негромко скомандовал:
— Кончайте его… быстро и без разговоров.
— А что, ты больше…
— Все! Кончайте.
Дормидонт Заика, в отличие от напарника, ни удивляться, ни вообще как-то реагировать на Мишкины слова не счел нужным — как шел, не торопясь, так и дошагал до дерева, к которому привязали пленника. А как дошагал, махнул рукой и проломил ляху висок рукоятью кинжала — ни крови, ни криков. Сунул кинжал в ножны и принялся отвязывать мертвое тело так же деловито и неторопливо, как недавно возился у костра.
Конечно, хорошо было бы привести в Туров такого свидетеля, но если княгиня Туровская узнает, что Мишке стало известно о каких-то ее связях с комесом Силезии… Нет, лучше не рисковать.
— Если будут спрашивать, скажете, что от пыток помер.
Заика только молча кивнул, а Арсений поинтересовался:
— И Корнею тоже так говорить?
— Нет, Корнею и Аристарху можете сказать, как было, но больше никому.
— Ага! А про нас потом говорить станут, что мы дела своего не знаем и у нас пленники мрут!
— Ну, скажешь, что это я его угробил, — Мишка пожал плечами. — Ты предупреждал, а я по неумелости перестарался. Я, если что, подтвержу.
— Угу… ну, ладно, коли так. А узнать-то, что хотел, узнал?
— Узнал.
— И что?
"Ну, вот: сейчас начнет выпытывать, о чем я с ляхом говорил, когда они отошли. Блин, ну не меняются люди с веками! Ведь ясно же дал понять, что им этого знать не надо, так ведь нет — все равно попытается дознаться! Михайла, надо понимать, придурок — сначала заставил уйти, а теперь все выложит…"
— Сказано в Писании: "Во многом знании многие печали, и умножающий знания, умножает скорбь". Я же не зря просил…
— Ты мне книжную науку не тычь! — Арсений вроде бы и не совершил никакого угрожающего движения, почти не изменился в лице, но… как-то вдруг стал ОПАСНЫМ. — Я тебя не о том спрашиваю, про что ты в тайности с ляхом говорил! Ты похвастался, что УМЕЕШЬ спрашивать, вот и рассказывай, что сумел вызнать!
Сказано все это было таким тоном, что Мишка понял: от оплеухи его уберегла только публичность разговора, были бы они с Арсением наедине, непременно огреб бы.
— Прости, дядька Арсений, не понял я. — Мишка покаянно склонил голову. — Ну сам посуди: я же впервые на допросе оказался… виду, конечно, старался не показать, но… ты ж понимаешь…
— Понабрался, понимаешь, у попа… правильно Корней говорил…
— Будет! — прервал Арсения Молчун, и тот, к Мишкиному удивлению, мгновенно заткнулся.
"Вот те на! Да кто ж у них на самом деле старший-то? Или у них все, как у спецназа?"
В свое время Михаил Ратников наслушался немало разговоров о спецназе. Всякое, конечно, болтали, но вот сейчас вспомнилось то, что казалось похожим на правду. Если в линейных армейских частях офицеры — командиры взводов, рот, даже батальонов — могли не знать общего замысла операции и просто выполняли свою часть задачи, то у спецов о задании знали все, вплоть до рядовых. Да и субординация у них не в чести — общались почти на равных. Возможно, и в десятке Егора дело поставлено именно так?
— Вы, наверное, удивились, для чего я расспрашивал о ляшских вятших людях? Про все эти роды Скарбеков, Лебендзей, Палуков, Одровонжей, не говоря уж о Пястах… — Мишка "собрал" взглядом внимание аудитории, и ратники тут же стали подтягиваться к нему, замыкая кольцо.
"Обратите внимание, сэр: в круг-то они собрались, а глазами вокруг так и стригут, причем каждый в своем секторе. Ну точно спецназеры!"
— Так вот, господа ратники, — продолжил Мишка, — мне это нужно для того, чтобы понять: продолжатся еще такие наскоки ляхов на нас или можно их больше не опасаться? Получается, что таких наскоков быть не должно.
Мишка еще раз оглядел ратников — те ждали разъяснений, одной констатации факта им явно недостаточно. Риск конечно же был — во внутренней политике Польши Мишка не разбирался совершенно, в международных проблемах XII века тоже, но подростку (хоть в этом-то польза от возраста!) ошибиться было простительно.
— У нас все князья из одного рода — Рюриковичи, но и то мира и согласия между ними мало. Вон что князья Полоцкие нынче сотворили. У ляхов, в отличие от нас, князь-то один, зато набольших бояр хватает, и грызутся они между собой за местечко потеплее не меньше наших, а потому им выступить заедино не так-то просто.
Вот и в этот раз к нам пришло не ляшское войско, а, по сути, ватага татей из Мазовии. Если боярин Авдей Солома наш уговор выполнит — возьмет ляхов в ножи, то домой доберутся очень немногие и с малой добычей. Получится, что пошли по шерсть, а вернулись стрижеными. После этого охотников ходить к нам в Мазовии много не найдется, а остальным князьям ляшским до этого дела нет, своих забот полно.
— А если Солома не справится… — поинтересовался Арсений, выражая, похоже, общее мнение ратников, — или не захочет?
— А все равно! — Мишка изобразил уверенность, которой на самом деле не испытывал. — Княгини-то Городненской у них в другой раз уже в плену не будет. Как они пойдут? Через Волынь? Мимо Берестья? Через городненские земли? С войском можно попробовать, а ватагой татей нечего и думать. Так что до Погорынья не доберутся, а если и доберутся, то уже понял наверняка, что к нам соваться себе дороже выйдет. Да и князь Вячеслав Владимирович не вечно же в Турове отсутствовать будет! Нет, татям не пройти, а войско ляхи не соберут, не нужно им это.
— Угу… похоже, что так. — Арсений поскреб в бороде. — А что там лях про комеса Власта толковал? Он вроде бы все это затеял?
— Может, и затеял, — не стал прекословить Мишка, — но он комес Силезии, а Силезия находится на юго-западе ляшских земель. Во-первых, ему до нас далеко, а во-вторых, на Силезию все время германцы давят.
"Если и вправду давят… вообще-то Польша с Германией все время из-за Силезии грызлись, но вдруг сейчас у них стратегическая пауза образовалась? Блин, ничего толком не знаю!"
— Так что вряд ли комес Власт к нам без ведома великого князя Болеслава полезет, это все равно что князю Муромскому или Северскому на Туров идти — никак без ведома Киева не получится.
"А вот тут, сэр, вы и вовсе того — фантазируете. А может, и нет. Какова на данный момент степень самостийности князей, вам неизвестно. Позже, перед татарским нашествием, да — творили, что левая задняя пожелает, а сейчас? Ни бум-бум, и это еще мягко сказано. Но мужики не возражают… хотя они тоже… те еще политологи".
— Не вяжется! — заявил, однако, Арсений. — То ты говоришь, что они там у себя все врозь, а то без ведома великого князя никуда.
"Опаньки! Попали, сэр! Хотя… нет".
— Как раз вяжется! — Мишка отвечал Арсению, но смотрел на всех ратников поочередно. — Чтобы комесу Власту свою дружину из Силезии увести, надо быть спокойным за то, чтобы германцы или кто-то из своих во время его отсутствия чего не сотворили. Кто от этого уберечь может? Только великий князь Болеслав! А если не всю дружину уводить, то у других князей помощи просить надо, иначе сил не хватит. А это… договариваться надо, чужой интерес учитывать… и еще всякое. Быстро и по-тихому не получится.
— Ну… вроде бы так. Мм?.. — Арсений вопросительно глянул на сослуживцев. — Похоже, и вправду особой опасности нет?
— Ну, до Погорынья точно не дойдут! — подал голос Фаддей Чума. — А дойдут, так встретим.
— Вот именно! — подхватил Мишка. — Если бы не князь Всеволод, мы бы их всех перебили! Но в другой-то раз так не случится, чтобы и княгиня в заложниках, и князь Туровский отсутствовал, и великий князь Киевский в Степь ушел, и князья Полоцкие на поход решились, да все это одновременно. Нынче редкий случай выдался, такое не часто случается!
— Ну, добро, — подвел итог Арсений, — похоже, все верно. Не зря похвалялся, умеешь спрашивать, хорошо тебя учили.
"А чего тут уметь-то? Термин "феодальная раздробленность" еще в четвертом классе в мозг вдолбили. Хотя интересно получается: если бы бояре на Руси были настоящими полноправными баронами, а неделимость майората стала законом, порождая в каждом поколении княжат, барончиков и прочих "благородных" — толпу младших сыновей, жаждущих приобрести собственный удел, глядишь, и Прибалтику завоевали бы, и степь распахали до самого Черного моря. Ходили бы не "испить шеломом Дону", а сесть на плодородных землях. Тогда и Батыево нашествие могло бы стать не столь фатальным.
Так ведь не полезешь же к Мстиславу Киевскому с советами. Это в книжках все просто: пришел к Сталину или Берии — так и так. План "Барбаросса", 22 июня, ППС, Ту-2, Т-44, реактивный гранатомет, атомная бомба… "Мечты, мечты, где ваша сладость?"
— Ну ладно. А что насчет выкупа с князя Всеволода мыслишь? — вернул Мишку к суровой прозе жизни Арсений. — И с княгини с детишками?
— А вот тут не знаю, — честно признался Мишка, — причем не знаю сразу три вещи.
— Глядите-ка, сам признается, что чего-то не знает! — обрадовался неизвестно чему Фаддей. — Так, глядишь, и…
Чума прервался на полуслове, вернее, его прервали сразу трое: Дормидонт — толчком в бок, Савелий — невразумительным бурчанием, Арсений — останавливающим жестом.
"О как, сэр! Не дают вас перебивать, да еще одновременно трое, не сговариваясь! Весьма показательно… весьма, не находите?"
— Да… три вещи. Первая: возможно ли нам вообще брать выкуп с князя? Кто мы такие в глазах князей? Егор — всего лишь десятник, да и не княжеской дружины, а воеводской, а я так и вообще — сопляк, никто, и звать никак. Конечно, какая-то награда за освобождение княгини с детьми нам положена, но держать в плену зятя великого князя и требовать с него выкуп… не много ли на себя берем?
— Удачу п-п-п…
— Это ты про то, что нам Треска толковал? — помог боярич Заике. — Мол, я у князя удачу перенял? Так это, дядька Дормидонт, для язычников, а для христиан… — Мишка запнулся, потому что чуть не ляпнул "князь — помазанник Божий", но вовремя вспомнил, что не знает, применялся в отношении князей акт помазания на княжение или нет, — а для христиан нет власти, аще не от Бога! Это что же выходит, что я у князя часть власти оттягал? Да за такое… не сносить головы нам всем!
Ратники быстро обменялись взглядами и… никто ничего не сказал — похоже, Мишкин аргумент оказался для них совершенно неожиданным и очень серьезным. Опыта, хотя бы единичного, они тоже не имели — какие бы деяния за Ратнинской сотней в прошлом ни числились, князей ей пленять не доводилось еще ни разу.
— Теперь второе, — не дождавшись комментариев, продолжил Мишка. — Если брать, то сколько? Сколько вообще с князя запросить можно? Нет, я понимаю, что много, гораздо больше, чем с боярина, но сколько именно? И как с ним торговаться?
— Так ты, говорят, торговаться мастер, — оживился задумавшийся было Фаддей. — В Турове, сказывают, купца чуть без штанов не оставил.
"Ну да! Муж Варвары — первой ратнинской сплетницы. Знает даже то, чего не было, и, что примечательно, в мельчайших подробностях".
— Так это купец! С ним торговаться любому пристало, а тут князь! К тому же купец тот родич мой, разошлись, в конце концов, полюбовно. Ты себе можешь вообразить, как с князем полюбовно разойтись?
Фаддей вылупился на Мишку так, словно у того внезапно выросли рога или перья: представить себе подобных отношений с князем он явно не мог.
— Ну и третье: а с кого брать-то собираемся? Не с князя ли Вячеслава Владимировича Туровского? — окончательно огорошил Мишка собеседников.
— Это как? — озвучил общее недоумение Арсений.
— Да вот так! Выкуп князь будет собирать с земли, которой владеет. Но владеет-то Всеволод Давыдович частью земель Туровского княжества! Он же не удельный князь, а подручный. Выходит, мы с туровских земель выкуп брать собираемся! Это как? Правильно? И как на это князь Туровский посмотрит?
— Тьфу, чтоб тебя! — Арсений с чувством плюнул под ноги. — Все через задницу! Думали, в кои-то веки великую добычу взяли… Обрадовались, придурки, а тут как бы не вышло, что сами в долгу.
"Блин, вот так и рубили головы вестникам за дурные новости… Ишь уставились, будто вы, сэр, у них кусок изо рта выхватили. А надежды-то, надо полагать, у господ военных были самыми радужными. Облом-с, сэр! А не слинять ли вам по-английски, пока личный состав в задумчивости пребывает? Не дай бог, разгорячатся излишне…"
— А с Гоголя сколько запросил? — впервые за весь разговор произнес что-то членораздельное Молчун.
— Доспех, оружие, коня строевого, коня заводного с поклажей и сверх того двенадцать гривен. На гривны грамотка дадена, если до Рождества Христова не расплатится, на эти двенадцать гривен лихва набираться станет — по гривне в месяц, за год просрочки еще двенадцать наберется. С тем и отпустим в Городно.
— Отпустим? Да ты в уме?
"Угу. Традиционно пленника держат у себя, пока за него выкуп не привезут. В европах-то могут и отпустить под рыцарское слово, но здесь такого обычая нет".
— А ты прикажешь его с собой тащить? — Мишка опять, отвечая вроде бы Чуме, поглядывал на всех ратников. — Охранять, кормить… и так-то намаемся, пока князя с княгиней в Туров доставим, а тут еще такую мороку себе навязывать.
— Ничего! Своя ноша не гнетет!
— Тогда и ратников городненских придется с собой тащить, о них, между прочим, по две гривны с носа уговорено. Что, будем ладьи, как бочки солониной, набивать? И ведь тоже: кормить, охранять, да еще и раненых обихаживать — не дай бог помрут.
— А ежели обманет твой Гоголь? — вполне резонно усомнился Чума. — Человечек-то дерьмовый, всякой пакости ждать можно.
— Зимой в усадьбу его наведаемся — я с опричниками да вы. Не откажетесь, поди? Я у дружинников выведал, где у Гоголя имение. День пути от Городно, никто не помешает.
— Хе-хе, вестимо, не откажемся! Возьмем свое, да с лихвой!
— Имение-то велико ль? — снова поинтересовался Молчун, и снова в точку!
"Ай да Молчун! Позволю себе заметить, сэр, живая иллюстрация к пословице "Молчание — золото". Как он личный состав от мрачных мыслей на конкретную прибыль перевел! Снимаю шляпу, сэр Майкл, и вам рекомендую то же самое!"
— Да, верно! — подхватил мысль Молчуна Арсений. — В простой веси на двенадцать гривен добычи и не наберется, это село большое нужно.
— Я что, дурак, по-твоему? — изобразил обиду Мишка. — Выспросил, конечно, да не у самого Гоголя, а у дружинников. Имение велико. Три веси, рыбные ловы на Немане и, самое "сладкое", торговля у него там с ятвягами устроена… вроде бы. Слушок прошел, что Гоголю княжий тиун пенял, будто тот беспошлинно торгует, пользуясь тем, что рубеж ятвяжский рядом. Если правда… а с чего бы неправде быть, рубеж-то и впрямь рядом? Так вот: если это правда, то там и поболее двенадцати гривен взять можно.
Судя по мимике и переглядыванию, Егоровых ратников явно посетила мысль о зимней "турпоездке" на ятвяжскую границу, вне зависимости от того, расплатится Гоголь вовремя или нет.
"А что, сэр? Ничего невероятного в вашем предположении нет. Мужики ушлые, уговорить Егора вспомнить флибустьерскую молодость вполне способны, а к Гоголю они питают отнюдь не симпатию, скорее наоборот. Ну, попал тезка великого писателя, прямо скажем, очень конкретно попал! Средневековье-с, изволите ли видеть, сэр. Лихие девяностые — лишь подобие нынешних нравов! Все то же самое: есть место, где компактно сосредоточены немалые средства и которое можно взять силой, оставаясь инкогнито. Да и неизвестно, станет ли терпила обращаться к властям, поскольку у самого рыло в пуху. Классика!"
— Когда ж ты успел все обговорить-то? — Арсений явно задал вопрос только для того, чтобы что-то спросить, потому что полученную от Мишки информацию требовалось как-то осмыслить, переварить, возможно, возникнут еще вопросы или сомнения, так что разговор о выкупе заканчивать было рано.
— Так с князем, еще там, где Ерофея Скуку со товарищи нашли.
— А! За нашей спиной договариваешься?! — Чума обличающе выставил в Мишкину сторону указательный палец.
— Я, выходит, лжец, по-твоему? И верить мне нельзя? — Мишка положил руку на рукоять меча. — Отвечаешь за свои слова?
Фаддей Чума не ответил, но весь напружинился и тоже ухватился за оружие.
"Опять, сэр? Тогда, за болотом, вы с ним тоже схлестнулись. Помните? Еще раздумывали, как бы ему по шлему болтом попасть, чтобы не убить, а только оглушить. А сейчас что делать станете? Кинжал в ногу засажу, он наверняка не помнит, что я левой ножи метать умею. Нет, не дадут — разнимут".
Действительно, не дали. Скандалистов, впрочем, не хватали, не вязали, не кричали: "Угомонитесь!" — все вышло намного проще. Савелий Молчун сделал всего один длинный шаг, оказавшись между Мишкой и Фаддем, и буркнул всего одно слово:
— Объясни.
— Нет! Это пусть он объясняет! — перешел Мишка на скандальный тон. — Он Лисовина лжецом обозва…
На этом весь скандал и кончился: Мишкины пальцы на рукояти меча словно сдавили клещами — это непонятно как оказавшийся рядом Заика цапнул своей лапищей руку боярича. Мишка прекрасно понимал, что вся эта сцена была лишней и глупой, но надо было оправдывать возраст, да и репутацию Бешеного Лиса тоже. Как, впрочем, и особое положение рода Лисовинов. В общем, дурь, но необходимая, как в дворово-уличном мальчишеском соперничестве — дал слабину один раз, потом замучаешься последствия разгребать, так что лучше порой и перегнуть палку. Во избежание, так сказать. Детские игрища намного консервативнее взаимоотношений взрослых — веками сохраняются, и подростки, сами того не сознавая, копируют поведение взрослых предков тысячелетней давности. А тут и Средневековье "в полный рост", и подросток, самоутверждающийся в глазах взрослых, и… все прочее. Надо, и все тут!
— Объясняй, нам надо знать! — потребовал Арсений таким тоном, что стало ясно: ответ тем или иным способом ратники все равно заставят дать.
— Руку отпусти, — остаточно покочевряжился Мишка.
Арсений кивнул Заике, и боярич принялся разминать мгновенно занемевшие пальцы.
— Ну! — поторопил Арсений.
— Не было никакой торговли. — Мишка изобразил мимикой вынужденное подчинение грубой силе. — Тут и утаивать нечего. Князь Всеволод за спасение детей на что угодно согласен был. Баш на баш договорились — мы спасаем княжье семейство, боярин Солома возвращается назад и приказывает княжьим дружинникам взять ляхов в ножи. Потом возвращает полон — доводит его до Пинска. Авдея Солому пришлось отпускать, тут-то и зашла речь о выкупе. За Солому, а за Гоголя и дружинников так уж — попутно. Ну, конечно, пришлось Соломе коней и доспех оставить… как иначе-то? Он потом взамен выложит то, что на ляхах возьмет. И двенадцать гривен, само собой.
— Почему с обоих бояр по двенадцать гривен?
— А сколько еще-то? С того боярина, что мы на Припяти в плен взяли, назначили двенадцать, и за сына его десять. Вот и я так же. Чтобы иную цену называть, надо же знать, насколько боярин богат, какое имение… Мы же этого ничего не знаем.
— Про Гоголя-то вызнал!
— Это уже потом, хотел узнать, не продешевил ли? Вроде бы не продешевил. Ну а раз Солому отпустили, то и Гоголя тоже — князь за них поручился.
— А чего ж с самого-то князя выкуп не запросил? Он же на все согласен был?
— Да не вправе я князя судить! — Мишка повысил голос почти до крика. — Это вам не Спирьку-паскуду повесить! Там я в своем боярском праве был, а здесь неизвестно еще, виновен князь Всеволод или нет. Да, пошел с ляхами против своих, но семью же в заложниках держали! Да он еще зять великого князя Киевского. Как там рассудят, неизвестно. По-всякому может повернуться, но как по мне, так лучше мы окажемся спасителями всего княжьего семейства, чем татями, ради выкупа князя пленившими!
Мишка оглядел ратников. Все молчали, обдумывая услышанное, даже Фаддей Чума хоть и глядел исподлобья, но словно и не он недавно наехал на Мишку так тупо.
— Ну и приказ же тоже исполнять надо, — привел Мишка последний аргумент. — Князья князьями, но воевода Корней приказал всячески ляхам вредить и, если получится, отбить у них хоть часть добычи. А тут, коли повезет, всю добычу у них отнять удастся, да еще и перебить их, если не всех, так многих.
— О! — Арсений состроил такую физиономию, как будто удивился неожиданной находке. — А я уж решил, что ты и про приказ позабыл. Князя пленил, княгиню спас, занесся… прям близко к тебе не подойди.
— Угу. Занесешься тут… нам еще до Турова неизвестно как добираться. И на хрена мы проводников отпустили? Прямо как затмение какое-то нашло: до места довели, нате вам плату и прощевайте. А как назад? И Егор почему-то ничего не сказал…
На этом разговор и закончился, но, приглядываясь после него к взрослым ратникам, Мишка обратил внимание, что их отношение к навязанным им воеводой "соплякам" во главе с малахольным бояричем незаметно, но вполне определенно изменилось. В глаза это не бросалось, но вместо полупрезрения все чаще стало проскакивать недоумение: с чего это их десятник, тертый калач, породниться с которым сочли бы за честь многие в Ратном, вдруг выбрал себе в потенциальные зятья одного из Младшей стражи? Да не просто выбрал — рванул его защищать, рискуя собой! Списать это на влияние момента опытные мужи никак не могли — не тот человек Егор, чтобы поддаваться чувствам. Значит, увидел он в нелепом, отчаянно рыжем и конопатом пацане что-то такое, что впоследствии позволит тому вырасти в умелого воина и надежного мужа для старшей Егоровой дочки — за иного десятник свою Лизавету и не отдал бы. Мнению старшого "спецы" привыкли доверять, но и свое не помешало бы составить.
Впрочем, и Мишка теперь смотрел на Егоровых ратников иначе. Казавшиеся до сих пор простыми и понятными воины стали поворачиваться другим боком. В тот же вечер у костра молодой сотник наблюдал весьма интересную картину: взрослые ратники, ранее державшиеся особняком, неожиданно явились на общие вечерние посиделки. Вечеряли под кухонным навесом — серая хмарь, висевшая с утра в небе, все-таки протекла мелким надоедливым дождиком. Осень, никуда не денешься, под открытым небом мокро, а в доме княжеская чета с "сопровождающими лицами".
Сегодня Мишка, почти не обращая внимания на своих ближников, внимательно всматривался в людей Егора, рассаживавшихся рядом с очагом, на скорую руку сложенным кашеварами.
Савелий Молчун выглядел точь-в-точь как отец лоботряса-троечника, пришедший в школу на родительское собрание — ничего хорошего не ждет, но сидеть и слушать придется. У Мишки сразу же сложилось впечатление, что он так и просидит весь вечер неподвижно, не меняя выражения лица и не проронив ни звука. Спрашивается, и чего притащился? Но ведь пришел и расположился с явным намерением провести вечер в компании.
Фаддей Чума приперся со здоровенным куском вяленой рыбы фанерной твердости и не столько откусывал, сколько соскребывал передними зубами рыбные стружки, прищуриваясь с таким видом, будто занимался бог весть каким важным делом.
"Уж не Арсений ли Чуме рыбину всучил, чтобы чем-то занят был и не заводился с пол-оборота по всякому мелкому поводу? Вот так и будешь теперь в любой мелочи скрытый смысл искать…"
Дормидонт Заика, в полную противоположность неподвижному как памятник Молчуну, ерзал и постреливал туда-сюда глазами. Кажется, ему было любопытно. Перехватив взгляд Кузьки, Заика неожиданно сделал какой-то странный знак рукой, и оба понимающе ухмыльнулись чему-то, понятному только им двоим.
"Здрасьте, приехали! Что это за общие дела появились у штатного допросчика Ратнинской сотни и оружейного мастера Младшей стражи, а по совместительству еще и вашего кузена? Да-а, сэр, похоже, что вы не только о "зяте" не осведомлены, так что ждите сюрпризов… Во все мелочи, конечно, не влезешь, но чем шире у пацанов круг общения, тем разветвленнее сеть неформальных связей — это процесс естественный, и пытаться ему противостоять бессмысленно, глупо и вредно, но мелочь мелочи рознь. Готовьтесь, сэр Майкл, испить чашу страданий родителя взрослеющих детей. А детей-то целая сотня, за всеми не уследишь.
Что делать? Стукачей среди них заводить? Не хотелось бы, но, с другой стороны, дружба Кузьки с пыточных дел мастером… Блин! Ведь никто из Егоровых ратников своих детей к себе в десяток не привел, хотя есть уже годные по возрасту — не новики, а молодые ратники! И вообще новиков у них почти нет — одного убили, второй, раненый, в Ратном остался, а больше никого Егор и не взял пока… Почему? Едрен дрищ, как изволит выражаться господин бургомистр, а не велел ли лорд Корней Егору подобрать себе учеников из моих ребят? Не-ет, ребята, пулемета я вам не дам! Сейчас, разумеется, не до того, но разговор с дедом на эту тему будет серьезный, просто так этого оставлять нельзя!"
Арсений, заменивший выбывшего из строя десятника, явно настроил себя на такое же поведение, как и во время беседы с Мишкой на завалинке. Степенно и неторопливо не вошел, а вступил под навес, неспешно уселся на положенном на землю седле, оправил подол кольчуги, огладил бороду, обвел присутствующих внимательным взглядом (одинаково внимательно и ратников и отроков) и, слегка склонив голову к плечу, вопросительно поднял брови в сторону Молчуна. Тот в ответ слегка прикрыл веками глаза, словно ответил на молчаливый вопрос: "Да, все как договаривались".
"Хватит, сэр! С ума сойдете, всякие нюансы подмечая. Пришли? И хорошо… Сидим и разговариваем в режиме обычного трепа, первый раз мужиков увидели, что ли?"
Мишка прокашлялся, поправил повязку на горле, набрал в грудь воздуха, собираясь сказать что-нибудь подходящее к случаю и…
Хрусть! Чума перестарался — примерно треть куска засушенного рыбьего филея отломилась и осталась у него в зубах. Фаддей недоуменно уставился на ту часть, что держал в руке, словно не зная, что с ней делать. Кто-то из примолкших было пацанов фыркнул и тут же (Мишка не видел, но был уверен) получил тычок локтем от соседа. Чума тяжко, прямо как над покойником, вздохнул, разломил оставшийся кусок рыбины пополам и подал половинки Молчуну и Заике. Те, как ни в чем не бывало, приняли угощение и принялись, так же, как и Чума, скрести передними зубами это рыбное пособие по сопромату. Именно, как ни в чем не бывало, словно заранее о таком условились.
"А что, сэр? Сидят себе взрослые, умудренные жизнью мужи, вкушают отдохновение от трудов воинских, рыбкой закусывают и между делом наблюдают, как мальчишки тут свои умственные способности демонстрируют. Рот и руки заняты — хрен догадаешься, что у них в головах творится. Послушают-послушают, а потом вынесут вердикт: вы хоть и считаете себя воинами, даже вон Совет какой-то там Академии весь в сборе, а место свое не забывайте. Можете сколько угодно пыжиться, а перед зрелыми мужами вы все равно сопляки сопляками. Хотя… помните, сэр Майкл, как монахи на клоунов смотрели?"
Был у Михаила Ратникова еще ТАМ один интересный случай — завели его как-то витиеватые депутатские пути на конкурс молодых исполнителей. И исполнители эти были необычными — не певцы, не музыканты, а коверные клоуны. Время тогда такое было: впервые образовалась демократически избранная законодательная ветвь власти, всем было интересно на ее представителей посмотреть, и депутатов как свадебных генералов куда только ни приглашали. Вот и Ратникову коллега из комитета по культуре предложил посетить интересное мероприятие, благо приглашений прислали два.
Конкурс как конкурс: публика, жюри… Правда, жюри состояло из двух частей — взрослых профессионалов и детей. Дети в таком деле самая взыскательная и самая беспощадная публика: если неинтересно, сразу видно, даже спрашивать ни о чем не нужно. Ратникова же почти сразу очень заинтересовала одна группа зрителей, выделяющаяся на общем фоне оранжевым пятном — пятерка буддистских монахов. Публика исправно ржала, детишки в большинстве случаев тоже, взрослое жюри снисходительно улыбалось или многозначительно хмурилось, а монахи неподвижно сидели с каменными лицами, лишь слегка шевеля пальцами, перебирающими четки, да поблескивая бритыми головами.
По окончании коллега поволок Ратникова послушать, как с этими самыми монахами общается один из членов жюри — энергичная дама бальзаковского возраста и выше средней упитанности. Подошли депутаты как раз к тому моменту, когда энергичная дама заканчивала тараторить, выясняя у служителей культа их впечатление от увиденного. Один из монахов в чрезвычайно вежливых выражениях заверил энергичную даму, что все было очень интересно и весело, остальные, все с такими же ничего не выражающими лицами, покивали, подтверждая сказанное коллегой.
— Весело? — шепотом удивился Ратников. — Да хоть бы раз хихикнули!
— Четки, — так же шепотом пояснил коллега. — Попробуй как-нибудь, сам убедишься. Лучше любого феназепама действует.
Ратников попробовал и убедился: и вправду действует.
"Интересно, а не пытается ли Арсений использовать сушеную рыбу для тех же целей, каким служат четки? Вдруг, опасаясь, что кто-нибудь из ратников ляпнет что-то не то, сделает что-то не так, таким оригинальным способом подстраховывается? Это вы, сэр, истинную цену себе и своим пацанам знаете, а ратники-то о Младшей страже, да об Академии каких только глупостей не наслушались. В походе же на отнюдь не детское поведение "Корнеевых щенков" насмотрелись, а про ваши собственные выкрутасы, сэр Майкл, так и вовсе говорить нечего. И вот сейчас впервые за все время сами к вашему костру подсели! Да они наверняка не меньше вашего, сэр, какую-нибудь неловкость перед мальчишками совершить опасаются! А вы-то боялись!"
Глава 5
— Позвольте полюбопытствовать, мистер Фокс, у вас нет ощущения дежавю?[30] Опять сидим на берегу реки, опять ждем приглашенных на совещание господ советников, и опять ни хрена не ясно.
Забравшись в заросли ивняка так, чтобы его никто не видел и не слышал, Мишка "беседовал" с бронзовым лисом. Особо далеко, впрочем, отходить не пришлось — Роська вместе с раненым князем Всеволодом и Ильей привез и Мишкиного "адъютанта", вернее, тот сам напросился, убедив поручика Василия в том, что господину сотнику ну никак невозможно обходиться без помощника. Теперь Антоха маячил в отдалении, бдительно оберегая уединение боярича. Оберегал весьма тщательно, ибо был убежден, что его босс, нашептывая что-то бронзовому лису, творит некий мистический ритуал.
Мишка давно уже отчаялся убедить окружающих в том, что он никак не связан ни с каким колдовством, и в конце концов пришел к выводу, что от репутации человека, пользующегося расположением неких мистических сил, есть и некоторая польза — легче объясняется набор его необычных знаний, способностей и везучести. Сам же он, являясь продуктом советской системы воспитания, хоть и стоял на твердых позициях материализма, утверждающих, что "нет чудесного — есть непознанное", не мог при этом не признать: бронзовый лис на него все-таки как-то действует.
Нет, от внушения Великой волхвы Гредиславы Всеславны Мишке избавиться удалось, а то его связь с бронзовым лисом чуть не превратилась в некое подобие наркотической зависимости. Хорошо еще, что он вовремя сумел понять опасность и найти средство противодействия, но вот привычка пересказывать лису события прошедшего дня или проговаривать ему вслух проблемы, требующие серьезного осмысления, осталась.
Более того, недавно Мишка заметил, что разговаривать с бронзовым лисом ему удобнее на языке ХХ века, то есть собеседником ритуальной фигурки являлся в большей степени не Мишка Лисовин, а Михаил Ратников. Возможно, это стало защитной реакцией подсознания — сохранение самоидентификации (об этом, не будучи специалистом, он мог только догадываться), а возможно, все объяснялось гораздо проще: язык ХХ века просто-напросто богаче на терминологию, позволяющую анализировать факты, события и обстоятельства. С позиции же средневековых воззрений все это выглядело несомненным колдовством и даже одержимостью бесом: некая сущность, вселившаяся в тело подростка, общается с ритуальной фигуркой, проще говоря, идолом, на совершенно непонятном языке — ну прямо-таки экзорциста на тебя нет, исчадие адово!
Погореть, конечно, тут можно очень крепко, ведь не то что отец Михаил, а даже потворник Аристарх к "мистеру Фоксу" отнесся весьма и весьма негативно, а что уж там о христианах говорить! Однако еще Пушкин писал: "Привычка свыше нам дана, замена счастию она". Да и моды на доносы в инквизицию еще нет, как и самой инквизиции. Так ли, иначе ли, но в психологическом плане общение с бронзовым лисом помогало, и Мишка не собирался от него отказываться.
— Да-с, чеканный вы мой, все почти так же, как тогда, когда мы только прибыли в окрестности Пинска, но с точностью до наоборот. Там мы пытались въехать в ситуацию, в том числе и политическую, чтобы понять, что делать, а сейчас ситуация известна… Гм, мы же ее отчасти и создали; что делать — тоже понятно, но вот как это сделать?
Марш-бросок конно-ладейной группы на несколько сот километров в условиях феодального конфликта, отягченного внешней агрессией, при вопиющей необученности экипажей и наличии пленников ВИП-категории на борту. Как вам формулировочка? И не надо делать такое выражение морды, сам знаю, что хреново. Мимика, кстати сказать, у вас в лунном свете или при искусственном освещении более выразительна, чем на солнце, хотя солнца-то как раз и не видно. Как говорится, переменная облачность, местами осадки. Вот вам, мистер Фокс, и еще одна вводная: означенный марш-бросок предстоит осуществить в условиях осенних дождей и неизбежно наступающей распутицы. И не надо мне намекать, что для речного транспорта распутица не угроза! То, что мы не знаем фарватера, запросто может считаться даже не распутицей, а прямо-таки пересеченной местностью, непроходимой для имеющихся транспортных средств. Вот так-то, любезный.
Да, разумеется, Роська оказался молодцом — довел ладью до стоянки нашего обоза. Уложился в светлое время суток и даже на мель всего один раз сел, причем слегка — снялись, отталкиваясь веслами, так что и в воду лезть не пришлось. Ну и что? Это вовсе не значит, что сей судоводитель благополучно доведет нас до нужного места, хотя без него пришлось бы гораздо хуже, потому что Егор, хоть в сознание и пришел, еще надолго останется недееспособным. Да и не речник он, если честно. Моряк — да, абордажник — еще какой, а вот по рекам ходить… Места знать надо.
Ты мне не сочувствуй, скотина бронзовая! Ишь, жалеет он меня! Я те так посочувствую, обратно в литейную форму запросишься! Кхе! Извольте зарубить себе на носу, любезный мистер Фокс, благо две зарубки на других частях тела у вас уже имеются, что я не жалуюсь и не скулю, как вы в непревзойденной наглости своей позволили себе вообразить, а лишь проговариваю проблемы вслух, что благотворным образом влияет на процесс осмысления означенных проблем. Так что сидите и слушайте.
Мишка усмехнулся, подбросил своего "собеседника" в воздух, поймал и, ухватив за хвост, заставил раскачиваться на манер маятника. Смешно, конечно: весь секрет мимики бронзового лиса состоял из двух частей — искусства чеканщика, сотворившего мордочку зверька такой, что она меняла выражение при малейшем изменении освещенности, и мелкой моторики Мишкиных пальцев, державших фигурку. Постепенно изучив вид бронзовой головы во всех ракурсах, Мишка, не задумываясь, даже совершенно непреднамеренно, слегка поворачивал или наклонял фигурку так, чтобы выражение морды лиса соответствовало его мыслям. Однако реагировал он так, будто лис и в самом деле самостоятельно менял "выражение лица".
— М-да, таким, вот, значит, образом. На чем я остановился? Ага! На Егоре. Чтобы окончательно закрыть тему господина десятника Ратнинской сотни, бывшего на определенном этапе своей биографии флибустьером, уведомляю вас, мистер Фокс, что так заинтриговавший нас вопрос с зятем… Почему нас, а не меня? А вам что, совсем не интересно? Ах, вы не знали? Отрадно слышать, а то я уж было подумал, что про это знают все, кроме меня. Вот и еще один несведущий попался, в компании как-то и веселее.
Так вот, помните изящный термин, порожденный поручиком Василием, — "невесто-жениховская ситуация"? Именно в соответствии с этим термином наш морской разбойник присмотрел среди моих охламонов жениха для своей дочки! Вышел ему на траверз и поднял сигнал: "Следуйте за мной в безопасную гавань". Проще говоря, вроде бы случайно встретился с ним на улице. Обратите внимание, мистер Фокс: вроде бы случайно! Это при том, что мои пацаны по Ратному исключительно компанией шляются! Военно-морская стратегия, блин! Так вот: вроде бы случайно отловил парня на улице в одиночестве, и надо же такому случиться — дочку при этом при себе имел! Каков маневр? А?
Что вы говорите, мистер Фокс? Хороша ли дочка? Да кто ее знает, может, и видел когда… Даже наверняка видел, но как-то не обращал внимания. Не важно! Отловил и познакомил. А во второй раз прямо у церкви к себе подозвал, опять, разумеется, с дочкой, и о чем-то беседовал. Пацаны болтают: в гости зазывал, да парень застеснялся… Что? А вот с этим согласен — трудно мужику, но что поделаешь, жена-то у Егора… того, мягко говоря, не инициативная.
Вот такая история, мистер Фокс. Что дальше? А ничего! На следующую неделю в конвой, который девок в церковь сопровождает, парень не попал, а потом началась вся эта бодяга с ляхами… В походе их вроде бы видели беседующими, но ведь без дочки же… А когда наши те две ладьи захватывать сунулись, парень стрелу в живот словил. Нет, не насмерть, повезло — стрела в пряжку ремня попала. Пробила и пряжку, и кольчугу, и поддоспешник, а живот только поцарапало, но удар-то был, как молотком. Парень и скрючился, а Егор все позабыл, да так прямо верхом, сквозь кусты, к нему! Ну и тоже схлопотал. Лежит теперь. А "зятя" его теперь Арсений опекает.
Вот тебе и невесто-жениховская… научить, что ли, Роську термину "матримониальный"? Нет, не буду, а то совсем задолбает, для пацанов эта тема все злободневней и злободневней становится… Впрочем, мистер Фокс, мы отвлеклись.
Итак, мы вынуждены переться вверх по течению, незнакомым фарватером, в плохую погоду, с неквалифицированным экипажем, а коней вести берегом, по бездорожью. Уже сама по себе эта операция выглядит сущей авантюрой, чреватой сколь угодно серьезными неприятностями, но нас этим не напугаешь! Проблем будет еще больше! Первая из них — неопределенность оперативной обстановки на маршруте. То, что осада с Пинска уже снята, мы можем предположить с высокой степенью достоверности — ну не идиот же Давыд Полоцкий! Город не взять, а в спину уже подпирают подходящие войска. Значит, что? Значит, линять! И какова вероятность нам, грешным, оказаться на пути отступающих войск? Увы, весьма велика.
Нет, в дебри-то они вряд ли полезут, по дорогам пойдут… Хотя, знаете, мистер Фокс, про литвинов я даже и этого с уверенностью сказать не могу — такие лихие ребята, что в простоте своей и бездорожьем могут не смутиться. И тут нате вам подарочек: два корыта с пацанами, которые веслами, как ушами хлопают, да князь с княгиней в качестве бонуса! Нехило, да? Ну а если через дебри удачно пролезем и выйдем к обжитым местам, совершенно неизвестно, чьи там войска окажутся. Могут ведь и вражеские. Могут какие-нибудь дезертиры-мародеры-разбойники, которые в военное время всегда оживляются и численно увеличиваются — тоже не подарок, хотя и несколько легче. Могут, впрочем, и наши оказаться, но об этом можно только мечтать. Во всяком случае, уж простите за банальность, "надейся на лучшее, а готовься к худшему", иначе никак.
Но и это еще не все! Следующая проблема заключается в том, что затихариться где-нибудь и пересидеть мы тоже не можем! Почему? А вот послушайте, чеканный вы мой, эта история покруче, чем с "зятем" Егоровым будет.
Детишек с мамками-няньками мы, как и договаривались с князем Всеволодом, в Городно отправили. Княгиня Агафья, разумеется, тоже с ними уехать хотела, но хотелку пришлось придержать. Как уж там князь со своей супружницей разбирался, не знаю — ни криков, ни звуков битья посуды из дома не доносилось, но вид после приватной беседы ее светлость имела злюще-послушный. М-да, бывает, знаете ли, у женщин такое выражение лица, в большинстве случаев сопровождающееся громыханием кастрюлями и сковородками, но в данном случае обошлось без музыкального сопровождения, надо понимать, за отсутствием этих самых кастрюль и сковородок, а также кухни как таковой и из-за общей непривычности мадам Агафьи к пребыванию на пищеблоке.
Проще говоря, сказал князь: "Едешь со мной", — и никуда бабочка не делась, хоть и княгиня из рода Мономаха. Еще князь взял с собой двух мордоворотов из своих дружинников, чтобы было кому его на носилках таскать и прочие услуги оказывать. Хотел четверых, но тут я уперся, а Арсений (ну нет цены мужику!) просто пообещал, что лишних прикончит. На том дискуссия и увяла.
Княгиня же с собой взяла одну няньку и Дуньку-отличницу… Да-да, ту самую, которая "то ли княжна, то ли не княжна". Оказалось, все-таки, не княжна. Вот… А боярина Гоголя не взяли, в Городно отправили. Да и толку с него… И так-то мужик слова доброго не стоит, а как узрел свою Соломонию беременную, так и вовсе в дерьмо расплылся. Нет, мистер Фокс, я, конечно, и раньше наблюдал, какими беспомощными и бестолковыми мужики делаются, когда их женщинам пора рожать приходит, но Гоголь что-то уж слишком рано в это состояние пришел — Соломонии еще несколько месяцев носить.
На прощанье же, с согласия князя, я устроил театрализованное представление — построил своих орлов и в торжественной обстановке вручил княжичу Борису оружие. Закатил речугу в смысле: "Ты ныне, аки зрелый муж, принимаешь на рамена свои заботы о граде княжьем и о подданных, посему признаем тебя воином…", ну и все такое прочее. Стучали оружием в щиты, кричали "Слава" троекратно, строевые экзерциции выкаблучивали…
Князю Всеволоду, похоже, понравилось, дите, конечно, и вовсе на седьмом небе пребывало, а княгинюшка… Знаете, мистер Фокс, была у меня ТАМ когда-то соседка, которая и зятю и дочке чуть плешь не протерла, доказывая, что не надо внука в школу отдавать, пусть, мол, еще годик погуляет. Так вот выражение лица княгиня Агафья изобразила точь-в-точь, как у той соседки.
Впрочем, ладно, это все литература, а суровая проза жизни у нас нарисовалась в двух лицах: Ерофея Скуки и Трофима Веселухи. Ерофей Скука, на первый взгляд, личность унылая и несколько малахольная, но князь Всеволод мне его отрекомендовал как изрядного кормщика. Даже намекнул, чтобы я его в качестве лоцмана взял. Я, честно скажу, мистер Фокс, даже поколебался немного, но счел за лучшее отказаться. Профессионал дилетантов всегда найдет, как вокруг пальца обвести, а мы в слишком серьезные игры ввязались, чтобы так рисковать. Посадит нас где-нибудь на камни или застопорит посреди порога, куда денемся? Выяснять, сколько мелей на Немане знает Ерофей Скука методом, показанным в фильме "Волга-Волга", у меня желания нет ни малейшего.
Ну а Трофим Веселуха… Он и с виду-то сущий разбойник, и квалификация воинская у него будь здоров — "особые поручения" пограничного князя абы кому не доверят. Неудивительно, что начальником операции по доставке раненых дружинников и княжьих детей в Городно князь назначил именно Веселуху, да еще и в полусотники того произвел. И что-то сомнительно мне, мистер Фокс, что, доставив детишек в Городно, Скука с Веселухой так там спокойно сидеть и останутся. Почти наверняка рванут в погоню за нами — князя с княгиней выручать. Так что, если затихаримся где-то здесь — Веселуха разыщет; разыскал же он место, где княгиню с детьми прятали. Рванем отсюда — Скука с хорошими гребцами нас непременно догонит. Куда ни кинь, везде клин. Такие вот дела, бронзовый ты мой, как хочешь, так и выкручивайся.
Таким образом, мистер Фокс, в сухом остатке имеем: дороги не знаем — что по воде, что посуху; личный состав необходимыми навыками не обладает, погоня весьма вероятна, встреча с противником, по мере продвижения вперед, тоже. Если обратиться к теории, получается, что так все и должно складываться, ибо процесс взаимодействия и противоборства положительных и отрицательных тенденций, как правило, имеет "пилообразный" характер. Если в течение некоторого времени превалируют положительные тенденции, то обязательно жди какой-нибудь подлянки, и чем дольше длится пруха, тем круче рано или поздно случится облом — возобладают (да еще как!) негативные тенденции. Кривая графика "положительно-отрицательно", некоторое время уверенно поднимавшаяся вверх, переламывается и начинает стремительно катиться вниз, изображая зуб той самой "пилы". Недаром же народная мудрость говорит о темных и светлых полосах жизни.
Перло же нам, согласитесь, мистер Фокс, в последнее время, как дураку в карты. Ну, прямо кино, ей-богу! Князей пленяем, заложников освобождаем, девиц восхищаем… Э-э, насчет девиц, пардон, погорячился, но не суть. Толпа пацанов совершает эпические подвиги, а их главарь еще и умом блещет — князя с княгиней разводит, как лохов. Просто сказка какая-то!
Да, уважаемое изделие литейщиков и чеканщиков, вы вполне имеете право спросить: "А ты куда смотрел, придурок? Ведь понимал же, что бесконечно везти не может, и чем дальше ты во все эти приключения влезаешь, тем стремительнее фейс приближается к тейблу". Спросить, мистер Фокс, вы, конечно, право имеете, а вот ответ получите совсем не такой, как ожидаете.
Для начала представим себе самый негативный вариант развития событий, что называется, хуже некуда. Предположим, так: сначала теряется та часть нашего отряда, которая идет по суше — заблудились, потонули в болотах, погибли в бою. Остаемся мы на ладьях. Скажем, гробим ладьи на порогах или еще как-нибудь теряем транспортные средства — способов, можете мне поверить, достаточно. Тащим князя и княгиню пешком через лесные дебри, и в конце концов… ну, сами понимаете, исход печален. И это, любезный, еще без наезда вооруженной силы — что городненской, что какой-либо иной. А уж если наедут… даже и живописать неохота — кривая на графике такой "зуб" нарисует, что залюбуешься.
Но-но, морда твоя металлическая! О чем нам говорит теория, пусть даже она и суха на фоне вечно зеленеющего древа жизни, как утверждает старик Гете? А о том, что пилообразность процесса можно исказить, сгладить и вообще откорректировать до неузнаваемости управленческим вмешательством! Вы что ж, мистер Фокс, думаете, я зря извращался перед отправкой ладьи под командованием Веселухи?
Как извращался? А вот так. Сначала Ерофей Скука как бы случайно услышал мое распоряжение ночевать здесь, а уходить завтра с утра. Раз. Потом те двое княжьих мордоворотов, которых мы отказались брать с собой, наблюдали, как я отправляю в разные стороны разведгруппы. Что я им приказывал, они не слышали, но сама мизансцена была понятна даже самому тупому. Два! Гребцы с той ладьи, на которой в Городно отправлялись детишки, имели возможность наблюдать, как Яков долго и с бурной жестикуляцией объяснял мне нечто, несомненно, важное, все время указывая вверх по течению, то есть в противоположную от Немана сторону. Три! И наконец, когда ладья отвалила, по берегу ее, не очень-то и скрываясь, провожал конный патруль. Как зачем? А затем, чтобы они соглядатая высадить не могли! Четыре!
Какой вывод из всех этих деталей сделает Трофим Веселуха, после того, как опросит всех находящихся в ладье, включая мамок-нянек? А опросит он обязательно — не тот мужик, чтобы мелочами пренебрегать. Вывод же он сделает такой: либо мы собрались тут затихариться и какое-то время пересидеть, либо мы бросим ладьи и уйдем сушей в сторону полоцких земель, либо это все спектакль для отвода глаз. Да-да, про спектакль он тоже обязательно подумает, я же говорю: не тот мужик. Однако в любом случае городненской погоне придется задержаться и это место проверить — а вдруг не спектакль?
Таким образом, мистер Фокс, если мы и не ликвидируем опасность погони совсем, то существенно ее задерживаем. Что? Погоня может разделиться — кто-то проверяет это место, кто-то идет дальше вверх по Неману? А вот это сомнительно! Ну не тысячный же гарнизон в Городно! Они и в прошлый-то раз смогли на выручку княгине только три десятка отправить, где ж они еще-то народу наберут? А соваться к нам малыми силами нема дурных — стрелять мои ребята не разучились. Вот так, мистер Фокс, решается проблема возможной погони. Паллиатив, разумеется, не спорю, но выиграть хотя бы день в нашем положении уже дело великое.
Так бы и с другими проблемами разобраться, но плодотворных идей пока, увы, не обнаруживается, придется прибегнуть к методу мозгового штурма. На пацанов, конечно, надежды мало, но есть Илья и Арсений… Эх, Егор не вовремя из строя вышел, вдруг у него в молодости какой-то похожий случай был? Или рассказ о подобном слышал…
Так, Илья идет. Придется нам, мистер Фокс, нашу беседу завершать. А чего это он в одиночку, я же всех советников звал?
Илья, словно расслышав последнюю фразу Мишки, начал сразу с объяснений:
— Я ребятушек придержал пока. Надо нам с тобой промеж себя кой о чем поговорить. А потом позовем, они сразу и подойдут.
— Случилось чего, дядька Илья?
— Ну, под твоим-то началом постоянно чего-то случается, я уж и удивляться перестал, но прямо сейчас вроде бы ничего такого особого не было, разговор у меня к тебе совсем о другом.
— А я уж испугался, что с ранеными что-то не так.
— Да нет, Бог милостив, совсем уж плохих нету.
— А Матвей как? Лекарское дело справлять может?
— Ну как тебе сказать… — Илья задумчиво поскреб в бороде. — Тут такое дело… ежели лекарь сам уродлив или увечен, то и доверия ему особого нет… Мол, себя излечить не способен, так чего к другим лезешь? А по носу-то ему попало изрядно, боюсь, что так кривоносым и останется, вроде как за угол постоянно заглядывает. Но, будем надеяться, Настена ему этот изъян поправить сможет. Вот как-то был у нас один случай… — затянул было обозный старшина, так что Мишка уже испугался, что станет сейчас слушателем очередного его пространного рассказа, но Илья — дело воистину небывалое! — сам себя перебил, хотя и рассердился при этом почему-то на Мишку. — Тьфу! Да не сбивай ты меня! Я ж с тобой об умственном поговорить пришел. Об этом… как его… вот ведь опять из головы вылетело… слово такое, ты его еще частенько поминаешь…
"И этот туда же, блин… слово умственное, мало мне Роськи".
— Да ты без умствований, по-простому объясни, дядька Илья. Я разберусь.
— Не-е, Михайла, это важно. Сейчас… погоди… Ну, вот как ты называешь все вместе: людей, вещи, знания и прочее, которые для пользы дела пригодиться могут? Не запас, а как-то похоже…
— Ресурс?
— О! — Илья выставил в Мишкину сторону указательный палец. — Точно! Он! Нет, ну надо же! Сюда шел — помнил, а как о Матюхе заговорил — начисто из головы…
— Ну и что ты такое в обозе припас, про что я не знаю, да еще и рассказывать в тайности…
— Почему в обозе? — перебил Мишку Илья. — И вовсе даже не в обозе! У меня, если хочешь знать, поручение тайное имеется от самого Корнея Агеича!
Илья приосанился и пристально уставился на Мишку, видимо ожидая от того какой-то неординарной реакции: удивления, нетерпеливого любопытства и наверняка проявления уважения к носителю тайны и лицу, пользующемуся таким доверием воеводы Погорынского. Увы, Мишка своего обозного старшину разочаровал — глянул без особого интереса и как-то вяло поинтересовался:
— Что, прямо сейчас обязательно надо об этом?
— Да! Прямо сейчас! — отрезал Илья. — Да понимаю я, чем у тебя сейчас голова занята! Обознику ли не знать, как нелегко с добычей домой вернуться? Особенно с такой. Об том голову и ломаешь, об том и на совете говорить станем, ведь так?
— Ну, так.
— А в таком деле важном ведь любая мелочь сгодиться может? И даже вдруг не мелочью оказаться, а чем-то очень нужным?
— Тоже верно. Так о чем речь-то?
— Значит, так, Михайла… Не знаю, пригодится тебе это знание сейчас или не пригодится, но ждать больше не стану. Корней мне самому доверил решать, когда тебе это рассказывать, вот я и решил: расскажу сейчас, вдруг да выйдет с этого польза. Ты, поди, задумывался, отчего это к тебе именно Егора в советчики приставили? Вроде бы и Алексей воин справный, даже в сотниках хаживал, и Глеб, тоже в десятниках ходивший, с нашими отроками дело иметь уже пообвык, а Корней к тебе все равно Егора приставил. Задумывался же?
— Задумывался, как не задумываться? — Мишка пожал плечами. — Наверное, у деда какие-то свои причины на то были. Даже и не наверное, а наверняка, только как это все к нашим нынешним-то заботам прикладывается?
— Не знаю, — честно признался Илья, — но если есть что-то тебе неизвестное, чего я тебе рассказать могу, то… Ну, вдруг это та самая мелочь незаметная, которая очень полезной окажется? Корней, правда, велел рассказать, когда ты сам спросишь или если заметно станет, что тебе это знать надо, но ты же все не спрашиваешь да не спрашиваешь.
— Хорошо, дядька Илья, можешь считать, что я вот прямо сейчас тебя об этом и спросил.
— Вот так, ни с того ни с сего и спросил?
— Ну почему же ни с того ни с сего? Ты намекнул… незаметно так, вскользь, а я на твой намек и повелся.
"Еще и с тобой тут политесы разводить. С князьями бы разобраться…"
— Гм… — Кажется, предложенный вариант Илью устроил. — Ну, тогда слушай. Перво-наперво, десяток у Егора необычный, да и сам он тоже… десятник, да не такой, как все.
— Да знаю я, — решил поторопить события Мишка, — по морям плавал, мир повидал, сыновей нет, а все равно десятником стал…
— Не перебивай! — слегка повысил голос Илья. — Знаешь, да не все! Ну-ка, скажи: что за народ у Егора в десятке?
— Народ как народ. Ратники… а что такое?
— А вот то такое! Знает он… Ишь, молодые, борзые, книжную науку превзошли, стариков уже и не слушать можно…
— Дядька Илья! Кончай! Потом поворчишь, вот поплывем на ладьях, времени вдосталь будет, я нарочно с тобой вдвоем где-нибудь в уголке присяду и все, что захочешь мне сказать, выслушаю. — Мишка, насколько смог, придал голосу просительную тональность. — Ну, пойми ты, не до того мне сейчас!
— Не до того ему… Сопляков своих небось каждого выслушаешь, а вдруг что-то путное скажут, а людей с опытом, значить…
Мишка обреченно вздохнул и уставился в землю. Да, еще не так давно, когда Илья ходил в простых обозниках, на него можно было просто цыкнуть, и заткнулся бы как миленький — никто, и звать никак. Теперь же… да за одно только право потребовать приватного разговора или вот так поворчать на боярича обозный старшина Младшей стражи готов, наверное, жизнь положить. Социальный реванш — штука страшная, очень и очень многим способная заменить все: деньги, водку, нормальную жизнь… практически, наркотик.
В конце 80-х — начале 90-х Михаил Ратников насмотрелся на разных несостоявшихся личностей: бездарей, неудачников, непризнанных "гениев", просто так называемых "маленьких людей". С каким восторгом, прямо-таки самоотречением кинулись они в политику! Сколь сладостно им было вдруг стать (иногда лишь в собственном воображении) кем-то, кого видят, слышат, на кого обращают внимание! Очень мало знающие, почти ничего не умеющие и совсем ничего не понимающие — слепой от ярости и восторга толпой они способны были снести все что угодно ради иллюзии, что они что-то решают, что от них что-то зависит… Каким безжалостным катком прошлось через несколько лет по ним "революция пожирает своих детей"! Многие ведь и не пережили, в прямом смысле слова — умерли. А остальные… спроси у них: а чего, собственно, ждали, на что надеялись?
Сотрудники социологической лаборатории, которой руководил Михаил Ратников, спрашивали. Не у одного, не у десятка — у тысяч. Толком ответить не смог никто! Думали: вот свергнем тоталитаризм, придет демократия, и все станет прекрасно. Как именно — прекрасно? Нет ответа! Просто станет прекрасно, и все! С чего вдруг жизнь повернется лицом к бездарям, неумехам, неудачникам и прочим "обиженным"? Нет ответа!
Илья, конечно, не из таких — умен, умел, энергичен. Случай выпал — сумел жар-птицу за хвост ухватить и себе и другим на пользу. Но вот упустить возможность напомнить (прежде всего, самому себе) о своем новом статусе не может — сам того не понимая, отыгрывается за все те годы, когда был почти никем.
— …Вот я и говорю: посмотри-ка на каждого ратника Егорова десятка.
"Ага, кажется, перешли к конкретике".
— Дормидонт Заика, — начал поименное перечисление Илья. — Ты его в походе за болото не видал, мать у него тогда при смерти лежала, вот Корней его дома и оставил. Заика еще в детстве озверел, так беднягу задразнили — детишки-то народец жестокий. До Егора он аж в двух десятках побывал и не прижился. Больше него только Савелий Молчун десятков сменил, почитай, через всю сотню прошел. Правда, всегда уходил по-тихому, без свары; вернее, просили его уйти по-хорошему. Так и неудивительно! За сорок годов перевалило, и за все сорок, почитай, ни разу никому не улыбнулся, никому доброго слова не сказал. По правде говоря, жизнь у него так сложилась, что и некому улыбаться-то, а у Егора спокойно обретается, и ничего: никто его не гонит, и сам никуда не собирается. Или Фаддей Чума. Ведь чуть что, вспыхивает, как солома сухая, и сразу в морду! Ну как с таким ужиться? Давно б убили или покалечили, ан нет! Прижился у Егора, а раньше-то в другом десятке был, со скандалом уходил, с мордобоем, чуть до смертоубийства не дошло…
— Так, понятно! — прервал Мишка неторопливое повествование, которое в иных обстоятельствах выслушал бы с большим интересом. — Да не обижайся ты, ради бога! Недосуг мне просто. Понятно, что у Егора собрались те ратники, кто в иных десятках не прижился. Значит, есть у Егора дар с людьми обращаться. Верно я понял?
— Верно-то верно, да только…
— А моих "щенков" в Ратном невзлюбили. Вот дед и приставил к нам того, кто умеет обращаться с теми, кого не любят. Так?
Вместо ответа Илья слегка откинулся назад и оглядел Мишку с ног до головы, потом скривился, будто увиденное ему очень не понравилось, и поведал:
— Ох, и врезал бы тебе сейчас Корней, аж звон пошел бы! А мне вот нельзя… Сюху, что ли, попросить отвести тебя в кустики да гонору поубавить?
— Да я ж говорю…
— Хотя… — Илья, как бы разговаривая сам с собой, демонстративно не слышал Мишку. — Хотя в старейшины Академии ты ж меня сам возвел. Тогда, значит, так… — Обозный старшина набрал в грудь воздуха и заорал: — Как смеешь старейшину перебивать, невежа?! Забыл про вежество перед старшими? Завеличался? Все знаешь, все прозрел?
Не получилось. Ну, прямо-таки по Станиславскому: "Не верю!" Ну не мог Илья заставить себя от души наорать на Лисовина, хоть и четырнадцатилетнего. Все с младенчества воспитанное почтение перед родовитыми воинами, весь многолетний опыт рядового обозника не давали ему уйти в искренний скандал, несмотря на то, что вправить мозги мальчишке он считал нужным и правильным. От ума шел крик, а не от души, потому и не получалось.
Мишка почувствовал, что губы против его воли расползаются в улыбку и, понимая, что вот эта-то улыбка и станет для Ильи настоящей, незабываемой обидой, торопливо вскочил, сдернул с головы подшлемник и склонился в поклоне:
— Прости, господин старшина! Молод, глуп, несдержан… Не держи зла, Илья Фомич, трудно мне, тревога одолевает, не знаю, что делать, оттого и про вежество позабыл. Винюсь, прости Христа ради.
— Ну то-то же… — Илья повел плечами, словно на нем неудобно сидела одежда, и подозрительно глянул на Мишку (сам же чувствовал, что грозного рыка не получилось). — Вижу, что тяжко тебе, и помочь желаю. Я хоть книжной премудрости и не умудрен, а жизнь-то… она тоже учит, да еще как. Садись да слушай дальше, я еще не все тебе сказал.
Мишка, уже совладав с лицом, уселся на прежнее место и для убедительности не стал надевать подшлемник, а принялся комкать его в руках — ну прямо воплощенное раскаяние и внимание.
— Перво-наперво, не казнись из-за того, что нагрубил Егору и взял все на себя.
"А откуда он-то об этом знает? Хотя, конечно! Он же ребят расспросил, пока сюда на ладье добирались!"
— Да, некрасиво вышло: взял все на себя, а теперь растерялся, — продолжал Илья, — но так и было задумано. Не Егором задумано — Корнеем, а вот время исполнить задуманное Егор должен был сам выбрать и тебя к такому поведению незаметно подвести. Уж больно не понравилось Корнею, как ты себя в Княжьем погосте поставил. Вроде бы все, как надо, сотворил: командовал, решал, суд и расправу творил… и народишко тебе подчинялся, право боярское за тобой признал, а оказалось, что ты и не понял ничего, чуть ли не извиняться за сделанное потом принялся. А под Пинском, когда у тебя ребятишек многих побили, ты и вовсе сам себя потерял. Могло так получиться, что ты станешь бояться командовать. Вот Корней и велел нам с Егором подстроить все так, чтобы ты уже не случайно, а с полным пониманием начальствование на себя взял, да с уверенностью в удаче и малых потерях.
Первый раз мы это попробовали еще там, на переправе, когда князя пленили. Однако не получилось — не стали бы городненцы с мальчишкой договариваться, пришлось Егору поначалу переговоры на себя взять. Ну а здесь, я так понимаю, у Егора все сложилось — и тебя в нужное настроение привел, и ратники ему подыграли… Да ты не красней, не красней, ишь, прям как девица нетронутая! Начального человека обучать — это не новика в десяток вводить, тут умственность особая требуется.
Вот теперь пальцы драли подшлемник уже от души, а не притворно, Мишка готов был провалиться сквозь землю, а от его пылающих ушей запросто можно прикурить, если бы, конечно, рядом оказался кто-нибудь курящий.
"Егор тупил? Не понимал очевидного? Вы заставили ратников себе подчиниться? Да-а, сэр, развели вас, как пиндоса на Дворцовой площади![31] И ведь не один Егор все понимал, а все: и Чума, и Заика… Господи, а Арсений-то как это потом среди своих комментировал! Блин, повеситься, что ли?"
— Да не убивайся ты так! — поняв Мишкино состояние, принялся утешать его Илья. — Как тебя Алексей на мечах учит? Ведь не единожды за урок поперек хребта огребаешь да носом в землю тычешься, и ничего. А тут не мечом махать — дружину водить обучаешься, как же без шишек? Ну и что с того, что набиваешь шишки не телесные, а умственные? Каждая же на пользу! Сам-то небось своих ближников еще и почище охаживаешь. Ведь так?
Мишка вместо ответа лишь сморщился и покрутил головой.
"А с чего вы, многомудрый сэр, вообразили, что являетесь единственным опытным управленцем в окружающем пространстве? Мало вас лорд Корней пинал, выталкивая на новый уровень? Сколько можно тупить? Ну ладно, осознав себя ответственным за все стороны жизни Младшей стражи, вы впали в кому — в первый раз простительно. Когда вас явочным порядком буквально выпихнули в бояричи, вы с трудом удержались от соблазна поднять ваших мальчишек на бунт.
Мало вам тех уроков? Ах, достаточно? Тогда какого черта вы сейчас вздумали рефлексировать? Пора уже усвоить, что вы не только управленец, но и управляемый, и не важно, что деда под боком нет. Все логично и вполне ожидаемо: он и опосредованно управляет вами, в данном случае — через Егора и Илью. Один вас вперед толкает, выводит еще на один уровень выше, а второй малость притормаживает, чтобы вразнос не пошли".
— Да ладно тебе, Михайла, хорошо же все получилось: татей перебили, княгиню с детишками выручили, у нас ни одного убитого. Гордиться можно, радоваться. Да если бы с Егором беда не приключилась, ты бы и не узнал ничего… А так, ты уж прости, пришлось сказать.
— И правильно, что сказал, — выдавил из себя Мишка, — а то б я и вовсе занесся.
— Ну, не знаю… Может, и правильно, но по другой причине. Ты вот никогда не задумывался о том, что у Егора десяток больно уж необычный? Что в нем такого особенного?
— Так ты же сам только что объяснил. К Егору собираются те, кто в других десятках…
— Объяснил, да не все! Слушай дальше. Во-первых, десяток Егора всегда сотню сзади прикрывает, то есть он — и обережение, и как бы запас ратной силы на крайний случай. Ты вслушайся, парень: НА КРАЙНИЙ! Значит, десяток Егоров сотню от беды бережет, считай, как последняя надежда. Понимаешь?
— Понимаю. Выходит, там такой народ подобран, что к любой неожиданности готов.
— О! В корень зришь! А что это за люди, которые к любой неожиданности готовы?
— Ну… — Мишка чуть не брякнул: "Универсалы" — и примолк, пытаясь подобрать соответствующий термин. — Уметь должны много и разное.
— Опять угадал! — Илья, кажется, обрадовался сообразительности собеседника больше, чем сам Мишка. — Так и есть! Когда надобно сотворить что-то необычное, неприятное или… одним словом такое, что ратникам не с руки или непривычно, Корней всегда людей из Егорова десятка берет. У каждого из них какое-то необычное умение или дар имеется. Какие именно, не спрашивай, не знаю, да и никто, кроме Корнея и Егора, не знает… Ну почти. Кое-что, конечно, не спрячешь. Ты вот, мне рассказали, ляха пленного в лес уволок. На пытку, ведь так?
— Так, — согласился Мишка.
— Ну вот, значит, одно особое умение Дормидонта ты узнал. Но про это, почитай, всем известно, такое в тайне не сохранишь. А все и про всех Егоровых людей не знает никто. Так вот для чего я тебе это рассказываю? Ты сейчас совет созовешь, чтобы совместно удумать, как с добычей до своих добраться. Сам-то, надо понимать, способа не измыслил?
— Нет, дядька Илья. Не получается.
— Вот и я о том! Остался бы Егор цел, ты бы его на совет конечно же позвал?
— Обязательно позвал бы. Нам знания опытного воина сейчас дороже золота.
— Ага! Но Егор без памяти лежит. Так вот тебе мой сказ: зови на совет ВСЕХ Егоровых ратников. Никому неизвестно, какие особые знания у них в головах есть, а выбраться целыми и невредимыми они не меньше нас желают, значит, все, что знают и умеют, на пользу общему делу постараются обернуть непременно! Понял, о чем я?
— Понял. Получится как бы Егор, но в четырех лицах. — Мишка поскреб в затылке. — Только… Слушай, дядька Илья, а может быть, ты на совете старшим побудешь? Ты же старейшина наш, да и по возрасту с тобой только Молчун сравняться может…
— Струсил! — Илья сложил руки на животе и с изумленной улыбкой уставился на собеседника. — Хе-хе, Михайла — и струсил! Кому сказать — не поверят!
— Да ничего я не струсил!
"Сэр, ну что вы, как пацан, ей-богу! Опомнитесь!"
Мишка поерзал, посуетился руками, оправляя на себе амуницию, глянул в смеющиеся глаза Ильи и вдруг выдал такую матерную тираду, что даже у самого в носу засвербело.
— О как! — Илья восхищенно всплеснул руками. — Эх, помощников моих нет, записать бы для памяти! Это где ж ты такое вычитал?
— Там же, где и остальное! — поднимающаяся изнутри злость, как ни странно, принесла облегчение. — Да, струсил! Не хочу дураком на глазах у отроков выставляться! Ладно бы сам вляпался: сначала "беру все на себя", а потом "не знаю, что делать", но ведь не сам же! Меня, оказывается, как козла на веревочке водили. И как теперь ратники на меня смотреть будут? А как мне им в глаза смотреть? Как приказы отдавать? А не дай бог мальчишки поймут, что надо мной насмехаются? Сколько трупов с совета вынесем? Или, думаешь, Демка или Митька стерпят?
— А ну уймись!!! — Вот сейчас окрик у Ильи получился. — Слезу еще пусти: ах, я бедный-несчастный! Ты ратников-то за дураков распоследних не держи. Никто из них ни словом, ни движением о том, как тебя к нужному поступку подводили, не напомнит. Потому что не насмешка то была, а учеба! Учитель же над учеником не насмехается, ибо неловкость ученика есть упрек учителю.
— А вот хрен! Алексей, бывает, такое мне на занятиях говорит, что…
— Дурень! Леха не насмехается, а злость к учебе в тебе разжигает! И ратники насмехаться не станут. Это во-первых. Во-вторых, ты их и сам поучил. Да-да! Мне Сюха сам признался: и вообразить не мог, что делать, когда ребенку нож к горлу приставлен, а ты — раз и готово, будто заранее все знал. Так что, считай, толику уважения ты у ратников заработал, и немалую! Какие уж тут насмешки? И в-третьих, ты — сотник! Ты людьми повелевать поставлен и в ответе за каждого. Значит, ДОЛЖЕН! Через "не могу", через невозможно, через… Вот у меня однажды случай был.
"О господи, рехнуться можно!"
— Был я как-то загонщиком на облавной охоте, — переключился Илья с патетического тона на повествовательный. — Иду себе на лыжах, в колотушку стучу, покрикиваю… И вдруг прямо на меня выскакивает кабанище! Здоровенный, чуть не с корову величиной! Что делать? Бежать — догонит, борониться — с моим-то копьецом против этакого зверюги? Вот ты, Михайла, когда-нибудь пробовал на лыжах на дерево залезть? Нет? И я не пробовал, но получилось с первого раза! Фьюить, и там! А почему? Потому, что НАДО было! Вот и тебе теперь НАДО. Забудь обо всем: об обиде, о неловкости, о том, что кто-то чего-то не так подумает, о том, что сотник из тебя пока, как с хрена дудка… Не можешь ты теперь иначе — лезь на дерево, не снимая лыж, и упасть не имеешь права!
— Блин…
— Чего?
— Много ты знаешь про хрен и про дудку.
— Да неужто и про такое в книгах есть?
Рекомендациям Ильи Мишка последовал "с точностью до наоборот" — не стал собирать совет вообще. В управлении это нормально. Сам управленец всего знать не может, а потому должен пользоваться знаниями экспертов, даже обязан, если не хочет натворить дури. Однако пользоваться не значит руководствоваться. Как утверждает Козьма Прутков в своем 101-м афоризме: "Специалист подобен флюсу: полнота его односторонняя". Эксперт обладает всей полнотой знания только в рамках своей специальности, в остальном же является таким же дилетантом, как и все прочие. К тому же, в отличие от управленца, эксперт, как правило, не извещен обо всех привходящих обстоятельствах, находящихся за пределами его компетенции, поэтому выслушивать его надлежит со всем вниманием и уважением, а вот следовать его рекомендациям — лишь постольку-поскольку… Ну и ответственность, разумеется, лежит на том, кто принимает решение, а не на том, кто советует.
Из Ильи и эксперт-то… как бы помягче выразиться… В свое время Михаил Ратников вдоволь, до тошноты, нагляделся на подобных специалистов: политологов с дипломом автодорожного техникума, экономистов с неполным средним образованием, публицистов, пишущих корову через ять, общественных деятелей со справкой из психоневрологического диспансера… И все до одного совершенно точно знали, как надо управлять государством! Было дело — двинула новорожденная российская демократия в председатели Ленинградского горисполкома (советский эквивалент мэра) грузчика из магазина "Березка". Вот уж узрела тогда Северная Пальмира небо в алмазах! И что интересно: никому и в голову не пришло, что господа демократы тем самым следуют хрестоматийному примеру столь ненавистных им большевиков, поставивших директором банка бывшего председателя кассы взаимопомощи.
Илья, разумеется, дураком не был — умен, многоопытен, житейски мудр и обширно информирован. То есть знал понемногу почти обо всем, а как следует разбирался только в делах обозных, да неплохо в лекарских. В прочем же он пользовался теми обрывками разговоров, которые были ему доступны в походах, да информацией, распространяемой местными СМИ — трепотней таких же, как он, обозников, да "аналитикой" баб у колодца.
Какова информированность, таковы и выводы. Илья, несмотря на свой острый ум и здравомыслие, совершенно не замечал вопиющих противоречий в той версии описания Егорова десятка, которую излагал Мишке.
Савелий Молчун — в представлении Ильи мрачный, злобный мужик, прошедший чуть ли не через все десятки Ратнинской сотни, но нигде не прижившийся. Но кто позволил бы ему так "путешествовать"? Какой десятник взял бы его к себе, если Савелий перед тем не удержался в других десятках? Не бывает такого — и сам десятник не захочет себе такую головную боль организовывать, и рядовые ратники вряд ли пожелают принять в свою компанию подобного типа.
Дормидонт Заика — со слов Ильи рисуется озверевшим еще в детстве, вконец озлобленным мизантропом, тешащим свои комплексы в допросах и пытках. А на деле? Да ничего подобного! Мишка видел, как Заика участвовал в допросе ляха — спокойно, деловито, умело, без малейших признаков садизма. Человек выполнял неприятную, но необходимую работу — добывал информацию и при этом причинял минимальный физический вред носителю этой информации, а когда поступил приказ его убить, сделал это мгновенно и безболезненно. Да и Арсений, взявшись объяснять тонкости пыточного дела, особо упирал именно на отличие Дормидонта от того же Бурея, который никем, кроме как палачом, быть не способен, ибо от мук жертвы испытывает удовольствие.
А сам десяток Егора в целом? Послушать Илью, так это просто-напросто помойка, куда сваливают мусор из других десятков! Злобные психопаты и не владеющие собой дурни. Да будь они такими на самом деле, давно перебили бы друг друга, и никакой Егор, даже трижды талантливый, этого не предотвратил бы! Однако ничего подобного не происходит, наоборот — десяток эффективен, жизнеспособен и используется в роли спецподразделения, способного решать такие задачи, которые не под силу другим.
"Что-то здесь не так, сэр Майкл. Ваш "начальник транспортного цеха" явно попадает пальцем в небо. Вы привыкли ему верить потому, что он информирован, опытен и отнюдь не дурак, но по сути-то он обыватель. И пребывает в обывательском информационном поле, которое военных воспринимает весьма и весьма превратно, ибо обывателю они непонятны, а значит, страшны. Страшны своей сплоченностью и дисциплиной, умением убивать и рисковать своей жизнью, беспрекословным подчинением приказу и приматом обязанностей над желаниями. Ни на что подобное среднестатистический обыватель неспособен в принципе, ему это представляется тупостью и зверством, а в результате получается непонимание и страх".
Илья, конечно, ратников не боялся — слишком долго и плотно он с ними общался — однако опасался и, самое главное, интерпретировал факты именно с позиции обывателя. Раз Дормидонт Заика является специалистом по допросам, значит, зверь и садист. Раз Савелий Молчун послужил во многих десятках, значит, его отовсюду выгоняли. Раз у Егора собраны личности, скажем так, нестандартные, значит, это отбросы Ратнинской сотни, с которыми только Егор и способен управиться, а Корней, надо понимать, сует этот десяток в самые горячие места, чтобы их поскорее перебили. И тут же Илья предлагает собрать на совет всех ратников из десятка Егора.
"Спрашивается, где логика? Что могут насоветовать придурки, садисты и отморозки? А логика, позвольте вам заметить, сэр, все там же — в сочетании непонимания и страха. Зависти-то у Ильи, скорее всего, уже не осталось — сам притулился к клану Лисовинов, но ратников опасается по-прежнему, особенно Егорова десятка. А тут, как на грех, десятник, единственный человек, который способен держать их в узде, лежит беспомощным. Как сложно уйти домой с добычей, Илья прекрасно знает, и опасность нынешнего положения Мишкиного отряда понимает не менее прекрасно. А вот того, как поведут себя в такой ситуации "Егоровы отморозки", предвидеть не берется, вернее, воображается ему нечто абстрактно-ужасное.
И что же Илья придумал? Да, сэр! Вы совершенно правильно вспомнили "Дракона" Евгения Шварца: "Чтобы победить дракона, надо иметь своего собственного"! Вы, сэр Майкл, — дракон Ильи! Вы, в его понимании, способны или подчинить себе, или уничтожить "безумного дракона о четырех головах" — Арсения, Фаддея Чуму, Дормидонта Заику и Савелия Молчуна. Самострел смертельно опасен и в детских руках, а уж в руках таких "детишек", как ваши отроки, и подавно. Ну а вы, сэр, еще более непонятны и страшны, чем Егор, а значит, сможете… неизвестно, что именно, но что-то такое, что устранит исходящую от отморозков опасность. Вот так-то, сэр! "Маленькие люди" умеют спрятаться за спину более сильного и греха в этом не видят, а Илья, какие бы метаморфозы он ни пережил, останется "маленьким человеком" всегда — таким родился, таким прожил большую часть жизни, таким и помрет.
Он просто-напросто решил повторить ту ситуацию, когда Егор спровоцировал вас, сэр, на "беру все на себя". Сходятся вместе "Егоровы отморозки" и ваши ближники, так или иначе возникает конфликт, и вы отморозков давите. Не хватит ближников, есть еще и опричники, вполне возможно, что нужные слова Илья Дмитрию уже шепнул, и опричники будут ошиваться где-то рядом в полной боевой готовности.
Вот так-то, сэр, все логично, но вся логика идет коту под хвост, если неверны исходные посылки, а они таки неверны! Вспомните спровоцировавший вас спектакль. Это ведь не театр одного актера — Егора, это было выступление хорошо сыгранной труппы. Весь десяток разыгрывал интермедию, и ни один ратник не сфальшивил! А допрос ляха? Да, наверняка это все у них уже не раз отрепетировано, а может, и использовано неоднократно, но каков уровень взаимопонимания и слаженности, какое распределение ролей! Ни одной нестыковки. И вас, сэр, "ввели" в спектакль без сучка и задоринки. И это помойка? Это отбросы Ратнинской сотни? И лорд Корней доверил вас и ваших ребят придуркам и отморозкам? Он что, целенаправленно вас угробить вознамерился?
Ну уж нет, дражайший начальник транспортного цеха, ты, конечно, "хотел, как лучше", но получается у тебя даже не "как всегда", а "как хуже". Если бы я тебя не знал, то решил бы, что сложилась классическая ситуация: взята богатая добыча, и как следствие, начались кровавые разборки между своими. Ты пытаешься стравить Младшую стражу с ратниками, чтобы в дележе участвовало поменьше народу. Разумеется, это не так, но так это выглядит со стороны. А все оттого, что ты, Илья Фомич, вообразил, будто все знаешь и понимаешь, хотя это иллюзия, и решил, что можешь мной манипулировать, а вот это уж и вовсе ни в какие ворота не лезет. Бить тебе морду прямо сейчас не стану, а вот твое "экспертное заключение" проигнорирую и посмотрю, как ты на это отреагируешь".
Илья отреагировал… да никак в общем-то не отреагировал — просто сидел и слушал, как Мишка отдает Антону приказ об отмене совета и приглашении для разговора ратника Арсения. То ли Бурей в свое время приучил Илью к беспрекословному подчинению, то ли еще что-то, но ни возмущения, ни огорчения, ни удивления обозный старшина Младшей стражи не выказал.
— Значит, так, господа… — Мишка запнулся и недоуменно глянул на сидящих напротив Илью и Арсения.
"А как их называть-то? Ну Илья — наставник, а Сюха? Да ладно, господа и все".
— Значит, так, господа! Надо нам отсюда выбираться, и побыстрее, но мешают это сделать четыре беды… То есть это я вижу четыре беды, а вы, может, еще чего-то добавите или, наоборот, мои опасения развеете. В общем…
"Да что ж вы мямлите-то, сэр? Так подействовало, что Арсений на поверку оказался не так прост, как вам представлялось? Ну, вспомните Козьму Пруткова, которого сегодня уже поминали: "Если на клетке слона прочтешь надпись: "буйвол", — не верь глазам своим", — и успокойтесь на этом. Не съест он вас, да и вообще: вы в одной лодке, и он так же заинтересован в благополучном исходе, как и вы. Хватит комплексовать!"
— В общем, хочу с вами посоветоваться, как нам отсюда выбраться без потерь и иных несчастий.
— А что за беды-то? — вполне доброжелательно поинтересовался Арсений. — Да еще четыре штуки! Ты уж не пугай нас… господин сотник.
— Первая беда: придется коней уводить берегом, — не принял легкого тона Мишка, — а дороги мы не знаем, да и неизвестно, есть ли эта дорога. Вторая: князя и княгиню надо вывозить на ладьях, а ладейного дела никто из нас не знает. Третья: можем по дороге нарваться на отступающих от Пинска полочан или литвинов, или татей каких-нибудь. И четвертая беда: городненцы могут за нами в погоню пойти, а у них-то как раз ладейщики есть.
— А еще одну беду можешь добавить! — включился в разговор Илья. — Я про одежу говорю… и вообще про устройство. У нас три бабы по-летнему одетые, а погода портится — дожди, холодает… осень же. Им же еще и постели нужны, и какая-никакая крыша над головой. Опять же кормежка… подъели запасы-то, а тут князья!
— Значит, пять… — начал было Мишка, но Арсений его прервал:
— А куда пойдем-то? Ты подумал?
— Подумал, хотя все это так… — Мишка неопределенно пошевелил в воздухе пальцами. — Для ладей, насколько я понимаю, есть два пути. Один — по притокам Немана, по малым речкам, через переволоки… в сторону Пинска, как-то так. Но этого пути никто из нас не знает, да и сложен он, наверное. И на отступающих от Пинска нарваться можно. В общем, не нравится мне этот путь. Второй — вверх по Неману и через переволок в Случь. Там — вниз по Случи до Слуцка и дальше в Припять и к Турову. Это вроде бы попроще, во всяком случае, понятнее. Но на переволоке тоже нарваться можно, кто его знает, что там сейчас творится. Возможно, и еще как-то можно пройти, но это мне и вовсе не известно.
— Угу… О! Слушай, Илюха, — Арсений встрепенулся, будто неожиданно вспомнил что-то важное, — мы же куда-то за Слуцк лет десять назад ходили! Глеба Минского усмирять. Помнишь, еще ругались, что киевляне с другой стороны заходили… на Оршу, что ли? Им вся слава и добыча, а мы без толку проболтались.
— Помню, но ведь и ты тогда тоже там был… а что такое?
— Был-то был, но я ж тогда в новиках ходил… первый поход. Ведут куда-то, я и иду, куда все, ни хрена толком не запомнил… да еще конь у меня захромал, я тогда больше о нем думал, чем о чем-то еще. А ты ж вроде бы раненых по Случи вывозил?
— А-а, вот ты о чем! Нет, от того дела нам сейчас пользы мало, мы от Случи совсем в другую сторону уходили — к Березине… Да и не дошли тогда.
— Вообще-то Роська… поручик Василий сызмальства на ладьях моего дядьки Никифора обретался, — вспомнил Мишка, — а Никифор с пруссами торгует, по Неману ходит. Может, Василий и помнит чего?
— Так чего ж ты молчал-то? — тут же ухватился за Мишкино предположение Арсений. — Давай сюда своего Ваську!
— Антон!
— Здесь, господин сотник!
— Поручика Василия ко мне! Бегом!
— Слушаюсь, господин сотник!
— Шустрый, ишь старается… — Арсений проводил взглядом убегающего Антона. — А сызмальства, это сколько? Он же у тебя и сейчас не больно-то старый.
— Да сколько себя помнит. Его Никифор еще совсем мальцом у ляхов на Висле отбил. Он даже имени своего тогдашнего не помнит и откуда родом. Так и прижился на ладье, а потом ко мне перешел. Так что лет восемь, а то и десять назад… А знаете, Никифор запросто мог в те же времена, что и вы, где-то возле Слуцка быть… Или приказчик его — добычу у вас скупать.
— Ну, крутились какие-то двое, — припомнил Илья, — да добычи-то у нас тогда… слезы одни. По-дурацки все как-то сложилось…
— Господин сотник, поручик Василий по твоему приказу прибыл!
— Проходи сюда, Рось, садись, и давай-ка вспоминать. Приходилось тебе с Ходоком по Неману ходить?
— Ага, один раз… давно.
— Давно — это сколько?
— Э-э… — Роська замялся, — ну, лет пять, наверное.
"Пять лет… ему еще и десяти не было. Или уже стукнуло? Хотя в детстве время медленно тянется, эти пять лет запросто двумя-тремя годами могут оказаться".
— Что-нибудь помнишь, Рось? Ну, волок из Случи в Неман, к примеру.
— Сам волок помню, а вот откуда и куда… Там, кажется, не прямо из Случи, а из какой-то другой речки… не, не помню, но до нее точно Случь была. Болотисто там еще… помню, гребцы говорили, что когда-то там даже канаву прокопали, чтобы по суше тащить меньше, но половодьями размыло, а мастеров таких, чтобы все как прежде сделать, теперь нету. Канаву ту делать не то грек, не то еще какой-то иноземец научил. Не просто рыли — сваи какие-то забивали… еще валуны как-то раскалывали…
"Ничего себе! Это что же, интермодальный коридор "из варяг в греки" судоходными каналами был оборудован? Однако, сэр! Или это традиционное для Средневековья убеждение, что когда-то в прошлом люди были мудрее, знали и умели больше? Ну в Европе-то это вполне естественно — смутные воспоминания об античности, о великой Римской империи, а у нас-то откуда? Хотя Роська сказал, что строительством руководил иностранец… Что, уже сейчас "нет пророка в своем отечестве" — цивилизация где-то там, а мы варвары? А почему бы, собственно, и нет? Вполне эту идею могли притащить с собой византийцы вместе с христианством".
— Был у нас дед один, — продолжал Роська, — у него Ходок учился, он про эту канаву рассказывал, только не верили ему, смеялись, что сказки все… А я думаю, что не сказки! Ходок говорил, что у того деда все пути речные не только в памяти были, но и записаны на пергаменте. И еще что-то такое на тех пергаментах было, чтобы по морям ходить…
— А как было написано, по-нашему или по-гречески? — на всякий случай поинтересовался Мишка.
— Не знаю, я же не видел их.
"А если б и видел? Ты ж грамоте только у нас выучился".
— А Ходок видел?
— Наверное… он же рассказывал.
— А где они сейчас? Сохранились?
— Не-а. Сгинули вместе с тем дедом и с ладьей. Он куда-то за Царьград пошел… далеко… там еще это… башня такая стоит с огнем, и огонь тот ночью за сто верст виден. Не помню, как называется.
— Александрийский маяк?
— Вроде бы… не помню, мне оно ни к чему…
"Опаньки, сэр! А ведь и вправду Александрийский маяк сейчас еще должен стоять. Одно из семи чудес света! Вот бы посмотреть…"
— Э-э! Молодежь! Сказки и башни — это все завлекательно, конечно, но мы-то здесь о другом говорим! — прервал отроков Арсений. — Или ты опять, как ляху, хитрые вопросы задаешь?
— Да нет, прости, дядька Арсений, отвлекся. — Мишка покаянно развел руками. — Слушай, Рось, нам надо пройти вверх по Неману до переволока, а там…
— Не дойдем! — безапелляционным тоном прервал своего сотника Роська. — Ты на ребят посмотри, которые со мной за князем ходили: все ладони стерты, всем Мотька какую-то траву на руки привязал… Грести-то не умеют, а нам против течения выгребать придется. А у Мотьки уже и лекарство кончилось, он с Яковом в лес собрался, нужные травы искать, да Дмитрий не пустил, от тебя разрешения требует.
— Это что ж, совсем никак? — спросил Арсений совершенно несвойственным ему упадническим тоном.
— Никак! — подтвердил Роська. — Мозоли на руках нужны. Немного, конечно, погребут, а там… кто нетерпеливый — запищит, а кто упрямый — у того рукоять в крови, а после этого не то что грести — задницу подтереть толком не смогут, я уж не говорю, чтобы стрелять. Бери нас голыми руками.
— А если по чуть-чуть, с перерывами, с остановками? — попытался найти выход из ситуации Мишка. — Если до крови не тереть, через сколько дней ладони загрубеют?
— Ну-у… не знаю. — Похоже, Роська действительно не знал. — Дня три-четыре, может, неделю. Да не знаю я! И не уйдем далеко! И так-то не быстрей пешехода против течения выгребать сможем, да еще с перерывами… Смех один! А что князь скажет, на такое позорище глядючи?
— Да плевать на князя! — На Мишку с изумлением уставилось сразу три пары глаз.
"Фильтруйте базар, сэр! Ишь, на князя плевать, демократ, понимаешь, республиканец!"
— Не воинское учение на торгу представляем! Нам не понравиться кому-то надо, а уйти отсюда без потерь! Поручик Василий, слушай приказ! Измыслить способ идти на веслах, хотя бы и медленно, но так, чтобы отроков не искалечить! Обсудить это с лекарем Матвеем и обозным старшиной Ильей. Должно быть что-то… я, к примеру, слы… читал, что в таком случае полезно бывает помочиться на ладони…
— Гы-гы-гы! — развеселился не к месту Арсений. — Во княгиня со своими бабами налюбуется!
— Зря смеешься! — укорил ратника Илья. — Я про это тоже слыхал, хороший способ. Да и ты тоже знать должен — в поле да на огороде работал же. Лопата или соха почти такие же мозоли набивают.
— Да я не про способ, я про баб!
— Совсем оголодал, что ли? Мальчишек бы постеснялся, ты же им сейчас вместо наставника. Чему учишь?
— Гм… да… кхе-кхе… Ты там чего-то говорил, что бабам… гм, и раненым крыша над головой нужна. И одежки потеплее. Что скажешь… поручик? Как бы нам это устроить?
Роська, так и не услышавший до конца приказ сотника, вопросительно уставился на Мишку — отвечать ли? Мишка разрешающе кивнул.
— Я в ладьях смотрел, нет там почти ничего нужного. По первости можно отдать бабам плащи наши, ну и шалаши на ладьях устроить. Я сам не делал, но видел, как такое делается. Несколько дней переживут, я думаю.
— Несколько дней? А потом?
— Так люди же по берегам живут! — пояснил Роська таким тоном, будто разговаривал с идиотом. — Если найдем, чем расплатиться, нам все сделают. И избушки кормовые легкие поставят, и одежка найдется… не княжья, конечно, но теплая, и еды продадут. Даже гребцов нанять… не в одной веси, конечно, но в нескольких люди наберутся. На реках, где много ладей ходит, в прибрежных весях не только рыболовством живут. Проходящие ладьи для них приработок, только плати, все сделают. А на переволоке так там и вовсе что хочешь! Даже амбары есть, чтобы ладью на зиму поставить.
— Найдется у нас, чем заплатить, или?.. — Арсений многозначительно похлопал по рукояти меча.
— А как сторгуемся, — усмехнулся Мишка, — так и расплатимся. Вот с погоней что? Хотя я тут уже кое-что сделал. На сколько-то да задержится…
— Ага, — согласился Арсений. — Задержится Веселуха. Пока просмеется… Видел я это твое кое-что. Думаю, к вечеру он сюда как раз и вернется. Хорошо, если один. Некого ему с собой брать, да и не возьмешь на такое дело абы кого. А сам он не отстанет.
— Да никак, Сюха, ты его одного испугался? — влез в разговор Илья, задиристо выпятив вперед бороду. — Ну и что, коли так? Неужто вы вчетвером одного-то не словите? Да…
— Это с тебя одного толку, как с кобылы яйца, а Веселуха нам что болячка на заду — вроде и не видно, но забыть о себе не даст. — Арсений даже не глянул в сторону Ильи и голоса не повысил, но тот вдруг заткнулся на полуслове и словно исчез: сказалась привычка обозника замолкать, когда ратники начинали толковать о воинских делах. Да и Мишке вдруг стало не по себе, словно другой человек появился. Арсений смотрел серьезно и говорил так, что даже мысли не возникало его перебить.
— Забиться могу на всю добычу с похода — не усидит Трофим на ладье. Тот циркус, что ты ему тут показал, может, для Скуки и сгодился бы, а Веселуха сразу прикинет: как только мы их проводим, так и рванем отсюда следы заметать. Ну а то, что ты там при нем распинался про ночлег, так, считай, ты ему это и подтвердил.
"Но что ж он смотрел, как я там лоха полного изображал?! Ну, по мозгам пацану дать, чтоб не зарывался — это одно, но позволить ТАК подставиться… Педагог тоже мне!"
— Так какого ты меня не остановил, коли видел? — вызверился он на Арсения. — Ну, я дурак, но ведь ты-то мог…
— Да ни хрена я не мог! — рявкнул в ответ ратник. — Не обманешь такого, понял? Только хуже сделаешь…
— Да неужто он приказ князя нарушит? — все-таки встрял Илья. — Ему детей беречь велено!
— С детьми есть кому заняться, а приказ… — отмахнулся Арсений и ответил не Илье, а Мишке: — Князь-то у тебя в полоне, значит, слова его не в расчет. Что бы мы тут ему ни показывали, он за первым же кустом с ладьи соскочит и сюда. Да я бы и сам на его месте… Только я вон Чуму и Молчуна с Заикой прихватил бы, а он одиночка. Тут уж поверь, не отстанет он, пока жив. Так и будет идти следом, пока князя своего не выручит… Ну или хотя бы присмотрит за ним. И гоняться за ним по лесу дело дохлое.
— Да как он выручит-то? Один? — снова влез Илья. — Против нас-то всех?
— Как-как… Через каку! — рявкнул Арсений. — Вон его, — кивнул он на Мишку, — скрадет или тебя… Хотя нет, на хрен ты ему сдался — кто ж на тебя князя разменяет-то?
— А Стерв?
— А что Стерв? Он охотник, а Веселуха воин. Отследить его можно, а вот выловить… Он и Стерва, и еще с пяток положит, пока достанем. Нам бы его с хвоста стряхнуть, да так, чтобы он вернуться не надумал… Эх, взять бы такого сейчас с нами — вот подмога… — неожиданно мечтательно протянул ратник. В его голосе прозвучало искреннее уважение и даже восхищение профессионала, по достоинству оценившего коллегу. Взглянул на оторопевшего от внезапного откровения Мишку и тут же оборвал сам себя: — Ладно, пустое. Нам сейчас его обдурить надобно…
Мишка почувствовал, как пылают у него уши… В очередной раз пришлось убедиться, что военное дело, тем более такое его специфическое направление, как работа спецуры, по книгам и фильмам не изучишь. То есть на то, чтобы спланировать одну операцию, пусть такую весьма не банальную здесь, как освобождение заложников, его знаний из ТОЙ жизни еще могло хватить, даже воображение Арсения потряс, как тот же Илья давеча сказал, если не приврал, конечно, чтобы у пацана самооценку поднять. Но и все. Тут же со всего маху в лужу сел и сам не заметил как — еще и гордился собой! Идиот…
А такие практики, как Веселуха, Егор, Арсений, хоть и понятия про ту спецуру не имеют, кин не видели и книжек не читали, но сами уже именно так и работают. И на их стороне опыт, хоть и без того информационного багажа, что имеет обыватель двадцатого века (а Михаил Ратников в своей прошлой жизни, как ни крути, в ЭТИХ вопросах являлся именно обывателем — хоть и выше среднего уровня, и с допуском к большему объему информации благодаря общению во властных структурах).
"Огребли, сэр Майкл? А вы думали, тут все в дровах найдены, один вы весь в белом? Вот Арсений вам и щелкает по носу — и правильно щелкает! Вы же не учите Сучка строить на том основании, что сами про стройку теоретически знаете больше него. Так с чего вы взяли, что воевать умеете лучше, чем тот же Арсений? Нет, срочную вы, конечно, служили, да и на месте уже кое-что освоили; тут ваши знания на порядок больше, чем в плотницком деле, но плотничать вам, сэр, нужды нет, а вот воевать придется. И если не хотите людей смешить, извольте учиться у профессионалов — как выяснилось, они тут не только мечом махать способны. А пока вы этот раздел как следует не освоили, не лезьте за пределы своей компетенции, как вы давеча, хоть и мысленно, сами тому же Илье и присоветовали, умнее покажетесь. В общем, поступайте, как нормальному управленцу и надлежит — доверьте этот участок профессионалам. Хотя они, кажется, не дожидаясь вас, делом занялись".
— Это я понимаю, а как? Сам же говоришь — с головой ратник…
— Голова иной раз тоже помехой становится, — усмехнулся Арсений, — особливо когда в одиночку воевать приходится. Значит, так…
Арсений не напрасно так высоко оценил коллегу: не успела ладья отойти по реке и десяти верст, как Веселуха исхитрился зацепиться за какую-то корягу веслом, сломал его и посадил ладью на мель у самого берега. Всадники, которых специально отрядили проследить за возвращающейся в Городно ладьей с княжескими детьми, видели, что получилось все не нарочно; поверили или нет — это второй вопрос. Важно, что он, как и предсказывали Мишке его советники, грамотно организовал причину остановиться на ночь не очень далеко от остальных освобожденных заложников, а самое главное — от своего князя.
Немногочисленная свита при княжатах только-только начала устраивать детей на ночлег, а Веселуха уже бежал по лесу. Чтобы не рисковать, он дал хороший крюк и появился у стоянки ратнинцев, когда начинало смеркаться, пройдя по их собственным, оставленным накануне следам.
Мальчишки в кольчугах Веселуху не особо волновали, но вот немногочисленные взрослые ратники настораживали, поэтому первого часового, открыто бродившего со своей стрелялкой вдоль опушки, городненец даже в расчет не взял: серьезную охрану наверняка выставили скрытно. Настоящие секреты, охраняющие подходы к реке и лес со стороны берега, в сгущающихся сумерках он все-таки разглядел, а заодно посчитал охрану при князе и затаился в удобном месте, откуда хорошо просматривалась поляна, где остановился сотник этих молокососов. Правда, ратнинские "коллеги" сразу же после отплытия ладьи тщательно обследовали окрестности и расположение "ставки командования" подыскали с умом, так что особого выбора у Веселухи, по сути, и не оставалось.
Топот копыт полусотника насторожил — в сумерках по лесу верхом можно ехать только по великой надобности. Оказалось, гонец, один и явно откуда-то издалека: в седле еле держался, а едва оказался на земле, поковылял к костру, у которого собрались боярич с ближниками, что-то сказал, передавая молодому сотнику какое-то послание, и жадно ухватился за поднесенный ковш. Веселухе все это, естественно, не понравилось: не дай бог, прибудут взрослые ратники, тогда освобождение князя намного усложнится, а то и вовсе станет невозможным.
Мальчишка-боярич тем временем попытался прочесть послание при свете костра, не преуспел и велел принести факел. Пробежал глазами написанное, подозвал к себе одного из взрослых и сунул тому грамотку. Прочитав послание, ратник принялся что-то доказывать, не очень громко, но достаточно, чтобы спрятавшийся неподалеку Веселуха расслышал, как в разговоре поминают Городно. Трофим замер от нехорошего предчувствия, напряженно вслушиваясь в реплики, которые доносились до него.
— Воевода наказал… через Городно… Мономашичи скоро подойдут… Ляхи всегда сволочами были… ладьи… кони… — обрывки слов не давали Трофиму ни малейшей возможности понять, что же именно произошло. А ведь произошло — и явно что-то важное. В том, что ляхи последние сволочи, он и сам не сомневался, но вот что они на этот раз отмочили, и при чем тут Городно?
А пацанья рать уже вовсю шебуршилась, выполняя распоряжения начальников.
— Ладьи готовьте к утру, с рассветом выступим…
Мишка, продолжая обсуждать что-то со своими ближниками, спустился к воде, и Веселуха расслышал его голос вполне отчетливо. Судя по всему, отроки собирались идти к Неману. Много бы Веселуха дал, чтобы узнать, что же написано в той грамотке, если гонец чуть не до самой темноты по лесу коня гнал и сам едва живой…
В общем, не ошибся Арсений в оценке Веселухи! Мишка, отыграв свою партию в очередном спектакле для одного зрителя, побродил еще по лагерю и, поорав на мечущихся отроков, подозвал наконец своего адъютанта, отдал распоряжение, и вскоре для него раскинули пару потников. Он на них и улегся, дескать, то ли устал, то ли просто невместно бояричу бегать, как обычному ратнику.
"Да, сэр Майкл, Станиславского тут нет и генеральной репетиции не предусмотрено, так что "Не верю!" с первого ряда кричать не будут. Но и ставки повыше, чем сорванная премьера…"
В любом случае Мишке сейчас оставалось только лежать и ждать. Веселуха появился рядом с ними почти бесшумно: "охранник" при сотнике обернулся только чтобы словить по уху и свалиться без памяти, а сам боярич и вовсе ничего не заметил, только свет в глазах вдруг погас…
Мишка увидел озаренное факелом озабоченное лицо склонившегося над ним Арсения и с трудом сел. В голове гудело.
— Ну, дядька Арсений…
— Что? Здорово он тебя?
— Не особо… Но мастерски. Я и не понял, что к чему.
— Да не боись, все чисто… Он тебя просто вырубил, чтобы не шумел. Ему тебя калечить резону не было. Сейчас уже, поди, обратно к своей ладье подбегает.
Оба хохотнули.
"Поздравляю вас, сэр! Мотивация противника на нужное нам поведение с помощью психологического воздействия на оного путем проведения грамотной операции по его дезинформации удалась. И даже голова у вас цела осталась. Вроде бы…"
А Веселуха несся через лес: вытащенную у Мишки грамотку он смог прочитать, только отойдя от ратнинцев на версту, не меньше — ближе разводить огонь не рискнул. Послание и впрямь, на его взгляд, стоило затраченных усилий. В нем воевода Погорынский писал внуку, что ляхи вырезали три десятка городненских ратников, угнали в полон подвластных городненскому князю жителей округи, разгромили какой-то обоз, а теперь идут прямо на Городно, потому что один из Мономашичей подошел с юга и перекрыл им путь в полоцкие земли по южным дорогам, сам погорынский воевода обошел их с севера, а внуку с его сотней приказывал идти к нему в помощь.
В общем, договор с князем Всеволодом ляхи порушили — как сволочами были, так ими и остались! А в Городно-то и не знают ничего! Если он не успеет упредить — разорят город ляхи, дотла разорят…
— Н-да, вот только вам и признаюсь, мистер Фокс, но повезло нам, как зайцу на минном поле, ей-богу, повезло! Потому как плюхнулись мы с вами мордой в лужу собственной некомпетентности, и еще легко отделались! Именно с вами — мог бы и намекнуть, рожа твоя бронзовая, что я берега теряю!
Ведь я, только когда объяснял княгине, что в случае неудачи нашей спасательной операции и ее светлость, и детей, и ближников пришлось бы ликвидировать и утилизировать во избежание эксцессов со стороны любящих родственников, — только тогда и сам понял: а ведь и пришлось бы! И ее и князя… И мало того — она-то с самого начала тоже понимала, что выхода у меня другого не было бы при таком печальном исходе. И нечего морду корчить — издержки профессии, привыкайте.
Арсений со своими наверняка все понимали, и княгиня понимала; мало того, и сама на моем месте такой же приказ отдала бы… Не понимала только, насколько пацан это осознает и решится ли до конца пойти, потому и не возмутилась на мой ответ. То есть на попытку поучить ее вежеству среагировала достаточно бурно, а вот на то, что ее зарезать могли — нет. Испугалась и наконец-то стала принимать всерьез — да, но не возмутилась ни разу, позвольте вам заметить. Ибо тоже в своем роде управленец и не могла не осознавать, что такое решение логично и в данной ситуации единственно возможно для любого разумного командира.
Хотя в книжках про такое поминать и не принято — ну не могут "наши разведчики" поступать, как "ихние шпионы"… А вот хрен! Не только моя голова и великая цель на кону стояли — Рюриковичи бы ВСЕХ вырезали за погибшего или тяжело раненного — даже случайно — княжича: и Младшую стражу, и сотню, и Ратное… Не имел я права свидетелей в живых оставить!
Мишка вдруг вспомнил, как однажды в случайном разговоре в ТОЙ жизни знакомый отставник одной из очень серьезных спецслужб, много повоевавший и переживший, обычно выдержанный и невозмутимый, неожиданно завелся в ответ на выданную кем-то из демократов фразу про "неприемлемые способы ведения войны" и чуть не за грудки стал хватать оппонента:
— На войне нет нечестных способов ведения боя! Все, что ведет к победе, — правильно! Вообще все! Тот, кто думал иначе, гниет в земле вместе людьми, которые ему доверились! И плевать мне на чужих! Любая победа — это, прежде всего, сохранение СВОИХ! Даже если порой приходится частью своих жертвовать…
Ратников и тогда с ним согласился, но только сейчас стал понимать, и то не до конца, что тот капитан чувствовал и почему так вспыхнул, хотя по-прежнему мог только догадываться, ЧТО тому довелось испытать.
Мишка тряхнул головой, отгоняя воспоминания, и снова взглянул на терпеливо ожидающего продолжения беседы лиса.
— Конечно, можно нам с вами утешаться тем, что в конечном итоге именно моя идея с дезинформацией противника в Пинске сподвигла сегодня Арсения и его коллег на выработку гениального плана по нейтрализации Веселухи и полного исключения погони. Вопреки всем моим стараниям, надо признать. Но будем справедливы — каково исполнение! Да и так ли уж нова для них эта мысль — что-то я в последнее время сомневаюсь…
Хотя они тогда неподдельно восхищались моей смекалкой, но остается вопрос — чем именно? То ли уникальностью и новизной самого подхода к решению проблемы, то ли красиво разработанными деталями. Ну так и мы должны отдать должное мужикам, ведь они разрулили массу проблем, и выигрыш, как у всякого добротного управленческого решения, получился сразу по нескольким направлениям.
Во-первых, будьте уверены, мистер Фокс, что Веселуха из игры выбыл. Нет сомнения, что сейчас он стремительным марш-броском несется к ладье. Во-вторых, он сделает все от него зависящее, чтобы ладья с детьми в кратчайшие сроки добралась до стен Городно, под защиту гарнизона: опасность повторного захвата княжат ляхами перевесила все прочие его соображения.
Но это еще не все — и по прибытии ему ой как будет чем заняться! Это, в-третьих. Обладая той информацией, что мы ему подкинули, он с оставшимися ближниками, пожалуй, все Городно с окрестностями на уши поставит, причем под мобилизацию попадут все, кто способен носить оружие. Следовательно, ляхи поимеют такие проблемы с эвакуацией, какие мы сами им при всем нашем старании организовать не смогли бы. То есть и задачу, поставленную Корнеем перед Младшей стражей, он за нас, считай, с лихвой выполнит.
Наконец, в-четвертых, эффективная операция по недопущению благополучного отбытия ляхов на родину сработает на авторитет князя Всеволодко Городненского, Вячеслава Туровского, косвенно — Корнея, ну и наш. Так что Арсений, считай, мимоходом такие узлы развязал, что просто праздник какой-то.
Что вы говорите, мистер Фокс? Как бы теперь этот праздничный фейерверк не перешел в оружейный залп расстрельной команды? Это верно, зарвались мы с вами, ой как зарвались! Крутыми спецназерами себя вообразили… А ты куда смотрел, харя чеканная? Не видел, что ли, что не по Сеньке шапка?
Часть вторая
Глава 1
— …Не по чину! Не по чину рот раззявили! Сперва старый хрыч все по ветру пустил, а теперь и этот бзденыш туда же!
Этой более-менее внятной тираде предшествовал долгий и прочувствованный монолог боярина Федора. Мишка впервые наблюдал процесс почти мгновенного протрезвления пьяного в хлам мужика по мере осознания полученной информации. Воистину чудодейственное просветление силой лингвистического воздействия на болевые точки в мозгу пациента! Мелькнула дурная мысль, что так, пожалуй, к его многочисленным странностям и репутации колдуна добавится еще и слава нарколога.
Вначале боярин его не признал, только глянул мельком мутными глазами из-за стола, за которым, судя по всему, почти безвылазно пребывал не первый день. Отхлебнул, выплеснув на уже обильно политую брагой бороду и рубаху немалую часть содержимого из кружки, стукнул ею по столу с живописно разбросанными объедками вперемежку с черепками посуды и прорычал:
— То тов?.. Ю… ать… на… хр-р…
— Сотник Младшей стражи Погорынского воеводства! — бодро гаркнул Мишка, интерпретировав вопрос (ибо из всего сказанного более-менее ясно определялось только то, что первая часть фразы именно вопрос), как: "Кто таков?" Вторую часть он предпочел не переводить, так как, судя по всему, информации она не несла, а только выражала состояние души собеседника и добрые пожелания гостю. По всей видимости, с вопросом посетитель угадал, так как последовало разрешение:
— Гри!
Ну, он и не стал себе ни в чем отказывать, отрапортовал, как есть: что ввиду чрезвычайных обстоятельств прибыл в Слуцк в составе конно-ладейной группы с купеческой экспедицией Никифора, примкнувшей к ним по пути следования в Туров, для передачи плененного городненского князя Всеволода Давыдовича и его супруги Агафьи Владимировны, освобожденной из рук похитителей, Главнокомандующему объединенными воинскими формированиями Туровского княжества для дальнейшей передачи по команде…
Тут-то и началось чудодейственное протрезвление боярина, ибо в его глазах наконец отразилось преддверие мыслительного процесса, в результате которого они заметно округлились и стали вполне явственно вылезать из орбит:
— Мм-мы……иш…ка?! — с трудом прохрипел Федор; попытался подняться из-за стола, но не преуспел, а плюхнулся на него животом. Попробовал вновь встать, но только смёл часть неопознанных объедков вместе с кружкой, которая покатилась по полу с глухим стуком, и рухнул на лавку. — В… на… хр… тв…ою… бл…
Закончилось это звукоизвержение почти осмысленным: "Пври чо скзл!" Мишка повторил, постаравшись на этот раз изложить расширенную версию истории о пленении князя и освобождении княгини с детьми. Боярин снова выдал серию малопонятных, но, несомненно, кучеряво задуманных ругательств, видимо, требовавшихся ему для разгона и тренировки, чтобы сформулировать и изложить очередной вопрос:
— Де князь?
После чего еще раз получил в ответ, что княжеская чета прибыла в Слуцк в обществе Младшей стражи и нагнавшего ее в дороге купца Никифора.
Боярин Федор, только что пьяный до изумления так, что едва сидел, вдруг вскинулся, резко оперся руками о стол и с хэканьем, как штангист-тяжеловес, идущий на рекорд, наконец-то оторвал свою задницу от лавки. Эта попытка оказалась успешнее двух предыдущих, так что на ногах ему хоть с трудом, но удержаться удалось.
— Ты шта-а-а?!. — Каким-то чудом в этой короткой фразе уместился широчайший акустический диапазон, от низкого утробного до переходящего в ультразвук. Впрочем, дальше дело пошло веселей: нависнув всей тушей над столом, выпучив глаза и хватая ртом воздух, как вытащенная сетями глубоководная рыбина, боярин трезвел на глазах и, по мере обретения связности речи, использовал все более и более цветистые эпитеты и метафоры, чтобы сообщить Мишке, что он думает о нем, о Корнее, всей их родне и Ратнинской сотне в целом. Закончил он на патетической ноте: — Все порушили, сучьи выкидыши, мать вашу! ВСЕ! Приперлись! Да кому вы нужны? Воевода… грамота! Князь… Да какой князь?! Ты хоть понимаешь, паскудыш, куда ты влез?
Куда влез, Мишка уже понимал, а вот при чем тут дед и какая-то грамота — еще не очень. Осознание глубины задницы, в которую он угодил, пришло еще во время разговора с бронзовым лисом, перед отплытием. Тогда его внезапно накрыло отчетливое понимание, что же не давало ему покоя все это время, заставляя беспричинно срываться то в истерику, как после известия о "гибели" Егора, то в сомнения относительно собственной компетентности, то в раздражение на отроков.
И причина-то, как на грех, самая что ни на есть обычная, но для управленца его квалификации непростительная — классическое "головокружение от успехов".
До сих пор у него получалось практически все, что он задумывал. Да, не без усилий, порой значительных; да, времени и нервов тоже уходило немало, но ведь получалось же! В четырнадцать лет — опоясанный воин, сотник Младшей стражи, приравненный к взрослым десятникам! Тут поневоле вспомнишь Аркадия Голикова с его "в шестнадцать лет полком командовал" — возгордиться впору. Вот и возгордился, и в результате влип в ту самую задницу: никакой награды нет и быть не может, и ничего, кроме проблем себе на шею, он не заработал.
Ведь знал прекрасно про опасность экстраполяции успехов, но, как порой бывает даже с самыми умными людьми, к себе, любимому, теорию не приложил; не учел, что успехи ему сопутствовали, пока он крутился в привычной среде — в Ратном и в крепости, среди людей, которые его знали. Но сейчас-то Мишка вышел за знакомые пределы не только в смысле географическом. Человеческое окружение стало другим! С князьями разговаривать — не отроками командовать! Управленец вышел за границы своей компетенции, принялся действовать на том поле, о котором пока ничего не знает и знать не может.
Первый звоночек прозвенел, пожалуй, в разговоре с княгиней: Мишка невольно оценивал ее поведение и реакции, исходя из своего знания мотиваций и реакций женщин у власти ТАМ, ничего, по сути, не зная о женщинах у власти ЗДЕСЬ. Не зная, помимо этого, мотиваций князей и тех условий, в которых они те или иные решения принимают, влез в их игру, попытался решать и оценивать, и удивлялся, что ответ не сходится. Едва не влип; хорошо, вовремя сориентировался.
Правда, после осознания прискорбного факта собственного непростительного косяка Ратникова как будто отпустило. Ничего удивительного: такое облегчение, после безуспешных мытарств по беспомощно разводящим руками врачам, приносит правильно поставленный диагноз. Насколько бы ни оказалась тяжела болезнь, но если она в принципе поддается излечению, и надо только назначить правильный курс, пациенту становится легче. Вот и Мишка сразу почувствовал себя увереннее от одной только мысли, что теперь знает, ЧТО именно не так.
"Не бывает безвыходных ситуаций — бывают недостаточно квалифицированные управленцы. Нельзя, говорите, было князя трогать — надо было тихо обойти его на переправе и следовать дальше по своим делам? Мол, велено вам лордом Корнеем ляхов преследовать, ну и преследовали бы себе — там и добыча, и слава воинская.
А его светлость… А хрен бы с ним, пусть бы помирал в той избушке, может, и не помер бы, в прежней истории-то он, кажется, вполне себе прожил еще сколько-то там лет. Да и княгиня с детишками, судя по всему, ТАМ не погибла — иначе такая трагическая кончина от рук подлых убийц непременно нашла бы отражение в летописях. Но если ее благополучно выкупили, да учитывая сопутствующие не шибко красивые обстоятельства, в том числе хоть и вынужденное, но все-таки предательство шантажируемого супруга, вполне могли вопрос и замять, в конце концов…
Вот-вот, вы еще возьмитесь исследовать искажения причинно-следственных связей в контексте влияния действий неучтенных ранее субъектов на пространственно-временной континуум. Самое время. В конце концов, какая вам-то разница: было оно так ДО вашего появления, или вы себе сами это невольно организовали? В любом случае, раз вы уже вляпались в процесс, так и приноравливайтесь к нему. И извольте думать, как его перенаправить, чтобы он не только не смел вас, но и послужил вам на пользу.
Так что хрен вам, а не "мимо пройти"! "Мимо" — это если бы вы тихо сидели на пятой точке и пределом жизненного успеха считали боярский титул, ну может, присоединение к дедовым владениям (пока, кстати, чисто условным) еще парочки гектаров пашенных земель и сколько-то деревенек на пять — десять домов каждая. Тогда и впрямь на фиг бы вам тот князь сдался? Но, позвольте вам заметить, в таком случае и эти перспективы стали бы для вас весьма отдаленными, ибо свой шанс вы бы прохлопали, а судьба таких ошибок не прощает.
А то, что шанс сей сопряжен с риском потери головы и прочими неприятностями, так на то он и шанс: большой выигрыш вероятен только в результате большой игры и сопутствующего ей большого риска. Так что либо сиди в тепле и безопасности, клопов за печкой дави, либо думай не задницей, а той самой головой, которой рискуешь, пока она еще при тебе. И между прочим, сэр, теория управления, как и всяческая теория вообще, дает хороший результат только при правильном ее приложении к практике, а на практике вам никто лабораторные условия создавать не обязан, и решать, что именно, когда и куда применять, и есть настоящее искусство управления".
А всего-то и надо было — вспомнить про "черный ящик". Когда управленец имеет дело с объектом управления с неизвестными параметрами (вот как Мишка здесь с князьями), единственное, что ему остается, — это осторожно воздействовать на объект и внимательно следить за его реакцией, ибо только по ней и можно сделать хоть какие-то выводы о том, что происходит в упомянутом "черном ящике", то есть в данном случае, в голове у князя или княгини. Воздействовал — посмотрел на реакцию — сделал вывод. Вполне может быть, что и неправильный, но это станет ясно только после следующего воздействия, если объект отреагирует не так, как ожидалось. Значит, придется что-то менять в управленческом воздействии, но только один параметр, иначе не отследишь, на какие изменения реагирует объект.
К примеру, уверился князь Городненский, что пленивший его отрок мало того что опасен, так еще и колдун. Менять впечатление сразу по всем направлениям рискованно: или не поверит князь или отреагирует как-то непредсказуемо, да еще, не дай бог, с запозданием, когда Мишка уже и ждать той реакции перестанет. Так что приходится управленцу менять за раз только один параметр, в данном случае показать Всеволоду, что не колдун перед ним вовсе, а прекрасно образованный в разных областях молодой человек.
Случай, как водится, благоприятствует подготовленным, а к совместному путешествию с княжеской четой Мишка готовился от всей души, попутно лишний раз удостоверяясь, что грамотное решение проблемы дает выигрыш сразу по нескольким направлениям.
То ли удар Веселухи поспособствовал прояснению в мозгах, то ли еще что-то — не суть, но только именно после него Мишку и осенило. Какие из мальчишек гребцы? Горе. Под Пинском-то жилы рвали со страху и от азарта; то-то Мотька потом чуть голос не потерял, матерясь над стертыми в кровь ладонями отроков. Нанимать в принеманских весях? Так до них еще добраться надо. Правда, и драпать, как из-под Пинска, не придется, так что на столько-то сил у отроков должно хватить — все-таки не избалованные маменькины сынки конца двадцатого века, и не сравнить.
"Не сравнить? А вы-то сами, сэр, в их возрасте чем занимались? Именно! Между прочим, в пятнадцать лет в международной гонке на Балтике приз взяли, так какого ж? Конечно, парус там был не чета этой дерюге, но голова вам не только для ношения шлема дадена, так что вспоминайте, чему вас в мореходке и яхт-клубе учили.
Сейчас у нас осень, а значит, в этой местности преобладают северо-восточные ветра — стало быть, идти придется либо в галфвинд, либо в пологий бейдевинд, либо в бакштаг и никак иначе! Так что остался сущий пустяк — придумать, как из этого корыта сделать подобие яхты. Ничего сверхбыстроходного не получится, да нам и не надо, лишь бы хоть сколько-то разгрузить мальчишек на веслах.
Прежде всего, у ладьи дно гладкое. Для реки, конечно, небольшая осадка предпочтительна, но зато и сносит такую, что вдоль, что поперек. Значит, первая задача — дрейф уменьшить. Набить для этого пару брусьев вдоль днища не проблема: вторая ладья вполне сгодится, чтоб ее на запчасти разобрать — все равно те уроды, что Егора ранили, ее порядком покоцали.
А что с парусом? Перекраивать? Угу, интересное рукоделье получится. Как эту хламиду без выкроек, по памяти, перекроишь под грот[32] "Солинга" или "Дракона"?[33] Все равно оснастка не та, посему не тратьте время на бесполезное напряжение головы и задницы.
…Но зачем так уж кардинально-то? А если рей[34] переделать на гафель[35]? Оно самое! Мачта есть, гик[36] за час сделают — с топором-то все управляются. Правда, мачта недостаточно высокая, так что гик придется устанавливать ниже обычного — самую малость выше среза борта… Риск, конечно, но река — не море, ротозеев сможем выловить.
Походная кузня с собой есть, трофейное оружие вполне сгодится, чтобы перековать его на металлические детали рангоута. Что там еще? Петли на переднюю шкаторину паруса нашить да кольца-сегарсы из чего-то сварганить, чтобы хоть как-то форму паруса регулировать. Ну и еще кое-что по мелочам.
Сделаем! Придется, конечно, еще на пару дней задержаться, зато пойдем, как у мамы за юбкой".
И боярич Михаил, и умудренный жизненным опытом управленец куда-то делись, а вместо них появился молодой и азартный яхтсмен. Вот этот-то шалопай и сорвиголова и вспомнил рассказы наставников из Ленинградского яхт-клуба, щедро делившихся с салагами опытом, в том числе и военным. Он упоенно носился по пологому берегу, находясь, казалось, сразу повсюду и везде успевая. За ним, как хвост у кометы, то разрастаясь до пяти-шести человек, то уменьшаясь до одного взмыленного Роськи, носились подручники.
Роська, после того как преодолел оторопь от вновь открывшихся талантов крестного, настолько загорелся явившимися ему перспективами, что едва не подрался с Кузькой, требуя от того немедленно перековать на походной кузне все, что найдет, на необходимые приспособления, а после стоял у кузнецов над душой, пока ему не дали по шее, чтобы не бубнил под руку.
В результате избу-катальню имени княгини Агафьи разобрали, соорудив вместо нее две нормальные надстройки: кормовую — повыше, для княжеской четы, сопутствующих им няньки с "недокняжной" и контуженого Егора, и носовую — поменьше, почти лежачую, но в пути не до роскоши. Хотя прогулочную ладью княгине построили знатную — не боевую, конечно, но и не пузатую купеческую, так что зря Мишка на нее поначалу окрысился. К ней бы хороший двигатель — узлов одиннадцать-двенадцать делала бы: длина, как известно, бежит. А обводы у нее, тем более для гладкой воды, без волны, — классные, как будто дипломированный инженер-кораблестроитель на компьютере считал.
Хоть и не хотелось Мишке привлекать чье-либо внимание необычным парусным вооружением, но все равно с двумя надстройками очертания ладьи получились из ряда вон выходящими. Оставалось надеяться, что примут их издалека за невесть как попавших в верховья Немана чужестранцев, а подпускать к себе кого-то близко Мишка не собирался.
Самым муторным делом оказалось передвинуть вперед мачту. Тут уже пришлось вовсю прибегать к помощи взрослых ратников — сил у отроков не хватало. Чума, правда, попытался возмутиться такой завиральной, по его мнению, причудой боярича, но Мишка, чтобы не вдаваться в излишние объяснения с привлечением физических терминов, просто ткнул рукой в сторону кормовой "каюты-люкс".
— И чего там? — не понял Фаддей.
— При перемене курса гик должен свободно ходить, а если оставить все как есть, то он у нас за надстройку цепляться будет и в два счета стены раздолбит. Хорошо, если никого в воду не снесет.
— А-а… — Ратник почесал в бороде и успокоился: нырять за пассажирами в осеннюю водичку ему не улыбалось.
Илья попытался было сунуться с каким-то вопросом, но поймал взгляд Арсения и передумал. Остальные же ратники из десятка Егора наблюдали за всеми Мишкиными действиями пристально и к его объяснениям прислушивались внимательно, но только переглядывались между собой; если и обсуждали что-то, то келейно. Роська — второй после Егора в отряде "специалист по судоходству" — самозабвенно и восторженно соглашался с любым предложением крестного, сам Егор пребывал пока не в том состоянии, чтобы вникать в детали, а когда придет в себя, дело будет сделано.
Разделиться все-таки пришлось: коней очень хотелось сохранить, ну хоть сколько-то, тем более что совсем безнадежным это предприятие, несмотря на все терзавшие его сомнения, Мишка уже не считал. Насколько он помнил, в Великую Отечественную примерно в этих же местах почти в это же время года совершали рейды по немецким тылам аж целые гвардейские кавалерийские корпуса Доватора и Белова: книгами про войну, в частности про генерал-майора Доватора пацаны его поколения зачитывались так, что никакому Толкину не снилось. Пускай к середине двадцатого века плотность населения стала существенно выше и общее состояние экономики изменилось, но ведь и не триста коней Младшей стражи — там тысячи кормить приходилось, да и не на прогулку гвардейцы выходили — и то потери составляли всего от одной трети до половины конского поголовья. Жалко лошадей, конечно, но ничего не поделаешь.
Общая картина казалась уже не столь удручающей: основной путь пешей группе предстоял не через дикие леса, но вдоль Немана, который, как всякая большая и судоходная река, зимой являвшаяся по совместительству санным трактом, традиционно кормил немало народу. Хватало по берегам весей, где можно купить все необходимое и нанять проводников-лоцманов, а в подходящих местах специально обученные меланхоличного вида лошади привычно тянули ладью бечевой — этот заработок кормил их хозяев так же, как волок тех, кто жил вдоль него.
В общем, не так все оказалось страшно, как пророчил Роська, хотя с греблей пришлось помучиться, конечно: то леща пускали, то в воду зарывались. Ничего удивительного — парни почти все хоть и выросли рядом с реками, но силенок на тяжелые весла, даже и попарно, не хватало, да и не привыкли лесные жители к большим ладьям. Хорошо, под Пинском уже потренировались.
Когда вышли в сам Неман да повернули против течения, скорость движения сразу упала, зато появился ветер. Бакштаг — почти в корму и как раз такой, как надо: не слишком слабый, так что не пришлось необученному экипажу ловить каждое его дуновение, и не слишком сильный — даже если и лопухнется кто, то ни паруса не порвет, ни ладью на воду парусом не положит. Веслами приходилось только поправлять ход, а румпелем управлять намного проще, чем прави́лом. Сразу хорошо пошли, весело, хотя река — не море, с парусами приходилось работать чуть ли не каждые пять минут, но все равно гребцам отдых. Пару раз, правда, с непривычки пытались протаранить берег, но песчаные мели да откосы особой опасности для ладьи не представляли. Ну попыхтели отроки, сталкивая ладью на глубокую воду, зато после таких упражнений стали намного внимательнее и к Мишкиным поучениям прислушивались охотнее, чем Роська в свое время — к отцу Михаилу.
Всеволод Городненский за прошедшие дни заметно окреп. Садиться он, правда, пока не решался, но уже и на бок поворачивался сам, и на локте привставал, с любопытством наблюдая за Мишкиной кипучей деятельностью. Разумеется, князь не мог не оценить сноровку молодого боярича при управлении плавсредством, да и непривычные паруса от его внимания не ускользнули.
— Откуда у тебя столь необычные познания, сотник?
"Вот она, возможность скорректировать один из параметров. Ну теперь только не переборщить!"
— Наставники у меня хорошие, княже, — отозвался Мишка заготовленной впрок фразой. — У нас в Ратном по любому делу мастер найдется. Вот хотя бы десятника Егора взять: много лет по рекам да морям ходил; и воевал и торговал успешно. Да и покойный отец Михаил, священник наш, — вслед за Мишкой благочестиво перекрестились и его слушатели, — в море неоднократно бывал и с нами, учениками своими, знаниями сиими щедро делился.
"То, что отец Михаил по тем морям ходил исключительно пассажиром, тебе, княже, знать необязательно, а Егор меня не выдаст — его такая рекомендация князю более чем устраивает. Так что уверится князь Городненский, что видит перед собой редкое по нынешним временам явление — отрока, который охотно учится везде, где только можно, мало ли какие казусы в жизни случаются. Колдовство же князюшке примерещилось ввиду тяжелой болезни и общей нестандартности ситуации.
В общем, теперь осталось проверить, как ваш "черный ящик" с городненским лейблом отреагирует на те сигналы, которые вы, уважаемый сэр, ему подаете".
Еще в школе Ратников запомнил, что дороги на Руси — это прежде всего реки, но только сейчас он осознал эту расхожую истину в полной мере. Именно реки связывали огромные, по сравнению с землями франков или тевтонцев, пространства в единый организм, не давая ему окончательно развалиться на обособленные осколки еще недавно великого целого. По рекам и зимой и летом шел обмен новостями, людьми, товарами. Весной и осенью дыхание огромной страны ненадолго затихало, чтобы вновь ожить, как только станут пути, что водный, что ледовый.
"Что вы хотите, сэр Майкл? "Из варяг в греки" — натуральный средневековый автобан, и это мы еще не по самому популярному маршруту идем, да не в самое мирное время. А что же тогда творится на основных путях? Озолотится дядюшка на сети пятизвездочных отелей "Никифор и К°".
Потихоньку обучая свою команду новому делу — работе с парусами, Мишка на протяжении нескольких дней пути прикидывал, как бы ему обернуть экспромт с пленением князя к своей пользе. Соображения, что удача эта весьма сомнительная и больше смахивает на визит северного родича бронзового лиса, он уже давно отмел. Главное — удача! Надо только грамотно ей распорядиться.
То, что никакого выкупа со Всеволода Городненского он получить не сможет в принципе, Ратников понял довольно быстро. И вовсе не потому, что боярич намеревался и дальше изображать благородного рыцаря. Хрен им! Мог бы — ободрал, аки липку. Но невместно сотнику Младшей стражи, входящей в Погорынское войско на службе князя Туровского, запускать руку в карман своего сюзерена, пусть и опосредованно: Городно-то входило в туровские владения.
Какое наказание для проштрафившегося родича выберет князь в Турове — и тем более в Киеве, — неведомо, и высовываться на уровень, где принимаются такие решения, четырнадцатилетнему сотнику никак не стоило. Себе дороже могло выйти. Самым разумным сейчас было бы как можно скорее найти того, кому можно скинуть это счастье вместе со всеми прилагающимися к нему проблемами. Причем выбирать этого "кого-то" следовало правильно, то есть чтобы он, во-первых, все юридические и морально-этические сложности мог грамотно разрулить в силу своего положения и большего, чем у Мишки, допуска; во-вторых, чтобы он хотел этим заняться — или захотел после грамотно проведенной разъяснительной работы с указанием вытекающих для него лично выгод; и наконец в-третьих, чтобы он воспринял этот подарок судьбы с должной благодарностью к тому, кто его ему подогнал. И не забыл впоследствии отблагодарить.
"Кхе… Осталось найти клиента".
Впрочем, первый "клиент" нашелся сам. И не просто нашелся, а гнался за ними от самого Городно, не покладая весел. Дядюшка Никеша на двух ладьях с дюжими гребцами чуть не взял племянника на абордаж — если бы не Роська, издалека опознавший Никифоровы суда, могло бы и до стрельбы дело дойти.
Родственник как раз возвращался из успешного вояжа, связанного с поставками оружия куда-то в низовья Немана, и начавшийся набег ляхов благоразумно решил пересидеть в Городно, где у него хватало и просто знакомцев, и деловых партнеров. Судя по дядюшкиным обмолвкам, какие-то дела связывали ушлого купца с Веселухой, а через него — и с самим Всеволодом: не могли такие объемы оружия пройти мимо внимания князя, сидевшего в приграничной крепости. Скорее всего, и велась-то эта торговля с его прямого благословения и по его указаниям: кому, что и в каком количестве можно продавать.
Вот от Веселухи Никифор и услышал о сотне, состоящей из странных мальчишек с самострелами под командованием наглого до невозможности боярича Мишки, который увез княжескую чету в неизвестном направлении. Узнав же в описании "нахального щенка" собственного племянника, любящий дядюшка быстро собрался и, невзирая на опасность путешествия в военное время, шустро рванул следом, здраво рассудив, что его ражие гребцы легко догонят непривычных к веслам пацанов.
Бывалый купец никак не мог учесть яхтенный опыт Ратникова и не предполагал, что шустрый племяш экстренно модифицирует доставшуюся ему ладью и парусную оснастку так, что нагнать его удастся далеко не сразу; те два дня, которые отрокам пришлось потратить на переделку ладьи, здорово помогли дядюшке в этих "догоняшках". Правда, к моменту встречи он почти уверился, что либо Мишкина авантюра все-таки закончилась самым плачевным образом, либо опытные гребцы обогнали мальцов, выбившихся из сил и затихарившихся в устье одного из многочисленных притоков Немана. Посему Никифор пребывал в крайне раздраженном состоянии. Точнее говоря, вконец озверел.
Так что первые слова, которые Мишка услышал от дражайшего родича, оказались вполне предсказуемыми и практически ничем не отличались от того, что через несколько дней высказывал боярин Федор:
— Не на свой каравай рот раззявил! Ты хоть понимаешь, на кого замахнулся, щенок?! — Ну и дальше, согласно прейскуранту; разве что, в отличие от боярина, Никифор был трезв аки стеклышко.
В результате дальнейшей беседы Мишка, правда, не совсем понял, чьи именно неприятности анкл Ник принял так близко к сердцу — будущие племянника или нынешние княжьи: переживал он так, будто князь Всеволодко приходился близким родичем не только Мономашичам, но и ему лично.
Впрочем, внезапному появлению дядюшки, несмотря на то, что тот поначалу не изъявлял сильного желания прижать племянника к груди, Мишка не на шутку обрадовался. Во-первых, стало совершенно понятно, что другой погони можно не опасаться: Веселуха, судя по привезенным сведениям, в ближайшее время будет крайне занят подготовкой обороны Городно. Конечно, рано или поздно полусотник выяснит, что его, мягко говоря, дезинформировали, но для этого ему придется как минимум собрать хоть какие-то разведданные, да еще убедиться в их достоверности. Вот только в здешних условиях и при сильных потерях в личном составе городненского гарнизона в результате последних событий дело это не быстрое, и погоня за "княжескими похитителями" к тому времени потеряет всякую актуальность. А чтобы выпустить пар, выместить все свои огорчения последних недель и возместить убытки городненцам, и ляхов с компанией более чем достаточно.
Во-вторых, Никифор рванул в погоню за племянником отнюдь не с пустыми руками: ушлый купец нагрузил две ладьи, захватив с собой и провизию и одежду, соответствующую прогнозу погоды и приличествующую высокому статусу ВИП-пленников, и много чего еще, что позволило создать хоть сколько-то сносные условия княжеской чете и сопровождающим ее лицам, избавив Мишку хотя бы от этой головной боли.
Собственно, из "сопровождающих лиц" наибольшие трудности создавало одно-единственное — Дунька-отличница. Вся морока с раненым князем и реверансы вокруг княгини, которая хоть и требовала к себе соответствующих статусу внимания и почтения, но пустыми придирками никого не изводила, не шли ни в какое сравнение с простодушной девчоночьей назойливостью и непосредственностью дрессированной болонки.
Мишка проклял тот час, когда согласился включить в свиту княгини это невинное создание. Ему и в голову не могло прийти, сколько неприятностей может создать девица ее лет и воспитания, не выходя при этом за рамки приличия и не выказывая особых капризов, но Дунька быстро показала, как глубоко он заблуждался на этот счет. Девчонка взялась выполнять при княгине (или княгиня сама так определила, не суть) роль пресс-секретаря "по связям с бояричем" и каждый раз умудрялась оказаться в самом неподходящем месте и в самый неподходящий момент с очередным вопросом или распоряжением от Агафьи, так что шугануть ее совсем уж доходчиво не представлялось возможным из протокольно-дипломатических соображений. Намеков же она не понимала категорически, правда, почему-то каждый раз, когда ей пытались вежливо указать на нежелательность ее присутствия в данном конкретном месте, надувалась и демонстративно обижалась, но хватало этого, к сожалению, ненадолго.
К тому же Савелий Молчун, которого Дунька панически боялась с той самой эпической сцены перед допросом ляха, на ладье отсутствовал (он вместе с Чумой вошел в конный отряд, передвигавшийся по берегу), а прочих членов экипажа девчонка, преисполненная сознанием собственной значимости как доверенной ближницы княгини, в расчет не брала. Результат оказался вполне предсказуем: в конце концов она умудрилась свалиться за борт во время очередного резкого маневра ладьи, усугубленного не слишком грамотными действиями неопытной "парусной команды".
Так что пришлось Арсению, который оказался ближе всех к борту и, в отличие от отроков, не растерялся, нырять за ней следом в ледяную воду, после чего взбешенный ратник сильно пополнил словарный запас "недокняжны" и ее знания в доселе незнакомой ей области. Во всяком случае, во время лекции оттенок лица Дуньки-отличницы из синевато-зеленого, приобретенного благодаря купанию в осеннем Немане, быстро стал свекольным, особенно когда взрослый муж на глазах у всех отроков бесцеремонно содрал с нее мокрую одежду и закутал в сухое.
От княгини ей тоже досталось, так что Мишка, хоть и посетовал про себя на поспешность Арсения при столь героическом спасении на водах (нашел бы утопающую не сразу, глядишь, и доставать бы не пришлось), но после инцидента некоторое облегчение получил: девчонка на какое-то время притихла. А уж после прибытия Никифора поводов приставать к бояричу с дурацкими вопросами стало намного меньше.
В-третьих, дядюшкины гребцы, распределившись на три ладьи, здорово увеличили скорость хода флотилии, давая возможность отдохнуть измученным мальчишкам. И наконец, в-четвертых, — Мишка таки придумал, как слупить выкуп с князя.
Он предложил заплатить его дядюшке!
Собственно, о выкупе как таковом речь не шла. Просто, выслушивая причитания Никифора на тему "все пропало, гипс снимают", Мишка все больше и больше убеждался, что его родственник кровно заинтересован, во-первых, в благополучии князя Всеволода Давыдовича и его дальнейшем успешном княжении на Городненском столе, во-вторых, в хорошем его к себе отношении, и в-третьих, в хороших отношениях с его людьми — тем же Веселухой, например. Причем в обычную схему "купец — прикормленный таможенник" это не вмещалось: чувствовалось тут нечто большее.
Мелькнула даже мысль, а не сам ли Веселуха велел Никифору догонять племянника, перепоручив ему заботу о безопасности княжеского семейства, в уверенности, что и Никифор в этой безопасности видит немалые для себя выгоды, а потому надежен? Очень и очень похоже, что не только — и не столько золотым ключиком Никифор открывал себе путь к пруссам.
"Дядюшка явно рвется в бой, но пока видит одни лишь проблемы, а не перспективу получения выгоды. Потому мыслит лишь о том, чтобы восстановить статус-кво и как-то замазать перед его светлостью досадную неприятность с пленением и прочими неудобствами, а о благодарности племяннику за такой "подарочек" и речи не идет. Но это уже дело вполне поправимое: надо перевести накопившиеся проблемы в разряд задач, то есть выражаясь по-простому, вместо причитаний на тему "как все хреново, а скоро станет еще хуже" заставить Никифора думать о том, что и как надо сделать, чтобы создавшуюся щекотливую ситуацию обернуть к своей выгоде.
Ни в жизнь не поверю, чтобы купец да не смог извернуться. Вот и пусть анкл Ник со всей присущей ему энергией решает задачи, которые сам себе и обрисует. Не без моей помощи, конечно, но сам возьмется и по своей инициативе — никуда не денется. Любого человека всегда можно уговорить делать то, от чего он поначалу категорически отказывался, если, во-первых, правильно его замотивировать, а во-вторых, убедить, что он не уступает вашему давлению, а идет на некоторый компромисс, с помощью которого заставляет уже вас уступать ему.
Так что, сэр, как и положено хорошему управленцу, грамотно объясняем свои косяки и плавно переводим их в разряд ноу-хау".
Вот Мишка на очередной ночевке и предложил дядьке Никеше вариант, при котором тот сможет использовать создавшееся положение с максимальной выгодой для себя: оказать услугу князю, получить за это немалые преференции и заключить крайне выгодную сделку, чем сразу де-факто превратит князя, хоть де-юре и находящегося в плену у племянника, в свои партнеры по бизнесу, то есть окончательно станет своим в Городно. А стоить все это будет ему всего-навсего пятьсот гривен.
— Сколько-сколько? Да никак тебя в походе по голове чем-то тяжелым приложило? — изумился Никифор такому аппетиту племянничка. — Ладно, давай, рассказывай, что на этот раз придумал, а там посмотрим… — с показным безразличием добавил он, но Мишка только усмехнулся про себя. Судя по загоревшимся глазам, купец наживку заглотил, как голодная щука блесну, но просто перестал бы себя уважать, если бы не попробовал для начала развести партнера, хотя бы и племянника.
— Нет уж, дядюшка, давай вначале о цене договоримся, — охладил боярич пыл родственничка. — Я тебе прибыльное дело предлагаю, ты эти гривны потом с лихвой вернешь, а мне и так одни убытки — коней, хорошо, если половину приведут.
— А нечего было встревать, куда не просили! — снова "погнал волну" Никифор.
— Так коли бы не встрял — князь бы и вовсе помер. Лучше бы стало? — развел руками Мишка, но тут же мысленно себя оборвал:
"Хватит оправдываться, сэр Майкл! Мы уже не у него на ладье, и я сейчас не его малолетний племянник, а сотник Младшей стражи! Один раз от деда получил — и за дело. Я в своем праве, и не Никифору меня судить".
Мишка состроил зверскую физиономию и перешел от обороны к наступлению:
— Князь Городненский ворога пропустил! И про то, что он это делал вынужденно, спасая жизнь жены и детей, я в тот момент не знал и знать не мог! А потому имел я право его пленить как отступника!
— Так он все равно князь! — взревел Никифор и тут же оглянулся — не подслушивает ли их кто; но Мишка заранее устроился у костерка в стороне от остальных отроков, чтобы никто не помешал важному разговору. — А ты перед ним… Тьфу, бестолочь! Ты что, не понимаешь, что ты не в Ратном в игрушки играешь?! Ты же всех подставил! И деда и меня!
— Вот поэтому тебе и предлагаю выгодное дело, а за деда не тебе решать — сочтет, что я виновен, сам и спросит с меня. Он воин, а не купец.
— Воин… Много бы вы без портов навоевали, — остывая, буркнул Никифор. — А коли знаешь, как теперь это исправлять, так и говори! А то меня в убытки втравил и теперь в мою же мошну залезть норовишь! Да я из-за тебя… — И Никифор снова пустился в пространное и лишенное конкретики, но весьма эмоциональное перечисление неприятностей, кои он теперь поимеет из-за выходки дорогого племянника.
"Ну-ну, знакомая песня. Все как и положено: князь — невинная жертва террористов, ляхи вообще в расчет не берутся, а виноваты во всех неприятностях, разумеется, дураки-военные, которые со своими тупыми понятиями о долге поперлись защищать обывателей. И не так они, оказывается, их защитили, не учли интересы всех причастных лиц и вообще на фиг они вмешивались? Спасибо еще, не принято здесь евросопли об "адекватности" ответа на агрессию по ООНам размазывать.
А занятно, однако: дядюшке отсутствие, так сказать, теоретической базы совсем не мешает на голой интуиции возить меня мордой за то, что мы у зарубежных партнеров имидж его бизнесу испохабили. Как будто снова в Думу попал, ей-богу, только декорации сменились. Как ни крути, я сейчас не только и не столько политик, вынужденный все это учитывать и разруливать (хотя придется — никуда не денешься), сколько тот самый вояка, которого за его же эффективные действия вместо заслуженной награды и поощрения готовы чуть ли не выдать со всеми потрохами побежденным — во имя политической целесообразности и общечеловеческих ценностей, так сказать. Выдали же ТОГДА по запросу чеченской стороны списки офицеров, принимавших участие в "антитеррористической операции". М-да-а, любопытные аналогии напрашиваются. И чего удивляться, что решение про неудачный исход операции, которое я озвучил княгине, и спустя тысячу лет вполне актуально для нормального командира, отвечающего за своих людей.
В чем, собственно, разница между Мономашичами, безусловно не простившими бы ОСВОБОДИТЕЛЯМ неудачный выстрел или стечение обстоятельств, пролившее, пусть и без умысла, кровь заложников ЗДЕСЬ, и толпой "правозащитников", гневно кидающихся на спецназовцев, с потерями освободивших заложников ТАМ? Причем ответственность террористов и их пособников за не туда прилетевшую пулю или болт даже не рассматривается. Да ни в чем! Только ТУТ — честнее. По крайней мере, захватчикам не спустят: никакими соображениями о "борьбе за независимость" или "протестами против тоталитаризма" они не оправдаются.
Однако это меня в сторону понесло… Что там дядюшка?"
А Никифор про торг как будто забыл и распалялся все сильнее. И как-то так у него интересно получалось, что именно Мишка виноват во всем сразу, если не сам лично, так вместе с дедом и всей сотней.
— Пусть на Ратное напали, ну так вы тех находников покарали — ваше право, а в княжьи споры-то зачем встревать? На кого наш князь укажет, с тем вам и ратиться, а ляхи это или еще кто — не вашего ума дело! Вон сам Мономах сколь раз половцев призывал!
"Выходит, наше дело — кровь проливать, а думать — ни-ни? Уж не ты ли, анкл Ник, за нас головой работать станешь, с немалой выгодой для себя, надо полагать? Ну-ну, попробуй, родимый, хоть раз объегорить племянничка, который в бизнесе разбирается на-амного хуже тебя… Тут уж не я сам — тут добрый дедушка Корней за обиженного внучка вступится. Впрочем, ты, дядюшка, не дурак, сам все понимаешь.
…Значит, ляхов бить мы, оказывается, право имели, а вот городненцев — никак. Потому что свои. А то, что "свои" в данном случае заодно с ляхами выступали, совсем не важно — принудили их, понимаешь".
Мишка от такого выверта, живо напомнившего ему истеричные панегирики защитникам всевозможных "борцов за свободу и права угнетенных" (они так же не дружили с логикой, когда с экранов и газетных страниц доказывали, что "несчастных" убийц женщин и детей вынудили к этому "жестокий гнет тоталитаризма" и "диктат Кремля"), аж опешил. Правда, ненадолго, ибо ему вдруг стали совершенно понятны все заходы и настойчивые посылы Никифора, и он едва не рассмеялся прямо ему в лицо. Про сделку, значит, купец забыл? Как же, забудет он!
Дядюшка-то наезжал на племянника с вполне определенной целью: внушив тому чувство вины, он намеревался выторговать скидку, а то и вообще получить "рецепт" в качестве компенсации!
"Ага, и это мы проходили. И тоже аналогия ОТТУДА напрашивается. Втемяшить целому народу чувство вины непонятно за что, укоренить это чувство в головах обывателей с помощью многократного повторения, когда из каждого утюга призывают к покаянию и раскаянию — а все ради чего? Да чтобы банально развести его на бабки! Ну-ну, дядюшка, я тебе не Горбачев в Берлине, за Победу извиняться! Хрен тебе, а не вывод войск и крушение Берлинской стены на халяву!"
— Так в убытки тебя похитители втравили, а не я. Или ты считаешь, что я твою мошну пуще долга своего перед князем Туровским должен беречь?! — вызверился в ответ Мишка, не на шутку разозлившись на родственника. — А тебе я сейчас предлагаю способ, коим ты такое положение себе же на пользу и обернешь. Князю в удовольствие и не противореча долгу и чести…
— Шустер ты, племяш, как я погляжу, — прищурился Никифор, мгновенно растеряв обличительный пафос и переходя на деловой тон. — Откуда я тебе столько возьму-то? Да и где это видано — не поглядев товара, за него платить? Ну гривен пятьдесят я бы, может, и дал — и то только чтобы тебя от скуки послушать.
— Грамоту пиши, а расплатишься в Турове. А про пятьдесят гривен… — осклабился Мишка, — ты никому не проговорись случаем, что такое мне предлагал. За жизнь князя меньше четырех сотен невместно!
— Вот с князя тогда и спрашивал бы…
— Так ты же сам только что говорил, что не по рылу мне крыльцо — с князем про выкуп даже и заикаться!
— Вот и не заикайся!
— Так я не про выкуп, а про то, что научу тебя, как князю полезным оказаться. Ты же сам мне говорил про ключик золотой, что любые двери отмыкает! А коли те двери по волшебному слову сами раскроются?
— Ишь ты, как повернул мудрено! То за жизнь князя, то за волшебное слово… Что же тогда, как раньше, за десятину не сговариваешься?
— Но-но! За пятину у нас тот прошлый-то договор… — напомнил Мишка. — А мне сейчас нужно убытки покрывать, так что тебе же дешевле обойдется.
— Ну да, дешевле! Кто тебя продешевить вынудит — остальных и вовсе без портов оставит. Сто — и то потому только, что ты мне племяш! — Никифор уже не злился и не обличал, а работал — торговался.
Ничего другого Мишка от него и не ожидал, а потому и цену сразу заломил с учетом того, что в процессе торга придется скинуть. Так и вышло — сошлись на трех сотнях и ударили по рукам. Никифор, ворча и сетуя, что слову родича и делового партнера надобно верить, все-таки составил грамоту — за неимением под рукой гербовой, то есть пергамента, как и в прошлый раз, на бересте. То, что дядюшка неспроста согласился с грабительскими расценками на спасение князей, молодой сотник, воодушевленный успехом торга, сообразил, к сожалению, гораздо позднее.
Идея же состояла в следующем: хотя не то что Мишке, но и даже Корнею невместно получать выкуп с князя — да еще со своего, пусть и пребывающего ныне в статусе пленника, но тем не менее спасение его жизни и освобождение детей и княгини чего-то да стоило. И тут боярич с князем оба оказывались в парадоксальной ситуации: и Всеволоду невместно не отблагодарить и остаться в долгу перед сопляком, и Мишке никак нельзя с него получать, а тем паче потребовать — хотя не принять награду, будь она предложена, и таким образом оставлять князя должником тоже чревато. Просто опасно — хотя бы потому, что такие долги обычно дольше помнят одалживающиеся, чем одалживающие. И уж во всяком случае — не прощают.
Но на что-то же да существует тонкое искусство дипломатии? Ежели нельзя сказать прямо в лоб: гони, дескать, княже, гривны, то вполне возможно мягко и ненавязчиво заговорить о таможенных скидках и особых условиях для бизнеса. А бизнесом как раз дядюшка Никеша и заведует. И почему бы не попросить за это для родного дядьки (не для себя же!) семь лет беспошлинной торговли в Городненском княжестве? А чтобы князь и внакладе не остался, и свое удовольствие поимел, пообещать за это время, пользуясь подобными преференциями, приманить смердов с сопредельных территорий, чтобы они привыкли ездить за товаром не в Пинск, а в Городно. А там уж пусть сам Всеволод не плошает и постарается столь соблазнительные земли подгрести под себя.
Все эти соображения Мишка доходчиво и убедительно изложил Никифору, совершенно обалдевшему от открывшихся ему перспектив и нового выверта хитроумного племянника. Правда, учитывая результативность их предыдущих деловых разговоров, дядюшка стал понемногу привыкать к подобным откровениям.
Но перед тем как затевать с князем Городненским переговоры на столь щекотливую тему, предстояло как-то нейтрализовать его супругу и соправительницу. Если с супругой особых проблем не возникло бы — "мужеские дела решаются, и не лезь, баба!", то с соправительницей такой номер не проходил.
"Угораздило же Всеволода жениться на здешнем варианте бизнес-леди, да еще и сестре гендиректора ЗАО "Мономашичи". Ведь любые кулуарные беседы воспримет как покушение на ее деловые интересы!"
Не то чтобы результаты переговоров предполагалось утаить от княгини, но вот сам процесс ее присутствия не предусматривал, а на ладье уединиться на сколько-нибудь долгое время представлялось затруднительным — не отсылать же, в конце концов, соправительницу и сестру великого князя Киевского прочь, как простую бабу?
То есть Никифору предстояло подкатиться к князю в тот момент, когда его супруга на достаточно продолжительное время займется чем-то увлекательным, желательно на максимальном удалении от мужа. Тем паче что ее светлость изволила за дорогу сильно скучать: на проплывающие мимо унылые осенние пейзажи смотреть радости мало, никаких развлечений на ладье не выдумаешь, поговорить ей особо не с кем, рукоделия, приличествующего даме ее положения, не нашлось. Не отроков же ей обшивать, в конце концов? Никифор, собирая багаж для княжеской четы, прихватил, что сам счел необходимым, но княгининой скуки совершенно не учел: то ли сам в дороге никогда не скучал, то ли, напротив, давно уже притерпелся.
Некоторые развлечения княгиня, как любая уважающая себя начальственная дама, находила сама: гоняла с разной ерундой по всей ладье Дуньку, заставляла ее же декламировать что-то из заученного Писания да воспроизводить на бересте по памяти. Агафья строго вычитывала девице за ошибки, да иной раз покрикивала на няньку, что оставила при себе, но тоже вполне умеренно: видимо, не хотела даже перед мальчишками показаться совсем-то скандальной бабой, ибо дурой Агафья отнюдь не была и приличия понимала. Потому и с мужем, несмотря на все свое недовольство его решением тащить ее в Туров, держалась ровно, как надлежит хорошей жене; и основное время находилась при нем, тем более что князь все еще страдал от ран.
Дунька тоже частенько крутилась возле князя и, как заметил Мишка, пользовалась у него гораздо большим расположением, чем у княгини. Всеволод звал девчонку Дуняшей, говорил с ней ласково и заметно смягчался в ее присутствии, что заставляло Агафью всякий раз поджимать губы, не то презрительно, не то зло — в таких тонкостях Мишка не разобрался.
Собственно, именно скуку княгини он и решил использовать в своих целях. Еще в прежней своей жизни Михаил Ратников хорошо усвоил одну истину: любую бабу, как бы она умна ни была, можно расположить к себе приятной беседой и умными разговорами гораздо сильнее, чем эпическими подвигами и внешней привлекательностью. Безупречная красота, чудеса храбрости и благородства или мощные бицепсы, увы, зачастую меркнут перед умело подвешенным языком светского хлыща. И даже если женщина достаточно умна или опытна, чтобы отделить истинное от показного, все равно приятные речи благотворно воздействуют на ее восприятие и становятся одним из критериев оценки. Поговорка про то, что женщины "любят ушами", на самом деле имеет под собой очень веское основание, а потому пренебрегать светской беседой Мишка ни в коем случае не собирался и решил при первом же удобном случае развлечь княгиню. Ну и попутно слегка подправить в ее глазах свой несколько подпорченный при знакомстве имидж, чтобы остаться у нее в памяти интересным и приятным собеседником. То, что у него это получится, Мишка не сомневался.
В прошлой жизни Михаил Ратников еще в юности легко мог уболтать любую понравившуюся девчонку, а потом, уже солидным, счастливо женатым человеком находил удовольствие в легкомысленных разговорах с женами друзей и подругами жены, причем и те и другие заслушивались его байками, от моряцких до думских. И ведь ловеласом не был, но нравилось ему ловить восторженные, задумчивые или изумленные взгляды благодарных слушательниц, наблюдать моментальную смену выражений, когда у них загорались глаза и хорошели лица; от этого он получал своеобразное эстетическое наслаждение, сродни тому, которое не раз испытывал в Русском музее от шедевров живописи, на обрывистом крымском берегу под Севастополем или в лесу, наткнувшись на стоящий среди обычной осенней трухи роскошный мухомор.
Но до прибытия Никифора с кучей утепляющего и облегчающего жизнь барахла удобного случая как-то не подворачивалось, да и злая, замерзшая и явно чувствующая себя не в своей тарелке княгиня слишком нервничала для вдумчивой беседы. А тут дядюшка сам предложил Мишке отвлечь Агафью, пока он будет договариваться с князем.
— Как хочешь, а княгиню займи! — убеждал его Никифор, стараясь внушить пацану, насколько ответственное дело ему поручает. — Ты, племяш, на умные разговоры горазд, даже у меня от тебя голова кругом идет. Вот и расстарайся, чтобы я с князем мог спокойно поговорить. Агафья хоть и княгиня, а все баба! Не при ней же мне такие дела делать?
"Чего на самом деле анкл Ник хочет больше: княгиню от разговора отвлечь или меня от князя подальше отодвинуть? Не важно. Главное, что его желания совпадают с тем, что мне и самому надо".
Оставалось решить, как лучше это осуществить: княгиня умна и моментально поймет, если ей просто заговаривать зубы и отводить глаза. Тут требовалось придумать нечто, что само привлекло бы к бояричу внимание Агафьи Владимировны и расположило ее к беседе. Так что Никифор пусть сам подстраивается да ловит момент. Дядюшка с этими соображениями Мишки согласился, но велел поскорее измыслить предлог — не терпелось ему поговорить с князем.
Неожиданно такой повод нашелся сам, даже и придумывать ничего не пришлось, правда, началось все далеко не самым куртуазным образом.
Еще в самом начале ладейного похода, глядя на то, как выбиваются из сил непривычные к веслам отроки, Артемий сообразил затянуть общую песню. Отроки ее подхватили, и дело пошло немного веселее, а ладья — шибче. Но вот беда — все известные им до сих пор напевы совершенно не подходили для монотонной работы на веслах: или слишком веселые, или, наоборот, чересчур тягучие. В итоге все мелодии на определенном этапе, подчиняясь размеренным движениям гребцов, сливались в одно заунывное завывание.
Этот эффект хорошо знаком тем, кто имел счастье или несчастье наблюдать, как шагающий в ногу строй затягивает песню. Если маршовка подобрана правильно и соответствует моменту, то все в порядке, а вот если запевала выбирает что-то, считаясь не с размером шага, а со своими собственными оригинальными музыкальными предпочтениями, то рано или поздно любая мелодия неизбежно сбивается на бессмертное "Соловей-соловей-пташечка". Сам Ратников во время своей службы в армии разгула креативного мышления "ударенных эстрадой" отдельных командиров еще не застал, Бог миловал: они с сослуживцами маршировали под привычные песни, чаще всего специально для того и написанные. Но вот более молодые товарищи рассказывали, как доводилось им во время срочной службы маршировать и под "Ландыши", и под "По аэродрому", и даже под популярного некогда "Арлекино". Вслушиваясь сейчас в то, что получалось у гребцов вместо переделанной им перед самым походом "Yellow submarine", Мишка понял, что если и не идеальным, то самым приемлемым вариантом тут ляжет на ритм "Дубинушка"!
Классический текст, озвученный Шаляпиным, конечно, не совсем отвечал целям и задачам идеологического воспитания отроков, да и для воинов было зазорно восхвалять дубину — оружие татей или, на худой конец, смердов. Последний же куплет про то, что "и на бар и царя, на попов и господ он отыщет покрепче дубину" и вовсе сейчас прозвучал бы излишне революционно, особенно учитывая присутствие на борту княжеской четы и Роськи с его религиозными заморочками. Но, в конце концов, "Дубинушку" до Шаляпина пели в самых разных вариантах и редакциях, и почему бы не подправить ее еще раз? Пусть и несколько радикальнее.
Потратив вечер на стихосложение, Мишка утром озвучил Артюхе то, что вышло из-под его стила:
Много песен слыхал я в родной стороне, Про походы, про битвы былины, Но из песен одна в память врезалась мне — Это песня ладейной дружины. Эх, дружинушка, ухнем! Эх, ладья у нас сама пойдет! Подернем, подернем да ухнем! И от дедов к отцам, от отцов к сыновьям Эта песня идет по наследству, И как только грести тяжело нам, друзья, Мы к дружине, как к верному средству. Эх, дружинушка, ухнем! Эх, ладья у нас сама пойдет! Подернем, подернем да ухнем! Боевую ладью мы с добычей ведем Иль удачу в бою добываем, Хоть сквозь зубы порой эту песню поем, Про дружину мы в ней вспоминаем. Эх, дружинушка, ухнем! Эх, ладья у нас сама пойдет! Подернем, подернем да ухнем! И на Припять-реке, застревая в песке, Напрягая и ноги и спину, Пусть порой не вздохнуть — чтобы легче тянуть, Мы поем про родную дружину. Эх, дружинушка, ухнем! Эх, ладья у нас сама пойдет! Подернем, подернем да ухнем![37]Привычные к подобным озарениям своего молодого сотника отроки подхватили песню сразу, и дело пошло веселее. Когда же на ладье появились взрослые гребцы с догнавших их ладей Никифора, то такое начинание они тоже одобрили и с удовольствием затянули новую, но хорошо подходящую для размеренной работы веслами песню. Те, кто остался на купеческих судах, постепенно включились в общий хор, разлетающийся далеко по Неману, даже Ходок, хоть на веслах и не сидел, иной раз подпевал, посмеиваясь.
И все бы ничего, но Артюха на этот раз не ограничился придуманными Мишкой куплетами и решил внести свою лепту в дело музыкального сопровождения объединенной флотилии. Творческое начало, так ярко проявляемое во всем, чем он занимался — от музыки до рукопашного боя, зудело, похрюкивало и наконец разродилось новым куплетом к четырем Мишкиным:
Если враг нападет на родные края, Встретим их, как пристало мужчинам! Лях ли, половец — все огребут до…На этой строчке, видимо, у начинающего поэта кончилась фантазия, и придуманное им созвучие к слову "края" хоть и не блистало новизной и оригинальностью, зато идеально ложилось на рифму.
Чтобы помнили нашу дружину! Эх, дружинушка, ухнем, Эх, ладья у нас сама пойдет, Подернем, подернем да ухнем.Гребцы встретили "продолжение банкета" радостными воплями, мигом разучили новые слова и во время премьеры, немедленно последовавшей за генеральной репетицией, с особым выражением исполнили, разумеется, третью строчку куплета.
Рев десятков молодых и не очень глоток в стесненных условиях не мог не коснуться ушей присутствующих на судне дам. Честно говоря, после того, что сама княгинюшка изволила выдавать в адрес спасших ее отроков сразу после операции по ее освобождению из лап террористов, ничего особо нового для себя она услышать тут вроде бы не должна была, однако услышала.
Или сочла нужным услышать. Только моментально после исполнения "хором мальчиков на веслах" свежего песенно-поэтического шедевра на Мишку налетела Дунька-отличница, пунцовая и разъяренная, как курица, у которой отбирают цыплят.
— Как можно?! — затарахтела она, даже не снизойдя до объяснений, что именно "можно"; видимо, сочла сам факт настолько, бесспорно, возмутительным, что уточнений не требовалось. — При княгине Агафье Владимировне?! Во время чтения утренней молитвы?!
Мишка, не сразу поняв, что именно произошло, встревожился. Песню-то он слышал, но не учел, что княгиня окажется столь чувствительной. От ее светлости он давеча и покруче загибы узнал — хоть записывай; такие бы, поди, и дед при случае оценил. А Дунька продолжала негодовать, особо напирая на возмутительное безбожие:
— Святую молитву прерывать! Такими словами!
Мишке наконец удалось вставить вполне логичный вопрос:
— Да какими словами-то?
Девчонка раскрыла рот для ответной тирады и… сдулась. Иного слова Мишка при всем своем желании подобрать бы не смог. Словно из нее воздух выпустили — стояла с несчастным видом и только глазами на него лупала; вот-вот слезы брызнут. Повторить так возмутившее ее слово она себя заставила бы разве что под угрозой отлучения от церкви, да и то не сразу, а найтись с ответом вроде "что твои гребцы только что проорали…" с ходу не сообразила.
Мишка за время их вынужденного знакомства уже успел отметить: девчонка вроде и не глупа, в здешнем обществе сошла бы за весьма образованную отроковицу, судя по тому, что она выдавала из Писания при случае и без оного. Вот только знания ее были зазубренными: цитату подходящую она еще могла оттараторить, но сообразить что-то, моментально перестраиваясь по ситуации, оказалась совершенно не в состоянии. Не то что Мишкины сестрицы: даже Елька в таких случаях никогда не терялась, не говоря уж о старших. Анька, пожалуй, и "нехорошее слово" брякнула бы во всеуслышание, не постеснялась.
Гребцы, наблюдавшие Дунькину трагедию со своих лавок, вовсю посмеивались, довольные тем, что надоевшая им до полусмерти задавака наконец-то заткнулась, а та, так и не сумев найти нужного ответа, поступила, как зависший компьютер — перезагрузилась и перешла к следующему вопросу программы.
— Княгиня боярича к себе требует! — возвестила она куда-то в пространство, будто бы и не сам Мишка стоял перед ней, после чего гордо развернулась и попыталась с достоинством удалиться. Правда, получилось у нее плохо: стараясь поскорее миновать нахально посмеивающихся мальчишек и, главное, избежать еще какого-нибудь неудобного вопроса от Мишки, "недокняжна" слишком спешила и, как и следовало ожидать, тут же споткнулась о какую-то снасть под ногами. К счастью, на этот раз дело обошлось без травм и разрушений — стоящий тут же Заика подхватил девчонку за шиворот, и она не расшибла носа, только пострадала морально от грянувшего со всех сторон хохота.
Прежде чем последовать за ней, Мишка подавил рвущуюся улыбку, строго шикнул на разошедшихся отроков и подозвал к себе Артемия:
— За то, что придумал — хвалю, но что же ты, не мог слово какое поприличнее подобрать? Забыл, кого везем?
— Минь, да я и так чуть голову не свихнул, придумывая, — виновато понурился новоявленный поэт-песенник. — Ну никак там ничего больше не получалось, чтобы складно. Если скажешь, мы петь больше не будем.
— Складно! Вот сейчас княгиня мне за вас холку-то тоже складно намылит! — Сердиться не хотелось совершенно. Мишка почесал в затылке и решил: — Пойте пока так: "Лях ли, половец — выгоним всех со двора!" Ничего, что не в рифму — потом еще подумаем.
Княгиня на этот раз гневалась не сильно. В отличие от Дуньки.
— Что же ты, боярич, своим отрокам позволяешь? Ты бы еще их научил, как скоморохов, срамные песни петь.
— Виноват, ваша светлость! Слово уже исправили, петь будут теперь прилично. — Мишка вытянулся во фрунт. — Но наши песни не скоморошьи — воинские. Минувшей зимой в Турове, когда я с братьями воинское искусство показывал, сам иеромонах отец Илларион наше представление и музыку одобрил. Потому и князь Вячеслав Владимирович соблаговолил…
— Ах да, помню, ты сказывал. Но ты вроде про учение тогда говорил, а не про песни. Что же, и эту вы ему пели? — хмыкнула Агафья.
— Эта песня только тут придумалась, чтобы ловчее грести. А тогда музыканты без слов музыку играли. Песни же мы поем на привале или в походе для поднятия духа. — Мишка слегка расслабился, переходя из стойки "смирно" в положение "вольно", и продекламировал голосом Маэстро Быкова из любимого в ТОЙ жизни фильма:
Кто сказал, что надо бросить песни на войне? После боя сердце просит музыки вдвойне! —и с трудом удержался, чтобы не добавить классическое: "Ибо все преходяще, а музыка вечна!", но рассудил, что таких приоритетов княгиня может и не оценить.
Впрочем, Агафья оценила. Да и было что! Мишка пустил в ход все свое отточенное в прошлой жизни умение заговаривать бабам зубы. Соловьем заливался: и про благотворное влияние музыки вообще и песен в частности на военный дух личного состава, и про то, чем маршевая музыка отличается от той же "Дружинушки", и про то, как воздействуют приятственные уху мелодии на общее самочувствие и благорасположение. Закончил же тем, что наполовину продекламировал, наполовину пропел "Песнь о вещем Олеге", на мотив бессмертного "Варяга". В конце представления он уже не стоял, а с разрешения княгини сидел и только что за руку ее не держал. Видно, и впрямь достала Агафью монотонность дороги, а тут какое-никакое, а развлечение.
Отпустила она Мишку только тогда, когда ее саму позвал князь, но велела на следующий день непременно снова разогнать скуку занятной и уместной для княжеского слуха беседой. Ну а гребцам милостиво позволила и дальше петь "Дружинушку", хотя и в новой редакции.
В довершение всех Мишкиных забот, дополнительной, но ожидаемой головной болью стал Ходок. Кормщик перепрыгнул на их ладью чуть ли не раньше Никифора и, с ходу отыскав в толпе отроков Роську, тут же сгреб его в объятия. Скупые мужские слезы, правда, не последовали, зато вполне отеческих, то есть весьма увесистых, подзатыльников поручик Василий огреб в полной мере. Что он при этом чувствовал, осталось его тайной, но улыбался он при этом не менее счастливо, чем сам Ходок.
"Однако, сэр, радость радостью, но "солдат всегда солдат", в смысле — моряк. Переделанную ладью в карман не спрячете, тем более что их пока еще и нету, а вот от подробных расспросов придется как-то уворачиваться. Ну что, отринем прочь куртуазные предрассудки и спрячемся за юбкой, то бишь за княгиней?"
У Роськи такой ширмы не было, так что парню пришлось отдуваться и за себя и за крестного, который его строго-настрого предупредил, что язык надо держать за зубами даже с Ходоком ("Тем более с этим пройдохой!"). Отрок изобразил самую честную физиономию, на которую оказался способен, и на все расспросы изнывающего от любопытства кормщика отвечал: "Не знаю! Боярич велел!"
Долго так продолжаться не могло, потому что все необходимые команды жадный до ученых слов начинающий филолог заучил так, что они у него от зубов отскакивали, и непременно прокололся бы, выдав свои заметно расширившиеся познания в водоплавательных терминах. Спас Роську, как ни странно, сам Ходок.
Облазив, насколько возможно, ладью, ощупав и рассмотрев все нововведения, он слегка угомонился и ехидно комментировал не вполне благообразный внешний вид гребущих отроков, их не всегда слаженные действия на крутом повороте реки, а также командующего всем этим плавучим циркусом Роську. При этом он картинно стоял одной ногой на скамье (для чего бесцеремонно подвинул сидящего там измученного мальчишку), а другой опирался на борт ладьи. Караван тем временем вышел на очередной прямой участок реки, ветер оказался попутным, и стоявший на вахте Роська дал команду поднять парус, не забыв предупредить острослова:
— Дядька Ходок, ты бы слез оттуда, не ровен час, гиком зашибет.
— Меня? Зашибет? — Кормщик выпятил грудь, огляделся по сторонам и презрительно протянул: — Да еще ги-и-иком.
Дальнейших подробностей Мишка не видел, ибо сам в этот момент отбивался от наседающего на него чуть не с кулаками разошедшегося дядюшки; заметил только мелькнувший конец гика, сопровождавшийся отчаянным воплем Роськи, а в следующий миг услышал невнятный возглас Ходока, тут же прервавшийся громким всплеском. То ли взбудораженный чересчур эмоциональной встречей со своим бывшим воспитателем Роська все-таки перепутал команды или запоздал с ними, то ли отроки, впечатленные выслушанными комментариями, действовали чересчур неловко — не суть. Для Ходока, которого развернувшийся гик вынес за борт, разницы не было никакой. Хорошо еще, что вторая ладья Никифора шла чуть ли не следом за княжеской, и там успели вовремя среагировать и вытащить неудачливого купальщика под громогласные насмешки:
— Робя, видали, как наш Ходок летел? Ну орел!
— Не-е, не орел — селезень.
— Ага, такой же сизый!
— Да-а, не глянулся наш селезень той утице, вона как крылом приголубила!
Вмиг окоченевший в мокрой одежде да на холодном ветру, Ходок мог в ответ только икать: "Ги-ик! Ги-ик! Ги-ик!", вызывая все новые взрывы хохота.
Правда, после такого эпохального полета на странную ладью он только косился да что-то выспрашивал у отроков, но те больше отнекивались, пока Демьян, разозлившись, не отлаял его, запретив даже на стоянках приближаться к княжескому судну и тревожить важных пассажиров.
Так и провел Мишка оставшееся до конца путешествия время, ежедневно заставляя команду тренироваться в управлении парусом, развлекая княгиню с "недокняжной", иногда — князя, когда тот не уединялся для напряженных и не всегда гладко протекающих переговоров с Никифором. Не забывал он и понемногу приходившего в себя Егора, который ни разу не подал голоса, но прислушивался очень внимательно и наверняка мотал на ус все услышанное, особенно новые и для него объяснения сотника во время тренировок.
В который раз Ратников радовался хорошей памяти, которая выручала его в школьные годы — не обладай он ею, то очень быстро исчерпал бы запас номеров для "показательных выступлений". Не подвела она и теперь: к его услугам оказались выученные когда-то практически наизусть сказки Пушкина, уже переложенные для слушателя XII века и опробованные на отроках в трапезной Михайловской крепости. Он правда чуть было не подпортил свое реноме ревнителя православной веры декламацией "Балды", но вовремя спохватился, что для подобного произведения место и слушатели не совсем подходящие. Не хватало потом еще Дунькины выговоры выслушивать. После этого, памятуя, что лучше перебдеть, чем недобдеть, Мишка потратил полночи, мысленно перебирая подходящую к случаю классику: "Ромео и Джульетту", например, и вовсе счел за лучшее не поминать, от греха подальше.
В общем, к тому времени, когда они добрались до Слуцка, княгиня Агафья взирала на молодого боярича вполне милостиво и почти что с умилением. Во всяком случае, имидж свой сотник Младшей стражи Погорынского войска в ее глазах исправил кардинальным образом, и то время, которое он буквально с кровью отрывал для великосветских посиделок от совершенно неотложных дел (в отличие от княгини, Мишке в дороге скучать не приходилось), окупилось сторицей.
Единственное, что несколько омрачало ситуацию, это совершенно не предусмотренное им последствие: Дуньку-отличницу, неотлучно находившуюся рядом с княгиней во время всех его разговоров с ней, наповал сразило его обаяние, хоть и не ей предназначавшееся.
Если уж быть совершенно честным, то первый сокрушительный удар по девичьему сердцу Мишка нанес еще при первом знакомстве: в образе в меру прекрасного и, без сомнения, отважного рыцаря в сверкающем доспехе подхватил ее на руки во время штурма, тем более что о насквозь приземленной мысленной реплике про "уронить деву задом" она понятия не имела. Все же прочее упало на хорошо подготовленную почву, так что свой план по очаровыванию светских дам Михаил Ратников перевыполнил, хоть Дунька до полноценной дамы по малолетству заметно недотягивала.
С остальным же, особенно с родословной, как выяснилось, у нее все было в полном порядке: девица оказалась сиротой, но приходилась какой-то дальней родней князю и потому воспитывалась при княжьем дворе и состояла при княгине. Ее отец, погибший несколько лет назад, числился у Всеволода Давыдовича в ближниках и вроде бы с детства состоял в друзьях, вот и взяли девчонку после смерти родителей на воспитание.
По другой версии — или, скорее, по бытующим в Городно слухам, от которых никому еще не удавалось застраховаться, а тем паче людям публичным и привлекающим всеобщее внимание — Евдокия объявлялась незаконнорожденной дочкой самого князя, так как слишком уж явно он девчонке благоволил, а княгиня, напротив, не особо ее жаловала. Впрочем, точно этого никто, кроме самого Всеволода и покойной Дунькиной мамаши, знать не мог. Матушка, по понятным причинам, уже никому не скажет, а у Всеволода спрашивать дурных не находилось.
Все это Мишке очень обстоятельно, но с ухмылкой поведал Никифор, заметивший метания княжеской воспитанницы. Как у любой девчонки ее возраста, все чувства явственно читались у нее на лице, но всем вокруг было не до отроковицы с ее переживаниями, а вот купец усмотрел в этом вполне определенные благоприятные намеки на будущее и, видимо, уже прикидывал, какие он сам сможет из этого извлечь выгоды.
— Не теряйся, племяш! — усмехнулся дядька в заключение разговора. — Дед-то твой в свое время сообразил, а ты чем хуже? Дочка — не дочка, тут уж не скажу, да и плевать, все равно князь к ней как к родной расположен. И выдавать ее замуж Всеволод сам будет, приданое даст, как положено. За князя ей невместно, конечно, а за боярина… Почему бы и нет?
— Так сговорил меня дед с дочкой боярина Федора. Да и не дадут мне самому это решать… — поморщился Мишка, вспомнив о своей докуке, но задумался.
"Называется, любовь нечаянно нагрянет. Самое время, в ваши-то годы, сэр. Но в общем и целом дядюшка прав — Дунька очень даже перспективный вариант. Да и опекун прекрасной дамы, то есть невинной девицы, спасенной вами от злодеев, а потом очарованной, нонче у вас в плену. Ну прям как в романе, блин! Осталось пасть в ноги князю, попросить руки "прекрасной Евдокии" вкупе с благословением, а получив таковое, развернуть флотилию и всей компанией рвануть в Городно гулять свадьбу, ибо невместно содержать в плену будущего родича. Или лучше вначале широким жестом отпустить князя, а потом уже просить руки — чтобы совсем по-благородному вышло?
Вот бы князь умилился такому небывалому счастью и такой невиданной дурости! Он-то рыцарских романов не читал, по причине их полного пока что отсутствия, и не знает, поди, что ему по правилам жанра полагается умилиться и благословить молодых, закатить пир на весь мир, врагов простить и одарить… и еще что-то подобное в том же духе. Короче, полный бред и розовые сопли в сиропе. Так что князь Всеволод сам до этого в жизни не додумается и Дуньку за такого придурка точно не выдаст.
Но в принципе дядя Никеша прав: есть над чем подумать в связи с намечающимися перспективами на светлое будущее. Конечно, ситуация пока что не располагает — вам бы, сэр Майкл, сейчас прочие проблемы разгрести, да еще Катерина свет Федоровна где-то в отдалении маячит, причем не одна, а с папенькой Федей в качестве группы поддержки. Блин, ну угораздило же тогда деда с этим сватовством!"
Для внука сотника из богом забытого захолустья такая партия, как дочка боярина Федора, — предел мечтаний. Но только для Мишки Лисовина, а вот для Ратникова с его планами девочка Катя могла стать не столько трамплином для будущих свершений, сколько хорошим жерновом на шее. На первых порах брак с ней, вероятно, стал бы преимуществом и ступенькой вверх (и то еще посмотреть нужно), но и потолок, до которого та ступенька поможет дотянуться, обозначил бы достаточно четко — выше не прыгнешь, так и будешь у боярина Федора под рукой ходить.
"Черт побери, если уж все равно придется жениться по расчету, то, по крайней мере, расчет должен быть верным. Ну чего бы, как в приличных романах (из того же разряда, что и "пасть в ноги предварительно освобожденному родичу") Юльке не оказаться незаконной дочерью какого-нибудь захолустного князя? Их сейчас тут, как блох на собаке, буквально на дороге валяются, сами убедились.
Ладно, хватит мечтать попусту, нашли время, ей-богу! Нет уж, если не Юлька, так жену надо выбирать в соответствии с размером прилагающегося приданого и точным учетом всех возможных последствий. И тут, безусловно, Дунька Катерине фору даст по всем пунктам. Ну и то, что лет "прекрасной даме" пока что только двенадцать, позволяет нам надеяться, что прямо сейчас под венец девице не горит. А Катя… А что Катя? И она, кажется, не перестарок, так что вопрос еще на повестке дня не стоит, но так или иначе придется когда-то эту проблему решать".
После переволока из верховьев Немана в Случь, умотавшего всю сборную команду, отроки смогли немного расслабиться: все-таки по течению идти гораздо проще. Самый тяжелый и опасный участок пути прошли более или менее благополучно, команда коноводов отделалась минимальными потерями — пригнала чуть менее двух третей табуна, и хотя впереди был переход до Турова, но пугал он гораздо меньше. Да и слухи, распространявшиеся по реке вверх и вниз по течению почти со скоростью телеграфа, утверждали, что в Слуцке стоит войско.
Но в городе прежде всего пришлось решать проблему Катерининого папы. Собственно, наличие там боярина Федора оказалось для Мишки приятным сюрпризом, потому что сведения, добытые Ходоком в течение первого же получаса после прибытия, прямо на пристани, повергли юного сотника в немалую досаду: Младшая стража буквально на пару дней разошлась с Ратнинской сотней.
Чуть раньше — и застали бы деда, причем не одного, а в теплой компании князей Святополчичей. Оказывается, сюда сборное войско пришло из Пинска, преследуя противника, и достаточно долго стояло лагерем в окрестностях. После боев погуляли, видимо, на славу — во всяком случае, оставили о себе у местного населения довольно яркие воспоминания и в придачу — раненого боярина Федора. Впрочем, то, что раненого, выяснилось уже позже, а вначале сказали — пьяного в стельку и продолжающего усугублять это прискорбное состояние.
— Душевно, похоже, тут боярин отдыхает, — усмехался в усы Ходок. — Говорят, челядинцы удивляются, сколько в человека влезает. Хозяева-то уже опасаются, не приведи господи, брага кончится — всех зашибет! Грозен.
— А чего ему тут еще делать? — философски хмыкнул Никифор. — Лечится человек. Тут, поди, таких лекарок, как в Ратном, нету.
Но Мишка не был так благодушен, как дядюшка.
"Этого еще не хватало! Похоже, правду говорят, что бывших алкоголиков не бывает. Дед с Аристархом его уже один раз из запоя выводили, сколько лет он держался, а теперь опять с катушек полетел? Тяжелый случай и как не вовремя, чтоб оно все! Одно хорошо — водки тут еще нет, и прямых поставок кальвадоса от Журавля в Слуцк тоже, надо надеяться. Значит, боярин наливается пивом и брагой. Почки бы не посадил.
А ведь он бы нам сейчас очень даже пригодился как раз в ясном уме и трезвой памяти! Дядюшку, как представителя бизнеса, к делу приставили, а опытный политик с богатым дипломатическим опытом и вхожий как раз в те сферы, что для вас, сэр, пока что по техническим причинам закрыты, то, что сейчас надо! Эх, деда бы тут застать…"
Боярин наконец выговорился и бессильно рухнул на лавку. Но глядел он теперь на Мишку более-менее осмысленно, хоть брага и давала еще о себе знать резкой сменой настроения: от гнева до безнадежной тоски. И монолог свой продолжил в том же ключе.
— Дурак ты, и дед твой придурок! — хлобыстнул Федор кулаком по столу. — Он же все порушил! Все! И свою и мою жизнь… Сколько лет я из кожи вон лез, а он… В один миг… Думаешь, я спьяну невесть что несу? — Он требовательно глянул на все еще стоящего перед ним навытяжку боярича. — Ну отвечай!
— Никак нет! — браво, как рапорт по команде, отчеканил Мишка, с трудом удержавшись, чтобы не щелкнуть каблуками.
— Пьян! — неожиданно возразил Федор. — Еще как пьян! Был… Из-за тебя, засранца, почти отпустило… — Он пошарил глазами по столу. — Кружка где?! Налей! Сил моих нет.
— Никак нет! — повторил Мишка все так же придурочно-бодро.
— Чего?! — взъярился Федор и еще раз саданул по столу кулачищем. — Налей, сказано!
— Подмогнуть, боярич? — сунулся в горницу Арсений: видать, на всякий случай стоял под дверью.
— Боя-ярич? — заржал вдруг Федор. — Будет вам с Корнеем боярство! Он и себя, и меня, и всех под монастырь подвел, скотина!
— Погоди, — остановил Мишка незваного помощника. — Боярин уже и не пьян. Вели нам принести квасу да еды, что ль, какой. Только брагу забери, — кивнул он на стоящую на столе братину, к которой уже тянулся Федор.
— Куда "забери"?! — взвыл тот, но Арсений, не слушая, уже волок посудину из горницы. Ни слова, ни вопроса — будто так и надо. Мишка в очередной раз порадовался, как быстро мужик врубается в ситуацию, ведь в других обстоятельствах и возмутиться мог: почему ратником командуешь, как своим ровесником? А тут даже бровью не повел — просто взял и вышел. Золото, ей-богу!
— Так что с дедом-то? — Мишка как ни в чем не бывало, откинув церемонии, подсел за стол к Федору. — Ты мне все говоришь, да никак не скажешь. Может, потом и выпьем, если будет за что.
— Дед? — Боярин скривился. — Воюет твой дед. Со Святополчичами связался, придурок. Так что пей не пей, все одно теперь пропадать!
И Федор, сбиваясь на пространные нецензурные отступления, рассказал, что после освобождения Пинска, объединившись с сидевшими в осаде Святополчичами и их дружиной, Ратнинская сотня, преследуя отступающих полочан, пошла к Слуцку, где и остановилась на привал. И, как водится, никак не смогли при этом обойтись без банкета. Пир полагался по протоколу и входил в обязательную программу любой успешной операции, тем более при наличии князей.
Вот и попировали. Да с размахом, да всей дружиной! И на этом самом пиру дед, то ли в приступе пьяного разгула, то ли расчувствовавшись оттого, что ныне воюет вместе со "Славкиными" братьями и сыном, дал старшему, Изяславу, грамоту на боярство — огласить, как полагается, перед ближниками. Изяслав не стал упираться и огласил — надо думать, с великой радостью.
Кстати, этот князь оказался мужиком толковым, в отличие от братца. Брячик-то поначалу попытался договариваться с находниками, а когда не выгорело — и вовсе кинулся с перепугу молиться. Так из церкви и не вылезал, пока старший оборонял город. И, естественно, среди обывателей уже пошли разговоры, что только те княжьи молитвы и помогли — спасли Пинск от неминуемой беды.
Впрочем, и боярина и Мишку степень влияния Брячиславовых молитв об избавлении города от нежданной напасти сейчас не волновала.
— Это ж теперь как объяснять в Турове, кому Корней служит? Ну как решат, что он под чужую руку пошел? Мне же не отмыться!
"Опаньки! Приехали, сэр! Это что же тут дед учудил? И какого рожна он эту грамоту с собой потащил? Как раз для такого случая, что ли? Ну может и не специально — само получилось, и теперь надо это как-то расхлебывать. Да опять же не вам, сэр, вам на такой уровень пока и не сунуться.
Но дед же в бытность свою в Киеве при великом князе покрутился, сам управленец от бога, должен он такие вопросы в любом состоянии сечь! Его же только за это на ноль помножат вместе со всем Погорыньем!
Изяслав-то с братцем формально единственные, кроме Мономашичей, претенденты на киевский престол, и хотя ничего им не светит, но без внимания их не оставляют, вон как княгиня дернулась, когда я о родстве помянул, а тут… Мономашичам только намекнуть, что к Святополчичам пришел на помощь побратим их брата и на пиру им прилюдно в верности присягнул. Дед не присягал, само собой, но тут кто как подаст. "Не просто присягнул, а привел с собой сотню латной конницы, да сотню конных стрелков, да ладейную рать с ополчением!" Ага, тут и придурок Брячик с его "святой молитвой о спасении" в тему пойдет — то есть и Божья помощь на стороне претендентов на престол? Красиво получается, однако.
И какой вывод из всей этой красоты может сделать нормальный средневековый управленец уровня Мономашичей? Только один: резать, не дожидаясь перитонита! Святополчичей, может, еще и подумают, а вот нас с дедом — запросто.
Так-так-так… Вот и славно, что вы со своим князем и всей компанией в самый разгар этого эпохального события не угодили, а то бы и тут все в елку пошло: и князя плененного двоюродным дедушкам привезли, и княгиню, между прочим, сестру великого князя — да конкурентам правящей династии в руки? А вы-то еще расстроились, что на банкет опоздали! Не-э-эт, в данном случае тише едем — целей будем. Причем все.
Но теперь понятно, с чего Федор запил. Значит, соображать надо быстро, а главное, заставить соображать боярина. Очухается — подскажем, что ничего еще не пропало! Гипс наденем, клиента вернем и вот тебе, дядька Федор, дело, которое сможешь сделать только ты, и никто более!
С оглашением грамоты, конечно, дед упорол серьезный косяк. Тоже от успехов крышу сорвало, что ли? Совсем как у вас, сэр, будто сговаривались. Но небольшая отмазка у нас все же имеется. Грамота подписана Святополком в его бытность на престоле великого князя Киевского, и огласить ее должен его потомок — так сказать, придать ей легитимность и подтвердить реквизиты, что и сделано. Изяслав довел до сведения всех присутствовавших на пиру, что сотник Корней Лисовин признан воеводой и боярином еще аж до Мономаха, то есть — очень давно, и признан не кем-нибудь, а самим тогдашним великим князем Киевским.
Теперь главное — успеть добраться в Туров быстрее компрометирующих слухов, доложить первыми и, главное, правильно доложить. Просить Вячеслава Туровского, чтобы тот сказанное подтвердил. Дескать, воевода воюет и отлучиться никак не может по причине сложной обстановки на фронтах — долг для него превыше всего, но, мол, счел необходимым испросить у сюзерена, коему всецело предан, санкцию на то, чтобы теперь это оглашение принять и величаться согласно присвоенному званию и должности. То есть мы Святополчичам благодарны, тем более что они нам родичи, но присягали-то мы Мономахову роду и себя без него не мыслим.
Ага, и тут же еще подарочек приложим: вот и сестрицу княжескую спасли, и князя, пропустившего врагов, пленили, а виновен он или нет — судить уже не нам. И пленил его любимый внучек того самого воеводы, по дедову непосредственному распоряжению, разумеется, — тот самый волкодав, что весной из чужих рук награду брать отказался. Молод, но уже воин — и первую добычу, как положено, хозяину притащил и к ногам положил.
И кому еще быть таким воеводским посланником, как не боярину Федору? Вы, сэр, там пока не котируетесь. Разве что перед князем, коли будете допущены, завернуть при случае очередной крендель в духе рыцарской куртуазности: пасть на одно колено, подать меч рукоятью вперед в руки его светлости и изречь нечто невыразимо изящное: хочу, мол, княже, меч из твоих рук принять и служить тебе тем мечом до последнего вздоха. Как князь, не знаю, а сестрица Агафья, коли рядом окажется, непременно умилится.
Но посмотрим по ситуации, а чтобы появился шанс этак красиво всю историю закруглить, придется боярину Федору расстараться. А пока… А пока пошел-ка он…"
— Арсений! — выглянул Мишка за дверь. — Баня боярину готова?
Глава 2
Серое небо почти легло на кроны деревьев по обоим берегам Припяти и, казалось, вот-вот провиснет до самых бортов ладей: Туров встретил триумфальное прибытие Младшей стражи Ратнинской сотни ледяным дождем со снегом и пронизывающим ветром. Впрочем, на оркестр и толпы восхищенных горожан Мишка особо и не рассчитывал, да и упредить о прибытии в стольный город высоких гостей в статусе ВИП-пленника с супругой и сопровождавших их лиц было некому.
Последний участок пути вдоль Случи, когда всем стало ясно, что авантюра с ладейно-конным исходом из лесных дебрей княжеской четы со свитой оказалась-таки не авантюрой, а удачно выполненным смелым планом, коней решили поберечь и не гнать. Табун удалось сохранить в большем числе, чем рассчитывали, но все-таки в меньшем, чем хотелось. Совсем избежать потерь не удалось: не столько от бескормицы, сколько от неизбежных на весьма пересеченной местности переломов и прочих несчастных случаев. Впрочем, благодаря им же всадники питались очень даже неплохо, ибо подкармливать по дороге кониной волков и другое зверье никто не собирался. Фуражом для оставшегося конского поголовья, как и продовольствием на столько оголодавших от тяжелой работы на веслах ртов несколько раз удавалось разжиться в принеманских селах, обитатели которых промышляли снабжением проходящих по санному пути обозов. Те же сельчане охотно брали в уплату за поставки и услуги проводников и лоцманов самых замученных лошадей, то ли в расчете подкормить их и потом при случае выгодно продать проезжим, то ли оставить себе на племя.
По прикидкам, сделанным в Слуцке, конный отряд должен был добраться до конца маршрута только через день-два после ладейной группы. Отдельного же гонца посылать поостереглись: хоть и шли уже по безопасным вроде бы местам, но профессиональная паранойя воинов на пустом месте не рождается, а обозы и в одном дне пути от Турова, случалось, грабили.
Припять около Турова разделялась на множество проток, и основная из них, по которой и шли суда с верховьев к Днепру, выныривала из-за скопления островов аккурат напротив детинца. Острова те были низкими, поросшими невысокими кустами, за которыми можно спрятать рыбацкую лодку, но никак не три больших ладьи, и обычно приближение судов было заметно. Однако в этот раз отвратительная погода позволила всегда внимательной страже разглядеть подплывающий неизвестно чей караван только тогда, когда он оказался практически под самыми стенами. Поднявшийся было переполох, правда, быстро улегся — бывалые дружинники узнали головную ладью, принадлежавшую хорошо известному в Турове купцу, но странное судно, сопровождавшее Никифора (или конвоируемое его ладьями), заставило насторожиться и выслать к пристани дозор. Князя с дружиной в городе нет, мало ли… Вдруг на знакомых ладьях чужаки идут — время-то лихое. Ну и для верности послали гонца на подворье Никифора, чтоб было кому опознать прибывающих, так что сюрприза в стиле "не ждали" не получилось.
Когда ладьи подходили к привычному причалу, там уже маячили какие-то фигуры, и Никифор издалека признал кого-то из домашних во главе с сыном Павлом, а со стороны посада торопилось еще несколько человек — как оказалось, все из купеческих семейств. О нападении ляхов в Турове знали, а потому за путешественников, оказавшихся в такое неспокойное время вдали от дома, тревожились не на шутку. Далеко не все купеческие обозы добрались до места назначения, кто-то и сгинул безвестно, но благополучное прибытие Никифора обнадежило тех, чьи близкие еще в дороге — коли ему повезло миновать беду, глядишь, и остальные прорвутся. Вот эти-то купцы, купчата и купеческие приказчики да неистребимые в любом городе зеваки стали первыми, кто узнал и разнес потом по Турову слухи о пленении городненского князя теми самыми мальчишками, что прошлой зимой на торгу показывали воинское умение.
Никифор величественно стоял на носу передней ладьи в классической позе, сильно напоминавшей Мишке кадр из мультфильма "Аленький цветочек": рука козырьком к глазам, на голове шапка, отороченная мехом, на плечах — лихо распахнутая, несмотря на ненастье, дорогая шуба. Рядом с ним столь же картинно и при полном параде возвышался кристально трезвый и торжественно-серьезный боярин Федор.
Князь Всеволодко, еще не оправившийся от раны, в конце пути занедужил, и его нещадно трепала лихорадка; княгиня Агафья, безотлучно находившаяся при муже, зябко куталась в меха и только усилием воли не выбивала зубами чечетку, а Евдокия тихо поскуливала, сжавшись рядом с ней в комочек.
Перед последним переходом Мишка заставил всех отроков вымыться, но делали это наспех, без бани, воду согревали в котлах, а изношенную и замызганную одежду после отдыха в Слуцке ни разу не стирали — негде и некогда. Измученные длительным походом, почти поголовно хлюпающие носами, с руками, обмотанными тряпицами, оборванные, несмотря на все усилия обозников, — не воины, а персонажи из фильма "Путевка в жизнь", только вместо клифтов беспризорников обряженные в рубахи и поддоспешники.
"М-да, сэр, и снова жизнь вносит свои коррективы в мечты, навеянные романами. Как было бы славно въехать в ворота Турова на белом коне с княгиней, восседающей перед вами, и князем, то ли бредущим у стремени, то ли вообще в мешке, перекинутом через круп все того же коня. А следом Младшая стража в конном строю, с лихими песнями.
Ну нет! Скажите спасибо, что хоть Зверя уберегли, и то он сейчас не в том состоянии, чтобы на нем в ворота въезжать, даже если бы мы и не опередили конный отряд. Хотя чем вы, собственно, недовольны? Песня в наличии, так что наслаждайтесь".
Несмотря на все испытания, гребцы, включая Никифоровых работников, осипшими голосами дружно ревели "Дружинушку".
Накануне боярин Федор и Никифор решали, кому, собственно, следует сдать на руки княжескую чету. Оставлять Всеволода Городненского на попечении Ольги Туровской, несмотря на усиленные намеки княгини Агафьи, никто не собирался, и не потому, что чего-то опасались. Нет — князя следовало передать только князю, но по сведениям, полученным в одном из поселений от встреченного там знакомого Никифору приказчика, Вячеслав Владимирович в Туров еще не вернулся. Проблема усугублялась тем, что если князя Всеволодко еще можно было считать пленником, то княгиня Агафья под это определение никоим образом не подпадала, следовательно, удерживать ее где бы то ни было против воли никакой возможности не представлялось. Вовсе не идти в Туров и ждать где-то в отдалении, пока князь Вячеслав вернется из похода, — совсем глупо, да и опасно.
Выход неожиданно подсказал Матюха, всерьез озабоченный здоровьем своего сиятельного пациента. Болезнь князя, не оправившегося толком от раны, не на шутку тревожила его. И хотя и сам Матвей и Илья в один голос утверждали, что опасности для жизни Всеволода нет, тем не менее оба считали, что князю потребны и лучшие условия, и более опытные врачеватели. Вот Матюха и поинтересовался, нет ли при туровском монастыре лекарей? Настена как-то упоминала, что иные монахи лекарскому делу аж у греков учатся, правда, высказывалась об их врачебных навыках, мягко говоря, скептически.
Никифор тут же заявил, что есть такой, и за ним даже из княжьих палат при нужде посылали, и добавил, что и сам несколько раз обращался в монастырь, когда припекало, хоть цену за свою помощь монахи ломили немалую. Правда, и лечили не в пример лучше бабки-травницы, которая пользовала бедноту.
"Ну да, и тут элитная медицина. Лекарок вроде Настены извели, зато теперь за свои услуги драть можно. Впрочем, нам сейчас это на руку: князя исцелить они не откажут".
К тому же в таком случае получалось, что недужного князя сдавали не кому-нибудь, а епископу, то есть князю церкви, так что и с точки зрения протокола все приличия соблюдались. Вот и вышло, что княжеская чета разделилась сама собой, без какого бы то ни было насилия: Всеволода, дождавшись, когда все лишние выгрузятся с ладьи, прямо на ней — чтобы не тревожить больного — отправили на епископское подворье в Борисоглебский монастырь, стоявший недалеко от детинца, на берегу речки Язды, при впадении которой в Припять и был когда-то заложен Туров.
Княгиня же воспользовалась гостеприимством жены своего брата, ибо при муже оставаться не могла — монастырь-то мужской, поэтому ее, вместе с сопровождавшими "дамами" и боярином Федором, которому тоже позарез надо было повидать княгиню Ольгу (или еще кого-то в княжеских палатах — он не стал уточнять), доставили прямиком в детинец. Ждать, пока за ними с княжеского подворья прибудет подобающий Агафье по статусу возок, не стали, обошлись простой телегой, да и не все ли равно, в каком транспортном средстве подпрыгивать на колдобинах — лишь бы побыстрее оказаться в тепле.
Мишка же вместе с Никифором, Арсением и небольшим отрядом отроков — выбирали более-менее благообразно выглядящих — опять погрузился на осточертевшую ладью, чтобы доставить в монастырь недужных князя и Егора вместе с Мотькой. Более опытного лекаря Илью пришлось оставить на причале, ибо никто лучше обозного старшины не смог бы справиться с ролью квартирмейстера: предстояло разгрузить две ладьи Никифора и разместить кучу народа.
На епископском подворье их встретила нешуточная суматоха: оказывается, гонец, которого Никифор отправил верхами упредить владыку, не то в спешке не расслышал, не то от излишнего усердия забыл, но только переполошил монахов известием о ранении и то ли пленении, то ли, наоборот, спасении из плена князя, не удосужившись уточнить, какого именно. Так что ждали своего князя — Туровского, и, удостоверившись, что это, слава богу, не он, епископ только вздохнул с облегчением, хотя, судя по выражению лица, хотел сплюнуть с досады. Тем не менее Всеволода Давыдовича встретили со всем полагающимся почтением, немедленно занесли в теплые покои и послали за лекарем.
Среди встречающих на монастырском дворе Мишка с некоторым удивлением увидел Иллариона. Вот уж про кого он совсем забыл, а зря: тяжелое ранение, конечно, сильно сказалось на здоровье воинственного иеромонаха, но не на его памяти. Если раньше держаться прямо грека заставляла неизжитая военная привычка, то сейчас, едва оправившись от тяжелых ран, он передвигался медленно, но все так же прямо, опираясь при этом на трость. Стоило, однако, взглянуть ему в глаза, как немощный монах куда-то исчез и перед Ратниковым возник прежний Илларион — деятельный и властный. Мишка с трудом удержался, чтобы не потрясти головой, прогоняя наваждение, но тут его внимание привлек спутник Иллариона — тоже монах. Держался он тоже прямо, но то, что это именно военная выправка, бросалось в глаза, несмотря на заметную хромоту. Судя по всему, это был еще один грек, и еще один бывший военный — и он явно интересовался не князем, а самим Мишкой, что Ратникову не слишком понравилось: похоже, что его неосторожные рассуждения о христианском ордене Илларион не забыл.
"Заметьте себе, сэр Майкл, мало того что не забыл, а уже и планирует что-то, скотина такая! Интересно, этот его знакомец специально по вашу душу прибыл, или он просто в прошлый раз на глаза не попадался? Такую морду не забудешь.
Придется теперь выкручиваться — не отдавать же этому воронью Младшую стражу на откуп! И без того хлопот полон рот, так нате вам — еще одного воинствующего монаха подогнали! А он наверняка бывший вояка, к бабке не ходи. На деда чем-то смахивает… Точно — ноги нет! Вон как хромает — вылитый Корней, только масть другая".
С епископом больше говорил Никифор, а Мишка скромно помалкивал и только отвечал на вопросы. Дядюшка мог сколько угодно в процессе торга парить племяннику мозги о неправомерных действиях и прочей чепухе, но тут не подвел: выдал оговоренную и заранее согласованную версию. Дескать, пленил отрок князя в полном соответствии со своим воинским долгом, ничего не зная о тех прискорбных обстоятельствах, кои вынудили того сотрудничать с захватчиками. А узнав, сделал все для спасения княгини и детей. И потом согласно просьбе плененного препроводил его в Туров, куда князь Всеволодко, даже страдая от ран, желал попасть как можно скорее для встречи со своим сюзереном, Вячеславом Туровским. В дороге же молодой сотник всячески обеспечивал ему надлежащий уход и охрану — время-то военное.
О пленении княгини Агафьи и вовсе речь не шла, а токмо о спасении ее из рук похитителей. Все ближние, бывшие с ней в полоне, а самое главное — дети под надежной охраной уже благополучно доставлены в Городно; сама же княгиня, ведомая христианским благочестием и супружеским долгом, добровольно пожелала сопровождать раненого мужа. Но в пути князь занемог, потому и доставлен в монастырь, к лекарю отцу Ананию.
Ладно бы Никифор — купец такие песни мог петь часами, ему привычно, но ведь и сам Всеволод Городненский, даром что слаб, после осмотра и перевязки охотно подтвердил все сказанное, вставив несколько лестных слов о храбрости молодого сотника и доблести его отроков. Видать, не зря Никифор проводил все время с князюшкой, пока его племянник развлекал дам.
"Интересно, о чем еще они сговорились? Что-то анкл Ник не торопится меня просвещать… Решил, что три сотни гривен мне рот заткнут и глаза замажут? Ну-ну…
А ваш "черный ящик", сэр, вроде бы реагирует адекватно, так что можно надеяться, что фатальных ошибок при воздействии на него вы не допустили… пока".
Возвращаясь из монастыря и подходя к Никифорову подворью, Мишка издалека услышал крики, доносящиеся из-за тына. В общей какофонии среди множества голосов преобладали испуганные бабьи причитания, сильно разбавленные мужскими и отроческими, среди которых он различил злющий Роськин дискант:
— Убью, гнида!
Сразу вспомнилась произошедшая здесь же в прошлый приезд драка с двоюродными братьями, вмешательство в нее холопа Роськи, и те последствия, которые потом им потом пришлось разгребать. Мишка, конечно, уважал традиции, но не до такой же степени, а посему, подгоняемый дурными предчувствиями, отбросил всю положенную при его звании степенность и чертометом рванулся к воротам. Никифор поспешал следом.
Истинной причиной Мишкиной поспешности являлась теоретическая вероятность участия в непонятном пока скандале двоюродного братца Павлуши, который заметно вытянулся за прошедшие месяцы и, видимо, почувствовал себя хозяином в отцовское отсутствие. При встрече на пристани прилива братских чувств он у Мишки не вызвал, да и сам их не особо проявлял. Хотя и обнялись, согласно протоколу, и приветствиями обменялись, как положено по обычаю, но скрыть, что появление дорогих кузенов во главе с бояричем (бояричем! — это ж треснуться можно!) Михаилом стало для него весьма неприятным сюрпризом, Пашка не смог.
Князя, правда, никто на ладье и не разглядел, а вот Агафья Владимировна произвела на пристани настоящий фурор. Закутанная в соболя, с таким видом, словно идет не по слякотной каше тающего снега и грязи, а по ковровой дорожке, усыпанной цветами, и вокруг не случайные зеваки, ошалевшие от внезапного явления чужой княгини, а ликующие толпы хорошо проинструктированных подданных, она величественно проследовала к поданной ее светлости телеге. Следом за ней с привычно задранным сопливым носом просеменила Дунька, безуспешно пытаясь подражать своей патронессе. Шествие замыкал вальяжный и торжественно-официальный боярин Федор. Павел, как и все, стоял на пристани разинув рот и опомнился только от отеческого рыка Никифора:
— Пашка, чего встал? Телеги подгоняй! И за разгрузкой сам проследи, нам с Михайлой недосуг, дело есть.
Павел резво кинулся выполнять отцово распоряжение, но взгляд, которым он при этом успел одарить двоюродного братца, Мишке очень не понравился. Такие взгляды Ратников хорошо знал еще по прошлой жизни. Мальчишеская зависть к ровеснику — дело понятное, вполне житейское, но тут отчетливо просматривалось другое, то самое, что он видел неоднократно, неожиданно для многих став депутатом: зависть и ревность к "счастливчику" и "баловню судьбы", выбившемуся на самый верх. И непоколебимое убеждение, что тому "просто повезло". И злобно-пророческое "высоко забрался — больно падать придется". Когда же долгожданное падение наконец состоялось, то "пророки" испытывали искреннее удовлетворение от собственной прозорливости, но при этом все равно не могли простить тот успех — так и точил изнутри злобный завистливый червячок: "Почему все ему? Ведь я такой же!"
При встрече на пристани Мишка это неприятное сходство отметил, но тут же выкинул из головы — других забот хватало. А вот сейчас обожгло: про Роську забыл! Бывший холоп, которого полузадушенному жабой Пашке приходится теперь принимать как родича! Помянет кузен от большого ума поручику его холопство, и туши свет: как пить дать, огребет Павлуша за все прошлые обиды и еще в кредит получит, так что ни один здешний лекарь не поможет. Не приведи господи, Роська его всерьез пришиб — вон как бабы-то на дворе надрываются.
К счастью, Павел оказался ни при чем: стоял в стороне и, криво усмехаясь, смотрел на драку. Точнее говоря, драки уже никакой не было — забияк растащили, но облегчение, наступившее при виде целой и невредимой физиономии двоюродного братца, длилось недолго. Совершенно неожиданно для Мишки героями дня оказались Роська, Демьян и… Мотька.
Штатный лекарь Младшей стражи согнулся и с трудом дышал: видимо, только что основательно получил в душу. Демка с перекошенным лицом молча рвался из рук удерживавших его отроков и, судя по всему, мечтал добраться до не менее злого, отчаянно ругавшегося Роськи, чей левый глаз стремительно наливался красным цветом и обещал в ближайшем будущем заплыть хорошим фингалом. В общей суматохе появления боярича никто не заметил, и Мишке пришлось рявкнуть во всю глотку, чтобы перекрыть общий шум:
— Смирна-а-а!
Отроки привычно замерли, кто-то из баб ойкнул, но и они заткнулись; суетившиеся во дворе холопы тоже остановились. Ходок, болтавшийся поблизости, заржал было, но то ли перекошенное Мишкино лицо произвело на него сильное впечатление, то ли заметил, как рука молодого сотника легла на висевший у пояса кнут — во всяком случае, кормчий, как человек опытный и разумный, не желал расставаться с остатками зубов, а потому быстро подавил свое веселье и только одобрительно хмыкнул. Никифора, стоящего у него за спиной, Мишка не видел, но чувствовал, что дядюшка вмешиваться не собирается — тоже имел все основания полагать, что племянник и сам справится.
— Козлодуи, вашу мать! Дмитрий! Доложить, что за циркус! Совсем охренели?!
— Слушаюсь, господин сотник! — Старшина моментально явился пред светлы очи боярича и бодро, как на плацу, отрапортовал:
— Поручик Василий с лекарем Матвеем повздорили… — Но вдруг, словно его кто ткнул локтем в бок, запнулся, немного подумал и закончил с несвойственной ему неуверенностью в голосе: — Ничего страшного, Минь, разнять успели.
— Что-о-о?!
Мишка совершенно не представлял, что должно было стрястись, чтобы даже такой служака и "военная косточка", каким до сих пор неизменно оказывался Дмитрий, мнется, как Анька на уроке арифметики, и от этого разъярился еще сильнее. Что значит "ничего страшного"?! И это ближники, называется, родичи! По рожам видать — чуть-чуть за оружие не схватились!
— Ослы иерихонские! Вашу кобылу в хвост и гриву оглоблей! Отвечать как положено!
— Есть отвечать как положено! — привычно вытянулся во фрунт Митька и отчеканил: — Лекарь Матвей и поручик Василий не сошлись во взглядах на лечение раненых! — Потом коротко вздохнул, переводя дух, и вдруг выпалил: — Господин сотник! Вели далее с глазу на глаз отвечать! При посторонних невместно…
— Это кто тут посторонний, щенок?! — взвился за Мишкиной спиной Никифор. — Вы на чьем подворье…
— Прости, дядька Никифор. — Дмитрий от волнения и нештатности ситуации побледнел и заиграл желваками на скулах, но ответил уверенно и четко, в режиме доклада командованию "скажу, а потом хоть стреляйте!" — Не о тебе речь. Нельзя при всех! — И он мотнул головой в сторону распахнутых ворот и любопытных холопов и закупов, толпящихся на дворе.
— Вы чего учудили, сучьи выкидыши?! — Егор, время от времени дергая щекой и болезненно морщась (рана все еще давала о себе знать и не позволяла десятнику устроить разнос с полным удовольствием), самозабвенно орал на Роську с Мотькой. Те хоть и стояли навытяжку, но должного раскаяния на их лицах не наблюдалось.
Дабы не привлекать внимание широкой общественности и не выносить сор из избы, дальнейшее разбирательство происходило в горнице, отведенной под штаб Младшей стражи. Егор с "дуэлянтами" стоял в центре, Мишка восседал за столом, а остальные ближники оккупировали лавки по периметру помещения. Ну и Никифор расположился рядом с племянником: на правах родича и хозяина он пожелал знать, что происходит.
"Поганцы! Оба уже через такую кровь и смерть прошли, что иным за всю жизнь в кошмарном сне не привидится, а тут пацанячий максимализм в разнообразных местах взыграл! Нашли время и место, недоумки!"
То, что Роськин религиозный экстаз зашкаливал за рамки разумного, Мишка с некоторым беспокойством отмечал и раньше, но вынужденно его игнорировал, надеясь в глубине души, что само рассосется. Определив еще в самом начале линию поведения и методы достижения поставленных задач, Ратников в полном согласии с теорией управления сразу же принял за аксиому, что противиться закономерным историческим процессам, в частности, христианизации, жестко и бескомпромиссно насаждаемой ныне в качестве государственной идеологии, — глупость несусветная. А потому, несмотря на собственный атеизм, категорически не мог позволить себе антирелигиозную пропаганду в любом виде, а также прямое осуждение Роськиных закидонов. Более того, сам при нужде вполне грамотно и с должным блеском в глазах излагал теорию научного христианства, применяя ее, как и любую идеологию, по прямому назначению: для обработки общественного сознания и воодушевления масс.
Расчетливый прагматизм деда, откровенно считавшего веру в Христа всего лишь инструментом, удобным для приведения подданных в послушание, Ратников, будучи не меньшим прагматиком, вполне одобрял и поддерживал, к тому же в силу менталитета и своего послезнания иначе чем христианского будущего для Руси не видел. В эту "политику партии" экстремизм начинающего фанатика, истово принявшего православие, вполне укладывался. Но именно идеология зачастую становится тем краеугольным камнем, о который управленцу приходится все время спотыкаться: и знаешь прекрасно, где лежит, а не обойдешь его и не передвинешь.
При всем своем уважении и любви к отцу Михаилу (тем более что про мертвых плохо говорить не принято) Мишка не мог сейчас не подосадовать: вот тут-то дорогой отче от всей души нагадил, как водится, с наилучшими намерениями и во имя спасения души. Свернул парню голову в процессе приобщения к христианским ценностям, не усомнившись, что точно знает, как лучше! Именно таких воинов Христовых, ставящих превыше всего верность Церкви, ратнинский священник и желал видеть. И из Мишки стремился воспитать такого же.
А вот с Мотькой, следовало признать откровенно, напортачил уже сам Мишка, хотя и не без посторонней помощи. И тоже на идеологическом фронте, чтоб его! Упустил из виду, что этого крестника повело хоть и в сторону, прямо в противоположную Роське, но и из него получался фанатик не хуже. Лекарская одержимость, которая так умиляла Мишку в Юльке, в Мотьке столь безобидной почему-то не казалась. Врач, фанатично преданный своему делу, скорее благо, лишь бы сюда эта клятая идеология не примешивалась!
Несколько лет назад Матвея приобщили к какому-то страшному и темному культу, уродующему психику, а Настена не столько ликвидировала последствия, сколько использовала мальчишку для собственных целей. Мишка же, судя по всему, добавил ему тумана в мозги, "снимая" с крестника заклятие, а сам так и не понял до конца механизма воздействия той силы. Мог только догадываться, а что там на самом деле происходило, и чего ждать в результате? К каким еще таинствам, кроме медицинских, приобщила своего помощника Настена? Что сломал в его душе Бурей своим уроком за болотом?
В клубке этих проблем смог бы разобраться разве что очень опытный психолог. Мишка понимал, что дело неладно, но должного внимания этому не уделил: пустил на самотек, так же, как и Роськин фанатизм. Вот и вылезли наружу все пакости в самый малоподходящий момент, как чирей на заду.
Собственно, начало глубоко научному медицинско-религиозному диспуту, закончившемуся банальным мордобоем, к финалу которого как раз и подоспели Мишка с Никифором, было положено еще при посещении Мотькой монастырской лечебницы, куда он напросился сопровождать своего высокопоставленного пациента. Лекарский долг требовал передать больного с рук на руки "коллеге", да и профессиональное любопытство взыграло: лекарь-монах и возможность хоть краем глаза подсмотреть новые методы лечения чрезвычайно заинтересовали парня. Но именно это едва и не привело к катастрофическим последствиям прямо на месте.
Отец Ананий, не вымыв рук и не протерев их настойкой чистотела, как делала Юлька, полез разматывать повязку. Вместо наговора, отвлекающего больного, он ворчал про "варварские обычаи совать всякую дрянь" и с брезгливостью откинул прочь старательно наложенную молодым лекарем тряпицу с мазью из целебных трав, а потом взялся за непрокипяченные инструменты, чтобы рассечь частично затянувшуюся рану. Вот тут Матвей, сильно уязвленный комментариями монаха, не выдержал и рыпнулся было спорить. Хорошо, что Арсений, помогавший своему десятнику устроиться на лавке, еще не ушел. Он вовремя заметил назревающий кризис и безжалостно пресек его коротким и незаметным для окружающих тычком под ребра, после чего вытащил ретивого лекаря прочь. Ратник сопроводил Мотьку за ограду монастыря и там доходчиво и обстоятельно вразумил с занесением последнего предупреждения в ухо, после чего приказал следовать на подворье и там дожидаться остальных.
Мишка непременно взгрел бы Мотьку за непочтительность, проявленную к представителю господствующей идеологии, но этим дело не кончилось. Роська не менее штатного лекаря Младшей стражи впечатлился знакомством с православным целителем, хотя и оценил его по совершенно другим критериям. Едва прибыв на подворье своего прежнего хозяина, он первым делом пристал к Матвею, и без того злому и мрачному, с посетившей его светлой идеей, что хорошо бы и прочих раненых показать монаху. Что называется, угодил с размаху, да по любимой мозоли.
На Арсения в монастыре Мотька огрызаться не посмел, на отца Анания сорваться не дали, вот он с Роськой и оттянулся за все сразу: высказал, что думает про методы монастырского лечения, не утруждая себя подбором политкорректных формулировок и литературных выражений. Досталось всем — от монаха лично до идиотов, которые к нему ходят лечиться. И закончил молодой лекарь свое прочувствованное выступление тем, что князь сам себе хозяин, пусть у кого хочет, у того и лечится, а вот своих раненых к этому коновалу в рясе он, Матвей, и близко не подпустит, потому что тот угробит их как пить дать. Юлька с Настеной за такое руки бы оборвали.
Роська, едва придя в себя от богохульства и поношения лица, облеченного монашеским саном, тоже закусил удила и, задыхаясь от праведного гнева, обвинил Мотьку ни много ни мало как в поношении христианства и православной церкви в целом и Туровской епархии в частности, а также уличил в неверии в силу святой молитвы. Ну и во всех остальных смертных грехах до кучи. На что и получил в ответ от окончательно озверевшего Мотьки:
— Много тебе та молитва помогла! Тебя Богородица вылечила или тетка Настена с Юлией?! Молитвы! Вот плесканул бы тот монах, помолясь, тебе на задницу кипящим маслом, я бы послушал, куда ты его вместе с теми молитвами послал. Небось тут же вспомнил бы лекарский голос…
— Молитву святую с языческой мерзостью равняешь?! — вне себя завопил Роська, хватая собеседника за грудки. — Сан монашеский с нечистью, дьявольским наваждением?
— Это кто языческая мерзость и наваждение дьявольское? Юлия?! — рванул его в ответ Мотька, но Роська, похоже, сам себя не слышал, только блажил:
— Морок! Тело лечат, а душу губят! От лукавого это! Огнем выжжем нечисть бесовскую! Православное воинство поганят!
Молодой лекарь, не тратя больше слов на убеждения, прибег к убойной аргументации кулаком в глаз, после чего в качестве контраргумента получил под дых от оппонента, тоже перешедшего на более доходчивые доводы. Место для самозабвенного диспута теолог-самоучка и интерн-язычник выбрали не самое подходящее, учитывая плотное скопление зрителей. Хотя большинство присутствующих составляли свои же отроки из Младшей стражи, но и людей Никифора хватало, а что из сказанного они расслышали и в каких словах передадут дальше, никому не известно.
К счастью, до начала мордобоя на повздоривших мальчишек в общей сутолоке никто особого внимания не обращал, а договорить им не дали, но тем не менее нельзя было полностью исключить, что их слова, многократно перевранные и преувеличенные, не дойдут до ушей того же Феофана или Иллариона. Так что Дмитрий, надо отдать ему должное, совершенно разумно не стал докладывать о причинах конфликта при всех.
"М-да-а, упороли крестнички! Конечно, инквизиция еще и на "цивилизованном" Западе в моду не вошла, и православная вера вполне уживается с языческими богами, даже тут, в полностью христианском Турове, но признайте, сэр, ничего хорошего от подобных разговоров ожидать не приходится.
И опять же ваш недосмотр вылез. То, что Настена и Юлька, которые его, поганца, лечили, — языческая мерзость, у Роськи в запале вырвалось, но ведь вырвалось же! Этак, пожалуй, он и вас, сэр Майкл, рано или поздно возьмется судить, скажем, за ненадлежащее почитание канонов. Да какое там "возьмется" — уже судит! Решает, кто праведник, кто грешник, что Богу угодно, а что — от лукавого. Пока он вам всей душой беззаветно предан, а если в пылу решит, что в вас нечистый вселился? Вам такой поворот не приходил в голову? И во имя спасения вашей же души, с верой, что поступает так вам же во благо, со слезами, но недрогнувшей рукой запросто отправит вас на костер.
А этот… Пирогов с Гиппократом в одном флаконе, блин! Настениной школе греческая, может, в чем-то и уступает, но и в ней есть что-то, Настене неизвестное, при всем вашем к ее искусству уважении. Хотя кое-какие знания и умения лекарок Макоши и вас, признайтесь, удивили, даже на фоне вашего опыта военного санинструктора, да и вообще медицины ТОГО времени, эволюционировавшей, кстати, как раз из греческой школы — другой под рукой не оказалось.
И тут сопляк, без году неделя как лекарский помощник, встрял со своим особо ценным мнением. Прямо-таки классика жанра: "Не читал, но осуждаю!"
По рожам видно, что оба себя правыми считают. И что мне теперь с этими придурками делать, спрашивается? Хорошо хоть Демка оказался ни при чем: ни в скандале, ни в драке не участвовал, кинулся было на последние Роськины слова, да Кузька с Артюхой удержали".
— Ты каким местом думал?! — продолжал рычать Егор, обращаясь теперь к одному Мотьке. — Ты на кого полез? В монастыре! Кабы не Сюха…
— Тетка Настена говорила… — упрямо буркнул Мотька, не поднимая глаз от носков своих сапог, которые старательно рассматривал на протяжении всего Егорова монолога.
— А про костер тебе тетка Настена ничего не говорила? — Ратник рванул парня за шиворот, развернул к себе и оскалился прямо ему в лицо. — Ты хоть понимаешь, ЧТО будет…
— Я костра не боюсь! — с вызовом ответил Мотька. — Не таким пугали!
— Не боишься? — Егор неожиданно успокоился, отпустил Мотьку, пожал плечами и вдруг коротко, без замаха, врезал ему в ухо так, что отрок рухнул к его ногам. — Дурак! Не боится он… — Десятник презрительно сплюнул прямо на сапоги парня. — Да я тебя сам поджарю — такого придурка не жалко, но за тебя другим отвечать придется!
Мотька бессмысленно хлопал глазами, пребывая в состоянии легкой контузии после столкновения с Егоровым кулаком, но Егор, не интересуясь его ответом, обернулся к Роське:
— А ты, говнюк, значит, скверну выжигать собрался?!
— Так он же веру православную хаял! — Роська своей вины не чувствовал и смотрел так же набычившись, как и его противник. — Мы Христово воинство… — Договорить ему не дал кулак Егора, и через мгновение Роська копошился на полу рядом с Мотькой.
— Ты меня ВЕРЕ христианской учить хочешь? — наклонился над ним ратник. — МЕНЯ?! Воин Христов, тоже мне! Опарыш мокрохвостый! — Егор слегка пнул Роську. — Сотня сто лет несет веру христианскую во тьму языческую! Среди враждебного окружения выжили с Божьей помощью и веру приумножили, только потому, что для нас — всех! — одна вера: в своих товарищей, что в бою спину прикрывают! А Бог, поп, мать и отец — сотник да десятники! И пока ты этого не понял — дерьмо ты овечье, а не воин Христов!
"Ай да Егор! Твердый христианин, но тут его не сдвинешь. Молодец! Однако с этими забияками, сэр Майкл, самому решать придется: не дошло до них. Егор их забил, но не пронял".
А Егор, отвернувшись от отроков, обратился к Мишке:
— Какое им наказание определишь, сотник? Твои крестники.
Мишка, выгадывая время, внимательно оглядел результаты воспитательной деятельности десятника и повернулся к собравшимся в горнице ближникам:
— Ну, господа советники, что делать будем? Дядька Егор прав: это дело нашего рода, нам и решать, — вглядываясь поочередно в братьев, Артемия и Дмитрия, Мишка пытался определить, понимают ли те, что произошло. — Они поколебали единство рода ради своей дури. Да, дури! — рявкнул он, резко обернувшись на завозившегося под ногами десятника Мотьку. — Ты с чего взял, что монах плохой лекарь? Как смел судить, не зная?! Встать! Оба!
Дождавшись, пока оба "борца за истину" поднимутся, Мишка обернулся к Илье:
— В таком деле надобно сначала старших да опытных выслушать. Ты у нас самый старший, Илья Фомич, что скажешь?
Илья поерзал на лавке, пытаясь напустить на себя солидный вид, но одно с другим плохо вязалось: неуютно чувствовал себя обозный старшина, и повод для выступления ему не нравился. Если к роли старейшины Академии он еще худо-бедно привык, то старшим из присутствующих Лисовинов до сих пор не оказывался. Однако ж не было еще случая, чтобы Илья слишком долго подыскивал нужные слова, вот и тут не задержался.
— Ты, Михайла, правильно рассудил, что только своим про такое дело знать положено, — одобрил он для начала Мишкину политику. — Потому как всем прочим про наши семейные дела слышать не надобно. А потому я так рассуждаю: подрались — помирятся, это никого не касается. И наказание им придумаем потом, когда домой вернемся. Нечего тут перед всеми дурнями выставляться…
"Э-э нет, господин обозный старшина, что-то ты не туда завернул. Отложенное наказание — не наказание вовсе".
— Это перед кем — перед всеми? И ты туда же? — нахмурился тут же Никифор. — Чем я тебе не свой?
Илья в ответ всплеснул руками:
— Да разве ж про тебя речь, Никифор Палыч? Только вот, не прими за обиду, на дворе у тебя всяких людишек хватает, до роду Лисовинов касательства не имеющих. Вот и мыслю я, что негоже нам перед чужими свою разобщенность показывать, в своем кругу решать такие дела надобно. И про опыт жизненный ты, Михайла, все правильно сказал, ибо человек поживший, особенно ежели он разумом да наблюдательностью не обделен, многое вспомнить и подсказать способен. Так что расскажу я про давний случай, а уж вы сами думайте, каким боком его к нынешнему приложить.
Старейшина Академии опять поерзал на скамье, на этот раз просто устраиваясь поудобнее, поскреб в бороде, прокашлялся, явно настраиваясь на долгий рассказ. Мишка матюкнулся про себя: угораздило слово дать самому разговорчивому! И не оборвешь его теперь.
— Коли братья поссорились, то добра не жди, а ежели до такого довели, что их наказывать приходится, то наказание для них надобно выбирать такое, чтобы заставило их помириться. А потому послушайте, какой у нас в Ратном случай лет десять тому назад вышел…
Судя по всему, Мишкину досаду в полной мере разделял и Егор, сильно утомившийся в процессе воспитания отроков. Он как рухнул на лавку, так и сидел на ней, откинувшись назад и прикрыв глаза. Мишка время от времени поглядывал на него с опаской — как бы не поплохело десятнику, ведь совсем недавно на ноги встал. Услышав вполне былинный зачин речи Ильи, Егор, не открывая глаз, громко проворчал:
— Илюха, опять свои байки травить собрался? Мальчишкам тебя окорачивать невместно, так ты и обрадовался. Ишь, затоковал! Дело говори.
— Так я, Егор, как раз по делу и говорю, — не оробел перед ратником Илья. — Ты дослушай сперва, а потом лайся. Именно что по делу — Михайле, глядишь, сгодится. Помнишь, поди, Петра Кудрю и Андрона Травню? Тех, что в седьмом десятке состояли?
— Помню, — посуровел Егор. — Оба головы на Палицком поле сложили. Друзьями не разлей вода были и погибли, один другого прикрывая.
— Вот! — поднял Илья палец. — Истинно друзья! А тебе ведомо, что в новиках они друг с другом чуть не на смерть бились, хуже чем с ворогом? Десятник и не чаял, как их вразумить.
— Они? — изумился Егор. — С чего бы?
— А с чего молодые дурни меж собой схлестнуться могут? Из-за девки, вестимо, — усмехнулся Илья. — Ну то есть из-за девки началось, а потом еще что-то добавилось, ну и понеслось… А оба родичи, хоть и дальние, и в один десяток попали… Уж как там они в бою договаривались, не ведаю, а так, если рядом окажутся, так непременно схлестнутся. И тут как по заказу — видать, десятник не зря в церкви свечки ставил — поход случился. Вот их и ранило в одном бою, да как! У одного правую руку да левую ногу, у второго, наоборот, правую ногу и левую руку… Или не так? Вот же забыл, вспоминать надо… — Илья задумался, ухватившись за бороду, но Егор снова не выдержал:
— Да какая разница — так или наоборот! Ты о чем сказать-то хотел?
— Вот о том и хотел, да ты все перебиваешь! — возмутился обозный старшина. — Тебя тогда не было, а потому сам не помнишь и мне не даешь…
— Да кто тебе не дает! — уже всерьез начал злиться Егор. — Не с пацанами лясы точишь — не морочь мне голову, и так она от тебя болит больше, чем от стрелы. Рожай быстрей!
— Так я и говорю… Короче, попали они ко мне в телегу, оба. С ногами и руками своими, значит. В тот раз раненых много оказалось, все больше тяжелых, а этих вроде как и не сильно задело: сами в памяти и сил хоть отбавляй — на первом же переходе погрызлись. До драки дело не дошло — все ж таки оба хромые да однорукие. На разные телеги их раскладывать мне недосуг было, думаю, уж как-нибудь — не поубивают же друг дружку? А тут еще и десятник их тогдашний подошел, обещал им, если что, остатние руки-ноги повыдергивать, вот и пришлось парням смирно лежать. Но дорога-то долгая, а помимо них, еще раненых хватает, и я все больше с теми, а Петька с Андроном сами с собой.
Илья хмыкнул, покрутил головой и ухмыльнулся, вспоминая:
— Как уж они договорились, не видел, но гляжу, на пятый, что ль, день пути, ковыляют мои соколики к костру… Кто там сидел, аж кашей подавились — такое парни придумали! Идут в обнимку — один другому помогает. Есть сели — один котелок держит, другой — ложку… Договорились, значит. Пока мы до дома добрались, они ловко приспособились на двоих двумя руками и двумя ногами обходиться — даже дрова колоть пытались на пару. Так и подружились.
— А девка что? — подал голос Артемий, с интересом слушавший старейшину. — Тоже того… Вдвоем?
— Какая девка? — обернулся к нему Илья, но взвился, увидев хитрую рожу Артюхи. — Тьфу, пакостник! Кто про что, а голый про баню. Нужна им была та дура! Хрен ее знает, не помню я… И вообще, не про девку разговор! Надо этим орлам, — он кивнул на понуро стоявших Роську с Мотькой, — дело какое-то дать… ну чтоб вместе делать. А руки оставить две на двоих, и ноги тоже. Если руки привязать одну к другой, а ноги правую с левой, то им придется, как Андрону с Петькой, договариваться! Этим-то даже проще — все-таки не раненые, а только привязанные, а потому…
— Во! — обрадовался Егор. — Пусть выгребную яму так чистят — заодно и договорятся! А то у Никифора нужников мало, а задниц мы ему много приволокли. И дело полезное, и им вразумление! Ну, Илюха! Запомню, пригодится. Такого даже покойный Гребень над новиками не учинял, чтоб ум в правильное место воткнуть, а уж на что горазд был на всякую выдумку!
— Как же, помню я вашего Гребня. Зверюга лесной, почище Бурея, только что не страхолюдный… — начал было Илья, но Егор, обрывая веселье, так на него зыркнул, что тот замолк на полуслове.
— Помнит он! Что ты понимаешь, обозник? — вызверился десятник. — Зверюга… Кабы не наука дядьки Гребня, я бы тут, может, и не сидел, да и остальные наши ему не раз жизнью обязаны! — Егор досадливо махнул рукой и сам себя оборвал: — Не про то мы сейчас, с этими решайте.
— Так решили же! — удивился Илья. — Вот и наказание придумали. Только я бы не сейчас, а уже потом — когда домой вернемся.
— Нет! Коли сейчас своим спустим, то и от других требовать не сможем! — отрезал Мишка.
— Крутенько ты, племяш… — хмыкнул Никифор. — Но и правильно! А как они там нужники чистить станут, и я полюбуюсь… Глядишь, самому пригодится этак вот вразумить кого. Ну все, что ли?
— Нет, не все! — Мишка шагнул к понуро переминающимся в углу "преступникам" и встал напротив них, как только что Егор. — Это наказание, что дядька Илья измыслил, за одну вашу вину: за то, что драку затеяли и тем свою честь уронили и в нашем единстве позволили усомниться! Но эта вина простая, за нее и спрос понятный. А вот что с другой делать, не знаю!
Он увидел, как изумленно уставились на него две пары глаз, и почувствовал, что опять поднимается и накатывает знакомое бешенство, замешенное на отчетливо осознаваемой опасности внутреннего раскола, допускать который нельзя ни в коем случае.
"Даже не понимают, что натворили! Егоровы слова мимо проскочили, они только Илью услышали. Интересно, а прочие поняли?"
Но оборачиваться, чтобы посмотреть на реакцию остальных "господ советников", Мишка не стал, чтобы не выбиваться из образа. Рывком за грудки притянул к себе Мотьку, так, что его лицо оказалось совсем близко, и заговорил, выплевывая слова, будто вколачивал их в мозг "пациента":
— Костра не боишься? Верю. — Он увидел, как стремительно расширились Мотькины зрачки, парень непроизвольно дернулся назад, и только тут Мишка понял, что сейчас на Матвея глядит не боярич Лисовин, а Ратников. Эти-то совершенно не отроческие глаза немало пожившего, все понимающего и прошедшего через ад взрослого мужика на лице молодого сотника, а не возможное наказание и испугали парня по-настоящему. Но Мишке сейчас и требовалось пронять пацана, хоть до обмоченных порток, но чтобы дошло наконец, потому и менять ничего не стал. — А Юльку с Настеной тоже с собой на костер потащишь?
— А при чем… — пролепетал трясущимися губами побледневший Мотька. — Я ж ничего…
— Именно их! Ты, сопляк недоучившийся, ими прикрылся! Их учение противопоставил христианскому! Молитве — наговор языческий! Не видел, как людей за меньшее жгли?! А как посмел судить, что монах плохой лекарь? Ты и года не проучился, а уже рассуждать берешься?! Отец Ананий много лет людей пользует, и к нему все новые идут, немалую цену платят, видать, есть за что! А то, что его лечение иное, значит, ему что-то такое ведомо, что и сама Настена может не знать!
На этом, оставив в покое растерянного и испуганного Мотьку, Мишка обернулся к Роське.
— А ты, Христов воин, — обращение прозвучало злой издевкой, — готов этих троих на костер послать? Сам рассудил, что Богу угодно, а что нет? За НЕГО решил?! Проповеди отца Михаила про гордыню чем слушал? Десятник Егор ясно сказал: сотня все эти годы несла свет христианства во тьму языческую БОЖЬЕЙ ВОЛЕЙ! ВСЕ, что нам воевать и побеждать помогает — богоугодно! ВСЕ! И если лекарки Макоши христианское воинство исцеляют — значит, и они по воле Божьей живут и ЕМУ угодны! И не тебе судить их!
— Да я ж не их… — Роська заметался мыслями — не от страха перед наказанием, а мучительно пытаясь найти разрешение этого casus improvisus: несоответствия жизненных реалий намертво вдолбленным заповедям. Хотя ничего непредвиденного, по крайней мере для самого Мишки, не происходило — дело давно шло к тому, что рано или поздно этот выбор перед крестником встанет.
"Ну что, братишка, никак книжные истины и прописные заповеди не хотят укладываться в реальность? До сих пор ты при всей своей фанатичности успешно закрывал глаза на то, что лечит тебя лекарка Макоши — погань языческая, что святая для тебя боярыня Анна в грехе живет, да и на все мои странности и "колдовские" заморочки. Не мог примирить это с Писанием, но принимал как есть, ибо трудно враз отринуть всех, кого любишь и уважаешь, во имя идеологии, пусть даже принятой всем сердцем и с ярой истовостью неофита. Но решать когда-то все равно придется, и тогда ты неизбежно либо усомнишься в непогрешимости Писания, либо нас всех скопом придется признать дьявольским отродьем и спасать наши души от нас же самих, не считаясь с жертвами и разрушениями, ибо ты ЛУЧШЕ ЗНАЕШЬ, что нам на благо.
Вот так-то — трудная штука диалектика, особенно когда не теоретизируешь на научном диспуте, а со всего размаха попадаешь в нее мордой. А я сейчас тебе еще и добавлю!"
— Их! Именно их! — без околичностей выдал Мишка Роське, потерявшемуся от необходимости отвечать, хотя бы самому себе, на трудные и неприятные вопросы. — Думаешь, ты за веру Христову сегодня вступился? Нет! Ты СЕБЯ поставил превыше всех и в невежестве своем взялся судить, кто свят, а кто грешен. Ты СВОЕ против рода поставил, не задумавшись. А что бывает с народом, который раскололся внутри себя, знаешь? — Мишка сделал паузу, отметив про себя, что в горнице повисла напряженная тишина: присутствующие замерли в ожидании развязки. — Так какого хрена ты раскол среди СВОИХ вносишь?!
Он говорил сейчас не только для Роськи или Матюхи — для всех, чтобы больше никогда не пришлось повторять никому:
— Решай, кто для тебя свои: твои товарищи, что в бою за тебя жизни кладут, или попы, которые на костер этого недоумка и тетку Настену поволокут?! Решай сейчас, ибо чужих нам в роду не надо! Я за вас перед родом и Господом отвечаю как крестный, как сотник, принявший вас под свою руку, а потому я — ваша вера, правда и исповедник! И в каждом из вас я должен быть уверен, как в себе! Если еще кто-то из вас против своих что умыслит или поставит что-то выше рода и единства нашего — убью на месте! Любого!
Только теперь боярич позволил себе обернуться к остальным ближникам. Отроки — даже братья — не отрывали от него глаз, словно завороженные. Мишке на миг стало не по себе: такие вера и преданность отражались сейчас в этих взглядах — и ни тени сомнения. Но только так и надо было!
Илья глядел на молодого сотника серьезно и, похоже, даже подтянулся, словно в строй встал. Егор, как всегда, оставался невозмутим, но в целом, кажется, своего подопечного одобрял, а вот Никифор о чем-то глубоко задумался, причем с таким видом, словно его кобыла вместо привычного навоза стала вдруг нестись яйцами.
— Ну и что мне теперь с вами делать?
Роська побледнел до прозрачности, Матвей же, напротив, покраснел, но злились они не на сотника и не на товарища, стоявшего рядом, а на себя самих и напрягались от тяжести той вины, которую повесил на них Мишка. Родившиеся неизвестно где, воспитанные один полупиратами на ладье, другой вообще черт знает кем и как, прошедшие в буквальном смысле огонь и воду, они оба сейчас оказались в состоянии "лучше в петлю", ибо за последние полгода незаметно для самих себя срослись с родом Лисовинов, что называется, до самых печенок.
— Раз я сам вас назвал ближниками и советниками и пока не разжаловал, — Мишка подчеркнул голосом это "пока", увидел, как пацаны удивленно вскинули головы, и слегка развел руками, как бы извиняясь за такой недосмотр, — то сейчас вашего совета и спрашиваю. Сами напортачили — сами и наказание себе теперь выбирайте, по вине.
Сомнений, что сотник измыслит нечто доселе невиданное, отроки не испытывали, лишь обреченно приготовились выслушать ужасный приговор, а посему, услышав вердикт боярича, ошарашенно замерли — Роська так и вообще с приоткрытым ртом. Не то что придумать что-нибудь вразумительное, но даже более-менее осмыслить сказанное им вряд ли бы сейчас удалось — Мишка в этом не сомневался, но сочувствия к страданиям воспитуемых не испытывал, и его иезуитское предложение являлось всего-навсего частью воспитательного процесса.
Первым всякую надежду справиться со столь сложным поручением оставил поручик Василий. Сглотнув, он выдавил из себя вполне логичное признание:
— Нету такого наказания…
— Что?! — грозно сдвинул брови сотник. — Как отвечать положено?!
С видом христианского мученика, влекомого на растерзание львам, Роська привычно вытянулся и отчеканил:
— Никак нет, господин сотник! Ничем нельзя искупить!
— Смертью только… — неожиданно брякнул Мотька; спохватившись, тоже вытянулся как на плацу и отрапортовал не менее браво: — За то, что на брата руку поднял, — смерть!
— Готовы искупить! Сами… — подхватил Роська, обретая уверенность от подсказки.
Протяни ему сотник кинжал или меч, поручик Василий и впрямь наплевал бы на спасение души и все заповеди отца Михаила, ибо честь воина превыше всего. Как у самураев, о которых он и слыхом не слыхивал, но родство с которыми ощутил. И Мотька туда же, с ним вместе — и рука не дрогнет что у язычника, что у христианина.
"Довольны, сэр Майкл? Вы им про наказание, а они вам про искупление… Твою ж мать, они и в самом деле готовы! Вы ЭТОГО хотели? Вот они — ваши пассионарии, вашими руками слепленные! Придурок! Управленец гребаный! Они же не просто так — они ЗА ТЕБЯ сейчас готовы умереть, а Роська, хоть и верит искренне, как тебе никогда не уверовать, служение тебе поставил превыше спасения души.
Именно сейчас они по своей воле отдали свою жизнь в твои руки и признали твое право вершить их судьбы. Вот они — та сила, которая все сметет по твоему знаку, но только с такими и можно мир переделывать или завоевывать. Вот уж в самом деле "Вперед, вас ждут великие дела!". Теперь никуда не денешься, ибо крепче любой клятвы связан по рукам и ногам запредельной верой своих соратников. И будь добр этой вере соответствовать!"
— Чего?! — взвился со своего места Егор, но тут же скривился и сплюнул: — Придурки, вашу мать! Головой ушиблись?!
— Так ты их и ушиб, Егорушка, — развел руками Илья, снова усаживаясь на лавку, с которой его сдернули слова мальчишек.
— Вот и я думаю, может, с другой стороны приложиться для равномерности? — Егор задумчиво посмотрел на свой кулак. — А-а, ладно, нужники почистят — в головах и просветлеет…
"Ну ничего за тысячу лет не изменилось! Что сейчас, что через десять веков лучшее средство от помутнения в мозгах — в ухо и нужники чистить. Только это ж они мне сейчас всю малину — в смысле воспитательный процесс поломают! Или Егор специально для меня встрял? С него станется…"
Специально или нет встрял десятник со своей репликой, Мишке было недосуг разбирать, но именно его вмешательство помогло прийти в себя от накрывшего осознания новой, неподъемной ответственности за этих мальчишек, ставших сейчас — именно сейчас! — той самой дружиной, с которой он пойдет дальше. Такую преданность и такое доверие не купишь, они в ответ требуют точно такой же полной самоотдачи, без отпусков и выходных, без пенсии в отдаленной перспективе — на всю оставшуюся жизнь.
"О высоком потом станете размышлять, сэр Майкл, сейчас парней надо к нормальному бою приводить. И чем скорее, тем лучше".
— А на хрена мне ваша смерть? — Мишка окинул "самураев" с ног до головы оценивающе-презрительным взглядом. — Смыться захотели, засранцы?! Наворочали тут, а нам за вас расхлебывать? Не выйдет! Опять только о себе думаете! Не того от вас ждал.
Он разглядывал мальчишек, ошалевших от дополнительного обвинения в дезертирстве.
— Искупления, значит, хотите?! Так делом искупайте, а не дурью! Что натворили, то и исправляйте! Вдвоем! Как — не знаю, но завтра после чистки нужников себя в порядок приведете и пойдете оба к отцу Ананию. Хоть в ногах у него валяйтесь, а добейтесь, чтобы он взял вас к себе… — Мишка задумался и уточнил: — Ну в учение вряд ли, а вот в помощь… Проситесь помогать ему ухаживать за больными, пока мы отсюда домой не отправимся. Матвей должен узнать, что монаху в лекарском деле известно, чему и Настена не научит. Непременно есть что-то такое, раз их самих разные люди учили. Заодно о себе, а значит, и о всех нас мнение у святого отца исправите: не такие уж мы темные и дикие, раз учиться рвемся. Василий же, как более твердый и просвещенный в вере, поможет Матвею впросак не попасть и не допустить какой-нибудь глупости по незнанию. Ясно? Ну, значит, на том и порешим.
Никифор вышел с "судилища", пребывая в глубоких и не совсем понятных племяннику раздумьях. Психологические самокопания, каким-то образом связанные с только что произошедшим, у не склонного к тонким душевным терзаниям купца настораживали, поэтому Мишка поспешил следом за дядюшкой, прикидывая, как завести с ним разговор, чтобы выяснить, что его в эдакую задумчивость ввергло. Сеанс психоанализа, однако, пришлось отложить на неопределенное время — на дворе Никифора обнаружились гости.
Несколько купцов, из тех, чьи дети учились в Академии, горели желанием узнать, чему там их сыновей учат. Известное дело: когда деньгу выманивают, сладких песен напеть любой горазд, а в жизни потом по-всякому оборачивается. Мишка чуть за голову не схватился: за заботами последних недель напрочь забыл про свою тревогу о пропавших невесть где купеческих отроках. Впрочем, его, как выяснилось, никто ни спрашивать, ни слушать не собирался — купцы не обратили внимания на пацана-сотника, а все скопом насели на своего коллегу. Тот только руками развел:
— Да я-то что вам скажу! Сам только вернулся. Вон у Михайлы спрашивайте!
— Э-э-э, нет, Никифор! — даже не взглянув в сторону отрока, пробасил кряжистый, с окладистой рыжеватой бородой купчина. — Ты уж сам. Чего мне с сопляком разговаривать?
Обозный старшина, вышедший следом во двор из душной горницы, придержал Мишку за локоть, пока Никифор что-то пытался объяснить своим собеседникам:
— Ты, Михайла, того, не лезь лучше. Видишь же, мужи солидные — они же не знают, что ты у нас старшина. Я уж сам…
— Да ты-то что? — вздохнул с досадой Мишка. — Пропали отроки, и что с ними, неведомо…
— Ничего не пропали! — не разделил его скептицизма Илья. — Это просто вы с дядькой еще не успели узнать: Пашка, шалопай, на пристани не сообразил сказать. Посланец от Осьмы прибыл: давно в крепость все вернулись. Осьма, правда, ранен, но сразу как добрались, гонца сюда послал.
— Да что ж ты молчал! — У Мишки словно груз с плеч свалился.
— Так когда говорить было? — удивился Илья. — Ты как пришел, так тебя сразу в оборот взяли. Ладно, сейчас я с отцами…
И он направился к толпе, напиравшей на Никифора.
— Здравы будьте, люди добрые! — поклонился Илья со степенным уважением. — Не серчайте, что в разговор ваш встреваю, но чего ж вы на Никифора Палыча все разом напали? Он-то и впрямь не знает того, что вам надобно. А вот я про деток ваших все как есть расскажу, ибо я наставник их по обозному делу в Академии Архангела Михаила. — Он со значением вздел палец вверх.
— Вот! — Никифор обрадовался ему как родному. — Илью… хм… Фомича и спрашивайте! Наставник, чай. И не здесь, не на дворе же толкаться, в дом проходите. Сейчас стол накроем, посидим с дороги, как положено… — Его уже тянул за рукав знакомый Мишке приказчик, видимо, тот самый посыльный от Осьмы.
Купцы степенно — ну чисто дипломаты на приеме — прошли в дом, где уже вовсю накрывали на столы: счастливое прибытие хозяина собирались отметить обильным застольем. Мишка с братьями и поскучневший Пашка сидели со всеми, но в разговоры не лезли — тут не Академия, окружающие не поймут.
Зато Илья разливался соловьем: всех своих учеников перебрал и рассказал про них в подробностях. В основном хвалил, разумеется, если кого и укорил в чем, то с шутками, дескать, учение дело такое — не каждому сразу дастся. Мишка слушал вполуха, а сам думал про Никифора: ему опять дядька загадку загадал.
Пока гости рассаживались, Никеша, успевший переговорить с посыльным от Осьмы, буквально танком наехал на племянника. И возмущался он, ни много ни мало, тем, что ему не поведали во всех подробностях о беде, приключившейся с купцом Игнатом и его семьей — о страшном пожаре в их усадьбе и на постоялом дворе, и о гибели Игната Григорьевича, да и о судьбе оставшихся детей. Мишка и без того не чаял, как управиться с проблемами, которые валились на него со всех сторон, а потому не сразу сообразил, о ком, собственно, речь. А когда понял, то едва не послал любезного дядюшку в самые разнообразные места: тут дай бог с помирающими князьями, скучающими княгинями и толпой ляхов до кучи разобраться, а не вспоминать историю чуть не полугодовой давности.
Да и какое, спрашивается, Никифору дело до судьбы детей его знакомца, пусть и погибшего. У них, в конце концов, свой дядька есть, именем, как и племянник, Григорий. Отец Леонида — еще одного ученика купеческого отделения Академии, родной дядюшка Арины и ее сестренок, тоже недавно вернулся в Туров и уже успел узнать о несчастье, которое постигло семью брата. Кто-то — скорее всего тот же самый гонец Осьмы — его немного успокоил, сообщив, что все племянницы живы-здоровы и находятся под надежной опекой семьи Лисовинов.
"А нет ли у вас, сэр Майкл, ощущения, что именно пребывание детей Игната под опекой Лисовинов и встревожило дорогого дядюшку? Хотя его эта история никаким боком не затрагивает. Или все-таки затрагивает, но вы этого не видите? Возможно, тут какой-то коммерческий интерес, и, судя по интенсивности Никешиных телодвижений, интерес совсем не пустяковый.
Наверное, и к лучшему, что мы тогда так и не успели составить и подписать все документы по продаже усадьбы — вначале за болото ушли, там Андрея ранили, а потом и вовсе ляхи подоспели. Вот и повод еще раз вдумчиво встрять в это дело — в конце концов, не зря же я Гриньке говорил, что Младшая стража своих не бросает".
С Гринькиным дядькой Мишка мог от души пообщаться по дороге в Ратное: купец успел сообщить, что намерен поехать с отроками — проведать племянниц и убедиться, так ли они хорошо устроены, как ему про то посланец вещал, и нет ли им какой обиды или ущерба. Гонец гонцом, а свои глаза надежнее. Пока же эту докуку Мишка из головы выкинул — с немалым облегчением.
Илья внезапно получил широкую и, главное, новую и заинтересованную аудиторию, а посему находился на седьмом небе от блаженства: молол языком, как ветряная мельница крыльями при штормовом ветре. И в конце концов заявил разомлевшим, подобревшим и успокоенным отцам:
— Не сумлевайтесь: сыны ваши у нас присмотрены, привечены и к делу приставлены! Заботимся о них, как о родных детушках. Даже и женить можем, коли вы не против…
— Жени-ить? — хмыкнул кто-то из купцов, закусывая пирогом. — Это смотря какие у вас там невесты.
— Вот именно! — приосанился Илья. — Невесты в Ратном наилучшие, потому как только у нас их правильно выбирать умеют. А дело это, доложу я вам, непростое — тут никак нельзя ошибиться!
Слушатели внимали наставнику по-разному: кто-то согласно кивал, кто-то снисходительно ухмылялся, а двое на последних словах сморщились с таким видом, что и незнакомый с ними сразу бы понял: эти с выбором как раз промахнулись. Ну или их родители. А один, перебравший браги, возмутился:
— А чегой-то только у вас? Тоже мне, таинство нашел!
— Именно что таинство, ежели кто понимает. Вот вы у себя, — палец Ильи ткнул в сторону несогласного, — как решаете: годна девка замуж или нет?
— Да чего там решать-то… — пренебрежительно махнул тот рукой. — Как первые кровя пошли, так и выдавать можно, коли жених есть.
— Гы-ы… Как на сеновале мать с соседским отроком поймает, да потом задница у нее подживет, а у парня спина, по которой отец оглоблей прошелся, так и годна! — заржал его сосед, ткнув приятеля локтем в бок.
— Нет! — решительно перебил их Илья, не давая отвлечься от своего рассказа. — На сеновал она, может, и годна, а вот замуж… — Он снисходительно хмыкнул. — У вас-то, конечно, и так сойдет, а в Ратном — нет! Потому как у нас воинское поселение, и дети богатырями родятся, а наши отроки — воины прирожденные! — Он подмигнул сидевшим на дальнем конце стола мальчишкам. — А все это потому, что мы правильно девок замуж выдаем!
Илья сделал паузу, дожидаясь вопроса, и не обманулся. Тот же насмешник, что поминал своему приятелю про сеновал, не выдержал:
— Это как же так, правильно-то?
— А вот так! — приосанился рассказчик. — Как дело это ответственное, то тут ошибиться никак невозможно, и потому у нас в Ратном давно обычай заведен!
Поступают же у нас так: девку отводят в самый дальний угол двора, а посередке между ей и воротами — но сбоку, не прямо у нее на дороге — становится отец жениха. И велят той девке бежать к воротам, что есть силы, а свекор будущий в нее в это время шапку кидает. И если с ног сшибет, то рано еще девке замуж, а коли она устоит и в ворота проскочит, то, значит, в самом соку — бери икону и благословляй молодых!
— А ежели шапкой промажет? И мимо пролетит? — встрял чей-то — Мишка не разобрал, чей именно — заинтересованный голос.
— Вообще-то воину промахиваться грех! — назидательно поднял палец вверх Илья. — Но и у нас не одни только ратники женятся. Случается всякое. А зависит оно от того, в кого попадут! Однажды — давно уже, я совсем молодым еще был — случай вовсе уж непредвиденный приключился: замужнюю бабу вот так, промахнувшись, с ног сшибли. Она, как на грех, точнехонько напротив того метателя стояла. Неудобно получилось: замужняя баба, дети уж подрастают, а ее — шапкой!
Ладно бы еще вдова была — тогда понятно: снова замуж хочет, а тут? В та-акую задумчивость народ впал! Муж ее, помню, чуть не пришиб того косорукого и жену потом пытал — как она исхитрилась в прошлый раз на ногах устоять, ежели сейчас упала? М-да-а, много ему тогда чего насоветовали, нашлись охальники.
Слушатели понимающе переглянулись; самые трезвые еще как-то прятали ухмылки в бородах, а какой-то совсем уж расслабившийся купчик попробовал было высказать и свою версию, но Илья и не таких останавливал. Вот и сейчас он вытянул в ту сторону, откуда доносилось пьяное бормотание, руку с предупредительно поднятой ладонью, и болтуна заткнули куском пирога, а обозный старшина продолжил:
— После этого баб всегда за спину кидающему ставили — от греха. Ну а все прочее решается просто: ежели мимо девки промажешь, то тому, в кого попадешь, корчагу браги ставишь. Так что некоторые любители специально под ту шапку подставлялись!
— А девки-то? — недоверчиво вклинился кто-то. — Неужто никого ни разу не зашибло?
— Всякое случается. Бывает, что девка еще не годна, а замуж ей уже хочется, аж свербит! — откликнулся Илья. — Тогда и членовредительство случается. То есть с пути-то ее собьют, но она до ворот добежать все равно хочет, и падает уже, болезная, а все ногами перебирает. И бывает, что в ворота не попадает — бьется об забор… — вздохнул Илья, делая драматическую паузу.
— Прям-таки и расшибаются? — подали голос с другой стороны.
— А ты как думал! — пожал плечами рассказчик и тут же успокоил слушателей: — Но это давно было, еще при прежнем сотнике, да и то по недоразумению. У нас народ мудрый, а сотник Корней — так и вообще голова! Придумал, как членовредительства в таком деле избежать.
Жил у нас раньше в Ратном Пентюх — у него забор сам по себе через два года на третий падал. Его-то самого этой весной пришибли, но забор остался, а забор в этом деле главное! Потому как ежели об такой забор девка с размаху и треснется, то хотя бы не убьется, а вместе с забором и рухнет в крапиву али в сугроб, смотря по погоде. Вот на Пентюховом-то подворье испытание в последние годы и проводят. Сотник о том даже указ отдельный огласил — во как!
"Признайтесь, сэр, давно вы такого высокохудожественного трепа не слышали: театр одного актера, да и только. Врет и не краснеет — как раз про него сказано. С другой стороны, "красиво не соврать — истории не рассказать", тем более что он врет в нашу, так сказать, пользу: девичий десяток рекламировать все равно заранее предстоит. А что издалека к делу подходит, так творческие люди все не без тараканов в голове".
А "мастер художественного слова" промочил горло сбитнем и продолжил разливаться соловьем:
— И была у нас в Ратном одна девица — ныне-то она баба уже и даже вдова, Аленой звать. В ту пору она еще в девках ходила, но и тогда статями среди прочих девиц выделялась: иного мужа, если тот не воинского звания, одним своим видом в робость могла ввести! Такую не каждый забор удержит. Где бы в другом месте, так жениха подходящего и вовсе не сыскала бы, но у нас-то ратники! Нашелся, конечно, и ей парень подходящий, и она ему глянулась.
А вот отец жениха — ну ни в какую не соглашался! Не нравилась ему невеста сына, и все тут! Хотя, — почесал бороду Илья, оглядывая притихших слушателей, — понять-то его, конечно, можно, потому как у него самого жена почти такая же. С него самого ростом… ну пальца на два ниже, а в ширину — в ее рубаху двух таких засунуть, и еще место останется. И шел разговор среди сельчан, что в делах домашних, хоть он и ратник не последний, а баба его руки распустить не стесняется, и случается, что муж от нее ущерб терпит. Но с другой стороны, понять его можно: коли такая с разбегу налетит и к стенке припечатает, то никому мало не покажется. Не мечом же ему от жены отбиваться! А он еще как-то сам по пьяни жаловался, что она и на ногу при этом наступить привычку имеет…
Вот, видать, он и решил, что ему одной жены хватит, а если еще и невестка такая же попадется, да, не приведи господи, они промеж себя договорятся, то вообще сгинешь или калекой останешься — уж лучше с половцами рубиться, чем такое домашнее побоище! И потому зарекся он той женитьбы не допустить.
Настал срок испытывать, как положено, пришли все к Пентюху, бражки ему поднесли по обычаю. Пентюх-то, не будь дурак, за просто так свое подворье на испытания не отдавал, а за бражку соглашался с радостью. Поставили Алену в угол двора, отмашку дали, ну и побежала она! А шапку-то кидать будущий свекор должен! И кто же знал, что он, сволочь эдакая, в шапку песку насыплет?! Чтоб, значит, наверняка. Вот он ка-а-ак метнет в нее эту шапку! Алена-то девка в самом соку, да и замуж ей горело, потому на ногах она устояла, но с направления на ворота он ее все ж таки сбил — мимо пролетела! Как раз до забора и добежала.
Ну, на такой-то случай, как я уже говорил, потому на Пентюховом подворье и собирались — забор-то хлипкий, а уж при Алениных-то статях и крепкий нипочем. Так что беда вроде и небольшая, но с другой стороны забора, как выяснилось, две девки подглядывали: уж больно им любопытно стало… Вот и прихлопнуло их как мух!
Несмотря на гогот и ржание довольных слушателей, Мишка несколько раз клевал носом: слишком уж богатым на события и переживания выдался день. В очередной раз с трудом разлепив глаза, он сообразил, что раз "квартирмейстер" Илья спокойно развлекает туровских купцов, значит, все его подопечные уже помыты, переодеты в чистое и сухое и вообще видят, по крайней мере, второй сон. Посему сотник поманил за собой сидевших за столом ближников, как и он, боровшихся со сном, и в кои-то веки со спокойным сердцем отправился на боковую.
Боярин Федор, не просто озабоченный, а явно пребывающий в самом мрачном расположении духа, появился на подворье Никифора на следующий день ближе к вечеру и сразу же заперся с хозяином в горнице. Пива себе Федор подавать не велел, ограничился квасом и "чем-нибудь пожрать". Совещание их длилось недолго, но после него не в духе оказался и Никифор, хотя он и без того попытался с утра наехать на племянника, оскорбленный поведением толпы вооруженных гостей.
На этот раз проблема выросла из воинской дисциплины, точнее, из того, что Дмитрий накануне вечером, как и всегда перед отбоем, назначил караульных. Из-за огромных псов, которых спускали с цепи с наступлением ночи, часовые по двору не ходили, а ограничились бдением у входов в сараи и амбары, где на эту ночь поспешно разместили десятки как на голову свалившихся хозяевам отроков. Никифор же воспринял это как недоверие к нему и сомнение в его способности защитить своих гостей. Мишке даже пришлось призвать на помощь Егора с Арсением, чтобы разъяснить дядьке особенности несения воинской службы в походе. Все возражения купца, что, дескать, поход закончился, они у своих, пришлось отмести: Туров не Ратное и тем более не крепость.
Вечернее же неудовольствие, как показалось Мишке, было вызвано не столько новостями, которые сообщил Никифору боярин Федор, сколько самим боярином, какими-то его поступками или словами. Во всяком случае, обе высокие договаривающиеся стороны выглядели недовольными то ли ситуацией, то ли друг другом, и когда Мишка зашел в горницу, где они заседали, боярин хмуро покосился на него и скривился, как от зубной боли.
"По глазам видно, что у боярина так и чешутся руки заняться вашим, сэр Майкл, воспитанием, в смысле по шее надавать. А не получится, герр Теодор; перед вами не сопляк, а сотник, пусть и Младшей стражи, и вы мне не дед. Если есть какие претензии по службе — высказывай, а нет, так и пойду я, некогда, дел полно".
Боярин и сам понимал, что с пацаном придется считаться, тем более в доме его родичей, да еще при поддержке Егорова десятка, а потому свой педагогический порыв, сколько смог, пригасил и только буркнул недовольно:
— Заварил ты кашу — теперь всем хлебать, пока из ушей не полезет… — Чувствовалось, что непривычно боярину с отроком обсуждать такие вещи, да деваться некуда. — Князя Вячеслава ожидают к исходу недели, тогда основное хлебало нам и готовить. Но вот княгини… Сегодня-завтра княгиня Агафья с дороги отдыхает, а послезавтра с утра они с Ольгой в Варваринский монастырь собрались — за свое спасение молебен заказать. Ну и с матерью-настоятельницей Варварой свидеться.
Мишка кивнул, понимая, что не зря Федор заговорил про планы сиятельных особ, правда, и не понимал пока, чем тот так недоволен? Эка невидаль — пожелали высокородные дамы паломничество в монастырь совершить! Им это по протоколу положено.
— А настоятельницей в том монастыре мать Варвара, — продолжал между тем боярин с таким видом, словно не по своей воле выкладывал необходимую для понимания положения информацию, а под грузом неопровержимых улик сознавался в совершении особо тяжкого преступления. — Имя Варвара она приняла, когда от мира удалилась, а вообще-то она Ирина, византийка из рода Комнинов, вроде родня императору, хоть и дальняя.
"Да что ж он кота за хвост тянет? Какая мне разница, кто в этом бабьем царстве правит?"
Боярин выдержал почти театральную паузу и брякнул — как в холодную воду нырнул:
— А еще она вдова великого князя Киевского Святополка[38]. Твоего… э-э-э… прадеда.
"Охренеть — не встать! Нет, ну везет вам на родню, сэр Майкл! То, понимаешь, с одной стороны соседские короли затесались, то с другой аж цельный император через прабабушку прибился! Однако, живучая старушка…"
— Святополк на ней женился, когда второй раз овдовел. Сам он уже сильно в возрасте был, она намного его моложе, — ответил Федор на невысказанный вопрос Мишки. — Со Святополчичами она сейчас никак не связана — с пасынками у нее особой любви нет, и они ее не часто вспоминают, а вот тут, в Турове, ее слово не последнее. Княгиня Ольга в монастырь часто наведывается, настоятельницу почитает и советами ее не пренебрегает. А тебе с десятком отроков велено княгинь сопровождать.
"Вот это и называется вляпаться по самую макушку! Мало вам было рядовой Мономаховны, сэр, получите вдовствующую великую княгиню из императорского рода — и плевать, что она в монахини подалась. Это вам не черный ящик, а черная дыра какая-то. И откуда она тут взялась?
Дед ни словом не поминал, да и мать… Хотя, для них, наверное, само собой разумеется: ушла от мира, отринула все земное… Щаз! Если Ольга тащит Агафью к ней на аудиенцию практически сразу по прибытии и, что интересно, не дожидаясь мужа, то вы ей не в качестве почетного караула нужны.
Кхе! На что угодно можете спорить, сэр Майкл, что ваша нежданная-негаданная "бабуля" во властных структурах до сих пор вращается и какие-то свои интересы преследует. Бывшая великая княгиня явно не та фигура, которую можно сбросить со счета, и как она отнесется к вашей личности и родству со Святополчичами, оч-чень большой вопрос.
Но, с другой стороны, обнадеживает то, что вас не забыли, едва ступив на берег, а, напротив, изволили в такой щекотливый момент, как прибытие к дражайшим родственничкам в режиме "снег на голову" в непонятном качестве и при весьма сомнительных сопутствующих обстоятельствах, упомянуть так, что княгиня Ольга сочла возможным включить вашу персону в распорядок визита. По-родственному, так сказать. Ну бабы!
В общем, позвольте констатировать, сэр: вас все глубже и основательнее затягивает в пасть льва или, если вам больше нравится — к нему же в задницу, так что расслабьтесь и получайте удовольствие. Никто вам и не обещал, что будет легко и станут кормить…"
Чтобы скрыть замешательство, Мишка сделал вид, что смущен открывшимися ему перспективами и как мог более растерянно поинтересовался:
— Так что, княгини туда только вдвоем поедут?.. — Он вообще-то хотел уточнить, будет ли сопровождать выезд охрана из княжьих дружинников и свита приближенных, но Федор от этого вполне невинного вопроса неожиданно взвился.
— Вдесятером! — рыкнул он. — Ольга с детьми едет. Евдокию тоже возьмут! Но и мыслить не смей! Не по себе сук рубишь!
"Это что, он из-за Дуньки икру мечет? Поздравляю вас, сэр: еще жениться не успел, а будущий тестюшка уже за горло норовит взять. И ведь не пошлешь… Как и Дуньку — она хоть и "недокняжна", а кто там точно знает… Мало мне трех княгинь!"
— Да не о том я! — досадливо отмахнулся Мишка от подозрений боярина. — Княгиню сопровождать — честь великая, только с конями-то как быть? Наших пригнать не успеют, да хоть бы и успели — они с дороги чуть живые, а тут все-таки княжеский выезд. Кони нужны.
— Мне что, тебе еще и коней искать? Кони ему, вишь, не такие! — вконец разозлившись, рявкнул Федор и покосился на Никифора, до сих пор демонстративно делавшего вид, что его весь этот разговор не касается. Но если при появлении Мишки они с боярином находились примерно в одной стадии угрюмого недовольства, то теперь у Федора оно только усилилось, а Никифор, напротив, расцветал по мере того, как мрачнел Федор. — А вон пусть тебе дядька коней и сыщет.
— Найдем, великое дело! — усмехнулся в бороду Никеша. — Все равно ты новых взамен павших покупать собрался? — уже деловито обратился он к племяннику. — Есть тут кони на продажу.
Тем же вечером, когда Мишка перед сном вышел по нужде на двор, ему словно невзначай подвернулся Ходок. Может, и впрямь случайно встретился, да только в доме, полном народу, угодить так, чтобы поблизости почти никого не оказалось, надо исхитриться, и у Мишки создалось впечатление, что его специально подкарауливали. И разговор у них получился как будто ни о чем, но все равно примечательный.
— Знаешь, из-за чего хозяин наследника своего сегодня драл? — поинтересовался Ходок для затравки разговора.
— Нет, не любопытствовал, — равнодушно отозвался Мишка. Вообще-то он слышал, как дядюшка вразумлял Павла — довольно продолжительно и, кажется, от души, но Мишка, у которого и своих забот хватало, не обратил на это особого внимания. Мало ли с чего у Никеши случился острый приступ педагогической активности? Может, обнаружил серьезный недосмотр, допущенный Пашкой в его отсутствие, или просто профилактически — для острастки и в назидание на будущее. За что отец сына учит, никого не касается.
— Так из-за вас же, — сообщил Ходок с коротким смешком. — Павел над Роськой с Мотькой потешался, когда они связанные в дерьме ковырялись, мол, это вы хорошо придумали — вот чего в циркусе-то показывать! За это можно и цену со зрителей вдвое получить. Да еще изгаляться принялся — понукать и командовать. Они-то вначале никак приспособиться не могли — в две руки на двоих неспособно бадью ворочать. Ну Пашка им и помог… приноровиться. — Кормщик откровенно заржал. — Даже не переглянулись — в две руки тут же бадью вздели да советчику на голову и водрузили. Мы там аж животики надорвали! Ну Пашка от такой обиды — в слезы, едва отплевался, сунулся к отцу жаловаться.
— И что дядька Никифор? — заинтересовался Мишка, который умудрился пропустить сию сладостную картину, и ему никто почему-то доложить не удосужился. Интересно, что и анкл Ник про случившееся ни словом не помянул. Отсутствие Пашки на ужине после всплеска воспитательной работы родителя окружающие сочли естественным и не удивились.
— Так я и говорю. — Ходок прищурился куда-то в сторону, будто рассматривал что-то интересное под крышей сарая, возле которого они стояли. — В ухо сыночку заехал, едва выслушав. А потом за шкибон, как был — в дерьме, и за сараи поволок, сам замазаться не погнушался. Там и добавил, с приговорами… всякими. Я-то своим сразу отсоветовал зубы скалить… — для чего-то добавил он.
— Умный, значит, раз отсоветовал, — кивнул Мишка, подивившись про себя Никифору. Хотя дядюшка, поди, не глупей своего кормщика.
"Да, сэр, озадачили вы родственничка. Интересно, Ходок сам придумал вам про наказание Пашки доложить или анкл Ник его в этом направлении пнул? Впрочем, Ходоку много пояснять не надо — с лету ловит. А Никифор-то, похоже, за Пашку испугался, и правильно, кстати! Роська-то с Мотькой ПРОТИВ него объединились, а где двое, там и все остальные вскорости подтянутся".
То, что Ходок и впрямь выводы из всего увиденного и услышанного сделал, стало ясно тут же.
— Дураки долго не живут, — совершенно серьезно проговорил он и неожиданно перешел совсем на другое: — Ребята еще на ладье сказывали, что ты Спиридона велел повесить на осине?
— Велел, — не стал отпираться Мишка, пытаясь разглядеть в темноте глаза Ходока. — А тебе его жалко, что ли?
— Да на кой он мне, — равнодушно пожал тот плечами. — Повесил и повесил. Просто любопытствую, за что так-то? Его же вроде вынудили. Под пыткой чего не скажешь…
— А мне плевать, почему! Он ПРЕДАЛ! — взорвался Мишка, разозлившись из-за этого непонятного разговора.
— Да понял я, понял… — Больше ничего сказано не было, но Ходок ушел странно-задумчивый, не хуже, чем Никифор давеча.
"А не находите ли, сэр, что месье Ходок сейчас совершенно точно выразил главную заботу всех правозащитников и страдальцев за сирых и убогих убийц, предателей и насильников? Ратующих в том числе за запрет смертной казни в принципе? Дескать, хрен с ними, что шлепнули, но ЗА ЧТО?! Не о казненных переживают — о себе.
Кстати, если помните, именно демократы убрали из закона формулировку об измене Родине, заменив ее обтекаемой "государственная измена". Их бы воля — и вовсе исключили. Ведь если признать, что предательство не имеет оправдания, то можно допустить и то, что рано или поздно сам окажешься перед ТАКИМ судом. А вот это уже страшно.
Ходок, конечно, о приоритете прав личности над всеми остальными правами, а тем более обязанностями не задумывается. Он и слов-то таких, как "демократические свободы" и "права человека", в жизни не придумает. Но он из породы тех, кто просто не в состоянии понять, как можно осудить кого-то за то, что поддался обстоятельствам, уступил, так сказать, необходимости любой ценой спасать свою драгоценную личность. Даже если цена эта — предательство.
А если под угрозой можно предать, то остается один шаг до оправдания того, что и за деньги тоже предать не грех. Если выгодно, то глупо не воспользоваться. Как там незабвенный дон Корлеоне говаривал? "Ничего личного — только бизнес". Предложат хорошую цену — и все можно и оправдано? И не важно, какова эта цена и в чем измеряется: в гривнах, рублях, долларах или в возможности сберечь свою шкуру. Главное — выгодно.
Спирьке в тот момент показалось выгодно предать — и он предал. Да, просчитался — жизнь ему спасти такой ценой не удалось бы в любом случае — не мы, так ляхи все равно в итоге шлепнули бы. Ходок-то умнее и наверняка изворотливее, но и он бы предал, только торговался бы дольше. И себя бы потом прекрасно оправдал. Но не прокатит: демократический приоритет ценности каждой отдельно взятой жизни тут, слава богу, не актуален. Так что хрен ему, а не мораторий на смертную казнь! Пусть привыкает теперь и "фактор осины" в свои расчеты включать".
Возвращаясь в хозяйский дом, Мишка задержался на крыльце, вслушиваясь в доносившиеся из-за угла голоса. Оказалось, Илья не удовлетворился вчерашним бенефисом перед купцами и сейчас продолжал развивать и закреплять свой успех, заново пересказывая байку про мудрый выбор невест в славном воинском селе Ратном. То, что аудитория на этот раз оказалась попроще, его не смущало. Байка, как водится, при этом обрастала новыми, совсем уж фантастическими деталями, вроде Бурея, с риском для жизни спасающего из-под рухнувшего забора чуть ли не насмерть пристукнутых им девок. Во всяком случае, вещал обозный старшина с упоением, токуя не хуже тетерева.
— Не знаю, какие у вас там девки, но ты-то, Илюха, здоров врать! — загоготал кто-то из приказчиков.
— Вра-а-ать? — протянул Илья. — Привезем мы зимой сюда наших девок — сами увидите, насколько они от ваших клуш отличаются! Вот тогда и попомните мои слова! Что там Алена в молодости! Да у нас одна Млава всех ваших туровских девок за пояс заткнет! Верно я говорю?
Илья обращался за подтверждением к стоявшим поодаль отрокам. Те в ответ молча закивали головами, но некоторые при этом почему-то ежились и потирали кто ухо, кто шею.
Глава 3
Ни одно официальное мероприятие, сколько Ратников себя помнил, никогда не обходилось без своеобразного ритуала или, говоря канцелярским языком ТОГО времени, без протокола. Как и всякий ритуал, протокол подсказывал участникам действа необходимые телодвижения или слова, и поднаторевший в конкретном ритуале человек выглядел вполне адекватным, не прикладывая порой к этому никаких усилий, на одной только памяти.
До таких высот ЗДЕСЬ Мишка еще не дорос, хотя, спасибо покойному отцу Михаилу за науку, во время благодарственного молебна в честь чудесного избавления княгини Городненской Агафьи Владимировны "с чады и домочадцы" от гибели, грозившей им от рук злокозненных татей, держался, как и подобало благовоспитанному отроку из благородного семейства. Церковь при монастыре Святой Варвары была небольшой, народу в нее набилось немало, встречи с настоятельницей до ее разговора с княгинями можно было не ожидать, так что Мишка сам не заметил, как расслабился, внимая проповеди, крестясь и отбивая поклоны практически на автопилоте.
После завершения молебна и в самом деле последовала "встреча на высшем уровне за закрытыми дверями", куда молодого сотника, естественно, не пригласили, и он маялся с остальными опричниками; хорошо хоть не во дворе под мелким, но упорным снежком, а в каком-то достаточно теплом, хоть и тесном помещении. Когда за ним пришла молчаливая монахиня неопределенных лет и настолько невыразительной внешности, что, казалось, у нее лица и вовсе нет, от облегчения, что тягостное ожидание наконец-то закончилось, он чуть было не побежал вперед, да провожатая шла неспешно, чинно, не отрывая глаз от пола.
Настоятельница поразила Мишку резким контрастом по сравнению с этой бесцветной, как провисевшее десять лет в пыльной кладовой пальто, бесстрастной и погасшей для жизни тенью, чью половую принадлежность можно было угадать только по отсутствию бороды. Прежде всего, прабабка Варвара совершенно неожиданно оказалась вовсе и не бабкой. То есть тут она, разумеется, считалась дамой вполне преклонного возраста, хотя на самом деле ей было всего-то около сорока лет, да и выглядела, мягко говоря, не лучшим образом: худая, почти костлявая, с темными кругами под глазами, выдававшими то ли частые и бурные переживания, то ли какую-то болезнь.
Тем не менее даже сейчас на, бесспорно, породистом лице сохранились следы былой, хоть и экзотической для славян красоты. Ратников безо всяких усилий представил, как хороша была она в молодости — той жгучей, быстро угасающей, но невероятно эффектной в краткий период своего расцвета красотой, свойственной южанкам.
Интересно, как она приняла свою судьбу? Брак с князем Святополком явно династический, ее мнения никто не спрашивал — просто отдали замуж в силу каких-то "высоких" договоренностей. Разумеется, женщины в таких семьях с самого детства готовы к тому, что их брак совершится помимо их желаний в угоду политической необходимости, но заменой любви, которую ждут все прочие юные и не очень девицы, для них является будущая власть и те возможности, которые она может дать. А с этим Варваре не слишком повезло: Святополк женился на юной гречанке, будучи сам уже в годах, прожить с ней успел всего несколько лет, после чего оставил молодой вдовой.
Удовлетворил ли ее статус вдовствующей княгини, уехавшей из столицы, более того, постригшейся в монахини? Вряд ли. Даже сейчас, на увядшем лице, ее глаза горели живым огнем, совершенно неподходящим для образа удалившейся от мира и отрешенной от всего земного монахини. Женщина с ТАКИМИ глазами просто не могла оказаться покорной судьбе.
Княжича с княжной в горнице не оказалось, зато кроме княгинь Агафьи и Ольги обнаружилась Евдокия, которую, судя по всему, мать-настоятельница только что расспрашивала или наставляла — во всяком случае, у Мишки создалось именно такое впечатление. При его появлении Варвара, закончив беседу, благословила отроковицу и повернулась к новому гостю. Привычно зардевшаяся при Мишкином появлении Дунька рыпнулась было к выходу, но Агафья придержала ее за локоть и кивком отправила к себе за спину, где та и притихла, безуспешно пытаясь скромно потупиться, вместо того чтобы разглядывать Мишку.
"Как бы не окосела, прости господи… Она-то здесь зачем? Агафье для услуг, что ли?"
Тем временем в ответ на его поклон и почтительное приветствие настоятельница милостиво кивнула, перекрестила гостя и протянула для поцелуя наперсный крест. Голос, чуть надтреснутый, с едва заметным акцентом прозвучал, пожалуй, слишком твердо для женщины.
— Ну здрав будь, сотник Михаил! Наслышана о тебе. Радостно видеть в столь юном отроке доблесть, достойную взрослых мужей. — Варвара разглядывала Мишку, как хищная птица внезапно обнаруженного в своем гнезде незнакомого птенца, словно прикидывая, отобедать им или признать своим. — Тем более, я слышала, в тебе течет кровь достойного рода.
"Ну что, каково вам самому почувствовать себя в роли "черного ящика", уважаемый сэр? И "бабуля", и обе действующие княгини явно изучают вас, так что продвигайтесь осторожненько, на цыпочках, не уподобляясь слону в посудной лавке: ловите моменты, когда надо выдавать этим "управляющим субъектам" те реакции, которые помогут сформировать у них нужное ВАМ мнение о вашей особе. Знать бы только, что им всем от меня нужно? Вряд ли одно и то же — это было бы слишком хорошо".
Мишка собрался ответить что-то подходящее случаю, но неожиданно за него это сделала Агафья.
— Отрок сей достоин всяческих похвал, матушка, — пропела княгиня Городненская. — И храбрость явил, и разум: вызволил нас с детьми из полона, аки герой, про коих летописи повествуют. Не посрамил рода, к которому по праву крови себя причисляет.
— Даже так? — Варвара вскинула брови и поощрительно улыбнулась. — Мужам пристало являть доблесть и отвагу, чтобы женщины могли положиться на их защиту. Потому отважные герои пленяют не только своих врагов, но и сердца девичьи.
Настоятельница словно невзначай глянула на единственную присутствующую обладательницу "сердца девичьего" — Дуньку, отчего та зарделась, и снова обратилась к Мишке:
— Вот и интересно мне, на что же ты, сотник, способен, чтобы добиться взаимности от своей избранницы, если и без того уже совершаешь чудеса храбрости?
Мишка едва не поперхнулся.
"Опаньки, сэр, приехали! За что боролись… Всю дорогу пудрили мозги мадам Агафье куртуазным обхождением, вот она и уверилась: вы из штанов выпрыгнете, чтобы вот прям щас всех драконов в округе зубами загрызть и к ногам прекрасной Евдокии складировать. Имейте в виду, сэр, что в переводе на нормальный язык у вас сейчас спрашивают принципиального согласия на погружение в ту самую задницу, которая вам давно и назойливо мерещится. Глубину же и продолжительность погружения обозначать даже не собираются.
А в награду что? Вообще-то, согласно прейскуранту, полагаются полцарства и принцесса. Нет чтобы начать с координат и прочих параметров того самого "полцарства", а они вам малолетнюю принцессу всучить норовят. Да и та подкачала — всего-навсего "недокняжна". Надо срочно исправлять впечатление о своей персоне. В задницу все одно лезть придется, так хотя бы выторгуете у них что-то посущественнее".
Ратников никогда, даже в юности не принимал участия в самодеятельном театре, не говоря уж про профессиональную сцену, но тем не менее чувствовал себя дебютантом на премьере, когда роль не выучена, суфлер молчит, надо срочно импровизировать в ответ на реплики партнеров, и от малейшей фальши будет зависеть и сам спектакль, и собственная дальнейшая карьера. Впрочем, искусство публичной полемики времен его депутатства мало чем отличалось от театрального, а тогда приходилось парировать вопросы и посложнее.
"Как вам, сударыни, понравится такая реакция "восторженного отрока"?"
Он с легким недоумением взглянул на Варвару, чуть шевельнул искалеченной бровью и, едва намекнув уголком губ на усмешку, чтоб, не приведи господи, не дать повода заподозрить себя в непочтительности, ответил с легким поклоном:
— Ради тебя, матушка, я на любой подвиг готов, но жизнь моя мне не принадлежит — за мной люди, мне доверившиеся. Любой начальный человек силен ими прежде всего. Что же до того, что воевали мы доблестно, то так принято у нас в роду, ибо я восьмое колено воинское. Служба же моя, прежде всего, князю Вячеславу, а кроме него только воеводе Погорынскому. Прикажут — умру. В сотне у нас так издавна заведено. А что касается сердец девичьих…
Тут Мишка глянул наконец в сторону Дуньки, не ожидавшей такого выверта: та слушала его, забыв о необходимости смущаться, и губу с досады закусила. Уж что там ожидали от него услышать княгини с настоятельницей — неведомо, а она, похоже, и впрямь разлетелась мыслями. Мишка с трудом удержался, чтоб не подмигнуть девчонке ободряюще, чтобы не куксилась, и продолжил, глядя прямо в глаза "прабабушке":
— Как бы хороша и соблазнительна ни была дева, но если разумна, то и сама не станет требовать от воина, чтобы он в таком деле одними только чувствами руководствовался. Ибо и герои греческие, которые тут помянуты, истинные подвиги, покрывшие их славой и принесшие благоденствие их народу, совершали, только когда ими двигал разум и соображения государственные, а когда токмо чувства — печально сие кончалось. Пример Париса и Трои, когда сын царя забыл о своем долге и все променял на любовь прекрасной Елены, из-за чего его народ претерпел такие бедствия, а, главное, его род потерял все свое владение, не позволяет мне и помыслить идти столь неверным путем.
"Эту блесну — Дуньку — я у вас не заглотил. Не устраивает вас такой ответ, другого ждали? Нет уж, стандартных реакций вы у меня не получите — на таких проще всего подловить.
С какой стороны сейчас зайдете, мадам прабабушка?"
В глазах настоятельницы вспыхнули огоньки — то ли при повороте головы в них отразился свет от лампады, то ли строгая монахиня не сдержала своих чувств.
— Кто же тебе про Париса и Елену поведал? — только и спросила она, слегка поджав губы. — Неужто священник ваш покойный, отец Михаил?
"Вы палку не перегнули, сэр? "Бабуля"-то озаботилась совсем не тем, кто вам про Париса с Еленой напел, она другое спрашивает: откуда вы таких понятий про долг и честь нахватались. Про честь офицерскую тут пока и слыхом не слыхивали, а из образа косящего под рыцарей пацана вы сейчас сами вывалились.
Рыцарская честь — повиноваться сюзерену и умереть за даму сердца, которую, как сколько-нибудь значимую в переговорах величину, вы только что бестрепетно отвергли, а от ваших пассажей про долг за три версты имперским духом несет. "Умереть за отечество" и "долг превыше всего" — это на Руси пока в диковинку, да и благородный Роланд умирал за короля, а не за Францию. Насчет Агафьи и Евдокии не уверен, но Варвара отличие того, что вы тут наговорили, от привычных понятий если не разглядела, то спинным мозгом почувствовала — византийка же. ОТКУДА вы этого набрались, вряд ли поймет и в науку отца Михаила, скорее всего, не поверит, но мы тем не менее подтвердим "бабуле" вывод, к которому она вроде бы пришла на основе вашего, сэр, прочувствованного монолога. Тем более что валить все равно больше не на кого…"
— Он, матушка, — не стал спорить Мишка, — не раз предупреждал меня о пагубности подчинения разума чувствам и плотским соблазнам. О том же неустанно говорит и дед мой — воевода Погорынский Кирилл. Он же часто повторяет, что брак неравный есть зло как для того, кто берет выше себя по положению, так и для того, кто на такой союз соглашается. И особенно зло, если муж оказывается по положению и званию ниже жены. А потому мужам должно вначале свое и своего рода положение упрочить, а потом уже выбирать себе спутницу. Такой только союз освящен милостью Божьей.
— Разумен воевода, — слегка заметно усмехнулась Варвара, потом коротко взглянула на Агафью, та кивнула в ответ и тихонько подтолкнула Дуньку к выходу. Мишка расслышал короткий шепоток:
— Иди-иди. Найди княжну с княжичем, с ними побудь…
— А…
— Иди куда велено!
Дунька, избежавшая подзатыльника только благодаря присутствию "высокого собрания", поспешно выскользнула за дверь.
"И что сие значит? Либо опасаются, как бы девица не услышала лишнего и не взбрыкнула потом, в самый неподходящий момент, либо сами услышали то, что ожидали, и этот этап проверки завершен… Либо, напротив, все только начинается, а до сих пор они только разминались. Тоже мне, "мы начинаем КВН!".
— Что же он сам-то в молодости иного придерживался? — продолжила Варвара, дождавшись, пока за девицей прикроется дверь. — Хотя… — вздохнула она, — кабы мы в молодости все свои ошибки предвидеть могли… А разве его брак был неудачен?
— Очень удачен, матушка! Но дед мой, женившись на боярышне, хоть и внебрачной дочери князя Святополка, и себе грамоту на боярство получил. Подлинность ее недавно князья Святополчичи признали, осталось только князю Вячеславу ее утвердить, ибо служим мы верой и правдой ему, и никому более.
"Еще раз напомнить о преданности надо. Мухи, то есть Святополчичи, сами по себе, а котлета в лице сюзерена — вне конкуренции".
— Ну как решит князь Вячеслав по прибытии, так тому и быть. Это его дело. Слышала я, скоро он с дружиной вернется. — Варвара поджала губы и почти отвернулась от отрока, будто выяснила все что хотела и потеряла всякий интерес и к нему самому, и к разговору, но вдруг, "вспомнив" напоследок нечто малозначительное, снова обратилась к нему: — А вот что еще спросить хочу… — она буквально пригвоздила Мишку взглядом к полу так, что у него зачесалось между лопатками — настолько знакомым повеяло из ТОЙ жизни, когда вот так же его "кололи" в кабинете следователя в "Крестах": — Книги отца Михаила ты с его согласия себе забрал или просто в память об учителе посчитал возможным?
— Да разве до книг тогда было, матушка Варвара! — Мишке и напрягаться не пришлось, чтобы ответить — за него сработали инстинкты еще из той жизни. Как и методы допроса. И искреннее недоуменное выражение лица само собой состроилось. Впрочем, и врать-то особо не пришлось:
— Я и не знаю, что с ними сталось. Наше Ратное находники стрелами с огнем закидывали, тушить пришлось, и убитые были и раненые. А потом мы сразу же ушли дальше ворога гнать. А в доме, где отче жил, потом обитал отец Симон, пока не отбыл на Княжий погост.
— А много ли книг было у отца Михаила?
— Не знаю, матушка, — развел руками Мишка. — Видел те, что он сам показывал и из которых читал. У него многое в списках было, что на пергаменте, а что и на бересте сам по памяти записывал. Ну или просто рассказывал. Зимние вечера долгие, а я тогда болел сильно, вот он со мной и беседовал. И в шахматы меня играть обучил — говорил, для развития ума полезно.
— Да-а, повезло тебе, отрок, с учителем, царство ему небесное… — Варвара перекрестилась, задумалась о чем-то своем, а потом спросила уже о другом: — А скажи мне, боярич Михаил, какое ты сам для себя будущее ищешь? Чего достичь желаешь?
"Вот это вопросик! Блин, в космонавты хочу! И правды не скажешь — не поймет, и врать, что предел мечтаний — стать, как дед, боярином и воеводой, нельзя, из образа выпадете.
Про орден христианский помянуть, что ли? Дернул меня тогда черт за язык! А ведь прабабка-то наверняка с Илларионом знакома. Не факт, что они о вас беседы вели, тем более про орден рассуждали — не бабское это дело, но кто их знает? И расхождений в показаниях допускать нельзя. Риск, конечно, но вы и так уже высунулись — дальше некуда, так что идите теперь до конца — поздно дурачком прикидываться. Ну держись, бабуля!"
— Желаю не посрамить род свой и не подвести доверившихся мне людей, нести и прославлять веру христианскую! — почти продекламировал Мишка и, резко сбавив патетический тон, которым это было произнесено, совершенно будничным голосом сообщил: — А конечную цель для себя устанавливать почитаю неверным, ибо это есть самонадеянность и неверие в предназначение Божье, которое Он сам определяет всем детям своим и про которое ведать может только Он сам.
Варвара с удивлением воззрилась на него, да и Ольга с Агафьей от настоятельницы не отстали.
— Ну-ка, ну-ка? — Чувствовалось, что его слова попали в цель. — Что ты хочешь сказать, отрок? Ты так самонадеян, что считаешь СЕБЯ избранником Божьим? — Теперь тон Варвары студил сильнее ноябрьского ветра за окном. — Ты СМЕЕШЬ так считать?
"Все ты поняла! Просто обалдела от того, что речи эти от мальчишки слышишь. О таком, наверное, и князья не все задумываются. Потому и давит "бабка" — сбить пытается. Ну так я ей не пацан, пойманный на краже велосипеда, а она не участковый, который ему до кучи и угон "Волги" у местного генерала КГБ шьет".
— Нет, матушка. — Мишка твердо взглянул в глаза настоятельницы. — ТАКОГО и в мыслях не допускаю. Но считаю, что Господь наш в своей неизмеримой мудрости для каждой твари сам обозначил пределы и предназначение, только Ему ведомое. И только Он знает конечную цель всего сущего. И мне как рабу Его с моим несовершенным разумом устанавливать пределы для себя — грех и самонадеянность. Я могу только, полагаясь во всем на Его мудрость, постоянно стремиться вперед и делать все, от меня зависимое, чтобы тех пределов когда-нибудь достигнуть. Если же я сам ограничу их для себя, то, добившись желаемого, и цели и стремлений лишусь. Потому всякая цель, которую возможно достигнуть при жизни одного человека, есть цель неверная и пагубная.
Мишка закончил говорить и почувствовал, как в келье воцарилась неестественная тишина.
"Все, сэр, теперь точка невозврата пройдена окончательно. Или бабушка Варвара и впрямь на вас сделала свою ставку, или вы покойник. Не только вы с "черным ящиком" работать умеете, хотя тут такого термина и не слыхали. "Вот и встретились два черных ящика…"
Не время ерничать, сэр! В любом случае вы сейчас перед этими бабами, как Мальчик-с-пальчик: торчите посреди стола, а они вас рассматривают, и ничего вы с этим поделать не можете — не та у вас ЗДЕСЬ квалификация, не имеете вы информации, чтобы играть с ними на равных. А потому смиритесь с ролью управляемого и хотя бы тут не оплошайте. Мало того что на вас одного три управленца намного выше уровнем насели, так все трое еще и бабы! Реакцию мужиков еще как-то прикинуть и понять можно, а вот женскую… Как ее просчитаешь, если они и сами не знают, что в следующий момент выкинут? Эмоции, туды их!
Можно, конечно, самому реагировать нестандартно… Да вы, собственно, уже так и поступаете, сэр, и в тупик вы их поставили, но вот угадали ли? Ну если завтра проснетесь в своей нынешней ипостаси, а не в клинике Максима Леонидовича, то вы выиграли, а если нет… Лучше тогда не просыпаться вовсе — после такого провала самый предпочтительный для вас вариант".
Ратников сознательно рискнул сейчас всем и всеми: в случае его ошибки полетят головы тех, кто рядом с ним. Чтобы совершить прорыв вперед, такие риски неизбежны, ибо комфортного пути к цели со всеми удобствами не бывает, как не бывает безопасной войны. Более того, только такой ценой и достается любая победа.
Сейчас Мишка откровенно дергал тигра за хвост, но основания надеяться, что в результате он сумеет его оседлать, у него были вполне весомые. Само по себе то, что три здешние властительницы уделяют его персоне столько внимания, невозможно было объяснить простым любопытством. Княжича и княжну, не говоря уж про Дуньку, отправили куда-то с няньками, а три княгини водили вокруг него хороводы, как вокруг новогодней елки!
Нет, определенно это даже не прикидки на перспективу — авось шустрый мальчик пригодится. Уровень "прокачки" говорил о том, что дело — та самая задница, в которую непременно пихнут, для него — именно для него! — уже готово. Он нужен этим трем бабам. Не сам по себе весь такой удивительный и неповторимый, естественно, а для чего-то конкретного. И заявляя о себе ТАК, он давал им выбор: максимально увеличить сделанные на него ставки или, испугавшись, что не справятся, сломать и выкинуть.
Неумелые и неуверенные в себе управленцы наверняка предпочли бы избавиться от сложного в использовании, хоть и полезного "инструмента", но Ратников делал расчет как раз на уровень этих "чиновников высшего ранга в юбках", особенно на Варвару и Агафью. Ольгу он не то чтобы не брал в расчет, но полагал все-таки, что, несмотря на ее статус официальной представительницы "правящего режима" в отсутствие князя, фактически именно она наименее опытна в вопросах управления самостоятельного.
Византийка, воспитанная при императорском дворе, просто не могла не впитать с детства азы управленческой науки, без которой не может быть хороших правителей; и хотя она не так долго состояла в роли жены великого князя, зато потом приобрела ценный опыт самостоятельного выживания, а паче того, став настоятельницей монастыря, несомненно, использовала и развивала там приобретенные навыки, хоть и несколько специфического свойства.
Агафья же и вовсе успела несколько лет попрактиковаться в роли соправительницы мужа в приграничном княжестве. Такой опыт даром не проходит. И она совершенно точно не упустит возможности этот инструмент пустить в дело и, что не менее ценно, при использовании будет учитывать как весь видимый ей, так и предполагаемый потенциал, что в свою очередь давало и Мишке больше возможности для маневра.
— Вижу, по душе вам Мишаня пришелся. — От раздавшегося сзади ласкового голоса Мишка чуть не подпрыгнул на месте. И потому что не услышал, как у него за спиной открылась дверь и кто-то вошел, и, главное, потому что голос этот он узнал с первого же слова. — Ну здравствуй, воевода! Знатно ты повоевал, рассказывали мне. Теперь тебя самого послушать хочу. Как же ты князя в полон взять отважился?
Чего стоило ему "сохранить лицо", невозмутимо, словно ничего иного и не ждал, обернуться и уважительно поклониться старухе в черном, привычном для монастыря, но все-таки не монашеском одеянии! Делал то, что надлежало, а про себя мучительно соображал: не спит ли он на самом деле, или все-таки ЭТО происходит наяву? Может, если сейчас ущипнуть себя посильнее, то проснется то ли в своей постели, то ли в уютной палате в смирительной рубашке, то ли вообще неведомо где.
— Здрава будь, Гредислава Всеславна! — Он выпрямился, встретился с требовательным взглядом Нинеи и чуть не поперхнулся — такой бесенок глянул вдруг на него оттуда. Только что не подмигнула!
"Кому она на помощь пришла: мне или им? Показывает, что "удивительный мальчик" хоть и опасен, а управляем. Черт, вот дает бабка! Но ТАКОГО от нее я не ожидал. В христианском монастыре! Как у себя дома!
Значит, как я за князя оправдаюсь? Ну слушай своего воеводу, бабуля…"
— Дозволь тебе отчет дать, боярыня, — вытянулся в струнку Мишка, выделяя голосом слово "тебе". — Князя Всеволодко в полон взять у меня и мыслей не было, но я счел своим долгом помочь ему, ибо увидел то бедственное положение, в коем он оказался. И хотя причин, по которым он пошел на союз с напавшими на нас находниками, я тогда не знал, однако же понимал, что решения властителей иногда бывают непонятны окружающим, не способным оценить их в силу незнания причин и, главное, конечных целей, ради которых то или иное дело совершается. Но и не мог я допустить, чтобы мои люди подверглись соблазну, видя, что предательство — во имя чего бы то ни было — возможно и прощаемо. А потому и вынужден был держаться при них с князем как с пленником, оказывая ему тем не менее всяческий возможный в таком положении почет и уважение. Не мог я и княгиню Агафью с детьми в плену у противников наших бросить без помощи. Да, отдавал себе отчет, что риск велик, но знал и то, что сумею. А мочь и не сделать из трусости есть грех непростительный. Тем более непростительный для воина.
— Откуда же ты мог узнать, что князь Всеволод так тяжко ранен, пока не захватил его? — Вопрос прозвучал от Ольги, но Мишка успел заметить, как перед этим ей едва приметно кивнула Варвара.
"Народный ансамбль "Три княгини под окном" с Варварой в роли художественного руководителя и дирижера. Или худруком они Великую волхву пригласили? С них станется. Интересно, список вопросов заранее приготовили или экс-великая княгиня только очередность выступления солистов определяет? Ну бабы дают!"
Мишка взглянул на Нинею, та слегка приподняла брови, дескать — отвечай, и он повернулся к Ольге.
— Не гневайся, матушка-княгиня, но это воину пояснить просто, а вот человеку в воинском деле несведущему — долго. Прикажешь — поясню.
— Ну-ка, ну-ка, — заинтересовалась Ольга. — Расскажи! Или боишься, что нашему женскому разуму сии знания недоступны окажутся? — съехидничала княгиня Туровская.
— Отчего же недоступно? В былинах сказывают, что женщины в давности не хуже мужей в воинских делах разбирались; случалось, и побеждали на поле брани. — Мишка решил, что тонкая лесть лишний раз не помешает, и добавил с должным почтением в голосе: — А самообладание княгини Агафьи, кое она в полоне проявила, сохранив достоинство и силу духа, убеждает меня, что сказы про поляниц не на пустом месте родились.
— Ну-ну, то, что язык у тебя подвешен, мы уже поняли. Сказывай дальше! — хмыкнула Агафья, хотя Мишка видел: комплимент Мономаховна оценила.
— Само то, что князь Городненский — а его дружину мы сразу по расцветке щитов опознали — остановился с малой силой в том месте, сказало мне, что он в затруднительном положении, — начал Мишка. — Коли просто шла речь о том, чтобы стан устроить, то встали бы где угодно, но только не там. Ибо переправа та в округе единственная, кто бы ни пошел — ее не минует, а в военное время любая воинская сила — прежде всего угроза. Засаду же так не устраивают, так что воины именно к обороне и смертному бою готовились, при этом вовсе не думая о путях для отступления. То есть готовы были там стоять до последнего и умереть, если сила придет большая и отбиться не получится. Вынудили же мы их сдаться, только пообещав помощь князю. Что же до верных княжеских слуг, которые в том бою пали, то такова судьба и предназначение воина, и высшая награда ему — отдать жизнь в бою за князя, которому служат. Они на моем месте рассудили бы так же.
— Почему сам с князем не говорил о награде, а дядька твой? — вступила и Агафья.
"Ей-богу, сэр, как по нотам играют! Как будто на премьеру в Александринский театр попал. Или это пока еще генеральная репетиция, а премьера ожидается перед князем?"
— Невместно с князя награду брать за то, что и так обязаны сделать были, но и невместно, чтобы князя обязанным сочли.
— Ловок, — одобрительно хмыкнула Агафья. — Глянулся ты князю. Думает, может, Евдокию за тебя сосватать.
На этот раз Мишка не успел и рта раскрыть: опять вмешалась Нинея.
— Что же, девица уже сейчас хороша, а вскорости совсем красавицей станет, — улыбнулась она, снова оборачиваясь доброй бабушкой. — Но про то не с ним, а с дедом его вначале говорить надобно. Добрая жена моему воеводе будет, коли все сладится. А тебя за доблесть воинскую и мудрость проявленную хвалю! И воевал славно, и науку мою хорошо усвоил, — поощрительно кивнула она Мишке напоследок.
На этой светлой ноте аудиенция, собственно, закончилась: Агафья с Ольгой засобирались домой, в княжий терем, и Мишка отправился к своим опричникам, чувствуя себя, словно Хома Брут после ночной прогулки под седлом панночки. Во всяком случае, очень хотелось умыться и сменить рубаху.
На выход его провожала другая черница — не настолько отрешенная от мира, как первая. И глазами на Мишку косила с таким любопытством, что он боялся — того и гляди споткнется и нос обо что-нибудь расшибет. Да и по возрасту немногим его старше — хорошо, если семнадцать лет исполнилось. Вот у нее-то Мишка и спросил по дороге.
— А давно ли у вас боярыня Гредислава обретается?
Его провожатая вначале огляделась вокруг, будто боялась, что ее услышат (хотя как знать, может, ей и не положено было вовсе с ним разговаривать, но удержаться не смогла), и только после этого ответила:
— А она и не у нас вовсе. Она при матушке-настоятельнице состоит. Может, уговорит ее матушка постриг принять…
— А что, уговаривает? — Мишке едва удалось сохранить на лице серьезное выражение. Если Нинея пострижется в монахини, то придется Иллариону вместе с епископом в волхвы подаваться. А Аристарху с Корнеем обрезание сделать и кипу с пейсами примерять.
"Выходит, про то, что она боярыня древнего рода, Варваре известно, а что Великая волхва? Вот это вряд ли. Но как такое скрыть можно? И язычница — в монастыре?!
А кто вам, сэр Майкл, сказал, что она некрещеная? На костер в Богемии ее как ведьму тащили, а не как язычницу. У католиков с этим просто. А вот брак с некрещеной… Вы-то этот вопрос не выясняли, и сама "бабуля" не уточняла, между прочим. Да и что ей то крещение? Как с гуся вода.
Отец Михаил про волхву без сомнения докладывал. Но знал ли он, что она и есть боярыня? Словесный портрет отче мог и не удосужиться составить. А если и знал, и докладывал, а тем не менее Варвара ее принимает, и мало того, принимает с почетом и уважением, то что? А ничего. Чему вы удивляетесь, собственно? Или не знаете, как ТАМ "непримиримые идеологические противники", готовые с трибуны порвать друг друга в клочья, при необходимости прекрасно друг с другом договариваются. Вы же сами, помнится, про вероятность такого единодушия своей матушке и объясняли, но когда такое наглядное подтверждение собственным словам получили, отчего-то были шокированы? Ну ладно, ладно, не шокированы, просто не ожидали… А что там ваша провожатая говорит?"
Мишка задумался и едва не пропустил то, что ему торопливо рассказывала словоохотливая монахиня.
— …Матушка Варвара с боярыней подолгу разговаривают, матушка и сама молится за нее ежедневно, и нам велит… Весной-то боярыня Гредислава ее от смерти верной спасла! Мы уж так и думали, что призовет ее Господь. Да она и сама готовилась к встрече с Создателем, только княгиня Ольга боярыню Гредиславу привела — та как раз княжича от хворобы лечила. А в этот раз сама приехала, и вовремя — матушке опять хуже стало, а теперь с ее лечения прямо на глазах поправляется…
"Ну, бабка дает! Варвару лечит? Великая волхва — убежденную христианку и настоятельницу монастыря? Вот вам и иллюстрация: если припечет основательно, то уже все равно кто, лишь бы страдания облегчил. То-то у вашей вновь обретенной "бабули" вид такой, что краше в гроб кладут. А "отмаз" для собственной совести придумать при желании всегда можно: например, что она во время их ученых бесед старается язычницу в христианство обратить.
Помнится, какой-то святой, Патрик, что ли, когда его совсем уж припекало, отдавался для лечения в руки своим идеологическим противникам — друидам, не забывая, естественно, при этом нести в их языческие массы слово Божие. Правда, Нинея и сама кого хочешь обратит.
А занятно было бы их беседы послушать — не молчат же они во время лечения! Тем более что по части светского образования Варвара боярыне Гредиславе мало чем должна уступать — при императорском дворе воспитывалась и образование наверняка соответствующее получила. Интересно, Нинея и ее тоже между делом своим "рассказывай" наизнанку вывернула? Ну-ну, вы еще скажите, что она решила таким образом противостоять христианскому засилию! Нет, конечно, но если сочла нужным Варвару вылечить, значит, зачем-то ей это очень понадобилось. Влияние на фигуру такого масштаба в туровских коридорах власти лишним не будет. Пусть даже это влияние спасшего жизнь врача на доверившегося и, заметьте, благодарного пациента.
Значит, весной подвернулся случай: монахиню припекло, и Нинея не преминула этим воспользоваться, а сейчас закрепляет успех? Стоп-стоп-стоп, сэр, это когда — весной? Уж не тогда ли, когда вы тоже тут гастролировали? Вот это номер!
Боярыня, значит, в это же время тут при экс-княгине ошивалась и негласно за вами присматривала? С нее станется. А сейчас с чего ее принесло? Настоятельнице снова поплохело, послали за Нинеей, а она настолько дорожит сиятельной пациенткой, что рванула в Туров, несмотря на риск путешествия в военное время? Во всяком случае, ваше появление здесь с городненским княжьим семейством она просчитать ну никак не могла.
Погодите, сэр, с чего вы взяли, что мир крутится вокруг вас? Очень может быть, что и весной Нинея решала тут какие-то свои дела, а вы только подвернулись, как удобная фигура в ЕЕ игре. Ну-ка, сэр, давайте прикинем, что вам известно.
Нинея определенно ставит на княжича Михаила Вячеславича и княгиню: какие-то ее надежды с ними связаны, совершенно независимо от вас. Значит, и приезжать к Ольге, например, лечить больного княжича, она вполне могла из собственных побуждений. Согласно сведениям, полученным вами от убиенного Молчуном "языка", именно к Нинее ходили ляхи и при этом крупно обломились. Вывод: данную партию она играет против них, ибо успешный наезд польских друзей ударил бы прежде всего против княжича и Ольги. Узнав же о набеге, Нинея рванула в Туров к княгине, предупредить о чем-то. Не о ляхах — об их нападении здесь и так все уже слышали, да и послать могла кого-то, но то, что они вообще пришли, причем вопреки ее слову, вот это — серьезно.
Постойте, сэр, но ведь отчество-то Нинеи — Всеславна! А может, она связана с полочанами? Не слишком удивлюсь, если и в истории с похищением Агафьи она замешана, и ляхов с ее подачи кинули… Или не стоит так уж демонизировать бабку? Хватит и того, что вы наверняка ее "большую игру" своим рыцарским порывом поломали, а это ненамного лучше, чем встрять в княжьи разборки: великий князь Киевский далеко, а Нинея под боком.
В любом случае, сэр Майкл, у вас слишком мало информации, чтобы строить версии — можно только предполагать. Кстати, совершенно не исключено, что опять стряслось нечто такое, чего вы не знаете и что с вами никак не связано. Несомненно одно: на этот раз Нинея намеренно позволила вам себя увидеть. И воспользовалась вами опять же для своей игры.
Она же появилась как раз вовремя, чтобы заявить свои права на вас, сэр! Наглядно продемонстрировала высокому собранию, что "удивительный мальчик", так необходимый зачем-то всем — ЕЕ воевода, а вы, обрадовавшись такому союзнику, подачу приняли. То есть получается, что сотня служит князю, а вы, сэр, — боярыне Гредиславе, и что бы ни задумали три княгини во главе с бывшей, без Нинеи им не обойтись.
Интересно, до ее появления им самим такой поворот в голову приходил, или Нинея с вашей, сэр, помощью их просто поставила перед фактом? То есть вы ей теперь должны за защиту, а княгини с настоятельницей — за ценный ресурс! Во бабка дает! Извернулась, как иудей на торжище: денег нет, топора нет, рупь должен.
Да что же такое там затевается, что все четыре бабы так за вас взялись, черт побери?!"
Агафью и Ольгу пришлось все-таки дожидаться, и довольно долго, так что Мишка начал волноваться: возвращаться в темноте, по раскисшей после растаявшего первого снега дороге с двумя княгинями, княжной и княжичем, отвечая за их жизни, — увольте. Хорошо хоть, что десяток Егора взял на себя обеспечение безопасности — не для "почетного эскорта", а именно для безопасности следования по маршруту, которой Мишка едва не пренебрег поначалу. Десятник только хмыкнул и рукой махнул, когда в ответ на его вопрос, нет ли по дороге удобных для засады мест, Мишка рыпнулся было отдавать приказы, а какие именно, и сам не очень понимал. Заготовленные факелы прихватить с собой тоже Егор надоумил, и ранние сумерки хмурого ноябрьского дня не помешали вернуться в детинец без происшествий, тем более что от монастыря до городских стен дорога не такая уж и дальняя.
Но стоило только сдать охраняемых персон с рук на руки верным слугам и повернуть домой, как Мишку накрыло, и он чуть было не потерял сознание. Напряжение тяжелейшего разговора спало, оставив после себя опустошение и оглушительную усталость, когда держаться в седле удавалось не иначе как чудом.
"То ли через мясорубку пропустили, то ли душу наизнанку вывернули, рассмотрели под лупой и запихнули обратно, а расправить не озаботились. Потому она у меня сейчас одновременно и пустая и смятая… Нинея постаралась, что ли? Она может…
Ведь знал же, что легко не отделаюсь, но не ожидал, что будет настолько трудно. Да и не кончилось еще ничего — кто их, этих баб знает, чего они там нарешали?"
Самым же тяжелым ударом стало открытие, что теперь он один. Навсегда. И рядом — никого. Мишка, как всегда в минуты усталости или отчаяния, мысленно потянулся было к тому, что всегда согревало и утешало — к Юльке. И ожегся: нет ее больше! САМ от нее отказался, вот только сегодня. Во имя своей цели, ради того, чтобы получить шанс сделать то, что задумал — отказался. И не важно, что не решено еще ничего, что не завтра ему под венец с Евдокией идти, да и идти ли? Не в том дело — Дунька, Катя, еще кто-то, главное, что он уже решил. Чей-то голос заорал прямо в ухо:
"Управленец долбаный! Да какого черта! Брось все — ОНА твое счастье! И только она твой второй шанс! Будешь с ней — и все получится! Хрен с ними, с Дунькой и князьями этими! И с целью этой твоей, будь она неладна — все равно не доживешь и не увидишь! Зачем тебе это ТАКОЙ ценой?! То ли вернешься потом в свое время, то ли нет, и если удастся поменять историю, как задумал, то КУДА вернешься? А если все-таки вернешься туда, откуда пришел, то ЗАЧЕМ тогда все? А здесь и сейчас — будь счастлив! У тебя уже все есть: бери Юльку и свою Младшую стражу — они за тобой пойдут, куда поведешь!"
Но тут же то ли он сам, то ли еще кто-то пригвоздил новыми вопросами:
"А надо тебе ТАКОЕ счастье? Если откажешься от всего ради нее, она тебя ТАКОГО примет? А если примет, ты ей это простишь? И куда пойдут за тобой отроки, если не станет ЦЕЛИ? И пойдут ли вообще?"
— Куда прешь, козлодуй?! Не стрелять! — Мишка пинком в лицо откинул в сторону внезапно вывернувшегося откуда-то из проулка мужика, пытавшегося схватить под уздцы Зверя. От такой наглости тот угрожающе всхрапнул и встал на дыбы.
Справившись с конем, который чудом не пробил копытами голову неизвестного типа, сотник подъехал к этому придурку, сидевшему в смешанной с мокрым снегом грязи, вытирая кровавые сопли и испуганно озираясь на обступивших его конных опричников.
— Кто таков?! Как смел?!
— Да я ж…
— Своята! — ахнул Артемий. — Минь, Своята!
— Узнал! — радостно закивал ему в ответ тот. — Ну да, Своята… — И запричитал со слезой в голосе: — Что ж вы, деточки, так со мной не по-людски обошлись? Я ж об вас весь извелся! Думал уже, сгинули где сынки мои… Что ж ты творишь? — Это уже предназначалось Мишке. — Свел деток тайком со двора, да меня сейчас чуть не убил, я же им заместо родителя… Виру[39] плати!
— Виру?! — Мишка почувствовал, как внутри поднимается знакомое бешенство, так вовремя нашедшее себе объект, на который сейчас можно выплеснуть все накопившееся напряжение.
"Будет тебе вира! Не знаешь еще, как на голом месте обвинение в идеологической диверсии пришить можно? Ну так сейчас узнаешь…"
— Виру, значит? Стоять! — Это уже предназначалось Дмитрию, который внезапно двинул коня вперед, выхватывая из-за пояса кнут. — Погоди, Мить, негоже так на… родителя.
Мишка попытался обуздать рвущегося наружу Бешеного Лиса, но, похоже, получилось у него это не совсем удачно, потому что Митька моментально успокоился, Артемий опустил руку, тоже рванувшуюся было к поясу, зато Своята побледнел и заерзал на заднице, словно вознамерившись прямо на ней и отползти в тот самый проулок, из которого выскочил. Только вот путь назад ему преградили взявшие его в кольцо конские ноги, а над ними, освещенные дергающимся на ветру пламенем факелов, высились фигуры опричников, с мрачным интересом рассматривающих копошившегося внизу человечка.
— Виру, голубок, на княжьем суде просят. — Мишка и сам почувствовал, как в его голосе зазвучали ласковые Корнеевы нотки, которые были хорошо известны всему Ратному и которых боялись, пожалуй, посильнее Буреева рыка. — Вот князь из похода вернется, он и рассудит, что положено мужу, который силой удерживает находящихся на его попечении отроков от святого крещения и тем самым уводит от матери-церкви невинные души. А паче того — за вовлечение их в скверну языческую.
— Да когда?! — ошалел от такого обвинения Своята, но Мишка, не слушая его, обернулся к своим крестникам:
— Он вас от крещения силой и обманом удерживал?!
— Удерживал! — хором подтвердили оба, а Артемий расплылся в довольной улыбке.
— На отцов наших духовных и церковь святую хулу возносил?
— По пьяни сколько раз! — сообщил Артюха, а Дмитрий только кивнул.
— Требы языческие клал?
— Клал! — не моргнув глазом, опять подтвердили оба.
— Вот и спросим у князя, какую виру я тебе должен…
— Погоди, честной отрок! Чего князя ждать, да потом отвлекать его от забот попусту? Это уже дело не его суда, а церковного. Сами разберемся. — От ближайшего забора внезапно отделилась какая-то тень, и в круг отроков ступил человек в монашеском одеянии. Мишка и не понял, откуда он взялся. — Ну здрав будь, Михаил, стало быть, свиделись.
— Здрав будь и ты, отец Феофан! Хорошо, что ты здесь оказался. А то вот Своята моих крестников пришел проведать.
"Ну сюрприз за сюрпризом. Ждал тут, что ли? Прямо подгадал… Хотя кто его знает, может, как раз и подгадал".
— Вижу уже, — Феофан буквально пригвоздил Свояту взглядом.
Тот икнул и взвизгнул:
— Брешут! Все брешут, ироды!..
— Деточки твои брешут? — вкрадчиво поинтересовался Феофан. — Что ж они так… на отца-то родного? Ну да ничего, разберемся. У тебя же нынче еще деточки есть, кажется? Семь душ или девять? Тоже, поди, некрещеные? Вот у них и поспрошаем…
Мишка увидел, как дернул щекой Дмитрий и напрягся Артемий, соскочил с коня и поклонился Феофану, хищно склонившемуся над втянувшим голову в плечи Своятой.
— Дозволь сказать, отче?
— Говори. — Феофан взглянул на него так, будто только что увидел. — Что тебе?
— Дозволь забрать отроков — тех, что у него сейчас. — Мишка оглянулся на своих опричников и, не удержавшись, подмигнул им. — Записей-то у него на сирот наверняка нет, обманом при себе всех удерживает. А у нас, в Академии Святого Михаила они вырастут в вере христианской, воинами православными.
— Да что ж вы меня без ножа режете?! — теперь уже всерьез взвыл Своята. — Да я ж…
— Не о том ты мыслишь, сын мой, — остудил его причитания Феофан. — О спасении своей души подумай. И о спасении душ невинных отроков, кои могут погибнуть без святого крещения. Где они у тебя?
— Да небось там же, где и нас держал, — подал голос Митька, разглядывая Свояту с таким же выражением, как рассматривают пойманную вошь, перед тем как придавить. — В старом амбаре у реки. И кормит небось тоже раз в день…
— Забирай, — кивнул Мишке монах. — Я потом приду, поговорю с ними.
— Завтра же и окрестим! — обрадовался Мишка неожиданному подарку судьбы и, не удержавшись, добавил: — А коли есть еще сироты в бедственном положении, тоже возьмем; главное, чтобы телесно здоровые были. Об их духовном здравии мы сами позаботимся!
Своятиных "сынков" — замерзших и голодных, но с глазами, горевшими надеждой, уже совсем в темноте привели Митька с Артюхой. Среди сирот оказалась парочка тех, кто хорошо помнил когда-то оборванных и тощих уличных музыкантов по совместным выступлениям, и теперь, видя разительные перемены, произошедшие за полгода с их бывшими товарищами, мальчишки, скорее всего, чувствовали себя на пороге сказки, в которой вчерашние голодранцы обернулись вдруг витязями. Цену этого волшебного преображения они пока понять не могли, да и не задумывались о ней — это придет позже, но в то, что чудо возможно и для них, поверили безоговорочно, а потому все, даже нарочито-суровые команды десятников, приняли чуть ли не с восторгом. Да и баня на купеческом подворье вкупе с сытным ужином и чистой одеждой взамен их обносков немало тому способствовали.
Мишка, как и обещал Феофану, на следующий же день озаботился крещением неожиданного "приобретения" — пацаны, естественно, все до единого оказались некрещеными. Но если крестных отцов нашлось в достатке: вызвались опричники, разумеется, во главе с Мишкиными крестниками и — неожиданно — десятник Егор, — то вот с крестными матерями вышла заминка. В прошлый раз выручила мать, но сейчас ее не было, а представить на ее месте Ксению — жену Никифора Мишка при всем своем желании не мог. Да он и не видел тетку ни разу после приезда: та с трудом приходила в себя после тяжелых родов весной, так что в любом случае на нее рассчитывать не стоило.
Пришлось идти к Никифору за советом, кого из знакомых тому баб можно на такое дело сподвигнуть. Купец только хмыкнул, задумался и пообещал:
— Будет тебе мать крестная! Веди отроков в церковь, я ее туда сам привезу. Не разочарую!
У Мишки, грешным делом, мелькнула мысль, уж не хочет ли ушлый дядька, вдохновленный примером сестры, подсунуть ораву крестников (а в перспективе — защитников) своей вдовушке, но такой глупости Никифор не допустил бы.
И ведь не обманул! Уж как это ему удалось — неведомо, но Мишка чуть не выматерился от изумления, когда через день перед церковью, в которой совершался обряд крещения новобранцев, из повозки, в сопровождении няньки, выбралась сияющая Евдокия! Она и стала крестной всем Своятиным "детушкам".
"Ну что, сэр, довольны? "Особист" Феофан наглядно подтвердил вашу возросшую значимость в здешних коридорах власти. Или сенях — как ни назови, а результат не меняется. Даже методы работы таких вот "феофанов" — хоть в рясе, хоть в шинели с малиновыми петлицами, хоть в неприметном сером костюме — одни и те же. Не сомневайтесь, сэр Майкл, не стал бы "особый святой отец" так напрягаться просто из любви к искусству. Хоть убейся, но положено всякого человека, пусть самым краешком прикоснувшегося к власти, непременно посадить на крючочек — альфа и омега службы, так сказать.
Вы с такой радостью вылетели на новое для вас игровое поле, так энергично по нему топтались, а поле-то оказалось минным. Все игроки на нем знают о вас что-то на редкость интересное, и только вы один ломаете голову, какая именно мина, которую вы приняли за обычную кочку и пнули мимоходом, так феерично сработала у вас за спиной. А иначе с чего вы в момент из хоть и шустрого и перспективного, но в масштабах высокой политики мало что значащего внука воеводы из погорынских болот стремительно вылетели чуть ли не в ферзи? И главное, какова цена этого "успеха"?
Нет, ну с чего же на душе так гадостно? Ведь не Свояту же вы пожалели, пусть и подстава вышла — хоть в пособие по доносам вставляй. И не столько его там подставили (у таких своят участь всегда одна, так что туда ему и дорога), сколько вас на тот крючок подсадили. И никуда теперь не денешься, играть вам придется по правилам. По крайней мере, до тех пор, пока вы не наберете достаточно сил, чтобы самому эти правила устанавливать.
И герр Теодор с чего-то злой, как разворошенное осиное гнездо… И что, в конце концов, за хороводы вокруг вашей персоны водят?!"
Пока отроки отмывались в банях, отъедались и отсыпались, все было в порядке, так что в первые дни после прибытия в Туров урядники, Мишка, а вместе с ними и Егоровы ратники, к концу похода уже вовсю опекавшие оставшихся в неполной сотне "сопляков", никаких дополнительных проблем с ними не имели. Но длилось такое благолепие недолго: молодость быстро восстанавливает утраченные силы, а вместе с ними и жажду приключений, причем преимущественно на свои поджарые задницы.
Уже на третий день, несмотря на все строгости, наведенные во временном лагере Дмитрием, отличился отрок Иероним из десятка разведчиков. Впрочем, крестильное имя его и раньше поминали только по случаю очередной порки и отправки в поруб, а так больше звали по прозвищу, которое чрезвычайно ему подходило — Поползень. Своими проделками он еще в крепости не раз вынуждал наставников потрудиться розгами. Вот и здесь, исчезнув сразу же после отбоя, он притащил к утру неведомо откуда пару горшков со сметаной, да столько же караваев. С ними-то, при попытке проскользнуть мимо караула, и попался.
Выпороть его, конечно, выпороли, за неимением поруба ограничившись только этим, но дурной пример оказался заразен, как поветрие. Наказание повидавших виды мальчишек не очень испугало, зато воодушевил успех предприятия, как и мысль о наличии где-то поблизости столь доступных сокровищ. Кормили отроков хорошо, Никифор на еде не экономил, но, во-первых, мальчишки в этом возрасте есть хотят всегда, а во-вторых, тут проявилось скорее голодание адреналиновое. Поползень, несмотря на поротую задницу, сделался героем дня, тем более что пострадал он потому, что не сожрал все сам, а честно пер провизию в расположение десятка, намереваясь поделиться с товарищами, что существенно ограничило его мобильность.
На следующую ночь урядники недосчитались уже четверых. Стало понятно, что просто поркой тут не поможешь.
Ситуация была вполне ожидаема: мальчишки-лесовики не то что большие города раньше в глаза не видели — для многих и Ратное-то за мегаполис сходило. За время учебы, конечно, они и пообтесались, и с боями прошлись почти через полкняжества, но ведь не достопримечательности осматривали. А тут вокруг шумит большой торговый город, столица княжества, и какими только соблазнами из-за тына не тянет! Вон рядом пекарня расположена. От сдобного духа, что разносился по лагерю, даже у Егора порой слюна набегала, а для отроков так и вообще — мучение и нешуточный соблазн.
Во избежание неизбежного, то есть классических "самоходов" со всеми прилагающимися последствиями и, как следствие, падения имиджа сотни в глазах местного населения, Мишка решил, что проще ввести в обиход законные и организованные увольнения в город, чем ловить нарушителей. Тем более что комендатуры и патруля в Турове пока что в наличии не имелось. А дабы избавить отроков от соблазнов спонтанных экспроприаций, выдавать им с собой местную валюту в счет доли воинской добычи, достаточную, чтобы они смогли выбрать своим родным подарки на торгу, а заодно и удовлетворить свое любопытство. Ну и всем остальным появился дополнительный стимул соблюдать дисциплину: понятное дело, что "грешников" если и пустят в увольнение, то в последнюю очередь.
Егор эту идею молодого сотника поддержал и пообещал давать в сопровождение кого-нибудь из своих ратников. Мишка этой помощи только обрадовался — все спокойнее, когда при отроках окажется не только урядник, такой же, по сути, мальчишка, но и кто-то из взрослых мужей.
На совместном совещании решили так: первые полтора десятка из числа отличников в военной и политической подготовке, то есть наиболее отличившиеся в походе, самые дисциплинированные и старательные, выйдут в ближайшие дни в увольнение вместе с Арсением. Слово, пришедшее из прошлой жизни, как ни странно, сразу легло как родное — все его правильно поняли и приняли без пояснений, и прижилось оно моментально.
Мишка давно заметил, что именно воинские команды и выражения из жизни ОТТУДА оказываются самыми универсальными. Те, которые оказывались ТУТ пока незнакомыми, принимались сразу, как будто только и ждали своего часа, чтобы прижиться в языке. Мало того, буквально через пару дней Мишка услышал в разговоре отроков привычное уху сокращение: не замечая боярича, они выясняли друг у друга, кто пойдет в "увал" первым из их десятка.
Приготовления к этому знаменательному событию развернулись нешуточные, счастливцев собирали и готовили всем миром, почти как к дембелю ТОГДА — хоть соцсоревнование за самый пафосный выход в увольнение устраивай между десятками. К немалой радости сотника, этот внезапно вспыхнувший энтузиазм удачно поглотил накопившуюся за время отдыха мальчишескую энергию и перенаправил ее в конструктивное русло, заодно избавив Мишку, Дмитрия и Демку от немалой головной боли, грозившей плавно перейти в геморрой. Особенно сильный ажиотаж разгорелся, когда было объявлено, что тем, кто идет в город, выдадут аж по десять резан[40] — невиданное богатство для мальчишек, денег в руках до сей поры не державших.
Первые полтора десятка счастливцев встали еще по темноте и до самого света то слонялись в томительном ожидании по двору, то приводили в порядок и без того новые одежки и вычищенное еще накануне снаряжение и оружие. Наконец они построились во дворе по команде Арсения. Ратник слова "инструктаж", разумеется, не знал, но суть данного явления, как выяснилось, постиг в совершенстве. Хотя Мишка не стал отягощать Арсения еще и этим филологическим нововведением, но именно инструктаж тот и провел, причем в классических традициях.
Начал он свою речь эпически. Оглядел строй вытянувшихся в струнку и затаивших дыхание отроков и довольно усмехнулся:
— Вот! Можете, когда захотите! Слушайте сюда, шишки еловые! Говорю один раз, кто не запомнит, вспоминать будет уже при чистке нужников, пока слово в слово не повторит то, что я сейчас скажу, а нужники не засияют аки котлы, что у вашей Плавы на кухне. Всем ясно? Не слышу?
От дружного рева "Так точно!", прозвучавшего в полтора десятка глоток так, что собаки по всему посаду немедленно зашлись в ответ лаем, в некоторых курятниках по соседству всполошились куры, а какая-то баба, шедшая к колодцу мимо подворья, от неожиданности шлепнулась на стылую землю и заголосила с перепугу. Впрочем, Арсений распинался о том, что можно, а чего никак нельзя, хоть и подробно, и весьма образно, но недолго, так что соскучиться его аудитория не успела, а сказанное, надо полагать, запомнила. Наконец четырнадцать мальчишек во главе с урядником вышли за ворота. О том, что произошло в дальнейшем, Мишка узнал позже в пересказе сразу из многих источников, так что картинка у него сложилась вполне объемная.
Туров, конечно, не Киев, но все-таки стольный град, и жизнь в нем совсем иная: и людей больше, и нравы и обычаи другие, так что неудивительно, что глаза у отроков сразу же стали разбегаться во все стороны. Все вокруг никак не походило на то привычное, что они раньше видели и знали: мельтешили коробейники с соблазнительной мелочовкой, от лотков с горячими пирогами неслись одуряющие запахи, в глазах рябило от незнакомого люда разного звания — от монахов до купчин с купчихами.
Отрокам, не понимавшим, как можно, чтобы пришлые свободно расхаживали, не вызывая удивления и вопросов аборигенов, казалось, что окружающие только на них и пялятся. Впрочем, они и не слишком далеко ушли от истины: взрослые разглядывали оружных отроков, неробкие городские девки с интересом стреляли глазами на хоть и мелковатых, но уж больно серьезных молодых воев. Мальчишки их возраста смотрели, напротив, с напускным пренебрежением, а то и презрительно сплевывая себе под ноги, но мало кому из них удавалось скрыть, что на самом-то деле и любопытно, а многим и завидно — как же, ровесники, а идут при оружии да в кольчуге. Все это кружило головы и без того невероятно гордым собой пацанам.
На торгу, правда, им пришлось испытать натуральные терзания: казавшиеся еще полчаса назад богатством десять резан вдруг съежились и превратились почти в ничто. И не в дороговизне дело — слишком много оказалось вокруг соблазнов, и все хотелось попробовать, не только калачей на меду. Тут же и оружие продавалось, и снаряжение воинское, и еще много чего интересного.
А у многих дома сестры и матери остались — мальчишкам хотелось им чего-то этакого привезти, тем более что вон какие развалы с лентами разноцветными, бусами да прочей бабьей радостью — где такие увидишь? Вот бы гостинцев накупить, чтобы все увидели — воины вернулись, мужи смысленные, а не сопляки малолетние. Да разве много на десять резан купишь?
Впрочем, в отличие от буриданова осла, так и не справившегося с подобной нелегкой задачей, отроки Младшей стражи все-таки подумали-подумали и решили взять для начала по медовому калачу, тем более что красномордый продавец пообещал за полтора десятка цену скинуть и на скидку всем им еще и сбитня выставить.
Пока они, отойдя в сторонку, жевали сдобу да запивали сбитнем, к ним подошли несколько здешних парней, чувствовавших себя на торгу как дома. Обмен взглядами и взаимная оценка длились, пока не были съедены калачи, а потом последовало вечное как мир действо.
— Глянь-ка, Степка! Сопляки железками обвешались! — не обращаясь к чужакам, а словно сообщая своему приятелю занимательную новость, проговорил самый здоровый из городских. — Никак в ратников играют?
— Угу… А мамки их куда смотрят? А то поцарапаются, часом… — приятель заводилы хоть и пониже его ростом, но пошире в плечах, сочувственно покивал головой. Отрокам Младшей стражи, которым Арсений на инструктаже особо отсоветовал затевать с туровскими свары, ибо последствия могут оказаться весьма неприятными, а уж в увольнительную после этого попасть и думать забудут, встревать в драку очень не хотелось. Потому первый выпад они пропустили, словно не заметив, хотя чего стоило мальчишкам сдержаться, сказать могли только они сами — наверняка зубами скрипели.
Но зачинщики-то как раз и провоцировали чужаков, уверенные в своем превосходстве, да и не привыкли, похоже, чтобы их слова мимо ушей прокатывали. Впрочем, и наглости им это добавило, так как сдержанность пришлых отроков туровские ошибочно приняли за слабость. Не они первые, не они последние.
— Ну ты! Дай-ка стрелялку глянуть… — Вожак местных нахально ухватился за самострел ближайшего к нему отрока и в следующее мгновение корчился, хватая ртом воздух после проведенной двойки по печени и плавающим ребрам. Этот удар в Академии ставил Андрей Немой, так что провел его Федька Рыжий чисто.
— Чужое оружие лапать не смей! У нас за такое и руки оттяпать могут, — наставительно, словно последнему сопляку, пояснил Федька, даже не сбивший дыхания в процессе "воспитания".
Аборигены чувствовали себя вполне уверенно и не ожидали такого быстрого и жесткого отпора, но, надо отдать им должное, сориентировались быстро, и в следующий миг над торговой площадью разнесся неизменный со времен каменного века клич:
— Пришлые наших бьют!
Призыв, близкий сердцу любого мальчишки в возрасте от пяти до ста пяти лет, не остался без ответа, и отроки, моментально оказавшиеся в плотном окружении своих здешних ровесников, желающих помахать кулаками, поняли, что влипли именно туда, куда так не хотели. И дядька Арсений как на грех куда-то запропастился. Помощи и совета ждать неоткуда, за оружие браться нельзя — тогда точно смерть, да и не в бою — за одну попытку придется платить немалую виру. Хорошо, если кости не поломают.
Может, и впрямь этим бы все кончилось, да, видно, у местного заводилы гонор взыграл — надо было поднимать свой авторитет после позора. Это и выручило.
— Стоять! — недовольно обернулся он к своим приятелям. — Чего орали? Сами разберемся. Степка, не пускай никого в круг! Я сам с этим… — Боль в ребрах его уже отпустила, и продышаться он успел. Да и бил Федька "не на поражение, а на поучение", как говаривал в таких случаях наставник Филимон.
Круг образовался сам собой. Урядник, видя, что драки не избежать, но есть надежда выйти из заварушки с честью, кивнул рыжему Федьке, и тот принялся стягивать перевязь с самострелом и болтами. Противник тоже расстегнул кожаный пояс с ножом, кошелем и прочим, что на нем висело, и передал Степке, но, к счастью, драке так и не суждено было начаться.
Сквозь обступившую мальчишек толпу, как медведь через траву, прошел богатырских статей ратник и, словно щенка за загривок, ухватил за шиворот приготовившегося к драке туровского заводилу. Встряхнул его и заговорил негромко, но так, что гудевшая толпа смолкла, подалась назад, а кое-кто из набежавших поглазеть на зрелище и вовсе счел за лучшее заняться своими делами.
— Санька, ты опять за старое? Упреждали тебя, чтобы ни с кем не собачился? Ан неймется. Да еще и выбрал мальцов, что у нас в городе гостюют. Чего молчишь, блоха трескучая?
— Так они сами … — начал было оправдываться растерявший весь задор Санька, но тут из толпы вынырнул встревоженный Арсений, обозрел происходящее и вдруг радостно охнул:
— Бояша! Ты ли это? Мать честная!
Занятый Санькой Бояша, увидев давнего знакомца, прервал на полуслове очередную порцию нотации и, выпустив свою добычу, радостно шагнул ему навстречу:
— Саженка! Ты? Откуда? — Ратники обнялись. И хотя Арсений до сих пор отрокам вовсе не казался щуплым, но сейчас он выглядел так, словно медведь обнимался с белкой.
— Да как князя Городненского привезли, так и тут… — пожал плечами Арсений. — Весь десяток. Только князь Вячеслав в походе, я думал, и ты с ним… Это твои мальцы с моими сцепились? — кивнул он на отроков.
— Князь наш десяток вперед послал, мы еще позавчера прибыли, — хмыкнул Бояша. — Сегодня вот на торг вышел пройтись, а тут… — Он вдруг охнул: — Погодь, погодь… Это твои отроки, ратнинские? Так это вы князя Всеволода у ляхов отбили? Ты?! С этими вот соп… мальцами этими?!
— Ну да…
У Бояши сузились глаза, и он резко развернулся к своему подопечному, который со скучным видом топтался рядом, забыв и думать про драку, но и не смея уйти без дозволения.
— Ну, Санька, нарвался ты! Князь вернется — все на правеж на княжий двор явитесь. Позорище-то какое! Отец у тебя хоть и в обозе ныне, а муж уважаемый. Ради него с тобой и вожжались до сих пор…
А Арсений уже теребил своего приятеля:
— Вы-то как тогда? Помнится, отстали вы, а потом сколь вас ни ждали — не появились…
— Да как… По дороге задержались — боярину нашему сообщили, что тати балуют. Пока мы с половцами воевали, они совсем страх потеряли, вот с ними и разобрались, а воротились — ваши уже к себе подались. Да что на ходу говорить! Пошли лучше посидим, есть тут одно местечко, знатное. Там и поговорим. И ты мне про своих расскажешь. Егор-то ваш как? — Туровский воин неожиданно обернулся к замершим отрокам: — И вы, ребятки, идемте! Вас тоже угощаю, ежели ваш старшой дозволит. — Он подмигнул Арсению: — Дозволишь, Саженка?
Вскоре вся честная компания сидела за длинным столом в корчме, куда их привел столь неожиданно встретившийся приятель Арсения. Вполне довольные таким оборотом дел отроки уминали щи с пирогами и слушали разговор двух бывалых ратников.
Знакомцы Бояши, сидевшие в том же заведении местного общепита, встретили его появление во главе странной процессии смешками и приветственными возгласами. Кто-то спрашивал, когда ждать князя со всей дружиной, кто-то справлялся о своих родных или приятелях, бывших в походе, — словом, чувствовалось, что здесь в основном собираются завсегдатаи.
Не обошли вопросами и странных отроков с самострелами. Не дожидаясь, пока они утолят первый голод, один из посетителей ехидно поинтересовался у мальчишек:
— Для красы таскаете или впрямь куда засадить можете?
— Можем, если нужда снадобится… — осторожно ответил за всех урядник. Вежество соблюдать приходилось, тем более со взрослым ратником, но уж очень не хотелось опять начинать все эти разговоры.
— А вот, скажем, в бочку попадешь? — не отставал его подвыпивший и жаждущий поговорить собеседник.
Урядник глянул на стоявшую шагах в десяти бочку в обхват и пожал плечами:
— Чего проще…
— Ага, — не унимался подгулявший воин, — а ежели кружку на бочку поставить? Собьешь?
— Чего тут сложного-то?
Полная кружка со вкусно пахнущим сбитнем, не чета тому, что они пили на рынке, стояла перед урядником, руку приятно согревала сдобная пышка, и о чем-то говорить мальчишке хотелось меньше всего на свете. Но и послать куда подальше не пошлешь — старший все же. И чего привязался?
А ратник никак не успокаивался:
— А ежели шагов на двадцать отнести, тоже попадешь?
— Тоже… — Кусок пышки торопливо проскочил в горло между ответами.
— Ага… А ежели вот шагов за пятьдесят в мешок с зерном? Как? Не промажешь?
— Угу… — Пышка уже кончалась, а с этим надоедой толком и не распробовал.
— Да он вороне в зад не промахнется! Отсюда прям… — вдруг выдал на всю корчму какой-то купчина. — Владко, ты еще попроси его комара в полете подранить! Не видишь, сопляк треплется!
Арсений, словно поднявшийся в корчме хохот его никак не касался, переглянулся с приятелем и кивнул уряднику.
Тот вздохнул, набираясь смелости, и повернулся к гоготавшему громче всех купцу:
— А с чего ты, дядя, взял, что треплюсь? Ежели говорю — сумею, стало быть, так и есть. Нас в Академии по-другому не учат.
Купчина на мгновение опешил:
— Да ты чего, сопляк, себе позволяешь?
— Э-э-э, Горушка, умерься! — нахмурился Бояша. — Это мои гости. Малец говорит, значит, так и есть. Тем более вот Саженка за него ответ держит. А сомневаешься, так проверь.
— А вот и проверю! — Выпитое вино, вздорный характер и, главное, возраст стрелка не давали купчине успокоиться. — Чего далеко ходить? Вот сейчас шапку кину, пусть хоть один попадет! Чо хошь в заклад поставлю!
Арсений снова слегка кивнул отрокам. Урядник, чувствуя его поддержку, заговорил уже уверенно:
— Чо хошь не надо. А вот кормить нас всех, покуда мы в городе стоим, берешься, коли в шапку твою влет попадем?
— И поить! И одену и обую! Да медовых калачей на гривну каждому! — заржал разошедшийся не на шутку купчина, отмахиваясь от дергавших его за рукав приятелей.
— Идет! — Урядник встал из-за стола, жестом поднимая остальных отроков. — Заклад принимаем!
— А чем сами-то платить думаете? Денег-то у вас нет, поди? — Купчина хитро прищурился. — Железо, что с вас, и на полгода ко мне в холопы — идет?
Отрок коротко глянул на Арсения и пожал плечами:
— Как скажешь. Шапку доставай!
До стены, к которой направился купец, было шагов пятнадцать. Сидевшие вдоль нее посетители торопливо рассаживались в стороны, кто-то, судя по доносившимся обрывкам разговоров, бился об заклад с соседями, а сам герой дня, затеявший эту потеху, по пути хлопнул по спине какого-то парня:
— Беги до дома, скажи, пусть место готовят. Холопы у нас новые!
Подняв над головой дорогущую бобровую шапку с парчовым верхом, купчина помахал ею и поинтересовался у урядника:
— Ну? Готовы?
— Кидай!
Спорщик еще чуток повертел шапкой у себя над головой и вдруг резко взмахнул рукой, но не бросил, а, задержав на мгновение движение, кинул шапку низко над полом.
Щелчки самострелов слились в один, перекрывшийся стуком болтов в стену.
В корчме наступила полная тишина. На стене, в трех шагах от все еще довольно скалящегося купца, висело пришпиленное болтами то, что осталось от его бобровой шапки. Летевшие под разными углами болты буквально разорвали ее в клочья, а что осталось намертво пригвоздили к стене. Хозяин самодовольно перевел взгляд со стрелков на стену с остатками своего роскошного головного убора и икнул. Улыбка оплыла с его лица, как грязь из-под мокрой тряпки.
— Ты чего сотворил?! — взвыл он, рванувшись к довольно ухмылявшемуся уряднику. — Ты чего с моей шапкой сделал, псина ты безродная? Да вы все дешевле стоите! Да я вас… Да я князю на вас!..
Но за спинами мальчишек уже поднялись Бояша с Арсением, да и приятели ратника возмущенно загудели из-за других столов. Купец оглянулся по сторонам и понял, что распускать руки ему не позволят. Бояша хмыкнул, шагнул к стене и, отодвинув Горушку в сторону, принялся выдергивать из бревен болты и ошметки погубленной шапки.
— Знач, кормишь мальцов, пока они тут стоят, — деловито сообщил он купчине. — Саженка, сколько вас там? Сотня? Ах, меньше? Ну твое счастье, Горушка, не разоришься. Они у купца Никифора остановились, к нему и привезешь. И прокорм, и все прочее. Да про калачи не забудь! — подмигнул он мальчишкам. — Твое слово…
Только тут до купца стал доходить весь трагизм положения. Налившись дурной багровой кровью, он хватанул ртом воздух и взвыл, трезвея на глазах:
— Да я князю!.. Воровство это… Обманом!.. Где такое видано?!
Его вопли прервал вкрадчивый голос внезапно поднявшегося из-за стола в дальнем углу монаха, на которого до того и внимания никто не обращал:
— Ты, Никанор, сам отроков на заклад подбил, и сам при всех слово давал. Уговор ваш я слышал, в том и князю свидетельствовать стану. На княжьем суде и Бояша и наставник сих отроков Арсений, ратник Ратнинской сотни, свое слово скажут, и прочие не откажутся… — Монах коротко оглянулся на посетителей. — И корчмарь свидетелем пойдет. С тебя, кстати, и убыток ему покрыть — стену-то заделать надобно. Так как, княжий суд подождем или сам полюбовно с отроками договоришься?
— Да я чего? Ты, Феофан, того… — резко пошел на попятную купчина, — не так ты меня понял. Коли слово дадено… Шапку вот только жалко… Зачем в клочья-то?
— Ничего, она у тебя не последняя, — усмехнулся монах и повернулся к уряднику: — Стало быть, так вас в вашей Академии учат? И слово и дело? Славно!
Мишка узнал обо всем происшедшем, когда прибыл вечером в расположение Младшей стражи на посаде и поспел как раз к разговору Дмитрия с Арсением.
"Забыли, сэр, как сами в увольнительную ходили? Егор сразу понял, что может произойти, потому и отправил с парнями Арсения, а не Чуму, к примеру. А вот у вас, хоть вы и служили срочную, офицерского опыта нет. Извольте хотя бы сейчас свой косяк исправить".
— Готовы? — Ежедневные построения, принятые в крепости, Мишка возобновил сразу же, как только сотня обосновалась в предоставленных Никифором амбарах, дабы личный состав почувствовал, что гражданской вольницы не предвидится. Отроки, бывшие в увольнении, стояли сейчас каждый со своим десятком, и ему пришлось скомандовать, чтобы герои дня сделали три шага вперед.
Полтора десятка парней четко отпечатали шаг и вытянулись перед бояричем. Судя по их лицам, никакой вины за собой они не чувствовали, но были готовы к тому, что придется за свой "подвиг" пострадать. Выдумывать молодому сотнику ничего не пришлось: он просто как можно ближе к первоисточнику повторил речь командира части, слышанную им при аналогичных обстоятельствах во время своей срочной службы:
— Посмотрите на ваших товарищей, которые сегодня не уронили честь Младшей стражи и поступили так, как надлежит воинам! Запомните: никто из вас не вправе никогда и ни перед кем слабость показать, потому что слабость одного — слабость всех! Никто не смеет безнаказанно насмехаться над вами, видеть в вас сопляков или наемных сторожей! А кто осмелится, пусть пеняет на себя, как этот купчина, и радуется, что серебром, а не головой платит! Вы ратники Младшей дружины воеводства Погорынского, щит и меч Руси! Никто не смеет думать о вас иначе, а посмевший — сдохнет! Ваши товарищи сегодня поступили так, как надлежит, за что и хвалю! Не сомневаюсь, что и остальные на их месте не сплоховали бы! Сотня, честь ратникам!
Отроки ТАКОГО от сотника не ожидали, тем не менее задержались лишь на миг, чтобы набрать воздуха побольше. Подождав, пока утихнет эхо от торжествующего вопля, Мишка оглядел просветлевших и зардевшихся от удовольствия пацанов и велел им встать в строй. Помедлил еще немного и, скомандовав "вольно", заговорил уже спокойно:
— Все мы — часть войска Погорынского, а значит и Туровского. И честь и слава наша в том, чтобы оружно защищать земли княжества. И люди, кои тут живут, должны в нас прежде всего защиту видеть. Все! И купцы, и мальцы на торгу, и прочий люд, даже последний побирушка, что у церкви милостыню просит! А потому обиды или разор местным жителям чинить — такой же урон воинской чести, как и явить слабость! Кого в том заметят, того судить станем как предателя, что честь всей сотни порочит!
Купцу слово не сдержать — проще утопиться: быстрее отмучаешься, и не так болезненно получится.
Мрачный и трезвый Никанор лично сопроводил пару подвод с проигранным закладом до подворья Никифора, договорился с хозяином о регулярности дальнейших поставок и ушел, не дожидаясь окончания разгрузки. Только морщился и отмахивался, когда ухмыляющиеся отроки провожали его до ворот с благодарностями за гостинцы.
Никеша поначалу посмеялся над рассказом о злоключении незадачливого коллеги и порадовался своей выгоде — экономия для него самого получилась немалая, ибо значительная часть расходов на пропитание шла из его кошелька. Илья с доверенным приказчиком хоть и мотались по окрестным весям, стараясь закупить провизию подешевле, но после набега цены, как водится, взлетели чуть не до небес, и прижимистый обозный старшина не уставал возмущаться:
— Одно слово, что стольный город, а путную репу пока нашли — трем лошадям подковы сбили! Не гнильем же отроков кормить! Да и то — репа та, похоже, на золотых песках росла! За свинину на торгу столько ломят — непонятно, то ли купец в первую туровскую сотню входит, то ли кабанчик вместо него. И капусту тут квасить не умеют — у нас в Ратном даже самая беспутная хозяйка вкуснее сделает!
Никифор на бурчание Ильи особого внимания не обращал, но после разговора с проигравшим заклад купцом в очередной раз задумался и в тот же вечер зазвал к себе в горницу племянника и Егора с Арсением.
— Ладно, отроки, а ты-то куда смотрел, Арсений? — хмурясь, начал он. — Горушка, конечно, гад ползучий, и проучить его не мешает, но меру-то знать надо!
— Чего?! — вскинулся ратник. — Да пусть в ноги кланяется, что голым да бездомным его не оставили!
— Ну чего вы так за шутку-то взъелись? Ну глупость брякнул спьяну, конечно, но с мальцов-то не убудет — а вы его, почитай, разорили!
— Пошутил, говоришь. — Егор зло прищурился, останавливая Мишку. — Погоди, Михайла, это нам упрек, нам и отвечать. Значит, так: какие вы, купцы, между собой шутки шутите, я не знаю и знать не хочу — не мое то дело. А вот то, что твой знакомец не над мальцами посмеяться затеял, а над опоясанными воинами, очень даже меня касается. Мало того: за отроков два взрослых ратника поручились, так он и на их слова наплевал! За одно это у нас в Ратном любой бы ему язык выдернул!
— Ну виноват он, ну дурак! Но разорять-то зачем? Стребовали бы с него харчи для тех, кто в шапку его проклятую стрелял, — а то для всех!
— Ничего, еще наживет! Зато и сам на всю жизнь запомнит, и детям объяснит, с кем можно шутить, а кого лучше не задирать. А то, ишь, воинов ему в холопы! Судьбу отроков решать вздумал, так что ж теперь на свою плачется? Не по рылу кусок выбрал, вот и подавился!
— Гы-ы-ы! — внезапно заржал Арсений. — Точно! Ниче, науку-то он прожует, а вот от нового прозвища как бы не занемог! Я утром слыхал, на торгу его уже Драной Шапкой кто-то величал!
Глава 4
То, что вокруг продолжает происходить что-то непонятное, и происходящее это его непосредственно касается, у Мишки сомнений не вызывало. Никифор с Федором мотались где-то до темноты, вечерами же при свечах что-то подолгу напряженно, а временами весьма бурно обсуждали. Оба после этих переговоров были выжаты, как активисты противоборствующих политических партий накануне решающего этапа выборов, на котором они по каким-то соображениям вынуждены поддержать единого кандидата. При этом Федор выглядел безрадостно, как осеннее болото, и временами не говорил, а булькал, как болотный житель. У дядьки же, хоть он и не скрывал своей озабоченности, глаза азартно блестели, как на представлении циркуса в ожидании тщательно спланированного и весьма доходного "экспромта".
Егоровы ратники тоже, похоже, что-то знали или догадывались: весь десяток, кроме самого десятника, с утра исчезал в неизвестном направлении, якобы по городу пройтись, на торгу чего прикупить, да просто отдохнуть, но возвращались трезвые и, так же как Никифор с Федором, о чем-то подолгу совещались, разве что не так бурно. Мишка пытался было поговорить с Арсением, да все без толку — тот никаких намеков в упор не слышал, только посмеивался:
— Да ты что, Михайла? Как же тут на месте-то усидеть? Когда еще мы в стольный город попасть сподобимся? А тут на торгу чего только нету — прямо как в заморское княжество попал, на иное только поглядеть — и то диво, а уж купить-то! Я вот намедни не поскупился, сторговал у заморского купца ларчик с секретом. Вроде и безделица, и зачем она мне — сам не знаю, а глянулась. Может, Петьке нашему подарю — не все же ему над другими шутки шутить.
Ходок пару раз пытался осторожно заговаривать с Мишкой, но все больше на тему тех усовершенствований, что устроили на княжьей ладье: его это зацепило не на шутку. Предлагал вместе подумать да разобраться, что можно еще сделать, мол, то все на ходу придумалось, наспех, понятно, что времени не было, нужда заставила, а вот если спокойно рассудить, так еще ладнее может получиться.
Мишка эту тему не поддерживал категорически: во-первых, раздавать ноу-хау на халяву в его планы не входило; во-вторых, он уже прикинул, что еще можно там сделать, но уже дома, в Михайловом городке, и советчики ему для этого совсем не требовались. А в-третьих, это Ходок сейчас после дороги отдыхает, а у сотника Младшей стражи хлопот с избытком. Поход еще не закончился, на нем вся забота и ответственность за личный состав, расположившийся в посаде, почти у самой реки, где у Никифора был немалый кусок земли со стоящими на ней складами и сараями.
Там, конечно, в основном командовал Дмитрий, но систему караулов и общий распорядок жизни, дабы мальчишки от скуки и при неизбежном в таком случае падении дисциплины не натворили бед, развлекая себя самостоятельно, Мишке пришлось сочинять на ходу.
Тем временем "пляски с бубнами в хороводе" приобрели системный характер. Причем широкий диапазон состава "ансамбля" — от лиц княжеского рода и Великой волхвы до нищего бродячего музыканта — наводил на мысль, что имеет место тенденция превращения разовых выступлений в большие гастроли, в которых он сам намечен на роль приглашенной звезды и, что самое поганое, ни сном ни духом не ведает о программе выступления и маршруте "труппы".
Так, сразу после крещения отроков Мишку разыскал монастырский служка и кротким тоном сообщил, что его желает видеть князь Всеволодко. Ничего не оставалось, как последовать на зов.
Князь уже чувствовал себя значительно лучше, полусидел на постели и на Мишкин поклон и ритуальные изъявление почтения ответил коротким кивком, одновременно отсылая взмахом руки своего посыльного.
— Ну здрав будь, Михаил. Присядь, поговорить с тобой хочу.
— Слушаю тебя, княже. — Мишка опустился на указанное место, не обманываясь насчет показного благорасположения Всеволода к своему пленителю, ибо тот больше заботился о своем удобстве — чтобы при разговоре не смотреть снизу вверх на собеседника.
— Насмотрелся, знаю, что ты старшим послушен, — позволил себе слегка усмехнуться князь Городненский, разглядывая его так, словно и не было длинной дороги на тесной ладье. Заговорил, будто сам с собой рассуждал:
— Дядька твой сказывал, дед в тебе надежду свою видит — продолжение рода… Счастлив он, что есть в чьи руки свое дело передать. Хотел бы и я перед смертью знать, что есть у меня такое продолжение. Хотя самое главное, чтобы было что передавать. Так?
— Истинно так, княже, — осторожно подтвердил Мишка эту прописную истину. — Но дед мой превыше всего долг и честь свои воинские ставит, их и приму как его наследие.
"Торговаться изволишь, княже? Ну-ну, интересно. За все время, что шли сюда, ни разу не заикнулся, а сейчас, значит, вспомнил? Вполне логично, конечно, — тут-то ты даже формально уже не мой пленник".
— Хорошо сказал! — оценил Всеволод. — Язык у тебя как надо подвешен. Но и без этого тебе есть что от деда наследовать, а утвердит грамоту на боярство и воеводство брат мой князь Вячеслав, так и подавно. Да и не разбрасываются такими преданными слугами.
Всеволодко теперь глядел на Мишку в упор, словно хотел обратить внимание собеседника на свои слова:
— Представляю, какой славный воин твой дед, коли ты в свои отроческие годы являешь преданность и отвагу, в коей я имел случай убедиться, когда волей обстоятельств ты МНЕ службу сослужил. В том, что вначале, не разобравшись, чуть за ворогов нас не принял, твоей вины нет — чего только не случается, коли война. Главное, потом ты правильно свой долг понял и, служа мне, служил своему князю, коему и я в свой черед служу.
"Так-так-так… Обратите внимание, сэр Майкл, вас проверяют на политическую зрелость. Или изворотливость? А-а, один черт! Если сейчас возмутиться, дескать, воинский долг и честь требовали от вас непременно пленить пособника ворогов и доставить его в стольный град на княжий суд, то Всеволод только похвалит подающего надежды молодого воина за бдительность и не поморщится. А потом вы сядете на скамейку запасных игроков в политической игре, причем основательно так… надолго. А вот если принять его версию происходящего, то варианты возможны всякие… в том числе и очень перспективные".
— А то, что тебе при этом пришлось от исполнения приказа своего воеводы отвлечься, сопровождая меня и княгиню в Туров, тебе не в укор, ибо приказы мои в тот момент были и приказами твоего князя. Так я брату своему, князю Вячеславу, и скажу, и попрошу его перед дедом твоим тебя обелить. Ибо боярин Кирилл, как воевода, не хуже меня знает, что иной раз обстоятельства требуют, отойдя от буквы приказа, тем не менее долг свой исполнить лучше, следуя духу его.
"Ага, значит, и перед дедом при необходимости заступишься… Силен, княже! Вот вам, сэр Майкл, и "черный ящик"! Давали вы ему сигналы, давали — а оно вон как внутри перебродило и зафонтанировало! Теперь только успевайте считывать информацию на выходе и реагировать на нее адекватно.
Для князя — любого! — главное — это власть, и все, что он делает, служит ее укреплению, так что озаботьтесь, чтобы ваши действия однозначно помогали ему в сем благородном деле!"
А князь продолжал разливаться соловьем, не спуская при этом глаз со своего слушателя:
— Это понимание и различает тех, кто верен и честен, но способен только следовать приказам, не всегда разумея их конечную цель, от тех, кто приказы отдает и эту цель видит. Тебе, коли ты уже сейчас о своей дальнейшей судьбе думаешь с похвальным стремлением добиться многого и для себя, и для прославления рода твоего, сие уразуметь надлежит. Понял меня?
"Поздравляю, сэр Майкл, клиент дозрел! Не зря вы в него эти тезисы разве что не вколачивали там, возле переправы. Ну и слава богу! Хрен теперь князенька от СВОЕЙ легенды о верном и полезном сотнике отступит! Вот вам и официальная версия. А для летописи, надо думать, ее еще не раз откорректируют. И прочитают потомки, коли откопают потом этот свиток, что похитили княжью семью и вынуждали его предать, угрожая им смертью, но почти святой Всеволодко отказался, а жену и детей сам с верной ему дружиной выручил, после чего поспешил в Туров — упредить брата об опасности. Или что-то аналогично бредовое. Что я, не знаю, как официальные бумаги составляются?
Но как, сволочь, красиво извернулся! Это он в одну связку поставил и свое пленение, и дедов косяк с оглашением грамоты Святополчичем, и свое собственное сотрудничество с ляхами. И ведь не возразишь. Да и черт с ним, куем железо, не отходя от кассы в полном соответствии с классикой жанра".
— Понял, княже! — твердо ответил Мишка, преданно глядя в глаза Всеволоду. — Благодарю тебя за науку и уповаю на твое заступничество перед князем Туровским и воеводой Кириллом, ибо если и отошел я от их указаний, так только следуя насущной необходимости, которой на тот момент требовали опера… окружающая обстановка и твой приказ. И посчитал своим долгом следовать за выследившим похитителей твоим полусотником Веселухой, освобождая княгиню с детьми.
Мишка увидел, как удовлетворенно кивнул ему князь, чуть замялся и, изобразив легкое смущение, осторожно добавил:
— А потому и тебя нижайше прошу: не гневайся на своего верного полусотника, ибо он явил завидное для воина упорство и не желал покинуть тебя в опасном походе, который нам предстоял. А так как ты в тот момент страдал от ран, и беспокоить тебя лишний раз я не посмел, то взял на себя смелость указать ему на те опасности, которым может подвергнуться Городно в его отсутствие. И, кажется, ввел его при этом в некоторое заблуждение, так как он, приняв вероятное за неминуемое, усилил оборону города и княжества, возможно, и чрезмерно, судя по рассказу дядьки моего. Но с другой стороны, во время войны чрезмерных усилий не бывает, да и нападавшим на ваши земли его гнев на себе испытать будет хорошей наукой — не скоро повторить захотят!
— Так это ты Веселуху?!
Князь, слушавший Мишкину речь вначале с недоумением, потом с возрастающим интересом, неожиданно от всей души расхохотался, но тут же прервал смех, слегка скривившись, — видно, рана не позволяла отдаться веселью. Но на Мишку Всеволодко глядел уже совсем иными глазами.
— Да-а, удивил ты меня! Как ты говоришь? В заблуждение ввел? Это Веселуху-то? — князь хмыкнул, Мишке показалось, что он вот-вот полезет чесать затылок, однако до этого все-таки не дошло. Только блеснул глазами, кивнул одобрительно. — Ну что ж, коли столь опытный вой, как Веселуха, счел, что такие меры нужны, значит, причины на то он имел весомые. Да и впрямь, излишнего усердия в упреждении врага не бывает. Ладно, иди, сотник! Вижу, славную себе смену воевода Кирилл растит!
"Опаньки! Уже сотник! А ведь, кроме самого первого разговора, всю дорогу просто Михаилом величал. Поздравляю вторично, сэр Майкл, кажется, политику партии вы уловили правильно. И "версию для печати" в нужном направлении усилили, предложив считать Младшую стражу вспомогательным соединением, вовремя поддержавшим операцию по освобождению Агафьи.
Но все это только подтверждает печальный вывод, что вы основательно вляпались во что-то грандиозное. Князь от вас хотел не просто подтверждения его версии — тут и без вас обошлись бы. Вячеслав Туровский не дурак и правду все равно узнает, но правда и истина — иногда очень разные понятия. А уж нужная всем правда — тем более. Ну да ладно, не о том сейчас речь: главное, что он проверял вас на понятливость, а еще — на необычное для буйного подростка умение поступиться славой. Результат его, кажется, не огорчил, значит, сигналы на ЕГО управленческие воздействия на вас вы ему подавали правильные. Хотя не факт, что цели его понимаете верно.
Черт побери, информация нужна как воздух, а с кого ее, спрашивается, стрясти?"
По дороге от князя, словно подкарауливал, встретился Феофан. Мишка, правда, не исключал, что как раз и подкарауливал: слишком уж убедительно изобразил иеромонах радость от неожиданной встречи, благословляя молодого боярича:
— Про то, что ребятишки этого языческого пособника, Свояты, уже окрещены, я слышал. Быстро ты управился, хвалю! Рад лицезреть столь ревностное служение христианской вере в столь юном возрасте.
"Это я удачно зашел, называется. Кого ни встречу, все рады!"
— Благодарю, отче. Но мы именем Христа сильны, и оттого не христианам в Младшей страже места нет и быть не может. Вот и не стали тянуть.
— Да, хорошо вас покойный отец Михаил наставлял, царствие ему небесное, — со вздохом перекрестился Феофан. — О нем и хотел с тобой побеседовать. Мне говорили, ты при нем в последний час находился?
— Да, отче. — Мишка и сам не мог вспоминать погибшего священника без душевной боли. И спорил с ним, и не во всем согласен был, а любил! Похоже, и Феофан, при всех его вывертах, отца Михаила вспоминал сейчас не по должности, а по душевной потребности. Хотя у таких, как он, одно другому не мешает.
— Завтра… Нет, послезавтра вечером приезжай сюда. Своих предупреди, что заночуешь в монастыре. Расскажешь мне про него… — И пошел прочь, не оборачиваясь и не сомневаясь в Мишкином согласии. Да оно и не требовалось: в голосе епископского ближника явственно прозвучал приказ.
Служка, больше похожий на хорошо вымуштрованного адъютанта, ожидал Мишку у ворот монастыря и даже не уточнил, тот ли он боярич, которого ждет отец Феофан; да и чего спрашивать-то — не часто в монастырь приезжают отроки при оружии и воинском доспехе. Со стороны монастырь выглядел не особо внушительным, во всяком случае, до известных Ратникову по жизни ТАМ Александро-Невской или Троице-Сергиевой лавры недотягивал очень заметно, но пока провожатый довел гостя до кельи отца Феофана, у Мишки появилось сильное искушение процитировать с интонациями Юрского-Викниксора из кинофильма "Республика ШКИД": "В этом здании есть места, где не ступала нога человека!"
Служка сам входить не стал: дождался, пока боярич переступит порог, и испарился, как не было. А Мишка, войдя, едва не споткнулся от удивления: в ярко освещенной несколькими свечами келье его ждал накрытый стол, братина — судя по всему, с хмельным, и уже порядком приложившийся к ней Феофан. То есть вначале показалось, что порядком, а потом он понял: возможно, до его появления монах и не пил вовсе.
— Ну чего стоишь-то? Садись, — вместо ответа на приветствие кивнул ему святой отец. — И не изумляйся. Я неспроста тебе именно сегодня велел прийти. День нынче знаменательный: тридцать лет назад мы вместе с отцом Михаилом в учение прибыли… То есть это он тогда прибыл, а я с ним. Думал, отметим с ним вместе, да только Господь по-своему рассудил, — перекрестился монах. — Ладно, тебя это не касается, у тебя свои заботы… Лучше давай садись да налей себе вина — оно не крепкое, монастырское. Закусывай и рассказывай про него. Все.
Что оставалось делать, как не принять приглашение? Мишка не стал отговариваться возрастом: подсел, налил себе в приготовленную заранее кружку, окинул взглядом стол. Угощение стояло хоть и сплошь постное, но не сказать чтобы бедное: рыба разная, грибы в нескольких плошках, орехи и какие-то то ли фрукты, то ли ягоды в меду.
Рассказывать было что — он даже удивился, как, оказывается, ему самому хотелось поговорить о погибшем наставнике с понимающим человеком. Единственное, что несколько портило удовольствие, это подспудное ощущение, что Феофан не просто слушает подробное повествование о жизни дорогого ему человека, а одновременно и работает: слишком уж сильно глаза монаха-"особиста" напоминали о допросах в ТОЙ жизни. Кроме того, почему-то всплыл в памяти давний разговор с дядюшкой на ладье, плывшей из Ратного в строящуюся крепость, — Никифор тогда точно так же подливал "некрепкое винцо" племяннику, стараясь побольше выгадать при заключении договора.
Монах, как и купец, угощая отрока, слушал его очень внимательно, сам же заговорил только после того, как убедился, что собеседника от еды и непривычного питья разморило.
"Кагор как местный аналог "сыворотки правды", чтоб тебе пива на опохмел не осталось, старый выпивоха! И ведь отказаться нельзя — но и пьянеть тоже, а организм молодой, ТОЙ закалки нет. Свою дозу по формуле "грамм на градус на рыло в час" еще предстоит определить методом проб и ошибок. Так что лучше тормозните, сэр, а то и вопросов не поймете, не говоря уж о том, чтобы на них отвечать".
— Отец Михаил всегда умственность ценил, — одобрительно покивал Феофан после очередного пришедшегося к месту пассажа из Святого Писания. — А я жду, когда же ты начнешь входить в возраст мужа смысленного.
Мишка посчитал правильным изобразить легкую обиду, но монах наставительно продолжил слегка заплетающимся языком:
— Ты мои слова к душе не бери: по-отрочески это. Ты умом мужа, что у кормила — да, УЖЕ у кормила! — стоит, рассуди. Пусть пока еще не так много людей всей жизнью на тебя завязаны, однако есть такие. И как глянуть: мало или много их. Вон всей своей сопливой сотне ты и сейчас превыше Бога. Василий твой, которого ты у дядьки из холопов в прошлый раз выкупил, и тот… Уж его-то я знаю…
Феофан крякнул, словно проговорился о чем не надо, но тут же махнул рукой, пьяно подмигнул Мишке и продолжил:
— Рассуждаешь ты порой так, словно жизнь прожил, недаром князь Всеволод подивился, но и порадовался твоим разумным словам о предательстве и наказании, которое должно за ним последовать. Бывает, что на отрока нисходит свет разума, особенно если Господь наш послал ему мудрых наставников, а по годам еще неоткуда ему жизненного опыта набраться. Так? — Он требовательно взглянул на своего собеседника, ожидая подтверждения. Пришлось согласно кивнуть, изображая старательно борющегося с опьянением мальчишку.
— Оттого и мучают тебя мысли, кои для мужа в годах и не забота вовсе, а так… Однако же и твои придумки… — монах покрутил пальцами, подыскивая слово, — необычными оказываются, не всегда правильными. — Он слегка поморщился неудачно выбранному слову и поправился: — Не совсем правильными. Как раз по недостатку знаний. А тебе это непростительно, ибо за тобой одним многие жизни стоят, и не только твоя сотня огольцов, а и в Ратном, и в крепости твоей. Даром что ли ее уже Михайловской окрестили?
Мишка с интересом глянул на собеседника, оторвавшись от постного пирога с грибами, а тот спокойно продолжал — и куда только делась несвязность речи, которую он так старательно демонстрировал вначале!
"В том-то и дело, что демонстрировал. Вон глаза какие внимательные — так быстро не трезвеют. Как будто маску пьяненького скинул — или надел новую? Во всяком случае, на того Феофана, которого вы, сэр Майкл, знали раньше, этот не похож категорически".
Мишка стряхнул с себя напускную рассеянность: Феофан выводил разговор на беседу двух равноправных и равно заинтересованных сторон.
— Для того боярин Кирилл к тебе и приставил советчиков. И то, что Егора с десятком с тобой пустил — порадовало. Ты бы чужого не принял, будь он хоть княжеским воеводой, — пояснил он, перехватив очередной взгляд Михаила. — С Егором-то мы не один год знакомы. Вернее, я с ним знаком хорошо, а он меня разве что в лицо знает. Да и то — давненько не виделись.
Разговор становился все занятнее и занятнее. Нечто подобное Ратникову довелось наблюдать в ТОЙ жизни лишь однажды: слишком уж высокий уровень особиста нужен, чтобы из объекта обработки сделать своего если не доброжелателя, то лично заинтересованного союзника. И не сказал он вроде ничего такого, до чего и самому додуматься нельзя, и своих каких-то таинств не раскрыл, и пользу Мишке принес, разгрузив голову от лишних размышлений. Для Мишки Лисовина, пожалуй, этого бы вполне хватило, дабы зачислить собеседника если не в безусловные друзья, то уж в полезные и приятные собеседники точно. Но вот для Ратникова… Прошлый опыт не позволял.
Понятно, что не ради красивых Мишкиных глаз монах соловьем заливался. И не ради своего удовольствия почти открытым текстом дал понять о существовании своей агентуры и в Ратном и в самой крепости. Не то что Мишка об этом не догадывался — все же полста лет той жизни кое-чему научили, но знать такое наверняка — дорогого стоит. К тому же если вот так, почти в открытую это знание преподносится, то, пожалуй, и враждебной ту агентуру можно не считать.
"Лучше просто послушать — не часто и не многим такое рассказывают. То ли он меня вербует, то ли сам ко мне вербуется. Разберемся по ходу дела. Соло руководителя средневековой церковной спецслужбы в лице отца Феофана, так сказать".
А "особист", судя по всему, на такую реакцию рассчитывал и уверенно продолжал свой монолог:
— Рассуждаешь-то ты правильно, вот решаешь иной раз не так, как надо бы. Наставники у тебя хороши — слов нет. Что деда твоего взять, что покойного отца Михаила… — и вдруг выдал такое, что Мишка едва с лавки не свалился: — И ум великий, и душа кристальная, но человек был препоганейший, прости господи! Чего уставился? — глянув в вытаращенные Мишкины глаза, с горечью продолжил Феофан. — И такое бывает. Ты же и сам это понял, иначе не заставлял бы его делать то, что являлось его обязанностью согласно сану.
"О как! Это он, кажется, на крещение Нинеиных отроков намекает. Вам тогда, сэр, на отца Михаила крепко нажать пришлось. Феофан наверняка за ним как-то приглядывал, пусть даже издалека, а если решился вам сейчас такое выдать, то наверняка хочет что-то предложить и с вас за это соответственно что-то содрать. Вполне возможно, что парочку шкур вам придется снять самому, да еще просить, чтобы приняли.
Но кто донес? Неужто Роська? А ведь мог — во имя спасения вашей бесценной души, то есть по идейным соображениям. Таких, как он, всегда ловили на их искренности и вере во всеобщую чистоту помыслов. Вам ли этого не знать, сэр? Не раз видели, что с людьми феофаны делают".
Подливая Мишке вина и не забывая плеснуть себе, монах тем временем продолжал:
— С отцом Михаилом, пусть и по-своему, но ты поступил правильно. Такие в духовных битвах сильны, а в делах мирских слабы, потому как все мирское презирают, от себя отодвигают как ненужное, а чтобы сопротивляться чему-то, его познать надо! Вот и телесному утеснению, коли оно не от них самих исходит, противостоять серьезно не в силах. Терпеть и страдать за веру — пожалуйста, тут они непоколебимы, а противостоять — нет. Так что не казнись, ты все правильно сотворил. Для тебя — правильно.
— Для меня? А сам ты, выходит, иначе бы все решил? — поинтересовался Мишка скорее для продолжения интересного разговора, не надеясь вытянуть из "особиста" что-то полезное.
— Я? — Феофан и скрывать не стал, что ждал именно этого вопроса, а Мишка вновь вспомнил вежливого и спокойного следователя, легко выводящего подследственного туда, куда ему нужно, совершенно незаметно для самого подопечного. — Конечно, иначе. Я бы не стал заставлять его делать то, что надобно, чуть не с ножом у горла. Я бы прежде всего дал ему почитать вот это, — и монах выудил откуда-то небольшой пергаментный свиток, — а коли бы он начал упрямиться, то напомнил, что бывает с теми, кто церковным властям перечит. Ему сие поболее других знакомо. Ты читай-читай, там не по-гречески, я нарочно перевел.
Развернутый свиток перешел к Мишке, и тот с удивлением прочел учительное послание Константинопольского патриарха ко всем священнослужителям, направляемым в окраинные земли Руси для духовного просвещения недавно окрещенных, равно как и язычников. Говорилось там о необходимости скорейшего утверждения в православной вере всех, кто изъявит желание принять ее, а в качестве примера приводился ни много ни мало Владимир Креститель. Великий князь Киевский, принесший на русские земли свет Христовой веры, не особо утруждал себя выяснением вопроса, насколько новообращаемые готовы к принятию святого таинства. Главное, что человек согласен креститься, а знания и твердость в вере — дело наживное.
Вроде как и не обязывало такое послание ни к чему, но попробуй оспорь его. Тем более что для недогадливых пастырей вполне хватало медвежьих углов типа Ратного: не умеешь ловить намеки — гоняй нехристей по лесам и забудь о столицах.
От такого поворота Мишка только затылок почесал.
"Похоже, сэр Майкл, мы тут имеем что-то типа индульгенции активно миссионерствующему священнику. То есть с одной стороны, разрешают ускорить процесс, особо не заморачиваясь предварительным просвещением потенциальной паствы, а с другой, за то же самое потом и прижать могут, ежели какой-то конкретный священник даст для этого повод. А ведь есть еще и третья сторона…"
— Вот-вот… — усмехнулся Феофан. — Знай ты про это послание раньше, и чувства своих соратников, верующих во Христа, не затронул бы, ибо остался смиренен и покорен воле пастыря, и самого пастыря в узду взял на будущее, и пастырю бы своему сохранить достоинство позволил. Тоже дело не последнее. Христиан-то у вас много, а души их в его руках. Зачем недоброжелателей плодить? А свиточек этот — гостинец малый — себе оставь, пригодится еще. Мало ли как с новым священником обернется?
"Опаньки! "Товарищ майор" вас оперативной работе учит? Хотя прав! По всем пунктам прав! Изящный ход дает выигрыш сразу по нескольким направлениям — как и положено грамотному управленческому решению. А чему вы, собственно, удивляетесь? Он применяет те же методы, а пример управления путем манипуляции "от спецслужбы РПЦ", извольте заметить, дорогого стоит.
Еще неизвестно, знал ли отец Михаил об этом документе, а если бы и знал, то вам бы точно не показал. Он, конечно, идеалистом был, но не дураком, чтобы со мной или дедом таким делиться. А Феофан, стало быть, делится, да еще мимоходом? Как он там изволил выразиться? Гостинец малый? Значит, и большой припас, а поднесет или нет, зависит от того, сойдемся ли во взглядах на взаимную полезность. Он-то наверняка знает, зачем вы тут всем так резко понадобились, и явно не хочет к чему-то этакому опоздать".
— Благодарствую, отче! И впрямь пригодиться может. Только чем отдарюсь? — Мишка, поднявшись из-за стола, поклонился, изобразив приличествующую случаю признательность; запихнул свиток за пазуху и в который раз подумал, что не мешало бы завести моду на карманы. Феофан хмыкнул, оценив актерскую игру собеседника, и у Мишки снова появилось ощущение, что он сам с энтузиазмом топает в расставленную ловушку.
— Не за что, Михайла. — Монах пожал плечами. — Отдаришься… чем-нибудь, потом. Ты мне лучше вот что скажи: сколько у тебя в походе отроков выбило? Половину или больше? Да я не в вину тебе — ратное дело плату кровью берет. Я о другом: отроков тебе еще надобно? Сам же сказал, возьмешь.
— Так это, выходит, ты мне вчера Свояту нарочно?.. — Пора было брать быка за рога.
По тому, как засмеялись глаза собеседника, Мишка понял, что опять переоценил опьянение Феофана.
— Угу… — "Особист", видимо, тоже решил, что хватит ходить вокруг да около. — А ты думал, этот упырь сам под копыта кинулся? Мне он давно уже глаза намозолил, да мальцов куда денешь? При монастырях и так много сирот кормится, а сейчас еще больше наберется — после такого нашествия. Всех не пригреешь. У Антипа вон дня не проходит, чтобы побирушку али воришку не привели, а куда их? Пороть и назад на улицу? А я бы собирал подходящих, да тебе отправлял — с обозами, что вам в Ратное дядька твой гоняет. Примешь?
"Неужто Феофан решил поиграть в Железного Феликса? Компенсация причиненного зла добром? А почему бы и нет? Детвора же зимой вымрет — к бабке не ходи, а так он снимает с монастырей излишнюю нагрузку, а вы решаете вопрос с пополнением. Феофан же набирает очки в своем рейтинге в церковной иерархии, ибо мальчишки не просто так отдаются на сторону, а в христианскую Академию, где их воспитают в православной вере. А перед отправкой, если некрещеные, так и крестить будут с его руки, а то и он сам. Да и черт с ним, зато вопрос, где набирать пополнение, пока снимается. Можно было бы с десяток-другой сирот-побирушек просто с собой сманить, но во что это выльется? Недоброжелатели найдутся — пустят слух, что детей крадете, не отмоешься…"
— Примем и не обидим, — кивнул Мишка и замялся: — Вот только… Священника бы нам своего — столько язычников недавно окрестили, не все еще в вере тверды, а отца Михаила…
— Новый священник в Ратное вместе с вами поедет. Но Академию свою ты разве только воинской видишь?
— Не только, отче, — согласился Мишка.
— Вот и подумай о том, что священники не вам одним в крепости нужны; их для всех ныне языческих земель где-то обучать надо. Не все же нам в Константинополе просить.
"Вот вам и карт-бланш на создание богословского факультета, сэр. Только непонятно, про какие именно языческие земли он говорит? Неужели в Турове что-то прознали про те, что за болотом?"
— Понял, отче! Подумаю о твоих словах и с воеводой Погорынским посоветуюсь. А ребятишек собирай и присылай, всех примем. На такое дело покойный отец Михаил с радостью бы свое благословение дал — детей он любил.
"Все страньше и страньше, сэр Майкл. Чтобы "особый отдел" по доброй воле делился ценной информацией с объектом разработки и безвозмездно предоставлял ему кадры? Не бывает так. Хотя…
Попробуйте-ка отрешиться от того, что перед вами особист. Трудно? Конечно, но все-таки попытайтесь взглянуть на эту более чем странную беседу глазами не потенциального подследственного, а управленца. Вы прекрасно знаете, что на том уровне, на который вы так резко выскочили, не бывает "просто приятной компании" и "просто душевного разговора": каждый пытается манипулировать окружающими, кто грубее, кто тоньше, для достижения собственных целей. Хм, а какие цели могут быть у Феофана, вам известно? Если, конечно, не считать за единственную цель "держать под колпаком всех, до кого дотянутся руки". А ни хрена вам про его цели не известно! Еще один "черный ящик" на вашу многострадальную голову, ну прямо цех по производству тары, а не высшее туровское общество!
Попробуем зайти с противоположного бока: посмотрим, что мы имеем на выходе из этого ящика, и прикинем, какие процессы происходят у него внутри. Или, выражаясь не столь учено, какие выводы о его целях можно сделать, основываясь на его действиях, ибо действий немотивированных не бывает.
Первое: Феофан ненавязчиво намекнул вам, что до князя Городненского довели вашу речь о предательстве, и он ее одобрил, несмотря на собственное чрезвычайно скользкое положение. Значит, либо нашел в ваших словах какую-то подсказку, как ему выкрутиться в щекотливой ситуации, либо усмотрел в них дополнительное подтверждение вашей лояльности правящему дому, а следовательно, и ему самому. И то и другое Всеволоду совсем не лишне, а посему на его счет можете быть спокойны, сэр: несмотря на первое более чем неблагоприятное впечатление о вас, сейчас вы представляетесь ему весьма полезным ресурсом. Знать бы еще, в каком деле…
Второе: "малый подарочек" от святого отца, пусть и несколько запоздавший, тем не менее дорогого стоит, ибо этот дополнительный рычаг дает вам возможность манипулировать практически любым священником как сейчас, так и в будущем, когда речь зайдет о крещении язычников.
Третье: вам сейчас открытым текстом не только подтвердили ваши подозрения о наличии в Ратном и в крепости туровской церковной агентуры, но и назвали пару имен… Верить или нет — мы еще посмотрим, но "один пишем, два на ум пошло". Агенты не только на вас стучат, но и от вас что-то при нужде передать смогут, а надежная связь — великое дело.
Можете добавить сюда полученное благословение на создание богословского факультета, еще один практически неиссякаемый источник пополнения учащихся Академии, причем независимый ни от Нинеи, ни от ратнинских стариков. В общем, если суммировать все вышеперечисленное, то получается, что главный туровский "особист" не то что намекает, а прямо-таки криком кричит, предлагая вам свою помощь, причем взамен ничего не просит.
Ничего не понимаю. Ну не бывает так!!! "Бойся данайцев, даже и дары приносящих!"[41] На что угодно поспорю — наживка это! Вот только какой ожидается улов, если наживка такая жирная? Чего ему от вас надо, и достанет ли у вас сил расплатиться за его "подарки"? И ведь отказаться нельзя…"
— Это да… Расскажи-ка мне еще про него, а то и забыли за делами. Дела не убегут, а он… Думаешь, не любил я его? Думаешь… А у меня, может, и не было никого роднее… — Феофан смотрел прямо перед собой осоловевшим взглядом пьяного почти что вдрызг: то ли и впрямь наконец развезло, то ли притворялся — у него не разберешь. — Но любить — одно… А вот ради высшей цели… — Монах в упор глянул на Мишку. — Не понимаешь? Не-е-ет, ты должен понять! Если не сейчас, так потом непременно. Вот городненского князя взять… Молчи! Знаю я все. Не мое это дело и не твое — княжье. А понимаешь ты, в чем его главная вина? Ну? Скажешь, что ляхов пропустил?
Епископский ближник невесело усмехнулся, и Мишка с удивлением подумал, что пьяный ли притворно или на самом деле, но сейчас Феофан искренен.
— Нет! Главная его вина — он прежде своего долга поставил жизни своих детей и жены! Не мог он по-иному решить, но все равно это вина… И на смерть их обречь — грех бы на душу взял, но то, что поддался врагам — вина несомненная. Ибо есть — должна быть! — высшая цель. У каждого, кто не просто для себя самого живет! — Священник замолк и задумался, забыв про собеседника.
"С ума сойти: в XII веке встретить типичного "государева человека", когда еще и понятия-то такого нет! Не ожидал, ей-богу, не ожидал! Сюрприз, конечно, приятный, но тем более непонятно, с какой стати ему вас так настойчиво обхаживать? Что "государев человек", да еще церковный деятель с такой увлекательной специализацией, как отец Феофан, рассчитывает поиметь с вас? И с вас ли? А с кого тогда? С ваших пацанов, что ли? Или… с Ратнинской сотни? А каким боком тут сотня прилепилась? Разве что в Турове уже наслышаны о наших боевых подвигах за болотом и потирают руки в ожидании новой паствы?
Мало вам было уравнения со всеми неизвестными, так нет — еще одна переменная величина добавилась! И ведь ни одна сволочь нужной вам информацией так и не поделилась!"
— Потому монахи семьи и не имеют, чтобы такого искуса не испытывать, — прервал Мишкины размышления Феофан, — нет из него достойного выхода, чтобы душу не погубить! Если бы я мог его спасти — спас бы. Но душа его и так безгрешна, а телесную погибель… От этого никто спасти не властен! Говори… Говори мне про него — все что знаешь, рассказывай!
Хмель все-таки одолел отроческое тело, и Мишка вконец заплетающимся языком снова начал рассказывать про отца Михаила, что мог припомнить, стараясь только сохранить достаточно власти над собой, чтобы не наговорить лишнего.
Выболтать он ничего не выболтал, но в какой-то момент понял, что говорит стихами — слова "никто спасти не властен" зацепили его, и по странной ассоциации всплыли ОТТУДА слова песни о том, как рыбак позавидовал умению Спасителя ходить по воде. Вот только не понял ни того, что просто так этот дар не получают, ни того, что каждому дается по той цене, которую он готов заплатить. Михаил совершенно не помнил мотив, но слова сами собой ложились на привычный уху человека двенадцатого века речитатив.
— Ох ты! Хороши вирши! — поразился Феофан, вслушиваясь. — Сам сочинил? А ну-ка, повтори, запомнить хочу.
— Песня это… — пояснил Мишка и привычно соврал: — Сама придумалась… В походе, когда отца Михаила вспоминал.
— Песня? А ну-ка, напой…
— Так поздно уже, братию побеспокоим. Спят уже все небось.
— А и черт с ними! Я своего брата во Христе помянуть желаю! — Cвятой отец решительно саданул кружкой по столу, но вдруг передумал: — Пусть спят! Идем!
Феофан вел его какими-то темными переходами, пошатываясь и спотыкаясь. Мишка бы там и днем дороги не нашел, но Стрежень хорошо знал свою обитель, и они довольно скоро выбрались из недр монастырских закоулков и оказались на задворках возле неприметной калитки, закрытой на засов. Когда монах отворил ее, то выяснилось, что выходила та калитка на болотистый берег речки Язды. С трудом пробравшись по узкой тропинке под самой стеной, они оказались на относительно широкой площадке, выходившей к заводи с небольшими мостками. Рос там только какой-то куст, да вместо скамьи лежало поваленное дерево.
— Давай песню! — скомандовал Феофан, усевшись на нем. — Говори слова! Споем… Для отца Михаила… — Он извлек из-за пазухи прихваченный из кельи небольшой кувшин, отхлебнул из него и протянул Мишке: — Помянем… Помянем и споем…
Так и закончился для Мишки этот день — песней, которую они вдвоем с "особистом", на диво быстро для пьяного запомнившим слова, в два хмельных голоса и под аккомпанемент осеннего ветра затянули над темной и озябшей рекой:
— А когда надоест, возвращайся назад…
От чего у обоих на глазах выступали слезы — то ли от злого ветра, то ли от слов песни, то ли от воспоминаний — они и сами не знали.
Глава 5
На следующий день у Мишки пухла голова, и не понять, от чего больше — то ли от бдения со Стрежнем, то ли от тревожных предчувствий, ибо слишком отчетливо наблюдал, как нарастающий всеобщий интерес к его персоне вот-вот достигнет своего апогея и… А вот что именно "и", пока даже предположить не получалось. Что-то не просто назревало — давно уже вызрело, и чем этот переспелый "плод" для него обернется — неведомо. И только ли для него? Если о том, что конкретно затевается, и думать не стоило — при отсутствии точной информации высчитать параметры той самой ямы, в которой ему, судя по всему, придется отрабатывать все выданные ему авансы, не представлялось возможным — то кое-какие предварительные выводы напрашивались сами собой.
"Итак, сэр, что мы имеем? Дуньку бабы чуть не за косу в невесты волокут, князь с вами разве что не советуется, "особист" в лучшие друзья набивается, в вашем обществе водку… то есть вино пьянствует и "песни жалистные" под стенами монастыря распевает, Илларион… Вот только он один и молчит пока, хотя свое благорасположение выказал и откуда-то выкопал и сосватал в Ратное вместо покойного отца Михаила аж целого грека — отца Меркурия. При этом выправка у нового попа такая, что дедушка Корней обзавидуется. А про орден иеромонах вроде как и забыл.
Ну да, забыл он — аж три раза! Да еще прабабка Варвара Нинею с какой-то радости подогнала… Или Нинея ее? Хрен этих "бабушек" разберет.
Интересно, князь Туровский в этой очереди тоже стоит? Побыстрей бы вернулся, что ли: при нем хоть что-то прояснится…"
Помимо всего прочего, Мишку весьма настораживало, что к ажиотажу, бурлившему вокруг него, каким-то образом причастен дядюшка Никеша. Осторожный купчина, ранее истово придерживавшийся принципа "подальше от начальства — поближе к кухне" и не желавший светить круг своих интересов, а также истинное финансовое положение, стал слишком явственно обозначать свою близость к князьям. Причем не менее явственно было заметно его возбуждение — в иных условиях Ратников бы решил, что радостное, но чему радоваться-то? Тому, что племяннику громадную сумму должен? Не вязалось это не только с характером Никифора, но и вообще с образом мыслей любого купца, за исключением одного-единственного случая: купец сей пребывает в сладостном предвкушении ну о-очень большого куша.
Мало того, он даже боярина Федора обошел в каких-то подковерных играх; во всяком случае, из отдельных обмолвок дядьки и боярина Мишка сделал именно такой вывод. То, что шебуршение вокруг Дуньки как потенциальной невесты началось с его подачи, сомнений не вызывало. Конечно, без деда ни о каком сватовстве и речи не могло быть, но дело шло к тому, что Корнею просто не оставят выбора, и князья все решат в своем кругу, повязав воеводу этим родством по каким-то своим соображениям.
Судя по всему, Федор тоже это понял, так как зубами скрипел, но про Катю и не заикался, а то, что Евдокия стала крестной матерью Своятиным отрокам, прокомментировал только коротким кивком. Помрачнел, но не удивился.
Вспомнилось, как перед разговором с княгиней, тем, самым первым, сразу после освобождения, он ставил себе задачу попасть в информационное поле Мономашичей, да так, чтобы запомнили. Цель благая, но, похоже, Мишка по недостатку опыта вращения на княжеском уровне несколько перестарался.
"Сам перестарался или вам помогли, сэр? Вы же выверяли каждый шаг, взвешивали каждую реплику, продумывали каждый разговор. Разговор… Но ведь на ладье с князем разговаривали не только вы… Неужели то, что выдавал ему Никеша, послужило для вас таким мощным толчком вверх? Похоже, что в ваше осторожное изучение сразу нескольких княжеских "черных ящиков" неожиданно возник неучтенный фактор — положительная обратная связь, которая резко усилила подаваемые вами входные сигналы. Аккуратнее, сэр Майкл, как бы не пойти вразнос!"
Начались же все эти чудеса в решете сразу после того, как дядюшка с Мишкиной подачи поговорил с князем. Молодого сотника не только заметили и запомнили, но буквально вцепились в него.
"А не продешевили ли вы, сэр Майкл? О чем там Никифор с князем договаривался на самом деле?! О налоговых льготах, как вы ему присоветовали, или о чем-то другом? Егор наверняка слышал — рядом же лежал. Не все, конечно, но хотя бы часть. И тоже как воды в рот набрал — слова из него не вытянешь.
Десяток его по городу недаром рыщет, а по вечерам между собой о чем-то шушукается. Значит, их это тоже касается! Их, а следовательно, и всей сотни… ВОТ!"
За кого на самом деле уцепились многочисленные князья, княгини и церковники? Нет, не за удивительного отрока, а за то, что он, боярич Михаил, собой олицетворял, во-первых, как представитель рода Лисовинов, то есть всего-навсего глаза и уши воеводы Кирилла, а во-вторых, и это самое главное, он — тот крючок, на который можно поймать золотую рыбку — Ратнинскую сотню.
"Сотня была никому не нужна много лет, мало того, дед даже бурчал, что ее угробить желают и почти угробили, последние годы сотня доживает, а нате вам! Выходит, дождались светлого дня, понадобились зачем-то, что вам Феофан косвенно и подтвердил, так как он вчера не столько вас вербовал, сколько налаживал контакт между "конторами". Мало того, он фактически признал вас не противником и "поднадзорным", а силой, если и не равной, то значительной, и работающей в одном с ним направлении!
Такое отношение может значить только одно: здешние власти почему-то резко ввели сотню в игры высшей лиги, пока только пешкой. Возможно, проходной. Вопрос только, куда идти придется.
Так что, сэр, за все эти радости — Дуньку в невесты, Никешину близость к князю, всеобщее благорасположение и внимание к вашей персоне расплачиваться станут не только ваши отроки, но и вся сотня. И как всегда — кровью. Что с вами никто на эту тему не заикается, так вам и не по чину. А если вы, не имея необходимой информации, а вы ее таки не имеете, нагромоздите семь верст до небес, как это все разгребать потом?"
То, что князь Туровский Вячеслав требует (а именно это слово употребил боярин Федор, когда велел своему подопечному собираться) прибытия на пир старшины Младшей стражи Погорынского воеводства, удивило мало кого, и прежде всего самого Мишку. Вот если бы этого самого приглашения (да хрен с ним — пусть требования) не случилось, тогда пришло бы время волноваться всерьез.
Нельзя сказать, что Мишка не испытывал никакой тревоги и шел на княжий пир, как на утренник с подарками. Напротив, он прекрасно понимал, что предстоящая аудиенция не сулит ничего радужного при любом исходе. Решит князь, что обласканный когда-то мальчишка непомерно вознесся — и обломает его прямо сейчас, пока тот не натворил еще чего-нибудь, и тогда возможно все, вплоть до того, что сгинет вся Младшая стража по пути в Ратное где-то в лесах, да так, что никто и не сыщет. Или же (непонятно, к добру или к худу) в очередной раз окажется, что норовистая госпожа Удача, которую боярич сгоряча оседлал, сочтя ее обычной рабочей кобылкой, помчит его дальше, грозя в любой момент скинуть на крутом повороте — и костей потом не соберешь. Но соскочить в любом случае уже не получится.
Федор весь вечер накануне и все утро перед пиром не отходил от Мишки, токовал над ухом, объясняя в сотый раз, как ему там себя вести, что делать, как князю кланяться, да чтоб не вздумал поперек самого боярина вперед лезть. Мишка и не собирался, и советчика своего слушал внимательно, ибо о княжьих пирах и о том, как на них положено себя вести, представление имел крайне смутное: былины и сказки про богатырей — слабая замена пособиям по средневековому придворному этикету, а мультфильмы да пара-тройка художественных фильмов — всего лишь блеклое подобие собственного опыта.
"А герр Теодор не меньше вас мандражирует, сэр Майкл, вон как взмок, бедолага. Что-то он вчера явился от князя чрезмерно вздрюченный. И так в последнее время не слишком уверенно выглядел, а сейчас и подавно, как мешком по голове пришибленный, даже с Никифором забыл полаяться".
Богатые возки и верховые, разряженные по случаю "приема", теснились еще на дальних подступах к княжескому подворью — пришлось даже постоять в подобии обычной для ТОЙ жизни городской "пробки". Всей разницы, что здесь вместо клаксонов с тем же результатом использовали собственные луженые глотки и норовили вытянуть кнутом чужого коня, а матерились точно так же. Среди стоящих в заторе Мишка заметил немало знакомых лиц: явившиеся в день их приезда на подворье Никифора купцы, чьи сыновья учились в Академии, тоже были званы к князю на пир. Хватало и Мишкиных ровесников, следующих на "мероприятие" с отцами, да и бабы в возках сидели, принаряженные и обвешанные украшениями, как новогодние елки. То самое "по одежке встречают": жен и дочерей издавна использовали в качестве ходячей выставки богатства, принадлежавшего любому мало-мальски заметному роду. Иначе окружающие уважать перестанут.
Пашка, которого взял с собой Никифор, выглядел скучно и благостно, а его левое ухо подозрительно отливало красным — вероятно, Никеша провел с сыном инструктаж перед выездом. Мишка заикнулся было, что тогда и Кузьку с Демкой надо взять, но боярин, и так раздраженный без меры, только рявкнул:
— Ты еще всю свою сопливую сотню прихвати! Велено одного тебя привести! А братьев… Дед бы тут был — он бы и решал. Никифор сына взял, так это его право.
Пришлось оставить кузенов дома, тем более что и Егор, хоть и десятник, зван не был.
"Пробка" рассасывалась с умеренной скоростью: в воротах никто не сталкивался, возки и коней принимали проворные княжьи холопы, а гости степенно проходили по двору к стоящему в глубине просторному строению — гриднице, напоминавшей то ли амбар с крыльцом, то ли казарму, которой, собственно, она и являлась. Войдя в незакрывающиеся по такому случаю двери, прибывшие попадали в большое помещение, где вдоль трех стен уже стояли столы для гостей.
Толпа оказалась немаленькой: бояре, купцы, богатые ремесленники, духовенство, княжья дружина — собрался, почитай, весь Туров, разве что оборванцев с торга не видно.
"Расклад знакомый: правительственные чиновники, финансовые и промышленные тузы, бойцы идеологического фронта и высшие военные чины. Ничего не изменилось".
Впрочем, озираться по сторонам сразу стало некогда: степенный слуга, встречая у входа нового гостя, во все горло оглашал для присутствующих его имя и звание. Прямо перед Мишкой с боярином Федором прозвучало:
— Поместный боярин Степан из Червонной веси с женой Клавдией и сыном Панкратом!
Коренастый боярин недовольно буркнул что-то своей длинной и худой, как спица, жене и ткнул в спину отрока, который, зазевавшись (видно, впервые попал на такое мероприятие), замешкался в дверях.
— Погостный боярин Федор из Княжьего погоста!
Федор передернул плечами и — даже со спины чувствовалась многолетняя выправка и умение "подать себя" — солидно и степенно проследовал в залу. И следа от замеченной Мишкой суеты и паники не осталось. Да-а-а, умел боярин соответствовать — ничего не скажешь. Никифор усмехнулся и слегка подтолкнул племянника вперед. Мишка, стараясь держаться с достоинством, насколько это позволяла его отроческая наружность, уверенно шагнул следом за боярином, невольно ожидая вопроса от глашатая: кто таков? Или — как доложить? Знать его этот муж никак не мог, но тем не менее прямо в ухо рявкнул:
— Сотник полка Погорынского, внук воеводы Погорынского боярина Кирилла Лисовина Михаил!
Только пройдя вперед пару шагов, Мишка сообразил, что произошло: его Младшую стражу, особо не заморачиваясь, просто приписали к Погорынскому полку — так именовали любое ополчение какой-либо части княжества. То есть все, что поставил в строй Корней в процессе боевых действий — полк Погорынский, которым командует дед. А его самого только что официально назвали сотником.
Формально Младшая стража не являлась частью княжеской дружины и приравнивалась к дружине боярской, но все равно прозвучало внушительно. И произвело соответствующее впечатление: еще бы, четырнадцатилетний сопляк, самостоятельно явившийся на княжий пир (Федора-то огласили отдельно, а дядька и вовсе отстал), уже не просто какой-то там внук воеводы, а сотник, фактически признанный князем. И лорда Корнея, хоть и отсутствовавшего, поименовали — и опять-таки с княжьего ведома — воеводой и боярином, что давало все основания предполагать, что маленькое недоразумение с оглашением грамоты Святополчичами решено считать всего-навсего подтверждением подлинности ее реквизитов.
Проходя через весь зал к тому месту, где сидел Вячеслав, принимавший сейчас гостей и одаривавший, по обычаю, всех подходящих хлебом-солью, Мишка физически ощутил прикованные к нему взгляды высокого собрания. От изумленно-недоверчивых, одобрительных до откровенно враждебных. Его ровесники косились особенно выразительно: отроки еще не научились скрывать своих истинных чувств, и сейчас на их физиономиях читалась чрезвычайно богатая гамма эмоций. Вероятно, кое-кто уже предчувствовал, как будут шпынять их отцы, ставя в пример юного Лисовина: дескать, из болот вчера вылез, а уже сотник! А ты, орясина…
Впрочем, были и другие. Например, тот же отрок Панкрат, сын боярина Степана, опередивший их с Федором на входе, светился любопытством и чуть ли не восторгом; впрочем, судя по всему, парню тут все в диковинку, что подтвердило Мишкино предположение, что он впервые взят отцом на такое собрание.
Князь встретил его поклон и положенную по обычаю благодарность за хлеб-соль и гостеприимство легкой усмешкой и, повернувшись к сидящему по правую руку Всеволоду, достаточно поправившемуся, чтобы принять участие в праздновании, сказал негромко, но так, что все стоявшие рядом хорошо его расслышали:
— Ну как, брат, хорош хват у моего волкодава?
Всеволод Городненский хмыкнул в бороду, вполне дружелюбно разглядывая Мишку:
— Неплох. Только прикус по молодости не испортил бы…
Рассаживаясь за столами, гости проявляли достаточно свободные нравы и не слишком стеснялись присутствия князей: толкались, споря за места, вплоть до скандала и хватания за грудки. Правда, угасало это быстро — задиристых тут же разнимали, но чувствовалось, что все равно здесь придерживаются определенной табели о рангах. Скажем, купцы (в том числе и Никифор) даже не пытались сесть там, куда, увлекая за собой Мишку, направился боярин Федор. Зато рядом с гостями из Погорынья оказался тот самый боярин Степан с Панкратом и еще несколько бояр в сопровождении отроков. Те, что помладше, таращились по сторонам, а несколько парней постарше старательно изображали привычную уверенность — видимо, не первый раз на пиру, а потому выпендривались перед младшими. Мишка тоже осматривался, стараясь не выглядеть слишком уж любопытным.
Пир пока что напоминал большую деревенскую свадьбу, где Ратникову пару раз довелось погулять еще в ТОЙ жизни, когда приглашают всех соседей, или колхозный праздник по случаю уборки рекордного урожая — когда обязательная официальная часть неразрывно связана с не менее обязательным банкетом.
Правда, на столах красовался отнюдь не "проднабор" — такое обилие блюд Ратников не часто видел даже на депутатских застольях. Князь Вячеслав не поскупился, и "дорогие гости" обошлись князюшке, надо полагать, недешево, но овчинка стоила выделки — Мишка отлично понимал, что князь тут не развлекался, а работал.
"А что, сэр? Согласитесь, князь неплохо устроился. Этакая разновидность "депутатского приема граждан". И электорат под рукой, и настроения отследить тут же можно, и решения огласить при необходимости. Да и с прошениями наверняка кто-нибудь подтянется".
Женщины, во главе с двумя княгинями, сидели за отдельным столом, поставленным в том же зале чуть в стороне. Рядом с Агафьей и Ольгой обнаружилась "прабабушка" Варвара, причем в ранге почетной гости.
Нинеи, слава богу, нигде не наблюдалось — то ли уехала уже из Турова, то ли, что более вероятно, волхва не сочла нужным обнародовать свою близость к княгине и настоятельнице монастыря и дразнить сверх необходимого церковное начальство. Дуньки, как и княжны, тоже на пиру не оказалось. Похоже, девиц любого звания на такие мероприятия не допускали — за столом сидели только замужние.
Среди купцов оказались несколько иноземных гостей. К своему немалому удивлению, Мишка узнал того самого сарацина, у которого он весной отказался брать награду — то ли тот так и торговал безвыездно в стольном граде княжества, то ли успел обернуться куда-то не особо далеко, а потом застрял в Турове из-за набега.
Илларион сидел вместе с епископом недалеко от князя, а Феофан в компании еще нескольких монахов в черных клобуках скромно притулился ближе к выходу. Впрочем, ни один, ни второй на него даже не покосились. Правда, и сидели оба достаточно далеко.
На столе Михаил обнаружил в качестве столовых приборов двузубые серебряные вилки и ножи да чашу под вино. А вот тарелок не оказалось. Вернее, они были, но немного и исключительно для обглоданных костей дичи, заранее расставленной на столах.
Пока боярич озирался, он чуть не пропустил момент, когда князь, поднявшись из-за стола, обратился к присутствующим с речью. Вячеслав коротко порадовался на то, как за столами едят-пьют и, довольно быстро свернув "вступительное слово", перешел к делам насущным.
Перво-наперво князь Туровский выдал нечто вроде краткого отчетного доклада об успешном походе на половцев, из которого он вернулся несколько дней назад (в честь чего официально и устраивался пир), и приступил к "раздаче слонов" своей верной дружине, которая присутствовала тут же. Вячеслав оригинальностью не блистал, и список наград оказался вполне предсказуем: шубы собольи, кони борзые, наградное оружие всевозможное — то есть мечи, луки и прочее воинское железо, а также жалование земель и одно боярство чем-то отличившемуся десятнику.
Одаренные говорили ответные речи, клялись служить верно и испивали поднесенную князем чарку. Остальные провозглашали здравицы за отмеченных князем, и все были вроде бы довольны. Однако при внимательном наблюдении Мишка вскоре заметил, что радуются отнюдь не все. Награждаемая дружина ликовала, купцы тоже от нее не отставали, а вот местные бояре, из тех, кто в поход не ходил, все больше напряженно молчали, хотя от пития за здравие княжьей дружины и не отлынивали.
А князь, наградив последнего из своих верных соратников, вспомнил наконец и о поместных боярах.
— Ну а теперь спросить желаю: пока воевал я с дружиной, как вы тут без нас жили? Все ли поздорову? Не случилось ли какой беды? — Вячеслав обвел взглядом еще более поскучневших бояр и уперся глазами в кого-то, сидевшего к нему ближе других. — Иди ко мне, боярин Серафим Буян, ответствуй. Ты у нас тысяцкий полка Туровского. С тебя и спрос.
Тысяцкий Буян, не проявляя должного рвения, не спеша выбрался из-за стола и, подойдя на зов, тусклым голосом сообщил неприятную "новость" про нападение на княжество находников — ляшских и полоцких "воров". И что ныне то нападение успешно отбито, и все вроде как уладилось.
Вот последнее ему говорить определенно не стоило. Князь такого подхода явно не оценил.
— Уладилось, говоришь? — переспросил он с нажимом. — Как уладилось? И кем? И почему ты — княжий тысяцкий — сейчас здесь? Вот Афанасия Кручину — посадника Небльского, что с горожанами до конца держался и ворогу город не сдал, ты нынче облаял да не пустил на место поперед себя. А он, не в пример тебе, свой долг исполнил, хоть и ранен в бою был. За то я его и чествую. Иди сюда, боярин Афанасий!
Вячеслав, отодвинув в сторону хмурого Буяна, подал чашу с вином подошедшему на зов заметно прихрамывающему, рослому — почти на голову выше большинства присутствующих — здоровяку, которому немалая тучность добавляла внушительности.
— Вот такими богатырями земля Туровская и держится! — провозгласил Вячеслав. — Хвалю тебя, боярин Афанасий, за доблесть. Говорили мне, что твоя жена хоть и в тягостях, а тоже с луком на стене стояла, пока ты не прогнал?
— Ну что с бабы взять… — смущенно прогудел не ожидавший такого вопроса посадник, растерянно разводя руками под общий одобрительный хохот…
— Поздорову ли сейчас боярыня Фекла? — продолжал допытываться князь. — Надеюсь, ты нынче без нее в Туров прибыл?
"А неплохо осведомители у князя работают! Боярин-то как покраснел от удовольствия… Ну все, теперь князь его с потрохами купил!"
— Благодарствую, княже, — поклонился Афанасий. — Все хорошо, но не решился я ее дорогой трудить, дома оставил. Да и я приехал только затем, чтобы тебя успокоить: в Небле, опеку над которым ты мне доверил, ворогов с Божией помощью отбили. Завтра назад возвращаюсь.
— Вот! — Вячеслав снова повернулся к окончательно побагровевшему Буяну, который торчал рядом дурак дураком, поскольку разрешения уйти князь ему не давал. — Некогда боярину Афанасию с женой на пирах рассиживаться да мне на уши нашептывать!
"Ага, Буяна моментально пот прошиб, отсюда видно. Интересно, с чего бы это?"
А Вячеслав снова обратился к боярину Афанасию:
— За доблесть и за то, что город не сдал находникам на поругание, жалую тебе, боярин Афанасий, коня буланого доброго из моего табуна и шубу соболью. Когда жена твоя от бремени разрешится, зови на крестины — сам крестным буду! А бояр Семена Самохвала, Кузьму Колоду да Василия Докуку, которые и ныне со своими дружинами с воеводой Погорынским в трудах ратных пребывают и потому на пир не поспели, по возвращении за то пожалую и награжу достойно!
Небльского посадника в Турове хорошо знали и уважали: пока обласканный и несказанно довольный таким оборотом дел он возвращался на свое место, его со всех сторон то и дело окликали и поздравляли. Еще бы — князь сам в крестные отцы его ребенку напросился! Честь великая!
"Циник вы, сэр! И почему вы так уверены, что вон тот широкомордый облапил "дорогого Афоню" исключительно для того, чтобы лишний раз напомнить князю о своей лояльности? Наверняка на такое рыло немало пуха налипло".
Князь же тем временем вынимал душу из сдувшегося Буяна:
— Скажи мне, тысяцкий, где ты был, когда моя родная сестра княгиня Агафья в полоне с детишками малыми безвинно страдала, а брат мой, князь Городненский, насилу отбился со своей дружиной? Почему ворогов один воевода Погорынский с ополчением бьет, да те бояре, что со своими дружинами сами к нему пристали? Ему-то ко мне на пир недосуг прибыть — сей славный муж татей прочь гонит. А не ты ли мне про него давеча донос учинил? А?!
Опаньки! Плюшки закончились — остались плюхи. Вот только терзают смутные сомнения: деда ли князюшка так рьяно защищает или своего зятя отмазывает? Стало быть, по официальной версии, городненский князь отбился, а эти тут портки просиживали, вот и пусть заткнутся со своими догадками и слухами. Интересно, что этот буянистый тысяцкий своему начальству нашептать пытался? Рупь за сто — ему быстро объяснили всю неуместность таких поползновений, ведь наверняка не удержался и брякнул про предательство городненского князя. Неспроста Вячеслав вначале про безвинно страдающую Агафью с детьми и "отбившегося" брата помянул — красиво одно с другим увязал.
Зря вы, сэр, в прошлый приезд посчитали его нерешительным — вон как при нужде собрался. Сам или его бабский корпус накрутил? Неплохо, конечно, что процесс принятия решений пошел быстрее, но, как водится, тут же появились другие сложности: он сейчас фактически стравливает сотню с теми поместными боярами, кто стоит за тысяцкого. Герр Теодор сразу сообразил, чем это пахнет, вон как желваки заходили".
Между тем боярин Буян скучно и не особенно внятно попытался оправдаться, почему-то напирая в основном на то, что волость его оскудела, едва-едва собрали подать, но без недоимок: видимо, намекал, что "уплочено". Правда, результат получился не тот, на который он рассчитывал.
— Оскудела, говоришь? — хмыкнул князь. — Ну так что ж ты здесь делаешь? Вот и я тут тебя на пир… от дел отвлек. Так и быть, выручу тебя — освобожу от лишней докуки. Тысяцким быть не неволю и при себе более не держу. Тебе волость свою надо поднимать — вот и собирайся, нечего в Турове порты просиживать. Мы тут как-нибудь и сами управимся! — Вячеслав махнул рукой кому-то из слуг. — Возок боярина Серафима подайте! Недосуг ему, уезжает.
Буян, налившись злой краской, хмуро глянул на князя, хотел что-то сказать, но, встретившись с его взглядом, передумал, молча развернулся и в общей тишине зашагал к выходу. За ним поспешила выбраться из-за стола тучная боярыня, цветом лица напоминавшая спелую вишню.
Князь Вячеслав проводил взглядом ушедших и, дождавшись, пока за ними закроют двери, снова оборотился к боярам:
— Ну у кого еще волости оскудели?
Друзей или хотя бы сторонников, способных ради него поссориться с князем, у Серафима Буяна не нашлось. А может, имелись, но предусмотрительные.
— Боярину Буяну хорошо — ни хлопот, ни забот, а нам теперь думать, тысяцкого искать… — Вячеслав с громким вздохом повернулся к столу, где сидели его ближники: — Иванко Захарьич! Прими на свои рамена сию тяготу!
"О как! Скольких зайцев одним выстрелом — то есть одним управленческим решением — князь убил? Мы с дедом, похоже, под рикошет попали, да и зятя Вячеслав отмазал скорее попутно, а не целенаправленно. В общем, грамотно воспользовался ситуацией, чтобы неугодного боярина своим Иванко Захарьичем заменить, а заодно и Буяновым подпевалам хвосты прижать, если таковые высунутся. Не нашлись или не решились, следовательно, момент выбран правильно, все просчитано верно, и князь только что задавил в зародыше какую-то намечавшуюся крамолу. Его туровскому окружению местные дела гораздо важнее, чем злоключения княжеской сестры, так что здесь никаких вопросов уже не возникнет. А князь Мстислав… А что Мстислав? До Киева далеко, а Вячеслав решает проблемы по мере их возникновения — и правильно делает.
…Уж не Феофан ли нашему князюшке информацию по умонастроениям подкинул? Очень похоже — вон какая морда невозмутимая, словно у кота, который не имеет никакого отношения к пропавшей со стола сметане.
Ладно, переставил князь фигуры по своему усмотрению, но нам-то что от этой рокировки? Что дальше?"
Как по заказу, князь нашел взглядом молодого сотника и, выдержав длинную паузу, которая заставила Мишку напрячься, провозгласил:
— Не могу я сейчас достойно наградить своего верного воеводу боярина Кирилла. Вчера мне вести принесли: разбил он ворогов и поспешил к себе в воеводство — разор, учиненный татями, исправлять. Зато вместо него на пиру внук его — хоть и молод, но уже воин славный. Подойди ко мне, боярич, прими награду за себя и за деда!
Дождавшись, пока Мишка приблизится и поклонится, как положено, Всеволод продолжил с легкой улыбкой:
— Ну что ж, значит, награду из чужих рук не берешь?
— Так точно, княже! — вытянулся Мишка, прищелкнув каблуками. И хотя с того дня, когда князь назвал его "породистым щенком", прошло чуть больше полугода, его мальчишеская лихость усмешки у окружающих уже не вызывала: и подрос, и окреп, и меч на поясе сам за себя говорит. А главное — новый статус сотника, побывавшего в серьезном деле. Подтверждение этому он увидел, когда шел на зов князя; сам не понял, как сумел выхватить из общей картины не по-здешнему черные глаза сарацинского купца: сейчас тот, пожалуй, не рискнул бы бросить свой подарок этому отроку под ноги. Вот и князь кивнул уже без тени снисходительности.
— Вижу, твои щенки уже и взрослых псов грызут. Что ж, верных воев много не бывает. Мне служить пойдешь?
— Только по молодости не смел сам про то просить, княже! Иной судьбы себе не мыслю! — отрапортовал Мишка, изобразив положенный восторг на лице, но при этом чуть не взвыл с досады.
"Твою ж мать! Не дай бог, велит в дружину новиком… И не откажешься! Вроде не должен, иначе бы меня тут не обхаживали, как единственную в округе девку…"
— Судят не по годам, но по делам и разуму. А по ним тебе иных мужей впору поучать. И сотня твоя… Как там? Младшая стража?
— Точно так! Младшая стража войска Погорынского!
— Младшая, а взрослых воев побила и сестру мою с детьми из полона спасла, когда все прочие бессильны оказались. Быть вам отныне княжьей младшей Погорынской сотней. А тебе гривну сотничью жалую!
Мишка только что рот не разинул. Едва с собой справился и наклонил голову, когда князь — лично! — надел ему на шею тяжелую золотую гривну. То, что мальчишка обалдел от свалившейся на него милости, никого не удивило, вот только сам Ратников в это время думал совсем о другом.
"Ловушка захлопнулась, и вы сами, сэр, сгорая от нетерпения, сунули в нее голову. Так что продолжайте и дальше изображать верноподданнический восторг и юношеское ликование.
И сыр в мышеловке придется жрать, хоть подавитесь, и не вякайте про "не тот сорт". Лопайте что дают, да не забудьте попросить добавки, пока харчи не протухли, уж больно много поваров на вашу голову нашлось. Одних княгинь, включая настоятельницу, аж три штуки, к ним до кучи экс-графиня, князь Городненский, орава святых отцов — и во всей этой толкучке дорогой дядюшка плавники растопырил, как рыба в воде, булькает что-то, но только еще сильнее запутывает ситуацию.
Князь же все намечавшиеся туманные перспективы утвердил и закрепил своим словом, а вам, чтобы не вздумали соскочить, — золотой ошейничек. Ага, и Дуньку к нему прицепят до кучи, вместо якоря.
Вот только молчать не стоит, сэр Майкл, говорите что-нибудь, хватит изображать восторженного щенка, потерявшего голос от официального признания его волкодавом и торжественного вручения персональной цепи. Правда, цепь золотая, но мы еще посмотрим, кто кого за нее дергать будет!"
— Служить тебе, княже, честь великая! — почти проорал обласканный князем молодой сотник, демонстрируя восторг и истовое стремление оправдать доверие. — Клянусь хранить тебе верность и готов умереть по твоему слову! И вся моя сотня тоже!
— Верю! — кивнул князь. — Верю такой клятве и принимаю ее. И желаю чаще видеть в своих палатах и тебя и деда твоего. А то он врага разбил, а к нам отчего-то не спешит. Или не подумал, что я его наградить желаю?
— Мы свой долг исполняли, княже, оттого воеводе Кириллу и в голову не могло прийти, что за это его награда ждет. Я со своей сотней оказался в стольном городе, сопровождая князя Всеволода, ибо не было рядом со мной тогда других начальных мужей. Приказ же воеводы Погорынского — не давать ворогу безнаказанно уйти с земли твоей — после спасения княгини Агафьи счел выполненным, а охрану ее в пути — службой тебе и Мономашичам. Гривна от тебя — честь немалая! Принимая ее, считаю, что дана она не как награда за уже содеянное, а как повод мне на будущее всемерно и ежечасно доказывать, что я ее достоин.
— Правильно мыслишь, сотник, — удовлетворенно кивнул Вячеслав. — Долг свой Ратнинская сотня исправно выполняет и за то от податей освобождена. Так же и впредь будет. Ты верно говоришь: гривна не награда, а честь и долг. И воздавать эту честь своим воям за их службу должен уже князь. И твой дед, и ты сам, и вся ваша сотня и награду, и честь заслужили, так боярину Кириллу и передай. Впредь я его чаще желаю при себе видеть. А чтобы вам не тесниться со своими людьми на чужих подворьях, жалую вам землю на посаде под усадьбу. Прими на то грамоту, сотник!
"Охренеть! Усадьбу в Турове! Строиться придется срочно, хочешь не хочешь, и из штанов выпрыгнуть, а фасон держать. Точно дед пришибет — еще крепость не закончили, а тут опять траты, и немалые. Кстати, если гривна — не награда, то чем же тогда князь наградить пожелает? Не надорваться бы, унося. Похоже, как раз для этого деда и вызывает".
Но Вячеслав и этим не ограничился.
— А еще дар тебе от брата моего Всеволодка. Ту ладью, на коей вы сюда пришли, он тебе дарует. О прочем же с воеводой Погорынским потом поговорю.
"Вот это по-нашему, по-бразильски… тьфу, по-княжески: гнать это парадно-выходное корыто обратно в Городно смысла нет, да и княгиня на него больше не взглянет, а оставлять тут гнить или на дрова — экономность не позволяет. Классика жанра: на тобі, небоже, що мені не гоже. А что мы эту лоханку до более-менее рабочего состояния довели, уже не считается".
Мишка и сам не помнил, как кланялся, как отвечал что-то да пил поднесенную чарку и слушал положенные по протоколу здравицы. Хотел было вернуться на свое место, да снова князь остановил:
— Негоже воину славного рода, пусть и молодому, так далеко от князя сидеть! Ну-ка! — кликнул он кого-то из слуг. — Подыщите бояричу место, достойное его, поближе к моей дружине. Он теперь сотник княжий!
Пришлось садиться на новое место — намного ближе, чем прежнее. Мишка по пути к столу нашел глазами Федора. Боярин, сияя улыбкой, что-то объяснял сидящим с ним рядом мужам и выглядел, как и подобает на пиру светскому человеку, чей протеже только что на глазах у всех отхватил главный приз, но при этом одарил Мишку таким взглядом, что немедленно захотелось или его пристрелить, или самому застрелиться.
Достойное место нашлось пусть и на дальнем конце стола, зато за ним не купцы сидели, не бояре, а княжеские дружинники, в том числе и новый тысяцкий Иванко.
Рядом с Мишкой оказался богато одетый, не по возрасту серьезный отрок чуть старше него, тоже, как выяснилось, уже опоясанный мечом и с заживающим рубцом поперек лба, полученным отнюдь не в мальчишеской драке. Не надо было долго вглядываться, чтобы уловить фамильное сходство с новым тысяцким: помимо черт лица и синевы глаз, его выдавало почти буквальное повторение отцовских движений и мимики. Оба они смотрели на неизвестно откуда вынырнувшего нового соседа, внезапно обласканного и приближенного князем, с одинаковым выражением скептического интереса, смешанного с легким недоумением, хотя отрок подвинулся, давая Мишке место рядом с собой.
— Боярич Михаил, значит? — доброжелательно спросил он, отвечая на приветствие. — А я Жирята. — И добавил, стараясь говорить солидно: — Мы с отцом с князем Вячеславом на половцев ходили. А тут вон вишь какая напасть — ляхи баловали… Не уследишь за всем. А ты что, и правда, сотню отроков набрал да в бой их сам водил?
— Правда, — кивнул Мишка. — Отроки у нас издавна ратному делу учатся. А в бой… пришлось, хотя выучиться как следует не успели. Только ляхам на то наплевать, а за свою землю кровь проливать никогда не рано.
— Это верно, — согласился Жирята. — У нас в роду тоже — как до стремени дорос, так воин. Отец меня всего второй раз с собой взял, но я когда-нибудь свою дружину соберу! Ты хорошо придумал — отроков учить. Весной я тебя с братьями видел, но тогда вас всего-то трое было.
Жирята говорил с Мишкой сам по себе, но и его отец, и другие воины прислушивались к беседе двух отроков, хотя и делали вид, что мальчишечий треп их мало касается.
— Полгода — срок немалый, если его с умом провести. Из Ратного на ляхов больше сотни отроков выходило. Сейчас осталась половина. Но, — Мишка решительно хлопнул себя по колену ладонью, — те, которые остались и из боев живыми вышли, уже воины. Правда, нам еще многому учиться надо, сейчас это уже все понимают. Вот по весне привезем сестер сватать, сам увидишь. Там совсем другой циркус будет.
— А много у тебя сестер-то? — хмыкнул молодой дружинник лет двадцати, который сидел чуть поодаль от них, но на последних Мишкиных словах встрепенулся и подтолкнул локтем своего соседа. — Слышь, Кирьян, вон парень сестер сватает, мож, и нас с тобой оженит?
— Родных на выданье — две. Да еще тринадцать Лисовиновского рода, — спокойно ответил Мишка, дружелюбно разглядывая гогочущих молодцев.
"А черт тебя знает… Может, и оженим. Судя по всему, из княжьей дружины парни, и сидят недалеко, хотя молоды. Значит, или сами уже славы добыли, или из родов хороших. Это уже пусть мать выясняет, а у меня сейчас про девок сказать язык не отвалится. Глядишь, не они, так их отцы на ус намотают".
— Ух ты! Богаты вы на девок, я гляжу, — со смешком повертел головой еще один воин, постарше. — И приданого на всех хватит? А вы, значит, при них состоите?
— У нас род не нищий. А мы при них потому, что девки у нас хоть и обучены самострельному бою и еще многому, но невместно им одним по лесам сюда добираться без воинского сопровождения. Да и в большом городе люди всякие встречаются.
— Обу-у-учены? Девки? — гоготнул тот же парень, который первый спросил про "невест". — Да чему их учить-то?
— А кому дуры неграмотные надобны? — в свою очередь удивился Мишка и кивнул в ту сторону, где расположилась "женская половина". — На пир ее приведешь, а она ляпнет при княгине такое, что потом не расхлебаешь. Или слова не сможет умного вставить, на вопрос ответить. У нас в Ратном неграмотных даже замуж не берут, а умение женщины с оружием обращаться, если нужда придет, сам князь сегодня оценил. Вон как боярина Кручину за его жену чествовал.
— Что, съел, Копоть? — хохотнул кто-то. — Слушай, что малой говорит: недаром он в свои годы — сотник, а тебе и десятником не стать…
— Чего?! — Копоть рванулся в сторону насмешника, забыв про Мишку, и тут же получил по уху, но успел врезать своему противнику в зубы. Завязалась короткая потасовка, но соседи тут же навалились, разнимая драчунов. Судя по всему, пир переходил из официальной стадии в неофициальную — отчетно-выборное собрание плавно перетекало в сельскую вечеринку.
— Ну началось… — фыркнул на ухо Жирята, подтверждая Мишкины предположения. — Копоть, как выпьет, так без драки не обходится. Рода знатного, а сам… Ладно, пойдем, тут еще отроки есть — познакомлю…
"Ага, не забыть матери сказать: будут за Копотя кого сватать — на фиг. Нам такие дурни в родню не нужны…"
Знакомство с Жирятой и впрямь оказалось удачным — тот не увидел в Мишке соперника собственным интересам. Они с отцом были слишком близки к князю, чтобы появление и возвышение Лисовинов что-то могло изменить в этих раскладах, да и интересы их с интересами воеводы Погорынского никак не пересекались. Даже, как выяснилось на пиру, внезапное появление "из глубины болот" боярина Кирилла Лисовина невольно пошло на пользу Иванко Захарьичу: то, что бывший тысяцкий из местных не поддержал поход Корнея, стало поводом (и, видимо, долгожданным) для его смещения и назначения на хлопотную, но тем не менее почетную должность княжеского ближника.
Внутреннее противостояние между дружиной Вячеслава, пришедшей с ним из Киева, и местными боярами, надо думать, существовало давно. И тут выскочка Лисовин скорее играл на руку киевским. То, как это отразится потом на воеводе и его отношениях с местной элитой, волновать должно скорее самого Корнея, а не князя и его дружину, но пока что Мишка решил оставить разбор всех возможных минусов на потом и воспользоваться плюсами такого положения. А они заключались в том, что при помощи Жиряты удалось завязать знакомство с ровесниками — сыновьями дружинников и местных бояр из ближних к князю, причем обошлось без необходимой в мальчишеском обществе первой драки.
Не то чтобы он не был готов при необходимости подраться всерьез, но, во-первых, таким образом отмечаться при первом появлении на пиру у князя ему, по сути выскочке, не стоило, а во-вторых, и многие отроки уже повоевали всерьез, и он сам вполне мог за себя постоять, так что дело могло закончиться серьезными травмами. А потому не могло не радовать, что обошлись пробой сил, почти ритуальной: с переменным успехом и поборолись, и на кулачках побились, и даже на мечах силы попробовали, и в результате остались друг другом вполне довольны. Заодно и информацией о том, кто есть кто среди княжьих ближников, поделились с новичком, той ее частью, которую знали мальчишки, разумеется.
Впрочем, разговоры на пиру случались самые разные — и не только с ровесниками. В какой-то момент, когда Мишка остался без своего нового приятеля, которого отозвал отец, к нему подсел незнакомый и уже хмельной боярин.
— Здрав будь, сотник! — подмигнул он Мишке, поднимая кубок. Пришлось ответить на приветствие и тоже отхлебнуть вина.
— А я тебя помню! Весной ты лихо стрелял! Целы у тебя еще те стрелялки? Занятные игрушки. Я бы такую купил — внуку старшему, он как раз в возраст входит, а рука для лука еще слабая.
— Самострелами и воюем, — улыбнулся Мишка. — Для луков и у нас силенок пока маловато, а что игрушка… Те, кто от наших игрушек болты отведали, своих внуков уже не увидят. Потому и продать не могу, разве только на заказ сделать. Но об этом с дедом и кузнецом нашим говорить надобно.
— Съел, Волын?! — загоготал уже порядком подвыпивший приятель неизвестного гостя, подсевший следом за ним. — Говорил я тебе… — И заткнулся, видимо, от пинка под столом.
— А многие ли ваших болтов отведали? — прищурился Волын. — Ты-то сам только на ляхов хаживал, или еще случались походы?
— Да так, случалось… — Мишка насторожился и уже внимательнее глянул на своего собеседника. А тот указал на кубок с вином, который не спешил опустошать его молодой собеседник:
— Чего не пьешь?
— Так выпил уже. — Мишка демонстративно пригубил из своего кубка. — Мне по молодости лет простительно, да и нельзя много пить пока. Вот в силу войду, тогда…
— Дед, что ли, не дозволяет? — насмешливо скривил губы Волын. — Так ты теперь сотник. Отчет давать никому не обязан.
— Отчет давать надо всегда. Себе самому хотя бы. — Мишку стал раздражать этот скользкий разговор, но старшего обрывать невежливо, да и не верил он, что этот неизвестно откуда свалившийся на него боярин язык чесал исключительно спьяну и от нечего делать.
— Это правильно, парень! — хохотнул тот. — Думать надобно наперед. Ты вот хоть и воинского звания, а, гляжу, соображаешь — самострелы свои абы кому продавать не хочешь. Молодец! Так цену больше взять можно. Вы ведь с дедом торговлишки не чураетесь?
— А как же? — не стал упираться Мишка. — И торговать приходится.
"Тебе, дядя, я за любую цену те самострелы еще очень подумаю, продавать ли… Не в том штука, чтобы подороже слупить, а в том, для чего они тебе? Но это пока погодит. Интересно, к чему он подводит?"
— А летом не ваши ли ратники под Давид-городком ватагу татей разбили? Слыхал, вроде в торговый поход шли, а воев было немерено и мальчишки со стрелялками. Всех воров там и прихлопнули.
— Может, и наши, — равнодушно пожал плечами Мишка. — Сотня татей не жалует. А ты про это откуда слышал?
— Да на торгу говорили. Купца Игната поминали — погиб вроде. И дети его сгинули неведомо куда.
"Что же ты, боярин, прямо-то не спросил, если уж говорят об этом открыто. Да и мы вроде не скрывали. Ждешь, что пацан сейчас язык распустит, да все в подробностях обскажет, хвастаясь? А вот хрен! Сначала сам спроси и интерес свой обозначь, а не решишься, так и гуляй в самые разнообразные места.
Что же с той историей такого, что и Никеша из-за нее взвился, и этот сейчас репьем цепляется? Ведь копчиком чую, не просто так интересуется: с виду пьян, а глаза внимательные!"
Мишка молча смотрел на собеседника. Тот явно ждал от него какого-то комментария, но дождался совсем не того, чего хотел.
— Да ладно тебе поминать! Когда дело-то было! — влез в разговор его давешний приятель и потянулся за чашей с медом. — Пей давай! И вообще, ты чего здесь? — Он пьяно взглянул на собеседника и толкнул его. — Ты ко мне не лезь! Не продал мне своего каурого — не друг ты мне более! — И вдруг без размаха саданул кулаком в ухо Волына. Тот охнул, покачнулся, но с лавки не свалился и схватил обидчика за грудки:
— Да я тебя!..
Задира попытался подняться, и оба рухнули под лавку. Гусляры, которые тихо сидели в сторонке, устроив себе небольшой антракт, опять ударили по струнам, молчаливые княжьи слуги, материализовавшиеся из воздуха, подняли и уволокли драчунов куда-то прочь, а Мишка понял, что выпивки с него на сегодня достаточно: судя по всему, интересные разговоры только начинаются.
— А что, из самострела и вправду любой стрелять может? — вдруг спросил сидевший рядом с Мишкой тихий отрок, который отчего-то не принимал участия в общем веселье и среди тех мальчишек, с которыми познакомил Жирята, не крутился, хотя наверняка явился на пир с отцом-дружинником — других за этим столом просто не было. И тут же представился: — Даниил я. Отец мой — десятник Маркел Капуста. А мне вот воином уже не стать… — помолчав, добавил он со вздохом.
— Почему так? Здоровьем слаб? — Мишка постарался, чтобы голос его звучал доброжелательно: уж очень печально смотрел на него парень. — Если здоров, так и не поздно еще.
— Вот, — мальчишка вытащил спрятанную до сих пор под столом правую руку и разжал кулак, — двух пальцев нет, да и остальные изувечены.
— Как это тебя?
— Еще во младенчестве нянька недоглядела. — Даниил пожал плечами. — Да я уж привык. Зато при монастыре учусь. Писать неспособно, но я другой рукой наловчился не хуже. Мне книжная наука очень нравится — узнать можно многое, о чем сам сроду не догадаешься. Наверное, придется в монахи идти — учиться-то только при монастыре получится. Отец Феофан меня хвалит, обещал похлопотать…
— Отец Феофан? — удивился Мишка. — Неужто он там наставничает?
Вот чего-чего, а педагогических наклонностей он у "особиста" не замечал.
— Иногда кого-то из братии заменяет, но не часто. А ты его разве знаешь?
— Да так… — Откровенничать о своих делах с Феофаном Мишка не собирался. — Говорил со мной в прошлый наш приезд, да в этот немного. У нас его знакомый священник на приходе служил — погиб, когда находники на село напали, вот он про отца Михаила меня и расспрашивал.
— Ага, слышал. Говорят, святой человек был. И у кого рука поднялась?! — искренне возмутился Даниил. — Святого отца! Да неужто они язычники? У нас говорили — ляхи, а они-то в Христа веруют…
"Ну, неизлечимо прекраснодушие идиотов! И этот туда же! Отца святого нечаянно застрелили — преступление века! А ничего, что при этом убили еще прорву рядовых христиан и не только, и сотни в рабство угнать намыливались? Главное, раз во Христа веруют, значит, свои! А язычники проклятые, между прочим, этих "своих" нам бить помогали…"
— Стрела, когда летит, веру не различает. У отца своего спроси, он, коли воин, знает. — Мишка почувствовал, что начинает злиться, хотя парнишка в общем-то не виноват: не он первый, не он последний на эту удочку попадался. — Если на нашу землю пришли оружно, то значит, тати, и не важно, какой веры! Они, когда к нам шли, о вере не думали, как и мы, когда их били.
— Отец тоже так говорит, но мне кажется, неправильно это. Если все истинно в Господа уверуют, то войны и вовсе не будет…
"Твою мать, и здесь толерантный либераст на мою голову! Не будет, как же — ты это папе скажи. Да не своему, а римскому. Или вон хоть Иллариону. Повод всегда найдется: каким перстом креститься или на каком языке молитвы читать, а причины… Ну не читать же сейчас этому вьюношу краткий курс политэкономии? Да и толку-то…"
— Так не за веру они пришли, а грабить. — Мишка пожал плечами, теряя всякий интерес к разговору, да и к самому отроку, но тот почувствовал, что поднятая тема не совсем подходит для беседы с молодым сотником на княжеском пиру, и заговорил о другом:
— А правда сказывают, что у вас в Ратном Академия есть, где учиться можно? Или у вас только купеческому да военному делу обучают?
— Всякому учат. — Мишка собирался под каким-нибудь благовидным предлогом отвязаться от собеседника, но при его последних словах передумал. — И купцу и воину много знать надо, чтобы в своем деле преуспеть по-настоящему. Наставников у нас пока мало, но это дело наживное. А тебе зачем?
— Да вот… Только ты не смейся. — Даниил испытующе поглядел на Мишку и, видимо, пришел к выводу, что потешаться над ним не собираются, потом оглянулся на отца, который с кем-то из товарищей отошел и на сына сейчас не смотрел, и почему-то шепотом признался: — Я учиться очень люблю. Так бы и сидел целыми днями да наставников слушал. Или книги читал — отец Неонил приносил да давал тем, кто лучше других учится. И мне позволял читать — я по-гречески разумею. А книг-то этих много написано. И во всех разное. И еще арифметика мне нравится, и много чего. И про то, как мир устроен — интересно. Оказывается, земля-то и не плоская. В одной книге написано — как пирамида, ну как гора, то есть огромная. А в другой и вовсе, что круглая. И там читаю — верно, и там — вроде правильно сказано. А как узнать — какая на самом деле-то? Очень много еще узнать надо, чтоб самому разобраться. Оттого и в монахи хочу постричься — там и дальше учиться можно. Тем более что все равно мне воином не быть, и работу не всякую могу делать — с такой-то рукой кто меня в подмастерье возьмет? Есть священники белые, женатые, да дьяки еще, но они на приходе служат. А если в Турове не оставят, то куда еще попаду, однорукий? И от мира совсем уходить… страшно. Вот коли можно бы было при вашей Академии…
— А отец отпустит? — усмехнулся Мишка, с любопытством разглядывая потенциального слушателя, а потом и — чем черт не шутит! — преподавателя факультета естествознания. И тут же добавил, видя, как полыхнула в глазах мальчишки сумасшедшая надежда: — Не обещаю! И не сейчас. Сначала выучись здесь, чему возможно, а там посмотрим. Мы теперь сюда часто приезжать станем.
— Отец отпустит! — закивал головой Даниил. — Он в монахи не хочет меня пускать. Коли бы не рука, я бы и не заикался, но раз уж все равно с меня толку никакого…
— Небось отец Феофан поможет отца уговорить?
— Да! Он вчера обещал… Ой! — Даниил испуганно оборвал себя на полуслове. — А ты откуда знаешь? Он тебе про меня говорил?
— Да ты сам вот сейчас и сказал, — усмехнулся Мишка. — Это он тебя надоумил меня спросить?
— Он… — сокрушенно кивнул парень. — Только ты ему не говори, что я проболтался. Он велел на него не оглядываться, самому попроситься. А я и правда хочу! Но сам бы я не додумался. А он как сказал, так я всю ночь не спал — ждал пира, все боялся, что отец передумает и меня дома оставит… А ты правда возьмешь?
— Сказано, там видно будет! — Мишка строго глянул на парня, который сейчас сиял не хуже княжьей гривны — так разлетелся надеждой. — Ты пока молчи да учись. Мне неучи не надобны! По-гречески, говоришь, разумеешь? А еще какие языки знаешь?
— Я сызмала к языкам способный, — затараторил Даниил, просительно заглядывая в глаза. — Почти всех на торгу разумею — и ляхов, и франков, и нурманов, даже сарацинов чуть-чуть. И читать могу по-гречески. А коли в самом деле возьмешь, так меня отец Феофан обещал и на других языках читать обучить! Говорит, у меня быстро получится.
— Ладно, сказал — подумаю. С отцом Феофаном я о тебе сам поговорю при случае. Значит, Даниил, сын десятника Капусты? Так и запомню.
Подошел к Мишке и Никифор, довольный, как будто сам гривну получил, а не племянник, и увлек в компанию купцов, упредив, правда, чтобы никому ничего не обещал, если будут подкатываться помимо него.
— А чего я пообещать могу, дядька Никифор? — простодушно удивился Мишка. — Пусть вон деда просят, как он тут появится.
— Да ладно тебе скромничать! Хотя бы со мной в случае чего посоветуйся, — подмигнул ему дядюшка. — Я ж как-никак тебе родственник.
"Ага, ты насоветуешь. Вот наступит этот самый случай, тогда и посмотрим.
А ведь так и не сказал, ЧЕГО попросить могут, зараза!"
Но купцы ни с какими предложениями не спешили, только расспрашивали про то, как сыновья учатся, как находников били, да как княгиню освобождали. Ну и предлагали выпить за гривну и честь от князя. На вопросы пришлось отвечать, но пил Мишка при этом умеренно. Как ни старались его уговорить на большее — уперся, бестрепетно отметая все попытки развести себя на "слабо":
— Мал еще! Да, дед не велит, и я не хочу. Потому и сотник, что старших слушаю!
Купцы убедились, что мальчишка на подначки не ведется, и, посмеявшись, все же одобрили: разумен отрок. И слава богу, а то неизвестно, сколько бы пришлось от них отмахиваться, стараясь при этом не перейти границы почтительного отношения к старшим.
Боярин Федор на Мишку больше не оглядывался, словно и знать его не знал. Сам же вел светские беседы, говорил здравицы, и со стороны можно было бы подумать, что человек занят исключительно приятным обществом и интересным разговором, кабы не желваки, что время от времени перекатывались по скулам.
На пиру становилось все шумнее: выпитое требовало выхода, и в разных концах зала то и дело вспыхивал или громкий гогот, или разговор на повышенных тонах, местами переходящий в крик, а то и драку. Гусляры создавали музыкальный фон, как магнитофон на вечеринке в сельском клубе — до комсомольской дискотеки звук, к счастью, недотягивал. Князья о чем-то переговаривались, время от времени подзывая к себе кого-нибудь из присутствующих; княгиня Ольга хмурилась, Агафья скучала, а священнослужители, сбившиеся в кучку на своем конце стола, взирали на все происходящее с все более и более постными физиономиями.
Им можно было посочувствовать: пить много прилюдно не полагалось, веселиться — тоже, так что очередной праздник жизни проходил мимо прямо на глазах. В конце концов, после третьей перемены блюд, женщины и монахи поднялись из-за стола, а отцы присутствовавших отроков недвусмысленно дали понять чадам, что и им пора удалиться. Мишке указывать было некому, и в соответствии с новым статусом он мог сам решать, когда ему уходить, но злоупотреблять своим положением молодой сотник не собирался. Да и устал он: столько сегодня на голову свалилось, но, что самое прискорбное, так ничего толком и не разъяснилось. Чувство было такое, что ему, не спрашивая согласия, всучили аванс размером с трехсотлетнюю среднюю зарплату, не сказав толком, когда и чем его отрабатывать. А что отрабатывать придется, и за просрочку платежа не банковские проценты накапают, а голову натурально снимут, никаких сомнений уже не оставалось.
Размышлять о чем-то сегодня сил не хватало — ей-богу, легче бой принять, чем княжий пир вынести. Мишка, едва добравшись до дома, рухнул на постель в своей горнице и провалился в сон.
Ему показалось, что он едва закрыл глаза, как кто-то огромный и рычащий не хуже медведя-шатуна выволок его из постели, изрыгая проклятия:
— Спишь! Сотник, твою… Паскуда! Убить мало! Всему конец!
Мишка как-то ухитрился спросонок извернуться и врезать ногой чуть не в физиономию почти невменяемого боярина Федора. И непременно огреб бы в ответ, да сзади на боярина уже навалились невесть откуда возникшие Чума с Молчуном, оттащили его от Мишки, а Арсений опрокинул на голову Федора ведро с водой. В двери стоял Егор и с отрешенным видом взирал на происходящее.
Мокрый и расхристанный Федор не пытался больше драться — сидел на полу и раскачивался, обхватив голову, а отдышавшись, устало и безнадежно спросил:
— Может, убить его, а, Егор?
— Поздно, боярин.
— Скажи ему… — Федор тяжело поднялся, отряхнулся и без сил рухнул на стоящий у стены сундук. — Устал я чего-то сегодня. Да и наговорился — язык отваливается.
— А чего говорить? — Егор пожал плечами и, подойдя к лавке, на которой сидел ничего не понимающий Мишка, устроился рядом с ним. — Все, отговорились. Кончилась наша спокойная жизнь. Теперь снова с мечами пахать придется, а бабам жать с луками. Еще сто лет… или сколько продержимся.
— Дядька Егор, хватит! — Мишка понял, что пора брать ситуацию в свои руки. Срочно.
"Пока я изображаю марионетку, Егор так и будет меня воспринимать. Надо заставить его отвечать на те вопросы, которые я задаю, а не просто просить просветить неразумного мальца".
— Реши наконец ты с сопляком говоришь или с сотником? Если с сопляком, то надери мне задницу и успокойся, если с сотником — так какого лешего мне приходится принимать решения с завязанными глазами? Почему раньше молчал? Хотел поглядеть, как я выкручусь? И как, нравится тебе, что я нарешал, не зная ни черта? Дальше молчать будешь или наконец вместе думать начнем, во что влипли? Говори! — И хмуро посетовал, успокаиваясь: — И так уже почти весь Туров знает. Сотня расплачиваться будет?
— А кто ж еще? Щенки твои, что ли? — буркнул Федор. — Кому они нужны…
— Сотня, боярич, — все так же спокойно кивнул Егор, не выказывая и тени недовольства Мишкиной дерзостью и разглядывая его с новым интересом. А на Федора даже не обернулся. — Хотя и отроки твои кровью умоются.
— За гривну?
— Хрен тебе за гривну… За Дуньку! — опять подал с своего места голос Федор. — З-зятек…
— Да при чем тут Дунька-то? — Мишка понял, что боярин просто выплескивает свое раздражение. — Дядька Федор, хватит! Дело говори. Не из-за ее же каприза князь все это затеял. Чего они от нас хотят?
— И это понял? — удовлетворенно хмыкнул Егор. — Ну тогда слушай, сотник…
"Да, сэр Майкл, признайте, что ТАКОЕ вам бы самому в голову никогда не пришло — воображение отказывает. С одной стороны, сами виноваты: погрузились с головой в свои личные проблемы, ковыряясь внутри "черных ящиков" князей и княгинь и пытаясь понять, каким боком это задевает лично вас. Но "черный ящик" — необязательно личность, чаще всего это система, которая может включать в себя князей, княгинь, церковников всех мастей, купцов, обе сотни — и вашу и Ратнинскую, ну и вас самих до кучи. Вот вы и вляпались в эту систему со всей дури, не имея представления, что же происходит на самом деле. И в процессах, которые идут внутри этого "ящика", вы пока что играете роль последнего колесика, а не оси. Сколько раз себе повторяли, что пора выходить на новый уровень, что уже на него вышли — а что переход на новый уровень предусматривает и другой масштаб процессов… М-да-а, непростительная ошибка для управленца вашего уровня.
А с другой стороны, чтобы не тратить зря время на посыпание головы пеплом: откуда вам это было знать, если все окружающие вас мамки-няньки, дедки-дядьки и бабки молчали, как в рот воды набрали? Предоставили вам барахтаться самостоятельно, не имея ни малейшего представления о тех самых внутренних процессах.
Нечего их винить, сэр, — такой информацией никто никогда добровольно не делится, это у ваших "соседей по ящичку" в подкорку с пеленок вбито. ТАМ, в эпоху информационных технологий, считается нормальным, если управленец располагает двадцатью процентами информации, необходимой для принятия решения. ТУТ, когда информация ценится куда дороже золота и хранится почище любого клада, решения принимаются, когда есть хотя бы пара процентов надежной информации. У вас не было и того. И вот с этим надо что-то делать, поскольку работать в условиях информационного голода вы не приучены. Так что ваша задача сейчас не ныть, сэр Майкл, а добиться, чтоб такая ситуация больше никогда не повторилась".
Началось все не с тех трехсот гривен за спасение княжьего семейства, на которые Никифор так неожиданно легко расщедрился, а гораздо раньше. Может быть, с того памятного разговора, который у них с дядюшкой состоялся летом на ладье, когда шли по Пивени в крепость. Не исключено, что анкл Ник что-то в этом роде задумал еще тогда, да не видел способа претворить замысел в жизнь, а когда судьба свела на одной ладье его, князя Городненского, да Мишку с Дунькой, дядюшку и осенило. Или он это придумал по пути из Городно, пока Мишку догонял? Не принципиально. Важно то, что Никифор, получив непосредственный доступ к князю, а главное — моральное право говорить с ним от имени Ратнинской сотни и рода Лисовинов, даже и не заикнулся, паразит, ни о каких налоговых льготах и прочих послаблениях своей торговле, а повернул совсем в другую сторону.
В своих походах в низовья Немана за янтарем дорогой дядюшка с некоторых пор стал сталкиваться с малопривлекательным для него фактом рэкета, чего раньше в тех краях не замечалось, ибо местные племена транзитных купцов не трогали, вполне довольствуясь тем, что имели свой интерес от торговли и обслуживания проезжего люда.
Жители Понеманья пробавлялись в основном охотой да рыбалкой, а потому места, удобные для поселений на реке и дающие возможность эту самую реку контролировать, всегда вызывали пристальный интерес всех соседей, и прочно сидели там только те, кто мог надежно охранять свое жилище от посягательств конкурентов. Происходило это, по всей вероятности, довольно долго с переменным успехом: время от времени, не слишком часто, "хозяева" в таких точках сменялись, но на проходящих купеческих ладьях это никогда существенно не отражалось — их, как пресловутую курицу, несущую золотые яйца, берегли все.
Однако с некоторых пор все стало меняться, и не в лучшую сторону. Несколько лет назад в одном из таких прибрежных укреплений сел очередной местный вождь, свалив перед этим предыдущего и заняв всю прилагающуюся к "точке" территорию. Местный-то он местный — остальные, включая ближайших соседей, поначалу его право признали (совсем уж чужака сразу бы на ноль помножили), но до этого он не один год помотался по свету. То ли изгнали его когда-то, а сейчас этот "путешественник" возвратился восстанавливать свои права, то ли просто по молодости лет склонность к авантюризму имел — не суть. Важно, что вернулся он на родину предков не один, а с дружиной, то ли наемной, то ли приблудной — уж больно пакостные людишки в ней подобрались. Были замечены там и ляхи, и пара немцев, и шведы с датчанами, и другая сволочь вовсе непонятного происхождения, в том числе какой-то католический священник, такой же отморозок, как и прочие, но в рясе. Ходил, правда, невнятный слушок, что этого попа то ли сана за что-то лишили, то ли сам от кого-то спасался, но проповедовал он весьма рьяно, что никак не могло понравиться его местным языческим "коллегам".
Впрочем, все это купцов, и в частности Никифора, никоим образом не касалось, пока эта гоп-компания не решила повысить тарифы на прохождение купеческих ладей: пришлая дружина требовала себе законной награды за службу. Но и тогда еще жить вполне можно было — выгода покрывала убытки от этой мелкой неприятности, ну и задаром проскользнуть иной раз удавалось. И все какое-то время продолжалось по-старому, но нарушенное равновесие сделало систему неустойчивой: пошли вначале малозаметные, но все нарастающие колебания, пока не произошла почти глобальная катастрофа.
Подобное тянется к подобному: к дружине, прижившейся и даже успевшей за несколько лет обзавестись на новом месте семьями, продолжали потихоньку прибиваться такие же отморозки. Уж как они там между собой договаривались, неизвестно, но в результате этого процесса пришлые стали в селении преобладать и понемногу устанавливали свои порядки. А когда один из немцев, убив в поединке прежнего вождя, занял, согласно обычаю, его место, и подавно завертелось.
"Налог" снова резко взлетел, а пытавшихся оспорить такое безобразие стали брать на щит — несколько торговцев там уже сгинуло. Многие купцы, из тех, кто ранее шел по Неману мимо Городно в Туровское княжество, стали от греха сворачивать на приток Немана Вилию — в полоцкие земли.
Такое положение дел всем, включая соседей беспредельщиков, тоже терпящих убытки из-за сокращения грузопотока по тому отрезку реки, что вел к Городно, резко разонравилось, но выяснилось, что спохватились поздно. "Пробка" разрослась уже до укрепленного форпоста и выбить ее можно было только ценой немалой крови и только совместными усилиями. Но объединиться до такой степени местные вожди, раздираемые внутренними сварами, оказались неспособны, а сил только тех, кто сидел непосредственно на реке, не хватало, да и они никак не могли согласовать свои действия, которые пытались безуспешно предпринимать время от времени.
В довершение всего пришельцев явно кто-то усиленно подогревал извне, но кто именно, можно было только предполагать с той или иной степенью вероятности. Так, Полоцк имел все основания не желать развития еще одного пути с Балтики, ибо это наносило ущерб его интересам. Вполне вероятно, руку приложили и ляшские купцы — им тоже конкуренты не слишком нравились, да и Новгород мог подсуетиться. Как говорится, ничего личного, только бизнес.
В этой истории князя Всеволода больше всего беспокоило то, что подобное безобразие находилось не слишком далеко от Городно, да еще имело тенденцию к продвижению к его границам. К тому же пороги, находящиеся вниз по реке всего в трех днях пути от города, хоть и не слишком сложные для прохождения, тем не менее позволяли "выездным бригадам" время от времени перехватывать непокорных купцов, не желавших платить разбойничьей "таможне" добром.
С другой стороны, разросшаяся община поселенцев на основной "точке" тоже не избежала трудностей роста: увеличившееся население надо было чем-то кормить. Прибыль от разграбленных ладей на постоянную не тянула, дальнейшее повышение и так зашкаливавшей "пошлины" представлялось маловероятным, а облагаемый ею грузопоток неумолимо падал. Местное население нахально отказывалось пахать не слишком плодородную землю и кормить "джентльменов удачи" — в общем, назревал классический системный кризис.
В результате в массах пришельцев зародилось естественное желание набрать холопов и переложить продовольственную программу на их плечи, то есть поселение решило развиваться вширь, осваивая новые территории. Что по этому поводу думали соседи — разговор отдельный, их пока не спрашивали, вопрос прежде всего уперся в то, где взять холопов. И тут как раз подоспел тот самый поход ляхов на Погорынье. Судя по всему, ляхи из числа осевшего на порогах сброда связь с метрополией каким-то образом поддерживали, причем на таком уровне, что о походе узнали заблаговременно, чтобы успеть в него влиться. Собственно, похищение княгини Агафьи с детьми произошло с непосредственным участием этих самых "сидельцев", которые присоединились к "молодецкой забаве" в надежде на безопасное возвращение мимо Городно с добычей и полоном.
Никифор давно чувствовал нешуточную угрозу существенному сектору своего бизнеса. Риски при проходе через неманские пороги стали приобретать критический характер, и хотя самому ему до сих пор удавалось прорываться без особых потерь, но из-за этой препоны хорошо освоенный канал грозил окончательно заткнуться. Нарушались установленные связи с иноземными партнерами, терпели убытки туровские купцы, с которыми Никифор вел дела, да и он сам при последнем походе едва избежал опасности. Туда дядюшка как-то проскочил, а на обратном пути командам двух его ладей пришлось брать пороги практически с боем, и неизвестно, чем бы все кончилось, окажись на месте все тати — в результате неудачной кампании и полного разгрома туровского похода им, похоже, оказалось просто не до наглого купца. То, что эти обстоятельства князя Городненского никак не радовали, давало Никифору шансы надеяться, что тот и к его неприятностям проявит сочувствие, а заодно с удовольствием поквитается с похитителями жены и детей — хотя бы с теми, до кого дотянется.
Конечно, князь мог исполчить свои земли, рвануть в поход и самостоятельно выбить пробку с Немана: имелись основания предполагать, что и местное население отнесется к этому с пониманием, но толку-то? Княжеская дружина уйдет, пороги опять оседлает кто-то резвый, ибо дурной пример, к сожалению, соблазнителен, и нет никаких гарантий, что на нагретое место не вернутся озлобленные остатки недобитой банды или их "братья по разуму". Тоже не мед.
Словом, разовые меры уже не могли дать нужного эффекта, поэтому купец, пользуясь удобным случаем, предложил Всеволоду блестящий план: пообещать внуку ратнинского сотника в жены Евдокию и дать ей в приданое землю вдоль Немана на тех самых порогах — при условии, во-первых, ликвидации сотней "пробки", а во-вторых, освоения и приведения тех земель, пока что ничейных (с точки зрения православных, разумеется), под руку князя. Охрана подходов к самому Городно от ятвягов и прочих языческих соседей при этом подразумевалась сама собой, как и контроль за своим участком пути по Неману — во избежание, так сказать.
Князю же Вячеславу, непосредственному суверену Всеволода, с того сплошные выгоды: и земли под свою, в конечном итоге, руку приведет на халяву, и карательный поход обойдется без привлечения дополнительной помощи, возможно, даже без исполчения всех княжеских земель. И сотне есть чем заняться, так что факт ее неполной трудовой занятости на обжитом месте княжеские умы бередить перестанет. Ну и, само собой, путь по Неману станет безопасен для всех. В первую очередь для Никифора.
"Вот именно, сэр, не учли вы активных действий купца, унюхавшего запах немалой наживы, забыли классиков, а зря. Наизусть же когда-то затвердили, что при ста процентах прибыли капитал попирает все человеческие законы, а при трехстах процентах нет такого преступления, на которое он не рискнул бы, хотя бы под страхом виселицы. Вы-то рассчитывали проявиться в информационном поле Мономашичей не спеша, никого не пугая, но Никифора это не устроило, потому что ему не нужен не в меру умный племянник, тем более рядом с князьями. Ему требуется послушный воле "доброго дядюшки" инструмент, который безропотно пойдет подыхать на неманских порогах во славу набитой купеческой мошны, в полной уверенности, что дорогой родственничек по доброте душевной осчастливил его лучезарными перспективами. Поэтому Никеша, сволочь такая, заверил Всеволода, что Корней за внука не то что непонятно откуда взявшихся на Немане татей вынесет, но и все языческие земли чохом прошерстит и мимоходом окрестит, ибо именно в Михаиле видит своего наследника и продолжение рода.
То есть вы, сами того не подозревая, оказались тем крючком, на который можно поймать даже не золотую рыбку, а целую сотню. Такие "рыболовные снасти" опытные "рыбаки" без тщательной проверки на надежность оставить не могли, поэтому вас и изучали под микроскопом со всех сторон, даже Великую волхву к этому делу припахали.
Вы и так понятия не имеете, что конкретно происходит внутри "черного ящика" под названием "политические игры регионального уровня", а тут еще Никифор сыграл роль положительной обратной связи, которая, если принять за аналог усилитель стереосистемы, так усилила сигнал, подаваемый вами на вход, что динамики взвыли, едва не вывернувшись. И поделом вам, между нами говоря: обнаглели вы, уважаемый, с какого-то бодуна решили, что способны влет обхитрить такого пройдоху.
Утешает одно: дядюшке его не менее наглая попытка превратить сотню кованой рати в охранную структуру при собственном бизнесе обойдется гораздо дороже тех трехсот гривен, которые вы, в наивности своей, с него слупили. Виселицей не отделается — всю свою жизнь расплачиваться станет, сначала с Корнеем, а потом и с его наследниками. И он наверняка уже об этом задумался — видел же, как ваши отроки такого же купца разорили".
Всеволод оказался мужиком сообразительным и все выгоды этого плана оценил по достоинству. Прежде всего, разумеется, ему по душе пришлась идея заинтересовать Вячеслава Туровского перспективой мечами Ратнинской сотни присоединить к княжеству хороший кусок земли. Одно дело — просто каяться за вынужденное сотрудничество с врагами, и совсем другое — покаявшись, тут же предложить выгодное для всей семьи дельце. Что на покаяние придется ехать не только в Туров, но и в Киев, князь Городненский не сомневался: официальная версия сама по себе, но скрывать истинное положение дел от великого князя Киевского не стоило и пытаться.
Оценив "удивительного мальчика" Мишку, князюшка (вероятно, вкупе с княгинюшкой) пришли к выводу, что пацан шустрый и перспективный, следовательно, сия авантюра имеет все шансы оказаться успешной. И, в конце концов, выжила же сотня когда-то среди язычников одна и без поддержки! Почему бы ратнинцам не повторить подвиг предков на новом месте и в новом, так сказать, качестве? Тем более что на этот раз они пойдут не сами по себе, а с финансовой поддержкой от купцов и имея за спиной базу в Погорынье.
По мере прохождения по инстанциям проект, как водится, видоизменился. Никешин план предлагал, по сути, авантюру и отправку сотни на убой с перспективой, что сколько-то лет продержатся, а там, глядишь, князья подойдут с дружиной и уже освоенную, практически свою, землю подгребут под руку.
Результатом многократного обсуждения и, в конце концов, утверждения этого плана князем Туровским стали и сотничья гривна, и честь на пиру, и еще многое, о чем князья станут говорить с Корнеем, для чего его и вызывали в стольный город. А уже по итогам "награждения" (или торга?) окончательной печатью на договоре станет, надо думать, обручение Мишки и Евдокии с прилагающейся конкистой в Прибалтику.
В общем, причины для буйства боярина Федора и философского настроения у Егора имелись вполне веские.
"С чего герр Теодор так взвился, понятно: сидел он себе спокойно в Княжьем погосте, собирал подати, никуда не рыпался. Все в жизни повидал, всего накушался по уши; ему теперь разве что дочку замуж пристроить — больше ничего не надо, укатали сивку крутые горки. А тут нате вам — сдавай дела преемнику, снимайся с места и тащись вместе с сотней к черту на кулички, княжескую власть утверждать да за буйной сотней присматривать — как бы подчиненные Кирюхи, друга сердешного, чего не натворили. А они ведь натворят, как пить дать — что, боярин деда не знает, что ли?
И отказаться он никак не может, слишком хорошо понимает, что теперь не отсидеться: или вперед с сотней, или его так назад откинет, что потом не выберешься. Вот и вертелся, чтобы успеть вскочить на подножку уходящего поезда, и сам напросился на роль "княжеского ока".
С Егором тоже особых сложностей нет: он — потомственный военный, своей жизни вне сотни не мыслит, а то, что Ратное медленно, но верно превращается из военного поселения в обычный городок со всеми вытекающими последствиями, он и сам прекрасно понимает. Выход из поглощающего сотню болота, пусть и чреватый немалой кровью, его в общем-то устраивает. Глядишь, и землицы сможет себе хапнуть, в бояре проскочить, а на большой реке, да с его планами создания ладейной рати, перспективы у него оч-чень даже неплохие вырисовываются. Шутки шутками, но ведь, похоже, сэр, у вас и впрямь свой "капитан Дрейк" появится.
Вот и получается, что оба ваши собеседника выполняют при вас роль обратных связей: боярин Федор — отрицательной, а Егор — положительной. Естественно, упомянутые прилагательные не имеют никакого отношения к их личным качествам или вашему мнению о них, а всего лишь показывают, что Егор усиливает сигналы, которые вы подаете на вход этого чертова "черного ящика", в котором вы все вместе варитесь, а герр Теодор — ослабляет. Или, говоря проще, Егор вас подталкивает вперед, а Федор притормаживает. И главное для вас, сэр Майкл, соблюсти баланс, чтоб и разгон набрать, и вразнос не пойти, не дай бог.
М-да-а, сэр, пора вам опять кому-то про теорию управления рассказывать, вон сами себе лекции читать стали. Лучше бы братьев и крестников своих поучил, что ли, педагог недоделанный!
…Значит, теперь сотня на кону? Нет, не на кону — на аукционе. Купить сотню вряд ли кто сможет, но заплатить все равно должны все.
С князьями, конечно, деду торговаться, но если я его хоть немного знаю, он их выдоит основательно и вытрясет весь обещанный аванс и еще чуть-чуточку.
Илларион… Тут все понятно — орден. Святой отец платить пока не начал, а своего "приказчика" на "склад" уже приставить норовит. Ничего, и он не отвертится: натурой стрясем, то есть попами. Впрочем, Святая Церковь на богоугодное дело средств никогда не жалела.
Далее — Феофан, глава церковной спецслужбы, по совместительству типичный "государев человек", хотя и сам не знает об этом. Что ж, разведданные от Феофана дорого стоят, особенно пока своей аналогичной конторы не имеется.
Что до княгинь, то какое бы мнение о женщинах во власти вы себе ни составили ТАМ, здесь вы про них ничего не знаете, в чем лишний раз и убедились. Здешние правительницы свою женскую слабость умеют использовать по назначению гораздо успешнее, чем ТЕ, так как, в отличие от них, лучше понимают всю силу этой "слабости".
Вот "прабабушка" Варвара у нас совершенно непонятна, и разъяснить ее пока не получится, так что примем за рабочую версию, что она креатура Иллариона — все-таки соотечественники. И пока Илларион будет двигать свою проходную пешку, то есть вас, к самому синему морю, "прабабушка" вполне может обеспечить вам прикрытие. Какое? Жизнь покажет.
Нинея… С ней давно все ясно, что ничего не ясно. Но что-то ей нужно, и платить по счету она не стесняется. И пока волхва считает, что стрелка потихоньку склоняется в ее сторону, не перестанет подкладывать на свою чашку весов по мере сил.
Кого еще забыли? Ах да! Князь Киевский! Этот для вас или таран в лоб или каменная стена за спиной. Своими силами он уже пробовал утвердиться на Немане, теперь попытается сыграть чужими. И делать ему ничего не надо, всего два слова сказать: "Угодное дело". Но какую крышу эти два слова вам создают!
Князь и княгиня Туровские. А ведь хотят они свое королевство, ох как хотят, чтоб не зависеть от переменчивого в милостях Киевского престола. Если положить на одну чашку весов Киевский стол, который их потомку если и достанется, то в комплекте с немалыми проблемами, и Туровский, но наследственный — что перевесит? Вот и посмотрим, что ваш сюзерен на вашу чашку весов бросит. Стрелка, она чувствительная, все покажет.
С Всеволодом Давыдовичем все понятно. У Городно вдруг появился шанс из захудалого удельного княжества превратиться в стратегически важную, а значит, и богатую торговую точку на бережку нехилого ручейка по пути из варяг в греки. Так что князь Всеволод в вашем успехе заинтересован более всех, правда, и дать может не так чтоб много. Не много? А шиш вам, сэр Майкл, если слухи правду шепчут, то тестюшка станет для вас хорошим буфером между вашими амбициями и его коллегами, возле которых, как возле смерти.
А ведь есть еще лесовички-боровички. Тот же Треска боярином хочет стать, аж трусится. Что, не заплатит он положенную долю? А куда он денется? И другие лепшие люди потянутся, нельзя им отстать, ибо свято место пусто не бывает. Зазеваются — вмиг вместо них найдутся претенденты из своих же. Так что и эти раскошелятся.
Кроме того, как это ни печально, сэр Майкл, но вынуждены признать, что Ратное и сотня уже не "близнецы-братья". Слишком далеко зашло расслоение. Погнать на пороги ВСЕХ ратнинцев силком — это еще один бунт, а вам оно надо? Значит, с вами пойдут самые отморозки, которые ХОТЯТ и станут жилы рвать, а остальным придется платить за покой.
Ну что, вроде всех потенциальных покупателей перечислили? Э-э нет, погодите. Егор вроде говорил, что аборигены вокруг порогов совсем не против, чтоб оттуда всех пришлых выбили? Кхе… Неужели они надеются, что кто-то за них сделает это бесплатно? А вот что именно стрясти с этих местных, вам, сэр, еще предстоит разобраться. Пока что ясно одно — немало, потому что хорошо дешево не бывает. Вот и постарайтесь сделать так, чтобы они поверили вашему "хорошо", а не своему "дорого".
Что там говаривал Бонапарт? "Главное — ввязаться в драку, а там посмотрим"? Нет, сэр, это не ваш метод. Вам важно заранее знать, с кем драка, когда, где, какими силами… А самое главное — кто за все это веселье платит, и что вы с этого поимеете.
Нехилый, однако, у нас аукцион намечается, куда там Сотбис и Кристи! Все хотят купить сотню для одного-единственного дела, и значит, все должны платить. И посмотрим, кто больше.
Ха! А ведь кто-то, сэр Майкл, наверняка считает, что и вам и сотне пришел конец. Не дождутся! Это только начало!"
Так не строят!
Первым делом я хочу почтить память создателя Мира Отрока — Евгения Сергеевича Красницкого. Спасибо вам за новый мир, Шеф! Я многим и многим вам обязан.
Огромное спасибо моим наставницам в писательском ремесле, редакторам и старшим товарищам — Елене Кузнецовой и Ирине Град. Без вас, Дамы, эта книга не состоялась бы. Спасибо за добрые советы, потраченное на меня время, за терпение, да за всё!
От души благодарю за неоценимую помощь в создании этой книги моих ридеров: Юлию Высоцкую — за ясность мысли; Сергея Гильдермана — за то, что привил мне понимание истории; Константина Литвиненко — за пример мужества и правильного отношения к жизни; Наталью Немцеву — за правильную въедливость; Геннадия Николайца — за идеи и уроки; Александра Панькова — за правду; Юрия Парфентьева — за то, что был для меня примером; Павла Петрова — за нестандартный взгляд, многое изменивший не только в книге.
Кроме того, я не могу не поблагодарить пользователей сайта /: Дачник, Имир, Лучик, Скиф, Ульфхендар, Andre, deha29ru и многих, многих других. Спасибо вам, без вас книга не получилась бы.
Предисловие
Вот ответьте, любезный читатель, какие ассоциации вызывает у вас слово "строитель"? Те, кто по возрасту успел застать пародию на рекламу давно сгинувшего банка "Империал", вероятно, уже вспомнили сакраментальное: "Но был обед, и выпили рабочие… И последним шёл прораб, и поднимал он тяжёлые тела, и говорил с ними, вспоминая их имена".
Вынужден признать, что в чем-то они правы: когда я был молодым мастером, зелёным и пупырчатым, будто вязниковский огурец, старый мудрый прораб сказал мне: "Запомни, студент, после зоны общего режима самый высокоинтеллектуальный контингент — на стройке!" И это тоже правда: строительные рабочие, как правило, во время перекуров не спорят о сравнительных достоинствах поэзии Лермонтова и Блока.
Ну а байки о том, как отдельные прорабы-чудотворцы с помощью заклинаний и камланий над сметами и процентовками умудряются в результате постройки сараюшки два на три сэкономить стройматериалов еще на трехэтажные хоромы каменные для "левого" боярина, вероятно, слышали все. В общем, картинка получается не благостная: вороватый, вечно поддатый мужик в ватнике, кирзовых сапогах, не пойми какой шапке и с окурком, прилипшим к губе…
А теперь давайте рассмотрим слово "зодчий". Вот это другое дело! Слово звонкое, красивое, непонятное. Вон, во граде Санкт-Петербурге даже улица Зодчего Росси есть. Знать, полезное дело, раз этим зодчим улицы называют. А что это слово значит? В книге К. И. Чуковского "Живой как жизнь" приводится следующий эпизод, с той самой улицей Зодчего Росси связанный:
— А зодчий — это кто такой?
— Зодчий по-русски будет сказать архитектор!
Во-от, АРХИТЕКТОР! Звучит гордо. Это вам не прораб какой-то. Человек приличный, к тому же творческий, а иной раз, как сейчас говорят, креативный, прости господи. Ну да, зодчий в каком-то смысле архитектор и есть. Но все ли это? Что ж, давайте разбираться.
Забыли мы слово древнее, славное, пришедшее к нам из глубины веков, из времён Золотой Руси, которую ещё принято называть Киевской. Из тех времён, пока не рассыпалась пеплом и не пала под копыта татарских коней "светло светлая и прекрасно украшенная земля Русская".
А откуда мы знаем, что она вообще была? Вот благодаря этим самым зодчим и знаем! Сгорели, сгнили, пущены на дрова затейливые деревянные терема, возведённые когда-то русскими зодчими, которым, по словам византийских авторов, не было равных в Ойкумене в работе с деревом, но остались древние секреты, дошедшие до наших дней, осталась красота, передающаяся из поколения в поколение, и человек, хоть раз побывавший в онежских Кижах, после того как пройдёт восхищённое онемение от созерцания этой деревянной красоты, никогда больше не скажет: "Подумаешь, из дерева строить! Вот в европах соборы каменные…"
И у нас есть те соборы. Много где есть: во Владимире, Суздале, Ростове, Киеве, Полоцке, Чернигове, Ярославле, Великом Новгороде, Переславле-Залесском, Пскове, Смоленске, Старой Ладоге… Дошли, через сотни лет донесли нам главное: была Золотая Русь, стояла, пала и снова возродилась. Можно приехать, потрогать рукой и всеми фибрами своего существа почувствовать: Русь была, есть и будет. Этих камней касались Ярослав Мудрый и Владимир Мономах, Юрий Долгорукий и Александр Невский. Не осталось имён, но осталось дело этих зодчих — зримая, вещественная историческая память народа! Они строили. Создавали нечто, что переживёт их, что оставит о них память, даже когда вымараются из летописей их имена. Чтобы видели потомки, что не свиньи в берлоге тут жили, а люди, взысканные судьбой высоким умением творить из обыденного великое.
Да, а кто же все-таки зодчий? Что за зверь и с чем его едят, с маслом или с майонезом? Может, и правда "зодчий по-русски будет сказать архитектор"? Правда, да не вся. Это слово родилось в стародавние времена, когда от строителя требовалось уметь всё. "Зодчий" произошло от слова "здатель" — создатель, тот, кто создаёт. Собственно, и слово "здание" растёт из того же корня: то, что создано. Объект и субъект строительства.
Заказчик тогдашний очень даже о красоте заботился — его-то имя в летописях не затеряется, да и "злейшего друга" — князя соседнего — переплюнуть охота. Стало быть, "сделай мне, мастер, красиво". А у средневекового зодчего эстетического образования нету не придумали его ещё, образование это. И крутись, как хочешь. Ему архитекторы и конструкторы проект не разработают, сметчики смету не сосчитают, снабженцы материалы не доставят, кадровики рабочих не наймут, контролирующие органы не проверят. Сам, всё сам, один за целый стройтрест. Да так, чтобы прочно, красиво, долговечно и недорого: заказчики не меняются, и их стремление купить на грош пятаков бесконечно и вечно, как материя. Мало того, самому надо мастером быть, да лучшим в своей артели, а это значит, бери, раб божий, топор или кельму и полезай на стену, делом квалификацию подтверждать.
Ну и о вечном: работу организовать, поставку материалов наладить, людей к делу приставить, да сделать так, чтобы вкалывали они с максимальной отдачей, чтобы стройка не стояла… Управление производством называется.
В остальном же они были обыкновенны: также в поте лица зарабатывали на жизнь, женились, растили детей, а при нужде брались за оружие для защиты того, что создали. И не считали себя кем-то из ряда вон выходящими — просто мастера, крепко знающие своё дело. Время такое: народу мало, работы много, жизнь короткая, вот и крутились люди. Неплохо, надо сказать, крутились. Результат по тысяче лет стоит и не падает. И мы, люди века двадцать первого, застываем с открытым от изумления ртом, видя плоды их трудов.
Так с кем же теперь вы того зодчего сравните? Подождите-подождите, что-то знакомое видится: рубаха грязная, в смоле, глине или извёстке, на ногах опорки разбитые, в руках топор или кельма, на голове чёрт-те какой малахай, выражается отнюдь не благостно, да и пахнет временами от него не ладаном церковным… Чинарика на губе, правда, нет, ну так табак из Америки не завезли ещё. Прошу любить и жаловать: зодчий. Как его звать, бог ведает, от всей домонгольской истории сохранилось всего четыре имени: Пётр — строитель собора Юрьева монастыря в Новгороде, Иоанн — строитель собора Ефросиньева монастыря в Полоцке, Коров Яковлевич — строитель Кирилловской церкви в Новгороде да Пётр Милонег — строитель стены Выдубецкого монастыря в Киеве. И всё — не считали нужным летописцы увековечивать имена строителей. Вот заказчиков-князей — сколько угодно.
Так это и сейчас точно так же. Преемственность традиций, хе-хе. Первый после бога на стройке, как капитан на корабле. Помните, чуть выше я писал, что в теле одного-единственного старшины строительной артели вынужден был уживаться целый стройтрест? Так вот, главным в этом общежитии оказывается, как ни крути, прораб. Колёсики должны вертеться. Вот только шитого золотом мундира, в отличие от корабельного капитана, ему не выдали. Нет в жизни справедливости!
Ну, нет и нет, в конце концов, никто ведь не обещал, что будет легко и пряников хватит на всех. Тот же старый мудрый прораб из моей юности говаривал: "У верблюда два горба, потому что жизнь борьба". Такая вот философия. В общем, задумывалась книга о зодчих двенадцатого века, вопросах управления и альтернативной истории, а получилась Ода Прорабу.
Да нет, наверное, не прорабу, а простому человеку, внезапно осознавшему, что он не один на свете, не единица, голос которой, по меткому выражению Маяковского, "тоньше писка", а часть огромной общности, именуемой "страна", "государство", "империя", а чаще всего просто "МЫ" и "НАШИ".
Когда я писал эту книгу, часто вспоминал рассказ моей бабушки о 22 июня 1941 года. Ей на всю жизнь врезался в память грохот сапог по лестнице — мужики, услышав, что началась война, бежали в военкомат. Сами, не дожидаясь повесток. Самые обычные люди: рабочие, школьный учитель, портной — все, кто жил в подъезде четырёхэтажного дома на рабочей окраине тогдашнего Калинина.
В жизни любого есть момент истины — осознание принадлежности к этой общности, и к каждому он приходит в своё время. Вот и к моим героям придёт в свой черёд. Кондратию Сучку суждено изумиться тому, что не просто крепости и терема он строит — создаёт Державу. Да не просто изумиться — испугаться этого, перестрадать и принять, и этим изменить себя.
И другим героям не избежать того же. Всем предстоит узнать, что страну строим МЫ — каждый на своём месте, и защищаем её тоже МЫ. Не шестикрылые серафимы с нимбом вокруг малопочтенного места, не герои-одиночки, не великие императоры — мы все. И каждому предстоит сделать выбор: стать частью этой общности и жертвовать своими интересами ради Отечества или остаться тем, чей голос тоньше писка. Мои герои выбрали.
Выбрали-то они выбрали, но что? Понятно, строить — работа у них такая, но вот что строить? Государство — это слишком общее понятие и приложить его к процессу непосредственно строительства трудно. Однако попробуем.
В Китае есть легенда о Первом Императоре. Что он такого сделал, что так прославился? Дамбу построил во время наводнения и тем людей спас, и смог накормить, ибо плодородный ил оседал на полях. И в Древнем Египте мы такую легенду наблюдаем. А вот в Древней Греции и Риме — наоборот, герои строят стены и рыночные площади.
Вот что общего между дамбой, крепостной стеной и рыночной площадью? Правильно — это центр, альфа и омега жизни конкретной общины. Без дамбы у древних китайцев и египтян банально жрать нечего будет, стало быть, надо их содержать в порядке и обновлять постоянно, а в одиночку этого не сделаешь — вот и объединяющий центр. Греки же и римляне не могли жить без стен — элементарно вырежут любимые соседи, а на рыночной площади не только торговали туниками, оливками, вином, баранами и прочими необходимыми для выживания вещами, но и решали вопросы жизни и смерти для своего полиса, а также более мелкие, но не менее важные: сколько податей брать, где селиться кожемякам, рыбникам и прочим специалистам вонючих ремёсел и кого поставить надзирать за канализацией — самоуправление называется…
Вот и Кондратий Сучок строит крепость и терем, а мечтает построить храм, и так получилось, что между княжьим теремом и главным храмом княжества располагалась в стольных городах Руси та самая торговая площадь, и вече имело обыкновение именно на ней и собираться. Вече — это глас и воля земли, без которой верховная власть ничто: "Без нас, княже, решил — без нас и верши!" И мой герой создаёт место, где эта объединяющая воля обитает.
Может, кого-то такое положение вещей и оставит равнодушным, но плотницкий старшина Сучок не таков. Он же не просто крепость с теремом в этой книге строит — он городок заложил, где, как строения, потихоньку, по камушку, по брёвнышку, начинают произрастать законы жизни общины, за которые ему и жизнь отдать не жалко, ибо община эта для Сучка своя. И законы свои.
А ещё мечтает он создать храм, какого не видывали в целом свете. Может, и построит, хоть сразу у него каменный цветок и не выйдет, но в процессе создания очередной чаши предстоит зодчему Кондратию понять, что ни одиночкам, ни, тем паче, разрушителям зримый символ единства не нужен — только Державе.
Вот такой, понимаешь, компот из бытия и сознания!
Денис ВарюшенковЧасть первая
Глава 1
Май 1125 года. Село Ратное
Нечаянная дружба с обозным старшиной ратнинской сотни Серафимом Ипатьевичем Буреем и любовь к его соседке, вдове ратника Алёне, настигли Сучка, почитай, одновременно. Началось всё по весне, едва половодье спало, у забора Алёниного подворья.
Едва отойдя от стремительного превращения из уважаемого мастера в закупа и переноса из славного на Руси града Новгорода-Северского в затерянную в полесских болотах дыру под названием Ратное, плотницкий старшина, угодивший в закупы вместе со своими людьми из-за собственного склочного нрава, озаботился тремя вопросами: как жить дальше, чем бы промочить горло и кого бы… Ну, насчёт баб, короче.
С первой задачей всё обстояло более-менее просто: работать предстояло на родню заимодавца — туровского купца Никифора. Если по-хорошему рассудить, то грех на судьбу обижаться, могло получиться и хуже. Родня Никифора оказалась, во-первых, самой высокой кочкой на здешнем болоте: сотник латной конницы — это вам не голым гузном ежей в лукошке давить, во-вторых, щедрой и не злобной. Зато с придурью.
Виданное ли дело — посреди леса велели изладить, из чего придётся, потешную усадьбу, точь-в-точь, как та, что у них в селе поставлена, а надзирать за работами, будто в насмешку, приставили сопляка тринадцати годов от роду! Правда, при дальнейшем знакомстве оказалось, что сопляк очень даже не прост, но об этом вспоминать мастер не любил.
Со вторым по списку вопросом тоже заминки не случилось: хмельное достать при Сучковом опыте являлось делом плёвым, а вот насчёт третьего неожиданно возникли сложности. Нет, водились и в Ратном разбитные бабёнки, которые очень даже не против — Сучку оставалось только выбрать, к которой первой подкатиться, но, к счастью или нет, заприметил плотницкий старшина в воскресенье возле церкви бабу таких статей, что дружинник великого князя рядом с ней мелким хорем показался бы.
Одета она была по-вдовьи, но выглядела так, что Сучок, с его богатым опытом, сразу определил: баба не из тех, кому под юбку залезть — что почесаться. Вот и взыграло у артельного старшины ретивое: захотелось не кого-то, а именно эту богатыршу обротать, а то, что он мельче неё чуть не вдвое, только добавило азарта.
Перво-наперво расспросил, кто это такая, да что, да почему. Дело нехитрое: ходя промеж двор и предлагая всякую плотницкую работу, много узнать можно. Закупу, конечно, на хозяина работать положено, но если сможешь ещё и для себя резану-другую на стороне урвать, так бог тебе в помощь, никто не запретит.
Вот так Кондратий и выяснил, что звать ту богатыршу Алёной, была замужем за ратником, да того уже давно убили, что ухажёров у неё несть числа, но всё больше им облом корячится, а последнего вдовица, застав с другой бабой, приголубила поленом так, что чуть не убила, и потом, беспортошного, тем же поленом гнала через всё село.
Эти сведения только распалили мастера, и он приступил к делу. Для начала раб божий Кондратий воспылал несвойственной для него необычайной набожностью и стал ошиваться в церкви и около неё. Богатый опыт по части блуда подсказывал плотницкому старшине, что свести знакомство с бабой или девкой проще всего в церкви. Однако все пошло не так, как он ожидал: богатырша хоть и жила совсем недалеко, и в церковь наведывалась частенько, а еще чаще в избу при церкви, где обитал местный священник, но все по делам хозяйственным — присматривала за местным священником-монахом и его обителью, о чём мастеру и поведали словоохотливые старухи.
Не при попе же было артельному старшине подкатываться к бабе и не на улице — так и по шее огрести недолго, совершенно заслуженно, кстати.
— Ага, значит, вдова, говорите… — сказал себе Сучок и рысью поскакал к Алёниному подворью.
Ратное — не Новгород-Северский, тут всё близко, а Алёнин дом и вовсе располагался в двух шагах от церкви, так что в пути никакого способа по охмурению богатырши придумать не удалось. По сей причине перед её тыном пришлось остановиться и обдумать, что же делать дальше.
Прежде всего он оглядел хозяйским взглядом всё, что позволял тын, на предмет, где требуется приложить мужские руки. Проще всего было для затравки разговора предложить починить крышу, тем более что дранку заменить действительно не помешало бы, но мастер хорошо понимал, что с таким заходом легко и соколом пролететь над той самой крышей.
Во-первых, Алёна могла попросту не оценить многочисленных достоинств плотницкого старшины, сокрытых в мелковатой и лысоватой телесной оболочке, и, недолго думая, послать куда подальше, во-вторых, что еще хуже, велика вероятность, что хозяйка согласится, работу оценит, заплатит за ремонт крыши… И всё!
На такой расклад Сучок совершенно не хотел соглашаться. С другой стороны, с крыши мог открыться значительно лучший вид на объем работ в подворье, так что рискнуть стоило. Вот и стоял раб божий Кондратий и смотрел на тын, за которым скрывался предмет его вожделений, и яростно скрёб пятернёй плешь. Однако, пока он размышлял, жизнь, по мерзкой своей привычке, подложила ему свинью, которая зашлась предсмертным визгом с соседнего с Алёниным подворья.
Ни одно событие в селе не остаётся незамеченным и безнаказанным — над оградами там и сям появились головы любопытных.
— А? Чего? У кого? — наполнил улицу нестройный хор.
— Да Бурей кабанчика колет! Сам! — задорно просветила всех молодуха с расположенного через улицу подворья.
— А отчего так рано? И откуда знаешь, что сам? — хрюкнула невесть откуда взявшаяся неопрятная бабёнка.
— Вижу! — гордо сообщила ей молодуха. — Поди, сама у него спроси, чего ему вздумалось!
— А ты чего через забор высунулась, бесстыжая?! Небось, подол уже задрала! Хахаля себе выглядываешь?! — Неряха, возмущенно смерив взглядом задорную молодку, враз запамятовала и про Бурея, и про кабанчика и сорвалась на визг. — На моего глаз положила, мочалка?! Я тебе зенки твои блудливые повыцарапаю, потаскуха!
Сучок с интересом наблюдал за бабьей перебранкой, не забывая, однако, поглядывать на Алёнино подворье, ожидая появления хозяйки. И дождался.
— Безлепа, уймись! — Оказывается, Алёна умела гаркнуть не хуже воеводы.
— А тебе что, больше всех надо?! — огрызнулась скандалистка. — Тоже мне, честна вдова — перед каждым задом вертишь и с любым готова!..
Вывести из равновесия Алёну ей не удалось. Та и бровью не повела, только почти ласково промурлыкала в ответ:
— Лушка, я ведь сейчас вся вылезу, — и сделала вид, что собирается выйти на улицу.
Баба мгновенно метнулась ко входу в неприметный проулок и завизжала уже с безопасного расстояния:
— Кончанские! Чтоб вам всем! Бабы — потаскухи, мужи — полудурки, а над всеми Бурей!
— Хрр… — раздалось вдруг с подворья, где принял мученическую смерть кабанчик. Судя по запаху, его уже палили.
Лушка мгновенно заткнулась на полуслове и стремительно, как крыса в кусты, юркнула за угол. У остальных участников действа вдруг тоже объявились неотложные дела, требующие их немедленного присутствия. Сучок остался один на улице.
"Это кто ж всех тут так шуганул? Попрятались, будто медведь на ярмарке с привязи сорвался… Такое веселье испортил, засранец!"
Плотницкий старшина обернулся на виновника "торжества" и обомлел. Не диво, что все разбежались!
"Вот это да-а! Это кто? Или что? Видывал хари, но такой… Чисто лешак! Его мамаша что, с медведем согрешила? Красавец, ети его!"
Страхолюдный горбун меж тем осмотрел поверх забора опустевшую улицу, удовлетворенно хмыкнул и вроде бы собрался слезать, как заметил Сучка и стоящую возле калитки Алёну — единственную из односельчан, не рванувшую прятаться от соседа.
— Ы? — горбун решил не утруждать себя членораздельной речью.
— Здравствуй, дядька Серафим, — Алёна с уважением поклонилась. — Ты кабанчика колешь?
— Угу, — кивнула заросшая волосами харя, хоть и не шибко приветливо, но и без злобы. — Чего тут?
— Да Лушка-дура опять блажила, — небрежно отмахнулась богатырша.
— Гыы, безпелюха[42] безмозглая. — Бурей шумно почесался и поинтересовался, вероятно, в качестве изъявления своего особого расположения. — Надо чего, соседка?
— Да нет, дядька Серафим.
— Ну и ладно, — горбун собрался было слезать, но вдруг обернулся и указал пальцем на Сучка. — А ты кто?
— Дед Пихто! — плотницкий старшина не любил подобного обращения. — Плотник я — работу ищу! Могу и тебе что-нибудь поправить, если в цене сойдёмся.
— Дед Пихто? — Бурей причмокнул губами, будто пробуя что-то на вкус. — Ну и чёрт с тобой! — И скрылся за забором.
"Дозволил, жопомордый! А-а-а, ладно — не за тем здесь!"
— А ты что, и вправду плотник? — Алёна смерила Сучка оценивающим взглядом.
— Плотник, — мастер обрадовался такому повороту разговора и приосанился. — А тебе по плотницкой части помощь нужна, красавица? Или ещё по какой?
— Пока по плотницкой — крышу перекрыть. — Во взгляде женщины мелькнул интерес.
"Ага, по морде не приголубила, хоть и поняла всё! Ну, бабонька, хоть ты и богатырша, а поиграть не против! Вот и поиграем!"
— А ещё по какой? — Сучок широко улыбнулся, глядя Алёне прямо в глаза.
"Только не подмигнуть! Её этим не проймешь. И на титьки не пялиться!"
Некоторое время они играли в гляделки, потом женщина отвела взгляд, но не признавая своё поражение в безмолвном поединке, а по-женски переводя его в другую плоскость: вновь оценивающе пробежалась глазами по Сучку с головы до пят и припечатала:
— Ты сначала с плотницкой справься, а там поглядим! Куда вылупился? Иди, крышу смотри!
"От баба! Не-е, с такой скучно не будет!"
— Добро! Сколько за работу положишь, хозяйка? — вот тут уже можно было и подмигнуть, что старшина и сделал.
— Ты сначала эту работу посмотри, а потом о цене сговоримся, — Алёна понимающе усмехнулась и посторонилась, открывая проход.
— Как скажешь, хозяйка! — Сучок шагнул к калитке.
Но не всем такая благодать пришлась по нраву. Более того, нашелся тот, кто сильно возражал против такого оборота дел.
— Ты куда разлетелся, заморыш?! — в хриплом голосе за спиной братской любви не слышалось.
— А тебе какое дело?! — мастер резко обернулся.
"Трое! Один при мече! Без доспеха — и то хлеб! Ну, ничего, мы ещё посмотрим!"
— О, оно ещё и квакать умеет! — Первый из ратников издевательски подбоченился и засунул пальцы под воинский пояс. — Алёна, ты чего это себе заместо стоящего мужа лягуха завела? Больше некого?
Сучок едва не осклабился от удовольствия — это ж надо, как поперло!
"Ай, молодца! Вот ты эту богатыршу под меня и уложил! А за неё по морде получить не жалко!"
Алёна, как он и ожидал, побледнела от бешенства и набрала в грудь воздуха, чтобы ответить. Вот тут артельному старшине и пришло время действовать — такой момент никак нельзя было упустить!
— Ты как с честной вдовой говоришь, выпороток[43]? Зубам в пасти не тесно? — процедил Сучок, обращаясь к нахалу, и закрыл собой обалдевшую от такой защиты женщину.
— Ну, ни хрена себе! — Ратник повернулся к своим приятелям. — Откуда этот резвый в селе появился?
— Да Корней откуда-то блох нахватался, — сплюнул другой, и все трое прошлись по чужаку оценивающими взглядами. — Борзых.
— Слышь, мастер, уймись! Не твоё дело! — Алёна досадливо поморщилась и ухватила старшину за плечо. — Не по себе гуж взял.
— Не-е, красавица, теперь моё! — Сучок решительно дернул плечом, сбрасывая с него руку женщины, и засучил рукава. — Нечего тут всяким засранцам языком трепать!
Глаза Алёны распахнулись на пол-лица.
— Гы, во веселуха! — изрёк с высоты забора Бурей. Он вернулся на свой насест при первых звуках нового скандала и возился на нём, удобно устраиваясь в ожидании развлечения.
— Ну, гляди-и, заморыш! — Ратник презрительно сплюнул и, в свою очередь, засучил рукава.
Любопытствующие — и когда успели собраться? — резво шарахнулись в стороны.
Дальше всё пошло не так, как представлялось самоуверенному ратнинцу и, вероятно, всем остальным, не знакомым с артельным старшиной Кондратием Сучком. Впрочем, не они первые, не они последние. Зря ратник засучивал рукава, ох, зря! Знал ведь, что закатанные рукава в драке только мешают, ан нет — покрасоваться решил. Не тут-то было! Показательно наказать мелковатого и лысоватого пришлого наглеца у воина не вышло. Догадываться об этом он начал, получив в первый же миг драки мощнейший удар в печень, а окончательно убедился, схлопотав от шустрого плотника коленом в морду и ладонями по ушам.
— Гы! — Голова Бурея, решившего, что развлечение оказалось более интересным, чем он мог ожидать, поднялась над забором ещё выше.
— Ох! — Изумлённо взлетели вверх брови Алёны.
— От так-то! — сплюнул Сучок.
— …ь! — обалдело выдохнули товарищи битого витязя, разом бросаясь вперёд.
"Твою мать!"
Больше ничего мастер подумать не успел — пришлось отмахиваться. Некоторое время это удавалось не без успеха, хотя по зубам и рёбрам прилетало крепко — ратники не повторили ошибки своего бесславно битого товарища и отнеслись к прыткому плотнику со всей серьёзностью. Разница в умении и численное превосходство быстро сделали своё дело: кулак одного из них пробил защиту и со всей дури впечатался Сучку в душу, напрочь вышибая дыхание. В глазах у мастера поплыло, и тут второй ратник от всего сердца "пересчитал забор" во рту плотника. Тело Сучка, почти не управляемое головой, на одних инстинктах вяло попыталось отмахнуться.
Странно, но он не падал. Витязи, хотя и удивились такому упорству, тем не менее к милосердию расположены не были. Они хмыкнули, ухватили не по росту крепкого лысого коротышку и отправили в полёт стремительный, но недолгий — аккурат до Алёниного тына.
— Бухх, — сдержанно отреагировал забор.
— Ой! — Изумленно прикрыла рот ладошкой Алёна.
— Ц-ц, — цыкнул зубом Бурей.
— Вот так оно с борзыми! — Сплюнул кровью из рассечённой губы и утёр русую бороду один из ратников. — Пошли Никона поднимать!
— Этому свербигузду ещё и добавить не мешало бы, — отозвался его товарищ и хмуро посетовал: — Всё у него не слава богу — то поленом побьют, то плотником…
Ратники подняли неразборчиво ругающегося и отсмаркивающего кровавые сопли друга, с издевательской тщательностью отряхнули на нём порты и рубаху, а когда тот твёрдо встал на ноги, ещё и махнули ему поясной поклон:
— По здоровью ли, боярин? Блохи твоё боярство не одолевают ли? — съязвил тот, что давеча звал товарища "поднимать Никона".
— Да пошли вы все в… — сказать, куда именно, "битый поленом и плотником" не решился.
— Мы-то пойдём, — русобородый вновь сплюнул кровью, — а ты чо?
— А ничо! — огрызнулся Никон.
— А если "ничо", то двигай домой, потаскун, — заржали его друзья.
— Да иду я, иду…
— Вот и иди! — русобородый глянул на товарища неласково и обернулся к хозяйке. — Извиняй, Алёна!
— Ладно, Елизар, чего с дурня взять, — Алёна то ли удивленно, то ли осуждающе смотрела на встающего с земли Сучка.
— Ну, мы пошли тогда… — Ратники неспешно повернулись к центру села. Но Сучок, о котором они уже и думать перестали, с таким завершением драки был совершенно не согласен.
— Куда-а, б…?! — На яростный крик обернулись все.
Плотницкий старшина стоял возле забора, и видок у него был!.. Рожа, борода, драная рубаха и порты равномерно перемазаны кровью и землёй, под глазом здоровенный синяк, плешь в ссадинах, а в руке засапожник…
— Гыы! — радостно подал голос Бурей.
— Во, неугомонный! — скорее весело, чем зло, ратники разом развернулись, охватывая Сучка с трёх сторон.
— Уймитесь, дуроломы! — рявкнула Алёна, делая шаг между своим незваным защитником и односельчанами.
Однако плотницкий старшина этого уже не видел. Бешенство мутной вонючей волной ударило в голову и едва не выплеснулось через уши. Сучок издал звук, сильно смахивающий на брачный рёв медведя, и ринулся на обидчиков, чуть не сбив по дороге Алёну.
Гнев — плохой помощник в драке. Особенно когда драться приходится с тремя опытными бойцами. В чём мастер немедленно и убедился: ратники в мгновение ока выбили из руки засапожник, от души настучали кулаками по различным частям плотницкого организма и снова отправили в полёт.
— Бухх, — сдержанно-удивлённо сказал забор, вновь встретившись с Сучковой плешью.
— Всё! — выдохнул русобородый. — Угомонили! Но хорош, засранец!
— Гыы! — согласился Бурей.
Алёна не успела сказать ничего.
Сучок поднимался. Цепляясь за забор, харкая кровью, он всё же встал. Хотя мог бы и лежать. Целей своих плотницкий старшина добился: на Алёну своими подвигами впечатление произвёл, соперника побил, а то, что самому потом насовали досыта, так это даже лучше — держался против превосходящих сил достойно, в долгу не остался, а женщинам свойственна жалость, от которой, как известно, до любви всего ничего.
Вот только Сучку всё это было уже побоку. И Алёна тоже. Баба, занимавшая все его мысли до драки, как и причина, по которой он в эту драку ввязался, — все отступило перед гневом и яростным желанием поквитаться за свое унижение. Такого сидящий в Кондратии зверь спускать не привык: или убей, или умри — другого он не знал и знать не желал. Потому и встал. Да и за засапожник немного раньше схватился по той же причине.
— Ну, ни хрена себе! — присвистнул кто-то из ратников.
Сучок молча сплюнул кровью и вытянул из-за пояса топор. Крутанул его в руке. По тому, как крутанул, все поняли — умеет. Не первый раз с топором против меча выходит. Толпа зевак насторожилась: дело приобретало серьезный оборот.
— Ну, заморыш, сам напросился! — Никон вытянул меч из ножен и в свою очередь прошелестел им в воздухе.
Мастер вдруг перебросил топор в левую руку, стряхнул с правой оторванный рукав и перебросил оружие обратно. И проделал это в одно мгновение. Русобородый присвистнул, но с места не двинулся.
Поединщики, медленно сближаясь, мелкими шажками пошли по кругу, стараясь поставить противника напротив солнца. Если у кого из зрителей и оставались сомнения в том, что поединок кончится кровью, и совсем необязательно наглого пришлого, то сейчас они точно рассеялись — село воинское, и в таких вещах тут разбирались. Вот и Бурей разобрался.
Никто толком ничего не понял. Просто по месту начинающегося смертоубийства с рёвом пронёсся горбатый косматый смерч. Меч Никона отлетел шагов на пять, сам ратник свернулся клубочком в пыли, два его товарища внезапно присели отдохнуть, где стояли, а Сучок лишился топора и в третий раз взмыл в воздух.
— Бухх, — устало сказал забор, привычно здороваясь с плотницкой плешью.
Некоторое время на улице стояла тишина. Потом у ограды завозился русобородый. Алёна молча теребила кончик платка.
— Надо ещё чего, соседка? — осведомился Бурей, видать, наскучив молчанием.
— Спасибо, дядька Серафим, я сама.
— Ну, как знаешь!
— Откуда ты на мою голову взялся, дурень бешеный?! — Алёна недоумённо пожала плечами. — И не бросишь теперь!
Потом сокрушённо вздохнула, одной рукой подхватила топор своего поверженного защитника, другой его самого и скрылась за калиткой.
— Гыы! — не то удивлённо, не то задумчиво произнес Бурей и полез через забор на своё подворье — не идти же до ворот, в самом деле.
На улице, постанывая и матерясь, поднимались ратники.
Очнулся плотницкий старшина Кондратий Епифанович Сучок от тягостной головной боли.
"Етит меня долотом — где я? Башка-то как трещит… И не помню ни хрена… Гуляли? А с кем? Не с чего вроде… Ой-ё!"
Похоже, "ой-ё" мастер произнёс вслух. Впрочем, в этом он был не уверен, а вот в то, что губы разбиты в блин, оставшиеся во рту зубы шатаются, левый глаз не желает открываться, а все косточки в теле, особенно рёбра, воют на разные голоса, уверовать пришлось.
"Я что, в мельничное колесо попал? Или меня обозом переехали? Кто ж мне так напихал-то? Главное, за что? И где я? Вроде с утра не пил…"
Старшина попытался оглядеться одним глазом.
Лежал он в избе. На лавке. Под тулупчиком. И, похоже, без портов. Ну, без рубахи точно.
"Ну, хоть не в канаве… В избе… Но не в той, где нас поселили… Припасом лекарским пахнет — меня, похоже, обихаживали… Кто? И дух тут не наш — не артельный… О! Бабой пахнет!
…Я ж с тутошними из-за этой Алёны схватился! Помню, до железа дошло, а что потом? Это что ж, я у неё, что ли? А порты где? Дела-а…"
Сучок, мучительно преодолевая сопротивление непослушного тела, заелозил рукой под тулупом, пытаясь определить, на нём ли столь важный предмет одеяния.
— Очнулся, витязь? Не бойся, при тебе твоё хозяйство — не оторвали! — Алёна, а это была именно она, по-своему истолковала Сучково шевеление. — Лежи смирно! Мелкий, а дури на сотню хватит. С тремя ратниками схватился! А убили бы тебя?
Несмотря на свое бедственное положение, к которому не раз за свою жизнь дравшийся Сучок отнесся привычно равнодушно (ну, побили и побили — заживет, как на собаке, главное, как выяснилось, не зря), мастер решил не упускать того, что само падало в руки.
"О как! Подобрала меня… Так кто мне навтыкал? Неужто те трое? Ладно, потом! Попёрло тебе, Кондрат! Счаз мы её!"
— Благодарствую за помощь, хозяйка! — говорить учтивости разбитым ртом оказалось не слишком удобно. — Может, и убили бы, только не привык я, чтобы честну вдову при всём народе поносили, вот и вступился. Прости, что докука тебе от того вышла.
— Ох, и трепло ты, мастер! — женщина вошла в поле зрения Сучка. — Не впервой, видать, бабам да девкам зубы заговаривать! Но всё равно, благодарствую!
— Это кривое дерево в сук растёт, а мелкое — в корень! — мастер прикусил было язык, но поздно. — Ежели что — обращайся!
— Ещё один кобелина на мою голову! — посмурнела хозяйка. — В чём душа держится, а туда же! Тебя как звать-то?
— Зовусь Сучком…
— А во Христе?
— Раб божий Кондратий, — плотник подмигнул тем глазом, что меньше пострадал. — А тебя как по батюшке, красавица? Что Алёной — знаю, а вот…
— Не больно ты на раба похож, — серьёзно заметила Алёна. — Отмесили, как тесто — в чём душа держится, живого места нет — встать не можешь, а уж к бабе подкатываешься!
— На том и стоим, Алёна… так как тебя всё же по батюшке? — Сучок попытался встать.
— А ну, лежи! Прыткий больно! — прикрикнула хозяйка. — Отдашь богу душу, а мне потом перед Корнеем отвечать? Хоть бы посмотрел, что без портов тут валяешься! Нашёл время корнем своим хвастаться! Будто я не баба…
Приподнявшийся было плотник резво прилёг обратно. В его состоянии спорить с богатыршей ему совсем не улыбалось: он услышал в её словах то, что ему хотелось, а имя сотника пропустил мимо ушей.
"Корнем, говоришь, похвастаться? Ну, баба!"
— Отчего ж не баба? Очень даже! — улыбаться разбитыми губами было больно. — Прям княгиня, токмо отчество своё всё никак мне, недостойному, открывать не желаешь. Аль обидел тебя чем?
— Тьфу, трепло! Тимофеевна я! — Алёна упёрла руки в боки. — И откуда у вас, мужей, всё берётся? Тебя-то как по отчеству, мастер?
— Епифановичем, — медоточиво, сколько мог в своем нынешнем состоянии, пропел Сучок. — Вот и познакомились, Алёна Тимофеевна!
— Познакомились, Кондратий Епифанович, — подхватила хозяйка и добавила: — Полежи-ка тут, пока твою рубаху с портами в порядок не приведу. Ты ж мне крышу перекрыть подряжался — не забыл?
— Хоть сейчас! — Сучок сделал вид, что собирается вскочить.
— Куда?! Совсем сдурел?! — брови Алёны угрожающе сошлись к переносице. — Успеешь ещё елдой своей с крыши помахать — глядишь, облака разгонишь! Голова-то не кружится?
— Нет, болит только.
— Ещё бы не болела — три раза чуть мне тын не прошиб! — Она нагнулась и сунула два растопыренных пальца к самому лицу мастера. — Пальцев сколько?
— Два!
— В глазах не плывёт? Не мутит?
— Нет.
— Да, крепкий у тебя котелок, а сам вроде не дурень… Бывает же… — с задумчивым видом произнесла Алёна. — Отдыхай, витязь! Сейчас поесть принесу, коли тебя не мутит.
После еды жизнь заиграла перед Сучком новыми красками, и казались краски те исключительно приятными. Судите сами: насчёт поесть Алёна расстаралась, как для князя, порты — не так сильно, как думалось мастеру, пострадавшие в драке, — вернулись на тощий зад владельца, а рубаху хозяйка и вовсе выдала новую!
"Вот тебе и здрасьте! Это что ж, как жениха, рубахой одарила? Что, Кондрат, будешь перстнем да убором озадачиваться али подождёшь того, после чего тот убор дарят, а? А рубаха добрая, хоть и великовата — за дранку на крыше дороговато выходит. Чем отработаешь, Кондрат? А тем самым!"
— Чего глазёнками заблестел масляно — рубаху баба подарила? — Алёна без труда прочла Сучковы мысли. — Аж задницей заулыбался, кобелина! И где в тебе столько помещается?
— Хошь покажу? — Мастер блудливо подмигнул.
— Да насмотрелась уже, когда тебя, беспамятного, из портов вытряхивала! — ухмыльнулась женщина. — Ты тогда отчего-то таким гоголем не ходил — всё пластом прилечь норовил. Может, тебя опять по темечку, чтоб присмирел?
"Ну, даёт баба! Не по её, так и женилку оторвёт напрочь! Ни за что не отступлюсь! Такая одна на тьму родится!"
— А и приголубь, Алёна Тимофеевна! Хоть такая да ласка, а то совсем без руки женской зачах, — отступать мастеру было уже некуда, да и не хотелось.
— Совсем страха в тебе, знать, нету! — покачала головой богатырша то ли с одобрением, то ли осуждающе. — На-ка вот, лавку пока в божеский вид приведи! Не пущу сегодня на крышу — не хватало ещё грех на душу брать! Завтра отработаешь! Чтоб тебе туда-сюда не бегать, у меня и переночуешь. На этой же лавке! — строго добавила она. — А пока в доме по хозяйству подсобишь, у меня работы много… — и спохватилась: — Не хватятся тебя?
— Не должны…
— Точно?
— Но сказаться всё же надо.
— Ладно, пошлю кого из соседских ребятишек предупредить. Вы у Корнея на подворье остановились?
— Да, только про тебя-то что скажут?
— Пусть завидуют, клуши! Не до них… — отмахнулась Алёна. — Умные поймут, а до дур, в портах и без, мне дела нет. Ты работай, мастер… — Она развернулась, задев подолом Сучка, и выплыла из избы.
— Едрит меня долотом! Ну, баба! — выдохнул плотник и принялся за дело.
Работы нашлось немало: там подколотить, тут подстучать, здесь подтянуть — хоть и не бедствовала вдова ратника, и оставшихся без кормильца в воинском селе не забывали, а всё ж без хозяйского глаза не то. Нет, лениться холопам Алёна не давала, дом и хозяйство держала в исправности, но мужской пригляд, как ни крути, нужен. Вот и занялся Сучок, незаметно для себя, мужским приглядом: тут подкрутим, там подтянем, здесь нажмём с пристрастием, да так втянулся, что самому понравилось. Как над своим трудился — даже холопа, решившего прикинуться туповатым, поучил уму-разуму при помощи тумаков и пинков. И невдомёк было мастеру, что Алёна внимательно за ним наблюдает, примечает да направляет его кипучую деятельность в нужное ей русло.
День незаметно сменился серыми майскими сумерками, а Сучок всё хлопотал по хозяйству, не собираясь останавливаться.
— Иди вечерять, мастер, ночь уж скоро! — Монументальная фигура Алёны заняла собой весь дверной проём. Из-за её спины из избы пробивались робкие лучики света и умопомрачительные запахи съестного.
"Ох ты, ночь уже! Надо же, сам не заметил! Жра-а-а-ать охота… И болит всё — помяли меня будьте-нате! Сейчас похлебать чего-нибудь и спа-а-ать… С подушкой! Ну их, баб, к бесу!"
— Иду, хозяйка! — Кондратий отложил работу, сунул топор за пояс и поспешил к бочке с водой — ополоснуться.
За едой у хозяйки и работника завязалась беседа обо всём и ни о чём одновременно. Собеседники не отдавали себе отчёта, что испокон веку такие разговоры ведутся за семейным ужином. Правда, этот ужин не был семейным — просто на обочине жизненной дороги встретились два, по сути, обездоленных и одиноких человека. Нет, и у Алёны, и у Сучка находилось с кем перемолвиться словом: у неё осталась родня разной степени близости, а у него артель, но вот главного — бесконечно близкого человека, с которым хочется и должно делить и горе, и радость до самой смерти, хозяйку лишило вражеское оружие, а работника — неведомый мор. Оба давно смирились со своей потерей, научились жить с ней, даже начали забывать о том, чего на самом деле лишены.
В этот вечер им выпал шанс ненадолго об этом вспомнить. Алёна — гроза ратнинских кумушек и "нянька" местного священника отца Михаила да Сучок — сорви-голова, не боящийся ни бога, ни чёрта, в кои-то веки могли побыть просто мужчиной и женщиной. И в мыслях не держал артельный старшина Кондратий, что вместо плотской радости (которой по счету?) неожиданно найдет нечто большее — то, что давно искать перестал.
Неизвестно, сколько бы вилась нить этого разговора, если б чёрт не дёрнул Сучка за язык:
— А этот сосед твой, Бурей, ну силён, страхолюдина! — Мастер от избытка чувств привстал с лавки. — Эка он мной, ровно тряпкой, об тын хлобыстнул! Должок теперь за мной!
— Верно, Кондрат, должок, — Алёна подпёрла рукой щёку и посмотрела на Сучка с укоризной, — но не тот, о котором ты сейчас подумал. Спас он тебя!
— От чего это он меня спас?! — возмущенно вскинулся плотник.
— Смотрю я на тебя, Кондрат, и диву даюсь, — продолжила Алёна тем же укоризненным тоном. — Четвёртый десяток разменял, плешь отрастил, а ума не нажил. От смерти он тебя спас.
— От какой-такой смерти? — подбоченился Сучок. — От этого витязя, что ли? Ха! И не таких видали!
— Никона ты, может, и порубил бы, — Алёна прищурилась на огонёк лучины. — Хоть мечник он и не из последних, да только…
— Что — только? Тебе-то откуда знать?
— А я, Кондрат, вдова, дочь, внучка и правнучка ратника… — Женщина не отрывала взгляда от огня. — В селе воинском выросла и мужа своего сама на смертные сани уложила, да и так навидалась…
— Чего навидалась?
— Да всякого… И как с топором против меча выходят, и кто чего с железом стоит, и как порубленные в поединке падают…
— А Бурей тут причём?
— А при том, что не жить чужаку, ратнинскую кровь пролившему, — всё так же спокойно продолжила вдова ратника. — Никто бы тебя на суд не потащил виру стрясать — тут бы и порешили.
— Я ж за тебя вступился! — Сучок аж рот открыл.
— Дурень ты, Кондрат, — Алёна не изменила позы. — Ну, за меня, только кому до того дело? Пока вы кулаками махали да юшку друг другу пускали — бог с вами, но ты железо достал… Первым. Ладно бы ещё на поединок вызвал по обычаю, а как ты — в драке… За это только смерть! На том уж сто лет стоим, не выжили бы иначе…
Мастер молча и яростно заскрёб рукой в затылке. От лучины отгорел уголёк и с шипением погас в плошке с водой. Сучок опустил руку, неразборчиво ругнулся и спросил:
— У тебя хмельное есть, хозяйка?
— Есть, а что?
— Ну, так дай! Отработаю!
— Это ещё зачем?! — Алёна неодобрительно-удивлённо вскинула брови.
— Кланяться пойду!
— К Бурею?
— К нему!
— Да ты что?! Он же… — покачала головой хозяйка, но мастер не дал ей договорить.
— Не спорь, хмельное неси! Не бабьего ума то дело! — Сучок даже пристукнул кулаком по столу.
Алёна хотела окатить недомерка презрительным взглядом, но вдруг натолкнулась на стену. В карих глазах шебутного, мелкого нахала она увидела нечто, отличающее мужа от существа в портах, и этому "нечто" сейчас следовало повиноваться. Во всяком случае, Сучку представлялось именно так, а что считала сама Алёна… Возможно, решила, что это не её дело — она к нему в няньки не нанималась, так что пусть идёт, куда хочет. Спорить же с упёршимся — себя не уважать.
— Ох, мужи, да что ж вам надо-то? — покачала она головой, а потом нехотя поднялась с лавки. — Погоди, сейчас принесу.
— Точно пойдёшь? — Алёна с сомнением смотрела на Сучка.
— Точно! — отрубил тот, поудобнее пристраивая под мышкой объёмистый жбан. — Надо так!
— Смотри, Кондрат, боятся тут его! И поделом боятся!
— И что с того?! — преувеличенно бодро вскинулся мастер. — Он же сосед твой! Сколь лет бок о бок!
— То-то и оно, что сосед, — Алёна покачала головой. — Навидалась!
— А, где наша не пропадала, а всё жива! — Сучок подкрутил ус. — Ненадолго я! Жди вскорости, Алёна Тимофеевна!
— Ну и катись, дурень плешивый! — Она упёрла руки в бока. — У вас, мужей, ни у кого ума нет! Не той головой, видать, думаете!
— Ну, это когда как! — Сучок блудливо подмигнул.
— Сгинь с глаз моих, кобелина! — разгневанная хозяйка ухватила плотника за шиворот и во мгновение ока выставила на улицу.
Сучок потер пострадавшую шею, почесал в затылке, восхищённо матюгнулся и бодро направился к воротам Буреева подворья. Идти было страсть как далеко — трёх десятков шагов не набиралось, но на полпути плотницкий старшина крепко задумался. Что ни говори, а полёт, в который отправил его Бурей, был свеж в Сучковой памяти. Да и внешность обозного старшины — должность своего спасителя мастер уже успел выяснить — располагала до икоты, а слабых духом, надо думать, и до обмоченных портов.
Понятно, что подобные размышления живости и желания поскорее свести знакомство со столь благообразным и приятным в обращении мужем артельному старшине отнюдь не добавили, так что перед калиткой Сучок несколько замялся. Даже очень несколько — три раза он поднимал руку, чтобы постучать, и трижды опускал. Если бы не Алёна — обратно повернул бы. Наверное. Хотя, может, и не повернул бы: перед самим собой признаваться, что дал слабину, Сучку было еще нестерпимей.
"Тьфу, едрит твою по отвесу бревном суковатым, поперёк себя волосатым! Ты чего, Кондрат? Вздристнул, никак? А чего? Ну да, красавец писаный — леший увидит, так ёжика родит, против шерсти, но ты-то вроде рожать не обучен?
То-то и оно — этот и обучить может! Как он меня — махнул лапищей и ощутил я себя птицем небесным — лечу, значит, и гажу. Высоко так да недалеко — аккурат до тына Алёниного…"
За оградами на чужого надрывались псы, ночная птица прокричала с неба что-то обидное, а не робкий от природы плотницкий старшина всё стоял у калитки и бормотал себе под нос нечто отнюдь не душеспасительное. Кто знает, сколько бы он ещё утаптывал видавшими виды поршнями улицу, если бы из-за тына не раздался рык хозяина:
— Чего разбрехался, кабысдох?! На шапку захотел?!
— Хозяин, там чужой по улице шляется, — послышался в ответ робкий голос.
— А я тебя или кабысдоха этого брехливого спрашивал?! — пьяным медведем взревел за тыном Бурей. — Или ты на его место метишь?!
— Хозяин! — Вопль неудачливого холопа прервался после характерного звука, обыкновенно сопровождающего перемещение тела по воздуху после доброго пинка.
— Сам напросился, — почти ласково сообщил кому-то обозный старшина. — Гавкай теперь. Ну?!
— Гав-гав-гав, — раздалось из-за тына.
— Хорошо гавкаешь! — похвалил Бурей. — Сгинь, пока не пришиб!
"Ох ты — крутенек! Неудивительно, что его тут наравне с чёртом держат! Допрыгался ты, Кондрат — такой за ради скуки башку оторвёт да к заду приставит, а потом скажет, что так и было. И ведь поверят, а то себе дороже! А-а, ладно, назвался груздём — полезай в кузов!"
Сучок, наконец, решившись, с размаху впечатал кулак в калитку.
— Кого леший по ночам носит?! — от рыка хозяина даже окрестные собаки заткнулись. — Брысь, пока не пришиб!
— Открой, хозяин, дело есть! — приняв решение, Сучок уже не колебался.
— Грррха, кто у нас такой храбрый?! — Бурей, сопя по-медвежьи, отвалил засов. — Ты кто?
— Дед Пихто! — выпалил, как утром, на голубом глазу мастер и осёкся. — Здрав будь, Серафим Ипатьевич! Разговор у меня к тебе.
— Какой такой Пихто?! Шлялся тут утресь один, — обозный старшина шумно принюхался. — Не ты?
— Я! Тут дело такое…
— А чего дед? — не дал Сучку договорить Бурей. — Вроде не старый ещё?
— Не старый и не Пихто меня звать…
— А кто? — опять перебил обозный старшина.
— Зовусь Сучком, сам плотник…
— А почему не Пихто? И зачем плотник? Ночь на дворе! — Бурей был по-своему неоспоримо логичен.
— Да по кочану! — вызверился плотник. — Зовусь Сучком, сам плотник, к тебе с разговором пришёл, понятно?!
— А чего сразу не сказал? — Бурей озадаченно поскрёб в затылке.
— Так ты не дал! — Сучок завёлся уже не на шутку.
— Я? — ещё больше озадачился Бурей. — Не помню. Ну и хрен с тобой! Чего надо?
— Благодарствую, Серафим Ипатьевич, что выручил меня утром, — мастер коснулся земли зажатой в руке шапкой. — Не допустил ты меня до смертоубийства…
— Так это ты Никону рыло начистил? — на страхолюдной роже Бурея мелькнула тень узнавания. — Знатно ты его, жопоглавца! А потом тебя тоже знатно!
— А потом меня, — согласился Сучок. — А потом ты, Серафим Ипатьевич… Вот я, значит, и пришёл, благодарность высказать.
— Хрр, благодарность? — горбун как будто пробовал это слово на вкус. — Сам пришёл?
— Сам. И не пустой! — Сучок булькнул содержимым жбана.
— Ишь ты… Сам… — Бурей посторонился. — Ну, заходи, коли так, гостем будешь!
Добрую половину скупо освещённой лучиной немаленькой горницы, в которую привёл Сучка хозяин, занимал сколоченный из толстенных досок стол. На нём в художественном беспорядке громоздились внушительная миска с квашеной капустой, не уступавший ей размерами горшок с варевом, от которого сладко тянуло тушёным мясом, исполинская бадья, испускавшая хмельной дух, а венчали эту благостную картину огромный полуобглоданный мосол и здоровенная кружка.
Остальное убранство тоже производило впечатление: на стене матово поблёскивал накладками из турьего рога огромный лук, рядом с ним висели столь же внушительных размеров рогатина и меч в изукрашенных ножнах, доспех, на лавке валялись медвежья шкура и медвежий же тулуп. Но это ещё что! В красном углу возле икон в богатых серебряных окладах теплился огонёк лампады. Лампада, кстати, тоже была серебряная и тонкой работы.
"Ну, ни хрена себе! Икон-то сколько! Такие оклады да лампаду не во всякой церкви сыщешь! Он что, церковь какую ограбил, что ли? Это ж сколько стоит-то? И лук каков — я в княжеской дружине таких не видал! Нда-а…"
Сучок перекрестился на икону. Он и не догадывался, насколько ему повезло. Бурей пребывал нынче в том пьяно-лиричном состоянии, когда даже такой чёрной душе, какая гнездилась в теле обозного старшины ратнинской сотни, не только хочется странного и непознанного, но и пробуждается вера в человечество…
Не дай бог, если бы нелёгкая принесла плотника на Буреево подворье в другую ночь — самое малое, отделался бы он несколькими месяцами в лубках. Не ко времени неведомо каким образом сломавший ногу и оттого пущенный под нож кабанчик, сам того не желая, спас рабу божию Кондратию жизнь или, по крайней мере, здоровье.
— Садись, — прорычал хозяин, кивая на стоящий у стола сундук, и плюхнулся на лавку. — Тебя звать как?
— Зови Сучком. — Плотницкий старшина пристроил на стол жбан и опустился на указанное место.
— А во Христе?
— А к чему? — мастер приподнял бровь.
— Ты, хрр, в чужой монастырь со своим уставом не лезь! Ыть! — Рожа Бурея вдруг оказалась у самого лица плотника и обдала его крепким перегаром. — Хрр! Сглазу он боится! У нас тут всех по-крестильному зовут — не язычники, чай! Как звать, спрашиваю?!
— Кондратием крещён, — от такой отповеди Сучок слегка оторопел.
— А по отчеству? Ты меня, вон, у ворот уважил, — обозный старшина отодвинулся. — Так вот и я гостя уважить желаю!
— Епифановичем, — своеобразное вежество Бурея впечатлило забияку-плотника до печёнок.
— Ну, за знакомство, сталбыть! — Горбун черпанул из бадьи и поставил перед мастером полную кружку браги. Внезапно на его лице отразилась напряжённая работа мысли — ему-то пить было не из чего.
"Ха! Неужто прям из лохани хлебанёт, как из ковша? А что, этот может!"
Однако хозяин решил по-другому:
— Подь сюда, тупёрда[44] лядащая! — от его рёва дверь открылась будто сама собой.
— Тута я, хозяин! — забитого вида холопка испуганно жалась к двери.
— Ковш тащи! Гость у меня! — Бурей широким жестом указал одновременно и на стол, и на Сучка. — И пожрать ещё! Шевелись!
Холопку сдуло ветром. Не успел Кондратий в очередной раз подивиться царящим в доме порядкам, как на столе уже возник резной ковш немалого размера и несколько горшков и плошек с разнообразной снедью.
— Прими, гость дорогой, — Бурей, пошатываясь и лучась пьяным радушием, по обычаю протянул Сучку полный браги ковш.
— Благодарствую, хозяин. — Плотницкий старшина встал и с поклоном принял посудину.
— Ну, за знакомство, Кондратий Епифанович! — горбун воздел вверх кружку.
— А то ж, Серафим Ипатьевич! — Сучок от души стукнул ковшом по Буревой посудине.
Бражка пошла соколом и сразу ударила мастеру в голову.
"Ишь ты, вежество блюдёт. Как с медведем в берлоге пирую. А, была не была — не сожрет же он меня!"
— Ты, гостюшко, закусывай давай — уважь хозяина! — обозный старшина потчевал приземлившегося на сундук Сучка, не забывая при этом расправляться с мослом.
— Благодарствую, — плотник наугад схватил кусок жареного мяса и отправил в рот. — Хороша бражка.
— А то! — зверски ухмыльнулся Бурей и рявкнул: — Зачем пришёл?!
Сучок поднялся с сундука, оправил рубаху и отмахнул хозяину поясной поклон:
— Благодарствую, Серафим Ипатьевич, что не дал мне пропасть, смерть от меня отвёл! — Плотницкий старшина поклонился ещё раз. — Век за тебя бога молить стану! Должник я твой — не выпустили б меня живым! А сейчас прими дар малый, не побрезгуй! — Сучок протянул Бурею позаимствованный у Алёны жбан.
— Хррр! — от удивления малюсенькие глазки горбуна приобрели почти нормальные размеры. — Вот оно как! Благодарить пришёл, значит?
— Ага, — кивнул Сучок. — Я со всем уважением! Ты ж за меня — чужака — вступился. Не забудешь такое…
— О как! — Бурей запустил пятерню в свою гриву, некоторое время скрёб в затылке, а потом витиевато выругался и распечатал поднесённый жбан. — Ковш подставляй! За такое дело выпить надо!
* * *
Так случается в жизни — сидели два старых друга в приятном месте. Не насухую сидели. Давно не виделись, вот и говорили о том о сём: о житье-бытье, работе, семьях, старых похождениях и новых планах. Старым друзьям всегда найдётся, о чём поговорить. И тут входит третий, да так получается, что один из друзей этому третьему хороший знакомый, а другой в первый раз его видит. Как же тут товарища к столу не пригласить да с другом не познакомить?
Проходит некоторое время, и беседа уже идёт на троих — обязательно найдётся тема, которая для всех окажется интересной, а если подсевший ещё и хороший собеседник, так и вовсе…
И тут, как оно в жизни бывает, первый из друзей спохватывается — бежать надо! Дома, мол, семеро по лавкам, жена велела быть всенепременно. Хочешь не хочешь, а надо! Принимает он "на ход ноги", прощается и убывает к семейному очагу.
А новые знакомые остаются. Почему бы и нет? Разговор идёт. Время есть. Спешить некуда. Появилось, правда, некоторое неудобство, но не расходиться же, в самом деле? А тема разговора, того, к концу подходит. Надо как-то разговор продолжать. Поговорили об отбывшем к семейному очагу, супругу его помянули словом не злым, но добрым. Знакомых поискали и даже нашли. Так мало-помалу добрались и до "вечного" — кто чем занимается да чем интересуется. Чем живёт, так сказать.
Вот это разговор небыстрый. Особенно "не насухую" и если собеседники с пониманием — поперёк друг друга не встревают, авторитетом не давят, но опытом делятся. И начинает тут наружу выходить глубинное — о чём думали давно, но не решались сказать. Ведь всяк живёт со своим грузом и старается никому его не показывать. Ибо страшно! Страшно, что не поймут, а ещё страшнее, что поверят, а ты не сможешь. Вот и таят в себе до поры.
И тут попадается на пути случайный знакомый, вдруг незнамо как тронувший душу, и начинает человек потихоньку приоткрываться, а если собеседник умный попался — раскрываться, выплёскиваться без оглядки. Сначала один, потом второй. И не важно уже, а был ли тот первый "подкаблучник", что свёл их за этим столом, или не было его… Вот у Сучка с Буреем его не было, по крайней мере во плоти, а поди ж ты…
* * *
Они выпили, потом ещё, потом закусили, а разговор вился, вился, вился, и плотницкий старшина почувствовал, что от таких возлияний стремительно косеет. Оно и не мудрено, после утренних-то приключений.
"Эх, хорош Серафим, даром, что лешак горбатый, но ведь споит он меня к растакой-то бабушке! Гляди, опять наливает! И замолчал — только хекает…"
Бурей разлил хмельное, но в этот раз не кивнул гостю с традиционным "Будем!", а поставил посудину на стол, вперился в Сучка маленькими, глубоко посаженными глазками, вздохнул, как кузнечный мех, и с какой-то смертной усталостью в голосе спросил:
— А теперь правду скажи, на хрена припёрся?
— Спасибо тебе, лешаку, сказать! — Хмель уже ударил мастеру в голову, и нрав в который раз взял верх над благоразумием. — Порешили бы меня, коли не ты! Сначала я витязя того драного, а потом меня бы! А не веришь — выходи во двор!
— Гыы! Правда?! И всё?! — Злобный горбун изумлённо развёл руками, начисто игнорируя брошенный ему вызов.
— И всё! — Сучок привстал с сундука. — Да ещё посмотреть поближе на того, кто мной, ровно тряпкой, о забор хлестнул и не крякнул! Да поговорить ещё разве! Ничего мне от тебя больше не надо!
— А не побоялся, что пришибу? — На морде Бурея возникло заинтересованное выражение.
— Нет, не зверь же ты — был бы зверем, не вступился… — мастер помолчал, уставившись в стол, потом тряхнул головой и продолжил: — А если б и пришиб, так мне от того хуже не стало бы!
— Чего так? — Обозный старшина подался к собеседнику.
— А вот так! — Сучок рванул ворот рубахи. — В закупы мы всей артелью угодили и, похоже, навечно!
— За что? — невероятно, но в голосе Бурея прорезалось участие.
— Боярина убили… княжьего… — плотницкий старшина повесил голову и с усилием вытолкнул слова из глотки.
— Сукой был? — уже с несомненным участием спросил старшина обозный.
— Да не то чтобы сукой, просто достал всех хуже чирья на заднице! — Мастер так и не поднял головы. — Церковь мы ему ставили, обыденку[45]. По обету. Помер у него кто-то. Чего там ставить — два раза тюкнуть да три пёрнуть! — Сучок сам не заметил, как сбился на скороговорку. — А он пристал как клещ — всех извёл, язва! Ну, мы ему подмости и подпилили — думали, шишку набьёт да отстанет, а он вниз башкой сверзился да шею свернул!
— И что? — Бурей подсунул мастеру полный ковш.
— А то! — Сучок залпом высосал брагу. — Ободрали нас на суде, как липку — всё добро меньше четверти долга, а самих продали!
— Ах ты мать твою за левую заднюю! — Кулачище Бурея впечатался в столешницу так, что часть мисок и плошек перевернулась. — Вот жизнь! Хорошим людям никогда удачи нет! Вот ты, гляжу, человек… И ко мне по-людски, и вообще! А есть такие, что зверья хуже — и им всё! Вот, как батьке сотника Корнея, чтоб ему на том свете!.. — Обозный старшина сплюнул. — Давай выпьем, что ли, Кондрат?
— А давай, Серафим! — Сучок вскинул голову. — Жизнь, она, тварина, любит на четыре кости ставить — хоть давись, хоть волком вой! Хмельное, оно дела, конечно, не поправит, да спьяну дерьмо всякое меньше в глаза лезет — даже жить легче…
— Хрр! Верно сказал, Кондрат! — Бурей разлил брагу. — Чтоб оно полегче было!
Посудины стукнулись, собеседники, выпив, кивнули друг другу и принялись закусывать. Они и сами не заметили, как перешли грань, отделяющую случайный интерес от симпатии. Что-то изменилось в отношениях случайно встретившихся на жизненной дороге много повидавших и перестрадавших людей, и, подчиняясь неосознанному импульсу, Сучок задал вопрос из тех, что чужим не задают:
— А за что ты батьку Корнеева так?
Бурей вскинулся, сжал кулаки, глухо зарычал и начал привставать, но вдруг рухнул обратно на лавку. Несколько мгновений он сидел, почти уткнувшись головой в столешницу и свесив свои ручищи до пола, а потом принялся что-то неразборчиво бормотать себе под нос. Плотницкому старшине показалось, что в этом бормотании он разобрал слово "тятенька".
"Ох ты ёж твою! Что между ними такое было? Етит тебя долотом, Кондрат — доведёт тебя язык когда-нибудь до могилы…"
— Серафим, ты чего? — плотницкий старшина не на шутку встревожился. — Обидел тебя чем? Или чего похуже? Ты не рассказывай, коли невмоготу!
— Скажу! — Обозный старшина поднял голову. — Другого убил бы, а тебе скажу! Только выпьем давай сначала… Саднит!
— Давай, — Сучок наполнил посудины.
— Погляди на меня, Кондрат, — нравлюсь? — Бурей вытер рукавом усы и жестом остановил попытавшегося что-то сказать плотника. — Совсем я мальцом был, от земли не видать… Бабы-суки! Вон, говорят, тятенька твой… А я и кинулся… "Тятенька, тятенька!"… А он сапожищем в морду… Падла! Сотник Агей — Лис Бешеный! А потом ещё… и ещё… Все рёбра переломал… Батюшка мой с засапожником на него кинулся — он и его… Насмерть… А я его зубами… Тут бы он меня и убил, да сын его — Корней, сотник нынешний, не дал — отнял.
— Ох, ты ж мать твою скобелем! За что он тебя так? Дитё ж! Он что, совсем зверь-сыроядец был?
— Не перебивай! — Бурей отрицательно мотнул головой. — Я ж тебе говорю — бабы-суки! Какая-то б… слух пустила, что матушка моя от Агея меня прижила… Не дознался я — да и сколь годов прошло, пока дознаваться начал… А ведь я из сотничьего рода! Пращур мой первым сотником был! Только от всего рода я один и остался… Женился два раза — не живут у меня дети! И жёны умирали вскорости…
— Эхе-хе… Моя Софья вот тоже, — Сучок подпёр щёку ладонью. — Полгода вместе не прожили… Лихоманка… И её, и батюшку с матушкой. Вот и шатаюсь с тех пор промеж двор бобылем.
— И я бобыль… — Бурей как будто в первый раз посмотрел на собеседника. — Вот оно как, значит…
— Значит, так… — мастер согласно кивнул головой. — А что дальше-то было? Ты, Серафим, не думай, я не для забавы — ты выговорись, коль начал, а то хуже будет…
— А дальше принёс меня Корней к лекарке, — Бурей изобразил ухмылку, больше похожую на медвежий оскал. — Он из-за того, что за меня вступился, крепко с батькой своим рассорился. Сказывают, Бешеный Лис его всю дорогу до лекаркиной избы дрыном охаживал, да, поди, врут…
— Это да, дрыном убил бы к хренам, — кивнул Сучок.
— Врут — не врут, а со двора Агеева Корней в тот же день съехал, — обозный старшина ухмыльнулся ещё раз.
— А с тобой что?
— А меня лекарка выходила, только горбатым остался, — Бурей вцепился в край столешницы так, что толстенные доски захрустели. — А горбатому только в обоз! Глядишь, и в обоз бы не взяли — я ж половину слов выговорить не мог!
— Да ты что? А как же?
— Матушка Настёна вылечила. — На лице горбуна появилось совершенно для него невозможное выражение доброты, мелькнуло даже что-то похожее на улыбку.
— Та лекарка?
— Дочка её — лекарка нынешняя. Оттого и матушкой её зову, хоть и младше меня она…
— За то, что вылечила?
— Дурень ты, Кондрат! — Бурей от досады махнул своей лапищей. — Вроде умён, а такую хреновину ляпнул! Матушку она мне заменила — своей-то я не видел, родами померла… Упокой, Господи, её душу. И твоих давай помянем.
За помин души выпили, не чокаясь. Бурей захватил из миски горсть капусты и принялся с хрустом жевать.
"Это ж как его приложило! Тут любой озвереет… Как живёт-то на свете? Не, мне поменьше досталось".
— А с Агеем что? Расчёлся за обиду? — Сучок всем своим видом продемонстрировал, что в новом знакомом не сомневается.
— Дядьке моему это не по силам оказалось — квёлый он был, вот и забоялся против сотника идти, а я не успел, — скрипнул зубами Бурей. — Пошёл Агей лесовиков примучивать, те его опоили да под лёд спровадили. Даже могилки нет, чтоб помочиться! — обозный в сердцах махнул рукой и снес со стола несколько мисок. — Вот так, и кровью теперь не возьмешь: сын обидчика за меня же вступился! И кому мстить прикажешь? Тому, кто жизнь тебе спас? Или семени его? Да ещё напророчили мне, что ежели снова в Ратном Бешеный Лис родится, то не жить мне — прикончит…
— И что?
— А то! Родился! — ухмыльнулся Бурей. — Внук Корнеев — Минька. Сопляк борзый. После того, как ещё по снегу он с лесовиками схлестнулся, ратники его Бешеным Лисом звать стали. За дело — и впрямь в прадеда уродился! Ну, и как мне жить? И убить его нельзя, и не убить нельзя!
— Серафим, да наплюй! Врут все пророки! — Сучок сам не понял, почему ему вдруг до зуда в ладонях захотелось утешить и поддержать собеседника. — Я по свету немало шатался, насмотрелся! Им бы только в калиту[46] к тебе залезть — вот и плетут чего ни попадя, лишь бы позаковыристей! Давай выпьем лучше!
— А и давай, Кондрат! Как ты там говорил — спьяну дерьмо хуже видно? Подставляй ковш!
Они выпили ещё не один раз. Молча. Бурей вскидывал голову, опрокидывал в глотку содержимое кружки, скрипел зубами и снова свешивал голову до самой столешницы, а Сучок залпом высасывал ковш и тяжко вздыхал: то ли оттого, что вспоминал свою непутёвую и неустроенную жизнь, то ли хмель в пострадавшей башке шумел, как толпа подёнщиков на найме. Ни плотницкий, ни обозный старшина не закусывали — в горло не лезло.
После такого и не полезет. Так уж устроен человек: надо ему хоть изредка поделиться с кем-то своей болью, выпустить её из себя. А она, зараза, любит напоследок от души полоснуть когтями по сердцу. Только нет у неё больше прежней власти — на смену ей поднимается из нутра не менее глубоко запрятанная часть сокровенного — светлая: мечты, надежды, потаённые радости…
Вот тут пропадает и второй страх, а на смену ему приходят силы, убеждённость, готовность горы своротить ради воплощения своей мечты. И не страшно уже поведать об этом — ведь за столом в этот момент друг напротив друга две обнажённые души и видят друг в друге много чего, прежде всего, конечно, своё отражение. А если тела к тому времени уже языками плоховато ворочают, так это не беда — всё равно тут уже не языками разговор ведётся, и утаить ничего не получится.
Вот и Бурей после очередного возлияния поднял голову, обвёл мутными глазами горницу и вдруг хрипло прорычал:
— Кондрат… ты чего в жизни хочешь… а?
— Ну, ты… ик… спросил! — язык уже плохо слушался Сучка. — Хре-е-ен его знает… Тут… эта, в двух словах и не сказать!
— А ты с…кжи! — Бурея язык тоже подвёл. — Вот взьми… и скжи!
— Ик! И скажу! — Сучок попробовал приподняться, но рухнул обратно на сундук. — К-к-к-ррассоты хочу, вот!
— Хрр-р… — Бурей с пьяной грацией сначала влез рукой в миску с мясом, а потом рукавом вытер рожу, отчего она покрылась толстым слоем жира. — К-к-к-какой кр-р-расоты? Бабу, что ли?
— Дурень, ты… ик… Сер…фимушка, — Сучок одной рукой ухватился за стол, а вторую воздел вверх в указующем жесте. — Нии-че-гошеньки в красоте не п…нимаешь! И сундук у тебя… пляшет, вот! От гого…значит… и не пнимаешь!
— Кого "гого"? — Бурей озадаченно уставился на собеседника. — Хде он есть?! Из-за него, гриш, не пнимаю?
— Дык… ик… сундук! — Сучок воинственно выставил бороду. — Вертится! Оттого ни в жисть!
Бурей сосредоточенно засопел, вылез из-за стола, рикошетом от стены добрался до сундука и от души пнул его. Сундук с шумом устремился в противоположный угол, а Сучок, лишённый точки опоры, со всей дури приложился задницей об пол.
— Ты… ик… чего дерёшься?! — От падения плотницкий старшина немного протрезвел.
— Так не с тобой же! — Бурей недоумённо развёл в стороны свои лапищи. — С сундком! Ты сам хрил, что красоту из-за него!
— А-а-а! — Сучок поудобнее утвердил зад на полу. — Т. да… ик… и поделом ему!
— О! — Бурей крякнул, за ворот поднял артельного старшину с пола, вместе с ним проследовал к лавке, утвердил на ней полузадушенного гостя и утвердился сам. — Р-сказывай, что, хрр, за к-рсота т-кая, что она тебе баб нужнее?
— Погоди, лешак, — с натугой просипел мастер. — Чуть не удавил, ведьмедище!
— Ты, хррр, извиняй, Кндраш, — повинился обозный старшина. — Я… это… с радости могу и того… Давай выпьем лучше!
— Давай! — уже с меньшими усилиями просипел Сучок.
Бурей, попадая мимо посудин, разлил то ли брагу, то ли пиво — сотрапезники уже не очень понимали, что пьют. Ковш и кружка со стуком сошлись в воздухе, после чего их содержимое устремилось в утробы приятелей.
— Ик… Хор-рошо пшла! — доложил Сучок и ухватил со стола что-то съедобное.
— Ык! — подтвердил Бурей и последовал Сучкову примеру. Судя по хрусту, донесшемуся из его пасти, на зуб ему попало что-то мясное, причём с костями, но обозный старшина значения этому не придал.
— Ты р-ск-зать об-щал, — напомнил он приятелю и сплюнул особо упрямый осколок кости, который никак не желал разжёвываться.
— Сслушай, С-с-серафимушка, — Сучок постарался придать своему лицу одухотворённое, как у пророков на иконах, выражение. — Красота она… это во всём есть! Вон… лес шумит… небо там… солнышко… бабы поют… Вот значит, когда чего строишь вот… эта… вспоминаешь… особливо, когда терем…
— Бабы это хорошо, — Бурей изо всех сил закивал головой. — Особливо когда хрр… терем! Вот… брали, значится, на щит…
— А вот… ик… храм когда… белокаменный, — Сучок не слушал, что там ему отвечает Бурей, — чтоб… эта… как облако белый…чтоб к небу!
— Эт да! — морда Бурея из пьяной стала мечтательной. — Когда тело белое… хрр… оно… как в небо!
— Во-во! Всё ты… ик… Серафимушка… понимаешь, голубь! Чтоб как облако в небе… Своими руками… да головой!
— Кондраш, хрр, ты… эта…чего? — Бурей в величайшем изумлении воззрился на приятеля. — Когда баба… тело… ик… белое… А ты своими, хрр… это… руками! Грех это… ик! Особливо когда оно… того… после бани! Слушай, Кондраш, а своёй головой это как, а?
— С-с-с… бабой? Головой… ик? Н-не знаю! — Сучок выпучил глаза и замотал башкой, да так, что чуть не сверзился с лавки. — Эт-то г-г-греки, м-мать иху злодергучую… Вот они… ик… не по-людски… ик!
— А, гр-ки! Ну их в жпу! — подытожил Бурей и принялся ковыряться в зубах.
— И туда… ик… они… тоже! — кивнул Сучок. — Двай, эта… впьем, С-рфимшка!
— Хрр, давай! — Бурей разлил хмельное.
— Греки, они… ик… строить горазды! — Сучок попытался поймать ускользнувшую мысль. — И красоту… пнимают, вот!
— Ы? — заинтересовался обозный старшина.
— Только… ик… они, эта, сами ся… эта… серпом по этим… самым, — Сучок показал руками, как и по каким "самым".
— Что… хррр… фсе? — удивился Бурей.
— Не… ик… тлько те, знач, кто всё… по этому, к-к-как его, м-мать… ка-ка-ка… ккканону, вот!
— Хрр, вот нелюди! — глаза обозного старшины налились кровью. — Как мы их, хрр, на Дунае!
— От… ик… Серфимшка, истинно! — Плотницкий старшина взглянул на приятеля почти с обожанием. — Влёту… в них нет! А у меня есть!
— У тебя есть! — согласился Бурей. — Ты ж не серпом!
— Точно, Серафимушка! — от душевного подъёма мастер даже совладал с непослушным языком. — Есть он у меня! Глаза закрою и вижу! Белокаменный и ввысь возносится, аки лебедь, до неба самого, вот!
— Баба? — заинтересованно уточнил Бурей.
— Сам ты баба! Храм!
— Ну, хрр, если баба хорошая… Можно и в храм… Венчаться! — обозный старшина утвердительно кивнул головой.
— Да построить я его хочу! — возопил Сучок.
— Конечно, построишь! — ещё энергичнее закивал Бурей. — А то где венчаться?
— Да ну тебя! Наливай лучше! — махнул рукой Сучок и рухнул с лавки.
Бурей подхватил приятеля, водрузил его обратно, сунул в руки ковш и задал в высшей степени глубокомысленный вопрос:
— Ы?
— Бумздровы! — Сучок прекрасно понял приятеля.
— Ты, хрр, эт, Кндраш, дальше скзывай, — попросил Бурей и принялся закусывать.
— Вот, ик, Серфимшка, с соплячьих лет… значт, — принялся рассказывать о своей мечте мастер.
Бурей растроганно слушал, кивал, поддакивал и, видимо, из-за одолевшего его сентиментального настроения со страшной силой уминал всё подряд, что стояло на столе. Однако, занятый поглощением пищи и занимательнейшим рассказом косноязычного от возлияний плотника, обозный старшина не забывал о долге радушного хозяина и не раз подливал гостю, не забывая, впрочем, и себя.
— Вот… ик… ткой снаружи он и будет, Срфмушка, а снутри… — плотницкий старшина осёкся на полуслове: Бурей, с синим лицом, сидел молча, с закатившимися глазами, и не дышал.
— Серафимушка-а-а! — от вопля Сучка всполошились все окрестные собаки, однако Бурей остался тих, синь и бездыхан.
Мастер вскочил с лавки и принялся трясти друга за плечи. С тем же успехом можно было пытаться голыми руками вырвать столетний дуб — обозный старшина остался недвижим.
— Ты что ж, аспид, помереть тут удумал? — Сучок со всей дури попытался садануть кулаком по физиономии Бурея, однако попал по спине.
Обозный старшина вернул зрачки на место и издал звук, похожий на тот, который издаёт стаскиваемый с ноги мокрый и тесный сапог, крупно сглотнул и задышал:
— Ох, спси… тя… бог, Кндраш! — лёгкие Бурея работали не хуже кузнечных мехов. — Помр бы, кабы не ты! Дай рсцелую, дрг любзный!
Сучок попытался уклониться, но Бурей медвежьей хваткой облапил его, выдавил из лёгких весь воздух и расцеловал, щедро перемазав при этом застывшим жиром.
— Пусти, ведьмедина! Задушишь к едрёней матери! — последними остатками воздуха прохрипел мастер.
— Эх, Кондрат, где ты раньше был?! — дыхание у горбуна уже вполне восстановилось, даже язык лучше ворочался. — Никогда так душевно ни с кем за чаркой не сидел!
— От и я с тобой, Серафимушка! — Сучок от избытка чувств не только протрезвел слегка, но и пустил слезу пьяного умиления. — Не знал не ведал, что тут такие душевные люди живут!
— Давай ещё тяпнем, Кондраш?
— Давай! — согласился плотницкий старшина. — Только по маленькой, а то я с утра с Алёной — соседкой твоей… ик… сговорился. Крыша у ней… ик!
— Хррр… Неужто уже сговорился? — Бурей полез пятернёй в свою необъятную шевелюру. — Умеешь! Быстро ты, ить! Молодец, коли так! Она, ить, баба добрая!
— А чо там… ик… уметь-та?! — Сучок горделиво задрал нос. — Дранку… ик… перестелить… умеючи-то? Да раз плюнуть!
— Хрр, бабу с умом да умеючи легко уговорить, — согласился Бурей.
— Во-во, топориком тюк… — начал было Сучок, но осёкся — забыл, чего сказать хотел.
— Эт ты, хрр, врёшь… топориком, — замотал башкой Бурей, — Не успел ты Никона приголубить — я отобрал! А ты чего ёрзаешь-то?
— В нужник хочу! — отозвался Сучок, слегка посучивая ногами.
— Так иди! — милостливо разрешил Бурей, широким жестом указывая на дверь. — Тама он!
— Ноги не идут! — плотницкий старшина засучил ногами активнее: подлый мочевой пузырь от напоминания усилил свой натиск.
— Давай подсоблю! — Бурей попытался встать, но не смог. — Хрр, и у меня не идут!
— А давай, Серафимушка, вместе… Оно вместе сподручнее, мы в артели завсегда так, — Сучок ухватил ручищи Бурея и пристроил себе на плечи. — Ну, давай, встали! Раз, два — взяли! А теперь ножками… сперва левой, потом правой, а то обмочусь!
Друзья, упираясь лбами друг в друга, сделали несколько шагов и дошли почти до двери, но тут Бурей встал и шумно выдохнул:
— Погодь, Кондрат, тяжко чего-то! Мож, песню затянем? С песней на походе сподручнее!
— Давай! А какую?
— А счаз! — и Бурей во всю глотку заревел:
Будет плакать по мне, добру молодцу, Жена-жёнушка, раскрасавица-а-а. Пусть ей чёрну весть принесут поутру, Что вдовой вековать оста-а-а-анется. Приведут коня мово в поводу-у-у, Меч да бронь сберегут для неё-о-о, Мои други, передайте тогда-а-а-а И остатнее слово моё-о-о-о: Ты не плачь, не грусти жена обо мне-е-е Да за сыном лучше гляди-и-и. Меч ему отдай по весне-е-е-е И в поход его проводи-и-и-и.Бурей тяжело вздохнул, открыл башкой (руки-то заняты) забухшую дверь, набрал в грудь побольше воздуха и снова затянул песню:
Их го-о-оловы бу-у-уйны лежат в ковыля-а-ах, Над ни-и-ими лишь во-о-ороны вью-у-у-утся!Этот припев подхватил уже и Сучок. С такими вот завываниями друзья преодолели около трети той бездны вёрст, что отделяла их от нужника. Их славный анабасис сопровождался заливистым собачьим лаем и забористыми комментариями соседей насчёт "свербигуздов, по ночам шляющихся".
— Не, так не пойдёт! — вдруг заявил Сучок.
— Чего не пойдёт? — не понял Бурей.
— Песня не пойдёт! — мастер не на шутку рассердился. — Не дойдём! Унылая она!
— А какую надо? — насупившись, спросил обозный старшина.
— Бодрую! Про богатырей чтоб!
— Хрр, эт можна! — оскалился Бурей и тут же выдал на удивление бодро и трезво:
Будет плакать по мне, добру молодцу, Эх! Жена-жёнушка раскрасавица-а-а. Принесут ей чёрну весть — эх! — поутру, Что вдовой вековать о-о-останется. Эх! Приведут коня мово в поводу-у-у, ой-ля-ля! Меч да бронь сберегут для неё-о-о, эхма! Мои други, передайте тогда-а-а-а, твою мать! И остатнее слово моё, — ух, да мое! Ты не плачь, не грусти, жена, обо мне-е-е, эхма! Да за сыном лучше гляди-и-и, твою мать! Меч ему отдай по весне-е-е-е, эхма! И в поход его проводи, уй лю-лю!Под эту песню и вправду пошло лучше — до нужника друзья доковыляли резво и даже приплясывая. Обратный путь занял меньше времени — Бурей и Сучок знали уже, как скрасить его тяготы, да и прохладная майская ночь немного повыветрила из них хмель.
— Ох ты ж, едрит твою бревном суковатым, — удивился Сучок, глянув на небо. — Хорошо с тобой, Серафимушка, но и честь надо знать! Работать мне завтра! Давай на посошок, и пойду я.
— Хрр, итить его, только сели! — Бурей открыл дверь в избу. — Ладно, на посошок и всё!
Они выпили "на посошок", потом "стремянную", потом "на ход ноги", потом "за лёгкую дорогу", а потом Сучок с размаху шваркнул кулаком по столу:
— Не пойду никуда! С кем ещё так душевно поговорить, кроме тебя, Серафим Ипатьевич?!
— Хороший ты человек, Кондратий Епифанович! — Бурей облобызал друга. — Давай за это?
— Давай!
— От до чего же ты хороший человек! Почаще нам встречаться надо! — обозный старшина хотел хлопнуть мастера по плечу, но попал по голове.
Сучок упал с лавки на пол и захрапел. Бурей потряс храпящего друга, потом ещё… и ешё — Кондратий не просыпался.
— Хрр, спит! — Бурей сел на лавку. — И чего с ним делать? А-а-а, домой его надо! К Алёне!
Обозного старшину ничуть не заботило, что он думает вслух. Совсем даже наоборот — так легче было отлавливать разбегающиеся, словно тараканы в запечье, мысли.
— Он же её того… И ладно! — обозный старшина подкрепился из кружки. — Всё ж лучше Никона.
Тем, кто успел заснуть после вокальных упражнений друзей, спать пришлось не долго. Сначала от грохота проснулись псы по всему Ратному, а за ними подтянулись и хозяева. Ну, не могли соседи не высунуться из-за заборов, чтобы узнать причину безобразия.
Зрелище, надо сказать, было занятным: Бурей со всей мочи колотил своим кулачищем в Алёнины ворота, а на плече его похрапывал давешний лысый забияка. Да так сладко, поганец!
Наконец ворота отворились, и перед зрителями предстала наспех одетая Алёна, сжимающая в руке немалых размеров тесак.
— Бурей, ты что, совсем с глузда съехал?! — Гнев хозяйки аж плыл по воздуху.
— Не серчай, соседка, — Бурей постарался придать своему голосу кроткие интонации. — Я тут, хрр, эта, твоего Кондрата принёс! Ты его, смотри, не пришиби — он у тебя хозяйственный!
— Чего?! — отшатнулась от изумления Алёна.
— Кондрата своего забирай, грю, — Бурей вывалил Сучка прямо в Алёнины объятья. — Утомился он! А ему утром крышу крыть!
Алёна машинально подхватила тело. Сучок причмокнул во сне губами.
— Ты его береги, дружка моего сердечного! Совет вам да любовь! — Бурей смачно поцеловал воротный столб.
Алёна, будучи бабой умной, поняла, что спорить сейчас с Буреем — только давать соседям лишний повод поглумиться. Да и бесполезно, всё равно не переспоришь. А потому выбрала единственно возможный способ прекратить это безобразие: перехватила Сучка под мышку и под общий хохот захлопнула калитку перед носом соседа.
— Откуда ты на мою голову взялся, аспид? — раздалось из-за ворот. — Черти тебя принесли!
— Ну вот, даже спасибо не сказала! — обиженно изрёк Бурей и поплёлся к своим воротам, где уже маячила с факелами насмерть перепуганная дворня.
Утро у Кондратия Епифановича выдалось хмурым. В прямом смысле этого слова. Хмурый утренний свет, едва пробивающийся через волоковое оконце, хмурая Алёна, безжалостно растолкавшая его ни свет ни заря… А уж что творилось в голове, глотке и брюхе! Словом, мрачно, уныло и гадостно. Однако делать нечего, раз назвался груздём — полезай в кузов. Вот Сучок и полез. На крышу. Дранку менять.
На крыше было не очень. Даже очень "не очень", с бодуна-то! Да и утренняя прохлада бодрила. И работой не согреешься: дранку менять — дело кропотливое и махания топором из-за плеча не любит. Словом, терзала плотницкого старшину исконная русская мужская болезнь — утренний озноб, и от того озноба лезли в голову мысли всякие…
"Етит в бога душу поперёк и наискось да с продёргом! Алёна что, белены объелась? Пьяных, что ли, не видала? Нет, в сенях бросила, кожушком прикрыла, а с зарёй чуть не пинком подняла, ковш квасу сунула, плешь чем-то смазала и на работу… Вот едрён скобель! Да ещё и шипит, что твоя рысь: "Вы чего с Буреем наплели?" Хоть не прибила… Тьфу, бабы, чесать их бревном суковатым! Бурей-то тут причём?"
Бурей, как подслушивал, тут же вылез на крыльцо своего дома. Рыкнул, потянулся, ещё раз рыкнул, выхлебал чуть не ушат рассола, который поднесла ему зашуганная холопка, хлопнул её по заду, прямо с крыльца через полдвора справил малую нужду и только потом заметил Сучка, медленно перемещающегося от стрехи к коньку Алёниной избы.
— Здорово, сосед! — рев и улыбка обозного старшины могли напугать кого угодно. — Ты как после вчерашнего-то, Кондраш?
— Здорово, Серафим! — помахал рукой с крыши Сучок. — Башка трещит, язва!
— Так ты, хрр, похмелись! — участливо рыкнул Бурей.
— Рад бы, — в голосе мастера прозвучала тоска. — Да нельзя… Крышу вот…
— А-а-а! — осклабился Бурей. — Алёна твоя не велит, чтоб не сверзился? Она может — грозна у тебя баба!
— Чего?!
— Правильно, говорю, не наливает! — Обозный старшина наставительно погрозил пальцем. — Бережёт своего, чтоб не сверзился! Никона вот не берегла! Как она его поленом! Вот звезданёшься по пьяни, с кем мне тогда за чаркой посидеть? Ладно, бог тебе в помощь, Кондрат, ты заходи, если что, — и Бурей скрылся среди построек.
В голове у Сучка разом запели птички. Звонко так, заливисто… Да и перед глазами замаячило что-то, подозрительно похожее на звезды.
"Они что, повенчали нас уже?! Когда?! Кто?! То-то Алёна чуть с утра не пришибла! Ведь не было ничего! Или было? Не, не было! А как же? Да хрен его знает! Бабы, чтоб им! Язычищи до пупа! А крайним я остался… К Алёне вон уже третья соседка заходит и третья, как ошпаренная, вылетает… Чего делать?"
Сучок переместился повыше и принялся снимать подгнившие драни.
"Хорошо, что не сильно кровля подгнила — там дрань, тут дрянь… Рядами снимать не надо, всю перекрывать тоже, а то упарился бы тесать, да и из чего? Небогато леса у Алёны… Ладно, на крышу хватит… Сегодня и закончу".
Мастер пристроил ещё несколько драней.
"Закончишь — и что? Пойдешь, солнцем палимый? Ох, и дурень ты, Кондрат! Не валяется такая баба на дороге! Не хочу! Хочу не хочу — делать-то чего, чтоб остаться?"
Хлопнула дверь, и на дворе появилась хозяйка.
— Алёна! — Сучок решил ухнуть с головой прямо в омут. — Гляди, ещё и на амбаре крыша прохудилась! Поправить надо!
— И что? — неласково отозвалась женщина.
— Как что? Тут закончу — там займусь! — Мастер лихо крутанул ус.
— А успеешь? — Алёна пожала плечами.
— Должен! — ухмыльнулся Сучок.
— Ладно. — Хозяйка совершенно равнодушно двинулась дальше.
"Етит твою скобелем! Тут иначе надо!"
Иначе получилось не сразу, совсем не сразу. А может, и не иначе, а просто хозяйственные разговоры, которые упорно затевал мастер, подобно той капле, что, как известно, и камень точит, своё дело всё же сделали — ближе к обеду они с Алёной уже перешучивались и оживлённо обсуждали, что и как стоит поправить да переделать на подворье.
— Слезай, мастер! Обедать будем! — Хозяйка приветливо махнула рукой и скрылась за дверью.
"Фух, вроде оттаяла. А если нет? Не поймешь их, баб!"
Сучок, слезая с крыши, заметил очередную подглядывающую бабу, хмыкнул про себя, соскочил на землю, неторопливо умылся и двинулся в избу.
Алёна молча поставила перед плотником миску со щами, положила ложку и ломоть хлеба.
— Благодарствую, Алёна Тимофеевна, — Сучок постарался поклониться и почтительно, и игриво одновременно.
— Садись, мастер, — хозяйка не приняла игры плотника. — Ешь, давай! Не дело работника некормленым держать.
"Уела! Ну, баба!"
Сучок сел к столу. Неторопливо зачерпнул ложку, осторожно над куском хлеба донёс до рта, проглотил и с достоинством поблагодарил:
— Хороши щи, спаси тебя бог, хозяйка!
— На здоровье, мастер, — ещё более светским тоном отозвалась Алёна и устроилась на противоположном углу стола.
— Работу посмотреть не желаешь ли, Алёна Тимофеевна? — Сучок решил подъехать с этой стороны.
— Благодарствую, Кондратий Епифанович, — не слишком низко поклонилась хозяйка. — Ты мастер справный, пригляд за тобой не нужен, а мне недосуг.
— Отчего знаешь, что справный? — Плотницкий старшина хотел подмигнуть, но в последний момент передумал.
— Так сотник Корней других держать бы не стал, — совершенно спокойно отозвалась женщина.
В такой вот светской беседе прошёл весь обед. Как Сучок ни старался, Алёна оставалась лишь вежливой хозяйкой, приветливо беседующей с нанятым работником. Вот с той же хозяйской приветливостью, которая так хорошо известна дельным мастерам, и выставила она плотницкого старшину по окончании обеда обратно на крышу. Ровно, вежливо и с улыбкой.
"Что, Кондрат, зацепила тебя богатырша? То-то и оно… Так ведь и я её! Или нет? Играет, как лисица с мышом! Не-е-е, красавица, я супротив тебя, конечно, мелковат, да только мелкая блоха злее кусает! Так что, Кондрат, мышом-зверем тебе не бывать! Поглядим, Алёнушка, насколько тебя хватит от соседок трепливых отбиваться — они-то за тебя всё решили! А я и не против… О! Вот эта баба любопытная мне и поможет!"
Любопытная баба меж тем просочилась в калитку и шустро просеменила к Алёне, затеявшей во дворе стирку. Глазёнки незваной гостьи так и блестели от предвкушения — не успела калитка хлопнуть, а она уже преодолела полдвора. Алёна обернулась на стук, увидела посетительницу, и в воздухе тут же отчётливо повеяло намечающимся убийством.
* * *
А кто бы на месте Алёны не озверел? Мало того, что страхолюдный сосед посреди ночи принёс ей, в сущности, совершенно незнакомого и в дупель пьяного мужика, так ещё и языком своим поганым перед всем селом чуть ли не повенчал с ним. Ну, в постель уложил точно. Хуже того — всё это слышали соседки! А уж если сарафанное радио начало работать, то его уже не остановишь.
И не оправдаешься теперь, только хуже сделаешь. Лысый коротышка-плотник, похоже, всерьёз решил занять то место, что ему приписала молва, и клинья стал подбивать будьте-нате! Одно начало знакомства чего стоило: не каждый день и не из-за всякой женщины мужи оружно дерутся! Лестно, конечно! Только за такие подарки судьба плату требует — у-у-у!
Вот и Алёне выпало — не расплатишься: все её подруги, знакомые и, выражаясь суконным языком канцелярий, "лица, претендующие на вышеупомянутые звания", гуськом потянулись на Алёнино подворье, чтобы, масляно поблёскивая глазками и подхихикивая, сунуть свои губы прямо Алёне в ухо и прошептать: "Ну, как он, а?" или "И давно? А чего молчала?" Нынешняя посетительница была девятой.
С улыбкой мойры, собирающейся оборвать нить чей-то судьбы, Алёна обернулась к любопытной, в руке её качнулся тяжёлый деревянный рубель, однако сплетница ничегошеньки не замечала и беды не чуяла — дурной интерес гнал её на встречу с рубелем. Сверху, как кот с забора, наблюдал за ней Сучок.
"О! Хорошо пошла! Куда ж ты разлетелась, дура? Ох, быть тебе, баба, битой! Глазёнками-то как сверкает, а? Та-а-ак, раз, два-а-а… Давай, Кондрат!"
— Алёна, как зимовать-то будем?! Тут по всему подворью делать — не переделать! — Плотницкий старшина лихо подкрутил ус и подмигнул хозяйке.
Казалось, от Алёны сейчас займутся пламенем надворные постройки. Во взгляде разъярённой женщины сквозило обещание: "Погоди, сокол ясный, рано или поздно ты оттуда слезешь!" Рубель в её руке мелко подрагивал. Посетительница, между тем, колодой застыла посреди двора. Ну, не то чтобы совсем неподвижно — вращать глазами, открывать и закрывать рот, а также громко икать она могла вполне уверенно. Словом, баба являла собой картину того, что в будущем станут обозначать выражением "от радости в зобу дыханье спёрло" — сейчас она переживала высшую форму экстаза, доступную сплетнице: она видела и слышала! Сама! Своими глазами и ушами! Но плохо она знала Сучка — вовсе не для её удовольствия затеял он этот рисковый разговор.
— Один насест для кумушек твоих сколачивать запаришься! Это которая по счёту-то? — Сучок стремительно принялся закреплять первоначальный успех, давая хозяйке время опомниться и не испортить задуманное. — Ежели так дальше пойдёт, то через весь двор ставить придётся! И высоченный!
— А высоченный зачем? — Алёна сообразила, что плотник ведёт какую-то игру, и решила подыграть, ибо после ночных и дневных приключений терять ей уже было нечего.
— А как же иначе, Алёнушка? — Кондратий показал в улыбке все свои много пережившие зубы. — Коли низко излажу, под ногами путаться будут — вовсе житья от них не станет!
— Что верно, то верно, Кондрат! — эти слова Алёна почти пропела. — И что велик насест будет, тоже верно! Враз ты хозяйским глазом всё узрел! Они ж там ещё и друг дружку клевать начнут — одна сверзится, две заберутся!
— Истинную правду говоришь, Алёнушка! Пуху да перьев будет — у-у-у! — Мастер снова крутанул ус. — А вот нестись ни в жисть не станут! Сплошной убыток! Как зимовать-то?
— И ещё, Кондраш, ты б насест не через подворье ладил, а? — Голос Алёны просто истекал мёдом и ядом.
— Это как скажешь, хозяйка! — тут же отозвался с крыши плотницкий старшина. — Как велишь, так и сделаю!
— Тогда делай вокруг — прямо над тыном! Не хочу я по своему двору ходить да наверх поглядывать, как бы чего не то на голову не шмякнулось! — припечатала Алёна и уже сама подмигнула мастеру.
Пришлая баба, наконец, захлопнула рот, побагровела, как свёкла, развернулась и опрометью кинулась вон со двора. Сучок заложил в рот два пальца и оглушительно свистнул ей вослед. Баба под хохот соседей припустила ещё пуще.
— Так что с насестом-то? — сквозь смех снова спросил плотницкий старшина, радуясь своей удаче и тому, что не ошибся в Алёне — ох, не дура ему на пути попалась! — Ладить?
— Теперь и не знаю — ты ж всех клуш распугал! — Алёна картинно развела руки. — Не видать нам с тобой, знать, пуху!
На улице кто-то громко хрюкнул от избытка чувств.
— Стал быть, крышу доканчивать, Алёна Тимофеевна?
— Её, Кондратий Епифанович!
День потянулся своим чередом. Алёна хлопотала по хозяйству внизу, а Сучок работал работу наверху. Время от времени они перешучивались, случалось, что и подначивали друг друга, а то и просто чесали языками. И было им отчего-то хорошо и спокойно…
Солнце зацепилось нижним краем за верхушки леса, что рос за окружающей Ратное поляной, и застыло там, не в силах решить: закатиться ему за горизонт или погодить чуток. Сучок пристроил на место последнюю дрань, со вкусом потянулся, подобрал инструмент и, не торопясь, слез на землю.
— Закончил, мастер? — Алёна появилась на пороге избы.
— Закончил, хозяюшка!
— Тогда вечерять пошли.
Вроде бы ничего в Алёниной избе со вчерашнего вечера не изменилось, а поди ж ты — не получалось сегодня давешнего разговора, не протянулись вновь между хозяйкой и работником вчерашние нити. Даже удачная шутка, распугавшая со двора любопытных, не помогла. Не связывалось сегодня, и всё тут! А может, пытаться и не стоило — может, такие незримые эфирные связи должны сами возникать между людьми? Не любят они суеты и попыток пришпорить время. Или сами решают, готовы ли люди принять их? Кто знает, кто знает?
Ложки заскребли по дну мисок. Алёна встала и собрала посуду. За ней поднялся и Сучок. Повисла неловкая тишина. Сначала неловкая, а потом и тягостная, но никто не решался её нарушить. В подполье, занимаясь своими мышиными делами, заскреблась мышь. Алёна, очнувшись, подошла к сундуку, достала из него что-то завёрнутое в тряпицу и протянула Сучку:
— Благодарствую мастер, вот, возьми за труды.
— Спасибо, хозяйка, — хрипло ответил Сучок и, не глядя, сунул свёрток за пазуху. — Так я пойду?
— Иди, мастер, — Алёна на секунду запнулась, а потом добавила: — Спасибо тебе и за работу, и за беседу.
— И тебе спасибо, хозяйка! — Сучок надел шапку и, не оглядываясь, вышел из избы.
* * *
Все же интересно, что за штука такая — любовь и как она возникает? Многие пытались найти свой ответ на этот вопрос и даже находили, правда, никто не смог ответить на него до конца. Не дано это людям, да и надо ли? Не лучше ли бесконечно искать ответ, открывая всё новые и новые грани сей вековечной тайны? Ведь искали же Гомер, Овидий, Петрарка… Шекспир, Пушкин… Петя Иванов тоже искал и ведь нашёл! Причём своё, неповторимое.
Не избежал общей участи и Стендаль. Великий француз остроумно сравнил зарождение любви с кристаллизацией:
"В соляных копях Зальцбурга, в заброшенные глубины этих копей кидают ветку дерева, оголившуюся за зиму; два или три месяца спустя её извлекают оттуда, покрытую блестящими кристаллами; даже самые маленькие веточки, которые не больше лапки синицы, украшены бесчисленным множеством подвижных и ослепительных алмазов; прежнюю ветку невозможно узнать. То, что я называю кристаллизацией, есть особая деятельность ума, который из всего, с чем он сталкивается, извлекает открытие, что любимый предмет обладает новыми совершенствами".
Красиво, не правда ли? По Стендалю, эти любовные кристаллы, как и кристаллы природные, так же растут или умирают, в зависимости от того, в благоприятную или нет среду им случится попасть. Поэтому, когда зарождается любовь, так важно, чтобы между свиданиями проходил определённый срок. Дайте воображению влюблённого работать — это хорошо для кристаллов, но не дайте им перегореть…
Вот только не учел классик, что действует эта химия на каждого человека по-разному. И если у Сучка, как бы не впервые осознавшего, чего он сам себя лишил, ударившись в кобеляж, любовная химия заработала вовсю, то у Алёны — увы. Да и с чего? Кобелей она не видала, что ли? Да во всех видах. Одним больше — одним меньше. Надоели хуже горькой редьки, уже и поленом отбиваться приходится. Не девчонка сопливая, чай, распущенным хвостом не возьмешь. Не того она в мужах искала: надежности, хозяйственности, разума, рассудительности, словом, той пресловутой каменной стены, за которую и спрятаться не грех. А в петухе безмозглом, что в драку лезет да хвост распускает, какая надежность? То-то и оно…
Так что зря Кондрат перья свои помятые распускал и корнем хвастался — подобрала его Алёна не от того, что к витязю великому страстью воспылала, глядя на храбрость его былинную да плешь лучезарную, а чтобы не убили дурака ненароком. Убьют — Корней за своего работника спросит. Мол, совсем сдурела, баба — из-за тебя уже оружно дерутся и покойники случаются? Задницу-то прижми! И все — была честная вдова, а стала потаскуха. Оно Алёне надо?
Правильно, не надо. Вот и сбивала она плотницкому старшине кобелиный настрой задушевным разговором. И вынесла из того разговора только одно — не совсем козёл мужик, оказывается. Кой-какой интерес появился, только когда удалось Сучка к делу приставить — вот тут оказалось, что у мелкого забияки руки откуда надо растут, да и голова вроде бы варит. А уж симпатия какая-никакая возникла, только когда вместе от кумушек отбились. И ключевое слово тут "вместе".
Чувствуете разницу? А Кондратий не чувствовал. Вовсе. Так уж получилось, но мужчины и женщины смотрят на одни и те же вещи по-разному. Вот и трактовал он все сомнения в пользу обвиняемого, то есть себя, любимого. Не может мужик в себе сомневаться. Природой не положено, ибо незачем сомневающемуся размножаться. Оттого и разговор задушевный, и то, что по хозяйству пристроили, и то, что кумушек разогнали, и что за стол посадили, и что рубахой одарили, и даже то, что за порог выставили, — все добрым предзнаменованием счел.
И еще — черт знает, как это у женщин получается, но они, даже желая вовсе противоположного, все равно умудряются подцепить мужика на крючок…
Так что через три дня и четыре ночи после расставания, в самый правильный для роста кристаллов срок, в сумерках кто-то рванул дверь Алёниной избы.
— Не договорили мы с тобой, хозяйка! — решительно сказал Кондратий и переступил порог.
Кристаллы, понимаешь! Химия…
Глава 2
Июль 1125 года. Село Ратное и окрестности
Лошадиные копыта мягко стучали по пыльной дороге — лето в этом году выдалось сухим и тёплым. Кондратий Сучок лежал в телеге, жевал травинку и смотрел на макушки берёз, что медленно проплывали мимо. Солнце припекало, летела по ветру паутина, по небу плыли облака, мерно поскрипывали колёса — лежи себе да думай…
Вот и думал старшина: сначала о работе — тын в Ратном сгнил к растакой-то матери, да и расширить его велено, а людей и материалов хоть самому рожай — нет. Потом о зазнобе своей, Алёне — вот эту думу приятно было думать, ох, приятно! — а с Алёны мысли перескочили на её соседа, друга сердечного — Серафима.
"Вот бы с Серафимушкой за чаркой посидеть… Только с ним в этом Ратном и можно поговорить по-людски. Нет, Алёна, конечно, рыбонька моя и всё такое — кого хошь за неё порву. Слов нет: умница, красавица, хозяйка на загляденье, кулаками машет — и вовсе не подходи, насмерть пришибёт. Совет с ней держать — милое дело, умна баба, но баба же! Мужеского разговора по душам с ней все одно не получится, а вот с Серафимом в самый раз! Он хоть и похож на лешего, и злобности в нём на полную тысячу наберётся, а ведь добрейшей души человек!"
Размякший в телеге от дорожной скуки и нечастого досуга, Сучок перевернулся на другой бок, сунул в рот новую травинку и снова провалился то ли в дрёму, то ли в воспоминания.
"Эх-ма, Кондрат, ну и дурнем же ты был! Елду отрастил, плешь нажил, а всё как сопляк — ни хрена, кроме себя, не видел! Только о своей заднице и думал, да кидался на всех, что пес бешеный! Скажешь, нет? Всю артель по дури своей под монастырь подвёл! И не в первый раз! Ну да, извёл всех тогда Козлич-сука, да только подмости подпилить я предложил… Хоть все согласны были, но грех мой! Я старшина, а не хвост поросячий, остановил бы тогда всех, так и не было бы ничего. Ну и пусть бы бубнил боярин — не слушай дурака и всё, так ведь нет!
И на суде тоже… Привык всё горлом брать, а если что, так в морду! И прокатывало! А тут не прокатило — не смог свой нрав переступить и повиниться, гордыня обуяла… Сам потоп и всех за собой потянул… Так бы и сгинули, да повезло — хошь не хошь, а надо в ножки приказчику тому поклониться, что нас всей артелью в закупы взял! Да хозяину его, Лисову дядьке, тоже. Кабы не он, не попали бы мы сюда и башку мне на место никто не поставил бы…
О, Кондрат, как ты заговорил! То-то! Это перед другими ты можешь хвост распускать — себе-то признайся: и вправду Лисова наука впрок пошла! Как он тогда тебя! Б-р-р-р! Как вспомню, так вздрогну! Всяких видал, но такого, как он, — ни разу! Истинно, Бешеный Лис! Только бешенство у него управляется головой, а не жопой, как у тебя, дурня старого… А ведь пятнадцати годов нет.
Вот потому он и боярич, а ты, Кондрат, старшина артельный и под рукой у него ходишь… Да не ты один… Даже Первак этот против не смел дернуться. а уж он змеюка подколодная, каких поискать! Ему резать что курей, что людей! Как он тогда: "Прикажет убить — убъём! Даже не задумаемся!" Вот тогда-то ты и поплыл малёха, Кондрат, когда в глазёнки ему глянул. Они у него, как у гадюки. Б-р-р-р!
Ну а потом тобой Лис[47] самолично занялся. Вот тут ты, брат, и трухнул! Да ещё как трухнул! Помирать будешь — не забудешь! До тебя, дурня, сколько времени доходило: Лис тебя ломал, чтобы ты, пень стоеросовый, слушать его начал! Ведь всё он тогда про тебя понял. Только взглянул — и понял. До самого этого самого! Сопляк, а тебе — старшине артельному — о долге перед артелью да перед роднёй рассказывал! Как вспомню — стыдобища! Когда в закупы угодили, я ж артельных своих, почитай, за обузу числил! Сколько раз думал: "Да пропади вы пропадом, висите, как колода на шее — один бы я давно пятки салом смазал и поминай как звали!" А кому я один нужен-то? И кто с такой сукой, что своих бросила, дело иметь захочет?!
Так что трое у меня тут, кому я по гроб жизни обязан: Лису — за то, что меня понял и себя найти помог, цель и дело показал, Алёне — ну, тут всё понятно, да Серафиму — за то, что жизнь мне спас и другом стал. Ну, и артельные, само собой! Другой семьи у меня нету.
…И всё ж счастливый ты человек, Кондрат! Повезло тебе, даже тут повезло, выходит. Думал, что в кабалу попал, а оказалось — в учёбу! Ведь не один Лис тебя учит, а раз учат, стало быть, нужен ты им. Вот так-то!"
— Сучок, кончай ночевать! Ратное показалось! — голос Нила, Сучковой правой руки, вырвал плотницкого старшину из размышлений.
— Да не спал я, Шкрябка, — думал. — Старшина сел в телеге.
— О чём думал-то? — мастер обернулся через плечо.
— О том, что повезло мне.
— С чем повезло-то? — прищурился Шкрябка. — Выкладывай, давай!
— Не с чем, а с кем, — Сучок сплюнул травинку, — с вами, рукоблудами, да с Лисом. Что бы я без вас делал?
— Эх, Кондрат, что ж ты за человек такой уродился? — Нил бросил вожжи и усмехнулся. — Не поймёшь, то ли похвалил, то ли облаял! А с Лисом и правда повезло. Всем!
— Похвалил, Шкрябка, похвалил! — Сучок виновато кивнул головой. — Куда я без вас!
Нил тронул лошадь вожжами, под колёсами телеги загромыхали мостки. Плотницкий старшина сел и впился намётанным глазом зодчего в ратнинский тын.
— Эх-ма, Шкрябка, нам что, разорваться? — мастер кивнул головой в сторону изрядно пожившего частокола. — И дома городьбу заканчивать надо, и тут приниматься. А кем, а из чего? Чую я, Шкрябка, хрен староста нам даст, а не брёвна! Я бы нипочём не дал!
— Погодь, Кондрат, — возница чуть заметно ухмыльнулся, — ты понял, что сказал-то?
— А чо?
— А то, Сучок Епифанович, изрёк ты: "Дома городьбу заканчивать надо" — оно и взаправду так!
— Точно! — плотницкий старшина хлопнул себя по бокам. — Стало быть, не я один?
— Все, Кондрат, все! Особливо как про семьи узнали, да как Лис нам первую выручку за доски отдал, — мастер помолчал. — Вот тогда до всех и дошло — пора корни тут пускать… А помнишь, как всё начиналось?
— Да как не помнить…
* * *
Сучок вновь ощутил чёрное беспросветное отчаяние, которое гнуло артель на пути из Турова в глубь погорынских болот, и даже передернулся от воспоминаний.
"Да-а, было дело… Пока плыли, думалось — попали. Ворон костей не заносил — иначе и не скажешь! Где Новгород-Северский, где Чернигов да Переяславль, не говоря уж про Киев? Даже Туров — и тот где? Одна задница кругом, а из задницы той тина болотная торчит. И как бы не навеки.
Эка ты заговорил, Кондрат! А на ладье, помнится, всё матом да матом…
Ладно, приехали, кое-как устроились да на работу наладились. И ладно бы работа путная была, так нет — баловство боярское. Это потом поняли, что не баловство…"
— Помнишь, как усадьбу потешную Лису рубили? — Нил будто прочёл мысли своего старшины.
— Как не помнить — тяп-ляп, лишь бы сразу не упало! — Сучок сплюнул.
— Да ладно тебе, — хмыкнул Нил, — напраслину возводишь. Без души работали, это верно, но на совесть! Эх-ма, излаялся я тогда, что хреном груши околачиваем заместо дела, а потом плюнул — баловство-не баловство, а резаны за каждый день идут, так что пусть его.
— А оно и не баловство вышло, — Сучок стариковским жестом огладил бороду.
— Да, не баловство, — слегка приуныл Нил, но потом улыбнулся. — А ведь неплохо выстроили, раз Михайловы жеребцы стоялые её по сю пору не разнесли!
— Дык, не обучены мы по-иному. Совесть да гордость не позволяют ляпать, а ещё помню я, что батька твой сказывал, как во времена оны за худую работу с плотниками рассчитывались.
— Про пенёк?
— Про него, родимого! — артельного старшину передёрнуло. — Как, значится, пенёк расщепляли, клинышек в расщеп загоняли, а потом туда же всё мужское хозяйство мастера-ломастера, а клинышек вон! И сиди-и-и-и, сокол ясный…
— Оно и правильно, — Нил рефлекторно почесал в промежности, — худая работа хуже воровства! Особливо наша.
— Угу! — кивнул Сучок. — Надо кой-кому из молодых бывальщину эту рассказать, чтобы проняло.
— Швырку, что ль? — Шкрябка опять почесался.
— Ему, — хохотнул плотницкий старшина. — Никак за ум не возьмётся, заовинник[48]! Вроде к тонкой работе у него способность есть. Только дурь из него повыбить да наставника бы хорошего. Но вот те, Шкрябка, крест — ещё чего учудит, сам племяша своего на пенёк и пристрою! Пущай сидит!
— Сизым кречетом! — заржал Нил. — Помнишь, как он с вьюшками-то? Чуть всю поварню не спалил, когда девку свою очередную тама урабатывал.
— Помню! — хрюкнул Сучок. — Тоже ведь думали — баловство! Ну кто так строит-то? Я ужом изворачивался, чтобы от них отбрыкаться!
— Да уж, Плава сказывала, какую рожу ты перед Лисовинихой состроил — чисто блин, мёдом намазанный.
Нил скорчил умильно-благостную морду и запищал тоненько:
— Ну, так и решай, матушка-боярыня: не велишь мне на кухне в дымоходе эти дырки вертеть, так оно мне и не надо! А велишь… что ж, ваша печь, мы-то себе и на костерке на артель чего-нито сварим, мы люди привычные… А то вон Плава нас чуть помоями не окатила, за наше старание-то…
— А ты где был? — Сучок в свою очередь скорчил зверскую рожу. — Вместе решили, что нам эти вьюшки, как зайцу подковы!
— А я что, дурной, под помело да помои подставляться? — Шкрябка подмигнул своему старшине. — У нас на такие дела Кондратий Епифаныч по прозванию Сучок имеется, чай, старшина артельный — ему по чину положено!
— Ох и сволочь ты, Шкрябка!
— Сволочь, но хитрая! Сам ведь баял, что годный зодчий — это хитрый лентяй, — Нил опять подмигнул.
— Будя ржать! И правда без души работали! Даже когда Лис нас в оборот взял, не поверили. Я сам и не поверил!
— Эт верно, — Нил за разговором не заметил, что запряжённая в их телегу коняга давно встала на месте и принялась объедать траву то с одной, то с другой стороны дороги. — Помнишь, как девичий терем ладили? Знали, что самим там жить, а всё одно! Нынче здесь — завтра там, тут закончим — куда ещё пошлют… Вроде и ладно делали, а жили, как свиньи в берлоге!
— Гыы, гляжу, Шкрябка, запало тебе, как нас тогда Лёха облаял!
— А то! Он лаяться мастер. Как завернёт — закачаешься! Вот я и того, пользую помаленьку.
— Да, где только набрался, едрит его долотом?
— Уж где набрался, там и набрался…
— Слушай, Шкрябка, а ты когда впервой поверил, что выкупимся? Нутром поверил, не башкой?
— Эхе-хе, не знаю, как и сказать, Кондрат. Наверное, когда первую доску с лесопилки пощупал. До того всё не верилось…
— Ох, врёшь! — Сучок подкрутил ус. — А то я не помню, как ты топором играл, когда лесопилку ладили!
— Ладно, а сам-то! Колёса свои облаживал — аж целовался с ними! Думал, крайнему колесу присунешь сейчас, Сссучок! — Развеселившийся Нил сбил со своего старшины шапку.
— Ах ты, хрен гонобобельный! — Сучок схватил друга за шкирку и ткнул носом в сено, устилавшее телегу.
Привлеченная вознёй лошадь подняла голову и обернулась. Ездоки, будто ребятишки, кувыркались в сене, наплевав на то, что до ратнинских ворот оставалось сотни полторы шагов. "Идиоты", — фыркнула лошадь, а может, подумала. Или не подумала. Во всяком случае, коняга презрительно посмотрела на дурачившихся людей и, потеряв к ним интерес, схватила крепкими жёлтыми зубами пучок сочной травы.
— Вы чего там творите, дуроломы?! — донеслось с тына. — Аль свербит где?
Плотники вскинулись, беззлобно послали вопрошающего, оторвали лошадь от увлекательного процесса поглощения пищи и направили её в сторону ворот.
"Сволочь! Кто тебя за язык тянул?!" — ясно читалось в лошадином взгляде, устремлённом в сторону не в меру бдительного караульного.
— Тьфу, Кондрат, не по делу мы с тобой резвиться начали! — Нил зябко передёрнул плечами. — Это сейчас попёрло нам, а завтра? Сам знаешь, как удача поперёк становиться умеет. Вот закупные грамоты свои назад получим, тогда и поскачем!
— Верно, Шкрябка, — Сучок построжел лицом и дёрнул рукой в защитном жесте. — Тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить!
До подворья ратнинского старосты добрались без приключений. Пока ехали по селу, плотницкий старшина старательно приводил себя в нужное состояние и Нила не забывал накручивать: не время им сейчас благостью душу баловать — предстояло делить лес с дальних ратнинских росчистей, а такое дело, как делёжка строительного материала, с Адама и Евы без ругани не обходилось.
Несмотря на все свои благонамеренные и совершенно правильные размышления по дороге, Сучок начал разговор со старостой Аристархом, как привык, — с наезда. Нет, вежество, разумеется, соблюл: на иконы перекрестился, хозяину поклонился, о здоровье спросил, чару квасу с дороги принял, но как до дела дошло…
— Слушать ничего не хочу, Аристарх Семёныч, ты мне зубы не заговаривай! — Плотницкий старшина аж подпрыгивал на лавке. — Крепость наша — она крепость и есть! Во всякой земле крепость всему голова, а тын твой подождёт! Он, конечно, подгнил, да пока не валится!
— Во-во! — тут же ехидным тоном встрял Нил, хорошо усвоивший способ своего старшины вести дела привычно ему подпевая. — Тут дело верное! Куда все воевать ходили? За болото! А с той стороны что? Правильно, крепость! Ну и где защита от супостата нужнее? Мы, чай, не первую крепость ладим и в этом деле понимаем. Где их ставить — тоже. В Новгород-Северском княжестве научились, не сомневайся. Там Степь ря-ядышком… Так что, Аристарх Семёныч, муж ты нарочитый, староста — поискать таких старост, по селу видно — тебе бы посадником быть, а лес всё же отдай. У нас он нужнее!
— Во-во! — не давая ратнинскому старосте и слова вставить, подхватил Сучок. — Вот посадником мы тебя и сделаем! На следующий год. Как крепость нашу достроим, так на месте Ратного такой городок отгрохаем — закачаешься!
— Угу, — почти лениво отозвался Аристарх, нисколько не впечатленный напором плотников. Даже не рассердился. — Красно говоришь. Только брёвен я тебе всё равно не дам!
— Нет, ты послушай Аристарх Семёныч! — снова бросился в бой Сучок, не сбавляя тона.
…Разговор заходил на пятый круг. Сучок с Нилом взмокли, наскакивая на непробиваемого ратнинского старосту. Тот даже не отмахивался от назойливых плотников, а, да простят читатели за избитое сравнение, просто пёр через их аргументы, как атомный ледокол через тонкий лёд, вместо гудков изредка хмыкая в бороду. Мастера перепробовали всё: убеждали, улещивали, устраивали пантомиму, разыграли целый мини-спектакль, хоть ни о театре, ни о спектакле и понятия не имели. Тщетно. Аристарх оставался непрошибаем.
Словом, всё как всегда. Наверное, и во времена строительства египетских пирамид начальник отдела снабжения треста Фараонпирамидспецстрой, одетый в бараний парик и белоснежную льняную юбку, так же мурыжил несчастных древнеегипетских прорабов и начальников СМУ. Через века поколения главных снабженцев, этих, с точки зрения прорабов, помесей пауков с хомяками, несут знамя с нетускнеющей надписью на нём: "Хрен тебе, а не материалы!" И в двадцать первом веке ситуация ничуть не изменилась, любой прораб может это подтвердить. Словом, скандала никто не хотел — скандал был неизбежен!
— Не убедил ты меня, старшина, — зевнул староста в ответ на очередной поток красноречия плотников.
— Да етит тебя долотом! — взорвался Сучок, остервеневший от спокойствия собеседника больше, чем от любого лая. — Уселся жопием на свои брёвна — ни себе, ни людям! Гузно не сгниёт?!
Аристарх откинулся на лавке, заложил большие пальцы рук за пояс, с интересом глянул на Сучка и слегка покивал головой: мол, давай дальше. От этого плотник вконец вызверился.
— Чего лыбишься?! Обобрал как липку — из говна и палок строить буду! Не твоё — так и ладно?! Да долбись оно конём! Думаешь, управы на тебя нету?! Хрен тебе! — Сучок вскочил и сунул дулю чуть не под нос старосты. — Надо будет — до самого сотника, тьфу, мать твою, боярина Корнея дойду — сам на горбу лес в крепость потащишь!
— А ну сядь! — Аристарх не изменил позы, да и голоса почти не повысил, однако плотницкий старшина плюхнулся обратно на лавку, а Нил так и вовсе к ней прирос. — Ну-ка, глянь!
Сучок глянул. Нил, судя по тому, как он ёрзнул на лавке, тоже. Напротив мастеров сидела даже не смерть — ничто. Чёрное такое, маслянистое, изредка подёргиваемое лёгкой рябью. И спокойное. Нечеловечески спокойное. Вот только имелась у этой почти неподвижной глади одна занятная черта — способность обращать в себя всё, до чего дотянется. Без суеты, без злобы и навеки. Сучок это понял.
"Бррр, мать твою через корыто, это что ж такое?! Кто ж в нём сидит-то?! И к себе тянет, тянет… Не хочу! Отвали на…! Изыди, Сатана! Тьфу, б…! Не могу больше! Отпусти!!!"
Колодцы пустоты в глазах старосты медленно погасли. Сучок зябко передёрнул плечами. Рядом судорожно выдохнул Шкрябка. Аристарх опёрся локтями на стол и неласково оглядел мастеров.
"Тьфу, хоть глаза человеческие стали! Да ну его кобыле в трещину, такому перечить! Хрен с ними, с брёвнами — живыми бы уйти! Не то идол, не то упырь какой! Куда ж я попал-то?"
— Не усрался, едрён дрищ? — с неласковой ухмылкой осведомился староста.
— Нет вроде, — не совсем твёрдым голосом ответил Сучок. Ни врать, ни ерепениться ему что-то не хотелось.
— Ну и добро, а то отмывай потом за вами, — Аристарх несильно шлепнул ладонью по столу. — Теперь слушай.
— Слушаю.
— Ну, ты и наглец, — хохотнул староста. — Хотя, не был бы таким ерохвостом[49], давно бы ворон кормил.
Плотницкий старшина смолчал.
— Поучить тебя вежеству, конечно, следовало бы, — Аристарх поёрзал на лавке, устраиваясь поудобнее. — Ишь чего удумал — меня в моём дому да по матери! Однако прощаю. Знаешь, за что?
Сучок опять не проронил ни слова.
— Ну, я жду!
— Винюсь, Аристарх Семёныч, прости за обиду, — плотницкий старшина, с усилием подавив дрожь в коленях, поднялся с лавки и поклонился. — Не со зла я, для дела!
— О! — Ратнинский староста поднял вверх указательный палец. — Для дела! За то и прощаю. И не только за это.
— А за что ж ещё? — малость ожил Сучок.
— А вспомни, как ты меня овиноватил, когда лаялся?
— Как-как, обыкновенно!
— Это лаялся ты обыкновенно. Думаешь, я тут с титешных лет сижу и заходов вашего брата не знаю?
— Да уж, убедились, — Нил после долгого молчания осмелился подать голос.
— О, и подручный твой оттаял, — Аристарх поманил Нила пальцем. — Давай, мастер, поближе придвигайся. Тебе тоже послушать не во вред.
Плотник кивнул.
— Так о чём я? — Староста оглядел собеседников. — А, вот! Не вспомнил, старшина, как ты меня облаял?
— Нет, — Сучок развёл руками. — Вроде конём это самое предлагал, воеводой пугал, не знаю…
— Да, Кирюхой меня ещё не стращали, — хохотнул Аристарх. — Только не о том речь. Ты мне, соколик, вот чего сказал: "Не твоё — так и ладно?!" Было дело?
— Угу, — синхронно кивнули плотники.
— А раз так, значит, крепость — это ваше дело? — Аристарх старательно выделил слово "ваше".
— Ну, это, как бы… — замялся Сучок, — чьё ж ещё? Мы ж плотники.
— И в прибыток у вас идёт от того, как быстро сделаете? По рукам ударили, запивное серебро[50] получили, а как достроите, так вам и остаток платы положен?
— Нет, хозяин по пять ногат подённой на артель считает в счёт долга, — Сучок непонимающе пожал плечами.
— Так, значит, вам, мастера, резону нет быстрее строить, — усмехнулся Аристарх. — Работник спит — служба идёт, а тут ещё досок на продажу напилить побольше можно, чай, в свою калиту, не хозяину, так?
— А откуда ты про доски-то? — открыл рот Сучок. — Мы ж меж собой только!
— А у меня, по-твоему, глаз нет? — подначил староста. — Или из ума я выжил? В Писании что сказано? "Ищите и обрящете, толците и отверзется". Вы лучше на вопрос отвечайте — не с руки вам быстро крепость строить, так?
— Так вроде, — плотники дружно заскребли в затылках.
— А чего ж тогда вы меня в моём доме облаяли, что вам леса не даю, от чего стройка стоит? Даже конём покрыть грозились, а? Вам же быстро построить в убыток, так? Здесь вам какая-никакая, а воля, а в другое место хозяин пошлёт, так там по-всякому повернуться может, а ногат, один хрен, пять в день и от досок барыша нет. Так чего же? Или тот лес на доски для себя пустить задумали?
— Нет, Аристарх Семёныч, не думали, — помотал головой Сучок. — У нас с Лисом ряд — доски из того леса трём, что он выделит. Тут строго, как урядились, так и делаем.
— А чего ж тогда?
Плотники переглянулись, но что ответить не нашлись.
— Молчите? — Староста уже не хмыкал. — Так я за вас скажу. Прикипели вы к крепости, хоть сами, козлодуи, этого ни хрена ещё не поняли! И работать стали на совесть, как и раньше, до кабалы. С огоньком! Надеетесь на что-то, так? Своё там почуяли?
— Выходит, так, — плотницкий старшина в очередной раз полез скрести плешь.
— Выходит, — кивнул Аристарх. — А кто вас довёл до жизни такой?
— Лис! — Сучок кивнул головой. — Да, Лис!
— Не только, — покачал головой староста, — тут одним Михайлой не обошлось. Хоть он тебя и окоротил, и к делу приставил, и интерес дал, да не всё это.
— Как не всё? — вскинулся Сучок.
— А ну, остынь, — погрозил пальцем Аристарх. — Михайла парень умный, да только парень еще. Думаешь, он своей волей отроков учит, крепость ставит, вас объезживает?
Плотницкий старшина пожал плечами.
— То-то, не знаешь, — Аристарх огладил усы. — Своей, да не своей!
— Это как? — вытаращил глаза Сучок.
— А так! Голова этому делу — дед его, Кирюха, а для вас, козлодуев, воевода Погорынский Корней Агеич Лисовин. Он внука послушал, дело ему доверил и через то учит! А Михайла вас. Вот и смекай, какой это внук и какой у него дед. И кого в наших краях держаться надо. Поняли, мастера?
Плотники кивнули. Похоже, им теперь только и оставалось кивать да в башке чесать. Аристарх прочистил горло, налил себе квасу, выпил и продолжил:
— Ну, поняли, теперь думайте дальше. Раз есть парень, что вас взнуздал, в оглобли поставил, а вы без кнута везёте и хвостами машете, и есть его дед, в воле которого внук ходит, есть мать этого парня, братья, то что?
— Род, — Нил опустил голову. — Слышишь, Сучок, род.
— О, правильно понимаешь! — Староста одобрительно кивнул помощнику Сучка. — Род Лисовинов. Во всём Погорынье самый сильный. И вы к нему через Михайлу прилепились, чего доселе так и не поняли. Так и Минька еще не понял, сколько народу за себя взял, едрён дрищ! Вот и приходится нам, старикам, за вами следить! Это понятно?
— Вроде…
— Тогда дальше слушайте. Кто есть Корней Лисовин?
— Воевода, сотник ратнинский, — вразнобой отозвались плотники.
— Угу. И воевода, и сотник, — Аристарх слегка насупился. — Ратнинский! А Ратное что?
— Село, — Сучок даже руки развёл от удивления руками.
— Дурак! — староста дёрнул щекой. — Ратное для всей округи град стольный, хоть и село. Княжьему Погосту дани из-за наших мечей везут, ну, и нам с тех даней перепадает.
— А главный в Ратном ты? — Нил в упор взглянул на Аристарха.
— И опять правильно догадался! — староста рассматривал Нила с непонятным Сучку интересом. — Наше Погорынье Лисовинами возглавляется, да ими не заканчивается. Они дело затеяли: не только ближнюю, а и дальнюю округу под руку себе привести, и все, у кого голова на плечах, за них стоят. Только и у Ратного свой интерес имеется — городом стать, и лесовикам это дело по нраву — будет куда товар сбывать, и Лисовинам тоже — они и с этого своё возьмут. И вам тоже выгодно.
— А нам-то чем? — Сучок недоумённо воззрился на старосту.
— Так при городе плотник голодным не останется! Особенно если он в том городе или рядом живёт, понял, едрён дрищ?!
— Теперь понял. Оттого лесу и не давал?
— И от этого тоже, — усмехнулся Аристарх. — Князю нужен город, а городу нужно вече, чтобы князь себя не забывал. Корней не князь, но и воеводы за овином не валяются.
— А вечу нужен посадник, — осторожно протянул Сучок.
— Угу, — в свою очередь кивнул Аристарх. — Оттого и слежу, чтобы кое-кто порты не порвал, широко шагаючи. Мне в земле покой нужен. Вам тоже. И внукам вашим.
— Вон ты как поворачиваешь… — Сучок уже привычно полез чесать в затылке.
— Так и поворачиваю, — кивнул староста. — Не бойся, ни против Михайлы, ни против Корнея идти не заставлю. Мне надо, чтобы вы всей артелью тут жить остались — город строить. И крепость тоже. Одному без другого не стоять, уразумели?
Плотники в очередной раз дружно кивнули.
— Ну, коль уразумели, то давайте лес делить, — усмехнулся Аристарх.
— Угу, — обречённо выдохнули мастера.
— Значит так, — староста потёр руки, — дам я вам на крепость три лесины из десяти.
— А… — начал было Сучок.
— Цыц! — с улыбкой цыкнул на него Аристарх. — Три лесины из десяти. И одну сверху дам вам на артель, но не просто так. Из четвёртого бревна напилите досок, свою часть возьмёте, как с Михайлой уговорились, а остальное сюда. Идет?
— Договорились, — уныло кивнул головой плотницкий старшина. — До нитки ты нас, Аристарх Семёныч, обобрал, себе в убыток работать станем.
— Опять своё запел! — Аристарх хлопнул ладонями себя по бёдрам. — Что ты, как баба, едрён дрищ, всё на своё поворачиваешь? Ты меня чем слушал — чем на лавке сидишь? Где тут тебе убыток? Домом обрасти, корешок пустить, выкупиться свободно… Уж мы с Кирюхой сделаем так, что свояк[51] его вас, куда Макар телят не гонял, не зашлёт. И с семьями подсобим, если не подгадишь, конечно. Ну, так где твой убыток?
— Ты, Аристарх Семёныч, в купцы податься не думал? — Сучок развёл руками. — С тобой торговаться, что с жидовином: и куны нет, и топора нет, да ещё и куну должен!
— Спасибо на добром слове, мастер, — староста с улыбкой поклонился. — Знал я, непременно сговоримся.
— А что тут в городке ставить надумал, Аристарх Семёныч? — плотницкий старшина решил сменить тему.
— Думал городни по валам с угловыми и надвратными башнями — и побольше нынешнего, а по посаду частокол, да теперь погожу.
— А чего?
— Да больно любопытно мне, как вы Лисовинам крепость ставите, поглядеть хочу, что выйдет. И вас, мастера, послушать. А по увиденному и решу — время есть, всё одно леса на такое до весны не набраться. А пока давайте, излагайте, чего там удумали.
Собеседники углубились в обсуждение новых веяний крепостного строительства. Ратнинский староста, оказывается, и в этом деле понимал и не только понимал, а был въедлив, аки клоп. Судили, рядили, обменивались мнениями. Даже чертили мокрым пальцем прямо по столешнице, да так, что чуть мозолей себе не натёрли.
Потом разговор свернул на заготовку леса, и Сучок, хоть и сам не хотел, выдал немало ценных советов о том, как правильно подсекать деревья, чтобы быстрее сохли на корню, как валить, как вывозить и как хранить. Аристарх слушал так, что становилось ясно: ничего не забудет и не упустит.
Между делом договорились и о ремонте тына, чтобы совсем уж безобразия не допустить. Сучок и сам не заметил, как согласился. Даже начерно прикинул, сколько народу понадобится. Аристарх кивнул, мол, будет народ. Сговорились, что тын подлатают осенью после полевых работ, а вот размечать будущие городские укрепления и готовить на них роспись[52] договорились не откладывать. Плотницкий старшина сам дивился своей покладистости, но соглашался. Один раз только осмелился сказать поперёк:
— Аристарх Семёныч, дело оно всё хорошее, но мне на Лисовинов хозяином работать велено. Без их слова никак!
— С Корнеем и Михайлой сам договорюсь, — кивнул староста, — они возражать не станут, даже сами тебе прикажут.
— А что мы со здешнего городового строительства иметь будем? — Нил, видимо, решил, что если старшина совсем из ума выжил и готов работать даром, то надо брать дело в свои руки.
— Не обидим, — Аристарх поднял руку в примирительном жесте. — Перво-наперво в Тьмутаракань вас не сошлют, об этом я уже говорил, второе — если не подгадите, то обзаведение семьям за мной, ну и купу выплатить тоже поможем. По работе, само собой.
Плотники кивнули.
Разговор ещё некоторое время крутился вокруг планов будущего строительства, а потом свернул на прошлое артели. И опять мастера всё про себя выложили и даже того не заметили.
Дело уже шло к вечеру, когда плотники засобирались. Раскланялись по обычаю, пожелали здоровья и только на самом пороге Сучок вдруг спросил:
— Аристарх Семёныч, а отчего ты всё говорил, мол, крепость Лисовинова, а о Ратном такого не сказал?
— Оттого, Кондрат, что крепость и вправду Лисовинова, а Ратное — оно общее. Может статься, что и ваше. Понял меня?
— Понял, Аристарх Семёныч.
— А раз понял, то жди — приеду посмотреть, чего вы там понастроили.
Как плотники выкатились из Аристарховой избы, как запрягли, как выбрались с подворья на улицу, они и сами не заметили.
— Вот сучий потрох, "Ратное общее, может статься, и ваше"! — Сучок, осмелевший на улице и почувствовавший запоздалый прилив злости — то ли на Аристарха, то ли на себя за испытанный в доме старосты ужас, сделал неприличный жест. — Благодетель, едрит его долотом! Снизошёл да дозволил! И что, в зад его теперь целовать, что ли? Взасос?
— Во-во! — поддержал своего старшину Нил, испытывавший те же чувства, и тут же, в свою очередь, передразнил Аристарха. — "Где тут тебе убыток: домом обрасти, корешок пустить"! А хреном по всей роже не желает?! Мы у себя на Северщине лучшей артелью были! Каменное строение знаем! Да таких артелей на всю Русь десяток наберётся, ну два десятка! Нам выкупиться только, а там посмотрим!
— Ага, нашёл град стольный — посреди болота кол, а на колу мочало! Не хуже Киева, гляди, Шкрябка, — плотницкий старшина издевательски указал рукой на окрестные заборы.
Друзья синхронно хмыкнули.
— Хотя, конечно, заманчиво, — протянул вдруг задумчиво Сучок. — И прав вроде, да всё одно — станем опять сами себе хозяева, походят ещё, покланяются! — задиристо пообещал он, запальчиво погрозив кулаком в надвигающиеся сумерки.
— Угу! Ну чего, домой? — Нил высморкался в уличную пыль. — До темноты не успеем, ну да ладно.
— Не, давай к Алёниному подворью, — Кондрат махнул рукой вдоль улицы, — там и заночуем.
— Точно? — внимательно посмотрел на своего старшину Нил.
— Точно, Шкрябка, точно.
— Ну, показывай тогда, куда ехать.
— Тьфу на тебя, Шкрябка, всю дорогу закудыкал! — сплюнул Сучок. — Давай к церкви, там покажу.
До Алёниного подворья докатили без приключений. Плотницкий старшина постучал в ворота. Хозяйка открыла сама. Завидев телегу, лошадь и чужого человека рядом с Сучком, глянула неласково.
— Здравствуй, Алёнушка, — мастер широко улыбнулся женщине. — У старосты мы вашего были, подзадержались, не успеем обратно в крепость до темноты. Да и куда ж мне в крепость, тебя не повидавши? Пустишь переночевать?
— Заходите, коли так, — с нарочитой суровостью ответила Алёна, но глаза её улыбались.
— Вот это друг мой самонаилучший, — Сучок указал на Нила, — Шкрябка, во Христе Нил, сын Федотов.
Нил шустро сдёрнул с головы шапку и поклонился.
— А это Алёна Тимофеевна, самонаилучшая во всём Ратном хозяйка, и вообще… — что "вообще" плотницкий старшина сказать затруднился. Представляя Алёну другу, он отчего-то утратил всю свою обычную бойкость.
— Заходи в избу, Нил Федотыч, гостем будь, — женщина по обычаю поклонилась, но стрельнула по Сучку лукавым взглядом, — тут гостям всегда рады.
— Благодарствую, Алёна Тимофеевна, — поклонился в ответ несколько смущённый Нил.
— Кондрат, ты телегу под навес загони, да коню корму задай — и к столу, — распорядилась Алёна и повернулась к Шкрябке. — Не побрезгуй, Нил Федотыч, не ждала я гостей, чем богаты, тем и рады.
— Кгхым, — прокашлялся мастер, — не на чем, хозяйка, мы ж без спросу!
Алёна с гостем скрылись в избе.
— Тьфу, пропасть! — Сучок сплюнул, а потом гаркнул. — Митюха, подь сюда!
Голос Сучка на Алёнином подворье знали. Что он ждать не любит и на расправу, правда, всегда по делу, скор — тоже, так что откуда-то с задов шустро выскочил холоп.
— Чего велишь, Кондратий Епифаныч?
— Ворота отвали, тетеря!
Вдвоём отворили ворота, быстро распрягли, закатили телегу под навес. Сучок отвёл лошадь к коновязи, охлопал, дал напиться, потом задал сена, которое шустро притащил с сеновала Митюха, и только потом двинулся в избу.
В доме он застал следующую картину: за столом, в красном углу, но на краю лавки сидел пуще прежнего смущённый Нил и шевелил пальцами, не зная куда деть руки, а Алёна хлопотала возле печи и занимала гостя беседой. При виде Сучка Шкрябка несколько приободрился и пустился в пространный рассказ о том, что в крепости нынче строится.
— Проходи, Кондрат, за стол садись, сейчас щи доспеют, — распорядилась Алёна и вновь обернулась к Нилу. — Интересно ты рассказываешь, Нил Федотыч, Кондрат такого не поведает.
— Это чего такого я не поведаю? — подозрительно навострил уши Сучок.
— А о житье-бытье вашем: где живёте, что едите, — Алёна усмехнулась. — Ты-то больше о стенах, да башнях, да тереме, да о колёсах своих.
Нил хмыкнул, а плотницкий старшина было насупился, а потом махнул рукой и хохотнул:
— Уела! Как есть уела!
— Ложки берите, мастера, — Алёна положила на стол ложки, а Сучку протянула каравай на чистой тряпице и нож. — Давай, Кондрат, а я сейчас щи достану.
Сучок залюбовался движениями женщины, играючи выметнувшей ухватом из печи немалый горшок со щами, да так, что и про каравай забыл. И про то, что этот каравай у него в руках — тоже. Очнулся старшина от хмыканья друга: Нил ошалело переводил глаза с Алёны, разливавшей щи по мискам, на Сучка и обратно.
"О как! Ведь впервой, как хозяину, хлеб дала. До того всё сама. Это ж надо! Я ж до сих пор бабу свою артельным никогда не показывал! А тут хозяйкой её перед Шкрябкой назвал. И не думал — само выскочило! Алёна-то поняла, значит…"
Плотницкий старшина, стараясь не уронить ни крошки, нарезал хлеб и оделил сначала Нила, а потом положил ломоть Алёне:
— Садись с нами, хозяйка!
— Благодарствую, — женщина налила щи в третью миску, достала ложку и села.
Сучок, хоть это было совсем не в его обычае, поднялся и прочёл "Отче наш".
"Гляди, Кондрат, как Шкрябка-то вылупился! Да и Алёна тоже. Вот так вот — могём!"
Сказав "аминь", все снова расселись по лавкам. Кондрат внезапно почувствовал зверский голод, да и немудрено после всего пережитого. Сглотнул тягучую голодную слюну и решительно пододвинул к себе миску с рыбными щами, обильно сдобренными летней зеленью, зачерпнул полную ложку и бережно, над ломтём хлеба, донёс до рта. Проглотил, почти не жуя. Горячий ком мигом долетел до желудка и обдал там всё сытным теплом. Сучок с наслаждением выдохнул. Таким же удовлетворённым выдохом отозвался Нил.
Алёна ела степенно, аккуратно и с каким-то собственническим удовольствием поглядывала на споро орудующих ложками мужей. А они разве что языки не проглатывали. И проглотили бы, да блюли обряд и обычай — негоже за столом голод показывать да спешить, вот и старались, только от женского взгляда не укроешься. Бабы умеют подмечать невидимые мужескому взгляду мелочи. Вот и Алёна заметила — гложет мужей что-то.
— Как с Аристархом Семёнычем повидались, мастера? — хозяйка отложила ложку. — Долгонько вы у него, знать, сидели, раз по свету вернуться не успевали.
— До-олго, — протянул Сучок и сам удивился — так томно прозвучал его голос, а Нил кивнул в ответ как-то напряжённо.
— А ладно поговорили? — не унималась Алёна. — С ним непросто. Грозен он, иные и пугаются.
— Ну, нас не испугаешь, — с чуть заметной натугой произнёс плотницкий старшина. — Лес мы делили с ваших росчистей, а ещё городок староста ваш решил ставить — село расширять.
— Угу, — подхватил Нил, — с башнями, с валами, со стенами настоящими. Со рвом тоже. Широко размахнулся.
— Да неужто? Город! — всплеснула руками Алёна. — Это в Ратном-то?
— А что, и город! — вздернул Сучок бороду. — Поди, все города селищами начинались.
— Да как в нем жить, в городе-то? — Алёна покачала головой. — Шумно там больно и чужих много.
— Да как люди живут. Мы вон жили, не жаловались, — осторожно улыбнулся Нил. — Ежели все выйдет, потом сами спасибо скажете!
— Может, оно и так… Но дело-то какое большое задумали! Ладно, небось не сразу город появится, попривыкнем… — Она озабоченно вздохнула, помолчала чуть-чуть и переменила тему. — А сам Аристарх Семёныч как вам показался? — Алёна немного подалась вперёд.
— Прижимистый он у вас, — плотницкий старшина покачал головой. — Еле уломали.
— Во-во, — поддакнул Нил, — с таким рядиться, что давиться, Алёна Тимофеевна.
— Да что ты говоришь? — хозяйка изобразила на лице неподдельный интерес. — Не скупой он вроде, Нил Федотыч!
— Да, не скупой, это точно. Хозяйственный скорее — попусту жмотиться не станет, но чтоб в дело… Оно и правильно, конечно, да мы-то тоже не для баловства просим! — согласился мастер и вдруг тряхнул головой. — Хозяйка, зови ты меня просто Нилом, а то величаемся, как бояре на похоронах! А я тебя Алёной, если, конечно, ты сама не против, и Сучок позволит. Позволишь, Кондрат?
Алёна с интересом взглянула на Сучка. С ответом женщина явно не торопилась. Плотницкий старшина сначала нехорошо задышал, потом чуть заметно покраснел, дернул плечами, потом ме-е-е-дленно выпустил из себя воздух и заявил:
— Ну, ежели ты, Алёнушка, не против, то мне-то какой резон тебя строжить? Особливо от Шкрябки? Мы с ним с малолетства, считай, бок о бок!
— Вот тебе, Нил, и ответ, — женщина кокетливо стрельнула глазами в сторону Сучка, — согласна я.
— Благодарствую, — кивнул в ответ мастер.
Сучок слегка поморщился и поспешил сменить тему:
— Что грозен ваш староста, это верно, только мы пуганые — и не таких видали! Лучше скажите мне кто-нибудь, как это он нас так мехом внутрь вывернул? Убей меня — не понимаю!
— Так не за что пока тебя убивать, Кондраш. А коли он решит, что надо, так и моргнуть не успеете, — Алёна поднялась из-за стола. — Вы посидите пока, мне тут по хозяйству… Как бы холопка опять не напутала, какие яйца под наседку положить, а какие на еду отложить.
Плотники остались одни.
— Умна у тебя баба, Кондрат, — невесело усмехнулся Нил, — эвона как упорхнула.
— Других не держим! — Сучок дёрнул щекой.
— Ты давай не дрыгайся, а говори, чего надумал!
— То-то и оно, Шкрябка, ни хрена я не надумал! — Старшина сжал кулаки. — Как козлам, морковку показали, а мы с тобой и поскакали, бородами тряся. Нет, ведь, вы… стирал, выкрутил и на просушку вывесил, а мы только бошками кивали! Как сумел-то, а? Не детишки ведь…
— Ну, суметь-то просто, — улыбка у Нила вышла совсем тоскливой. — Спервоначалу гляделками своими зыркнул — не знаю, как ты, Сучок, а я обмер к растакой-то матери!
— Во-во! Колдун он, етит его долотом! — Кондратий сначала ахнул кулаком по столу, а потом перекрестился. — Морок навёл, с-с-сучара!
— Хреном тебе по всей роже, колдун! — Нил сложил перед носом друга дулю. — Без ведовства не обошлось, это точно, но не колдун!
— Тебе то откуда знать, Шкрябка?!
— Жопой чую! — Мастер аж привстал. — Смерть в нём была, а зла не было! Оттого ещё страшнее. Ты когда букаху давишь, сильно на неё злишься? Раздавил и пошёл…
— Так ею, родимой, и чуешь? — криво ухмыльнулся Сучок.
— Угу, — совершенно серьёзно кивнул Нил, — ежели хочешь знать, то жопяное чутьё для плотника как бы не самое важное! Это ты никак им не овладеешь, а я давно-о-о-о…
— И чего ж тебе советчица твоя многомудрая нашептала? — Плотницкий старшина засопел, потихоньку наливаясь злостью.
— Ты, Сучок, знаешь, как избу на подклете рубить? Али терем?
— Знаю, вестимо! — Кондратий выпучил от удивления глаза, и злиться ему как-то расхотелось. — Только это тут причём?
— А притом! Сколько лесин на добрый дом надо? Чтобы венцов на двадцать пять хотя бы?
— Три сотни, не меньше! Да не абы каких: сажени три длиной, да чтобы в отрубе не меньше двенадцати вершков, чтоб по-доброму, — Сучок тряхнул головой. — Только ты это к чему? Ни ты, ни я не ученики вроде, чтоб науку друг у друга выспрашивать?
— Это верно, — Нил поскрёб в бороде. — Только и староста ихний тоже.
— Не понял!
— Щас поймёшь! — Шкрябка переплёл пальцы рук. — Вспомни, как первый раз лесину на верхний венец подавал, как дуром на хрип попытался, а она весом хуже каменной. Вспомнил? Особливо когда бревно сырое, как нынче.
— Забудешь такое! — Сучок скорчил гримасу. — Ночь посередь дня узрел, со всеми звёздами! Чуть в нутре всё не оборвалось!
— Во! — Нил приподнял один палец. — Теперь не делаешь так?
— Тьфу на тебя, ты ещё от Адама и Евы расскажи, кто кого там родил! — плотницкий старшина чуть не плюнул. — Ещё в сопляках выучили: и как вагами по слегам подавать, и как на срубе бревно то топором перенянчить, и как повернуть не по разу, как пазом на мох посадить и как потом осадить! Сам не хуже меня знаешь!
— Выучился, значит? — Нил отогнул второй палец.
— Угу, — кивнул Сучок.
— Вот и староста здешний выучился! И Лис, и Корней, дед его, тоже! Только заместо брёвен мы туточки.
— М-мать! А чего ж он тогда пугал?
— А вот тем самым чутьём почуял, что, не пугнув нас, ни шиша не добьётся! Допёр, что нас, чурбаков стоеросовых, иначе не проймёшь, ну и ахнул, чем было!
— Да-а, Шкрябка, не подумал я, — Сучок заскрёб плешь. — Это что ж получается, напугал до усрачки, чтобы по-своему дело повернуть?
— Нет, не по-своему повернуть, а чтобы мы слушать стали! — Нил шлёпнул ладонями по столу. — Я сам не допёр, пока Лиса не вспомнил! Он тогда с тобой тоже, чтобы ты слушать стал… и мы вместе с тобой.
— А на кой ляд?
— А ты вспомни, как бывает, когда бревно по слегам не пойдёт, когда коняга в постромках сама от натуги, как из верёвок, становится, буркалы вытаращивает, в поводьях пляшет, да пену на сруб роняет! — Нил стукнул кулаком по столу.
— Да я…
— Нишкни, старшина! Ты ж тогда и конягу кнутом, и сам лесину плечом! Да с матом через губину закушенную, да через кровавый туман в глазах! Пока не пойдёт! Вот мы для него та лесина… А потом с лошадью краюхой, что себе на чёрный день припас, делишься ведь… Так и нам краюху показали — что он, что Лис, что Корней-сотник… каждый свою, но показали!
— Да зачем…
— А потому, что тебе, дурню, пока промеж рог не заедешь, ты, как тетерев на току — токуешь да дерешься, да баб топчешь! Ни хрена в тебе чутья того нету! И мы, на тебя глядючи, хотя и своей дури хватает…
— Значит, нужны мы им?
— Не только им, Кондрат, не только им…
— А кому ж ещё?
— Да всем тут, видать, нужны. Земле. А они о земле пекутся, оттого и сидят крепко.
— Так уж и крепко! Ты бунт вспомни, как они тут резались!
— Да уж, не забуду! Только оттого и крепко, что Лисовины всех, кто против, побили, и остались те, кто от них пользу чует.
— Мда-а, Нил, твоя правда! — Старшина задумчиво подёргал бороду.
— Знаю, что моя. Ты дальше слушай: земля от них пользу чует, а они в нас пользу видят. Все. Даже Аристарх этот. Он-то от Лисовинов слегка наособицу, но всё равно с ними. Заметил, как он нас остаться улещивал? От себя ведь и от Ратного прибыток сулил. И защиту тоже. Мол, крепость для Лисовинов только, а Ратное общее. То есть и его, и Лисовинов, и ратнинских, хошь ратников, хошь нет — и наше, ежели не подгадим…
— Ети всё в лоб через дубовый гроб! — Сучок дёрнул головой. — Вон как ты повернул! Значит, предлагаешь, как ласковой теляти, двух маток сосать?
— Кондрат, в бога тебя душу, ты ум свой сегодня не обронил где? Чего-чего, а артельный интерес соблюсти и своё у наёмщика из глотки выдрать — это у тебя завсегда было, а тут, как баран на новые ворота! Сам знаешь, кто две сиськи…
— Угу, — мрачно кивнул Сучок. — А чего тогда?
— Интерес свой блюсти надо! — Нил стукнул кулаком по столу. — Ты пока с Алёной миловался, я присматривался да прислушивался. И с Ильёй говорил, и с наставниками…
— Узнал чего?
— Узнал! — кивнул Нил. — Никогда Аристарх против Лисовинов не пойдёт. И Корней против него тоже. Только если сотник больше на род свой глядит и на ратников, то староста на всех. Общий у сотника со старостой интерес, но у каждого малость свой. И каждому мы по-своему нужны. Хотят нас тут навсегда оставить, да не холопами. Под защитой не только Лисовинов, а ещё и Ратного будем. Грех не попользоваться!
— И чего делать?
— Пользоваться! — Нил вдруг закатил другу щелбан.
— Шкрябка, ты чего?!
— Думалку тебе прочищаю! — заржал Нил. — Как Аристарх к нам в крепость приедет, всё ему покажешь, расскажешь, да с поклоном. Не переломишься! А в конце скажешь, что согласны мы артелью осесть, если с выкупом и семьями подсобят.
— А Лис?
— А Лису, как только приедем, всё обскажешь!
— Угу, — кивнул Сучок. — А если он?..
— Не-а, — усмехнулся Нил. — Он тоже учится. И учат его. Вот Корней с Аристархом и учат. Как учат и как Лис выучился, мы все видели. На тебе и показал!
— Тьфу! Едр… — начал было Сучок и осёкся — в сенях завозилась и загремела чем-то Алёна.
Собеседники разом умолкли, кивнули друг другу и сделали вид, что заняты поглощением кваса.
— Не скучали тут без меня? — осведомилась женщина, заходя в горницу. — Не надо ли чего?
— Всё ладно, Алёнушка, — отозвался Сучок. — Кваском мы тут балуемся, а Шкрябка мне сказывал, как они с Мудилой придумали пилы на лесопилке иначе точить.
— Ох, и хорош у тебя квас, хозяйка! — поддержал друга Нил. — Так и продирает!
— Спасибо на добром слове, — Алёна слегка поклонилась.
— Не на чем, Алёнушка, тебе спасибо, — благостно отозвался Сучок.
Хозяйка прибрала со стола посуду, оставив, впрочем, жбан с квасом. Плотники ещё некоторое время вели светскую беседу, а Алёна крутилась возле печи, изредка вставляя слово в беседу или отвечая на шутку.
— Охо-хооо! — Сучок преувеличенно громко зевнул. — Засиделись мы, Алёнушка, а завтра ведь всем с петухами подниматься. Пора и на боковую!
— Сейчас, — откликнулась Алёна, — Нилу на лавке постелю.
— Благодарствую, хозяюшка, — улыбнулся Шкрябка. — Я по летнему времени в избе спать не привык, душно мне. Лучше на сеновале где.
Сучок и его женщина разом посмотрели на Нила понимающим и, что уж греха таить, благодарным взглядом. Потом Алёна перевела взгляд на Сучка.
— Гостю место! — улыбнулся тот. — Пойду я, Алёна, помогу Шкрябке устроиться.
— Погоди, Кондрат, я сейчас соберу всё. — Хозяйка направилась к стоящему у стены сундуку и вернулась с тулупом и ещё чем-то, в этот тулуп завёрнутым.
— Благодарствую, Алёна! Доброй тебе ночи! — Нил благодарно улыбнулся женщине.
— И тебе тоже, — Алёна слегка поклонилась.
Мастера вышли на двор. Серые летние сумерки готовились вот-вот смениться ночью. Пока Сучок обустраивал друга на сеновале, совсем стемнело. Но темнота разговору не помеха, а поговорить им было о чём. Прежде всего, о материалах и людях для стройки. С людьми всё было более-менее понятно: как Лис и предупреждал, пришла сотня с лишним лесовиков, и появилась надежда, что работать станет полегче. Теперь уже артели и немногочисленным Лисовиновым холопам, приставленным в помощь к плотникам, не придётся так рвать хрип на строительстве и наконец-то можно будет приступить собственно к стенам. Вспомнили, как ставили казармы, трапезную, часовню, терем, лесопилку, подивились тому, как сумели своротить такую прорву работы.
— Да, Шкрябка, уж и не упомню, когда так вламывали, — Сучок поёрзал, устраиваясь на сене. — Разве что когда остроги на степном рубеже ставили. Тогда тоже от света до света и ночь прихватывали. Как не подохли только?
— Угу, было дело. Только там серебро щедро капало — не скупился князь, а тут чего?
— А тут свет увидали: мы ж первым делом плотину с лесопилкой и мельницей поставили. Для себя, чай.
— Для себя-то оно для себя, да один пёс по пяти резан в день!
— А вот и не по пяти! — усмехнулся Сучок. — Сам говорил давеча, что я артельное у кого хошь из глотки вырву.
— И вырвал?
— А как же! Лис, как я у терема по коньку прошёл,[53] меня к себе зазвал и сказал, что у деда вырвал, как обещал, чтобы нам за эти дни не по пяти, а по семи резан Никифору шло. Дед его от себя добавит сверху. А разговор, что он деда уломает, случился сразу после того, как лесопилку запустили.
— Да ну?!
— Хрен гну! Пошёл я тогда к Лису и говорю, мол, видишь, дело получилось, и тебе прибыток пойдёт, и нам, только люди не железные так работать — из последних кишок надрываются. Дай хоть сколько холопов на крепостное строение и с платой уважь, а то из-под палки такую работу не своротить! Ну неделю, ну месяц, а потом на всё плюнут и вообще работать перестанут, и там их хоть бей, хоть до смерти убей — не сдвинешь. Надо, говорю, чтобы свой интерес видели, зачем хрип рвут.
— А он чего?
— А он покивал, вроде как соглашается, и буркалами своими на меня вылупился. Сам знаешь, иной раз они у него прям стариковские — аж оторопь берет…
— А ты чего?
— А я, как за язык кто дёрнул, и говорю ему: "Я не просто так с тебя плату тяну! Коли знать хочешь, за дело не меньше твоего болею. Мы в Новгороде-Северском лучшей артелью были, и нам худо работать не с руки, а как начнут лодырствовать, неважно по какой причине, считай — всё! Ой как тяжело людей поправить, когда они перегорят — а нам выкупиться надо! Сам говорил, наплюй на всё, что к главному делу — артель от кабалы избавить — мешает, вот я и наплевал — перед тобой кланяюсь и прибавки прошу. Не для себя — для людей! Окупится твоё серебро — время, оно дороже стоит! А чтоб тебя сомнение не грызло, я тебе совет дам: вели Илье на работе работных коней каждый день менять. Коняга на стройке так упашется, как на пахоте никогда не бывает. Так не сделаем — попалим коней. Да и побольше их надо, оно так всегда: когда людей мало — лошадям двойная работа! Знаю, что тягла всегда не хватает, но я уже придумал как выкрутиться, ты только Илье скажи, чтобы слушать меня стал, а дальше я сам разберусь!"
— Убедил, значит?
— Убедил! Он опять покивал и говорит: "Ладно, старшина, Илье я скажу. И с воеводой Корнеем поговорю, чтобы вам две резаны сверху в день положил. Только это не сразу, время нужно — больше гривны в месяц сверху на дереве не растёт. Но сделаю".
— А чего ж ты молчал-то? Только подгонял да дрался?
— Не хотел обнадёживать раньше времени, вдруг да не вышло бы!
— Это верно, — Нил некоторое время помолчал, а потом завозился на сене. — Слышь, Сучок, а нужник тут где? Я и не рассмотрел, когда заезжали.
— Как выйдешь, так за пристройку зайди и к забору, там увидишь, — просветил плотницкий старшина.
— Ага, — Шкрябка выбрался из сена и выскочил на двор.
Кондратий растянулся на лежанке в ожидании товарища. Вроде бы и обо всём поговорили, но вот хотелось ещё немного просто поболтать со старым другом. Ни о чём. Или просто помолчать — когда ещё случай и настроение подходящее выдастся?
— Здорово, сосед! — вдруг раздался со двора приветственный рык Бурея. — Ты чего глаз не кажешь?
"Это как он меня на сеновале разглядел-то? Вот филин, вошь его заешь! Надо вылезать поздороваться…"
Сучок принялся выбираться наружу. События во дворе меж тем приняли неожиданный оборот. Сначала от нужника раздались изумленные матюги Нила, которые перекрыл возмущённый рёв уже обозного старшины:
— Ты кто, орясина?! Какого рожна здесь делаешь?!
— Мать! В гостях я тут! — голос Нила прозвучал как-то визгливо и неуверенно. — Тебе какое дело?! На сеновале я тут!
— Хрр, какое мне дело?! — судя по звукам, Бурей перелезал через забор. — Ты, выпердыш, знаешь, чья это баба?! Сеновал ему! Да я тебя самого сейчас на сеновале!..
"Серафим сейчас Шкрябке морду к заду вывернет! Ходу, Кондрат, ходу!"
Сучок галопом рванул за угол. Бурей уже перелез на Алёнино подворье и, расставив руки, приближался к побледневшему, но готовому к защите Нилу. К чести плотника надо сказать, что зрелище приготовившегося к драке ратнинского обозного старшины, особенно освещённого слабым и неверным светом стареющего месяца, могло поразить до недержания кого угодно.
"Фух, успел!"
— Здорово, Серафим! — заорал плотницкий старшина, едва только обогнул угол. — Ты чего друга моего забижаешь?!
— Хрр, здорово, Кондрат! — жуткая рожа Бурея расплылась в том, что заменяло ему улыбку. — А я думал, что тут хрен какой-то к бабе твоей припёрся. Не, спервоначалу подумал, что это ты, темно ж! А потом глянул — не-а. А он ещё и лается. Ну, я, это, разобраться решил!
Извиниться перед Нилом Бурей даже не подумал и, поворотившись к плотнику задом, двинулся навстречу Сучку.
— Не, Серафим, это друг мой старинный — Шкрябка! Поболе пятнадцати годов знаемся! — осклабился мастер.
— А, тады другое дело! — обозный старшина косолапо развернулся к Сучкову товарищу и возгласил: — Ну, извиняй тогда, обознался! Тебя как звать?
— Шкрябкой. — Плотника ощутимо потряхивало отпускающее боевое напряжение.
— Хрр, у нас тут собачьи клички не в почёте, во Христе как?
— Нилом, — рожа плотника приняла совершенно обалделый вид.
— А меня Серафимом! — Бурей протянул свою лапищу. — Ежели ты Кондрату друг, так и мне не чужой! Мож, причастимся знакомства ради, а мастера?
— Спасибо, Серафим, — отозвался Сучок. — Рады бы, да с петухами вставать — работы пропасть!
— Жалко! — Бурей почесал в затылке. — Ну, как знаете! Вы, это, заходите, если что.
— Спасибо, Серафим! Непременно!
— Ну, бывайте тогда! — обозный старшина развернулся и полез через забор к себе на подворье.
— Бывай, Серафим, — хором ответили плотники.
Бурей скрылся из виду.
— Ну что, Шкрябка, пошли договорим? — Сучок указал в сторону сеновала.
— Да вроде обговорили всё, — Нил отрицательно покачал головой. — Спать пора. Дорогу я сам найду, а то тебя заждались небось.
— Угу, так я пойду? — Плотницкий старшина несколько смутился.
— Давай, топай! До завтрева! — Шкрябка хлопнул друга по плечу и двинулся к сеновалу.
Сучок еще немного постоял и пошёл в избу. На ощупь добрался до хозяйского кута и улёгся под тёплый бок к Алёне.
"Верно Шкрябка сказал: завтра, всё завтра! А ночь она и есть ночь. Для другого она!"
— Пришёл? — сонно спросила женщина.
— Пришёл, лапушка, пришёл! Куда ж я денусь от тебя!
"И правда — куда? Дома я тут…"
Алёна молча обняла Сучка, да так, что у него хрустнули рёбра.
Глава 3
Август 1125 года. Михайлов Городок. Ратное
Взз-чак, вззз-чак…
Топор с непередаваемым не то чавканьем, не то звоном, не то хрустом вгрызался в толстое дубовое бревно. Остро пахнущая свежим деревом ровная щепа летела из-под лезвия. Человек, игравший — по-другому не скажешь! — топором, выглядел сосредоточенным. Да и как иначе: рубить окладной венец крепостной башни — это вам не тайные места почёсывать, серьёзности требует. И основательности.
Вот только, несмотря на всю свою серьёзность и основательность, мастер временами улыбался в бороду, демонстрируя людям наблюдательным, что в зубах у него имеется недочёт. Нет, зубы у плотника были, и очень даже крепкие на вид, просто нескольких недоставало. Расположение прорех в "заборе" наводило на мысль, что заработаны они в неоднократных драках. Вообще, несмотря на малый рост и выглядывающую из-под сдвинутой на самый затылок шапки плешь, смотрелся мастер лихо. Как все эти качества в нём уживались, знал только он сам.
— Швырок, язва ходячая, тесло тащи! — Плотник разогнулся и вытер вспотевший лоб.
— Бегу, дядька Сучок! — Смазливый малый в грязной рубахе выскочил, как из-под земли.
— Ты какого рожна долото припёр, дятел?! — Звук затрещины на миг перекрыл шум стройки. — Башку оторву и скажу, что так и было!
Вдохновлённый ещё и пинком, парень исчез быстрее, чем появился. Плотницкий старшина Кондратий Епифанович от души выругался и присел на бревно. Настроение безнадёжно испортилось, до зарезу захотелось выпить, но не на работе же… Чтобы отогнать хандру, мастер попытался насвистывать, но почти сразу затих. Радость от работы, от созидания испарилась, а в голове зашевелились невесёлые мысли.
"Вот язва! Как девкам под подол лазить, так не промахнётся, а как дело делать, так обе руки левые и из задницы выросли! Это ж надо, тесло с долотом перепутать — а ещё подмастерье! Выгнать бы его к свиньям собачьим, да нельзя — родня. Принесёт тесло, отлуплю для вразумления и к этим лешакам болотным приставлю, глину да извёстку месить! Будет знать, хрен ходячий, как работу спустя рукава работать! Всё равно из него дурь да лень выбью, а не выбью — артельные пришибут! Тьфу, такой день испоганил!"
Старшина обвёл взглядом стройку. Работа кипела. Там и сям кучки плотников и работников, что пригнала волхва[54], поднимали срубы кит[55], забивали сваи, копали ров, засыпали землю в готовые срубы и трамбовали её, тащили брёвна, месили глину и известь в творильных ямах, обжигали кирпич и занимались ещё кучей разнообразных дел. Странно, но это зрелище не развеяло, как обычно бывало, хандру, не зажгло жажду деятельности, а наоборот, ещё глубже погрузило в думы.
"Едрить-колотить, вроде дело идёт, даже вон серебро в мошну капает, гляди, как пилы на лесопилке скачут — надоумил Лис. Глядишь, и вправду с досок тех выкупимся… Гнулись бы ещё те пилы пореже да тупились помедленнее, совсем хорошо было бы! С Мудилой поговорить? Или с Лавром? Голова Лис, ничего не скажешь, хоть и сопляк ещё!
И всё равно, кто так строит?! Ну кто так строит?! Равелины, казярмы, башни выдвинутые! Один терем как у людей! Да хрен с ними, с башнями да казярмами, оно и по делу вроде получается, но куда гонят-то? Приволокли болотников косоруких, а они делать ни хрена не умеют, хари неумытые! Топор как первый раз увидали. Мы бы и артелью справились, помедленнее, да получше. А может, и быстрее даже, без этих-то. Им, лешакам, пока каждому не объяснишь, не покажешь да в рыло не дашь, не понимают ни хрена. Так они и по харе не понимают, всё в ответ норовят, вон как давеча! Ведь толпой навалились и в ров скинули, поганцы! Только выбрался да своих кликнул, так камидат этот недоделанный, Дёмка — чтоб ему до скончания века точилом подтираться! — тут как тут! Не дали душу отвести!
Дикие они все! Дети насмерть режутся! А чуть что не по ним, так давят, не стесняются! Вон Лис двоих положил, третьего связал и деду своему на суд отволок, а тот повесить велел, как высморкался! Сопляка! Мне же виселицу ладить пришлось… И смотреть заставили.
Воевода, чтоб ему, собственными ручками по рёбрам насовал, не побрезговал. Давно так не били, умеет, хрен старый! Да ладно бы бил, чай, не в первый раз! Оно когда мне, а когда и я! Выйти бы с ним в круг с топором против меча — посмотреть кто кого! А он, пень одноногий, лупит и приговаривает: "Ты что ж творишь, козлодуй?! Ты ж людей своих предаёшь! Ты же начальный человек! Ты за людей в ответе! Они твои руки, а ты голова! Только голова у тебя, как задница! Ты как перед работниками выставился? Как С-с-сучок скандальный! А перед артельными своими? Прибили бы тебя, дурня безмозглого, на кого ты их оставил бы?! Предатель!"
И ведь прав, не попишешь… И внучок его, Лис, в ту же дуду, ещё и раньше деда! Правы, вдоль их поперёк и наискось! Помру — не бывать артельным вольными… Ах ты, жизнь ты, стерва драная! А Алёна как? И как припечатал-то под конец, язва одноногая: "Научишься людьми своими, хоть артельными, хоть пришлыми, как пальцами на руке владеть — и сам выкупишься, и товарищей своих от кабалы избавишь, и Алёна за тебя пойдёт, и в уважаемые люди выйдешь, а будешь дурь свою лелеять, дождусь твоего первого взбрыка да на вешалку просушиться пристрою, чтоб другим неповадно. Как это у нас делается — сам видел. Крепость и Нил достроит, он хоть и мастер похуже, да ума у него, видать, побольше. Только на том свете с тебя, как с Иуды спросится, и боги светлые не забудут! Думай!"
Вот ведь как, куда ни кинь — всюду клин! Это как же болотниками-то этими, как артельными, командовать? Да ну их на хрен! Мои дело делать будут, а они пусть глину по ямам месят. Ну кто так строит, а?!"
— Сучок, ты чего смурной такой? — Мастер Нил подмигнул своему старшине.
— Да, Швырок, погань такая, долото вместо тесла притащил! — Плотницкий голова в сердцах плюнул.
— А ты его поучи.
— Поучил уже, всю ногу об его зад отбил! Колоду он, что ли, в порты затолкал?
— Может, и колоду… Он на выдумки горазд, лишь бы не работать!
— Ты чего пришёл-то, Шкрябка?
— Да я тут во рву был, смотрел…
— И что?
— Да вот, сомневаюсь я, забить ещё пяток свай или хорош? Ты бы сходил, посмотрел? — Нил указал рукой в сторону рва, чуть левее воротной башни.
— А сам чего? Не сопляк вроде! — К Сучку на глазах возвращалась задиристость.
— Дык, говорю, сомневаюсь я.
— Ладно, пошли, ма-астер!
До рва всего-то около сотни шагов, но по стройке быстро не пойдёшь, особенно когда на ней толчётся три сотни народу, из которых добрых две трети не имеют к ней никакого отношения. По пути мастерам попались: два десятка отроков, сосредоточенно в лад топавших ногами в убитую до крепости камня землю крепостного двора, собаковед Прошка со сворой своих щенков, кухонная девка, тащившая невесть куда упрямую корову, стайка девок — учениц боярыни Анны, дурень Простыня, в обнимку с огромной кадушкой, обозный старшина Илья с купеческими детишками и телегой, Дударик с рожком и Роська с Псалтырём. Так что когда мастеров чуть не сбил с ног работник, резво везущий наполненную глиной тачку, Сучок даже обрадовался.
— Тьфу, едрит, хоть кто-то делом занят! — Плотницкий старшина, как любой строитель, не одобрял всяких-разных, шляющихся по стройке.
— А ведь дело Лис измыслил, — в отличие от своего начальника, мастер Шкрябка плохим настроением не мучился, хоть путающийся под ногами строителей посторонний люд нравился ему нисколько не больше.
— Ты о чём?
— Да обо всём! Годами-то сопляк, а в голове чего только не помещается. Хоть эту тачку возьми — где раньше двое корячились, теперь один мухой летает и не запарится.
— Ну, измыслил, и что? Мало ли у кого башка на плечах, а не котёл пивной. Что там у тебя, показывай? — Сучок резво сбежал по лестнице в ров.
— Вот, старшина, гляди, сваи бьём под башню, чтоб в ров выступала, как давеча с тобой обговорили…
— И что?
— А то! Сомневаюсь я. Не надо ли ещё чуток, чтоб, значит, вдоль стен ловчее стрелять. Только там от берега подальше топко уже. Сваи надо длинные бить, осилим? Или так сойдёт?
— Шкрябка, ты у нас вроде по воинскому строительству дока, или я тебя попутал с кем? — плотницкий старшина вновь начал раздражаться. — Осилим или не осилим — потом думать будем, сначала решим: надо — не надо! Вот и давай думать!
— Ну ладно. Гляди, ежели ещё чуток выдвинуть, сажени на две, да на восемь углов срубить, стрелять, я мыслю, и вдоль стен, и по тем, кто через ров лезет, удобнее станет. Спросить бы у кого да прикинуть. Не строили никогда так! — Нил яростно поскрёб в затылке.
— А вот сейчас и спросим! — Старшина развернулся и резво полез вверх по лестнице, за ним последовал озадаченный помощник.
Выбравшись наверх, Сучок осмотрелся, что-то бормоча себе под нос.
— Ты чего задумал, старшина? — Нил явно не догадывался, в чём дело.
— Сейчас увидишь, — весело ухмыльнулся Сучок и принялся распоряжаться. — Матица, бери народ себе в помощь и спускай восемь брёвен вниз, Шкрябка скажет, что с ними делать. А ты, зодчий великий, тоже обратно полезай да покажи Матице, как башню ставить хочешь. Выложите из брёвен как бы окладной венец.
— А ты?
— А я делом займусь! Чего встал? Полезай! — с этими словами Кондратий Епифанович, не оглядываясь больше на подручных, направил свои стопы в сторону обучающихся воинскому делу отроков.
— Эй, как там тебя, господин урядник, подойди, дело есть! — Ох и нелегко далась Сучку вежливость: виданное ли дело, сопляка господином величать.
— Десяток! Слушай команду младшего урядника Степана! Младший урядник Степан, продолжить занятия! — распорядился отрок и, только дождавшись ответного: "Слушаюсь, господин урядник!", развернулся к мастеру. — Здрав будь, старшина! — Парень, не ломая шапки, изобразил лёгкий поклон.
— И тебе не хворать, урядник, — Сучок решил не обижаться. — Тут дело такое, помощь твоя нужна. Надо прикинуть, каково с новой башни стрелять будет.
— Что надо делать, старшина? — Урядник заинтересованно посмотрел на мастера.
— Вон в ров со своими слезть, там мастер Шкрябка башню разметил, да стрельнуть по разу — посмотреть, как оно, удобно или нет.
— Что удобно? — Откуда появился наставник Филимон, никто не заметил.
— Да вот, башню размечаем, от отроков помощь нужна, — Сучок от нетерпения забыл поздороваться.
— Дозволь доложить, господин наставник, плотницкий старшина просит…
— Вольно! Понял я! — Филимон махнул рукой вытянувшемуся в струнку парню. — Бери своих, урядник, и полезай вниз, а там, как мастера скажут. Уяснил?
— Так точно! Дозволь исполнять, господин наставник?!
— Валяй! А мы с мастером Сучком пойдём, посмотрим.
Парень проорал команду и, звякая воинским железом, унёсся во главе своих отроков в сторону строящейся башни. Сучок собрался было направиться следом, но был остановлен будто бы случайным прикосновением наставника.
— Чего тебе? — Старшиной наконец-то овладела жажда деятельности, и сейчас он любую задержку воспринимал как досадную помеху. — Сам посмотреть хотел, вот и пошли!
— Погоди, Кондрат, — увечный воин снисходительно улыбнулся. — Знаю-знаю, норов твой вперёд тебя родился, и в деле своём ты дока, только и я в своём тоже не дурень. А ты к кому подошёл? К ученику воинскому? Вон он козликом поскакал, так на большее ещё и не способен. Насоветовал бы он тебе… А теперь пошли глянем, что да как, чтобы всем добро вышло.
— Ыыыы… — Сучок судорожно втянул сквозь зубы воздух, но вдруг расслабился, весело матюгнулся и добавил: — Едрён скобель, ведь и правду дурнем выставился! Идём!
Хоть обратный путь и не занял много времени, наставнику Филимону его хватило, чтобы при помощи нескольких вопросов уяснить для себя задумку строителей. Так что, едва подойдя к краю рва и окинув взглядом наскоро уложенный по мосткам и сваям восьмиугольник из брёвен, представляющий собой план будущей башни, он принялся распоряжаться:
— Доспех снять! Урядник, привязать к учебным болтам ленты и по два человека на бревно. Пошли!
Внизу началось деятельное шевеление. Через некоторое время отроки, будто воробьи на заборе, расселись на указанных местах.
— Так! Слушать меня! — Филимон явно что-то для себя решил и теперь проверял свою догадку. — Представьте, что ворог на вал лезет. Пусть каждый из вас его выцелит и болт пустит как можно дальше! Крайние вдоль стен, остальные на тот берег прямо перед собой. Всем следить, куда болт упадёт! Потом собирать будете! Справа по одному! Первый, бей!
Самострел щёлкнул. Болт, хлопая привязанной к нему яркой лентой, устремился в полёт. Наставник проводил его взглядом, отметил место падения, кивнул, соглашаясь с какими-то своими мыслями, и скомандовал:
— Второй, бей!
Так повторилось десять раз. Филимон огладил бороду, ещё раз удовлетворённо кивнул, поудобнее опёрся на клюку и распорядился:
— Так, орлы, болты подобрать и по занятиям! Урядник, командуй! — Дождался обязательного "Слушаюсь, господин наставник!" и обернулся к Сучку:
— Дельно придумал, мастер! Так и ставьте! Михайле и Демьяну сам скажу. Ну, бог вам в помощь, пойду я.
— Спасибо, Филимон! — только и отозвался Сучок, и, перегнувшись вниз, гаркнул: — Шкрябка, вылезай сюда, поговорить надо!
— Чего звал, старшина? — Вылезший наверх Нил рывком одёрнул рубаху.
— Как ставить — сам слышал, по-твоему решили. Пока тут сопляки в игрушки играли, я думал.
— И чего придумал?
— Пятка свай мало. Сделаем так: через аршин забьём и с ряжами свяжем. Клети ряжевые лучше бы одним камнем забить, да где ж его столько взять? Выкрутимся так — кладёшь слой глины, той, что с верхушки острова, она там жирная — в самый раз будет, на неё слой камня, и трамбуешь, пока весь в глину не уйдёт, потом опять и так до верху. А уже на клети ряжевые окладной венец поставишь и дальше сруб поведёшь. Понял?
— Понял, только сваи с мостков или плотов бить придётся.
— И что?
— Так пока мостки с плотами не поставим, кому-то в воде по уши сидеть придётся!
— А болотники тебе на что? Самое им по уму дело! И трамбовать их же приставь. Да, найди этого поганца безрукого, Швырка, и с болотниками его. На самую глубину! Ряжи пусть вместе с ними забивает, и чтоб ни отдыха ни срока ему, пусть ртом посерет, погань ненадобная! Захочется по сусалам стервецу этому съездить — не стесняйся, потешь душеньку!
— Сделаю, Сучок, не впервой!
— Вот и добро! А я пойду, другую башню тоже ладить надо, — старшина кивнул и повернулся, собираясь отправиться к Девичьей башне.
Но судьба решила иначе. Перекрывая шум людского скопища, над крепостью разнесся мальчишеский голос:
— Боярыня к себе плотницкого старшину кличет!
— Да едрит тебя долотом! Сговорились они, что ли?! А этой-то я на кой сдался?! — Плюнул в сердцах Сучок и заспешил к посыльному.
Попытка прояснить у парнишки-холопа вопрос "на кой" результатов не дала. Вместо ответа тот пожал плечами: "Поспешать надо, Кондратий Епифанович, боярыня скоро велела!" Так что недоумевающему Сучку осталось только поторопиться за пареньком.
На теремном крыльце плотницкого старшину ждал подарочек, да такой, что ни пером описать, ни вслух произнести. Нет, начиналось всё, как обычно. Анна Лисовинова встретила Сучка ласково, расспросила о ходе работ, похвалила за старание и велела непременно до начала строительства стрелковых помостов по всей крепости утвердить их у наставников Филимона и Тита, "ибо прежние, старшина, негодны оказались, хоть твоей вины тут и не было, просто не строили такого раньше".
— Вот и посоветуйся с людьми в воинском деле искушёнными, — боярыня плавным движением руки дала понять, что эта часть разговора закончена.
"Вот же язва едучая! Пошутили мы тогда знатно! Виданное ли дело — бабу в порты обрядили и на люди вывели, да ещё с её согласия… Было на что посмотреть, ух! Только ведь сквиталась боярыня, ети её! Интересно, сама догадалась или надоумил кто Тита на нас напустить?! Вот не знал не ведал, какая же он сволочь, корявым бревном его в зад! Чуть до смерти не извёл, изверг! Журчит и журчит, журчит и журчит! Всей артелью сначала чуть не уснули, а потом чуть в портки не напустили от журчания этого! И ведь не повторился ни разу, ирод! Тьфу, лучше о нём не думать, а то прямо тут обмочусь!"
Старшина собирался было откланяться, но был остановлен жестом, по величественности не уступавшим первому.
"И когда только научилась? Вроде не водилось за боярыней Лисовинихой такого раньше? Княгиня прямо! Интересно, это Лис у неё набрался или она у него? Тьфу! Чего ей опять надо-то?"
— Ну, здрав будь, старшина! Хозяйке своей ты отчёт дал, а теперь ответь-ка мне, — от звука властного голоса Сучок подпрыгнул.
"Приплыли! Ведьма болотная! И откуда взялась?! Не было ж никого! От, ядрёный лапоть, вляпался!"
— И тебе поздорову, боярыня! — Старшина развернулся и низко поклонился одетой в чёрное старухе, которую сначала и не увидел.
Неустрашимый Сучок, бесстрашно выходивший с топором на трёх вооружённых ратников, известный всем ругатель и забияка, робел. Нет, виду он не показал, но по тому, как споро и низко склонился старшина, знающий человек догадался бы о многом. Впрочем, небрежно прислонившейся к перилам немолодой женщине трудно было бы не оказать почести по высшему разряду. Даже хозяйка Михайлова Городка строгая боярыня Анна рядом с этой смотрелась девчонкой.
Всем известная в крепости волхва (шептались, что не просто волхва, а Великая) обычно выглядела доброй бабушкой, но уж больно зловещие слухи про неё ходили, и сейчас старшина отчётливо их припомнил. Было отчего: добрая бабушка исчезла, Сучка выворачивала взглядом наизнанку не менее чем княгиня.
— Ну, говори!
"Небось за своих дуроломов косоруких спрашивать пришла! Наябедничал кто-то. Теперь гадай, что ей в башку стукнуло? Баба же! Дурь в голову ударит, и будешь до второго пришествия жабой в болоте квакать!"
— О чём рассказывать велишь, боярыня? — Плотник изо всех сил сопротивлялся пугающему и одновременно притягательному взгляду волхвы.
— Ты, старшина, на моей земле и для моей дружины крепость ставишь. Чтобы защищать меня и людей, под моей рукой пребывающих.
— Строим, боярыня, стараемся… Вот воротную башню заканчиваем, Девичью начали, стены, мост вот… Терем боярский, казярмы, кузню…
"Что ей надо-то? Вперилась буркалами и зырит! Всё выложу, отстань только! Чего надо-то, скажи, а то ведь уссусь сейчас!"
— Знаю я, как ты стараешься! — неожиданно молодо фыркнула Нинея. — Аж в моей веси слышно!
"Ах ты, погань! Изгаляешься! Ну нет, не на того напала! Хошь в жабу превращай, хошь в кого… Не дам собой играть! Сдохну, а не дам!"
— Стараюсь, боярыня! По-другому не научен! И не тебе меня моим ремеслом попрекать! А болотники твои поделом биты бывают. Худая работа хуже воровства! — Сучок стал донельзя похож на мелкого, но бойкого и драчливого петуха.
— Да он у тебя, Медвяна, храбр без меры! — добродушно хмыкнула волхва. — Со мной спорить берётся. И не боится ведь!
"Издевается, мочалка! А вот хрен тебе, чтоб башка не шаталась! Я мастер! Вертел я вас — и бояр, и князей, и гридей! И купцов вертел! Не поддамся!"
— Ты не думай, боярыня, что он совсем страху не ведает. Боится — и ещё как. Только иные со страху в кисель обращаются, а твой старшина из тех, что с перепугу на кованую рать с кулаками попрут.
Анна явно хотела что-то сказать, но Нинея жестом остановила её.
— Коли ты у нас такой отважный, тогда ответствуй, как ты, старшина, довёл дело до того, что твои люди с тобой работать отказываются?
"Это кто? Швырок разве?! Да быть того не может! И он не хрюкнет! Врёт баба!"
— Не возводи напраслину, боярыня! — Сучок вздёрнул бороду, всем своим видом являя картину "не сломаешь". — Не скажут такого мои артельные!
— Не скажут, — непонятно с чего согласилась Нинея. — Мастера твои много чего тебе прощают — за ту красоту, которую ты творить умеешь. Не часто земля таких людей родит.
"Вот те на! Красота-то тут причём? Думал — всё, долбанёт сейчас, а она…"
— Благодарствую на добром слове! Но не сочти за обиду, светлая боярыня, а красота-то тут каким боком? — Ох, и непросто далось Сучку вежество.
— Как по-твоему, совместимы ли красота и грязь? — огорошила волхва старшину.
— Ох и задачки ты задаёшь, Гредислава Всеславовна, — на голубом глазу выпалил мастер и полез чесать в затылке, но опомнился, опустил руку и после длительной паузы произнёс: — Нет, наверное…
— Случается такое, старшина, хоть и редко. Рассказывают, был когда-то, то ли в Риме, то ли ещё где, боярин, который требовал от холопов, чтобы они прекрасные цветы в выгребную яму по одному бросали, а сам сидел рядом и любовался, как красота в помоях постепенно тонет…
Сучок открыл рот, собираясь сказать что-то явно неблагонравное, но передумал, закрыл и, уже не стесняясь общества двух боярынь, принялся остервенело скрести там, где роскошная плешь граничила с остатками русой шевелюры.
— Но ведь ты-то не из таких — так зачем же ты сам себе душу руганью поганишь? — волхва сделала вид, что не заметила поползновений Сучка высказаться. — Ты же мастер, старшина артели. Значит, умеешь людьми управлять. Я тебе сотню человек прислала, умелых, работящих, специально подбирала не склочных. Я их тебе прислала, под твою руку. А ты до чего их довёл? До мордобоя!
— Так как же иначе? От Одинца и Девы стройка без срамного слова не идёт! И по загривку тупому или непонятливому не грех! От пращуров заведено!
— А храмы, которые вы ставите по обету? Ведь ни единого бранного слова за это время не говорите! Зарок в том даёте! — Волхва пристально взглянула в глаза Сучку.
— Так то храмы… — начал было плотник, но стушевался на полуслове и вновь принялся терзать свою лысину.
— А крепость — что, не храм?! Она жизнь хранит! Людей защищает! Тут жизни славище! Что же ты, мастер, поносным словом защиту её ослабляешь, красоту навьям отдаешь? И брань красива бывает, когда к месту да по делу, а самое главное, в нужную сторону ведёт. А вот если ты руганью просто душу отводишь, грязь из неё наружу выплёскиваешь, то сам же своё дело помоями и мажешь! И в душе грязи только больше становится, да не у тебя одного. Вот и выходит, что не красоту ты созидаешь, а Чернобогу требы кладёшь!
На плотницкого старшину было жалко смотреть. Вечно задиристый, ругательный, шумный Сучок увял. Плечи поникли, голова опустилась, казалось, его без того невеликий рост стал ещё меньше. Даже рука, до того яростно чесавшая затылок, безвольно повисла вдоль тела.
"Ох, ты ж, ети меня семеро… Лучше б убила! Никто со мной так не говорил, разве Лис только, да и ему далеко до старухи… Это что же получается, сам, своими руками красоту гублю? Если и вправду к этому самому себя сам отправляю? Значит, рано или поздно не смогу в дереве, в деле своём душу живую видеть? А она-то откуда знает? Будто сама с тем регентом разговоры разговаривала… Он-то тоже говорил, что душой светлой смотреть надо, и не врал! Делать-то чего?"
— Да я… — даже сейчас ершистый характер не давал плотницкому старшине признать чужую правоту.
— Я ещё не закончила! — негромкий вроде бы голос волхвы стеганул не хуже кнута. — Твое дело красоту созидать, но не только руками, но и волей своей! А ты знаешь как?
— Нет… — Оборона плотницкого старшины рухнула окончательно.
— Вот и я вижу, что нет, — по-доброму кивнула Нинея. — Тебе уже пристало дело делать не своими руками. Самому все делать — для тебя всё равно, что смысленному мужу с ребятишками в бабки играть. Понял?
— Нет. — Словарь плотницкого старшины явно сократился до одного слова.
— Тебе себя через людей отражать надо! Если ты верно их подобрал, свой замысел в них вложил, расставил их по местам, где польза от каждого наибольшая будет, позаботился, чтобы они имели все необходимое для работы, учел и продумал тьму мелочей, благодаря которым твои люди не из-под палки будут трудиться, а с душой и с выдумкой — потом ты получишь то, что сам, один, ни за что в жизни сотворить не сможешь, хоть в узел завяжись! Не своими руками сотворишь, но своей волей! И через то себя отразишь и в работе своей, и в душах людских!
"Ыыыы!"
— Поди сюда!
Сучок, как завороженный, поднялся на одну ступень, потом на другую…
— На, гляди, что твои люди сейчас отражают! — Волхва сунула под нос старшине серебряное зеркальце. — Красоту?
"Господи, что за харя?! Вурдалак злобный: рожа красная, кривая, хуже половца — дитё какое увидит, так на всю жизнь заикой сделается! Твою ж мать, это что ж, меня люди таким видят?! Или наколдовала, давалка старая? Не, Кондрат, ни хрена не наколдовала! Лучше б и правда жабом пупырчатым на болоте квакать, чем эдак-то!"
— Иди, старшина, подумай на досуге, — Нинея небрежным жестом руки отпустила мастера.
* * *
Волхва волхвой, а уговор с ратнинским старостой выполнять всё равно надо. Старшина артели собирался в Ратное, представить Аристарху "образцы продукции" их лесопилки, ну, и с Алёной повидаться, само собой. Телегу с досками и брусом приготовили ещё накануне, и, хотя разговор с Нинеей задержал отъезд, Сучок решил не откладывать поездку. Тем более, что в дороге хорошо думается, а подумать ему было о чём. Башка от мыслей что твой пивной котел стала.
"Грозна, зараза — не отнимешь, но староста ратнинский, пожалуй, пострашнее… Тьфу, как вспомню — лучше не надо! Жуть жуткая за ним. Не в нём, а за ним. У такого не жабой на болоте станешь, а вообще в ничто превратишься, без следа. Это самое, что за ним, в себя втянет — и всё! Как заморозил тогда! Не, Лис и бабка не так, они хитрее… Староста, он построил и приказал, волхва в самую душу пролезла, а Лис и то, и другое… И ведь все вроде о моей пользе заботятся, себе, понятно, не во вред… Вот и думай, кто там страшнее… Едрит, причаститься бы сейчас чем покрепче, а то свихнусь!"
По некотором размышлении, плотницкий старшина всё-таки остался доволен разговором с волхвой: как та ни старалась, но сломать его не смогла. Голову над её словами, конечно, сушить не один день придётся — не сразу и поймёшь, чего она добивалась, но главным критерием успеха для задиристого Сучка всегда было одно: нагнул его противник, или он смог если не победить в споре, то хотя бы остаться при своём. И не важно, прав был старшина или нет, главное — не сдаться!
Так что, не проехав и полпути до Ратного, он почти успокоился — ведьма его не одолела. Но что-то в глубине души не давало расслабиться в предвкушении встречи с зазнобой.
"Тьфу ты, пропасть! Да что ж такое-то?! Вроде всё хорошо закончилось, волхва даже и похвалила за мастерство, и поучила кое-чему полезному, а душа не на месте… Шкрябка как-то про своё жопяное чутьё распинался — может, это оно у меня свербит?"
При этой мысли зад у мастера и в самом деле начал зудеть, но как Сучок ни чесался, ни до чего стоящего не додумался.
* * *
— Кондраш, ты чего смурной-то такой? — приветливо хрюкнул из-за забора Бурей. — Остаешься ночевать сегодня? Тогда заходь, у меня тут заначка — с похода привез. Ты такой и не пробовал!
— Да останусь, Серафим… — Сучок посмотрел на солнце и тяжко вздохнул. — Задержался я сегодня, никак не успеваю по свету вернуться. Только с выпивкой, извини, никак. Хотя душа просит, итить ее долотом! — признался он. — Ох, как просит!
— Так чего ей, душе, отказывать? — радостно осклабился Бурей. — Душа, она мудрее нас — сама знает, чего ей потребно. Тем более, что яблоневка знатная…
— Э-э-э, и не говори! — Сучок зло сплюнул и досадливо махнул рукой. — Но ведь если начну, так и к утру не просохну. А мне край надо завтра с ранья[56] самого на месте быть и в разуме — дел немеряно. Не время пить сейчас. И так уже…
— Чего "и так"? — Бурей повозился у себя за забором и подтянулся повыше. — Беда, что ль, какая случилась? Помочь чем?
— А хрен его знает, беда или не беда! У вас тут и не разберешь! Как попал сюда, так все не по-людски, один Корней, как человек. В морду даст — и порядок, а все остальные… Мозги так вывернут, что лучше б в морду…
— Мишка, что ль? — Бурей оскалился. — Он может, хоть и сопляк…
— Не, Лис, конечно, тоже… Но тут еще волхва эта… Ведьма старая!
— Нинея? — Бурей нахмурился, хотя с его рожей это казалось уже невозможным. — Как тебя к ней занесло-то? Ты того… осторожнее с ней…
— Да я что, дурной, самому лезть? — возмутился Сучок. — Да ни в жисть бы… В крепость она сегодня приперлась! И меня позвать велела…
— Что?! — обозный старшина чуть не свалился с забора. — Волхва пришла, чтобы с тобой говорить?
— Не со мной — с Анькой-боярыней вроде. А меня так… мимоходом.
Обозный старшина насупился, посопел, оглядел зачем-то окрестности и повелительно рыкнул:
— Не тут! А ну, давай ко мне! Расскажешь…
— Да говорю ж, не могу я пить нынче!
— А я тебе и не наливаю! Иди сюда, сказал. А то тут уши из-за каждого тына торчат… — не тратя больше слов на убеждения, Бурей соскочил с забора и, не оглядываясь, пошел к дому.
Обозный старшина слушал рассказ Сучка о разговоре с волхвой, уставившись куда-то в угол, и мрачнел. Сучку даже начало казаться, что над его приятелем в полутемной горнице сгущается темный туман, словно морок находит. Хотел было головой потрясти, чтоб прогнать наваждение, да почему-то не решился — никогда раньше он таким Серафима не видел. Страхолюдный горбун давно не пугал Кондратия, первое впечатление забылось, Бурей для него до сих пор был беззаботным, веселым, а то и душевным собутыльником и собеседником, а сейчас… Страшный, чужой, как подменили.
Рука Бурея, словно не по воле хозяина, потянулась было к стоявшей на столе кружке, но тут же отдернулась. Снова потянулась. Серафим недоуменно уставился на свою лапишу, неожиданно для себя обнаружив ее поползновения. Задумался, но все-таки потянул кружку к себе, налил из кувшина — до Сучка докатился и шибанул в нос резкий незнакомый аромат пойла, да так, что, не пригубив, хоть закусывай. Бурей крякнул и залпом опрокинул в себя содержимое кружки, и не потянувшись к закуске, но словно воду выпил — похоже, даже протрезвел. Напрягся, мышцы под кожей задвигались, Сучку показалось, что горб сам по себе зашевелился. От этих превращений артельному старшине неожиданно стало не по себе.
— Ханька! Подь сюды!
В дверях возникла холопка. Степенная средних лет баба — одна из немногих, если не единственная, кого хозяин звал по имени, да и выглядела она не сильно зашуганной, в отличие от остальных.
— Чего велишь, Серафим Ипатьевич?
— Мухой к Алёне. Скажи, сосед зовет — дело срочное. Её Кондратия касаемо… — И когда холопка шустро, хотя и несуетливо, отправилась выполнять распоряжение, мрачно глянул на Сучка. — Погодь… При Алёне своей повторишь и тогда доскажешь.
Сучок с тоской посмотрел на полную кружку на столе и сглотнул слюну. В животе завозилось что-то холодное и липкое, как слизень, но размером не меньше ежа. Сучок чувствовал, как откуда-то вылезает давно задавленное чувство мутного до тошноты страха, сродни тому, что он испытал, когда Лис приводил его в чувство. Но тогда страх накатил разом, и было понятно, чего бояться, а тут… Тут оно вырастало медленно и усиливалось полной неизвестностью. Нет, волхва, конечно, мозги плотницкому старшине завернула так, что всю дорогу до Ратного и тут, пока делами занимался, так и не смог отвлечься — все время в голове ее слова звучали. Но ведь не угрожала же ничем, не пугала! Не видел сам Сучок причины, от которой его друг так потемнел лицом.
— Алёна-то тут зачем? — непривычно робко подал он голос.
— Затем! — рыкнул Бурей. — Без бабы тут никак… — непонятно пояснил он и замолчал.
Сучок поерзал на лавке, но больше расспрашивать не решился, а вскоре и Алёна показалась в дверях. Бог весть, что там она подумала, но смотрела женщина неласково и, кажется, была готова устроить скандал. Однако, окинув взглядом представившуюся ей картину и моментально оценив, что, против ее ожидания, оба приятеля совершенно трезвы, хотя на столе стоял полный кувшин и кружки, переменилась в лице: гнев уступил место недоумению и тревоге.
— Здрав будь, дядька Серафим, — поклонилась она, придерживая края накинутой на плечи шали. — Чего звал? Случилось что?
Вместо ответа Бурей ткнул лапищей в стоящий возле стола сундук:
— Сядь, соседка. И послушай, чего Кондрат твой рассказывает…
Алёну эти слова не то что повергли в удивление, а, похоже, заморозили: предлагать бабе сесть за стол — дело и без того почти невиданное, а уж когда предлагал не кто-нибудь, а сам обозный старшина… Тревога на лице гостьи только усилилась, она замялась в дверях.
— Благодарствую, сосед, но я уж постою тут. Говорите, чего за дело-то…
— Сядь, я сказал! — рявкнул Бурей и буркнул уже потише. — Долгий у нас разговор будет… Волхва к нему приходила.
— Ох! — Алёна схватилась за сердце, потом поспешно перекрестилась и, потемнев лицом, без дальнейших попыток соблюсти приличия подошла и опустилась на указанное место.
— Говори, Кондрат. С начала самого, — распорядился Бурей.
"Етит твою… Говори! Глотку, как удавкой перехватило! И с брюхом не того — не обосраться бы при Алёне-то… Мать, да что это со мной?! А морок будто рассеялся… Драться хочется! И Серафим на себя снова похож, а то прям будто зверь неведомый со мной сидел…"
Сучок и рад бы был говорить, но голос подчинился ему не с первого раза — слова застревали в глотке, и пришлось пару раз прокашляться. Кое-как справившись с собой, он начал рассказ, как было велено — с самого начала.
Алёна с Буреем слушали, не перебивая. Только иногда переглядывались, как заговорщики, в самых неожиданных местах, и Алёна при этом поеживалась. Сучок пугался еще и от того, что сам он ничего такого угрожающего уловить в своих словах не мог. И, как ни старался, понять, чего такого услышали они — тоже. А когда мастер замолчал, обозный старшина покряхтел, хмуро заскреб лапищей в бороде и принялся расспрашивать.
Когда Нинея говорила, были ли рядом лесовики? А наставники? А Лис? А отроки его? Ратнинские или из тех, что Нинея прислала? И чего делали? Как смотрели? Переговаривались ли промеж собой?
Кондратий, как ни напрягал память, и на половину вопросов толком не ответил — да кто его знает, кто там стоял да как смотрел! Не до того ему было… Бурей, поняв, что ничего путного не выспросит, зарычал сквозь зубы и только рукой махнул, досадливо буркнув Алёне:
— Видала? И не понял ничего, лягух лысый…
— Да откуда ж ему знать? — вздохнула она. — Ну, не понимает он, ты же видишь, дядька Серафим. Не тутошний он. Я все ждала, когда поймет, и сама в голову не могла взять, не дурень ли, что не бережется. А он просто не видит, что вокруг него сворачивается.
— А ты чего смотрела? Упредить не могла?
— Да кто ж знал, что до такого дойдет…
Сучок растерянно метался взглядом между своей женщиной и Буреем и тосковал.
"Да что ж это за хрень-то такая? Чего они?"
Бурей в этот момент, наконец, взглянул на артельного старшину, и тот, как ни был уже испуган, и вовсе чуть с лавки не упал — таким он своего друга еще не видел. Да и многие ли в Ратном видели? На Сучка из-под нависших бровей глядел умный и очень непростой муж. Жутью от него несло по-прежнему, но как-то по-новому. Не звериной из-за страхолюдного облика, а как бы не той же самой, что размазала Кондрата с Нилом в тот день, когда они делили доски с Аристархом. Сучок поежился и невольно чуть подался назад.
"Серафим-то, Серафим… Ох, жуть какая! Или и он тоже? Как Аристарх?.. Срань господня, куда я попал, Господи, спаси и помилуй!"
— Ты чего, Серафим? — Артельный старшина усилием воли подавил в себе желание сползти под лавку и непроизвольно потянулся к кружке.
— Не лапай! — рыкнул Бурей, пригвоздив друга к месту, и усмехнулся. — Сам же сказал, не до пития тебе. И правильно — не до пития…
Он зло оскалился:
— Пьяным тебе несподручно домовину для себя ладить. А пора…
— Чего?!.
— Того, дятел! Не понял, что ли? Приговорила тебя волхва… Мозги, говоришь, вывернула? Так она и не начинала еще. Вот когда в прорубь полезешь, будешь все видеть и понимать до самого конца, но все равно сам полезешь, вот тогда поймешь, что такое повернула. А то Корней по морде… Теперь по морде тебе за счастье! Допрыгался… Молчишь?
Он насмешливо посмотрел на побледневшего приятеля, у которого и правда перехватило горло так, что слова из себя выдавить не мог. Почему-то именно в этот момент Сучок очень отчётливо вспомнил, как несколько дней назад в крепости казнили провинившегося отрока, как дёргался в петле пацан, а друг сердешный Серафим раскачивался на его теле.
"А ведь предупреждал меня Корней…"
— Правильно молчишь. Ты свое уже отговорил, голубь. Давно бы покойником стал, кабы не Лисовины. С воями сцепился? Думаешь, они забыли? Тогда бы тебе кишки и выпустили, и я бы не остановил. Как от Алёны вышел бы — так бы и прикопали. Вот только нужен ты был Корнею, а с сотником задираться — дураков больше нет. Бешеный ведь тебя упреждал по-хорошему. Не понял? Ты для его сопляков дурь ходячая — стрельнули и забыли. Почему тогда не пристрелили, а только пугнули, и то ласково? Тоже нужен. Был. И со старостой тоже… поговорил… И не понял ни хрена!
— Да почему был? Сейчас не нужен, что ли? — вскинулся Сучок.
— Да вот, выходит, только нам с Алёной ты сейчас нужен. А им на хрена? — скривился Бурей. — Лисовинам крепость нужна, а кто ее построит, им без разницы. Пока без тебя никак было — тебя терпели, а сейчас… Старшие ратники часто на стройке бывают? Тит, Филимон?
— Да заходят… — пожал плечами Сучок.
— И давно?
— Не, не очень. Последнее время…
— Вот то-то и оно! — Бурей снова скривился. — Опять не понял. Как зачастили они к тебе, так время и пошло. Раньше без тебя с артелью не управились бы, а сейчас и так построят. Видать, стало больше вони от твоего говна, чем от тебя прибытка, если уж до Нинеи дошло. Больше с тобой говорить не будут… — Бурей оскалился и стал похож на жуткого зверя из лесу. — Да ты не боись, тебя казнить не станут, тихо удавят. По морозу сам под ледок нырнешь. А если нет, так лесовики помогут. Те самые, которым ты в рыло плюнул.
Затихли, говоришь? Ничего они не затихли. Ждут. Посчитал? Ратники, сопляки, лесовики, старшины… Анька-боярыня, над которой вы изгалялись, тоже по тебе не заплачет. И все ждут, когда ты им ненужным станешь. Вот так, друг… сердешный.
— Ну это еще посмотрим! — вздернул подбородок Сучок, не умевший долго пугаться. — Да мои артельные…
— Что твои артельные? — Бурей осклабился. — За тебя помереть готовы? Дурак! Им выкупиться надо. Помолятся они за тебя, дурака, и душу твою грешную и дальше жить будут. И делать то, что Бешеный скажет. Человек, он такая скотина — жить завсегда хочет. А им без тебя еще и спокойнее. Каждый сам за себя — и они тоже…
Бурей прищурился и обернулся к Алёне:
— Затем тебя и звал: поспрошай там баб…
— А чего спрошать? Все давно спрошено…
Алёна вздохнула, подперла кулаком щеку и заговорила размеренно и спокойно, но от того спокойствия на Сучка жутью еще больше повеяло.
— Артельные Кондрата не кинут — они за него горой стоят, это верно. Но как раз потому ему и не жить — они же сами его не прогонят. Вот их и решили… освободить от такого выбора. Если волхва захочет, он и сам на себя руки наложит, ты, дядька Серафим, не хуже меня знаешь… А на артель Нил встанет, к нему давно присматриваются… У всех семьи… Бабы артельщиков, я так думаю, только рады будут, если старшина сменится. Они своих мужей, небось, как в кабалу попали, точат… Им жить надо.
— Ты говори да не заговаривайся! Откуда тебе знать-то?! — вот это Сучка задело так, что даже угроза смерти отступила. От кого-кого, а от Алёны он такого не ожидал. Да и вообще… выходит, выспрашивала она о нем, вызнавала? А он-то ей поверил… — И когда это ты расспрашивала?
— Не сердись, Кондраша, а только так и есть, — всё так же спокойно кивнула Алёна. — Расспрашивала. Когда поняла, что не чужой ты… Так и ты обо мне тут полсела чуть не в первый же день выспросил. Только тебе тогда для блуда надо было, а мне для того, чтоб понять, с кем жизнь свела, — усмехнулась она, увидев, как у Сучка от ее слов полезли глаза на лоб.
— А как иначе-то? Небось, я тебе не девка на выданье, у которой все мозги под юбкой помещаются. И с Нилом твоим я не вежества ради разговаривала. Да и с бабами, теми, что в крепости. За твоих мастеров я не говорю — они от тебя не отступятся. А вот семьи… Коли бы не твой норов, вы бы строили не тому боярину церковку, а в Киеве палаты княжьему стольнику, так? Или это Нил приврал, чтоб прихвастнуть? Что подряжали вас за мастерство в стольный град, да коли бы старшина не задрался с ближником того боярина — там бы до сих пор и работали, а может, и семьи бы перевезли, кабы сложилось все?
— Ну… да… — вынужден был признаться Сучок. — Было дело… — и не удержался похвастаться. — Порубил я того гридя! На судном поле… Насмерть…
— Гы… и там обосрался? — радостно гукнул Бурей.
— Это он обосрался! — возмутился Сучок, выпячивая вперед бороду. — А я…
— Головка от х…я! — заржал обозный старшина. — Ты его порубил, а он жизнь за жизнь взял. Да не только твою, а всей вашей артели. Его, конечно, червяки жрут, а ты с артелью — здесь в закупах. Вместо того чтобы в ближниках у боярина его обретаться.
— Погоди, дядька Серафим. — Алёна досадливо поморщилась. — Не о том ты… А семьи артельщиков знают, что вы в Киев собирались, да не вышло?
— Знают… Наверное. А это тут при чем? — пожал плечами Сучок.
— А при том, — вздохнула Алёна. — Артельные-то тебе и словом не напомнят. Разве что вон как Нил — только мимоходом, да и то больше похвастать, какие вы мастера. А вот жены их — нет. Ведь наверняка не первый это случай был, так?.. Бабам-то ваши попрыгушки да похвальбушки без надобности — бабам надежда нужна, что завтра их снова с детьми из дому не погонят, и вместо Киева неведомо куда по чужой прихоти не пошлют. Им без разницы — Киев или Ратное — абы покой и надежда. А потому, если артельщикам эту надежду дадут, то жены их сами тебя в прорубь спустят, чтобы не мешал… Твоё счастье, что их тут пока нет…
— А разве я мешаю?! Да… — он покосился на Бурея. — Да Лис же нам выкупиться надежду дал!
— Дал. Всей артели, — кивнула Алёна. — И артель за то будет жилы рвать, а с тобой или без тебя… Правильно дядька Серафим говорит: тут важно, чего с тебя больше — пользы или убытка. Выходит, убытка… С лесовиками разругался? А ведь их Нинея прислала… Сколько лет наши бабы без луков за спиной на поля да огороды ходят, знаешь? Я еще застала — мы с сестрами в поле, а матушка с луком на пригорке…
— Угу, — согласно гукнул Бурей. — Аристарх с Корнеем ведьму не один год обхаживали. И она их тоже. Потому Ратное с Погорыньем и замирилось. А сейчас лесовики и вовсе крепость строить пришли. Пусть без особой охоты, по слову волхвы, но пришли. Строить, а не наших баб из луков выцеливать. А ты им в морду… Понял, поперек чего влез?
— Понял… — Сучок, начавший было отходить от давящего его весь разговор страха, снова ухнул в него с головой. Словно снова взглянул в глаза Нинеи и только сейчас понял, что почувствовал, но не понял тогда. Та холодная струйка, которая тогда так и не пролилась, сейчас водопадом струилась по спине. — Покойник я…
— Не, ты не сейчас покойник. Ты покойником стал тогда, когда на воя топор поднял, да не просто так, а умеючи. Тут и свободному такое не простят. Я тогда встрял, потому что понял — покойник Никон… И с тобой пить начал, что увидел — не жить тебе, — Бурей хмыкнул. — А ты вон сколько продержался. Везучий, видать. А потому и сейчас, может, выскочишь…
Обозный старшина неожиданно наклонился к Сучку через стол и рявкнул у самого лица:
— Только посмей мне помереть! Удавлю! В селе мы с Алёной без тебя разберёмся, — он обернулся к женщине. — Алёна, ты того… Баб из крепости поспрошай…
— Да спрашивала я их уже, дядька Серафим…
— Мало спрашивала! — рыкнул Бурей. — Какой срок ему отпущен, знаешь? Нет? Значит, в воскресенье кто из баб оттуда в церковь приедет — отловишь, к себе зазовёшь и наизнанку вывернешь. А я с Настеной поговорю… — и он неожиданно подмигнул Сучку. — Где ж я второго такого дурака найду, чтобы мне с потрохами в душу влез? В общем, дури ты уже наворотил, сколько мог, а сейчас думать начинай. Одна у тебя надежда — снова незаменимым стать. Для Бешеного или для Корнея. А лучше и для того, и для другого. А главное, с лесовиками срочно замиряйся — тут времени нет совсем, чем скорее, тем лучше. Как незаменимым стать — это ты сам думай. А с Нинеиными… Вот!
Бурей встал, полез куда-то за печку, долго копался там и вытащил бочонок. Не большой, но и не маленький.
— Яблоневка, — сообщил он. — Из похода привез. Хотел тебя сегодня угостить, да не до того. Этот бочонок для себя берег, но тебе сейчас нужнее. Под такую выпивку и с медведем поладишь, не то что с лесовиками! Только это… перед тем как хлебнуть, выдыхай — так способнее.
Часть вторая
Глава 1
Август 1125 года. Михайлов Городок. Пойма реки Пивень
Ночь Сучок проворочался без сна. Хотелось одного — чтобы этот кошмар поскорее рассеялся, ну или, на худой конец, чтобы все оставили раба божьего Кондратия в покое. Несколько раз плотницкий старшина пытался заставить себя уснуть, мол, ночь пройдёт — утро присоветует. Шиш! Ни сон не пришёл, ни утро не присоветовало.
Так что назад в крепость мастер отправился ни свет ни заря и в подавленном настроении, хоть виду старался не подавать, особенно перед Алёной, да разве бабу в таком деле обманешь? Вот и провожала она его, как на войну…
Как ни странно, именно это и потянуло старшину из тёмной меланхолии — выезжая из ворот, он нашел в себе силы улыбнуться и почти весело сказать своей хозяйке на прощание:
— Ничего, Алёнушка, я живучий! Выкручусь, не боись!
Он даже сам в это почти поверил. Правда, ненадолго — ровно до тех пор, пока не остался один на один с собой. Безрадостные мысли навалились с новой силой. Сучок как бы не впервые смотрел на себя и свою жизнь со стороны. Ох, и не нравилось ему увиденное: пьянки, драки, бабы… Только норов свой всем показывал. Вот и вышло, что не Кондратий Сучок собой управлял, а норов да упёртость баранья Кондратием Сучком. Мстил всему свету, за то, что мелким и хилым уродился, за то, что в одночасье семьи лишился, за то… да неважно, за что!
Одно лишь доброе дело в жизни сделал — мастером знатным стал, да и то не впрок. Мало оказалось мастерства, чтобы прочую дурь его перевесить. Вспомнил он, как волхва сказала, мол, не красоту ты созидаешь, а Чернобогу требы кладёшь!
Вот и выходило у плотницкого старшины по здравому размышлению, что правильно решила Волхва — тому, кто с Чернобогом спутался, дорога только в прорубь.
Да и не нужна была Сучку такая жизнь. Без красоты, без мастерства, без умения видеть в мёртвом камне и брёвнах живую душу. А ведь именно это ему волхва и сулила…
Вот тут рабу божию Кондратию до скупых злых слёз, до перехваченного дыхания, до воя стало жаль себя и непутёвую свою жизнь, которую он сам, по дурости своей, загубил…
Однако не все про себя в этот раз понял старшина. Хотя, положа руку на печень, кому под силу про себя понять всё? И тем не менее, не дошло до него, болезного, что при всей своей любви к дракам, не любил он бить слабого. Не любил и все! Не интересно это, да и не честно. Гадостно даже! Оттого и встревал всегда, когда видел, что скопом на одного навалились. С самых соплячьих лет.
Вот с сильным — другое дело! Тут себя показать можно, да и красива такая драка, есть в ней мастерство мордобойное, а оно, если разобраться, любого другого мастерства не хуже. А уж про бой на смертном железе и говорить нечего: по кромке пройти и победить — это и вина, и баб слаще!
Дальше — больше: Сучок вдруг обнаружил, что слава задиры и забияки может не только его гордость тешить, но и приносить немалую пользу. Перестали люди лишний раз задевать не только его, но и артельных — мало ли что… Если старшина бешеный, так и остальные, небось, тоже не подарок, а с такими связываться себе дороже. Стало артели дела легче вести — при расчете прижать да сговоренное зажать дурных не находилось. Особенно после того случая, как Сучок жадного боярина при всем народе облаял матерно да вызвал на судное поле. Боярин подивился на такую наглость и выставил вместо себя поединщика — десятника своей дружины. И каково же было удивление боярское, когда его бойца с судного поля вперёд ногами унесли! И ведь не оспоришь — Суд Божий. Пришлось ему и зажитое артели отдать, и виру платить. А Сучок с тех пор старался, если строить приходилось там, где их ещё не знали, нарочно на драку напроситься, да не с кем-нибудь, а с видным местным мордобойцем, чтобы, значит, у заказчиков сребролюбие ненароком не взыграло. Грех это!
Не знал плотницкий старшина, что Средневековье — это время корпораций. Вернее, не знал, что в Средневековье живёт. Не придумали еще этот термин. А вот то, что одиночке в его мире не выжить, знал прекрасно. Ни в какое иное время не были так актуальны слова Маяковского о том, что "голос единицы тоньше писка". За человеком должна была стоять какая-то корпорация: род, вервь, сословие, цех, город, община и так далее, и тому подобное. Одиночка — это добыча, и только. В те времена между собой взаимодействовали даже не люди, а вот эти самые корпорации. Корпорация крестьян, корпорация рыцарей, корпорация священников, корпорация палачей, корпорация нищих. И все стояли за своих представителей и свои интересы горой. Нельзя было иначе — сожрут-с. Ровно так же любой представитель корпорации ставил её интересы выше личных — условие выживания. Собственно, даже монарх в средневековых реалиях нужен был для того, чтобы конфликты между корпорациями разруливать. И закон для того же.
А еще корпорации прекрасно умели приспосабливать любые, даже самые экзотические таланты своих членов себе на пользу. Вот и драчливость Сучка пригодилась. Так что ошибался Кондратий, думая, что, рихтуя морду самого крутого чужака, он его ломает и запугивает. Нет, не его персонально, а общину, к которой его противник принадлежит. И небезуспешно, надо сказать.
Только во всем следует знать меру. А Сучок не знал. Или не хотел знать — таким уж уродился: душа богатырская, а тело досталось мелкое. Вот и не вмещалась душа. Однако дорогой Вселенной на сей примечательный факт плевать с высокой вышки — у нее свои законы и резоны. А потому в конце концов и случилось то, что должно было случиться: Сучок нарвался на отморозков похлеще, чем он сам, и звались эти отморозки Мишка Лисовин и село Ратное. И если первый решил Сучка смирить и все-таки к делу пристроить, то ратнинское общество, взвесив возможную пользу и соспоставив ее с убытками от дурного Сучкового нрава, посчитало за лучшее списать опасного пришлеца в расход. Именно за то, что опасен и способен нанести ущерб общине. Причём сделало это без страха, с холодной головой и пониманием, что возможны потери. Ничего личного или, если обратиться к Библии, "мене, текел, фарес" — "исчислено, взвешено, разделено".
Вот это с кристальной ясностью и донесли до Сучка единственные близкие ему жители Ратного — Алёна и Серафим Бурей. Так что депрессия у плотницкого старшины случилась вполне обоснованная, но…
Ах, это вековечное "но", умеющее прикидываться всеми тремя законами диалектики одновременно! Всегда оно лезет из любой, казалось, предельно ясной ситуации и ставит всё с ног на голову. И законы диалектики туда же — берут и выворачивают все наизнанку. И действуют, паразиты! Везде и всегда. Даже на тупо пялящегося в лошадиную задницу Сучка и то действуют, и плевать, паршивцы, хотели на то, что Гегель их ещё не сформулировал.
Р-раз — и закон единства и борьбы противоположностей пнул плотницкого старшину по вместилищу главного чутья плотника, заставив вспомнить, что есть ему для чего жить и за что бороться. И против чего — тоже.
Два — и закон отрицания отрицания заставил вспомнить, что есть способы борьбы, отличные от доброй драки, и об этом ему уже все уши прожужжали. Даже с занесением в грудную клетку.
А вот три пока не случилось — переход количества в качество Сучку предстояло осуществить самостоятельно.
* * *
Словом, спасибо диалектике — к крепости плотницкий старшина подъехал уже в настроении более-менее боевом. Но судьба просто так своих когтей не разжимает. Что она ему и показала.
Перво-наперво отроки, управлявшие паромом, смотрели сквозь Сучка, будто и нет его. Лошадь есть, телега есть, а Сучка нет. И были отроки из тех, что волхва в пополнение прислала…
Возле ворот тоже случилась оказия — Кондратий заметил, как наставники Филимон и Макар оживлённо беседуют с мастером Нилом. И, что самое поганое, наставники слушали Шкрябку очень внимательно и даже издали было видно, что с уважением. А тот и рад стараться — сыпал, как горохом, да руками махал, что твоя мельница крыльями, речи свои поясняя.
А уж совсем добило Сучка то, как глянула на него Плава. Как на покойника, который уже пованивать начал по летнему времени.
Вот тут-то раб божий Кондратий вновь вспомнил, что ему зазноба и дружок сердечный говорили, и стало ему от того снова донельзя муторно. Смертная тоска снова взяла за горло. Как распрягал, как конягу к коновязи вел, как телегу Илье сдавал, Сучок не запомнил. Где шлялся после того — тоже.
Осознал себя плотницкий старшина возле Девичьей башни. На брёвнах и в обнимку с Буреевым подарком.
"Едрит тебя суковатым, Кондрат! Совсем охренел — жопием на брёвнах сидишь и колоду себе на домовину выбираешь! Без тебя изладят, коль до того дойдёт! И вообще хрен вам в грызло — не полезу в прорубь, волхва там или не волхва! Да и упреждала она меня всё же… И Лис… И Корней с Аристархом! И учили, только я, дурень, не понял. И Серафим сказал, что везучий я! Так что мы с тобой, Кондрат, побарахтаемся ещё! Нужным, значит, стать надо? Стану!
Одним словом, за науку всем спасибо, но делать я для себя и своих буду! И для Алёны с Серафимом! С болотниками замириться надо — замирюсь! Мастеров из них, косоруких, сделать — сделаю! Мать твою, это что ж получается — из моих артельных тогда старшин лепить надо? А как? А хрен его знает — по ходу разберусь! И никакие бабы меня под лёд не спровадят! Да и Шкрябка скорей сам за мной в полынью прыгнет, чем на моих костях в старшины! Не таковский он!
Так что зови, Кондрат, Шкрябку — жить будем!"
Плотницкий старшина тряхнул головой, избавляясь от морока, и огляделся.
— Эй, поди сюда!
Парень из лесовиков подвернулся весьма кстати.
— Чего тебе, дядька Сучок? — Молодой — борода едва-едва начала кучерявиться пухом на гладких, почти что девичьих щеках — лесовик опасливо покосился на мастера, оставаясь на безопасном расстоянии.
Старшине до боли захотелось вскочить, поймать наглого сопляка, дать ему несколько оплеух и в подходящих для того выражениях объяснить "чего", но вспомнил слова волхвы и сдержался.
— Слышь, малый, беги, найди мастера Шкрябку, пусть ко мне сюда идёт, а потом скажи вашему старшому, мол, старшина плотницкий подойти просит. Разговор к нему есть. Понял, парень?
Юный лесовик застыл с открытым ртом. Вежливый Сучок явно не укладывался у него в голове.
— Да ты рот закрой, малый, ворона залетит! Непонятно чего? Так валяй, спрашивай, отвечу, — старшина постарался говорить как можно ласковее.
— Всё понял, дядька Сучок! Я мигом! — Очнувшийся парень умчался куда-то в глубь крепости.
Мастер присел на бревно и вытер пот.
"Шкрябка подойдёт — к Плаве зашлю. Она ему бражки и закусить никогда не откажет. Серафимов подарок хорош, но на троих и на долгий разговор мало. А там найдём, где посидеть. Мириться с лесовиками надо. Ну, ведьма!"
Первым появился Нил. Ещё издали он увидел, что со старшиной творится неладное, и к бревну, служившему Кондратию Епифановичу троном, приблизился лёгкой рысью.
— Сучок, что с тобой? На покойника похож! Зашибся? Лекарку кликнуть? — в голосе мастера слышалась тревога.
— Не надо! Лучше бы ты, Шкрябка, хмельного добыл да пожрать. С болотниками мириться придётся. Да и вообще надо! Сбегай к Плаве, а? — старшина сопроводил свою просьбу непроизвольным глотательным движением.
— Случилось чего?
— Случилось, Шкрябка, ох, случилось! Не трави душу, без тебя муторно! Лучше браги достань да к нам тащи. Там и обскажу всё.
— Да как я к Плаве-то подойду? Третьего дня только…
— Шкрябка! Кончай мне зубы заговаривать! Хоть роди, но брагу достань! Отработаешь потом, Плаве-то, — в конце фразы Сучок блудливо ухмыльнулся.
— Фу, оттаял хоть! Глазом зыркает! Ладно, добуду я тебе всё, но ко мне с Плавой не лезь! И языком своим не шкрябай! — со стороны было неясно, всерьёз или нет рассердился Нил.
— Шкрябка! — Прежний плотницкий старшина потихоньку возвращался.
— Всё, бегу. Но смотри у меня! — Шкрябка показал Сучку кулак и широким шагом двинулся в сторону кухни.
Старшина снова остался один. Впрочем, это даже радовало. В кои-то веки появились потребность и возможность спокойно поразмыслить, помечтать о чём-то хорошем, например, о невиданном каменном тереме, одетом в каменное же кружево искусной резьбы, столь соразмерном, что казаться он будет не творением рук человеческих, а навеки вознесённым к небесам столпом застывшего в камне морозного узора. Будто в детство вернулся…
Когда-то, сопливым ещё мальцом, глядя на то, как весело летит щепа из-под отцовского топора, как растёт светлый, ещё не посеревший от времени сруб, как возносятся под самое небо стропила и конёк, как облегают новую избу, а то и терем покрытые дивной резьбой петухи и наличники, мечтал Кондраша о том, что вот вырастет он, станет наилучшим во всём свете мастером. И артель себе наберёт таких же. И уж тогда он простые избы рубить не будет — только узорчатые терема, да такие, чтобы у князей да бояр шапки от изумления наземь валились, а простой люд дивился на красоту и после вслед шептал: "Вон идёт сам мастер Кондратий, искусник великий!"
Ему тогда казалось, что время это рядом — рукой подать. Всего-то и надо, что научиться владеть топором не хуже отца, а там и превзойти его. Только потом стало ясно, что научиться легко махать топором совсем не так просто, как кажется, а чтобы мастером и артельным старшиной стать, столько знать и уметь требуется, что и перечислять замучаешься…
Эх, мечты детские… Что в веке двенадцатом, что в двадцать первом. Хотя так, наверное, и надо — видеть только внешнюю, привлекательную сторону профессии. Вырасту — буду строителем! Ого-го какие дома строить стану! Стану лётчиком — летать в небе и форма красивая! Стану космонавтом…
Не всем суждено пронести свою мечту через жизнь, и не каждая мечта выдержит столкновение с реальностью. Стать, как отец — не просто, ой, не просто. Для начала надо "Вознестись главою непокорной хотя бы выше нужника, хотя б на метр над уборной, на средний уровень пока". Овладеть ремеслом, набить множество шишек и стать — нет, пока не равным отцу или наставнику, это уж у кого как, — а просто добиться, чтобы коллеги начали твоё мнение просто слышать. Это первый этап.
Потом будут и второй, и третий, и сто двадцать пятый… И пока ты растёшь, становишься специалистом, а потом и мастером, только мечта и благородное упрямство не дадут тебе утонуть в море рутины, опустить руки, перестать учиться. И тогда, спустя немало лет доведётся тебе услышать за спиной: "Смотри, он не хуже своего батьки, нет, не хуже!"
Досталось похлебать этой каши большой ложкой и Сучку. Не то что топором владеть пришлось учиться — от заезжего грека язык греческий перенимать! И ремесло своё не столько талантом постигать, сколько чугунной задницей. А иначе никак — если хочешь удержаться на месте, приходится быстро бежать. И таланта в успехе только пять процентов, а остальные девяносто пять — упорство и усидчивость. И пять процентов без этих девяносто пяти — ничто.
Так что всего вдоволь досталось: пальцев отдавленных, мышц сорванных, усталости смертной, ругани и с заказчиками, и с артельными, и с помощниками. И всё на нём — старшина. Вот так-то терема дивные строить — грязный, злой, невыспавшийся, отгавкивайся от всех, да умей зажитое для себя и своих людей из глотки вырвать, не то всяк норовит получить с тебя побольше, а заплатить поменьше. Или вообще не заплатить. Так уж повелось от сотворения мира. Автор из двадцать первого века может подтвердить.
И всё равно мечта поддерживает, не даёт оскотиниться, заставляет шевелиться, идти, преодолевать. Вот и мечтал зодчий Кондратий Сучок о невиданном тереме…
— Чего звал?! — каркнул над ухом скрипучий голос.
"Тьфу, пропасть! Ну почему, как только о хорошем подумаешь, так тут как тут какая-нибудь сволочь влезет и всё испортит! А терем я всё равно построю! Только артель выкуплю. Жизнь положу, а построю!"
Сучок с усилием вырвал себя из мечты, поднялся с бревна и, будто в первый раз увидел, уставился на обладателя каркающего голоса — высокого, жилистого и загорелого до черноты лесовика. Самым запоминающимся во внешности пришельца были заметная сутулость и нос. Нет, не так — Нос! Этот орган торчал вперёд из обрамления пегих редких волос и такой же пегой клочковатой бороды, подобно клюву. Одним словом, голова Нинеиных работников походил на грача настолько, что хотелось спросить, в каком родстве он состоит с этой птицей.
"Ну, чисто грач: головёнку набок склонил да глазом косит — сейчас червяка из-под сохи ухватит! Попробуй не спроси такого, мол, хороши ли червячки ныне? Ну, я и спросил давеча. И добавил, что крепость строить — не червяков клевать. А он мне в рыло! Обиделся, понимаешь, хрен косорукий! А там и завертелось… И с таким разговоры разговаривать? А придётся!"
— Здрав будь, Гаркун! — старшина неловко поклонился.
— И тебе не хворать. — Лесовик ещё больше ссутулился и вытянул свой клюв вперёд на целую пядь, так, что Сучок смог в подробностях рассмотреть память о предыдущей беседе — уже желтеющий синяк, что украшал заплывший правый глаз собеседника. — Чего надо?
— Не держи на меня зла, Гаркун, винюсь, что словом тебя поносным облаял и в рыло заехал! — Сучок поклонился куда более изящно. — Не со зла, за дело болею!
— Крха! — удивленно прокашлялся "грач". — Зла, говоришь, не держать?
— Да едрит твою! — Старшина, несмотря на недавние благочестивые мысли, начал привычно закипать. — Мне что, лбом в землю побиться, чтоб ты, князь светлый, снизошёл?! Ну, облаял тебя и твоих, в хохотало заехал, было дело, так за то и прощения прошу! Я ж не по злобе, работу работать надо, а твои только галдят да друг на дружку кивают! Мы ж с тобой люди подневольные — быстрее построим, быстрее по домам пойдём! Тебя ж твоя боярыня мне в помощь прислала, а от вас толку — круглое таскать да плоское катать! Мне давеча от неё влетело, не знаю, как жив вышел. Так что кончай ломаться, как девка по первому разу на сеновале, да пошли, поговорим за чарочкой, как нам дальше-то быть.
— И ты меня прости, Сучок, — прокаркал в ответ Гаркун. Неизвестно, что повлияло на его решение сменить гнев на милость — упоминание о волхве или магическое слово "чарочка", но выражение надменности на его лице мгновенно сменилось озабоченностью. — Куда идти-то? Поговорить, оно, верно, надо. Пошли, что ли?
— Давай за мной! — Сучок призывно махнул рукой и направился в сторону казармы, служившей плотникам временным жильём.
Нил уже их ждал. С видом заговорщика он, хитро подмигнув, указал на два туго набитых небольших мешка.
— Угу, вижу! — Сучок сразу "врубился" в ситуацию. — Где сядем, Шкрябка?
— На лесопилке, там чужих нет, — плотник мотнул головой куда-то в сторону. — Чего встал, хватай мешок и веди гостя, а я следом.
— Вы чего тут удумали? — подал голос лесовик.
— Здрав будь, Гаркун, — Нил как равному кивнул голове Нинеиных плотников. — За чаркой посидеть старшина наш решил, да тебя в гости позвать — разговор есть. А чтоб не беспокоили разные, у нас на лесопилке сядем.
— Здрав будь, Шкрябка, — "грач" расплылся в улыбке.
— Да не стойте столбами! — Нил сунул Сучку один мешок, сам подхватил другой, а Гаркуна осчастливил свёртком. — Ходу, ходу, пока камиданта этого или ещё кого на нашу голову не принесло, шевелите мослами. Да не скопом, дурни, по одному!
Два старшины согласно кивнули головами и двинулись в разные стороны каждый со своей ношей. Нил подождал немного и направился прямо к воротам, которые и миновал без всяких затруднений.
Гаркуна он застал на месте, а вот Сучок запаздывал. Ждать пришлось не то чтобы очень долго, но заметно.
— Тебя где носило? — возмущение объединило Нила и Гаркуна.
— Не орите, дуболомы! Надо было! Лучше гляньте, что мне друг мой Серафим как раз для этого случая дал, — Сучок показал бочонок.
— Да ты с ним с самого приезда, как с бабой, милуешься! Чего там? И что за друг Серафим у тебя завёлся? — Нил подпустил в голос яду.
— Мы пить будем или языками молоть?! — каркнул в свою очередь Гаркун.
— Будем-будем! Для того подарок Серафимов очень даже годится! Сам еще не пробовал, но дух от него — дыши и закусывай! — Сучок с шумом втянул в себя воздух. — А Серафим — это Бурей. Один у меня друг из ратнинских есть!
— Бурей?! Упырь этот?! — лесовик аж поперхнулся.
— Сам ты упырь! Знал бы ты, какой он золотой человечище! Кремень! А ещё красоту понимать может!
— Да ну тебя к лешему! — Гаркун не на шутку рассердился. — Пошли, накатим да поговорим, а то свихнусь тут с вами! Ишь, Бурей у него добрейший!
На этой оптимистичной ноте спор прекратился, и компания дружно переместилась в "лесопилку" — длинный сарай, служивший одновременно машинным залом, мастерской, складом готовой продукции, конторой и клубом. Правда, сами плотники классификацией функций своего владения не озадачивались. Для Сучка и Нила хватало того, что это единственное место на свете, где они полноправные хозяева и никто, включая даже их заимодавца Никифора, над ними не властен, а Гаркун смотрел на лесопилку, как на очередное диво, к которым он уже начал привыкать в крепости.
Свершилось! "Высокие договаривающиеся стороны" разместились за давно не скоблённым столом, на котором в художественном беспорядке громоздилась добытая у Плавы снедь. Впрочем, определённая упорядоченность всё же наблюдалась, а именно: перед каждым из участников стояла глиняная миска и глиняная же чарка, рядом с Сучком возвышался тот самый бочонок, а перед Нилом — жбан с брагой. Три обтянутые холщовыми портами задницы одновременно коснулись лавок.
— Ну, чего глазёнками лупаете? Подставляйте! — Сучок выбил затычку из бочонка.
Над столом поплыл Запах. Именно так, с большой буквы. Человеческий язык не в силах описать его чистоту, богатство оттенков, глубину и изысканность. Такое под силу только поэтам, но Гаркун им не был.
— Это из чего вы делаете-то? Из яблок, никак? — прокаркал он и подставил свою чарку к бочонку.
— Из яблок, Гаркуша, из яблок, — Сучок наклонил дубовый сосуд, содержащий в своих недрах "сок плодов земных", и бледно-желтая струя хмельного ударила в дно чарки. Аромат дошёл до высшей точки.
— Эх, и духовитая! — облизнулся лесовик.
— А то! — Сучок тем временем налил Нилу и себе. — Сами сейчас узреете, какой золотой души человек Серафим! Ну, со свиданьицем!
Три чарки со стуком сошлись в воздухе, бороды задрались вверх и…
— Кха! Хрр! Ыыы! Пшш! — Гаркун и Нил, не в силах вымолвить ни слова, судорожно вращали глазами, пытались втянуть в себя воздух, сучили в воздухе пальцами, но всё же смогли бережно поставить посудинки на стол. Пустые. Нил хлопал глазами, а по носу Гаркуна катилась слеза.
Сучок вовремя вспомнил наставление Бурея, которым тот сопроводил свой подарок, потому пережил знакомство с яблоневкой с меньшими потерями, чем его приятели. Опрокинув чарку, он резко выдохнул, скривился, наугад схватил со стола кусок еды и сунул в рот, после чего приступил к спасательным мероприятиям. Первым делом сунул закуску в судорожно сжимающиеся и разжимающиеся пальцы сотоварищей и, проследив, чтобы они донесли её до ртов, занялся чарками. Резво разлив брагу из стоявшего возле Нила жбана, старшина подсунул чарки поближе к Гаркуну и Нилу. Те тут же ухватились за них и опрокинули в себя. Краснота начала медленно сходить с их лиц.
— Крепка, зараза! — первым опомнился Гаркун. — Как делаете такое?
— Не знаю. Серафим за болотом в добычу взял и вот, угостил. Сказывал, что мастера по этому делу тоже с собой привели. Теперь понимаете, какой он золотой человек? — Сучок подмигнул приятелям.
— Да-а, княжеский подарок! — отдышавшийся Нил вытер слёзы. — Как железом калёным продрало! И жрать охота! — с этими словами плотник вцепился в кусок копчёного мяса.
Все последовали его примеру. Некоторое время слышалось только сосредоточенное чавканье.
"Эх-ма, пошло вроде! Спасибо тебе, Серафимушка, спасибо, друг сердешный! Под такое пойло и правда с медведем договоришься! А мне договориться с грачиком этим кровь из зубов надо! На нём все завязано. Не сумею — и мне не жить, и моим никогда не выкупиться… А сумею — в гору пойдём. Всей артелью. И я тоже.
А Серафим-то прозрел всё как! Ведь прав он — замирюсь с этой птичкой лесной, так всех этим ублаговолю. И ведьму, и Лиса, и Аристарха с Корнеем, и наставников! А главное, артельных моих и баб ихних…
Не бывало со мной такого, чтобы кто из дружков, а не из семейных, спину мне прикрыл, да ещё так! Ну и я теперь за него костьми лягу!"
— Ну что, по третьей? — Сучок первым нарушил молчание. — Только вы, други, перед тем как пить, выдыхайте. Это меня Серафим научил.
— Давай! — чарки со стуком встали перед бочонком.
— За что пить будем, старшина? — Гаркун, предусмотрительно вооружившись закуской, решил вспомнить о традициях.
— А за то, чтоб нам больше не ругаться и морды друг другу не бить! — язык Сучка уже начал чуть заметно заплетаться. — Вот ты, Гаркун, муж правильный, можно сказать, нарочитый!
— И ты, Сучок, не промах! — не остался в долгу тот.
— Ну, чтоб не лаяться! — подытожил Нил. — Вздрогнули!
В этот раз все старательно выдохнули и питьё пошло в глотки плотников гладко. Закусив, собеседники откинулись от стола и переглянулись. Надо было о чём-то говорить, но о чём? Две пары глаз сошлись на Сучке, как будто говоря: "Ты сюда на разговор созвал, так не томи".
Старшина понял невысказанный вопрос. Подарок Бурея замечательным образом обострил его разум и привёл в полное согласие со всем миром. Сейчас плотницкий старшина любил всех: старого друга Нила, Гаркуна, даже Швырка, поганца эдакого, и то любил. Вот такое волшебное зелье содержалось в бочонке. Оно-то и подсказало нужные слова:
— Ты прости меня, Гаркуш, что облаял тебя да в рыло съездил! Уж больно зло взяло, что твои, ровно бараны, блеют только… Ты б с ними построже, а?
— Да ладно тебе, Сучок, что было — быльём поросло! Я ж тоже в долгу не остался. Как водичка-то? — Гаркун каркающе хохотнул, разлил из бочонка и кивком головы показал, что предлагает ещё раз выпить за примирение.
Сучок в свою очередь усмехнулся, выцедил чарку, занюхал корочкой и ответил:
— А ничего, тёпленькая! Ну что, мир?
— Мир!
— А коли мир, так давай думать, как нам жить дальше? Меня боярыня твоя так ухватила — как мыш мокрый от неё ушел! Грозна-а-а! И ведь кругом права! Не поверишь, впервой кого-то из бояр видел, чтоб всё по делу…
— Боярыня, она да-а! Может! Она ж… — Гаркун оглянулся по сторонам, понизил голос и закончил, — Волхва Великая, вот! Позвала к себе и говорит, мол, хозяин я хороший, муж уважаемый, вот мне и над всеми начальствовать. А как? Я и спросил — как? Хоть робел — ууу! А она ка-ак глянет! Верите, честные мужи, чуть по-дитячьи в порты не опозорился!
— А она что? — Сучок от любопытства налёг грудью на стол.
— А она мне и говорит, мол, вспомни, как родовичей своих в узде держишь, как в роду работу назначаешь, да всех, кто под рукой твоей будет, как семейных своих, пойми — и справишься. Во как! — Гаркун, от избытка чувств, хлюпнул носом. — Не знаю, как и ушёл-то от неё!
— Дальше-то что? — хором спросили плотники.
— Да ничо! Тут же все из разных селищ собраны! Я и знать-то, почитай, толком никого не знаю — только на ярмарке и видимся! Со своими-то оно и добро, а с остальными… — Лесовик безнадёжно махнул рукой. — То ору, то уговариваю, то умасливаю, а толку чуть. Работают, чтоб отстал, да дни до зимы считают! И как мне быть?! Боярыня за сто вёрст на сажень в землю всё видит! Ну как осерчает, что наказ её плохо исполняю? Скажет слово заветное, и буду бабе рассказывать, что висячий лучше стоячего, или ещё чего похуже удумает…
— Да, мне вот тоже не легче! — Сучок с горестным выражением лица подпёр голову кулаком. — Мне знаешь, что сказала? Если не смогу норов свой унять, так мастером быть перестану, красоту видеть не смогу! Для меня это смерти хуже! Меня вон Корней Лисовин повесить обещал, если ещё драку затею! Только если я красоту понимать не смогу — пусть вешает! Не жизнь мне тогда!
— Корзень? Он может! — согласно кивнул Гаркун. — Давайте выпьем, что ли, с горя!
Чарки вновь новь наполнились.
— Ну, чтоб нам худа избежать! — подал голос молчавший до того Нил.
Выпивка уже привычно обожгла горло, горячей волной спустилась в желудок, а оттуда ударила в голову, но как!
"Едрит твою налево! Чего жалимся-то сидим? Думать надо! У этого грача лесного почитай та же беда! Со своими сладить может, а с чужими никак. А если вместе взяться? Моих лесовики хоть как-то слушают, а он своих болотников знает и сказать, кто там у них кто, может! Если их по селищам на артели разбить, да артельных из их же родовичей приставить? Кого Гаркун присоветует. И одну артель Шкрябке, другую Гвоздю, третью Плинфе… А тех, кто останется, к Гаркуну — землю рыть. И пригрозить Дёмкой, камидантом недоделанным, а ещё лучше волхвой — как миленькие засуетятся!
Это что ж получается, я тогда своими артельными распоряжаться буду, а они лесовиками? И пойдёт дело! Мне о том и Лис, и Корней, и волхва толковали — как пальцами на руке! Ну, Серафимушка! Спаси тебя бог, сокол ты мой ясный! Не твоя бы яблоневка — не допетрил бы!"
— Избежим худа, Шкрябка! — Старшина от избытка чувств хватил кулаком по столу.
— Не бей по столу! — Гаркун неодобрительно покосился на Сучка. — То Велесова ладонь, хлеб с неё едим!
— Ты удумал чего или в сердцах брякнул? — Нил вопрошающе взглянул на своего старшину.
— Придумал! Вот те крест, яблоневка Серафимова помогла! — Сучок размашисто перекрестился.
— Так говори! — Гаркун решил брать быка за рога.
— Выкладывай, — поддержал его Нил.
— Значит так, други сердечные — тараканы запечные, — вдохновение охватило Сучка и попёрло наружу, как тесто из бадьи. — Перво-наперво ты, Гаркун, расскажешь мне, кто у вас откуда, чего делать умеет и, самое главное, кто среди односельчан старший.
— Ну?
— Хрен гну! Потом по селищам всех на артели разобьём и старших по твоему слову назначим, а вот эти артели уже к моим старшим мастерам в подмогу приставлять будем, где какая нужда. А артельных упредим, что не уследят за своими — боярыне вашей пожалуемся. Что ты там про висячий и стоячий давеча сказывал?
— Ха! — идея Гаркуну явно понравилась.
— Годится, старшой! — Нил одобрительно кивнул головой. — Слышь, Гаркун, ты узнай, кто в плотницком ремесле у вас порукастее или в кузнечном там. Из таких отдельные артели собрать надо, а старших пусть себе сами выберут.
— Дело говоришь, Шкрябка! — одобрил Сучок, — Гаркуш, узнаешь?
— Будь в надёже, узнаю. Ещё и с их вятшими переговорю.
— Добро! А тех, кто к мастерам не попадёт, под твою руку поставим. Им я сам буду через тебя указывать, что делать. Так что, Гаркуш, ты теперь тоже, считай, мастер! — Сучок перегнулся через стол и хлопнул новоиспечённого подручного по плечу, да так, что чуть не снёс его с лавки.
— Чтоб у тебя руки отсохли! От земли не видать, а колотишь, что наш кузнец! Не сваи, чай, забиваешь! — беззлобно ругнулся лесовик, возвращаясь в устойчивое положение. — Дело придумал! Давай, наливай по такому случаю!
— Погоди! Значит, согласны по-моему делать?
— Согласны! — хором ответили Нил и Гаркун.
— Тогда с вечера будем собираться и решать, какую артель на завтра куда ставить, чтоб утром сразу по работам идти.
— Сучок, а если заартачатся мои? — Гаркун почесал в затылке.
— А ты мне скажи, а я Демке Лисовину поведаю, он им враз яйца до пят вытянет и промеж ушей узлом завяжет. Он тут для того и приставлен, чтоб яйца того, значит.
— Это которому?
— Камидант который. Сопляк, а прирежет, как высморкается! Раз вставит, второго не понадобится! А он не справится, Лису и боярыне вашей скажем. Или дружка моего лепшего, Серафимушку попрошу ещё раз к нам наведаться — все его давеча видали? Вот он и побеседует. Ла-асково.
— Годится! — Гаркун улыбнулся настолько широко, что перестал походить на грача.
— А раз годится, подставляй чарку, птичка божия! И ты, Шкрябка, не зевай!
У Сучка, когда он затевал посиделки, и мысли не было напиться — хотел просто посидеть, побеседовать. Пьянке, когда, что называется, лыка не вяжут, на работе не место — это артельный старшина хорошо усвоил еще в отрочестве, а потому, хотя любил погулять от души, в крепости, среди рабочей недели, никогда такого не допустил бы. Меру, когда надо, он всегда знал. Но чёртово зелье, ранее не известное ни Сучку с Нилом, ни лесовику, сыграло с ними дурную шутку. Так что умеренно выпить не получилось — рубеж, когда надо остановиться, все трое не то что не заметили — проскочили, даже не вспоминая.
Постепенно пьянка переросла из стадии пития в стадию бития. Правда, пока только по столу. К чести стола, надо сказать, что удар он держал молодцом. Собеседники уже мало слушали друг друга, говорили одновременно, заплетающимися языками, стараясь перекричать соседа, и, для придания веса своим словам, то и дело впечатывали кулаки в стол. Словом, лыка мастера и их гость уже не вязали.
— Не, петь у вас не умеют! — Сучок сплюнул прилипшую к губе капустину. — И в Ратном не умеют! Только у нас в крепости! Артюха — ы-ы-ы! Тоже красоту понимать может! Чего лыбишься? Вона, как у него девки поют, чисто ангелы небесные! О как! Давеча в нужник шёл, услышал, так и забыл, куда собрался!
— Гыы, помню, как ты потом бежал, чтобы порты не измарать! — зашёлся в хохоте Нил. — Не поверишь, Гаркуш, скачками, что твой козёл!
— Ы-ы-ы, добёг?! — хрюкнул в ответ лесовик.
— Да ну вас, жеребцы стоялые! Я ж про песни! Ты слыхал, пень лесной, какие песни Артюха с Лисом сочиняют? То-то! А что ты слыхал? А там и про тебя есть!
— Про меня? А ну, спой!
— Погоди, сначала хряпнем! Шкрябка, наливай!
— Стол держите, вертится зараза! И чарки прыгают! Наливай ему, боярин нашёлся! — Нил двумя руками вцепился в жбан с брагой.
— Счас я их! — Сучок раздулся как жаба и гаркнул: — Сми-и-ирна!
— Етит твою! Действует! — Нил разлил брагу, ухитрившись почти не пролить. — Это что ж, тут так часто орут, что даже стол слушается? Дела-а-а!
— Да у вас тут всё не как у людей! — Гаркун схватился рукой за свой покрасневший от возлияний клюв. — Даже нос всё в стол воткнуться норовит! Только вы вроде не тронувшиеся. Ну, чтоб всё!
Выпили и опять принялись закусывать, правда, Нил сперва вместо закуски схватил Сучков кушак, лежавший на столе среди объедков.
— Ты про меня спеть обещал, что там ваш сопляк поющий сочинил. Давай пой! — Гаркун, оказывается, умел быть приставучим хуже банного листа.
— А не обидишься? — Сучок косо-вопросительно взглянул на собеседника.
— Какие меж своими обиды?! — Лесовик утробно икнул, перевесился через стол, облапил Сучка и полез целоваться, но не преуспел, а только окунул плотницкого старшину физиономией в миску с капустой.
— Пусти, лешак! Спою! — возвестил из капусты мастер.
— Кондраш, ты её ротом, ротом! — закатился Нил.
— Да иди на хрен! — Сучок наконец-то выбрался из овоща. — Счас спою!
Ты не вейся, чёрный ворон, Над моею головой, Ты добычи не дождёшься, Чёрный ворон, я не твой!— Это не про меня! Меня с беспортошных времён грачом кликали, — махнул рукой Гаркун.
— Нишкни! — шикнул на него Нил и присоединился к своему старшине.
Что ж ты когти распускаешь, Над моею головой? Иль добычу себе чаешь? Черный ворон, я не твой! Иль добычу себе чаешь? Черный ворон, я не твой!Голоса плотников слились и окрепли, а по щеке Нила скатилась слеза, которую, впрочем, никто не заметил в горнице, освещённой одной-единственной лучиной.
Завяжу смертельну рану Мне подаренным платком, А потом с тобою стану Говорить всё об одном.Двое мужей пели неслыханную ранее песню, а третий, подперев кулаком щёку, слушал их.
Калена стрела венчала Среди битвы роковой. Вижу, смерть моя приходит — Чёрный ворон, я не твой! Вижу, смерть моя приходит — Чёрный ворон, весь я твой…Последние слова растворились в тишине. Некоторое время все сидели молча.
— Эхма! Вроде звери, порубить да пограбить, даже живут, как звери, не говорят, как псы лают, — Сучок первым решился нарушить молчание. — А потом как подумаешь… Каково оно со стрелой-то в брюхе лежать да смерти ждать?! А тут даже ребятишки на смерть ходят. Вон из-за болота скольких вперёд ногами привезли…
— А и без них никак, Кондраш, — вступил в разговор Нил. — Вон, сказывают, за болотом тамошний боярин на холопов, как на скотину, тавро ставил. Гераську-то видел, что при Рудном обретается? Вот у него на руке такое тавро и есть?
— Да неужто? — вытаращил глаза Гаркун.
— Есть-есть, не сомневайся. Сам видал, — ответил мастер и снова обратился к Сучку. — А если б нас так? Это ж они нас прикрывают…
— Да знаю я! Знаю, что без воев да без войны на свете не бывает! — вызверился Сучок. — А то мы с тобой, Шкрябка, в ополчении не стояли! Только неправильно это! Не должно так быть! Лучше, когда никого не убивают, а детишек в особенности!
— Лучше-то оно лучше, только где такое сыщешь? За тридевять земель разве, да и там, небось, друг дружку режут…
— Да ну вас к лешему шишки собирать! Развели тут! — Гаркун с видимым усилием сбросил опутавшую приятелей тоску. — Лучше послушайте, какую мы стерлядь по весне взяли.
— В вашей-то переплюйке? У нас в Пивени и то таких отродясь не ловили! — Сучок сам не заметил, что заговорил о Михайловом Городке как о чём-то своём.
— Ловить потому что не умеете! Хошь, счас пойдём и словим?
— Пошли! У меня тут бредень припасён! — подхватился Нил.
Весёлая троица выкатилась в августовскую ночь. Звёзды крошками голубого льда усеяли небо. Луна укрылась за небольшим облачком, и в звёздном свете недостроенная крепость смотрелась не как творение человеческих рук, а, скорее, как спина неведомого чудища, вынырнувшего подышать из глубин Пивени. И что с того, что существо такого размера могло поместиться в невеликой речке исключительно вдоль? На дворе стояла ночь — время, когда грань между явью и навью особенно тонка, когда над миром властвуют лешие, русалки, водяные и домовые, когда на чёрный свой промысел выходят оборотни и вурдалаки…
Они и не заметили, что засиделись дотемна, но не трем же отважным мужам бояться темноты? А если вурдалаки всякие попадутся — тем хуже для вурдалаков! Не вставай на дороге!
Три смелых рыболова отважно двинулись вперёд. Правда, почему-то в сторону от реки, зигзагами и изредка падая. Проделки лешего, не иначе! Но не по силам ночной нечисти остановить трёх сильных и целеустремлённых мужей, что-то твёрдо решивших для себя. Так что Сучок, Нил и Гаркун, преодолев бесчисленные препоны, вновь вышли к воде примерно в полуверсте от крепости.
— От тут ловить будем! — Гаркун решительно взял руководство рыбалкой на себя.
— А чего здесь? Гляди, как заросло-то всё! — Сучок поправил зажатый под мышкой бочонок с яблоневкой и не менее решительно вступил с самозваным начальником в прения.
— А нам того и надо! Во-о-от такая стерлядь, она, того, хитрющ-щая! В траве прячется! — лесовик виртуозно отмёл возражения оппонента и вытер рукавом нос.
— Гаркуш, ты чего? — Нил качнулся, как мачта в бурю, но ни равновесие, ни мысль не потерял. — Это стерв…, стерб…, стер…лядь на этом… как его… на течении живёт, во!
— Не-е-е… там которая дура. А на хрена нам такая? А умная вся тут! Прячется… Понял? Умная потому… Тут она… А ну, ти-ха!!! Спугнёте! — окончательно посрамил сомневающихся Гаркун и в ознаменование своего триумфа вручил товарищам крылья невода. — Порты… эта, того… скидывайте, сейчас ловить будем, но ти-и-ихо-о-о…
Заинтересовавшаяся происходящим луна краем выглянула из-за облака и тут же спряталась обратно, не в силах сдержать хохота. В процессе разоблачения охотники на "во-о-от такую стерлядь" умудрились плотно запеленаться в бредень. На земле. Все втроём. И теперь доблестно пытались выбраться.
— Водяной шалит! Стерлядь прячет! — лесовик сумел высвободить руки и принялся выпутывать товарищей из объятий рыболовной снасти.
— Угу, значит, точно тут стоит и уйти не может, вот! — Нил рванулся в нетерпении и угодил пяткой точно в нос Гаркуну.
— Уы-ы-ы! Тварь подводная! Всё равно поймаем! — с этим воплем главный рыболов вырвался из тенет бредня.
— Точно, Гаркуш, видать, сильно умная, зараза… Но мы-то умнее! Всё одно поймаем!.. И сожрём! Под… яблоневку! — решительно согласился Нил и, в свою очередь, шустро выполз на четвереньках на волю. — Сучок, яблоневка где? Чтоб под стерлядь? Она же у-у-умная… а умную…ик… только на яблоневку и приманишь…
— Хррр! Хррр! — Плотницкий старшина так утомился борьбой с неведомой нечистью, что уснул прямо в сети, нежно обнимая бочонок.
— Ах… ик… ты… ик… стерва плешивая! — Нил не смог не воспользоваться случаем и влепил своему старшине смачного пендаля.
— Алллё-о-ону-у-ушка-а-а, ну что ты дерё-о-ошься! — Сучок зевнул во весь рот, перевернулся на другой бок и одной рукой обнял Нила за ноги.
— Ты что удумал?! — взревел тот и наградил старшину новым пинком.
Сучок сел. Некоторое время он ошалело вертел головой, судорожно ощупывал драгоценный бочонок, потом успокоился, собрался с силами и встал. Однако какая-то мелкая нечисть оказалась тут как тут и подставила старшине подножку…
— Ты…ик…чего про… это… яблоневку? — отозвался мастер уже из "партера".
— Дык… эта… того… для стерляди, — окончательно вытряхнул Сучка из бредня Гаркун.
— За каким… ик… хреном?
— Дык… эта… Кондраш… она… эта… умная, вот! — рубанул рукой воздух Нил. — Только, эта, на яблоневку… ик… и приманишь!
— Да ну?!
— А то! — Гаркун отодвинул Нила. — Ты, Сучок, раньше… того… бражку без яблоневки пил?
— Ну пил… — утвердительно кивнул старшина.
— Вот… И я пил! А хоть раз вот та-а-акую стерлядь ловил? — Гаркун развёл руки чуть не на сажень, едва не рухнув при этом на спину, но Нил успел ухватить его за рубаху.
— Не, не ловил… — всхлипнул Сучок.
— Во! — наставительно изрёк Гаркун. — А тут такая… Её только на яблоневку… Доставай!
После яблоневки дело пошло веселее. Не прошло и получаса, а Сучок с Нилом уже развернули бредень и принялись героически продираться с ним сквозь осоку, причём яблоневку старшина из рук так и не выпустил, а Гаркун стал загонять рыбу в сеть, со всей дури молотя кругом себя предусмотрительно захваченным с лесопилки дрыном.
Сгорающая от любопытства луна давно вышла из-за облака, и её серебристый свет щедро лился на заполненную ночным туманом низину. Над молочно-серебристым покрывалом виднелись лишь головы и плечи неутомимых рыболовов, размеренно перемещавшихся в разных направлениях.
— Ну и где она, стерлядь твоя?! — раздражённо вопросил Сучок.
— Мужи, вы гляньте! — Гаркун вместо ответа лязгнул зубами и вытянул дрын, указывая им куда-то.
Сучок и Нил подняли глаза в указанном направлении. Над туманом в ночном небе плыл свет.
— Это что? — Нил разом побледнел.
— Русалки! — громким шёпотом отозвался Гаркун. — Заманивают!
— Нельзя мне к ним! Да ещё без портов! — Сучок побледнел ещё больше Нила. — Алёна прознает — убьёт!
— Глядите, и там тоже! — зубы Нила уже заметно стучали. — Окружают!
— Ох, утянут на дно! Пропадём! — Гаркун схватился за голову. — Наговор надо, а не помню ничего!
— Ох, тут уже! — Нила охватывала паника.
— Алёна убьёт! — мотнул головой Сучок.
— Откуда узнает? — Нил сумел взять себя в руки.
— А я почём знаю? Пронюхает!
— Чего делать-то?! — Гаркун щёлкнул пальцами, тщетно пытаясь вспомнить наговор от русальего лиха.
— Ныряем! — рявкнул вдруг Сучок и, навалившись на приятелей, увлёк их вниз, в туман.
"Ух, как дно-то близко! Рожей с размаху, ууу!!! Глубже ведь было! Водяной воду увёл! Стерлядь прячет! Ничо, в траве пересидим! Только б эти раньше времени… Брыкаются, заразы!"
— Тихо! — старшина зашипел не хуже гадюки. О том, каким образом ему это удаётся под водой, Кондратий Епифанович не задумался.
— Кондраш, вода где? — спросил Нил полузадушенным шёпотом.
— Водяной увёл! — отрезал Сучок. — Гаркун где?
— Тута я, — лесовик на карачках выполз из клубов тумана, — русалки где?
— Пока спрятались от них, только надолго ли? Ты заговор вспомнил? — Сучок с надеждой посмотрел на товарища.
— Неа, отшибло! Пропадём теперь! — Гаркун в отчаянии плюхнулся на задницу.
— Молиться надо! — просипел Нил.
— Точно, Шкрябка! Молитва святая, она того, нечисть отгоняет! — Плотницкий старшина мгновенно обрёл уверенность. — Русалок отгоним, сами не сгинем и Алёна мне ничего не отобьет… и не оторвёт!
— Вы чего? — Гаркун в недоумении развёл руками.
— Ж… наши спасаем, вот чего! — снизошёл Сучок. — Давай, повторяй за нами! Не боись, поможет! Средство верное! Начали, Шкрябка!
— Чего начали-то?
— Да "Тресвятие", чего ещё-то! Гаркун, гляди за русалками и повторять не забывай!
Туман легко поглощал слова молитвы, несмотря на то, что "рыболовы" орали её во весь голос заплетающимися языками. Сила святого слова оказалась велика.
— Уходят, чтоб меня, уходят! — громким шёпотом возвестил Гаркун, старательно крестясь вслед за товарищами. — Действует!
— А то! Молитва — это дело такое! — Нил ухмыльнулся с видом победителя.
— Назад повернули! Заметили никак! Опять надо! Наговор ваш Христов им глаза отводит!
— Снова! Начали! — распорядился Сучок и первым завёл. — Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный — помилуй нас!
— Сучок, действует, но не совсем! Нырять надо! Мы ж прошлый раз под водой сидели! Тогда совсем добро! — Гаркун в свою очередь свалил приятелей в туман.
Некоторое время из-под полога тумана раздавались слова молитвы, а потом осторожно показалась голова.
— Фу, ушли! Сильный у вас, христиан, наговор! Только нырять ещё надо! Без ныряния, того, не действует! Собака серая, всю харю об дно разбил — мелко! Ладно, давайте стерлядь ловить, а чуть что, так под воду и того! Всё, бредень берите!
"Три смелых рыболова", кряхтя и охая, нашарили бочонок и бредень, развернули последний и опять приступили к ловле. Некоторое время они ходили взад и вперёд по туману, а потом, когда концентрация винных паров под влиянием ночного холода немного уменьшилась, в их головы начала закрадываться мысль, что что-то здесь не так.
— Э, а вода-то где? Тут воробью по яйца! — первым озвучил общие сомнения Нил.
— Водяной, не иначе! Стерлядь бережёт! — выдал гипотезу Гаркун. — Это он воду увёл!
— Так искать надо! — махнул рукой Сучок. — Чего встали? Пошли!
— А куда? — Нил поскрёб в затылке. — Где она, вода-то?
— Там! — Старшина указал рукой то ли на север, то ли на запад.
— Двинулись, ик! — Гаркун вцепился в серёдку бредня.
Долог и тернист был путь через туман. Осока заплетала ноги неутомимых добытчиков, камни и коряги норовили свалить наземь, туман застилал глаза, но разве эти мелочи могли остановить доблестных мужей, твёрдо решивших преодолеть козни водяного и поймать так тщательно оберегаемую подводной нечистью стерлядь? Да никогда! Никакие препоны и жертвы на пути к великой цели не имели сейчас значения, даже оставленные где-то в ночной тьме порты и поршни…
Три товарища шли твёрдым шагом, а если их и мотало при этом из стороны в сторону, то только потому, что нечисть из последних сил тщетно пыталась помешать отважным ловцам. Гаркун с Нилом даже затянули какую-то бодрую песню, правда, никак не могли вспомнить слова, а потому энергично мычали.
— Левой, левой! Ррраз! Ррраз! Раз-два-три! — подсчитывал ногу Сучок, вспомнив, как это делали на плацу Михайловы отроки. Для пущего веселья он ещё в такт стучал по бочонку.
— Вода-а-а-а! — от вопля Нила в крепости проснулись все Прошкины щенки.
— Бредень заносите! — распорядился Гаркун, в свою очередь поняв, что стоит по колено в реке.
— Ну, держись, водяной! — Сучок вцепился в сеть.
— Глядите! — Лесовик вытянул руку вперёд.
Плотники взглянули в указанном направлении и обомлели. В ночном небе опять плыл огонь.
— И там! — Гаркун снова исполнил роль "чёрного вестника".
— Русалки! Опять выследили! Меня ж Алёна убьёт! И вас тоже! — Сучок схватился за голову.
— Наговор! — от рёва Гаркуна заложило уши. — Ныряем!
— Святый Боже… — начал Нил, уже летя головой в воду.
— Святый крепкий… — подхватили за ним старшина и лесовик.
— Буль-буль-буль, — отозвался из-под воды Нил, а потом с шумом вынырнул, с хрипом втянул в себя воздух и продолжил: — Святый бессмертный, помилуй нас!
— Буль-буль-буль, — поддержали его Сучок и Гаркун.
Так продолжалось довольно долго. Первым опомнился Нил.
— Всё, вылазьте! Отогнали! — возвестил он, улучив момент, когда все оказались над водой.
— Фу-у-ух! — Гаркун, пошатываясь, выбрел на берег и упал на землю.
За ним выбрались остальные. Все трое в изнеможении растянулись на прибрежной траве — борьба с нечистью отняла все силы. Даже говорить не хотелось. Становилось холодно, и зубы приятелей начали ритмично постукивать.
— Студёно, — пожаловался Гаркун.
— Согреться бы! — поддержал его Нил.
— Сейчас! — ответил Сучок и зашарил руками по траве.
Говорят, бог бережёт пьяных. По крайней мере, плотницкого старшину он точно решил поберечь. Через несколько мгновений пальцы мастера нашарили заветный бочонок. Товарищи по очереди приложились к нему. Ласковое тепло разлилось по их телам, наполняя члены силой, а сердца мужеством. Друзья переглянулись, кивнули друг другу и вновь полезли в воду.
Наконец-то появился улов. Заброс бредня принёс кучку серебристой мелочи.
— Шалишь, тинобородый! Стерлядь давай! — Гаркун аж приплясывал от нетерпения, вытряхивая сеть.
— Не боись! Словим! — Нил снова полез в воду.
— Что, опять? — Сучок устало вытянул руку в сторону вновь появившихся в небе огней. — Ну что, мужи, начали?
— Святый Боже… буль-буль-буль, — отозвались Нил и Гаркун.
Лов, периодически прерываемый душеспасительно-водными процедурами, продолжался долго. Только волшебная яблоневка придавала ловцам силы. Едва они выбрались в очередной раз на берег, как в ночной темноте заголосил петух. Морок, насланный нечистью, потерял силу, ведь каждому несмышлёнышу известно, что власть у ночной нави только до первых петухов.
Сучок, Нил и Гаркун с облегчением уселись на землю. Напряжение отпускало. Яблоневка полилась в глотки. Она-то и стала последней каплей: первым опрокинулся и захрапел Гаркун, за ним тут же последовал Нил. Старшина пытался удержать ускользающее сознание, но не смог. Последнее, что он успел увидеть, прежде чем ухнул в омут сна, была лежащая на траве шагах в шести от воды стерлядь.
Глава 2
Август 1125 года. Михайловская крепость
Дзынь-бом, дзынь-бом! Звон молотов казался нестерпимым. Их гулко-звонкие удары отдавались в висках и оттуда расходились волнами по всему телу. Одинокая мысль заползала в голову, как полупридушенный червяк, то и дело останавливаясь и норовя сдохнуть.
"О-хо-хоо… Чего это кузнецы так дилимбонят? Никак, Кузька с Мудилой спелись… Совсем спасу от них не стало… И чего ночью? Дня мало?"
Тут Мудила с одной стороны, а Кузьма с другой со всей дури влепили молотами прямо в виски плотницкому старшине. Вместе с чувством расплющивающейся головы пришло осознание себя, времени и пространства. А также того, что кузнечных дел мастеров рядом не наблюдается.
"М-мать!! Утро уже! Етит твою в качель, утро!! На работу пора! А где мы? Ёрш твою, чего было-то?! Вставать надо, там разберёмся… Ещё Шкрябка и Гаркун со мной были вроде… Они-то где?"
Сучок открыл глаза. Веки подчинялись с трудом, всё время норовя рухнуть обратно. Мир предстал пред плотницким старшиной серым, размытым и нечётким, а голова просто взорвалась болью. Мало того, внутренности вдруг запросились наружу, солнце не ко времени прорезало безжалостно ярким лучом окружающую серость и, как кнутом, хлестнуло по глазам. Но и этого оказалось мало неведомым мучителям раба божия Кондратия: внезапно он осознал, что во рту его ночевало целое половецкое кочевье, причём со всеми лошадьми, баранами и козлами, и подлые половцы не только выпили всю воду в округе, но ещё и обильно нагадили.
— Старшина? — раздалось откуда-то сверху.
— Ыхо? — втрое распухший, сухой и жесткий, как наждак, язык не желал слушаться хозяина.
Сучок с трудом снова открыл глаза и, кряхтя, словно столетний дед, сел. Всё его тело отозвалось на такое неслыханное издевательство резкой болью; болело всё, даже то, о существовании чего он до сего часа не догадывался, а голова вовсе вообразила себя колоколом с соборной колокольни. Выждав, когда перед глазами перестанут переливаться цветные круги, а яркие и весьма шустрые мухи начнут мельтешить помедленнее, плотницкий старшина всё же сумел рассмотреть стоящих над ним пятерых конных и оружных отроков.
— Чыхо надо? — язык повиновался уже лучше.
— Старшина, утро уже! — Урядник с трудом сдерживал смех. — Мы тут порты ваши привезли…
— И на том спасибо! — Стыд, боль и злость придали Сучку силы достаточные для того, чтобы встать. — Где одёжа-то?
Урядник кивнул одному из отроков. Конопатый парень слегка тронул коня каблуками и, поравнявшись с жертвой яблоневки, протянул ему свёрток.
— Благодарствую! — Сучок с трудом сохранял равновесие, пытаясь натянуть портки, одновременно косясь и на храпящих товарищей, и на героически сдерживающих смех отроков. — Что одёжку сыскали — молодцы, спасибо, а теперь ступайте, недосуг нам.
— Ничего не выйдет, старшина. Вы возле табуна колобродили, коней перепугали, детишки холопские, пастухи которые, чуть заиками не поделались, стража на стенах и та вопли ваши слышала, думали, нечисть завелась. Потом, как молитву услыхали, поняли… Велено вас к бояричу вести.
— Да ты что?! — привычно вскинулся Сучок, но вдруг скривился от головной боли, а также неожиданного и непривычного чувства раскаяния, и махнул рукой. — Ладно, твоё дело служивое. Помогите лучше мужей на ноги поднять и воды дайте, а?
"Етит твою, перед сопляками стыдно… Дожил! Сейчас пойдём, во чистом поле три дубочка… Даже драться неохота. Не с чего — сам дураком выставился… Ох, как башка-то трещит! Как стая дятлов поселилась и долбит…
Парни-то ни в чём не виноваты — служба у них. Велели привести и приведут.
Так ведь и у меня служба! Артельным моим служба, Алёне служба, мастерству, красоте, будь она неладна! И хозяевам служба, никуда не денешься! А я, м-мать… Это что ж, я чуть опять своих в малину срать не сводил?! Виниться теперь перед бояричем этим недопоротым придётся?
А и повинюсь, ради артели-то! Да и правы они! Ох, мутит-то как… Ну дела-а-а…"
— Возьми, старшина. — Старший разъезда протянул мастеру флягу.
— Благодарствую, урядник, прости, не знаю, как звать. — Сучок запрокинул голову и одним глотком высосал воду.
— Павел… Младший урядник Павел, — пролепетал отрок, с трудом удержавшись в седле и хлопая глазами: похмельный вежливый Сучок поразил его в самое сердце.
Старшина нагнулся над свернувшимся в клубок оглушительно храпящим Нилом и потряс его за плечо. Безрезультатно. Сучок потряс сильнее. Нил, не просыпаясь, лягнулся.
— Ах ты! — Сучок, и сам желавший сейчас больше всего на свете рухнуть рядом со своим приятелем и забыться, в праведном гневе пнул спящего.
— Да иди ты! — заявил, не просыпаясь, Нил, зевнул, выпустив на волю волну перегара, от которой распускающиеся навстречу встающему солнцу полевые цветы враз поникли головами, перевернулся на другой бок и снова захрапел. Из зарослей осоки ему вторил Гаркун.
— Так дело не пойдёт! — Сучок полез поскрести плешь, вновь перекосился от головной боли и с надеждой взглянул на старшего разъезда. — Господин урядник, пособи. Вели мастеров водой окатить, не тащить же их в крепость! И ещё водички дай, а? Нутро горит!
— Илья, Терентий, выполнять! — коротко бросил урядник. — И фляги старшине отдайте.
Названные отроки спешились, отвязали от перемётных сумм притороченные к ним кожаные складные вёдра, наполнили их из реки и резко опрокинули на спящих плотников.
— Ой, б..! Да кто на… У, б..! — маловразумительный, но энергичный дуэт огласил речную пойму.
Наконец Нил и Гаркун сумели продрать глаза и, кряхтя, охая, поминутно хватаясь за головы и другие части организма, кое-как утвердились на нижних конечностях.
— Чего? — задал главный вопрос Нил.
— В заднице черно! — отозвался плотницкий старшина. — Одевайтесь, на работу пора! Только к Лису зайдём, а то ему кусок в горло не лезет, вот как нас видеть желает!
— О как! — Гаркун трубно высморкался при помощи двух корявых пальцев и принялся натягивать порты.
Через некоторое время, героически преодолев сопротивление одежды и обуви, три мастера в сопровождении почётного караула из конных отроков, медленно и то и дело потирая раскалывающиеся головы, направились в сторону ворот. Сучок и Нил временами бросали завистливые взгляды на Гаркуна, прикладывающего к голове холодную стерлядь, и жадно-вожделённые — на бочонок с остатками яблоневки, торжественно ехавший в седле вместе с младшим урядником Павлом.
Судьба имеет обыкновение наказывать людей на всю катушку, если уж взялась это делать. Нынешний случай не стал исключением. Не успели Сучок, Нил и Гаркун в сопровождении свиты вступить на мост, как с воротной башни Дударик сыграл побудку. "Вставай, вставай, сапожки надевай!" — издевательски пел рожок.
Крепость взорвалась топотом, криками, командами: "Выходи строиться!", "На оправку, справа по одному, бегом, ступай!", "Кого там за тайные места потрогать?!", "Шевелись, ослы иерихонские, последний от меня как следует огребёт!", "Десяток, напра-во! Правое плечо вперёд, бегом ступай!"
Вот в этот организованный хаос нетвёрдой походкой пожилой колченогой вороны со стерлядью наперевес и вступили плотники. Часовые при воротах, ставшие первыми свидетелями их шествия, отворачивались, героически пытаясь скрыть ухмылки. Старший наряда подмигнул младшему уряднику и глазами показал на Сучка. Павел кивнул в ответ.
"Ети ж меня долотом! Стыдоба-а! Вон как зубы скалят… А сейчас и болотники вылезут… И тут мы! И Гаркун с нами! Тёпленькие! Как теперь лесовиков-то к делу приставлять? Вроде и решили всё по уму, только теперь на смех подымут, что ни скажи… Чего делать-то?"
Сотоварищи плотницкого старшины будто прочитали его невесёлые мысли, хотя что тут было читать? К ним самим судьба точно так же повернулась филейной частью и громко испортила воздух.
— Ох, подохну сейчас! — Вид Гаркуна исчерпывающе описывался фразой "краше в гроб кладут". — Сильна твоя яблоневка… Ух! И мои сейчас повылезут, а тут мы… Стыдоба! И чего теперь боярыня скажет? И Лис этот? Это кто вообще-то?
— Боярич Михаил. Ничего хорошего он не скажет! — Изжелта-бледный Нил, ради того, чтобы просветить нового приятеля, оторвался от выпрошенной у конвойных фляги, к которой присосался, как изголодавшийся младенец к материнской титьке. — Ну, Сучок! Зарекался же с тобой пить! Как сядешь, так незнамо где проснёшься… Но чтоб на работе — такого сроду не было… От-то сейчас твои, Гаркун, по нам оттопчутся! И по тебе тоже…
Верно говорят: "Не буди лихо, пока оно тихо!" Не успел Нил закончить фразу, как на крепостной двор один за другим начали отовсюду выныривать лесовики. Поначалу, привлеченные доносящимися из поварни запахами (работников кормили раньше всех, пока отроков терзали на зарядке и пробежке), они не обратили внимания на похмельных мастеров, но на тесном крепостном дворе не столкнуться с кем-либо нос к носу было невозможно. Этим кем-то оказался Бразд Буня[57] — здоровенный властный детина, неторопливо следовавший от нужника к трапезной в сопровождении двух таких же дюжих сыновей.
— Здорово, Гаркун! Ты чего зелёный, как лягуха? — издевательски уперев руки в боки, осведомился он. — А посак[58] этот лысый с тобой, что ли? Или ты с ним?
Гаркун попытался гордо проковылять мимо, а Сучок героически старался сделать вид, что ничего не слышит, но Бразд не унимался:
— Э-э-э! То-то гляжу: как связался с этими, так от напёрстка и закосел! — презрительно скривившись, он отвернулся от Гаркуна и раздумчиво провозгласил во всеуслышание, обращаясь уже не к нему, а то ли к пролетавшим над крепостью воронам, то ли вообще к мирозданию. — И чего это наша боярыня такого в старшие поставила? Оттого, видать, что меня под рукой не случилось, вот и пришлось ей этого баламошку[59] ставить. Я б такого и навоз выгребать не послал, верно, сыны?
Два молодых лося радостно заржали в ответ на батюшкину шутку, а лесовик продолжал вещать:
— Вот он с дури и связался с ерпылем[60] этим лысым да с его мастерами — руки из задницы!
— А ну, заткнись! — Гаркун развернулся, поддёргивая рукава рубахи. Нил встал рядом с ним, Сучок побагровел, но с места не сдвинулся.
— Пятёрка, болт наложи! — Младший урядник прекрасно помнил, чем кончаются такие перебранки между строителями, а также то, что пресекать их надо в зародыше.
— Господин урядник! — неожиданно спокойный голос плотницкого старшины резко контрастировал с его же перекошенным лицом и играющими на скулах желваками. — Не в службу, а в дружбу: пошли отрока на поварню сказать, чтобы этих не кормили сегодня. Видать, сил много, раз свару затевают. Пусть попостятся! Мне, уж прости, недосуг, боярич Михаил дожидается!
— Гхы, — поперхнулся от удивления парень (впрочем, обалдел не он один). — Отрок Капитон, ступай на поварню, передай Плаве, что старшина плотницкий велел.
— Слушаюсь, господин младший урядник! — Мальчишка вскинул правую руку к шлему (такую манеру чествовать старших не так давно ввёл боярич Михаил) и поворотил коня.
В небольшой толпе, собравшейся к тому времени, послышались смешки. Уж очень потешно смотрелся Бразд, раздувшийся было от спеси, как жаба: по мере осознания слов Сучка и последовавших за ними действий урядника он медленно выпускал из себя воздух.
— Пойдём, урядник! Боярич заждался! — Сучок победно ухмыльнулся, окончательно утверждая победу в этом поединке за собой.
— Слушаюсь, старшина! — младший урядник Павел улыбнулся во весь рот и молодцевато вскинул руку к виску.
"Это что ж получается, и так можно? Без битья, без ругани? Сказал — и послушались? Дела-а… Вот тебе и яблоневка! Осенило с похмелюги! Ведь не сомневался же, когда сказал! Может, оттого и послушались?
Вот оно значит, как властвовать-то… Точно, как на руке пальцами — само собой! Ну бабка, ну ведьма!"
Плотницкий старшина с помошниками и охраной двинулся сквозь расступившуюся толпу. Сучок шёл впереди с гордо поднятой головой, да и товарищи его приободрились, правда, чего им это стоило, знали только они сами. Один короткий разговор изменил всё — теперь не устроившие пьянку работники шли на расправу к хозяину под охраной хозяйских слуг, дабы сбежать не вздумали, а уважаемые мастера в сопровождении почётной охраны шествовали на доклад к нанимателю в начале рабочего дня. Торжественную картину несколько портили расцветка лиц и стерлядь, которую Гаркун нёс наперевес хвостом вперёд, да ещё свежий утренний ветерок разносил над крепостью непередаваемый аромат перегоревших в утробах мастеров яблоневки и браги.
Боярич Михаил встретил мастеров неласково.
— Вольно! Свободен! — бросил он разлетевшемуся с докладом Павлу. — Ступайте на развод сменяться, потом в трапезную и спать!
— Так точно, боярич! — вытянулся Павел. — Разреши выполнять?!
— Разрешаю!
— Слушаюсь! — Младший урядник козырнул и мгновенно исчез.
Боярич поморщился. Воздух в светлице после недолгого пребывания в ней плотников стал похож по густоте на не до конца схватившийся студень, а густой аромат перегара оттенили свежие рыбные нотки. На стол упала с потолка муха. Михаил задумчиво посмотрел на неё и смахнул ладонью на пол.
"Вот те на! Мухи с яблоневки дохнут… Всяко бывало, но такое в первый раз!"
— Теперь с вами, мастера, — Михаил мрачно, как показалось троим понурым страдальцам, ухмыльнулся и ещё раз сморщился, втянув воздух. — Видел я, старшина, как ты лесовика отшил, и, что сказал, слышал. Надо бы и наказать вас за то, что учинили, да ты сам себе кару выбрал. Назад теперь пути для тебя нет — хоть сдохни, но себя держи, иначе сожрут. Да ты и сам себя сожрёшь, если слабину хоть раз дашь. Понял меня?
Сучок, соображавший пока что с трудом, вначале услышал лишь одно — то, чего боялся больше всего, настолько, что и себе в этом признаться не хотел. И затосковал.
"Сам себе кару выбрал?.. И он, что ли? Прав Бурей, конец мне пришел — и Лис туда же, вон как зыркает — будто и нет меня. Хотел я из петли вылезти, а сам себе все обгадил…"
Но постепенно до него стал доходить смысл сказанного. Словно в затянутом январским морозом стеклянном оконце, которые ладили в избах в Киеве и других больших городах вместо волоковых, оттаяли дыханием пятнышко с поросячий пятак. Потом его протирали, увеличивая все больше и больше, так что мутный беспросветный мир за ним потихоньку светлел и начинал пропускать в дом лучи хоть и зимнего, но в мороз яркого солнца…
"Стой, погоди под себя жидко гадить, не про то Лис сейчас… Это что же деется-то? Как будто хвалит? Ну, не ругает точно! Думал, он меня сейчас, как дед, того… Или виру положит… А он — "ты сам себе кару выбрал"… Ох, ети меня, правда! Не о похмелье речь и не о том, что Серафим говорил, — о деле. Я же мужа смысленного своей волей наказал, если слабину дам — не простят… Теперь хоть сдохнуть, а себя держать… Вот это да! Ну, Лис!"
— Да! — плотницкий старшина зябко передёрнул плечами.
— А раз понял, иди работай! Других наказал, теперь сам наказание прими. Вас, мастера, всё это тоже касается, — боярич хотел было повернуться к столу, заваленному листами бересты с записями, но передумал. — Хотя, постойте! Я вас чего позвал-то… За вашу задумку с башней хвалю! Очень она наставнику Филимону понравилась. А тебя, старшина, ещё и за то, что Гаркун здесь.
— Благодарствую, боярич! — Сучок с достоинством поклонился, морщась от тошноты и головной боли. За ним поклонились и Нил с Гаркуном.
— И еще погодите, — остановил их Михаил, а потом гаркнул. — Антон!
— Урядник Антон по твоему приказу явился, боярич! — доложил выскочивший, как из-под земли, отрок.
— Антон, забери у мастера Гаркуна рыбу и отнеси к Плаве. Вели уху сварить к ужину для старшины и его подручных. На троих и погуще. Бочонок, что у них отобрали, вечером им отдашь.
— Слушаюсь, боярич! — вытянулся Антон и исчез так же, как и появился, унося с собой стерлядь.
— Ну, идите, мастера, — улыбнулся боярич. — Тяжёлый денёк у вас будет.
Сучок, Нил и Гаркун вывалились на гульбище, на котором в такую рань уже толклась толпа жаждущих увидеть боярича. Первыми стояли наставники Филимон, Макар и Тит, а рядом с ними, но чуть наособицу — Илья.
— Здравы будьте, наставники! — Плотницкий старшина поклонился, впрочем не слишком низко. Дело было не столько в гордости, сколько в том, что при попытке наклонить голову глаза у Сучка норовили вылезти из орбит и торчать на рожках, как у улитки.
— И вам здравствовать, мастера, — ответил за всех Филимон. — Дело у нас к вам. Со стрелковыми помостами решать надо, да и про башни потолковать стоит.
— Верно, надо! Только не здесь, тут, того и гляди, ноги отдавят и галдят, как бабы на торгу. — Гудящая голова мастера настоятельно требовала тишины. — Пошли где потише…
— Идёт! Давайте к нам в горницу! — вступил в разговор Макар. — Только по-быстрому, а то развод скоро.
В не слишком просторной и скудно обставленной наставницкой пахло свежим деревом, кожей и воинским железом. С первого взгляда становилось понятно, что люди тут не живут. Сюда заходят, разговаривают, решают какие-то дела, порою спят, но и только. Зато на столе, занимавшем большую часть горницы, обнаружилась преизрядная бадья с квасом.
К ней мастера в первую очередь и приникли, несколько погрешив против вежества.
— Хе, — Филимон подкрутил ус, — хорошо погуляли? А с какой радости?
— Угу! Давненько так не случалось! — Сучок от выпитого кваса покрылся потом, даже голову на мгновение отпустило, а потому пребывал в дивном согласии с миром. — Вон, с Гаркуном мирились.
— Да слыхали! Девки, сказывают, замужем не побывав, чуть не разродились с перепугу, — Илья разгладил усы и напустил на лицо выражение, предварявшее обычно одну из многочисленных его историй. — Вот помню, годков десять тому, ходили мы с покойным великим князем…
— Нишкни, Илья! Не до баек твоих! — Филимон недовольно глянул на обозного старшину. — А раз помирились да погуляли хорошо, давайте дело делать!
Все споро разместились на лавках вокруг стола.
— Значит так, мастера, — отставной полусотник сразу взял быка за рога. — Помните, что вам Тит про помосты стрелковые толковал, после того, как вы старые боярыне Анне показали?
— Забудешь его! — Лицо плотницкого старшины перекосилось от чего-то, подозрительно похожего на ужас, при воспоминании о речи, которую держал перед ними тогда наставник Тит.
— А подумали, как исправить? — Филимон с трудом скрыл в бороде улыбку.
— Подумали, — Сучок с вожделением покосился на бадью с квасом, потёр лоб и повернулся к помощнику. — Давай, Шкрябка, рассказывай!
— Значит так, — сипло начал Нил. — Верно ты, Тит, тогда сказал, что с самострелом по пояс из-за тына выскакивать несподручно, а лучнику без того никак. И по лестницам карабкаться, когда ворог наседает, радости мало. Вот и придумали мы, что сами помосты оставим, как есть, только спуски к ним пологие пристроим, такой ширины, чтоб двоим оружным разойтись. И перилами огородим…
— По мне так годится, — одобрил Филимон, — Макар, Тит, вам как?
— Пошире бы спуски, — начал наставник Тит.
— Думали! Никак! — Сучок в сердцах стукнул кулаком по столу. — Пока стены не выведем и валы не отсыплем да всё, что близко к стенам, не поставим, не выйдет! И так-то не повернуться, а если спуски широкие сделаем — совсем беда! Ничего из того, что рядом со стенами, достроить не сможем! Зато потом я вам хоть четверых в ряд пущу!
— Ладно! На первое время и так сойдёт, — Филимон похлопал ладонью по столу, гася в зародыше назревающий спор. — А с загородками для стрелков что?
— Тоже придумали, — снова взял слово Нил. — Сделаем из жердей как бы клетку…
— А клетку зачем? — вскинулся Макар.
— Не перебивай! — мастер свирепо зыркнул глазами. — Сделаем как бы клетку, для того, чтобы переставлять можно было! На эту клетку сверху, навроде крыши, и спереди, навроде стены, можно на гвоздях деревянных щиты набить из срезков с нашей лесопилки, да из половинок брёвен, тех, что похуже, а когда переставлять придётся, то и снять эти щиты просто. Стрелу удержит, не сомневайся!
— А самим стрелять как? — недовольно буркнул Филимон. — Между срезками твоими?
— В щитах бойницы прорежем, крестом! — махнул рукой Нил.
— А крестом зачем? — Тит аж подался вперёд.
— Чтобы и из самострела, и из лука стрелять способнее было! — Мастер, похоже, поразился недогадливости собеседников. — Лучнику сподручно через стойку креста стрелять, а стрелку — через перекладину! Неужели не понятно?! Сам же требовал!
— Эвон как! Хитро! — расплылся в улыбке Тит. — Требовал, не отпираюсь. Только сам не слыхал о таком никогда, чтоб и из луков, и из самострелов за раз, да из-под крыши. Да и самострел до Миньки раза два видел. Пыху вам надо было сбавить, а гляди какое дело вышло! — Наставник по очереди подмигнул Сучку и Нилу.
— А чего ж тогда изгалялся? — развёл руками Сучок.
— А чтоб ты, голубь, лучше работал да делом, а не дурью башку забивал, — ответил за Тита Филимон. — И толк с того вышел: так нигде не строят, а вы придумали! Вот так помосты и ставьте! И подумайте, как такие заборолы насовсем поставить, когда стены до конца выведете.
— Придумали уже, чай головы на плечах — не задницы, — съязвил Нил.
— Вот повернул, оглоблю тебе в грызло! — беззлобно выругался Сучок. — Тогда думай, воевода великий, где мне столько срезков набраться? Где набраться-то знаю, а как их в крепость тянуть?
— И не собираюсь. У нас для того Илья имеется.
— Что, витязи, как до дела дошло, так и Илья занадобился? То-то! — обозный старшина ухмыльнулся в свою необъятную бороду и воздел палец кверху. — Ты чего в крепость тянуть собрался, Кондрат? И так брёвна тебе без продыху возим.
— Тут дело такое — жердины надо много да бревна тонкого, кожи бы ещё не помешало… — начал было Сучок.
— Ишь, кожи ему! Нету столько! — недовольно перебил Илья. — Ты мне лучше скажи, где я тебе людей, коней да телеги возьму? Рожу, что ли? С лесосеки таскать — так там за день телега один раз оборачивается! А много на неё нагрузишь? Сам же орёшь, ирод, вози быстрее да вози быстрее!
— И буду орать! Мне строить надо! — Плотницкий старшина начал потихоньку закипать. — Хорошо, что вы деревья на будущих росчистях подсекли да на корню сохнуть оставили, а то настроили бы из сырья-то! Тьфу! Так ведь кончится лес скоро! Язык оббил всем орать, что всё бросить, но лес на делянках подсекать, чтоб сох!
— Не кипятись, старшина! — Филимон опять поднял руку в примиряющем жесте. — Везде подсекают, сам знаешь, на всех новых росчистях и здесь, и вокруг Ратного, и на выселках…
— Мало! — Сучок грохнул кулаком по столу. — Сколь раз говорено! Кто так строит?!
— Да ты чего разорался-то, Кондрат?! — Илья воинственно крутанул роскошный ус. — Коли придумал чего, так выкладывай!
— Снизошли, дожил до светлого денёчка! — Плотник издевательским жестом воздел руки к небу, но тут же прекратил ерничать. — Так сделаем: Шкрябка, скажешь Матице и Скобелю, чтоб каждую годную лесину по дороге на лесосеки вспомнили, каждую!
— Скажу, а зачем? — страдальческим голосом вопросил Нил.
— Затем! — комментарий Сучка поражал лаконичностью. — Гаркун, в помощь этим двоим, как уговорено, дашь артель из своих, человек десять, умных особо не надо, главное, чтобы здоровые были!
— Сделаю, — слабо кивнул головой лесовик, — только что, если заупрямятся?
— Переупрямим! Нам не впервой! — недобро усмехнулся Макар. — Будь в надёже, старшой!
— Теперь помощь от вас нужна, господа наставники, — Сучок сам не заметил, как перешёл на принятое в Младшей страже обращение, — скажите Лису да боярыне, чтобы собрали всех детишек холопских, кто топор держать может, и тоже к Матице со Скобелем приставили — лесины подсекать да жердину на щиты рубить. И поросль пусть не забывают — плетней из неё наплетём — всё ж легче!
— Сделаем! — кивнул Филимон.
— Тогда пусть и к дороге стаскивают! — встрял Илья. — И шкурят, и колют там же! И плетни плетут тоже! Неча лишнего возить, и так кони из сил повыбились! Пущай на каждую телегу, что с лесом обратно идёт, догрузят, сколько возница скажет, а сами рядом пёхом, чтобы в случае чего лошадям помочь. И две телеги пошлю только жердины возить, но возницы на них с вас — я рожать не обучен!
— Договорились! — Сучок энергично кивнул и тут же скривился — головная боль тут же напомнила о себе. — Только работников утром на своих телегах развезёшь!
— Ишь, ленивые какие пошли! — обозный старшина поудобнее утвердил своё седалище на лавке и огладил бороду. — Вот, помню, Корней только Фрола, отца Михайлова, женил…
— Иль-я-я-я! — протянул сквозь зубы Филимон.
— Да отвезу я! Мне лошадей жалко! Хоть бы овса им побольше давали, взяли же за болотом достаточно! — Илья в упор глянул в глаза Филимону.
— Овёс строевым коням нужен! Их тоже набрали! — отставной полусотник явно продолжал застарелый спор.
— Вот и вози тогда на строевых! — Обозный старшина пристукнул кулаком по столу. — Или овса у Михайлы добывай, или сам возить будешь! Не потянут кони такую работу на одной траве да той горстке зерна, что вы, витязи, насоветовали Михайле обозным лошадям выделять! Что ты, что Лёха: "Конь — боевой товарищ, его обделять нельзя!" Верно, нельзя! Только работников не кормить тоже нельзя! Хватит овса и на то, и на другое, это я тебе говорю! Проверил, не поленился, как некоторые, задницу от лавки отлепить!
— Верю! Уломал, будет тебе овёс! — Филимон выставил ладони вперёд и возвёл очи горе.
— То-то! — Илья лихо крутанул могучий ус.
— Ладно, с этим решили! Дальше давайте — время дорого, нам пора народ по работам разводить! — Сучок и сам не заметил, как взял руководство советом на себя. — Чего вы про башни сказать хотели? А мы вам про стены ещё поведаем, тоже подумайте.
— Ну, давай с башен, — Филимон наклонился в сторону старшины. — Сам я вчера посмотрел, как вы с Нилом измыслили на восемь углов башню рубить, посмотрел, как отроки с неё стреляют, потом Титу с Макаром и Лёхе с Глебом показал…
— И что? — Нил нетерпеливо ёрзнул на лавке.
— А то, что понравилось нам это дело очень! Скажите, мастера, можно и остальные башни так же?
— Можно! Нужно даже! — Сучок победно улыбнулся.
— А те, что строятся уже? — в голосе наставника прорезались просительные интонации.
— И те тоже. Вон Шкрябка додумался как, — плотницкий старшина выкатил грудь колесом и кивнул в сторону приосанившегося Нила.
— Ну и слава богу! Спасибо, мастера! — склонил голову Филимон. — А про стены что поведать хотите?
— Стены, когда выведем, не обычными заборолами завершать будем, а поставим киты[61] без задней стенки, да не простые, а двойные, а если получится, то и тройные. Сверху те киты перекроем в три наката[62], а по передней стенке бойниц крестовых нарежем. Да поставим те киты не просто так, а чтобы они из стены вперёд на аршин, а то и два, вперёд выступали. И в полу тоже бойниц наделаем — камни кидать, смолу с кипятком лить, — у вдохновенно рассказывающего о своей задумке Нила на изжелта-зелёном с похмелья лице даже проступил румянец.
— Дело! Добро придумали! Годится! — наставники чуть не хором выразили своё одобрение.
— А почему без задней стенки? — подал вдруг голос Гаркун.
— А потому, птичка ты лесная, что так камни — на башку кидать, стрелы, дрова, смолу греть, да всякий иной припас на стену подавать сподручнее, — с ухмылкой пояснил Сучок.
— А киты почему тройные да в три наката перекрытые? — Макар сам не замечал, что энергично скребёт в бороде.
— Да вспомнил я, какие камнемёты в Новгороде-Северском князь Олег Святославич поставил — двухпудовые камни на полтыщи шагов мечет. Он их у греков подсмотрел, там они баллисты называются. А ежели сюда кто с такими припрётся? У вас тут всё не как у людей! Против таких каменюк крепко ладить надо! — Нил пристукнул кулаком по столу. — Вы люди воинские, вот и подумайте, ладно так будет или нет? И вот ещё что: подумал я, что с такими заборолами и от обычного приступа отбиваться сподручнее — стрелой защитников не достать, лестницы через бойницы отталкивать можно, а влезут на крышу — не беда.
— Почему не беда? — наставник Тит явно сгорал от любопытства.
— Потому, что хрен оттуда слезут! Лестницы с собой не втащишь, а вниз прыгать — дурных нет, там враз в задницу рогатину воткнут! Вот влез ворог на крышу, сидит там гордый, ровно петух, а по нему с башен да снизу стрелы мечут, вниз не спрыгнешь, а по верёвке спускаться — либо верёвку обрежут, либо в спину ударят, либо снизу ткнут! Ну как, хорошо ему там будет? — Нил свирепо ухмыльнулся.
— Да-а, дельно помыслил, мастер! — Филимон уважительно наклонил голову. — А с башнями как?
— А почитай так же! — плотницкий старшина поставил на стол кулак и накрыл его сверху ладонью, поясняя свою мысль, — Последний поверх[63] шире остальной башни сделаем, а у тех, что уже на четыре угла срубили, самый верх на восемь углов поставим.
— Хитро! Вы пока ладьте, как решили, а мы ещё подумаем, мож чего и подскажем. И давайте-ка денька через два к Михайле вместе пойдём да ему всё, что напридумали, расскажем. Годится, старшина? — Во взгляде старого воина светилось уважение.
— Годится! — поклонился Сучок. — Мож и Лис чего подскажет, он на придумки горазд! А теперь, господа наставники, пора нам — люди ждут, да и у вас дел по горло.
— Верно, пора, старшина, — Филимон медленно поднялся с лавки, — хорошо поговорили!
За ним поднялись и все остальные. Плотники и наставники вместе двинулись к выходу.
— Это что ж получается? — Гаркун вдруг застрял в дверях и заскрёб пятернёй в затылке. — Вся крепость в ваших христианских оберегах будет?
— В каких оберегах? — Нил от удивления даже налетел на приятеля.
— Да бойницы же все крестами! — Гаркун изумлённо хмыкнул.
— А ведь верно! Отцу Михаилу понравится, а Роська, святоша наш, вовсе от счастья уссытся! — хохотнул Макар, а за ним и все остальные.
На этом совет и закончился.
Улица встретила Сучка и его спутников гомоном насытившихся работников. Лесовики и артельные сбились по своим кучкам возле трапезной. Несколько портили мирную картину голодные Бразд и его сыновья, собравшие вокруг себя ватагу недовольных.
"Ох, не хватало мне! Мало того, что башка трещит, так и эти пни лесные, как прыщ на заднице… Ведь ломать сейчас придётся. И каждый раз каждого, пока не поймут, что всё для общей пользы…
А ты-то сам когда это понял? Только что! А ведь сколько тебя по башке пустой стучали и Лис, и Корней, и ведьма эта, будь она неладна! Жуть берёт, ведь по краю прошёл! Едрить меня долотом в зад и перед! Это ж навсегда теперь! Всю жизнь по краю ходить…
Не откажусь ведь! Как пальцами на руке людьми править… Слаще вина это! И страшнее… Так вот во что они меня толкали! И только ли меня? Анна Лисовиниха вон тоже глазами лупала, когда меня волхва в гладкий блин ровняла… Это что ж, её на мне учили, как сопляка на колоде сруб класть? Твою ж мать! Это они и мной, как пальцами на руке?
…А ими тогда кто вертит?"
За новыми, неизвестно откуда свалившимися на его похмельную голову мыслями плотницкий старшина не заметил, что подошёл к куче глины, как по заказу, наваленной неподалёку от трапезной. Собственно, именно она и вырвала Сучка из плена размышлений о природе власти — он просто об неё споткнулся.
"Ох ты, ёж твою в бога и чёрта и свилевой сучок! Сейчас ведь слово говорить придётся… Ха, у Лиса красное крыльцо, а у меня куча! По месту и честь! Вот язва!"
В произнесении публичных речей Кондратий Епифанович Сучок был не силён. Совсем. Единственный раз, когда ему удалось сорвать овации публики, случился ещё в Новгороде-Северском много лет назад. Особенно расстраивало мастера то, что речи этой он не помнил. Слушателям она запомнилась как вдохновенная, образная, совершенно нецензурная и даже, местами, подрывающая основы власти. По крайней мере, на следующее утро Сучок обнаружил себя на утоптанной земле судного поля с топором в руках, а напротив — дружинника боярина Кучки, поигрывающего обнажённым мечом. Само собой, такой опыт в сочетании с жесточайшим похмельем (опять!) никак не способствовал вдохновению.
"Ну и чего говорить, в рот им дышло?! Жить теперь по-новому станем?! А они мне — иди ты в…, мой хороший, да не просто иди, а иди-и-и-и… В рыло всем не дашь. Ха, а с Браздом-то и без рыла получилось. А со всеми как? Эхма, ну назвался груздём — полезай, куда засунут!"
Нинеины работники смотрели на пялящегося на кучу старшину. С интересом смотрели. Не каждый день такое увидишь — стоит смысленный муж да зырит, не отрываясь, на груду глины. Чего там смотреть-то? Глина она глина и есть! Однако глядит. Не отрываясь. Вон, даже рот приоткрыл, того и гляди слюну пустит. А за спиной у него ещё двое и тоже — то друг на друга, то на кучу пялятся… А запашок от них — хорошо, закусили только что!
— Во ужрались-то! — хлопнул себя по бёдрам один из лесовиков. — Аж завидки берут! Эй, старшина лысый, чего узрел-то?
Гогот охватил "лесную" часть строителей. Впрочем, некоторые из артельных плотников тоже прятали улыбки в бороды — художества их старшины по пьяному делу давно стали в артели притчей во языцех. Только вот стоял перед ними уже иной Сучок, хоть никто, включая его самого, об этом и не догадывался.
— Етит вас раскудрыть бревном суковатым под лешачий свист! — Кондратий решительно полез на кучу, а добравшись до вершины, заложил два пальца в рот и оглушительно свистнул.
Люди внизу аж присели.
— А ну, тихо! Слушать меня! Жить теперь по-новому будем! — Сучок рубанул рукой воздух.
— Десяток, нале-во! Взводи! — вмешался звонкий мальчишеский голос.
Плотницкий старшина даже не заметил столь своевременно поданной команды, а вот из лесовиков и артельных многие повернули голову в сторону заряжающих самострелы отроков.
— Куда башками вертите? Слушать меня! — Сучок вернул себе внимание аудитории. — Хватит баранами всем толочься! Теперь по-другому работать станем! По-людски!
— Это как ты ночью? — яду в голосе Бразда Буни хватило бы отравить средних размеров половецкую орду.
— Молчать! Мало дня поста — могу ещё добавить! Или в холодную посадить для вразумления! — Старшина сам не заметил, как присвоил себе право лишать свободы, до того принадлежавшее в крепости только воинским начальникам.
— Болт наложи! — опять, как нельзя кстати, прозвучала команда.
Толпа работников после этого ощутимо поджалась.
Сучок с позиции "царя горы" обвёл взглядом почти полторы сотни своих подчинённых.
"Ух ты, слушают! И отроки со стрелялками своими в самый раз! Как угадали! Или это им Филимон велел? Или Лис? Ежели так — спасибо! Здорово помогли, ничего не скажешь! Только делать самому всё одно придётся. Ну, теперь или выгорит, или задницу на Сварожий круг порвут! Поехали!"
— Теперь на артели делиться по-иному станем. Не по селищам, а по тому, кто что делать умеет. Ясно?! А кто ремесла не знает — по селищам, как и раньше! Работать будете под началом мастеров! Кто кузнечное дело знает, к Мудиле пойдут, кто углежогное — к Плинфе, кто плотницкое — к Шкрябке, Гвоздю и Матице, а кто ни хрена делать не научился — те копать будут, и старшим над вами Гаркун! — старшина глянул вниз. — Шкрябка, Гаркун, лезьте сюда!
Плотники поднялись на вершину кучи. Сучок обнял их за плечи и вновь заорал:
— Смотрите! Вот мастер Шкрябка, вот мастер Гаркун! Первый ведает плотницкими, каменными и кузнечными работами и с ними к нему подходить, да не сами, а через мастеров и артельных! Мастер Гаркун ведает землекопами и всем, что вас, люди боярыни Гредиславы, касаемо! С кормами и жильём тоже! Он вас на артели разобьёт и старших утвердит! И всеми земляными работами тоже ведать будет! — Отпустив свеженазначенных помощников, плотницкий старшина вытер пот и взглянул на обалдевшую толпу.
— А ты кто такой, чтобы тут командовать?! — пискнуло снизу.
— Старшим артелей и мастерам велю за нерадивость наказывать лишением корма и темницей, а кто за нож али топор схватится, али воровать попробует — быть над тем суду боярича Лисовина и суду воеводскому! Как они судят — сами видели! — Сучок теперь уже намеренно игнорировал крикуна. — Кому не ясно, спрашивайте!
Толпа потрясённо затихла. Мир, хоть и неласковый, но понятный, вдруг перевернулся. Какой-то лысый хрен с глиняной горы командует, как холопами, ставит старших, никого не спросясь, грозит темницей… И не возразишь — вон сопляки с самострелами тут как тут. Не меньше изумились и Сучковы плотники. Всякого они ждали от своего старшины, во всех видах видывали, но чтобы он навроде воеводы распоряжался…
А Сучка подхватило и понесло ввысь вдохновение! Теперь не было сомнений, что да как говорить, будто кто-то подсказывал ему не только нужные слова, но и то, как они в душах людских отзываются. Странно, но никаких лишних мыслей в голову не лезло, просто в каждый миг он знал, что сейчас нужно сделать или сказать.
— И не смотрите на меня так, будто я с вами ровно с холопами! Нет того! — Старшина стукнул кулаком по раскрытой ладони. — Нет! В роду с теми, кто против общего дела идёт, и хуже поступают! А мы общее дело делаем! Знаете, что мне боярыня ваша Гредислава Всеславовна сказала? Не знаете! А сказала она мне: "Ты крепость на моей земле для защиты моих людей ладишь!" Вас, то есть! Крепость путь ворогу к вашим селищам стережёт! Ваш род и кровь охраняет! И любой! Любой, я говорю, кто спустя рукава работает, защиту эту ослабляет! У детей своих её отнимает! Может, и вам на этих стенах стоять! Боярыня это понимает, а вы?!
Сучок смотрел поверх голов на молчащую толпу. На толпу, укрощённую словом. Его словом. На своих артельных, смотревших на него совсем иными, чем прежде, глазами.
"Ох ты, держите меня семеро! Я ж о таком и не думал! Только работать толком заставить хотел… А сказал — как надоумил кто! И ведь верно сказал! Наша это крепость, для всех она! И дело общее… И моё тоже, и артельных моих! На себя работаем! И эти, похоже, поняли. Вон, стоят — пасти до земли свесили. Проняло! Моими словами проняло! Выходит, это тоже власть? Для всех общий интерес найти да объяснить, в чём он.
Уй, б…! Чего я боялся-то? В чём сомневался? Просто всё! И ясно! Вот те на!"
Старшина ещё раз оглядел укрощённую толпу и совсем иным, будничным голосом продолжил:
— Гаркун, иди разбивай своих на артели. Гвоздь, Матица, Плинфа, Мудила и остальные, давайте сюда. Поговорить надо. Шкрябка, давай за мной, — и слез с кучи.
— Сучок, ну ты… — начал было мастер Гвоздь.
— Потом скажешь, о деле сначала! — отрубил старшина.
— Ну как хочешь, — пожал плечами Гвоздь. — Тогда о башнях, что вы с Шкрябкой и Матицей выдумали…
Совет мастеров покатился по накатанной колее — что, как, когда и где взять? Вечные вопросы, на которые приходится отвечать строителям, в каком бы веке они не жили.
— Сучок, я со своими разобрался! — Гаркун сунулся в кружок мастеров. — На артели всех поделил, старших назначил. Никто и не пикнул! Как это ты?!
— Сам со временем научишься, — напустил туману старшина. — Давай тогда своих артельных сюда.
— Эй, мужи, подойдите! — призывно махнул рукой Гаркун.
Несколько лесовиков с лёгкой опаской подошли ближе.
— Да смелее вы! — Сучок нетерпеливо топнул ногой. — Гаркун, не томи, говори толком, как мужей звать и кто в какой артели старший. Дело стоит!
— Сварг — кузнец из Скопьего Ручья, — начал Гаркун. — Он над теми, кто по кузнечному делу старший…
— Здрав будь, мастер Сварг, вот мастер Мудила, тебе с ним теперь работать, — представил мастеров Сучок. — Остальные сами знакомьтесь!
Быстро перезнакомившись, мастера втянули артельных старшин в свой кружок, и обсуждение закипело снова.
— Ну, всем всё понятно? — старшина дождался одобрительного ропота. — А раз понятно, то вот что, — и полез на вершину кучи.
— Кондрат, ты чего? — спросил снизу мастер Нил.
— А вот чего! — Сучок обвёл взглядом своих людей, набрал полную грудь воздуха и рявкнул: — Мастерам и артельным старостам развести людей по работам!
Строители кучками двинулись мимо старшины по рабочим местам. Сучок, гордый, как стадо бояр на княжеском пиру, обозревал окрестности и вдруг натолкнулся на чей-то взгляд. На гульбище стоял Лис. "Что-то больно гладко у тебя всё идёт, старшина, так не бывает!" — казалось, говорила одобрительно-снисходительная усмешка парня.
"Что опять не так-то? Вроде всё по уму сделал? Не больно хитрая, оказывается, наука — властвовать!"
Вот тут и вывернулся из-под ноги мастера камень, и Сучок, потеряв равновесие, плюхнулся на задницу, на которой благополучно, под общий хохот, съехал с кучи вниз. Громче всех смеялись новоназначенные артельные старосты…
Рабочий день покатился своим чередом. Вроде бы и вправду новый порядок сдвинул дело с мёртвой точки. Всякой бестолочи, ругани, чесания в затылках и толкания задами на ровном месте стало значительно меньше, но плотницкого старшину терзали нехорошие предчувствия — уж больно гаденько ухмылялись свежеиспечённые старшие лесовиков, да и свои артельные от них не отставали, наблюдая лихой спуск старшого с глиняной кучи. Обидно! А тут ещё августовское солнышко забралось повыше и принялось жарить от души. Вот тут и навалилось на Сучка похмелье. Нет, не так — Похмелье! Во рту резко пересохло, и следы пребывания там половецкой орды, как выяснилось, никуда не делись.
Солнце, как издеваясь, продолжало поджаривать исстрадавшийся Сучков мозг, однако деваться некуда, себя приходилось держать. Рядом так же страдал Нил.
— Вот Гаркун, птица носатая, хитрее всех оказался, гляди, со своими болотниками в ров полез! — мастер указал рукой на копошащихся во рву землекопов и попытался сплюнуть, но тщетно — слюны во рту не оказалось. — Ты гляди, Сучок, вон он, в воду по самый клюв забрался и сидит там, поганец!
— Нишкни, Шкрябка, без тебя муторно! — Плотницкий старшина потер гудящий лоб. — Лучше пошли, глянем, как там у них — вон сваи тащат… Не упороли бы чего.
— Ох, сдохнуть бы! Ладно, пошли, — плотник поплёлся в сторону рва, как на казнь.
"Мать моя, вроде ж хорошо всё! Так чего же тогда во всех местах свербит? С похмелюги, что ли? Нет, надо ж так нажраться… Охо-хооо… Точно с похмелюги! Да ещё с кучи той сверзился! Курам насмех! Теперь же проходу не дадут! Свои-то ладно, а Гаркуновы болотники? В глаза побоятся, а вот за спиной… Нет, ну надо так! И Лис смотрел… Хреново смотрел! Будто я счас в дерьмо вляпаюсь, а он этого только и ждёт. Так не вляпался же! И чего тогда?"
Обычно жизнь-злодейка не любит, когда на работе предаются мыслям о высоком. "Работай, негр, солнце ещё высоко!" — так через семьсот с небольшим лет в несуществующей ещё стране изложит этот принцип не родившийся ещё писатель. Вот и сейчас она решила напомнить Сучку о том, что всему своё время, и избрала своим орудием Швырка. Вывернувшись не пойми откуда, он едва не сбил старшину с ног и в довершение всего окатил мастера водой из ведра, которое тащил куда-то.
— Поганец! — Звук оплеухи прорезал окутывающий площадку рабочий шум. — Смотри, куда прёшь, крот слепошарый!
— Ты почему не во рву, шпынь ненадобный? — Нил с удовольствием в свою очередь наградил пинком незадачливого парня.
— Дядька Сучок, дядька Шкрябка, не бейте! — Швырок присел и в ужасе закрыл голову руками. — Меня дядька Матица за водой к колодцу послал!
— Врешь, бестолочь! Опять к девке какой-нибудь под подол лазил! Убью паршивца! — старшина ощерился не хуже вурдалака, что в сочетании с похмельной одутловатостью и налитыми кровью глазами производило сильное впечатление, и отвесил Швырку леща.
— За что, Кондратий Епифаныч?! — взвыл подмастерье.
— Было б за что, вообще убили бы! — внёс свою лепту в воспитание Нил.
— Дядьки, Христом-богом, меня правда Матица послал!
— Вода где?! — до Сучка, наконец, дошло, почему Швырок оказался не на грязной работе.
— Дядька Сучок, да ты ж её и разлил, — всхлипнул, утирая нос, подмастерье.
— Я-я-я-я?! — Затрещина прозвучала не хуже щелчка кнутом. — Ты, михрютка безрукая, бегом к колодцу, чтобы одна нога здесь — другая там!
Парень подхватил ведро и исчез с такой скоростью, что пинок Нила бесполезно вспорол воздух.
— Не, ты видал, Шрябка?! Прёт, что твой лось, не видит ни хрена! В кого только такой уродился? Батька его, покойник, всем мастерам мастер был, а у этого мало того что руки из задницы выросли, так ещё и елдой думает! — Сучок в изнеможении присел на бревно.
— И не знаю, Кондраш, — Нил пристроился рядом, — ведь может дело делать, да только гулянки да девки на уме! Учишь его, а он ворон считает, заовинник хренов! Ты в его годы не меньше под юбки лазил, да чудил, да барагозил, но ведь и работу работал, да как! Другого старый Калистрат пришиб бы к растакой-то матери, а тебя хоть и охаживал по чему попало, но терпел… Помнишь?
— Так то-то и оно, что работал! А этот… Ну и где он? Во рту как половцы свадьбу играли! — Старшина сплюнул тягучую похмельную слюну.
— И не говори! — Нил провёл по лицу рукой, будто стирая липкую паутину.
За страданиями начальства, не прекращая работы, с интересом наблюдали лесовики, предводимые мастером Гвоздём и их артельным, носившим звучное имя Насупа[64]. Вот только сейчас он не очень-то оправдывал своё прозвище, то и дело демонстрируя в глумливой ухмылке жёлтые крепкие зубы. Не отставал от него и Сучков подручный мастер Гвоздь, во Христе Варсонофий: взаимопонимание между недавними недругами налаживалось с невиданной скоростью. В очередной раз поймав взгляд Насупы, мастер ухмыльнулся, спрятал угольник и вполголоса затянул:
Ой, головушка ты моя болела, Ой, головушка ты моя болела…Среди лесовиков там и сям раздались смешки, и чей-то красивый баритон продолжил:
Гулять захоте-е-ела, Гулять захоте-е-ела!Песню враз подхватил десяток голосов. Плотницкого старшину передёрнуло, как от зубной боли.
"Издеваются, стервецы! Им бы так — голова в ворота не пролазит! И кто? Гвоздь! Свои же глум начали! Ладно, эти пни болотные, тьфу! А Швырок куда запропастился? Нутро горит — спасу нет! А вот и он, коряга лядащая! Хоть воды попью! Отлупить бы кого, да коли вид покажу, что обидно, совсем со свету сживут! И чего они?"
— Принёс, глуздырь?! — Страдавший от жажды не меньше своего старшины Нил отобрал у скрючившегося в ожидании затрещины Швырка ведро и будто прирос к нему. Сучку пришлось ждать, да ещё и делать вид, что пить ему совсем не хочется. А подначки, направленные вроде бы и в пустоту, сыпались градом…
— На, Кондраш! — Шкрябка наконец отлепил себя от ведра.
— Спасибо! — старшина не заставил себя просить дважды.
Напившись и шуганув для порядка Швырка, мастера продолжили свой путь.
"Ну, у Гвоздя и Насупы всё вроде ладно, с толком делают, да у Гвоздя и не забалуешь. Только вот чего-то как во сне мочалу жуют и болотники, и Гвоздь с подмастерьями? С чего бы? Зубы скалят — хрен с ними едучий, переживу, лишь бы работали! А работают с толком, только без души, как урок отбывают!"
Занятый своими мыслями Сучок и не заметил, как довлёк своё бренное тело до Девичьей башни. Там дело тоже не стояло, сруб подводили под перекрытие первого поверха.
— Гляди, боярин! — хохотнул с верха сруба лесовик.
— Где? — спросил снизу мастер Матица.
— А вон, о двух копытах едет! — высоко сидящий весельчак кивнул головой в сторону Сучка.
— А где ж конь? — Матица явно поддержал игру.
— Да промеж ног! Как бы боярину да в грязь не упасть!
Работники грохнули хохотом, а Сучок побагровел и потянул из-за пояса топор, но достать не успел. Нил как бы случайно положил руку на плечо своего старшины.
— Отпусти топор, б…! — шёпот мастера мог поспорить по ласковости с шипением разъярённой гадюки. — Только дёрнись — и нас с тобой на ремни порежут, боярин хренов! Упреждал ведь, да тебе, свербигузду[65], с кучи виднее было!
Старшина шумно выдохнул и с усилием убрал руку с топора.
"Чего делать-то? Срамотища! Так опозорили — и кто? Свои! С Матицей почитай пятнадцать годов из одной миски! "Конь промеж ног!" Драть их в зад и в перед под лешачий свист зелёной ёлкой на берёзовых дровах да с потягом, чтоб понимали, как ежа супротив шерсти рожали! Ну, я им, язва их забери!"
— Что, Матица, жеребец мой по нраву?! Поближе глянуть не хошь?! — блудливо оскалился Сучок. — Али на себе спробовать?! Счас враз спробуешь! Ты какого хрена едучего сруб на такую верхотуру вытащил? Землёй забивать как будешь? Или тебе вон их не жалко?
— Ты кого это жалеть-то вздумал? — подал голос лесовик с вершины сруба.
— Тебя, дурня болотного! — Старшина ткнул пальцем в сторону высокосидящего оратора. — Ты как в таких клетях поворачиваться с "бабой"[66] собрался, пень осиновый?! Один дурак трамбует, другой сверху засыпает, потому что сверху он хрен увидит, что внизу делается, да нижнего прикопает! А почему?! Да потому что мастер Матица, осёл иерихонский, сруб до неба задрал без набивки! Долбоклюи! Тереть-скрипеть вас во все дыры! "Боярин о двух копытах едет!" Бога благодарите, что не боярин настоящий вам тут попался, а то бы уже на правеже[67] стояли! Теперь за дурость свою будете по три вершка[68] в толщину отсыпать, трамбовать да снова три вершка и лазить туда-сюда аки поползни[69]!
— От ети ж твою в перевалок! — донёс ветер чей-то восхищённый комментарий.
— Вот пока не сделаете, сегодня никуда не уйдёте! — Сучок выкатил грудь колесом. — Дни пока ещё не короткие, а не успеете, так факела палите — воля ваша! Работу работать — это вам не болталом трындеть! Приду проверю, хреново сделаете, так конём своим и приголублю, мастера-а!
Больше подобного нигде не случилось, хотя подначивали старшину повсеместно, но Сучок не обращал уже на это особого внимания. Работа захватила его целиком, даже похмелье отступило. Ново и непривычно было мастеру, почитай, целый день не брать в руки топора, а только указывать, наставлять, поучать, хвалить и наказывать. Он то спускался в ров, то лез на стену, то чертил на земле или кусках бересты, поясняя свою задумку или уясняя чужую. Только раз взыграло ретивое — показал неумехам, что настоящий плотник с топором сотворить может!
Когда Дударик сыграл сигнал к обеду, Сучок вместе со всеми поплёлся в трапезную, не чувствуя вкуса, смолотил всё, что подали, и подался в холодок, но не подремать, а подумать над тем, как не дать валам оплыть в ров. За мыслями едва не пропустил сигнал "приступить к занятиям", и снова круговерть большой стройки затянула в себя старшину. Всё бы хорошо, да одна мысль, как мышь в амбаре, скреблась по краю сознания: "И чего мои вместе с лесовиками с ума посходили?"
Вечером Плава, как ей и было велено, сготовила из отловленной с такими приключениями стерляди просто царскую уху. К удивлению Сучка, никто из артели не пришёл попробовать ночную добычу своего старшины и его сотоварищей.
"И чего они? Каждый чем-то да отговорился, и Шкрябка с Гаркуном как не на свою добычу пришли — ложками еле-еле ворочали. Мало того, даже яблоневки приняли по чарке — и всё! "На работу с утра, старшина!" Можно подумать, вчера не на работу было… Обиделись на что-то? И Шкрябка когда уходил, завернул: "Ты, Сучок, с кучи вещай полегче!"
Да ну их к бесу! На обиженных воду возят. Зато порядок! Мне сейчас главное — Лисовинам и волхве показать, что рано меня в отвал скидывать, а с остальным потом разберусь…"
И даже самому себе не признался, что свербит другая мысль, которую страшно было выпускать наружу. Думать не хотелось, но все равно думалось.
"Неужто верно Серафим сказал — меня под лед спустят и перекрестятся?"
Дни потекли своим чередом. Работа кипела, да и наставники вместе "камидантом" Демьяном, как чуя что-то, поторапливали. Лис, в отличие от них, не гнал, на регулярных докладах строителей слушал внимательно, хвалил за работу, с чем-то соглашался, с чем-то нет, но всегда смотрел на Сучка с каким-то хитрым прищуром…
"Едрён скобель! Как старый дед на сопляка! Мол, прыгай, отроче, всё одно тебе с поротой задницей быть… Чего ему надо-то? И чего народ косится? А, день пройдёт — утро присоветует! Пока дело идёт и ладно!
А может, не ладно? А то чего бы Лису так зырить-то? Чего я не вижу? Серафим с Алёной рассказали, только всё ли? Они тоже не всё видят. А ну как у моих артельных терпелка уже того?"
— Старшина, тебя боярич Михаил кличет! — голос урядника Антона, подвизавшегося у боярича на посылках, прервал размышления мастера.
— Иду! — Сучок оправил пояс и пошагал на зов.
В "кабинете" (так Лис прозвал палату, в которой вершил дела) всё так же громоздились на столе листы бересты, лежал на полу белый войлок да стояла в поставце дивной работы расписная посуда, сделанная самим бояричем.
"Эх, вот дал бог дар — работа загляденье! Откуда только берётся у него всё? Интересно, чего позвал-то? Опять измыслил чего?"
— Здрав будь, старшина! — Михаил оторвался от своих записей, поднялся и вежливо кивнул старшине. — Заходи, садись к столу.
— И ты будь здрав, Лис! — Сучок снял с головы шапку, слегка поклонился и сел на указанное место. — За каким делом звал? Вроде справно всё, о стройке и досках всё утром обговорили. Или измыслил чего?
— Измыслил, старшина. Новую задачку тебе приготовил, — боярич широко улыбнулся. — Ты вот не думал, как такую крепость, что вы строите, на щит брать?
— Нет. На кой оно мне? Я ж не ратник, это у вас пусть голова болит, — мастер развёл руками, но насторожился. После достопамятного разговора с Буреем было с чего. Кто знает, чем обернутся мутные заходы начальства: петлёй или прорубью.
— Да, не ратник. Пока… Ты думал, старшина, что делать будешь, когда выкупитесь?
Внутренняя Сучкова жаба мерзко ухмыльнулась и потянула лапки к горлу старшины.
"Иди в задницу", — шикнул раб божий Кондратий на наглое земноводное, однако подлое тело всё же малость поддалось жабьим чарам: плешь покрылась испариной, а руки затеребили пояс. "Да твою же мать!" — разозлился Сучок на свой страх. Жаба вылупилась в недоумении.
"Пшла к едреней фене, сволочь пупырчатая!"
Злость помогла — мастер фухнул, усмирил непокорные руки, утер пот и, неожиданно для себя самого, подмигнул Лису:
— Жарко тут у тебя, Лис, ты бы истопников своих умерил, а то, смотри, весь лес в топку пустят — строить не из чего будет! — и злобно шикнул на жабу:
"Пошла вон, сказано! Лис крутить бы не стал — если спрашивает, так по делу. Ну так у меня и ответ ему давно готов".
— А насчет того, что делать… Наше мастерство при нас останется, Лис! Ты не подумай, я с уважением, ты нам добро сделал, и мы тебе отплатим! Была у меня думка, как выкупимся, к тебе на службу проситься да на посаде жить остаться, в долю тебя позвать. И тебе добро, и нам.
— А умён ты, старшина! К сильному роду прибиться захотел, чтоб и под защитой быть, и заказы по всей Руси получать через дядьку моего Никифора Палыча, да товар через него же сбывать, так ведь? — Глаза боярича лукаво сверкнули.
— А, чтоб тебя, Лис! Мысли, что ли, читаешь? Или не согласен? А про то, что не ратник, к чему помянул? — Сучок заскрёб пятернёй плешь.
— Согласен-то согласен… Такую артель под рукой иметь кто откажется? — Михаил уставился на мастера своим стариковским взглядом, к которому Сучок уже худо-бедно привык. — Всё ты верно рассудил, только одно забыл — здесь служба воеводская, а значит воинская. Иначе никак!
"Это он к чему подводит? Неужто из артели ратников заместо плотников хочет сделать? Да нет, на кой ему это? Лис дури никогда не творит…"
— Это что ж, ты меня и моих в строй с самострелами решил поставить? А на кой? Отроков не хватает?
— Ну, самострельному бою научится вам не лишне, только мне от вас другая служба нужна.
— Какая?!
— Ты про розмыслов воинских, что при войске царя греческого обретаются, слыхал?
— Слыхал, как не слыхать! Одного видал даже — князь Олег Святославич из греческих земель привёз. Он-то баллисты в Новгороде-Северском и ставил, ну, те, о которых Шкрябка тогда рассказывал…
— Ну вот, старшина, ты и сам понял, какой я от вас службы жду! — улыбнулся Мишка и только что не подмигнул мастеру.
— Ты это что ж, нас в эти самые розмыслы наметил? — озвучил очевидное Сучок. И, не скрывая своего охренения, полез чесать плешь.
— Верно! — серьезно кивнул молодой боярич. — Так что, давай начинай думать не только как крепость построить, а и как сломать при случае. Вот прямо сейчас и начинай! — в голосе прозвучал приказ.
"Вот это да! Розмыслами… Да это ж выходит — в воинское сословие нас? Из закупов… Смеется он, что ли? Да нет, не тот человек Лис, чтоб такими вещами шутить…Не завтра, ясное дело, но если получится — это ж…"
— Ну, значит, первое дело ров засыпать надо… — Мастер в ожидании подтверждения взглянул в лицо собеседника.
— Верно! — поощрительно кивнул боярич. — А дальше?
— Ну, потом лестницы подтащить да к стенам приставить, ещё таран можно подвести — ворота ломать… ну и по лестницам на стену… Только со стен-то стрелы пускают, смолу льют, каменья да брёвна мечут… Кровищи бывает! — Сучок на миг прикрыл глаза и мотнул головой. — Оттого и стараются город изгоном взять, а если не выходит, всё больше в осаду садятся.
— Вот! А если б со стен не стреляли?
— Если бы да кабы, да росли б во рту грибы — был бы тогда не рот, а огород! Какой же защитник по доброй воле стены оставит?!
— А не оставят по доброй — оставят по злой! Вот ты той злой волей и станешь, десятник розмыслов Кондратий Сучок! — Боярич пристукнул кулаком по столу. — Станешь-станешь, никуда не денешься! Так что прикидывай, как лучников со стен убрать, тем более, что вы с Нилом уже об этом думали!
— Верно, думали! Ну, Лис! — рассмеялся Сучок. — Заборолы сбить надо, башни сбить! А это только баллистами… А коли заборолы сбили, можно… да всяко можно, хоть брешь в стене сделать такую, что обозом въезжай! От того и заборолы в три наката ладим. Значит, баллисту велишь строить?
— Нет, баллиста нам не годится! Она от жильного каната работает, а у нас — то дождь, то снег…
— А что тогда? Жилы-то и вправду размокнут, — плотницкий старшина разочарованно хмыкнул. — Или придумал чего?
— Придумал, да не я, — боярич вытащил из кучи на столе пергамент и несколько берестяных листов. — Гляди, вот это требушет, его франки измыслили. Он мечет камни крупнее, чем баллиста, и дальше, и ему дождь с морозом не страшны.
— Почему?
— А он устроен навроде колодезного журавля! Вот, смотри, это станина. На ней вертится вот эта штука, стрела называется. У неё на одном конце груз в ящике, причём ящик закреплён так, что поворачиваться может. Груз в ящике много тяжелее, чем камень, что мечут — раз в пять, а то и в десять! — Боярич налил в чарки квасу сначала себе, потом Сучку, подал ему, отхлебнул сам и продолжил: — На длинном конце стрелы приделана кожаная праща. Когда требушет заряжают, то груз задирают вверх, пращу укладывают вот в этот жёлоб, а в неё кладут камень. Верёвку от пращи цепляют вот на этот крюк и выбивают стопор. Груз идёт вниз, стрела вверх, верёвка с крюка соскальзывает и выпускает камень.
— Хитро! А целить как?
— А вот как крюк выставишь. Он раньше или позже камень выпустит, а от этого зависит, как камень полетит: ближе или дальше, выше или ниже, — пояснил Михаил.
— А как крюк ставить? А пращу какой длины брать? А на сколько длинный конец стрелы больше короткого? — Сучок хотел задать ещё вопрос, но умолк, остановленный жестом боярича.
— Вот этого не знаю, не стали франки все секреты в книге писать. Первая тебе служба, старшина, на все эти вопросы ответить и годный требушет сделать. Срок до весны!
— Понял, Лис! — мастер шумно выдохнул. — Только это ж сколько дерева надо, да железа хорошего, да кожи?! Не, сразу большой ладить нельзя! О, придумал! Помнишь, Лис, ты сказывал, что какой-то древний зодчий, если что-то непростое строить собирался, допрежь делал что-то навроде игрушки детской, а потом грузы разные на неё клал и смотрел, где сломается — и так, пока не поймёт, где крепче, а где слабже сделать надо, и только потом строить начинал… Он ещё словом смешным эту игрушку звал… Вспомнил! Модель! Вот на такой модели секреты открывать и будем!
— Добро! Понял ты меня, старшина! Что нужно — обращайся к Демьяну или Кузьме.
— Ладно, Лис, как что годное сделаем — сразу тебе покажу!
— Ну, тогда иди, старшина, и вот о чём на досуге подумай: с деревяшками ты всё на модели норовишь, и то с осторожностью, а с людьми наотмашь. Вот и выходит у тебя с деревяшками ладно… А с людьми? Подумай, старшина… Ступай!
"Как это — наотмашь? Ни хрена лысого не понимаю! Дело делают, приказы исполняют, вон, даже лесовики потихоньку учиться начали — есть толк! Чего ему надо? Что окрысились, так начального человека завсегда никто не любит, особливо когда сурово поступать приходится…
Сурово поступать? Твою ж мать, урод ты, Кондрат, из жопы ноги! С чего сурово-то? Чего они не так сделали? А артельные мои чем провинились? Сколько лет семьёй, почитай, жили, породнились давно все, а я с ними да с лесовиками, как с холопами… Кто я без них?! Думал, как у Лиса, порядок вроде воинского завожу, а сам людей ни про что изобидел…
И ведь не в первый раз… Не так, как нынче, но было, было… А еще на них грешил — под лед… Да они святые, что тебя, дурня, до сих пор без Нинеи в ту полынью не спустили! Вот тебе и просто властвовать! Делать-то чего, а? Эх, нажратся бы сейчас, горюшко залить… А и нажрусь! Стой, нельзя! Ох, мать моя, как быть? За что ж мне такое?"
Вот так и шёл плотницкий старшина, глядя перед собой невидящим взором, и только бормотал что-то неразборчивое себе под нос время от времени. И бог знает, куда бы завели его гуляющие сами по себе ноги, если бы на их пути не встал во всей своей силе и славе Швырок, во Христе Питирим, приходящийся Сучку двоюродным племянником, а также подмастерьем, вечной головной болью, чучелом для оплеух и соперником по части блудливости.
— Ай, дядька Сучок, за что?! — взвизгнул изогнувшийся литерой "глаголь"[70] парень (а в какой позе ещё прикажете рыть канаву), когда колено плотницкого старшины, прущего не разбирая дороги, впечаталось в его тощий зад.
— А? Чего? Швырок? — Сучок суматошно зашарил глазами по окрестностям. — Прости, племяш, зашиб я тебя?
— Ой! — Швырок открыл рот и сел на пострадавшую задницу. — Дядька Сучок, прости! Не со зла я! Мне дядька Гвоздь сказал тут… эта самое, рыть! Ты не подумай! Я тут и рою, а Глашка просто мимо проходила!
"Тьфу ты, правду Шкрябка про него давеча говорил! Да и про меня тоже… Но ведь обломал же меня старый Калистрат!"
— Да ладно, Пим, задумался я и тебя не заметил, ты работай, а я пойду, — плотницкий старшина махнул рукой и направился за ворота в сторону лесопилки.
Швырок, свесив челюсть до земли, так и остался сидеть, вперив взгляд в то место, где скрылся за поворотом внезапно подобревший дядюшка…
А дядюшка дошагал скорым шагом до лесопилки и засел в той самой горнице, где в недавние времена подаренная Буреем яблоневка положила начало нынешнему положению дел. Для начала плотницкий старшина в несколько глотков выхлебал здоровенный ковш квасу, витиевато выругался, вытер взмокшую лысину и в изнеможении опустился на лавку. Посидел некоторое время, бесцельно шаря глазами по стенам, ещё раз выругался, запалил лучину и выудил из-за пазухи пергамент с чертежом требушета.
"Задачку мне Лис задал! Эх-ма! Вот не думал, не гадал, что в воинские люди попаду… А и чем я хуже? Вот излажу тебу… тьфу, вечно у Лиса словечки, камнемёт этот — и ага! Мож, и часть долга Лис скостит? Он такой, за добро — добром…"
Сучок ешё раз взглянул в чертёж, поднялся, подошёл к печи, выбрал подходящее полено и, ловко орудуя топором, распустил его на ровные плашки, отнёс их на стол, а сам полез в сундук за инструментами для тонкой работы.
"Вот сейчас чего-то да сделаю… Вот-то народ удивится — старшина в игрушки играет! Ан, шалишь — не игрушки это! Вот и свёрлышки, вас-то мне и надо! Посмотрим, как оно выйдет… И мысли всякие-разные в голову за работой не лезут! Авось я франкских мастеров не хуже, и артель моя тоже!"
Мастер вернулся к столу и принялся остругивать плашки, заглядывая время от времени в чертёж. Остругивал, смотрел, примерял, отрезал, подгонял и так увлёкся работой, что принялся даже что-то напевать себе под нос.
"А вот так вот! Не хуже сделаем! Да какой не хуже? Лучше! Или я не Сучок! Мы ж лучшая артель! Тоже мне, франки! Да вертели мы их! Вот игрушку излажу и своих позову — думать будем! Тут удачу за хвост ловить надо, Лис не обидит, с одного похода при удаче выкупимся. А что в воеводскую службу идти сам позвал, так оно и лучше — к нам тогда на кривой козе не подъедешь! Вот скажу своим и поймут, что я всё для них делаю, а они со мной как? Э-э-эх! Как дал бы по кумполу, чтоб в башке прояснилось! Обижаться вздумали!"
Тут Сучок высунул язык и начал, сопя от сосредоточенности, резать ложе для пращи. А как же не сопеть — работа-то тонкая! Вот и двигались пальцы мастера легко и осторожно, чтобы, не дай бог, не повредить неверным движением тонких планок.
"Ведь всю жизнь вместе, всегда друг за друга горой… Все родными за столько-то лет поделались. Мои то люди, а я их, вот в чём заковыка!
…Хорошо, что Лис работёнку эдакую дал — не до тоски!"
Вот так и крутились мысли старшины вокруг да около, а руки — чуткие и искусные руки мастера — делали невиданную доселе игрушку. Совсем не страшной смотрелась забава, ежели не знать, что как из малого смешного котёнка вырастает лев, из неё вырастет орудие убийства, предназначенное плющить людей в кровавую кашу, сравнивать с землёй дома и стены, что эти дома защищают, да посылать огонь на их крыши.
И об этом думал мастер, но, ужаснувшись сначала делу рук своих, понял, что нельзя иначе. Что эта чудесная и страшная машина сродни мечу, который может как хранить мир и покой в руках воина, берегущего родную землю, так и нести кровь и смерть, попав в руки иноплеменного или доморощенного татя. Вот и получалось, что не стоять земле без меча. И без камнемёта тоже!
Нет, конечно, столь возвышенные мысли в голове свежеиспеченного десятника розмыслов пока еще не бродили, но ощущение чего-то благородного и великого, за что не жалко отдать свою жизнь и не грешно забрать чужую, у него появилось. Не понял — нутром почуял.
А еще подсказало нутро мастеру, что зря он столько лет считал воев не то чтобы бездельниками, но не по делу зазнавшимися выскочками. Дошло до Сучка, что они тоже и мастера, и трудники — только мастерство у них особое, да и труд тоже. И уже не считал более, что не по работе ратникам и почета, и достатка, да и всего прочего отмерено. Тем более, кому много дано, с того много и спросится.
"Так вот почему Лис мне про службу воинскую сказал! А я и не понял! И волхва про то же толковала! Значит, умел кататься — умей и саночки возить! Ершить меня долотом! Четырнадцать годов! Откуда?! И ведь тоже о своих людях допрежь всего думает… Сопляк ведь!
Ага, сопляк! Тебе сколько годов? Тридцать пять? Во-во! Плешь во всю башку отрастил, да ума не нажил! А он тебя носом ткнул, как за своих стоять надо! Подсказал, куда смотреть да как учиться. И кто сопляк после этого? Да-а…
А мои чего ж? Не понимают, что ли, что я задницу в клочья за них рву? Норов свой в кулак зажал, с пнями болотными вежество развожу, сопляку кланяюсь! Хотя… такому сопляку поклониться не грех! Он сейчас о таком думает, о чём я догадался-то только с его науки… Сколько ж он на себя взвалил и тащит? Это ведь на всю жизнь — и не ради богатства или славы! Для людей своих! А каково его людям рядом с ним будет? Уж не скучно — это точно! И мне про эту подсказал, как её… модель… вот и ломаю голову… какая тут скука!
Это что же выходит, я теперь тоже его человек? Его, Кондрат, его! Связал нас Бог одной верёвочкой — куда он, туда и я! А коль я его человек, так мне и пример с боярина своего брать надо! Стало быть, и мне теперь вперёд всего о людях думать, даже вперёд Алёны, для своих-то я тоже старшина, а они мои люди. Не одному же мне за Лисом идти — и своих надо прихватить, а то не дело… Эх, жизнь-злодейка! Вот не думал не гадал, что кого-то по своей воле боярином над собой признаю! Да такого, что у него и усов-то ещё не выросло…
А почему так, а, Кондрат? Не за страх ведь, хоть и страшно с Лисом иной раз бывает. Но ведь и весело, и с интересом! Да пропади оно пропадом, не хочу я уже другой жизни!"
— Гляди-ка, сам не заметил, как изладил! — произнёс вслух Кондратий, глядя на творение своих рук. — Теперь бы проволоки на крюк да холстины на пращу, и спытать можно!
— Вот ты где! — в горницу ввалились разом Шкрябка, Гвоздь, Плинфа, Мудила, Матица, а за ними бочком проскользнул Гаркун. — Где тебя черти носят? До тебя ж дело всем есть, а ты тут, как дитё, игрушки играешь!
— Господа мастера! — Плотницкий старшина рывком встал из-за стола. — Виноват я перед вами!
Строители замерли посреди комнаты, аки жена Лотова[71]. К обращению "господа наставники", "господин старшина", "господин урядник" и прочим воинским титулованиям, бытовавшим в Михайловом Городке, они привыкли, но примерить это величание к себе им в голову и не приходило. Да ещё из уст Сучка — бузотёра и ругателя, возомнившего себя в последнее время не то боярином, не то воеводой…
"Чего встали-то, что твои идолы?! Видать, изобидел крепко! Эхма, Кондрат, умел воровать — умей и ответ держать!"
— Простите за грех неведомый, за обиду лютую! — Раб божий Кондратий рухнул на колени и челом своим коснулся струганых досок пола. — Коли словом обидел — бейте за слово мерзкое!
Мастера продолжали молчать. Плотницкий старшина ждал, простершись ниц.
"Да чего им надо, ёрш им в грызло? Коль решили бить, так бейте! Чего столбами стоять? Сколько можно харей доски гладить?.. А доски-то наши, добрые!"
— С-с-с-сучок, т-т-ты чего? — выдавил из себя Гвоздь. — Никак, худо приключилось?
— Виноват я перед вами, други! — раздалось с пола.
— Точно не в себе! — принял решение мастер. — Шкрябка, беги к Плаве на поварню, она тебе не откажет, тащи хмельного! А вы поднимите его, осторожно только, вдруг бросаться начнёт! Отпаивать будем, а то в уме повредится!
— Не надо к Плаве! — подал голос Гаркун. — Тут яблоневка есть! Шкрябка, доставай!
— Точно! Это лучше! — Нил резко сменил направление движения. Остальные медленно начали приближаться к Сучку, обходя его со всех сторон.
— Етит вас бревном суковатым поперёк себя волосатым куда надо и куда не надо! — Плотницкий старшина резко вскочил на ноги. — Вконец охренели, пни осиновые, драть вас не передрать в лунном свете да под лешачий свист! Я ж к вам, как к людям… прощения прошу! О! Ща как дам промеж глаз для доходчивости!
— Не, раз лается, то в себе должон быть… — заскрёб в затылке навеки закопчённой в кузне рукой тугодум Мудила.
— Ф-у-у-у-у! — пронёсся по горнице общий вздох облегчения.
— Простите меня, господа мастера! — Сучок вновь повалился в ноги.
— Да прощаем! — вдруг за всех ответил Матица. — Ты хоть понял, за что?! И вставай, нечего пол лбом выглаживать!
Сучок поднялся. Сейчас никто бы не узнал в нём прежнего забияку.
Та долго собиравшаяся снежная лавина, что прошла сейчас по его душе, выпила из мастера все силы, а вместе с ними и всю злость. Плотницкий старшина смотрел на своих товарищей по-детски открытым, решительным и, вместе с тем, смущённым взглядом. Так смотрит ребёнок, по доброй воле решивший признаться в своей шалости.
— Зазнался ты, Кондрат! Боярином себя почуял! — в голосе Матицы суровость мешалась с сочувствием. — Как с холопами и с нами, и с ними обошёлся, — мастер кивнул в сторону Гаркуна. — Всех изобидел! А ведь хорошо начал: дело поставил ловко, с лесовиками замирился, Буню окоротил… Так нет, норов твой бараний! Забыл, что в одиночку только рукоблудствовать хорошо! Ну, хорошо хоть понял!
— Верно сказал, Матица! — кивнул мастер Гвоздь. — Главное дело, Сучок, понял ты всё и сам повинился! Ладно, мужи, кто старое помянет, тому глаз вон!
— А кто забудет — оба! — глухим голосом закончил Кондратий.
— Вот и ладно! — Нил хлопнул ладонью по извлечённому из заначки приснопамятному бочонку. — Сейчас мировую выпьем, а ты нам за чаркой и поведаешь, что за игрушку ты тут ладишь?
— Погоди с чаркой, Шкрябка, — Сучок обвёл мастеров взглядом. — Тут дело такое: позвал меня к себе Лис и вот чего поведал…
* * *
— Да-а, дела-а! — протянул Гвоздь, выслушав рассказ своего старшины. — Вона она какая воля светит… А и добро! И мастерами останемся, и ратниками будем — двойная польза, если на то пошло! И Лису служить — дело хорошее! С тобой мы, Кондрат!
— Разбежался, Матица! — усмехнулся Нил. — До воли ещё службу справить надо! Сучок, давай сюда свою игрушку и рассказывай, что к чему у этого камнемёта франкского.
Давно затихла в Михайловом Городке стройка, Дударик, провожая солнце, сыграл с башни "отбой", крепость погрузилась в сон. Только перекликались на недостроенных стенах часовые да вяло побрехивали сквозь дремоту Прошкины щенки. Лишь у плотников на лесопилке пробивался через волоковые оконца свет. И если бы кто-то любопытный заглянул в одно из этих окон, то увидел бы он семерых смысленных мужей, стоящих на карачках вокруг странной игрушки и пускающих с её помощью малый глиняный шарик…
Вот так бывает на свете: хочет заказчик странного — унитаз на балконе, лифт на первый этаж с первого, пардон, уборную только на третьем этаже в трёхэтажном коттедже… Велика Земля Русская, каких только дураков не рождает! Вот и изворачивается прораб, когда сам, когда вместе с проектировщиком, проклиная всё на свете; самые "гениальные" идеи торпедирует, а остальные выхолащивает до безвредности. Только случается, редко-редко, что в этой груде органических удобрений, простите за избитое сравнение, обнаруживается жемчужное зерно: полезная идея или действительно интересная задача. Вот тут дело другое — это вызов профессиональному мастерству. Тварь я дрожащая или могу что-то? А если могу, то должен! А если должен — сделаю! Инженер я или так, без приглашения на чай зашёл? Но это бывает только когда, как выражаются ныне в молодёжных компаниях, торкнет.
Вот Сучка со товарищи и торкнуло. Им даже не себя показать захотелось, не будущее своё устроить, не выкуп приблизить — им стало интересно. А интерес инженера — это одна из самых могучих мировых сил. Некоторые верят, что мир сей держат три техника, стоящие на плечах инженера, так вот, это не такая уж и фантазия. Не будь у наших предков-приматов инженерной искры, так бы и сидели мы с вами на деревьях, потребляя бананы и прочий вегетарианский корм. Как там у Киплинга сказано про королевских сапёров?
Чуть из хлябей явился земной простор ("Так точно", — сказал сапёр), Бог сотворил Инженера Инженерных её величества войск С содержаньем и в чине сапёра.А сапёры, как справедливо заметил классик, называются ещё инженерными войсками. И у войск этих работы всегда хватает и на войне, и в мирное время. Обратимся всё к тому же Киплингу:
Потому-то с тех пор от войны до войны Страницы истории нами полны, С первых же строк — инженеры Инженерных её величества войск С содержаньем и в чине сапёра.Вот так. Да что там, у Киплинга и сильнее сказано:
И когда под холмом у евреев шёл бой, Сын Навинов скомандовал "Стой!", Потому что он был капитаном Инженерных её величества войск С содержаньем и в чине сапёра.До таких вершин, чтобы солнце, как Исус Навин, останавливать или хотя бы мечтать об этом, долгий путь. Очень долгий. Сучок со товарищи в этот вечер на него вступили. Вот только не знали они, что следующий большой шаг по этой дороге настигнет их очень скоро, а о том, какой платы требует стезя "инженера инженерных её величества войск", и вовсе не догадывались. Как и о том, что, однажды вступив на эту дорогу, свернуть с неё уже нельзя.
А буквально на следующий день случилось и еще одно событие, как позднее выяснилось, повлиявшее на дальнейшую судьбу плотницкого старшины и всей его артели. Хотя началось все с совершенной, казалось бы, ерунды…
— Ух ты! Глянь-ка какие! — Гаркун неожиданно замер на месте и расплылся в блаженной улыбке, восторженно уставившись куда-то в направлении кухни. Следовавший за ним Сучок, не успев вовремя остановиться, с разгона влетел ему в спину и возмущенно выругался:
— Етит тебя в грызло! Раскорячился, как баба в тягости посреди торга… Чего там узрел-то? — Мастер проследил за взглядом Гаркуна, оценил открывшуюся его взору картину — холопок, хлопочущих возле кухонной двери перед корзинами с грибами, и глумливо скривился. — А-а-а, бабы… Ну да, ладные. Чего, понравились? Хошь, научу, как обратать?
— Да какие бабы! — отмахнулся Гаркун. — Этого добра… А будет нужда — и без тебя справлюсь. А вот грибы…
— Чего грибы? — не понял Сучок и еще раз посмотрел в сторону кухни. — А, ну да. Грибы… И что? Грибов, что ли, не видел? Их сейчас из лесу все таскают…
— Да что ты понимаешь! — невесть с чего рассердился Гаркун. Насупился, отвернулся и снова двинулся по прежнему маршруту, но не выдержал и через некоторое время буркнул:
— Люблю я это дело, аж руки зачесались!
— Грибы? — Сучок понимающе кивнул. — Ну да — вкусны… Особливо белые. Дух от них — слюной подавиться…
— Не… Собирать люблю, — признался Гаркун. — Так бы в лес и побежал сейчас.
— Так то ж для мальцов работа… — удивился Сучок. — В лес по грибы бегать.
— Вот с малолетства и люблю… Сейчас оно, конечно, не часто доводится, но как дорвусь — не поверишь, аж свербит! Особенно, когда урожай на них. Из лесу не выйдешь. А сейчас вон, гляжу, поперло…
— Так уже с неделю холопки из лесу коробами тащат — лукошками не наносишься. То детишки ходили, а теперь и баб с ними отправляют, чтоб подсобили — говорят, плюнуть некуда там — сплошняком стоят.
— Время пришло, значит. Теперь недели две или три будут, потом враз сойдут. Вот и успевают ухватить. А нам недосуг…
— Это точно — не до грибов сейчас. Дома-то у тебя кто остался? Заготовят?
— Да заготовят… — Гаркун вздохнул. — Семеро у меня. Жаль, сыновья еще малые — старшие все дочки. Двух уже просватали. Сваты будущие тоже тут со мной. Вернемся — будем детей женить.
В голосе Гаркуна почему-то не слышалось особой радости.
— Как они там без тебя? Справятся? Осень на носу…
— Справятся, они у меня шустрые. И староста наш обещался семьям тех, кто сюда ушел, помочь по хозяйству. И волхв наш тоже…
— Не обманет?
— Не-е. Не посмеет — волхва велела.
— Тогда конечно, — уважительно кивнул Сучок и покосился на приятеля. — Тогда чего ты смурной-то? Скоро уже домой вам — к зиме…
— А что б я знал, чего! — Гаркун неожиданно снова встал посреди дороги, огляделся вокруг и вдруг выдал. — М-мать! Не хочу я туда! Сам вот только сейчас понял — не хочу и все!
— Как не хочешь? — Сучок обалдело уставился на приятеля. — Семья же…
— К семье хочу… Домой не хочу! — мотнул головой носатый лесовик. — Кабы не семья, я бы и вовсе тут остался — и гори оно все пламенем!
— А чего так? Плохо у вас там, что ль?
— Да не… — Гаркун снова вздохнул, подумал, махнул рукой и двинулся дальше. — Кабы я сам знал… Не плохо, а… — усиленно теребя нос, он о чем-то задумался, а потом принялся объяснять, с трудом подыскивая слова: — Там место хорошее и живем ладно — как все… Сюда шел, как на казнь — старосту с волхвом изругал про себя, да не один раз. И не только я. Сваты мои будущие с зятьями тоже тут, а почему? Староста с волхвом всех своих кумовьев да сродников дома оставили, на нас отыгрались. И всегда так. Тут-то было не поспорить — волхва велела. А обычно, если что, так глоткой свое брать приходится, а иной раз пойди возьми… Да и не в том дело даже…
Гаркун осторожно огляделся и, понизив голос почти до шепота, признался:
— Только не говори никому, что сейчас скажу… Вон, среди отроков пятеро наших бывших. Из селища. По ним тризну справили — не признаем их, не велено. Родня, считай, похоронила уже. И тут им судьба неведомая — воины, а… Поглядел я на них… Знаешь — позавидовал! Другие они уже. И судьба у них другая. Мне бы в их годы такое — ухватился бы зубами за здешнюю жизнь. Я ж шебутной был — сколько об меня палок отец покойный обломал, пока в разум не привел. А-а… — Гаркун опять саданул воздух рукой и выдал. — Вольно тут!
— Вольно?! Да… — От такого выверта Сучок аж споткнулся. — Да тут без разрешения не пёрнешь! Ты чего? Какая это воля? По дудке да по свистку…
"Ни хрена лысого! Да в ином порубе вольнее, чем у нас! Чего это он"?
— Э-э-э, не о том говоришь! Не в дудке дело… — досадливо поморщился Гаркун. — Дома и без дудки, а… Словно вол в ярме — все без тебя предопределено от люльки до погоста — тащишь воз и из того ярма выпростаться только в корзинь… Начальным человеком над своими меня волхва поставила — хошь не хошь, а пришлось. Только ведь если бы я не справился, тут бы и волхва до сраки — другого кого поставили бы, кто впрягся, так? А люди за мной пошли, сами пошли, понимаешь? Потому что тут кем можешь быть, тем и будешь.
"Вона как грачик наш заворачивает! Не, резон-то есть, только он, знать, вовсе заслепошарил — цена за всё это такая, что того гляди проторгуешься, а плату тут, ети его, петлёй да плахой берут!"
— Будешь… — невесело хмыкнул Сучок. — Только за то бытьё потом и битьё за счастье… Головой ответишь, коли оступишься. Сам видел — тут и мальцов на шибеницу определят, не кашлянут…
— Уж лучше на шибеницу, чем дома белкой в колесе по кругу скакать! Только чтоб на просушку подвесили, совсем дурнем ненадобным быть, а я вроде не дурень, а?
— Не, не дурень! Это точно! Только строго здесь. И без виселицы строго! Сам ведь все видел.
— Да что ты о строгости знаешь, а? — Гаркун неожиданно разгорячился, обернулся к мастеру. — Думаешь, если в холодную посадили или гусаком вышагивать да руку ко лбу тягать заставили, каждого пупка приветствуя, это строгость?! А вот хрен тебе по всей роже! Это, брат, как комар укусил! Вот дома хужее…
"Оп-паньки!"
— Это чем же?
Сучок всерьез заинтересовался разговором, даже забыл рассердиться на Гаркуна за его горячность. Сам он до сих пор был уверен, что хуже и строже, чем здесь, в крепости, и быть не может. Принял это — хоть и через ломку и битие, которое, как известно, определяет сознание, но принял. И все равно оно поперек души торчало и о себе напоминало, как заноза. Он не сомневался, что и лесовикам крепостные порядки, что узда и стремена дикому жеребцу: терпят, так как деваться некуда, но и во сне мечтают снова вернуться на свободу — где никто тебе губы не рвет и плеткой не гонит, а оказалось…
Гаркун продолжал вещать: дорвался высказать то, что давно зрело. Может, и правда дорвался…
— Там хуже неволя — волхва сказала и судьбу твою навсегда решила! Да что там волхва — волхв, который той волхве чоботы чистит! Староста! И баба старостина тоже! И не рыпнешься… Что мне, что сынам моим, как подрастут, навечно определено Лопарям в рот заглядывать. Или в изгои идти. Городской ты — не понимаешь! Не видал такого, не нюхал, сам себе хозяином завсегда был А у нас сидят все на старине — жопа сгнила! И сами сидят, и других не пускают, ибо "от пращуров заведено".
Заведено, как же! То-то пращурам из Ирия глядеть радостно, как на твоей полосе обчеством посевы травят, чтобы, значит, у тебя урожая больше, чем у других, не случилось! И не сделаешь ничего — навечно так! А тут… тут… Свобода воли, вот!
"Етит твою!.."
— Чего-о-о?
— Того! — Гаркун воинственно дернул носом. — Я тут с Роськой-святошей говорил…
— Ты б еще с дыркой в сральне…
— Не лезь, а слушай! — Гаркун покраснел от досады. — Дури он нанёс — это само собой, но и дело сказал. Про эту самую свободу воли. Мол, бог ваш христианский людям волю дал, чтобы по своему разумению поступали, и предупредил, чтобы, значит, головой при том думали, а то за все содеянное спросится. Туточки или в посмертии — это уж как получится, но огребёт каждый по делам его.
— Ну, дык, и чо?
— Уд через плечо! Тут на этой самой свободе воли все и стоит! Делай, что хочешь и можешь, но башкой думай — за все содеянное спросят без жалости. Да я о таком дома и мечтать не мог!
— Тебе сколько разов было сказано — маслята с прочими не класть? А это что?! — донесся от кухни звонкий голос одной из помощниц Плавы. И неразличимый бубнеж провинившейся сборщицы в ответ, видимо, холопка огрызнулась на замечание, так как тут же последовала гневная отповедь:
— Как это не мое?! Моё! Меня Плава старшей назначила, а я за тебя, лахудру, перед ней огребать буду? А ну перебирай все снова, пока космы целы… Мне потом покажешь!
— Во, слыхал? — воинственно кивнул в сторону кухни Гаркун, сделавший совершенно непостижимый для Сучка вывод из услышанного. — Тут холопки и то в начальные люди выбиться могут, если захотят и не забздят! А ты говоришь…
"Да в бога душу! Эка он повернул-то! По Писанию, значит, хоть он, птичка лесная, того Писания и не видывал! И ведь не поспоришь… Мож, тоже со святошей нашим, того, покалякать? Или ну его к бесу? Свобода воли… Стало быть, и такая она, воля, бывает? И к ней рвутся, из порток выскакивая? В строй, в холодную, под палки, под крик лающий сами бегут? А может, и правильно? А может, и нельзя иначе — за все плата требуется, и за свободу быть, кем можешь, тоже?
О как, Кондрат! Это что ж получается — такая воля, как тут, это самая настоящая воля и есть, и другой нету? Как там Лис говорил: "Делай, что должен, и будь что будет"? Ах ты, мать его, повернул, птичка носатая… Не, не зря, должно быть, его волхва над своими старшим поставила — знала кого…"
Разговор с Гаркуном неожиданно прилепился к Сучку хуже, чем смола к портам или банный лист к заднице. Весь день за делами не забывался и отовсюду в голову лез, паршивец. А к нему почему-то прицеплялся тот памятный разговор с Серафимом. Как он сказал? "И лесовики тоже зло затаили?"
Теперь, выходит, не затаили — Гаркун по крайней мере. По крайней мере, один топор от своей шеи плотницкий старшина уже отвёл — не стал причиной ссоры лесовиков и ратнинцев. А если Гаркун и родня его будущая к крепости потянутся, а он, Сучок, тому поспособствует, то и напротив окажется — не раздор он вносит, а согласие укрепляет. Ему и артельным это зачтётся.
И еще понял Сучок: привык он к такой работе. К Гаркуну привык. К болотникам его косоруким, которые вовсе и не косорукими оказались. И совсем не против был, чтобы и дальше у него такие помощники под рукой обретались.
В общем, все эти мысли у старшины в голове вертелись-вертелись и в конце концов сложились воедино. Откладывать дело в долгий ящик раб божий Кондратий не любил, так что тем же вечером Сучок улучил момент и снова заговорил с лесовиком все про то же:
— Слышь, Гаркун, а твои-то что про это думают?
— Про что? — не сразу понял его Гаркун, уже забывший об утреннем разговоре. — О том, как ров копать? Да чего там думать-то — бери больше, кидай дальше и отдыхай, покуда летит.
— Да не… про грибы… Тьфу! Про свободу воли. И про то, что домой скоро…
— А-а-а…
Гаркун помрачнел и насупился. Почесал в затылке. Потеребил кончик носа. Склонил голову по-грачиному. Подумал о чем-то и махнул рукой.
— Да кто ж их знает… Впрямую-то мы не говорили, я сам только нынче утром… Но наверняка и они уже задумываются — не все, так моя родня будущая точно. Тут как-то с Буруном поминали старосту, он в сердцах и выдал — мол, в изгои, что ли, к весне податься? Мы теперь родня — три семьи свое селище обоснуем. Пусть Лопари на загривке у кого хотят катаются, а то уже житья нету… Только кто ж в изгои пойдет с насиженного места, пока не припекло? Да и волхв еще как посмотрит. Если только к боярыне идти кланяться — может, она и позволит, если довольна нашей работой останется…
— Так чего ж и не сходить? — прищурился Сучок. — Она у вас, конечно, грозна, но и с пониманием бабка-то. А если вы не просто просить придете, а то, что ей самой выгодно, так никакой волхв против не вякнет!
— Это ты о чем? — Гаркун хмуро зыркнул на мастера. — Какая ей выгода с того, что мы селище ослабим, да сами будем первые годы бедовать. На новом месте оно всегда так. Да и нам… Еще думать надо — не сгинуть бы…
— Ага. Если попретесь неведомо куда — так непременно сгинете. А вот если на обжитое… На посаде вон… Если Лисовины позволят, так и волхва не откажется — она же сама за то, чтобы вы с ратнинскими замирились, так? Ну вот и… Она даже против крещения не возражает — все отроки, что присланы, с ее ведома крестились, сам знаешь. А работы тут до морковкиных заговинок не переделать. Сам, небось, видишь. А не видишь, так мне поверь — возле Лиса не пропадем! Я уж и так с артелью решил: получится выкупиться — тут обоснуемся.
Гаркун зыркнул на Сучка, ничего не сказал, только ухватил себя за нос так, словно собрался его оторвать. Задумался.
Глава 3
Начало сентября 1125 года. Михайловская крепость
Плотницкий старшина Кондратий Епифанович Сучок готовился отойти ко сну в прекрасном расположении духа. Жизнь, столь долго пинавшая всю плотницкую артель по разным частям организмов, похоже, решила сменить гнев на милость. Будущее, впервые за долгое время, перестало быть беспросветно чёрным, и то, что обретаться приходится в достоинстве закупов, представлялось теперь лишь временной неприятностью. Такого не было даже после приснопамятного разговора с Лисом, приведшего к созданию лесопилки и появлению первой надежды на свободу.
"Вот оно как бывает: полгода не прошло, как в петлю лезть собирался, а теперь шалишь, мы ещё поживём — хлеба пожуём! И на хмельное останется!
Послал же мне Бог Лиса! Не думал. не гадал, что сопляк жизнь, по дури загубленную, так изменит… Ведь коли и дальше так пойдёт, в нарочитые люди выйдем, только бы не обделаться мне, как давеча… Ладно, было да прошло. Мотай на ус, Кондрат…
Эх, выкуплюсь — пойдёт за меня Алёна, домом обрасту, детишками… Сколько можно бобылём жить да по б… ходить? И артельные мои тут осядут, под защитой, в покое, в довольстве… Мож, под его рукой и мечта моя сбудется — построю я храм каменный, какого и в Царьграде не видали? А в прорубь не полезу — хреном ведьме по всей роже крест-накрест! Какая, к бесу, прорубь, когда тут такое начинается!
Спасибо тебе, Господи, что Лиса мне послал, что нрав свой смирить надоумил, за всё спасибо!"
Нечасто такое случалось с мастером, но сейчас случилось: Сучок опустился на колени и, глядя на слабый огонёк лампады, зашептал: "Господи Иисусе Христе Боже наш, Боже всякого милосердия и щедрот, милость Которого безмерна…"
Постепенно молитва у плотницкого старшины переросла в мечту. Ведь с Богом можно беседовать и так — светлым потаённым видением, что вырывается из скрытых до поры уголков сознания, где таится оно до срока, и в нём раскрывается всё доброе и прекрасное, ради чего стоит жить. И становится мечта той ступенью, что приближает человека к Богу, ведь недаром Он, создавая людей, наделил их способностью мыслить и мечтать, а заодно дал и свободу воли, чтобы каждый сам выбирал свои стремления и грёзы.
Лёжа без сна на тощем тюфяке, Сучок мечтал о красоте, о совершенных по своей соразмерности теремах и храмах, что пуще жизни хотелось ему построить — не ради славы, нет — ради умножения совершенства в мире. Он чувствовал в себе силы созидать, видел устремлённое ввысь белокаменное чудо, глядя на которое, люди хоть на миг, но будут становиться лучше.
"Эхма, Кондрат, как бывает: вроде просто всё, ан нет! Где и простота лучше узорчья, а где без него никак, а почему так, только душой и поймешь… Вон как с регентом тем да с цветком деревянным — покуда красками его расписывал, всё не то — нарядно, да не красиво, а как душу в дереве увидал да наружу выпустил, так красота и вот она! Вот и пойми, что она такое?! Бывает цветок возле дороги полевой, неприметный, а глаз не отведёшь, а бывает гривна али ожерелье какое: золотое, с камнями самоцветными, работы тонкой, а хомут хомутом!
Или вон баба — вроде бы в иной ничего такого и нет, не кикимора болотная, глянуть есть на что и приятственно даже, а вот чего-то не хватает! А чего, хрен поймешь! А другая — всё при ней, в парче заморской да в золоте, а корова коровой! А ещё… Эх, вон как Арина Андрюхина! Повезло ж ему! Как она тогда на крыльцо в новом наряде вылезла — я аж обмер! Стоял и глазами хлопал — даже в портах ничего не шевельнулось! Не то Богородица, не то вообще не пойми кто — дух захватило! Ни прибавить в ней ничего, ни убавить! И свет от неё шёл, нездешний! На иконах и то так не пишут! В самой Софии Киевской Богородица[72] и то не такая! Великий мастер ту мозаику делал, но и у него дара не хватило!
А отчего такое? Неужто от платья нового? Ведь видал я её — хороша бабёнка, ягодка прям, но вот чтоб так пришибло?! Вот она, значит, красота — когда ни прибавить, ни убавить — и как громом! Душу открыл, да соразмерность сыскал и нате — не я один, все как пыльным мешком из-за угла!"
Сучок не заметил, как мечты и мысли сменила дрёма. Видения становились всё путаней и путаней. В последнем, что он запомнил, та давешняя, необыкновенная Арина ему улыбалась, а потом, откуда ни возьмись, появилась Алёна и погрозила Кондрату пальцем, а на месте Арины возник храм, при взгляде на который становилось больно от его совершенства, и вот в этот храм вёл Кондратий Сучок свою Алёну…
* * *
— Етижтвоюбогадушу! — Сучок сел на постели, вслушиваясь в голос сигнального рожка. — Чего в такую рань-то? Эх, какой сон досмотреть не дали!
— Чего они, темно ж ещё? — рядом поднялась всклокоченная со сна голова Нила.
— А хрен их знает! Делать видать нече… — зло бросил старшина и вдруг оборвал себя на полуслове: до него дошло, что значат эти короткие и отрывистые вскрики через кость. — Тревога! Ворог напал! Вставайте все!
Нечёсаные, наспех одетые плотники, похватав топоры, вывалили из избы наружу. От посада в сторону ворот спешили наставники Макар и Илья с семьями. Диво, но Макар был уже в доспехе и при оружии, у Ильи на запястье висел кистень, а в руках обозный старшина держал взведённый самострел.
— Сорока, Лушка, скотину гоните с общим стадом в лес, там и спрячетесь, пастухи знают где, остальные в крепость, хрен с ним, с добром, ещё наживём, живее, живее, потом разбираться будем!
— Илья, чего случилось? — сунулся Сучок к наставнику.
— Давай за ворота и за своими смотри, чтоб не потерялись! Ворог близко! — словоохотливый обычно наставник сегодня разговоры разговаривать явно не собирался.
— Давай в крепость, кучей держись! Топоры готовь! — плотницкий старшина принял решение.
Под ногами загрохотал настил моста. Вот и ворота, а возле них телеги, чтобы, случись чего, перегородить путь неприятелю, дать время закрыть ворота. На недостроенных заборолах видны шлемы, на крепостном дворе тёмной массой застыли в конном строю несколько десятков отроков, а остальные в доспехе суетятся рядом.
"Эка у них! Мы только глаза продрали, а Илья с Макаром и семейных подняли, и самое ценное собрать успели, и скотину вывели… А в крепости так и вообще все оружные! Вот те на!"
— Санька, телегу к кузне подавай и грузи на неё запас болтов! — Илья уже распоряжался обозниками, а Макар и вовсе куда-то исчез. На плацу стояла в строю вся Младшая стража, на глаз где-то треть конные, а остальные пешие.
— Стража, смирно! Равнение напра-во! — голос старшины Дмитрия прорезал шум.
"Ничего себе! Скотину куда-то дели, баб с детишками попрятали, сами в строю стоят, одни мы торчим, как этот самый!"
— Сучок, убери своих от греха! — Мастер аж подпрыгнул: сгорбленный, шкандыбающий с клюкой наставник Филимон сумел подкрасться совершенно незаметно. — Давай ко второй казарме, да задами, задами! Там проследишь, чтобы лесовики все с топорами были, да узнаешь, кто из них с луком и рогатиной управиться может. Старший над вами Прокоп, он скажет, что дальше делать. Понял?
— Понял!
— Так чего встал тогда?!
— Пошли, мужи, — плотницкий старшина призывно махнул рукой и пошёл вдоль стены в сторону жилища Нинеиных работников.
— Явились наконец! — наставник Прокоп, как и Филимон, уже облачился в доспех и прицепил меч к поясу. — Давай разбивай всех на десятки!
— Сейчас! — Сучок развернулся к лесовикам. — Гаркун, ты где там?!
— Тута я! — лесовик, воинственно выставив нос, полез вперёд.
— Строй всех по артелям! Кто с луком и рогатиной управляться умеет, давай ко мне! — плотницкий старшина призывно махнул рукой.
Через некоторое время толпа обрела некое подобие строя.
— Все? — Прокоп кивком головы указал на плотников и лесовиков скучковавшихся вокруг Сучка.
— Ага! — кивнул мастер. — Мои почитай все в ополчении стояли, а из лесовиков те, на кого Гаркун указал.
— Пошли со мной за оружием, остальным ждать здесь! Старший — Гаркун! — Наставник развернулся и споро зашагал в сторону оружейных кладовых.
Пока получали оружие да разбивались на десятки, солнце встало над горизонтом. Сучок, получив в дополнение к топору захваченную за болотом стёганку, подбитую железом шапку и щит, нетерпеливо переминался с ноги на ногу.
— Прокоп, что случилось-то? — Плотницкий старшина не мог больше терзаться неизвестностью.
— Ляхи Княжий Погост взяли, того гляди в Ратное пожалуют! Отроки туда уходят, а мы остаёмся крепость стеречь!
— Ляхи?! Да откуда они здесь?! — Сучок полез пятернёй под железную шапку.
— От сырости завелись! Могут и сюда сунуться, к нам из Ратного баб и детишек пришлют, вот их охранять и будем! А сотня да Младшая стража ворога у села встретят. — Наставник в сердцах сплюнул.
— Всех баб?
— Нет, только тех, кто с луком управиться не могут, и тех, кто послабже да годов преклонных. Остальные там сгодятся!
— А как же? — охнул Сучок.
— Вот так же! На заборолах твоя Алёна с луком стоит, а тебе, Кондрат, тут с топором выпало! Светает уже, сейчас отроки конные в разъезд пойдут — посмотреть, не шарится ли кто поблизости. За ними следом и вся Младшая стража двинется, а мы здесь останемся. Ладно, заболтался я с тобой, стойте тут, да не разбредайтесь, а я к Михайле за приказами… Ты в ополчении был, сам всё понимаешь. За лесовиками пригляди! — Прокоп резво направился к терему.
"Алёна! Там! А я здесь! Етит твою в грызло! Как же так?! Бабе воевать, а мне тут в крепости сидеть?! А вот оглоблю вам в рот через задний проход! Чтобы я свою бабу одну оставил?!"
Медленно, бочком-бочком Сучок начал пробираться в сторону коновязей…
Изменился за эти недели плотницкий старшина, очень изменился! Ещё месяц назад он просто бросился бы очертя голову к конскому загону, сметая всё на своём пути, но не теперь.
"Так, я в доспехе, щит достался круглый, а не корыто, как остальным, в седле сидеть можно будет. Коня поплоше выберу, хороших-то парни с собой уведут. Пристану к обозу, будто так и надо — никто и не спросит! Так и доберусь, а там уже гнать поздно!"
Занятый своими мыслями, Сучок не заметил, как Младшая стража покинула крепость. Коноводы уже гнали в ворота табун вьючных коней, скоро должен был двинуться и обоз. Плотницкий старшина тем временем успел разжиться седлом и сбруей и просочился в конский загон. Он уже присмотрел смирную на вид чалую кобылу, как нельзя лучше подходящую такому неважному наезднику. Оставалось только оседлать…
— Ты куда собрался, голубок? — наставник Филимон возник будто из-под земли.
— Не засти, Филимон, не твоё дело! — Сучок бросил наземь седло и сбрую.
Старый сгорбленный воин поудобнее сложил руки на клюке, покивал головой, будто соглашаясь с какими-то своими мыслями, но с места не двинулся.
— Нет, Кондратий, моё! Я тут наставником приставлен аккурат для того чтобы дуроломов всяких окорачивать, а сколько тем дуроломам лет, тринадцать али тридцать — дело второе. — Кольчуга наставника предупреждающе звякнула, но кистень, который Филимон носил с тех пор, как лишился возможности из-за увечья владеть мечом, так и остался за поясом. — К Алёне собрался?
— А если б и к ней, не твоя забота! — Кровь бросилась в лицо старшине. — Баб на стены ставите, витязи?! Не дам!
— Подумай, Кондрат, людей своих бросаешь! И как тебя Алёна встретит, тоже подумай! Она же вдова и дочь ратника!
— Не твоё дело! — Сучок набычился и попёр вперёд, думая отшвырнуть калеку с дороги, не причиняя ему по возможности вреда. — Отойди от греха!
Что произошло дальше, старшина так и не понял. Только мелькнула в воздухе клюка, мир совершил оборот, земля оказалась неприятно твёрдой, и стало вдруг тяжело дышать. Сучок дёрнулся, пытаясь подняться, но так и остался лежать брюхом на земле, да горло сдавило что-то твёрдое.
Нет, не был мастер Кондратий ни рохлей, ни неумехой. Изрядно поднаторел он в безоружном мордобитии, а с топором в руках мог на равных сойтись с любым княжьим дружинником в споре смертного железа, но вот тут сплоховал. А кто бы не сплоховал? Кому могло прийти в голову, что некогда один из лучших мечников сотни бывший полусотник Филимон, лишённый давним ударом вражеского оружия возможности разогнуть спину, остался, тем не менее, смертельно опасным бойцом? Вот и Сучку не пришло. И лежал теперь плотницкий старшина на брюхе, распластанный, как раздавленная телегой лягушка, да орошал пыль кровью из расквашенного носа. Филимон одной ногой придавил мастеру руку вместе со щитом, другой наступил на спину, а крюком клюки перехватил горло так, что почти прекратил поступление воздуха в Сучковы лёгкие. И что толку, что правая рука старшины свободна? Топора в ней нет, а в воздухе ею махать толку мало…
— Пусти, аспид, мать твою! — хрип с трудом вырвался из горла Сучка.
— Нет, голубок, охолонь! — в голосе Филимона смех гармонично сочетался с бешенством. — Полежи покуда да меня послушай! Ты куда собрался, хрен лысый?! К бабе под юбку прятаться?! Она тебе, опарышу, родню свою, кровь свою доверила! Думала, защитит мой Кондратий детишек, стариков да старух древних! Сама на заборолы с луком стала!
— Ты что несёшь?!
— А ты слушай, не рыпайся! Там-то отобьются — вся сотня на стенах, да отроков с самострелами ещё сотня, да бабы вроде Алёны твоей не ромашки полевые! А здесь?! Три с половиной калеки, да учеников воинских десяток-полтора из Ратного с детишками пришлют! Одна надежда на твоих плотников да Гаркуновых лесовиков, а старшина их, что топором, как журавль клювом играет, труса празднует — к сотне под крылышко побежал!
— Ыыыы!
— Слушай, сссучара! Ты как Алёне в глаза смотреть будешь?! Муж ты или стерво поганое?! Ты начальный человек! На тебя глядя, и остальные разбегутся! Придут ляхи, стариков и старух под меч положат, баб да детишек похолопят, всё, что ты настроил, пожгут! Вот и выходит, что Иуда ты, Кондрат! Таких даже острым железом не казнят — на вздёрнутых оглоблях давят! И Алёна твоя перед смертью в глаза тебе плюнет и проклянёт!
Сучок обмяк.
"Ма-а-ать ети-и-и!.. Как же так? Прав он, хрен горбатый! Что ж делать-то? Нельзя мне туда — Иудой буду! И перед Алёной тоже! Господи, сохрани её, рыбоньку мою, на рать ведь пойдёт, не уедет! Одно защищать будем, она там, а я здесь… Свои мне все тут и сам я теперь свой!"
— Что, опамятовал? — почувствовав, что старшина больше не вырывается, Филимон ослабил хватку.
— Опамятовал! Спаси тебя Бог, Филимон, не дал мне дури смертной натворить!
— Кидаться не станешь опять?
— Нет, не стану!
— Ну, вставай тогда, витязь! — наставник освободил мастера от захвата.
Сучок поднялся, отряхнулся, подобрал топор и шапку, вытер рукавом кровавые сопли и низко поклонился старому воину, коснувшись шапкой земли.
— Спаси тебя Христос, век за тебя молиться стану! — Мастер выпрямился, надел шапку и взглянул наставнику прямо в глаза. — Приказывай, господин наставник, где мне и моим людям быть?!
— Вижу, проняло! Понял, кто ты теперь есть и как тебе быть надлежит! Ну, лучше поздно, чем никогда! — Лицо Филимона оставалось суровым, но глаза смотрели с пониманием. — А раз понял, слушай приказ! Лучников поставишь в воротные башни, сам с остальными оружными на площади приказа жди. Гаркуна с его людьми пошлёшь на стены, пусть ладят какие-никакие заборолы, а несколько человек дашь боярыне, пусть бабам помогут жильё для беженцев приготовить. Уяснил?!
— Так точно, господин наставник! — плотницкий старшина бросил правую руку к шапке. — Разреши выполнять?!
— Разрешаю, ступай! — Филимон в свою очередь поднёс руку к шлему.
Сучок, как отроки, над которыми он ещё месяц назад смеялся, повернулся через левое плечо и поспешил к своим людям, твёрдо вколачивая в землю каблуки сапог.
— Будет из тебя толк, Кондрат, — еле слышно усмехнулся ему вслед старый воин.
Знал бывший полусотник, что битие, конечно, определяет сознание, но важно понимать, как, когда и по какому месту бить. Вот и выжидал момента, когда сможет натравить Сучка на Сучка же, наотмашь залепив по характеру Сучковому, мужской его гордости и немалому мужеству. И дождался ведь! Не было бы счастья — несчастье помогло! Вовремя ляхи подвернулись, иначе не стал бы плотницкий старшина слушать — хоть ты его бей, хоть насмерть убей. А старый воин сумел заставить, показав, что Сучков эгоизм и упрямство баранье нынче по разряду Иудина греха проходит, а хуже того греха на свете нет. Разве что трусость. Вот и сумел повернуть бешеного плотника на "светлую сторону силы". Потому что знал и умел — ну так незнайки и неумехи в полусотники редко попадают.
Плотницкий старшина вернулся к казарме. Люди сидели на земле, не выпуская из рук оружия. Завидев Сучка, Нил, Гвоздь и Гаркун поднялись на ноги.
— Чего делать, Кондрат? Чего там воеводы думают?
— Поднимайте всех, лучники пусть в воротных башнях засядут, остальные оружные со мной к терему, а ты, Гаркун, бери своих, собирай, что найдёшь, и щиты с помостами ладь, как начали. Сумеешь, делали уже так. Спроси, можно ли за ворота выйти, если можно, берите все доски с лесопилки, не время сейчас добро беречь! Ещё брёвна на стены подними, чтобы метать, если на приступ пойдут. Да, пусть топоры все под рукой держат, и вообще поглядывайте!
— Понял, сделаю! — Гаркун энергично кивнул головой.
— Погоди, пошли десяток к боярыне, надо жильё для беженцев приготовить, баб с детишками из Ратного к нам отправляют.
— Сделаю! — Гаркун почти бегом бросился поднимать людей.
— Шкрябка, Гвоздь, как с оружными дела?
— Лучников два десятка, стрел в достатке, старший над ними Горазд, бойницы на башнях, слава богу, прорубить успели, — Нил с воинственным видом поправил заткнутый за пояс топор.
— Погоди, какой Горазд? Который из двух?
— Тот, что артельный, жабокриковских, — уточнил Нил.
— А, ну ладно, этот годится! — одобрил Сучок. — Пусть тогда своих надвое разделит и второго десятника поставит, разберётся, не дурень! Давай, веди их туда и посмотри, чего на скорую руку сделать можно.
— Сделаю! Ещё у наставников спрошу, так ли делаю! — Шкрябка отошёл в сторону.
— Сучок, а нам к терему? — Мастер Гвоздь опёрся на топор. — Может, погодим чуток, надо бы топоры на боевые топорища насадить.
— Верно помыслил, сподручнее так! — Старшина отвёл взгляд. — Сейчас пошлю кого-нибудь Филимону сказать. А у лесовиков как?
— Три десятка с рогатинами и старший над ними, не поверишь, Буня. Гаркун говорит, что все на медведя не раз ходили и с рогатиной управляться умеют.
— Добро! Значит нас два десятка, да их три, да с луками ещё два. У Гаркуна, получается, полсотни, а стены не достроены… Ладно, не полком же они пожалуют! Да и наставники умельцы в своём деле изрядные… — Сучок вдруг повернул голову и гаркнул: — Швырок, бегом сюда, шпынь косорукий!
— Тута я, дядька Сучок! — парень подскочил, но на всякий случай встал так, чтобы старшина не смог его достать.
— Слушай сюда! Задницу в горсть, бегом найди наставника Филимона да скажи, что старшина Сучок просит дать время топоры на боевые топорища насадить, а лучники уже в башнях. Потом сюда вернёшься, при мне будешь, уяснил, короста?!
— Бегу, дядька Сучок, — Швырок скрылся из виду быстрее ветра.
— Ты прям как воевода, — Мудила, весело ухмыляясь, качнул в руке молот — другого оружия кузнец не признавал.
— С кем поведёшься, от того и наберёшься, — не остался в долгу старшина. — Ладно, мужи, давайте топорами займёмся. Бразд, собери у своих, мы быстрее сладим.
— Ладно, — приятства в голосе Бразда Буни не нашёл бы никто, но спорить с Сучком после достопамятного случая он более не решался.
— Всё, мужи, за дело! Времени мало… — Плотницкий старшина первым направился к дверям мастерской, из-за которых слышался скрежет точила.
Время для Сучка понеслось, как лошадь, учуявшая близкий волчий запах, и мастеру пришлось поневоле за этой своенравной конягой успевать. Казалось, плотницкий старшина обрёл способность пребывать в нескольких местах разом. То тут, то там слышались его приказы, объяснения, ругань, уговоры, подначки. Словом, работа кипела, служба шла, крепость готовилась к обороне и размещению беженцев, а Сучок, вываливший язык до колен, совершал обычную для всех начинающих командиров ошибку — пытался всё делать сам и торчал у подчинённых над душой. Ему было невдомёк, что за каждым его шагом пристально наблюдают, что опытные в воинском деле наставники неспроста всякий раз оказываются в нужном месте, готовые подать совет, указать на ошибку, намекнуть, показать. Ну не до того было старшине!
Ответственность воинского начальника, под рукой которого внезапно оказалась сотня оружных, начисто отбила у Сучка столь присущую ему едкую наблюдательность. Оказалось, что управлять лучшей на много дней пути вокруг плотницкой артелью — это одно, быть главным строителем немаленькой крепости — другое, а командовать сотней пешцев, собирающихся сесть в осаду в недостроенной крепости — совсем даже третье.
Внезапно выяснилось, что рядовым в ополчении по вечевому приговору стоять — это совсем не то, что по доброй воле встать во главе какой-никакой, а сотни. И что ратником быть — это не только ловко мечом махать, а уж про воинского начальника и говорить не приходится. Самому теперь смешно было, как считал, что воеводе, кроме вида важного да рыка грозного, ничего и не надо. Мол, попробуй, касатик, в моей шкуре — построй чего-нибудь поболе нужника. Хоть крепость, к примеру. Считал да обсчитался — на своей шкуре понял, что военное ремесло не медовый пряник и учиться той науке не переучиться… Вот и летал Кондратий Епифанович Сучок через крепостной двор — только пыль столбом вилась, а в голове командирские докуки начисто вымели все остальные мысли.
— Хорошо скачет! Как мой Серко когда-то! — наставник Тит усмехнулся и проводил пробегающего мимо мастера взглядом. — Иноходью.
— Верно, аж из-под копыт искры сыплются, — подкрутил ус наставник Филимон, поудобнее устраиваясь на лавке. — Как он, дури не творит?
Только очень внимательный наблюдатель смог бы догадаться, что на той самой лавке, где вечерами на посиделки собирались отроки и девицы, сейчас расположился центр обороны Михайлова Городка. И до того, что не балагурят увечные ветераны, греясь на солнышке, а отставной ратник Тит докладывает принявшему на себя командование крепостью отставному полусотнику Филимону, тоже додумался бы не каждый. А что оба в струнку не тянутся, так на это кто помоложе есть, а им и так сойдёт, не отроки, чай.
— Да нет, пока не даём, — Тит понимающе кивнул командиру. — Приглядываем, как ты велел. Да он и сам не дурень, быстро схватывает. Только диву даюсь, как не свалился-то ещё? Вон как скачет!
— Все так скакали, — не стал развивать тему Филимон, — не он первый, не он последний.
— Ну, я пойду, гляну, что да как? — вопросительно взглянул на старшего наставник. — Надо ратничков наших поотвлечь малость, а то перегорят без привычки-то.
— Дело, сходи, а то на черепаху эту бегучую надежда плохая, — Филимон сложил руки на клюке. — Это ему не строить, там-то он мастак, не отнимешь!
— Какую черепаху? — Тит даже утратил свой привычный обманчиво томный вид.
— Да на Сучка! Ты его со щитом за спиной да без шапки видел?
— Ну, видел.
— А черепах на болоте?
— Тоже видел.
— Ну, так поставь ту черепаху на задние лапы да заставь бегать таким макаром, как раз Сучка нашего и получишь!
— Ну, уморил! — Рассыпался смехом отставной ратник. — Додумался же!
— Так иди и лесовикам про то расскажи, а с Кондратом я сам поговорю, — резко оборвал веселье Филимон.
— Вспомнил, как Агей тебя и Корнея своего уму-разуму учил? Или Гребня, покойника? — ухмыльнулся ветеран.
— Шёл бы ты, догада, ножками, — Филимон хмыкнул и поднялся с лавки. — Я, пожалуй, тоже пойду, пройдусь. Если понадоблюсь, то у Анны ищите.
— Ясно! — Тит направился в сторону ворот.
Взмыленный плотницкий старшина стоял на недостроенной Девичьей башне и озирал окрестности. Едва ли не впервые за этот сумасшедший день у него выдалось свободное мгновение, чтобы передохнуть и подумать ещё о чем-нибудь, кроме срочных дел. Со скрипом, руганью, бестолочью, мордобоем, отданными в спешке неправильными приказами и невыполненными по неопытности правильными крепость подготовилась к обороне, а случайная толпа мастеров и лесовиков-работников стала напоминать градское ополчение. По крайней мере, своё место на стене знал каждый. Что делать в случае вражеского приступа и по какому сигналу — тоже.
"Ну, дело, кажись, пошло — какие-никакие загородки изладим. Им, конечно, до заборол настоящих, как до Киева окарач, но хоть что-то! Не, едрить меня долотом, если сотнями тремя-четырьмя припрутся, отобьёмся! Больше-то в такой глухомани навряд ли сыщется… Да и какого лешего сюда ляхов занесло? Заблудились, что ли? Отсюда до ихней Ляхии пока идёшь, ноги до задницы стешешь!
Хорошо, что парнишка из Ратного прискакал, весть принёс, что татей сегодня не ждут… Хоть что-то сделать успеем. Пусть на скорую руку, тяп-ляп, тулуп из исподнего! Ну кто так строит, тьфу! Хотя лучше так строить, чем шибеницу[73] ладить, как давеча… Не думал, что когда нибудь сподоблюсь, прости меня, Господи!"
Старшина скользнул взглядом по стенам, на которых копошились работники, и уставился на дорогу, ведущую в Ратное.
"Нет, обоза пока не видать. А наставники как в воду глядели: и впрямь передали, что баб с детишками к нам отправляют. Может, и Алёну мою пришлют? Да нет, сказывали, только непраздных, тех, кто здоровьем слаб, старух и детишек малых… Остальных на стены да в селе пожары тушить. Да и не уйдёт моя, не таковская! Все они тут… как поперёк себя живут! Вся жизнь под порядок воинский построена, слова никто не скажи — и ведь гордятся этим! Что к себе, что к другим без жалости! Когда парнишку того вешали… Хоть он и вступился за брата, а нельзя поперёк приказа идти! Это как в срубе гнилой венец — не заменишь вовремя, всё завалится…
Ох, ети ж тебя в грызло, Кондрат! Опять забылся! А кто за временем следить будет? Пора караул менять, да к Гаркуну сбегать посмотреть, да… Да до едреней бабушки ещё чего! Бежать надо! Рысью!
Да ещё вояки мои меня же, не пойми с какого хрена, черепахой бегучей ославили, оглоблю им в грызло! И как воеводы со всем этим управляются?"
— Кондрат, погоди, разговор есть! — Филимон как будто поджидал Сучка у подножия башни.
— Иду! — недовольно откликнулся плотницкий старшина.
"И чего его нелёгкая принесла? Вот же невезуха! Как пить дать ещё на что-нибудь запряжёт… И слова не скажешь — сегодня он тут воевода!"
— Пошли-ка в холодке посидим. — Лицо старого воина так и лучилось умиротворением. — А то жарко тут.
— Дел невпроворот, Филимон, — Сучок дёрнул щекой.
— Дел всегда невпроворот, — кивнул наставник, — но всё же пойдём, присядем.
— Как скажешь, воевода!
Филимон привёл Сучка всё к той же лавке, не торопясь утвердился на ней, но сесть старшине не предложил.
"И этот изгаляться вздумал, хрен старый, в рот ему дышло! От как дал бы ему сейчас промеж гляделок, чтоб башка не шаталась, без греха, без стыда и досыта! Хотя этому дашь, пожалуй… Как он меня утром! Ладно, постоим, он в своём праве".
— Ты чего меня позвал, Филимон? — Плотницкому старшине не терпелось вновь окунуться в водоворот дел.
— Чего позвал? — наставник на мгновение задумался, а потом гаркнул: — Ты что творишь, козлодуй?! Драть тебя в перед и зад с лихим посвистом вдоль, поперёк и наискось под колокольный звон и в мудовые рыдания! Ты какого ядрёного огородного овоща дурь несусветную порешь, осёл иерихонский?!
— Ты чего лаешься, Филимон?! Я тебе не отрок! — Сучок развернул плечи и враз стал похож на мелкого и не по росту драчливого петуха.
— Молчать!
Плотник заткнулся на полуслове. Умел старший наставник добиваться повиновения, не отнимешь.
— Чего лаюсь, узнать возжелал? — Филимон прищурился. — Сейчас я тебе, голубь ты мой ласковый, всё поведаю! Ты здесь кто, воинский начальный человек или баба на сносях?! Молчать!
— Слушаюсь, господин наставник! — Сучок сам от себя не ожидал, что в ответ на поносные слова вытянется в струнку.
— О! Опамятовал немного. А раз так, слушай, — наставительно воздел вверх палец старый воин. — Ты когда строишь чего, к мастерам и подмастерьям во всяк час не лезешь? Ну, чего молчишь, отвечай?!
— А чего к ним лезть, они и сами дело знают!
— О! А к работникам? Они-то так-сяк? — отставной полусотник продолжил терзать Сучка.
— Тоже не лезу: их на сложную работу не ставит никто, и мастера над ними есть! — Плотницкий старшина начал наливаться краской.
— А за каким тогда хреном ты сейчас носишься, как в ж…у укушенный? Отвечай! — Филимон бил наотмашь.
— Так за всем пригляд же нужен!
— За всем, говоришь? — отставной десятник издевательски хмыкнул. — А как кто в отхожем месте зад подтирает, тоже приглядывать будешь? Запомни раз и навсегда: если начальный человек у подчинённого вечно над душой стоит, то подчинённый от того злой становится, и никакое дело у него не идёт! Мало того, со временем обленятся все и без пригляда начальственного никто вообще ни хрена делать не станет. А зачем им гузно своё утруждать? Всё одно прискачет долбоклюй, по-своему переделать заставит да ещё по шее даст!
Филимон стукнул кулаком по колену:
— И сам начальник от того тоже портится. Когда сам всё делаешь, то рано или поздно начинаешь думать, что под рукой твоей одни уроды да дурни косорукие и ленивые, а потом и вовсе на всё хрен кладёшь с размаху! А служба все равно идёт — и без тебя. Хоть и хреново, но всё лучше, чем с тобой. Вот тут-то лапки и опускаются, да так, что помереть охота… Что, не так, скажешь?!
"Да чтоб тебя в дубовый гроб под звонкие песни! Как наизнанку вывернул! Утром мордой в пыли извалял, а сейчас как в выгребную яму макнул! С размаху! И ведь не возразишь… Как с титешником сопливым! Только я ему не хрен с горы, поленом деланный!"
— Угу, — Сучок кивнул, вроде бы соглашаясь, но тут же вызверился. — Только ты мне зубы не заговаривай, я тебе не сопляк какой! Чай, не последняя у меня на Руси артель, и вроде с ней справляюсь! — старшина сплюнул сквозь зубы. — Верно ты говоришь, но это только тогда, когда подручные сами хоть что-то умеют, а тут только я да мои, кто постарше, в ополчении стояли, а остальные нет! Вот и приходится…
— Тпру-у! — Филимон почти не повысил голоса, но Сучок тут же заткнулся. — Ты куда поскакал, воин великий? Что в ополчении стоял, то добро. А что Буне, супротивнику твоему, это тоже не в новинку, ты знаешь, витязь? Отвечай!
— Нет! — зло каркнул в ответ мастер.
— О! — Филимон опять воздел палец вверх. — А должен был! Но молодец, не испугался в незнании признаться, хвалю!
— А…
— Нишкни, я ещё не всё сказал, — наставник слегка насупил брови. — А подумал ты, голубок, отчего так? Ведь должен был — есть у кого учиться. Вон, на боярича глянь, он-то с каждым своим отроком не носится и с урядником тоже, да и тебя, тетерева сизокрылого, тоже не на помочах водит, верно?
— Верно… — от такого выверта Сучок закусил губу.
"Ну ни хрена себе! Нашёл с кем сравнивать! Да Лису побольше, чем мне, достаётся. А треплют-то его как — и лежмя, и плашмя, и всяко разно! Лён так не мнут да не теребят, как его… Навалили на парня — вол сдохнет столько тащить!"
— А что он делает? — старый воин хитро прищурился.
— Ну, ты и спросил! — Воинственно выставил бороду вперёд плотницкий старшина. Больше для себя выставил — ну, не мог Кондратий Сучок просто так сдаться и отвечать, как почтительный отрок перед наставником! Только, вскинувшись, старшина, противореча сам себе, тут же полез скрести пятернёй плешь. — Он всё через ближников своих да через урядников, каждому своё дело определяет, следит, как они то дело исправляют, но сам, ежели дури не творят, не вмешивается, — лицо Сучка сделалось задумчивым. — Всех с уважением выспрашивает, если дело говорят — на похвалу не скупится… Если наказывает, то с холодной головой и по делу… И допрежь всего думает, кого на какое дело поставить… Ну, не знаю…
— Во-о-от! Допрежь всего думает! Главное ты сказал, Кондрат, и остальное верно, только не всё! Я, когда допёр, сам подивился! — Филимон снова пристукнул ладонью по колену.
— Чему подивился? — Старшина всем телом подался вперёд.
— Да есть чему, — наставник осторожно прислонился к стене. — Что дело каждому подбирает по склонности, что учит и учиться заставляет, то не диво…
"А что же тогда? Хотя Лиса куда не ткни, всё не как у людей…"
— Диво вот в чём, — меж тем продолжал Филимон, — Михайла про всех своих людей всё знает: кто чем дышит, кто на что способен, кого к какому делу приставить можно и до каких пределов ему то дело доверить. Всё знает! Понял?!
— Понял вроде, — Сучок заскрёб в затылке.
— Ни хрена ты не понял! — глаза у наставника горели. — Он людей своих знает! Ты хоть раз о своих людях так задумывался? Давить их ты научился, тут большого ума не надо. А вот поднять их… Нет, не так — заставить их самих подниматься, самих болеть за общее, а не ждать, чего ты им приказать соизволишь… Найти для них такое дело, какое они сами своим считать станут, общим и единым для всех…
"Едрит твою, ведь правда! Чтоб меня! У-у-у-у, б…!"
— Ежели об этом не думать, то и получается — был справный ратник в справном десятке, а десятником стал, глядишь, и десяток дерьмо, а десятник ещё хуже, вон как Анисим-покойник! Или десятник в сотники не по уму или допрежь времени залетел, как Данила, — по лицу Филимона пробежала тень. — Скажешь, у зодчих не так? Или не знал ты этого?
— Так. Знал. — С Сучка лил пот.
— А чего же ты тогда, голова — два уха, всех до того довёл, что тебя твои люди черепахой бегучей величают, а сам ты уже на ногах не стоишь? Почему урядников своих ни во что не ставишь и в их дела нос суёшь?!
— Так я как лучше хотел, — беспомощно развёл руками плотницкий старшина.
— Ты ещё разревись и нос подолом утри! — Филимон пристукнул клюкой. — На четвёртый десяток перевалил, а как дитё малое! Хватит сопли до яиц развешивать, всё, что надо, ты знаешь, давай думай, как командовать надлежит, ну!
Сучка шатнуло. Некоторое время он стоял, глядя прямо в стену перед собой, а потом заговорил:
— Перестать людей дёргать, сесть, подумать, кто к чему склонность имеет, какой характер, чего от кого ждать, чего умеют, чего не умеют. После решить, кто на что годится и по годности начальствующих поставить, — старшина резко втянул воздух и взглянул на наставника в упор. — С тобой о назначаемых посоветоваться, ты в воинском деле сейчас старший, узнать, что ты по обороне задумал, да подумать как твой приказ ловчее выполнить, а потом своим объяснить, да так, чтобы поняли!
— Для начала годится, Кондрат! — Филимон поднялся с лавки. — Так и делай. Если что непонятно или сомневаешься в чём, то у меня, Тита, Макара или Прокопа спрашивай. Я над каждым из твоих урядников кого-то из них приставил. Они-то тебе дури натворить и не давали. Сам при мне будешь. Понял, господин десятник розмыслов?!
— Так точно, господин наставник! — Сучок встал "смирно".
"А он-то откуда знает? Мои бы не проговорились. Значит, Лис ему за мной присматривать велел? Точно! Небось, сказал ещё: "Посмотри, господин наставник, годится Сучок али нет?" А вот хреном вам по всей роже, хрип порву, но докажу, что гожусь, и люди мои тоже годятся!"
— Вольно! Давай-ка присядем, — старый воин опустился на лавку.
Мастер последовал его примеру.
— Совет я тебе дать хочу, Кондрат, — Филимон сочувственно посмотрел на Сучка. — Ты не спеши всё сразу, даже то, что сегодня сам сказал, не спеши; подумай, что сразу, что потом делать, а то опять скакать начнёшь — это первое. Второе, никогда не забывай о своих людях, всегда найди время проверить, как они: сыты, здоровы, веселы, всего ли хватает? Если чего не хватает — исправь, если невозможно — объясни, почему и когда возможно станет, подбодри, пошути. Третье, не давай сидеть без дела, от этого всякие мысли ненужные в башку лезут. Сам тоже всегда при деле будь, ты не херувим с крылами, до всякой хренотени не хуже прочих додуматься можешь.
— Спаси тебя Бог, Филимон, — Сучок склонил голову.
— Погоди, я тебе ещё главного не сказал, — наставник положил руку на колено мастеру. — Запомни, Кондрат, накрепко запомни: в воинском деле можно учить только наказом и показом! Нет у начального человека права не уметь или не мочь того, что от своих людей требует! Сдохни, но выйди первым, переломи, превозмоги. Только так! Войско за командиром идёт, потому что он ведёт, а не гонит! Если сможешь за собой на смерть вести, то и право посылать на смерть за тобой признают — такой от века воинский уряд…
Долгожданный обоз появился ближе к вечеру. Длинная вереница телег, сопровождаемая десятком верховых, медленно оторвалась от кромки леса и поползла к парому. Время вдруг стало для плотницкого старшины тягучим, как патока. Хоть и знал он, что любезной его в обозе не будет, но всё же надеялся, вот и вытягивал шею, аки гусь, стараясь разглядеть её среди баб и детишек, но увы. Вот уже и Гаркуновы лесовики перегнали паром на тот берег Пивени, вот уже перевезли первую телегу, а он всё стоял, глядя на серых от усталости и тревоги женщин, прижимающих к себе непривычно тихих детей, всё равно надеясь увидеть милое лицо. Тщетно.
— Кондрат! — Отставной полусотник, как всегда, подобрался беззвучно.
— Я! — встрепенулся Сучок, сбрасывая оцепенение.
— Хорош столбом столбеть, делом займись! — по голосу наставника плотницкий старшина понял, что Филимону так же тошно, как и ему самому. — Снимай своих плотников со стен и дуй к боярыне да Илье, баб с детишками помоги разместить. Там всё готово?
— Так точно, господин наставник! — мастер и сам не понял, почему он ответил именно так. — Всё, что можно, под жильё приспособили, а постелями и кормёжкой боярыня занимается. Илюха с лесовиками вот-вот начнёт всех через реку переправлять.
— Добро! — Филимон усилием воли прогнал хандру. — Иди давай, мне и наставникам тут быть надо, мало ли что, а тебя и твоих худо-бедно знают — от детишек меньше писку будет.
— Иду, — Сучок уже без церемоний отвернулся от наставника. — Шкрябка, давай наших, артельных, к воротам!
Старшина потрусил к парому. Плотники, боярыня Анна, Верка Говоруха, Ульяна, Вея, Плава, непривычно серьёзные девки во главе с Ариной уже были на месте. Тут же находилась и Юлька со своими помощницами — в такой оказии лекарке завсегда дело сыщется. Распоряжалась Анна. Сучок издалека услышал её властный голос:
— Так, мужи, помогите Катерину с телеги снять, сомлела в дороге, — боярыня кивком головы указала на позеленевшую лицом беременную женщину. — Вер, давай её в девичью и детишек её присмотри!
— Иду-иду, — Говоруха решительно отодвинула лишних от телеги, приобняла занедужившую односельчанку и заворковала: — Вот и добралась, Катеринушка, сейчас мы тебя в горенку доставим, полежишь в холодке, а то сомлела в дороге, сердешная! А горенки у нас у-у-у, ты таких в Ратном и не видала! Любо-дорого, княгине в ней жить не зазорно! И детишек твоих с тобой пристроим, как у Христа за пазухой будете…
— Тётка Вера, дай я гляну, мало ли чего, — Юлька вынырнула, как из-под земли. — Тётке Катерине в телеге трястись не на пользу.
— Вот, Катеринушка, сейчас Юлька тебе чего-нибудь эдакого даст — как новенькая будешь, — Верка отодвинулась, не переставая поддерживать женщину за плечи. — Давай, девонька, гляди! Смотри, Катеринушка, какую Настёна дочку вырастила — лекарка хоть куда!
Муть в глазах беременной немного разредилась, на лице появилась слабая улыбка. Юная лекарка, меж тем, пощупала жилку на руке, потрогала лоб, хмыкнула и полезла в свою объёмистую торбу:
— Вот, выпей, тётка Катерина, — девчонка поднесла к губам женщины кожаную флягу.
— А вы, честные мужи, чего встали? — оборотилась Говоруха к плотникам. — Не видите — растрясло бабу! А ну, взяли её и с бережением в девичью! И детишек захватите, они тоже намаялись! Девки, проводите кто-нибудь!
— Я покажу, тётка Вера! Наставница Арина, дозволь?! — толстуха Млава, сопя, как бычок, и придерживая рукой самострел, протиснулась вперёд.
Сучок, глядя на такое, поначалу опешил.
"Ох ты ёрш твою поперёк и наискось! Они ж на сносях через одну да детишки — наломались в телегах и извелись все! Не, тут на руках тащить надо — сами не все дойдут: ноги, что твоё мочало".
— Слушай меня, мужи! — Плотники обернулись на знакомый голос старшины. — Бабы непраздные, сами идти не могут, детишки тоже мал-мала меньше! По двое на телегу, берём баб и детишек поменьше и несём, а куда — девки покажут! Разведём по домам, там бабы уже присмотрят! Боярыня, командуй кого куда! Шкрябка, давай со мной к вон той телеге!
— Дядька Сучок! — Молодая женщина, прижимающая к себе спящего мальчонку лет трёх от роду, уставилась на мастера, как на заморское диво.
— Прасковья?! — Старшина не сразу узнал живущую через улицу от Алёны её не то младшую родственницу, не то подругу. — Ты как? Давай пособлю!
— Дядька Сучок, осторожнее, Ванюшу не разбуди!
Плотницкий старшина враз одеревеневшими руками поднял ребёнка. Нил тем временем помог женщине выбраться из телеги и вытащил узел с пожитками.
— Ты сама-то дойдёшь, честна жена? — с какой-то нежной суровостью пробурчал Нил.
— Спаси тебя Бог, дядька, дойду. — Прасковья дрожащей рукой оправила выбившуюся из-под повоя прядь.
— Ну, тогда держись за меня, хорошо, муж твой не видит. — Мастер одной рукой облапил нетвёрдо стоящую на ногах женщину, а второй подхватил узел. — Небось, умаялась править?
— Умаялась, дядька! Прости, не знаю, как тебя звать.
— Зови Нилом, — плотник зачем-то оглянулся на Плаву.
— Спаси тебя Бог, дядька Нил! — женщина попыталась поклониться.
— А ну, не балуй! — Насупил брови мастер. — И так еле ноги переставляешь!
Сучок смотрел на это в немом обалдении. Хотя, "смотрел" это громко сказано. Глаза глядели, но не видели, уши слышали слова, но всё это проходило мимо сознания. Отчаянный сорви-голова, бабник и ругатель баюкал на руках лёгонькое детское тельце. В душе мастера волком взвыла тоска по своему дому, семье, детям. По уголку, в котором можно отгородиться от жестокого и неласкового мира, по женщине, что станет опорой до конца дней и, защищая которую, не жалко сложить буйну голову, по сыну-наследнику, по дочке-красавице, в которых на земле продолжится он — Кондратий Сучок.
"Ыыыы! Господи-и-и! Как же так! У меня на руках и не мой! Зачем я так себя обделил?! "На что мне в дому баба, когда кругом и так полно?" Вот дурень-то! А знал я в дому бабу? Да хрена с два!"
А откуда знать? Отец женил Сучка, почитай, отроком, а Софья, невеста его, и того младше была… Полгода не прожили — прибрала её горячка. И батюшку с матушкой, да сестрицу младшую.
Куда деваться вдовцу, которому от роду едва шестнадцать лет? Схоронил Кондрат всех и подался в Новгород-Северский в артель к дядьке — двоюродному брату отца, благо, батюшка покойный секреты мастерства вколотить в задние ворота излишне прыткому сыну всё-таки успел. Дядька принял, да и как не принять — родня. Ну и лестно ему стало, что сын брата двоюродного, великого искусника в плотницком ремесле, под его рукой ходит.
А там город большой — дело молодое. Да шпыняют все, мол, заморыш муромский — лешак из леса вышел! Вот и доказывал всем и каждому, что он ни в чём не хуже! Так и понеслось — то драки, то девки… Сколько раз били и сколько сам бил — счёт потерял, подолов так и вовсе задрал без счёта. А когда на судном поле десятника княжьей дружины из-за вдовы молодой зарубил, так и побаиваться стали. За все художества Сучком прозвали, мол, кривое дерево в сук растёт — так и прилипло. Дядька раз десять женить пытался, а потом рукой махнул — когда-нибудь сам перебесится. А потом взял да помер. И как-то получилось, что стал Кондратий Сучок старшиной артельным. Сама артель и признала — больно мастер хорош: ни в Новгороде-Северском, ни в стольном Чернигове, ни в Переславле такого не сыщешь. Да только мало для счастья одного мастерства, мало! Вот и горела теперь душа…
"Проблудил своё счастьё! Был бы умнее, уже бы детишки в возраст входили… Своих бы на руках баюкал, своим домом, как все люди жил! А-а-а!"
Меж тем выгрузка беженцев шла своим чередом. Здоровяк Мудила, повинуясь напористой скороговорке Говорухи, подхватил на руки сухонькую бабёнку:
— Ты что творишь, охальник! — взвизгнула та на весь берег и невеликим своим кулачком пристукнула кузнеца по темечку. — Чего удумал?! Я честная жена! Мужу пожалуюсь! Он тебя в бараний рог!
— Не изволь беспокоиться, красавица! Никто невинность твою не похитит! — хохотнул молчаливый обычно мастер.
— Ирод! Кобелина! — баба вошла в раж и принялась колотить кузнеца по чему ни попадя.
Даже измученные долгой дорогой по жаре, страхом и неизвестностью женщины заулыбались, глядя на это, а детишки, глядя на весёлых матерей и вовсе оживились.
— Мам, а чего это тётка Глафира? — робко спросил один белоголовый пацанёнок и всё — прорвало плотину:
— Мам… Мам… Мам… — раздалось со всех сторон.
А разошедшаяся бабёнка продолжала увлечённо лупцевать здоровенного кузнеца, суля ему мужнин гнев и все кары небесные в придачу. Мудила ржал в голос:
— Ну ты горяча, красавица — прям огонь! Вот мужу-то твоему радость!
Улыбки уже переросли в смех, а смех в хохот, и только Сучковы плотники, открыв рты, молча глазели на своего обычно тугодумного и нелюдимого кузнеца. Кое-кто из баб уже утирал краем платка выступившие на глазах слёзы: страх, тревога за родное село, за оставшихся там мужей, отцов, братьев, детей, подруг, мучительная неизвестность — всё, к счастью, прорвалось не слезами, а смехом. Неудержимым и неостановимым.
И тут Говоруха оглушительно свистнула. От неожиданности все разом смолкли и обернулись на Верку. А та глядела с телеги поверх голов, не хуже, чем воевода Корней с седла.
— Етит твою! — восхитился кто-то из лесовиков.
— А ну, будя ржать! Дело надо делать! — как поп с амвона провозгласила Говоруха. — Глашка, нишкни! Хватит ручонками мельтешить — того и гляди Мудиле всё на свете в кровь расчешешь! А ты, кобелина, кончай чужую жену тискать! Дорвался, чучело бородатое! Детишек бы постыдился!
— А отчего бы и не помацать — больно бабёнка склад…
Фразу прервал звук затрещины.
— Я тебе помацаю, — зловеще пообещал Макар кому-то. — Глашка, тебе Верка моя что сказала? А ну, перестань народ смешить, баба! Погоди, я Кирюхе твоему скажу пару ласковых…
— Не трудись, Макар Кирьянович, — слегка поклонившись увечному воину, перебила его боярыня Анна. — Негоже мужам бабьей дурью голову забивать. А ты постыдись, Глафира. Не пристало жене ратника так себя ронять! Мастер Мудила к тебе с уважением подошёл — помощь оказать, а ты завизжала, будто тебя парень на посиделках за зад ущипнул!
— О как! У нас в Михайловом Городке поселение воинское — порядок нарушать не моги! — совсем смолчать Говоруха не могла, но тут же поправилась: — Прости, боярыня, поперёк тебя влезла.
Анна величественно кивнула Верке, показывая, что не гневается, и продолжила:
— Наставницы Вера, Ульяна, Арина, Вея вам места определят, девки проводят, мужи добраться помогут. Если что надо, то девкам скажите — они мне передадут. Отдохните с дороги и в трапезную, а тем, кто недужен, еду в горницы принесут… — Боярыня обернулась к Плаве. — У тебя всё готово?
— Столы накрыты, Анна Павловна! Как скажешь — сразу раздавать начнём, — главная стряпуха с достоинством поклонилась.
— Ульяна, у тебя все готово?
— Да, Анна Павловна! Девки все приготовили и пособят, кому нужно.
— Юлия, осмотри всех. Недужных к себе в лазарет забирай, а остальных с Ульяной.
— Слушаюсь, боярыня Анна Павловна! — едкая, как редька, юная лекарка сегодня была сама послушание.
— Все слышали? — Анна оглядела беженцев. — А коли слышали, тогда исполняйте. Что не понятно, спрашивайте у девок или у наставниц. Мужей не дёргайте! Запрещаю! Здесь в крепости хоть и не Ратное, но порядок воинский наистрожайший, как вам наставница Вера и сказала.
— Ты чего раскомандовалась, Анька?! — взвизгнула неопрятная бабёнка, которую вместе с ещё несколькими только что переправили через Пивень на пароме. — За всех баб, что ль, сама решать собралась, Лисовиниха?!
— Бабьи дела решать — на то начальные бабы есть: наставница Вея, наставница Вера, наставница Ульяна и наставница Арина, — сейчас вздорной бабе отвечала не менее чем княгиня, посчитавшая нужным заметить нечто, копошащееся у неё под ногами. — А я, покуда мой сын в походе, отвечаю в крепости за всё!
Неряха так и застыла, раскрыв рот, — такой власти в Ратном бабам от веку не давали. Притихли и остальные — не каждый день бывшая односельчанка, с которой совсем недавно перекидывались словом у колодца, оказывается хозяйкой целого городка…
"Так, их боярыня! Раскудахтались, куры безмозглые! Здесь вам не тут!"
Мальчонка на руках у Сучка что-то пробормотал во сне, но не проснулся, несмотря на стоящий вокруг гам, — намаялся в дороге.
"Спи, спи, маленький… Эх, неужели когда-нибудь своего так буду?"
— Крыгхм! — прочистил горло Макар.
— Ты спросить чего хочешь, господин наставник? — обернулась к нему Анна.
— Да, боярыня, — отставной ратник слегка поклонился. — Ежели тебе возница Харитон сейчас не нужен, у меня для него дело есть.
"Ну до чего по делу встрял! А то он Харитона по-тихому умыкнуть не мог! Нарочно влез, хрен хитрозадый. Правильно! И боярыней повеличал верно! Пусть знают — это у них там шаляй-валяй, а у нас, когда Лис в отлучке, боярыня всем заправляет".
— Конечно, господин наставник, воинская надобность превыше всего!
— Благодарствую, Анна Павловна. — Макар вновь поклонился. — Харитоша, наставник Филимон велел, как с бабами управятся, расставляй телеги внутри крепости, как уговорено!
— Понял, сделаю! — обозник энергично кивнул. — Как все переправятся, учеников воинских тебе всех прислать, или только старшего?
— А кто там старший, не разберу отсюда?
— Так Веденя, Фаддея Чумы сын! Десятником он у них, — Харитоша указал рукой на распоряжавшегося на другом берегу парня.
— Всех пришли, только не ко мне, а к наставнику Филимону, — отставной ратник сгрёб бороду в кулак. — А Ведене скажи, пусть первый подойдёт — доложится.
— Сделаю! Наставник Филимон где обычно?
— Угу. На лавке своей… — Макар кивнул головой в сторону крепости, — а я пошёл.
— Нет, бабы, вы слыхали?! — давешняя скандалистка вновь обрела голос.
— Молчать! — Анна оборвала неугомонную на полуслове. — Юлька, куда смотришь?! Баба непраздная, растрясло в дороге — не в себе! Дай ей чего-нибудь, чтоб в разум пришла!
— Сейчас, боярыня Анна Павловна! Прости, не углядела! — Юная лекарка демонстрировала просто чудеса почтительности. — Ты приляг, тётка Аполлинария, глаза прикрой, дыши ровно, — ведунья обхватила женщину за плечи и без всякого усилия уложила в телеге. — Чувствуешь, воздух входит холодный, а выходит тё-ё-ё-плый, и ребёночек твой от того успокаивается… Чувствуешь его? Слышишь? Говорит он тебе: "Не кручинься, матушка, не волнуйся".
Баба закрыла глаза и расслабилась, тело обмякло…
Беженцы, глядя на это, впали в полное отупение. Казалось, бабы забыли даже дышать, а детишки обалдело смотрели то на Анну, то на замерших в неподвижности матерей. Лицо боярыни стало пугающе похожим на лицо её свёкра — воеводы Корнея…
"Лихо боярыня наша гусынь этих щипаных приструнила, лихо! Пусть знают — у нас тут не забалуешь! А не дай бог повзбесились бы все? Не-е, такого счастья даром не надо — толпа перепуганных сдуревших баб страшнее орды половецкой! Их тогда и оглоблей не осилишь! Ладно, задницей шевелить надо — мать Лиса, похоже, в раж вошла…"
— Показывай, девонька, куда идти? — Сучок нарочито громко обратился к своей упитанной провожатой.
— Чего встали, бабоньки?! — Верка Говоруха тоже сделала надлежащие выводы. — А ну, давайте ножками, ножками — не видите, что ли, детишки умаялись!
— Сейчас покажу, скорей за мной идите, дядьки! — Млава всем своим видом демонстрировала, что попадать под горячую руку боярыне отнюдь не собирается.
— Не спеши так, красавица, не видишь, тётке Прасковье быстро идти не по силам, — остудил Нил пыл девицы.
Та смутилась и покраснела — ещё бы, впервые в крепости её кто-то красавицей назвал, да не кто-нибудь, а взрослый муж! Так и двинулись: впереди степенно выступала Млава, то и дело предупреждая о действительных или мнимых дорожных препятствиях, за ней следовал поддерживающий Прасковью Нил, а замыкал шествие старшина с маленьким Ванюшей на руках. Глядя на них, зашушукались и осмысленно зашевелились и остальные — больше споров и ссор не возникало. Последнее, что заметил плотницкий старшина — Аполлинарию бережно уводили по направлению к лазарету.
— Спаси тебя Бог, дядька Сучок! И тебя, дядька Нил! Что бы я тут без вас у чужих людей делала? — молодая женщина никак не могла прийти в себя от того, что пришлось оставить дом. — Зачем нас сюда сотник Корней послал? Никогда такого не было, чтобы из села родного бежать! Зачем с Павлушей моим разлучили? Я Алёне пожаловалась, а она меня ду-у-у-рой! Сама-то, небось, осталась, а ведь вдовая!
— Правильно назвала! — старшина удивился сам себе. — Ты чего там непраздная да с дитём малым под стрелами забыла?! И дитя нерождённое, и сына малого погубить задумала?! Ты подумай, каково мужу твоему в бою на тебя оглядываться будет?! Тьфу!
— Вот и Алёна то-о-оже-е, — не унималась Прасковья. — А сама оста-а-а-алась!
— Сопли подбери! Разнюнилась тут! — Сучок попытался рявкнуть шёпотом, чтобы не разбудить ребёнка. — Алёна моя силой иных ратников превосходит, из лука бьёт — Луке вашему рыжему впору, а ты на что годишься?! Совсем с глузда съехала, баба?! Дитя носишь — воевать собралась?! Мужу твоему, ратнику, делать больше нечего, как тебя оберегать? А ворога бить кто будет, дура?! Не можешь помочь — не мешай!
— Вот и Алёна так…
— И правильно! — плотницкий старшина шипел гадюкой. — К чужим, вишь, людям её отправили! А крепость не воевода Корней строит? А не внук его со всей Младшей стражей за вас воевать пошёл? А не его ли мать вам жильё да кормёжку готовит? Ты где чужих увидала? Совсем вы там, в Ратном, распустились! "Мы село воинское", тоже мне… Тьфу! Простых вещей не разумеете! Да у нас в Михайловом Городке такого непотребства ни в жизнь не было!
"Вот те на, Кондрат! Ты сам понял, что сказал? "У нас в Михайловом Городке!" Выходит, своё оно для меня, да и я тут свой, похоже… Вот не думал не гадал, само выскочило! А когда оно само, то это неспроста…"
— Слыхала, Прасковья, что тебе старшина наш говорит? — Нил включился в разговор. — Ведь правду говорит — не чужие тебе тут. Или ты думала, что сотник ваш вас бросит? Или что мы, кто под рукой внука его ходит, вас не примем? Тут же Ратному пригород, Лис так и говорил — нешто мы похожи на тех, кто в своём дому гадит?
"О как! Значит, Шкрябка тоже! А остальные? А что? Дело нам Лис показал, а дом своими руками строим… Тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить!"
— Прости, дядька Сучок, извелась я! — потупилась молодая женщина.
— Да ладно! Что мы, без понятия? — старшина ободряюще улыбнулся. — Всё добро будет — вон какая сила под Ратным собралась. Не сладят с ними ляхи!
— Вот и Алёна так говорила! — кивнула Прасковья и вдруг залилась краской. — Ой, Кондратий Епифаныч, мне ж Алёна тебе передать велела…
— Что?!
— Так это… — замялась женщина, — Алёна велела передать, что её две сотни стерегут и сама она не цветочек полевой…
— Дальше!
— Ещё велела сказать, чтобы ты, случись что, берёгся и поперёд всех не лез, а то знает она тебя… Ещё сказала, что если ранят тебя, али убьют, али ты, дядька Сучок, на какую молодуху глаз положишь, то Алёна тебя хоть на этом, хоть на том свете сыщет и всё оторвёт!
Плотницкий старшина открыл рот.
— А ещё передать велела, что она тоже побережётся. Ради тебя, — окончательно добила Прасковья.
— Ыть! — неразборчиво восхитился Нил, а Млава так и вовсе застыла, зажав себе рот ладошкой.
— Так и сказала? — враз пересохшим горлом прохрипел мастер, ошалело блуждая глазами по лицам спутников.
— Так и сказала! — подтвердила женщина и победно ухмыльнулась.
— Ну, Кондрат, ты попа-а-а-л! — рассыпался вдруг смехом Шкрябка.
Сучок налился краской и обиженно засопел. Обычно такое состояние находило у старшины выход либо в изобретательнейшей ругани, либо в рукоприкладстве, либо в том и другом разом. Так бы оно и сейчас случилось (уж очень обозлился мастер на дуру-бабу, которая на людях вывалила такое), но в этот момент Ванюша причмокнул во сне и произнёс: "Тятя".
"Ох ты Боже ж мой! Ради меня побережётся! Неужто пойдёт за меня? За чужака-закупа! И детки у нас будут… Спасибо тебе, Господи! Не ждал уже…"
Старшина до сих пор не понимал, как его в крепости обломали: перестал он собой любоваться и ради себя, любимого, жить. Нет, гордость и амбиции настоящего мастера никуда не делись, да и смирения не шибко прибавилось, а вот о будущем он крепко стал задумываться. И о жизни своей. И о том, зачем живет. И что будет, когда помрёт?
Кто о нём вспомнит? Дружки-приятели? Кому морду бил да с кем блудил и в какой канаве в обмоченных портах валялся? Хороша память! Да и та быстро пройдет.
Долго бродила в голове мастера та каша — вот и выбродила. Понял раб божий Кондратий, что самый верный путь в вечность, в бессмертие — это дети и внуки…
Ещё по-летнему серые сумерки опускались на Михайлов Городок. Размещённые, успокоенные и накормленные беженцы утихли. Наверняка многие из них маялись без сна в тревоге за близких, да и постоянным жителям Михайлова Городка было не до отдыха. Кто стоял на страже, кто хлопотал по хозяйству, кто лишний раз приводил в порядок оружие… Вот и плотницкий старшина Кондратий Сучок стоял на заборолах возле крепостных ворот.
Нет, не служба выгнала свежеиспечённого воинского начальника туда, хоть и сказал мастер Филимону, что пойдёт посты проверять. Отставной полусотник в ответ только забористо выругался и посоветовал "не скакать блохой наскипидаренной, а дрыхнуть, пока можно". Вот только не получалось у Сучка. Никак. Оттого и стоял раб божий Кондратий на заборолах наедине со своими мыслями…
"Вот оно как поворачивается… Нежданно-негаданно дом себе нашёл. Пора, наверное, настала. Ведь без малого два десятка лет промеж двор шатался — сколько ж можно?
Бывает же! Ехал сюда — как в поруб лез! Думал, всё, Кондрат, отплясал своё: быть тебе до скончания дней горемыкой-закупом да по воле хозяйской жить… Да ладно мне — ведь и всю артель в кабалу навечно… Где ж такой долг отработать? Вольными бы отработали, а на хозяина горбатиться — шиш! Хозяин такой прибыток никогда не упустит и о цене сам договариваться станет — хоть топись, хоть волком вой… А тут на тебе! Подобрали, дело указали… Правда, дорогой ценой оно далось — по жёрдочке прошел. И прошел ли? Но такие подарки судьба даром не дает — отрабатывать придется. За то, что глаза мне, дурню, открыли, за надежду…
Да, надежду тут дали! И не только на волю! Дом у меня теперь тут, и у моих тоже! Вот семьи артельным привезут и заживём слободой… На службу нас поверстали! И кто? Сопляк ведь — борода не пробилась, а меня насквозь понял! Я не понял, а он понял! Путь на волю указал, стезю определил… Дело и дом мне дал — вот что главное!
Дом… Слово-то какое! Это когда ж он у меня был? Да никогда! С Софьей-покойницей от батюшки выделиться не успели, а потом все по чужим углам! Да, у родни, только всё равно не хозяин… И дитя своё на руках не держал…
Ну ничего — теперь будет! Всё будет: и дом, и жена своя в своём дому, и детки! Никуда ты, Алёнушка, теперь не денешься — пойдёшь под венец! Только сохрани её, Господи! Пригляди за ней, раз мне не позволил! Отведи беду от неё!"
В темнеющем небе появились первые звёзды, на лугу затарахтел козодой, в лощинах начал собираться туман — природа не обращала внимания на неугомонных людей и их извечное желание сойтись в смертельной схватке с себе подобными. Хотя, если задуматься, чем люди отличаются от прочих косматых, пернатых и чешуйчатых тварей, что увлечённо жрали друг друга под покровом опускающейся ночи? Может, тем, что люди научились убивать не только ради пропитания?
"И чего тем ляхам дома не сидится? Землю бы пахали, дома строили, железо ковали, детей растили, как люди… Так нет, неймётся! Не хотят сами хрип рвать, зато чужим горбом нажитое отнять — всегда пожалуйста. А вот хрен им суковатый, поперёк себя волосатый! Не дам! Сдохну, а не дам! И наши, михайловские, не дадут! И ратнинские тоже!"
— Послушивай! — затянул караульный на башне. — Послушивай! — отозвался ему другой.
За спиной послышались чьи-то мягкие шаги.
"О, вот и ратнинские! Десятник тех парней — воинских учеников, что обоз с бабами охраняли, как его, Веденя. Странно, они там, в Ратном, всех христианскими именами зовут, а тут не поймёшь, то ли родовое, то ли прозвище… А он повеселел, по первости-то, как только в крепость въехал, рожа у него была — краше в домовину кладут… Что ему Филимон сказал, интересно?"
— Не спится, десятник? — Старшине внезапно захотелось поговорить.
— Не спится, дядька Сучок, — отрок от уважительного "десятник" несколько смутился.
— Вот и мне… — Плотницкий старшина сглотнул. — Что там в Ратном?
— К бою готовятся. Все, — парень дёрнул щекой. — И сотня, и ваши — михайловские, и погостные, даже бабы с детишками! Ероха со своими глуздырями и тот!..
— А тебя с десятком сюда?
"И чего я с ним, как с равным? А, да пошло оно всё! Хочу и говорю! Может, нам вместе ратиться, а железо всех равняет…"
— Да… — отрок тронул рукоять кинжала, — сюда… Некому, говорят, больше — мы уже в бою побывали, но всё равно обидно! Бабы остались, а мы! Дядька Филимон говорил, что мы уже сами воевать способны, а михайловским присмотр нужен… Лестно, да всё равно на душе погано — батька у меня там, мать, сёстры…
— Вот и я здесь, а не там! — Сучок вздохнул. — Наши воевать пошли, а меня не пустили. Говорят — здесь нужен! Будь моя воля — тоже бы в Ратном был!
Со стороны девичьих светёлок раздался полный муки крик роженицы. Среди беженок баб на сносях оказался чуть не десяток, и всем, то ли от тряской дороги, то ли от выпавших на их долю переживаний приспичило рожать прямо сейчас. Сучок и Веденя переглянулись. Плотницкий старшина заметил, что парень слегка побледнел.
— Да что ж оно… — начал было Веденя, но закончить фразу не успел.
— Чего раскудахтались, десятники? — Филимон появился неожиданно. — Одного не пустили, другого услали! Бабы и то лучше вас службу понимают! Ещё слезу пустите тут оба! Старый да малый — слушать противно!
Крепко побитый жизнью плотницкий старшина и только вступающий в жизнь парень вытянулись в струнку и с недоумением взирали на старого воина, пытаясь понять, что же так разгневало спокойного и выдержанного наставника? Подумаешь, о наболевшем заговорили да на жизнь друг другу пожаловались — что тут такого? Может, завтра бой, а в бою всяко бывает, так почему бы и не облегчить душу?
— Вижу, зря я перед вами козликом скакал, не поняли вы не хрена, — отставной полусотник в сердцах сплюнул через бойницу. — Ну так внимайте — самыми простыми словами расскажу! Слышите меня?
— Так точно, господин наставник! Да, дядька Филимон! — два возгласа слились в один.
— Говорите "была б ваша воля"? — Старый воин пристально посмотрел в глаза сначала Сучку, потом Ведене. — Ладно, ты, парень, молод ещё, а ты, Кондрат, мог и догадаться… Нет её больше, вашей воли! И у меня нет, и у десятников, и у сотников. Да и у князей с воеводами тоже. Как на воинскую стезю встал, всё — не принадлежишь ты себе больше! Только так! Иначе не стоять войску! Когда люди воинские по своим хотелкам поступать станут, то всем смерть! Поняли меня?!
— Вроде бы… — неуверенно отозвался плотницкий старшина.
— А ты, Веденя? — отставной десятник ткнул пальцем в сторону отрока.
— К-кажется, дядька Филимон, — парню явно хотелось что-то спросить.
"Вот тебе и свобода воли! Гаркун бы послушал сейчас… По доброй воле от воли отказаться и себе не принадлежать! И ведь все сами в этот хомут лезут — не удержишь… Даже Веденя этот… Его на смерть не пустили, а он от этого как в воду опущенный. Во как! А ты-то сам, Кондрат? И ведь уже назад пятками не согласишься!
Это что ж получается, ети его? Я теперь по доброй воле с ними? Ну, себе не принадлежу — понятно, а кому? Лису, Корнею? А они?"
— Вроде бы! — передразнил Филимон. — Только начинаете ещё! Вижу, спросить хотите? Так давайте, не мнитесь, как девка по первому разу на сеновале!
— Филимон, а кто всеми нами владеет-то? Вот от него, — Сучок кивнул в сторону воинского ученика, — до воеводы Корнея и князя?
— Служба, Кондрат, воинская стезя и честь! — голос ветерана звучал торжественно. — Товарищество боевое! Мы землю храним, собой её закрываем, оттого над судьбой своей не властны. Привыкай, теперь и ты с нами!
— Вот оно как… — ни к кому не обращаясь, пробормотал Веденя. — Дядька Лука о том же толковал…
— Да, так! Пока в землю не ляжешь! — в негромком голосе наставника послышались отзвуки Перунова грома.
Плотницкий старшина и десятник воинских учеников согласно кивнули.
— Ну, а коли над собой у вас воли нет, — уже другим голосом продолжил Филимон, — ответствуйте мне, голуби — вы хоть чего-нибудь жрали сегодня?
— Нет вроде, — выдавил после некоторого размышления Сучок, а Веденя просто отрицательно мотнул головой.
— Так и знал, — наставник беззлобно усмехнулся. — А ну давайте в трапезную, а оттуда в люлю! Там над моими словами и подумаете. Узнаю, что ещё ночью шлялись, — вот вам крест, велю в темницу посадить для вразумления! Брысь отсюда, мыслители!
Сучок всю ночь проворочался без сна на своём тощем тюфяке. Толпы, сонмы, стада и легионы мыслей, страхов и тревог одолевали старшину. Не за себя он тревожился, не за Алёну даже, хотя при мысли о том, что с ней может что-то случиться, мастера прошибал пот. Как бы не впервые в жизни раб божий Кондратий думал не о себе, не о немногих близких людях, не об артели, а о чём-то большем, вмещающем в себя всё, что так дорого — если не как океан каплю, то уж как озеро точно. И михайловские, и ратнинские, с которыми он недавно хлестался чуть не до смерти, и лесовики, и даже неведомые погостные стали своими — Сучок сам не заметил как. Просто в голове само собой появилось слово "наши" — и оно вместило всех.
Невдомёк было мастеру, что сегодня такие выводы делал не он один — своими начали осознавать друг друга отроки Младшей стражи и ратники сотни; лесовики, издревле поклонявшиеся Велесу, увидели в христианах и воинах, славивших Перуна, не пришлых завоевателей, а родню, чья кровь за сотню лет густо перемешалась с их собственной; что страшный Корней-Корзень ныне держит меч против общего врага, прикрывая собой всех без изъятия. И уж совсем удивительным открытием оказалось для лесовиков, что под знаменем Корнеева внука в бой пошли и их родовичи. Общий враг объединил всех.
Следующий день прошёл в делах и тревогах, а за ним последовала ещё одна полная неизвестности ночь. Утром третьего от получения вести о находниках дня дежурная смена уже привычно поднялась на стены, а всё остальное население крепости занялось всякоразными делами, которыми всех в изобилии обеспечили боярыня Анна, наставник Филимон и Сучок. Как оказалось, к неизвестности и угрозе тоже можно привыкнуть. Сучок с Филимоном как раз обсуждали, сколько можно снять людей со стен для строительства, когда к достопамятной лавке подбежал отрок из Ведениного десятка.
— Господин наставник, — принятое в Михайловом Городке титулование легло у парня на язык само собой, — со стороны Ратного верховой показался! Один. Гонит — страсть!
— Добро! — отставной десятник поднялся на ноги. — Беги, боярыне сообщи!
— Слушаюсь! — Воинский ученик звякнул кольчугой и скрылся за углом.
Филимон и Сучок споро поднялись на воротную башню. Пока они добирались до верха, гонец уже доскакал до берега Пивени и погнал коня в воду. Тот заупрямился.
— Это ж Лёвка — гонец из Сёмкиного десятка! — опознал всадника стоявший тут же наставник Тит.
— Точно он! — Филимон приставил ладонь ко лбу, закрываясь от солнца.
— С какими вестями только? — не выдержал Сучок.
Судьба решила не оставлять его в неведении.
— Побили!!! Ляхов побили!!! — завопил во всё горло мальчишка прямо с того берега реки. — Всех до единого! Под корень!
Глава 4
Сентябрь-октябрь 1125 года. Михайловская крепость
Ляхов разбили. Ратнинская сотня и Младшая стража ушли отбивать Княжий Погост, а потом и вовсе под Пинск — снимать с него осаду. Оказалось, что в притулившееся на отшибе Погорынье пришли не просто залётные находники — пожаловала большая война. Полоцк вновь поднял оружие на Киев, а в помощь себе позвал ляхов и литвинов. И время подгадали: великий князь Мстислав Киевский как раз ушёл в степь — показать половцам, что он не хуже отца своего Владимира Мономаха умеет пускать дымом кочевья. Дело нужное, но осталось княжество Туровское до зимы без князя и дружины — князь Вячеслав Владимирович под рукой брата воевал поганых.
В Полоцке решили — пора! Всё одно миру между Киевом и Полоцком не бывать, а такой шанс более слабому из противников выпадает лишь единожды. Уж больно хорошо всё складывается: князя нет, дружины нет, помощи из Киева тоже нет — можно разбить по частям разрозненные земские полки, занять Пинск и заприпятские городки, собрать подати, осесть, укрепиться, а может, чем чёрт не шутит, попытаться и сам Туров взять. Тем более что ответного удара из Киева раньше следующего лета ждать не стоит — пока дружины князей Мономахова рода после похода в степь силы восстановят, весенняя распутица настанет.
Плотницкий старшина Кондратий Епифанович Сучок всех этих высоких материй не знал да и не стремился. На Погорынье, которое он с недавних пор, несмотря на все передряги, что привелось тут испытать, а возможно, и благодаря им, стал считать своим домом, напали ляхи. Ляхов побили и погнали. Оказалось, татей навели полочане, а значит, ратнинской сотне и Младшей страже надо идти в дальний поход — вот они и пошли, а его, Сучка, задача — крепость строить, в Ратном валы насыпать и тын божеский поставить да быть готовым во главе своих людей эти стены защищать — больше-то некому. Была, правда, ещё одна задача — вместе с ранеными из Княжьего Погоста привезли грамотку от Лиса. "Делай камнемёт, старшина. Скоро в нём нужда будет", — было нацарапано на бересте.
Вот и крутился раб божий Кондратий поболе белки в колесе: крепость строил, камнемёт ладил и воинскому делу вместе с людьми своими учился. Тяжко давалось, иной раз забывал за делами поспать. Хорошо хоть лесовики Гаркуновы по своим селищам расходиться пока не собирались, а Гаркун и с ним ещё десяток с небольшим мужей — вот диво! — накануне ляшского нашествия бухнулись в ноги боярыне Анне с просьбой позволить им поселиться в Михайловом Городке на посаде и семьи туда же перевезти. Боярыня позволила, но поставила непременное условие — креститесь!
Гаркун и его сотоварищи дня два ходили как в воду опущенные, а потом скопом пошли в Нинеину весь. От волхвы ходоки вернулись в настроении странном. Временами между желающими переселиться в крепость и остальными лесовиками вспыхивали споры вплоть до мордобоя, да и между собой они, случалось, схлёстывались, за что Гаркун с парой особо ретивых "спорщиков" угодили в холодную. Остыть и подумать на холодке и репе с водой. На все вопросы Сучка, который приходил в темницу проведать друга, Гаркун или отмалчивался, или цветисто и заковыристо ругался.
Несколько дней спустя старшие лесовиков снова наведались в Нинеину весь. Вернулись они оттуда быстро и в состоянии обалделом. Как ни пытал Сучок Гаркуна про волхву, тот либо лаялся, либо отмалчивался. Про остальных и говорить не стоит — старшина даже не смог узнать, видели лесовики свою боярыню или нет. А сама она и вовсе исчезла, хотя ей Сучок вопросы точно задавать не собирался.
Сказала что-то волхва своим подданным или не сказала, но через несколько дней к боярыне Анне заявился Гаркун во главе ещё дюжины работников и просил матушку-боярыню поспособствовать в крещении. Та согласилась, и Гаркунова артель дробной рысью поскакала на посад выбирать места под подворья. Удивительно, но больше им бить морды никто не пытался. Остальные лесовики вели себя, как ни в чём не бывало, только изредка проезжались по поводу того, что "хрен носатый совсем с глузда съехал".
Правда, с подворьями тоже вышла оказия. Лесовики по своей лесной привычке стали размечать подворья там, где кому понравилось, за что Нил, разгневавшись на такое непотребство, от души надавал им плюх. Один. Всей дюжине. История о том, как мастер с дрыном наперевес гонялся за лесовиками по всему будущему посаду и орал при этом: "Я вам покажу, бошки еловые, как без складу и ладу строиться! Это вам не болото ваше — где лось наклал, там и усадьбе быть! Тут город ставим!", вышла за пределы крепости, дошла до Ратного и Выселок и обросла по пути самыми невероятными подробностями.
Словом, жилось плотницкому старшине хоть и суматошно, но весело. А тут ещё Алёна обнадёжила и весть дошла, что семьи артельных по первопутку привезут. И уж совсем радостно стало от того, что в грамотке Лис не только про камнемёт писал, а ещё и о том, что недолго осталось ходить артели в закупах — как крепость достроят да в Ратном стены обновят, станут вольными.
Сучок и сам не замечал, что нянчился с камнемётом, словно с любимым дитятей. От первой, собственноручно изготовленной старшиной грубой и корявой "образцовой игрушки" (так переиначил для себя мастер иноземное слово "модель") до нынешней красавицы путь пролёг такой, что никакими вёрстами не измерить. Сколько ночей плотники провели, совершенствуя своё поделие, не сосчитать. Точили, строгали, кроили пращу, всяко-разно гнули спусковой крюк, собирали и разбирали модель до тех пор, пока не добились, чтобы глиняный шарик стал летать так, как хотелось стреляющему. Настала пора "ребёночку" покидать люльку и вставать на ножки — вот только "родители" никак не могли решиться начать строить камнемёт побольше.
Помог случай, который мог бы и не настать — уж больно работа с моделью оказалась тонкая и непривычная. Но есть Бог на свете — аккурат перед ляхами приблудился в Михайлов Городок чудный парнишка. Из-за болота[74]. С дедом они уходили, нарвались на секача, и тот деда порвал. Насмерть. А Тимку подобрали разведчики. Паренёк прижился при кузне и оказался мастером на загляденье. Особенно инструмент точить да всякую мелкую и тонкую работу делать. И не скажешь, что двенадцать годов отроку.
Сучок заинтересовался мальчонкой после того, как по крепости пронёсся слух о невиданных серьгах, какие Тимка, к тому времени прозванный Кузнечиком, сделал для боярышни Анны Лисовиновой (за глаза Аньки). Точнее, заинтересовался не сам плотницкий старшина, а, как ни странно, Швырок. Хоть Сучок и не уставал лупить почем зря нерадивого племянника и ругать его при каждом удобном случае, однако даже самому себе не признавался, что никак не может выгнать засранца и забыть про него на веки вечные. Все-таки единственный оставшийся в живых от всей семьи родич — ближе и нет никого. А главное — самого Сучка когда-то принял и не дал пропасть дед Швырка.
И ладно бы уродился Швырок тупым или ленивым. Так ведь нет — и с головой у парня все в порядке, и руки не из задницы выросли. Вот и злился Сучок и от злости той лупил племянника хуже, чем колосья на току. Невдомёк было старшине, что не в коня тут корм и не в задницу бой — брал Швырок пример с дядюшки, только не в мастерстве, а в задиристости и блудливости. Так что не племянника лупил Сучок, а себя самого. И от того ещё больше зверел…
А Швырок взял да и учуял своим блудливым нутром, что ежели научиться у мальчишки делать перстни, серьги, бусы, колты и всякие прочие бабьи радости, то благорасположения женского пола добиваться станет не в пример легче. С тем и подкатился.
Кузнечик пареньком оказался странным, будто не от мира сего: он не представлял, как это можно — знать и не делиться знаниями, потому не отказал, не стал выгадывать ничего для себя, а просто начал учить Швырка. А заодно наточил ему и оба топора, и долото, и стамеску, и тесло — весь инструмент. Да так, что Сучок от удивления потерял дар речи, когда в очередной раз будучи не в духе искал, на ком бы сорвать злобу, и схватил Швырков топор, чтобы, как обычно, надавать нерадивому племяннику по шее за запущенный инструмент. Впрочем, долго удивляться плотницкий старшина не умел и потому незамедлительно с пристрастием допросил Швырка:
— Только не говори, что сам точил, орясина! — Дядина ладонь по-родственному на большой скорости впечаталась в Швырков затылок.
— Ай! Дядька Сучок, за что?! — племянник резво отскочил за пределы досягаемости дяди.
— Я тебе что говорил? — Плотницкий старшина плотоядно посмотрел на сжавшегося подмастерья. — Что каждый мастер сам за своим инструментом следит и в порядке держит! Сам! Понял, свербигузд?!
— Дядька Сучок, так инструмент в порядке! Сам режет! За что бьёшь?! — Швырок осторожно перешёл в наступление.
— За то, что не сам! — Сучок длинным скачком настиг племянника, одной рукой выкрутил ему ухо, а другой сунул под нос его собственный топор. — Тебе, безрукому, никогда так не наточить! А! Я! Тебе! Что! Говорил?! Каждый! Плотник! Сам! Сам! — Всякое слово мастера сопровождалось повизгиванием подмастерья, ибо Сучок для закрепления материала не забывал от души крутить Швырково ухо.
— А-а-а-а, дядька Сучок! — Швырок понял, что ухо надо спасать. — Твоя правда! Не сделать мне так! Вот я и, ой, помощь себе нашёл! Для дела же! Отпусти-и!
— Кто точил? — Сучок выпустил ухо.
— Кузнечик, — Швырок осторожно ощупал вдвое распухшую часть тела, — он на это дело мастер — всякий инструмент точить! Всем точит!
— Да ну! Болтали про него, но откуда? — Плотницкий старшина ещё раз глянул на заточку. — Точно он?
— Вот те крест, дядька Кондратий! — Парень размашисто перекрестился и шмыгнул носом.
— Нда-а, а ты с ним как сошёлся? Только не ври!
— Вот те крест, дядька! Я у него украшенья всякие бабьи научиться делать хотел!
— Чего-о-о-о?! Ты?! Научиться?! — Сучок снова начал надвигаться на племянника.
— Ей-ей, дядька, не вру! — Швырок опять отскочил на безопасное расстояние. — Чем хошь побожусь! Хошь, землю есть стану! Надо мне научиться!
— Сдалось мне потом ту землю из зада твоего выковыривать! — бросил Сучок, но всё же остановился. — Зачем надо-то? И почему у него? Он что, златокузнец, сопляк этот?
— А ты что, не слыхал, дядька? — Швырок вытаращил глаза. — Вся крепость знает!
— Чего знает?
— Да он Аньке — сестре Лиса, та-а-акие серёжки сделал! И ещё Любаве-малявке — что твои снежинки! А потом вовсе бабочку серебряную сработал — того гляди улетит, как живая!
— Ну да, болтали, а тебе-то что? — Дядя пристально посмотрел на племянника.
— Дык, Глашке, подарить… — замялся Швырок, — она эта…
— Не даёт? — Сучок блудливо ухмыльнулся.
— Хуже, дядька Кондратий! — парень тяжело вздохнул и повесил голову.
— Это как хуже-то? — Сучка разговор начал уже забавлять.
— Кузнечик этот помог! — затараторил вдруг Швырок. — Он вообще такой — секретов не держит! Чего знает — всему учит! Вот и мне помог и учить начал!
— О как! — только крякнул плотницкий старшина. — И чего?
— Помнишь, ты меня наказал? Ну, велел капы[75] да брёвна свилевые[76] на плашки распускать?
— Ну, помню! Не тяни тут за яйца! — Сучок снова начал закипать.
— Ну так он мимо шёл, — подмастерье шмыгнул носом.
— Да рожай наконец, едрит тебя долотом! — плотницкий старшина от избытка чувств хлопнул себя по бедру.
— А он и говорит: пила, мол, у тебя плохо режет.
— Во! Малец, а всё про тебя понял! — хохотнул внезапно остывший Сучок. — Небось и вправду пила тупее башки твоей была. Или задницы…
— Дядька Сучок! Точёная она была! Как ты сам учил! — от возмущения Швырок аж подпрыгнул.
— А коль точёная, так чего ж ты, шпынь ненадобный, такое поношение стерпел?!
— А я и не стерпел, дядька! — парень выкатил грудь колесом. — Я ему эдак хитро сказал: "Раз ты такой мастер, так покажи мне, как пилу точить надо!"
— А он чего?
— А он говорит: "Пошли", — Швырок виновато развёл руками. — Ну, я и пошёл.
— Ты что ж, стерво в поршнях, свой инструмент кому попало? Да я тебя! — вновь вызверился плотницкий старшина.
— Дядька Сучок, да я не свой поначалу! В кузне совсем тупую нашли — он её сперва!
— Тогда ладно, — расслабился мастер, — дальше сказывай!
— А чего сказывать, — потупился подмастерье, — взял я ту пилу, а она дерево как масло режет… Ну я и пристал к нему, мол, научи да подсоби.
— А он чего? Что из тебя всё как клещами тянуть надо?
— А он взял и наточил! И показал кой-чего, — Швырок опять шмыгнул носом. — Это, оказывается, для него капы-то на плашки распускать надо было, чтобы, значит, по дереву резать. Ну, мы вдвоём всё мигом и того!
— Вот лентяй хитрый, в рот те дышло! — беззлобно выругался Сучок. — Чего дальше-то?
— А дальше слово за слово я его про серьги эти спросил.
— И чего?
— А он отмолчался.
— Вот ты и попался! — хмыкнул плотницкий старшина. — Говори, где соврал, а то пришибу!
— Ничего я не вру! — от возмущения сопли покинули Швырков нос и вздулись роскошными пузырями. — Я от капа кругляш отпилил и обмер — красотища-а-а! Ну, ему показал да говорю: "Вот бы тут блеску добавить", а он говорит: "Пошли, добавим" — ну, мы и пошли… А уж в кузне я вдругорядь к нему подъехал.
— Сопли вытри! — хмыкнул Сучок. — А как блеску добавили?
— А он тот кругляш загладил, да проволоки в него вставил хитро, да вдругорядь загладил — дивно таково вышло! Я-то у него навроде подмастерья был! — Швырок вытер рукавом нос. — Он потом и проволоки дал и серьги для Глашки, почитай, сам сделал, а я только принеси-подай, да слушай, чего рассказывают. И инструмент весь наточил и рассказал, как надо, и учить всякому начал и… по нраву мне то, дядька Кондратий!
— А где он проволоку-то серебряную взял? — начал было Сучок и вдруг оборвал себя. — Погоди, ты сказал, что тебе это дело по нраву?
— Да медная проволока-то, — подмастерье вновь вытер рукавом нос. — Дядька, дозволь у него учиться? Я ведь и так к нему в кузню бегаю — любопытно мне научиться! И по дереву резать, и всяко-разно, и бабью радость опять же!
"Твою мать! Сам в науку попросился! Сам! Дожил, слава тебе Господи!"
— Дозволяю! — плотницкий старшина обрадовался, но виду не показал. — А чего Кузнечик этот за науку хочет?
— Да он даром! Он вообще непуганый какой-то! — В этот раз Швырок вытирать нос не стал. — Только просил, можно ли ему на стройку посмотреть, и всё распрашивает, как строили! Очень ему терем понравился. Только, говорит, расписать бы ещё!
— Любопытный, значит! — хмыкнул Сучок. — Ладно, сам с ним поговорю. Тут, похоже, все сопляки не как у людей! Учиться дозволяю, но на работе волынить не позволю! Вечерами выкручивайся! Понял?
— Спасибо тебе, дядька! — просиял Швырок. — Я пойду?
— Иди, — плотницкий старшина протянул подмастерью топор и отправился было по своим делам, но вдруг обернулся и спросил: — Пим, а ты чего вздыхал-то? Подарил этой Глашке и мимо?
— Хуже, дядька Кондратий! — снова по-телячьи вздохнул Швырок. — Евдоха про то прознала и сначала Глашке в косы вцепилась, а потом в меня! Обе!
— И что? Сильно?
— Угу! — Вздоху парня позавидовали бы и кузнечные мехи. — Чуть глаза не выцарапали и всё на свете не отбили.
— Да-а-а, бывает… — сочувственно покачал головой Сучок.
— Да это ладно, дядька, они ведь теперь это самое…
— Что, не дают?
— Ага! Обе!
— Ничего, племяш! — Сучок блудливо подмигнул. — Где наша не пропадала! Запомни — под подолом завсегда место есть, чтоб наш колышек мог влезть! Запомнил?
— Ага! — заулыбался Швырок: в первый раз в жизни дядька заговорил с ним как… дядька — старший, опытный, добрый. Да не было у Швырка в этот момент ни слов, ни мыслей — одна улыбка до ушей.
— Ну, тогда беги, найди Шкрябку и скажи, что я в крепостной кузне буду.
"Врёт ведь, поганец! Как пить дать врёт! Учится он, как же — к девкам под подолы лазает!
Или не врет все-таки? Ведь и отец, и дед мастерами были, не могло ему ничего не передаться! Ершить его долотом, инструмент и вправду на загляденье наточен, да хитро так — не видал я, чтобы кромки эдаким гандебобером выводили. Надо на этого приблудного самому посмотреть — вдруг действительно мелкую работу делать умеет? Вон на самострел прицел изладил, так, говорят, наши витязи чуть не уссались с радости…
А то с мобелью, тьфу, бабушку твою за левую заднюю, игрушкой этой образцовой, какой день голым гузном ежей давим — больно работа тонкая. Вдруг от него польза будет? Как же я раньше-то не додумался на мальца этого посмотреть, а?
Глядишь, через этого Кузнечика и Швырка к делу пристрою. Резчик так резчик — тоже ремесло не из последних и в артели завсегда сгодится. Может, раз сам взялся, хреном груши околачивать не станет!"
Перед кузней Сучок остановился. Нет, не от смущения — не таков был плотницкий старшина, чтобы робеть какого-то сопляка. Однако жизнь в Михайловом Городке раба божия Кондратия уже пообтесала, и весьма. В том числе и насчёт того, что сопляки разные бывают. Вот и решил мастер осмотреться и, как оказалось, совсем не зря.
Начать хотя бы с того, что кузня работала — из трубы шёл дым, слышался перестук малых молотков, из-под навеса увечный отрок, которого оставили в крепости, поволок в кузню малую корзинку угля, да и вообще на кузнечном дворе порядок царил образцовый — такого раньше, до того, как хозяин кузни боярич Кузьма ушёл вместе с Младшей стражей на ляхов, не водилось. Нет, лягушки, конечно, на кузнечном дворе не квакали, но некоторый рабочий беспорядок всегда присутствовал, а тут… Сучок мысленно хмыкнул, открыл дверь и застыл на пороге — внутренности кузни изменились неузнаваемо!
"При Кузьке всё кучами валялось, а теперь будто муха не сидела! Это Кузнечик тут такой порядок навёл? Баяли, что Кузька на него кузню оставил — за порядком присматривать. Вот и присматривает… Даже отроков увечных к работе приставил! Даром, что те старше его и в бою побывали… Что ж у нас в Михайловом Городке за место-то проклятое — обычного сопляка днём с огнём не сыщешь?"
И тут Сучка заметили. Парень, стоявший за верстаком, поднял голову, и на плотницкого старшину уставился один глаз — второго не было. Мастера передёрнуло.
"Твою ж в бога душу… Ему бы за девками скакать, а он уже на рати побитый! Бороды еще не видать, а ратник! Война-сука, мать твою за ногу!"
Руки мастера непроизвольно сжались в кулаки, и разжать их сразу не получилось.
— Здрав будь, старшина! — увечный отрок дёрнул, видимо, от боли, щекой и с трудом поклонился.
— Здрав будь, здрав будь, здрав будь… — Остальные тоже оторвались от работы, а один, темноволосый и самый младший на вид парнишка добавил: — Заходи, дядька Сучок.
Старшина помедлил, с трудом разжал кулаки, стянул с головы шапку и вернул поклон:
— Здравы будьте, ратники!
Оно вроде бы и невместно мастеру перед сопляками раскланиваться, и ещё полгода назад такое Кондратию Сучку и в голову бы не пришло, но с тех пор немало воды утекло в Пивени. Не мог он теперь не оказать уважение покалеченному на брани воину, и неважно, сколько тому годов.
Повисла неловкая пауза. Странно, но Сучок никак не мог решить с чего начать. Не говорить же, в самом деле, с порога, мол, пойдём, парень, игрушку мою поглядим, ты, сказывают, в тонкой работе петришь, а то затык у меня… Нет, смысленному мужу-мастеру плотницкий старшина так бы и сказал, не забоялся дурнем выставиться, но сопляку? Вот и осматривался, а отроки молчали — невместно со старшим первыми заговаривать.
Посмотреть же в кузне было на что. Ой, было! Одним образцовым порядком дело не ограничилось: по стенам висели изузоренные доски, да такие, что у Сучка захватило дух, в горне грелась какая-то хреновина, похожая на перевёрнутый горшок, а на верстаке, за которым стоял темноволосый, покоилось главное диво — серебряная паутина, на которой кое-где дождевыми каплями голубели самоцветы…
"Твою мать! Врал Швырок, да не в ту сторону! Ну, б..!"
Больше ничего плотницкий старшина подумать не успел — само собой пришло решение, как разговаривать с этими странными увечными парнями. Он непринуждённо указал рукой на верстак и спросил:
— Сами делали?
— Ага! — темноволосый отрок посторонился, приглашая подойти поближе. — Вот, посмотри, дядька Сучок!
Старшина шагнул к верстаку, пригляделся, хмыкнул под нос и резюмировал:
— Знатная работа!
Парень немедленно начал раздуваться от скромности:
— Ну… мы все, и узор вместе придумали, и набор вместе собирали. Я показывал только.
— Тебя как звать, отрок? — усмехнулся Сучок.
— Прости, дядька Сучок, — парнишка смущённо смахнул со лба непокорный чуб и поклонился. — Я Тимофей. Кузнец. Меня тут Кузнечиком прозвали.
— Златокузнец?
— Да не то что бы, дядька. Дед, — отрок шмыгнул носом и опять поправил непослушную прядь, — говорил, что тонкую работу делать надо уметь. Вот и учил.
— Хорошо учил, царство ему небесное! — Сучок перекрестился. — И умение у тебя есть, и красоту понимать можешь.
— Благодарствую, мастер! — Паренёк слегка зарделся.
— А точить тоже он тебя учил?
— Он! — мальчишка гордо вскинул голову. — Тебе топор наточить?
— И это тоже не лишне, — старшина вытащил из-за пояса свой, известный всему Михайлову Городку, топор и протянул Кузнечику.
Тот посмотрел, хмыкнул:
— Точить не надо, разве глянец навести. — Мальчишка обернулся к одному из отроков. — Трофим, выправь на ремне, пасты мастеру с собой дай, ту, что вчера сделали.
"Понимает, ети его скобелем! Интересно, это что за паста такая? Едрит, да по-каковски они тут все говорят? Привыкну я когда-нибудь?"
— Дед учил, а теперь ты учишь, — Сучок прищурился. — Это к тебе Швырок мой бегает?
— Ой! Ты проходи, садись, дядька Сучок! — Кузнечик спохватился, что держит старшего на ногах.
Сучок утвердился на лавке за столом, на котором лежали инструменты и куски бересты с чертежами и рисунками.
"Едрит! И эту хитрость постиг! Умение-то редкое. Греки и те не все способны, а этот из болота вылез — и на тебе! Кузька его научить не мог — просто не успел бы… Что ж за дед у него был?"
— Ты садись, Тимофей. — Плотницкий старшина заметил, что отрок стоит рядом, не смея сесть без позволения старшего. — Разговор к тебе есть.
Кузнечик сел. Уверенно и без робости. И глаз не опустил. Просто ждал, о чем с ним заговорит старший.
"Э-э-э, парень! Не впервой тебе со старшими да с мастерами на равных разговаривать! Не боится, не ёрзает, глазёнками не бегает — видать и впрямь умеет, да так, что смысленные мужи его из-за своего стола не гоняют. Тьфу, хрен гонобобельный, у нас хоть один обычный сопляк заведётся?! Взвою от них скоро!"
— Я о Швырке с тобой поговорить хочу, — Сучок посмотрел мальчишке прямо в глаза. — Он мне плёл, что учиться у тебя хочет. Так вот — стоит ему или как?
Кузнечик опять смахнул со лба непокорный чуб и задумался. Сучок не торопил.
"Да что у него чуприна эта отдельно от него живёт? Волосы же под ремешком, а всё на лоб валятся. Бывает же!"
— Стоит, — мальчишка почесал затылок. — Деда говорил, учиться всегда стоит. Только учить его, почитай, и не надо ничему, Пимка душу в дереве и так понимает!
— Это кто? — Плотницкий старшина едва сумел скрыть своё обалдение, а может и не сумел. — Швырок? Как это?
— Дозволь, покажу?
— Давай. Любопытно глянуть! — Сучок постарался спрятать свою оторопь за одобряющей улыбкой.
Кузнечик поднялся с лавки, подошёл к полке, взял оттуда небольшую доску и свечу и с этим богатством вернулся к столу. Запалил свечу, сел и только потом повернул доску к Сучку. Пламя отразилось от разводов тёмно-янтарного дерева, и они сложились в узор не то гор, не то облаков, не то волн, а по краю извитых годовых колец, которые, собственно, и создавали эти видения, теснились блестящие золотом росчерки, странным образом притягивающие взгляд и уводящие внутрь древесного узора.
— Вот, дядька Сучок, Пима тогда плашку эту отрезал, посмотрел на неё и говорит: "Блеску бы добавить". А я его возьми и спроси: "А где?" А он: "Вот тут, тут и тут, чтобы как искры — ровно гроза над степью!"
— И верно! — плотницкий старшина изумлённо хмыкнул. — Узрел, значит?
— Узрел, — подросток совершенно по-врослому коротко кивнул. — И сделал, почитай, сам: и свили резал, и доски поставил, и проволоку загонял. Я показал только.
— Значит, учить его берёшься?
— А чего его учить-то? Его не учить, ему мешать не надо! А показать да рассказать — невелика работа. Я и так показываю.
"Етит меня бревном суковатым! Я ж с ним, как с мастером говорю! Как со Шкрябкой или, вон, Гвоздём! Это что ж получается — его не учеником, не подмастерьем, а сразу мастером учили быть? Диво, мать твою!
Хотя обделалось под конец диво… Учить его всё-таки придётся!"
— Нет, парень, так не пойдёт! — Сучок нахмурил брови. — Учить — это не показать и рассказать!
— А что же тогда? — Кузнечик от удивления даже про вежество забыл.
— За себя ученика взять! — Сучок стукнул кулаком по столу. — Ты его берёшь, ты учишь и ты за его учение отвечаешь, да не поротой задницей — словом мастера отвечаешь, честью своей! Не кусок дерева берёшь — че-ло-ве-ка! Или не берешь… Но если взял — разбейся, а выучи. И даром такое не бывает… Так что, берешь племяша?
"А сам-то ты, Кондрат, чего? Сам по уши со Швырком обделался, теперь сопляку племянника в ученики отдаёшь!"
Тимка, не выдержав напряжения, отвёл глаза и как на стену натолкнулся — все парни так и впились в него взглядами. В кузне повисла тишина. Вдруг Кузнечик подтянулся, построжел, обернулся к Сучку и, твёрдо глядя ему в глаза, произнёс:
— Берусь! Конечно, берусь, дядька Сучок!
— Что тогда за науку хочешь?
Отрок не ответил, только закусил губу и принялся наматывать на палец свой свободолюбивый чуб.
"Задумался! Крепко задумался! И не по-соплячьи, видать… Сопляк уже давно чего-нибудь да ляпнул с дури, а этот нет — думает. Проняло! Похоже, обдерёт он тебя, Кондрат. А и ладно! Если Швырок, стреху ему под хвост с продёргом, на доброго резчика выучится — всё одно в прибытке будем. Я так кап резать не умею, и никто из наших тоже… Пусть думает".
— Знаешь, дядька Сучок, — парень поднял глаза, — деда говорил, что грех знания скрывать да под спудом держать…
— Ты это к чему, отрок? — Такое начало торга плотницкому старшине совсем не понравилось.
— А к тому, дядька Сучок, что Пимку я учить и так буду — дед говорил, что нельзя не учить того, кому дано, вот! — Мальчишка решительно мотнул чубом.
— А сам чего хочешь? — у Сучка от удивления отпала челюсть.
"Етит меня долотом! Точно не от мира сего! Не, грех такого юродивого обирать — долю от Швырковых поделок выделю!"
— А чему ты научить можешь? — Тимка пожал плечами. — Ну, такое, что никто больше не умеет и не делает?
"Небывалого ему? Будет небывалое — камнемётов таких у нас точно никто не делал! Етит твою, до чего ж удачно! Но не прост парень! Ох, непрост! "Того, что никто не делает" ему! Далеко смотрит… Только сказать ещё толком не может по малолетству".
— Есть у меня такое! Только научить не могу — сам учусь. Хочешь, вместе учиться будем?
— А интересно? Конечно, хочу!
— Тогда собирайся, пойдём!
— Ага, сейчас, дядька Сучок! Погоди чуток!
Кузнечик быстро обошёл своих помощников, переговорил с каждым, глянул в горн, кивнул, хлопнул по плечу надзиравшего за этим отрока и вернулся к старшине.
— Вот, дядька Сучок, топор твой, — Тимка протянул мастеру топор и небольшой глиняный горшочек. — А это паста. Нанеси её чуток на ремень и правь — топором бриться можно будет!
— Благодарствую! Ты всех озадачил? Готов теперь? — Сучок сунул топор за пояс, а горшочек за пазуху.
— Готов, дядька, — кивнул Кузнечик.
— Ну, пошли тогда, — плотницкий старшина начал было поворачиваться к двери, но задержался. — А ты молодец — о деле не забыл!
— О топоре?
— И о нём тоже! — кивнул плотницкий старшина. — Он ведь тоже дело, пусть и не главное.
— А какое главное?
— Чтобы работа без тебя не стояла!
Они вышли на двор и направились к воротам.
— Дядька Сучок, — Тимка скользнул взглядом по терему, мимо которого они проходили, — хоромы бояричу ты строил? А как? А петуха кто на крыше резал? А чего у него хвост такой, ему ветер задувает? А на крыльце сверху — можно я вырежу?
— Расскажу! И покажу! И попробовать дам! — Со смехом кивнул головой мастер. — Понравился терем?
— Угу, — Кузнечик опять отбросил со лба волосы. — У нас, то есть, за болотом, храм Сварога даже побольше будет, но он по-другому строен.
— Вот как? — Сучок заинтересованно хмыкнул. — Значит, и тебе будет что рассказать. Ты чертежи чертить умеешь?
— Умею.
— Вот и ладушки!
"Уверенно сказал. Действительно знает. Значит, не Кузькины то почеркушки в кузне были. Да-а, видать, дед его мастером настоящим был! До чего ж жаль, что помер!"
Так за разговорами они и добрались до лесопилки. Сучок, желая лишний раз расположить к себе необычного подростка, не поленился показать Кузнечику и водяные колёса, и приводы пил. Тот облазил буквально всё, засыпал старшину кучей вопросов, но было видно, что такую лесопилку он видит не впервые.
"Вот те на! Где ж он такое видеть мог? У них за болотом? Едрит их бревном суковатым, поперёк себя волосатым и в зад и перед, и всяко-разно! Соперники у меня там, выходит! Торговлю мне перебивают…"
Усилием воли Сучок задвинул мысль о заболотных конкурентах в дальний уголок сознания и, наконец, завёл разговор, ради которого сегодня отправился в кузню.
— Ты, Кузнечик, неведомое узнать хотел, так гляди! — с этими словами плотницкий старшина извлёк из ларя модель требушета и поставил её на стол.
— Дядька Сучок, а что это? — Тимка вожделённо зыркнул на модель.
— А это то, чему мы с тобой учиться станем! — Плотницкий старшина неожданно для себя подмигнул отроку.
На лице мальчишки мелькнуло изумление. Мелькнуло и исчезло.
— Благодарствую за честь, мастер! — Кузнечик низко поклонился.
"Твою ж в дубовый гроб! Ты сам-то понял, что сказал, Кондрат? Да ещё два раза! "Вместе учиться будем!" А он понял! Теперь хошь-не хошь, а в ученики и подмастерья его брать — назад ходу нет! Слово сказано! Эх, доведёт меня язык!"
— Вижу, что понял ты, отрок, — Сучок принялся усиленно строить хорошую мину при плохой игре. — Задачка нам с тобой непростая выпала! Камнемёт мы с тобой ладить будем, а на столе — образцовая игрушка, чтобы заранее всё на ней отладить и потом дури не упороть!
— Модель? — Тимка утвердительно тряхнул чубом.
"Б…! А это-то он откуда знает?! Рехнусь я тут к свиньям собачьим!"
— Верно, модель! Хороши у тебя наставники были! — Сучок напустил на себя покровительственно-наставительный вид, который подсмотрел у покойного отца Михаила. — Только так образцовую игрушку греки да латиняне зовут, а нам их зады повторять не след!
— Как скажешь, мастер! — Кузнечик всем своим видом являл картину "примерный ученик внимает учителю".
— Так на чём я остановился? — Плотницкий старшина со всей возможной солидностью покивал головой. — А, вспомнил! Вот эта лесина называется стрела и будет саженей пяти в длину, к ней с одной стороны крепится кожаная праща, а к другой привешивают противовес, и крутится та стрела на оси…
Сучок рассказывал и показывал всё, что узнал от Лиса и смог выяснить сам за время работы над моделью, но какая-то мыслишка скреблась на дне его сознания, как мышь в амбаре, вот только отловить её никак не получалось. Кузнечик внимательно слушал, к месту задавал вопросы и вообще, что называется, смотрел наставнику в рот, но что-то в его глазах светилось такое, чему Сучок названия придумать не умел, и это что-то мастеру совсем не нравилось.
— Теперь сам погляди! — плотницкий старшина выдохся.
— Спасибо, мастер! — парнишка резво сцапал модель и с сосредоточенным сопением начал её крутить. Повернул стрелу, оттянул пращу, пошитую за неимением кожи из тонкой холстины, покрутил туго ходящий по оси противовес, ещё раз повернул столь же тугую стрелу и с хитрой улыбкой принялся на неё давить всё сильнее и сильнее…
"Ты что ж задумал, поганец?! Да я эту ось ножичком строгал — чуть не околел! На прочность он проверять будет!"
— Глазами смотри — не руками! — Сучок залепил отроку крепкий подзатыльник. — На прочность проверить решил?!
— Д-да, — озорства во взгляде мальчишки уже не было.
— А язык тебе для чего даден?! — мастер вызверился не на шутку. — Ежели заметил чего непотребное или непонятное, так скажи, спроси, внимание обрати! И скажи это словами, другим понятными, да убедись, что поняли тебя. А если про непорядок говоришь, так будь готов сразу предложить, как тот непорядок избыть! А иначе не мастер ты, а охвостье! Понял?!
— Понял, — парнишка пристыженно кивнул.
— А раз понял, так говори, зачем на прочность проверял?
— Так я подумал, дядька Сучок, что вот этой оси тяжелее всех придётся — весь удар в ней останется! Папка и Фифан-грек так объясняли, импульс, говорили, приложен, вот!
"Твою ма-а-ать! Да откуда они тут такие берутся?!"
— Ымпульс, говоришь? — булькнул горлом плотницкий старшина.
— Ага! — радостно кивнул Кузнечик.
— Да-а, ма-астер! — Сучок вложил в голос максимум презрения. — Не о том думаешь!
— А о чём? — паренёк в изумлении распахнул глаза.
— Ось потолще изладить — дело пятнадцатое! — плотницкий старшина потряс в воздухе пальцем. — Перво-наперво, ежели что ладишь, сумей понять, зачем! Для чего эта вещь, что она делать будет и на всё, что этой поделки касается, смотри так — помогает оно ей своё назначение исполнять или мешает. Вот так-то!
Кузнечик молча покивал головой каким-то своим мыслям, почесал в затылке и вдруг спросил:
— Скажи, мастер, а с красотой как?
"Едрит! Ну и спросил!"
— Правильно, знаешь, о чём спрашивать! — Сучок посчитал, что похвала не повредит.
Паренёк слегка зарделся, а плотницкий старшина продолжал:
— Вот скажи, Тим, ты, скажем, инструмент, которым работать удобно и приятно, некрасивый видел?
— Н-н-нет…
— То-то и оно, что не видел! — Сучок снова воздел вверх палец. — Когда в вещи ли, в доме ли, или, вон, в колесе водяном, всё по уму да по делу, так оно и красиво! Потому что красота — она в пользе! Нет, не так! Красота она и есть польза, а польза есть красота! Понял, отрок?
— Понял, мастер! — Кузнечик энергично кивнул и вдруг спросил: — А как же с узором?
— Э-э-э-э, брат, у узора тоже своё дело имеется! — глаза плотницкого старшины загорелись. — Он душу веселит, а с весёлой душой любая работа лучше работается, и не только работа! Только тут не переборщить надо, а то вместо красоты украшательство выйдет, а оно, как козёл на свадьбе, непотребно! Так что ты любую работу душой проверяй, тогда и красота везде будет!
— Вот и Фифан говорил, — затараторил Кузнечик. — Только мудрёно как-то! Может, оттого, что он тогда вина напился?
— Не тебе старших судить! — Сучок в зародыше пресёк скользкую тему. — Ты лучше скажи, какую работу камнемёт делает?
— Камни метает!
— А что ему для того надо?
— Чтобы всё у него плавно работало, чтобы праща с крюка вовремя сходила да мягко раскрывалась! — Глаза у мальчишки вспыхнули.
— Красиво это будет?
— Да, дядька Сучок!
— Ты же по мелкой работе умелец, вот и сообрази, как сделать крюк, и чтоб оси мягко ходили, пока на игрушке образцовой — в том красота её работы и будет, понял? — голос плотницкого старшины звучал торжественно.
— Понял, дядька Сучок! — Кузнечик улыбнулся во весь рот и вдруг потух. — Так ведь это же людей убивать!
— Нет, Тима, не убивать — защищать… — Сучок грустно улыбнулся. — Себя, семью, дом свой! Так что не для убийства, а для защиты стараться будешь, понял?
— Да.
— Ступай тогда, а завтра приходи — расскажешь, что придумал. Это тебе первый урок будет.
Кузнечик поклонился и выскользнул за дверь.
"Ох, етит твою, вот каково оно с детишками-то… А если со своими?"
Кондратий Епифанович Сучок воровато оглянулся и полез в сундук, где своего часа дожидался заветный бочонок яблоневки. Так в полку отцов требушета прибыло.
* * *
Ночь опускалась на Михайлов Городок. Сучок, Нил, Гвоздь, Гаркун, Мудила и Матица по привычке засели на лесопилке и в очередной раз заспорили о том, всё ли предусмотрели. В процессе спора мастера вместе с моделью переместились из-за стола на пол и вот там уже, стоя на карачках, принялись подкреплять свои доводы наглядной демонстрацией. Особенно усердствовал обычно немногословный и тугодумный Мудила:
— Совсем в портки наложили, что ли, пни стоеросовые?! — Кузнец шарахнул кулаком по полу. — Чего, что засмеют, зассали?! Будет штуковина работать, будет! Надо большой делать — чтоб стрела хотя бы в две сажени была! Там всё и отладим, я уже и железа на ось и ворот припас! Мы с Кузнечиком такую хреновину измыслили — ахнешь!
— А если нет?! Если надурили чего?! — Сучок ткнул пальцем в сторону прообраза требушета. — Мало того, что дурнями выставимся, так ещё и за железо загубленное да за кожу спросят! И так всего не хватает!
— Да ты чего, Сучок?! — Мудила как стоял на четырёх конечностях, так и подпрыгнул, подобно драчливому кобелю. — Охренел совсем?! Все же работает!
— На игрушке работает! — поддержал старшину Гвоздь. — Как бы не осрамиться!
— От дать бы тебе в ухо! — кузнец вошёл в раж. — Я до-о-олго думал! Не то что сыкуны некоторые! Должно работать! Мож, чего и вылезет, конечно — так поправим! Али мы дело делать разучились?! Хотя те, которые сыкуны, толком и не умели!
— Я те дам сыкунов! — вскинулся оскорблённый плотник, засучивая рукава. — Чем докажешь, что всё получится?!
— Жопой чую! — Кузнец тоже уже засучивал рукава.
Дело явно шло к дружеской производственной драке.
— А ну уймитесь, долбоклюи! — Сучок резво вполз между спорщиками. — Развели мне тут хрен гонобобельный!
— Эй, мужи, вы чего задницами-то кверху все? Чтобы чуять способнее было? — раздалось от дверей.
Мастера одновременно обернулись к дверям. За спором они и не заметили, как в горницу вошли наставники Филимон, Тит и Макар. Все трое от души забавлялись, наблюдая за происходящим.
— Не-е, Титушка, — наставник Макар подкрутил ус. — Ты ж помнишь, Плава сегодня всех горохом кормила, вот они, значит, чтоб духу гороховому выходить способнее, эдак и раскорячились!
— Чего изгаляетесь?! — Сучок вскочил на ноги. — Люди делом заняты, а вам бы всё ржать, воеводы хреновы! Вам, между прочим, облегчение и помощь ладим!
— Жопой к небу? — хохотнул Тит.
— Тит, уймись, — негромкий голос наставника Филимона враз пресёк веселье, — они и правда делом заняты. Михайла велел.
— Каким? — наставники одновременно обернулись к своему командиру.
— Сейчас сами расскажут. И покажут, похоже, — Филимон сел за стол. — Давайте, садитесь все — хватит по полу елозить и у дверей столбом столбеть. Кондрат, тащи сюда игрушку свою и рассказывай, что к чему.
Мастера, угрюмо сопя, уселись за стол с одной стороны, а с другой вольготно расположились наставники. Сучок поёрзал на лавке, прочистил горло, мотнул головой и начал:
— Раз позвал меня к себе Лис и говорит…
— Ну и какого рожна вы тут сидели, как свиньи в берлоге? Давно пора уже настоящий порок ладить! Завтра же и займётесь! — выдал Филимон сразу же после окончания рассказа и демонстрации. — Столько времени псу под хвост!
* * *
Вот и стоял Кондратий Сучок на стене рядом с малым камнемётом и готовился к очередному испытанию своего детища. Впрочем, выглядело устройство не совсем таким, как на франкском пергаменте, что дал когда-то Лис. Во-первых, длина стрелы всего-то две сажени, во-вторых, противовес невеликий, а в-третьих, к тому противовесу две верёвки привязаны, чтобы за них дёргать, помогая ему. Отчего так? Да от того, что слушал старшина своих помощников. И наставников, людей в воинском деле сведущих, тоже. Вот и родилось то, что с лёгкой руки Гаркуна прозвали вертушкой — штука не самая дальнобойная или точная, зато убойная. А главное, три-четыре подростка или бабы могли посылать полупудовые камни на голову неприятелю, лезущему на приступ, чуток медленнее, чем отроки Младшей стражи самострельные болты.
"Эх, хороша, зараза, получилась! Теперь пусть только сунется кто — досыта накачаем! Ежели сейчас всё путём пойдёт, велю сразу дюжину таких же ладить! Ну, начнём, помолясь, етит твою в грызло!"
— Давай! — старшина резко опустил руку.
В-з-з — хлоп, — отозвалась праща вертушки, и первый камень полетел на другой берег старицы, где шагах в ста от стен из всякой дряни загодя выложили круг сажени четыре в поперечнике, изображающий прущее на приступ вражье воинство.
— Раз, два, три… — принялся считать Сучок.
В это время Нил, Мудила, Гаркун и Гвоздь, составлявшие расчёт, опустили вершину стрелы вниз, расстелили пращу в жёлобе, вложили в неё камень, накинули спусковую петлю на крюк и встали к тяговым верёвкам.
— Бей! — рявкнул Мудила.
В-з-з — хлоп! — Второй камень взмыл в воздух.
— Десять, — одновременно с этим произнёс плотницкий старшина.
— Кхм! Резво! — одобрительно буркнул Филимон.
— Раз… — отозвался Сучок.
Десять камней улетели через ров на диво быстро. Самое большее, праща хлопала на счёт "двенадцать".
— Изрядно! — Наставник расправил усы. — У баб да отроков похуже получится, но всё равно изрядно! Пошли, старшина, теперь посмотрим, как там камни легли.
— Ну, пойдём, глянем, — Сучок подмигнул своим мастерам.
Пока спускались со стены, пока шли через мост, пока огибали старицу, времени прошло немало.
"Ну, если они, долбоклюи, промазали! До второго пришествия будут у меня ежиными шкурками подтираться! Тщательно! Да нет, не могли промазать! Видел, как камни ложились…"
Все снаряды ушли глубоко в землю внутри круга.
— Изрядно, изрядно! — вновь похвалил Филимон. — Довели свою вертушку до ума! Помню, как она у вас по первому разу развалилась — и смех, и грех!
— Да, было дело! — ухмыльнулся в ответ плотницкий старшина. — Особливо, когда стрела со стены свалилась да прямо на собачьи клетки! Вот побегали-то!
— А как праща у вас не раскрылась да в стену с размаху долбанула, помнишь?
— Забудешь такое! — Сучок передёрнул плечами. — Булыга полпуда всего, а чуть заборолы не снесла, даром что временные! А если б там пудов семь было? Хорошо, что Шкрябка тогда про камнемёты подумал, да надоумил постоянные заборолы не хуже кит ладить!
— То-то и оно! — Филимон тяжело вздохнул. — Чего дальше делать думаешь?
— Велю дюжину вертушек сладить да поставить на стены и ещё дюжину про запас — лишними не будут, — мастер мрачно усмехнулся, — Своя ноша, она, знаешь, не тянет…
— Угу, — кивнул наставник. — А потом?
— А потом буду такой строить, каким стены ломать можно! — По лицу плотницкого старшины пробежала тень. — Ну и чтоб чужие пороки разнести, если кто к нам с ними пожалует.
— Ясно… — Филимон огляделся вокруг. — И где ты его ставить будешь?
— А вот прямо тут! — Сучок топнул ногой. — Чтобы крепость ненароком не развалить пока всё не отладим. Если вертушка чуть к едреням всё не разнесла, то большой камнемёт и вовсе настоящая оторва будет!
— Оторва, говоришь? Ну, ты и окрестил! — Наставник на секунду задумался. — Добро! Бог в помощь тебе, Кондрат!
Часть третья
Глава 1
Ноябрь 1125 года. Михайловская крепость. Ратное и окрестности
С самого утра настроение у Кондратия Епифановича Сучка было препоганейшим, и это немедленно почуствовали на своей шкуре и артельные, и те из лесовиков, кто не ко времени попался плотницкому старшине на глаза. Досталось всем — мастер никого не обделил, каждого приголубил.
— С цепи он, что ли, сорвался? Зверь-зверем и, главное, на ровном месте! — выразил общее мнение Гаркун. — Нил, ты не знаешь, какая муха зодчего нашего укусила?
— Да хрен его знает! — сплюнул Нил. — Пошли жрать лучше. На обед звонят!
В трапезной всё разъяснилось: щека у Сучка заметно округлилась, да и жевал он очень осторожно, временами шипя и матерясь.
— Зуб, что ли, Кондрат?! — участливо спросил мастер Гвоздь.
— Угу, — кивнул Сучок.
— И давно?
— С вечера. — Старшина мотнул головой.
— Так это ты из-за зуба на всех кидаешься? — хмыкнул Нил. — Понятно! Дело такое — и на стенку полезешь! К Юльке ходил?
— Да ну её к бесу! — опять мотнул головой Сучок.
— Ну, давай я вырву, — предложил кузнец Мудила.
— Да иди ты! — старшина подпрыгнул на лавке. — Думаешь, я забыл, как ты старому Пахому зубы рвал?! Еле с того света его достали! Не лезь ко мне со своими клещами, убивец!
— Ну, как знаешь. — Даже сквозь запечённую у горна кожу кузнеца выступила краска.
— Во-во! Знаю! — скривился Сучок. — Понравилось ему, живодёру! Не-е, до моей пасти ты не доберёшься! Пусть вон другие дурни…
— Сучок, чего делать-то думаешь? Само ведь не пройдёт, — вмешался в разговор Нил.
— Один хрен в Ратное всем ехать, не забыли? Там Настёне отдамся — она хоть башку вместе с зубом не оторвёт, как некоторые! — Старшину аж передёрнуло от предвкушения. — А может, и пройдёт ещё! Ладно, жрите давайте, работы до хрена, а день короткий!
Ложки старательно заскребли по мискам.
— Ну что, всё слопали? — Сучок обвёл мастеров страдальческим взглядом. — Тогда пошли народ на работу выводить!
Мастера разом поднялись из-за стола и двинулись к выходу. Увидев, что начальство зашевелилось, зацыкали на своих артельные десятники, подгоняя отстающих.
Народ потянулся из трапезной.
— Слышь, Кондрат, ты, это, чеснока бы приложил, а? — тихо, так, чтобы слышал один Сучок, сказал Гаркун. — И науз[77] на, повяжи. Он сильный! У нас в веси наузница добрая!
— Спасибо! — Сучок, воровато оглянувшись, повязал вервие с узлами вокруг левого запястья.
— Ну, бывай, я к своим пошёл, — Гаркун перепоясал полушубок кушаком, надел шапку и вышел.
Сучок вздохнул и поплёлся на кухню клянчить чеснок.
Когда старшина, распостраняя едкий чесночный дух, появился на крыльце, его перехватил Мудила.
— Сучок, тебе скобы когда нужны будут? Мы уже отковали, можешь забирать, — Мудила мотнул головой в сторону посада, где дымила артельная кузня.
— Добро! — волна аромата, произведённая Сучком, могла разорвать в клочья средних размеров вурдалака[78]. — В Ратное съездим и заберу.
— Ладно, — кивнул кузнец. — Только скажи, жрёте вы их, что ли, зодчие хреновы? Где я вам железа столько возьму? Вроде ж от пращуров без них обходились?
— Обходились, — снова пустил волну чесночной вони Сучок. — Только пращуры камнемёты на башни не ставили. Сам же видел, что было, когда мы Оторву[79] первый раз на сруб взгромоздили. Никак без скоб — не держат врубки! И землёй всю клеть забивать надо!
— Да знаю! — Мудила махнул рукой. — Только ты уж не разбегайся, а? Железа ж не напасёшься!
— Ладно, — кивнул старшина, — чай, не сопляк — понимаю! Ну, я пойду?
— Погодь…
— Чего?
— Зуб как?
— Ноет, погань, но всё ж полегче, — скривился Сучок, — то ли науз Гаркунов помог, то ли чеснок.
— Ну ладно тогда, — кивнул Мудила. — Ты, это, если совсем невмоготу станет, вот чего сделай, средство верное!
— Чего?!
— Возьми мочи, лучше от парня рыжего…
— На кой ляд?!
— Ты не ори! — насупился Мудила. — Средство верное! Значит, возьми мочи и полощи…
— Да иди ты! Что б я чужое ссаньё да в рот!
— Ну, дело твое, — пожал плечами кузнец. — Не хочешь чужую — можно и свою! Но от рыжего вернее!
— Шёл бы ты… в кузню! — Старшина сплюнул от избытка чувств.
Мудила задумчиво понаблюдал, как чесночный плевок прожигает землю, и подытожил:
— Видать, хреново болит. Ничего, припрёт — вспомнишь!
— Увидим! — зло дёрнул головой Сучок и спустился с крыльца.
Зимний день короток, и в водовороте забот старшина забыл о зубной боли. Но всё в этом мире имеет свой конец — едва запарка схлынула, как поганец-зуб с утроенной силой напомнил о себе.
"Уй-й-й, с-с-с-су-у-у-у-у-ка! Вот тебе и сел подумать! Что ж тебе, тварь такая, неймётся, а? Дёргает и дёргает, драть тебя бревном суковатым поперёк себя волосатым! Ну, я тебя!"
Сучок не нашел ничего умнее, чем запустить пальцы в рот и нащупать своего мучителя…
"Б… я-я-я-ааа! Чуть не обмочился! Обмочился?! Что там Мудила говорил? От рыжего? А кто у нас рыжий? Швырок! Может, к Юльке? Ну и что, что соплячка? Отроки у нее вроде не дохнут? Не, точно не дохнут — я бы слыхал! А етить их скобелем!"
Старшина, придерживая рукой щёку, быстро потопал в сторону Юлькиных владений.
Когда Сучок со стоном ввалился в лазарет, Юлька с помошницами как раз перебирала какие-то травы.
— Дядька Сучок, случилось чего?
— Зуб! — плотник выхаркнул это слово, как ругательство.
— Ты присядь. — Юная лекарка мгновенно оказалась рядом. — Вот сюда, потихонечку, полегонечку… Слана, свет!
Одна из помощниц метнулась к поставцу, запалила новую лучину и с ней подскочила к начальнице.
— Ты, дядька, рот открой, вот так, осторожно, сейчас посмотрим, что там такое деется, — продолжала меж тем журчать Юлька.
Сучок почувствовал, что от этого журчания его тело расслабляется, боль не то чтобы отпускает, а как-то отходит назад, веки, подчиняясь невесть откуда взявшейся истоме, тяжелеют, а рот сам по себе открывается…
Лекарка меж тем ухватила старшину за подбородок не по-девичьи сильными пальцами и повернула голову Сучка к свету.
— Слана, свети! Не туда! Вот! Вот так! Смотри, чтобы уголёк не упал! — и тут же совсем другим голосом обратилась к старшине: — Ничего-ничего, дядька, сейчас травок тебе дам, боль и утихнет…
— Ыго ам?! — прохрипел Сучок — закрыть рот Юлька ему не давала.
— Рвать надо, дядька Кондрат, — извиняющимся тоном произнесла лекарка. — Совсем сгнил. Сейчас мы за дядькой Мудилой пошлём…
— Нуегонуй! — категорически отказался Сучок, высвобождая челюсть из цепких Юлькиных пальцев. — Он деду Пахому зубы рвал, так чуть на тот свет его не спровадил! Не дамся! Завтра в Ратное идти — я уж тогда к матери твоей заверну…
— Ну, тогда я тебе сейчас отвара дам — он боль и снимет, — не стала спорить лекарка. — Поля, отвар сделай и остуди!
— Тот самый? — робко спросила вторая помощница.
— Да, ты его уже делала, знаешь, — Юлька ободряюще улыбнулась, но тут же прикрикнула: — Давай, не стой!
Девчонку ветром сдуло.
— Ты, дядька Сучок, отваром зуб полощи часто, а утром в Ратное, к матушке моей, слышишь? Как рассветёт — сразу!
— Понял, девонька, — кивнул Сучок.
— Сейчас посиди, а как отвар Поля принесёт, сразу к себе в избу ступай, по холоду не ходи. И щеку тёплым чем завяжи.
— Ага! — покорно кивнул Сучок.
"Охо-хоо, знает своё дело девка… Вон как в оборот взяла — и правильно! Так лекарке и надо! Поди ж ты — сущая соплячка, а как понимает…"
Старшина вышел из лазарета, бережно придерживая за пазухой полушубка кувшинчик с отваром. Боль от лекарского голоса притупилась, и оттого жизнь казалась Сучку просто прекрасной. Так в чудесном расположении духа он и добрался до плотницкой избы, что стояла рядом с лесопилкой.
"Чего там Юлька велела? Щёку тёплым завязать? Очень хорошо, завяжем…"
Сучок набрал отвара в рот и принялся с шумом гонять его во рту.
"Сено и сено, но раз сказала лечебно — значит, лечебно! Вроде и правда отпускает…"
Старшина сплюнул отвар в помойную лохань, пристроил кувшин на полку и направился к ларю с одеждой.
"Та-а-ак, чего у нас там? Чем завязывать будем? Не, это не пойдёт, это тоже, и это… А это что? Портянки зимние? Да ну на хрен!"
— Ты чего, Кондрат, портянки на ночь глядя сменить решил? — Мастер Нил возник неизвестно откуда.
— Юлька велела щёку повязать, чтоб зуб в тепле, значит…
— А-а-а-а! — закивал головой Нил, — Нашёл чего?
— Да не портянками же рожу мотать?! — вызверился Сучок. — Какая-то сука запасной куколь попрятала!
— Э-хе-хе, Сучок, ступай-ка ты, голубь сизый в сени…
— На кой?!
— А там кадка с водой стоит!
— И что?!
— Так ты в неё загляни, вот и увидишь ту суку, что барахло твоё прячет! — ухмыльнулся Нил.
— Да чтоб тебя, Шкрябка! Задрал меня этот зуб — всё в башке путается! — Сучок вздел к потолку бороду и провёл ребром ладони по шее. — Вот как задрал!
— Ладно, сиди, страдалец, добуду я тебе, чем башку замотать! — Нил развернулся к выходу.
— Спасибо, Шкрябка!
— Не на чем! — ответил, не оборачиваясь, Нил и нырнул в сени.
— Охо-хохонюшки, чтоб тебя в лоб через дубовый гроб! — выругался Сучок и поплёлся за кувшином — полоскать.
Старшина лежал на лавке, баюкал на подушке распухшую вдвое щёку и мучительно думал.
"Етит его долотом — помогает Юлькино сено или нет? Вроде, когда того, оно и ничего, а чуть перестал, так хоть на стенку лезь! Вот, опять! Су-у-у-ука-а-а-а! Да что ж ты дёргаешь так?! Где там Шкрябка запропал?! Сейчас, ей-богу, полезу морду портянкой мотать, мож, полегчает! Мука-то какая, Господи-и-и! Отродясь зубы не болели — выбивали только! Хоть бы в рожу кто дал, чтобы этот паршивец выскочил!"
В сенях хлопнула дверь.
"Неужто Шкрябка?"
Нил, ухмыляясь во весь рот, ввалился в горницу.
— Как жив, болящий?! — вопросил он, доставая что-то из-за пазухи.
— Не дождёшься! — прохрипел Сучок.
— Вот и ладушки! — преувеличенно бодро отозвался Нил, — Гляди, чего тебе Плава прислала!
С этими словами мастер извлёк из-за пазухи нечто мохнатое, тряпичное и совершенно бесформенное.
— Это что?! — Старшина в изумлении уставился на ком.
— Как что?! — возмущённо вскинулся Нил. — Плава тебе самонаитеплейший свой платок прислала и вот ещё чего — гляди!
Сучок сунулся к Нилу и разглядел в глубинах скомканного платка ещё один маленький свёрточек из чистой тряпицы.
— А там-то что? — устало спросил старшина.
— Так, Кондрат, Плава как узнала, что ты с зубом-то маешься, велела тебе вот это снести, — Нил сбился на скороговорку. — Средство, говорит, наипервейшее! К зубу приложить и как рукой!
— Точно? — с надеждой в голосе пролепетал Сучок.
"Вот ведь как — будто о родном заботятся все! Аж слеза наворачивается! Точно, дом у меня тут в Михайловске, прям, род! Выкупиться бы ещё да с Алёной обвенчаться — тогда совсем добро! Шкрябку в дружки позову!"
— Точней не бывает! — усиленно закивал головой Нил. — Плава сказывала, что у них в Куньем волхв завсегда зубы им всем пользовал! Ты давай, пасть-то раззявь! Вот так, умница!
Сучок, как загипнотизированный, отщипнул тёмной рыхловатой массы, что содержалась в свёрточке, скатал в комочек и приложил к больному зубу. Нил только этого и ждал — не успел старшина закрыть рот, как платок будто сам собой обернулся вокруг головы и завязался на макушке узлом с кокетливо торчащими ушками.
— Слышь, Сучок, ну как оно, легчает?! — раздался голос Гаркуна.
Старшина поднял голову и увидел, что пока они беседовали с Нилом, в горницу набилась куча народу. В невеликом помещении, помимо Сучка, Нила и Гаркуна, обретались Гвоздь, Матица, Плинфа, Мудила, Скобель, Отвес, Струг, подручный Гаркуна Живун, а из сеней торчала рыжая башка Швырка.
— Ну, Кондрат, чего? — высказал общий вопрос Плинфа.
— Н-н-н-не зн-н-наю! Н-н-не п-п-понял ещё, — проблеял Сучок, прислушиваясь к ощущениям.
— Погодить надо. Оно ж не сразу, — рассудительно заметил Мудила.
Собравшиеся во главе с рабом божьим Кондратием сосредоточенно принялись "годить". Некоторое время спустя старшина почувствовал, что в едкий вкус нового снадобья начали вклиниваться некие необычные нотки, не сказать чтобы приятные. Он помотал головой — новый вкус усилился и начал уверенно забивать первоначальный. Сучок потрогал комочек снадобья языком. На это присмиревший вроде зуб отозвался резким всплеском боли, а новый вкус окончательно перебил старый и заполнил собой всё существо мастера. Ну, по крайней мере, то, что было свободно от боли.
"Уй, б..! Даже с бодуна во рту так гадко не было! Что за дерьмо в снадобье это намешали? Спросить, что ли? А если это гной вытягивает? Тогда сплёвывать надо и полоскать, а то в утробу попадёт, а от того и помереть недолго! А помирать я теперь не согласный! На кого я Алёну и их оставлю? Они-то меня, вон, не бросили!"
— Шкрябка, а это зелье твоё, оно гной, часом, не оттягивает? — неразборчиво прошамкал старшина. — Больно у меня во рту погано.
— Оттягивает, как же не оттягивать! — бодро отозвался Нил. — Ты, давай, сплюнь, а я тебе ещё отщипну!
— Швырок, тащи сюда лохань помойную и кувшин, что на полке там стоит! — распорядился Гвоздь. — Видать, пошло дело.
— Сейчас, дядька Гвоздь! — метнулся кабанчиком Швырок.
Сучок сплюнул в лохань, прополоскал рот и спросил:
— Шкрябка, а что это за дрянь, что ты меня пользуешь?
— Кондраш, да какая ж это дрянь? — возмутился Нил. — Это ж наичистейший медвежий помёт с хреном перетёртый! Средство вернейшее! На вкус оно, конечно, дерьмо, так чего ты хочешь — оно дерьмо и есть, хоть и медвежье. Зато лечебно!
Плотницкий старшина побагровел:
— Ты что ж, меня тут говном кормишь?!
— Так тебе же его не жрать, а к зубу приложить! — раздалось сразу несколько голосов. — Сам говорил — гной оттягивает!
— Су-у-у-ки-и-и!!! — Помойная лохань полетела в толпу. — Дерьмом меня кормить?!!
Мастера бросились на пол. Бадья разбилась об стену и всех в горнице обдало помоями.
— Ты чего?! — начал было Мудила, но вдруг осёкся и резво бросился к выходу.
За ним рванулись и остальные. Каким-то чудом в дверь сумели проскочить все разом. Было от чего: Сучок, похожий на замотанного в бабий платок вурдалака, уже вздевал над головой лавку.
— Куд-а-а-а?! — старшина бросился за обидчиками. — Убью всех на …!
Осуществить кровожадные намерения Сучку помешала лавка, застрявшая в дверном проёме. Жутко матерясь, он перелез через неё, схватил незнамо как оказавшийся в сенях топор и с рёвом выскочил во двор. В темноте размытыми пятнами белели рубахи улепётывающих артельных.
— Куда-а-а-а?! — взревел старшина и бросился в погоню.
Некоторое время они носились вокруг лесопилки и артельной избы. Инстинкт самосохранения придал мастерам невиданную прыть. Неизвестно, сколько бы ещё продолжались большие гонки, но тут Сучок споткнулся и с громким плеском рухнул в лужу. Бодрящая послепокровская[80] водичка покрыла невеликое тело старшины чуть не с головой и разом смыла всю злость. Зубострадалец вылез наружу, отсморкался, отплевался, выругался, подобрал топор, доковылял до завалинки и со стоном опустился на неё.
"Ох мать твою! Чего это я? Совсем с зубом этим с глузда съехал, драть меня бревном суковатым… Ведь поубивал бы… Чего делать-то теперь?"
Артельные, заметив, что старшина оставил человеконенавистнические намерения, остановились, а потом начали с опаской приближаться.
— Всё, народ, не боись, опамятовал я, — Сучок устало махнул рукой, подзывая артельных к себе.
Мастера и Швырок ещё немного приблизились.
— Точно опамятовал? — Нил с шумом глотнул воздух и прижал руку к боку.
— Точно! — кивнул старшина. — Вы уж меня простите, люди добрые, не я это — зуб, сука! Вы ж меня не со зла дерьмом-то потчевали — думали, лечебно будет! Нешто я без понятия?
— Топор брось, а?! — просипел Мудила.
Сучок выронил топор.
— Мужи, вот вам крест, — старшина размашисто перекрестился, — бес попутал! Вы ко мне со всей душой, а я… Простите, а?!
— Когда зубы того, и не такое выкинешь! — сочувственно прокаркал Гаркун. — Пошли в тепло, что ли?
Пока переодевались, пока прибирались в забрызганной помоями избе, было не до разговоров, а вот когда закончили, всех заколотило. Как ни крути, а вечер вышел весёлый — чуть до смертоубийсва не дошло. Сучок молча полез в ларь и вытащил заветный бочонок, поднял к уху, встряхнул и удовлетворённо хмыкнул, услышав бульканье.
— Посуду подставляйте! Причаститься надо! — Старшина поставил яблоневку на стол.
Мастера развили деятельное шевеление. Услышав, что драки больше нет, подгоняемые любопытством, из соседней горницы потянулись ученики и подмастерья.
— А ну кыш! Не про вашу честь сегодня! — шуганул их Сучок. — А ты, Пимка, оставайся — заслужил!
Швырок покровительственно посмотрел на остальных подмастерьев, понуро потянувшихся к выходу. Те, в свою очередь, одарили его взглядами, далёкими от братских.
— Вы тут мне волками не зыркайте! — Нил заметил их переглядку. — А то мигом дрын возьму и всех помирю!
— А я добавлю! — поддержал Сучок.
Подмастерьев сдуло, а Швырок несмело пристроил кружку на стол.
— Ну что, садимся, что ли? — Из-за распухшей щеки получилось у старшины неразборчиво, однако все его прекрасно поняли.
Кружки и плошки собрались в круг, и Сучок принялся наливать. В горнице запахло солнцем и летом.
— Други, — возгласил он, поднимая кружку. — Обидел я вас, руку поднял! Простите дурня плешивого! Не в себе я был. Вы ж помочь мне хотели!
— Да не ты — зуб, — подал голос старший из мастеров Плинфа. — А с него какой спрос? Давай, мировую выпьем да за чаркой в кои веки посидим.
— Верно сказал, Плинфа! С недуга и спрос короток! Опамятовал и добро! Ты, Сучок, нрав свой вдругорядь держи, ладно? — раздалось со всех сторон.
— Значит, мир?!
— Мир, мир! Пей, давай — выдыхается! — загомонили мастера.
Яблоневка привычно обожгла рот и глотку, горячим комом провалилась в живот и оттуда принялась расходиться теплом по жилам.
"Ух, хороша! Даже зуб приотпустило! Жаль только, что допьём сегодня и взять больше неоткуда. Ладно, нечего жалеть, мож, винодел тот чернявый, что Лис из-за болота приволок, чего и сделает… А-а-а, не о том думаю — радоваться надо, что не убил никого и что меня потом не убили! И ведь было за что — на своих с топором кинулся! Совсем из-за зуба этого ума рехнулся. И за что артельные меня, дурня, терпят? Не, золотые они у меня…"
* * *
Сучок проснулся задолго до первых петухов — зуб, немного угомонившийся с вечера, сейчас снова немилосердно ныл и дёргал. Старшина поворочался, стараясь поудобнее пристроить распухшую щёку, но ничего не вышло.
"Су-у-у-уукаа! Чего ж тебе неймётся, а? Пополоскать тебя, что ли?"
Мастер гонял во рту целебный отвар до тех пор, пока боль не притупилась. Боясь поверить своей удаче, Сучок на цыпочках добрался до лавки, осторожно, чтобы не спугнуть зуб, забрался под тулуп, служивший ему одеялом, блаженно выдохнул и закрыл глаза…
Не тут-то было — сон куда-то улетучился. Глаза не желали закрываться. Старшина покрылся холодным потом.
"Ведь опять сейчас начнётся! Уснуть надо! Да едрит оно скобелем!
Эх-ма, ругайся-не ругайся, а делать нечего, заснуть надо… Ну, начали, Кондрат! Один баран — баран, один баран да другой баран — два барана…"
Отара, которую насчитал Сучок, способна была осчастливить своей численностью всех половецких ханов скопом, но сон не шёл, а зуб и вовсе потерял всякую совесть. Кряхтя, старшина выполз в сени поближе к кувшину с Юлькиным снадобьем — полоскание давало недолгое облегчение. Вдруг дверь на ученическую половину глухо бухнула, и на мост[81] выполз Швырок во всём своём рыжем великолепии и, моргая спросонья, зашарил руками возле гашника.
"Что там Мудила говорил? От рыжего?! А ну, подь сюды, милок!"
— Стой! Не сметь! — рёв Сучка поднял бы и покойника.
Швырок в ужасе подпрыгнул и судорожно вцепился руками себе в пах.
— Т-т-т-тыы ч-ч-чего, д-д-дядька? — Глаза у парня стали как два добрых блюдца.
— Ссать не сметь! — отрубил Сучок, — Вот баклагу дам, в неё и валяй!
— Чего тут у вас? — Матица, недовольно сопя, вылез в сени.
— Дядька Матица, не дай пропасть! — всё ещё держась за пах и приплясывая, взмолился Швырок. — Дядька Сучок вконец ополоумел! Давеча чуть не порубал, а теперь это самое не велит! А я не могу больше — опозорюсь счас!
— Потерпишь до баклаги! Мудила сказал, что от тебя, рыжего, для зуба лечебно будет! — отрезал Сучок.
Целая гамма чувств отразилась на конопатой роже Швырка: сначала это была обречённая покорность судьбе, но по мере осознания особенностей лечения лицо его становилось всё светлее, а улыбка всё шире, пока уголки Швыркова рта не сошлись где-то на затылке — не каждый день подмастерью выпадает такой шанс, ой, не каждый!
— Чо лыбишься? Смотри, в порты напрудишь! — пресёк веселье Матица.
— Да я потерплю! — Ради мести парень готов был и пострадать.
— Я тебе потерплю! Ополоумели тут все! — рявкнул Матица. — А ну давай!
Швырок обречённо вздохнул и повиновался.
— Да, Кондрат, в Ратное тебе надо, пока ещё чего-нибудь не выкинул, зубом думавши! — Плотник зло сплюнул. — Бери этого сыкуна и поднимайте народ, а я запрягать пошёл!
— Погодь запрягать! — остановил его Сучок. — С телегой по темноте хрен знает когда дотащимся — я короткий путь через лес знаю!
— Да ну?!
— Знаю-знаю, не сомневайся! Не раз ходил! И ночью пройдём не споткнёмся и челнок — через Пивень перебраться — знаю, где припрятан!
— Ну ты, Кондрат, ходо-о-о-ок! — хохотнул Матица. — Пошли народ собирать! Швырок, опростался? Мухой собираться и малых поднимай!
* * *
Сучок, Нил, Гвоздь, Матица, Скобель, Пахом Тесло, Гаркун, Струг, Отвес, Швырок и мальцы-ученики — Утинок с Клинышком — плотной кучкой двинулись вниз по берегу Пивени. Вдруг из-за лесопилки, размахивая руками и чуть не кудахтая, выкатился убогий Простыня.
"Тьфу, принесла нелёгкая! Чего ему не спится?!"
— Простыня, ты чего? Спать иди!
— Ходить! — уверенно заявил убогий.
— Чего тебе ходить? — Сучок начал потихоньку беситься.
— Туда! — Простыня глупо улыбнулся.
— Да твою мать! — плюнул старшина.
— Старшина, куда собрался?! — К месту действия подтянулся патруль из двух выздоравливающих после ранений отроков.
— В Ратное, господин младший урядник, — особо выделяя слово "младший" отозвался Сучок. — О чём воеводам нашим вчерась утром докладено, да, видать, недосуг им о том твоему урядницкому высокомордию поведать!
— Эх, дядька Сучок, вот борода у меня вырастет, так я у тебя язык займу — бриться! — беззлобно усмехнулся юный урядник, но самострела не опустил. — Нам бы тебя под Пинск — ты бы там языком своим, как Пе… Илья Пророк молоньями ляхов жарил!
— Это ты, Прокопка? — плотницкий старшина узнал парня.
— Я, — отозвался младший урядник. — Только ты мне зубы не заговаривай! Сказано было, что утром уйдёте, а вы ночью, да не к парому! Куда намылились?!
— Да етит тебя в лоб через дубовый гроб! Чтоб тебе сто лет точилом подтираться! Мало мне зуба, так тебя с Простыней ещё принесло! — Сучок хлопнул себя по бокам.
— Чего? — открыл рот отрок.
— Зуб у меня болит — спасу нет, — начал объяснять Сучок, — а тут Простыня!
— Тьфу, ни хрена не понимаю! — замотал головой урядник. — Николка, свисти! Пусть наставник Макар с вами разбирается!
Второй отрок издал заливистую трель, на которую со стен ответила стража, затем раздался звук отваливаемой воротной калитки и на мосту через ров загорелся факел.
— Чего тут? — недовольно буркнул наставник Макар, прихромавший в сопровождении ещё двух отроков от крепостных ворот.
— Господин наставник, — Прокопий бросил руку к шлему, — во время стражи мною были замечены плотники, уходящие по направлению от крепости. Будучи остановлены, вразумительных объяснений дать не могли!
— Орёл! — оборвал урядника Макар. — За службу хвалю! А теперь давай плотников послушаем.
— Слушаюсь! — обескураженно пролепетал Прокопка.
— Вы куда всей толпой прям с самого ранья, а, Кондрат? — Наставник подкрутил ус.
— В Ратное! — Сучок уже шипел рысью.
— А чего не с утра, как обговаривались?
— Зуб! — выхаркнул ненавистное слово плотницкий старшина.
— Чего зуб?! — удивился Макар.
— Да зуб у меня, с-с-сука! Или помру, или порешу кого-нибудь! — Сучок показал на перемотанную щёку. — Вот мы и решили короткой дорогой в Ратное, сначала к Настёне, а потом тын поглядим.
— Во-во, а то наш зубострадалец до утра совсем рехнётся, — вставил Матица.
— А чего не к парому? — не унимался Макар. — И доложить, что, святой Иосиф не велит?!
— Дык, Макарушка, я дорогу короткую знаю! Хошь на ушко скажу, а то твои разведчики тебе, небось, не доклали! — съязвил Сучок. — А доложить вон Простыня не дал — пристал, как банный лист к заднице, а тут его урядницкое высокомордие поспел!
— Тьфу, Кондрат, язык у тебя! — сплюнул Макар. — Младший урядник Прокоп, плотников пропустить!
— Слушаюсь, господин наставник! — отозвался отрок.
— Ходить! В Ратное! — встрял Простыня.
— А тебе там чего делать? — мягко, как с ребёнком, заговорил с ним наставник. — Кто ж вместо тебя на поварне пособлять будет?
— Не-е-е, ходить! — упрямо замотал головой убогий.
— Да плюнь ты на него, Макар! Хочет — пусть тащится, хрен упрямый. — Сучок устало выдохнул. — Ну, мы пошли?
— С Богом, топай, страдалец! — усмехнулся Макар.
— Двинулись, мужи, путь не близкий! — Старшина махнул рукой, указывая направление движения.
За плотниками, громко сопя, двинулся и Простыня.
"Етит твою поперёк и наискось! Вот на кой ляд он за нами увязался, тринадцатый? Тьфу-тьфу-тьфу, пронеси Господи!"
Сучок не врал: челнок обнаружился на месте, идти по тропе через лес было вполне возможно и при свете факелов, да и сама дорога оказалась не в пример короче, так что с рассветом плотники выбрались на дорогу из Нинеиной веси в Ратное перестрелах[82] в трёх от моста через Пивень. Не сговариваясь, решили передохнуть — шутка ли, почти десять вёрст по темноте через лес отмахали. Вот и присели кто на свою котомку, кто на поваленное дерево. Кто-то пустил по кругу флягу, кто-то сломал надвое сухарь и протянул половину товарищу, а старшина то и дело сплёвывал гной — по дороге нарыв на десне прорвался и боль стала вполне терпимой.
— А ты и впрямь ходок, Кондрат, — подначил Сучка Нил. — Правду Матица сказывал! Эвон, какую тропу протоптал!
— Это он к Алёне торопился, вот, значит, и озадачился, чтобы время не терять! — поддержал товарища Матица, смачно хрустя сухарём.
— Во-во! — хмыкнул Гвоздь. — Алёна, она баба такая! К ней и зверем-пардусом побежишь! Ох, пропал ты, Сучок — женит она тебя на себе, вот тут ты царя Давида и всю кротость его и вспомянешь!
— Да не один раз! — хохотнул Скобель.
— Будя ржать! — вызверился Сучок. — Мальцов бы постыдились!
Плотники покатились со смеху, а Пахом Тесло поднялся, подошёл к Сучку, пощупал тому лоб и во всеуслышание заявил:
— Фух, всё добро! Это у него жар от зуба прикинулся, а я уж думал — с чего это старшина наш столь благонравным заделался?
Тут мастера и вовсе закисли со смеху. Сучок изловчился и, не вставая с пня, пнул Пахома под колено. От неожиданности тот рухнул задом прямо в лужу.
— О! Бог шельму метит! — Сучок наставительно воздел палец к небу. — Сказано в Писании: "Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены!"
— Ни хрена себе! — удивился Пахом, выбираясь из лужи.
— Вот те и хрена! — отозвался старшина под общий хохот. — Внимай далее!
— Чего?
— В заднице черно! — пресёк дискуссию Сучок. — Сказано: "Противящийся власти противится Божию установлению. А противящиеся сами навлекут на себя осуждение. Ибо начальствующие …", тьфу, едрит твою! Короче, не тявкай на артельного старшину, а то всю жизнь с мокрой задницей и проходишь — оно так по Писанию!
— Ой, Кондрат, чего я вспомнил! — заржал Матица. — Совсем я ещё мальцом был, и повёл дядька твой, Царство ему Небесное, всю артель вместе с семьями до церкви. Служба, значит, всё чин-чинарём, а аккурат после причастия залетает в церковь какой-то хрен с горы — не то иноземец, не то поганый, и к отцу Ферапонту — ты его помнить должен.
— Ну, помню! Здоров был, и голосина, что труба иерихонская! — кивнул Сучок.
— Так вот, подлетает тот задрыга к отцу Ферапонту и по щеке его хлесь! — Матица выдержал драматическую паузу. — Все, ясен хрен, опешили — попа да в Храме Божьем и по морде! А этот шпынь и говорит: "Что, поп, ударили тебя по правой щеке, так подставь левую!"
— А поп чего? Неужто спустил обиду? — прокаркал Гаркун.
— Ты, птичка божия, слушай, не перебивай! — Матица вошёл в раж. — Не таковский отец Ферапонт был! Он, значит, щёку-то подставил, да как засранцу справа залудил — того аж на паперть вынесло! А потом и говорит, тоже из Писания: "Какою мерою меряете, такою и вам отмерено будет!" Тут, значит, бабка Гликерья опомнилась и к дьяку: "Отче, чего тут деется?", а тот: "Евангелие толкуют, чесна жена!"
Плотники, повизгивая от избытка чувств, повалились на землю. Неизвестно, сколько бы ещё продолжалось веселье, но тут…
— Дядьки, стойте! — мальчишка указал рукой в сторону Ратного. — Чего там такое?!
Все прислушались. Со стороны скрытого лесом села слышался какой-то шум, крики и даже как будто лязг оружия.
— Чего там? — встрепенулся Сучок. — Пойду посмотрю.
— Сиди, — отозвался Гаркун, — нехорошим там пахнет, а вы по лесу прёте, что бычара на случку — только треск стоит! Сам схожу!
— Ладно, — не стал спорить старшина, — иди. А остальные давайте-ка от греха с дороги!
Гаркун вернулся быстро.
— Ноги надо уносить — обложили Ратное! — выдохнул он, неслышно возникнув из кустов.
— Как обложили, кто? Ляхи?
— А пёс их разберёт! С дрекольем всяким, с телегами, с бабами, но много! Не осилим! В ворота вроде долбить начали, да в них со стен стали стрелы кидать, они и откатились! О, слышите ор — опять, небось, полезли!
Будто подтверждая слова Гаркуна, в Ратном заполошно ударили в набат.
"Алёна! Она ж там! Твою мать! С бабами?! Холопы, что ли, взбунтовались? Не, надо в село пробираться! А погостные ворота свободны?"
— Гаркун, погодь! — Сучок тронул лесовика за плечо. — Откуда ворота выносят и на тын лезут?
— Да с реки! Много их! Не прорваться!
— А со стороны леса?
— Да за селом особо не видать!
— Так есть холопы с той стороны или нет?
— Какие холопы? — этот вопрос плотники задали уже хором.
— А кто ещё с дрекольем и бабами может быть? Колено израилево?! — Сучок выматерился. — Есть кто с той стороны?!
— Вроде нету, — развёл руками Гаркун, — не видать за селом.
— Как хотите, мужи, а я в Ратное! Возле Настёниной избы брод есть — глядишь, и проскочу! — Сучок поклонился плотникам. — Ежели что — не поминайте лихом и простите за все!
— Я с тобой, дядька Кондрат! — Швырок выступил вперёд.
— Совсем охерел, молокосос! — вызверился Сучок. — На кой ты мне сдался? А о Глашке своей ты подумал, выпороток?!
— Я себе сдался, дядька! — Швырок полоснул старшину по-мужски твёрдым взглядом. — В Ратном Глашка!
— М-мать! — только и сказал Сучок.
— Погодь, Кондрат! — Матица выпростал из-за пояса топор. — Мы тебя одного не бросим. Вместе пришли, вместе и дальше пойдём.
— Ты чего?! Это ж смерть верная, а у тебя детишки! — Плотницкий старшина просто опешил.
— Верно Матица говорит. Ни тебя, ни их, — Гвоздь мотнул головой в сторону Ратного, — не бросим. К нам тут с добром, а за добро платить надо!
— Эх, хотелось детишек иначе выкупить, да, видать, не судьба! — дёрнул щекой Скобель. — Нас тут пригрели, надежду дали, дом, на службу поверстали, а детишек Лис не бросит!
— Угу, он сам сказывал: "Кто голову сложит, семье того воля и корм, пока дети в возраст не войдут", — согласно кивнул Пахом Тесло. — А Лис не врёт… Ну чаво, пошли родню из кабалы выкупать? Не деньгами — кровью выпало, бывает.
Остальные плотники согласно загомонили.
— Твёрдо решили? — Сучок тяжёлым взглядом обвёл мастеров.
— Твёрдо! — Нил ответил за всех. — Ты не зыркай, командуй давай, господин десятник!
"Вот о чём тогда на стене Филимон говорил! Ну, лучше поздно, чем никогда — вот и я сподобился! "Как на воинскую стезю встал, всё — не принадлежишь ты себе больше!" То-то и оно…"
— Гаркун, бери сопляков, Простыню и что есть мочи дуйте в крепость — может, успеете подмогу привести! — Старшина махнул рукой в сторону тропы. — Остальные давайте за мной!
— Погодь, старшина, — каркнул Гаркун, — чего меня отсылаешь? Не пойду!
— Гаркуш, мы ж скорее всего живыми не выйдем, — с грубоватой нежностью произнёс Сучок. — Сам слышал, почему на это пойдём, а тебе-то зачем? Не твоя война!
— Моя не моя, то не тебе решать! — отрезал лесовик. — У меня здеся тоже должок имеется, а какой, если выживем, расскажу.
— И я не уйду, дядька, — твёрдо сказал Швырок.
— Мы тоже! — хором заголосили Утинок с Клинышком.
Швырок, ни слова не говоря, отвесил им по затрещине, развернул и пинками направил в сторону Михайлова Городка. За ними, горестно ухая, потянулся Простыня.
— Бегом! — напутствовал ребятишек Нил. — Быстро за подмогой!
— Ладно, народ, — обратился Сучок к своему войску, — поссать надо, а то там некогда будет, и двинулись. Я первый, остальные за мной. Как брод перейдём, так Шкрябка справа от меня, Гвоздь слева, Пахом, Скобель, Тесло и Матица следующие, Гаркун, Швырок, Струг и Отвес сзаду. Идём тесно, клином, топоры наготове. Если там нет никого — лезем через тын. Если есть, прорываемся к воротам. Все поняли?!
— Так точно, старшой! — хором отозвались плотники.
"Какой мерой меряете, такой и вам отмеряно будет! Эх-ма, всё по Писанию! А ежели без Писания — долг платежом красен! Етит меня бревном суковатым — потолковали Евангелие!"
— Ну, тогда опростайтесь и с богом!
Ледяная вода залилась Сучку в сапоги и мерзко обжала икры.
"И это переживём", — сказал висельник. Зато Пахому не обидно — все с мокрым задом помирать идём!"
Плотники плотной кучкой выбрались на противоположный берег Пивени.
"Тихо вроде! Неужто повезло?! Не полезли на погостные ворота? Ну, тогда ходу к тыну!"
— Бегом давай! Шевелись! — старшина погнал своих мимо леса к селу.
Хлюпая водой в сапогах, плотники побежали. Вдруг со стороны брода раздался громкий плеск и какое-то непонятное уханье. Сучок на бегу обернулся и в сердцах выматерился — через брод, гоня волну, что твоя рыба-кит, пёр убогий Простыня.
— Сучок! Ходить! — вопил на ходу дурень. — Ам!
— Твою мать! — хором выдохнули плотники.
— Они туда, ты сюда! — Простыня, демонстрируя чудеса резвости, уже настигал Сучково войско. — Догоняй!
— Стой, сука! — во всю мочь заорал Сучок.
— Тама! Тама! — Кто знает, что пригрезилось убогому, но он ещё наддал и выскочил на поле между лесом и селом. Сзади, отчаянно матерясь, неслись плотники.
Плотницкий старшина со товарищи обогнул опушку леса и встал, как вкопанный: перед погостными воротами, всего-то саженях в ста от Сучка, деловито сновала толпа разнообразно вооружённых мужей. Там было всё: ослопы, топоры, вилы, луки, мелькнули даже несколько щитов и мечей. Нападавшие явно собирались под прикрытием стрелков высадить ворота — несколько человек уже тащили здоровенное бревно.
"А чего ж через тын не лезут? Как два пальца ж обмочить! А-а-а, берегутся — из-за тына кто-то стрелы вслепую кидает! А на заборолах кто? И чего там делает? Тьфу, Улька-дура с иконой! Мало мне одного убогого!"
Простыня в это время что-то нечленораздельно заорал и бросился по направлению к находникам.
"Едрит! За ним и подойдём вплотную!"
— Стой, погань! — заорал во всё горло Сучок, срываясь с места и увлекая за собой плотников. — Стой! Держи его!
Высокий воин обернулся на шум, одним взглядом окинул сцену погони, рванул с плеча лук — Простыня споткнулся на ходу, обернулся, по-детски всхлипнул и упал — в груди у него по самое перо засела стрела.
— Вы от речных ворот?! — крикнул воин. — От Горюна?
Сучок ничего не ответил, а только прибавил ходу. Воин, видимо, решил, что десяток мужей несёт какую-то важную весть, и торопливо зашагал навстречу.
— Чего там стряслось? — переспросил он и, вдруг догадавшись, ощерился, выхватил меч и перебросил щит со спины.
Но было уже поздно — Сучок налетел на него, обухом топора отбил меч, концом топорища отклонил щит, крутанулся и на противоходе вогнал узкий плотницкий топор между шеей и ключицей противника.
— К воротам! — заорал старшина. — Скопом! Оружных и лучников выбивай!
Плотным кулаком Сучков десяток вклинился в опешивших находников. Нескольких противников зарубили сразу, пока они ещё не опомнились, но вои с настоящими мечами быстро навели порядок. Вот тут-то плотникам пришлось солоно. Первым упал Пахом Тесло — нагнулся добить ворога, а спину открыл, ему туда рогатину и вогнали. На Скобеля уполовиненные им бревноносцы это бревно и скинули, а потом скопом добили. Швырка сбили с ног, но тот, визжа от ужаса, умудрился укусить одного из супротивников за ногу, а второму воткнуть нож в пах и на четвереньках пробился к своим. Неведомо как, но плотники, разменяв двоих своих на дюжину находников, пробились к воротам. Ни один из Сучкова воинства невредимым не остался.
"Едрён скобель — пробились!"
Больше ничего Сучок подумать не успел — об окантовку отобранного у ворога щита сломалась прилетевшая с заборол Ратного стрела.
— Глаза разуй, корова недоенная! — заорал во всё горло старшина. — Чтоб тебя леший попользовал в зад и перед, лежмя, плашмя и всякоразно! Ты в кого стрелы мечешь, лярва слепая?!
— Сучок, ты? — раздался с заборол женский голос. — А я…
— Головка от… — закончить фразу Нилу не дали.
Уцелевшие вои построили остальных и погнали их вперёд.
— Бабы, прикрывайте! — крикнул Сучок и повел своих навстречу. Он нутром понял, что в таком бою можно только ответить ударом на удар. Иначе сомнут.
Нескольких нападавших уложили стрелы ратнинских баб, а потом плотники сошлись грудь в грудь со штурмующими. В первом ряду шли пятеро неведомых ратников. С ними-то и столкнулись плотники. Пришлые вои явно щи лаптем хлебать были не обучены — за каждым из них, как привязанные, следовали по два-три холопа поздоровее, и, пока ратник связывал кого-нибудь из сучковцев боем, его подручные норовили достать противника.
Кое-кого и достали: первым зашатался Струг, его подхватил Отвес, срубил одного из нападавших, но и сам рухнул с рассечённой головой. Убийцу Отвеса достал Швырок и опять из "партера". Он же, тыкая кинжалом направо и налево, сумел оттащить стонущего Струга к самому тыну. Окровавленные Гвоздь и Гаркун рубились, прикрывая друг друга. Несколько раз их от неминучей смерти спасали метко пущенные с тына стрелы. Те же стрелы не давали остальным взбунтовавшимся холопам отрезать плотников от ворот. Сучку даже показалось, что летят они теперь куда гуще, чем в начале схватки, и оттого ворог заколебался.
— Шкрябка, Матица, за мной! — приказал Сучок. — Прикрывайте!
Троица плотников рванулась вперёд. Сучок метил в похожего на крысу воя, который явно командовал взбунтовавшимися холопами.
"Если свалим — разбегутся!"
Им удалось. Почти. Противник ждал чего угодно, но не атаки. Вот только крысовидного срубить не удалось. Матица свалил чернобородого бугая, прикрывавшего крысолюда, отпрыгнул от другого, чуток зацепил третьего.
— Тороп, сзади! — заорал кто-то из врагов.
Крысомордый сделал шаг назад, разрывая дистанцию, щитом отвёл топор Сучка, извернулся и самым кончиком клинка прочеркнул Матицу поперёк живота. Кишки ослизлой серо-желтоватой массой выпали плотнику прямо под ноги. Ещё влекомый инерцией своего топора, Матица сделал шаг прямо в окровавленный ком у своих ног. Глаза его широко распахнулись, он пронзительно и тонко завизжал, рухнул на колени, потом на бок и, не переставая визжать, принялся запихивать свои внутренности обратно в живот. Жесточайший спазм свернул тело плотника в плотный клубок, а визг перешёл в хрип. Дальше Сучок не видел — убивший Матицу похожий на крысу вой прикрылся щитом и бросился на старшину, а с боков навалились ещё трое. Сучок отшатнулся назад и завертелся, парируя удары.
— Сука! — хрипло взревел старшина и очертя голову рванулся в атаку.
Он не понял, как проскочил под двумя топорами, не увидел, как Нил убил своего противника и тут же припал на одно колено раненый, не почувствовал, как меч крысомордого погрузился в его собственное тело. Всё это было не важно — главное, убить крысолюда, отомстить за Матицу, а там всё будет хорошо. Даже об Алёне Сучок в тот момент не вспомнил.
Звякнуло столкнувшееся железо, в руку ударило отдачей от топорища, а в лицо старшине плеснуло чем-то вонючим и серо-красным. Он машинально обтёр лицо рукавом, и тут на него рухнул мир — под ногами валялся предводитель находников с разнесённой в клочья головой, возле тына Швырок рубился с каким-то холопом, не подпуская того к раненому Стругу, а вокруг валялось несколько битых стрелами бунтовщиков, Гвоздь и Гаркун, пугая выставленными топорами вдруг оробевших мятежников, тащили к воротам Нила.
— Сучок, к тыну давай! — хрипел окровавленным ртом Гвоздь.
Над ухом свистнула стрела и сбила сунувшегося было к Сучку холопа.
— Кондраша, уходи!
Раздавшийся с тына голос Сучок узнал бы из тысячи.
Старшина, неловко припадая на раненую ногу, начал пятиться к тыну. Ему почему-то казалось совершенно невозможным показать врагу спину на глазах любимой. Так он и доковылял до самых ворот. Его не преследовали. Холопы откатились назад на добрую сотню шагов и пустили оттуда несколько стрел. Бабы ответили.
Попали в кого или нет, Сучок не видел — перед глазами маячила кровавая пелена. Он стоял, прислонившись спиной к шершавым брёвнам, и пытался заставить бессильно повисшую руку поднять щит. Это почему-то казалось очень важным. Рядом с ним, прикрывая раненых, стояли Гвоздь, Гаркун и Швырок. От речных ворот тоже долетали звуки боя, но и там со временем стало потише. Сколько всё это продолжалось — бог весть. Голову Сучка заполнила звенящая пустота.
Вдруг со стороны Пивени раздались последовательно вопль ужаса, который издают беспощадно избиваемые люди, торжествующий бабий вой, конский топот и воинские команды. Услыхав это, последний оставшийся в живых ратник находников бросился в лес. За ним дали стрекача и остальные.
"Наши, михайловские!"
Больше ничего подумать Сучок не успел. В глазах потемнело, и он рухнул лицом вперёд. Гвоздь выронил топор и сполз спиной по брёвнам.
— Дядьки!!! Кондраша!!! — крики Швырка и Алёны слились в один.
Швырок бухнулся на колени возле Гвоздя, а Алёна, как была с луком, так и сиганула вниз с тына — только юбка выше головы взвилась. Тем временем изнутри Ратного кто-то уже со стуком вынимал из проушин воротный брус.
Глава 2
Декабрь 1125 года, Ратное и Михайлов Городок
Вроде бы и зацепил Тороп Сучка не сильно, и по голове досталось тоже слегка, но крови сошло, как со свиньи. Вот и провалялся мастер, иногда выныривая из беспамятства, до самого снега. Без него схоронили павших плотников, без него встретили вернувшуюся из похода сотню. Настёна даже опасалась, что не встанет больше старшина, но у Алёны не забалуешь — такая баба за своего мужа самой Костлявой рожу к заднице вывернет, вот и вытащила. Чего это ей стоило, знала только она сама.
После разгрома холопов плотников в Ратном признали своими. Бабы признали, а если бабам что в голову взбрело, то они своего добьются. Не мытьём, так катаньем. Так что, не успев вернуться из похода (сотня пришла через день после бунта), ратники собрались на сход и там, неожиданно для себя, постановили скинуться из добычи и Сучкову артель из кабалы выкупить.
Этой вестью Сучка первым порадовал его закадычный приятель — Бурей. Как сказали бы наши современники, неофициально. Хоть и занят был ратнинский кат по горло — не покладая рук давил, рубил и топил осуждённых воеводой Корнеем бунтовщиков, но завсегда находил время забежать к дружку сердешному Кондрату, проведать, гостинец принести, по лекарской части помочь, благо опыта в таких делах у обозного старшины хоть отбавляй — каждый ратник у него в обозе раненым не по разу лежал.
А когда очнулся Сучок, так стал с ним Бурей подолгу разговаривать, да всё без толку — мастер лежал, глядя в одну точку, отвечал односложно, а то и вовсе не отвечал. И так не только с Буреем, Алёна, когда Кондрат перестал в беспамятство проваливаться, птицей к нему разлетелась, да как на стену наткнулась — Сучок молчал. Оживлялся он немного, только когда захаживал кто-то из артельных или Гаркун, но оттого было как бы не хуже — забияка и ругатель при виде их пунцовел, заикался, прятал глаза и исходил потом.
— Серафим Ипатьевич, что с Кондратом-то? — не выдержала как-то Алёна. — Заживает уже на нём всё, а он как мёртвый?
— Дура ты, соседка, — буркнул в свою необъятную бородищу Бурей. — Не потому что дура, а потому что баба! Что делала, то и делай, а тут я сам займусь!
Сказано это было так, что ни переспрашивать, ни перечить Алёна не решилась, а обозный старшина стал захаживать много чаще и вести с Сучком какие-то свои разговоры. Какие, никто не знал — Бурей выгонял всех, а желающие с ним спорить в Ратном давно повывелись.
— На, Кондрат, хлебни! — возгласил Бурей с порога, вытаскивая из-за пазухи кожаную флягу. — С нечаянной радостью тебя!
Алёна привычно встала и потянулась за кожушком — выйти.
— Хрр! Сиди, баба! — пригвоздил её к месту обозный старшина. — Тебя это тоже очень даже касается!
— Здравствуй, Серафим — Сучок с трудом сел на лавке, вяло кивнул Бурею и уставился в пол.
— Ты мне головой не кивай! — Обозный старшина уже откупоривал флягу. — Пей давай, а не лягухой прикидывайся!
Противостоять напору Бурея было невозможно — Сучок глотнул. Дыхание захватило, глотку обожгло.
"Яблоневка… А хрен ли толку? Матице да Скобелю, да Отвесу, да Пахому Тесло не пить её больше… Сука рваная, мать её через корыто бревном суковатым! Сам живой, а их в домовину! Что я их детишкам скажу? Бабам что скажу? Даже как хоронили их, не видал…"
— Давай хлебай! — обозный старшина силой сунул горлышко фляги обратно в рот другу. — Сказал же — радость у тебя!
— Что за радость? — Сучок закашлялся. — Не с чего мне!
— Тьфу, етит тебя конским! — мотнул башкой Бурей. — Алёна, слушай меня, раз у твоего хозяина в башке ни хрена не держится!
— Слушаю, дядька Серафим!
— Значит так, я прямо со схода, — обозный старшина шумно приложился к фляге. — Решили наши ратники твоего Кондрата вместе с артелью на волю выкупить! Фома вроде вякать собрался, да ему Корней так с ласковостью ответил — даже харю бить не пришлось!
Сучок приподнял голову. В его глазах впервые с момента ранения блеснул интерес. Алёна схватилась за сердце.
— Хрр, услыхали вроде, — Бурей шумно почесался. — Всё, Кондрат, считай себя и своих вольными! На, причастись!
Плотницкий старшина молча принял флягу и присосался к ней.
— Значит так, — обозный старшина удовлетворённо хмыкнул. — До завтра Корней всё сочтёт, с кого сколько причитается, соберёт и в сотенную казну запрёт. А потом тебя порадовать придёт. Ты хоть рожу радостную сделай!
— Ладно… — Сучок поймал взгляд Алёны.
— Едрит тебя, и на том спасибо! — хлопнул себя по бокам Бурей. — Как Корней войдёт — удивись!
— Чему? — Плотницкий старшина перевёл глаза на друга.
— Дык, Корней разрядится, что твой кочет! — гыкнул Бурей. — Он это любит, хрен старый! Вот и удивишься, мол, праздник какой, что ли, понял?
— Ну, понял, — Сучок немного оживился.
— Хрр, так-то лучше! — ухмыльнулся обозный старшина. — И смотри, меня не продай ненароком!
— Не продам.
— Своим сам скажешь! Корней аж грамоту написать сподобился — вот и прочтешь им! Я тебя сам завтра в крепость свезу.
— Спаси тебя бог, Серафим!
— Пусть Он лучше тебе, раскоряку лысому, башку прочистит! — Бурей хотел матюгнуться, но передумал. — Сколь раз говорено — всё ты правильно сделал! Ну ничо, хрр, с завтрева я тобой как следует займусь! Пусть знакомцы твои, что сейчас по сараям сидят, малость подышут перед свиданьицем, а то притомился я, гыыы! Ну, бывайте!
Бурей развернулся и вышел из избы, оставив флягу Сучку. Тот мотнул головой и приложился к посудине. Алёна с шумным выдохом опустилась на лавку. Внучка, дочь и вдова ратника с детства видела, как грызёт выжившего в безнадёжном деле воина, а тем более воинского начальника, вина перед погибшими товарищами, знала, как сводит она в домовину молодых и здоровых ещё мужей, если только не найдётся зацепки, что повернёт выжившего обратно к жизни. И знала, как помочь. Одна беда — надо, чтобы сам ратник захотел жить. А что еще, как не долгожданная воля для Кондрата и его артели, могло бы тут помочь? И вот за это готова была Алёна в ноги пасть и сотнику Корнею, и Бурею, и бабам, что решили так отблагодарить спасших село плотников и убедили в том своих мужей.
* * *
Ненадолго хватило Алёниной радости. Опять тени погибших товарищей терзали Сучка всю ночь. Так и бывает — за дневными заботами горе отступает ненадолго, а ночью открываются твои персональные ворота в ад. Страшно впервые повести людей в бой и сразу потерять половину из них. Особенно, когда эти люди давно стали твоей семьёй. Самому умереть куда легче. Вот и умирал десятник розмыслов Кондратий каждую ночь, чтобы через краткий миг воскреснуть и снова умереть. Нет, умом он понимал, что всё сделал правильно, но лица друзей, мёртвые и бескровные, преследовали его во сне и наяву. Самым страшным судом судил себя плотницкий старшина и сам раз за разом выносил себе приговор — виновен!
На дворе проорали третьи петухи, зашебуршилась за стеной скотина, поднялась Алёна, а за ней заставил себя встать и Сучок.
— Дай хоть какое дело, хозяйка, а то ума рехнусь! — прохрипел он.
— Уверен? — Алёна сложила руки на груди и внимательно присмотрелась к едва держащемуся на ногах Сучку. — Может, Настену спросим — она прийти обещалась сегодня…
— Дело дай, я сказал!
— Ладно, тогда идем, — подавив вздох облегчения, женщина повела его в угол избы, где за сундуком лежала старая упряжь, требующая починки. Говоря откровенно, Алёна уже подумывала — не выкинуть ли ее, а вот же пригодилась! Смертная тревога в её глазах впервые за многие дни растаяла — теперь не осталось сомнений в том, что после новости, которую накануне сообщил Бурей, плотницкий старшина повернулся к жизни, хоть сам того, похоже, не заметил. Зато она заметила, а потому немедленно окунула своего Кондрата в омут мелких хозяйственных дел, умело отвлекая от тех демонов, что поселились в Сучковой душе.
Пока Сучок, в меру своих невеликих пока сил, хлопотал по хозяйству, перед Алёной встала новая задача — достойно встретить сотника Корнея. Не могла же она позволить себе ударить в грязь лицом, в конце концов, и уж тем более нельзя было допустить, чтобы опозорился её Кондрат! Дабы такого кошмара не случилось, Алёна при помощи соседских ребятишек выяснила, что сотник собирается к ним сразу после обеда. К полудню изба блестела, как весеннее солнышко, в печи томилось угощение, а Сучок, несмотря на сопротивление, был обряжен, как на свадьбу.
Так они и сидели друг напротив друга, будто супруги, ожидающие дорогих гостей. Сучок злился, а Алёна радовалась этой злости — её Кондрат возвращался. Неизвестно, чем бы кончилось ожидание, но тут в избу буквально вломился холоп:
— Хозяйка! Там сотник Корней! Сам!
— Так чего ты его на дворе держишь, бестолочь?! — Алёна с девичьей лёгкостью выпорхнула из избы, не забыв, однако, пригвоздить взглядом к лавке дёрнувшегося было Сучка.
Сотник Корней обнаружился посреди двора. Как и предсказывал давеча Бурей, разоделся воевода Погорынский знатно: крытая синим сукном шуба, синие, богато расшитые, тонкой работы сапоги, меч в узорчатых ножнах на украшенном серебряными бляхами воинском поясе, а венчала всё это великолепие синяя же шапка, отороченная волчьим мехом.
— Здрава будь, хозяйка! — поклонился, не ломая шапки Корней. — Как болящий твой? Дело у меня к нему.
— Здравствуй, Корней Агеич! — Алёна, благо поклон спины не ломит, склонилась много ниже гостя. — Ты на Кондратия не гневайся, что встречать не вышел — слаб он ещё.
— Кхе, так то не в укор ему, не в укор, — благодушно прогудел Корней, со вкусом оглядывая Алёнины стати. — Досталось ему знатно.
— Ты проходи в избу, Корней Агеич, — Алёна сделала приглашающий жест.
— Благодарствую, Алёна Тимофеевна, — воевода степенно проследовал в дом.
Одного взгляда хватило сотнику, чтобы оценить масштаб приготовлений к его встрече:
— Кхе! Разболтала всё же погань какая-то! — Корней рассерженно дёрнул покалеченной бровью, стянул с головы шапку и поклонился. — Здрав будь, Кондрат! Ты как?
Сучок встал, придерживаясь рукой за стену. Сотник впился в него взглядом и даже чуть-чуть подался вперёд.
— Здравия желаю, господин воевода! — Плотницкий старшина и сам не смог бы объяснить, почему он употребил принятое в Михайловом Городке титулование. — Жив.
— Кхе, вот и добро! — Воевода подобрался и построжел лицом. — Ты садись, наскачешься ещё!
Сучок сел, взглядом успокоил Алёну, выглядывающую из-за плеча гостя, и уставился на Корнея.
— Кхе! — воевода расправил усы и бороду. — Кондратий сын Епифанов по прозванию Сучок, я к тебе со словом от схода ратнинских мужей!
— Слушаю, господин воевода! — Плотницкий старшина снова встал. И за стенку уже не держался.
— Кланяются тебе и людям твоим мужи ратнинские! За спасение жён да детей наших! — Старый воин поклонился, коснувшись шапкой, зажатой в руке, пола. — И за то решили мужи ратнинские из своих прибытков выкупить твою, старшина Кондратий, артель из кабалы, а долг ваш на ратнинскую сотню взять!
Сучка шатнуло. Он хотел что-то сказать, но не смог. Знал ведь, готовился, у друзей погибших прощения просил, а всё равно, как обухом…
— О том грамота составлена, — Корней извлёк из-за пазухи лист пергамента. — И скреплена сотенной печатью! А я, как воевода Погорынский, грамоту ту утвердил! А ещё в грамоте той сказано, что быть вам отныне розмыслами в воеводской службе. Прими за себя и своих людей!
Воевода с поклоном передал грамоту. Сучок дрожащей рукой принял и кое-как, чуть не упав, поклонился в ответ. И упал бы, да Алёна подхватила.
— Хозяйка, а ну налей нам! — Вся торжественность из Корнея как-то разом ушла, — Чай, есть за что!
Они сели за стол, выпили, закусили, потом еще и ещё… Корней нахваливал хозяйку, но засиживаться всё же не стал. Прощаясь, воевода так расчувствовался, что сграбастал Сучка, притянул к себе и вдруг, неожиданно твёрдо и жёстко, но так, чтобы слышал один плотницкий старшина, сказал:
— Ты, Кондрат, себя без вины не вини. Чего вытаращился? Не ты первый, не ты последний — у меня-то счет поболее твоего! Ты всё правильно сделал — не всякий десятник лучше бы справился. А кому голову сложить — это не мы, а судьба воинская решает.
Он отстранил Сучка, снова прижал к груди и уже на другое ухо зашипел змеёй:
— Увижу, что себя жрёшь — душу выбью, но сдохнуть не дам, не надейся! Тебе ещё их детишек поднимать! Мастеров половину выбило, а я за тебя новых подбирать и учить не стану. Вот про что тебе думать надо! И Бурея держись: зверь зверем, а свое дело знает. Тем более, вы, голуби сизокрылые, вон как спелись, ядрена Матрена!
После ухода Корнея Сучок прилёг на лавку отдохнуть — силёнок у него и в самом деле не хватало, а денёк выдался тот ещё. Не успел лечь, как всей толпой пожаловали прежние невесёлые мысли, но сегодня среди них пробивались и другие.
"Простите меня, други, если сможете, но нельзя было иначе — не сами холопы поднялись. Из-за болота их мутили! И вои, которых мы побили, тоже оттуда… Сожгли бы Ратное, так и нам не жить. Всем. Не оставили бы… Моя вина, что вы полегли — херовый из меня воевода, да другого тогда не сыскалось. Простите, что сам выжил — не чаял я. Само так вышло… В долгу я перед вами… И артель вся в долгу! Вон она нам через что воля выпала, как ты, Пахом, и говорил… Вы, братья, за семейства-то не беспокойтесь — не бросим. Я не брошу! И детишек в люди выведу! А коли сам голову сложу — другие найдутся!"
И тут показалось плотницкому старшине, что в горнице стоят Матица, Скобель, Пахом Тесло и Отвес, да не такие — порубленные, окровавленные, как приходили к нему каждую ночь, а живые: вот Матица скалит зубы, готовясь подначить, вот Скобель запустил пятерню под шапку — думает, вот Отвес глаз свой прищурил, а вот и Пахом что-то сказать собирается…
И сказал, да не только он — все павшие под стенами Ратного плотники заговорили разом. Губы их не шевелились, но Кондратий Сучок каждого слышал отчётливо:
— Не казни себя, старшина, не успел бы ты! Спаси тебя Бог, что с крысолюдом тем за меня расчёлся, — это Матица.
— Сам говорил — всяко бывает! Не грызи себя, — это Скобель.
— Нам тут хорошо, точно говорю. В своё время и сам увидишь. Только не торопись — тебе за нас жить! — это Отвес.
— Верно Отвес сказал! Жить тебе надо, Кондрат, детишек своих поднимать… Будут они у тебя! И наших ты не бросишь, знаю! Дома людям строить, храм каменный, что мечтал… И за топор браться да в бой идти, коли нужда припрёт… Будь счастлив, старшина, свидимся ещё! — это Пахом Тесло.
Алёна на цыпочках подошла к лавке и накрыла Сучка тулупчиком — Кондратий спал.
Утром ни свет ни заря на Алёнино подворье вломился Бурей. Алёна грудью встала на защиту покоя своего Кондрата и даже принудила обозного старшину предпринять тактическое отступление от крыльца к воротам, где виднелись запряжённые сани, на облучке которых примостился зашуганный Буреев холоп. На этом последнем рубеже Бурей встал насмерть. Поняв, что захватить эту позицию не выйдет, Алёна вступила в переговоры:
— Да пойми ты, Серафим Ипатьевич, спит он ещё — слабый совсем!
— Хрр, а я о чём соседка? — Бурей трубно высморкался. — Оттого и пришёл с самого с ранья! До крепости далеко, а быстро не поедешь! С бережением надо. Чай, знаю как!
— Дядька Серафим, как раненых возить, никто лучше тебя не знает, — Алёна решила, что доля лести не помешает. — Но, может, не сегодня? Пусть окрепнет. И Настёна говорила…
— Матушка Настёна знает, да только не понимает! — мотнул башкой обозный старшина. — Сейчас ему в крепость съездить любого зелья нужнее! И не спорь! Иди, поднимай своего!
— Да хоть поесть ты ему дай, изверг! — Алёна бросилась в безнадёжную атаку.
— Хрр! Дура-баба! Пожрать — первое дело! — Бурей хлопнул себя по бокам. — А ну, пошла в избу — Кондрата кормить!
— Сейчас, Серафим Ипатьевич! — женщина поняла, что достигла предела возможного. — Ты сам-то зайди, откушай!
— Это хорошо! — довольно осклабился обозный старшина.
— Хозяин? — жалобно проблеял из-за ворот холоп.
— Сидеть! — рявкнул не оборачиваясь Бурей и закосолапил вслед за Алёной в дом.
Сучка Алёна с Буреем застали уже на ногах. Да и немудрено — шум, который подняли спорщики, перебудил всех соседей.
— Здравствуй, Серафим! — Плотницкий старшина обрадовался приходу друга.
— Здорово, Кондрат! — Бурей радостно оскалился. — Сейчас покормимся, чем хозяйка побалует, да поедем — надо же твоих обрадовать.
— Спаси тебя Бог, а я-то думал, как добраться, — Сучок даже подался вперёд. — С санями, боюсь, не совладаю ещё.
— Мож, и совладаешь, только проверять не будем, — хмыкнул Бурей. — Для того холоп на улице дожидается. А сейчас пошёл за стол!
— А ты, ничего, Кондрат, быстро оправляешься! — Обозный старшина оторвался от поглощения каши и кивнул в сторону Алёны. — Да и не мудрено при такой-то хозяйке. Вона как кормит!
— Спасибо на добром слове, Серафим Ипатьевич, — Алёна слегка поклонилась в ответ, не сводя глаз с Сучка, впервые незнамо за сколько времени увлечённо работающего ложкой.
С помощью обозного старшины Сучок спустился с крыльца и погрузился в сани. Нет, не настолько слаб он был, но Алёна со сметающей всё заботой (даже Бурей отступился) опехтерила своего ненаглядного в такое количество одёжек, что раб божий Кондратий едва передвигался.
— Трогай, — пнул холопа Бурей и сам повалился в сани.
Возница хекнул от хозяйской ласки и тронул лошадь вожжами.
В дороге на Сучка снова навалилась смертная тоска. Старшина пытался с ней справиться, но чёрный, полный кошмаров омут тянул его в себя всё глубже и глубже.
— Кондрат, ты чего? Схудилось никак? — Бурей ощутимо тряхнул друга.
— А? — Сучок с трудом сообразил, где находится. — Нет, не схудилось.
— А чего отвечать перестал? — Бурей прищурился. — Опять себя жрёшь?
— Серафим, что я детям их скажу? Бабам что скажу? — Мастер скрипнул зубами. — Что их с собой на тот свет увёл, а сам на этом задержался?
Сучок так и не понял, почему в голове вдруг грохнул немаленький колокол, а перед глазами замельтешили звёзды и цветные пятна. А когда зрение прояснилось, то обнаружил, что Бурей сгрёб его за грудки и, притянув к себе, рычит:
— А то и скажешь — мужья и батьки их в бою легли, как ратникам надлежит!
Он снова встряхнул Кондратия и скорчил совершенно зверскую рожу:
— Вас защитили, волю, дом и корм вам добыли, скажешь! Запел, б…! Баба! Раньше сопли жевать надо было! Ратники вы все теперь, а ты воинский начальник! Коли не нравится, так я тебе вожжи дам — иди да повесься! Или яйца себе открути — на кой они тряпке?!
Бурей слегка отстранился, перевёл дух и продолжил:
— От них тоже всё выслушаешь! Молча! Повинишься, что не уберёг… — Серафим сглотнул и уже тише добавил. — Привыкай, не в последний раз, хотя хрена пареного к такому привыкнешь! Вот так-то!
— Не в последний, говоришь? — переспросил Сучок, высвобождая ворот.
— Не, етит тебя! Агушеньки, б…! Мож, тебе ещё раз по балде заехать для просветления? — Бурей всплеснул руками. — Ратник ты теперь, не в сотне, само собой, а всё равно какой ни есть, да ратник. И твои тоже. Никуда не денетесь — сами выбрали.
— Угу, — Сучок через силу кивнул.
— Вот! — Бурей удовлетворённо оскалился. — А ты над ними десятник. А десятник, оглоблю тебе в дупло по самое не балуй, это не перед бабами красоваться, а вот и такое тоже.
— И как быть теперь? Ты ж ратник, Серафим, и ратника сын, и над обозом старший, научи!
— А вот так и быть! — фыркнул Бурей. — Тебе Филимон уже всё сказал, добавить нечего. Али забыл?
— Забудешь такое! — Сучок на мгновение задумался. — Да, сказал он мне тогда… И у коновязи, и на заборолах… Аж нутро перевернулось!
— Хрена с два нутро у тебя перевернулось! — Бурей сплюнул. — В башке осталось — вижу, а до остального и не достало!
— Как?
— А вот так! Коли достало бы, так ты бы сейчас не ныл, как монашка, что от прохожего затяжелела! — фыркнул обозный старшина. — Как быть, как быть — через себя Филимонову науку пропустить, чтобы наука эта тобой стала! Вот сейчас и начинай!
— Что начинать?
— Хрр, нет, я тебя точно сегодня прибью! Тебе холопы что, все мозги вышибли? Через себя пропускать! — Бурей сплюнул. — Тебе Филимон что сказал? Войско за командиром идёт! А как за тобой таким идти? Сидит — сопли до мудей развесил! Хрр, как бы тебе паршиво не было, показывать не смей! И перед вдовами да сиротами когда встанешь — не смей! Ни сопли пускать, ни нюни разводить! Повинись, что не уберёг, поклонись земно, но квохтать не смей — не их, себя жалеть будешь, а себя нельзя…
— А?
— Цыц! Не сказал я ещё! — оборвал Бурей. — Семьи ты их не бросишь и с голодухи пропасть не дашь, знаю. Даже если б хотел их бросить — не дадут. Только ещё одно есть — с сыновьями их заместо батьки тебе придётся, да не просто так, а чтоб они, по примеру отцов, считали за честь полечь в бою, понял?
— Не, Серафим, не понял пока, но запомнил, — Сучок сосредоточенно кивнул и покосился на своего приятеля — сколько же у него личин? Снова он на себя не похож.
— Хрр, уже лучше, — осклабился Бурей. — Сразу такое не придёт. Но по запомненному и делай, а будешь делать — через себя пропустишь. Так наука тобой и станет.
— Угу, — кивнул Сучок и зашептал что-то под нос.
— Чего шепчешь-то? — Бурей повернулся ухом к плотнику. — Не разберу!
— Да спросить хочу.
— Спрашивай!
— Серафим, а как с мастерством-то нашим быть? — Сучок взглянул в глаза друга. — Ратники мы, конечно, ратники, не отказываемся, да мастерство-то у нас у всех в душе первое. И у меня тоже! Как быть? Чтобы ни тому, ни тому ущерба не было?
— А вот не знаю! — Бурей развёл руками. — Не было у нас ещё таких! Откуда Корней такое измыслил — не скажу, а уж что вам делать — и подавно без понятия. Самим вам придётся.
— Как не было? — подивился Сучок. — Вы ж все ремесленничаете, а кто и не одним ремеслом!
— Угу, — кивнул Бурей, — да только у одних ремесло под воинским делом ходит, а есть такие, что из них ратники, как из хрена дудка — тем бы ратников в охрану своего промысла наладить, мол, в сотню ратником впишусь, а воевать — шиш! А вот таких, как вы, не было, разве что Лавруха — Корнея сын, да и он блаженный какой-то.
— Вот как? — хмыкнул Сучок. — Значит, сами думать будем!
— Вот и ладно! — ухмыльнулся Бурей. — Вижу, повеселел. Так и надо! А теперь меня послушай.
— Слушаю.
— Вам сегодня тризну по павшим править, а ты знаешь, как? — физиономия Бурея приняла торжественное выражение.
— А то я поминок не справлял! — Сучок аж привстал.
— А ну цыц! — рявкнул Бурей. — Поминки, хрр, это когда бабы, визги, вопли и сопли! А на тризне воины воинам честь воздают, и там соплям не место!
— Это как?
— Хрр, а вот так! — Бурей приосанился. — Сидят, братьев погибших вспоминают: как в походы вместе ходили, как ворога вместе били, какими людьми они были… Песни поют… весёлые! В воинском умении меряются, только кровь не льют, даже каплю — не любят души павших кровь побратимов видеть!
— О как! А я и не знал, — Сучок слегка приуныл. — Да и что вспоминать-то — не воины мы, а мастера.
— Хрр, погодь порты мочить — помогу! — хлопнул друга по плечу Бурей. — И посидим, и вспомним, вы мне про них и расскажете: и какими мастерами были, и как на половцев с ополчением ходили — всё! И силой померяемся! Потешим их душеньки, покажем, что их тут помнят. А выть — дело бабье!
Сани выехали из леса и вдалеке, на острове показался Михайлов Городок.
— Кондрат, гляди, ворота закрыты, — Бурей указал рукой на крепость. — Это у вас всегда такие строгости?
— Да нет, днём открыты обычно, хотя сторожатся… — пожал плечами Сучок. — И на посаде никого — чудеса! Чего случилось-то?
Пока друзья недоумевали, показался берег Пивени. Судя по тому, что через реку шла наезженная колея, а снег был утоптан копытами, лёд встал уже прочно. О чём и сообщил сидящий на облучке холоп:
— Хозяин, накатана переправа. Ты вылезать будешь или в санях?
— В санях, — буркнул Бурей. — Вези, давай.
Возница хлопнул вожжами и направил лошадь к спуску на лёд. Но не тут-то было.
— Стой, кто идёт?! — раздалось с башни.
— Тпруу! — дёрнул вожжи холоп.
— Чо-о-о?! — рыкнул Бурей.
— Стой! Стреляю! — отозвались с башни.
Возница резво переместился с облучка в снег.
— Стоим! Стоим! — подал голос Сучок. — Свои!
— Хрр! — заревел Бурей.
— Тихо, Серафим, здесь не шутят! — ухватил друга за руку плотницкий старшина.
— Кто такие? — раздалось с башни.
— Хрр! — Бурей зашарил рукой в явном намерении откинуть полость.
— Тихо, Серафим! Подстрелят, и вся недолга! — шикнул на товарища Сучок, потом повернулся к башне и заорал: — Плотницкий старшина Кондратий Сучок и обозный старшина ратнинской сотни Серафим Ипатьевич Бурей!
— А третий кто? — отозвалась башня.
— Твою в бога вдоль, поперёк и вперекрест! — Бурей не выдержал и выскочил из саней. — Изгаляешься, сопляк?!
Хлоп! Вззз! — Болт взрыл снег под ногами Бурея.
"А заборолы с этой стороны все закончили… Давненько меня дома не было! Тьфу, не о том думаю! Как бы болт в задницу не получить! Сдурели они там, что ли?"
— Ы! — отпрыгнул в сторону обозный старшина.
— Выйти из саней! — потребовала башня.
Сучок резво выскочил и за шиворот выволок из-под саней Буреева холопа.
— И руки на виду держите! — уточнила башня. — А теперь заново, кто такие?
— Плотницкий старшина Кондратий Сучок и обозный старшина ратнинской сотни Серафим Ипатьевич Бурей и с ними холоп, — выкрикнул Сучок, а потом отвернулся, пнул возницу и прошипел: — Тебя как звать?
— Буська, — проблеял тот.
— И с ними холоп Буська! — проорал плотницкий старшина.
Бурей от избытка чувств онемел и только шипел в необъятную бороду что-то матерное.
— Зачем? — осведомилась башня.
— Б…! Живу я здесь! — начал закипать плотницкий старшина.
— Пароль? — потребовала башня.
— Да етит тебя бревном суковатым, поперёк себя волосатым через ж… в лоб и дубовый гроб! — Терпение у Сучка лопнуло. — Вызови разводящего — пусть наставнику Филимону доложат!
— Ждать на месте! — распорядилась башня.
— Вот сволочь! — чувством произнёс Сучок.
Бурей посмотрел на башню неласковым взглядом.
Ждать пришлось довольно долго, Сучок даже начал подмерзать.
— Один к воротам, остальные на месте! — наконец распорядилась башня.
— Хрр! — завозился Бурей в явном намерении пойти и разобраться, кто там так гостей встречает.
— Стой, Серафим! Я пойду! Меня тут знают, — остановил друга Сучок.
Как ни странно, Бурей послушался.
Плотницкий старшина вздохнул и потрусил через лёд в сторону крепости.
"Эхе-хе, и чего Алёна на меня навьючила-то столько? Взмок, как мыш последний! Тут идти-то всего-ничего: через реку по льду да по мосту к воротам, а я еле ползу! А с какого перепугу, спрашивается? Ляхов побили, холопов выловили… Неужто из-за болота кто наведаться решил?"
Ответа на свой вопрос мастер так и не дождался. Едва он дошёл до ворот, как в них откинулась малая ставенка и оттуда возгласили:
— Стой! А ну морду покажь?!
— На, зырь, етит тебя долотом! — Сучок хватил шапкой о снег, рванул тулуп и умудрился наставить в сторону окошка одновременно бороду и лысину. — Рассмотрел, витязь непоротый?! В бога тебя душу поперёк и наискось! Зови разводящего! Изгаляться он тут будет, склипездень двужопостворчатый!
— Ой! — пискнул кто-то за воротами.
— Урядник, чего тут?!
Плотницкий старшина с облегчением узнал голос Филимона.
— Господин наставник в виду крепости показались сани, — послышался за воротами ломающийся басок. — Седоки, будучи спрошены…
— Ругаться вздумали, порядка не знают! — напористо перебил первого оратора куда более высокий голос.
— Долго мне тут, как этому самому торчать?! — осведомился Сучок.
— Отворяй давай! — пресёк препирания голос Филимона.
Калитка со скрипом открылась, и плотницкий старшина узрел встречающих.
"Етит меня долотом! Это чего ж на свете белом деется? Последние времена, видать, настали!"
Было от чего изумиться рабу божьему Кондратию, ох, было — из калитки показался сначала взведённый самострел, а за ним явилась и его обладательница. Да, именно так — стражником, точнее, стражницей у ворот оказалась нескладуха Млава. Правда, изрядно похудевшая и весьма воинственная. Что удивительно, оружие бывшая толстуха держала весьма сноровисто, да и кольчуга, проглядывавшая из-под полушубка, как и прочее воинское железо, сидела на девке отнюдь не как седло на корове. За воительницей стояли, скаля зубы, наставник Филимон и один из отроков.
— Здрав будь, Кондрат, — улыбнулся наставник. — Ну как оно?
— Етит меня! — Ноги у Сучка чуть не подломились — Поляница хренова! Это она одна у вас такая или всех девок поверстали? Въезжать-то нам можно?
— Въезжайте, витязи! — хохотнул Филимон. — Отворить ворота!
— Серафим! Давай сюда! — обернувшись, крикнул Сучок, а потом привалился к стене. От избытка чувств. Ноги не держали.
Сани с Буреем долетели до ворот быстрее птицы. Возница, похоже, рад был сам впрячься в оглобли рядом с лошадью, лишь бы избежать гнева своего хозяина: от обозного старшины разве что искры не сыпались.
— Какого лешего?! — Бурей схватился за кнут, едва оказавшись в воротах. — Всех к растакой матери…
— Не велено! — Млава наложила болт на самострел и наставила оружие прямо на обозного старшину. Мигом позже её движение повторил урядник.
Бурей встал как вкопанный. Маленькие глазки вылезли из орбит и вращались в разные стороны, а из недр бородищи с трудом прорывалось натужное матерное сипение. Чуток поудивлявшись, старшина громко икнул, помотал башкой, матюгнулся уже отчётливо, прочистил горло и спросил:
— Кондрат, что за грибочки твоя Алёна на стол выставила?
— Г-г-г-рузди! — пролепетал обалдевший Сучок. — Чего с тобой, Серафим?
— Блазит меня, Кондрат, — Бурей ещё раз мотнул башкой. — Привиделось, что девка в меня стрелялкой тычет! Не бывает такого!
— Бывает, Буреюшка, — ответил за Сучка Филимон. — У нас и девки службу знают!
— Ык! — От избытка чувств Бурей пнул несчастного Буську.
— Так-то! — ухмыльнулся наставник. — Въезжайте давайте! Ты, гляжу, оздоровел малость?
— Оздоровел… — Обалдение немного отпустило мастера.
— Вот и добро! — Филимон переложил клюку из руки в руку и повернулся к уряднику. — Урядник Прокопий, пошли за плотниками, скажи, пусть к терему идут. Все.
— Слушаюсь, господин наставник!
Парень исчез.
— А тебя, Млава, за службу хвалю! — Филимон с лёгкой улыбкой поднёс руку к шапке.
— Рада стараться, господин наставник! — гаркнула девка так, что под воротами пошло гулять эхо.
— Вижу, что рада, — усмехнулся Филимон. — Сейчас тебя сменят, беги болт подбери, а то забыла, небось.
— Виновата, господин наставник! Слушаюсь, господин наставник! — Млава зарделась и улыбнулась во весь рот.
— Вот так-то! — Филимон обернулся к Сучку и Бурею. — Подвезите до терема, что ли, когда ещё в расписных санях покататься доведётся!
Бурей, сопя, откинул полость. Филимон по-стариковски кряхтя, уселся. Бурей и Сучок устроились рядом.
— Знать, совсем ты из ума выжил, Филимон, — прохрипел Бурей. — Девке убойное оружие в руки давать! Ладно, мимо стрельнула, а если б попала?! У девки соображения, что у курицы!
В это время в воротах появилась ещё одна девка в сопровождении отрока. Оба при самострелах. Трое седоков и возница уставились на них. Новоприбывшие дошли до Млавы и остановились напротив неё.
— Отроковица Млава, пост сдать! Отроковица Прасковья, принять пост! — вытянулся перед юной воительницей отрок.
— Пост сдала! — стараясь побасить, ответила Млава.
— Пост приняла! — отозвалась вторая девка. Не так грозно, но тоже вполне привычно оттарабанила команду звонким голосом.
— Вот так-то, Буреюшка, — усмехнулся Филимон, глядя на выпучившего глаза и что-то невнятно рокочущего про себя обозного старшину. — Мож, повезло тебе, а мож, так и надо было.
— Трогай! — пнул Буську Бурей.
В тереме Сучка, Бурея и Филимона приняли какие-то девки, уже без самострелов и в привычной девичьей одежде, проводили в жарко натопленную горницу, усадили на лавки, поставили на стол угощение и велели ждать.
— Чего ждать-то? — вызверился было Сучок. — Я лучше своих проведаю пойду!
— Боярыня ждать велела, мастер, — развела руками одна из встречающих. — Сказала, как готово будет, так позовёт.
— Чего готово-то?
— Не ведаю, мастер! Ты не серчай — мы со всем уважением. — Девка махнула поклон.
"О как! Раньше сроду так не кланялись… Надо ждать, выходит, раз с уважением…"
— Кондрат, тебе сказано сидеть — вот и сиди! — усмехнулся Филимон. — Тебя, Серафим, это тоже касается. А я пройдусь пойду.
— Чего ждать-то? — рыкнул Бурей.
— Увидите, — опять ухмыльнулся наставник. — А пока занятие вам на столе стоит!
— Ну и хрен с тобой! — Бурей потянулся к плошке с закуской.
Особо долго ждать не пришлось — выпили по чарке слабого пива, закусили тем, что на столе стояло, повторили и на том всё — в горницу вернулся Филимон.
— Ну, идёмте, други! Готово всё!
"Чего готово-то? Мне бы своих обрадовать поскорее, а они тут хороводы водят. Меч-то Филимон для чего навесил?"
Идти, как оказалось, надо было в трапезную, причём Бурея впустили сразу, а Сучку и Филимону пришлось ещё обождать на крыльце. Плотницкий старшина принялся наскакивать с вопросами на наставника, но, кроме усмешки в ответ, ничего так и не получил. Неизвестно, что отмочил бы потерявший терпение мастер, но тут дверь отворилась.
— Боярыня заходить просит. — Млава, уже без доспеха и с одним только кинжалом, на этот раз вполне почтительно отмахнула поясной поклон.
Филимон ухмыльнулся и кивком указал Сучку на дверь — давай, мол. Мастер шагнул через порог.
"Итит твою! Чего они тут удумали?"
Было с чего удивиться: вместо столов и лавок горницу заполняли люди. В центре стояла боярыня Анна в праздничном уборе, за её правым плечом Андрей Немой при мече и серебряной гривне, вдоль одной из стен выстроились немногочисленные отроки во главе с наставниками, купчата, предводимые Ильёй, и девки во главе с Ариной, все при оружии и принаряженные, а у противоположной стены — плотники и те из лесовиков, что решили переселиться в Михайлов Городок, тоже в кобеднишнем[83] наряде. Рядом с плотниками, но чуть наособицу расположились Нил, Гвоздь, Струг, Гаркун и Швырок. Бурей устроился отдельно от всех — ни нашим, ни вашим. К нему-то и отошёл Филимон, оставив плотницкого старшину в одиночестве.
— А? — начал было Сучок, но тут же захлопнул рот.
— Здрав будь, мастер Кондратий! — Анна сделала шаг вперёд. — По здорову ли?
— Здрава будь, боярыня! — Сучок неловко поклонился. — Благодарствую, здоров!
— Рада тому! — Анна слегка наклонила голову. — Подойди, мастер!
Сучок приблизился.
— Кондратий, сын Епифанов по прозванию Сучок, — боярыня слегка склонила голову, выпрямилась и повернулась к остальным плотникам, — и вы, честные мужи, слушайте боярское слово!
По собравшимся в трапезной пробежала волна — люди невольно подбирались, чувствуя, что сейчас произойдёт что-то важное.
— Более пристало бы сейчас говорить воеводе Корнею или сыну моему, — продолжила меж тем Анна, — но они, занятые трудами господарскими и ратными, здесь быть не могут. Оттого волю воеводы Корнея, боярского рода Лисовинов и мужей ратнинских объявлю я!
Глаза всех присутствующих впились в Сучка и Анну, и только Бурей переступил с ноги на ногу и издал горлом какой-то непонятный звук.
— Мастер Кондратий, мастер Нил, мастер Варсонофий, мастер Питирим, мастер Гаркун, подмастерье Пимен, — боярыня по очереди оглядела каждого названного, — от рода Лисовинов кланяюсь вам за то, что себя не пожалели и кровью своей Ратное отстояли! Бог привёл вас к погостным воротам! Господом заповедано воздавать за добро и, воле Божьей следуя, решили воевода Корней и мужи ратнинские долг ваш на себя взять! Неволей вы в Погорынье попали, но своей волей встали на его защиту! Объявляю всем, что с сего часа вся твоя артель, мастер Кондратий, со чады и домочадцы, люди вольные! А воевода Корней, буде на то ваше хотение, берёт вас в воеводскую службу! Последнее и тебя, мастер Гаркун, и товарищей твоих касаемо — коли не передумали, то после святого крещения вольны вы на посаде Михайлова Городка поселиться и в воеводскую службу под начало мастера Кондратия поступить. От рода Лисовинов сказанное подтверждаю я, а от мужей ратнинских — полусотник Филимон, сын Петров, и обозный старшина Серафим, сын Ипатов, по прозванию Бурей.
— Так, истинно! — отозвались Филимон с Буреем.
Боярыня Анна поклонилась сначала Сучку, а потом и плотникам.
Плотницкий старшина стоял не зная, что сказать. Как в тот момент, когда Корней впервые объявил ему о воле.
— Кондрат, ты грамоту прочти, что ли! — Обозный старшина пришёл на помощь другу.
Сучок судорожно зашарил за пазухой. Грамота никак не желала находиться.
"Неужто потерял?! Нет! Быть того не может!"
Наконец упрямый свиток позволил себя поймать и извлечь наружу. Кондратий глубоко вздохнул и развернул пергамент, но прочесть ничего не смог — строчки расплывались перед глазами.
"Нет, Кондрат, так не пойдёт! Держать себя надо!"
Плотницкий старшина снова глубоко вздохнул, несколько раз моргнул, прогоняя с глаз бабью воду, и обвёл взглядом палату: отроки, как всегда в строю, застыли истуканами, но смотрели с немалым уважением; наставники ободряюще улыбались; девки раскраснелись, но не шевелились; Анна стояла гордо и величаво, но смотрела тёплым и понимающим взглядом; Андрей, так и стоявший за её плечом, два раза опустил веки и чуть заметно кивнул Сучку; Филимон кивнул уже куда отчётливей, а Бурей оскалился жутким оскалом, заменяющим ему радостную и дружелюбную улыбку.
Старшина снова вздохнул и перевёл взгляд на своих артельных и Гаркуновых лесовиков. Те являли собой картину потрясения — кто больше, кто меньше.
"Эка рты пораззявили! Рады, вижу! Рады, да червячок всё одно гложет — опять жизнь-то меняется! И у моих, и у Гаркушкиных и неизвестно у кого больше".
Теперь Сучок смотрел на тех, кто был с ним под Ратным, кто пошёл за ним в бой без надежды вернуться живым. Шкрябка, Гвоздь, Струг, Гаркун… Старшина всматривался в их лица, и казалось ему, что в одном ряду стоят и живые и погибшие. Внезапно пришло понимание, что и его бойцы сейчас ощущают то же: и радость от победы, и боль от утраты, и вечную и неизбывную вину тех, кто потерял в бою товарища, а сам выжил…
И тут в поле зрения старшины попал Швырок!
"Пимка, сволочь! Ну как ты умудряешься, а? В рожу бы тебе дать!"
Подмастерье изо всех сил тужился принять соответствующий моменту вид гордый и героический. И считал, видимо, что ему это удалось, хотя со стороны он больше всего напоминал помесь драчливого петуха и кота, с удовольствием гадящего на соломенную сечку. Только задранного хвоста недоставало.
"Или это он со страху нос до небес вознёс? Как я тогда перед Нинеей? Не, у него, дурня, страху вовсе нет — дурь одна! Ей-ей, в рожу дам! Хотя как ему теперь дашь после всего-то? Ратник ведь… А как же учить, а? Ладно, выкручусь! Хватит из-за дурня этого губами шлёпать! Запарится ещё у меня против шерсти ёжиков рожать, витязь неструганый!"
Швырок, сам того не зная, помог своему старшине справиться с волнением. Строчки уже не расплывались и не плясали. Сучок прочистил горло и начал:
— "Мы, воевода погорынский и сотник ратнинский, боярин Кирилл Лисовин, десятники и мужи сотни ратнинской с Божьей помощью решили закупов купца туровского Никифора — мастера Кондратия, сына Епифанова по прозванию Сучок со товарищи, чады и домочадцы из неволи выкупить и долг их на сотню ратнинскую взять. Сделано то за спасение Кондратием Сучком со товарищи села Ратного от находников. Отныне Кондратий Сучок со товарищи, чады и домочадцы люди вольные, а кто в том усомнится, да будет нам, воеводе погорынскому и сотнику ратнинскому боярину Кириллу Лисовину, десятникам и мужам сотни ратнинской, враг.
Честному же мужу Гаркуну сыну Браздову из Бобриных Выселок, что с мастером Кондратием Сучком и товарищами его село Ратное от находников оборонил, жалует воевода погорынский и сотник ратнинский боярин Кирилл Лисовин двор на посаде Михайлова Городка, а десятники и мужи сотни ратнинской двор сей обещаются со своих прибытков с Божьей помощью поставить и помочь обзавестись справным хозяйством.
Семьи мастеров, при защите села Ратного живот свой положивших, мы, воевода погорынский и сотник ратнинский боярин Кирилл Лисовин, десятники и мужи сотни ратнинской за себя берём и обещаемся кормить и защищать, покуда все дети в совершенные лета не войдут. В том перед лицом Господа клянёмся и целуем крест Спасителя нашего.
Дано в лето от Сотворения Мира шесть тысяч шестьсот тридцать третье в день двадцать восьмой месяца груденя.[84] Писал по воле воеводы Кирилла писарь Буська Грызло".
Несколько мгновений в горнице стояла тишина. Торжественная и величественная.
— О как! — обращаясь, видимо, к самому себе тихо произнёс кто-то из плотников и всё — уряд чествования мастеров, установленный боярыней Анной, полетел ко всем чертям.
Сучка хлопали по плечам, поздравляли, о чём-то спрашивали, а он в ответ только глупо моргал да старался пробиться через кольцо чествовавших к своим артельным, попавшим в такое же окружение. Вроде и не много смысленного народу набиралось в трапезной, но пройти никак не получалось. Плотницкий старшина судорожно шарил глазами по сторонам, выхватывая то одно, то другое: вот у Анны на лице борется суровость с улыбкой, вот Филимон улыбается и говорит ему, Сучку, непонятно что — отчего-то слух у мастера отказал, вот Нил при всём честном народе обнимает невесть откуда взявшуюся Плаву, а девки, глядя на это, кто разрумянился, кто зашмыгал носами, вот лыбится во весь рот Швырок, вот Макар беззлобно грозит кулаком сломавшим строй отрокам…
Конец обалдению раба божьего Кондратия положили Бурей и Андрей Немой. Сначала обозный старшина обнял дружка лепшего так, что чуть не переломал наново едва поджившие рёбра, а Андрей, едва Сучок освободился от медвежьих объятий друга, одобрительно кивнул мастеру и, вдруг улыбнувшись, так хлопнул плотницкого старшину по плечу, что тот, как камень из камнемёта, пробил толпу и оказался посреди своих артельных.
"Твою мать! Андрюха Немой улыбается! Во всю пасть! Да когда ж это видано?!"
На самом деле улыбнулся Андрей едва-едва. Не та жизнь была у увечного воина, чтобы сушить зубы по поводу и без. Одинокий, искалеченный, безгласный, он потерял эту возможность в ранней юности ещё до ранения, а уж после того, как половецкое копьё разорвало ему горло на Палицком поле, так и вовсе… И в Ратном, и в Михайловом Городке все давно привыкли к неподвижной бесчувственной маске, в которую превратилось лицо Немого. До сего момента бесчувственной. Сучок не ошибся — губы Андрея и правда дрогнули в подобии улыбки. Слабом, едва заметном подобии. Будто спасение общими силами Ратного что-то изменило в нём. А может, это изменение произошло раньше, а сейчас только проявилось — Сучок не знал. А вот заметить такое диво — заметил.
"Чудо, ей-ей! Да всё тут чудо! Вольные мы теперь, вольные!"
Плотницкий старшина сгрёб в охапку всех артельных, кто мог поместиться в кольцо не шибко длинных его рук, и, плюнув на всякое вежество, заорал:
— Вольные мы теперь! Слышите, вольные!
Потом был пир — не пир, но некоторое праздничное застолье. В той же трапезной. Всё честь по чести: с богатым угощением, речами, поздравлениями и Анной на боярском месте. Вот только, едва схлынула радость, зашевелился в душе у плотницкого старшины в душе червячок. Даже два. Первый стал уже привычным — боль и вина, а вот второй завёлся в душе мастера как бы не впервые…
"Эка Анна Лисовиниха повернула! Значит, пока Лиса с Корнеем нет, я тут заправляю, господарскими трудами занимаюсь. Во как! Боярыня, ети её долотом! А ведь и правда боярыня — никто и не пикнул! Вон Серафим чуть не лопнул, а бабе слова поперёк сказать не решился. Лисовиновой бабе…
Да и грамота тоже: Лисовины, стало быть, отдельно, а ратнинские отдельно. И под Лисовинами… И тоже никто не пикнул! Так кто ж нас выкупил — ратнинские или Лисовины? Или Лисовины приказали, а ратнинские выкупили? Не за то ли они летом резались? Не, надо об этом как следует подумать!"
Постепенно лишние тихо убрались из горницы. Остались только мастера, Швырок, Филимон, Андрей Немой, Макар, Тит, Прокоп и Бурей.
Сучок осмотрел оставшихся за столом, мотнул головой, твёрдой рукой налил себе чару, поднялся и сказал:
— А теперь помянем тех, кто там, у ворот, в землю лёг!
— Погоди, Кондрат! — Филимон, тоже с чарой в руке, поднялся с лавки.
— Чего годить?
— Твои мастера, как ратники, в бою пали! — Отставной десятник построжел лицом. — По ним не на поминках слёзы льют, а тризну правят! Вот и станем братьев, на брани живот положивших, славить! А слёзы бабам оставим… Слава! Чтоб удержала их Тропа Перунова! — Филимон опрокинул чару.
— Слава! Слава! — подхватили наставники, а за ними и обалдевшие от поминания Перуна плотники.
— Чего замолкли?! — рыкнул Бурей, едва поставив посуду на стол. — Рассказывайте! Какими они были?!
Сучок на секунду задумался и начал:
— Помню, годов десять тому ставили мы острог на берегу Сейма, в самой степи, считай, а тут половцы налетели…
— Как не помнить, — мотнул головой Нил. — Всем тогда досталось, а ты с Матицей кольями от степняков отмахивались, пока остальные телегу с брёвнами в ворота острога того катили… Мудила, помнишь, ты ещё портки порвал?
— Да не я — дружинник из того острога! — отозвался молчаливый обычно кузнец. — Я телегу-то довернул, да и поскользнулся, а там половец лезет! Тут бы и конец мне, да ратник этот увидал, половца срубил, а меня за портки да назад! А они и того!
— А чего ж в остроге воев не было? — подал голос Макар.
— Десяток всего, — отозвались хором Гвоздь и Струг. — Остальных боярин Козлич увёл, сука! И дозор снял, а десятнику не сказал ничего!
Андрей Немой показал на плотников, потом сделал вид, что кого-то связывает.
— Ты, Андрей, спросить хочешь, не из-за этого Козлича мастера в кабалу попали? — перевёл Филимон.
Андрей утвердительно кивнул.
— Из-за него, паскуды, — хмыкнул Сучок, — Он, стерво, за что ни брался, всё портил, а у князя в чести был. Вот из-за него да дурости моей!
— А как отбились-то? — подал голос Бурей.
— Да вот так и отбились — кто чем, — пристукнул кулаком по столу Нил. — Вон, Сучок с Матицей кольями махали, мы топорами, да и острожный народ набежал, а десятник своих ратников собрал, с вала спустил да сбоку по половцам вдарил — те задницы и показали. Не много их было, дурниной на изгон хотели взять.
— Повезло вам, ребятки, — кивнул Макар. — И сами не сробели. Ну, за воев павших, чтоб им в Ирии светлом…
— Чего вытаращились? — скребанул по столу крюком наставник Прокоп. — Да, христиане мы, но Перуна Громовержца в смертный час не грех вспомнить. Как они там с Христом — не наше дело, но Перун дружины в бой водил, когда про Христа и слыхом не слыхали. Чужим про то знать не надо, да вы теперь не чужие, поняли?
— Поняли, — вразнобой отозвались плотники.
— А раз поняли, — Прокоп поднялся, — чтоб и нам, когда придёт, с честью пасть, чтоб и нас Тропа Перунова держала, чтобы в Ирии предки да товарищи не попрекнули!
Все выпили. Над столом повисла тишина. Андрей Немой устроился поудобнее на лавке и ткнул пальцем в сторону Гвоздя.
— Теперь ты, брат, рассказывай, — перевёл Тит.
— Я вот что скажу, — начал плотник, — всяко нам бывало, и ратиться доводилось, да только мастера мы, вот о том и поведаю…
Рассказ следовал за рассказом, чара за чарой… Потом и песни пошли, да всё больше весёлые, хотя всяких хватало. Плотники тянули своё, наставники спели строевую, даже Гаркун сподобился, а вот "Чёрного ворона" пели все.
— И откуда Минька её вызнал? — спросил, не обращаясь ни к кому конкретно, Макар. — Невесёлая, прямо сказать, да правда в ней, уж мы-то знаем.
— Мы теперь тоже, — непривычно по-взрослому кивнул вдруг Швырок.
— Угу, правду сказал, племяш, — согласился Сучок.
— А коль тоже, хрр, чего носы повесили?! — рыкнул Бурей. — А ну плясовую давай!
Пока Нил своим красивым баритоном выводил плясовую, а остальные ему подтягивали, Филимон слез с лавки, бочком-бочком добрался до Сучка и приземлился рядом с ним.
— Кондрат, ты понял, чего Анна тебе и всем сегодня показала, а?
— Понял, кажись.
— А чего понял-то?
— Да тут в двух словах не скажешь, — Сучок почесал плешь. — Но за ради чего в Ратном летом резались, понял. И кто победил — тоже.
— Добро! — кивнул Филимон. — И что языком не треплешь, тоже добро… Сегодня не тебе одному слово сказали, а и нам тоже, и лесовикам — всем. Корней на сходе начал, Анька тут закончила!
— А чего Корней? — Старшина сунулся к самому лицу наставника.
— А ты не догадался? — хмыкнул Филимон. — Есть теперь в Погорынье Лисовины и есть все остальные. Кто умный, тот понял и в бояре, как Лука, выскочил, кто не понял — тот, как Пимка, в земле лежит. Так впредь и будет — князья Корнея признали.
— Выходит, приказал Корней нас выкупить? — Сучок нервно пробарабанил пальцами по столу.
— Не без этого, — усмехнулся Филимон. — Только умён Корней и приказа, который не выполнят, никогда не отдаст. Многие за это были. Ты эту мудрость тоже на ус мотай, господин десятник.
— Угу, мотаю.
— Вот и мотай, мотайло, — отставной полусотник погладил бороду. — Корней в Ратном начал, а Анька тут закончила!
— Чего закончила-то? — притворно удивился Сучок.
— А то! — Филимон пристукнул ладонью по клюке. — Теперь баба, если она Лисовинова баба, любого десятника старше, и любой титешник Лисовинов тоже. А у кого меж ними самими старшинство, решать будет Корней и боле никто, а когда Корней помрёт — Михайла!
— О как! — мотнул головой плотницкий старшина. — И по нраву такое тебе?
— Это как сказать… — Наставник замолчал.
— Как есть скажи — сам же речь завёл!
— То-то и оно, что сам! — Филимон ёрзнул на лавке. — С одной стороны, вроде и не по нраву, а с другой — править кто-то один должен, а то всем конец. Лисовины доказали — могут.
— Филимон, ты чего вокруг да около ходишь? — Сучок посмотрел прямо в глаза отставному полусотнику и чуть не поперхнулся — нехороший ледок в тех глазах плескался.
— А того хожу, Кондрат, что теперь и добро, и худо только от Лисовинов, и ты или с ними, или как Пимка. — Старый воин смотрел в глаза мастера, не отрываясь. — Ты думаешь, чего Макар с Прокопом Перуна помянули? Чужим такого не говорят — тебя и твоих Корней и Михайла своими признали, а мы с ними до конца!
— Стало быть, и нам тоже до конца, а иначе под травку?
— Верно мыслишь, — кивнул наставник. — Или из Погорынья вон.
— Зря стращал, Филимон, — Сучок помолчал. — Нас с Михайлой Бог одной верёвочкой повязал — куда он, туда и мы.
— Ладно, коли так, — старый воин ощутимо расслабился, — не сомневался я в тебе! А идти, чую, придётся — князья так не оставят и за грамоту ту воеводскую много чего с Корнея потребуют, ой много… А он с нас! И с твоих тоже! Розмыслами он вас не от широкой души нарек. Сколько жили — и без розмыслов справлялись, даже у князя туровского их при войске нет. Потому как нужды большой не было. А теперь понадобились. Значит, большую войну воевода ждет. Кто мечтал дома сидеть при хозяйстве — могут те мечты в отхожее место засунуть. Это-то все поняли.
Филимон замолчал, а Сучок ушёл в себя.
"Вот те на — опять судьба решилась! И сам решил, и за меня решили… Теперь не соскочишь… А ты собирался, Кондрат? Давно ведь почуял, что судьба твоя при Лисе! Только крутенько, ети его долотом, крутенько! Всё не привыкну никак, а надо! И быстро! Я ж за своих и за Алёну в ответе, а тут всё больше головой спрашивают! Ох, мать! А ведь только сейчас вспомнил — приговор-то тот от волхвы, выходит, все?.. Против боярина она точно не пойдет, да и я теперь не закуп — десятник розмыслов. Кровью смыл, получается. И не только своей. Но вот тебе крест, не думал… Об этом — не думал, когда на смерть шел. Про Алёну думал, про Серафима, про Лиса, про артельных своих, а про это — словно память отшибло. Или заклятие спало?.."
Плотницкий старшина встряхнулся. За столом пели уже не плясовую — Бурей, разевая пасть во всю ширь и размахивая в воздухе руками, ревел:
Как во городе стольно-киевском, Как во городе стольно-киевском, У Владимира Красна Солнышка Начинается как почестный пир На многи князи и бояровья, Как на тыи богатыри великие, Как на тыи поляницы удалые. Уж как все на пиру наедалися, Уж как все на пиру напивалися, Да уж как все-то на пиру порасхвастались.[85]Остальные, в меру сил и музыкальных способностей, ему подпевали. Получалось, мягко говоря, не очень — Бурей на Бояна-песнопевца тянул не слишком. Вдруг рёв смолк. Нил, Макар и Прокоп, знавшие слова, успели поведать о том, что "рассердился князь стольно-киевский", и тоже умолкли, уставившись на Бурея. А тот, блаженно улыбаясь, поднёс кулак к уху и слушал, прикрыв глаза от удовольствия.
— Серафим, ты чего? — враз спросили несколько человек.
— Жужжит! — сообщил обществу Бурей.
— Кто жужжит? — вопросил друга Сучок.
— Мухун! — гордо доложил обозный старшина. — Мухуна я поймал! Это зимой-то!
— Муху, что ли? — переспросил Сучок.
— Не, мухуна! — Бурей лёг животом на стол и сунул кулак к самому уху мастера. — Слышь, как жужжит?! Аж по матери! Баба так не может. Мухун!
— Ну, мухун так мухун, — махнул рукой Филимон. — Придави ты эту пакость, Серафим!
— Неа! — осклабился Бурей. — Мы на тризне или как? На тризне! Стал быть, надо и в умении воинском показаться! Вон, Кондрат летом говорил, что хороший плотник из-за плеча мухе топором лапы поотрубать может. Было такое, Кондрат?
— Было, не отпираюсь! — выпятил грудь Сучок. — И не я один могу!
— Во-о-от! — протянул обозный старшина. — А у мухуна их целых шесть — руби, не хочу! Потом и мы кой-чего покажем, а витязи?
— Покажем, — усмехнулся в усы Филимон. — Пусть братья из Ирия видят, что есть кому на их место встать!
— Хрр, иди сюда, касатик, — Бурей принялся извлекать добычу из кулака.
На этот счёт у "мухуна" имелось своё мнение — он не без успеха попытался пробраться между пальцами и был отловлен лишь в последний момент.
— Ку-у-уда, язва! — обозный старшина перехватил своего пленника за крылья. — Ишь, резвый какой! Не, так дело не пойдёт! Щас я тебе крылья-то пооборву!
По сказанному и вышло — полумёртвый, лишённый крыльев "мухун" покорно распластался на спешно расчищенном столе.
— Швырок, топор подай! — распорядился Сучок.
"Едрит твою! А ну как осрамлюсь?! А, ладно, назвался груздём — полезай в кузов! Не в первый раз!"
Швырок с поклоном подал старшине топор.
— Серафим, чегой-то у тебя мухун дохлый такой, — подначил Бурея Макар, — понажористей не нашлось?
— Хошь, сам лови, — рыкнул обозный старшина.
Сучок взял топор, зажмурился, несколько раз глубоко вздохнул, открыл глаза и резко взмахнул топором. Лезвие свистнуло в воздухе и с хрустом глубоко врубилось в столешницу.
— Ни хрена себе! — выдохнули наставники.
На столе судорожно загребал тремя оставшимися лапами "мухун".
Андрей Немой поднялся из-за стола, подошёл к Сучку, хлопнул его по плечу, показал на топор, на муху, на плотников, махнул рукой в сторону Ратного, одобрительно кивнул и снова хлопнул Сучка по плечу. Того аж покачнуло.
— Ты чего сказать хочешь, Андрей? — спросил Филимон. — Что глаз у Кондрата соколиный?
Андрей отрицательно покачал головой и ещё раз показал в сторону Ратного.
— А-а-а, — догадался Филимон, — говоришь, что теперь понимаешь, как они десятком против толпы устояли?
Андрей кивнул и, помедлив немного, поклонился Сучку, как равному.
Сучок согнулся в ответном поклоне.
— Кондрат, а у вас все так могут? — спросил едва разогнувшегося мастера Прокоп.
— Ну, почитай, все, — ответил за старшину Нил. — Хошь покажу? Там ещё три лапы остались.
— Хватит столы портить, ироды! — Плава с помелом появилась неизвестно откуда. — Сами ж за ними жрать будете! Вон во дворе меряйтесь!
Все с хохотом выкатились во двор. Однако долго веселиться не пришлось.
— Хорош ржать! — резко скомандовал Филимон. — Пора и железом позвенеть, предков да братьев порадовать.
— Это как? — удивился кто-то из плотников.
— А вот так, — отозвался наставник Тит. — Отрадно тем, кто в дружину Перунову ушёл, звон мечей послушать, и предкам отрадно. Если вои мечами меж собой звенят да умением меряются, значит, есть кому кровь и род защищать. Давайте, не стойте — круг поединошный утоптать надо!
Бурей, шепча что-то под нос, запалил факел, а Андрей Немой первым двинулся по кругу посолонь[86], негромко мыча под нос какой-то мотив, а за ним гуськом двинулись и остальные наставники, кроме Филимона и Макара, но и они подхватили за Андреем его протяжную песню. Сучок попытался понять, о чём же поют ратники, но не сумел — слова, вроде бы и похожие на привычные, были ему незнакомы, и веяло от тех слов седой древностью. Немой и наставники, меж тем, крепко топая сапогами в землю, начали сужать круг. Филимон посмотрел на плотницкого старшину и без слов, одним взглядом, распорядился: "Чего встали? Давайте, пристраивайтесь!"
— Пошли давай! — скомандовал Сучок своим, пристроился в хвост процессии, попал в ногу и, как умел, замычал древний, строгий и суровый мотив.
Так они ходили, пока совершенно не утоптали снег в кругу поперечником в две сажени, после чего, следуя за Андреем, поклонились на восход и вышли из круга.
Андрей распоясался, с поклоном передал свой воинский пояс с мечом Титу и начал скидывать полушубок. За полушубком последовали рубахи, верхняя и исподняя. Макар взглянул на Андрея, передал свой меч Филимону и тоже принялся разоблачаться. Сучок и плотники в недоумении смотрели на них.
— Гляди, гляди, — Бурей подкрался к другу совершенно бесшумно.
Сучок от неожиданности подпрыгнул и обернулся. Факела в руках у Бурея уже не было, его заменил бубен. Когда Серафим успел избавиться от факела и разжиться музыкальным инструментом, плотницкий старшина не понял.
— Гляди-гляди, — повторил Бурей. — Сейчас они сойдутся и всё, на что способны, предкам покажут! Тебе тоже в круг выходить — души товарищей порадовать. Только помни — кровь лить нельзя! Ни капли! Не любят предки родной крови! На тризне кто удар сумел сдержать, тому и честь. И за круг не заступай, как заступишь — проиграл!
— Спасибо, Серафим! — Сучок, к своему собственному удивлению, низко поклонился другу, а потом собрал вокруг себя плотников и пересказал им Буреевы наставления.
Обнажённые по пояс поединщики, меж тем, вступили в круг с разных сторон. Рядом с ними, но за пределами круга, стояли те, кто принял их оружие.
— Оружничим[87] любой станет, — просипел на ухо другу Бурей. — Кому оружие своё отдашь, тому и быть. А теперь сам смотри, недосуг мне!
Сучок осмотрелся и с удивлением заметил, что площадку поединка освещают несколько факелов, а держат их не бывшие под Ратным плотники и лесовики. Не успел он подумать, почему это так, как Бурей с силой ударил в бубен. Поединщики обернулись к своим оружничим, а те с поклоном протянули им мечи в ножнах. Рукоятью вперёд. Андрей и Макар обнажили оружие и повернулись друг к другу.
Бурей снова ударил в бубен. Поединщики поклонились. Обозный старшина снова ударил, но теперь он извлекал из натянутого на обруч куска кожи медленно убыстряющийся ритм. Повинуясь звуку, Андрей и Макар сделали по крохотному шажку навстречу друг другу, потом ещё и ещё, и вот уже сталь зазвенела о сталь.
Сучок едва успевал следить за мельканием клинков, однако успевал. Он видел то, что в будущем станут называть рисунком боя, и даже мог прикидывать, что бы он сделал, будь он на месте одного из поединщиков и имея в руках топор.
Вдруг Андрей отбил меч Макара, извернулся и атаковал сам. Макар попробовал уклониться, но не позволила нога, и оружие Андрея остановилось, на волос не доходя до Макарова горла. Бубен смолк. Макар опустил меч и поклонился победителю. Андрей вернул поклон. От обоих бойцов валил пар. Макар поклонился ещё раз и пошёл вон из круга.
Андрей поднял меч над головой.
— Это Андрюха поединщика вызывает, — прохрипел в ухо Сучку Бурей. — Иди, не стой!
Кондратий, как заколдованный, подошел к Филимону и с поклоном протянул ему топор топорищем вперёд. Филимон с ответным поклоном принял оружие.
Морозец пощипывал обнажённую кожу плотницкого старшины. Сучок стоял внутри круга и в ожидании первого удара бубна рассматривал сам себя. В неровном свете факелов свежие, ещё не побелевшие шрамы выглядели довольно пугающе, однако мастеру они навевали другие мысли.
"Ничего, ещё поживём — хлеб пожуём! Покажем, что и мы не пальцем деланные! Слышите, други, есть кому детишек ваших защитить и в люди вывести!"
Резко и звонко ударил бубен. Сучок обернулся к Филимону и нетерпеливо принял из его рук топор. Бубен грохнул во второй раз. Сучок резко поклонился Андрею и, выпрямляясь, как будто в первый раз, увидел огромный Андреев меч.
"Экая у него оглобля! Но ничего, мы ещё поглядим! Мелкая блоха злее кусает!"
Бубен грохнул в третий раз и зачастил, зачастил. Ноги Сучка, опережая волю хозяина, понесли его навстречу противнику.
"Эка! Как на пляс, ети его долотом!"
Больше Кондратий не успел ничего подумать. Он скорее почувствовал, чем заметил меч, отскочил, повернулся, атаковал сам. Железо звякнуло о железо, топор чуть не вырвало из руки, а самого Сучка едва не развернуло — ровно как в той байке "да, я сильный, очень сильный, но лёгкий"…
Однако достоинства часто бывают продолжением недостатков, как и наоборот: мастер сумел воспользоваться тем, что его закрутил медвежий удар Андрея, и атаковал сам. Тут уж Немому пришлось отпрыгивать, разрывая дистанцию…
Так продолжалось, как показалось Сучку, целую вечность, но чему быть, того не миновать — бубен вдруг резко смолк. Сучок, будто очнувшись ото сна, увидел, что стоит одной ногой за пределами круга.
"Эхма, не свезло! И как только половцы до медведя эдакого добрались? Он же мечом своим неподъёмным машет, что твоя птица крыльями! Ну, делать нечего…"
Плотницкий старшина низко поклонился победителю. Андрей в ответ поклонился столь же низко. Сучок склонил голову ещё раз и, еле волоча ноги, вышел из круга — силы вдруг оставили мастера.
"Да… Теперь-то Немой меня, как кутенка за шкирку не потащит… Не потому что не сладит, а равным признал… Ну так и я бы теперь с ним так шутить не стал — ведь я его за недоумка тогда держал, навроде Простыни покойного… Дурень… И как в голову тогда пришло? Воин он! Хоть и увечный".
— Ну, ты и хорош, Кондрат! — уважительно сказал Сучку Филимон, подавая тулупчик. — Столько против Андрюхи продержался, да ещё и плясать его заставил. Где выучился? С топором так и Фаддей Чума не умеет.
— Батька кой-чему учил, а остальное сам как-то. — Тяжёлая истома никак не желала отпускать плотницкого старшину.
— Сам, говоришь? — Филимон огладил бороду. — Значит, учить будешь тех, кто сам допереть не сподобился.
— Угу, — вяло согласился Сучок.
Поединки меж тем шли своим чередом — в кругу уже показывали умения Нил с Прокопом — топор против кистеня. Вот так, раз за разом, меж собой сошлись все, но кровь так и не пролилась. Бубен смолк окончательно. Все поединщики выстроились по краю круга и поклонились ему. Филимон взял у одного из плотников факел, поднял его к небу и произнёс:
— Зрите, братья, есть здесь на земле кому на ваше место встать, и будет так вовеки! Нечем вам будет упрекнуть нас при встрече, клянёмся в том!
— Клянёмся! — повторили поединщики, а за ними и все остальные.
Филимон поклонился восходу, загасил факел, надел шапку и ни слова не говоря, двинулся к трапезной. За ним потянулись и остальные.
В горнице наставник велел всем наполнить чары и просто сказал:
— Вот теперь и на помин души выпить можно! Упокой, Господи, души воинов Петра, Виктора, Пахома и Алексия, живот свой на брани положивших!
Все молча выпили.
* * *
Утром Сучок проснулся от жуткого желания дышать, однако не тут-то было! У соплей, что оккупировали не только нос раба божьего Кондратия, но и все прилегающие к нему окрестности, имелось на этот счёт иное мнение…
Хватая ртом воздух, плотницкий старшина выскочил в сени и яростно высморкался с моста, с облегчением вздохнул полной грудью раз, другой… Третьего не получилось. Вместо вдоха вышел глоток. Сучок откашлялся, сплюнул, матюгнулся, вытерся рукавом и поплёлся обратно в горницу.
В горнице плотника встретил едва продравший глаза Бурей.
— Хрр, ты чаво, Кондрат? — Обозный старшина зевнул с риском порвать себе рот. — Скачешь тут ни свет ни заря?
— Простыл! — прогнусавил Сучок. — Сопли ручьём, зараза!
— Дык, лечиться надо! — прогудел Бурей. — От этого баня первое дело! А потом вмазать! Или сначала вмазать, а потом баня. Но вмазать всё равно надо!
— Ы? — Кондрат мучительно шарил глазами по горнице, ища, во что бы высморкаться — не на пол же в избе, в самом деле.
— Так значит, — обозный старшина твёрдо взял в свои руки руководство лечением. — Сейчас причастимся, простимся тут со всеми да в Ратное двинем. Я к сегодняшнему вечеру велел баню истопить. Опосля бани я тя, Кондраш, как следует лечить стану.
— Угу, — гнусаво согласился Сучок и опять выскочил в сени — сморкаться.
Пока плотницкий старшина страдал в сенях, Бурей развил кипучую деятельность, а именно добыл выпивку, закуску и относительно чистую тряпицу для дружка сердешного. У Сучка от признательности аж слеза навернулась:
— Спасибо тебе, Серафимушка, что б я без тебя делал, а? Ну, будем здравы!
Друзья опрокинули по чарке, потом по второй…
— Хорош! — велел Бурей. — Лечение, оно порядка требует!
Так и пошло по порядку: простились с Сучковыми артельными — приняли по маленькой, простились с наставниками — тоже не обошлось, Плава за стол усадила — сначала изругала, что прямо с утра начали, а потом и сама налила. Словом, к тому моменту, когда Бурей для облегчения душевного слегка побил несчастного Буську за то, что медленно запрягает, самочувствие у плотницкого старшины несколько улучшилось.
"А жить-то, Кондрат, всё же хорошо! Полегчало у меня на душе, ей-ей полегчало! Друзей не воротишь, это верно, но хоть проводили их по-людски… И бабам с детишками их в глаза смотреть тоже не мёд… Но всё равно жить теперь будем. Как люди!"
С такими мыслями Сучок отбыл в Ратное.
Бурей своё обещание сдержал и, как только прибыли в село, приступил к лечению с присущей ему мрачной основательностью. Перво-наперво дал разгон холопам, чтобы не расслаблялись, во вторую очередь развернул пришедшую за Кондратием Алёну: "Не видишь, простыл твой Кондрат, а у тебя баня не топлена! Сам полечу, всю сотню лечил и с ним справлюсь, давай отсюда, баба!", а в третью велел накрывать на стол.
Уже стемнело, когда из бани раздались вопли беспощадно истязаемого, то есть крепко паримого Сучка и довольный рык Бурея. Если бы кто-нибудь осмелился прокрасться на Буреево подворье и подслушать, то смог бы разобрать Сучковы стенания: "Хватит пару, ирод — на заду волосья трещат и кучерявятся!" и Буреевы отповеди в такт ударам веника: "Хрен с ним, с задом! Спереду не прижарилось? Ну и не ёрзай, хвороба!"
Домой в тот день Кондрат не попал. Алёна вышла было на крыльцо, но, услышав несущуюся с соседского подворья разухабистую песню, только махнула рукой и вернулась в дом.
Но это, как выяснилось, была только прелюдия. Основное действо развернулось утром или, скорее, днём. Сначала с Буреева подворья раздалось хриплое пение хозяина и гостя, потом шум спора, потом хлопнула дверь, затем рык Бурея и, наконец, нестройный хор дрожащих холопских голосов, пытающихся тянуть "Тебе Бога хвалим".
Такое богоугодное занятие обозный старшина затеял не просто от скуки — еще вчера по приезде узнали, что в селе ждут возвращения из похода Младшей стражи, а с ними, как доложил посыльный, прибывает новый поп, присланный из Турова взамен погибшего при нападении ляхов отца Михаила.
Ратнинские кумушки не знали, как им быть: то ли бежать смотреть, что там творится у Бурея, то ли проследить, зачем обормоты Корнеева примака Лёхи Рудного, оружные да с луками, прячутся по крышам. Бурей победил — зрелище, им предоставляемое, было куда более громким, ярким и неприличным.
— Не, Серафимушка, не понимают, пни стоеросовые! — Сучок развёл руками. — Ты, друг сердешный, святой жизни человек, даже староста, вон, церковный, а в пении не понимаешь! До Артюхи нашего тебе в этом деле, как до Киева вприсядку!
— Какого такого Артюхи? Сопляка что ль михайловского? — Бурей пренебрежительно махнул рукой.
— Ты, Серафимушка, рукой-то не маши! — плотницкий старшина подбоченился. — Сопляк-то он сопляк, но по песенной части дока! У него и пень запоёт!
— Да ну! — обозный старшина сплюнул.
— Вот те и ну! — не унимался мастер, — Я тоже немного умею!
— Вот и покажь! — хохотнул Бурей.
— А и покажу! — Сучок обернулся к холопам. — Глядите сюда! На руки! Левые на левую, правые на правую! Руку вверх тяну — громче орать, вниз — тише орать, совсем опустил — замолкни! Поняли?
Буреевы холопы, исполнявшие роль хора, сбились в кучу, как овцы.
— Поняли?! — рявкнул в свою очередь Бурей.
Холопы судорожно закивали головами.
— Начали! — Сучок взмахнул руками.
Холопы, кто в лес, кто по дрова, но громко затянули:
Те-е-е-е-бе-е-е-е… Бо-о-о-ога хва-а-а-алим, Те-е-е-е-бе-е-е-е-е Го-о-о-оспо-о-ода испо — ве-е-е-е-ду-е-е-ем…— Лутчее! — авторитетно заявил Бурей. — Хотя всё одно, как бараны блеют, тьфу!
— Дык, тяжеловато им, Серафимушка, божественное! — Сучок выпятил грудь, защищая своих певцов. — Кто ж так сразу? Сначала чего попроще надо!
— А чего попроще-то? Пущай это учат, а то поп новый едет! Кто не выучит — пришибу! — Бурей погрозил певцам кулаком. — А пока давай для лёгкости ещё дерябнем, Кондраш?
— Давай! — радостно согласился Сучок.
Так репетиция прерывалась несколько раз. Сизые от холода и страха хористы начали издавать уж нечто совсем невразумительное.
— Хрр, Кондраш, совсем бараны! — Бурей сплюнул. — Бей их не бей — чурки стоеросовые!
— Не, Серафим, говорил я тебе — тяжело им спервоначалу эдакое божественное! — Сучок почесал плешь. — О! Вспомнил! Есть одна песня — в самый раз попа встречать! И простая!
— А ну, слушать Кондратия Епифановича, одры ненадобные, в зад вас и перед! — обозный старшина скорчил совершенно зверскую рожу. — Кто не выучит — ртом у меня срать будет!
— Серафимушка, ты охолонь, — Сучок положил руку на плечо друга. — Ну, на кой они мне нужны, по шею обклавшиеся? Так в них божественное не влезет!
— Ладно, делай как знаешь! — Бурей махнул рукой.
— Значится так, голуби, — рожа Сучка так и лучилась приветливостью, — повторяйте за мной: "Отец Макарий на кобыле ехал карей…"
Новая песня холопам понравилась. По крайней мере, слова они разучили быстро.
— Ладно, теперь петь будем! — Сучок подмигнул сначала Бурею, а потом певцам.
— Погодь, Кондраш, — Бурей жестом остановил товарища. — Понял я, чего у тебя не до конца выходит!
— Да вроде до конца! — слегка обиделся Сучок. — В нужнике не засиживаюсь!
— Не, я про песню! — Мотнул головой Бурей. — Они ж половина не видят тебя ни хрена, вот и орут как попало!
— Верно! Повыше кудыть надо, — согласился Сучок. — А куда?
— А вон на курятник! — Бурей указал рукой на невзрачную халабуду, прилепившуюся к тыну. — Я спервоначалу сам влезу, а потом тебя втяну!
Обозный старшина подошел к курятнику и попытался забраться на крышу. Тщетно. Подлые руки и ноги что-то не очень желали возносить хозяина.
— Едут, едут! — раздалось из-за забора. — Михайловские! И обоз с ними! Громадный!
— А ну подсадите, обалдуи! — рыкнул Бурей.
Три холопа метнулись к курятнику, почтительно подхватили хозяина за задницу и перевалили на крышу.
— Теперь Кондратий Епифаныча! — распорядился сверху Бурей.
Те же холопы схватили Сучка в охапку, подтащили к курятнику, приподняли, а обозный старшина ухватил друга за шиворот и втянул на верх.
— Твою мать! — Бурей вытянул руку в направлении ворот. — К самому селу подъехали! Не успеем встретить! Давай, Кондраш!
Сучок взмахнул руками. Хористы загорланили кто "Тебе Бога хвалим", кто "Отец Макарий".
— Стой! — вопль Сучка перекрыл гомон ратнинцев сбегающихся к воротам. — Про Макария, етит вас долотом! На меня смотреть!
— Начали, в рот вам дышло! — рявкнул Бурей, увидев, что из проушин уже вынимают воротный брус.
2012–2017 гг. Санкт-Петербург — ТверьПозиционные игры
Авторы сердечно благодарят за помощь и советы своих ридеров и консультантов: Дениса Варюшенкова, Юлию Высоцкую, Сергея Гильдермана, Лидию Иванову, Константина Литвиненко, Наталью Немцеву, Геннадия Николайца, Александра Панькова, Юрия Парфентьева, Павла Петрова, а также пользователей сайта : Дачник, Имир, иорданец, Лучик, Марья, Ульфхеднар, Andre, aspesivcev, deha29ru, itronixoid и многих, многих других.
Часть первая
Глава 1
Ноябрь 1125 года
Дорога между Туровом и Михайловской крепостью
Как Илья исхитрился, непонятно, но обещание свое исполнил; со стороны глядя, умысел и не заподозришь. Произошло все само собой: телеги, сцепившиеся на самом въезде, пробкой закупорили ворота в Ратное, создавая затор, усугубленный скандалом, немедленно поднятым возчиками. Похоже, с мордобитием. А тут ещё небольшое стадо коров, свиней и прочих баранов, закупленное для семей артельщиков, почуяло близкое жилье, совершенно вышло из берегов и внесло свою лепту в происходящее. И уже не разобрать, по собственной ли инициативе взбесилась скотина или благодаря ловкости обозного старшины, но Илья озабоченно хлопотал в самом эпицентре этого безобразия и старательно имитировал бурную деятельность по наведению порядка в подведомственном ему хозяйстве.
Далее, в полном соответствии с теорией управляемого хаоса, все понеслось само собой по нарастающей под аккомпанемент криков, бабьего визга, ругани, мычания, блеяния и хрюканья. Мишка не на шутку обеспокоился, выдержит ли многострадальный ратнинский тын ещё и этот штурм, вдобавок к тем двум, что выпали на его долю за последние месяцы.
Впрочем, на этот раз селу ничего не угрожало: ну, может, чего там потопчут-поломают, но, надо надеяться, дед порядок быстро наведет, разве что по шее кому-нибудь перепадет сгоряча. Главное, чтобы Корней, когда поймет, что происходит и как его развел любимый внучек со товарищи, не плюнул на все и не рванул верхом через село к другим воротам, которые на мост выходят. Вот тогда уже беды не миновать — публичного неподчинения своему приказу воевода не спустит. А подчиниться этому приказу сотник Младшей стражи никак не сможет. Вот тогда — все. Открытый бунт. Такое только кровью потом смывать.
"Ну, сэр, теперь все исключительно от лорда Корнея зависит. Сможет и, главное, захочет он свой гонор унять или все-таки танком попрет? Одна надежда на Егора. Он, конечно, сотнику не указ, и если тому вожжа под хвост залетит, удержать его не сможет, но десятник не хуже вас понимает, чем оно обернется, так что слова, надеюсь, найдет… Даже если сразу выложит деду главное про все наши дела грешные, уже хорошо. Лорд Корней, конечно, у нас жесткий приверженец авторитарного стиля управления, то есть самодур на всю голову, но все-таки ключевое слово тут — управленец. Должен просчитывать последствия…
Должен-то должен, но пожелает ли?… Ладно, чего гадать, все сейчас и определится… Блин, что ж так медленно-то!! На тот берег перейдём, воевода следом не погонится, а так, как он задумал, уже не выйдет. Придется или разоружать нас, или воевать. Сотню поднимет? Нет, не рискнет…
Ну же! Чуть-чуть осталось… Черт побери твою в бога душу мать, давай же! Пронеси, Господи…"
Мишка с облегчением увидел, что на мост вступили последние двое отроков, и, мысленно перекрестившись, направил своего коня следом за ними. Только на въезде в лес ещё раз обернулся и перевел дух: свалка возле Ратного отсюда почти не просматривалась, да и успокаиваться там стали; деда или, не дай бог, вооруженных воинов тоже не наблюдалось, речные ворота стояли запертые. Ну, значит, пронесло. Пока пронесло, а там разберемся…
— Илья совсем, что ли, сдурел? — подъехавший к брату Дёмка недовольно поморщился. — Представляю, что дядька Никифор деду выскажет… Всю дорогу ведь присматривался, как с обозом управляемся, а тут… А ты что, сам воеводе и не доложишь?
— Потом все, — мотнул головой Мишка. — Егор доложит. Сейчас нам в крепость надо спешить.
— Опять там нападения ждут? — Дёмка хмуро кивнул. — Ясно…
Мишка не стал разубеждать брата, но и не подтвердил его догадку кивком, оставляя себе хоть какую-то иллюзию, что не соврал — просто всей правды не сказал.
"А сказать придется, если только дед не одумается и не предпочтет сделать вид, что ничего не было. Хотя, сэр, вы на такой подарок судьбы никак рассчитывать не можете — не с вашим счастьем, как говорится. Да и не в самом Корнее дело: он уже так просто от своего слова отступить не сможет, даже если захочет. Алексей и его орлы знают — или их мочить теперь, или на своем настаивать. Но про это не сейчас, дома и в соответствии с ситуацией — после того, как станет ясно, что происходит, и на каком мы свете…"
И так пришлось Егора посвящать. Мишка, конечно, всего и ему не сказал, и сам десятник лишних вопросов не задавал, но что тот все понял, сомневаться не стоило, а вот ближникам придется объяснять подробно. Что именно — дома решит. Он и сам пока знал только то, что Сенька, поджидавший Младшую стражу на Княжьем Погосте, передал ему на словах от матери.
"А ведь леди Анна про Алексея все понимает… Не может не понимать. Стало быть, она от своей последней и главной в жизни любви отказалась? Пожертвовала своим бабьим счастьем ради сына. Об этом Мишка Лисовин не задумался бы даже, а вы не можете не понимать и не оценить. Мать — она и тут мать. Или уже боярыня ради рода решала? Не важно — важно, что она свой выбор сделала…"
Налегке, без обоза, те десять верст, что оставались до крепости, миновали быстро. Погони не было, однако и испытывать судьбу Мишка не хотел, так что шли на рысях, сам он так и держался сзади, а потому выехал к переправе последний и…
Ратников не сразу понял, что происходит: отроки, хоть и продолжали держать строй и соблюдать привычный порядок, тем не менее сейчас производили впечатление не воинского подразделения на марше, а ошалевшей толпы. Мальчишки замерли в седлах, все как один уставившись куда-то в небо над крепостью. Роська, стянув шлем с головы, истово крестился с просветлевшим лицом святого мученика, внезапно узревшего знамение, и беззвучно шевелил губами, вероятно произнося соответствующую случаю молитву. Прежде чем недоумевающий боярич успел развеять этот морок привычной командой, к нему подлетел обалдевший не менее всех остальных, но несмотря на это не забывший про командира и свои обязанности Дмитрий:
— Минь, видишь?! Вон…
Все ещё ничего не понимающий Мишка проследил за рукой старшины Младшей стражи и сам едва не упал с седла. Правда, его обалдение оказалось немного другого рода, чем у всех остальных отроков, но легче от этого не стало: над крепостью в восходящих потоках воздуха парил самый настоящий воздушный змей! Тот самый, каких Ратников в детстве и сам немеряно запускал, ловя ветер. Ничего особенного в его конструкции не было: ромбовидный, с положенным хвостом из мочала и разноцветных тряпочек. Только что раскрашенный не драконами или самолетами, а с нарисованным на полотнище ликом Иисуса Христа, достаточно примитивным по исполнению, но хорошо различимым на солнце, несмотря на расстояние…
"Об-балдеть — не встать! Явление Христа народу, блин! Это кто ж у нас в Александры Ивановы записался?"
Мишка поймал себя на желании хорошенько треснуться обо что-нибудь головой, чтобы привести разбегающиеся мысли в порядок. Он, конечно, в отличие от отроков, принявших этот взвившийся в небо лик то ли за божье чудо, то ли за какую чертовщину, в земном и вполне рукотворном происхождении данного явления не усомнился, но дела это не меняло. Кто здесь и сейчас мог запустить в небо змея, кроме его современника? Случайно забредший на огонек китаец?
"М-да, сэр, каждый уважающий себя попаданец должен изобрести самогонный аппарат, построить доменную печь и встретить китайца для обучения тонкому искусству дзюдо, дзю-после, познания дао любви, ну, и секрета изготовления фарфора до кучи. Штоб было.… Как там в анекдоте?.. Уже пятый монах Шаолиня, попадавшийся на пути, к сожалению, ничего не знал ни о кун-фу, ни о производстве фарфора, зато пытался впарить герою партию контрафактных мечей-кладенцов. Оптом со склада производителя…
Но даже если предположить, что этого китайца с какого-то бодуна сюда занесло, пока вы воевали, то лик Иисуса Христа — явно не шаолиньских ручек дело. И позвольте напомнить вам, сэр, что Китай далеко, а вот ваш, так сказать, коллега по цеху, рядом. Месье Журавль проспался, проникся и политического убежища попросил?
Тьфу, опять какая-то хрень в голову лезет! Отроки сейчас в религиозный экстаз массово впадут, а тут дурью маешься! Вон, Роська уже с седла сползти пытается — не иначе, на колени грохнуться норовит, да и остальных клинит. Получите какую-нибудь секту Свидетелей Второго Вознесения на свою голову — будет вам тогда камасутра… И с вечера тоже".
— Отставить! Себя в порядок привести — рассупонились, как девки на сеновале! Поручик Василий! Приказа спешиться не было! Митька! Куда смотришь?! Я за тебя командовать буду? Видите, как нас встречают? — Мишка кивнул на парящий в небе стяг. — Сие чудо не просто так, оно нарочно для нас сделано. Молодцы! Кто-то рукодельный в крепости постарался, сообразил, как все устроить да запустить! Это полотнище, на тонких рейках натянутое и ветром подхваченное, называется змей воздушный. Во-он бечевка, которой им управляют с земли, видна… — он обвел взглядом отроков, оживающих после его слов. — Господь наш велик и всемогущ, и фокусы дешевые, как скоморох на торжище, не показывает, а потому запомните: считать все непонятное истинным — вот залог подлинной веры[88]. И в чудесах она не нуждается. Лучшее чудо то, что мы сами создаем. Вот в ЭТОМ воля Господа и чудо Его!
Последнее Мишка сказал специально для Роськи, уж больно расстроенная у того была физиономия. А для закрепления урока рявкнул:
— Смирррна! Старшина Младшей стражи, командуй!
"М-да, сэр, не романтик вы, ну вот не романтик, и все тут. Обломали весь кайф поручику. Впрочем, хорошо, что сейчас так вышло, а то уж больно легко оказалось развести его на чудо. Нет, он и впрямь только после вашего пояснения увидел и бечевку, и то, что образ рукотворный, на холсте намалеван, а ведь если бы так и осталось загадкой, потом бы искренне и с жаром всем доказывал, что в небе лик светился на облаке или что там ему почудилось-то? ПОВЕРИЛ. Потому что верит искренне и очень хочется ему чуда…"
Ратников ещё по прежней жизни не раз был свидетелем того, как искренняя жажда чуда напрочь лишала далеко не глупых людей способности здраво оценивать происходящее, словно искажала реальность в угоду их страстному желанию и вере, вписывая вещи обыденные и понятные в прокрустово ложе "чудесного". Так всяческие, не в меру расплодившиеся после перестройки, охотники за НЛО и барабашками "видели" их и даже общались с представителями внеземных цивилизаций и потустороннего мира. Страна массово "исцелялась" и "заряжала" воду перед экранами телевизоров, с которых таращились на них с умным видом целители всех мастей, люди за сумасшедшие деньги покупали всевозможные БАДы, иногда откровенно сомнительного качества — хорошо, если безвредные — и исцелялись! Верили, потому как хотели поверить.
Вот и политикам верили точно так же. И что рынок вдруг придет и всех спасет, и что если остановить заводы и разоружить армию, а в правительство посадить представителей чужого, откровенно враждебного государства и следовать их советам, страна с чего-то вдруг станет богатой, а все сразу счастливыми… А потом, когда вдруг выяснилось, что не станет, что иностранные специалисты заботятся прежде всего о благе собственного государства (а с какого бодуна им заботится о чужом, спрашивается?), что любое экономическое чудо есть всегда результат долгой напряженной работы и экономии на всем, так многие от морока очнулись и сами потом только что головой о стенку не колотились с досады — да как же нас так развели-то?
"Ведь вот оно все, невооруженным глазом различимо — и холст, и реечки, и бечевка, которой этим "чудом" воздушным управляют, только включай критическое мышление и здравый смысл хотя бы на малые обороты! Пусть даже на долю секунды, а дальше оно, это мышление, своего не упустит. Так что хороший урок ребятам получился. Пусть привыкают при виде любого непонятного прежде всего задействовать исследовательскую реакцию, а уже потом "Аллилуйя!" кричать. А лучше и вовсе промолчать…"
Впрочем, курс молодого бойца по "ловле птицы обломинго" для ближников Ратникову пришлось провести ещё в дороге. И тоже благодаря Роське…
* * *
— Минь, ты не сердись только… — в участливом взгляде, казалось, отразилось все христианское смирение и сострадание к ближнему, кои он только мог изобразить. — Я спросить хочу…
— Ты чего, Рось? — Мишка воззрился на своего крестника, озадаченный, чем вызваны эти гримасы, тем паче что поручик Василий уже давно поглядывал на него с задумчивой тревогой, ерзал и момент для своего вопроса выбрал такой, когда рядом никого не оказалось. И подозрительно мялся, выказывая при этом ранее несвойственное ему смущение.
— Все же хорошо получилось. Ты теперь княжий сотник и вообще… А ты словно и не рад вовсе…
Роська набрал воздуха, словно перед прыжком и выпалил:
— Из-за Юльки, да? Думаешь, не простит? Ну ведь тебе на ней все равно никак жениться нельзя! Может, это Знамение? Раз сам князь тебе жену нашел. Она тоже поймет, что тут у тебя и выбора не было, раз Бог форсмажор посылает…
— Че-го?!
Мишка едва не поперхнулся от такого пассажа, мучительно вспоминая, когда это его угораздило так непредусмотрительно просветить падкого на филологические новинки крестника в столь специфической терминологии, как юридическое понятие "форс-мажор", и каким таким кандибобером оно у того трансформировалось в Волю Божью.
— Ну, ты ж сам говорил, что бывают такие …э-э… объективные обстоятельства непреодолимой силы, которые не зависят от нашей воли и из-за которых невозможно исполнять договорные обязательства. А это освобождает тех, кто заключил договор, от ответственности… — торопливо объяснил Роська, по-своему расценивший изумление своего сотника. — То есть Знамение Божье, что ж ещё? Чтобы соблазна не было. Просто тогда тебе и сомневаться не надо, и перед Иулией вины твоей нет. Всевышний лучше нас разумеет, что нам всем во благо… — крестник вздохнул и сник. — Ну ты же сам говорил, что долг превыше всего почитать надобно… Вот я…
— Напомнить мне решил, что ли?
"Ну вот, сэр, первый пошел… В соответствии со сложившимся за последнее время стереотипом вам следует изобразить гнев и двинуть наглеца в ухо. Но лень — за день так намотался… И выбрал же поручик время! Хотя сами, сэр Майкл, виноваты — так до сих пор толком и не поговорили с ближниками.
Ясное дело: все отроки аж светятся, дай им волю — устроили бы чествования своего сотника и пир закатили. Ну да, как же — сам князь обласкал и возвысил. И не только вас — всю сотню в вашем лице признал не сопляками, кои у взрослых на подхвате, а воями… Вашу сотничью гривну они и своей наградой считают — и совершенно заслуженно, разумеется, считают. И Евдокию, кстати, тоже. Вот только не знают, что к ней в нагрузку прилагается, а вам пока что даже ближникам недосуг объяснить, да и двумя словами тут не отделаешься…"
До отъезда у него так и не нашлось времени собрать совет. И до пира княжьего казалось, что дел уже столько, что до нужника некогда добежать, а после него ещё навалилось. И сборы в дорогу, и необходимость срочно разобраться с пожалованным имением, и хоть как-то его застолбить. Место оказалось далековато от окольного города — все удобные близлежащие давно заняты посадом и огородами, — зато вполне подходило как раз своей обособленностью и выходом к реке, где можно собственную пристань соорудить. Конечно, стройку перед отъездом затевать смысла не имело, а дядюшка клятвенно обещал, что его люди обо всем, как о своем, позаботятся, про лес, надобный для работ, сговорятся, чтоб как раз за зиму привезли, закупят все иное потребное. Но хозяйский пригляд все равно требовался.
Кроме того, пришлось решать, что делать с подаренной князем ладьей: по воде она до Ратного уже не успеет дойти, не на санях же везти. Ее тоже пока что оставили в Турове, под присмотром Никифора, но перед этим сняли из оснастки все, что можно было. Дядюшке, а тем более Ходоку, Мишка таких подарков делать не собирался.
Да ещё выяснилось, что и без того немаленький обоз, который собрал в дорогу Никифор, увеличится чуть ли не втрое за счет семей строительной артели. Причем семьи эти состояли из баб с детьми и стариков со старухами — все мужи в артели. Даже отроки, чуть вошедшие в возраст, постигали науку с отцами в подмастерьях. Так что за мужей управлялись мальцы чуть старше десяти лет. Пришлось Никифору своих возниц выделять им в помощь.
И купец Григорий — дядька спасенных весной сестер одного из купеческих отроков — с собой аж двое саней чем-то нагрузил. Но это понятно: купцы для своих сыновей гостинцы с ним передали. Да и ехал Григорий не один — с женой теткой Анфисой и родичем. На купчиху Мишка особого внимания пока не обращал — баба и баба, ничем особо к себе внимания не привлекала, но вот родич этот не то чтобы не понравился, но вызвал чувство, схожее с тем, которое испытываешь при внезапной встрече с сильным и опасным зверем в лесу. Вроде как и нападать ни он, ни ты не собираетесь, проще разойтись и друг другу не мешать, но опасность, исходящую от него, всем нутром чувствуешь.
Впрочем, дядька Путята держался в сторонке, не лез никуда, не выспрашивал, не выглядывал и вообще, как сказал Григорий, давно бы уже из Турова по своим делам уехал, да вот детей погибшего побратима за своих родных почитает, потому и не мог не повидаться с ними перед отъездом. Вроде бы по-людски, все понятно, но каждый раз, проезжая мимо него, Мишка чувствовал, как у него на загривке разве что шерсть не топорщилась. И Егоровы бойцы так же реагировали, он специально наблюдал.
Впрочем, гораздо сильнее, чем этот самый Путята, и Мишку, и десяток Егора сейчас занимал отец Меркурий — новый священник, который тоже ехал с обозом. Ибо этот поп, от которого за версту разило не столько благолепием и монастырским смирением, сколько походными кострами и казармой, вызывал у них чувства не менее сильные. И озабоченность уже вполне определенную. Путята-то, кем бы он там ни был, судя по всему, на их пути встретился случайно. И хотя упускать его из внимания не стоило, но скорее на всякий случай — авось и он когда для чего сгодится: задерживаться в крепости и вообще в Турове он как будто не собирался, а вот с отцом Меркурием дело теперь предстоит иметь постоянно. А тут уж к Нинее не ходи — этот кадр далеко не тишайший отец Михаил, который особо лезть в дела сотни воздерживался, да и в крепости не часто появлялся.
Все это и много чего ещё требовалось обдумать и оценить. Особенно на фоне того, как основательно вляпалась Младшая стража и ее сотник, а вместе с ними и вся ратнинская сотня в процесс международных отношений, которые, если верить тому, что Мишка помнил из истории, вот-вот войдут в очередной переходный период, связанный с формированием нового мироустройства. Этот процесс, как ему и до́лжно, будет сопровождаться цепочкой интенсивных региональных конфликтов и усилением конкуренции во всех сферах. А пресловутый инцидент на порогах, вероятно, есть первая ласточка грядущего передела геополитического пространства.
"Вот именно, сэр! Сами нечаянно вляпались в Большую Игру и сотню за собой потянули, так оцените для начала своё место в ней — весьма скромное, если не сказать больше, и свою линию — насколько она может соответствовать интересам вашим, а не чужого дяди.
…Создаёшь свою команду под решение всех этих тактических и стратегических задач, а сам так занят, так занят, что даже поговорить с пацанами некогда? Так с чего Роське в ухо дать вдруг захотелось?
Вам же нужны не исполнители нерассуждающие, а соратники, из которых вы собираетесь готовить управленцев высшего звена. Вот и извольте учить, потому как последствия феерического представления с князьями, пирами и сватовством к "принцессе" Дуньке им предстоит разгребать вместе с вами, сэр Майкл. Даже пешке интересно, в какое пекло ее сунут, а вам просто пешки не нужны.
А то, что Роська вот так сунулся… Ну так и хорошо, что спрашивает — хуже, если спрашивать перестанут".
— Ну и правильно, что напомнил, — усмехнулся Мишка, заметив растерянную мордаху крестника, уже, похоже, готового дать задний ход. — А вот про форсмажор ты неверно понял. Или я не так объяснил. Форсмажор — это не Воля Божия и не Знамение, а как раз то, что наступает, если этим знамением пренебречь. А потому допустить этого нам никак нельзя… Короче, на ближайшей стоянке собирай наших.
— Совет? — деловито поинтересовался Роська. — Тогда скажу Дмитрию, чтоб передовой разъезд заранее позаботился о кон-фи-де… денце… динци… — поручик было попытался выговорить трудное слово по слогам, сбился под насмешливым Мишкиным взглядом и со вздохом поправился: — Ну, чтоб не мешал никто в общем… Илью Фомича тоже звать?
— Не надо его дергать лишний раз, — покачал головой сотник. — И так у обозного старшины дел не разгрести, а мы с вами просто поговорим. Давно пора.
Лошадь — не человек, ей отдыхать надо. Когда-то, ещё в той жизни, Михаил Ратников, впервые услышав эту фразу, принял ее за шутку. И зря, между прочим. Самая что ни на есть истинная правда оказалась. Нельзя лошадей гонять без отдыха — падут. Так что хочешь не хочешь, а приходится останавливаться, кормить-поить, давать передых. Потому гужевым транспортом, как ни спеши, а все равно не сильно быстрее, чем пешком, получится, особенно если скотину с собой гнать. Спасибо, снег лег ко времени и сразу мороз встал: санный путь — это все-таки не по грязи тащиться. Но все равно, глядя на то, какую жижу из мочи и навоза оставляют за собой путники, Мишка в очередной раз задумался о правдивости исторических свидетельств о тысячах татаро-монгольских орд, передвигающихся конно по замерзшим рекам. Даже одному человеку просто пописать на снежок — ямка в сугробе до грунта, а что остаётся после табуна лошадей, Мишка сейчас наблюдал собственными глазами.
Впрочем, хрен их знает, может, как-то и шли… Слава богу, ему повторять их подвиг пока что нужды не предвиделось — своего хватало. Во всяком случае, идти по реке ни у кого и мысли не возникло — лед ненадежен.
Зато нападения татей не опасались — это же надо совсем на голову дурными быть, чтобы дергаться на такую ораву, да ещё при сопровождении оружных. Ну, и мерами безопасности не пренебрегали и от обозных требовали соблюдения общей дисциплины. Не обошлось, разумеется, без незаметных посторонним трений: дядюшка сразу же попытался повернуть все дело по-своему. Матерый купчина привык сам распоряжаться своим обозом, вот сейчас ему и в голову не пришло, что может быть как-то иначе: обоз он поведет, а Мишка с Младшей стражей и Егоров десяток при нем охраной. А потому как бы невзначай во время ужина накануне отъезда заговорил с Мишкой как о само собой разумеющемся:
— Значит так, племяш, хоть ты и сотник, да караван я веду. Илье укажу, куда становиться с санями, а ты вот что… Как выйдем, ты один десяток вперед посылай. Пусть они место для первой стоянки присмотрят. Егор со своими сзади пойдет, а мне приставь пяток отроков пошустрее, да посообразительнее, чтоб завсегда рядом держались — мало ли какое поручение отдать потребуется.
Мишка, даже не взглянув на своих, почувствовал, как сразу напряглись сидевшие тут же ближники. Уж что именно мальчишки подумали, неизвестно, но слова купца им не понравились. Присутствовавший при этом боярин Федор даже бровью не повел, от миски не оторвался, но Ратников нисколько не усомнился, что тот мимо ушей ничего не пропустил. Егор будто и не слышал разговора — его, мол, дело десятое, а уж его бойцы и подавно о чем-то своем переговаривались. Впрочем, и тут Мишка отметил — уж больно невозмутимая физиономия у десятника, прям как у отца Феофана давеча на пиру. Илья завозился на своем месте, но тут же сделал вид, что только для того, чтобы плеснуть себе в кружку слабого, словно квас, пива. Пили сегодня умеренно.
"Ловок дядюшка! Но на Федора и Егора оглядывается. Уверен, что его поддержат? Интересно, он нарочно так устроил, чтобы вы сейчас при всех или его воле покорились, или принялись спорить как пацан? А вот хрен ты угадал, анкл Ник — командир должен быть один. И это не ты. Не конвой при обозе, а обоз под конвоем пойдет. Тут уж у нас консенсуса не получится — слишком дорого мне такие поддавки обойдутся".
А кроме этого соображения было и ещё одно: дядюшку следовало медленно, но верно приготовить к тому, что собирался с ним проделать Ратников — приучить к хомуту, чтобы выскользнуть из него он уже не смог. Не он будет Лисовинов для умножения своего состояния использовать, а Лисовины его состояние на достижение своих целей поставят. Не без выгоды для купца, само собой, и выгоды, которой многое окупится, но и так, что назад у дядюшки пути уже не останется.
Пока что Никифор, как любой начинающий олигарх, воображал, что купил сотню и сможет теперь ею вертеть по своему усмотрению. Его капитал для него превыше всего — сразу и цель, и средство и способ, а сотня — инструмент для его умножения и охраны. Потому и Мишкину Младшую стражу рассматривал всего лишь как конвой при караване. О том, что может быть наоборот и, главное, что непременно будет наоборот, он не догадывался.
"Рассуждая в терминах теории управления, точнее, её составной части — теории игр, дядюшка сам себя видит не НА доске, а ЗА ней — игроком, а не фигурой. Что его оценка в корне неверна, мы ему пока объяснять не станем, чтобы сам не догадался, пока до самого седалища крючок не заглотит, так, что вырвать его можно будет только вместе с жизненно важными органами. Пока что он может и назад попятиться, а если ему сейчас это сойдёт с рук, то он и в самом деле в игроки проскользнёт. Так что ваша задача, сэр, — легким пинком вернуть его обратно на доску, с которой он в мечтах уже воспарил, да ещё и поставить его в нужную позицию. Тягловым конем. И заставить ходить в нужном направлении. Нам нужном, а не ему, разумеется.
Первый шаг — заставить эту перемену ролей на уровне обоза и его охраны проглотить и не подавиться, неважно, под каким соусом, главное — готовить его следует постепенно и вдумчиво".
Когда-то, ещё ТАМ, Михаил Ратников то ли слышал, то ли прочитал, что если лягушку бросить в кастрюлю с кипятком, то она обварится, но из кипятка выскочит живая, а вот если ее посадить в ту кастрюлю и воду под ней подогревать медленно, то она сварится, так и не поняв, что произошло. Вот и с дядюшкой надо было поступать аналогичным образом, чтобы к приезду в Ратное он притерпелся к процессу "подогрева" и выскочить уже не мог. Доваривать и приправлять, в основном солью и перцем, можно уже дома…
Мишка неспешно поднял глаза на родственника и с легким удивлением пожал плечами.
— Зачем же тебе себя в дороге трудить, дядька Никифор? Не могу я такого позволить, уж извини. Ты себе спокойно езжай, не волнуйся за обоз. Он и так идет под защитой Младшей стражи, командовать которой назначен княжий сотник. Справимся. Илья Фомич у нас старшина опытный, он хорошо походный порядок понимает. Ты только своим приказчикам вели его слушаться, чтоб не пришлось их принуждать лишний раз. Мы, конечно, принудим, но зачем? По-родственному-то лучше… — и, ласково улыбнувшись дядюшке, развёл руками. — А что вперед надо разъезд послать, так это ты правильно говоришь. Только у нас это воинским порядком и без того определено, да и не только это, и говорить ничего не придется: каждый десятник знает, чего ему в дороге делать, верно, господин десятник?
— Верно, сотник, — не моргнув глазом, кивнул Егор, будто только и ждал Мишкиного вопроса.
Почудилась при этом мелькнувшая у него в бороде ухмылка или нет, Мишка так и не понял, но вот то, что дядюшку начало слегка перекашивать, несмотря на скудное свечное освещение, заметили, кажется, все. Может, у купчины и был соблазн выругаться и, саданув кулаком по столу, настоять на своем, но неожиданно всю мизансцену поломал боярин Федор. Он с шумным хэком поднялся из-за стола, привлекая к себе всеобщее внимание, оглядел присутствующих, задержав внимательный взгляд на Мишке, покрутил головой и повернулся к Никифору.
— Ну что, дождался светлого дня, Никеша? Подрос помощничек-то. А ты как хотел? Дык воины ж, тудыть их… Ты к ним своих детей послал, а не они к тебе, никто тебя в спину не пихал… Так что отдыхай, пусть боярич караван ведет, раз такое дело. А мы посмотрим… Пошли лучше спать, а то вставать завтра чуть свет.
"Опаньки, вот и герр Теодор к процессу "подогрева лягушки" подключился… Красиво он его по резьбе довернул и в верном направлении. Со смазкой про "пусть молодежь учится, а мы отдохнем", значит. И боярича припомнил к месту, политик. Свой облом с Катериной он анклу Нику не забудет, а посему этой "кулинарией" занимается с удвоенным удовольствием".
Вот таким образом и произошло перемещение Никифора из привычного для него разряда "Начальник экспедиции" в ранг пассажира VIP-телеги, за неимением мерседеса. Не сказать, что купцу это сильно понравилось, но особо и не насторожило. Утром он демонстративно держался в стороне от всех хлопот, беседуя о чем-то с Федором и подъехавшим к ним Григорием, а своему приказчику, отправлявшемуся в Ратное на замену покойному Спиридону, кивнул на Мишку:
— Сотник распоряжается. Ему под руку идешь, в Ратном Лисовины хозяева, привыкай…
И рявкнул, заметив на лице у того нарождающийся вопрос:
— Чего уставился? Племянника моего слушай, говорю! Он молодой, ему учиться надо, а мне и отдохнуть иной раз не грех… Пошел вон! — а обернувшись к Григорию, усмехнулся. — Я так решил: пусть племяш покажет, чему они там отроков учат, а мы с тобой в дороге присмотрим.
"Ну присмотри, дядюшка, присмотри… А мы мысль, нечаянно тобой высказанную, — что Лисовины главные — твоим обозным доведём. И не только им. Вон как Григорий прищурился — к сведению принял. Впрочем, как раз его такое положение дел должно устроить, ведь если и он захочет от сладкого куска откусить, то ему уже не с тобой договариваться надо, а с нами… А ведь захочет! По глазам вижу — непременно захочет!"
* * *
С удобством расположившись на потнике, брошенном на охапку лапника возле костра, загодя разведенного в стороне от остальной толпы, Мишка окинул взглядом собравшихся в круг своих ближников. Невольно вспомнился совет перед атакой на Пинск. Тогда он отметил, как возмужали и повзрослели его крестники за прошедшие несколько недель со времен их первого боевого похода за болото.
На войне детство кончается после первого боя и возраст считается иначе — не годами, а боями. Победами и поражениями. Вот и теперь Ратников присматривался к своим мальчишкам и сравнивал. Нельзя сказать, что в этот раз перемены в отроках оказались столь же разительны, скорее сама обстановка изменилась.
Тогда они собрались на военный совет. И держались соответственно — позади у них была война и впереди тоже маячила война. И они сами тогда жили только войной, ибо стали уже неотъемлемой ее частью, потому и места ничему иному не оставалось. Сейчас они возвращались с этой войны победителями, а сами себе наверняка казались почти былинными героями.
Тогда они стояли на тропе войны. Теперь участие в войне закинуло их на доску Большой Игры, а победа закрепила на ней, и сойти с этой доски они уже не могут, разве что битой фигурой. Вот это они пока что не понимают, и их сотнику ещё предстоит вдолбить в них это понимание, как и то, что даже на пешку в Большой Игре мы пока никак не тянем, разве что на фишку.
"Если уж довелось победить, то есть выжить на первых же ходах, то и плодами этой победы надо распорядиться правильно. В начале партии о победе речи вообще быть не может: не получили детский мат, и слава богу. Теперь главная задача — поставить фишку на доске так, чтоб не сожрали те, кто пожелает попробовать вас на зуб следующим ходом. Вот над вашей позицией, сэр, и надо подумать, потому что зубы заинтересованных лиц уже клацнули.
Теперь назвать нас сопляками, пожалуй, мало у кого язык повернется. Добыча и слава достались такие, что и взрослым воинам могут показаться немыслимой удачей. Ключевое слово здесь "показаться"… И для всех остальных так оно и должно остаться.
А вот ближникам своим вы сейчас это счастье поломаете, хотя о чем-то они уже догадываются. Судя по физиономиям, все они о цели предстоящего разговора прекрасно осведомлены, наверняка сами же и послали Роську с расспросами.
Ничего удивительного — дураков среди них нет. Мальчишки, конечно, но мальчишки, которых жизнь уже по своим жерновам старательно и со вкусом потаскала, да и вы сами с лордом Корнеем постарались из них тщательно вытряхнуть наивняк, который ТАМ у иных сохраняется чуть ли не до седых волос. Не могли они не задаться теми же вопросами, что и поручик Василий. И, следовательно, между собой что-то уже обсуждали; то-то эйфории на лицах не наблюдается — скорее невысказанные и глубоко запрятанные страхи.
Вот и надо их заставить эти страхи проговорить вслух, конкретизировать и локализовать, показать, что это не страшилка, не препятствие даже, а вполне решаемые трудности, закономерно возникающие при любом развитии событий в процессе управления чем-то, отличным от телеги с навозом. Да и у телеги на дороге время от времени попадаются колдобины да ухабы.
…Эх, жаль, шахмат с собой нет, с ними нагляднее получилось бы…"
— С шахматами вы все, господа Совет, более-менее знакомы.
— Ага! — хором, как в былые времена ответили Кузька с Дёмкой, Дмитрий им поддакнул, а остальные только кивнули.
"Спасибо покойному отцу Михаилу — и сам любил эту игру, и охотно учил всех, кто проявлял хоть малейшую заинтересованность. Не у всех получалось, но азы он всем вложил прочно… Вот и воспользуемся".
— Все вы не раз играли, и что такое доска и фигуры, вам объяснять не надо. А попробуйте представить себе игровую доску размером с Ратное или Погорынье.
— Или княжество… — пробормотал себе под нос Дёмка.
— Или княжество, — согласился Мишка. — Только вот на такой доске люди не в игрушки играются, а Играют. Всерьёз. Насмерть. Мы с вами только-только из одной игры вышли, но тут же вляпались в другую.
— Ты про что, Минь? — негромко спросил Дмитрий. — Про наш поход?
— И про него тоже, Мить. Война ведь тоже игра, но на ней хотя бы всё понятно. Вот тут свои, светлые фигуры, там — враги, чёрные. Слон топчет пешек, конь атакует слона, а ладья убивает ферзя…
— Ну, наша ладья князя как раз вывезла…
— Ладья-то вывезла, но получилось, что пешка поставила шах королю, а он в ответ вынужден был сделать свой ход. Если пешка встанет на правильную клетку, то король сделает именно тот ход, который нужен. Сам сделает. А если пешка встала глупо, то король сделает тот ход, который выгоден ему самому. И тогда может случиться, что пешка не встала, а подставилась. Умный король пользуется не только своими, но и чужими фигурами. При этом никто никого не убивает и даже, может быть, не угрожает. Но игра продолжается, а война уже идет. Позиционная война. Она всегда начинается перед большой кровью, но не всегда ею заканчивается. Все зависит от позиции, которую удастся занять.
— Отец Михаил говорил, иногда, чтобы выиграть позицию, жертвуют пешкой… — задумчиво вставил Дёмка.
— И планы той пешки при этом не волнуют никого, — мрачно отозвался Мотька.
— Ага. Что бы какая фигура про себя при этом ни думала. Взять хотя бы моего дядюшку, купца Никифора, — хмыкнул Мишка.
— А он-то тут при чём? — удивился Кузька.
— Ну как же! Он-то считает, что сорвал огромный куш, бросившись за нами вдогон и договорившись с князем Всеволодом: дескать, ладья догнала ферзя и стрясла с него добра доверху. А что ладья эта, хоть и тяжело гружённая, находится в позиции слабей пешки этого он пока ещё не понял.
— А почему слабей пешки, Минь?
— А ты вспомни ужин накануне выезда из Турова — что дядюшка нам вещал и с чем остался. Если переложить тот разговор на язык шахмат, то получалось, что он занял свободную линию и только было разбежался, как с одной стороны его путь перекрыл сильно резвый конь, а с другой грузно плюхнулась нехилая ладья. Ну и чего у него теперь с позицией? — риторически вопросил Мишка своих ближников. — И это мы ещё до Ратного не добрались, а там его аж целая сотня борзых коней поджидает, во главе с нехилым слоном-воеводой. Спрашивается, куда и насколько свободно из такой позиции Никифор ходить сможет?
— А мы кто? Кони? — поинтересовался Роська.
— Смотря для кого, Рось. Для воеводы Погорынского мы, пожалуй, пешки, а вот для князей пока и на мелкие фигуры не тянем. Так, фишки разменные… Пешек из нас только собрались делать, и пока непонятно, проходных или жертвенных.
— Что, все так плохо? И дорого княжья милость нам обойдется? — откинув в сторону непослушную прядь волос, Демьян хмуро посмотрел на брата, но в голосе его, несмотря на привычную угрюмость, отчетливо слышалось сочувствие, смешанное с надеждой, что Мишка сейчас развеет хотя бы самые худшие его опасения.
Ответить Мишка не успел, его опередил Митька.
— С кем воюем, Минь? — голос крестника звучал спокойно и деловито.
Похоже, Дмитрий уже все для себя решил, и ему не хватало только приказа, чтобы козырнуть, щелкнуть каблуками и отправиться выполнять распоряжение — готовиться к следующему походу. Да и остальные, как отметил про себя Мишка, при этих словах выдохнули: воевать им было привычно и понятно. Не с глупым щенячьим задором встрепенулись в ожидании драки — выветрился из них задор за этот поход окончательно и необратимо, но с уверенностью молодых воинов, которые иной судьбы себе уже не желали. И, прекрасно все понимая, ее не страшились, а напротив, считали единственно для себя возможной.
Один только Мотька хмуро и безучастно рассматривал что-то перед собой.
— Навоюемся, Мить, — Мишка, оторвав взгляд от Мотьки, серьезно посмотрел на Дмитрия. — Это не задержится.
— Так с кем воевать собираешься? — Мотька, похоже, только и ждал, когда сотник отвернется от него, чтобы наконец заговорить. То, что прозвучало в его голосе, Мишке не понравилось. Впрочем, и у остальных слова лекаря понимания не нашли. И опять первым вскинулся Дёмка:
— А ты? — Кого другого Демьян придавил бы одним взглядом, но у Матвея самого из глаз разве что искры не сыпались. — Ты что, не собираешься? Лекарь… — последнее слово Дёмка почти выплюнул, как оскорбление, но Матюха среагировал на него совершенно неожиданно:
— Если бы… Говна пекарь! Какого я, осла иерихонского, лекарь! Так, недоучка… А у нас калеченных только под Пинском сколько? Не считали? И я не считал, потому как не знаю, сколько их живыми до дома довезут! И сколько там ещё… — он хмуро оглядел всех и снова перевел взгляд на Дёмку. — А кто их выхаживать будет? Кто вам задницы драные штопать станет? Дунька эта малахольная? Юлька уйдет…
— Ах ты, сука!..
Демьян, с лицом, перекошенным как от внезапно дернувшего больного зуба, рванулся к Матвею, но на него с двух сторон навалились Митька с Кузькой.
"А ведь Дёмка-то из-за Юльки вскинулся! На вас, сэр, он и помыслить не может, а на Мотьку сорвался. За то, что тот его боль и страх сейчас вслух выговорил и тем самым сделал необратимыми".
— Отставить!
Успевший вскочить с места и готовый к драке Матюха замер на месте. Дёмка замычал что-то невнятное, но тоже перестал дергаться. Привычка к дисциплине сделала свое дело, и более суровых воспитательных мер не потребовалось. Мишка холодно посмотрел на Матвея.
— Сядь. И этого отпустите, — кивнул он мальчишкам. — Нашли время…
Дождавшись, пока Матвей опустился на место, а Демьян проплевался от попавшей в рот шерсти тулупчика, в который его со всего маха ткнули лицом, Мишка потянулся к кувшину с квасом, заботливо поставленному верным Антохой вместе с иной снедью на расстеленном вместо стола потнике.
— Налейте ему, — Мишка передал кувшин Кузьке, — а то завтра с утра войлок из задницы выковыривать придется…
Кузька, принимая посудину, только кивнул, даже не усмехнувшись шутке, да и все остальные смотрели серьезно: подчеркнутое спокойствие сотника, похоже, подействовало на отроков сильнее, чем любой крик и ругань.
— Кто лечить будет, говоришь? — Мишка обращался к Мотьке, но смотрел на Демьяна. — Ты и будешь. Если Юлька уйдет — значит, судьба. Или не судьба… Молчать! — Дёмка, порывавшийся что-то сказать, поспешно захлопнул рот. — Я сказал — уйдет, значит, так тому и быть. У нас свой долг — у нее свой, лекарский. И она ему не менее нашего предана. Так что ей и решать, чего от нее ее стезя потребует, и не нам про это судить. Настена тебя и дальше учить будет — она баба разумная, капризам воли не даст и больных не бросит. А нет, так в Туров к отцу Ананию поедешь. Эти проблемы решать будем по мере их поступления — в рабочем порядке. И да… Чтобы про Дуньку я не слышал больше — она боярышня Евдокия, — Мишка усмехнулся уголком рта. — Будущая боярыня Лисовинова.
— Князь-то точно не откажется? — прищурился Кузька. — Мало ли что там говорено, а пока сватовства не было… Или уже все решено?
Он задумчиво закусил соломину и вдруг протянул:
— Ну да… надо же князю Всеволоду чем-то свой сговор с ляхами прикрыть, а так оно красиво получается: мы, выходит, не в полон его взяли, а тебе невесту добыли. Мономашичи сотничьей гривной нам окончательно рты заткнули…
Кузька невесело усмехнулся и констатировал:
— Получается, Всеволоду, чтоб от других князей прикрыться, срочно пешка понадобилась. Вот он и сварганил ее по-быстрому, из попавшейся под руку шустрой фишки. Выходит, теперь ему прямой резон ту пешку при первой же оказии под бой подставить.
"Опаньки, сэр, приехали… Признайтесь, не ожидали вы такого пассажа от Кузьмы Лавровича? Скорее уж от Дёмки. Ну-ну, выросли ребятки. И то, что Кузька думать начинает — уже хорошо. Хотя и не совсем правильный вывод сделал, но, тем не менее, самостоятельный.
Вот только где это он такого нигилизма успел нахвататься? Надо думать, сказывается близкое знакомство с княжьим семейством на ладье. В том, что князья сделаны из того же теста, что и все прочие, и ничто человеческое им не чуждо, они своими глазами убедились, отсюда и некоторое разочарование. Они-то их считали выше обычных смертных — уж больно князья далеки и выглядят неприступными, когда за ними с галерки наблюдаешь. Этакие небожители… А оказалось, что и они тоже какают… и далеко не бабочками.
А у Кузьки сейчас ещё и переходный возраст, со всеми его прелестями, о себе знать дает. Цинизм у братца должен символизировать богатый жизненный опыт, надо полагать? У Дёмки-то с его вечным брюзжанием то же самое, в сущности, просто раньше проявилось. Да и остальные не слишком шокированы откровениями Кузьмы. Что ж, добро пожаловать в реальный мир, господа.
Главное теперь — не дать им в другую крайность удариться, а то сочтут, что князя можно мерить по тем же меркам, что и соседского дядьку, тем более — судить о его словах и поступках. Чревато. Ещё чреватей — судить о мотивах князя по его собственным словам и поступкам".
— Ну, кто что скажет? — Мишка оглядел ближников. — Ведь думали уже об этом, верно?
— Не мог князь Вячеслав так решить! — упрямо мотнул головой Дмитрий, правда, в его глазах таилась не уверенность в своих словах, а скорее надежда, что Мишка разрешит его сомнения. — Не мог… слишком уж это… Да и князь Городненский тоже. И если решили Ду… боярышню Евдокию за Миньку отдать, так всяко не из-за того, чтоб откупиться! И гривна сотничья — не цацка бабья, чтоб ей вот так… — разгорячился Дмитрий. — Значит, обдумали все. Да и кто мы такие, чтоб князья перед нами распинались — просто бы велели сотнику своим щенкам рот заткнуть и все. Не верю!
"Ловите момент, сэр. Концепции они вам уже выдают, ваше дело — правильно их соотнести с реальностью Игры".
— Нет, Мить, не стали бы князья от нас откупаться. Евдокия, если приложить к правилам игры, — это та клетка, которая делает фишку фигурой. Пока лишь пешкой. Это дядька Никифор может создать пешку и тут же ее угробить, за копеечную по сути прибыль. Разумный князь так не поступит, ибо это разрушение правил собственной игры. Фигуру создают для того, чтобы ее использовать. Это дорого — создать фигуру. Создать, прикрыть, дать сделать первый ход, расчистить клетку, поставить на нее, проследить за первыми ходами… Даже если он ее сдаст, то жертва должна окупиться…
— Дядька Никифор возле князя на ладье все время вертелся, наверняка про сватовство ему и нашептал… — Артемий задумчиво пожал плечами. — То-то боярин Федор не шибко этому радовался. Он и посейчас злой.
— Боярин понятно почему злой, — буркнул Дёмка. — Он свою Катерину за Миньку хотел выдать, давно все сговорено, а теперь поперек князя дед разве пойдет?
— И священника нам в Ратное заместо отца Михаила вон как быстро нашли, — неожиданно выдал Мотька. Неожиданно, потому как Мишка ожидал, что про отца Меркурия первым вспомнит Роська.
Впрочем, поручик Василий тут же согласно закивал:
— Ага, мы в монастыре слышали разговоры, там многие этому удивлялись… Ну, не хватает же священников, а тут сразу решилось. Стало быть, наш приход в епархии числится не последним — то есть клетка наша важная? И не абы кого к нам посылают: отец Меркурий сюда из самого Царьграда прибыл, с отцом Илларионом давно знаком. Говорят, тот сам его вызвал себе в помощь. Греков ученых и в самом Турове не много, думали, он там и останется при епархии, а его к нам, в глушь отправили.
— А с чего ты взял, что он ученый? — опять влез Кузька. — Дядька Савелий сказал — ратник он, только что в рясе. И правда, на воина больше похож, чем на монаха.
— Ну так ноги у него нет, может, после ранения и пошел в монахи, — Мотька рассудительно пожал плечами. — Он с нами в монастыре разговаривал… Точно, ученый. Хотя на отца Михаила покойного вовсе не похож.
"Блин, вот только ещё одной тёмной лошадки нам сейчас не хватало! Ладно, не о нём сейчас речь, это успеется".
— Так где же тебе такого второго взять? — Роська со вздохом перекрестился. — Таких, как отец Михаил, Царствие ему небесное, и во всем свете нету больше, наверное! И в монастыре про него то же говорили: истинно был святой человек. Такие в сотню лет один нарождаются, небось… Не иначе, он за нас и попросил Там Спасителя… — Роська снова перекрестился, теперь истово. — Вот нам удача и пошла в этом походе — ведь чудом же только… И князя пленили, и княгиню вызволили, и князь потому нам благоволил! С нами Бог, истинно! Да, Минь?
— Истинно, Рось, — кивнул Мишка. — Только с Божьей помощью и выкарабкались. На этот раз.
— Так, значит, Кузька прав? — Митька хмуро взглянул на своего сотника, словно ждал приговора. — Князья нас, как детей малых…
— Нет, Мить, не прав, — Мишка неспешно налил себе кваса. — Не стали бы князья от нас откупаться. И ты верно сказал: гривна — не разменная монета на торгу. И не награда это, а признание, что мы, Младшая стража, можем оказаться полезными князю в их княжеских играх. Но не думайте, что одной только доблестью мы себе такое признание добыли. То, что мы князя пленили и княгиню выручили, одно дело. Но всяко могло обернуться, если бы нас сочли опасными. Или неуправляемыми.
— Опасными? — Дёмка недоверчиво повертел головой. — И чем же это мы можем быть князю опасны? — он зло усмехнулся. — При нужде раздавит и не заметит…
— Не силой, конечно, опасными, а клеткой, на которую можем встать.
— В том-то и дело! — Дмитрий досадливо поморщился. — Против взрослых воев в бою мы не сила. И погибло у нас много, прав Матвей. Хорошо, в Турове отроков у Свояты забрали, — он коротко улыбнулся. — Я на днях говорил с ними — они от радости, что так повезло, не знают, каким святым молитвы возносить. Стараются… Но ведь их мало, да и учить их ещё и учить.
— Будет нам пополнение, — Мишка кивнул Дмитрию. — Отец Феофан обещал сирот собирать и нам присылать. Ляхи много весей разорили, бродяжки зимой в Туров потянутся непременно, монастыри всех накормить и приютить не в состоянии. А учить… Учить всех придется, и нам самим учиться тоже. Опыт в этом походе мы получили немалый, и если из него верные выводы сделаем, то в следующих потеряем уже меньше. Недаром говорят, что наука воевать кровью пишется.
Теперь князь… Он прекрасно понимает, что мы ещё в полную силу не вошли, но мы ему показали, что польза с нас уже сейчас есть. И это пока что наше главное достижение. Нас же в Турове проверяли все, кому не лень, со всех сторон рассматривали. Прикидывали, что за фигура объявилась и нужна ли она им на этом месте, кем и для чего поставлена.
— Тоже мне, купцы на торгу! — скривился Дёмка.
— Именно, Дём! А мы все — товар! Вы что же думаете, от нечего делать перед выходом в город дядька Арсений у отроков даже уши проверял — чистые ли? А друг его, Бояша, от встречи расчувствовался да по доброте душевной повел всю ораву в корчму, кормить-поить? Неет, на нас смотрели и оценивали. Разные люди — и на торгу, и в корчме, да везде, где появлялся хоть один из нас! И все это потом на весы легло и свое дело сделало. Так что мы свои головы сохранили и гривну заработали не только и не столько доблестью в бою, а если совсем честно, так и вовсе не доблестью.
Бой — что, прошел и все. Услуга, которую уже оказали, ничего не стоит, ценна только та, которую с нас можно получить в будущем. Так что для нас ничего не окончилось — все только начинается. Нас поставили держать позицию, и мы её удержали. Потому и домой сейчас едем, а не в порубе гниём. А гривна моя, и Дунь… боярышня Евдокия — не награда, а поводок, на котором собак водят. Ну так и поводок для пса — награда: дурных и непригодных к службе забивают…
— Значит, как ни воюй, а все одно у князя почета не сыскать! — зло сплюнул Дёмка. — Голову бы сберечь — уже за счастье.
— Возле князей — возле смерти. Или не знал? Не нами придумано.
— И чего от нас хотят? — криво усмехнулся Кузька.
— А вот это, господа совет, и есть главный вопрос… — Мишка обвел взглядом своих посерьезневших ближников, — и ответ на него нам теперь постоянно придется искать. Чего от нас хотят — на самом деле, а не то, о чем говорят вслух? Как нам извернуться, чтобы и князя не разочаровать, и свою голову на плечах сохранить? Да ещё и позицию получше занять, со всем, что к ней причитается. Кто до чего додумался?
— Да какая там позиция, голову бы удержать! — сплюнул Мотька.
— Нет, воюют не за голову, даже за свою собственную. Воюют либо за ресурс, либо за позицию. Пешку на правильной позиции без ущерба для себя не всякий ферзь сковырнуть сумеет. Если ты силён, то ходи и бей. Но если слаб, то ищи позицию.
Артемий будто только и ждал вопроса:
— Я так прикинул, Минь, князю именно то и глянулось, что мы не как все воюем. Латная конница, конечно, сила, но латная дружина у него и своя есть. А вот, как мы, дружинники не сумеют. И самострелов наших не знают. А то, как мы княгиню освобождали, даже дядька Егор оценил — сказал, никогда подобного не видел… Князю же это наверняка доложили. Вот я и думаю — теперь именно такие дела нам князь поручать и будет. Раз никто, кроме нас, не умеет. Так?
Мишка изобразил взглядом заинтересованность, поощряя Артемия к дальнейшим рассуждениям.
— А потому нам надо и дальше такому же учиться, чтобы лицом в грязь не ударить и доверие оправдать. И ещё можно всякое… Хотя бы побродяжками прикинуться: кто не знает, и не подумает на отроков, что вои. Или вон скоморохами. А самострелы в поклаже припрятать, мол, это у нас инструменты, а как рассядутся слушать, так…
"Вот они, вечные ценности, в смысле, банальные штампы, в полный рост. Эх, жаль, Голливуда нет, тебя бы туда сценаристом — с руками бы оторвали…"
Судя по выражению лиц ближников, остальные фантазий Артюхиной артистической натуры не разделяли. Первым не выдержал Дёмка, как самый прагматичный.
— Чего мелешь-то? Как ты самострелы спрячешь? Под гусли, что ли, раскрасишь? Найдут в поклаже — порубят, и выхватить не успеешь. И вообще, невместно воинам в скоморохов переодеваться — воевода не позволит. И прочие ратники таких ни во что ставить не будут. А князь и подавно… — скривился он. — Да и зачем это ему понадобится? Опять княгиню освобождать, что ли?
"Тьфу-тьфу-тьфу… И первый-то раз лишним был".
— Почему обязательно княгиню? — Артемий, похоже, никак не хотел отказываться от своей "гениальной" идеи — стать отрядом специального назначения с переодевашками при княжеской ставке, даром, что понятия такого не знает. — Ещё много чего случиться может… Непредвиденного.
— Чего, например? — поддержал Дёмку Димка.
— Да мало ли чего! — Артемий почесал в затылке. — Всякое. Вон, что княгиню похитят, тоже никто не ждал, однако случилось. И если бы не мы, неведомо чем закончилось бы.
— Тогда нам не в скоморохи надо, а всем у дядьки Стерва учиться, как разведчики.
Дёмка хоть и раскритиковал Артюхину фантазию, но сама идея ему, по-видимому, показалась разумной, во всяком случае, он продолжил развивать тему:
— И такие же одёжки лешачьи, как у них, на всех пошить. А самострелы не под гусли, а под такие же пятна зеленые раскрасить и на них махрушки разные налепить. И научиться всякому, как дядька Егор рассказывал, некоторые вои умеют — ночью видеть, под водой с соломинкой сидеть. Если подкрасться незаметно надо — одёжу и оружие в мешки кожаные непромокаемые сложить, и под водой. А в нужный момент выскочить, когда не ждут. А ещё с Прошкой поговорить, может ли он так собак выучить, чтоб они по команде тихо подкрадывались и сзади кидались по приказу…
"Тушите свет, сушите весла… Остапов понесло!"
— Погоди, Артюха, — тормознул полёт фантазии Мишка. — Всё, что ты нам сейчас вывалил — это ходы фигуры. Самостоятельные. А ходы нам пока недоступны, нам бы пока научиться стоять и держаться.
— Будет вам ерунду-то нести, не о том говорите! — отмахнулся от него Роська. — Вот что хотите со мной делайте, но не верю я, что наша доблесть так князя поразила. Он бы тогда при себе нас держал.
— Нет, князь так думать вообще не может! — возмутился Димка.
— Много ты знаешь, как князь думает! — вскинулся в ответ Артюха, но Дмитрия с мысли не сбил.
— Как он думает, я не знаю, — решительно тряхнул головой старшина. — Но вот так — точно не будет. Так думать может Корней Агеич. И то, не боярин Лисовин, а сотник, когда к бою готовится. Он думает, как десятки в бою использовать да кого куда поставить способнее, чтобы они больше пользы принесли, — лучников дядьки Луки, мечников, нас, Младшую стражу. А князь… Не так, и все!
Димка подумал ещё и добавил:
— Ну вон, когда я к Кузьме в кузню иду и прошу его самострел сделать или там кольчугу починить, я же не говорю ему, кого из помощников горн раздувать поставить, а кого — кольца клепать или ещё что. Мне от него оружие надобно получить. Так и тут…
— Но если мне кто знающий по железу потребуется для чего-то, а его помощника я отметил, как рукодельного, так я его у Кузьмы и уведу, — возразил Дёмка. — Или вон, боярин Корней велит — и заберет в Ратное, в кузню.
— А это мы посмотрим! — взвился Кузька, как будто брат и впрямь покушался на его помощников. — Уведет он! А дед и не станет. Да и зачем ему мои обалдуи сдались? Будто отец себе помощников в Ратном не сыщет при нужде… — он задумчиво почесал за ухом. — Вот и князь… Не вяжется тут что-то. Верно Митька говорит: мы для него сопляки ещё и против взрослых ратников — никто… Что мои бездельники против хоть бы и подмастерья туровского, но хорошо обученного — я там по торгу походил, видел, что они умеют, мне ещё учиться и учиться до того мастерства. Даже батя не все сможет повторить…
— Так я и говорю… — Артюха попытался было опять спорить, но Мишка остановил его движением руки и с интересом поглядел на Кузьку:
— Продолжай.
Тот замялся, прикидывая про себя, как точнее выразить свои мысли, и решительно рубанул воздух рукой:
— Если бы князь решил, что от нас какой-то толк со временем выйдет, или мы при нужде и сейчас в походе на что сгодимся, то он по-другому все сделал бы. Он бы милость свою оказал, конечно, одарил чем-нибудь, но скорее через деда. А так, как тебя, и не всякого бывалого сотника награждают. И гривна, и земля под усадьбу. Так? Значит, именно мы, такие как есть, хоть ещё и не воины, а ему надобны… И вопрос — зачем мы ему такие? И не только князю Вячеславу — князю Городненскому тоже. Хоть мы его и пленили, и людей его побили, а он вон Евдокию за Миньку сватает, да так, что и отказаться никак нельзя. Хоть и не княжна, но ему она, как дочь, значит, и приданое за ней хорошее даст. Ему, выходит, тоже от нас чего-то надобно? Минь, уже известно, что за Евдокией дают?
— Землю, Кузя. И боярство, коли эту землю удержим.
— Коли удержим? — переспросил Дмитрий. — И где же та земля?
— Далеко. На порогах, что за Городно.
От такой новости мальчишки моментально напряглись — смысл сказанного до них дошел сразу.
— У ятвягов?
— Да. У тех татей, что вместе с ляхами пришли…
— Значит, не мог ты отказаться, Минь, — Дмитрий не спрашивал, а отвечал на свои мысли. — Никак не мог. Иначе всем бы тогда головы не сносить.
— И так, похоже, не сносить, — хмуро констатировал Дёмка. — Поляжем мы там. С ятвягами воевать — не татей единожды из схрона выманить… Вот тебе и княжья милость! И ведь сами полезли… Надо было исполнять, что воеводой велено, а мы, дураки, обрадовались — князя пленили! Знали же, что Всеволод Городненский родня князю Вячеславу, вот и пусть бы сами они промеж себя решали по-родственному… — зло сплюнул он.
— Это и есть жертвенная пешка, Минь? — встрял с теорией Кузька.
— Надеюсь, что проходная. Судьба у них по большей части похожа, но у проходной изначально есть и шанс, и цель.
Мишка налил себе ещё кваса и ответил уже Дёмке:
— Да, сами влезли. Только не прав ты, Дём, мы ошиблись не тогда, когда князя пленили, а раньше. Когда коров пасли, думать надо было. Сидели же себе спокойно — чего нам не хватало? Тепло и сытно… Многие и посейчас так сидят, а мы, дурни, циркус затеяли и крепость строить взялись… — он пристально оглядел остальных. — Что, распускаем всех, да по печкам?
— Не выйдет теперь, по печкам, Минь, — усмехнулся Кузька, — вляпались уже… Только что теперь делать-то? Наших сил пока не хватит…
— Как — что делать? Воевать! — у Дмитрия на этот счет не было никаких сомнений. — И Корней Агеич Младшую стражу не бросит. Сотня сто лет в Погорынье среди язычников выстояла — небось, им не легче было.
— То сотня… Что ещё воевода скажет? — насупился Дёмка. — Устроит он нам… встречу.
— Устроит, конечно, — согласился с братом Кузька. — Только против княжьего слова и он не пойдет. Это и есть сильная позиция, да, Минь? Недаром боярин Федор на Погосте задерживаться не собирается — я сам слышал, как он говорил с дядькой Никифором, что тоже с нами в Ратное едет. Да и дед…
Кузька замолчал на полуслове, подергал себя за вихры и протянул:
— Во-он оно что! А я-то голову ломал, зачем мы князю? Выходит, мы ему без надобности, только вот мы не сами по себе — мы при сотне… И земли, что за Евдокией дают, нам самим не занять и не отстоять. Так что из-за сотни князь нас и привечал! Так пешку поставил, что теперь сотне деваться некуда — она может ходить только так, как князем задумано.
— Сотню? — с сомнением пожал плечами Дёмка. — Но сотня и так князю служит, воевода по княжьему слову и сотню, и нас, и все дружины боярские поднимет и пойдет, куда велено…
— Так то по княжьему слову! — Кузька отмахнулся от брата. — А то сами. Пойдём и там осядем… Да, Минь? Только зачем?…
— Так, Кузя, — кивнул Мишка. — Верно мыслишь. А зачем… Князю земли нужны. Они пока языческие, для князя это все равно что ничьи, а сядет там его боярин — станут княжьими… — Мишка подмигнул внимательно слушающему Дмитрию. — Вот, Мить, и ответ на твой вопрос, чем князь думает… Если сотник думает десятками, воевода — дружинами боярскими, то князь — землями. Погорынье и так уже его.
Сотня свою задачу выполнила, и нужды в воинской силе тут больше нет. Тем более такой — кованой рати. Через поколение Ратное станет просто селением, ну, самое большое — городком, боярин Корней Агеич о своей вотчине позаботится, конечно, но сотня и ему без надобности — ее заменит боярская дружина. Он потому и поддержал нашу Академию, чтобы воинское умение вовсе не выродилось. Только все равно, если меч в ножнах держать, он ржой покроется. И с людьми то же самое. Князья сотней делают ход. Как конем. И сотня должна занять и удержать освободившуюся клетку.
Так что сотне придется или уходить туда, где ее воинская сила и умение в дело пойдут, или она не то что никому тут не нужна — она опасна станет. Конечно, нам бы ещё несколько лет поучиться да возмужать, но тут, как Бог рассудил. Это наша удача, от которой грех отказываться. Конечно, кровью за нее заплатим, и немалой, но по-другому и не бывает. Какая ставка в Игре, все помнят?
— Сотня среди язычников именем Божьим выстояла! — Роська грохнул себя по колену. — Свет Христианства несла в земли языческие, а Господь ее хранил. И нас не оставит! Я так думаю — он нас и ведет на эту стезю.
— Да, Рось, и это тоже, — согласился с крестником Мишка. — Только у нас, кроме веры, ещё и помощь будет немалая. Сотня сюда когда-то шла сама по себе, а у нас за спиной очень крепкие фигуры стоят: и Никифор с казной, и другие купцы — им интересно путь по Неману обезопасить, опять же князь Городненский не просто так Евдокию замуж отдает — он и о ее будущем печется. Значит, поддержит нас.
И святая церковь тоже — отец Меркурий неспроста нашелся. И ещё пришлют священников, когда на пороги двинемся. Не только мы своими мечами и самострелами свет истинной веры понесем — вера сама по себе оружие. Мы выполняем волю церкви, а она поддерживает нас. Сотня в Погорынье крепко встала, когда утвердила здесь христианство, а нам предстоит то же самое сделать на порогах — чтобы не оборону среди язычников держать, а своими их сделать… Но про это мы не раз поговорим — дома уже, а может, и в дороге ещё соберемся.
"Хватит для начала, сэр. Считайте, что вы сейчас провели вводное занятие к практическому курсу "Управление административной единицей Великое княжество в условиях зарождающегося феодализма" для командного состава будущей государственной элиты. Пусть это переварят".
Затянувшуюся было паузу прервал Артемий — он первый пришел в себя от свалившихся мальчишкам на голову перспектив и в силу характера почувствовал необходимость разрядить общее напряжение.
— Значит, за Городно идти… — дурашливо почесал он в затылке и скорчил разочарованную физиономию. — А я-то думал, мы в Туров теперь насовсем переберемся… Минька в чести у князя, боярином станет, там вон какая усадьба! Если построиться — можно всю Младшую стражу разместить.
— А тебе непременно в Туров надо? — хмыкнул Кузька. — Или боишься, девки там осиротеют? Глашка-то утром провожать прибежала. Или это Клавдюха из-за овина выглядывала и тебе знаки какие-то делала? Я в утренних сумерках и не разобрал… — под дружный смех остальных добавил он.
— А тебе завидно? — Артемий и не думал смущаться. — Да и не было ничего такого — я ей песню пообещал на бересту списать. Уж очень девкам понравилось, что мы накануне вечером пели. Про калину…
— Ага, ты бы ей ещё про дружинушку списал, — недовольно буркнул Роська. — Охальник. Греха не боишься!
"А вот это я пропустил… Артюха-то не терялся, оказывается. И он ли один? Вот ещё наказание! С сыном ТАМ об этом не думал, а тут… Не приведи Господи — девка какая после нашего гостевания в подоле принесет да на нас покажет? Женить пора засранцев, ей-богу. Причем женить с пользой для рода, а не как получится. Вот ещё заботу матери принесу…
Но с другой стороны, хорошо, что мальчишки разговор на баб свернули: самое то, чтобы им сейчас напряжение снять… Жаль, тут футбола нет! Научить, что ли? Кожаными мячами в Турове мальчишки на улице играли…"
— Какой же грех может быть от радости? — удивился меж тем Артюха. — А песня — она завсегда радость. А кроме песен и не было ничего. Или я вовсе без ума?
Он смерил Роську насмешливым взглядом и ехидно ухмыльнулся:
— Это у тебя против бабьего племени никакой защиты нет. Вот попомни мое слово — уведет тебя какая-нибудь девка, как телка на веревочке, и даже замычать не успеешь!
У поручика Василия от возмущения аж уши вспыхнули. Он смерил Артюху полным сожаления взглядом и провозгласил наставительно:
— Это тебя, как телка, блудницы на веревочке к греху тянут. Ибо ты на них с вожделением смотришь, а значит — уже согрешил. А блудники и прелюбодеи Царства Божия не наследуют. На жен взирать бесстрастно надобно — тогда они власти над нами иметь небудут…
"Ох, как тут все запущено, спасибо покойному отцу Михаилу, прости Господи…В их-то годы, да чтоб на девок бесстрастно смотреть? Этак и до импотенции недалеко. Нет, точно, как в том анекдоте — замуж, дура! Срочно замуж! В смысле — женить… И жену подобрать горячую, чтоб мозги на место встали".
На остальных отроков Роськина проповедь впечатления не произвела, и хотя спорить с ним о Святом Писании никто не решился, однако и поддержки его слова не встретили. Артюха только отмахнулся:
— Кто о чем, а ты о вожделении. Говорю тебе — наши песни девкам понравились. Да и сами они голосистые оказались. Кабы подольше там побыли, я бы такой хор затеял — не хуже, чем в крепости на посиделках! Вон дочери плотников едут — уж на что им нынче не до песен, а я вчера вечером слышал — две тихонько напевали что-то. Узнать бы чьи, голоса чистые, будто ангельские. Может, и ещё есть.
— Девки? — заржал Кузька. — Есть, как же… Даже и ничего очень. Какие у них голоса, не знаю, а вот это самое, — он изобразил руками в воздухе нечто волнообразное, должное обозначать очертания девичьих прелестей, и закончил под общие смешки, — все на своих местах!
* * *
Нет, не напрасно Ратников в своей прошлой жизни не любил всякие непредвиденные сюрпризы, внезапно сваливающиеся на голову поперек хорошо продуманным планам. Вот как-то не сложились у него с ними отношения — и все тут. Даже и приятные сами по себе вещи, функционируя в пожарном режиме, могут создать массу неприятностей, а уж неожиданные неприятности — и подавно… В последние годы жизни ТАМ так получалось, что "везло" именно не на нежданные праздники и подарки, а на катастрофы, включая вдовство, арест и следствие, когда жизнь резко и стремительно ломала свое течение, обрушиваясь, как река на порогах — и только щепки во все стороны.
Да, собственно, и здешний его опыт это только подтверждал — тот же князь на переправе, свалившийся у них на дороге, будь он неладен. Поэтому, когда на Княжьем Погосте навстречу передовому отряду из ворот выехали трое отроков с самострелами, Мишка напрягся в нехорошем предчувствии: его северный тезка — в просторечии большой пушистый песец — в очередной раз норовил подкрасться с тыла и вцепиться в загривок. Причем чувство это только усилилось, когда в самом мелком из всадников он узнал младшего брата.
Сенька пыжился изо всех сил, стараясь выглядеть как можно солиднее. Казалось, он и задумал этот выезд из ворот Княжьего Погоста навстречу возвращавшемуся из похода воинству, чтобы произвести впечатление на старшего брата. Затея, надо сказать, удалась, хотя и не совсем так, как рассчитывал самый младший Лисовин: уж очень потешно выглядела Сенькина мордаха в попытке соответствовать торжественности момента. И даже тревога, с которой молодой сотник встретил неожиданное появление братца, не умалила его стараний.
Мишка, скрыв улыбку, оценил и выправку, и лихой доклад по всей форме, но, отвечая на приветствие, совсем забыл про свою сотничью гривну, что не вовремя сверкнула из-под распахнувшегося тулупа. Она-то все и испортила. Сенькины глаза распахнулись, увеличившись чуть ли не вдвое, резко поменяли фокус, словно приклеившись к шее брата, а строго официальное выражение сползло с ребячьей физиономии и сменилось настолько восторженным обалдением, что стало понятно: весь остальной мир для Сеньки с этого мгновения перестал существовать. Он ничего не слышал и не видел, кроме золотой сотничьей гривны. Точно такой же, как у деда.
— Минь… — наконец, сглотнув, растерянно выдал мальчишка, окончательно разбивая вдребезги всю им же задуманную торжественность обстановки, и захлопал глазищами. — Это… это что?.. Гривна?.. Сотничья? Настоящая?.. А как?..
Лица его старших спутников — Леньки с Гринькой — выражали не меньшее обалдение, но парни сумели удержать себя в руках и промолчали, не поддавшись порыву, простительному младшему. То, что сопровождали Сеньку именно они, Мишка сразу отметил про себя, как дополнительный звоночек, подтвердивший его опасения: появление отроков в полутора переходах от Ратного, да ещё в таком составе, ничего хорошего не сулило, что не отменяло искренней радости при виде живых и здоровых купчат. Хоть и слышал он, что курсанты коммерческого отделения Академии благополучно добрались до крепости, но одно дело знать и совсем другое — убедиться в этом собственными глазами. Правда, слегка подпортило эту радость не к месту всплывшее воспоминание о том, что Ленька с Гринькой — родичи той самой вдовицы Арины, о судьбе которой отчего-то так неожиданно и подозрительно беспокоились самые разные люди в Турове — от дядюшки Никеши до мутного типа, приставшего к Мишке на пиру.
Благодаря тому, что Арина, кстати сказать, весьма привлекательная молодая женщина, неожиданно свалившись им всем на голову, умудрилась совершенно непонятным образом с ходу, можно сказать, изгоном взять такую неприступную крепость, как сердце Немого, и, с дедова благословения, была признана членом семьи, делало и этих мальчишек почти родичами. Во всяком случае, не чужими. Мишка ничего против такого родства не имел, тем более что где-то в обозе маячил отнюдь не бедный купчина Григорий, отец Леньки и дядька Гриньки. На глаза сотнику и бояричу он особо не лез, но, тем не менее, выдал пару весьма прозрачных намеков, позволявших строить некие, пока ещё смутные планы о создании противовеса ушлому дядюшке.
То, что Сенька прибыл на Княжий Погост в сопровождении исключительно лисовиновской родни, заставляло думать, что сделано это не просто так. Особенно если учесть, что дед и вся сотня должны уже находиться на месте, в Ратном.
Мишкины наихудшие ожидания оправдались, когда после приветствий Сенька, переварив новости про гривну и княжью милость, вспомнил, наконец, о своих обязанностях гонца и принялся докладывать о том, что произошло дома в их отсутствие. Новости оказались такими, что доклад пришлось прервать, и продолжил его Сенька уже в горнице боярина Федора, где собрались ближники, включая Илью, Егоров десяток и самого боярина. Герр Теодор желал знать подробности последних событий во вверенном ему территориальном округе.
А рассказывать было что! В Ратном случился самый настоящий холопский бунт, да такой, что едва-едва отбились. Корней чуть-чуть не успел — парой бы дней раньше, и сотня как раз подгадала бы к самому побоищу. Но и так не сплоховали: с Божьей помощью, бунтовщиков побили, а немногих сумевших уйти от расправы сотня до сих пор упорно и аккуратно вылавливала по лесу. Правда, и среди ратнинцев потерь хватало.
Холопы убили Беляну, жену Аристарха, а его самого тяжело ранили воины из-за болота, торопившиеся на подмогу бунтовщикам. Староста каким-то образом загодя узнал об их подходе и с теми ратнинцами, которые хоть как-то могли держать в руках оружие, включая немногочисленных новиков и даже воинских учеников, из засады перебил чужаков, но при этом попал под удар сам, да так, что Настена за его жизнь не ручалась.
Сеньку же в сопровождении старших отроков послала в погостную церковь боярыня Анна, заказать молебен о возвращении Михайлы и Младшей стражи. Вполне понятный порыв обеспокоенной матери, после всех событий переживавшей за судьбу старшего сына.
Боярин Федор не на шутку встревожился, как бы его дружок не закусил удила и от ярости не наломал дров вместе с головами. Егор тоже рвался домой: его жена, хоть телесно и не пострадала, но после всего случившегося слегла в горячке. Посему единогласно решили дневку не устраивать, а переночевать и с раннего утра трогаться в путь.
Но на этом сюрпризы судьбы не закончились. Поздно вечером Сенька, уже без свидетелей, тайно передал старшему брату послание от матери, предназначенное только для него. Оно-то и заставило Мишку сразу выкинуть из головы все предыдущие неприятности.
Глава 2
Ноябрь 1125 года Михайловская крепость и окрестности
Жадность фраера сгубила. В верности этого изречения Ратников не раз убеждался в ТОЙ жизни и сейчас лишний раз удостоверился, что судьба непременно найдет средство укоротить губы любителям их раскатывать, а за неожиданное везение всегда так или иначе приходится платить. Как правило, в прямой пропорции.
Обрадовавшись невиданной удаче, которая буквально сваливалась на них несколько раз за неполные полгода, ратнинцы нахапали себе холопов сверх всякой меры и несколько расслабились. Кое-кто и вовсе решил, что уж коли даже строптивых обитателей Куньева городища удалось прижать к ногтю, то жизнь удалась окончательно и бесповоротно. Вот только у многих новоявленных холопов на этот счет имелось свое мнение, которое естественным образом нашло отклик в умах полоняников из-за болота, пригнанных в конце лета.
Что в ту толпу некоторое время спустя затесался не один "засланный казачок", Мишка не сомневался: обалдевшим от такого столпотворения хозяевам своих бы холопов в лицо запомнить — где уж там чужих перебирать. Понятно, что все равно противнику приходилось проявлять осторожность "в тылу врага", и для "подрывной работы" им понадобилось какое-то время, но длительное отсутствие сотни эту работу значительно облегчило. Полыхнуть должно было непременно — и полыхнуло!
С какого перепугу в бунт ввязались семьи мальчишек из Младшей стражи, никто так и не понял — возможно, они и сами не смогли бы это объяснить. Скорее всего, вечное "все побежали, и я побежал", но судьбы бунтовщиков это ни в коей мере не облегчало. И, что гораздо хуже, Мишкиных отроков — тоже.
Корней от случившегося в буквальном смысле озверел, а поскольку сдерживать его некому — Аристарх лежал чуть не при смерти — воевода обильно залил кровью берега Пивени. Сенька сказал, что снег и лед до сих пор юшкой мечены, а дед щадить никого не намерен. В том числе и мальчишек.
Но даже если бы боярина удалось убедить, то помиловать бунтовщиков не позволила бы сотня. Равно как не намеревалась — не имела права! — оставлять в живых мстителей за казнь родных. Будущие кровники никому не нужны — этот подзабытый было урок ратники вспомнили мгновенно, затвердили намертво и повторять прошлые ошибки не собирались.
Какими соображениями руководствовался сотник, неизвестно. То ли хотел на глазах у всего села схватить ни о чем не подозревавших родичей осужденных бунтовщиков и попутно продемонстрировать Ратному свою верность заветам предков, а заодно и лишний раз напомнить остальным холопам, что "поднявший руку на хозяина повинен смерти", да не один, а со всей семьей. То ли, зная строптивость своего старшего внука, не желал давать тому ни малейшего шанса защитить своих людей, устраивая ещё один бунт, теперь уже Младшей стражи против власти сотника и воеводы… То ли вообще не думал о таких деталях, ибо привык к тому, что его приказы выполняются беспрекословно.
При всей убежденности ратнинцев в своей правоте и в своем праве, давать им это сомнительное поручение воевода не стал, а сговорился с Алексеем, который привел из похода собственную дружину. Вот его-то воям, чужакам в Ратном, и поручили сразу же, чтоб никто глазом не успел моргнуть, выхватить из строя указанных отроков, разоружить их и отдать на суд. Если же по каким-то причинам это не удастся, тогда просто пристрелить их из луков, чтобы не устраивать долгие разборки, чреватые ещё одной замятней.
Как Анна узнала про эти планы свекра — неведомо, но узнала, потому и отправила Сеньку навстречу Младшей страже, придумав вполне годный предлог с молебном и доверив младшему сыну передать Мишке на словах, какая встреча ожидает их в селе.
Именно эти новости и стали причиной того бардака, что устроил на въезде в ворота Илья, и поспешного, без заезда в Ратное, форсирования отроками Пивени. Никак нельзя было допускать, чтобы дед отдал приказ Младшей страже — неважно какой, ибо прилюдное неподчинение молодого сотника воеводе приравнялось бы к бунту, и тогда назад пути уже не осталось бы — только через кровь, и кровь немалую. А вот то, что отроки, не заходя в Ратное, самовольно ушли в крепость, давало шанс потом договориться почти без потери лица и этой крови избежать. Небольшой шанс, но, тем не менее, пренебрегать им не следовало. К тому же Мишка сильно надеялся, что новости, привезенные боярином Федором и Никифором из Турова, немного охладят голову и деду, и прочим горячим парням.
К счастью, мост оказался не разобранным, так как по льду на рысях идти было ещё опасно, а долго возиться с переправой на виду у всего Ратного не хотелось. В общем, после всего произошедшего Мишке для полного счастья не хватало как раз этого самого змея, в лучших креативных традициях приветствовавшего усталое войско при возвращении домой. Хотя, надо признать, что православная тематика изображения вполне соответствовала моменту.
Впрочем, в отличие от отроков, Ратников не мог себе позволить впасть в ступор, а посему оглянулся на младшего братца и нарочито весело поинтересовался, демонстрируя подчиненным свою невозмутимость:
— Сенька! Не знаешь, кто это у нас в крепости такой рукодельный нашелся? Додумались, тоже мне…
— Так это Кузнечик! — Сенька, как Мишка и ожидал, удивления не выказал, а глядя на эффект, произведенный на старших, лыбился, словно он сам этого чертового змея сделал и запустил. Впрочем, как тут же выяснилось, это предположение недалеко ушло от истины:
— Мы все ему делать помогали! Даже девки полотнище шили… Переживали только, чтоб когда вы приедете, ветер был, какой надо, а то бы не вышло так. А я сразу и сказал, что коли это книжная наука, так ты про нее знать должен. А они ещё спорили! А Кузнечик, он такой, он умеет…
Наличие в крепости какого-то Кузнечика, который "умеет", Мишке мало что прояснило, но разбираться с этим прямо сейчас было некогда — впереди ждала ещё одна переправа. Паром, в силу конструктивных недоработок не снабженный функцией ледокола, через реку уже не курсировал, а лед, недавно сковавший Пивень, был опасен, поэтому переход по нему на тот берег полусотни всадников оказался не самым простым занятием: пришлось спешиться, вести коней в поводу, да ещё и слеги перед собой накидывать. Едва управились до темноты. То, что из Ратного вслед за ними никто так и не пожаловал, конечно, утешало и вселяло надежду, что его расчет оказался верным, но окончательно Мишка успокоился, когда все отроки оказались в крепости, а ворота заперты.
Что бы там ни случилось, а мать от ритуала, заведенного при прошлом возвращении, из-за болота, отказываться не собиралась и приготовилась, как положено. Все атрибуты этого действа, включая построенных в торжественном карауле отроков и девок в лучших нарядах, а также остальных обитателей крепости, присутствовали в полном объеме. После обязательного доклада и прочих официальных мероприятий Мишка ненадолго уединился с матерью, чтобы узнать от нее детали замысла деда.
Только войдя в горницу, Мишка понял, насколько он соскучился по Анне. Лисовин в нем не забыл, что она — самый родной человек, а Ратникова резануло сочувствие при виде новых жестких складок возле губ и на лбу, и темных кругов под глазами. Новый статус боярыни и хозяйки в крепости давался ей явно не просто, но она держалась: вернувшееся из похода войско встречала Боярыня. Здесь же, с глазу на глаз, его ждала Мать.
— Ну, здрав будь… сотник? — Только глухой не расслышал бы в этом вопросе гордости за сына.
— Сотник, матушка!
— И… — полушепотом, — княжий зять?
— Откуда ты?.. — за вырвавшийся идиотский вопрос Мишка чуть себе язык не откусил.
"Ну конечно, ей уже обо всем доложили, и наверняка не один раз. Для всей Младшей стражи поголовно, что гривна, что Дунька — одинаково. Княжья награда".
— Оттуда! Птички на хвостах принесли!
Соглашаясь с невысказанными мыслями сына, Анна фыркнула самым неподобающим для боярыни образом и, не удержавшись, повторила вопрос:
— Так все-таки, сынок, правду они мне начирикали, а?
— Правду, матушка, — тяжело вздохнул Мишка.
— Что такое? — моментально встревожилась она. — С невестой что-то не так?
— Да не с ней, — отмахнулся Мишка. — Ты же сама говорила мне, что возле князей — возле смерти. Помнишь, тогда весной? Слишком быстро и слишком высоко взлетаю, матушка. Сама понимаешь, такую дичь подстрелить много охотников найдется, как раз на взлёте ведь и стреляют…
— Конечно, найдутся. Вот только дичь разная встречается. Ты же у меня не утка, а сокол! — и опять в словах Анны звучала откровенная гордость матери за сына, а рука сама собой потянулась вверх — потрепать, как в детстве, голову, пригладить непослушные вихры. — Вот и вырос ты у меня, сынок, скоро и не дотянусь. Нагибаться тебе придется.
Анна приподнялась на цыпочки и дотронулась губами до лба Мишки. И опять Лисовин с Ратниковым, действуя вроде бы одинаково, на самом деле разделились: четырнадцатилетний Лисовин, обхватив мать руками, прижался к ней в поисках утешения, а Ратников обнял женщину вдвое моложе себя, чтобы защитить и поддержать. Анна же, не подозревая об этом раздвоении, купалась в сыновней любви.
— Что с дедом делать собираешься, Мишаня? — Анна освободилась наконец из объятий сына и взглянула ему в глаза. — Сам знаешь, если он удила закусил, просто так его не остановишь.
— Ну, сколько-то времени я сегодня выиграл. Вот только боюсь, матушка, не сам он удила закусил, а его как следует взнуздали, да ещё и следят, чтобы он из хомута не вывернулся.
"Ну что, леди Анна, запускаем мыслительный процесс? Сама додумается или придётся объяснять? Эх, поберечь бы ее от этого знания — не бабье дело. Но и она — не просто баба, и не я первый начал…."
— Догадался, Мишаня? — мать улыбнулась, но тут же снова озабоченно нахмурилась. — Ясное дело — не сам, оттого еще больше ярится: не терпит Корней, когда им крутить пытаются, а тут… — Мать даже кулаком слегка по столу пристукнула. — Я пыталась узнать, кто именно, да только больно сейчас в Ратном неспокойно. Слишком много крови пролилось, Мишаня, а кровь отмщения требует.
Анна закаменела лицом. Теперь на Ратникова смотрела не мать, а боярыня. И смотрела не на сына, а на взрослого мужа, с которым сейчас держала совет:
— И ратнинцам плевать, что твои мальчишки ни в чем не виноваты — они из бунтовавших семей. Ты в селе не был, а я там много чего услышала.
— Боюсь, матушка, тут ещё хуже: этой породе все равно, из бунтовавших они семей или нет. И тем более — мальчишки или нет… Мальчишки даже и лучше: можно сильнее на жалость давить и больше выдавить… Скажи, матушка, а кто громче всего крови требует? Те, у кого родичей убили, или?..
"Ну, давай, вспоминай! Женщины такие вещи замечают, не отдавая себе в этом отчета".
Анна прикрыла глаза и замерла, опершись спиной о стену. Руки ее поначалу спокойно лежали на коленях, но в какой-то момент пальцы начали шевелиться, раз за разом сжимаясь в кулаки. Мишка поразился мгновенной смене выражений на лице матери: по мере того, как она что-то вспоминала, оно становилось то недоуменным, то расслабленным, то сосредоточенным, то хищным до кровожадности.
"Вот вам, сэр, наглядный пример процессора в действии. Никакого монитора не надо".
— По-разному было, Мишаня, — боярыня наконец открыла глаза. — Пятеро баб, из тех, у кого родню порезали, совсем обезумели. Их и оплеухами старались в разум привести, и водой отливали — только воют. Но с ними понятно — тут только время поможет. А вот насчет других… Пока ты не сказал, я об этом и не задумывалась, а ведь и в самом деле громче всех казни наших отроков требовали те, у кого только царапины, но…
— …Но есть причины не любить Лисовинов, так? — подхватил Мишка.
— Пожалуй что так… Всего я не знаю, да и в Ратном не была уже несколько дней, воеводе за это время много чего могли в уши надудеть, чтобы он не остыл, а Листвяне в такие дела встревать пока не с руки…
"Ага, без ключницы тут не обошлось, я так и знал! И, похоже, дамы таки нашли общий язык".
— Ну, любым человеком у власти кто-нибудь да пытается управлять, — усмехнулся Мишка. — Дурные на этом голову теряют, умные — себе на пользу поворачивают. Не думаю я, что дед совсем уж голову потерял — не вчера он сотником стал и не впервой ему с этим кублом разбираться. Что ты сама-то думаешь, матушка?
Анна закусил губу и покачала головой.
— Никому не говорила и не скажу, но мысли у меня нехорошие… Страшно, сынок… Не то страшно, что Корней ярится — страшно, что, выходит, кому-то этот бунт холопский так нужен был, что?.. Даже думать боюсь! Неужто холопов свои подбили? Вы, мужи, все норовите через кровь сделать, но так?..
"Нате вам, здравствуйте! Ни хрена себе вывод! Верно говорят — баба в мужском деле порой жестче и безжалостней любого мужика может оказаться. Тормоза, что ли, отказывают, когда гендерные различия самой приходится в себе убивать? Мать до такого еще не дошла, да и вряд ли дойдет — пока только предположила. Допустила то, что никому бы из мужиков и в голову не пришло бы. Хм… лучше все же не проверять — сможет или нет она сама ТАК решить, если край придет".
— Ну это ты зря! — поморщился Мишка. — Насчет крови ты права, но не с той стороны. Конечно, такая дурь никому из ратнинцев в голову прийти не могла, а вот уже пролитую кровь использовать — это запросто. "Поднявший руку на хозяина повинен смерти" — не на пустом месте появилось, дед этого закона не нарушит. Не может, не дадут ему. И права ты, что те, кто открыто шипит, не так страшны, как те, кто в лицо улыбается и молчит. Только поименно всех их искать смысла нет. С этими… дударями мы еще разберемся, но они говорят не сами за себя, матушка. Они — голос той части Ратного, которой не нравятся перемены в жизни сотни и села, точнее, то, в какую сторону эти перемены разворачивают все Погорынье и с какой скоростью. А еще больше им не нравится то, что во главе Ратного в такое время стоят не они, а мы. Значит, и все сливки с этих перемен достанутся нам, а не им, — Мишка коснулся гривны. — Уже достаются!
А тут удобный случай подворачивается: сотника загнать в ловушку, потому что, с какой стороны ни подойди, любое его решение оборачивается немалой кровью. Если он не согласится казнить моих ребят, отговорится тем, что они из своих семей вышли, то можно обвинить его в нарушении вековых устоев, в том, что пренебрегает безопасностью всего села, из-за чего уже погибло немало ратнинцев. И потом взять виру за их кровь, то есть разорить Лисовинов так, чтобы ни крошки, ни гвоздя ржавого не осталось. А в придачу к этому ещё и божьего суда потребовать… У нас в роду взрослых мужчин не так уж и много осталось, быстро управятся.
Если же воевода согласится, то тут два выхода, и оба для наших противников опять выгодные. Выдам я отроков — не останется у Лисовинов больше Младшей стражи, ибо кто нам после такого поверит? Не выдам, ослушаюсь приказа — это прямой бунт против княжеского воеводы и раскол в роду. Со всеми вытекающими.
— С чем, с чем? — не поняла Анна.
— Со всем, что за такое ослушание положено, матушка. В общем, как ни кинь — везде клин. Так что не дурит дед, а злится, оттого что загнали его в безвыходное положение. Если бы твое предупреждение вовремя не подоспело, большой кровью все умылись бы, зато сейчас не только дед голову ломает. Те, кто его под руку толкал, тоже влипли, с полной уверенностью, что против них всего-навсего слишком резвый внук воеводы… — Мишка зло дернул щекой. — Но им в Ратном как раз сегодня растолковали, что на самом деле они замахнулись на сотника князя Туровского и на зятя князя Городненского. А это уже совсем другой расклад. И тут мы можем играть свою игру.
"Тпруу, сэр Майкл. Не вздумайте ненароком брякнуть про козыри с джокерами — и без того у леди Анны вид задумчивый до томности. Не перегрузить бы…"
— А вот теперь давай, матушка, прикинем, кто может угомонить ратнинских дударей.
— Не знаю, Мишаня… — Анна задумалась. — Кто над ними власть имеет, я не знаю. Но, — она вскинула голову и презрительно скривила губы, — в Ратном быстро посчитают цену горшков, которые они хотят побить… об свои головы… Дураков там, конечно, хватает, но и осторожных — тоже: за Пименом-то не так уж и много народу пошло, хотя Лисовинов многие не любят.
— Значит, договариваться сюда приедет человек осмотрительный, у которого хватило ума не ввязываться в бунт. То ли Пимену со товарищи не слишком доверял, то ли не надеялся, что они верх возьмут — нам-то какая сейчас разница? Важно то, что слово его в Ратном имеет вес, и немалый — пустобреху такое дело не доверят.
— Да, пожалуй, ты прав… Вот только кто это у нас в Ратном такой?.. — Анна замялась, подбирая точное слово.
— Вот и посмотрим, кто договариваться приедет. Можно было бы предположить, что воевода приедет, но если я прав, он им такого подарка не сделает. Они бы, может, и рады, чтобы сотник сам свои терки с внуком решал, но ляп их, и Корней погонит их самих разгребать. Да ещё и открыть кой-кого из своих людей. Так что днями ждём гостей.
"Ну вот, сэр, и определились с ближайшей перспективой. Перебирать сейчас персоналии бесполезно, все равно не угадаем".
— Встретим как положено, Мишаня, не сомневайся. Мне уже сказали, что к плотникам семьи приехали; ратнинцы, небось, их сегодня на руках носят. Пусть, людям хоть немного радости не помешает, а то уж больно много смертей…
— Да, давно в Ратном столько народу за раз не хоронили… — Мишка помолчал, потом заговорил, уставившись на стиснутые кулаки. — Дед не один раз повторял, что самое страшное — смотреть в глаза семье того, кто погиб в походе. А тут не воины — бабы и дети… Старики… И после этого добавлять ещё крови? Не дождутся!
— Потому я тебя и предупредила, сынок, — Анна бережно накрыла тёплой ладонью Мишкины кулаки. — Уж не знаю, как там Листвяна сумела исхитриться и узнать — не выспрашивала, не до того нам тогда было… Вот тебе и недавняя холопка — какую беду отвела! Конечно, не потому, что о нас с тобой печётся. Умна баба, понимает, что ребенка лучше в сильном роду растить. Потому ей верить можно. Пока. А эта… родня… — последнее слово она чуть ли не выплюнула, — большуха, тоже мне!
— Ты про кого это? — безразлично спросил Мишка.
— Про Дарену, конечно! В ратнинской усадьбе у нее ничего не вышло, так она на выселках душу отводила… — вспомнив, с чего начался холопский бунт, Анна опять закипела. — Извела всех своими придирками — как с цепи сорвалась. Первой и получила. Да не одна, ещё несколько молодух, ее же племянницы, живьем сгорели. А все оттого, что дурная баба дорвалась до власти и забыла, что власть — это ей не только право холопов пороть. За род отвечать надо!
— Не она первая, матушка. А Славомир?
Разгорячившаяся Анна замолкла на полуслове, недоуменно уставившись на сына, открыла было рот, да так и застыла. Посидела, закусив губу, — Мишка опять засмотрелся на быструю смену выражений на ее лице — задумчиво покивала, пробормотала себе под нос что-то похожее на "проо́клятый род" и, наконец, со вздохом встала с лавки.
— Засиделись мы с тобой, Мишаня. И то — сколько не виделись! Но мне идти надо… — и ещё раз потрепала сына по голове.
"Тяжела ты, шапка боярская — даже с сыном о делах пришлось говорить.
Дурак ты, братец — именно так, а не "сэр Майкл"! Ведь не только не попрекнула, но даже и не напомнила, что она ради тебя — хотя на этот раз, будем справедливы, ради всего рода — отказалась от своего последнего шанса на женское счастье. Рудного-то она сдала с потрохами, хотя понимала, конечно, что если бы его дружиннички моих ребят тронули, ни о каком "семейном согласии" и речи быть не могло…
Кхе, так что облом вам вышел, герр Рудный гауптман. Облом и отставка — или я совсем ничего не понимаю в женщинах. И правильно — нечего детей обижать.
А подходящего кабальеро леди Анне мы ещё найдём!"
* * *
В общем, боярыня знала ненамного больше того, что уже сказал Сенька, и оставалось только ждать, что в сложившейся патовой ситуации предпримет дед. Чтобы не тратить время попусту и прикинуть как можно больше вариантов дальнейшего развития событий, Мишка собрал совет ближников вместе с Филимоном, исполнявшим в отсутствие Алексея обязанности старшего наставника. Тем более что после ухода Младшей стражи на ляхов покалеченный ратник, по поручению боярыни Анны, занял должность воеводы, да так на ней и оставался, потому что Рудный задерживался в Ратном.
Мизерный шанс на примирение с Корнеем всё-таки имелся, если дед сделает вид, что сегодняшний инцидент — мелкое недоразумение и ничего особенного не произошло, поэтому Мишка решил пока не посвящать отроков во все нюансы. Бунт и сохранявшаяся опасность нападения из-за болота сыграли ему на руку: никого не удивило усиление мер безопасности и ужесточение пропускного режима, включая приказ не пропускать в крепость без предварительного доклада бояричу никого, хоть даже и хорошо знакомых, ныне отсутствующих наставников и самого Илью Фомича. Порядка ради.
— Минь, а если боярин приедет и велит пустить?.. — почесал в затылке обескураженный такими строгостями Роська.
— А хоть и сам князь! — стукнул ладонью по столу Мишка и подмигнул ближникам. — Только зауважает нас за то, что воинский порядок блюдём, как положено, и службу понимаем правильно. Ясно? Выполнять!
Боярыня и воевода с распоряжением боярича согласились, на этом совет и закончился.
А после него навалилось то, о чем Мишка старался не думать все это время, но забыть так и не смог. Юлька…
Мишка ещё в Турове все решил и не переменил бы своего решения, если вдруг получилось бы этот кусок жизни отмотать назад, как пленку. Но решить — одно, а глядеть в ее глаза и знать, что уже не твои они, глаза эти — совсем другое.
И ещё: что-то такое случилось после поездки в монастырь, где три княгини плюс великая волхва выворачивали его мехом внутрь… То ли Нинея его там заворожила, ведьма старая — с нее станется! — то ли монастырский ладан, черт бы его побрал, подействовал и перекрыл канал связи. С чем? А хрен его знает, как назвать! Ратников всегда был атеистом и материалистом и отказываться от своих убеждений не собирался, но после всего, что с ним произошло, не мог отрицать, что есть что-то такое… Непознанное… Не Бог, конечно, сидящий на облаке, а нечто большее, чего пока не мог постигнуть человеческий разум в силу своей природы, как мужчина не может почувствовать и понять женское начало изнутри, ибо иной и по-иному устроен.
Астрал или космос, да хоть карма — называй, как хочешь, главное, оно действует — непостижимо и непредсказуемо, не всегда отчетливо, но действует. Иногда это ощущение так пробивает, что буквально печенкой начинаешь воспринимать прикосновение к твоей душе чего-то незримого. И вот эти невидимые нити оборваны, словно водопад, внезапно застывший в пространстве, как при замершем кадре на мониторе компьютера.
Юлька, ничего ещё не знавшая об этой катастрофе, с сияющими глазами стояла, как и в прошлый раз, недалеко от матери, и так и тянулась к нему навстречу. Почувствовала она что-то? Или показалось? Но в какой-то момент, когда Мишка встретился с ней глазами, между ними словно рухнуло что-то, и встала глухая стеклянная стена, через которую не докричаться и не достучаться. Или он себе это придумал, потому что уже знал про эту стену заранее, а она так и будет биться об нее, не видя и не замечая, пока тоже не узнает.
Юльку долго искать не пришлось: где же быть лекарке, как не в лазарете? Полноценный медосмотр прибывших она, конечно, провести в этот же день не успевала, но осмотреть раненых и устроить Мотьке выволочку за какую-то найденную оплошность ей времени хватило. Более чем достаточно на первый день — и так уже стемнело, а она все ещё хлопотала, привычно переругиваясь с кем-то.
Мишка задержался возле двери, непроизвольно оттягивая тот момент, когда надо будет войти, а потом остаться с ней наедине. И что-то говорить, отвечать на вопросы, самому спрашивать, а думать только о том единственном, что надо сказать. Пока она не услышала случайно. Если уже не услышала.
Толкнул дверь, сердясь на себя за то, что мнется на пороге, как пацан, вошел в ярко освещённую свечами горницу — их для лазарета не жалели — и наткнулся на ее потухший взгляд. Знает!
— Ну, здравствуй, сотник… — Юлькин голос звучал ровно и отстраненно. Всего он ожидал — криков, оскорблений, слез… Хотя, пожалуй нет, от Юльки вряд ли, скорее, гордого молчания — не тот характер, но вот это спокойное "сотник" с хорошо знакомыми Настениными интонациями было уже слишком. Делать ему тут больше нечего, разве что повернуться и уйти. Может, так правильнее, но он не мог сбежать, будто струсил.
— Здравствуй, Юленька…
— Опять под железо дуром подставился? Чего у тебя там? — и снова голос спокойный и деловой, самую малость насмешливый.
— Да нет, обошлось на этот раз.
— Тогда чего не спишь? Отбой уже сыграли… — Юлька пожала плечами и отвернулась, зарывшись в свои торбочки.
Девчонки, Юлькины помощницы, испуганными мышками забились в угол, хмурый Мотька и несколько отроков — постояльцы лазарета — замерли, кто где был, усиленно изображая из себя живые скульптуры и пытаясь слиться с обстановкой, но Мишку сейчас они мало занимали. Чувствуя себя полным дураком, он все-таки попытался… Чего? А и сам не знал, чего.
— Поговорить надо, Юль…
— Не о чем, сотник. Да и некогда мне, — Юлька спокойно и устало взглянула на него и кивнула себе за спину. — Видишь же, дел нынче много. У тебя срочное что? А нет, так иди, отдыхай…
Больше ему тут делать было нечего. Мишка повернулся на каблуках и вышел, осторожно прикрыв за собой дверь. Все.
* * *
Про змея и его создателя — неведомого рукодельного Кузнечика, который в его отсутствие завелся в крепости, Мишка вспомнил, уже засыпая. Подумал, что завтра непременно надо увидеться с мальчишкой и, наконец, поговорить. Между прочими делами он успел выяснить, что Кузнечик — это тот самый приблудившийся мальчонка, о котором ему докладывали накануне похода.
Тогда разведчики Стерва ночью привели из леса беглеца из-за болота. Христиане — дед с внуком — бежали к единоверцам, но поблизости от крепости напоролись на кабана. Дед погиб, а мальца успели спасти. Мишка, занятый делами по самую маковку, так и не успел с ним поговорить, хотя и собирался, но дело показалось не срочным — куда бы он делся? Да и чего малолетний подмастерье мог знать такого особенного? Выходит, мог все-таки.
Мальчишку на следующий день отвезли к Аристарху, тот его расспросил для порядка и вернул назад, мол, сами с ним возитесь, да и мать сказала, что хочет оставить сироту при крепости — куда его ещё? В холопы — не по-божески, он христианин и сам пришел; выгнать — пропадет, а у них дело всем найдется.
Мишка ничего против не имел, но буквально на следующий день примчался гонец из Ратного с известием о ляхах — тогда и вовсе не до мальца стало. О пареньке он, естественно, за всеми навалившимися после этого событиями благополучно забыл и, если бы не этот самый змей, так бы и не вспомнил, наверное, пока не доложили бы или сам не наткнулся на него в крепости. Но теперь уже точно не забудет — даже с учетом всех нынешних событий, прижившийся за их отсутствие мальчишка требовал к себе пристального внимания.
"Прежде всего, извольте себе заметить, сэр, что никто, кроме самого Журавля, научить ребятишек мастерить этих самых змеев никак не мог. Это всем остальным вы можете сказки про книжную науку и свою невозможную гениальность втирать, но тот факт, что даже самый-распресамый талантище в этом времени ПРИДУМАТЬ такое не способен, вы под лавку ногой не запихнете, чтобы оно жить не мешало.
Не пытаетесь? Вот и правильно. Ни придумать, ни просто повторить виденное издали этот Кузнечик не сумел бы — только перенять у кого-то. Значит, дражайший Сан Саныч не только по пьяни песни поет и про "духов" своим соратникам рассказывает, но ещё и учит детишек змеев делать? От скуки, что ли?
Ни хрена себе поворот, не находите? Не вписывается это в уже сложившийся у вас образ "соседа". Ведь никто из приведенных до сих пор из-за болота ничего такого не то что не умел, но даже не рассказывал ни о чем подобном! Полевед — понятно, его для дела учили, животновод тоже, а змей зачем ему сдался? Да ещё христиане… Он же их там на колы сажает! А кстати, что с полеведом-то? Неужто и он в бунте замешан? Хоть бы дед его сгоряча не пришиб… Ладно, завтра… Все завтра. Гадание на кофейной гуще — не ваш профиль".
* * *
Следующее утро оказалось пасмурным и хмурым, темная, предвещавшая снегопад туча до половины закрыла небо, усугубив и без того по-зимнему поздний рассвет, наступивший гораздо позже подъема. Потому караульные на башнях у крепостных ворот не сразу разглядели непонятный темный мохнатый "сугроб" на противоположном берегу, что каким-то чудом образовался за ночь возле самой переправы. А когда разглядели, то срочно послали за Мишкой и дежурным наставником. Пока те поднялись на башню, утренние сумерки ещё немного рассеялись, и наблюдателям окончательно стало понятно, что таинственное явление есть не что иное, как шкура или шуба, накинутая на кучу лапника, под которой к тому же наблюдается некая форма жизни: время от времени она шевелилась и, кажется, даже делала попытки выбраться наружу.
Как раз к тому моменту, когда Мишка с Макаром поднялись на смотровую площадку, эти попытки увенчались успехом: из-под шубы вначале появилась одна нога в сапоге, потом другая — без сапога, в размотавшейся серой портянке, а потом, пятясь задом, на белый свет выполз и сам обитатель этого лежбища — тип взлохмаченный и расхристанный, но обряженный в добротный тулупчик, правда, без шапки и пояса.
— Зюзя![89] — ахнул один из караульных.
— Нее… — неуверенно возразил второй, — глянь, у него один сапог есть.
— А шапка где?
Впрочем, головной убор после некоторых поисков мужичок вытащил из недр своего "спальника", заботливо расправил и торжественно водрузил на макушку, предварительно горделиво тряхнув головой, после чего попытался подняться на ноги. Караульные расслабились, но не до конца: отсутствие второго сапога их все-таки смущало.
Попытка встать у предполагаемого Зюзи успехом не увенчалась, зато в результате сложных акробатических экзерсисов ему удалось перевернуться лицом к зрителям, с интересом наблюдавшим с крепостной стены за развивающимся представлением, и усесться на задницу. Оставив первоначальное намерение, пришелец решил удовлетвориться этим результатом своей активности, поерзал, устраиваясь поудобнее на месте, и принялся рассматривать открывшийся ему вид на крепость — даже руку козырьком картинно приставил ко лбу.
При отсутствии даже самых примитивных оптических приборов рассмотреть его лицо со стены во всех подробностях возможности не представлялось, определенно можно было сказать только, что это чужак, ибо такие смуглолицые, чернявые с проседью ни среди ратнинцев, ни среди обитателей крепости не встречались. Мишке пришел на ум лишь отец Меркурий, который остался с обозом в селе, но этот "подкидыш" на него даже издали совершенно не походил — хотя бы потому, что имел в наличии обе ноги. Да и одежда, и общий облик неведомого странника никак не соответствовали воинственному священнику.
Между тем пришелец разглядел на стене наблюдавших за ним отроков и Макара, приосанился, вскинул вверх растрепанную бороденку и открыл рот, намереваясь сообщить им наверняка что-то важное, но с первого раза издать достаточно сильный звук, чтобы его расслышали на противоположном берегу, у гостя не получилось. Он замолк, сообразив, что надо включить громкость, прокашлялся, напомнив Мишке докладчика на заседании парткома перед важным выступлением, и, наконец, сподобился:
— Чего вылупились, ироды?! — в голосе звучало искреннее возмущение высокородного пана, которого холопы не спешат вытаскивать из случайно встретившейся ему на дороге канавы, а легкий нездешний акцент указывал, что язык, на котором он сейчас изволит общаться, хоть ему и хорошо знаком, но не родной. — Не видите — християнину плохо?! И побыстрее там, будьте любезны!
— Эт-то ещё что за осел иерихонский на нашу голову? — несмотря на то, что налицо имелась явно нестандартная ситуация, а учитывая все предшествующие события и недавний бунт, относиться к подобному легкомысленно было бы глупо и непредусмотрительно, Мишка с трудом сдерживался, чтобы не расхохотаться, да и Макар прятал ухмылку в усы.
— Пьяный! — подал голос кто-то из караульных. — Или не проспался… — И добавил со смешком: — Точь-в-точь, как Сучок, когда с рыбалки…
— А вдруг он того… Зюзя все-таки?.. Поберечься бы… — снова занудил бдительный отрок.
— Сам ты Зюзя! — возмутился его напарник. — Он же сам сказал, что христианин.
— Христианин? Ну-ка, посмотрим, что это за христианин, — посерьезнел Макар. — Пьян, говорите? Придется его сюда забирать. Сам, похоже, не добредет или в полынью провалится. Опохмелить не обещаю, а мозги прочистим, — он обернулся к сотнику. — Михайла, я сейчас десяток разведчиков за ним вышлю да стрелков на стене поставлю — прикроют.
Операция по водворению в крепость новонайденного христианина прошла без приключений. Разведчики попытались поискать следы на берегу, но дело это было безнадежное изначально: прошедшая накануне конница плотно утоптала снег, а ночью его прихватило ледяной коркой. Отправлять же их на поиски в глубь леса Макар не стал до допроса неизвестного.
Отроки доставили эту неожиданную "находку" в крепость со всем бережением, буквально пронесли до ворот, подхватив под руки, а он и не сопротивлялся, наоборот, сам же просил поспешать. Одет пришелец был очень недешево, хотя все вещи носили заметные следы продолжительной оргии. И тулуп, крытый поверху дорогим синим сукном, и шапка, отороченная куньим мехом, и шерстяные порты в полоску отнюдь не из ряднины — все это наводило на мысли о немалом достатке. Подобное мог позволить себе если не боярин, то богатый купец. К тому же захваченные разведчиками с места "лежки" пожитки тоже тряпьем не выглядели: две искусно выделанные медвежьи шкуры, шелковый красный кушак с кистями и объемная дорожная сума тоже из хорошо выделанной кожи.
Перед воротами этот то ли пленник, то ли гость — делать выводы на этот счет Мишка пока воздержался — остановился, решительно стряхнул поддерживающие его руки отроков, гордо поправил свой тулуп (второй сапог на него натянули ещё на том берегу перед "эвакуацией") и, пошатываясь, но изо всех сил стараясь изобразить достоинство герцога, прибывшего в свой родовой замок после долгого отсутствия, дальше прошествовал самостоятельно.
Из всех стоящих у ворот пришелец в качестве единственного достойного себя собеседника выбрал наставника Макара, что, в общем, было логично: отроки на роль начальства по всем понятиям этого времени никак претендовать не могли. Для того чтобы миновать ворота и оказаться перед наставником, требовалось пройти всего с десяток шагов, но та сложная траектория, по которой двигался гость, позволила ему сделать этот путь минимум раза в два длиннее. Мишка с веселым изумлением наблюдал за теми замысловатыми коленцами, которые выписывали ноги их нежданного гостя в процессе преодоления этого расстояния.
"Ну, какой он там Зюзя, не знаю, но назюзюкался дядя знатно".
Продолжительная прогулка несколько утомила путника, но он мужественно продолжал держаться на ногах, когда, остановившись перед Макаром и окатив его и Мишку хорошо выдержанным перегаром, вопросил светским тоном:
— Я гляжу, неплохую крепость отгрохали… Когда успели? И кто же сей зодчий, позвольте поинтересоваться?
Правда, широкий круговой жест рукой в сторону крепостных стен, которым сей ценитель плотницких талантов Сучка сопровождал свою похвалу, делать ему не следовало, так как это резкое движение едва не привело к катастрофе — пришелец пошатнулся и только чудом сохранил вертикальное положение. Утвердившись на ногах, иностранный гость — при ближайшем рассмотрении у Мишки почти не осталось сомнений, что перед ними грек, — перешел к вопросу, который волновал его сейчас более всего:
— Я полагаю, постройку обмыть надо? — И вдруг облегченно выдохнул и даже легонько стукнул себя ладонью по лбу с видом человека, который нашел, наконец, решение сложной головоломки. — А-а-а, так это у вас сегодня наливают? То-то Медведь ещё говорил… А, кстати, где Медведь? Спит? Будите! Я пришел!
"Классика, блин! "Сова, отворяй! Медведь пришел!"" — машинально прокомментировал про себя Мишка набирающий обороты балаган, кусая губы, чтобы сохранить хотя бы видимость серьезности.
Вокруг уже собралась умеренная толпа зрителей. Разведчики, доставившие это сокровище, выглядели как рыбаки, которые добыли редкий экземпляр говорящей рыбы и теперь демонстрировали его восхищенным ценителям; Макар же рассматривал пришельца, как кот, с которым пойманная мышь мало того что внезапно начала разговаривать человеческим голосом, так ещё и потребовала адвоката. Впрочем, при последних словах он резко посерьезнел и решительно прервал представление, обернувшись к разведчикам.
— Тащите-ка его… — Макар задумался, соображая, где лучше всего допросить пленника, и посмотрел на Мишку. — Михайла, не обессудь, но я в твоей светлице в тереме с ним побеседую, — не спросил, а скорее сообщил он. — Там удобнее всего…
И, не дожидаясь Мишкиного разрешения, кивнул отрокам:
— Вон, в ка… в кабинет к бояричу его. Нечего тут…
"Твою ж мать! Это что тут происходит, позвольте вас спросить, господин сотник? Макар никогда не лез выше головы, а тут он незатейливо норовит вас из вашего же кабинета плечом выставить? С чего бы? Отвык, пока вас не было, что ли? И ведь спорить сейчас не станешь при всех… Ну, положим, фиг он угадал, но придется и тут свое право доказывать и все по местам расставлять, тудыть его! Как же надоели все эти танцы с бубнами… Ну да ладно, Макар — не Егор, и даже не дядюшка, разберемся…"
Впрочем, додумать свою мысль Мишка не успел, да и разведчики выполнить указания наставника — тоже. Всю мизансцену им поломал радостный мальчишеский вопль:
— Фифан! Дядька Макар, не надо его в темницу, это ж Фифан!
По крепостному двору вприпрыжку мчался какой-то незнакомый Мишке темноволосый мальчонка без шапки и в наспех накинутом на плечи тулупчике, с виду ровесник Сеньки. Проскочив мимо зрителей, он подлетел к пришельцу и радостно повторил:
— Фифан! Ты тоже к нам, да? У-у-у-у, ну и правильно, только тут строго — заарестовать могут… Хорошо, я тебя увидел! — и он опять обернулся к Макару. — Это же Фифан! — причем сказано это было с таким выражением, словно иных пояснений и не требовалось.
— Тимка, не лезь! — Мальчонку сзади за тулуп ухватила Верка Говоруха, которая материализовалась в толпе зевак одной из первых и уже несколько минут вовсю наслаждалась происходящим, а теперь пыталась отправить невесть откуда взявшегося мальчонку себе за спину, но тот упрямо мотнул головой.
— Мам Вер! Ну это ж Фифан!
"Это ещё что за явление, прости Господи? Тимка… Ах да, это тот самый змеевед и змеедел Тимка-Кузнечик, надо полагать… Стоп! А Верка тут при чем? Какая мама, мать их так?! Да что тут происходит?! Или я уже повторяюсь?"
На этом феерия не закончилась. Макар сурово зыркнул на мальчишку и, кажется, собрался его шугануть, но тут взял слово Тимкин подзащитный.
— Не Фифан, а Феофан, юноша! — с достоинством проговорил он, гордо оглядел присутствующих пока ещё мутным взглядом и сообщил: — Фе-о-фан, попрошу запомнить!
— Феофан Грек? — брякнул Мишка прежде, чем успел остановиться.
— Да что вы все заладили — грек да грек! Кстати, откуда вы знаете про грека? Хотя ясно, Журавль отметился. Тоже мне, зубоскал.
"Это что же я пропустил-то? И кто у нас следующий? Эль-Греко или Айвазовский, с передвижниками на подтанцовке? Не-е, похоже, Босх".
Пытаясь хоть как-то собрать в кучу разбегающиеся тараканами мысли, Мишка потряс головой. Прежде всего требовалось решить ряд вопросов: каким попутным ветром занесло к ним это греческое чудо и откуда? Причем тут медведь и сова? Или нет, сова потом сама пришла… И вообще, не является ли все это коллективной галлюцинацией с особо тяжелыми последствиями в результате диверсионной деятельности обиженной Юльки, добавившей Плаве в котел грибочков, или его персональным сном после потрясения основ мироздания вчерашним полетом змея над крепостью?
Мелькнула даже дурная мысль, а не случился ли какой сбой программы у дражайшего Максима Леонидовича в результате перехода количества в качество его экспериментов с переброской попаданцев во времени и пространстве, вследствие чего какое-нибудь подпространство начало сворачиваться в ужасе от содеянного? Впрочем, эту мысль из головы он выкинул сразу по причине не столько ее бредовости, сколько бесполезности в данной ситуации, а также собственной некомпетентности в теории физики переносов, и, как следствие, отсутствия у него данных для любых предположений в этой области.
Феофан-грек тем временем чуточку церемонно поклонился перед аудиторией и вдруг вытаращился на Тимку, словно только что его заметил.
— Тимофей?! Ты? Нашелся! А Медведь уже знает? Там же… Мирон ищет! Сказал — всех на кол, если боярыча не найдут… Кха-кха… Ой…
Он закашлялся, суматошно повозил руками по застежкам тулупа, не глядя на мальчонку, и вдруг махнул рукой:
— Да чего уж теперь! Все уже знают… Ты где шататься изволил, боярыч?
— Че-го?! — Макар поперхнулся и замер с поднятой рукой, Тимка, приоткрыв рот, захлопал глазами, с искренним недоумением уставившись на своего знакомца, стоявшие вокруг зрители, включая разведчиков и отроков из караула, тоже обалдело пялились на участников сцены.
Мишка вдруг понял, что вспоминает в мельчайших нюансах и подробностях давно, казалось, забытую речь их старшины Барбашова, произнесенную тем в каптерке после того, как свалившаяся снегом на голову комиссия из штаба округа, войдя в казарму, попала на генеральную репетицию тремя пьяными, за-ради раскрепощения творческого начала, дембелями танца маленьких лебедей. При этом из обмундирования на героях сцены имелись только сапоги и казенные наволочки, изображавшие балетные пачки. Поскольку Ратников, как пристало мальчику из хорошей ленинградской семьи, посещал в детстве балетную студию, то он закономерно оказался в этом трио центральной "лебедью", и речь предназначалась во многом ему.
Тогда, да и вообще по жизни, он наслушался подобных филологических откровений во множестве, но именно старшина запомнился тем, что умудрился, не умолкая в течение получаса, ни разу не повториться и не произнести ни одного цензурного слова, кроме междометий.
Впрочем, тишина долго не продержалась. Верка, которая так и стояла возле Тимки, видимо, интерпретировала услышанное по-своему, а посему решительно задвинула мальчишку себе за спину и поперла грудью на Феофана.
— Ты чего несешь, лягух болотный? Грек он… Видали мы таких греков!
Но ее атака имела несколько неожиданные последствия. Пришелец, обнаружив напротив себя разъяренную бабу, вместо того чтобы испугаться ее напора, восторженно распахнул глаза, оценив по достоинству стати Тимкиной защитницы.
— Ух ты какая! — причмокнул он, с откровенным одобрением окинув взглядом ладную фигуру Макаровой жены, и поинтересовался: — Это ж кто такая? Тимофей, представь!
— Мама Вера это! — гордо сообщил Тимка, выбираясь из-за Веркиной спины, и похвастался: — У меня теперь матушка есть!
— Матушка? Тогда другое дело, раз матушка…
Грек икнул, испуганно закрыл рот рукой и ещё раз, уже совсем иначе, оглядел обалдевшую от такой наглости Верку. В не до конца проясненных мозгах что-то переклинило, и Феофан, поправив сползшую на ухо шапку, вдруг отвесил Верке поясной поклон:
— Прости уж меня… — Подумал и добавил прочувствованно: — Матушка-боярыня. Не знал…
Он выпрямился, вздохнул и печально посетовал:
— Вот оно как, значит…
Верка замерла с открытым ртом — впервые, наверное, за всю жизнь у Говорухи не нашлось что ответить, только глаза выдавали усиленную работу мысли. Наконец она беспомощно развела руками и обратилась за помощью к мужу.
— Макар? Да что же это деется-то?!
Мишка понял, что пора брать дело в свои руки.
— Так, циркус прекратить! Караульные, почему не на посту? Этого, — кивнул он разведчикам на продолжавшего что-то мучительно соображать грека, до которого только-только стало доходить, что попал он не совсем туда, куда собирался, — этого тащите пока в терем — найдите горницу свободную недалеко от моего кабинета. Там разберемся, — и тут встретился глазами с Андреем.
Немой, незаметно появившийся неведомо откуда — при начале представления его рядом не было — сейчас стоял рядом с Тимкой, по-хозяйски положив руку мальчишке на плечо. Мишке он кивнул одобрительно и подтвердил его последние слова, обращенные к присутствующим, таким взглядом, что все собравшиеся у ворот зрители явственно обозначили потерю интереса к происходящему и стремительно рассосались по своим делам. Остались на месте только Макар, Верка, Андрей, выглядывающая из-за его плеча Арина и сам герой торжества — Кузнечик. Феофана, безуспешно пытавшегося ещё что-то сказать, вспомнившие свои обязанности конвоиры уже волокли к терему.
Мишка посмотрел на Тимку. Тот в ответ выжидающе уставился на сотника широко распахнутыми темными глазищами с длинными, почти девичьими ресницами и плохо скрытым пацанячьим любопытством. Малец как малец. Разве что слегка смуглявее, чем остальные, да скулы намекали на некоторую примесь восточных кровей. И вихры темные. Не черноволосый, скорее, темный шатен, если Мишка не ошибался в названии масти.
— Ты чего без шапки-то бегаешь?
— Так торопился я… — Тимка смущенно шмыгнул носом. — Меня Сенька там послал… А тут вижу — Фифан.
Неожиданно Немой, привычно замерший памятником самому себе, отмер, полез за пазуху, вытащил оттуда шапку и нахлобучил ее на голову мальца.
— Спасибо, дядька Андрей! — поблагодарил его Тимка и снова повернулся к Мишке. — Ну так не мог же я мимо, раз Фифан…
— Ага, не мог, — усмехнулся Мишка. — Так что, ты, оказывается, тоже боярич?
— Наверное… — Тимка неуверенно пожал плечами. — Фифан говорит…
— Что значит, Фифан говорит? — от общего идиотизма происходящего Мишка уже не знал, морочит им голову мальчишка или и вправду не знает.
— Ну, вообще-то мой отец дядьке Журавлю родич, — Тимка почесал нос и вздохнул. — Пока не пропал, за него сколько раз оставался. Но он себя боярином звать не велел, говорил: я — Мастер, это никаким боярством не дается… Вот его и не звали…
Тимка ещё подумал и добавил:
— А бояричем и Юрку никто не зовет.
— Какого Юрку?
— Так сына же дядьки Журавля! — удивился Кузнечик Мишкиной непонятливости. — Но он калеченый, из дома редко выходит.
— А дядьку Журавля ты бы, как и грека, спасать кинулся?
— Так я ж и не… — и замолчал, встретившись с Мишкиным взглядом. Оглянулся на Андрея, потом на Макара, в поисках защиты, но потом решительно вздохнул и признался:
— Ага… Только он бы сюда не прибежал. Мирон его сам боится.
— А грек, значит, боится Мирона?
— Наверное… Мирона все боятся. Кроме Медведя. А грек — он свой! Он хороший и учил нас всему! Ты не гляди, что пьяный — он все-все знает. Даже чего дед не знал…
— А что ж дядька Журавль вас с дедом не защитил, раз вы в побег пошли?
— Так нету его! Как уехал, так, наверное, и не вернулся, раз Фифан сказал, что Мирон нас с дедом ищет… — Тимка снова вздохнул. — Деда говорил, боярин приедет — Мирона точно убьет.
— Значит, Фифан свой, говоришь?
Мальчишка поспешно кивнул.
— Змея он тебя делать научил?
— Не… Папка. Фифан сам удивлялся, когда запустили первый раз, — ухмыльнулся во весь рот Тимка. — Мы с пацанами в слободе часто запускали. Разных. А что образ — это уже тут боярыня Анна велела намалевать. Там волхв изругался бы… И боярыня звать змеем не велела, раз образ христианский, — не пожаловался, а скорее проинформировал он. — А что? Понравилось? Это мы все делали… Для вас…
— Мирон — волхв?
— Да не… — мальчишка скривился. — Мирон с боярином. А волхв — так. Он сам по себе. Да и не боится его никто — он в слободу только по кузнечным делам приходит, когда пускают. Просто кричит много. А грек с ним спорит…
— Грек христианин?
— Ну да… И волхва он как-то раз вообще побил.
— А Мирон?
— Да кто его знает! — задумался Тимка. — Крест нательный ему дед делал, а потом ругался, что он его надевает только когда с боярином куда едет, а сам с волхвом на их праздники в храм ходит, Сварога славить.
— А вы ходили?
— На праздники — нет. Но в храме работали. Дед потом поститься велел и молился.
— А отец Моисей у вас бывал?
— Это священник, что ль? Не-а… Я про него и не знал — тут уже сказали, что есть у нас там такой. Он к нам не ходил, в слободу только своих мастеров пускают или по делу кто. И слободским без охраны не выйти. Мы сами молитвы читали, — пояснил он и, не удержавшись, похвастался. — А зато меня здесь крестили! И теперь дядька Макар и тетка Арина у меня крестные!
Теперь Мишке стал немного понятнее интерес Андрея к отроку, да и с "мамой Верой" прояснилось.
"Усыновили Макар с Веркой, значит, сироту, у них-то одна дочь. Логично… Блин, а ведь придется им теперь боярство давать! И не отвертишься… Стоп, сэр! Но это выходит, они теперь и ваши родичи? И Макар с Веркой, и боярич этот новоявленный, который Журавлю родня… М-да-а… По-сравнению со всеми остальными новостями, это уже пустяки между делом.
Ну что ж, сэр, должен признать, увертюра впечатлила. Пошли слушать арию".
Предчувствия Ратникова не обманули: подтверждение этому он получил немедленно в качестве ответа на свой же следующий вопрос:
— Не выйти, говоришь? Так вы же с дедом вышли? И грек.
— Нас дядька Медведь провел. И Фифана он тоже, видать… — Тимка почесал в затылке. — Иначе бы никак…
— А Медведь?
— Что Медведь?
— Он кто?
— А он у лешаков главный. С ним дядька Аристарх говорил…
"Какие ещё лешаки?!"
Мишка посмотрел на Андрея, стоявшего рядом с мальчишкой. Немой утвердительно коротко прикрыл глаза, а потом показал взглядом на Макара. Наставник до этого момента внимательно наблюдал за происходящим, но не вмешивался, только слушал разговор молодого сотника со своим крестником и, похоже, что-то решал про себя. В ответ на вопросительный взгляд Мишки кивнул утвердительно.
— Все так, Михайла. Только негоже тут разговаривать. Пойдём в терем, — и повернулся к Верке с Ариной. — Чего смотрите? Тимку никто не обидит — идите себе…
Верка было открыла рот, но ее опередила Арина.
— Так и не было нас тут, Макар, — спокойно сообщила она. — Мы с Верой о своих делах говорили, недосуг нам слушать, что и где… — и, подхватив подругу за рукав, потянула ее прочь. Верка, против обыкновения, так и не издав ни звука, пару раз открыла и тут же закрыла рот, кивнула Макару и поспешила за Ариной.
Мишка снова посмотрел на Тимку.
— Выручить своего грека хочешь?
— А чего его выручать… — попробовал было тот непонимающе захлопать глазищами и сделать невинно-наивную физиономию, но Мишка смотрел серьезно — прямо в глаза.
— Так хочешь или нет?
— Хочу… — вздохнул Тимка, признавая свое "поражение" и кивнул уже по-деловому. — Чего делать надо?
— Пока ничего. Пока ты все правильно делаешь. А на будущее — хитрить не надо, сразу говори, если что. А где надо схитрить — я тебе сам скажу. Понял?
То, что Тимка не стал упираться и оправдываться — мол, я и не думал — а просто снова кивнул, Мишка оценил и продолжил:
— Тогда так. Я сейчас с наставниками поговорю, а ты нас подождешь, возле моего кабинета. Потом вместе с твоим Феофаном и побеседуем. Понял?
Мальчишка вытянулся, демонстрируя, что время, проведенное в крепости, он зря не терял, и бодро отрапортовал:
— Так точно, господин сотник! Ждать у кабинета, пока не позовешь с Фифаном говорить!
* * *
— …Да пойми ты, Михайла! Не могу я тебе всего сказать! — Макар досадливо поморщился, чем-то напомнив Мишке Егора во время их памятного разговора перед освобождением княгини, когда десятник его так гениально развел, заставив взять на себя ответственность за операцию. Вот только Макар сейчас, похоже, не играл.
— Тимка сразу ко мне попал. Только потому Аристарх меня к этому делу и пристроил, мальца оберегать и присмотреть за ним. И не знаю я всего, о чем староста с Медведем договаривался — без меня они встречались. Тимка мой крестник, вот за него отвечаю и перед Богом, и перед людьми, ну так от этого и не отказываюсь. Точно тебе скажу — про боярство он не врет. И правда, видать, не знал или не думал, иначе уже проговорился бы…
Макар задумчиво покрутил головой:
— Удивительно, конечно, как о таком можно не знать, но там у них все не по-людски устроено, в слободе этой. Видать, не велено говорить и все. Кто его знает, от кого этих мальцов берегли… Мож, и не говорили ему нарочно. И учили его не на боярича, а на мастера, но тоже как-то наособицу. Сколь живу — нигде такого не видел. Вроде и ремесленник, а не простой. Нам с Аристархом сразу в глаза бросилось, что он не как все: блаженным его не назовешь, однако все равно как не от мира сего. Тебе рассказать тогда так и не успели — мы с ним в тот день поздно в крепость вернулись, а наутро вы в Ратное ушли, а потом на ляхов. Почему Аристарх не сказал, так это ты не у него — у деда спрашивай, с сотником обо всем говорено. Не про Тимку, конечно — про Медведя. Аристарх с ним встретился после того, как вы ляхов побили и к Княжьему Погосту пошли, а сотня ещё в селе задержалась…
Мишка слушал и охреневал, хотя до того казалось, что уже и так охренел — дальше некуда. Выяснилось, что очень даже есть куда.
Теперь, наконец, стало понятно, почему дед, прекрасно зная про разворошенное осиное гнездо за болотом, увел в поход и сотню, и Младшую стражу. Похоже, Аристарх от этого самого Медведя привез какие-то гарантии. И что? Гарантии, выходит, не сработали? Бунт-то из-за болота кто-то поддерживал. Или, напротив, сработали? По всему получалось, что староста откуда-то заранее узнал, где встречать подмогу, которая шла к мятежникам из-за болота. Там и устроил засаду. Потому и не дошли вои, посланные на помощь бунтовщикам, — всех положили.
Да и бунт мог обернуться худшими последствиями, если бы староста перед этим не услал холопов от семей из Ратного, на лесозаготовки. Собственно, если бы на выселках не загорелось, могло бы все и обойтись, потому как после возвращения сотни тем более никто бы не решился бунтовать, но не повезло. И тут уже Аристарх неповинен — не мог он разорваться. Оттягивал, как мог, но чуть-чуть не дождался.
Бабам в Ратном, конечно, и так досталось, но им и поспешившим на выручку отрокам и девкам из крепости пришлось иметь дело только с холопами, вооруженными кто чем придется. Толпа — не войско. А если бы и впрямь подоспели те три десятка воев, которых побили в лесу староста с мужами, что могли держать в руках оружие, да с воинскими учениками — тогда кранты Ратному. Среди бунтующих набралось всего несколько воинов, так и то они едва-едва ворота не высадили — хорошо, Сучок со своими подоспел.
Эпическая, без преуменьшения, история про оборону Ратного плотницкой артелью впечатляла. И, что уж там — вселяла надежду: нет, зря иной раз Мишка грешил на своих нынешних современников, мол, дальше своей задницы не видят. И такое, конечно, случалось, и, скорее всего, до того времени, когда понятия "Родина" и "Отечество" удастся сделать тут такими же значимыми и святыми, какими они были для него самого, он не доживет, а все же… Сучок-то на смерть пошел. Живота не пожалел за други своя — без всяких скидок и дурацких ухмылок.
"Признайте, сэр, что плотники в этом бою проявили не просто отвагу, а настоящий героизм. В бой они кинулись почти гарантированно без единого шанса выжить. Мужики неглупые, битые и то, что происходило там, видели: против них озверевшая толпа, а они с одними плотницкими топорами и без брони, даже самой непутящей. Что из крепости уже идет подмога, они не подозревали и все-таки не отступились. Могли ведь сторонкой-сторонкой и отойти хоть в крепость, хоть в лес и там пересидеть, пока все закончится. В крайнем случае, подались бы до Княжьего Погоста, мол, убежали со страху — их бы и не упрекнул потом никто. Закупы, а защищали село, в которое их сослали за долги. Значит, и они тут своими стали, и Ратное для них больше не чужое. Сучок — скандалист и пакостник, каких поискать, и тем не менее…"
Впрочем, пока что требовалось решить насущные вопросы. По всему выходило, что перед самым походом дед санкционировал переговоры старосты с неведомым Медведем — командиром лешаков, как сказал Тимка. Надо думать — тех самых "пятнистых". Как и почему приближенный Журавля вдруг сам пошел на такой контакт, да ещё и привел в крепость боярича Кузнечика, до чего они с Аристархом договорились, и что вообще произошло в Жури, знал только сам староста, который сейчас лежал без памяти. А Макар не решался без его благословения выдать Мишке допуск к информации с грифом "Совершенно секретно".
"А ведь герр бургомистр у нас, похоже, ведает не только хозяйственными делами общины. Когда сотня уходит в поход, невозможно охранять богатое село, оставаясь с женщинами и пацанами, в окружении недружелюбных соседей, и при этом не стать разведчиком, контрразведчиком и дипломатом в одном флаконе. Иначе на месте Ратного давно бы головешки травой порастали. Этакое КГБ Ратного в одном лице. Тайный приказ, если угодно подыскать более близкую данному времени терминологию.
Похоже сэр, вас снова ткнули носом в новое откровение о структуре сотни. Интересно, как много открытий чудных вам ещё предстоит сделать по мере повышения своего статуса? А вы чего хотели, собственно? Сами могли бы догадаться, что зеленому лейтенанту, каким вы пока что являетесь в глазах деда, несмотря на все его на вас надежды, никто не станет раскрывать всего. Ратное — это гарнизон на осадном положении со всеми отсюда вытекающими, и никто не отменял введенное сто лет назад чрезвычайное положение в варианте двенадцатого века.
Сотня просто не выжила бы эти сто лет, если бы не озаботилась подобной структурой. И, похоже, в эти дела старосты сотник без особой нужды не лезет, а получает только необходимую ему информацию.
…Елки-палки, а такой ли уж неожиданностью на самом деле оказалась Журь для лорда Корнея, не говоря уж про самого Аристарха? И поход этот за болото — такой ли уж экспромт? Ладно, с этим разберемся по мере поступления информации, сейчас надо разбираться с конкретной ситуацией…"
— К сотнику надо! Пусть он и решает.
"Приехали, сэр… Думайте быстро, как выкрутиться! Пока лорд Корней свой ход не сделал, посвящать Макара в тонкости ваших взаимоотношений с дедом уж очень не хочется, да ещё вопрос, как он тогда среагирует… Ладно, попробуем зайти с другой стороны".
— И что ты воеводе собираешься докладывать? Грека-то Медведь именно сюда доставил, а не в Ратное. Медведь знает, что Аристарх тебя к Тимке приставил?
— Знает, — кивнул Макар.
— Значит, ему надо встретиться. И, видимо, срочно. Случилось там что-то, если он грека вот так, нежданным подарком, к нам притащил. Аристарх сейчас без памяти лежит, наверняка Медведю и это известно. Кто-то ещё в Ратном в эти дела посвящен?
— Кроме сотника разве что Егор, — Макар задумчиво почесал в бороде. — Их десяток прикрывал Аристарха с Тимкой, когда он с Медведем договаривался.
"Кхе, как изволит выражаться лорд Корней, все любопытственнее и любопытственнее, не находите, сэр? Опять Егор и его команда. Чем дальше в лес, тем толще партизаны… Вы же сами мужиков в спецназеры определили, так чему удивляетесь? Макар воин опытный, но общевойсковик, если на наши деньги, с делами Тайного приказа раньше, похоже, вот так непосредственно не сталкивался, хотя и в доверии у старосты. А вот Егоров десяток — другое дело. Логично, что они приписаны к соответствующему ведомству и если Аристарху не подчиняются напрямую, то переходят в его распоряжение для подобных операций.
А не староста ли поручил Егору за вами в походе приглядывать? Ну, помимо того, что дед… Хотя, вероятно, тут мы имеем полное непротивление сторон, так сказать. Тем проще…"
— А ведь Егоров десяток воевода в походе к нам приставил. С ними мы и из Турова вернулись, — прищурился Мишка. — Не Алексея или Глеба, а Егора. Я же не только сотник и боярич, но и Окормля. Вот оно что… — протянул он задумчиво, словно рассуждал сам с собой. — Егор не столько боярича оберегал, сколько Окормлю наставлял…Теперь многое ясно стало.
То, что перед походом Аристарх мне ничего не сказал — понятно, нужды не было, раз уходили; в походе не про то думать надо, а вот сейчас… Сам посуди: Туробой ранен, Егор был с нами в походе и обо всем, что у вас тут в наше отсутствие происходило, тоже понятия не имеет. Кроме того, все, что в крепости случилось или может случиться — мое дело. Я теперь за все отвечаю не только перед воеводой, но перед князем, как его сотник. Так что, дядька Макар, пока, кроме тебя, некому меня дальше учить.
"Вот, теперь у Макара два выхода: или принять на себя ответственность РЕШАТЬ или спрятаться за железобетонную отмазку всех времен и народов — "не велено". В первом случае сделать заявку как бы не на боярство, с учетом статуса его приемыша, а во втором — расписаться в отсутствии претензий на что-либо большее, чем место рядового наставника, руководствующегося старой солдатской премудростью: подальше от начальства — поближе к кухне; тепло, светло, сытно, а от мух и отмахнуться не в лом. Ну, давай, Макар, не подведи! Не дурак же — дурак к Аристарху в доверие не попал бы. Решать надо, причем здесь и сейчас — воеводу ждать некогда, у нас тут перрон отходит — держи вагон…"
— Тебя, пожалуй, научишь! — Макар, судя по всему, с трудом сдержался, чтобы не выругаться. — Меня самого кто бы раньше научил! Надо с греком вначале поговорить, может, и выясним, с какого перепуга его сюда, как порося в мешке, притащили да нам подбросили. А там и решать будем.
— Грек Тимофею вроде как не чужой, — кивнул Мишка. — Он его когда увидел, в самом деле обрадовался, как родному. Пьяный-пьяный, а тут трезветь начал. Думаю, пусть он поговорит с мальцом, пока не до конца в себя пришел, а мы с тобой послушаем. Медведь же его к нам не просто так прислал…
Грек и правда уже почти протрезвел, но зато теперь маялся жестоким похмельем, судя по бледной физиономии и тому, как зябко он кутался в свой тулупчик, несмотря на жарко натопленную с утра печь.
"Сколько же он пил-то, если не заметил, как его через болото тащили, и вообще не помнит дорогу? Черт, и налить ему сейчас нельзя, а надо бы — как бы его белочка не стеганула — тогда расспрашивать и вовсе некого станет. Интересно, Юлька с таким явлением, как алкогольная абстиненция, справится? Ладно, будем надеяться, продержится с полчаса, а потом и нальем — не звери же…"
К счастью, пока что симптомов помутнения рассудка у Феофана не проявлялось. Напротив, он оглядел присутствующих настороженно и изучающе. Когда разведчики, повинуясь Мишкиному приказу, вышли за дверь, Феофан дернулся то ли поклониться, то ли подойти к столу, где сидел Мишка с наставниками, но передумал, нарвавшись на взгляд Немого, и замер на месте. В его нынешнем состоянии любые резкие движения наверняка причиняли немалые мучения: Ратников пару раз в жизни имел опыт подобного погружения в эту нирвану и хорошо помнил ощущения, когда обстоятельства из нее резко выдергивают. А в данном случае обстоятельства сами по себе любого закоренелого трезвенника-язвенника заставили бы вспомнить о выпивке.
Хотя при взгляде на Андрея Феофана заметно передернуло, присутствие Тимки немного выправило ситуацию — взглянув на него, грек не то чтобы расслабился, но как-то успокоился и взял себя в руки. И, оправдывая Мишкину надежду, что с мальчишкой он станет разговорчивее, обратился к Кузнечику:
— Так, значит, вот куда вы с дедом подались… А сам-то Гордей где? Небось, в мастерской?
Тимка сник, словно с разбега нарвавшись на неожиданное препятствие, и опустил голову.
— Нету деды… Кабан его в лесу задрал, — шмыгнул он носом. — Меня разведчики спасли…
— Вот оно как… — Феофан тяжело вздохнул, вытер лоб, поклонился присутствующим и машинально пошарил рукой у себя на поясе, потом поднял взгляд на Макара, видимо, выбрав его в качестве главного:
— Благослови вас Господи за Тимофея нашего, что пропасть ему не дали! — Мишка почувствовал, что грек их сейчас благодарит за спасение не боярича, а конкретно вот этого вихрастого пацаненка. — А Гордей… Стало быть, судьба… Помянуть бы? — в голосе грека не слышалось и тени просительного заискивания — скорее просьба уважить погибшего. — У меня при себе сумка была, там фляга. С кальвадосом. Прикажи принести, мил человек, уважь… Гордей того стоил. Мастер был от Бога… — и опять Феофан не лукавил, говорил искренне. Похоже, смерть Тимкиного деда его огорчила настолько, что он на какое-то время забыл опасаться за свою дальнейшую судьбу.
— Эта? — Мишка пододвинул к себе лежавшую на лавке сумку грека, которую вместе с его остальными вещами разведчики принесли в кабинет перед началом разговора. Собственно, кроме фляги да нехитрой закуски в виде луковицы и куска сала с хлебом, завернутых в чистую тряпицу, ничего интересного в вещах Феофана не нашлось, что укрепило Мишкины подозрения — эвакуация проводилась спонтанно и в спешке. Про это он и спросил, доставая кружки, пока грек, приняв из его рук свое сокровище, вытаскивал пробку:
— Гляжу, в дорогу-то наспех собирался? Что так? — и кивнул Тимке. — Пододвинь скамеечку дядьке Феофану — вон у стены стоит.
Мальчишка кинулся выполнять указание, а грек горестно махнул рукой.
— Так разве ж я собирался? К виноделу новому собирался, было дело, с собой десяток кувшинов взял, но мы их, кажется, там и того… — сокрушенно развел он руками.
Подумал ещё и с надеждой поглядел на Макара:
— А может, и не того? Может, послать туда, а? Не должно быть, чтоб мы вдвоем столько… Охране-то из бочонка наливали. Или Медведя попросить, чтоб послал.
— Может, и пошлем, — хмыкнул Мишка и кивнул на расставленные кружки. — Наливай, помянем мастера.
Феофан с некоторым сомнением посмотрел на Мишку, потом покосился на Макара и осторожно спросил:
— А не рано ли, юноша? Сие питие крепкое зело.
— Знаю. А потому мне чуть плесни, только ради уважения. Да и себе много не наливай — разговор-то мы только начали. А вот Тимофею и впрямь рано. Молитвой деда помянет.
Мишка, все это время не упускавший из внимания мальчонку, с одобрением отметил, что Тимка готов всячески защищать и опекать своего Фифана. Вот и сейчас он только шмыгнул носом и перекрестился, но смолчал и остался стоять за плечом грека.
Выпили молча. Феофану заметно полегчало, во всяком случае, лицо приобрело некоторый румянец, а взгляд — ясность. Зажевав куском сала живительный глоток, он с тоской посмотрел на флягу, но от дальнейшего лечения воздержался.
— Да-а… Строго тут у вас поставлено, — обернувшись к Тимке, он притянул его за плечи к себе поближе. — Я сразу так и понял, когда вы с дедом пропали, что без Медведя не обошлось, и Мирон тоже, похоже, уже догадывается… — вздохнул он. — Правда, обвинять впрямую не решается, но лютует сильно, а дней десять последних и вовсе мечется.
— Из-за этого тебя Медведь сюда привел, да?
Тимка осторожно потерся щекой о плечо грека и убежденно добавил:
— Тут тебя Мирон не достанет! А теперь и подавно! Тут охрана знаешь какая?
— Да уж вижу, что охрана, — серьезно кивнул грек. — Это из-за тебя, что ли?
— Не, — помотал головой Тимка. — Тут вообще так. Это потому что крепость воинская.
— Что крепость, я вижу… Только чего сия крепость охраняет? У нас понятно — слободу, — задумчиво проговорил он, рассуждая сам с собой. — Боярина нашего тоже охраняют. Так он боярин, ему положено. А тут кого?
— Так вот же боярич! — Тимка указал на Мишку. — Сотник наш. Он тут самый главный!
— Главный?
Грек перевел взгляд на молодого сотника, потом поглядел на Макара. Осторожно покосился в сторону Немого, подумал с минуту-другую о чем-то и, наконец, спросил:
— Так это ты, юноша, тут такой… э-э… режимный объект устроил? И кабинет этот — он осторожно обвел рукой вокруг себя, — тоже твой? Кто же тебя научил сему?
"Интересно, откуда он таких словечек нахватался? Вернее, на что ссылался их боярин, когда вводил им этот новояз? Вы на покойного отца Михаила и его книги киваете, а тут знания не христианские… Впрочем, а кто сказал, что они языческие? Знания — они знания и есть, сиречь наследие от древних. Аристотель тоже не христианин, однако же признается за авторитет. Но ловок, шельма, норовит повернуть разговор так, чтобы не мы ему, а он нам вопросы задавал. Ну уж нет, обобьется. А светскую беседу и мы вести умеем…"
— Было кому учить, — кивнул Мишка и усмехнулся уголком рта. — Впрочем, хороших учителей много не бывает, если желание учиться есть. На том стоим и стоять будем. Только ты сам сказал, охрана положена боярину, а у вас Слободу охраняют. И что в той вашей слободе такого, что ее охранять требуется не хуже боярина?
— Коли учен, то, может быть, и слово такое слышал — "тайна коммерческая"? — прищурился Феофан. — Вот она и есть.
"Тайна-то тайна. Только вот коммерческая ли? У Журавля на лице следы, по описанию похожие на пороховые. За болотом мы на огнестрел, слава тебе Господи, не нарвались, и никто из пленных ни о чем подобном даже не заикался, но такую тайну как раз в слободе и беречь. Тимка говорил, что грек ученый, а эта публика сейчас не может не знаться с алхимией. Чем черт не шутит? Узнать-то надо…"
— Коммерческая, говоришь? То есть торгуете и технологии от конкурентов таите? — быстро спросил Мишка, с удовлетворением констатируя, что слово "технологии" у Феофана недоумения не вызвало. — А порох тоже на продажу делаете или для себя только?
— Да какая продажа! — поморщился грек. — Всего-то и удалось сделать горшочек маленький. Пыхает хорошо, но и что с того? Его ещё надо довезти до того места, где им пыхать. А как, если он у тебя в руках полыхнуть пытается. Только и получилось, что дверь в курятнике разнесло. А все от излишней поспешности — боярину хотели угодить, видишь ли! Говорил я — рассчитать надо… Баб напугали, петуха пришибло, куры нестись перестали, да черт бы с ними — порох зря извели! А его делать дорого: сколько трудов да трат даром, теперь все снова…
Он вдруг запнулся на полуслове и застыл с открытым ртом, потрясенно уставившись на Мишку. Подумал немного, икнул и осторожно поинтересовался:
— Про порох тебе кто рассказал? — строго посмотрел на Тимку. — Тимофей, ты? А сам откуда знаешь? Неужели до моей лаборатории добрались? Сколько раз говорил — туда носа не совать! Без головы остаться можно…
— Не, нам тогда подсмотреть не получилось.
Тимка, вероятно, впервые слышал эти подробности и сейчас, несмотря на всю серьезность момента, наслаждался своей причастностью к тайне. И тут же попытался добыть ещё кусочек интересующих его сведений:
— Так это от пороха в тот раз так бумкнуло? Мы только слышали, что ворота над речкой летали и петух на ту сторону плыть собрался, а от чего — не знали. А такой бабах был! — не сдержал мальчишка своего восторга. — И ворота в щепу, они, правда, старые совсем были, а все равно здорово! А его трудно делать?
Мишка краем глаза заметил, как лицо Макара окаменело почти до состояния Андреева, а у Немого потемнели глаза; не приходилось сомневаться, что оба воина прекрасно оценили пассаж про выбитую дверь и "бабах" от маленького заряда, хотя ни один, ни другой о возможностях огнестрела понятия не имели.
"Дай бог, чтоб и не получили. Не хватало сейчас тут бомбы — и так не скучно живем… Но известие, что пороха мало, он дорог и изготовить его быстро не получится, утешает. Спасибо, Фифан, успокоил…Хотя… А какие ещё сюрпризы там заготовлены?
Поговорить я тебе дал, почувствовать себя в разговоре ведущим позволил, теперь пора инициативу перехватывать — желая ее себе вернуть, ты язык, надеюсь, и развяжешь…"
— А что боярин за оружие хотел сделать? — поинтересовался Мишка, оставив пока без ответа вопрос грека "откуда", но зато сделав себе четкую зарубочку на его словах о лаборатории.
— С оружием плохо. Порох делали, чтоб скалу подорвать, — машинально ответил грек и снова резко осекся, напряженно глядя на Мишку так, словно впервые его заметил. Но вопросов больше не задавал.
"А вот это весьма интересно, досточтимый сэр! И где же это Журавль на наших болотах скалу нашел, и чем она ему мешала, что он порохом озаботился? И смотри, как замолчал сразу, будто лишнего сболтнул. Макар с Андреем вон как уши навострили — мигом сообразили, что если двери от курятника летают, то ведь и ратнинский тын при случае полететь может — не скала, чай… А ну-ка, подкинем ещё вопросик в топочку Феофанового любопытства. Он уже и так на вас вылупился, как на говорящую собаку, может, от удивления ещё о чем интересном проговорится".
— Чтоб в руках не взрывался и горел лучше, его гранулировать надо.
— Экспериментирую пока — с гранулированием плохо получается, да и мало совсем осталось — два года кобыле под хвост с этим салютом! — машинально посетовал грек и снова замолк, что-то мучительно соображая про себя.
— А компасов у вас много? — демонстративно игнорируя выразительные взгляды Феофана, продолжал расспрашивать Мишка.
— Да пяток сделали, — грек вздохнул с сожалением. — Правда, там без Гордея трудно придется — тонкую работу всю он исполнял. Может, вот Тимофей теперь освоит…
— А как стрелку намагничивали? Магнитным железняком?
Грек смотрел на Мишку со все возрастающим удивлением, словно до него вдруг стало доходить нечто сродни откровению.
— Нет, слабые они — не получается, — после некоторой заминки тем не менее ответил он. — Электрикой…
"Охренеть пять раз и не встать! Надеюсь, они там электрификацию всей страны… Тьфу! Журавлиных земель не затеяли? Хотя сделать на коленке элементарную батарейку любой пацан сообразит…"
— Батарея, значит… А электроды из чего? Медь и железо? Значит, компасов можно много наделать, если понадобится… — последнее Мишка проговорил скорее про себя.
— Ну, как много? — Феофан с сомнением пожал плечами. — Одна катушка есть. Можно, конечно, ещё сделать, только это чистую медь опять надо, а где ее возьмешь? Потом проволоку тянуть тонкую, а потом изолировать опять же….
— Проволоку тоже медную делали?
— Не получается с медной, — ухмыльнулся грек, довольный тем, что тут Мишка не угадал. Несмотря на терзавшие его вопросы, глаза его невольно разгорелись. — Тонкая очень, рвется. Серебряную сделали.
— Электрику для чего применяете? Не ради одних только компасов возились?
— Ещё серебрение и позолоту делают, — грек отмахнулся, — но это не интересно, я вон мастеров научил, они сами. А вот для чего ещё? Боярин говорил, через нее даже говорить можно, хоть за сто верст…
— Можно, — согласился Мишка, — только опять провода нужны, и много. И проводить их… Не получится — только если забавы ради…
— Да где же ты все это постиг, юноша?! — не выдержал, наконец, Феофан. — Боярин наш то же самое говорил…
— Боярин или ученый человек, что у него в клетке сидит? — резко спросил Мишка.
Грек неожиданно икнул, закашлялся, посинел и прохрипел:
— Тимофей! Стукни! По спине…
Пока мальчишка старательно стучал его по хребту, Феофан быстро поднес палец к губам и показал глазами на Тимку. Видимо, обсуждать этот вопрос при бояриче он по какой-то причине не желал.
"Ну и ладно — главное, вовсе не отказывается. И не таится. Одно слово — ученый. Похоже, весь в своей науке. Где же его Журавль откопал? Вон как глаза загорелись, когда начал рассказывать про свои опыты; если бы его не прервали, мигом скатился бы на обсуждение технических деталей. Значит, из этого и будем исходить.
Надо как-то объяснить свою осведомленность в этих технических деталях, а то у Макара тоже вопросы в глазах светятся, и не надо ему их оставлять. Впрочем, лишние сущности плодить не будем: есть у нас покойный отец Михаил и его "библиотека", про которую вы даже мадам прабабушке успели макаронных изделий на уши навешать — вот ее и далее задействуйте по полной программе. А главное, сам грек тут вам лучшее алиби: о чем именно мы говорим, мужики вряд ли половину поймут, но то, что говорим на одном языке и оперируем одними понятиями, не могут не усечь. И, значит, ничего уникального в них нет, раз они известны уже достаточно широкому кругу людей. От этой печки и будем дальше плясать…"
— Спрашиваешь, откуда мне сие известно? — Мишка уставился на грека. — От учителей. Был у нас тут священник, отец Михаил. Погиб от руки находников. Человек редкого ума, образование получил в Константинополе. Он мне и давал читать списки. Что-то сам переводил с иноземных языков, а что-то уже по-нашему написано. Наука та христианству не противна. Вот только откуда у язычников эти знания? Или ты их им принес? Ты же от Христа не отрекся, а у нас говорят, там за крест на колы сажают…
— За крест? Да кто ж такое врет? — поперхнулся от возмущения грек. — Вон Тимофей христианин, и дед его христианин был, и отец… — тут Феофан снова покосился на Тимку и не очень умело сменил тему. — Вон, у Медведя спроси. Он хоть и язычник, а человек правильный и врать не станет… А кстати, где он? Мне вообще-то домой пора — Мирон и так орал дурным голосом, отпускать не хотел, уж и не знаю, почему вдруг передумал. А задержусь у вас — и вовсе потом ни по какой нужде из слободы не выпустит, даже под охраной…
— Что, Мирон у вас главный? — приподнял бровь Мишка. — Разве ему Медведь не указ?
— У нас боярин всем указ, — отмахнулся грек. — А Мирон с Медведем… Не знаю я про их дела. Чего они там не поладили — пусть сами разбираются. Главное, чтобы ко мне не лезли!
— Ну, значит, с Медведем и поговорим, — кивнул Мишка. — Ведь он же тебя и прислал, чтоб нам встречу назначить? Что велел передать?
— Да ничего не велел! — грек немного подумал и вздохнул с некоторым раскаянием. — А может и велел, да я ничего не помню… Как у винодела пили — помню, а потом… Медведя и спрашивай!
Он ещё раз огляделся и сказал уже Макару:
— Если Медведь хочет, чтоб его нашли, то найдется, на то он и Медведь. А юношу этого непременно ему представьте. И от меня передайте — с ним пусть говорит. Разумен ваш боярич на диво, даром, что молод…
Глава 3
Ноябрь 1125 года Окрестности Михайловской крепости
— А ведь вертит чего-то грек! — хмыкнул Макар. — Пьяный-пьяный, а так и не сказал напрямую, зачем его Медведь к нам прислал. Хотя наговорил такого, что мне самому впору похмеляться — вроде и по-нашему, а вот спроси — о чем, и половины не повторю… А вот когда про Медведя — так словно затыкает его. Дурнем прикидывается.
— Ну, главное-то он сказал, — пожал плечами Мишка. — А остальное потом выясним, куда он теперь денется? Медведь его, похоже, прислал выяснить, есть ли тут с кем разговаривать. Что Аристарх ранен, они уже наверняка знают, потому и привёл он грека тебе. Дед в Ратном, а тут из Лисовинов только я. Вот тебе грек и сказал сейчас, что говорить будут со мной. Или ты не понял?
— И что у нас их боярич, значит, он не случайно проговорился? Мол, иди — не сомневайся, все по чести будет… — Макар ещё раз покрутил головой, что-то обдумывая, и кивнул. — Ага… Я-то понял. А скоро и другие поймут. Вот тогда — держи порты крепче, сотник… Пошли! Медведь, похоже, замерз уже, нас дожидаючись.
Далеко идти не пришлось. Едва лишь они углубились в лес, как один из сугробов с краю дороги шевельнулся, поднялся вместе с торчащими из него ветками куста и, отряхнувшись, обернулся укутанным в белый балахон с капюшоном крепким невысоким парнем лет двадцати с коротко постриженной курчавой бородкой и светлыми "ледяными" глазами на загорелом темным "зимним" загаром лице.
Мишка чуть не выругался вслух:
"Вот дьявол! Ведь даже не заметил ничего! Да-а, красиво… Стоп! А чего же тогда те, что на меня летом напали, так лоханулись? Или это другие? Ладно, потом разберемся…"
Макар, впрочем, не сильно удивился, как будто того и ждал: кивнул встречающему, которого, судя по всему, знал в лицо.
— Медведь ждет?
Взгляд пришельца лишь на мгновение задержался на молодом бояриче, но ни вопросов, ни какого-либо удивления Мишкино присутствие не вызвало.
— Ждет, — коротко кивнул "лешак" и, предложив следовать за собой, направился куда-то напрямик через кусты.
Небольшую — шагов пять в диаметре — хорошо утоптанную поляну, на которую привел их провожатый, явно приготовили к переговорам заранее. Там, на поваленном стволе дерева восседал тот, кто, по-видимому, и звался Медведем: коренастый жилистый мужик за сорок, в небрежно накинутом на плечи белом балахоне, таком же, как и у встретившего их "бойца".
Кивнул пришедшим на стоящие тут же пеньки, с которых кто-то загодя заботливо стряхнул снег.
— Здравы будьте, гости дорогие, — чуть глуховатый, низкий голос, и впрямь неуловимо напоминающий беззлобный звериный рык, прозвучал не то чтобы насмешливо, скорее просто приветливо. — Долго же вы собирались. Я чуть было не замерз, ожидаючи, а костерок раскладывать воздержался, чтоб ваших караульных попусту не волновать.
— Так мы пока не в гостях, — усмехнулся в ответ Макар. — Или ты уже в нашем лесу берлогу себе устроил?
— Лес, он всегда ничей, — пожал Медведь плечами. — На каком пеньке присел — там и хозяин, пока не встал. А берлога дело наживное. Грек-то наш там как, очухался? Вы уж его не обижайте — он хоть и дурак дураком, но ума недюжинного. Пользы с него много может получиться, если к нему подойти правильно.
— А как же… — кивнул Макар. — Опохмелили уже. И поговорили… — он, прищурившись, глянул на Медведя. — Или и тебе налить? Феофан говорил, вместе вы вчера что-то праздновали, но по тебе и не скажешь. Хотя с вашим греком и впрямь, только под пиво говорить… Бочонка после третьего… Иначе головой повредиться недолго. Зато с нашим бояричем они друг друга поняли. Феофан велел тебе передать, чтобы и ты с ним беседовал.
Медведь перевел взгляд на Мишку, отчего у того появилось отчетливое ощущение, что его деликатно, но очень тщательно и профессионально ощупывают с пяток до макушки. Но вопроса в стиле "А это кто?" или "Это, что ль, ваш боярич?" не последовало.
— Медведем меня зови, — просто сообщил "лешак", не добавив при этом привычного "дядькой".
Пришлось представляться самому:
— А меня Михаилом.
— Ну, значит, почти тезки, — кивнул Медведь без тени усмешки. — Извиняй, что отдохнуть с дороги толком не дал. Больно дело спешное. Ещё вчера надо было, но не стал вас сразу беспокоить.
"Ага, я сейчас аж расплачусь от умиления, блин! Не стал он вчера нас беспокоить… Куда патрульные смотрят, ети иху?! Расслабились тут, пока нас не было — ходи, кто где хочешь, бери, что хочешь, а они ушами хлопают, как слоны гамбургские! Стерв куда смотрел?! Хотя, он в Ратном сейчас… Нет, вот разберемся с делами, заставлю его всех, включая купеческих, мордой по кустам до кровавого поноса возить, пока следы, даже скрытые, читать не научатся!
Дожили — сотня по всему лесу заболотных гостей ищет, а они тут чуть ли не светские приемы устраивают! И мажордом, в камуфляже вместо ливреи, под сугробом. А волхвы они, похоже, совсем не боятся — как нет ее…
Это он нарочно так дело хочет повернуть, что вроде как мы у него в гостях? Нет уж, это вряд ли. Значит, кто на пенек сел, тот и хозяин? Ну-ну…"
Мишка уселся поудобнее, широко расставил колени и, опершись о них ладонями, слегка наклонился вперед, решительно взял разговор на себя:
— Ну, что у тебя за дело такое спешное, что ты грека аж у Мироновой охраны умыкнул да нас тут на морозе дожидаешься? — оглянулся на замершего на краю поляны "лешака". — А костерок-то и впрямь теперь можно разложить. Замерзли твои орлы, небось, под сугробами сидючи.
— Ничего, они у меня привычные, — Медведь шевельнул бровью в сторону своего подчиненного, и тот беззвучно растворился в лесу. — Да и некогда сейчас нам у костров рассиживаться — такое варево без огня закипает… Не обжечься бы, расхлебывая. Значит, глянулся тебе наш грек?
— Так он не девка, чтоб мне на него любоваться, — хмыкнул Мишка. — Мужей не на погляд оценивают. Учен. Такое знает, что не каждому открыто, а главное, не всякому дозволено, а рот на замке держать не умеет. Заговорит о деле — все забывает. Как он жив-то, с таким-то счастьем?
— А тебе, значит, и дано, и дозволено? — Медведь рассматривал Мишку с откровенным интересом. — И откуда ж ты такой умный тут взялся, что за раз постиг то, что Феофан знает?
— Откуда взялся, там уже нет.
Мишка понимал, что ведет сейчас себя по здешним меркам более чем вызывающе — отроку в его годы полагалось разве что молча стоять за плечом старшего — но совершенно не собирался менять тон. Макар, к счастью, не мешал, только ухмылялся чему-то. Медведь то ли не решил, как на такую наглость мальчишки реагировать, то ли напротив — решил, а потому смотрел на него скорее с веселым интересом, чем с возмущением.
"Рассматривает, как зверушку редкую. Уж лучше бы рявкнул. Ладно, будет тебе зоопарк с циркусом!" — неизвестно с чего подосадовал про себя Ратников, продолжая дерзить дальше:
— Похоже, нашим наставникам знания из одного кувшина наливали… Но всех знаний не то что за раз — за всю жизнь не постигнешь, да они иногда могут оказаться опаснее воинского железа…
"А много ли ты сам знаешь про то, чем грек с твоим боярином занимается? Про порох, например?"
Стараясь не выдать своего пристального внимания, Мишка следил за выражением лица Медведя, но тот в ответ на его слова только согласно кивнул.
— Потому и привел, что опасно. Он у нас сейчас от ума большого и сгинуть может. Я было его у боярина в крепости спрятать хотел, за нурманами, да ведь он, как дите — не усидит… Вон, к виноделу его с чего-то понесло. С Мироновой охраной. Хорошо, я успел перехватить.
"Та-ак… Опять Мирон".
— А чего Мирон хочет? С Аристархом-то я переговорить не смог, — пояснил свой вопрос Мишка. — Что у вас тут произошло, пока нас не было?
"А не кажется ли вам, сэр, что у вашего соседа наступил закономерный кризис власти в условиях жесткой автократии, то есть, говоря языком площадей, дерибан пошел. Причем вразнос. Ближники власть не поделили, пока боярин в отъезде? Причем так не поделили, что этот ведьмин котел забурлил и из берегов вышел, аж до нас брызги долетели? Это уже симптомчик — если подковерные игры, без которых, как ни крути, никакой тиран не обойдется, переходят в такую фазу, то это значит что? Правильно — это значит, что трон этого самого тирана безнадежно потерял остойчивость, как старая плоскодонка в шторм…
Что же там у них стряслось? Всего он, само собой, не скажет, но то, что хотя бы Аристарху известно, должен… Приперло у него там, похоже".
Медведь смерил Мишку взглядом.
— Не вовремя старосту ранили. Свидеться бы мне с ним, да не уверен, что Мироновы людишки поблизости от Ратного не ошиваются. И к вашему сотнику не пробьешься — лютует. А тайно вызвать Корнея не могу — не знает он о тех знаках, что мы с Аристархом на такой случай условились. А ты, боярич, хоть и молод, а сам уже сотник. Уверен, что говорить можешь? Слово за род дашь, или за дедом посылать? Дело-то не терпит. Не опоздать бы.
"Интересно, сэр, товарищ Медведь и правда спешит так, что лишний день ожидания Корнея для него критичен, или хочет пацана развести на слабо и заставить дать слово, которое от деда получить не надеется? Впрочем, не так уж это и важно сейчас. Главное, теперь ваш выход. Черт, опять приходится на одной интуиции выезжать!"
— Если бы я не готов был за род говорить, так зачем бы сюда пришел? — пожал плечами Мишка. — Но словами от рода не разбрасываюсь. Все, что я решить смогу — решим. Что нет — услышу и деду передам. Часть уговора мы выполнили, боярича вашего укрыли, и он нам более не чужой — отвечаем за него, как за родича. И ты свое слово сдержал, потому и Ратное стоит. За это поклон тебе низкий от всего нашего рода и сотни.
Но теперь дальше говорить надо. До похода одно было, сейчас — другое. Тогда ты говорил с сотником, а теперь придется с княжеским воеводой и боярином..
Медведь, который внимательно слушал его, слегка подавшись вперед и опершись локтем о колено, при этих словах шевельнулся — в глазах промелькнула то ли усмешка, то ли сомнение. Мишка досадливо качнул головой:
— Не ради пустого бахвальства я тебе про это сейчас рассказываю. И не торгуюсь. Но у князей расклад на сотню поменялся. И тебе, и нам это придется учитывать.
— Разумно говоришь, боярич, — кивнул Медведь. — То, что неладно у нас, ты и сам уже понял. Крутит Мирон хвостом, как лиса. Давно крутит. Задумал что-то. Только я чуял, а за холку его ухватить не мог — так, чтобы не отпереться ему. Но приглядывал. До недавнего времени он осторожен был и берегов не терял, да и у боярина нашего в доверии — умен, умеет полезным быть и вовремя слово нужное сказать, не отнять у него этого. Но, видно, сейчас решил, что его время пришло.
Сразу после отъезда боярина помер Харальд. С чего помер — неведомо. На отраву похоже, но этого никто точно не скажет. И Мирон вроде тут ни при чем, и не он один мог. Меня тоже обвинить можно — я рядом. И почти сразу после этого вы налетели, как знали. И так лихо, что нурманскую дружину как косой срезало. Нурманы не дурнее нашего. Они вообще сами по себе всегда держались, а сейчас и подавно: те, что в живых остались, мало кому верят. Взять под себя власть у них сил не хватит, потому сидят в крепости, вроде как охраняют ее, но выглядит это, будто в осаде они. Возвращения боярина ждут, тогда и решать станут. И голову предателя непременно потребуют.
И в Мастеровой слободе разброд. Давно там разговоры ходили. Всякие. Но раньше Мирон и его ближники там не появлялись, и мастера их не жаловали, а тут Тороп со своими людьми туда чуть не переселился. Мастера-то у нас балованные, привыкли, что воли им без меры дадено. Боярин им за их умение многое позволял и на многое глаза закрывал. Только что на волю не отпускал — а так, считай, любой каприз их исполнялся. Чего не попросят — получают, даже цены тому не спрашивают. Вот они страха и не имеют. Уверены, что незаменимые, а потому — бессмертные… — Медведь криво усмехнулся. — А того не понимают, что в случае чего их первых резать начнут. Как раз потому, что незаменимые… Только Гордей это понял. Или знал. Его-то боярин бы не тронул, но самого Журавля нет, Мирон за старшего распоряжается. А Торопу или Грыну — тем все равно, кого резать. Вот Гордей и подался к вам. Да тоже… не хуже грека. Умный-умный, а как есть дурак. Не ушел бы он от Торопа, если бы я их с Тимкой перехватить не успел. Гордей мне особо не доверял, но выхода у него не оставалось — потому Тимка сейчас у вас, а не у Мирона под охраной. Или бы сгинул, как дед… Не уследили мы… — поморщился Медведь. — Пока вы не вернулись, сил тут, в крепости, едва-едва хватало на стенах караулить — вот мы и присматривали. А тогда я своим не велел лишний раз здесь шастать: они деда с Тимофеем на ваш разъезд вывели, а сами не пошли дальше болота, от греха. Кто ж знал, что там кабан этот случится?
Юрку-то, сына Журавля, Мирон достать никак не может, тот за нурманами, в крепости сидит и не высовывается. Он молодой, но умный, хоть и увечный. А потому недоверчивый… — Медведь замолк, задумавшись о чем-то. Мишка терпеливо ждал. Вопросы так и вертелись на языке, но он пока решил придержать их при себе и дать Медведю сказать все, что тот сочтет нужным. Однако упоминание сына Журавля мимо ушей не пропустил.
"Значит, Юрка спрятан за нурманами, а дед с Тимкой почему-то решил к нам податься… Почему не туда же? Ближе и безопаснее, чем мальца тайком через лес к чужим людям тащить. Нурманы не пускали, так как почему-то этот боярич не чета тому, или дед нурманам не верил? И ещё — кто должен "в случае чего" мастеров резать? Мироновы люди или команда Медведя? А ведь, пожалуй, тут как выйдет… Мирон сманить не сможет — он вырежет, сможет — Медведь… Приказ, надо думать, Журавль давно отдал…"
Медведь хмыкнул, словно подслушал мысли молодого сотника:
— Гордей к вам подался, чтобы мастеров спасти. У охранной сотни приказ: при попытке захвата или увода их из слободы живыми не выпускать. Сотником там Грын, он Мирону подчиняется, но только потому, что так боярин велел. Но если поймет, что Мирон поперек боярина пошел — может и самого Мирона порешить. Одна беда — до той понималки ещё достучаться надобно… — Медведь презрительно скривился. — Он сам думать не будет, да и не умеет. Или не хочет. Я Гордею помог, а когда ясно стало, что он не дошел и, значит, ничего в Ратное не передал, пришлось мне самому с вашим старостой встречаться. Другим посредникам у меня сейчас веры нет. От Аристарха я и узнал, что летом на наши земли вас Мирон навел и потом подсказал, где Гуннара ждать. Нет, прямо-то староста мне этого не сказал, — ответил Медведь на вопросительный взгляд уже Макара, — но мне и намека хватило. Тем более, у меня самого так же получалось по всем прикидкам.
Из дальнейшего рассказа Медведя прояснилось многое, в том числе и истоки кровавых событий в Ратном и вокруг него.
Когда Гордей с Тимкой пропали, Мирон заметался. И совсем ошалел, когда ему донесли, что в Ратном бабы рассматривали у колодца безделушку, какие делали только в слободе, не показывая никому чужому. Продавали же эти украшения куда-то далеко, через иноземных купцов, чтобы никто и концов не сыскал, откуда такое взялось. Кто это мог сделать в Ратном, Мирону долго думать не понадобилось.
Вот после этого и понеслось все, как телега по кочкам. Если бы дед с внуком просто сгинули — для него было бы полбеды, а они оказались в Ратном… Мирон не дурак, понял, что сами бы они туда не дошли. Мимо его кордонов их могли вывести только люди Медведя.
Поначалу Мирон только подозревал и злобился, но молчал — тронуть командира "лешаков" у него руки коротки. Поэтому он зашёл с другой стороны: послал в Ратное Торопа, людей мутить. Бунт ему был нужен, чтобы Гордея с Тимкой увести назад, а если не получится, то под шумок прикончить на месте. Хотя на всякий случай предусмотрел запасной вариант: если бы его посланцы подожгли село, ворвались за тын, но в кровавой суматохе резни на лисовиновской усадьбе ни деда, ни внука не отыскали бы, то двинули бы на крепость. Для этого он и отправил на помощь бунтовщикам не охранную сотню, а людей, верных лично ему — три последних десятка наскрёб.
"Ага, а Аристарх со своей "инвалидской командой" ему этот расчёт поломал".
Но у Медведя везде свои глаза и уши имелись, рядом с Мироном — тем более, и не одна пара, а Мироновых соглядатаев в своём окружении он давным-давно вычислил и использовал их вовсю, сливая своему противнику дезу.
"Интересно, он сам до этого додумался, или Журавль подсказал? А боярин-то в курсе тёрок между своими ближниками? Догадывается, думаю, но не знает, насколько всё запущено".
В общем, хорошо поставленные разведка и контрразведка позволили Медведю предупредить Аристарха, где именно ждать гостей; о том, что гости точно заявятся, староста частично узнал от своих информаторов среди холопов, частично сам додумался. Изворачивался, как мог, но всё равно самую малость до возвращения сотни не дотянул. Хорошо, что заранее услал холопов лес валить, а баб с детишками оставил в Ратном заложниками — оставались бы мужики в селе, вернулась бы сотня к пепелищу.
А так… Упреждённый нежданным союзником, Аристарх устроил засаду на тех, кого послал Мирон на подмогу Торопу, который мотался между выселками и лесоповалом, изо всех сил разжигая страсти и подбивая народ на бунт. Много ли толпе надо? Тем более, им помощь от Мирона обещали: мол, вы только начните, а свои из-за болота подсобят. Вот и поперли, выпучив глаза, на верную смерть, а вышло, что вышло — и три десятка Мироновых сгинули без следа, и Тороп со своими полег. Только двое его людей обратно через болото вернулись.
— Такого страху нагнали, — ухмыльнулся Медведь. — Перед Мироном за свою неудачу оправдывались тем, что, мол, у вас тут все скаженные, не то что бабы и отроки не хуже воинов бьются — девки с мечами да самострелами в бой кидаются наравне со всеми. И крови не боятся! — он покрутил головой, насмешливо глянул на Мишку. — Ну, девок-то ваших с самострелами на воротах и башнях я и сам видел… Неужто и правда они у вас и с мечами обучены?..
— Врут, — довольный Макар не выдержал и встрял-таки в разговор, подмигнув Медведю. — Зачем им мечи? У нас они прялками любого татя до смерти ухайдокают. Есть у нас одна — Млава, Луки внучка, так она и голыми руками убить может… Бурея нашего знаешь? Вот его мордой по снегу на днях возила…
— Как же, слышал! — заржал Медведь. — Эта точно может! Достанется же кому-то сокровище… Мои тут у вас пока за округой присматривают, — отсмеявшись, пояснил он Мишке. — Ты уж не обессудь, но Мирон сейчас неведомо на что решиться может, Тимка ему позарез нужен. Сил на то, чтобы войной идти, у него больше нет, а вот душегубца сыщет…
"Чем этот пацан так важен? Ну, боярич, ну, шустрый, ну, Журавлю родич — и что?
Нет, это же уму не растяжимо — отлучиться нельзя, каждый раз не знаешь, к чему вернешься… Медведи по лесу бродят, крепость стерегут, девки татей и Буреев как детей лупят. Не-ет, назад, на войну хочу! Там разве что на князя какого нарвешься… Или княгиню… Или женят… Тьфу, пропасть, и кто сказал, что в древности люди жили тихо да размеренно, неспешно и благостно? Щазз… Или это мы с милейшим Сан Санычем так разлагающе на местных подействовали? Вирус, что ли, какой занесли?"
А Медведь продолжал, и от смеха в его голосе не осталось и следа.
— Чем все кончится, неведомо. Одно скажу: что бы там Мирон ни задумывал, а по его уже не получается, хоть за ним кто-то и стоит. И этот кто-то не слабее Журавля — Мирон его боится не меньше боярина. Вот он и бесится сейчас. Вернется Журавль — ему не жить, а сбежит сейчас, бросит все и того человека подведет — тем более. И чего тут ему страшней — не знаю. Сам ли Мирон на того человека вышел или наоборот, к нему кто-то пришёл, — тоже не знаю, да и неважно это. Всё равно за болотом мы теперь не отсидимся.
Я уже всяко думал, но выходит, что Мирону надо боярина убивать или самому в проруби топиться. И если у него задуманное получится, всем плохо станет. Да и вам тогда… Силой придется брать то, что пока можно по согласию решить.
"Стоп. А с этого места поподробнее, пожалуйста… Это что же, сэр, вам сейчас Журь на блюдечке предлагают? Так не бывает. А кто? Медведь сам от себя? Или от увечного сына Журавля, которого он мимоходом помянул? Вот это вряд ли. Про сына все говорили, что он то ли припадочный, то ли блаженный, то есть за боярина его не признают, даже те самые нурманы, которые его то ли охраняют, то ли стерегут как ценного заложника.
Медведь слишком умен, чтобы так блефовать. Значит, предлагает от того, кто имеет право предложить, но имени его ни словом пока не упомянул. Журавля нет — а кто остался? Что там грек про Тимкиного отца не досказал? Ведь ушел от разговора при мальчишке, явно ушел, а вы спросить не догадались — вернее, некогда было. Значит, продолжаем качать Медведя дальше. Скажет, ибо другого выхода у него нет.
Что торгуется — понятно. У них там сейчас тоже наступило время, когда все возможно, и самая проигрышная позиция при таком раскладе — стараться сохранить в неизменном виде то, что есть. Но это позиция слабая, из такой его в лучшем случае на роль пешки отодвинут. В худшем — с доски сбросят. А он этим довольствоваться не станет — за ним не только его род стоит, но и его команда, если вы правильно понимаете, сэр Майкл. А поскольку он не дурак, то все козыри сразу на стол не выложит — торги только-только начались. Ладно, попробуем свои карты приоткрыть, а то так и будет вокруг да около ходить".
— Согласие есть продукт, полученный при полном непротивлении сторон, — с нахальным видом брякнул Мишка и увидел, как взлетели у Медведя брови, а Макар, внимательно слушавший их разговор, чуть не подавился, скривившись то ли от сдерживаемого смеха, то ли от досады. Мишка прогнал ухмылку и уставился на своего собеседника.
— Я от тебя ничего не скрываю, а ты мне не говоришь главного: что именно ты нам предлагаешь и от кого пришел. То, что у вас там закипело, само не рассосется. Со стороны, говорят, виднее, и я, человек со стороны, вижу три исхода, чем все это может кончиться.
Первый — ни нам, ни вам не интересный: князья про вас стороной прознают. Да и наверняка уже прознали: ты же сам говорил, что Мирон с кем-то извне дела ведёт. Опять-таки, на Княжьем Погосте боярин сидит не совсем дурной. Ему, пока мы с находниками разбирались, не до вас было, но совсем-то не забудет. И про мастеров в слободе, и про то, что доход от княжьей казны таите — все это выяснится. Князья любую силу, им не подвластную, или к себе притянут, или уничтожат. Вы болотом от нас отгородились, но от князей это не защита, долго не высидите. И если князь прикажет, то наши с тобой договоры мало чего значить будут — на любую силу всегда бо́льшая найдется. Тогда всему конец: вы в полон попадёте — кто жив останется, а мы из доверия выйдем.
Второй путь — то, чего добивается ваш Мирон. Не знаю, какой с того ему резон, но думаю, хочет под шумок урвать самое ценное — мастеров. Сотня поднимется и, так или иначе, вынудит сотника на вас войной идти, особенно теперь: после бунта ратники злые, им все ваши расклады не объяснишь. Боярин Корней ещё и воевода Погорынский — у него под рукой не только сотня, но и боярские дружины. За долю в добыче и они в этом походе не откажутся поучаствовать, так что разорят ваши городки и веси подчистую.
Я не угрожаю — этот исход и Лисовинам нежелателен. Ну, возьмем мы богатую добычу. Кто жив останется. И возьмем один раз, потому что больше разорим, чем приобретем. Ты вот грека прислал, говоришь, умен, и польза с него немалая, а многие его оценить способны? Сядут новые бояре в ваших весях: и все наши десятники не прочь боярством обзавестись, и со стороны найдутся желающие. Мастеров… Ну, кого не убьют, разберут промеж собой в холопы — и чего тогда останется? Если не дети, то внуки уже и не вспомнят, что там было до них.
Медведь молчал и слушал. Ничего иного, кроме напряженного внимания по его лицу прочесть было нельзя. Но так Ратникова здесь ещё никто не слушал. Макар рядом заметно напрягся — Мишка на него не оборачивался, но ощущал, как тот подобрался, словно перед прыжком, видимо, был готов к любому исходу, вплоть до того, что "лешаки" прямо тут их и положат. Мишка криво усмехнулся и продолжил:
— Но есть и третий путь. Все, что сохранить удастся — так и останется. И перейдет под руку Лисовинов как есть, а вас мы не обидим — нам это просто-напросто невыгодно. Признаете над собой княжеского воеводу и власть князя Туровского. Тем, кто служить готов, придется принять христианство, но без этого в любом случае не обойдется. Князю дань платить придется, зато он и не полезет сам разбираться, что и как у вас устроено — главное, чтобы земля приносила доход и торговля шла. Ваш боярин, если этого не поймет и не примет, погубит и себя, и вас. И, разумеется, своей власти лишится.
Ты сам сказал, что это можно сделать только по доброй воле. Но кто, кроме боярина, сможет за всех говорить и принести присягу воеводе Погорынскому?
Уже не пацан-Лисовин, а Ратников, в упор глядя Медведю в глаза, увидел, как напрягся его собеседник. Но не вздрогнул, не переменился в лице и взгляда не отвел.
"Силен! Даже князя в прошлый раз пробрало, а у этого не дрогнуло ничего, только лицо закаменело, как у Андрюхи.
…Черт, завис он, что ли?"
После Мишкиного подробного анализа — о перспективах развития соседнего боярства в результате слияния капиталов под руководством рода Лисовинов и к взаимной выгоде — над поляной повисла пауза, плавно переходящая в категорию "немая сцена". Наконец Медведь отмер, шевельнул плечами, расцепил сжатые в кулаки руки, застывшее маской лицо вновь приобрело живые черты, и "лешак" неспешно повернулся к Макару. Голос его прозвучал буднично, почти скучно, а от услышанного Мишка чуть с пенька не свалился от неожиданности. Макар, кажется, тоже.
— В прошлый раз мы с тобой разговор так и не закончили. Я твою Любаву за своего Боеслава сватал, ты вроде не возражал. Дети, конечно, пока ещё в возраст не вошли, но решать-то надо заранее. Если будет на то слово твое и Лисовинов, то забирай моего парня прямо сейчас. А я в надеже буду, что если что — вы сына не оставите. Он не примаком тебе в семью идет: справим ему хозяйство, как время приспеет, и твоя дочь в возраст войдет, да и сейчас честь по чести, как положено, подарки будущей родне с собой взял. А если со мной что случится, так мой старший сын за мое слово ответит — ему тогда и в роду, и в группе за главного быть.
"В группе? От Журавля словечко-то. Не удивлюсь, если полностью это группа быстрого реагирования или ещё как-то так звучит. И вообще — охренеть три раза! Нет, три мало — десять. Это он пришел о помолвке договариваться? Хотя… тормозите вы, сэр, чего-то… Сами же решили, что он ролью посредника не удовлетворится — гарантии мужику нужны. Для него и его "группы". Пока не получит — разговора не будет. Он нам и так уже много козырей сдал".
— Значит, Боеслав? — Мишка посмотрел на Макара. Тот коротко прикрыл глаза. Ясное дело — согласен. — Тогда парня крестить надо, — обратился он уже к Медведю. Тот задержался с ответом лишь на мгновение.
— А ты сам христианин?
— А как же?! — удивился такому вопросу Мишка.
Медведь кивнул и спросил совсем уж неожиданно:
— За Лисовинов ты слово уже дал. А за себя дашь? В крепости все под твоей рукой ходят, Аристарх сказал — целая Академия Архангела Михаила у вас там. Отрока моего, раз он при сватах будет, в Академию эту вашу возьмешь? Назови плату — я принесу.
"Вот те на! Такому даже не палец — ноготь покажи, так он руку по самое горло оттяпает… А ведь он сейчас именно на вас, сэр, ставку делает — так что цените. И сына в Академию взять просит — даже свои, ратнинские, никто детей пока не отдает, бояре холопских ребятишек прислали, и то только из уважения к деду. По здешним меркам патриархального общества вы сопляк, с которым и говорить-то взрослому мужу зазорно, а не то что сыновей доверять. Как вы колотились, пока себя слушать заставили? То-то же, а этот — сразу… Так впечатлился анализом или уже знает про ваши туровские подвиги? И такое возможно… Но как бы там ни было, заиметь в личном активе два десятка "спецов", заботливо выученных дорогим Сан Санычем под себя, любимого, — это вам не жук начхал. Конечно, пока они не ваши, но аванс уже выдан — так что берите предлагаемый ресурс и не сомневайтесь. Обзаводитесь ещё одним перспективным воспитанником, сэр".
— Плату с родичей и наставников мы не берем, раз Макар твоего сына в свою семью принимает, то и в учебу его возьмём. Я за тех, кого под свою руку взял, перед Богом отвечаю, но и спрашиваю с них полной мерой. Если ты сына МНЕ доверяешь, быть по сему… — не спеша, с расстановкой проговорил Мишка и увидел, что командир лешаков понял его правильно. Кивнул утвердительно.
— Быть по сему, боярич. Будете уходить — заберете с собой моего отрока. Он тут недалеко дожидается.
Медведь поворочался на своем бревне, усаживаясь поудобнее, и продолжил, как будто не сворачивал с главной темы:
— Бояр у нас двое, боярич. Второй — Тимкин отец. Гадаешь, небось, почему Тимка так важен оказался? А вот потому и важен, что он — ключ к своему отцу, а его отец — ключ к Мастеровой и ко всем делам Журавля. Да и не только Журавля. Он себя всегда велел называть Мастером Данилой. И он тоже сильно недужен. Потому и сыну уже два года на глаза не показывается, и людей сторонится. Они с Журавлем так договорились. А Тимофею под страхом смерти говорить не велено, что отец рядом — в той же крепости, что и Юрка. Вот за боярином Данилой люди пойдут, тем более, если у него за спиной сила встанет. И Журавль слово его и своего сына сдержит.
То, что у нас кто-то воду мутит, пока Журавля нет, Данила давно понял, но кто за всем этим стоит — не знал. Он и мне поверил только тогда, когда я к нему с известием про Тимофея пришел, хотя и сейчас, наверное, сомневается. Да я бы на его месте и сам сомневался. Но Гордей погиб, и говорить с вами больше все равно некому, а Мастер Данила с себя ответственность за людей не снимает.
— Чем же ваш боярин так занедужил, что сыну показаться не пожелал? — недоверчиво покрутил головой Мишка. — Ну, Гордей, понятно — мастеров спасал, потому собой рискнуть не побоялся. Но внуком… Сыну своему он и приказать мог?
— Не отцом боярину Гордей был — тестем. А чем недужен — это ты у него самого спросишь… Скажу только, что мало кто знает, что тот ученый человек, что у Журавля якобы в заточении, на самом деле Мастер Данила и есть. Считают, что пропал он. Пустили слух, что по делам уехал и сгинул, но может ещё вернуться. А этот, дескать, совсем другой — невесть откуда появился.
— Ученый человек в клетке? — от удивления Мишка аж поперхнулся. — Боярин?!
"Да что там за парижские тайны, прости господи! Сан Саныч совсем умом повредился вместе с этим Данилой Мастером или лавры Дюма покоя не дают? Бред… Постановка адаптированного под Бажова "Человека в железной маске" в поселковом клубе силами местной самодеятельности…"
— Ближние — знают, но боярин сам каждого упредил, что язык вырвет в случае чего, — пожал плечами Медведь. — А узнать… Его сейчас не узнаешь, он на себя не похож. Я и то с трудом угадал, когда он нурманам меня до себя допустить велел.
— Что, Хозяйка Медной горы к себе зовёт? — не удержался от ехидства Мишка и тут же пожалел о сказанном. Лицо Медведя вновь окаменело, и он впился взглядом в боярича, будто собирался его сейчас этим взглядом в землю вогнать.
— И ЭТО знаешь? — криво усмехнулся он и кивнул. — Зовет… Говорят, рассердил он ее — едва ноги унес. Вот она и мстит теперь… Но сейчас прежний Мастер и боярин возвращается, и его вспомнят. И послушаются, если он своё слово скажет народу. А что Тимку не захотел в крепость брать… Я бы тоже не хотел, чтоб мои сыновья меня таким видели… Но сдается мне, не только в этом дело: нурманам он не шибко доверяет. То ли у него на это причины есть, то ли его недуг тому виной. Себе доверять стал — и то спасибо.
"Ни хрена себе! Сан Саныч, похоже, тот ещё затейник по части "сказку сделать былью" — вы уж поосторожнее, сэр Майкл, а то так дошутитесь… И что значит: Хозяйку обидел? Неужели они до Урала смогли добраться и там нашустрили? Или это Журавль своим подходящую к случаю — и имени — легенду запустил? В принципе, после Феофана Грека вполне стоило чего-то такого ожидать…
Только ли нурманам доверия у этого Данилы Мастера нет? А Журавлю? И самое главное — Данила — кто он? Ваш с Сан Санычем коллега или местный кадр?.. Дожили — плюнуть некуда стало, чтоб в своего современника не попасть…
Стоп! Рано делать выводы. Нет хотя бы минимально необходимого объема информации, а потому имеющиеся факты строго фильтруем, во внимание принимаем, но и только. Вот когда лично с гражданином Мастером встретимся и все кусочки мозаики на место окончательно приладим, тогда и сможем оценить картину во всей ее полноте и многообразии.
Если хорошо подумать, то за кого бы вы того же Тимку Кузнечика приняли, если бы про него только стороной услышали? Со всеми змеями, чертежами, ювелирными изделиями и прочими радостями, про которые вам успели рассказать, чем он не клиент милейшего доктора Максима Леонидовича? Вот то-то же. И даже если на этот раз вы угадали и на вопрос "третьим будешь?" получите утвердительный ответ, то тем более опасность увеличивается многократно. Никаких сантиментов по поводу встречи с "земляками" ожидать не приходится. Что вы про него знать можете? Вспомните-ка, где доктор себе "подопытных кроликов" вербовал, включая вас самого, кстати? Вот то-то же. Мало вам Журавля…"
— Всем доверяют только глупцы, никому — безумцы, — пожал плечами Мишка. — Разумные же предпочитают иметь гарантии. Что нам твой боярин предлагает и чего хочет взамен?
— У нас два боярина, — терпеливо напомнил Медведь. — И один без другого решать не станет. Тем более я за них говорить не могу. Ты ведь без деда тоже окончательное слово не скажешь? Он воевода, значит, и договор будет между ним и нашими боярами, когда Журавль вернется. Но Данила вам сына уже доверил. Вы его приняли и своим признали. Остальное сам понять должен, если такой умный. Твои слова я Даниле передам и ответ его тебе принесу.
Только нам до возвращения Журавля надо продержаться. А Журавлю — благополучно вернуться. Мирон сам себя в угол загнал, а потому опасен. По его уже не выходит, но разнести все, что не способен ухватить, он ещё может, потому как для всех, пока боярина нет, он от его имени говорит. Сейчас вот на христиан с чего-то взъярился — тех, которых Моисей пасет. Мироновы вертухаи за ними по лесу рыщут, велено всех, кто с ним в лесу обретается, выловить и к Мирону доставить.
— Так вроде и раньше их у вас не жаловали? — удивился Мишка. — Облавы устраивали да взять не могли. С чего вдруг сейчас переловят?
— Э-э-э, боярич! — Медведь скривился. — Зеленый ты ещё! Не пробегали бы они столько по лесам сами по себе, словили бы давно. Я бы и словил. А Моисей по всем весям свободно ходил, проповедовал… Думаешь, христиане, что тайные, что явные старостам неизвестны, и среди них разговорчивых нет? Ну, разве что рыбой и прочим торгуют помимо боярина. Вот за это, да — гоняли, но тоже… — Лешак усмехнулся чему-то и прищурился на Мишку. — Боярин их прозывает занятно: фарца. Говорит, мол, это тараканы в запечье — проще дом спалить, чем их из всех щелей вытравить. Неизбежное зло. Но коли обнаглеют и на свет полезут — давить без жалости. Вот и давили, но в меру.
С Моисея пользы больше, чем вреда — проще за одним пастухом приглядывать, чем распуганных баранов по лесу собирать, особенно, когда тот пастух их усмиряет и от дури разной удерживает. Всерьез за них Мирон только недавно взялся. К Моисею в лес вроде бы мастер один подался с дочкой. Не из нашей Слободы — оттуда сбежать разве что Гордей смог, и то с моей помощью.
Есть и ещё слобода, там побольше свободы и надзор не такой, как за оружейниками. Чего тот мастер утек — не скажу. Может, умный просто оказался, понял, к чему дело движется, вот и решил края не дожидаться, чтоб под нож не попасть. Моисей его укрыл, потому Мирон и разъярился, будто ему осиное гнездо в порты попало. То ли боится, что за побег с него Журавль спросит — это его смотрящий не доглядел. Или знает этот мастер про него что-то лишнее, вот он и кинулся его ловить, пока боярин не вернулся. А после того, как бунт в Ратном не удался, и вовсе всех, кто ещё у него остался, в лес за христианами погнал. Я своим велел Мироновых со следа сбить, а Моисея с его людьми от греха к Ратному увести.
"Значит, слобода у них не одна… Эта, видимо, на особом положении — там боярич, а главное — оружейники и серебряных дел мастера. Потому и берегли, как объект особой важности, а в других что? Ладно, это уже у грека выясним.
Но с христианами тоже не так однозначно получается? Впрочем, сэр, вы и сами могли бы догадаться — повелись, как пацан, на рассказы про отважных подпольщиков, которые за нос всю вражескую контрразведку, как хотят, водят. А в жизни подпольщики потому и не жили долго, и партизанские отряды даже на своей территории и при поддержке местного населения регулярно вынуждены были отбиваться или менять дислокацию — каратели отнюдь не ворон ловили…
М-да, ведь и правда: не усидел бы столько времени отец Моисей в лесах на сравнительно небольшом участке, если бы… Кажется, на сленге спецслужб это называется "гончий кролик"? Интересно, его втемную использовали или?.. Нет, вряд ли, а то ведь его удавить придется. А если не сам стучал, то крыса у него — кто-то из самых близких и доверенных. И Медведь наверняка знает — кто… Впрочем, с этим потом разберемся".
Мишка серьезно кивнул:
— За то, что уберег их — спасибо.
— Да это пожалуйста. Только тут такое дело… Мироновы дня два ещё по лесу поплутают, а потом все равно узнают, куда Моисей делся. И кто им помог, тоже не великая тайна. Мои парни — не отец Моисей, — нас в лесу не ухватят, а ухватят — так последних его бойцов там и положим. Но у нас семьи. А мы своих баб с самострелами и луками обращаться не выучили. Теперь думаю, напрасно.
Этого быстро не исправишь, так что из нашей веси мы их увели — Мирон непременно попробует через них нас достать. Есть где их укрыть при нужде, но сколько времени там им сидеть — неведомо. В лесу зимой с детишками тяжко придется, а главное, они нам руки связывают. У меня всего два десятка, так что не разорваться, чтоб ещё и баб охранять, а дел нам предстоит много — сейчас основное веселье только начинается. Скоро Журавль вернется. Укроешь их на это время? В долгу не останусь.
"Хм, а ведь не столько христиан товарищ Медведь спасает, сколько, пользуясь случаем, своих выводит. Пока мироныши на Моисея отвлеклись, он свои семьи в другом месте выведет и нас вроде как уже не об одолжении просит, а в обмен на спасение единоверцев. С другой стороны — и правильно. Вы бы на его месте тоже такой возможности не упустили, если бы приперло.
Вот именно — приперло его… Не может не понимать, что жизнь свою и своих людей сам нам в руки отдает. В самом деле к большой войне готовится, раз семьи эвакуирует. И только ли из-за Мирона он опасается, и сам ли так решил, или боярин, который Данила, велел? Но оцените, сэр: Моисея со товарищи он в Ратное определил, а свои семьи — к вам в крепость
…Занятный расклад у Журавля нарисовался, похоже, свою позиционную войну он проиграл. Пока он оставался на месте, то как ключ-фигура удерживал всю доску. Но стоило отлучиться…
— Укрою, конечно, место найдём, — кивнул Мишка. — Тем более, вы с Макаром породниться решили, вот его баба со сватьей и познакомится. Когда гостей ждать?
Медведь что-то прикинул про себя.
— Завтра или сегодня вечером христиане в Ратное выйдут, а дня через два — мои бабы к тебе гостевать… Вроде все… — он оперся было о колени, чтобы подняться, но передумал. — Да, вот ещё что… Славко моего прямо сейчас с собой забирайте.
Командир лешаков коротко свистнул себе через плечо и пояснил:
— Своей будущей тёще и невесте подарки от матери и сестер он из рук в руки передаст, а свата я сам должен уважить. От рода нашего.
Совершенно бесшумно из-за дерева, словно там и простоял весь разговор, появился отрок в белом балахоне с капюшоном, накинутом поверх короткого овчинного полушубка, таком же, как у отца. За спиной у него виднелся довольно объемный вещмешок: в отличие от грека, Славко к "переезду" подготовился основательно, но главное, мальчишка нес на плече лыжи, что стало для Мишки очередным сюрпризом. Не те, которые здесь были в ходу, но почти такие, на которых Ратников неоднократно катался ТАМ. Не классические спортивные, конечно: пошире, да и покороче — для леса удобнее. И палки в руках не бамбуковые.
Славко оказался немногим младше самого Мишки и держался достаточно уверенно, хотя и вежество не забывал: прислонил лыжи к дереву у края поляны и поклонился всем присутствующим. Взглянул на отца и, подчиняясь его беззвучному приказу, подошел ближе и поклонился ещё раз — теперь уже только Мишке с Макаром, достал из-за спины сверток — что-то продолговатое, тщательно упакованное в хорошо выделанный кусок шкуры, и снова вопросительно взглянул на отца.
Медведь расправил плечи и встал рядом с сыном. Макар с Мишкой тоже поднялись на ноги.
— Мы с тобой, Макар, отныне родичи, и мечам нашим друг против друга не подниматься — ибо и они побратимы, — торжественно проговорил Медведь, подталкивая вперед "медвежонка".
Славко сделал шаг вперед и с поклоном протянул на вытянутых руках свой дар. Макар бережно принял подношение и поклонился в ответ:
— Да услышат светлые боги твои слова: отныне нам в Перуновой рати стоять только плечом к плечу и никогда — супротив. Да будет так!
— Да будет так!
"Меч! Да-а, если это такой же, как мы тогда у Яруги взяли — Макар отдариваться замучается… Ничего, поможем. Это родство окупится… А лихо Медведь между Лисовинами и своими боярами вклинился. И Макара подтянул. Точно, придется мужику теперь боярином становиться".
Тем временем Макар принялся бережно разворачивать подарок. Лицо наставника хоть и сохраняло приличествующую моменту спокойную торжественность, но догадаться о его чувствах было нетрудно: хорошее оружие не могло оставить равнодушным опытного воина. Наверняка он видел те клинки, что Младшая стража поднесла в дар сотне, и оценил их по достоинству. Так что Мишка не особо удивился тому, как дрогнули его руки, когда, наконец, клинок тускло сверкнул под холодным лучом зимнего солнца, случайно пробившимся через тучи и стволы деревьев, и тому восторгу, который Макар не смог удержать, завороженно уставившись на меч в своих руках. Все же потрясение наставника показалось ему несколько преувеличенным, и Ратников потянулся, чтобы разглядеть получше предмет, вызвавший столь бурные эмоции у опытного воина, и… Замер сам — хорошо, если не с отвисшей челюстью!
Мишка ошибся, когда предположил, что Медведь подарил будущему родичу такой же меч, как они уже видели. Нет, то, что это именно меч, он как раз угадал. Но разница между ним и теми, что они взяли в бою на переправе, была как между золотым подарочным "Паркером" и обычной шариковой ручкой.
Удлиненный, но легкий, сужающийся книзу клинок с заостренным концом, рассчитанный как на колющий, так и на рубящий удар, что уже говорило о качестве ковки и лучшей стали, — он и сам по себе отличался от привычных мечей, принятых на вооружение в сотне. Богато гравированные гарда и небольшое, но массивное яблоко сдержанно отсвечивали золотом на черном фоне, но дело было даже не в этом.
Мишка почувствовал, как мир вокруг начинает терять резкость и устойчивость, на мгновение появилось чувство, которое настигает в стремительно опускающемся лифте, захотелось затрясти головой и попытаться проснуться.
"Мать твою… Златоуст?!"
Казалось, после этого открытия способность удивляться должна была атрофироваться. Ну, хотя бы на некоторое время, но впереди его ждало ещё одно, не менее чудное. Приглядевшись к узору, что украшал верхнюю треть вороненого клинка, Ратников испытал повторное потрясение основ мироздания: растительный орнамент обрамлял нечто вроде герба, расположенного возле самой гарды, и сходил постепенно на нет. Все бы ничего, но вот очертания этого самого "герба" сразу же напомнили нечто до боли родное, так что Мишка почти отказался верить собственным глазам: на темном металле, тщательно выполненные неизвестным художником, явственно просматривались хорошо знакомые любому мальчишке, рожденному и выросшему в СССР, почти родные щит и меч! Спутать этот силуэт с чем-то другим было невозможно, тем более что в центре композиции красовалась характерная звезда с серпом и молотом в качестве "контрольного выстрела" — на добивание… Не хватало только надписи "КГБ СССР" на привычном месте — на ленте, опоясывающей щит под самой звездой.
С трудом оторвавшись от клинка в руках Макара и усилием воли давя в себе желание протянуть руку и потрогать рисунок, чтобы убедиться в его реальности, Мишка поднял глаза и встретился с изучающим взглядом Медведя. Лешак пристально смотрел именно на него, а не на своего вновь обретенного родича, будто ждал чего-то.
"Блин! Этот что, тоже?.."
Мишке вдруг показалось, что сейчас произойдет что-то совсем уж невозможное. Например, Медведь понимающе подмигнет и скажет что-нибудь этакое… Ну, хотя бы поинтересуется, не продается ли здесь славянский шкаф. Или привет передаст Юстасу от Алекса, в конце концов.
Почему-то в голову полезла уж совсем немыслимая чушь.
"Интересно, если археологи в двадцать первом веке ненароком обнаружат это поделие в историческом захоронении, что они с ним сделают? Утопят его от греха в ближайшем болотце, утопятся там сами или побегут сдаваться в какой-нибудь уютный дурдом?
…Возьмите себя в руки, сэр, хорош дурью страдать! В конце концов, вы столкнулись с "эффектом попаданца", который сами уже, дай бог памяти, второй год тут вовсю генерируете. Подумаешь, на этот раз огребли ответку. Представьте, как вас самого тут все это время терпят? Представили? То-то и оно…"
— Видел когда-нибудь такую работу, боярич?
— Видел… Златоуст… — машинально кивнул Мишка, с трудом протолкнув через вдруг пересохшее горло слова для ответа. И тут же поправился, покосившись на Макара, который, кажется, ничего, кроме меча у себя в руках, ни видеть, ни слышать, ни осознавать был пока что просто не в состоянии. — На картинке видел такое и описание читал. Книгу мне мой учитель показывал. Но я думал, этот секрет потерян давно… А рисунок… Щит и меч со звездой боярин Данила нарисовал?
Медведь пригвоздил Мишку оценивающим взглядом.
— Видел, значит, — не спросил, а констатировал он.
Мишка разозлился на себя.
"Прикусите язык, сэр, а то будет вам сейчас Штирлиц… у Мюллера. Как наличие ваших пальчиков на чемодане с рацией будете обосновывать? А ведь он сейчас поверил, что ВИДЕЛ… Интересно, что им их боярин про это все рассказывал?"
— На картинке, — спокойно повторил Мишка.
— Угу, — хмыкнул Медведь, перевел взгляд на Макара и заговорил уже совсем другим тоном:
— Глянулся тебе наш оберег? Не Данила — сам Журавль и нарисовал. Говорил, этот знак любой сглаз и колдовство отведет, если владеть оружием будет достойный его вой. А трусам или предателям только беду принесёт. Макару я со спокойным сердцем его отдаю — он воин достойный.
— Да, сильный оберег. Потому вы и Великую волхву не страшитесь? Что же тем, кто летом у нас тут ходил, не помогло? Да и не видел я такого у них…
— Это не мои ходили, — презрительно скривился Медведь. — Вернее, не все мои. Мирон своих людей захотел "лешачей" науке выучить. Только как лягуху не подкидывай, она все одно соколом не обернется, а только обгадится…
Ладно, пора мне, а то и так засиделся. И людей своих я из леса заберу, у вас теперь сил на охрану хватает, а у меня каждый человек на счету. Бабы придут — Славко узнает, его мать у них за большуху. Когда ответ принесу от боярина — утром на дереве, на этом берегу, супротив ваших ворот бабье лукошко увидите — тогда на эту полянку и подходите. И хорошо бы с десятником Егором, мне с ним поговорить надобно. А если я до того понадоблюсь, так Макар место знает — там на кусте, под которым он в прошлый раз чуть моего бойца не затоптал, тряпицу белую привяжете — через два дня и меня там ждите.
— Не дело так… — Мишка кивнул в сторону крепости. — Ты теперь нам не чужой — зайди, хотя бы греку скажи….
— Лишнее это, боярич, — покачал головой Медведь. — А греку передашь — мол, велел Медведь при бояриче Тимофее обретаться и из крепости носа не высовывать. Ты ему своих отроков учить поручи — и он при деле будет, и тебе подмога. А чем ещё заняться, он от скуки сам придумает. Только приглядывай, чтоб не увлекался. На, передай ему. Только не все сразу, а то присосется, не оттянешь, — он протянул Макару объемную сумку, в которой угадывались очертания нескольких сосудов. Наверняка не березовым соком наполненных.
"Ну ни хрена себе поворот на крутом вираже! Вот и чешите теперь, сэр, во всех местах, где у вас мыслительные процессы происходят… Что же это за Журавль такой, прости господи? Не лезет его новый облик в привычные рамки типичного уголовника-садиста, перековавшегося из сапога-сержанта с афганским синдромом, поехавшего крышей в результате внутреннего конфликта с носителем? Да, конечно, страсть к штампам и понтам и стремление воплотить их в жизнь просматриваются отчетливо — от Феофана-грека до оберега своему элитному подразделению спецов-"леших"…
Хотя последнее и вас неожиданно проняло чуть не до слез, словно из дома аукнулось. И ведь не уголовная какая-нибудь фенечка, а символика, которая для банального уголовника с понтами, мягко говоря, не типична, более того, в тамошнем обществе считается "западло"… Хотя это по "правильным" тюремным законам, которые в последнее время сильно разбавлены хлынувшим в криминалитет "пополнением", в том числе из "скурвившихся" силовиков, но и они обычно пиетета к преданным ими символам отнюдь не испытывают… И все это в сочетании с номерами на руках, сажанием на кол, звериной жестокостью… И школой для детей в закрытом элитном поселке с греком в качестве учителя до кучи!"
Ратников неоднократно видел изделия златоустовских мастеров, читал про них и даже раза два в руках держал, но и под угрозой страшной смерти ничего подобного не то что сам сделать не сумел бы — посоветовать мастерам здешним чего-то путного в этом направлении не смог бы. Да и нездешним — тоже. А сосед — "сержант с уголовным прошлым" сумел, что говорило о наличии у него весьма специфических знаний и умений. В местах лишения свободы, конечно, попадались уникальные мастера, откуда только талант брался. Наверное, проявлялся по принципу сублимации, когда преступные наклонности не находят выхода. Отдельные шедевры впечатляли, хотя откровенного кича в стиле "сентиментального шансона с пьяной воровской слезой" среди "внезапно озаренных" генерировалось на порядок больше. Но в случае с Журавлём просматривалось наличие отнюдь не таланта-самородка, судя по тому разнообразию сугубо специальных знаний, применявшихся — что особенно важно! — с умом. Плюс, недюжинные организаторские способности.
"То-то и оно, что не лезет эта сова на глобус, как ее ни натягивай. Поддались вы эмоциям и жутковатым аналогиям с концлагерем и не сообразили, что бандит — он бандит и есть. Даже самый талантливый из них максимум, что может, это банду организовать и округу грабить, определяя свою крутость только масштабами этих самых грабежей и сложностью организации бандформирования. А вот создать на ровном месте почти госструктуру, запустить производство и наладить торговые связи… Ну не так у них мозги заточены, не под это, не могут они ничего создавать — вот в чем дело. Разве что отдельные уникальные личности, сиречь воры в законе, с коими вы тоже встречались, увы… Вот среди них попадаются очень незаурядные господа, к тому же не чуждые организаторских талантов. Но ведь и у них в конечном итоге не вышло реализоваться в качестве государственных деятелей! Любая самая сложная схема или организация, иногда уникальная и результативная вплоть до гениальности, все равно в конечном итоге заточена у них только на отъем и разрушение, в крайнем случае — перепродажу, и никогда — на созидание. ТАМ они заводики, а то и целые комбинаты и города с уникальными производствами и готовой структурой отжать-то отжали, но смогли только ограбить и разорить; ну, торговую империю создать, а развития, увы, не вышло.
Ладно, не хочет сова на глобус, натянем на ёжика. Как вариант, этот самый Мастер Данила все наладил, запустил производство и прочее, а когда, судя по рассказу Медведя, у него крышу снесло до полной невменяемости, то Журавль, оставшись один, все это удержать не смог, ударился в террор — то есть перешел на знакомые ему методы, и… Что и? А то, что вследствие потери управления система начала рассыпаться, пришлось усиливать репрессии, но регресс, тем не менее, продолжался и сейчас дал о себе знать грызней среди ближников, которой вы и стали свидетелем… Мирон, видимо, почувствовал это раньше всех или оказался самым ловким в команде и решил сыграть свою игру и перехватить в личную собственность то, что возможно.
Медведь же пытается систему спасти или хотя бы стабилизировать, но сам уже справиться не в состоянии и вынужден выбирать меньшее из зол. В данном случае этим меньшим злом стала сотня, несмотря на лихой рейд по тылам, который санкционировал лорд Корней, надо думать, опираясь на разведданные Аристарха. Значит, Мирон имеет выход на Аристарха или Аристарх на Мирона?
Положим, выйти на старосту каким-то образом он мог, но ни Аристарх, ни дед не поверили бы на слово и очертя голову в авантюру не кинулись — ведь это и ловушкой могло оказаться. Или именно поэтому дед и послал вперед Младшую стражу? На живца… Тоже вариант вообще-то. Но, вероятнее всего, эти данные были получены из такого источника, которому имелось основание доверять. Уж не от Ионы, само собой — Иона, скорее, просто подтвердил то, что они и так уже знали… Похоже, вам того Иону на поиграть отдали — натаскать волчонка на подранке. Или экзамен устроили… Не бабушка ли Нинея тут с самого начала руку приложила? Что ж, возможно. Но пока не важно. Просто учтем на будущее, как факт…
В конечном итоге рейд оказался удачным, если не считать некоторых косяков, добыча богатой, но… Вот именно — но… Лоханулся Аристарх — не он, а Мирон на этой доске партию разыгрывал. Но скорей всего, даже не Мирон, а тот, кто за его спиной. Дед с Аристархом позволили Мирону использовать сотню в его игре, а значит, подставились. Ну, или просто сделали ход к проигрышу всей партии, если рассматривать этот рейд не в отрыве от общей картины, а как первый ход в большой игре, потому что продолжение совершенно неизбежно… И не важно, что в итоге могли никогда и не узнать, ЧТО именно потеряли — ещё бы и радовались, что опасного соседа черти забрали, а Ратному с его разорения объедки перепали. Ну, может, сколько-то ещё скотины, рухляди, да, если бы повезло, серебра к рукам прибрали…
Так что если бы боярин Данила каким-то образом не сумел преодолеть свою "болезнь" и не начал действовать, а товарищ Медведь вовремя не влез в эту партию, то вы бы вскоре поимели под боком весьма проблемную территорию, скорее всего, разоренную и озлобленную.
Медведь производит впечатление честного генерала или, по меньшей мере, полковника, вынужденного заниматься несвойственным ему делом — политикой. Впрочем, это вы погорячились, насчет несвойственного: свою партию он отыграл красиво. Признайтесь, по большому счету он вас сделал. Но впечатление на него вы таки произвели, раз с сопляком договор начал составлять. Теперь ваш ход. Что ж, сэр, влезайте-ка в шкуру гроссмейстера, который проводит сеанс одновременной игры. Только гроссмейстеры обычно этот сеанс проводят с любителями на несколько уровней ниже собственного класса, а тут мало того что противники попались с квалификацией не слабее, так ещё и манера игры у всех разная, а кое-кто, похоже, и вовсе в нарды играет. Или в вышибалы? Не суть.
Тем более что кое-какие партии ваши дражайшие коллеги норовят выиграть с применением приемов типа "через бедро с захватом" или "ход конём по голове", как лорд Корней давеча, а некоторые и вовсе приходится на ходу перехватывать у выбывших по ранению товарищей и наверстывать вслепую, как вот с Медведем. Аристарх с дедом эту партию начинали и, скажем прямо, чуть было не профукали.
Ну а мы зайдем с другой стороны теории игр, и, пока наши противники будут строить свои позиции, исходя из двух вероятностей — все проиграть или все выиграть — мы можем края нашей доски расширить и привлечь дополнительные ресурсы. Главное, потом другому игроку донести мысль, что в выигрыше могут оказаться все стороны, а значит, и позиции лучше занимать исходя из этого: белым и черным сообща, против игрока серого.
А пока Макара бы не потерять — как бы его Кондратий не приобнял — от счастья-то…"
Мишка покосился на наставника и с облегчением констатировал, что недооценил бывалого ратника: Макар вполне справился с давешним обалдением и за то время, пока они шли к крепости, даже успел наладить контакт со своим внезапно обретенным зятем. Ратников невольно прислушался к их разговору.
— В крепости тебя в десяток определят, в казарме с отроками будешь жить, — объяснял Макар внимательно слушавшему Медвежонку. — Тимка тоже к десятку приписан, но к младшему, по возрасту. У нас все учатся: даже Любава — и та в девичьем младшем десятке. На посаде-то мы с теткой Верой не каждый день бываем, но теперь там и твой дом, так что в воскресенье на пироги вместе с Тимкой и Любавой прибегайте. Отец тебя чему-то учить уже начал?
— У нас тоже все учатся, — пожал плечами Славко. — С семи лет в школу слободскую определяют, а с восьми начинают воинскому делу обучать — ну, что по силам. Мастеровые после общих занятий в школе у себя в слободе своему учатся, а мы — своему. Меня новиком через год должны были… — Отрок в последний момент мужественно сдержал тоскливый вздох, но скрыть огорчения не сумел.
— Не горюй, за год много чего случится, — утешил его Макар. — Да и не спеши, навоюешься… Вон, наши отроки, хоть и не новики, а наравне со взрослыми воями свое уже отмерили. И не все вернулись… Это я сейчас в рать не годен стал… — Мишка уловил досаду уже в голосе наставника, — но чего сам умею, тому научу. Отец твой воин, конечно, хороший, но и моя наука лишней не будет.
— Отец тоже говорит, лишней никакая наука не бывает, — согласно кивнул медвежонок. — Тем более в воинском деле. Больше знаешь — дольше живешь.
— Умен у меня сват! — усмехнулся Макар. — Это он правильно… Вон, нас уже ждут, — обернулся он к Мишке, кивая на запертые ворота крепости.
И правда, на воротной башне мелькнул платок Анны, которая, видимо, так и простояла там все время, пока их не было, а сейчас спускалась вниз, к воротам.
— Ну, командуй сотник, — Макар хмыкнул и посторонился, пропуская боярича вперед.
Глава 4
Декабрь 1125 года Михайловская крепость
Несмотря на крайнюю степень серьезности сложных и срочных вопросов, которые им предстояло обсудить, оглядывая собравшееся у него в кабинете на экстренный совет общество, Мишка с трудом удержался от усмешки — уж очень неожиданным оказался состав высокого собрания. Неожиданным прежде всего для его ближников, но и для него самого тоже.
Только сейчас до Ратникова дошло, насколько он отвык за последнее время от того, что женщины могут быть допущены к вопросам стратегического управления и выработке решений, если дело не касалось исключительно области их ответственности. Допущены наравне с мужчинами. Теперь придется привыкать.
Мать, разумеется, он позвал сам. К тому, что боярыня в крепости тоже является властью, причем властью Лисовинов, понемногу привыкли, а вот появление Андрея Немого в сопровождении Арины стало сюрпризом. Впрочем, только для отроков: ни Филимон, ни Макар даже бровью не повели, только кивнули, приветствуя Немого и его спутницу. Да и сама молодая женщина чувствовала себя на удивление свободно, словно ей не раз уже доводилось сидеть за одним столом с мужчинами. Мишка не смог не восхититься про себя.
"Во, бабы дают! До эмансипации, слава богу, дело дойти не должно — исторические реалии не располагают, но каков прогресс за время вашего отсутствия! Наставники и те, похоже, привыкли, что совещание проходит, так сказать, в смешанном коллективе.
Ну да, давние и устоявшиеся обычаи изменяются, если перестают работать на то, из-за чего возникли, тем более, если начинают мешать. Перед необходимостью глобального выживания общины никакое самое упертое в своем консерватизме общество не устоит. Или будет сметено с дороги истории. Так что не за эфемерное равноправие и возможность наравне с мужиками шпалы укладывать тут бабы борются, а как раз за это самое выживание. Крепость-то на них оставалась, пока сотня воевала, вот и пришлось им впрягаться. Раз мужики их взашей не вышибли — а тут с этим не задержится — значит, справляются и дурь не несут.
Тем более Тимофею Арина крестная, и с этой точки зрения ее слово тоже не лишнее. И Андрюху она понимает. Вот и пусть переводит".
Но философствовать на тему внезапно наметившихся ростков, или, скорее, эмбрионов эмансипации во вверенном ему коллективе было некогда. Тем более, Совет в его отсутствие начался сам по себе. Вернее, началось спонтанное "производственное совещание": Дёмка, вспомнив о своих обязанностях коменданта, сцепился с Роськой.
— …Молитвы-то со своими урядниками хорошо затвердил — от зубов отлетают, — язвительно выговаривал он красному от злости Роське. — А службу они у тебя не знают!
— Это как это не знают! Получше некоторых…
— Я этих некоторых не видал, а даже сыновья Ильи Фомича лучше, чем твои тетерева, понимают, что такое воинский порядок! Может, их урядниками в восьмой и девятый десятки определить? Вместо Ионы с Максимом? Сегодня с утра эти соколы на склад заявились, целую связку бересты потребовали — это ж на неделю учебы всей Академии! Ее и так мало осталось — заготовить[90] надо, да пока придется обходиться тем, что есть: дел неотложных и так полные руки — едва справляемся… Мальцов они хотели застращать, что ли? Ну, так те не заробели и без моего разрешения отказались выдавать. А я уж нашел, чего этим умникам сказать, раз ты не удосужился. Извиняй — не божественное.
— Это ты мастер — богохульствовать. Только сам на чем будешь рапорты писать? — наконец вставил и свое слово в его тираду Роська. — Вон, ещё и от Дмитрия придут. Или забыл про рапорты? Там много получится, за весь поход. Михайла велел в три дня управиться. А испортят сколько, пока хоть что-то путное сформули… — он покосился на Мишку и поправился. — Ну, в смысле, складно напишут пока — грамотеи ещё те.
— Так писать велено, а не бересту переводить! — возмутился Демьян. — На складе взять каждый дурень сумеет. А нету там лишней. А та, что есть — только для занятий. Я-то своим велел родить к сегодняшнему вечеру, на чём и чем писать, а дальше пусть сами догадываются.
Мишка с интересом слушал перепалку своих поручиков, но вмешиваться не спешил. Накануне он в самом деле поставил перед ближниками задачу посадить всех урядников писать рапорта по итогам действий вверенных им десятков во время похода, кои и подать ему в течение трех дней. Тема сочинения — "Где в походе Младшая стража облажалась, а где не очень, и почему". Для чего предварительно следовало опросить личный состав на ту же тему, с особым упором на вопрос "каких умений мне в походе недоставало".
Он прекрасно понимал, что в процессе анализа девяносто пять процентов написанного окажется бредом и отсеется, но, тем не менее, некоторое количество косяков удастся выявить. После чего можно ознакомить с итоговым документом наставников, дать им время на обдумывание, а потом собирать совещание и устраивать мозговой штурм на тему: "Что требуется изменить в обучении с целью исправления выявленных недоработок и предотвращения косяков в будущем". В итоге можно будет попробовать разработать письменную инструкцию по обучению.
Помимо несомненной пользы от такого действия, это должно было стать первым методическим документом Академии Михаила Архангела. Понятно, что он получится сырым, как пользованный подгузник, но лиха беда начало.
То, что при решении этой глобальной задачи из-за дефицита бересты на складе совершенно случайным эффектом станет ещё и развитие у урядников навыков находить выход из безвыходной ситуации и постижение ими великого дзена готовки щей из топора, только утвердило Мишку в собственной правоте, ибо верное управленческое решение всегда дает выигрыш по нескольким направлениям.
"М-да, классика жанра. Вечные ценности, так сказать. Вспомните, как сами на действительной службе два сарая оставили без железной крыши, когда вам сержант вот так же велел к утру родить двадцать лопат для чистки снега, при том, что в каптерке имелось только пять штук. Надо усилить охрану всего ценного, что можно оторвать и приспособить для письма, а то они и у девок подолы рубах обкорнают до полного неприличия…"
Наставники, не догадывавшиеся о том, что данная проблема в будущем не минует и их, прятали ухмылки и смотрели на перепалку отроков снисходительно.
"А вот фиг вы угадали, господа наставники — и вам осваивать придется… Приказать не могу, ну так сами поймете, никуда не денетесь. И вообще надо развивать как у младшего, так и у старшего командного состава навыки письменного анализа своих действий. Конечно, эксплуатационные свойства бересты не позволят сохранить все смысловые оттенки старой доброй поговорки про "больше бумаг — чище задница", но стремиться к этому будем…
Впрочем, это всё потом. Сейчас другая поговорка для вас актуальнее: про грудь в крестах или голову в кустах".
На этом, выбросив из головы посторонние мысли, Мишка остановил увлекательный диспут поручиков о тонкостях добывания их бойцами канцелярских принадлежностей из воздуха и открыл совет.
— Что ж, господа, приступим. Начну с описания того, что мы на данный момент имеем… — будничным, немного скучным голосом проговорил он, опускаясь на свое место за столом и понимая, что сейчас если не огорошит большинство присутствующих, то уж озадачит наверняка.
— Во-первых, в холопском бунте, о котором все, на тот момент отсутствовавшие, уже слышали, оказались замешаны семьи трех наших отроков из четвертого десятка урядника Климента — Константина, Серафима и Феодосия. Воевода Кирилл Агеевич требует их выдачи для суда в Ратном, — Мишка остановил взглядом возмущенно дернувшегося Дмитрия. — Воевода в своем праве. И, хотя свое слово он ещё не сказал, я знаю о его решении достоверно. Но Младшая стража своих не выдает. Что с семьями отроков — пока не известно, надеюсь, живы. На то, что боярин передумает и от своего намерения откажется, надеяться нам не следует, но пока слово его не сказано, у нас есть ещё время что-то предпринять. Потому что когда он его скажет, а мы не подчинимся, это будет бунт против воеводы… — Мишка обвёл глазами построжевщих и нахмурившихся при этих словах наставников и, чуть помедлив, продолжил: — Наставникам, а тем паче своим старшим родичам я приказывать никак не могу, а и мог бы, в таком деле не стал бы. Но полагаюсь на их мудрость и жизненный опыт и прошу о посредничестве и совете, чтобы избежать кровопролития в лисовиновском роду. Да и сотня с Младшей стражей в бою породнилась, Ратное для нас — свое, и мы ему не чужие. И негоже нам друг против друга железо поднимать. Не хочу даже думать, что такой грех придется на душу брать. Это наша первая забота, но не единственная.
Во-вторых, на землях за болотом вовсю идет раздор между ближниками тамошнего боярина, который давно уже пребывает в отъезде. У нас в крепости находится их боярич, вы все его уже знаете — Тимофей. Нам он теперь родня, а наставнику Макару — крестник и приёмный сын. По возвращении боярина Журавля мы будем заключать с ним договор о том, чтоб он признал над собой воеводу Корнея и пришёл под руку туровского князя. Ему это выгодно, ибо тогда и боярство его подтвердится, и промеж нас вражды не останется.
Не по закону и не по совести допустить, чтобы власть боярская была свергнута обманом и предательством. Не прав боярин в чём-то, виноват ли перед богом и людьми — про то разбираться надо княжьему суду, а не самовольно расправу творить. На наших землях того допустить никак невозможно. Так что теперь и это — забота рода лисовиновского и воеводы Погорынского.
И, наконец, в-третьих. Через два дня к нам из-за болота прибудут семьи воинов. Тех, которые держат руку своих бояр и намерены не допустить полного разорения земель, а с нами хотят породниться. Их начальный человек с Макаром сговорился о женитьбе детей, прислал к нам своего сына и попросил определить его на учебу в Академию. Так как Макар наставник, то его родича примем без платы, но отрока надо крестить, отец его на это согласие дал. Я уже распорядился приписать его к десятку разведчиков и поселить с ними же, в казарме. Окрестим, как только до нас доберется новый священник, который прибыл в Ратное с обозом.
Мишка посмотрел на мать:
— А вот беженцев встретить надо будет уже тебе, матушка, как положено, разместить и оказать помощь.
Анна молча кивнула.
— Ну, что скажете, господа совет? — Мишка обвел взглядом напряженные лица своих ближников и наставников, отметил, как коротко переглянулись мать с Ариной и неожиданно споткнулся о насмешливую Кузькину физиономию, резко контрастирующую с остальными. Двоюродный братец глядел с таким видом, как будто уже знал ответы на все вопросы и только хотел дождаться, пока и остальные догадаются.
— Говори, Кузьма, — предложил он. — Вижу, ты ответы на все вопросы знаешь.
— А чего тут говорить, Минь, — Кузька поднялся и тряхнул чубом. — С дедом… С боярином Корнеем нам сейчас воевать не с руки. Но и ему с нами — тоже. Боярин Федор, да и ратники Егора про то, что в Турове было и какова княжья воля, ему уже рассказали, небось. Ты верно решил — я только сейчас понял: не дал возможности Корнею Агеичу отдать нам приказ, потому и Илья в воротах застрял, так? Воевода за нами следом не послал никого. Значит, уже и сам это понял.
Поговорить с ним надо и по-хорошему решить согласием. За троих отроков Младшую стражу положить, тем более, если виноваты их родные и кровь на них есть… Оно того стоит? Потому как у прочих тоже родня — вон, тетка Дарена погибла, и ещё Лисовины. И среди ратнинских есть убитые — из родни наших же отроков. Они тоже им кровники. Если бы вчера да при всех заставили Младшую стражу разоружиться и своих сдать — тогда хоть распускай отроков да коров пасти отправляйся. А так… Отдадим их, остальным разъясним — и по закону это. А тогда и со всем остальным проще разбираться будет.
"Про Игру они сейчас, разумеется, и не вспомнят — эмоции через край прут. Ничего, пусть выговорятся, потом и теорию подтянем к решению проблемы".
— Обозник! — Дмитрий не сделал даже попытки встать и голоса не повысил, но сказал — словно плюнул.
— Что?! Это ты про кого?! — Кузька было рванулся в сторону старшины, но тяжелая рука Немого, оказавшегося у него за спиной так стремительно, что Мишка не заметил, как он это проделал, припечатала парня к скамье. Глядел при этом Андрей на Дмитрия. Да так, что тот, казалось, вот-вот сам сползет под стол — взгляд у наставника был не менее тяжел, чем рука. Впрочем, убедившись, что порядок восстановлен, Немой не спеша вернулся на свое место и кивнул Мишке, мол, продолжай.
— Кузьма, у тебя все? — подчеркнуто спокойно спросил Мишка.
— Не все! — запальчиво вскинулся братец. — Не на казнь отдать, а на суд… Они головой за родню не отвечают, да и вышли из своих родов. Теперь Младшая стража их семья, ты сам говорил, а значит, и отвечать не за что. А за родню их… Мы поручимся, если надо — виру можно заплатить из добычи, там и их доля есть. Про это с сотником сразу и условиться — Корней Агеич не дурнее нашего, и сам поймет, что нельзя их смерти предавать — остальные потом верить не будут, а нам всем ещё воевать предстоит. Но и оставлять их нельзя… Теперь все. Если кто может что лучше предложить — пусть предлагает… — он покосился на играющего желваками Дмитрия. — Или лучше всю Младшую стражу дуром положить?
— Не по-божески против своих идти. Выступать против воли воеводы всё равно что против княжьей воли, — хмуро проговорил Роська. — А княжеская власть от Бога. И бунтовать нам в таком случае — против Божьей воли и против совести подниматься. Тем более, кровь своих проливать. Нельзя. Но и выдать отроков — не по-божески. И тоже — против совести идти.
— И тут свое заладил, святоша! — скривился Артемий. — И без тебя понятно, что хоть так, хоть эдак — а все одно в дерьме. Ты нам что, предлагаешь, всеобщий молебен тут всей Младшей стражей устроить? Вдруг полегчает или Господь вразумит…
— И не помешало бы! — насупился поручик Василий. — Может, с того и тебе ума прибавилось бы… А главное, отца Меркурия, что с нами из Турова прибыл, для этого сюда вызвать. И просить его быть в этом деле судьей и посредником. Воевода Кирилл его послушает…
— Послушает! Ещё как послушает! А потом велит отроков казнить и Младшую стражу распустить. А нас припишет к десяткам новиками… В лучшем случае! — оскалился Дёмка. — Ладно, поручик Василий у нас давно на голову уроненный — хлебом не корми, дай помолиться. Но ты-то деда знаешь! — Он смерил Кузьму презрительным взглядом. — А туда же, "условимся с воеводой!" Как же! Дед по-своему сделает и прав будет! Да, прав! — хмуро обвел он совет взглядом. — И я бы на его месте так же… А потому — вначале спрятать надо отроков, а потом уже договариваться. И не тайно, а чтобы при всех воевода свое слово сказал — тогда обратного пути не будет.
Я так думаю, все одно не отсидимся тут, так что придётся нам с Кузьмой завтра домой съездить. Родителей повидать все равно надо, а то не по-людски получается. Матери подарки отвезем, привет передадим от крестников, посмотрим, что и как, и где семьи бунтовщиков содержатся. И что нам ещё там дед скажет, послушаем. Виноватить нас ему не за что: это Михайла велел в крепость идти, не заходя в Ратное, если бы мы приказа своего сотника ослушались, воевода бы первый нас пришиб за такое. А потому и задерживать не станет, а что надо — через нас передаст.
— Куда отроков спрятать-то хочешь? — нахмурился Дмитрий. — Плаве за печку, что ли?
— Да чего за печку? — неожиданно оживился Артемий. — Они у нас не за мамкиными юбками сидят — в походе уже побывали. Вон, Михайла говорит, за болотом неспокойно. Раз к нам семьи отправляют, стало быть, воевать собрались, им там вои лишними не будут, хоть и новики. Отослать туда наших. Мить, как думаешь, не опозорят же?
— Не опозорят, отроки дельные, — кивнул Дмитрий и с надеждой посмотрел на Мишку. — Может, и правда, Минь? Примут их там? Мы поручимся, а если помочь надо, так и ещё кого с ними отправим…
— Сдурели вы, что ли? — возмущенно встрял молчавший до сих пор Мотька. — Их родню и так обвиняют в том, что они в бунт пошли, а бунт как раз из-за болота и затеяли. Если парни туда подадутся — и вовсе решат, что они там с кем-то повязаны. Ратнинские сейчас долго разбираться не станут, и отец Меркурий тогда может не вступиться — за болотом-то язычники, а мы с ними в союз… Нет, спрятать — это правильно, только тут с умом надо…
— Так, может, их торговать отправить? — предложил со своего места Никола. — Товаров на складе хватает, а из-за ляхов мы торговать не ходили, как вернулись. Дядька Осьма и приказчики в Ратном, но мы и сами соберемся. Вон, Гринька говорил, у них дед Семен приказчиком был в молодости, не откажет, небось, советом, а то и с нами подастся. А охрана лишней не будет. Главное — мимо Ратного пройти…
— Так отец же в Ратном сейчас, — напомнил Петька. — К нему надо — он придумает, как… И потом к себе взять попросим — Михайле он не откажет, да и охрана караванов нам не лишняя, а они выученные уже.
Сыновья Никифора, не сговариваясь, переглянулись и дружно уставились на Мишку с одинаковым выражением на лицах, сделавшим их на мгновение неотличимо схожими, словно близнецов.
"Похоже, братишки спелись, хотя сами этого ещё не поняли. Вот будет сюрприз Никеше, а главное, кузену Павлуше! Но Никола хорошо помнит, что ему придется самому пробиваться, потому и выход придумал — самим торговать отправиться, а Петька себя наследником ощущает, потому решение проблемы склонен взвалить на отца.
Но пацаны-то высказались, а старшие молчат — думают. Ну да, их слово последнее, а потому весомое".
Мишка оглядел ближников и кивнул:
— Стало быть, в том, что выдавать своих нельзя, все согласны. Осталось решить, как убедить в этом воеводу и не довести дело до раздора. Что скажете, господа наставники? — он повернулся к старшим и зацепился взглядом за напряженное лицо матери. — Что думаешь, матушка? Ты же боярыня. Скажи свое слово.
Брови Анны слегка приподнялись, но не от удивления, а скорее от напряженного внимания. Она коротко кивнула ему и пожала плечами:
— А что тут говорить? Коли я для отроков матушка-боярыня, то как мать и судить буду: что хотите делайте, а мальчишек погубить не дам. И воеводе Корнею то же самое скажу, если потребуется. Материнское слово за детей всегда весомое.
Мишка перевел взгляд на Андрея, привычно не ожидая от него ничего, кроме короткого знака, но тот неожиданно показал глазами на сидевшую рядом Арину, с которой, кажется, уже давно обменивался знаками, плохо понятными посторонним. Молодая женщина, не дожидаясь повторного обращения, заговорила со спокойной уверенностью, причем чувствовалось, что такое "толмачество" уже привычно и для наставников, потому как ни Филимон, ни Макар при этом даже бровью не повели.
— Ты, Михайла, уже свое слово сказал, когда вчера решил отроков не выдавать и в Ратное не пошел. Воевода Корней тебя услышал. Но он решал не за себя, и даже не за род — за всю сотню, а потому нельзя его судить за то, что безжалостен: он не по жалости, не по злобе решает — по обычаю. И ни бабьей жалостью, ни угрозами его не переломить — будет надо, так и силой на своем настоит. Сотня по его слову поднимется. Но если сможешь ему доказать, что есть другое решение, и оно обычаю не противоречит и более верное, может и послушать. Но вначале надо, чтобы он вообще слушать стал.
"Вот это да! Немой бабьим голосом заговорил! Маленький штрих во всеобщем бардаке, так сказать. Интересно, сколько тут от самого Андрея, а сколько — от его "переводчицы"? Вы же не зря ей тогда про их священника распинались — неужто запомнила и усвоила?"
Между тем Макар, внимательно слушавший Арину (или Андрея — тут уж не до того, чтобы разбирать), согласно кивнул:
— Это верно — надо ещё, чтобы сотник слушать стал. Может, Филимон с ним поговорит? Полусотника он выслушает… Но вернее всего — Аристарха. Вроде пора ему уже в память прийти, раз не помер. Встанет не скоро, но говорить сможет.
"Ну час от часу не легче! Вот тебе и "дядька Филимон"! Полусотник?! И никто никогда ни полсловом про это не помянул, а мне подобное и в голову не пришло. То, что остальные наставники к нему всегда относились с уважением, списывал на возраст — он ведь ненамного младше деда — да, видно, не так все просто, недаром Макар именно сейчас это вспомнил. И, похоже, если понадобится, именно Филимон всех тут построит и именно его послушают, а не Леху… Интересно, мать-то знает?"
— Для начала самому Аристарху надо Михайлу выслушать. Беляну-то его убили, и как бы он сам крови не потребовал… — и опять Арина привычно встряла в мужской разговор, а Макар с Филимоном совершенно спокойно это восприняли. Впрочем, сразу же стало понятно — почему, так как Филимон, согласно кивнув, ответил не ей, а Андрею.
— Как раз Аристарх и послушает! — Мишка смотрел на дядьку Филимона и не узнавал его: сейчас на совете слово держал начальный человек, а не знакомый увечный старик. — Крови-то он потребует, но он всегда понимает, когда остановиться надо — потому и староста. И он лучше всех знает, на ком кровь ратнинцев, а кто ему помог село от беды уберечь. Сколько Аристарх того Медведя, как девку, обхаживал и вываживал? То-то и оно. Да и не одной своей волей он с ним сговаривался — сотник, перед тем, как на ляхов уйти, ему на это свое согласие дал. И село стоит, потому что Медведь свое слово сдержал. И ещё… — Филимон задумчиво пожевал губами, — теперь понятно, какого боярича он в бреду поминал все время — мол, за ним из-за болота шли и ещё придут — беречь надо. И какого боярина убить хотят. Мы все тогда на Михайлу и Корнея подумали, а оно вот что, оказывается… А если сейчас промеж крепостью и Ратным раздор случится, то все договора его порушатся. Не может этого староста допустить.
Макар, внимательно слушавший Филимона, хлопнул ладонью по столу.
— Он не может, и нам не должно! Ратному выгодно с соседями по-хорошему решить. Потому как если по-плохому, то за болотом полыхнет, а тушить нам. И не дай бог, на нас перекинется — и там, и здесь только пепелище останется.
"Однако, сэр, как наставник Макар заговорил! Не иначе, на мужика статус приемыша подействовал. Видно, потому Аристарх ему доверил и мальчишку, да и все остальные дела тоже. А ведь до сих пор ничем и не выделялся".
— Так-то оно так, — кивнула Арина, быстро обменявшись с Андреем новой порцией только им двоим понятных знаков. — Но не Корней крови потребует — сотня. Староста про свои дела с Медведем никому не говорил, а вот то, что холопам подмога из-за болота шла, все знают. А если ещё бабы про Тимофеево умение вспомнят, и вовсе ратники на сотника насядут. Захотят не только кровь за кровь взять, но и посмотреть, что там за мастера, если малец-подмастерье такое умеет. Всего они не видели, но ведь бабы-то ещё и приврут, как водится…
— Верно говоришь, Андрюха, — озабоченно покивал Макар. — Только дело ещё хуже… ТАК даже моя Верка приврать не сумеет! — он оглядел присутствующих и полез за спину. Достал подарок Медведя и принялся его бережно разворачивать. — Вот что мне мой сват подарил…
То, что чудо-меч никого не оставит равнодушным, Мишка, конечно, предвидел, но одно дело предполагать, а другое при этом присутствовать. Пожалуй, вытащи сейчас Макар из мешка Жар-птицу, и то бы эффекта сильнее не произвел. Ладно, отроки — взрослые воины при виде того, что держал в руках наставник, похоже, забыли про все на свете и замерли в немом потрясении.
"Ну ни фига ж себе, как их развезло! Страшной силы оружие, однако… Как бы мужики головой не повредились от приобщения к прекрасному. Уж не в целях ли скрытой диверсии и разложения морального духа потенциального противника товарищ Медведь нам это изделие подсунул?"
Выражения лиц наставников, когда они рассматривали клинок, напомнили Мишке пацанов из его далекого детства, когда кто-то из приятелей контрабандой вынес из дома дедов наградной ТТ — похвастаться. С дарственной надписью на пластинке. Демонстрация состоялась в парадном, где жил обладатель сокровища, так как дальше двери квартиры он с этим счастьем отходить не решался и из рук не выпускал. Несколько особо доверенных приятелей, допущенных к осмотру реликвии, среди которых оказался и Ратников, собрались кружком и восторженно смотрели на самый настоящий — всамделишный "пестик"! — отчаянно завидуя своему приятелю, имеющему доступ к подобному чуду и почти физически ощущая страстное и непреодолимое желание хотя бы дотронуться до него, а лучше — вцепится намертво и ощутить тяжесть холодного металла в руке… Лет им тогда было, дай бог, если по десять, а то и меньше — точно Ратников уже не помнил, но свое тогдашнее ощущение восторга и потрясение в глазах товарищей запомнил прекрасно.
И вот сейчас то же самое, но многократно усиленное выражение он отметил на суровых лицах наставников, ранее в подобном проявлении чувств совершенно не замеченных. Все без исключения попали под это сокрушающее очарование, даже Филимон помолодел и приосанился, когда бережно взял в руки чудесный меч и легким движением крутанул им "восьмерку" не хуже любого молодого бойца. Постоял, словно прислушиваясь к чему-то, вздохнул, с явной неохотой вернул оружие владельцу и усмехнулся.
— Гляди, Макар, кому ни попадя не показывай. За такой клинок не то что Ратное вырезать — все княжество заровнять можно. Я даже боюсь, чего с Корнеем станется, когда увидит — ведь на сосну залезет… — отставной полусотник подумал и покачал головой. — Не, не залезет — запрыгнет. А залезут вслед за ним Лука с десятниками. Потому как такой меч сам по себе уже боярства стоит. И если про то, что такие мечи за болотом делаются, в Ратном раньше времени прознают — беда… Головы, у кого они послабже, снесет запросто, когда поймут, какую добычу упустили. Это тебе не стадо коров из набега пригнать.
— То-то и оно, что не стадо, — кивнул Мишка. — И как в сказке про меч-кладенец — первому встречному не дастся, а если случайно и попадет дураку, так только погубит. Нельзя сотне за болото сейчас идти — если пойдут, то только тому же Мирону и подсобят лапу на это богатство наложить. Не зря Мастеровая Слобода у них в такой тайне содержится, и пока мы до нее доберемся, от неё одни головешки останутся, а мастеров порежут. Мы-то, когда за болото ходили, думали, что победителями вернулись, а на самом деле нас там, как деревенских дурачков на торгу под чужую дудку за репку плясать заставили, пока чужой дядя себе карманы золотом набивал. Ну так одного раза и хватит, наверное. Но для нас в нынешнем положении даже не это самое главное, тут с другого бока смотреть надо.
— Уверен, что сейчас тебе ту же репку не подсовывают, только другим концом? — прищурился Филимон.
— Да не про то я, дядька Филимон, — досадливо отмахнулся Мишка. — Нельзя сейчас ратнинских за болото пускать, и так у многих головушки закружились — столько за прошедший год нахапали. А те, которым меньше досталось, себя обделёнными чувствуют, недовольны — прежде всего сотником. И давят на него, давят! — пристукнул он кулаком по столу. — Боярства всем хочется, а тут ещё Алексей хочет земли Куньева городища под себя подгрести. Дурной пример заразителен, дескать, хочу взять — значит, моё. Вот и заоблизывались многие на земли за болотом, а что там на самом деле происходит — и знать не хотят! А там, судя по тому, что Медведь рассказал, оч-чень непростые люди схлестнулись, и кто именно из князей туда лапу протянул, мы пока не знаем, но лапа наверняка когтистая — у князей иных не бывает.
И вопрос ещё, сами ли ратнинские голову потеряли или им помогли — вон, как холопам с бунтом нашептали. Сотня не одну больную мозоль оттоптала, мало ли кто желает её втравить в резню за болотом и таким образом ослабить — а то и вовсе с доски смахнуть.
— Минь, мы же не про сотню, а про отроков наших говорили, — Дёмка попытался вернуть разговор в прежнее русло.
— А одно с другим очень тесно связано, Дём.
— Это как это? — заинтересовался Роська.
— Кому-то очень надо ослабить сотню, и для этого не гнушаются никакими средствами. Наш с воеводой раздор — оттуда же. Удастся Корнею Агеичу на своём настоять — он лишится по меньшей мере самострелов Малой стражи, да и поддержки части рода. Не удастся — крикуны в Ратном с него запросто могут виру стребовать, да такую, что все мы без портов останемся. Получится выпнуть сотню в поход за болото — ещё лучше: часть ратников перебьют, а остальные там так пройдутся, что не один год после этого князю никакой дани с той земли не собрать. Шептунов за язык не ухватишь да на суд к князю не приведёшь, и получится, что сотня виновата в разорении земель, которые князю могли бы неплохой доход принести. Как ни кинь — везде клин.
Вот и получается, что сейчас наша задача — удержать сотню от опрометчивых шагов, не допустить окончательного разрыва воеводы с Младшей стражей и сотника — с Ратным. Мы свой ход сделали: не дали схватить отроков и пролиться крови. Теперь ход за другой стороной.
— Значит, опять шахматы, Минь? — Дмитрию, как всегда, требовалась конкретика.
— Говоришь, дураками не считает? — неожиданно и вроде бы не к месту подал голос Филимон. — Умные тем от дурней и отличаются, что только хорошо подумавши за дело берутся. Михайла прав: дело не в одном Корнее, нам со всем Ратным придется договариваться. А с Аристархом и впрямь свидеться для начала не лишнее… Все у тебя, Михайло? — кряхтя и тяжело опираясь на свою палку, Филимон поднялся из-за стола. — Тогда пойду я, а то девятый десяток у меня в мастерской сейчас должен с бронями заниматься, а за ними особый присмотр надобен — того и гляди, чего отчудят…
* * *
Все-таки пришлось девятому десятку в этот день чинить брони без присмотра наставника Филимона. Не успел он дойти до дверей, как в них снаружи постучались: от ворот прибежал посыльный с докладом — из Ратного прибыл обоз. К Мишкиному облегчению, выяснилось, что это не военная экспедиция Корнея, а семьи плотников и с ними Аринина родня.
Обрадованные долгожданной встречей с родными, плотники высыпали из открытых с Мишкиного дозволения ворот и помогали прибывшим накидывать слеги на недавно вставший лёд для переправы саней через Пивень. Дёмка с Ильей, гордо светившим роскошным фингалом (сотник все-таки приласкал его сгоряча за давешний бардак, устроенный в воротах Ратного), и дедом Семеном, который в их отсутствие окончательно взял в свои руки хозяйство в посаде и исполнял там обязанности старосты, что-то обсуждали с Нилом и Гаркуном. Лесовики Гаркуна усаживались за возниц в сани с пожитками прибывших и прямо от ворот заворачивали на посад — там уже давно ждали дома для семей артельщиков, холопы гнали туда же немногочисленную скотину, а прибывших баб с детьми боярыня Анна велела отвести в трапезную и накормить с дороги горячим. В общем, дело нашлось всем.
О Тимке-бояриче Мишка вспомнил только к вечеру. С пацаном надо было бы поговорить сразу, но не хотелось делать это наспех. Расспросить мальчишку требовалось основательно, в том числе и о самом Журавле, к которому, несмотря на новые сведения, Ратников не спешил проникаться доверием и симпатией, но проявлять этого в разговоре с мальчишкой не хотел: для него-то "дядька Журавль" строгий, но сильный, добрый и справедливый. Если поймет, что сказанное могут использовать против него, наверняка замкнется, и тогда из него слова не вытянешь.
Тимка, и впрямь оказавшийся умельцем каких поискать, с утра до вечера пропадал в кузне. Точнее, в складе при ней — в самой кузне и так было тесновато. Перед походом со склада выгребли весь запас стрел и полуфабрикатов к ним, так что нашлось место для рабочего стола. Плинфа сложил небольшую печь, плотники увеличили окно и прорезали отдельную дверь на улицу, чтобы ни сам Кузнечик, ни его помощники в кузне лишний раз не мешались.
Наличие у Тимки помощников сотника очень обрадовало, хотя появление их до некоторой степени стало следствием события скорее курьёзного — испытания предшественника того самого змея, который приветствовал возвращение Младшей стражи из похода. Мишка еле сдерживал смех, слушая живописный рассказ матери о переполохе, устроенном в крепости "группой младших товарищей".
Решение педсовета после в буквальном смысле "разбора полёта" оригинальностью, в общем-то, не отличалось: во все времена отцы-командиры до предела загружают молодые организмы, склонные к нестандартной активности. Счастье, что наставники вовсе не разогнали всю команду для пресечения этой самой активности на корню, руководствуясь старым армейским принципом "ибо не фиг". Мишку порадовала неожиданная способность "педагогического состава" к подобной гибкости мышления, хотя причины, побудившие мужиков отступить от векам принятых обычаев и традиций воспитания воев, с первого взгляда не просматривались. Оказалось, от печальной участи Тимку спасли только прямой приказ Аристарха и авторитет Филимона, удержавшего остальных от естественной реакции нормального военного на нарушение порядка во вверенной им крепости, фактически в условиях военного положения.
"Интересно, это вам с педагогическим составом случайно повезло, или лорд Корней целенаправленно выбирал таких в наставники? Нет, это вас куда-то понесло, сэр. Выбирать-то дед, само собой, выбирал, но вряд ли исходя из гуманистических соображений — с его-то представлением о педагогике. Скорее благотворно сказалось влияние леди Анны и Арины. Ладно, спишем пока на это. Или на то, что сама атмосфера в крепости способствует подобному просветлению. Главное — нужный результат".
Мишка и сам голову ломал, что делать с искалеченными отроками: им же нужна была не только физическая реабилитация, но в первую очередь социальная. А тут готовое решение проблемы, хотя бы на первое время.
Кузнечика Мишка обнаружил в его мастерской. Не одного — вместе с ним там находилось и их сегодняшнее "приобретение" — Медвежонок. Они с Тимкой что-то увлеченно прилаживали к новенькому самострелу, когда сотник вошел в Кузнечикову обитель, ярко освещённую несколькими свечами. Обернувшись на звук открываемой двери, оба мальчишки вскочили по стойке смирно и замерли.
"Это я удачно зашел! Что ж, может, так и лучше — сразу с двумя и познакомлюсь поближе".
— Вольно, продолжайте! — махнул рукой Мишка и взглянул на Славко. — Ты уряднику доложился, когда сюда шел?
— Так точно, господин сотник! — Медвежонок снова вытянулся и отрапортовал четко и, похоже, привычно. Мгновенно успел усвоить здешние порядки или дома был приучен к чему-то подобному? — Урядник Яков сам послал меня в кузню — самострел до ума довести. Почти готово уже, Тимофей сейчас показывает, как прицельную планку приладить.
— Прицельную планку? Ишь ты, слово какое знаешь!
— Папка сказал, — отозвался Тимка. — Они с дедом на луки мостили, только дядька Медведь сказал — баловство это, не для них.
— А почему? Удобно ведь… — удивился Мишка.
— Мне удобно. Тимке тоже, — ответил Медвежонок, который в оружии разбирался лучше приятеля. — А отцу нет. Они уже научены, по-своему, и менять их — только портить. А как по-новому учить, никто не знает. Вот у вас учат совсем по-другому. У вас с прицелом удобнее.
— Занятная приспособа…
Мишка с интересом рассматривал простейшую в общем-то конструкцию, состоящую, условно говоря, из кольца, вырезанного из среза какой-то кости, и набитой сбоку планки с высверленным в ней рядом отверстий, в одном из которых торчала щепка размером со спичку. Несмотря на примитивность конструкции, она таки работала, а главное, до нее ещё надо было додуматься. Мишка вот так и не занялся усовершенствованием самострела — других проблем хватало, да и меткости он добился без подобных приспособлений. Закрепленные полужёстко "девайсы" помогали повысить меткость стрельбы по мишени, но в бою, особенно когда требуется скорее скорострельность, чем меткость, могли помешать.
Ратников в прошлой жизни не особо интересовался современными арбалетами и луками, однако знал, что прицелы и для тех, и для других были изобретены достаточно давно и с успехом использовались как спортсменами, так и охотниками. Значит, и это простейшее устройство, придуманное Кузнечиком и сляпанное, по меркам ХХ века, чуть ли не на коленке, вполне можно модернизировать до состояния, пригодного к применению в боевых условиях.
Но здесь и сейчас Мишку занимало не само изобретение, а то, что мальчишка в принципе оказался способен к подобному творчеству, поскольку это яснее ясного свидетельствовало о его знакомстве не просто с четырьмя действиями арифметики, а, как минимум, с начатками физики и механики. Достичь же этого можно было только благодаря продуманной системе обучения.
"Похоже, сэр, у вашего соседа ещё один ресурс нарисовался, и никто, кроме вас, его пока оценить не способен — налаженная система образования и отработанные методики преподавания. Интересно, это обучение индивидуальное или более-менее массовое, хотя бы в рамках отдельно взятой школы? Ценный опыт грех не перенять. А чего гадать, прямо сейчас и выясним: Медвежонок вроде там же учился".
— Сделано толково, — похвалил изобретателя сотник. — А почему именно так, понимаешь?
— Ну… не всё… Когда стрелять начал, дошло, только не всё ясно.
— Зачем кольцо вот тут, на конце самострела?
— Где щепки? Ну… чтоб их удобно крепить, и чтоб не ломались.
— Не только, — качнул головой Мишка. — Это кольцо ещё и взгляд на цели фокусирует. Знаешь, что такое "фокусирует"?
— Ага, — подтвердил Славко. — Фифан линзу шлифовал, огонь добывали.
— Хорошо. Тогда попробуй поиграть с кольцом — так, чтобы глаза на цели собирались. Можно получше сделать, но пока и так сойдет.
— Лучше? — уши у Тимофея встали торчком и, кажется, увеличились в размерах.
"Вот это парусность! Эх, на буер бы его сейчас, с такими-то лопухами!"
— Есть чем нарисовать?
Мишка огляделся, заметил покрытую воском дощечку для письма, пододвинул ее к себе и принялся набрасывать чертёж. Тимка, с горящими глазами, пристроился сбоку, с другой стороны увлечённо сопел Славко.
"Посмотрим, как они чертежи читают. По крайней мере, такой корявый, что у меня получился".
Кузнечик бережно подтянул к себе дощечку с наброском.
— А вот это для чего? — ткнул он пальцем в какую-то линию. — А это как крепить?
— Тонкая подстройка планки. Чтоб щепки не переставлять. И тогда их можно делать металлическими, а значит — прочными и удобными.
— Ага… Значит, это винт?
— Тим, мы сделали, что ты сказал, — в помещение "конструкторского бюро" протиснулся парень с повязкой на глазу. — Посмотри… — увидев Мишку, он поспешно вытянулся:
— Господин сотник! Дозволь…
— Вольно! — Мишка махнул рукой и про себя порадовался, что вспомнил имя отрока. — Ты к Тимофею, Касьян?
В бывшем складе еле-еле хватало места для Тимки и одного, максимум двух подручных, поэтому остальные его помощники временно ютились в трапезной, каждый раз убирая свои инструменты, когда подчинённые Плаве холопки принимались накрывать на столы. Место для полноценной мастерской златокузнеца и, как сейчас выяснилось, перспективного изобретателя, а также наставника увечных отроков и ещё бог знает кого (мать мимоходом упомянула, что кое-кто из девичьего десятка тоже бегал к Тимке ни много ни мало — на уроки рисования!), пока не подобрали.
"Интересно, что выдаст Сучок, если дать ему задание втиснуть в крепости постройку для ещё одной мастерской? А ведь придётся для них помещение выделять, желательно сразу же постоянное… насколько у нас это сейчас возможно. То, что для покалеченных в боях воинов жизнь не кончается, вся Младшая стража должна твёрдо знать. Именно жизнь, а не жалкое прозябание калеки. Сучок может говорить, что угодно, но мастерскую парням артель поставит. Да и с новоявленной "художественной школой" надо разобраться, мать не стала бы поощрять какую-то ерунду. А значит, опять помещение надо".
— Касьян? — Кузнечик нехотя оторвался от незаконченного чертежа неизвестной ему технической новинки. — Я сейчас… Если закончили, сворачивайтесь.
— Чем заняты? — кивнул Мишка вслед убежавшему отроку.
— Модель камнемёта дорабатывают. Седьмую уже… Ещё узоры на филигрань к нарядам рисуют — боярыня велела. И букварь…
— Что, всё сразу?
— Так там три группы работают. Касьян модель камнемёта доводит, он технику понимает, его сам мастер Сучок хвалил. Девкам узоры для филиграни — там Софья командует. А ещё один с мелкими букварь рисует, раз конкурс проиграл.
— Конкурс? — обалдело переспросил Мишка.
— Да узор тот самый, — охотно пояснил Кузнечик. — Софья его рисунок сразу забраковала, говорит, такой надо не проволокой выкладывать, а из железа ковать и в окошки ставить. Зашибись получится.
"Однако, сэр, размах организации труда впечатляет. Вот и художественная школа сама собой нарисовалась. Значит, куём железо, не отходя от кассы".
— А модель ладьи сделать сможешь? Там тоже кое с чем покумекать надо.
— Ладьи? А какой?
— О, это уже деловой разговор! — обрадовался Мишка. — Только долгий. Мне надо, чтоб ты понял, чего я хочу — тогда и подсказать что-то сможешь. Ты крыло уже делал, значит, разберешься. Там не сложно, но нужно придумать, как по модели строить кораблики — быстро, просто и много. Делать-то для себя будете.
Он повернулся было, чтобы уйти, но наткнулся взглядом на переминающегося рядом Славко. Тот явно хотел что-то спросить, но то ли не решался, то ли не счёл правильным задавать вопросы начальству.
— Вместе приходите, эту лодку потом тебе испытывать, — улыбнулся Мишка Медвежонку. — Да, кстати, а ты Тимофею кто — друг или родич?
Парень помедлил, взвесил что-то в уме и, наконец, ответил:
— Телохранитель. Командир личного десятка боярича. Так отец сказал, когда сюда отправлял. Только Тимка командовать военными не может, он мыслит иначе. Но задачи ставить умеет. Мы его мастеровую команду не всегда могли обойти. Было дело, они нас здорово обставили…
"Обратите внимание, сэр, на реакцию Славкиного подопечного. Зуб даю, он про эту сторону их отношений ни сном ни духом — вон как глазами хлопает".
— Правильная постановка задачи — гарантия ее решения, — подмигнул Мишка Кузнечику. — Так что боярич у вас, Славко, правильный: ему целым боярством управлять придётся, а не только военными командовать. Хотя без этого умения тоже никуда. Только… — Мишка прогнал с лица улыбку, — воинскому делу у нас есть кому учить, а с грамотой плохо. Боярин Журавль школу давным-давно устроил, а я только начинаю. Тимофей, наверное, уже знает, что грамотных у нас мало, читать-писать еле-еле научились, и то не все. А скоро нам ещё отроков пришлют, они, может, и букв не знают. Мне на всех не разорваться, так что, сами понимаете, наставники нужны, как воздух. Вот вы ими и станете.
Судя по выражениям мальчишеских физиономий, предложение застало друзей врасплох.
— Учи-ить? Нам? — Тимка с Медвежонком переглянулись и снова уставились на Мишку.
— А… самим учиться когда? — протянул Славко с неприкрытым разочарованием в голосе.
— Всегда! Самим учиться придется в первую очередь! — отрезал Мишка. — Учитель всю жизнь учится, иначе какой он учитель, к чертям собачьим — так… недоразумение. Да вы на грека своего посмотрите! Его же хлебом не корми — дай что-нибудь новое узнать.
— Эт да… — почесал Тимка нос. Задумался. Потом полез пятерней в затылок. И снова взглянул на Мишку. — Ну-у, как мастеровых учить, я знаю, а как остальных?
— Так же, как мастеровых. У вас, кроме грека, учителя есть? Или он один на всех?
— Не-е, Фифан у нас главный над всеми наставниками. И экзамены всегда он сам принимает.
"Значит, у них целый штат учителей имеется? И регулярные экзамены? Интересно! Это уже не просто так, а систематический подход к образованию и налаженная подготовка кадров".
— И часто у вас экзамены?
— Два раза в год, — вздохнул Медвежонок. — Были. А как теперь будет, не знаю. Греку-то в Слободу сейчас нельзя возвращаться… Наверное, кто-нибудь из наставников экзаменовать возьмётся. Может, Кадуй — он самый старший после грека. Математику с физикой рассказывает, когда Феофан в другие селища уезжает.
— Значит, старший? И много их у вас? — поинтересовался Мишка.
— Семеро… Их грек самых первых выучил. Теперь они учат. Моего среднего брата Феофан в наставники уговаривал, у него получается хорошо… — похвастался Медвежонок. — Он и нас иногда учит, помогает… Но отец ещё думает. Говорит, в группе смена нужна, а в наставники насовсем — это в Слободу идти жить или куда ещё пошлют. В других-то школах тоже кому-то учить нужно.
— А какие у вас уроки? Чему ещё учат?
— Ну, какие? — отроки переглянулись, и Тимка принялся перечислять, загибая пальцы:
— У совсем мелких только арифметика и чтение с письмом. Ну и рисование с природознайством — это тетка Улыба рассказывает, Кадуя жена. Ну, там, почему ветер дует, ночь наступает, да откуда трава растет и все такое… — Тимка пренебрежительно махнул рукой. — Сказки, в общем, больше, но это чтобы потом понятнее была физика с алхимией и астрономией. И это у тех, кто дальше учится. Ещё черчение… Ну, эт я уже говорил… — он вопросительно взглянул на Медвежонка. — Все вроде?
Славко кивнул и солидно добавил:
— У нас ещё картография есть. Но это я только с этой осени стал учить. А может, грек теперь тут учить будет? — с надеждой спросил он. — У вас же тоже школа есть?
"М-дя… Попали вы, сэр… "Тоже школа", как же… А грек и правда к нам удачно зашел — полезный товарищ, оказывается. Срочно приставим его пацанов учить! В смысле, когда протрезвеет…"
— Школа у нас есть, — не стал спорить Мишка, — да только немного не такая, как у вас: мы прежде всего воинскому делу обучаем. В остальном нам у вас поучиться не грех. А читать вы по каким книгам учитесь? Неужто по Писанию?
— Книг мало, — вздохнул Медвежонок. — Больше просто списки. Истории интересные есть — зачитаешься, но мало — их Юрка переписывает, когда у него силы есть. А так больше по тем, что грек дает. А Писание — это что?
— А-а-а, это книги христианские, — пояснил ему Тимка. — Тебе их читать все равно придется — иначе не покрестят. Там, правда, не совсем понятно без привычки — написано языком, каким в церкви говорить надо. Ну, то есть слова вроде знакомые, но складывают их как-то…
Тимка неопределенно покрутил в воздухе рукой, не нашел подходящего сравнения и резюмировал:
— В общем, запоминать надо. И науки там нету совсем, и приключений… почти. Скучно, в общем, но привыкнуть можно. Ничего сложного — заучить просто, чтоб если кто спросит, сразу с любого места сказать мог.
— Запомню, раз надо, — вздохнул Славко и добавил рассудительно: — Память все равно надо на чём-нибудь… таком… развивать, тогда и нужное влет запоминать научишься, а разведчикам много чего требуется в голове удерживать. Отец всегда так говорит.
"Нигилисты, блин, на всю голову… На языке у пацана так и вертелось "на чем-нибудь ненужном". Сдержался в последний момент. Это вам не лесовики с их безусловной верой в Божью силу, когда только и остается доказать, что ваш Бог сильнее. Конечно, и эти не атеисты — такого даже Журавль со всеми его заморочками и нововведениями вряд ли мог добиться, но налицо полное отсутствие трепета перед Священным Писанием у второго (или уже третьего?) поколения обучающихся в школе новой формации. И у Тимки, кстати, тоже, хоть он и числится христианином.
Ладно, новый поп сюда доберётся и пусть сам разбирается с идеологическими заморочками. А Феофана-грека срочно протрезвить — и к доске! Нам учителя сейчас на вес золота".
* * *
— Ну что, мистер Фокс? Намекаете, что пора бы нам с вами побеседовать? Ага, мало я сегодня язык отбивал на всех этих советах-переговорах, так и вы туда же! Или у вас слов нет — одни эмоции, и те непечатные, вот вы их таким образом и выразить изволили? Завидую. Черной завистью завидую, морда ты бронзовая, мне эмоции и прочие глупости — роскошь сейчас непозволительная.
Мишка устало усмехнулся, поднимая с пола фигурку бронзового Лиса, каким-то образом выпавшую из мешочка, в котором он носил ее на поясе. Как уж он умудрился развязаться — бог весть, но драгоценный мистер Фокс напомнил о себе и потребовал внимания. Не то чтобы Ратников склонен был видеть в подобных мелочах знак свыше, но внезапно понял, что ему самому сейчас, несмотря на усталость, необходим разговор с бронзовым "исповедником". Настолько, что даже сон отступил перед потребностью выговориться. Для того хотя бы, чтобы все сегодняшние разнообразные и многочисленные события, разговоры и решения утрясти в голове и систематизировать.
— Ну что, поехали по порядку, мистер Фокс? Кто у нас там сегодня первым нарисовался? Грек? Ну да, грек… Занятную личность нам Медведь подогнал: на первый взгляд типичный алкаш непросыхающий вульгарис, вот только когда он в таком случае успел своротить гору исследований, причём в самых разных областях, от металлургии до виноделия? А в придачу тянуть на себе всю местную систему образования… Вроде бы болтун, каких поискать, наговорил столько, что мозги дыбом, но в критических местах молчит, как рыба об лёд. Не складывается образ, ты не находишь, скотина хвостатая? Ничего, что я так грубо? Извини, я сегодня нервный.
Грек от нас никуда не денется, так что завязываем этого кренделя на Тимку с Медвежонком, пусть пока просохнет да проветрится — несколько дней они подождут. Не горит.
Заваруху у соседей разгребать — данных маловато, надо для начала с Данилой Мастером встретиться. Медведь, конечно, товарищ осведомлённый, но и он не всё знает. Да и рассказал мне тоже явно не всё. Пока что ясно одно: надо всеми силами удержать сотню от нового набега, если мы хотим попользоваться результатами тамошней индустриализации, коллективизации и поголовной грамотности. А посему слух о подаренном мече надо давить в зародыше. Макар не дурак, сам всё понимает.
Кстати, мой бронзовый друг, как вам новый статус Макара? До ухода на ляхов он выделялся среди других увечных ратников, которых дед сосватал в крепость, разве что спокойным нравом, немногословностью и добродушием, которое кое-кто из отроков по наивности поначалу принял за мягкость и принялся испытывать на прочность. В чем "естествоиспытатели" незамедлительно и раскаялись, выяснив, что спокойный и незлобливый дядька Макар, не теряя своей невозмутимости и добродушной усмешки, не только прекрасно владеет всеми методами "укрощения строптивых", что и другие наставники, включая Андрея Немого, но применяет их с огоньком и творческой фантазией.
А тут нате вам — крёстный и приёмный отец свалившегося нам на голову боярича, со всеми прилагающимися к нему проблемами. Мало того, через своего крестника он ещё и Лисовинам родичем стал. Нет, я не возражаю, родня достойная, а его жену леди Анна сумеет построить, хотя заставить Говоруху не брякать с разбегу всё, что на ум придёт — задача для титанов. В общем и целом же, использовать Макара для встраивания в общепогорынскую систему земель его приёмыша можно и нужно, но и это решать не сию минуту. Так что и эту проблему пока откладываем.
Вот разборки с Ратным откладывать никак нельзя. Да-да, именно с Ратным, а не с дедом, мистер Фокс, я не оговорился. Дед не с бухты-барахты стал требовать выдачи мальчишек, сами по себе они только повод надавить на него, а в идеале — вообще избавиться от власти Лисовинов. Кто именно в Ратном имеет достаточно соображаловки, чтобы в темпе переварить все те новости, которые разлетаются сейчас по селу, и достаточно веса, чтобы говорить "от общества", мы пока не знаем, тут надо только ждать парламентёров и сформулировать свои условия.
Жаль, довести сегодняшний совет до логического завершения не получилось, пришлось прерваться, но то, что требовалось, всё-таки озвучили. Я-то высказал вслух только два варианта решения — драться или сдаться, а пацаны сами вышли на третий — искать взаимоприемлемый компромисс. Что не может не радовать. Правда, в чём может быть наш выигрыш, они до конца не додумали, зациклились на мире с Ратным и защите мальчишек, но тут им старшие товарищи выводы подсказали.
Филимон так и сказал, дескать, тут настолько всё в тугой узел связано, что мы сейчас не отроков отмазываем, а судьбу всего Погорынья решаем. Сюда же подтянул и беженцев от соседей, и повторил про "не пустить сотню в набег". Когда он успел, спрашиваете? А вот только что — когда всех приезжих благополучно распихали по местам, собрались ещё раз, чтобы поставить задачи на завтра, назначить ответственных и для прочего в этом роде.
С какой стати Филимон, спрашиваете? Да я и сам поначалу обалдел, мистер Фокс. Полное впечатление, что развели меня, как узбека на Привозе. Ни хрена себе дедушка старенький, седенький! Целый полусотник у нас тут ходил с палочкой и радикулитом и в бороду посмеивался — получите и распишитесь! Нет, а лорд Корней-то каков, хрен старый! "Кого смог, мол, внучок, уговорил, не обессудь — выбирать не приходится". Интересно, он сам Филимона и его команду назначил сюда за нами присматривать или Аристарх постарался? Макара, похоже, тоже, не в дровах нашли, так что наставников нам отбирали, как говорится, "строго по анкете". Интересно, как-то ещё Тит с Прокопом себя проявят? А ты, морда бронзовая, и намекнуть не мог? Что, сам не знал? Ну так и не вякай тогда, харя чеканная.
М-дя… Вот это и есть то незабываемое чувство молодого амбициозного полковника, когда на разборе учений он узнает, что прапорщик Перепердищенко, которого ему в нагрузку, как пенсионера-общественника навязали, на самом деле посредник из штаба округа… Хотя ещё вопрос, кого тут дурили: нас с вами или Леху — меня-то дед учит, как может. Макаренко он не читал, педагогического института не заканчивал, так что тут как умеет, так и справляется с воспитанием наследника, а Рудному-то каково?…
Старший наставник… Ха! А на самом деле, выходит, его сюда под надежный присмотр подальше от Ратного засунули, чтобы под ногами не путался? Не потому ли мистер Алекс со своими орлами залетными и встрял в это скользкое дело? Тесно ему стало в крепости, захотелось личную преданность доказать и стать незаменимыми при сотнике. Ну-ну, за это мы ещё с ним посчитаемся.
…Илья ничего нового не поведал — получил от лорда Корнея в рыло у ворот и, когда в себя пришел после начальственной ласки, стал в крепость собираться. Дед не препятствовал и вообще делал вид, что его все это не касается, с Федором и Никешей о чем-то всю ночь совещался, в смысле, пил. И священник новый вроде с ними тоже. Интересный кадр отец капеллан наш вновь прибывший. Между прочим, Илья упомянул, что, не успев заехать в Ратное, этот святой человек прямо у ворот в качестве первой проповеди морду Бурею начистил. Искренне жалею, что не присутствовал — зрелище, должно быть, эпическое… Не везет чего-то Бурею в последнее время: то Млава его мордой в снег на въезде в крепость положила, теперь вот монах благословил… Но нам это все, увы, ничем помочь пока не может.
Короче, уважаемый коллега, подводим итоги.
Что мы имеем? А имеем мы с вами ввод ряда новых фигур и качественную переоценку старых, у которых "вдруг" обнаружились новые функции. То есть произошел переход понимания игры на новый качественный уровень. Причем скачкообразно. Во-первых, нам открылась ранее скрытая часть доски, а во-вторых, мы сами из фишки стали пешкой и, приподнявшись над этой доской, имеем счастье оценить открывшуюся картину с нового ракурса.
В прошлой жизни я неоднократно с таким эффектом сталкивался, и тоже при переходе с уровня на уровень. Ранее скрытая информация в силу новой "точки обзора" таковой быть перестает, ибо скрывать ее уже бессмысленно. Причем окружающие скидку на то, что картинка открылась вот только что, делать не собираются и времени на введение в курс дела и адаптацию не дают. Занял свою "клетку" сотника — вперед.
Не справишься — перейдешь в разряд битых фигур и потом о-очень трудно будет вскарабкиваться хотя бы на прежние позиции фишки.
Причем, мистер Фокс, учите громадную разницу между битой ТУТ — и битой ТАМ. Там можно попасться с коробкой денег под мышкой, а потом сделать вид, что все так и надо, и с невозмутимой миной шествовать дальше. А тут такой номер не проходит. Битая фигура в большинстве случаев оказывается убитой, и никому такое решение "кадрового вопроса" диким или неприемлемым не кажется.
Короче, система должна работать без сбоев и никаких "кандидатских сроков" не полагается, а чтобы все нормализовалось и работа перестала носить характер вечного подвига, этот вираж надо пройти. И если пройти правильно, то откроются новые возможности. Это для князя я еще долго буду оставаться пешкой. А вот внутри сотни можно занести ногу на пьедестал фигуры посолидней. И никуда не денешься — придется становиться. Хотя бы, чтобы с доски не смахнули.
…Ну да ладно — завтра Кузька с Дёмкой поедут в Ратное, родителей проведать, ну и разнюхать, что там делается. Не одни, мистер Фокс, не надо так выразительно отсвечивать — с ними вместе десяток Якова отправится. Для страховки и практики. Вернутся с информацией — от неё и будем плясать. В любом случае, хуже не будет.
* * *
Вот насчет "хуже не будет" Мишка ошибся, не оценив потенциал всех возможных и невозможных подлостей, которые может подкинуть судьба, если уж задастся целью вставлять палки в колеса.
В Ратное Кузька с Демьяном, в сопровождении десятка разведчиков во главе с Яковом, отправились с утра пораньше, а вернулись слишком рано — сразу же после обеда. Как только они показались из леса, стало понятно: все пошло не по плану — само их быстрое возвращение наводило на тревожные мысли. На взмыленных конях — видно, что гнали их всю дорогу, — Кузьма с Дёмкой злые и взъерошенные, разведчики тоже не в самом лучшем настроении, а Яков ещё и с перевязанной наспех рукой. А главное — их сопровождали Лавр и Фаддей Чума. Впрочем, сами ратники в крепость не поехали — убедились, стоя возле леса, что отроки скрылись в воротах, развернули своих коней и рванули обратно.
Что произошло, Мишка узнал из доклада Демьяна с Кузьмой и рапорта Якова, после того как его перевязала Юлька; к счастью, рана у него оказалась неглубокая, только кожу выше локтя рассадило. А дела там произошли невеселые, перемирием пока что и не пахло — напротив, хуже некуда…
При подъезде к селу Яков принял решение разделиться: трое отроков посообразительнее — рыжий Федька и близнецы Елисей с Елизаром — поехали с бояричами к воротам, чтобы дождаться их возвращения там, а остальные оставили лошадей подальше в лесу под присмотром одного из отроков, накинули белые "маскхалаты", заранее сшитые про запас, и скрытно залегли на опушке, чтобы наблюдать за происходящим возле Ратного.
Поначалу все складывалось очень даже неплохо. Возле ворот возились в снегу воинские ученики, которых Лука набрал для обучения ещё весной. Дёмка с Кузькой всех их прекрасно знали с детства, а те, как выяснилось, бывали в крепости, пока Младшая стража воевала. И хотя разведчиков они тогда не застали, но, в общем и целом, враждебности к ним не проявили. А занимался с мальчишками и вовсе хорошо всем знакомый по походу Фаддей. Так что Дёмка с Кузькой направились домой, а трое разведчиков, ожидая их, расположились на пригорке недалеко от того места, где продолжались занятия у ратнинских отроков.
Братья добрались до лисовиновской усадьбы без приключений, но деда дома не застали, а всем прочим оказалось не до них: возле Листвяны хлопотала Настена и все лисовиновские бабы, перепуганные так, что впору и их лекарке обихаживать. Если к тому, что Татьяне во время беременности постоянно становилось то худо, то маятно, и то и дело требовалась помощь, все уже как-то привыкли, то Листвяне поплохело внезапно, хотя рожать ещё вроде срок не пришёл. Неудивительно, конечно, что ее сильно приложило после всех событий последнего времени, когда глубоко беременной ключнице пришлось фактически командовать обороной лисовиновского подворья от штурмующей его со стороны села толпы холопов и отражать нападение бунтовщиков снаружи, из-за ратнинского тына, стоя на стене с луком.
Не привыкшая поддаваться слабости, Листвяна крепилась, сколько могла, но в конце концов просто упала на руки подскочившим холопкам. Хорошо, Настену долго искать не пришлось: она как раз навещала Татьяну и, не мешкая, занялась Листвяной. Перепуганные домашние метались, не решаясь послать за дедом — сотник и без того лютовал, мог и пришибить, если бы счёл, что его зря побеспокоили, — но и одновременно боялись его гнева, если не позовут, а он решит, что надо было. Лавр, вызванный ради такого случая из кузни, рассудил, что вначале надо выслушать Настену, а потом уже отвлекать от дел боярина, если что-то серьезное, а пока велел не суетиться и помогать лекарке. Вот тут-то его и застали сыновья.
Приезду мальчишек он обрадовался, но первым делом послал их к матери — та уже извелась, дожидаючись. Кузьма с Демьяном привезли Татьяне подарки, передали поклон от крестников — Артемия с Дмитрием, сообщили, что и те по ней соскучились и непременно явятся, как только смогут отлучиться из крепости. Это все, конечно, было понятно и необходимо, но вот с отцом поговорить толком они так и не успели: едва только приступили после всех предисловий к главному, как в горницу, чуть ли не распихивая холопок, пытавшихся его удержать, буквально ворвался сын Чумы — Веденя.
— Отец послал! — выдохнул от дверей отрок. — Там пришлые на ваших крепостных… оружно…
Как принесло к воротам Алексеевых дружинников, непонятно: то ли сами решили проявить инициативу, то ли Алексей послал проверить, увидев приехавших домой братьев. Выметнувшиеся черт знает откуда пятеро ратников, не давая тройке отроков, успевших все-таки вскочить в седла, возможности развернуть коней, с ходу взяли их в полукольцо. Трое напирали с фронта, отвлекая на себя, а оставшиеся двое, пройдя по целине, вышли на дорогу, отрезая путь к отступлению.
Мальчишки хоть и расслабились на солнышке, но не настолько, чтобы позволить захватить себя безоружными. Они предупреждающе вскинули самострелы, не позволяя ратникам приблизиться и взять коней под уздцы, но против пятерых вооруженных взрослых воев — трое с мечами и двое с луками — шансы были неравные. Нападавшие посмеивались, поигрывая мечами, лучники подняли свое оружие, демонстрируя готовность стрелять, но приближаться все-таки не спешили, благоразумно рассудив, что даже если двое из них уцелеют после выстрелов мальцов и отомстят за товарищей, то первым троим это будет уже безразлично. Да и не торопились они никуда, уверенные в своем численном превосходстве.
Правда, Алексеевы вои все-таки совершили две фатальные ошибки: они не успели или для разборок с мальчишками легкомысленно не озаботились надеть брони и не учли, что за рекой в засаде ожидает остальной десяток разведчиков. Их урядник решил, что пора вмешиваться, и его болт сшиб шапку со старшего из незнакомцев.
— Следующим башку продырявлю! А ну, осади! — Яков вырос из сугроба на берегу замерзшей Пивени, привлекая к себе внимание и демонстративно перезаряжая свой самострел.
— Ах ты, вошь лобковая! — взревел оставшийся без головного убора воин и махнул рукой лучникам.
От первой стрелы Яшка ушел вбок: сделал два приставных шага в сторону и тут же — один назад, уворачиваясь от второго выстрела, но опытный лучник скорректировал прицел на его движение и все-таки задел стрелой плечо. Два болта, прилетевшие из-за реки в ответ на этот залп, не промазали. Один из выстрелов вообще получился мастерским — болт вошел в переносицу, превратив затылок первого лучника в кровавое месиво. Второму тоже не слишком повезло — удар в корпус завалил всадника на круп коня. Он захрипел и вскоре затих, безвольно свесившись с седла.
Чем бы все кончилось — неведомо: у троих оставшихся мечников против трех самострелов Федьки и близнецов шансов не осталось, но из ворот им на подмогу уже ломились ещё пятеро Алексеевых воев. Вот у них-то на пути и встал с мечом в руке разъяренный до полной невменяемости Фаддей Чума.
— А ну, стоять, редька едкая! — рявкнул он, оскалясь в сторону пришлых, и добавил уже для мальчишек: — Не стрелять, обалдуи! Руки вырву — в жопу вставлю!
— Уйди! — взревел было ближайший к Чуме воин, намереваясь оттолкнуть ратника плечом, и тут же отлетел под ноги своим товарищам, выплевывая на снег зубы с кровью: Фаддей бил с левой ничуть не хуже, чем с правой. Пускать в дело меч он пока повременил, и нападавшие, видимо, поняли, что доводить до этого не следует: одно дело — воевать с Михайловыми отроками, а другое — с ратниками села, в котором они в меньшинстве и пришлые. А потому остановились, переглядываясь:
— Мы в своем праве! Они… — подал было голос благоразумно замерший под прицелом разведчиков тот самый вой, с которого Яшка сбил шапку.
— Цыть! — не оборачиваясь, прервал его Фаддей, резко, но уже без ярости. — Его черти за уд тащат, а туда же — языком щелкать… — хмыкнул он, разглядывая своих противников.
— Они кровь пролили! — проплевавшись, хмуро заявил тот, которому Чума пересчитал зубы. Он уже поднялся на ноги, но повторять попытку пройти мимо ратника не спешил.
— Я вместе с этими мальцами воевал — они ж вас враз изрешетят, редька едкая! — уже совсем спокойно сообщил ему Фаддей. — Ни один из вас живым не уйдет, если я сейчас в сторону шагну. Только хрен там — я сначала сам вам дерьмо из потрохов выпущу! У нас в Ратном свои порядки!
Он хмыкнул, кивнув в сторону Якова, демонстративно стоявшего с самострелом на изготовку на другом берегу Пивени и мало озабоченного тем, что на его белой накидке расползалось алое пятно крови.
— Чего пялишься на него, как девка на хрен? Вокруг смотри, остальных ищи: они десятками бьются. Вы что, не знали? Значит, совсем убогие! И не мажут. С этого шапку сняли, а могли голову — свистел бы сейчас ещё одной дыркой. А вы сразу стрелами кидаться… Куда попали, ещё не разобрались? У нас оружие поднял — стало быть, до смерти. И вы первые подняли — не они…
— Какого тут?.. Мать… Едрит тебя… — от ворот к ним уже спешили ратники и Лавр с Кузькой и Дёмкой. — Ну ни хрена себе! Фаддей?! — два окровавленных тела Алексеевых вояк произвели на прибывших впечатление.
— А чего сразу Фаддей? — вернул вопрос Чума, вкладывая меч в ножны. — Они по Михайловым отрокам стрелять начали, — пояснил он, — вот те и отдарились. Пусть теперь сами убирают, чего насрали… И вообще, Лавруха, бери их коней — этим они уже без надобности. Поехали, парней проводим, а здесь и без нас разберутся.
Высыпавшие из ворот ратники рассматривали убитых воев, оглядывались на отроков без особого возмущения, но и выражать свое одобрение не спешили. Оставшиеся в живых Алексеевы дружинники сбились в кучку и мрачно препирались друг с другом, не решаясь переходить к активным действиям. Фаддей и Лавр, подхватив поводья коней убитых лучников, заслонили собой мальчишек и аккуратно вытолкали их в сторону переправы…
Слушавший вместе с Мишкой доклад о подвигах разведчиков Филимон мрачно оглядел отроков, тяжело поднялся и кивнул Мишке.
— Вели запрячь сани, сотник. Сопровождения не надо. Один поеду.
Часть вторая
Глава 1
Декабрь 1125 года Михайловская крепость
На следующее утро из леса по уже хорошо проторенному пути выехали сани в сопровождении двух конных ратников. Опознав прибывших, пока они перебирались по льду, Мишка, вышедший встречать гостей, едва не полез чесать затылок от удивления.
То, что из Ратного кто-то непременно явится на переговоры, он ожидал, и сам факт приезда парламентёров являлся вроде бы хорошим знáком. Но вот состав переговорщиков озадачил Ратникова не на шутку. Нет, Егор и ратник его десятка Петр, благополучно оклемавшийся от ранения, а также сидевший в санях новый священник отец Меркурий вписывались в предполагаемую картину просто идеально.
Но вот то, что рядом с монахом обнаружился ещё и Серафим Ипатьевич Бурей собственной персоной, напрягало: слишком памятно было прошлое посещение обозным старшиной крепости, окончившееся публичной казнью. Впрочем, Мишка сам себя и одернул:
"Не суетитесь, сэр. С чего это вам в голову такая дурь лезет? Крайне маловероятно, что лорд Корней прислал к вам палача для исполнения приговора отрокам, не имея гарантии, что его приказ будет исполнен и сам палач, попытавшись приступить к своим обязанностям, не окажется на месте своих клиентов. Или решил именно на это вас сподвигнуть? Ну так проще крепость сразу штурмом брать. Не договариваться же он приехал, в конце концов! Или все-таки..? Но Бурей?!"
А вот Егору молодой сотник обрадовался, как родному: во-первых, его присутствие гарантировало, что сотня все-таки решила договариваться. За время похода Младшая стража приняла десяток Егора как своих старших, и вчера именно его ратник встал на сторону разведчиков и остановил бойцов Рудного (уже не старшего наставника!). Слово Фаддея Чумы станет весомым аргументом в пользу отроков, тем более, что ратнинцы братской любовью к пришлым отнюдь не пылали.
Во-вторых, Егор, будучи в доверии у старосты, не мог после возвращения из похода не навестить Аристарха. Ходить тот ещё не в силах, но говорить-то уже должен, а значит, выдал своему доверенному "офицеру" инструкции насчет наметившегося союза с Медведем и его боярином. Да и сам Медведь поминал десятника.
Не совсем было понятно, зачем Егор прихватил с собой Петра, об умственных способностях которого у Мишки сохранилось яркое, но далеко не самое лучшее впечатление после Пинска, но десятнику виднее, кого при себе иметь. Ведь и Чуму Мишка раньше считал если не полным отморозком, то, во всяком случае, далеко не титаном умственного труда, однако же поход и последние события заставили переоценить Фаддея. Может, и в Петре он чего-то не разглядел? Вообще сам факт, что Егор, так рвавшийся домой, к заболевшей жене, через пару дней снова сел на коня и отправился за десять верст, говорил, что десятник выбрался из села не цветочки в зимнем лесу нюхать.
Бурей, и без того никогда дружелюбием и благодушием не отличавшийся, находился в состоянии крайней степени угрюмости, более чем когда-либо напоминая редкий гибрид гризли с гориллой, обряженный по недоразумению в содранную с прохожего человеческую одежду. На возницу Бурей рычал совершенно звероподобно, что не мешало тому прекрасно понимать хозяина. А вот монах как раз выглядел спокойным и умиротворённым, как перед хорошей дракой, особенно по контрасту со своим спутником. Время от времени он обращался к нему с какими-то вопросами, указывая то на крепостные стены, то куда-то в сторону леса, Бурей при этом что-то буркал в ответ и мрачнел ещё сильнее.
Впрочем, причину такого странного союза палача и монаха Мишке прямо в воротах разъяснил Егор, с усмешкой кивнув в сторону саней, отставших от всадников на льду:
— Принимай гостей, сотник! Церковный староста сам лично нового священника уважить решил, к тебе проводить…
— Гы-ы, как не уважить… обоих! — заржал за спиной у Егора Петр. — А то благословят — не подымешься.
Но Мишке было не до его шуточек.
— Чего? Староста церковный? Кто? Бурей?!
"Они что, издеваются тут все, что ли?!"
— Ну да, — удивился Егор. — Неужто не знал? Э-э-э, христианину такое знать полагается. В Ратном обозный старшина всегда в церковных старостах ходит. Издавна так повелось.
Пришлось встречать дорогих гостей. Впрочем, Егор, едва поздоровавшись с молодым сотником, нашел взглядом Макара и сразу направился к нему, так что Мишка окончательно уверился, что десятник прибыл сюда в основном по поручению Аристарха. И хотя разговор на эту тему требовал и его участия, но вначале надо было уважить прибывшего священника и сопровождающего его церковного старосту. Монаха выпускать из поля зрения не следовало — уж больно святой отец пристально оглядывал крепость: судя по всему, он прекрасно умел смотреть, а самое поганое — видеть и делать из увиденного выводы, а у них сейчас накопилось немало того, чего чужим пока лучше не показывать. Своим отец Меркурий пока не стал.
Чтобы Тимофей и Медвежонок, а тем паче Феофан Грек на глаза посторонним без нужды не показывались и с территории крепости не выходили, Мишка успел распорядиться. Правда, совсем утаить их присутствие вряд ли получится, а потому надо было проконтролировать сам момент знакомства. Значит, придется самому представлять их, но в нужное время и с необходимыми комментариями. В связи с этим Бурей с отцом Меркурием представляли собой гораздо большую головную боль, чем Егор, которого так и так придется посвящать во все детали их нынешнего положения и из которого придется вытряхивать выданные Аристархом ценные указания.
— А ты меня удивил, сотник, — отец Меркурий с интересом осмотрел убранство часовни, посещением которой Мишка завершил короткую обзорную экскурсию по крепости.
Бурей от чести присутствовать при этом отказался и, как надеялся Мишка, просто завалился спать в отведенную ему горницу в тереме. Благодарственный молебен о возвращении из похода отроков и о прибытии семей плотников монах проводил в трапезной — более вместительного помещения в крепости не нашлось, а часовенка в силу своих габаритов для настолько массового мероприятия не подходила. Впрочем, как тут же выяснилось, его слова относились вовсе не к этому скромному сооружению, а ко всему ранее увиденному.
— Рассказы о твоих делах я слышал, да только рассказчики здорово преуменьшили, как я погляжу, — отец Меркурий едва заметно усмехнулся в бороду. — Надо им сказать, чтобы были прилежнее… Грандиозность замыслов я оценил. Размахнулся ты широко, ничего не скажешь. Только… Сам осилишь? — взгляд монаха резанул сталью, заставив Мишку внутренне собраться, хотя он и так не слишком-то расслаблялся, беседуя с гостем. — Одному такая ноша не по силам.
"М-да, сэр, послал господь подарочек, вон как святой отец заворачивает. Помощником себя видит? Или соратником? Даже про информаторов прямым текстом сказал. Значит, дураком вас не считает и понимает, что вы и самостоятельно про них догадались. Вот и не знаешь, радоваться такому приобретению или присматривать тихое место, где его и прикопать, если что. Хотя хрен его так просто прикопаешь, это не тишайший отец Михаил, которому одного вашего рыка хватило, чтобы заткнуться и сделать по-вашему, хоть и с обидой. Этого же, пожалуй, и лорд Корней пугать надорвется. Да и про тихое место он, наверное в курсе.
Это ХОД, сэр. Это очень ощутимый ход, который не хочет становиться ничьей пешкой: фигура заняла позицию и склонна беседовать о том, в чью пользу она будет ее удерживать. Интересно, а про королей он расскажет? Может, и расскажет. Похоже, сэр, вы имеете дело с редким по упертости слоном. Или офицером, по-простяцкому.
С другой стороны, вам как раз такой и нужен, но… Вот именно, "но". Вопрос в его истинных целях, а вы о них пока что ничего не знаете, только догадываетесь, и догадки эти вам не нравятся. Положим, видит он себя проходной пешкой, это не грех. Вы и сами себя такой видите. Но кем он намерен стать, дойдя до противоположной стороны доски? Королем короля? Или поводком на вашем ошейнике? То, что Илларион своего соглядатая прислал — это без вариантов, но надо выяснить, кто он сам: слепое орудие или имеет какие-то свои цели и убеждения? Более похоже на второе — не простой мужик и с характером, такого против его воли не нагнешь. Но вот беда: великими инквизиторами становились тоже не простые мужики, а очень даже убежденные в своей правоте.
Помнится, вы сами в свое время пришли к выводу, что отца Михаила поставили не столько за язычниками присматривать, сколько за сотней. Причем поставили с перспективой прибрать сотню к рукам, так как князьям она становилась неинтересна, а возможно, и опасна. Поперек князей церковь не пойдет, но принять участие в чём-нибудь для себя полезном захочет всенепременно. С кем и когда согласовывали назначение отца Меркурия, и как скорректировались эти планы в связи с новыми обстоятельствами, вроде прекрасной недокняжны Дуньки? И какие отношения у Иллариона с теми, кто когда-то посылал сюда отца Михаила?
Пока что гадать бесполезно — расстановки сил ни в епархии, ни в княжестве вы не знаете, но, судя по тому, что говорил отец Феофан в Турове, там тоже далеко не трубку мира с елеем курят… Впрочем, вот уж в чем в чем, но в этом вы и так не сомневались…
В общем, остается вам для исследования только один объект — отец Меркурий. Не так уж и мало, между прочим — если за эту ниточку потянуть, много чего выудить можно. Что ж, вспоминайте, что вы леди Анне про мастеров объясняли: если ты не можешь сделать какую-то силу своей, то она усилит кого-то другого. И не факт, что не против тебя… Отец Меркурий, несомненно, сила и сам по себе, даже если не учитывать, что он представитель церкви. Так что выбора нет — придется или делать его своей силой, или…
Помощь, значит? Ну-ну, сейчас я тебе круг проблем обрисую, а там посмотрим…"
— Глаза боятся, а руки делают, — Мишка слегка развел рукам. — Задумано многое, и некогда пугаться: сумеем или нет. Взялись и бросать не собираемся, хотя тут дел не на одно поколение. Потому я ни от какой помощи не отказываюсь… У нас несколько строителей из лесовиков решились веру Христову принять, сами о том попросили. Отец Симон их несколько месяцев назад огласил, а завершить обряд некому. Недавно отрока-язычника в Академию приняли — его тоже крестить как можно скорее надо: у нас не христиане не учатся. Ты со всеми отроками в походе беседовал, сам, наверное, уже понял: большинство недавние язычники. Крещение они полгода назад приняли, умирать с верой и за веру уже научились, но это ничто. Им надо учиться по вере жить, а это не у всякого святого с ходу получалось. Умереть бывает проще….
— Как ты сказал? Умирать с верой ещё не все — жить по вере труднее? — священник с интересом глядел на Мишку. — И как ты это понимаешь, сотник?
"Ага, задели вы его, сэр. Теперь осторожнее: главное, не лезьте туда, где вы ни хрена не смыслите, и ненароком в какую-нибудь местную ересь не вляпайтесь. Это вы можете спутать догмат веры с догматом либерализма, а святой отец этого может и не понять. Хотя не похоже, что он на словах вас подлавливает — ему в самом деле интересно, чем вы дышите, да и для работы ему это необходимо знать. Не забывайте — не только он для вас черный ящик, вы для него — тоже. Вы готовы его использовать, а он, похоже, готов вас учить. Ну что ж, как всегда, будем валить на Серого… в смысле, на покойного отца Михаила, а заодно и капеллана нашего тоже… протестируем".
— Как необходимость ежедневного труда над своей душой, отец Меркурий, — глядя прямо в глаза монаху, твердо ответил Мишка и продекламировал, слегка видоизменив стихотворение, пришедшее на ум как нельзя кстати. — Не позволяй душе лениться! Чтоб искушенье превозмочь, душа обязана трудиться и день и ночь, и день и ночь[91].
— Сильные слова. Откуда такие вирши?
— Не помню. Слышал как-то, вот и вспоминаю иной раз… Лениться что телом, что душой проще, чем трудить их, — усмехнулся Мишка. — Любое стоящее дело требует приложения всех сил. А слепо верить и не сомневаться — легко.
— И в чем же ты сомневаешься?
— Не сомневаюсь, отче, — самонадеянности не приемлю. Слепая вера может иной раз обернуться душевной слепотой. Вон, как поручик Василий… — Мишка на минуту задумался, подыскивая слова. — Верит он искренне, даже истово, но… Сомнений не ведает. Для воина этого достаточно, а для того, кто отвечает не только за веру своих людей, но и за их жизнь, — мало. Потому и тревожит он меня.
— Хм… Говорил я с лохагом Василием, сотник. Ещё в Турове. Когда он и юный травмат Матвей помогали отцу Ананию. И впрямь, отрок к вере Христовой тянется всем сердцем… — Мишке показалось, что монах скрывает в бороде легкую усмешку. — Чрезмерная горячность неофита пройдет со временем. Я с ним ещё не раз побеседую, — отец Меркурий пристально взглянул на Мишку и добавил после паузы: — Тем более, он на разговор охотно идет и сам таких бесед ищет.
"Стучит, значит, Роська помаленьку? Хотя нет, что это вы, сэр? Разумеется, не помаленьку, а как дятел, и не "стучит", а искренне печется о душах своих товарищей и делится с духовником душевной болью. Отец Михаил в своем порыве "как лучше" вовсю расстарался. И ведь оба — и Роська, и отец Михаил, скажи им кто, как я это вижу и понимаю, зашлись бы от искреннего негодования: они же токмо ради попечения о душах паствы… А вот отца Меркурия, судя по всему, это не умилило. Что ж, наши вам бурные аплодисменты, отче. Перейдут ли они в овацию, посмотрим и вставать погодим.
Вот вам ещё одно подтверждение непонятной для многих истины: "хороший человек" вовсе не есть гарантия, что он автоматически встанет на "сторону добра", то есть на вашу. Все зависит от его собственного понимания того, где она, эта самая "сторона добра" расположена, а также где и как вы ей мешаете, так что осторожнее, не спешите безусловно записывать его в сторонники, хоть он вам уже нравится. Для начала хорошо бы понять, насколько наши цели на данном этапе совпадают…"
— Надеюсь, отче, — серьезно кивнул Мишка. — Но не это главная моя забота, а увечные. Сам знаешь, и взрослые ратники не всегда сами могут с увечьем справиться, с тем, что в один миг из воинов превратились в беспомощных калек, а тут мальчишки. Слышал, может быть, в Ратном на излечении сейчас отрок Паисий. Лекарка Настена его выхаживает, а потом мы его сюда заберем — Младшая стража своих не бросает. Не надеялся я, что его довезут, когда из-под Пинска сюда отправлял, а он выжил, но обезножел. Ему душу вылечить надо, и тут вся надежда на тебя. А он не один — ещё есть такие, кто уже воином не станет. Дело им сыщется, да и совсем беспомощных прокормим, но они свою судьбу принять должны. Не как проклятие, а как благословение, поверить, что есть им для чего жить. Иной раз это важнее любого достатка.
— Ты прав, сотник. О душах их я позабочусь — это мой долг…
Мишка видел, что монах говорит не просто по обязанности; чувствовалось, что вопрос о раненых отроках его чем-то задел. Впрочем, не удивительно — бывший воин, сам покалеченный в бою, не мог не понимать всю серьезность этой проблемы.
— Но одному мне с этим не справиться — тяжко это, особенно в юности. Так что и тебе зачтется, что своих не бросаешь. И на этом, и на том свете.
— Спасибо, отче, — искренне поблагодарил Мишка. — Рад, что эту тяжесть теперь есть кому со мной разделить. Если тебе в твоих трудах от меня помощь потребуется — только скажи, всё решим. А своих бросать, и правда, грех — и по Божьим законам, и по воинским.
— Верно говоришь, — согласился отец Меркурий. — Потому и рад, что тогда на дороге я благословил тебя на достойное дело. Ты его сделал — своих не бросил. Теперь давай разбираться с недостойным — бунт есть бунт. Надо договариваться, сотник, надо. Базилевс Алексий предпочитал решать дело о мятежах миром, если претензии солдат были обоснованы. Твои именно такие. Назови свои условия, сотник.
"Ага, всего лишь условия узнать? В суть проблемы он ещё не успел въехать, элементарно не хватило для этого времени. Значит, наш капеллан переговорщиком быть не может, нет у него полномочий заключать соглашение, максимум — дед использует его в качестве дымовой завесы".
— Все верно, бунта я избежал. Но это пока. День, максимум — два, не больше. А дальше или мне идти к воеводе, или воеводе идти ко мне. Но то, что ты, отче, здесь, вселяет надежду. А условия… Они просты, но проистекают из того, чего я сделать не могу. Я не могу отдать своих и отступать мне некуда, у меня за спиной мои люди… Отроков никто не трогает — они в бунте не виноваты. Они в походе кровь проливали и головой рисковали наравне со всеми. Это не условие — это их неотъемлемое право. Если их родные повинны, то вот наше первое условие: живота их не лишать. Возможности выкупиться из холопства они себя своим бунтом лишили, а потому требуем передать их в счет добычи в Младшую стражу. Как с ними поступить, мы уже тут решим.
Но и это ещё не все. Второе и главное наше условие такое: тех, кто на своих железо воинское поднимает, мы рядом не потерпим. Пусть уходят, — Мишка криво усмехнулся и дернул искалеченной бровью. — Их привел наш родич… Его судьбу решать воеводе Корнею, но… Здесь бывшему старшему наставнику Алексею отныне места нет.
"Ну да, святой отец, с корабля прямо на бал, и что за па-де-труа здесь в разгаре, ты пока не понимаешь. И какая роль у тебя — тоже. Наверняка настраивался на миротворца-посредника, ведь за тобой авторитет церкви, князя, да и сам ты не лыком шит, но ты не в теме. Совсем.
А кто тогда приехал говорить от имени Ратного? Точнее, тех ратнинцев, кто против деда? У кого есть авторитет, достаточный для предоставления ему ТАКИХ полномочий? Егор или Бурей? Ну, не Пётр же…"
— Условия действительно простые, понятные и не содержат ничего сверх того, чтобы решить проблему. Неужели архонт Корней с ними не согласится?
— Воевода всё прекрасно понимает — гораздо лучше меня — и, будь его воля, он бы на эти условия согласился или, скорее всего, и не довёл бы дело до такого противостояния. Но в том-то и дело, что воля не его, точнее, не только его… Договариваться нам придётся не с сотником, а с сотней.
— Зачем же в таком случае архонт просил меня приехать сюда? — держать себя отец Меркурий умел очень хорошо, но недоумения скрыть всё же не сумел.
— Я думаю, отче, для того, чтобы ты своим присутствием освятил наш договор с тем, кто на самом деле будет говорить от имени Ратного. Я не знаю, кто это — может, десятник Егор, может, церковный староста и обозный старшина Бурей. А может, и оба. Но если договор состоится, то именно твоё присутствие придаст ему силу и сделает его нерушимым. Главное — договориться.
Отец Меркурий задумчиво смотрел на Мишку и, кажется, собирался ещё что-то сказать, но в этот момент в часовню буквально ввалился поручик Василий. Чтобы Роська пренебрег приличиями и благочестием, с коим он всегда входил в храм?! Мишка встревожился, не напал ли кто на крепость, благо, желающих хоть отбавляй. К счастью, катастрофа носила несколько меньшие масштабы, хотя тоже требовала немедленного внимания сотника:
— Минь, скорее! Бурей на грека налетел — сейчас убьет! — поспешно сдергивая шапку и крестясь, выпалил с порога запыхавшийся поручик.
— Ах ты, чер… Через поле лесом в рощу! — выскакивая из часовни, Мишка чуть было не чертыхнулся, но вовремя вспомнил про священника и на ходу изобрел более "благочестивое" ругательство.
— Этого медведя без самострела не остановишь! Где они?
— В каморке, где плотники ночевали… — поспешно пояснил Роська, чуть не вприпрыжку поспевая за широко шагающим сотником.
— Не надо самострела… Словом Божьим иной раз способней, — сзади неожиданно раздался спокойный голос отца Меркурия. — А откуда тут грек взялся?
Мишка обернулся и с удивлением увидел, что монах хоть и прихрамывает, но от них не отстает. И ведь даже не запыхался!
— Да на днях приблудился, — с готовностью отрапортовал Роська. — Убежища у нас попросил. Христианин. И ученый шибко. А в самом деле он грек или нет, это ты, отче, лучше нас разберешься. Коли он ещё жив останется…
"Ишь ты! Докладывает как вышестоящему начальству. Непорядок, однако".
Дежурный урядник, выполняя поручение Мишки пристроить грека куда-нибудь с глаз подальше, пока не разберутся с гостями, ещё вчера отвел его в каморку плотников и, велев сидеть и не высовываться, приставил караульного. А чтобы Феофан не сильно скучал, выдал ему бутыль кальвадоса, переданную Медведем. Грек обрадовался бутыли, как родной, и затих. Караульный откровенно скучал, и все бы хорошо, но тут их идиллию нарушил Серафим Ипатьевич.
Сучок, все ещё находившийся на излечении под строгим присмотром Алены, попросил своего "друга сердешного" захватить что-то из его вещей и привезти в Ратное. Бурей не пожелал присоединиться к "экскурсии", устроенной Мишкой отцу Меркурию по крепости, и, предоставленный самому себе, вначале поговорил о чем-то с Юлькой, а потом вспомнил про поручение и поперся в эту самую каморку плотников. Караульного Бурей смел, не заметив, ввалился в помещение и…
А вот что "и", предстояло выяснить, так как из-за двери доносился только звериный рык Бурея, невнятные вскрики грека, предположительно на греческом, и шум падающих предметов обстановки. Оказавшийся поблизости от этого безобразия Роська сообразил, что до крайности натянутые отношения между Ратным и крепостью могут не выдержать дополнительной нагрузки, поэтому отдал дежурному уряднику приказ: оружие применять только в случае крайней необходимости — если жизни грека или кого-то из отроков будет угрожать непосредственная опасность, а сам рванул за Мишкой.
После такого вступления Мишка ожидал чего угодно, но не того, что увидел: отрок с самострелом корчился у стены, согнувшись в беззвучном смехе, а к приоткрытой в плотницкую "каптерку" двери приник дежурный урядник, в полной мере наслаждаясь открывшимся его взору зрелищем. Изнутри рвался бас Бурея, время от времени сопровождаемый неуверенным тенорком Феофана:
— Черный ворон! Что ж ты вьешься-а-а!
"Не знаю, как этот Феофан Грек рисует, но поет фальшиво… Интересно, слова ему кто списал? Журавль, что ли?.. А церковный староста наш ничего так выводит — в ноты попадает".
— Это что тут за циркус?! Как перед сотником стоите, ослы иерихонские! — возмутился между тем Роська, узрев такое небрежение к службе, да ещё от отроков вверенного ему взвода. — Смирна! Урядник Максим, что тут у вас происходит?!
Отроки и сами заметили прибывшее начальство и вытянулись по всей форме, одновременно безуспешно сгоняя с лиц остатки радости.
— Пьют, господин сотник! — коротко отрапортовал урядник, преданно поедая глазами Мишку. Замялся на минуту и, все-таки не сдержавшись, гыгыкнул. — И поют… А так все в порядке!
— А вы что, слова заучиваете, ослы иерихонские? — начал распаляться Роська. — Чего празднуем? Ну так я сейчас всему десятку и праздник, и песни, и плясовую устрою…
— Цыть! Пасть заткни, лягух плющеный!
Дверь с треском распахнулась так, что стоящие возле нее отрок с урядником чуть не кубарем полетели в стороны. Урядник со всего маха вписался в стену, а его подчиненный рухнул Мишке под ноги. Слава богу, выучка не подвела — молодой сотник легко ушел в сторону, поддержал падающее тело, не давая парню расшибиться, и перехватил выпавший из рук того самострел.
В проеме двери горбатилась фигура всклокоченного больше обычного и не на шутку взбешенного Бурея.
— Песню попортил, суч-чонок… Удавлю! — рявкнул он, наседая на поручика, оказавшегося как раз на его пути…
"Эх, не вовремя! Всё коту под хвост!
Блин, он же нарочно оскорблённого играет, чтобы меня потом чувством вины давить!"
— Стой, падла! Размажу! — Мишка вскинул самострел, целясь в переносицу обозного старшины.
— Стоять! Гамо’то ко’ло су, гамо! То га’мо тис пута’нас! — отец Меркурий рявкнул так, что даже Мишка подпрыгнул от неожиданности, да и из Бурея будто воздух выпустили: он затормозил, пробуксовывая на месте.
— Хррр… пццц… — нечленораздельно промычал церковный староста, хлопая глазами и переводя взгляд с Мишки на монаха, а потом на урядника с самострелом.
— Невместно хозяевам перечить, сын мой. Тебе ли не знать — не всякая песня и не всегда уместна… — голос священника звучал спокойно и лишь самую малость насмешливо.
Каким бы отморозком ни был обозный старшина, но инстинкт самосохранения и у него не атрофировался, а жизнь среди воинов приучила четко улавливать границу между допустимым риском и неминуемой смертью. Серафима Ипатьевича явно не вдохновляла перспектива получить два болта в жизненно важные органы в случае попытки сдвинуться с места, причём получить на глазах священника, который, судя по всему, по возвращению в Ратное склонен был одобрить такую меру защиты.
Бурей замер, соображая, что происходит, икнул и вдруг буркнул, через силу выдавив из себя:
— Извиняй, отче…
"Мама дорогая, царица Небесная! Это что творится-то? А лихо наш новый пастырь по-гречески излагает, и, сдается мне, не из Святого Писания эта молитва. Не будем придираться — главное, действует хорошо, вон на Бурея какая благодать снизошла… Блин, кабан психованный, натворил дел, разгребать теперь… Спасибо, у поручика самострела нет, а то пристрелил бы его Роська за нарушение дисциплины и не поморщился — вон глаза как горят. И урядник тоже только моей отмашки ждет".
И впрямь, умиротворяющее греческое "увещевание" отца Меркурия подействовало на церковного старосту, но не на поручика. Роська, бледный скорее от злости, чем от испуга, сжимал в руке засапожник и, кажется, сам сейчас был готов кинуться на Бурея. Тот, по-прежнему избегая резких движений, тем не менее презрительно скривился, глядя на оружие, которое, в случае нападения, могло бы помочь своему владельцу не больше, чем зубочистка против медведя-шатуна. Однако стоило ему увидеть Роськины глаза, как презрение исчезло, появилась задумчивость, усилившаяся при взгляде на урядника. Тот не только сумел устоять на ногах после удара, но и взвел свой самострел, не обращая внимания на кровь, стекающую струйкой по подбородку из разбитого носа.
"Ситуация — занятнее не придумаешь, самое время о пророчестве Добродеи вспомнить. Нет, убивать Бурея всё равно придётся, но лучше не сейчас. Сначала с ним хоть до чего-то договориться надо".
Судя по всему, отец Меркурий тоже правильно оценил сложившуюся диспозицию. Монах решительно шагнул вперед, вставая между Буреем и Мишкой:
— Вели опустить оружие, сотник. Невместно против своих.
"Да уж, удружил Илларион со святым отцом… Такому дай палец — всю руку оттяпает. По шею. Хотя здесь и сейчас свою шею подставляет он. Вопрос — во имя чего?
Невместно, значит? Кхе, а ведь это он мне дает возможность свой ход сделать… Что ж, лови подачу, отче…"
Мишка смерил взглядом Роську, уже готового выполнить распоряжение отца Меркурия, — он даже руку поднял, чтобы махнуть уряднику, — но в последний момент опомнился и теперь переводил растерянный взгляд с монаха на своего сотника.
— Верно, говоришь, отче, невместно. Но даже между своими нельзя спускать оскорбление и обиды, тем более, когда они нанесены по несдержанности. Староста Серафим поднял руку на Младшую стражу. Нанес оскорбление поручику Василию и пролил кровь своих, — он указал в сторону отроков.
Монах оценил взглядом нанесенный ущерб и согласно кивнул.
— Да, кир Серафим оскорбил лохага Василия, пролил кровь его людей, хоть и не нарочно. Такие дела между воинами решаются поединком. Запретить им оружно решить промеж собой эту обиду я не могу, а вот отлучить обоих поединщиков вправе! А потому предлагаю принять извинения от кира Серафима.
Монах обернулся к Бурею, который, казалось, молчит только потому, что ему перехватило горло. Или слова подбирает подушевнее.
— Передо мной ты извинился, кир Серафим. Теперь проси прощения у хозяев. Негоже оскорблять тех, кто принял тебя со всем почтением в своем доме и преломил с тобой хлеб.
"Встань ко мне задом, к лесу… точнее, к Бурею передом. Более откровенную демонстрацию доверия сложно придумать…"
Что там вертелось в голове у Бурея, Мишка догадываться не взялся бы и опускать свой самострел не спешил, а урядник тем более не собирался этого делать без приказа. Обозный старшина, судя по всему, боролся сейчас с церковным старостой, и оба с лохматой зверюгой внутри. Кто из них одержит верх, было непонятно, во всяком случае, делать ставки Мишка при таких раскладах не рискнул бы.
В ошеломлённой тишине, наступившей после последних слов монаха, слегка запинающийся тенор нового участника представления прозвучал, как удар гонга на ринге после пятнадцатого раунда.
— Серафим! Да извинись ты, что ль, не задерживай пьянку… — и из-за огромной туши Бурея на свет божий вывалился Феофан Грек собственной персоной, с большой оплетенной глиняной бутылью в одной руке и кружкой в другой. — Ну, хочешь, я за тебя извинюсь?
"Вот ещё на мою шею! Хотя… Взгляд-то у грека вполне трезвый, даром что язык заплетается. Артист разговорного жанра, блин!"
Слегка покачнувшись, Феофан обвел присутствующих мутным взором и остановил свой выбор на Мишке:
— Ты уж не серчай, боярыч, не со зла Серафим. Песня уж больно хороша — про ворона… А за примирение выпить бы… У меня тут ещё бутыль есть, как раз допьем… А потом допоем! — и грек развел руки в стороны в извиняющемся жесте.
"Угу, твоего Ку мне только не хватало! Жаль, у меня штаны не желтые!"
Мишка с трудом удержался, чтобы не матюкнуться вслух или не заржать в голос. И сам не понял, чего больше хочется, а отец Меркурий словно только того и ждал — живо подхватил поданную греком идею:
— Ты прав, добрый человек! Добрая выпивка лучше доброй драки! Вот тебе и решение, сотник. Извинись, кир Серафим, а ты, лохаг Василий, прими извинения и чару вина с почтением, какое роарию следует оказывать сенатору!
При этих словах Бурей наконец отмер и гыгыкнул, тем не менее предусмотрительно оставаясь на месте и стараясь не делать лишних движений.
— Выпивка, чтоб не убивать, значит? Ладно… Ну ты, лох Василий, или как там… принимаешь мое извинение, что ль? И того… Чару со мной выпьешь?
Роська, который до сего дня к спиртному не прикасался из принципа, сглотнул и растерянно посмотрел на отца Меркурия:
— Так пост ведь? — проблеял он.
"Отмазка не катит, поручик. Стоя на доске, от игры не бегают, тем более, когда ставкой голова, и хорошо, если только своя".
— Без чары не пойдет — отрезал Бурей. — Тогда поединок! …Да чего ты мнёшься — я ж тебе чару предлагаю, а не девку подкладываю.
— На себя беру, лохаг! — спас побагровевшего поручика монах. — Соглашайся — ради мира и согласия.
— Принимаю! — вышло так от волнения, или поручик невольно скопировал интонации отца Меркурия, но прозвучало это почти как клятва центуриона, ведущего когорту на смертельный бой во славу Цезаря.
Мишка вдруг понял, что Бурей смотрит на него, не отрываясь, и ждет решения. Не отводя взгляда, боярич криво усмехнулся, опустил самострел и махнул рукой уряднику. Тот выдохнул и последовал его примеру, привалившись спиной к стене, и, наконец, вытер рукавом кровь с лица, а Меркурий обратился к своему внезапно обретенному земляку.
— Что ж, проверим, что за дивный напиток в твоем сосуде, миротворец. Веди нас в свою обитель! Придётся и мне присутствовать и грех этот взять на себя, — объяснил он молодому сотнику, разводя руками.
Бурей ещё раз хмуро глянул на Мишку и буркнул:
— Ладно… Перед тобой я потом извинюсь… Завтра, — и скрылся за дверью.
Мишка повернулся к отрокам.
— Вы ещё тут? Оба в лазарет, живо!
* * *
"Да уж — ждали мы посланника от Ратного и дождались. Выходит, теперь именно с ним завтра говорить, со святым отцом уже побеседовали… Хм, надеюсь, они там до утра проспятся. Поручик-то сегодня в первый раз в жизни нажрётся, да ещё в какой компании: два грека, один из которых монах, второй на всю голову творческая личность плюс палач ратнинской сотни до кучи — он же церковный староста, дражайший Серафим Ипатьевич… Не поймешь, от чего у парня завтра похмелье больше окажется — от фирменного кальвадоса Феофана-грека или от когнитивного диссонанса".
Всех деталей позиции Бурея как официального представителя ратнинских "несогласных" Ратников знать не мог, но поведение обозного старшины давало достаточно материала для анализа ситуации. Сам Бурей, как оказалось, просчитывал её очень быстро.
Создать конфликт и надавить на сопляка не получилось: сопляк сам подхватил конфликт и начал его обострять, вынудив заработать присутствующее на переговорах окружение. Во-первых, два самострела, уткнувшиеся чуть ли не в брюхо — веский довод проявить дипломатичность. Во-вторых, за дверью наверняка наготове два ратника, Егор и Пётр — остановить, может, и не остановят, но свидетели крайне неудобные. В-третьих, за Мишкой стоит Туров, в лице отца Меркурия, который запросто может дать отмашку вырезать ратнинскую оппозицию, если с Мишкиной задницы упадёт хотя бы волос.
И получалось, что Мишка фигура слабая, но прикрытая со всех сторон: его нельзя тронуть, иначе в ответ получишь молниеносный ход конем, ладьей, а то и сразу двумя ферзями. Князья и не так мухлюют.
Именно этот расклад ввел Серафима в ступор, а не мордобой, учиненный новым священником на въезде. Иными словами, Бурей только сейчас оценил масштаб игры и понял простую вещь: те ратнинцы, от имени которых он приехал требовать, шансов не имеют, но убивать их никто не хочет, иначе бы с ними не пытались договориться.
* * *
Зато разговор с десятником Егором вышел содержательным, а, главное, деловым и конструктивным. Встретил десятник молодого сотника как равного, кивнул и сразу, без всяких заходов вокруг да около, перешел к делу. Аристарх уже пришел в себя настолько, что смог его проинструктировать и прислать сюда — разбираться. О том, что Медведь будет искать встречи с Макаром, раз уж к нему самому пробиться не получается, староста догадался, как и о том, что Мишка это мимо себя не пропустит, а потому решил, что дешевле выложить все карты. Картина получалась любопытная и ничему из сделанных Ратниковым ранее выводов не противоречила.
Переговорив с Тимкой, которого за день до прибытия беженцев с Княжьего Погоста привез в Ратное Макар, и услышав от него о "дядьке Медведе", чьи люди их с дедом провели по Журавлевым землям и переправили через болото, староста закономерно счел это приглашением к разговору с этим самым Медведем и не ошибся. Их встреча оказалась как нельзя кстати: нападение ляхов на княжество требовало ухода сотни в поход, но решился бы дед на такой глубокий рейд или нет, если бы не получил гарантий от Медведя — большой вопрос.
Мишка про себя отметил: и хорошо, что сотня отвлеклась на ляхов, так как уже был запланирован второй поход за болото, и тогда Мирон, что бы он ни задумывал, своего бы добился. Заставил бы разговор с Медведем Корнея, а главное, Федора и его людей, пересмотреть свои планы, бабка надвое сказала: уж очень заманчивой казалась им перспектива снова привезти из-за болота полные возы добычи. Этого, по-видимому, опасались и Медведь со своим боярином, поэтому им уход сотни тоже показался подарком судьбы, и гарантии ненападения были даны достаточные. В том числе — Тимка.
Правда, то, что странный пацанчик аж целый боярич, Медведь открыл Аристарху не сразу, вначале просто сказал, что малец — наследник секретов старого мастера, и секреты эти стоят иного княжества, а боярин Журавль его особо выделяет и бережет, как сына. Только когда Мирон спровоцировал бунт, чтобы добраться до Тимки, староста узнал про заковыристые родственные связи парнишки. Мирону нужен был мальчишка любой ценой, чтобы надавить на второго боярина. Медведь потому и раскрыл Тимкин статус, чтобы Аристарх принял все меры к его защите.
Медведь же предупредил и о том, где ждать три десятка, идущих на помощь холопам, да и сам со своими людьми неплохо подстраховал ратнинцев: за болото не вернулся ни один из людей Мирона. В засаде с этой стороны болота сидели мальчишки без особого опыта да калеченые ветераны, вот в какой-то момент и пошло все не так, как задумывали — пришлось Аристарху выручать новиков…
Егор подтвердил и Мишкину догадку насчет Бурея.
— Хочешь не хочешь, а он сейчас за все Ратное приехал торговаться. То, что твои парни вчера пришлых побили, может, и к лучшему. В Ратном за них никто не встанет — чужаки. То, что их сопляки, как кур, постреляли, многим по сердцу пришлось — Лука светится, словно дорогой подарок получил. Ну и слово Фаддея дорогого стоит, а он все видел и твердо сказал: первыми оружие подняли пришлые. Алексей черный ходит, злой, как росомаха в бане: и не выбраться незаметно, и сидеть дальше терпежу нет — подпаливает. В Ратном считают, твои мальцы двоих воев шутя положили, а могли бы и всех там оставить, если бы Чума между ними не встал. А он за чужих вступаться бы не стал. Смекаешь? В общем, если заломаешь Бурея — считай, больше чем полдела сделано.
Некогда нам сейчас меж собой собачиться, быстрее мириться надо: похоже, у Медведя за болотом скоро совсем горячо станет, раз он сына сюда привел и свои семьи выводит. Я думал тут его подождать, но придется мне завтра в Ратное вернуться, и отца Меркурия тоже с собой заберу. Вчера семьи христиан из-за болота пришли. Пока они с дороги очухиваются, но кто их знает, чего они там расскажут, когда оглядятся. Их поп чуть не от ворот голосить начал про гонителей веры христианской. Едва-едва его уняли, — Егор хмыкнул. — На какое-то время ему затычки хватит, но по глазам вижу — повторять придется. С одного раза не усвоит. А у ратников и так на заболотных во всех местах горит — особенно, у кого родня пострадала. Некому им головы пока остудить, так что отец Меркурий лишним там не будет. Он монах, ему того полупопа унять проще всего.
— Аристарх совсем плох? — поинтересовался Мишка.
— Плох… — нахмурился Егор. — И не в ранах дело, Настена говорит, он, как про свою Беляну узнал, так душа у него будто остыла. Если с этим справится, то будет жить, а нет… Самим нам дальше придется. Ты — Окормля, вот и думай.
"Вот так, сэр! Ваше право решать и вас в качестве заместителя старосты Егор принял безоговорочно и, следовательно, то, что сам он со своим десятком в случае чего переходит уже в ваше распоряжение, у него сомнений и протестов не вызывает. Так что теперь у вас ещё и свой десяток для особых поручений появился. Уже хлеб. Интересно, а как остальные на это посмотрят? Придётся соответствовать".
* * *
На следующий день после завтрака Мишка наконец добрался до своего кабинета, чтобы поработать с "бумагами", точнее, с берестой: пересмотреть свои старые записи и внести исправления в планы, а заодно прикинуть хотя бы наметками, что необходимо делать дальше. Не то чтобы это было так уж срочно, но он решил не запускать "канцелярскую работу" и уделять ей хотя бы по полчаса ежедневно, чтобы потом не пришлось в авральном порядке разгребать накопившееся. Знал, что эта рутина моментально выходит из-под контроля, как только ей предоставить на это хоть малейший шанс. Но едва он принялся за работу, как его прервал стук в дверь.
— Господин сотник! Обозный старшина Серафим Ипатьевич! — голосом хорошо вышколенного мажордома провозгласил "адъютант" Антоха, стоявший на карауле у кабинета.
"Темза, сэр!"
Мишка поднял глаза от стола и обнаружил, что, как и во всплывшем к месту анекдоте, "Темза" не стала дожидаться разрешения и уже ломилась в дверь. Впрочем, сегодня Серафим Ипатьевич, хоть и напоминал слегка одичавшего тролля, дверь приоткрыл не в пример вчерашнему своему выходу: не рывком, а почти осторожно, чтобы не задеть стоящего у порога "докладчика". Косолапо ввалившись в горницу, он огляделся по сторонам и хмуро буркнул:
— Никого тут не зашиб? А то хлипкие они у тебя больно… Вон вчера твоего лоха — или лохага? — и на одну кружку не хватило! Гы… Да у тебя и кальвадосу столько нет, чтобы я перед каждым, кого зашиб, извинялся! — то ли ухмыльнулся, то ли оскалился Бурей и принялся разглядывать Мишку, словно примериваясь, с какой части начнет от него откусывать.
Вероятно, такое вступление все-таки следовало считать чем-то вроде объявления временного перемирия. Мишка неспешно отложил лист бересты в сторону, поднялся, кивком отпустил отрока и только тогда поприветствовал гостя.
— Здрав будь, Серафим Ипатьич. Проходи, присаживайся, — с Буреем Мишка не собирался разводить политесов: договариваться придется, а вот любви и дружбы ни он ратнинскому палачу обещать не намеревался, ни тот в них особо не нуждался.
— Княжий сотник, значит? — буркнул Бурей, усаживаясь на крякнувшую под его весом лавку. — Сам себе хозяин теперь?
— Это как посмотреть, — Мишка опять устроился за своим столом, оперся подбородком на левую руку, а правую опустил на колено. — Своей судьбе я хозяин. А ты?
— Думаешь, успеешь свою стрелялку выхватить, если я решу тебе башку свернуть? — презрительно скривился обозный старшина, воспринявший его движение как желание держать правую руку возле прислоненного к стене самострела.
— Успею, — сообщил ему Мишка. — Только ты не решишь.
— Уверен? — Бурей с искренним интересом уставился на него.
Мишка с удивлением отметил, что обозный старшина выбивался из привычного образа, прямо-таки вываливался из него. В самом начале Ратников то ли не заметил этой перемены, так как звероподобная внешность Бурея никуда не делась и деться не могла, то ли сам его гость не сразу сумел и захотел совладать со своими инстинктами, но сейчас за столом напротив молодого сотника сидел хоть и по-прежнему страхолюдный горбун, но ассоциации со зверем уже не возникали. В маленьких глазках появилось нечто, не позволявшее видеть в обозном старшине примитивную жертву атавизма, чья животная хитрость хищника густо замешана на инстинктах и жажде убийства. Перед Мишкой сидел умный, расчетливый и очень непростой мужик. Хотя симпатии он все равно не вызывал, тем не менее прежнего, хорошо знакомого Мишке монстра в нем опознать было трудно.
"Ни хрена себе! И это Бурей? Часом, сейчас это Чудище Заморское в Финиста Ясна Сокола не оборотится? Прямо тут, на лавке? Впрочем, чему вы, сэр, удивляетесь? Или думали, ратнинцы зверя в переговорщики выберут? Привычка оперировать категориями ХХ века вас уже не раз подводила, а Серафим Ипатьевич не так прост, не примитивен — уж точно.
Но шкурка чуда-юда у него не просто маскарад "на выход", а приросла намертво. Если он сейчас счел необходимым отодрать ее краешек и вам, засранцу, себя показать, значит, нужда в этом ого-го какая имеется. Хм… Третий — после войскового и поселкового — староста, церковный… Ещё одно лицо ратнинской власти, далеко не всем очевидное.
Что вам лорд Корней во время бунта сказал, помните? Обоз всегда в стороне и всегда идет за победителем, так что Серафим наш Ипатьевич, получается, кто-то вроде лидера официальной оппозиции. Всегда независим и всегда нейтрален. И те, кто старосте не доверяют и с сотником на ножах, к кому пойдут? Правильно, к старшине обоза. Тем более родословие у него соответствует. Бурею, значит, доверяют? А почему бы и нет? В походе он за общую добычу отвечает — любить его для этого не обязательно, а вот в честности не сомневаются… Он может быть и зверем, и палачом, но почти каждого из них раненым выхаживал, и они ему не единожды жизнью обязаны.
Вот потому он и церковный староста. Лисовин природный про это знал, но раньше повода не было вопросом задаваться — почему именно он. А ведь все на виду лежит… В обязанности церковного старосты, к вашему сведению, помимо сугубо хозяйственных входит ещё и примирение конфликтующих сторон. Особенно при том священнике, который в Ратном был — так уж всё исторически сложилось. Ну, не тянул отец Михаил в глазах ратников на роль третейского судьи в делах чуть значимее, чем семейные дрязги и бабьи склоки, а предыдущий поп так и вовсе, когда в разборки встрял, только резню спровоцировал. Хотел, как лучше, называется…
Словом, не Финист Ясный Сокол, конечно, Серафим Ипатьич, это вы загнули, но увидеть Бурея в роли народного трибуна тоже вставляет… Ну-ка, сэр, где бы вы ещё… кхм… Тиберия Гракха живьем за рога потрогали? Хотя тут больше Сансон де Лонваль в тему — палач, верно служивший ещё Людовику XV, а потом именем Революции гильотинировавший Людовика XVI и Робеспьера. Кхе, прямо-таки пятьдесят лет в строю.
Обоз всегда с победителем? Так кто сейчас прибыл от Ратного к вам на переговоры — народный трибун или палач? А пауза-то затянулась, хотя Бурея это никак не задевает. Вон как насмешливо глазенками буравит — дойдет до сопляка или нет, какое ему доверие оказано? Что ж, удивил ты меня, спорить не стану. Но и у меня для тебя открытий чудных припасено".
Мишка вернул Бурею пристальный взгляд:
— Уверен. Ты жить хочешь. А если меня порешишь, так из крепости не выйдешь. А выйдешь — тебе же хуже. Отроки просто болтами изрешетят, а дед убивать будет долго и вдумчиво. Он не хуже тебя это умеет. Да и сотня после этого вряд ли выживет. А ты ведь за сотню говорить пришел, а, Серафим Ипатьич?
— Хрр… Как повернул, сученыш… Значит, говоришь, твоя голова всего Ратного стоит? Не дорого ли оценил? Или на княжью гривну надеешься? Смотри, тяжела, как бы она тебе хребет не переломила…
— Не легка, ясное дело. Только хребет-то не мне одному в случае чего переломит — всей сотне. Или ты не знаешь, что эта княжья милость о двух концах — с одной стороны князь за нее дергает, а на другом — Ратное. Князь не на меня удавку накинул — на всех. Но именно потому, что накинул — дал надежду на будущее. Никому сила неуправляемая не нужна, а уж князю и подавно.
— А ты уже и за сотню решать взялся?
Бурей бухнул оба локтя на стол и навалился со своей стороны на столешницу всей тушей, от чего его горб стал выделяться ещё явственнее. На Мишку пахнуло хорошо выдержанным перегаром и чесноком. Он поморщился, помахал ладонью перед носом:
— Ты уж на меня не дыши, Серафим Ипатьич, а то боюсь захмелеть от одного запаха. Вон, поручик Василий с утра на дыру в нужнике рычит — водяного пугает, да углы сшибает — башка в ворота не пролезает…
Решать, говоришь? А выбор у меня был? Вот ты чего с цепным кобелем сделаешь, если он не только на чужих кидается, а и тебя не слушает? Зачем князю сотня, которая поперек его воли становится? Так что сам думай, чего моя башка теперь стоит…
— Гы-ы, уморил!.. — неожиданно Бурей искренне заржал, откинувшись назад так, что чуть не свалился со скамьи. — Водяного рыком пугает, говоришь? Сам придумал?
— Нет, водяной с утра нажаловался! — проворчал Мишка. — Зачем надо было отрока до такого доводить? Молод — успеет ещё свою меру выпить…
— Да кто ж его доводил? — искренне возмутился обозный старшина. — Всего-то и налили кружку неполную. Ему хватило. Сильна у грека яблоневка! С той, что мы давеча из-за болота добыли, и рядом не стояла…
— То-то и оно, что не стояла, — кивнул Мишка. — И не только яблоневка. Не с того крыльца мы давеча к ним в гости зашли, вот и проплыло настоящее богатство мимо рта. Не возьмёшь с набега того, что сами принесут. А попробуешь отнять, так и следа от того источника не отыщешь.
— Сами, говоришь, принесут? — Бурей посерьезнел, подобрался и оперся двумя кулаками о стол. — Тебе, что ли?
— Так уже принесли! Сам же вчера распробовал.
Бурей задумчиво похмыкал и фыркнул, прищурившись:
— Что ж, выходит, мне теперь у тебя прощения просить?
— За вчерашнее-то? — Мишка равнодушно пожал плечами. — Так вроде вчера всё и решили. Или ещё за что есть? Тогда валяй — проси…
— А простишь? — маленькие звериные глазки в упор смотрели в лицо молодого сотника и, казалось, сейчас прожгут в нем две дырки до самого затылка. — Всех простишь? И меня, и тех, кто против Лисовинов умышлял?
"Вот это да! Вот о чем разговор! Прекращение войны твердых христиан против тех, кто втихаря Перуну поклоняется! Мои отроки в таком случае прицепом пойдут".
Мишка тоже уперся взглядом в Бурея:
— Значит, ты за миром пришел. А Ратное семьи моих отроков простит? Или ты уже их под лед спустил?
— Живы… У Корнея они. С ним договаривайся… — неохотно буркнул Бурей. — Если уж ты Лисовиновским кровникам отпустишь, то и сход на их казни не станет настаивать. Лисовиновские холопы по дури ввязались, значит, казнить их или миловать — ваше дело…
— Что ж, в Писании сказано: не судите и не судимы будете. Не мне против святого слова идти, — раздельно проговорил Мишка, не отпуская взгляда своего звероватого собеседника. — Да и какие счеты со своими? Тем более, то, что до сих пор случилось — было в жизни старой, а сейчас у нас новая начинается. Значит, и счет от нового идти должен.
— Новая, значит? — Бурей злобно оскалился и подобрался, как перед прыжком. — А старую переламывать жопа от натуги не треснет?
— Не треснула — ты же жив. Если переламывать, так непременно треснет, да и не только жопа, — усмехнулся Мишка. — Жизнь переменить только в Божьей власти, поперек Него встать — сломанным быть, как Пимен. А все остальное — наш выбор… — и, не уступая пристальному взгляду обозного старшины, которым тот продолжал его буравить, то ли пытаясь пригвоздить к стенке за спиной, то ли в надежде докопаться до ответа на какой-то мучивший его вопрос, сказал уже без усмешки, устало и совсем не по-мальчишечьи:
— А вообще-то, если ты, Серафим Ипатьевич, за Ратное просить приезжал, то зря… За прошлое все счеты сведены. Да и с тобой тоже. Что было, то травой поросло. СВОИМ я не враг. Если против Лисовинов снова не пойдете, то и крови больше не будет. А кто пойдет, извиняй — сметем.
— Господин сотник! Десятник Егор! — бодрый голос караульного прервал разговор.
— О! И Серафим тут, — бодро пророкотал Егор, вваливаясь в кабинет следом за отроком. — Ну и хорошо, а то я тебя искал — мы с отцом Меркурием в Ратное возвращаемся. Ты с нами едешь или ему сани с возницей у Михайлы просить?
— Еду, — буркнул Бурей, поднимаясь с места. — Поговорили… — неведомо кому сообщил он и, косолопя, направился к выходу, но у самой двери неожиданно обернулся к Мишке. — Божья воля, значит? Ну-ну…
Глава 2
Декабрь 1125 года Михайловская крепость
За свалившимися на него после возвращения делами Мишка не сразу обратил внимание, что в крепости не видно Красавы, и вспомнил о ней, только когда обнаружил Саввушку в компании Тимки Кузнечика и сыновей Ильи. Не то чтобы сын Алексея радостно общался с остальными мальчишками, но и не дичился, как раньше, и, судя по всему, чувствовал себя с ними достаточно спокойно. Мишка удивился этому настолько, что специально отыскал мать и поинтересовался у неё, что случилось. Анна заулыбалась:
— Да, оттаял Саввушка, Божьей милостью. Спасибо Красаве, помогла, он теперь от других детей хотя бы не шарахается. Да и Тимофей как-то умудрился с ним поладить… — она помолчала и с некоторым удивлением в голосе добавила: — И с Красавой — тоже. И как ему это удалось? Может, потому, что боярич?
Нет, не так: не просто боярич, а им родился, и его на боярича с рождения учат. Не то что вас.
"Ну да, у кого что болит… Мало того, что леди Анне приходится наизнанку выворачиваться, чтобы соответствовать свалившемуся на неё статусу, так ещё и детей учить надо. А чему учить, она и сама толком не знает…"
Вопреки обыкновению в этот раз долго сокрушаться мать не стала, с горящими глазами свернув на любимую тему:
— Боярич — ладно, вы у меня тоже выучитесь. Но ты бы видел, какое мне из-за болота полотно в дар передали! Да что ж там такое делается, а, Мишаня?! Сам Тимофей такое умеет, что его изделия даже не княгине впору, а самой царице! Ты видел, что он Арине сделал? Непременно погляди! А ведь он только учится… А что же тогда его учителя делают? Мне теперь даже представить боязно. А платки, что Вере и Любаве новые родичи подарили! Я такой красоты никогда в жизни не видела, а уж я у батюшки всякого перевидала… Яркие, словно цветы весной на лугу, и все узорами расписаны. Да за такое туровские бабы весь торг разнесут, как сотня — ляхов! Не хуже, чем за наши кружева. А полотно! Широкое, по три локтя! Интересно, на каком таком стане его соткали?..
В голосе Анны слышалась плохо скрытая зависть пополам с восторгом истинной женщины, внезапно оказавшейся перед витриной магазина с последней коллекцией французской моды и без гроша в кармане.
"Ну, ясное дело, леди Анна до новых тряпочек дорвалась… Для баб это посильнее любого приворотного зелья. То-то на женской половине такой гомон стоял, и глаза у матери в пол-лица были, да и у остальных баб не меньше. Верка вообще сияет — ослепнуть можно.
Хотя тут бабы в своем праве. Вон, мужиков от златоустовского клинка вставило посильнее, чем девок с новых платьев. Надо потом при случае глянуть на эти подарки, что там за узоры такие невиданные? Неужто павловопосадские платки освоили?
М-да… разносторонний товарищ у нас в соседях. Но краски — это тема интересная. Для матрешек и расписной посуды, что мы на торг делаем, как раз пригодится. Если у Журавля их производство освоили, то можно не ограничиваться одной хохломой… Эх, жаль, жостовские подносы из жести делали, да и роспись там, кажется, с какой-то хитростью… Ну и что? Подумаешь, Жостово — нас и здесь неплохо кормят. И деревянное распишем, было бы чем!"
— Разберемся, матушка, — подмигнул Анне Мишка. — Ты, главное, скажи нашим бабам, чтоб они про такие чудеса языками не трепали… Опасно.
— Это я уже поняла, — построжела мать. — И бабы тоже знают, Аристарх озаботился…
— Ну и хорошо. А полотно я потом непременно посмотрю, сейчас мне некогда.
Не то, чтобы Мишка не поверил восторгам матери: после златоустовского клинка он уже мало чему удивлялся, но вначале надо было разобраться с насущными делами, а полотно не убежит.
Красава вскоре заявилась сама. Прямо в кабинет, чего раньше никогда не делала. После того, как Мишка велел ее пустить, она вошла и встала у двери, пряча глаза.
— Что ты, Красавушка? — улыбнулся ей Мишка. — По делу какому или просто так меня видеть захотела? Проходи, садись.
— Я-то пришла, а ты вон когда вернулся, а ни ко мне, ни к бабуле не пришел! А она даже и не княжна! И все равно я ей тебя не отдам! — с вызовом выпалила гостья, топнула ногой и уставилась на него исподлобья.
— Это тебе бабуля сказала?
Мишка вдруг понял, что детская непосредственность Красавы перестала его забавлять: слух неприятно резанули скандально-истеричные нотки дурной ревнивой бабы. Девчушка за время его отсутствия изменилась: подросла не очень сильно, но бесследно ушло детское очарование невинного ангелочка с огромными глазами, уступив место неизбежной в этом возрасте угловатости. Сама она этой перемены в себе не заметила и продолжала вести себя, как избалованный ребенок, привыкший, что ей всё прощают и потакают любым капризам. Однако надутые губы, насупленные брови и сморщенный носик больше не умиляли, а сложились в перекошенную злобой физиономию, напоминающую мордочку оскаленного хорька.
— Да чего бабуля в этом понимает! — возмущенно выпалила она, но потом сообразила, что сморозила глупость, шмыгнула носом и буркнула:
— Бабуля велела передать, что тебя зовет. Завтра с утра чтоб непременно приехал. Сказала — дело неотложное.
Но самое интересное она выпалила в конце:
— А я все равно своего добьюсь! Не будешь ты с этой жить. Не будешь! Юлька отступилась, а я не отступлюсь!
"И как прикажете это понимать? Вариации на старую тему "Вырасту и на нём женюсь" или что-то более серьёзное?"
— Скажи боярыне Гредиславе: занят был сотник, потому никак не мог к ней раньше прибыть. Но завтра с утра приеду, — спокойно проговорил Мишка, внимательно рассматривая новую Красаву. — Все у тебя?
— Все! — девчонка продолжала стоять, ожидая продолжения разговора и наверняка надеясь услышать если не извинения, то объяснения, но чего-чего, а оправдывать ее ожидания Мишка не собирался.
— Тогда иди. Сани тебе запрячь? По лесу-то зимой не боишься ходить?
— Обойдусь! — Красава вылетела, как укушенная, и не хлопнула дверью только потому, что силенок не хватило — двери в тереме стараниями Сучка стояли тяжелые.
На следующий день Мишка готовился к визиту к волхве со всем старанием: оделся во все праздничное, меч в ножнах, сапоги аж сияли. И про подарки не забыл, ещё в походе озаботился, не только о матери и сестрах подумал, но и о Нинее: попалась ему в добыче соболья накидка — самое то поднести боярыне древнего рода от ее воеводы, вернувшегося из похода. Мать подарок одобрила.
Он и впрямь совершенно неприлично затянул с поездкой к Нинее — бабку следовало навестить сразу же после возвращения, но откладывал разговор с волхвой Мишка сознательно. В основном потому, что не хотел являться к ней, не разобравшись с дедом. В том, что боярыня Гредислава уже в курсе всего происходящего, он не сомневался (с неё сталось бы и готовое решение проблемы иметь, а то и не одно), но просить у нее помощи в посредничестве или принимать, если сама предложит, не собирался. Но отказаться от прямого приглашения не мог — в конце концов, он оставался ее воеводой.
Вышел из терема, вскочил на оседланного и подведенного Антоном к самому крыльцу Зверя и… От ворот до него донесся какой-то гомон — судя по интонациям, переходящий в панику, — и голос Тита, отдающего команды. Мишка пришпорил коня и тут же был вынужден осадить его.
— Господин сотник!
Посыльный кинулся ему навстречу, чуть ли не под копыта Зверю, начал докладывать ещё на ходу и, резко затормозив, выпалил:
— Свадьба! Господин воевода с Нинеей…
— Что-о?! — Мишка чуть не свалился с коня, а стоящий возле крыльца Антоха, намеревавшийся как раз в этот момент шагнуть в сторону, громко икнул и застыл с поднятой ногой.
— Господин воевода прибыл! С гостями! Сани как для свадьбы украшены. Боярыня Гредислава с ними. В своем возке… — до посыльного дошло, что брякнул что-то не то, и он попытался прояснить ситуацию. — Наставник Тит велел всех впустить и за тобой послал…
Антон снова икнул, споткнулся, но на ногах удержался, а Мишка перевел дух. Он ещё ничего не понимал, но дымка маразма на общей картине слегка рассеялась.
— Дударика, быстро! Общее построение! — скомандовал он, пришпорил Зверя и рванул к воротам в надежде прояснить там остальное. В то, что Корней задумал штурмовать крепость силами свадебного выезда, не верилось, а почетный караул, встречающий дорогих гостей, в любом случае изобразить не помешает.
По направлению к крепости по недавно вставшему пивенскому льду и впрямь двигался свадебный кортеж: лошади, разряженные в цветастые попоны, с лентами в гривах, волокли украшенные лентами же сани.
"Только куклы на капоте не хватает. Хотя дедовы сани за свадебный "Линкольн" не прокатят, максимум за "мерина". Или не будем оскорблять деда и согласимся на "бумера"?
…Маразм — болезнь заразная, хорош дурью маяться".
Лишь один возок, в котором восседала празднично приодетая Нинея, остался без "художественного оформления". Боярыня Гредислава оказалась единственной женщиной из гостей — в остальных санях наблюдались исключительно мужики. Причем, насколько Мишка мог судить с высоты седла, мужики отчаянно пьяные, включая правящего головными санями деда, довольного, как мальчишка, получивший к празднику кулёк пряников, помолодевшего лет на десять, в лихо заломленной на затылок шапке и распахнутом тулупе.
Остальные лица тоже все оказались знакомы: Лавр, Никифор, боярин Федор, Филимон, несколько дней назад уехавший в Ратное, Глеб, Осьма, десятники, включая Егора, и Бурей с пьяным до полной потери чувствительности Сучком, свесившимся из саней и пытавшимся на ходу то ли произнести речь, то ли распевать что-то невнятное. Роль вишенки на свадебном торте исполнял новый священник — отец Меркурий, тоже, мягко говоря, не совсем трезвый.
Во всей этой ораве Мишка не увидел только Алексея и Аристарха. Староста, скорее всего, ещё недостаточно выздоровел, чтобы наносить визиты, а вот старшего наставника, похоже, дома оставили принципиально.
Дед, лихо правя санями, с разгона влетел в распахнутые ворота, кинул вожжи Лавру, легко, будто и не на протезе, первый выбрался из саней, встал, широко расставив ноги, и оглядел встречающих. Уткнулся взглядом в соскочившего перед ним с коня Мишку, хмыкнул в бороду и рявкнул:
— Чего стоишь, сотник?! На стол вели накрывать — воевода женится! Сын у меня родился! Сын!
И вдруг, схватив Мишку за грудки, притянул его к себе, дохнул в лицо хмельным, а потом, резко перейдя с почти крика на полушёпот, выдавил из себя:
— Михайла! Крёстным моему сыну будешь?
Оценив мизансцену, Мишка кхекнул. Корней при этом насупился и встряхнул внука: такой же негромкий ответ "Буду, деда!" не сразу дошёл до него. Мишка тем временем кинул поводья Зверя подскочившему Антону, осторожно отцепил от полушубка враз ослабшие дедовы руки, подался чуть назад, чтобы создать себе хоть какой-то оперативный простор, отвесил поясной поклон застывшему перед ним Корнею и, выпрямившись, провозгласил:
— Благодарю за честь, господин воевода! Буду! А пока прими мои поздравления и не побрезгуй угощением…
Обернувшись к ближникам и урядникам, обалдело застывшим за его спиной, подобно участникам старой дворовой игры "море волнуется", гаркнул не хуже деда:
— Чего стоим? Кого ждём? Слышали? Пир у нас нынче!
— Минь, а у нас на пир продовольственных ресурсов хватит? — стоявший ближе всех Роська сглотнул и испуганно округлил глаза, от волнения пустив "петуха".
— Чего? — Мишка не сразу сообразил, о чем заволновался его крестник.
— Так это… Пост же… — торопливо пояснил тот. — Это ж не обычные кашу да щи рыбные надо — не опозориться бы…
— Па-аручик Василий! — из-за "своевременного" вмешательства заботливого крестника Мишка разве что гадюкой не шипел. — Бегом к Плаве и обеспечить ей… Хоть сам рожай… продовольственные ресурсы.
— А как же пост? — страдальчески простонал господин поручик.
— Вот и рожай постное! И Плаву предупреди: пусть проследит, чтоб холопки ничего скоромного на стол не поставили.
— Чего? — охнул Роська. — Я им поставлю! Это ж неадекватно ситуации.
— Пшёл к Плаве, филолух!
"Дятел на телеграфном столбе! Заладил — пост, пост! Господу делать нечего, кроме как следить, что там Плава в свои горшки засунет!
Не понимает ни хрена, что сейчас дед испытывает, — какой там ему пост! В его годы на руки взять новорожденного сына — от такого у кого хочешь крышу сорвет. Он же ко мне приехал сейчас. Ко мне! Не воевода с сотником мириться, а поделиться своей радостью и попросить защиту для сына. Он не вечный… Я бы на его месте сейчас…
Стоп, отставить истерику! Гасите эмоции, сэр, нечего на крестнике зло срывать за собственную оплошность: сам лопухнулся от неожиданности.
Дед-то не только на радостях приехал, а потому что прекрасно понимает все расклады, в том числе и для сына. Ну, и будущее Ратного тоже учитывает. То есть мириться ему со мной надо хоть тресни — и деду с внуком, и воеводе с сотником. И лицо при этом не потерять.
Так что разгул разгулом, но это больше картинка для местных СМИ "У колодца" — такой порыв все поймут и слабостью не сочтут. И у нас сейчас ещё не разговор, а всего лишь первые приветствия дорогих гостей, так сказать, "на камеры". Основной разговор за закрытыми дверями ещё впереди.
Но высокое собрание надо чем-нибудь занять, пока мы разговариваем, а Плава хоть в первом приближении холодные закуски организует, чтоб чаши за здравие заедать не мороженой репкой…
Кхе, пост, говорите? Будет вам и пир, и пост. Ну, и молитва, разумеется, куда ж мы без официальной части. Отец Меркурий с неё и начнет, надо думать, не зря же он в такую даль тащился.
О здравии некрещёного младенца молебен проводить не положено, так что придётся гостям дорогим молиться за мать с младенцем. Уй, м-мать! Боярин и десятник Лука, возносящий молитвы во здравие недавней холопки Листвяны — это сильно! И ведь никуда они не денутся, для них это в полном смысле слова святое дело!"
Отправив дотошного Роську на заклание к старшей поварихе, Мишка с дедом развернулись к священнику, который ехал во вторых, после дедовых, санях. Тот только-только выпутался из-под шкур, не без помощи подскочившего отрока встал на ноги и, еле заметно покачиваясь, оглядывал оружных отроков, спешно заканчивающих построение в два ряда от ворот, и Дмитрия, споро раздающего команды.
"Укачало его в дороге, не отошёл после вчерашнего или по снегу на протезе никак не привыкнет?"
— Поздорову ли добрался, отец Меркурий? — подошел под благословение Мишка.
— Здравствуй, юный сотник! — черные глаза священника, бог знает каким образом, глядели одновременно и весело, и настороженно. — Не откажи, отдай приказ свободным от службы собраться на молебен.
— Сделаю, отче! — Мишка в знак согласия наклонил голову.
— Поскольку дядюшка твой ещё не крещён, объяви, что молебен будет о здравии воеводы Кирилла и невесты его, рабы божьей Асклепиодоты, — священник явно выделил голосом слова "дядюшка" и "невесты". — Да и родителям новорожденного прежде стоит обвенчаться… — и он обернулся к Корнею.
— Да хоть завтра! — воевода показал в улыбке все зубы.
— Завтра не выйдет. После Рождества, — новый поп ответно улыбнулся Корнею. — Потерпи, архонт.
— Тьфу на тебя, законник! — плюнул Корней.
"Интересно, чего это лорд Корней и новый капеллан ваньку валяют?"
— Господин сотник! Младшая сотня полка погорынского для встречи воеводы Погорынского боярина Кирилла Лисовина и десятников ратнинской сотни построена! — рявкнул, подлетая к ним и вытягиваясь в струнку Дмитрий.
— Кхе… — дед оглядел старшину Младшей стражи и ровный строй отроков с самострелами. — Видал? — обратился он к священнику. — Во как…
— Да, архонт, отроки службу знают, — серьезно кивнул тот в ответ. — Никому я не советовал бы пытаться штурмовать эту крепость… Ну, так принимай смотр, устроенный в честь тебя внуком, а мне позволь заняться подготовкой молебна.
Дед самодовольно хмыкнул, оглянулся на десятников, уже выбравшихся из саней и оглядывающих почетный караул.
— Здорово, орлы! — гаркнул он на всю округу хорошо поставленным командирским голосом.
— Здрав будь, господин воевода! — ответно рявкнул строй, распугивая окрестных ворон.
— Во как! — сообщил Корней уже десятникам и насмешливо глянул на хмурого Фому, стоящего позади всех. — Учитесь, как службу понимать надо!
Особый маразм (или пикантность, с Мишкиной точки зрения) происходящему придало то, что женщин, отправившихся на молебен вслед за десятниками, возглавила боярыня Гредислава Всеславна, она же Великая волхва. Какие соображения заставили бабку присоединиться к сугубо христианскому действу — неведомо, но, опережая совершенно растерявшуюся от такого выверта Анну, она величественно направилась вслед за священником с таким видом, словно приехала в крепость исключительно помолиться в тамошней часовне во главе своей свиты. Особенно Мишке понравилось, как были исполнены крестное знамение и поклон на пороге часовни — бабка проделала это воистину царственно. Анне пришлось следовать ЗА ней, и, судя по кислому виду, урок она усвоила. Лука, глядя на волхву, впервые с момента приезда перестал крутить ус и издал какой-то звук.
В следующие несколько часов крепость напоминала… Хрен знает что она напоминала. То ли гусарский партизанский отряд, пирующий во взятом приступом поместье какого-нибудь французского маркиза, то ли встречу проверяющих из Москвы председателем колхоза-миллионера в самый разгар полевых работ.
"Смесь французского с нижегородским, блин… Или британского с погорынским? А-а, один чёрт! Дурдом — он и в двенадцатом веке дурдом!"
Все холопки, которых можно было оторвать от их обычных обязанностей и бросить на помощь Плаве, метались, как ошпаренные кошки, от кухни на посад и обратно, волоча ведра с квашеной капустой, солеными грибами, огурцами и ещё чем-то, не поддающимся опознанию. Отроки тащили копчёных осетров и мороженую рыбу, холопы долбали лед невдалеке от переправы, чтобы поймать свежей рыбки на уху.
Плава руководила всем этим действом с интонациями и величием адмирала, ведущего свою эскадру в бой против превосходящих сил противника и готового умереть, но не сдаться. При этом и лексикон у нее обнаружился вполне военно-морской, хоть и с заметным строительно-плотницким акцентом.
Нет, конечно, молодой сотник и сам был виноват: поминать в разговоре с Плавой стерлядей в малине, карасей на меду и раков, начинённых репой, явно не стоило. Забывать о политесе тоже. Повариха благожелательно покивала головой на несколько эмоциональную речь боярича и после его финального аккорда "После хоть уд серебряный с золотой насечкой для своего Нила проси, но сейчас обеспечь богато и постно!" ответствовала:
— Уд серебряный себе пристрой, боярич, покуда свой не отрастил! Где вы, витязи хреновы, шкряби вас скобелем, раньше были? Из говна, что ли, пироги рожать? Мороженое же всё! Я тебе что, рыбка золотая, про которую ты сказывал, чтоб за один пук пир собрать? И без мяса все можно — рыбы достанет, но время ж надо! От девяти непраздных девок за месяц дитя не получить! Ладно, что смогу сделаю, голодным никто не уйдет! Но я повариха, а не колдунья — коли чего на зубах завязнет, не обессудь!
В кухне девки вместе с холопками и куньевскими бабами, присланными в крепость ещё перед отбытием сотни в поход, трудились над постным тестом. Роська, сунувшийся было проследить за должным соблюдением поста, с видом невинно пострадавшего за святое дело еле спасся бегством от разъярённых женщин, заработав-таки синяки от нескольких скалок сразу.
— Не лезь! Поставили меня старшей поварихой, вот и не суйтесь теперь! — летело из кухни ему вслед.
* * *
— Ты чего натворил, сученыш?! — дед втолкнул Мишку в кабинет и еле удержался, чтобы не отвесить ещё и затрещину.
— Я?! — Мишка хоть и пролетел пару шагов от двери до стола, но на ногах устоял и с невозмутимой физиономией обернулся к Корнею.
— Нет, я! — рявкнул воевода. — Тебе кто приказывал на князей облавную охоту устраивать?! — и попер на Мишку тараном, грозя припечатать внука всем своим весом к краю стола.
"Вот разобрало его! Этак он сейчас меня тут пришибет".
— И не думал! — Мишка прыжком обогнул стол, так что между ним и напирающим воеводой оказалась тяжелая столешница, на совесть сработанная Сучком. — Он сам на дороге…
— Сам?! — возмутился Корней. — Князья на дорогах не валяются!
— Вот и я так подумал — чего ему там валяться? Помер бы ещё…
— Да и хрен бы с ним! Зачем княгиню полез отбивать? А если бы кого из княжичей или ее саму задело?
— Тогда бы валить пришлось, — Мишка оперся руками о стол и встретил яростный взгляд деда, навалившегося с другой стороны своим, холодным и подчеркнуто спокойным. — Всех.
— Что-о?! — дед аж задохнулся. — Соображаешь, ЧТО говоришь?
— Соображаю. Только я знал, что не промахнемся. Да и выбора не было после того, как князя пленил…
— Дурак! — усмехнулся дед, и Мишка понял, что не так уж Корней и пьян, как хочет казаться. — Не пленили — выручили… Тебя ж за это князь и наградил… Соотник… Гривна шею не давит?
— Давит, деда… — Ратников устало опустился на стул и оперся подбородком на руки. — Но снять ее теперь только с головой можно. Когда тебе в Туров ехать велено?
— Уже там быть надо, ядрена Матрена! Если б ты не выдрючивался… Стой! А откуда знаешь, что ВЕЛЕНО?!
— А чего тут знать-то? И так понятно. Чего ещё князь решить мог? Федор, небось, приказ привез? — Мишка кивнул сам себе. — Ну да, Федор, не дядюшка же… А ты говоришь — выдрючиваюсь. Вот если б я не выдрючивался, как бы ты князю объяснил, что нет у тебя больше Младшей стражи? — Мишка откинулся на спинку стула и смерил деда взглядом.
— Да на хрена князю твоя Младшая стража сдалась? Ему сотня нужна! — припечатал Корней кулаком по столу.
— Так она не князю, она тебе нужна, — усмехнулся Мишка. — Торговаться с князем за сотню ты нами станешь. Или сразу всю сотню на кон выложишь?
— Чего? — дед оскалился. — Торговаться? Ты хоть представляешь, что такое за сотню с князьями торговаться?! Ты с Никешей устроил торг, дурак жопоголовый! Думал купца обжулить? Вот он тебя за триста гривен и развел!
— Развел, говоришь? — прищурился Мишка. — Не, деда, это он сам так думает. Пока. А на самом деле я ему за эти триста гривен золотое ярмо продал. Оно, конечно, золотое, но ярмо. Если ты ему это до сих пор не объяснил, то пора дать понять дядюшке, что Нинея с ее волхвованием ещё не самое страшное, что в погорынских лесах водится, и на этот раз одними обмоченными портами он не отделается. Да и не в нем дело — ты мне сам выбора не оставил.
— Что?! Это когда же я?.. — вот сейчас Корней удивился всерьез.
— А вот когда прошлой зимой за гривной в Туров поехал, — Мишка потянулся за стоявшим в углу на сундуке кувшином и кружками. Плеснул в них и пододвинул одну деду. — Квас, — пояснил он. — Будешь?
— Давай! — Корней презрительно покосился на кружку и потянул к себе весь кувшин. Хлебнул прямо из него — так, что квас потек по усам и бороде, вытерся и хмуро взглянул на внука:
— Ну и что ты там ещё надумал?
— Да чего там думать-то! Торговать ты бы, вон, Лавра отправил. Ну, может, Андрея и нас с братьями ему в помощь. И не в Туров — в Давид-Городок всяко ближе, а цену за товар ту же дали бы. Тебе к князю надо было позарез, так? Промедлил бы — отдали бы сотню Пимену во владение…
Корней пристально смотрел на внука, опершись руками о стол и нависнув над ним, словно собирался встать. Когда пауза непомерно затянулась, он вдруг расслабленно откинулся назад, что-то решив для себя.
— Так, значит… — непонятно протянул он и кивнул Мишке, — дай, что ли, ещё квасу хлебнуть. В горле пересохло тут с тобой языком молоть…
Принял у внука кувшин и надолго припал к нему, жадно глотая, словно путник после долгого перехода по пустыне, а когда поставил кувшин на место, Мишка едва головой не затряс. Старый сотник смотрел на внука почти весело. Ну, разве что не подмигнул.
— Да не только Пимену, — хмыкнул он. — Он просто дурнее всех оказался и вперед полез…
— Ясно, не одному ему. Потому тебе сейчас в спину и шипят, ждут, что оступишься. И бунт им этот, как дураку подарок к празднику: поставили тебя в такое положение, что куда ни наступи — все в дерьмо вляпаешься. Отроков бы казнил — Младшей стражи не стало бы, потому что нас бы тогда всех положить пришлось. И меня с братьями тоже. Отказался бы — за то, что твои холопы кровь пролили, вирами бы разорили. В шахматной игре это называется цугцванг…
Корней нахмурился, и Мишка поспешил поправиться:
— По-нашему это вилы — куда бы ты ни кинулся, а на зуб все равно напорешься. Только когда Федор и Егор новости из Турова привезли, те, кто это затеяли, поняли, что ручка от их вил им же в жопу метит. Не может больше сотня свернуть шею наглому мальчишке. Нету его! Не-ту! И даже против княжьего сотника выступить не получится. Теперь может быть бунт только против князя! И самим им те вилы уже не убрать: как ни изворачивайся, а чувствительные места непременно повредишь. Вот и заметались в Ратном. Или я не правильно понял, зачем Бурей приезжал?
— А ты и рад — позволил им те вилы убрать! — пробурчал дед. — Иначе Серафим не приехал бы от тебя довольный, как обожравшийся упырь.
— Я, деда, меньшие на большие разменял. Нам князья посерьезнее вилы поставили, и от них уже не уйдешь. Чего теперь по мелочам-то дергаться?
Воевода в третий раз потянулся за кувшином.
— Ну и горазд ты, Михайла, языком чесать… Протрезвел из-за тебя, ядрена-Матрена! Только молод ты ещё, а потому дурак! — припечатал Корней кулаком по столу. — Думаешь, не знал я, что ты отроков не можешь отдать? Хотел на себя все взять, а теперь… Ты хоть сам понял, чего натворил? Не захотел малой крови — в дерьме искупаешься, а крови так и так не минуешь.
Не я твоих отроков осудил и не сотня — обычай. А обычай, он не на пустом месте рождается. Кровью за него плачено — и немалой. Ты за троих всех положить готов, а не подумал, что у тебя не только эти трое за спиной. Десяток из куньевской родни — забыл? Там сыновья и племянники сгоревших на выселках баб — сколько их, посчитал? Вон, спроси у этой… Арины Андрюхиной, как она дочь Дарены за косу от полоненных холопов оттаскивала. Девка, а ведь порвала бы за мать, если бы ее допустили…
Но у баб все слезами выйдет и успокоится. Не сразу, но успокоится. А мужи не забудут. И они у тебя уже крови распробовали. Резню среди своих не хочешь? Не троих — десяток положишь, а то и больше. Тех, кого сами порежут, и тех, кого тебе же потом казнить придется. Бурей не нравится? Так сам тогда берись. Или вон, Андрюху пристраивай. И много тогда с тобой останется?
— Обычай, говоришь? — теперь Мишка потянул к себе кувшин с квасом. — Обычай, деда, до тех пор живет, пока он соответствует тому, для чего был изначально предназначен. Потому как сотник — ты прав. Но сотник той сотни, что раньше была. Когда в княжьи игры играть и за все Погорынье решать не приходилось. Обычаи? Обычаи новые создадутся. А мы пока вот новые ритуалы введём… Адекватные ситуации, как давеча господин поручик изволил выразиться, — хмыкнул он.
— А справишься? Или тебя потом, как Иисуса, надо будет? — прищурился дед. — Помнишь, что я говорил? Если уж взялся, то делай. И делай лучше, чем было. А то на Голгофу нам вместе, если что…
— Так я же, деда, не мир переделываю — я за изменяющимся миром поспеть хочу, — серьезно ответил Мишка. — Потому что те, кто не успевает, остаются на обочине гнить. А Иисус… — Мишка пожал плечами. — Я так думаю, что не наказывал его так Отец, а учил. Как ты меня… И на Голгофу он попал оттого, что кадровая политика у него была плохо поставлена!
— Чего? — дед поперхнулся и закашлялся, а продышавшись, опять саданул кулаком по столу. — Ты чего несешь? Ты книжными словами мне тут голову не морочь! И не богохульствуй…
— И в мыслях не держал! Только раз уж ты сам про это заговорил, то отчего Иисуса распяли? Оттого, что люди его не поддержали. И Иуда предал. Так?
— Так, — кивнул Корней.
— То есть убедить он никого, кроме горстки апостолов и учеников, не смог, хоть и чудеса творил, и исцелял по своему слову, и вера его истинная была… Но все сам. А своих апостолов за собой водил просто так. И дела им стоящего не давал. Вернее, никакого не давал. Организации у него не было. И после его смерти они так же по свету разошлись. Проповедовать. И слово Его несли, и на муки шли. Но пока им не подсказали, что надо Церковь создать — ничего не получалось. И только когда не просто одиночные проповедники пошли, а СИСТЕМА заработала, стало христианство побеждать во всем мире.
"Ага, подсказали… Апостол Павел, между прочим, подсказал: как римский гражданин, силу СИСТЕМЫ он понимал очень хорошо. Мало того, он же был не просто римским гражданином, но фарисеем — иудейским законником и богословом. Такое сочетание только укрепляет понимание силы системы. Ну, и то, что он, единственный из всех апостолов, Иисуса в живых не застал, наверняка даром не прошло: глядя со стороны, суть проблемы видишь лучше. В общем, классика управления: в существующую, весьма тесную, корпорацию пришёл со стороны кризис-менеджер, реорганизовал её до неузнаваемости, и она заработала. На две тысячи лет того пинка вполне хватило. Вот это, я понимаю, гений!"
— Церковь, деда, это же не только проповедники, которые несут людям слово Божье — это организация. И люди, которые там работают, — кадры. А их готовить надо. Чтобы делали порученное им дело наилучшим образом. И каждого надо с толком применять, на его собственном месте.
Ты вот своих десятников всех знаешь? И кто на что способен, и у кого десятки чему обучены? И если ты Луку вместо Егора с его десятком в разведку пошлешь, а Егоров десяток, к примеру, с луками поставишь сотню прикрывать — толку с того много выйдет? А ещё хуже, если сам за всю сотню воевать кинешься, а они будут в сторонке толпиться и на тебя смотреть… Вот тогда точно на Голгофу попадешь!
Разошедшийся Мишка тоже хрястнул кулаком по столу:
— Только я тебя туда не отпущу, деда! Потому и не дал тебе взять на себя ответственность за отроков. Ты за меня мою жертву не принесешь! А Господь христианский не божок языческий, которому просто кровь нужна, всё равно чья. Ему наше разумение требуется, чтобы мы откинули то, что нам в нашем предназначении мешает. Себя переделывать иной раз такой мукой оборачивается — легче всю кровь из себя выцедить. Вот это и есть наша жертва на Его алтарь. Это тебе не баран вместо сына…
Мишка замолчал, и в кабинете повисла пауза. Дед о чем-то думал, словно какую-то задачу решал. Потом кивнул сам себе, поднял глаза на Мишку:
— Значит, говоришь, мир меняется, и ты за ним поспеть хочешь? Ну-ну… Не обгони только, а то раздавит.
— Да какой обгонять… Немцы создают свою империю. Франки и англы — свою. Хуже того, папа римский норовит себя над всеми империями поставить, император константинопольский, даром что не успевает отмахиваться и от магометан, и от католиков, туда же… Это те, кто хотят и могут, а остальные не могут, но хотят. Тут не обгонять — тут успеть бы, — Мишка пожал плечами. — Да ты и сам это лучше меня знаешь. Потому мы с тобой сейчас не коров пасем, а княжьи гривны делим. И за здоровье твое, твоего новорожденного сына и его матери все десятники молятся. И Великая волхва на христианскую молитву ради такого случая и из уважения к тебе пошла. А это дорогого стоит.
— Да уж, не дешево… — довольно хохотнул дед. — А казной-то у нас Никифор заведует. Ну-ка, как ты собираешься ему про ярмо золотое объяснять? А то уж больно у него рожа довольная. Как приехал — так и хочется врезать чем-нибудь…
— Врежешь, деда, непременно врежешь, — усмехнулся Мишка. — Вот только Андрея женить надо вначале.
— А он тут при чем? — досадливо поморщился Корней. — Михайла, ты опять шутки шутить вздумал? Нашел время!
— Какие там шутки! А Никифор узнает — и подавно не до смеха станет. Ты с купцом Григорием, дядькой Арины, не разговаривал? Нет? А я вот поговорил…
* * *
Григорий с семейством и побратимом своего покойного брата в крепости не задержался — остановились они на посаде, в доме Немого. И в первый же день туровский купец обстоятельно побеседовал и с племянницей, и, с ее же помощью, с Андреем, а главное — с дедом Семеном, чутью и советам которого доверял ещё со времен своей молодости, в бытность того доверенным приказчиком отца. Когда все домашние угомонились, а Андрей с Ариной, Лёнька с Гринькой, которых отпустили помогать родным на новом месте, и девчонки, рвущиеся в свой "младший девичий десяток", ушли в крепость, оставив дом в полное распоряжение гостей, Григорий с бывшим закупом расположились в небольшой горнице.
— …Ты уж прости, Гриша, что не уберег я Игната… — тяжело вздохнул дед Семен и перекрестился. — Царствие ему небесное… Вот уж не думал, что переживу кого-то из вас. Сам помирать собирался, думал, дети хозяйские устроены, дело сами дальше поведут, а мне, дураку старому, и на покой пора подаваться, домовину себе готовить — к деду да отцу вашему поближе… А оно вот как обернулось.
И ведь чуял я неладное, чуял! Ещё когда к Игнату посланцы от Пасюка зачастили. Предупреждал его, чтоб он с ним поосторожнее говорил, но сам знаешь, разве ж он кого боялся? Последнего-то с крыльца взашей спустил… Но и я не думал, что они на такое злодейство решатся — скорее ждал, что разорить попробуют или оговорить.
— Да пробовали! — досадливо махнул рукой Григорий. — Все они перепробовали — не получилось. Вначале Путята нам подсобил от наветов отбиться, а потом и вовсе слух пошел, что их боярин в немилость у князя попал. Вот и понадеялись, что отступятся… Так что твоей вины тут нет. Я же тоже не думал, что так обернется, иначе не ушел бы с товаром, пропади он пропадом! Сам бы у вас со своими людьми сидел безвылазно — отбились бы. Но знать бы, где соломки подстелить… Спасибо, что детей уберег.
— Не я уберег, я тогда с пробитой головой без памяти валялся. Это Аринка не растерялась — малых увела. Она же и с убийцей Игната стрелой поквиталась. А потом Михайла со своими появился. Когда они решили девчонок забрать, то и я с ними сюда перебрался. А тут куда уж помирать — за детьми присмотреть требовалось, да и в Дубравном мне никак нельзя было оставаться. Караулить там на пепелище нечего, а вот те, кто дело ваше перенять хотели, до меня рано или поздно добрались бы. Постоялый двор — дело выгодное, но это ж не все… От Ипата они много не узнают, — хмыкнул Семен. — Он, конечно, таиться не станет, но Игнат такие дела сам вел. И всего никому не сказывал. Это мне доверял по старой памяти, советовался, да и сам я вас учил… Помнишь, небось?
— Такое не забудешь, — благодарно улыбнулся Григорий. — С твоей науки и живу до сих пор… И сейчас с тобой посоветоваться хочу… То, что укрыли тут девчонок — спасибо. Я уже и Корнею, и Андрею поклонился. Но дальше-то что? Аринку замуж выдавать или мне её с собой забрать?
— И не пробуй — не получится. Не силком ее тащат, — хмыкнул дед. — Сама из шкурки выпрыгнуть готова. Баба, чего ты хочешь… Но с родней она не прогадала, да и Андрюха её стоит. Сердце-то у нее зрячее — на пустое не ведется. Это ещё покойная бабка сказывала, а она знала, что говорила. Потому роднись с Лисовинами и не сомневайся. И не таись от них — помогут, они за родню держатся крепко. А главное, сами вверх рвутся и тех, кто рядом, за собой тянут. И так, что хрен их кто остановит — сомнут. Я уж тут насмотрелся…
— Значит, правильно я решил… — кивнул Григорий. — Завтра с Андреем обсудим, а на днях в Ратное поеду, с Корнеем говорить.
— А вот это неправильно. Дал бы я тебе, как в детстве, по шее, да невместно, не отрок же. Я чему вас с Игнатом учил? Прежде всего, говори с тем, кто решает, а уж потом с тем, кто разрешает!
— И кто ж тут решает, если не боярин?
— Михайла Лисовин. И никто более. Не смотри, что сопляк — иные седобородые перед ним дети. И дела тебе с ним вести — что он скажет, тому тут и быть. И детям потом за него держаться, если дурнями не окажутся. Вот попомни мои слова — далеко пойдет. Так далеко, что я того горизонта отсюда и не вижу.
И уже на следующий день Мишка наткнулся на купца Григория и Путяту в сопровождении Андрея Немого на стрельбище, где как раз проходили занятия у купеческого десятка. Там же присутствовал и наставник Тит, что-то самозабвенно обсуждавший с Путятой, а вокруг них сгрудились отроки. Даже Андрей принимал участие в разговоре, во всяком случае, что-то время от времени пояснял жестами. Купец довольно хмыкал, но сам больше оглядывался по сторонам и что-то спрашивал у мальчишек. Он первый и заметил приближающегося к ним Мишку.
— О, Михайла! — прогудел Григорий и решительно попер из толпы навстречу молодому сотнику — похоже, ему, в отличие от наставников и отроков, порядком надоела тема их увлекательной беседы, и он обрадовался Мишкиному появлению, как поводу поговорить о чем-нибудь более интересном.
— Десяток! Смирно! — бодро рявкнул Петька, вспоминая о своих обязанностях урядника и, когда отроки построились, попытался отрапортовать по всей форме:
— Господин сотник! Десяток…
— Вольно, урядник. Гости у вас, я гляжу?
— Да не то чтоб гости, — Тит, переглянувшись с Андреем, шагнул вперед. — Тут такое дело, Михайла… Отроков стрельбе из лука учить надо, ты сам говорил. Я-то только объяснить им сейчас могу. Пока ещё ты кого из ратнинских сговоришь, а тут вон Путята вроде согласен отроков поучить, пока у нас гостит. Лучник от Бога — я б так не смог, когда рука целая была. И лук у него знатный. Лука увидит — на говно изойдет от зависти, — ухмыльнулся Тит, вертя в здоровой руке стрелу с нанизанной на неё еловой шишкой. — С тридцати шагов влёт, — пояснил наставник.
Мишка пригляделся и оценил.
"Чего там о Вильгельме Телле говорили? А вот так ему точно слабо!"
Сам же Путята держал в руках тот самый знатный лук, который, видимо, и рассматривали перед приходом сотника наставники и отроки. Мишка встретился с его оценивающим взглядом, и гость слегка усмехнулся:
— Что ж, если ты… господин сотник, дозволишь, так и поучу мальцов, чему успею. Не привык я без дела бока отлеживать, да и самому руку набить не помешает. Стрельба, она как баба — постоянного внимания к себе требует. Долго-то мы тут не задержимся, но сколько получится…
— Не дозволяю, а прошу, дядька Путята! — со всем уважением поклонился Мишка. — Нам ничья помощь не лишняя.
— Ну и добре, — Путята обернулся к Титу. — Тогда пошли, посмотрим, что у вас тут за луки имеются, да что с ними сделать можно. А ты, Григорий, не обессудь — без меня возвращайся — я вечером сам приду…
— Дорвался! — добродушно отозвался Григорий, махнув рукой. — Пустили козла в огород… Ну дык и без тебя не заплутаю. Я вот с Михайлой поговорю лучше.
Мишка, и без того занятый сверх меры, совершенно не собирался работать экскурсоводом и уже стал прикидывать, как бы свести этот разговор к неизбежному обязательному минимуму, а потом быстренько, соблюдая вежество, сплавить любознательного купца дежурному уряднику или ещё кому, когда вдруг перехватил взгляд Андрея. Немой коротко показал глазами на Григория, а потом дотронулся рукой до губ, совершенно определенно советуя сотнику не пренебрегать беседой со своим будущим родичем. Мишка решил последовать этому совету и кивнул купцу:
— Что ж, дядька Григорий, пусть тогда наставники занимаются, а я тебе крепость покажу да на вопросы отвечу. Надо же, чтобы отцы знали, чему и как мы здесь отроков учим.
Пришлось снова водить по крепости гостя, показывать и рассказывать. Понимая, что особенно интересно купцу именно та часть учебы, которая непосредственно касается специализации коммерческого десятка, большую часть экскурсии он посвятил складам и тому, как там налажено дело.
Григорий слушал внимательно, вопросы задавал дельные и, судя по всему, оценил введенные Мишкой новшества в организации службы логистики, и даже новый счет, которому обучались отроки, одобрил, правда, несколько своеобразно:
— Хитер ты, Михайла. Ну так и правильно. Теперь по твоему счету завсегда своих узнать можно. Отроки вырастут и подручных обучаться тоже этому заставят. А сторонний человек и не поймет ничего. То есть, если какие дела купцы между собой обсуждать станут, то никакой подсыл им уже не страшен, подслушает — так все равно без пользы… Иной раз, глядишь, и жизнь так спасают. Дело купеческое всяко оборачивается. Вон, брат мой покойный, Царствие ему небесное, не уберегся… — Григорий перекрестился. — Боярину Корнею в Ратном да Андрею здесь я уже поклонился за то, что сирот в беде не оставили. Теперь тебе кланяюсь.
Купец остановился и с достоинством отвесил поясной поклон молодому сотнику. Выпрямился, разгладил бороду и вздохнул:
— Хорошо, вас вовремя Бог послал — иначе не знаю, чем бы кончилось. Отец Геронтий девчонок бы не уберег, а я не поспел, да меня и в Турове тогда не случилось. И, думаю, те, кто находников подослали, как раз подгадали к моему отъезду, чтобы успеть дело Игната перехватить…
Мишка насторожился: купец недаром заговорил об этом, когда они оказались вдвоем в кабинете и, стало быть, вокруг не могло быть чужих ушей. Ещё в Турове он понял, что история с нападением на постоялый двор купца Игната не так проста и не зря многие, в том числе и любезный дядюшка, интересуются ею и судьбой оставшихся в живых детей. Мелькало тогда в мыслях, что надо бы выяснить, что к чему, но в Турове, а потом и в дороге не до того было, а тут сам брат погибшего Игната первым начал разговор.
— Не могли никак мы их бросить, дядька Григорий. Ясно же, что опасно молодую женщину и девчонок оставлять на пепелище, тем более, что отроки Григорий и Леонид тоже не чужие нам.
— А теперь и вовсе свои станут, — хитро прищурился купец. — Андрей Аринку не отпустит — я ж видел, какими глазами он смотрел, когда она на шее у Путяты повисла, аж испугался за него: пришибет… Хотя она к нему, как к отцу, относится — Путята, почитай, родич нам. С Игнатом они ещё в молодости побратимами стали, он за его детей, как за своих, переживал. Когда узнал, что случилось, хотел сам ехать, разбираться, да я к тому времени уже с отцом Геронтием переговорить успел и убедил его, что прежде к вам сюда надо наведаться, удостовериться, что с девчонками все в порядке, да забрать их… Теперь-то уже не заберешь, но так, может, даже и лучше… — задумчиво, будто разговаривая сам с собой, протянул Григорий. — Теперь и с убийцами брата разбираться с легким сердцем можно.
— С татями мы разобрались, — Мишка внимательно глядел на купца. — А с прочими… Ты знаешь, с кого спрашивать? Потому как теперь это не только ваше дело — Андрей на себя опеку принял. Неужто ты думаешь, что Лисовины в стороне останутся?
— Что татей вы побили — это дело доброе, — кивнул Григорий. — Только не сами они туда наведались. Кто послал — знаю. Догадался сразу, да и Путята ещё в Турове успел кое-что выяснить. Так что сомнений у нас никаких.
Купец у нас один есть, Абрамка Пасюк. Ну, Пасюком его за глаза кличут, но прозвище прилипло — не отдерешь. Под себя все гребет. Много нагреб уже, разного. И дела ведет нечестно, многие из-за него сильно в убытках, а кое-кого и вовсе разорил. И с татями давно якшается. Другой бы давно у князя на правеже стоял, но его руку один боярин держит, да и хитер, собака; скользкий, как сопля — не ухватишь. Все чужими руками норовит… Дело Арининого мужа и свекра он прибрал через подставных, когда те сгинули. Повезло ему, что в руки само упало, или он и тех татей подослал, не знаю, и утверждать не берусь. Арину мы с Игнатом едва сумели у них отбить и домой вернуть. И ее, и то, что за ней в приданое дадено было. Не рухлядь и не бабьи радости, а другое. Долю в общем деле.
А дальше поведал купец Григорий такое, что Мишка чуть было про все остальное не забыл — уж больно занятная картина вырисовывалась. Прежде всего, его догадка о том, что Игнат имел дела с контрабандой, оказалась не совсем правильной, хотя и без нее не обошлось. Ратников рассуждал, исходя из привычных ему реалий будущего, которые здесь пока не наступили: не было ещё столь разветвленной и продуманной системы таможни — платили с прибыли при продаже товара там, где его продавали, на торгу и рассчитывались.
Нет, конечно, в меру сил старались продать не в городе, а по уговору где-то, где не могли их ухватить княжьи мытари, но для этого не надо было идти с товаром тайными тропами куда-то в другое княжество. Вполне можно было привести его на постоялый двор и там передать перекупщикам, а если люди надежные, и с платой подождать до того, как те его реализуют. Или вернут другим товаром, потребным уже для продажи в Турове.
Но главным тут оказалось другое, о чем Мишка тогда даже и не подумал: кроме как по реке, ходили купеческие караваны и по земле. Не везде есть река, пригодная для судоходства, иной раз посуху путь получается короче… Но через лес или болота не пройдешь напрямик — тропу надо знать или проводников иметь. Вот и связаны все города этими тропами, как артериями. А на тропах за много лет поставлены перевалочные пункты, где можно и переночевать в безопасности, и товар распродать-обменять. И, главное, там завязаны разнообразные связи, которые тянутся цепочкой дальше, так что торговля даже в самые смутные времена не прекращается.
Вот на туровском ответвлении от проходящей чуть южнее "дороги жизни" — тракте, связывающем Киев с одной стороны с Булгаром, а с другой — с Прагой и Регенсбургом — и сидел купец Игнат со своим постоялым двором. Через него шли из Турова караваны к Пересопнице, а далее вливались в общую торговую артерию. Ещё их дед поставил там постоялый двор, и теперь именно в руках у братьев оказалась такая важная транспортная развязка. Выгода от того им получалась немалая, а учитывая, что на Игната же были завязаны многочисленные деловые связи и с теми, кто держал торговлю на этой дороге дальше, и с купцами-перекупщиками, курсирующими между городами, то и подавно долю с этого братья имели хорошую.
Никифор, который в основном возил товары по воде, вошел в компаньоны с Григорием, и своего Петьку учить согласился как раз вождению караванов по суше, именно потому, что тоже весьма интересовался выходом на этот тракт. Да и не один он стремился попасть к братьям в компаньоны. Арину в свое время замуж выдавали конкретно с прицелом на сотрудничество с новой родней и не прогадали тогда. Но когда ее мужа и свекра убили, а их дело ушло в загребущие руки Пасюка, братья приложили все силы к тому, чтобы вернуть обратно и Арину, и её долю в семейном бизнесе — теперь она за ней так и остается приданым, хотя основным наследником является Гринька, как единственный сын Игната. Ну и, само собой, младшие девчонки, когда вырастут, могут рассчитывать на пристальное внимание к себе всех желающих приобщиться к семейному бизнесу, но тогда про их приданное договариваться придется отдельно, а вот Аринино уже определено.
Потому к ней, несмотря на разговоры о бездетности, сватались, не дожидаясь окончания траура по мужу — мол, сговоримся да подождём. Дядюшка Никеша, как намекнул со смешком купец Григорий, тоже давно подумывал, как бы породниться с Игнатом. Да вот беда — самому ему жениться уже никак не получалось, а сыновья ещё в возраст не вошли. Оставалось ждать, пока младшие девчонки подрастут. Впрочем, Игнат, один раз обжегшись, не спешил связываться с новыми людьми, да и Арина замуж не рвалась — переживала смерть мужа. Но если те, кто напал на Игната, не остановились перед смертоубийством, то уж силой привести под венец молодую вдову они и вовсе не затруднились бы.
Впрочем, продажа постоялого двора, а вместе с ним и семейного дела, устраивала их даже больше. Но пока определенности с этой продажей не было, Григорий предпочел бы держать племянниц под надежной охраной, даже хотел убедить ее вместе с девчонками попросить укрытия в Туровском женском монастыре, пока не решится проблема с наследством. А оказавшись в крепости и выяснив, что поздно пить боржоми — не то что в монастырь, даже просто в Туров Арину от Андрея не заберешь, решил, что в данных обстоятельствах это лучший выход. Андрей, как и все Лисовины, не купец, то есть сам в дела не полезет, удовлетворится долей с прибыли, да и Гринька теперь под надёжной опекой и охраной. Подрастёт, сядет на место отца, будет с братом дела вести, то есть все в семье и останется. К тому же Григорий был совсем не против лишить Никифора монопольного положения главного спонсора уверенно прущих в гору погорынских бояр, о чем вполне прозрачно Мишке и намекнул.
"Вот это называется "выиграл миллион на трамвайный билет"… Это что ж получается? Андрюха у нас стал держателем контрольного пакета акций местного отделения "шелкового пути"? Интересно, Никешу уже просветили? Вот у кого точно рожу перекосит, когда узнает — прежде всего, что его дорогой компаньон в родню пролез и его без наркоза такой монополии лишает. Как бы не заболел с огорчения. Но зато теперь у вас на дорогого дядюшку ха-ароший намордник имеется, чтобы берега не терял. Ничего, и пряник тоже выпишем.
Григорий подтвердил то, что уже и так стало понятно: анкл Ник собирает вокруг себя купцов — впечатлился вашим же посылом о купеческом товариществе. Но мыслит его как собственную структуру, а Лисовинов решил использовать, как и сотню, сделав карманным ЧОПом при этом товариществе. То есть заявляет себя самостоятельным игроком, а вас с дедом собирается сделать своими фигурами. Но вот появления на доске Григория не учел. Хотя этот джокер и для вас сюрпризом оказался, но не упускать же такую возможность…
Ну-ка, сэр, в чем кроется предмет вожделений вашего нежданно нарисовавшегося родственничка и каков его потолок? А мы по итогам собеседования предложим ему что-то чуть-чуть выше этого потолка. Чтоб и голову не расшиб с разгона, и с крючка не сорвался…"
— Так, значит, дядька Никифор товарищество купеческое вокруг себя собирает? Интересно… — Мишка задумчиво вертел в руках вовремя подвернувшееся стило.
— Товарищество? Хм… Можно и так сказать, — купец покрутил головой. — Хорошее слово ты подобрал. Никифору предложи.
— Уже предложил, — хмыкнул Ратников. — А как купцы-то на это смотрят? Ты вот, к примеру?
— Значит, он с тобой про это говорил? — Григорий прищурился. — Да как смотрят… Дело вроде хорошее. Да и Никифору люди доверяют, он слово купеческое держит. А теперь за ним не только его капитал стоит, но и сотня, потому его слово решающее. А все прочие — согласно тому взносу, что смогут поднять. Свои-то всё друг про друга знают. Ну, может, и не всё, но оценивая — не ошибутся.
Я бы и рад сейчас больше в это дело вложить, да вот надо с наследством брата разобраться. Тогда моя доля увеличится, да и за племянника, пока он в возраст не вошел и на себя дела не принял, отвечать буду. Тогда и Андрей не прогадает: приданое Аринино ему отойдёт, когда женится, да и опеку над Гринькой он принял. А я племянников не обижу: мне на том свете с братом встречаться — ему в глаза глядеть, это посильнее любых целований и печатей. Но чтоб и сомнения не осталось, грамоту на это напишем. Не самому же Андрею дела торговые вести? Воину и невместно, и некогда. Главное, слово его и Лисовинов за мной будет.
"Ну да, ожидаемо: "крышу" тебе надо, дядька Григорий. Ничего с веками не меняется: что тут, что там, выше крыши подняться воображения не хватает. Хотя сейчас и князья крышеванием пробавляются, вопрос только в масштабах этой кровли и широте обзора с нее… А ну-ка, как тебе перспективка с высоты птичьего полета понравится? Рискнешь или так и будешь за потолок держаться?"
— Это точно — и невместно, и некогда, — кивнул Мишка и смерил купца оценивающим взглядом. — Тем более сотнику. Правильно говоришь, дядька Григорий. Я так понимаю, ты мне сейчас предлагаешь, чтобы мы помогли вернуть вам ваше семейное дело, которое у вас пытаются отобрать, и далее вам поддержку оказывать. И за то потом с него свою долю иметь, правильно?
— Так, — кивнул Григорий. — О твоей доле с этого тоже договоримся, если ты про это…
— Договориться — дело нехитрое, только сам-то ты как себя тут видишь? Рассчитываться с нами за покровительство, да и все? Нет, оно дело правильное и при других обстоятельствах я бы и сам тебе такое предложил. Но сейчас этого уже мало, ты нам теперь родич, и не просто седьмая вода на киселе: Андрей мне дядька и первый учитель в воинском деле. А уж сколько раз я ему жизнью обязан — и не упомню. С татями-то мы разберемся, — отмахнулся он от пытавшего что-то сказать купца. — Но у меня к тебе встречное предложение есть: возьмешь мой капитал в управление и войдешь в товарищество Никифора уже не только со своим и племянников паями, а и лисовиновским? На это грамоту со мной напишешь?
Все-таки умел Григорий владеть своим лицом, хотя, судя по затянувшейся паузе, ему сейчас на это потребовалась вся его выдержка. Мишка видел, что купца так и тянет почесать затылок или потеребить бороду — рука было дернулась, но остановилась на полпути и снова легла на колено.
— А много ли у тебя капитала, сотник? — наконец, приняв решение, серьезно спросил купец, и голос его почти не выдавал.
— Да хватает, дядька Григорий, — Мишка отложил стило и принялся загибать пальцы. — Прежде всего, то, что Никифор Павлович мне обещал за мои придумки, которые он в дело пустит — если с тобой договоримся, я тебе тогда все подробно распишу — управляющему знать требуется, чем придется управлять, а там немало. Потом товар, что у нас в крепости делается на продажу. Если помнишь, прошлой зимой привозили мы на торг матрешек расписных, мед да свечи? Ну так это только в первый раз, посмотреть, как товар встретят, а за этот год кое-что добавилось. Доски струганые, к примеру. И ещё боярыня Анна холопок посадила вязать кружева. Товар дорогой и редкий — за него бабы косы друг у дружки рвать будут, если с умом. Опять-таки, этим она занимается, с ней и говорить придется, но не самой же ей торговые дела вести? И это не все — есть и такое, что не в Турове продавать, а в Киев, а то и куда дальше отвезти не стыдно. Вот через тебя вся эта торговля и пойдет. Через Никифорово товарищество, само собой, но под твоим управлением, как доверенного от Лисовинов.
— А Никифор согласится? Да и с боярином Корнеем переговорить бы… — после паузы, потребовавшейся, чтобы прожевать и оценить услышанное, Григорий вопросительно посмотрел на Мишку. — Не скрою, заманчиво… Но ведь и раздор промеж своих — не дело.
— Согласится, — Мишка придавил собеседника тяжелым взглядом. — Есть у меня для него слово заветное. Пусть дядька Никифор общими вопросами занимается — он тоже замахнулся не по-малому, ему на все не разорваться. Так что уговорим… по-семейному. И к деду тогда вместе пойдём.
— Да-а, правду Семен сказал… Ну так он ни разу ещё не ошибался… — непонятно протянул Григорий. — Что ж, боярич, ежели ты ко мне с доверием, то и я не лаптем пришибленный, чтобы не понять, с какой стороны редьку надкусывать. Согласен!
"А Григорий-то мужик правильный и, похоже, не сильно пугливый. Тем лучше, пора нам кадрами обрастать. Свои растить — дело хорошее, но и теми, что на пути попадаются, нечего разбрасываться. Управленец вы, в конце концов, или прачка? Вот и будем работать с перспективным персоналом, пришедшим со стороны. Как легче всего выжить маленькой пешке? Правильно, обставиться вокруг тяжелыми фигурами. Да и вырасти так проще. А посему увидели фигуру, определили ей место, убедились, что она это место правильно понимает, и ставим на доску…
Вот анкл Ник, к примеру. Прежде чем он до вас доберется, ему через Григория придется пройти, а тот свою позицию — управляющего всеми семейными капиталами Лисовинов — теперь насмерть станет оборонять, что есть вполне годная защита вашей, пока что очень тощей в торговых делах, задницы.
И да, теперь аллюром три креста[92] Андрюху женить, пока не передумал! Хотя, куда он денется — влип мужик: сам не заметил, как увёл бабу из-под носа толпы завидных туровских женихов, даром, что те не за прекрасными глазами его Арины, а за приданым охотились. Оббалдеть, сэр Майкл, через два "б". Куда там этому лоху из "Аленького цветочка"! Вот у нас, я понимаю, — романтика! "Сон в летнюю ночь" плавно перетекал в "Ромео и Джульетту", но на полпути передумал и вляпался в "Венецианского купца". Уильям наш Шекспир нервно курит за овином".
* * *
Дед слушал рассказ внука о разговоре с купцом с интересом, возрастающим по мере повествования, а в конце у Корнея и вовсе глаза загорелись.
— Кхе… Как ты говоришь? Управляющий Лисовинов в товариществе Никифора? — и вдруг заржал. — Для купчины жирный кусок мимо рта… С этой стороны он беды и не ждет! А с другой… — Воевода прищурился, как будто выцеливал, куда стрелу пустить. — Дядька твой за спиной сильного рода не имеет, у отца его братьевсестёр не было. Его род — это мы, так что на нас жаловаться ему вроде некому… Не князю же… Да и про купчат у нас в обучении забывать не следует. Отцы их Никифору, конечно, не родня, но и дразнить их попусту не стоит: вон, в Новгороде купцы и князю от ворот поворот, бывало, давали… Мы, слава богу, от Новгорода далеко, но остеречься не помешает.
— Остережёмся, деда, обязательно. А про Андрея с Ариной дядьке Никифору ещё никто не сказал?
— А кто скажет? — пожал дед плечами. — Бабы при нём нет, чтобы сплетни и пересуды собирать, а нам только и забот — языки чесать, к кому там Андрюха на сеновал повадился.
— Да какой сеновал — они уже одним домом живут.
— Тем более! Кхе… — Корней тяжело поднялся. — Как ты говоришь? Кадры? Ну так, пока наши с тобой кадры в часовне инеем не покрылись, пойдём и мы. Помолимся…
Сотник покосился на внука и осенил себя крестом:
— Во славу отца, и сына, и святого вну… Тьфу, духа! Аминь! Помилуй мя, Господи.
Глава 3
Декабрь 1125 года Михайловская крепость и окрестности
Прежде чем отправиться на разговор с дедом, Мишка успел проинструктировать дежурного урядника, как для задуманного мероприятия должна выглядеть трапезная. И тот его не подвел — расстановка столов почти в точности повторяла то, что Мишка видел на княжеском пиру. Соорудили даже нечто вроде помоста из бревен, "на живую" скреплённых досками, принесенными с лесопилки и накрытыми для пущего эффекта какими-то шкурами. И как только успели? Вот на этом помосте и стоял стол для Лисовинов и их ближников.
А ещё Мишка не без некоторого злорадства представил физиономию Луки Говоруна, когда тот обнаружит отдельно стоящие столы для баб. Против обычая, заведенного при княжеском дворе, даже рыжий полусотник, известный непрошибаемым мужским шовинизмом, не попёр бы, тем более, сейчас. Вякнешь, не подумав, что-нибудь против, а ну Великая волхва, она же боярыня Гредислава Всеславна, за обиду примет? И будешь потом сто лет в болоте рыжей жабой квакать. Шовинизм шовинизмом, а бережёного Бог бережёт.
Какими путями и с привлечением каких средств убеждения были добыты белёные и крашеные куски полотна, которыми украсили стены там, где не хватало расшитых рушников, Мишка благоразумно интересоваться не стал. Отметил только, что отроки по прихоти случая угадали последовательность цветов, развесив на торцевой стене, аккурат за подиумом, отрезы в соответствии с тем, что в будущем станет национальным флагом: белое — синее — красное полотнища одно под другим невольно бросились ему в глаза.
"Хорошо хоть нет портретов членов Политбюро или президента, за полным отсутствием оригиналов.
Пусть висят, синее полотнище, хоть и в единственном числе, неплохое свидетельство благополучия, ибо краситель привозной и весьма недёшев, гости такой намёк оценят. Обрадуются или нет — второй вопрос".
На свободных местах между кусками ткани "декораторы" прибили крест-накрест еловые ветки из ближайшего леса. Насыпанные на хвою кем-то раскрашенные стружки придали декору нарядность новогодней елки, о которой тут, впрочем, никто ещё не подозревал, как и об обычае праздновать Новый год среди зимы, сразу вслед за Рождеством.
В своих инструкциях одним только интерьером Мишка не ограничился, и на входе в трапезную отроки Елизар и Елисей, одетые в наилучшее, что сумел в спешке найти в своих запасах Илья, сияли белозубыми улыбками навстречу гостям. От волнения они, правда, слегка перестарались и Елисей (или Елизар?) чуть не оглушил своим воплем Корнея:
— Воевода Погорынский, боярин Корней Агеевич Лисовин!
Сотник дёрнулся было отвесить отроку затрещину, но его остановил ввалившийся следом боярин Федор:
— Уймись, боярин, тебе честь ока…
Закончить фразу он не успел, так как в это время второй близнец спохватился и в свою очередь заголосил, стараясь превзойти брата:
— …И погостный боярин Федор!
Мишка, на правах хозяина, ожидал гостей во главе стола и с чашей пива, за неимением вина или чего покрепче, двинулся навстречу вошедшим, чтобы с поклоном поднести чару воеводе.
Глашатаи, непривычные к длительным голосовым нагрузкам, время от времени пускали петуха, что было простительно в их возрасте, а ближе к концу длинной череды гостей умудрились пару раз перепутать и в качестве отчества выдать прозвище именуемого, но несмотря на накладки, неизбежные в данных обстоятельствах, мероприятие под кодовым названием "пир горой" можно было считать начатым вполне успешно.
Народу в трапезной собралось немало: приглашенные плотники и их жены, со всем уважением посаженные за "женский" стол, удачно дополнили компанию. Правда, поначалу недавно прибывшие в крепость бабы выглядели ошалевшими и слегка пришибленными от такого поворота судьбы, но понемногу оттаяли и освоились, особенно после Мишкиной благодарственной речи, адресованной артельщикам.
Затягивать официальную часть боярич не стал: прежде всего повеличал деда и, усадив его на почетное место, лично приветствовал всех входящих, поднося каждому чашу из своих рук и сдавая их потом на руки Роське с Артемием, которым поручил деликатное дело рассаживания гостей в соответствии со статусом. Вынужденные с поклоном принять из его рук величальную чашу и выпить ее за здоровье молодого сотника и всего рода Лисовинов, десятники сидели за столами, мягко выражаясь, томные, хотя и не скрывали своего облегчения при виде того, как мирно беседуют дед с внуком. Тем не менее, некоторое обалдение незримо витало над ними, как малахольная нимфа в поисках загулявшего фавна. Видимо, поэтому десятники не сразу обратили внимание на странную закономерность: наставники Макар, Филимон и десятник Егор оказались за столом рядом с лисовиновскими родичами, далее сидели остальные наставники, а уж только потом — остальные десятники.
Лука молча крутил ус и отчего-то сегодня не блистал своим широко известным красноречием, временами косясь на Егора, который, пожалуй, единственный из десятников пребывал в прекрасном настроении и похохатывал, тихо беседуя о чем-то с Макаром и Филимоном. Да ещё Игнат, самый молодой из десятников, выглядел вполне беззаботным и, кажется, искренне радовался за сотника.
Остальные гости этой беззаботности не разделяли. Леха Рябой встревоженно переводил взгляд с Луки на Корнея и имел вид человека, который силится понять, стоит ли ему напиться сразу же или надо погодить до начала традиционного мордобоя. Фома просто пил, как не в себя, словно намереваясь утопить в хмельном тоску о чем-то несбывшемся. Хмурый Данила пил меньше, но Мишка готов был поклясться, что он сильно желает закусить своим локтем: "вечный второй" сейчас мысленно оценивал все упущенные ништяки и прощался с последними надеждами. Глеб смотрел Корнею в рот, усиленно жевал, всячески нахваливая стол и хозяев, и старательно делал вид, что ему весело.
Не дожидаясь, пока гости опомнятся и начнут задумываться о том, что же, собственно, тут происходит и, не дай бог, затеют спор, как гости на княжеском пиру в Турове, почему их посадили так, а не этак, молодой сотник дал отмашку музыкантам и уже готовым разносить угощение по столам холопам. Те шустро потащили на столы разнокалиберные блюда, музыканты Артемия, давно ожидавшие за дверями, заняли свои места возле стены и затянули приличествующие случаю мелодии, благо, репертуар у них был широкий. Пьянка, она же — пир, плавно ускоряясь, двинулась вперёд, но в процесс вмешался явно выжидавший этого момента Корней.
— Погодь, Михайла! — рыкнул воевода, внезапно поднимаясь из-за стола и взмахом руки обрывая музыкантов. — Дело у нас есть… Андрюха! Иди сюда!
Мишка, прекрасно понимая, что сейчас произойдет, тихо опустился на свое место и покосился на дядюшку, продолжавшего что-то беззаботно рассказывать сидящему рядом с ним купцу Григорию. Выступление Корнея Никифор проигнорировал, видимо, полагая, что ничего для себя интересного не услышит — десятники, вон, во всех местах зачесались, но это совершенно не его проблемы. А вот Григорий и Путята с интересом воззрились на воеводу. За женским столом прошелестел и тут же стих легкий шепоток. Сидевшая подле Анны Арина замерла и насторожилась.
Андрей оторвался от процесса поглощения пищи и вопросительно воззрился на деда: идти ему было никуда не надо, сидел он, как и все Лисовины, тут же — рядом с дедом.
— Чего смотришь? Вставай, говорю! — пророкотал Корней. — Долго ты ещё будешь яй… Кхе! — Корней покосился в сторону бабьего стола и поправился, — в затылке чесать? Женись! Я и то уже… После Рождества венчаюсь, а ты что?
Десятники при этих словах заметно расслабились, поняв, что выступление сотника им никаких неприятных сюрпризов не сулит, и одобрительно загудели. Григорий и Путята переглянулись, Аринина тетушка, сидевшая рядом с ней, расцвела, толкнула племянницу, что-то прошептав ей на ухо, а та вспыхнула, как девчонка. Никеша же, которого Мишка не выпускал из внимания, коротко хохотнул, не замечая, что соседи по столу покосились на него с легким недоумением, и на правах родича махнул рукой:
— Да хватит тебе, Корней! Который год одно и то же… Не смешно уже. Чего ты к парню пристал? Найду ему какую-нибудь…
— "Какую-нибудь" Пашке своему ищи, ядрена-матрена! — возмущенно рявкнул воевода. — Лисовинам абы какое не надобно! Придержи язык, а то не посмотрю, что ты родич — укорочу прямо тут…
Никифор попытался что-то сказать, но вдруг скривился, словно ему дернуло больной зуб, и скрючился за столом, ошалело глядя на невозмутимо сидящего рядом Путяту. А Корней снова повернулся к шевельнувшемуся было в сторону Никеши Андрею.
— Погодь, Андрюха, башку ему ты потом оторвешь. А пока с тобой решим. Негоже невенчанному. И перед родней новой неудобно. Тут все свои собрались, вот и того — как положено, давай… Арина! — рыкнул Корней, поднимая глаза на бабский стол. — Иди сюда!
Что там творилось на душе у молодой женщины — неведомо, но поднялась из-за стола она так, как будто всё заранее отрепетировала с воеводой. Спокойно, с чувством собственного достоинства и не опуская глаз прошла к столу и встала напротив возвышающихся надо всеми Корнеем и Андреем.
— Звал, Кирилл Агеевич?
Мишка невольно восхитился — владела собой Арина великолепно! Наверняка эмоции переполняли ее через край, но даже голосом молодая женщина их не выдала.
Никифор вдруг отчетливо икнул, но на него уже никто не смотрел.
— Андрюху ты и без слов понимаешь. Но для всех я за него спрашиваю, — провозгласил Корней, — согласна ли ты стать женой Андрея Кирилловича Лисовина и венчаться с ним в церкви?
Вот тут она не выдержала — коротко взглянула на Андрея, замершего по правую руку от Корнея, что-то прочитала в его глазах, вспыхнула, кивнула, но тут же опомнилась и, отвесив ещё один поясной поклон, спокойно и уверенно проговорила:
— Согласна, Кирилл Агеевич. С радостью.
Никифор выдохнул и, кажется, забыл вдохнуть — так и сидел, налившись краской и выпучив глаза, пока Григорий, не меняя благостного выражения лица, с которым взирал на свою племянницу, не пхнул его локтем в бок.
— Значит, надо благословения родителей просить, — сообщил очевидное довольный Корней. Подмигнул обалдевшему Андрею и пророкотал:
— Вот… А то бы ты ещё сколько телился? Бери дев… бабу свою за руку и иди к ее дядьям — вот они тут сидят. А скажу все за тебя я. Вместе благословения у них просить будем!
И первый полез из-за стола, решительно вытаскивая за собой Немого.
Надо отдать должное Никифору: он все-таки справился с собой и радушно поздравил и приятеля, и Корнея с Андреем, после того как Григорий и Путята, благословив молодых, выпили за их здоровье и новую родню и обменялись с Корнеем взаимными заверениями, что отныне купец и его род навечно породнились с Лисовинами. Обнял Никеша "нового родича" и своего старого компаньона с явным желанием слегка его придушить в объятиях, но купец Григорий на слабосильного задохлика не походил и ответил не менее "страстно", так что обошлось без жертв. О чем после этого говорили компаньоны, Мишка не расслышал, так как сразу после давно ожидаемого сватовства начался следующий номер программы: к Корнею обратился Макар.
— Дозволь и мне тебя просить, сотник! — наставник вышел из-за стола, встал перед Корнеем, не успевшим после всех церемоний вернуться на своё место, и отвесил ему низкий поклон. — Не откажи…
— Проси, Макар! День у меня сегодня радостный выдался — и сына Бог послал, и сам женюсь, и Андрюху просватал! — торжественно провозгласил дед во всеуслышание. — Господь заповедовал делиться радостью.
И после короткой паузы, со значением оглядев присутствующих, веско добавил:
— Тем более, ты нам теперь тоже родня. По крестнику твоему.
Мишка перехватил веселый взгляд Егора и слегка кивнул десятнику. Лука не икнул, как давеча Никифор, но, похоже, эта новость для него стала не менее неожиданной, чем предыдущая для купца. Говорун переглянулся с Рябым и Игнатом и насторожился, а Игнат приосанился. Фома протрезвел от злости и вперился взглядом в спину Макара, будто хотел прожечь на нем дыру, Данила залпом хватанул кружку пива и стиснул зубы, чтобы не застонать вслух. Глеб преданно ел глазами сотника.
Макар покосился на Мишку и бухнул, словно ныряя в омут с головой:
— Раз уж сегодня речь о свадьбах, то и моя просьба того же касается. Любаву мою просватали. Но замуж ей ещё рано — года не вышли, да и зять в отроках пока. Однако сват мой сына мне доверил и разрешил его крестить. Я просил сотника Михаила Лисовина принять его в Академию Архангела Михаила, и он на то дал свое согласие. Крестить же моего будущего зятя хочу в ратнинской церкви. В крёстные ему согласился пойти десятник Егор, а крёстной сговорили жену десятника Игната, Анфису, но требуется и твое согласие, как боярина Погорынского. Не откажи.
— Кхе… — Корней, торжественно выслушавший речь Макара, вероятно, одну из самых продолжительных в жизни наставника, во всяком случае, на Мишкиной памяти, расправил усы и приосанился. — Дело хорошее. В Погорынье у нас нынче чужих быть не должно, и родниться с соседями лучше, чем воевать… — он повернулся в сторону невозмутимого, как изваяние, отца Меркурия. — Что скажешь, отче? Ты с отроком уже беседовал?
— Да, архонт. Я говорил с отроком. Он прилежно изучает основы веры и во благовремение будет готов принять святое крещение, — спокойно кивнул священник.
— Тогда так тому и быть! — довольный Корней разгладил усы. — Передай свату: боярин свое согласие дает. А если до свадьбы твоей Любавы доживу, так посаженным отцом ей стану. Или Михайла за меня… Ну, — обернулся воевода к присутствующим, — все свадьбы сговорены или ещё кого оженить требуется?
— Требуется! — внезапно пророкотал Бурей так, что многочисленные свечи, зажженные в трапезной, заколыхались и едва не погасли.
— Тебя, что ль? — удивился дед, глядя на обозного старшину, медведем выбирающегося из-за стола. — Валяй! Кого присмотрел?
— Не, не меня. Его вот!
Бурей выволок следом за собой блаженно улыбающегося Сучка. Встряхнул своего друга за шиворот, добиваясь его внимания, и вопросил:
— Кондраша, слышь?
— Слышу, едрит…
— Жениться на Алене хочешь?
— Ага, — кивнул Сучок и умилённо пробормотал, — рыбонька моя…
— Успеешь нажраться, не уплывёт твоя осетрина! — рявкнул Бурей, совершенно не романтично отнеся последние слова Сучка на счет закуски, и подтащил плотницкого старшину к воеводе. — Проси сотника Алену за тебя сватать.
— Сосватаем, куда она денется? — хохотнул Корней, глядя на живописную парочку. — Завтра и пойдем сговаривать, слышь, Кондратий? Будет Алена твоя…
На этом со свадьбами покончили, и пьянка, плавно ускоряясь, покатилась по веками хорошо накатанным рельсам.
* * *
— …Уф, успел! — облегченно выдохнул Арсений, вылетевший верхом навстречу лошади, неспешно влекущей сани с Корнеем и Никифором. — В крепость послали, за тобой… — пояснил он встревоженно вскинувшемуся воеводе и Мишке с Андреем, которые верхами провожали дорогих гостей. — Шатун у тебя на пасеке побаловал. Одного задрал. Молчун с Фаддеем его на рогатины взяли…
Накануне, когда десятники после пира собрались в Ратное, дед решил остаться, заночевать в крепости, а наутро на свежую голову обсудить с внуком дела, благо, было что. Никифора в последний момент решили тоже оставить: он не то что ногами самостоятельно перебирать — головы поднять не мог. Мишка подозревал, что купец отдегустировал тот животворный напиток, что привез с собой в крепость грек. Как его добыли Бурей с Сучком и почему облагодетельствовали именно Никешу, он не интересовался, но отправлять дядюшку в таком виде побоялся: помрет ещё в дороге или вывалится, тем более, попутчики не сказать чтоб трезвые — где им за багажом следить! Сами бы добрались без приключений.
Сотник тронулся в путь уже ближе к обеду, отказавшись от предложения внука дать возницу или самому сесть за него.
— Сюда доехал и отсюда сам вернусь! — хмыкнул Корней. — Не настолько я одряхлел, чтоб ты лошадью вместо меня правил.
— Как скажешь, господин воевода! — Мишка картинно вытянулся перед дедом. — Правь в свое удовольствие! Только позволь нам с Андреем тебя проводить. Негоже воеводе без почетного караула.
— Ну, если почетного… Тогда валяй — провожай! — милостиво разрешил Корней.
Никеша не сказал ничего: он страдал жестоким похмельем, вид имел серо-зеленый и томный и тихо постанывал в санях, зябко кутаясь в тулуп.
Незадолго до поворота на дедову пасеку их и перехватил "заместитель" Егора.
— Что там, Сюха? — Корней хлестанул лошадь, направляя ее следом за конем Арсения. — Шатун?! Кого задрал? Неужто Никанора-пасечника? Ульи разорил?
— Да не… Чужого занесло… — коротко мотнул головой ратник. — Пасеку сам смотри. Нам не до нее было… Прости, сотник, пойду я — Чума с Молчуном одни там. Догоняй… — и галопом рванул в сторону пасеки.
Дед, приподнявшись в санях, нахлестывал кобылу, а Андрей выдвинулся вперёд, оттерев Мишку в арьергард. Так они и вылетели к пасеке. Там, прямо у крыльца сторожки, где Мишка не бывал с того самого времени, когда они пересиживали мор, обнаружился весь десяток Егора во главе с ним самим. Ратники столпились вокруг окровавленной медвежьей туши, которую споро свежевали Чума с Молчуном. Оседланные кони и чьи-то сани стояли в стороне.
— Твою ж мать!.. — Корней вылез из саней и, растолкав ратников, уставился на исходящую паром тушу.
— Здоров зверь… — прохрипел Никифор. Несмотря на свое состояние, купец выбрался следом за сотником, чтобы посмотреть на добычу. — Шкуру не попортите.
— А кого он задрал? — Корней оглядел поляну. — Из лесовиков, что ль, кого?
— Не, редька едкая, — с широким ножом-медвежатником, которым разделывал тушу, Фаддей поднялся перед сотником. — Купца туровского… Вот его… — и, не оборачиваясь, коротко врезал локтем в морду Никифору, ошалело разинувшему рот. Тот отшатнулся, но попал в заботливые объятия Арсения.
Ратник сбил купца на колени, резко заломил ему руку назад и, смахнув мимоходом шапку в снег, захватил гриву волос другой рукой, заставив выгнуться дугой, так что борода задралась в небо. Из разбитого носа обильно закапала кровь…
— Чего?!.. — Корней схватился за меч, Мишка рванул с седла самострел, у Андрея в руках развернулся кнут, но со стороны сторожки прозвучал хорошо знакомый голос:
— Ну-ну, Кирюха! Не дури! Андрюха, Михайла, не балуйте! Поговорить надо, едрён дрищ…
— Репейка, ты?! — Корней замер, так и не вынув меч, Мишка с Андреем тоже остановились. Ходить Аристарх не мог — стоял в проеме дверей, опершись на заботливо приобнявшего его Петра.
— Я, кто ж ещё… Видишь, сил нет, а сюда пришлось тащиться, — хмуро буркнул староста. — Десятники тоже все тут. Здоров ты гостевать, заждались уж… Ты за железо-то не хватайся, выслушай сначала, а потом сам решишь судьбу своего родича, как то сотнику пристало. По обычаю… — он покосился на Мишку с Немым. — Удачно ты Михайлу с Андреем прихватил, а то пока за ними пошлёшь… Михайле свое слово сказать придётся, вдобавок к Егорову. Давайте, в дом заходите, мне стоять тяжело. И этого сюда волоките, — кивнул он на Никифора.
"Ну, сэр, соображайте побыстрее! Герр бургомистр сюда чуть живой тащился не шутки шутить, да и десятники в лес не за фитонцидами выбрались. Угробят бароны дядюшку — им-то все равно, а мне он ещё пригодится…
Похоже, эта "встреча на Эльбе" оказалась сюрпризом только для вас с Никешей: лорд Корней за меч без энтузиазма хватался, да и Андрюха своим кнутом давно бы хребет кому-нибудь перешиб, однако ж не спешил…"
— …К тебе и Михайле у сотни вопросов нет…
Аристарх полулежал на лавке у стены и смотрел на хмурого Корнея, сидящего за столом в окружении серьезных до мрачности десятников — только у Фомы во взгляде в первый момент мелькнуло что-то, похожее на злорадство, но он опустил глаза и больше не поднимал их от стиснутых на столе собственных кулаков.
Мишка с Андреем устроились рядом, а Никифора, заломив ему руки и изгваздав в кровище дорогой полушубок, Молчун с Чумой держали возле дверей. Купец попытался было рыпнуться, когда они принимали его у Арсения, но засапожник Молчуна, скользнув под бороду, оказался убедительным аргументом: Никифор замолчал и только пучил глаза и ловил ртом воздух. Кровь из носа продолжала сочиться по бороде и усам.
— Ты княжью волю не можешь не исполнять. И сотня свой долг понимает, потому и пойдет умирать — не впервой. Но по княжьему слову. А своей кровью набивать мошну твоему родичу сотне не с руки. Он же нас всех под убой подставил! — Аристарх коротко глянул на Никешу, потом сочувственно — на Корнея. — И тебя с Михайлой тоже на убой… Егор слышал его разговор с князем.
— И чего он наболтал?!
— Да ты что, Корней? — взвыл купец, дернувшись было, но тут же от пинка по ребрам едва не уткнулся головой в пол. — Да разве ж я… — прохрипел он.
Корней придавил Никешу тяжелым взглядом, потом хмуро глянул на Егора.
— Говори…
— Все так, сотник, — кивнул Егор, рассматривая корчившегося у дверей Никифора. — С твоим родичем князь Всеволод давно ладит. А как узнал, что Михайла приходится ему племянником, повел разговор, чтобы перебраться на Никифоровы ладьи и уже с ним идти в Туров, а самого Михайлу с отроками отослать в Ратное. Ну, и сотню где-нибудь перехватить и с тобой договориться. Никифор и сам бы рад, да жалился, что племянник строптив и его не слушает, а силой его, паршивца этакого, никак не принудишь. Зато предложил Всеволоду выход, как можно сотню на пороги послать, нашими руками тамошнюю затычку выбить и посчитаться с находниками за семью.
И не только сотню, но и Младшую стражу. Мол, если за спасение княгини пообещать выдать за Михайлу боярышню, да в приданое ей посулить земли по ту сторону порогов, чтоб сам их захватил и там укрепился, то Корней за такой сладкий кус для внука всю сотню поднимет и поведет хоть к черту на рога. А боярышню сейчас можно только сговорить, все равно возраст ещё ни у нее, ни у Михайлы не подошёл. И вообще, ей с ним на пороги не идти.
"То, что дядюшка хотел сотню использовать, это понятно. И ведь не подонок анкл Ник, просто мозги у него так повернуты — по-купечески. И с князем как купец торговался. Но для господ баронов это не оправдание. Они своим и за меньшее головы рубили. А тут чужак…"
— Что же ты наделал, Никеша? — Корней тяжело поднялся, подошел и встал напротив Никифора, разглядывая его, будто впервые увидел. — Говорил я с Федором, он мне много чего нарассказывал… И про тебя тоже. Значит, мало тебе прибытка от моей семьи — решил сотней расторговаться? Мне же теперь за тебя ответ держать… — и отвернувшись от Никифора, поинтересовался у Егора. — У вас все готово?
— У-уммм… — откликнулся Заика и вышел вперед, поигрывая коротким широким ножом и с деловитым спокойствием разглядывая подопечного.
— Тогда тащите его из избы — нечего тут порог поганить! — распорядился Корней.
Непроизвольно глянув в сторону Заики и оценив приготовления, Никифор, который ещё как-то держался, окончательно сорвался с нарезки:
— Корней! — отчаянно заголосил он, забившись в руках ратников, собравшихся волочь его на улицу. — Я же для вас!.. Я же тебя про Пимена упредил!.. Разве бы я сестру бросил?!
Никеша, отчаянно цепляясь за жизнь, все-таки извернулся, уперся в дверях, захрипел, вырываясь из объятий Чумы и Молчуна, и торопливо выкрикнул:
— И так ведь, что мог, делал! Сколько серебра вбухал… Сейчас сотня князьям нужна стала, а так бы ещё год назад… Михайла! Ты же мне родич кровный… Да скажи ты им!
"Пимен? Вот это уже интересно… Стало быть, это Никеша тогда упредил деда, что к князю кто-то приезжал за сотню торговаться. Потому дед и сорвался в Туров прошлой зимой. Откуда Никеша знал? А, не важно… И не бросил нас — помогал, чем мог, хотя наверняка считал, что Корней стар и не потянет род поднять — тогда все так думали.
А тут мы с циркусом в Туров заявились, и Корней, вместо того, чтоб думать о покое на пасеке, к князю полез… Вот дядюшка и увидел шанс… Нет, на сотню ему, конечно, наплевать, но сотня под руководством Корнея — это шанс для рода. Он же, и правда, о роде пекся, по-своему, по-купечески. Значит, торг вокруг сотни целый год шел, и Никеша активно участвовал в аукционе… Потому и в Ратное вкладываться стал, и лавку открыл — место застолбить. А тут прибыль пошла, и аппетит разгулялся… Не мог он такой шанс упустить. А что это значит сотню и Малую стражу отправить на верную смерть, он и в уме не держал. Самостоятельно правильно оценить соотношение сил и разницу между службой наёмников, охраняющих купеческий караван, и походом на земли ятвягов, он в принципе не способен. Дескать, раз воюем и войной живем, то какая нам разница? Короче, со всей детской непосредственностью прожжённого купца начал торговаться с князем за подразделение, которое для него, любимого, станет охранять неманский путь…
Ладно, пора, сэр, вмешиваться в этот праздник жизни, пока дядюшку и правда в расход не пустили. Или сам от расстройства не помер…
Так за сколько процентов прибыли капиталист родную мать продаст? Сейчас и выясним… Главное, баронов убедить".
— Да, деда, и впрямь, дядюшка мне родич кровный, — не глядя на Никешу, проговорил Мишка. — Только думает он, как купец, а не как боярин. Потому князь нам его и отдал: поглядеть, что и как мы решим, и можно ли с нами дело иметь. Или в самом деле послать на убой — сколько-то на порогах продержимся, а потом и не жалко. Или все-таки удастся мне дожить до свадьбы с боярышней, а сотне возродить свою былую силу и сделать дело.
— Ты чего задумал, Михайла? — Корней через плечо обернулся на родича. — Никеша, жив ещё? — и махнул рукой ратникам. — Ну-ка, давайте его сюда! — и, дождавшись, пока Никифора подтащили на середину избы и, как куль с мукой, водрузили на заботливо пододвинутую Арсением скамью, уставился в упор на внука:
— Ну, говори…
— Ведь дядюшка как лучше хотел, — криво усмехнулся Мишка. — Ну, как он это сам понимал, — покосился он на Никешу и, не дождавшись ответа, пожал плечами. — Он купец и думал за род, но как купцу думать положено. Не умеет он иначе. А то, что для нас это смотрится предательством, только тут, похоже, понял. Ведь понял, дядюшка?
Никифор, получив отсрочку от неминуемой смерти, которую уже ощутил и даже пощупал, никак не мог собрать мысли в кучку и только кивнул.
— Это с него вины не снимает, — дернул искалеченной бровью Мишка, — но как купец он все равно хорош и полезен. Вот пусть отныне и занимается своим купеческим делом. Когда ещё его сыновья в возраст войдут, а нам от него уже сейчас многое потребуется: поход — затея недешёвая. А про… "медвежью охоту" ни мы ему теперь забыть не позволим, ни князь.
Мишка насмешливо посмотрел на обалдело вытаращившегося на него Никифора. В каком бы шоке он перед этим не пребывал, но слова племянника оказали на него действие того самого клина, котором выбивают другой клин.
— Да, князь! Ведь именно князь тебя и сдал. Так я говорю, деда? Слову десятника Егора и без того бы поверили, но ведь боярин Федор это слово подтвердил? Так?
— Так, Михайла, — задумчиво отозвался вместо Корнея Аристарх. — Передал ему князь разговор с Никифором…
— Ага. Я так и подумал, — опять кивнул Мишка и снова насмешливо воззрился на дядюшку. — Потому и сдал, что прекрасно понял: полезный ему купец мыслить, как князь или хотя бы как боярин, не способен. Но с чего-то вдруг пытается. А главное, вообразил этот купец себя зачинателем своего собственного рода — Никифоровых. Князь в общем-то не против, да только зачем ему такой купец? Вот он сотне его и передал: или справимся и к делу пристроим, или прибьем. Отвечать-то нам за результат, а не за то, кого медведь в лесу задрал… Так что ошибся ты, дядюшка, в оценке своей нужности и в том, что в таких делах ты можешь решать наравне с князем. И жаловаться теперь бесполезно: во-первых, у князей и свои медведи в лесах не перевелись, а во-вторых, им это дело нужно. А потому теперь судьба туровского купца Никифора с сотней накрепко повязана. И с судьбой рода Лисовинов…
Мишка в упор уставился на Никешу и повторил ещё раз:
— Не Никифоровых, а Лисовинов. Дядюшка у меня не глупый, он же больше не перепутает, да?
Никеша сглотнул и затравленно огляделся: десятники серьёзно переглядывались друг с другом и с Аристархом. Егор ухмыльнулся, подмигнул Никеше, а дед кивнул:
— Не спутает теперь. Мы ему шкуру медвежью для памяти подарим, — и, в свою очередь, осмотрел десятников. — Слышали все? Князю сотня нужна! И сотня, и поход… И пойдём уже не так, как сто лет назад — табором с бабами и детьми. Чтобы успешно такое дело провернуть, нам нужно за спиной что-то иметь. Вот за спиной Ратное с Погорыньем и останется. И тут кому-то тоже придется на хозяйстве сесть. Кто там ворчал, что лучше синица в руках, чем журавль в жопе? Ты, Фома? Ну, так получишь ты свою синицу… Пимена тут недаром помянули. Он чего хотел? Торговлишкой и ремеслами заниматься? Ну вот, кто останется, тот и займется. Боярами станут все, кто хочет и может. Но кто рискнет и пойдет — получит МНОГО. А Никифор… — Корней покосился на родича. — Егор, будь другом, своди его в баню да к лекарке. У тебя, я слышал, баня знатная? Видишь, перепил вчера мой родственник на радостях за меня и племянника, и сейчас его ноги не держат — оглоблей в рожу получил. А нечего зевать… Очухается — мы с ним ещё поговорим.
* * *
— Скучаешь по своему учителю, Мишаня? Страстный человек был отец Михаил — по-своему страстный. Хоть христиане страсти грехом и почитают, но он всю свою страстность в веру обратил. Не ладили мы с ним, но через тебя и между нами связь тонкой ниточкой пролегла… Я ее всегда чуяла. А теперь словно оборвалось что-то. Вот бы он за тебя порадовался. Сам он смысл жизни видел в том, чтобы свою веру в мир нести, а теперь ты, любимый его ученик, в земли языческие отправишься для этого же… Это дорогого стоит — знать, что твое дело есть кому продолжить.
Мишка от такого пассажа едва не поперхнулся: от кого-кого, но от Великой волхвы не ожидал. Даже с учетом того номера, что она отмочила в прошлый свой приезд в крепость.
Сегодня Нинея встречала Мишку не как боярыня своего воеводу, а как добрая бабушка, соскучившаяся по любимому внуку. Подарок, что он ей поднес, приняла с истинно женским восхищением, прильнула щекой к мягкому меху, накинула на плечи, потом бережно сложила на коленях и так и держала при себе до конца разговора, словно не в силах с такой красотой расстаться. И начала разговор с того, что отца Михаила помянула добрым словом.
"Во мадам Петуховская дает! Неужто ее "бабушка Варвара" все-таки обломала? Ха, так, глядишь, и в монастырь подастся… Впрочем, хватит ерничать, сэр. Забыли, с кем дело имеете? Помните, что Егор сказал?"
В прошлый раз в крепости волхва долго не задержалась. Когда пир окончательно перешел в неофициальную часть, она тихонько выбралась из-за стола, остановила намеревавшихся было подняться вслед за ней женщин и, поймав Мишкин взгляд, поманила его к себе.
— Не обижайся сотник, но стара я стала для таких увеселений. Вы празднуйте, дело молодое, а я поеду. Вели найти моего возницу, он возле кухни ждет, пусть сани подает к крыльцу. А ты уж проводи старуху — тут и без тебя пока обойдутся.
— Непременно, боярыня, — поклонился Мишка. — Уж прости, что не получилось мне по твоему приказу явиться сегодня…
— Пустое, Мишаня, — ласково улыбнулась бабка. — Радость у воеводы — его надо было уважить, а мы с тобой ещё наговоримся. Ты ко мне послезавтра подъезжай, раз уж сегодня не сложилось.
Мишка под локоток довел бабку до саней, потом дошел до ворот и только там понял, отчего испытал облегчение, когда возок Великой волхвы скрылся за деревьями: от Нинеи исходила волна тревоги. Впервые за время их знакомства.
"Чем же так приложило баронессу Пивенскую? Неужели посещение часовни и молитва так подействовали, что от нее зашкаливает, как от силового трансформатора? Интересно, во что оно там преобразуется и на что направлено? Хотя к христианским обрядом у нее иммунитет должен был ещё в Турове выработаться, иначе тамошний монастырь давным-давно разнесло бы…"
— Михайла! Вот ты где! — прервал его мысли оклик десятника Егора. — А я гляжу, ушел ведьму провожать и пропал.
— Боялся, что ли, что вороной обернется и унесет меня? — усмехнулся Мишка, направляясь за Егором к трапезной, где звучала музыка и шумела подвыпившая компания.
— И боялся, — серьезно ответил Егор. — Великая волхва на молитве стояла… Ты хоть понимаешь, что это такое?
— Понимаю, — кивнул Мишка, вспомнив свой разговор с дедом. — Мир меняется. И волхва от него отстать не хочет — потому хоть на молитву, хоть в монастырь готова.
— Может, и меняется, — Егор зябко передернул плечами. — Только вначале ломается. Под обломки бы не попасть…
А когда отпировали, проводили десятников, пристроили на ночлег так и не пришедшего в себя Никифора да угомонился дед, случился у Мишки ещё и с матерью разговор.
— Тревожно мне что-то, Мишаня, — озабоченно проговорила Анна, оставшись наедине с сыном. — Нинея в часовню пошла. Она! С чего бы вдруг? После того, что с отцом Михаилом у них случилось… И с отцом Меркурием сегодня говорила как ни в чем не бывало. Хотя он, может, и не знает…
— Вот это вряд ли, матушка, — усмехнулся Мишка. — Может быть, отец Меркурий знает как раз больше, чем отец Михаил. Потому и говорил не с Великой волхвой, а с боярыней Гредиславой. Которую, между прочим, у себя мать Варвара, игуменья Туровского женского монастыря, принимать не гнушается.
— Что?! — боярыня Анна разве что не подпрыгнула и рот не открыла, как Анька. — Да что ты такое говоришь?!..
— То самое, матушка, — подмигнул ей Мишка. — Только я тебе про это не говорил. И не скажу. Но вспомни, о чём мы с тобой как-то летом говорили. Вполне может статься, что намерения Великой волхвы в какой-то момент совпадут и с желаниями епископа, и с выгодами туровского купечества, ну и с нашими надеждами, если повезет. Великие дела только тогда и свершаются, когда множество разных людей в них свою выгоду или удовольствие видят. Вот, похоже, сейчас как раз такой случай.
Боярыня озабоченно замолчала, обдумывая что-то про себя, потом кивнула своим мыслям и нехотя согласилась:
— Что ж… Значит, так тому и быть, Мишаня. Придется нам по острию теперь ходить… А Нинея… То-то я удивлялась, что она ни Арину, ни Тимофея даже не пыталась разговорить своими чарами. Ну, ладно, Арину ещё — там что-то с бабкой ее связано, Настена что-то такое говорила. А Тимофея почему? Расспросила и все. Про то, что он боярич, она бы у него выспросила, даже если он сам не знал. А тут — ни полслова. И Красаву забрала. Ну, ее, должно быть, чтоб та священнику новому не попалась — девчонка сболтнет чего лишнего.
— Это когда она с бояричем говорила? — нахмурился Мишка.
— Да когда вернулась. И почти сразу его видеть пожелала. Одного его мы, конечно, не отпустили, Арина с ним ходила, разговор при ней был. Я тебе не говорила, но там и говорить-то не о чем. Не стала она его расспрашивать. Посмотрела только, спросила о чем-то пустяшном, ну и все. А он её не испугался… — удивлённо покачала головой Анна. — Вежество проявил — и все. Словно и не волхва перед ним, а старуха обычная. А ведь знал, кто она такая… И тот отрок, которого вы с Макаром из лесу привели — тоже такой же. Те, что сейчас пришли — не знаю, посмотрим ещё.
— Славко тоже с Нинеей успел побеседовать? Когда? — изумился Мишка.
— Так сегодня, — пожала плечами мать. — Не выстояла она весь молебен. Я сама ее проводить хотела, да она не пожелала меня от молитвы отвлекать, с ней Арина вышла. Хочешь, позову, она тебе расскажет…
— Да поздно уже, матушка, — отмахнулся Мишка. — Не горит. Ты мне лучше скажи, Нинея по крепости ходила?
— Да нет — устала ведь и замерзла. В ее возрасте отдых чаще нужен. Арина ее в горницу в тереме отвела, велела подать ей закусок да отвар травяной. Ну и развлекала старуху, пока пир не начался.
Арина на следующий день рассказ матери подтвердила, но ничего нового не добавила:
— Да, беседовала Великая волхва с отроком. Спросила его, нравится ли ему в крепости, и поинтересовалась, как он к крещению готовится, — молодая женщина улыбнулась воспоминанию. — Славко вежество соблюдал, отвечал, как научили.
— Это как же?
— Да как наставникам отроки перед строем отвечают, — уже откровенно усмехнулась Арина. — "Да, боярыня" и "Так точно, боярыня!"… Ну и ещё — "Слушаюсь, госпожа наставница!" Вот и весь разговор.
— Больше Нинея нигде в крепости не была? Точно? — поинтересовался Мишка.
— Нет. Точно не была нигде, — уже серьезно кивнула Арина. — Я от нее не отходила, пока на пир не позвали. Да и ей отдых требовался после молитвы. Мы с ней о своём говорили, о разном. В основном о своем, о женском. Тебе вряд ли интересно, но если надо, могу и пересказать.
— Боже сохрани! — улыбнулся Мишка. — Тут уж меньше знаешь — крепче спишь…
— Это точно, боярич, — согласилась молодая женщина и поспешила по своим делам.
И вот теперь Нинея начала разговор с того, что помянула отца Михаила — христианского священника, с которым вступила в смертельную схватку и едва его не угробила. Впрочем, если быть честным, он сам на неё напал, считая, что защищает его, Мишку, и в полной уверенности, что идет на смертельный риск ради воспитанника. Бабка же ответила, не соразмеряя силу удара, потому его и приложило.
"Сколько этих "подвигов" совершенно никому не нужных, никого не спасающих и ничего не доказывающих. А на хрена? Зачем "шли на подвиг" диссиденты, спасая погрязших в тоталитаризме сограждан. Спасли. А когда вдруг выяснилось, что сограждане — и, кстати, совершенно оправданно, — их подвиг не оценили, то все эти "герои сопротивления режиму" с той же страстностью принялись сокрушаться, что "народ не тот", не желает жить в предложенном ему демократическом раю и ползти на коленях в столь милую "спасителям" Европу — каяться. За все подряд — даже за то, что спасли эту самую Европу от фашизма… Ну, и спрашивается, стоит ли их "подвиг" того, чтобы им умиляться?
Вот и отец Михаил спасал, горел, любил искренне… И проклял перед смертью, когда выяснил правду… Зря я ему сказал. Нет, и обманывать перед смертью не хотелось, но ведь тоже — ЗАЧЕМ? Она ему нужна была — эта правда?"
— Что, Мишаня, думаешь, с чего это бабка вдруг к церкви отношение изменила?
— А ты и впрямь изменила? — поинтересовался Мишка. — Или всего лишь перемирие заключила?
— Не изменила. Мира между нами нет и не может быть, только перемирие. Я от своего не отступлюсь, за мной люди мои стоят. И я за них отвечаю, так же как и ты за своих отроков. Вот ради них и ради того, чтобы мир не кончился и жизнь не пресеклась, то перемирие и приняла.
Отец Михаил во мне зло видел — и меж моими людьми и Ратным тоже зло стояло. А новый священник другой. Умнее он, Михайла. Ты уж прости, что так я про отца Михаила, но… Он в своей страстности не видел, что не всегда иное — враг. Может, и не друг, но союзником быть может, хотя бы в чем-то. Так что в этом попы правы: страстность — грех. Грех, потому что глаза застит. Вот и я свои страсти обуздала. Всё равно без веры не жить, хоть христианской, хоть славянской. Одного ваши попы не понимают, — неожиданно хмыкнула волхва, — церковь сильна, но она их усиливает, а не Бога. Бога они сами ослабляют и отдают на поругание людям. Как Христа своего! Знаешь, почему боги друг с другом руками людей бьются? Ведь в древности, пока людей на земле не было — случалось… А потом как отрезало? — неожиданно спросила она.
"Кхе, занятный вопрос, однако. Впрочем, теория управления, она и на Олимпе — теория управления".
— Невместно им, — спокойно кивнул Мишка. — Это как игроки за доской в шахматы. Пока Бог двигает людей, как свои фигуры, — он игрок. А если сам на доску встал, то уже не важно — выиграет он или проиграет в этой партии — он уже фигура. Значит, не игрок — фигуры можно запросто с доски убрать.
— Вот ты как повернул? — Нинея удивленно вскинула брови. — Фигура, значит… Но, в общем, верно сказал. Теряют свою силу боги, когда становятся на одну доску с людьми… Потому вера — их сила, а церковь — слабость, ибо вера — от богов, а церковь — от людей. Люди, создавая церковь, берут себе часть силы бога и тем сильны становятся, как войско, во главе которого бог идет. Но сам бог при этом становится слабее — он вынужден считаться с тем, как и куда идут люди.
На славянских землях вера наша, от пращуров пришедшая, всегда крепка была, хотя церкви никогда не было. А христиане захотели себе заёмной силы. И, да — сильнее они стали через это, потому и верх берут сейчас. Но они присвоили силу бога и тем поставили и его жизнь в зависимость от жизни своей церкви: она не есть сам бог, и на нее управа найтись может, а потому, как только ее победят, и у бога сил не останется… Но про это мы после ещё поговорим как-нибудь, а сейчас нам надо вместе худшему злу противостоять.
— Ты о чем? — Мишка с интересом взглянул на старуху: только что перед ним сидела добрая бабушка, а теперь — властительница. Даже не боярыня — Повелительница.
"Эх, опоздала бабка родиться! Да и стартовые условия оказались не те. Или не на ту лошадь в молодости поставила… Ну нет у язычества будущего! А то ведь и княгиню Ольгу за пояс заткнула бы, доведись ей до настоящей ВЛАСТИ дорваться. Может, потому и ненавидит ее так люто, что самой на ее место хочется? Интересно, только ли за ведовство ее на костер собирались отправить, или там и борьба за власть? Наверняка не обошлось без этого…
Впрочем, неважно, тут своё бы разгрести. А костров нам не надо. Ну-ка, на какую такую священную войну она нас отправить намылилась? Да такую, что ради этого и сама креститься готова…"
— Худшее зло, сотник, это не вера чужая, а безверие! Темное, как болота незамерзаемые. Дна там нет. И души нет. А главное — всех, кто рядом оказывается, туда затягивает. Вот это страшно. Я однажды заглянула в такие глаза. Догадался, о ком я? — Нинея, прищурившись, не сводила с Мишки взгляда — ни дать ни взять, прицеливалась.
— Догадался… О боярине Журавле.
— О нем, Мишаня… Про второго их боярина ты уже знаешь?
— Знаю, боярыня, — Мишка выдержал взгляд Нинеи и дернул бровью. — А ты про него отчего раньше не говорила?
— Думала, не жилец уже, — она вздохнула. — Он от Журавля отличается, но слишком долго и слишком близко к той бездне ходил, вот и задело его… Хотела я его спасти, да не получилось — не послушал он меня, а Журавлю верил. Что ты с ними собираешься делать?
— Теперь тамошние бояре и мне родичи, — нахмурился Мишка. — А как с родичами разбираться — Лисовинов дело.
— Так я в ваши семейные дела и не встреваю, — спокойно кивнула бабка. — Но предупредить должна. Какие бы договоры с Журавлем не заключили — не уживетесь вы. Он сила неуправляемая. И сила страшная, ибо держится на безверии. И если эту силу не остановить, то она всех вокруг себя убивать будет, как боярина Данилу. Не Журавль, а сила, что в нем живет. Волхв тамошний хотел с этой силой в одиночку справиться, чтобы против христиан ее обернуть, но она его подмяла и не заметила. Ему, как и отцу Михаилу, страсть глаза застит — на костер взойдет, а кресту не поклонится.
На отроках, что к тебе из-за болота из слободы тамошней пришли, и на бояриче их уже отпечаток той силы лежит. Пока ещё дело поправить можно, даже второй боярин как-то сопротивляется. На него теперь вся надежда. Самому Журавлю не жить — не ты, так Корней прибьет, ибо два медведя в одной берлоге не уживутся. Но вот силу, что в нём, убить труднее. Я же не зря тебе про войны богов говорила, — усмехнулась старуха. — Сила Журавля не от богов, но не слабее, чем у них. И то, что она в боярина вселилась, может, и хорошо: себя-то он ею усилил, а вот ее ослабил.
Потому я и поклонилась вашему богу. Против ТОЙ силы он справится. А я помогу. Потому что пока не справитесь тут, дальше тебе идти нельзя. А твоя дорога и предназначение — впереди. Я вижу.
"О как мадам Петуховская задергалась! Безверие ее так испугало, что готова со своим лютым врагом в союз вступить. Что тогда святые отцы запоют, если вдруг во мне эту же бездну разглядят?
Стоп! Не задергалась бабка — не обольщайтесь. Она вам ультиматум выкатила: если хотите на ее расположение и помощь и в дальнейшем рассчитывать, то должны пресечь распространение своего и соседского безверия и вогнать его в рамки веры. Причем не важно какой, хоть и христианской. Иначе — война.
Хм, а не потому ли она с Журавлем рассорилась, что поняла: он не просто сам не верит, он это неверие, как эпидемию, на своих ближников распространяет… Эффект попаданца? А почему бы нет. У Журавля уже второе — или третье? — поколение подрастает. Тимка, "медвежонок" не такие, как остальные отроки. Даже те, что уже от вас успели набраться. И не важно, что один христианин, а второй пока что язычник, менталитет у них совершенно иной. И там таких целая слобода — есть из-за чего бабушке икру метать.
Тем более, что созданная Журавлём система образования сама по себе эффект попаданца усиливает: критическое восприятие реальности всегда против веры работало. И вот тут вам, сэр Майкл, придется голову сильно поломать, как сохранить эту систему и учить ваш кадровый резерв критическому мышлению, но не позволить ему уйти в полное безверие. Ибо давно уже ясно, что без веры жить нельзя!
Над верующим — хоть язычником, хоть христианином — у нее власть есть. И то, что ее ведьмой почитают и боятся до обмоченных штанов, ей только на руку. Страх дает ей Власть. Иногда сильнее, чем любовь. А вот безверие… Безверие этот страх убивает. "НЕ ВЕРЮ!" и все тут. Даже в то, что бояться надо, не верю!
Но в одном бабка права — совсем без веры не обойтись. Хоть в Христа, хоть в победу коммунизма. Про победу коммунизма сейчас объяснять ближникам затруднительно, так что остановимся, сэр Майкл, на христианстве. Великой волхве на радость".
— Все в руках Божьих. И моя судьба тоже, — спокойно кивнул Мишка, пристально рассматривая Нинею. — И удача моя — от Него. Потому и сила, поперек Него вставшая, не устоит.
— Вот тогда и об остальном поговорим, — Нинея снова обернулась доброй бабушкой. — Мне есть чего тебе рассказать… Игроки и фигуры, стало быть? А ну-ка, захвати в следующий раз с собой сюда ту доску с фигурами. Покажешь мне, как играть, глядишь, и понравится.
"Не с той стороны вы на Тимку с Медвежонком смотрели, потому и не заметили ничего. Ну, и ещё потому, что сами не верите.
Кхе, а что делает управленец, если сталкивается с вопросом, в котором сам недостаточно компетентен? Правильно: ищет компетентного консультанта. У вас такой имеется — Роська. И уже к фигурантам приставлен, вернее, к одному фигуранту — к "медвежонку" Славко. По поручению отца Меркурия помогает отроку готовится к крещению. Вот его и следует для начала расспросить, что он о своем подопечном думает. И, между прочим, не только из-за Нинеи. Давно пора вам, сэр, этим озаботиться".
Когда Мишка заговорил со своим крестником про Медвежонка, Роська озабоченно нахмурился, почесал в затылке и со вздохом признался:
— Да не могу я ему ничего втолочь! Хоть кол на голове теши… Я уж в Ратное ехать хотел, к отцу Меркурию за советом… Когда он ещё к нам приедет теперь, а дело-то важное.
"Вовремя вас, сэр, бабка пнула, а то бы помчался дорогой крестник со своими сомнениями к святому отцу, а вам потом последствия разгребать".
— А чего сразу к отцу Меркурию, Рось? — усмехнулся Мишка. — Или ты с одним отроком справиться не в силах, если он прилежания не проявляет? К десятнику его или вон к наставнику Макару тогда обратись…
— Да в том-то и дело, что проявляет! — страдальчески поморщился Роська. — Ещё какое! И своих отроков, тех, что из-за болота пришли, сам привел и посадил слушать. Он у них вроде урядника. Дисциплина у них — нашим впору поучиться. И запоминают они все влет, один раз скажи — на следующий день оттараторят, как по-писаному, даже мелкие совсем. И писать-считать лучше нашего умеют… — с отчетливой ноткой зависти протянул он.
— Тогда чего же тебе не так? — нахмурился Мишка. — Вспомни, как мы своих отучали на молитве блеять и мычать. А тут сами тянутся.
— Да лучше бы они блеяли, чем так-то! — чуть не простонал крестник. — Наши блеяли, но как начинаешь им рассказывать — слушают, спрашивают. А этим будто все равно! Понимаешь? Им скучно просто. Они сидят и запоминают, потому что надо и дисциплина у них. И на меня смотрят… Ну, как на пенек, что ли! Заучивают, как рапорт дежурному, и жития святых их никак не трогают… Не спорят, не спрашивают ничего. Или спрашивают совсем не то.
— Как это "не то"? — заинтересовался Мишка.
— Ну-у… Я им про то, как Иисус по воде ходил, рассказывал. Они оживились, стали перешептываться. Я говорю — спрашивайте. Ну так этот самый Славко и спросил! "А что за приспособа у Иисуса была на ногах, чтобы по воде?"
Это же ЧУДО! Я ему говорю, что в том-то и дело, что не может по воде никто, хоть с приспособой, хоть без неё, а он ходил… А он говорит — если ходил, значит, может. Ладья же не тонет — вода, мол, держит. И водомерка. Только рассчитать надо. И… это… от силы тяжести зависит, площади соприкосновения и скорости передвижения объекта, вот… — тяжело вздохнул поручик. — Он ведь не издевался. Они там вычислять начали, с какой скоростью Иисус должен был двигаться, если знать площадь подошв его сандалий… — совсем сник Роська. — Только тут я и вовсе ничего не понял — вроде по-нашему, и сами друг друга разумеют, а я стою дурак дураком…
— И рассчитали? — Мишка с трудом скрыл улыбку.
— Не, запутались. Не поняли, как считать надо, сказали — не проходили еще это. Хотят у грека спросить — он, мол, точно подсчитает. Минь… Ну ведь это… Это я даже не знаю, как им объяснить! — Роська с надеждой посмотрел на крестного. — Ну понимаешь… Они ЧУДО Господне просчитать хотят! — в глазах поручика светился почти священный ужас. — Ну как можно подошву сандалии Христовой по старому сапогу наставника Макара мерить?!
— А отец Меркурий что на это сказал? — на всякий случай поинтересовался Мишка.
Роська сдулся.
— Сказал, что водомерку они правильно вспомнили. Но чудо не в том, что это посчитать нельзя, а в том, что Ему с такой скоростью ногами как раз перебирать не надо было. Говорит, вот Пётр в чуде засомневался, ему и пришлось ногами перебирать. А ты, говорит, в Боге не сомневайся.
"Да уж, влип поручик… Классический случай несовместимости разных типов мышления: восторженный лирик, всеми фибрами души ощутивший струны "тонкого мира", проникновенно несущий учение о нематериальном и непознанном, с разбегу вляпался в компанию непробиваемых реалистовфизиков…"
Как-то, ещё в молодости, на заре партийной карьеры, довелось Ратникову утешать юную поэтессу. Девица писала вполне сносные стишата для стенгазеты и вела какую-то общественную работу, то есть считалась активной комсомолкой. И вдруг совершенно внезапно, в ответ на рядовую просьбу от комсомольского начальства написать "что-нибудь" к очередной дате, отказалась категорически и разразилась рыданиями прямо в комитете комсомола. Женские слезы, да ещё с истерикой, для мужиков, как известно, страшнее любого мордобоя. Тем более, слезы и истерика ничем, с их точки зрения, не мотивируемые. Так как в комитете комсомола в тот момент в наличии оказались только мужики, то ситуация сразу же начала приобретать размах глобальной катастрофы. Редактор стенгазеты убежал в панике, первый комсомольский секретарь, к которому и зашел в этот момент за каким-то делом Ратников, заметался в поисках графина с водой, а второй секретарь попытался на девицу прикрикнуть, но как-то не очень уверенно. Вот и пришлось выручать младших товарищей.
Ратников подошел к делу творчески.
— Что это у тебя тушь по всему лицу растеклась? Да не три руками! Блузку вымажешь, — спокойно сообщил он девице и, взяв ее за плечи, отволок к удачно висевшему в углу зеркалу.
Вид собственной красной, зареванной и перекошенной физиономии с размазанной по лицу косметикой подействовал на поэтессу лучше любого новопассита. Она ойкнула, полезла за платком в сумочку и стала срочно приводить себя в порядок. Ну а после, уже в качестве дополнительной нагрузки, пришлось выслушать объяснение столь бурного выплеска чувств.
Оказывается, молодое дарование, неудовлетворенное славой "писательницы в стенгазету", преодолело сомнения и терзания и отправило в какую-то "взрослую" редакцию свои "лирические стихи". Не те, что писались к праздникам и "по заказу", а те что "кровью сердца" и в тайную тетрадочку "для души". И как раз в тот день пришел ответ. Что уж там были за шедевры и стоили ли они того, чтобы так безжалостно обламывать юное создание — бог весть. От чтения их Ратникову удалось уклониться, но иезуитский ход редакции он вполне оценил: стихи "про любовь" отдали на рецензию довольно известному поэту-деревенщику в почтенном возрасте, славящемуся своими панегириками "Руси колхозной, тракторной". Вот он и оттянулся на "шедеврах" девицы со всей посконно-крестьянской непосредственностью, не слишком заморачиваясь душевной травмой, которую невольно нанес "тонкой творческой натуре", а просьба комсомольского начальства пришлась, что называется, по свежей мозоли…
— Представляете? — скорбно вопрошала девица Ратникова почти в тех же интонациях, что поручик Мишку. — Там написано: "Я заплетаю косы лошадям, что звездною дорогой пронеслись", а он пишет: "Что за звездная дорога? Млечный путь, что ли? Нельзя выпасать лошадей в открытом космосе!".
С трудом удержавшись, чтобы не заржать в голос, как спасенный от выпаса в "открытом космосе" конь, Ратников попросил себе эту рецензию на память. К его огромному удивлению, именно эти слова там и были написаны.
Но тогда все закончилось благополучно. Во всяком случае, для комитета комсомола — судьбой девицы он больше не интересовался — а вот сейчас…
"М-да… Все это было бы смешно, если бы не было так чертовски опасно… Не удивительно, что бабка на стенку лезет. Не неверие ее ужасает — здравомыслие. И то, что это самое здравомыслие имеет тенденцию к распространению уже во втором поколении. Вашу схожесть с заболотными боярами она отследила и до сих пор никакой паники по поводу "неверия" и его опасности не испытывала. А вот когда поняла, что этому можно научить, испугалась не на шутку…
Фактически она поставила ультиматум: лично в вас этот феномен она терпеть готова, поскольку он, во-первых, феномен, а во-вторых, поставлен ей на службу, а вот в ваших ближниках и, тем более, учениках — нет. Настолько "нет", что при нужде и с церковью на союз пойдет — с нее станется и "бабушке" Варваре глаза раскрыть, и до митрополита довести. Это не тишайший отец Михаил — мадам Петуховская в методах не стесняется. Ну, для начала надо поручика все-таки успокоить. Жаль, зеркала под рукой нет…"
— А чем тебе сапог наставника Макара не нравится? — поинтересовался он у крестника. — Христос ведь по воде при своей земной жизни ходил. И сандалии при этом носил, как и все смертные, и руками смертных же сделанные. Как и сапоги наставника.
— Так… Так все равно же он Христос! — Роська едва не застонал сквозь зубы. — И по воде ходил, потому что чудо!
— Ну да, чудо, — согласился Мишка. — Но как чудо от рукотворной подделки отличить, если не доказать, что никак иначе, чем по воле Божьей, такое невозможно?
— Да сразу же видно!
— А когда ты над крепостью лик парящий узрел, тоже сразу увидел? — насмешливо поинтересовался Мишка.
— Ну так то поделка ребячья…
— Это ты сейчас знаешь. А до того, как увидел, мог подумать, что такое возможно?
— Нет, — честно признался крестник, упрямо закусывая губу. — Ну так то же ИИСУС!
— Иисус, — кивнул Мишка. — Но мысль человеческая, вооруженная знанием, на месте не стоит. И как придумали летающий лик, так могут придумать приспособу, чтобы по воде идти. Ну, или так сделать, чтобы все подумали, что он по воде идет. И станет кто-то головы людям дурить и себя объявит Новым Спасителем?
— Да кто же на такое осмелится?… — охнул Роська и упрямо нахмурился. — Это же… Это же святотатство! Это только по наущению врага рода человеческого возможно! И приспособа такая, значит, тоже его рук дело! И знания эти… Минь! Тем более отца Меркурия звать надо, чтобы он с этими… Заболотными разобрался…
— Тьфу! Да включи ты голову, обалдуй! — не выдержал Мишка. — Они к кому решили пойти, когда сами в расчетах запутались? К греку. А он сам христианин. Он этому учился в Царьграде — то есть ничего в этом знании тайного или враждебного нет и быть не может! Но если кто-то по наущению врага рода человеческого и впрямь решится на такое святотатство, то как ты его разоблачишь, если не понимаешь, как оно делается?!
Глава 4
Декабрь 1125 года Ратное и окрестности
Свадебное мероприятие в Ратном и приуроченное к нему празднование Рождества (или наоборот, как кому больше нравится) удалось на редкость массовым и грандиозным. Надо сказать, этому предшествовала хорошая агитационная работа, дружно и слаженно проведенная всеми заинтересованными сторонами: новым священником среди своей паствы, десятниками среди десятков, материнским "бабьим спецназом" у колодца, Настеной среди своих пациентов, а также, как подозревал Мишка, и Буреем — среди обозников. Что и как там кому говорилось, Ратников не вникал, но результат оценил: гуляли все.
Такое всеобщее празднование в селе Мишка видел впервые. Нет, и раньше случались праздники и семейные торжества, и отмечали их ратнинцы с удовольствием и от души, но на этот раз сотня гуляла, как в атаку шла: основательно и с размахом. Сельчане брали реванш за все неприятности, свалившиеся на них за прошедший год. Даже дома, казалось, стояли радостные, посветлевшие и принаряженные. И ворота во всех дворах нараспашку, словно приглашали в гости любого мимо проходящего, и люди душой распахнулись, как те ворота: шумно-веселы и приветливы, даже холопы.
Праздник выплескивался из дворов вместе с их обитателями и разливался по селу и окрестностям шумной толпой. Пьяных не наблюдалось — скорее просто слегка хмельные, и не поймешь от чего больше: от пива или от не часто выпадавшего им вот такого всеобщего гулянья. На горке, недалеко от сельских ворот было особенно пестро, шумно и многолюдно от оседлавших салазки детей и молодежи.
И день выдался, словно по заказу: снег переливался под солнцем разноцветными искрами, будто горсть толченых самоцветов кто-то рассыпал; деревья покрыты белыми шапками, а на небо и смотреть больно: до того отчаянно-синее, что кажется, если залезть на ель или колокольню, то зачерпнешь этой синевы ведром или горстью — и хоть пей ее.
Пожалуй, единственным человеком, кто не отдыхал, а трудился, как раб на галере, оказался новый священник отец Меркурий — одних свадеб случилось семь штук. А перед ними пришлось ещё и детей крестить, и не только новорожденных, которых за время поста набралось достаточно (в том числе и сына Листи и Корнея), но и новообращенных хватало. Во-первых, Медвежонка, привезенного накануне Макаром из крепости, во-вторых, сагитированных плотниками лесовиков из присланных Нинеей на строительство, под предводительством их старшого, в-третьих, пришедших с отцом Моисеем из-за болота христиан.
Крещёнными по всем правилам там оказались только сам Моисей, его жена (Мишка с удивлением выяснил, что предводитель заболотного "сопротивления" не фанатик-одиночка, а отец многочисленного семейства, которое разделяло с ним все опасности жизни на "нелегальном положении"), двое их старших детей да ещё один сподвижник, уже попавший к Журавлю христианином. Остальные раньше и в настоящей-то церкви не бывали.
Вместе с заболотными христианами терся и спасенный в прошлый поход Герасим, который, как успел заметить Мишка, выглядел отнюдь не так восторженно и просветленно, как в первые дни своей жизни среди единоверцев. Тому, впрочем, имелись свои причины: парень побывал в походе вместе с Алексеем, у которого он подвизался в денщиках, и, кажется, вынес из этого совершенно новый и далеко не радостный опыт. Что там произошло — Мишке разбираться было совершенно недосуг, знал только, что Герасима Рудный воевода по возвращении турнул от себя. Возможно, особой причины для этого и не имелось — достаточно и того, что Алексей ныне пребывал в состоянии, близком к озверению, и на общем радостном фоне выделялся своим мрачным видом, как монах в борделе.
Вот этому причины были как раз вполне понятны: своей дружины он лишился, из старших наставников в крепости вылетел, и, до кучи, Анна его в упор не замечала. Понять, как это у баб получается — смотреть, как на пустое место, и при этом без ножа тем взглядом кастрировать — Мишка давно даже надежду оставил. Получалось — и все тут. Вот мать сейчас этим умением в полной мере и воспользовалась. И придраться никто бы при всем желании не смог — леди Анна умудрилась все это проделать весьма камерно, совершенно не афишируя окружающим, не нарушая общего торжества и не стирая с лица радостно-праздничного выражения, приличествующего боярыне, но Алексею от того легче не стало. И сорваться — отвести душу, психануть или уйти прочь он никак не мог, дед бы ему такой выходки на собственной свадьбе не простил.
Сам Мишка старательно не замечал несостоявшегося отчима, к общению с бывшим учеником отнюдь не стремившегося, но от язвительных мыслей на его счет не удержался.
"Что, мистер Алекс, приперло? Понимаю, хреново вам. Но ничем помочь не могу — сами виноваты… И матери тоже не позавидуешь — вляпалась она в самый настоящий служебный роман, а он при таких исходных и через тысячу лет разве что в кино хеппи эндом заканчивался. И то при условии, что она — мымра нецелованная, а он — Новосельцев. А тут — увы… Не срослось.
Зато мистер Алекс добился, чего хотел — стал личным доверенным у лорда Корнея. Правда, не совсем так, как изначально планировал, и дорогой ценой. Что ж, "бойтесь своих желаний — они иногда сбываются". Вот и у Рудного сбылись. Не знаю, как дед с ним решал и какие условия поставил, но то, что фаберже ему крепко на кукан насадил — очевидно, раз тот своих людей моим отрокам отдал и не рыпнулся. Ведь не дурак — отлично понимал, что ни один из них до Княжьего Погоста живым не дойдет. И сейчас хоть морду кривит, но молчит в тряпочку. Значит, дед теперь его при себе будет держать для особых поручений, а больше ничьей поддержки в роду у Алекса нет и не предвидится. Впрочем, это природный Лисовин мог бы себе позволить поддаться эмоциям и таким ресурсом разбрасываться, а вы, сэр, нет. Поэтому со временем и вы дорогого Алекса не оставите без внимания: в стойло поставите, взнуздаете и используете. Но ему самому про это пока знать не обязательно — пусть полностью оценит все прелести своего нынешнего подвешенного положения.
Ладно, с этим потом. Сейчас бы со свадьбами разобраться…
И когда это, интересно, леди Анна успела Листвяне платье свадебное пошить и передать? То-то она на мой тонкий намек, может, не стоит на свадьбу ей и девкам в новых нарядах являться, чтобы не обидеть новую родственницу, так снисходительно усмехнулась. Да уж, нашел кого учить щи варить — бабы такие тонкости на уровне подсознания улавливают".
И правда, к алтарю Листвяна шла в новом платье, поражая воображение зрителей богатством, а также преображением, которое произошло с бывшей холопкой благодаря в том числе и портновскому искусству матери: рядом с воеводой выступала уже не ключница — боярыня. Даже походка изменилась. Дед и тот едва не ахнул, когда увидел, кого предстоит вести под венец. Бабы, в полном составе собравшиеся возле церкви, и подавно таращились на это явление, разинув рты. И как водится, бурно обсуждали происшедшее на их глазах превращение.
Кто-то, поджав губы, осуждающе качал головой, а кто-то откровенно завидовал. Что именно говорили, Мишка не расслышал, да и не прислушивался. Занимало его другое: неожиданно оказалось, что мать со своими помощницами успели обшить к свадьбе не только будущую "свекровь", но и других баб, в соответствии с хорошо понятной всему женскому населению "табелью о рангах". Наряжены в эти самые платья оказались не только она сама, девки и, разумеется, Арина, чья свадьба с Андреем Немым стала для кумушек вторым по значимости событием сегодняшнего дня, а наряд почти не уступал по своему великолепию Листвяниному. Приодеты, в строгом соответствии со статусом, оказались все "крепостные" бабы, прибывшие ради такого случая в Ратное, включая жен наставников и даже тетку Ульяну, немного смущенную подобным одеянием, но тоже довольную, как и Илья, важно выступавший рядом с супругой. Правда, ее наряд был выдержан в более темных тонах, а строгий фасон соответствовал возрасту, но от этого смотрелся только ещё более сокрушающе-великолепным.
И жен десятников Анна не забыла. Но не всех. Облагодетельствованы оказались две боярыни и Егорова супруга. Две, так как без наряда осталась жена Луки. Правда, отнюдь не потому, что Анна ей отказала — напротив, одной из первых сама предложила, но Лука закусил удила и категорически воспротивился. Ну вот сейчас и пожинал плоды собственной упертости: мать уговаривать не стала, возможно и с умыслом, и гонористый полусотник со своим мужским шовинизмом с размаху уселся в лужу. А так как дураком отнюдь не был, сам это прекрасно понимал.
Глядя на то, как он хмуро жует свой ус, Мишка с некоторым злорадством подумал, что можно ставить любой заклад на то, что платье его баба в самом ближайшем будущем непременно получит. Даже если Говоруну пришлось бы для этого половину своего хозяйства заложить. Впрочем, не придется — рыжий полусотник отнюдь не бедствовал, а кобенился исключительно из принципа, мол, нечего бабе дурью маяться. Надо думать, мать непременно постарается ободрать упрямца, как липку, — просто из вредности и дабы впредь неповадно было.
"Интересно, леди Анна сразу поняла, что она сейчас этими платьями четко разграничила статус Лисовинов и к ним приближенных — и всех прочих? Или вначале сделала на чисто бабьей интуиции, а только сейчас осознала? Хотя, наверное, понимала: не зря же в таком пожарном порядке всех жен наставников и новых боярынь торопились к свадьбам обшить. И момент для демонстрации мать выбрала самый что ни на есть подходящий: все село увидит. И запомнит. И цена этим платьям — не ткани и работа, на них пошедшие, а статус. Абы кто такое уже не наденет — сами же бабы со свету сживут. Глядишь, ещё поговорка какая прицепится — не по куме платье или ещё что-то в том же роде".
На следующее утро после Рождества Младшая стража впервые после похода вошла в полном составе в село, сопровождая украшенный со всем радением возок, в котором везли Арину. Андрей, по требованию баб, которые непременно желали соблюсти хотя бы видимость обычая, всю предыдущую неделю обитал в лисовиновской усадьбе, и до венчания "молодую" видеть ему не полагалось. На площади перед церковью состоялся доклад сотника воеводе. Собственно, свадьбы, приуроченные ко второму дню Рождества, и сам праздник, устроенный воеводой для всего села, задуманы были как демонстрация официального и окончательного примирения сотника с внуком и всех со всеми. Вишенкой на торте стал торжественный приезд на свадьбу боярина Лисовина волхвы, сиречь боярыни Гредиславы, почетной гостьи. В "почётных" оказалась и сестра боярина Федора (с племянницей Катериной), поспешно выписанная ради такого случая из вотчины, а также старые знакомые — Семён Дырка и Треска. С женами.
Боярыню Ирину с племянницей и приезжих новых "боярынь", как и жену Луки, новыми платьями охватить не успели, но тут уж мать ничем помочь не могла — гостьи прибыли буквально накануне. То ли из-за этого, то ли по причине сорванной помолвки Катерины с Мишкой, боярыня Ирина выглядела сущей мегерой, хотя и улыбалась благостно. Жены же "новых бояр" судя по всему, просто пребывали в состоянии перманентного обалдения и даже не пытались (или были не в состоянии) это скрыть.
В общем, в Ратном второй день Рождества выдался этаким днем Всеобщего Примирения и Согласия, устраняющим все сомнения и недомолвки, если таковые у кого-то ещё оставались. Но это официально. Фактически же за прошедшее время с памятного приезда в крепость воеводы с сопровождающими лицами и последующего пира дед с Мишкой и прочими заинтересованными лицами виделись не единожды и успели многое обсудить и предпринять.
* * *
Ратнинская церковь хоть и считалась по здешним меркам немаленькой, но к тому, чтобы вместить всех венчавшихся с гостями и свидетелями оказалась не готова, так что пришлось соблюдать очередь. Само собой, первыми к алтарю шли Корней с Листвяной, которую ради такого случая даже Корней умудрился почти правильно поименовать крестильным именем, и Арина с Андреем. Они же первые и вышли на крыльцо уже в статусе законных супругов, чтобы освободить место следующим "брачующимся". Корней прищурился на яркое солнце, освещавшее церковный двор и плотную толпу народа, молодецки расправил плечи и приобняв за похудевшую талию свою новоявленную супругу, довольно хмыкнул:
— Ну, кто там ещё? Заходи! — и оглядел стоящие в ожидании пары.
Сделал шаг вперед, чтобы спуститься с крыльца, и вдруг замер, нахмурившись.
— Эт-то что такое? Сучок… Тьфу, старшина Кондратий где?! Почему не вижу?! — неожиданно рявкнул он, чуть не до обморока испугав стоявшую прямо перед ним совсем юную невесту, живот у которой аж на нос лез. Девка охнула и, наверное, упала бы, если бы ее не подхватили под руки.
— Ты чего орешь, Корней! Не видишь — вот-вот родит. Дай хоть до алтаря довести… — возмутился то ли отец, то ли свекор девчонки.
— Будущему ратнику и в утробе надо к голосу воеводы привыкать! — отмахнулся Корней. — У меня тут жених пропал… Андрюха… — по привычке обернулся он к стоящему рядом Немому, но тут же осекся и поправился. — Мишка! Лавруха! Где Сучок, вашу мать, я спрашиваю?!
— Я за него! Чего надо? — незамедлительно раздался в ответ утробный почти звериный рык. Толпа гостей раздалась в стороны, а в образовавшийся прогал пред светлые очи воеводы вывалился обозный старшина Серафим Ипатьевич Бурей собственной персоной.
"А наш-то народный трибун ещё и с претензиями франта, оказывается… Или олигарха из новых русских? Кхе, Юдашкина с малиновым пиджаком на него нет, но он и без того справился. Вон как вырядился! И меч на поясе, да не простой — ножны как бы не побогаче дедовых. В походы он его не носит, а тут… Хотя имеет право — кольцо серебряное тоже на пальце сверкает, жаль, без брильянта с булыжник — ему бы в самый раз. Ради праздника? Или комплексы свои тешит — богатство демонстрирует? Мол, не хуже Лисовинов. Ну-ну…"
Как всегда косматый и напоминающий лесное чудовище, к тому же отчаянно пьяный по случаю праздника, Бурей тем не менее обрядился сегодня в самое лучшее свое одеяние: синие в красную и зеленую полоску порты, пошитые явно не из холста, сапоги, густо смазанные гусиным жиром, красную шелковую рубаху с богатой вышивкой золотом почти до пупа, опоясанного широким тоже шелковым зеленым кушаком с кистями, и распахнутую шубу на чернобурках. Соболья шапка лихо съехала на одно ухо то ли от того, что новая и ещё не обмялась, то ли от буйного празднования, то ли сшибленная в процессе водружения на плечо почти недвижимого тела дорогого друга — артельного старшины Кондратия Епифаныча.
— И Сучок тута. Соскучился, что ль? — почти миролюбиво буркнул Бурей, легким движением плеча сгружая друга к ногам Корнея. — Чего тебе?
— Мне?! — возмущенно взревел Корней. — Да на кой мне этот дятел певчий, ядрена-матрена! Алена где? Я ему бабу сосватал или нет?!
— Сосватал… — неожиданно умильно, хоть и не слишком внятно, проворковал Сучок и расплылся в блаженной улыбке, не пытаясь, впрочем, подняться на ноги. — Век не забуду… Только дом построю…
— Какой дом, …мать?!
Корней примерился пнуть Сучка, но тот, не переставая блаженно лыбиться, снова погрузился в нирвану, а перед этим обхватил сапог сотника и попытался устроиться на нем поудобней.
"Что это с нашим зодчим? В запой ушел? С чего это вдруг? Он что, так и не просыхал с самого пира? А как тогда работал? Э-э, а Бурей-то не так уж и пьян, между прочим…"
Мишка с некоторым беспокойством пригляделся к блаженно причмокивавшему Сучку.
"А ведь придуряется, паршивец! Нет, пил, конечно, но полное ощущение, что больше ваньку валяет…"
— Чего?! Я тебя зачем сватал?!.. Свадьба где?! — несмотря на благодушное настроение и состояние новобрачного, дед явственно начинал звереть, и артельный старшина сильно рисковал стать первой жертвой традиционной свадебной драки, но тут Бурей ловко подхватил приятеля, вернул его в исходное состояние — к себе на плечо — и рявкнул разбуженным среди зимы похмельным медведем:
— Чего дерешься?! Алена не согласная…
— Как не согласная? Я же сам ее… — опешил Корней. Шагнул мимо все ещё стоявшего в позе атакующего борца сумо Бурея и коротко распорядился:
— А ну!.. Лавруха! Сани! К вдове Алене поехали! Все… И вы тоже, — бросил он через плечо так и не успевшему среагировать на такой демарш обозному старшине. — Разберемся…
С поездкой к двору Алены от церкви Корней погорячился. Гнать сани по улицам села, да ещё в праздничный день, когда полно гуляющих, дело затруднительное, да и чего там ехать-то? Рядом все. Но с другой стороны — положение обязывало, потому никто с воеводой спорить не стал. Ехать так ехать. Дольше усаживались, трогались да останавливались, так что когда свадебный кортеж — даже два, если считать и Андрея с Ариной, в сопровождении почетного караула из опричников и саней с высокими гостями остановился перед Алениными воротами, там их уже ждала жаждущая зрелищ толпа любопытных, шустро перебазировавшихся от церкви к предполагаемому месту действия. Опричники, повинуясь Мишкиной команде, вклинились конями и расчистили проход для воеводы, неспешно выбирающегося из саней.
Вдова Алена, судя по всему, гостей не ждала, во всяком случае, таких, хотя вместе с холопками неспешно собирала на стол праздничное угощение и одета была хоть и не в будничное, но по-домашнему. Шум возле своих ворот она то ли не слышала, то ли сочла его не заслуживающим внимания — село с утра гуляло и шумело, на всех не наздравствуешься — так что появление во дворе Корнея с сопровождающими лицами стало для хозяйки сюрпризом. Выскочив во двор на крик холопки, первой увидевшей вошедших в распахнутые, как и у всех, ворота, Алена моментально охватила взглядом прибывших — хмурого сотника, его спутников и пошатывающегося Бурея с Сучком, перекинутым через плечо — охнула, схватилась за грудь и взвыла:
— Кондраша! Настена-а!! Кондратия опять убили-и-и! — и ринулась к опешившему, как и все остальные гости, Бурею, схватила в объятия своего ненаглядного и потащила к себе. Обозный старшина то ли не понял ее порыва, то ли счел, что приличнее, если во время разбирательства его друг останется на прежнем месте и, выйдя из ступора, решительно перехватил почти соскользнувшего с плеча Сучка за шкирку, как кутенка, и попытался вернуть обратно. Из-за того, что сам Бурей при этом был ненамного трезвее приятеля, разве что на ногах держался, пояснениями он себя не утруждал, а просто рванул его к себе. Алена, не успев или не захотев выпустить из своих объятий возлюбленного, вместе с ним так и повисла бы на Бурее, будь она обычной бабой. Но вдова ратника мало уступала своему соседу в габаритах, да и силой ее Бог не обидел, так что на ногах она устояла, уперлась, поднатужилась и, продолжая громко взывать к Настене, упрямо потянула тело плотницкого старшины в свою сторону. Чем бы закончилось это перетягивание Сучка, неведомо, но тут наконец обрел голос Корней:
— А ну всем стоять, ядрена-матрена!
Команда сотника произвела свое обычное благотворное действие на присутствующих: Бурей с Аленой замерли и уставились на Корнея. Правда, Алена, не слишком привычная к воинской дисциплине, от неожиданности вначале ойкнула и свою половину Сучка чуть было не выронила, но тут же по-хозяйски снова перехватила покрепче.
— Алена, ты чего воешь? Жив твой хрен лысый. Пока. Только пьян мертвецки… — хохотнул Корней и махнул рукой Бурею.
— Серафим, брось этого засранца на… на сено вон. А то придушишь.
Тем временем старшина плотников то ли от воздействия на его организм интенсивной встряски, то ли от рыка Корнея, то ли от всего сразу, частично вернулся к жизни, вскинулся и полузадушенно, но воинственно прохрипел из-под руки Бурея:
— Хто засранец? Эт хто тута гавкает?! А ну пусти!.. — и бодро дрыгнул ногой, метко попав каблуком сапога в живот любимой. К счастью, не слишком сильно — и размахнуться не получилось, и конечности не слишком-то слушались хозяина.
— Кондратий?! — голос Алены, не особенно пострадавшей от удара, но сообразившей, наконец, что она поторопилась определить своего ненаглядного в потерпевшие, зазвучал угрожающе ласково, и она с новой силой рванула Сучка к себе из Буреевых объятий. Обозный старшина то ли отвлекся, то ли и так собирался выпустить друга по приказу сотника, но на этот раз не смог удержать добычу и только изумленно вытаращился на свою опустевшую вмиг руку.
— Опять?! Ты ж обещал!.. — Алена перехватила Сучка поудобней и яростно затрясла, явно намереваясь приступить к дальнейшим мероприятиям по его протрезвлению.
Сучок, внезапно обнаруживший перед собой вместо неведомого обидчика, с которым он порывался сражаться, свою даму сердца, на миг обалдело уставился на Алену, пытаясь совместить в мотающейся от тряски голове эти два взаимоисключающих факта, но довольно быстро сориентировался и задергался у нее в руках уже не безвольной куклой, а яростно вращая глазами и пытаясь грозно оглядеться вокруг:
— Хто мою рыбоньку?… Хто лапоньку… Обжает?! Да я… Да за нее… да кого хошь!..
— Кто ж меня обидит-то, дурень лысый! — все ещё сурово, но заметно смягчаясь от искренней готовности встать на ее защиту, Алена вздохнула, перестала трясти своего защитника и прижала к себе, укоризненно покачав головой. — Ты ж сегодня обещал до обеда не пить, горе мое…
— Праздник же, Аленушка… — умильно размяк тот в ее объятиях и неожиданно то ли всхлипнул, то ли пропел. — Черный во-о-оро-о-он!
— Тьфу, позорище! — Алена тряхнула своего защитника с новой силой и возмущенно воззрилась на Бурея.
— Дядька Бурей! Я ж тебя просила не наливать…
— А не твое бабье дело, кому я наливаю! — рыкнул Бурей. — Сама Кондратию от ворот поворот дала, так чего теперь-то? Вон все Ратное женится, а он… Эх, соседка!..
— Какой поворот? — обалдела Алена от такого обвинения. — Разве ж я отказываюсь? Вот построит дом, раскопает огород…
— Кхе, так я вижу, мир и любовь у вас? — вопросил Корней, прерывая намечавшуюся идиллию. — Так чего же ты мне тут голову морочишь, Алена? Зря я, что ли, сам сватом к тебе приезжал?
— Да разве ж я отказываюсь, Корней Агеич? — искренне удивилась Алена, непонимающе уставившись на сотника. — За сватовство тебе спасибо, сговорились мы с Кондрашей. Построит он дом в крепости, тогда и свадьбу сыграем. К следующей осени как раз. Все честь по чести…
— Чего? Какой-такой осени? Ты мне, вдовица, зубы-то не заговаривай! — нахмурился воевода, грозно наступая на опешившую женщину. — Уговор был замуж? Был! Свадьбы нынче все играют. Вишь, вон Андрюха и то женился, а вы до осени канитель разводить собрались? Не пойдет! Некогда нам. Давай, быстро собирайся! Пока новый поп всех повенчает — и вы успеете. И нечего мне тут! Сама знаешь, неженатым у нас ни на сход, ни на десятничество. А Сучок твой… Тьфу, Кондрат, — человек начальный, десятник розмыслов. Как ему неженатому быть? Непорядок. Так что ты мне тут не кобенься. Сказано — в замуж, значит — в замуж! Вместе и отгуляем.
— Да как же так?.. — совсем растерявшаяся Алена попыталась всплеснуть руками, едва не выронив сладко причмокивавшего у нее на плече Сучка, утомленного своим бурным выступлением.
— Гыы! А вот так! Свадьба у нас! — неожиданно поддержал Корнея молчавший до сих пор Бурей. — Слышь, Кондрат, женишься ты!
— Ага. Женюсь! — не открывая глаз, подтвердил Сучок. — Аленушка моя… — умильно проворковал он, устроился на плече любимой поудобнее и выпал из беседы.
Алена вздохнула, подумала, обвела взглядом набившихся к ней во двор гостей и с сомнением проговорила:
— Так отец Меркурий нас венчать не возьмется. Уговору с ним не было…
— Я уже договорился! — отрезал Корней. — Не тяни, пока он на месте.
— Ну… ну… коли так… — вдовица вздохнула, размашисто перекрестилась свободной рукой, словно решаясь на что-то, перехватила Сучка поудобнее и уверенной поступью направилась к калитке.
То, что пьяный, казалось бы, до полного беспамятства Сучок слегка повернул голову и почти трезво и совершенно по-мальчишески подмигнул следовавшему за ними Бурею, довольному, как нажравшийся блинов боров, прошло мимо Алёниного внимания.
— Вот это я понимаю — любовь! — прокомментировал над ухом у Мишки закисающий от беззвучного хохота Лавр. — Учись, Михайла, как баб надо уговаривать!
— Не, дядька Лавр, это правильная кадровая политика, — подмигнул ему Мишка и поспешил следом за невозмутимо двинувшимся к воротам дедом.
"Женюсь! Женюсь! Какие могут быть игрушки? И буду счастлив я вполне… Эх, надо было Артюхе напеть — самое то сейчас Сучку вместо Мендельсона. Хотя тут никаких Иветта, Лизетта, Жанетта… не светит — чревато. Алёна — и никаких гвоздей!"
Ночевать все остались в лисовиновской усадьбе. В связи с большим наплывом гостей заняты оказались все более-менее пригодные для устройства спальных мест светёлки, горницы, подклеты и каморки, и только молодым были выделены персональные горницы, остальным пришлось тесниться. И если особо почтенным гостям, вроде боярина Федора и родни Арины, ещё постарались выделить места получше, да бабы на женской половине устроились более-менее без проблем из-за относительной малочисленности прибывших женщин (волхва, так и вообще, поздравив молодых, уехала ещё засветло — к видимому облегчению всех остальных), то отроки просто притащили себе сена да и расположились вповалку там, где на полу нашлось свободное место. Так что желавшим ночью посетить нужник приходилось пробираться на ощупь, рискуя наступить на чью-нибудь руку или голову. А в связи с тем, что гуляли вдумчиво и с размахом, таких желающих среди ночи нашлось немало.
В общем, угомонились все только под утро, но долго спать никому не довелось, ибо христианский обряд венчания, проведенный накануне, утром по обычаю переходил в другой, более древний. Молодых из опочивальни следовало встретить толпе ряженых и провести их по селу, угощая всех прохожих, а после усадить в сани и довезти до заранее выдолбленной на реке полыньи и объехать ее трижды по кругу. При этом, чем пестрее, шумнее и многочисленнее толпа ряженых, чем чуднее шутки и коленца они выкидывают, чем сильнее рассмешат и удивят народ, тем лучше.
В этом действе настолько явственно просматривались языческие корни, что Мишка не особо удивился, когда услышал от баб, которые готовились к этому маскараду основательно и со знанием дела, что, мол, надо хорошо постараться — ублажить светлых богов, а особенно матушку Макошь. Ну и домовых, овинников и прочих хранителей домашних порадовать — от них тоже много в жизни зависит, а они до развлечений ох как охочи! Ратников и в своем времени прекрасно помнил подобный обычай, который частично сохранился, если не в городах, так в деревнях, в провинции — ряженые с частушками и песнями, проходящие по улицам на второй день свадьбы. Но там оно было скорее шуткой, необязательным развлечением для гостей, а тут к вопросу подходили всерьез.
Этому обычаю неукоснительно следовали все, включая искренне верующих христиан, ибо и они не пренебрегали защитой и помощью светлых богов: тут все свои, соседи, можно сказать. В усадьбах — домовые, овинники, ригачные с прочими хранителями людского жилья, в лесу за каждым кустом свои насельники — лешие, водяники, кикиморы… Мужики не отставали от баб — переодевались кто в бабские юбки, заматывая платками бородатые лица, кто в шкуры с выделанными личинами — медвежьими, козьими, волчьими и вообще невесть чьими, слепленными из разных харь. Не остались в стороне и отроки: костюмы и личины для этого действа были заготовлены заранее на всех. Гвоздём программы должен был стать Артюхин оркестр, в полном составе выступавший впереди шествия и обеспечивавший музыкальное сопровождение праздника.
Учитывая, что женились не только Лисовины, процессии ряженых, "выгуливающих" своих молодых на улицах Ратного, в конце концов неизбежно встретились, перемешались и заполнили собой все село. При этом неожиданно многочисленной — чуть ли не более многочисленной, чем у Лисовинов, оказалась процессия, сопровождавшая Сучка и Алену. То, что к ним подались все артельные с семьями, вопросов не вызывало, но и кроме них народу оказалось достаточно. Под масками угадывались и кожемяки, и бондарь с кузнецом, словом, вся зажиточная часть Ратного, причем не приходилось сомневаться, что организатором такого единодушия являлся Бурей, лично возглавлявший процессию. Обряженный в медвежью шкуру с оскаленной мордой, напяленной на голову вместо шапки, он выглядел лишь немного страхолюднее, чем в своем привычном обличии, но праздника это никому не испортило.
Артюхины музыканты старались изо всех сил, но на этот раз музыка у них получилась скорее громкой, чем мелодичной: им в такт или не очень подыгрывали все, кто запасся или на ходу обзавелся собственным музыкальным инструментом от бубнов и дудок до ложек и железных котелков с колотушками включительно, да ещё и "подпевали" все кому не лень — с визгами, криками и смехом.
В итоге любая мелодия, которую начинал играть оркестр искренне страдающего от этого безобразия Артемия, неизбежно звучала, как вступление к постановке "Женитьбы" в театре Колумба, исполненное на бутылках, кружках Эсмарха, саксофонах и больших полковых барабанах. Впрочем, Артюха сносил свои страдания стоически — в конце концов, обычай, ничего не попишешь. Вторым "потерпевшим" оказался Роська. В отличие от Артемия, поручик Василий страдал за веру. И тоже молча — ему хватило ума не высказываться, раз праздничное действо благосклонно встретили и воевода, и поместный боярин, и все ратнинские христиане вместе взятые.
Отец Меркурий хоть и выглядел слегка обалдевшим от происходящего, но вмешиваться с поучениями не спешил. Вероятно, по тем же причинам, что и Роська, но вот страдать явно не собирался и к себе в каморку демонстративно не удалился, как делал в подобных случаях покойный отец Михаил, а смотрел на веселящихся и дурачившихся сельчан с живым интересом. Переговорить с монахом во время свадьбы Мишка не успел — не до того было. Только поздоровался.
— Здравствуй, сотник! — священник ухмыльнулся в ответ на его приветствие. — Глянь на это! Здо́рово, малака[93]! Мистерия!
— И не говори, отче, таких мистерий тут полно, и эта не из худших! — с трудом удержавшись, чтобы не подмигнуть священнику, откликнулся Мишка, но тут пестрый хоровод из ряженых ворвался между ними и прервал разговор…
За всеми этими развлечениями на небо никто и не смотрел, даже караульные на вышке. Незачем было — не привыкли ещё в этом мире ждать оттуда ни радости, ни беды, разве что метель или буря какая, но сейчас резкого изменения погоды не предвиделось. Потому тот момент, когда над лесом взвились в небо три огромных полотнища, трепеща длинными разноцветными хвостами, как рыба плавниками, и зависли над Ратным, большинство пропустило.
Первыми заметили их девки на горке, о чем моментально и оповестили всю округу пронзительным визгом, подействовавшим похлеще любой сигнализации. Следом за ними вскинулись и остальные: задрали головы, смачно ругаясь и роняя шапки себе под ноги. Кто-то из бывших в охранении новиков Луки вскинул лук, но тут же опустил от строгого окрика более опытного и менее впечатлительного воина:
— Охолонь, Севка! — и он кивнул на выехавших на пригорок всадников. — Это ж Петька… Опять чудит!
И впрямь, опомнившиеся от первого шока ратнинцы заметили и тянувшиеся вниз бечевки, и всадников, державших их в руках. В одном из них сразу же опознали ратника Петра из Егорова десятка, а двое других оказались отроками из крепости. Но сейчас мальчишки мало кого интересовали — все взгляды были прикованы к воздушным змеям, парившим над Ратным.
Ну, строго говоря, уже не змеям, а херувимам, как было решено их поименовать во избежание недоразумения со словом "змей", бывшим тут ругательным, в отличие, кстати, от "гад". То, что таким "нехорошим" словом приходится называть лик Спаса, сразу очень не понравилось матери, и она, саму идею со Спасом одобрив, велела Тимке придумать другое название.
До возвращения Младшей стражи придумать так и не успели: отроки просто старались вслух и при взрослых запретный термин не употреблять, выражаясь при нужде по большей части витиевато и пространно: "Ну, та хреновина, которую Кузнечик летать без крыльев приладил" или "Эта… пузырь с хвостом, который на веревке дергается". Если бы история со змеем закончилась после первой демонстрации, такие эвфемизмы, возможно, и закрепились бы в местном словаре, но Мишка, имевший возможность на примере своих отроков убедиться, какое сильное впечатление на неискушенных подобными фокусами аборигенов может произвести это простое в сущности изделие, решил изобретателя поощрить, а саму придумку использовать в дальнейшем в качестве наглядной агитации. Сугубо христианской, разумеется, тем более, что намечавшиеся рождественско-свадебные гуляния подходили для этого как нельзя лучше.
Потому выдумывать сему явлению новое название, более соответствующее "политике партии", все-таки пришлось. Слово "херувим" предложил Роська, и оно было единогласно принято как официальное: и прилично, и тоже вроде летает, и вполне отвечает своему идеологическому назначению. Но неофициальное "Змей летучий", как выяснилось, уже намертво привязалось к языку у мальчишек, тем более, что и Мишка поначалу обозвал его именно так. В итоге оба наименования имели равное хождение среди отроков, иной раз совершенно в неожиданных комбинациях: от "Летучего херувима" до "Змея шестикрылого".
Соответственно, когда встал вопрос о том, что именно изобразить на новых "херувимах", задуманных и больше, и конструктивно сложнее первого (Мишка не удержался и внес свою лепту, благо сам мальчишкой ТАМ изготовлял и запускал их не единожды, как и любой пацан в его время), совершенно логично выбор сразу пал именно на херувима. Тем более что тут его изображали достаточно символично и вполне узнаваемо, в виде круглой рожицы в середине и шести крыльев — два по боками и по два скрещённых вверху и внизу. Вторым рисунком был выбран голубь, как христианский символ Духа святого, а также чистоты, любви и супружества. Тем более, последнее было и местной традицией — на поясе у любой замужней бабы висела фигурка голубки. Сколько тут от язычества, а сколько от христианства, Мишка так и не разобрался, но таких он видел и у баб во вполне христианском Турове.
Изображение и херувима, и голубя — вполне узнаваемого, с чем-то вроде нимба над головой и на фоне христианского креста — нашлось на иконах в ратнинской церкви и в греческой книге, привезенной с собой отцом Меркурием, так что священник тоже приложил руку к созданию "наглядной агитации". В процессе поиска подходящих рисунков он, кстати, не преминул напомнить Мишке о "библиотеке" покойного отца Михаила. Вроде бы между прочим спросил — мол, куда книги-то делись? Мишка только руками развел в ответ:
— Откуда же мне знать, отче? Не до книг было, когда мы из Ратного уходили. Ты бы у тех, кто тут оставался, спросил…
— Спрашивал уже. Никто не знает. С отцом Симоном при случае поговорю, может, он забрал. А разве тебе самому не интересно, куда книги твоего учителя делись?
— Очень интересно, — искренне вздохнул Мишка, честно глядя в глаза монаха. — Не хватает мне их, отче, ох как не хватает… Иной раз все бы отдал, чтобы в них заглянуть, хоть вспоминай да записывай по памяти, что когда-то читал. А более того хочется знать, чего не успел в них прочесть. Да только где их сыскать теперь?
"М-да, это вы отожгли, сэр Майкл, теперь отцу капеллану и эта головная боль достанется — библиотеку отца Михаила искать… Сам он озаботился или "бабушка" Варя через Иллариона настрополила? Да я бы и помог, если бы сам их не выдумал. Ладно, пусть ищет — чай, не либерея Ивана Грозного и не Янтарная комната — перекапывать окрестности нужды нет… Пропали и пропали, чего ж теперь".
Самое деятельное и активное участие в изготовлении "херувимов" неожиданно принял тот самый "юморист" из Егорова десятка, Пётр, хотя поначалу его пребывание в крепости в качестве связного от Егора стало для Мишки источником хорошей головной боли и чуть было не закончилось серьезным осложнением с артельщиками.
Резон Егора, поручившего именно Петру остаться в крепости, был понятен: раненный под Пинском, он уже давно находился в Ратном, при семье, в отличие от остальных ратников десятка. Срывать их из дому сразу же после долгого отсутствия десятник пожалел. Правда, ещё имелся новик Леонтий, раненный за болотом и в поход вместе со своим десятком вообще не попавший, но того Егор счёл недостаточно опытным для такого ответственного задания.
К тому же Петр оказался близким родичем жены наставника Прокопа и остановился в его доме на посаде, заодно и помог своей родственнице обосноваться в новой усадьбе. Семьи наставников Прокопа и Тита сорвались в крепость сразу же после бунта, не стали дожидаться весны, как раньше собирались. Возможно, бунт и повлиял на их решение: дома-то им построили, но обживаться на новом месте непросто, а уж среди зимы тем более.
Хозяйственные заботы, как выяснилось, не смогли полностью занять кипучую Петькину натуру. Для начала он сцепился с плотниками. Из-за чего у них все началось, Мишка не уследил, тем более, что проходили основные "боевые действия", слава богу, за пределами крепости: в посаде и на лесопилке. Причиной раздора стало как раз то самое небанальное "чувство юмора" ратника и его склонность к дурацким шуткам вроде того, чтобы в морозную ночь облить водой крутой подъем к лесопилке так, что наутро плотникам пришлось буквально вырубать ступени, чтобы попасть на свое "рабочее место".
Может, кто другой Петьку бы и побил, но артельщики, привыкшие сами шутить над всеми подряд, сочли это вызовом. И "приняли бой". Ну и понеслось по кочкам — Егоров "спецназер" Петька против бригады плотников. Дня не проходило, чтобы кто-нибудь из них чего не отчебучивал — посадские даже об заклад стали биться: кто кого. Чем бы всё кончилось — неведомо, но тут Тимка Кузнечик решил испытать аэродинамические свойства новой конструкции "херувима змея". Петька, ставший, как и все обитатели крепости, свидетелем сего увлекательного действа, увидел явление чуда коробчатого змея народу и… Все каверзы, подстроенные и не подстроенные плотникам и плотниками, вылетели у него из головы окончательно и бесповоротно. Мужик пропал.
Мишка, тоже присутствовавший при запуске новенького "херувима", вначале не понял, с чего вдруг от толпы любопытных, собравшихся на окраине посада, отделилась мужская фигура и огромными скачками по сугробам помчалась напрямик к незастроенной части острова, где проходило испытание. Разглядев в бегущем человеке Петьку, он и вовсе не на шутку встревожился: хрен его знает, что придет в голову этому "юмористу", разбирайся с ним потом. Когда же Петр добрался до "стартовой площадки", стало понятно, что ему не до шуток, как будто не он ржал дурным конем когда-то под Пинском, — нескрываемый искренний восторг, придавший лицу не старого ещё ратника мальчишечье выражение, изменил его так, что и не узнаешь.
— Чего это? — ещё издалека заорал Петр, придерживая на ходу шапку, чтобы не слетела с задранной вверх головы. — Летает?! Дядька Филимон! Как оно полетело-то?! — вопрошал он, оглядывая отроков и наставников. — Вот так? И без крыльев? Само?! Как?!
Ратник остановился, отдышался и ошалело выдохнул:
— Это ж если большое сделать, так и человека можно? В самое небо?!
"Ну что, дождались, сэр? Правда, вы этот вопрос от Кузьмы скорее рассчитывали услышать, а не от Петьки-придурка. Хотя Егор придурка у себя в десятке держать не стал бы… А глаза-то у мужика как горят! Черт возьми, ведь сделай сейчас ему дельтаплан — полетит испытывать. Сам, ни минуты не усомнившись, полетит. Ради одного краткого мига — взмыть птицей над обыденностью и дотянуться рукой до облаков…
С такими же сумасшедшими глазами, наверное, и летали с каланчи на самодельных крыльях с перьями, прилепленными воском к деревянной основе. И разбивались, и пороты были "за дурь", кого успевали с той каланчи снять до "старта", а все равно — летали. Чтобы через семь веков оторвался от земли первый самолет братьев Райт…
Хм. Ну, положим, ребята, пулемет, тьфу, дельтаплан я вам не дам — нет у нас под рукой тех материалов, из которых можно соорудить достаточно прочную и одновременно легкую конструкцию — а вот коробчатого змея, который способен поднять вверх корзину с наблюдателем, вы мне сами придумаете. Обсчитаете и построите. Лет через несколько.
А с каланчи вам пока рано. Тем более, её сначала надо ещё построить. На фиг!"
Вот после этого Петька и прикипел к Тимке Кузнечику так, что клещами не отдерешь. Все свободное время проводил в его мастерской, что-то там конструировал вместе с отроками, спорил, мастерил, бегал добывать необходимое — даже в Ратное к себе домой посылал холопов с заданием что-то привезти. Именно на этой почве он помирился с артельщиками, так как без помощи плотников обойтись у "авиамоделистов" не получалось.
Запускать "херувимов" не просто с земли, а управлять ими с седла тоже придумал Петр, он же сам вначале это опробовал, а потом обучил отроков. Так что презентация воздухоплавания в Ратном удалась, и сами "херувимы" получились такими затейливыми во многом благодаря именно Петру. Хотели им ещё трещотки на планку над крыльями прицепить, тоже, кстати, Петькой усовершенствованные, но потом передумали — надо же и в "заначке" что-то на будущее оставить. Да и не услышали бы их в общем шуме.
Короче, свой час заслуженной славы в роли первого "змееносца" ратник Петр получил с полным правом. Правда, само название "змееносец" звучало бы вполне приемлемо для Мишки, но из-за запрета, наложенного боярыней Анной на употребление "нехорошего слова", да и по идеологическим соображениям использоваться не могло. Опять же, пришлось принять предложенное Роськой "херувимоносец".
Правда, при попытке с ходу произнести новоизобретённое слово даже у самого поручика первое время выворачивало язык наизнанку, а у отроков оно и вовсе стало совершенно самопроизвольно сокращаться до "хероносцев", что в плане идеологии звучало ну никак не лучше "змея". Но урядники и наставники прекрасно справились с этим массовым дефектом речи, проводя регулярные занятия по карательной логопедии на свежем воздухе.
Демонстрация восхищенным зрителям летающих "херувимов" была задумана Мишкой как кульминация праздника, которая неминуемо привлечет к себе всеобщее внимание, а заодно лишний раз подчеркнет престиж Младшей стражи, декларируемую ею приверженность христианским ценностям и имидж войска Христова. То, что при этом образы Спаса, херувима и Святого Духа органично вписались в откровенно языческий обряд и, воспарив над ним, утвердили свое главенство на этом празднике жизни, пошло уже дополнительным бонусом. И новый священник не мог этого не заметить и не оценить.
Как и рассчитывал Мишка, вскоре все село, и без того возбужденное и разгоряченное праздником, собралось возле взгорка, на котором гарцевали на конях невозможно довольные собой и всеобщим вниманием "херувимоносцы", и, окружив их, разглядывали невиданные "летающие образа", с шумным восторгом комментируя столь потрясающее событие. Среди этой ошалевшей толпы Мишка снова увидел отца Меркурия. Монах что-то грыз и при этом, как и все, с нескрываемым интересом разглядывал "херувимов", задрав вверх голову и приложив к глазам руку козырьком, хотя для него это представление не стало сюрпризом: и картинки он Тимке помогал выбирать, и на одной из "репетиций" запуска в крепости присутствовал, да и вообще начинание одобрил и благословил.
— Хорошо получилось, отче? — окликнул его Мишка, пробравшись в толпе поближе. — И как тебе такая мистерия?
Монах оторвался от созерцания "херувимов" и неожиданно серьезно взглянул на молодого сотника.
— Прими мои поздравления, юный архонт, ты научился бить врага его оружием! — проговорил он, слегка прищурившись от бьющего в глаза зимнего солнца.
"Врага? Кхе, не так уж и благодушен наш капеллан. Обряд языческий его не смутил и никакого недовольства не вызвал — покойный отец Михаил сейчас бы у себя в каморке за души заблудшие молился да за нас, грешных, страдал бы. А этому хоть бы что, и не почесался. И правильно: обряды — они всего лишь обряды. Запрещать и бороться с ними — все равно, что об стенку с разбега головой биться. Ну или огнем и мечом искоренять.
Врагов в людях он не видит, его Враг — язычество, но не обычаи и традиции. И понимает, что благословить, освятить и поставить на службу себе — чтобы не Макошь и светлых богов люди радовали, а Христа и святителей — это куда надежнее.
А ведь рано или поздно так и будет: вспомните-ка, сэр, в ваше время на свадебных "колядках" икону впереди молодых несли, а про Макошь и не вспоминал уже никто, да и вообще, почти все языческие обряды церковь сохранила, заменила объект поклонения и поставила себе на службу.
Если отвлечься от частностей и заглянуть в суть явления, то вот прямо сейчас церковь осуществляет первую в мире идеологическую диверсию по переформированию менталитета целых народов и захвату стран под свой контроль изнутри, без внешней агрессии. И, как ни печально осознавать, те же технологии, усовершенствованные, усиленные наличием средств массовой информации, а потому не требующие для своего воплощения веков и поколений, возьмут себе на вооружение через тысячу лет и демократы, развалившие изнутри великую страну, которую никто не мог завоевать силой, но так легко оказалось удушить в объятиях.
…А с отцом Меркурием, есть надежда, мы сработаемся".
Мишка довольно улыбнулся, показывая, что оценил комплимент священника по достоинству, и с умеренной гордостью (а что — имеет право!) кивнул:
— А говорят, нельзя наливать молодое вино в старый мех. Вроде неплохо получилось…
— Очень неплохо, — согласился монах. — Я, признаться, не сразу оценил по достоинству твою идею запустить "херувимов". Вернее, не сразу понял всех перспектив, которые в ней скрыты. Потому и говорю сейчас — поздравляю, архонт!
— Надеюсь, что и дальше тебя не разочарую, отче, — склонил голову Мишка. — Зачем старым мехам пропадать без дела? Жалко хорошие вещи выкидывать…
— Верно говоришь: негоже, чтобы хорошие вещи пропадали, — не менее серьезно кивнул в ответ монах, внимательно глядя на своего молодого собеседника. — Пусть лучше в них будет доброе вино…
"Будет, отче, будет, не сомневайся. И "мехов" для тебя ещё припасено — мама не горюй. Например, Перуново братство…"
Свадебные выезды уже готовились к почетному троекратному объезду вокруг полыньи. Возможно, потом из этого обычая путем долгой эволюции и родится хорошо знакомый Ратникову традиционный проезд свадебных кортежей через семь мостов, хотя Мишка за это не поручился бы. Сотник Младшей стражи поспешил возглавить почетный караул, сопровождающий выезд лисовиновских саней. Собственно, на этом праздник и заканчивался. Младшая стража со всеми сопровождающими, включая гостей из крепости, разместившихся на нескольких санях, наставников с женами и возка с новобрачными — Андреем и Ариной — не заезжая в Ратное, собиралась прямо от реки отбыть к себе, чтобы засветло добраться до Михайловского городка.
Сани с Корнеем и Листвяной до ворот лисовиновской усадьбы проводил, если не считать домашних, только почетный караул, во главе с молодым сотником. У ворот Мишка спешился, торжественно, на глазах у всех любопытных, пресекая на корню последние недомолвки и сплетни, царапнув шапкой снег у своих ног, отвесил поклон сидящему в санях деду с молодой женой, ещё раз пожелал "боярину и боярыне" счастья и согласия, а также здоровья своему крестнику — молодому бояричу. Дед при этом довольно прищурился и кхекнул, а Листя смотрела так, что стало ясно — вот за этот поклон и пожелания она своему молодому родичу готова простить все. Во всяком случае — в этот момент.
Обоз с отъезжающими в крепость гостями и отроки, не принимавшие участие в сопровождении воеводы, ожидавшие почетный караул в лесу на другом берегу Пивени, представляли собой довольно занятное зрелище. Почти все отъезжающие так и оставались в "маскарадных костюмах", в которых развлекались весь день, даже наставники и некоторые гости восседали на конях в звериных шкурах и каких-то немыслимых пестрых одеждах, а уж отроки и вовсе напоминали Хэллоуин в цыганском таборе. Мишка с усмешкой оглядел свое воинство и, приподнявшись в стременах, скомандовал:
— К выступлению в крепость становись! Личины снять и на сани сложить. Урядники, навести порядок в своих десятках! А то не отроки, а ослы иерихонские с оркестром! Всех медведей по дороге распугаем — потом по лесу не пройдешь!
— Так точно, господин сотник! — раздалось дружно в ответ.
— Минь, а почему не пройдешь-то? — тихо спросил Роська, наблюдая за тем, как урядники наводили порядок в своих десятках.
— В дерьмо вляпаешься, — вместо Мишки авторитетно объяснил поручику верный Антоха, и тут не отходивший далеко от сотника. — Медведи — они ж тоже люди. А как Артюху в перьях и бабских платках на коне узрят, так кто хошь обосрется… Не от страха, так от хохота.
Мишка хмыкнул и подъехал к телеге, на которой расположились "медвежата", тоже принимавшие участие в празднике. Прихватили их с собой в Ратное по нескольким причинам. Во-первых, крещение Славко, который являлся у них признанным лидером и пользовался уважением и авторитетом ничуть не меньше, чем Мишка среди своих отроков, должно было стать и для них желанным или, по крайней мере, приемлемым событием. То, что в будущем всех этих мальчишек предстоит крестить и брать к себе в Академию, Ратников не сомневался и хотел, чтобы для них крещение и приобщение к христианскому миру стало не скучной обязаловкой, а чем-то торжественным — вроде приема в пионеры. Участие в празднике должно было ребятам понравиться и запомниться.
Ну, и ещё была причина: именно они вместе с десятком разведчиков, с которым сразу же стали неразлучными друзьями-соперниками (а умели "медвежата" много — кое-чему и Мишкиных отроков подучили), должны были провернуть дело, ради которого эту самую свадьбу стоило бы выдумать, если бы она так удачно сама не подвернулась под руку.
Славко и урядник десятка разведчиков Яков, гарцующие на своих конях бок о бок, встретили сотника такими откровенно гордыми улыбками, что можно было и не спрашивать о результатах их миссии. Мишка кивнул Якову:
— Докладывай!
— Есть докладывать, господин сотник! — вытянулся тот в седле. — Никаких происшествий не случилось — сработали чисто! Вот они…
Он кивнул на телегу, где сбились в кучку несколько фигур, так и не снявших личины, и распорядился:
— Да снимайте вы эти морды! А то задохнетесь… Федька, помоги им, вишь, руки у них трясутся.
Отроки стащили личины в виде бараньих и козьих морд с обряженных в шкуры людей, и перед глазами сотника предстали четыре испуганные всклокоченные бабы и несколько детей рядом с ними: две девки двенадцати-тринадцати лет и трое мальцов помладше. Похоже, они и впрямь уже задыхались в этих самых масках, но боялись без разрешения даже приподнять их, чтобы глотнуть свежего воздуха, а сейчас жадно хватали его ртами, как вытащенные из воды рыбы. Первой пришла в себя самая старшая из женщин. Даже не до конца отдышавшись, она выпростала руку из шкур, старательно перекрестилась и, преданно глядя на Мишку, всхлипнула:
— Спаси тебя Христос, боярич!
Потом ткнула в бок свою соседку и скомандовала:
— Чего расселись? Кланяйтесь все бояричу!
Бабы с детьми заохали и закопошились, намереваясь вылезти и, вероятно, пасть в ноги Мишке, так как сидя в санях проделать это было бы затруднительно.
— Цыц, дура!
Мишка дернул бровью, и все причитания разом стихли. Бабы сжались и замерли, в ужасе уставившись на молодого сотника. Даже детишки притихли, как мыши, не смея плакать. Выдержав паузу, которая тяжело повисла в воздухе, и не отводя взгляда от глаз обмершей от ужаса бабы, что первой пыталась поблагодарить его, сотник Младшей стражи холодно бросил:
— Детей своих благодарить будете. И прощения у них просить — тоже. Только ради них вы и живы, а то бы я сам вас порешил. Молчать! — рявкнул он, видя, что одна из баб собирается открыть рот то ли для того, чтобы оправдаться, то ли просто в попытке просить милости. И обернулся к Якову. — Поехали! Маленьких напои, видишь, никак не отдышатся, а эти… — он кивнул в сторону баб, — пусть у сыновей своих просят…
"Не обделались бы с перепугу… Да ладно, в санях и в шкурах не замерзнут. Куры недоенные — из-за их дури не только их сыновья — все могло прахом пойти. И ведь ни хрена не понимают! Думали, в сказку попали? Обрадовались. Насмотрелся. Ещё там насмотрелся на этих мамок солдатских. Тут вам не там — так что не обессудьте, бабоньки, но уж я постараюсь, чтобы кто-кто, а вы это дерьмо теперь всю жизнь хлебали — за то, что жопа вместо мозгов!"
На самом деле судьба этих семей уже была предопределена, но сообщать им этого Мишка не собирался: пусть ещё помаются неизвестностью — и большего заслужили за свою дурость. Дело решило слово их сыновей. На второй день после возвращения в крепость, когда им сообщили о случившемся, отроки попросили через своего урядника о встрече с сотником. Урядник четвертого десятка Климент и привел Константина, Серафима и Феодосия — фактически весь свой оставшийся в живых десяток — на совет, который ежедневно собирался в то время в расширенном составе. Там при всех, включая наставников, они и объявили, что разделят судьбу своих родных, какой бы она ни была. Если есть кровь на их руках, то и смерть примут. Климент хмуро выслушал свой десяток, помедлил чуть и неожиданно шагнул к ним.
— Ну и меня тогда казни, сотник! — неожиданно бухнул он. — Вместе воевали, я своих не брошу…
— Отставить истерику! — Мишка поднялся из-за стола и оглядел фигурантов. Остановил взгляд на уряднике. — А ты куда? Твоих тоже казнить? Они не бунтовали.
— А моих за что? — вскинулся парень.
— За дурость твою… — поморщился Мишка и кивнул отрокам. — Младшая стража своих не бросает. Крови на вашей родне нет, — добавил он и увидел, как перевели дух парни, с которых он снял самое страшное возможное обвинение. — Только радоваться нечему: отцы ваши в бунте погибли. С оружием в руках шли. Вы присягу Лисовинам приносили, и от нее вас никто не освобождает. Служить будете. В Турове усадьбу строить надо, вот туда и поедете.
Он перевёл взгляд на Климента.
— Урядник у вас и там будет за старшего, раз сам вызвался. А семьи… В Ратном их не оставим. Надо будет — выкуплю у воеводы. Но они пожизненно останутся лисовиновскими холопами: сами себе и детям судьбу переломили.
"Похищение сабинянок" стало своеобразным компромиссом между духом и буквой всех достигнутых договоренностей между крепостью и сотней. Дед не мог открыто отдать Мишке семьи отроков, хотя родных погибших в походе ребят забрать позволил — формально те уже к моменту бунта могли считаться свободными в соответствии с уговором, что их и спасло, но тех, чьи сыновья выжили, этот уговор не касался. Дело осложнялось тем, что решать пришлось не между собой по-родственному, а в присутствии десятников и Бурея, но карт-бланш на решение вопроса своими средствами Мишке был выдан. Правда, никому не пришло в голову, как именно он его использует…
— …Я сказал — все! — Корней хлопнул рукой по столу и хмуро уставился на внука. — Договорились уже… А отроки твои пусть сами выбирают, с кем им идти.
— Они уже выбрали. Когда присягу нам давали. И в бою себя не жалели, потому как верили, что их смерть их семьям свободой окупится! И остальные верят.
— Тех, чьи сыновья погибли, я тебе отдал. Не холопы они. Потому и отвечать должны не как холопы, а как вольные. Но отвечать должны!
— Ответят! — Мишка не отвел взгляда и не собирался сдаваться. — Но перед своими сынами и Младшей стражей, которую они подвели. И перед теми, чья родня в бунте погибла! Младшая стража своих не бросает!..
— Гы-ы! Не бросает… Чего вы сделаете-то? — неожиданно оскалился Бурей со своего места. Корней полоснул его яростным взглядом:
— Не лезь, Серафим! Сам со своим внуком разберусь!
— Не то говоришь, Кирюха, — хмуро буркнул Аристарх. — Сам ты с ним дома разбирался, когда порол за упрямство. Мало порол, как вижу. Добавить бы, да уже не дотянешься — с-о-о-отник, ядрен дрищ, князь гривну вручил! Тебе-то только в старости довелось… А сотников, сам знаешь, и князья не порют — голову снести могут, а пороть — нет. Так что теперь это дело общее — спасибо, удружил с внучком! — чего дальше-то будет?
— Сам бы попробовал… — отмахнулся Корней от старого друга и прищурился на Мишку. Уже не яростно, а насмешливо — словно личину сменил. — И правда, а чего сделаешь-то? Войной из-за трех дур на Ратное пойдешь?
— Со своими воевать невместно, господин воевода. Только на войне свет клином не сошелся. И другие средства придумать можно. Мишка нахально усмехнулся. — А если придумаю, так что?
— Вот и придумывай! — отрезал дед. — А мы разговор закончили — вот тебе мое последнее слово…
— Ну, раз таково твое последнее слово, так тому и быть, — согласился Мишка.
Потому и пришлось Младшей страже прибегнуть к такому неординарному решению, а точнее, просто выкрасть семьи с подворья воеводы. Разведчики под руководством Якова и Медвежонка осуществили операцию блестяще: воспользовавшись всеобщей суетой, они вывели "полонян" из сарая, надели на них личины и шкуры и затесались вместе с ними в веселящуюся толпу. Всеобщий ажиотаж, связанный с запуском "серафимов", этому весьма поспособствовал. Впрочем, им и так никто не собирался препятствовать, и, как подозревал Мишка, заметь кто из домашних, чем заняты отроки, ещё и юбками прикрыли бы от чужих взглядов. Словом, это противостояние закончилось к общему удовлетворению.
А все остальное только начиналось: Медведь ждал возвращения своего боярина и готовился. Корней ждать уже не мог никак — надо было срочно собираться в Туров.
Часть третья
Глава 1
Январь 1126 года Ратное, Михайловская крепость
За время от памятного приезда воеводы в крепость до Рождества, плавно перешедшего в свадебные гуляния, Мишка едва не охрип от разговоров: и с дедом, и с десятниками, и с наставниками, и с ближниками. И с Медведем тоже. Он дал о себе знать через пару дней после "пира", на котором и состоялось примирение Мишки с дедом. Вероятно, как раз после того, как оставленные присматривать за соседями "лешаки" доложили "по инстанциям". В крепость командир "пятнистых" приходить категорически отказался, пришлось опять Мишке вместе с Макаром собираться на встречу. За Егором послали в Ратное Петра, но дожидаться десятника не стали — у "спецназеров" свои дела, а Мишке надо было услышать ответ от таинственного второго боярина.
Встретились на той же полянке, в тех же декорациях, но уже почти как свои. Поздоровавшись, Медведь прежде всего поблагодарил за то, что приютили баб с детишками, и сразу перешел к делу.
— Передал я боярину Даниле твои слова, сотник, — сообщил он. — Ответ он велел тебе дословно пересказать.
Бояричу Михаилу Лисовину поклон и слово мое: "Тебе, боярич, верю и под руку твою своих детей готов отпустить. Через сына моего мы ныне породнились, а потому вражде, какая была развязана меж нами и Лисовинами не нашей и не вашей волей, а по злому умыслу предателей, отныне не бывать. Родне воевать меж собой не по-божески и не по-людски. В том я, боярин Данила, даю слово за себя и своего брата Александра Журавлева. Сын его Юрий за это ручается и в случае моей гибели готов своему отцу подтвердить все сказанное. Но за нами не только роды стоят, но и люди, что нам доверились. Потому обо всем прочем договариваться уместно уже боярину Кириллу с боярином Журавлем, когда тот прибудет".
"Ну да — все правильно. Большего он сказать и не мог. Да и это не столько вам, сэр, сказано, сколько для Медведя и тех, кто за Медведем стоит, — бояре их интересы блюсти будут… Медведь свой уже обговорил — сына женить на Любаве, таким образом и самому со своим боярином и нами породниться. Шустер мужик, быстро сориентировался. Ну так на его месте другой не сумел бы удержаться…"
— Скажи боярину — я его услышал. И промеж нас вражды не будет. А что с боярином Журавлем разговаривать придется — это понятно. И правильно. Потому как он за всех отвечает. — Мишка выдержал короткую паузу. — А сам ты как скажешь: послушает Журавль Данилу Мастера?
— Тебе слова боярина мало? — нахмурился Медведь. — Данила его тебе уже дал. И за себя, и за брата.
— В слове твоего боярина я не сомневаюсь. Иначе бы и разговора у нас тут не было. Я о другом сейчас: не гоже, если ваш боярин с нами договариваться станет только из-за того, что у нас находится ваш младший боярич. И так, конечно, можно, — криво усмехнулся Мишка, — но не надежно. Не против воли должен такой договор заключаться, а с сознанием взаимной выгоды. Тогда и толк будет, и согласие. Да и Тимофей не заложник — мы его в род приняли…
Медведь промедлил с ответом всего ничего, но паузу Ратников заметил. И слова, когда "лешак" наконец заговорил, зазвучали, словно он их проталкивал через горло силком. Или каждое перед тем, как сказать, тщательно взвешивал.
— То, что боярина Журавля колдуном у нас считают, вы уже слышали. Он и впрямь колдун. Но только потому их у нас и двое, что Данила как бы не сильнее будет, даже недужный. Провидит он. Не все, но многое. Заговаривается иной раз. И тогда к нему только сам Журавль доступ имеет. А после этого приказы отдает, которые все меняют. Или мастера делают такое, что на голову не налазит. Потому, если Мастер Данила решит — Журавль сделает. Один раз он его не послушал — большая беда случилась. С тех пор сын Журавля увечный, и наследников у них больше нет. А раз Данила сына к вам отправил, значит, сразу решил — надо тут оставаться и с вами договариваться.
"Вот это заход, сэр, не находите? Хорошенькое дело — вам ещё прорицателя до кучи к колдуну подкинули. Колдун, пророк, волхва, жрец и поп-партизан. Полный боекомплект. И чем же тут так намазано, что все, как мухи на мед, на Погорынье слетелись? Ладно, разберемся. Вы, сэр, в конце концов, управленец, а не прачка, так что нечего тут перебирать: будем работать с колдуном и пророком, раз других не завезли…
Итак, что мы имеем? Это товарищ Медведь может себе позволить не сомневаться, что Журавль такими знамениями не разбрасывается и непременно Данилу послушает, но вы-то, в отличие от него, знаете, что Сан Саныч материалист на всю голову… Или уже не очень материалист? Или уже не материалист, но ещё не на всю голову? А сами-то вы уже не того? А черт его знает, если честно… Ну да ладно, это сейчас не самое важное — сейчас вам надо принципиальное решение принимать.
А с Журавлем… А с Журавлем видно будет. Если то, что вы про него раньше слышали, хоть наполовину правда — придется его с дороги убирать. На кол сажать не обязательно, но методы на Костю Сапрыкина у вас найдутся… Стоп! А куда это они переезжать собрались, интересно?"
— Оставаться? — переспросил Мишка. — А что, уезжать собирались?
Ох, как не хотелось, похоже, старому воину про это говорить с чужаком! Не потому, что собирался утаить — не нравилось ему это, и сильно. И обсуждать с посторонними тоже не нравилось, но Медведь принял решение.
— Журавль переезд затеял. Он давно говорил — здесь мы уже не усидим. Выколупают, дело времени. Нашел новое место в болотах на севере. Чем оно ему глянулось, не знаю. Земли везде много — людей нет. Там людей тоже негусто, да и с ними воевать придется, там свой боярин сидит и по слухам — отчаянный. Это не беда, но зачем? Потеряем больше, чем найдём… Кабы там земли богатые или ещё что, а лес с болотами и тут есть. И далеко идти, сил и средств на это уйдет немерено, людей в дороге поморим, детей особенно. Боятся у нас Журавля, сильнее смерти некоторые боятся, но когда против воли сковырнут с насиженного места, от привычного и сытого, да невесть куда погонят против воли — не все ли равно им будет, где помирать? Без бунта не обойдёмся. Да и там тоже князь не глупее туровского — какая разница, под которого идти? А теперь Данила сказал — если с вами сговоримся, можно будет и не уезжать.
"В болота на север? Под другого князя, значит? Кхе… а вот это интересно…"
— Он что, никак Москву основать решил? — наобум ляпнул Мишка и сразу увидел, что угадал, хотя предположение получалось бредовое. Медведь при этих словах словно напоролся на стену — замер, буравя Мишку взглядом. Помолчал.
— Значит, и правда такое пророчество есть… — проговорил он, скорее отвечая самому себе на вопрос, чем спрашивая. Ещё помолчал и спросил, не отрывая взгляда от Мишкиного лица:
— Правда, что тот, кто в том месте город сможет поставить, всем миром владеть будет?
— Да, есть такое, — не моргнув глазом, соврал Мишка. — Читал я про это, мудрецы давно предсказывали… Только город тот должен князь основать.
— Ну да, — Медведь кивнул. — Вот под него наш боярин и хотел идти.
"Под Долгорукого? Ну ни хрена ж себе поворот на вираже… Хотя он пока не Долгорукий, что отнюдь не отменяет всех остальных его милых качеств — вон, Осьма на себе испытал. А не находите, сэр, что наш предстоящий поход на Пороги в свете этих откровений становится просто подарком. И вам, и Журавлю. Во всяком случае, там выжить шансов больше.
Уж не князь ли Юрий Владимирович явился катализатором всех этих событий, в результате которых наш дорогой соседушка Сан Саныч сейчас сильно рискует возвратиться к пепелищу? Не удивлюсь…"
Дед внимательно выслушал доклад внука о достигнутых договоренностях и констатировал:
— Не знаю, что там у них за боярин Данила — имя вроде, христианское, но Журавля за спиной иметь — всё равно что пристроить волка двор сторожить: чужой никто не сунется, но и хозяин по нужде без топора не выйдет. Будь он хоть трижды родич. Правда, в походе на Неман нам такой союзник пригодится — дружина у него, говорят, немаленькая. Только потом с ним и его людьми расплачиваться придется. До отъезда бы с боярином поговорить, чтобы знать, о чем с князем речь вести. Когда его ждут? Нам уже в Туров пора, дольше тянуть нельзя.
— Со дня на день. Говорят, давно должен быть дома, да из-за ляхов задержался. А платить… Так никто же задаром не пойдет, деда, даже десятники. И чем больше они тут имеют, тем неохотнее с места сдвинутся. Журавлю же мы сделаем такое предложение, от которого он не сможет отказаться. То, что у него дружина большая, тем более нам на руку — вои без войны засиделись. Вот и пусть повоюют, нам на пользу и себе в удовольствие. Найдём, чем с ними расплатиться.
— Широк ты, внучек, как я погляжу, — нахмурился дед. — Ну-ка, говори, чем торговаться собираешься?
— А тем же, чем и с дядюшкой, — усмехнулся Мишка и принялся загибать пальцы. — Прежде всего, дорога по Неману. Егор с Медведем поговорил, оказывается, от свеев их боярин идет. Не первый раз к ним ходил, и всё мимо Городно. Но сейчас на обратном пути рисковать не захотел, видно, везет что-то ценное. Потому в дороге и задержался, что пошел в обход — через Новгород, а это крюк не близкий. Да ещё и ляхов пережидал. То есть ему свободный проезд по Неману тоже весьма интересен. А если на нём родичи сядут, тем более.
Самое же главное — от князей прикрытие. Недаром он так таится и товар свой на торг не везет, а на дружину ни сил, ни средств не жалеет. Золотую жилу он ухватил! Бывает такое — золото в земле лежит, как камень. Подходи и бери. Найти такое место трудно, но это даже не полдела. И не удача — иной раз то золото проще сверху землей присыпать, пока никто тебя не застал возле него, и бежать подальше. Трудно его в своих руках удержать — того и гляди, те руки отрубят. По самую шею. И страшнее всего при такой удаче иной раз не враги, а друзья.
Вот Журавль сейчас на такой жиле и сидит. А потому наше предложение он примет. Не сразу, торговаться попытается, чтобы повыгоднее себе условия отговорить, а деваться-то ему некуда. Примет. И говорить с ним надо о том, чтобы не князю присягу приносил, а под тебя, как воеводу, пошел.
— Даже так? — с сомнением протянул Корней и задумчиво почесал бороду. — В чем же ему тут выгода?
— Да в том, чтобы между ним и князьями как можно больше людей встало. И к нему княжьи тиуны без нужды нос не совали. Подати он и через тебя заплатит. Только так надо ему это подать, чтобы и его гордость не уязвить, и его людей не обидеть.
— Это ты нам предлагаешь вместо его шеи свою подставить? — хмуро буркнул Корней. — Про то, что любое богатство удержать труднее, чем добыть, я не хуже твоего знаю. Но за те клинки, что Макару подарен, можно все Погорынье вырезать. Да и не только его.
— Клинки — это вершки, это то, что мы видели, деда. А что ещё у них имеется, даже не представляем. Я поговорил с греком: только с того, что по его рассказам понял, не то что все Погорынье — княжество хватит прокормить и озолотить. Вот такое удержать сможем? Или откажемся — отдадим все, пусть князья разбираются, а мы только крошками будем довольствоваться, что после них останутся?
— С таких крошек и то можно пупок надорвать… — хмуро буркнул Корней и задумался.
"Ну что, милорд, решайтесь. Отныне игра пойдет по-крупному. Не синица в руки попала, и даже не журавль с неба на плечо сел — жар-птица прилетела. Или мы ее за хвост ухватим, или спалит все на фиг…"
Корней набычился и яростно уперся взглядом в Мишку.
— Княжество, значит, говоришь… Придумал уже что-то?
— Придумал, — согласился Мишка. — Если сами по себе, то не удержим. А если князь, законно сидящий на столе, с этого долю поимеет, то может получиться. Потому придется князю часть с того богатства показать, отдать что-то и платить исправно. Но не сразу. И тут предстоящий поход нам на руку: на него немалые средства потребуются, а как мы те средства добудем, уже наше дело.
Вот этим с князем и торгуйся. Главное, ему самому это даром обойдется. Ну, почти. Податей с Журавлевых земель он всё равно не видел, и, если бы Журавль с места снялся да мастеров увез, или мы бы все там порушили — и не получил бы уже. Значит, ещё сколько-то лет потерпеть ему не в обиду. Потом-то все равно он свое возьмет…
— Ну-ка, Михайла, погодь трындеть, — оборвал Мишку дед. — Что значит, с места снялся? Это ты сейчас для красного словца сболтнул или знаешь? Откуда?
— Медведь сказал, — усмехнулся Мишка. — Похоже, под одного князя он уже сходить попытался, потому сейчас один из ближников поджидает его, чтобы зарезать, а второй исхитряется, чтобы спасти. И его, и всех остальных. Вот Мирон-то и хотел нас с Журавлем лбами столкнуть, чтобы под этим прикрытием свои дела устроить. Ты ведь летом не просто так и не сам решил за болото идти, деда?
— Что значит — не просто так?! Ты говори да не заговаривайся! — рявкнул было Корней, но внезапно задумался и полез в бороду. Помолчал, потом с интересом взглянул на Мишку. — Ну, не сам… С боярином Федором решали…
— Что с боярином — это понятно, — согласился с дедом Мишка. — Но ведь ты бы и не задумался об этом походе, если бы не пришли с той стороны вести, что боярина на месте нет и можно спокойно по его землям погулять? Уж не знаю, кто это передал, но ты знал, правда?
— Знал, — не стал отпираться Корней. — Ну-ка, дальше говори.
— Да ты и сам, думаю, понял — не просто так кто-то сообщил это сотне. И сообщил с ведома Мирона. Вроде бы не обманул: и боярин ушел, и добычу мы взяли. Но если бы Медведь Тимофея с дедом к нам не привел, мы бы сроду не узнали, что упустили, потому как настоящего богатства нам тогда даже краешек не показали. Пока мы с его боярином друг с другом бодались бы, Мирон как раз и собирался его к рукам прибрать, чтобы самому к тому князю с мастерами податься. Именно мастера — главная тамошняя ценность. Ты сказал, что за Макаров клинок можно все Погорынье спалить. А что можно устроить, чтобы заполучить мастера, который те клинки делает, а?
Одно утешает: тот князь здесь чужой, не его тут земли. И открыто он на нас не выступит, даже за клинки. Но, думаю, он сильно обидится, что такое богатство мимо рук проплыло, — и на Мирона, что обещал, а не сделал, и на боярина. А потому идти с нами на Неман Журавлю сейчас безопаснее, чем тут оставаться. Да и нам там спокойнее будет.
— Мишка, не темни! — прихлопнул кулаком по столу Корней. — Что за князь? Знаешь?
— Знаю, деда. Юрий Владимирович, Мономахов сын.
— Что?! Уверен?!
— Уверен. Он, — кивнул Мишка.
— С-с-сука! — Корней уже не прихлопнул, а саданул кулаком по столу. — Ах ты, с-с-сука! Ведь за яйца подвешу, кишки выпущу и жрать заставлю, если он это знал…
"Ни хрена себе, разошелся дед! Это он что, Долгорукого собрался за яйца подвешивать?"
— Похоже, пора ещё одну охоту медвежью затевать, — буркнул Корней, остывая так же внезапно, как и завелся. — С Осьмой поговорить надо. Душевно…
Взглянув на недоумевающего внука, воевода пояснил:
— Говоришь, из-за болота меня под руку толкали? Может, и так. Нинея тоже это подтверждала, но мы с Федькой все равно сомневались. Вот тогда Алексей с Осьмой нас стыдить принялись, про долг христианский напомнили и службу. Осьма прямо соловьем разливался, то-то я удивился тогда… С Лехой все понятно, ему добыча глаза застила и возможность себя показать. А вот Осьма… Он же при Юрии Залесском долго обретался. И слышал многое. Неужто знал, сученыш?..
"Значит, мистер Алекс и Осьма? Ну, про Алексея дед прав — ему добычи хотелось. А вот Осьма — это интересно… И, кстати, не потому ли он к нам сюда из Турова рвался? И правда, надо Егора снова в лес за медведем посылать. Хотя тут росомаха больше в тему".
— Ладно, с Осьмой мы разберемся, не он первый, — Корней снова нахмурился, глядя на внука. — Но ты хоть понимаешь, куда лезешь? У голодного шатуна добычу из пасти вырывать безопаснее, чем у Юрия Залесского из-под носа такой кус увести. У этого князя руки длиинные…
— Ага, Долгорукий князь, ничего не скажешь, — согласился Мишка. — Только и его рук не хватит, если мы за Гродно уйдём. И не просто клочок отвоюем, а СВОЮ землю обустраивать станем. И мастеров туда же переправим со временем. Поначалу-то нас князья прикроют, а потом… А потом и они не дотянутся. Я же не зря сказал — княжество прокормить можно. И не просто прокормить — обустроить и защитить…
— Что?! — Корней не прокричал — выдохнул. — Ты понимаешь, что сейчас сказал? На что замахнулся?
— Понимаю, деда! — Мишка не отводил своих глаз от бешеных Корнеевых. — А замахиваться… Замахиваться на большое надо — на малое только кулак отшибешь. Иначе и не мыслю.
— Дурак… Тогда к тебе не один Юрий потянется — у киевских князей руки подлиннее будут.
— Так не сразу же, деда. Против князя Киевского идти не собираюсь. Все, что обещаем, выполним. Но мало только горлышко неманское держать, надо вперед двигаться. Это и князьям не в убыток, напротив, только на пользу. И церковь благословит и поддержит, и купцы своей мощной подсобят — им это выгодно. Рискованно? Да, не спорю. Но ведь не просто так Господь нас испытывает — такое богатство в руки посылает. Оно, как и гривна, не награда, а ноша. И уж точно не для того, чтобы мы себе по мечу невиданному взяли и всю жизнь на него тайком ото всех радовались, как дурень на писаную торбу — такое только для свершений дается, тому, кто способен. Это испытание, деда: откажемся мы от своего предназначения или решимся принять его. Второго такого удобного случая не будет, дважды такое не предлагают, а непосильных испытаний Он никому не дает — это отец Михаил говорил.
— Княжество, значит? — Дед встал, подошел к дверям сторожки той самой пасеки, на которой они в прошлый раз "беседовали" с Никифором, выглянул на улицу, словно желая убедиться, что их никто не мог услышать. Но Андрей и пятерка разведчиков, прибывшие с Мишкой, надежно охраняли все подступы к дому и сами держались в отдалении. А возможно, старому сотнику просто потребовалось глотнуть свежего воздуха. Он постоял в дверях, вернулся, снова сел за стол напротив внука, и Мишка поразился — на него смотрел молодой Корней. Почти тот же самый, который приехал к нему с известием о рождении сына.
— Ну, етит твою! Рассказывай, что задумал, сотник!
Повод для вдумчивого разговора с Осьмой искать не пришлось: купец напросился сам. Не было ничего удивительного в том, что, оправившись от серьёзной раны, он захотел приехать в крепость, поблагодарить купеческий десяток, фактически спасший ему жизнь. Ну, и склады с товаром посмотреть, с Ильей поговорить, словом, приступить к своим обязанностям приказчика и консультанта "коммерческого факультета", вынужденно оставленным на время болезни. Словом, в одно прекрасное утро он воспользовался оказией, когда из Ратного начали перевозить часть добычи, причитающейся за поход Младшей страже и наставникам.
Мишка принял гостя со всем уважением и на правах хозяина сопровождал его по крепости. Первым делом Осьма пожелал встретиться со своими учениками. Мишка велел Петру собрать свой десяток в трапезной. Когда купец в сопровождении сотника появился в дверях, отроки уже были построены. Петька привычно рявкнул:
— Десяток! Смирна! — и хотел было подойти с докладом, но Осьма благодушно махнул на него рукой:
— Ладно-ладно, вижу уже… — и обернулся к Мишке. — Не обессудь, сотник, позволь уж мне с отроками по-свойски сейчас поговорить. Должник я их, а строю кланяться несподручно. Да и мне пока что лучше хорошо сидеть, чем плохо стоять.
Дождавшись, пока мальчишки рассядутся за столами, Осьма нашел глазами торка Мефодия и кивнул на него Мишке:
— Вот, сотник, принимай караванщика! Ему бы я свой обоз доверил хоть сейчас. Да и остальные не оплошали. Хорошо ты их выучил — будет отцам на кого свое дело оставить! — он благодушно подмигнул купчатам. — Поняли теперь, какое оно, купеческое ремесло? Со вторым крещением вас! Так что впредь, если покупатели станут ныть на торгу или ещё где — дорого, мол, купцы за товар ломят, не по-божески — вы теперь знаете, почему. И цену сбивать не позволяйте — нам, бывает, и дороже обходится. Так говорю, Михайла? — обернулся он к сотнику.
— Так да не так, — Мишка не принял предложенного Осьмой шутливого тона. — Потому и учим, чтобы цена та неподъемной для вас не оказалась. Ее не на торгу сбивать надо, а на дороге. Станут дороги безопасные — и платить кровью не придется. А кто эту цену сбить может, ответите?
— Хм, значит, так повернул? Тоже верно, — не стал спорить с ним купец. — Ну, чего сотнику ответите? — Он снова остановил взгляд на каменном лице Мефодия, который, казалось, и не слышал похвалы, которой его удостоил Осьма, но мимо ушей он ее не пропустил.
Да вообще торк изменился за то время, пока Мишка его не видел. Нет, приветливее не стал, держался по-прежнему независимо и чуть отстраненно, но и чужим среди остальных он уже не выглядел. И отроки его, кажется, приняли. Вот и сейчас, правильно поняв взгляд купца, кто-то из сидевших рядом с Мефодием, слегка пихнул его локтем в бок, а Мефодий, перед тем как ответить, только дернул щекой на "пихальщика", но не зло, а скорее по привычке.
— Удача, — буркнул он. — И воля Божья. А без нее от находников никакая охрана не спасет.
— Да уж, без удачи в нашем деле никуда! — хохотнул Осьма и обернулся к Мишке. — Видал? Что скажешь?
— Мефодий правильно говорит, — согласился Мишка. — Удача и воля Божья. А у кого и то, и другое есть? — он обвел взглядом отроков и сам ответил: — У князя только. Удача у князя, так как власть его от Бога. Потому при сильном князе и купцам достаток. Так я говорю, Осьма? Ты купец бывалый. И не одно княжество видел, вот и рассуди.
— При сильном князе, говоришь? — Осьма глянул на Мишку уже без благодушия. — Это как же?
— А вот так. Прав Мефодий — от находников никакая охрана не спасет, а княжья дружина может. Без нее ни дорог безопасных, ни торга хорошего не будет, а это только татям раздолье. Власть и удача только у сильного могут быть, слабого они убьют, если попробует за них ухватиться…
Мишка смотрел не на Осьму, а на Мефодия и говорил сейчас именно для молодого торка:
— Ты свою силу уже почувствовал, и отроки твою власть признали, — он оглядел десяток. — И за тобой пошли сами, так?
Мальчишки переглянулись и молча закивали, хотя и без особого воодушевления.
— Вы сами выбрались и дядьку Осьму вытащили, потому что наставник Мефодий с вами своей удачей поделился, — Мишка выделил голосом слово "наставник", — и тем ее преумножил.
Слушая сотника, торк окаменел на манер Андрея, только глазами сверкал.
— Да, кстати, — уже другим тоном добавил Мишка, — удача воина добычей меряется. Так что свою долю с похода, как наставник, не забудь получить. Хотя… — он повернулся к Осьме. — Мы же как раз к Илье собирались, дядька Осьма? У Мефодия нет отца, сам он пока своей добычей распоряжаться не может… Примешь над ним опекунство, чтобы, пока он учится, его деньги мёртвым грузом попусту не лежали, а преумножались?
По дороге к складам Осьма задумчиво разглядывал Мишку и, наконец, возле самых дверей каморки Ильи выдал:
— Ты, конечно, теперь сотник и думаешь, что удачу за хвост ухватил, но смотри не обожгись… Ты хоть понял, что давеча сказал? Про сильного князя? Значит, слабые князья тоже быть могут? Твои слова и так повернуть можно.
— Можно. Но не советую. Потому как слабый князь, от которого удача отвернулась, страшен. Но вдвое страшнее князь сильный, у которого его удачу из-под носа уводят. Ты это лучше многих знаешь.
Не давая Осьме ответить, Мишка открыл дверь пристройки и отступил в сторону, пропуская его вперед. Осьма хотел было что-то сказать, но ему помешал хорошо знакомый голос:
— Кхе… Чего в дверях топчешься, Осьмуха? Михайла! Сколько вас тут ждать можно? Заходите…
Как Осьма собой ни владел, а все-таки дернулся. Замер на пороге, бросил короткий, как удар, взгляд на Мишку — на мгновение показалось, что сейчас он оценивает шансы схватить сотника Младшей стражи в охапку и, прикрываясь им, попытаться уйти. Но лишь на мгновение: Осьма не мог не понимать всю бесперспективность такого поступка, поэтому он только кривовато усмехнулся и шагнул в открытую дверь. И когда заговорил, то голос звучал ровно, словно ничего особенного и не произошло. Может быть, самую малость ровнее, чем следовало…
— Э-э-э, Корней Агеич, что ж ты не предупредил, что в крепость собираешься? Мы бы с обозом тебя подождали…
— А я и не собирался, — хмыкнул Корней. — Да вот Егор со своим десятком сманил — говорит, медведей шалых нынче развелось… Шатаются. Видно, не спится им.
— Неужто ещё один? — озабоченно покачал головой Осьма. — Охотиться собрались? Извиняй, я тут вам не помощник. Видал я у Никифора шкуру, хороша, да только и поболее встречаются.
— Это да, деда, — усмехнулся от дверей Мишка, нахально встревая в разговор. — Осьму медведем, пожалуй, уже не испугать. Он к самому василиску в пасть залез и кусок у него сладкий выдрал.
— К василиску, говоришь? — нахмурился дед, но подумав, согласился. — Пожалуй, так и есть. Только это не главная его беда…
Осьма наезд своих работодателей, разумеется, почуял, хотя причину его ещё не понимал, но привычка держать лицо до последнего никуда не делась, и он стоял как ни в чем не бывало и разве что не посмеивался.
— Главная его беда, что он нашими руками к нему в пасть полезть решил… Тебе что, помирать понравилось? — рявкнул воевода. — Одного раза мало — опять судьбу испытываешь? Сотня в своем праве — мы княжьим именем земли под руку Вячеслава приведём, князь Юрий против брата не пойдет. А вот тебе точно не забудет, если узнает, кто сотню по следу пустил. Ведь в последний момент угадал. Или ты так с князем захотел поквитаться за свою обиду, что нами прикрылся?
— Не пойму, о чем ты говоришь, Корней Агеич? — глаза купца метнулись с Корнея на Мишку и обратно. — Князь Юрий тут каким боком?
— Погоди, деда, — вмешался Мишка, сочувственно Глядя на Осьму, который в ответ хлестнул его отчаянно-злобным взглядом. — Может, он и не знал вовсе. Осьма, ты же не знал, что сосед наш, боярин Журавль, с князем Юрием сговорился и под его руку идти собрался со своими людьми и всем хозяйством? У них уже все готово было; если бы мы летом туда не полезли, они бы уже с места тронулись. А теперь под Вячеслава Туровского им идти сподручнее. Сильно расстроится Юрий, как ты думаешь?
— Что?! — вот теперь Осьма испугался так, что Мишка даже на пол у его ног покосился — как бы порты не замочил. До этого дело не дошло, но купец побледнел до желтизны, охнул, словно из него воздух выпустили, и, нетвердой походкой подойдя к столу, тяжело опустился на скамейку возле него. — Точно знаете?
— Точнее некуда, — кивнул Корней, с интересом разглядывая купца. — Ты шубу-то сними, вон, аж взопрел, — ласково посоветовал он. — И кваса глотни, что ли. А потом рассказывай нам.
— Да что рассказывать-то?! — вскинулся Осьма.
— А все, что знаешь. И что не знаешь — тоже. Например, с чего это ты меня, не знаючи, на Журавля воевать толкал? Мы с Федором тогда сильно сомневались, а вы с Лехой… особенно ты — аж соловьем рассирался: про долг христианский, про службу княжью. Лехе-то понятно — мечом помахать да добычу взять не терпелось, а ты что? Для ничего не знающего слишком красно пел. Так что не крути, Осьма. Говори, зачем тебе понадобилось, чтобы сотня за болото пошла? Чего выведать через нас хотел?
— Да расскажет, куда ему деваться? — Мишка тоже подсел к столу и поглядел на жадно глотающего квас купца. — Хотел или не хотел, а получилось так. Теперь он с нами повязан надежнее любого родства: как ни крути, а пока Осьмы у нас не было, мы с соседями друг друга не трогали. Они к нам не лезли, мы их не касались. А вот как появился, так и началось… Князь Юрий сроду не поверит, что случайно всё сложилось, так, Осьма? Или поверит? Я бы точно не поверил. Так что получается, на Журавля нас навел ты.
Нам, конечно, тоже придется теперь князя опасаться. Но мы-то, как воевода верно сказал, люди княжьи, нас за то, что мы свой долг исполняли и своему князю земли под руку привели, даже Юрий не сможет упрекнуть, хотя при случае, конечно, припомнит и сметёт — он обид не прощает. Но сейчас, пока мы нужны — сильно нужны! — нескольким князьям, в том числе и Мстиславу Владимировичу, его брат не решится задевать нас открыто. Сотня пойдет на пороги, и пока мы там удачливы, нас и тут не тронут. А значит, и тебя тоже. Потому тебе жить только до тех пор, пока ты нам верен. И все, слышишь, все сделаешь, чтобы поход тот оказался успешен! Но это мы позже обсудим, а пока давай, говори, что про Журавля и его дела с князем знаешь. Все говори.
А чего ещё Осьме оставалось? Рассказал. Как Мишка и предполагал, всего о делах Журавля с Юрием Осьма и впрямь не знал. Иначе, пожалуй, не то что Корнея убеждать за болото идти — на стременах бы повис, чтобы тот поход остановить, так как склонности к суициду не испытывал. Пару раз видел он людей Журавля у князя, но не придал этому значения: мало ли купцов и бояр там отирается.
А вот о самом Журавле и тех, кто с ним торговые дела ведёт, в первый раз он услышал в Новгороде. Там у Осьмы свой человек из местных имелся, через которого он свои дела делает, ибо чужим в Новгород не сунешься — вот он и рассказал.
Есть там купец, из местных. Говорят, его отец был чуть ли не в первой сотне да разорился, так что его сын едва не в закупы пошел. Однако сумел подняться: долги раздал, свое дело открыл. История достаточно обычная, купеческое дело такое — порой удача никак в руки не идет, хоть расшибись, а иной раз наоборот. Всяко бывает. Но в этом случае удача явилась как раз в лице боярина Журавля: как стал купец с ним и его людьми дела вести, так ему и поперло. И теперь через того купца все товары от боярина идут. И к боярину — тоже. А торгует он много с кем — и к свеям ходят, и к германцам, и на Камень куда-то; говорят, даже вовсе в далекие страны. Но этим Новгород не удивишь, там и не таких видали.
А вот товаров, которые нет-нет да и промелькнут у тех купцов и приказчиков, не видели даже в Новгороде. Для торга товар везут все больше обычный, как у всех, а вот через руки иной раз проходит то клинок невиданный, то бабья цацка, непонятно какими мастерами сделанная, то платок дивной работы, то юбка или шуба из такой ткани, что люди знающие только руками разводят. На расспросы же отвечают, дескать, все из заморских стран привезено, а там, мол, каких только чудес не сыщется, но это отговорки.
Доверенный Осьмы выяснил: все эти товары и наверняка ещё какие-то, которые и не показывают никому, у боярина Журавля делаются. Где-то в болотах мастера прячутся такие, что более нигде нет. Где боярин сидит, тоже узнать удалось, даже ладью туда снарядили, но она сгинула без следа. А после этого и те люди, у кого до того хоть что-то узнавали, исчезли, и с приказчиком, который все это выспрашивал, несчастье приключилось: по пьяному делу с мостка в канаву кувыркнулся и прямо на кол, невесть как туда попавший, брюхом напоролся так, что кишки вылезли. Его с кола сняли ещё живого, но все равно не спасли. До-олго умирал…
Осьма бы, наверное, на этом не остановился и продолжил бы вызнавать, но тут и ему не до того стало — с князем Юрием случилось разногласие по совсем другому вопросу, никак с новгородской историей не связанному, так что пришлось Осьме спасаться у Никифора. А когда вдруг выяснилось, что отсидеться можно не просто в Турове, а у родственника Никеши, да по соседству с местом, где тот таинственный боярин обретается, то купец счел это знаком свыше. Ну как было не воспользоваться таким стечением обстоятельств? А вот о том, что эти обстоятельства приведут его к старому знакомому, и в мыслях не держал.
— Ну, Осьма, нас ты убедил. Почти… — Корней смерил взглядом купца. — А как князя убеждать станем? Мы теперь с тобой крепко повязаны и думать, как свою голову сохранить, тоже вместе надобно.
— Вы-то тут при чем? Сам говорил, вы в своем праве…
— Так-то оно так, да когда у василиска из пасти такой кус выхватывают, плевал он на чьи-то права. Ты хоть представляешь, за что мы тут ухватились? Ты добыче заболотной дивился? Ну так теперь на это глянь…
Корней полез себе за спину, и на стол легли Макаров меч и Аринино ожерелье. Осьма как вздохнул, так и выдохнуть забыл. Даже взгляд остановился. Потом осторожно, словно боясь обжечься, коснулся пальцами ожерелья. К мечу потянулся, но не решился. Поднял глаза на Корнея:
— Там?..
— Там, Осьма, там. Мастера там, понимаешь? Ожерелье это мальчонка-подмастерье сделал, играючись. Вот тут, у нас. Представляешь, какие ТАМ делать могут? И не на меч, не на побрякушку эту бабью князь Юрий размахнулся: он тех мастеров взять хотел. И свою руку он ой как далеко за ними протянул, а мы ему ту руку и отдавили со всей дури. И теперь никто князя не убедит, что мы с тобой не сговорились это у него отнять. Даже если мы этих мастеров его брату, князю Вячеславу, на блюдечке принесем, ничего не поможет.
Прошлые твои дела, за которые он на тебя гневается — так… мелкие неприятности. Нас они никак не интересуют. Да и князя, думаю, тоже волновать перестанут — у него к тебе теперь другие счеты. Ты уже своей хитростью сам себе на шею беду накачал, вот и хватит темнить. Попытаешься ещё хоть раз вот так, не сказавшись, сотней крутить — пожалеешь, что к Юрию не попал. Понял?
— Понял, не дурной, — угрюмо кивнул Осьма. — Только, хочешь верь хочешь не верь, не замышлял я против сотни. Куш ухватить, какой раз в жизни бывает — это да. Так и вам с того куша обломилось бы. Мне сила за спиной нужна и место надежное… И мысли не имел, что так обернется — ведь даже семью сюда перевез.
— Вот и хорошо, что перевез, — добродушно согласился Корней, — все равно тебе теперь от нас никуда — везде смерть… Михайла, как ты давеча князя назвал? Юрий Долгорукий? Ну, к нам сюда и ему сейчас трудновато дотянуться, а потом… Потом посмотрим…
— А чего смотреть? И так понятно, — осторожно развел руками Осьма. — Теперь куда вам — туда и мне.
Он помедлил немного, пожевал губами и вздохнул:
— Но и тут мне долго не усидеть… Людно больно стало у вас. Глаз много…
— Это ты о чем? — нахмурился Корней. — Тут чужих нет!
— Чужих нет, да только своих у вас теперь прибавилось… Вам-то они свои, а мне? — Осьма поерзал на скамейке. — Из Турова к вам гости прибыли, родня ваша новая. Много вы про них знаете?
— При чем тут купец Григорий? Ты, Осьма, не крути — говори, раз начал!
— А что говорить? Путята у вас в крепости уже освоился. Сюда шли — он стоял там в сторонке. Думаю, там и сейчас стоит. Вот у него и спросите…
Дед глянул на Мишку, но тот уже и сам направился к дверям. И правда, когда они с Осьмой шли к каморке, где их ждал Корней, Путята стоял возле одного из складов, вертел в руках стрелы и что-то объяснял отрокам, собравшимся возле него. Удивления у сотника это не вызвало — Мишка сам не так давно просил дядьку Арины, оказавшегося искусным лучником, позаниматься с мальчишками, пока он здесь.
Осьма угадал — Путята все ещё стоял возле складов. Но уже один. И звать его не пришлось. Только увидев молодого сотника, выглядывающего из дверей, воин не спеша, чуть вразвалочку, направился к нему.
— Осьма-то жив? А то где потом ещё такого сыщешь, а он человек нужный.
— Мы нужными людьми не раскидываемся, — Мишка откровенно рассматривал Путяту. — Главное, чтобы НАМ нужным стал.
— Ну раз так, пошли, про вашу нужду поговорим, — кивнул его собеседник. — Приглашай в горницу, сотник, не на пороге же…
Ожерелье и клинок Корней со стола уже убрал — там стоял только изрядно опустевший кувшин с квасом. Купец, взмокший, как мышь под метлой, осушал очередную кружку и, похоже, так и не мог напиться.
— Что, Осьма, пригорело у тебя, раз меня позвать решился? Ну что ты за человек — везде норовишь на угли голым гузном усесться… Все рассказал, или мне самому воеводе представляться?
— Обижаешь, Семен Алексеич, — Осьма оторвался от кружки, вытер обильно выступивший пот со лба и покосился на Корнея. — Да разве бы мне в голову пришло за тебя прятаться? Где я, а где ты…
— Семен Алексеич? — Корней начал подниматься из-за стола, не сводя с Путяты тяжёлого взгляда. — Ну-ка, мил человек, говори, кто ты есть…
Мишка машинально отступил к двери, чтобы в случае чего иметь оперативный простор для атаки, но Путята словно не заметил этих приготовлений. Хмыкнул, шагнул к столу, уселся, не дожидаясь приглашения, рядом с Осьмой, налил себе квасу. И властно кивнул Корнею.
— Садись, сотник, поговорим… Вижу, Осьма ничего не сказал, только, как всегда, туману напустил. Ну да ладно, я и сам… Для своих — Путята, а для него, — Путята кивнул на Осьму, — боярин Вянденич, Семен по крещению, — он сделал паузу и веско добавил: — Мечник князя Киевского. Потому таиться от меня вам нет причины, Лисовины мне теперь не чужие. Детей побратима вы уберегли, Арина вон даже замуж собралась, за то спасибо — она мне как дочка. И не думал, когда сюда ехал, что так обернется, но тем лучше…
— Ещё родственничек, стало быть? — Корней смерил взглядом Путяту и опустился на лавку. — Это хорошо, урожай у нас нынче на родственников… Прям и не знаю, что с таким счастьем делать.
— Радоваться, боярин. Кому же ещё и помогать друг другу, как не родичам? А тебе сейчас никакая помощь не лишняя.
— Радоваться, говоришь? Может, и так… — Корней кивнул Мишке. — Михайла, а ну-ка, проводи Осьму, а то он с обозом не успеет вернуться.
— Осьма и сам дорогу найдёт, не маленький, — вмешался Путята, — а сотнику с нами интересней.
Дед, приподняв бровь, глянул на собеседника, перевёл глаза на внука, потом опять на Путяту и не возразил.
"Вот это мы приплыли, сэр Майкл! Ага, мечник князя Киевского — офицер по особым поручениям, если на наши деньги. Вот же угораздило Андрюху себе бабу отхватить! Долго прицеливался, называется, но уж попал, так попал… Дядька Путята, значит? Нет, пользы нам с него может оказаться много… Да вот хотя бы прям щас он объяснил воеводе, что без его наследника он с Корнеем дел затевать не станет. И не потому что дед плох, а потому, что он стар. А Путяту и тех, кто за ним, интересуют не прошлые заслуги, а будущие перспективы. Такое признание, сэр, как бы не покруче княжеской гривны — и дед это явно оценил.
Интересно, как киевский боярин с туровским купцом умудрился побрататься? И ещё вопрос: как это соотносится с бизнесом Арининого отца? Явно не случайное совпадение. И, подозреваю, "дядька Путята" не случайно объявился у своего старого побратима, когда у того начались проблемы. Интересно, что про это Осьма знает, а о чем догадывается?"
— Прости, господин воевода, но гостя уважить надо. Я быстро.
Осьма даже не стал дожидаться вопросов — сам заговорил, едва они отошли от склада.
— Ты, Михайла, не серчай на меня, что я сразу вам про Путяту не сказал. Сам посуди: такому человеку дорогу переходить мне не резон. Откуда мне знать, по какому делу он здесь объявился? Сам боярин Вянденич, конечно, из младшей ветви боярского рода происходит, но род-то из тех, кто ещё Аскольда с Диром посылал вдоль речки прогуляться! При всех князьях они в Киеве хозяева.
Что ветвь младшая, так это только заставляет их из шкурки выпрыгивать и дорогу себе пробивать зубами и локтями, потому мечников у князя хватает, но такие, как Путята, — наперечет. Отец его Святополку служил, а сын у Мономашичей в доверии: если посольство собирается и дело предстоит непростое, а то и опасное, так в составе его Путята наверняка окажется. А большего у меня не спрашивай: у тех, кто в те дела лезет, с долголетием туго. Несколько раз я его в деле видел, так что поперек ему никому лезть не посоветую.
— А сам-то чего полез? Тоже "не знал"? Что-то для "не знающего" ты слишком часто в жир ногами попадаешь, — хмыкнул Мишка и пояснил, видя недоумение на лице купца:
— Я про летний торговый поход говорю, Осьма. И не смотри на меня так, я же помню, как ты меня и деда тогда убеждал и как решал, куда идти — как раз после того, как с отроком Григорием переговорил. Ты куда шел-то на самом деле? В Давид-Городок, в который мы в тот раз так и не попали, или всё-таки в Дубравное, с Арининым отцом увидеться? Ведь не для того, чтобы Гришка домой на пироги завернул, ты тогда такой крюк заложил, а?
— Тьфу на тебя, Михайла! — поморщился Осьма. — И тут меня в чем-то подозреваешь? Ну, знал… Ты что, думаешь, такой путь втайне держится? Многие знали… И да, туда я вас вел. А что, мимо надо было пройти? Я же вас не обманывал — выгода и вам была бы немалая, если бы я с Игнатом договорился… А что там так обернется, этого я точно предвидеть не мог! Слышал, что неспокойно стало на дорогах, ну так где сейчас спокойно? Подробнее у своей новой родни спрашивай да у дядьки своего — он больше знает. Андрюха-то ваш теперь тоже в дело войдет.
— Войдет, — кивнул Мишка. — Но и ты в убытке не останешься.
— Да что я… — Осьма с сожалением вздохнул. — Я-то сейчас, считай, не у дел. Мне бы теперь отсидеться…
— А это ты зря. Отсидеться, говоришь? Не получится. Теперь — не получится. А что ты можешь, я тебе подскажу. Много чего…
Глава 2
Январь 1126 года Леса во владениях боярина Журавля
Зимой в лесу лыжи всяко не хуже коней. Отрокам из лесовиков они оказались привычнее, да и освоить стрельбу на ходу "с лыжни" проще, чем с седла. Так что по возвращению из похода Младшая стража по решению наставников и с Мишкиного полного одобрения плотно встала на лыжи.
В Ратном издавна пользовали лыжи двух типов, если не считать за третий похожие на плетеные корзины снегоступы, пригодные для неспешной ходьбы по глубокому снегу, на которых передвигались в основном бабы. А вот для охоты и бега по лесу предназначались охотничьи либо нурманские. По большому счету, в скорости передвижения по лесу одни другим не уступали, хотя и у тех, и у других имелись свои недостатки и преимущества. Ратники спорили промеж собой иной раз до хрипоты, чьи лыжи шустрее, больше из-за интереса, а не истины ради, так как одним из фанатов нурманских лыж, как и следовало ожидать, был Лука Говорун. А уж он возможности почесать языком никогда не упускал.
Прибывшие в крепость "медвежьи" семьи добавили к этому разнообразию ещё и свои, модифицированные, очевидно, самим Журавлем под привычные Ратникову из его прошлой жизни — с изогнутым носом и пружинящие на бегу. Новшеством сразу же заинтересовался Стерв, а за ним и те наставники, которым здоровье позволяло свободно передвигаться на своих ногах. Опробовали и, как и следовало ожидать, вскоре отроки в мастерских принялись за столярные эксперименты, так что этот этап модернизации обошелся без Мишкиного непосредственного участия. Заодно и девки на лыжи встали — тут уж постарались мать и Арина: в два голоса проели плешь и Мишке, и наставникам, но девкам и себе лыжи вытребовали, и теперь зимнее утро в крепости начиналось с общего лыжного кросса.
Корней убыл в Туров неделю назад. "Посольство" собралось весьма представительное. Не считая купцов — Никифора и Григория, боярина Федора и Путяты, в Туров поехали Сучок с тремя мастерами для оценки необходимых затрат на строительство лисовиновского подворья на подаренной князем земле. С ними отправили "штрафной" десяток с семьями, с урядником во главе. Именно им под присмотром мастеров Плинфы и Струга предстояло заняться этим самым строительством, нанимать местных мастеров и приглядывать за работами, когда сам Сучок с Гвоздём вернутся из короткой "командировки" — у артельщиков дома дел невпроворот, и этих-то двоих старшина от души оторвал со скандалом: согласился, что без присмотра мастеров, на одних только мальчишек, такую важную стройку оставлять никак нельзя. Впрочем, Никифор и Григорий наперебой обещали всяческое содействие, потому можно было надеяться, что не позднее чем к следующей осени усадьбу поставят.
Помимо этого с сотником ехал Андрей Немой с десятком опричников. Официально — для представительства и сопровождения воеводы. На самом деле — для того, чтобы тихо и душевно побеседовать с теми, кому пришелся не по душе семейный бизнес его покойного тестя. Естественно, при активном участии Путяты, который, как выяснилось, оторвался от расследования этого вопроса как раз для поездки в Ратное. По той же причине "на побывку" в Туров отправились и двоюродные братья — Гринька с Ленькой: отроки уже набрались некоторого опыта, чтобы принимать участие в семейных делах, для начала под руководством старшего родственника: купец Григорий в сторонке отсиживаться не собирался.
Мишка не исключал вмешательства в предстоящие профессиональные разборки дядюшки. Никифор покидал Ратное в сильной задумчивости, в сани садился хмурый, а когда по приказу Корнея ему туда постелили медвежью шкуру — дорогой подарок от Ратного, аж передёрнулся.
— Ты, Никифор, не хмурься, не хмурься. Не сумлевайся — шкуру для тебя постарались выделать, не попортится. Не у каждого боярина такую сыщешь, разве что у князей, — хлопотал вокруг купца обозный старшина Младшей стражи. — Вот, давай подоткну, а то морозно что-то нынче, не приведи Господь, застудишься, а от этого и помереть недолго.
Илья таки не удержался, вздел в любимом жесте указательный палец кверху и завёл одну из своих бесконечных баек.
— Шкуру медвежью добыть дело не простое, но по-всякому бывает — иной из нее и сам выпрыгивает. Медведь, конечно, зверь серьезный, особливо по весне, не говоря уж если шатун — тогда от него никакого спасения нет, если добраться решил. Только биться. Лет пять назад на старой заимке у Лагунов такой вот, — обозный старшина кивнул на шкуру, укрывавшую сани, — целую семью приговорил. Крышу ночью разобрал и всех порешил. Бабу сожрал, одни ноги утром нашли… Говорили — прогневали они Хозяина чем-то.
— Да хватит тебе языком чесать! — поморщился Никифор, непроизвольно передернув плечами. — Нашел время… Так мы до завтра не тронемся. И вообще — накликаешь.
— И с каких пор ты бабьих сказок пугаешься? — хмыкнул Корней, спускаясь с крыльца и прислушиваясь к разговору. — Ты нынче вон под какой охраной едешь: не ты медведей, а они тебя бояться должны, пока такие соколы за спиной! Пусть Илья народ повеселит перед дорогой, он у нас на разные сказки мастак. И время есть, пока остальные сани грузят, — и воевода обратился к обозному старшине: — Так чего там с медведем, Илюха?
Ободренный высочайшим вниманием, Илья расправил усы с бородой и даже оглянулся в поисках того, на что бы присесть. Не нашел и продолжил рассказ стоя.
— Вот я и говорю — и на медведя проруха случается. Помню, возвращались мы лет десять назад с Дуная через Галицкие земли. А там сплошь горы кругом, словно кто ту землю, как баба белье, постирал, а рубелем не расправил, так она и осталась. Ух и находились мы по тем горам — ровных мест и не припомню. Только-только с одной кручи спустишься с телегами, как их снова вверх толкать надо. Да крутенько так! Вот и приходилось помогать лошадкам: вверх они тянут — мы толкаем, а вниз мы по нескольку человек на телегах висим и ногами в землю упираемся, чтоб она, значит, лошадь не смела своим весом. А если ущелье какое, так у-у-у-у! Того и гляди, в обрыв сверзнешься вместе со всем добром и лошадью…
— А в ущельях, поди, медведи? — подначил кто-то из ратников, собравшихся вокруг Ильи в предчувствии очередного развлечения, тем более что сотник не препятствовал, а тоже слушал. Да и все присутствующие, как провожающие, так и отъезжающие, настроены были относительно благодушно — не в боевой поход, чай, уходили. Только сам хозяин роскошной шкуры, Никифор, хмуро кусал губы и дернулся было прервать рассказчика, но был остановлен хмыкнувшим Корнеем: "Да ладно тебе, Никеша. Дай послушать!" Ободренный таким вниманием, Илья отмахнулся от нетерпеливого слушателя.
— И медведи тоже! Да там и без медведей костей не соберешь! Лошадь одна понесла, сорвалась, так я Отче наш прочесть успел, пока она до низу долетела вместе с телегой, во как! И телега в щепки, и лошадь того… Еле-еле добро достали потом, а от телеги одно воспоминание. Правда, лошадь наваристая получилась, а мясо мягкое, как у молочного поросёнка. Потому как отбитое на камнях, значит, да ещё телегой его раскатало…
— Так ты про медведей врать собираешься или про то, как лошадь жрал?
— Это когда я вру? — возмутился Илья. — Вон хоть у Серафима Ипатьевича иди поспрошай — он тогда сам ту телегу доставать лазил да лошадь разделывал! А про медведя дальше сказ…
Ну так вот… После одного боя собирали мы добычу в окрестностях, где наши ратники прошли. И отстали чуть от своих — догонять пришлось. Я там был, Демьян Клюка да братья Ветряки, покойные нынче все троя, царство им небесное. Добыча попалась богатая — навалили мы рухляди полные возы, телеги еле-еле ползли…. С холма на горку и с горки на холм… Умаялись. Глядим, до обоза осталось всего только с очередной горки вниз спуститься. И вроде пологая она, по сравнению с теми, что вокруг-то, да лошади что-то храпят-упираются. Огляделись мы с товарищами — дорога-то чуть в сторону идет, но по ней спускаться замаешься. А вот если сразу вниз с горки, так там малинник виднеется и место вроде ровное.
А главное, как представим, что придётся лошадей взбрыкнувших тащить да телеги держать… Я уж и не помню, кому из нас в голову взбрело лошадей выпрячь, да пусть телеги сами вниз катятся. А мы следом спустимся — там-то их из малинника вытащим, вдоль горки куда надо по ровному проедем и ягоды поедим по дороге. Все быстрее и легче, чем на руках-то тащить.
Хорошо, сообразили вначале одну так спустить и посмотреть, что получится. Обвязали поклажу ремнями покрепче, подвезли ее к краю и вперед толкнули. Телега с горки понеслась, быстрее чем на салазках! Летит, только треск стоит, и мы следом галопом на своих двоих скачем от перепуга — только глядя на нее и догадались, что колеса могут отлететь, да и вообще… Сам бы сейчас за такое молодым долбодятлам, как Михайла скажет, оторвал бы все, что отрывается и не отрывается тоже, ну так тогда нас некому окоротить было, вот и…
Но бог миловал — телега в кусты целая влетела, а там ка-ак заревет! Такого воя я отродясь не слышал, аж уши заложило. Мы с разгону за ней летим — а там медведь! Малину жрал, значит, и беды не чуял, а телега прям ему под зад угодила! Нарочно бы прицеливались — ни в жисть бы не попали, а тут не глядя!
Но как мы на ту горку вверх, к оставшимся телегам да привязанным лошадям вознеслись! Аки птицы на крыльях! Впереди меня Демьян нёсся — вот ей-богу, ногами по воздуху перебирал и руками от деревьев отталкивался, чтобы их, значить, не сшибить. Подлетел и на крайнюю телегу карабкается. Я в него сзади вцепился, а он как заорет:
— Не прогневись, батюшка Хозяин! То не я тебя, то все Ильюха удумал — его сожри!
Ах ты, думаю, нехристь, медведю на меня наговаривает! Как дал ему по спине кулаком, а под зад пинком от обиды, так он и перепрыгнул через телегу! Летит и орет:
— Не я! Не я!.. — а больше и сказать ничего не может. Приземлился по ту сторону, оглядывается, а мы с братьями уже от хохота и про медведя забыли. Тем более что и не побёг он за нами, в малине остался. Но идти вниз мы уже опасались, стоим, переглядываемся и не знаем, что делать. С собой ведь окромя ножей оружия нет. А телегу с добром выручать надо, да…
Илья помолчал, давая возможность слушателям согласно покивать. Добыча — дело такое, медведь там или ещё какой зверь, обозному старосте наплевать: сам пропади, а телегу с добром сохрани. Да он и сам страшнее иного зверя будет.
— Пока рядились да переругивались, Серафим, спаси его Господи, появился — нас подогнать, штоб не телепались. Увидел внизу в кустах прогал да лошадь распряженную, ка-ак зарычит почище того медведя: "Телега где?!"
Мы испугались, что нам он бошки пооткусывает, говорим: "Там, внизу уже", а более ничего пояснить не успели — он вприпрыжку в малинник под горку ломанулся. Переглянулись мы и за ним осторожно, посмотреть, кто кого завалит: медведь Серафима или наш старшина его. Тут уж не угадаешь. Я тогда на Серафима об заклад побился с Демьяном. Бурей в кусты влетел, мы уши прижали, а оттуда только рык нечеловеческий:
— Убью выродков! Кто всю малину обосрал, паскудники?!
Илья помолчал, наслаждаясь хохотом слушателей, но не удержался от морали:
— Жадность чрезмерная до добра не доводит. Ты малину жри, да оглядывайся, а то на каждого медведя своя телега поджопная сыщется. Вот на того и сыскалась, да так, что одним говном не отделался. Его Бурей там же неподалёку в кустах нашёл — то ли телегой пришибло, то ли позора не пережил.
Сотник же, отсмеявшись, заключил, вроде ни к кому конкретному не обращаясь:
— А нечего в чужом малиннике гадить! Хорош ржать, трогай!
Ратнинское "посольство", вероятно, едва успело добраться до Турова, когда в крепости появился Петр с донесением от Егора: боярин Данила желает говорить с бояричем Лисовином и крёстным своего сына, наставником Макаром, для чего приглашает прибыть к нему.
Ещё Петр передал, что Егор со всем своим десятком поедут в сопровождении, встретят Мишку с Макаром возле болота. Посланные от боярина Данилы люди будут ждать гостей прямо за болотом, в условленном месте. Они же и сани подгонят: не солидно послов вести пешком, хоть и на лыжах, да и Макару с его ногой весь путь без транспорта не осилить, а если сразу ехать на своих санях, то до наезженной дороги, которой обычно пользуются сами журавлёвские, идти далеко — день точно потеряется. Вот потому и предложили — до болота доехать, через него на лыжах перейти, а там пересесть на поданные хозяевами сани.
Десяток Егора в качестве телохранителей Мишку вполне удовлетворил бы, но проблема заключалась не только в безопасности. Боярич, едущий по официальному приглашению соседа на переговоры — а то, что предстоят именно переговоры, он не сомневался — без дружины явиться никак не мог. Потому к вопросу о составе "посольства" на совете с ближниками и наставниками подошли со всей серьезностью.
Во-первых, требовалось приготовить подарки принимающей стороне. Дело оказался не таким простым, учитывая срочность и то, что удивить чем-то боярина, и так владевшего, по представлениям ратнинцев, несметными сокровищами вроде подаренного Медведем Макару клинка, трудно. В конце концов решили отдариться традиционно — мехами и серебром. Оставалось найти ещё, чем именно. Мишка уже было собрался гнать в Ратное и там распотрошить дедовы запасы — дело-то важное и такое самоуправство Корней понять должен, но ехать никуда не пришлось. Анна переглянулась с Ариной, присутствовавшей на совете в качестве наставницы, пошепталась с ней о чем-то и сообщила:
— Не надо никуда ехать. Корней Агеич сундук передал на хранение, на посаде у Андрея в доме стоит. Скажешь деду, я разрешила оттуда выбрать.
Мать с Ариной отправились на посад и вскоре вернулись, весьма довольные результатом поисков: крытую красным сукном шубу на соболях, что они принесли, и впрямь подарить было не стыдно даже и князю.
Во-вторых, надо было тщательно продумать состав делегации. Это оказалось уже проще: два десятка из первой полусотни Младшей стражи, плюс разведчики. Ну, и "медвежата", как подтверждение для местных, что на этот раз ратнинцы пришли с миром, распри забыты, и, более того, они теперь не чужие, раз "лешаки" доверили им своих детей. А Макар ещё и настоял на участии в посольстве Тимки.
— Ты пойми, Михайла, должен боярин сына своего увидеть. Не захочет ему показываться — хоть издали посмотрит. Он его в неизвестность отправил и, что тут с ним, только со слов Медведя знает. И поверил ему только потому, что иного выхода не было. А увидит его с нами — успокоится, это лучше любых слов и обещаний подействует. И говорить потом иначе станет, с доверием.
В общем, в дорогу выдвинулись весьма представительной делегацией. До болота ехали на санях, чтобы Макару меньше ногу трудить, там встретили десяток Егора, а на той стороне "посольство" уже ждали обещанные сани и пятеро "лешаков".
Шли по землям Журавля не таясь, хотя Мишка отметил, что проводники выбрали дорогу так, чтобы крупные селища остались в стороне. На ночевку пришлось останавливаться дважды, оба раза в небольших весях изб по пять. Там их уже ждали — гостевые избы были протоплены, еда для гостей и овес лошадям приготовлены заранее. Но сами селяне держались от пришельцев в стороне, в разговоры не вступали, на вопросы отвечали односложно, сами не любопытствовали, но и враждебности не выказывали. Приказов десятника Кикиморника слушались беспрекословно. Видимо, репутация у лешаков была соответствующая.
На третий день ближе к обеду Тимофей показал Мишке рукой на видневшийся впереди за деревьями высокий тын.
— Лешачья слобода! — сообщил он и расплылся в радостной улыбке. — Дома… А за ней уже и Мастеровая через мост будет. Только ее отсюда совсем не видно за деревьями. А за Слободой дорога в крепость — туда иначе никак не попадешь.
Он повернулся к Славко, ни на шаг не отходившему от него во время пути:
— Вы домой забежите?
— Нет там никого, — вздохнул Медвежонок. — И избы, небось, не топлены, даже дыма не видно. Отец, наверное, сам в Мастеровой сейчас. Встретить нас должен.
— Должен, — согласился подъехавший Егор. — Мы так уговаривались. Только не видно его что-то…
Мишка уловил в голосе десятника тревожные ноты и сразу подобрался.
"Что-то пошло не так — Егор не зря насторожен. Вон и орлы его потихоньку позиции занимают. Роська молодец — отроки все наготове. Лешаки тоже что-то напряглись — или мне кажется? А это ещё кто? Блин, терпеть не могу сюрпризы! Независимо от красоты обертки, внутри чаше всего запашистая субстанция. И не факт, что шоколад".
Впереди показался лыжник в уже примелькавшемся белом маскхалате. Не возник по "медвежьей" привычке из леса, а открыто гнал по дороге им навстречу. Подлетел, лихо притормозил прямо перед передними санями.
Ратников не ошибся в своих предположениях, хотя "лешаков" он заподозрил напрасно: они тоже оказались в роли открывателей "шкатулки с сюрпризом"…
— Командир передать велел! — выпалил с ходу посланец Медведя, безбородый парень. Вытянулся перед Кикиморником, только что не козырнул, и оттарабанил:
— Мирон со своими сыновьями и ближниками в ночь собрались и ещё по темну ушли неведомо куда. Все с оружием. Почти два десятка. Все, кто есть. Наши за ними по следу. Медведь мне велел вас ждать и… — он покосился в сторону Мишки, — велел бояричу Лисовину кланяться и просить о помощи. Боярин Данила так распорядился.
— Медведь до последнего не хотел нашей помощью одалживаться, да тут жизнь боярина на кону, — Егор пояснил Мишке ситуацию, переговорив коротко со старшим лешаком. — И Данила ему приказал дурака не валять: людей у них мало, один десяток куда-то отослан, а половина оставшегося нас встречала. У Медведя при себе только семеро бойцов против двух десятков Мироновых. Спешить надо. Я так думаю — не так там что-то у них пошло, как раньше мыслили: в нашем деле всего наперед не угадаешь. Главное сейчас — боярину их живому до дому добраться да с братом встретиться. С двумя сразу потом и поговоришь.
После короткого совета с лешаками приняли решение разделиться: Макар на лыжах не годен, так что его и Тимофея с "медвежатами" отправили в Слободу, благо, она и впрямь оказалась совсем рядом. Мастера кого ни попадя к себе не пускают, но Тимка и Медвежата им свои, а Макар как-никак родич Медведя. Примут. К ним для усиления приставили Вощаника — того самого новика, который встретил их на дороге, а Мишка для собственного спокойствия добавил отроков Киприана с Гавриилом.
Тимка выслушал приказ идти в Слободу, как будто его наказывали, хотя понимал, что нельзя оставлять Макара одного, да и привычку выполнять приказы старшего за время пребывания в крепости усвоил. К тому же Кикиморник, поглядев на понурившихся "медвежат", тоже не слишком обрадовавшихся приказу отсидеться в Слободе, добавил аргументов от себя:
— Вы там дольше завтрашнего утра не задерживайтесь. Опасно. Хорошо, сейчас Мирона нет, да и есть там кому упредить, если что, а все-таки… Чуть рассветет, уходите в крепость — нурманы ждут. Мастеров Медведь уже седмицу уламывает тоже в крепость перебраться, от греха, а они упираются. Может, вон Тимофея послушают, все ж таки его деда Гордея уважали. Если кто с вами решится уйти — забирайте.
На выручку Медведю вышли налегке, чтобы нагнать опередивший их на полдня отряд лешаков. "Медвежата" сели возницами в сани с подарками и прочей поклажей, а Мишка с отроками, пятеркой Кикиморника и Егоровым десятком повернули на указанную лешаками тропу. Вот когда добрым словом вспомнились лыжные кроссы, в которые отроков без устали гоняли наставники, да и погода помогла — легкий морозец и безветренно. По накатанной "медвежьим спецназом" лыжне летели, как на крыльях.
Характерный шум услышали издалека: судя по всему, Медведь вступил в неравный бой с превосходящими силами противника и держался только благодаря внезапности нападения и выучке своих бойцов.
* * *
— Минь, а мы за кого?.. — озабоченно поинтересовался Роська. — Не разберешь тут, где кто…
— За красных, твою мать! — огрызнулся Мишка. — Егор где?
Сотник злился оттого, что не мог с ходу определить, кого им надо сейчас поддерживать. То есть понятно, что Медведя и его команду, но кто из них кто? И те, и другие — в белых маскхалатах, лиц издалека в свалке не разглядишь, тем более, они почти все незнакомые: раньше Мишка видел только двоих или троих, включая самого Медведя.
"Так, сэр, не тупите, соображайте быстрей. Это только в первый момент кажется, что там свалка бестолковая, ничего подобного!
Значит, так: там не две стороны, а три. Одна группа товарищей, судя по всему, штурмует эти строения типа сортир, тьфу! Беличью весь, то есть. Вон те землянки, короче. Защитники их, кстати, не в маскхалатах, а в нормальном обмундировании. Но их всего пятеро с мечами возле халуп — полуземлянки какие-то, только кровля над землей возвышается, и та дымится. Они не столько бьются, сколько тушат кровлю и ветки перед входом. Возле леса лежат их убитые, все стрелами побиты — не мечами. Похоже, напали на них внезапно и они с потерями спешно отступали в укрытие. Раненых успели оттащить — кровь на снегу тянется к домам. И избушка с угла не сама занялась — подожгли…
На тех, кто их атаковал, уже третьи со спины напали — вот они сейчас и рубятся, но их раза в полтора меньше. Тем более, их противники луки побросали, за мечи схватились — в ближней схватке это вернее. Вон и раненые, и убитые — только чьи они, пока непонятно…
Судя по всему, в избушке засели люди Журавля и сам он, напали на него бойцы Мирона, а в спину тем ударил медвежий спецназ" — так получается… Ага, точно, вон, и Медведь командует!"
— Медведя выручать надо, Михайла, и так непонятно, чем они держатся, у Мирона бойцов больше чуть не втрое. Кикиморник муж тертый, своим не дал, не осмотревшись, в бой ввязаться — ждут твоего решения. Медведя чутье не подвело — Мирон на своего боярина засаду устроил. Хорошо, ему умения не хватило, Журавль со своими к веси отошёл и успел укрыться, — подтвердил Мишкины соображения бесшумно материализовавшийся рядом с ним Егор. — Но если бы Медведь не поспел, их бы уже добили.
— Вижу… У нас два десятка выстрелов, на всех хватит. Главное, по "медведичам" не попасть. В лесу с той стороны никого нет?
— Нет. И не было — Мироновых дозорных, похоже, Медведь снес, а своих не выставил — не до того ему. И так вон малыми силами ввязался — считай, на смерть шел. Правда, несколько Мироновых людей ещё до нашего прихода ушло. По дороге с нами не встретились, или мы их не видели — плохо это. Вроде подмогу им тут негде взять, только если сотню охранную приведут, но эти раньше утра не поспеют. Ладно, не до них пока — в случае чего разведчики знать дадут.
"Ну, пронеси, Господи, черт тебя подери!"
— Отря-а-ад! Слушай мою команду!..
Стремительное появление из леса двух десятков вооруженных самострелами лыжников для увлеченных боем оказалось сюрпризом. Для кого-то приятным, а для кого-то — не очень. Самострелы и решили исход боя. Людям Кикиморника и Егорову десятку ничего и не осталось — отроки били почти в упор, подлетев на лыжах к намеченной цели на минимальное расстояние. За луки бойцы Мирона схватиться не успели.
Медведь, раньше других заметивший подмогу, остановил своих бойцов, чтобы те в запале не приняли отроков за новых врагов. Радости на его лице, впрочем, не просматривалось.
— Спасибо, боярич, подсобил, — коротко кивнул он Мишке и обернулся к своим. — Лепень! Мирон где? Найти гниду! — и, не дожидаясь ответа, почти бегом бросился к одному из защитников веси, переступая на ходу через убитых и корчащихся раненых, что обильно лежали на парящем от горячей крови снегу. — Валуй! Где боярин?! Жив?!
— Жив…
Валуй — широкоплечий угрюмый воин, с лицом, густо залитым потом и кровью — то ли своей, то ли чужой — хмуро взглянул на Медведя и чуть отступил, загораживая собой вход в земляку.
— Это кто? — требовательно спросил он, кивнув в сторону Мишкиных отроков, и оглянулся на своих. — Чего встали! Ещё разобраться надо, что тут и кто…
— Валуй, не дури! — Медведь остановился напротив своего собеседника, вероятно, старшего среди защитников веси. — Сам видишь, кто тут враг боярину… Зови его — я перед ним сам оправдаюсь. Велит казнить — казнишь.
— Кого привел, спрашиваю? — Валуй не отступал и смотрел все так же настороженно. Его бойцы сгрудились у него за спиной у входа в землянку и тоже не спешили приветствовать земляков.
— Да чтоб тебя! Думалку включи! Соседи это наши… Мастер… — Медведь на минуту замялся и решительно поправился, — боярин Данила велел их позвать. Не сладил бы я без подмоги — мои другую дорогу держат, хорошо, я за Мироном проследил, а то бы жарились вы сейчас, как куропатки на вертеле… — Он кивнул на ещё дымящийся угол кровли. — Что вас сюда-то понесло, да ещё малыми силами? Едва успел… Там у нас такие дела без вас творятся — едва порты удержали, а ты мне тут… Зови боярина, говорю! Пусть он свое слово скажет!
Валуй осмотрел поле боя, о чем-то задумался и вдруг, махнув рукой, опустил меч и словно поник.
— Ранен боярин… Не уберегли…
— Так какого ж ты мне тут!.. — зло рванулся к нему Медведь.
Мишка оглянулся на стоящего за плечом Антоху:
— Матвей где? Быстро тащи его сюда! Видишь, помощь нужна, — и тоже шагнул вперед, вставая рядом с Медведем. — Сейчас наш лекарь посмотрит. Ещё раненые есть?
— Ты кто тут… — Валуй было снова нахмурился, но за Мишкиным плечом вырос Егор.
— Боярич это наш, — сообщил он. И веско добавил: — сотник Михайла Лисовин.
Валуй, возможно, хотел ещё что-то сказать по этому поводу, но в это время Мотька, волоча за собой свой походный лекарский баул, деловито пролез мимо обступивших место действия бойцов Медведя и требовательно вопросил:
— Где боярин? А то мне там двоих недобитых ещё перевязать надо…
— Это лекарь?! — вытаращился на него Валуй.
— А у тебя другой под рукой имеется? — со злостью поинтересовался Мотька. — Лучше прикажи лучин побольше зажечь, чтоб свет был, да воды согреть.
На мгновение задумался и отдал ещё распоряжение:
— Раненых своих, какие есть, тоже сюда тащите — не на морозе же мне их перевязывать. Погляжу боярина, потом прочими займусь.
И, не обращая больше внимания на обалдело вытаращившихся на него воинов Журавля, Матвей решительно направился к двери землянки.
Впрочем, Валуй оказался мужиком сообразительным. И решал быстро.
— Чего стоите, как сосватанные? — хмуро рыкнул он на своих подчиненных. — Слышали? Света побольше! И воды согреть… Лекарь не лекарь, а другого и правда нет… Где там бабьё попряталось? — Живы они? Хоть какая посуда чистая тут есть?
К Мишкиному удивлению, "бабьё" тут же отыскалось. Две бабы-лесовички и три девки-погодки прятались в соседней землянке. Там же обнаружились и хозяева веси — охотники. То ли отец с сыном, то ли тесть с зятем и двое отроков. Судя по доносившимся звукам из землянки там имелись ещё и дети помладше, но они на улицу не высовывались.
Младший из мужей принялся раздавать распоряжения своим домочадцам, а старший подошел посмотреть на ущерб, причиненный налетчиками. Оценил, осторожно покосился на Валуя с Медведем, вероятно, раздумывая, стоит ли предъявлять им претензии за разорение усадьбы, и благополучно передумал. Убедился, что огонь потушен, а ущерб не слишком велик, вздохнул, отошел к своим и уже оттуда принялся безрадостно оглядывать разгромленный двор и поваленный плетень, снесенный при штурме веси.
Медведь с Валуем, тревожно поглядывая на вход в землянку, где Мотька развернул свой походный госпиталь, о чем-то интенсивно переговаривались. Мишка, получивший короткую передышку, тоже невольно прислушивался к звукам, доносящимся из землянки.
"Ну что, сэр, вы, кажется, дали себе слово убить своего буйного соседа? А теперь сами к нему лекаря притащили, и, не дай бог, он, сука, помрет раньше времени. Вот вам и очередной урок — не зарекайтесь. Впрочем, одно другого не отменяет, но пока что дражайший Сан Саныч нужен живым, раз уж его Мирон не достал… Настену бы сюда или Бурея, или хотя бы Илью…"
Внезапно из землянки послышался какой-то шум, будто рушилось что-то тяжелое, и возмущенный вопль Мотьки, тут же оборванный на полуслове, возможно, оплеухой:
— Куда?!.. Уй-й…
Его перекрыл грозный рык:
— Пшел вон! — и из двери буквально вывалилась огромная темная фигура в одних портах. Кроме них из одежды присутствовали только бинты, наскоро сделанные из домотканого полотна, на которых отчетливо проступало и на глазах увеличивалось кровавое пятно в правом боку чуть ниже рёбер. Буйный Мотькин пациент едва держался на ногах и упал бы, если бы его не подхватили с двух сторон подскочившие Валуй и Медведь.
Журавль (никаких сомнений, что это именно он, у Мишки и так не было, а тут ещё и хорошо заметные черные оспины на бледно-желтом перекошенном болью лице не давали ошибиться), хоть и повис на своих ближниках, но голос не умерил. Обернувшись к двери, он рявкнул кому-то внутри землянки:
— Дарька! Щенка придержи — борзый он больно… А то пришибу — кто вас лечить будет? Мне-то все равно теперь… — и обратился к Валую с Медведем: — Посадите меня…
Медведь уже стелил для боярина свой тулуп. Журавля бережно усадили возле стены и накинули ему на плечи поспешно вынесенную из дома шубу. Тут же хлопотал злой и красный Мотька, все-таки вырвавшийся из землянки и не желавший оставлять пациента на произвол судьбы. Журавлю эффектный выход, судя по всему, дался ценой немалых усилий, он откинулся назад и прикрыл глаза, набираясь сил. Мотька было сунулся к нему, но боярин расцепил веки и отмахнулся, устало процедив сквозь зубы:
— Слышь, малый, иди отсюда, остальным помогай, не трать на меня время. Дай с людьми поговорить.
Он поднял глаза на обступивших его воинов, нашел взглядом Медведя:
— Прости, что не поверил, Медведыч. Хана мне — сам видишь…
— Что ж ты так, командир? Ты уж прости — не успел… Моя вина…
В голосе Медведя Мишке послышались Роськины нотки, он взглянул на своего крестника и передернул плечами, прогоняя морок — почудится же…
— Успел ты, Медведыч, успел, — криво усмехнулся Журавль. — Если б ты с бубей пошел — хуже было бы… — он обвел взглядом поляну и тут встретился глазами с Мишкой.
— Это кто? Медведыч! Ты кого привел, твою мать?!
— Михайла Лисовин это. Боярич из Ратного, — Медведь не отвел взгляда от бешеных глаз Журавля, хотя заметно напрягся. — Выручили нас соседи. Данила тебе написал тут, да я передать не…
"Лешак" достал из-за пазухи свернутую трубочкой бересту и протянул своему боярину, но замолчал на полуслове и только что не отшатнулся от осязаемого удара ярости и отчаяния, которым полоснул Журавль шагнувшего к нему Мишку. Ратников — Ратников, а не Лисовин! — встретил этот удар и ответил таким же — и уже Валуй и стоящие рядом с ним воины чуть не шарахнулись в стороны. Кое-кто полез за пазуху, непроизвольно нащупывая обереги. Секунды длился этот невидимый, но ясно ощущаемый всеми присутствующими поединок. Журавль первый погасил взгляд. Хмуро усмехнулся и почти равнодушно процедил сквозь зубы:
— С-сука… И тут достали… — и выплюнул словно ругательство, — де-пу-тат…
Мишка дернул щекой и шагнул вперед.
— Ошибаешься, боярин: достал тебя твой человек. А я теперь твоя надежда.
— Надежда — мой компас земной, — криво усмехнулся Журавль.
"Блин, у него, что, крышу сорвало? Тогда трындец, сэр, влипли. И ведь не кончишь его тут… Ну да ладно — с бубей так с бубей!"
— А удача — награда за смелость, — нахально рубанул Мишка, не слишком заботясь о том, что подумают о них окружающие, и озабочено вглядываясь на Журавля, у которого бледность уже переходила в желтизну на висках. — Смелости тебе не занимать. Осталось поверить, что сейчас твоя удача — я. Другой не будет.
— Умеешь ты убеждать, сука… — прохрипел Журавль. — Только поздно, помираю я — хоть вон у лекаря своего сопливого спроси. Он уже понял… — и взглянул на понурившегося Матвея. — Скажи им, чего уж…
— Мотька?
— А я что? — Мотька вздохнул и безнадежно махнул рукой. — Там нутро задето… Наконечник остался, когда выдергивали. Настену бы…
— А твоя Настена полостные операции делать может? — Журавль насмешливо смотрел на несчастного лекаря. — Я на такие ранения насмотрелся, так что не крути. Печень задета… Хорошо, если до утра доживу. Мне это время надо с пользой провести. Иди, говорю, там мужики… Ими займись.
Мотька растерянно уставился на Мишку, но тот только махнул рукой. Матвей хотел что-то ещё сказать, но передумал, вздохнул и вернулся в землянку, а Журавль снова перевел взгляд на Медведя и распорядился.
— Медведыч! Всем на тридцать шагов отойти, и следи, чтоб ни одна падла с места не двинулась, пока я с бояричем говорить буду. Исполняй!
Мишка глядел в глаза сидящего напротив него немолодого мужика с мрачным, изуродованным ожогом лицом и молчал. Раньше казалось, так много надо спросить, а встретились и выяснилось, что не о чем им говорить.
Нет, не так. Говорить надо много о чем, но если бы у них была неделя или хотя бы сутки на те разговоры, а сейчас…
— Поверить тебе, говоришь? А в чем она — твоя вера?
Голос Журавля звучал глухо и прерывался тяжким, со свистом, дыханием. Каким чудом он вообще ещё находился в сознании при таком ранении, непонятно, но смотрел так, словно готов был удавить. Ратников и не сомневался: мог бы — удавил. Впрочем, он сам на его месте тоже бы удавил, пожалуй. Но в сложившихся обстоятельствах приходилось договариваться, тем более что времени на это оставалось все меньше и меньше, и терять его на бесполезные пререкания совсем не хотелось.
— В том, что в жизни всегда должна быть цель. Такая, что и умирать не страшно, если понимаешь, что она после тебя жить будет. И в том, что нельзя своих людей на колы сажать. Даже ради цели нельзя…
— Ну, понеслось… — скривился Журавль. — Ты мне ещё мораль почитай, про слезинку пидараса расскажи, тля! Ладно, Данька, он пацан, зеленый и пупырчатый, как огурец, ни хрена в жизни не видел. А ты-то чего? ТАМ не ты ли и не такие, как ты, ребят сдавали? МОИХ ребят… Рассказать тебе, как они умирали? Не легче, чем на колу…
— Это ты от обиды к браткам прибился, герой?
— Слышь, депутат, тебя что, головой приложило? — неожиданно возмутился Журавль. — Ты базар-то фильтруй. Сам проворовался, а туда же… Я в вертухаи подался, потому что жрать нечего. Родине мы не нужны стали, а у меня ещё и ранения… Спасибо, мужики пристроили, а то бы совсем трындец. Из-за того я и к доку сунулся — лепилу хорошего, да без денег чтоб, хрен найдешь. А впрочем… Какая разница теперь — к кому я подался да зачем на колы сажал…
— Большая, — Ратников сел рядом с Журавлем. — Времени мало — некогда мне с тобой Христову политграмоту разводить, сам понимаешь. Ты в Москву зачем собирался?
— Русь хотел объединить… До татар. Чего, думаешь, дурак совсем? — Журавль хмыкнул. — Может, и дурак… Умный, как ты, под себя бы греб и радовался. Данька вон тоже дурак. Рома-антик… Мужику хорошо за сороковник, если все сложить и тут, и там, а в душе так и остался пацаном. Потому и корежит его: не понимает, что добром не всегда можно — от его добра большей кровью захлебнулись бы…
Говоришь, на колы чего сажал? Да вот потому и сажал! Чтобы своей дурью не порушили дело, ради которого я тут… Свои люди? Так не свои. Свои за понюшку не предают. Вы вон там у НАС наверху все свои? На кол никого не хотелось? Хотя тебе, может, и не хотелось… Ради них, — он мотнул головой куда-то в сторону, — я жопу рвал все эти годы! Ради них тут торчал, а не подался к какому князю… Ради их будущего! Чтобы их дети с голоду не мёрли, а внуки рабами татарве не пошли… Лекарей нашел, школы устроил… Все похрен!
Ничего им не надо, только одно — ДАЙ… И чтобы их не трогали… Только и дудят — так от дедов-прадедов заведено… Ну и молиться им, вишь, не так — свободу совести приспичило, а у меня со жрецами договор… Да и пусть бы молились, пока дурить не начали… Дети мёрли из-за их свинства и антисанитарии, решили рожениц в роддом собрать, а там жрица, видишь ли, повитухой, а они христиане, блин… Вот и ушли в побег с бабами беременными и детьми среди зимы, без еды и даже вещей тёплых — назло мне, значит. Типа протестовали. Детей поморозили до смерти, баб этих… Остальных бы тоже волки пожрали… Догнали их — да поздно уже… Вот увидел детишек, живьём замёрзших, и… Первый раз тогда сорвался.
Журавль вдруг оборвал рассказ и зло оскалился:
— Не мог я им позволить все прахом пустить! И на колы сажал, да! Чтобы хоть так дошло, раз по-хорошему не понимают. Не достучишься иначе! Потом уже этот, как его… Моисей объявился. С ним проще стало, он их хоть от большой дури удерживал. Ну и хрен с ними. Считаешь меня зверем? Ну и насрать… Я-то знал, ради чего жил. Тебе этого не понять… — и снова откинувшись назад, закрыл глаза.
— С лицом-то у тебя что? Порох изобретал?
— Нет, домну строил. Взорвалась, сволочь, — пожал плечами Журавль, не открывая глаз. Мишка почувствовал нарастающую внутри него холодную злость.
"И ведь спокоен, зараза! Как удав на пилораме… И наплевать ему на все…"
— А что ж порох не сделал? Самогонный аппарат вроде получился…
— А ты сам иди и сделай, — Журавль через силу усмехнулся. — Думаешь, просто? Даньку спроси — он записи покажет. Всё там. Порох… Ты его когда-нибудь сам делал? Спецы долбаные, теоретики кухонные! "Берем селитру…" Где берем? Из нужника? А ты ее там видел? И сера… Из ушей выковыривать? Так я бы и выковырял, да не годится. А с югов везти — никакого серебра не напасешься! И молоть, и гранулировать потом… Слышал хоть про это? И не горсть нужна, тонны… Вон, грек у меня пять лет экспериментировал — стоит у него где-то горшок с пороховой мякотью. Как раз себе петарду сделаешь по случаю победы — в жопу воткнуть для ускорения, все равно оно больше ни на что не годно. Вот и развлекайся… Или грека к делу пристрой — он до этой алхимии аж дурной.
Меня ты все равно бы в расход списал — по глазам вижу… И правильно, я бы тоже списал… Тебе сейчас проще: за тебя Мирон постарался. Потому не напрягайся: санаторий имени Святого Петра до моего прихода все одно не закроется. Чего ещё тебе от меня надо?
— Дурак ты, Сан Саныч, — вздохнул Ратников. — Ничего мне от тебя не надо, а вот тебе от меня — много чего. И то, что тебе надо, только я и могу тебе дать. И времени у тебя мало, а ты хренью страдаешь.
— И чего же ты мне предлагаешь, депутат? — глаза Журавля снова приоткрылись.
— Единственный шанс, если не хочешь, чтоб твое дело вместе с тобой умерло и быльём поросло. Москву основать я тебе не обещаю, а вот в ЭТОЙ истории не дать татарам Русь обескровить и на триста лет назад откинуть… Если все получится, то так и будет. И Западу с нашей крови жиреть не дам. Сдохну, но не дам! Как — долго рассказывать. Веришь или не веришь — сам решай. Я же тебе одно могу обещать…
Сейчас Журавль слушал Ратникова совсем иначе, чем вначале: впился в лицо взглядом, словно хотел пробуравить до самого затылка.
— …А самое главное, что могу дать — детей твоих прикрою и не позволю тишком прирезать. Чтоб память про то, что ты тут сделал вместе с ними, не помахала тебе вслед крылышками от бабочки Бредбери. Проф про такую не рассказывал? Вот это — обещаю. И твои люди, кто верен, с нами пойдут. Если ты им прикажешь. Так что думай…
— А гарантий, стало быть, никаких…
— Есть гарантия. Одна, но надёжнее не бывает. Слово коммуниста.
— Это ты-то коммунист? — зло оскалился Журавль. И снова процедил с презрением. — Де-пу-тат…
— Член ЦК КПСС. Съезда, который меня бы этого звания лишил, не было. Следовательно, не бывший, а действующий. Слова члена ЦК партии тебе не достаточно?
— Гнида! — Журавль внезапно успокоился и выругался почти равнодушно. Прикрыл глаза и устало усмехнулся. — Вот на чем ты меня развести решил… Член, одно слово. Да вы хуже откровенных врагов. С тех чего взять? Враги, они враги и есть. А вы им страну сдали, пока мы воевали… Я за свой партбилет, тронь его кто, глотку мог перегрызть, а для вас он вроде пропуска — повыше забраться, пожирнее урвать. Зато потом локтями друг друга распихивали, когда толпами в храмы ломанулись. Слышь, ты, член, — боярин с трудом разлепил веки и мазнул взглядом по Мишке, — а куда вы при этом партбилеты девали, в церкви-то? Небось, в карман, поближе к кресту… для усиления эффекта. Ты "Отче наш" ни разу с "Интернационалом" не путал, когда чего петь положено, а? А то, я слыхал, бывали конфузы… А потом, помолясь, из коммунистов попёрли в демократы — страну дербанить.
Мишка не перебивал умирающего — тот сейчас не слышал никого, кроме себя, — но чувствовал, как его лицо потихоньку багровеет.
— Думал, хоть здесь без вас обойдусь, да хрен — те же яйца… "Заветы предков, светлые боги"… — ёрническим тоном передразнил кого-то боярин. — Ага, как же! Да жрецы вперёд своей паствы в те же храмы попёрлись! "Кто не успел — тот опоздал", а самые шустрые в момент в попы просквозили. Была тут у меня парочка таких, предлагали окрестить всех и сразу, но штоб они над этим стадом главкозлами стали.
Щаз! А сколько таких по Руси успело веру сменить да к тёплому местечку прибиться, ты знаешь, депутат? А я вот насмотрелся!
Что там, что тут — ничего не меняется, все вы, гниды, одинаковы! Привык там попам руки мусолить и здесь их под хвост целуешь — вот они тебе свои, а я и мои ребята, которые за речкой лежать остались — так, говно в тряпочке… Коммуни-ист, тоже мне!
Приступ бешенства накатил неожиданно и резко: фамильное лисовиновское безумие и злость и обида самого Ратникова одновременно ударили в голову, и этот гремучий коктейль едва не снёс всё, включая разум. Мишка остановился в последний момент, когда его клинок оказался в сантиметре от горла Журавля. Опомнился, всадил меч по самую рукоятку в ветхую стену полуземлянки, возле которой они сидели, и заорал прямо в удивлённо распахнувшиеся глаза Журавля:
— Мабу твою лумумбу через касавубу, хрен ты про меня знаешь! Трипперного осьминога тебе в транец якорем с присвистом и отсосом! Крокодилить тебя пиночетом…
Ратников не помнил, когда в последней раз ТАК оттягивался. Не только здесь — даже в далекой припортовой юности. На одном дыхании за пару минут прокричал скороговоркой, пожалуй, весь свой богатый лексикон, вспоминая даже подзабытые обороты, некогда слышанные от знакомого боцмана, и расцвечивая их на ходу составленными собственными филологическими конструкциями. Выплёскивая в ругань весь адреналин, не получивший выхода в действии.
— Стоять! — рявкнул Журавль, прерывая на полуслове Мишкин заковыристый монолог, но не ему, а куда-то через плечо. — Я сказал — стоять всем! Разговариваем мы с бояричем по душам. Не лезьте… Слышь, депутат, своих охолонь.
Мишка, приходя в себя, обернулся и обнаружил, что едва не стал причиной новой бойни между людьми Журавля и своими отроками, уже вскинувшими самострелы.
— Отставить! — скомандовал он и уже спокойней обернулся к боярину. — Ты базар-то фильтруй, Сан Саныч… Некогда нам сейчас с тобой воевать. Времени мало.
— Сам вижу, — кивнул Журавль. — Где ты так заворачивать научился?
— В порту… Я же не всегда членом ЦК был. И повоевать пришлось — на действительной отсидевших бандеровцев по Карпатам гонял. Я там друга раненого к вертолёту тащил — не успел донести… — Мишка устало опустился рядом с Журавлем. — Потому и полез, как ты говоришь, "в депутаты", что видел, к чему дело идет. Ну прости, не успели мы. ТАМ не успели. А тут… Тут тебе решать. Все сделаю, чтобы ЗДЕСЬ татарам не так вольготно было по Руси гулять. Может, тогда и ТАМ что-то изменится…
— Изменится? С попами-то?
— Да уж лучше с попами, чем на колы. Тем более, попы тоже люди, со своими интересами, значит, с ними на почве этих самых интересов вполне можно работать. Другой идеологии у меня сейчас под рукой всё равно нет, уж извини. А без идеологии, и правда, хоть на колы сажай — толку не будет. Ты уже попробовал. Говоришь — жопу рвал. Ну, так не себе ж только, а людям. Ты хоть понимал, ради чего. А они? Медведь тебе верен остался, а даже он не знает, зачем тебе Москва сдалась. Ты ведь и объяснить не мог, только сказочку рассказал — пророчество… И помогло оно? Мирона вон так и потерял… А чем царствие Божие на земле хуже построения коммунизма, раз оно от дури удерживает? Сам же говоришь, как Моисей появился, так и на колы сажать нужды не стало… — Мишка вытащил меч из стены, оглядел клинок. — Вот, оружие из-за тебя попортил… — посетовал он. — Стали-то у меня такой, как у вас, пока не делают.
— Вот-вот, нету… И не будут, если попам волю дашь, — опять съехидничал Журавль.
— Ну, это ещё мы посмотрим, — усмехнулся Мишка. — Я материалистом как там был, так и здесь остался и пока веских причин для перемены мировоззрения не вижу. Христианство при правильном применении штука полезная, да и не время ещё для атеистов. Вот и работаю с тем, что имею: религия — мощный инструмент, если им с умом пользоваться, а уж языческая она, христианская или ещё какая — дело десятое. Да и тебя не попы достали, а Мирон твой. Язычник, небось?
— Сука продажная он, а не язычник! Мой косяк, не тому я поверил… А все Долгорукий, падла… Его люди подзуживали, некому больше… Все ж таки прав был Медведь, а я его не слушал, на него грешил…
— Ну так теперь послушай. Твой Медведь не дурак, а мне поверил. Не по приказу Данилы — сам. Хочешь — спроси его.
— Да чего там… — Журавль помолчал, сцепив зубы от очередного приступа боли. — Выбора у меня всё равно нет, а так хоть какая надежда… — он испытующе посмотрел на Ратникова. — Только тогда тебе возвращаться некуда будет.
— А сейчас есть куда?
— Вроде как… Хотя тоже не поручусь. Если я тут надурить успел не больше, чем док рассчитывал, то вернусь. Данька сказал, он позже нас уходил. Да и племянник он доку. Тот его подготовил, как мог — не так, как нас… Отправил потому, что ТАМ ему совсем хреново — умирал пацан. Вот у него только одна жизнь — здесь, а у нас с тобой вроде как шанс есть. Но если здесь изменишь будущее… Хрен его знает, куда занесет потом. Может, в того тебя, который будет в новом будущем, а может, и не будет тебя там… Не знаю. Вот так вот…
— Ну и черт с ними, с теориями, — махнул рукой Мишка. — Две жизни все равно больше, чем одна неполная. Там я полтинник оттрубил, тут ещё сороковник прибавится, если повезет. Считай, девяносто. Я на возвращение не особо и рассчитывал.
— Ну, смотри… За пацанами приглядишь?
— За сыновьями?
— И за Данькой тоже. Он сюда совсем зеленым попал — двадцати не было. Да так и не повзрослел. Все такой же молодой и дурной на всю голову… Пацифист, блин. Пропадет он тут без меня. Приглядишь? — требовательно повторил он.
— Я тебе слово уже дал. Оно у меня одно. Если тебе мало…
— Мало… Но выбора нет… Только учти — если что — я тебя ТАМ достану… — Журавль шевельнулся и повысил голос. — Медведыч! Валуй! Меч мой подайте… бояричу Лисовину. Пусть он его сыну моему отдаст.
Глава 3
Январь 1126 года
Лес в землях боярина Журавля. Мастеровая слобода. Окрестности села Отишие
До рассвета Журавль все-таки дожил и, хоть временами впадал в забытье и заговаривался, пугая окружающих непонятным им бормотанием и вскриками, успел ещё встретить прибывшую под утро сотню охраны. Это сильно облегчило процесс переговоров Медведя и Валуя с сотником Грымом, вполне соответствующим той характеристике, что дал ему Медведь во время памятного разговора в лесу: упертый, туповатый, но исполнительный и Журавлю верный.
Боярин ненадолго пришел в себя и, вполне внятно обматерив Грыма, велел тому слушать Валуя с Медведем и, к немалому потрясению окружающих, Мишку. Грым в первый момент хоть и вылупился ошалело, тем не менее принял вводную без возражений и уточнений, словно его переключили. Как только в его голове сменились приоритеты, он все-таки начал соображать достаточно быстро и в правильном направлении, а потому с ходу огорошил:
— Так значит, приказа Слободу жечь боярин не отдавал? — и не дожидаясь ответа, озабоченно полез в затылок. — Тогда назад поспешать надо — Мирон мастеров резать пошел…
— Чего?!
Мишка не понял, как в его руках оказался самострел, наведенный на Грыма, а рука уже была готова нажать на спуск. Егор прыжком оказался рядом, но ударить не успел — боярич сам бессильно опустил оружие и застонал сквозь зубы, услышав, как где-то очень далеко мощно ухнул до боли знакомый звук, который никак не должен был раздаться здесь, по крайней мере, в ближайшие лет триста. В утреннем заснеженном лесу гул далекого взрыва прозвучал как приговор, убивая последнюю надежду.
— Ты что сделал, сука? Четвертую… — голос Журавля, хоть и прозвучал почти шепотом в наступившей тишине, но заставил Грыма побледнеть и попятиться.
— Мирон сказал… — Грым непроизвольно поежился и тревожно оглянулся на Медведя с Валуем, сглотнул, но все же попытался оправдаться. — Ты сам его за старшего оставил…
— ТАКОЙ. Приказ. Только. Я. Мог. Отдать. Лично. Дятел! — Жур отдышался, коротко закрыл глаза, словно набираясь сил, и поинтересовался почти спокойным голосом. — Ты ему людей дал?
— Пятерых… Его вертухаи с ним ещё…
Журавль открыл глаза, пошарил взглядом вокруг и остановился на Мишке. Заговорил тяжело, с усилием, делая долгие перерывы между словами:
— Слышь… депутат… Бери всех… И Грыма тоже. Дурак, но верен… Потом сани пришлете… Доживу — тогда договорим… Валуй, Медведь! — дождался, пока и тот, и другой подвинулись в зону обзора, и распорядился. — Этот с вами пойдет… Я сказал! — неожиданно прохрипел со своей лежанки Журавль. — К Даньке… К боярину Даниле… Он — за меня… — и отвалился без сил.
Сколько олимпийских рекордов он перекрыл на обратном пути по заснеженному лесу, стараясь не отстать от взрослых воев в лыжном забеге, Ратникову думать было некогда — в висках лупила и гнала вперед только одна мысль:
"Черт с ней, Слободой, черт с ними, со всеми ништяками и мечами и Златоустами в богудушуихмать! Но хоть бы Макар успел мальчишек из слободы увести! Хоть бы успел…"
Остальных отроков под командованием Дмитрия решено было оставить с ранеными для охраны и помощи Мотьке. Ну и чтобы не задерживали в дороге взрослых.
Медведь, размеренно отмерявший лыжню рядом с Мишкой, похоже, думал про то же самое — его "медвежата", включая младшего сына, на которого он возлагал столько надежд, остались тоже там, с Тимкой и Макаром, и, если Мирону удастся до них добраться, то в судьбе своих младших опытный воин не сомневался.
Черный дым, поднимавшийся над лесом, заметили издалека, и никаких сомнений в том, что это догорает разоренная Слобода, не оставалось. Однако, когда лыжники вылетели из леса, оказалось, что высокий тын, мост и ворота за ним уцелели. Более того, ворота оказались надежно заперты, а на заборолах виднелись вооруженные люди.
— Откуда у Мирона столько воев набралось? — оскалился было Медведь на Грыма. — Ты ж говорил, с ним меньше десятка послал. Да его вертухаев пятеро…
Он повнимательнее пригляделся и вдруг ухмыльнулся:
— Нурманы! — и не дожидаясь, пока их окликнут с заборол, сам подал голос. — Свен! Боярин Данила здесь?
— Медведь, ты? — отозвался сверху голос с легким акцентом. — Боярин Журавль где?
— Свен, меня признаешь? — Валуй выехал вперед и встал рядом с Медведем. — Журавль нас сюда послал. Мирона взяли? Боярина зови…
— Ушел от нас Мирон… — с хорошо заметным сожалением ответили со стены. — Легко помер… Погоди, послали уже к Даниле. Он вас ждёт.
Когда ворота наконец распахнулись, а в них показались два всадника, то Мишка почувствовал, как от него прямо-таки ощутимыми волнами откатывает напряжение: в одном из встречающих он опознал Тимку, а во втором "медвежонка" Славко. Медведь при виде сына едва слышно выдохнул, словно так и держался всю дорогу на одном вздохе, но больше ничем своей радости не выдал, даже бровью не повел.
Мишка вгляделся в непривычно серьезного, прямо державшегося в седле Тимку и вдруг почувствовал, как знакомый холодок нехорошего предчувствия ползет по спине: уж больно разительно изменился пацан за прошедшие сутки. Того мальца, что без шапки бежал через двор крепости выручать своего Феофана-грека при их первом знакомстве, сейчас и следа не осталось — в седле сидел боярич. Совсем ещё сопливый, но боярич. И ехал он на встречу к нему, Михайле Лисовину, и никому более.
Понимая, что сейчас произойдет, Мишка приосанился и выдвинулся чуть вперед, ожидая, пока всадники переедут мост и спешатся. Егор переглянулся с Медведем, и они, как по команде, встали с двух сторон и на полшага сзади от молодого сотника, удачно изобразив почетный караул. Тимка и впрямь остановил коня напротив Мишки, не глядя по сторонам, с достоинством подождал, пока Славко, спрыгнувший первым с седла, подержал ему стремя, неспешно спустился на землю и, сделав шаг к Мишке, вскинул руку в принятом в крепости приветствии, звонко отрапортовав во внезапно наступившей тишине:
— Господин сотник! Твое приказание выполнено! До отца… боярина Данилы группа дошла! — отчеканил Кузнечик. — Но в Слободе на нас напали люди Мирона и охранной сотни. Часть мастеров мы успели спасти…. не всех… — тут голос Кузнечика дрогнул, мальчишка немного замялся, но все-таки продолжил: — Самых главных спасти не получилось. У нас потерь нет. Наставника Макара мечом задело, не сильно… Ходить может. Еще двое отроков ранены — легко, при взрыве школы щепками задело. Нас нурманы выручили…Только отец плох совсем, ему даже ходить трудно, — в конце концов Тимка совершенно потерял темп и сбился на рассказ.
Славко, словно случайно качнувшись, слегка задел Тимку плечом, видимо, рассудив, что доклад боярича грозит плавно перетечь в какое-нибудь литературное безобразие. Тимка кашлянул и, оборвав себя на полуслове, перешел к тому, ради чего, собственно, и прибыл к воротам:
— Мой отец, боярин Данила, просит его извинить, что не мог сам тебя и боярина Журавля встретить, как положено родичу, ибо недужен. Ждет он вас для разговора в нашем доме… — и вдруг спохватился, окончательно вываливаясь из образа. — А дядька Журавль где?..
— Ранен боярин, — хмуро сообщил Валуй, наблюдавший все действо в легком обалдении и, кажется, только от этого вопроса приходя в себя. — Тяжко ранен… Мирон, сука…
Он смерил Мишку взглядом, покосился на Медведя и махнул рукой:
— Ладно, пошли к боярину… Там и поговорим.
"Классика жанра — разговор Штирлица с радисткой Кэт в гестапо… Он знает, кто я, я знаю, кто он, и оба мы знаем, что знаем, и не дай бог остальные это поймут. Хотя ещё вопрос, кто тут Штирлиц, а кто гестапо, так что не расслабляемся. Для начала надо отыграть свою партию без единой ошибки: от нее теперь многое зависит, включая судьбу Данилы Мастера, его сына, сына Журавля, которого ещё предстоит увидеть и… здешнего мира на столетия вперед.
Хм, не много ли на себя берете, сэр Майкл? Пожалуй, нет — в самый раз, чтобы не надорваться, а то вон пацан напротив вас, похоже, сил не рассчитал. Неважно, что здесь он вдвое старше — все равно пацан, по глазам видно. Прав был Сан Саныч, прав… Так мальчишкой и остался, но когда припекло, сумел все-таки собраться и начать действовать. Да и наивностью, надеюсь, давно не страдает, не говоря о том, что далеко не дурак и не бездельник — если все эти златоусты и прочее его рук дело…"
Стоявший напротив Мишки немолодой и сильно изможденный человек с желтоватым нездоровым лицом и впалыми щеками, густо заросшими начинающей седеть бородой, не спускал с него глаз, словно старался прочесть на Мишкином лице ответы на свои вопросы — и заданные, и не заданные. Ратников понимал, что Даниле сейчас труднее, чем ему: ни опыта в таких переговорах, ни привычки брать всё на себя, но вот пришлось. И деваться некуда, ибо сам обратился к соседу за помощью, когда отправил в Ратное сына и послал Медведя на переговоры.
А главное, теперь у него нет Журавля, который все эти годы был для него и спиной, и опорой, и единственным другом, и старшим товарищем, и связью с ТЕМ миром. Ещё и эту потерю придется Даниле пережить, прямо сейчас, не позволяя собственным эмоциям взять верх. Во всяком случае, пока все непонятки с соседями не разгребли. Неудивительно, что боярин, встречавший гостей в дверях, едва поздоровавшись, первый вопрос задал о старшем товарище.
— Когда уезжали, ещё жив был. Он и велел к тебе ехать, нам и бояричу Михаилу, — хмуро доложил Валуй. — Ранен он тяжко, диво, что до утра дожил. Не знаем, довезут ли его сюда… Грым сани велел запрягать, сам за ним поедет…
Валуй помолчал и бухнул, словно отрезал:
— Не жить боярину — он сам так решил. И меч свой бояричу Лисовину велел отдать — для сына…
— Меч? — Данила сжал кулаки, пытаясь не дать волю чувствам, и только тут взглянул на Мишку.
— Ты с ним говорил?
— Да, — сотник шагнул вперед и положил руку на меч Журавля, который висел у него на поясе, — вторым, возле его собственного. — Сказал я ему о нашем договоре, и он мне поверил.
— Поверил… — Данила опустил голову, но тут же вновь вскинулся в сторону Валуя:
— За теткой Полонеей послать вели! Пусть и она с санями едет. Хоть простится…
— Да уже погнали за ней верхами в крепость. С ним их лекарь остался, — Валуй мотнул головой в сторону Мишки. — Сопливый, но вроде дело знает. А там как боги рассудят.
Он наконец задал главный вопрос, который давно крутился у него на языке:
— Что за дела тут происходят, боярин? О каком договоре речь? Почему твой сын Лисовина роднёй называет?
"Э, а Валуй-то давит… Не дело это. Ну-ка, Данила Мастер, не оплошай, покажи, кто в доме хозяин. Я тут тебе не помощник — сам, все сам… Только оправдываться не вздумай — тогда все, проигрыш. И плевать, что раньше не умел — ради сына ещё и не то сумеешь. Ага, вон как глазами в ответ зыркнул. Молодец, Данька, так его — ты тут боярин, а не хвост поросячий!"
Данила вскинул голову, встретил взгляд Валуя и отрезал, чеканя фразы:
— Кабы не они, не было бы у меня сына. Они его сберегли, вот он их родней и зовет.
— Не дело говоришь, Данила, — нахмурился Валуй. — Ты у кого помощи попросил? Сберечь твоего сына сил хватало. И без чужаков обошлись бы.
— Конечно, обошлись бы, — неожиданно покладисто согласился Данила и, отвернувшись от напряженного и готового спорить Валуя, окинул взглядом почти сгоревшую Слободу. — Мастеров ведь сберегли, — куда-то в пространство сообщил он.
Валуй как будто с разгону налетел на стену. Боярин меж тем снова смотрел на него в упор и продолжал, но уже не напористо, а словно рассуждая сам с собой:
— А силы, да, были… Селяне по домам забились, но их понять можно: в холопство никому неохота. Олаф, как отцовская опека исчезла, за славой кинулся. Десяток! Всего лишь десяток удалось отстоять, чтоб в остроге остались и на убой не пошли. Охранная сотня — вся! — Мирона глазами жрала и каждое слово ловила, Грым меня слушать не стал — у него от Журавля приказ, а иного он и знать не хотел…
Сила без воли и ума иной раз хуже ее отсутствия. Мирон из шкуры лез, чтобы нас с соседями столкнуть — ему те силы, что не под ним ходили, только мешали. Не ты ли перед Журавлем его поддержал, когда он на Ратное наговаривал? Хорошо, что весной Гунар с Медведем отговорили брата рубить сплеча, да когда он уехал, и они не удержали.
На Мирона теперь всё валить можно, но ему благодетели горло уже перерезали, а что наворочено, нам ещё разгребать и разгребать. А ты, Валуй, о том, что от сотни нурманов всего десяток остался, ярлу сам скажешь? Понятно, постесняешься…
Данилу сотрясла крупная дрожь, он сцепил зубы и прикрыл глаза, пережидая приступ. Валуй стоял, как побитый, и возражать боярину уже не пытался.
— Ты видал, как по приказу Мирона Грымовы псы рванули мастеровых резать? С кем бы я сейчас остался, если бы воры, что против запрета рыбу ловили, моего сына к чужакам не провели?! Да и то на всякий случай Мирону стукнули, дескать, там он, за болотом, в Ратном обретается. Кто у меня тут остался — Медведь? Так ведь и Медведевых баб и детишек Лисовины приютили, пока он тут пытался удержать, что мог, ты разве не знал? Моисей своих христиан тоже к ним повел, когда тут припекло. И голосит там, небось: спасите, люди добрые, честных христьян убивают!
— Моисей та ещё гнида, — сплюнул сквозь зубы Валуй.
— Разумеется. Он у нас сейчас главный тать, — криво усмехнулся бледный, почти белый Данила. Валуй отвел глаза. — Так скажи, Валуй, почему бы мне и… нашим детям не звать Лисовинов родней, если они, когда у нас тут все рушилось, не с войной пришли, а с помощью?
Наступила неприятная пауза. Внезапно Данила качнулся, с трудом удерживая равновесие, тяжело оперся о свою палку. Потом справился со своей слабостью и снова поднял глаза на Валуя. Вздохнул, отстранил подскочившего было к нему Медведя, примирительно махнул рукой.
— Извини, Валуй… Худо мне, вот и сорвался. Только ты да Медведь теперь остались из тех, кто с Журавлем начинал… Сам понимаешь… Что у нас здесь случилось, потом объясню.
Мишка сочувственно спросил у стремительно бледнеющего, будто его в побелку окунули, боярина:
— Так плохо?
Тот пытливо всмотрелся в Мишкино лицо:
— Плохо. Младший пытается обрести голос.
Мишка еле сдержался, чтоб не дернуться, вспомнив свои неожиданные приступы.
— Держись, боярин, не время сейчас ему волю давать.
Валуй с Медведем переглянулись и во все глаза уставились на этих двоих. Они уже привыкли к тому, что многое не понимают в своих боярах. Ни что за болезнь мучит младшего, ни почему так странно иногда вел себя старший, и уж тем более не понимали, кого боярин Данила называл своим младшим. Привыкли, запомнили и приняли это как данность. Но сейчас они внезапно осознали: отрок, что стоит перед Данилой и видит его впервые, все это прекрасно представляет и понимает. Значит, он один из них. Только сейчас до Валуя стало доходить, кому и для чего тот, за кем они шли всю свою жизнь, отдал свой меч.
Опытный, битый жизнью и врагами воин поднял голову и дернулся, встретившись с потемневшим, мудрым и вместе с тем насмешливым взглядом своего боярина.
— Здесь ждите, — произнес тот. — Мне с бояричем поговорить надо, — и приглашающим жестом указал Мишке на приоткрытую дверь. — Заходи, боярич Михайла Лисовин. За столом переговорим — тяжело мне долго стоять.
Когда дверь в дом за боярином и бояричем закрылась, Медведь оглянулся на остальных присутствующих: Егора с его ратниками и тремя нурманами из охраны боярина, молча, но очень внимательно наблюдавших за разговором, и Тимку со Славко, в легком обалдении замерших у калитки. Улыбнулся ободряюще мальчишкам и, кивнув Валую, первым направился со двора.
— Вырос боярин Данила. Всего за лето вырос. Сколько лет сопляком оставался, а сейчас совсем старый. Я не знаю, кто из них теперь старше, — одними губами произнес Валуй, когда они отошли достаточно далеко от остальных.
— Молчи. Нельзя о том говорить, даже себе нельзя, — покачал головой Медведь.
— Я что, себе враг? — скривился Валуй. — Скажи лучше, что теперь нурманам говорить. Там сейчас такие дела творятся… И ярлова дочка тут.
— Что? Рано же!..
— Не рано. Король ихний умер. Как Данила и предсказывал.
— Дела-а. А что с нурманами?
— А то, что возьмут они сейчас под белы ручки и боярина, и бояричей, и оторву эту рыжую, и поплывут отседа куда подалее. Ничего их тут боле не держит, а рисковать делами они не станут.
Медведь задумчиво полез в бороду.
— Когда обоз встречать?
— Дней через пять, а может, и позже. Мы их хорошо обогнали.
— Ну вот и будем встречу готовить. Не спеша, но поспешая. Ты этого Лисовина видал? Все понял?
— Поймешь тут… Сколько годов вместе, а…
— Это точно. Ну так вспомни, как Журавль всегда говорил: решаем проблемы по мере их поступления. Так что не суетимся, посмотрим, до чего эти двое договорятся…
Данила закрыл за собой дверь и кивнул в сторону широкого добротного стола, что стоял в просторной светлой горнице. Мишка огляделся: даже у него в тереме поскромнее, ну прямо в хоромы попал! Главным образом из-за больших — по здешним меркам так просто огромных! — решетчатых окон под маленькие округлые вставки из мутного зеленоватого стекла местного производства, да ещё и с двойными рамами. Что происходит на улице, через них не разглядишь, но в солнечный день они пропускают достаточно света. Каким-то чудом их не выбило при взрыве, вероятно, потому, что они выходили в сторону, противоположную взорванной школе.
Судя по всему, в этом доме и жили до побега покойный мастер Гордей с Тимкой. Очень не бедно жили. А главное, как сказали бы на тысячу лет позже — модерново. Возле русской печки, которая сама по себе уже являлась артефактом из другого времени, висел бронзовый рукомойник, не как-нибудь наспех сляпанный, а отлитый в виде совы. Под ним на резной деревянной тумбочке, в которой спрятано ведро, приспособлено нечто вроде раковины. И хотя хозяин дома был боярским тестем, а его внук бояричем, и многое, вроде того же рукомойника, несло на себе печать усовершенствований, сделанных человеком, знакомым с наработками далёкого будущего, для Слободы их дом чем-то уникальным не являлся. Судя по тому, что успел заметить Мишка, и остальные здешние мастера тоже не слишком бедствовали. Во всяком случае, до налета и пожара.
"Коммунизм в отдельно взятой слободе. Прав Медведь, балованные у них мастера. Привыкли к спецобслуживанию и гособеспечению на высшем уровне. Чего им не жилось-то, что они за Мироном пошли? Хотя… А что не жилось при СССР таким же, привыкшим к собственной исключительности, элитам? Ведь именно в этой среде пышным цветом расцветало недовольство "уравниловкой" и недооцененностью себя, гениальных. С каким возмущением цедили сквозь зубы про "совок" и "убожество" все эти обладатели спецтранспорта, спецдач и спецквартир, полученных от государства и ничего им не стоивших, но и не оцененных по достоинству, ибо все это казалось само собой разумеющимся.
А громче всего возмущались даже не сами обладатели этих привилегий, а члены их семей, дети и жены. Им, как наследникам, все эти блага совершено не светили, ибо не являлись частной собственностью и прилагались к должности главы семейства. Ровно до того, пока он этой должности соответствовал. Так и тут: закрытостью и "несвободой" недовольны оказались прежде всего те, кто от этой самой "несвободы" имели больше плюсов, чем минусов… Хотя и не они одни. Как там Герасим говорил? Живем сытно, но обидно… И, похоже, чем сытнее, тем обиднее. Вот они и обиделись так, что сами это свое "сытно" разнесли к чертям собачьим.
Да и хрен бы с ними пока. Нам надо сейчас Данилу Мастера на правильную позицию ставить. В его же интересах, кстати…"
— Выпить не предлагаю — нечего, угощение все в крепости осталось. А тут, сам понимаешь, не до того… — Данила тяжело опустился на лавку и облокотился о стол. Выглядел он все ещё бледным, но похоже, приступ закончился.
— Обойдемся, — согласно кивнул Мишка. — Нам с тобой сейчас надо головы трезвыми держать. Часто твой голос подает? — участливо спросил он.
— А твой ещё нет? — поморщился Данила. — Они с возрастом тоже взрослеют и сил набираются. Сейчас уже не так сильно, я его всё-таки прижал. Как — и сам пока не понял, и не знаю, надолго ли. Но и это уже за счастье, а то думал — все, стоптал он меня… Раньше выпивка помогала — чуть примешь, и он отключался, а теперь ещё кто кого перепьёт. Саня как-то умеет со своим справляться, хотя тоже иной раз… Особенно, когда кровь почует — тогда зверь из него прет…
"Ага, не Саня на колы сажал — его "младший" вырывался… Похоже, Данила это объяснение принял, чтобы своего Саню оправдать в своих собственных глазах. Ему так проще. Иначе как наблюдать все эти зверства единственного друга и продолжать считать его человеком? Самому Журавлю, судя по тому, что я про него понял, оправданий не требуется, он способен себя принять таким, как есть, не оправдываясь и не комплексуя.
А вас-то, сэр Майкл, в вашей нынешней ипостаси ваши знакомые ТАМ не испугались бы? Кто расстрелом командовал и из кого зверь пёр? Лис-то бешеный… А вообще надо потом будет про это подробно поговорить — у этих двоих опыт сосуществования намного богаче моего. Надо перенимать, пока не поздно, уж очень не хочется на старости лет от детей в клетке прятаться. Лисовина-то своего иной раз едва успеваю за штаны ухватить, когда он наружу прёт. Так что, ой, не суди…"
— А ты без крови хотел? Одним добрым словом без револьвера? Хотя Валуя ты лихо обломал, когда он давить попытался.
— Эриксоновский гипноз, — неожиданно по-мальчишески ухмыльнулся Данила. — Дядя научил…
"Вот теперь точно — пацан… Дядя, значит, научил? Интересно узнать, чему ещё… Ладно, не горит…
Сейчас все наши дальнейшие отношения определятся на много лет вперед. И не между двумя соседствующими боярами — это-то как раз просто, а между мной и им… Он перед собой видит пацана, хотя знает, что я старше и опытнее, но принять это вот так сразу ему не просто, как и мне все время приходится себе напоминать, что этот изможденный старик по сути мальчишка. Да и чужой я ему, и пока что непонятно, враг или друг.
…Скорее, враг. Журавль-то четко обозначил свое отношение, а Данила со всем своим эриксоновским гипнозом привык ему в рот заглядывать, к Нинее не ходи. С Саней-то он со своего здешнего детства рядом — тот его, считай, воспитал…"
— Красиво! — польстил Даниле Мишка и вздохнул. — А насчет крови… Думаешь, мне нравится? — он зло дернул щекой, придавив Данилу своим "старческим" взглядом. — Что там, что тут — никак… Испугаешься малой крови — большой умоешься. Не может управленец себе этого позволить.
— Вот и Саня так говорил… — Данила грустно усмехнулся. — Только ведь и у него результат… Сам видел.
— Ну, не такой уж плохой, я бы сказал. Систему вы построили — дух захватывает. Правда, контроль над ней не сумели сохранить. Это одним насилием не достигается, хотя и им тоже. А когда насилие перестает срабатывать, и вместо того, чтобы искать другие инструменты, усиливать нажим, то все равно рано или поздно где-то сбой произойдет, и контроль ослабнет. Если система растёт без ограничений, катастрофы в ней пойдут сначала мелкие и не очень заметные, а потом станут нарастать лавинообразно.
Вот когда она у вас выросла, вы контроль и потеряли. Все вы правильно делали, вам только знаний не хватило. Это не в укор — каждый в своем деле мастер, всего знать и уметь нельзя, а управление — тоже наука. Большие системы совершенно иначе управляются, поэтому, как только она дорастает до определённых границ, управлять ею по-старому уже нельзя. "Верхи не могут" — помнишь? А там и низы не захотят… Вот и получили, что получилось. Бунт бессмысленный и оттого беспощадный…
— Беспощадный… — слушая Мишку, Данила тяжело оперся головой о руки и смотрел в стол перед собой, а тут вдруг поднял голову и уткнулся взглядом в его глаза. — Все-то ты расписал… Может, скажешь — почему?… Чего им не хватало?! — он мотнул головой куда-то в сторону. — За Мироном пошли… Да и Мирон… Он с Саней почти с детства… Он, Медведь, Валуй… Ещё были — все погибли… А Мирон… ПОЧЕМУ, депутат? Мастеров же никто никогда не давил, я их от крови берег…
— А может, зря берёг? Хлебнули бы небольшую дозу, тогда бы в говно за Мироном не полезли? Тем более, что и оно кровавым оказалось… Многих сегодня потеряли?
— Много… — Данила опустил голову. — Больше половины, считай. Если бы не наставник ваш да мальчишки, все бы полегли… — Он закусил губу и с силой стукнул кулаком по столу. — Но если бы и их… на колы… Помогло бы?!
— Нет. Да и не в том дело! Запугать, конечно, можно, — поморщился Мишка. — Они у вас цель потеряли. И смысл. Казнить приходится, когда структура теряет стабильность — чтобы остановить процесс. Но потом непременно надо менять структуру, тогда вот этой малой кровью и обойдешься.
Думаешь, я святой, и все у меня гладко идет? Дважды пришлось своих казнить, — признался он. — Не своими руками, но приказ я отдавал. А потом перестраивал систему и снова ее стабилизировал. То, что казнить пришлось, как раз и есть признак нестабильности и того, что старая система сбоит. А у вас в Слободе она уже давно перестала быть стабильной… Но мастеров-то как раз не стреляли. Отсюда и потеря здравого смысла и непонимание целей.
А когда Мирон почуял, что люди цель потеряли, то стал подкладывать им свою собственную. И не только им. Думаешь, мы звери, пришли войной просто чтобы пограбить? Как же! И тут без идеологии не обошлось: нам про вас такое понарассказывали, что хоть крестовый поход объявляй. И ведь объявили бы… Да я и сам… Когда на руках номера увидел, думал, встречу — убью… лично. Я же в послевоенном Ленинграде рос. А тут… И как додумались?
— Да я Сане говорил… — вздохнул Данила и беспомощно развел руками. — И названия эти… Смотрящий там, вертухай… А он говорил, что тут никто не знает про это, а потому и ничего страшного. А татуировки… в армии на плече группу крови себе делают. Не паспорта же им выдавать, а контроль и учет нужен…
— А почему ты меня депутатом назвал? — поинтересовался Мишка, чтобы закруглить не очень приятный, а главное, уводящий их в сторону от основной темы, разговор.
— Саня так звал, — улыбнулся Данила. — Извини, если неприятно… Но ты же вроде и правда там депутатом был?
"Опять Саня… Скажи, парень, спасибо своему Сане, что он на себя всю кровь взял — сидел ты за ним, как за каменной стеной, потому и мог позволить себе игры в коммунизм с мастерами… Конечно, делали вы много, один только златоуст чего стоит. Но все равно словно в хрустальном замке. А хрусталь материал ненадёжный — от первого же камня вдребезги. И осколками чуть всех не посекло…"
— Был. И не стыжусь. Если о чем и жалею, так о том, что не смогли мы… ТАМ не смогли. Тут — смогу. Сане твоему я это уже обещал. Он мне поверил, потому и меч для сына мне передал.
"Странно, вроде и не сказал он ничего прямо, да и вообще слов по делу маловато было, но полное ощущение, что мы с ним не словами разговаривали… Магия невербального общения…"
— Никаких шансов?..
— Нет… Если сюда довезут, уже чудо. Он и сам это понимает. У нас хорошая лекарка, но внутриполостную операцию и она не сделает.
— Значит, поверил… — Данила опустил голову и замолчал, что-то обдумывая. Потом, приняв решение, поднял взгляд на Мишку и выдал:
— Медведь твои слова передал… Я Саню ждал, а теперь… Теперь, конечно, у меня не то положение, чтобы торговаться, но одно я тебе могу предложить точно: оставшихся мастеров и подмастерьев хватит, чтобы все восстановить. Но сделать это могу только я. Тут, — он постучал себя по голове, — много заложено, дядя Максим постарался. Энциклопедия целая, наверное. Что-то я не понимаю: помню все, могу формулы расписать, а не понимаю…
Но силой вы это не получите. Если помереть не получится — просто своего младшего держать перестану — и тогда всё. От него толку нету, а от меня… Что от психа узнаете? Хоть жги… А потому у меня такое условие: Слободу вы не тронете и поможете отстроить то, что сгорело. И людей моих не обидите — мстить никому не станете, даже Грыму. А за это я от имени всего Кордона и своих людей принесу присягу на верность Лисовинам. Кому там? Тебе лично или воеводе Корнею?
"Ну точно пацан! И на хрена ему Эриксон, спрашивается? Эх, повезло тебе, парень, что тут я сейчас, а не дед… Я тоже, конечно, не добрая бабушка — отработаешь. За все отработаешь. Вот только по-твоему уже не получится. Слободу тебе твою восстановить и не мешать дальше в своем мире жить?
А сын твой? Его тоже в оранжерею прикажешь посадить? Не, это вряд ли. Извини, но никаких хрустальных замков — у меня Сучок только каменные строить умеет. Зато их хрен кто вдребезги разобьёт!"
— И это все? — Мишка надеялся, что Данила не услышит в вопросе насмешки. То ли из-за ответственности момента, то ли из-за того, что приходилось изо всех сил удерживать себя в ясном уме, младшему боярину Журавлеву было не до того, чтобы разбираться в интонациях собеседника. Он напряженно всматривался в Мишку, ожидая ответа, а не услышав того, что хотел, явственно занервничал, хотя и постарался — без особого успеха — это скрыть. На впалых щеках заиграли желваки, а руки непроизвольно сжались в кулаки.
— Вначале — это. А потом и об остальном договариваться будем! — выпалил он.
— Значит, не все, — констатировал Мишка и одобрительно кивнул. — Ну и слава богу, а то я уж испугался, что тебе ничего больше не надо… — и пояснил в ответ на недоуменный взгляд, — не доверяю я людям, которые стаю журавлей в своем небе готовы променять на синицу в чужих руках. Да погоди ты! — остановил он вскинувшегося Данилу. — Восстановим мы Слободу, восстановим. Средства найдем, и людей, если надо, я пришлю. Но вначале давай решим, во что мы с тобой играть будем…
— Играть?.. — Данила растерянно вскинул брови и мгновенно стал похож на обиженного и рассерженного пацана. — Думаешь, я с тобой играю?..
— Конечно. Как и я с тобой.
Мишка уверенно кивнул и поинтересовался:
— Ты про теорию игр что-нибудь знаешь? Сам говоришь, у тебя в голове набор знаний на все случаи жизни? Или там только по технике?
— Ещё исторические факты. Много, — машинально ответил Данила. — Только они не все годятся. Общее направление исторического потока то же самое, а вот по конкретным персоналиям могут быть "поправки на ветер". И чем ближе они расположены к центру переноса и дальше по времени от начала активации портала, тем сильнее отклонения.
— К центру переноса? — вопрос Мишку заинтересовал. — Мне твой дядя перед отправкой ничего такого не рассказывал… Впрочем, у нас времени и на главное-то не хватало. Потом непременно поговорим, а пока… Это что — Погорынье у нас центр? То-то я гляжу, кучно мы все тут легли…
— Ну да, центр… получилось так, — Данила развел руками. — Раскопки на этой территории велись, и захоронения все рядом. Потому и время жизни, и ареалы обитания пересекаются. То, что мы с Саней из одного рода — тоже не случайность. Дядя для меня как раз и искал кого-то из его родичей…
— Стоп! — вот тут уже Мишка заинтересовался не на шутку. — Что значит, искал? Мне он, помнится, втирал про уникальное совпадение взаимосвязанных резонансных относительно друг друга кластеров у вселенца и хроноаборигена, а тут, выходит, он эти информационные матрицы тасует, как шулер карты? Хотя… — Мишка усмехнулся, — я тогда, помнится, проявил вполне обоснованное недоверие и не поддался на его первый заход, а убедить ему меня надо было быстро, потому и сочинил на ходу теорию об исключительном совпадении матриц.
Вот тебе и пример: дядюшка твой заставил меня ввязаться в его игру, но понял, что в карты, а тем более в кости, я могу ещё и отказаться. А поскольку времени на уговоры у него не было, то убедил, что играем в шахматы. Ну, или хотя бы в крестики-нолики.
— Крестики-нолики? — Данила улыбнулся. — Я бы в покер выбрал…
— Ага. Ты его сейчас и выбрал, — серьезно кивнул Мишка. — Вернее, попытался выбрать. Только вот в чем разница: при позиционной игре, которой являются шахматы и, кстати, крестики-нолики тоже, несмотря на всю их простоту, открыта не только твоя диспозиция, но и моя. В покере же, сам понимаешь… А в лотерее вообще — куда вывезет. Этим три вида игры и отличаются.
Шахматы и крестики-нолики — ты видишь всё поле, видишь мои ходы, имеешь возможность обдумывать свои шаги и просчитывать варианты развития. Все сам и все по-честному. Выигрыш ты получаешь только за счет интеллекта.
Теперь карты, неважно, благородный покер или вульгарный подкидной. Диспозиция там неизвестна в принципе. Большую часть выигрыша на себя берет случай, еще часть — знание обстановки, но интеллект еще работает. Никто не знает, какие у кого карты на руках и какие козыри имеются. "Знал бы прикуп — жил бы в Сочи". Так?
Данька только сосредоточенно кивнул. Слушал он Мишку внимательно и, кажется, что-то для себя решал. Ратников продолжил.
— Ну и теперь третий вид игры — лотерея. Это кости. Если в первых двух игрок может выбирать ход, то в этой от него ничего не зависит, он может принять только одно решение — или продолжать игру, или выйти. Это игра на удачу.
То, что я сейчас здесь — ваш выигрыш в лотерею. Не просто выигрыш, а фактически джекпот. Ваш с Саней и ваших детей. Рассказать или сам догадаешься, что со Слободой, мастерами, а главное, с Тимкой и Юркой было бы, если бы сюда не я, а князья первыми успели?
Мишка посмотрел на опустившего голову и кусающего губы Данилу и повторил свой вопрос, уже не сомневаясь в ответе:
— Так во что играть будем, Данила-мастер?
* * *
Михайла Лисовин вгляделся во всадников, появившихся на том берегу реки, и подмигнул Тимке, напряженно замершему в седле по правую руку от него.
— Ну, боярич Тимофей Данилович, считай, сейчас твой первый выход на публику состоится. Сотня прибыла. Готов?
Тимка растерянно кивнул, потом сглотнул, но все-таки собрался и, выпрямившись в седле, отрапортовал вполне бодро:
— Готов, боярич Михаил! А что такое публика?
"Ещё один филолог на мою голову! Нечего языком трепать, сэр, учтите на будущее… Ну ничего, зато пацан со своей исследовательской реакцией очень вовремя от переживаний отвлекся и сразу в себя пришел".
— Отец не говорил? — подмигнул Мишка мальчишке. — Ты потом напомни, объясню. А сейчас пока надо гостей встречать.
— Есть позже напомнить, а сейчас гостей встречать! — коротко улыбнулся Тимка и повернулся к Славко, сжимавшему в руке древко с двумя полотнищами. Вверху черное с красным Лисом, несущим в лапах сияющий крест, — сотник прихватил его для представительства, когда собирался на переговоры, а внизу черное же с вышитым серебром Журавлем, душившим змею, — то, что нашлось в закромах Журавлева замка. — Выше держи! Чтобы разглядели…
— Рассмотрят, не боись. Там Глеб — этот не прошлёпает, — усмехнулся Егор, изображавший вместе с Медведем, Валуем, Грымом и десятником нурманов Сваном совет старейшин при бояриче, знаменосце и их личной "гвардии" — шести "медвежатах" и Гаврюхе с Куприяном.
Чуть позади замерло Журавлёво войско, почти в полном составе прибывшее для встречи дорогих соседей. Правда, сотня и возглавлявший ее Лука Говорун о своем статусе ещё не знали, а потому передовой разъезд, вышедший к реке и первым увидавший растянутую широким фронтом на холме перед Отишием охранную сотню, имел полное право не сразу понять, что выстроилась вся эта армия в качестве почётного караула. Тем более, что узнать своих в общем строю с такого расстояния было не слишком просто.
Егор оказался прав: ратники разглядели знамя и озадаченно замерли на месте. Мишка послал своего коня на полшага вперед и приподнялся в стременах, надеясь, что его-то точно узнают. Это помогло: Глеб что-то коротко приказал остальным и направил своего коня к хорошо укатанному зимнику через реку — сгоревший при прошлом их визите в эти края мост так никто и не восстановил, и его останки уныло чернели из-под снега и льда.
— Михайла, позволь? — Егор чему-то довольно усмехался в усы. — Арсения пошлю — пусть успокоит, а то мало ли…
— Давай, — кивнул Мишка.
Егор молча обернулся к ратникам своего десятка, молча махнул рукой Арсению, и тот неспешно двинул коня навстречу Глебу.
Переговоры не затянулись. Ратники обменялись короткими фразами, и Глеб направился к своим, а Арсений вернулся с не менее довольной физиономией, чем у Егора, и коротко доложил:
— Сейчас Лука подъедет. Не соврал Плюха — вся сотня тут…
Пока ждали появления на том берегу основных сил во главе с рыжим полусотником, Мишка посматривал на Тимку. Мальчишка заметно волновался: ощущать себя бояричем, а тем более публично выступать в таком качестве он не привык, хотя очень старался "соответствовать". Мишка успокаивающе положил руку ему на плечо и ободряюще улыбнулся.
— Трясёт? Ты не смущайся — это у всех так с непривычки.
— Есть немного, — с легким вздохом признался Тимофей и пообещал: — Но я справлюсь! Ты не сомневайся…
— А я и не сомневаюсь. Ты привык свою работу на совесть делать, а это и есть работа. Боярская.
Увидев удивлённо открытые глаза Тимки и невольно подслушавшего их Медвежонка, Ратников продолжил объяснение:
— У всех своё дело. У мастеров — творить, у ратников — воевать, а у боярича… Вот сейчас мы точно так же Слободу защищаем, как и вы, когда Мирон хотел ее спалить. Ты же там ни разу не выстрелил, но один только твой вид и присутствие спасли Слободу. Вот это и есть дело для боярича.
Тимка ненадолго замолк, обдумывая сказанное, а потом, просветлев, уверенно кивнул:
— Ага!
— Михайла! Едут… — окликнул Мишку Егор.
Сотня двигалась неспешной рысью в полном вооружении. Лука торжественно выступал во главе, бок о бок с ним возвышался в седле незнакомый всадник. Мишка пригляделся и, к своему немалому удивлению, заметил черную рясу священника, видневшуюся из-под кольчуги.
"Батюшки-светы, три в бога душу мать! Отец капеллан собственной персоной! Ну, мужик дает! Интересно, как ему удалось убедить Говоруна в необходимости своего присутствия? Впрочем, всё в кассу — он нам тут вполне пригодится. Всё равно собирался за ним посылать".
Тем временем Лука, оценив взглядом диспозицию на противоположном берегу, обернулся, махнул рукой и отдал какой-то приказ; сотня остановилась, к полусотнику и священнику подъехали десятники. Дальше, к переправе через реку, двинулись уже только они. Мишка приподнялся на стременах, оглядел свою "армию" и, демонстративно повторив взмах руки Говоруна, отдал приказ, постаравшись, чтобы голос прозвучал достаточно громко и долетел до того берега хотя бы отголоском:
— Отроки, Егор, Медведь, Валуй, Сван, Грым с нами. С полусотником Лукой и десятниками ратнинской сотни говорить будем. Держать строй! — И послал своего коня вперед. Тимка и Славко последовали за ним, а чуть позади, в точности повторив каре из конников, окруживших Луку и отца Меркурия, двинулись остальные.
Мишка рассчитал скорость движения так, чтобы встретиться с ратнинцами на середине реки. Две группы всадников сошлись на льду и замерли друг против друга. В первый момент Мишка заволновался за здоровье рыжего полусотника: судя по его лицу, Лука был как никогда близок к апоплексическому удару. Ну, или покраснел от усилия, которое прилагал, чтобы собственноручно не придушить молодого сотника. Рыжие борода и усы перестали выделяться и побледнели на фоне багрового цвета, который приобрело лицо Луки. Мишке на миг стало боязно проделывать следующий, запланированный ещё перед выездом, номер программы: вдруг и правда Луку приложит? И так уже от щёк можно лучину зажигать, а глаза едва из орбит не вываливаются. Впрочем, и священник рядом с ним, и десятники выглядели ненамного лучше, разве что мордами не семафорили.
Но сейчас надо было использовать полученное преимущество и не дать Луке заговорить первым: бог его знает, что он в расстроенных чувствах может выдать. Потому Мишка, не мучаясь больше сомнениями, во весь голос обратился к Тимке:
— Не до́лжно нам, боярич, с гостями, да ещё со старшими с седла разговаривать. Тем более что и отец Меркурий здесь! — и величественно махнул рукой.
По его знаку с седел первыми соскочили Медведь и Сван. Подошли к бояричам и, придержав стремена, уважительно помогли спуститься на землю. Лука, словно завороженный, следил даже не за Мишкой, а за тем, как седоусый нурман с лицом, словно высеченным из камня, почтительно склонившись перед младшим бояричем, подает руку Тимке — немного бледному, в отличие от полусотника, но в целом вполне справляющемуся с торжественным моментом.
Воинственный монах, замерший рядом с Лукой, хоть и сохранил естественный цвет лица, явно боролся с желанием зажмуриться и, тряхнув головой, проверить, не обманывают ли его глаза, или на них на всех подействовал странный морок. Впрочем, закалка бывалого воина не подвела — святой отец очухался раньше Луки. И обратился не к Мишке и компании, а к Луке и десятникам.
— А мы что в седлах, декархи? Тем более мне не пристало в силу моего сана, — пророкотал он и первым стал спускаться на землю. Смерил взглядом замешкавшихся десятников и Луку и бодро вопросил, так, что Мишка едва удержался, чтобы не закашляться:
— Ну, что сидим? Кого ждем?
Луке, похоже, как раз этого и не хватало, чтобы выйти из оцепенения. Он крякнул, кашлянул и, махнув остальным, тоже спешился.
— Здрав будь, боярин Лука, и ты, отец Меркурий, и вы, десятники! — весело провозгласил Мишка, дождавшись, пока они утвердятся на ногах, и подчеркнув голосом обращение "боярин". — Вовремя вы поспели. Боярин Журавль тяжко ранен, и неизвестно, довезут ли его, боярин Данила недужен и сам лично вас встретить не мог — сына своего послал, боярича Тимофея.
Мишка положил руку на плечо Тимки и слегка подтолкнул его вперед.
— Он теперь тут и за себя, и за отца, и за брата. Но поскольку молод он, то меня как родича просил при нем быть. Говорить тебе с ним следует.
Лука обвел все ещё мутным взором застывшую на пригорке за спинами "послов" Журавлёву сотню, замер на миг на физиономии Егора, невозмутимо стоявшего рядом с Медведем, оглядел выжидательно взиравшего на него Тимку, пожевал губами и вопросил:
— Боярич Тимофей, стало быть? А это, — он обвел взмахом руки окрестности, — дружина твоя?
— Ага, — бесхитростно кивнул Тимка и, вспомнив, наконец, заученную по дороге на "стрелку" речь, провозгласил почти нараспев: — По поручению моего отца, боярина Данилы, прибыл я встретить тебя, Лука Спиридоныч из рода Притечей, и сотню ратнинскую с миром. Войны промеж нас отныне быть не может, так как мы с боярами Лисовинами породнились через святое крещение. Власть воеводы Корнея над землями Погорынскими признаем, в чём мой отец, и я, и брат мой Юрий — сын боярина Журавля, готовы, не мешкая, принести присягу бояричу Лисовину.
Краснота с Луки стала постепенно сползать, подозрительно переходя в свою противоположность. Боярин насупился и переспросил:
— Присягу Лисовинам? Так боярина Корнея сейчас нет…
Тимка в последний момент удержался, чтобы не пожать плечами, с недоумением взглянул на Луку, словно удивляясь, что тот не понимает очевидного, и обстоятельно пояснил:
— Ну так бояричу Михайле же, Лука Спиридоныч. Он дядь… боярину Журавлю слово дал, что опеку над нами примет.
Тимка немного подумал и счел нужным уточнить:
— А дядькой при нас наставник Макар, как мой крёстный…
"А вот это если не мат, то шах ферзем конкретный, причём по голове… Во как птицу Говоруна приложило — цвет меняет, что тот Индикатор. Хоть и отличается редким умом и сообразительностью, но тут, похоже, "держаться нету больше сил". Ну да, куда там космическим пиратам против Тимки Кузнечика! Он же сейчас барона всех светлых мечт тупым ножом без наркоза лишает — теперь Луке до Лисовинов и в прыжке не дотянуться. Деда в будущем переиграть он не мог не рассчитывать. По-честному, конечно, как сам это понимает, но переиграть. И уж, как минимум, получить полное право диктовать Корнею свои условия.
Поход сюда для него стал просто подарком судьбы: если бы он вытащил из неприятностей "обделавшегося сопляка", то есть меня, да приподнялся бы за счет награбленного по дороге, то это была бы его коронная партия в их турнире с Корнеем. Когда на деда давить начали, чтобы он мальчишек казнил, Лука в сторонке стоял, нейтралитет изображал. Ну вот и получил ответочку. Малец, случайно подвернувшийся под ноги, которого он и за фишку-то не считал, неожиданно оказался другой, которая удерживает на том берегу реки целую армию, а Луке осталось разве что утереться.
И самое паршивое для Говоруна, что сила эта под другим сопляком будет ходить, который, в отличие от воеводы, ничем ему, Луке, не обязан. И давить на него нечем. А теперь и просто опасно. Вот барона и бросает во все цвета радуги. Во! Опять красным стал наливаться. И ведь сам, своими руками это счастье устроил. Не принимают в Ратном чужаков — потому Тимку в крепость и спихнули… А может, и не только потому, не зря же все переговоры с Медведем Аристарх вёл в тайне. Но даже он вряд ли такое ожидал".
А Лука и правда вновь налился кровью так, что, казалось, она сейчас у него носом пойдёт, и уперся тёмным взглядом в Тимкину переносицу.
— Тогда ответь мне, боярич Тимофей… Данилович. Сам ты святое крещение принял в крепости. С Лисовинами через него породнился — это хорошо и очень даже похвально. Но почто из твоих земель к нам христиане бегут и защиты просят? Почему волхвы власть имеют, а честным христианам приходится, бросив дома и нажитое, идти в чужие края? К нам вот намедни от вас прибежал честной муж, в ноги кинулся, сказал, что волхвы бесчинствуют, дружину боярскую послали Михайлу нашего и отроков его, что шли к вам с миром, перебить, что мастеров-христиан в Слободе жгут и режут немилосердно?..
"Ага, логично. Лука ухватился за единственно доступный для него ход и пытается отыграть хоть что-то. Он сейчас только и может хоть как-то умалить наш выигрыш, указав на непотребство в землях Журавля… А ведь и тут барон птицу обломинго словит по всей физиономии! Тимка-то ни в одном глазу. Готовили его и хорошо готовили — такое умение само собой или от сырости не заводится. Вот к этому и готовили, похоже — против таких тяжелых фигур стойку держать!"
И действительно, мальчишка словно не замечал, что Говорун во время своей речи почти навис над ним. Невозмутимо смотрел ясными глазами на распалявшегося все больше и больше полусотника и, воспользовавшись паузой, которую Лука сделал после своего последнего вопроса, хлопнув по-девичьи ресницами, с детской непосредственностью небрежно махнул рукой:
— Так обошлось же, дядька Лука! Мирона и всех его воев перебили Михайла с отроками, а Слободу мы вон, с ребятами и дядькой Макаром, отстояли. А потом мой па… отец с нурманами поспел и порядок навел. Ну а волхвов… Волхвов в их храме обложили. Дядьки Егор с Медведем сказали, никуда они оттуда не денутся, вернемся — выковырнут.
"А вот это уже детский мат королевской пешкой! Спекся барон!"
Все-таки Говорун не зря стал полусотником при Корнее. В руках он себя умел держать, не отнимешь, но всему есть предел. Выслушав Тимку, почти не изменившись в лице, Лука тяжко вздохнул, замер на месте, словно обдумывая что-то, и вдруг, воздев руки к небу, провозгласил:
— Господи боже, да скажи мне, во имя всего святого, ЧТО ТУТ ТВОРИТСЯ?!
"Ну, заголосил… Чего-чего… Писюнами мы тут меряемся, вот чего. Только вслух этого лучше не говорить — засмеют тебя…"
И синхронно с Мишкиными мыслями, отвечая на обращенный к небу вопрос Луки, прозвучал невозмутимый голос отца Меркурия, логично посчитавшего себя вправе растолковать полусотнику мнение своего патрона:
— Да ничего особого. В гости нас приглашают, архонт!
"А отец капеллан все правильно понял и сейчас просто зафиксировал победу. Поздравляю вас, сэр, — партия!"
1
Дядька — в те времена не степень родства, а уважительное обращение к старшему по возрасту.
(обратно)2
Планширь — самый верхний брус борта.
(обратно)3
Снятая мачта укладывалась вдоль корпуса на специальные подставки. На лежащую горизонтально мачту накидывался тент — кожаный, дерюжный, или из иного материала. Края его крепились к бортам таким образом, чтобы вода стекала за борт. Получалась двускатная крыша, не дававшая дождю заливать беспалубную ладью.
(обратно)4
Чалка — канат, которым судно крепится к берегу. В настоящее время чаще употребляется иностранное слово "швартов", но сохранились однокоренные слова: причал, причаливать и т. п.
(обратно)5
Гаша — петля на конце чалки (швартова), которая накидывается на деревянный или металлический столб (кнехт) на причале.
(обратно)6
Свайка — такелажный инструмент в виде закругленного клина.
(обратно)7
Каменные жернова в те времена использовались в качестве якорей.
(обратно)8
"Звездная атака" — атака бомбардировщиков или топедоносцев на вражеский корабль одновременно с разных направлений (по лучам звезды), не позволяющая сосредоточить огонь средств ПВО.
(обратно)10
Еще в XIX веке в набор инструментов военного лекаря входила обтянутая кожей киянка. Ей лупили пациента по голове, чтобы он не чувствовал боли и не мешал медику.
(обратно)9
Ошеломить — ударить по шлему, в переносном смысле — оглушить.
(обратно)11
Утка — двурогое, Т-образное, деревянное или металлическое приспособление, закрепленное на фальшборте или в другом месте судна и служащее для крепления на ней тросов небольшого диаметра.
(обратно)12
В Мариинском дворце в Ленинграде размещался Ленсовет, а теперь Законодательное Собрание Санкт-Петербурга.
(обратно)13
Реальный случай из биографии автора.
(обратно)14
Большуха — старшая женщина в семье или в роду.
(обратно)15
Кто не с нами, тот против нас — революционный большевистский лозунг, перефразированные слова Христа из Евангелия от Матфея:
"Кто не со Мною, тот против Меня; и кто не собирает со Мною, тот расточает".
(Мф. 12:30) (обратно)16
Ох, тяжела ты, шапка Мономаха — цитата из трагедии А. С. Пушкина "Борис Годунов", Шапка Мономаха — венец, которым венчались на царство московские цари, символ царской власти.
(обратно)17
Si vis pacem, para bellum (лат.) — Хочешь мира — готовься к войне.
(обратно)18
Атанде — от французского attendez (устар.). Термин карточной игры — подождите.
(обратно)19
Братан (древнеславянск.) — двоюродный брат.
(обратно)20
Веселуха (древнеславянск.) — симпатяга.
(обратно)21
Дуумвират (лат. duumviratus — соуправление) — система управления государственным аппаратом или общей собственностью двумя лицами.
(обратно)24
От латинского tempora mutantur, et nos mutamur in illis — "времена меняются, и мы меняемся вместе с ними" (Овидий).
(обратно)25
В те времена все славяне вполне понимали друг друга без переводчика — диалекты разных племен еще не разошлись так далеко, как сейчас.
(обратно)26
Сбить с панталыку — смутить, сбить с толку, а также переиграть в словесном поединке человека, более начитанного, знающего.
(обратно)27
М. Булгаков. "Мастер и Маргарита".
(обратно)28
Такой герб в Польше того времени действительно существовал.
(обратно)29
О, как скоро проходит мирская слава. — Выражение из книги немецкого философа-мистика Фомы Кемпийского (XV в.) "О подражании Христу"; употребляется, когда говорят о чем-либо утраченном (красоте, славе, силе, величии), потерявшем смысл. Сейчас более распространено в искаженном виде: "Sic transit gloria mundi" — "Так проходит мирская слава".
(обратно)30
Уже виденное (фр.) — психическое состояние, при котором человек ощущает, что он когда-то уже был в подобной ситуации.
(обратно)31
В Питере бытует легенда, что некоторые экскурсоводы впаривают американским туристам, будто на Александрийском столпе установлена единственная в мире статуя ангела в натуральную величину. И они верят! Фотографируют, интересуются размахом крыльев, ростом, даже размером обуви.
(обратно)32
Парус.
(обратно)33
"Солинг", "Дракон" — типы гоночных яхт.
(обратно)34
Горизонтальная деталь оснастки судна. На ладьях к нему крепился верхний край прямого паруса.
(обратно)35
Наклонная деталь оснастки судна, к которой крепится верхний край (верхняя шкаторина) косого паруса.
(обратно)36
Горизонтальная деталь оснастки судна, прикрепленная одним концом к мачте на небольшой высоте над палубой. К гику крепится нижний край (нижняя шкаторина) косого паруса.
(обратно)37
Новый вариант песни был предложен авторам С. Гильдерманом, за что мы и приносим ему искреннюю благодарность.
(обратно)38
Ирина Комнина, в монашестве Варвара, согласно некоторым источникам, и в самом деле была третьей женой великого князя Святополка. Овдовев, она основала в окрестностях Турова женский монастырь. Авторы не ждали такого подарка от истории, но не преминули им воспользоваться.
(обратно)39
Вира, в древнерусском праве — побор, штраф в пользу князя за убийство свободного человека.
(обратно)40
Резана — мелкая денежная монета в Древней Руси.
(обратно)41
Точнее, "Боюсь данайцев, даже и дары приносящих" (Timeo Danaos et dona ferentes) — цитата из "Энеиды" Вергилия. Впоследствии — крылатое выражение, намекающее на широко известную историю с троянским конем.
(обратно)42
Безпелюха — неряха, рохля.
(обратно)43
Выпороток — недоносок.
(обратно)44
Тупёрда (диал.) — неповоротливая, неуклюжая.
(обратно)45
Обыденка — церковь или часовня, которую возводили по обету в течение одного дня.
(обратно)46
Калита (др. — русск.) — кошель.
(обратно)47
Лис — так плотники Сучка звали между собой боярича Михаила Фроловича Лисовина (в прошлой жизни Михаила Андреевича Ратникова, чьё сознание было перенесено в тело Мишки Лисовина — подростка, живущего в XII веке на границе современных Украины и Белоруссии). Мишка Лисовин, он же Михаил Андреевич Ратников, является главным героем циклов Е. С. Красницкого "Отрок" и "Сотник".
(обратно)48
Заовинник (др. — русск.) — повеса, деревенский волокита.
(обратно)49
Ерохвост (др. — русск.) — задира, забияка.
(обратно)50
Запивное серебро (др. — русск.) — задаток при найме на работу или получении подряда.
(обратно)51
Имеется в виду заимодавец артели туровский купец Никифор.
(обратно)52
Роспись (др. — русск.) — смета.
(обратно)53
Сучок имеет в виду древний обычай: по окончании строительства старшина плотников проходит по коньку крыши из конца в конец здания. С этого момента строительство считается законченным. Обычай кое-где дожил и до наших дней.
(обратно)54
Имеется в виду Нинея, она же Гредислава (Градислава) Всеславовна — Великая волхва Велеса. Как и почему её работники попали на возглавляемую Сучком стройку, описано в романе Е. С. Красницкого "Отрок. Богам — божье, людям — людское".
(обратно)55
Кита — сруб, образующий каркас крепостного вала. Засыпался утрамбованным грунтом и обваловывался.
(обратно)56
Сучок не иронизирует. Просто это выражение на стройке с незапамятных времен вошло в жаргон, и употребляют его, не вдумываясь в весьма своеобразный смысл.
(обратно)57
Буня (др. — русск.) — спесивый, чванливый.
(обратно)58
Посак (др. — русск.) — городской бездельник, пьянчужка, человек без определённых занятий и сомнительных моральных качеств. Одним словом, древнерусский синоним современного сленгового "креакл".
(обратно)59
Баламошка (др. — русск.) — дурачок, полоумный.
(обратно)60
Ерпыль (др. — русск.) — задиристый коротышка.
(обратно)61
Кита — сруб крепостной стены, в плане близкий к квадрату. Бывает одинарным, двойным и тройным, т. е. с толщиной стены в 1, 2 или 3 бревна.
(обратно)62
Накат — слой бревенчатого перекрытия. Направление укладки брёвен в накате всегда перпендикулярно к нижележащему накату.
(обратно)63
Поверх — этаж.
(обратно)64
Насупа (др. — русск.) — угрюмый, хмурый.
(обратно)65
Свербигузд (др. — русск.) — человек, совершающий импульсивные поступки, не задумывающийся о последствиях, "шило в заднице".
(обратно)66
"Баба"-трамбовка — отрезок бревна с двумя или четырьмя ручками.
(обратно)67
Правёж — пытка, применяемая к несостоятельным должникам с целью вынудить их указать местонахождение утаённого от кредитора имущества. Во времена Киевской Руси правёж практически не применялся, но, тем не менее, существовал и назначался судом. Так что в этом случае "наезд" Сучка юридически некорректен, но плотницкому старшине во время разноса в голову не пришло свериться с "Русской правдой".
(обратно)68
Вершок — древнерусская мера длины, равная приблизительно 44,45 мм. Три вершка — 133,35 мм.
(обратно)69
Поползень — поползень обыкновенный. Птица из семейства поползневых, отличается шумным и непоседливым характером. Во время кормёжки довольно резво перемещается вверх и вниз по стволу дерева.
(обратно)70
Литера "глаголь" — буква "Г".
(обратно)71
Жена Лотова (библейск.) — семье праведника Лота приказано было ангелами покинуть город Содом до того, как он будет разрушен гневом Господним, и идти не оглядываясь, но жена Лота оглянулась и была за это обращена в соляной столб.
(обратно)72
Сучок имеет в виду знаменитую мозаику "Богоматерь Оранта". Автору доводилось её видеть и на себе испытать то потрясение, которое вызывает это, безусловно, великое произведение искусства.
(обратно)73
Шибеница (др. — русск.) — виселица.
(обратно)74
Заболотьем в Ратном и Михайловом Городке называли земли боярина Журавля, расположенные за искусственно устроенным болотом. Младшая стража и ратнинская сотня совершили туда рейд в августе 1125 года. См. книгу "Отрок: Стезя и место"
(обратно)75
Кап (каповый нарост) — наплыв на дереве, вызванный вирусным заболеванием. Древесина капа отличается высокой плотностью, твёрдостью и красивым рисунком.
(обратно)76
Свиль — порок строения древесины, выражающийся в извилистом или беспорядочном расположении волокон. Свилевая древесина ценится в качестве отделочного материала.
(обратно)77
Науз (др. — русск.) — в славянском язычестве оберег в виде узла, завязанного определённым образом.
(обратно)78
Вурдалак, он же упырь (др. — русск.) — вампир.
(обратно)79
Оторва — так плотники с лёгкой руки Сучка прозвали полноразмерный требушет.
(обратно)80
Послепокровская водичка — т. е. купание Сучка произошло после праздника Покрова Пресвятой Богородицы (14 октября).
(обратно)81
Мост — ходовой помост в сенях русской избы, проходящий над холодным помещением для скота. В холодное время года с моста отправляли естественные потребности. Отходы регулярно удалялись вместе с подстилкой для животных. Благодаря подстилке посторонние запахи в избе отсутствовали.
(обратно)82
Перестрел — древнерусская мера длины, равная 200–250 м.
(обратно)83
Кобеднишний (устар. диал.) — наряд, надеваемый к обедне, т. е. праздничный, парадно-выходной.
(обратно)84
Грудень (др. — русск.) — ноябрь. А сама грамота датирована 28 ноября 1125 года.
(обратно)85
Текст былины дан по сборнику Н. А. Римского-Корсакова "100 русских народных песен".
(обратно)86
Посолонь (др. — русск.) — по ходу солнца.
(обратно)87
Оружничий (др. — русск.) — оруженосец.
(обратно)88
Тертуллиан.
(обратно)89
Зюзя — зимнее божество у славян. Появлялся в облике старичка в добротной одежде, но без шапки и босиком. Одному из соавторов рассказывали про него в Полоцком музее истории ручного ткачества.
(обратно)90
Для письма бересту специально подготавливали: варили в воде, делавшей кору эластичнее, расслаивали, убирая наиболее грубые слои. Подготовленный для письма лист бересты чаще всего обрезался со всех сторон и имел аккуратные прямые углы.
(обратно)91
Основой для этой импровизации послужило стихотворение Н. Заболоцкого "Не позволяй душе лениться".
(обратно)92
В смысле — как можно скорее.
(обратно)93
Малака — греческое ругательство. В зависимости от контекста может использоваться в широком диапазоне от ругательства средней тяжести до восхищённого возгласа. Ближайший русский аналог — "твою мать!".
(обратно)
Комментарии к книге «Сотник», Елена Анатольевна Кузнецова
Всего 0 комментариев