«Отрок. Ближний круг»

Отрок. Ближний круг (fb2) - Отрок. Ближний круг [Сборник litres, книги 4-6] (Отрок) 7929K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Евгений Сергеевич Красницкий

Евгений Красницкий Отрок. Ближний круг: Ближний круг. Стезя и место. Богам – божье, людям – людское (сборник)

© Евгений Красницкий, 2019

© ООО «Издательство АСТ», 2019

Выпуск произведения без разрешения издательства считается противоправным и преследуется по закону

Ближний круг

Часть 1

Конец июня – начало июля 1125 года. Село Ратное и окрестности, база Младшей стражи

Глава 1

Когда стало понятно, что Мишка пошёл на поправку, сотник Корней организовал для внука возможность «работать языком». Первым «на прием» явился Стерв. Мишка не только уважал его как великолепного профессионала, умеющего передать свои знания молодежи, но и просто симпатизировал ему как человеку. Из-за этого ему было несколько неловко называть охотника кличкой, неблагозвучной для уха человека XX века, но родового имени Стерва он, естественно, не знал, а от христианского Евстратий сам охотник кривился, как от зубной боли.

И ничего с этим не поделаешь – к крещению Стерв отнесся, как к неизбежному злу, в церковь ходил, как солдат в наряд; не скрываясь, носил на себе языческие амулеты и обереги и, в довершение ко всему, имел двух жен. Старшая жена – мать Якова – была сестрой тетки Татьяны, а младшую жену Стерв не то что не сосватал, а даже и не купил, получив в придачу к оплате за убийство медведя-людоеда в каком-то очень дальнем лесном селении.

По понятиям ратнинцев, вторая жена Стерва была холопкой, но, когда отец Михаил потребовал от охотника обвенчаться с первой женой, тот вознамерился поступить как раз наоборот – обвенчаться с младшей. Свои действия он объяснил сотнику Корнею, со своей точки зрения, вполне логично: «Вея и так жена, все это знают, а Неключу за холопку держат. Пусть Неключа тоже женой будет, да и имя сменить надо, больно неподходящее»[1].

Мишка здорово подозревал, что сделал такой выбор Стерв исключительно из чувства противоречия, та же мысль, видимо, закралась и в голову отца Михаила. Венчать Стерва с младшей женой он отказался, заявив, что сие будет нарушением таинства брака и поощрением блуда.

Так и остался Стерв официальным холостяком при двух женах. Яков, насколько понимал Мишка, к двоеженству отца относился совершенно спокойно, обе жены – тоже. Дед же, для виду посердившись, в конце концов заявил, что пути Господни неисповедимы и, рано или поздно, Господь лишнюю жену сам приберет, тогда и понятно станет, с кем надо венчаться.

Нынче Стерв пришел к Мишке по вопросу, вызывавшему у старшины Младшей стражи великую досаду вследствие непонимания причин происходящего: снятие дозора с берега болота, через которое уходили «люди в маскхалатах», ввиду полной бесполезности дальнейшего несения дозорной службы.

* * *

Еще в конце мая Мишка решил связаться с предшественником, в существовании которого был твердо убежден. Для этого он велел Якову развесить на ветках засохших деревьев, стоявших на болоте поодаль от берега, несколько дощечек с одним и тем же текстом. Того, что кто-нибудь прочтет написанное, Мишка не опасался. Во-первых, потому, что грамотные люди XII века писали и, естественно, читали «уставом», то есть в понятиях XX века «по-печатному». Мишка же написал свой текст «по-письменному», украсив буквы, для затруднения восприятия, многочисленными хвостиками и завитушками. Во-вторых, даже если бы и нашелся умник, сумевший разобрать написанное, смысла он все равно не понял бы, потому что текст был таким:

«Центр – Штирлицу. Необходим контакт. Время и место – на Ваш выбор. Сигнал – эта табличка на дереве в виду населенного пункта Р.».

Якову, недоуменно рассматривавшему таблички, Мишка объяснил, что это наговор на тот случай, если люди, приходящие через болото, знаются с нечистой силой.

Начало было обнадеживающим – менее чем через неделю две таблички с деревьев исчезли. А потом… Ответ оказался совершенно не таким, на который рассчитывал Мишка, как, впрочем, и не таким, какой собирался дать предшественник.

Заставу на болоте попытались уничтожить. Спасли ребят только охотничье искусство Стерва и здравомыслие Первака, чей десяток нес дежурство в ту ночь. Ночь выдалась дождливой и ветреной. Первак совершенно правильно рассудил, что часовые в такую погоду ничего не увидят и не услышат, сами же очень легко могут быть либо захвачены, либо убиты. Поэтому с наступлением темноты десятник собрал всех ребят в землянке, вырытой в стенке небольшого овражка, и насторожил приготовленные Стервом ловушки.

Под утро, когда начал стихать дождь, часовой услышал тупой удар, и сверху, почти ему на голову, свалился человек, сбитый с края оврага подвешенной на ремне колодой. Выглянув из-под навеса, парень различил наверху бледное пятно лица еще одного человека и, не раздумывая, выстрелил из самострела. То ли парню повезло, то ли учение пошло впрок, но он попал, и сверху грохнулся второй труп. Одновременно у входа в овражек раздался крик еще одного из нападавших, придавленного обрушившимся сверху бревном.

Выскочившие из землянки на крик и шум ратники Младшей стражи лупили спросонья во все стороны из самострелов до тех пор, пока Первак не приказал прекратить это бесполезное занятие, а потом сидели настороже до самого рассвета.

Утром послали гонца в Ратное, а сами осторожно осмотрели местность, но ничего, кроме трех трупов, не обнаружили. Прибывшие Стерв с Яковом оказались более удачливыми в поисках. Обшарив берег болота, они отыскали сложенные в кучку шесть заплечных мешков. Очевидно, нападавшие перед атакой освободились от лишнего груза, а потом так торопились убраться восвояси, что бросили свои вещички.

Сколько было нападавших – шесть, по числу брошенных мешков, или больше, определить не удалось: дождь смыл все следы. В мешках тоже ничего особенного не нашлось, кроме одного – Мишкиной таблички с написанным на обратной стороне ответом. Мишка прочел ответ, и ему тут же захотелось что-нибудь сломать, разбить, а еще лучше кого-нибудь убить. Смысл набора примитивной матерщины с грамматическими ошибками сводился к простой мысли: «С тобой и с Нинеей будет то же самое».

Разумеется, автор не имел в виду, что Мишка с Нинеей будут лежать в вещмешке на берегу болота, послание, скорее всего, предполагалось оставить на трупах дозорного десятка, но события пошли по иному сценарию.

Пережив первый приступ ярости и недоумения, Мишка принялся более тщательно исследовать «послание». Обратную сторону дощечки, перед тем как сделать надпись, очень тщательно ошкурили, возможно, даже отполировали. После того как текст был написан, дощечку, для большей сохранности написанного, покрыли прозрачным лаком.

Сама надпись была сделана чернилами, по всей видимости, гусиным пером или чем-то, на гусиное перо похожим. Почерк был ужасным – то ли пьяный писал, то ли руки тряслись, то ли и то, и другое вместе. Знаков препинания не было вообще, в нескольких словах были пропущены или не дописаны буквы, а имя Нинея написано с маленькой буквы и через «е» – ненея. Заканчивался текст и вообще невнятно: «и запми падла». «Запми», видимо, означало «запомни», только что предлагалось запомнить? Текст на этом обрывался, хотя места хватало еще на несколько предложений.

Налицо вопиющий диссонанс: текст по содержанию и исполнению соответствовал настенным надписям в общественном туалете, а обработка дощечки – хорошей мебельной мастерской.

Мысленно помянув мистера Шерлока Холмса, эсквайра, Мишка попытался подвести итог своим наблюдениям.

«Итак, автор «послания», несомненно, ваш, сэр, современник по ТОЙ жизни. Никто из ЗДЕШНИХ ни прочесть, ни написать ничего подобного не смог бы. Значит, предшественник нашелся и сам подтвердил свое существование. Джаст э момент, сэр Майкл! А почему, собственно, предшественник? Может же быть и последователь! Что с того, что вы «посылочку» еще не отправляли? Отправите еще, какие ваши годы?

В какой бы момент вашей жизни, сэр, и с какой бы периодичностью «посылочки» ни отправлялись, все они будут получены одновременно, потому что для адресата все моменты отправки находятся в прошлом. Так археолог может обнаружить в один день захоронения разных веков и даже тысячелетий. Просто они лежали в земле и ждали, пока их откопают. Одно чуть дольше, другое чуть меньше. Если же к вам заявился следующий «засланец», то, значит, «посылочки» вы отправляли (вернее, отправите), хотя до этого момента вы еще не дожили. Это, конечно, приятно – иметь гарантию, что проживешь еще долго – до отправки «посылочки», но… Увы, все-таки предшественник, а не последователь.

Последователь наверняка знал бы о вас, искал бы встречи, а не матерился, грозясь зарезать. А предшественник… Как там Максим Леонидович говорил? «Умер, утратил возможности, передумал». Что не умер – понятно. Утратил возможности? Ну уж нет! Посылает разведгруппы, варит стекло, хоть и посредственного качества, может приказать отполировать дощечку для письма, ну и прочее.

Значит, передумал, а ваше, сэр, появление стало для него неприятным сюрпризом. Почему? Другой бы на его месте обрадовался. Реакция его на ваше послание не была скоропалительной, имел он время подумать, пока дощечку полировали. И такое резкое неприятие!

Нет, хватит гадать, попробуем собрать все, что о нем известно, и составить, хотя бы в первом приближении, его портрет, как это Шерлок Холмс делал: по одной трости, или часам, или шляпе… У вас же, сэр Майкл, кроме дощечки есть еще и куча побочной информации. Начнем-с.

Пол. Разумеется, мужской. Гарантировать, конечно, нельзя, но все действия предшественника и текст письма несут на себе отпечаток именно мужской психологии. Какой бы крутой оторвой баба ни была, все равно все выглядело бы несколько иначе.

Возраст. Не пацан вроде вас, это точно. У него в подчинении вполне взрослые мужики, налажено какое-то производство и обучение военному делу, проводится какая-то политика, не просто так ведь он людей к себе собирает. Да и послание ваше, сэр, отнесли именно ему, а потом принесли от него же ответ. Совершенно однозначно: взрослый, дееспособный по ЗДЕШНИМ меркам мужик, «первое лицо» в местной иерархии. Вселялся он, так же как и вы, в детское тело, значит, ЗДЕШНИЙ его возраст минимум лет на десять – пятнадцать больше, чем ваш.

Место жительства. Разгромленное ратнинской сотней языческое капище… Когда ж это случилось-то? Дед говорил, что Лавру было года два, значит, чуть больше тридцати лет назад. Разгромленное тридцать лет назад языческое капище, находящееся к югу или юго-западу от Ратного.

Интересно, «вселение» произошло именно там или предшественник перебрался на это место позже? Вообще-то маловероятно: два «засыла» – и оба в одну и ту же местность. Правда, разброс по времени… Стоп! А если он «вселился» не там? Тогда, чтобы перебраться на новое место и захватить там лидирующие позиции, надо было уже быть взрослым. Значит, он может быть еще старше, чем вы сначала решили.

Должность, род занятий. А вот это интересно! Границу между реальностью и виртуальностью он сечет не хуже вас, сэр Майкл, а следовательно, в священном для язычников месте запросто мог сделать карьеру волхва! Особенно если принес с собой ОТТУДА кое-какие полезные знания.

Кем же вы, уважаемый предшественник, были ТАМ? Первое, что приходит в голову – военный. Специфически, сообразно требованиям обстановки, обученный «спецназ», диверсионно-разведывательная деятельность, маскхалаты… Да и от эпистолярного жанра крепенько несет казармой. Это – серьезно. Если его угрозы не пустой звук и если народу он вокруг себя собрал достаточно, события могут принять весьма крутой оборот».

Так вот и закончилась первая попытка Мишки установить контакт с предшественником. Было это в конце мая, а сейчас, месяц спустя, Стерв предлагает снять заставу на болоте.

* * *

– Месяц уже, как никто через болото не шастал, старшина, нет смысла дальше стеречь, – спокойно объяснял Мишке Стерв, сидя возле его постели. – Не придут они больше. Я, было дело, опасался, что заявятся большой силой, даже показал ребятам, как незаметно уйти оттуда можно, но милостивы светлые боги, не довелось.

– Что ж, дядька Стерв, они совсем от нас отступились?

– Не думаю. Скорее всего, другой путь у них есть. Более дальний, чем-то неудобный, но есть.

– Неужели боятся? Пацанов-то?

– Вроде бы не должны, – Стерв задумчиво потеребил кончик бороды. – По-дурацки у них все как-то в последний раз вышло. Должны же были подумать, что ловушки могут быть. И сбежали, как дети напуганные, даже мешки бросили. Как-то оно все, – охотник шаркнул по полу подошвой, словно гасил окурок, и почесал поясницу, – не так! Не должно так быть! – Стерв помолчал, задумавшись, и наконец нашел подходящее сравнение. – Зверь так уходит. К примеру, волк подбирается к стаду, и тут его замечают: собака там или пастух. Тут он сразу же в бега и ударяется, хотя мог бы и с собакой справиться, и пастухи… тоже всякие бывают. Но там-то не звери – люди, да еще и воины!

– Значит, все-таки боялись, – сделал вывод Мишка. – Может быть, не пацанов, а Нинеи? Застава-то на ее земле стояла.

– А что? Может быть! – сразу же оживился Стерв. – Ночь, дождь, ветер! Идут по земле Великой волхвы, для того чтобы ей навредить… Дозорных на привычных местах не нашли, ничего не понятно. Жуть! И вдруг: бух, трах! Одного колодой в овраг сшибает, другого из самострела, третий орет, бревном придавленный… Тут не то что мешок – портки оставишь!

«М-да, не позавидуешь мужикам, прямо фильм ужасов какой-то. Так и бывает: «Паны дерутся – у холопов чубы трещат». Один волхв посылает людишек против другого, и неизвестно, который из них сильнее… Стоп, стоп, стоп! Как он Нинею назвал?»

– Дядька Стерв, ты сказал: «Великая волхва»?

– Чего? – Стерв придурковато вытаращился на Мишку. – Чего сказал?

– Ты назвал Нинею Великой волхвой. Чем волхва Великая отличается от обычной?

– Так кто ж знает? – Стерв ухватился за какой-то мешочек, подвешенный к поясу, и принялся сосредоточенно соскребывать с него ногтем пятнышко. – Может, она и не Великая вовсе. Люди болтают, языки без костей.

– А что бывает, если два волхва между собой схватятся?

– Откуда ж мне знать? – Стерв пожал плечами. – Это у волхвов надо и спрашивать.

«Все, закрылся. Теперь ничего не добьешься. Ладно, попробуем по-другому».

– Дядька Стерв, помнишь дощечки, которые я на деревьях развесить велел?

– Ну, – случайно оговорившийся охотник стал настороженно немногословным.

– А потом одну из этих дощечек нашли в брошенном мешке.

– Нашли, было дело.

– Так вот: на другой стороне той дощечки, в ответ на мой наговор, было написано заклятие, – Мишка в упор уставился одним глазом в лицо Стерву. – И в заклятии том Нинея помянута.

– И что?

– Смертью ей грозят. Не от ведовства, а от людей – от обычного оружия.

– Э-э! Обычным оружием ее не возьмешь! – Стерв облегченно вздохнул и беспечно махнул ладонью. – Простые люди к ней и близко не подойдут, не допустит.

– А издалека? Стрелу с огнем, к примеру, в дом бросить?

– Не-а! Не выйдет ничего! – Уверенность охотника во всемогуществе Нинеи была непоколебима. – Не допустит она. Я, конечно, не знаю, но, может быть, и с десятком Первака так все обошлось, потому что она за ребятишками приглядывала.

«Безнадежно. У Нинеи непоколебимый авторитет. Стерв даже имя волхвы вслух произносить избегает – “она”, “ее”. Что ж делать-то? Зарежут же бабку и внучат не пожалеют. Вот тебе и “обратная сторона медали”».

– Значит, дядька Стерв, не будем Нинеину весь охранять? С болота дозор снимаем и никуда не ставим?

– Да зачем? Если она не захочет, никто и близко подойти не сможет.

– К наставнице ее Яге подошли. Пришли княжьи дружинники с попами и убили.

– Так то – с попами, – уверенности в голосе Стерва поубавилось, он ёрзнул на лавке и беспокойно огляделся, как будто в горнице мог кто-то прятаться. – Попы, они, конечно… Да еще если не один… – охотник запнулся и вдруг посветлел лицом. – Не! Не полезет к ней твой тезка! Мне рассказывали: он раз уже к ней сунулся, так чуть живого обратно привезли. Беляна – подружка ее – умолила до смерти не убивать.

«Вот те на! А меня-то там вообще не было, что ли? Чудны дела твои, Господи, в информационном пространстве!»

– Ну хорошо, господин наставник воинской школы, а если Нинея сама повелит?

– Сама? Да зачем ей?

– Гредислава Всеславна не только волхва, но еще и боярыня древнего рода, – Мишка постарался уловить реакцию Стерва на это известие. Реакции не было, значит, знал. – Мы же не только воинская школа, но и боярская дружина боярыни. Пристало ли будущим воинам за спину старухи прятаться? Пристало ли боярской дружине боярыню свою не охранять?

– Гм. Это, конечно… И для учебы полезно…

Стерв снова поскреб поясницу и решительно заявил:

– Завтра же пойду места для дозорных выбирать.

– Э нет, господин наставник, один раз ты уже выбрал.

– Что? Плохо выбрал?

– Я не об этом. Ребят учить надо. Прикажи всем десятникам самим места для дозорных выбрать. Потом пусть каждый тебе выбранные места покажет и объяснит, почему выбрал именно так, а не иначе. А ты ему его ошибки укажешь.

– Точно! Так и сделаю! Будь спокоен, старшина, все устроим, как надо!

«Ну что ты будешь делать! Только решил, что, будучи «реалистом», можно крутить ЗДЕШНИМИ людьми, как заблагорассудится, и нате вам! Успех достигнут при переходе совсем в иную область понятий – сословную. Средневековье? Разумеется, сэр, но не так-то все просто. Единого рецепта для индивидуальной работы в любых обстоятельствах все же не существует. Что ТАМ, что ЗДЕСЬ. Для массового сознания есть, а для отдельной личности нет. Потому-то она личностью и называется. Когда же личность растворяется в массе… М-да!»

Сразу же после ухода Стерва пожаловал второй посетитель. С «отчетом о проделанной работе» явился старшина плотницкой артели Сучок.

Во Христе плотницкий старшина звался Кондратием Епифанычем, что само по себе было удивительным, поскольку родом он был из какого-то лесного рязанского захолустья, и поверить, что в краю мещерских колдовских болот имеются люди, являющиеся христианами уже во втором поколении, было трудно. Прозвище же Сучок подходило ему как нельзя более.

Во-первых, бригадир плотников. Во-вторых, был Сучок телосложением мелок и жилист, в движениях быстр, характером же обладал въедливым и скандальным. Как терпели плотники его крикливость и придирчивость, совершенно непонятно, но терпели. Может, потому, что мастером Сучок был отменным. В-третьих, нажив к тридцати с небольшим годам роскошную плешь и имея совершенно заурядную внешность, блудлив был плотницкий старшина, как мартовский кот, неизменно оправдывая свое распутство пословицей «Кривое дерево в сук растет».

Пользуясь несомненным успехом у прекрасной половины рода человеческого, Сучок снискал себе столь же несомненную нелюбовь половины мужской. Подчиненные Сучка довольствовались лишь тем, что произносили прозвище своего старшины с двойным, а то и с тройным «С». Все же остальные то и дело норовили Сучка поколотить, в результате чего он, не став более благонравным, наработал изрядные навыки драчуна и приобрел привычку нигде и никогда не расставаться с засапожником и топором.

* * *

Оценить незаурядность личности Сучка ратнинцам довелось почти сразу же после прибытия артели в Ратное – в начале мая. Началось все с того, что плотницкий старшина воспылал страстью к вдове Алене. То, что ростом он был Алене всего лишь подмышку, Сучка ни в малейшей степени не смущало. Чтобы оправдать свои отлучки со стройплощадки, он изобразил необыкновенную набожность, которая, впрочем, мало кого ввела в заблуждение. Большую часть времени Сучок проводил не в церкви, а возле дома Алены.

Почти все женское население Ратного (и часть мужского) с нетерпением ждало столкновения последнего ухажера Алены (того самого ратника третьего десятка, публично битого поленом) с новым претендентом на ее благосклонность. И сие эпохальное событие воспоследовать не замедлило.

Битый поленом ухажер физическими статьями Сучка превосходил, к тому же был ратником, поэтому серьезного сопротивления от «штатского» не ожидал, за что и поплатился – сначала оказался лежащим на земле с расквашенной физиономией, а потом, при попытке подняться, получил еще сапогом под ребра.

Увиденное очень не понравилось двум его коллегам из третьего десятка, и тут Сучок на своей шкуре ощутил, что такое военные профессионалы. Буквально через несколько секунд он свалился под забором, предварительно крепко приложившись к шершавым бревнам лысиной.

С кем-нибудь другим на этом бы все и закончилось, но не таков был старшина плотницкой артели. Выхватив засапожник, он с отчаянным криком кинулся на обидчиков, вызвав у тех лишь веселое удивление шустростью и глупостью мелкого забияки. Нож из руки был выбит мгновенно, а сам Сучок снова направлен в полет – плешью в забор.

И снова поднялся! Те, кто наблюдал эту схватку, рассказывали потом, что на Сучка было страшно смотреть. Разодранная лысина, окровавленное лицо, оскаленные, красные от крови зубы, оторванный по самое плечо рукав рубахи, сползший на топор, который непонятным для зрителей образом оказался в руке плотника.

То, что шутки кончились, стало понятно после того, как Сучок молниеносным движением перебросил топор в левую руку, стряхнул на землю оторванный рукав и, снова перебросив оружие в правую руку, крутанул его так, как это умеют делать опытные воины с мечом.

Один из ратников, бывший при оружии, обнажил меч и, ответно прошелестев в воздухе лезвием, зловеще произнес:

– Ну, сморчок, сам напросился.

Они пошли мелкими шажками по сложной траектории, одновременно сближаясь и стараясь зайти так, чтобы солнце светило в глаза противнику. Тут-то и стало понятно, что Сучку не впервой выходить с топором против меча, и поединок, скорее всего, закончится смертью одного из «дуэлянтов». Пусть в безоружном рукоприкладстве плотник и уступал ратникам, но топором он владел виртуозно и боевой опыт, по всей видимости, имел.

До смертоубийства не допустил Бурей. Большой любитель понаблюдать за чужой дракой, он поначалу с удовольствием следил за шоу поверх своего забора, но как только дело приняло серьезный оборот, вымахнул на улицу, словно огромная горилла, мгновенно посшибал с ног всех троих подчиненных десятника Фомы, а Сучком просто хлестнул по забору, словно тряпкой.

Так в Ратном завелся еще один Бешеный. Не оценить стойкость и бойцовские качества Сучка в воинском поселении просто не могли, а потому никто особенно не удивился, что через несколько дней плотницкий старшина, сверкая намазанной целебной мазью плешью, сидел на крыше дома Алены и, весело перекликаясь с хозяйкой, менял попорченную временем и погодой дранку.

Произошло все это в начале мая, а в середине месяца, через несколько дней после окончания строительства «учебной усадьбы» и переезда плотницкой артели в Нинеину весь, новый Бешеный схлестнулся с Бешеным старым – с Бешеным Лисом.

Если приказ и «техническое задание» на строительство усадьбы из плетней Сучок получил от самого воеводы Корнея, то строительством базы Младшей стражи дед приказал заниматься самому Мишке, о чем сообщил старшине плотников, не пожелав слушать никаких возражений. Прежнее задание плотники сочли просто боярской блажью, но подчинение четырнадцатилетнему пацану их не на шутку обидело.

Кипящий возмущением Сучок встретил Мишку, умученного первыми тренировками в «учебной усадьбе», кривой ухмылкой и, не поздоровавшись, осведомился издевательским тоном:

– Что прикажешь… боярин?

Мишка был уставшим, злым и заранее готовым к чему-либо подобному. Показательно игнорируя Сучка, он огляделся с высоты седла, словно не замечая стоящего перед ним Демку, и гаркнул:

– Дежурный десятник! Не слышу доклада!

– Господин старшина! – Демка попытался отодвинуть плечом Сучка, но тот уперся. – За время моего дежурства никаких происшествий…

– Сейчас будет тебе происшествие! – прервал Сучок доклад. – Сейчас ты у меня со своими игрушками…

Мишка ткнул указательным пальцем в сторону плотницкого старшины и рявкнул:

– Взять!

Со всех сторон придвинулись «курсанты», и по их лицам было видно, что замечание насчет «игрушек» они слышат уже не первый раз. У троих или четверых в руках покачивались кистени, двое скидывали с плеча свернутые кнуты. Сучок, по-волчьи ощерившись, сначала потянулся к засапожнику, потом, видимо передумав, потащил из-за пояса топор. Действительно, пугать ножом ребят в кольчугах было глупо.

Мишка встретился глазами с «курсантом», держащим в руке кнут, и, указав на ноги Сучка, сделал согнутым указательным пальцем такое движение, как будто цеплял что-то крючком. «Курсант» понимающе кивнул.

– Ну что, детишки? – начал было Сучок, но больше ничего ни сказать, ни сделать не успел.

Кнут заплел ему ноги и резким рывком опрокинул на землю лицом вниз. Тут же чья-то нога наступила на топорище, придавив заодно и пальцы. Ремень кистеня проскочил под подбородок и сдавил горло. Сучок захрипел.

– Вяжи! – распорядился Мишка и навел самострел на двоих плотников, собравшихся прийти на выручку своему старшине. Самострел не был взведен, но плотники этого не заметили и, растерянно переглянувшись, замерли на месте.

Сучка уже спеленали по рукам и ногам, и Мишка, уловив вопросительные взгляды «курсантов», указал на бревенчатый щит с нарисованным силуэтом человеческой фигуры. Щит предназначался для метания кинжалов. Сучка, с посиневшим лицом и вытаращенными глазами, потащили к мишени, а Мишка, нагнувшись к Демьяну, тихо спросил:

– Кто из твоих хорошо кинжал бросает? Понимаешь, о чем спрашиваю?

– Ага! – Демка мрачно ухмыльнулся. – Давно пора этого лысого поучить, больно много о себе понимает! Значит, так: Серька… то есть Серафим, Дементий и… нет, третьим лучше я сам буду.

– Плотников не подпускать, но и не гнать, – так же негромко приказал Мишка. – Держать под прицелом, чтобы дури не натворили.

– А если…

– Бить по ногам, но аккуратно, не калечить!

Растянутый веревками на мишени Сучок отдышался и принялся дергаться, попеременно то ругаясь, то призывая на помощь своих артельщиков. Мишка спешился, сунул кому-то повод, оглянулся на «курсанта», свалившего плотницкого старшину на землю, и громко окликнул:

– Старший стрелок Степан!

– Здесь, господин старшина!

– Надень ему шапку, – Мишка мотнул головой в сторону Сучка. – А то глаза слепит.

С разных сторон раздались смешки, Сучок побагровел. Степан подобрал шапку, с издевательской тщательностью отряхнул ее и напялил на голову хозяину. Мишка встал на позицию и извлек из ножен кинжал. Его движение повторили Демьян, Серафим и Дементий.

– Делай, как я!

Четыре лезвия поочередно сверкнули в воздухе, Сучок замер. Вокруг его головы образовался железный «нимб».

– Еще раз!

Еще четыре клинка вонзились в мишень. Реакция Сучка оказалась парадоксальной: он издевательски ухмыльнулся и заорал:

– Сопляки! Напугать захотели? Да я сам так умею, и не ножом, а топором! А вы топором можете? Щенки драные!

Мишка не торопясь подошел к мишени, стянул с головы Сучка шапку и так, чтобы было слышно всем, сказал:

– Топором не умеем, но за совет благодарю. Будем и этому учиться, на то и воинская школа. А учить будешь ты… если выживешь.

– Вас не учить надо, а драть, как…

– У тебя шапка не просвечивает? – прервал Сучка Мишка. – Дырок нет?

– Чего?

– Сейчас узнаешь, – Мишка поднял шапку кверху, посмотрел сквозь нее на солнце и удовлетворенно констатировал, – не просвечивает.

– Ты! Недоносок! Да я тебя…

Под вопли Сучка Мишка отошел на нужное расстояние, зарядил самострел и надвинул шапку старшины плотников почти до самого рта. Надо было добиться того, чтобы Сучок поверил: Мишка ничего не видит. Сучок поверил. Как только Мишка поднял самострел, он севшим вдруг голосом спросил:

– Эй! Ты чего удумал?

На голос Мишка уже однажды стрелял – на зимней дороге в Кунье городище. Самострел щелкнул, болт с хрустом вошел в бревно мишени. Вокруг наступила мертвая тишина. Мишка, не снимая шапки, снова зарядил самострел. Сучок молчал, вместо него подал голос один из артельщиков:

– Эй, парень! Кончай дурить!

Видимо, плотник попытался подойти, потому что послышался щелчок выстрела и звук болта, ударившего в землю. За этими звуками последовал комментарий Демьяна:

– Следующий выстрел – по ногам, потом – в брюхо.

– Да вы что, с ума все посходили? – не успокаивался плотник. – Это ж не игрушки! Убьете же…

– Убьем, – новый голос принадлежал Перваку. – Наш старшина Михаил Фролыч боярского рода Лисовинов здесь царь и бог. Прикажет убить – убьем. Даже не задумаемся!

Дальнейших возражений со стороны плотника не последовало: холодная беспощадность в голосе Первака оказалась сверхубедительной. С таким тыловым прикрытием можно было продолжать экзекуцию спокойно. Мишка поднял самострел, но Сучок не издавал ни малейшего звука.

– Сучок, ау! – позвал Мишка. – Голос-то подай!

Плотницкий старшина молчал и, кажется, не шевелился.

– Спой, светик, не стыдись! – продекламировал Мишка.

«Курсанты» отозвались радостным гоготом – басню про ворону и лисицу они от своего старшины уже слышали. Сучок молчал, как убитый.

– Степан, шевельни его! – распорядился Мишка.

Свистнул кнут, Сучок молчал.

– Сильнее!

На этот раз Степан хлестнул со щелчком, до Мишкиного слуха донеслось едва слышное мычание сквозь закушенную губу – Сучок боролся за жизнь из последних сил.

– Да что ж вы творите-то?! – снова подал голос плотник.

Мишка четко развернулся на звук и пообещал:

– Еще раз шумнешь – бью в тебя!

Ответом был шум, знакомый по Турову, – зрители шарахались с линии выстрела. Мишка вернулся в исходное положение и скомандовал:

– Степан! Еще раз, не жалей!

В ответ донесся звук удара и голос Сучка:

– Уй! Так тебя растак! Чтоб тебе…

Ждать окончания тирады Мишка не стал. Ноги Сучка были растянуты веревками в стороны, поэтому можно было стрелять вниз. Одновременно с ударом болта в бревна мишени Сучок замолк на полуслове, и снова наступила тишина. Мишка немного подождал, ничего не услышал и упер самострел в землю, собираясь надавить ногой на рычаг.

– Не нужно, Минь, – остановил его голос Демьяна. – Все. Спекся лысый.

Первое, что увидел Мишка, сдернув шапку, – бессмысленно уставившиеся в одну точку глаза Сучка. Плотницкий старшина бессильно обвис на веревках, борода его мелко тряслась, из рассеченной мочки уха (Степан действительно не пожалел) капала на рубаху кровь. Хвостовик болта торчал из бревна между ног Сучка, возле самой промежности.

Нет, старшина плотницкой артели не был ранен выстрелом и не потерял сознания от страха. Просто Сучок впервые в жизни столкнулся с еще большим отморозком, нежели он сам.

Собственно, именно такого результата Мишка и добивался. По дороге в Нинеину весь он не слишком долго ломал себе голову, изыскивая способ разрешения неизбежного конфликта с Сучком. Каким бы опытным скандалистом человек ни был, он готов противостоять кому угодно, только не самому себе. Сумей в точности сыграть скандалиста – и возьмешь над ним верх. Оставалось только представить, как повел бы себя Сучок, окажись он на месте старшины Младшей стражи. Мишка подумал-подумал и решил, что такой тип обязательно затеял бы какую-нибудь злую, смертельно опасную игру.

Дальнейшее было делом техники – изобразить старшину-отморозка, окруженного взводом таких же безбашенных парней. В доспехах, при оружии и без пригляда со стороны взрослых. Плюс незнание Сучка об умении Мишки стрелять на слух.

И еще один, но незапланированный плюс, очень серьезный – изящество ядовитой змеи, с которым подыграл старшине Первак. Мишке стало понятно, почему десятник пятого десятка Младшей стражи Первак, во Христе Павел, никогда не кричит на «курсантов» своего десятка. Голос, которым он говорил с плотниками, был голосом человека, умеющего и привыкшего убивать, причем, как показалось Мишке, получающего от убийства удовольствие. Такой Первак абсолютно органично вписывался в устроенное шоу, но это-то и было самым скверным: Мишка играл, Первак жил.

Вечером того же дня Мишка снова встретился с Сучком и двумя его помощниками. Откровенно говоря, он не ожидал, что Сучок придет, но плотницкий старшина оказался на редкость крепок как телом, так и духом. И вид у него был не злой или пришибленный, как можно было ожидать, а какой-то меланхолично-томный.

Задача перед Мишкой стояла посложнее, чем утром. Заставить себя слушать можно и силой, но вот убедить слушателей в том, что слушают они тебя не зря, – дело гораздо более сложное.

Мишка затеплил лампадку под маленькой иконой в углу, сохраняя стол свободным для макета крепости, заменяющего чертежи, расставил корчагу с медом и миски с закуской на сундуке. Посидел, вспоминая времена, когда работал заведующим социологической лабораторией, и воссоздавая настроение беседы с коллегами.

Вошедшие артельщики, повинуясь Мишкиному жесту, поставили на стол части макета, сработанного из глины и деревянных чурок, и неуверенно затоптались на месте. Потом заметили икону, сдернули шапки и закрестились.

С христианами преодоление неловкости первых секунд проблемы не представляло. Мишка тоже осенил себя крестным знамением и громко начал Предначинательную молитву:

– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий…

– Молитв ради, – дружно подхватили артельщики, – Пречистый Твоея Матере и всех святых, помилуй нас. Аминь. Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе.

Последний раз перекрестившись, Сучок торопливо напялил шапку. Мишка отнесся к этому с пониманием. Повязка на рассеченном ухе, пересекая лысину, сохранившую еще следы ссадин от столкновения с ратниками третьего десятка, придавала внешности плотницкого старшины нелепо комичный вид.

Не давая продлиться паузе, Мишка наполнил медом три чарки, плеснул немного в четвертую для себя и радушным жестом предложил артельщикам угощаться. Помощник Сучка, тот самый, что пытался его защищать, поднял было чарку ко рту, но остановился и вопросительно глянул на Мишку.

– За что пьем… – он запнулся, раздумывая, как обращаться к мальчишке, но решение нашел быстро. – За что пьем, старшина?

«И не мечтай, хитрец, что я предложу выпить «мировую». Сучок сам напросился на неприятности, а я сделал то, что должен был сделать, иначе никакой нормальной работы на строительстве не было бы. Нет, мужички, вы мне выстроите именно то, что требуется, да не просто выстроите, а ударными темпами, с энтузиазмом и рационализаторскими предложениями. Потом еще и сами поблагодарите».

– За что-нибудь мы выпьем потом, когда будет за что, – ответил Мишка артельщику. – А сейчас просто примите по чарке, день был хлопотным.

Ни возражений, ни комментариев не последовало. Мишка отхлебнул из своей посудины, дождался, пока выпьют артельщики, и предложил:

– Закусите, чем бог послал. Кому по второй выпить хочется, не стесняйтесь, наливайте, а мне больше не стоит – непривычен по молодости.

Артельщики потянулись за закуской, а Мишка отошел к столу и принялся рассматривать макет. Уже несколько дней он ковырялся в памяти, вспоминая все, что видел, читал и еще откуда-нибудь знал о крепостях, рыцарских замках и прочих подобных сооружениях. Даже на его неискушенный взгляд, в представленный проект можно было внести сразу несколько существенных улучшений, все-таки XII век не был периодом расцвета крепостного строительства.

Однако начинать с недостатков не стоило. Когда артельщики, наскоро закусив (по второй наливать не стал никто), подтянулись к столу, он ткнул пальцем в деревянную чурочку, обозначавшую какое-то небольшое строение внутри крепости, и спросил:

– Это что?

– Кузница, – начал давать пояснения плотник, предлагавший Мишке сказать тост. – Без своей кузницы в крепости нельзя…

Мужик говорил совершенно очевидные вещи, но прерывать его Мишка не стал. Дослушал до конца, задал еще несколько вопросов, на которые получил столь же пространные ответы. Артель свое дело знала, все было толково, логично, но объяснения артельщик давал длиннейшие и занудливые.

Что-то цепляло внимание, беспокоя, как камешек в сапоге, но Мишка никак не мог сообразить, что именно. Перешли непосредственно к оборонительным сооружениям. Тут тоже все было понятно: рвы, земляные валы, на них стены из срубов, заполненных землей, поверх срубов галерея для защитников, накрытая навесом. Теперь пояснения начал давать второй помощник Сучка, еще более подробно и занудно, чем его коллега.

«Давайте, давайте, ребята: объясняйте пацану, что дважды два – четыре. Чем длинней и занудливей, тем лучше. Я-то потерплю, а вот вы от своей затеи сами же и пострадаете – скучно же всю эту нудягу слушать, а корчага с медом рядом стоит. Так бы, может, и ничего, а когда скучно… То-то Сучок все в сторону выпивки косится и “специалист по внутрикрепостной инфраструктуре” тоже».

Сучка отвлекал мед, а Мишку – досада на то, что забыл сразу же поинтересоваться именами помощников старшины. В строительстве «учебной усадьбы» они не участвовали – бродили по лесу в поисках мест обильного произрастания строительного материала и занимались другими подготовительными делами для строительства крепостцы.

Задав еще несколько вопросов и выслушав длиннющие ответы, Мишка решил, что пришло время для смены стиля общения и высказывания замечаний. Не поднимая глаз на Сучка, он негромко сказал, имитируя легкую досаду:

– Да не томись ты, выпей, если хочется, не свалишься же с пары чарок.

Надежда на то, что Сучок назовет кого-нибудь по имени, приказывая налить меду, не оправдалась. Артельный старшина просто толкнул локтем того из помощников, который стоял ближе к сундуку с посудой. Тот позвенел чарками и вопросительно произнес:

– Старшина?

Сучок обернулся, но оказалось, что мужик обращается к Мишке.

– Нет, – ответил Мишка, – мне не наливай.

– Что? – впервые за все время разговора подал голос Сучок. – Боишься от пары чарок свалиться? Так ты и первую неполную пил!

Подначка была настолько примитивной, что Мишке стало даже обидно.

– Тебе сколько лет, Сучок? – спросил он, не отрывая глаз от макета. – Наверно, побольше трех десятков? – и продолжил, не дав Сучку ответить. – А мне – четырнадцать. Привычки к хмельному нет, и голова мне нужна ясной – не в игрушки играем!

Сучок, уже неоднократно высказывавший по поводу «игрушек» совершенно противоположное мнение, на этот раз смолчал. Мишка, дождавшись, пока артельщики выпьют и закусят «а-ля фуршет» возле сундука, высказал свое мнение:

– Ну что ж, все придумано правильно и хорошо.

Артельщики одновременно глянули на своего старшину, а Сучок скептически ухмыльнулся – невелика честь мастерам от мальчишки похвалу услышать.

– Но есть способ кое-что улучшить, – продолжил Мишка. – Башни нужно выдвинуть так, чтобы в стену они входили только на толщину самой стены, не больше.

– Это зачем? – тут же отозвался «специалист по оборонительным сооружениям». – Так не строят!

Ухмылка Сучка стала еще более кривой, он даже прищурил один глаз, словно прицеливался в Мишку.

– Не строят, – согласился Мишка. – Но будут строить, а первыми начнем мы. Нужно это для того, чтобы удобно было стрелять сбоку по тем, кто будет лезть на стену. Поставим в башнях большие самострелы на станках и будем стрелять срезнями[2], чтобы рубить и ломать лестницы.

– Самострел на станке? – недоуменно спросил Сучок и обернулся к «специалисту по оборонительным сооружениям».

– Баллиста называется, – авторитетно пояснил тот. – Князь Олег Святославич такие в Новгороде-Северском поставил. Он же в ссылке в Царьграде был, там у греков и высмотрел.

– Нет, не баллиста! – возразил Мишка. – Она только издали на самострел похожа, но стреляет не за счет силы согнутого дерева, а за счет силы скрученных жил или волос. Баллиста, конечно, оружие мощное – на четыре-пять сотен шагов кидает камень весом в греческий талант… по-нашему это будет полтора пуда и пять больших гривенок. Правда, большая она, тяжелая, обслуги надо чуть не десяток человек и заряжается долго. Баллисты для осады городов хороши, а нам ни к чему, да и не поместится все это хозяйство в башню.

Сучок зло зыркнул на «специалиста по оборонительным сооружениям», тот смущенно кашлянул, прикрыв рот рукой. Второй помощник плотницкого старшины, прихвативший с сундука что-то из закуски (наверно, чтобы не скучно было стоять, слушая пространные объяснения), не донес кусок до рта и уставился на Мишку с нескрываемым удивлением. Правда, было непонятно, что его удивляет: «нестандартность архитектурного решения», познания в области военной техники или лихой пересчет греческого таланта в пуды – новомодную систему мер, только-только начавшую внедряться на Руси[3].

– И еще, – продолжил Мишка, – башни надо ставить чаще, чтобы расстояние между ними было не больше пятидесяти шагов.

– А это еще зачем? – возмутился Сучок. – Да ты знаешь, сколько это стоит… – плотницкий старшина запнулся и сформулировал свой вопрос по-другому: – Да ты знаешь, сколько народу понадобится?

– Народ будет, – уверенно ответил Мишка. – После жатвы.

Причина запинки Сучка Мишке была хорошо понятна. Закупом купца Никифора, вместе со всей своей артелью, Сучок стал недавно и с трудом привыкал к тому, что работает на хозяина бесплатно.

– После жатвы? Да там до осени всего ничего, дожди зарядят, какое строительство?

– Вот поэтому-то и начнете не со стен и башен, а с жилья для учеников воинской школы. Скоро их число удвоится, а нам и так тесно, чуть ли не на головах друг у друга сидим.

– А-а! Так это из-за тесноты твои ребята под дверью толкаются! – изобразил прозрение Сучок. – А я-то думал, что ты с нами в одиночку остаться боишься!

– Опасаюсь, – не стал спорить Мишка. – Утром тебя одного-то еле угомонили, а тут вас трое.

Было заметно, что Сучку очень хочется плюнуть с досады. На обе его подначки Мишка отреагировал не так, как должен был реагировать четырнадцатилетний мальчишка, а уж напоминание об утреннем «расстреле»…

– Башни-то для чего так часто? – напомнил «специалист по оборонительным сооружениям».

– Ты прости, мастер, – Мишка вежливо склонил голову. – Забыл сразу спросить: как тебя величать?

– Шкрябкой его величать, Шкрябкой! – встрял Сучок.

Меланхолия его как-то незаметно испарилась, и плотницкий старшина снова обрел обычную непоседливость и задиристость.

– А…

– А его – Гвоздем! – не дал Сучок открыть Мишке рот. – А меня – Сучком, а тебя…

Сучок опять запнулся. Христианское имя Мишки он знал. Знал также, что «курсанты» зовут его старшиной, но все это было не то, что нужно.

В ратнинской сотне, в течение сотни лет противостоящей язычникам, сложилась традиция подчеркнуто называть друг друга христианскими именами. Исключения у мужчин были редкими: Бурей, Пентюх… Если уж к человеку прилипала кличка, то упоминалась она вместе с именем: Лука Говорун, Леха Рябой, Фаддей Чума. Женщин, взятых замуж из дреговических родов, хоть и крестили, довольно часто звали прежними языческими именами, но это, как правило, было решением их мужей.

Иное дело в других местах. Князья имели, как минимум, два имени – христианское и традиционное славянское, именовавшееся княжеским. Остальные же наряду с именем, данным при крещении, и, у кого было, родовым именем почти обязательно получали кличку, порой весьма неблагозвучную. Именно эта кличка употреблялась в разговорной, а зачастую и в письменной речи.

Мишкиной клички Сучок не знал, потому и запнулся.

– А я – Михаил, – Мишка снова вежливо склонил голову. – Сын Фрола, из рода бояр Лисовинов. Еще, бывает, кличут Бешеным Лисом или просто Бешеным. А вы, мастера, как во Христе наречены?

– Варсонофием крещен, – Гвоздь изобразил полупоклон, – но зови, как все, Гвоздем.

– В Святом крещении наречен Нилом, – Шкрябка поклонился чуть глубже «коллеги». На употреблении клички он, в отличие от Гвоздя, настаивать не стал.

Мишка перевел вопросительный взгляд на Сучка.

– Сучок я, Сучок! – отозвался скандальным тоном плотницкий старшина. – А ты – Лис! Лис, лучше не скажешь!

Мишка сделал вид, что полностью удовлетворен ответом, хотя до удовлетворения было далеко. Сучок все-таки отыграл у него пару очков, не позволив Мишке самому выбирать, как обращаться к плотницкому старшине и, что более чувствительно, сам как бы нарекая кличкой старшину Младшей стражи. Теперь, в этом не было ни малейшего сомнения, иначе как Лисом Мишку в плотницкой артели звать не будут.

«Не самый худший вариант, сэр Фокс. Однако теперь звать Сучка Сучком вам «западло» – терять лицо нельзя. Придется обращаться по должности – «старшина». И ребятам наказать, чтобы так же обращались. У Сучка своя команда, у вас своя, но он – просто «старшина», а вы – «господин старшина». Две большие разницы, как говорят в Одессе».

– Ну вот, старшина, – Мишка выделил интонацией последнее слово, указывая, что впредь так и будет называть Сучка, – наконец-то познакомились. Лучше поздно, чем никогда.

– Хватит кланяться, дело говори! – повысил голос почти до крика Сучок. – Для чего башни так часто ставить?

«Ага, почувствовал, что я этот раунд вничью свел. Ты мне кличку дал, я – тебе. «И хто ж с нас моложее?».

– Причин для этого имеется две, – принялся объяснять Мишка. – Первая в том, что если одну из башен захватят, с соседних можно ее болтами засыпать и под прикрытием стрелков отбить. Самострелы у моих ребят с пятидесяти шагов и кольчугу, и кожаный доспех, и стеганый пробивают надежно. Отсюда и расстояние. Вторая причина в том, чтобы осаждающим неудобство создать. Ров обычно засыпают в каком-то одном месте, ну бывает, в двух. Значит, врагам придется столпиться на нешироком участке, потому что обегать башню, да еще с тяжеленными лестницами на горбу – дурных нет. Тогда и защитникам можно в этих местах погуще собраться – легче отбить приступ.

Сучок вопросительно глянул на Нила, тот задумчиво поскреб в бороде, зачем-то потрогал одну из башен на макете и наконец вынес вердикт:

– Вроде бы все верно, но работы прибавится. Вот, скажем, полсотни шагов… – Гвоздь развел большой и указательный пальцы правой руки и «пошел» этим «циркулем» вдоль стены. – Раз, два, три, четыре…

Мишка вместе со всеми следил за манипуляциями Гвоздя и вдруг понял, что именно не давало ему покоя, цепляя сознание. Форма периметра! Будущая крепость получалась вытянутой вдоль берега реки, хотя разумнее было бы сделать совсем по-другому.

На том месте, где планировалось поставить крепость, в Пивень почти под прямым углом впадал ручей, прорывший на своем пути небольшой овраг. Вторую стену крепости можно было бы вытянуть вдоль этого оврага.

– Тридцать шесть! – закончил подсчеты Гвоздь. – Тридцать шесть башен выходит. Изрядно!

«Бред какой-то! Почти полкилометра в длину и метров сто пятьдесят в ширину. Ничего себе «крепостца», по площади больше Ратного получится!»

– Погодите-ка, мастера! – Мишка выставил руку в протестующем жесте. – Вам малую крепостцу заказывали, а вы что удумали? Да сюда все Ратное поместится!

– Шьем на вырост! – тоном модного портного отозвался Сучок.

Мишке так и показалось, что он сейчас добавит: «Где талию будем делать?»

– Ты, Лис, когда-нибудь великие рати водить станешь, где-то ж их надо будет размещать! – ехидно добавил плотницкий старшина и хитро подмигнул Нилу.

Тот, занятый какими-то мыслями, шутки начальника не принял и вполне серьезным тоном объяснил Мишке:

– На острове свободного места оставлять нельзя, чтобы ворогам простора не было.

– На каком острове?

– Он не знает! – Сучок довольно хихикнул. – Ты как место для крепости выбирал, Лис?

– Никак не выбирал, – Мишка понимал, что из него делают дурака, но ничего с этим поделать не мог. – И никто не выбирал. Воевода Корней Агеич приказал, и все.

– Дурак твой воевода! И все вы тут…

Мишкин кинжал чиркнул Сучка по бороде, немного не достав до горла, плотницкий старшина отшатнулся, злобно оскалился и медленно завел правую руку за спину, но в дверь уже лезли, хищно поводя взведенными самострелами, услыхавшие Мишкин свист «курсанты». Гвоздь и Нил шарахнулись к стенам, а Сучок замер, повернувшись лицом к двери. Теперь стало видно, что его правая рука, заведенная за спину, уже легла на обух топорика, засунутого за пояс.

– Что, Лысый, все тебе неймется? – громко спросил Демьян и разрядил самострел прямо под ноги Сучку.

Видимо, болт ударил настолько близко к ногам, что Сучок невольно отпрыгнул. Снова щелкнул самострел, заставив плотницкого старшину подпрыгнуть еще раз. Из толпы «курсантов» раздался довольный голос:

– Во! Попляши, Лысый!

«Сговорились, что ли, поганцы? Но всё «в елку»! В самый раз!»

Под гогот «курсантов» Сучок прыгнул еще дважды, налетел задом на стол с макетом крепости и, тут же получив от Мишки деревянной чуркой по затылку, затравленно обернулся.

– В глаза воеводе Корнею свои слова повторить сможешь? – глядя на Сучка в упор, спросил Мишка. – Или зассышь, старшина?

Губы Сучка дрогнули, но он ничего не сказал, лишь слегка повел правым плечом, все еще держа руку заведенной за спину.

– Только дернись, дурень лысый, – донесся от двери голос Демьяна. – Прочь руку с топора!

Сучок несколько секунд постоял неподвижно, потом расслабился и выпростал руку из-за спины.

– Старший стрелок Федор! – позвал Демка.

– Здесь, господин десятник!

– Забрать у лысого дурня топор! Только сам под выстрел не подвернись.

– Слушаюсь, господин десятник!

Сучок не пошевелился, когда Федор вытаскивал у него из-за пояса топор, но выражение лица у него было такое же, как у мужиков, которым медсестра делает укол в задницу.

– Ну так что? – снова спросил Мишка. – Повторишь свои слова воеводе Корнею?

– Пош… – Сучок шумно сглотнул и выговорил, глядя в стол, – пошутил я.

– Мы тоже, – Мишка убрал кинжал в ножны и добавил: – Только шутки у нас разные: у тебя – дурные, у нас – воинские, – потом поднял глаза на Демьяна и уже другим тоном спросил. – Демка, пол-то здорово болтами расковыряли?

– Не-а! – отозвался Демьян. – Мы тупыми болтами били. Охотничьими, которые на белку, на горностая…

Поломать кости можно было и такими, но так Сучку, наверно, было еще обиднее – стреляли, как в мелкую дичь.

– А лысый дурень не понял! – добавил кто-то из «курсантов», в ответ раздалось хихиканье.

– Смирна-а! – рявкнул Мишка. – Слушай приказ!

«Курсанты» замерли, в горнице повисла тишина, слышно было только, как опять шумно сглотнул Сучок.

– «Лысого дурня» впредь поминать запрещаю! – продолжил командным голосом Мишка, поочередно фиксируя взглядом каждого из своих парней. – Обращаться к нему только со словом «старшина»! И остальным мой приказ передать!

– А как же…

– Что непонятно, десятник Демьян?

– Господин старшина, дозволь обратиться?!

– Слушаю, – разрешил Мишка и тут же прикрикнул на зашевелившихся «курсантов». – Команда «смирно» была!

Ребята снова замерли, и в наступившей тишине прозвучал вопрос Демьяна:

– Ты старшина и… этот, как же так?

– Я – господин старшина, – с нажимом на слово «господин» ответил Мишка. – Понятно?

– Так точно, господин старшина!

– Кру-гом! На выход, ступай! – скомандовал старшина Младшей стражи и, спохватившись, добавил: – Кто-нибудь болты подберите.

Пока «курсанты» выходили, Мишка старался разобраться в выражении лица Сучка. Кажется, в нем не было ни злости, ни ненависти – одно только тоскливое недоумение. Он словно спрашивал: «Господи, куда я попал? И как мне теперь тут жить?» Точки над «i» надо было расставлять немедленно, пока у Сучка подходящее состояние, и, если получится, раз и навсегда.

– Слушай, старшина, – обратился к нему Мишка. – Ты сюда не моей волей попал и не волей воеводы Корнея. Ты приехал и уехал, а мне из ребятишек воинов воспитывать надо. Христом Богом тебя прошу: не доводи до греха, – Мишка как бы невзначай положил руку на рукоять кинжала. – Не порти мне ребят.

– Чего? – Сучок ожидал чего угодно, только не того, что услышал.

– Того! Ты думаешь, я «лысого дурня» ради тебя запретил? Ради них! – Мишка указал подбородком на дверь, за которой скрылись ученики воинской школы. – Ребята должны старших уважать, а как тебя уважать, если у тебя язык и руки-ноги отдельно от головы живут? Или тебе норов дороже жизни? Тогда скажи – я тебя небольно зарежу. Только это предательством будет, и с тебя на том свете, как с Иуды Искариота, спросится.

– Чего? – еще раз повторил Сучок, глядя на Мишку, как на сумасшедшего.

– Ничего! Ты о них подумал? – Мишка указал на Гвоздя, все еще стоявшего возле стены. – Они в закупы под твоим началом угодили, под твоей рукой и освободиться должны. Но у нас – в воинском поселении – ты, со своим норовом дурным, долго не выживешь. На прошлой неделе тебе повезло, Бурей – добрейшей души человек – тебя от смерти спас. В другой раз так не выйдет. Получится, что бросишь ты своих людей. Оставишь в трудное для них время. Не дорога тебе жизнь? Черт с тобой, но ребят мне не порти!

Сучок растерянно оглянулся на своих помощников. Гвоздь едва заметно пожал плечами, а Нил посмотрел на своего начальника так, словно видел его впервые в жизни. Плотницкий старшина кашлянул в кулак, оправил на себе рубаху, машинально завел руку за спину и, не нащупав на привычном месте топора, снова бестолково заелозил руками по телу.

Понять его было можно. Дважды на протяжении одного дня его унизили какие-то непонятные пацаны, обвешанные воинским железом. Четырнадцатилетний мальчишка выговаривает ему, как седовласый старец несмышленышу, и ведь не возразишь! Смерть, оказывается, стережет чуть ли не за каждым углом. А еще долг купцу Никифору возвращать. И семьи артельщиков – неизвестно где и как.

Все перевернулось с ног на голову. Мир, пусть и не ласковый, но знакомый и понятный, вдруг стал непостижимым и смертельно опасным. Окружающие люди, как выяснилось, живут по каким-то зверским законам, не расставаясь с оружием, подчиняясь лающим командам, но при этом сохраняют способность, как обычные люди, смеяться, воспитывать детей в уважении к старшим и (совершенно непостижимо) быть милосердными.

«М-да, попал ты, шер ами Сучок, как защитник прав сексменьшинств в казарму ОМОНа. Как ты раньше-то не угробился с таким характером? А может, ты поразумнее раньше был? Возможно, став закупом, ты никак не можешь выработать нужную линию поведения и от неумения приспособиться к новым обстоятельствам идешь вразнос? Это вообще-то легко лечится, но поймешь ли ты меня, захочешь ли слушать?

Будь оно все проклято! Четырнадцать лет… Сучок на меня и без того как на чудо-юдо смотрит. Может, к Нинее его сводить? Непредсказуемо, он же христианин. Но не к отцу же Михаилу! Тот будет Сучку дудеть про кротость и смирение гордыни, пока в ухо не получит, с Сучка станется».

– Выпей-ка, старшина, – Мишка кивнул в сторону сундука с посудой. – Там еще должно остаться.

Сучок глянул на корчагу с медом, будто узрел посреди океана спасательный круг, шагнул к сундуку и, не пользуясь чаркой, выхлебал остатки хмельного прямо из корчаги, пачкая пролившимся медом бороду и рубаху. Утерся рукавом, опустился на лавку, положив на колени сцепленные пальцами руки, опустил голову и тяжело вздохнул. Столько было в этом вздохе безысходности… Куда девался забияка и горлопан, не раздумывая кидавшийся с одним засапожником на трех здоровенных мужиков?

– Вот что, старшина, – негромко заговорил Мишка, – можешь, конечно, меня не слушать, но совет я тебе все-таки дам. Наплюй на все. Я не говорю: берегись, будь осторожным и покладистым, терпи обиды. Нет, просто наплюй. У тебя есть только одна цель, только одно дело, только одна обязанность – вытащить артель из долговой ямы. По сравнению с этим все остальное – мелочь, суета, можно наплевать.

Мишка внимательно следил за реакцией Сучка. Плотницкий старшина не изменил позы, не пошевелился, но стало понятно: слушает.

– Вокруг тебя будут происходить самые разные вещи, – продолжил внушать Мишка, – плохие или хорошие, опасные и нет, веселые или грустные. Может случиться всякое: обиды, насмешки, неудачи, беды. Смотри на все это только с одной стороны: помогает это вызволению твоих людей и их семей, мешает или вообще не имеет к этому никакого отношения. Научись, заставь себя смотреть на любое событие, на любого человека только так. И тогда ничто постороннее тебя не затронет, все окажется мелким и не стоящим внимания.

Сучок сидел не шевелясь, Гвоздь и Нил не издавали ни звука, но Мишка их не видел, сосредоточив все внимание на плотницком старшине.

– Если одна цель, одно дело станет для тебя смыслом жизни, то не страшно ничего: голод, холод, боль, душевные муки – все это будет проходить мимо, не задевая тебя. Не захочется ни скандалить, ни драться. Тебе даже будет казаться странным, что кто-то тратит на такие пустяки время и силы. Цель – вызволение своих людей – достойна честного мужа, достойна того, чтобы забыть ради нее обо всем другом. Поверь мне, я знаю, о чем говорю. Если не веришь, то хотя бы попробуй. Убедишься сам: станет легче жить, станет понятно, как жить. Еще раз повторю: наплюй на все. На все, кроме одного, и тогда, рано или поздно, своего добьешься.

Сучок так и не пошевелился, но уже одно то, что он слушал, что не прервал или не показал, что все сказанное представляется ему чепухой, обнадеживало.

«Может, ничего и не выйдет, но хотя бы нарываться на неприятности перестанет, уже хорошо. А там, глядишь, что-нибудь и переменится к лучшему. Если же убьют или серьезно покалечат, то ничего уже не переменится никогда».

Мишка повернулся к Гвоздю и, стараясь не выглядеть празднолюбопытствующим, спросил:

– Как вас угораздило-то всей артелью – в закупы?

Гвоздь в ответ лишь безнадежно махнул рукой. Мишка настаивать не стал и заговорил деловым тоном:

– Ладно, давай объясняй: откуда взялся остров и почему выбранное место плохим оказалось.

– Там под землей водяная жила проходит. Нельзя над ней строиться – дома гнить будут, люди болеть.

– Точно знаешь?

– Точно. Мы со Шкрябкой несколько раз с лозой проходили. Да и так понятно: ни птичьих гнезд, ни звериных нор. Мышки самой малой не увидишь. Зверье плохие места чует, в сторонке держится.

Принципы работы лозоходцев Мишка понимал смутно, но в результативность их верил – однажды сам убедился на практике. Про существование геопатогенных зон знал, как знал и то, что предки места для проживания выбирать умели. Это тебе не Петр I, засадивший столицу в болото по соседству с тектоническим разломом.

«Но Нинея-то! Неужели не знала? Никогда не поверю! Почему же не предупредила? Опять волхвовские штучки? Церковь сгниет, люди переболеют, и тут мудрая волхва… Блин, неужели даже ребят не жалеет ради укрепления веры в себя – великую и ужасную? А не паранойя, сэр Майкл? Да черт его знает! Тут во что хочешь поверишь».

От размышлений Мишку отвлекли Нил и Гвоздь, сдвинувшие макет на край стола и притащившие от двери ведро, до половины наполненное влажным речным песком. Высыпав песок на стол, Гвоздь слепил из него какую-то вытянутую фигуру и принялся объяснять:

– Тут, с полверсты ниже по течению, есть не холм, а так – взгорок небольшой. Когда-то давно Пивень его с юга обтекала, а сейчас течет с севера, но старица осталась. В половодье, конечно, старицу заливает, да и ключ в ней со дна бьет, так что вода в восточной части старицы есть всегда. Получается как бы остров. Вот на нем-то крепость поставить в самый раз будет. Концы старицы плотинами перегородить – вот тебе и ров с водой, ключ его быстро наполнит. Получится глубоко, примерно в полтора-два человеческих роста, и широко – шагов двадцать пять – тридцать. А сам остров сухой, вода близко к поверхности не подходит. Очень хорошее место. И с насыпкой валов возни особой нет. Остров высокий, середину взгорка срыть, а на краях землю подсыпать. Получится примерно три человеческих роста, потом точнее скажу. А стены поставим так.

Гвоздь принялся чертить пальцем на песке контуры крепости, а Мишка задумался над услышанным.

«Полтора-два человеческих роста – это глубина никак не меньше трех метров. И дно старицы находится выше уровня воды в Пивени, за исключением периода половодья, разумеется. Если поставить плотины, а лишнюю воду спускать через них по желобам, то напора хватит, чтобы крутить водяные колеса».

– Слушай, Гвоздь, а вы водяные колеса делать умеете?

– Он умеет, – Гвоздь кивнул на все еще сидящего неподвижно Сучка. – А зачем колеса?

– Как – зачем? – Мишка заговорил так, будто Гвоздь не понимает очевидных вещей. – Есть перепад воды в два человеческих роста, есть родник, который все время добавляет воды, есть чем крутить водяные колеса! Целых четыре!

– Да зачем четыре-то? – удивился Гвоздь. – Мельницу хочешь поставить? Так одного хватит.

– Почему только мельницу? А молот кузнечный поднимать? А пилы на лесопилке вверх-вниз дергать? Вам что, доски для строительства не нужны, брусья, прочие пиленые вещи?

– Какая-такая лесопилка? – заинтересовался Нил. – При чем тут водяные колеса?

– Да все просто! – Мишка разровнял песок, стерев чертеж Гвоздя, и начал чертить на нем свой. – Смотрите! Вот так от водяного колеса крутится другое колесо наверху. К верхнему колесу крепится тяга, она тягает пилы вверх-вниз. Здесь наклонный желоб, в него кладем бревно, и оно от собственной тяжести наползает торцом на пилы. Какое расстояние между пилами, такой толщины доски и выходят. По краям получается горбыль, но и ему тоже применение найти можно. А если пилы расставить широко, чтобы только горбыль срезали, то за два прохода из бревна получается брус…

– Погоди, погоди, – прервал Мишку Нил. – А где такие пилы взять? Гнуться они не будут?

– У Мудилы[4] надо спросить, – перебил напарника Гвоздь и пояснил для Мишки. – Мудила – кузнец наш. Хороший мастер, только думает долго. Мы тут в лесу кузницу брошенную нашли, так он уже два дня раздумывает: то ли там работать, то ли сюда все перетащить. Странно как-то: инструмент, железо в крицах, уголь, руда – все лежит нетронутое, а людей нет, словно вымерли.

– Вымерли, – подтвердил Мишка. – У нас моровое поветрие было, вся весь и вымерла. Тех, у кого вы на постое живете, мы только весной сюда привели. А кузница в лесу, наверно, не зря стоит, скорее всего, там где-то рядом болотная руда есть. Кстати о постое. Пора бы вам своим жильем обзаводиться, хватит по чужим избам тесниться, да и на работу ходить далеко.

– Значит, согласен на острове крепость ставить?

– Согласен, – Мишка утвердительно кивнул. – Только не совсем так, как вы задумали. Ну-ка, Нил, рисуй снова.

Нил быстро изобразил на песке контур стен крепости, повторяющий контур берегов острова. Получился неровный эллипс.

– Не так! Стены надо спрямить, – Мишка несколькими линиями обозначил ровные линии стен, превратив эллипс в неправильный многоугольник. – Если стены прямые, вдоль них стрелять удобнее, я же уже объяснял!

– Тогда на берегу под стенами много свободного места останется, – возразил Нил. – Ворогам просторно будет.

– Ничего, берег подкопаем, – отмел возражения Мишка. – А чтобы не оплывал, укрепим сваями. Не это, мастера, главное. Не нужна нам сейчас такая большая крепость, да и народу у меня столько нет.

– В таком разе, – предложил Нил, – можно сначала детинец в середине острова поставить, а потом, как народу наберется, уже и стены вдоль берега возводить.

– Нет, поступим по-другому, – Мишка двумя вертикальными линиями разделил чертеж крепости на три части. – Что такое «равелин», знаете?

– Равелин?

– Да, – Мишка указал на отсеченную его линией часть чертежа крепости, величиной примерно с четверть. – Это кусок крепости, стоящий отдельно. Ну вроде бы как детинец, но поставленный снаружи, перед воротами. Чтобы пробиться к воротам, надо сначала пройти через него. А если пройдешь – перед тобой опять ров и опять стена. А силы-то и время уже потрачены!

– Хитро, – Нил понимающе кивнул. – Да, так нигде не строят.

– Вот с восточного равелина строить и начнем. В нем пока все мое войско поместится и еще место останется, а остальное потом будем достраивать. Пока же начинайте строить с жилья для воинской школы и выделите сколько-то человек для того, чтобы построить жилье для себя. Хватит вам на постое по чужим домам тесниться. Пока ставьте одно жилье для всей артели, а как равелин закончите, приметесь за настоящее жилье, чтобы семьи сюда привезти можно было.

При последних словах Сучок поднял голову, а Нил задумчиво прокомментировал:

– Значит, мы сюда надолго попали.

– Надолго, – согласился Мишка, – а потому надо обживаться как следует.

– Так, – Нил, упершись ладонями в край стола, навис над чертежом. – А что внутри этого… равелина кроме жилья ставить будем?

Дальше разговор пошел вполне деловой. Спорили, обсуждали, чертили по песку, стирали начерченное, снова чертили. Когда понадобилось делать расчеты, Мишка снова удивил мастеров, перемножая большие цифры «столбиком» на том же песке. Мастера Мишку тоже удивили – бригада Сучка оказалась комплексной. Кроме плотников и кузнеца в ней оказался и свой печник, и редкий по нынешним временам специалист – кирпичник. Артель, оказывается, была способна сдавать любой объект «под ключ».

Мишка все время ждал, что Сучок присоединится к обсуждению – у Нила и Гвоздя после известия о возможном приезде семей настроение явно переменилось, но плотницкий старшина продолжал сидеть молча.

За окошком стемнело, Мишка зажег свечи в резных лакированных подсвечниках. Нил и Гвоздь тут же, как и рассчитывал Мишка, заинтересовались – покрутили подсвечники в руках, похвалили работу. Мишка рассказал о токарных станках, разговор снова ушел в сторону, потом опять вернулись к теме строительства.

Дударик сыграл отбой, снаружи наступила тишина, а обсуждение проекта все продолжалось. Наконец, чувствуя, что и он сам, и мастера устали, Мишка предложил продолжить в следующий раз, и артельщики, позевывая, тронулись на выход.

Сучок, пропустив Нила и Гвоздя, прикрыл за ними дверь и, испытующе глядя на Мишку, спросил:

– Тебе сколько лет, Лис?

– Четырнадцать.

– Врешь!

– Другого ответа не будет, старшина. Ступай.

– Ну как знаешь, – Сучок немного потоптался у двери. – Может, оно так и правильно. Будь здрав, Лис.

* * *

Все это произошло в середине мая – почти полтора месяца назад, а сейчас Сучок сидел возле постели Мишки и докладывал об окончании строительства жилья для «курсантов» воинской школы. Казарма получилась просторной – в трехэтажном здании, вытянутом вдоль будущей стены восточного равелина, могло разместиться две сотни народу, причем только на двух верхних этажах. Первый этаж заняли два больших зала – трапезная и то, что Мишка про себя называл актовым залом. В этом же здании помещалась кухня.

Позаботились строители и о себе – поставили трехэтажный дом, с мастерской на первом этаже и жильем на двух верхних. На «высотном» строительстве настоял Мишка, мотивируя свое требование экономией внутренних площадей крепости. Сучок же, уже по собственной инициативе, сделал здание «двойного назначения» – после переезда артельщиков в собственные дома в нем предполагалось устроить арсенал с шорной и обувной мастерскими.

Несмотря на успешное завершение «первой очереди» строительства, особой радости по этому поводу Сучок не демонстрировал. Мишка уже привык к тому, что плотницкий старшина относится к нему настороженно. Конфликтов у них больше не случалось, и, если не считать споров по чисто рабочим моментам, отношения были более-менее ровными. Мишка, за счет обширности своих познаний, даже снискал некоторое уважение Сучка, но по-настоящему сблизиться не удалось.

Вот и сейчас плотницкий старшина сидел в «закрытой» позе – ноги скрещены, пальцы рук переплетены, плечи опущены. Это стало уже привычным, но было и еще что-то: кажется, Сучок был чем-то обеспокоен.

– Что-то не так, старшина? – спросил Мишка на всякий случай. – Случилось что?

– Случилось… – Сучок, на протяжении всего разговора избегавший прямо смотреть на Мишку, наконец поднял глаза. – Поп ваш постройку освящать отказывается. Какая-то змея подколодная ему наплела, что мы, бесовским обычаем, перед началом строительства человеческую жертву принесли. Поймали, мол, в лесу чужого человека, зарезали и под здание зарыли, а топоры и другой железный инструмент его кровью покропили. От Церкви отлучить грозится, анафеме предать, а воеводу Корнея просить хочет, чтобы покарал…

– Кто наплел? – быстро спросил Мишка. – Отец Михаил к сплетням слух особо не склоняет. Если поверил, значит, наболтал кто-то, кому он верит.

– Кто-то из твоих, Лис. Чужих у нас не бывает, только моя артель и твои ребята, которых ты в помощь посылал. Мои такую дурь сами про себя болтать не станут…

– Мои – тоже, – прервал Сучка Мишка. – Им там жить.

– Так-то оно так, только наболтал обязательно тот, кто у нас там бывал. Попу окровавленный клок одежды принесли, и вымазан тот клок в глине, что на острове в глубине лежит, сверху-то глину не видно, копать надо.

– Та-ак, – Мишка задумался. Обвинение было серьезным, да еще и подкреплено «вещдоком». – Может, заходил кто-то, а ты внимания не обратил потому, что привычно. Кто еще на стройке бывает, так, что это странным не кажется?

– Внучка Нинеина, ребятишки из Нинеиной веси забегают, но редко, – начал перечислять Сучок. – Еще Листвяна, с двумя девками, еду привозила дней десять назад.

«Листвяна? Не она ли подгадила? Но зачем? Преступлений, как известно, без мотива не бывает. Какой у нее может быть интерес в том, чтобы строительство затормозилось, а то и вообще было заброшено? Если она собирается родить ребенка от главы рода, то ей прямая выгода от того, чтобы род становился все сильнее. Ни хрена не понимаю!»

– Десять дней назад, говоришь? А когда отец Михаил тебя человеческой жертвой попрекнул?

– Гм… – Сучок на некоторое время задумался. – Пожалуй дня через два после того. На Листвяну думаешь, Лис?

– Погоди, старшина, рано на кого-то думать. Ты этот клок одежды видел, отец Михаил тебе его показывал?

– Да, показал. Все верно: кровь, глина. Я уж и перед святыми иконами клялся, и крест целовал…

– Не поверил?

– Не то чтобы не поверил… Сомневается. Может, говорит, кто-то из артельных втайне от меня. Как будто что-то там можно втайне от меня сделать! А ты почему спрашиваешь, Лис?

– Да так, ничего. Я просто понять пытаюсь: как это все произойти могло. Припомни-ка, когда Листвяна приезжала, там у вас какая-нибудь яма была вырыта, чтобы эта глина снаружи была?

– Не было никакой ямы. Да и не переправлялась она на тот берег. Твои парни все из телеги в лодку перегрузили и за несколько ходок перевезли. Листвяна на острове вообще не была.

«Значит, не она. Но по срокам-то совпадает! Преподобный Майкл наехал на Сучка через два дня после ее визита. Мог ей тряпку кто-то из ребят передать?»

– Чей десяток в тот день у тебя работал?

– Кажись… – Сучок почесал в затылке. – Кажись, Первака.

– Кажись или точно? – настойчиво переспросил Мишка.

– Точно! Листвяна еще ему и Вторуше гостинцы какие-то привезла.

– Но ям никаких не было? И все время, пока десяток Первака у вас работал, не было?

– Не было.

«Не складывается. Не мог же Первак или Вторуша специально яму выкопать, чтобы тряпку глиной измазать? Ерунда, решение должно быть более простым. Блин, только детектива мне еще и не хватало, мало других приключений. Что-то крутится в голове, есть какая-то неувязка…»

– Слушай, старшина, что ж ты мне сразу-то не сказал, а только сейчас?

– Так я сначала своих порасспросить хотел. Мало ли: кто-то поранился, кто-то одежду порвал… Ни у кого ничего, а на следующий день у вас тут междоусобица случилась. Не до того стало. И поп ваш другими делами отвлекся. Но ведь вспомнит же, так не оставит!

– Не оставит. Тут ты, старшина, прав. А ну-ка как на духу: напраслину на вас возвели или что-то все же было?

– Ты что?! – вскинулся Сучок. – Да что ж такое-то? Как где крепость ставить надумают, сразу же одни и те же разговоры начинаются! Или первого прохожего зарезать надобно, или бабу в стену замуровать. Да не просто бабу, а молодую, красивую, и чтоб непременно женой главного строителя была! И было-то всего один раз, когда в Новгороде Великом кремль строили, да и то – вранье!

– Так было или вранье?

– Вроде бы было… может быть, – Сучок, похоже, сам не был уверен в достоверности истории. – Рассказывают, что ждали, когда первая женщина в ворота войдет, а жена зодчего как раз ему обед принесла. Ну ее и… того. А он после этого с башни вниз головой кинулся. Любил жену очень. Да если б это правдой было, кто бы за строителей замуж выходил?

– Ну ты-то как раз не женат, – подколол Мишка, – а если надумаешь Алену в стену замуровать, так она тебе всю крепость по бревнышку разнесет.

– Тьфу! Все тебе шуточки, Лис!

– Да брось ты, старшина. Не плакать же, в самом деле? Вон у меня полморды сожжено, даже не знаю, буду ли левым глазом видеть, но не скулю же!

– Дикие вы какие-то, – мрачно отозвался Сучок. – Даже дети насмерть бьются.

– Делай, что должен, и будет то, что будет.

– Будет… – Сучок поморщился, как от зубной боли. – У тебя, говорят, троих убили, для них уже ничего не будет.

– У меня – одного, – поправил Мишка. – Еще двух девчонок бунтовщики зарубили.

– Девчонок? Ну вы звери.

– А лучше б было, если бы нас сонных вырезали? Ты хоть знаешь, старшина, что здесь было?

– И знать не хочу! Лучше – не лучше… Лучше, когда вообще никого не убивают! Лучше бы ты, Лис… – Сучок вдруг замолк на полуслове. – Слушай! А даже если бы и была яма, то все равно не получается!

– Это как? – не понял Мишка. – Что не получается?

– А нету там, где мы сейчас строим, такой глины! Шкрябка объяснял, что раньше, когда-то давно, там высокий холм был, потом он осел, а река вокруг него другой глины и песка намыла. Потому эта глина только наверху, в середине острова, есть, а мы-то строим с краю!

– Погоди, погоди. Выходит, что даже если бы вы действительно человека там зарыли, его одежда все равно не могла бы в той глине запачкаться?

– Ну да!

– Что ж, тот, кто на вас напраслину возвел, специально на середину острова бегал, чтобы тряпку вымазать?

– Не-а! Для этого место надо знать. Мы смотрели, на том месте еще недавно, несколько лет назад, глину брали. Она для обжига хороша – посуду делать, другие вещи.

«Так. Кто мог знать, что на этом месте глина иная, чем в округе? Нинея. Сакраментальный вопрос при любом расследовании: кому выгодно? Опять Нинее! Мы от плохого места для строительства отказались, нашли другое. Она нас и подставила. Красава-то на стройке крутится. Но как Нинея отцу Михаилу тряпку передала? Очень просто – через старостиху Беляну, для того сама в Ратное и притащилась. Ну бабка!»

– Вспомнил! – возопил вдруг Сучок. – Вспомнил! Мы же кучу этой глины к себе притащили, хотели попробовать кирпичи из нее делать! Любой к этой куче подойти мог, даже и не зная, что ее в этом месте нет, а надо за ней на середину острова мотаться!

«Пардон, Нинея Всеславна, приношу свои извинения за напрасные подозрения. Все складывается. Первак или Вторуша, проходя мимо кучи глины, мазанули тряпку и отдали Листвяне. Я же говорил, что все должно быть просто!»

– Так, старшина, можешь больше об этом деле не беспокоиться, – уверенно заявил Мишка. – Я сам с отцом Михаилом все обговорю, никаких подозрений на тебе больше не будет.

– Что, так просто?

– Проще некуда. Ну не таскали же вы покойника до середины острова, чтобы в глине вымазать? Да и не знали вы тогда про ту глину, начинали-то вы стройку больше месяца назад.

– Ага. Как положено – в новолуние, а закончили в русалью неделю. Все по обычаю!

Да, обычаи артель соблюдала неукоснительно и строжайшим образом, Мишка однажды сам в этом убедился. Приехав в тот день на стройку «из учебной усадьбы», он стал свидетелем весьма впечатляющего зрелища. Голый по пояс плотник по кличке Куна тащил, надрываясь, к берегу Пивени здоровенное бревно, а остальные артельщики по очереди хлестали его по спине розгами.

По окончании экзекуции, когда бревно было сброшено в реку, Сучок объяснил Мишке смысл произошедшего. Оказывается, Куна проглядел бревно с сучком, выросшим не на поверхности ствола, а изнутри. Такой сучок потом выпадает из бревна, оставляя после себя косую круглую дырку. Это считается очень плохой приметой, способной навлечь на жильцов множество бед.

– Вот-вот, по обычаю, – решил приободрить Мишка плотницкого старшину. – Отец Михаил умён, все поймет. А того, кто на нас напраслину возвел, мы, наверно, никогда не узнаем – тайна исповеди, сам понимаешь.

– Ну и слава богу! – Сучок вздохнул с явным облегчением. – А то, что мы под дом конский череп положили, мед, хлеб, воск… Церковью это не возбраняется. Мы даже череп лошадиный старый взяли, не стали коня губить…

– Ладно, ладно. Закончили с этим, беру все на себя. У тебя еще дела какие-нибудь ко мне есть?

– Есть, Лис. Ха! А ведь и вправду Лис! Как ты это все хитро повернул… А дело такое: помнишь, ты что-то там про лесопилку говорил?

– Говорил, и что?

– Понимаешь… – Сучок снова полез скрести в затылке. – Закуп, конечно, должен на хозяина работать, но никто же не запрещает ему, если может, работать и на себя. Доски – товар дорогой…

– Хочешь долю с продажи?

– Не для себя, для артели. Лис, мы без обмана. Крепость тебе выстроим – залюбуешься! Все, что еще скажешь, сделаем, но ты пойми: людям надежда нужна, верить надо, что из кабалы вырвемся!

– Водяные колеса поставишь?

– Не сомневайся!

– Лес нужен будет выдержанный, из сырого доски дрянные получатся.

– Лес заготовим, под навесами выдержим, все как надо будет.

– Быстро не получится, – продолжил охлаждать пыл Сучка Мишка. – Пока заготовите лес, пока он под навесом вылежится, пока пилы откуете, лесопилку поставите… Может, что-то с первого раза не выйдет, переделывать придется. А там – зима, водяное колесо встанет.

– Ну и ладно! Мы же крепость не завтра закончим. До весны лес под навесом дойдет, весной пилить и начнем.

– А продавать где? В Ратном покупателей на доски много не найдется.

– Э! Был бы товар, а покупателя найдем. Слушай, Лис, а до больших городов здесь далеко? Я, когда сюда плыли, как-то не приглядывался, настроение не то было. Меня выпусти сейчас, так я и дороги домой не найду, больно уж далеко нас Никифор завез.

– А где дом-то твой, старшина?

– В Новгороде-Северском… – Сучок запнулся и тяжело вздохнул. – Нету дома. И у меня нету, и у артельщиков – все за долги продали. И нас тоже продали…

– Как же вы так? Это ж какой долг должен быть, чтобы вся артель в кабалу попала?

– А! – Сучок безнадежно махнул рукой. – Чего уж теперь? Человека мы убили, не простого человека, а княжьего. И не просто княжьего, а ближника.

«Да-а… Это вы попали, ребята. По Русской Правде Ярослава Мудрого за убийство княжьего человека штрафы назначаются немилосердные. Где-то я читал, кажется, у профессора Рыбакова, что доходило до нескольких килограммов серебра, даже до десятков килограммов. И особенно не разбирались – если не находили убийцу, штраф брали с того, на чьей земле обнаруживался труп».

– Ты только не подумай, что мы жертвоприношение перед строительством устроили! – неправильно понял Мишкино молчание Сучок. – Случайно все вышло. У боярина Козлича – ближника князя Олега Святославича – кто-то из родни помер. Он по такому делу церковь-обыденку заказал. Ну, такую, что за один день строится. Мы взялись, а он нет чтобы подождать до вечера, все крутился под ногами, во все нос совал, так извел, что хоть работу бросай. Терпели-терпели, а потом взяли да и подпортили немного подмостья, думали, что свалится, ушибется да и отстанет от нас.

Сучок замолк и принялся одергивать и оправлять на себе рубаху.

– А Козлич не просто ушибся, – подсказал Мишка, – а насмерть.

– Угу. Шею свернул.

– И какая же вира вышла?

– За боярина – пятьдесят гривен, за то, что церковь в срок не достроили – еще пять, за то, что убийство в Божьем храме, хоть и недостроенном, учинили, – еще десять. Двенадцать гривен мы сообща собрали. У баб своих серьги, колты, ожерелья… даже кольца обручальные позабирали. Дома и все хозяйство, по приговору, за бесценок ушло – меньше четверти долга. Остальное Никифоров приказчик уплатил. Сам в долги залез, но больно уж выгодно ему показалось – мы же лучшая артель. Не только в Новгороде-Северском, нас и в Чернигов звали, и в другие места.

– Понятно. А лихву какую Никифор положил?

– Вроде и по-божески – десятину в год, да только десятина от такого долга… – Сучок опять вздохнул и махнул рукой. – На нее одну целый год и горбатиться, если еще придумаешь как.

– М-да. Крепко вас.

«Правильно я тебя понял, Сучок, – горазд ты на опасное озорство. Рано или поздно такие, как ты, обязательно нарываются на серьезные неприятности. Ладно бы сам, а ты еще и людей своих подставил, и семьи их. Нет, не случайно у тебя это все вышло. Не в тот раз, так в другой бы влипли. Нет у тебя в зазоре между желанием и действием мысли. Захотелось – сделал, а подумать, перед тем как делать…»

– Какую долю в продаже досок хочешь, старшина?

– Половину! – выпалил Сучок и настороженно уставился на Мишку. – Вся работа наша, твоя только задумка.

– Да? А то, что на моей земле лесопилка стоять будет? А то, что мой лес вы на доски пилить будете? А то, что в ущерб моей работе прибыток себе зарабатывать станете?

В принципе Мишка был не против предложения плотницкого старшины, но не поторговаться – потерять лицо, уважать не станут. Аргументы оказались весомыми – Сучок поколебался и осторожно спросил:

– Какую ж ты долю себе хочешь?

– Не дергайся, старшина! Я же понимаю: половину ты запросил для того, чтобы выторговать четверть. Что, не так?

– Не так! Половина – цена справедливая!

– Справедливая? А давай-ка подсчитаем! Сколько тебе останется с цены досок, если лес ты у меня будешь покупать, за пользование лесопилкой платить, за задержку строительства тоже платить? Да еще не забудь, что доски до покупателей довезти надо – перевоз ведь не бесплатный. Погрузить – людей опять от строительства отвлечешь. Сколько-то народу с досками отправить придется, пока довезут, пока расторгуются, пока вернутся… Опять люди от работы отвлечены. Ну, много тебе останется?

Сучок совсем сник. Снова сцепил пальцы рук, опустил голову и пробормотал:

– Лис он и есть Лис. Так обведет, что еще и должен останешься.

– Я же сказал: «Не дергайся, старшина». Признавайся: рассчитывал на четверть?

– Чтоб тебя леший… Рассчитывал.

– А я рассчитывал дать тебе тридцать пять досок из каждой сотни. Не кочевряжился бы – так бы и урядились. А теперь даю тридцать. Согласен?

– Много тебе навару с пяти досок!

– Не в наваре дело, старшина. Я тебе возможность на волю выкупиться даю, а ты норов мне показывать принялся. За то и вира с тебя. Грамоту писать будем или на слове согласимся?

– На слове? С Лисом? – начал было Сучок, но, вспомнив о норове, тут же поправился. – Согласен. Верю на слово.

– Тогда еще одно условие.

– Что еще? – опять насторожился плотницкий старшина.

– Не бойся, условие простое. О нашем договоре не болтать. Своим скажи, чтобы охотнее работалось, но больше никому.

– Это можно. Не беспокойся, Лис, не разболтаем.

– Теперь еще одно дело. Подбери несколько вязов обхвата в полтора, отложи отдельно, пусть выдерживаются, я потом скажу, что с ними делать…

Дверь распахнулась, и в горницу вошла Листвяна в сопровождении кухонной девки, несущей поднос с едой. Ключница строго глянула на Сучка и объявила:

– Михайле Фролычу поесть надо, скоро лекарка придет перевязку делать!

Сучок послушно поднялся с лавки, но Листвяна остановила его:

– Погоди, старшина, дело к тебе есть, – ключница жестом велела холопке поставить поднос на лавку и обратилась к Мишке. – Михайла Фролыч, надо бы плотников на новые огороды послать – ограду поправить, да и избушку хоть небольшую поставить, девки в шалашах намучились. А так и снасть огородную будет где хранить, и от непогоды укрыться, и переночевать, если потребуется. Если не хочешь много народу от крепостного строения отрывать, так можно всего двоих-троих плотников, а в помощь им десяток ребят из воинской школы. Хоть бы и десяток моего Первака.

Сучок вопросительно глянул на Мишку, тот согласно кивнул:

– Хорошо. Только, старшина, ты взял бы, да сам съездил или Гвоздя послал. Там надо опытным глазом посмотреть, по-моему, место для деревеньки подходящее.

– Добро, сделаем, – согласился Сучок. – Гвоздя пошлю, он хорошо места для жилья выбирать умеет.

– Так я прямо сейчас пошлю кого-нибудь из ребят в воинскую школу и в крепость? – спросила Листвяна. – Чтобы уже сегодня Первак свой десяток на огороды привел.

– Посылай.

«Чего ей приспичило-то так срочно? Если десяток Первака и доберется, то уже в конце дня. Или хочет, чтобы прямо с утра за работу взялись? Ладно, ей видней».

– Михайла Фролыч, тебя покормить или сам попробуешь?

– Сам, только под спину мне чего-нибудь подложи, чтобы сидеть можно было.

Мишка переждал приступ головокружения, более слабый, чем вчера, и принялся запихивать в себя еду – аппетита не было совершенно никакого, хотя и не тошнило. Листвяна, заметив, что Мишка глотает с усилием, тут же заботливо подала кружку с квасом.

– Запей, Михайла Фролыч.

Дело пошло легче, а Листвяна сидела рядом и ворковала:

– Хорошо молодым быть – любые болячки быстро проходят и силы быстро восстанавливаются, – Мишка решил, что речь идет о нем, но оказалось, Листвяна имеет в виду Юльку. – Молодая лекарка аж три ночи возле тебя просидела, вся серая с лица сделалась. А выспалась – и опять как яблочко наливное.

«Чего ей надо-то? Вежливая, ласковая, заботливая. Меня по отчеству величает, Юльку нахваливает… Точно: нагадила чем-то! Или собирается? То, что номер с кровавой тряпкой не прошел, она еще не знает, но, может быть, еще что-то в том же духе задумала? Зачем ей это? Мотив надо понять, но пока не выходит. Срыв строительства ей никакой выгоды принести не может, для чего же она эту подлянку подстроила? Не понимаю, а надо! Надо разобраться в ее мотивации, тогда можно предвидеть следующие ходы. Блин, и деду-то ничего не скажешь. Даже если найду неопровержимые доказательства ее паскудства и даже если он их примет… Все равно Листвяна – его «лебединая песня», он мне этого не простит. Да и жалко старого, едрена-матрена. Что ж придумать-то? Мотив! Пока не пойму, ничего делать нельзя!»

Мишка продолжал машинально жевать, не прислушиваясь к воркотне Листвяны, но вдруг сознание зацепили какие-то слова…

– Так Юлька уже пришла?

– Да, у Анны Павловны сидит, – подтвердила Листвяна. – Ждет, пока ты поешь.

– Зови, – Мишка протянул ключнице миску и ложку. – Все, наелся, больше не хочу.

– Да ты и половины не съел, Михайла! Анна Павловна сердиться будет. Съешь еще хоть немного.

– Не хочу, тошнит меня. Зови лекарку!

– Ну как знаешь… А еду я оставлю, может, лекарка тебя уломает еще поесть.

– Уломает, уломает… Юлька на что хочешь уломает, зови!

Глава 2

– Здравствуй, Юленька. А я все думаю:

Да что ж такое происходит? Ко мне все Юлька не приходит, А ходят в праздной суете Разнообразные не те.

«Плагиат, сэр Майкл, да еще такой бездарный. И не стыдно?»

Юлька неожиданно поддержала критику «внутреннего собеседника»:

– Все еще бредишь? А сказали, на поправку пошел.

– Вот ты пришла – мне сразу и полегчало.

– Что-то не заметно. То орал: «Берегись, стрела!» – а теперь и вовсе чушь несешь… хотя складно. Какого только бреда с вами не услышишь.

Несмотря на ворчливый тон, было заметно, что Юлька довольна. Только непонятно чем: состоянием пациента или стихами?

– Давай-ка рассказывай: где болит, как себя чувствуешь?

– Глаз почти не болит, только там все время мокро, а вот ухо почему-то болит, даже жевать больно, – принялся перечислять Мишка. – А еще встать не могу – голова кружится и тошнит.

– А сейчас голова кружится?

– Нет, только когда приподнялся, но быстро прошло.

– Ладно, давай-ка посмотрим, что у тебя там.

Юлька принялась снимать повязки, а Мишка с трудом сдерживался, чтобы не спросить, не принесла ли она случайно с собой зеркало. Он сам не ожидал, что состояние внешности будет так сильно его волновать. К уху повязка присохла, Мишка зашипел от боли, но на Юльку это не произвело ни малейшего впечатления, она даже и не попыталась его успокоить «лекарским голосом».

– Юль, меня сильно поуродовало? – не выдержал наконец Мишка. – Рожа здорово страшная?

– А ты и так красавцем не был, – «порадовала» Юлька. – Такую харю сильно не попортишь.

– А вот и врешь! – запротестовал Мишка. – Красава, внучка Нинеина, на мне жениться обещала. Красавец, говорит, писаный, только собольей шубы и красных сапог не хватает. Но сапоги с шубой – дело наживное.

– Ну я же говорю: бредишь! Может, все-таки она за тебя замуж выйти хотела, а не жениться?

– Не-а! Так и сказала: «Вырасту и женюсь на тебе!» Замуж каждая выйти может, а вот жениться… Но Красава, наверно, способ знает – внучка волхвы все-таки.

Юлька наконец не выдержала и фыркнула:

– Трепач! Надо было тебе лучину в язык всаживать, а не в глаз! А ну не лезь! – лекарка шлепнула Мишку по руке, которой он потянулся пощупать ухо. – Не зажило еще!

– Ну, что тут у нас? – раздался вдруг из-за Юлькиной спины голос Настены.

Мишка даже и не заметил, когда она успела войти в горницу.

«Консилиум, сэр. Видать, дела серьезные. Слава богу, Бурея третьим не пригласили – добивать, чтоб не мучился».

– Вот, мама, – Юлька отодвинулась, чтобы не мешать матери.

– Глаз промой ему, – Настена, внимательно вглядываясь в Мишку, легко притронулась пальцами к его лбу возле брови, оттянула нижнее веко. – Ну-ка попробуй глаз открыть, Мишаня.

Мишка попробовал, получилось плохо.

– Шевелится, – с удовлетворением констатировала Настена. – Все хорошо: глаз видит, веко шевелится, будет чем девкам подмигивать.

– Это я обязательно! – бодро отозвался Мишка и для убедительности пропел:

На закате ходит парень возле дома моего. Поморгает мне глазами и не скажет ничего. И кто его знает, чего он моргает, Чего он моргает, чего он моргает? Тари-тари, тари-тари, тари-тари-там!

– Ну если запел, то выздоравливает! – Настена довольно улыбнулась. – Промывай ему глаз и перевязывай. Пожалуй, через пару деньков поднимется.

– Так что у меня с мордой? – дождавшись, когда Настена выйдет, снова спросил Мишка. – Бурея по страхолюдству переплюну или нет?

– Ну прямо как девка! – возмутилась Юлька. – Ничего особо страшного. Бровь, конечно, сгорела, но вырастет снова… почти вся. Чуть-чуть кривая будет, но несильно. Волосы на голове тоже отрастут…

– А с ухом что?

– Ну… – Юлька помялась, но под настойчивым взглядом Мишки все же продолжила: – Ты когда на спину упал, уголек к уху скатился. Подшлемник волосам гореть не дал, но сам тлеть начал, и как раз там, где ухо… Пока с тебя шлем стащили, пока то да се… В общем, прижарилось у тебя ухо. Даже обуглилось слегка.

– И что?

– Ну пришлось отрезать немного…

– Сколько это – «немного»?

Мишка опять полез щупать ухо и опять получил шлепок по руке.

– Не трогай! Как бы еще кусок отрезать не пришлось. Да ты не бойся, Минь, под волосами не видно будет.

– Эх, молодежь, молодежь. Только б вам резать, – тоном старого доктора из не менее старого анекдота проворчал Мишка. – Юль, вон там воск лежит, дай-ка мне кусочек.

Размяв воск в пальцах, он вылепил из него некое подобие ушной раковины.

– Показывай, сколько отрезали?

Юлька немного поколебалась, потом несколькими движениями отщипнула верхний край.

– Мать честная! Эльф!

– Что? – непонимающе переспросила Юлька. – Какой эльф?

– У латинян сказка такая есть – про лесных людей. Они такие же, как люди, даже детей могут от людей рожать, только уши у них заостренные, как у зверей.

– А-а. Ну у тебя только одно ухо заострилось.

– Так у них полукровок так и называют – полуэльфы.

– Трепач. У него чуть не пол-уха сгорело, а ему все хаханьки, – лица Юльки Мишка не видел, потому что она как раз накладывала ему повязку, но по голосу чувствовалось, что лекарка улыбается. – Ты и на собственных похоронах шуточки шутить будешь?

– Ага! Приходи, посмеемся.

– Дурак!

– Правильно! Дед Корней так и сказал: «Одна половина бунтует, другая половина с ума сошла, остальные – в жопу раненные». Ранен я совсем в другое место, в бунте замечен не был, так что, выходит, сумасшедший.

– Хватит! – решительно заявила Юлька. – Шутки шутками, а Роська твой до горячки доигрался – в жару лежит. Ты думаешь, мать сюда на морду твою шпареную любоваться пришла? Она с Роськой сидит, а попа, дружка твоего, за волосья с крыльца стащила. Приперся! Сам одной ногой в могиле стоит и парня туда же тащит!

– Да ты что?

– То! И тетка Варвара чуть не померла. Вам, дуракам, смешно – стрелу в задницу поймала, а того не знаете, что там кровяная жила проходит. Порвать ее – смерть, нету способа такие раны лечить. Фаддей, дурень, стрелу дергал, как морковку из грядки, а стрела-то от шлема отскочила – кончик погнутый! Разворотил, когда вытаскивал, так что тётка Варвара чуть кровью не изошла. Еще бы на волосок в сторону, и все – порвал бы жилу кровяную. Правильно его твои ребята отлупили – чуть собственную жену по дури не угробил.

– Ну Варвара тоже хороша! Любопытство ее когда-нибудь угробит – вечно ей все новости раньше всех надо знать… А остальные ребята мои как?

– Про Гришу тебе уже сказали?

– Да. Царствие ему небесное, – Мишка перекрестился, Юлька даже и не подумала. – С Роськой все понятно, вернее, ничего не понятно. Как думаешь, выкарабкается?

– Не знаю, горячка от запущенной раны… хуже нет.

«Эх, пенициллину бы сюда, а так… У них же почти никаких средств для борьбы с сепсисом, а Роська еще и в депрессию впал. Совсем хреново».

– Ладно, будем надеяться, – Мишка в упор посмотрел на лекарку и отчетливо произнес, снова осеняя себя крестом, – Бог милостив.

– Помолись, помолись, – Юлька скептически покривила рот. – Только не вздумай, как Роська, сутки напролет в церкви корячиться. Возись потом с тобой.

– Не буду. Как остальные раненые?

– Яньке Бурей шею вправил, уже и не болит. У Марка плечо еще немного опухшее, правой рукой не скоро сможет свободно шевелить. Серьке палец на ноге пришлось отнять, на костылях прыгает.

– Что? Даже на пятку наступать не может?

– А ты думал? Ступня – такая вещь… Потом-то ходить нормально будет, а пока – на костылях.

– Говорят, ты около меня три ночи просидела, – Мишка осторожно взял Юльку за руку. – Спаси тебя Христос, Юленька, который раз ты уже меня спасаешь… и ребят моих, тоже.

– Да ладно тебе… – Юлька смущенно потупилась, на щеках заиграл румянец. – Такое уж у нас дело – лекарское. А зато я, когда Серьке палец отнимали, половину дела сама сделала, мама только присматривала!

«Едрит твою… Ну и герлфренд у вас, сэр Майкл! Тринадцать только в октябре исполнится, от живого человека кусок отхряпала, а радуется, будто ей новое платье подарили! Сумасшедший дом, чтоб мне сдохнуть! А… а вот возьму и уговорю мать Юльке платье сшить, такое же, как у сестер. И вальс танцевать научу! И вообще закатим бал по случаю новоселья воинской школы, и танцевать буду только с ней одной, пускай все святоши удавятся!

Вообще-то надо бы ее похвалить, вон как радуется. Что б такое сказать, вроде комплимента? Блин, сразу и не придумаешь, больно уж повод специфический. Ну и ладно, в определенных случаях комплимент вполне успешно заменяется доброжелательной заинтересованностью».

– Так ты что же, скоро уже и сама сможешь, без материной помощи?

– Еще долго не смогу, – Юлька тоскливо вздохнула. – Тут ведь не только правильно отрезать да зашить требуется. Надо еще и так сделать, чтобы у больного сердце от боли не зашлось, а я пока не могу.

– Как же так? Ты когда моих ребят на дороге лечила, они вообще боли не чувствовали.

– Боль, Минь, разная бывает, настоящей, самой страшной, ни ты, ни твои ребята еще и не чувствовали. И больные тоже разные бывают. Ребята твои мне легко поддались, а для взрослого мужа я не лекарка, а девчонка сопливая, он мне не верит, а значит, и наговору моему не поддастся.

«Да, с анестезией у ЗДЕШНЕЙ медицины проблема, и еще лет семьсот эту проблему решить не смогут. Под нож лучше не попадать. Слава богу, Максим Леонидович обещал, что я умру здоровым, видимо, руки-ноги в погребении были в полном комплекте и следов переломов не наблюдалось. Что еще можно определить по старым костям? Не знаю, но и сказанное утешает».

– Минь, – заговорила вдруг Юлька каким-то непонятным тоном, – как только полегчает, уезжай-ка ты побыстрее в свою школу, не болтайся в селе.

– Юль, ты чего?

– Ратники на тебя сильно злятся, говорят, что Корней стаю щенков на людей натаскал, а ты в той стае вожак. Утром сход был, Корней указывал: кого изгнать, кого оставить. Устинья, жена Степана-мельника, и Пелагея, невестка его, дочь Кондрата, – тебя прилюдно прокляли. Устинья совсем ума лишилась, шутка ли – муж и все три сына убиты. А у Пелагеи муж, брат и отец. Бурей их обеих оглушил, прямо кулаком по голове, а мужи раскричались, говорят, Корнея хватать начали… может, и врут. Там же Лука Говорун и Леха Рябой со своими десятками конно и оружно были. И твоих три десятка Митька привел, верхом, в бронях с самострелами. Так что вряд ли кто-то решился рукам волю давать, но горячились сильно. Данила прямо на копье Луке кинулся, рубаху на груди рванул, кричит: «Бей, все равно не жить!»

– А Данила-то с чего?

– А ты не знаешь? Устинья-то – его дочь от холопки. Так что сыновья Степана – его внуки, все трое. Он же всего года на три-четыре моложе Корнея, а дочку с холопкой прижил, когда ему еще четырнадцати не было.

«М-да, когда все друг с другом в каком-нибудь родстве, только тронь, и пойдет цепляться одно за другое. Кто ж знал, что сыновья Степана приходятся внуками Даниле? И куда Данила смотрел? Ведь знал же о заговоре!»

– Сам виноват! Знал о заговоре, а внуков не удержал! А может, рассчитывал снова сотником стать?

– Не знаю, Минь. Говорят, Данила у десятников в ногах валялся, просил дочку на поруки взять. Никто не согласился, не любят его. А Пелагея Корнею в глаза поклялась обоих сыновей воинами вырастить и в ненависти к тебе воспитать, чтобы не было ему покоя, а под конец жизни чтобы могилу твою увидел.

– Ну это мы еще посмотрим, кто чью могилу увидит!

– Уезжай от греха, Минь! Пока ты в доме, ничего не случится, а как поправляться начнешь, уезжай, не задерживайся в селе. Подстерегут где-нибудь и убьют. Все же понимают: ни Лука, ни Леха Рябой, ни Игнат против Корнея не пойдут. Тихон тоже. А с остальными, если что, ты расправишься. Корней ведь ратников друг на друга натравливать не станет, для этого у него теперь Младшая стража есть.

– Не будут бунтовать – ни с кем расправляться и не придется.

– Да что ж ты непонятливый такой! – взорвалась возмущением Юлька. – Взрослым ратникам мальчишек бояться – это же унижение какое! Не простят тебе, не забудут, рано или поздно найдут способ отыграться! Уезжай, Минька, хочешь, Христом твоим тебя попрошу? Уезжай!

Такой Юльку Мишка еще не видел: кажется, девчонка знала, о чем говорит, и напугана была всерьез.

– Да что ж ты, Юленька… – он притянул Юльку к себе. – Успокойся, уеду я. Как только смогу, так сразу и уеду. У меня скоро еще полсотни ребят появится, крепость достроим, пусть только кто-нибудь сунется…

Мишка шептал своей подружке еще что-то успокаивающее, называл ее ласковыми прозвищами, гладил по голове, сам поражаясь всплывшей неизвестно откуда странной смеси нежности и готовности порвать любого, кто нанесет Юльке малейшую обиду. И не было в этом чувстве ни намека на сексуальность, хотя по ЗДЕШНИМ понятиям юная лекарка уже входила в возраст замужества (выдавали замуж и в двенадцать), было желание успокоить, защитить, оградить от жестокости окружающего мира и…

Совершенно неожиданно начало приходить чувство слияния, которое они уже переживали, когда удерживали на грани жизни и смерти раненого Демьяна. Но сейчас оно было несколько иным: во-первых, непреднамеренным, возникшим спонтанно, во-вторых, слияние не несло радостного чувства переполненности энергией. Юлька, видимо неосознанно, пыталась донести до Мишки свою тревогу, а он всячески сопротивлялся, стараясь ее успокоить и внушить оптимизм. Сознание взрослого человека, более богатый жизненный опыт, накопленный за долгие годы запас скептицизма позволяли Мишке легко сопротивляться внешнему потоку информации, делали его ментально сильнее… хотя правильнее было бы, наверно, сказать не сильнее, а защищеннее. Юлька через этот барьер пробиться не могла, тем более что не осознавала его существования, да и не смогла бы понять сути.

Остатками рационализма, растворяющегося в слиянии двух сущностей, как сахар в горячем чае, Мишка понял: сопротивляться не нужно. Юлька пусть еще совсем молодая, но лекарка. Она привыкла проникаться ощущениями больного – по едва заметным признакам определять его настроение и самочувствие, через ее руки прошло если не все, то большая часть населения Ратного. Она чувствует на эмоциональном уровне общее настроение и, как прирожденный медик, будучи не склонной к панике или преувеличениям, способна оценить настрой селян достаточно объективно.

Мишка мысленно расслабился, барьер истаял, и тут же возникло ощущение близости зверя – большого и опасного. Зверь еще не испуган, но уже обеспокоен, еще не разъярен, но уже подобрался и напрягся. Сразу же родилась и ассоциация – медведь, окруженный собаками. Охотник еще не подошел, но уже где-то рядом, и собаки только и ждут появления хозяина, чтобы накинуться со всех сторон. Каждую из них в отдельности медведь убил бы или обратил в бегство без особых усилий, с охотником он тоже без страха сошелся бы один на один, но вместе… Убить! Убить вожака стаи, потом перебить или разогнать остальных собак, а тогда уж и с охотником можно разобраться, тем более что без своих зубастых помощников тот может и не решиться напасть.

Вот он, этот зверь, – ратнинская сотня, и вот он, вожак стаи, – сотников внук Мишка, старшина Младшей стражи. Убить или иным способом избавиться от него, и охотник отступит – зверь слишком силен…

Деликатный стук в дверь прозвучал прямо-таки громом небесным. Юлька торопливо высвободилась из Мишкиных объятий, схватила старую повязку и преувеличенно тщательно принялась ее сматывать. Мишка чуть не выматерился вслух от досады, но сдержался – рядом сидела девчонка, а такую куртуазность, как предварительный стук в дверь, во всем Ратном мог изобразить только один человек – отец Михаил.

– Входи, отче! – громко произнес Мишка и подмигнул удивленно оглянувшейся на него Юльке.

– Мир вам чада, я не помешал?

– Нет, отче, я уже закончила.

Юлька начала торопливо складывать в сумку лекарские принадлежности, потом спохватилась и, перекрестившись, подошла под благословение. Как бы скептически Настена ни относилась – не к религии, разумеется, а к жрецам, – соблюдать внешнюю благопристойность она дочку приучила.

– Не спеши, Иулия, переговорить с тобой хочу… Или тебя больные ждут?

– Нет, никто не ждет, отче.

– Вот и поговорим об отроке Василии. Миша, ты, наверно, тоже о нем со мной поговорить хотел?

– Хотел, отче, – не стал отказываться Мишка. – Только разговор неприятным оказаться может. Ты уж прости, но я за десятника Василия перед Богом и людьми отвечаю, и если с ним беда приключилась, хочешь не хочешь, спрос и с меня тоже.

– В этом ты прав, и спорить с тобой было бы глупо и несправедливо, – отец Михаил помолчал немного в раздумье. – И что же ты мне сказать хотел?

– Отче, ты бы присел, разговор долгий, да и неудобно – ты стоишь, я лежу, – Мишка подождал, пока священник устроится на лавке, и продолжил: – Василий воинское обучение проходит. Ты, отче, надеюсь, не будешь спорить с тем, что воину плоть умерщвлять, подобно чернецу, неуместно. Воин иным способом усердие в вере проявляет, телесная слабость ему не пристала.

– Так, – отец Михаил кивнул. – Иулия, как здоровье отрока Василия?

– Плохо, – произнесла Юлька прямо-таки прокурорским тоном. – В беспамятстве он, в жару, в горячке.

– А его? – Священник кивнул на Мишку.

– Ему полегчало. Теперь на поправку быстро пойдет, а Роська… то есть Василий, не знаю. Пока не о поправке говорить надо, а о том, выживет ли, – Юлька даже и не скрывала, что считает виновным в произошедшем попа. – Мама, конечно, сделает все, что можно, но не знаю.

– Все в руке Божьей, будем надеяться. Матушка твоя, как я понял, меня во всем винит?

– А кого ж еще? – мрачно отозвалась Юлька. – Сам, конечно, тоже дурак, но мог же ты ему указать!

– Мог бы, – согласился священник. – И оправдываться не собираюсь! Ведомо мне и то, что неофиты часто излишним усердием грешат, бывает, что и во вред. Но вот ты, Иулия, сказала, что не знаешь, выживет ли Василий. Не знаешь, но, если есть на то хоть малейшая надежда, будешь лечить! Скажу более: даже если не будет надежды, ты все равно будешь бороться за жизнь больного до последнего мгновения. Так?

– Так, – Юлька явно не понимала, к чему клонит отец Михаил, и смотрела настороженно. – Лекари иначе и не могут.

– А ты, Миша, часто повторяешь одну мысль: «Делай, что должен, и будет то, что будет». Так?

– Так, – подтвердил Мишка, уже догадываясь, какой аргумент последует дальше.

– Оба вы: и ты, Иулия, и ты, Михаил, – видите в сем свой долг и готовы исполнять его, невзирая ни на что! Так почему же вы отказываете мне в праве исполнять мой долг? Пути Господни неисповедимы, искренняя молитва слышна Господу, мог ли я быть уверенным в том, что не перст Божий привел отрока Василия в храм? Мог ли я быть уверенным в том, что не произойдет чуда и по молению его Господь не исцелит раненого? Мог ли я изгнать молящегося из храма?

Отец Михаил обвел горящим взглядом собеседников, тяжело, с хрипом вздохнул, на щеках его проступил нездоровый румянец. Юлька и Мишка молчали. Мишка нашёл бы что возразить священнику, но не хотел обижать своего тезку и учителя, да и поздно – словами делу не поможешь. Юлька же, кажется, уже забыла о теме разговора и смотрела на отца Михаила лекарским взором, как по-писаному читая диагноз – чахотка.

– А теперь помыслите, чада. И у лекаря бывают неудачи – не всегда лечение удается. И у воинов случаются поражения. Так же случилось в этот раз и со мной. Скорблю. Молюсь о здравии отрока Василия и не ищу у вас ни оправдания, ни жалости, но лишь понимания.

Вся злость у Мишки куда-то подевалась, оставив после себя только жалость к отцу Михаилу и к Роське. Обоих он любил и их страдания ощущал, как собственные. Убедил ли священник в чем-нибудь Юльку, Мишка не понял, скорее всего, нет. Самому Мишке никакие убеждения были не нужны – рядом с ним сидели два человека, для которых правило: «делай, что должен» – было не словами, а смыслом жизни, но как по-разному они понимали свой долг!

Повисшее в горнице молчание следовало как-то прерывать, иначе либо отец Михаил примется дальше изводить себя, либо Юлька ляпнет чего-нибудь непотребное.

– Понимаю, отче. Все ты верно говоришь, но пойми и ты. Роська… – отец Михаил недовольно шевельнул бровями, услышав языческое имя. – …Да, отче, тогда он еще был Роськой! Так вот, Роська, сколько себя помнит, жил на ладье и другой жизни не знал. Не было у него ни дома, ни семьи, даже имени своего настоящего он не ведал, потому что попал в рабство малым ребенком. Сейчас он приспосабливается к новой жизни, ищет в ней свое место. Помочь ему в этих поисках – наша обязанность, подталкивать к тому или иному выбору – грех. Если он выберет стезю служения Господу, слова не скажу поперек, но выбор его должен быть сознательным, при ясном понимании того, к чему этот выбор приведет. А пока… То, что он неумерен в своих поисках, никого удивлять не должно – юношеский максимализм, ничего не поделаешь. Потому и удерживать его от излишнего, как ты сказал, усердия – наш долг.

Мишка прикусил язык, но было уже поздно – отец Михаил отреагировал на его речь, а особенно на слова «юношеский максимализм», так, словно увидел перед собой некое чудо. Он даже, по всей видимости чисто машинально, перекрестился и растерянно произнес:

– Миша… Ты… В который раз уже. Не устаю изумляться: откуда это? От старца умудренного такое услышать – понятно было бы, но тебе всего четырнадцать! Если бы не сам тебя в купель окунал…

«Блин, какой прокол! Нервы, сэр, или резко прерванный контакт с Юлькой так подействовал? Черт бы побрал этот возраст, когда уже вырасту? Среди своих, а как в тылу врага – забудь про искренность!»

– Не ты первый изумляешься, отче, хотя как раз тебе-то и не с чего, – ситуацию надо было отыгрывать, и Мишка решил, что нападение – лучшая оборона. – Ты же меня не только грамоте обучал, вспомни: ты прежде всего учил меня думать. Воевода Кирилл говорит: «Плох тот учитель, которого не превзошел ученик», и он тоже приучает меня думать. Поставил под мою руку полсотни мальчишек и дал в наставники Андрея Немого. Тут поневоле задумаешься, что отроками движет и как их обуздать? А не ты ли меня поучал: «Обуздаешь их – обуздаешь себя»? Чему же ты изумляешься? Что ты такого от меня услышал, что, как следует поразмыслив, не сказал бы любой разумный человек? Спасибо тебе за науку, отче.

– Чудны дела Твои, Господи, – отец Михаил, несомненно, был польщен, но какие-то сомнения, видимо, еще оставались. – Порадовал ты меня, чадо, но…

Разговор надо было срочно уводить в сторону, и Мишка не дал священнику завершить фразу:

– А хочешь, отче, еще тебя порадую? Жертвоприношение, которое плотники якобы учинили, наветом оказалось – вранье!

– Не шути с этим, Миша, враг рода человеческого хитер и в заблуждение ввести может и людей более умудренных, чем ты… – отец Михаил осекся, поняв, что именно он только что сказал, но после небольшой паузы все же продолжил: – Речь о самом сильном и самом богопротивном колдовстве идет – о ворожбе на человеческой крови и погублении бессмертной души! Так просто это отмести невозможно.

– А я и не отметаю, отче. Я разобрался. Тебе в подтверждение навета клок одежды принесли, кровью и глиной замаранный, а глины такой на месте строительства нет! Ни на поверхности, ни в глубине. Приедешь постройки освящать, сам в этом убедишься. Вдобавок, тряпку тебе эту притащили более чем через месяц после начала строительства, а глина на ней была свежая! Может такое быть? Не может!

– Гм… – отец Михаил задумался, машинально поглаживая священнический крест. – Были и у меня сомнения, не скрою. И раб Божий Кондратий перед святыми иконами клялся, крест целовал, я видел – не врет. Выходит, навет… нет пределов злобе людской и зависти.

– Я не спрашиваю, отче, имени клеветника – тайна исповеди нерушима. Сам найду, тем более что это не так уж и трудно. А когда найду…

– Остановись, Миша! – отец Михаил выставил перед собой ладонь в протестующем жесте. – Ты и так уже, своим судом, неправедно кровь человеческую пролил!

– Я?!

– Ты, Миша, ты. За что ты убил людей в доме Устина?

– Они бунтовщиками были! Как тати в ночи, подкрались, чтобы нас убить!

– Как тати, говоришь? А ну-ка припомни: кто-нибудь из них к вам на подворье заходил?

– Они не успели…

– Заходил или нет?

– Нет, отче, не заходил.

– Значит, те, кто укрылся в доме Устина, ничем вашим жизням не угрожали?

– Они собирались…

– Угрожали или нет?!

– Нет, отче, не угрожали.

– Когда ты их преследовал, они пытались остановиться, подстеречь тебя и нанести какой-либо вред?

– Нет, отче, не пытались.

– А теперь, сын мой, обрати мысли свои к Высшему Судии! Люди шли к твоему дому с преступными намерениями, но потом передумали… Неважно почему! – священник повысил голос, не давая Мишке возможности перебить себя. – Неважно, по какой причине, передумали и вернулись домой! Ответствуй, как перед Высшим Судией, за что ты их убил?! Женщина – раба Божья Марфа – защищала свой дом и детей! За что ты ее убил? Отрок Григорий пошел за тобой по твоему приказу, значит, не ведал, что творил, и принял смерть лютую – скончался в муках! За что ты его убил?!

«Боже мой, опять та же формулировка: «Превышение пределов необходимой самообороны»! Это никогда не кончится! Ни ТАМ, ни ЗДЕСЬ. Это проклятие, от которого не скрыться и за девятью веками времени! ТАМ я ответил ударом на удар, ЗДЕСЬ я ответил ударом на удар. В чем моя вина? В том, что мой удар оказался сильнее? В том, что не дал ударить себя повторно? В том, что не стал ждать, когда меня надумают убивать еще раз?»

Мишке вдруг начало казаться, что он сходит с ума – события XX и XII веков перемешались и стало невозможно отличить одно время от другого. Он как будто со стороны услышал свой голос в комнате для допросов следственного изолятора «Кресты»: «В яслях, в детском саду, в школе – одни женщины. «Вовочка, не кричи, Вовочка, не бегай, Вовочка, не дерись!» Если Вовочка все это честно выполняет, то в темной подворотне не он будет защищать свою девушку, а девушка его!!! А потом кричите, что мужиков настоящих не осталось!» Но следователем была женщина. «Вы, Ратников, могли позвать на помощь охрану, вы могли спрятаться под койку». – «Да меня после этого «опустили» бы!!!» – «Но зато вы не стали бы убийцей!» Следователем была женщина, судьей тоже была женщина…

– За дело он их убил! За то, чтобы его матери не пришлось дом и детей защищать! За то, что воин, порушивший присягу и умысливший против сотника, повинен смерти! За то, что враг должен быть убит, или он убьет тебя!

Мишка даже не сразу понял, что в горнице звучит голос Настены. Лекарка стояла в дверях, видимо явившись на громкие голоса, и, направив на отца Михаила указательный палец, говорила так, словно рубила топором:

– Ты, поп, у них присягу принимал, а теперь клятвопреступников защищаешь! Он, по-твоему, должен был ждать, когда они второй раз напасть надумают? Или тебе обязательно надо, чтобы все в чем-то грешны были? Чтобы виноватыми себя считали? Виноватого легче подчинить, легче рабом сделать! Пастырем себя называешь? А долго ли твое стадо проживет, если у него рога отпилить да собакам зубы выбить?

– Умолкни, женщина! Не ведаешь, что говоришь…

– А ты сожги меня! Как мать мою попы сожгли! За то, что людей лечила, за то, что младенцам на свет появляться помогала, за то, что смерть с порога гнала!

Гордая осанка, твердый голос, уверенный тон, ни малейшего намека на скандальный визг озлобленной бабы. Мишка буквально физически почувствовал, как Настена, одним своим голосом и видом, вытягивает его из водоворота безумия, куда его начало было затягивать.

– Замолчи! Ты не смеешь святых отцов…

– Смею! – Настена притопнула ногой. – Ты, долгогривый, одного парня до горячки довел, теперь за второго взялся? Не дам! У тебя самого смерть за плечами стоит!

– Не тебе, ведьма, предрекать волю Божью…

Отец Михаил вдруг схватился за грудь и зашелся в надсадном кашле, на губах его выступила кровь.

– Ну вот, – Настена сразу же утратила весь свой грозный вид. – Эй, кто-нибудь! Бегите за Аленой, пусть страдальца своего забирает да домой тащит! Юлька, бегом на кухню! Пусть вина с медом смешают да подогреют немного. Ну-ка, дыши аккуратнее, долгогривый, не сжимайся, расслабься, не рви себе нутро, и так, наверно, одни лохмотья там.

Настена заставила священника опереться спиной на стену, что-то подсунула ему под голову, заговорила «лекарским голосом»:

– Тихо, спокойно, медленно… Не тяни в себя воздух, он сам войдет.

Тонкой струею, свежестью светлой, ласковым ветром раны обвеет. Силой наполнит и боли утишит. Горести сгинут, и радость вернется. Нету болезни, и нету печали – ветром уносит, вдали разметает. Жар, что от сердца лучами исходит, грудь согревает и горло смягчает. Тело теплеет, покоится мягко, соки струятся по жилам свободно, В пальцах, в ладонях тепло тихо бьется, вверх по рукам поднимается к телу. Медленно голос мой сон навевает, веки набрякли, губы ослабли, Плечи обвисли, грудь чуть колышет…

Мишка почувствовал, что на него начинает наплывать сонливость. Отец Михаил тоже задышал ровнее, расслабился, и, хотя в груди у него еле слышно сипело, приступ, кажется, пошел на убыль. Настена еще продолжала что-то говорить, но смысл слов до Мишки уже не доходил, слышен был только монотонный, успокаивающий голос. Последней ясной мыслью перед окончательным погружением в сон было:

«Ну вот. А говорят, что на меня заговоры не действуют…»

* * *

Разбудил Мишку голос деда:

– Давай, давай! Ничего он не спит, а если спит, разбудим – нечего днем дрыхнуть, на то ночь есть! Михайла! Хватит бездельничать, давай-ка делом займись, мне, что ли, за тебя отдуваться все время?

Мишка раскрыл глаз и увидел, что дед вталкивает в горницу приказчика Осьму.

Нового приказчика привез с собой Никифор и поставил его начальником над Спиридоном и тремя работниками. Внешность у Осьмы была совершенно классической, словно у актера, играющего роль купца в одной из пьес Островского: среднего роста дородный шатен с окладистой бородой и расчесанными на прямой пробор, слегка вьющимися на концах волосами. Глазки маленькие, нос картошкой, губы полные, сочные. Ладошки маленькие, пухлые, с сосискообразными пальцами. Ноги кривоватые и, пожалуй, коротковатые, что делалось особо заметным из-за упитанности тела.

Но на внешности тривиальность и заканчивалась, все остальное у Осьмы было совершенно нестандартным. Начинать можно прямо с имени. Прозвище Осьма было производным от… тоже прозвища – Осмомысл. Прозвища весьма уважительного, свидетельствующего о незаурядном уме. Не был Осьма ни закупом, ни вообще каким-нибудь должником Никифора, а в недавнем прошлом являлся весьма успешным купцом, которому Никифор сам был чего-то должен, но не в финансовом плане, а в морально-нравственном.

Как понял Мишка из весьма туманного комментария Никифора, погорел Осьма «на политике» – каким-то образом «не вписался» в процесс перевода князем Юрием Владимировичем своей столицы из Ростова в Суздаль. Князь Юрий еще не снискал себе прозвища Долгая Рука, но прятаться от него уже приходилось как можно дальше. Так Осьма и оказался в Ратном.

Мишку новый приказчик «поставил на место» сразу и бесповоротно, причем без малейшего хамства или намеков на разницу в возрасте. Мишка было начал объяснять ему все то, что объяснял Спиридону об устройстве лавки, склада и прочего. Осьма выслушал, не перебивая, а потом сам начал задавать вопросы, и тут Мишка понял, что имеет дело с настоящим профессионалом, возможно, даже покруче Никифора.

Кто в Ратном более влиятелен в невоенных делах – сотник или староста? Сколько потребуется платить в сотенную казну за право держать в Ратном лавку? Как соотносятся в местной торговле серебро и натуральный обмен? Какая доля привозимых на осенний торг в Княжьем погосте товаров идет в уплату податей и сколько остается для торговли? Возят ли товары водным путем в Пинск и выгодно ли это? К каким селениям есть сухопутный путь, а куда можно добраться только водой или по льду? Склонно ли местное население пограбить путников? Имеются ли постоянные банды грабителей? И так далее, и тому подобное.

Мишка откровенно «поплыл», а потому безропотно принял заключительный комментарий Осьмы:

– Ты, хозяин, дай мне время осмотреться, разобраться, кое-что попробовать. Потом, если чего напортачу, укажешь. Но не напортачу – дело свое знаю и никогда никого, кто мне доверялся, не подводил. Когда присмотрюсь, поговорим, таиться от тебя не стану – как надумаю дело наладить, все тебе и обскажу.

Мишка все понял правильно. Уважительное обращение «хозяин», обещание согласовывать планы, а на самом деле: «Не учи папу жить с мамой, мальчик». В очередной раз помянув недобрым словом свои «паспортные данные», Мишка смирился. В конце концов, было даже интересно понаблюдать за работой настоящего профи, поднявшегося в бизнесе до уровня политической фигуры регионального уровня (иначе с чего бы князю Юрию Суздальскому наезжать на Осьму?). Но понаблюдать не вышло – тренировки «спецназа» в «учебной усадьбе» поглотили Мишку почти целиком, только раз в неделю удавалось вырваться в воинскую школу с «инспекционным визитом».

Приходилось выбирать: либо торговля, либо обучение военному делу. Это заставило Мишку иными глазами взглянуть на викингов, которых он до того считал обыкновенными пиратами: умение сочетать войну и торговлю оказалось вовсе не простой штукой. По-иному вспомнилось и высказывание Луки о дядьке Никифоре: «Когда торгует, а когда и на щит взять умеет», оказавшееся нешуточным комплиментом материному брату.

Теперь было непонятно: то ли Осьма наконец-то решил прийти с первым отчетом, то ли дед его пригнал исключительно для того, чтобы внук без дела не валялся. Мишку спросонья взяла досада: чем закончился приступ у отца Михаила – неизвестно, Юлька ушла, теперь вот с этим разговоры разговаривать…

– Здрав будь, хозяин.

– Здравствуй, Осьма, проходи, садись.

– Благодарствую, – Осьма устроился на лавке основательно, как будто собирался засесть у Мишки надолго. – Как здоровье, что лекарка говорит? Глаз-то видеть будет?

– Говорит, что будет.

– Вот и ладно. Главное, чтобы зрению ущерба не было, а остальное – мелочи.

Раздражение не проходило, а спокойная, неторопливая речь Осьмы заводила еще больше. Вдобавок болела затекшая во сне шея.

– Осьма, ты как, по делу пришел или просто проведать?

– О здоровье справиться – тоже дело, – приказчик словно и не заметил Мишкиного хамства, Мишка чуть не плюнул со злости. – Но и дело тоже есть, и не одно. Поговорить-то ты способен, или мне через денек-другой зайти?

– Могу, – Мишка попробовал приподняться, чтобы изменить позу, его тут же замутило. – Только помоги мне немного ниже лечь, а то мутит от дурманного зелья. Все никак не отойду.

– Дело знакомое, – Осьма ловко поддержал Мишку под спину и поправил подушку. Рука у него оказалась неожиданно сильной. – Квасу пей побольше, надо нутро промыть. Брусники бы тебе еще, хорошо от этого дела помогает, но где ее сейчас возьмешь? Так удобно лежать?

– Да, спасибо. Что за дела-то?

– Одно дело спешное, хотел с Корнеем обговорить, а он к тебе погнал, – Осьма развел руками, словно извиняясь за то, что нарушил Мишкин покой. – Сотник Корней сегодня с утра свою волю объявил: трех баб с семействами к родителям возвращают, а пятерых просто изгоняют. До нашего торгового дела это прямое касательство имеет.

«Он что, рехнулся? Чем тут торговать-то? Стоп! Дома, поля, огороды – у тех, кого отправляют к родителям. Еще и холопы, если только они их с собой не заберут. А у тех, кого просто изгоняют, – вообще все имущество. Дед говорил, что разрешит взять только то, что на одной телеге увезти можно. Блин, я и не подумал даже, не до того было».

– Так ты собираешься их имущество скупить?

– И это тоже, – Осьма согласно склонил голову. – Но с этим можно и повременить, а сейчас надо с самими отъезжающими разобраться.

– С отъезжающими?

– Ну да! Они же по домам поедут, я разузнал, сухим путем. Значит, если с ними поехать, узнаем дорогу к их селищам. Сотник Корней им охрану дает, вот и нам бы с товаром вместе с ними поехать. Я почему к тебе пришел? У тебя в воинской школе купеческие детишки обучаются караваны охранять, пусть бы съездили вместе с охраной – хорошая учеба получится. Ваша ключница собралась паренька в воинскую школу с вестью послать, я его задержал. Если ты согласен, хозяин, то можно через того гонца и Петра с его отроками вызвать. Здесь их на три отряда разведем и к ратникам, которые охранять караваны поедут, приставим. Так как?

– А что? Дело хорошее. Согласен. Только надо у ратников спросить: согласятся ли отроков с собой взять?

– Я уже договорился – каждому ратнику по куне, и все покажут, объяснят, присмотрят за ребятишками в пути.

– Погоди, погоди… Мне тут рассказали, что народ на Младшую стражу зло затаил, как бы беды не натворить. Кто в охране-то пойдет?

– Лука и Тихон со своими людьми. Их четырнадцать и у Петра четырнадцать, сам Петр пятнадцатый. Выходит по десятку на караван. И я по одному работнику пошлю. Ну что, вызывать Петра?

– Давай.

Осьма набрал в грудь воздуха и гаркнул:

– Спирька!!!

В дверь просунулась прохиндейская рожа Спиридона.

– Здесь я, Осьма Моисеич!

– Скажи пареньку, чтобы ехал и передал все, как уговорено.

– Слушаю, Осьма Моисеич!

«Быстро ты Спирьку выдрессировал, чувствуется хватка. Хотя этому типу много не нужно, пару раз морду начистить, и шелковый станет, но верить ему нельзя ни на копейку».

Спирька скрылся, а Осьма продолжил все так же спокойно и размеренно:

– Теперь о тех, кого изгоняют на все четыре стороны. Пять баб и тринадцать детей разного возраста. Идти им некуда, я разузнал, родни в округе у них нет. Значит, либо сгинут, либо кто-то их похолопит. Почему не мы?

– Да ты что? Своих…

– Какие же они свои? Изгои, на твою жизнь и жизнь твоей родни умышлявшие.

– Бабы, детишки?

– Муж и жена плоть едины. Господь же наш ревнитель наказывает детей за грехи отцов до третьего и четвертого колена. Нас, грешных, Господь сотворил по образу и подобию своему, почему же нам не следовать Его примеру?

«Ну да. Дед, помнится, объяснял, что христианство выгодно, но не до такой же степени! Вот, значит, как олигархами становятся! Личные связи с властями предержащими, плюс оправдание любого своего «коммерческого» предприятия постулатами официальной идеологии, плюс полное отсутствие морали. То-то он от Юрия Суздальского аж через несколько границ утек. Долгорукий – мужчина серьезный. Эх, кто бы ТАМ так же Березовского шуганул. Нет, пока Ельцин президентствует, «Березу» не тронут…»

Осьма между тем продолжал:

– Сейчас в Ратном три десятка твоих ребят. Да хватит и двух десятков, я сам с ними поеду. Догоним, полоним, отведем в Княжий погост. Спирька туда малую ладью пригонит, он один раз уже туда ходил. Сейчас многие добычу, в Куньем городище взятую, сбыть хотят. Погрузим все на ладью, на весла холопов посадим – и вниз по Пивени, потом по Случи. Дня за три до погоста доберется. Там баб с детишками – на ладью и в Пинск. В Пинске приказчик Никифора сидит, поможет быстро расторговаться…

– Нет!

– Что «нет»?

– Пусть изгои, пусть злоумышляли, но своими, ратнинцами, я торговать не стану! Бабы меня и так прилюдно прокляли, а если я их еще в рабство…

– Нет так нет, – легко согласился Осьма. – Пусть другим достанутся или зверью на обед. Однако куньевскую добычу ты в Пинск отправить не против?

– Не против.

«Что же вы натворили, сэр Майкл? Пять женщин, тринадцать детей… «кому-то достанутся или зверью на обед». XII век, одиночки не выживают, даже этот «коммерсант», туды его мать, вынужден к кому-то пристраиваться, хозяином называет, курва. Где правда, в чем? У отца Михаила своя правда – я пролил невинную кровь, у Настены своя – клятвопреступников карать без жалости, у Пелагеи своя – будь ты проклят, Бешеный Лис.

А где моя правда? С чем я сюда пришел? С избавлением от тюрьмы и смерти, с радостью от подаренной второй жизни? А еще с чем? В Бога не верю, сотне сам гибель предрек… Тпру, стоять, сэр! Кажется, уже договаривались: никаких интеллигентских самокопаний и самобичеваний. Все идет так, как должно идти в этом времени и в этих обстоятельствах. Боитесь замараться? Ну так извольте проследовать в сортир с намыленной веревкой! Впрочем, это мы уже однажды обсуждали…»

– Хозяин, ты слушаешь?

– Что?

– Э-э, может, ты устал, потом продолжим?

– Нет, говори, что ты хотел.

– Я говорю: продал бы ты мне дом Устина.

– Чего? – Мишка даже не сразу понял, о чем идет речь. – Ты о чем, Осьма?

– Да нет, хозяин, я все понимаю! Чужим в Ратном строиться или покупать дома не дозволено, я узнавал. Разве что на посаде, да и то еще неизвестно, посада-то у вас пока нет. И тебе усадьбой владеть не по возрасту. Но других-то хозяев нет. Устин убит, жена его убита, детей их к родне отсылают. Ты усадьбу на щит взял, тебе и владеть, то есть пока, конечно, деду твоему вместо тебя, но через два года ты в возраст войдешь, дед тебе меч навесит, тогда ты в своем праве будешь.

– Но все равно же чужому продать нельзя будет, – язык так и чесался послать Осьму с его коммерцией куда подальше. – Что за два года изменится?

– Э, хозяин, за два года много воды в Пивени утечет, всякое случиться может. Но я столько ждать не могу, мне семейство перевезти сюда надо. Я что предлагаю: купчую я подпишу с тобой, силы она пока иметь не будет, а жить в том доме я буду как бы по указу сотника. Это можно, я узнавал. Через два года купчая вступит в силу, но знать об этом никто не будет – живу себе и живу. А еще сколько-то времени пройдет, так никто и не задумается – привыкнут.

– Дед в курсе?

– Что?

– С дедом ты это все обговорил?

– А как же? Он так и указал: продаются только постройки, другое имущество, холопы, пашенные земли, разные угодья – все тебе. Так я и не претендую, холопы – дело наживное.

– Слушай, Осьма. Вот ты сюда семью перевезти собираешься… Представь себе, что кто-то их по дороге из Суздаля перехватит так, как ты наших изгоев предлагаешь перехватить. Как это тебе?

– Ну во-первых, я из Ростова, а не из Суздаля. Во-вторых, семья у меня уже в Турове. А в-третьих… чего ты хочешь-то? Тут уж, куда ни кинь, везде клин. Для изгоев легкой судьбы не бывает. Самое лучшее, если в холопы угодят, но могут разбойникам попасться или зверью. Могут просто с голоду помереть или от болезни, но это долго, раньше до них кто-нибудь добраться успеет. Совесть тебя мучает? Ну возьми их к себе в крепость! Только тогда каждый день жди: либо нож в спину, либо яд в еду. Я их судьбу менять не предлагал, я предлагал на их беде нажиться.

– Что ты сказал? Ты что, б…дь, сказал…

– Уймись, парень…

– С-сволочь, это ты мне… – Мишка сел на постели, перед глазами поплыло, преодолевая тошноту, он сунул пальцы в рот и высвистал сигнал: «Тревога, все ко мне!»

– Стой, ты что делаешь, парень!

– Ур-рою, падла… – Мишка попытался опереться рукой на край постели, но ладонь соскользнула, и он свалился на пол. – Не прикасайся ко мне!

Не обращая внимания на Мишкино сопротивление, Осьма подхватил его и уложил обратно.

– Да что ж ты творишь, парень? Разве ж можно так?

Мишка снова попытался свистнуть, но рот наполнился тягучей слюной, и у него ничего не получилось.

– С-сука брюхатая, сейчас ты у меня наживешься…

За дверью послышался топот ног и дедов командный рык:

– Стоять! Я кому сказал? Всем назад, я сам разберусь!

– Я тебе разберусь, старый хрыч! – возник на фоне общего шума голос Настены. – Совсем очумели мужики. А вы чего здесь? В кого стрелять собрались? Пошли вон!

Что-то пробубнил молодой голос, кажется Дмитрия, в ответ снова рыкнул дед:

– Он старшина, а я сотник! Вон отсюда!!!

Мишка снова, уже понимая, что дед никого к нему не допустит, попытался свистнуть, но Осьма прижал его руки к постели, потом обернулся к двери и закричал:

– Корней Агеич, да зайди ты наконец, не уймется никак твой Лис!

Вместо деда в горнице появилась Настена.

– А ну отпусти парня! – рявкнула она на Осьму. – Прочь руки!

– Да он сам же себе навредит, гляди, как его корежит.

– Не навредит! – Настена обернулась назад и кого-то там схватила. – А ну, поди-ка сюда!

Мишка от изумления даже забыл о тошноте – Настена тащила деда в горницу за бороду!

– Вы что тут устроили? Я что, вас все время в разум возвращать должна?

– Да отпусти ты, дурища! – дед безуспешно пытался высвободить бороду из пальцев Настены. – Ох, ядрена м-м-м…

Настена коротко двинула свободной рукой, и дед, скрючившись, начал оседать на пол.

– Я тебя отпущу! Я тебя так отпущу – неделю в нужнике ночевать будешь! – лекарка, выпустив бороду деда, повернулась к Осьме. – А ты, торгаш…

Осьма не стал дожидаться продолжения и, подхватив лавку, многозначительно подкинул ее в руках, перехватывая для удара.

Мишка заскреб пальцами по стене, пытаясь дотянуться до висящего над постелью пояса с оружием.

– Все!!! Хватит!!! – заголосил с пола дед. – Остановитесь все!!! Михайла, лежать! Осьмуха, оставь лавку, не тронет тебя никто! Настька! Настька, встать помоги. Размахалась, понимаешь, меня лошадь так не лягала.

– Что случилось? – донесся голос матери.

– Корней Агеич, что с тобой? – вторил ей голос Листвяны.

– О господи! – взвыл дед. – Вас только тут не хватало! Настена, Христа ради, уведи их! Все уже, никто никого не тронет.

Лекарка подозрительно оглядела присутствующих и неожиданно подчинилась деду.

– Анюта, Листя, пошли отсюда.

– Да что у вас тут…

– Пойдем, пойдем, – прервала мать Настена. – Мужики дурью маются. Пойдем, там поговорим, – лекарка подхватила мать и Листвяну под руки и повлекла в сторону сеней. – Пошли, бабоньки, парнишек успокоить надо, а то они за самострелы похватались, долго ли до беды…

Осьма проводил женщин взглядом, шумно выдохнул, поставил лавку на пол и протянул руку деду:

– Вставай, что ли, Корней Агеич.

– Да пошел ты, Осьмуха… Ох, ядрена матрена. Лекарка, а дерется, как Бурей. Знает ведь, в какое место двинуть, жаба.

– Д-а-а, грозна бабища, – согласился Осьма. – Я думал, грознее вашей Алены никого и нет. А эта… ну надо же…

– Кхе! Ты еще не видал, как она на пару с Лаврухой зубы больные рвет! Вот где ужас-то! Лавруха клещами зуб ухватит, а она ка-ак даст в лоб! Только искры из глаз. А Лавруха хрясь зуб изо рта… – Деда аж передернуло от жутких воспоминаний.

Мишка, после второго за день эмоционального срыва, лежал в совершенной прострации. Дед с Осьмой еще о чем-то говорили, даже, кажется, немного посмеялись – ему было все равно, он закрыл глаз и погрузился в тупое бездумье. Осьма что-то рассказывал про лекаря-пьяницу, который лечил его в Юрьеве после ранения, полученного в схватке с чудью. Кажется, юмор ситуации заключался в том, что лекарь с пьяных глаз принял Осьму за роженицу и обозлившийся приказчик Осьмы поволок его протрезвляться в проруби, чуть при этом не утопив. Протрезвев, лекарь очень ловко зашил широкую рану от лезвия рогатины, но на следующий день ничего не помнил и последними словами ругал неумеху, зашившего плечо вкривь и вкось, авторитетно заявляя, что таким лекарям надо руки обламывать, а еще лучше душить их в колыбели, чтобы потом не возиться.

Дед в ответ поведал душераздирающую историю о том, как Бурей, доставая рыбью кость, застрявшую в горле у одного из обозников, ненароком сломал локтем нос не вовремя подсунувшемуся другому обознику.

Похоже, оба собеседника чего-то ждали, развлекая друг друга медицинскими анекдотами. Голоса скользили по краю Мишкиного сознания, не вызывая никакой реакции и превращаясь постепенно в «белый шум». Ни малейшего желания выбраться из этого «сна наяву» у Мишки не возникало. Наоборот, он ощущал удовлетворение оттого, что не надо ни о чем думать, ни о чем беспокоиться, ни на что реагировать. Нет, ничего вокруг нет: ни гнусного циника Осьмы, ни посланных на смерть или рабство женщин и детей, ни деда с его непомерными требованиями, ни Листвяны с ее интригами, ни предшественника с матерным посланием, ни Первака, ни иеромонаха Иллариона, ни людей в маскхалатах, ни… Пошли они все в самые разнообразные места!

Потом в монотонный шум вплелся голос Настены:

– Ты что обещал, старый?

– А что такое? Все хорошо, вон он – спит.

– Это, по-твоему, спит? Подойди-ка!

– Михайла, эй, Михайла, – кто-то потряс Мишку за плечо. – Михайла, проснись.

«Нет, не хочу. Ни видеть, ни слышать, ни просыпаться, ничего вообще не хочу. Достало меня все, и вы все достали. Господи, сдохнуть бы, чтобы все это закончилось. Сдохну, вернусь в Питер и… и там тоже сдохну, и наконец-то все это закончится, не могу больше».

– Как тряпочный… Настена, чего это с ним?

– Не с ним, а с вами, дурнями! Заездили парня. Осьма, чего ты ему наговорил?

– Да ничего такого особенного…

– Ничего особенного? А с чего он ребят своих высвистал? Ты хоть представляешь, что бы они с тобой сделали, если бы мы их не остановили?

– Осьмуха… Кхе, ты что, от себя чего-то придумал?

– Что ты, Корней Агеич? Как договаривались: сначала про изгоев поговорили, он не придумал ничего. Ты-то говорил: выдумает, выдумает такое, что нам и в голову не придет. Не выдумал он ничего.

– Кхе… А потом? Он же не из-за этого своих убивцев звать стал?

– Не из-за этого. Я ему предложил мне усадьбу Устина продать. Сказал, что раз он на щит ее взял, значит, она ему и принадлежит. Со всем хозяйством: с холопами, пахотными землями, угодьями. Тут, правда, непонятно как-то вышло. Любой парень на его месте обрадовался бы, а он… Знаешь, Корней Агеич, ему вроде бы даже неинтересно было.

– Неинтересно? Кхе! Как это неинтересно?

– Погоди, Корней. Осьма, ну-ка вспомни хорошенько: почему ты решил, что ему неинтересно? Продавать не захотел или торговался без интереса?

– Да нет, Настена, об этом и речи не было. Он разговор обратно на изгоев перевел. Ну а я, знаешь, таким гнусом прикинулся и говорю: «Судьбу их изменить ты не можешь, но можно на их горе нажиться» – тут и началось!

– Еще раз и подробно. Как он разговор с усадьбы на изгоев перевел?

– Да что ж ты прицепилась, Настена? Глянула бы лучше Михайлу…

– Заткнись, Корней! Учить еще меня будешь! Говори, Осьма.

– Гм… Я обмолвился, что семейство сюда перевезти собираюсь, для того, мол, и усадьбу хочу купить, а он и спрашивает: «А если твоих так же переймут, как ты изгоев перенять собираешься?» А в чем дело-то?

– А ты не понимаешь? Вчера родился? Лежит парень… Не муж матерый – мальчишка! Лицо обожженное, треть уха отрезана, боится одноглазым уродом на всю жизнь остаться и не радуется тому, что на него богатство свалилось, а мучается из-за баб и детишек. И ты ничего не понял?

– Гм, я как-то и не подумал.

– А ты, Корней, подумал?

– А я-то чего? Кхе… Меня вообще в горнице не было!

– Ты-то чего? Давай-ка вспоминай: кого ты ему с утра для разговора прислал?

– Стерва.

– О чем разговор был?

– О том, чтобы дозор с болота снять, из которого эти… «пятнистые» приходили.

– Значит, напомнил Михайле лишний раз, что на него неизвестно кто охотится? Так?

– Кхе… Выходит, так.

– Как это охотятся, Корней Агеич?

– Да видишь, Осьмуха, была тут одна история…

– Погодите, мужики, потом истории рассказывать будете. Кто следующий приходил и с каким делом?

– Сучок приходил. О строительстве говорили, наверно, я не вникал.

– Не вникал он! А про то, что Сучка в человеческом жертвоприношении обвиняют, слыхал? Так вот: Михайла придумал, как это обвинение отвести. Поп отступился, Юлька сама все видела и слышала.

– Кхе! Слыхал, Осьмуха? А ты говоришь: обычный парень.

– Я говорил: испытать надо, а не обычный…

– Замолкните оба, треплетесь, как бабы у колодца. Кто следующий был?

– Юлька твоя, потом поп притащился, потом Алена его уволокла, ты же сама все видела.

– Не все. Если бы я весь разговор слышала, Юльке бы косу оборвала, а попа удавила бы!

– Кхе!

– Да перестань ты кхекать, Корней! Ключницу обрюхатил, девок лапаешь, а как что, так сразу старик древний! Передо мной-то хоть не выделывайся!

– Ох и язва ты, Настена. Так чего там с попом-то?

– Моя дуреха Михайле во всех подробностях про то, что на сходе случилось, рассказала. И про проклятие, и про клятву Пелагеи.

– И он после этого их пожалел? Осьмуха, ты слыхал? Они его прокляли, убить поклялись, а он… Вот! Говорил я, чтобы не таскался к попу!

– Про попа и речь. Он Михайлу в пролитии невинной крови обвинил. Мол, передумали злодеи, домой пошли, а он их, невинных овечек, жизни лишил.

– Да ты что, Настена? Так и сказал?

– Да! И в смерти Марфы и Григория тоже Михайлу овиноватил!

– Ну змей долгополый! Да я его…

– Не трудись. Ему жить осталось до октября, самое большее до ноября. Весь сгнил изнутри. Да и не о нем речь. Михайлу-то как раз тогда в первый раз и скрутило. Юлька только и разобрала, что для него несправедливое обвинение вроде бы не в новинку стало. Испугался он чего-то такого… Ни я, ни Юлька не поняли, но для него это страшно оказалось. Так страшно, что мог бы и ума лишиться.

– Погоди, Настена, какое несправедливое обвинение? Кто его когда-то обвинял?

– Не знаю. Но страшнее этого для него ничего нет. Даже не знаю, что и думать. Крови он не боится, людей положил, наверно, не меньше десятка, и вдруг такое…

– Кхе… Ой!

– Да ладно тебе, Корней, чего вспомнил-то?

– Был у Михайлы один случай… Может, и не то, но больше ничего не припомню. Раненого он добил на дороге в Кунье городище. За пса своего посчитался. Терзал страшно, по-звериному. До того случая его только мальчишки Бешеным дразнили, а после того и среди ратников разговоры о Бешеном Лисе пошли. Может, оно? Как думаешь?

– Может, и оно. Попрекал его этим кто-нибудь?

– Не слыхал. Разве что поп мог.

– Тогда все сходится: за тот случай поп, и за этот случай тоже… Могло и скрутить. Вот ведь гнусь Христова, а Михайла его любит, но оттого и попрек уязвляет сильнее.

– Так зачем же ты его отхаживала сегодня? Пускай бы и загнулся.

– Да не его я отхаживала, а Мишку. Внук-то у тебя упертый – наговорам не поддается. Вот и пришлось дурочку строить: вроде бы на попа наговор кладу, а на самом деле на него. Подействовало – уснул.

– Искусница ты, Настена…

– Да погоди ты, Корней. Самого главного-то я еще не сказала. Поняла я, что с Михайлой, только вот чем помочь, не знаю.

– А ну-ка объясняй. Может, вместе чего надумаем?

– Помнишь, Корней, как у Ласки детей молнией убило?

– Помню, как не помнить… Жалко бабу было.

– А болезнь ее помнишь?

– Ума лишилась. Понаделала кукол и нянчилась с ними, как с детишками: кормила, поила, спать укладывала, песни пела, обновки шила… муж ее мне плакался, что сам потихоньку с ума сходить начинает, на нее глядя…

– Погоди про мужа, Корней. Ты понял, почему она так делала?

– С ума сошла, почему же еще?

– Нет, Корней, она не хотела соглашаться с тем, что дети ее умерли. Не перенести ей было этой мысли, вот она и придумала себе, что куклы – это ее живые дети. Как бы спряталась от настоящей жизни в выдуманную. Раз есть кого кормить и обихаживать, значит, не было никакой молнии, никого она не убивала… Понимаешь?

– Угу… Когда муж ее кукол в печке пожег, она пошла детей в лес искать, так и сгинула.

– Правильно. Нельзя человека из выдуманного мира силком вытаскивать – добром не кончится.

– А Михайла тут при чем?

– Вспомни-ка, как отец Луки Говоруна умирал.

– Так он сам все решил! Он мне тогда так и сказал: два сына в бою полегли, достойно – с оружием в руках. Третий сын в десятники вышел. Дочек замуж выдал, жену схоронил, долгов нет, хозяйство в порядке – жизнь прожита, помирать пора. Лег и через два дня помер. Чего мы ни делали… Даже на слова не отзывался.

– Все верно, Корнеюшка. Вот и Михайла твой не отзывается.

– Да он же не старик еще, жить и жить!

– Да! Только жизнь ему невмоготу стала: охотятся на него – убить хотят, неправедно пролитой кровью попрекают, проклинают прилюдно. А дел ты сколько на него навалил? И ребят учи, и крепость строй, и с приказчиком о торговле думай. Он справлялся. Как умел, но справлялся, даже Сучка окоротил, даже один от пятерых отбился. Но предел-то всему есть! Ему же только четырнадцать! Посмотри на его сверстников: с девками по кустам пошастать, втихую от родителей пивка попить, воинскому делу потихоньку учиться – это по возрасту. Самое же главное – только за себя отвечать, да и то не очень. Случись что, родители помогут. А ты, старый дурак, что с внуком наделал? Как лошадь загнал! За полсотни ребят – отвечай, за строительство крепости – отвечай, за все прочее… Он у тебя когда последний раз отдыхал? Только когда раненый валялся? Девка у него хотя бы есть? Чего молчишь?

– Кхе… Засматриваются на него, я слыхал. И не одна, только он как-то так – без интересу.

– В четырнадцать лет – и без интересу? Корней, ты себя-то вспомни!

– У него невеста нареченная есть, только он об этом пока не знает.

– Знает! Ему Анюта рассказала.

– Тьфу! Языки ваши, бабьи…

– Ага, бабы у вас во всем виноватые. Ты лучше подумай, какую ты ему еще заботу навесил, кроме прочих!

– Ну уж и заботу!

– Заботу! Представь, что Агей, покойник, тебя насильно женить бы захотел. Представил? Ну и как?

– Кхе!

– Вот-вот! А тут все в один день: Юлька ему показала, как ухо обрезано, глаз левый сам открыть не смог, попреков и угроз наслушался, забот навалилось, и – на тебе: Осьма на него ответ за жизни баб и ребятишек навесил! Да кто ж такое выдержит? Вот он и спрятался от этой жизни – ничего не видит, ничего не слышит, лежит пластом. Нету его! Нету, значит, ни о чем думать не надо, ни о чем не беспокоиться, ни за что ответ не держать.

– Кхе… Так это… Настена, чего ж делать-то теперь?

– Не знаю! И других лекарок спрашивать бесполезно – тоже не знают! И Нинея не знает! Такие случаи редко, но бывали. Ничего не действует, даже каленым железом прижигать пробовали – не чувствуют такие больные ничего! Для Михайлы сейчас это все в другом мире происходит – там, где его нет, а значит, не с ним.

– Кхе… И что, никакого средства?

– Только ждать. Может быть, сам отойдет и вернется, но… не знаю. Ему сейчас там лучше, чем здесь, зачем возвращаться?

– Он хоть слышит что-нибудь?

– Слышит… может быть. Ты слышишь, как куры за окном квохчут? Сильно это тебя касается?

– Гм, Настена… Я правильно понял, что нужно что-то, что Михайлу заденет, заставит к этому миру обернуться? – спросил приказчик.

– Правильно, Осьма, видать, не зря тебя разумником считают.

– А что это может быть?

– Ох, ну назови кого разумным, он тут же дурнем и выставится! Говорю же: не знаю!

– Не сердись, Настена, если чего не знаешь, то подумать нужно. Корней Агеич, через твои руки молодых ребят много прошло, бывают такие случаи, что они вроде как не в себе делаются?

– Кхе… Бывает. Новики после первого боя, почитай, все дуреют. Одних трясет, другие болтливые как сороки делаются, третьи как бы замирают – сидит такой пень пнем и куда-то смотрит. Рукой перед ним помашешь, а он не видит. Особенно если ранен или напугался сильно.

– Настена, похоже это на то, что с Михайлой сделалось?

– Как сказать… не совсем, но похоже.

– Корней Агеич, а что вы с такими делаете, как в разум приводите?

– Можно оплеухой. А еще лучше хмельного налить, чтобы до изумления надрался, утречком опохмелится – и порядок. Ну и еще… всякое…

– Корней! Чего ты жмешься, как девка? Баб вы им пьяным подкладываете, скажешь, не так?

– Так… Если найдутся, конечно, не всегда же полон бывает… А вообще – это первое дело от всех хворей, что телесных, что духовных. Бывает, так от крови и железа осатанеешь – себя не помнишь, а тут винца или медку хлебнул, одну-другую бабу прихватил – и как рукой сняло… Э? Настена, так ты что, хочешь Михайлу этим делом полечить?

– Четырнадцать лет, плотских утех еще не отведал… Можно попробовать.

– Кхе! Так ты что же, сама, что ли…

– Корней!!! Я тебе точно сегодня чего-нибудь отобью!

– Так для лечения же…

– Кобель облезлый! Я тебе такое лечение сейчас…

– Корней Агеич! Настена! Перестаньте! Ну что вы, как дети малые, ей-богу! О деле бы подумали, чем лаяться!

– С ним подумаешь! Только об одном – средстве от всех болезней…

– А сама-то небось и рада…

– Прекратить!!!

– Осьмуха, да ты рехнулся!

– Это ты рехнулся! Внук почти бездыханный лежит, а ты с бабой… Опомнитесь!

– Кхе… Настена, о чем это мы с тобой… Что ты там говорила?

– О чем, о чем… Все о том же! Средство измыслили, спасибо Осьме – догадался тебя о новиках расспросить, теперь надо думать, как лечить будем.

– Корней Агеич, я тут человек новый, есть в Ратном женщины, которые… гм… болтают-то всякое, а как на самом деле?

– Про которых болтают – это для удовольствия, а то, что нам требуется, – ремесло. Ближе чем в Турове не найдешь. Настена, Михайла так долго лежать может?

– А ты что, в Туров его везти собрался? Не выйдет. Он же не ест, не пьет, потихоньку слабеет. Какое-то время пройдет, и дышать перестанет.

– Какой Туров? Я о другом говорю. Ты, Настена, только не ругайся сразу… не будешь?

– Говори уж.

– Я вот подумал: может, ты кого из баб научить сможешь? Я ей заплачу, и в тайности все сохраним. Только быстро нужно, парень-то, ты сама сказала, слабеть будет.

– Ох, Корней, до седых волос дожил, а ума как у младенца. Научить… Ты взялся бы, к примеру, Осьму на дудке играть научить?

– На какой дудке? Я и сам не умею…

– То-то и оно! Я лекарка, а не… сам понимаешь. Чему я в этом деле научить могу?

– Кхе… Да кто ж вас, баб, поймет? Может, ты по лекарскому делу об этом чего-нибудь знаешь?

– Так и ты про дудку знаешь: суй в рот да дуй посильнее, вот и вся наука. Ладно, не мучайся, знаю я, кто нашему горю помочь сможет.

– Кто?

– А вот это, Корнеюшка, не твоего ума дело. Собирай Михайлу да вези ко мне в дом. А там уж моя забота: кого позвать да как все устроить. Юльку к тебе ночевать пришлю, рано ей еще таким вещам учиться, да и за Роськой приглядеть надо. Давай-ка снаряжай телегу, а я пока с Анютой переговорю. А ты, Осьма… Я думаю, ты и сам все понял, Осмомысл, не зря ж тебя так прозвали?

* * *

Мишка очнулся от ощущения приближающегося оргазма. Финал был мощным, как в молодости, сидящая на нем в позе «Маленькая Вера» женщина тихонько застонала. В комнате было темно, но белеющий силуэт женского тела достаточно ясно давал понять, что партнерша была отнюдь не модельных статей, да и не первой молодости.

«Где ж я ее снял? Можно подумать, что на вокзале. Тогда куда я ездил? Ни хрена не помню, надо ж было так нажраться! С каких это пор, сэр, вы прошмандовок на вокзалах снимать начали? М-да, докатились…»

Мишка протянул руку, чтобы включить свет, но не нащупал не только лампы, но даже и тумбочки, на которой ей полагалось быть.

«Так, еще и не дома. И куда же вас, сэр, занесло, позвольте поинтересоваться? Запах какой-то… вроде бы сеном пахнет. За город уехал? Нет, это уже ни в какие ворота – усвистать из Питера на дачу к этой корове… Как ее зовут-то хоть?»

Мишка еще пошарил вокруг себя, не обнаружил ни одежды, ни сигарет и спросил:

– У тебя закурить нет?

Женщина тихонько хихикнула, соскочила с постели и скрылась в темноте. Мишка поднялся следом, его повело в сторону и затошнило, пришлось сесть на постель и опереться спиной о стену.

«Понятно: водка паленая, завтра печень отваливаться будет».

Какое-то непонятное ощущение в спине заставило протянуть руку назад. Стена была бревенчатой, проконопаченной мхом! Под босыми ногами ощущались доски пола, кажется, даже и некрашеные!

«Та-ак, явно не дача – деревенский дом. На пейзанок потянуло, сэр? Возвращение к корням, так сказать? Давненько у нас таких приключений не было».

Рука сама собой потянулась почесать в затылке и наткнулась на охватывающую голову повязку. Дальнейшее ощупывание локализовало два больных места – левое ухо и левую бровь. Вроде бы начала выстраиваться какая-то логика: ДТП на загородной дороге, сотрясение мозга, амнезия, убогий сельский медпункт, любвеобильная медсестра бальзаковского возраста.

Из темноты донесся звук открываемой двери и пахнуло летней ночной прохладой.

«Ага, «удобства» во дворе. Что ж, следовало ожидать. Куда же меня занесло? Впрочем, не обязательно так уж и далеко от Питера: живем так, что сотня-другая километров от крупного города – и ты уже в другом мире».

– Послушайте! – обратился Мишка в темноту. – Телефона у вас тут, скорее всего, нет, но у меня с собой мобильник был. Это радиотелефон такой, – счел он необходимым объяснить на всякий случай. – Без проводов работает. Правда, батарейки могли сесть, но электричество-то у вас есть, наверно? Да включите вы свет, в конце концов!

В темноте, совсем не в той стороне, куда обращался Мишка, раздался какой-то шорох, а потом звуки, породившие воспоминание о раздувании углей, и, действительно, слабое красное свечение начало периодически «проявлять» силуэт склоненной женской фигуры. Вспыхнула щепка, Мишка прищурился от показавшегося нестерпимо ярким света.

– Ага! Сельская медицина функционирует при свете лучины. Пламенный привет от Анатолия Борисовича Чубайса! Дерьмокра…

Мишка застыл с открытым ртом – перед ним с горящей лучиной в руке стояла лекарка Настена!

– Опамятовал, Мишаня? Смотри-ка, и глаз открылся! Совсем ты молодец.

– Вот тебе и ДТП с амнезией, гаишникам и не снилось…

– Что? Ты на каком языке говоришь? Мишаня, узнаешь меня, себя помнишь?

– Узнаю, матушка Настена, узнаю и себя помню – Мишка я, сотника Корнея внук. Приснилась просто дурь какая-то… Можно я лягу, а то что-то мне…

– Ложись, ложись. Что, мутит? На-ка выпей.

Мишка глотнул травяного настоя и откинулся на подушку.

– Где это я? У тебя, матушка Настена? А почему, мне что, хуже стало?

– А вот это ты мне скажи: хуже или лучше?

– Да вроде бы… – Мишка прислушался к собственному телу. – Знаешь, вроде бы лучше. Правда, лучше. А что это за женщина была?

– Ну, Мишаня… Лечение разное бывает. Можно травами, можно наговорами, а можно и так. Для тебя лучше оказалось так. Сейчас тебе главное…

– А кто она? – прервал Настену Мишка. – Я лица не разглядел.

– Неважно, ты сейчас о другом подумай…

– Почему неважно? Она же мне помогла, ты сама сказала…

– Ну что ты за упрямец такой! Помогла, помогла… неизвестно еще, кто кому больше помог. И лечение еще не закончилось.

– Она еще придет?

Сказать, что Мишка был пленен своей недавней партнершей, было бы очень и очень большим преувеличением, но подросток, по его мнению, должен был реагировать именно так.

– Спи! – сердито приказала Настена и отошла к печке. До Мишки донеслось негромкое ворчание. – Все вы – кобели, только одно на уме…

Мишка не видел лица Настены, но почему-то ему казалось, что лекарка улыбается.

* * *

На следующий день Мишку забирали домой. Юлька, явившаяся раньше всех, в очередной раз полаялась с матерью на тему «что ей уже пора знать, а что еще рано», в очередной же раз потерпела сокрушительное поражение в словесной дуэли, подкрепленное звучным подзатыльником и получила команду отправляться за водой. Ухватив, видимо в знак протеста, «взрослые» ведра, она огребла еще один подзатыльник и, хотелось бы думать, нечаянно, уронила одно из ведер матери на ногу. После этого к Настене без защитных очков и диэлектрических галош лучше было не подходить, но явившийся вслед за Юлькой дед об этом не знал. Результат воспоследовать не замедлил: в ответ на непонятную для Мишки дедову фразу: «Нашлась-таки умелица!» – Настена отозвалась почти звериным рыком на тему «кобеля облезлого».

Впрочем, дальнейшего развития конфликт не получил – в отличие от отца Михаила, Настена воинскую субординацию понимала и в присутствии парней из «спецназа», которых привел с собой дед, лаяться на сотника себе не позволила. Дед тоже от комментариев воздержался, оба вместо ругани принялись поторапливать «спецназовцев», чтобы те побыстрее выносили своего старшину из дома.

Снаружи дед выступил в совершенно непривычном для себя амплуа няньки. С заботливой суетливостью он то командовал парнями, укладывавшими Мишку в телегу, то лез оправлять подстилку или подбивать под голову внука побольше сена, толкался, ругался, больше мешал, чем помогал, и наконец устроив Мишку, как ему казалось, с удобством, отправил «спецназ» в село, а сам взял в руки вожжи и пошел рядом с телегой.

– Деда, что со мной было-то? – осторожно поинтересовался Мишка. – Как я у Настены оказался?

– Понимаешь, какое дело. Кхе… – дед явно затруднялся с формулировкой. – Устал ты, Михайла. Не телом устал, не умом, а духом. Я так понимаю, что слишком много забот на тебя навалилось, а ты старался со всеми справиться, да еще чтобы все в самом лучшем виде, ну и надорвался.

– И что?

– Уснул ты как бы. Только от такого сна, Настена сказала, можно и не проснуться. И разбудить тебя никак не получалось. Вроде бы не хотел ты в мир возвращаться – к заботам, к волнениям. Чем-то надо было тебя расшевелить, ну мы и измыслили… способ. Кхе.

«Так. Значит, «сексотерапию» санкционировал дед, понятно, почему Юльку выгнали и почему она такая злющая утром заявилась. А чего Настена с дедом-то сцепилась? Неужели сама «лечила»? Блин, я и не разглядел, да и не сориентировался сразу – решил, что ТАМ нахожусь. И правда, как будто в самоволку сходил, надо же! Что же со мной было? По дедову описанию не поймешь, по собственным ощущениям тоже. Кома? Коматозников вроде бы не трахают, во всяком случае, мужчин. Про женщин что-то такое в кино показывали, но мужиков? Вряд ли. Реактивное состояние? Не знаю, все-таки я не медик, но аут, надо понимать, был глубоким.

Ладно, суть не в названии болячки. Как я доигрался до такого, вот в чем вопрос! Собственно, один раз я диагноз себе уже ставил – взрослое сознание и полудетский организм. Управляющая подсистема грузит подведомственный биологический комплекс, нарушая все допустимые пределы, а организм лупит по мозгам через каналы обратной связи. Раньше разрядка эмоционального напряжения осуществлялась через приступы бешенства, через двигательную активность и физическую нагрузку, а в этот раз? А в этот раз я и пошевелиться-то толком не мог, а наехали на меня слишком круто. Да еще что-то вроде «короткого замыкания» произошло по поводу «превышения пределов необходимой самообороны». Настена меня тогда усыпила. Усыпляла-то она отца Михаила, но под ее воздействие попал и я.

Вот, пожалуй, и ответ: в пиковый момент организм получил подсказку, как выйти из опасной ситуации, а когда Осьма меня напряг, все пошло по проторенной дорожке, только глубже – отключилось не только сознание, но и внешние рецепторы. Говоря по науке, управляющая подсистема оказалась заблокированной, организм решил, что прекрасно обойдется и без головного мозга – одним спинным. Кажется, кто-то из великих подобным образом отозвался о нацистах – им не нужен головной мозг, достаточно спинного. Ну а на «сексотерапию» спинной мозг прекрасно отозвался – его же специализация. Кхе, как говорит граф Корней. Во всяком случае, результат налицо, но стрессов надо, по возможности, избегать…»

– О чем задумался, Михайла?

– Подвел я тебя, деда, не справляюсь с делами.

– Ничего, внучек, это не страшно. Поможем, от каких-то дел освободим. Ты, главное, не заботься так сильно, не стесняйся сказать, когда неподъемно бывает.

– Деда, ты раньше совсем другое говорил.

– Другое… Кхе! Да, говорил, но кто ж знал…

«Э, граф, а напугались-то вы крепенько, впрочем, а кто бы не напугался?»

– Деда, я спросить хотел… только ты не ругайся, ладно?

– Ладно, ладно. О чем спросить-то?

– Почему я тогда один за бунтовщиками погнался? Вернее, так: почему мы не готовы были к тому, что часть из них сбежать попробует? Не предусмотрели или так и задумано было?

– Других забот у тебя нет? Как случилось, так и случилось, чего уж теперь-то?

– Мне знать надо, деда. Гриша погиб, если бы я их отпустил, он живой был бы.

– Эх, Михайла… Как ты думаешь, сколько за десять лет моего сотничества народу убито было? Даже и не гадай, все равно не догадаешься. Сто восемнадцать человек! Хочешь, всех поименно перечислю? Всех помню! И о каждом из них мысль была: решил бы я иначе, и был бы он жив. Да только нельзя было иначе, почти никогда. А если можно было, то выяснялось это уже потом, когда ничего уже было не исправить. Из этих ста восемнадцати таких – двадцать два.

Привыкай, Михайла, к тому, что каждый твой приказ кому-то жизни стоить будет – такова воинская стезя. А не хочешь привыкать, тогда в монахи уходи. Только запомни: будешь сидеть в келье и мучиться – а вдруг ты лучше командовал бы, и тогда меньше народу погибло бы? И еще: я хоть и сказал «привыкай», но привыкнуть к этому невозможно. Особенно к тому, как матери смотрят, когда мы из похода возвращаемся. Вот так.

Голос деда непривычно дрогнул, он опустил голову и некоторое время шел молча. Мишка тоже молчал, хотя ответа на свой вопрос не получил. Но дед, как оказалось, про вопрос не забыл.

– Насчет бунтовщиков была у меня надежда, что все во двор влезут, там и полягут, а того, что сбегут, я не боялся. На следующий же день взял бы их всех и судил. Для них то, что ты за ними погнался, даже лучше оказалось – легче в бою пасть, чем на колу корчиться и смотреть, как твою семью из села изгоняют. А я бы так и сделал – изгоев мимо кольев кнутами прогнал бы, – Мишка покосился на деда и по выражению лица понял: не врет. – Так что облегчил ты им судьбу, – продолжал дед совершенно спокойным, деловитым тоном. – Но это нам тоже на пользу. Теперь все знают, что при нужде у меня за спиной восемь десятков самострелов стоят, а скоро будет еще больше. Даже если меня убить… особенно если меня убить, пощады не будет. Не зря Гриша погиб, не зря. Я тебе еще про Меркурия говорил: зря ничего не бывает. Так что не кори себя, но помни: с Григория твой воеводский счет открылся, а закончится этот счет тобой самим, и никак иначе!

– Выходит, опричники мы…

– Как ты сказал? Опричники? Опричь иных воинов… Опричники, – дед словно пробовал новое слово на вкус. – Опричники. Правильно назвал! Есть у меня кроме ратнинской сотни другое войско! Молодец, Михайла, в самую точку! Сам придумал?

– Нет, деда, не сам. Был такой царь, Иоанном звали. При нем бояре да князья большую власть забрали. Воеводу во время войны назначить нельзя было, чтобы кто-нибудь не возмутился: мол, мой род древнее, заслуг больше, не стану худородному подчиняться. Вот Иоанн и учредил опричнину – свое личное войско. Там все рядовыми были: князья, бояре, всякие нарочитые мужи. А начальных людей Иоанн выбирал по двум признакам: преданность и способности.

– Правильно сделал! – одобрил дед. – Иначе это не войско, а… бабы по грибы пошли!

– Правильно-то правильно, но ненавидели опричников люто. Они же усадьбы Иоанновых супротивников разбивали так же, как я усадьбу Устина. Бывало, что и по ложному навету, бывало, что и корысти ради.

– Ну и что? – деда Мишкино уточнение не смутило ни в малейшей степени. – Преданных людей награждать надо, а врагов в страхе держать. Все так делают: князья, короли, императоры. Только все эти россказни про наветы и корысть надо на пять делить, а то и на десять. И царевы супротивники слухи преувеличенные распускали, и царевы люди тоже, чтобы страху нагнать. А опричники – слово правильное. Где этот Иоанн царствовал?

– В Московии.

– Не слыхал. Заморская страна какая-то дальняя?

– Нет, не дальняя. Мы с Иоанном не по расстоянию, а по времени разошлись. На четыре века.

– Угу. Боишься, что и тебя ненавидеть будут?

– Уже ненавидят, деда.

– Кхе… Наплюй. Умные поймут, а дураки и завистники… Сам говорил: мусор.

Дед немного помолчал, потом вдруг спохватился, вспомнив что-то важное:

– Да! Михайла, раз уж речь о названиях пошла, придумал бы ты для своих ребят какие-нибудь другие чины, а то непутево как-то получается: у меня в сотне десятники и у тебя в Младшей страже тоже десятники! Разве ж они ровня? А Митюха у тебя и вовсе старший десятник. Это что же, он старше Луки или Фомы? Не-ет, давай-ка так, внучок: раз войско у тебя опричное, то и чины своим отрокам придумывай опричные. А то у вас как у детишек выходит – малышня играется, сами себя воеводами да сотниками называют, а как наигрались, так и забыли. У тебя же не игрушки?

– Не игрушки, – согласился Мишка. – Какие игрушки, если убитых чуть ли не десятками считаем?

– Ну так и придумай что-то не игрушечное, но от взрослых ратников отличное. Сможешь?

– Смогу, деда. Можно, например, десятников Младшей стражи урядниками[5] называть.

– Урядник… – задумчиво повторил дед. – Кхе… Уряд – порядок. А что? Подходяще!

– Командиров пятерок можно младшими урядниками называть, десятников – просто урядниками, а старшего десятника – старшим урядником. Вроде бы и не игрушечно. А, деда?

– Да нет… не игрушечно. Ладно, быть по сему, дозволяю! – Дед, прищурив левый глаз, глянул вперед и неожиданно улыбнулся. – Во! Гляди-ка, мать тебя встречает, просилась к Настене со мной идти, да я не взял, мало ли… Пошевелись-ка, чтобы видела, что с тобой все хорошо. Морду, морду к ней поверни, пусть увидит, что ты обоими глазами смотришь.

Глава 3

В следующие два дня Мишка отдыхал. Посетителей почти не было. Мать кормила его сама, никому это дело не доверяя, потом долго сидела рядом, жалостливо вздыхая и разговаривая с сыном «ни о чем». Забегала сменить повязку Юлька, но долго не задерживалась, на Мишкины шуточки и подначки не поддавалась и вообще была все время встопорщенная, как ежик. То ли вызнала у матери насчет «сексотерапии», то ли по какой-то другой причине, Мишке выяснить так и не удалось.

Захаживал и дед. Стараясь, видимо, возбуждать у внука исключительно положительные эмоции, нахваливал Дмитрия – прирожденный воин, освободил Мишку от забот по торговой части – Осьма прекрасно справлялся и сам, заинтересованно и доброжелательно выслушивал Мишкины рассуждения о строительстве крепости и планах развития воинской школы. Припомнил, кстати, Мишкину жалобу на нехватку наставников и решил этот вопрос к обоюдному удовольствию.

– Значит, так, Михайла. Андрюха у тебя уже есть, Илья, хоть и обозник, мужик бывалый и научить может многому, особенно купеческих детишек, по части обозного дела. Еще Стерв. Ты сам убедился, что к обучению молодежи у него способность имеется. А еще отдаю тебе Алексея и бывшего десятника Глеба. Оба воины опытные и умелые. Доволен?

– Не-а! – нахально заявил Мишка, пользуясь дедовой добротой. – Мало и с Глебом непонятно – если у него так паршиво с десятком получилось, то чему он нас научить может?

– Не спеши, Михайла, по правде сказать, вины Глеба в этом деле большой нет, так уж вышло, а спрашивать за непорядок в бывшем седьмом десятке надо бы и с Луки тоже. Тут такая история вышла… любой бы на месте Глеба сплоховал. Было это года четыре назад, помнишь, как мы с тобой на завалинке сидели? Я – покалеченный, ты – как заново родившийся.

Дед тяжко вздохнул, вспоминая, наверно, гибель сына, болезнь внука и собственную безнадежную тоску тех времен. Мишка сочувственно промолчал, и дед после паузы продолжил:

– В том году Глеб как раз по осени жениться собирался. На дочке Луки Говоруна, заметь. Как уж Лука с Данилой седьмой десяток уломали, я не знаю, но выбрали Глеба десятником вместо убитого… Вместо отца твоего. Мне даже и не сказали, да и не до того мне было.

Дед снова замолк, о чем-то задумавшись, потом отрицательно помотал головой, видимо, каким-то своим мыслям и решительно заявил:

– Нет, десятником Глеб справным был! На той переправе проклятой только одного человека потерял – стрелой убило. А не утонул ни один, Глеб как-то сумел коней от паники удержать и всех людей под берег вывел. Но знаешь, как в жизни бывает… Баба, она же хуже топора подсечь способна. Недели за две до свадьбы дочка Луки возьми да и сбеги с другим! Лука не стерпел – погнался, настиг и убил. Обоих. А Глебу, в сердцах конечно, сказал, что от нормальных мужиков невесты не бегают. Ладно бы с глазу на глаз, а то прилюдно! Ну Глеба и понесло – ни одной юбки не пропускал, все доказывал кому-то, что он не хуже других мужиков. Службу совсем забросил, а в десятке разговоры пошли, что, мол, не по заслугам он десятник, а стараниями Луки. Так вот и доигрался.

– Но на сходе ему же предлагали десятником остаться, – вспомнил Мишка, – а он всех облаял и ушел.

– И правильно сделал! – дед сдвинул брови и строго взглянул на внука. – Не то, что всех облаял, а то, что ушел. Сколько можно шепотки за спиной слушать да в любой час упрека ждать? Глебу сейчас в самый раз податься куда-нибудь, где ему никто и ничто о том позоре напоминать не станет и где он себя будет чувствовать на заслуженном месте, а не чужими стараниями пристроенным. Короче, я с ним уже переговорил, он согласен. Семьи у него нет – родители в моровое поветрие преставились, с женитьбой, сам понимаешь… За хозяйством сестры присмотрят, так что в Ратном его ничего особенно не держит.

«Ну вот. Еще одна неприкаянная душа возле вас, сэр, пристраивается. Дед, конечно же, прав потому, что командир он, как говорится, «от Бога», но если Глеб начнет пацанам свое отношение к женщинам передавать… Ладно, посмотрим, может быть, он около пацанов, наоборот, душой отмякнет».

– Все равно мало, деда. Еще наставники нужны.

– Куда ж тебе еще-то?

– Пять человек на полторы сотни отроков, а может, и на две!

– Откуда две? Что-то ты, Михайла, размахнулся, чуть не на княжью дружину.

– Считай, деда, сам: полсотни уже есть, добавь четырнадцать купеческих сынков, да семьдесят четыре парня от Нинеи придут, да я сам с братьями и музыкантами. Уже получается сто сорок. Теперь давай прикинем, сколько отроков можно будет взять из холопских семей, принадлежавших бунтовщикам…

– Эге! Да ты, внучок, и впрямь войско собирать надумал! – дед уставился на Мишку с веселым удивлением. – И с кем же ратиться собираешься?

– С кем, не знаю, но послушал я вас с боярином Федором тогда на Княжьем погосте и понял, что ратиться придется. Причем скоро. А сколько у меня ребят останется после первого же боя, это ты, господин сотник, мне сказать должен, я не знаю.

– Вот, значит, как, – дед задумчиво поскреб в бороде. – Выходит, ты не зря тогда толковал, что мне учиться нужно, как вас правильно использовать? Кхе… Если вас одних в сечу сунуть, то от двух сотен может и вообще ничего не остаться, но иметь при себе две сотни выстрелов… Вот уж заботу ты мне придумал!

– Деда, ну согласись: шесть десятков ратников, прикрытых двумя сотнями выстрелов, – сила! Только подумать надо, как эту силу правильно использовать.

– Кхе… Измыслил, поганец. Вас же еще учить и учить – еще года два-три, а ты уже сейчас…

– Деда, сотню тебе не восстановить. Не сердись, но это же правда. Сорок – пятьдесят новиков наберется лет за шесть – восемь, да и не все выживут, а сколько потерь за эти восемь лет сотня понесет? Вы же с боярином Федором сами решили, что спокойной старости у вас не будет! Помнишь, отец твой приказал каждому ратнику от пяти холопок детей завести, чтобы сотня пополнилась?

– Кхе! И про это вызнал! Ну, Михайла… – дед, прищурясь, с улыбкой глянул на внука. – Понравилось лечение? Захотелось, чтобы холопки тебя дальше… гм, лечили?

«Кобель старый. При всем уважении, сэр Майкл, граф погорынский начинает являть собой иллюстрацию к пословице: “Седина в бороду – бес в ребро!”»

– И ждать результата пятнадцать – двадцать лет? Нет, деда, – Младшая стража тебе уже большую часть этого срока сберегла. Считай, что у тебя уже есть полторы сотни новиков! Доводи их до ума и забудь про нехватку людей!

– Кхе! До ума, говоришь?

– Да, господин сотник! Только учить их надо, как настоящих новиков, а для этого пяти наставников мало. Нужно хотя бы по одному наставнику на десяток, иначе проку не будет. Ты подумай, деда: нужно же и урядников из них готовить. Хорошо, Алексей сотником был, умеет людьми командовать, Глеб, как ты сказал, справным десятником – двое! На двадцать будущих урядников. Их же отдельно учить надо, да не все еще годными окажутся, значит, двадцать пять – тридцать.

– Не учили у нас никогда на десятников, сами вырастали!

– И что в этом хорошего? Такое дело важное, и на самотек пускать! Нет, деда, так дело не пойдет!

– Кхе, вот клещ! Вцепился, не отдерешь! Где же я тебе наставников возьму?

– У Бурея! Тех, кто по старости или по увечью в обоз перешел. Десятники бывшие среди них есть?

– Только один. Но еще четверо с серебряными кольцами… – Деда Мишкино предложение, кажется, заинтересовало. – Только они же все увечные: двое безруких, Филимон – бывший десятник – разогнуться не может, все больше сидя любое дело делать норовит, еще у одного нога не гнется, даже верхом ездить не способен…

– Ну и что? Был бы разум светлым, им же не воевать, а учить ребят надо!

– Кхе… Поговорить, что ли, со стариками, посоветоваться? За ними же уход нужен, семью с собой перевозить в воинскую школу, значит, жилье им строй… Опять же, хозяйство не бросишь… Ох, морока.

– Зато результат какой может быть!

– Ладно… подумаем. Нет, но ведь кормить же всю эту ораву придется! Ты об этом задумывался?

– Задумывался, деда. Брать надо только тех, у кого холопы есть, чтобы прокормить могли. Но увечным же всегда холопов из добычи в первую очередь выделяли, чтоб не бедствовали. Обычай же!

– Да не про наставников я! Две сотни молодых мужиков! Мясо с леса возьмем, рыбу – с рек, а остальное? Земля нужна, рабочие руки на ней! Ладно, обещал тебя от части забот освободить, сам с этим разберусь. Две сотни прокормим. Наши холопы работают, холопов бунтовщиков добавим, Осьма чего-то наторгует, Нинея тоже кое-что подкинет. Но запомни: если воина не кормит земля, его должна кормить война. Шесть десятков, прикрытых двумя сотнями выстрелов, из первого же похода должны привести несколько сотен холопов. Если хочешь, чтобы войско у тебя было справным, то на каждого воина ты должен иметь хотя бы по одной холопской семье. И это только на прокорм, а кони, оружие, доспех – сверх того.

Дед помолчал, о чем-то раздумывая, потеребил кончик бороды, вздохнул.

– Деда, ненадежно это все: что-то наторгует, кое-что подкинет. Войску бесперебойный достаток нужен. Давай-ка вспомним, что мы с тобой о Погорынском воеводстве говорили, помнишь?

– Помню, все помню, Михайла. Не потянуть нам этого пока, – дед жестом прервал уже открывшего было рот Мишку и продолжил: – Я сказал: пока! Слушал ты меня с Федором, да недослушал или не понял. Чтобы такое дело поднять, нужно две вещи: сила и умение. Сила у нас… будем надеяться, скоро будет, а умение… – дед снова задумался, Мишка тоже молчал, ожидая продолжения. – Умение есть у Федора Алексеича. Я ведь помню, о чем у нас тогда разговор был, когда ты мне о способах управления рассказывал. Самим нам Погорынскую землю по-настоящему под свою руку не взять, даже с помощью Нинеи, она тоже не всесильна.

Ты тогда говорил, что боярин Федор нам нужных людей подберет, чтобы с Погорынских земель подати собирать и… все прочее. А я вот подумал, что самый важный для этого дела человек – сам Федор Алексеич, без него дела не будет. Намекнул ему, когда последний раз на Княжий погост ездил, он не отказался, но сказал, что требуется воинская сила, и побольше, чем одна сотня. Если у нас с воинской школой дело пойдет, я ему этот разговор напомню. Но сила должна быть настоящей, а потому вот тебе забота, которую никто пока избыть не может. Мы об этом с тобой уже говорили, но теперь придется подумать еще раз, и подумать крепко. Забота эта – ответ на вопрос: «Зачем?» Зачем старикам и увечным бросать спокойную, налаженную жизнь и тащиться в воинскую школу? Зачем пацанам обучаться воинскому делу, а потом головы класть на войне? Что мне старикам сказать, чтобы они согласились Младшую стражу обучать? Что ты своим парням скажешь, перед тем как в бой их вести?

«Мотивация вас интересует, ваше сиятельство? Правильно! Мотивация в любом начинании – первое дело. Только что же вы, граф, моей мотивацией не интересуетесь и про собственную помалкиваете? Или вы думаете, что я забыл слова боярина Федора: «И молись, чтобы племяш твой Вячеслав Ярославич Клёцкий дожил до того смутного времени, когда возможным станет все!»? Ошибаетесь, помню. И еще помню ваши, граф, слова: «Была б у меня не сотня задрипанная, а войско настоящее, повышибал бы я Мономашичей и с Волыни, и из Турова да посадил бы Вячка на отцовский стол!»

Сделать Погорынье опорной базой для завоевания Туровского княжества и Волыни – вот ваша с боярином Федором задача! Посадить князем в завоеванных землях сына Ярослава Святополчича – вашего дружка молодости – вот ваша с боярином Федором цель. А мотивация ваша – ожидание милостей и преференций от будущего князя Вячеслава Ярославича. Впрочем, зачем же так плохо о людях думать? Может же ими руководить чувство долга по отношению к сыну покойного друга?

Смутное время настанет, когда Мономашичи между собой схлестнутся, на радость черниговским князьям. К тому времени здесь, в Погорынье, должно быть сформировано войско для Вячеслава Клёцкого, причем втайне от Вячеслава Туровского. Или Вячеслав Туровский должен думать, что это – его войско, а иеромонах Илларион должен думать, что это – зародыш Православного рыцарского ордена, а Нинея должна думать, что это – войско для восстановления Древлянской державы. М-да, лихо закручен сюжетец».

– Что примолк, Михайла? Не придумал еще?

– Придумал, деда. Это-то как раз не сложно. Труднее, по-моему, кормить и вооружать войско.

– А мне, как раз наоборот, с этим проще. Давай-ка выкладывай: что ты там придумал?

– Все просто, деда. Помнишь, как ты приказал найти причину, для того чтобы Кузьме и Демьяну самострелы сделать?

– Кхе! Помню! Полгода прошло, а сколько всего случилось… можно подумать, что лет пять минуло. Ну и?..

– Так все то же самое! Что почетнее: в обозе дни доживать или молодежь воинскому искусству обучать? Ущербным себя чувствовать или человеком умудренным, опытным, нужным для важного дела? Себя вспомни: я же тебя тогда этим самым и соблазнил. И еще я тебе тогда сказал: получится с нами троими, начнем ставить на учебу других ребят. Так и вышло. А теперь я тебе скажу: получилось с тобой, пора и других опытных воинов к делу возвращать!

– Ну поганец! – дед восхищенно округлил глаза. – Как обошел, как обернул! Лис! Истинно Лис! Кхе! Ну надо же! Это ты что ж, еще тогда все придумал?

– Нет, конечно, деда. Тогда я только и думал, как бы твой запрет обойти – найти причину, которая, как ты сказал, на каждый день причина. Но если тогда все получилось, то почему же сейчас не получится? Только причина у нас получается не на каждый день, а на много лет вперед. Стариков, кстати, можно не только этим соблазнять. Можно поставить условие, что каждый ученик воинской школы, пока учится и в течение, скажем, пяти лет после окончания, должен отчислять воинской школе десятину от добычи. Из этой десятины четверть или треть делить между наставниками как вознаграждение за учебу, а остальное тратить на нужды самой школы.

– Четверть! – тут же скупердяйским тоном заявил дед. – Хватит с них и четверти. А для парней что придумал?

– Для них у меня тоже два соблазна придуманы. Первый – возможность выкупить свои семьи из холопства. А чтобы головы сложить не боялись, надо дать им обещание, что семьи погибших волю будут получать. Не все, конечно, но обязательно найдутся такие, что не пожалеют жизни за освобождение родни. И для начала, чтобы поверили нам, надо вольную семье Григория дать. И не просто волю, а с домом, землей, угодьями. Только селить их надо не рядом с Ратным, а рядом с новой крепостью, пусть их дом станет первым домом слободы.

– Гм, слободы, говоришь? Слово какое-то… – Дед неопределенно пошевелил в воздухе пальцами. – Вроде бы и понятно, о чем речь, а вроде бы и…

– Да и неважно, деда! Все равно это будет началом посада вокруг крепости. Артель Сучка для своих семей дома поставит, семья Григория там же поселится, семью Простыни туда же определим…

– Какого Простыни?

– Того, которого мы с Роськой у Афони выкупали, помнишь?

– А-а! Этот, малахольный. Верно говорят, что у них баба вместо мужика все решает?

– Да, Плава[6] – баба разумная, шустрая и повариха хорошая. А мужик возле нее пребывает. Сильный, работящий, но своим умом жить не способен. Правильно прозвали: Простыня[7]. Вот, кстати, еще одна забота: полторы-две сотни ребят накормить, обстирать, обшить. Бабы нужны, деда.

– Бабы всем нужны! Кхе…

– Это правда, что ты наших дев собрался в воинскую школу к Прошке отправить, щенков службе обучать?

– Ну, была такая мысль. Ты же сам как-то толковал, что благородным девицам должно владеть доступным оружием, верхом ездить, еще чего-то там. Мне-то и до сих пор сомнительно, но Анюта… Кхе! Вот пусть и обучаются.

– Деда! За что? Девки в воинской школе! Ты представляешь, что там начнется?

– Кхе! Испугался? Правильно испугался! Когда парни в воинском учении отдельно от всех живут – одно дело, а когда рядом девки обретаются – са-авсем другое! – Дед непонятно чему развеселился и лихо подкрутил усы. – Вот тут-то ты, господин старшина, все воеводские «радости» и познаешь!

– Деда!

– Да не трясись ты. Мать с ними отправлю, она и девок в строгости содержать сумеет, и парням твоим, если что, окорот даст. Все равно у них с Алексеем складывается вроде бы… – дед вздохнул, все его веселье как-то сразу истаяло. – Жаль мне Анюту отпускать, но что ж поделаешь? Она же еще не старая, что ж ей вдовой вековать? Или тебе такой отчим не по нраву? Был бы Фролушка жив… Отца-то вспоминаешь, Михайла?

– Вспоминаю…

«Не помню я его. Ничего не помню из того, что до «вселения» было. Какой он был? Мать как-то обмолвилась, что рукоприкладствовал, но вроде бы не часто. Пятерых ему родила. Любила его или просто девчонкой увлеклась лихим парнем, а потом уже поздно было? Алексей собой хорош, хоть и ранней седины много. Мужик, по всему видно, крутой, жизнью битый, но не сломанный. Вообще-то натуральный бандит – людей резал, как скотину, даже детей, сам признался, хотя половцы ЗДЕСЬ не то чтобы за людей не считаются, но замочить степняка – не грех, а скорее доблесть. С Саввушкой своим носится, как наседка, даже странно бывает смотреть – мужики в Ратном таких нежностей себе не позволяют, по крайней мере на людях. А Савва мать принимает, от других шарахается, особенно от мужчин, а к матери льнет. Кто его знает? Может, и сложится у Алексея с матерью, совет да любовь, как говорится. Но… если обидит ее, убью. Даже не задумаюсь!»

Дед что-то совсем пригорюнился – усы обвисли, плечи опустились, он поерзал на лавке, потом со вздохом поднялся.

– Пойду я, дел много…

– Погоди, деда, не договорили еще!

– Потом, Михайла, потом. Отдыхай, поправляйся…

– Ты тогда вели кому-нибудь, чтобы Дмитрия ко мне прислали.

– Ладно.

«Все еще переживает за сына и мать любит, как родную дочку, не хочет расставаться. Даже забыл спросить: какой я второй соблазн для пацанов измыслил? Мать уедет и останется с Алексеем, я тоже в крепости засяду, Лавра он не очень любит, да и проблем с ним… Зато Татьяна скоро ему еще одного внука родит или внучку, а Листвяна…

Так, Листвяна. Что у нас тогда с наследством получается? По лествичному, да и по обычному праву мне не светит вообще ничего – отец умер раньше деда. Все права у Лавра, а после него у Кузьмы с Демьяном. Но Листвяна может родить пацана… Тут все решает сам дед – может признать сына наследником, а может и не признать. Тогда просто даст вольную Листвяне и будет ее кормить, пока пацан не вырастет. Но Листвяна-то наверняка рассчитывает на большее. На что именно?

Сотником Лавру не быть, он и в десятники-то не вышел – был рядовым у брата, потом оказался подчиненным Глеба, теперь – Тихона. Но сотня, скорее всего, деда не переживет, остается воеводство. Это титул наследственный, а не выборный, но воевода из Лавра, как из меня балерина. Может Листвяна на это надеяться? Если дед проживет еще лет двадцать, может. Тогда ее пацан уже будет совершеннолетним, а Лавру будет за пятьдесят. Но под воеводой должна быть дружина, а она, по крайней мере ее зародыш, сейчас подо мной… Вот почему мать Первака приговорила!

Бабы насчет наследства и прочих династических заморочек секут на много лет вперед. Ничего удивительного: пребывая «при муже», не имея права голоса, они привыкают действовать окольными методами и просчитывают даже самые маловероятные варианты развития событий, заранее прикидывая способы получения нужного результата. Вот мать и просчитала: сын Листвяны – законный наследник, а Первак – во главе дружины. В таком варианте Лавр, Кузьма и Демьян – побоку, если вообще живы останутся. Если же Первака из этого расклада устранить, то мадам Листвяне корячится облом по всем направлениям сразу!

Получается весьма жесткая альтернатива: либо мне жить, либо Перваку. Однако, ситуация. Допустим, Первака с доски снимаем… Что образуется? Мне по-прежнему наследство не светит, воеводство наследует Лавр, а после него кто-то из близнецов. Я остаюсь «во главе вооруженных сил Погорынья», а Листвяна – со своим бастардом? По лествичному праву, если дед признает сына от Листвяны, тот должен сесть на воеводство после Лавра. Кузьма с Демьяном такой вариант примут? Не уверен, во всяком случае, я буду на их стороне, а не на стороне малолетнего «дядюшки». Листвяна это понимает? Не может не понимать! На что она готова пойти ради осуществления своих планов? Пожалуй, на многое, вплоть до устранения всех троих: меня, Кузьмы и Демьяна. XII век есть XII век, ЗДЕСЬ на жизнь смотрят гораздо проще и комплексуют меньше.

И «скамейка запасных» у Листвяны довольно длинная – кроме Первака есть еще Вторуша и Третьяк. Так что устранением одного Первака проблема, надо понимать, не решается. Корень всего в Листвяне, но убить ее – убить деда. Старого эта потеря может запросто сломать. Это молодые свыкаются с потерями, их время лечит – образовывающиеся пустоты в душе так или иначе заполняются, а чем старше становишься… М-да. Вот так и убеждаешься на практике в правильности некоторых положений теории: из двух равнозначных рациональных решений надо выбирать наиболее нравственное, а из нравственных альтернатив – самую рациональную. Как бы странно это ни выглядело, но правильный с точки зрения нравственности выбор рано или поздно обязательно оказывается и самым рациональным, только не всегда это бывает очевидным в момент принятия решения.

Значит, Листвяну не трогать? В конце концов, а почему я решил, что все обстоит именно так, как я думаю? Доказательств-то никаких, одни предположения, причем на основе представлений человека конца XX столетия, насмотревшегося всяческого дерьма и склонного всегда предполагать худшее».

– Здрав будь, старшина! Звал? – голос Дмитрия настолько неожиданно оторвал Мишку от размышлений, что тот даже вздрогнул. – Чего это тебя то к лекарке, то обратно таскают? Что-то неладно?

– Все хорошо, Мить, видишь, уже обоими глазами смотрю. Проходи, садись. Как там ребята? Раненых навещал?

Ответить Дмитрий не успел: раздался удар собачьих лап о дверь, и в горницу вбежала заметно подросшая Сестренка. Покрутилась возле Митькиных ног и улеглась под лавкой, вывалив на сторону язык и радостно поглядывая на хозяина.

– Вчера прибежала, – объяснил Дмитрий, смущенно разведя руками. – И как выбралась-то? Я же ее запер, когда в Ратное уезжали. Не стерпела… Я ее первый раз одну оставил.

«И я Чифа с собой в Туров не взял, а потом…»

– Ничего, Мить, пускай с нами побудет. Так ты раненых сегодня проведывал?

– А как же? Все поправляются, только Роська пока плох и Гриша…

– Да, Гриша. Вторая потеря у нас, а сколько еще будет?

– А что такое? – Дмитрий сразу же подобрался. – Чего-то еще ждешь?

– Нет, но мы же не на поваров учимся, на воинов. Когда-то что-то обязательно будет.

– Уже чуть было не было, – непонятно отозвался Дмитрий и тут же пояснил: – В тот день, когда тебя к лекарке увезли, Сучка чуть было опять не отметелили.

– Как это? Кто?

– Да все те же, – Дмитрий повел головой в сторону двери, словно прямо за ней и притаились недоброжелатели плотницкого старшины. – Сучок прямо от тебя к Алене поперся, а его там уже трое поджидали. Слава богу, Демьян второй десяток с водопоя вел, как раз мимо проезжали.

– И что?

– А ничего! Ратники было поорали, чтобы убирался, но ты же Демку знаешь – сидит в седле молча и смотрит в упор. Ладно бы один, а то же с десятком, и у всех самострелы. Ратники ругаются, а он смотрит молча, только рот кривится. Ну, ты же знаешь, как это у него.

Мишка знал. После тяжелого ранения на дороге из Княжьего погоста характер у Демьяна сильно изменился. Стал он каким-то мрачно-самоуглубленным, совершенно непохожим на шустрого и говорливого Кузьку. За прошедшие три месяца Мишка ни разу не видел двоюродного брата смеющимся или просто улыбающимся, только иногда лицо Демьяна кривилось в мрачной ухмылке на манер киношного злодея. После расправы с заговорщиками подобная ухмылка одного из младших Лисовинов, возглавляющего десяток стрелков, не могла не произвести на мужиков соответствующего впечатления.

– Ну и чем все кончилось?

– Тетка Алена на шум высунулась да и погнала всех, и Сучка тоже. Мужики ушли, но на прощание пообещали Сучка охолостить, а щенков лисовиновских всех в Пивени утопить.

– А Сучок?

– А! – Дмитрий раздраженно махнул рукой. – Набурчал на ребят, что не в свое дело лезут, сам, мол, справился бы, а потом подпрыгнул, зацепился топором за верх забора, и – к Алене во двор. Я на всякий случай ребятам запретил с подворья выходить. Мало ли что…

– Правильно сделал. Вообще, пора нам на базу возвращаться да на новое место переезжать.

– Да хоть сейчас. А тебя в телеге не растрясет?

– Я позже подъеду. Ты узнай, как там у отца Михаила со здоровьем. Как только он сможет, мы его на ладье в крепость перевезем, чтобы постройки освятил, и я с ним приеду. А ты вели все к переезду готовить. Никифор много чего привез, так мы это все на ладью погрузим да за два-три захода все в крепость и переправим.

– Сделаем, – Дмитрий согласно кивнул, потом, воровато оглянувшись на дверь, спросил, понизив голос. – Слушай, Минь, а правда, что к нам в школу скоро девок привезут?

– Митька! Ну ты прямо как Сучок!

– А что, спросить нельзя?

Дверь в горницу раскрылась, и в дверном проеме возникла фигура самого младшего из Лисовинов – Сеньки. Вид у него был весьма потрепанный: рубаха в земле, разбитая губа распухала прямо на глазах, костяшки пальцев ободраны, однако обратился он к Мишке весьма воинственно.

– Минь! Вели Кузьме мне мой кинжал дать, я Приблуду зарежу!

Мишка покопался в памяти и вспомнил, что Приблудой звали сына одного из обозников, уродившегося, как принято говорить, «ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца». Был он, не в пример родителям, крепок телом и обещал вырасти во вполне пригодного к строевой службе парня. Ратнинские кумушки, разумеется, вынесли приговор: мамаша на стороне нагуляла, а к мальчишке прилипла кличка Приблуда. Был Приблуда примерно на год старше Сеньки, и конфликт, судя по виду и словам младшего Мишкиного брата, возник серьезный.

Пока Мишка осмысливал ситуацию, Дмитрий занялся воспитанием «молодой смены»:

– Урядник Семен! Доложить, как положено!

– Слушаюсь, господин старший урядник! – браво отозвался Сенька. – Господин старшина, дозволь обратиться? Урядник Семен!

– Слушаю тебя, урядник Семен.

– Приблуда приперся и говорит: «Теперь я у вас урядником буду, слушайте все меня!»

– А ты?

– А я ему в морду!

– И?..

– А он мне… – Сенька потупился, утратив воинственный вид, и стало заметно, что пацан с трудом сдерживает слезы. – А он мне еще сильнее…

– Дальше!

– Я к Кузьме пошел, а он мне кинжал не дает. Я хотел тогда на кухне ножик взять, а меня тряпкой… – слезы все-таки прорвались наружу, и Сенька, хлюпнув носом, принялся утираться рукавом. – Я Приблуду все равно прибью, ты меня урядником назначил, а он…

– Если ты сам в урядниках удержаться не можешь, то никакое назначение тебя не спасет! – Мишка постарался придать своему голосу как можно больше строгости. – Урядник означает, что ты более сильный, более умный и более умелый, чем любой из твоих подчиненных. Если тебя кто-то сумел прогнать, то подчиняться тебе не будут!

– Так я и хочу… кинжалом!

– У Приблуды нож есть?

– Нет.

– Значит, и ты без него обходись!

– Так он же сильнее!

– А ты палкой! Зубами, ногтями, чем хочешь! Чужой человек пришел к нам на подворье и распоряжается, как у себя дома! Ты что, не знаешь, как Лисовины на такое отвечают? Или ты урядник, или никто – даже не Лисовин. Иди и притащи этого Приблуду сюда. Я хочу видеть, что не ошибся, назначая тебя десятником.

– Так это… А кочергой можно?

– Кочерга не оружие, – Мишка с трудом сдержал улыбку. – Твой противник безоружен, не хватайся за оружие и ты. В остальном – твоя воля, мы его к себе не звали, сам пришел. Исполнять!

– Слушаюсь, господин старшина!

Семен испарился – как не было.

– Мить, сходи глянь, как бы не убил ненароком – кочерга все-таки… И объясни мелкоте, что своего урядника в обиду давать нельзя. Построже так.

– Сейчас я им объясню, – зловещим тоном, но улыбаясь, пообещал Дмитрий. – Я им так объясню…

Мишка с улыбкой проводил взглядом Дмитрия и неотступно следующую за ним Сестренку. Когда-то, в середине пятидесятых годов, Мишка сам в аналогичной ситуации услыхал от своего отца примерно те же слова, какие он сейчас сказал Сеньке. После Великой Отечественной прошло чуть больше десяти лет, и фронтовики были не согбенными старцами, а крутыми молодыми мужиками, которым сам черт был не брат. Милицию при появлении хулиганов тогда не звали, разве что «скорую помощь», а молодые балбесы опасались хамить старшим – можно было так нарваться, что не дай бог. Естественно, что отец, ушедший на фронт добровольцем в семнадцать лет и закончивший войну в Австрии, ничего другого своему сыну сказать не мог – просто и в голову не пришло бы.

«Надо будет Сеньку с его десятком забрать на пару месяцев в воинскую школу да поучить рукопашке. А то свалил я «молодежный десяток» на Кузьку, а у того и так дел невпроворот. За месяц одел Младшую стражу в доспехи, вооружил. Как он успевает-то? Еще и изобретательством умудряется заниматься – присмотрелся к токарному станку и измыслил прялку с ножным приводом. Сам, без моей подсказки! Нашел среди холопских детей пацана со способностями к механике, пристроил к делу.

Нет, незачем Кузьку еще и Сенькиными пацанами обременять. Как обживемся на новом месте, заберу их в крепость и поставлю на учебу. К зиме Сеньке и его ребятам никакие Приблуды не страшны будут. А потом «молодежный десяток» быстро объяснит ратнинской пацанве, что такое воинское обучение. Глядишь, и другие на учебу проситься начнут. Да и мне не век же быть старшиной Младшей стражи, надо смену готовить. Стоп, стоп, стоп! Смену для чего?

А не кажется ли вам, сэр Майкл, что вы обросли проблемами, как собака репьями, и с удовольствием занимаетесь текучкой, лишь бы не задумываться о будущем? Дело-то не только в Листвяне и Перваке. Есть еще предшественник, почему-то желающий вас грохнуть, есть дед, боярин Федор, Илларион и Нинея с их наполеоновскими планами и амбициями. Есть «общественное мнение», весьма неблагожелательно в отношении вас настроенное. Есть еще и невеста Катерина Федоровна, и куда от нее деться? Есть Юлька, которую в ближайшие год-полтора могут умыкнуть «генетики». Нинея, кстати, обещала подсказать способ ее удержания, не пора ли спросить? А еще у Младшей стражи всего три десятка коней на полторы сотни всадников. А еще мать замуж настропалилась. А еще девок в воинскую школу привезут…

Все проблемы перечислили, сэр? Нет? И не перечислите, ибо имя им – легион. И что прикажете делать? Чужие проблемы разбирать – с удовольствием! Будущее предсказывать – запросто! Советы давать – даже бесплатно! А сами? Сапожник без сапог, мать вашу, досточтимый сэр, так-растак, со всем уважением и реверансами на тридцать два румба. Как можно наступать на грабли, про которые вам прекрасно известно и на которые вы, сэр, имеете удовольствие указывать другим?

Цель, блин! Если она достигнута, а новая не поставлена, что происходит? Трындец, извините за выражение, происходит! Все начинает расползаться, как гнилая тряпка, и сколько ее ни штопай методом рефлексивного управления, толку не будет – проблемы растут, как снежный ком! Два года назад, сэр Майкл, вы напрягли то место, которым имеете обыкновение думать, и сформулировали цель, которую сами же и назвали предварительной, – обеспечить себе благоприятные стартовые условия. Для достижения означенной цели вы посчитали необходимым решение трех задач: физическое развитие, повышение благосостояния и социального статуса семьи, формирование своей команды. Все выполнено. Все!!! Даже с избытком.

Здоровье? Шрамами вы, надо признать, украсились неслабо, но организм серьезно не пострадал – ранения поверхностные. Что же касается Ерохи, которого вы избрали в качестве индикатора ваших физических кондиций, то сейчас об этом даже смешно говорить.

Благосостояние и социальный статус? Статус, в местечковом масштабе, выше некуда. Благосостояние имеет устойчивую тенденцию к росту. Если два года назад вы радовались созданию пасеки, то сейчас даже не вспоминаете о холопской семье, которая на ней вкалывает, а озабочены прокормом двух сотен (!) «курсантов» первого на Руси военного училища. Однако, справедливости ради, надо заметить, что в этом вопросе вам, сэр, исключительно повезло – у матери могло и не оказаться брата-купца.

Формирование команды? Боже мой, чтоб я так жил, с кем хотел, как любил говорить один ваш знакомый в XX веке. Вы мечтали о своем десятке. Наивное дитя! Имеете, в натуре, полсотни архаровцев, готовых порвать любого по вашей команде, а в ближайшее время рассчитываете иметь две сотни – и вам мало!

Вот! Почему мало? Однажды на Княжьем погосте вы уже задавались этим вопросом. Для чего вам собственная армия? Сажать на туровские и волынские земли сына дедова приятеля молодости? Не греет. Основывать Православный рыцарский орден? Опасные, прямо скажем, игрушки. Дойдет до князей – удавят в колыбели. Для монархов, как показывает история, рыцарские ордена не заноза в заднице, а натуральная кость в горле. Рюриковичи не дурнее Филиппа Французского или Ягайло Польско-Литовского. Те, правда, поздновато спохватились, а Рюриковичи ждать не станут, потому что для них любая вооруженная сила на Руси в руках не Рюриковича – повод для немедленного уничтожения. Орден, не орден, им плевать. Служить верой и правдой Вячеславу Туровскому? Так он возьмет да и свалит в другое княжество. Или помрет. И с чем вы останетесь? Восстанавливать Древлянское княжество, как мечтает вдовствующая графиня Палий, она же баба Нинея, она же боярыня Гредислава Всеславна? Ну, это вообще пустые мечтания. Но с Нинеей вам, сэр, повезло, так же как и с Никифором. Запросто могло такой полезной знакомой и не оказаться.

И что же в «сухом остатке»? Ни хрена-с! С чем вас, досточтимый сэр Майкл, и поздравляю. Попробуем уж и совсем авантюрные варианты? Например, князь Вячеслав Владимирович Туровский дает дуба и оставляет молодую вдову с двумя детишками. Хищные родичи Рюриковичи кидаются отнимать у вдовицы Туров, и тут вы, сэр Майкл, весь из себя в сверкающих доспехах… А потом женитесь на княжне Анне и становитесь принцем-консортом… Романтика, блин. Сдерут шкуру и голым в Африку пустят, даже если все Погорынье мобилизовать. И на хрена вам сдалась княжна Анна, когда есть Юлька и эта еще… Катерина Федоровна, туды ее. Нет, девочка, конечно, ни в чем не виновата, но обручать с колыбели – варварство, насилие над личностью и прочее попрание общечеловеческих ценностей. Не катит, короче.

Что еще можно придумать? Решить со всей феодальной бескомпромиссностью династический вопрос и осесть на Погорынском воеводстве? Тихо-мирно наедать брюшко, отправлять посылочки Максиму Леонидовичу, таскать холопок в баню, тягаться с соседом из-за Воловьих лужков… М-да. Мы рождены, чтоб сказку сделать былью. А еще – преодолеть пространство и простор. Две такие прухи: Никифор и Нинея. Даже три! Могло же занести в тело холопа или обозника, а попал во внука сотника. Больше сорока лет жизни впереди. И все это ради тихого помещичьего существования а-ля фикус в кадке? Так ведь не дадут! Боярин Федор прогноз выдал верный: покоя не будет.

Ох, права была Нинея насчет дела всей жизни. Только где его взять? Нет, конечно же, как и всякого русского человека, меня могла бы вдохновить идея предотвращения татаро-монгольского ига. Неважно, было оно или не было. Что-то я такое читал, что вроде бы не было, или было, но какое-то не такое. Но что-то наверняка происходило, как бы летописи ни редактировали. Так и тут облом! Помру больше чем за пятьдесят лет до битвы на Калке и уж тем более не доживу до непосредственного вторжения. Хоть плачь!

Вот так, сэр. Проблема: есть разница между желательным положением дел и действительным. Цель – разрешение этой проблемы, то есть достижение положения желательного. А если непонятно, чего, собственно, желать? Как там Гребенщиков пел:

Их дети сходят с ума Оттого, что им нечего больше хотеть.

И все же, все же, все же… Что постоянно толкает вас набирать силу? Полсотни – мало! Сотня – мало! Две сотни – еще нет, а уже мало! И кто дергал вас, сэр, за язык тогда – на ладье дядьки Никифора? Разговор-то получился примечательный. Такой примечательный, что Никифор явно поделился своими впечатлениями с Осьмой. А тот решил отрока Михаила протестировать. Протестировал, тудыть его… Но разговор-то имел место, и вы, сэр Майкл, были искренни».

* * *

Тогда, в начале мая, Никифор все-таки решил не разгружать две малые ладьи в Ратном, а вести их на базу Младшей стражи по Пивени. Это действительно было легче и быстрее, чем возить груз от Ратного до Нинеиной веси на телегах. Мишка соблазнился предложением дядьки совершить речное путешествие – было интересно посмотреть на судно XII века в деле. Все-таки ТАМ он занимался в молодости парусным спортом и, окончив мореходку, некоторое время ходил на судах дальнего плавания Балтийского пароходства.

Плавсредство особо Мишку не впечатлило. Выдолбленный ствол здоровенного – обхватов в пять – дуба длиной метров десять – двенадцать. Борта наращены дубовыми же досками, крепящимися к шпангоутам бронзовыми заклепками. Съемная мачта, рей с четырехугольным, суживающимся книзу парусом. Ни штурвала, ни румпеля, вместо них рулевое весло. Шесть весел – по три с каждого борта, но при нужде на каждом могут сидеть по два гребца. Палубы нет, только настил в носовой части судна и плетеная, на манер лубяного короба, «каюта» на корме. Водоизмещение в полном грузу тонн тридцать – сорок, точнее на глазок определить не удалось. Груз лежит навалом посередине корпуса, оставляя вдоль бортов место для работы гребцов.

Убожество, одним словом, но! На таких вот или очень близких им по конструкции убожествах пересекались океаны и совершались великие географические открытия! Мишке сразу же, до зуда в языке, захотелось дать Никифору несколько советов по усовершенствованию ладьи, но дядьку, как выяснилось, интересовала совсем другая тема. Утащив Мишку в кормовую избу, он выставил на сундук, заменяющий стол, кувшин вина и закуску с явным намерением подпоить племянника и выведать у того некий секрет. Секрет, разумеется, был прост – непонятная разумность и неожиданные знания четырнадцатилетнего мальчишки.

Мишка отхлебнул вина и понял, что Никифор преисполнен самых серьезных намерений. Вино было крепким, а закуска скудной. Проблема же заключалась в том, что, даже напившись до потери контроля и рассказав Никифору о себе чистую правду, Мишка все равно не смог бы удовлетворить любопытство материного брата. Никифор просто не поверил бы и обиделся. Пришлось искать более приемлемый вариант.

Зацепившись за то, что Никифор, для завязки разговора, вспомнил о мартовской «торговле Циркусом», Мишка поинтересовался дальнейшей судьбой ладейного амбара. Оказалось, что Никифор попытался и дальше снимать урожай на ниве шоу-бизнеса, но ничего толком не добился. Ни музыканты, ни скоморохи, ни девки-плясуньи сборов не давали. С горя Никифор даже попытался устроить что-то вроде зверинца, выставив в амбаре верблюда, медведя в клетке и рысь в клетке поменьше. Интереса публики хватило на пару дней. Правда, потом интерес снова вспыхнул примерно на час, когда пришлось ловить сорвавшегося с привязи верблюда, напрочь очумевшего от соседства с медведем и рысью.

– Не тем ты занялся, дядька Никифор, – сразу же взялся за больное место купца Мишка. – Если есть помещение, где можно около сотни зрителей разместить, с него гораздо большую выгоду поиметь можно. Даже очень большую выгоду и разными способами.

– Это как? – сразу же «сделал стойку» Никифор. – Ты пей, пей, Мишаня, винцо сладенькое.

«Сладенькое» было градусов под двадцать пять «убойной силы», и Мишка скопытился бы от первого же кубка объемом граммов в триста, но отхлебнуть из вежливости пришлось.

– Помнишь, как тебе Ходок объяснял, что людям о заботах забыть хочется, что-то необычное увидеть? – продолжил Мишка, оставив безуспешные попытки откусить кусочек твердой, как фанера, вяленой рыбы. – Торговля зрелищем – дело тонкое. Ты думаешь, почему люди на наши представления по нескольку раз приходили?

– Ну… Нравилось, – неуверенно отозвался купец. – Интересно было.

– По третьему-четвертому разу? Когда все уже наизусть знали? Нет, дядька Никифор. Приходили те, у кого азарт был: свалится кто-нибудь из нас с доски или нет, промажу я с завязанными глазами или попаду, порежем мы кинжалами Роську или он цел останется? Потому и об заклад бились – азарт. А азарт бывает только тогда, когда результата заранее не знаешь. А ты им медведя. Что они, медведей не видели?

– Верблюдов в Турове почти никто не видел.

– А! – имитируя легкое окосение, Мишка пренебрежительно отмахнулся. – Что верблюд? Та же корова, только горбатая. Интерес появился только тогда, когда он с привязи сорвался. Сразу стало интересно: поймаете вы его или нет, затопчет он кого-то насмерть или только покалечит? Наверняка об заклад бились, пока вы его ловили.

– Ну и что? Каждый день его теперь ловить? А прибыток с чего?

– Да ну его, этого верблюда. День побегает, второй, и никому уже интересно не будет. А вот устроил бы ты в том амбаре кулачные бои, но не стенка на стенку, а один на один. Принимал бы ставки на победу, а вышибалам велел бы следить, чтобы об заклад между собой не бились, а только с тобой. Вот тебе и прибыток, особенно когда ты заранее победителя знать будешь.

– Это как – заранее?

– Дитя-то малое из себя не строй, – пьяным голосом нахамил Мишка. – Неужто не знаешь как?

– Гм, ладно. Понял. Только где же бойцов я наберу?

– А ты награду победителю посули. Пусти на это часть выручки. И бои проводи в несколько кругов. Набери бойцов человек десять – двенадцать. Разбей их на пары. В первый день пусть бьются попарно, во второй – только те, кто победил в прошлый раз, в следующий – опять победители. И так, пока только двое не останутся. Каждый раз награда победителям пусть возрастает, а самый большой куш достанется тому, кто победит в последний день.

– Ну хватит мне этого на неделю, а дальше что?

– Не-а! Не на неделю, а на пару месяцев. Бои-то будут проходить только по воскресеньям, когда народ отдыхает.

– Интересно, – задумчиво протянул Никифор. – Ты пей, Мишаня, пей.

– Погоди, самого главного-то я тебе еще не рассказал.

Дальше пошло уже не главное, а подробности: устройство ринга и зала, принцип работы тотализатора, методы «подогрева» публики, матчи-реванши, приглашение бойцов из других городов и прочее, и прочее. Никифор слушал внимательнейшим образом, даже, кажется, готов был записывать. Во всяком случае, не пожалел листа пергамента для изображения ринга и зрительного зала.

– Вот так, дядя Никифор. А прибыток от всего этого, и без того немалый, можно еще увеличить.

– Как?

– Э нет! – У Мишки уже слегка шумело в голове, но он имитировал серьезное опьянение, навалившись локтями на импровизированный стол и пытаясь вызвать прилив крови к лицу. – Не скажу, пока ты мне не скажешь, какую долю я со всего этого буду иметь.

– За что долю?

– За знания, дядюшка, за знания, которыми я с тобой поделился. Поделился же? – якобы заплетающимся языком спросил Мишка. И тут же сам себе ответил: – Поделился! Теперь и ты со мной поделись! Если жадничать не станешь, я тебе еще кое-что расскажу.

– И сколько же ты хочешь?

– Пятину!

– Да ты спятил! Только языком потрепал, и сразу пятину!

– Ну пусть кто-нибудь другой тебе, дядюшка, так языком потреплет, может, дешевле встанет.

– Да, может, еще и не выйдет ничего!

– Тогда и я ничего не получу.

– А убытки? Все это устроить – недешево выйдет!

– А мальца спаивать и секреты выведывать? А? Вот пожалуюсь матери… или деду…

– Десятину!

– Не-а! Мы с тобой уже один раз торговались. Помнишь? Или пятина, или я спать лягу. Напоил ребенка, злодей…

– Черт с тобой, племяш! Согласен.

– Пиши грамоту.

– Михайла! Родному дядьке не веришь?

– Денежки родства не знают! Ты сказал, а я запомнил. Пиши, онкл Ник.

Пока Никифор давил стилом бересту (пергамента, видать, пожалел), Мишка залез в свой мешок и вытащил еду, собранную матерью в дорогу. Закусить надо было плотно, разговор он планировал долгий и серьезный.

– Ну доволен, племяш? – Никифор вдавил в бересту перстень и протянул грамоту Мишке. – Держи. Чего ты там еще говорил, как прибыток увеличить можно?

Мишка перечитал написанное Никифором, удовлетворенно кивнул и сунул грамоту в мешок.

– Угощайся, дядька Никифор. Мама пирогов в дорогу мне напекла. У тебя-то, я вижу, еда по пути вся вышла.

Никифор покраснел. Это было «супер» – вогнать в краску такого торгаша! Впрочем, сильно давить на психику собеседника Мишка опасался, можно было утратить контакт. А так получилось в самый раз. Надо было отдать должное и крепости купеческих нервов. Мишка думал, что после его демарша Никифор позовет кого-нибудь и прикажет принести чего-нибудь более съедобного, чем вяленая рыба, но дядюшка с видимым удовольствием откусил изрядный кусок пирога, да еще и похвалил:

– Хорошо сестрица пироги печет, я прямо матушку покойную вспомнил.

Мишка оценил самообладание собеседника и выдал обещанную информацию:

– Увеличить же прибыток можно очень просто. Чего хочется человеку, если он долго томился неизвестностью, а потом выиграл?

– Ха! Выпить, конечно.

– Верно. Обмыть выигрыш. А если проиграл?

– Понял! Хмельное по рядам разносить надо! Так мы это уже делали! Обмануть меня решил?

– Не-а! По рядам – само собой, но в меру, а то сгоряча зрители между собой передерутся. Тех, кто сильно наклюкался, надо из амбара выводить. Когда много разгоряченного народу в тесноте толчется, недолго и до беды. Ты же не хочешь, чтобы с твоего зрелища трупы выносили?

– Не дай бог! Беды не оберешься!

– Вот! Пристраивай к амбару кабак, но не простой. Одно помещение, самое большое, для простых зрителей. Там и выпивка, и закуска попроще, но позабористей. Шум, гам, дым коромыслом – пусть душу отводят. Второе помещение – для людей степенных. Там то же самое будет, но солидному купцу или служилому человеку неловко, когда все его в пьяном безобразии видят. Пусть и выпивают отдельно, среди своих. А третье помещение – для самых уважаемых. На столах скатерти, посуда приличная, обслуга вежливая, в уголке музыка тихонько играет, чтобы разговорам не мешать, но настроение поддерживать. Само собой, и цены разные. Где подешевле, где подороже, где – для уважаемых людей, которым задешево веселиться зазорно.

– Ха! Верно! Солидному человеку со смердами за одним столом сидеть… Верно! Молодец, Михайла!

– Погоди, не все еще. Этот кабак, вернее, его самая чистая часть и для другого пригодиться может. Вот где ты, дядька Никифор, с другими купцами о делах договариваешься?

– По-разному бывает… На торгу, в лавке, на причалах, случается, и прямо на улице. А кого и домой приглашаю. Или меня приглашают. Ты это к чему?

– А если в том же кабаке специальные горенки устроить для переговоров? Посидели люди в приятном чистом месте, договорились, обмыли договор под хорошую закуску. Если нужда возникла, им и пергамент принесут, и письменные принадлежности. Если свидетели понадобились, найдутся люди достойные. Если куда-то послать надо, найдется гонец – сбегает и исполнит. Если что-то на время оставить надо, найдется железный сундук с хитрым замком и в охраняемом месте. Ну и прочее, все не перечислишь, по ходу дела соображать придется. Приведешь ты для разговора туда одного человека, другого, третьего, а там, глядишь, люди оценят удобство и надежность – сами пойдут.

– Понятно, – Никифор покивал. – А в горенках тех дырочки незаметные сделать, чтобы разговоры слушать тайно. Великий прибыток на том получить можно!

– Не рекомендую.

– Что?

– Не советую, Никифор Палыч. Ты догадался, значит, и другие догадаются. Наоборот, ты должен всем доказать, что из этого места ни одно словечко на сторону не уйдет. Тогда к тебе люди пойдут. Все должны знать, что у тебя самое безопасное место в городе. Перепьют гости, их спать уложат или домой доставят, и ничего, никакой мелочи у них при этом не пропадет. В сундуках железных золото годами лежать может и в сохранности останется. Свидетели никогда от своих слов не откажутся. Понимаешь, дядька Никифор, зрелищем ты уже торговал и убедился, что это выгодно. Теперь попробуй поторговать удобством и надежностью. Это еще выгоднее может оказаться.

– Удобством и надежностью, – задумчиво повторил Никифор. – Что-то ты мне все товар предлагаешь, племяш, который руками потрогать нельзя. То зрелище, то удобство.

– Ага! А еще: азарт, надежность, тайность, уважение, удовольствие. Неощутимый товар. Ни складов не нужно, ни украсть нельзя, а самое главное – ни у кого, кроме тебя, такого товара нет. Ты же любишь торговать, когда никто цену не перебивает?

– Ха! Еще как!

– Ну не жалеешь теперь о пятине?

– Посмотрим. Может, еще не выйдет ничего.

– Хорошо. Посмотрим. Тогда остальное я тебе в другой раз расскажу.

– Стой, Михайла! Когда еще… Ты чего встал?

– Ты же сам сказал: «Стой».

– Тьфу! Я в том смысле, что погоди.

– Ага. Тогда я сяду? А то ладья чего-то качается…

– Садись, племяш, садись. Зачем же в другой раз? Рассказывай сегодня, когда еще в следующий раз увидимся?

– Осенью. Ты же на торг приедешь?

– Может, приеду, а может, кого другого пришлю. Я отсюда на Неман собираюсь идти, хочу у пруссов янтаря прикупить. В Киеве сарацинские купцы за янтарь хорошую цену дают. Могу к сентябрю и не успеть, да и не нужен я здесь особо – Осьма мужик оборотистый, без меня управится.

– Угу. А что пруссы за янтарь берут?

– Известно что. Им же с ляхами воевать надо, так что… сам понимаешь.

– И как король Болеслав на это смотрит?

– Как, как… Хлебом-солью встречает! Ты думаешь, почему я к пруссам с севера захожу, а не через Вислу? На Немане, правда, князь Всеволод Давыдович Городненский сидит, Болеслав с ним договорился, чтобы оружие к пруссам не пропускать, но золотой ключик всякие двери открывает.

– А не дорого выходит?

– Ха! Да за стальной клинок пруссы янтарь по весу отсыпают, а за кольчугу и два веса взять можно! А янтарь-то легкий, мешками везем!

– И больше никто, кроме Всеволода Городненского, не мешает? С таким-то товаром, да свободно по всему Неману пройти? Не верится что-то.

– Есть, конечно, еще ятвяги. От этих не откупишься, бывает, и с боем прорываться приходится. А на другом берегу сидят аушкайты. Эти – более мирные, но за хорошее оружие последние штаны отдать готовы, больно уж их Литва сильно давит. Только товара у них мало, а янтаря совсем нет, потому что к морю их курши не пускают. Вот эти – разбойники. Там выход в Варяжское море узкий – саженей двести всего, так курши в этом месте ладьи стерегут и грабят, поэтому там и не ходит почти никто, а так выход в море был бы удобный.

«Аушкайты… не слышал никогда. Курши? Наверно, от них пошло название Куршской косы. Пролив там действительно узкий – всего триста метров, глубины малые, а фарватер вообще с игольное ушко. Хорошее место немцы выбрали для Мемеля. Теперь Клайпедой называется. И на кой Сталин почти всю Восточную Пруссию раздал? Хотя, с другой стороны, требовать ее обратно у трех стран немцам сложнее, чем у одной России…»

– Ну что, племяш? Отвлек меня разговорами? Давай-ка рассказывай, чего ты еще поведать хотел.

– Не хотел. Захочу, когда ты, дядюшка, мне опять пятину с прибытков пообещаешь.

– Да что ж ты все про пятину да про пятину, не о чем поговорить больше?

– Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Не надо было поить меня. Сладеньким.

– Ну что с тобой поделаешь? Обещаю. И куда тебе денег столько? Ага! Растрясешь мне мошну, а потом сам свои придумки в дело пускать начнешь! Хитер, племянничек! А давай-ка, Михайла, так сделаем: заключим ряд о том, что все твои торговые придумки ты отдаешь мне, а я за это тебе пятину от доходов с тех придумок. Согласен?

– На какой срок?

– Ха! Пока ты из ума не выживешь!

– А я прямо сейчас сладенького хлебну и из ума выживу!

– Хватит дурака валять, не такой уж ты и пьяный.

– А я и не говорю, что…

– Хватит, Михайла! На какой срок договариваемся?

– Давай лет на десять. Дальше заглядывать смысла нет.

– Добро. Будет тебе грамота. Рассказывай.

– Ну что ж, давай, дядька Никифор, сразу решим, о чем именно мы разговариваем. Вот ты сказал, что товар у меня такой, что руками пощупать его нельзя. Верно: свойства этого товара – нематериальность и неощутимость, однако покупатели за него платят, значит, это товар. Называется этот товар «услуга». Все, что мы с тобой перечисляли: развлечение, азарт, удобство, тайность, уважительность, надежность, – услуги. Теперь я тебе расскажу еще об одной – о быстроте. Бывает так, что тебе важно побыстрее расторговаться, и ты для этого даже ценой жертвуешь?

– Бывает. Чаще всего, когда погода поджимает: лед тает или, наоборот, реки скоро встать могут, перед распутицей, чтобы успеть добраться, куда надо. Бывает еще, что есть более выгодный товар, и надо успеть его забрать, пока другие не перехватили. Всякое бывает.

– Вот для такого дела может пригодиться твой ладейный амбар с местами для зрителей. По воскресеньям ты там будешь кулачные бои проводить, а в будние дни устраивать торги. Видал, наверно, не раз, как купцы друг у друга понравившуюся вещь перебивают? Один цену назвал, другой добавил, первый тоже набавил, второй еще раз – и так далее. Продавец доволен – цена растет. Бывает, покупатели так разгорячатся, что в несколько раз больше заплатят, чем настоящая цена, лишь бы сопернику не уступить. Тот же самый азарт. Так почему же не сделать такую азартную торговлю делом постоянным или просто частым?

– Верно мыслишь, племяш! Дальше давай.

– Вот, к примеру, склад Антипа. Чего там только нет, а распродается туго. Цены он ломит, в сам склад посмотреть да прицениться никого не пускает, и с самим Антипом люди дело иметь не очень-то хотят. Верно?

– Верно.

– А теперь представь себе, что в людных местах появляются доски с надписью, в которой говорится, что там-то и тогда-то купец Никифор будет распродавать товары, изъятые у злодеев. Пойдет народ, хотя бы из любопытства? Пойдет! Придут в твой ладейный амбар, рассядутся, а на лобном месте, где по воскресеньям морды бьют, стоит твой человек и объявляет: «Продажа первая – десять мешков, скажем, грецких орехов. Начальная цена такая-то! Кто больше?» Кто-то надбавит, еще кто-то перебьет – и поехало! Как товар подобрать и подходящее время для его продажи выбрать, ты лучше меня знаешь. Человека, который объявлять продажи и цены будет, надо найти говорливого и находчивого, чтобы и пошутить мог, и товар похвалить, и народ расшевелить…

Никифор слушал очень внимательно, но ощущения, что он хочет записывать, не возникало, видимо, смысл процедуры аукционных торгов ему был понятен, а интересовала лишь форма и практические приемы.

– Можно еще у приезжих купцов весь товар разом скупать, а потом, так же на торгах, частями распродавать. Можно пускать с молотка дома или землю, имущество должников, много чего.

– Ладно, Михайла, с этим понятно. Будет мой амбар занят несколько дней в неделю и давать прибыток постоянно. Убедил.

– Заслуживает задумка пятины?

– Заслуживает, заслуживает… Только знаешь, о чем я подумал? Вот ты предлагал горенки для переговоров и сундуки железные для хранения. Амбар-то у меня за городскими стенами, значит, охранять трудно будет и людям для переговоров ходить далеко, неудобно.

– Дядька Никифор! – Мишка укоризненно покачал головой. – Неужто такие простые вещи объяснять надо? Конечно же, кабаки для уважаемых людей надо в самом городе ставить, да не один, да не в закутке где-нибудь, а возле торга или детинца. Кабак у амбара – только для начала, для опыта, для обучения обслуги. А потом можно будет там сделать место для удовлетворения тайных страстей. Есть же в Турове места, где на деньги играют, где девки гулящие, где… всякое, в общем. Это же все по закуткам, в грязи, в мерзости. Из иных мест и не выберешься без разбитой морды и вывернутого кошеля, а то и вообще живым не уйдешь. А у тебя будет все чистенько, прилично, без драк, скандалов и жульничества – для приличных людей, безопасно, благообразно и не на виду.

– Гм, племяш, стыд-то у тебя есть?

– Мы, дядюшка, о торговле или о покаянии беседуем?

– Господи, четырнадцати лет еще не минуло… Куда все катится?

– Куда? Не знаю, дядя Никифор, а откуда… Вот отсюда, – Мишка щелкнул по оловянному кубку с вином. – Когда наливал, думал о моем возрасте? Не думал? Так куда же все катится?

– Язва ты, племянник.

– Язва не язва, а пятину с каждой куны, которую у тебя оставит посетитель, ты мне отдашь! Дальше беседовать будем?

– Будем! – Никифор плеснул в свой кубок вина и залпом выпил, плеснул еще, но Мишке предлагать не стал. – Вещай, отрок, внимаю с почтением и содроганием, ибо мудрость твоя сравниться способна только с бесстыдством твоим же! Перст Божий в сем прозреваю, указующий на скорый и непременный конец света, ибо каждое новое поколение, пришедшее в сей мир, оказывается греховнее предыдущего! Так еще дед мой говорил, а конца света все нет. Видать, тебя, Михайла, дожидались!

– Рад стараться, Никифор Палыч, готов положить живот свой ради скорейшего наступления сего знаменательного события, однако же сомнениями терзаюсь каждодневно и ежечасно, понеже греховность людская ни границ, ни пределов не имеет, а посему наступление конца света отодвигается от нас во тьму времен отдаленных. Утешиться же можем мы единственно лишь тем, что грядущие колена рода людского, как и прозрел твой дед, низвергнутся в такие пучины грехопадения, что мы по сравнению с ними просто ангелами покажемся. Аминь!

– Тьфу, чтоб тебя…

– И тебе не болеть, Никифор Палыч.

Дядя и племянник глянули друг на друга и, рассмеявшись, звякнули кубками. Мишка понял, что Никифор наконец-то принял его таким, каков он есть. Это, конечно же, не исключало дальнейших попыток материного брата проникнуть в Мишкину тайну, однако общаться теперь с Никифором можно было с гораздо меньшим напряжением, чем раньше. В конце концов, торговые партнеры у такого купца, как Никифор, случались самые, мягко говоря, разнообразные. Одним больше, одним меньше…

– Это все была присказка, дядька Никифор, сказка впереди.

– Давай, давай, Михайла, завлекательные у тебя сказки, я прямо заслушиваюсь.

– Представь себе: приезжает купец в незнакомый город. Что ему в первую очередь надо? Жилье, склад для товара, место для торговли. Так?

– Не все назвал, но… так, так. Дальше!

– А если все это собрано в одном месте и предлагается внаем? Лавка, позади нее склад, над ними жилье. Все это сделано аккуратно, красиво, есть места, приготовленные и для сарацинов, и для нурманов, и для прочих. С привычными для них обстановкой, едой, посудой, всем остальным. И все эти места для купцов выстроены в один ряд, например, вдоль реки, чтобы и на ладьях подходить можно было, и обнесены тыном, чтобы ночью спокойно спать можно было. Знаешь, как это называется? Гостиный двор! Как ты думаешь, будут в таком Гостином дворе места пустовать?

– Ха! Еще и очередь занимать будут! А кое-кто так и вообще себе место на несколько лет откупит!

– Хватит у тебя мошны такой Гостиный двор в Турове отстроить?

– Ну… Можно же не сразу весь, пристраивать понемногу еще и еще. Главное – землю купить.

– А есть возле Турова такая земля?

– Найдем! Гостиный двор… Красиво!

– А теперь, дядюшка, слушай очень внимательно, потому что я тебе сейчас скажу самое важное про Гостиный двор.

– Ну?

– Представь себе, что, в какой бы крупный город на Руси купец ни приехал, везде его ждет такой же Гостиный двор, как и в других городах. На своей земле, за прочной стеной, со своей стражей. Каково?

– Михайла… Змей ты. Искуситель из сада эдемского!

– Ну яблоками я не торгую…

– Да пошел ты… Это ж… По всей Руси, в каждом городе. Как ты измыслил-то?

– Не понял ты ничего, дядюшка, зря я перед тобой распинался.

– Что?!!

– Не шуми, по всей реке слышно. По всей Руси, по всей Руси… Гордыня обуяла? Ну-ка прикинь, что подумают князья, когда узнают, что некто Никифор имеет в каждом городе крепость с вооруженным отрядом и может, по своей прихоти, всех оружных людей в одном месте собрать? Причем незаметно – привезти на ладьях или в обозах.

– Молчи! – Никифор схватил Мишку за плечо и настороженно оглянулся на дверь. – Ты что задумал, парень? Ты во что меня втравливаешь?

– Ни во что я тебя не втравливаю. Это – мысли князей, постоянно думающих только о том, чтобы кого-то со стола спихнуть, да о том, как бы их не спихнули. Твое же дело обставить все так, чтобы у них такой мысли никогда не возникло. Так что о гордыне забудь. Никто и никогда не должен узнать о том, что это все принадлежит тебе. Лучше всего, если эти Гостиные дворы будут построены как бы вскладчину, местными людьми. Собрались двадцать человек в купеческое товарищество и построили Гостиный двор. А о двадцати купчих на их доли не знает никто, кроме тебя. Управляет Гостиным двором тиун, тобой назначенный, стража и командир ее у меня в воинской школе выучены. Поди догадайся, что к чему.

Князьям же ты страшен будешь не воинской силой, хотя и она в иных случаях лишней не бывает, а совсем другим. Тем, о чем они не догадаются, пока жареный петух в жопу не клюнет. По тому, на какие товары спрос растет, а на какие падает, ты о любом княжестве самое тайное вызнать сможешь: готовятся ли к войне или хотят мира, доволен ли народ или бунтовать собирается, в силе князь или им бояре вертят и прочее, и прочее. Отсутствием или переизбытком тех или иных товаров ты любого князя по струнке ходить заставишь, а он даже и знать не будет, кто его за горло держит. Понимаешь меня?

– Змей… змей эдемский.

– Я уже говорил, что яблоками не торгую, а кличут меня Лисом, а иногда Бешеным Лисом. Слушай, дядюшка, мою сказку дальше. Сказал я тебе главное, а теперь скажу наиглавнейшее. Или не хочешь?

Вот теперь с Никифора слезла наконец маска добродушия и простоватости. Перед Мишкой сидел викинг, напружинившийся перед абордажной схваткой. Но викинг необычный – образованный, приобщившийся к византийской культуре, пообтершийся при княжеских дворах и епископских подворьях, не чуждый понимания прекрасного и знающий цену всему, а не только морю, железу и военной добыче.

– Хочу или не хочу?

Никифор распахнул дверь и выглянул наружу. Ладья медленно поднималась против течения, шестеро гребцов с привычной слаженностью двигали веслами, еще шестеро развалились прямо на тюках с грузом, отдыхая перед своей сменой. Поблизости от клетушки, в которой беседовали дядя с племянником, находился только кормщик, но и он стоял достаточно далеко, чтобы слышать разговор. Никифор закрыл дверь и снова повторил:

– Хочу или не хочу? – выдержал паузу и выдал, пристально глядя Мишке в глаза. – Если хочу, то покойники сидят на веслах, а если не хочу, то покойник сидит напротив меня. Но сначала мне надо знать, чего хочешь ты… Лис.

Исполнено было на уровне профессионального актера, неподготовленный зритель ни на секунду бы не усомнился – с такими глазами убивают. Не по злобе или из корысти, а потому, что так надо. Как говорят герои американских боевиков: «Ничего личного». А еще они говорят: «Ты оказался не в то время и не в том месте». Только Никифор боевиков не смотрел и эти фразы, кочующие из фильма в фильм, ему не осточертели.

– Ну! Я жду. Что нужно тебе или с чьих слов ты поешь? И не вздумай врать!

А вот последняя фраза была лишней! Наваждение сразу пропало, и стало ясно: никаких покойников не будет, а личное все-таки есть! Дядюшка отыгрывался за менторский тон, который позволил себе в отношении старшего мужчины племянник. Всего несколько лишних слов, чуть-чуть неверный тон, и мурашки со спины сбежали, не попрощавшись, а сверлящий взгляд стал вполне переносимым.

«М-да, всего одна фальшивая нота – и прощай, очарование. «Не верю!», как сказал бы маэстро Станиславский. Но каков актер! Экспрессия, колорит, фактура! Со ЗДЕШНЕЙ неискушенной публикой наверняка способен творить все, что захочет.

Зацепил я тебя, онкл Ник, и теперь ты пытаешься давить, чтобы пацан не слишком много о себе воображал. А вот фиг вам, почтенный негоциант из города Турова! Мы тоже не в супермаркете купленные и надавать по сусалам тебе, викинг гребаный, вполне способны. Еще посмотрим, кто о себе больше воображает».

– Дурака-то из себя не строй, дядюшка.

– Что? Сопляк, да как ты…

– Смею, Никифор Палыч, смею, – Мишка попытался высвободить из кулака Никифора рубаху, но купец держал его за грудки крепко. – Будет тебе юродствовать. Глупо выглядишь. Так же, как если бы я тебя зарезать пригрозил… – Мишка слегка кольнул Никифора кончиком кинжала под локоть и тут же кольнул вторым кинжалом под мышку. – Но не грожу же.

По идее Никифор должен был выругаться и отпустить, но идея идеей, а жизнь жизнью. Из глаз у Мишки брызнули искры, да и как им было не брызнуть, если здоровенный купчина, пусть даже и левой рукой, засадил ему в лоб оловянным кубком? Мишка приложился затылком к стенке, но она была плетенной из луба, падать с ящика, на котором он сидел, Мишке тоже было некуда, так что через некоторое время племянник снова вполне ясным взором взглянул на дядьку, рассматривавшего прорезанный Мишкиным клинком рукав рубахи.

– Ну, мелкота, вспомнил себя или еще попотчевать? – Никифор не выглядел обозленным, скорее, раздосадованным. – Ишь, железом он в меня тыкать будет!

«Облом, сэр, много на себя взяли. Но с Лукой-то в аналогичных обстоятельствах получилось? Иллюзии, сэр Майкл, лейтенант Лука вполне профессионально разорвал дистанцию, чтобы выйти из зоны досягаемости вашего оружия, а потом, если бы не Чиф, навтыкал бы вам – мама не горюй. Никифору же деваться в этой клетушке некуда, поэтому он действовал сразу и весьма эффективно – бой в корабельной тесноте ему привычен. Просто-напросто две разные школы: у Луки – полевая, у Никифора – абордажная. А вы, досточтимый сэр, позволили себе лишнее, опять из роли вышли. Моветон-с, позвольте вам заметить».

– Чего молчишь? Не очухался еще? – Никифор поймал Мишкин взгляд и привычно оценил состояние противника. – Хватит придуриваться, не так уж сильно я тебе врезал. Мне этой посудиной и убивать доводилось.

– Прости, дядька Никифор, забылся.

– То-то же!

– Мужиков бы пожалел, – Мишка прикинулся, что поверил в зловещие замыслы купца. – Они же не слышали ничего, разве что кормщик…

– Не твоя забота! Я тебе вопрос задал, изволь отвечать.

– Зачем, если ты ответ и сам знаешь?

– Михайла!

– Хорошо, хорошо.

Мишка попытался сделать успокаивающий жест и только тут обнаружил, что все еще держит в руках кинжалы. Чувство неловкости или стыда обезоруживает, как известно, надежнее болевого приема. Правда, не всех, некоторых приводит в ярость, но здесь был явно не тот случай. Чувствуя, что катастрофически краснеет, Мишка торопливо убрал оружие, одновременно отвечая Никифору:

– С чьих слов я «пою»? А кто в Ратном такие слова знать может? Или мы с тобой не в глухом селе, а в Киеве или даже в Царьграде? Некому здесь меня такому учить, и тем более некому под тебя копать, да и незачем. Думаю, что ты и сам это все прекрасно понимаешь. Теперь ответ на второй вопрос: «Чего я хочу?» Знаешь, дядька Никифор, древние римляне говорили: «Там, где ты ничего не можешь, ты не должен ничего хотеть». И опять ты знал ответ – я не могу ничего, только рассказывать кое-что да торговаться. Значит, все, что я хочу – пятина от прибытков. А теперь твоя очередь. Ты так и не ответил, хочешь ли ты, чтобы я продолжал? Только пугал да дрался. Напугать у тебя не вышло, а дерутся только тогда, когда слова бесполезны. Тебе что, нечего мне сказать?

– Ты, племяш, тоже ответ знаешь, иначе не просил бы за мужиков. Что, скажешь, не так?

– Так.

– Ну и будет дурака валять. Рассказывай.

– Ты послал Петра учиться у нас, чтобы он мог потом командовать охраной твоих караванов. Не просто так, а потому, что дороги трудны и опасны, и в пути караван предоставлен сам себе – надеяться, кроме себя, не на кого. Так?

– Так.

– Представь себе, что на расстоянии дня пути по всем дорогам расставлены постоялые дворы. За крепкими стенами, с полной обслугой и с отрядом стражи, который отвечает не только за охрану самого постоялого двора, но и за безопасность на порученном ее попечению куске дороги. Понимаю, что дело это не на один год и для тебя одного неподъемное. Создай купеческую общину, товарищество, братство – важно не название. Дело не только в том, что на равном расстоянии друг от друга будут находиться места, где можно укрыться на ночь, получить горячую еду, удобный ночлег, помощь лекаря, кузнеца и других нужных путешественникам мастеров. Гораздо важнее другое – сведения. Сделать так, что на каждом постоялом дворе возможно будет получать новости: где какие цены, в каких местах нужда в тех или иных товарах, куда ехать небезопасно… Понимаешь?

– Ну-ну, дальше.

– Нет, погоди, дядька Никифор. Для купцов эта информация… эти сведения важны или не очень?

– Важны. Бывает, едешь и не знаешь: что впереди ждет, удачно ли расторгуешься, сколько княжьи мытники с тебя сдерут, безопасны ли дороги, проходимы ли переправы?

– Значит, за эти сведения купцы будут готовы подчиняться определенным правилам?

– Правилам? Я думал, их за плату давать надо. Каким правилам?

– Я начал с того, что ты организуешь купеческую общину. Поначалу она будет нужна для строительства постоялых дворов, и создавать такие общины надо в разных городах, чтобы строители шли навстречу друг другу. Но потом удержать купцов в общине можно возможностью получения свежих новостей, потому что тем, кто в общину не входит, их давать не будут.

– Понятно, а правила-то тут при чем?

– Скажи, дядюшка, а часто ли купцы с торговыми спорами на княжий суд ходят?

– Да ты что? Без штанов оставят! Поборы такие, что и вспоминать тошно. Ежели убийство или грабеж, тогда приходится, никуда не денешься, а с чисто торговыми делами – нет: себе дороже.

– А в Русской Правде много ли о торговых делах сказано?

– Почти ничего. Мономах, правда, добавил туда про лихоимство да про сроки держания закупов, а больше ничего и нет.

– Как же вы свои купеческие споры разрешаете?

– По здравому смыслу, да и обычаи уже сложились, как же без них?

– А если все эти обычаи и примеры разрешения самых частых споров записать? Создать Купеческую Правду! И торговый суд учредить! А тех, кто решениям этого суда не подчиняется, делать изгоями: не пускать на постоялые дворы, не давать им в долг, не покупать их товар. В иной раз и силу применить, воины-то и в Гостиных дворах, и на постоялых дворах будут. Вот, смотри: делим все земли на разные куски. То, что под своим присмотром держит стража постоялого двора, назовем уездом. Там уездный суд – для мелких дел. Судьей, кстати, может быть и тиун постоялого двора, а за исполнением приговора будет следить командир стражников. Землю, на которой держит власть удельный князь, назовем волостью. Там волостной суд. Судей купцы, входящие в общину, избирают из своей среды, на определенный срок. В больших городах – городские суды. А верховный суд у тебя – в Турове. С самыми важными делами – туда. А уж как силой Верховного торгового суда распорядиться, ты и без меня придумаешь. Ведь придумаешь же?

– Гм, это что же, ты меня купеческим… э-э… митрополитом, что ли, сделать надумал?

– А Туров – купеческой столицей Руси!

Никифор помолчал, раздумывая, потом налил себе вина, поднял кубок и движением головы велел племяннику сделать то же самое, тот послушно отхлебнул и тут же принялся закусывать. Никифор продолжал молча размышлять, барабаня пальцами по крышке сундука. Мишка осторожно ощупал лоб: шишка от «дядюшкиного вразумления» намечалась изрядная.

«Обязательно было кубком лупить? Мог бы и кулаком приложиться, при такой разнице в весовых категориях эффект был бы не меньшим, много ли мальчишке надо? Вот именно мальчишке, сэр! Кулачный мордобой еще заслужить надо, он – для разборок промеж равных взрослых мужей, а вас, милейший, по молодости и легкомыслию, попотчевали посудой, как мать бьет ложкой по лбу расшалившегося за столом ребенка. Так-то вот!»

Никифор продолжал что-то обдумывать, пауза затягивалась просто до неприличия, и Мишка уже начал подумывать, что бы такое сказать, но, поглядев на стоящий перед ним кубок, решил не нарушать приличий, прерывая размышления старшего мужчины. Наконец Никифор, видимо, пришел к какому-то выводу, но вопрос его оказался совершенно неожиданным:

– И долго ты над этим думал, племяш?

В голосе Никифора не чувствовалось сарказма, вопрос был задан вполне серьезно, и отвечать на него требовалось тоже серьезно.

– С тех пор, как у тебя в Турове побывал. Мама мне кое-что о твоих делах рассказала, – Мишка заметил, как Никифор насторожился, и тут же поспешил его успокоить. – Немного, то, что сама знала, может быть, и не все. А еще я знаю, что в латинских землях есть торговые города, в которых купцы сами правят, без князей. Венеция, Генуя, Флоренция. Слыхал о таких?

Это был рискованный момент – у Мишки вовсе не было никакой уверенности в том, что эти торговые республики уже существуют, но Никифор лишь кивнул. То ли знал о них, то ли просто не хотел прерывать племянника.

– Вот мне и подумалось: а нельзя ли все это к нашим делам как-то приложить? Князья все время туда-сюда ездят, настоящих хозяев у земли нет… Кто еще, кроме князей, землю обустроить может? По-моему, купцы, только все аккуратно сделать нужно, чтобы Рюриковичи не насторожились – они властью делиться не захотят, а то, о чем я говорил, власть.

– Вот именно Рюриковичи, – Никифор утвердительно кивнул. – Так они и дали тебе на своих землях постоялые дворы ставить да вооруженную стражу держать. Даже бояре стонут, если рядом с их деревеньками княжьи деревни оказываются. Княжьи тиуны грабят хуже татей, а отпора не дай – за княжьего человека спрос строжайший.

– Но не все же князья одинаковые…

– Все!

– Значит, надо договариваться, подати с прибытков князьям предлагать. А еще лучше, если получить на это дело согласие самого Великого князя Киевского. Взять его в долю. Тогда удельные князьки поскалятся, поскалятся, а сделать ничего не смогут. Если же особенно вредные попадутся, то торговые пути можно в обход их земель проложить.

– И так в обход ездим. Бывает, пока до места доберешься, такие кренделя выписывать приходится, что путь чуть ли не вдвое удлиняется.

– До сих пор они только злобились, что пограбить караваны не выходит, а потом увидят, что от постоялых дворов польза большая может быть. Дороги улучшатся, татей повыведут, смерды корм для людей и тягла продавать за живые деньги смогут – прямая выгода князю.

– Да сами князья главные тати и есть! Особенно мелкие – слабые, злые, жадные. Земли и народу у них мало, надежды на лучшую долю нет, более сильным князьям завидуют… С большого княжества податей и иных доходов собирают много, поэтому на мелочи особенно не кидаются, а мелким князькам и шерсти клок урвать в радость.

– Так с такими же договариваться легче! Для него доля в доходах с постоялых дворов – находка, только объяснить им подоходчивей надо.

– Им объяснишь…

– Тогда и сурово поступить можно.

– Но-но! Говори, да не заговаривайся!

– А что? Да если по всей Руси посмотреть, так, наверно, месяца не проходит, чтобы кого-то из мелких князьков не хоронили. Несколькими больше, несколькими меньше… Не смотри на меня так, дядька Никифор, я не разбой предлагаю, а справедливость для общего блага. Дурак при власти – общая беда.

Интересный, в общем, разговорчик получился.

* * *

«М-да, сэр, интересненький получился разговорчик. Самое интересное, что экспромтом. Надо ведь было чем-то загрузить Никифора, чтобы не приставал с роковой тайной вашей, сэр Майкл, нестандартной, прямо скажем, эрудиции. И вот что примечательно: экспромт экспромтом, но концепцию-то вы дядюшке предложили достаточно логичную – построение системы, призванной серьезнейшим образом преобразовать не только экономическую жизнь Киевской Руси, но и политическую! И это после жесточайшего конфуза с идеей Православного рыцарского ордена!

Откуда это? Из каких глубин подсознания выплыло? Ну, считаете вы, что Рюриковичи управляют страной скверно. Ну, знаете, что систему может победить только другая система – с более богатой ресурсной базой (в том числе и кадровой), с более прочными внутренними связями и большим их количеством, более централизованная и лучше управляемая. Вспомните, сэр Майкл, попугая из мультфильма: «А вдруг получится?» Вы что, историю перекраивать решили? Мало ли, что Максим Леонидович в «эффект бабочки» не верит, а если он ошибается?

Нет, все это чешуя: «эффект бабочки», вдруг получится… Главная проблема, которая терзает вас в настоящее время, – как и на что потратить оставшиеся сорок с небольшим лет жизни. Причем проблема эта – вовсе не маета подростка на тему «Кем стать?» и не интеллигентские самокопания типа: «Ах, я несчастный, никем не понятый, цели в жизни не имеющий, не пойти ли мне поискать великую сермяжную правду?» Вопрос стоит гораздо жестче: имеется куча чисто конкретных заморочек, от части которых отчетливо пахнет кровью, и нужна некая концепция, четкая шкала оценок, для того, чтобы решать их все в едином ключе, а делать это можно только при наличии вполне определенной цели.

Если вы, сэр, своевременно с этим не разберетесь, то последствия будут весьма печальными. Во-первых, вам каждый раз придется раздумывать на тему, «что хорошо, что плохо», и не факт, что вы однажды очень крепко не промахнетесь. Во-вторых, вам же людьми командовать придется, а что это за командир, у которого семь пятниц на неделе, и то, что вчера было хорошо, сегодня уже никуда не годится? Ну и, в-третьих, вам что, сэр, неизвестно, как разъедает психику бесцельность существования? Когда «просто живешь», ни к чему не стремясь и ничего особенного в будущем не ожидая? Когда один день похож на другой, когда начинают доминировать маленькие ежедневные радости типа: поспать, поесть, выпить? Мало ли вы ТАМ наблюдали здоровых и неглупых мужиков, тихонько деградирующих в неизменной обыденности и впадающих то в тоску, то в озлобление, «отпустив тормоза» спиртным?

Стоп! А не эта ли участь постигла моего предшественника? Сделал карьеру, устроился с максимальным в его ситуации комфортом, а что дальше? Не нашел себе применения и… запил? А способен ли он вообще здраво мыслить? Если судить только по «письму», сомнительно. Такое ощущение, что писал либо алкоголик, либо не вполне психически здоровый человек. Та-ак, интересненько… А не вы ли, сэр, совсем недавно собирались разрушить свою личность с помощью самогона? А не вы ли, сэр, опасаетесь сумасшествия из-за расхождения требований тела и рассудка? И не вы ли, сэр, ушли из-за множества проблем в такой аут, что только сексотерапией вас оттуда и вытащили? Это что же получается, профессиональное заболевание «засланцев»? Максим Леонидович, помнится, опасался отторжения внедренной личности. Хе-хек-с, сэр, а у нас новость: вы, почтеннейший, с ума сходите! Ля-ля-ля! Все по науке! Замечательно! Листвяне с Перваком ничего и делать не придется, только подождать, пока вы, досточтимый сэр Майкл, начнете писать: «и запми падла».

Смех смехом, а организм, даже без участия сознания, с болезнью борется. Не придумали вы себе цели, он сделал это за вас. Не нравится вам, как Рюриковичи страной управляют? Милости просим – подспудно вызревает идея создания альтернативной системы управления. Случается подходящая ситуация, и эта идея озвучивается вроде бы как экспромтом. Так ли уж плох этот «экспромт»? Частности, вроде Гостиных и постоялых дворов, опустим. В чем суть проблемы?

Очень не хочется наблюдать, как Рюриковичи ведут дело к тому, что через двести лет Литва и Орда будут спорить между собой, чьей провинцией станет Русь. Будем считать это описанием настоящего положения дел. Тогда желательное положение дел… Блин, не доживете же, сэр! Срок вашей жизни известен, год смерти определен – 1171-й от Рождества Христова. Тогда… Да подсказало же подсознание: создать систему, которая переживет вас, сэр Майкл, и не допустит вышеупомянутого безобразия!

Мать честная! Замахнуться на такое… даже и название-то сразу не придумаешь. Это вам не перестройка с гласностью и даже не либерализация. Это то, что проделала с Советским Союзом КПСС в те времена, когда она еще называлась ВКП(б). За сорок оставшихся вам, сэр, лет создать Державу, способную отразить напор Степи, начистить рыло Польско-Литовской унии и навтыкать немцам и скандинавам! Как сказал умница Черчилль в 1953 году: «Сталин принял Россию с сохой, а сдал с атомной бомбой». Но кровушки-то пролилось за двадцать девять лет сталинского правления!

А вы, сэр, насчет кровушки-то тоже… того. Как вы Никифору про дураков у власти: «Можем и сурово поступить». Но «спецназа» у вас тогда еще не было! Вот откуда, оказывается, ноги растут! Штурм усадьбы Устина на самом деле был первой репетицией возможных в будущем штурмов княжеских теремов!

Это – если Никифор вашу, сэр, концепцию всерьез принял, а если нет? Кто ваши величественные планы в жизнь претворять будет? Другого такого Никифора еще поискать, да и не найдешь, пожалуй. Как мать говорила? Мог бы в первую купеческую сотню выйти, да не хочет высовываться. Капитал раскидан в разных местах: в Турове, Киеве, Новгороде Великом, даже в Кракове. Наверняка не все перечислила – Никифор, с его склонностью к конспирации, конечно же, сестре не все рассказал.

Ох, не прост дядюшка Никифор! Торгово-финансовая структура, охватывающая не только Русь, но и соседние страны, скрытность и конспирация, теперь вот участие в создании военной структуры и… черт возьми, системы подготовки квалифицированных кадров! Это же какой ресурс создается – кадровый, финансовый, силовой! Планы, к гадалке не ходи, на десятилетия вперед. Что же он задумал такое? И насколько предложенная мной концепция вписывается в его планы? И зачем я ему понадобился? И… Куча вопросов, и все без ответа, а самое главное – отнесся ли он к моим предложениям серьезно? Сначала-то, может, и нет, но потом ему такое шоу в стиле «магик» показали…»

* * *

Разговор дяди с племянником на ладье закончился, в конце концов, тем, что оба напились вполне добротно. Мишка, правда, изображал опьянение гораздо большее, чем имело место на самом деле, но окосел достаточно сильно, а Никифор… кто его поймет. Выпил он много, но «держать хмель», как Мишка заметил еще в Турове, умел.

Поначалу оба валяли дурака – Мишка излагал свою концепцию, отвлекая Никифора от главного вопроса, а дядюшка «давил на психику», не пренебрегая и физическим воздействием на шустрого племянника. Потом Никифор вроде бы заинтересовался, разговор принял вполне деловой оборот, но в какой-то момент, когда Мишка от выпитого вина, видимо, потерял бдительность, снова всплыла тема источника Мишкиных знаний. Пришлось притворяться пьяным вдрызг. В ответ на упорные расспросы купца Мишка понес околесицу, перемежаемую ругательствами на разных языках – ему почему-то это показалось очень остроумным. Никифор терпеливо выслушивал все эти: «фак ю, онкл Ник», «донер веттер нох айн маль», «порка Мадонна» и даже «узю сиким» – услышанное однажды на рынке от азербайджанцев. Терпел и снова в разных вариантах повторял свои вопросы. Сколько на самом деле племяннику лет? Кто учил? Где читал?

Наконец Мишка привалился к плетеной стенке «каюты» и, невнятно пробормотав: «Нинея, все спрашивай у Нинеи», сделал вид, что «отрубился». Под недовольное ворчание Никифора и журчание вина, наливаемого в кубок, он и уснул.

Проснулся Мишка поздно – солнце стояло высоко, ладья, судя по доносящимся снаружи звукам, уже добралась до Нинеиной веси и даже начала разгружаться. Все тело затекло от неудобной позы, во рту было сухо и гадостно, голова болела и, как выяснилось при попытке встать, кружилась. Однако все неприятные симптомы похмелья проявлялись в не очень острой форме; видимо, молодой организм справлялся с алкогольной интоксикацией достаточно хорошо, а может быть, просто выпили не так уж и много.

Тихонько постанывая и матерясь про себя, Мишка выбрался наружу, поискал бадью с питьевой водой и жадно припал к берестяному ковшу.

– О! Михайла! – услыхал он донесшийся с берега голос Ильи. – Приехал, значит? Ну с возвращеньицем.

– Здравствуй, Илья. Приехал, а вы, значит, уже разгружаете? Никифора не видел?

– Видал. Он к боярыне пошел, сразу, как причалили. Так и сидит там до сих пор.

Спрашивать, давно ли причалили, Мишка не стал – не захотелось позориться перед Ильей, впрочем, тот, скорее всего, понял Мишкино состояние и сам. Как говорится: «В пьянке замечен не был, но по утрам жадно пил холодную воду».

Мишка немного постоял, наблюдая за разгрузкой и вяло отвечая на приветствия «курсантов», усердно таскавших на берег мешки и тюки, а потом, решив, что пора и честь знать, направился в кормовую избу за своими вещами. Уже собираясь выходить, он обратил внимание на вдруг наступившую тишину. Снаружи явно происходило что-то, заставившее всех бросить работу.

Посмотреть действительно было на что. От дома Нинеи к берегу реки бочком двигалась Красава, держа в вытянутой руке какой-то маленький предмет. Что именно, издалека было не разобрать, а следом за Красавой, тупо уставившись на этот непонятный предмет, деревянной походкой зомби плелся Никифор.

«Ох, она же его как того волхва ведет, и опять к реке! Топить, что ли, собралась?»

Мишка, забыв о недомоганиях, вымахнул из ладьи на берег, не пользуясь сходнями, поскользнулся, упал на четвереньки и, как спортсмен «с низкого старта», рванул навстречу «зомбированному» дядюшке.

– Красава, ты что творишь?! Прекрати сейчас же!

Мишка надеялся, что громкий крик разорвет незримую нить управления между Никифором и Красавой, но не тут-то было. Купец шел, все так же уставившись на (теперь Мишка разглядел) ваньку-встаньку, стоявшего на ладони Красавы, а внучка волхвы отреагировала на крик лишь жестом, призывающим не мешать. Мишка уже собрался было применить физическое воздействие, но тут Красава, слава богу, остановилась. Топить Никифора в реке она, как выяснилось, не собиралась, а искала, на что бы поставить ваньку-встаньку. Для этого ей вполне подошел берестяной короб с каким-то имуществом, вытащенный с ладьи на берег.

Установив куколку на крышке короба, внучка волхвы с чувством исполненного долга выпрямилась и обратилась к Мишке:

– Бабуля сказала, что он хочет знать то, чего знать ему не надо, а он, дурак, ее не послушал, – Красава надменно вздернула подбородок, явно копируя Нинею в образе Владычицы. – Забыл, хам, кто он и кто она! Ты, Лис, вежеству его поучи, а то в другой раз бабуля и всерьез рассердиться может!

«Лис? Она меня Лисом назвала? А как же «Мишаня»? Или в данных обстоятельствах кличка представляется ей более уместной? Чего-то вы, сэр Майкл, не сечете, какой-то тонкости языческого обряда. Хотя… «Мишаня» вы для маленькой девочки, любящей слушать сказки и намеренной в будущем на вас «жениться», а сейчас она воображает себя волхвой, «великой и ужасной», имеющей право повелевать. Вот ведь свиристелка мелкая! Ага! «Мишаня» же ее не так давно подзатыльником попотчевал да уму-разуму поучил. Естественно, это обращение сейчас не к месту. Ну что ж, Лис так Лис, главное, Никифора надо как-то из транса вывести, чтобы не навредить ненароком».

Мишка стащил с головы шапку, вежливо склонил голову и соответствующим моменту тоном произнес:

– Передай светлой боярыне Гредиславе Всеславне, что исполню ее пожелание со всем тщанием. Больше он, – Мишка кивнул на Никифора, все еще тупо пялящегося на ваньку-встаньку, – грубить не станет. Только как с ним разговаривать-то… с таким?

– Передам, – Красава едва заметно кивнула. – А разговаривать сможешь, Лис. Спрячь от него куколку, он и опамятует. Ну, может быть, штаны намочит от испуга, так и поделом.

Маленькая ведьма снова одарила Мишку легким кивком, развернулась и, до смешного скверно изображая величие, удалилась.

«Довольна собой до усёру, малявка. Эх, вздеть бы тебе подол да огулять вожжами, как дед Аньку. «Владычица», туды б тебя… Ужо я тебе Лиса припомню».

Мишка, глядя в спину удаляющейся ведьмочки, с такой ясностью представил себе подробности экзекуции, что Красава, на секунду выпав из образа, видимо чисто рефлекторно, почесала попку.

«Вот-вот, заранее чуешь, экстрасенсучка, блин».

Повздыхав о несбыточном, Мишка цапнул с крышки короба ваньку-встаньку и спрятал его за спину. Никифор со свистом втянул воздух сквозь сжатые зубы, вздрогнул всем телом и ошалело огляделся.

– А? Что? Уй…

Руки его суетливо зашарили в районе гашника, похоже, насчет мокрых штанов Красава не соврала. Мишка деликатно отвернулся и, увидев пялящихся на происходящее «курсантов», заорал:

– Чего уставились, заняться нечем? Ну-ка за работу!

На берегу возобновилось деятельное шевеление, а за спиной у Мишки через некоторое время раздался прерывающийся голос Никифора:

– Михайла… Это что? Что это было? Чего это меня так… Михайла!

– Это – ответ на все твои вопросы сразу, дядька Никифор, – Мишка раскрыл кулак, в котором был зажат ванька-встанька, и купец уставился на куколку с таким выражением, будто в руке у племянника была ядовитая змея. – Сейчас ты только обоссался, а в следующий раз тебя мужской силы лишить обещали.

– Вот сука…

– Но-но! Осторожнее, дядюшка. Она, может быть, и сейчас нас слышит!

Никифор затравленно оглянулся на дом Нинеи и торопливо направился к ладье. Уже дойдя до сходен, оглянулся и предложил:

– Михайла, пойдем, у меня там еще осталось. Надо бы причаститься… после всего.

Мишка подумал и согласился. После таких приключений принять на грудь – не грех.

* * *

«Вот такие дела. Никифора вразумили до недержания, репетицию карательной акции провели, и везде вы, сэр, вроде как на главных ролях. А на самом деле? Все происходит как будто случайно, помимо вашей воли, сэр. Легко рассуждать, что предшественник собой не владеет, здраво мыслить не способен, а сами-то? Граф Корней, если помните, удивился вашему хладнокровию и наблюдательности в бою. Про компьютерные «стрелялки» он и слыхом не слыхивал, но суть неадекватности вашего восприятия подметил очень тонко. Вы смотрели на события не как сторонний наблюдатель, а как участник, но такой, у которого под рукой имелись кнопки «exit» и «new game». Может быть, и эта ваша «концепция» тоже игра, только не «стрелялка», а «стратегия»?

Что ж, я ЗДЕСЬ совсем чужой? Да нет же! Мать, братья-сестры, дед – все свои, родные, без дураков. Юлька, Роська, Митька… я к ним по-настоящему привязался. Но! Надо быть честным, я живу в несколько ином мире, чем они. Дело не в знаниях человека XX века, а в ином мироощущении – то, что для них является реальностью, для меня всего лишь сказки, суеверия, предрассудки. Так, как Роська, я не уверую в Бога никогда, так, как дед, я никогда не буду болеть душой за ратнинскую сотню, но и их никогда не будет грызть так, как меня, ощущение надвигающейся на Русь беды».

Сам того не замечая, Мишка задвинул куда-то своего «внутреннего собеседника» и, так же как и в доме лекарки Настены, полностью превратился в Михаила Андреевича Ратникова «образца 1999 года». Сейчас ирония была более чем неуместна – требующееся максимально реалистичное описание «действительного положения дел» оказалось слишком жестким и беспощадным, как, собственно, и вся теория управления. Утешиться классическим выражением: «Теория, мой друг, суха, но вечно зеленеет древо жизни» – не представлялось возможным, слишком много опасностей таится в этой «зелени». Да, наука управления – только отчасти наука, а отчасти искусство, но искусство это сродни искусству фехтования. Ошибка – беда, кровь, смерть, и не только собственные.

«Один ты ЗДЕСЬ, Андреич. И всегда будешь один, сколь бы близкие тебе люди тебя ни окружали. Сказки-то, оказывается, не врут: знание будущего – проклятье, знание своего срока – тоже. А еще страшнее искушение – вдруг ты действительно способен что-то изменить? Стоит начать, и остановиться уже невозможно, но чего это будет стоить? Делай, что должен, и будет то, что будет. А должен ли? Можно ничего не делать… и постоянно терзаться мыслями о том, что мог, но не сделал. Терзаться все оставшиеся сорок шесть лет жизни. Можно «кинуться головой в воду», «сжечь мосты» и, по прошествии лет, ужаснуться тому, что сделал, ибо благими намерениями вымощен путь в ад…

Отставить скулеж! Никаких сжиганий мостов – все это литературщина, но и никакого «ничегонеделания». Неправильное действие лучше, чем бездействие, – азбука управления! Воздействие на объект управления, получение по каналам обратной связи информации об изменении объекта в результате воздействия, анализ полученных данных, принятие решения о следующем воздействии. При негативном результате – корректировка планов вплоть до полного обнуления, в случае возникновения такой необходимости. Азбука! А душевные терзания оставим… тем, кто ничего, кроме как терзаться, не умеет…»

* * *

– Минька! Сенька и без всякой кочерги Приблуду… – сунувшийся в горницу Дмитрий осекся и испуганно уставился на Мишку. – Минь, ты чего? Худо тебе? Я сейчас Настену…

– Ничего, Мить, все в порядке. Не зови никого, все хорошо, показалось тебе.

Последние слова Мишка произнес уже в пустоту, Дмитрий исчез, видимо, все же побежал за лекаркой.

«Блин, подумать не дадут спокойно. Чего он так испугался-то? Моей морды, «искаженной напряженной работой мысли»? А Сенька-то молодец, насколько я понял, отметелил Приблуду, не пользуясь кочергой. Нормальный урядник получится, пацаны его теперь слушаться станут с первого слова. Только бы не возгордился да не начал рукоприкладствовать, где надо и не надо. Правильно, надо их в воинскую школу забирать, там, чему нужно, обучим. Так, о чем это я?..

Да, воздействие на объект управления. Напрямую я пока управлять могу очень немногим, значит, вырисовываются три направления приложения усилий: наращивание собственного ресурса, опосредованное воздействие и подключение к уже осуществляемым другими субъектами управления программам.

Собственный ресурс – Младшая стража и воинская школа. В каком направлении их можно развивать? Младшую стражу – в направлении моей собственной боярской дружины, воинскую школу… воинскую школу… А возьмем-ка по максимуму – попробуем сбацать на ее базе первый российский университет! Но тогда придется открывать богословский факультет, все старейшие университеты начинались, если не ошибаюсь, именно с этого…»

– Вот, смотри! – в дверях появились Дмитрий и Юлька, Дмитрий рукой указывал на Мишку. – Погляди, погляди!

– На что глядеть-то? – Юлька явно не понимала тревоги Дмитрия. – Ты чего всполошился-то?

– На рожу его погляди! Хотя… – Дмитрий озадаченно поскреб в затылке, – может, показалось?

– Чего тебе показалось? Митька! – Юлька потормошила старшего урядника. – Да говори ты, чего умолк?

– Такое дело, Юль… Я зашел, а он… Лицо у него было, как у старика, только без бороды. А теперь вроде бы как обычно.

Юлька внимательно и, как показалось Мишке, встревоженно принялась разглядывать его лицо, Мишка уже собрался скорчить какую-нибудь рожу посмешнее, как Юлька, прервав осмотр, решительно заявила:

– А ну-ка, Мить, иди-ка отсюда. Ступай, ступай, нечего тебе здесь!

Митька, вообще-то не склонный к нерешительности, растерянно топтался в дверном проеме, пока Юлька не вытолкала его прочь.

– Что у тебя с лицом, Минь?

– А что у меня с лицом?

– Митька говорит, что ты как старик был, и я тоже заметила… кажется.

– Креститься надо, когда кажется! И тебе, и Митьке.

– Ну-ка признавайся, что вы тогда, ночью, когда меня выгнали, творили? Ворожили, заклятья накладывали?

«Ну можно сказать, что и ворожили, а вот насчет заклятий… Впрочем, разговор про электричество и телефон, по нынешним временам, запросто может сойти за какие-нибудь жуткие заклинания. Комедия, блин!»

– Не помню я ничего, Юль, усыпили меня, а утром ты пришла, сама все видела.

– Врешь!

– Вру. Черти меня ночью утащили в подземное царство, и мы там бочку вина на троих с Сатаной и Велесом распили. А потом мать твоя заявилась и всех нас половником разогнала.

– Трепач!

– Ага, еще какой!

– Ты что, не понимаешь? Минь, у тебя душа из тела уходила, в это время в него чья-то другая душа вселиться могла, которая неприкаянная маялась. Наверно, старика какого-то. Он выглянул из тебя, а в это время Митька зашел и увидел.

– Ну уж нет! Если бы в меня кто-то другой вселился, я бы сейчас никого не узнавал бы, ничего бы не помнил, а я все помню, всех знаю. Ты, к примеру, Юлька.

– Откуда ты знаешь?

– А ты что, не Юлька?

– Прекрати! Откуда ты знаешь, что такой человек ничего из прошлой жизни не помнит?

«Эх, девочка, мне ли не знать?»

– Потому что я и правда пятидесятилетний старик, – заговорил Мишка «загробным» голосом. – Тело мое лежит непогребенным в пещере колдуна Максима, который отправил мою душу в дальнее странствие. Смотрю, тело бесхозное валяется, я – прыг, и готово!

Произнося эти слова, Мишка невольно представил себе Максима Леонидовича, обстановку его лаборатории и все прочее, непосредственно предшествовавшее отправке его в XII век.

Юлька испуганно вскрикнула и отшатнулась.

– Что у тебя… Что у тебя с лицом?!!

– Испугалась? А сама говорила, что мою рожу никакими шрамами не испортишь!

– Дуришь?! Рожи корчишь?! – казалось, что Юлька вот-вот взорвется от возмущения. – Я тебя…

– Юленька, ну прости дурака!

Увы, покаянные слова были направлены уже в спину вылетающей из горницы Юльки. Из-за захлопнувшейся двери донеслось:

– Дурак твой старшина! И ты тоже дурак! И все вы придурки недоделанные!

В ответ что-то оправдательное бубнил Дмитрий, но, кажется, так же как и Мишка, уже вслед уносящейся лекарке.

«Вот и говори после этого женщинам правду. Однако, сэр, знакомая фраза: «Что у тебя с лицом?» – где-то же вы это читали… Да! Карел Чапек «Средство Макропулоса». Такой вопрос все время задавали «бессмертным» персонажам. Что ж получается, сэр? Если вы полностью подавляете ЗДЕШНЮЮ составляющую сознания, обращаясь мыслями к минувшему будущему, то это соответствующим образом отражается на экстерьере? М-да, чем глубже вброд, тем ласковей русалки. Какие еще нас открытия ожидают?»

– Минь! – В горницу просунулась голова Дмитрия. – Чего это она? Выскочила, всех облаяла…

– Шел бы ты, Митька… в Орехово-Зуево!

– Чего?

– Ничего. Там, говорят, топоры по речке плавают. Оставьте меня все в покое, больной я!

Дмитрий покривился, но исчез.

«Что с вами, сэр Майкл? Мисс Джулию чуть до слез не довели, своего «зама по строевой» аж в Орехово-Зуево послали. Мелкие людишки о великом мыслить мешают? А не слишком борзеете, май дарлинг? Оба ведь совершенно искренне за вас беспокоились, один за помощью побежал, другая спасать кинулась. А вы? Забыли, как деду про Антуана де Сент-Экзюпери рассказывали? Между прочим, неплохо бы подумать: а как ваши величественные планы на них отразятся?»

Мишка поерзал на постели – было стыдно даже перед самим собой, но кто ж знал, что его собственная морда будет такие фортели выкидывать? От неожиданности все и получилось.

«Ладно, что уж теперь? Митька начальственные капризы простит, тем более что сам весь тарарам и поднял, а Юлька… Позвольте вам заметить, сэр, актуальность пошива эксклюзивного туалета и организации бала по случаю новоселья воинской школы возрастают прямо на глазах. Причем заметьте, сэр, не меньшую трудность представляет собой задача уговорить мисс Джулию означенные знаки внимания благосклонно принять! Это еще постараться придется. Она в лучших чувствах к вам бросилась, а в ответ что получила? Вот именно, это вам не прикол на дискотеке. А то, что вы ей правду объяснить не могли, – ваши личные проблемы.

Так, на чем мы там остановились в наших возвышенных размышлениях? Да: наращивание собственного ресурса, опосредованное воздействие и подключение к программам, уже осуществляемым другими субъектами управления. С собственным ресурсом мы определились? Младшая стража, воинская школа – и все? Сорри, сэр, отнюдь! Еще имеется возможность собственной предпринимательской деятельности. Свечное производство граф Корней, конечно же, оставит себе. Если хотите иметь собственное, то извольте завести пасеку, заселить ее пчелами и… все остальное. Главное препятствие – отсутствие рабочих рук. Затребовать себе бывших холопов Устина? Можно попробовать, но как отреагирует граф Корней – бабушка надвое сказала. Во всяком случае, мед и воск воинской школе и самой нужны, на продажу может и вообще не остаться.

Что еще? Производство подсвечников, матрешек, расписной посуды и прочего, что можно делать на токарных станках. Тут, пожалуй, граф Корней вам, сэр, не конкурент. Мастер Кузьма вместе с техникой рано или поздно переберется на базу Младшей стражи. Еще, разумеется, лесопилка. Это – доход верный и, насколько можно предполагать, весьма существенный. Что-то еще? А припомните-ка, сэр, вы же собирались графу Корнею кресло изготовить и отцу Михаилу шахматы выточить. Так и не собрались. С шахмат, конечно, доход невелик, а вот мебель…

ЗДЕСЬ, кроме самых простецких столов и лавок, ничего и не встретишь, даже в самых богатых домах. Изредка табуретка попадется, так и та – просто укороченная лавка. Кресло имеется, но в единственном экземпляре – у князя. А для остальных табу, что ли? Одежду в сундуках хранят, спят на тех же лавках, только пошире, или на полатях. А не вспомнить ли вам, сэр, времена, когда вы в вечерней школе учились и в столярке работали? Ну, не краснодеревщиком, конечно, но шкаф или кровать изготовить вполне способны. Сучок, правда, командует плотниками, а не столярами, но, по нынешним временам, разница несущественна.

Похоже, наклевывается, прямо-таки как шило из мешка лезет, идея мануфактуры. А что? Крестьянам зимой делать особо нечего, почему бы и нет? Мануфактура… XVIII или даже XVII век. Скакнуть в плане организации производства на полтысячелетия вперед. А не авантюра, сэр? Под расширенное производство рынок сбыта нужен, более или менее развитые товарно-денежные отношения. Допустим, Пинск и Туров находятся не так уж и далеко, продукцию можно доставлять водным путем, напрямую, без волоков. В Киев тоже. Конечно же, сразу начнут копировать, но кустарное производство обязательно проиграет мануфактуре по ценовым показателям… В частности полезли, сэр, пока обсуждается только идея. И предварительный вывод таков: при наличии рабочих рук зарабатывать можно очень неплохо. На этом пока и остановимся.

Второе перспективное направление – опосредованное воздействие. Это – то, что вы, сэр, попытались изобразить, беседуя с дядюшкой Ником. Будет толк или нет, неизвестно, но некоторые предложения его явно заинтересовали. Если даже часть удастся осуществить, серебро пойдет, без преувеличения, мешками. А если будет серебро, то почему бы и не наладить чеканку монет? Стоп, сэр, остановите полет фантазии, на опасные игры вас потянуло. Если хоть капля информации просочится к кому-нибудь из князей, лапу наложат – к гадалке не ходи. Но соблазнительно, черт возьми! Единая валюта – один из столпов государственности. Вопрос лишь в том, как обеспечить секретность производства? Ладно, это опять частности, придет пора – подумаем.

Опосредованное воздействие предполагает наличие достоверной и всеобъемлющей информации, а также, в исключительных случаях, возможность вмешательства. При этом объект воздействия либо сознает, что им манипулируют, либо не догадывается об этом. Какой вариант выбрать? Лучше всего, пожалуй, будет постепенный переход от неявного воздействия к открытому. Когда во всех ячейках сети, накинутой купеческим сообществом на Русь, будут в качестве силовой составляющей находиться выпускники воинской школы, можно будет и рыка в голос добавить. Ребята и информацию поставлять смогут, и по шеям надавать в случае нужды сумеют. Годы, конечно, уйдут, но и вы, сэр, к тому времени статус сопляка утратите. Впрочем, пока об этом говорить рано, но иметь в виду нужно.

Третье направление – участие в чужих программах. Имеются три субъекта управления, о намерениях которых вы, сэр, более или менее осведомлены. Воевода Корней и боярин Федор – намерение посадить на Волынско-Туровское княжение Вячеслава Ярославича Клёцкого. Иеромонах Илларион и (чем черт не шутит?), возможно, «особист» Феофан – намерение создать Православный рыцарский орден, с далеко идущими последствиями. Боярыня Гредислава Всеславна и княгиня Ольга Туровская – намерение восстановить Древлянское княжество, независимое от Киева. Осведомлен ли о планах супруги Вячеслав Владимирович Туровский, неизвестно. Какие планы у него самого, можно только догадываться, возможно, поглядывает на Киев. После Мстислава и Ярополка, кажется, его очередь. Но это – при условии, что Мстислав не сможет передать верховную власть сыну – Всеволоду Новгородскому.

Обратите внимание, сэр, что все три субъекта управления готовят осуществление своих планов в тайне. В случае огласки никому из них не сносить головы. Еще одна общая черта – все весьма позитивно относятся к созданию «незаконного воинского формирования» на базе Младшей стражи ратнинской сотни. При этом сама ратнинская сотня, во всяком случае ее значительная часть, вовсе не в восторге от этого начинания. Граф Корней на создание воинского формирования ни сил, ни средств не жалеет, волхва Нинея тоже, а вот Илларион не дал ничего или почти ничего. Непорядок! Что можно с него выдоить? Деньги, людей? Богословский факультет! Черт возьми (прости, господи), я-то собирался двух-трех священников выпрашивать, а возможность-то есть о-го-го!

Дальше – самое интересное, но и самое опасное. Никто из них задуманного не добьется, но вы, сэр, свое с них урвете! Впрочем, у графа Корнея и боярина Федора, может быть, получится, не знаю. А вот ни Православного ордена, ни восстановления Древлянского княжества не будет. Уж настолько-то вы, сэр Майкл, историю знаете, несмотря на весьма обширные пробелы в историческом образовании. Значит, Нинею и Иллариона придется кидать. Перед греком не стыдно, так этой сволочи и надо, а вот перед Нинеей… Ладно, поживем – увидим. Все это будет не завтра, а Нинея не вечна, дай ей Бог здоровья и долгих лет жизни.

Итог, сэр? Итог таков: сформулирована новая (и опять промежуточная) цель – наращивание ресурса для обретения возможности повлиять на дальнейшее развитие Руси».

– Наглец вы все-таки, сэр Майкл, – пробормотал Мишка вслух. – Историю менять вознамерились. Рэя Бредбери на вас нет, ядрена-матрена.

Часть 2

Июль 1125 года. Река Пивень, база Младшей стражи, земли боярина Журавля

Глава 1

Ладья, оставленная купцом Никифором в Ратном для обеспечения торговых экспедиций в междуречье Горыни и Случи, медленно, немногим быстрее скорости пешехода, продвигалась вверх по Пивени. После одного из многочисленных поворотов русла поднявшийся к вечеру ветер оказался попутным, и экипаж, поставив парус, отдыхал, пользуясь короткой передышкой – следующий поворот реки мог увести ладью либо в «ветровую тень», либо на неподходящий для прямого парусного вооружения курс.

Солнце еще не зашло, но на реке уже стало прохладно и Мишка кутался в меховой плащ, заботливо сунутый ему перед отплытием Листвяной.

«Странно, на спортивной яхте, когда идешь курсом «фордевинд», ветер почти не ощущается, а здесь продувает, как стоячего. Впрочем, ничего странного – идем против течения, да и обводы корпуса у этого, с позволения сказать, плавсредства те еще. Просто ложка, проминающая воду. Эх, сейчас бы на моем «драконе»… раскинули бы грот и стаксель «бабочкой» или спинакер поставили бы и… до первой же отмели, киль-то у спортивной яхты…»

Ладони горели огнем – утром Мишка для разминки подменил одного из гребцов и сумел продержаться лишь около получаса. Весло было тяжеленным, темп гребли, который гребцы поддерживали чуть ли не играючи, оказался почти непосильным, а мозоли на руках, набитые воинскими упражнениями и натертые конским поводом, разместились вовсе не в тех местах, которые требовались для гребли. Мишка опасался приступа тошноты и головокружения, но, хорошенько пропотев на весле, почувствовал себя, наоборот, бодрее.

Экипаж достал еду – хлеб, сало, лук; кажется, кормщик не собирался приставать к берегу для ужина, видимо, ожидалась лунная ночь, и движение будет продолжаться и после захода солнца. Уходить в кормовую избу Мишка не хотел – там, пригревшись, дремал, завернувшись в тулуп, отец Михаил, а в каморке, изображавшей собой каюту, и одному-то было не повернуться. Переночевать можно было и здесь, на носовом помосте ладьи.

Солнце наконец опустилось за горизонт, и, хотя легкие перистые облака еще подсвечивались его лучами, здесь, в русле Пивени, заросшем по берегам лесом, уже наступила бы темнота, если бы из-за макушек деревьев не начал выползать огромный желтоватый диск луны. Река снова повернула, парус стал бесполезен, и экипаж ладьи взялся за весла. Их мерный плеск, едва слышное журчание воды под форштевнем, сложный букет запахов воды, мокрого дерева, парусины и веревок, чуть заметное колебание настила под ногами, даже при совершенно спокойной поверхности реки дававшее ощущение, отличное от земной тверди, с неожиданной яркостью пробудили воспоминания детства и молодости – яхт-клуб, мореходка, учебное судно «Зенит»…

Мишка вдруг ощутил какое-то смутное неудобство и тесноту – вокруг на сотни, даже на тысячи километров тянулись леса, прорезанные руслами рек и испятнанные редкими вкраплениями человеческих поселений. До морей далеко, даже крупных озер поблизости нет. Почти всю свою жизнь ТАМ он прожил в Ленинграде и в Севастополе – рядом всегда было море, пусть не видимое из окна, заслоненное городскими постройками, крепко замусоренное соседством большого города, оно постоянно, множеством порой очевидных, а порой и едва заметных признаков, напоминало о своем присутствии.

Впервые в жизни с чувством неудобства и тесноты, порожденным отсутствием рядом дыхания огромного водного простора, Мишка столкнулся, оказавшись во время срочной службы в Карпатах. Именно тогда, в очередной раз уткнувшись взглядом в окружавшие со всех сторон горные склоны, он вспомнил вычитанное в какой-то книге описание чувства тесноты, которое испытывает в степи кочевник. Если, отъехав на рассвете от родного кочевья, степняк скачет целый день и на закате замечает на горизонте чужие кибитки, ему становится тесно в бескрайней степи. Что-то подобное, видимо, испытывает и человек, всю жизнь проживший на берегу моря, оказавшись вдали от него. Мишка, во всяком случае, такое чувство испытывал.

«Почему Рюриковичи так и не вышли к морю? Хотя бы к Балтийскому. Ведь их предки были мореходами. Момент сейчас вроде бы подходящий – немцы в Прибалтику еще не влезли, викинги уже не представляют собой столь грозной силы, как два-три века назад. Шведы и датчане, конечно, контролируют Балтику, а вот норвежцы уже не те, да и часть Норвегии, насколько помнится, уже захвачена датчанами.

Очень неплохо, между прочим, могло бы получиться! Пройти по Неману, заложить крепость на месте будущего Мемеля, построить флот… Его действительно можно сделать таким, какого пока еще ни у кого нет: усовершенствовать нынешние корыта, даже руля путного не имеющие, особых трудов не составит. Вклинившись между литовцами и пруссами и расширив коридор вдоль Немана, можно в будущем не допустить объединения Литвы и Польши. Можно, пожалуй, даже вообще не допустить создания литовского государства – Миндовг и Гедемин, его создатели, еще не родились. Заодно формируется очень глубокий тыл для противостояния татарам. Сколько будет от Турова до Мемеля? Километров семьсот или около того.

Если как следует подготовиться, татары на всю глубину не пройдут, в конце концов, Галицко-Волынское княжество они покорить не смогли, так почему бы и не воспользоваться опытом? При том условии, что немцев удастся не допустить в Прибалтику, войны на два фронта не будет. Если до поры до времени в степь не вылезать, то здесь, среди лесов и болот, опираясь на систему крепостей и замков, крепенько навалять татарам вполне реально. А потом потихоньку отбивать у Орды славянские земли и брать их под руку единого государя-освободителя. Да и народец при правильной политике начнет перебегать из ордынского улуса в независимые славянские земли. Централизованное государство может возникнуть не в конце XV века, а лет на сто пятьдесят – двести раньше. Не будет разделения на Россию и Украину – последствия польско-литовского владычества в южнорусских областях.

Экономически тоже выгодно – свободный выход к морю, альтернативный участок пути «из варяг в греки» – через Припять с притоками и Неман. Если этот участок сделать удобным и безопасным, конкуренцию Новгороду составим запросто. А если еще создать путный военный флот и сопровождать караваны торговых судов, то и вообще красота. На берегу Балтики вырастет второй по величине город Туровской державы – резервная столица на случай захвата Турова степняками. Выигрыш сразу по нескольким параметрам!

М-да, но с Киевской Русью придется распрощаться – у Мономаха с созданием централизованного государства и царской династии не получилось, дальше пойдет еще хуже. Когда еще самая наглая и подлая ветвь московских Рюриковичей замахнется на объединение Руси? Конец XV века, а сейчас начало XII. Три с половиной столетия… Нет уж! Двести пятьдесят лет азиатского владычества и отставания в развитии от Европы будут потом сказываться еще пятьсот лет! Цель достойная? На всю жизнь, как говорила Нинея? Да! Даже если не получится, то все равно ДА! Делай, что должен… А кому я, собственно, должен? Самому себе! Должен, потому что могу или думаю, что смогу. Короче, можешь – делай! Но сначала, разумеется, думай. А подумать придется крепенько…

Но почему же все-таки Рюриковичи в Прибалтику не пришли? Все силы уходили на борьбу со Степью? Не понимали выгоды? Боялись викингов? Или Литва уже сейчас так сильна, что через нее не пробиться? Черт, и спросить-то не у кого, такими категориями ЗДЕСЬ, наверно, никто и не оперирует…»

– Не спится, Миша?

Мишка не заметил, как подошел отец Михаил, и чуть не ругнулся от неожиданности, усилием воли подавил раздражение и ответил вполне мирным, даже заботливым, тоном:

– Отче, ты зачем вышел? Ветер, сырость от воды поднимается, не застудиться бы тебе.

– Ничего, не страшно. Меня вишь как в дорогу снарядили, и зимой не замерзну, – отец Михаил оправил накинутый на плечи тулуп. – Посижу немного с тобой, не помешаю?

Общаться с монахом не было ни малейшего желания, но не гнать же его? Мишка молча, чисто символически, подвинулся, как бы освобождая место рядом с собой.

Священник слишком хорошо знал своего ученика, чтобы не понять этого молчания, но счел возможным «не заметить» Мишкиной невежливости, больше того, голос его стал еще более приветливым:

– То, что ты у себя в крепости часовню воздвигнуть повелел, весьма похвальное деяние, порадовал ты меня.

«Угу. Можно подумать, что ты поехал бы постройки освящать, если бы мы часовню не поставили».

– Это – мой христианский долг, отче.

Отец Михаил снова «не заметил» краткости ответа и холодности тона, было похоже, что ему обязательно надо разговорить Мишку, значит, по-настоящему интересующая монаха тема возникнет позже.

– Кому посвятить часовню думаешь?

– Архангелу Михаилу, отче. У нас же воинская школа, значит, святому архистратигу Небесных Сил уместно будет.

– Архистратигу, да…

Мишка окончательно утвердился в мысли, что отец Михаил думает совсем о другом, впрочем, это тут же и подтвердилось:

– Миша, ты же с Нинеей часто встречаешься? Разговариваешь, как-то понимаешь ее.

«Тебе мало, что ты мне чуть крышу не снес своим наездом с превышением меры необходимой самообороны, и того, что Роська, не без твоего участия, несколько дней в горячке пролежал? Еще и агентурная информация понадобилась?»

– Встречаюсь. Разговариваем.

– Объясни мне, Миша, если можешь, как такое случиться могло, что ведьма сотника Кирилла о том же просила, что и я? Мне сначала даже и не поверилось – ведьма, а о милосердии для христиан просит!

– Ты о том, отче, чтобы баб с детишками из Ратного не изгонять? – уточнил Мишка на всякий случай.

– О том, Миша, о том. Ведьма, волхва языческая, прислужница нечистого, не к ночи будь помянут – и человеколюбие. Несовместно! Она радоваться должна тому, что православные друг на друга ополчились!

– Чему ж тут радоваться, отче? Нинея женщина, для нее детишек пожалеть естественно…

– Она ведьма! – ласковость и смиренность с отца Михаила как ветром сдуло. – Даже если деяния ее кажутся добрыми, замыслы ее черны! Всегда! Не женщина она – зверь Велесов в обличье людском!

«Сам ты зверь! И этого фанатика я своим другом считал!»

– Чего ты от меня добиваешься, отче? То, что произошло, уже произошло – Нинея взывала к милосердию так же, как и ты, отче. Именно это так поразило сотника Корнея, что он не смог отказать вам. Вам, а не тебе!

– Прекрати немедленно! Замолчи!

– Нет, не замолчу! – раздражение все-таки прорвалось наружу, и Мишку понесло. – Чего ты хочешь? Сжечь Нинею вместе с детьми, как сожгли мать Настены? Или убить, как убили наставницу Нинеи? За что? За то, что людей пожалела?

– Господи, прости его, ибо не ведает, что…

– Ведаю! Это ты никого не жалеешь – ни меня, ни Роську…

– Этого я и боялся! Сумела-таки прислужница нечистого смутить твою душу, сумела привлечь на сторону сил тьмы…

Дальше разговор пошел, что называется, «в одну калитку» – священник обвинял и увещевал, Мишка угрюмо отмалчивался, ругая себя последними словами за то, что в очередной раз забыл: есть черта, за которой отец Михаил, несмотря на всю свою образованность и широту взглядов, превращается в упертого ортодокса, в фанатика, невосприимчивого ни к каким аргументам.

Кончилось все, как и следовало ожидать, молитвенным бдением на полночи и наложением епитимьи в виде недели на хлебе и воде, с пояснением, что такое легкое наказание наложено на впавшего в ересь отрока исключительно из милосердия к не оправившемуся от ран.

«И куда вас, сэр, понесло? Оглянитесь вокруг, XII век на дворе! Да будь вы ТАМ самым что ни на есть красно-коричневым (как вас, собственно, и называли коллеги-депутаты), ЗДЕСЬ вы все равно демократичнее, гуманнее и, едрена вошь, либеральнее самых распоследних демократов, гуманистов и либералов. Короче, фильтруйте базар, сэр, особенно при общении с бойцами идеологического фронта. Как вы там после разговора с Перваком изволили выразиться? Вера нужна для того, чтобы отличать Добро от Зла? Ну вот, отличили. Мало вас ТАМ носом тыкали в то, что в идеологии каждая запятая «стреляет»!»

Как назло, экипаж ладьи завтракал в то утро копченой рыбкой, запах которой разносился, казалось, по всей реке.

* * *

Произошедшие в крепости перемены радовали глаз. Уже начали вырисовываться контуры будущего равелина, имеющего форму треугольника, вершиной которого должны были стать ворота с подъемным мостом. Ворот, правда, еще не было, а мост через ров пока был обычным, а не подъемным, но одна из казарм, стоящая вдоль северной стены, которая еще тоже находилась в зачаточном состоянии, уже подведена под крышу и заселена «курсантами».

Ох и намучился Мишка, в свое время ругаясь с Сучком из-за проекта казармы! По его замыслу, на каждом из двух верхних этажей трехэтажной казармы должны были быть оборудованы по десять кубриков – по одному на десяток учеников воинской школы. Все же здание Мишка хотел разделить шестью кирпичными стенами, не сплошными, а пронизанными дымоходами, чтобы отапливать казарму можно было шестью печами, находившимися в подвале.

Сучок, брызгая слюной, без конца повторял свой любимый аргумент: «Так никто не строит», а Мишка, плюнув на Сучка, обращался главным образом к Гвоздю и к Плинфе[8], которые, не отвергая идею с порога, пытались понять суть Мишкиных предложений.

Гвоздь, в конце концов проникнувшись идеей, заявил Сучку, что зимой будет действительно хорошо, если одна из стен в каждом кубрике будет постоянно теплой, опять же и сушилку на каждом этаже можно сделать. Плинфа тоже, энергично почесав в затылке, сообщил, что на первом этаже, где планировалось устроить трапезную, лазарет и другие нежилые помещения, дымоходы можно будет пропустить внутри колонн, а потолки, для того чтобы удержать вес верхних этажей, сделать сводчатыми. Мишка понял, что из трапезной получится нечто вроде Грановитой палаты в Кремле, и подвел итог тоже уже ставшей привычной в спорах с Сучком фразой: «Да, не строят, значит, мы будем первыми!» Сучок скривился, а Мишка тихо порадовался, что русские мастера уже переняли у византийцев умение сооружать каменные арки и своды.

Часовня, скромно притулившаяся у будущей дальней стены равелина, была деревянной. Мишка, с ходу пообещавший отцу Михаилу, что храм в крепости будет обязательно кирпичным и с куполами – не хуже Десятинной церкви в Киеве, вместо похвалы получил упрек в гордыне и напоминание о недопустимости невыполнимых обещаний, после чего решил вывернуться наизнанку, но сбацать уменьшенную копию питерского Спаса-на-Крови, в его глазах ничуть не уступавшего красотой московскому храму Василия Блаженного. Как это у него получится, Мишка представлял себе весьма смутно, но его, что называется, «заело», хотя он и понимал неконструктивность и даже опасность подобной упертости управленца по поводу побочной, отвлекающей время и ресурсы, локальной цели.

Освящение часовни, других построек и всего равелина в целом проходило на следующий день после прибытия в крепость, торжественно, долго и бестолково. Впрочем, даже в том случае, если бы Мишка и не лежал дома, оправляясь от ран, он все равно не смог бы толком подготовить мероприятие, поскольку совершенно не имел представления о том, как это делается. Например, когда отец Михаил взялся освящать колодец, у него даже мелькнула шальная мысль: а не удостоятся ли кропления святой водой и нужники?

По завершении всех положенных ритуалов священник выглядел утомленным и, кажется, чем-то недовольным. Этого нужно было ожидать – почти бессонная ночь, недовольство беседой с Мишкой, бестолковое поведение паствы во время церемонии освящения. Однако, предполагая, что этим список причин и ограничивается, Мишка, как выяснилось, ошибался. Во время торжественного ужина, предваренного длиннющей проповедью, отец Михаил буквально засыпал старшину Младшей стражи вопросами и упреками. Почему в крепости всего одна икона – в часовне, почему ученики, кроме «Отче наш», толком не знают ни одной молитвы, где собираются разместить девиц, дабы не создавать соблазна для отроков? И так далее и тому подобное.

Мишка, за компанию с монахом вкушавший исключительно хлеб и колодезную воду, смотрел голодными глазами на столы, за которыми угощались «курсанты», и с трудом сдерживался от непарламентских выражений. Терпение у него в конце концов лопнуло, и он поведал монаху, что иконы пребывают там же, где и священники, которых отец Михаил должен бы привести в Ратное и в крепость, а воинская школа не монастырь, а потому никаких катаклизмов появление в ней особ женского пола вызвать не должно.

Несмотря на то что высказано это все было в достаточно сдержанных выражениях, в ответ старшина Младшей стражи получил кучу упреков чуть ли не во всех смертных грехах и предписание прочесть тридцать раз «Отче наш», сопроводив сие воспитательное действо пятьюдесятью земными поклонами. Как в данном случае сочетались между собой числа «тридцать» и «пятьдесят», для Мишки осталось совершенно непостижимым, тем более что исполнением наказания он решил, по возможности, пренебречь.

Жизнь человеческая полна соблазнов, и одним лишь решением сачкануть Мишкино грехопадение не ограничилось: проснувшись посреди ночи от голодного бурчания в животе, он, поворочавшись с боку на бок, оделся и, по-воровски озираясь, пробрался задами вдоль казармы, а затем злодейски проник на кухню. Там, после непродолжительных поисков, обнаружились: остатки копченого мяса, несколько моченых яблок на дне кадушки и добрый шмат сала, умопомрачительно пахнущий чесночком. Презрев с истинно коммунистической бескомпромиссностью церковные предписания, старшина Младшей стражи, интенсивно и с удовольствием (а какой же грех без удовольствия?) предался пороку чревоугодия. Хлеба, правда, не нашлось, но, пошарив безрезультатно по кухне, Мишка решил, что и без того съел его достаточно. Через некоторое время, сыто рыгнув и пробормотав что-то про опиум для народа, он покинул пищеблок и отправился досыпать.

Кара Божья постигла старшину Младшей стражи перед самым сигналом «Подъем». Рысью преодолев расстояние до отхожего места, Мишка засел там, как пулеметчик в окопе, и, для того, чтобы не терять зря времени, оттарабанил шепотом «Отче наш» около тридцати раз, а согбенное из-за рези в животе положение тела счел возможным засчитать за предписанные пятьдесят поклонов. Время, оставшееся до того момента, как Матвей начал поить его какой-то лечебной гадостью, Мишка посвятил размышлениям о том, что даже четкое знание границы между реальностью и виртуальностью, по всей видимости, не освобождает его от соблюдения таможенных правил, на этой границе действующих. Разбой, творящийся у него на пищеварительном тракте, подтверждал этот вывод с однозначной беспощадностью.

* * *

То ли Мишка еще не выздоровел окончательно после ранения и применения дурманного зелья, то ли накопилась чисто нервная усталость, но он ощутил необоримую потребность «забить на все» и поваляться хоть пару дней, вообще ни с кем не общаясь и ни о чем не думая. Матвей отнесся к желанию старшины с пониманием и выдал диагноз, после которого ложись да помирай.

Оказалось, что в результате телесных ран и многочисленных душевных потрясений в организме старшины Младшей стражи произошла форменная катастрофа: те соки, которым надлежало быть жидкими, загустели, те же, которые должны быть густыми, разжижились. Мало того, они, оказывается, еще и течь стали не туда, куда надо, – то ли не в ту дырку, то ли в противоположную сторону – этот пункт диагноза у Матвея прозвучал как-то туманно.

Зато лечение ученик лекарки назначил наирадикальнейшее – полный покой в сочетании с сытной и вкусной пищей. Все! Теперь оставалось положиться только на милость Божью и крепость молодого организма.

Отец Михаил навещал «больного» каждый день, и по лицу его можно было читать почти обо всех событиях, происходящих в крепости. После прибытия «Нинеиного контингента» – семидесяти четырех отроков, собранных по дреговическим селищам и дружно выразивших готовность принять христианство, – священник был светел и благостен, рассуждал исключительно о возвышенном и, как показалось Мишке, втайне торжествовал по поводу победы над Нинеей.

В день приезда в воинскую школу Мишкиной матери с полутора десятками девиц отец Михаил выглядел озабоченным, но отчасти удовлетворенным, поскольку сумел, на пару с Анной-старшей, выселить плотничью артель из построенного ею для себя «общежития» и разместить в нем невинных дев, подальше от мужской части гарнизона.

Еще через день монах пришел встревоженным и недовольным, и Мишка, выслушав его сомнения, вынужден был согласиться с тем, что в вопросе подбора наставников был упущен весьма серьезный момент. К Алексею, бывшему десятнику Глебу, охотнику Стерву и бывшему обознику Илье претензий не было, но вот остальные…

Бывший десятник Филимон ходил, опираясь на клюку, потому что из-за давнего ранения не мог полностью разогнуть спину, у бывшего ратника Тита не было левой руки – отрублена почти по самое плечо, бывший ратник Прокоп имел вместо кисти правой руки железный крюк весьма зловещего вида, а бывший ратник Макар шкандыбал на негнущейся левой ноге. В эту же компанию попал и Немой, хотя уже доказал, что может вполне успешно исполнять обязанности наставника.

Отец Михаил вполне резонно усомнился в пользе наглядной демонстрации новобранцам того, что в первом же бою может случиться и с ними самими. Спорить с этим было трудно, но других наставников все равно не имелось, и Мишка надеялся в основном на специфику мировоззрения подростков: «Беда может случиться с кем угодно, но только не со мной».

Поскольку «больному» был предписан абсолютный покой, отец Михаил сам строго следил, чтобы старшине Младшей стражи не докучали (сам он, видимо, считал, что своими посещениями Мишкиного покоя не нарушает), поэтому Дмитрий с докладом о текущих делах пробирался в лазарет в то время, когда монах молился в часовне или занимался просвещением новообращенной паствы.

Принимая пополнение, Дмитрий, не мудрствуя лукаво, просто повторил Мишкины действия в отношении купеческих детишек – показательно отлупил по очереди каждого из десятников семи новых десятков, которых назначила сама Нинея. Получилось не столь эффектно, как у Мишки, в двух случаях он даже ощутимо получил сдачи, но высказывание относительно боевого духа аккуратно озвучил все семь раз. Дальше надо было налаживать учебный процесс, приучать новобранцев к воинскому порядку, решать, оставлять ли назначенных Нинеей десятников или назначать новых и прочее, и прочее. Короче, Мишке пора было «выздоравливать», а он не хотел, дожидаясь, пока отец Михаил вернется в Ратное.

Священник, неожиданно воспылав усердием на ниве воинского обучения, совал нос во все дыры, и Мишка боялся, что рано или поздно опять нахамит ему. Однажды отец Михаил уже нарвался, когда сунулся поучать Плаву, как и чем надо кормить учеников воинской школы. «Гарнизонный шеф-повар» была женщиной энергичной, языкастой и не признающей авторитетов. Этакая одесская «тетя Соня», отличающаяся от классического эталона лишь несколько меньшей упитанностью, светлой мастью и отсутствием специфического акцента – коня на скаку, может быть, и не остановит, но хулигану передние зубы хозяйственной сумкой вынесет запросто, а потом еще и заговорит до полусмерти прибывшую на место происшествия милицию.

В этот раз отец Михаил попал на роль, слава богу, не хулигана, а милиционера и выставлен был с пищеблока хотя и вежливо, но в состоянии обалдения средней тяжести. Потом черт (не иначе) дернул монаха воззвать к гуманизму Немого, высказывавшего «курсантам» замечания щелчком кнута. Немой, в отличие от Плавы отличавшийся радикальной неразговорчивостью, просто-напросто заставил объясняться с попом вместо себя Первака. Пока Первак пытался донести до святого отца принципы сочетания мер убеждения и принуждения, применяемые при обучении будущих воинов, Немой, убедившись, что диалог наладился, развернулся и был таков.

Не оставил без внимания присутствие на объекте священнослужителя и старшина плотницкой артели. Сучок не был бы Сучком, если бы не придумал какой-нибудь развлекухи на грани приличия и здравомыслия. Однажды вечером к отцу Михаилу заявился один из плотников для получения ценных указаний по устройству, как бы это поделикатней выразиться… дамской комнаты. Попытка отца Михаила отговориться некомпетентностью в данном вопросе не прошла, и, пока подчиненный Сучка изводил монаха вопросами о количестве «посадочных мест», размерах и форме отверстий, деталях интерьера и экстерьера, а также наилучшем месте расположения объекта, вся артель корчилась со смеху, подслушивая и подглядывая за происходящим в часовне.

Девиц, прибывших для обучения в воинской школе, отец Михаил буквально изводил длинными и нудными поучениями о надлежащем поведении благонравных дев, попавших в окружение такого количества молодых людей. Кончилось это тем, что Анна-старшая устроила скандал, но не монаху, а Илье, слишком медленно перемещавшему имущество воинской школы из Нинеиной веси в крепость. Из-за этого ладья, перевозившая это самое имущество, не могла вернуться в Ратное, а надежды на то, что священник отправится домой посуху, не было – вряд ли ему очень хотелось еще раз, хотя бы проездом, оказаться в селении волхвы.

Мишка, правда, сильно подозревал, что нравоучения отца Михаила адресованы были не только девицам, но и матери из-за ее «неформальных» отношений со старшим наставником воинской школы Алексеем. За это-то, видимо, и поплатился Илья, ни в чем, кроме скрупулезно неторопливого исполнения своих обязанностей, не повинный.

Мать тоже навещала Мишку каждый день, но было похоже, что она сильно подозревает сына в симуляции, во всяком случае, о симптомах заболевания Анна Павловна выспрашивала очень дотошно. Выглядела она прекрасно – помолодевшей, посвежевшей, веселой, временами напоминая студентку-старшекурсницу, смывшуюся с лекций. По всей видимости, роман с Алексеем без дедова пригляда развивался без проблем, разве что отец Михаил добавлял ложку дегтя в бочку меда.

Мать можно было понять – постепенно начала вырисовываться опасность того, что монах, озабоченный недостаточным благочестием «гарнизона», засядет в крепости очень надолго. Во всяком случае, в одно из посещений он не выдержал и пожаловался Мишке на трудности работы с новообращенными отроками, придав, правда, жалобе форму поучения.

– Будь бдителен, Миша! То, что они вызубрили Символ веры и несколько молитв, еще ничего не значит! Дух их с младенчества отравлен поклонением языческим демонам, паче же всего Велесу, – обычно сдержанный в мимике и жестах отец Михаил при упоминании языческого божества передернул плечами – не то знобко, не то брезгливо. – Он царствует в подземном царстве, а ты знаешь, как по-настоящему зовется тот, кто владеет подземным миром! Но это еще не все, сын мой, сие порождение мрака еще и владычествует над тварями бессловесными. Не обольщайся мирным названием «скотий бог», в его власти пребывает не только домашняя скотина, но и хищные звери, в том числе и те, что не от мира сего. В каждом из новообращенных отроков таится зверь Велеса, таинством Святого крещения он будет изгнан, но останется стеречь упущенную добычу, дабы водвориться в нее вновь! Помни об этом! Помни и о ведьме, которая не успокоится, пока не поможет сим чудовищам снова овладеть неокрепшими душами! С болью и смятением вернусь я в Ратное – не надо бы мне оставлять здешнюю паству, но и там я нужен, может быть, даже больше, чем здесь. Здесь – десятки душ требуют неустанного пастырского надзора и поучения, а там – сотни!

– Так ты что, отче, крестить новобранцев не собираешься?

– Нет, рано. Пусть походят оглашенными хотя бы до Рождества Христова. Каждое воскресенье будешь присылать их в Ратное, там я с ними буду заниматься, а может быть, выберу время и еще несколько раз сюда наведаюсь. Потом посмотрю: кто из них к принятию таинства Святого крещения готов, а кто…

– Полгода тянуть с крещением? Отче, да ты что?!

– Умерь голос, отрок! Со служителем Божьим разговариваешь!

Ох, и неподходящий момент выбрал монах для проявления строгости! Мишка уже в течение нескольких дней размышлял о причинах повышенной активности отца Михаила, обычно ведшего себя достаточно скромно. Вывод напрашивался сам собой: в Ратном на протяжении нескольких поколений выработали некий баланс отношений между духовной властью и светской (считай, военной). Ратнинцы, вполне серьезно считавшие себя воинами Божьими, к беспрекословному подчинению попам были не склонны, плюс сказывалось традиционное презрение ратников к «нестроевым». Уже давно, если не с самого начала, для священников была очерчена незримая граница, переступать которую им не дозволялось, а при нужде ратнинские мужи не стеснялись показать своим пастырям, кто кого на самом деле «пасет». Вспомнить хотя бы сотника Агея, выбивавшего попу зубы, или разборки со священником, пытавшимся изгнать из села лекарку-язычницу.

В крепости отец Михаил ощутил волю – у него, видимо, создалась иллюзия того, что здесь незримой границы, существующей в Ратном, нет, и он попытался начать выстраивать жизнь «гарнизона» таким образом, какой представлялся ему единственно правильным. Месяцем раньше Мишка такое, может быть, и стерпел бы, но история с Роськиной болезнью и собственной «комой» (как правильно назвать то, что с ним случилось, Мишка не знал) сломала что-то в отношениях между ним и монахом. Что-то очень важное, и, что самое печальное, окончательно и бесповоротно.

Окрик отца Михаила возымел действие, обратное задуманному: Мишка почувствовал, что из глубин подсознания лезет даже не мальчишка Лисовин, уже ставший привычным, а кто-то покруче, как бы и не сам прадед Агей. Усилием воли сдерживая рвущееся наружу бешенство, Мишка попытался воздействовать на монаха словесно:

– Но холопов-то в Ратном ты крестил!

– Мне виднее, когда и кого…

Договорить отец Михаил не успел – Мишка (а может быть, Агей?) сорвался с постели и, ухватив священника за грудки, легко оторвал тщедушное тело от лавки.

– Ты!.. – Мишка встряхнул бывшего друга и учителя так, что у того мотнулась голова. – Палки мне в колеса вставлять?! Забыл, где живешь?

С грохотом упала опрокинутая лавка, монах, цепляясь за Мишкины запястья, что-то неразборчиво хрипел, а старшина Младшей стражи, будто открылись где-то внутри неведомые шлюзы, брызгая слюной, выдавал в полный голос «перлы изящной словесности», почерпнутые в молодости на причалах и палубах Ленинградского торгового порта и Балтийского морского пароходства.

Что удержало уже занесенный для удара кулак, Мишка потом с уверенностью не мог понять и сам. То ли остатки здравомыслия, то ли воспоминания о прежних отношениях, то ли выпученные глаза застывшего на пороге соляным столбом Матвея… А возможно, ужас в глазах отца Михаила. Не страх – монах не боялся ни боли, ни смерти, а именно ужас от осознания того, что в любимом ученике проснулся тот самый берсерк, которого священник надеялся обуздать.

Так и не ударив, Мишка опустил занесенную руку и отпихнул монаха от себя, тот отлетел в угол и сполз на пол, заходясь в приступе чахоточного кашля. Мишка молча смотрел на отца Михаила, искал в себе жалость и не находил, думал, что надо бы устыдиться, и не ощущал стыда.

«Идеалист… Честный, бескомпромиссный и фанатичный. Живет в выдуманном мире и мечтает загнать туда всех остальных. Получил на несколько дней даже не власть, а только намек на нее, и сразу же все наружу полезло. Сколько таких было и сколько таких еще будет? Одни гнали людей в Царствие Небесное огнем и мечом, другие подталкивали к светлому будущему стволом нагана в спину. Нельзя им власть давать – ни над телами, ни над душами людскими… А шахматы я ему так и не выточил…»

– Минь, – донесся от двери голос Матвея, – ты чего натворил?

– Что надо, то и натворил! – огрызнулся Мишка не оглядываясь. – Не стой столбом, помоги его на постель уложить.

Монах был столь субтилен, что Мишка прекрасно справился бы и сам, но ошарашенного увиденным Матвея надо было чем-то занять. Ребята подняли сотрясаемого кашлем монаха с пола и уложили на Мишкину постель. Отец Михаил хватался за грудь, с сипением втягивал в себя воздух и пытался что-то сказать:

– …Силам сатанинским… руку поднял… я знал, не пройдет бесследно…

– Минька, он же тебя проклянет! – Матвей почему-то не выглядел особо перепуганным, скорее удивленным. – От Церкви отлучит…

– Я ему прокляну! Я ему так прокляну – на карачках до Ратного ползти будет! – Мишка понимал, что сжигает за собой мосты, но одновременно чувствовал: так и надо, сделан первый шаг на пути расставания с детством и сделан он именно в лисовиновском стиле – туда, где, как говорил дед, ты остаешься один, жаловаться некому и оправдываться нечем. – Ступай, Моть, приготовь ему теплого питья с медом.

Матвей еще раз как-то очень внимательно глянул на Мишку, пожал плечами и убрался из горницы. Мишка хотел было предупредить его, чтобы помалкивал о случившемся, но все то же чувство начала движения к одиночеству первого лица заставило промолчать.

«Пусть знают! Пусть считают берсерком, пусть наконец имидж внучка сотника начинает сменяться имиджем Бешеного Лиса. Когда-то надо было начинать, вот пусть это и начнется сейчас! Хотя нет – первым шагом, наверно, был «расстрел» Сучка. Или штурм усадьбы Устина? Неважно! Движение уже началось, и останавливаться на этом пути нельзя – подомнут и сломают. Только вперед, как бы трудно ни было, какие бы потери на этом пути ни ждали. Только за тем, кто готов принять на себя этот крест, люди признают право руководить и простят многое… очень многое. Прадеда Агея, например, никто не посмел обвинить в убийстве прежнего сотника, потому что у него уже была соответствующая репутация. И проклятия тогдашнего попа он не боялся, потому-то никакого проклятия и не было».

То ли Мишка слишком глубоко задумался, то ли на кухне сразу нашлось все необходимое, но запыхавшийся Матвей появился на пороге как-то слишком быстро. К груди он прижимал закутанный в тряпье кувшин.

– Пои! – Мишка кивнул на лежащего монаха. – И так вроде бы отпускает, но лишним не будет. На ночь пусть остается здесь, я себе место найду, а ты за ним присмотришь.

– Угу, – Матвей склонился над монахом, поднося к его побледневшим губам чарку с питьем. – Выпей, отче, полегчает. Выпей, вот так, потихонечку, по глоточку, сейчас в груди потеплеет, дышать легче станет, кашель уймется. Давай-ка я тебе голову приподниму, удобнее будет. Вот так, хорошо, еще глоточек…

«Смотри-ка ты, начинает учиться успокаивающим голосом говорить, не зря его Настена хвалит, рано или поздно выйдет из Мотьки лекарь!»

Постепенно приступ пошел на убыль – кашель утих, отец Михаил задышал хоть и сипло, но ровно, синюшная бледность сменилась нездоровым румянцем, на лбу выступили бисеринки пота.

– Минь, пойдем отсюда, ему сейчас поспать бы…

– Нет!

– Минь…

– Заткнись! Мы недоговорили, ведь так, отче?

Монах не ответил и не открыл глаза, но было понятно, что он все слышит и понимает.

– Ну а раз недоговорили, то продолжим, – Мишка поднял опрокинутую лавку и уселся, чуть склонившись вперед, уперев правую ладонь в колено и отставив локоть в сторону. – Итак, отче, ты сказал, что тебе виднее, кого и когда крестить, – старшина Младшей стражи сделал краткую паузу и гаркнул в полную силу. – Врешь!!!

От неожиданного крика Матвей вздрогнул так, что чуть не потерял равновесие, а у отца Михаила дрогнули веки, и стало заметно, что он, едва приоткрыв глаза, косится в Мишкину сторону.

– Виднее, что здесь, что в Ратном, только одному человеку! – продолжил Мишка, чеканя слова. – И человек этот не ты, а сотник Корней! Он посчитал нужным крестить язычников быстро, и приказ этот будет выполнен, желаешь ты этого или не желаешь! Сроку тебе – три дня, считая сегодняшний. Если послезавтра к вечеру обряд не будет проведен, ладья уйдет в Ратное без тебя, а ты пойдешь пешком через Нинеину весь! Потом сотник погонит тебя обратно, ты его знаешь – даже не задумается. А чтобы бодрости тебе придать, тетку Алену к тебе приставит!

Отец Михаил по-прежнему лежал не шевелясь и прикрыв глаза, но румянец начал расползаться у него со щек на все лицо, и Мишкины губы, помимо его воли, начали растягиваться в улыбке – похоже, тетка Алена могла воздействовать на отца Михаила сильнее, чем вся ратнинская сотня.

– Буде же ты и дальше пожелаешь упрямиться, – продолжил Мишка, подавив улыбку, – то на тебе свет клином не сошелся – привезем попа из Княжьего погоста, он посговорчивее будет. Ты же задумайся, как после всего этого будешь жить в Ратном. Мы – воинские люди, мы не только сами приказы исполняем, но нам еще и обидно бывает, когда другие приказы исполнять отказываются. Гнев сотника бывает страшен, но многократно страшнее обида всей сотни!

Мишка хлопнул ладонями по коленям и поднялся с лавки.

– Лежи и думай, отче! Очень крепко думай, что значит в воинском поселении не исполнить приказ военачальника. Пошли, Матвей, потом болезного навестишь.

* * *

Угадал Мишка правильно – через день весь «Нинеин контингент» с надлежащими обрядами и песнопениями был загнан в воды реки Пивени, подобно тому как были загнаны в Днепр киевляне за сто тридцать семь лет до этого. Артемий дирижировал хором, Роська суетился, указывая, кому куда идти и что делать, Петька с двумя помощниками записывал новые имена отроков (запросто могут забыть или перепутать), а Мишка возвышался в седле, начальственным оком озирая торжественное действо.

Потом пришлось спешиться и троекратно облобызаться с каждым из семидесяти четырех новообращенных, называя их братьями во Христе и новыми именами. Анна Павловна оправила на каждом из отроков надетый на шею крест, нашла для каждого ласковое слово и пообещала, что девки вышьют новым братьям во Христе их имена на рубахах. Девки, все в новомодных мантильях, пребывали тут же, вгоняя новообращенных отроков в краску пламенными взглядами. Мишка готов был поклясться, что парни согласились бы еще хоть десять раз окунуться в Пивень, лишь бы после этого их лобзал не старшина, а кто-нибудь из «бабьего батальона».

Пока длилась процедура поздравлений, ладья отчалила и двинулась вниз по течению, увозя с собой отца Михаила заодно со всеми создаваемыми им проблемами. Попрощаться монах не счел нужным.

– Ты чем, сынок, так своего друга изобидел? – Анна-старшая ловко организовала тет-а-тет, жестом отправив своих подчиненных в крепость и «тормознув» собравшегося подойти Роську. – Службу правил без радости, а напутственное слово и вообще говорил, будто не на крещении, а на похоронах. Из-за чего повздорили-то?

Несмотря на строгий вид матери, Мишка догадывался, что поспешным отъездом монаха она вовсе не огорчена. Скорее ее обеспокоила размолвка сына со священником, дружеские отношения с которым она всячески приветствовала.

– Пришлось объяснить ему, мама, что здесь не монастырь и приказы сотника надо исполнять так же, как и в Ратном.

– И он из-за этого так обиделся?

– Ну… погорячился я немного, когда объяснял.

– Немного? Да ты его чуть не убил!

– Он меня тоже недавно чуть не убил!

«Чего спрашивать, если и так уже все знает? В воспитательных целях?»

Анна Павловна немного помолчала, огладила морду Зверя, которого Мишка держал под уздцы, и огорошила сына вопросом:

– Почему Матвею молчать не велел? Не подумал или намеренно?

– Намеренно… прадеда Агея вспомнил, ну и… в общем, пусть знают!

Мать снова немного помолчала, и опять ее реплика оказалась совершенно неожиданной:

– Взрослеешь, сынок. Как тебе Алексей?

«А как мне Алексей? Хрен его знает. Чего она услышать хочет? Комплимент, хулу? Догадывается, что я оцениваю его как будущего отчима? А может быть, это извечное женское желание понять: чего же ей самой хочется? Не-е-т, в этих делах я вам, маман, не советчик. В оценках даже такой опытной и разумной женщины, как вы, все равно доминируют эмоции, и рациональные аргументы на них влияют слабовато».

– Не знаю, мам, он у нас недавно, да еще и в непривычном для себя положении пребывает – беглец, одиночка, от милости деда зависящий. Алексей же к другому привык – людьми командовать, самому себе хозяином быть. Сходила б ты к Нинее, она с Алексеем разговаривала, как-то поняла его – она же умеет.

– И правда, сходить, что ли? – было непонятно, довольна мать ответом или нет. – Ладно, Мишаня, ступай, вон Роська весь извелся, а там, вон гляди, Стерв чего-то машет. Всем ты нужен… воевода.

«Интересно: материн вопрос про Алексея означает, что тянуть с замужеством она не намерена, или я что-то не так понял?»

– Минька! – Роська так и кипел от возмущения. – Мне Матвей сейчас сказал… как ты мог? На святого человека…

– Ты меня учить собрался? – ответ получился резким, даже злым, чего Роська, разумеется, не заслуживал.

– Виноват, господин старшина! – Роська не на шутку обиделся. – Дозволь идти?

– Рось, не обижайся, – Мишка постарался максимально смягчить тон. – Так надо было, пойми. Командир может быть только один.

– Так точно, господин старшина! Дозволь идти?

– Перестань, Рось! Ну что ты как чужой? Я думал, что как раз ты-то первый все правильно и поймешь, – Мишка положил крестнику руку на плечо и почувствовал, что Роська с трудом удерживается, чтобы не стряхнуть ее. – Приходи вечером, поговорим, ты сам поймешь, что иначе нельзя было. Придешь?

– …Приду…

– И всех наших приводи, надо посидеть, обсудить многое… Ты смотри: наставники новые появились, семь десятков новобранцев, крепость строим. У каждого же из вас какие-то мысли есть, что-то подсказать, посоветовать можете или спросить, поспорить. Понимаешь меня?

– Угу.

– Ну тогда я жду вечером!

– Угу.

«Вид все равно обиженный. Хам вы трамвайный, сэр Майкл. Нельзя ближников обижать, вообще никого обижать нельзя… без необходимости. Всем мил, конечно, не будешь, но вот так, без причины… М-да, нехорошо получилось».

Стерв, в отличие от Роськи, был невозмутим, как индейский вождь. Сидя на бревне, спокойно дождался, пока Мишка подойдет к нему сам, вежливо поднялся навстречу и вроде бы безразличным голосом поинтересовался:

– Михайла, пленного допрашивать сам будешь или Алексея позовем?

– Какого пленного? Дядька Стерв, ты что, за болотом «языка» добыл?

– Ну. Ты же сам велел. Он уже неделю в погребе сидит – Алексей не велел попу показывать. Так звать Алексея-то?

– Погоди, ты сначала расскажи, что сам видел. Давай-ка тут на бревнышке посидим, а потом уже решим, что делать будем. Болото широкое, перейти трудно?

– Широкое, чуть не полдня перебираться пришлось, – принялся обстоятельно отчитываться Стерв, – но трясин особых нет, дно почти везде неглубоко и твердое, хотя, если дороги не знать, можно и с головой окунуться. Ближе к тому берегу островок есть, и на нем избушка поставлена. По всему видно, что постоянно в ней не живут, а устроено там все так, как нужно для людей, возвращающихся издалека и после непростых дел. Дрова запасены, два котла – большой и маленький, запас еды, чистое полотно для перевязок, кой-какие лекарства. Одновременно могут разместиться человек шесть-семь, а если потесниться, то и десяток. И запасов на десяток человек, даже если есть несколько раненых, хватит дня на два-три.

Я так думаю, что эту избушку для того и держали, чтобы те, кто возвращается, могли передохнуть, раненых перевязать, заночевать, если темнота на болоте застанет. Но в последнее время там никого не было, похоже, что, после того как они на нашем берегу в ловушку попали, больше там не ходили.

– А дальше, за болотом?

– Дальше, не на самом берегу, а чуть поодаль, настоящее жилье. Но мы на него только издали посмотрели, близко было не подойти – собаки учуяли. Похоже на хутор: два больших дома, разные постройки, огород, пашня – все добротное, подворье тыном обнесено, только хутор какой-то странный. Понимаешь, Михайла, сена и места для скотины там гораздо больше приготовлено, чем на таком хуторе может быть. Как будто приезжают туда, на время коней оставляют и куда-то уходят, а потом возвращаются, забирают коней и уезжают.

– Думаешь, это те, кто к нам через болото шастал? – озвучил Мишка первую пришедшую в голову мысль. – Специально для них и избушка на болоте, и хутор этот вроде постоялого двора.

– Может, и так, – Стерв пожал плечами, – но не думаю, чтобы все это только для нас городили, может быть, с того хутора в разные места пути начинаются? Больно уж все солидно устроено и с размахом. От того хутора дорога уходит, так она наезженная, видно, что не только верхами, но и в телегах ездят.

– Вы ту дорогу проверили?

– Нет, сначала мы вдоль берега болота сходили. Оно, вишь, не совсем стоячим оказалось, вода, хоть и медленно, к западу течет, особенно в одном месте чувствуется, там и поглубже – наверно, старое русло проходит. И еще одно. Тот берег заметно выше нашего, опять же и островок там, да не один. Кроме того, на котором избушка стоит, еще несколько маленьких есть. Получается, что, если то место залила перегороженная речка, вода должна была в нашу сторону разливаться, вот я и решил глянуть, почему не разливается. Недалеко – меньше дня пути – нашли плотину. Никакие это не бобры, людскими руками сделано, но сделано без ума – вода разлилась, обход плотины нашла и вернулась в русло. Поэтому болото больше и не разливается… а может, так и задумано было, не знаю. Плотина та совсем сгнила, если бы не всякий сор, который вода натащила, давно бы прорвалась, а раньше-то за плотиной следили. Избушка там рядышком брошенная. Уже лет пять, как хозяин либо помер, либо ушел. Так что, если надумаем болото спускать, туда человек десять с инструментом прислать, и за один день плотину разнести можно.

– А надо спускать? Для чего?

– Ну не знаю… вдруг воевода решит, ему видней. Я так только, посмотрел.

– Ну а дальше?

– Дальше пошли мы вдоль той накатанной дороги, но ушли недалеко – к мосту выбрались. Река пошире Пивени будет, не такая, конечно, как Случь, но пошире. Мост добротный, видно, что давно поставлен, но содержится в порядке и при нужде обновляется, а за мостом крепостца – не крепостца, а знаешь, мне Корней объяснял, есть такое слово «острог» – укрепленное место для малого числа воинов. Для стражи, к примеру.

– И много там воинов?

– Вроде как и вообще нету. Вышка стоит, а дозорного на ней нет, ворота раскрыты, а около них никто на страже не стоит, зато внутри белье на веревках, куры бродят, бабы, детишки. Одним словом, опять хутор, тем паче что и снаружи за тыном еще четыре избы стоят, две – совсем новые. Растет потихоньку селище.

– А дальше?

– А дальше мы не пошли. Переночевали, а перед рассветом засели в одном интересном месте на берегу. Я еще в лесу приметил – ходит кто-то к реке, но так, чтобы следов не оставлять. Если бы редко ходили, то и не оставили бы, но ходят часто, так что я приметил. Нашли и место, к которому ходят, а вот зачем ходят, я так и не понял. То есть понять можно было бы, но если покопаться, а я сам следов оставлять не хотел.

Ну, сидим ждем. Как туман на реку пал, подплывает лодка, в ней двое сидят, по всему видать, рыбаки. Один в воде под берегом пошарил, вытащил конец веревки, потянул за нее – наклонилась ветка ивы, а на ветке мешок висит! Совсем интересно стало. Рыбаки тот мешок сняли, на его место другой пристраивать принялись, а от их мешка так копченой рыбкой и понесло – у меня аж слюнки потекли.

И тут откуда ни возьмись другая лодка! В ней трое сидят вроде как рыбаками одетые, но не рыбаки, как потом оказалось. Один как заорет: «Хватай татей!» – а двое других прыг на рыбаков! Опрокинули лодку, а глубины там по пояс, и как пошли рыбаков лупцевать! Умельцы – сразу видно, что к драке привычные. Потом связали рыбаков, в лодку покидали, оба мешка забрали и уплыли. Вторую лодку за собой уволокли.

Больше на том месте ждать стало бесполезно – шум, крики, драка, если кто невдалеке и хоронился, то к берегу уже не вышел бы. Тогда мы, пока туман не спал, на тот берег и переплыли. Пошастали там немного, но место, чтобы человека скрасть, неудобное – кусты только вдоль реки, да и то не везде, а так все поля, огороды, баньки у воды стоят. На открытое место не выйдешь – люди в поле работают; если бы поодиночке, то и с поля человека взять ухитриться можно, но одиночек не нашли.

После полудня приметили, что крайняя банька топится, решили там счастья попытать, засели в кустах, глядим, а воду-то в баню аж трое таскают – опять не то! Хотели уж уходить, но те трое, что воду таскали да топили, собрались и ушли. Выходит, не для себя баню готовили. Опять ждем.

«Чего он так подробно все расписывает? Ну, подождали у баньки, хапнули «языка», и все. Нет, Стерв не болтун, раз в подробности ударился, значит, они имеют какое-то значение, да и обидеться может, если перебью. Послушаем».

– Через какое-то время глядим – идут к бане три девки, несут чего-то в мисках и на подносах, полотенцами покрытых, а с ними двое тех самых мордоворотов, что рыбаков утром вязали! Один бочонок тащит вроде бы с пивом, а второй – тот самый мешок с рыбой. Совсем непонятно – вроде бы загулять собираются, но баня-то тут при чем? И у девок вид смурной – не то чтобы их подгоняли, но и идут как-то без охоты.

«Да, у тебя в Куньем городище о таком мероприятии, как «баня с телками», и не слыхали, а этим «повезло» – предшественник «цивилизацию» внедряет».

– Девки в баньку зашли, а мордовороты неподалеку уселись, а через какое-то время подходят еще двое – тот, который «хватай татей!» кричал, и еще один мордоворот, ну прямо как родной брат тех двоих, только не бочонок несет, а кувшин. Зашли они в баньку, мордоворот почти сразу наружу выскочил, но уже без кувшина, и к тем двоим подсел.

Стали они, значит, пивко попивать да рыбкой закусывать, а в баньке визг девичий, хохот мужицкий… Эти трое на баньку поглядывают и посмеиваются, по рожам видно, а чего говорят, не слышно – далековато. Снова ждем. Больно уж мне захотелось этого кобеля блудливого скрасть, вот только как? Пока раздумывал, так и эдак прикидывал, он мне сам способ и подсказал – выскочил из бани и плюх в воду. Побултыхался немного, остыл и обратно в баньку побег, дальше куролесить.

Ну, думаю, тут-то я тебя и возьму, никуда не денешься – и мордовороты твои не помогут. Изготовили мы с Яшкой, что требуется, я поднырнул и засел под мостками, с которых блудодей в воду сигал.

«Смотри-ка ты, сына христианским именем зовет, специально для меня, что ли?»

– Долго сидел, замерз, аж зубы стучать стали, наконец слышу – ноги над головой топочут. Как посыпались в воду! Он, оказывается, не один, а с девками выскочил, я и растерялся – кого хватать?

Стерв сделал паузу, и Мишка понял, что последняя фраза была шуткой. Пришлось улыбнуться и спросить:

– Ну и как же ты разобрался?

– А очень просто! – торжествующе возгласил Стерв. – У блудодея-то ноги волосатые, а у девок-то нет!

– Хитро! – восхитился Мишка. – Я бы и не догадался.

– Ну! – воодушевившись, продолжил Стерв. – На ноги-то я ему петлю и накинул! Яшка тянет веревку, а я блудодея за бороду держу, всплыть не даю, так до наших кустиков и добрались. Кобель этот с перепугу воды нахлебался, надо откачивать, а я боюсь – начнет кашлять да перхать, кто-нибудь услышать может. Зря, оказалось, боялся – девки визг подняли: «Водяной, водяной!», мордовороты тоже чего-то орут. Двое в воду попрыгали, ныряют, ищут, а третий, видать, плавать не умеет, по берегу скачет и указывает, где искать.

Дурни! Мы же его против течения на веревке вытаскивали, а они до самого вечера вниз по течению искали – рыбаков на реку выгнали сети закидывать, вдоль берега по кустам и камышам шарили, а нас-то уже и след простыл.

Полоняник, правда, когда проблевался да прокашлялся, орать собрался, да Яшка его так ловко по горлу стукнул, что тот только сипеть и мог. Хорошо вы все-таки опричников учите, я такого удара не знал.

«Смотри-ка ты, приживается название «опричники», и никакого негативного смысла в него пока не вкладывается. Ну так и неудивительно, полицейских-то функций они не исполняют. Хотя как посмотреть, бунт именно опричники подавляли, по крайней мере – на заключительном этапе. Но все равно в устах Стерва «опричники» прозвучало, пожалуй, как «спецназ» или «гвардия».

– Обратно без приключений добрались?

– Как сказать… – Стерв пожал плечами, – вроде бы без приключений, только намаялись – полоняника на себе тащить пришлось, идти своими ногами отказался, и заставить не вышло, да и непривычен он босиком-то. Когда мимо того хутора проходили, который возле болота стоит, хотел шум поднять – начал биться, мычать, пришлось кулаком угомонить. А еще, когда на островке ночевали, он чуть не всю ночь веревку о край лавки перетирал, пока Яшка ему сапогом по ребрам не напихал. Упорный, словом, полоняник попался. Вот вроде бы и все. Хотя нет! Уже на этом берегу рысь встретили – хороший признак.

– Почему хороший?

– Значит, что не зря дозор с болота сняли, не шастает там никто, уж больно спокойной рысь была – просто подождала, пока мы пройдем. Поскалилась, пошипела, конечно, но видно было, что сытая и уходить с этого места не хочет. Может, котята где-то недалеко, а в неспокойном месте, где люди шляются, рысь с котятами не встретишь.

– Угу, – про рысь Мишке было неинтересно. – По всему видать, вы какого-то начального человека изловили. Допрашивали его? Что говорит?

– Ничего. Алексей немного поспрашивал, побил слегка – молчит, я же говорю: упорный попался. Алексей его пытать не стал, а велел кормить одной солониной, но воду давать через день. Сказал, что отмякнет, потом и поспрашиваем.

– А Нинея?

– Что – Нинея? – удивился Стерв.

– Ты ей ничего про полоняника не говорил?

– Так она и сама все знает, раз не спрашивала, значит, неинтересно, – уверенность Стерва во всемогуществе и вездесущности волхвы была непоколебима.

– Хорошо, дядька Стерв, а что ты сам обо всем увиденном думаешь?

– Ну… – охотник полез чесать поясницу.

«Что за привычка у него? Все либо в бороде, либо в затылке чешут, а он спину скребет».

– Неужто сам не понимаешь, зачем он девок в баню таскал?

– Да не об этом я, дядька Стерв! Общее ощущение у тебя какое?

– Чего?

«Блин, для него, конечно, «баня с телками» штука впечатляющая, но не до такой же степени!»

– Ты зачем за болото ходил? За банным непотребством подглядывать? Что ты понял о хозяине «пятнистых»?

– Думаю, что хозяин «пятнистых» боярыню раньше знал и немного опасался, а потом стал сильно бояться – то ли прогневал ее чем-то, то ли еще что. Был от него сюда сухой путь, его стража берегла, с тех пор там мост и острог остались. А потом он речку перегородил, болотом закрылся, но людей своих через болото посылал. Только что-то у него пошло не так – плотина без пригляда уже много лет, острог в селище превратился, потом воины хорошие кончились, или они чем-то другим заняты. Хорошие-то, даже в ловушку попавшись, так бы не убегали, мешки побросав. Одним словом, размолвка с нашей боярыней на пользу ему не пошла, все стало как-то наперекосяк. То, что мы на той стороне болота видели, – остатки от прежнего порядка, а не сам порядок.

– Ну что ж, пойдем посмотрим, дядька Стерв, на твоего полоняника. Как думаешь, «отмяк» он?

– Да кто ж его знает? Но больше недели в погребе, да соленая пища, да вода через день…

– А почему в погребе? У нас же темница есть.

– Темница учениками заполнена, к воинскому порядку приучаем.

Мишке показалось, что последнюю фразу Стерв произнес не то с насмешкой, не то со злостью.

– Что, так много наказывать приходится? За что?

– Не знаю, наставникам видней.

– А ты что, не наставник, что ли? – деланое безразличие в голосе Стерва Мишке не понравилось. – Сам-то не наказываешь?

– Я лесной науке учу, там в лесу никого наказывать не приходится, а здесь воинские порядки, я их не знаю.

«Похоже, с обучением новобранцев у нас проблемы. Ладно, разберемся с пленным, потом займемся этим. Блин, ну надо же было попу здесь столько проторчать! А стоило ли, сэр, так долго больным притворяться? Или уже привыкли быть хозяином в воинской школе и терпеть любой надзор стало в лом? Что есть, то есть, приходится признать, но, кажется, дело не только в этом. Похоже, сэр Майкл, что природный Лисовин, с которым вас «скрестил» Максим Леонидович, изрядным чревоугодником был. Вы спросонья не уследили, вот он вас «на автопилоте» на кухню и привел, с соответствующими последствиями, так сказать. После такого позорища конфликтовать с отцом Михаилом было просто стыдно, пока он совсем не оборзел. Не обгадились бы с чревоугодием, не пришлось бы «прятаться в болезнь», были бы все время рядом с попом, возможно, все удалось бы разрешить в более мягком варианте. Вот вам и полная замена личности… Промахнулся Максим Леонидович в этом пункте. Надо за собой следить, сэр. Впрочем, это мы уже обсуждали».

В погребе было довольно прохладно, лицо узника выглядело нездоровым, даже если не обращать внимания на синяки.

«Да, холод, соленая пища, нехватка воды – почки запросто посадить можно. Морду разукрасили… и это называется «побить легонько»?»

– Ну что, надумал разговаривать, или вообще воду перестать давать? – чувствовалось, что Алексею допрашивать пленного не впервой и способов добывания информации он знает много. – И не надейся, что так и будешь тут спокойно сидеть! Если сейчас не заговоришь, отволочем в кузницу, а там сам знаешь…

По лицу пленника было видно, что намек Алексея он понял, но голоса так и не подал.

«Что заставляет его так упорствовать? Преданность моему предшественнику? Грамотное промывание мозгов по поводу живущей за болотом страшной колдуньи или (чем черт не шутит?) специальная подготовка по тактике поведения на допросах? Сыграть в «плохого и хорошего полицейского»? Сомнительно – я рядом с Алексеем смотрюсь сущим молокососом, изобразить из себя альтернативу не получится. Или получится? Молокосос молокососом, но я ведь еще и боярич! Пожалуй, стоит попробовать».

– Стерв! – Мишка попытался придать своему голосу максимум властности. – Его сегодня поили?

– Нет.

– Воды! И побольше!

Стерв полез из погреба, Алексей стоял молча, возможно, догадался, что начинается какая-то игра. Мишка сделал вид, что ищет, на что бы присесть, не нашел и скомандовал тем же тоном:

– Пошли наверх!

– Слушаю, Михайла Фролыч! – дисциплинированно отозвался Алексей: видимо, даже не понимая Мишкиной затеи, счел нужным подыграть.

– А ты глаза прикрой! – обратился Мишка к пленнику. – После недели в погребе на солнце ослепнешь.

Сидя на завалинке, Мишка смотрел, как пленник жадно пьет воду прямо из ведра, принесенного Стервом, и раздумывал о том, как построить разговор, одновременно пытаясь понять хоть что-нибудь по внешнему виду «языка».

Внешность была какой-то непонятной. Отличить смерда от воина Мишка сумел бы легко – слишком заметный отпечаток накладывали на людей крестьянский труд или воинская служба. Крестьянином пленник не был – ни некоторой сутулости, ни загоревших дочерна рук и шеи, ни характерных мозолей. В то же время не было в этом мужчине присущих воину собранности, немедленной готовности к действию, которые почти всегда были заметны у мужей ратнинской сотни. Не был пленник и ремесленником. Руки кузнеца всегда в следах от ожогов, во въевшейся в кожу металлической пыли, руки гончара, наоборот, всегда чисты, пальцы чуткие, умеющие обращаться с податливым материалом. Не кузнец, не гончар, а какие еще ремесленники могут быть в таком маленьком поселении? Может быть, рыбак? Нет, у рыбака суставы припухшие от постоянной возни в воде, с мокрыми сетями, а на руках следы от многочисленных порезов и уколов. Ноги тоже не такие, как у привыкшего ходить босиком. Судя по тому, что рассказал стерв, пленник был каким-то начальником, а судя по тому, что его внешность не носила следов прежней трудовой деятельности, поднялся в начальники он не из «низов».

Не худ, что называется, «в теле», даже, кажется, есть некоторый намек на брюшко. Еще не старый, тридцати, похоже, нет. Широкоплечий, осанка без следов сутулости, держится если не с достоинством, то и без подобострастия и, кажется, верно оценил тон, которым Мишка отдавал распоряжения – еще одно подтверждение того, что привык общаться с высшим сословием и сам не из простых.

– Напился? – Мишка кивнул на ведро, которое пленник все еще держал в руках. – Не бойся, не отберем, захочешь еще, попьешь, а пока ставь на землю и садись-ка вот сюда – погрейся на солнышке.

«Подействует или нет? Должно подействовать – отяжелел от воды, сейчас разомлеет у нагретой солнцем стены; от недельного сидения в погребе, конечно же, слегка заторможен, спать в холодном погребе наверняка как следует не мог. Должен расслабиться и задремать».

– Алексей, а чего это у нас темница переполнена? – обратился Мишка к старшему наставнику, демонстративно не обращая внимания на пленника. – Неужто так все плохо с учебой обстоит?

– Плохо не плохо, а сказать, что хорошо, не могу. Новичкам тут все непривычно, на прежнюю жизнь не похоже, стариков, которым они привыкли подчиняться, нет…

Пленник шумно вздохнул, и Мишка, скосив глаза, заметил, что он расслабился, привалившись спиной к теплой стене. Алексей тоже зыркнул на пленника, понимающе кивнул Мишке и принялся описывать ситуацию нудным, монотонным голосом.

Дела, со слов Алексея, действительно обстояли из рук вон скверно. Учеба шла через пень-колоду. Дисциплина – ни к черту. Драки, хамство, мелкое, но частое неповиновение, отлынивание от работы и тренировок, разгильдяйство урядников и командиров пятерок. Девятый десяток откровенно саботировал обучение грамоте, причем сам урядник, не стесняясь, заявлял вслух, что воину грамота нужна, как зайцу дудка. Отношение к вере… Роську, бедного, аж трясло, когда посреди молитвы из толпы вдруг раздавалось козлиное блеяние.

Лазарет переполнен. Битые, ломаные, порезанные. У иных такие повреждения, что и вообразить-то трудно. Ну как, скажите на милость, можно умудриться холостым выстрелом из самострела хлестнуть себя самого тетивой по гениталиям? Чуть не помер, дурень. Или, зацепившись бармицей за стремя, тащиться за скачущим конем, пока рожа от удушья не посинела? За что там цепляться-то? Потом специально пробовали повторить – ни черта не получилось.

С девками тоже постоянные приключения, и не только из-за того, что куча парней рядом. То с лошади навернутся, то кинжалом порежутся, то щенок у кого-нибудь убежит. Одна иголку проглотила, испугались, что помрет, собрались посылать за Настеной. Пока собрались, обнаружилось, что иголка в подол рубахи воткнута. С чего дура придумала, что проглотила? Еще у одной обнаружилась совершенная несовместимость с живой природой. Сначала ей лошадь чуть палец не откусила, потом щенок за ногу тяпнул так, что два дня ходить не могла, потом (вообще ни в какие ворота не лезет!) ворона в лоб клюнула!

Правда, мать на пару с Прошкой управляли «женским контингентом» железной рукой. Мать как-то умудрялась поддерживать дисциплину, а Прошка просто-напросто командовал девками тем же тоном и в тех же примерно терминах, что и щенками. И действовало!

С купеческими детишками тоже не обошлось без неприятностей. Учились они, надо признать, прилежно, «правозащитникам» хватило одного урока, и «качать права» они больше не пытались, но на свет божий вылезла проблема национальной розни. Вот уж чего Мишка не ожидал, хотя предвидеть был обязан уже после первого же знакомства с пополнением. Среди четырнадцати «студентов платного отделения» оказался один неславянин – торк Мефодий. Травить его отроки начали почти сразу же. Дополнительно ситуация обострилась, когда выяснилось, что Мефодий совершенно неграмотен, но, будучи внуком старейшины рода, считает себя ровней старшине Младшей стражи, а остальных простолюдинами, стоящими ниже его на сословной лестнице. Такого подростки не прощают никому. Мефодию несколько раз устроили «темную», он, сохраняя гордость, жаловаться не стал, а принялся отыгрываться на обидчиках поодиночке.

Дело обязательно кончилось бы скверно. Однажды Илья тренировал отроков в замене колеса без разгрузки воза. Как уж там получилось, так до конца и не выяснилось, но груженный бревнами воз опрокинулся. Все почему-то в этот момент оказались на безопасной дистанции, и только один Мефодий стоял вплотную и, если бы не проворство Ильи, был бы задавлен насмерть. Что-нибудь подобное обязательно могло повториться, и Илья ничего с этим поделать не мог – не будешь же стеречь парня каждую минуту! Урядник же «платного отделения» Петька сам смотрел на Мефодия волком, пару раз напоровшись на патрицианское высокомерие юного торка в отношении себя как представителя «плебса».

Заступился за Мефодия… Первак. Как уж он разобрался с «купчишками», чем сумел запугать, было известно только ему одному, но травля Мефодия сменилась бойкотом, который внук старейшины игнорировал с высокомерием истинного аристократа. Десяток же Первака получил в благодарность блестящего консультанта по кавалерийскому делу, поскольку Мефодий, по-видимому, научился ездить верхом раньше, чем ходить по земле ногами.

Вторым страдальцем «платного отделения» воинской школы оказался Никола. Тот самый парень, с которым Мишка провел показательный бой в день прибытия отроков в Ратное и которому Анька подарила платочек. Виноват в несчастьях парня отчасти был сам Никифор, не предупредивший никого о том, что Никола был его внебрачным сыном от той самой вдовушки, которую он неоднократно поминал во время пребывания Лисовинов в Турове. Если вспомнить отношение Никифора к законной жене Ксении, легко представить, что Петька «на всю катушку» использовал свои права урядника для того, чтобы превратить жизнь Николы в ад.

Физическими кондициями и бойцовскими качествами сводный брат Петру не уступал, но у него обнаружилась ахиллесова пята – Никола буквально наповал и с полной очевидностью для окружающих влюбился в Аньку-младшую. Тут-то Петька и нашел способ оттянуться на побочном брате по полной. Постоянно провоцируя Николу издевательскими замечаниями по поводу как самих любовных воздыханий, так и по поводу предмета этих воздыханий, Петька время от времени получал в морду, после чего быстренько доводил дело до посадки на «губу» или наряда на грязные работы.

И за Николу, выбрав подходящий момент, тоже вступился Первак. Дрались они с Петькой яростно и на равных. Именно этой дракой и попрекнул в свое время Мишку дед. Петька озверел настолько, что схватился за кинжал, но применить его не успел – Первак, не стесняясь подлости приема, сыпанул ему в глаза песком, а потом отметелил так, что Петьку пришлось отливать водой.

Цель Первака была понятна – собрать вокруг себя обиженных, стать их защитником, а значит, занять нишу неформального лидера. Однако в данном случае сын ключницы промахнулся очень крепко – не учел (или не знал о таком) силы сплоченности землячества и сословной солидарности. Обидчика своего командира купчата вынесли из казармы на кулаках и собирались еще наподдать во дворе, но на выручку Перваку пришли ратники его десятка. Дело наверняка кончилось бы побоищем, если бы Илья не пустил в ход кнут, а подоспевшая с кухни Плава – скалку. Кое-как разняли, но стороны остались «каждая при своем мнении», обсудить которое и у тех, и у других времени оказалось достаточно – о чем еще беседовать, занимаясь чисткой выгребных ям?

Мишке наконец стал понятен смысл фальсификации человеческого жертвоприношения, якобы устроенного плотниками Сучка. Все складывалось в единую долгосрочную программу подрыва репутации самого Мишки и постепенного наращивания авторитета Первака. Цель заговора стала ясна, но так же ясно стало и то, что получается у заговорщиков плохо – не хватало квалификации и элементарных знаний, зато они вполне могли компенсировать качество количеством: вода, как известно, камень точит.

С наставниками парней проблем тоже хватало. Алексей, раз и навсегда заявив, что детей учить не умеет, просто раздавал направо и налево затрещины, а если провинность была более серьезной, вручал «курсанту» деревянный меч, сам брал себе такой же и «фехтовал» провинившегося до тех пор, пока тот не уползал на карачках. Илья занимался только купеческими детьми и хозяйственными делами, и требовать с него большего было нельзя. Немой, как и прежде, пощелкивал кнутом, а Глеб первым ввел в обиход порку розгами, и его «передовой опыт» тут же подхватили ветераны из обоза.

– Стерв вот тоже хорош, – продолжал живописать Алексей, – уведет ребят в лес, и там все вроде бы в порядке, а вернется в крепость, так словно и не наставник – ни во что не вмешивается.

Мишка глянул на Стерва, интересуясь его реакцией на замечание Алексея, но охотник вдруг улыбнулся и кивнул на пленника. Тот, свесив голову на плечо и приоткрыв рот, спал – Мишкин расчет оправдался. Алексей тоже улыбнулся, кивнул одобрительно и, сделав рукой такое движение, будто хлещет кнутом, вопросительно посмотрел на Мишку.

«Гестаповский метод – дать поспать несколько минут, а потом начать бить. Нет уж, любезный мистер Алекс, есть способы и потоньше».

– Нет, – Мишка отрицательно помотал головой. – Долго он спать не сможет, потому что чуть ли не полведра выхлебал. Как вода насквозь протечет, тут он и готов будет – сам все поведает, и заставлять не придется. Давай-ка пока подумаем, что с новичками делать, чтобы в порядок их привести. Дядька Стерв, почему у тебя на занятиях они себя прилично ведут? Или ты просто не рассказываешь…

– Что ж, я вру, что ли? – обиделся охотник. – Просто дело для них знакомое, дома-то они кто больше, кто меньше, но лесной науке обучались. А тут – либо что-то знакомое видят, либо что-то новое узнают, но такое, что на прежнее знание ложится, вот им и интересно. А когда интерес есть, то не до баловства.

– Значит, интерес… – повторил за Стервом Мишка. – Понятно. Дядька Алексей, а ты чего-нибудь можешь придумать, чтобы интерес у них появился?

– Что тут придумаешь? Верхом почти никто не ездит, разве что охлюпкой – без седла, да и коней на всех не хватает. Самострела никто раньше и в глаза не видел, а с деревянными кинжалами играть им скучно. Но острое оружие, пока к послушанию не приучим, в руки давать нельзя. Я и те ножи, которые они из дому привезли, поотнимал. Ты, Михайла, лучше подумай, как им страх Божий внушить, а то они и при попе-то не слишком усердны в молитвах были, а теперь, я чувствую, начнется… Разве ж это молитва святая, если в заднем ряду то блеют, то кукарекают?

«М-да, последствия притворного крещения. Ребятишки себя сдерживать не умеют, если сразу не пресечь, потом намаемся. Впрочем, способ имеется, а армейского устава, запрещающего наказывать все подразделение за провинность одного, никто и в глаза не видывал».

– Давай-ка, дядька Алексей, сделаем так. На молитву пусть становятся не толпой, а по десяткам. Перед ними будем ставить Артемия, у него слух тонкий, сразу отличит, в каком десятке дурака валяют вместо молитвы. Молимся-то мы перед едой, так тот десяток, на который Артюха укажет, вместо трапезной будем отправлять на пробежку вокруг острова. А чтобы шустрее бегали, пусть их опричники Дмитрия подгоняют. Опричников и потом покормить можно, а провинившиеся попостятся до следующего приема пищи. Один раз без жратвы останутся, другой, а потом, глядишь, и сами своих дурней от кукареканья и отучат.

– А что? Можно попробовать! – согласился Алексей. – Только смотри, невзлюбят опричников!

«Насаждаете элементы «дедовщины», сэр? А что делать? Хотя, правильнее, наверно, было бы назвать это «самовоспитанием по Дитеру Ноллю»[9], да и в современных армиях подобными методами отнюдь не пренебрегают, несмотря на устав».

Спящий пленник вдруг беспокойно зашевелился и попытался подтянуть колени к животу.

– О! Глядите-ка, водичка протекла! – безошибочно оценил ситуацию Стерв. – Сейчас либо проснется, либо обмочится.

«Клиент доходит, сэр Майкл, будьте готовы. Всегда готов!»

– Самое то, дядька Стерв! Чем нелепее и смешнее человек выглядит, тем слабее его воля к сопротивлению.

– Точно! – подтвердил Алексей. – Я и сам так… Гм…

– Ну тогда ставьте его на ноги! – скомандовал Мишка, принимая дедову «боярскую позу» – ладонь упирается в колено, локоть отставлен в сторону.

Вздернутый с завалинки и поставленный перед Мишкой пленник очумело закрутил головой и попытался вырваться.

– Уймись, зассыха! – прикрикнул на него Алексей, сопроводив окрик увесистой затрещиной.

– А? – впервые за все время подал голос «язык».

– Ну вот, сокол ясный, все ты нашей боярыне и рассказал, что она знать хотела, – елейным голосом поведал Мишка. – Теперь тебя и в кузню вести не придется – незачем. Ты ведь и сам не хочешь, чтобы тебя каленым железом жгли да кости ломали? Ведь не хочешь же? А?

– Нет…

– Ну и не будем. Ты хоть понимаешь, что во владениях Великой волхвы находишься?

– У… у колдуньи?

– Для кого колдунья, а для кого светлая боярыня Гредислава Всеславна. Она тебя усыпила, душу вынула и побеседовала с ней. А ты, пока без души был, словно дитя малое, ничего не понимал, вон даже чуть не обделался.

– Как… душу?

– А вот так! Все, что надо, вызнала и обратно душу в тело вернула. Все! Ты нам больше не нужен, можешь идти на все четыре стороны.

Это был самый рискованный момент – пленник мог оказаться просто туповатым и действительно куда-нибудь пойти, раз отпускают. Алексей глянул на Мишку с некоторым сомнением, а Стерв остался совершенно спокойным: он-то в возможностях Нинеи не сомневался.

Пленник бестолково потоптался на месте, то озираясь, то опуская глаза вниз, и попросил:

– Боярин, мне бы по нужде…

– Потерпишь! – буркнул Алексей и, подыгрывая Мишке, добавил: – Сейчас до леса добежишь, там и делай, что захочешь.

Пленный, кажется, не внял объяснению и продолжал просительно смотреть на Мишку, тот решил немного подтолкнуть его мыслительный процесс:

– Домой-то сам доберешься? Дорогу через болото найдешь? Боярыня, правда, тебя не отпускала, но если что, вернет – сам обратно пришлепаешь.

Пленника наконец-то прорвало:

– Боярин! Не губи! Пропаду, не выберусь! – «язык» затравленно огляделся. – Нельзя мне назад, смерть лютая ждет!

«Ну вот, то «не выберусь», то «нельзя назад», и где здесь логика? Нет логики, значит, клиент дозрел».

– Тебя как зовут-то, чудо заболотное?

– Уездом кличут.

«Ничего себе кликуха! Еще бы районом назвали или автономным округом».

– А во Христе?

На ответ Мишка не надеялся, спросил так – на всякий случай, но Уезд неожиданно ответил:

– Ионой крещен, только как же… у колд… у боярыни вашей нельзя, наверно?

– А там можно было?

– И там нельзя. Нас как привели, так сразу кресты поотнимали, требы класть велели отцу богов Сварогу.

– Привели? Откуда привели?

– Ой, боярин, не могу больше! Дозволь по нужде…

Мишка разрешающе кивнул, и Иона сиганул за угол недостроенного сруба, Стерв бдительно двинулся следом, а Алексей удовлетворенно констатировал:

– Все! Сломался! Начал говорить, теперь не остановится. Ты заметил, что он возвращаться боится?

– Заметил, только Нинею он не меньше боится, у него сейчас в голове настоящая каша, самое время допрашивать.

– Верно. А ты-то откуда… Ладно, я твоей матери обещал не выспрашивать, но… интересный ты парень, Михайла.

«Мать велела не выспрашивать? С чего бы это? А-а! Ей, наверно, Никифор поплакался, как его Нинея за излишнее любопытство «приласкала». Ну и ладненько, мне же проблем меньше».

– Ну так откуда вас привели?! – крикнул Мишка появившемуся из-за угла пленнику.

– Мы раньше на другом берегу Припяти жили – недалеко от Пинска, – затараторил тот на ходу. – Деревня большая была, Белянь называлась… Приехал боярин с дружиной, сказал, что нашу землю ему князь за верную службу пожаловал и мы ему теперь должны платить за то, что живем на его земле.

Иону явно понесло, теперь его не требовалось заставлять говорить, наоборот, как бы не пришлось останавливать.

– Я не знаю, как там старики и взрослые мужи решали, я-то еще совсем молодым был, но собрались уходить. Да! Там еще один был – Торопом звали. Он где-то пропадал несколько лет, а тут как раз появился и начал рассказывать, что есть за Припятью места, где никакой боярин не отыщет, земли там много и родит она хорошо. А еще слухи про моровое поветрие пошли, и Тороп все говорил, что от болезни надо уходить… В общем, ушли. На этом берегу Припяти еще несколько дней шли, а однажды, когда встали на ночлег, налетел боярин Журавль со своей дружиной. Никто и оглянуться не успел, мужчин всех повязали, тем, кто сопротивлялся, – по голове кистенем. А Журавль Торопу говорит: «Молодец, Торопка, знатную добычу мне привел». А тот кланяется, Иуда… Ну развели по разным селищам, стали жить.

– Значит, боярина твоего Журавлем зовут?

– Журавлем.

– И давно вы из-под Пинска ушли?

– Лет десять назад или одиннадцать – не упомню уже.

«Дед громил капище в тех местах лет тридцать назад, двенадцать лет назад куда-то туда ушли беглые холопы, причем болота еще не было, а был залитый водой лес».

– И чем же ты, Иона, занимался? На землепашца ты не похож, на ремесленника тоже.

– Извозом я занимаюсь. Как срок приходит, начинаю объезжать селища в своей округе. Тиуны к моему приезду сани или телеги готовят, я их в обоз собираю и веду в Крупницу, это село такое. Там выгружаемся, и обратно.

– Что, так весь год и ездишь?

– Ну не весь год, но раз восемь-девять приходится. То оброк собираю, то уголь.

«Ага, оброк!

Ярем он барщины старинной Оброком легким заменил, И раб судьбу благословил.

Предшественник-то не чужд прогрессивных веяний».

– Смердов на воинское учение еще вожу, – продолжал Иона, – всякое бывает. Год на год не приходится.

– Ну-ка, ну-ка, с этого места поподробнее, – прервал Иону Мишка. – Что за воинское учение?

– Всех годных каждую зиму два месяца учат пешему строю. Дают копье, секиру, щит и гоняют с утра до вечера.

– И много у боярина Журавля пешцев?

– Не знаю, со своей округи я две с половиной сотни привожу, а сколько еще с других мест собирают, мне неведомо.

Мишка многозначительно глянул на Алексея, тот кивнул, а Стерв неожиданно встрял с вопросом:

– Ты сказал, что восемь или девять раз в год обоз собираешь. Что ж ты возишь?

– Я же сказал: оброк и людей на воинское учение.

– Это – два раза! – уперся Стерв. – А остальное?

– Оброк же за один раз не увезешь. Сначала хлеб обмолоченный. Потом, перед самой распутицей, а если не успеваем – по первопутку, то, что с огородов собрано и с леса взято – что насолили, насушили, закоптили, замочили. Зимой убоину и дичину, ближе к весне шкуры. Уголь возим – каждому селищу урок назначен, сколько угля надо нажечь. Еще на воинское учение…

– Это ты уже говорил. Получается семь. – Стерв, оказывается, загибал пальцы. – А ты говорил: восемь или девять.

Глаза у Ионы вдруг забегали, и он начал невнятно объяснять что-то про шерсть, про полотно, про мед. Мишка не понимал, к чему клонит охотник, но тот явно затронул тему, которую Ионе обсуждать не хотелось. Алексей тоже заметил заминку пленника и, особо не стесняясь, закатил тому еще одну крепкую затрещину. Надо было как-то нажать на Иону, и Мишка напомнил:

– Чего ты засмущался-то? Боярыня же все равно уже все знает! Ну!

Иона помолчал, потупившись, потом признался:

– Еще девок возим, которые в возраст вошли. В Крупнице их боярский ближник Мирон смотрит – каких берет, а каких и назад отправляет.

– И что дальше?

– Не ведаю. Нам на Горку и за нее ходу нет, дальше Крупницы не ездим.

– Не врать! – Алексей встряхнул Иону за шиворот, затрещала ткань рубахи. – Если не знаешь, то разговоры наверняка слышал! Говори!

– Сказывают… у боярина Журавля дети не родятся. Вернее, есть один сын, Юркой зовут, но он то ли больной, то ли урод. Боярин Журавль обещался, что ту бабу, которая ему здорового сына родит, законной женой сделает – боярыней. Только возим девок и возим, а боярыни у нас пока нет.

«Блин! Право первой ночи? А дед рассказывал, что где-то там девки обряд инициации проходили. Стоп! Возим и возим?»

– А потом что с девками делается? Домой возвращают?

– Нет. Никто еще не возвращался, так что некоторые девки себе специально лица портят, чтобы Мирон их не выбрал.

«Охренеть! Жиль де Ре, барон де Лаваль, он же Синяя Борода, только на триста лет раньше и адрес другой. Ну и падла же ты, господин предшественник! Вот уж чего не ожидал!»

Алексея судьба девок, видимо, не заинтересовала, и он задал более практичный вопрос:

– А что это за горка такая, куда тебе ходу нет?

– Не мне одному, а всем, кто в моей округе живет. Здесь все речки в Случь впадают, а дальше на запад все речки текут в Горынь. Посередине Горка. На ней, говорят, усадьба самого боярина Журавля стоит. Тем, кто с этой стороны Горки живет, на ту сторону ходить заказано, а оттуда к нам. Но и с этой стороны земля разделена на три округи, и из одной в другую тоже ходить нельзя. Вообще народишку шляться без дела не велено, никто от своего селища далеко уходить не должен. Если стража поймает – наказывают, а могут и убить. Только вот недавно народ переселять пришлось, а то некоторые селища совсем опустели от морового поветрия, которое ваша колд… ваша боярыня… Ну в общем…

«ГУЛаг какой-то. Или поселение ссыльных. Передовые по нынешним временам технологии, паскудство в стиле Синей Бороды и сталинская система трудовых лагерей! Он что там, совсем рехнулся? И этот Иона… Округу своей называет. Периодически объезжает «лагпункты», собирает продукцию и «генетический материал»… Это кого же Стерв отловил?»

– А скажи-ка, Иона, неужели родители своих дочек так просто тебе в обоз отдают?

– Так я же не один приезжаю, со мной… – Иона прикусил язык и снова начал испуганно озираться.

– С тобой боярские дружинники! – подсказал Мишка. – Или стражники?

– Так не своей же волей, боярин! – заныл Иона. – Если не я, то меня самого…

Куда подевался упрямец, молчком просидевший в погребе целую неделю? Перед Мишкой трясся на подкашивающихся от страха ногах натуральный слизняк.

– И как же ты, голуба, начальником целой округи стал? – поинтересовался Мишка. – За какие заслуги?

– Так боярин Журавль приказал, разве откажешься? Он же…

Договорить Ионе не дал кулак Стерва. Бить охотник, оказывается, умел не хуже ратника – Иона скорчился на земле и огреб еще и сапогом по уху.

– Встать! – рявкнул Алексей. – Отвечать бояричу!

Не ограничиваясь словами, старший наставник воинской школы вздернул Иону на ноги, предоставив возможность Стерву врезать пленному еще и по морде, пресек попытку Ионы снова упасть и пообещал:

– Будем месить, пока не заговоришь, – двинул кулаком по загривку и добавил, – или пока не помрешь.

– Я в страже служил, – тут же торопливо забормотал Иона. – Десятником. Года три назад у нас целая деревенька в бега ударилась, боярин дал мне три десятка бойцов и велел сыскать. Я сыскал, привел назад, а боярин велел провести их через все селища округи и в каждом селище кого-то одного из беглецов на кол сажать. Для памяти. И чтоб не смели снимать. Некоторые костяки до сих пор висят, а меня с тех пор Уездом прозвали, а боярин Смотрящим поставил.

– Кем?!!!

– Смотрящим за округой.

«Да что же это такое? Смотрящий, «бойцы», «баня с телками». Что там за болотом происходит? Кстати о телках…»

– А девок в баню таскать тебе тоже боярин Журавль приказал?

– Я не таскал, они сами…

– Не врать мне, козел! – выкрикнул Мишка деревенеющими от злости губами. – Урою, падла!

– Сами, боярич! Чтобы я их на смотрины к Мирону не забирал!

Мишка почувствовал, что откуда-то изнутри знакомо начинает подниматься лисовиновское бешенство, и словно со стороны услышал свой собственный голос:

– В кузню его!!! К Мудиле!!! Мордой в горн, суку!!!

Дальше произошло что-то быстрое и непонятное. Мишка вдруг обнаружил, что стоит на четвереньках, вернее, на трех конечностях – правая рука завернута за спину, а по лицу и по шее стекает вода. Напротив стоит Стерв с пустым ведром, а над головой раздается голос Алексея:

– А ну-ка зачерпни еще холодненькой, эта, наверно, согрелась.

«Блин, это ж меня водой отливают, а Леха меня на болевой прием поймал и держит. Допрыгался, едрит твою… Иона вроде бы живой, но глаза как плошки, и трясется. Похоже, не успел я».

– Все, дядь Леш, больше поливать не надо, – Мишка попытался повернуть голову, но правую руку резануло болью – Алексей бдительности не терял. – Да все уже, все! Больше кидаться не буду. Дядька Леша!

– Кинжал брось.

Только после этих слов Алексея Мишка понял, что сжимает в кулаке завернутой за спину руки оружие. Разжал пальцы, и кинжал, соскользнув по плечу, упал на землю.

– Опамятовал? – хватка Алексея немного ослабла. – Ну и рожа у тебя была, Михайла, краше, чем у Бурея. Ладно, вставай.

Мишка снова уселся на завалинку возле стены склада, прижался затылком к бревнам и закрыл глаза. После приступа неконтролируемой ярости, как всегда, навалилась слабость и опустошенность.

«Сегодня прихватило круче, чем раньше, даже не помню ничего. Хорошо, что Алексей меня тормознуть успел. Что ж такое случилось-то? Ну разозлился, ну полез из меня Лисовин, но я же вроде бы научился с этим справляться. Вот именно, справляться! А сейчас-то у меня такого желания не возникло – мы с Лисовином совпали! Единый импульс иррациональной и рациональной составляющих сознания. Не знаю, как это называется у специалистов, но сопротивляться этому, видимо, невозможно или очень трудно.

Но какая же сволочь предшественник, а я-то встретиться хотел, поговорить… размечтался, идиот. И Иона этот гнус натуральный. Как меня отец Михаил насчет зверя, который в язычниках… и правильно! Дело, конечно, не в язычестве, просто зверя страшнее человека, если его не сдерживают никакие моральные устои, в природе нет. А может, так и надо? Темное Средневековье, человек человеку волк…

К чему бесплодно спорить с веком? Обычай деспот средь людей[10].

Ну уж нет, господа! У вас там даже не ГУЛАГ, а Бухенвальд с Треблинкой и варшавским гетто. Я тебя, дражайший предшественник, иначе как за Гитлера теперь и держать не буду, рано или поздно ты у меня за все ответишь. А полицая твоего Иону… сначала на информацию раскрутим, а потом, как наши деды в сороковых годах, – “собаке собачья смерть!”».

Мишка, не открывая глаз, прислушался к разговору. Алексей как раз и «раскручивал Иону на информацию». Раскручивал, правда, специфически – на предмет возможности налета на обоз, везущий оброк в Крупницу. Идея выглядела заманчиво – с двенадцати населенных пунктов Иона, оказывается, собирал обоз более сотни телег с зерном. Если на одну телегу приходилось около трехсот килограммов груза, то в таком обозе везли больше тридцати тонн! Запросто можно было бы прокормить всю воинскую школу в течение года!

– Когда начинаешь обозы собирать? Сколько человек охраны? Как вооружены? Где на ночь останавливаетесь?

Вопросы сыпались на Иону градом, но не на все он мог ответить. Не потому, что не хотел, а потому, что Алексей не знал местности, а Иона без этого не мог толком объяснить ни направлений, ни расстояний.

«Надо бы со слов Ионы карту начертить, тогда понятнее будет. Если уж считать «заболотных деятелей» за фашистов, то и попартизанить не грех. Но как добычу через болото тащить? Плотов навязать? А чем предшественник ответит? Какими он силами располагает? Нет, очертя голову лезть нельзя».

Дождавшись паузы в разговоре, Мишка обратился к Алексею:

– Обоз – это хорошо, но до него еще месяца полтора ждать, давай для начала выясним, с кем и с чем нам дело иметь придется? Ты лучше меня знаешь, как набег устроить, но мне хочется хотя бы часть ребят в деле попробовать. Не возражаешь?

– Гм, не знаю… разве что опричников. Давай-ка потом обсудим.

– Хорошо. Я сейчас его спрашивать буду, а ты следи, не упущу ли чего важного. И ты, Стерв, тоже. Для начала попробуем понять: кто такой боярин Журавль? Согласны?

– Ну давай, – Алексей уселся на завалинку рядом с Мишкой и жестом пригласил сделать то же самое Стерва. – Садись, не убежит он никуда.

– Постою, – односложно отозвался Стерв.

– Так, Иона, – Мишка пристально уставился в глаза «полицаю». – Слушай меня очень внимательно и обязательно отделяй то, что сам знаешь, от того, что у других слышал. И не дай тебе бог соврать хоть словом. Один раз меня удержали, а в другой раз может и не получиться.

– Да я, боярич… Ай!!!

Мишкин кинжал мелькнул в воздухе и воткнулся в землю возле самой ноги Ионы.

– Туды тебя… – Алексей зло глянул на Мишку. – Я и забыл, что ты и левой можешь!

– Первый вопрос, – Мишка проигнорировал замечание Алексея, – сколько раз ты видел боярина Журавля?

– Много… раз двадцать, может, больше.

– Сколько раз ты с ним разговаривал?

– Три раза. Один раз, когда он меня в десятники стражи пожаловал. Второй, когда посылал беглых ловить. Третий… я рассказывал уже.

– Как он выглядит?

– Дороден, выше меня ростом на полголовы, волосом темен, но почти весь седой… что ж еще-то?

– Глаза?

– Не знаю, побоялся смотреть. Говорят, что он не любит, а еще говорят, что от его взгляда люди замертво падают.

– Нос, брови, скулы, щеки?

– Нос большой и кривой, видать, сломан был. Брови густые, длинные, а между ними складка такая… сверху вниз. Скулы… обычные, а щеки… Одна щека у него вроде бы обожженная и вся в черных крапинках.

«Блин, неужели пороховой ожог? Только этого не хватало!»

– Зубы?

– Зубов мало. Говорят, ему всю еду меленько режут или толкут.

– Силен, слаб?

– Говорят, что силен. Еще говорят, что знает много способов убить одним ударом, без оружия.

– Ходит прямо, не хромает?

– Пешим не видел, только верхом.

– Возраст?

– По виду – за сорок, но, может, из-за седины? Не знаю, а болтают разное, даже что бессмертен.

– Настоящее имя?

– Не знаю. Мирон как-то болтал, что пьяный сам себя Сасанычем зовет или товарищем сижатым.

– Может быть, товарищем сержантом?

– Не знаю, Мирон говорил «сижатый».

«Так, воинское звание сержант, ТАМОШНЕЕ имя Сан Саныч, то бишь Александр Александрович».

– Голос?

– Злой, грубый.

– Как разговаривает?

– Простой речи не слышал, только приказы. Но крикнуть может так, что лошади приседают.

– Характер?

– Боярин. Строгий, жалости не знает. Особенно не любит, когда пощады просят, плачут, жалуются. Еще больше звереет. Но говорят, что если кто держится твердо, страха не выказывает, то может и простить.

– Так чего же ты тут скулишь? Думаешь, нам тварь дрожащая нравится?

Иона ничего не ответил, но постарался приободриться. Получилось, правда, неважно.

– Что еще добавить можешь?

– Есть один человек, которого он слушает и который его не боится, – нурман, Гунаром кличут. Он у боярина воеводой…

– О ближниках потом расскажешь. Что еще про самого боярина можешь сказать?

Иона на некоторое время задумался, потом припомнил:

– Плетью он скрипеть любит. У его плети ручка такая… плетеная. Если согнуть, то скрипит. Боярин, когда задумается или когда слушает кого-нибудь, ее туда-сюда гнет и скрип слушает. Голову чуть-чуть склонит и слушает. И никто не знает, чем это кончится. Иногда поскрипит-поскрипит, потом головой кивнет, и все. А иногда поскрипит и ка-ак даст! Покойник. Все время в разные места бьет, но всегда наповал.

– Где же ты его много раз видел, если разговаривал только три раза?

– А он на учение пешей рати посмотреть приезжает. Иногда сам командует, а иногда со своей дружиной на пешцев нападает и палками как мечами бьют, конями топчут и другое всякое… После этого и убитые, и покалеченные бывают.

– Дружина у него велика? – не выдержал и включился в допрос Алексей.

– Не ведаю. С ним все время полусотня ездит, но люди не одни и те же. Вернее, два десятка все время одни – нурманы, наверно, ближняя стража, а остальные три десятка меняются.

– Как вооружены? – Алексея прежде всего интересовали военные вопросы.

– Хорошо вооружены – полный доспех, копья, мечи, щиты, луки. У нурманов еще секиры.

– Значит, – подвел итог Алексей, – конная дружина и пешая рать. Сколько всего, хотя бы краем уха слышал?

– Пешцев, слыхал, больше десяти сотен, а сколько конных, не знаю и разговоров не слышал. Еще сотни полторы стражи есть, они тоже конные, при оружии, но без доспехов.

– И как же полторы сотни стражников столько народу стерегут? – удивился Алексей. – Кругом леса, зашел, и нет тебя.

– Некуда бежать. В вашу сторону страшно – тут колдунья живет, за Горку нельзя – там боярская дружина посечет. Остается идти вдоль Горки, а там проходы между болотами узкие, а в проходах стража. Зимой, конечно, можно и через болота, но след остается, быстро догонят. Некуда бежать.

– М-да, тысячи полторы вполне может быть, – негромко произнес Алексей и задумался.

Мишка решил, что можно продолжить сбор данных о самом боярине:

– Ты двух ближников назвал – Гунара и Мирона. Еще кого-нибудь знаешь?

– До Мирона еще один был, как звали, не упомню, но его боярин, сказывают, убил. А еще говорят, что у боярина на цепи ученый человек сидит. Кормят хорошо, обихаживают, даже клетка у него на колесах, чтобы в хорошую погоду на улицу вывозить. Но из клетки не выпускают и цепь с шеи не снимают. Боярин с ним советуется, бывает, и подолгу разговаривает. А еще говорят, что у боярина баба есть. Не для утех, а чтобы… ну боярин, случается, в буйство впадает, так только она его успокоить и может. Ей все прощается. Может кричать на боярина, срамными словами обзывать, даже бить, но все с рук сходит.

– Откуда же ты так много о боярине знаешь, если на Горке не бывал никогда?

– Так Мирон… Он, когда в Крупницу приезжает, обязательно с собой вина привозит и велит мне с ним вместе пить. Говорит, что один не может, а я хоть и пес, но все же живая душа. А как напьется, начинает всякое рассказывать, и про боярина тоже.

– И что же он про боярина рассказывает?

– Всякое. Что боярина тоска гложет, и он с того пьяное зелье делает и почти каждый день его пьет, так что к вечеру и не узнает никого. Иногда по пьяному делу в буйство впадает, а иногда в тоску смертную и тогда плачет да какие-то песни непонятные поет. Случается, что Гунара с Мироном зовет зелье пить. Мирон сказывал, что зелье как огнем глотку жжет и дуреешь от него быстро. Посидят так втроем, и боярин про всякие чудеса рассказывать начинает: про то, как по небу летал, как в железных колесницах ездил, как караваны разбивал, которые духи через горы водили. А еще про такие горы рассказывает, где серебра, золота и каменьев самоцветных видимо-невидимо, но в руки сокровища не даются. Надо за ними под землю лезть, а там огненные змеи и чудища железные живут.

– Так он такой сильный ведун, что даже у духов караваны отбивал? – неожиданно вмешался Стерв. – Чего ж он тогда нашу боярыню боится?

– Не боится он, просто повздорили. Мирон сказывал, что ей без боярина нашего все равно не обойтись, так что, рано или поздно, помирятся.

– В чем не обойтись? – быстро спросил Мишка.

– Не знаю, Мирон не объяснял, а может, и сам не знает.

«Караваны, которые духи через горы водили. Таджикистан или Афган? Сержант, перехватывающий караваны… Погранотряд на границе с Афганистаном? Похоже на то. Но сержант, похоже, не простой – готовит диверсионно-разведывательные группы, сумел выучить картографа. Разведрота или спецназ? Скорее всего, все-таки разведрота. Ну, железные колесницы и полеты по небу – это понятно, «пьяное зелье», разумеется, самогон, а вот горы с самоцветами? Не Урал ли? Подземелья с огненными змеями и железными чудовищами, пожалуй, шахты. Отслужил срочную в «горячей точке» или в «ограниченном контингенте» и подался на заработки? А может быть, он родом из шахтерского городка? Если так, то там наверняка помнят времена ГУЛага, вот он здесь и воспроизвел аналогичную структуру. Округа, которой «заведует» Иона… Стоп! Не заведует! Боярин поставил его СМОТРЯЩИМ.

Значит, вернулся сержант домой из «горячей точки», весь из себя крутой, под землю лезть не захотел, а подался к «браткам», которые, может быть, эту же шахту или рудник «крышевали». Возможно, поднялся из рядовых «быков» в бригадиры или еще как-то карьеру сделал. Руководить он явно умеет, и организаторские способности есть. Вроде бы гипотеза не противоречит известным фактам, но в качестве окончательной принимать ее подождем. Например, непонятно, как он в Питер к Максиму Леонидовичу попал? «Припекло» на родине или лечиться после тяжелого ранения приехал? Впрочем, неважно, главное, что ЗДЕСЬ оказался.

С сержантским кругозором, бандитским опытом организации и бабкиными рассказами о гулаговском прошлом родного края… Что, кроме концлагеря, он ЗДЕСЬ мог создать? Округа, на которой сидел смотрящим Иона, – аналог сельскохозяйственных лагерей, снабжавших продовольствием производственные, в том числе и горнодобывающие. Значит, производство у него спрятано за Горкой.

Что за горка такая? По словам Ионы можно понять, что это не одна гора, а какая-то протяженная возвышенность, вдоль которой можно долго идти. Водораздел? Скорее всего, так. Водораздел между бассейнами Горыни и Случи. По берегу Горыни ратнинская сотня в тревожное время гоняет дозоры, значит, хозяйство боярина Сан Саныча убрано от Горыни так же далеко, как и от Случи.

Крепко пьет. Ну, это я и раньше подозревал, Иона только подтвердил. Непонятные песни поет – русский шансон, наверно. Проблемы со здоровьем, разрыв с Нинеей и надежда на примирение, причем по ее инициативе. Припадки буйства вперемешку с депрессией. Пожалуй, не зря я Гитлера вспомнил. Тот тоже под конец сильно болел, хоть и не пил, и надеялся на какое-то чудо. Сан Саныч надеется на то, что Нинея без него не обойдется. Уже обошлась! Нашла замену – Мишку из рода Лисовинов!

Что ж еще-то? Что-то я такое услышал… Да! Кресты поотнимали, велели класть требы отцу богов Сварогу. Дурак ты, Сан Саныч, или истории не знаешь…»

– Михайла! – вывел Мишку из задумчивости голос Алексея. – Все вызнал, что хотел? А то обедать пора.

– Нет, не все, но можно потом продолжить.

– Хорошо, потом и продолжим. Стерв, давай-ка его обратно в погреб, потом еще побеседуем. Слушай, Михайла, объясни-ка, чего ты вызнать хотел? Зачем тебе это все: глаза, брови?..

– Я понять хотел: что он за человек, как может в ответ на наш набег поступить?

– И что, понял?

– Кажется, понял, только бесполезно это. Если бы боярин Журавль сам решал, но у него советники есть, и он к ним прислушивается.

– А если бы сам?

– Я думаю, что рассвирепел бы, поднял бы всех, кого мог, и погнал бы на нас.

– Не меньше тысячи, а то и полторы…

– Дело не в числе, дядь Леш, а в расстоянии – в лесах иначе, чем в степи, воюют. В удобном месте можно малой силой большое войско задержать и подмоги дождаться. Можно все время наскоками беспокоить, мешать вперед продвигаться, еще много всякого. Ты думаешь, волыняне на нас малыми силами ходили? Поговори с дедом, он тебе расскажет, почему волыняне никогда не ходили через Горынь в наших местах, а либо севернее – ниже слияния Горыни и Случи, либо южнее – от Пересопницы.

Во-первых, через Горынь в верхнем течении переправляться трудно – берега крутые, течение сильное. Во-вторых, переправившись, придется идти чуть не сотню верст по лесам, болотам, через множество мелких речек. А потом еще и через Случь переправляться – только тогда дорога на Туров откроется. В низовьях Горыни тоже болота, но зато переправа только одна нужна и получается она ближе к Турову. А от Пересопницы можно и в туровские земли идти, и в киевские. Через Случь все равно переправляться придется, но в тех местах она узкая.

Ратнинская сотня всегда успевала подойти и где-то дорогу или переправу перекрыть, где-то налететь неожиданно и обозы разбить. Бывало, что часть вражеской силы за собой в лес увлекала, а там уж… понятно, в общем. Главное – время и расстояние, чтобы врагу ущерб нанести, а то и заставить повернуть назад. А здесь? Боярину Журавлю только через болото переправиться, а дальше один или два перехода до Нинеиной веси. Ничего не успеем.

– А! Невелика разница, – Алексей махнул рукой. – Половцы так же воюют. Налетают, отбегают, опять налетают. Степь только кажется ровной, а на самом деле там мест для засад полно, даже и для конных. И дороги в степи есть, как попало не пойдешь, только от водопоя к водопою. Все как всегда: тот, кто местность лучше знает, у того и преимущество. А теперь подумай, Михайла. Боярин Журавль силы копит, сведения о наших местах собирает, холопов его люди потихоньку мутят (мне Корней говорил, что среди холопов шепотки нехорошие ходят), а мы почти ничего не знаем и ни к чему не готовы. Это дело?

– А еще он ведун сильный – с духами воевал! – добавил до того сидевший молча Стерв.

– Да не те это духи! – с досадой поправил Мишка. – В тех местах так сарацин называют. Обычные люди, только мусульмане… – поймав на себе недоверчиво-настороженный взгляд Алексея, Мишка счел необходимым объяснить. – Не сердись, дядь Леш, когда одновременно и у священника, и у волхвы учишься, чего только в голове не помещается! Порой самому удивительно делается.

– Ну-ну. Так что же делать будем? Ждать, когда Журавль на нас налетит, или все-таки сами его пощупаем?

– Еще разок туда сходить надо – поглубже, – предложил Стерв.

– Погодите. Давайте я сначала со слов Ионы чертеж земли сделаю, сколько выйдет. Будем хотя бы знать где да что. С дедом посоветуемся, с Нинеей еще можно… наверно, если она захочет.

– Добро, – Алексей поднялся с завалинки. – Собираем сведения, советуемся, готовимся и… отроков учим. Ох и морока с этой учебой, но надо!

* * *

Мишка сидел на своем месте в трапезной и без особого аппетита поглощал ужин. Голова пухла от мыслей. С одной стороны, обширное поле для гипотез и предположений дал сегодняшний допрос Ионы, с другой – сильно беспокоило положение дел с учебой и дисциплиной. Самое интересное, что обе проблемы, так или иначе, замыкались на Нинее. Волхва наверняка знала о боярине Журавле достаточно много, но ни разу своими знаниями не поделилась, даже не намекнула об их наличии. И новобранцев она, конечно же, как-то обработала перед отправкой в воинскую школу.

Следствием чего являлись недисциплинированность и нерадивость? Привыканием к новой обстановке, как считал Алексей, отсутствием интереса, как утверждал Стерв, или Нинеиным воздействием? Скорее всего, и то, и другое, и третье разом. Возможно, есть и четвертое, и пятое… придется разбираться и находить «противоядие».

Перед обедом за ненадлежащее поведение во время молитвы в марш-бросок вокруг острова был отправлен один десяток новобранцев. Опричникам даже особенно и подгонять их не пришлось, но, когда выяснилось, что кормить нарушителей не будут, новобранцы попробовали устроить хай. Дмитрий с двумя своими десятками угомонил их быстро, но перед ужином в забег пришлось отправлять уже два десятка!

Опричники были готовы вразумлять и этих, но Алексей решил подстраховаться и нерадивых встретил после забега в компании Глеба и Немого, верхом и с кнутами в руках. Предусмотрительность старшего наставника не подвела – три кнута оказались серьезным подспорьем в процессе охлаждения страстей. Причем настолько серьезным, что опричники Дмитрия уже сидели в трапезной, а провинившиеся десятки наматывали четвертый круг вокруг острова, и было похоже на то, что круг этот не последний.

«Нет, все-таки без Нинеи не обошлось. Странно, конечно: она же заинтересована в том, чтобы ребята выучились как следует, но с первой-то полусотней таких проблем не было! Может быть, она меня так проверяет – справлюсь или не справлюсь? Нет, слишком просто. Да и не станет она так мелко гадить, есть тут что-то другое. Другое, другое… Мотивация! У первого набора мотивация мощнейшая – выбор между холопством и статусом воинского сословия, а что заложила в умы мальчишкам Нинея? И ведь не спросишь. Наверняка не скажет. И что ж, в таком случае, будем делать? Да все то же самое: воздействие на объект управления, анализ реакции объекта на воздействие, корректировка по результатам анализа, новое воздействие. Рано или поздно я Нинеину установку вычислю, а там уж найду средство повернуть все по-своему».

Мишка оглядел сидящих за столами отроков. Большинство уже управились с едой и теперь допивали сыто – воду, сдобренную медом. Обыкновенные ребята – крепенькие, белобрысые, подростки лет четырнадцати-пятнадцати. Характерного при сборище подростков гомона не слышно, но это еще не подчинение дисциплине, а простая усталость. Хоть и сбросили с себя перед ужином надоевшие за день кольчуги и шлемы, но плечи и шеи все еще ноют.

«Обычные-то вы обычные, но что в ваши мозги заложено? Негативного воздействия вы за десять дней уже нахлебались, по себе знаю, что такое «курс молодого бойца». Сейчас попробуем позитивное воздействие. В конце-то концов, вы обычные подростки, что бы там с вами Нинея ни сотворила, значит, то, что подействовало на первый набор, должно подействовать и на вас. Прямо сейчас и займемся».

– Школа, встать!

Голос Артемия, заступившего на пост дежурного урядника, перекрыл шумы, создаваемые поднимающимися «курсантами»: стук посуды, шарканье ног, звук отодвигаемых лавок.

– Прекратить шум, повторять за мной! Благодарим Тя Христе Боже наш, яко насытил еси нас земных Твоих благ; Не лиши нас и Небесного Твоего Царствия, но яко посреде учеников Твоих пришел еси, Спасе, мир даяй им, прииди к нам и спаси нас. Аминь.

– Выходи строиться!

– Отставить! – Мишка с совершенно искренней (даже сам удивился) улыбкой смотрел на недоуменно оглядывающихся на своего старшину учеников воинской школы. – Долго же меня не было! Уже и забыли, как по вечерам беседуем? А ну! Быстро убирать со столов, карту на стену!

Пока новобранцы удивленно хлопали глазами, одни «курсанты» первого набора уже тащили откуда-то коровью шкуру с «картой мира», другие начали переставлять лавки, а опричники, вошедшие в роль воспитателей, принялись покрикивать на новичков, чтобы убирали со столов и помогали передвигать мебель.

Наконец все расселись, Мишка встал перед «картой мира», дождался тишины, собирая внимание, обвел взглядом аудиторию и начал:

– В стране саксов, это здесь, – ткнул он пальцем в карту, – жил один молодой человек. Он выучился ремеслу лекаря и нанялся на большую морскую ладью, отправлявшуюся в дальние страны. Звали его Гулливер…

Глава 2

Собраться «поговорить» в тот же вечер, когда Мишка предложил сделать это своему крестнику, не получилось – слишком затянулась история про Гулливера, а потом еще и ее обсуждение, специально спровоцированное Мишкой, чтобы, хотя бы предварительно, составить себе представление о круге интересов и взглядах новобранцев. Ничего путного, правда, из этого не вышло. Во-первых, лесовики были сильно удивлены тем, что сказку им рассказал не седой дед, а их ровесник, а во-вторых, к рассказанному они отнеслись именно как дети к сказке. Разумеется, Мишка и не ожидал от слушателей настоящего понимания смысла истории, сочиненной великим Свифтом, но комментарии типа «да их там всех ногами перетоптать можно было» его откровенно покоробили. Впрочем, в следующий раз он все же решил рассказать о путешествии Гулливера в страну великанов и попытаться навести отроков на размышления об относительности всего сущего.

Первое собрание «ближнего круга» удалось провести не сразу, пришлось несколько раз его переносить. Сказав Роське: «И всех наших приводи», Мишка специально не стал уточнять список приглашенных – было интересно посмотреть, кого именно Роська посчитает «своими». Крестник не подвел – в Мишкиной горнице собрались все те, кого он и сам бы пригласил: Демьян, Кузьма, Петр, Дмитрий, Артемий, Матвей, Илья и Никола. С двумя последними Роська откровенно порадовал – вспомнил, что Илья, обменявшись с Мишкой крестами, стал его крестным братом, а Никола, будучи хоть и внебрачным, но сыном Никифора, мог считаться старшине Младшей стражи двоюродным братом.

Как кого рассаживать, Мишка не подумал, но прибывшие разобрались сами, устроив настоящий мини-спектакль «Древнерусский политес». Петр торопливо занял место по правую руку от Мишки, отпихнув плечом в общем-то и не претендовавшего на это почетное место Кузьму. Все было правильно – Петька был на год старше хозяина горницы и занял место старшего брата. Илья с достоинством проследовал на место по левую руку от Мишки – хоть и не кровный родич, но единственный взрослый муж среди приглашенных. Рядом с Ильей тут же пристроился Никола и с вызовом посмотрел на Петьку, получив в ответ взгляд-плевок – сыновья Никифора от разных матерей ненавидели друг друга со всем максимализмом подростков. Рядом с Петром устроился Демьян, мрачно глянул на Петьку и хлопнул ладонью по лавке, приглашая сесть рядом Кузьму – коли братья, то и сидеть вместе. Матвей, с таким видом, словно ему все равно было, где сидеть, устроился рядом с Николой и притянул к себе за рукав Артемия, а Роська пристроился напротив «дирижера». Дмитрий, как всегда, оказался на высоте – не толкаясь и не пытаясь занять место поближе к Мишке, он стоял и понимающим взглядом следил за разворачивающимся действом, но стоял так, что место в торце стола – напротив старшины – осталось за ним. Когда все расселись, Дмитрий еще немного помедлил, оглядывая собравшихся, словно проверяя, все ли правильно, и только потом неторопливо опустился на лавку.

Пока все устраивались, пока Роська, спохватившись, снова вставал и ставил на стол кувшин с квасом, Мишка по очереди обводил глазами собравшихся и невольно сравнивал их нынешних с ними же, но тех времен, когда воинская школа и Младшая стража только начинались.

Петр. Старший сын купца Никифора. Строг, самоуверен, даже, пожалуй, зол. Купеческие детишки с «платного отделения» воинской школы ходят у него по струнке. Некоторые, вернувшись из торговой экспедиции по лесным селищам, попробовали было изображать из себя бывалых купцов, но Петька поставил их на место быстро и беспощадно. Вот и сейчас сидит гордо выпрямившись, выпятив подбородок, одна рука на колене, другая поигрывает ножнами кинжала. И не подумаешь, что еще несколько месяцев назад из-за сломанных рук даже по нужде сам сходить не мог. Но урок запомнил – в конфликт с Мишкой не вступал больше ни разу.

Кузьма и Демьян. Еще два года назад, когда Мишка только начал учить их играть с кинжалами, близнецов было не отличить друг от друга, даже на вопросы отвечали хором. Сейчас – два разных человека. Кузька – живой, веселый, непоседливый, весь ушедший в техническое творчество – наследник тех черт характера отца, которые сделали Лавра редким по искусству мастером кузнечного дела. Демьян же после тяжелого ранения на лесной дороге изменился просто до неузнаваемости. Мрачен, молчалив, неулыбчив и жесток. В рукопашном спарринге с ним стараются не встречаться – не успокаивается, пока не отправит противника в нокаут или не заставит выть от боли, поймав на болевой прием. На Мишкины попытки разговорить его не поддается, только криво ухмыляется и отшучивается на грани откровенного хамства. Явно назрела необходимость сеанса психотерапии у Нинеи.

Роська, во Христе Василий. Урядник первого десятка – лучшего десятка Младшей стражи. Куньевские отроки, набранные из родни тетки Татьяны, лидируют не только в боевой, но и в «идеологической» подготовке – знают больше всех молитв, успешно овладевают грамотой, реже всех подвергаются наказаниям. Но сам Роська… Набожность его усугубилась настолько, что уже может стать помехой в воинском обучении. И к Нинее ведь не отведешь, бесполезно. Конфликт Мишки с отцом Михаилом шокировал Роську настолько, что он впервые за все время посмел не то чтобы нагрубить своему крестному, но открыто высказать недовольство. Что-то дальше будет?

Дмитрий. Надежда и опора, свой в доску. Прирожденный воин и командир. Предан Мишке столь же, сколь и Роська, но по-иному – если Роська способен закрыть от опасности своей грудью, то Дмитрий собой жертвовать не станет, а просто ликвидирует опасность, спокойно, расчетливо и надежно. Если Роська держит Мишку чуть ли не за отца родного и выступить против способен, только будучи переполнен эмоциями и сам страдая от того, что перечит крестному, то Дмитрий противоречить не стесняется, но делает это опять же спокойно, без страстей, и, как правило, бывает прав. Но есть и у старшего урядника Младшей стражи своя ахиллесова пята – изуродованное лицо. Рваный шрам, проходящий наискось через весь лоб – след стрелы лесовика, – по всей видимости, порождает у Дмитрия некий комплекс неполноценности при общении с девушками. На вечерних посиделках он сидит в уголке, опустив на лоб челку, отчего приобретает какой-то туповатый и угрюмый вид. Тоже к Нинее сводить, что ли?

Артемий. Мишкина радость и боль. Талантливый музыкант и педагог, собрал оркестр из шестнадцати человек, на пару с Роськой организовал церковный хор, постоянно терзает Мишку, требуя новых мелодий и песен – весь в музыке, а школа-то воинская. Старательно обучается вместе со своим десятком воинскому делу, но, когда кто-то из его оркестрантов возвращается с тренировок с разбитыми губами, ссаженными костяшками пальцев, прочими травмами, мешающими играть на музыкальном инструменте, чуть не плачет и одолевает Матвея и Юльку просьбами побыстрей вылечить, а Мишку намеками на то, что музыкантов надо бы поберечь. Сам соглашается, что поберечь в учебе – погубить в бою, а потом приходит снова.

Матвей. Ходячая загадка, единственный из музыкантов, привезенных в Ратное из туровских «гастролей», чья биография до прихода в «ансамбль» Свояты Мишке неизвестна. Молчит, как партизан. Дмитрий и Артемий тоже ничего не знают – Матвей появился у Свояты до них. Знал что-то Меркурий, но его уже не спросишь. Артемий, со слов Меркурия, рассказал Мишке, что Матвей появился у Свояты в Киеве. «Художественный руководитель ансамбля» принес парнишку страшно избитого, завернутого в какие-то лохмотья и с окровавленным затылком. По словам Меркурия выходило, что Матвею не то вырвали, не то срезали волосы вместе с небольшим лоскутком кожи. Еще Артемий добавил, что Матвей был единственным, кто не горел желанием сбежать от Свояты – от добра, мол, добра не ищут. Это Своята-то добро? Была в поведении ученика лекарки и еще одна странность – брезгливо-презрительное отношение к особам женского пола. Исключение составляли только Юлька, ее мать лекарка Настена и, разумеется, Анна Павловна. Мишка даже было начал подозревать Матвея в нетрадиционной сексуальной ориентации, но потом подозрения оставил. Что-то с парнем в детстве произошло очень скверное, но вот что? Тащить Матвея к Нинее Мишка побоялся – есть воспоминания, которые лучше не бередить, тем более что характер у парня постепенно начал смягчаться, а Юлька обмолвилась, что обучается лекарскому делу он старательно и с удовольствием.

Никола. Вот уж кому в жизни не повезло так не повезло. Мало того что внебрачный сын Никифора оказался под началом законного сына – Петра, так еще и угораздило влюбиться наповал в двоюродную сестру – Аньку-младшую. Но парень оказался крепким – Петькиным наездам давал достойный отпор, да и к прочим превратностям судьбы относился стоически. Учился же лучше всех «курсантов платного отделения». По его поведению было хорошо заметно, что никаких подарков от судьбы он не ждет и готов пробиваться к лучшему будущему не только «зубами и ногтями», но и умом.

Илья. Бывший обозник, единственный взрослый мужчина в собравшейся компании. Как же Мишке повезло оказаться после ранения в его санях! Несомненно умен, хозяйственен, понимает, что воинская школа – единственный его шанс подняться из социальных низов Ратного. Обязанности «начальника тыла» и преподавателя обозного дела исполняет отменно. Как и предполагал Мишка, пристрастие к хмельному у Ильи хоть и не исчезло совсем, но сильно ослабилось. Вот это и называется «человек на своем месте».

«Ну что ж, сэр Майкл, вот с ними и придется начинать. Не Прибалтику, разумеется, завоевывать, а создавать базу для будущей экспансии. И даже это слишком громко сказано – пока речь может идти только об инструменте создания этой базы».

Сам себе удивляясь, Мишка заметно мандражировал, все-таки первая попытка создания легитимной структуры «под себя». Было множество сомнений: правильно ли выбран момент, подходящие ли в наличии кадры, не подведет ли статус несовершеннолетнего мальчишки и, вообще, удастся ли затея?

С другой стороны, только функционирующая структура позволит перестать приспосабливаться к обстоятельствам, а начать самому создавать их. Пусть сначала локально, в малых (да что там – микроскопических!) масштабах. Пусть структура сможет использовать весьма ограниченное количество ресурсов, и ни о какой подлинной самостоятельности пока не может идти и речи. Пусть решаемые этой структурой задачи будут направлены главным образом не вовне, а на себя. Но с чего-то надо начинать!

Главное – правильно выбрать цель. Планировать что-то серьезное невозможно – слишком ограничена кадровая и ресурсная база, совершенно непредсказуем результат наложения управленческих технологий на менталитет людей XII века. Да каких там людей – мальчишек! Правда, эти мальчишки через два-три года женятся и станут главами семей, эти же мальчишки уже убивали и смотрели в лицо смерти (кое-кто и не по первому разу), но тем сложнее представить их реакцию на то, чем им будет предложено заняться!

«Прекратите вибрировать, сэр, два года назад все было гораздо хуже и сложнее. Вспомните: дед отставной инвалид, вы хилый подпасок, ресурсы почти на нуле, о кадрах и вообще речи не было. А какие цели вы себе поставили? Сейчас вспомнить – даже удивительно делается, но ведь получилось! Что вы тогда себе твердили? «Делай то, что должен, и будет то, что будет!» И получилось, потому что вы делали! Сейчас-то что изменилось? Тогда была поставлена цель – собственное физическое развитие, сейчас – физическое и интеллектуальное развитие полутора сотен ребят. Второй целью два года назад была признана необходимость роста благосостояния и восстановление социального статуса семьи, сейчас – рост благосостояния (вплоть до полного самообеспечения) и приобретение официального статуса вашей сотни. Да-да, сэр Майкл, себе-то врать не будем, сотни сотника Михаила. Ну и, наконец, третьей задачей в недавнем прошлом было формирование команды, сейчас – формирование собственной управляющей структуры.

Да, масштабы другие. Да, количество переходит в качество. Но магистральное-то направление осталось прежним – усиление вашего, сэр, влияния на внешнюю среду. Единственное принципиальное изменение: тогда вы могли использовать только один из двух способов управления – манипуляцию, сейчас у вас появилась возможность использовать и второй – принуждение.

То, что эти три цели будут всего лишь промежуточными (как и в прошлый раз), будете знать только вы, а для ребят это станет программой на несколько лет вперед. Задачи же по достижению этих целей… хм, а вот пускай-ка они сами попробуют их сформулировать. То, что придумают сами, и исполнять будут с охотой, и совершенствовать по ходу дела станут – процесс управленческого творчества, однажды запущенный, остановить трудно, а при удачном ходе дел так и вообще невозможно. Посмотрим, из кого может получиться настоящий управленец».

– Ну, расселись? – Мишка, собирая внимание, обвел глазами собравшихся. – Я пригласил вас с тем, господа…

«Ну надо же такое ляпнуть! Хотя интересно: как они на «господ» отреагируют?»

– …чтобы обсудить, как воинской школе и Младшей страже жить дальше. Давеча господин урядник Василий попрекнул меня тем, что я с отцом Михаилом невежливо обошелся… Все знают, что произошло, или рассказать?

По тому, как все взгляды обратились на Роську, стало понятно, что извещены все. Тот залился краской и попытался оправдаться:

– Я не сплетничал! Просто…

– Правильно сделал! – прервал его Мишка. – Родня, а мы все – родня, должна про такие вещи знать. Вот с этого и начнем разговор. Я тебе, Рось, конечно, еще тогда мог бы ответить: «Раз господин сотник приказал крестить, значит, надо крестить!» Но не все так просто. Не знаю, заметили вы или нет, но отец Михаил попытался завести у нас порядки, отличные от порядков в Ратном. То, что он попробовал приказ сотника не исполнить, – только часть того, что ему хотелось здесь сотворить. Главное же заключалось в том, что в Ратном окончательным и непререкаемым является слово сотника, а отец Михаил вознамерился сделать у нас окончательным и непререкаемым свое слово!

– Не свое, а слово Божье! – тут же взвился Роська.

– Не спорю, – Мишка согласно склонил голову. – Но отец Михаил хоть и слуга Божий, но живет в миру и мирскими законами пренебрегать не вправе! «Отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу». Зри Евангелие от Матфея, главу двадцать вторая, стих двадцать первый.

Роська, не ожидавший такой отповеди, озадаченно умолк, а Илья и Демьян почти одновременно хмыкнули. Мишка так и ждал, что кто-нибудь из них подколет: «Ты и сам, как поп», но оба смолчали.

– Дело даже и не в этом, – продолжил Мишка после краткой паузы, – а в том, что жизнь наша полна противоречий и парадоксов. Что такое «парадокс», я тебе, Рось, уже объяснял. В нашем же случае парадокс заключается в том, что отец Михаил, сам того, конечно же, не желая, вознамерился внедрить у нас порядки, схожие с языческими.

– Что-о-о? – Роська от возмущения даже начал приподниматься с лавки.

– Не перебивай, сначала дослушай! – окоротил крестника Мишка. – Кто в языческих селищах глава всему? Волхв! Без его разрешения и одобрения не делается ничего! Почему Константин Великий сумел победить язычников и основал цареградскую империю? Почему христианство побеждает на Руси? Почему ратнинская сотня сопротивление язычников превозмогла? Потому, что христиане понимают границы между мирским и духовным! Потому, что власть светская главенствует! А тот, кому мирская жизнь не по нутру, в монастырь или в пустынь уходит и живет там, не встревая в мирские дела. Отец же Михаил попытался поставить себя над мирскими делами, уподобившись тем самым языческому волхву! Не может один человек во всем мудрее всех быть, все дела одинаково мудро решать! Вы и сами видели, как это у отца Михаила получалось!

– Ну ты, Михайла, и завернул! – Илья расправил свои пышные усищи и повертел головой, словно ему стал тесен ворот рубахи. – Тебя послушать, так… это самое…

– А я вас не слушать собрал, а думать! – парировал Мишка. – Совет держать. Так что, господа Совет, желательно мне ваше мнение узнать. А вдруг у нас в Младшей страже и вправду не все надо делать так, как в ратнинской сотне устроено? А если нужны отличия, то какие? И вообще, мы что из наших отроков создавать собираемся – пополнение для ратнинской сотни или что-то иное? Если иное, то что? Хочу ваше мнение по этому поводу знать, потому что от этого будет зависеть очень многое, по сути, все. Как сейчас решим, что придумаем, так дальше и жить будем, такому и отроков обучать станем.

Мишка оглядел собравшихся и подчеркнуто раздельно произнес:

– Слушаю. Вас. Господа Совет.

– Эк ты сказанул! – Илья снова расправил усы и приосанился. – Господа Совет… прям дума боярская при князе!

В горнице повисла тишина – «господа Совет» явно оказались не готовы к решению стратегических проблем. Подождав немного, Мишка уже было собрался задавать наводящие вопросы, но неожиданно подал голос Дмитрий:

– Я вот уже несколько дней думаю: а всех ли отроков надо одинаково учить?

– А мы и не учим всех одинаково! – отозвался Петр. – Я своих другому учу.

– Да не о тебе речь! – Дмитрий отмахнулся от Петьки, как от мухи. – Нам воеводские бояре двенадцать своих отроков в обучение прислали. Я так понимаю, что они потом их в свои десятки заберут. Но у них-то там все лучники, что наши выученики со своими самострелами там делать будут? Этих двенадцать человек надо в отдельный десяток собирать и лучному бою обучать, тем более что они кое-что уже умеют – воеводские бояре их не просто так подбирали.

– Вывод? – быстро спросил Дмитрия Мишка.

– Какой вывод? – не понял старший урядник.

– Я спрашивал: готовим мы пополнение для ратнинской сотни или что-то иное? Если пополнение, то самострелы надо отбирать не только у этих двенадцати, но у всех. В сотне все лучники, хотя и разные – одни лучше, другие хуже, но самострелами никто не пользуется.

– Не хочу! – не на кого не глядя, мрачно заявил Демьян. – Здесь я урядник, а там сопляком на побегушках сделают! Пока новик полноправным ратником станет… – Демка зло стукнул кулаком по столу. – Некоторые и не доживают. Не хочу!

– Да погоди ты! Хочу, не хочу, – ворчливо перебил Демьяна Илья. – Ишь ты, гордый какой: я урядник! Сопля ты на палочке, а не урядник! Сколько бы тебя тут ни учили, настоящую воинскую науку можно только среди матерых ратников постигнуть – рядовым! Да, гоняют новиков почем зря, но и берегут – в бою прикрывают, в самое пекло не суют. А годика через три-четыре, когда женишься, да остепенишься, да боевого опыта наберешься, пускай тебя твой бывший десяток урядником выбирает. Корней, я думаю, не откажет, утвердит.

– Да не возьмет нас никто! – злым голосом отозвался Демьян. – Невзлюбили нас, после того как мы бунтовщиков перебили. Ты что, Илья, не знаешь, что ли? Иначе как стаей Бешеного Лиса и не зовут. Был бы дядька Фрол жив, он бы нас к себе в седьмой десяток взял и стал бы полусотником, а сейчас… к кому идти?

– Сотник прикажет… – неуверенно начал Илья.

– И как отнесутся к тем, кого против воли навязали? – перебил Демьян. – «Берегут, прикрывают»! – передразнил он Илью. – Что от моих ребят через четыре года останется? А сам я останусь?

– Тоже верно… – Илья поскреб в бороде. – Михайла, а ты-то чего об этом думаешь? Или, может, знаешь чего?

– Ничего пока не думаю и ничего не знаю. Я для того Совет и собрал, чтобы вместе подумать. Но две вещи уже выяснилось: учим отроков не так, чтобы они пополнением сотни стали, – раз, из-под команды лисовиновской родни ребята могут в чужие руки уйти – два. И руки эти могут запросто оказаться недоброжелательными.

– А если не пополнение для сотни, то что? – Дмитрий адресовал свой вопрос Илье, видимо рассчитывая, что тот припомнит какой-нибудь прецедент. – Когда-нибудь бывало, чтобы новиков готовили не для сотни?

– Нет, но… – Илья опять полез в бороду, было заметно, что он что-то такое вспомнил. – Понимаете, ребятки, десятники своих сыновей ведь в чужой десяток не отдают, у себя держат. Опять же, если родня, то тоже у себя оставить стараются, хотя молодые, конечно, из-под родительского пригляда так и норовят выскочить… Я вот о чем подумал: если десятник своих сыновей и племянников для своего десятка готовит, то есть для себя, то почему бы сотнику не готовить вас тоже для себя?

«Умница, я деду то же самое толковал: создание его личной боярской дружины».

– Значит, – уточнил Мишка, – не пополнение для сотни, а личная дружина воеводы погорынского?

– Ну вроде бы так получается, – согласился Илья.

– Нет, не так! – возразил Дмитрий. – Двенадцать отроков, которых воеводским боярам мы после обучения вернуть должны, – это пополнение для сотни. Минь… гм, господин старшина, а сам воевода об этом что-нибудь говорил?

«Ну конечно, служака Митька обязательно должен знать мнение начальства, это тебе не Демка: “хочу, не хочу”».

– Говорил, – все взгляды немедленно сошлись на Мишке. – Вы же знаете, что в Ратном грамоте все учены по-разному. Одни лучше, другие хуже, а есть и совсем неграмотные, – Мишка с трудом удержался, чтобы не покоситься в сторону Ильи. – Но те, кто ходил в школу отца Михаила, грамоте обучены одинаково хорошо. То же самое и с воинским обучением – одни с малолетства под отцовским приглядом стрельбе из лука обучаются, палками да шестами машут, другие от случая к случаю, чаще всего настолько, насколько сами учиться хотят, а кое-кого из родителей сотнику вразумлять приходится, чтобы детишек учили. Опять же не всякий родитель хорошо обучить способен. Вот боярин Корней Агеич и решил по примеру школы, в которой грамоте обучают, создать школу, где воинскому делу обучать будут – всех одинаково и хорошо. О том же, что из этого получиться может, не знает пока никто – дело-то новое. Поэтому я думаю, что первейшей нашей задачей является доказать, что воинская школа – затея стоящая.

– Вот-вот! – поддержал Мишку Илья. – Кормить такую ораву, если от нее проку нет, никто не станет!

– Ну хорошо, а Нинеины отроки? Их куда? – Дмитрий, видимо, решил окончательно расставить все точки над «i». – Ты, помнится, говорил про ее боярскую дружину. Значит, для нее учим? Сколько же нам самим останется? То есть не нам… воеводе, я хотел сказать.

– Да правильно ты все сказал, Мить, нам – Лисовинам.

– И ничего не правильно! – мрачно поправил двоюродного брата Демка. – Выучим лесовиков, а потом Нинея их на нас же и натравит!

«Так, скептик и пессимист, кажется, нарисовался. Что ж, в любом коллективе такой человек нужен – благодаря ему любое решение будет на прочность проверяться, хотя и придерживать тоже надо, иначе критика перерастет в критиканство, а пессимизм в деструкцию. Въедливый служака, которому надо уяснить все, до последней запятой, тоже есть. И он полезен – вместе со скептиком отыщет скрытые дефекты и сам же поможет скептика убедить. Но нужен еще и генератор идей. Кто? Не Илья – он, скорее, хранитель традиций и народной мудрости, дядька-пестун, носитель здравомыслия и практицизма. Кто же? Вроде бы должен быть Кузька – непоседа, творческая личность…»

– А на кой бабе дружина? – подал голос Матвей. – Что она вообще в воинских делах понимать может?

– Потому что боярыня! – парировал Илья. – Бояре без дружин все равно что телеги без колес – на хрен никому не нужны.

– Все верно! – поддержал своего «начальника тыла» Мишка. – Погорынское войско из боярских дружин состоять должно. Одному воеводе большое войско не прокормить, для того бояре и требуются. А если у боярыни мужа нет, но содержать дружину она способна, то должна над дружиной командира поставить – мужа, в воинском деле смысленного. Пока в Погорынском воеводстве четверо бояр: Лука Говорун, Леха Рябой, Игнат и Гредислава Всеславна. Если каждый сможет выставить сотню воинов, да еще и у воеводы будет своя сотня или больше, да остатки ратнинской сотни… Понимаете, какая сила получится? Не у каждого князя такая есть! И все это будет под лисовиновской рукой.

– А взбунтуются? – не желал успокаиваться Демка.

– А мы бунты подавлять разучимся? – «отбил подачу» Дмитрий.

– А обучаться все эти сотни должны в нашей воинской школе! – вернул Мишка разговор в нужное русло. – И для этого школа должна быть такой, чтобы бояре сами нам на обучение отроков присылали. Вот я вас и собрал, чтобы вместе подумать: как нам такую школу создать?

В горнице снова повисла тишина.

«Ну неужели никто так и не выдаст конструктива, хоть плохонького, хоть чуть-чуть? То, что первыми голос подают скептик и служака, – нормально. То, что единственный взрослый их охолаживает, – тоже нормально, но чего ж остальные-то молчат? Кузька? Чего он считает-то?»

Кузька сидел, уставившись в одну точку, чуть заметно шевелил губами и загибал пальцы. Смысла последних реплик он явно не уловил, возможно, даже не слышал их.

– Кузь, ты чего там подсчитываешь?

– А?

– Я спрашиваю: чего считаешь?

– Да вот Митька спросил: «Что нам останется?» Ну я и считаю.

– И что выходит?

– Вот, смотрите, – Кузька запустил руку в подсумок для болтов и выловил оттуда горсть лесных орехов, Дмитрий скривился от такого вопиющего использования амуниции не по назначению, но смолчал. – Нас здесь десять родичей, – Кузька выложил на стол один орех, – пусть это будет десяток.

При словах «десять родичей» Петр и Никола в очередной раз очень неласково глянули друг на друга. Петька сжал кулаки, а Никола упрямо поджал губы.

«Надо с этим что-то делать, зарежут же братики друг друга…»

– Еще есть десяток куньевских родичей матери, – продолжил Кузька и выложил на стол еще один орех. – Два десятка, и все они наши, тут никакого сомнения нет. Из оставшихся тридцати, – еще три ореха, – двенадцать придется вернуть Луке, Лехе и Игнату, только вот я не знаю, в чьих они десятках…

– Двое у Первака, трое у Демьяна и семеро у Артемия, – в очередной раз продемонстрировал свою компетентность Дмитрий. – Артемию больше всех не повезло, почти весь десяток отдать придется.

– Угу, – Кузька откатил один из трех орехов в сторону. – Получается, наших – тридцать восемь.

– Еще неизвестно! – снова подал голос Матвей. – Десяток Первака запросто может стать не нашим, а Листвяниным…

– А ну прикуси язык! – прервал Матвея Илья. – Не твоего ума дело!

– Нет, его! – Мишка тронул Илью за рукав и произнес извиняющимся тоном. – Не сердись, Илья, даже если запретить говорить, думать не перестанут… и шептаться тоже.

В горнице снова стало тихо, но эта тишина была настороженной: слишком чувствительной была затронутая тема, и слишком непривычно было обсуждать ее в присутствии взрослого. Лишь из-за того, что никто не только не говорил, но и не шевелился (а некоторые и вообще затаили дыхание), удалось разобрать негромкое ворчание Ильи:

– Рано вам еще… хотя через пару лет сами все попереженитесь…

«Ну что ж, сэр Майкл, если тема сама возникла… почему бы и нет? В конце концов, сэр, вы же сами предполагали осветить для молодых людей проблему и с этой стороны тоже».

– Здесь собралась родня! – напомнил Мишка решительным тоном. – Если угодно, «ближний круг». Потому дела семейные мы обсуждать вправе. Родит ли Листвяна сына, признает ли Корней Агеич его законным отпрыском, мы пока не знаем и знать не можем. Женится ли воевода погорынский на Листвяне, сделав, таким образом, Первака нашей родней, мы тоже не знаем и повлиять на это не в силах. Но! – Мишка выдержал длиннющую паузу, для того чтобы все прониклись важностью этого «но». – Воинская школа – тоже дело семейное, из наших рук мы его не должны выпускать ни в коем случае! Обсуждать дела семейные родичам никто запретить не может, однако обсуждать есть смысл только то, на что мы можем повлиять, или то, последствия чего мы можем себе представить. С Листвяной пока все непонятно, и право решения этого дела принадлежит только главе рода Лисовинов. Пока этого решения нет, нечего и воду в ступе толочь. С этим все согласны?

Опять среди общего молчания послышалось негромкое ворчание Ильи, правда, теперь тон его был одобрительным:

– Верно сказал… старшина.

– А вот что мы можем и должны обсудить из семейных дел, – продолжил Мишка, – так это то, что два брата наших друг друга загрызть готовы! Петр! Николай! Вы же по крови ближе друг другу, чем я, например, с Кузьмой, – у вас отец один, – Мишка, набрав в грудь воздуха, грохнул по столу кулаком, вскочил и заорал: – Какого хрена в семье разлад сеете?!! Выгоню обоих к чертовой матери!!! Пешком в Туров потащитесь!!!

Очень к месту был бы легкий приступ наследственного лисовиновского бешенства, но, увы, пришлось ограничиться лицедейством. Впрочем, репутация Бешеного Лиса выручила – Петька испуганно откачнулся от двоюродного брата, Никола втянул голову в плечи, словно ожидая удара, а Роська, при поминании чертовой матери, торопливо обмахнул себя крестом.

– На себя посмотри! – совершенно неожиданно заорал Мишке в ответ Матвей. – Твоя сеструха Николке голову крутит, ей хаханьки, а ему зарез!

Мишка изумленно выставился на Матвея, а тот, ничуть не смущаясь, продолжил, правда, уже тоном ниже:

– Поучил ее однажды костылем, так поучи еще раз! Пора прекращать – Анька не одному ему голову закружила…

– Только посмейте ее пальцем тронуть! – перебил Матвея побагровевший Никола. – Всех кончу как…

Как он собирался всех кончить, никто не узнал – Илья, не вставая с лавки, заехал начавшему вставать на ноги Николе кулаком в ухо так, что тот грянулся на пол, выронив неизвестно когда оказавшийся у него в руке нож. Мишка, впрочем, смотрел не на Илью с Николой, а на Дмитрия. Старший урядник после слов Матвея ссутулился и покраснел до корней волос, отчего шрам на лбу, оставшийся белым, стал еще заметнее.

«У-у, как все запущено! Анька, паскуда, еще и Митьке мозги запудрила. Перед поездкой в Туров тренируется, что ли? Пороть, сэр Майкл! Пороть, пороть, пороть! До полного просветления за счет оттока крови от головы к заднице!»

– Всем молчать!!! Э-э… – Илья явно не привык командовать в экстремальных ситуациях и затруднился с продолжением, но потом все-таки нашелся: – Слушать старшину!

– Так! – оставшись стоять, Мишка зацепился большими пальцами рук за ремень на животе, набычился и обвел присутствующих максимально зловещим, насколько получилось, взглядом. – Слушать меня!

Невербальный ряд подействовал. Кисти рук, зафиксированные в районе гениталий, для самок означают предложение сексуального контакта, а для особей мужского пола – вызов. Выдвинутая нижняя челюсть и чуть поданные вперед плечи визуально отягчают фигуру, создавая иллюзию «нависания», тем более что Мишка стоял, а остальные сидели. Плюс Мишка натренировался шевелить искалеченной бровью так, что в сочетании с перекошенным ртом рожа приобретала совершенно жуткий вид. Знает человек об этих маленьких хитростях или нет, неважно – подсознание «читает» древний язык жестов и мимики независимо от разума. Бешеный Лис в очередной раз подтвердил свой статус вожака стаи, и соперников не нашлось – взгляды отвели все, исключая, разумеется, Илью. Бывшего обозника после многолетнего общения с Буреем было не пронять никакими гримасами. Теперь невербальный ряд требовалось подкрепить словесно.

– Аньку вразумим, – Мишка слегка развернулся в сторону шевельнувшегося Николы, и комментариев не последовало. – И без костыля. Найдутся средства. Теперь ты, Никола. Козлодуй, едрена вошь! Нам здесь только инцеста не хватало!

– А… э? – слова «инцест» Никола, разумеется, не знал, как, впрочем, и остальные.

– Анна Фроловна твоя двоюродная сестра! – пояснил Мишка. – Близкая родственница. Урядник Василий!

– Здесь, господин старшина! – отозвался Роська, вскочив с лавки.

– Как подобный грех наказывается Православной церковью?

Вопрос Роське Мишка задал исключительно «для понта» – вряд ли Роська знал такие тонкости, но оказалось, что общение с отцом Михаилом здорово расширило Роськину эрудицию.

– Отлучение от Церкви! – бодро отрапортовал Мишкин крестник. – А потом – как светская власть решит, могут и изгнать.

«Вот те на! А с вами-то, сэр Майкл, падре Мигель на подобные темы ни разу не беседовал. Разумеется, священники знают полный список пороков и извращений, но просвещать на эту тему пацана… Нет, сэр, не зря у вас желание двинуть в торец попу возникло, совсем долгогривый рамсы попутал!»

– Вот так! – снова обратился Мишка к Николе. – В воскресенье поедешь в Ратное, покаешься отцу Михаилу и примешь епитимью, какую он посчитает нужным наложить. По возвращении доложишь уряднику Василию, и он проследит, чтобы ты все исполнил в точности.

– Слушаюсь… господин старшина.

– Теперь все вы трое: ты, ты и ты, – Мишка поочередно ткнул пальцем в Николу, Петра и Дмитрия. – Если не угомонитесь, попрошу волхву Гредиславу лишить вас мужской силы – временно или насовсем, как выйдет, тут точно не рассчитаешь.

– А я-то чего? – попробовал возмутиться Петька.

– Больно борзый! – пояснил Мишка. – Постоянно с Николой цапаешься, дурной пример отрокам подаешь. Видал, как быки холощеные сразу успокаиваются? Вот и ты тихим да смирным станешь – и мне спокойнее, и делу польза.

Петька побледнел – поверил. После того, как Мишка сломал ему вторую руку, и не в такое поверишь. Никола тоже пялился на Мишку, как на привидение, Дмитрий, попавший под раздачу совершенно случайно, никак на Мишкину угрозу не отреагировал, разве что покраснел еще больше.

– Кхе! – Демьян настолько точно сымитировал деда Корнея, что Мишка чуть не вздрогнул.

Эпизод пора было завершать, и Мишка снова рявкнул командным голосом:

– Урядник Василий!

– Здесь, господин старшина! – Роська снова вскочил и уставился преданными глазами.

– Урядник Василий, поручаю тебе надзирать за Петром и Николой. Буде и впредь станут предаваться греху гневливости и о братской любви забывать, даю тебе право увещевать и останавливать. Ибо грех гневливости – один из семи смертных грехов. Буде же усилия твои окажутся бесплодными… исполню свое обещание.

– Слушаюсь, господин старшина!

Мишка опустился на лавку, немного помолчал и обратился к Кузьме:

– Давай, Кузя, дальше излагай: чего ты там насчитал?

Кузька собрал раскатившиеся по столу орехи – четыре вместе и один отдельно.

– Значит, наших получается тридцать восемь. Еще можно добавить десяток Сеньки, но там детишки одни, и самострелов у них нет.

– А сделать им самострелы, хотя бы слабенькие, можно?

– Можно, почему нет? Только людей неохота от других дел отрывать.

– Ладно, с этим потом. Дальше давай.

– А что дальше? – Кузька снова полез в подсумок за орехами. – Вот семь с половиной десятков лесовиков, а вот полтора десятка купчишек. Всего получается сто тридцать два человека. Мало нас. Остальные либо уйдут, либо чужие.

– И какой же вывод?

– Вывод? Ну… наших тридцать восемь, но надежных только два десятка, вместе с нами. Пятнадцать весной вернутся в Туров, двенадцать уйдут к боярам, семьдесят четыре… не знаю – Нинеины они.

«И тут одни подсчеты, а я-то на тебя, Кузя, надеялся… неужели так никто и ничего? Обидно!»

– Ну хорошо, господа Совет, разговариваем мы долго и кое-что важное уже решили.

Как Мишка и ожидал, ответом на это заявление стали удивленные взгляды, а Демьян даже переспросил:

– Это чего же мы такое решили?

– Первое, что мы решили – воинская школа есть семейное дело Лисовинов. Во главе воинской школы стоит старшина Младшей стражи, то есть я, а при мне, для помощи, вы – господа Совет. И на будущее, впредь и навсегда утверждаем: во главе воинской школы должен стоять природный Лисовин, а в Совете думать могут только родичи. И название «Совет» – для посторонних, а мы себя понимать должны как ближний круг – собрание ближников. Возражения есть?

Возражений не последовало, но, по всей видимости, не только потому, что все были согласны, а потому, что большинству было совершенно непонятно: для чего надо так торжественно оглашать очевидную истину?

– Если возражений нет, предлагаю проголосовать!

– Чего сделать? – Кузька от удивления сунул горсть орехов мимо подсумка, и они дробно застучали по полу.

– Тот, кто с оглашенным мной решением согласен, пусть поднимет руку, – пояснил Мишка. – Ну, кто согласен?

«Вот так-то! Принято единогласно, бурные аплодисменты, переходящие в овации, все встают… и далее по тексту отчетов о последних съездах КПСС».

– Минь! – Кузька все не мог успокоиться. – Чего это ты тут устроил?

– Поздравляю, господа Совет! Вы только что приняли первое решение. Завтра я составлю об этом грамоту, и все вы скрепите ее своими подписями. Сей день будет считаться днем рождения воинской школы, и каждый год мы будем его праздновать!

Пока «господа Совет» переваривали услышанное, Мишка продолжил:

– Второе решение, которое мы сегодня приняли, гласит, что первейшей нашей задачей является – доказать, что воинская школа затея стоящая. И для этого школа должна быть такой, чтобы бояре и купцы сами нам отроков на обучение присылали. Так?

– Охренеть… Школу родили! – пробормотал Илья.

«Не торопиться, сэр, они еще первое свое решение не переварили. Надо дать возможность обменяться мнениями или задать вопросы».

– Кому-то что-то непонятно? Спрашивайте, не стесняйтесь – дело новое, непривычное, лучше сразу все оговорить. Для того и Совет!

«Ну, господа Совет, думайте, спрашивайте, возражайте, только не сидите молча! Ради бога, ребятки, не обломайте мне все в самом начале – я же первую собственную легитимную структуру создаю!

Прекратите психовать, сэр Майкл, все срастется, положение у вас беспроигрышное. Самый лучший, самый эффективно действующий закон – юридически закрепленный обычай. Прецеденту создания Младшей стражи около ста лет, воинская школа лишь формализация одной из функций Младшей стражи – обучение молодежи. Закрепить это положение документально, и все дела. Право сильного за вами – дед Корней хозяин Погорынья, традиционное право тоже за вами – возрождение старого обычая. Остается формальное право. Грамоту о создании воинской школы и Совета дед утвердит, а он сам – сотник по воле Вячеслава Туровского и воевода Погорынский по грамоте великого князя киевского Святополка Изяславича. Все, сэр, вы прикрыты со всех сторон! Кто бы воеводство ни унаследовал, крепость и воинская школа останется за вами, и хрен с ним, с воеводством… еще одно сбацаем».

– А скажи-ка, Михайла, на кой эта грамота нужна? – разродился наконец первым вопросом Илья.

– Сам посуди, Илья! – принялся объяснять Мишка. – Почему Ратное никаких податей не платит? Потому, что есть жалованная грамота от князя Ярослава Мудрого! Почему никто у воеводы Корнея воеводство не оспаривает? Потому, что есть грамота от князя Святополка Изяславича! Если воинская школа окажется делом выгодным, мало ли кто захочет ее под себя забрать. Но будет грамота, утвержденная воеводой Погорынским, и тому, кто лапу на воинскую школу наложить попробует, придется иметь дело со всей погорынской силой. Захочет кто-то своих людей в Совет посадить – ан нет, в грамоте указано: только родня Лисовинов. Ну… и все прочие дела. По праву против грамоты не попрешь, а силой взять – поди попробуй!

– Угу… умно.

– А если кто-то захочет свою воинскую школу завести? – подал голос молчавший до сих пор Артемий. – Ты же в грамоте не напишешь, что больше никому нельзя?

– Не напишу, но это будет уже другая школа, не наша.

– Вот я об этом и говорю, Минь, надо, чтобы мы чем-то от других школ отличались.

– Каких других? Их же еще нет, и неизвестно, будут ли.

– Будут, если дело выгодным окажется! – гнул свою пока непонятную линию Артемий. Вот смотри, Минь: дед мой музыкальные инструменты делал. И не он один. Конечно же, у одних лучше получалось, у других хуже. Как инструмент одного мастера от другого отличить? Мой дед на каждое свое изделие клеймо ставил – бубен с глазами. Сразу было видно, что это его работа, ни с кем не спутаешь.

– Так нам что, отрокам клеймо ставить? – ехидно поинтересовался Демьян. – А на какое место?

– Нашей воинской школе название нужно! – проигнорировал Демкино ехидство Артемий. – И свой знак – знамя, как знамена у бояр.

«А ведь он прав! Ай да Артюха! Я-то от Кузьки дельных предложений ждал, а этот молчал, молчал и выдал! Ну сейчас я дискуссию раскручу, никто не отмолчится!»

– Дело говоришь, молодец! – Мишка поощрительно улыбнулся Артемию. – Ну-с, господа Совет, как нашу воинскую школу назовем и что нашим знаком будет?

– Школа Лисовинов! – тут же отозвался Кузьма. – А знаком пусть лис будет.

– А может, Погорынская воинская школа? – подкинул предложение Мишка.

– Не-а! Мы же в грамоте напишем, что школа – лисовиновское дело! – возразил Кузьма.

И понеслось! Как Мишка и предполагал, свой вариант нашелся у каждого, даже несколько. Правда, о названии школы довольно быстро забыли, а сосредоточились на выборе изображения для знамени. Сначала перебрали все виды оружия, потом перешли к более сложным картинкам, вроде всадника в полном вооружении, потом шарахнулись в простоту – щит с литерой «Л», но тут же посыпались предложения с иными буквосочетаниями.

Мишка слушал молча, испытывая глубочайшее удовлетворение: первое же Кузькино возражение прозвучало со ссылкой на еще не написанную грамоту, и никто не удивился. Именно это и требовалось: пусть мысль об официальном статусе школы приживается в сознании. Уверуют в это сами – сумеют убедить и других. Теперь оставалось ждать, когда спорщики, перебрав все возможные и невозможные варианты, пойдут по второму кругу или начнут, за отсутствием аргументов, переходить на личности. Тогда можно и вмешаться.

Ждать долго не пришлось: первым на оскорбление сорвался Петька, и прозвучало оно, конечно же, в адрес Николы:

– Болван деревянный! Только и можешь, что дурь всякую… – получив от Мишки тычок локтем в бок, Петр запнулся, но сразу остановиться не смог. – Да ты послушай, что он несет!

– Я всех слушаю, – спокойно ответил Мишка, – но пока ничего путного не услышал. Вот Артемий не просто сказал, что надо делать, а еще и объяснил, почему это сделать надо, а вы выкрикиваете первое, что на ум пришло, а вместо того, чтобы объяснить, несогласных дурнями обзываете. И это Совет, который судьбу школы решает, от которого жизнь почти двух сотен людей зависит?

Мишка выдержал паузу, оглядел по очереди каждого из присутствующих. Возражать ему никто не собирался, но во взглядах читался вопрос: «Так чего ж тебе надо-то?»

– Я хочу, чтобы вы не только предлагали, но и объясняли свое предложение. Если придумал название для школы, то убеди остальных, что именно так, а не иначе она должна называться, если придумал знак для знамени, то докажи, что твое предложение правильное. Ну, может кто-то свои слова обосновать?

В наступившей тишине несмело подал голос Роська:

– Я вроде бы… я могу объяснить.

– Слушаем тебя, урядник Василий, – Мишка поощрительно кивнул крестнику. – Господа Совет, прошу выслушать предложение урядника Василия и высказать потом свое мнение. Мнение обоснованное, а не просто: «нравится, не нравится».

– У нас часовня построена в честь святого архистратига Небесных Сил архангела Михаила, – начал Роська, сначала несмело, но постепенно набирая уверенности в голосе. – Ты, господин старшина, обещал и храм в его честь возвести. Из этого выходит, что мы выбрали для воинской школы небесного покровителя. А коли так, то и называться нам надо: «Воинская школа архангела Михаила». И праздновать надо в восьмой день ноября – Собор архистратига Михаила и прочих Небесных Сил бесплотных. А каждый день кроме прочих молитв надо начинать молитвой святому архистратигу Божию Михаилу. Вот так я думаю…

– Изрядно! – Илья в очередной раз расправил усы. – Смысленно, благочестиво и… правильно, одним словом!

– Я так понимаю, – прокомментировал Мишка, – что наставник Илья согласен. У кого-нибудь есть возражения, вопросы или иное мнение?

Возражений и иных мнений не последовало – действительно, спорить с Роськой было сложно.

– Ну что ж, господа Совет, если возражений нет, то, с вашего разрешения, позволю себе предложение урядника Василия дополнить.

«Пяльтесь, пяльтесь, я вас понемногу к парламентской лексике приучу. Такими златоустами станете – хоть с князьями беседовать, хоть посольскую службу править… хоть девкам мозги компостировать! Никуда не денетесь, других кадров у меня все равно нет».

– Дополнение же у меня будет такое: школа – место, где детишки грамоте обучаются, мы же мужей воинских обучаем и будущих купцов. Уместно ли наше учебное заведение школой называть? Может быть, другое слово подобрать следует? Слово такое есть – «академия». Так почти за четыре столетия до Рождества Христова назвал свою школу мудрец Платон. Среди наставников академии был и Аристотель – советник Александра Македонского, если помните, я вам о нем рассказывал. Просуществовала академия почти тысячу лет – пример для нас вполне достойный. Посему предлагаю впредь именовать нашу воинскую школу Академией архангела Михаила.

– Ну совсем мудрецами заделаемся! – Илья, видимо, решил, что пришло время ограничить полет мальчишеской фантазии. – Вот Корней возьмет палку да покажет вам и академию, и Ристотеля Македонского, и с какой стороны хвост у морковки растет! Вроде о деле собрались поговорить, а заехали незнамо куда… Нам же еще доказать надо, что школа наша – дело стоящее, а вы названия от древних мудрецов перенимаете! Не в названиях дело!

«Э нет, любезнейший! «Как вы яхту назовете, так она и поплывет!» Впрочем, дискуссия на пользу».

– Наставник Илья прав – доказать свою полезность нам еще предстоит, – Мишка слегка поклонился в сторону Ильи. – Но и название тоже дело важное. Имя учебного заведения у учеников должно порождать чувство гордости, а у чужих – уважение. Ну, назвали бы наши прадеды село на Ратным, а, скажем, Бабьим, помогло бы это им дикий край языческий покорить или помешало бы? Назовем мы нашу школу, к примеру, курятником. Вернутся ребята в Туров, их спросят: где учились? Какой ответ лучше, «в курятнике» или «в академии»?

– Так никто же не знает, что такое академия! – исполнил роль «штатного» скептика Демьян.

– И очень хорошо! – отозвался Мишка. – Значит, начнут расспрашивать, интересоваться, потом между собой обсуждать. От этого слухи пойдут, разговоры, глядишь, и еще учеников нам пришлют. Ну, решили с названием? Другие предложения есть? Тогда голосуем.

Демьян поднял руку вместе со всеми, но не преминул поинтересоваться:

– А если бы другие предложения были?

– Тогда голосовали бы за каждое в отдельности, – пояснил Мишка. – Приняли бы то, за которое подали бы больше голосов. Да чего ты дурочку строишь-то? Никогда не слыхал, как голоса ратников на сходе считают?

– Слыхал, – согласился Демьян, – но там, если голоса примерно поровну разойдутся, дело до следующего схода откладывается, потому что если половина против, толку все равно не будет.

– Угу. Потому-то до сих пор никак тын обновить и не можем. Нет, господа Совет, у нас так нельзя! Поэтому решения наши будут считаться принятыми даже с преимуществом в один голос.

– Но нас же десять! – продолжал цепляться Демьян. – А если по пять голосов разложится?

– А у меня два голоса! – нахально заявил Мишка. – Как у старшины Младшей стражи и как у председателя Совета академии! Кто-нибудь против?

– Сидателя чего? – переспросил Илья.

Возникло такое ощущение, что смысл слова «председатель» он прекрасно понял, но почему-то решил изобразить некоторую придурковатость. Мишка уже открыл рот, чтобы пуститься в разъяснения, но краем глаза уловил кривую ухмылку Демьяна.

«Внимание, сэр Майкл! Илья постепенно освоился с ролью единственного взрослого и решил вас слегка тормознуть, чтобы не заносились. Нормальный ход, поймите правильно и не вздумайте обижаться – теперь это будет повторяться периодически, не по злобе, а по праву совершеннолетнего мужа, оберегающего мальчишек от глупостей. Значит… надо не выеживаться, а поддержать, и самым что ни на есть решительным образом. Тем паче что это соответствует вашим планам».

– Слово «предстоятель» знаешь? Тот, кто над другими поставлен! Наш же Совет трудится сидя! На. Жо. Пе. – Мишка склонил голову и пристально посмотрел на то место, которым Илья соприкасался с лавкой. – Так, например, как наш многоуважаемый господин наставник Академии архангела Михаила Илья Фомич.

– Вот еще… Фомич…

Илья неловко поерзал и в который раз принялся разглаживать растительность под носом: по всему было видно, что по отчеству его повеличали, может быть, впервые в жизни, а от длины и пышности собственного «титула» он даже слегка оробел. Кто-то из ребят хихикнул, отчего «начальника тыла» и вообще бросило в краску.

– Что смешного?! – рявкнул Мишка. – Илья Фомич нам великую честь и доверие оказывает! Он в Совете единственный взрослый муж, и любая глупость, которую мы здесь сотворим, на его совести грузом повиснет! Поживите с его, хлебните всего того, что он испробовал, потом хихикайте!

Судя по тому, как потупился Кузька, хихикал именно он, остальные ребята тоже засмущались (патриархальное общество, никуда не денешься), сам же Илья, еще недавно бывший простым обозником, похоже, был готов провалиться на месте – в жизни в подобной ситуации не оказывался.

– Посему, – продолжил Мишка официальным тоном, – надлежит нам просить уважаемого Илью Фомича принять на себя тяготу обязанностей старейшины Академии архангела Михаила и наделить его правом вето в Совете академии.

– Правом чего? – переспросил Дмитрий.

«Вовремя спросил – надо дать Илье время опомниться, а то совсем растерялся мужик».

– Право вето, – принялся неторопливо объяснять Мишка, – есть право одним своим голосом запрещать нам принимать любое решение. Мы, по молодости лет и неопытности, можем чего-то не знать или неправильно понимать, и Илья Фомич должен иметь возможность удерживать нас от неправильных решений. Или вы никогда не слыхали, как старики в Ратном отменяли решения схода?

«Черт его знает: было такое или нет? Наверняка хоть и редко, но бывало, не зря же дед, перед тем как решать судьбу семей бунтовщиков, стариков с серебряными кольцами собирал?»

Мишка молча несколько раз оглядел собравшихся, словно ожидая от них подтверждения своих слов, хотя вообще-то толком никто ничего сказать и не мог. Ни Илья, ни Кузьма с Демьяном на сходах не бывали, а остальные и вовсе были в Ратном пришлыми. Однако, как говорится, земля слухом полнится – Илья, прокашлявшись, заявил:

– Бывало такое, помню. В последний раз старики Пимена, покойника, не дали сотником избрать, даже и до счета голосов не допустили – «Нет», сказали, и все! Или вот еще случай был: приглянулся одной бабенке вдовой паренек из пленников, и она… Э-э нет, это, пожалуй, вам рассказывать рано…

– Значит, согласен старейшиной академии стать? – воспользовался паузой Мишка. – А, Илья Фомич? Челом бью от всего Совета! – Мишка, приложив руку к груди, склонил голову.

– Ну что с вами поделаешь? Гм… Вы же, со своими Ристотелями, это самое…

«Дался тебе этот Аристотель! Еще интеллигентами вшивыми обзови…»

– Словом, удерживать от дури всякой… м-да, надо, куда ж денешься, – с заметным трудом подбирая слова, продолжил Илья. – Но я же грамоте не разумею, про мудрецов древних и не слыхивал никогда… – бывший обозник поскреб в бороде, по-стариковски покряхтел, усаживаясь на лавке поудобнее. – Да и вы, ребята, уж больно шустры, станете ли старика слушать?

«Чего он тянет-то? Да! Ему же сразу соглашаться неприлично! По обычаю, надо поломаться, заставить себя поуговаривать… Ладно: политес так политес»

– Илья Фомич! Господин наставник! – завел Мишка проникновенным голосом. – Не о грамоте речь! О мудрости, о знании жизни, об опыте. Среди нас только ты один этими сокровищами обладаешь!

– Так-то оно так… – Илья неторопливо, с достоинством покивал. – Но тягота-то какая! Боюсь, непосильно мне будет, кабы нас несколько стариков здесь было…

– Управишься, Илья Фомич! – чуть ли не причитал в ответ Мишка. – Обычаи, от пращуров заповеданные, ты знаешь, времена старинные помнишь…

«Как же, помнит он! «Старец – борода заплесневела». Лет на десять деда Корнея моложе. Да сколько ж эта комедия длиться будет? Как в сказке: «Мы, ученые коты, только с третьего разу соглашаемся». Так три захода уже было… А! Понял: хоровое исполнение требуется!»

– Господа Совет! – обратился Мишка к отрокам. – Просите господина наставника согласиться!

– Илья Фомич, яви божескую милость! – первым заныл, как нищий на паперти, Роська.

– Не оставь нас, сирых и убогих! – хором подхватило трио музыкантов. – Снизойди к молению смиренному!

«Ни хрена себе! Их что, Своята и побираться заставлял, что ли? Как по писаному шпарят!»

– Пролей свет мудрости… – проблеял Кузька.

– …во тьму нашего невежества! – в той же тональности закончил за брата Демьян, окончательно повергнув Мишку в изумление. Ничего подобного он от братьев никогда не слышал, и где набрались-то?

– Будь нам отца вместо! – возгласил Никола и выпучился на Петьку, с запозданием осознав двусмысленность своей фразы.

Петька тоже уже открыл было рот, но после слов Николы так и не смог ничего из себя выдавить. Остальные в течение нескольких минут то наперебой, то хором упрашивали Илью принять предложение и восхваляли его достоинства, как действительные, так и мнимые. Музыканты, к примеру, видимо, отрабатывая давно заученный текст, даже повеличали бывшего обозника образцом христианского благочестия, светочем благонравия и мудрым советчиком начальных людей, Мишка прямо-таки обалдевал, а кандидат в старейшины то приосанивался, то конфузился, краснея и теребя под столом подол рубахи.

Наконец Илью проняло – привычки к подобным изъявлениям почтительности у него не было, и долго выдерживать хор славословия он не смог. Бывший обозник замахал руками и объявил, перекрикивая гнусавый хор:

– Ладно, ладно! Так и быть! Согласен, уговорили! – Илья оглядел отроков и строго погрозил пальцем. – Но смотрите у меня, баловства и прочей дури не попущу!

– Встать! – скомандовал Мишка, хотя в процессе хорового уламывания все и так поднялись на ноги. – Господа Совет! Честь старейшине Академии, господину наставнику Илье Фомичу!

Следом за старшиной Младшей стражи все склонились в большом поклоне, коснувшись вытянутой правой рукой пола. Новоиспеченный старейшина растроганно хлюпнул носом.

«М-да, сэр Майкл, помните, как один матерый смольнинский чиновник рассказывал вам о страшной силе лести? Не только вороны сыр роняют, генералы и министры расплываются, как мороженое на солнышке. Порой лучше взятки действует. Илья даже и не подозревает, на что подписался. Это он сейчас растрогался, а в недалеком будущем натурально озвереет. При первом же контакте с ратнинцами, которые по-прежнему будут относиться к нему как к пьянице-обознику, он сразу же ощутит разницу своих статусов – в Ратном и в Академии.

Вернуться в прежнее состояние – односельчанина второго сорта… Легче повеситься. За свой новый статус Илья будет драться, как его былинный тезка из Мурома, а значит, будет драться и за нас, потому что без Академии он – никто. При малейшей угрозе потери своего нового положения (пусть даже только воображаемой) он станет страшнее взбесившегося Сучка с топором еще и потому, что умен, хладнокровен и за словом в карман не лезет. Любой, кто попытается отнестись к нам как к сборищу сопливых мальчишек, напорется теперь на Илью, как на кол в волчьей яме.

А вы, сэр, из-за спины Ильи, пользуясь его положением совершеннолетнего мужчины… М-да, в этом-то и заключается сила и ужас манипуляции как метода управления. Ни заставлять, ни просить не нужно, сам костьми ляжет. Вот так же и в девяносто шестом за Ельцина голосовали десятки миллионов, хотя уже были и приватизация, и потеря вкладов, и массовое обнищание, и «горячие точки», и развал науки, культуры, образования, промышленности, армии… Тоже манипуляция. Паскудство, конечно, так использовать людей, но в случае с Ильей замена равноценная: прорыв наверх из социальных низов и обеспеченное будущее детей. За такое не грех и подраться. Во всяком случае, вас, сэр, совесть мучить не должна».

– А налей-ка нам, Василий, кваску, – предложил Мишка своему крестнику. – Под такое событие, конечно, чего бы покрепче стоило принять, да Илья Фомич не позволит…

– Да! Не позволю! – мгновенно отреагировал новоиспеченный старейшина академии. – Молоды еще чего покрепче!

Роська шустро расплескал квас по кружкам, и Мишка торжественно возгласил:

– О здравие старейшины Академии архангела Михаила господина наставника Ильи Фомича!

– Слава! – грянули хором отроки, подобно завсегдатаям княжьих пиров.

Илья заглянул в опустошенную кружку, будто надеясь узреть в ней некую иную жидкость, нежели квас, вздохнул огорченно, но к Мишке обратился бодреньким деловым тоном:

– Ну, Михайла, чего там у нас дальше-то?

– Дальше? – Мишка уже хотел было напомнить, что Совет собирался утвердить знамя академии, но тут, в силу какой-то непонятной ассоциации (может быть, из-за воспоминаний о президентских выборах 1996 года?), в голове всплыло ельцинское: «Не так сели!» – Дальше… Урядник Петр, поменяйся-ка местами с наставником Ильей! Старейшине надлежит располагаться по правую руку от председателя Совета академии.

Петька, хоть и с недовольной миной, исполнил распоряжение безропотно, но, пересев, оказался бок о бок с Николой!

«Как я не подумал-то, сейчас же перегрызутся! Пусть только попробуют, обоих отметелю… а Роська с Митькой помогут!»

Против ожидания конфликта не случилось – Никола лишь отодвинулся подальше и настороженно покосился на братца, а Петр вообще сделал вид, что сидит рядом с пустым местом. То ли Мишкина угроза подействовала, то ли еще что-то, но вмешиваться, а тем более применять физические меры воздействия не понадобилось.

– Ну что ж, продолжим. Мы, господа Совет, так и не решили: что должно быть изображено на знамени академии? – напомнил собравшимся Мишка. – Вы тут много чего наговорили, но забыли о главном – знак этот должен быть знаком Лисовинов и передавать главный смысл деяний нашего рода как в прошлом, так и на многие годы вперед. Прошу вас припомнить, что каждый из вас предлагал, и подумать: годится ли это для обозначения лисовиновского дела?

– Я! – радостно встрепенулся Кузька. – Я в самом начале предлагал лиса нашим знаком сделать!

– И это правильно! – Мишка полез в малый подсумок и вытащил бронзовую фигурку лиса, подаренную ему Ильей. – Вот наш родовой знак.

Дмитрий в очередной раз слегка покривился – сегодня все будто сговорились действовать ему на нервы: сначала у Кузьки в подсумке орехи оказались, потом у самого старшины статуэтка обнаружилась. Сплошные нарушения! Остальные уставились на бронзового лиса в тягостной задумчивости: как изобразить главный смысл деяний рода Лисовинов, да еще и совместить его с изображением лиса? Мишка решил не мучить аудиторию, потому что герб рода Лисовинов продуман был им уже давно, а ребята все равно ничего путного не придумают.

– Знаменем нашим должен быть лис, несущий в передних лапах сияющий крест, на черном поле.

Некоторое время в горнице стояла тишина, потом раздался голос Роськи:

– Зверю дикому и бездушному в лапы Крест Святой давать?

– Не зверю, а образу нашего рода! – поправил Мишка и, вспомнив отца Михаила с его «зверем Велеса», добавил: – Совмещая лиса и крест, мы, кроме прочего, опровергаем темные языческие суеверия о скотьем боге Велесе. Лис, несущий в лапах крест, не может быть подвластен языческому богу!

– А почему на черном поле?

– В этом и есть главный смысл деяний нашего рода: несение света Истинной Веры во тьму язычества. С этим наши пращуры пришли в Погорынье сто лет назад, это святое дело возглавили Лисовины, когда прадед Агей Алексеич стал сотником, это же дело продолжать и нам! Черное поле – тьма языческая, лис, несущий сияющий крест, – род Лисовинов. А в подтверждение того на знамени будет надпись: «На Тя, Господи, уповахом, да не постыдимся вовеки!»

Роська понимающе кивнул и о чем-то задумался, но неожиданно возражение нашлось у Артемия:

– Как-то оно… – Артюха неопределенно пошевелил в воздухе пальцами, – лис, он же хитрый, коварный…

– Не хитрый, а умный! – поправил Мишка. – Приходится умом брать, потому что слабее тех же волков, рысей, медведей. Но если надо, то и зубы показать может, и крови не боится!

– Верно! – поддержал Мишку Илья. – Когда наша сотня в Погорынье пришла, она же слабее всех вместе язычников была, однако выстояла и победила! И Корней хотя воин изрядный, не отнимешь, но все больше норовит умом взять, а не силой. Сыновья у него тоже – Фрол-то больше, конечно, воином был, а Лавр муж умственный, кузнец каких поискать! И внуки у Корнея… – Илья, кажется, решил вернуть все комплименты разом. – Михайла науки превзошел, Кузьма не хуже отца мастером станет, Демьян… – старейшина академии запнулся, не найдя подходящей к случаю характеристики, – …ничем братьев не хуже, а Сенька, даром что дите еще, сам не свой до оружия да до драки – в отца пошел. Вот они, Лисовины: сила, ум и благочестие!

«Угу, благочестие. Послушал бы ты дедовы откровения по поводу выгодности христианства для хозяина холопов».

– Благодарствую на похвальном слове, господин наставник! – Мишка в очередной раз слегка поклонился в сторону Ильи. – Еще кто-нибудь сказать чего хочет?

Выдерживая положенную после такого вопроса паузу, Мишка оглядел присутствующих и зацепился взглядом за мрачно-удовлетворенную ухмылку Демьяна. Было похоже, что Демка не просто обиделся на то, что для него не нашлось персонального комплимента, а испытал при этом что-то вроде самоедского удовольствия, мол, так я и знал: как всем, так похвалы, а как мне, так фигу с маслом.

«Что-то с парнем происходит, срочно надо к Нинее тащить!»

– Клеймо трудно сделать будет, – озаботился техническим вопросом Кузьма. – Чтобы знамена на деревьях выжигать.

– Придумаешь что-нибудь, – отмахнулся занятый другими мыслями Мишка. – Заодно поразмысли: из чего и как сделать щит с нашим знаменем, который над воротами крепости повесим.

– Так и ворот еще нет! – удивился Кузька.

– Нет – так будут! Нинея обещала после Велесова дня работников прислать, строительство сразу ускорится…

– Не Велесова, а дня Преображения Господня! – поправил Роська таким тоном, словно прямо сейчас, не сходя с места, готов был принять муки и смерть за веру, подобно первохристианам.

«Достал, святоша! Хотя приличия соблюдать все-таки надо. Назвался христианином, полезай в… неважно, куда христианину положено, туда и лезь. Кстати, Пимен покойный, кажется, про Велесов день что-то другое толковал, кажется, про святых Бориса и Глеба. Перепутал или речь о разных днях идет? Блин, мне только еще этих заморочек не хватало!»

– Срок назначала боярыня Гредислава, – Мишка всем своим видом показал крестнику, насколько неуместно тот влез со своей поправкой. – Ей удобнее считать от Велесова дня, вот она так и считает. Учитесь слушать и понимать других людей, не будьте баранами упертыми!

– Да, но промеж своих-то… – не желал успокаиваться Роська.

– Хватит! – оборвал его Мишка. – О другом речь! Все, о чем мы до сих пор говорили, только присказка была. Про дела по-настоящему серьезные только сейчас речь вести будем. Уже, наверно, подзабыли за разговорами, что вы, господа Совет, еще и второе решение приняли? Так я напомню: главная наша задача – доказать, что воинская школа… Академия архангела Михаила дело стоящее. Сделать нашу академию такой, чтобы бояре и купцы сами к нам отроков на обучение вели. Вспомнили?

Мишка дождался, пока на его вопросительный взгляд каждый из присутствующих ответит кивком или другим утвердительным знаком, и продолжил:

– Тогда прошу каждого сказать, что, на его взгляд, мешает нам успешно эту задачу выполнить и что надо сделать, для того чтобы положение исправить? Только говорить прошу так, как мы уже согласились – с обоснованием. Не просто: то-то и то-то, а почему так сложилось и как это исправить.

В горнице, уже в который раз, повисла тишина. Можно было, конечно, задав этот вопрос, объявить перерыв, например, до завтра и предложить подумать. Пользы, скорее всего, было бы больше, но Мишка добивался совсем иного эффекта. Вот так – сразу, без подготовки, члены Совета заговорят в первую очередь о тех проблемах, которые представляются им наиболее важным, волнуют больше всего. По поднятым ими темам можно будет судить об их склонностях, а следовательно, и об участке работы, который им можно будет поручить.

«Ну-с, сэр Майкл, вот сейчас-то момент истины и наступит. Все, что вы разыгрывали до сих пор, было только «разогревом» аудитории, настройкой ее на нужный склад мышления. Радиальный тип системы управления, с которого только и стоит в нынешних условиях начинать какое-то серьезное, на долгие годы, дело, в графическом изображении напоминает паутину или несколько концентрических окружностей, рассеченных радиусами. В каждом узле (месте пересечения радиуса с одной из окружностей) находится один человек – ближник, как ЗДЕСЬ принято выражаться. В центре «паутины», разумеется, лидер.

Радиальный тип системы управления самый надежный в смысле самосохранения, наиболее защищен от внешних воздействий и, даже утратив вследствие неблагоприятных обстоятельств подчиненные структуры, способен быстро их восстановить. Кадровые потери тоже легко возмещаются перемещением с внешней окружности на внутреннюю. Кроме того, «паутинка» великолепно защищена от проникновения в нее посторонних субъектов и от несанкционированных утечек информации, поскольку кадры в ней подобраны по принципу личной преданности. В этом заключается ее главное достоинство. Увы, и главный недостаток тоже, поскольку выбор между профессионализмом и личной преданностью делается в пользу последней.

Недостаток профессионализма компенсируется привлечением экспертов (когда без этого не обойтись), но, главное, работой методом «мозгового штурма» – все занимаются всем (или почти всем), все знают обо всем (или почти обо всем). Плюс к этому то, что вы, сэр Майкл, сейчас и собираетесь проделать – выявление склонностей кадров из ближнего круга. Если «попасть» удачно, кадры будут заниматься тем, что им более подходит по складу характера и кругу интересов. В такой ситуации наиболее вероятен рост уровня профессионализма, без потери достоинств системы управления радиального типа. Не кадры подбираются под работу, а работа под кадры.

Пока, разумеется, формируется только внутренний круг, ближайший к лидеру. Здесь информированность кадров должна быть почти стопроцентной и нет запретных для обсуждения тем. И здесь же между членами ближнего круга должны быть распределены все зоны ответственности без исключения. Или справятся или… нет, об этом даже думать неохота.

Ну, Господи, благослови меня, неверующего!»

– Господа Совет! – прервал Мишка затянувшееся молчание, – позволю себе напомнить вам одну мысль мудрецов-книжников, которая напрямую касается того, что мы намерены обсудить. Существует положение дел имеющееся, и существует положение дел желательное. Правильно поняв разницу между ними – между тем, что имеем, и тем, чего хотим, можно понять и то, что требуется сделать для достижения положения желательного. Когда будете высказываться, так и говорите: сейчас у нас так, хотелось бы сделать вот так, а для этого нужно это и это. Господин советник Академии архангела Михаила Матвей… как тебя по батюшке?

– Корнеич. У меня же господин сотник крестным отцом был, – Мотька ответил так, словно давно готов был к подобному вопросу.

«Ну да, Роську же Василием Михайлычем величать придумали – по крестному отцу. Но как конспирируется парень, ни бита информации о прошлом! Тоже проблема, но не срочная, будем надеяться».

– Итак, господин советник Академии архангела Михаила Матвей Корнеич! Первым слушаем твое мнение. Что считаешь нужным сказать?

И снова ни секунды задержки, ответ уже готов и обдуман:

– Бабье из крепости убирать надо! От них одно беспокойство и беспорядок, даже наш Совет с них начинать пришлось! Дело не только в Николе и Дмитрии, другие парни тоже на девок заглядываются, друг на друга косятся, долго ли до беды? Ведь воинскому делу их обучаем, не дай бог, нашу науку из-за девок друг на друге пробовать начнут. Никола вот сегодня за нож уже хватался! Мое мнение: бабья в академии быть не должно!

«Первый же выстрел «в молоко»! Ведь намеренно же с него разговор начат, потому, что его специализация уже известна, а он о медицине ни слова!»

– Правильно! – поддержал Матвея Дмитрий. – Коней и так не хватает, так еще их девкам для учебы давать надо! Прошка и так уже как зверь рычит, боится, что скотину загоняем, да еще Мефодий поддакивает!

«Угу. А ты, кроме заботы об учебе, быстренько сообразил, что так Аньку можно подальше от Николы убрать. Интриган из 5“б”, едрена вошь!»

– Страхов-то развели! – изобразил притворный ужас Илья. – Друг друга зарежут, коней загоняют! Что? Если девок верховой езде не учить, то коней сразу на всех хватит? Ой ли? А в Ратном чего же это молодые ратники из-за девок не режутся? Тебя, Мотька, послушать, так все Ратное уже давно вырезанным должно быть!

– Не-а! В Ратном совсем другое дело! – вмешался Кузьма. – Там мужей мало, а девок много. Не одна, так другая, только рады будут!

«Ну давай, давай дальше! Что ж ты на полуслове остановился?»

Кузьма Мишкино горячее желание не уловил – выдал аргумент, основанный на статистическом распределении гендерных группировок, и умолк.

– И что же ты предлагаешь? – попробовал подтолкнуть двоюродного брата Мишка.

– Ничего, – отозвался с безмятежным видом Кузька. – Просто сказал, что нельзя сравнивать.

– А я сказал, – Мишка с трудом сдержался, чтобы не повысить голос, – что сравнивать как раз надо! То, что есть, с тем, что хотелось бы иметь! Ну-ка, думаем все! Есть два поселения с воинскими людьми. В одном из-за девок не режутся, в другом вот-вот начнут. В чем разница? Что надо сделать, чтобы разницы не стало?

– Да ты что? Спятил? – Матвей задумываться и не собирался, смысл Мишкиного намека уловил сразу. – Совсем академию в бабье царство превратить решил?

– Это как? – не врубился Илья.

– А вот так! Он хочет нам еще девок добавить, чтобы как в Ратном: всем хватало и еще оставалось!

– Хе-хе! И где ж ты их столько возьмешь?

– Сами прибегут, только разреши, – Мишка пожал плечами – в Ратном девки-перестарки чуть ли не стадами ходят, а тут больше семи десятков женихов.

– Так язычники же… ой! – Илья изумленно вскинул брови и хлопнул себя ладонью по губам. – Уже не язычники! Ну Михайла! Ну…

– Итак, господа Совет, есть два предложения: убрать девок или добавить с избытком. Какое лучше? Голосуем или еще обговорим?

– Гнать! – Матвей решительно прихлопнул по столу ладонью.

– Если придут, то только со своими конями, – выставил условие Дмитрий.

– И с кормом! – тут же добавил Илья. – Сено, там, овес… и для себя тоже! Такую ораву кормить…

– Один за то, чтоб гнать, двое за то, чтоб звать! – объявил Мишка. – Остальные?

– Можно мне? – как-то очень аккуратно (прямо-таки по-интеллигентски) спросил Артемий. – Только не перебивайте, у меня длинно получится.

– Про девок всегда так, – поведал обществу Демьян, – или одним словом, или длинно, да еще…

– Ты-то что о девках знаешь? – оборвал его Илья. – Только языком трепать и можешь!

– Тихо! – повысил голос Мишка. – Слушаем господина советника академии Артемия…

– Батюшку покойного Исидором величали, – подсказал Артюха.

– …Артемия Исидорыча!

– Мы чего хотим? – неуверенным тоном начал Артемий. – То есть я хочу сказать: кого мы из отроков вырастить хотим? Из Нинеиных отроков… ну и из других тоже, то есть из купеческих ребят мы никого не вырастим, они весной уедут, но…

Артемий окончательно запутался, но Мишка, уловив в его подходе зерно истины, поспешил помочь:

– Ты хочешь сказать: какой результат мы должны получить, кроме воинского обучения?

– Да! – обрадовался Артемий. – Илья сказал… Илья Фомич сказал, что года через два-три все попереженятся, и я подумал: на ком? И еще: какими они отцами семейств будут? Ну там: чему детей учить станут, как с женами обращаться, дом обустраивать… В общем, если только воинскому делу учить и больше ничему, то они же так и останутся такими, как их в языческих селищах воспитали, – чужими нам. А надо-то, чтобы своими стали, чтобы Кузьма не считал, как сейчас: столько-то наших, столько-то не наших.

Артемий немного помолчал, а потом зачастил, словно опасаясь, что его перебьют:

– Я почему так говорю? Вот у меня шестнадцать отроков музыке учатся. Я же их не только играть учу! Мы и про жизнь разговариваем, и про веру христианскую, про ратнинскую сотню, про тебя, Минь…

Артемий снова замолчал и смущенно глянул на Мишку, тот поощрительно покивал и жестом остановил Демьяна, собравшегося вставить какое-то (наверняка язвительное) замечание. «Дирижер оркестра», уловив Мишкину поддержку, набрал в грудь воздуха и, словно кидаясь в холодную воду, выпалил:

– У них же радостей в жизни никаких нет! Учеба – наказание, наказание – учеба. Поесть, поспать и опять: учеба, наказание, наказание – учеба. С чего им нас полюбить? Как поверить, что наша жизнь лучше, чем та, которая у них раньше была? Ну давайте у них последнюю отдушину закроем – вечерние посиделки с девками. Кого вырастим? Зверей рыкающих, нас ненавидящих… или только терпящих – ради учебы. Вот тогда-то они нам в спину и ударят!

Артемий раскраснелся, чувствовалось, что он пытается облечь в слова выстраданные мысли, но слов не хватает. Он опять замолчал, подбирая нужные формулировки, но смысл его речи настолько далеко отстоял от тем обыденного повседневного общения, что это оказалось почти непосильным для подростка делом. Мишка снова решил прийти ему на помощь, но Артемий сам «вырулил» на соответствующую его мыслям стилистику:

– Бог есть любовь! Не войне их учить надо, но любви! Если есть что любить, тогда есть и что защищать. Если за спиной дом, семья, друзья… все, что дорого, за что не жалко голову сложить, – ты воин. Если ничего этого нет – ты зверь с железными когтями. Их из дому забрали, всего лишили… Если мы не дадим им ничего взамен… того, что любить можно… я не только про девок говорю…

Артемий снова замолчал, растерянно оглянулся и неожиданно ткнул указательным пальцем в сторону Роськи.

– Вот! Мы сейчас зверей Велеса натаскиваем – учим их убивать. Отец Михаил – помнишь, Роська? – говорил, что зверя Велеса надо из них крестом и молитвой изгонять. Я не согласен! Его убивать надо! Любовью! Бог есть любовь, и нет силы, которая против нее устоять может!

«Какой молодец! Елки-моталки! В самую суть! Ни слова не слыхал ни о психологии, ни о педагогике, ни об управлении, но чувствует гармонию не только в музыке, но и в человеческих отношениях! Вы-то, сэр, от Кузьки-технаря чего-то путного ждали, а про Артюху-гуманитария и не думали. Непростительный промах, позвольте вам заметить. Он ведь мог и промолчать – постесняться, не найти нужных слов.

Припомните-ка шестидесятые годы – спор «физиков» и «лириков»: «Что-то физики в почете, что-то лирики в загоне!» Казалось, тогда победили физики: ученых-технарей чуть ли не богами представляли, конкурсы в технические вузы бешеными были. «Физика поставила человечество на грань гибели, она же его и спасет!»

Но как «лирики» отыгрались четверть века спустя! Державу развалили, сами в «дерьмократов» и «либерастов» превратились, считай, и себя, и всю страну на алтарь положили, надеясь доказать на деле весь ужас бездуховности и тупиковость возведенной в абсолют централизации. Но получилось-то «с точностью до наоборот»: массовое сознание ухнуло в такое болото бездуховности и безнравственности, что хоть «караул» кричи. Ребята в Чечне поднимались в атаку с криком: «За ВДВ!», потому что больше не за что было! Уж лучше: «За Родину, за Сталина», как бы «тоталитарно» это ни звучало.

Артюха тысячу раз прав: у ребят должно быть что-то, за что стоит подниматься в атаку. Лорд Корней, кстати, об этом тоже толковал. Это «что-то» должны дать им мы, иначе даст кто-нибудь другой. Да Нинея, наверно, уже и дала. Значит, наше воздействие должно быть сильнее… Что именно? «Во славу Божью!» для них не катит. Может быть, семья, дом? Ладно, потом разберемся, сейчас Артюху поддержать надо… Тпру, сэр! Четырнадцатилетний подросток на такие речи адекватно реагировать не может! Для этого вы сами старейшину «изготовили», вот он пускай и поддерживает».

– Илья Фомич!

Илья, вместе с остальными ввергнутый монологом Артемия в изумленное молчание, не сразу отреагировал на Мишкино обращение. Пришлось повторить:

– Илья Фомич! Правильно ли я понял, что Артемий Исидорыч говорит не только об обучении, но и о воспитании отроков?

– Вас самих еще воспитывать и воспитывать, – недовольно пробурчал «начальник тыла». Кажется, речи Артемия настроили его на лирический лад, а Мишкино обращение вызвало раздражение.

– С этим не спорю, – покладисто согласился Мишка, – но прав ли господин советник академии Артемий Исидорыч?

– Прав, чего там, прав, конечно.

– А можно ли правильно воспитать отроков, – продолжил Мишка, – если вокруг них только те же отроки, несколько взрослых мужей и больше никого? Если живут они в казарме и, кроме учебы, ничего не видят?

– А то ты сам не понимаешь? – Илья сделал вид, что сердится. – Раз спрашиваешь, значит, понимаешь! Да только где ж им всем мамку-то возьмешь? Одних девок-то мало будет.

– Это потом. Придумаем что-нибудь. Сейчас надо решить вопрос, который поставил Матвей Корнеич: гнать девок или, наоборот, еще призвать? Кто еще считает, что девок из академии надо гнать?

Мишка выдержал приличествующую паузу, оглядел сидящих за столом и констатировал:

– Больше никто, – обернулся к Матвею и развел руками. – Извини, господин советник, решение не принято.

Матвей слегка поморщился, но особого огорчения не выказал, и Мишка счел возможным продолжить:

– Напоминаю, господа Совет: мы сейчас обсуждаем то, что надо сделать, чтобы наша академия стала делом…

– Стала делом стоящим, – перебил Демка. – Чего каждый раз повторять-то?

– Хорошо, – не стал обижаться Мишка, – тогда слово господину советнику Демьяну Лавровичу.

– А чего мне-то?

– Все по очереди высказываются: Матвей Корнеич предложил девок изгнать, Совет не согласился, Артемий Исидорыч предложил воспитанием отроков заняться, Совет, как я понимаю, не возражает, но дело тут серьезное, и я считаю, что всем надо над этим подумать и посвятить этому вопросу специальное собрание Совета. Теперь твоя очередь высказываться.

– Не знаю я… подумать надо, – Демка, по всему было видно, действительно не был готов озвучить какую-то серьезную проблему. – Сказал бы раньше – я бы подумал.

«Угу, критиковать, конечно, легче. Подумайте, любезнейший кузен, подумайте».

– Ладно, в следующий раз. Кто следующий?

– Я, наверно, – вызвался Кузька. – Людей надо в мастерские прибавить, не справляемся.

– Э-э нет, так дело не пойдет! – «тормознул» Кузьму Мишка. – Каких людей? Для чего? Сколько? С чем не справляешься? Забыл, о чем договаривались? Что есть, что хотелось бы, что для этого надо?

– Что есть? Сам знаешь: лесопилка, кузница, мастерская для самострелов, мастерская с ножными станками, яма для обжига кирпичей и черепицы. Людей не хватает везде, но я понимаю, что взять их неоткуда. Полевые и огородные работы закончатся, тогда будем народец к делу в мастерских приставлять, а вот двоих Нинеиных ребят ты мне прямо сейчас отдай.

– Ты меня как будто не слышал, Кузьма Лаврович! – недовольно заметил Мишка. – Еще раз напоминаю: что имеем, что хотелось бы иметь, что для этого надо? Давай-ка повнимательнее, братец.

– Непонятливый ты какой, Минь, я же говорю…

– Михайла Фролыч! – с напором поправил Мишка. – Здесь Совет академии, а не посиделки с девками! Изволь разговаривать вежливо!

Кузьма удивленно поморгал глазами, а потом повторил тем же тоном:

– Непонятливый ты какой, Михайла Фролыч, я же говорю: хотелось бы еще многого, но пока мы не справляемся и с тем, что есть. Что сделать, чтобы справляться? Ждать, пока закончится работа на полях и огородах. Чего непонятного-то? Можно, правда, и не ждать, а вести академию в поход холопов добывать. Только вот пупок не надорвать бы.

– Много тебе пользы будет, когда работы на земле закончатся? – влез Демка. – Людям надо будет жилье к зиме обустраивать, в лес по грибы-ягоды ходить, коптить-солить-квасить запасы на зиму. Так прямо все в твои мастерские и побегут! До снега никого не получишь, и не думай.

– А я и не думаю! – легко согласился Кузьма. – После снега так после снега. Только Минь… Михайла Фролыч, двоих – Киприана и Назария – ты мне дай.

– Почему именно их? Для чего? – поинтересовался Мишка, хотя уже догадывался о причинах Кузькиного выбора.

– У них голова хорошо работает, не то что у некоторых! – Кузька покосился на брата и тут же заработал тычок локтем в бок. – Их недавно наказали – назначили по сотне ведер воды на кухню притащить. Таскать-то далеко, больше сорока шагов, сами знаете. Да достать из колодца, да на кухне в бочки разлить.

– Вот-вот! – опять встрял Демка. – Где колодец, а где кухня! Построили! Строители, руки из заду! Зодчие… раскоряки.

– А ну-ка помолчи! – цыкнул на Демку Илья. – Сам ничего не придумал, так другим не мешай!

– А я еще придумаю! Я вам такое придумаю…

– Цыц! – Илья прихлопнул ладонью по столу. – Сиди и думай, чем нас удивить! Только молча – думать молча надо, если не знаешь! Так что там с Киприаном и Назарием, Кузьма… э-э… Лаврович?

– Они себе облегчение придумали, – принялся объяснять Кузька. – Стащили у Сучка несколько выдолбленных половинок бревен, ну вроде как желоба. Выложили их с наклоном от колодца к кухне – и пошло дело! Один воду достает и в желоб выливает, другой ведра под желоб подставляет, а наполненные в бочку переливает. Я их спрашивал: где они такое видели? Говорят, что сами придумали. Отдайте их мне – ребята на выдумки горазды!

Мишка видел приспособление двоих «изобретателей», слышал, как ругалась на них Плава за то, что устроили возле кухни настоящее болото из пролитой мимо ведер воды и натащили внутрь грязи, но как-то и в голову не пришло посчитать их затею каким-то великим изобретением. По-видимому, он так и не научился смотреть на окружающую действительность глазами человека XII столетия.

– Господа Совет! Имеются ли возражения против передачи отроков Киприана и Назария в подчинение господину оружейному мастеру Младшей стражи?

– Это – Нинеины люди, – опять вставил свой крючок Демка. – Мы их воинскому делу учить взялись, а не… этому самому… ну чем Кузька занимается.

– Не Кузька, а Кузьма Лаврович! – снова поправил Мишка. – С Нинеей я сам договорюсь, а то, чем Кузьма Лаврович занимается, называется «техникой». Слово «tehne» древние греки придумали. У них оно означало: искусство, мастерство, умение. Мы же под словом «техника» должны понимать все те приспособления, которые человек придумывает для облегчения или ускорения своего труда, то, что в природе не существует, но создано силой человеческой мысли. Способности к техническому мышлению и выдумке – дар от Бога, такой же, как способности к музыке или лекарскому делу – редкость, короче говоря. Боярыня Гредислава, я думаю, это понимает и противиться не станет. Других возражений, господа Совет, не имеется? – Мишка для приличия выдержал паузу, хотя и так все было ясно. – Нет? Значит, решение принято. Кузьма Лаврович, забирай отроков к себе.

– Мне бы еще молотобойцев… – попробовал использовать благоприятную ситуацию Кузьма.

– Нету! – отрезал Мишка. – Придумай, как молот водяным колесом поднимать.

– Чего-о-о?

– Того! Колесо такой молот поднять может, что ни одному молотобойцу не под силу. Думай! Создавай технику!

– Михайла Фролыч… – еще более робко, чем в прошлый раз, подал голос Артемий, – ты говоришь: талант – редкость. А сам: и музыку, и стихи, и еще всякое… колесо, вот теперь с молотом…

Раньше Мишка от таких вопросов вздрагивал, но постепенно линия поведения выработалась, и сейчас он ответил, практически не задумываясь:

– Нет у меня никаких талантов! Все оттого, что меня три самых умных человека в Погорынье учат: сотник Корней, боярыня Гредислава и отец Михаил. Нечего на меня, как чудо-юдо заморское пялиться! А знаний я не прячу, готов всем, что мне известно, с вами поделиться. Но не все же сразу, ты вон еще и грамоту как следует не освоил, хотя Роська… тьфу, Василий Михайлович тебя и твой оркестр хвалит: говорит, что вы быстрей других учитесь. Так, Василий Михайлович?

– Отче Михаил тебя учил, а ты его обидел, – отозвался невпопад Роська.

– Хватит! Говорено уже об этом, – Мишка только имитировал раздражение, на самом деле Роська помог увести разговор от скользкой темы. – Кто у нас там следующий? Господин советник Академии архангела Михаила Дмитрий Лукич, что скажешь?

– Я уже говорил, – заявил твердым голосом Дмитрий, – отроков надо учить по-разному. Тех, кого боярам возвращать надо, – на конных лучников. Опричников… ты прости, Минь… Михайла Фролыч, я без тебя с господином сотником разговаривал, так он сказал, что опричники дело хорошее и их поболее надо. Еще мне Яков рассказал, что ты ему предлагал десяток для тайной лесной войны собрать. Я так думаю, что ты хочешь кого-то вроде тех «пятнистых», которые тебя чуть не убили, выучить. Правильно я понял?

– Г-м, правильно, – на самом деле о разговоре с Яковом Мишка, к своему стыду, позабыл. Столько всего произошло, такие заботы навалились… – Все правильно, только надо с отроками разобраться: кто к чему больше способностей имеет?

– Да мы в общем-то уже разобрались, – Дмитрий говорил уверенно и толково, словно заранее готовился к выступлению на Совете. – Отроки подходящие есть. Если ты Якова урядником утвердишь, то Стерв готов два десятка «пятнистых» обучить.

– «Разведчики» это называется, – пояснил Мишка. – От слов: выведывать, проведывать, разведывать. А эти два десятка будем называть «разведка». Только почему ты Якова простым урядником хочешь поставить? Если под ним два десятка ходить будет, то надо старшим урядником назначать.

– Рано! Пусть сначала научится урядником быть, – все в той же уверенной манере ответил Дмитрий. – А за всем остальным я сам присмотрю. Думаю, что эту… разведку надо вместе с опричниками учить – опричникам лишние знания не помешают, они все должны уметь!

– Согласен! – Мишка спохватился, что не спросил мнения Совета, но, кроме него, этого, кажется, не никто заметил.

– Теперь о лучниках, – продолжил Дмитрий. – Мы с наставником Алексеем присмотрели двадцать семь человек из отроков боярыни Гредиславы, которые хорошо из лука бьют. Вместе с отроками других бояр получается четыре десятка. Учить их наставники Алексей и Прокопий берутся. У Прокопия, правда, вместо правой руки крюк железный, но он до ранения в десятке Луки был, не покажет, так расскажет. Одна беда: наставники есть, а командира нет. Ставить кого-то из людей боярыни Гредиславы я не хочу, а наши все заняты.

– Придумаем что-нибудь, – Мишка не нашелся с ответом сразу и решил разобраться с «командным составом» позже. – Кузьма Лаврович, доставай опять свои орехи, будем снова считать.

– Значит, наших – двадцать, у Первака – десять, двое – ко мне, разведка… – принялся считать Кузька, раскатывая по столу орехи.

«Блин, счеты! Как вы, сэр, раньше-то не вспомнили? «Деревянный калькулятор» аж до конца XX века продержался, и считали умельцы на них довольно шустро. Надо на «платном отделении» вводить, обязательно!»

– Остается сорок один человек! – доложил итог подсчетов Кузьма. – Четыре десятка ни туда ни сюда: в разведчики не годятся, в лучники тоже.

– Значит, будут стрелками! – заключил Мишка и осекся, увидев страдание в глазах Артюхи. – Дмитрий Лукич, а кто из тех, кого в лучники и в разведчики отбираем, в оркестре у Артемия играет?

– Не знаю, – Дмитрий впервые утратил уверенность, и на лице его отразилась досада из-за невозможности ответить на поставленный вопрос. – Разберемся.

– Я тебя прошу, не разоряй оркестр, – Мишка и сам до сих пор не мог разобраться, почему он так заботится об этой в общем-то излишней роскоши, отвлекающей ребят от учебы. – Давай им какое-то время для игры определим, хоть понемногу, но каждый день.

– Каждый день? – Дмитрий неодобрительно покосился на Артемия. – Это когда же? И сколько?

Мишка на несколько секунд задумался. С часами ЗДЕСЬ была сущая засада – во-первых, время определялось на глазок, по движению солнца, во-вторых, часы летом были длиннее, чем зимой.

– Давай-ка решим так: последнюю четверть времени между обедом и ужином. Ну и после ужина, если сами захотят.

– Хорошо, – Дмитрию Мишкино предложение не понравилось, но спорить он не стал – пусть играют.

– Итак, господа Совет, принимаем решение по учебным группам: опричники, разведчики, лучники, стрелки. Ну и охрана обозов, конечно. Возражения есть?.. Принято! Теперь, – Мишка повернулся лицом к Петру, – твоя очередь, Петр Никифорович.

– То, что сейчас есть, меня устраивает… почти. Для того чтоб стало еще лучше, надо сделать два дела, – чувствовалось, что Петька слушал разговор очень внимательно и теперь старается доложить лучше всех – таким же уверенным, деловым тоном, как Дмитрий, и строго придерживаясь поставленных Мишкой условий. – Первое дело: почаще посылать отроков с Осьмой или Спиридоном торговать в лесных селищах, и если Осьма надумает на ладье в Пинск идти, то и туда тоже. То, чему в настоящем походе учатся, ни в какой школе не узнаешь.

Петр покосился на Мишку, видимо стараясь понять, какой эффект производит его выступление. Мишка доброжелательно покивал, Илья тоже вроде бы одобрительно покряхтел, поудобнее усаживаясь на лавке.

– Второе дело, – продолжил, приободрившись, Петька, – надо что-то решать с Мефодием. С другими учениками не ладит, грамоты не ведает и учить не желает, леса не знает и боится, а как караваны в степи охранять, мы его научить не можем – сами не умеем.

– Наставник Алексей умеет! – перебил Дмитрий. – А наездник Мефодий каких поискать, прямо как… этот, ты, Минь рассказывал, кентавр! И из лука бьет изрядно, Алексей хвалил. Я вот думаю: может быть, его над лучниками командиром поставить?

– Он и так больно гордый! – возмутился Петька. – А если его еще и над четырьмя десятками поставить, так и совсем…

– Ни над кем его ставить не будем! – прервал Петра Мишка. – Батюшка твой не объяснил, для чего он Мефодия к нам привез, хотя знал, наверно, что он неграмотный. Учить караваны в степи охранять мы не сможем, даже если Алексей это умеет: степей у нас тут нет. Поэтому, чтобы Мефодий здесь время зря не тратил, назначим его помощником наставника Алексея, пусть учит отроков верховой езде и стрельбе из лука, раз уж такой умелец. А насчет обучения грамоте я с ним сам поговорю. Все согласны?

– Верно! – ответил за всех Илья. – Нечего ему зря хлеб есть, не хочет учиться, пусть отрабатывает!

– Добро! – подвел итог Мишка. – О торговых походах поговорим с Осьмой, пусть почаще ребят с собой берет.

– А вот это – неверно! – неожиданно заявил Илья. – Я не против походов, но частить с этим делом не стоит, ребятам и так есть чем заняться. И незачем сразу всех отсылать, пусть по очереди ходят.

– Точно! – поддержал Илью Дмитрий. – Пусть по очереди ходят, а то забирают половину коней, на чем учиться?

– Кто еще так же думает? – обратился Мишка к «господам советникам».

Руки подняли все, кроме Петра и Николы. Братья, кажется, сами настолько изумились собственному единодушию, что даже не огорчились, оставшись в меньшинстве.

– Следующий, – объявил Мишка, – господин Советник Академии архангела Михаила Василий Михайлович.

Роська грустно посмотрел на председательствующего, тяжко вздохнул и «порадовал»:

– Все плохо, – еще раз вздохнул и принялся перечислять, уставившись глазами в стол. – Веры в людях настоящей нет, крещение приняли притворно и из-под палки, на молитве себя прилично ведут только потому, что наказания боятся. Пастыря нашего ты, Михайла Фролыч, обидел, надлежащего пригляда за новообращенными отроками нет и не будет.

Роська еще раз горестно вздохнул, смахнул со столешницы какую-то пылинку и замолк так надолго, что Мишка уже решил, будто его выступление закончено. Однако, помолчав, Роська поднял все-таки глаза на крестного и снова заговорил, уже более твердым голосом с обличающими, если внимательно прислушаться, нотками:

– Это – то, что есть. Что хотелось бы иметь, вы все знаете и без меня: истинно верующих православных христиан и пятое в Погорынье христианское поселение.

– Пятое? – недоуменно переспросил Петр. – Почему пятое?

– Кроме Ратного и Княжьего погоста, в Погорынье есть еще два христианских села: Огнево и Хутора, – объяснил Мишка. – Огнево стоит чуть южнее и восточнее нас – на берегу Случи. Названо так потому, что поставлено на месте лесного пожарища – когда-то люди с восточного берега Случи туда перебрались, потому что у них земля истощилась, а тут почти готовая росчисть после пожара. А Хутора – заслуга погостного боярина Федора. Он севернее нас, тоже возле Случи, пять хуторов основал. Один хутор разросся в село, а остальные так и остались. Оттуда и названия.

– Не знаете, так молчите! – прервал Мишкины объяснения Илья. – Можно подумать, что христиан в Погорынье вообще раз-два и обчелся. По Припяти еще селища стоят, там тоже христиане живут. А еще городки есть: на восточном берегу Горыни, ниже того места, где в нее Случь впадает, – Хотомель и Давид-городок, а на западном берегу – Дубенец и Столин. Что городкам, что припятским селищам мы ни для защиты, ни для торговли не нужны, да и власть воеводская туда, скорее всего, не дойдет – не отдаст князь туровский городки под воеводу погорынского.

Здесь, промеж Горыни и Случи, да – власть воеводы. Огневцев мы попервости от язычников защищали да боярину Федору помогли землю населять. Были и еще два селища на Горыни. Полусотника Митрофана с людьми туда отселили, чтобы рубеж под надзором был, но они взбунтовались и ушли на Волынь. Сейчас на месте одного из них рыбацкая весь небольшая стоит, а второе заглохло. Вот так! А ты: пятое, пятое…

– Все равно! – уперся Роська. – То, что надо бы сделать, у нас не получается, и как этого добиться, я не знаю. Да еще волхва рядом живет, и внучка ее все время в крепости крутится…

– А ну прекрати ныть! – Мишка, как чувствовал, не хотел давать слова Роське, но никуда не денешься, выслушать требовалось всех. – Делай, что должен, и будет то, что будет! Будет, потому что ты ДЕЛАЛ, а не убеждал себя и других, что ничего не выйдет! Тем более что у тебя один раз уже вышло! В твоем десятке тоже одни язычники были, а сейчас это лучший десяток Младшей стражи. Ты что, работать разучился?

– Так моим деваться некуда, – попытался оправдаться Роська, – а Нинеины отроки выучатся и уйдут!

– Ага! – уцепился за первую же возможность Мишка. – Значит, твой десяток тоже из-под палки Истинную Веру принял?

– Нет! – Роська выкрикнул это «нет» так, словно его обвинили черт знает в каком преступлении. – Нет! Они душой Христа приняли!

Логики в Роськиных словах не было ни на грош – то «деваться некуда», то «душой приняли», но Мишке логика и не требовалась.

«Ничего, для подростка коллективное мнение его группы общения, как правило, даже важнее, чем мнение родителей. В патриархальном обществе это проявляется не так ярко, но все равно работает. Плюс, вольно или невольно, несформировавшийся характер, если некуда деться, подстраивается под нормы поведения окружающих. Только глупостей делать не надо, и время сработает на нас».

– Вот и сделай так, чтобы все остальные душой приняли. Один раз у тебя это вышло, выйдет и в другой раз.

– Не выйдет! Тут совсем другое…

– Выйдет! – оборвал причитания крестника Мишка. – А мы все тебе поможем. Все, другого ответа не жди! Если что-то потребуется, ни в чем тебе отказа не будет, а плакаться впредь запрещаю! Господин Советник Академии архангела Михаила Николай Никифорович! Тебе слово.

Мишка настороженно глянул на Петра, опасаясь, что он как-нибудь негативно отреагирует на то, что Николу поименовали «Никифоровичем», но у Петьки хватило выдержки, чтобы проигнорировать услышанное.

– Ты вот, Михайла Фролыч, спрашиваешь: как сделать так, чтобы купцы и бояре своих детей к нам учиться посылали? – начал неторопливо Никола. – А я подумал: а с чего у вас тут все начиналось? Нас купцы отдали в учение, потому что ваше представление в Турове посмотрели. Я тоже два раза ходил, и мне захотелось так же, как вы, воинскому делу выучиться. Я батюшку… – Никола покосился на Петьку, но тот демонстративно рассматривал заусенец на пальце. – Я батюшку и упросил меня к вам отправить. Как там у других было, не знаю, но думаю, что если опять с представлением приехать, да не только в Туров, а еще и в Пинск, в Мозырь, в Слуцк… да хоть в сам Киев! Там же никогда такого не видели! Найдутся еще желающие! А еще…

Никола поколебался, но все же решил договорить:

– Ты же нас не только воинскому делу учишь. Я так думаю, что когда ребята домой вернутся да смогут отцам в торговых делах хорошую помощь оказать… Они же даже и не знают многого из того, чему ты учишь: арифметики, учета расхода-прихода, расчета прибыли… Так вот, если купцы увидят пользу от обучения да другим расскажут – будут ученики!

«Молодец! Вот оно, преимущество бастардов: никакой надежды на то, что все поднесут на блюдечке, нет, о жизненных перспективах начинают задумываться гораздо раньше законных наследников. А мысль, начав работать, ох как много изменить может! Мозг, так же как и мышцы, для развития нагрузок требует!»

– Хорошо! – поддержал двоюродного брата Мишка. – Очень хорошо, верно мыслишь! Но это – для обучения купеческих детей. А о боярах ты думал?

– А я про ваших бояр ничего не знаю… – Никола снова немного поколебался, – …но думаю, что здесь то же самое, что и с купцами. Надо отроков для них очень хорошо выучить. Очень хорошо! Даже, может быть, в ущерб чему-то другому, но все силы положить! Тогда еще учеников пришлют. Только вот почему ты про одних бояр говоришь? Если господин сотник некоторых родителей ругает за то, что детей воинскому делу плохо учат, то почему бы ему не обязать их отправлять сыновей в воинскую… в академию? – Никола запнулся и посветлел лицом, кажется, ему пришла в голову неожиданная мысль. – А давайте так же, как и с купцами, сделаем! Представление воинского учения устроим прямо здесь – в Ратном. Только пусть ратнинцы выставят против наших отроков своих сыновей того же возраста! Чтобы наглядно стало, кто лучше будущих ратников обучает!

«Извольте признать, сэр Майкл, не вы один умный. Идея соревнований, как видите, родилась не только у вас, хотя кузен ваш о рекламных акциях ни малейшего понятия не имеет! А о гастролях в других городах вы даже и не задумывались».

– Добро, хорошо придумал, Николай Никифорович! Только все, о чем ты сказал, долгой подготовки требует, но время для нее у нас есть. Соревнования с ратнинскими отроками раньше осени устраивать бессмысленно, а с представлением в Туров поедем разве что в конце зимы. В другие же города… подумать надо. В Турове для представлений есть ладейный амбар, а в других местах где представлять? Не на улице же? Но в целом мысль, как мне кажется, дельная. Так, господа Совет?

Возражающих снова не нашлось, и Мишка обратился к Илье:

– Господин советник Академии архангела Михаила Илья Фомич, ты всех выслушал, теперь твой черед. Слушаем тебя внимательно, наверняка у тебя много чего сказать найдется.

– Гм, знаешь, Михайла… – Илья приосанился и в очередной раз огладил усы и бороду – … столько всего надо, что зараз и не скажешь…

Продолжить ему не удалось: Сестренка, смирно лежавшая у ног Дмитрия, вдруг вскочила и потрусила к выходу из горницы, а с наружной стороны донеслись звуки скребущих о дверное полотно собачьих когтей. Дверь приоткрылась, и в образовавшуюся щель просунулась прохиндейская морда Ворона – щенка Роськи.

– Ты зачем сюда? – подхватился с лавки Роська. – Опять из клетки сбежал?

Четырехмесячный Ворон был ходячим укором Роськиному благонравию, живым опровержением расхожего мнения о том, что собака со временем становится характером похожей на хозяина. Может быть, время еще не пришло, может быть, еще по каким-то причинам, но Роськин воспитанник отличался прямо-таки уголовными наклонностями. Во-первых, постоянной тягой к побегу из любого места, где его пытались удержать в течение сколько-нибудь длительного времени, во-вторых, неописуемой вороватостью, доходящей до уровня клептомании.

Сбежать из клетки или с привязи Ворон, по всей видимости, считал для себя делом чести, а воровал, похоже, не с голоду, а «из любви к искусству». Даже будучи совершенно сытым, тащил все, до чего мог добраться, а потом закапывал в землю, тут же начисто забывая про припрятанную «заначку». Впрочем, таскал Ворон не только съестное, а любую вещь, которую можно было всласть погрызть, пожевать или просто потрепать: оставленную без присмотра обувь, сохнущее на веревке белье, детали амуниции, конскую упряжь и прочее. Не интересовали его только металлические вещи и керамика. У мастера Нила Ворон прямо из-под руки спер как-то отвес – веревочку с грузиком, а сам Мишка однажды наблюдал, как в общем-то не склонный к жестокости Роська хлестал своего воспитанника по морде изжеванной до полной непригодности кожаной рукавицей.

– Кыш отсюда! Я кому сказал? Ворон! – Роська, с извиняющимся видом, обернулся к Мишке. – Не пес, а казнь египетская! Ворон, вот я тебя!

Щенок, начисто игнорируя призывы хозяина, игриво куснул Сестренку и отскочил за порог, приглашая подружку поиграть, и тут же испуганно вякнул, схваченный за шиворот «кинологом» Прошкой.

– Вот! – торжественно провозгласил Прохор, входя в горницу и поднимая на вытянутой руке барахтающегося и повизгивающего щенка, словно вещественное доказательство бог весть какого преступления. – Минька! На кой ты этим обормотам про бой быков рассказал?

Мишка не сразу нашелся с ответом, безуспешно пытаясь найти логическую связь между корридой и Роськиным ценком. Прошке, впрочем, ответ и не требовался – со своей разговорчивостью он явно метил в преемники Луке Говоруну:

– Мне быка привели – треснувшее копыто полечить. Ну, я все сделал и велел Климу быка на пастбище отвести, а он вместо этого вдвоем с Сашкой решил в маридоров поиграться!

– В матадоров, – машинально поправил Мишка.

– Ага, в матадоров! – согласился Прошка и продолжил обличительным тоном. – Россказней твоих наслушались, ну и поигрались, туды их! Хорошо, бычара промахнулся да не их придавил, а клетки со щенками разломал. Ну, щенки, конечно, врассыпную, а эти два долдона на кухне спасаться надумали. Бык, само собой, за ними поперся, представляете, что там началось? «Матадоры» орут, бабы визжат, бык об печку обжегся – ревет, Простыня и без того умом невелик, а тут и подавно: охапку дров, вместо того чтоб у печки сложить, в котел со щами вывалил! Будем сегодня щи со смолой жрать – дрова-то сосновые! Ты бы, Минька, впредь думал, что нашим обломам рассказывать, а чего не рассказывать!

Мишка представил себе события на кухне и почувствовал, что его разбирает смех, остальные «господа советники» тоже разулыбались, серьезным остался только Илья.

– А ну придержи язык! – старейшина академии прихлопнул ладонью по столу. – Не тебе старшину поучать! Сам тоже хорош! Кто кобылу плясать учит? Да еще Дударика соблазнил на дудке ей играть!

Про выездку Мишка специально не рассказывал – так, упомянул однажды в разговоре, но Прошка, оказывается, запомнил. Почему Илья посчитал Прошкин эксперимент таким же «криминалом», как и «корриду», было непонятно, но «кинолог» тут же увял и, зажав изловленного Ворона под мышкой, подался вон из горницы.

– Ничего смешного! – строгим голосом продолжил бывший обозник. – Раз у отроков нашлось время с быком игрища устраивать, значит, они делом не заняты – дурью маются!

«Угу, помнится, по уставу в Советской армии солдату срочной службы полагалось личного времени всего около часа в сутки. Только кто же живет по уставу «от и до»? Разве что в дисбате».

– Если воинские люди без дела маются, обязательно жди беды! – Илья плавно начал переходить от назидательного тона к повествовательному. – Вот, помню, ходили мы с князем Мономахом Полоцкое княжество воевать…

«Поехали… И этого на отвлеченные темы потянуло. Впрочем, все правильно: ЗДЕСЬ долго «умствованиями» заниматься не привыкли, надо дать Совету отвлечься. Пусть вещает».

– …Стоим день, стоим два, – повествовал Илья, – воеводы ждут гонца от Мономаха – то ли вперед идти, то ли назад поворачивать. Бояре как на иголках вертятся – больно хочется в зажитье сходить, холопов похватать, ратники тем, кто Минск на щит брал, завидуют – добыча не в пример богаче нашей. И все вместе, от нечего делать, дурью всякой маются.

Был тогда у нас обозник один, Ферапонтом звали. И побился этот Ферапонт об заклад с другим обозником – как того звали, не упомню уже, – что знает средство, от которого бык, запряженный в телегу, резвее коня бегает. И заклад-то был какой-то пустяковый, но разгорячились оба – о-го-го, недаром же третий день в животах мед с вином да пивом мешался.

Ну, запрягли в одну телегу коня обозного, в другую телегу быка из добычи. Намучились! Хомут-то на быка не налезает, упряжи подходящей не подобрать, бык в оглобли вставать не хочет – прямо беда. Возились чуть не полдня, любопытных да советчиков целая толпа набежала, каждый суется, поучает, и каждого же послать подальше надо! – Илья горестно вздохнул. – Два раза даже драться принимались, но в конце концов как-то приспособились.

Ферапонт, значит, второму спорщику и говорит: «Бык по отмашке трогаться не обучен, так что ты смотри сам: как только моя скотина первый шаг сделает, так и ты свою нахлестывай», а сам берет тряпицу, в уксусе намоченную, и запихивает быку под хвост. Старательно так, глубоко.

А бык тот, надо сказать, еще когда запрягали, в сомнение пришел – шутка ли, первый раз в жизни в оглобли встать! Да народ вокруг толчется, мельтешит, языки чешет… Пока притерпелся, пока успокоился, а тут новое ощущение неиспробованное – с заду! Ну он поначалу прислушался, интересно же! – Илья наклонил голову и скосил глаза, изображая, как бык прислушивается к новому ощущению. – Потом решил поглядеть: что же у него там такое? Поворотился в одну сторону – оглобли мешают, поворотился в другую – опять оглобли! Ну что тут поделаешь? Подумал еще немного, посопел, потоптался да ка-ак рванет с места в галоп, Ферапонт чуть из телеги не выпал! – Илья выпучил в притворном ужасе глаза и вцепился руками в воображаемые вожжи. Отроки слушали старейшину академии, что называется, раскрыв рты, спектакль, разыгрываемый Ильей, захватил их внимание без остатка.

– Ну, понеслись! – продолжил Илья. – Бык прет так, что ветер меж рогов свистит! Но вот беда, вожжей-то не слушается – не обучен. Ферапонт и тянет, и дергает, все без толку! Ну и зацепился бычара телегой за березу! Ка-ак даст! Телега в куски, бык дальше понесся, а Ферапоша, бедолага, из телеги пташкой выпорхнул да следующую березку с разлета и обнял!

Мы все скорее за быком – он же, змей подколодный, без телеги еще быстрей помчался, да в сторону воинского стана, долго ли до беды? Пока догнали, пока остановили, пока у быка в заднице тряпицу с уксусом искали, так и не нашли, кстати, потом спохватываемся: а где же Ферапонт? Побежали назад.

Стоит наш Ферапоша около березы на коленях, головкой к стволу прислонился, глаза закрыты, а лицо такое внимательное… вроде как прислушивается к чему-то.

Илья зажмурился и изобразил лицом выражение, долженствующее, видимо, свидетельствовать о глубочайшем внимании к чему-то. В горнице разлилась тишина, на самом деле глубочайшее внимание и ожидание чего-то необычного отразилось на лицах отроков.

– А вокруг, – оборвал артистическую паузу старейшина академии, – народ толчется, новые какие-то, которые про заклад не знают и промеж себя спорят: чего это с Ферапонтом делается? Одни говорят, что пьяный, другие, что таким способом он для чего-то дерево подходящее выбирает, третьи, что на Ферапошу озарение снизошло и он сейчас истины великие вещать начнет. А еще один, видать самый умный, тоже к березе подошел и ухом к стволу приложился – вдруг и правда что-то такое там слышно?

Короче, подбегаем мы и видим: два дурня стоят, дерево слушают, а еще с десяток рты пораззявили и ждут неизвестно чего, да еще на нас шикают, не шумите, мол! Мы – Ферапонта от березы отдирать, а они не дают – дайте, мол, таинству невозбранно совершиться! Ну и поехало: сначала за грудки друг дружку хватать начали, потом кто-то кому-то по зубам кулаком съездил – завертелось, одним словом. Как уж там вышло, я не заметил, но только еще одного бедолагу головой об березу приложили – уже втроем, значит, дерево слушать стали. Потом мне в глаз так засветили, что я и про Ферапонта, и про все остальное позабыл – так душа разгорелась… – Илья примолк и тихонько вздохнул, словно вспоминая что-то приятное, отроки тряслись от сдерживаемого смеха.

Мишку очередная байка бывшего обозника впечатлила не очень – в ТОЙ жизни он достаточно наслушался историй о том, как быкам или коровам пихали под хвост всякие не предназначенные для этого вещи: начиная с перца и горчицы и кончая бенгальскими огнями и даже взрывпакетами. Дорожно-транспортные происшествия с тяжкими телесными повреждениями тоже для конца XX века были ежедневной рутиной. Однако потом, представив себе, как десяток крепко поддатых мужиков безуспешно ищут тряпку в бычьем анусе…

– Смейтесь, смейтесь! – проворчал, отвлекшись от воспоминаний, Илья. – А Ферапонт, царствие ему небесное, так до конца жизни на одно ухо глухим и остался, да еще с месяц руки у него так тряслись, что ложку до рта донести не мог. А все почему? – Илья повысил голос, перекрывая взрыв уже несдерживаемого хохота. – От безделья! Когда ратники делом не заняты… – старейшина академии безнадежно махнул рукой и расплылся в улыбке сам.

«Хе-хе, сэр, была б у вас типография, байки вашего «начальника тыла» можно было бы отдельной книжкой издать. Успех обеспечен – ни на Руси, ни в Европах ничего подобного еще очень долго печатать не будут, да и на Востоке записать анекдоты про Ходжу Насреддина никому и в голову не приходит. Впрочем, церковь почти наверняка объявила бы подобную литературу крамолой – что у нас, что на Западе, что на Востоке. Но ребятам нравится… Стоп! А случайно ли Илья именно этот случай вспомнил? Нет, про вред безделья – понятно, но как он сказал: «Шутка ли, первый раз в жизни в оглобли встать!»? А вы ведь, сэр, собираетесь ребят в управленческие оглобли поставить, и припекать их в этих «оглоблях» будет не слабее, чем уксус в означенном месте… Случайное совпадение или Илья умнее, чем вы, сэр, до сих пор думали? А вот сейчас и проверим!»

– Ну, отсмеялись? – Мишка обвел взглядом «господ советников». – Может, теперь к делам вернемся? Старейшину нашего Илью Фомича прервали, когда он начал нам объяснять: что надо сделать, чтобы дела в академии улучшить. Так что…

– Га-га-га! – прорвало вдруг Демку. – Сейчас истины великие вещать начнет!

Отроки вновь радостно заржали, а Мишка почувствовал, что начинает потихоньку заводиться.

– А ну тихо всем! – рявкнул он в полный голос. – Над кем смеетесь, сопляки?!

– Сам сопля… – Демка закашлялся и зажмурил глаза, потому что Мишка плеснул ему в лицо квасом из кувшина. Потом, не дожидаясь, пока двоюродный брат протрет глаза, перегнулся через угол стола и, схватив Демку за уши, ткнул его лицом в столешницу.

– Забыл, как старшим внимать надобно? – Мишка слегка ослабил хватку, потом опять приложил кузена «фейсом об тейбл». – Молча! И! С почтением! – выкрикивая каждое слово, он приподнимал Демкину голову и снова опускал ее на крышку стола. Если бы Демьян не умудрился подсунуть под голову руку, нос у него был бы расквашен непременно. – Благодарить! За науку! Должен! Жизни! Тебя! Дурака! Учат!..

– Будет тебе, Михайла! – Илья ухватил старшину Младшей стражи за рукав. – Хватит, убьешь!

Мишка, забыв о собственных поучениях, чуть не двинул Илью локтем, но в последний момент спохватился. Отпустив Демьяна, скомандовал:

– Встать, невежа! Винись перед старейшиной!

Сияя ушами, как стоп-сигналами, Демьян поднялся с лавки и невнятно прогундосил:

– Винюсь. Не держи обиды, Илья Фомич…

– Ладно! Садись, – Илья хлопнул Демку по плечу и обратился сразу ко всем. – Что ж это за Совет у нас? Еще и не договорились ни до чего толком, а уже одному в ухо двинуть довелось, другого мордой по столу повозить. Не знаете? Зато я знаю!

Бывший обозник сделал паузу, вздохнул и «обрадовал» «господ советников»:

– Дети вы еще! Слов нет: умные, храбрые, сильные, но… наглые! Такое дело сами поднять собрались! Я вот послушал вас и, только не вздумайте смеяться, устрашился! Вы себе даже половины трудностей, забот и опасностей не представляете, а думаете вообще черт знает о чем! Нет, это ж надо! – Илья в сердцах хлопнул себя ладонью по колену. – Важнее дела для них нет: гнать девок из крепости или, наоборот, еще зазывать!

Старейшина академии оглядел враз притихших отроков, задержался взглядом на подобравшемся, как перед схваткой, Дмитрие и на зло щерящемся Демьяне и, совершенно неожиданно для Мишки, дал слабину:

– Нет, я понимаю: у самого в вашем возрасте только девки на уме и были…

«Тревога, сэр! Илья никогда и никем, кроме жены, не руководил! Если сейчас провалится, авторитет старейшины академии умрет, не родившись! Вмешаться немедленно, как угодно, но заставить Илью показать мальчишкам силу жизненного опыта, который не заменишь ничем! Первое – прервать пошедший не в ту сторону монолог… любой банальностью, даже глупостью, пока пацаны не почувствовали его неуверенность!»

– Ну, Илья Фомич, молодость – такой недостаток, который сам собой проходит со временем! – Мишка вальяжно улыбнулся и оглядел ребят, как бы предлагая им всем вместе оценить юмор и мудрость афоризма. – Но мы-то для того тебя и упрашивали старейшиной стать, чтобы ты нас как раз о трудностях, заботах и опасностях упреждал. Да еще и советовал, как нам глупостей не натворить. А если кто себя очень умным считает и к словам старейшины со вниманием и почтением прислушиваться не желает… – Мишка согнал с лица улыбку и добавил в голос металла: – …или обижаться на правду вздумает, то, значит, он и впрямь дите малое и в Совете академии ему делать нечего!

Дмитрий остался все так же напряженным, а Демьян увел взгляд под стол и поджал губы – понять намек было несложно. Все остальные тоже тем или иным образом проявили отсутствие желания изображать из себя «самого умного». Илья же, надо отдать ему должное, сумел правильно понять Мишкино вмешательство и воспользоваться образовавшейся паузой:

– М-да! Так вот я и говорю: наперед заглядывать, конечно, надо, но и под ноги смотреть не забывайте! Давайте-ка начнем с самого простого, того, что прямо перед глазами лежит.

«Ну слава богу, кажется, пошло то, что требуется! Но не расслабляться, сэр! Куда разговор зарулит, предвидеть невозможно!»

– Кормежка! – торжественно провозгласил Илья. – Хлеб насущный. Пока не голодаем – сотник Корней и боярыня Гредислава кормят. Да и купец Никифор привез на ладьях много всякого. Но самим-то нам что, не надо об этом заботиться? Курей, овечек, свинок завести. Коров тоже неплохо было бы. Отроков молочком попоить для здоровья полезно. Рыбные ловы поискать, место для облавной охоты присмотреть, пасеку, как у сотника Корнея, устроить. Но главное – пашня! Мы сколько леса сведем, пока крепость достроим? Довести землю до ума – это же какое подспорье получить можно! Опять же, огороды! Тоже места присмотреть надо.

– Да кто ж это делать-то будет? – возмутился Демьян. – За скотиной ходить, землю обрабатывать. Рабочих рук сколько надо!

– Вот и я о том же! – согласился Илья. – Богатство под ногами валяется, а не взять! Почти две сотни народу собрали, а рук не хватает! Делайте в уме первую зарубку, господа Совет! Теперь вторая забота – одежка! Я уж не говорю, что отроков на зиму одевать надо, сейчас уже зарез! Отроки на учебе потеют, хоть выжимай, а у каждого по две рубахи: одна на себе, другая на смену. Бывшие устиновские холопки обстирывать не успевают, от ребят, как от козлов прет, того и гляди, чирьями зарастут! Поддоспешники от соли колом стоят! Как хочешь, Михайла, а надо, чтобы Осьма со Спиридоном из торговых походов полотно везли или, на худой конец, пряжу. Ребят одевать надо!

«Вот так, сэр! Одно из отличий регулярной армии от территориальных воинских формирований – способ снабжения. Ратники деда Корнея обо всем, что перечислил Илья, заботятся сами, а нам так нельзя. Это расплата за то, что обучение идет постоянно, а не в свободное от хозяйственных работ время».

– Третья забота, – продолжал между тем Илья, – обувка! Пока терпит, хотя некоторые уже чуть ли не босиком ходят. Ладно, устроим по первой пороше облавную охоту, благо стрелков в достатке, кожу добудем. А кто шить станет?

Илья оглядел погрустневших «господ советников», кривой улыбкой констатировал их некомпетентность и безжалостно продолжил:

– И это еще не все, хотя с вас и перечисленных забот хватило бы, но раз уж вы называетесь «господа Совет», слушайте дальше! Четвертая наша забота – Ратное! Всех не спрашиваю, но Михайла, Кузьма и Демьян должны знать: всегда ли Ратное на нынешнем месте стояло?

«То есть как? Это что за фокусы? Почему вам, сэр, об этом ничего не известно, позвольте полюбопытствовать? Информация, полученная носителем еще до «вселения» и настолько очевидная для всех, что в обыденном общении даже не упоминается? Да нет, какое-то упоминание должно проскакивать, хотя бы изредка. Табуированная тема? Что-то, связанное с неприятными воспоминаниями или грядущими опасностями, о которых не хочется говорить? Кузены молчат, на вас, сэр, пялятся, надо как-то реагировать… Вот ведь влип!»

– Илья Фомич, может быть, сам расскажешь для всех? – попытался выкрутиться Мишка. – Сам понимаешь: говорят об этом не часто, мы можем и не знать всего.

– Да чего тут знать-то? – легко заглотил Илья Мишкину наживку. – Сто лет назад мы на самом краешке Погорынья поселились, недалеко от того места, где Пивень в Случь впадает. Нашли хорошее место, сделали росчисти под пашню, крепенько шуганули местных язычников и зажили себе. Но земля-то истощается. Это лесовики мало землю пашут, больше лесом живут, а нам пахотной земли нужно много. Ну поля постепенно от села все дальше и дальше отодвигались, чтобы пахарям безопасно было, приходилось все крепче и крепче лесовикам поддавать. К тому времени, как окончательно покой установился, пришлось новое место для поселения подыскивать – земля совсем плохо родить стала, а до новых полей приходилось целый день добираться.

Подыскали новое место, выше по течению Пивени. Сразу же, чтоб потом людей не терять, такую острастку язычникам устроили, что некоторые аж на Волынь от нас утекли. Рассказывают, что за одного убитого ратнинца тогдашний сотник целое селище дымом пускал. Ну а лесовики на тех, кто на прежнем месте жить остался, отыгрались – не только живых вырезали, а и на кладбище прах из могил выкопали и в реку покидали, такая ненависть была.

Сейчас Ратное уже на третьем месте стоит. Перебирались уже не так, как прежде, – тихо, постепенно и на такое место, с которого никого сгонять не надо было. Сначала острог небольшой поставили, переселили полусотню ратников с семьями. Агей – он только-только сотником стал – такую штуку придумал: переселялись сначала только те, кто на местных девках женат был, а на новоселье родню из дреговичей приглашали. Так более-менее мирно и обошлось. Хотя по-всякому, конечно, случалось. Бывало, что и…

Илья примолк, о чем-то задумавшись, потом сменил тему, махнув рукой:

– Короче говоря, пришло время Ратному опять переезжать. Все вроде бы понимают, но с насиженного места трогаться всегда трудно. Оттого и тын поправить все никак не соберемся – зачем, если уезжать? А если не уезжать, то как жить? Вот ты, Михайла, на последнем сходе был, там, рассказывают, разговор шел о том, чтобы Ратному городком стать, верно?

– Был разговор, – подтвердил Мишка.

– Но тогда ни воинской школы, ни крепости еще не существовало, так?

– Так. Ты к чему клонишь-то, Илья Фомич?

– Да к тому, что наша крепость – тот самый острог, с которого переселение начиналось! А ну как надумают в Ратном сюда переезжать? Тогда все наши разговоры, весь наш Совет прошлогоднего снега стоить не будут. Приедут сотник, староста, ратники, – будут все опять на сходе решать, куда и половине вольных ратнинцев ходу нет!

«Вот тебе, бабушка, и плюрализм! А вы-то, сэр Майкл, уже хозяином здесь себя чувствовать начали, первичную управляющую структуру создавать намылились. Приедет ратнинская элита и похерит все на фиг, пикнуть не даст! Спокойствие, сэр, только спокойствие! Ничего еще не ясно – лорд Корней не с бухты-барахты про город тогда ляпнул, есть у него какие-то планы. Планы, конечно, и изменить можно, но…»

– Да что это за переезд! – прервал Мишкины размышления Демьян. – Полдня пути, и то если по дороге, а если по прямой, так и того меньше! Не переезжают так!

«Кузен Демьян прав. Пивень, конечно, извивается, как змея, но общее направление движения ратнинцев на протяжении сотни лет было с северо-востока на юго-запад – все глубже и глубже в дикое Погорынье. Следующий бросок должен привести в самые дебри – в центр междуречья Горыни и Случи, несколько севернее владений боярина Журавля. Елозить на дистанции пятнадцать – двадцать километров смысла нет…»

– Так что скажешь, Михайла Фролыч? – обратился к Мишке Илья. – Собирается Корней с места сниматься или нет? Он тебе ничего такого не говорил?

– Нет, не говорил, но у нас же и своя голова на плечах имеется. Давайте попробуем оценить ситуацию на основе имеющихся у нас сведений…

– Мудрено больно излагаешь…

– Ничего, Илья Фомич, сейчас все понятно будет. Кое-что мы знаем, об остальном попытаемся додуматься сами. Первое – кто живет в городе? Служилые люди, ремесленники, торговцы, ну и прочие, в том же духе. Пахарям в городе жить не с руки – пашня далеко. Значит, если на месте Ратного будет город, то пахарям надо из него уходить – селиться на тех землях, которые они будут обрабатывать. Второе – наблюдается ли подобный процесс в Ратном в настоящее время?

– Чего наблюдается?

– Уходят ли пашенные люди из Ратного? Да, уходят!

– Это кто ж? – Илья, как, впрочем, и все остальные, уставился на Мишку так, как, наверно, древние греки смотрели на пифий, озвучивавших волю Дельфийского оракула. – Чего-то я не видел, чтобы уходили.

– Видел, Илья Фомич, но внимания не обратил, потому что пока это в глаза не очень бросается. Выселки сотник Корней заново заселил? Заселил. Место под новую весь, чуть выше по течению Пивени, там, где у нас новые огороды, присмотрел? Присмотрел. Троих бояр землями в нескольких днях пути от Ратного наделил? Наделил! Десять семей боярыне Гредиславе передал? Передал! Тенденция, однако!

– Тьфу на тебя, Минька! Нормально-то говорить можешь? – Илья начисто забыл о необходимости выражать свои мысли исключительно в вежливой форме. – Чего ты сейчас тут наболтал? Что это значит?

– Да то и значит, Илья Фомич, что сотник Корней начал пахарей из будущего города выводить. Те, кто пооборотистей да посмекалистей, скоро, я думаю, поймут, в чем дело, и тем же займутся. Безопасно стало! Гредислава Всеславна Корнею Агеичу так и сказала: «Вы за сотню лет, почитай, со всей округой породнились, пора вам в Погорынье своими становиться!»

– Ага, так, значит, – Илья снова полез было скрести в бороде, но замер, не донеся руку до подбородка. – Михайла! Так у нас, получается, богатство в руках! Земли, от леса очищенные, свежие, неистощенные! Мы же можем на них людей пустить или не пустить, а значит, сами условия ставить! Ты подумай: полторы сотни парней, полсотни коней – вырубки, подходящие под пашню, от пней очистить, ветки, корни, пни сжечь… Скольким семьям наделы дать можно! Ты это… Ты, Михайла, с дедом поговори – это наша земля, мы ею распоряжаться должны!

– Понял тебя, Илья Фомич! – на самом деле Мишка еще полностью не представлял себе все открывающиеся возможности, но главную мысль ухватил: академия может стать землевладельцем! – Поговорю с господином сотником, думаю, он возражать не станет, потому что это совпадает с его намерениями. А нам надо как следует подумать, кого и на каких условиях на наши земли пускать.

«Эх, елки-моталки, еще бы трехполку внедрить, чтобы земля не истощалась! Да? И что вы, сэр, о трехполье знаете? Озимые, яровые и пар? Но есть же еще и севооборот – что-то там про бобовые, которые способны атмосферный азот связывать. Еще всякие хитрости. Например, кислые здесь почвы или щелочные? Это ж не просто так сказать: давайте-ка поле на три части поделим и по очереди будем давать им «отдыхать». Пахарям все подробно объяснять надо, на примере показывать, а как объяснять, если сам толком не знаешь, как показывать, если результатов годами ждать надо? Гм, а может, предшественник у себя уже трехполье ввел? Надо у Ионы спросить…»

– Корчевать, корчевать надо! – все не мог успокоиться Илья. – Пока осень не настала, пока дожди не зарядили!

– Погоди, Илья Фомич, – Мишка успокаивающе притронулся к рукаву старейшины академии. – Мысль твоя верна и понятна, никто и не спорит, но надо добиться решения воеводы погорынского: чья это земля – наша, воеводская или боярыни Гредиславы? Давай-ка отложим это дело на недельку, а после разговора с воеводой к нему вернемся.

– Тоже верно… – Илья сожалеюще вздохнул, но согласиться с Мишкиным предложением был вынужден. – Но тянуть с этим нельзя!

– Тянуть не будем! – пообещал Мишка. – Ты пока обойди вырубки, посмотри землю, поговори с Сучком: где они еще лес валить собираются? Под пахоту же не всякая вырубка подойдет. Прикинь: сколько поприщ уже есть, сколько еще появится. С воеводой не просто так говорить надо, а точно знать: сколько и какой земли у нас есть.

«Ну прямо хоть садись бизнес-план писать! Ох, сэр, крепенько подумать придется, из такой ситуации надо максимум пользы выжать».

– Сегодня же с Сучком переговорю, – согласился Илья, – но и ты с дедом не тяни.

– Договорились. Что-то еще сказать хочешь, Илья Фомич?

– Да сказать-то много чего можно… не хватит ли на сегодня? Хотя еще одно дело есть, не хотелось бы откладывать. Помощники мне нужны!

– Помощники? По какой части?

– А по всякой! То есть я хочу сказать, что если по одним делам ты мне помощников дашь, каких я попрошу, то польза и в другом деле тоже будет.

– Илья Фомич! – Мишка укоризненно покачал головой. – Будет тебе загадками говорить!

– Да никаких загадок! Я с хозяйством уже справляться перестаю, столько всего упомнить надо, голова пухнет! Недавно дратва понадобилась, не помню, где лежит, хоть убей! Столько же всего навезли… А Никола, молодец, вспомнил, как ты им на занятиях про складское дело рассказывал: как товар раскладывать да записи вести… Я-то… – Илья тяжко вздохнул, – записи делать не мастак… не умудрил Господь. Ну вот я и подумал: пускай-ка будущие купцы мне помогут дела вести, записи всякие там… еще чего, чему ты их учишь. И мне помощь, и им учеба. Вот…

Илья запнулся и продолжил как-то робко и неуверенно:

– И сынков моих поучить бы… Василий Михайлович, дай ему бог здоровья, их грамоте учит, так еще бы им и на твои занятия, Михайла Фролыч, походить бы… Мне за учебу, конечно, заплатить нечем, но я же не вечный, замену бы подготовить – для академии польза… – Илья совсем засмущался, так что Мишке даже стало неудобно.

«Все бы так относились к использованию служебного положения в личных целях… про коррупцию и не знал бы никто!»

– О чем речь, Илья Фомич! – преувеличенно удивленно отозвался Мишка. – Конечно, пускай ходят! Или прямо сейчас, или когда грамоте подучатся, все равно. Выучим, а про плату и вообще не вспоминай! От тебя и так столько пользы академии, а если еще и сыновья помогать будут, мы только спасибо скажем!

– Ты не смотри, что они у меня мелкие, – продолжал, словно не слыша Мишку, Илья, – они бойкие и телом крепкие, просто росточком не вышли…

– Хватит, Илья Фомич! – прервал старейшину Мишка. – Решено: сыновей твоих учим, а купеческих детей даем тебе в помощь. Господа Совет, возражения есть?

Возражений не последовало, и Мишка решил, что для первого раза достаточно. Пора было подводить итог. Итог – для «господ советников» Академии, а для самого Мишки – шаг, после которого дороги назад уже не будет. Шаг, означающий рождение структуры – управляющей подсистемы – академии (прообраза будущего университета), нового поселения, еще не имеющего названия (Мишка о названии просто забыл), сельскохозяйственной и промышленной (хотелось надеяться) структур.

– Ну-с, господа Совет, все высказались, теперь будем определяться: кто чем займется. Будь я хоть трижды вездесущ, в одиночку мне со всеми делами не справиться. Поэтому сейчас решим: кто из вас какую часть работы по управлению Академией архангела Михаила и всей жизнью в крепости на себя возьмет. Раз мы решили, что все это дело рода Лисовинов, то все родовичи им заниматься и должны. Каждый своей частью, а все вместе – всем. Начнем, Матвей Корнеич, с тебя, поскольку твоя стезя определилась…

– Придумал! – неожиданно перебил Мишку Демьян.

– Что? – вмешательство двоюродного брата было настолько неожиданным и досадным, что у Мишки буквально зачесались кулаки.

– Я же говорил, что мне подумать надо, – напомнил Демьян, – вот и придумал.

– Еще б до вечера раздумывал! – недовольно пробурчал Илья. – Кстати, ты не только подумать обещался, но еще и поразить нас всех сулил. Ну и чем же поражать будешь?

– Порядка ни в чем нет! – ничуть не смутившись, принялся излагать Демьян. – Сколько земли под пашню высвободилось, не знаем, – Демьян загнул палец на руке. – Артель Сучка и бывшие устиновские холопы на посаде строиться собрались. Кто-нибудь посмотрел, как и что они строить будут? Я посмотрел: не посад, а торжище – все в кучу, без всякого порядка! – Демьян загнул второй палец. – Скотина не пристроена, загон для коней третий раз на новое место переносим – все время всем мешает. – За вторым последовал третий палец. – В крепости ни пройти, ни проехать! Кругом бревна валяются, ямы какие-то, кучи земли, глины. Если бы не наказанные ученики, грязью совсем заросли бы. Около кухни дрова сложили так, что поленница упала, девке кухонной ногу зашибло. Это уже четыре! – Демьян загнул еще один палец. – На кухне четверо баб и несколько девчонок еле справляются, а когда Нинеины работники придут, что делать будем? – загнув пятый палец, Демка помахал в воздухе кулаком. – Где Нинеиных работников селить будем, кто-нибудь подумал? Пойдут дожди, в крепости грязищи по колено станет, об этом задумывались? Сучок все время в Ратное к Алене таскается, рано или поздно убьют ведь! Кто артелью командовать станет? У Кузьки недавно искры из кузни вынесло прямо на сухие доски, чуть пожар не сделался!

По мере перечисления проблем Демьян все повышал и повышал голос так, что уже почти кричал. Загибать пальцы он прекратил, да и понятно было, что ни на руках, ни на ногах их не хватит. Илья после каждой озвученной проблемы крякал и расправлял усы, Кузька смотрел на брата так, словно видел впервые в жизни, а Мишка чувствовал, что у него начинают гореть уши – все перечисленное было упреком ему, как единоначальнику, но когда было этим заниматься? То тренировал опричников в учебной усадьбе, то валялся раненый после подавления бунта…

Демку уже откровенно несло:

– Порядка нет, пригляда ни за чем нет, ХОЗЯИНА нет! – вещал он, обличающе уставившись на Мишку. – Я еще много чего указать могу, но и так все ясно! Откуда хозяйскому пригляду взяться, если старшина, вместо того чтобы делом заниматься, с Юлькой…

– Хватит! – прервал двоюродного брата Мишка.

– Ты мне рот не затыкай!

– Хватит, ты прав!

– Я еще не все… чего?

«Вот так, сэр! Удивить – значит победить!»

– Ты прав, – повторил Мишка, – и главное слово ты, Демьян Лаврович, произнес!

– Какое слово? – остановка горячего монолога была настолько внезапной, что Демка даже забыл распрямить сжатые в кулак пальцы.

– Главное слово, которое ты произнес, слово «посад», – подчеркнуто спокойно и неторопливо ответил Мишка. – Если есть посад, значит, есть и город. Если есть город, ему нужен городовой боярин. Если ты не упираешься во что-то одно, а видишь все дела разом, то городовым боярином быть надлежит тебе!

– А?.. – Демьян растерянно огляделся и на какое-то время снова превратился из мрачного мизантропа в простоватого, непоседливого и задиристого Демку времен избиения Ерохи и компании. Выглядел переход от обличения к растерянности довольно комично, первым не выдержал и прыснул в ладонь Кузька, за ним дружно рассмеялись и остальные. Демьян, чувствуя, что смеются над ним, но не понимая причины, побагровел и сжал кулаки, и сразу стало заметно, что и ему не чуждо фамильное лисовиновское бешенство.

– Ничего смешного! – попытался успокоить смеющихся Мишка, но, поняв, что его не слышат, грохнул по столу кулаком и рявкнул в полный голос. – Молчать!!! – дождался тишины и продолжил уже спокойным тоном: – Ничего смешного. Общий пригляд за порядком нужен, в этом Демьян Лаврович совершенно прав, но кому попало такое дело поручать нельзя! Демьян же Лаврович подходит для этого со всех сторон. Во-первых, только он озаботился общим порядком в крепости, никому из вас этого и в голову не пришло – каждый только о своем говорил. Во-вторых, именно Демьян Лаврович, если помните, первым получил чин десятника Младшей стражи. В-третьих, он строг и спуску никому не дает: в первой полусотне каждый отрок крепость его кулаков на себе испробовал, да и многие новобранцы тоже, недаром же наставники так часто поручают ему занятия по рукопашке без оружия с новичками проводить. Но самое главное – Демьян Лаврович наследник Погорынского воеводства, после Корнея Агеича и Лавра Корнеича, естественно. Наука городового боярства ему нужнее, чем нам всем.

В горнице, уже в который раз за время заседания Совета, разлилась тишина, взгляды «господ советников» перескакивали то с Демки на Мишку, то обратно.

– А ты… Минь? – громко сглотнув, спросил Демьян.

– А что я? – Мишка с деланым равнодушием пожал плечами. – С меня пока Младшей стражи и академии хватит. А потом… боярство и воеводство – дело наживное, не бойся, тебе дорогу я перебегать не собираюсь.

Снова тишина – наверняка большая часть присутствующих о вопросах наследования до сих пор ни разу и не задумывалась, а разговор на эту тему и вообще услышала впервые. Увидеть в Демьяне будущего воеводу погорынского – для этого воображение требовалось напрячь весьма и весьма. Понять же причины Мишкиного отказа от борьбы за наследство – это было вообще за пределами понимания всех, без исключения, участников собрания.

«Ну-ну, господа, поскрипите мозгами. Кузену Демьяну в наследниках еще лет двадцать ходить, если не больше, успеете привыкнуть. И к тому, что он будущий воевода погорынский, и к тому, что есть еще и Михайла, который на воеводство кладет с прибором, хотя мог бы… Рано или поздно, задумаетесь и над тем, что этот самый Михайла намерен уйти от воеводства не вниз, а вверх – куда-то чуть ли не на княжеский уровень. Как и в какой форме это реализуется, пока неясно, но два года назад все и вообще непонятно было. Поживем – увидим».

– Так кто же из вас главнее? – прервал затянувшуюся паузу Дмитрий. – Как-то непонятно выходит…

«Ну да, тебе субординацию и ясность подавай. Будет тебе ясность!»

– Нет тут ничего непонятного, Мить. В Ратном есть сотник Корней и староста Аристарх. Сотник главный в делах воинских, староста – в делах обыденных. Конечно, поскольку поселение у нас воинское, сотник как бы главнее, но в делах обыденных, если они воинский интерес не затрагивают, Аристарх – первый человек, и сотник ему не указ. Так и мы у себя устроим: есть старшина Младшей стражи и есть городовой боярин – я и Демьян Лаврович. Вы заметили, что он, когда непорядки перечислял, касался только дел обыденных, а не воинских? Сразу стало видно, что тонкость грани между делами воинским и делами обыденными Демьян Лаврович понимает правильно.

Пока Мишка давал объяснения, Демка сидел выпучив глаза и являя собой образцовую иллюстрацию к выражению: «пыльным мешком из-за угла ударенный». Впрочем, на его месте подобные же чувства испытал бы любой.

«Удивляйтесь, удивляйтесь, любезный кузен. Ваше удивление ничто по сравнению с удивлением, которое испытает мадам Листвяна! Позвольте вас поздравить, сэр Майкл, всего одной рокировкой вы создали для нее массу проблем, главная из которых – абсолютная непонятность ваших собственных планов! С одной стороны, вы вроде бы самоустраняетесь от борьбы за погорынское наследство и интриговать против вас становится совершенно бесполезно. С другой стороны, вы постоянно находитесь рядом и имеете возможность вмешаться. Пренебрегать этой возможностью не стоит даже сейчас, а со временем вы будете становиться все опаснее и опаснее. На первый взгляд кажется, что вы подставляете кузена, но на самом деле против него нельзя ничего предпринять, не разобравшись с вами. При этом интриги бесполезны, и в арсенале династических соперников остается только физическое устранение. Ну а это, как говорится, будем еще посмотреть».

– Молод больно для боярина, хоть и городового, – проворчал Илья. – А уж для старосты так и вообще – смех один.

– Тоже верно! – согласился Мишка. – Есть такое иноземное слово «комендант». Означает оно старосту в воинском поселении или крепости. Я думаю, оно как раз для Демьяна Лавровича и подойдет.

– Комидат… придумают же!

– Минь, я не смогу…

«Э-э, братец, да ты не удивился, а испугался! Как критиковать, так все мастера, а как до дела…»

– Сможешь! Вспомни, как ты десятником стал – тоже ничего не знал, ничего не понимал, а через пару дней после назначения твой неполный десяток Младшей стражи семерых оружных и латных татей в бою положил!

– Я тогда даже стрельнуть не успел, меня сразу…

– Зато твой десяток все успел! Так и здесь: пока я раненый валялся, вы же чего-то тут делали? Крепость строилась, отроки учились, мастерские работали. Привыкай людьми руководить так, чтобы дело и без тебя на месте не стояло, на то у тебя подчиненные есть – все, кто в крепости и около нее живут. Подбери себе помощников, советуйся с людьми знающими: по хозяйству – с Ильей Фомичом, по обыденному строительству – с мастером Гвоздем, по воинскому строительству – с мастером Нилом. Да что я тебе объясняю, сам все знаешь. Ну, а в затруднениях мы все тебе поможем – весь Совет. Если что, можешь в Ратное съездить к старосте Аристарху, ну а если совсем затруднимся, то боярина Федора на Княжьем погосте навестим.

– Все равно столько всего… столько дел…

– Погоди, Демьян, сейчас мы между господами советниками обязанности распределим, сразу полегчает, вот увидишь! – Мишка обернулся к Матвею. – Матвей Корнеич, начнем с тебя, поскольку стезя твоя уже определилась – лекарское дело. Но только одного лечения мало, некоторые болезни легче упредить, чем лечить, поэтому, скажем, раз в месяц будешь проводить осмотр всех отроков. Кроме того, на тебя возлагается забота о здоровье скота, для этого передаем тебе в подчинение Прохора. И еще: вы же вместе с лекаркой Юлией учите отроков оказывать первую помощь раненым? Так вот присматривайся и, если обнаружишь способных к лекарскому делу, забирай их себе, так, как сегодня Кузьма Киприана и Назария забрал.

– Сколько? – неожиданно прервал Мишку вопросом Матвей. – Сколько человек можно забрать?

– Сколько найдешь подходящих. Хорошо бы, чтоб в походе у каждого десятка свой лекарь был, но столько, конечно, не наберется. Пока рассчитывай так: одного для опричников, одного для разведки, по одному для лучников и стрелков.

– Значит, четыре?

– Ты четырех-то найди.

– Угу. А со скотиной что?

– Прохор подскажет, он в этом деле мастер. Можешь для начала разобраться с конским загоном, сколько его с места на место переставлять? Пусть Прохор с мастером Гвоздем посоветуется, потом Демьяну Лавровичу выбранное место покажете, решите, как и когда строить. Не пытайся сам все решить, вокруг тебя люди, и каждый из них в своем деле лучше тебя разбирается, вот и пользуйся их знаниями и умениями.

– Угу. Разберемся.

К Мишкиному удивлению, Матвей отнесся к расширению круга его обязанностей совершенно спокойно, даже как будто равнодушно. Что-то Мишке в его спокойствии не понравилось, и он уже собрался каким-нибудь вопросом прояснить ситуацию, но Матвей объяснил все сам:

– Как я понимаю, ты мне поручаешь пригляд за всем живым, что в крепости и вокруг нее обретается? Так?

– Так.

– Ну тогда два условия: первое – ты приказываешь всем, чтобы по лекарским делам все подчинялись мне так же, как лекарке Юлии…

– Согласен, – торопливо ответил Мишка, чувствуя, что первое условие мелочь по сравнению с тем, что последует дальше.

– …Второе, – продолжил Матвей, – я возьмусь за это дело только с одобрения лекарки Настены. Если она скажет «нет», не обессудь.

– Тебе старшина приказывает! – возмутился Дмитрий.

– А хоть бы и сам князь! – спокойно парировал Матвей. – Вы вот тут о воеводском наследстве толковали, а лекарка Юлия унаследует от матери, самое меньшее, власть над Ратным, над нами, над Выселками и еще над несколькими селищами. Это – самое меньшее! А если подумать, то неизвестно еще кто после Нинеи Великой волхвой станет – Красава или Юлия?

– Да ты что?! – Роська аж подскочил на лавке. – Она крещеная! Христианка!

– Когда тебе в бою кишки выпустят, – ледяным тоном отозвался Матвей, – тебе наплевать будет, христианка она или язычница, лишь бы брюхо зашила и помереть не дала.

Сказано это было так, что Роська застыл с раскрытым ртом, остальные тоже как-то ссутулились, словно на плечи им опустилась невидимая тяжесть, а Мишка вспомнил, как удивило его полгода назад то, что Мотька взялся помогать Юльке пользовать раненых, не пугаясь ни крови, ни ран.

– Нинея уже сейчас с Юлией справиться не может, – продолжил Матвей, – а когда она в полную силу войдет, под нее все Погорынье согнется. А тех, кто не согнется, того мы в мечи возьмем! Кто-нибудь из вас приказу Юлии противиться сможет? Ну? Сможете?

Матвей поочередно глянул на каждого из советников академии, и все, один за другим, опустили глаза, даже Роська. Один лишь Мишка выдержал взгляд ученика лекарки, но тошно ему от этого стало так, что хоть вой. И не только оттого, что он вдруг понял: видел Матвей выпущенные кишки (и не раз), знает, как умирают в муках люди (и не понаслышке), а кровь, боль, раны – не самое страшное, что пришлось узнать этому подростку в жизни. Гораздо хуже было то, что расклад противоборствующих сил оказался гораздо сложнее, чем Мишка себе представлял, вовсе не таким однозначным, как выходило со слов деда, матери, Нинеи, боярина Федора. Что-то темное, сильное и страшное обозначилось за словами и поведением Матвея… Единственное сравнение, которое Мишка сам для себя смог подобрать, – жуткий негритянский культ вуду, угнездившийся внутри внешне благопристойной, политкорректной Америки.

Матвей, недолго поиграв с Мишкой в гляделки, не отвел глаза, а слегка кивнул, полуприкрыв веки, и констатировал, будто отвечая каким-то своим мыслям:

– Не зря тебя Юлия изо всех выделяет… и Нинее ты люб. Все правильно понимаешь, а если понимаешь…

– Встать! – лязгающим голосом оборвал Матвея Мишка. – Встать, ворох драный!!!

Охватившая его злость не имела ни малейшего отношения к лисовиновскому бешенству – Михаил Андреевич Ратников вспомнил, как в далеком XX веке его то смешили, то злили попытки сына изображать из себя взрослого мужчину, хотя для этого не было никаких оснований, кроме, в сущности детского, желания самоутвердиться.

Матвей уже второй раз за весьма непродолжительное время перешел границы дозволенного – пользуясь наличием знаний, отсутствующих у собеседников, позволял себе менторский тон и подчеркнутую независимость от старших. В первый раз это случилось у постели раненого Мишки, когда Матвей принялся рассуждать на тему, что надо и что не надо делать старшине Младшей стражи. Тогда чувство реальности Матвею вернул дед, но урок, как видно, не пошел впрок. Теперь проводить ту же операцию пришла Мишкина очередь.

Справедливости ради, надо было, конечно, признать, что спровоцировал подобное поведение Матвея отчасти сам Мишка, когда отшил Роську с его попреками за обиду отца Михаила, но кто же знал, что Мотька, аккуратно выполнявший требования, предъявляемые православному христианину, так увлечется языческими делами? Положение дополнительно осложнялось тем, что Матвей на этот раз явно копировал кого-то, кто имел право вот так разговаривать с людьми. Кого? При каких обстоятельствах Мотька мог этому научиться?

– Встать, я сказал! – повторил Мишка, потому что Матвей, и не подумав выполнить приказ, продолжал сидеть, иронично приподняв одну бровь и нагло глядя на старшину Младшей стражи. На повторный приказ он тоже не отреагировал.

«У кобелька зубки прорезались, как изволил однажды выразиться в ваш, сэр, адрес, лорд Корней. Ну и? Тоже пороть будете?»

– Старший урядник Дмитрий! – коротко бросил Мишка, не отводя взгляда от Матвея.

Вот тут все было надежно – Мишкин голос еще не умолк, а Митька, перегнувшись через угол стола, смачно врезал кулаком в скулу ученика лекарки. Мотьку снесло с лавки, он стукнулся затылком о стену и сполз на пол. Дмитрий, отпихнув сидящего с краю Артемия, перешагнул через лавку и вздернул Мотьку на ноги. Совершенно неожиданно для Мишки помог ему в этом Никола, но если Дмитрий поднимал провинившегося «господина советника» за шиворот, то Никола ухватил того за ухо!

«Браво, мсье бастард! Намерения ваши понял, демонстрацию преданности оценил. Только настоящая преданность проявляется не в готовности карать врагов сюзерена, а в способности поступиться чем-то своим, причем важным, а не какой-нибудь мелочью. Ладно, с этим – потом».

Мотька вякнул от боли и попытался отмахнуться, но Дмитрий и Никола (почти синхронно!) перехватили его руки и завернули их за спину так, что ученик лекарки, согнувшись, бухнулся щекой на столешницу, едва успев повернуть голову, чтобы не расквасить себе нос.

«Десятник Егор вот так же щекой на столе лежал, когда ему дед бороду секирой к столу пришпилил!»

– Держать! – скомандовал Мишка Дмитрию и Николе. – А ты, Мотька, слушай внимательно, в другой раз повторять не стану. И все слушайте, потому что вижу: с первого раза ни бельмеса не поняли!

Мишка встал, выдержал паузу, дожидаясь, пока согнанный с лавки Артемий пристроится рядом с Роськой, и продолжил:

– Я что, едрическая терка, впустую вам объяснял про власть духовную и светскую? Непонятно? Объясняю для дурней еще раз: слуги божьи – только слуги, а не сами боги, и повелевать слугам невместно! Полноправные хозяева они только в церкви или на капище. На остальном же пространстве ЯВИ есть князья, бояре, воеводы, старейшины… общины, в конце концов. Истинные же хозяева жизни: обычаи, золото и острое железо! Но не слуги, кому бы они ни служили!

– А… к-к… – шокированный чуть ли не наповал Роська попытался что-то сказать, но Мишка не дал ему такой возможности:

– Мне плевать, кому они служат: Христу, Велесу или Макоши! Подчиняться будут все! Отец Михаил попробовал тут свои порядки внедрять, так я с ним еще вежливо обошелся – из уважения. А этого недоучку, – Мишка кивнул на Матвея, – прикажу на «кобыле» разложить да всыпать, чтоб жопа вспухла! Не смотри на меня так, Роська, нет между ними разницы, потому что творят они одинаковую дурь: думают, будто без догляда сотника Корнея здесь все по-своему повернуть можно. Не будет этого! Мотька, слышишь меня?

– С-слышу…

– Понимаешь, о чем речь веду?

– П-пошел ты в жоп… Уй!

Дмитрий нажал на Мотькину руку так, что у того в плече что-то хрустнуло.

– Один раз сотник Корней тебе уже объяснил: «Тех, кто о себе слишком много воображает, жизнь бьет очень сильно», – напомнил Мишка. – Ты не внял. Ну что же… – Мишкина рука опустилась на рукоять кинжала и извлекла клинок из ножен. – Выбор все еще за тобой. Поднимите его!

Дмитрий и Никола позволили Мотьке выпрямиться, но продолжали держать крепко. Мишка переступил через лавку, обошел Илью и приблизился к ученику лекарки.

– Выбор все еще за тобой: или ты наш и подчиняешься нашим обычаям безоговорочно, или… – Мишка многозначительно пошевелил кинжалом.

– Режь, сука шпареная! Не боюсь! Меня уже убивали…

Лицо Матвея перекосилось, но Мишка готов был поклясться, что не от страха и даже не от ненависти, а от воспоминаний – что-то парень вспомнил такое, что бликующий перед глазами клинок его совершенно не пугал.

«Будете резать, сэр? А не лучше ли выгнать, да еще так, чтобы оставался шанс вернуться? У парня явно было трудное детство: компрачикосы сущие дети по сравнению с Мотькиными воспитателями – те уродовали лицо, а эти психику. Впрочем, позвольте вам напомнить, есть же и еще один вариант: клин – клином, как говорится, хотя стремно, блин… А кому теперь легко?»

– Резать, говоришь? Ну что ж… – Мишка ухватил Матвея за волосы и отхватил кинжалом зажатую в пальцах прядь. – Ты же сам сказал, что я все понимаю…

Матвей рванулся, а потом вдруг мешком обвис в руках Дмитрия и Николы и тоненько, как девчонка, заныл:

– И-и-и…

«Есть контакт! Именно этого он больше всего и боится – колдовского воздействия. Значит, этим его в детстве какая-то сволочь и ломала».

– Кузька, огня! – приказал Мишка. – Быстро!

Кузьма метнулся глазами к двери, видимо, собирался куда-то сбегать, потом запустил руку в малый подсумок, извлек оттуда кресало и трут, замер, вопросительно уставившись на Мишку.

– Освободи поднос, – Мишка сунул руку в стоящий у стены короб и вытащил пачку берестяных листков, приготовленных для письма. – Зажигай!

Листки шлепнулись на деревянный поднос, с которого Кузька убрал кувшин из-под кваса.

– Михайла, не надо бы… – осторожно подал голос Илья.

Мишка не отреагировал и, перекрывая голосом чирканье кресала, начал нараспев:

– Волею сил, меня породивших, правом ответа за всех, подо мною стоящих…

Трут затлел, и Кузьма поднес к нему листок бересты.

– …Мудростью, в мир сей меня воплотившей…

Уголок берестяного листка начал закручиваться, чернеть и вдруг с едва слышным хлопком вспыхнул.

– …Силой текущей воды и покоем недвижимой тверди…

Кончики пальцев Роськи, вцепившегося в край столешницы, побелели, Илья отчетливо лязгнул зубами.

– …Блеском живого огня и неистовством вихрей…

– Не на-а-а-а!.. – Матвей забился в руках удерживающих его отроков.

– …Правью, и навью, и силой креста животворной…

«Что за бред вы несете, сэр? Херня! Лишь бы складно было!»

Кузьма бросил горящую бересту на пачку листков на подносе, береста, разбрасывая синеватые искорки, корчилась как живая.

– …Верой, дарующей душам бессмертье…

Листки на подносе занялись пламенем, Мишка швырнул на них прядь волос Матвея, в огне затрещало, и по горнице распространилась вонь паленого волоса. Матвей прекратил биться и застыл, уставившись в огонь.

«Рехнется парень! Не рехнется. С куклой получилось, получится и с волосами, тем более что как минимум однажды он, надо понимать, через такую процедуру уже прошел. Клин – клином, етитская сила! А то, что языческие символы свалены в кучу с христианскими, так это еще круче – чем непонятнее, тем страшнее, чем страшнее, тем убедительнее».

Освобождаю тебя от имен, прежде бывших! Все наговоры, заклятия и чары во прах обращаю! Нету пути к тебе боле ни людям, ни духам, И из прошедших времен над тобою нет власти! Волен ты ныне душою и плотью вовеки! И под защитой незримой Небес пребываешь!

«Вот так, Мотька-сан, вы боялись наложения новых чар, а мы старые сняли. Сняли, сняли, потому что вы, любезный, в это верите. Ну почему все знают, что с помощью волос можно порчу навести или еще какую-нибудь пакость организовать, а то, что на основе той же «технологии» можно человеку добро сделать, никому даже в голову не приходит?»

Береста догорела, оставив на деревянном подносе черное пятно с жирными дегтярными разводами по краям. Мишка подошел к Матвею вплотную, охватил его ладонями за затылок и прижался лбом к его лбу.

– Ну вот, братишка, можешь теперь ничего не вспоминать и не бояться. Нет больше ничего того, что было, остался только наш брат во Христе Матвей – родович Лисовинов через Святое Крещение. Ну, слышишь? Ты дома, ты среди своих, ты в семье, вокруг тебя братья. Никто и ничто уже никогда…

Матвей всхлипнул, неловко дернулся и уронил голову Мишке на плечо. Мишка одной рукой притянул его к себе, а другой принялся гладить по голове, как ребенка. Тихонько зашептал на ухо:

– Долго же ты к нам шел, Матвеюшка, трудным у тебя выдался путь, но ведь дошел же… – смысл слов был неважен, надо было просто говорить и говорить. Мишка и шептал, стараясь, чтобы речь журчала без пауз, а тональность была монотонной и успокаивающей. У женщин такое получается лучше, но что ж поделаешь?

– Господи! В смятении великом взываю… – донеслось с той стороны, где сидел Роська.

Его тут же прервал напористый, словно отдающий команду, голос Артемия:

– Бог есть любовь!.. А любовь есть Бог!

Матвей вдруг длинно, со стоном, выдохнул и, обмякнув, начал оседать на пол. Мишка придержал его, пока не подхватили Дмитрий с Николой, и распорядился:

– Тащите к Юльке. Пусть даст ему что-нибудь, чтобы спал до завтра, ну… и чего сама решит. Ей виднее. Кузьма, поднос сжечь в горне, чтобы и пепла не найти было!

– Слушаюсь, господин старшина!

– Все, господа Совет! Всем спасибо, все свободны! – объявил Мишка. – Продолжим в следующий раз.

Господа советники Академии архангела Михаила потянулись к двери. Роська попытался задержаться и уже открыл было рот, чтобы что-то сказать или спросить, но Артемий ухватил его за рукав и потащил к выходу. Тоже замешкавшийся Демьян глянул на них и, со вздохом натянув на голову шапку, направился следом. Неожиданно, когда Дмитрий и Никола уже вытащили из горницы Матвея, Илья резко остановился, развернулся в сторону Мишки и, сдернув с головы шапку, склонился в большом поклоне, отроки тут же последовали его примеру. Надо было бы ответить тем же, но Мишка, сам не зная почему, осенил всех сразу крестным знамением и напутствовал «а-ля христианский пастырь»:

– Ступайте с миром, храни вас Бог.

«Чего это вы, сэр? Только что «чадами возлюбленными» не поименовали. У самого, что ли, крыша от колдовских экзерсисов поехала? Впрочем, и немудрено: правь, навь, явь, крест животворящий, неистовство вихрей – «Смешались в кучу кони, люди…». Только залпов тысячи орудий не хватает. Тьфу!»

Мишка уселся за стол, подпер голову руками и вздохнул. Задуманное не получилось. Нет, формально закрепить наличие «ближнего круга» и его персональный состав удалось, усилить позиции лидера тоже. А вот создание управляющей структуры сорвалось в самом начале. А без нее никак – одному за всем не уследить, да и ребят учить надо.

Не очень понятно получалось и с Матвеем. Что-то очень скверное происходило с ним в детстве, такое, что даже у подонка Свояты жить ему показалось лучше, чем на прежнем месте. А потом он испробовал на себе Юлькин «лекарский голос».

«Да, сэр, она же его первого тогда на дороге лечила. И парень душой и телом заложился за лекарку Настену с дочкой – по сути, за жриц богини Макоши, – так уверовав в их мощь, что временами начал утрачивать адекватность. Удивляться тут нечему – Настена с Юлькой кому хочешь и что хочешь внушить могут, а уж Мотьке-то, добра в жизни не видевшему, и подавно. Но страх перед прошлым у него остался, это сегодня проявилось весьма наглядно. Они что, не могли этот страх снять? Это Настена-то? Очень сомнительно, сэр Майкл, очень. Выходит, держали «на поводке», а вы, сэр, им сегодняшним вмешательством какие-то планы поломали? Какие? Перехват управления погорынскими язычниками после смерти Нинеи? Только ли погорынскими? И почему Настена думает, что у нее это получится?

Увы, сэр, приходится констатировать весьма прискорбный дефицит информации. Собственно, все догадки приходится строить на сегодняшней оговорке Матвея. А все ли он правильно понимает, может быть, принимает за истину собственные выдумки? М-да, мутно все как-то… Во-первых, фактов не хватает, во-вторых, хрен их, баб, поймешь – они до такого додуматься способны, что вам и в голову не придет, а способы достижения цели у женщин практически всегда основаны на манипуляции, а не на принуждении. Причем на манипуляции тончайшей – хрен заметишь, а уж при Настениной квалификации… да и Нинеиной тоже… может, между ними уже давно война идет, а никто ни сном ни духом.

Факты, сэр, факты! Что вы еще знаете? Настену привела в Ратное бабка, судя по возрасту лекарки, лет тридцать назад. Мать Настены сожгли по наущению попа… Это где же в Погорынье такие крутые попы тогда были? А нигде! Огнева еще не было, Хуторов боярина Федора тоже. Значит, пришла издалека и угодила не куда-нибудь, а в единственное христианское поселение на огромной территории, да еще так вовремя, словно специально случая дожидалась! Случайно такое бывает? Да ни в жизнь! Но допустим… Стоп! Пострадавшая от христиан к христианам же и приходит? Абсурд, позвольте вам заметить! Значит, не случайно!

Так-так-так, сэр. Интересно, а Нинея здесь когда объявилась? Не знаю, такое ощущение, что волхва жила здесь всегда. Но она же сама рассказывала, что в Европах обреталась – в Богемии аж целой графиней была, потом вроде бы в Польше… Что еще вы про то время знаете? Тридцать лет назад – 1095 год… Крестоносцы Иерусалим еще не взяли… Так, не отвлекаться! Ратное примерно в это же время на нынешнее место переезжало. Что нам это дает? Увы, ничего. Что еще? Было что-то такое… да! Ратнинская сотня примерно в те же времена капище разнесла на нынешних землях Журавля, девок тогда себе кучу надыбали… несколько волхвов мочканули.

А что, если ратнинские чудо-богатыри тогда грохнули какого-нибудь центрового древлянского или дреговичского волхва? Они же там не разбирались, мели всех подряд. Освободилась нехилая вакансия, и бабка Настены рванула сюда, а место уже оказалось занято – Нинея нарисовалась! Старуха обломалась, но не отчаялась – осела по соседству. Возможно, рассчитывала ратнинскую сотню на Нинею натравить? Но не натравила почему-то. Из-за того, что Ратное в тот раз переезжало по-тихому, без битья морд и посуды? Или Нинея уже успела покорешиться с Журавлем и старухи не решились стравливать мужиков, потому что победа могла оказаться пирровой? Потом, правда, Нинея с Журавлем поругались, но и Настенина бабка померла.

Это все предположения, сэр, но предположения, согласитесь, обоснованные. А дальше? А дальше еще интереснее! Соперницы действовали почти синхронно: Настена завоевала в Ратном авторитет, даже какие-то странные отношения с Буреем установила, а Нинея умудрилась загрузить старостихе Беляне информацию об относительно близком родстве. То есть обе постарались наладить добрые отношения с ратнинской сотней.

Потом Нинее крепко не повезло – вымерла во время эпидемии вся весь. Потом повезло – нашелся в лесу под елкой мальчик Миша с необычными способностями. Подобрала, подлечила, обаяла… Синхронно и Настена мальчика Мишу заценила и обласкала. Вплоть до сексотерапии, хотя, по правде говоря, сэр, тут имеются некоторые сомнения. Что дальше? А дальше мальчик Миша собрался обзавестись собственной армией, университетом и промышленной базой. Нинея подсуетилась и обошла соперницу на полкорпуса – поселила мальчика Мишу со товарищи под своим крылышком, да еще и кадровую базу обеспечила. Настена же только и смогла, что Юльку командировать…

Исходя из вышесказанного, позвольте полюбопытствовать, сэр, а не лох ли вы, которым все кому не лень крутят, как хотят?.. Только не Юлька! Ее неискренность вы бы почувствовали при «слиянии». Да и Красава ребенок еще, бабка ее только втемную использовать может.

Эх, жизнь наша… вот так ляпнет какой-нибудь Мотька пару слов, а из этого такая мозаика складывается – хоть стой, хоть падай».

Новоиспеченный председатель Совета Академии архангела Михаила энергично потер лицо ладонями и покивал стоящему на столе бронзовому лису, словно живому собеседнику.

– М-да, любезнейший мистер Фокс, интересно ЗДЕСЬ. Учебник истории почитаешь – феодальная раздробленность, расцвет культуры и искусств (правда, без науки), борьба народных масс за лучшую долю. И все. Потом, правда, в связи с разворотом генеральной линии на сто восемьдесят градусов народные массы из учебников исчезают, зато святые подвижники начинают табунами ходить. А на самом деле! Какие страсти, какие сюжеты! Шекспиру не снилось!

Глава 3

Через болото шли пешими, ведя коней в поводу и строго соблюдая направление, обозначенное вешками, установленными Стервом и Яковом. Доспехи, обувь и штаны погрузили на конские спины, а рубахи закатали почти подмышки – Стерв обещал, что нигде глубже чем по пояс не будет. Совсем тихо идти не получалось – плеск воды и фырканье коней постоянно дополнялись звонкими шлепками по голому телу – комарье заедало, норовя впиться в самые интимные места, при обычных обстоятельствах для укусов недоступные. Не поход, а сущая пытка.

Мишка шел замыкающим, перед ним маячили крупы сразу двух лошадей, которых вел Матвей. На одной лошади он, как и все, вез свои вещи, а на другой лекарский припас и пару носилок, одинаково пригодных и для того, чтобы тащить их в руках, и для того, чтобы подвесить между конями – береженого Бог бережет. Было бы гораздо спокойнее, если бы Матвея в поход собирала Юлька, но она убралась из крепости после конфликта с Мишкой. А конфликт получился знатный – отнюдь не мелкая ссора.

* * *

Ох и скандал закатила Юлька Мишке на следующий день после первого заседания Совета Академии архангела Михаила за «снятие заклятия с Матвея»! Хорошо, что дело было не на кухне, не то для посуды гнев юной лекарки обернулся бы массовым истреблением. Мишка в тот день узнал о себе очень много нового и интересного: и дурак, и урод – морда шпареная, и злодей – едва несчастного Матвея не сгубил, и богохульник – с крестом на шее (подумать только!) посмел заклинания творить, и мерзость христианская – посмел светлую богиню Макошь обидеть, и без пяти минут покойник – умудрился еще и богиню смерти Морену оскорбить, и вообще пес смердящий, искусавший руку, вскормившую его.

Ответить на все эти инсинуации, конечно, было что, например, что мозги в указанном месте не произрастают, что дефект внешности не врожденный, а благоприобретенный, и вообще, при чем тут Морена вкупе с собачьим амбре? Однако Мишка предпочел помалкивать, дожидаясь, пока Юлька выпустит пар, и время от времени пресекая попытки подружки заехать ему по физиономии. Юлька в гневе была страшна и запросто могла дополнительно подкорректировать многострадальный Мишкин экстерьер.

Наконец после очередного перла женской логики: «Да что ж ты молчишь, истукан? Не смей мне перечить!» – в словесном потоке образовался разрыв, в который Мишка покладисто вставил:

– Да, благодарствую.

– Что «да»? – не поняла Юлька. – Совсем рехнулся?

– Благодарствую за добрую весть, – пояснил Мишка. – Раз ты здесь, то, значит, Матвею ничего не угрожает, иначе ты от него не отошла бы.

– Много ты понимаешь!

– Понимаю мало, – снова изобразил покладистость Мишка. – Но догадываюсь о многом.

– И о чем же ты догадываешься? – Юлька саркастически прищурила один глаз, словно прицеливаясь в дурака, урода, злодея и прочая, и прочая.

– А о том, что мужчины Макоши не служат, так что прислужника я отнял не у светлой богини, а у тебя и тетки Настены, а Морена если и обиделась, то не на меня, а на вас – это вы у нее Матвея умыкнули, как телка с привязи.

Насчет Морены Мишка ляпнул наугад, только потому, что ее помянула Юлька, да еще в результате смутной догадки, что психику парню вполне могли попортить именно адепты этого зловещего персонажа языческого пантеона. Ляпнул наугад, но попал, судя по всему, точно.

– Ты… – Юлька втянула в себя воздух и… вместо продолжения последовала пауза.

«Туше, сэр Майкл! Мисс Джулии крыть нечем. Сейчас либо ругаться продолжит, либо тему резко сменит – ее коронный прием, когда разговор не туда, куда надо, сворачивает».

– Ты еще и врун! – тут же подтвердила предположения Юлька. – Ни одному твоему слову верить нельзя!

– Это еще почему?

– А ты еще когда мне стихи боярина Александра перевести обещал? А? Вот и верь тебе после этого!

«Годдэм, сэр, это уже переходит всякие границы! Пушкина она желает послушать!»

– Да пожалуйста, слушай:

Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит — Летят за днями дни, и каждый час уносит Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем Предполагаем жить… И глядь – как раз – умрем.

– Ты это к чему? – подозрительно поинтересовалась юная лекарка.

– «Предполагаем жить… и глядь – как раз – умрем»? Это к тому, что ни одна серьезная затея не заканчивается так, как предполагалось вначале. Летят за днями дни, и каждый час что-то в бытии нашем меняет, поэтому к сроку, когда затея дает результат, все вокруг делается немного другим, чем было вначале. А изменяется явь, в том числе и от осуществления задуманного.

«М-да, сэр, «притянуто за уши» – это еще слабо сказано, но до чего же трудно переводить некоторые вещи в ЗДЕШНИЕ понятия! Простая же фраза: ни один план не реализуется стопроцентно, поскольку сам процесс его реализации вносит изменения в окружающую действительность, – а попробуй, объясни это девчонке из XII века!»

– Ты что несешь? – естественно, Юлька ничего не поняла, но своего Мишка добился – его подружка прекратила орать и насторожилась, значит, будет слушать.

– Все очень просто, Юль. Вы с матерью Мотькину душу от Морены перетянули к Макоши, и это очень хорошо – от смерти к жизни. Но почему вы решили, что сам Мотька, его поведение, его взгляд на жизнь от этого не изменятся? Ведь Макошь, как я понимаю, противоположность Морены. Макошь не требует от своих слуг беспрекословного рабского подчинения, даже вопреки реалиям…

– Вопреки чему? – Юлька слушала внимательно и сразу же зацепилась за непонятный термин.

– Вопреки правилам обыденной мирской жизни, – пояснил, как смог, Мишка и продолжил: – Ты посмотри: Матвей так в вашу непогрешимость уверовал, что ни старших не уважает, ни приказам не подчиняется, да еще и, сам того не замечая, всех женщин ненавидит, потому что и прислужницы Морены, и прислужницы Макоши его все время вопреки обыденному укладу жизни поступать принуждают. У него внутри протест накапливался, рано или поздно это плохо кончилось бы!

– Да что ты возомнил?.. – Юлька не была бы Юлькой, если бы не попыталась возражать даже очевидному. – Куда ты нос свой поганый суешь?!

– Таким уж воспитали, – развел руками Мишка, – в том числе и вы с теткой Настеной постарались, не будь вас, я бы о таком и не задумывался…

А вот этого говорить конечно же не стоило. Юлька закусила нижнюю губу, уставилась вдруг расширившимися зрачками Мишке в глаза и подшагнула к нему вплотную. На секунду у Мишки возникло ощущение начала «слияния», но в следующую секунду он охнул и скорчился, получив удар коленом в пах. Юлька резко развернулась и, гордо вскинув подбородок, удалилась с победным видом, проигнорировав несколько непечатных оборотов, посланных ей в спину сиплым от боли голосом.

Картинка была еще та: позади величественно удаляющейся лекарки провинившийся отрок переваливается с корточек на колени, а потом и вовсе становится на четвереньки, свесив голову почти до земли – ни дать ни взять раскаивающийся злодей вымаливает прощение.

«С-сучка… Сейчас вот оклемаюсь, найду и отметелю без всяких рыцарских заморочек. Ох, блин, больно-то как! Нет, дрянь мелкая, я тебе мозги вправлю, давно пора…

При всем уважении, сэр, вы болван каких поискать! Если дамы пребывали в приятном заблуждении о незаметности их воздействия на вас, то развенчание этих иллюзий для них равносильно полученному вами удару в известное место. Будьте любезны признать, что ответ мисс Джулии был вполне адекватен!»

Адекватность Юлькиных действий Мишка не признал, даже когда отпустило, но и «вправить ей мозги» тоже не удалось – в лазарете ее не оказалось, как, впрочем, и в крепости вообще. Не зря Матвей говорил, что приказу юной лекарки никто из отроков противиться не сможет – дежурный десятник безропотно дал ей коня и сопровождающего, а «курсанты» дежурного десятка перевели паром через Пивень чуть ли не со скоростью торпедного катера. Торопилась куда-то лекарка, кто ж знал, что она от старшинского мордобоя тикает?

* * *

Шлеп! Мишка ударом ладони расплющил у себя на ляжке очередного комара.

– Частица бытия, мать твою кровососущую!

– Чего, Минь? – отозвался спереди Матвей, не разобравший за плеском воды под ногами коней Мишкиного бормотания.

– Да комары заели, тудыть их!

– А! Тут еще и пиявки есть! – порадовал старшину Младшей стражи ученик лекарки. – И чего летом поперлись? То ли дело зимой, по льду, милое дело!

– Хорошего льда до конца ноября дожидаться, если не до декабря, а сейчас конец июля! За четыре месяца много чего случиться может: или «пятнистые» кого-то зарежут, или подсылы холопов на бунт подобьют, или еще какую пакость боярин Журавль измыслит.

Вместо ответа со стороны Матвея донеслось невнятно-эмоциональное восклицание и звучный шлепок по мокрому телу.

– Еще и оводы летают! – можно было подумать, что Матвей собрался составить подробный перечень зловредной фауны, поставившей себе целью извести первую полусотню Младшей стражи. – А они-то чего посреди болота делают? Наверно, с берега за лошадьми увязались. Нет, зимой лучше было бы!

– Воеводе виднее!

Мишка демонстрировал уверенность, которой на самом деле не испытывал. Все в этом походе на земли боярина Журавля было как-то не так, но мысли об этом начали одолевать почему-то только на болоте, как будто искусанная комарами задница стимулировала аналитический ход мысли.

* * *

Несколько дней назад Алексей вернулся из Ратного. Мишка как раз находился недалеко от ворот, наблюдая за испытаниями своего очередного «изобретения» – копра для забивания свай. Традиционный способ свайных работ не устраивал его категорически – медленно, трудоемко и ни малейшего намека на технику безопасности. Двое работников лупили по макушке сваи обрезком дубового ствола, держась за привязанные к этому обрубку деревянные ручки. Работники быстро уставали, хлипкие подмостья под ними ходили ходуном, еще две пары сменных «ударников» сидели рядом на земле, дожидаясь своей очереди. Квалифицированные плотники из артели Сучка, в сущности, занимались не своим делом, но на некоторых местах строить, не забив несколько свай, было просто нельзя.

Мишка измыслил треногу из бревен, к которой крепился блок. Через блок пропустили толстенную веревку, а к ней подвесили бадью, наполненную камнями. Те же шесть человек, особенно не утомляясь, подтягивали бадью наверх, а потом отпускали веревку. Дело шло гораздо быстрее, никто с подмостьев не падал, спины у работников к вечеру не разламывались. Правда, после четвертого удара развалилась сама бадья. Мудила, после полуторачасовых раздумий, нескольких сотен вздохов и бесчисленного количества почесываний не только в бороде и затылке, но и в самых неожиданных местах все же принял Мишкину идею железной оковки, надеваемой на верхушку сваи, и вместо бадьи стало возможно использовать гранитный валун, который, правда, тоже надо было еще отыскать – не Прибалтика, чай.

Дело пошло. Мишка как раз обсуждал с Сучком, сколько таких приспособлений понадобится, после того как Нинея пришлет обещанных работников, когда с другого берега Пивени послышался голос Алексея, вызывающего паром. К Мишкиному удивлению, с парома съехали не один, а два всадника – вторым оказался бывший десятник Анисим.

– Вот, Михайла, – принялся объяснять бывший десятник после взаимных приветствий, – новый десяток к Велесову дню мне все равно не собрать, так что решил я в воинскую школу наставником, значит. Ну не то чтобы решил, а дед твой присоветовал. То есть сначала-то мне Алексей эту мысль подсказал, а потом уж я с Корнеем поговорил, ну а он и согласился.

«Снова суетливое многословие, как будто виноват в чем-то или боится, что я его прогоню. Вроде бы даже он сам и не хотел, а дед с Алексеем его уговаривали, хотя, скорее всего, сам же и притащился к деду на судьбу свою горькую поплакаться, а Алексей предложил выход, одобренный дедом. И как такой десятником сделаться смог? Лидерских качеств – ни на грош! Скорее всего, по выслуге лет, после катастрофических потерь, понесенных сотней. То-то от него десяток ушел, и Игната себе выбрал. Прямо как жена от непутевого мужа. Подарочек, едрит твою, но придется принимать – при всех недостатках воин он опытный, если сумел дожить до тридцати с лишним лет».

Вторую новость Алексей сообщил Мишке в трапезной, где Плава кормила прибывших, сообразив что-то на скорую руку, поскольку обед уже миновал, а до ужина еще было далеко.

– Готовься, Михайла, через несколько дней за болото пойдем. Первой полусотне пора себя в деле попробовать. Дело для начала будет простое – захватим хутор за болотом, – огорошил он без всяких предисловий старшину Младшей стражи. – Очень удачно, что Анисим к нам приехал: почти к каждому десятку можно будет наставника из полноценных ратников приставить. Я пойду с двумя десятками опричников, Немой – с десятком Артемия, Глеб – с десятком Демьяна, а Анисим – с десятком Первака.

– Лучше бы не так, – заспорил Мишка. – Анисим с Младшей стражей пока незнаком, того, что мы можем и умеем, не знает, поэтому его лучше с опричниками послать – они выучены лучше других, да и в деле уже побывали. Я тоже с ними пойду, чтобы промашки какой не вышло, а ты, дядь Леш, как раз очень хорошо бы за Перваком присмотрел, больно уж он самостоятельный, да все хочет показать, что он не хуже других. А когда командир не о деле думает, а о том, чтобы кому-то чего-то доказать…

– Для подчиненных он – смерть ходячая! – подхватил Алексей. – Ладно, Первака, если что, окорочу, – пообещал он решительным тоном и, убедившись, что Анисим на него не смотрит, заговорщицки подмигнул Мишке.

Старшина Младшей стражи и старший наставник прекрасно друг друга поняли – речь на самом деле шла не о Перваке, а об Анисиме. Не дай бог, бывшему десятнику захочется подправить свое изрядно подпорченное реноме за счет излишней лихости, которая запросто может кончиться немалой кровью для неопытных отроков. Мишка прекрасно знал, к каким губительным последствиям приводят надежды на «маленькую победоносную войну», Алексей, видимо, тоже имел по этой части какой-то опыт. Дальше разговор пошел уже и совсем интересно. Мишка в соответствии со своим давним решением формировать тактику стрелкового подразделения, вооруженного самострелами, на основе тактики пехоты времен огнестрельного оружия предложил такой план нападения на хутор, который давал возможность полусотне стрелков простреливать все свободное пространство внутри тына.

Алексей с Анисимом заспорили – они были лучниками, а лучники ничего подобного никогда не делали. Мишка вертелся ужом, избегая употребления терминов «кинжальный огонь», «сектор обстрела», «плотность огня». Как назло, на языке все время вертелся всплывший неизвестно из каких глубин памяти кусок текста из боевого устава:

«Рубеж перехода в атаку выбирается с таким расчетом, чтобы выдвижение к нему взвода осуществлялось скрытно, а удаление от противника обеспечивало ведение действительного огня из основных видов оружия и позволяло безостановочно и с максимальной скоростью достичь переднего края обороны противника в установленное время».

Наконец удалось договориться, что завтра же Мишкино предложение опробуют на штурмовой полосе, где имелся кусок тына около трех метров высотой.

Естественные, казалось бы, вопросы: почему налет на владения боярина Журавля предпринимается именно сейчас, почему дед не приехал сам, передоверив проведение первого боя Младшей стражи Алексею, в чем цель предстоящей операции и какие могут быть последствия – Мишке почему-то в голову не пришли. То ли заразился энтузиазмом Алексея, то ли очень уж хотелось взглянуть своими глазами на владения предшественника, то ли увлекся возможностью попробовать силы Младшей стражи в реальном деле.

Следующие дни были переполнены заботами по подготовке к боевому походу. Со Стервом договаривались о разведке, с Ильей – о снабжении, Матвея заставили провести «медосмотр» первой полусотни, Прошку – проверить здоровье лошадей, Кузьму – проверить оружие, доспехи и боеприпасы. И все это при постоянном понукании Алексея, торопившегося, будто он опаздывал на поезд. Главный вопрос – в чем цель предстоящей операции? – Мишка задал себе, только забравшись «по самое некуда» в пограничное болото.

* * *

«Судя по времени, скоро выйдем к островку, Илья, наверно, уже там – он шел с передовым десятком, чтобы оказать первую помощь, если кто-то из ребят получит какие-либо повреждения. Он же и лошадь, если что, попользовать сможет, так что раненые до подхода Матвея без пригляда не останутся. Мы с Матвеем пока без работы – отставших нет, хорошо бы и дальше так…»

Как сглазил – впереди раздался громкий плеск и приглушенная ругань.

– Что там? – кинул вперед вопрос Мишка.

– Что там? – передал вопрос дальше по цепочке Матвей.

Пока вернулся ответ, Мишка и сам догадался, что ничего серьезного не случилось – остановки не произошло, даже темп движения не замедлился. Через некоторое время Матвей передал ответ на Мишкин вопрос:

– Тимка упал.

«Пятый десяток Первака. Во втором десятке тоже есть Тимофей, но они далеко впереди, так хорошо слышно не было бы. Осел иерихонский, теперь придется напяливать поддоспешник на мокрую рубаху или на голое тело – тоже не подарок».

Наконец впереди показался островок с избушкой. Места было мало, полсотни лошадей не разместить, некоторые стояли в воде у самого берега. Выбравшись на сушу, Мишка, по примеру остальных, первым делом принялся натягивать штаны. Лица ратников Младшей стражи были защищены от кровососов пропитанными дегтем сетками – спасибо предусмотрительности Ильи, – руки тоже намазали дегтем, а вот остальное… На большей части пути через болото вода доходила примерно до середины бедер, так что комарью было чем заняться. Боевой поход только на картинках выглядит красиво и весело, да и то лишь у тех художников, кто ни черта в этих делах не смыслит.

Помогая друг другу, отроки надевали доспех – от острова до берега предполагалось двигаться верхом. Одевшись и вооружившись, Мишка хлопнул по плечу Первака и указал на избушку – там должны были собираться урядники, наставники и Алексей, возглавлявший отряд. Старшина старшиной, но командовать в реальном деле должен тот, кто это умеет. Увидев входящих Мишку и Первака, Алексей сразу же поинтересовался:

– Все? Отставших нет?

– Нет. Я последний, – отозвался Мишка. – А у вас? Все нормально добрались?

– Все хорошо. Кое от кого пиявок отцеплять пришлось, да несколько человек окунулись с головой, вот и все. Удачно Стерв дорогу выбрал, молодец. Тут другая беда – на хуторе лишние люди появились. Садитесь, думать будем.

Стерв, дежуривший попеременно с сыном на дереве, с которого просматривался весь хутор, рассказал, что неожиданности начались почти с самого утра – солнце не прошло еще и полпути до полудня. По дороге от моста приехал какой-то человек, одетый побогаче сопровождавших его стражников. Стражи было немного – десяток, и приехали они с заводными конями, то ли торопились, то ли приехали издалека и заночевали в остроге у моста, а с утра заявились на хутор.

Встречали прибывшего в сопровождении стражников, как начальство: хозяин выбежал за ворота, кланялся, сам провел коня под уздцы на двор. Незадолго до полудня появилось еще два десятка стражников, но прибыли они не по дороге, а выехали из леса. С собой они привезли тушу кабана, видимо убитого по дороге на хутор, прямо во дворе развели костер и принялись потрошить добычу.

Начальник и десятники стражников ушли в хозяйский дом, а остальные частью остались во дворе возле костра, над которым водрузили кабанью тушу, а частью ушли во второй дом, видимо, предназначенный для постоя рядовых.

– Получается, – подвел своему рассказу итог Стерв, – что вместо четырех мужей, как мы думали, там теперь тридцать пять.

– Собаки тебя не учуяли? – спросил на всякий случай Илья, хотя и так было понятно, что не учуяли.

– Меня хрен учуешь, если я не захочу, а теперь, когда там свинину на костре жарят, они вообще ничего не чуют, да и ветер не в ту сторону дует. В общем, если решим нападать, можно будет незаметно к самому тыну подойти – на дворе шум, гам, жареным пахнет так, что я на дереве чуял, да и бабы чего-то кашеварят, котлы тоже во дворе висят.

– Ну и кто что думает? – Алексей обвел взглядом собравшихся в избушке. – Уходим назад или будем хутор брать?

– Давайте попробуем разобраться, что там происходит, – предложил Мишка. – Может быть, начальник, которого так встречали, – это новый смотрящий, вместо Ионы? Ездит, свою округу обозревает, а там, где останавливается, ему угощение выставляют и местную стражу для знакомства приводят.

– Ага! – оживился Илья. – Стервушка, а ты, случаем, не видел, кувшины из погреба в дом носили? Такие, знаешь ли, с бражкой или с медом?

– Кто про что, а Илья про бражку, – съехидничал Глеб. – Но если там загулять собираются, то к вечеру их тепленькими брать можно. Так были кувшины, Стерв?

– Были. Не знаю с чем, но были.

Немой, привлекая внимание, постучал рукояткой кинжала по шлему, который держал на коленях, и, вопросительно глядя на Стерва, сначала ткнул пальцем в шлем, потом позвенел подолом кольчуги.

– Нет, Андрюха, нету на них доспехов, – правильно понял вопрос охотник. – Мечи, копья, луки есть, а доспехов нет. Иона так и рассказывал: стражники у боярина Журавля при оружии, но бездоспешные.

– Ворота они заперли? – подал наконец голос сидевший в углу молча бывший десятник Анисим. – Дозорный где-нибудь стоит?

– Заперли, – подтвердил Стерв. – Я видел, как один запорный брус к воротам подносил, но калитка осталась чуть приоткрытой, а дозорного не видно, похоже, не опасаются ничего.

– Ну что ж, – Алексей снова оглядел собравшихся, – тридцать пять человек, без доспехов, к вечеру напьются и отяжелеют от еды. Нападения не ждут, подобраться незаметно можно. Это – с их стороны. С нашей же стороны: четыре ратника, один охотник, два десятка опричников и три десятка стрелков. Все трезвые и злые.

– Будешь злой, – проворчал Глеб, – мне пиявка чуть в самый зад не залезла.

– Подумаешь, в зад! – возмутился Илья и демонстративно почесал промежность. – Меня в таком месте покусали, что не знаю теперь, как и быть.

– Чего тут знать-то? – отозвался под общий смех Алексей. – Опухнет, баба только довольна будет. А чтобы от комариных укусов это дело у кого-нибудь отсохло, я что-то не слыхал.

«Пошли солдатские шуточки, значит, решение уже принято – брать хутор. Да и неохота никому опять с голым задом по болоту шастать».

– Слушать меня! – повысил голос Алексей. – Ждем до заката. К тому времени на хуторе, если не ужрутся, то размякнут изрядно. Стерв, ты возвращаешься на дерево, а мы ждем твоего знака. Рассчитай время так, чтобы мы могли управиться до темноты.

Демьян, твой десяток обходит хутор и по знаку Стерва лезет на тын с этой стороны, – Алексей указал на план хутора, начерченный прямо на земляном полу. – Там загон для лошадей, так что вниз не прыгайте, кони напугаются, потоптать могут. Ваше дело стрелять с тына по двору и по окнам, если они с той стороны есть.

Опричники, как только парни начнут стрелять из-за тына – пешком к воротам. Ваше дело открыть ворота. В глубь хутора не лезть. Особое внимание дверям и окнам. Старший – Михайла. Первак, твой десяток заходит со стороны, противоположной воротам. Там всякие амбары, еще какие-то постройки. Слезаете с тына на их крыши, если только они вас выдержат, сначала попробуйте, а то провалитесь еще. Держите под обстрелом проходы между домами и все те места, которые вам видны будут. Следите за окнами, если они с той стороны есть. Артемий, твоему десятку идти ближе всех…

Мишка слушал инструктаж рассеянно. Все было понятно и… все было непонятно.

«Что-то не то творится, позвольте вам заметить, сэр Майкл. Вы, конечно, не военный, вернее, не офицер – срочную рядовым отмотали, но элементарные-то вещи понятны и так. Еще ничего не началось, а уже сюрпризы – тридцать пять рыл, обученных и при оружии, против полусотни мальчишек. Пусть не ждут, пусть напьются, но бывают ситуации, когда хмель из головы моментом вылетает, а эффект внезапности долго не длится – сразу-то всех не перебьем. Что, мистер Алекс этого не понимает? Он, конечно, мужик рисковый, на грани авантюризма, а незнание местных реалий запросто может за эту грань увести. Так куда же мы премся, не зная броду?

Позвольте вам заметить, сэр, что конкистадоры через четыреста лет будут так же переться не зная броду, и ничего – с сотней арбалетчиков и десятком фитильных самопалов целые государства покоряли. А броду, заметьте, не знали настолько, что, отправляясь в Индию, приплыли в Америку.

Бред собачий – Индия, Америка! Через болото перешли – и terra incognita, позорище! А ведь Нинея про журавлевские земли должна знать! Хоть что-то. Но ни бита же информации не выдала, старая вешалка…»

* * *

Почти сразу же после отъезда из крепости отца Михаила Мишка навестил Нинею. Волхва встретила его в совершенно новом образе – не грозная Владычица, не добрая мудрая бабушка, а строгая учительница, заставшая школьника за написанием на заборе неприличного слова.

– Вы что ж творите, Лисовины? Так-то вы слово свое держите?

– О чем ты, баба Нинея? – совершенно искренне удивился Мишка. – Что мы нарушили?

– Не юли, Михайла! Признавайся, куда баб да детишек изгнанных подевали? Корзень согласился, что я их подберу и пристрою, не дам сгинуть, а Стерв пошел, чтобы их в пути перенять, и никого не встретил, даже следов не нашел! Кто, кроме вас, такое сотворить мог?

– Не знаю. Вот те крест… – Мишка уже поднял было руку, чтобы перекреститься, но вовремя спохватился и положил ладонь на рукоять кинжала. – Хочешь, на оружии поклянусь? Ни сном ни духом! Даже о договоренности вашей не знал!

– Не юли! О договоренности ты мог и не знать. Верю. Но какой-то разговор про них у тебя был! Ты же знаешь: обмануть меня тебе невозможно! Как только я тебя о них спросила, ты сразу же какой-то неприятный разговор об этом вспомнил. Говори!

«Да, ей действительно хрен соврешь, но ведь не делали же мы ничего! Или делали, но я не знаю?»

– Был разговор, – признался Мишка. – Приказчик Осьма предлагал их похолопить, а потом в Пинске продать. Но, как потом оказалось, он меня на совестливость и на корыстолюбие проверял. Да еще хотел посмотреть, смогу ли я чего-то другое придумать. Но он ничего сделать не мог, потому что никуда из Ратного не выезжал, а работники его разъехались по лесным селениям вместе с теми, кого воевода Корзень обратно к родителям отослал. Просто некому было изгнанников перенять… Хотя…

– Что?

– Есть, как мне кажется, в Погорынье один человек, который людей вокруг себя собирает. Беженцев, которые от Иллариона спаслись, к нему вели, да не довели – на нас нарвались. Люди его ходят в одежде, которая делает их в лесу почти невидимыми. Мы с ними трижды сталкивались. Один раз, когда они волхва куньевского выручить пытались. Второй раз, когда я на них случайно в лесу нарвался. Третий раз, когда они наш дозор на болоте вырезать собирались, но сами так попали, что три трупа оставили, а остальные сбежали, мешки побросав. Куньевский волхв про него знал, и ты, я думаю, знаешь. Вот он-то и мог наших изгоев подобрать.

– Так, значит… – Нинея на некоторое время задумалась. – Ну а ты-то откуда о нем узнал?

– Догадался. А потом грамотку ему послал, предложил встретиться. А он ответ прислал, пообещал и меня, и тебя убить. Я-то понятно – по моей милости он почти десяток своих воинов потерял, а вот чем ты ему насолила, Гредислава Всеславна?

– А что ты еще про него знаешь?

Нинея все время пыталась встретить Мишкин взгляд, видимо, чтобы поймать его на свой коронный прием «рассказывай», но Мишка не давался, хотя сильно рассчитывал, что сможет справиться с Нинеиным внушением.

– Наверняка не знаю ничего, только догадываюсь, а вот тебе, я думаю, об этом человеке известно много.

– И о чем же ты догадываешься? – Нинея вторично пропустила мимо ушей Мишкин намек. – И почему ты раньше мне о своих догадках ничего не говорил?

– Ты не спрашивала, а я без спросу в чужие дела не лез, – Мишка вроде бы равнодушно пожал плечами, хотя и понимал, что Нинея его заинтересованность чувствует.

– Опять юлишь! Думаешь, если не врать, а только недоговаривать, то я не замечу? Говори, о чем умолчал?

– Стерв с сыном за болото ходили. Пленного привели, но толку мало – того, что нам нужно, он не знает. А опасность, уверен, от боярина Журавля нам грозит. Если хочешь, расспроси его сама, может быть, больше, чем я, выведаешь.

– Значит, имя узнал… что еще?

– Я же говорю: толком не узнал ничего. А ты, баба Нинея, и сейчас о нем мне ничего говорить не хочешь, только у меня выведать пытаешься, что мне известно. Но зимой, когда болото промерзнет, воевода Корзень на ту сторону наведается. Где этого человека искать, он примерно знает – в молодости в тех местах бывал. И я с ним пойду и ребят своих поведу, тогда все, что нам нужно, и вызнаем, – Мишка сделал паузу и с нажимом произнес: – В Погорынском воеводстве от нас тайн быть не должно!

– Верно, Мишаня, – Нинея снова превратилась в добрую улыбчивую бабушку. – Вот станете настоящими хозяевами Погорынья, и не будет здесь от вас тайн, а пока… – Нинея развела руками. – …Пока вы хозяевами только становитесь, и неизвестно, станете ли?

– Но ты же можешь помочь?

– В чем? – Нинея продолжала ласково улыбаться, но голос ее стал таким, как тогда, когда она объясняла Мишке процесс познания незнакомого человека, вытаскивая одну матрешку из другой. – Вот ты, Мишаня, крепость свою стал не в том месте ставить, где воевода Корзень указал. Почему?

– Место плохое оказалось, там водяная жила проходит.

– Сам обнаружил?

– Нет. Плотники – Гвоздь и Нил.

– Новое место ты сам нашел?

– Нет, они нашли, – Мишка никак не мог понять, к чему клонит волхва. – Я про тот остров и не слыхал никогда.

– А почему ты ко мне не пришел, чтобы попрекнуть, что я тебя о водяной жиле не предупредила? Ведь догадывался же, что я о ней знала? Почему не спросил меня про лучшее место для крепости?

«Вообще-то могла бы и сама предупредить. Но к чему она ведет-то?»

– За что ж мне тебя было упрекать? Ты мне то место не советовала, это мой дед придумал на том берегу строиться. И про новое место не у тебя надо было спрашивать, ты же не зодчий, не мастер крепостного строения.

– Ага! – Нинея насмешливо сощурилась и слегка склонила голову набок. – Со строительными делами, значит, к зодчему обращаться надо? Так?

– Так, – подтвердил Мишка, чувствуя, что его вот-вот, как щенка, ткнут носом в собственную лужу. – К зодчему. Не к вышивальщице же!

– Правильно, Мишаня! А с воинскими делами к кому обращаться? Ты у меня кто?

– Кто? – вопрос оказался неожиданным, хотя Мишка и ждал какого-нибудь подвоха. – Кто я?

– Ты – воевода моей боярской дружины! – Нинея обличающе выставила в Мишкину сторону указательный палец. – Людей, которые должны были попасть ко мне, переняли и увели, на мою землю засылают соглядатаев, меня грозятся убить. Кто к кому должен с этим делом идти – я к тебе или ты ко мне? Какой ты воевода, если свою боярыню защитить не можешь, а приходишь ко мне с какими-то догадками и ждешь, когда я тебе что-то расскажу? Это ты должен мне объяснить, что происходит, предложить, что надо делать, а я уже соглашусь или не соглашусь!

Мишка почувствовал, что у него начинают гореть уши. Про боярскую дружину он, по правде говоря, ляпнул в свое время ради красного словца, ну какая из мальчишек дружина? Однако слово не воробей, обгадит – не отчистишься.

«Ну и ситуация! Бабка, конечно, права на все сто! Как все должно быть, если «по уму»? Эксперты докладывают первому лицу свое мнение по проблеме, оценивая ее каждый «со своей колокольни». Первое лицо их мнения принимает к сведению, но управленческое решение выбирает с учетом общего положения дел, зачастую известного только ему одному, и сообразуясь с преследуемой целью. И вот – картина в стиле «сюр»: приходит некто, по идее отвечающий за безопасность, и на голубом глазу заявляет: «Я ничего толком не знаю, только догадываюсь, а меры будут приняты месяцев через пять». Все поставлено с ног на голову – эксперт запрашивает у первого лица информацию, а решение собирается принимать сам, да еще, ко всему прочему, не имея достоверных сведений, уже назначил срок начала практических мероприятий! И долго такого, с позволения сказать, эксперта первое лицо будет терпеть? Черт, но должна же она знать про этого типа хоть что-нибудь! Нельзя же требовать от четырнадцатилетнего пацана…»

Мишка уже открыл было рот для возражений, но желание что-то объяснять, оправдываться или спрашивать мгновенно пропало под пристальным взглядом волхвы. Нинея смотрела на него выжидающе, словно прикидывала: выдержит ли Мишка какой-то непонятный и неожиданный экзамен или с позором провалится? Чего она ждала? Что он, по ее мнению, должен был сейчас сказать или сделать?

Избегая на протяжении всего времени разговора встречаться взглядом с волхвой, Мишка теперь, наоборот, сам впился глазами в Нинею, на какое-то мгновение почувствовал привычное ощущение того, что тонет в ее глазах, и вдруг совершенно отчетливо вспомнил слова, сказанные ему волхвой в апреле – после возвращения из похода на Кунье городище:

«Ощути себя наследником древнего рода, продолжателем дел славных предков, частицей великого народа славянского, внуком божьим! Возгордись этим и тут же смирись. Смирись с тем, что ты не волен ни в своих поступках, ни в поведении, ни в речах, ни во внешнем виде. Смирись с тем, что всегда и во всем, даже в мелочах, даже в самое краткое время, даже тогда, когда тебя никто не видит, ты должен быть достоин своего места в жизни, как бы трудно это ни было. В любых бедах: болезнях, поражениях, скудости, отчаянии – сумей соблюсти достоинство».

«Не оправдываться, не просить, не объяснять! Будь тем, кем ты должен быть! Делай, что должен делать!»

Мишка вскочил с лавки, резким движением расправил рубаху под поясом, коротко склонил голову.

– Прости, светлая боярыня Гредислава Всеславна, винюсь в небрежении исполнением своей службы и сделаю все, чтобы упущения исправить. Дозоры вокруг твоей веси стоят, а о том, как добыть сведения о вороге твоем, посмевшем тебе угрожать, подумаю и с опытными людьми посоветуюсь. После обо всем тебе доложу.

– Добро, старшина. – Нинея благосклонно кивнула. – Правильно меня понял.

* * *

Теперь, сидя в избушке на болоте, Мишка слушал Алексея и терзался сомнениями. Смысла в нападении полусотней на хутор, где было всего четверо мужчин – один в годах и трое молодых, – особого не было. Кое-какую добычу, конечно, можно было взять, но она не стоила не только того, чтоб вызвать непредсказуемую реакцию боярина Журавля, но даже и перехода через это проклятущее болото. На четырех же безоружных людях, не ожидающих нападения, никакого боевого опыта «курсанты» не приобретут.

Сейчас ситуация коренным образом изменилась. Тридцать вооруженных, хотя и бездоспешных, да еще поддатых, стражников для первой практики боевых действий – риск немалый, но если выгорит… Ребята попробуют крови, узнают вкус победы и горечь потерь. Плюс почти полсотни коней со сбруей, тридцать комплектов оружия и амуниции, прочее имущество стражников – добыча очень и очень неплохая.

«Циник вы, сэр, пробы негде ставить – потери в учебных целях! Креста на вас нет! Забыли собственные рассуждения по поводу «маленькой победоносной войны»? Но не поворачивать же обратно, никто и слушать не станет, все уже настроились на атаку».

– …В дома и постройки не лезть, под выстрелы из окон и дверей не подставляться! – продолжал инструктаж старший наставник. – Помните: ваша сила и ваша безопасность в сохранении расстояния до противника, опричники это на себе один раз уже попробовали. Если и придется схватиться грудь в грудь, то для этого есть мы, – Алексей поочередно указал на Немого, Глеба и Анисима. – Примем на себя, а вы самострелами поможете, только смотрите, в кого-нибудь из нас болт не всадите. Как только опричники отворят ворота, мы вчетвером въедем верхом и взденем на копья любого, кто мечом махать вздумает. Все! Илья, корми людей и лошадей. Урядники, промокших ведите на ту сторону избушки, там Стерв сушняка припас, можно бездымный костерок развести, рубахи высушить. Ну… и ждем знака от Стерва.

* * *

От опушки леса, где укрылись два десятка опричников, до ворот было метров пятьдесят – шестьдесят. Большую часть расстояния предстояло бежать по отросшей после первого укоса траве, а последние метров десять – по дороге, значит, секунд пятнадцать, может, чуть больше – в доспехе изображать из себя спринтера затруднительно. Можно было бы проскакать это расстояние верхом и спешиться у ворот, но выигрыша во времени это почти не дало бы, а опасность выдать себя раньше времени увеличивало – конь мог заржать, через подлесок бесшумно не проскачешь…

Мишка всматривался в острия тына левой от ворот стороны ограды. С той стороны, от леса, должен был подойти десяток Демьяна, приставить к тыну сучковатые бревнышки и, поднявшись по ним, как по лестницам, начать стрелять во двор. Да, лучники такого сделать не могут – им нужна опора для ног, расставленных на ширину плеч, им нужно стоять минимум в метре от ограды, чтобы нижнее плечо лука за нее не задевало, им, наконец, требовалось подняться над тыном до середины груди, чтобы ничто не мешало стрелять.

Стрелкам же достаточно выставить над оградой только голову и плечи, да и опора для ног им требовалась гораздо скромнее, в конце концов, выстрелить можно и стоя на одной ноге. Это-то и предстояло сейчас доказать Младшей страже на практике. Анисим Мишке, кажется, так и не поверил, а Алексей, хоть и видел уже такое на тренировках, никак не мог перебороть в себе привычек лучника.

А еще оставалась проблема Первака. Мать тогда сказала: «В первом же бою», а Нинея чуть позже одобрила ее решение, но добавила: «Только не своими руками». Первый бой – вот он, сейчас начнется, а «не своих рук» у Мишки не было. Сначала он хотел воспользоваться «анонимным» болтом – без метки, указывающей на хозяина, но это, что называется, было «шито белыми нитками». Потом Мишка попробовал стрелять из самострела стрелой для лука, ничего путного не вышло. В конце концов удалось изготовить болт с наконечником от стрелы и тонкий, как стрела. Баллистика у него получилась неважной, но с близкого расстояния попасть было можно.

Этот болт сейчас лежал у Мишки в подсумке, но в то, что им удастся воспользоваться, не особо верилось – требовалось ведь не только попасть, а еще и обломить хвостовик так, чтобы все выглядело как сломанная стрела, выпущенная кем-то из лука. Сделать это возможно только в том случае, если Первак на некоторое время окажется вне зоны видимости других отроков, что в случае с урядником выглядело весьма маловероятным.

Обдумывал Мишка и другие варианты, но все было ненадежно и непредсказуемо, единственный неоспоримый вывод, к которому удалось прийти, – киллер из Мишки выходил совершенно никудышный. О моральном аспекте преднамеренного убийства, пусть даже и с достаточно добротной мотивацией, думать и вообще не хотелось – смотреть на мир глазами человека XII столетия он так и не выучился, воспитание, полученное при Советской власти, тут ничем помочь не могло, а от воспоминаний о практике «решения проблем» в стиле «лихих девяностых» вообще воротило с души. Вот если бы Первак сам напал, но об этом можно было только мечтать.

Плюс ко всему – профессиональное самолюбие. Во-первых, столь грубый метод, как банальное убийство из-за угла, выглядел сущим примитивом, во-вторых, Мишка отчетливо понимал, что если он намерен руководить серьезными структурами и решать серьезные вопросы, то Первак – первая, но не последняя проблема подобного рода. Начиная с определенного уровня, управленец не может нормально осуществлять свои функции, не имея под рукой человека (а то и организации), предназначенного для исполнения «деликатных поручений». Это было справедливо и для конца второго тысячелетия, а уж для начала так и подавно.

«Разведка, контрразведка, внутренняя безопасность… Нэ лубитэ вы “органы”, товарищ Лисовинов, ох нэ лубитэ! Да, не люблю! Да и зачем их любить? Ими пользоваться надо умело и эффективно, и не из врожденной кровожадности, а по необходимости – государство без спецслужб или крупная структура без СБ не выживают.

Исполнителя или группу исполнителей рано или поздно придется заводить, и нечего изображать из себя гибрид прыщавой девственницы с козлобородым либерастом. Жизнь есть жизнь и как клопов можно вывести только химией, так и некоторые особи homo sapiens можно привести в разум, только вышибив им мозги.

Дед, кстати, эту проблему решает вполне успешно, как тогда Юлька сказала: «Корней ведь ратников друг на друга натравливать не станет, для этого у него теперь Младшая стража есть». М-да, ни отнять, ни прибавить, а для «сольных выступлений» у него Бурей имеется. Сапожник без сапог вы, сэр Майкл: возглавляете структуру подавления, а собственную «деликатную проблему» решить не в состоянии. Поучились бы у лорда Корнея…»

Есть! Над тыном, как чертики из шкатулки, выскочили головы и плечи отроков четвертого десятка, и тут же во двор полетели болты из самострелов. В ответ раздался короткий человеческий вскрик и истошный визг собаки. У Мишки аж сердце захолонуло – вспомнился Чиф. Сглотнув комок в горле, он скомандовал:

– Вперед!

Самым быстроногим оказался Филипп из первого десятка: подбежав к приоткрытой калитке, он распахнул ее, давая дорогу прибежавшему вторым Роське. Следом за Роськой на двор хутора вбежал Мишка, подался в сторону, освобождая проход, и огляделся, настороженно поводя самострелом.

Возле костра, на котором, видимо, жарили кабана, лежали два трупа стражников, еще один – на ступеньках крыльца, справа, возле самой калитки, бился в предсмертных судорогах здоровенный пес, еще один неподвижно лежал чуть дальше. Еще дальше в раскрытых дверях погреба застыла столбом женщина с большим глиняным горшком в руках, рот ее был раскрыт, но, по всей видимости, она находилась в состоянии, которое сами женщины описывают словами «голоса не стало».

Краем глаза Мишка уловил какое-то движение слева, там, где находился загон для лошадей, резко развернулся и увидел сидящего на корточках возле задней ноги коня молодого парня. Роська уже навел на него самострел, но парень, ловко перекатившись в глубь загона, скрылся за частоколом конских ног.

– Ворота!

Команда оказалась излишней: отроки уже подняли брус из проушин, уронили его на землю и толкали створки, раскрывавшиеся с громким скрипом. Снаружи приближался топот копыт коней Алексея, Немого, Глеба и Анисима.

Мишка только собрался крикнуть: «В сторону!», чтобы ребят не стоптали всадники, как начала открываться дверь дома – на пороге появился немолодой мужчина, видимо, хозяин хутора услышал собачий визг и решил разобраться в его причине. Увидев наведенный на него самострел, мужчина одновременно с выстрелом рванул дверь на себя, отступая в сени. Мишкин болт, задев дверь, отклонился в сторону и ударил хозяина хутора в левую руку, чуть выше локтя, дверь захлопнулась, и тут же во двор влетели четыре всадника с уставленными копьями.

– Что здесь? – Алексей на ходу соскочил на землю и бросил копье на землю.

– Трое убитых, один спрятался между лошадьми, но он без оружия, один раненый в доме.

– Так, мы в этот дом, а вы… Ох, дерьмо!

Откуда-то, видимо из окна хозяйского дома, вылетела стрела, и один из ребят Демьяна, выронив самострел, завалился назад, вторая стрела звякнула по шлему еще одного отрока, успевшего вовремя присесть.

– Михайла, держать второй дом, не давать никому высовываться!

Алексей взбежал на крыльцо, рванул дверь, но она оказалась заперта. Немой подобрал у костра топор, оттеснил Алексея и принялся рубить дверной косяк возле петель. В окне сеней мелькнуло лицо, и почти сразу же туда влетел болт, но, похоже, бесполезно – человек успел отшатнуться.

Мишка глянул налево – голов над тыном видно не было; видимо, из окна продолжали пускать стрелы, не давая отрокам четвертого десятка высунуться. Зато справа через тын лез третий десяток, спрыгивая во двор и оглядываясь, хищно поводя самострелами. Двое отроков запихнули в погреб бабу, так и не обретшую голоса, и захлопнули за ней дверь.

– Роська! Давай со своими туда! – Мишка указал на угол дома. – Не давайте им стрелять! Артемий! С этой стороны, держи окно! Дмитрий со вторым десятком за мной!

Второй дом стоял параллельно первому, но несколько дальше от ворот, оттуда доносилось залихватское пение, слов было не разобрать, мотива тоже – певцы, надо полагать, почитали главным достоинством исполнения громкость, потому и не знали, что происходит снаружи. Двадцать с лишним глоток, выдававших лихое «э-эх!» в начале каждой второй строки, способны были заглушить любой шум.

Мишка глянул в проход между домами – Первак осторожно шел по крыше сарая, видимо не очень прочной, и рукой подавал знак своим перелезать через тын – значит, в задних стенах домов окон не было.

– Дмитрий, ставь своих против двери того дома, никого не выпускать!

Слева раздался треск – Немой, выломав дверную петлю, вставил топор в щель и теперь выворачивал дверь из косяка, Алексей стоял рядом с обнаженным мечом, Глеб и Анисим с наложенными на тетивы стрелами – напротив двери.

«Блин, Филька так же стоял у дома Устина и только случайно жив остался, о чем думают? Наставники, мать их…»

Первак уже соскочил на землю, за ним еще двое из его десятка. Мишка сместился вправо и глянул в проход между вторым домом и амбаром, пристроенным к тыну. Отроки Первака перебирались через тын на крышу сарая, а потом спрыгивали на землю. Внезапно под одним из них с треском провалилась крыша, и он с громким криком ухнул внутрь. Остальные торопливо поспрыгивали на землю, и Мишка, жестом указав им на окошко, направился к входу во второй дом. Там продолжали драть глотки и, судя по звукам, войдя в раж, топали ногами и колотили кулаками по столу – веселье было в самом разгаре.

Мишка было собрался подняться на крыльцо, но Дмитрий удержал его за плечо и, склонившись к уху, негромко сказал:

– Невместно старшине, на то отроки есть.

Очень захотелось вырваться и послать Митьку куда подальше, но пришлось сдержаться – о том же самом после подавления бунта толковали и Нинея, и Алексей, и дед. Мишка все-таки дернул плечом, но сказал не то, что вертелось на языке:

– Тогда командуй, пока там не опомнились.

Дмитрий произнес только четыре слова:

– Младший урядник Федор, вперед!

Пятеро отроков двинулись к крыльцу. Федор встал так, чтобы не загораживать дверной проем, и ухватился за ручку двери, его четверо подчиненных расположились по сторонам, чтобы стрелять в сени под разными углами. Внезапно дверь распахнулась, чуть не ударив Федора, и изнутри выскочила хохочущая девка, за ней, тоже похохатывая, перся молодой стражник. Девка проскочила мимо Федора и изумленно остановилась, глядя на отроков второго десятка, наставивших на нее самострелы, стражник же успел отреагировать на открывшееся зрелище только поднятием бровей и раскрытием рта, после чего приклад Федорова самострела врезался ему в голову.

Девка, кажется, собралась завизжать, но удар прикладом в спину сбросил ее с крыльца прямо под ноги отрокам второго десятка. Почти одновременно с этим из дома раздался пронзительный крик, а пение смолкло, сменившись продолжительным грохотом, словно с опрокинутого стола валилась посуда, а вскакивающие люди роняли лавки.

Кто-то толкнулся в дверь изнутри, но выйти помешало тело оглушенного Федором «бойца». В сенях что-то крикнули командным голосом и послышалась энергичная возня.

«В сенях окон нет, сейчас накопятся там и…»

– Вторая пятерка! – раздалась команда Дмитрия. – Сквозь стену! Бей!

Стены сеней были не бревенчатыми, а жердяными, пять болтов, выпущенных с расстояния в несколько шагов, пробили их и ушли внутрь. Из сеней послышались крики и ругань, которые тут же перекрыл громкий командный голос:

– Разом!

От дружного удара изнутри левая боковая стенка сеней выгнулась и затрещала.

– Первая пятерка! Бей! – скомандовал Дмитрий.

Болты снова начали дырявить стенку сеней, но там не умолкал уверенный голос кого-то из «бойцов», принявшего на себя командование:

– Поддается! Еще раз! Дружно!

Стенку выперло так, что несколько жердей с хрустом надломилось. Мишка хотел остановить Дмитрия, но тот, дождавшись того, что большинство опричников второго десятка перезарядили оружие, снова подал команду:

– Бей!

«Блин, без толку! Сейчас они стенку вынесут, а у нас самострелы разряжены!»

Так и вышло – жердяная стенка изобразила собой картину «взрыв на макаронной фабрике», и наружу, спотыкаясь о жерди и об упавших сослуживцев, посыпались журавлевские «бойцы». Мишка выстрелил в здоровенного детину с обнаженным мечом в руках, сумевшего удержаться на ногах, и упер самострел в землю для перезарядки. Рядом с головой свистнул болт, выпущенный кем-то из отроков Первака, стоявших у окна дома.

«Едрит твою, друг друга перестреляем!»

Мишка, уходя с линии огня, метнулся влево, прижался к стене хозяйского дома и торопливо наложил болт. Второй десяток, не дожидаясь команды, тоже сместился влево; ребята, уперев самострелы в землю, давили на рычаги, но «бойцы» уже поднялись на ноги и, размахивая мечами, кинулись в разные стороны. Если бы они так же дружно, как вышибали стенку сеней, навалились бы на мальчишек, дело кончилось бы скверно: самострелы у большинства были разряжены, но тот, кто командовал в сенях, молчал – возможно, был убит первыми же выстрелами. Часть «бойцов» рванула за хозяйский дом, а еще трое развернулись в сторону отроков Первака, стоявших под окном. Одновременно вылетела сорванная с петель дверь сеней и на крыльцо выскочили еще трое «бойцов» с обнаженными мечами. Среди них оказался и обладатель командного голоса, он мгновенно оценил обстановку и, указав оружием влево от себя, приказал:

– Туда! Быстро!

Отроки явно растерялись – у большинства самострелы были разряжены, а противник разбегался в разные стороны, такая ситуация на тренировках ни разу не проигрывалась. Понимая, что дело идет даже не на секунды, а на доли секунд, Мишка заорал в полный голос:

– Кинжалы!

Нет, три месяца тренировок не пропали даром – десяток стальных клинков сверкнул в воздухе, поражая бездоспешных «бойцов», еще один десяток… и противник исчез из виду. Трое «бойцов» скрылись за углом хозяйского дома, но на противоположной стороне находился десяток Роськи – можно было не беспокоиться. Из троих, соскочивших с крыльца, за угол сумели свернуть только двое – обладателю командного голоса Мишка все же успел всадить болт между лопаток. Дальше на их пути стояли минимум пять отроков из десятка Первака – с двоими они должны были справиться.

Хуже обстояло дело с левой стороны второго дома – туда побежал только один боец, но у троих ребят, стоявших под окном, самострелы не были готовы к бою. Мишка, торопливо перезаряжая самострел, с бессильным отчаянием наблюдал, как ражий детина рубанул одного из отроков мечом, снес корпусом двоих оставшихся и скрылся за углом. Правда, почти мгновенно он вывалился обратно, согнувшись пополам и держась руками за простреленный живот – нарвался на кого-то из ребят Первака.

Вокруг защелкали самострелы – опричники остервенело добивали раненых «бойцов». Мишка перебежал вправо и глянул за угол, куда скрылись двое соскочивших с крыльца: оба лежали на земле – один неподвижно, другой, хрипя и хватаясь рукой за хвостовик болта, торчащий из его груди. Что-то здесь показалось Мишке неправильным, но думать было некогда – надо было выяснить, как обстоят дела у Роськи, пришлось опять бежать.

«Хорош командир, бегаю, как наскипидаренный, вместо того чтобы руководить. А как тут, на хрен, руководить будешь? Правильно сказано: в уличном бою каждый солдат – сам себе генерал. Но это – про опытных солдат, а у меня сосунки…»

У Роськи все было в порядке – журавлевские «бойцы» валялись на земле, прошитые болтами навылет, самострелы у всех в полной боеготовности, у каждого угла дома стоял наблюдатель, а сам Роська, взобравшись на притащенную откуда-то кадушку, смотрел через окно за тем, что происходило внутри дома.

– Ну что там? – Мишка кивнул на окно.

– Все уже, стрелять не в кого, Минь, кого порубили, кого повязали. Куда мне теперь?

– Иди помоги Митьке второй дом зачистить.

– Слушаюсь, господин старшина! – Роська соскочил с кадушки и скомандовал. – Десяток, за мной!

Мишкин крестник был на удивление бодр, даже весел, опасность как будто преобразила «святошу» в того самого Роську, которого Мишка помнил по Турову.

«Так, что теперь? Десяток Артемия! Он ничем не занят, надо бы посты выставить и дозор на дорогу… Стоп, вспомнил! Ребят Первака мало было! Трое с одной стороны (одного тот амбал зарубил), один за домом (пристрелил того амбала) и двое с другой стороны. Шесть, а где еще четверо? И сам Первак?»

Первак сидел на земле, поддерживаемый отроками, тут же валялся шлем, крепко попорченный сильным ударом, скорее всего, топора. Рядом на коленях стоял Матвей и перевязывал Перваку голову.

– Как он? – спросил Мишка.

– Жить будет… если не помрет! – зло отозвался Матвей. – Домой его надо, к Юльке, а еще лучше, к Настене.

– Еще раненые есть?

– Куча!

– Тяжелых много?

– Да не знаю я! Учился мало! Зови Илью с острова, я не управлюсь!

– Прекратить истерику! – гаркнул в ответ Мишка. – Сейчас за угол отведу да рыло начищу! Зовешься лекарем, так лечи, нечего тут сопли размазывать! Приказываю заниматься только тяжелоранеными, легким ребята помогут сами, на то их вы с Юлькой и учили!

Матвей ничего не ответил, только ниже склонился над Перваком.

– Вторуша! Ты где? – позвал Мишка.

– Младший урядник Варлам здесь, господин старшина! – раздался сзади голос Вторуши.

– Принимай командование десятком вместо брата.

– Слушаюсь, господин старшина.

Мишка вернулся к воротам и увидел, как Демьян с Тарасом вносят во двор убитого отрока Сильвестра – стрела, пробив бармицу, вошла под скулу, а вышла через шею. Около крыльца сидел на земле наставник Глеб и держался рукой за окровавленное лицо.

«Ну я же говорил, что нельзя напротив двери стоять. Говорил или только подумал? Блин, только подумал, не до разговоров было, да и послали бы меня с моими советами. Наставники… самих наставлять надо».

Мишка откинул с лица бармицу и свистнул: «Урядники, ко мне!» Поймал за руку первого попавшегося отрока и приказал:

– Помоги наставнику Глебу, Матвей занят… Погоди-ка, Дударик? Ты что здесь делаешь?

– Я, дядька Михал, за вами… потихонечку…

– Я же запретил тебе! Вернемся – тридцать розог! И в темницу на десять дней!

– Слушаюсь, господин…

– Иди Глеба перевязывай, потом подойдешь к Матвею, назначаю тебя его помощником. Пошел, малявка!

Дударик уныло побрел к Глебу, вытаскивая из подсумка рулончик полотна для перевязки.

– Урядники! Все здесь? Доложить о потерях!

– Первый и второй десятки, старший урядник Дмитрий. Все целы.

– Третий десяток, урядник Артемий. Один не то чтобы раненый, но… как бы сказать…

– Что? Обгадился, родил с перепугу, уши отпали? – вызверился Мишка. – Чего ты мямлишь?

– Баба Ефрему рассолом в морду плеснула, – объяснил наконец Артюха, – сейчас ему глаза промывают, но не знаю, что выйдет.

«Рассолом вроде бы не страшно, вот если бы уксусом. Винного уксуса ЗДЕСЬ нет, но есть яблочный, не менее ядреный… Не о том думаете, сэр!»

– Ладно, дальше!

– Четвертый десяток, урядник Демьян. Один убитый, один раненый, легко, один расшибся, но не сильно.

– Пятый десяток, младший урядник Варлам. Три убитых, один раненый. Тяжело.

– Сколько убитых?

– Трое. Питирим, Онуфрий и Антоний. – Вторуша неожиданно всхлипнул. – Первак плох совсем.

«Господи, дети же совсем… четверо убитых…»

– Михайла! – раздался с крыльца хозяйского дома голос Алексея. – Что у тебя?

«“У тебя”, едрена вошь! Не у меня, а у тебя – ты же командир».

– Сопротивление подавлено, господин старший наставник, с остальным разбираемся!

– Ну разбирайтесь. Костер пожарче разведите, – Алексей развернулся и ушел обратно в хозяйский дом.

«Разбирайтесь», в рот те дышло! Даже о потерях не спросил. Над Саввушкой своим квохчет, как наседка, а на моих ребят наплевать! Костер-то на хрена? Пленных пытать, что ли?»

– Господа урядники, слушай мою команду! Урядник Варлам…

– Я не урядник! – испуганно отшатнулся Вторуша, видимо восприняв назначение как приговор брату.

– Урядник, урядник – Первак еще нескоро поправится, так что командуй. Я сказал: поправится! – повысил голос Мишка в ответ на отрицательное мотание головой Вторуши. – А пока – слышишь? ПОКА он выздоравливает, ты командуешь десятком. Понял?

– Так точно, господин… – Вторуша шмыгнул носом, – …господин старшина.

«Блин, ну дети же!»

– Вот и ладно. Урядник Варлам! Одного человека послать за Ильей на остров, остальным – принести убитых сюда, сложить вон там у тына.

– Слушаюсь, господин старшина!

– Дмитрий, Роська, Артемий, осмотреть все закутки, выгнать всех и запереть в сарае, только осторожно, не нарвитесь, как я в прошлый раз. Пленных стражников связать и к костру. Дмитрий, командуй.

– Слушаюсь, господин старшина.

– Демьян, убитого… да, уже принесли. Подыщи местечко для раненых и выстави дозорных, Стерв подскажет, где лучше.

Урядики разошлись, а Мишка подошел к Дударику и Глебу. Дударик уже закончил перевязку и теперь пытался помочь Глебу встать на ноги, но сил у мальца не хватало. Мишка закинул руку раненого себе за шею, поддел плечом под мышку и помог дотащить Глеба до крыльца хозяйского дома.

– Дударик, что с ним?

– Стрела вскользь по скуле прошла, почти до кости рассекло.

Глеб что-то невнятно пробормотал и попытался сплюнуть, не вышло – кровавая слюна потекла по бороде.

– Я замотал, – продолжил Дударик – но там, наверно, зашивать надо, я сбегаю за Матвеем?

– Не надо, он сейчас сам подойдет, посиди пока с Глебом.

Глеб опять безуспешно попытался что-то сказать, было похоже, что кроме рассечения он был еще и контужен.

«Пижон лицо бармицей не закрывает. Отделался бы синяком, или ободрало бы слегка – вскользь не пыром, бармица защитила бы. Эх, наставники, самих бы вас выдрать!»

Что-то еще беспокоило, какое-то воспоминание. Мишка повертел головой, оглядывая двор.

«Баба в погребе? Нет, не то, пусть пока там и сидит. Что ж еще?»

Так ничего и не вспомнив, Мишка поднялся на крыльцо и вошел в хозяйский дом. В сенях лежал с пробитой стрелой грудью новый смотрящий. Рядом валялся колчан, затейливо украшенный серебряными заклепкам, и сложный, чувствовалось, что очень мощный, лук – весьма недешевое оружие. Из сеней внутрь вели две двери – дом был просторным. Из-за одной двери доносился детский плач и женские голоса, Мишку передернуло от воспоминаний, и он направился в другую горницу, откуда раздавались мужские стоны и ругательства.

Здесь все свидетельствовало о недавней жестокой рукопашной схватке: опрокинутая и поломанная мебель, брызги крови на полу и на стенах, отрубленная кисть руки, валявшаяся чуть ли не посреди горницы. В противоположной от окна стене засели по самое оперение четыре самострельных болта. Выше, почти у самой потолочной балки, торчал еще один болт. По черному цвету Мишка опознал боеприпас Роськи – тот, разрываясь между христианским милосердием и воинским долгом, чернил свои болты в знак скорби по будущим «вынужденно убиенным».

На полу, прислонившись к стене, сидел бледный до синевы хозяин хутора, его левая рука, простреленная Мишкой, была замотана пропитавшимися кровью тряпками. Рядом, в такой же позе и такой же бледный, сидел один из десятников журавлевских «бойцов». У него пострадала не левая, а правая рука, и значительно сильнее, чем у хуторянина: кисти не было, а предплечье обмотано веревочным жгутом. Еще один десятник лежал связанный по рукам и ногам, не шевелясь и не издавая ни звука, видимо, был без сознания. Прямо над ним сидел на лавке с угрюмым выражением лица Анисим, время от времени оттягивая ворот, словно ему не хватало воздуха. Наискось через грудь по его кольчуге проходил след от клинка, не сумевшего рассечь кольца доспеха.

У дальней стены Немой и Алексей, стоя на коленях, делали что-то с лежащим на полу третьим десятником, он-то и ругался вперемешку со стонами и криками.

– Все, все уже! – Алексей отстранился от лежащего стражника и принялся вытирать окровавленные руки о его же рубаху. – Только зря все, не ходить тебе больше на этой ноге, разрубленное колено не срастается.

– Крысы болотные! Боярин вас всех на колья пересажает! Корчиться будете…

Немой коротко, без замаха треснул стражника кулаком в ухо, и тот умолк.

Алексей поднялся на ноги, развернулся и увидел Мишку.

– Михайла, давай-ка вытаскивай этого, – Алексей указал на связанного стражника, – во двор, и полейте его водой, чтоб в себя пришел.

– Я один не утащу.

– Отроков позови! – раздраженно посоветовал старший наставник. – Что, самому не сообразить?

– Отроки все заняты.

– Что значит – заняты? Я приказываю!

– Здесь трое, а там тридцать! – Мишка понимал, что, мягко говоря, «на грубость нарывается», но сдерживаться не мог и не хотел. – У меня убитые и раненые, есть тяжелый. Надо выставить дозоры, помочь раненым, убрать убитых, охранять пленных, запереть хуторян, чтоб не сбежали… Дальше перечислять?

Лицо Алексея перекосилось, он сделал шаг в сторону Мишки, но за его спиной тут же выросла фигура Немого. На Андрея Мишка мог смело рассчитывать – пальцем не даст тронуть внука своего благодетеля. Алексей – было видно, что с трудом – сдержался и спросил почти спокойным голосом:

– Сколько убитых?

– Четверо.

– А раненых?

– Трое, один тяжелый – Первак – ранение в голову. И еще наставник Глеб.

– А этих?

– Живы двое или трое, Дмитрий там разбирается. Глеба перевязали, сейчас к нему Матвей подойдет, как с остальными ранеными закончит.

– Хорошо. Давай так, Михайла: мы допрашиваем пленных, а ты наводишь порядок на хуторе и устраиваешь людей на ночлег. Раненых все равно ночью через болото не потащим. Илью вызывай сюда…

– Уже вызвал.

– Как ребят-то звали? – неожиданно прохрипел Анисим.

Мишку удивило желание бывшего десятника узнать имена практически незнакомых ему отроков, но он перечислил:

– Сильвестр, Питирим, Онуфрий и Антоний.

– Царствие небесное, – Анисим перекрестился, вслед за ним обмахнулись крестами и остальные.

– Так вы христиане? – спросил вдруг слабым голосом хозяин хутора. – Значит, колдуньи за болотом больше нет?

– А ее и не было, – быстро ответил Мишка, – врали вам, чтобы боялись в ту сторону бежать.

– Тогда… – хозяин хутора сглотнул, было видно, что ему совсем скверно. – Тогда пообещай, боярин, что в полон моих не уведешь и убивать не станешь. Я важное скажу.

– А ты и так все скажешь! – зловеще пообещал Алексей. – В костер посажу – соловьем запоешь.

– Именем воеводы погорынского, боярина Кирилла, – громко произнес Мишка, глядя не на Алексея, а на Немого, – обещаю тебе и твоей семье жизнь и волю, если то, что ты скажешь, будет действительно важным.

Алексей зло оскалился, но, покосившись на Немого, смолчал, а Анисим прохрипел нечто невнятно одобрительное.

– Поклянись, боярич, что не обманешь.

Мишка выпростал из-под одежды нательный крест и прижал его к губам.

– Клянусь спасением души.

– Слушай. У нас здесь есть христиане, тайно своему богу поклоняются. Завтра у них будет молитвенное собрание, а эти, – хуторянин повел головой в сторону сидящего рядом безрукого десятника, – прознали. Новому смотрящему перед боярином отличиться захотелось, вот он их здесь и собрал, чтобы завтра всех христиан похватать.

– Где это будет?

– Не знаю, но где-то недалеко. Вот он знает, – хуторянин снова повел головой в сторону стражника с отрубленной рукой, – и вот тот, связанный, тоже знает. Они здешние, а тот, которому вы ногу перерубили, вместе со смотрящим приехал. Ну это важно для вас?

– Да, ты сейчас сколько-то православных христиан спас, это тебе зачтется и на этом свете, и на том. Вставай, сейчас ты скажешь своим семейным, что им ничего не угрожает, и пусть они помогут моим… – Мишка осторожно покосился на Алексея и повторил тверже, – моим людям на ночь устроиться. Утром мы уйдем, но потом будем появляться снова. Не бойся, ни тебе, ни твоему хутору ничего угрожать не будет. Только как ты перед боярином Журавлем оправдаешься?

– Я человек маленький, боярин про меня и не знает…

В горницу неожиданно вошел Стерв, толкая перед собой молодого парня, и Мишка наконец понял, какое воспоминание не давало ему покоя – парень, скрывшийся в лошадином загоне! Как раз его-то и привел Стерв.

– Вот, Леха, сбежать хотел, насилу поймали – ловок.

– Зря старался, охотник! – Алексей криво ухмыльнулся. – Боярич Михаил Фролыч, словом воеводы погорынского, им всем волю обещал.

* * *

Вечером, уже в темноте, Алексей допрашивал выживших «бойцов». Орали они страшно – то ли Алексею никак не удавалось вытянуть из них нужную информацию, то ли он просто отводил душу, но вопли над хутором разносились жуткие.

Мишка в это время «пытал» урядников, выясняя в подробностях: кто, что и как делал. Картина получалась невеселая. Настоящая боевая потеря была только одна – отрок, которого у Мишки на глазах зарубил убегающий «боец». Остальные – хоть плачь! Один убитый и двое раненых в десятке Демьяна – следствие выполнения неправильного приказа. Двое убитых и тяжело раненный Первак – следствие невыполнения правильного приказа. Десяток Артемия и десяток Роськи фактически проболтались без дела, если не считать того, что опричники Роськи убили троих убегающих «бойцов». Второй десяток опричников, под командой Дмитрия, мог полечь целиком, если бы журавлевские «бойцы» оказались немного организованнее и пошли врукопашную в тот момент, когда почти у всех опричников самострелы оказались разряженными.

Неправильным был приказ Алексея сидеть на ограде и держать под обстрелом окно хозяйского дома. Ребята превратились в неподвижные мишени, а новый смотрящий, как на грех, оказался очень неплохим лучником. Пользуясь тем, что на дворе уже начали сгущаться сумерки, отчего в горнице стало совсем темно, он не подходил к окошку, а, перемещаясь в глубине горницы, оставался для отроков Демьяна практически невидимым. Первым же выстрелом новый смотрящий убил одного отрока, вторым, попав в шлем, сбросил на землю еще одного подчиненного Демьяна. Тот грянулся с высоты почти трех метров и только чудом не поломал костей. Третья стрела попала в плечо еще одного отрока, слава богу, зацепив лишь поверхностно. Демьян, поняв опасность, приказал своим людям спрятаться, но это уже не имело значения – Немой начал выламывать дверь, и новый смотрящий кинулся в сени.

Последней жертвой искусного лучника стал Глеб. По счастью, у нового смотрящего оказалось только три стрелы с гранеными бронебойными наконечниками – не на войну ехал, – остальные стрелы были охотничьими. Удар широкого наконечника, похожего формой на обоюдоострый кинжал, пришелся Глебу в край полумаски и был настолько силен, что слегка прогнул ее, потом наконечник ушел в сторону и располосовал бывшему десятнику скулу. В общем, как у боксера – нокаут с рассечением. И это еще повезло.

Упокоил нового смотрящего Анисим, выстрелив почти одновременно с ним, а Глеб, крепко получив по морде, тоже спустил тетиву и чуть не подстрелил Немого.

У Первака же как не заладилось с самого начала, так и пошло до самого конца. Младший урядник Арсений, под которым провалилась крыша сарая, упал на стоящие там сани, подвернул ногу и обронил самострел. Долго ползал в темноте на четвереньках, разыскивая оружие среди всякого хлама, потом опять ползал – уже в поисках выхода. Едва выбрался наружу, как на него набежал «боец», зарубивший Питирима. Арсений всадил «бойцу» болт в кишки, а потом сидел и смотрел, как тот корчится. Перезарядить самострел с вывихнутой ногой он не мог, а уползать от сарая опасался, так как не знал, что происходит на хуторе.

Пятеро отроков Первака поначалу вполне успешно расстреливали через окно наиболее пьяных «бойцов», не сумевших быстро выбраться в сени. Двое стояли у стены, а трое по очереди заскакивали им на спины и стреляли в окно. Все шло гладко, как на занятиях, пока один из них – Онуфрий – не решил поискать в амбаре какую-нибудь подставку или лестницу.

Приказ, запрещавший лезть в помещения, он, видимо, забыл начисто, за что и поплатился. В амбаре его встретил племянник хозяина хутора с топором в руках, почему-то решивший не прятаться (хотя мог), а проявить геройство. Все, что успел сделать Онуфрий, – вскрикнуть перед тем, как лезвие топора врезалось ему между плечом и шеей. Даже если бы топор и не прорубил бармицу, удар все равно был смертельным.

Первак подошел как раз в тот момент, когда ребята спорили: лезть в амбар или нет? Приказ опять был забыт, и урядник вдвоем с отроком Антонием по команде прыгнули в дверной проем. Сделали они все вроде бы правильно – Первак развернулся вправо, Антоний влево, а остальные держали наготове самострелы, стоя прямо перед входом. Однако племянник хозяина хутора оказался очень неплохим бойцом – срубив Антония, он успел, пока Первак разворачивался, кинуть уряднику пятого десятка на голову мешок из-под муки. Стоявшие настороже отроки дружно разрядили самострелы непонятно во что, мелькнувшее в дверном проеме, а Первак, так и не успев сдернуть мешок, получил удар топором в околыш шлема. Спас Первака все тот же мешок на голове, не позволивший племяннику хозяина точно прицелиться – придись удар чуть ниже, и Первак умер бы мгновенно. Больше племянник хозяина не успел сделать ничего – отрок Зосима, не заряжая самострел, метнул ему в спину кинжал, а потом добил, перерезав горло.

Итог взятия хутора: четверо убитых отроков, трое раненых (из них один урядник и один наставник) и трое пострадавших, но оставшихся в строю (из них два младших урядника и один наставник). Противник потерял смотрящего и двадцать восемь «бойцов» – Алексей после допроса добил всех пленных, кроме десятника, согласившегося указать место собрания христиан, и «бойца», оглушенного Федором на крыльце второго дома. Этот «боец» оказался женихом дочки хозяина хутора, и после того как смолкли вопли пытаемых, их сменили причитания баб – жена хозяина убивалась по племяннику, дочка голосила, прося пощадить жениха.

Вернувшийся со двора Алексей имел вид хоть и утомленный, но довольный, словно упившийся кровью вампир. У Мишки аж мурашки по коже побежали, зато Немой, помогавший Алексею, был, как всегда, совершенно невозмутим. Он приволок откуда-то две миски с кашей, одну сунул Мишке, над другой склонился сам.

Отроки, за исключением дозорных, повалились спать на полатях второго дома, едва только им это разрешили урядники – день выдался нелегким: сначала переход через болото, потом штурм хутора, потом перетаскивание убитых и раненых. Урядники тоже, отказавшись от еды, отправились спать, как только Мишка их отпустил. Мишке ни есть, ни спать не хотелось. Отпихнув принесенную Немым миску, он, не выбирая выражений, высказал Алексею все, что думал о его командовании штурмом хутора. И об отроках Демьяна, превращенных в мишени для смотрящего, и о двух десятках, болтавшихся без дела, в то время как у второго дома на счету был каждый самострел, и о дурацком поведении наставников, и о том, в конце концов, что Алексей, в сущности, вел себя, как рядовой ратник, совершенно устранившись от командования.

Старший наставник воинской школы выслушал Мишкин эмоциональный монолог на удивление спокойно, а на последний тезис ответил вопросом:

– А ты тут на хрена был? – увидев, что Мишка готов взорваться от возмущения, остановил его успокаивающим жестом и продолжил: – Надо было командовать, ты и командовал, по-моему, справился. Я приказ неверный отдал – ты сам говорил, что нам нужно учиться Младшую стражу в бою использовать, впредь наука: ваша сила не только в расстоянии, но и в движении. А что Анисим с Глебом неверно встали, так ты припомни, когда ратнинская сотня последний раз город или село на щит брала, и много ли ратников те времена помнят? Ты вот запомнил после устиновского подворья, что напротив вышибаемой двери стоять нельзя, теперь и они запомнят и другим расскажут. Воина переучить нельзя, он до старости учиться должен. Мне же ни на что отвлекаться было невозможно, я должен был смотрящего живым взять. Не вышло – Анисим погорячился, пришлось брать живым его десятника. Прости, но не до командования было, понадеялся на тебя и не прогадал, так Корнею и доложу: командовал Михайла грамотно, головы не терял, победа – его заслуга.

Мишка вспомнил, как был остановлен Дмитрием, когда поперся на крыльцо дома, где сидели почти три десятка «бойцов», и спорить почему-то расхотелось.

«Сам тоже хорош – удавили бы в сенях, как щенка. Митька, наверно, мне мог бы сказать примерно то же самое, что я только что сказал Алексею».

Алексей, видимо почувствовав изменившееся настроение Мишки, счел дискуссию законченной и, покопавшись в сваленной в углу куче трофеев, вытащил резную деревянную шкатулку.

– На-ка разберись, тут по твоей части.

В шкатулке оказалось два отделения. В одном лежало несколько очиненных гусиных перьев и вставленная в специальное гнездо медная чернильница, в другом – плотный пергаментный свиток, вернее, несколько свитков, вложенных друг в друга. Первый оказался картой округи, которую должен был принять под свое начало новый смотрящий. Выполнена она была в той же технике, что и захваченная в свое время у «пятнистых», и была очень подробной – с обозначением всех населенных пунктов, дорог, переправ через реки, даже тропинок через леса.

Алексей так и впился глазами в карту.

– Михайла, где мы сейчас находимся?

– Здесь, – Мишка ткнул пальцем в карту. – Вот дорога, вот мост, а за мостом острог.

– Угу, понял, а вот до этого селища далеко будет? – Алексей ткнул пальцем в точку, возле которой стояла надпись «д. Грибница».

– Это небольшая деревенька. Смотри: если просто точка, то это небольшое селище, если кружочек – селище побольше, если кружок и внутри его точка – еще больше, а если кружок внутри полосками заштрихован – самое большое из тех, что тут есть.

«Вообще-то ТАМ маленьким кружком с точкой принято обозначать населенные пункты с численностью от десяти до пятидесяти тысяч жителей. Но ЗДЕСЬ совсем другие масштабы – пятьдесят тысяч жителей может не быть даже в Киеве. Сан Саныч наверняка сделал на это поправку. Только вот какую?»

– Понятно, а далеко отсюда и вот досюда? – Алексей, кажется, решил всерьез заняться изучением географии.

– Сейчас, погоди, покажу, как расстояния измерять.

Мишка выломал из стоящего в углу веника раздвоенную веточку, приложил к масштабной линейке и обрезал концы рогульки так, чтобы расстояние между ними было чуть больше полутора километров. Получился примитивный циркуль.

– Вот это – верста. – Мишка пошагал «циркулем» по карте от хутора до моста и сообщил результат: – Четыре с половиной версты.

– Понятно. – Алексей забрал у Мишки «циркуль» и увлеченно начал что-то измерять на карте, потом досадливо поморщился и крикнул в сторону дверей: – Эй! Кто-нибудь! Еще свету принесите!

Через краткое время в горницу вошла женщина, глянула на Алексея с выражением подлинного ужаса на лице, бочком прошла к столу, сунула на него светец с лучиной, подставила широкую миску с водой для падающих угольков и торопливо выскочила в сени.

«М-да, внушил дядя Леша трепет в сердца хуторян. Поразительный он все-таки мужик. Иногда бандит бандитом, жестокий до садизма, иногда очень здравомыслящий, «на грани мудрости» наблюдатель, умеющий извлечь полезный урок из любого обстоятельства и преподать этот урок другим, иногда сентиментальный, чуть ли не до сюсюканья. И воин умелый, и человек бывалый, и… матери нравится. Столько всего намешано, прямо по Пушкину – «Ужасный век, ужасные сердца!». Только по-настоящему ужасным будет не нынешний век, а следующий – тринадцатый. Ладно, не отвлекаемся, что там у нас еще имеется?»

Следующий пергаментный свиток оказался совсем маленьким, но Мишка даже не стал его разворачивать, потому что внутри его обнаружились свернутые в трубочку листы бумаги! Желто-серая, толстая, шершавая – нижайшего качества, но БУМАГА! Мишка вспотевшими вдруг руками развернул листы. Чистые – неисписанные, пять штук, формат чуть побольше, чем А4, видно, что отрезаны от листа гораздо большего размера. Мишка так долго перебирал пальцами эти пять листов, что даже Алексей оторвался от карты и уставился вопросительным взглядом. Пришлось отложить пустые листы и развернуть маленький пергамент.

Еще один сюрприз! Даже не глянув на короткий текст, не поняв ни содержания, ни назначения документа, Мишка впился глазами в печать. Она была не восковой и не из какого-то другого материала, используемого для таких целей, не подвешенной к пергаменту на шнурке или ленточке, а оттиснутой прямо на листе – чернильной! Этот бюрократический фетиш произвел на Мишку даже большее впечатление, чем бумага.

В центре печати был изображен Журавль, держащий в клюве извивающуюся змею. Впрочем, качество изображения было такое, что птица запросто могла оказаться и цаплей, и аистом, и даже страусом, но, судя по прозвищу боярина, это все-таки был журавль. По краю печати имелась надпись, но в колеблющемся свете двух лучин разобрать ее было совершенно невозможно. Текст же на пергаменте был краток и категоричен: «Как будто я сам приказываю».

– Мандат, – произнес Мишка вслух.

– Что? – не понял Алексей.

– Здесь написано: «Как будто я сам приказываю», – объяснил Мишка. – Но не сказано, кому эта грамота дана, любой ею пользоваться может. И обрати внимание: пергамент не новый, скорее всего, достался в наследство от Ионы, а тому от предыдущего смотрящего.

– Это что же, я с этой грамотой могу явиться куда угодно и приказывать?

– Туда, где нового смотрящего еще не видели, – да. В острог за мостом, например, не сможешь – новый смотрящий туда уже заезжал.

– А сюда? – Алексей ткнул пальцем в карту. – Как думаешь?

– Если он ехал из Крупницы, то вряд ли – село далеко в стороне стоит.

– Ага! А пути до него от острога – всего лишь день, я подсчитал.

– Ты что, хочешь целое село отсюда увести? Так бесполезно же! Поля не сжаты, огороды не убраны, чем холопов до нови кормить будешь?

– Не я их кормить буду, а ратнинская сотня. Просто так они сюда не пойдут, а за хорошей добычей – с радостью. Обзавидовались же куньевской удаче! Короче, Михайла, давай Корнею грамотку писать. Утром вместе с ранеными и отправим. Через болото идти – полдня, потом, даже если взять двух сменных коней, в дороге все равно один раз заночевать придется. Так что грамотку Корней получит только послезавтра. Поднять в седло желающих сходить за добычей да дойти сюда – дня два-три. Вместе, считай, дней пять. Давай-ка бери писарскую снасть и пиши: «От Алексея Корнею…»

Мишка развернул один лист бумаги, придавил его края, чтобы не скручивался, шкатулкой и латной рукавицей, откупорил чернильницу. Сам удивляясь тому, как ожили рефлексы более чем сорокалетней давности, обмакнул перо в чернила и скребанул кончиком пера по краю чернильницы, чтобы согнать излишки чернил и не уронить на бумагу кляксу. Вспоминая ненавидимые в первых классах школы уроки чистописания, вывел: «От Алексея Корнею…»

Казалось бы, что такое несколько рядов черточек и закорючек, расположенных на желтовато-сером листе? Ну, обозначают они буквы славянского алфавита, придуманного много лет назад монахами Кириллом и Мефодием, ну, складываются они для знающего грамоту в слова и предложения… Но вот окажется этот листок в руках сотника, и примут на свои спины строевые кони привычную тяжесть всадников и ратного железа, и останутся стоять у ворот женщины, провожая взглядами отцов, мужей, братьев, осеняя их в спину крестным знамением или шевеля губами в наговоре, отводящем беду от защитника и кормильца, от сыночка-кровиночки, от лады ненаглядного. А потом где-то там, куда унесли ратнинских мужей боевые кони, вырвутся из ножен клинки, изогнут тугие плечи луки, и уставятся смертельными жалами копья в других кормильцев, кровиночек и ненаглядных.

Всего несколько строк, а сколько людских судеб они могут изменить!

Скрипит по шершавой бумаге перо, слагаются в слова буквы…

Стезя и место

При подготовке этого тома к переизданию мы обнаружили значительные расхождения в текстах сохранившихся авторских черновиков и первого издания. Предлагаем читателям восстановленную полную авторскую версию книги.

Елена Кузнецова,

Ирина Град

Часть 1

Глава 1

Июль 1125 года. Село Ратное. За несколько дней до начала похода Младшей стражи на земли боярина Журавля

– Разговор у нас с тобой, Лёха, будет такой, что, конечно, за чаркой оно способнее было бы, – сотник Корней с неприязнью глянул на водруженный в центре стола кувшин с квасом, – однако дела так складываются, что не до пития нам сейчас. Кхе… но узнать, как ты себя в дальнейшем среди ратнинцев мыслишь, мне надо до того, как речь о серьезных делах заведем. Хотя… – Корней снова глянул на кувшин и поскреб в бороде, – хотя это дело тоже несерьезным не назовешь… Ну, чего ты на меня уставился, будто не знаешь, о чем говорить хочу?

– Догадываюсь, дядька Корней: об Анюте.

Алексей не притворялся непонимающим, не прятал глаза, но так же, как и Корней, пошарил взглядом по столу и, не обнаружив никаких напитков, кроме кваса, повел плечами, словно на нем неловко сидела одежда.

Два сотника – тертые и битые мужики, повидавшие в жизни всякого и, по части воинского да жизненного опыта, если и не равные друг другу, то достаточно близкие, сидели за столом в большом доме лисовиновской усадьбы, практически копируя позу собеседника – спина выпрямлена, плечи расправлены, правая рука с отставленным локтем упирается в бедро, ладонь левой лежит на краю стола. Всего-то и разницы, что левая рука Алексея лежала на столешнице неподвижно, а Корней нервно барабанил пальцами по дереву и воинственно выставлял вперед бороду.

Ситуация была непроста – разговор явно принимал такой оборот, что от того, как он сложится и чем закончится, будет зависеть вся дальнейшая жизнь Алексея в Ратном. По обычаю, все вроде бы ясно и понятно: разговор старшего с младшим, разговор главы семьи с побратимом его погибшего сына, который и так, вследствие обряда побратимства, считался вровень с родней, да еще и собирался усилить это родство через женитьбу на вдове побратима. Обычай давал Корнею, по сути, отцовские права и налагал на Алексея сыновние обязательства. По ситуации, тоже все было ясно и понятно – беглый и беззащитный нищий одиночка прибился к могущественному, по местным понятиям, клану и был обязан выразить почтение и подчинение главе рода.

Однако, во всей этой «ясности-понятности» присутствовало множество «но», главным из которых была сама личность Алексея. Княжий человек в немалых чинах, женатый в прошлом на боярышне и сам прошедший возле самого боярства, которого не удостоился лишь волей неблагоприятных обстоятельств; атаман разбойной вольницы, умевший подчинить и держать в узде самых, очень мягко говоря, разных людей; удачливый командир, побеждавший и переигрывавший степняков на их территории и в привычных им условиях; наконец, беспощадный убийца, сам способный оценить число своих жертв только с точностью «плюс-минус сотня». И в то же время заботливый отец, мужчина, сохранивший (или возродивший?) чувства, которые испытывал в молодости к невесте друга, наставник, воспитывающий подростков умело и без излишней жестокости, вопреки собственным заявлениям о том, что делать этого не умеет.

Как сложить из двух очень непростых зрелых мужчин пару «строгий батюшка – почтительный сын»? Как сделать его своим, не ломая, но и не дав лишней воли? Как избежать длительного противостояния двух сильных характеров, почти наверняка способного закончиться разрывом? Корней намеренно не выставил на стол ничего хмельного. Конечно, можно было посидеть, выпить, «поговорить за жизнь» и правильно понять друг друга, в чем-то согласиться, в чем-то установить границы, через которые ни тот, ни другой не будут переступать. При соблюдении разумной умеренности совместное возлияние вполне способно облегчить взаимопонимание и породить доброжелательные отношения, и оба собеседника прекрасно умели «соблюсти плепорцию», сохраняя ясный ум при ослабленной хмельным сдержанности, но… НО! Это был бы договор равных, а Корнею требовалось подчинение! Причем добровольное – без потери лица!

Ломать, пользуясь обстоятельствами, зрелого и крепкого мужчину погорынский воевода не хотел, да и было бы это непростительной расточительностью – Алексей требовался главе рода Лисовинов таким, каким он был. Допускать же даже видимость равенства, пусть даже не выражающегося открыто, пусть «всего лишь» подразумевающегося, Корней не хотел и не имел права: подчинение должно быть недвусмысленным, не оставляющим ни малейших лазеек или недоговоренностей. Ни сейчас, ни в сколь угодно отдаленном будущем у Алексея и мысли не должно возникнуть о претензиях на главенство в роду, и в то же время он должен быть предан роду Лисовинов «со всеми потрохами».

– Не об Анюте, а о тебе с Анютой! – Корней слегка прихлопнул ладонью по столу. – Она, если по жизни, давно стала своей, ратнинской – вдова десятника, пятерых детей родившая, из них двух будущих воинов, хозяйка отменная, одна из самых уважаемых баб в селе и… все такое прочее. Это по жизни. А по душе, так дочка мне родная, роднее некуда, я за нее кому хочешь…

– Я тоже! – Алексей схлестнулся взглядами с главой рода Лисовинов так, что стало ясно: в его список «кому хочешь» запросто попадает, если так сложится, и сам Корней Агеич. – А к твоим похвалам Анюте могу еще добавить: красавица, умница, умелица! Для всей Младшей стражи второй матерью умудрилась стать, девки в ее руках прямо расцветают – хоть за бояр замуж отдавай…

– Так чего ж ты хороводишься да не сватаешься?! – Корней по-бабьи всплеснул руками. – Ратнинские сплетницы уже мозоли на языках набили… Девки у них расцветают, понимаешь, а какой пример вы с Анютой тем самым девкам подаете?

– На сплетниц оглядываться не приучен! – Чем больше горячился Корней, чем жестче и напряженнее становился Алексей. – Тем более что без толку – если сейчас они о нас треплют, что, мол, несватанные и невенчанные, то, поженись мы с Анютой, будут трепать про то, как баба под венец полезла, когда у самой дочки на выданье. Этих балаболок только одним способом угомонить можно – языки поотрывать, и лучше, если б вместе с головами. Так что сплетнями ты меня, дядька Корней, не попрекай… про тебя самого да про Михайлу такое несут… а про Аньку с Машкой, среди отроков обретающихся, так и вовсе…

– Я с тобой не про сплетни, а про Анюту! – Корней, видимо сам не замечая, уже повысил голос почти до крика. – Ты мне дочку не позорь!!!

– Хватит, дядька Корней! – Алексей не изменил позы, только слегка приподнял пальцы ладони, лежавшей на столе, обозначая останавливающий жест. – Посвататься могу хоть сейчас и отказа ни от тебя, ни от Анюты не опасаюсь…

– Ишь ты как! Не опасается он…

– …Не опасаюсь! – напер голосом Алексей. – Но на разговор ты меня, дядька Корней, зазвал не из-за сватовства!

– Да? А из-за чего же? – Корней саркастически покривил рот и шевельнул своим жутким шрамом, вертикально проходящим через левую сторону лица. – Поведай увечному да убогому: что ж это ты такое прозрел, мудрец всеведающий?

– До чего же вы с Михайлой похожи! – совершенно неожиданно для собеседника сообщил Алексей. – Он тоже, совсем как ты, порченой бровью шевелит, когда кого-то пугнуть надо. Только я-то всяких рож насмотрелся… Был у меня в ватаге один умелец, так он навострился лицо от головы отрубать – так и лежали рожи отдельно, занятное зрелище, я тебе скажу!

– Кхе… – неожиданный пассаж Алексея сбил погорынского воеводу с настроя. – Ты что несешь?

– То же, что и ты, дядька Корней. Ты – про свадьбу, я – про рожи, а о деле молчок. Ну, если ты не хочешь, могу я начать. Думается мне, что через разговор про нас с Анютой решил ты выведать: в чем и насколько мне доверять можно, а узнать это тебе понадобилось из-за того, что вскорости у тебя каждый надежный человек на счету будет.

– Кхе! Ну-ну, интересно, дальше давай.

– Могу и дальше. То, что вчера к тебе боярин Федор приехал, я знаю, то, что вы с ним полночи за разговором просидели – тоже. Сидели только вдвоем, тихо, и выпивки вам принесли совсем чуть, а больше вы не требовали. И спал ты после того разговора плохо и мало – вон глаза какие красные, а рожа серая. С хорошими вестями так не приезжают, значит, новости были плохие.

– Кхе…

– Дальше. Здесь у нас новости тоже невеселые. Хотели мы узнать: кто это к нам соглядатаев подсылает? Узнали. Легче от того стало? Нет, только забот прибавилось. Бунт мы подавили, легче стало? С одной стороны, легче – зубы показывать в твою сторону теперь поостерегутся, но с другой-то стороны, Михайлу теперь и взаправду Бешеным Лисом считают – вполне серьезно прозвище пристало, и не по-доброму, а со злостью величают! Я, дядька Корней, очень хорошо знаю, как это – злые взгляды спиной чувствовать, на себе испробовал. И как эти взгляды в острое железо обращаются, тоже знаю. Ну и еще: семьи бунтовщиков ты выслал, но куда делись бабы, которые Михайлу прилюдно прокляли, никто не знает. А это – не шутки, если помнишь, Пелагея поклялась обоих сыновей воинами вырастить и в ненависти к Лисовинам воспитать.

– Кхе… было дело.

– А не приходило тебе в голову, что их люди Журавля увели? Бабы-то они бабы, но не холопки же, а жены воинов – рассказать о Ратном и ратнинской сотне могут многое такое, что и соглядатаям не высмотреть. Что ж получается? Мы через Иону кое-что о Журавле узнали, Журавль через Пелагею и других баб кое-что узнал о нас. И выходит, если задуматься, что столкновение между нами и Журавлем неизбежно, а возможности его нам толком неведомы. И тут является твой дружок Федор и приносит какую-то заботу извне! Очень вовремя! Хоть пополам разорвись!

Алексей состроил вдохновенно-поэтическую мину былинника-сказителя и протяжно загнусавил:

– И призывает меня после всего этого воевода Погорынский боярин Корней Агеич да вопрошает: «Пошто на Анюте моей разлюбезной не женишься?» Яснее ясного: аз многогрешный воеводе надобен и ищет оный воевода привязь, которая меня возле него удержать могла бы, даже и в любой крайности. И так боярин Корней этой мыслью увлекся, что все на свете позабыл! – Алексей в упор глянул на собеседника и добавил уже обычным голосом: – Даже и то, что никакой привязи мне не требуется.

Корней криво ухмыльнулся, показывая, что оценил насмешливую язвительность собеседника, и отрицательно покачал перед собой указательным пальцем.

– То, что тебе деться некуда, еще не привязь! – невольно подтвердил он правильность догадки Алексея. – Это тебе с Саввой болезным с места стронутся трудно, а был бы ты один…

– Один?! – Алексею все-таки изменила выдержка, и он подался вперед, упершись животом в край стола. – Да пойми ты, старый… обрыдло мне одному, как зверю… Семьи хочу, дома нормального, житья человеческого!

– Ну, так женись! – снова повернул на проторенную дорожку Корней. – Будет тебе и дом, и семья, и житье человеческое, глядишь, и детишек еще прибавится. Вы с Анютой еще не старые… даже я, ветхий да увечный, сподобился, а уж вам-то!

Корней откровенно «бил ниже пояса» – с одной стороны подкидывал наживку, с другой – ставил младшего по возрасту собеседника в положение, когда по обычаю тот должен уверять воеводу Погорынского в том, что тот еще совсем не стар, мужчина в самом соку, и вообще: «ноги в этом деле – не главное». Алексей на подначку не повелся.

– Не о том говорим! – старший наставник Младшей стражи досадливо повертел головой, но сила обычая все же взяла верх. – Благодарствую, конечно, на добром слове, честь мне великую оказываешь, батюшка Корней, и без того облагодетельствован тобой непомерно, до конца дней своих молить о тебе Господа…

– Будет дурака-то валять! – прервал Алексея воевода. – Вижу же, что злишься, хоть обычай и блюдешь… ладно, хоть блюдешь, от других-то и того не дождешься. В чем дело, чем недоволен?

– Прости, что перечить осмеливаюсь…

– А ну, кончай! – Корней снова повысил голос. – Что ты кривляешься, как… как Кузька в циркусе?

Оба собеседника озадаченно умолкли – сотник, сам изумившись пришедшему в голову сравнению, Алексей, не поняв, о чем идет речь.

– Кхе… – Корней ухмыльнулся, вспоминая пребывание в Турове, и враз подобревшим голосом спросил: – Так что тебя не устраивает? С Анютой у тебя все сладилось, Савва твой к ней душой прислонился, со мной породниться, сам говоришь, честь великая, и я не спорю: зятем видеть тебя буду рад и… да чего уж там, прав ты – нужен мне человек, которому, как себе верить буду… Лавруха-то мой мякина мякиной – нет в нем братниной твердости и не будет.

Воевода запнулся и добавил уже совсем негромко:

– Эх, Михайле бы годков десяток прибавить, в отца покойного пошел… – еще немного помолчал и, тряхнув головой, словно отгоняя пустопорожние мечтания, повторил вопрос: – Так что тебя не устраивает?

– Все так, дядька Корней, – отозвался Алексей. – И с Анютой, и Савва, и честь… да только… Ну, поставь себя на мое место! Кто я? Ни кола, ни двора, сотник без сотни, погорелец беглый. Кем в семью войду, приживалкой? Женюсь или за жену выйду? Кем себя чувствовать буду, что люди обо мне говорить станут? Из милости подобрали, с бабой благополучие себе приспал?

– Сам говорил, что на сплетни наплевать…

– Это не сплетни, это моя цена в людских глазах! На всю оставшуюся жизнь! Как бы ни сложилось, что бы ни произошло, всегда найдется кто-то, кто попрекнет или усмехнется. А я ведь не стерплю – кровь пущу. Но даже и это не самое страшное, страшнее другое – постоянно ожидать насмешки или попрека. Всю жизнь, каждый час! Ты бы так смог? И можно ли полностью доверять тому, кто вместо того, чтобы о деле мыслить, постоянно оглядывается: что обо мне подумают, что скажут? Тебе надежный человек нужен или такой, который однажды Ратное и ратнинцев возненавидит? Не боишься, что из меня опять Рудный Воевода вылезет?

– Ну, ты, Леха, страхов развел…

– Погоди, дядька Корней! – Алексей уже не обозначил, а полностью воспроизвел останавливающий жест, выставив перед собой руку ладонью вперед. – Еще об одном подумай! Сам говоришь, что Анюта тебе, как родная дочь, так за что же ты так ее унижаешь – в ошейник для нужного тебе человека превращаешь? Она же умница, все понимает…

– Ну, Леха, это ты уж и совсем заехал! Унижаю, скажешь, тоже… Стезя у баб от веку такая. Ибо сказано… э-э… «Она – сеть, и сердце ее – силки, руки ее – оковы». Вот!

– Ага, и «добрый перед Богом спасется от нее». Это мне-то от Анюты спасаться? Не я «заехал», а ты, дядька Корней.

– Кхе!

– Ладно, хватит нам вокруг да около ходить. Мне Анюта рассказала, как ты в крайности бедственной в пастухи подался, лишь бы на подачки не жить. Я, ты уж прости, тебя не хуже, поэтому вот тебе мой сказ! Пока я сам из ничтожества не поднимусь, в зятья мне к тебе мне идти зазорно. Когда сочту себя достойным, сам приду и в ноги тебе паду, чтобы Анюту за меня выдал. От помощи не отказываюсь – не к чужим людям пришел, к семье побратима покойного, но подняться я должен сам, да так, чтобы ни у кого сомнения это не вызывало. Что же касается верности и преданности тебе, то даже и слышать о таком из твоих уст мне странно и обидно – коли мы с Фролом покойным побратались, ты можешь на меня рассчитывать, как на него самого. Всегда! Если тебе этого мало, то могу клятву на оружии принести, если же где-то в округе капище Перуново сберегается, то и на крови…

– Не надо! Верю… Не держи зла на старика, Леха, верю я тебе, иначе и не было бы у нас этого разговора. Но пойми меня и ты… Тебе ж приходилось людьми командовать, должен знать: одно дело я – Корней, отец побратима твоего, и совсем другое дело я – воевода Погорынский. Как родню, а ты, считай, родня – сына вместо, я тебя оберегать обязан, но как воевода, может так случиться, я тебя и на смерть послать должен буду. И это, сынок, са-авсем разные вещи. Но сейчас ты мне доказал, не словом, а делом: есть в тебе гордость мужская, и она тебе не даст увильнуть, если мне доведется такой безжалостный приказ отдать. Верю!

– Дядька Корней…

– Батюшка! Отныне дозволяю и велю тебе, Алексей, называть меня только так! И никаких дядек!

Алексей дернулся было подняться из-за стола, Корней тоже начал ответное движение – по всем канонам вроде бы надлежало им заключить друг друга в объятья, сыновние и отеческие, но оба, уже немолодые и не склонные к сентиментальности, устыдились своего порыва. Секундное, даже меньше, чем секундное, промедление, и все закончилось – теперь проявление чувств оказалось бы фальшивым и показным. Оба это ощутили и оба, почти одновременно сделали вид, что просто поудобнее усаживаются на лавке. Помолчали, чувствуя неизвестно откуда взявшуюся неловкость. Корней принялся массировать пальцем шрам на щеке, а Алексей, чисто машинально, вытащил из-за пояса деревянные четки – подарок сарацинского купца.

– Кхе… Это что у тебя, Леха?

– Четки. Неужели не видал никогда?

– Видал, почему не видал? Только все как-то не выходило спросить: для чего эта игрушка?.

– Хорошая вещь, мне один сарацин подарил. Успокаивает, думать помогает… ты, наверно, замечал, что некоторые, когда задумаются, что-нибудь в руках теребят. Еще полезно, когда сердишься или огорчаешься сильно – так вот поперебираешь зернышки, и вроде бы легче становится. Вообще-то, они для молитв придуманы, но сарацины и другие южные люди давно пользу от четок поняли. Бывает, разговариваешь с таким, он сидит, слушает, а сам четки перебирает, и на лице ни одной мысли – спокойное, неподвижное, благостное такое. Безделица, а внутренний покой сохранять помогает.

– Понятно… – Корней протяжно вздохнул. – Эх, по чарочке бы сейчас… в самый раз для внутреннего покоя.

– Хорошо бы… – согласился Алексей и мотнул головой в сторону двери – …так, может?..

– Нет. Сейчас Федор и Осьма подойдут, разговор серьезный будет, голова нужна ясная.

– Так ты ж, дядь… батюшка, говоришь, что у тебя от этого только ум острее делается!

– Да, говорю! – Корней расплылся в хитрой улыбке. – Но только тем, кто меня от пития удерживать пытается! А если наоборот, то и я наоборот. Жена, покойница, бывало… М-да… Слушай, Леха, пока посторонних нет, хочу тебе кое-что сказать, – он немного поколебался, но все-таки продолжил: – Мы с тобой люди воинские, и кому из нас раньше помирать доведется, одному Богу известно. Лавруха-то мякина, с воеводством не совладает… Хочу, чтобы ты мне пообещал: если меня не станет до того, как Михайла в возраст войдет, присмотри, чтобы парня не заклевали, да чтоб он дури не натворил. Проще говоря, пригляди за воеводством, но только до того срока, как Михайла повзрослеет! Обещаешь?

– Но Лавр твой наследник…

– Потаскун он блудливый, а не наследник! Это ж надо доиграться до того, что бабы шепчутся, будто он себе хрен железный выковал, да что-то с заклятьем напутал, и теперь эта оглобля ему ни днем, ни ночью покоя не дает! Или в кузне сидит, как пришитый, или на выселки усвищет – болтают, что у него там аж четыре бабы – или наклюкается, как свинья, и у Таньки прощения просит. Четвертый десяток, а вразумлять, как отрока приходится… Убью как-нибудь сгоряча.

– Это верно, что он с Анютой…

– Не суди! – Корней неожиданно громко пристукнул костяшками пальцев по столешнице. – Не смей, слышишь? Ни при мне, ни при ком, а если ее попрекнуть посмеешь… Ты сам подумай: остаться вдовой с пятью детьми и свекром немощным. Как тут мужской опоры не искать, тем более, что Лавруха с Фролом близнецы, на одно лицо? Обычай старый знаешь? Жену убитого брата…

– Знаю, батюшка, и не попрекну никогда, даже и не сомневайся ни на миг. Я о другом сказать хочу: может быть, у Лавра-то как раз из-за этого все и пошло?

– Из-за чего, из-за этого?

– Ну, было же время, когда он главой рода стал. Неожиданно, в бедствии, но не испугался – принял все на себя и справился! Ведь справился же? Ты от него, наверно, и сам не ожидал?

– Кхе… ну… Как-то ты, Леха, все повернул… А куда ж ему деваться-то было? Единственный взрослый муж в семье, бабы, детишки, да я – безногий, почти слепой, голова трясется…

– Хозяйство до разора не довел, никто в семье не умер, не занедужил, не покалечился? – Алексей так уверенно принялся перечислять признаки благополучия, словно все происходило у него на глазах. – Дети присмотрены, поле вспахано, скотина ухожена? И Анюта, благодаря ему, здоровье телесное и духовное сохранила. Так?

– Ну… как бы, так.

– А чего ему это стоило? Ты вспомни, батюшка: Фрол во всем первым был, Лавр будто в тени брата обретался. Только в кузне себя настоящим человеком и чувствовал – там-то ни ты, ни Фрол ничем упрекнуть, ничего указать ему не могли. Ведь так?

– Кхе…

– Миновала беда, и что? Доброе слово за то, что все на себе тащил, он от тебя, батюшка, услышал?

– За что? Это обязанность его была! Меня тоже никто не благодарил! При мне сотня никогда таких потерь не несла, а как я вернулся, что? Бунтом встретили!

– И заплатили головами! По справедливости. Но Лавра-то за что казнишь?

– Казню?

– Да! Пришлось Лавру принять всю семью и хозяйство на себя – принял. Не жаловался, не причитал, даже виду не показывал, что трудно ему. А потом? Все опять на круги своя! Постоянные сравнения с покойным братом! Тебе ли, батюшка, не знать, что с покойником в любви ближних соревноваться невозможно? Постоянные напоминания, что он «мякина». Это Лавр-то, который, самое меньшее, года два на себе все тащил! От Анюты дитя ждал – не дождался, от Татьяны – тоже. Его кто-нибудь пожалел? Ты оздоровел и вернул его туда, где он при жизни Фрола был! Только теперь первый во всем не Фрол, а Михайла. Ладно, жалость – она для баб, но благодарность, оценка по достоинству где? Нету! Это казнь, и не спорь!

– Ишь ты, как заговорил…

– Прости, если сгрубил, но там, где я несколько лет обретался, за такое не слова обидные говорят, а нож в спину всаживают, и грехом это не считается. Ты же сотник, боярин, воевода, неужто не знаешь, что не оценить мужа по достоинству – хуже, чем обмануть? Постоянно напоминать о недостатках, которые исправить невозможно – медленно убивать! Знаешь, почему у него любовницы не в Ратном, а на выселках? Потому, что он там, как у себя в кузнице – не чей-то брат неудачный, не «мякина», а честный и сильный муж. Просто Лавр, но для него и это в радость, потому что дома он даже просто Лавром быть не может: либо худший из братьев, либо менее любимый, чем внук. Скажи спасибо, что он только пьет да блудит, обернись иначе, не будь Лавр, как ты говоришь, «мякиной», возненавидел бы он Михайлу, потому что из него вырастает такой же живой упрек ему, каким был Фрол. И на меня бы нож за голенище наточил – из-за Анюты. Добрый он, добрый, и в этом Лавр сильнее и покойного брата и, ты уж прости, тебя тоже. Не лисовиновское это достоинство, как я понимаю, но уж чем наградил Господь, тому и радоваться надо.

Не обижайся за прямоту, батюшка Корней, и не казнись, такое у начальных людей сплошь и рядом случается – о других помнишь, а на своих – ни сил, ни времени… Я вот своих тоже проворонил, иначе, чем ты, но… чего уж теперь. У кого жена умная, такое не слишком заметно, а ты-то вдовец – ни Лавра пожалеть, ни тебе намекнуть некому было. Татьяна-то сначала вся в свое горе ушла, а теперь над дитем будущим трясется – не повезло Лаврухе с женой… Или так уж сложилось.

– И откуда ты все знаешь-то… Хотя, Анюта, конечно… А она-то чего молчала, если все видела?

– А ты слушать стал бы? Такое ведь только от жены или от матери… да и то, если выслушать захочешь.

– Добрый. Кхе… вот не было печали! И чего с ним, таким добрым, делать?

– Ему бы отдельно пожить, хозяином, главой семьи… Ты же, батюшка, весь новую обустроить собираешься? Ну, так поставь Лавра на это дело, ей-богу польза будет!

– Кхе! Подумать надо. Прямо Иродом меня каким-то изобразил… Отдельно пожить…

– Знаешь, батюшка, пока я семью свою не потерял, о таких вещах тоже не задумывался. А вот пожил здесь немного да сравнил житье у Михайлы в крепости с житьем в Ратном… Не Ирод ты, конечно, но крут… Крут. А в крепости воля! Соблазн, конечно, но как людей окрыляет! На Илью смотрю и не верю, что пьяницей-обозником был. Наставники, хоть и ворчат, а сами подумывают, как семьи туда перевезти и насовсем жить остаться, хоть и не говорят прямо, но я знаю. Мальчишки – Михайла с братьями и крестниками – как будто на несколько лет старше своего возраста стали. Плава прямо-таки царица на кухне, Юлька – и не подумаешь, что всего тринадцать, – строга, внимательна, отроков в ежовых рукавицах держит. Про Анюту уж и не говорю – просто святая покровительница Воинской школы – отроки на нее чуть не молятся. Прошка собак да лошадей такому учит…

– Ну, распелся! – Корней, начавший, было, злиться при разговоре о Лавре, когда речь зашла о крепости, помягчал прямо на глазах. – Прямо рай земной там у Михайлы! Можно подумать: в Ратном ад, а я тут за главного черта…

– Не в том дело, батюшка! Просто в Ратном все заранее известно, у каждого свое место и стезя, и ничего изменить уже невозможно или очень трудно, а там каждый себя проявить может, кто к чему способен. Здесь – будь тем, кем ты должен быть, там – стань тем, кем можешь стать, вот у людей таланты и открываются. Думаешь, когда я по степи гулял, ко мне одни душегубы да отчаявшиеся люди приходили? Как раз таких меньше всех было. По большей же части либо те, кто от обыденности извечной и неизменной уходили, либо те, кого место и стезя жизненная не устраивали, потому что чувствовали в себе силы на большее. Я, когда на княжью службу вернулся, только таких с собой и забрал. Ратное закоснело, простору не дает, людям себя проявить трудно…

– Удивил! А то я не знаю! Зачем, думаешь, я бояр отселил, выселки восстановил, новую весь ставлю, крепость Михайле не только дозволяю, но и помогаю обустраивать? Да Ратное, если сравнить, тот же сотник Корней, а многие ратнинцы – как ты про Лавра сказывал, им отдельно пожить только на пользу пойдет. Только нельзя было раньше. Теперь можно, но немногие это понимают.

Кем-кем, а тугодумом Корней не был никогда – идеи умел подхватывать на лету и ценность свежего, стороннего взгляда понимал отлично, а то, что перечисленные мероприятия он проводил совсем по другим причинам – дело десятое. Самолюбие требовало ответа на упрек в неправильном отношении к Лавру, и воевода продолжил мысль, на всякий случай, обозначая озабоченность возможными неприятностями: беды большие или малые, рано или поздно, все равно случаются, а потому предрекать что-нибудь «эдакое» можно, не опасаясь ошибиться.

– Крепость, Леха, если хочешь знать, такое место, что ты там как бы и в Ратном, но в то же время и на воле. Соблазн, ты прав, а от соблазнов, знаешь ли, многие беды случаются, во всем мера нужна. Я, честно говоря, думал, что не справятся – шутка ли дело, крепость на пустом месте сладить? Однако пока не скулят, и знаешь, как-то мне тревожно от этого. Вроде бы и радоваться надо, а я все беды какой-нибудь жду – не бывает в жизни так, чтобы все удачно да гладко шло.

Позиция «ожидание неприятностей» и впрямь оказалась безошибочной, что Алексей немедленно и подтвердил:

– А ты знаешь, батюшка, что Михайла прилюдно от воеводского наследства отказался?

– Что? – новость оказалась настолько неожиданной, что Корней даже не поверил. – Как это отказался?

– Да так и отказался. Собрал всю родню, которая в крепости живет – отроков и Илью – и сказал Демьяну: «После деда Лавр воеводство наследует, а после него ты. Я тебе дорогу перебегать не собираюсь, земля велика, для меня воеводство найдется». И назначил Демьяна городовым боярином в крепости. Потом, правда, поправился и вместо «городовой боярин» слово какое-то иноземное употребил, но Илья не запомнил.

– А почему же?.. Кхе…

– Почему тебе не доложили? – угадал недоговоренное Алексей. – Ну, смотря кто тебе докладывает. Мог и не понять важности сказанного, а мог и понять, но не захотел тебя тревожить или…

– Поганец!!! – взорвался, не дослушав, Корней. – Сопляк, едрена-матрена, князем себя возомнил, бояр ставит, дела о наследстве решает! Ну, я его… Леха! Вели седлать, в крепость едем, я ему покажу городового боярина! Я ему такого…

– Какая крепость? Федор и Осьма сейчас…

– Подождут! Вели седлать, я сказал!

– Да погоди ты, батюшка Корней! Что за пожар?..

– Что? Перечить? Да я тебя самого… едрена-матрена!..

– Сотник Корней! Остыть! Подумать!

Ох, и давно же ратнинский сотник не слыхал обращения к себе в таком тоне, да и кто теперь в Ратном мог себе это позволить? Только другой сотник, прошедший огни, воды и медные трубы. Даже более того: власть ратнинского сотника опиралась на традиции и правила, выработанные несколькими поколениями ратнинцев, живших во враждебном окружении, и на въевшееся в кровь понимание: внутренние раздоры гибельны, дисциплина и беспрекословное подчинение командирам – не просто норма поведения, а условие выживания.

Алексей же пришел со стороны и имел опыт командования полубандитской вольницей, когда за спиной у атамана ни традиций, ни обычаев – ничего, кроме собственного авторитета, крутизны и способности подчинить себе почти любого отморозка, а неподчинившегося убить, не задумываясь – не просто лишить жизни, а расправиться быстро и эффектно, в назидание другим. Вот этот-то сотник-атаман, отнюдь не на пустом месте заработавший прозвище Рудный Воевода, сейчас и рявкнул на Корнея. Не мудрено было и оторопеть, пусть всего на пару секунд, пусть потом обычная злость перешла уже в стадию ярости, но ярость у Корнея была холодной, иначе не выжил бы и сотником бы не стал. А холодная ярость разум не затмевает, потому что холодная ярость – это мысль, это обостренное восприятие окружающего, это ускоренная реакция…

Корней, чисто по инерции, еще прорычал:

– Ты на кого посмел?..

Однако мышцы уже напряглись, глаза хищно прищурились, руки уперлись в столешницу, готовясь помочь телу выброситься из-за стола, а искалеченная нога привычно нашла протезом устойчивое положение, чтобы после прыжка или быстрого широкого шага тело пришло на здоровую ногу.

Ничего из происходящего от Алексея не укрылось и секретом для него не являлось. Он не раздумывал, не прикидывал, что да как, не выбирал подходящий к случаю способ поведения – жизненный опыт, в сущности, не что иное, как набор готовых рецептов реакции на те или иные обстоятельства, позволяющий не терять время на анализ ситуации и принятие решения, а действовать интуитивно, а значит, мгновенно. Сколько раз в его богатой на приключения биографии ему приходилось давать адекватный ответ либо на открытую, как сейчас, угрозу, либо на коварный выпад, не предваренный невербальным рядом вызова на поединок, либо на звериную вспышку бешенства с пустыми глазами и полным отсутствием мысли? Сколько раз?

Алексей не смог бы ответить на этот вопрос, но, если в начале пути Рудного Воеводы подобная ситуация обязательно приводила к смерти или тяжелому ранению нападавшего, и совесть Алексея после этого не мучила, то по прошествии времени он стал находить удовлетворение в том, чтобы обуздать «сорвавшегося с нарезки коллегу» без кровопролития. Сначала нокаутирующим ударом или болевым захватом, позже – правильными словом или фразой, сопровождающимися соответствующими мимикой и жестикуляцией, а потом – и вообще одним взглядом и скупым, но ох каким многозначительным жестом. И, сколь бы странным это ни показалось на первый взгляд, авторитет Алексея от этого только возрос – вектор от понятия «может убить» к понятию «мог убить, но не стал» направлен не вниз, а вверх, потому что для подавляющего большинства его «товарищей по оружию» мотиваций действия «мог убить, но не стал» могло быть только две: слабость – синоним трусости – или что-то непонятное, а значит, опасное. Трусом и слабаком сотник-атаман не был, а опасностью от него и так веяло достаточно ощутимо, поэтому каждый случай ее наглядного подтверждения оборачивался дополнительным ушатом воды на излишне горячие головы.

Вот и сейчас Алексею даже не пришлось удерживать себя от желания вскочить навстречу Корнею – подобное действие породило бы некую гармонию взаимного движения противников с неизбежным продолжением в виде силового контакта, как в классическом танце одно па является гармоничным продолжением предыдущего и предтечей последующего. Но как раз гармонию-то развития конфликта Алексей и научился ломать, самоутверждаясь и самореализуясь в роли Рудного Воеводы.

Собственно, на протяжении разговора с Корнеем Алексей уже дважды применил эту тактику. Один раз – в ответ на корнеевский сарказм по поводу «мудреца всеведущего» он перевел разговор на сходство деда и внука, одинаково использующих шрамы на лице. Второй раз – в ответ на «удар ниже пояса» по поводу женитьбы на Анне-старшей. Здесь Алексею ничего и придумывать не пришлось – просто отдался требованиям обычая. Корней оба раза «повелся», и, хотя во втором случае он и раскусил показное смирение собеседника, конфликтная ситуация оба раза угасала в зародыше.

Не сказать, чтобы Алексей делал это сознательно, тем более, предварительно обдумав, просто оставшись с глазу на глаз с первым лицом местной иерархии, он «на автомате» перешел в состояние Рудного Воеводы, оказавшись «между двух огней». С одной стороны, обычай и обстоятельства требовали подчинения старшему, с другой стороны, Алексей не мог позволить топтать себя. Даже во вред себе, даже перед угрозой серьезнейших последствий, не мог и все! Положение спас опыт Рудного Воеводы – Алексей, ткнув указательным пальцем в сторону Корнея, выкрикнул:

– Польза в чем?! Чего ты добиться хочешь?

– А? – Корней все еще продолжал подниматься из-за стола, но Алексей «попал в десятку» – ничего не зная о психофизиологии, сумел запустить ориентировочно-исследовательскую реакцию, гасящую эмоции с эффективностью подметки, размазывающей дымящийся окурок по асфальту.

– Какая польза будет оттого, что ты прямо сейчас туда помчишься? Ты чего хочешь: просто душу отвести, наказать сопляка или заставить его сделать что-то?

– А разница-то? – Корней шумно выдохнул и осел обратно на лавку. – Да все сразу! И выдрать, чтобы впредь неповадно было, и душу отвести и… Кхе, ну, найду, что сделать заставить. Да чего ты прицепился-то? Драть за такое надо, драть, чтоб неделю сидеть не мог, а потом еще раз! И старшинства лишить, пусть рядовым походит, чтоб чего не надо в голову не лезло! И… избаловались вы все там: ты перечишь постоянно, девки в церковь по воскресеньям приезжают, как княжны – в новых платьях да под охраной, у здешних посикух аж титьки от зависти подпрыгивают, Илюха возгордился, паршивец – брюхо наел, пьянствовать перестал, Анька тоже… э-э… Одним словом, драть! Кхе, попа обидели, я еще тогда собирался поехать да разгон там учинить.

– Что ж не поехал-то?

– Да больно хитро Михайла устроил: выгнал-то он попа за то, что тот мой приказ исполнять не стал. Получается, что вроде и наказывать не за что… но поп-то к нему, как к родному – учил, наставлял, заступался, а он… Нет, ну каков поганец! Точно: лишу старшинского достоинства на месяц или… там видно будет. И выпорю! Тьфу на тебя, Леха, все настроение мне перебил, сейчас бы поехал да как всыпал бы…

Корней утер рукавом лоб и потянулся к кувшину с квасом – нерастраченный в двигательной активности адреналин разогрел тело, вышиб пот и организм запросил жидкости. Алексей понял, что в ближайшее время Корней горячиться уже не будет, и слегка расслабился.

– Все равно не сохранил бы настроения, батюшка. Добираться-то больше двух часов, либо остыл бы на ветерке, либо коня успокаивать пришлось бы. Конь-то у тебя хорош – настроение хозяина чувствует – разгорячился бы вместе с тобой, а когда коня успокаиваешь, то и сам успокаиваешься, не замечал?

– Не ты один в лошадях смыслишь… Все равно, увидел бы Михайлу, снова разгорелся бы! – Корней уже не злился, а просто брюзжал. – Всыпал бы… ишь, бояр он ставить будет!

– Однажды ты ему уже всыпал, мне Анюта рассказывала. Тогда он просто в лес сбежал, а сейчас? Ты можешь точно сказать, что он в этот раз выкинет?

– А что бы ни выкинул! Виноват – отвечай! Да что ж ты, Леха, сегодня мне все поперек талдычишь? Молод еще меня поучать!

– Христос с тобой, батюшка, разве ж я поучаю? Просто парень у тебя не прост. Если уж ты сгоряча в крепость не поехал, так я думаю, что и поразмыслить не грех: какое наказание выбрать да какую из этого пользу извлечь – и для воспитания, и вообще… Ты по горячности не только про нрав Михайлы позабыл, но и то, что его боярыня Гредислава воеводой своей дружины поставила. Хоть убей, ни разу не слыхал, чтобы у какого-нибудь боярина воеводу выпороли! А еще непонятно с лишением достоинства старшины – от старшинства в Младшей страже ты Михайлу отрешишь, а воеводой у боярыни он останется, хренотень какая-то выходит, да еще неизвестно: как Гредислава на это все посмотрит?

– По горячности, по горячности… Помню я все! Едрена-матрена, вот чирей на заднице вырос… и не тронь его. Ты как хочешь, Леха, а без чарки у нас сегодня разговор добром не кончится – либо подеремся, либо… как ты сказал? Хренотень? Во, хренотень какую-нибудь сотворим. Пива, правда нет, вина тоже… ну что за жизнь, едрена-матрена? Меду… меду, что-то неохота. Я тут бабам велел бражки поставить, вроде бы уже должна дозреть. Будешь бражку?

– В самый раз, то, что надо!

– Ты мне голову не крути! Думаешь, если не перечишь, так я пить не стану? А вот и стану! Ну-ка, крикни там на кухне, чтобы принесли, и закусить чего-нибудь.

Первая чарка у Корнея, что называется, «пошла колом» – он закашлялся, утер набежавшую слезу и шмыгнул носом. Вторая, в соответствии с народной мудростью, должна была бы «полететь соколом», но, видать, уж день такой выдался: воевода поморщился, с подозрением глянул на кувшин с бражкой и вместо традиционного «не достояла» или «перестояла» выдал неожиданное:

– А ведь ты лют, Леха, ох лют.

– М? – рот у Алексея был занят закуской, и он изобразил вопрос поднятием бровей.

– Вот так вот, наказание выдумывать – спокойно, без злости рассуждая, да чтобы побольней, да чтобы волхву ненароком не обидеть, да чтобы пользу какую-то выгадать. Бывал я у греков в Херсонесе, это их навык – все обмыслить с холодной головой, а потом – без жалости и с умением. Это, если хочешь знать, в сто раз жесточе, чем сгоряча, пусть даже и с перебором.

– Зря ты так, батюшка…

– Нет, не зря! Михайла – внук мой, – плоть и кровь. Если я ему больно делаю, то и себе так же! Анюта ему рассказывала… тьфу, баба – язык до пупа! Да, высек без меры, так потом сам чуть не помер!

– Так моровое же поветрие было…

– Э-э! Разве ж меня так скрутило бы, если б не история с Михайлой? Да-а, Леха, знал я, что жизнь тебя ушибла, – Корней сочувственно покивал головой, – но что б настолько…

– Ты о чем, батюшка?

– В истинном муже сердце гореть должно, а у тебя погасло. Ты в любом деле, как купец, все наперед рассчитываешь, умствованиями, холодным рассудком все проверяешь, а в жизни случается порой так, что непременно чувствам волю дать приходится. В узде их держать, конечно, надо, но ты-то чувства не обуздал, а удушил!

– Да если бы у меня рассудок не первенствовал, давно бы мои кости воронье по степи растащило!

– Все понимаю, сынок, и не попрекаю, а сочувствую, – Корней и впрямь пригорюнился, высматривая что-то на дне чарки, немного помолчал и неожиданно вернулся, казалось бы, к исчерпанной теме. – Ты мне, вот, про Лавра поведал. Кхе! По уму, может быть, все и верно, а по сердцу – заумь ты дурацкую нес! Да, принял на себя все семейные заботы и труды, не спорю, но КАК принял? Вздохнул да руками развел, мол, ничего не поделаешь, доля такая выпала. Возьми того же Андрюху Немого: увечный, безгласный, всю близкую родню похоронил, бабы да девки стороной обходят, вот уж доля, так доля – врагу не пожелаешь! Однако вцепился в жизнь зубами, рычит, но живет! Своего сына Бог не дал, так он Михайлу воинскому делу учить взялся… Ты, кстати сказать, не нарвись случайно – Андрюха за Михайлу и убить может.

Корней запнулся, сбившись с мысли, пошевелил пальцами в воздухе и, чтобы заполнить паузу, налил себе еще бражки. Пить не стал, а продолжил:

– Ладно, оздоровел я, начал понемногу в хозяйственные дела вникать. Но каждый же хозяин, хоть немного, но по-своему дела ведет, за два с лишком года Лавр все под себя устроил. Но хоть раз он со мной поспорил, когда я все назад возвращать стал – под свое разумение? Хоть бы слово поперек сказал! Да, поспорили бы, поругались, не без того, но я бы в нем интерес увидел, желание! Так нет же – с плеч долой и забыл, как будто по найму в чужом доме работал!

И на выселках… неправильно ты понял, Леха, причину, почему Лавруха туда таскается – он у тамошних баб утешения и жалости ищет, как малец у мамки. Если бы он с досады, что с женой не повезло или просто от избытка мужской силы, я бы понял. Поругался бы, конечно, постыдил, но понял бы! Но он же им там плачется на судьбину свою горькую, рассказывает, какой он несчастный да как его никто не понимает… А этим кобылам только того и надо: хозяйский сын, жена здоровья некрепкого, глядишь и повезет! Конечно, и приголубят, и пожалеют, и слезу над горемыкой прольют.

Страсти в Лаврухе нет! Вот у нас десятник Глеб был – тоже блудил, как кобель распоследний, после того, как от него невеста сбежала. Доказывал всем, и себе тоже, что не по слабости девку упустил. Доказывал – горел, рвался к чему-то, преодолевал что-то, а не плакался! Э-э, да что там говорить, даже Татьяну-то из Куньего городища Лавруха не сам выкрасть решил, а Фрол его на это дело подбил, сам бы неизвестно сколько туда б таскался, пока не убили бы или не покалечили. Мякина, одним словом.

Вот и в тебе, Леха, страсти нет, только у Лаврухи ее никогда и не было, а тебя она, надо понимать, сильно жгла, вот ты ее и удавил. Понять, конечно, можно… такое пережить, но оставлять тебя таким нельзя! – Корней единым глотком махнул чарку и выдохнул: – Исправим!

– Что-о-о?

– Кхе! Исправим, говорю! Можем! Ты еще и десятой части про Ратное не знаешь, мы тут на такое способны… Видал бы ты, какого я сюда боярина Федора привез! Вообще никакого! Все пропало, жизнь кончена, от пьянства синий весь. Ты не поверишь, в Бога верить перестал! И ничего – справились! Теперь, мужчина – хоть куда! Отец Михаил, правда, сильно помог, вот в ком страсть живет! Пламенная! Хилый, больной, ведет себя порой, как дитя несмышленое, но горит сердцем! Горит! Истинно – Христов воин! Не согнешь и не сломишь, ни смерти, ни боли, ни волхвов, ни чертей не страшится! Уважаю! Смеюсь порой, злюсь, бывает, но уважаю!

Или возьмем Сучка… ты не смейся, не смейся… Хе-хе-хе… На них с Аленой посмотреть, оно, конечно… Но! – Корней назидательно вздел указательный палец. – Ведь как овдовела пять лет назад… или шесть? Не важно – давно овдовела. С тех пор не меньше десятка ухажеров отшила. Кто просто так без толку подъезжал, а кого и до тела допускала, а конец у всех один – от ворот поворот. И хорошо, если пинком под зад отделывались или синяком на роже. Бывало, что и калитку лбом вышибали, и через забор летали, и… недавно одного так без штанов по улице поленом и гнала. А Сучок ее обротал![11] Смешно сказать: ниже подбородка ей ростом, лысый, шебутной, скандальный, чужак-закуп, но обротал! Потому как страсть в нем есть! И не смотри, что она его щелчком убить может – он ее страстностью своей, пламенностью сердечной завсегда перебороть способен. Как поженятся… а я уверен – поженятся, скандалов да ругани будет, не приведи Господь, но жить будут счастливо и любить друг друга крепко, вот увидишь!

Корней внимательно глянул на недоверчиво ухмыльнувшегося Алексея и неожиданно выпалил:

– А тебе, Леха, на Анюте жениться пока нельзя, прав ты. Не справишься ты с бабой, тем более, с такой, как она. Страсти в тебе нет, да и она… Ты не подумай, что я со зла или еще чего-нибудь такое, но не любит она тебя – жалеет.

Ухмылку с лица старшего наставника Младшей стражи словно ветром сдуло, а Корней продолжал, словно не замечая реакции собеседника:

– Для бабы, конечно, пожалеть, почти то же самое, что полюбить, но то – для бабы, а для тебя? Ты вон, о том, что о тебе посторонние люди думать станут, беспокоишься, а что будут думать ближние? А кем ты будешь в глазах САМОГО БЛИЗКОГО человека – жены? – Корней немного помолчал, а потом заговорил уже другим, задушевным, тоном: – Знаешь, Леха, жил когда-то в заморских странах один человек… мудрец и воин. Так вот он сказал однажды такую истину: «Мы в ответе за тех, кого приручили». Если ты сейчас на Анюте женишься, то не ты за нее в ответе будешь, а она за тебя. Понял, о чем говорю? Согласен на такое?

Ответа на свой вопрос воевода не дождался: Алексей подавленно молчал, набычившись и так сжав в кулаке бронзовую чарку, что, казалось, вот-вот захрустят суставы на пальцах. Старый конь борозды не испортил! Вроде бы ничего особенного Корней и не сделал – ну, поговорили, ну, высказал один свое мнение, другой ответил, даже и усмехнуться повод нашелся, а потом – удар! В самое болезненное место – по остаткам гордости, но удар строго выверенный, не смертельный, не калечащий, а такой, как приводящая в чувство и возвращающая ясность мысли звонкая оплеуха. Алексей словно окаменел, уставившись неподвижным взглядом в стол, но Корней был уверен: его слышат, поэтому продолжил, не повышая голоса:

– И опять ты прав: надо тебе подниматься. Только не так, как ты собирался – не дом богатый заводить, не холопов набирать, не собственной дружиной обзаводиться. Духом тебе подняться надо, страсть в себе снова разжечь! Такую страсть, которая Анюту как вихрь закружит! Такую, чтобы в огонь за тобой пошла, но не спасать тебя, а только потому, что ЗА ТОБОЙ – без страха, без сомнений! Вот это и будет твоим возрождением… А остальное приложится, не сомневайся, сынок, приложится. Голову, конечно, на этом пути можно сложить запросто, но нам с тобой не впервой по краю ходить. Ведь так?

Алексей снова не ответил, только сделал непонятное движение – то ли кивнул, то ли просто опустил голову так, что не стало видно лица.

– Да не кручинься ты так, Леха, не изводи себя! Все понимаю: дал ты волю чувствам, поддался страсти жгучей, окунулся в кровь и смерть выше головы, а потом ужаснулся содеянному… Бывает… благо, жив остался и разум сохранил, обычно-то в таких делах исход известный… Кхе! Но потом-то ты в другую крайность кинулся – задавил чувства, бояться их стал, а разум-то, он – умный, умный, а дурак, без совета с сердцем такого наворотить может… Или, наоборот, упустит что-то важное. Ты, вот, к примеру, вовремя опасности не почуял…

Корней еще что-то говорил, задушевно и убедительно, по сути, правильно, но Алексей перестал вслушиваться в его речи. Лицо он спрятал потому, что ощутил острое желание ответить, в общем-то, на справедливые слова Корнея какой-нибудь гадостью, например, раскрыть сотнику глаза на истинное лицо Листвяны. Удержался с трудом и только потому, что было бы это совсем уж по-бабьи – огласить стыдную тайну собеседника, не к месту, не к теме разговора, а лишь для того, чтобы оставить за собой последнее слово. Мол, взялся поучать, старый хрыч, а на себя-то глянь…

Сдержался с трудом, чуть не смяв в сведенных судорогой пальцах бронзовую чарку, а потом вдруг ощутил что-то вроде просветления – понял, что прямо сейчас, вот за этим столом, нашлось то, что он так мучительно и безуспешно пытался осмыслить с момента своего приезда в Ратное – свои место и роль в семье Лисовинов. А через это и в жизни Ратного. Сразу же предстал в ином свете и сам Корней – сильный, властный, умный, а в то же время ранимый и беззащитный – переживающий последнюю в жизни любовь, начисто лишившую его обычной проницательности и мудрости, и страшащийся умереть, не вырастив себе смены – внука, способного встать во главе рода.

Не только Корнею, всему Ратному не хватало Фрола – преемника и наследника сотника и воеводы. Слишком молод и несерьезен был Мишка в глазах одной части ратнинцев, слишком непонятен и необычен был воеводский внук для другой части односельчан, слишком раздражающ и даже ненавистен сделался Бешеный Лис в глазах третьей части. Силен был род Лисовинов и в будущем мог стать еще сильнее, но в случае раннего ухода патриарха этот могучий клан рисковал ослабеть и рассыпаться, оставшись без твердой властной руки. И не было, не было, не было среди глав других ратнинских родов достойной замены Корнею-Кириллу-Корзню на посту сотника.

Главное все-таки род. Сохрани и приумножь он свои силу и единство, и через два-три поколения Лисовины могут стать настолько влиятельны в Туровском княжестве, что князья будут искать их дружбы или… смерти, однако истребить такой род будет ой как не просто! Иной князь, погорячившись, может на этом деле не только Туровского стола, но и головы лишиться… В жизни всякое бывает. Нужно лишь пережить нынешнюю смену поколений, не дать слабости и равнодушию Лавра разрушить то, что создавалось Агеем и Корнеем, дождаться, пока бразды правления родом возьмет в свои руки Михайла… Или, случись что, Демьян.

Вот место и стезя его – Алексея – зрелого мужа, умудренного жизнью и ратной наукой, допущенного к семейным тайнам, но не стремящегося занять место главы рода: хранить и оберегать род Лисовинов, пестовать и защищать старших внуков, которые в свое время поведут род к новым высотам силы и влияния; заменить собой погибшего побратима Фрола, заботиться о его семье так, как заботился бы он сам.

Прямо сейчас, в тот миг, когда Алексей удержал в себе злые и обидные слова, способные поразить Корнея не слабее острого железа, бывший Рудный Воевода ступил на этот путь и тут же понял, что перестал быть бездомным бродягой, принятым в чужой семье из милости.

Не-ет, не кончилась жизнь и не угасла страсть, есть к чему приложить разум и сердце, потому что не из жалости и милосердия примет его род Лисовинов, а потому, что он НУЖЕН! И с Анютой теперь все по-иному сложится: когда муж твердо знает свое место и стезю да уверен, что хватит ума и сил, чтобы справиться, он и с женщиной себя иначе ведет, да и она иначе к нему относится…

– Да что ж ты понурился-то так, сынок? – продолжал, между тем, «журчать» Корней. – Ну-ка, подвинь чарку, плесну тебе.

Алексей, вместо того чтобы подставить чарку, поднялся из-за стола, полоснул по Корнею вдруг обретшим кинжальную остроту взглядом и склонился в глубоком поклоне.

– Благодарствую, батюшка Корней Агеич! Мудр ты и добр – разрешил сомнения мои, указал место и стезю на всю, сколько Господь отпустит, оставшуюся жизнь. Место и стезю, кои честному мужу принять на себя не только не зазорно, но за честь и в гордость почитать надлежит.

Алексей прервался и зашарил рукой по груди, а Корней, уже все поняв, все же приподнял в деланном удивлении брови и поинтересовался:

– И что ж за стезю ты себе измыслил?

– Служить! – не замедлив ни секунды, отозвался Алексей. – Хранить и оберегать род Лисовинов, всячески споспешествовать росту его силы и могущества, пресекать внутренние раздоры и противостоять внешним угрозам. Связать жизнь свою, до конца дней, с жизнью рода, ни в чем и никогда не разделять их, ставить пользу рода Лисовинов превыше любой другой пользы и выгоды… – Алексей выпростал из-под рубахи нательный крестик. – И на том целую крест! Да поможет мне в сем Господь Бог, да укрепит и направит меня на сем пути!

– Аминь! – подхватил Корней, одновременно с Алексеем осеняя себя крестным знамением.

Вот теперь и отеческие объятия стали совершенно уместными, и бражка пошла гладко, и разговор полился свободно, без напряжения. Корней объяснял, как пришел к идее создания Воинской школы, оценив великую пользу просветительских усилий отца Михаила, а Алексей, подтверждая корнеевские мысли, рассказывал, как сначала учился сам, а потом учил других хитростям порубежной службы.

Корней слушал, отвечал, рассказывал, а сам втихомолку радовался тому, что в очередной раз сработал один из его хитрых приемов – вбросить ненавязчиво мысль, а потом гонять разговор вокруг да около, постепенно и незаметно подталкивая собеседника к самостоятельному принятию нужного решения. Для этого, правда, требовалось сделать такое непростое дело, как понять суть, основную черту характера собеседника, но Алексей Корнею стал понятен почти сразу по приезде в Ратное: побратим покойного Фрола был служакой. Не таким, который точно и без рассуждений выполняет приказ «от и до», а таким, который, поняв основную идею, предпочитает действовать далее самостоятельно, добиваясь нужного наиболее подходящим по его разумению способом.

Вот как раз с идеей-то у Алексея и не заладилось. Сначала рухнула простая, в общем-то, понятная любому человеку идея карьерного роста и семейного благополучия – сгорела в пламени, пожравшем усадьбу боярина Арсения Вара. Потом изжила себя идея мести половцам, оставив в душе пустоту и ощущение бессмысленности существования. Потом, когда пустота в душе только-только начала вновь заполняться нормальными человеческими чувствами, растоптанной оказалась вера в справедливость и взаимные обязательства вассала и сюзерена. Остался только инстинкт зверя, уносящего от погони израненного детеныша. Если бы не Савва, так и не увидели бы Алексея в Ратном, собрал бы Рудный Воевода новую ватагу, да не на половцев, а на князя Ярополка Владимировича Переяславского. До самого князя, конечно, не добрался бы, но людишек его проредил бы изрядно, прежде чем самому сгинуть.

Пришел Алексей с Саввой туда, куда и следовало – и приняли, и поняли, и посочувствовали… но что дальше? Разумеется, не выгонят и куском не попрекнут, но… как и кем войдет Алексей в семью Лисовинов? И вот решилось! Алексей, с одной стороны, ощутил себя нужным и важным, с другой – нашел опору – род, который не бросит и не предаст, будет защищать Алексея так же, как Алексей будет защищать его. И не через женитьбу войдет он в семью, а через принятие на себя обязанностей и обязательств убитого побратима.

Этого-то Корней и добивался – подчинения без принуждения, самостоятельного осмысления Алексеем собственной нужности, даже необходимости, начисто снимающей все сомнения и беспокойства «приемыша». Собственно, целование креста в глазах Корнея уже было простой формальностью; гораздо более показательным для него стало то, как Алексей заинтересованно, отнюдь не с позиции стороннего наблюдателя, обсуждал характер и поступки Лавра и его взаимоотношения с отцом – о чужих так не говорят, о нестроениях в чужой семье так не рассуждают.

Глава 2

Июль 1125 года. Село Ратное За несколько дней до начала похода Младшей стражи на земли боярина Журавля

– Э-э! Да здесь пьют! – раздался от двери голос боярина Федора. – А почему без нас?

– А ты бы, Федор, еще дольше гулял, – отозвался Корней, – вообще бы все выпили, и тебе не осталось бы. Проходи, садись, наливай, и ты, Осьма, тоже.

– Благодарствую, хозяин, что празднуем-то? – вежливо поинтересовался Осьма, деликатно, с соблюдением дистанции, устраиваясь рядом с боярином Федором, севшим по правую руку от Корнея, и оставляя свободной левую сторону стола (мало ли, подойдет кто-то из родственников – сядет на законное место по левую руку главы семейства). Впрочем, едва сев на лавку, он тут же вскочил и, обозначая свой самый низкий статус среди присутствующих, принялся разливать бражку по чаркам, в соответствии со старшинством: Корнею, Федору, Алексею. «Обслужив вышестоящих», купец демонстративно коснулся донышком кувшина столешницы, и только потом налил бражки себе.

Потихоньку обживаясь в Ратном, но чувствуя себя в воинском поселении не очень уверенно, Осьма скрупулезно соблюдал все старинные обычаи – ритуал есть ритуал, выручит практически в любом случае, когда опасаешься совершить неловкость или глупость, а репутация человека, свято блюдущего «старину», в замкнутой общине расценивается не как недостаток, а как достоинство. Во всяком случае, невежеством не попрекнет никто. Меру в этом вопросе Осьма умудрялся соблюдать столь тонко, что даже слово «хозяин», при обращении к Корнею, звучало не как свидетельство подчиненного положения, а как титул владельца обширного и богатого хозяйства, в устах купца означающий свидетельство глубокого уважения без урона собственного достоинства.

– Какой праздник, Осьма? – спросил Корней, одобрительно наблюдая за манипуляциями с кувшином. – Так, для гладкости разговора употребляем. То да се, дела семейные…

– Семейные? – Осьма проницательно глянул на Алексея и, приподняв чарку, спросил: – Так что, можно поздравлять?

– Кхе! Поздравлять? – отозвался вместо молча ухмыльнувшегося Алексея Корней. – Можно и поздравлять… только не с тем, о чем ты подумал!

– Э-э… – Осьма смутился, припоминая про себя, что торопливость нужна только при ловле блох и еще в одном, сугубо интимном, случае, и вопросительно уставился на господина воеводу.

– М? – Боярин Федор, приподняв левую бровь, тоже глянул на друга юности.

– Алексей… Кхе… Дмитрич сегодня роду Лисовинов крест целовал! – не стал интриговать присутствующих Корней. – И я сие целование принял! А кровь Алексей и Фрол уже давно смешали, так что… сами понимаете… есть за что выпить!

– А как же?..

Осьма чуть не спросил: «А как же Анна?», но вовремя прикусил язык, однако Корней понял недоговоренное:

– Не мне крест целовал, а роду! – с нажимом произнес он. – Теперь у Лисовинов опять двое зрелых мужей тридцати с лишком годов, и им есть кого воспитывать, а даст Бог, и еще прибавится, так что за будущее я спокоен!

Все взгляды скрестились на Алексее, и на несколько секунд в горнице повисла тишина. Алексей не смутился, не отвел взгляд, не стал изображать польщенного доверием скромника, а глянул на каждого по очереди спокойно, уверенно, даже с некоторым вызовом, и тут же нарвался – боярин Федор на посольской службе да при великокняжеском дворе научился читать любые взгляды. И отвечать на них тоже научился.

– Так что ж ты на нижнем конце притулился, как чужой? – рыкнул он начальственным басом. – А ну-ка!..

Погостный боярин повелительно мотнул головой, указывая Алексею место, которое тот должен был теперь занимать за столом, и столько в этом жесте было уверенности в своем праве повелевать и указывать, что никому и в голову не пришло усомниться или удивиться. Алексей безропотно поднялся с лавки и занял место по левую руку от Корнея, столь предусмотрительно оставленное свободным Осьмой. И возразить было нечего – позиция «глаза в глаза», естественная и логичная при предыдущем разговоре с Корнеем, стала совершенно неуместной для представителя второго поколения семьи Лисовинов в присутствии главы рода.

– Так! – Федор, настроившийся на командный тон, так дальше ему и следовал. – Осьма, осталось там еще чего?

– На один круг хватит! – отрапортовал Осьма, заглянув в кувшин с бражкой.

– Вот и ладно. Значит, сейчас это допиваем и займемся делом! – принял решение Федор. – Разговор у нас будет серьезный, от хмельного надлежит воздержаться. Наливай!

– Кхе! – Корней одной рукой двинул поближе к Осьме чарку, а другой молодецки расправил усы. – Витиевато излагаешь, Федя: «От хмельного надлежит воздержаться. Наливай!» Я прямо заслушался!

– От судьбы не уйдешь, а умеренность в питие воздержанию не помеха! – философски парировал Федор. – Ну, Кирюша, с сыном тебя… или все-таки с зятем?

– Сын – сыном, а зять – зятем! Я же сказал: в роду Лисовинов прибавление!

– Хороший зять он, бывает, и не хуже… – дипломатично заметил Осьма – … если повезет.

– Так то – хороший… – раздумчиво произнес Федор, вспомнивший об обручении младенцев Михаила и Екатерины.

– А плохих не держим! – заявил Корней с таким видом, будто располагал целым взводом зятьев, один другого краше. – И впредь держать не намерены!

Возражать никто не стал. Выпили… закусили. Осьма высунулся в дверь и крикнул, чтобы пришли прибрать со стола.

– Значит так, други любезные, – начал боярин Федор, дождавшись, пока уберут посуду, – новости у меня не то чтобы скверные, но к серьезным размышлениям располагающие, у вас тут, как я понял, тоже забота образовалась такая, что сразу и не разгребешь, потому обмыслить и обговорить все надлежит не торопясь и со всем тщанием.

Был я на днях по делам в Давид-Городке и встретил там одного знакомого, а тот как раз из Городно вернулся, и вот какую интересную историю он мне поведал. В Городно, на постоялом дворе увидел он служилого человека князя Святослава Витебского, вернее не самого княжьего человека, а конюха его. Совершенно без всякой задней мысли поинтересовался, чего это его хозяина в Городно занесло? Ну, ответил бы тот, что, мол, по делам заехали, а по каким делам, про то конюху знать незачем, знакомец мой и отстал бы – мало ли кто, куда и зачем ездит? Но конюх-то в ответ на простой вроде бы вопрос какую-то околесицу понес, что ехали они вовсе и не в Городно, да друзей по пути повстречали, да вместе с ними и завернули, а тут решили князя Всеволода Давыдовича Городненского навестить. Ну, и прочее… в том же духе.

Взяло тут моего знакомца сомнение – он-то с Городно торговлю ведет, мало ли что, а вдруг что-то серьезное затевается? Потащил он того конюха в кабак да подпоил как следует, у того язык и развязался. Много-то, конечно, конюху не известно, но и того, что выболтал во хмелю, хватило. Вышло с его слов, что друзья, которых они по дороге как бы случайно встретили, на самом деле ближние люди князей Бориса Полоцкого и Рогволда Друцкого. А дальше еще интереснее пошло: оказывается, в это же время в Городно какие-то ляхи притащились и с доверенными людьми полоцких князей встречались, да какие-то разговоры разговаривали. Чуете, чем пахнет, други любезные?

– Кровушкой от таких встреч попахивает, кровушкой! – прокаркал со своего места Корней. – Очень крепко попахивает.

– Гм… прости, боярин, но я от здешних мест далеко жил, – подал голос Алексей. – Вам-то, может быть, все и понятно, а мне так не очень… поподробнее бы.

– Поподробнее? – переспросил Федор и согласно кивнул – Хорошо. Про то, что отца нынешних полоцких князей – князя Всеслава – Мономах в Киев в цепях вывез, ты слыхал?

– Ну, это давно было… И Мономах уже умер.

– Кхе, Леха! – опять встрял Корней, – да как бы давно это ни было, обида-то у сыновей на Мономахов род сохранилась! Такое не прощается…

– Погоди, Кирюш, – остановил Корнея Федор. – Про то, что промеж Киевом и Полоцком мира нет, не помню уж сколько времени, ты тоже должен знать, а про два больших похода Мономаха на полоцкие земли, один девять лет назад, другой шесть, ты слыхал наверняка.

– Слыхал, – согласился Алексей. – Но также слыхал, что ни разу, ни одной сколько-нибудь серьезной сечи полочане не выигрывали. И от Минска в последний раз одни головешки остались, да и другим землям досталось изрядно. Неужто повторения не боятся?

– Все же, сомнительно, – добавил Осьма. – Всеволод Городненский на Агафье, дочери Мономаха, женат – сестре нынешнего великого князя Мстислава. Не должен он против родича идти. И еще непонятно: ляхи тут с какого боку-припеку?

– Против родича, против родича… – недовольно пробурчал Федор. – Да Рюриковичи все промеж себя родня, а хлещутся так, что только шмотья во все стороны летят! Вон как Олег Новгород-Северский родного дядю от Чернигова до Мурома гонял! Никакое родство не помешало! И еще: Городно живо только защитой Полоцка – еще ста лет не прошло с тех пор, как городненские земли ятвягам принадлежали. Если б не Полоцк, так бы ятвяги и дали на своей земле город поставить!

Про Минск ты, Алексей, верно вспомнил, но только был тогда еще и Друцк, а его на щит взял Вячеслав Владимирович, нынешний Туровский князь. Теперь понимаешь, какой счет у Всеславичей к Мономашичам накопился?

– Все равно! – уперся Осьма. – Ляхи-то здесь причем?

– Ляхи? – Федор повертел головой, словно ему стал вдруг тесен ворот. – Да у них сейчас в северо-восточных землях по нескольку дней пути живой души не сыщешь! То король Болеслав крамолу огнем и мечом искоренял, то пруссы набегами изводили… Болеславу сейчас не до восточных земель, он Поморянию под себя подгребает да латинскую веру там насаждает, вот и придумал наделять верных ему воинских людей землями к востоку от Вислы, но с условием, что заселять свои уделы они станут сами. Где людишек брать? А у соседей! Тем паче, что время удобное.

– Ну уж и удобное! – не сдавался Осьма. – Кто же в августе-сентябре воюет? Поля уже сжаты, но на огородах работы еще почти до октября. Холопов брать невыгодно – до новин целый год кормить, а нынешний урожай не вывезешь, он еще в снопах, не обмолочен. А потом распутица начнется… нет, с тем, что встреча в Городно ничего хорошего не сулит, я согласен, но раньше зимы ничего быть не должно, а к тому времени Мономашичи из Степи вернутся…

– Это если в набег идти, а если на захват земель? – перебил Осьму Корней. – Мстислав Киевский с братьями в степи, половцев в разум приводит. Оттуда, возможно, пойдут на Чернигов или на Новгород-Северский – Ярославичам мозги вправлять, чтобы на Киев не зарились. Вернутся не скоро, хоть и с добычей, но уставшие, побитые, пораненные. Дружинам отдых нужен будет.

Самое время полочанам попытаться взять Пинск, Туров, Слуцк, Клецк, Мозырь, другие города. Пока Мономашичи из степи вернутся, распутица начнется, значит, придется ждать, пока реки встанут. Это – месяца три, если не больше. За такое время можно и укрепиться на захваченных землях, и подати собрать – хлебом, мясом, фуражом. Бояр-вотчинников на свою сторону перетянуть. Поди, тогда, выковыряй их!

– М-да, это я как-то не подумал, – Осьма досадливо поморщился. – Но тогда… мать честная! Какие бояре-вотчинники? Да там – севернее Припяти – чуть не в каждом городе князья Святополчичи сидят: в Пинске – Изяслав и брат его Брячислав, из Турова выгнанный, в Клецке – сын Ярослава Святополчича… как бишь его…

– Вячеслав Ярославич, – напомнил Корней, многозначительно переглянувшись с боярином Федором, – да там же и мачеха его Елена с сыном Юрием.

– Вот-вот! – Осьма согласно покивал головой. – Им же от Мономашичей добра ждать бесполезно и… знаете что? Да наверняка же к ним подсылы от полоцкого князя приедут, если уже не приехали! Посулят им уделы не в кормление, а в княжение, и… не удержатся они, согласятся!

Федор с Корнеем снова мрачно переглянулись, и погостный боярин едва заметно отрицательно повел головой, показывая, что разговор о Вячеславе Клецком продолжать не стоит. Корней в ответ согласно прикрыл глаза.

– Так! – боярин Федор оглядел собравшихся, снова собирая на себя внимание. – Насчет захвата полочанами Турова, ты, Кирюша, пожалуй погорячился, а вот все, что севернее Припяти: Пинск, Клецк, Слуцк и прочее – да! Опасность явная и близкая! Сговор… гм… Святополчичей с полоцкими князьями – тоже. Привлечение к этому делу ляхов… ну, Мономах, когда Полоцкое княжество громил, тоже с собой половцев из Степи приводил, так что… понятно, в общем. Давай, Кирюша, думать: что мы всему этому противопоставить можем?

– Кхе… ну ты сказанул! Что ж мы можем? Известие послать в Туров, а они уже пусть в степь гонцов посылают. Без Вячеслава Владимировича с братьями тут не управишься.

– Гонец в Туров – моя забота, и это уже сделано, – Федор построжел лицом. – А твоя забота – оправдать свое воеводство! Если князь в отлучке, то… Туды тебя, Кирюха, кто еще из туровских бояр от Вячеслава гривну золотую получил? – Федор, внезапно ощерившись, грохнул по столу кулаком. – Повинен отслужить!

– Но, но… уймись, Федька! – окрысился в ответ Корней. – Ишь, расстучался! Не отказываюсь я, да только что с неполной сотней сделать можно? А тут еще сосед вылупился… тоже, чего ждать, не знаешь. Не отказываюсь я! – воевода Погорынский жестом остановил Федора, уже открывшего было рот для ответа, и пояснил: – Неверно ты спросил Федя: «Что мы можем?» Сначала надо решить, что делать надо, а потом уже думать, сможем или нет? Только не говори мне, что, мол, надо Бориса Полоцкого с братьями и ляхами остановить – глупость это. И не говори, что упредить их надо да поодиночке отлупцевать – тоже глупость. Мы сейчас слабее полочан, а значит, думать надо не о том, что нам хотелось бы, а о том, что они хотят и как это их желание сделать недостижимым.

Первое наше преимущество в том, что мы об их замыслах узнали заранее и можем подготовиться. Второе наше преимущество в том, что у них времени мало – управиться надо до осенней распутицы, а начать они смогут, я думаю, не раньше конца августа, а то и начала сентября. На все про все у них будет месяц-полтора. Заставим их промедлить – сорвется весь замысел. Вот теперь можно уже рассуждать: сможем или не сможем?

– Заставить промедлить… – Федор немного помолчал, раздумывая, – сможем ли? Я так понимаю, что все будет зависеть от того, сдадутся ли заприпятские города сразу, или сядут в осаду? Так, Кирюш?

– Так, Федя, так. Осада дело долгое, а если под осенними дождичками, да в грязюке… да если сзади кто-то постоянно в спину бьет, но в открытый бой не вступает… Ох, несладко им придется.

– То есть ты берешься не давать осаждающим покоя, мешать тем, кто будет собирать в округе еду и фураж, не давать ходить в зажитье?

– Какое зажитье, Федя? Они же не в набег придут, а на захват, разве ж можно вотчинников да смердов против себя настраивать? Еще раз повторяю: в суждениях нам должно опираться на их желание, а не на свое! Их желание – занять города и земли севернее Припяти и привлечь на свою сторону местное боярство… ну и Святополчичей тоже. За все города не скажу, а если Пинск в осаду сядет, я полочанам ни округу под себя прибирать, ни осаду правильно вести не дам. Но это – если перед Борисом Полоцким Пинск ворота не откроет. А вот как устроить так, чтобы ни Пинск, ни другие грады ворот не открыли, я не знаю, это, Федя, твой промысел, твое искусство. Сможешь?

– Гм, непросто будет, Кирюш…

– Кхе! А я и не говорю, что просто! Но я-то тебя, Федюша, не спрашиваю, как мне осаду Пинска сорвать? Тоже, между прочим, не игрушки…

– Ох, и язва же ты, Кирюха! – пробурчал Федор.

– Еще какая! – жизнерадостно подтвердил Корней. – На том и стоим, Феденька!

Оба расплылись в улыбках, хотя тема разговора к этому вроде бы не располагала – похоже было, что этот обмен репликами повторяется между Корнеем и Федором не первый раз и напоминает обоим какой-то случай из молодости.

– Батюшка, – напомнил о себе Алексей, – мне кажется, вы о ляхах позабыли…

– Помним, Леха, помним… А чего ты сказать-то хочешь?

– Да вот, не сходится у вас с боярином кое-что. Ты говоришь, что полочане к северу от Припяти укрепиться хотят и местных из-за этого обижать поостерегутся, но раньше был разговор о том, что ляхи сюда за холопами придут. Не сходится, если только их не собираются на южный берег Припяти напустить, но если так, то нам и здесь куча дел найдется, под Пинск идти окажется некому…

– Кхе, верно мыслишь, Леха, но неправильно!

– Как это, батюшка? – совершенно искренне изумился Алексей: метод аргументации, используемый Корнеем, способен был поставить в тупик кого угодно. – Или я что-то…

– Да, нет, все верно, Леха, только местные-то бояре на что? С князем Вячеславом они в Степь не пошли? Не пошли. Значит, свои земли защитить обязаны сами, да и Туров прикрыть… хотя на Туров ляхи вряд ли пойдут, им бы пограбить да смыться с добычей. Городки, что восточнее Горыни стоят: Хотомель и Давид-Городок – им, пожалуй, тоже не по зубам будут, возиться долго, а те, что западнее Горыни – Дубенец, Столин… нет, туда тоже не полезут – на эти городки Андрей Волынский уже давно посматривает, он-то с братьями в Степь не пошел. Воспользуется поводом, явит из себя защитника и спасителя, да как накостыляет ляхам, а городки – себе!

Значит, пойдут ляхи мимо городков, по селам и весям. Вот тут-то туровское поместное боярство в самый раз и пригодится. Конечно, хорошо бы их всех под единую руку собрать, а то ведь каждый свое имение защищать будет, а вольных смердов да княжьи села побоку. Нету среди них такого, чтобы остальные под его руку встать согласились – гордыня, спесь…

– А ты, батюшка? Все-таки воевода…

– А! – Корней лишь раздраженно отмахнулся. – Я для них худородный. Может быть, княгиня Ольга кого-нибудь из Турова пришлет… да кто там есть-то? Если кого-то и оставили с малой дружиной стольный град стеречь, так они за стены ни ногой, а больше и нет никого, одни старики.

– А сюда ляхи завернуть не могут? – осторожно поинтересовался Осьма.

– Кхе! В наши-то дебри, не зная дороги? Если только на ладьях по Горыни да по Случи, но откуда у них ладьи?

– Из Пинска, из Слуцка, с Припяти! – уверенно перечислил Осьма. – Сейчас многие купцы собираются хлеб скупать, потом повезут либо на юг – к грекам, либо на север – в Новгород, там всегда на хлеб спрос, всегда с выгодой продашь, хорошим товаром загрузишься и до ледостава домой вернуться можно успеть. Самое время.

– Ляхи не нурманы! – тут же возразил Корней. – Это тем поход без ладей – не поход, а идти в набег, точно не зная, добудешь ладьи или нет, дураком надо быть.

– Ну, не скажи, Кирюш, рассчитывать можно двояко: если найдутся ладьи – так, а не найдутся – сяк. Во всяком случае, ладейный поход и ладейная рать для ляхов не тайна, есть и среди них умельцы. Другое дело, найдутся ли такие умельцы среди тех, кто к нам пожалует? Многое от воеводы зависит, да от количества людей, ладейный навык имеющих. Этого мы заранее знать не можем…

– Какой воевода? – перебил Федора Корней. – Ты сам подумай: люди из разных мест собрались, друг друга плохо знают – раз. Никого из нарочитых людей Болеслава с ними наверняка не будет – два. У каждого только одна мысль – хапнуть поболее да уйти с добычей, чтобы потом осильнеть да побольше землицы под себя подгрести. А остальные-то – будущие соседи его, кому охота в соседях более сильного иметь? Ты погоди, они еще на обратном пути промеж себя хлестаться начнут, добычу отнимать.

– Не согласен! – уверенным голосом возразил Алексей. – Заранее противника глупцом считать – битым быть. Так что, давайте-ка думать, что дураков среди ляхов не будет, а если найдутся, то немного. Все, что ты, батюшка, сейчас сказал, они и сами прекрасно понимают, и о гибельности раздоров в таком деле им известно. Единого воеводу, конечно, они себе не выберут, но в малые дружины, вокруг сильных воинов или вокруг нескольких человек, давно друг друга знающих, соберутся обязательно. Одна или несколько таких дружин могут и ладьи добыть попытаться – и добычу легче увести и дороги-тропинки по лесам искать не придется. От погони, случись такое, тоже и отбиться, и уйти по воде легче.

– Так говоришь, будто уже приходилось… – боярин Федор в упор уставился на Алексея. – Или доводилось ватажничать?

– Доводилось, – Алексей тоже уперся взглядом в погостного боярина. – И ватагу собирать, и ладьи перехватывать, и спасаться на ладьях. Всякое бывало. И вот, что я вам скажу: если в Городно несколько ляхов приезжало, то можете считать, что это и были воеводы тех самых малых дружин. И еще добавлю: если мы этих ляхов с добычей выпустим – мира на рубежах с мазурскими землями нам впредь не видать! Каждый из этих командиров дружин сядет на какой-то округе князьком, а дружинников своих поверстает в свои бояре… И тогда только держитесь – начнут к нам по проторенной дорожке шастать раз за разом. Весь порубежный край запустошат.

– И где ж это, Кирюша, твой будущий зять, – боярин Федор недобро прищурился, – всему этому обучился? Прям, как будто сам…

– На рубеже он служил, – торопливо перебил Корней, – днепровские пороги стерег, оттуда и про ладьи знает, и про…

– Рудный Воевода я, боярин, – не дал закончить Корнею Алексей, – слыхал, наверно? Так вот это я и есть…

– Леха!.. Кхе! – Корней сообразил, что одергивать Алексея уже поздно и обернулся к Федору. – Да, так! Чего уставился, как на чудо-юдо? В жизни по-всякому случается, и не тебе судить…

– Вот именно, что по-всякому! – в голосе погостного боярина отчетливо прорезались официальные ноты. – А уверен ли ты, боярин Кирилл, что его… – Федор мотнул головой в сторону Алексея… – бирючи с лобных мест уже не окаяли[12], награду за его голову не посулили и за укрывательство кару не пообещали?

– Ты чего несешь, Федька?

– Да как у тебя совести хватило, – Федор, не обращая внимания на Корнея, обличающе выставил указательный палец в сторону Алексея, – такую беду близким тебе людям за собой приволочь? Ты хоть знаешь, какие разговоры о тебе по городам и весям идут, какие вины тебе приписывают, сколько злодейств, твоим именем прикрываясь, разные тати совершили? И даже если ты не окаян и не в розыске, то, что князь Вячеслав Туровский подумает, когда узнает, что воевода Погорынский у себя Рудного Воеводу пригрел?

– Примерно то же самое, – совершенно спокойным голосом отозвался Алексей, – что и тогда, когда узнает, почему ты, боярин, с батюшкой в гляделки играешь, когда речь о Вячеславе Клецком заходит. Говорите-то о Пинске, а в голове у вас Клецк. Думаешь, не нашепчут Вячеславу Владимировичу о твоем, батюшка, родстве с Вячеславом Ярославичем? Не найдется доброхотов? И это при княжеском-то дворе?

Корней и Федор впились глазами в Алексея, а Осьма несколько раз перебросил цепкий взгляд с бояр на бывшего Рудного Воеводу и обратно. О чем конкретно идет речь, ему было неизвестно, но, услышав о родстве Корнея с одним из Рюриковичей, он сразу же насторожился – игры, похоже, намечались очень серьезные, примерно такие, из-за которых ему и пришлось прятаться в погорынской глухомани от Юрия Суздальского.

– Беду я за собой не притащил, – продолжал Алексей, – если кто и мог бы меня искать, то только переяславский князь Ярополк, да и то навряд ли. Но Ярополк считает меня мертвым – друзья мои позаботились, пустили слушок и даже кое-какие доказательства подкинули. То же, что я в бытность Рудным Воеводой натворил, мне прощено, если было что прощать – я после того в княжьей службе был в достоинстве сотника рубежной стражи.

Вы же, бояре, беду можете накликать великую и на себя, и на всех нас, и на Вячеслава Клецкого, потому что, как я понимаю, боитесь только одного – как бы князь Вячко на посулы Бориса Полоцкого не купился. Я же, уж не гневайтесь, беду гораздо большую предвижу, о которой вы даже и не задумываетесь.

Алексей умолк и неожиданно заговорщицки подмигнул Осьме, словно говоря: «Мы-то с тобой все понимаем, а бояре-то наши только вид грозный делают, а сами ни в зуб ногой». Осьма, чувствуя знакомый холодок опасности в сочетании с азартом прожженного игрока, соскучившегося по любимому развлечению, тут же подыграл – скорчил хитрую физиономию и слегка развел ладони в стороны: «Что ж поделаешь, коли «старшие товарищи» рулят не туда, куда надо?»

– Гр-р-ха! – Федор громогласно прочистил горло, но ничего не сказал, лишь зло зыркнул на Осьму, мгновенно напустившего на себя ненатурально благопристойный вид.

– Кхе! Слыхал, Федь? Я же… э-э… говорю: «Плохих не держим!» Да чего ты ощетинился-то? Окаяли, награда за голову… да я за Леху, как за самого себя…

– Погодь, Кирюха, не окаяли, так и ладно. Ну-ка, «сотник порубежный», о какой ты там гораздо большей беде, про которую мы и не догадываемся, толковал? Или же для красного словца брякнул?

– Не с девками балагурю, чтобы «брякать», боярин! – чуть резче, чем следовало бы, отозвался Алексей. – Попробуйте-ка поставить себя на место князя Вячка. О намерениях полоцких князей, если к нему с посулами подъезжали, он догадывается не хуже нас. Не дурак, наверно – воспитание княжье получил, при иноземных дворах с отцом обретался. Ведь не дурак, а, батюшка?

– Ну, в юности глупцом не выглядел, а сейчас… такие беды, какие на него свалились, многим мудрости не по годам добавляют, хотя и озлобляют тоже. Могут, конечно, и сломать, но у Вячка корни крепкие и характер дедов – великокняжеский. Ты, Леха, кончай крутить, говори, что собирался!

– Значит, о намерениях полоцких князей князь Вячко знает или догадывается, – продолжил Алексей. – Знает он также и о том, что князь Вячеслав Владимирович на Туровском столе еще толком и не уселся. К тому же земли, что севернее Припяти, Туров особо крепко никогда и не держал – слишком долго в Турове настоящих князей не было, всем из Киева заправляли.

– Ну и что? – перебил Федор. – Без тебя знаем, что тут и как. Дело говори!

Алексей отреагировал на раздраженный тон погостного боярина лишь едва заметной улыбкой и еще одним взглядом в сторону Осьмы. Федора от этого переглядывания аж передернуло.

– Я сказал: дело говори! – повысил Федор голос. – А ты… – боярин резко развернулся в сторону Осьмы.

– Осьма! Хватит рожи корчить! – подключился Корней. – А ты, Леха, не тяни, слушать тошно!

– Добро, бояре, – Алексей слегка склонил голову. – Напомню вам еще одно: вы сами только что сожалели о том, что некому поместное боярство собрать и возглавить. Но это здесь, а там – к северу от Припяти? Я же не зря просил вас представить себя на месте Вячка! Вот возьмет он и поднимет поместное боярство и городские ополчения против полоцкого войска, да одолеет! Да даже если и не одолеет, а просто не даст полочанам закрепиться? Кому тогда туровский Мономашич нужен станет? А все остальное: и дружины усталые, и распутица, и прочее, о чем вы говорили, так и останется, только сослужит уже не полочанам, а князю Вячеславу Ярославичу… ну, скажем, Пинскому!

Алексей оглядел по очереди своих слушателей, убедился, что его версию возможного развития событий никто с порога отвергать не собирается, и продолжил:

– Вы, конечно, можете сказать, что, как реки встанут, Мономашичи всем скопом на Вячка пойдут. Ой ли? Ни Юрий Суздальский, ни Андрей Волынский с Мстиславом в Степь не пошли. Призвать половцев, как это Мономах в свое время сделал, Мстислав не сможет – только что сам их бил нещадно. Ярополк из Переяславля тоже может и не пойти, сошлется, конечно, на то, что степные рубежи стеречь надо, но на самом-то деле он помнит, что его очередь на Киевский стол следующая после Мстислава! Кто остается? Сам Мстислав да Вячеслав Туровский? А Чернигов, а Полоцк? Киеву же и на них оглядываться надо! А теперь вспомните, что отец Вячка – Ярослав Святополчич – под Владимир-Волынский не только со своей дружиной приходил, а еще и угров с ляхами привел! Может Вячко то же самое сделать? Может! Ну и что, справятся Мономашичи с Вячком?[13] Однако ж и это не самое страшное – наши земли война затронуть, пожалуй, не должна, но ты-то, батюшка, в каком положении окажешься? То ли тебе с Вячком против Мономашичей идти придется, то ли, наоборот, вместе с Мономашичами против племянника!

При последних словах Алексея Осьма как-то суетливо коротко дернулся на лавке, за что удостоился очередного сердитого взгляда боярина Федора.

– Кхе! Едрена-матрена… Федя… чего молчишь-то? Вот ведь как повернулось-то…

– М-да… – многозначительно изрек погостный боярин и тоном, полным досады, добавил: – чтоб у тебя язык отсох, Леха… а у тебя, Осьма, задница! Весь извертелся, на шиле, что ли, сидишь?

Осьма, скромно потупив глазки, что вызвало очередную ухмылку Алексея, поведал:

– Я, боярин, кое-что добавить хотел… если дозволишь…

– Тьфу, чтоб тебя! – Федор развернулся в сторону Осьмы и подбоченился. – Прям деву невинную из себя изобразил! Ты для чего сюда зван? Ушами хлопать или для совета? Говори: чего сказать хотел?

– Так… Елена-то Мстиславна – дочка князя великого – тоже в Клецке обретается, с младенцем Юрием. Как бы князь Вячеслав Ярославич ее заложницей не объявил, если от Мономашичей угроза сотворится. Великий князь Мстислав Владимирович дочку с внуком потерять…

– Да ты в своем уме?! – у боярина Федора от возмущения аж усы встопорщились. – Да как тебе в голову такая гнусность…

– В своем я уме, боярин, в своем, не растерял еще, – всю напускную скромность с Осьмы как рукой сняло. – Ты погоди горячиться, послушай. Задумка моя не только князя Вячка выручит, но и тебе с боярином Корнеем выгоду великую принести может.

– Осьма!!! Едрена-матрена, какая выгода? – рявкнул Корней. – Ты что, на торгу?

– Э-э, да какая на торгу выгода, хозяин? Так, мелочь, – Осьма пренебрежительно махнул рукой. – Настоящая выгода только в таких вот делах и бывает, а торговлишкой пусть те, кто умом пожиже, пробавляются. Вы задумайтесь, бояре: кто в таком случае лучше всего с князем Вячко договориться сумеет, если не мы? Боярин Корней ему родней приходится, боярин Федор посольскую службу правил – дело знает, ну и я гм… тоже кое-что умею. А какая благодарность от великого князя за такое дело может выйти? И что вы для самого Вячка выторговать сможете, если с умом к делу подойти? Ну, задумайтесь же хоть чуть-чуть! Войну и кровопролитие предотвратите, племяннику удел достойный выторгуете, сами возвыситесь и обогатитесь – кругом одна выгода. А всего-то и надо, что в Клецк смотаться да князеньке Вячеславу Ярославичу мыслишку подкинуть.

– Ну, ты клещ, Осьма… – Боярин Федор шумно выдохнул и, было похоже, с трудом удержался, чтобы не сплюнуть. – Понимаю теперь, почему тебя князь Юрий удавить возжелал.

– Не вышло, правда, – подхватил мысль приятеля Корней. – Кхе! Так это и поправить можно, долго ли умеючи?

– Вот именно! – Федор неожиданно выкинул в сторону Осьмы правую руку и жестко ухватил того, но не за бороду, как, видимо, ожидал купец, потому что поспешно отвернул голову и откинулся назад, а почти под мышкой – за край грудной мышцы. Рука у боярина была не слаба – Осьма охнул и скривился от боли. – Да как ты посмел, слизняк, нам такое предлагать? – Голос погостного боярина начал переходить в рык, а пальцы все выворачивали и выворачивали плоть, так что Осьма почти уперся лбом в стол. – Да я тебя, паскуду… – боярин уже занес кулак, и стало понятно, что голова купца, попав между кулаком и ребром столешницы может треснуть, как орех, но в этот момент Осьма придушенно просипел:

– Да Никифору же смерть верная грозит!

– А ну, погоди, Федя! – Корней ухватил Федора за плечо. – Успеешь еще душу отвести. Эй, ты чего там про Никифора вякнул?.. Остынь, я сказал, Федька!

Боярин Федор зло дернул плечом, но Корней держал крепко. Алексей качнулся было вперед, чтобы перехватить руку Федора, но, уловив остерегающий взгляд Корнея, сдержался.

– Хватит, Федь, погоди. Отпусти пока, никуда он не денется, пусть сначала про Никифора скажет.

– Он уже много чего тут наговорил… так, что с души воротит, – погостный боярин все же разжал пальцы, и Осьма, болезненно морщась, принялся растирать левую часть груди. – Ну и змею ты пригрел, Кирюха, у него же вместо мозгов ведро яду! Тьфу! – Федор брезгливо отер руку, которой держал Осьму, о штаны. – Таких, как он, в колыбели душить надо!

– Все тебе не так, Федька, то Леху пригрел, то Осьму. Кхе, тебя послушать, так мне одному в лесу, как медведю, жить надо да только иногда к тебе в гости заходить. Да, не ангелы, но у хорошего хозяина все в дело идет, по нынешним временам любое умельство пригодится может, даже и такое паскудное, прости Господи. Сейчас мы ему мозги в нужную сторону наладим, глядишь, и что-то путное выйдет, а не выйдет… течение в Пивени не то чтобы очень быстрое, но до Случи тушку дотянет, а там и… нет, до Припяти, пожалуй не доплывет, раки сожрут. Ну, прочухался, хитроумец? – Корней строго глянул на Осьму. – Давай-ка, выкладывай: что там с Никифором?

– Ох… и что ж вы за люди такие? – отозвался тоном невинной жертвы Осьма. – Можно же обо всем по-тихому договориться, так нет, все бы вам железом в живых людей тыкать…

– Ты нас еще поучать будешь? – Федор снова угрожающе качнулся в сторону купца.

– Осьма, паршивец!!! – Корней прикрикнул вроде бы на Осьму, а сам настороженно косился в сторону Федора, не дал бы тот опять волю рукам.

– Да у пруссов же Никифор, бояре, возвращаться с янтарем будет по Неману и Случи Северной, как раз в начале сентября! В самую же заваруху и влипнет! Ехать надо, бояре, ехать! – Осьма, все еще держась за грудь, подался было в сторону Корнея, но, приблизившись тем самым и к Федору, опасливо отшатнулся. – В Пинск надо ехать, в Слуцк, у Никифора там приказчики сидят. И в самом Городно Никифор с кем-то дела ведет, но я не знаю с кем, а приказчик в Слуцке может знать. Предупредить Никифора надо, задержать…

– Раскудахтался! «Ехать, упредить…» – ворчливым тоном перебил Осьму Корней – сами понимаем! Вот еще забота выискалась, как будто нам всего остального мало. Кхе! Федя, а тебе и впрямь ехать придется: и Вячка от дури удержать, и Никифорову приказчику весть передать…

– С чем ехать-то, Кирюш? – только что полыхавший возмущением Федор вдруг как-то увял и погрустнел. – Я Вячка, почитай, уже лет десять, а то и более не видел, да и кто я для него? Боярин с захудалого погоста… мало ли, что с отцом его в молодости приятельствовал? Да и предлагать же что-то надо, полочане ему и правда удел посулить могли, а я что? Пугать Мономашичами? Даже не смешно.

– А тоже удел посулить! – предложил Осьма, на всякий случай отодвигаясь подальше от погостного боярина.

Боярин Федор вяло покривился лицом и почти равнодушно констатировал:

– Да ты еще и дурак… или князя Вячка за дурня держишь? От себя, что ли, я ему удел обещать буду? Только на мерзости и горазд, а чего путного…

– Не от себя, конечно, – покладисто согласился Осьма, – от княгини Ольги! Коли князь Вячеслав Владимирович в Степи воюет, княгинюшка может вместо него распорядиться, да через тебя, боярин, весть Вячке и передать.

– Дурак и есть дурак! – Федор даже отвернулся от Осьмы. – Княгиня Ольга меня всего один раз видела и даже имени не знает, а тут я явлюсь и скажу: «А пообещай-ка, матушка, опальному князьку Клецкий удел!» Да меня к ней и не допустят даже…

– Это как подойти! – не унимался Осьма. – Иные дела через женскую половину княжьего терема даже лучше делаются… эх, были б мы сейчас не здесь, а в Ростове или Суздале…

– Кхе! Да если б ты сейчас в Ростове или Суздале был, тебя бы уже черви могильные доедали, умник хитрозадый! Князь Юрий… – Корней внезапно прервался, немного помолчал и обратился к боярину Федору. – Слушай, Федь, а я ведь могу так устроить, что и допустят, и выслушают, и поверят! Кхе! Вот не думал, не гадал! Могу, Федька! Езжай в Туров, согласится княгиня Ольга с тобой или нет, не знаю, но выслушает со вниманием! Обещаю!

Федор на неожиданный пассаж своего друга юности не отреагировал почти никак, только подпер щеку кулаком, так, что все лицо съехало на сторону, тяжко вздохнул и поинтересовался:

– Вы сколько тут без нас бражки вылакали? Не ведро?

– Да пошел ты, Федька!.. Точно тебе говорю! Я ж тебе рассказывал про волхву Гредиславу?

– Рассказывал, ну и что?

– А то! – Корней с сомнением глянул на Осьму и на всякий случай счел нужным предупредить. – Значит так, Осьмуха, если то, что я сейчас расскажу, хоть как-то за стены этой горницы выйдет, я даже и выяснять не стану: ты или не ты разболтал? Просто отдам тебя Михайле, чтобы его отроки на тебе в допросе пленных попрактиковались. Понял?

– Да что ж ты, хозяин, меня уж совсем не знаю за кого держишь? – то ли изобразил оскорбленную невинность, то ли искренне обиделся Осьма.

– Понял или не понял?!

– Да понял я, хозяин, понял! Вот тебе святой истинный крест…

– Тьфу на тебя, Осьмуха! – Корней поморщился, будто съел что-то очень кислое. – Ведь точно так же божишься, когда какому-нибудь олуху гнилой товар сбываешь!

– Хозяин…

– Хватит! Я тебя предупредил, а дальше сам разумей: у неумелых пытальщиков ты, конечно, долго не проживешь, но даже за то краткое время, пока они тебя уморят, узнаешь много интересного, только уже не расскажешь про это никому. А дальше… ну, про плавание твоей тушки по Пивени я тебе уже объяснял, паленое мясо раки тоже едят, не брезгуют.

– Ох и страшен ты, Кирюха, я прям в трепет впал! – прогундел перекошенной рожей боярин Федор. – Чего придумал-то и причем тут волхва?

– А при том, что княгиня Ольга с ней как-то знакома и какие-то дела промеж них имеются. Через Михайлу моего княгиня Гредиславе поклон передавала, а через Анюту какой-то знак… Не знаю, какой – стерегутся они. Я от Анюты еле-еле правды добился, и то случайно. Завтра съезжу к волхве, объясню ей про наши дела и попрошу знак для княгини. Если даст, считай, что тебя допустили и выслушали, а убедить Ольгу – твоя забота.

– Ну… допустим… – боярин Федор выпрямился, и выражение безнадежной меланхолии начало сходить с его лица. – Допустим, убедил я княгиню Ольгу, потом прямо из Турова поехал в Клецк… чего Вячку-то советовать?

– Уходить Вячку надо из Клецка! – решительно заявил Корней. – Городок маленький, укреплен неважно, хоть и у самого полоцкого рубежа стоит, да и дружина у Вячка… я так думаю, что одно название, а не дружина, много ли ратников с такого скудного кормления содержать можно? Скажешь, чтобы уходил в Пинск, к дядьям. Втроем как-никак отбиться легче, да и Изяславу с Брячиславом на глазах у племянника полочанам сдаваться зазорно.

– Пусть и мачеху Елену с княжичем Юрием увозит! – подал голос Алексей. – Не дай бог, полоцкие князья ее заложницей сделать надумают…

– И ты туда же! – Федор всплеснул руками и заговорил таким тоном, словно объяснял очевидные вещи малому ребенку. – Они князья, не могут благородные люди опуститься до такого…

– Князья могут все! – Алексей опять уставился на Федора с выражением вызова в глазах. – А полочане в этот раз последнее на кон ставят, если не получится, Мстислав Киевский весь их род в распыл пустит, и княжеству Полоцкому не бывать! В отчаянии люди на все способны, а благородные, как ты говоришь… х-м, – Алексей скривил рот в недоброй ухмылке, – князья еще и к безнаказанности привыкли. Опустятся, одним словом, и до такого тоже опустятся!

– Верно, верно говорит! – торопливо, опасаясь, что перебьют, затараторил Осьма. – А великий князь Мстислав Владимирович за спасение дочки с внуком нам…

– Осьмуха, увянь! – рявкнул Корней.

– А что я такого?..

– Еще хоть слово о выгоде вякнешь… – Корней сделал многозначительную паузу. – Здесь не торгаши собрались. Мы – люди чести!

Осьма послушно умолк, хотя было заметно, что в иной обстановке он нашел бы, что сказать о «слове честном, купецком».

– Кхе! Значит так, Федор, если я завтра с Гредиславой Всеславной договорюсь, ты едешь сначала в Туров, потом в Клецк. Передаешь Вячке то, что княгиня Ольга посулит, советуешь ему уходить в Пинск и забирать с собой княгиню Елену с княжичем, ну и, конечно, отговариваешь верить посулам полочан. Так?

– Добро, Кирюш.

– А если, все же, князь Вячко свою игру вести надумает? – напомнил о своей версии Алексей.

– Не выйдет у него ничего, – Федор отрицательно помотал головой. – Мономашичи сейчас, как стая волков вокруг лося, между собой грызню начнут только тогда, когда добычу завалят, а заваливать кинутся дружно и беспощадно, ты уж поверь, я знаю, о чем говорю. На ляхов надежды тоже нет. Во-первых, Вячко – не отец его Ярослав Святополчич. У того было право на великое княжение, а Вячко этого права после смерти отца лишился. Для ляхов он никто. Во-вторых, у Болеслава сейчас все силы на западе – Поморянию под себя подгребает, и скоро он эти дела не закончит, потому что на те же земли германцы зарятся. Нечего Болеславу на востоке делать.

Короче, выход у Вячка только один – проявить, г-м… благородство: спасти от полочан дочь и внука великого князя Мстислава и отбиться, как получится, от попытки захвата заприпятских земель. Это и будет истинно княжеским деянием – пренебречь враждой с Мономашичами и поступить, как честному мужу надлежит! – Федор покосился на Осьму и добавил, слегка повысив голос: – И не искать в сем выгоды, одну лишь славу и воздаяние на Небесах!

– Угу, там-то, конечно, дождешься, – едва слышно пробурчал Осьма, отвернувшись к дверям, потом вдруг встрепенулся и заговорил в полный голос: – То есть как это в Туров, а потом сразу в Клецк? А в Слуцк – Никифорова приказчика упредить?

– А в Слуцк ты поедешь! – приказным тоном ответил Корней. – Возьмешь ладью, холопов, которые на ладье гребцами уже ходили, и Петра с его купеческими детишками…

– А детишек-то зачем, хозяин?

– Не перебивать сотника! – Коней рявкнул и глянул так, что Осьма невольно выпрямился и подтянул живот. – Во-первых, Никифоровы приказчики тебя в лицо не знают…

– В Пинске знает…

– Молчать, орясина!!! Федя, будь добр: еще раз пикнет – дай ему в ухо.

– В какое, в правое или в левое?

– Кхе! А в любое! Можешь даже в оба, если с одного удара сумеешь.

– С одного? – погостный боярин задумчиво глянул на Осьму. – Если с одного, то надо посередине бить, а это прямо в нос получится. Или по маковке.

– Да хоть в межкрылье, лишь бы не перебивал. Кхе… так, о чем это я? Да! Для приказчиков ты, Осьма, чужой человек, а Петруха – старший сын хозяина, наследник. Совсем по-другому разговор пойдет. Ну, а остальные отроки… пятнадцать самострелов на ладье, случись что, лишними не будут. Да и погрузить-выгрузить ребята помогут. И для дела польза, и им учеба. Понял?

– Понял, хозяин… только… это самое… – Осьма с опаской глянул на Федора. – Не поместятся все на ладье. Две смены гребцов – двенадцать человек, да полтора десятка отроков, ладья-то малая, а товара надо нагрузить побольше, чтобы и в Слуцке, и в Пинске ни у кого сомнений не было, что мы торговать, а не зачем-то другим пришли.

– Значит, возьмешь только одну смену гребцов, а вместо второй отроков на весла посадишь, не справятся, так пусть по двое гребут, приспособишься, в общем. Приказ тебе будет такой: передать весть Никифору и заодно как следует разнюхать, что в Заприпятье творится, особенно в Пинске. Не появлялись ли там полоцкие послы или соглядатаи, как себя князья ведут, не ходит ли каких слухов, как торговля идет – обыкновенно или не так, как всегда. Этому-то тебя, надо понимать, учить не надо. Пойдешь на ладье сначала в Слуцк, потом в Пинск…

– Это ж кругаля какого давать…

– Федюша…

– Молчу, хозяин, молчу, молчу!

– Вот и молчи. Так… вроде бы все сказал. А, да! Товар возьмешь у Михайлы в крепости – доски, всякое другое, что они там в мастерских делают. Надо прикинуть, какой прибыток от хозяйства Кузьмы может быть. Этому тебя тоже учить – только портить. Со сборами не тяни, нам сведения точные нужны и быстро, чтобы готовыми быть.

– Э-э, хозяин, можно спросить?

– Спрашивай. Федя, не трогай его… пока.

– Два вопроса, хозяин… даже три. Первый: что покупать с выручки от досок и прочего?

– Справишься у Ильи и у Кузьмы, они подскажут, что для крепости надо.

– А у Демьяна? Его же Михайла… Фролыч, городовым боярином в крепости поставил.

– Едрена-матрена, ну что ты с ними делать будешь? Федь, слыхал? Городовой боярин, туды его…

– Драть! – вынес вердикт погостный боярин, потом подумал и добавил: – Но, раз уж назначен, пусть учится!

– Верно! – подхватил Корней. – Пойдешь со своей заботой к Демьяну, да повъедливей так, поподробнее… Потом расскажешь, какая у него при этом рожа была да догадался ли он Илью с Кузьмой для совета призвать.

– Вот-вот, Кирюш, – согласился Федор, – знаешь, а ведь может из такой учебы польза получиться, годика через два такие тебе помощники вырастут… Эх, нет у меня сына, ей-богу, послал бы его в твою воинскую школу… – Федор горестно вздохнул. – Но выдрать за самовольство все равно надо!

– Второй вопрос, Корней Агеич, – Осьма поколебался, но потом все-таки решился спросить: – Нельзя ли мне по пути семью из Турова забрать. Случь Северная в Припять почти напротив Турова впадает, много времени это не займет…

– Кхе! А говорил, что на ладье места мало! Ох, и жук ты, Осьмуха!

– Так обратно же не с досками поплывем, ну или не со всеми досками, место и освободится…

– Да ладно, забирай, что с тобой поделаешь… но время не тянуть! И это… отроки в Турове наверняка станут проситься отпустить родню проведать. Не пускать, потом не соберешь, застрянешь на несколько дней! Построже там с ребятней, построже!

– Управлюсь, хозяин, не впервой. А третий вопрос… даже и не вопрос, а совет. Боярин Федор Алексеич, ты бы посоветовал пинскому и клецкому посадникам… ты же их знаешь, наверно, они же еще Мономахом посажены, князь Вячеслав заменить своими не успел…

– Да знаю я, кто чего успел! Говори толком!

– Я к тому, что князья там сидят на кормлении, так что податями посадники занимаются…

– Да что ты крутишь? Знаю я, кто чем занимается!

– Вот и подговорить бы их, чтобы в этом году подати пораньше собрали. Пусть не целиком, пусть даже хлеб не обмолоченный, а в снопах, но зато, когда полочане нагрянут да надумают что-то с округи взять, то получится, что они подати по второму разу содрать желают, а им же со смердами и боярами ссориться нельзя.

– Кхе! Верно придумал! Федь, ты посадникам да и князьям так и обскажи! Заодно и запасы на случай осады пополнят. Молодец, Осьмуха!

– Боярин… Федор Алексеич, – каким-то, совершенно нехарактерным для него деликатным тоном обратился к Федору Алексей, – я все насчет ляхов думаю… прости, что о неприятном напоминаю, но ты ведь с князем Мазовецким знаком был. Может быть, если намекнуть ему, что про их замыслы нам известно…

– Тьфу, чтоб тебя! – вопреки ожиданиям Алексея на лице Федора отразилось не горе от давней потери, а досада. – Откуда знаешь? Анюта натрепалась? Ох, языки бабьи! Нет никакого князя Мазовецкого и не было! Был каштелян Венцеслав, князем себя звавший самовольно, потому что мазурские земли и титул были ему обещаны братом короля Болеслава Збигневом. Убил Болеслав брата, сначала ослепил, а потом убил, а вместе со Збигневом сгинули и все, кто его поддерживал, в том числе и Венцеслав!

Треплются, сами не зная о чем! Не был Венцеслав князем и быть не мог, потому что не из княжеского рода происходил. Это мы Болеслава, на латинский манер, королем зовем, а сами ляхи его великим князем величают, все, как у нас. Поляки – те же поляне – ветви одного рода славянского. Как у нас нет князей нерюриковичей, так и у них не может никто в князья вылезти, не будучи княжеского рода.

Ходят, правда слухи, что король Болеслав хочет земли сыновьям раздать, тогда, может, и появится настоящий князь Мазовецкий. А намерение ляхов сходить к нам за холопами, скорее всего, связано с тем, что Болеслав раздает верным людям земли, с населением или без оного, а за это они обязаны ему воинской службой. Тут намекай, не намекай… да и намекать-то некому – в Плотске[14] хозяина сейчас нет.

– Ладно! – подвел итог Корней. – С этим делом пока заканчиваем, привезете новые вести, будем дальше думать, а теперь давайте-ка с соседушкой нашим – Журавлем – решим, как разбираться. И учтите: разбираться надо быстро, потому что, когда мы с полочанами ратиться уйдем, эта гнида на Ратное напасть может.

– А нападет ли? – совершенно неожиданно спросил Осьма. – Зачем ему это?

– То есть как это зачем? – Корней аж вздернулся от удивления. – Ратников-то в селе не будет, приходи и делай, что захочешь!

– А зачем? – уперся купец. – В чем его интерес – на Ратное нападать?

– Опять ты о выгоде, Осьмуха, я же сказал…

– А ни чести, ни славы, с бабами да детишками воюя, не заслужишь, – Осьма развел руками, словно извиняясь за отсутствие «благородной» тематики в его аргументации, – значит, только интерес, выгода. Так в чем она? Холопов нахватать? Село сжечь? Крепость разрушить? Он что, дурак – не понимает, что вы, возвратившись, с ним за все сторицей разочтетесь? А что другое Журавля еще заинтересовать может? Великую волхву убить? Так на него после этого все Погорынье поднимется, а может быть, и не только Погорынье!

Корней Агеич, ты же сам говорил, что думать сначала надо о том, что хочет противник, а потом, как его намерениям противостоять. Так? Так! А чего Журавль хочет? Мне так думается, что больше всего ему желательно и дальше незаметным и неизвестным оставаться. Сидит себе в глуши за болотами, податей не платит, князьям не служит, народишку потихоньку себе прибавляет – где посулами, где хитростью, а где и силой. Богатеет, сильнеет да ждет, пока волхва Гредислава с ним мириться надумает. Зачем ему шуметь, внимание к себе привлекать?

– Кхе! А кто соглядатаев к нам подсылает? – вопросил Корней прокурорским тоном. – Кто дозорных возле Куньего городища побил, кто Михайлу чуть не прикончил, заставу у болота вырезать собирался? Это ты называешь: «внимания к себе не привлекать»?

– Да! – казалось бы, вопреки всякой логике, согласился Осьма. – В двух первых случаях людишки Журавля сами опростоволосились, приказа на нападение они не имели. У Куньего городища они в ваш стан полезли, чтобы куньевского волхва выручить или убить. Глупость! Вам бы и в голову не пришло того волхва о Журавле расспрашивать, потому что вы про него и не знали. И Михайла на «пятнистых» сам случайно наехал, а они опять глупость сотворили – прямой след к болоту оставили. Ушли бы в другую сторону или следы скрыли, что бы ты подумал? Да что угодно, только не про Журавля! А вот нападение на заставу, конечно, его приказ, но куда они шли? Почему думаешь, что в Ратное? А может, к волхве?

– Кхе! И чего ж он тогда к нам соглядатаев засылает?

– А как же ему не засылать? – Осьма развел руками и улыбнулся, словно извиняясь за поведение Журавля. – Раньше-то он про вас все через волхву Гредиславу знал, а когда разругался с ней, сведений враз и лишился. Помнишь, у него на чертеже ратнинской округи выселки, как новинка помечены были? Это значит, что размолвка у них вышла тогда, когда ты, Корней Агеич, выселки еще не поставил, то есть давно.

– Кхе, давненько… лет семь или восемь…

– Вот именно! – продолжил Осьма. – А когда стараешься незаметным быть да внимания к себе не привлекать, то о соседях все знать надо, отсюда и соглядатаи.

– Лет восемь… – задумчиво повторил Корней. – Кхе, а чего ж он только сейчас Нинею убивать надумал?

– Ну, насчет убивать мы точно знать не можем… – начал было Осьма, но его перебил Федор.

– Ха, Кирюха! А может, он тебя к этой самой Гредиславе приревновал? А? Ха-ха-ха!

– Кхе!

Корней залихватски расправил усы и изогнул бровь. Все заулыбались, серьезным остался только Осьма.

– А что? Вполне может быть! – убежденно произнес он. – Только не как к бабе, а как к боярыне и волхве, которой неизвестно сколько народу подчиняется! Как к силе, которая, сложившись с твоей, воевода, силой, очень-очень многое сотворить способна. В таком раскладе, если не удается помириться, лучше уж убить.

– М-да! – боярин Федор мгновенно согнал с лица улыбку и внимательно посмотрел на Осьму, словно прикидывая, правильно ли он оценил этого человека при первом знакомстве. – Ну, если ты такой умный… скажи-ка нам: что, боярыня Гредислава сама этого не понимает? А если понимает, то почему никаких мер для своей защиты не ищет?

– Как это не ищет? – Осьма, словно ожидая поддержки, глянул по очереди на Корнея и Алексея. – А кто Младшую стражу возле себя пригрел? Кто пополнение дал, кто людей на строительство призвал? И ведь оправдалось же – застава на болоте сработала!

– Не сходится! – неожиданно заявил Алексей, по большей части сидевший молча. – То ты говоришь, что убивать волхву нельзя – все Погорынье поднимется, а то, что лучше уж убить, чем дать ей свои силы с ратнинской сотней сложить. Не сходится, Осьмуха!

– Зачем же обязательно убивать? – Осьма пожал плечами и выставил руки ладонями вверх. – Можно же припугнуть или иное средство найти, чтобы принудить, скажем, внучат ее…

– Заткнись! – раздраженно оборвал Осьму Федор. – То как смышленый муж говоришь, а то такое дерьмо из тебя переть начинает…

– Что ж поделаешь? Жизнь есть жизнь, – отозвался Осьма, но от перечисления средств принуждения воздержался.

– Кхе! Ну и до чего же мы договорились? – Корней обвел взглядом собравшихся. – Не трогать Журавля, что ли?

– Как это не трогать? – Осьма даже слегка подскочил на лавке. – Громить, уничтожать, чтобы и духу его не осталось! И в первую голову самого Журавля, пока он жив, пока мы сами труп его не увидим, не останавливаться и не успокаиваться! Огнем и мечом, ни крови, ни смерти не страшась…

– Ты что, ополоумел? – Корней и впрямь был удивлен неожиданной горячностью Осьмы, еще совсем недавно проявившего себя сторонником обходных путей и тайных договоренностей. – Сам же только что говорил, что Журавль на Ратное не нападет!

Осьма вдруг весь подобрался, лицо его приобрело жесткое выражение, а голос сделался таким, словно он зачитывал грамоту с княжеским указом.

– Ты! – купец ткнул пальцем в сторону Корнея. – Воевода Погорынский! Без твоего ведома в воеводстве ничего свершаться не должно! Ты! – Осьма повернул голову в сторону Федора. – Погостный боярин, око и длань княжья. Кто тут недавно распинался о долге и чести, об обязанности отслужить, а меня стремлением к выгоде попрекали? Не вы ли, бояре? И что же? Если Журавль на Ратное не нападет, то есть убыток вам не грозит, то можно так все и оставить?

– Так-так-та-ак! – Федор скрестил руки на груди, повернулся к Осьме всей верхней частью тела и с интересом посмотрел на того, как на заморскую диковинку. – И ты, значит, желаешь нас поучить долг боярский исполнять? Слыхал, Кирюш?

– Кхе… едрена-матрена…

– Ну-ну, – погостный боярин вроде бы даже благожелательно покивал головой, – поведай нам нерадивым…

– Он прав, бояре! – Алексей подал свою реплику, как будто бы спокойно, даже слегка равнодушно, но головы Корнея и Федора повернулись в его сторону мгновенно. – У вас под носом уже много лет не только множество народу податей не платит, но еще и гнездо языческое цветет! Более того, христиан притесняют и в языческое поганство обращают насильно. Тебе, батюшка, давно должно было сии богомерзкие деяния пресечь, а тебе, Федор Алексеич, народишко счесть да податями обложить! Вы же обязанностей своих не исполнили.

– Кхе, Леха, ты бы говорил, да не заговаривался, а то…

– Погоди, боярин Кирилл! – Федор медленно поднялся с лавки и отшагнул в сторону Корнея так, чтобы видеть Алексея и Осьму одновременно. – Значит, вы обвиняете нас в бездействии и потворству языческим мерзостям, опричь того, в нанесении ущерба княжеской казне? Так я вас понял?

– Если бы, бояре! – отозвался Осьма. – А то ведь хуже! Гораздо хуже! Ты, вот, боярин, сказал давеча, что ребят из Младшей стражи надобно драть за самовольство – бояр там городовых назначают и… всякое прочее, что им невместно. Занимались бы, чем им положено, а в иные дела нос не совали. А сами что? О княжеских делах в рассуждения входите, советы князьям давать собираетесь, а в собственной службе неисправны. Так чем вы лучше тех ребят?

Боярин Федор лишь слегка качнулся в сторону Осьмы, но в этом движении и в исказившей лицо боярина ярости было столько угрозы… на купца, просто-напросто, глянула смерть. Однако далее ничего не последовало, потому что Алексей тоже коротко шевельнулся, слегка изменил позу, но стало абсолютно ясно: боярин Осьму достать не успеет, несмотря даже на то, что Федора и Алексея разделял стол. Если на Осьму глянула смерть, то на погостного боярина глянул Рудный Воевода, и разницы в этом не было почти никакой. Рудный Воевода мог оказаться даже более скорым на руку. В разлившейся по горнице напряженной тишине отчетливо прозвучала негромко произнесенная Корнеем, вроде бы бессмысленная, фраза:

– Ничем, кроме воинских дел, не прославленный…

Никто ничего не понял, но это был хоть какой-то выход из положения, чреватого, по меньшей мере, крепкой дракой, а может, и чем похуже, поэтому все с преувеличенным вниманием уставились на Корнея.

– Чего, Кирюш? Ты о чем? – поинтересовался боярин Федор таким тоном, словно не он только что готов был искалечить или даже убить Осьму.

– Да вот, Федя, волхва однажды про род Лисовинов сказала… да ты сядь, чего выставился? Волхва, говорю, про нас сказала: «Молодой род, ничем, кроме воинских дел, не прославленный». И ведь права оказалась, коряга старая! Какой я, на хрен, воевода, если у меня под носом такие дела творятся? И ты, Федька, тоже хорош… да сядь ты, наконец, не торчи как… это самое! Чего вызверился, правда глаза колет, или от купчишки обидно такое слышать? Так я тебе то же самое повторю, легче тебе станет? Засиделись мы с тобой по теплым углам, вон, тебя уже и паутиной оплело… – Корней столь убедительно повел бородой в сторону Федора, что тот невольно сделал движение стряхнуть с рукава несуществующую паутину. – А у них глаз свежий, в том, что нам привычно, сразу несуразицу углядели… ну, может, не совсем сразу, но… Да сядешь ты или нет, в конце-то концов?!

Боярин Федор, шумно вздохнув, опустился на лавку и коротко покосился на Осьму. На Алексея он, было заметно, очень старательно не смотрел. Корней поскреб в бороде, зачем-то поелозил по полу протезом и заговорил, сменив рассудительный тон на командный.

– Кхе! Значит, так, Федор, прямо с утра пораньше ты либо сам едешь в Княжий погост, либо посылаешь кого. Вызываешь сюда все три десятка своих ратников. У меня-то даже вместе с твоими полная сотня не наберется… Дожили, едрена-матрена. Я, пока твои добираются, вызову в Ратное своих бояр и, как только будем готовы, пойдем за болото – Журавля за тайные места трогать. И не спорить! – повысил Корней голос, заметив, что Алексей что-то хочет сказать. – Возьмем всех, кого сможем вывести: новиков, отроков Младшей стражи… Леха, сколько отроков можно взять будет?

– Первую полусотню, батюшка, остальные пока мясо. Положим мальчишек зря, да и сами, их выручая, поляжем. По уму, так стоило бы только опричников брать, те-то хоть немного крови понюхали, но… мало же будет. Берем полусотню!

– Угу. Кхе. Значит, моих пятьдесят семь, да мы с Лехой – пятьдесят девять. Тридцать твоих – восемьдесят девять.

– У меня тридцать два, да я сам тридцать третий, – поправил Корнея Федор.

– Что, Федя, сам тоже пойдешь? – Корней с сомнением глянул на объемистое чрево погостного боярина. – В бронь-то влезешь, когда последний раз надевал?

– Когда надевал, тогда и надевал, – пробурчал Федор и, снова покосившись на Осьму, добавил: – будут мне тут всякие небрежением службой глаза колоть…

– Кхе! – Корней тоже глянул на Осьму, но не зло, как Федор, а с хитрецой, казалось, вот-вот подмигнет. – Ну, стало быть, пятьдесят девять и тридцать три, выходит девяносто два. И полсотни – сто сорок два… едрена-матрена, даже полутора сотен не набирается, и больше трети мальчишки. Сколько ты говорил, Леха, у Журавля? Полторы тысячи?

– Да нет, батюшка, это я того, погорячился, привык, понимаешь, что в Переяславской земле почти с каждого дыма можно двух, а то и трех оружных мужей поднять. Из них половина конных и не в одной сече уже побывавших – степной рубеж, жизнь там такая… не то, что здесь.

– Здесь тоже когда-то так было, а теперь… Кхе! Так что там с полутора тысячами?

– Я думаю, что настоящих ратников у Журавля сотни две – две с половиной, ну, на край, три. А остальные – пешцы, да еще подневольные – толку с них… Да и не поднимешь быстро. Есть еще сотни полторы стражи, но они бездоспешные и раскиданы по разным местам, можно в расчет не очень-то и брать – они не для войны обучены, а для охраны.

– Многовато, пожалуй, три сотни, – усомнился Осьма, – не прокормить. У него ж не все Погорынье под рукой, а со смердов или холопов три шкуры драть долго нельзя – или сбегут, или взбунтуются…

– На то и стража! – резко оборвал купца Алексей. – Чтоб не бегали да не бунтовали.

– Прокормит! – уверенно опроверг расчеты Осьмы Федор. – У него там народ гуще живет, чем в иных местах, натаскал, паскуда. Сложнее коней прокормить, строевых, заводных, вьючных – у нас же не степь. Если б не кони, я бы и про четыре сотни подумать мог, но табун больше тысячи голов… это ж какие пастбища нужны, сколько кормов на зиму запасать! Хотя, опять же, народу много… если Журавль болотами огородиться сумел, значит, есть у него хорошие плотинные мастера, а они умеют и заливные луга устраивать…

– Кхе, Федюша, это ж какое хозяйство у Журавля!

– А сколько податей собрать можно! – подхватил Осьма.

– Влезем, не зная броду, – мрачно добавил Алексей, – а там и впрямь четыре сотни…

– Ничего! – бодро отозвался Федор на реплику Алексея. – Наш воевода и против полутысячи не смущался, бывали у нас дела… а, Кирюш? Помнишь?

– Тогда и мы другими были, и на своей земле, и в полутысяче той чуть не половина в бронях… Не ссыте, ребятушки, управимся! Сдуру можно, конечно, и хрен сломать, но если с умом… Осьмуха, ты, едрена-матрена, и сам даже не знаешь, насколько прав! Журавль-то, сколько б у него народу ни было, воевать-то всей своей ратью, поди, и не воевал никогда – тихо сидел! Да будь у него и полутысяча, в ней народишку, в настоящих сечах побывавшего, раз-два и обчелся! Если все правильно сделать, уполовиним еще до того, как они очухаются! Первый раз, что ли?

– У нас тоже больше трети в первый бой пойдут! – не согласился Алексей.

– Так! – боярин Федор, повысив голос, прервал начинающийся спор. – Ну-ка, воеводы великие, объясните-ка мне про вашу Младшую стражу – чего могут, чего не могут, да и про Михайлу тоже. Я его только один раз видел, и… не то, чтобы он мне не показался… нет, паренек разумный, к книжной премудрости прикоснувшийся, и телом для своих лет крепок, но всего же четырнадцать годов! Не дитя, но и не муж же! А тут я про него такого наслушался, прямо Святогор-богатырь! И бунтовщиков он истребляет, и в засаде его не возьмешь, и сквернословит так, что матерые мужи чуть не до слез умиляются! А с другой стороны – прямо святой подвижник: заклятья волхвовские снимает, демонов невидимых, как курей, давит. Ты кого вырастил, Кирюха?

– Кхе… так, воспитываем же… – начал было Корней, но его перебил Осьма:

– Михайла еще и по торговой части вовсе не лопух! – вставил он с таким видом, словно с садистским удовольствием сыпал соль на раны Федору. – И на судебном стоянии не теряется, и с князем да княгиней без запинки беседовал, сумел понравиться!

– Разыгрываете! – убежденно заявил Федор. – Нашли время… Кирюха, ведь разыгрываете?

– Да нет, Федя, все так. Я и сам порой удивляюсь, а иногда думаю: а может, это душа Фролушки покойного за сынком из Царствия небесного приглядывает? – Корней осенил себя крестным знамением, вслед за ним закрестились и остальные.

– Однако ж и про наставников забывать не стоит! – прервал тишину Осьма. – Ты сам подумай, боярин: воевода Корней Агеич, пастырь наш отец Михаил, ведунья Настена, Великая волхва Гредислава Всеславна, Рудный Вое… Алексей Дмитрич, – Осьма скромно потупился и добавил: – ну, и аз, многогрешный, руку приложил. При таких-то наставниках…

– В том, что ты многогрешен, я и не сомневаюсь! – прервал купца Федор. – Однако же никакие наставники… погодите-ка! Великая волхва, ведунья… да что у вас тут творится? Вертеп языческий…

– Остынь, Федька! – Корней досадливо поморщился. – Святошу-то из себя не строй, сам с язычниками дела ведешь, и не только подати собираешь, а и… напомнить?

Федор мрачно глянул на друга юности, но отреагировать на неприятный намек ему не дал Осьма:

– И никакой не вертеп! – затараторил купец, как сорока. – Если бы вертеп, так Михайла сам опоганился бы, однако ж, все совсем наоборот свершается! Семьдесят четыре юных души, через службу в Младшей страже, из мрака язычества исторгнуты и к свету Истинной Православной веры приведены: посты блюдут, молитвы ежедневно и не по одному разу возносят, по воскресеньям исповедуются и причащаются святых тайн…

– Уймись, Осьмуха! – Корней махнул на купца рукой, словно на надоедливую муху. – Вас, болтунов, послушать, так и впрямь получается не парень, а… Кхе! Бог знает что получается. Хватит! Отрок как отрок, только выучен изрядно, да хорошо умеет книжную науку к жизни применить… ну, удачливый еще… – Корней на секунду задумался и добавил уже совсем другим тоном: – Да, везунчик, уже несколько раз по самому краю прошел, я его в мыслях уже трижды хоронил… Господи, спаси и защити… – Корней снова перекрестился.

– Гр-хм! – Федор громогласно прочистил горло и обратился к Алексею: – А ты что скажешь? Каков старшина Младшей стражи на твой взгляд? – погостный боярин как-то умудрился задавать свои вопросы, не глядя в лицо Алексею, а уставившись ему куда-то в бороду. – Каждый ведь день его видишь, и не только его самого, но и то, как он Воинской школой правит. Это о многом человеку бывалому сказать может. Так что, каков он?

Алексей, отчетливо ощутивший возникшую между ним и Федором напряженность и нежелающий уступать в психологическом поединке ни пяди, сформулировал свой ответ в такой форме, что Осьма от неожиданности причмокнул губами, а Корней, в который уже раз, выдал свое универсальное «Кхе!».

– Не прост твой будущий зять, боярин, не прост, однако жених завидный, и не только по здешним меркам.

– Г-м, жених… это мы еще посмотрим, какой он жених! – Федор приосанился и оправил бороду, потом спохватился и рявкнул: – Да не о том я тебя спрашиваю! Мы что тут, о свадьбе сговариваемся?

– Хе-хе-хе! – рассыпался мелким смешком Корней.

– Хи-хи-хи! – подхватил Осьма.

Алексей тоже криво ухмыльнулся, а Федор, побагровев, заорал в полный голос:

– Да вы что, сговорились меня изводить сегодня?!

– Ну-ну, тихо, тихо… – успокаивающе заворковал Корней и вдруг, перекосившись лицом, тоже заорал во всю глотку: – А нехрен великим боярином выставляться!!! Перед кем величаешься, засранец?!!

– Что-о?.. – набрав в грудь воздуха, начал было Федор и осекся.

Знакомая с юных лет лисовиновская ярость, исказившая лицо Корнея – слева, холодный взгляд расчетливого убийцы – напротив, что-то смертельно-ядовитое, даже оглядываться не хотелось – справа. Федор замер, понимая, что сам Корней даже и пальцем не шевельнет, только мигнет своим ближникам, а те и бить-то не станут, не то, что убивать – просто скрутят и повозят рожей по лавке, как раз по тому месту, где только что сидел задом – унижение хуже побоев.

– Ты перед кем тут выделываешься, козлодуй? – Корней, хоть больше и не орал, но словно плевал каждым словом в лицо погостному боярину. – Перед Осьмой? Так про него князь Юрий Суздальский, хоть ночью разбуди, все без запинки выложит, а тебя княгиня Ольга один раз видела, а как звать, и не знает!

Перед Алексеем? Так он половцев накрошил столько, что и былинному богатырю впору было бы, а теперь такую стаю волчат натаскивает, что они уже сейчас любого медведя на куски порвать способны, а ты что можешь? Только беличьи шкурки в кладовке пересчитывать! Передо мной? А хрен мой до отхожего места отнести не желаешь?

Ты кто такой, Федька? Ну, посмотри на себя и посмотри на нас. Вот, я! – Корней сделал широкий обводящий жест, словно отождествляя себя не только с домом, в котором они находились, а и вообще со всем Ратным и округой. – Случись что, даже лишившись воеводского достоинства, я останусь при своем имении и ратной силе, которые со временем только богатеть и сильнеть будут. И попробуй, выковыряй меня отсюда! Хрен выковыряешь! Чем дальше, тем больше со мной выгоднее дружить, а не лаяться.

Теперь, Федюня, посмотри на Осьму. Да, беглец, да, личный враг князя Юрия Владимировича, но даже сейчас может любого боярина, а то и князя, с потрохами купить. Ведь можешь же, Осьмуха? Да не прячь ты глазки, не лезу я в твою калиту, так, для примера, сказал. Но даже случись ему разориться – внимай, Федюша, внимай – даже случись ему разориться, он со своими знакомствами, знаниями, умениями да пройдошливостью вернет себе все, да еще и с прибытком. А знания его велики, хоть и не из книг почерпнуты, и совет от него принять не зазорно. Кхе… хотя и не всякий. И всегда найдутся люди, для которых его совет будет дороже той платы, которую за совет отдать придется. И не будем зарекаться: вполне может случиться так, что еще и князья к его речам слух склонять будут.

А теперь, друг мой ущербный, погляди на Алексея. Вот муж битый, резаный, жженый, стреляный. Но! – Корней вздел к потолку указующий перст. – Не сломанный! Лет через пяток, если голову буйную не сложит, заматереют его волчата, и тогда близко к нему не подходи – на ногу наступит, по пояс отдавит! И я не удивлюсь, если к преклонным годам окажется он в шубе боярской в княжьей думе, а про то, что станет Леха боярином, да не таким, который только при князе боярин, а поместным, со знаменем, так это и к гадалке не ходи!

И вот только теперь, дитя бородатое, глянь на себя. Кто ты такой? Мелкий приказчик, посаженный ныне покойным князем в глухомань. За ненадобностью. Пришлет завтра князь Вячеслав на твое место кого-то другого, даже не в награду, а в наказание, и куда ты денешься? В Треполь, под крылышко к полузабытой сестре Ирине и к нелюбимой дочке, на земли, которые за столько лет обустроить не удосужился? Или опять ко мне приползешь – синий от пьянства, в слезах и соплях?

Кому ты станешь нужен? Что у тебя останется? Земля и люди, как у меня? Нет! Сила и воинское искусство, как у Лехи? Нет! Богатство, как у Осьмы? Кхе! Может ты и скопил чего – к рукам-то, небось, прилипало, но ведь всякий может сказать: наворовал на княжеской службе! А вознамерятся отнять нажитое – отнимут, не вертухнешься!

Корней бил старого приятеля наотмашь, сам не ведая того, что, подобно сказочному волхву, предрекает судьбу российского чиновничества на века, даже на тысячелетие вперед, и не важно, как они будут называться: подьячими, коллежскими асессорами, аппаратчиками или государственными советниками. Так и будут «государевы люди» безропотно терпеть начальственное хамство, ибо ответить – лишиться места или испортить карьеру. Так и будут вытирать об них ноги всякие Адашевы, Распутины, Березовские и прочие мин-херцы, ибо, зная себе истинную цену, пользуются любым случаем, чтобы напомнить о своей силе себе и другим. Так и будут смотреть сквозь них «истинные хозяева жизни», ибо кто же обращает внимание на винтик государственной машины, если озабочен тем, кого и как за рычаги этой машины посадить? Нет, будет в истории нашего Отечества краткий период, когда подобное, в отношении «государевых людей» сможет позволять себе только начальство. Пусть даже двойное – партийное и советское. Но, по историческим меркам, этот период так краток, а впоследствии он был так оплеван… Да и был ли он вообще, может быть все это выдумки, и на самом деле все было вовсе не так? Но во все времена в спину чиновнику будет смотреть Некто и беззвучно вопрошать: «Кто ты без своей должности?»

– Кхе! Ну, так вот: если уяснил ты свое место, Федор свет Алексеич, – продолжал Корней, – то слушай дальше и слушай внимательно, потому что думается мне, что не уяснил ты ни черта – ишь, рожа какая обиженная! – Корней запрокинул голову и заорал, будто вещал на площади с лобного места. – Слыхали, люди добрые: посмотрит он, какой Михайла жених! Да это я еще посмотрю, годишься ли ты Михайле в тести!

В ответ Алексей и Осьма, хоть и не произнеся ни слова, одним только шевелением на лавках, умудрились вдвоем изобразить толпу, поддерживающую оратора. Корней оценил старания аудитории, кивком головы указал Федору – «смотри, мол, и народ со мной согласен», а затем продолжил свой монолог уже спокойным голосом:

– Как ты думаешь, Феденька, что Михайле через женитьбу получить желательно? Землю в приданое? Да в Погорынье земли… за неделю не обскачешь! Серебро? Осьма, надо Михайле серебро?

– Э-э… – Осьма, к досаде Корнея, оказался не готов к такому вопросу, но сориентировался быстро. – Лишним оно, конечно, никогда не бывает, но Михайла и сам обогатиться способен – лесопилка, мастерские, и еще чего-нибудь измыслит, да и измыслил уже, только говорить еще об этом рано. Опять же, доля в военной добыче будет и, как я понимаю, немалая. Не-а, Корней Агеич, жениться на деньгах Михайле резону нет.

– Кхе! Слыхал, Федюша? Ты, наверно, спросить хочешь: «Какого ж рожна Михайле надо?» Отвечу: родства! Такого родства, чтобы двери перед ним открывались, другим недоступные, чтобы за такие пороги он вхож был, к которым других и близко не подпускают. Понял меня? Вижу, что понял. Можешь ты это ему дать?

Погостный боярин на протяжении всего монолога Корнея сидел молча, с каменным лицом, глядя куда-то поверх левого плеча воеводы – умел, когда надо, прятать эмоции. На последний вопрос Корнея он отвечать не стал, только слегка дрогнули пальцы лежащих на коленях рук.

Нормальной мужской реакцией в сложившейся ситуации было бы дать старому другу в морду. Крепко так, от души, и не за какую-то отдельную обидную фразу или за весь монолог разом, не за издевательский тон или за унизительное положение, в которое поставил Корней Федора на глазах у посторонних (с глазу на глаз, между друзьями молодости, можно еще и не такое), а за то, что сказать в ответ нечего, а терпеть нет сил. Ну, на крайний случай, понимая, что старому вояке так просто в морду не заедешь, а через секунду окажешься один против троих, можно было бы встать и выйти, хлопнув дверью. Однако Федор сидел и терпел. Терпел, потому что понимал: все это – не просто так.

Вовсе не вследствие вздорного характера надел на себя друг юности личину самовластного феодала, не терпящего в своем уделе никакого закона, кроме собственной воли. Отнюдь не случайно вспомнил Корней о шатком положении погостного боярина, хотя было оно таковым уже давно и оба это прекрасно понимали. И унижает он Федора на глазах Алексея и Осьмы не только за то, что Федор в сущности ни за что, лишь из-за инстинктивного мужского соперничества вызверился на Алексея и чересчур уж высокомерно отнесся к представителю торгового сословия Осьме.

Нет, Корней уже очень много лет не позволял себе ничего делать «просто так». Если уж зашла речь об отнюдь не радужных карьерных перспективах Федора, то значит, Корней видит какой-то выход из сложившегося положения. Если изображает из себя самовластного владетеля Погорынья, то именно в этой ипостаси он и намерен действовать в ближайшее время. Если наказывает за ненадлежащее отношение к Алексею и Осьме, то задуманное Корнеем будет исполняться именно этой командой, в которую Федор по недомыслию сразу не смог вписаться и теперь вбивается в неё Корнеем, как бревно в тын.

– Ты, друг мой сердечный, – голос Корнея утратил язвительность, и слова «друг мой сердечный» прозвучали совершенно искренне, – ныне не перепутье очутился. Две дороги перед тобой лежат. Одна ведет, прости уж на грубом слове, в глубокую-глубокую задницу, а вторая… Кхе! Вторая идет кверху, может статься, что и ко княжьему двору или в посадничий терем. Понятно, разумеется, что тебе желательно пойти по второй – по той, что к высотам ведет, да только в одиночку тебе на той дорожке делать нечего, потому ты ко мне и прискакал. Признавайся: почуял, что наступают смутные времена, о которых мы с тобой весной толковали? Как ты тогда сказал? Времена, когда возможным станет все? Так? А, Федя?

– Прав… Гр-хм… Правда твоя, Кирюш.

– Ага! И задумал ты что-то свое, о чем нам не сказал, но что на нашем горбу исполнить рассчитывал. Так?

– Ну уж и на горбу… Гр-хм… Ты бы в накладе тоже не остался…

– Верю, Федя, верю, друзей ты не забываешь. Однако ж что-то тебе у нас не понравилось, что-то не по душе пришлось… Кхе! Узрел ты, что мы совсем к другому готовы, к такому, что с твоей задумкой не срастается. Оттого и Осьмуху гнобил, и на Леху окрысился, и на меня, в моем же доме, как на подручника глядел. Так?

– Да никого я не гнобил! Он же чушь несусветную…

– А ну-ка, признавайся, – перебил Корней, – что задумал?

– Чего уж теперь-то, Кирюш? – Федор тяжко вздохнул. – Все равно уже не сбудется.

– Говори!

– Ну… Гр-хм…

Федор все никак не мог избавиться от комка в горле. Поискал, чего бы хлебнуть, Осьма догадливо придвинул кувшин с квасом. Погостный боярин сделал несколько крупных глотков прямо из кувшина, утер усы и, наконец, признался:

– Княгиню Елену – дочь Мстислава Владимировича с сыном спасти хотел и к великокняжескому столу целой и невредимой представить. С тобой, Кирюша, вместе с тобой! Нас бы великий князь за спасение дочери и внука…

– Эх, Федя, Федя… а еще Осьмуху в торгашестве упрекал!

– Это ты его упрекал!

– А ты чуть не прибил! За то, что он своим разумом по самому краю твоей задумки скользнул, почти то же самое, что и ты, измыслил! Выходит, что не на него ты озлился, а на себя – не смог выдумать ничего лучше купчишки… м-да!

Корней сокрушенно покачал головой, Алексей презрительно покривился, а Осьма, впервые за весь разговор, непритворно потупился. Федор, как за спасательный круг, снова ухватился за кувшин с квасом и припал к нему губами.

– Мелко-то как! – вымолвил после паузы Корней с искренней горечью. – Гори оно все огнем, лишь бы только успеть свой сундучок из пожара вынести. Ты ли это, Федор? Или и впрямь мелким приказчиком сделался?

– Жизнь заставила! – процедил сквозь зубы Федор, отвернувшись от Корнея и глядя куда-то в угол. – Ты же сам все обсказал… некуда деваться! Понимаешь? Некуда!!!

– Жизнь? – задумчиво переспросил Корней. – Да, жизнь она… умеет, злодейка, человека на карачки поставить. Умеет, не отнимешь. Но были же времена, Федя, когда не она нас, а мы ее… того. И ведь получалось!

– Э-э… бояре! – прервал грозившую затянуться паузу Осьма. – Все мы здесь… гм, жизнью по-всякому ставленные, да не по одному разу. Так, может, это самое, хватит воздыхать, да подумаем, как эту злодейку… подобно всякой вздорной бабе, не только окарач, но и всякообразно, чтобы, значит, место свое понимала…

Ответом был взрыв хохота. Не то, чтобы Осьма сказал что-то очень уж смешное, но сказано это оказалось очень вовремя и прекрасно послужило разрядке эмоционального напряжения. Алексей хохотал, широко раскрыв рот и чуть не падал с лавки, далеко откидываясь телом назад. Федор, наоборот, подался вперед, навалился грудью на стол и гулко гоготал, колыхаясь всем своим дородным телом и елозя ладонями по столешнице. Корней мелко трясся, утирая выступившие слезы, и было слышно, как он скребет под столом протезом по полу. Осьма тоже подхихикивал, не столько весело, сколько удовлетворенно, по очереди бросая взгляды на присутствующих, словно оценивая результат своего воздействия на собеседников.

– Ох, Осьмуха… ну, сказанул! – Корней в очередной раз утерся рукавом рубахи. – Федька, стареем, что ли, что о таком способе забыли?

– Да помню я… Кирюш… помню, только не с того боку заходил…

– Любо!!! – словно на сходке разбойной ватаги трубно возгласил Алексей.

– Хи-хи-хи… Еще б не любо! – отозвался со своего края стола Осьма.

В горницу степенно вплыла Листвяна, любопытно зыркнула по улыбающимся лицам и пропела елейным голосом:

– Корней Агеич, обед готов, прикажешь подавать?

– Подавай! – распорядился воевода. – И бражки вели… умеренно, для аппетита.

* * *

– Уф-ф, – Корней сыто отвалился от стола и оглядел подобревшими глазами сотрапезников. – Так на чем мы там остановились?

За едой о делах не говорили – во-первых, рты были заняты, во-вторых, в горнице все время крутились девки, подававшие и убиравшие со стола, а около двери, сложив руки под грудью, торчала Листвяна, безмолвно, одними движениями бровей или легким поворотом головы управляя прислугой.

– На том, чтобы всякообразно! – напомнил Осьма, ковыряя в зубах.

– Цыц, Осьмуха, кончились шуточки! – совсем не строгим голосом, пресек легкомыслие Корней.

– Тогда на Михайле, – исправился Осьма, – разговор был о том, что он прямо как богатырь Святогор и святой подвижник. А потом боярин Федор у Алексея спросил, что тот про Михайлу думает, ну тут и поехало…

– Поехало! Кхе! С вами доездишься… У нас какая забота нынче наперед вылезла? Журавль! Нам что решить надобно? Можно ли с собой в поход отроков брать и будет ли от них польза! Причем тут Михайла?

– Да нет, Кирюша, просто интересно стало… Разговоров-то много всяких, да и живут твои отроки отдельно, без твоего пригляда…

– Это что ж, по-твоему, я не знаю, что в МОЕЙ Воинской школе творится? – мгновенно отреагировал Корней. – Все! Зарубите себе на носу: все, что там делается, делается с моего одобрения… Кхе! Или мной не одобряется и тогда следует наказание! И без разницы, будь то Михайла, будь то наставники или вот он! – Коней ткнул указательным пальцем в сторону Алексея.

– Однако же самовольство Михайла допустил, – уперся Федор, – от наследства отказался, попа обидел, ты же сам говорил, Кирюш, а наказания-то пока не последовало!

– Кхе… Думаешь, уел, Федька? А вот и нет! Тут дело не только в Михайле – они все там, без постоянного пригляда, воли много себе взяли. Тут не наказание требуется, а окорот, чтобы поняли, что без старших все равно им не прожить, чтобы не обижались или боялись, а задумались!

– Да понимают они это, батюшка… – попытался защитить всех отроков разом Алексей.

– Молчал бы уж… сам тоже хорош… – Корней слегка помялся, пытаясь с ходу припомнить за Алексеем какой-либо грешок «в тему», но ничего не припомнил и отделался общим замечанием, – сам знаешь!

Алексей спорить не стал, а Корней, победно оглядев аудиторию, подвел итог предыдущему разговору:

– Все! На этом болтовню заканчиваем и возвращаемся к делу. Кхе… на чем мы остановились?

– Ну, мы столько раз останавливались, – отозвался Осьма, – что даже и не знаю…

– Зато я знаю, балаболки… столько всякого натрепать… Кхе! Напоминаю: решили мы идти за болото и, по прикидкам, на наши неполные полторы сотни Журавль может выставить сотни две – две с половиной. Это – сразу, а если дадим ему время собраться, то и вообще неизвестно сколько. Была б у меня сотня времен Палицкой сечи, я и не задумался бы – справились бы, даже и сомнений никаких нет, но… Кхе! Ратнинская сотня нынче не та, что была, потому и приходится брать с собой и дармоедов с Княжьего погоста, и мальчишек из Младшей стражи. Так, Леха, об этом речь шла?

– Так, батюшка, – Алексей согласно склонил голову.

– А если так, то вспоминай: боярин Федор Алексеевич поинтересовался, на что отроки Младшей стражи способны и какая от них нам может быть помощь? Вспомнил?

– Вспомнил… – Алексей снова склонил голову, покосившись на Федора.

– А вспомнил, так излагай, только не так пространно, а то у нас все время разговор куда-то в сторону уходит.

– А вот тут я с тобой, боярин Кирилл Агеич, не согласен! – Федор, раз уж Корней не стал звать его Федькой, ответил воеводе тем же, как бы подчеркивая важность перехода разговора на военную тематику. – В воинских делах, сам знаешь, мелочей не бывает. Так что, Алексей… гм, Дмитрич, излагай все, что сочтешь нужным. Ты ведь не против, господин воевода?

– Кхе! Развели тут вежество… – пробурчал в ответ Корней, – еще раскланиваться возьмитесь.

– Значит, так! – начал Алексей. – В походе отроки в тягость не будут. В седлах держатся хорошо, коня на привале обиходить умеют, через лес проедут, ни себе, ни коню ущерба не нанося. Ежели в погоню идти и, наоборот, от погони уходить, то они даже лучше взрослых ратников управятся, потому что меньше весят – кони под ними идут резвее и устают меньше. Это, пожалуй, все, что они верхом способны делать. Выстрелить с седла могут, но в том, что все попадут, уверенности нет. Сулицу с нужной силой и точностью метнуть не смогут, копейного столкновения при их росте и весе, сами понимаете, им не выдержать, мечом они, даже и на земле стоя, пока владеют слабо, да и силенки на схватку со взрослым ратником не хватит. Разве что, исхитрятся кистенем или кнутом стегнуть, но это уж при очень большой удаче.

– Понятно: в бой пускать их лучше пешими, – Федор оглянулся для верности на Корнея, тот молча кивнул. – Так, а что стоя на земле могут?

– Со ста шагов кладут бездоспешного наверняка! – уверенно заявил Алексей. – С пятидесяти шагов пробивают доспех и шлем, который послабее, но даже если шлем и не пробьют, человек валится оглушенный. Меткость… Поодиночке, с пятидесяти шагов попадают девять раз из десяти, а то и чаще. Если будут стрелять всей полусотней разом, то сорок – сорок пять убитых или раненых будет обязательно. Лучше всего умеют бить из засады, скажем, на опушке леса и, если надо, могут быстро отойти в лес, а там их изловить… не то чтобы просто трудно, а смертельно опасно. Скажем, если их в лесу сотня конных ратников надумает настигнуть, из леса вернутся только те, кто сообразит вовремя назад повернуть, а отроки особо много народу и не потеряют. То же самое, если придется драться промеж строений и заборов в каком-нибудь поселении. В этом ребята уже сейчас сильны, не отнимешь.

Вот, пожалуй, и все, больше они пока ничего и не умеют, а то, что могут, еще неизвестно как в настоящем бою получится. А Михайла… Вообще-то, – Алексей помялся, косясь на Федора, – если б Михайла не отроком был, а зрелым мужем, я б решил, что он в какой-то дружине со строгими порядками служил, где все самострелами вооружены и приучены до рукопашной дело не доводить. Одна беда – чтобы самострел зарядить, надо обязательно на ноги встать или с коня слезть, иначе не выходит. Правда, Михайла все время что-то с Кузьмой мудрит, придумывают, как от этого недостатка избавиться, но пока чего-то результата не видно.

– Кхе! Поганец, едрена-матрена! И тут ему все по-своему повернуть надо! Вцепился в свои самострелы, понимаешь…

– Говорит, что ребят калечить не хочет, батюшка…

– Калечить?

– Да, так и говорит, – подтвердил Алексей и, словно извиняясь, пояснил: – Михайла специально у Настены узнавал, и та сказала, что у тех, кто сызмальства слишком тугими луками увлекается, кости как-то неправильно растут, а в старости это всякими болезнями оборачивается[15].

– Поганец! Нет, Федька, ты слыхал? Деды-прадеды лучниками были и ничего! А тут…

– Какие же старики без болезней? – вроде бы поддержал Корнея Осьма. – Да и многие ли воины до глубокой старости доживают?

– Да пошел ты, Осьмуха… – раздраженно отреагировал на сомнительный аргумент купца Корней. – Не-ет, окорачивать Михайлу надо, окорачивать, не то совсем от рук отобьется!

– Так за чем дело стало? – преувеличенно удивился Федор. – Михайла же полусотню в первый раз в поход поведет? Ну, так обязательно же в чем-нибудь опростоволосится! Тут ты его и…

– Сам знаю! Хватит о Михайле… Кхе! К делу, ребятки, к делу. А дело наше будет таким: надо ужалить Журавля посильнее, так, чтобы он не раздумывая на нас попер с тем, что у него под рукой найдется. Сотня – так сотня, две – так две. А для этого нам всю свою силу сразу показывать не стоит. Надо столько показать, чтобы у Журавля уверенность появилась – двумя сотнями, или сколько он там сразу наконь поднять сможет, с нами справиться легко.

– Тогда, батюшка, – предложил Алексей, – надо вперед Михайлову полусотню запускать и так, чтобы отроков его увидели, сочли и Журавлю донесли. Я такие вещи не раз устраивал – покажешь малую часть силы, а остальное где-то прячешь, ну а потом…

– Да понятно, понятно… – Корней нетерпеливо отмахнулся, – тут ведь в чем загвоздка… нельзя, чтобы за Михайлой погоня увязалась, его отроки нам в засаде понадобятся. Если отроки каждым выстрелом будут по сорок ратников у Журавля выбивать, то с остальными мы управимся, к гадалке не ходи.

– Один-то раз, Кирюша, они тебе четыре десятка может и выбьют, если рука не дрогнет – первый бой, все-таки, а потом? Пока отроки самострелы перезарядят, ворог от неожиданности оправиться сумеет…

– А мы на что? Нет, Федя, если мы сможем сами место и время для схватки с журавлевской дружиной выбрать, ни опомниться не дадим, ни на отроков навалиться. Как ты сказал, Леха, лучше всего им с опушки леса стрелять?

– Так, батюшка. Если не успеют самострелы зарядить, назад отойдут, а в лесу их так просто не возьмешь.

– С опушки, говоришь… ну-ка, доставай-ка чертеж земель, который Михайла со слов пленного начертил, посмотрим, где там какие опушки имеются.

Четверо мужчин склонились над картой, негромко обмениваясь короткими репликами:

– Здесь, значит, хутор…

– Да, полусотня его легко возьмет, там мужей-то всего четверо…

– Так… это – острог, а здесь что?

– Брод, но им редко пользуются, около острога мост есть…

Глава 3

Июль 1125 года. Село Ратное. За несколько дней до начала похода младшей стражи на земли боярина Журавля

На следующий день боярин Федор с утра ускакал к себе на Княжий погост, пообещав Корнею через два-три дня вернуться в Ратное со своими тремя десятками ратников. Следом за ним уехали из Ратного новики, посланные сотником с вестью к воеводским боярам. Вместе с Алексеем в крепость отправился и Осьма – готовить товар и отроков к плаванию в Слуцк и Пинск.

Алексей только слегка ухмыльнулся, когда услышал, как в тороках, которые работник из лавки пристраивал на вьючную лошадь, узнаваемо звякнул кольчатый доспех. Ухмылка эта вовсе не была насмешкой или высокомерием – старший наставник Младшей стражи просто отдавал должное разительному несоответствию внешнего облика Осьмы, никак богатырем, даже простым воином, не выглядевшего, и тем, как естественно, с заметной опытному глазу многолетней привычкой, купец носил на поясе меч и тяжелый боевой нож.

Когда всадники перебрались на другой берег Пивени и немного отъехали по лесной дороге, Осьма, прокашлявшись для начала разговора, поинтересовался:

– Ну, и как тебе боярин Федор?

– Боярин как боярин, – Алексей слегка пожал плечами, – не хуже и не лучше иных.

– Не лучше, значит… не любишь ты княжьих людей.

– Так не девки, чего их любить?

– А ведь ты и сам в нарочитых людях ходил, и в немалых…

– Я во всяких ипостасях обретался! – Алексей искоса глянул на Осьму. – Чего ты крутишь-то, спросить чего хочешь?

– Хочу, только ты не подумай чего, я к боярину Корнею со всем уважением…

– Осьмуха, кончай юлить! – Алексей сделал притворно грозную мину. – А то еще подумаю, что ты мне гнилой товар всучить пытаешься!

– Так товар-то, Лешенька, и впрямь, с гнильцой, да еще и заразный. Такой, знаешь ли, что княжьи мытники, если дознаются, не только не пропускают, а еще и вместе с ладьей сжечь норовят. От греха.

– Да? И почем же продаешь?

– Дорогонько встанет, ох, дорогонько, и не серебром, а кровушкой, головами человечьими. Да и продаю не я… – Осьма прервался и ожидающе покосился на спутника.

Алексей паузу тянуть не стал и послушно задал вопрос, которого купец и дожидался:

– Кто?

– Корней!

– А-а, ты насчет того, что он одной сотней полоцким князьям всю их задумку поломать собирается? – Алексей усмехнулся с превосходством военного человека, знающего то, что недоступно пониманию торгаша. – Не знаешь ты, Осьмуха, Корнея и сотню ратнинскую не понимаешь! Знал бы ты, сколько раз они волынянам вот такие же задумки ломали! Бывало, что и назад заставляли поворачивать еще до того, как из Турова подмога подходила…

– Да не о том я! – досадливо перебил Осьма. – Это-то ясно, и Корней, как я понимаю, в таких делах умелец изрядный. О другом речь. Ты заметил, что весь разговор шел так, будто князя в Турове и вовсе нет?

– Так его и вправду сейчас в Турове нет…

– Тьфу! Ну чего, Леха, ты дурнем-то прикидываешься?! Разговор шел так, будто князя в Турове ВООБЩЕ нет! Один раз помянули, что в степь с братьями ушел, и все, а про Святополчичей, которых Мономах изгоями[16] сделал, то так, то сяк поминали, да еще и переглядывались между собой со значением. Или не заметил?

– Ну и что?

– А то! – Осьма поерзал в седле и глянул на Алексея, как учитель на непонятливого ученика. – Если бояре без князя нашествие отобьют, то на кой им князь? Князьям на то и подати платят, и бесчинства людишек их терпят, чтобы защищал, а если не может… понял меня?

– Это ты дурнем не прикидывайся! «Платят», «терпят», – передразнил Алексей собеседника. – Да попробовали бы не платить и не терпеть, им бы так напомнили, кто в доме хозяин, что до конца жизни почесывались бы, если б, конечно, головы на плечах сохранили.

– Ну, не скажи, Леха, не скажи. Или не знаешь, что иным князьям, не только «путь указывали», но, бывало, и живота лишали?

– «Путь указывает» не боярство, а вече![17]

– Ну что ты, как дитя?! Вече, вече… еще скажи «глас народа»! – Осьма презрительно сплюнул, но, глянув на Алексея, торопливо выставил перед собой ладонь и заговорил иным тоном: – Ладно, ладно! Были времена, когда вече и впрямь гласом народным глаголило, да только прошли те времена давным-давно. Когда народу не так уж много, когда все друг друга знают, тогда – да, вече. А теперь, когда города выросли, когда, скажем, в том же Турове многие тысячи людей, когда один горожанин на другого смотрит и не знает, свой это или посторонний… Нет, Леха, теперь это не вече, а так, видимость одна. Или не слыхал, как бояре горлопанов покупают, чтобы на вече орали не то, что думают, а то, за что заплачено? Или ни разу не приходилось слышать, что за боярином таким-то столько-то народу, а за таким-то столько-то? И это, по-твоему, «глас народа»? Девкой-то наивной не прикидывайся.

– Вот ты про какой товар с гнильцой говорил! Да, за такую «торговлю» и впрямь головами платят, – Алексей ухмыльнулся и подмигнул Осьме. – А не из-за этой ли «торговли» тебе от князя Юрия прятаться приходится? А, Осьмуха?

– Да не обо мне речь! Ну что ты, коптить-вертеть, непонятливый такой? Свято место пусто не бывает! Если туровское боярство силу за собой почует, так не просто князя погонят, а выбирать станут, кого на туровский стол позвать! Ну, дошло теперь?

– Хочешь сказать, что Корней с Федором думают сменить Вячеслава из Мономашичей на Вячеслава из Святополчичей?

– Так племянник же! И на Мономашичей зол! И…

– Ну, ты загнул! – перебил Алексей, но уверенности в его голосе не чувствовалось.

– Да ты же сам говорил, что Вячко Клецкий может полесское боярство поднять и возглавить! Для чего, ты думаешь, Корней с Федором надумали его в Пинск вызвать?

– Я говорил, что это глупость! И сейчас то же самое скажу! Туровские земли почти со всех сторон Мономашичами окружены, задавят!

– Но соблазн-то какой! Сами нашествие отбили, сами князя себе выбрали. Да поместное боярство только о том и мечтает!

– Опять бояре… – Алексей поморщился. – Только и думают, что о своей выгоде, а во что это оборотиться может…

– Боярин боярину рознь! – Осьма снова заговорил менторским тоном. – Это княжьи людишки только и мыслят, чтобы урвать побольше с земли, да еще и от князя милости получить – им более жить не с чего! А поместное боярство в обустройстве земли заинтересовано, в неизменности порядка и в изжитии временщиков, которые сегодня здесь, а завтра вместе с князем в иное место подались. А после них – хоть трава не расти. А тут случай такой князю сказать: «Или ты правитель наш, или перекати-поле. Если правитель, то совершай деяния правителя, в благополучии своей земли заинтересованного, а если перекати-поле… так и катись! На тебе свет клином не сошелся»![18] После того, как полоцкое нашествие отобьют, у многих, знаешь ли, в головах кружение начнется.

– Его еще отбить надо, – Алексей на секунду задумался, а потом отрицательно покрутил головой. – Нет, Корней муж умудренный, на такие дела не пойдет.

– Да ты подумай! Соблазн-то какой: племянник на княжьем столе, которому деваться некуда, а потому он по рукам и ногам повязан – хочет-не хочет, а советов будет слушаться и льготы, какие потребуют, даст. А еще…

– Хватит! – в тоне Алексея начала проскальзывать злость. – Что ты меня, как девку, уламываешь? Не верю я, что Корней на соблазн поддастся, не тот он человек. Боярин Федор… да, этот мог бы, но он без Корнея никто и ничто, ты сам вчера все видел и слышал.

– Ладно, нет, так нет! – неожиданно покладисто отозвался Осьма. – Нам же хлопот меньше. Слушай, Леш, а расскажи-ка мне про Нинею, а то все: волхва, волхва, а я и не знаю ничего про нее.

– А я тоже почти ничего не знаю. Взял бы да навестил ее сам, оказал бы уважение, подношение какое-нибудь сделал, побеседовали бы…

– Ну уж нет! Чур меня! – Осьма мелко перекрестился. – Никифор, вон, сходил один раз, теперь за версту Нинеину весь обходить станет.

– Ну, это он сам виноват! А я – ничего: сходил, поговорили, обнадежила, что Саввушку вылечить можно. Зря ты так, Осьмуха, она не злая совсем. Строгая – да, мудрая – таких еще поискать, и… ну, волхва, одним словом.

– А о чем говорили-то? Кроме Саввы, конечно.

– Да как-то… – Алексей на некоторое время задумался. – Х-м, а знаешь, она-то почти ничего не говорила, это я ей, как-то так вышло, все про себя рассказал, даже такое, о чем и думать позабыл, даже такое, что и не рассказываю никогда… – Алексей удивленно уставился на Осьму. – Надо же! Я только сейчас и подумал… это ж она меня… м-да!

– Угу, а сам говоришь: «сходи», – Осьма задумчиво поскреб в бороде. – Вот так возьмет и вывернет наизнанку…

– Что, есть, что скрывать?

– У всех есть. А с чего ты взял, что она мудрая, если, как ты сказал, она почти ничего не говорила? – Купец нагнулся вперед и попытался заглянуть собеседнику в лицо. – Строгая, мудрая, чего-то ты еще про нее добавить хотел. С чего бы вдруг, если она все больше помалкивала, а ты один там распинался?

– Знаю и все! Чего ты прицепился-то?

Удивление у Алексея начало потихоньку сменяться злостью, Осьма это заметил и попытался успокоить собеседника:

– Да ладно, не горячись ты так, ну, выспросила, ну сам не заметил… на то и волхва. К попу-то на исповедь ходишь, и ничего.

– К попу, сравнил! Попы так не умеют… или умеют? Не слыхал?

– Греки точно не умеют, – ответил Осьма, – а наши, может быть, кто-то и может, но им нельзя – вера не позволяет… вроде бы. Покаяние добровольным должно быть.

Некоторое время ехали молча. Алексей насупился и мял в кулаке повод, видимо переживая то, как обвела его волхва, Осьма деликатно помалкивал, время от времени испытующе поглядывая на спутника, ожидая, когда тот немного успокоится и можно будет продолжить разговор. Однако Алексея, видимо, «зацепило», он пробормотал:

– Вера не позволяет… а ей, значит, позволяет… – и погнал коня размашистой рысью.

Осьме не оставалось ничего другого, как пуститься вслед за ним.

Алексей держался в седле с обманчивой небрежностью истинного мастера, казалось, едва касаясь стремян носками сапог – сказывалась степная школа, Осьма, несмотря на мешковатость телосложения, тоже в ритм скачки взлетал над седлом так, словно чудесным образом утратил половину своего веса. Так бы, наверно, и скакали, пока не пришла бы пора перейти на шаг, давая роздых коням, но со стороны вьючной лошади начал доноситься какой-то ритмичный звук – то ли работники что-то плохо уложили в тороках, то ли плохо закрепили саму поклажу. Осьма только время от времени оглядывался, с выражением досады на лице, но не просил Алексея остановиться – ждал, пока быстрая скачка развеет дурное настроение спутника. Дождался он как раз обратного – Алексей осадил коня и буркнул:

– Не слышишь, что ли? Скотину бы пожалел, намнет же спину… – помолчал немного, дождавшись, пока купец, неразборчиво ворча под нос, оправит сбрую, и спросил. – Ну, чего еще узнать хочешь? Вижу же, что хочешь.

– Тут такое дело, Леша, – Осьма с притворным кряхтением поднялся в седло и излишне внимательно принялся разбирать поводья, – ты бы не горячился. Понимаешь, ты – воин, твое дело воевать, я – купец, мое дело торговать…

– А Нинея – волхва, – перебил Алексей – ее дело волхвовать! Но мы с тобой еще и христиане, а потому волхвовство…

– Да погоди ты! Волхвовство, волхвовство… много тебе вреда с того волхвовства было? Она в глуши живет, появился новый человек, она его и расспросила… гм, по-своему, конечно. А как ей еще узнавать, что в мире творится?

– Ага, заботливый ты наш, чего ж сам-то к ней не идешь, тоже, наверно, новостей кладезь?

– Ой, ну перестань ты, коптить-вертеть! – Осьма, утвердившись, наконец, в седле, тронул коня шагом. – Лучше вот что мне скажи: не возникало ли у тебя, после разговора с ней, каких-то желаний неожиданных? Ну… – Осьма поколебался, подбирая слова, – как будто что-то толкнуло изнутри или голос какой-то подсказал.

– Ты что, хочешь сказать…

– Да ничего я не хочу сказать! Просто припомни. Ну, скажем, ты вот крест Лисовинам целовал. Это у тебя как-то неожиданно случилось или обдуманно?

– Не попал, Осьмуха! Я об этом еще, когда сюда ехал, размышлял, а про волхву тогда и не ведал ничего.

– Угу. А что-нибудь другое… так, чтобы не думал – не гадал, а вдруг само выскочило?

– Я, не думая, ничего не делаю! Отучила жизнь! Или сам не таков? А?

– Ну… как тебе сказать? – Осьма слегка пожал плечами. – Жизнь, она, конечно, думать приучает. Значит, ничего такого за собой не замечал?

– Нет же, говорю тебе!

– А если Анну поспрошать? Со стороны-то виднее…

– Осьмуха!!! Я те сейчас так поспрошаю!

– Да что ж ты, коптить-вертеть… я же не любопытства ради!

– А мне как раз любопытно: если тебе в ухо дать, сразу наземь сверзишься или добавлять придется?

– Леха!..

Договорить Осьма не успел, пришлось нырять под летящий, как и было обещано, прямо в ухо, кулак. Увернуться-то Осьма увернулся, но Алексей, неплохо знакомый с играми степных наездников, захватил одежду купца так, что натянувшаяся ткань пережала тому горло, и попытался выдернуть Осьму из седла. Сопротивляться было просто-напросто бесполезно, и Осьма послушно сполз с конской спины, но в последний момент вцепился в Алексея, как клещ, и потянул его: вниз, используя свой немалый вес, и в сторону, умудрившись упереться коленом в бок Алексеева коня. Конь, столкнувшийся с подобным обращением впервые в жизни, испуганно прянул в сторону, и оба борца грянулись на дорогу. Осьма, оказавшийся при этом снизу, только хекнул, выпустив из груди остатки воздуха.

Дальше у купца и вовсе не было ни малейших шансов: он только и успел дважды хватить разинутым ртом воздух, а Алексей уже перевернул его на живот, уселся сверху и принялся тыкать противника лицом в дорожную пыль.

– Ешь землю, червяк! – тычок в затылок. – Забыл, с кем разговариваешь? – еще один тычок. – Анюту тебе поспрошать…

Осьма неожиданно, на манер норовистого коня, вскинул задом и чуть не сбросил с себя Алексея, но почувствовав, что маневр не удался, повернул голову, чтобы не тыкаться лицом в землю, и возопил голосом гулящей девки:

– А-а-а! Ладно, ладно!.. Ой!.. Уболтал, черт языкастый!.. Я тебя тоже люблю!

Алексей фыркнул и ослабил хватку, купец тут же воспользовался представившейся возможностью и шустро выбрался из-под противника. Оба уселись посреди дороги напротив друг друга и дружно, словно долго репетировали, сплюнули набившуюся в рот пыль, а потом, так же синхронно, утерлись рукавами. Алексей, глядя на чумазую рожу купца, улыбнулся, а Осьма, вытаскивая из бороды сухую сосновую хвою, пробурчал:

– Как дети малые, коптить-вертеть. Видели б твои отроки…

– Ага! – поддержал Алексей. – А слышали бы, как ты, ровно баба, блажишь…

– Тут заблажишь! – Осьма еще раз утерся, размазывая по лицу грязь, и сокрушенно глянул на разом почерневший рукав рубахи. – Не одну ты, видать, бабу таким манером… очень уж у тебя убедительно получилось.

– Что убедительно? – не понял Алексей.

Осьма в ответ заломил перед собой руки, блудливо повел глазками и поведал, имитируя женские интонации:

– Лежу я себе и думаю: вроде бы и не баба, но… то ли тебя бес попутал, то ли я сам не все про себя знаю? И так, знаешь ли, томно мне сделалось…

Оба заржали так, что кони, поведя ушами, на всякий случай отшагнули от двух хохочущих посреди дороги, вывалянных в пыли и засохшей хвое, мужиков.

Осьма, громко фыркая, закончил умываться и принялся сгонять ладонями воду с волосатой груди.

– Ух, хорошо!

– Да, это хорошо… – рассеянно отозвался сидящий на берегу ручья Алексей, задумчиво разглядывая поднятую на вытянутых руках грязную рубаху. – Тебе… гм, небаба, хорошо, у тебя запасная одежда в тороках лежит, а мне как ехать? – Алексей сменил позу и глянул на рубаху под другим углом, словно надеясь, что так она будет выглядеть чище. – Или простирнуть? Так в мокрой тащиться неохота.

Старший наставник Младшей стражи встряхнул рубаху, убедился, что от этого лучше не стало, и впал в глубокую задумчивость.

– Да-а, вот Аннушка-то удивится: грязные, морды поцарапанные и трезвые! – Осьма звонко прихлопнул на шее какую-то летающую живность и подвел итог своим рассуждениям. – Аж противно!

– А у тебя с собой нет? – слегка оживился Алексей. – Тогда бы в самый раз!

– Нет, – Осьма покаянно развел руками. – Не подумал.

– Ну… – Алексей безнадежно вздохнул, – тогда придется стирать. Ничего, на солнышке подсушим, гляди, как жарит, а до крепости уже недалеко, до темноты поспеем.

– Поспеем, если кровососы не зажрут, – Осьма снова звонко шлепнул сам себя и принялся выковыривать из могучей поросли на груди раздавленную мошку.

Выстиранные рубахи мирно висели рядышком на кустах, а их хозяева сидели на берегу ручья и вяло отмахивались ветками от комаров и прочей мошки.

– Леха, здесь что, болото близко, откуда этой гадости столько?

– Нет тут никакого болота, просто Велесов день[19] скоро, чуют кровососы последние деньки, вот и лютуют.

– Ну уж и последние… пока еще холода наступят…

– Ну, тогда не знаю…

– Слушай, Леха, а какие у волхвы дела могут быть с княгиней Ольгой?

– И этого не знаю… и никто не знает. А тебе-то что?

– Да понимаю я, что не знаешь, но, может быть, мысли какие-то есть? Странно же – волхва и княгиня Туровская. Не вяжется как-то…

– Не лез бы ты, небаба, в эти дела, а то придется опять, как из Ростова, смываться.

– Леха, Христом Богом прошу: не ляпни свою «небабу» при ком-нибудь. Привяжется же, не отстанет!

– Ладно…

– И все-таки… волхва и княгиня… и княгиня-то не наша – из ляхов. Дурь какая-то…

– Вот и не лезь, мозги вывихнешь, вправлять потом намучаемся.

– Да я ж не для себя! Ты что, не понимаешь? – Осьма зло отмахнулся от мошкары и повернулся всем телом к Алексею. – Если у княгини с волхвой какие-то дела, а Корней и впрямь надумает вместо ее мужа в Турове Вячеслава Клецкого посадить, то Нинея же язычников против нас поднимет! Ты понимаешь, что начаться может?

– О как! – сонную расслабленность с Алексея как ветром сдуло. – А ведь и верно! Хотя… но не может же волхва славянская Рюриковичей защищать?

– А не один ли хрен? Два Вячеслава, и тот и другой Рюриковичи. Нет, Леха, у нее тут какой-то иной интерес должен быть!

– Ну а нам-то с того интереса что?

– Ругаться нам с волхвой нельзя, она единственная, кого, как я понимаю, Корней по-настоящему уважает и, при случае, мнением ее не пренебрежет! Если же Корнея в этакую дурь все же понесет, то Нинея последним средством станет, чтобы его остановить. Так что, Леха, ты на нее хоть и обиделся, но виду не показывай, мало что, еще пригодиться может.

– М-да… не зря тебя Осмомыслом прозвали…

– Ну вот, а ты: небаба, небаба…

Со стороны дороги вдруг донеслось конское ржание, на которое отозвался жеребец Алексея, следом, через некоторое время, донеслись звуки, которые сопровождают всадника, продирающегося через подлесок. Здесь – на пути между Ратным и Нинеиной весью – опасаться как будто было и некого, но Алексей мгновенно схватил меч и до половины вытащил его из ножен, а Осьма, подхватив пояс с оружием, колобком откатился за ближайшую елку, выбрав место так, что, если Алексею придется вступить в схватку, можно будет напасть на его противника сзади.

Лапы молодых елочек ширкнули по голенищам сапог, и на берег ручья выехал десятник Анисим.

– Здрав будь, Алексей!

Анисим остановил коня, покосился на елочку, за которой спрятался купец, и позвал:

– Осьма!.. Осьма, ау! Спрятался-то ты хорошо, но слышно, как чешешься! Здрав будь, вылезай!

Осьма со смущенным видом вылез из-за елки.

– Здрав… – купец звонко шлепнул себя по плечу —…будь и ты. Никак за нами гнался? Случилось чего?

– Да нет, ничего такого особенного… – Анисим пожал плечами. – Корней мне присоветовал наставником в Воинскую школу пойти. Я завтра ехать собирался, а тут смотрю: вы поехали, ну, думаю, заодно… по пути…

– Да ты слезай, присаживайся, – радушно пригласил Алексей. – Сейчас рубахи подсохнут и поедем. Наставником, значит?

– Ага, – Анисим спешился и принялся оглядываться в поисках места, где можно было бы присесть. – А вы, я вижу, искупаться надумали… и постираться… чего на полпути-то?

– Да так, знаешь ли… жарко, пыльно… – Осьма опять шлепнул себя ладонью. – Леха! А может, в сырых поедем? Совсем зажрали, аспиды!

– Ой, нежный ты какой, Осьмуха! А еще небаб… – Алексей осекся и преувеличенно тщательно расправил усы. – Ну хочешь, дымокур разведем? Неохота мокрым ехать.

Через некоторое время на берегу ручья задымили гнилушки, Осьма залез в самый дым, изредка покашливал и вытирал слезящиеся глаза, но в сторону не отходил. Алексей посматривал на него с ухмылкой и одновременно слушал объяснения Анисима.

– Новый десяток мне к Велесову дню не собрать, тут и времени осталось-то всего ничего, а в Младшей страже я ребяток подберу, сам выучу, выпестую… хороший десяток получится. Все равно в сотне новиков совсем мало, а тут целый десяток, а то и полтора. Только, Леш, ты помоги мне ребятишек подобрать, чтобы телом покрепче были, а умствованиями не увлекались бы – не получается у меня с умственными…

– А глупых у нас нет. Мы же их не только воинскому делу учим, но и грамоте, наукам всяким.

– Да? – Анисим в затруднении полез скрести в бороде. – Но не все же одинаково к наукам способны, и школа-то воинская, а не… это самое… ну, не монахов-книжников учите.

– Да, не монахов… Так, значит, ты к нам временно – только десяток себе собрать? А с чего ты взял, что Воинскую школу создали для того, чтобы десятники, своих десятков лишившиеся, могли бы себе людей, как скотину на торгу выбирать?

– Так… а как же еще? Выучатся ребятки, придут в сотню, их по десяткам и разберут. Как иначе-то? И при чем тут скотина? Это ж воины, я и сейчас уже к ним с уважением… ну, не как к зрелым мужам, конечно, но и не как к детишкам несмышленым.

– С уважением, значит, но чтобы не умствовали… – Алексей задумчиво покивал. – Осьмуха! Я всяких купцов навидался, а вот копченого еще ни разу! Может, тебя на веревочке над костерком подвесить, чтоб еще и зарумянился?

– Осиновой головней потыкать надо, – со знанием дела добавил Анисим, – от этого чешуя золотистой становится, только аккуратненько, не перебрать, а то…

– Себя в задницу головней потыкай, или где у тебя там чешуя растет… – сердито отозвался Осьма. – Леха, пощупай, может, уже подсохло?

– Да чего ж ты так мошкары боишься? Вроде бы и жрут-то не так чтобы сильно… – Алексей небрежно помахал веточкой вокруг себя. – У тебя же запасная одежда есть – оденься.

– Неохота выходную рубаху трепать, она у меня шелковая, золотом шитая. А насчет мошкары… случай у меня был… не приведи Господь… врагу не пожелаю.

– Ну-ка, ну-ка, что за случай? – заинтересовался Алексей. – Поведай-ка, все равно сидим.

– Было дело, – не стал ломаться Осьма, – поймали меня тати. Надо было им узнать: когда караван с богатым товаром пойдет и через какое место. Тюкнули меня на постоялом дворе по затылку, да в лес уволокли, но ни резать, ни жечь не стали – главарь у них, вот как ты, Анисим, говоришь, умственным оказался. Велел меня голого к дереву привязать, а прямо под этим деревом муравейник был. Здоровущий – чуть не по пояс высотой. Поворошили муравейник палкой, чтобы, значит, мурашей разозлить, а главарь мне толкует: «Или рассказываешь нам, все, что знаешь, или… у мурашей праздник нынче случится – обжираловка».

– И что? Рассказал? – Анисим живо заинтересовался историей Осьмы, даже рот слегка приоткрыл.

– А то сидел бы я тут с вами! – Осьма поскреб ногтями грудь и снова начал выбирать что-то из волос. – Потерпел сперва, сколько смог, а потом рассказал все… почти. А еще взялся место для засады указать – что хочешь готов был сделать, лишь бы от того дерева отвязаться, мураши-то уже до самого… этого самого добрались…

– Неужто отгрызли?! – в притворном ужасе воскликнул Алексей.

– Тьфу на тебя! Сам бы попробовал! – Осьма, и вправду, сплюнул, но не Алексея, а в сторону. – Отгрызли… да от одного только ползанья волосы дыбом поднимаются… везде, где растут.

– О! То-то ты мохнатым тогда сделался! – не унимался Алексей. – Тати-то не испугались?

– Не любо – не слушай! – обиделся Осьма. – Сам рассказать просил…

– Ладно, не обижайся! Это я так – чтоб веселее, а то такие ужасы вещаешь, даже у меня все зачесалось. Чего дальше-то было?

– Чтоб веселее, чтоб веселее… мне тогда сильно весело было, коптить-вертеть…

– Что дальше-то было? – Анисим махнул рукой на Алексея. – Не мешай, Леха!

– Дальше привел я татей на нужное место. Караван тоже пришел вовремя, тати его остановили, к возам кинулись…

– Ну, и?

– Я же говорю: рассказал татям все, но ПОЧТИ. А «почти» было то, что вместо товара в возах дружинники князя Юрия Владимировича оказались. Жаль, главарь смерть легкую принял – от меча… Так уж мне хотелось его к тому дереву привязать… не довелось. А я с тех пор, как почувствую, что по мне ползает кто-то… аж корежит всего. Вот так-то, други любезные.

Помолчали. Каждый по-своему осмысливал услышанное. Анисим задумчиво уставился на тлеющие гнилушки дымокура, Алексей испытующе поглядывал на купца, вдруг представившегося ему в несколько ином свете, а Осьма, нахмурившись, почесывался и отгонял дым от лица. Первым нарушил молчание Алексей:

– Получается, тебя не просто так на постоялом дворе по затылку тюкнули – сам подставился. Пьяным притворялся, язык распускал… так?

– Ну… где-то так…

– Тебя ж убить могли! – «прозрел» наконец Анисим. – Самому себя на пытки отдать… да как же ты согласился-то?

– Надо было! От тех татей столько народу сгинуло… не зря же у них вожак умственным был… не изловить было иначе. Пробовали по-всякому – не выходило никак. А вожак, слышь, Леха, из боярской семьи оказался – отец его по молодости из дому выгнал и проклял. За что, не знаю, но видать, за дело. Это тебе к нашему разговору о боярах.

– А тебе, Осьма, к нашему разговору о князьях… Да за такое озолотить мало, а ты в бегах! Вот она княжья милость да справедливость! Что Юрий Суздальский, что Ярополк Переяславский… хрен редьки не слаще. Все одинаковые!

– Ну, не скажи, Леш, не скажи… меня за то дело Юрий Владимирович… не обидел, в общем. И потом… приблизил, совета спрашивал. И князья не все одинаковы. Князь Юрий[20] в Украине Залесской прочно обустраивается: татей изводит – пути безопасными делает, новые городки закладывает, народцы тамошние – мерю, буртасов и прочих – приструнивает. Он и стол-то в Суздаль перенес, чует мое сердце, чтобы поближе к буртасскому Бряхимову городку быть – больно место для торговли удачное[21]. И сведения о сопредельных землях собирает, я для него в каждый большой караван своих людишек… м-да. Разные князья, Леха, разные. А что в бегах, то это… иное дело и иной разговор.

– А что за дело-то? – жадно спросил Анисим.

– Знаешь, Осьма, а чесотку-то твою вылечить можно, – Алексей мгновенно нашел способ увести разговор от скользкой темы. – Она же у тебя не телесная, а… гм, умственная – след того страха, который тебе перенести довелось. Наверняка волхва с этим справиться способна. Саввушку-то моего она тоже от пережитого страха лечить взялась.

– Нет уж, перетерплю как-нибудь. Не каждый же день в лесу телешом сидеть приходится, а зимой так и вовсе благодать, – Осьма замахал руками на собирающегося что-то сказать Алексея. – И с дитем напуганным меня не равняй, я сам кого хочешь напугать могу… ежели для дела понадобится.

– Ну, как знаешь…

– Так ты княжьим ближником был? – все не мог угомониться Анисим. – А чего ж тогда…

– Да, сурово это с муравейником-то… – опять перебил Алексей. – У меня вот тоже одного половцы поймали. Привязали к коню и погнали вскачь, так и волочился по земле, пока мясо с костей не соскоблилось.

– Половцы вроде по-другому казнят, – удивился Осьма. – Глаза выкалывают и бросают посреди степи.

– Это они своих так, кто сильно провинится – вроде бы и не убивают, но все равно смерть. А с чужими – кто во что горазд. Мы тоже, бывало, развлекались… Было у меня два любителя – братья родные – такое вытворяли… Потом их свои же кончили, не стерпели, хотя народец у меня вовсе не нежный подобрался, да и не умственный, тоже. Но всему же предел должен быть. Так что, если бы ты того татя к муравейнику привязал – поделом, пусть бы сам попробовал.

– Леха, а ты, значит, с волхвой знакомство свел? – Анисим наконец-то отцепился от Осьмы. – Слушай, а меня к ней сводить можешь?

– Д-дурак… – вполголоса пробормотал Осьма.

– Смотря зачем, – ответил Анисиму Алексей – если ты на нее только как на диковинку попялиться желаешь…

– Нет-нет-нет! – замахал руками Анисим. – Что ты! Дело у меня к ней, я давно собирался, да неловко как-то самому, а ты с ней знаком, ну и…

– А Настена-то не может тебе помочь? Говорят, что она не слабее…

– Да ну ее… – Анисим досадливо поморщился. – Надсмеялась да прогнала… заноза. Взять бы ее, да вместе с дочкой…

– Во-во! Ты это Михайле расскажи, особенно про дочку! – неожиданно развеселился Осьма. – Он тебе, кроме тех девяти отверстий, что Господь Бог в человеках проделать изволил, десятое проковыряет. Болтом самострельным! И место хорошее подберет, не сомневайся, он парень умственный, как раз такой, каких ты любишь!

– Врешь, Осьмуха, у баб дырок больше! – подключился в тон купцу Алексей.

– Ага! Я же и говорю: место хорошее подберет! И станешь ты, Анисим, бабой… – Осьма мечтательно прикрыл глаза. – Сиськи вырастут, борода облезет… И к волхве ходить не надо, Михайла сам управится!

Анисим обиженно насупился и молча уставился себе под ноги.

– Ну вот, надулся, коптить-вертеть! – Осьма пихнул Анисима в бок. – Будет тебе, шуток не понимаешь?

– Шуточки вам все… а у меня жизнь вся наперекосяк идет!

– Что, так плохо? – участливо поинтересовался Осьма. – Болезнь какая-то?

– Да нет, здоров я, – Анисим тяжко вздохнул. – Тут другое дело. Удачливости бы мне, хоть немного. Казалось бы, все хорошо, все, как у всех, а как-то так выходит все время…

Анисим говорил, не поднимая глаз и не глядя на собеседников, те тоже примолкли, Осьма даже перестал почесываться.

– Поп говорил, что Христа в тридцать три года распяли… мне тоже тридцать три. Стал десятником, хозяйство доброе, детишек четверо выжило… троих-то Господь прибрал… а все не так! Десяток от меня ушел, из детей только девки выжили, хозяйством с братьями делиться надо. И всю жизнь такое творится! Только-только все хорошо устроится… и бац! Как сквозь пальцы удача уходит! Вот и сейчас: ты, Леха, думаешь, я не заметил, что тебе мое желание десяток из Младшей стражи набрать не понравилось? Все я заметил! И ты – старший наставник, мимо тебя – никак! А ведь как хорошо могло выйти! Опять удача мимо прошла!

Осьма скорчил рожу и подмигнул Алексею, тот понимающе покивал.

– Вот я и думаю, – продолжал Анисим, – может быть, мне волхва удачу привадить поможет? Нет, вы не подумайте, я язычеством не опоганился – посты блюду, к исповеди и причастию хожу, на церковь жертвую, но… не помогает же! Ну, схожу разочек к волхве… отмолю грех потом – не смертный же!

– Не смертный, – подтвердил Осьма, – но проистекает от смертного, от греха уныния. Семь грехов потому смертными и называются, что от них иные грехи проистекают.

– И чего ж делать? – тоскливо вопросил Анисим, все так же не поднимая глаз.

– Сходи к волхве! – уверенно ответил Алексей, одновременно отмахиваясь от открывшего, было, рот Осьмы. – Мне Настена тоже не взялась помочь, не насмехалась, правда, но не взялась Саввушку лечить. Я к Нинее и пошел. Пути Господни неисповедимы, кто знает, может быть, Господь испытывает тебя: готов ли ты рискнуть спасением души ради благополучия ближних? Ты же не о себе печешься – о семье, о дочках?

– Конечно! – Анисим поднял наконец глаза и благодарно посмотрел на Алексея. – И покаяться же потом можно!

– А цена? – возмутился Осьма. – Ты хоть представляешь себе, ЧТО волхва от тебя в уплату потребует?

– Я не нищий! Серебришко водится!

– Да не о серебре я! – Осьма возмущенно хлопнул себя по бедрам. – На кой ей твое серебро? Вон, с Лехи она вообще ничего не взяла, только велела отроков со тщанием обучать, так в Воинской школе и ее отроки учатся…

– Ну, отслужу, как-нибудь, – с непоколебимой уверенностью в благополучном исходе ответил Анисим. – Удача-то уже при мне будет, выкручусь.

Осьма, пользуясь тем, что Анисим на него не смотрит, покрутил пальцем у виска и развел в стороны руки, как бы говоря: «Я сделал все, что мог». Алексей проигнорировал пантомиму купца и ободряюще кивнул бывшему десятнику.

– Вот и правильно. Я думаю, что плата с тебя будет такая же – отроков учить. Но не для себя, не только тех, кого в свой будущий десяток выбрать захочешь, а всех. И обмануть волхву не получится – сразу же заметит, что ты одних учишь тщательнее, чем других. Понял меня?

– Ну, конечно! И греха в том никакого не будет – христианское же воинство обучать станем!

Осьма вдруг остервенело зачесался и заявил:

– Все, Леха, не могу больше, на себе рубахи досушим, поехали!

– Да не ползает по тебе никто, это ветерком волосья шевелит, зарос ты шерстью, как собака…

– Все равно! Поехали, а то один уеду!

– Ладно… собираемся.

Немного не доехав до Нинеиной веси, всадники приостановились.

– Ну, не передумали к волхве ехать? – спросил спутников Осьма. – Тогда разъезжаемся. Я быстренько, по краешку и в крепость…

– Да что ты, как тать в ночи: «быстренько, по краешку»? – Алексей насмешливо глянул на купца. – Не съест тебя там никто!

– И хорошо, что не съест, я невкусный, но зря глаза мозолить тоже не хочу… Ну, я поехал.

Алексей и Анисим проводили купца глазами, Анисим прокашлялся и спросил:

– Слушай, а чего это ты меня все перебивал? Осьма только что-то интересное говорить начнет и прервется, вроде оговорился… я только его спросить хочу, а тут ты влезаешь. Ты что, приставлен к нему, чтобы лишнего не сболтнул?

– Не те это оговорки, Аниська, не те! И никто меня в Осьмухе не приставлял, он и сам ни полсловечка лишнего не скажет. А если вдруг как бы оговаривался, да сам себя обрывал на полуслове, то это он от других мыслей нас отвлекал.

– Мудрено что-то ты сказываешь… как это «отвлекал»?

– А вот так!

Алексей махнул перед лицом Анисима правой рукой, словно ловил на лету муху, потом сложил ладони вместе, подул на них и раскрыл. На ладонях лежало кольцо от уздечки. Анисим округлил глаза.

– А… ты как это?

– Очень просто, ты же сам все видел: взял кольцо из воздуха. Тут только одна хитрость: не забыть на ладони подуть.

– Колдовство?

– Эх, Аниська, Аниська… колдовство. Да скоморохи еще и не такое показывают, что, не видал никогда?

– Не-а. Так не колдовство?

– Ох, ну что с вами делать будешь? Зрелые мужи, а как дети! Смотри: вот я держу в левой руке кольцо. Видишь?

– Ага…

– Но держу так, чтобы незаметно было, а правой рукой у тебя перед носом вожу – внимание отвлекаю. Ты на левую руку и не глядишь. Потом складываю ладони вместе, и кольцо оказывается между ними. Потом раскрываю ладони и… у тебя глаза выпучиваются! Понял?

– Хитро! Надо бы запомнить, дочек повеселю!

– Повесели, повесели… вот так и Осьма!

– Что Осьма? – озадаченно спросил Анисим.

– Ты уже забыл, с чего разговор начался?

– Нет, помню, только кольцо-то тут причем?

– М-да, Аниська, не зря тебя Настена… Я тебя отвлекал от руки, в которой кольцо держал?

– Отвлекал.

– Так и Осьма нас своими оговорками, якобы случайными, отвлекал от мыслей, по которым разговор краем скользнул. Ты варежку раззявил на оговорку, значит, от той мысли, которую Осьма скрыть хотел, отвлекся. Вот и все!

– Так что же, выходит, что ни одному его слову верить нельзя? Обведет, обманет?

– И в чем же он тебя обманул?

– Ну… не знаю. Но обманул же?!

– Не знает он! А такую пословицу слыхал: «Не хочешь, чтобы врали – не спрашивай»? Ты что, поп, чтобы перед тобой исповедоваться?

– Нет, но как-то нехорошо…

– Нехорошо в чужие дела нос совать! Прищемить могут, а то и оторвать… вместе с башкой.

– Это верно…

Некоторое время ехали молча. Алексей искоса посматривал на бывшего десятника, а тот молчал, углубившись в свои мысли. Наконец, когда впереди уже показались дома Нинеиной веси, Анисим неожиданно робким голосом, попросил:

– Леха, ты это… не оставляй меня с волхвой одного… боязно как-то…

– Ну что ж вы, как дети малые? Один мошкары боится, другой… Видал я всяких кудесников! Вон, у половцев колдуны – глядеть страшно. Вид страхолюдный, амулетами с ног до головы увешан, завывает, аки зверь лютый, а ближе посмотришь – человек как человек: кровь, как у всех, смерти боится, как все, и помирает тоже, как все. Нет, волхва, конечно мудра и умениями многими владеет… даже и вообразить-то, что ей ведомо и доступно, простому человеку невозможно, но человечину-то не ест, кровь не пьет. Ты, кстати, ее боярыней Гредиславой Всеславной величай. Что еще?.. Не крестись при ней, по старине вежество блюди, да ты и сам понимать должен…

Часть 2

Глава 1

Последние числа июля 1125 года. Земли боярина Журавля

На рассвете, как только стало достаточно светло, чтобы двигаться по лесу, три десятка Младшей стражи, вместе с наставниками тронулись в путь – туда, где должны были собраться «христиане-подпольщики». Остатку десятка Первака поручили присматривать за ранеными, а заодно и за хуторянами, а десяток Демьяна под руководством Ильи начал готовить переправу через болото для раненых и добычи.

Мишка, в очередной раз клюнув носом, вздрогнул и огляделся по сторонам. Отроки тоже выглядели не выспавшимися – рано подняли, да и спали, после всех приключений, наверняка неважно: все-таки первый бой. Старшине же их толком не удалось поспать вообще – сначала разбирался с содержимым шкатулки, потом писал грамоту деду (гусиным пером, кстати, писать оказалось гораздо неудобнее, чем школьной «вставочкой» пятидесятых годов), потом пришлось спорить с Алексеем, считавшим, что к «христианам-подпольщикам» достаточно отправить гонца с предупреждением. Мишка же доказывал, что братьям по вере обязательно надо показать, что за болотом есть реальная сила, которая, если ей помочь изнутри, может освободить их из-под власти язычников.

Наконец-то улеглись, но покоя не было и во сне – стоило только закрыть глаза, как «бойцы» боярина Журавля начинали рубить ребят из второго десятка, а Мишка все никак не мог поднять самострел, словно руки отнялись. Так и промаялся до самого подъема. Алексей, глядя, как Мишка пытается привести себя в работоспособное состояние с помощью колодезной воды, назидательно поведал:

– Привыкай, Михайла. Рядовой ратник должен быть выспавшимся и сытым, десятник – сытым и тоже выспавшимся, но только если у него в десятке все справно, сотник в походе не высыпается никогда, а ест, как придется, воевода же спит и совсем мало, а пищу вкушать себя заставляет, потому что с недосыпа аппетит пропадает начисто.

Сам Алексей был бодр, как будто прекрасно спал всю ночь. Вот и сейчас он ехал где-то впереди, время от времени принимая доклады передового дозора, которым командовал Стерв.

Мишка, видимо, снова задремал, потому что не заметил, как к нему, стремя в стремя, пристроился Дмитрий.

– Ты чего, Мить?

– Алексей чего-нибудь говорил, как мы вчера управились?

– Сказал, что хорошо получилось, только Демьяну на ограде сидеть не надо было – наша сила в расстоянии и движении.

– Сам же приказал!

– Они тоже учатся, Мить, стрелков в ратнинской сотне раньше никогда не было, только лучники.

– Учатся! – Дмитрий зло одернул коня, потянувшего куда-то в сторону. – Демьяну еще повезло, я сейчас послушал, что десятник стражников про смотрящего рассказывал, так выходит, что он всех перебить мог. Прозвище у него было Ловита[22]. Охоту любил страсть как. И все время толковал, что самая увлекательная охота – на человека. Он и сюда-то приехал, чтобы поохотиться всласть. Отобрал бы самых молодых и сильных из христиан, отпускал бы по одному, а потом выслеживал бы и бил, как зверя. Оттого у него и стрелы в колчане почти все охотничьими были. А лучником был редкостным – мог с седла, на полном скаку, чуть не половину стаи гусей в полете перебить, пока они в сторону отлетят. Не вранье, как думаешь?

– Не знаю, надо Луку спросить, он в этом деле сам мастер. Ты лучше скажи: как ребята спали, не кричали, не вскакивали?

– Еще как! Некоторые, конечно, так умаялись, что пластом легли и до утра не шевелились, а некоторые… Хорошо, что от тех выпивох почти полная корчага бражки осталась. Тем, кто уснуть не мог или кричал во сне, Илья посоветовал по чарке налить. Помогло. Только двоих никак угомонить не могли – Власия и Зосиму. Власию аж три чарки поднести пришлось – он же тому стражнику в живот попал, а уйти не смог. Вот и смотрел, как тот корчился да орал, пока не сдох. Ну и нога, конечно, болела – Матюха ему вывих вправил, перетянул, но все равно…

А с Зосимой… я даже и не знаю. Он сгоряча хозяйскому племяннику горло, как барану перерезал, а потом самому худо стало. После двух чарок уснул, но утром, смотрю, у него руки трясутся и глаза какие-то… вроде не в себе парень.

– Ничего, Мить, если надо будет, я его к Нинее свожу, она поможет.

«Надо было самому к ребятам сходить. Зосима… ему уже почти пятнадцать, но все равно, живому человеку горло перерезать, пусть и сгоряча… Не всякая психика выдержит. Надо будет и к другим присмотреться, и, если что, к Нинее – на психотерапию».

Дмитрий некоторое время ехал молча, потом спросил:

– Чего не ругаешь-то, Минь?

– За что?

– За то, что с незаряженными самострелами десяток в неподходящее время оставил. Если бы стражники на нас кинулись…

– Во-первых, не кинулись бы. Они не воины, умеют только с беззащитными холопами или смердами справляться. Привыкли к безнаказанности, обнаглели. Такие, если силу чувствуют, сразу труса праздновать начинают. Во-вторых, ты заметил, что тот, кто ими командовал, отдельно от других убегал? Отдал нам на расстрел остальных, чтобы самому смыться! Разве это воины? В-третьих, чего тебя ругать? Ты и сам все понял – наша сила не только в расстоянии и движении, но и в том, чтобы правильно время для выстрела выбрать, и в том, чтобы иметь запас стрелков с заряженными самострелами. То есть не стрелять всем сразу, а пятерками или десятками.

Давай-ка, знаешь, что сделаем? Выбери в каждой пятерке лучшего стрелка – его выстрел должен быть первым. Или в того, кто командует, или в того, кто ближе всех к нам приблизился, или в самого опасного на вид… ну, понял, я думаю?

– Угу, – Дмитрий кивнул, – учить надо будет правильно цель выбирать.

– Верно! – подтвердил Мишка. – И не только их, а и урядников, чтобы умели цель стрелкам указать. Еще двоих из пятерки назначим добивающими – мало ли, первый промахнется или важных целей будет несколько. А остальные двое – прикрытие, пока первая тройка самострелы не зарядит, они их должны прикрывать и стрелять только в случае опасности или тогда, когда первые трое уже будут болты накладывать. В общем, надо отрабатывать совместные действия в пятерке и в десятке.

– Так мы это уже делали, когда в учебной усадьбе занимались!

– Делали, да не совсем то! Там один или двое перебегают, а остальные прикрывают, не было постоянного разделения на первого стрелка, добивающих и прикрывающих. Наставники, кстати сказать, этого не знают. Так, глядишь, своим умом дойдем до того, что им нас учить нечему станет.

Дмитрий согласно кивнул, но заговорил о другом:

– Ребята полегли… четверо.

– Ничего зря не бывает! – повторил Мишка дедов афоризм. – Их кровь – плата за науку. Вот если бы мы нужных выводов не сделали, тогда вышло бы, что они погибли зря. А если мы с тобой поняли причины, да еще другим объясним…

– Угу… – Дмитрий немного помолчал, потом продолжил: – Все равно, неладно получилось: три десятка из полусотни без дела болтались, а на остальные два вся тягота легла. Еще повезло, что те разом в одну сторону не кинулись – затоптали бы.

Дмитрий еще помолчал, как бы ожидая Мишкиных комментариев, а потом с неожиданной злостью выпалил:

– А наставники нас, получается, бросили! Алексей-то обещал: «Любого на копья взденем!», а как до дела дошло…

Мишка молчал. Не потому, что Дмитрий был не прав – вчера он сам почти то же самое высказал Алексею, а потому, что совершенно неожиданно ему в голову пришла мысль: «Так все и было!»

«Мать наверняка описала Алексею «проблему Первака», и тот нашел выход: в сущности четыре десятка из пяти оказались в районе ворот, а на задах, куда, по логике вещей должны были ломануться беглецы, оказался только один десяток – Первака. Если бы двадцать с лишним журавлевских бугаев бросились к воротам, их встретили бы сорок самострелов – почти по два выстрела на стражника, а если бы все они устремились на зады хутора, что при неожиданном нападении со стороны ворот было вполне естественным, им противостояли бы только десять мальчишек, причем не факт, что у всех были бы в готовности самострелы. План Алексея обрекал десяток Первака на уничтожение! Пожелание матери: «в первом же бою» – исполнилось бы не только в отношении Первака, но и в отношении Вторуши.

Ребят спасла только низкая боеспособность журавлевских стражников – Алексей переоценил противника. Ну, Алексей Дмитрич, ты и тип – дама сердца, любовь юности только пальчиком на сыновей Листвяны указала, и ты уже готов замесить вместе с ними еще восемь ни в чем не повинных мальчишек! Блин, но не объяснять же это Дмитрию!»

– Мы, Мить, вот что сделаем, когда вернемся на базу: изготовим макет хутора, соберем урядников и проиграем разные способы наших действий – выясним, можно ли было сделать дело лучше. Надо же нам тактику стрелков разрабатывать, никто вместо нас этого…

Договорить Мишка не успел – спереди передали приказ: «Старшину и урядников к наставнику Алексею».

* * *

Выступить в роли спасителей-благодетелей Младшей страже не удалось – караульная служба у «христиан-подпольщиков» была налажена, как следует, и предупреждение о приближении отряда всадников они, надо понимать, получили вовремя. О том, что собрание христианской общины все же имело место, свидетельствовала трава на полянке, притоптанная несколькими десятками пар ног, да небольшой потек воска в подтесанной топором развилке дерева, куда, по всей видимости, ставили икону и свечи. След с поляны уводил к реке, и догонять христиан, похоже, было бесполезно – скорее всего, их у берега ждали лодки.

Однако Стерв не был бы Стервом, если бы не добился хоть какого-то успеха – одного из дозорных, охранявших собравшуюся на молебен общину, охотник все-таки сумел захватить. Когда Мишка подъехал, Стерв как раз тряс связанного парня лет шестнадцати за грудки, пытаясь, кажется, выяснить: ждали ли «христиан-подпольщиков» лодки, или те ушли сухим путем? Тряс, по всему было видно, совершенно бесполезно – пленник, гармонично сочетая в себе черты арестованного подпольщика и христианского мученика, хранил на лице выражение «умру, но не покорюсь».

Алексей, с самого начала бывший против траты времени на тайную христианскую общину – мол, стражу побили, никто их теперь не тронет – держался поодаль и демонстративно смотрел в сторону, не обращая внимания на безуспешные попытки Стерва разговорить пленника. Мишке пришлось брать руководство на себя. Подъехав вплотную, он набрал в грудь воздуха и гаркнул, имитируя дедовы командные интонации:

– Отставить! – Стерв мгновенно отпустил пленника. – Развязать!

Эта команда тоже была выполнена беспрекословно, Стерв даже поддержал пленного, который от неожиданности чуть не упал. Мишка спешился, снял шлем, и, перекрестившись, нараспев произнес:

– Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас.

Ответного «аминь» и крестного знамения Мишка не дождался – пленник смотрел на него со смесью удивления и недоверия. Мишка, не смущаясь молчанием собеседника, выпростал из-под одежды нательный крест и слегка склонив голову в знак приветствия, продолжил:

– Здрав будь, брат наш во Христе. Я внук воеводы Погорынского боярина Кирилла, крещен Михаилом. А тебя как величать?

– Герасимом…

«Ну, слава богу, голос прорезался. Может, хоть какой-то толк будет?»

Герасим все еще недоверчивым взглядом обвел окруживших его всадников и нерешительно спросил:

– Так вы христиане?

Вместо ответа Мишка резко крутанул, головой обежав взглядом отроков. Те поняли своего старшину правильно и принялись креститься, даже Стерв изобразил что-то вроде крестного знамения – криво и слишком размашисто, но не перепутав левое плечо с правым, как это у него, бывало, случалось. Недоверие и настороженность Герасима заметно пошли на убыль, на лице его даже появилось некое подобие осторожной радости.

– Вы за нами пришли… боярич?

«Ну да, конечно, вера в чудесное избавление от власти поганых язычников, несомненно, культивируется в общине. Иначе и быть не может. Даже жалко разочаровывать парня, но придется».

– Нет, брат Герасим, мы же не знали о вас, думали, здесь одни язычники живут. Случайно наткнулись вчера на стражу, которая вас изловить должна была, но теперь можете их не опасаться… кара Божья настигла слуг Нечистого, мы же стали орудием в деснице Божьей. Больше эти стражники уже никому зла не сотворят.

Парня, казалось, не очень-то взволновала судьба перебитых стражников – слишком велико было разочарование из-за несбывшегося чудесного освобождения. Все еще глядя на Мишку с надеждой, он, как ребенок, не получивший ожидаемого подарка, протянул:

– А отец Моисей говорил…

– Отец Моисей – это пастырь ваш? – не дал Герасиму закончить фразу Мишка.

– Да…

– А велика ли ваша община?

– Здесь три десятка, боярич, но есть и еще в других местах. Про все только отец Моисей ведает и по очереди навещает.

«Так, сэр, обратите внимание: рыбаки, про которых рассказывал Стерв, меняли на что-то копченую рыбу, на чем и были пойманы смотрящим Ионой. Некто отец Моисей путешествует от одной тайной христианской общины к другой. Похоже, тайная жизнь, неподконтрольная вашему предшественнику, бьет в Заболотье ключом – народец наладил контрабандный бартер, ведется подрывная идеологическая работа, администрация и силовые структуры этому всему противодействуют, но полностью искоренить, разумеется, не могут. Нормальное тоталитарное государство, черт побери, прямо, как по учебнику».

– Боярич, – прервал Мишкины размышления Герасим, – а как же теперь, вы же о нас узнали, неужели не поможете?

– Обязательно поможем! – с максимально возможной убедительностью заявил Мишка. – Как только воевода Погорынский узнает о том, что здесь у вас творится, покарает слуг Антихриста нещадно!

Краем глаза старшина Младшей стражи уловил, что Алексей, до сей поры демонстрировавший безразличие, при последних словах обернулся и как-то странно на него глянул.

– Обещаю тебе, брат Герасим, что по возвращении расскажу воеводе обо всем, а особенно о том, что здесь под властью поганых язычников томятся наши единоверцы! И так же твердо обещаю, что боярин Кирилл равнодушным к этой вести не останется – без его ведома в Погорынье не должно происходить ничего!

И снова острый внимательный взгляд со стороны Алексея.

«Да чего он зыркает-то, что я такого крамольного говорю? Или злится из-за пустой, по его мнению, траты времени? Так нам спешить вроде бы некуда. Или есть? Позвольте вам напомнить, сэр Майкл, что мистер Алекс, в отличие от вас, прекрасно знает цену каждой минуты, проведенной на вражеской территории, и если он проявляет нетерпение, то игнорировать его не стоит».

– Так и передай, брат Герасим, отцу Моисею, – Мишка решил закруглять разговор, – что мы сюда еще вернемся! Срока назвать не могу – это воевода решает, но придем непременно и язычество поганое повергнем! А сейчас беги, догоняй своих и… поклон от нас отцу Моисею и всем православным христианам…

– Боярич! Погоди, боярич! – Герасим подскочил к Зверю и ухватился за стремя, в которое Мишка уже собрался вдеть ногу. – Возьми меня с собой, я охотник, все тропки тут знаю, я пригожусь! У меня семьи нет, никого за мой побег не накажут. Возьми, я обузой не буду!

«Ничего себе! Тут еще и родственников в качестве заложников держат! Ну, дражайший предшественник, ты себе сразу на несколько высших мер заработал, а ельцинский мораторий на смертную казнь ЗДЕСЬ не действует, так же как и комиссия по помилованию. По Русской Правде тоже за убийство можно штрафом отделаться, но ни в одном законе того, что ты, Сан Саныч, тут творишь, не предусмотрено, разве что в документах Нюрнбергского трибунала».

Мишка хотел спросить парня, куда делась его семья, но Алексей опередил с вопросом:

– Все тропки, говоришь, знаешь? А переправа, кроме моста, тут есть какая-нибудь?

– Есть. Недалеко совсем брод – коню по брюхо будет, – торопливо ответил парень. – Я покажу.

– А далеко ли от этого брода до острога у моста?

– Не очень. Если прямо через лес, но там конным не пройти. А по дороге намного дольше. Если прямо сейчас переправиться и коней сильно не гнать, то где-то посреди между полуднем и заходом доберетесь.

– Хорошо, пойдешь с нами, – принял решение Алексей. – Садись на заводного коня…

– Погоди! – перебил Мишка, поддавшись чувству противоречия, все чаще в последние дни проявлявшемуся у него в отношении Алексея. – Как же ты, Герасим, без благословения отца Моисея? Не чужой ведь он тебе, беспокоиться будет!

– Не будет! – уверенно возразил Герасим и неожиданно дважды свистнул так пронзительно, что Мишке пришлось придержать прянувшего в сторону Зверя. Через несколько секунд откуда-то издалека донесся ответный свист. – Ребята на реке в лодке ждали, – пояснил Герасим. – Если бы я смолчал или только один раз свистнул – опасность, а если два раза… будь я в неволе, второй раз свистнуть вы бы мне не дали!

– Верно, не дали бы, – подтвердил Алексей. – Так говоришь, все тропки здесь знаешь? А по этому берегу до моста долго добираться, если не через лес, а по берегу…

«Итак, сэр, некто Герасим ведет вас к реке. Будь вы собачкой Муму, ваши предчувствия, несомненно, можно было бы считать вполне обоснованными, классика, как вы сами изволили заметить, актуальна во все времена. Но вы же, и с этим согласится любой непредвзятый эксперт, отнюдь не собачка, так в чем же дело? Скорее всего, все в тех же непонятках относительно цели похода за болото. Мистер Алекс явно что-то такое задумал. Можно, конечно, спросить прямо, но нет вовсе никакой гарантии получения столь же прямого ответа. Более или менее достоверных версий у него, надо полагать, найдется предостаточно: та же разведка, необходимость «обкатать» первую полусотню в реальном деле, обязательства перед Нинеей, et cetera, et cetera. Поэтому, сэр, предпочтительнее будет вычислить его намерения самостоятельно.

Зачем мистеру Алексу понадобилась авантюра с походом за болото? Добыча? Сомнительно – не мог он заранее знать, что на хутор журавлевские «бойцы» нагрянут. Боевая практика для первой полусотни? Еще сомнительнее. Три месяца обучения – всего лишь «курс молодого бойца». Ничем не оправданный риск, то есть, как уже и говорилось, авантюра. Но для самого-то мистера Алекса этот риск был чем-то оправдан! Чем?

Нет, сэр Майкл, так дело не пойдет, надо зайти с другой стороны. Мотивация! Что, собственно, мистеру Алексу нужно? Не в данный момент, а вообще? Каково его положение, кем он себя ощущает, как это соотносится с прежним жизненным опытом? Каковы, наконец, его амбиции, насколько далеко они распространяются? Что нам известно о намерениях мистера Алекса на обозримую перспективу? А известно нам, причем с высоким уровнем достоверности, что намерен сей джентльмен вступить в законный брак с вашей глубокоуважаемой матушкой, сэр. Принца Гамлета из себя изображать не будем, да и мистер Алекс отнюдь не Клавдий, хотя кровушки пролил – шекспировским злодеям и не снилось.

Что из этого следует? Элементарно, сэр Майкл! У мистера Алекса, как говорится, ни кола, ни двора – живет милостью воеводы Корнея. Для такой натуры, как у него, это приемлемо? Да конечно же нет! Он привык быть либо сам себе хозяином и ни от кого не зависеть, либо занимать отнюдь не самое низкое место в иерархической структуре! Свататься к вдовой невестке воеводы, имея за душой лишь меч на поясе да болезненного сынишку, такому человеку гордость не позволит!

Так-так-так, сэр Майкл. И что бы вы делали на его месте? Несомненно, искал бы возможность, если не сравняться по положению с будущим тестем, то хотя бы выйти на надлежащий уровень. Приобрести собственность, а ключевая собственность при феодализме – земля. Правда, не пустая, а с населением – смердами или холопами. Вот все и стало понятным. Сначала сбор информации – Иону он расспрашивал совсем не о том, о чем я. Пытал на хуторе «бойцов». Вы, сэр, побрезговали присутствовать, а надо было бы – многое бы поняли. Потом кинулся на карту, как муха на варенье, что-то высчитывал и прикидывал. Теперь вот беседует с Герасимом, и, надо сказать, весьма увлеченно.

Да, несомненный целевой сбор информации. Это – раз. Второе – разведка боем. У Младшей стражи для этого кишка тонка, потому-то и вызван дед с ратниками. Вывод: мистер Алекс присмотрел себе землицу и пытается, используя все доступные ресурсы, изыскать способ ее под себя подгрести. А землица-то – не меньше баронства, и очень богатого баронства, позвольте вам заметить. И за это уже полегли четверо ребят! А сколько еще он угробит? Нет, не зря у вас, сэр Майкл, всякие предчувствия и антипатии взыграли – подсознательно вы к этому были готовы…»

Зверь всхрапнул, изогнул шею дугой и пошел боком. Оказывается, Мишка, сам того не замечая, все сильнее натягивал повод, одновременно посылая его ногами вперед, пока конь, в конце концов, не возмутился непонятным поведением всадника.

– Прости, коняга, это я задумался немного, – Мишка наклонился вперед и потрепал Зверя по шее. – Ну, не сердись, не сердись, я не нарочно. Сейчас полянку найдем, я тебе подпругу ослаблю, травки пощипать пущу, у меня и морковочка припасена – на хуторе пучок свистнул. Мелкая кража, конечно, но чего для друга не сделаешь? Ну, не сердишься?

Зверь не сердился – перестал всадник дурью маяться, ну и ладно.

«Итак, сэр, на чем мы остановились? На том, что мистер Алекс надумал заделаться бароном. Так ведь не выйдет же ни черта! Младшей стражей, даже в полном составе и после, скажем, годового обучения, это дело не потянуть. Ратнинской сотней, вернее, тем, что от нее осталось – тоже. Но допустим, получилось. Что с того? Мистер Алекс – чужак, доли в добыче ему не положено. А ему требуется не доля, а все! Как там Остап Бендер Шуре Балаганову ответил? «Я бы взял частями. Но мне нужно сразу». М-да, что-то вы, сэр, в своем анализе упускаете…»

– Господин старшина! Дозволь обратиться, младший урядник Филипп.

– Слушаю тебя.

– Урядник Василий велел передать, что нашлась подходящая поляна – трава, ручей, место удобное. Вон в той стороне.

– Стража! Слушай мою команду! За мной, рысью!

«Вот так, мистер Алекс, а вы можете беседовать с аборигеном, сколько вам будет угодно».

* * *

Алексей выехал на поляну, когда отроки уже спешились, ослабили подпруги и повели коней к ручью на водопой. Десяток Артемия остался в седлах, обеспечивая охрану, а Яков уже чиркал кресалом возле кучи валежника. Старший наставник спешился, отдал поводья Герасиму, словно тот уже стал его личным адъютантом, и не предвещающим ничего хорошего тоном предложил:

– Михайла, отойдем-ка.

Мишка, на всякий случай убедившись, что Немой рядом, не согласился:

– Говори здесь, нас никто не слышит – все делом заняты.

– Ты что творишь? Забыл, что командир может быть только один?

– Прекрасно помню. На хуторе командовал я, старшина Младшей стражи тоже я, а ты всего лишь наставник, хоть и старший. С места не тронусь, пока не узнаю: куда и зачем мы идем? Вообще, для чего весь этот поход затеян?

Алексей тоже покосился на Немого, чувствовалось, что у старшего наставника руки так и чешутся показать нахальному мальчишке «who is who», но не у всех же на глазах, особенно на глазах у Немого.

– Что-то ты поздно спохватился, старшина…

– Лучше поздно, чем никогда. Тридцать рыл на хуторе, согласен, случайность, но четверых ребят я уже потерял. Сколько и для чего я еще потерять должен?

– Ты меня допрашивать будешь? – Алексей снова покосился на Немого, с совершенно невозмутимым видом изображавшим из себя конную статую. – Приказа сотника для тебя не достаточно?

Это была еще не злость, но уже сильное раздражение, которое старший наставник не находил нужным скрывать, лишний раз подтверждая Мишкины подозрения: Алексей что-то задумал, а старшина Младшей стражи ему мешал и отнимал время.

– Я от сотника приказа не получал! – нахально заявил Мишка. – А если бы получил, то знал бы, куда и зачем мы должны идти… и почему ты так торопишься, тоже знал бы!

Алексей досадливо передернул плечами, его рука, видимо, чисто машинально потянулась к рукояти меча. Мишка был уверен, что за оружие тот не возьмется, но у Немого было свое мнение, и он угрожающе пошевелился в седле. Внутри старшего наставника словно перекинулся какой-то тумблер, все-таки умел Алексей собой владеть – он мгновенно расслабился, отвел руку от оружия и, в очередной раз покосившись на Немого, примиряюще пробурчал:

– Ладно! Поедим, успокоимся, потом поговорим… старшина.

Мишке это что-то напомнило, ощущение дежавю было буквально осязаемым. Старший наставник пошагал куда-то к кустам, а Мишка попытался поймать ускользающую мысль, но его сбил голос Дмитрия:

– Минь, чего это он?

– Откуда я знаю?

– Минь, ты вчера не видел… знаешь, когда он стражников пытал, у него точно такая же рожа была. Я уж подумал, что убивать придется.

– Андрей, – Мишка обернулся к Немому. – Ты что-нибудь понял?

Немой пожал плечами, а из-за кустов, за которыми скрылся Алексей, вдруг раздался душераздирающий вопль. Мишка, Дмитрий и Немой разом кинулись в ту сторону, сзади слышался топот еще нескольких человек.

За кустами обнаружились Алексей и последний из десятников журавлевских «бойцов», которого использовали в качестве проводника при поисках места собрания христиан. Десятник валялся на земле с перерезанным горлом, а Алексей деловито обтирал засапожник о его одежду. Обернувшись к подбежавшим, Алексей поднял брови в преувеличенном удивлении и поинтересовался:

– Вы чего? Или он тебе еще зачем-то нужен был, старшина?

– Нет, – выдавил из себя Мишка. – Не нужен… – резко развернулся и пошел прочь.

«Едрит твою в наставника Младшей стражи! «Поедим, успокоимся!» Ты-то, падла, успокоительное уже до еды принял. Педагог, девять на двенадцать…»

– Чего уставились? – раздался из-за спины голос Дмитрия. – Покойника за тайные места потрогать охота? Пошли по местам!

* * *

– Мы кто? Мы – дружина боярыни Гредиславы Всеславны! – объяснял Алексей собравшимся вокруг него Мишке, Немому, Анисиму и урядникам Младшей стражи. – Наше дело – боярыню защищать, не допускать обиды, бесчестия или другого ущерба, а если такое случится, то возмездие вершить и справедливость восстанавливать!

«Сладко поете, мистер Алекс, прямо как в голливудском фильме: «Мы – морская пехота США, наша миссия – нести миру свободу и демократию!» Других забот у вас нет, кроме чести бабы Нинеи, прямо прослезиться от умиления хочется. И утереться списком обид боярыни Гредиславы Всеславны».

Отроки уже поели, обиходили коней и теперь лишь ждали команды, но Мишка своего обещания не забыл – не трогаться с места, пока Алексей не объяснит: куда и зачем?

– На том берегу Кипени стоит острог, – продолжал старший наставник. – Дмитрий, ты должен знать: где и для чего остроги ставятся?

– На рубежах ставятся, для острастки малым силам и для того, чтобы о большой силе упредить.

– Верно! – Алексей поощрительно кивнул старшему уряднику. Сейчас он был спокоен и доброжелателен, и не подумаешь, что меньше часа назад отводил душу, перерезая горло человеку. – Ну, а кто объяснит, почему у боярина Журавля острог поставлен за шесть с половиной верст от рубежа?

Вопрос был явно риторическим, и ответ на него дал сам вопрошающий:

– Да потому, что когда-то рубеж между землями боярыни Гредиславы Всеславны и землями боярина Журавля проходил по реке Кипени! Это значит, что и тот хутор, который мы взяли, и другие селища, которые на правом берегу Кипени стоят, принадлежат нашей боярыне, а Журавль их бесчестно себе забрал, запрудив речку Притечь и отгородившись болотом.

«Туфта это все, формальный повод! К вашему, мистер Алекс, желанию заделаться землевладельцем это отношения не имеет. Вернее, имеет, но опосредованное. Ввязаться в локальный вооруженный конфликт из-за… а сколько тут земли-то, на самом деле? В ширину шесть с половиной верст (десять с гаком километров), а в длину? Вы, сэр, на карте как-то и не удосужились посмотреть. А если тоже с десяток километров, или больше, да в придачу несколько населенных пунктов, пусть и небольших? Очень нехилое имение для мистера Алекса образоваться может. И с чего вы, сэр, решили, что он все земли Журавля захватить желает?»

– Если плотину разломать и болото спустить, то тут через пару лет такие луга будут! Всех коней Младшей стражи можно прокормить! – продолжал Алексей. – Но для этого надо границу на старом месте восстановить – по реке Кипени.

– Господин старший наставник! – прервал Мишка Алексея: обратиться к нему иначе после недавнего конфликта не поворачивался язык. – Хорошо бы на карте посмотреть, всем понятнее будет.

– Можно и на карте, – покладисто отозвался Алексей. – Я и сам хотел, чтобы ты разобраться помог.

Зашуршал разворачиваемый пергамент, и все сблизили головы, разглядывая карту. Мишка с первого взгляда нашел болото и, быстро сориентировавшись, протянул к Алексею руку, требовательно пощелкав пальцами. Старший наставник понял без слов и вытащил из кошеля изготовленный на хуторе «циркуль».

– Вот, смотрите, – Мишка указал «циркулем» на точку невдалеке от болота, – здесь стоит хутор, который мы вчера взяли. Вот река Кипень, мост через нее и острог. От хутора до острога шесть с половиной верст, а если считать от болота то… раз, два, три… – Циркуль зашагал по карте, – около семи. Теперь смотрим в длину. Раз, два… одиннадцать, двенадцать. Двенадцать верст, и это еще не все, потому что на карте показана только округа одного смотрящего. Правда, севернее земли много быть не может – Кипень понемногу уходит на восток, к Случи. Наверно, она где-то севернее нашей Воинской школы протекает, а вот на юге Кипень к западу берет. Тут от нее до болота – раз, два… почти десять верст. В общем, много земли.

Теперь посмотрим население. Вот рыбачья весь Странь[23], а вот хутор. Хутор обозначен точкой и живет в нем, вместе с бабами и детишкам, человек десять…

– Одиннадцать, – поправил Дмитрий, – у хозяина две жены, он к себе жену умершего брата взял.

«Не заместитель, а клад! Все разузнать успел! Хотя он же хутор зачищал и все население в одно место сгонял. Все равно молодец».

– Теперь Странь. Она обозначена кружочком…

– В ней девять домов, а народу, вместе с бабами и детишками, около полусотни, – продолжил вместо Мишки Алексей, видимо, уже выяснивший подробности у Герасима.

– Что-то мало! – усомнился Роська таким тоном, будто торговался на базаре.

– У них же тоже моровое поветрие было, – пояснил Мишка, – старики, а может, и не только старики, повымерли. Иона говорил, что некоторые селища совсем пустыми остались, видать, у них такой хорошей лекарки, как тетка Настена, не нашлось. Но если карта начерчена до того, то будем считать, что кружочком обозначены селища, в которых живет не больше сотни народу. Таких селищ здесь еще два – оба на берегу Кипени. Есть еще четыре хутора, наверно, изверги живут. А здесь большое селище, видите – кружочек с точкой посредине. Это, скорее всего, значит, что в нем больше сотни народу живет, а может быть, и несколько сотен. Вернее, жили, а что после морового поветрия стало, мы пока узнать не можем.

Теперь подсчитаем: пять хуторов – полсотни душ, три малых селища – сотни полторы, одно большое селище – тоже, скажем, сотни полторы-две. Всего получается три с половиной или четыре сотни душ, вместе с бабами и детишками.

В Страни стражники не стоят, на хуторах тем более, значит, они могут быть только в большом селище, которое называется Отишие[24]. Наверно, там в старые времена от врагов укрывались.

– Это я знаю! – Алексей начал сворачивать карту. – На правом берегу Кипени только три десятка стражи было, все, кого я допрашивал, одинаково говорили. Значит, остался один десяток, и нам он не страшен, потому что в Отишии сидит и будет сидеть, пока остальные не освободятся, а они уже не освободятся никогда!

– Погоди карту убирать, ты еще не сказал: куда и зачем мы идем? – напомнил Мишка.

– Пойдем мы вот сюда, – Алексей ткнул пальцем в карту, – сначала к броду, посмотрим, что там да как, а потом… – старший наставник помолчал, а затем, коротко и решительно закончил объяснения: – И захватим острог!

– Тремя десятками? – Мишка ожидал чего угодно, но только не этого. – Да нас там перережут, как курей!

– Во-первых, не тремя, а четырьмя. Сейчас пошлем гонца на хутор с приказом, чтобы десяток Демьяна подходил к мосту, но на берегу не показывался. Во-вторых, не перережут. В остроге два десятка ратников живут, но все уже в годах, некоторые совсем старики – на покое доживают.

– Ну и что, что старики? У них сыновья есть! – Мишке казалось, что Алексей не желает понимать элементарных вещей. – Они что, своих сыновей воинскому делу не обучают?

– Не-а! – Алексей хитро улыбнулся. – Не обучают! Я тоже сначала не поверил, но и Герасим подтвердил то, что мне стражники на допросе рассказали. Воинскому делу учат только в боярской дружине, а те, кто в семье жить остался, становятся простыми смердами. На острог все давно уже плюнули – он никакой границы уже много лет не охраняет. Налетим, старики и оружие-то разобрать не успеют, не то что доспех надеть, а больше нам бояться некого!

– Но там еще четыре дома снаружи за тыном стоят, и люди в полях да на огородах работают, – напомнил Мишка. – Сбегут же и боярина Журавля предупредят.

– Пускай предупреждают! – Алексей беззаботно отмахнулся. – Нам это и надо. Сожжем мост, Журавль дружину пришлет, а ей только одна дорога на этот берег – брод. Других переправ на день пути вокруг нет, сюда пойдут, непременно. Вот у брода-то мы их подождем. Четыре десятка нас, Корней почти шесть десятков приведет и боярин Федор три десятка. Пусть хоть двумя сотнями лезут – большую часть положим, остальные назад поворотят. А больше двух сотен Журавлю быстро в седло не поднять. Про пешцев я уже и не говорю – их неделю, а то и дней десять собирать надо, да еще несколько дней сюда вести. Нет, больше двух сотен быть не должно, тем более, что беглецы расскажут, сколько нас было.

– Но зачем острог брать? – аргументы Алексея вроде бы были убедительными, но Мишка по-прежнему не понимал основную идею. – Мы же можем ночью налететь, накидать на мост сушняка, полить маслом или смолой – на хуторе найдется, и поджечь. Гасить не позволим – будем стрелять из темноты, а те, кто тушить попробуют, на свету окажутся. Сгорит мост, никуда не денется.

– Все верно, – Алексей согласно кивнул, – но это Журавля может и не расшевелить, а нам надо непременно крепко его разозлить, чтобы он дружину прислал. А потом так этой дружине врезать, чтобы и мысли оставил на наш берег лазать.

– Значит, наша цель раздразнить Журавля и крепко наподдать?

– Да!

– Что ж ты раньше об этом ничего не говорил?

– Надо было посмотреть, на что твои ребята способны, так сотник Корней велел. Я посмотрел… – Алексей ободряюще глянул на десятников. – Способны на многое – храбры, воюют умело, острог взять смогут.

Артемий и Роська расправили плечи, и было заметно, что они с трудом сдерживают улыбки, Дмитрий же на лесть не поддался, а вопросительно глянул на Мишку: понял ли старшина, как дешево их покупают? Мишка утвердительно прикрыл глаза, все, мол, вижу и понимаю, но на самом деле не понимал очень многого. Например, для чего деду ввязываться в конфликт с непредсказуемыми последствиями, имея почти половинный некомплект личного состава, чреватую войной политическую ситуацию и, хотя и теоретически, но возможную угрозу бунта холопов?

Мишка глянул на Анисима и Немого.

– Что скажете, господа наставники?

– Там что, и вправду, одни немощные старики и необученные смерды остались? – Анисим, видимо, чисто машинально провел пальцами по царапине, оставленной на кольчуге чужим клинком. – Старики… они разные бывают, нашего Корнея хотя бы вспомни.

– Я неверно сказал! – отозвался Алексей. – Не два десятка ратников, а два десятка семей ратников, а сами воины престарелые почти все в моровое поветрие преставились. Говорю же: острог в обычную весь превратился!

– Ну, если так… – Анисим окинул взглядом десятников и неожиданно спросил: – Ребята, а вы людей в полон брать умеете? Тоже – непростое дело! Бабы, детишки ревут, мужи могут в драку полезть, а стрелять – лишать семьи кормильцев. Кто-то спрячется, кто-то сбежать попробует, обязательно телег не хватит, чтобы пожитки погрузить… много всякого. Вам об этом хотя бы рассказывали?

Десятники Младшей стражи растерянно переглянулись, а Мишка даже обрадовался поводу для отказа от захвата острога, но Алексей нашелся с ответом и здесь:

– На хуторе они народ умело в одно место согнали и в сарае заперли. А что еще надо делать, покажем, не так уж все и сложно. Время тоже будет, пока Стерв с Герасимом на тот берег переправятся и пожар устроят.

– Какой пожар? – чуть не хором задали вопрос отроки.

– Эх, ребятушки, учиться вам еще и учиться! – насмешливо-покровительственным тоном отозвался Алексей.

Мишку аж передернуло от возмущения: слова, обращенные как будто ко всем, адресовались прежде всего ему, так же как и насмешливый, а может, даже и презрительный прищур глаз старшего наставника. Ничего подобного Алексей в отношении Мишки до сих пор себе не позволял. Нет, он не панибратствовал со старшим сыном своей будущей жены, всегда умел соблюсти должную дистанцию между старшим и младшим, но и такого вот насмешливо-покровительственного тона, граничащего с презрением, Мишка не припоминал – такое не забывается.

«Оплеуха, сэр Майкл! Подзатыльник за ваши слова: «Я старшина Младшей стражи, а ты всего лишь наставник». И не надейтесь, досточтимый сэр, что это всего лишь легкая шпилька, месть за хамство. Для мистера Алекса это слишком мелко. Вас, многоуважаемый, как щенка тыкают мордой в собственные, пардон, экскременты и наглядно показывают, как мало вы еще знаете и умеете для того, чтобы делать подобные заявления».

Мишка припомнил, как примерно за то же самое дядька Никифор попотчевал его посудой по лбу, и почувствовал, что у него начинают гореть уши. Слава богу, под бармицей и подшлемником не видно.

– А как вы, – продолжал между тем Алексей, – собираетесь людей с огородов и полей в острог среди дня собрать? Знаете другой способ? Что человек делает, когда видит над своим жилищем дым от пожара? Бросает все и бежит, сломя голову, тушить! Вот и жители острога побегут. И не думайте, что мы острог спалить собираемся, Стерв выберет такое место, чтобы дыму напустило много, а погасить было бы легко. А потом, когда погасят, сразу не разойдутся, а начнут ругаться между собой и выяснять, кто виновник пожара. Так всегда бывает. Тут-то мы и налетим! Народ весь в одном месте толчется – в домах почти никого нет, все друг на друга орут – ничего вокруг не замечают…

«Ну да, кто-кто, а уж Рудный Воевода, десятки половецких стойбищ и кочевий дымом пустивший, знает, как врасплох налететь. Сначала страх и паника, потом суматошная работа на тушении пожара, потом выплеск эмоций в скандале. Все внутри перегорело, наступает неизбежная релаксация, и готовность к отражению неожиданного нападения падает до нуля. В теории-то вы, сэр, разбираетесь, но вот приложить ее к имеющимся реалиям… Мда-с!»

– … Кричим как можно громче, все сразу, но вразнобой, щелкаем кнутами, толкаем конями, бьем сапогами в морды, загоняем в угол и заставляем сесть на землю! – продолжал наставлять Алексей.

«И это, сэр, знакомо. Цыганки, или косящие под цыганок, окружают свою жертву, все время что-то говорят, постоянно притрагиваются к ней с разных сторон, жестикулируют, заглядывают в глаза, мельтешат своими цветастыми одежками, короче говоря, активно давят на все органы чувств сразу. Результат практически всегда одинаков – сознание жертвы «зависает», как компьютер, у которого входные каналы забиты спамом. А потом жертва сама удивляется, как это получилось, что сама отдала деньги, безропотно исполняла все, что ей говорили, и не замечала, что у нее обшарили все карманы, выпотрошили сумку и так далее. Единственное спасение – агрессивная реакция: вырваться из круга, громко крикнуть, выругаться, замахнуться… вот бить, правда, не стоит – скандала не оберешься. Главное – вырваться из круга мошенниц, они сразу же отстанут и примутся искать другую жертву, потому что прекрасно знают – агрессивная реакция начисто отшибает их воздействие и дальше заниматься этим «клиентом» бесполезно. Правда, женщинам агрессивная реакция менее свойственна, поэтому они и оказываются в роли жертвы гораздо чаще мужчин.

Вот так, сэр, метод проведения боевой операции за века выродится в технологию мелкого мошенничества и карманной кражи. Хотя… пожалуй, нет. ОМОН и другие спецподразделения, при захвате преступников, например, или освобождении заложников делают то же самое. Топот, крики, бряцанье оружием, тычки и удары, битье стекол, вышибание дверей, если надо, то и стрельба в воздух, использование взрывпакетов и свето-шумовых гранат… что там у них еще в арсенале воздействия? Неважно, главное, что клиенты от всего этого концерта тупеют так, что теряют способность выполнять даже простейшие команды типа «лечь на пол». Ну, а агрессивной реакцией от этих ребят не отмажешься – себе же хуже сделаешь».

* * *

Сценарий захвата острога, предложенный Алексеем, реализовался практически стопроцентно, по крайней мере на начальном этапе. Растрепанные и чумазые острожане, сбившись в толпу неподалеку от ворот, столь эмоционально выясняли причину возгорания и виновников оного, что не расслышали даже грохота копыт по настилу моста, и дружно, словно отара овец, шарахнулись в сторону от ворвавшихся в острог орущих, завывающих и щелкающих кнутами всадников.

Шарахнулись, ну и замечательно, Алексей специально предупредил личный состав, что гнать толпу предпочтительнее туда, куда она сама сначала дернется, а останавливать да разворачивать – лишняя морока и потеря времени. Главное – прижать людей к какой-нибудь стене, а еще лучше, загнать в закуток или тупик, откуда есть только один выход.

Жители острога шарахнулись почему-то в сторону сарая с разворошенной крышей и распахнутыми воротами, из темного нутра которого несло гарью – именно этот сарай (вернее, его содержимое) и поджег Стерв по наущению Герасима, проковыряв снаружи дырку между бревнами тына, который служил задней стеной сарая. Туда-то отроки и погнали впавшую в панику толпу.

Не обошлось и без сопротивления, все-таки у многих острожан в руках еще был пожарный инвентарь. Один мужик замахнулся на Алексея топором, но ударить не успел, а упал навзничь, получив мечом плашмя по голове, еще один попытался ткнуть Анисима багром, которым, по всей видимости, только что разламывал крышу сарая. Анисим хладнокровно отвел багор вверх и заставил коня сбить нападающего грудью. Еще один владелец топора кинулся к Немому, но тот даже руками шевелить не стал, просто, выпростав ногу из стремени, двинул мужика сапогом в лицо.

На этом всякое сопротивление, казалось, и закончилось – толпа, теснимая всадниками, закрывая руками головы от не столько хлещущих, сколько громко щелкающих кнутов, послушно отступала к распахнутым воротам сарая, вдавливая внутрь тех, кто оказался к этим воротам ближе других. Десятку Роськи, державшемуся чуть позади и не сводящему с толпы взведенных самострелов, стрелять было как будто и не в кого. Однако толпа суть зверь совершенно безумный (об этом Алексей специально предупреждал отроков) и способна на что угодно, а потому готовыми надо было быть ко всему.

Из заднего ряда, уже прижатого к стене, неожиданно поднялась женщина (видимо, встав ногами на какой-то предмет) и так ловко метнула в отрока Евлампия деревянное ведро, что вышибла его из седла. Нервы у ребят были напряжены до предела, и потому сразу трое стрелков, не дожидаясь команды Роськи, нажали на спуск самострела. Все трое попали, и женщина упала вперед, прямо на головы стоящих перед ней людей, заливая их кровью из разорванной болтом шеи. Что послужило «спусковым крючком» к дальнейшему, неизвестно – то ли прошуршавшие над самыми головами болты, то ли предсмертный крик женщины, то ли труп, свалившийся прямо на головы, но толпа рванула в разные стороны. Вернее, попыталась рвануть. Острог был застроен очень тесно и на «пятачке» перед воротами в тыне, исполнявшем роль главной площади поселения, и без всадников Младшей стражи было отнюдь не просторно, а в результате нападения и вообще началась настоящая давка.

Толпа просто бессмысленно колыхалась, как большое, многоголовое, но совершенно безмозглое существо, и только отдельные люди протискивались между всадниками, вдоль стен построек или, согнувшись, проскакивали под конскими брюхами. Дальше пошло еще хуже. Откуда-то взялось всякое дреколье, которым несколько человек принялись лупить по конским мордам, заставляя животных пятиться и шарахаться в стороны, сталкиваясь друг с другом и грозя сбросить со спин всадников, чей-то кнут перехватили за кончик и выдернули из руки хозяина, одного из отроков уже ухватили за ногу и силились стащить на землю. Над острогом повис многоголосый ор, в котором уже никто не слышал собственного голоса.

Вряд ли все это было осознанным, тем более организованным сопротивлением – надежды не то, чтобы победить, а просто схватиться на равных, у острожан не было никакой; просто люди чисто инстинктивно пытались вырваться из давки, а кто-то, сохранивший ясность мышления, видимо, рассчитывал сбежать, но ситуация зависла в неустойчивом равновесии, еще немного – и отрокам пришлось бы взяться за кистени, уже для того, чтобы защитить себя. Роська выстрелил, перебив руку мужику, тянувшему за ногу отрока Савелия, но отдать приказ стрелять всему десятку не решался. Под отроком Ефимом неожиданно упал конь, и острожане ринулись в прореху прямо по конскому и мальчишескому телам. В воротах сарая вдруг вырос всклокоченный мужик и, вздев над головой двумя руками обгоревший с одного бока бочонок, швырнул его во всадников.

Положение спасли наставники. Немой, подхватив пробегавшую мимо девку, поднял ее над головой так же, как только что мужик в воротах сарая вздымал над собой бочонок, и швырнул ее в людей, топтавших Ефима и его коня. Острожане отпрянули, сбивая друг друга с ног и сами падая, а все четверо наставников – Алексей, Анисим, Глеб и Немой – ринулись в разрыв строя отроков, лишь в последний момент осадив коней, чтобы не затоптать насмерть Ефима. Алексей, перекрывая гвалт, скомандовал: «Бей!!!» – и кнуты с вплетенными в кончики железными остриями, вместо безобидного щелканья над головами, начали беспощадно хлестать по телам – брызнула кровь, толпа подалась назад, сплющилась, как комок глины на гончарном круге, и начала выдавливаться по краям. Справа несколько человек, протиснувшись между всадниками и тыном, бросились бежать к воротам, а слева около десятка человек, оттеснив конных отроков, устремились в узкий проулок, уходящий куда-то в глубину острога.

Мишка с самого начала наблюдал за происходящим со ставшей уже привычной некоторой отстраненностью. Самострел он зарядил болтом с деревянным наконечником, которым можно было нанести травму, оглушить, но не убить (разве что неудачно попав в убойное место). Выстрелил он только один раз – в мужика, швырнувшего бочонок, когда тому из глубины сарая подали второй «метательный снаряд». Болт ударил в грудинную кость, и мужик канул куда-то в темноту обгоревшей изнутри постройки.

Слезть с коня, чтобы перезарядить самострел, Мишка не успел – какой-то мужичонка, вовсе не богатырского телосложения, вывернулся из-под брюха коня одного из отроков и так толкнул Зверя в бок, что конь слегка пошатнулся и переступил ногами, чтобы удержать равновесие. Мишка, не вынимая ногу из стремени, пнул мужика в голову. Медное стремя ударило, как кастет, и мужик упал.

Еще несколько минут, и острожан удалось более или менее утихомирить – люди либо сами покорно садились на землю, либо падали под ударами, никто ничем уже не кидался, прорвать оцепление тоже не пробовали. Алексей деловито распоряжался, перекрывая голосом негромкий ропот, после недавнего гвалта казавшийся тишиной:

– Мужей в сарай! Бабы пусть тут сидят! Детей вон в тот дом! Шевелись, шевелись!

К Мишке подъехал Анисим и, мотнув головой в сторону проулка, просипел сорванным голосом:

– Давай-ка, старшина, глянем, где тут что?

Мишка согласно кивнул и обернулся к Варламу, возглавлявшему остатки пятого десятка, изображавшего из себя что-то вроде резерва.

– Урядник Варлам, к бою!

– А? – брат Первака явно не мог сообразить, что от него требуется.

– Тьфу, чтоб тебя!

Вовеки взвода в поле не водивший И смыслящий в баталиях не больше, Чем пряха[25].

– А? – лицо Варлама приняло и вовсе тупое выражение.

Анисим хмыкнул, хотя вряд ли что-то понял, а Мишка, глядя за спину недавно назначенного урядника, скомандовал отрокам пятого десятка:

– На первый-второй рассчитайсь! – и добавил, дождавшись окончания расчета. – Первые смотрят налево, вторые – направо, стрелять только в случае нападения… На крыши поглядывать не забывайте. За мной!

Проулок был узким – только-только на телеге проехать, дома стояли тесно, иногда чуть ли не соприкасаясь стенами, и выглядели победнее, чем в Ратном – ни одного дома на подклете, а почти половина домов – заглубленные на треть в землю полуземлянки. Правда, соломенных крыш не было видно, все постройки покрыты прогрессивным по нынешним временам материалом – дранкой. В смысле пожарной безопасности дранка, конечно, получше, чем солома, но ненамного. Вообще же внутренний вид острога порождал ощущение какой-то безалаберности и неряшливости, что, впрочем, и неудивительно для пограничной крепостцы, опустившейся в своем статусе до небольшой крестьянско-рыбачьей веси.

Не проехав и нескольких шагов по проулку, Мишка получил наглядное подтверждение усвоенной еще ТАМ истины: в экстремальной ситуации вполне здравомыслящие в обычных условиях люди зачастую начинают себя вести, как непроходимые идиоты. Дверь одного из домов распахнулась, и из нее, спиной вперед, вылез парень, как принято говорить, «выше средней упитанности». Выходил он спиной вперед потому, что руки у него были заняты полным набором воинского снаряжения: кольчугой, шлемом, щитом, воинским поясом и, в придачу ко всему, здоровенной рогатиной.

Как он собирался вести боевые действия, держа все это в охапке, так и осталось загадкой – толстяк сначала зацепился крестовиной рогатины за косяк двери, некоторое время, громко сопя, поворочался, освобождая оружие, а потом оступился и грянулся наземь, прямо под ноги коню Анисима. Воинское снаряжение рассыпалось, а новый наставник Младшей стражи, не говоря дурного слова, вытянул горе-вояку кнутом поперек обширного зада. Толстяк по-поросячьи взвизгнул, очень шустро для своей комплекции вскочил на четвереньки и уставился округлившимися глазами почему-то не на Анисима, а на Мишку. Мишка, тоже не говоря ни слова, повелительно мотнул головой в сторону выхода из проулка и продублировал свое указание движением самострела, толстяк внял, поднялся на ноги и послушно посеменил в указанную сторону. Кто-то из отроков наподдал ему прикладом самострела, остальные дружно заржали.

– Отставить смех! – прикрикнул Мишка, но добавить что-нибудь увещевательно-поучительное не успел – впереди, через два дома, кто-то – так быстро, что не разобрать, мужчина или женщина – выглянул и тут же захлопнул дверь.

Отроки дружно дернули самострелами в сторону движения, но стрелять было не в кого.

– Подоприте чем-нибудь дверь, – просипел Анисим, – потом… – Наставник умолк и только махнул рукой, видимо, голос у него сел окончательно.

«Ну до чего же невезучий мужик – вечно какие-то неприятности, хотя и мелкие, но зато постоянно следующие друг за другом. Правильно его из десятников поперли, с таким командиром… А вы-то, сэр, позвольте полюбопытствовать, чем лучше? Чего вас сюда понесло, когда надо всей Младшей стражей командовать? Опять забылись?»

Согласившись на предложение Анисима «посмотреть, где тут что», Мишка сам поставил себя в совершенно дурацкое положение. Его место, как старшины Младшей стражи, было, конечно же, не здесь, а там – у ворот, рядом с Алексеем, но повернуть сейчас назад означало повторить ситуацию, которая вчера сложилась на хуторе – вся Младшая стража у ворот, и только пятый десяток (теперь уже в половинном составе) отдельно ото всех находится в глубине поселения.

«Повернуть назад? Еще подумают, что струсил, да и ребят бросать под командой Варлама… и оставаться глупо. Однако ситуация, сэр! А! Да пошло оно все… в конце концов, с ними Анисим, хоть и невезучий, но воин-то опытный, да и не должно тут быть ничего такого… в пять самострелов уложат кого угодно. Ну не сидит же здесь сотня в засаде!»

Пока Мишка размышлял, как поступить, их группа продвинулась уже почти до конца проулка. Подперли, по указанию Анисима, еще одну дверь, из-за которой доносились звуки какой-то подозрительной возни, бесполезно стрельнули вслед мальчишке, шустро перебравшемуся с крыши дома на тын и спрыгнувшему наружу, и остановились возле дома, из которого доносился голос заходящегося в плаче младенца. Трое отроков осторожно, по всем правилам проникли внутрь и тут же вернулись, сообщив, что никого, кроме ребенка в люльке, там нет.

Этим-то поводом и решил воспользоваться Мишка. Невнятно пробормотав: «Пропадет же дите…», он спешился, заскочил в дом и, сняв люльку с крюка, вынес ее на улицу.

– Варлам! Остаешься с наставником Анисимом, а я пойду мать поищу.

– Слушаюсь, господин старшина!

Чувствуя спиной недоуменные взгляды (вечно старшина чего-то выдумывает), Мишка, держа люльку с младенцем одной рукой, взял Зверя за повод и пошагал назад к воротам. Выйдя из проулка, он огляделся и сразу же прилип взглядом к лежащему на подстеленном войлоке отроку Ефиму. Доспех с того был снят, рубаха задрана до шеи и Матвей с напряженным лицом ощупывал ребра Ефима с правой стороны. Рядом, на краешке того же войлока сидел отрок Евлампий, держа на коленях уже уложенную в лубки левую руку.

«Ну вот, еще двое раненых. Повоевали, блин… Чего ж их в доме-то не устроили?..»

Мишка уже открыл рот, чтобы дать команду найти где-нибудь место для раненых, но тут снова подал голос младенец, притихший было, когда его взяли на руки. Мишка обернулся к тесно сидящим на земле под охраной отроков женщинам и громко спросил:

– Чей ребенок?! Кто ребенка в доме оставил?!

К его удивлению, никто не отозвался, даже голову в его сторону повернули немногие, большинство же женщин сидели неподвижно, уставившись глазами в землю или прямо перед собой.

– Чей ребенок?! – еще громче повторил Мишка. Такого, чтобы мать не узнала своего малыша, просто не могло быть.

«Сбежала, забыв про младенца? Сомнительно. Убита или лежит без сознания? Скорее всего, именно так и есть, но остальные-то чего молчат? Неужели такой мощный шок от произошедшего? А что вам, сэр, известно о том, как чувствуют себя полонянки? Может, и шок».

Не задавая больше вопросов, Мишка сунул люльку ближайшей бабе, еще раз удивившись тому, что женщина даже не сразу отреагировала, и вздрогнул от злого окрика Алексея:

– Михайла! Тебе что, заняться нечем?!

Ответить или еще как-то отреагировать Мишка не успел – где-то сзади раздался треск ломающегося дерева, истошный вопль и звук падения тела на землю.

Почти одновременно прозвучали два крика: Демьяна – «Ленька!!!» и Алексея – «Черт… я же велел: осторожно!»

Отрок Леонид лежал на земле под ступеньками лестницы, ведущей на наблюдательную вышку. На высоте примерно двух человеческих ростов в лестнице зияла прореха от сломанной перекладины.

«Какое, на хрен, осторожно? Там же сгнило все наверняка! Господи, только бы не насмерть!»

Словно услышав Мишкины мысли, отрок Леонид пошевелился и взвыл:

– Ой, нога, нога!!!

Матвей, оставив Ефима, бросился к Леониду, а Алексей, обернувшись к Мишке, заорал все тем же злым голосом:

– Михайла! Ты старшина или девка? Мне что тут, разорваться? Выстави дозор, возьми трех баб, пусть в доме с детьми посидят, а то писку от них… командуй давай, не спи!

Упрек был вполне заслуженным, и Мишка деятельно засуетился.

– Урядник Василий!

– Здесь, господин старшина!

– Двоих на крышу вон того дома, да поаккуратнее, чтоб не свалились. Пятерку – в дозор на дорогу, пусть трое доедут до поворота, а двоих поставят так, чтобы их с крыши видно было. И еще… подойди-ка.

Роська подъехал вплотную к старшине и, вопросительно изломив бровь, склонился с седла.

– Если попадутся беглецы, – негромко сказал Мишка, – не гоняйтесь за ними, пусть донесут до Журавля весть, что нас всего лишь полсотни. Но и просто так вслед не пяльтесь, а то, не дай бог, догадаются, стрельните в них, чтобы болт рядом пролетел, по веткам или кустам прошел – шуму много, толку мало. Понял?

– Понял… а если… – Роська замялся, сам, видимо, плохо представляя, что такого особенного может случиться.

– Рось, ну какое может быть «если»? Ты что, думаешь, беглецы на вас напасть осмелятся?

– Нет… но все-таки…

– Не валяй дурака! Отрокам все, как следует, разъясни и отправляй.

– Слушаюсь, господин старшина!

На Мишкин приказ: «Ты, ты и ты, встать!» отреагировала только одна женщина – та, которой он всучил люльку с младенцем, остальных пришлось поднимать за шиворот. Отправив их в дом, в который загнали всех детей, Мишка подошел к Матвею.

– Моть, что тут?

– У этого рука и по морде ведром получил, у этого ребра, вроде бы два – на нем куча народу ногами потопталась, у этого нога и вообще зашибся, – Матвей, не глядя на Мишку потыкал указательным пальцем в раненых.

– А чего они тут лежат? В дом бы отнести…

– Алексей не разрешил! – по голосу Матвея чувствовалось, что ему сейчас не до разговоров. – Говорит, что дома сначала проверить надо. Слушай, Минь, дай еще пару человек в помощь, мне же еще полоняников раненых смотреть надо.

– Сейчас, Моть, отроки освободятся, я тебе кого-нибудь пришлю.

Отроки, охранявшие сидящих на земле женщин, действительно должны были освободиться – для полонянок очистили от всякого хлама какое-то несуразное, покосившееся строение непонятного назначения, но достаточно просторное, чтобы туда поместились все. Женщин, кого окриком, кого пинками, подняли с земли и погнали к распахнутым дверям. Матвей, оторвавшись от раненых, внимательно смотрел на проходящих мимо него баб и девок, время от времени указывая на кого-нибудь из них пальцем:

– Эту оставить, эту оставить… оставить, я сказал! Не видите: голова в кровище?!

На земле осталось лежать несколько женских тел, и Мишке даже не хотелось выяснять: убиты они или только потеряли сознание. Настроение и без того было отнюдь не радужным, а тут еще трое раненых, как командовать дальше, непонятно, и вообще – Младшая стража, во главе со своим старшиной, занималась сейчас тем, чем в исторических книгах и фильмах занимались исключительно отрицательные персонажи. Все вроде бы понятно: XII век, захват полона, грабеж захваченного селения – обычное дело со всеми сопутствующими жестокостями и перегибами, но на душе было как-то муторно. Все воспитание русского, советского человека Мишкиного поколения с младенчества было «заточено» на сопротивление захватчикам и освобождение угнетенных – начиная с детских сказок и школьных уроков истории и кончая воспоминаниями родителей о недавно отгремевшей Отечественной войне.

На хуторе Мишка себя захватчиком не чувствовал, может быть, потому, что пьяные стражники ассоциировались у него с чем-то вроде полицаев, а сейчас… Тупо сидящие на земле окровавленные женщины, брошенный в доме младенец… а дальше ведь пойдет откровенное мародерство – острог сначала зачистят от немногих спрятавшихся жителей, а потом пойдут по домам, собирая все, что покажется ценным, и уже после того, как нагрузят телеги и вьюки добычей, полоняникам разрешат собрать оставшиеся пожитки.

Так Алексей объяснил последовательность действий еще на «предварительном инструктаже», и уже тогда Мишка понял, что руководить этим «процессом» ему не по душе, а сейчас на поверхность сознания, в очередной раз, вылезло ощущение чуждости и нереальности происходящего.

«М-да, сэр, как сказал однажды Остап Бендер: «Киса, мы чужие на этом празднике жизни». Для всех присутствующих происходящее пусть жестокая, но понятная реальность жизни, а вы, сэр, тут как белая ворона в стае. Придется вымазаться под общий цвет, иначе заклюют. Се ля ви, туды ее в качель!»

С облегчением ощущая, как поднимающаяся изнутри злость смывает «гуманистические терзания», Мишка нашел глазами Артемия и распорядился:

– Урядник Артемий, дать двоих в помощь лекарю!

– У меня и так двое раненых! – попробовал возражать Артемий, но Мишка не стал слушать:

– Выполнять!

– Слушаюсь, господин старшина!

– Старший урядник Дмитрий!

– Здесь, господин старшина!

– Сейчас наставники пойдут дома проверять, выдели каждому по пять отроков. Первый десяток не трогай – от них выставлены дозорные.

– Слушаюсь, господин старшина!

Мишка огляделся, раздумывая, какие еще распоряжения от него требуются и что имел в виду Алексей, когда велел командовать, а не спать. На глаза попался Анисим, выезжающий в сопровождении отроков из второго проулка, видимо, где-то внутри острога нашелся поперечный проход.

– Господин старшина! – заорал Варлам. – Мы там двоих оружных застрелили!

Мишка машинально кивнул, а сам в это время пытался сообразить, откуда на завалинке дома, мимо которого проезжал Анисим с отроками, оказался старик – только что вроде бы никого не был, и вот сидит. Весь совершенно седой, сгорбленный, голову опустил, ни на кого не смотрит. Мелькнула еще мысль о том, что в остроге живут старые, ушедшие на покой воины, и это один из них, и…

Анисим протянул руку, указывая отрокам на старика, а тот неожиданно, совсем не по-стариковски резко, вскочил, обнаружив богатырский рост и телосложение, и сверкнул невесть откуда взявшимися в обеих руках мечами. Один клинок отсек протянутую руку Анисима, другой ударил наставника Младшей стражи под подбородок. Анисим, не издав ни звука, запрокинулся всем телом и, ударившись головой о землю, повис вверх ногами, застряв сапогами в стременах.

– А-а-а!!! – Варлам суматошно рванул коня в сторону, резко наклонившись влево и тем самым избежав следующего взмаха клинка. Отроки, разрывая поводьями губы коней, повторили его движение, и старик, шагнув вперед, сумел достать только последнего из пятерки. Отрок Георгий вскрикнул, как-то неестественно скрючился и начал медленно заваливаться на бок. Варлам, обернувшись на ходу, выстрелил в старика из самострела, но попал в коня Анисима, за которым седобородый воин укрылся, тут же вокруг защелкали другие самострелы, и в несчастное животное почти одновременно вонзилось чуть ли не с десяток болтов.

– Не стрелять!!! – хлестнул, даже не по ушам, а по нервам, крик Алексея (умел Рудный Воевода владеть голосом, ничего не скажешь). – Не стрелять, я сам!!! Опустить оружие! Урядники, куда смотрите? Опустить оружие, я сказал!

Алексей окинул «орлиным» взглядом свое войско и, гордо выпрямившись в седле, произнес:

– Редкая удача вам выпала, сейчас посмотрите, как обоерукие воины бьются! Учитесь!

Старший наставник Младшей стражи извлек из притороченных к седлу ножен второй меч и не просто спешился, а изящно, словно и не было на нем многокилограмового доспеха, соскочил на землю, перекинув правую ногу не через круп коня, а спереди – через холку. Мягко спружинил на носках и неторопливо двинулся в сторону старика, описывая сверкающими на солнце клинками круги и восьмерки. Всем своим видом и поведением Алексей откровенно работал на публику, только вот публика этого не понимала и восхищалась.

«Пижон, мастер-класс на крови… А пацаны ведутся, как последние лохи, наверняка теперь станут подражать его манерам… и пусть подражают, для того и учим. Но дед-то каков!»

Старый воин был красив редкой мужской красотой преклонного возраста – гордая осанка, высокий рост, атлетическое сложение, ослепительно белая грива волос. Нет, он не был рано поседевшим мужчиной среднего возраста – действительно старик, наверняка обремененный старческими болезнями и последствиями былых ранений, вряд ли его осанка была всегда такой бравой, а движения столь выверенно-точными – годы, как ни крути, берут свое. Но сейчас…

Он спокойно стоял позади туши убитого отроками коня Анисима и не смотрел на приближающегося Алексея. Мишка проследил его взгляд и увидел сухонькую старушку, стоявшую возле Матвея в группе раненых женщин, но не потому, что сама была ранена, а потому, что поддерживала девчонку с окровавленной головой. Она тоже смотрела на мужа спокойно и сосредоточенно – бывает между мужчиной и женщиной, особенно долго прожившими вместе, такой обмен взглядами, которым можно сказать больше, чем тысячью слов.

Когда Алексей приблизился, старик по-рыцарски сделал несколько шагов в сторону, чтобы труп коня не мешал поединку, но на вежливый поклон противника не ответил. Это вовсе не было с его стороны невежливостью или намеренным оскорблением – просто, как понял Мишка, этот человек уже шагнул за ту грань, где почти все земное представляется пустой суетностью, а старший наставник Младшей стражи не был для него ни коллегой-воином, ни даже просто человеком, а лишь воплощением зла, которое надлежало уничтожить… если получится.

Алексей сделал еще один шажок, и пространство между противниками мгновенно взорвалось мельканием и лязгом убойного железа. Одного поединщика защищала кольчатая броня и железный шлем, а другого – только белая льняная рубаха, но в бою с таким, как Алексей, главной защитой была не броня, а подвижность, да и не потянуть, наверно, было старику поединок в полном доспехе.

Старший наставник Младшей стражи начал с «классики» – тех выпадов и отбоев, которые разучивал с отроками, правда, в поединке «обоеруких» воинов это выглядело несколько иначе, но все (или большинство зрителей) поняли все правильно. Звон и блеск оружия как внезапно возникли, так же внезапно и оборвались; это в «киношных» рубках воины бесконечно долго машут мечами, принимая всякие эффектные позы – у шоу свои законы. В реальной же схватке равных по силе воинов все происходит быстро – один-два, много – три удара и отбоя, после чего кто-то из противников разрывает дистанцию, либо получив ранение, либо для того, чтобы избежать его. На этот раз дистанцию разорвал Алексей.

Благосклонно покивав шлемом, словно говоря: «Я тебя проверил – основы знаешь», он снова скользнул вперед, но теперь уже с легким смещением в сторону и едва заметным наклоном корпуса – один из «фирменных» приемов, набор которых у каждого опытного бойца свой. И что-то сразу пошло не так – левый клинок Алексея будто прилип к мечу старика, сразу же разрушив гармоничный ритм перекрещивания смертельных траекторий оружия. Старик, воспользовавшись возникшей едва уловимой заминкой, коротким энергичным отбоем отвел правый меч противника, заставив того раскрыться, и Алексею пришлось уже не просто разрывать дистанцию, а торопливо отскакивать. Неизвестно, чем бы это закончилось, но седовласый воин не сделал, казалось бы, логичного шага вперед и не попытался нанести добивающий удар. Скорее всего, подвели годы, и две короткие, но требующие всех без остатка сил и внимания, схватки дались ему нелегко.

Тут, наконец, до Мишки дошло, что было «не так», что цепляло внимание, но поначалу не осознавалось. Старик принимал удары Алексея не на плоскую сторону клинка, а на острие! Мишка как-то уже привык к тому, что сталь на Руси XII века была величайшей редкостью баснословной цены. Везде, и в оружейном деле тоже, господствовало железо разного (порой очень высокого) качества. Потому-то воины и берегли в бою железное оружие – столкновение мечей «острие в острие» было чревато глубокими зазубринами, способными спровоцировать перелом клинка.

Значит, мечи старика были стальными! Или слишком уж превосходили качеством тот, который Алексей держал в левой руке. Эта догадка тут же и подтвердилась – Алексей, сделав еще шаг назад, бросил озабоченный взгляд на свой левый клинок. Мишке, с его места, не видна была зазубрина, но он был уверен в том, что она есть, и немаленькая.

Старик и на этот раз не воспользовался оплошностью противника, отвлекшегося на разглядывание своего оружия. Он стоял, опустив руки и тяжело дыша, к лицу прилила кровь, но голову он не опустил – снова смотрел на жену. Славная смерть для воина – последний бой на глазах у любимой (почему-то возникла уверенность, что действительно до сих пор любимой) женщины, два противника повержены и третий встречен достойно. Разве может это сравниться с медленным угасанием или предсмертными мучениями разъеденного болезнями тела? Старый воин уходил хорошо – красиво!

А вот Алексей про всякие красоты забыл начисто. Он снова двинулся вперед, но теперь показуха кончилась – Рудный Воевода встретил достойного и очень опасного противника, но решил все-таки убить его сам. Не победить в единоборстве, а именно убить, нимало не обинуясь средствами достижения цели или тем, как это будет выглядеть со стороны. И еще: он мог бы измотать противника – еще две-три такие же схватки, и у старика иссякнут силы, но по всему было видно, что тянуть время Алексей не собирается. Все должно было решиться быстро, ибо этого требовал сидящий внутри Рудного Воеводы зверь, как и всякий зверь, либо нападающий, либо отступающий, но никак не раздумывающий, просто потому, что думать нечем и не о чем – работают инстинкты и рефлексы.

Снова короткий всплеск сверкания и лязга, казалось бы, неправильное перенесение тяжести тела на левую ногу, и удар правой ногой по голени старика. Потом выпад, обязанный стать смертельным для теряющего равновесие противника, но зависший на полпути, потому что старый воин, уже в падении, перечеркнул своим оружием Алексея поперек живота. Короткий то ли вой, то ли вскрик, и оба противника оказались на земле: старик – тяжело и неловко осев на подогнувшихся ногах, Алексей – завалившись на бок и скрючившись «в позе эмбриона».

Подняться старик уже не успел, да, кажется, и не пытался – лязгнул самострел Немого, и болт, ударив прямо в лоб, пресек земной путь старого воина. Его жена не издала ни звука, даже не охнула – она бережно усадила раненую девку, которую все это время поддерживала под руки, и медленно, закусив губу и стиснув перед собой ладони, пошла к мужу. Пошла тихо, без плача и причитаний, но так, что никому и в голову не пришло ее останавливать. Все просто стояли и смотрели, как она идет, потом, как опускается рядом с телом мужа на колени и, склонившись, гладит его по лицу. Стояли и смотрели, как Немой снова поднимает взведенный самострел и старуха падает на грудь мужа. Стояли и смотрели…

«Они жили долго и счастливо, и умерли в один день… Мы рождены, чтоб сказку сделать былью… Что вы здесь делаете, Михаил Андреевич, может, лучше было в Крестах загнуться?»

А потом оцепенение кончилось. Кто-то кричал, кто-то ругался, заголосила вдруг одна из раненых женщин, Матвей, зло расталкивая попадающихся на пути, кинулся к сучащему ногами Алексею, а неизвестно откуда взявшийся рядом с Мишкой Варлам, издав что-то вроде змеиного шипения, начал наводить на голосящую бабу заряженный самострел.

Как Мишка ему врезал! Бывают такие удары, когда тело действует само, без участия разума – быстро, точно и сильно, не воспроизводя наработанное долгими повторами на тренировках движение, а напрямую превращая эмоциональный всплеск в мышечные сокращения. Эффект, наверно, был бы меньшим, даже если бы Мишка ударил дубиной – у Варлама даже лопнул подбородочный ремень и шлем слетел с головы, когда он бесчувственной тушкой грянулся наземь.

В этом ударе Мишка выплеснул все: и чувство внутреннего протеста, вопреки разуму и пословице про чужой монастырь, накапливающееся по мере раскручивания событий, и досаду от нелепой гибели Алексея (ранение в живот – верная смерть), и жалость к матери, и злость на Вторушу-Варлама, и смесь восхищения и сочувствия к погибшим старикам, и отчаяние от понимания того, что привел, фактически на убой, совершенно не подготовленных мальчишек… и много еще всякого.

Только к Немому претензий не было. Тот делал то, что должен был делать, а в отношении старухи поступил даже гуманно – стариков в полон не угоняют, а либо убивают, либо оставляют умирать на пепелище. Однако кто-то за пределами острога считал, видимо, иначе. Мишка еще только оглядывался в поисках наставника Глеба – именно в паре с ним теперь придется командовать – когда в затыльную часть шлема Немого звонко тюкнула влетевшая в проем ворот стрела. Практически одновременно с первой, прилетела и вторая, ударив в ладонь отрока Тимофея. Ударила и пробила навылет, взгорбив изнутри латную рукавицу, покрытую кольчугой только с внешней стороны кисти руки.

– Все от ворот!!! – в общем-то бесполезно скомандовал Мишка – все и так шарахнулись в разные стороны. Только Тимофей, тупо уставившись на пробитую стрелой руку, медленно оседал на подгибающихся ногах. Мишка кинулся к раненому, подхватил его сзади под мышки и потянул в сторону.

«Сейчас по второй стреле кинут… и не факт, что охотничьи наконечники кольчугу не пробивают, Демке-то, тогда на дороге, пробили… не успеваю!»

Стрела ткнулась в бок, но как-то слабо, совсем не похоже на то, что испытал Мишка во время нападения лесовиков при возвращении из Турова, но удар сопроводил какой-то подозрительный хруст.

«Ребро, что ли, а почему не больно?»

Вторая стрела, тоже с хрустом, ударилась в плечо Тимофея. Мишка опустил глаза и увидел застрявший в железных кольцах обломок двузубого костяного наконечника. Стрела была для охоты на птицу – легкая, камышовая, потому и удар через кольчугу и поддоспешник почти не почувствовался.

«Ну, этим нас не возьмешь… везунчик вы, сэр… все, из створа ворот вышли!»

Кто-то принял у Мишки совсем сомлевшего Тимофея, и только тут в поле зрения попал наставник Глеб. Он, вцепившись в край войлока, оттаскивал раненых из сектора обстрела неизвестных лучников. Перехватив Мишкин взгляд, Глеб, на секунду остановившись, подсказал:

– Ищите, откуда стреляли… жизни не дадут…

– Кто видел, откуда стреляли? – громко спросил Мишка. Ответом было молчание. – Первый десяток, найти места для наблюдения! Аккуратно, под выстрелы не подставляться! Остальным отойти!

Роськины отроки рассыпались вдоль тына, ища щели, а Мишка, вспомнив про двоих дозорных, посланных на крышу, поднял глаза вверх. Над коньком крыши виднелись только макушки шлемов – дозорные укрылись.

«Почему костяные наконечники? Первые две стрелы ведь были с металлическими… Охотники? Пошли на птицу, а по одной стреле на зверя взяли на всякий случай? Или сгоряча перепутали? Нет, хороший лучник стрелу на ощупь выбирает – у разных стрел хвостовики разные. Все равно, надо беречься, даже костяной наконечник в ногу или, не дай бог, в глаз – тоже не подарок.

Хорошо, что сюда полезли, а не на дозорных – побили бы под ними коней, а потом… врукопашную, даже бездоспешный охотник с топором или с рогатиной… нет, ребята выстрелить даже раненые могут, не подпустят к себе. Все равно, этих лучников убирать надо, Глеб прав – жизни не дадут, да и смешно как-то получается, в осаду садиться от двух человек, а судя по выстрелам, их всего двое».

– Урядник Василий, готовы твои люди?

– Так точно!

– Смотреть внимательно, сейчас они себя покажут! – скомандовал Мишка и направился к воротам.

– Михайла, ты чего надумал? – послышался сзади голос Глеба.

– Циркусом торговать! – отозвался Мишка, не оборачиваясь.

– Чего? А ну, стой! – попытался вмешаться Глеб, но старшина Младшей стражи его уже не слушал.

Выскочив из-за укрытия, он сделал вид, что перебегает на другую сторону двора, притворно споткнулся, упал прямо посреди открытого для неизвестных лучников пространства, секунду полежал, потом резко перекатился и броском ушел из сектора обстрела, краем глаза отметив, что в то место, где он только что лежал, ударила стрела. Второй стрелы, впрочем, не последовало, на уловку поддался только один из лучников. Еще до того, как стрела воткнулась в землю, с крыши донесся двойной щелчок выстрелов из самострелов, значит, дозорные кого-то углядели.

– Где?! – крикнул Мишка, задрав голову.

– Там! – дружно отозвались дозорные, указывая куда-то, чуть левее ворот.

– Где, «там»? Обалдуи, мне же отсюда не видно!

Оба дозорных начали что-то объяснять, перебивая друг друга, медленно приподнимаясь из-за конька крыши и вдруг резко осели вниз, видимо, заметив лучника. Выстрела не последовало – зря кидать стрелы невидимый для Мишки противник не стал.

– Не высовываться! – предупредил Мишка. – Отрок Симон, доложить толком: направление, расстояние, место, где укрываются!

– Чуть левее ворот, – бодро принялся рапортовать Симон, – на той стороне дороги, шагов двадцать пять, недостроенный дом – сруб без крыши. Внутри сидят, вроде бы двое.

– Вижу! – подал голос Роська, припавший к проковырянной им щели между бревнами тына.

– Ну-ка, – Мишка оттер его плечом – дай, гляну.

Действительно, за дорогой стоял свежий сруб примерно в тридцати шагах. У обочины густо разросся бурьян, там можно было укрыться, перебежав через дорогу. Дальше, еще шагах в десяти-пятнадцати, были сложены ошкуренные бревна – следующее укрытие. Но вот потом до самого сруба придется бежать уже по совершенно открытому месту. Мишка слегка сместился туда-сюда у щели, выглядывая какое-нибудь укрытие в стороне, ничего не высмотрел, и тут его оттер от дырки Немой.

Мишка огляделся, выбирая, какой из десятков лучше всего использовать для нейтрализации лучников, засевших в недостроенном доме, и только тут осознал, какие потери понесла Младшая стража за два дня похода.

«Мать честная! Пятеро убитых, семеро раненых, от пятого десятка вообще только пятеро осталось, да и Варлам до сих пор в отрубе валяется – крепко вы, сэр, ему вмазали. Плюс, один наставник убит, один ранен, и еще один – Алексей – то ли выживет, то ли нет. То есть шестеро убитых и девять раненых – почти треть из полусотни! И это, в общем-то, без настоящих боев! Да вас, сэр, за такое под трибунал отдавать надо! А Листвяна же запросто может вообразить, что вы, сэр Майкл, ее ребят специально подставили. И будет, по-своему права, хотя вы этого и не делали. Нет, но шестеро покойников…»

Мишка огляделся – самым боеспособным десятком оставался второй, потерявший только одного человека.

– Старший урядник Дмитрий! Спешить второй десяток!

– Слушаюсь, господин старшина!

– Урядникам выделить лучших стрелков для прикрытия пешей атаки!

Конечно, то расстояние, которое отделяло ворота острога от недостроенного дома, конные пролетели бы в секунды, но потом пришлось бы спешиваться, да по дороге чей-то конь мог запнуться и… всякое могло быть. Короткие же перебежки под прикрытием стрелков и штурм отдельного стоящего строения отроки отрабатывали многократно, и Мишка предпочел знакомый метод действий, при котором количество неприятных сюрпризов представлялось ему минимальным.

– Мить, я пойду первым, а ты со своими за мной, – принялся он объяснять подошедшему Дмитрию. – Дело знакомое, делали много раз. Первое укрытие вон тот бурьян, потом вон те бревна, видишь? От бревен, по двое с разных сторон, сразу к срубу. Ребята с крыш прикроют, так что ничего случиться не должно…

– Негоже тебе, – перебил вполголоса, так, чтобы не слышали отроки, Дмитрий, – я сам поведу…

– Не спорь… – огрызнулся Мишка, но осекся от толчка Немого.

Пихнув кулаком старшину, Немой дождался, когда к нему обернутся, указал на Дмитрия и утвердительно кивнул. Спорить было бесполезно – ухватит за шиворот и просто не пустит. К тому же Дмитрий и Немой были правы – нечего командиру самому за двумя лучниками бегать.

– Ну, чего вы тут? – нетерпеливо поинтересовался подошедший Глеб. Повязка на лице у него подмокла кровью, видимо, потревожил рану на скуле.

– Сейчас, мы их быстро, много раз уже такое разучивали, – отозвался Мишка.

– Десяток! Короткими перебежками, справа и слева по одному, направление – недостроенный дом, за мной! – скомандовал Дмитрий и ринулся в проем ворот.

Учили отроков не зря – прикрытие не дало лучникам даже высунуться, атакующий десяток тремя бросками преодолел расстояние до сруба, Дмитрий с криком мелькнул в дверном проеме, отвлекая на себя лучников, а отроки, подсаживая друг друга, перемахнули с трех сторон стены. Все заняло не больше двух минут, Дмитрий выглянул из сруба и дал знак, что все в порядке. Мишка все-таки не удержался, свистнул Зверя и, взлетев в седло, погнал коня к срубу.

Лучников оказалось действительно двое – молодые парни лет шестнадцати; обоих взяли живыми, правда, крепенько намяв бока и разбив лица. И стрелы оказались для охоты на птицу – все, как и предполагал Мишка, только непонятно было, как с таким вооружением парни собирались воевать с полусотней латников. Спрашивать было бесполезно, да и некогда – второй десяток торопливо направился проверять остальные дома, находящиеся за пределами острога, в которых, как и следовало ожидать, никого не оказалось. Рыбачьих лодок на берегу тоже не обнаружилось, вторая часть задания тоже, надо было понимать, была выполнена – народу успело сбежать достаточно много, кто-нибудь до боярина Журавля обязательно доберется и весть о захвате острога донесет.

Вылезший откуда-то из кустов Стерв взялся было показывать Мишке баньку, возле которой отловил «смотрящего» Иону, но неожиданно насторожился и предупредил:

– Скачут. От болота… четверо или пятеро.

Мишка прислушался, но тут из леса вылетели пятеро всадников и загрохотали копытами коней по настилу моста. Впереди скакал воевода Корней, за ним боярин Федор и еще трое незнакомых ратников, видимо, люди Федора.

* * *

Во дворе острога висела настороженная тишина. Алексей, по-прежнему скрючившись, лежал на том же месте, где упал, над ним склонились Матвей и один из федоровских ратников. Раненые женщины испуганной кучкой жались возле войлоков, на которых лежали и сидели раненые отроки, там же сидел и наставник Глеб, одной рукой держась за скулу – было похоже, что ему опять поплохело. Роська, сидя на крыше сарая, объяснял что-то боярину Федору, указывая в ту сторону, куда уехал дозор, а на появившихся в воротах отроков никто, казалось, не обратил внимания.

Корней, свесившись с седла над лежащим Алексеем, слушал какие-то объяснения Матвея и ратника из людей боярина Федора, потом кивнул, распрямился и, увидев Мишку, тронул коня ему навстречу.

– Господин сотник!.. – начал было доклад Мишка, но больше двух этих слов произнести так и не успел.

– Ты почему приказа ослушался?!

Чего-чего, а такого Мишка никак не ожидал и озадаченно умолк.

– Ты почему приказа ослушался?! – снова повторил, уже громче, Корней, и только сейчас Мишка понял, что дед не просто зол, а пребывает в ярости.

Глеб, было, начал что-то невнятно бормотать, но сотник досадливо отмахнулся и снова рявкнул:

– Почему приказ не выполнил? Я тебя спрашиваю, старшина!

Это «старшина» сказало Мишке очень многое. Уж лучше бы дед ругался и обзывал обидными словами, но официальное обращение в сочетании с налившимся кровью шрамом на лице, при окаменевшем лице, свидетельствовало о том, что речь идет вовсе не о пустяках.

– Какого приказа? Я ничего…

– Какого? – Конь под Корнеем дернулся и беспокойно перебрал ногами. – Какого? Я приказал без меня в острог не соваться! Для тебя, что – сотник не указ?!!

– Я… – Мишка оглянулся в сторону лежащего Алексея. – Я не знал…

– Ты? Не знал? – Корней слегка повернул голову и рявкнул через плечо. – Урядник Демьян!

– Здесь, господин сотник!

– Старшина Михаил не ведает, что творит! – все так же через плечо заорал сотник. – Велю тебе принять Младшую стражу под свою руку!

– Не могу, господин сотник!

– Что-о-о? – Корней развернулся в седле и глянул наконец на Демьяна впрямую. – Что ты сказал?

– Не могу, господин сотник! – повторил Демка, с обычной своей сумрачностью, глядя на деда чуть исподлобья. – Невместно мне под братом старшинства искать!

Вместо крика, ругани или еще какого-либо проявления недовольства дед просто отвернулся от Демьяна, и Мишке вспомнилось, как весной, после нападения на стан ратнинцев «людей в белом», Корней точно так же отвернулся от Акима, который не то чтобы отказался, а только намекнул, что не очень-то и стремился стать десятником – чего-чего, а равнодушия Корней не терпел. Правда, Демка продемонстрировал отнюдь не равнодушие, он откровенно нарывался на скандал, но дед проигнорировал и это.

Покрутив головой, Корней вопросил, ни к кому конкретно не обращаясь:

– Кузьма где?

– В крепости остался, – ответил Мишка.

– Так… Павел? – Корней опять огляделся. – Павел где?

– Так раненый же он! – отозвался неизвестно откуда вылезший Варлам, без шлема, с распухшей щекой и четко отпечатавшимся на челюсти следом от подбородочного ремня. – На хуторе оставили! – Варлам уставился на Корнея по-собачьи преданным и каким-то ждущим взглядом. – Я вместо него на десяток поставлен, господин сотник…

«Дурак, неужели надеется, что его старшиной назначат? А лорду Корнею, похоже, вожжа под хвост попала, и неудивительно – один отказался, второй отсутствует, третий ранен. Но третье место Первака в списке кандидатов… симптомчик, однако. Ночная кукушка, туды б ее!»

Корней, не обращая внимания на Варлама, только что не виляющего хвостом (за отсутствием оного), опять огляделся и, ткнув указательным пальцем в Дмитрия, приказал:

– Дмитрий, принять Младшую стражу!

– Слушаюсь, господин сотник! – Вот тут все было четко: приказ есть приказ, и никаких сомнений или отговорок. – Кому сдать десяток?

– Сам выбери! – Корнею было не до мелочей. – А этого и этого – тычок пальцем сначала в сторону Мишки, потом Демьяна – рядовыми… в десяток Павла!

– Слушаюсь, господин сотник! – снова ни малейшего колебания или паузы. – Младший урядник Степан, принять второй десяток!

– Слушаюсь, господин… старшина!

– Младший урядник Климентий, принять четвертый десяток!.. Климентий! Не слышу ответа!

Клим недоуменно глянул сначала на Демку, потом на Мишку, и только уловив на себе свирепый взгляд сотника, торопливо отбарабанил:

– Слушаюсь, господин старшина!

Мишка наблюдал за всем этим спектаклем так, словно все это происходило не с ним, а с кем-то посторонним, и лишь заметив злобно-торжествующее выражение на лице Варлама, понял: Младшая стража, все остальное, что создавалось им с такими трудами и такими надеждами, отнято, отдано в чужие руки и… Как он не нажал на спуск уже наведенного на Варлама самострела, знал, наверно, только Немой, ударивший так, что не только выбил самострел у Мишки из рук, но и самого Мишку из седла.

Упал Мишка неловко и не то чтобы обеспамятел, но на некоторое время потерял ориентировку. Откуда-то сверху до него донесся удовлетворенный голос деда:

– Кхе! Вот так, значит. Ну, старшина… Кхе… Показывай: где тут что.

– Слушаюсь, господин…

– Да не ори ты, едрена-матрена! Убитых много?

– Пятеро отроков и наставник Анисим, раненых – девять, из них двое тяжело.

– Пятеро?! Да вы что тут, совсем охренели?

– Здесь только один отрок, а четверо на хуторе, господин сотник.

– Едрена… Зачем полезли, если там столько стражников оказалось?

– Был приказ взять хутор. Приказ выполнен, господин сотник. Четыре к тридцати двум – размен хороший, тем более – первый бой. Могли бы и вообще только одним убитым обойтись, но урядник Павел за своими отроками не уследил. А здесь, после хутора, уже легко все прошло… убитый от неожиданности случился – на умелого воина напоролись, с ним даже наставник Алексей справиться не смог.

«Во дает Митька, можно подумать, что в настоящей армии служил – так отмазываться! Доклад – хоть к наградам представляй…»

– Кхе… Легко пошло… Чего вас сюда вообще понесло-то? Я же ясно приказал: в острог без меня не лезть!

– Мы про приказ не знали, господин сотник, а с наставника Алексея сейчас не спросишь. Да и случай удачный представился…

– Это, по-твоему, удача? – Мишке было не видно, но Корней, похоже, указывал то ли на Алексея, то ли на Георгия. А если б тут не один опытный вояка оказался?

– А он и был не один, – Дмитрий держался уверенно, словно не впервые участвовал в подобном разговоре. – Еще двоих застрелили, а остальные вон там, в сарае, заперты. Случайность, господин сотник, на войне всякое случается.

– На войне… много ты знаешь! – Корней, судя по голосу, начал остывать. – Тебя послушать, так все вы…

Сотник недоговорил, видимо, спохватившись, что утрачивает строгость, и заорал:

– Урядник! Чего тут отрок валяется? Пьяный, что ли?

Почти тут же перед лицом Мишки появились сапоги, а над головой раздался голос Варлама:

– Встать! Чего разлегся?! Встать, я сказал!

Мишка вдруг обнаружил, что его левая рука касается ножен кинжала возле самой рукоятки.

«Если чиркнуть эту паскуду под коленом, инвалидность обеспечена… пусть сам начнет, сученок».

– Встать! Ратник Михаил, приказываю: встать! – надрывался Варлам.

– Пошел на…, крысеныш! – негромко так, чтобы никто, кроме Варлама, не слышал, вставил Мишка в паузу между криками.

– Что?!

Один из сапогов исчез из поля зрения, видимо, Варлам занес ногу для удара. Мишка схватился за рукоятку кинжала, но тут почему-то исчез и второй сапог, раздалось испуганное «Уй!», и в землю перед Мишкиным лицом уперлось копыто коня Немого.

– Кхе! – Мишка готов был поклясться, что это «Кхе» было одобрительным. – Федя, – преувеличенно заинтересованным голосом поинтересовался Корней, – ты чего-то спросить хотел?

– Да! – раздался в ответ голос боярина Федора. – Там на дороге отроки в дозоре стоят, может, Кирюш, заменить их моими людьми?

– Пусть стоят, нам и тут дел хватит, не век же здесь торчать? Мих… Дмитрий, давай-ка каждому ратнику в помощь по пятерке отроков и пошли по домам. Да повнимательнее там!

– Слушаюсь, господин сотник.

Спектакль – а Мишка слишком хорошо изучил деда, чтобы понять: все предыдущее действо было не чем иным, как спектаклем – закончился, возобновилась суровая проза воинских будней. Разжалованный старшина Младшей стражи вздохнул и принялся подниматься с земли.

Глава 2

Последние числа июля 1125 года. Земли боярина Журавля

Мишка, облаченный в доспех, сидел у костра, вокруг которого расположились отроки пятого десятка Младшей стражи, вертел в руках фигурку бронзового лиса и тупо пялился в огонь. Не хотелось ни думать, ни шевелиться, тело ныло от усталости и полученных синяков, голова от недосыпа была словно набита опилками. Ночь после захвата хутора он почти не спал, следующий день выдался тяжелым, не только физически, но и психологически, после него легли поздно, да еще и не уснуть было от мыслей, а поднялись рано.

И с утра все завертелось еще быстрее, чем накануне: победители продолжили вывозить захваченную добычу. Пятому десятку с утра досталось следить за погрузкой в телеги и на волокуши (телег, само собой, не хватало) запасов рыбы. Ее в остроге оказалось неожиданно много – соленой, копченой, вяленой – и она уже была приготовлена к отправке, видимо, в Крупницу. Соленая рыба в бочках, остальное – в корзинах и лубяных коробах. Дух в амбаре, где хранилось все это богатство, стоял такой, что аж глаза слезились.

Пятому десятку пришлось не только следить, но еще и помогать выделенным для этой работы троим молодым полоняникам – Корней задал воистину бешеный темп работы. Пленные вытаскивали корзины и короба из амбара, выкатывали бочки, а отроки принимали у них груз и укладывали его на телеги и волокуши. Не работали только двое: ратник Дорофей из людей боярина Федора, приставленный старшим, и Варлам, исполняющий обязанности десятника. Дорофей лишь приглядывал, чтобы никто из пленных не выходил из амбара (во избежание), а Варлам орал, распускал руки, больше мешая, чем организуя работу, пока кто-то, вроде бы случайно, не наехал ему кантуемой бочкой на ногу.

Тут и.о. десятника вообще взбеленился, смотался к своему коню за кнутом и… никого и пальцем не тронул. Дорофей, не утруждая себя объяснениями, пнул Варлама ногой под зад, отобрал кнут и вручил моток веревки для крепления груза на телеге, сопроводив свои действия лишь одним словом: «Работай». Вообще взрослые ратники, что ратнинские, что федоровские, словно сговорившись, всем своим поведением показывали, что отроки Младшей стражи для них всего лишь мальчишки, оказавшиеся «при делах» почти что по недоразумению. Правда, Мишка случайно услышал, как Корней злющим голосом читал нотацию своим десятникам:

– Глядите, что бывает, когда воины со стези своей сходят и о достойной смене не заботятся! Детишки! Детишки!!! Сопляки острог взяли! Хотите и Ратное до того же довести?!

Что уж там, после таких речей сотника, сказали десятники своим людям, Мишке было неизвестно, но хорошего отношения к отрокам это никак не прибавило.

Демка, которого тоже разжаловали в рядовые, внешне почти никак на это не отреагировал, сохраняя на лице привычно мрачно-саркастическое выражение. Только один раз Мишка заметил, что Демьян примеривается треснуть Варлама слегой, по которой вкатывали бочки на телеги, но дальнейшего развития его намерения почему-то не получили.

В довершение ко всем неприятностям, одна бочка при погрузке вдруг развалилась и отрокам пришлось шлепать по вонючей луже, да еще и Зосима, поскользнувшись, ляпнулся во все это добро, перемазавшись в раскисшей земле и в рыбьей чешуе с ног до головы. Короче, к тому моменту, когда неисповедимые пути начальственной мысли сорвали пятый десяток с погрузки рыбы и отправили конвоировать телеги с хлебом, от отроков несло так, что, кажется, даже коням тошно было.

Хлеб, уже почти весь сжатый, вывозили в снопах, поскольку обмолотить его еще не успели. Каждый воз сопровождали двое пленных острожан под конвоем двух отроков и одного взрослого ратника. Тут уже было все серьезно – десяток километров по лесной дороге в компании двух злющих мужиков, которых удерживали от побега только мысли об оставшейся в остроге семье. Вернее, так должно было быть, но что там у них в головах было на самом деле, бог весть. Во всяком случае, самострелы отроки держали заряженными и двигаться старались колонной из нескольких возов.

Получалось плохо – возы постоянно останавливались. То поклажа цеплялись за нависающие над дорогой ветки деревьев, то плохо увязанные снопы начинали расползаться, то что-то случалось с телегой, упряжью или с самой лошадью, или еще с чем-нибудь. Колонна растягивалась, разрывалась, или, наоборот, намертво останавливалась из-за проблем с передним возом. Все это наводило на мысли о саботаже со стороны пленных острожан, но прямо уличить никого из них не удавалось, да никто этим особенно и не озадачивался.

Во время одной из таких остановок Мишка отпросился у Дорофея «в кустики». Когда он уже собирался возвращаться и шагнул к самострелу, повешенному на сучок, на дороге раздались какие-то крики и прямо на Мишку, продравшись сквозь кусты, вылетел пленный острожанин – ражий мужичина на две головы выше Мишки ростом и с совершенно безумными глазами.

Для обоих столкновение оказалось неожиданным, но острожанин, ни секунды не колеблясь, попер на отрока, как бык. Выручили Мишку только вбитые на занятиях рефлексы – он, опрокидываясь на спину, успел вцепиться в рубаху на груди мужика (слава богу, латные рукавицы были засунуты за пояс) и поддеть его ногой под живот, перебрасывая через себя. Прием получился неважно – острожанин улетел не назад, как должно было быть, а куда-то вбок, да еще, обламывая ногти о кольчужные кольца, умудрился цапнуть Мишку за бармицу, рванув так, что чуть не свернул ему шею. В результате, вместо кувырка назад у Мишки получился какой-то совершенно невообразимый кульбит, и он на мгновение оказался лицом к лицу с лежащим на боку острожанином. Опять сработали рефлексы и мужик получил удар окольчуженным локтем в лицо. Рявкнув на манер медведя, он не стал задерживаться и, поднявшись на ноги, собрался бежать, но Мишка уже нащупал рукой оружие и гирька кистеня ударила беглеца по задней части бедра, ногу сразу свело судорогой, мужик завалился на землю, но не сдался, а перехватив одной рукой следующий удар кистеня, второй рукой вцепился Мишке в горло. Тут бы отроку и конец, такой ручищей сломать подростку кадык – секундное дело, но спас доспех – бармица и войлочный воротник поддоспешника. Мишка вывернулся, его противник рванулся и подмял мальчишку под себя, но не удержался – подвела нога – перекатился через спину, снова навалился всей тяжестью, зачем-то начал подниматься и получил коленом в промежность, а потом гирькой кистеня в лоб.

Удар кистенем вышел несильным, острожанин еще пытался как-то шевелиться, но Мишка, торопливо вскочив, дважды двинул его ногой в бок, и мужик наконец-то обмяк. Мишка и сам чуть не уселся на землю – короткая схватка вымотала все силы, к тому же он ясно понимал, что беглец не столько пытался убить его, сколько вырваться и убежать, иначе бы…

«Нет, сэр, какими бы крутыми ваши опричники ни были, со взрослыми мужиками тягаться – чистый суицид. Безоружный, бездоспешный, а еще бы чуть-чуть… м-да. Хорошо, что он на несколько секунд раньше не появился, вот бы повоевали без штанов… хотя, скорее всего, он бы связываться с вами не стал, а дал бы деру. Вот и думай после этого: что лучше, что хуже…»

На дороге по-прежнему происходило что-то явно нештатное – кто-то из отроков, срываясь на визг орал:

– Лежать, суки!!! Всех перестреляем!!! Рылом в землю!!!

Были и еще всякие звуки, среди которых ухо выделило характерные шумы битья морды, причем били явно по-взрослому – с фольклорными выражениями, экспрессивно воспроизводимыми мужским голосом.

Мишка глянул на своего поверженного противника, тот понемногу приходил в себя, крепок, видать, был на удар. Моргнув пару раз глазами, острожанин замычал сквозь стиснутые зубы и ухватился за сведенную судорогой ногу.

Мишка снял с сучка самострел, наложил болт и навел оружие на пленника.

– Ну, угомонился или пристрелить?

– Пшел ты… – прошипел в ответ острожанин.

– Ногу подними! – пленник не отреагировал, и Мишка повысил голос. – Ногу, я сказал, подними! Лечить буду!

Поколебавшись немного, острожанин подчинился. Мишка взял болт в зубы, закинул самострел за спину и огляделся, выбирая место, куда, в случае чего, можно будет отскочить. Потом, поднатужившись, распрямил ногу пленника и отжал носок вниз, как это делают футболисты в подобных случаях. Острожанин снова замычал, но судорога, похоже, отпустила. Снова наведя самострел на пленника, Мишка отступил на несколько шагов и скомандовал:

– Поднимайся! Давай, давай, не так уж я тебя и отлупил. Ну! Встал, пошел!

Сцена на дороге являла собой классическую картину подавленного бунта или пресеченной попытки к бегству. Полоняники лежали на земле лицом вниз и заложив руки за голову, над ними высились в седлах отроки с наведенными самострелами, а рядом с возом, который конвоировали Мишка с Демьяном, стоял, потирая кулак ратник Дорофей и с кривой ухмылкой смотрел на острожанина с разбитым чуть ли не в блин лицом, валявшегося возле заднего колеса. Подняв глаза на выходящих из кустов пленника и Мишку, Дорофей покачал головой и не то одобрительно, не то удивленно протянул:

– Ну, красавец!

Посмотреть, действительно, было на что. Пленник шел, сильно хромая, скривившись и держась рукой за бок, а левая скула у него, после удара окольчуженным локтем, превратилась в одну сплошную рану и прямо на глазах опухала. Мишка тоже был хорош: вывалянный в земле и мелком лесном мусоре, с торчащими из доспеха во все стороны травинками, зажатыми между кольчужными кольцами и вырванными иногда и с корнем. Шлем сидел на голове криво, а правый сапог «просил каши» – когда Мишка умудрился отодрать подметку, он и сам не знал.

Когда конвоир с пленником подошли вплотную, Дорофей вдруг принюхался и, покривившись, спросил:

– Ты чего с ним там делал? Смердит-то!

Мишка взглянул на пленника сбоку и ощутил подступающую тошноту – катались-то они по земле как раз в том месте, где он «присаживался под кустик»! Торопливо оглядев себя, вздохнул с облегчением – все досталось одному острожанину. Подняв глаза на Дорофея, Мишка ответил:

– Так я в лес-то ходил не птичек слушать!

То тут, то там начали раздаваться смешки отроков, Дорофей тоже изобразил что-то вроде улыбки и поинтересовался:

– А иначе никак нельзя было?

– Не, – Мишка, словно извиняясь, развел руками, – ты глянь, какой он здоровый.

– Ну-ну… – на лице Дорофея образовалось некое подобие одобрения, – хорошо вас наставники учат. Ладно, благо, что живой, а я-то, вот, перестарался, – ратник кивнул на лежащее возле воза тело и обратился к ближайшим пленным: – Эй, вы двое! Оттащите-ка этого с дороги.

«Ну-с, сэр, вам нужна была иллюстрация к тому, что война – это кровь, грязь, смерть? Извольте, получите и распишитесь. И смиритесь с тем, что ничего, напоминающего рыцарские романы или «костюмные» исторические фильмы, вас впереди не ждет. Ничего!»

Кое-как обобрав с себя лесной мусор, Мишка поднялся в седло и, подъехав к Демьяну, спросил:

– Чего тут случилось-то?

– Сбежать хотели, – отозвался Демка, поморщившись и явно собираясь ограничиться только этим комментарием.

– А поподробнее?

Рассказывать Демьяну, было заметно, не хотелось, но зная, что старший брат не отвяжется, он поведал следующую историю. Когда Мишка скрылся в лесу, тот пленник, которого потом забил насмерть Дорофей, взял вилы и принялся поправлять снопы на возу. Потом указал Дорофею и Демьяну куда-то вперед и предупредил, что там ветка, за которую может зацепиться высоко уложенная поклажа. Оба конвоира уставились в указанном направлении, и в этот момент пленник ударом деревянных вил выбил у Демки из рук самострел, а потом, ухватив Дорофея за опорную ногу, так рванул ее вверх, что ратник свалился на землю. Одним прыжком острожанин взлетел в седло, но больше ничего сделать не успел – кнут Демьяна захлестнул ему шею, а еще через пару секунд вскочивший на ноги Дорофей сдернул пленного на землю и принялся лупцевать.

Пока все это происходило, второй пленник сиганул с воза и кинулся в кусты, где и налетел на Мишку. Остальное было понятно и так: отроки положили остальных пленных на землю, Дорофей забил напавшего на него острожанина насмерть, Демка подобрал выбитый самострел, а через некоторое время Мишка вывел на дорогу избитого и «благоухающего» беглеца.

До вечера успели сделать еще две ходки, выгружая снопы возле плотов, на которых обозники Бурея должны были переправлять добычу через болото, а потом Варлам объявил, что ночью пятому десятку предстоит стоять в дозоре и велел первой смене укладываться спать. Мишка улегся возле костра с удовольствием и облегчением – болело чуть ли не все тело, беглец все-таки помял его основательно. Поспать удалось часа два или три, в уже сгущающихся сумерках Варлам поднял Мишку и Демку и велел собираться в дозор, а сам куда-то ушел и пропал. Так Мишка и сидел у костра, не имея ни малейшего желания ни шевелиться, ни думать.

Постепенно под деревьями совсем стемнело, сидящий рядом Демка, опустив голову на грудь, начал посапывать, Варлам все не шел и не шел. Неожиданно невдалеке раздался топот копыт, и голос Роськи громко спросил:

– Где тут пятый десяток ночует?

От соседнего костра отозвались:

– Вон, у того костра!

Роська не стал подъезжать, а заорал:

– Ратники Михаил и Демьян, к старшине!

Тут же откуда-то сбоку раздался голос Варлама:

– Некогда им, они в дозор заступают!

– Ну, замени их кем-нибудь – в голосе Роськи послышались знакомые командные интонации Ходока.

– Некем заменить, у меня народу всего ничего!

– Тогда сам в дозор ступай!

– Ты чего тут раскомандовался? Я такой же урядник, как и ты…

– Лягуха ты прыщавая, а не урядник! – чувствовалось, что Роська не на шутку зол. – Сгинь от греха.

– Ну, ты…

– Сгинь, сказано! Михайла, Демка, где вы там?

– Идем уже, идем! – отозвался Демьян и толкнул Мишку в бок. – Пошли, что ли?

– Угу, сейчас.

Ни Роську, ни Дмитрия, ни других «коллег» по Совету Академии Мишка не видел со вчерашнего дня – Корней задал работы всем, крутиться приходилось и взрослым ратникам, и обозникам, а уж отроков-то и вообще гоняли в хвост и в гриву.

– Здорово, Рось, куда едем-то? – поинтересовался Мишка.

– Здрав будь. Тут недалеко, на полянке, хутор-то обозники заняли, нас совсем за людей не считают, выгнали.

– Что, и раненых?

– Нет, раненых после обеда с первым же плотом отправили. Бурей посмотрел, сказал, можно везти, только над Павлом сопел чего-то слишком долго.

– Как он? – Мишка постарался подпустить в голос заботливость, которой вовсе не испытывал. Кроме прежних, отнюдь не ласковых чувств к Листвяне и ее отпрыскам добавилось еще и то, что Варлам за полтора дня прямо-таки въелся в печенки.

– В себя так и не пришел, но вроде бы и не помирает, – ответил Роська. – Непонятно, в общем. Может, и не довезут…

– А Алексей?

– Хорошо, Мотька говорит, что через пару дней поднимется, если, конечно, внутри от удара ничего не лопнуло. Но вроде бы не похоже…

– Как поднимется? Его же в живот…

– Да нет! Доспех, правда, рассекло, примерно на полпяди в ширину, поддоспешник тоже, ну и кожу порезало, а так, больше ничего. Он от удара скрючился, там не столько по животу пришлось, сколько по нижним ребрам. Если… как это Мотька сказал? Да! Если внутреннего кровотечения нет, то через пару дней на ноги встанет, но ребра еще поболят.

– А остальные?

– А! – Роська махнул рукой. – Бурей велел нести на носилках только Павла и Леньку, остальных пешком погнал. «Молодые», говорит, «как на собаках заживет». Я же и говорю: за людей нас не считают.

– А ты чего хотел? – мрачно осведомился Демьян. – Чтобы нас полными ратниками признали?

– Нет, но мы же бунт в Ратном подавили, хутор взяли, острог…

– Не та это война, Рось, – вмешался Мишка. – Это вообще не война, а так. В настоящем бою нас бы, как цыплят, передавили. Вон, сегодня на дороге двое безоружных полоняников так нам надавали…

– Да слышал я, Минь! Но ты же справился?

– Случайно… Повезло, но все время везти не будет.

– Так что же, с нами теперь можно, как с холопами обращаться? С хутора чуть не взашей выгнали! Обозники!

– Ладно, не трепыхайся! – даже Роська сегодня вызывал у Мишки раздражение. – Чего Митька-то позвал?

– Он всех наших собирает… ну, Совет.

– Ну, вот там и поговорим. Далеко еще?

У костра действительно сидел почти весь Совет Академии, не было только Петра, Николы и Кузьки, оставшихся в крепости и готовивших, под руководством Осьмы, ладью к рейсу в Слуцк. Мишка доложился по форме:

– Господин старшина, ратники Михаил и Демьян по твоему приказу прибыли.

Дмитрий не прервал, казалось бы, ненужную формальность, но поднялся и выслушал доклад стоя. Потом кивнул и указал на расстеленную на траве попону.

– Садитесь.

Ни малейшего дискомфорта оттого, что Мишка докладывает ему как рядовой, Дмитрий, казалось, не испытывал, более того, разговор он начал так, будто всю жизнь командовал Младшей стражей:

– Про тебя, Михайла, опять чудеса рассказывают. Говорят, что ты не только здоровенного бугая отлупил, а еще и в дерьме его вывалял. Что, душу отводил?

– Спасался, он меня запросто грохнуть мог.

– Понятно… – Дмитрий глянул на Мишкин правый сапог. – Не успел рядовым стать, как уже обувка не в порядке?

Такого Мишка от Дмитрия никак не ожидал! Кровь мгновенно бросилась в лицо, он уже набрал в грудь воздуха, чтобы… он и сам не знал, что скажет, к тому же Дмитрий не дал ему такой возможности.

– Илья, подбери Михайле что-нибудь из добычи. Это он, наверно, того бугая пинал, забыл сгоряча, что каблуком бить надо… бывает, главное, что сам уцелел.

– Сделаем. Ну-ка, снимай сапог, мерку сниму, – Илья приложил веточку к Мишкиной ноге и обломил ее по размеру. – Сейчас в темноте копаться не стану, а утром подберу что-нибудь. Ты где ночуешь-то?

Мишка выпустил воздух – охота ругаться куда-то пропала – и неопределенно ответил:

– Да мне в дозор идти. Если за ночь десяток куда-нибудь опять не ушлют, буду там, где меня Роська нашел.

– Ни в какой дозор ты не пойдешь, – Дмитрий говорил все тем же спокойным голосом, в котором едва-едва угадывалась начальственная снисходительность. – На эту ночь у всей Младшей стражи одно задание – детишек к болоту повезем. Если детей за болото выведем, то родители малость подуспокоятся, не бросать же малышню.

– А чего ночью-то? – недоуменно спросил Артемий.

– Потому что малышня побоится в ночной лес убегать, – Дмитрий дал пояснение так, словно уже не один раз занимался подобным делом. – Да и те, кто из острога сбежать успел, не догадаются ночью у дороги стеречь.

– Что, так много народу сбежало? – удивился Роська.

– Корней сказал, что примерно пятая часть жителей, из них половина рыбаки, – ответил Дмитрий. – А там же одни мужи и парни молодые, да еще при каком-никаком оружии. Багры, остроги, топоры, ножи, может быть, и луки найдутся.

– А что, много детей? – поинтересовался Матвей, ковыряясь веточкой в костре.

– Десятков пять-шесть наберется, а что?

– Кого-то убить придется, – ответил Матвей, не прерывая своего занятия.

– Детей?!! Ты что, сдурел? – перебивая друг друга, возопили Артемий и Роська.

– Да, детей, – подтвердил Матвей, все так же глядя в костер. – Для того нас и посылают.

– А ну-ка! – Дмитрий вырвал веточку из руки Матвея. – Говори, что знаешь!

– Ничего не знаю, но догадываюсь, – Матвей не обратил ни малейшего внимания на то, что у него отобрали веточку, и не изменил позы. – Тетка Настена говорила, что нас взрослые ратники опасаются и от того злятся, потому что невместно сопляков опасаться. Я думаю, что Корней тебя прилюдно облаял для того, чтоб показать: Младшая стража в полной его власти, что захочет, то и сотворит. А мы теперь должны показать, что крови не боимся, даже и детской, тогда ратники не нас опасаться станут, а Корнея бояться… – Матвей запнулся, потом продолжил уже совсем иным тоном, почти шепотом, – кровь… кровь жертвенная всем нужна, чистая, детская…

На всех сидящих у костра от этих слов повеяло такой жутью… Даже Мишку пробрало, хотя он прекрасно понимал, что это всего лишь матвеевский «пунктик», от которого тому не избавиться, наверно, до конца жизни. Он уже открыл рот, чтобы произнести что-нибудь, подходящее к случаю, но его опередил Демьян, произнесший в своей мрачной манере:

– Надо – убьем.

– А ну, хватит! – гаркнул Мишка, начисто позабыв о своем новом статусе. – Никому не надо и никого не убьем! Совсем охренели тут… – пришлось прерваться, потому что с языка чуть не сорвалось сакраментальное «без меня». – Матюха, кончай народ пугать! Митька, ты-то куда смотришь? Старшина, едрена вошь, чего у всех рожи такие похоронные? Илья, ну хоть ты им скажи…

– Чего говорить? Ты, Михайла, лучше их послушай, для того и собрались. Что с тобой, Бешеный Лис? Тебя прилюдно обгадили, а ты утерся и притих, ребят твоих шпыняют, как… Бурей бы, к примеру, даже с самыми распоследними обозниками своими так обращаться не позволил! И даже не свои – с Княжьего погоста… Срамотища! От тебя слова ждут, знака какого-нибудь, а ты даже Варлама окоротить не можешь, как подменили.

Илья сплюнул в костер, помолчал, потом спросил уже спокойным тоном:

– А может, ты задумал чего? Ты от нас-то не таись, если нам не верить, то кому же еще тогда? Мы же за тебя… да чего хочешь!

Илья умолк и искательно заглянул Мишке в глаза. Взгляды всех остальных тоже скрестились на бывшем старшине. Надо было что-то отвечать, и Мишка, глянув на каждого по очереди, спросил:

– Знака, значит? Слова? Ну, а что бы вы на моем месте сделали? Не нравится вам мое поведение, ладно. Каким оно тогда, по-вашему, должно быть?

– Да каким угодно, только не таким! – тут же взвился Артемий. – Корней не только тебя унизил, он нам всем в лицо плюнул! И все остальные… А мы же не железные, Роська вон сегодня сразу двоих из своего десятка отметелил…

– За дело! – зло огрызнулся Роська. – И еще отметелю! А вернемся в крепость…

– Тихо, тихо, тихо! – остановил его Мишка. – Артюш, я же спросил: что бы ты делал на моем месте?

– Не знаю! – ответил Артемий таким вызывающим тоном, словно не сознавался в собственной несостоятельности, а в чем-то уличал Мишку. – Мы тебя… мы к тебе… в общем, ты знаешь такое, что нам неизвестно, вот мы и ждем… А ты ничего не делаешь… – и тут же, противореча сам себе, добавил: – ушел бы от Корнея! Сжег бы крепость и всю Младшую стражу увел бы за собой. Чтоб знали…

– Понятно, – Мишка кивнул головой, – а идти куда? К Свояте на дудке играть? Мальчишки сопливые больше никому не нужны.

– Не к Свояте, а к Никифору Палычу! – ответил вместо Артемия Роська. – Крепость, конечно, жечь незачем, но уходить надо. Мы со своими самострелами такую ладейную рать устроим, да хоть на нурманов иди! А не захочет Никифор с Корнеем ссориться, так нас Ходок возьмет. Мы в пять десятков самострелов любую ладью захватим, сами себе хозяевами станем, и – гуляй, не хочу!

– Так. Значит, двое – за бунт, – подвел итог Мишка. А ты, Демьян? Что бы ты на моем месте делал?

– Я на твоем месте уже побыл… немножко, когда дед велел мне старшинство принять. И мне не понравилось, больно хлопотно, я и от городового боярства-то обалдел, а тут вообще все на себе тащить. Не-а, брательник, давай-ка сам разбирайся. Я тебя когда-нибудь подводил? Нет, не подводил! И сейчас не подведу, а думай ты сам. Варлам, кстати, на коня твоего глаз было положил. Негоже, говорит, рядовому на таком коне ездить. Ну, я ему объяснил, пока ты дрых… – Демка изобразил свою «фирменную» мрачную ухмылку. – Больше почему-то не хочет Зверя себе забирать. Так что спину прикрою, можешь рассчитывать, но уходить мне чего-то неохота. Дом бросать, родителей, Кузьку… Не, не хочу.

– Ишь, на коня позарился, с-сучонок! – пробормотал себе под нос Илья.

– А ты, Матюш, что скажешь? – обратился Мишка к Матвею.

Матвей сначала долго молчал – Мишка уже решил, что не дождется ответа, – а потом быстро забормотал с придыханием, похожим на истерическое:

– Это испытание. Стерпеть надо, стерпеть, доказать, что ты и это тоже можешь выдержать. Все же смотрят, ждут: что ты сделаешь, как себя поведешь? Сейчас Корнею уже, наверно, докладывают, что мы тут собрались и шушукаемся. Значит, еще внимательнее смотреть станут, будут думать: до чего мы договорились? Испытание, Минь, ты только выдержи, не сломайся. У тебя получится, сразу на бешенство не сорвался – молодец, давай и дальше так же, пусть видят, что тебя ничем не взять. Ты можешь, ты крепкий, ты светлый… – голос Матвея становился все громче, а речь все торопливей и невнятней. – Мы все должны… выдержим, справимся… Потом им все зачтется, а сейчас наша сила в терпении… Выдержать, выдержать надо…

Дмитрий зло пихнул Матвея в плечо, и ученик лекарки замолк.

– Совсем ум за разум заходит… – новый старшина, глядя на Мишку, качнул головой в сторону Матвея, словно упрекая Корнеева внука и в этом тоже, – как он раненых-то лечит, такой?

– Хорошо лечит! – встал на защиту Матвея Илья. – И Бурей не ругал, а это – похвала. Теперь сам говори: что думаешь?

– А что тут думать? – Дмитрий пожал плечами. – Приказ есть приказ. Его надо либо исполнять без разговоров, либо бунтовать. Мы в походе и за неподчинение приказу – смерть. Если бунтовать… – Дмитрий немного помолчал, поигрывая отнятой у Матвея веточкой, – если бунтовать, то в сорок самострелов мы ратников за два выстрела положим, только время и место надо правильно выбрать, а то они нас… понятно, в общем. Никого не оставят. Потом еще с обозниками разбираться – тоже не просто так. Потом можно никуда не уходить, а остаться под рукой боярыни Гредиславы, но в Ратном нас возненавидят, а Журавль этого, – Дмитрий качнул головой в сторону острога, – не простит. Мы-то в крепости отсидимся… может быть, а Ратному конец. И это будет иудство – нас приняли в семью, дали хлеб и крышу над головой, а мы в спину ударим…

– Я тебе, сука, ударю! – Демка начал подниматься на ноги. – У меня отец в шестом десятке и мать в Ратном…

– А ну, сядь! – рявкнул в ответ Дмитрий. – У Миньки спрашивай, это он на деда самострел поднимал, когда его Немой двинул, значит, готов был к бунту, а потом одумался. Хорошая затрещина в разум быстро приводит. И не у тебя одного родня в Ратном, на них, если мы взбунтуемся, еще так отыграются – толпа баб в гневе пострашнее стаи волков будет.

Мишка ухватил Демьяна за руку и, после короткой возни, усадил его на место. Матвей, воспользовавшись паузой, снова завел свое:

– Терпеть надо, терпеть…

– Теперь, если не оставаться, а уходить… – продолжил Дмитрий. – Во-первых, остается в силе все, что я сказал о предательстве и о родне в Ратном. Во-вторых, уйти просто так не дадут, придется драться. В-третьих, через болото не уйти – там обозники, а здешних лесов мы не знаем, и согласится ли нас вести Стерв, мы тоже не знаем. Ну, и то, что Роська нам тут поведал, тоже вилами по воде писано.

Дмитрий еще немного помолчал, как бы давая всем возможность обдумать сказанное, а потом совершенно неожиданно закончил:

– Однако, если решим драться… будем драться! Я тебе, Минь, тогда старшинство верну, потому что приказ сотника нам будет уже побоку.

У костра повисла тишина. Дмитрий сначала сумел произвести на слушателей впечатление ушата холодной воды, а потом огорошил неожиданной концовкой своей речи. Даже Матвей перестал бормотать себе под нос, отвел взгляд от огня и уставился на нового старшину.

– Изрядно! – прервал паузу Илья. – Слышу слова, мужа достойные. Умственно и с предвидением.

– А сам-то, что скажешь? – прервал комплименты Мишка.

– Сам? – Илья поскреб в бороде. – Расскажу-ка я вам, ребятушки, про один случай. Жил в Огневе человек, немолодой уже – за полвека ему перевалило…

– Митюха! – раздалось с края поляны. – Поднимай своих молокососов! Пора!

Над острогом стоял сплошной ор, слагающийся из детского плача, женских причитаний и мужской ругани: детей от четырех до десяти лет распихивали по телегам. Младшая стража пришла рановато, ничего еще оказалось не готово, и отрокам было велено ждать на другом берегу Кипени, не переезжая через мост.

Острог под ночным небом, усыпанным яркими звездами, с противоположного берега реки представлял собой прямо-таки кадр из какого-то сказочного мультфильма – темная громада, подсвеченная с одного бока луной, сияющая изнутри отсветом множества факелов и зеркально отражающаяся в водах Кипени. Только вот благостность этой картины начисто опровергалась звуковым фоном, более подходящим фильму о зверствах оккупантов на захваченной территории.

Ждать пришлось долго, что-то там в остроге у ратников не ладилось, и «господа Совет» снова собрались вокруг Дмитрия.

– Ты нам что-то рассказать хотел, – напомнил Мишка Илье.

– А, да! Так вот: жил, значит, в Огневе дед. Не так, чтобы старый, но за полвека перевалило. И жил он не как все люди, а один с четырьмя бабами. За что уж ему такое наказание выпало, не знаю, а только всей семьи у него было: две внучки, теща и старшая тещина сестра. И еще скуповат он был, недаром же прозвание имел Брезетя[26]. Вот, значит… и сам-то Брезетя уже немолод был, теща его уж и совсем древней сделалась, а сестра ее старшая и вовсе ветхая. Да еще и страшна, как смертный грех, и замужем никогда не была, а через это и в уме повредилась – каждый день все жениха ждала, прихорашивалась да наряжалась.

Сами понимаете, что характер у Брезети от такой жизни был хуже некуда, а внучки, как на грех, красавицы писаные и в самой поре – одежа на них чуть не дымилась, так парни пялились. Брезетя же, однако, все сватовства заворачивал – все выгадать что-то хотел на замужестве внучек.

– Ну, и каким боком это к нам? – поинтересовался Демьян.

– Сейчас, погоди, до сути дойду. Как девки обувку за ворота мечут, на суженого-ряженого гадая, знаешь?

– Ну, в ночь перед Рождеством…

– Это сейчас перед Рождеством, а раньше… неважно, все равно зимой, давний обычай. Так вот: в ночь, когда это гадание свершаться должно было, у забора Брезети чуть ли не толпа гуляла – женихов собралось поболее десятка. По обычаю-то прохожий случайным должен быть, да кто ж поверит-то, что столько народу случайно по нескольку раз туда-сюда по одному месту ходит, да еще ночью?

Пугнул Брезетя внучек, чтобы не высовывались, собрал по всему дому всякую старую, рваную обувку, заложил в каждую по полену, чтоб поувесистее было, и шумнул слегка за забором, вроде, как девки гадать собрались. Женихи, конечно, к этому месту, как мухи на мед, а Брезетя высунулся и как начал в них обувку с поленьями метать! На улице крик, стон, женихи разбегаются, а Брезетя орет: «Куда ж вы, люди добрые? У меня еще много рванья осталось! Всем хватит, налетай!»

Куда там, все разбежались, осталось только двое. Один сидит на снегу – за разбитый нос держится, другой без памяти валяется – в голову прилетело. Берет тогда Брезетя тещу и сестру ее, умом ущербную, и выводит на улицу. Подходит к тому, что за разбитый нос держится и говорит: «Радуйся, человече, счастье-то какое тебе привалило! Выпало на тебя гадание, вот твоя суженая!», и указывает на тещу. Жених глазами похлопал, похлопал, а потом как вскочит да как дернет вдоль по улице, только снег, как из-под скакуна, в разные стороны.

К тому времени как раз и на голову ушибленный очухался – сел и оглядывается, видать, вспоминает: где он, что с ним и зачем? Подходит к нему Брезетя и говорит те же слова ласковые, что и первому, который с разбитым носом, но указывает уже не на тещу, а на сеструху ее. А та, дурища, обра-адовалась! Наконец-то и для нее жених сыскался! Запела чего-то и даже приплясывать принялась. Под женихом от такого зрелища аж снег подтаивать начал – мало того, что поленом в сапоге по голове огреб, так еще и диво такое перед ним выплясывает! Как на грех, у тещиной сестрицы тут нога подвернулась, и она так на суженого-ряженого и обрушилась. Думаете, убилась? Ничего подобного! Целоваться полезла!

Тут-то жених и сомлел – глазки закатились, личико задумчивым сделалось, и прилег он обратно на снежок. А Брезетя говорит: «Не повезло, жених нынче робкий какой-то пошел – то сбежать норовит, то в беспамятство впадает. Не кручиньтесь, девоньки, скоро помрете, в Ирии снова молодыми станете, а женихов там видимо-невидимо. Даже и для тебя, убогая».

Вот так и вы, ребятушки, как те женихи, видать, самыми умными себя считаете да судьбу обмануть хотите. Те вместо светлых богов исход гадания предрешить пытались, а вы – в соплячьем возрасте надумали полными ратниками стать, да еще уважения к себе требуете, как к смысленным мужам. А как жизнь вас поленцем приголубила, так все сразу наружу и вылезло: одному нос расквасило, так он крепость жечь собрался, а другому в голову прилетело, так он всех поубивать готов. Ну, Михайла, понял, теперь, какого я от тебя слова и знака жду?

Не понял Мишка, откровенно говоря, ни черта, но многозначительно кивнул и собрался сказать что-нибудь о том, что время для столь серьезного разговора неподходящее и надо собраться попозже, все спокойно обсудить, а сейчас нечего пороть горячку и… что-нибудь еще, в том же духе. Понятно было, что ждут от него другого, что будут разочарованы, что по молодой горячности могут натворить глупостей, но надо было, прежде всего, разобраться в ситуации самому.

Слава богу, говорить ничего этого не пришлось – по настилу моста загрохотали копыта, и все, обернувшись на звук, увидели, что, заслушавшись Илью, пропустили момент, когда из ворот выехал десяток ратников, а за ним потянулись телеги. Гремел копытами по мосту конь Тихона, племянника Луки Говоруна, назначенного десятником временно, на один год[27]. Тихон, опередив свой десяток, подъехал к отрокам и, высмотрев Дмитрия, начал давать указания:

– Так, Митюха, восемь человек сажай возницами на телеги. Там в каждой, кроме детей, по бабе посажено, для присмотра, их отгоните на самый зад телег, чтоб до возниц дотянуться не могли и предупредите: если что, первый болт – их. Один десяток поставишь вперед, остальные… ох, туды тебя! Самострелы! Да стреляйте же!

С первой телеги, уже доехавшей почти до середины моста, соскочил мальчишка и, лихо перемахнув через перила, сиганул в воду. В него-то и приказывал стрелять Тихон, но стрелять было некуда – мальчишка нырнул и довольно долго не показывался над водой. Отроки держали самострелы наготове и внимательно вглядывались в освещенную ярким лунным светом поверхность реки. Кажется, никого из них особенно не волновало то, что стрелять придется в ребенка.

– Да стреляйте же, стреляйте! – повторял, как заведенный, Тихон – у него, от неожиданности, явно сдали нервы.

«Вот так, сэр, и отдаются идиотские приказы – первое самостоятельное задание в роли десятника, и в самом начале прокол. А срок, чтобы проявить себя, всего год. И лорда Корнея удовлетворить надо, и с подчиненными не разругаться. Сейчас вот, вместо того, чтобы своих раззяв ругать, на нас окрысится, мол, стрелять не умеем. А у кого-нибудь из наших тоже нервишки сыграют, и не станет у Луки племянника».

– Спокойно! – заорал Мишка, снова забыв, что не он командует Младшей стражей. – Течение быстрое, вынырнуть он должен где-то в том месте, где тень от дерева. Видите? Троим держать на прицеле нижний край тени, еще троим – на шаг ниже по течению, еще троим – на два шага…

«Не успеют разобраться на тройки, а если мальчишка не дурак, то вынырнет под нашим берегом, мы его и не увидим. Нет, ратники на том берегу тоже луки достали…»

– Бей! – крикнул Дмитрий, но команда запоздала – несколько самострелов уже разрядились в сторону появившейся на поверхности воды головы.

С другого берега тоже свистнуло несколько стрел. Лучники выстрелили чуть позже отроков, потому что не следили за заранее вычисленным местом, а шарили глазами по всему руслу, к тому же стрелы были пущены по навесной траектории и потому долетели до места уже тогда, когда мальчишка снова нырнул. А вот болты… Было непонятно: попали или нет? Могли и попасть. Больше голова на поверхности не показывалась, но дальше русло было почти сплошь затенено кронами деревьев, так что, даже если мальчишка и выныривал, то разглядеть бы все равно его не удалось.

– Попали! – с нажимом произнес Тихон. – Хорошо стреляете, молодцы!

Ответного: «рады стараться» племянник Луки не услышал, да мог и не знать или не помнить, что в Младшей страже это является обязательным требованием, а вот Мишке молчание отроков сказало о многом. Судя по тому, как переглянулись Роська и Дмитрий, им тоже.

– Вас господин десятник похвалил! – рявкнул Дмитрий. – Не слышу ответа!

– Рады стараться, господин десятник… – нестройно протянули отроки.

– Отставить! Что за мычанье коровье? Еще раз!

– Рады стараться, господин десятник! – теперь ответ прозвучал почти так, как и требовалось.

– Строго, я гляжу, у вас… – Тихон с интересом оглядел отроков, потом спохватился и продолжил давать указания: – Значит, возниц на телеги, баб упредить, один десяток впереди, остальные возле телег с обеих сторон…

От реки донеслись всплески и шипение – ратники кидали в воду факелы – луна светила хорошо, да и привлекать чье-нибудь внимание ярким светом не стоило.

«Будешь настаивать, любезнейший Тихон, что мы попали, для тебя это единственная отмазка. Вот вам и молокососы с игрушками – ратники промазали, а мы нет. Пруха, блин. А ведь ты, Тишка, сейчас Дмитрию позавидовал – тебе и не снилось в таком тоне с подчиненными общаться».

– …Мы пойдем сзади, если что, поможем… – закончил наставления Тихон. – Давайте, шевелитесь! Быстрей доберемся – быстрей спать ляжете!

Племянник Луки развернул коня и погнал его к своим, а «господа Совет» разъезжаться не спешили, выжидающе глядя на Мишку. Что-то надо было говорить…

– Илья, а что с внучками Брезети сталось? – поинтересовался Мишка.

– Что? Ах, с внучками! Так сказывали, что одна из дому сбежала с парнем, а вторая незнамо от кого понесла. А что дальше было, не знаю.

– Ага, – Мишка сделал вид, что ответ его полностью удовлетворил и обвел глазами «коллег». – Ну, сбегать нам некуда, да и не получится. Это мы уже обсудили. Придется подумать, как нам половчее забеременеть да что-то толковое родить, раз уж господин сотник нас девственности лишил.

Не бог весть какой перл красноречия, но ничего, кроме казарменного юмора, Мишке в голову не пришло. Вообще, он чувствовал себя каким-то туповатым, и думать было как-то… лень, что ли?

– Ты это к чему? – подозрительно спросил Илья.

– К тому, что подумать надо! – ответил Мишка и заторопил отроков. – Давайте, давайте, телеги стоят, нас дожидаются.

Вперед услали десяток Роськи, не понесший потерь во время похода, остальные отроки распределились вдоль восьми телег, в каждой из которых сидело по семь-восемь детишек и по одной бабе. Все бабы, как одна, были немолодыми и весьма дородными, наверно, специально подбирали наименее подвижных.

«Как все-таки отличается летнее конвоирование полона от того, что было в конце марта! Да, сэр, учиться вам еще и учиться, только на практике все эти нюансы и можно постигнуть. И как вам в роли захватчика и поработителя, сэр Майкл? Да, и еще убийцы детей! Если ребята попали, то исключительно благодаря вашим усилиям, уважаемый. С волками жить – по-волчьи выть. И ведь даже не задумался, когда целеуказанием занимался… Попали или не попали? Хватит! Еще только мальчиков кровавых в глазах не хватало…»

– Молокососы попали, а вы нет! – донесся сзади голос Тихона. – Лука узнает, смеяться будет!

Ратники Тихона потихоньку отстали от каравана и держались шагах в тридцати позади.

– Михайла, Демьян! – Дмитрий говорил негромко, так, чтобы не было слышно другим отрокам. – Сотник приказал вам двоим около меня быть. Давайте-ка проедемся вдоль телег, посмотрим, что да как.

«Бережет нас дед? Да как тут угадаешь, где опасно, а где нет. Тогда я на передних санях ехал и царапиной отделался, а Демка на задних лежал, и продырявили, чуть не помер».

Дорога от острога к хутору шла почти на северо-восток, поэтому луна освещала сейчас левую часть дороги и деревья на левой обочине. Постепенно отклоняясь к западу, ночное светило будет находиться сначала в створе дороги, потом освещать ее правую часть. Практически весь путь караван должен был находиться на свету. Конечно, то тут, то там дорогу полностью перекрывали тени деревьев, но привыкшим к темноте глазам хватало света, чтобы ехать без факелов.

«Вот вам и еще один урок, сэр: с отъездом вовсе не задержались, а просто дожидались нужного времени, а то, что Младшую стражу вызвали раньше срока и заставили дожидаться на берегу, так это просто известный в любой армии мира «ефрейторский зазор», и в XII веке он тоже действует».

В каждой телеге сидело по семь – восемь нахохлившихся и заплаканных детишек, одни провожали едущих по обочине троих всадников настороженными взглядами, другие, наоборот, отворачивались. Сидящие в задней части телег бабы прижимали к себе самых маленьких. Отроки Младшей стражи, поблескивая в лунном свете кольчугами и шлемами, маячили рядом с телегами, настороженно поглядывая на пассажиров. Пройдет немного времени и, если ничего не случится, настороженность ослабнет, отроки перестанут напрягаться, а детишки, скорее всего, задремлют. Ехать часа два – два с половиной, коней никто особо не подгоняет и они постепенно сами выберут темп шага, при котором и им удобнее, и возница не понукает – все, как всегда, ничего особенного, если не думать, что за краем дороги царит непроглядная тьма и за каждым деревом может кто-то прятаться. Но если думать об этом постоянно, с ума сойдешь и, сам того не желая, вдруг запустишь болт незнамо куда, хорошо, если никого не зацепишь…

– Мить, – Мишка поставил Зверя стремя в стремя с конем Дмитрия и негромко посоветовал, – отроков бы менять местами время от времени, чтоб не осовели – сейчас подуспокоятся, втянутся в движение, и в сон поклонит.

– Угу. Через пару верст вместо первого десятка, вперед пойдет второй, а потом его сменит третий. Из четвертого и пятого десятков возниц взяли, они пусть сидят, все равно десятки неполные.

Роська выслал вперед троих отроков, сам ехал с остальными и о чем-то негромко рассказывал, видимо смешное, потому что отроки время от времени тихонько фыркали. Нарушение, конечно, но лучше уж так, чем будут клевать носом в седлах – днем-то не отдохнули толком. Оглянувшись на подъезжающего Дмитрия, все умолкли. Новый старшина не стал упрекать за посторонние разговоры, а вполне добродушно поинтересовался:

– О чем беседуем?

– Да вот, – откликнулся ближайший всадник, – господин урядник рассказывает, как Матвей Тимку уговаривал палец отрезать.

– И чего ж тут смешного?

– Да Тимке средний палец на левой руке стрелой отсекло, – заново начал рассказывать Роська, – на ниточке висел, а совсем отрезать Тимка не дает, «обратно прирастет», говорит. Вот Матюха с ним, как с малым дитем и начал: «Мизинец по размеру как раз подходит, чтоб в ухе ковырять, а указательный палец – в носу»…

«Чего они веселятся-то? То такие мрачно-решительные были: «крепость сжечь», «всех убить»… Или им достаточно оказалось вашего, сэр, «подумать надо»? А что? Как там в одной песне пелось: «Не надо думать, с нами тот, кто все за нас решит!» Михайла чего-нибудь придумает, надо только подождать. Дети. Интересно все-таки, как в тюрьме и на войне мгновенно слезают с людей все маски и обнажается суть характеров. Вон с Роськи всю набожность как рукой сняло, снова лихой пацан с туровских причалов. И подростковая классика: сбежать из дому и стать пиратом! М-да, правда, это классика начала XX века, а не конца – не те стали подростки… а ЗДЕСЬ – в полный рост.

И Артемий… Творческая личность, эмоции так и прут: нас обидели, давайте крепость сожжем! Но, черт побери, как это знакомо: «Что делать не знаю, но только не то, что делаешь ты!» – одна из любимых тем дерьмократов. Вот и сожгли крепость СССР. А если подумать, Дмитрий-то к его любимому детищу – оркестру – относится ой как скептически. Кажется, Троцкий говорил, что если как следует покопаться, то под любым принципом обнаруживается бутерброд. Врал, «политическая проститутка» – отцу предлагали остаться после ранения в учебном полку, а он ушел на передовую – под Сталинград. Где тут бутерброд? Но Артюха, несомненно, психует больше всех.

Хотя, как сказать. Матвея вон вообще в какой-то кровавый мистицизм повело… Но раненых лечит хорошо, вот и пойми тут. Или одно другому не противоречит? Не знаю, ни с одним врачом-мистиком знаком не был.

Демка. Да, классический «number two». Лояльный, надежный, но всегда второй. Наследственная черта Лавра, что ли? Правда, по сравнению с отцом мрачен и жесток, зато никаких изменений в поведении – каким был дома, такой и в походе.

Впрочем, и у Дмитрия тоже. Еще когда, сэр, вам пришло в голову, что в парне живет самурайский дух? Он тогда толковал, что не может стать настоящим воином, пока не отомстит за убийство семьи. Вот и сейчас: понимает, что бунт – затея безнадежная, но если я прикажу… и ведь не врал, видно было! Самурайский дух в Киевской Руси XII века, обалдеть!

М-да, если я прикажу… А что ж вы сами-то, сэр Майкл? Ну, хорошо, в ответ на дедов наезд схватились за оружие… Дмитрий почему-то решил, что вы в деда стрелять собирались… неважно, решил и решил. Первая реакция на несправедливость – агрессия. Это – нормально и понятно, природный Лисовин вылез, давно не вылезал, кстати, но… нормально, вернее, привычно. А потом? Размазня какая-то, ни мысли, ни действия, можно подумать, что Немой своей затрещиной из вас всякую активность вышиб. А ребята ждали… Стыдобища, едрена вошь!»

Мишка беззвучно матюкнулся сам на себя и полез в подсумок за фигуркой бронзового лиса. Статуэтка там за что-то зацепилась, и Мишка, пока ее выковыривал, невольно прислушался к голосу Роськи, продолжавшего свой рассказ.

– …Тимка ему и говорит: «Что ж ты себе тогда средний палец не отрежешь, если он самый длинный, а торчит без толку?», а Матюха ему и отвечает: «Мне он для лекарских дел надобен, особенно когда баб пользую. Иногда ж и внутри кое-что пощупать надо».

Отроки опять принялись тихонечко фыркать и хихикать.

«Ну, конечно, подростки, да еще в казарме – самая животрепещущая тема. Молодец Матюха, знает, чем раненого отвлечь. Помните, сэр, служил с вами Вася Приходько, имевший несчастье окончить до призыва медицинский техникум? Как его деды изводили, заставляя рассказывать после отбоя всякие байки, как бы поделикатнее выразиться, на гинекологические темы…»

– Внимание! – голос Роськи мгновенно изменился, став резким и повелительным. – Дозор остановился!

Впереди примерно метров триста пути было полностью затенено деревьями, кроны которых так разрослись, что образовывали над дорогой свод. Получился темный туннель, в конце которого, правда, снова был виден участок дороги, освещенный луной. На фоне этого светлого пятна трое дозорных отроков выглядели черными силуэтами, но по их позам можно было догадаться, что они оглядываются назад, ожидая знака или команды от урядника.

– Господин старшина, как будем проходить? – спросил Роська.

Мишка открыл, было, рот для ответа, но его опередил Дмитрий:

– Темное место проходим рысью! Щиты на руку, самострелы к бою! Смотреть внимательно!

«Тьфу, ты, черт, опять забылся!»

Мишка сунул бронзового лиса назад в малый подсумок и вслед за другими отроками рывком ослабил идущий наискось через грудь ремень, на котором висел за спиной легкий щит, изготовленный из вязового кругляша. Слегка склонившись влево, передернул плечами, и щит соскользнул со спины. Левая рука привычно проделась в локтевой ремень, но Мишка, не хватаясь за рукоятку, продвинул ее еще дальше, так, чтобы щит не мешал держать самострел за цевье. Все движения были отработаны на занятиях до автоматизма, но Мишка чуть отстал от остальных из-за возни со статуэткой.

Дмитрий, оглянувшись, убедился, что сзади, насколько было видно, все приготовились, махнул рукой дозорной троице и скомандовал:

– Рысью… вперед!

Темный участок преодолели без проблем, только в первой телеге громко заплакал ребенок. Было слышно, что едущий рядом с телегой отрок Варфоломей вполголоса ругается, требуя, чтобы женщина его успокоила, а та что-то едва слышно отвечает. Ребенок все плакал. Мишка придержал Зверя и, поравнявшись с телегой, спросил:

– Что тут у вас?

– Да вот, разорался… – начал было Варфоломей.

– Я не тебя спрашиваю! – оборвал его Мишка и переспросил у женщины. – Что с ним?

– У него ручка обожжена, а когда скакали, он ей об деревяшку ударился.

Мишка снова поднял глаза на Варфоломея и распорядился:

– Передай назад, чтобы Матвей подъехал. Что, самому не догадаться было? – снова повернулся к женщине. – Сейчас наш лекарь подъедет, посмотрит… – вытащил из переметной сумы сухарь. – На, пусть пососет пока.

Женщина благодарно кивнула и склонилась над плачущим малышом.

– Что там? – спросил Дмитрий, когда Мишка снова его догнал.

– Ребенок обожженную руку зашиб, сейчас Матюха подъедет, глянет.

– Добро, – Дмитрий склонился к Мишкиному уху и прошептал: – что ты со своей игрушкой, как дитя малое тетешкаешься? Отроки же смотрят!

– Больше не буду, извини.

«Ну, Митька! Все замечает! А и правда, чего это я? Чуть что, за лиса хватаюсь? Раньше вроде бы за вами, сэр, такого не водилось, во всяком случае, до того, как вы его Нинее показали…»

* * *

Собственно, лиса Нинея увидела совершенно случайно, и история эта началась с пленного «смотрящего» Ионы. Однажды Мишка сидел на лавочке возле лазарета и старательно делал вид, что присел просто так, а вовсе не дожидается, не выйдет ли случайно Юлька. О чем-то задумался и вдруг услышал над головой ее голос:

– Слушай, Минь, а что ты с пленным делать будешь?

– Не знаю, а что?

– Я Илье сказала, чтобы он пленного из погреба вынул и в теплый подклет пересадил, а то он кашлять начал. Или ты его убить хочешь? Стерв говорил, что Алексей тебя еле удержал.

– Это я сгоряча, Юль. Иона падаль, конечно, и смерти заслуживает, но если сгоряча не убил, то теперь и не знаю. Так просто не смогу. На суд воеводе его отдавать не за что – он против нас ничего не творил, держать его у нас дальше незачем – все, что мог, он уже рассказал. Отпускать вроде бы глупо, да и не должны такие подонки жить. Не знаю. Вернется Алексей из Ратного, что-нибудь решим.

– А если пойдете за болото, может, его проводником взять?

– Я бы не взял, нельзя таким верить. А чего ты-то о нем так печешься? Хочешь, я его тебе для учебы отдам? Отрежешь чего-нибудь, подлечишь, опять отрежешь, а помрет…

– Дурак!

– На тебя не угодишь: и то тебе не так, и это не эдак.

– Минь, а отдай его Нинее.

– Нинее?

– Ага. Она говорила, что можно у человека часть жизни забрать и себе прибавить. Очень посмотреть хочется – выйдет у нее или нет.

«Нет, подруга, ты точно в медицине удержу не знаешь! Ну что у Нинеи выйти может? Хотя, помнится ТАМ, одно время, очень много писали об «энергетическом вампиризме», вроде бы старики потому так любят на детских площадках сидеть, что это дает им возможность «сосать» энергию из детей. Бред, разумеется. Здоровые детишки, конечно, энергетически избыточны… Стоп! Мы-то с Юлькой «сливаемся» и энергию из окружающей среды как-то черпаем, если я все правильно понимаю. А если и правда? То есть не кусок жизни себе «пересадить», а использовать другого человека в качестве дополнительного источника энергии… Постоянно держать его около себя и высасывать…»

– Юль! Это же медленное убийство! По капле жизнь из человека тянуть…

– А в погребе гноить не медленное убийство? Или не ты сейчас говорил, что такие жить не должны? Он же людей на колья сажал, девок у родителей забирал! А что он еще творил? Думаешь, во всем вам признался?

– Юль, ну зачем тебе это?

– Как зачем? Представляешь, если этому научиться можно? Случись много тяжело раненых, так, что со всеми не управиться, берешь кого-нибудь из пленных поздоровее и привязываешь его рядом с тем, кто уже совсем от ран изнемог. И пусть поддерживает раненого, пока у лекаря руки до него не дойдут.

– Все равно, как то это… нехорошо, что ли…

– Да что ты мямлишь? Хорошо, нехорошо. Знала бы, так сама отвела, тебя бы не спрашивала!

– Сама бы пошла к Нинее?

– Ну, не хочешь, как хочешь! – Юлька рассержено фыркнула и скрылась за дверью лазарета.

«Тьфу ты, Господи! Ну как с ней разговаривать? И пошла – ни «здрасьте», ни «до свидания!». Другую бы… м-да. Может, и правда Иону к бабке отвести? «Для отчета».

ТАМ у Михаила был сосед по подъезду, который по выходным целыми днями сидел с удочкой на берегу реки Екатерингофки. Когда по пути домой ему попадался кто-то из знакомых и интересовался результатом рыбалки, любопытствующему демонстрировалась пол-литровая банка, в которой плавало нечто «ихтиологическое», зачастую кверху брюхом. На обычный в таких случаях вопрос: «Кошке несешь?» следовал неизменный ответ, повергавший собеседника в изумление: «Жене!»

– Зачем ЭТО жене?

– Для отчета!

«Вот и приведу Иону «для отчета», а что Нинея с ним делать будет и как Юлька собирается наблюдать за результатами «эксперимента», не мое дело. Свистите, сэр, главное – самому решение принимать не придется, а не «отчет» и «эксперимент». Да, вот такое я… мда-с. Но интересно же: получится у Нинеи или нет?»

В воротах Нинеиной усадьбы Мишку встретил старший внук волхвы Глеб.

– Здравствуй, Глеб! Бабуля дома? Я ей подарок привел… – Мишка кивнул на Иону, которого тянул на веревке позади Зверя.

– Здравствуй, Мишаня! Сейчас позову! – отозвался Глеб и вприпрыжку побежал к крыльцу.

«Ну, вот, никакой телепатии – просто побежал позвать».

– Боярич, не губи! – заныл Иона. – Не отдавай колдунье. Ты же отпустить обещал!

– А ты сказал, что возвращаться не можешь, потому что смерть лютая тебя ждет, – парировал Мишка, спешиваясь. – Вспомни лучше, сколько ты сам душ невинных загубил.

– Так не своей же волей, боярич…

– Ну, и сюда ты тоже не своей волей!

– Здравствуй, Мишаня, – раздался с крыльца голос Нинеи, – никак, ты за болото ходил? С добычей тебя!

– Здрава будь, светлая боярыня! – на глазах у Ионы Мишка, на всякий случай, решил соблюдать политес. – Благодарствую на добром слове, но добыча не моя – Стерва с сыном, хотя ходили они по моему приказу.

– Значит, обещание свое исполняешь? Хвалю, воевода, хвалю. А ко мне его зачем приволок? Сам с допросом не управился?

– Нет, светлая боярыня, управился, узнал все, что у него узнать можно было. А привел в подарок. Помнишь, ты как-то сетовала, что чуть у нищего суму не отняла? – Мишка сделал паузу, ожидая реакции Нинеи на напоминание о встрече с отцом Михаилом.

– Как не помнить? Помню, – Нинея построжела лицом. – Ну и что?

– Этот, – Мишка кивнул на Иону, – молодой, здоровый, а дел таких натворил, что любая казнь ему мала будет. Прими, Гредислава Всеславна, не побрезгуй.

Мишка потянул за веревку, собираясь подвести Иону к крыльцу, но тот уперся, с ужасом глядя на волхву и, кажется, даже постукивая от страха зубами. Нинея, слегка приподняв левую бровь, с интересом оглядела «подарок» с ног до головы, потом спустилась с крыльца и подошла вплотную к Ионе. Пленник зажмурился и втянул голову в плечи, словно ожидая смертельного удара.

– Ну-ну, что ж ты так боишься-то? – заговорила Нинея таким голосом, как будто успокаивала домашнюю скотину. – Глаза-то открой.

Иона продолжал стоять зажмурившись. Нинея взяла его большим и указательным пальцем за щеки, сдавила так, что губы сложились «дудочкой» и властным голосом приказала:

– Глаза! Открой!

Иона приподнял веки, встретился взглядом с волхвой и… перестал трястись, расслабился, выражение его лица стало тупым. Вернее сказать, с лица Ионы исчезло всякое выражение вообще. Нинея деловито и не торопясь принялась осматривать «подарок», как коня на ярмарке. Повернула туда-сюда его голову, потянув за бороду, заставила открыть рот, помяла мышцы, потом, не стесняясь ни Мишки, ни крутящегося рядом Глеба, пощупала в паху. Последнюю манипуляцию, как показалось, она проделывала долго и с удовольствием.

«Она что, трахаться с ним собирается? Богемская графиня, едрена вошь, да за одну эту сцену… э-э, не знаю, что, но… туды твою вперекрест и ржавый швартов родне по женской линии… обалдеть!»

Нинея довольно хмыкнула и тоном мурлыкающей пантеры пропела:

– Благодарствую, Мишаня, знатный ты мне подарок преподнес, не знаю, чем и отдариваться буду.

– Кхе! Н-н… на здоровье, баба Нинея, – Мишка потеребил поводья Зверя и откашлялся. – Не надо ничего, я так… из уважения…

– Нет, Мишаня, такие подарки без ответа оставлять нельзя, ты меня не позорь.

– Тогда… тогда, как всегда, баба Нинея, мудростью одари.

– Мудрости, значит, хочешь… Ну, пойдем в дом, поговорим. Глеб, коня прими, а этого, – Нинея качнула головой в сторону тупо пялившегося перед собой Ионы – сам знаешь, куда. Пойдем, Мишаня.

Войдя в дом, Нинея распорядилась:

– Неждан, Снежана, помогите Глебу баньку приготовить, помыть кое-кого надо будет, – при последних словах волхва улыбнулась, и Мишка готов был поклясться, что улыбка ее была, как принято выражаться, сладострастной. – Садись, Мишаня, кваску с дороги испей.

«Ну, попал ты, Иона. А и не жалко – ты никого не жалел, теперь сам попробуй. Однако, сэр, настроение у вдовствующей графини сейчас, надо понимать, самое что ни на есть романтическое. Не напомнить ли ей о старом обещании? Срок, правда, еще не пришел, но вдруг получится?».

– Баба Нинея, помнишь, ты как-то говорила, что есть способ Юльку… то есть Людмилу, удержать, чтобы она не ушла… как бы это сказать…

– Помню, Мишаня, помню, – Нинея уж и совсем разулыбалась. – Почуял бабкино настроение, негодник этакий? Почуял, я вижу. Эх, был бы ты девкой… А способ простой, никакого секрета тут нет. Влюби ее в себя! Мы, бабы, ради любви… Влюби, одним словом, да так, чтобы она про все забыла. Сможешь?

– Не знаю… она, кроме лекарских дел, и думать-то ни о чем не может.

– Ничего, скоро сможет, да и подумывает уже. По-детски, глупо, но подумывает – время пришло. И не думай, что если она лекарка, то смотрит на все это иначе, нет, женское в ней все равно свое берет. Разочарован? Думал, что я тебе зелье приворотное дам или заклятью научу?

– Нет, про заклятья она и сама все знает, этим ее не возьмешь, а зелья я и сам у тебя не взял бы.

– Тогда почему недоволен?

– Как-то у тебя, баба Нинея, получается… вроде как собаку приручить. И еще одно… не знаю, как сказать. Понимаешь, лекарское дело для Людмилы – сама жизнь. Если я даже и смогу… Вот ты намекнула, что бабы ради любви чуть ли не на все готовы…

– Не чуть ли, а на все! – поправила Нинея.

– Но ведь и проклинают потом… любовь эту.

– Бывает, – волхва согласно кивнула. – И частенько бывает. Но потом.

– А я не хочу, чтобы Юлька… чтобы Людмила прокляла. Вдруг она дара лекарского лишится? Что ж ей, головой в прорубь?

– Влюбился! – тоном врачебного диагноза произнесла Нинея. – Это ты зря – намаешься.

– Уже маюсь, баба Нинея, – Мишка совершенно искренне вздохнул. – Вроде и не красавица, характер вздорный, а присушила. Не поверишь, лавочку возле лазарета поставил, каждый день там сижу.

– Пропал, добрый молодец! – бабка, продолжая улыбаться, сочувствующе вздохнула. – Ничего-то ты с ней теперь не сделаешь – ни влюбить в себя не сможешь, ни характер мужской показать, ни пристрожить соплячку…

– Ее пристрожишь… да и характер показывать… Бесполезно, баба Нинея, у нас же мысли общими делаются, когда «сливаемся»…

– Что?!! – улыбку с лица Нинеи как ветром сдуло. – Вы что натворили, паршивцы?! Я же предупреждала: есть грань, за которую простым смертным ходить нельзя! Допрыгался? Как козла тебя теперь на веревочке водить будут! Радуйся, что пока она сама еще дите, мало что понимает. А потом порадуешься, когда она уйдет неведомо куда, иначе рабом ее станешь, хуже раба! Будешь сапог лизать, которым тебя в морду бьют, и даже утираться не захочешь, лишь бы еще раз лизнуть!

– Почему? Ты о чем, баба Нинея?

– Да что ж такое-то? – Нинея возмущенно всплеснула руками. – Сами голову в петлю суют, а потом еще и удивляются! Лечили вместе? Силу она в тебя вливала?

– Да было… и без лечения тоже, просто так… сливались. А что?

– И он еще спрашивает! Радость от этого чувствовал? Еще и еще того же желал? Готов просить ее, чтобы опять это повторить?

– Радость чувствовал, а больше ничего такого не было.

– Ну, твое счастье. И запомни: если хочешь и впредь самому себе хозяином оставаться, ни разу, ни под каким видом этого не повторять! Радуйся, что Людмила сама еще ничего не поняла. Она лекарским духом одержима, как только догадается, что тебя этим к себе намертво привязать можно, сразу же так и сделает. Не потому, что зла тебе желает, а потому, что лечить – для нее единственная радость на свете, все остальное ей заменяющая. Соберется уходить и тебя с собой заберет – не как человека, не как мужа, а как снасть лечебную. А ты слюни до пупа развесишь и потащишься за ней, хоть на край света, хоть за край.

– Ну уж нет! Никуда я не потащусь и никакие сапоги лизать не буду! – ощетинился Мишка. – Я сильнее ее, когда мы сливаемся вместе, я управляю, она со мной бороться не может!

– Это ты сейчас сильнее, пока Людмила еще сама своей силы не понимает. И не спорь! – Нинея пристукнула костяшками пальцев по столу. – Не родился еще муж, способный в таком деле женщину перебороть, хоть бы и девку сопливую. Переломит тебя, как соломинку, даже и сама не заметит!

«Это что же, на ментальный контакт можно, как на наркотик «подсесть»? И Юлька будет меня, как наркошу, на коротком поводке держать? Не верю! Пусть я необъективен, пусть втюрился в девчонку (в моем-то возрасте?), пусть Юлька «сдвинута» на медицине, пусть… да, что угодно! Не верю, и все тут! Не может она так поступить! Нинея могла бы, возможно, и творила нечто подобное, а Юлька – нет. Не такая она, не так ее Настена воспитала. И Макошь – не Велес, Макошь такого не позволит!

Господи, а это-то откуда? Еще не хватало язычником заделаться. А, в общем-то, все правильно – поклонение одному из персонажей языческого пантеона соответствующим образом детерминирует нравственные императивы. Если я правильно понимаю разницу между Велесом и Макошью, Нинее разрешено то, что напрочь запрещено Настене и Юльке. И что же, Нинея этого не понимает? Судит по себе?»

– Не боится! – констатировала вслух Нинея. – Все понял, паршивец, и не боится! Да что ж это за дети такие пошли? Оружие, силы ведовские, лезут туда, куда и умудренному старцу заказано, и хоть бы что! Или не поверил мне, Мишаня?

– Ну почему? Поверил. Только, знаешь, баба Нинея, – Мишка на секунду задумался, пытаясь сформулировать свою мысль – я в последнее время как-то перестал понимать: чего надо бояться, а чего не надо.

– Врешь! – уверенно заявила волхва. – Тот, кто не понимает, чего надо бояться – боится всего, ты же, наоборот, ничего не страшишься. А слыхал ли ты, Мишаня, такую мудрость: «Ничего не боятся только полные дураки»? От незнания твое бесстрашие, от молодости и глупости!

«Угу, точно подмечено, особенно насчет молодости».

– Ну, ты, баба Нинея, и сказанула! Да со времен Ад… Одинца и Девы, дня не проходило, чтобы кто-нибудь из стариков не проворчал: «Ох, уж эта нынешняя молодежь!» И про тебя так когда-то говорили, и я когда-нибудь буду так бурчать.

– Ну что с тобой поделаешь? – было заметно, что Нинея хочет выглядеть сердито, но не может сдержать улыбку. – Иногда гляну на тебя, и покажется, что с ровесником разговариваю.

– Гляди, боярыня, вот возьму и посватаюсь!

– Ой! – Нинея в притворном ужасе прижала ладони к щекам. – Да Красава, как узнает, мне все глаза выцарапает!

– Неужто так грозна?

– Еще как грозна! Так, бывает, осерчает, так сердцем разгорится, что… пока веник об нее не обломаешь, и не успокоится.

– Да-а, Нинея Всеславна, не та нынче молодежь пошла, не та… – Мишка сделал постное лицо и сложил руки на выпяченном животе. – Мы со старшими почтительнее были.

– И не говори, Михайла Фролыч! – Нинея покивала головой и преувеличенно горестно вздохнула. – Разве ж в наше время такое дозволялось?

– Истинно сказываешь, матушка, истинно! – подхватил Мишка. – Вот, как сейчас помню, две тысячи лет назад… э-э о чем это я? А! Про молодежь! Ты знаешь, Нинеюшка, девки теперь такие бедовые пошли, ну прямо огонь!

– Ага! Тебе бы только девки! Все вы, кобели, одинаковые, только об одном и думаете!

Первым не выдержал и улыбнулся Мишка, вслед за ним засмеялась Нинея.

– Давненько я так приятно не беседовала! Ты, соседушка, почаще заглядывай, еще поболтаем, я тебе медку стоялого чарочку поднесу. Больно уж ты мудр да велеречив, просто сердце радуется.

– Благодарствую, Нинея Всеславна, всенепременно загляну намедни… опять же, медок…

Нинея, продолжая посмеиваться, поднялась с лавки и направилась за занавеску.

– Погоди, Мишаня, я сейчас.

– Уж не за медком ли собралась, соседушка?

– Сиди уж, – в тоне волхвы не осталось и намека на недавнее веселье. – Не медок тебе нужен.

Мишке показалось, что за занавеской открылась и закрылась дверь, и он только сейчас задумался, что нигде, кроме этой горницы, в доме Нинеи не бывал. А дом был большим, в нем наверняка было еще несколько помещений. Преодолевая любопытство, так и тянувшее заглянуть за занавеску, Мишка налил себе квасу и принялся терпеливо ожидать возвращения волхвы.

Отсутствовала Нинея довольно долго, но вернулась с довольным видом; у Мишки возникло ощущение, что она искала какую-то вещь, про которую неожиданно вспомнила во время их разговора. Предположение его тут же и подтвердилось: старуха развернула тряпицу, и на ладони у нее оказалась маленькая бронзовая статуэтка – поднявшийся на дыбы матерый медведь. Чеканка была настолько искусной, что у небольшой – размером с кулак взрослого мужчины – фигурки были отчетливо видны зубы, когти и завитки шерсти.

«Опаньки! Такой же, как лис, которого мне Илья подарил. Одна рука, чувствуется!»

– Смотри, Мишаня, этот зверь самим Велесом отмечен. Он от многих бед защитить может, и если ты почувствуешь, что Людмила тебя под себя подминать начинает…

– Баба Нинея, у меня такой же есть!

– Что? Что ты сказал?

– У меня такой же зверь есть, вернее так же сделанный, только не медведь, а лис, – Мишка вытащил из малого подсумка фигурку и поставил ее на стол. – Смотри, наверно, один мастер делал, очень уж похоже.

– Так что ж ты раньше-то?.. – Нинея, кажется, была не на шутку взволнована. – Светлые боги! Восьмой зверь! Лис, и пришел к Лису… Даже не верится. Откуда у тебя?

– Илья подарил.

– А у него откуда?

– В Куньем городище нашел, на капище.

– Вот змей подколодный! И молчал, паскуда!

– Так я же не знал…

– Да не про тебя я! – досадливо прервала Нинея. – Про волхва куньевского. Молчал, дурак, ни себе, ни людям. Правильно мы его тогда под лед спровадили.

«Ага! Значит, все-таки, «мы», а не Красава! Ладно, это потом, сейчас внимательно слушать бабку».

Нинея, как назло, замолкла, уставившись на фигурку лиса и едва заметно шевеля губами. То ли молилась, то ли разговаривала с бронзовым зверем. Мишка деликатно помолчал, но когда губы волхвы перестали шевелиться и она о чем-то задумалась, решил напомнить о себе:

– Очень уж работа похожая, как будто один мастер делал.

– Не мастер их делал, вернее, мастер, но руками его водил сам Велес! Повезло тебе, Мишаня, в который раз уже повторяю: любят тебя Светлые боги славянские, а паче всех Велес – скотий бог, дарующий достаток и благополучие в жизни.

«Ну, это понятно: божество, сохранившееся еще со времен кочевничества. Для кочевника главное богатство – скот, от него и достаток, и благополучие. Жизнь давно изменилась, а старый бог живет».

– Всего было сделано двенадцать зверей, – продолжала волхва. – Я видела трех: тура, лося и медведя. Слыхала еще про четырех: сокола, волка, пардуса[28], и коня. Про остальных знаю, что они есть, вернее, были, но что это за звери и где они находятся, не ведала. А тут лис! Восьмой!

– И в чем смысл?

– Тот, кто соберет у себя всех зверей Велеса, числом двенадцать, силу невиданную обретет, сам Велес ему во всех делах помогать станет… или погубит, если сочтет, что звери достались недостойному. Но и каждый зверь в отдельности силу большую имеет, только надо знать, как ей пользоваться. Волхв куньевский не знал, слабый был – глупый или недоучка. А расстаться не желал, надеялся, видать, постигнуть тайну. Дурак, даже я про своего зверя всего не знаю.

А тебе, Мишаня, повезло – лис к Лису пришел. Когда человек своей сутью с Велесовым зверем совпадает, сила от этого только увеличивается. – Нинея сожалеюще вздохнула и принялась заворачивать статуэтку медведя в тряпицу. – Я-то вот с медведем не очень-то совпадаю.

«Да, тебе бы удав Каа подошел бы. Только вряд ли славянский мастер стал бы удава изображать. Тогда, тогда… рысь, наверно».

– Что же мне с ним делать, баба Нинея?

– Перво-наперво, носи его всегда при себе. Положи его в кожаный мешочек и носи на груди. Только ни в коем случае не из лисьей кожи – обидится. Ну, или, если удобнее, то так, как сейчас. Во всякое свободное время, когда тебя никто не видит, доставай его и смотри. Запоминай каждую черточку, каждый волосок, любую подробность, чтобы при нужде ты его перед собой по своему желанию мог увидеть. Постарайся почувствовать его, понять, еще лучше будет, если ты сам себя им ощутишь. Чем прочнее вы с ним в единую суть сольетесь, тем полезнее он для тебя может оказаться.

Помочь он тебе сможет в двух делах, вернее, это я знаю про два дела, а тебе наверняка что-то еще откроется. Первое дело – он тебя защитит, если кто-то тебя подчинить себе захочет, так, к примеру, как я тебе про Людмилу объясняла.

– Или так, как ты отца Михаила тогда под себя нагибала?

– Гм… или так, или еще как-нибудь, правильно ты понял. Так вот, когда кто-то попытается твоей волей овладеть, выпусти на него лиса! Просто представь себе, что лис прямо из тебя выскакивает и в горло твоему недругу вцепляется. Сразу отпустит, а может быть, ты и сам научишься других своей воле подчинять. Не знаю, это зависит от того, насколько вы с ним единой сутью сделаетесь.

Второе дело проще, но тоже очень полезное. Приучись каждый вечер, перед сном, с ним разговаривать. Если тебя заботит что-то, если чего-то опасаешься или еще неприятность какая-то случилась, рассказывай ему. Держи перед собой, смотри ему в глаза и рассказывай. Только обязательно словами, а не мысленно. Хоть едва слышным шепотом, но словами.

Ответа не жди, он говорить не умеет… со мной вот никогда не говорил. Но мысль полезную подскажет, может, не сразу, может, через день или два, но мысль как бы сама тебе в голову придет. Радостью тоже не забудь поделиться – ему приятно будет. А еще лучше, рассказывай ему по вечерам обо всем, что за день произошло, какие мысли у тебя были, что порадовало, что огорчило, в общем, все. И убедишься: начнет он тебе дельные мысли в голову подкидывать, обязательно!

«Вторая функция понятна – словесное описание проблемы если и не порождает решения, то эмоциональное напряжение снимает весьма эффективно, недаром же люди так ценят возможность выговориться. Впрочем, и нахождению правильного решения это тоже очень способствует. Кроме того, «прокрутка» событий прошедшего дня благотворно влияет на память и, зачастую, выявляет некоторые детали, ускользнувшие от внимания. Слов нет, очень полезную штуку мне волхва присоветовала, а для человека, не знающего о существовании границы между реальностью и виртуальностью, это все и вообще чудом может показаться. Чудом, совершенным «Зверем Велеса».

С первой же функцией – не очень понятно. Возможно, это способ блокировки гипнотического воздействия или еще чего-нибудь этакого, на что местные умельцы способны. Надо будет попробовать с Юлькой».

– Благодарствую, светлая боярыня, вот и отдарилась ты мне мудростью великой.

– И ты, Мишаня, старуху не забывай. А если уж откроется тебе что-то, про что мне неизвестно… ты уж не таись, прошу тебя, расскажи. Может быть, разобраться помогу, а может, и меня, старуху, чему-то научишь.

Вечером, сидя на постели, Мишка поставил на ладонь фигурку лиса и всмотрелся в его мордочку.

– Ну-с, здравствуйте, мистер Фокс. Не возражаете, если я буду вас так называть? Нет? Прекрасно. Тогда разрешите представиться и мне: Ратников Михаил Андреевич, он же Михайла сын Фролов из рода Лисовинов, он же Бешеный Лис. Будем считать, что познакомились.

Огненный язычок свечи вдруг мигнул и затрепетал, тени на бронзовой фигурке задвигались, и Мишке показалось, что зверек ухмыльнулся и подмигнул.

«Вот так и рождаются темные суеверия, мистер Фокс! Пардон, забыл, что надо говорить вслух».

– Будем мы с вами, мистер Фокс, заниматься психотерапией, презрев предупреждения Минздрава о вреде самолечения, а то больно уж много мне хлопот природный Лисовин доставляет – то в грех гневливости введет, то в грех чревоугодия, а грехи-то это смертные. Фома Аквинский, окончательно уточнивший их список из семи штук, правда, родится только через сто лет, но и до него перечень смертных грехов составляли. Иоанн Лествичник, например.

Я понимаю: вы, мистер Фокс, – зверь Велеса, и на христианские грехи вам наплевать, но обязанности свои вам выполнять придется, никуда не денетесь. И не хрен ухмыляться, милейший! Польза от словесного описания проблем несомненна, и вам это хорошо известно, по крайней мере, так утверждает ученица бабы Яги боярыня Гредислава Всеславна, вдовствующая графиня Палий. Скажу больше: не менее полезно излагать свои мысли на бумаге. Сочувствующего слушателя, конечно, в этом случае нет, но зато подобные упражнения очень способствуют рациональному взгляду на факты, события и обстоятельства. И ежедневные отчеты тоже неплохо бы записывать, то бишь вести дневник, но от этого воздержимся, за отсутствием бумаги и наличием опасности утечки информации.

Короче, вам предписывается ежедневно выслушивать мои отчеты и комментарии к ним. И пусть идиоты смеются над взрослыми тетками, нежно хранящими всяких куколок и плюшевых мишек, – женщины интуитивно чувствуют пользу от общения с такими собеседниками и, зачастую, при прочих равных, оказываются психически крепче и здоровее тех, кто подобным средством эмоциональной разгрузки пренебрегает.

Приступим. Сегодня я подарил колдунье живого человека, такой вот вышел со мной казус. Человечишка, конечно, дрянь, доброго слова не заслуживает, но…

* * *

«Когда ж она меня захомутала-то? Даже и не заметил. Ну, баронесса Пивенская, сильна! «Ой, зачаровать тебя не могу, не поддаешься ты, Мишаня!» Нашла, однако, способ, карга старая, да еще и на блестящий предмет срабатывание своего внушения зафиксировала… или как там эта технология у специалистов называется? Помнится, Максим Леонидович сказал: «Это у них вы гипнозу не поддавались, а у меня… В этом-то я, как раз, специалист». Нинея тоже специалист, еще какой! Ну-ка, быстро, сэр Майкл, прикинули: как эта пакость на вас действует? В чем изменилось ваше поведение?

Черт, со стороны, конечно, виднее – как вы поведение ребят только что разложили… разложили, разложили… Блин, анализ! Никакого анализа ситуации, поперся вслед за Алексеем, как баран, даже выяснить цель операции не удосужился. Вот оно! Начисто снята способность к критической оценке событий и анализу. Даже думать-то не хотелось! Хотя один раз я, помнится, уперся и окрысился, это после того, как мы христиан-подпольщиков не застали. Ага! Так вы, сэр, накануне с мистером Фоксом перед сном не беседовали – устали, как ломовая лошадь.

Тэк-с, понятненько… то-то вы, сэр, как только нервишки сыграют, за эту животину хвататься начали! Успокаивает, уводит от неприятных мыслей, ничего делать неохота, ни о чем не думать – отупляет, как скотину! А пела-то, зараза, как сладко: «Если уж откроется тебе, Мишаня, что-то, что мне неизвестно, ты уж не таись, прошу тебя, расскажи. Может быть, разобраться помогу, а может, и меня, старуху, чему-то научишь». Открылась третья функция – дистанционное управление владельцем! Впрочем, не полное управление, а сдерживание, лишение инициативы. А вот хрен вам, мадам Петуховская, не на того напали!

А ну-ка, мистер Фокс, иди сюда, грабитель курятников, сейчас я тебя отучу баловаться. Раз срабатывание внушения завязано на конкретный предмет, то с этим предметом работать и будем. Первобытные люди со своими божками сурово обходились, не то что сейчас – бывало, и палками лупцевали за хреновое исполнение обязанностей, а то и в огонь кидали – как говаривали в свое время в структурах КПСС: решали кадровый вопрос. Ну и мы не дурнее ребят из неолита… или мезолита? А, не важно, главное – способ апробирован веками!»

Мишка ухватил левой рукой лиса поперек туловища, словно не давая тому сбежать, а правой вытащил засапожник и, сжавшись, будто бил не по бронзе, а по собственным пальцам, рубанул лезвием по загривку «Зверя Велеса». В глазах полыхнуло, и Мишка готов был поклясться, что бронзовый лис издал крик боли. И отпустило! Ощущение было таким, как после утреннего умывания холодной водой – откуда-то пришла бодрость, ясность мысли, даже мурашки по коже побежали. Мишка огляделся и наткнулся взглядом на расширенные, кажется, в ужасе глаза Матвея.

– Минь… ты это… Минь… ты что сделал?

Мишка подкинул на ладони статуэтку, с отчетливой зарубкой на загривке и, прямо-таки с наслаждением выпуская наружу фамильную лисовиновскую ярость, прошипел злющим голосом:

– Властвовать надо мной захотел, паскуда! Я те покажу, как надо мной властвовать… я вам всем, бл…м, покажу, как властвовать!

Если раньше Мишка убирал лиса в подсумок бережно, то сейчас, ухватив фигурку за хвост, грубо сунул ее головой вниз, закрыл подсумок и зло прихлопнул его кулаком к боку.

– Чего встали? – раздался рядом окрик Дмитрия. – Минька, Матвей, чего у вас тут?

– Минька… вылечился… – растерянно произнес Матвей. – Не знаю, от чего, но вылечился!

– Ты ребенку руку посмотрел? – рявкнул Мишка.

– Так… слышишь же – не плачет…

– Я не спрашиваю: плачет или не плачет! Я спрашиваю: ты посмотрел? – Мишка уже не шипел, а рычал. – Отвечать, когда тебе старш… боярич Лисовин вопрос задает!

– И правда, вылечился, – не менее растерянно, чем Матвей, протянул Дмитрий.

Дорога приближалась к концу, до хутора оставалось уже около версты. Мишка мотался вслед за Дмитрием от головы колонны к хвосту и обратно, вместе со всеми преодолевал на рысях затененные участки дороги, ловил на себе любопытные взгляды урядников (то ли «излечение» проявилось как-то во внешности, то ли Дмитрий рассказал), а сам раз за разом прокручивал в уме события похода за болото, пытаясь понять: что же происходило на самом деле и что послужило причиной действий Алексея и деда.

Все было как-то «не так». Алексей – не тот человек, чтобы не выполнить прямой приказ сотника, дед никогда и ничего не делал «просто так» и во время разжалования Мишки, хотя и был зол по-настоящему, но некая наигранность в его поведении все же улавливалась. Ратники, что ратнинские, что погостные, как-то уж очень подчеркнуто пренебрежительно относились к отрокам Младшей стражи, хотя в их словах и поведении несколько раз проскользнула смесь удивления и одобрения – «хорошо вас учат». Ну ладно бы ратнинские – у них вроде бы имелись причины относиться к «Мишкиным щенкам» настороженно, но погостные-то вообще видели Младшую стражу впервые в жизни, да и не слыхали о ней наверняка!

«Каша какая-то, и позвольте вам заметить, сэр Майкл, кашка эта «с душком-с». Не находите ли вы, что весьма неаппетитные детали погрузки рыбы и вашей борьбы «в партере» с беглецом, в свете последних событий обретают некий символизм? А если так, то следуя традиционной логике, на сцену обязан выйти некто «весь в белом», если уж все вокруг, пардон, в фекалиях. И не окажется ли в этой роли пресловутый Журавль? Вот номер-то будет!

Ну уж нет! Журавлевский Штирлиц в Ратном – это уже паранойя. Кончайте-ка, сэр, гадать на кофейной гуще и займитесь анализом фактов, которые не вызывают сомнения, а домысливать что-то можно по ходу дела, если для этого найдутся основания.

Итак, цель похода. Если верить Алексею, а оснований не верить… мда-с, ну, будем считать, что он не соврал. Итак, цель похода – выманить Журавля на себя, подкинув ему дезу о нашей малочисленности, и навешать по сусалам, пользуясь эффектом внезапности и возможностью выбора времени и места для столкновения. Не знаю, нашел бы в этом плане изъяны профессиональный военный, но вы, сэр Майкл, не находите. Правда, не ясно, что должно последовать потом – то ли захват земель Журавля, то ли… а что еще может быть? Возможно, боярин Федор для того здесь и присутствует, чтобы в традиционном стиле Рюриковичей «примучить» и обложить данью «бесхозного» боярина? Ладно, это будет потом, а пока ограничимся рассмотрением того, что уже произошло.

Как осуществлялся вышеупомянутый план? Сейчас уже понятно, что в соответствии с ним Младшей страже доверялось только захватить хутор, а острогом должны были заниматься взрослые ратники. То есть мальчишкам давали возможность самостоятельно совершить небольшой поход с форсированием водной преграды и захватить легкую добычу. Ничего странного или необычного – хищники детенышей так и натаскивают, и нет никаких оснований делать исключение для «Михайловых щенков».

Однако концовка первого этапа плана ознаменовалась сразу несколькими сюрпризами. Первый сюрприз – добыча оказалась вовсе не такой уж и легкой. Четверо убитых и четверо раненых, а могло все и вообще закончится хреново. Сюрприз второй – мистер Алекс «совместил приятное с полезным» и попытался выполнить заявку леди Анны на ликвидацию Первака. Сюрприз третий – вы, сэр, стараниями Нинеи оказались, скажем так, ограниченно дееспособным – «тормозить» будущего отчима начали только сутки спустя. Сюрприз четвертый – Младшая стража показала себя далеко не лучшим образом. Хотя это, пожалуй, и не сюрприз – сопляки, первый бой… это Роська может считать захват хутора победой, а вы-то, сэр, понимаете «что почем», да и Дмитрий, прирожденный военный, черт побери, тоже оценил все достаточно реалистично.

Выводы? Их два и оба не радостные. Во-первых, к основному субъекту управления – лорду Корнею – «присоседился» еще один – леди Анна. Ох, и взгреет дед, если узнает! И правильно сделает, между прочим! Был у вас, сэр, ТАМ один знакомый, который переводил французское выражение «шерше ля фам» как «все зло – от баб». Три трупа из четырех – не только результат нарушения инструкций отроками Первака, но и следствие вмешательства матери.

А второй вывод – Алексея «понесло» еще там, на болоте. Обнаружив, что хутор представляет вовсе не такую легкую добычу, какую готовили для натаскивания «Михайловых щенков», он обязан был оповестить деда, а не лезть с полусотней необстрелянных новобранцев на три десятка взрослых вооруженных мужиков, пусть даже и нетрезвых.

Иными словами, план лорда Корнея «посыпался» еще в самом начале из-за вмешательства леди Анны и неадекватности поведения мистера Алекса. Вот с этой-то неадекватностью надо бы и разобраться. Что-то же вам, сэр, во время конфликта на следующий день после захвата хутора поведение мистера Алекса напомнило… была какая-то мысль… Да! Еще сравнение возникло «как будто тумблером переключили» – то озлился, даже к оружию потянулся, и вдруг мгновенно успокоился, расслабился, заговорил доброжелательно. Переключили… переключили… ну, конечно же! Красава «перезагрузилась без сохранения файлов», когда вы ей «неудобный» вопрос задали! И детишки у Нинеи, когда надо, шумят, когда не надо – неестественно тихие для своего возраста. Тоже как бы «переключаются».

Что ж выходит? Нинея и мистера Алекса запрограммировала? А не слишком ли, сэр Майкл? Договорились же: никакой мистики, чудесного нет – есть непознанное. А никаких чудес и не было! Нинее даже никого особо отклонять «с пути истинного» не требовалось. Вас, сэр, достали проблемы – голова пухла, втайне мечтали об отпуске. Извольте – через вашего бронзового тезку вам устроили «отдохновение», а мистер Алекс, ежу понятно, мечтает о собственных землях, холопах и… ну, зазорно ему в примаки идти, и все тут! И ему, «милости просим» – чуточку горячности в осуществлении его намерений придали да тормоза слегка отпустили. И он не заметил? А вы, сэр, заметили? Да, заметили, но только тогда, когда лорд Корней к вам «шоковую терапию» применил, а Дмитрий носом в игрушку ткнул. К тому же вспомните о границе между «реалом» и «виртуалом» – вы-то знали, чего можно опасаться, а он-то нет!

Кстати о лорде Корнее. Субъектов управления, оказывается, не два, а три! И Корней оказался не основным, но сам об этом не подозревает. Рулит же Нинея… Нет, этой бабой невозможно не восхищаться, хотя так и тянет зарезать! Корней отдает приказ, Нинея вносит коррективы в поведение исполнителей, ну и леди Анна еще, локально, но встревает. Да какой, самый расчудесный, план при таких условиях будет нормально реализовываться? Тут и без стражников на хуторе все наперекосяк пойдет… Стоп! А что, собственно, пошло наперекосяк? Хутор взяли, острог взяли, гонцов к Журавлю отпустили. Г-м, все так и должно было идти… А если кто-то наблюдал за сценой вашего, сэр, разжалования, так и еще лучше – пацаны насамовольничали, приехал взрослый и всех вздрючил. Журавлю плевок в харю – мальчишки хулиганят!

Да, светлая боярыня Гредислава Всеславна, снимаю шляпу! Так тонко сработать – одного «притормозить», другого «пришпорить», и полная гарантия, что не передумаем, назад не повернем, Журавля раздразним. Значит, ей надо было непременно стравить ратнинскую сотню и Журавля? Почему именно сейчас – не раньше и не позже?

Нет, об этом потом, не горит. Лорд Корней… как все выглядело с его точки зрения? Паршиво, надо сказать, выглядело. Во-первых, тот объект, который считался безопасным, оказался опасным, а тот, который планировали захватывать взрослыми ратниками, для мальчишек оказался проще, чем хутор – все с точностью до наоборот. Во-вторых, мистер Алекс, не известив начальство, кинул молокососов на взрослых мужиков, а потом нарушил прямой и недвусмысленный приказ. В-третьих, внучок – чудо-ребенок, мудрец-книжник, не стесняющийся поучать старших – словно мозги дома забыл, пошел на поводу у «закусившего удила» мистера Алекса, а потом, как монашка в борделе, глазками лупал: «Я не знал».

Уж кто-кто, а лорд Корней не мог не почуять, что процесс выходит из-под контроля, а главные фигуранты творят «типичное не то», и просто «выключил их из игры», так сказать, во избежание дальнейших сюрпризов. И правильно сделал! А переживания внучка в таком раскладе лорду Корнею до… дверцы в каморке папы Карло – война есть война, пусть и уездного масштаба. С Нинеей же…»

– Рысью… вперед!

Команда Дмитрия сбила с мысли, и Мишка, ругнувшись про себя, послал Зверя вперед, на преодоление очередного участка почти полной темноты. Телеги с детишками почти сразу же стали отставать – упряжные лошади уже подустали, а участок затененной деревьями дороги, как назло, оказался длинным, да еще и с небольшим поворотом, так что освещенное луной место не светилось прямо впереди, а лишь просвечивало между стволами деревьев. Выехав из тени, Мишка и Дмитрий придержали коней и обернулись назад, дожидаясь появления телег.

Зверь вдруг повел ушами и тревожно фыркнул. Мишка чутью своего коня доверял и подвел Зверя вплотную к коню Дмитрия, чтобы предупредить нового старшину: что-то не так. Это и спасло Мишкиного четвероногого друга – на правую обочину из лесной темноты выдвинулись, словно привидения, белые фигуры, взмахнули руками, и в отроков, вернее, в их коней полетели какие-то странные, короткие копья. Конь под Дмитрием болезненно взвизгнул и поднялся на дыбы, из его шеи торчало древко.

«Рыбаки, острогами бьют в коней – доспех им не пробить! Ребята сейчас все разом выстрелят и…»

Мишка поднялся на стременах и заорал:

– Береги выстрел!!!

Поздно! Рыбаки, метнув остроги, тут же прянули назад в темноту и отшатнулись за древесные стволы, отроки разом разрядили самострелы, но большинство болтов ушли в пустоту – из леса донесся всего один вскрик. На дороге началась сущая неразбериха – кого-то сбросили раненые кони, кто-то соскочил на землю сам, чтобы перезарядить самострел, несколько отроков, сумевших справиться с управлением ранеными или напуганными животными, повинуясь команде Артемия: «В кистени!!!», развернулись к правой обочине. Сзади, оттуда, где находился десяток Тихона, тоже доносились крики, конское ржание и почему-то собачий визг.

Мишка попытался ухватить за повод брыкающегося коня Дмитрия, но тот, снова взвившись на дыбы, попятился назад. Мишка развернулся в седле, и в поле его зрения попала первая телега, уже выехавшая из тени деревьев. Человек в грязной рубахе из беленого полотна – один из сбежавших острожан – ухватил лошадь под уздцы и заставил ее повернуть телегу к левой обочине – туда, куда никто из отроков сейчас не смотрел. Женщина, сидевшая в телеге, навалилась сзади на возницу, почти скрыв его своим дородным телом, и сложила отрока пополам, прижав ему голову к коленям. Лошадь дернула телегу и оба – отрок и баба – вывалились на землю, прямо под переднее колесо. Острожанин с силой рванул лошадь под уздцы, и телега, чуть не опрокинувшись, переехала через тела женщины и мальчишки.

Щелкнул Мишкин самострел, и острожанин, громко ахнув, свалился под ноги лошади, та испуганно прянула в сторону, но заднее колесо телеги, упершись в тела отрока и бабы, не дало ей двинуться дальше. Мишка выкинул из рукава кистень, собираясь пустить Зверя вдоль колонны – около других телег тоже мелькали белые силуэты, но что-то зацепило его за плечо и рвануло вниз. Не став сопротивляться, Мишка, изобразив цирковой номер, свесился со спины Зверя вниз головой, и крюк багра, которым зацепил его острожанин, соскочил. Мужик попытался зацепить его снова, теперь уже за лицо, но, не ожидая, что отрок сумеет быстро подтянуться назад, промахнулся, шагнул вперед и подставился под удар кистеня.

Мишка взмахнул оружием, но противник оказался непрост – выставил поперек удара багор, и гирька, совершив пару оборотов, намотала ремень на древко. Острожанин рванул багор на себя и выдрал-таки отрока из седла, правда, и сам получил при этом удар краем щита по пальцам правой руки. Упал Мишка очень неудачно, вообще-то он и вовсе должен был «встать на голову», но петля намотавшегося на багор кистеня не соскользнула с кисти руки, а развернула его уже в воздухе, и он упал на левый бок, придавив телом щит. Положение хуже не придумаешь – левую руку не вытащить из локтевого ремня щита, а правая вздернута запутавшимся кистенем вверх.

Мишка попытался ударить острожанина ногой в колено, однако тот успел отдернуть ногу, потом, видимо забыв, что бос, сам пнул Мишку в бок и рявкнул от боли, ободрав ступню о кольчугу. Мишка попробовал скинуть с руки ременную петлю, не вышло – та зацепилась за латную рукавицу, а острожанин быстро запустил руку за спину, вытащил из-за пояса топор и замахнулся для удара.

«Все… а как же еще сорок лет…»

Самострельный болт с хрустом вошел под левую скулу острожанина и вышел из правой щеки, мужик замер с поднятой рукой, выпустил из пальцев топор и, выкашляв прямо на Мишку кровавые брызги вперемешку с обломками зубов, рухнул, придавив телом древко багра вместе с запутавшимся ремнем кистеня.

Несколько мгновений Мишка лежал неподвижно, не веря в спасение, потом заворочался, пытаясь освободить руки. Перекатился, высвободил левую руку, поднялся на четвереньки, попробовал вытащить багор из-под тела острожанина, не вышло, плюнул и вытянул левой рукой кинжал, чтобы обрезать ремень. Не успел – кто-то сильно толкнул его, и Мишка завалился на тело острожанина, а тот вдруг зашевелился и застонал. Толкнул, как тут же выяснилось, еще один острожанин, который, пятясь от кого-то, отбивался.

– М-мать!!! Да сколько ж вас?!!

Мишка поднялся на колени – дальше не пустил держащий за руку ремень – и дважды, с остервенелым рычанием, ударил пятящегося мужика кинжалом в спину. Раны получились неглубокие, но острожанин выгнулся назад, еще попятился и, запнувшись о тело предыдущего Мишкиного противника, упал. За ним обнаружился еще один мужик в рубахе, но почему-то с мечом в руке. Мишка уже окончательно перестал что-нибудь понимать и просто метнул в него кинжал. Меч четко выверенным движением перехватил Мишкино оружие в полете и сшиб его на землю. Тут же раздался голос:

– Совсем очумел? Чего на своих-то?

Голос принадлежал Ефрему – ратнику из десятка Игната. Понять, откуда здесь десяток Игната и почему Ефрем без доспеха, стало для Мишки уж и вовсе непосильной задачей, он расслабленно опустился на пятки, не обращая внимания на корчащиеся рядом с ним окровавленные тела.

– Эй, парень, ты цел? – Ефрем, было, наклонился к Мишке, потом отвлекся и двумя короткими ударами меча добил острожан. – Слышишь меня? Встать можешь?

– Могу… – Мишка подергал правой рукой. – Дядька Ефрем, помоги кистень вытащить – придавило.

– Придавило его… – Ефрем сдвинул покойника, дернул за ремень кистеня и вытащил из-под тела багор. – Э-э, вояка! На детскую уловку попался, кто же кистенем поперек палки бьет? Но не растерялся, молодец, будь ты ратником, двоих на тебя засчитали бы, я бы подтвердил… нет, одного, но все равно молодец. Давай-ка, поднимайся, все уже – ни один не ушел.

Мишка утвердился на ногах, проводил глазами потерявшего к нему интерес Ефрема и зацепился взглядом за ратников, извлекающих из-под телеги тела женщины и отрока. Отроком оказался Зосима, он был без сознания, но сжимал в правой руке засапожник, а женщина мертва – весь правый бок ее был залит кровью, а одежда висела клочьями, видимо Зосима, даже придавленный многопудовым телом, умудрился несколько раз всадить в бабу клинок. Один из ратников плеснул отроку в лицо из фляги, Зосима со свистом втянул воздух сквозь сжатые зубы и засучил ногами.

– Тихо, тихо, парень, все уже, все, глаза-то открой, открой глаза, говорю! Не может опомниться… как его не раздавило-то? Под такой-то бабищей, да еще колесом наехало. Плесни-ка еще… нет, надо отлежаться дать… ну-ка, взяли!

Мишка подобрал кинжал, щит, самострел, оправил на себе доспех и амуницию и принялся искать, чем подвязать подметку сапога, отвалившуюся уже почти до середины ступни – почему-то казалось, что это сейчас самое важное.

Из лесной темноты вдруг выдвинулся человеческий силуэт, Мишка дернул с плеча самострел, но это оказался Варлам – сильно хромающий и держащий в руках седло. Подойдя к телеге, он бухнул свою ношу на задок и затоптался рядом, явно не зная, что делать дальше, на Зосиму, которого уводили под руки, он даже не взглянул, может быть, не узнал со спины, зато Мишку опознал сразу.

– Меня конь в лес унес… – как-то неуверенно произнес Варлам, видимо, здорово перепугался в ночном лесу, потом спохватился, что оправдывается перед подчиненным, и заорал: – Ты где был? Мы тут воюем…

– Заткнись, урод!

Мишка, сам от себя того не ожидая, – только что был весь, как ватный – подскочил к Варламу и, рванув его за плечо, пихнул к трупам острожан.

– Вот где я был! А ты? Один Зосима за весь десяток воюет!

Варлам попытался вырваться, но от второго толчка не удержался на ногах и сел прямо на покойника.

– Хоть бы спросил, что с ребятами! – попрекнул Мишка уже более спокойно. – Конь его унес… говнюк!

– Эй, петухи! А ну, уймитесь! – прикрикнул на ребят кто-то из ратников. – Нашли время!

Мишка оглянулся посмотреть, кто это, но тут его толкнул мордой Зверь.

– Пришел… – Мишка стащил с руки рукавицу и ласково огладил коня. – Хороший мой, не зацепило тебя? Погоди, у меня тут сухари в суме были…

Пока Зверь смачно хрустел сухарем и звенел удилами, гоняя на языке крошки, Мишка оправил сбрую и поднялся в седло. Порванный сапог зацепился подметкой и никак не лез в стремя. Варлам в это время сполз с трупа, но на ноги подниматься не стал, а сидел на земле, держась за ушибленную ногу и шмыгая носом. Вид у него был совершенно несчастный, но у Мишки он не вызывал ни жалости, ни сочувствия.

«Ну и кадра вы выдвинули в урядники, сэр… хотя, с другой стороны, а кого тогда было выдвигать? Ничего, как сказал в одном фильме актер Чирков: “Я тебя выдвинул, я тебя и задвину!”»

– Урядники! Ко мне! – раздался крик Дмитрия. – Доложить о потерях!

Сидел Дмитрий на чужом коне, бармица с одной стороны у него была отодрана от шлема и висела неопрятным лоскутом, а из прорехи торчал порванный подшлемник, в руке старшина держал топор – видимо, трофей.

«Тоже багром зацепили… крови, кажется, нет, обошлось, слава богу».

– Вставай, угребище! – обратился Мишка к Варламу. – Что старшине докладывать будешь, урядник драный?

Варлам, являя собой всему миру образчик черной меланхолии, с горестным вздохом поднялся и, все так же сильно хромая, поплелся на доклад к старшине. Мишка тоже уже было собрался туда же, но услышал, среди общего монотонного шума голос Лавра:

– Демьян! Демья-ан!.. Демушка, сынок! Цел?

Мишка глянул на Лавра, бывшего, так же, как и весь десяток Игната, без доспеха, но при оружии, быстрым шагом идущего к найденному сыну, и почувствовал, что его начинает колотить истерический смех. И дело было не только в «отходняке», после только что минувшей смертельной опасности – на плече Лавр нес весла! Аж три штуки!

– Ха-ха-ха… он что… ха-ха-ха… в телеге грести собирается? Ха-ха-ха!

Мишку трясло в седле так, что даже Зверь повернул голову, кося на всадника глазом. Заходясь истерическим смехом, Мишка попытался утереть тыльной стороной ладони выступившие на глазах слезы – кольчужное покрытие латной рукавицы с мерзким звуком скребануло по полумаске шлема, и это немного отрезвило.

«А ну-ка, успокойтесь, сэр! Хватит ржать!»

Мишка несколько раз ударил себя кулаком по колену, закусил губу и, забравшись непослушной рукой в переметную суму, выловил оттуда баклажку с водой. Плеснул себе в лицо и, в качестве заключительной процедуры успокоения, длинно и заковыристо выматерился.

«Ну, вот так как-то… эх, сейчас бы граммчиков сто пятьдесят махнуть… но об этом можно только мечтать, трам-тарарам… нет, это же свихнуться можно – собаки, весла, десяток Игната без доспехов… чуть ласты не склеил, едрена вошь. Не война, а какая-то комедия абсурда – Нинея, Алексей, разжалование, Варлам-придурок, Матюха с жертвенной кровью, Илья со своими байками…»

Взгляд Мишки упал на тело зарезанной Зосимой женщины.

«Да уж, комедия! Все, надо чем-то заняться, иначе крыша поедет».

Мишка тронул коня и подъехал к телеге с нахохлившимися детишками.

– Все целы, никто не зашибся?

В ответ – молчание, никто даже не повернул головы. Дети сидели так, чтобы не смотреть на убитую женщину – кто не мог повернуться спиной, склонили головы к подтянутым к груди коленям. Мишка высмотрел мальчонку с замотанной тряпками кистью руки и, склонившись с седла, тронул его за плечо.

– Рука не болит? Может, лекаря позвать?

Малыш, не поднимая глаз, молча отрицательно помотал головой.

– Ну, ладно, сидите. Скоро поедем, уже недалеко осталось.

Возницей на второй телеге был отрок Власий. Тут все оказалось в порядке – труп острожанина был оттащен в сторону, детишки имели не такой пришибленный вид, как малышня в первой телеге, а Власий поил их водой, по очереди наливая ее из баклажки в единственную, переходящую их рук в руки, глиняную кружку. Несмотря на внешнее спокойствие, на руке у Власия висел, покачиваясь, кистень, а взведенный самострел был подвешен на оглобле, подальше от пассажиров телеги.

«Эх, забыл у детишек спросить, может, они тоже пить хотят? Ладно, вернусь – напою».

Остальные телеги стояли уже в тени деревьев, но сзади. Там, где находился десяток Тихона, начали загораться один за другим факелы. Возле каждой телеги лежали по два-три убитых острожанина, Зверь недовольно фыркал и косился на покойников.

«Понятно: одни отвлекали внимание и калечили коней, другие должны были увести телеги с дороги. Только, как они по лесу-то ехать собирались, или думали самых маленьких на руках унести? Значит, было куда, но не на хутор же? И напавших что-то многовато – не могло же столько из острога сбежать? Или подмогу привели?»

Мишка останавливался у каждой повозки, перекидывался несколькими словами с возницей, велел дать детям напиться, сообщал, что ехать осталось уже недалеко, и двигался дальше. У четвертой телеги пришлось наорать на разгильдяя, забывшего перезарядить самострел, у шестой – приказать зарезать тяжело раненного коня. Убитых или серьезно раненных среди отроков, слава богу, не обнаружилось. Предпоследняя телега стояла поперек дороги, лошадь почти уперлась мордой в кусты. На обочине лежал убитый острожанин – болт торчал прямо из переносицы, рядом с трупом стояла на коленях девчонка лет десяти и, закусив зубами пальцы обеих рук, тоненько выла на одной ноте, монотонно раскачиваясь из стороны в сторону. Рядом с ней, опустив самострел, с потерянным видом топтался возница – отрок Константин из десятка Демьяна. Узнав в подъехавшем всаднике Мишку, Константин ткнул самострелом в сторону убитого и пояснил оправдывающимся тоном:

– Отец ее. Выскочил из кустов, схватил под уздцы и к лесу поволок… ну, я и стрельнул… кто ж знал?

«Угу. Люди пришли спасать своих детей, а мы их перебили. Слава доблестной ратнинской сотне и ее молодой смене – Младшей страже. Ура, товарищи! Просто Буденновск какой-то – бандитизм, захват заложников, убийства… И вы во всем этом принимаете самое непосредственное участие, сэр Майкл! На стороне преступников, между прочим. Более того, будете заниматься подобными вещами и в дальнейшем – средневековая рутина, сэр… чтоб оно все провалилось! А как жить иначе? Не в монастырь же идти?»

Разозлившись сам на себя (прямо, как дед), Мишка рявкнул командным голосом:

– Сопли подобрать! Самострел зарядить! Телегу – на дорогу, девчонку в телегу!

– Слушаюсь, господин старшина! – Константин, за всеми событиями, похоже, забыл о Мишкином разжаловании. – Только она не дается… а бить… не могу. Отец же…

– Ну… – Мишка поколебался – тащить девчонку в телегу самому не хотелось. – Ратников попроси помочь, если самому не справиться.

– Ой, не до нас им! Там такое… на них собак натравили, те коней порвали…

«Ага, значит, не показалось! Ладно, хоть одной непоняткой меньше – подмога острожанам все-таки пришла, по-видимому, охотники, иначе откуда же собаки?»

– Погоди, с тобой же еще двое должны быть! – спохватился Мишка. – Они-то где?

– Так я ж и говорю: собаки… кони понесли.

– Тогда от передней телеги ребят позови, там спокойно. А сзади-то что?

– Там плохо, – Константин безнадежно махнул рукой. – Телега опрокинулась, детишки побились, а Матвей занят…

– Едрит твою… ладно, разбирайся тут, а я – туда.

Телеги на рысях растянулись – задние здорово отстали, факелы в полной темноте слепили и мешали смотреть, поэтому Мишка разглядел происходящее только подъехав вплотную. Телега лежала на боку, из-под нее торчали чьи-то ноги в полотняных портках и поршнях, а рядом громоздилась туша коня с разорванным горлом, под которой натекла уже целая лужа крови. Дети сидели на земле, сгрудившись вокруг женщины, а та согнулась и закрывала голову окровавленными руками. Над ними, широко расставив ноги, нависал ратник из десятка Тихона с обнаженным мечом в руках. Рядом на дороге сидел без шлема отрок Пантелеймон, а Климентий перевязывал ему окровавленный подбородок.

Женщина пошевелилась, ратник тут же пнул ее ногой и угрожающе прикрикнул:

– Только дернись, гнида, второе ухо отсеку… вместе с башкой.

Женщина пригнулась еще ниже. Мишка спешился и придержал за плечи Пантелеймона.

– Что тут у вас приключилось-то?

– А-а… шли на рысях, вдруг какой-то дурень из кустов прыг, и прямо под копыта. Телега на него с разгону наехала и опрокинулась, и тут прямо на нее конь налетел, а на горле собака висит – зубами вцепилась… Конь через телегу перекувырнулся, дядька Тарас, – Клим качнул головой в сторону ратника, – упал… я думал, что и собака убилась, а она туда, к передней телеге кинулась. Я стрельнул, да разве попадешь? Пантелей из телеги выпал мордой вниз – губу нижнюю прокусил насквозь и оглушило… Слушай, как губу перевязывать? У меня чего-то не выходит.

– Сверни кусок тряпки и сунь между зубами и губой… дай-ка я сам, держи его. – Мишка только сейчас разобрал, что руки плохо слушаются Клима – слегка подрагивают. – Дальше-то что было?

– Баба подхватилась и в лес, мелкота – за ней, но в самую гущу кустов влезли, пока продирались, мы с Пахомом с другой стороны заехали и шуганули их обратно… двое, правда, куда-то делись – темно же, хоть глаз коли. Вот… а баба, ты не смотри, что квашня такая, у дядьки Тараса засапожник вытянуть исхитрилась, но он очнулся как раз, перехватил ее за руку и по уху засапожником… по шее хотел, наверно, да не вышло…

– Так… а где Пахом-то?

– А незадолго до тебя урядник Василий с двумя отроками подъехал – вместе с Пахомом тех двух мальцов в лесу ищут…

– С ума сошли?! А если там кто-то из этих остался? Вырежут же в темноте!

– Да они с факелами…

Мишка не стал слушать и, заложив пальцы в рот, несколько раз высвистал сигнал «Назад». Дождавшись из леса ответного свиста, распорядился:

– Телегу поставить на колеса, этих погрузить… бабу связать. Пантелея тоже в телегу, а Пахома возницей.

– Слушаюсь, господин… э…

– Вот и слушайся!

От того места, где светили факелами ратники из десятка Тихона, донесся раздраженный голос Матвея:

– Да светите же! Ну не могу я здесь его вытаскивать, острога же зазубренная, на хутор везти надо!

Мишка ухватил Зверя за повод и собрался идти пешком, но оторванная подметка скребанула по дороге, пришлось лезть в седло и снова запихивать драный сапог в стремя.

Первым же ратником, попавшимся навстречу Мишке, оказался сам десятник Тихон – без шлема, с прилипшими к потному лбу волосами, он, шипя сквозь зубы, шлепал рукавицей по каплям горящей смолы, упавшим с факела на кольчужный рукав.

– А-а, Михайла! Хорошо, что ты подъехал, у меня только два коня на ногах осталось, с-сучье вымя, собак натравили, рогатинами истыкали… но и мы их в капусту, только и успели, что Саньке острогу в ногу засадить, вон, Матвей твой лечит… ничего, соображает. Ты вот что, старшина, – Тихон, видимо, тоже забыл о разжаловании, – давай-ка ссаживай своих сопляков, мне десяток в седлах держать надо, а вы и пешими дойдете.

Тихон всмотрелся в Мишкино лицо и, неправильно истолковав его реакцию на последние слова, спросил:

– Или у вас тоже коней побили? Вы там хоть живые остались?

– Отбились… десяток Игната помог.

– Угу, – Тихон кивнул. – Как и было договорено.

– Договорено?! – Мишка склонился с седла и уставился в глаза Тихону. – Так ты знал и не предупредил?!

– Как это не предупредил? – Тихон удивленно округлил глаза. – Я же говорил вам… я же… да нет, не мог я забыть!!!

Прямо на глазах десятник пятого десятка впадал в панику, и его можно было понять – сотник подобного не простит. Мишка рванул за повод, развернул Зверя и поскакал в голову колонны. Сзади раздался крик Тихона:

– Михайла, погоди!..

Оглядываться Мишка не стал.

«Осел иерихонский! Начал инструктаж, потом задергался, когда пацан с моста сиганул, и забыл сказать самое главное! Дед тебе почешет, где не надо – попрет из десятников, как пить дать, попрет! Между прочим, сэр, обратите внимание: уже второй протеже Луки в десятниках не приживается – сначала Глеб, теперь Тихон. Тенденция, однако! Что-то маэстро Говорун все время в решении кадровых вопросов лажает.

Не везет бывшему отцовскому десятку с командирами… но мужики-то крутые – их с коней посшибали, собаками затравили, а они всех нападавших порубили, и только один раненый, а ведь охотники с рогатинами – это тебе не рыбаки с крюками. И этот… Тарас – вместе с конем через телегу кувырнулся так, что сознание потерял, но зарезать себя не дал. Дедова выучка – умей быстро в себя прийти и даже лежа ворога поразить. А десятники… что один, что другой. Впрочем, будьте объективны, сэр Майкл, вы с назначением Варлама тоже облажались. На Власия его заменить, что ли? Сумел порядок сохранить, о детишках позаботился, спокоен, деловит…»

Дмитрий встретил подъезжающего Мишку вопросом:

– Что с Роськой?

– Все хорошо, детишек собирает, там последняя телега опрокинулась. А у нас что, убитые, раненые?..

– Нету! – не дал закончить вопрос Дмитрий. – Даже удивительно! Синяков, шишек, конечно, насажали – с коней падали, баграми их лупили, но совсем уж сильно никому не попало. Одному только сапог острогой распороли, но на ноге царапина… а четырех коней… и моего Пегаша тоже…

– Слушай, Мить! – Мишка поторопился отвлечь Дмитрия от мыслей о коне, которого тот искренне любил. – Надо бы Варлама заменить – негодным оказался. Вот Власий себя хорошо показал… Я Варлама сотнику не представлял, и сотник его не утверждал, так что имеешь право.

– Имею, но не стану, – Дмитрий набычился, готовясь спорить.

– Нет, так нет, – не стал настаивать Мишка. – Ты старшина, тебе решать.

Дмитрий сразу расслабился и счел нужным пояснить:

– Власий в седле похуже других держится и вообще неловок. Так-то незаметно, но если присмотреться…

– Да ладно, Мить, это теперь твоя забота. Ты лучше скажи: а чего это десяток Игната без доспехов и откуда он тут взялся?

– А! Ты ж не знаешь! Тут малая речушка протекает недалеко – с четверть версты. Рыбаки туда челны свои подогнали, наверно, чтобы мелкоту на руках не тащить. Стерв это место нашел и по следам понял, что они задумали – они к дороге подходили для разведки.

– А-а, так вот, откуда весла у Лавра взялись!

– Ага, в челнах забрали. Ну, сотник и послал один десяток в спину им ударить – лучше ж, чем по лесам вылавливать, здесь-то они все вместе собрались. Только наши поотстали немного, боялись, что собаки учуют…

– А чего без доспехов?

– А чтоб не шуметь и, если что, за своих в темноте принять могли. Да нашим и без доспехов – пару раз мечом махнуть. Пока мы с Савелием и Сашкой втроем одного укатали, Игнатовы ратники всех покрошили, даже быстрее нас управились… – Дмитрий недовольно поморщился. – Но как к нам относятся! Даже не предупредили, молокососы, мол, чего с ними говорить…

– Нет, Мить, это Тихон, дуролом, забыл. Помнишь, он начал нам объяснять, и в это время малец с моста нырнул? Вот и забыл.

– Ну, сотник ему за это…

– Не наше дело! Давай-ка лучше гонца на хутор отправь. Там сзади двое раненых, телега нужна, да у десятка Тихона почти всех коней побили. Он нас спешить захотел, но я так думаю, что хрен ему…

– Верно! – Дмитрий поднялся на стременах и позвал:

– Десятник Артемий!

– Здесь, господин старшина!

– Двоих отроков на хутор! Галопом! Пусть скажут…

Мишка вспомнил, что собирался напоить детей, и отъехал к первой телеге. Отдал Марку, заменившему Зосиму, баклажку с водой, буркнул нечто сердитое в ответ на возражение: «У меня своя есть» и отъехал поговорить с Лавром. Пообщаться не вышло – Лавр что-то обсуждал с Игнатом, но на глаза Мишке попался Варлам. Подъехав вплотную, Мишка пихнул его ногой в спину.

– Эй, ты! – подождав, пока Варлам обернется, продолжил тем же тоном: – Сбегай, вытащи вон у того покойника болт из морды! Хочу посмотреть: кто меня выручил?

– Я тебе не… – Варлам зло ощерился, но тут же осекся, увидев, как у Мишки из рукава выпал кистень.

– Ну, давай, вякни еще что-нибудь, опарыш! – предложил Мишка, покачивая гирькой. – Ну!

Варлам молчал, затравленно глядя на раскачивающийся кистень.

– Бегом, сука!!!

Бегом Варлам не побежал – не дала ушибленная нога, но захромал в указанном направлении довольно шустро.

«Вот и вся истинная цена вашей Младшей страже, досточтимый сэр Майкл, потому что сила подразделения оценивается не по лучшим, а по худшим. И до настоящих ратников вашим оглоедам, как до Пекина раком. Тем, даже без доспехов, «два раза мечом махнуть», а вас чуть не зарубили топором. Отроки рядом с ратниками, как малолетнее хулиганье, пусть и вооруженное, рядом с сержантом ВДВ, прошедшим Афган или Чечню. Из-за угла стрельнуть могут, числом задавить – уже как повезет, а лицом к лицу сойтись – в одиночку десяток положит и даже не запыхается. Потому-то и относятся к нам, как взрослые люди к шпане – с опаской и со злостью. Хотя и признают, что наставники зря времени не теряют – учат хорошо. Но обтесывать и шкурить нас еще года два-три, никуда не денешься. Учиться, учиться и еще раз учиться, как завещал… Кхе!.. Великий Ленин».

Глава 3

Последние числа июля 1125 года. Земли боярина Журавля, брод через реку Кипень

Младшая стража сидела в засаде. Собственно, на исходные позиции отроков еще не вывели – велено было ждать в глубине леса, шагах в ста от опушки, хотя позиции для себя каждый десяток уже обустроил, и проверили их – и сам Корней, и другие специалисты по таким делам – весьма тщательно. Коней отвели еще дальше в лес и приставили к ним коноводов из молодых обозников – не дай бог, кони журавлевских ратников их учуют.

Диспозиция была проста. Как только на другом берегу Кипени появятся «журавлевцы», отрокам предписывалось выдвинуться к опушке леса и, замаскировавшись, затихнуть, держа под прицелом сильно заросшую дорогу, которая шла от брода, постепенно удаляясь от берега реки, между опушкой леса и зарослями ивняка у кромки воды. Дальше – шагов через сотню – дорога круто сворачивала в лес и делала там еще один поворот. Вот за этим-то поворотом ратнинская сотня и ждала. Расчет был на то, что, выбираясь на берег, «журавлевцы» сильно растянутся – берег последним паводком сильно подмыло, и коням было неудобно выбираться из воды. Ратники Корнея и Федора должны были втихую вырезать головной дозор (буде таковой пустят вперед), а потом, вылетев из-за поворота, ударить в лоб не готовому к такому обороту противнику. Одновременно отроки, растянувшиеся вдоль приречного участка дороги, должны были открыть стрельбу с фланга.

По идее, те несколько десятков «журавлевцев», которые выберутся из воды и растянутся по дороге, будут уничтожены в течение нескольких десятков секунд, а остальным, стоящим по конское брюхо в воде и лишенным маневра, останется выбор: либо лезть на берег – на копья и стрелы ратнинцев, либо поворачивать назад, опять-таки под стрелами. Неожиданностей быть вроде не должно, разве что противник станет переправляться небольшими группами или не удастся бесшумно ликвидировать дозор. Тогда на этом берегу поляжет небольшое число «журавлевцев», а остальным придется утереться и остаться на той стороне, не солоно хлебавши.

В том, что карательный отряд явится к броду, сомнений не было. Накануне вечером отроки, выспавшиеся днем после ночных приключений, показали «журавлевцам» настоящее шоу с бросанием недогруженных телег и волокуш, паническим бегством на другой берег реки и поджиганием моста, заранее заваленного соломой и сушняком. Дед, выбрав на берегу такое место, чтобы пламя и дым не мешали зрителям, нещадно лупил «паникеров» древком копья и ругался последними словами так, что слышно было даже возле острога. Последним, что видели «журавлевцы», было постыдное бегство Мишкиного воинства, не то от стрел, пущенных с другого берега, не то от Корнея, который вошел в роль и дубасил парней вполне серьезно.

Стерв, уже в темноте переплывший с вражеского берега, рассказал, что к командиру отряда «журавлевцев» – здоровенному мужику в глухом нурманском шлеме – привели двоих местных жителей, видимо, где-то прятавшихся, и те долго ему что-то объясняли, время от времени указывая руками в ту сторону, где находился брод.

По всему выходило, что противник уверовал в низкую боеспособность налетчиков, в то, что добычу еще не успели переправить через болото, и в свое численное превосходство – «журавлевцев» было, на глазок, поболее двух сотен. Значит, ближе к полудню карательный отряд должен появиться у брода. На этом берегу все готово, оставалось только ждать.

К месту, где расположился пятый десяток Младшей стражи, подъехал наставник Глеб, заменивший Алексея, в сопровождении Немого и Дмитрия.

«Эх, где ж вы были, досточтимый Эндрю, эсквайр, нынешней ночью, когда ваш подопечный едва-едва из-под топора выскочил? Да, сэр Майкл, похоже, вам с вашим спокойствием в бою, порожденным подсознательной надеждой на кнопку «new game», придется распрощаться. Этот топорик вам еще долго сниться будет, если вообще не всю оставшуюся жизнь. Как-то нервишки себя сегодня поведут?»

Варлам, имеющий одновременно обиженный и злой вид, доложил о готовности десятка. Настроение у него со вчерашней ночи не только не улучшилось, но и ухудшилось, потому что вместо убитого коня ему подсунули такую упрямую и своенравную скотину, что с таким характером ей надо было бы родиться не конем, а козлом, в крайнем случае, бараном.

Глеб слушал доклад Варлама, а сам смотрел поверх повязки, пересекающей лицо, на Мишку, и после того, как урядник умолк, слегка приподнял правую бровь, словно требуя подтверждения. Мишка кивнул, и Глеб, опять же не глядя на Варлама, негромко, почти не разжимая губ, распорядился:

– Сейчас кашу принесут, поешьте и будьте готовы. Наставник Андрей останется с вами. И… поглядывай тут.

Последние слова были адресованы уже непосредственно Мишке. Варлам глянул на разжалованного старшину, как гражданин Корейко на Остапа Бендера, и, спохватившись, гаркнул:

– Слушаюсь, господин наставник!

Однако его уже никто не слушал: Глеб и Дмитрий разворачивали коней, а Немой знаками показывал Мишке, что отведет коня к коноводам и вернется. Варлам снова покосился на Мишку и, явно не зная, куда себя деть, прикрикнул на отрока Иннокентия, чтобы тот подтянул пояс.

От первоначального состава пятого десятка, после того, как на ночной дороге пострадал Зосима, осталось всего пятеро, плюс Мишка и Демьян. Однако Варлам, это было видно и невооруженным глазом, предпочел бы остаться с четырьмя подчиненными, чем иметь такое пополнение. От злобной радости, посетившей его во дворе острога, не осталось и следа, а с Мишкой он вообще старался не общаться. Последний урок, преподнесенный ему бояричем Лисовином вчера, оказался особенно обидным.

* * *

Отроков не подняли на рассвете, давая отоспаться после ночных треволнений, но Мишку, раньше других, поднял один из обозни-ков.

– Слышь, тебя Алексей кличет.

– А? – Мишка спросонья не разобрался, кто и куда его зовет.

– Алексей зовет, говорю.

– А его разве не увезли с ранеными?

– Глаза-то продери! Раз зовет, значит, не увезли. На хуторе он, в хозяйском доме.

– Сейчас, бегу!

– Да не спеши, он велел: когда проснешься.

– Чего ж тогда разбудил-то?

– Только мне и дел, что ждать, пока ты выдрыхнешься!

Мишке так и захотелось запустить чем-нибудь твердым в спину уходящему обознику. Поворочавшись немного, он понял, что не уснет, и принялся обуваться, горестно вздохнув, приматывая обрывком мочальной веревки отваливающуюся подметку.

Алексей лежал в той же горнице, где два дня назад диктовал послание для Корнея. Когда Мишка вошел, Герасим как раз надевал на него рубаху, и было видно, что торс старшего наставника Младшей стражи туго обтягивает кусок полотна, сшитый на груди сапожной дратвой.

«Значит, ребрам крепко досталось. А Герасим-то прилепился к мистеру Алексу… Да и то сказать, куда ему деваться-то? Ну и ладно, станет кем-нибудь, вроде денщика или адъютанта…»

– Как ты, дядька Алексей?

– Хорошо, завтра поднимусь, наверно. Вас, я слыхал, ночью потрепали? Сильно досталось?

– Обошлось. Убитых нет, тяжелораненых тоже.

– Угу, – Алексей, бережно поддерживаемый Герасимом за плечи, улегся. – Герася, сходи-ка к кашеварам, скоро, наверно, уже завтрак готов будет…

Герасим безропотно повиновался, а Алексей, дождавшись, когда за парнем закроется дверь, спросил:

– Ну, и как тебе в рядовых?

– Как рядовому: подальше от начальства, поближе к кашеварам. Начальники думают, мне забот меньше.

– Хе… молодец, не киснешь… – Алексей коротко ободряюще улыбнулся, потом лицо его сделалось серьезным. – Спрашивай: чего непонятно? Много же непонятного? Давай, я пока лежу, все равно делать нечего, отвечу. Обиделся на деда, что от старшинства отрешил?

– Это потом, можно я с самого начала спрашивать буду?

– С начала? Гм, ну давай. С какого места-то?

– С островка, дядька Алексей. Вот узнали мы, что на хуторе три десятка стражников. Ясно же, что все с самого начала пошло не так, как думали. Почему Корнею весть не послали?

Алексей сначала кивнул, то ли каким-то своим мыслям, то ли одобряя Мишкин подход, немного помолчал, потом принялся обстоятельно объяснять:

– Считай сам: через болото перебираться почти полдня, потом еще до Корнея сколько-то скакать, он же не у самого берега был. Потом обратно столько же времени. Да еще ночь в дороге застанет. Мы бы высидели столько на островке, где даже кони не все помещались? И какие бы после этого из отроков были бойцы? Это – раз!

Теперь еще вот о чем подумай: сидели бы мы на островке или перебрались бы на берег, была ли у нас уверенность в том, что нас никто не заметит? Запомни: если даже кажется, что вокруг никого нет, это еще не значит, что никого нет на самом деле! Мог охотник мимо проходить, могли хуторяне за какой-то надобностью по берегу пройти или на островок заглянуть, могли детишки мимо пробегать… Все, что угодно, могло быть, а полсотни народу с конями – не иголка! Обязательно бы заметили. Значит, что?

– Понятно: ждать было нельзя. Но тогда выходит, что ты сам все решил, а зачем же нас спрашивал?

– А кто вас учить будет: думать, решения принимать?

– Кхе!

– Вот, то-то же! – Алексей снова коротко улыбнулся. – Совсем, как Корней кхекаешь.

Мишка помолчал, колеблясь, потом все-таки решился:

– Дядь Леш, у тебя с матерью разговор насчет Первака был?

– А сам-то как думаешь? Женщина в муже, прежде всего прочего, опору и защиту ищет. Так от начала времен повелось, так правильно и ничего зазорного в том нет. А если от кого-то исходит опасность ее детям, то и тем паче! Только корень зла тут не в Перваке, а в Листвяне… впрочем, мать твоя сказала, что ты и сам это понимаешь. К чему твой вопрос-то?

– Так вышло на хуторе, что почти вся Младшая стража со стороны ворот оказалась, а десяток Первака, в одиночку, на задах. Их всех перебить могли, выходит, что из-за одного Первака…

– Неверно! Командовал ты, с тебя и спрос!

– Но ты-то наставник, знаешь больше меня, неужели предусмотреть… предупредить меня…

– Всего не предусмотришь, в бою дело по-всякому поворачивается, а воеводами и другими начальными людьми не рождаются! Этому учатся, так же как и другим искусствам, – Алексей пристально взглянул на собеседника и подчеркнул важность своей мысли жестом. – Искусствам, а не ремеслу! Это плотник может ученику сказать: вот здесь столько-то отпилишь, вот здесь подтешешь, а потом загладишь, и, если мастер все верно сказал, а ученик правильно понял, получится то, что задумывалось. В искусстве, а воинское дело – искусство, так не получается. Или, погоди… так ты решил, что я это подстроил, чтобы Первака извести? Так?

– Был грех, дядька Алексей, подумал.

– М-да, если слишком хорошо, это тоже плохо! Перечитал ты книжек, Михайла, лишку. От того и мысли всякие у тебя в голове бродят тропинками путаными. Кто мог знать, что племянник хозяина таким лихим рубакой окажется, кто мог знать, что Первак сдуру, и в нарушение приказа, в тот амбар полезет?

Нет уж, если бы мне надо было Первака угробить… не узнал бы никто, даже и не подумали бы, что это кто-то с умыслом подстроил. Можешь мне поверить, я всякого навидался… да и наделал. К тому же Первак нам сейчас нужнее живой, чем мертвый, и была б тут церковь, я бы за его исцеление от ран свечечку поставил бы.

– Даже так?

– Да! Вот ты, Михайла, не знаешь, а мне Сучковы плотники рассказали, что у Первака где-то зазноба завелась. Не в Ратном, а где-то в ином месте. Помнишь, его десяток посылали в помощь, когда на новых огородах избушку ставили да ограду устраивали? Так он оттуда почти сразу уехал и почти все время, пока его десяток с плотниками работал, где-то пропадал, только в предпоследний день вернулся, и конь у него заморенным был.

– Когда ж ему зазнобу-то заводить было, если он все время в крепости, на глазах?

– Ну, могла еще с Куньего городища остаться, а поселили ее, скажем, на выселках. Если оттуда до новых огородов быстро гнать, да еще вкругаля, чтобы мимо Ратного не проезжать, коня действительно заморить можно. Но только вот какое дело: уезжал Первак в тот же самый день, когда из Ратного уезжали изгнанные семьи бунтовщиков, которые потом неизвестно куда подевались. Ни на какие мысли тебя, Михайла, это не наводит?

– Наводит! Я-то, когда про это узнал, думал, что их люди Журавля подобрать могли… Ты знаешь, я тогда раненый лежал, и вдруг Листвяна пришла и стала просить, чтобы я десяток Первака в помощь плотникам дал. Да еще торопилась, хотела, чтобы отроки в тот же день до темноты на огороды приехали.

– Вот так-то… – Алексей очень внимательно посмотрел на Мишку, словно решая, понимает ли он серьезность положения, – выходит, что врагов твоих, которые тебя извести поклялись, Первак куда-то увел и спрятал. И знает это место только он сам и, может быть, Листвяна.

– Так что ж ты раньше-то… Первака же допросить надо было…

– Поздно спохватился. Плотник мне ту историю про зазнобу рассказал накануне похода, а дни сравнить мне в голову пришло, только когда я здесь вот валялся, да и то уверенности не было, мог и перепутать. Но ты подтвердил, значит, правильно я догадался. У Первака не спросишь, пока не выздоровеет, и у Листвяны тоже не спросишь… из-за деда. Мать твоя особенно просила его последней радости не лишать. Так что давай-ка мы про это пока помолчим, а придет время, тогда правды дознаемся. Согласен?

Алексей вопросительно глянул на собеседника, Мишка утвердительно кивнул.

– Спрашивай, что еще, кроме этого, хотел узнать?

– Ну, хорошо, а почему мы, вопреки дедову приказу, на острог пошли и почему ты мне об этом приказе не сказал?

– Думаешь, Корней тебя из-за нарушения приказа от старшинства отрешил? Ладно, ладно! – Алексей жестом остановил Мишку, собиравшегося уточнить вопрос. – По порядку, так по порядку. Приказ, говоришь… Запомни: на войне случается так, что начальные люди отдают приказ, не зная чего-то важного, или еще бывает, что уже после получения приказа случается что-то такое, что исполнять приказ становится невозможно или глупо. Так и с нами случилось. Оказалось, что более легкой добычей стал острог, а не хутор – все с ног на голову перевернулось, от того прежний приказ утратил силу.

Если предыдущие аргументы Алексея были вполне логичными, то последний показался Мишке довольно натянутым. Однако возражать Алексею он не стал, а задал следующий вопрос:

– А со стариком тем обязательно рубиться было? Чуть не убил тебя…

– Молод ты еще, Михайла, – Алексей вздохнул, насколько позволила ему повязка, стягивающая ребра, – о смерти пока не задумываешься. С моей стороны, это уважение к старому воину было. Погибнуть в честном поединке или быть истыканным болтами мальчишек… Чувствуешь разницу? Я его уважил, может быть, и меня кто-нибудь так же уважит…

– Но ты же видел, какие у него мечи были!

– Хорошие мечи, такие не часто встречаются, но у меня в правой руке был не хуже, а вот левый… не с простым воином схлестнуться довелось, даже непонятно, почему он в остроге дни свои доживал? Вроде бы как в забвении или в опале… но ушел достойно – троих врагов победил, один, правда, мальчишка, но все равно достойно. Знаешь, Михайла, Анисим ведь перед самым походом меня попросил к Нинее его сводить – удачливости у нее просил… и вот, «повезло». Бывает же…

– Дядь Леш, так ты перед походом у Нинеи был?

– Был, а что? Она со мной почти и не говорила, больше все с Анисимом.

– А желаний странных у тебя после этого не появлялось? Ну, как бы не от себя, а…

– Да вы что, сговорились с Осьмой, что ли? Он про странные желания толковал, и ты туда же! Я что, на сумасшедшего похож?

– Нет… но Нинея же может и незаметно…

– Михайла!

– Погоди, дядь Леш, меня-то она тоже… того. Тебя не удивило, что я перед походом тебя всякими вопросами не извел: что, да зачем, какая цель, чем закончиться должно?..

– И что? Причем тут волхва?

– Ну… она так устроила, что я не очень-то подробностями интересовался, вроде бы как отупел слегка… или слишком спокойным стал… не знаю, трудно объяснить.

– Слишком спокойным? А кто меня на хуторе попрекать взялся? Кто поперся христиан спасать, хотя спасать уже не от кого было? Или то, что ты мне нагрубил в лесу, спокойствием называется? Не выдумывай чепухи! Все с тобой было так, как и должно быть в первом походе – одни дергаными становятся, другие слегка сонными. И никакого колдовства не нужно.

Мишка не стал спорить – человек, находящийся под воздействием внушения и не осознающий этого, всегда найдет аргументы той или иной степени убедительности, опровергающие любой намек на то, что он действует не по своей воле.

– Надо уметь самому за свои поступки отвечать! – все никак не мог успокоиться Алексей, тем самым лишь подтверждая Мишкины подозрения. – Привыкли, чуть что: судьба, воля Божья, волхвование… Да не мог ты ни о чем толком спросить, потому что в походы раньше не ходил! А когда христиан не нашли и стало понятно, что зря время теряем, ты и задергался. Правильно Корней на тебя ушат холодной воды вылил! Только задумал он это давно – еще до того, как мы в поход собираться начали…

– Что? Так он меня от старшинства отрешить давно задумал?

– А? – Алексей так увлекся своими рассуждениями, что не сразу отреагировал на Мишкин вопрос.

– Я спрашиваю: дед меня еще раньше…

– Да! Еще когда узнал, что ты от наследства отказался. Правда, передумал потом… не знал, как ты себя поведешь. А вдруг опять в лес сбежишь? Ну, а сейчас, видать, опять передумал, для того и приказал десятникам и старым ратникам за тобой да за твоими ближниками присматривать. Тут-то ты на глазах, и дури сотворить вам не дадут. Ну, еще и делом вас занять велел, чтобы без продыху, от этого, знаешь ли, тоже дурные мысли в голову меньше лезут.

«Матвей как чувствовал, что за нами следят! А вы, сэр: паранойя, паранойя… Но за что?»

– Ты только, Мишань, в обиду не ударяйся! – продолжал Алексей. – Продолжай отроков учить, крепость достраивай и прочее. Корней сам во главу всего всегда дело ставит и от других того же требует. Вот сейчас и тебя испытывает, что для тебя важнее – дело или обиды. Так что, ты не поддавайся, стерпи.

«И об этом Матюха тоже толковал! А выглядел, как чокнутый. Ну надо же!»

Мишка был настолько удивлен совпадением позиций Матвея и Алексея, что даже не обратил внимания на впервые обращенное Алексеем к нему слово «Мишань», произнесенное заботливым, прямо-таки отеческим тоном. Дальше, впрочем, Алексей заговорил о том, чего Матвей даже и не упоминал:

– Ты только задумайся: что ты сотворил? От наследства отказался! Старшинство в Младшей страже тебе совсем глаза застлало! А еще говоришь: «Нинея тупым сделала»! Да никакая волхва, тем паче боярыня древнего рода, на такое и не подумает толкнуть! Либо осердится на гордыню отроческую, либо посмеется над глупостью детской! Кто ты без Младшей стражи? А? Ну, скажи!

– Как кто? Ну… боярич…

– Не-ет, ты никто! Отрок Мишка и все! От «боярича» ты сам отрекся!

– Я Лисовин!

– Да, Лисовин, но ты был старшим Лисовином в своем колене! Тебе обязаны подчиняться и без достоинства старшины Младшей стражи! А сейчас? Чему вас только отец Михаил в своей школе учил? Ну-ка, вспоминай: Исав продал право первородства Иакову за миску чечевичной похлебки, потому что был голоден – за сиюминутную радость, но как он возопил через много лет у смертного одра отца! А ты за какую сиюминутную радость свое первородство отдал? И чем ты лучше Исава, не задумывавшегося о будущем? Ну, можешь ответить?

– Могу!

Мишка почувствовал, что внутри поднимается злость – его упрекают в легкомыслии, в отсутствии заботы о грядущем… его, знающего будущее на девятьсот лет вперед!

– Могу! – снова повторил он уже громче. – Если Листвяна родит деду сына… на кого ей теперь охотиться? На меня? Но я теперь не наследник! На Демьяна? Но я же за брата рассчитаюсь! Даже в одиночку, без Младшей стражи!

– Дурак! Ты что, подкидыш безродный? У тебя нет матери, Лавра, Татьяны, меня, в конце концов? Мы что, ничего не видим и ничего не понимаем? Ты самый умный и все сам за всех решил?

– Нет, но я…

– Лучше молчи! Корней все сделал правильно. Мудр воевода, ох, мудр! Мне б отца такого… – Алексей снова вздохнул и поморщился – то ли раздражала тугая повязка, то ли почувствовал боль. – Ты перестал быть старшиной и теперь… слушай внимательно… теперь, для того, чтобы продолжить все начатые тобой дела, тебе придется найти способ заставить себе подчиняться по праву рождения. Ты об этом праве забыл, а Корней тебе напомнил – вернул тебя на стезю обычного боярича, которому никакое старшинство в Младшей страже глаза не застит! Понял меня?

– Но зачем же так… у всех на глазах?

– Вижу, что ничего ты не понял! Боярский внучок… все само в руки приплывает… Выдирался бы ты из самых низов, когда доспех отца убитого продавать приходится, когда такие же, вот, бояричи над твоим конем насмехаются, когда в добычу корову у такой же голытьбы, как ты сам, забираешь, потому что дома кормилица сдохла…

– Ты еще скажи: везунчик! Забыл, что мы с дедом в пастухах ходили? Или мать не рассказывала, как скоморошничать пришлось, чтобы князю на глаза попасть?

Мишка уже откровенно грубил – снова всплыли воспоминания ОТТУДА. Как он ненавидел сынков и дочек начальников разного калибра, которых подвозили к школе на служебных машинах родителей, у которых всегда были карманные деньги и модная одежда и которым уже были забронированы места в престижных вузах! И опять, уже не впервые, его ЗДЕСЬ попрекают принадлежностью к «золотой молодежи», сравнивают с этими…

Алексей, видимо, уловил что-то в том, как играют желваки на лице у Мишки, и некоторое время молчал, потом заговорил, уже без ожесточенности в голосе:

– Почему у всех на глазах, говоришь? Да для того, чтобы все поняли: ты не вожак стаи щенков, а боярич Лисовин! Старшиной любой стать может, мне рассказали, сколько народу Корней перебрал, пока Дмитрия назначил! А право рождения только у тебя одного! И оно дает тебе больше, чем старшинство в Младшей страже, – «стая щенков» лишь часть твоих прав и обязанностей…

– Право рождения ни силы, ни ума не прибавляет! – Мишка уже понимал, что позиция Алексея ЗДЕСЬ неубиенна, и спорил лишь из чистого упрямства. – Моей заслуги в том нет, и право повелевать надо заработать!

– Если не прибавляет, то род пресекается! – на «либеральной козе» Алексея было не объехать. – А если род веками живет, значит, прибавляет!

«Угу, то-то они в 1917-м пачками пресекались! Моторесурс все сразу выработали, что ли?»

– Хватит спорить, Михайла! Вижу же, что ты и сам уже все понял, да гонор лисовиновский на попятный идти не дает! – Алексей в очередной раз коротко улыбнулся. – Ну и правильно не дает! Вот скажи-ка мне: теперь, когда ты уже не старшина Младшей стражи, как ты себя мыслишь… на стезе продолжателя боярского рода Лисовинов?

Вопрос был, что называется, на засыпку – все свои планы Мишка связывал с Младшей стражей и Воинской школой. Он на секунду задумался, и в памяти вплыл урок, преподанный ему Нинеей.

– Ощути себя наследником древнего рода, продолжателем дел славных предков, частицей великого народа славянского, внуком Божьим! – Мишка говорил монотонным голосом, полуприкрыв глаза, но сказанное тогда волхвой сейчас вдруг представилось ему в совершенно ином свете. – Возгордись этим и тут же смирись. Смирись с тем, что ты не волен ни в своих поступках, ни в поведении, ни в речах, ни во внешнем виде. Смирись с тем, что всегда и во всем, даже в мелочах, даже в самое краткое время, даже тогда, когда тебя никто не видит, ты должен быть достоин своего места в жизни, как бы трудно это ни было. В любых бедах – болезнях, поражениях, скудости, отчаянии – сумей соблюсти достоинство.

Мишка открыл глаза и наткнулся на искренне изумленный взгляд Алексея.

– Это ты в книгах вычитал?

– Нет, дядь Леш, это мне один умный человек сказал… так сказал, что запомнилось.

– Ну так что ж ты? Ведь все же знаешь! Неужели непонятно, что Корней тебя ничего не лишил? Наоборот, он тебя над другими отроками поднял! Не нужно тебе никакого старшинства, с этим и другие справятся, а твоя стезя выше – ими повелевать! Нет… но как сказано! В поражении, скудости и отчаянии сумей соблюсти достоинство! Все! Мне тебе больше объяснять нечего! Иди, боярич Михаил, и исполняй свое предназначение, а о старшине Младшей стражи забудь – кончились детские игрушки!

Выйдя на крыльцо, Мишка невидящими глазами уставился на хуторской двор.

«Простите великодушно за откровенность, сэр, но вы идиот, каких еще поискать! Сами же Роську учили мыслить сословными категориями и тут же таким республиканцем нарисовались, хоть Марсельезу распевай! Это ТАМ титулы проходят по разряду экзотики и сказочного антуража, но ЗДЕСЬ-то все всерьез! Вот лорд Корней вас и ткнул фейсом, пардон, даже и говорить не хочется, куда. Давайте-ка, сэр Майкл, если вы такой борзый, попробуйте управиться с любимыми игрушками без звания старшины! И куда вы денетесь без права рождения? Именно, именно… туда и денетесь!

Господи, стыдобища-то какая! Илья слова и знака ждет, Дмитрий готов на смерть идти, Демка спину прикрыть обещает, да и прикрыл уже – это ж его болт тому острожанину морду разворотил! Они готовы служить вам! А вы, сэр? Вы готовы СЛУЖИТЬ ИМ? Ведь каждое их слово там, у костра, вязало вас по рукам и ногам ОБЯЗАННОСТЬЮ ПОВЕЛЕВАТЬ!

Мда-с… и сказать-то в свое оправдание нечего… впрочем, не оправдание, конечно, но объяснение: вы, сэр, все еще человек ОТТУДА. И с этим надо что-то делать. Как там было у Вадима Кожевникова в книге «Щит и меч»? Как-то так: «Вживаться, вживаться и вживаться! Нужен Иоганн Вайс и еще очень долго не нужен будет Александр Белов». Нужен Михайла Лисовин и еще долго не нужен будет Михаил Андреевич Ратников? Гм, сомнительно что-то. Да и природный Лисовин не дремлет – на дороге-то, после потасовки с острожанами, вы приказы раздавали, не задумываясь, даже Дмитрий не удивился, когда вы ему приказали гонцов на хутор гнать. Ну что ж, будем продолжать в том же духе, но… Увы, о кнопочке «reset» придется забыть не только в бою, но и в повседневной жизни, тут мистер Алекс прав: хватит играть, пора начинать жить. И скажите спасибо, что здесь нет папаши Мюллера с его гестапо, спалились бы с вашей неадекватностью…»

– Минька! – голос Демьяна прервал Мишкины размышления. – Тебя Илья обыскался, на-ка вот, держи, он передать велел! – Демка сунул Мишке пару новых сапог. – Давай, переобувайся и к котлу шагай, скоро завтракать будем.

Мишка направился было к месту ночевки пятого десятка, но рваный сапог стал так раздражать, что он не утерпел и повернул к колоде для колки дров, на которую можно было удобно сесть. Откуда-то, как всегда неожиданно (просто талант какой-то!), вывернулся Варлам.

– Вы где болтаетесь?! Почему ушли без спросу?

– Ну-ка, глянь сюда! – Мишка выставил вперед ногу в рваном, обмотанном веревкой сапоге. – Какой ты, на хрен, урядник, если у тебя подчиненные разутыми ходят?

– Ты меня не учи…

– Молчать! – Мишка толкнул Варлама к колоде, уселся на нее и, подняв ногу, приказал: – Стаскивай сапог!

– Я тебе не челядин, разувать те…

Демкина затрещина прервала Варлама на полуслове.

– Ты робичич! – Демьян выпростал из-за пояса кистень. – Ну!!!

Варлам затравленно огляделся, но помощи ждать было не от кого – народу во дворе хватало, но все были заняты своими делами, только несколько обозников с любопытством наблюдали за разыгрывающейся сценой. Демьян, покачивая кистенем в правой руке, левой пихнул Варлама в бок.

– Делай, что велено! Шевелись, бояричу некогда!

– Я вам не… – Взгляд Варлама метнулся Мишке за спину, и голос его мгновенно окреп. – Господин старшина, скажи им! Я урядник, а не…

– А кто тебя урядником поставил? – донесся из-за Мишкиной спины голос Дмитрия. – Я не ставил, господин сотник не утверждал. Так кто?

Варлам уже поднял было руку, чтобы указать на Мишку, но тут до него, видимо, дошел весь идиотизм его положения. Жест так и остался незавершенным, а Демьян, тут же вклинившись в паузу, произнес угрожающим тоном:

– Бояричу Михаилу Фролычу было угодно поставить тебя на десяток, и он тебя поставил. А сейчас бояричу угодно, чтобы ты помог ему разуться! Ну! Нам долго ждать?!

«Свита играет короля! Да не играют они! Для них это жизнь!»

Варлам, скрывая злые слезы, низко наклонил голову и ухватился обеими руками за Мишкин сапог. С левой ноги обувь слезла легко, а с правой не получилось – мешала веревка, которой была подвязана подметка. Варлам попытался развязать ее, но узел затянулся туго.

– Зубами! – напористо приказал Демьян.

Варлам немного поколебался, покосился на покачивающийся в руке Мишкиного брата кистень и… опустившись на колени, склонился к сапогу.

«Все, сломали парня. Теперь либо в совершенное дерьмо превратится, либо… в любом случае, поворачиваться к нему спиной не стоит, особенно в бою».

Мишка поднялся с колоды, притопнул новыми сапогами и распорядился не допускающим возражений тоном:

– Дмитрий, перед завтраком построй Младшую стражу. Пешими.

Митька и тут оказался на высоте – никаких «слушаюсь» и прочих строевых экзерсисов, лишь коротко склонил голову и спокойно, словно не в первый раз, ответил:

– Будет исполнено, боярич! – потом глянул на потерянно стоящего рядом Варлама и уже совсем иным тоном рявкнул. – Слышал приказ? Передать другим урядникам: построиться по десяткам, пешими, справа от ворот, вдоль тына. Исполнять!

– Слушаюсь… господин старшина.

– Воеводе Погорынскому боярину Корнею Агеичу угодно было назначить старшиной Младшей стражи отрока Дмитрия! Все приказы старшины Дмитрия велю исполнять так же, как прежде исполнялись мои приказы! Воля боярина Корнея Агеича и моя будут передаваться вам через старшину Дмитрия, если нам самим не угодно будет свою волю вам высказать!

Отроки привычно держали строй, глядя на столь же привычную для них картину: Михайла что-то вещает перед строем, а рядом молча стоит Дмитрий. Все было, как всегда, разве что построение происходило не на крепостном дворе, а перед тыном, окружающим хутор, да в сторонке топталось несколько молодых обозников, которым Илья, с видом знатока, что-то негромко объяснял.

– Как-либо обсуждать решение воеводы, – продолжал Мишка, – запрещаю, ибо невместно отрокам осуждать или одобрять воеводские повеления. Урядникам велю пустопорожнюю болтовню пресекать, а особо языкастых наказывать, дабы другим впредь неповадно было!

Мишка сделал небольшую паузу и оглядел строй. Ни звука, ни движения, никакого особенного выражения на лицах – кое-чему ребята все-таки уже обучились. Боярич обернулся к группке обозников, от которой донеслись смешки, и повысил голос:

– Господин наставник! Уйми весельчаков, чтобы нам отроков за кнутами к коновязи не посылать!

Что сказал Илья, из-за расстояния было не разобрать, но смешки стихли. Мишка снова обернулся к отрокам.

– Вновь назначенным урядникам велю исполнять свои обязанности до возвращения на базу. Там, после разбора всех событий, решим: годны они быть урядниками, либо нет. Тех, кого сочтем годными, представим господину воеводе для утверждения.

Мишка снова оглядел строй и решил свое выступление не затягивать – нужное было сказано, не словами, а подтекстом, и можно было рассчитывать, что все (или большинство) намек поняли. Оставалось еще только одно.

– Отрок Демьян!

– Здесь, боярич!

– Выйти из строя!

– Слушаюсь!

– Минувшей ночью отрок Демьян спас мне жизнь, в последний миг поразив ворога, который уже занес надо мной топор! Зрите: перед вами пример истинного воинского братства!

Демьян на какой-то миг утратил свой мрачно-саркастический вид и слегка зарумянился. Мишка обнажил голову и отвесил двоюродному брату земной поклон, потом, не дав ему склониться в ответном поклоне, обнял.

– Спаси тя Христос, братик.

– Ну… – Демка неожиданно шмыгнул носом. – Я ж обещал спину…

* * *

Демкиной растроганности хватило всего на несколько минут, а вот Варлам… Если на ночной дороге Мишка обращался с ним скорее в стиле армейской дедовщины, то «сцена с разуванием» ясно указывала на разницу в положении робичича и боярича, к тому же Дмитрий и Демьян совершенно недвусмысленно указали на свою полную поддержку таких отношений. Мишка не удивился бы, поймав на себе злобный, ненавидящий или еще какой-нибудь, из той же серии, взгляд Варлама, но урядник пятого десятка вообще старательно не замечал своего непонятного подчиненного.

«Интересно, а как смотрели суворовские унтер-офицеры на великого князя Константина Павловича, отмахавшего весь итальянский поход русской армии рядовым солдатом? Но-но, сэр, не заноситесь! Константин был сыном императора, а вы внук провинциального боярина! Однако же, методы воспитания, что у Павла I, что у лорда Корнея… мда-с! Аналогии, аналогии… Константин от престола, после смерти Александра I, отказался, и вы туда же. Скромнее надо быть, сэр Майкл, скромнее».

– Стража, по местам! – передали команду с правого фланга.

«Ну-с, девочки, на сцену – журавлевцы пожаловали!»

Пятый десяток Младшей стражи оказался на левом фланге засады. Места, где противник будет выходить на берег, отсюда не было видно, зато Мишка, оборудуя себе лежку, не поленился, перешел через дорогу и аккуратно, чтобы не оставлять заметных следов, раздвинул или отогнул ветки ивняка так, что теперь через прореху видел противоположный берег, как раз у начала брода.

Журавлевцы пришли с заводными конями, и Мишка попытался представить себе, сколько кормов для такой прорвы надо заготавливать на зиму. Получилось что-то запредельное, а ведь здесь были наверняка не все боевые кони журавлевского воинства. Хотя, если во главе карательного отряда заявился сам боярин Журавль…

Рядом раздалось сопение – Демка тоже захотел поглядеть на противоположный берег.

– Видал, Минь? Точно! Не меньше двух сотен!

– Да где ты две сотни ратников разом видел? – усомнился Мишка.

– А в Турове! Помнишь, Илларион на язычников как раз две сотни дружины повел?

– Ну да, там на улице одновременно больше полусотни и не разглядеть было!

– Сейчас, наверно, коней менять будут, – сменил тему Демьян, – чтобы на разгоряченных в воду не лезть.

– А может, наоборот, поберегут заводных коней до дела, – возразил Мишка.

– А ну, тихо там! – донеслось справа шипение Варлама.

Разумеется, на том берегу шепот отроков услышать никак не могли, но Мишка пихнул Демьяна в бок, чтобы тот отполз на свое место.

Журавлевцы довольно долго о чем-то совещались, потом в воду вошел десяток всадников – головной дозор. Отроки затихли под своими накидками. На маскхалаты Корней разрешения, как Мишка его ни убеждал, не дал, мотивируя тем, что такая снасть пристала только соглядатаям, а не честным воинам, но Мишка самовольно договорился с матерью об изготовлении накидок. Полотнища из мешковины, выкрашенные в зелено-бурый цвет, с нашитыми на них зелеными и коричневыми лоскутками той же мешковины, сегодня пришлись в самый раз. Для дополнительной страховки отроки растерли в кашу стебли травы и листья, обмазавшись этой кашей в тех местах, на которые им указывал на занятиях Стерв – кони, конечно, не собаки, но пренебрегать их нюхом тоже не стоило.

Справа послышался топот копыт, звон сбруи и негромкий людской говор. Мишка опустил лицо к земле – еще ТАМ он читал (а ЗДЕСЬ это подтвердил Стерв), что человек способен почувствовать направленный на него пристальный взгляд.

«Пусть себе проезжают спокойно. Недолго им осталось…»

Через некоторое время из-за поворота, за которым скрылся головной дозор журавлевцев, выехал всадник, продрался сквозь заросли ивняка к самой воде и, громко свистнув, замахал рукой, подавая сигнал на противоположный берег. Мишка увидел, как первые всадники журавлевской дружины двинулись вброд.

«Все. Этим сигналом дозорные подписали себе приговор, сейчас ратники Луки Говоруна и Лехи Рябого в двадцать луков положат дозорный десяток в течение нескольких секунд. А потом начнется… Как нервишки, сэр Майкл? Вроде бы ничего, хотя легкий мандраж присутствует. Ага, идут вброд без интервалов, по четыре всадника в ряд. Разгильдяи, даже отроки знают, что так делать нельзя – малейшая заминка, и посреди реки образуется «пробка» – лакомая добыча для лучников».

Последние минуты тянулись бесконечно долго, наконец первые всадники поравнялись с Мишкиной позицией. Ехали не то чтобы совсем беспечно, но к бою готовы явно не были – щиты за спиной, копья, чтобы не цеплялись за ветки деревьев, держали горизонтально, наконечником назад, сильно растянулись, не соблюдая строя. Прошел один десяток, второй, третий… дело пошло к полусотне. Слева, оттуда, куда ушли первые всадники, раздался тревожный крик, и тут же – дружный рев ратнинских воинов.

Мишка всадил болт в бок ближайшему всаднику, как раз закинувшему руку за спину, чтобы перекинуть щит, вскочил, отбросив маскировочную накидку, и, прижавшись спиной к дереву, закрывавшему его от дороги, перезарядил самострел. Высунулся из-за ствола и тут же отпрянул назад – прямо на него несся всадник, видимо, в панике рванувший в лес от накатывающегося спереди вала криков и лязга. То, что в панике, стало понятно по тому, как он зацепился копьем за дерево, укрывшее Мишку, выпустил оружие из руки и припал к шее коня, втянув голову в плечи. Мишка выстрелил в щит, болтающийся за спиной беглеца (пробил или нет, не понял), и снова принялся взводить самострел, краем сознания отмечая еще несколько силуэтов верховых, пролетевших через позицию пятого десятка, и вскрик одного из отроков.

И тут до места, где находился Мишка, докатился вал лобовой атаки ратнинской сотни! Ничего похожего на то, что показывали в исторических фильмах! Никакого монолитного строя, когда всадники несутся стремя в стремя, уставив копья, или конной лавы, когда расстояние между всадниками выдерживается примерно в длину конского корпуса – для свободы маневра и широкого замаха оружием. Ратнинская дружина напоминала неведомого зверя, несущегося со скоростью всадника, но умудряющегося при этом постоянно «выворачиваться наизнанку» выставляя вперед свежие жала вместо утраченных. Всадники, сломавшие копья или оставившие их в телах врагов, слегка придерживали коней и жались к обочинам, пропуская вперед через середину строя тех, у кого копья были готовы к бою. Какая для этого требовалась слаженность и сколько времени было потрачено на тренировки, можно было только догадываться.

Крик, лязг, вой, хрип, треск, ржание, топот… Вал прокатился дальше, а Мишка, углядев в зарослях ивы силуэт журавлевца, сумевшего вовремя отпрянуть с дороги, снова вскинул самострел, но кто-то его опередил – всадник взмахнул руками и завалился на бок. Мишка повел самострелом в поисках новой цели и… не нашел, в кого стрелять. Нет, кладбищенской тишины и покоя на дороге не было – кто-то шевелился, кто-то даже пытался встать, стоны мешались с истошными воплями и предсмертным хрипом, но достойной выстрела цели в поле зрения не попадалось.

Мишка огляделся. Слева водил из стороны в сторону самострелом Демьян, справа, либо точно так же настороженно поводя оружием, либо перезаряжая его, стояли четверо отроков… еще одного не было.

– Варлам! Где Кешка?

– А?

– Глаза разуй, придурок! – Мишке прямо-таки до чесотки захотелось пристрелить урядника пятого десятка. – Где Иннокентий?

– Здесь он! – отозвался отрок Власий. – По голове попало!

– Живой?

– Вроде живой.

Дальше разбираться было некогда – со стороны брода донесся какой-то уж совсем громкий крик. Мишка выскочил на дорогу и глянул туда. Похоже, что на берегу все было уже закончено – ратнинцы добрались до начала дороги, и Мишка увидел лишь конские крупы и спины ратников, извлекающих из саадаков луки. Начинался расстрел тех, кто остался в воде. Впрочем, видно было плохо, по всей дороге бродили кони без всадников, отроки Младшей стражи почти все высыпали на дорогу и тоже мешали смотреть. Где-то мелькнул кистень, видимо, добивали раненого, кто-то стрелял в заросли ивняка, но большинство, так же как и Мишка, смотрели в спины ратнинцев.

Мишка, обогнув пытающуюся подняться с земли лошадь, присел на корточки возле прорехи, через которую был виден брод и противоположный берег. Поначалу он даже не поверил увиденному: журавлевцы совершили уж и совсем смертельную ошибку – коноводы погнали в воду заводных коней еще до того, как окончательно переправились ратники. Теперь повернувшим назад журавлевцам было просто не выбраться на берег. Пришлось бы либо пробиваться через табун заводных коней, либо отъезжать на глубокое место, рискуя утонуть. Кто-то из коноводов пытался заехать сбоку и завернуть табун, но почти сразу получил стрелу в ногу и повернул к берегу.

Это был разгром, причем полный, шансы спастись имелись лишь у единиц.

«Беспечность или отсутствие боевой практики? Ну, Сан Саныч, и войско у тебя… было. Впрочем, даже если еще что-то и осталось, но того же качества… Корнеевские орлы и оставшееся… как в забойном цехе мясокомбината… м-да, профессионалы, едрена вошь, что тут еще скажешь?»

Мишка снова глянул вдоль дороги. Кажется, количество всадников на берегу начало уменьшаться.

«Полезли в воду за журавлевцами? Ну да, всем-то на берегу тесно, а рубка бегущих – праздничная песнь кавалерии во все времена. Так, а нам-то что делать? Да, надо же с Иннокентием разобраться. Как его угораздило…»

Сзади, примерно от того места, где начиналась атака ратнинцев, донеслись крики и лязг оружия, Мишка вдруг понял, что эти звуки раздаются уже давно и никак не утихают. Там дорога отходила от берега реки уже метров на двадцать, и в этой широкой полосе ивняка, видимо, добивали группу журавлевцев, избежавшую лобового удара.

«Что-то уж очень долго добивают… или группа большая? Может, нашим помочь надо?»

Словно в ответ на Мишкины мысли из зарослей ивы вырвался конь, таща за собой по земле всадника, застрявшего ногой в стремени. Судя по красному щиту, ратнинца – у журавлевцев щиты были черными. Почти сразу же за первым на дорогу выскочил второй конь – с окровавленной мордой. Не сделав и шагу, он рухнул на колени, перебросив всадника через голову. Этого Мишка узнал – Фаддей Чума из десятка Егора. Фаддей вскочил с земли, вырвал из петли висящую у седла секиру и с ревом полез обратно в заросли. И тут только до Мишки дошло, что падал Фаддей, держа в руке обломок меча!

«Мать честная, сломанный меч! А у деда в остроге мечи-то были… да наших же там сейчас всех порубят!»

Мишка перебежал через дорогу обратно в лес и увидел свой десяток, сгрудившийся возле сидящего на земле Иннокентия. Демьян, просунув руку под бармицу, расстегивал на раненом подбородочный ремень, видимо, собираясь снять шлем, на котором явственно был виден след от удара мечом. Крови, впрочем, не наблюдалось, похоже, удар пришелся вскользь и Иннокентия только оглушило.

– Внимание! – крикнул Мишка. – Все за мной, нашим помочь надо!

Не успели отроки отреагировать на Мишкину команду, как со стороны четвертого десятка передали приказ:

– Стража, по коням!

– Десяток, по коням! – отрепетовал Варлам.

– Отставить! – рявкнул Мишка. – Все за мной!

– Приказ: по коням! – уперся урядник.

– Плевать, там наших убивают! А ну, все за…

Мишка осекся, самострел Варлама смотрел прямо ему в живот. Попытаться выбить оружие – далеко, не достать, увернуться от выстрела – близко, Варлам не промажет.

– Приказу не подчиняться? – на лице урядника появилось то самое выражение злобного торжества, которое было у него во дворе острога. – В бою за неподчинение…

Ни договорить, ни выстрелить Варлам не успел – выросший у него за спиной Демьян двинул урядника прикладом по затылку ниже шлема. Варлам выронил самострел и сунулся лицом в землю. Мишка наклонился, подхватил его оружие и заорал:

– Все за мной, делай, как я!

Добежав до места схватки, Мишка понял, что лезть в заросли опасно и бесполезно – в тесноте, ломая и подгибая ивовые кусты, крутились всадники – не разберешь, где свои, где чужие – между ними мелькали пешие – тоже непонятно кто – и вся эта куча то рассыпалась, то снова собиралась, все время перемещаясь, не давая возможности выбрать цель и произвести выстрел. Стоило только сунуться в глубь зарослей, и пеших мальчишек либо зарубят, либо затопчут конями.

«Наша сила в расстоянии и движении. Может, со стороны воды зайти? Всадники в воду не полезут, вот и расстояние…»

– Болты в зубы! За мной!

Мишка снял болты с обоих самострелов, зажал их зубами, чтобы не обронить в зарослях, и принялся продираться к берегу. Сзади пыхтели и трещали ветками отроки. Урез воды Мишка чуть не прозевал – ивовые заросли нависали над рекой, купая корни в воде. С трудом удержавшись в вертикальном положении, Мишка спрыгнул в воду и погрузился сразу почти по грудь, хорошо, что дно было песчаным, а не илистым. Наваливаясь грудью против течения, Мишка двинулся на шум схватки.

«Не дай бог, яма попадется, булькну, как утюг, в доспехе не выплыть».

Первым, кого увидел Мишка, был десятник Егор. Убитый конь, завалившись на бок, вдавил его в самую середину куста, и десятник ворочался там, отражая щитом удары меча, которые наносил журавлевец, свесившийся с седла и с трудом достающий клинком до противника, из-за того, что приблизиться мешала туша убитого коня Егора. Это и спасало пока десятника от смерти, потому что подняться на ноги он не мог.

Мишка закинул свой самострел на плечо, наложил болт на оружие Варлама и выстрелил журавлевцу в спину, тот как раз наносил очередной удар и, увлекаемый инерцией меча, вывалился из седла прямо на Егора. Еще чуть дальше обнаружился Фаддей Чума, катающийся по земле в обнимку с журавлевцем. Оба держали в правой руке кинжалы, а левой не давали противнику нанести удар, над ними высился всадник с черным щитом, уже занесший меч. Рубануть Фаддея он так и не успел – позади Мишки щелкнул самострел, и всадник согнулся, получив болт в живот. Мишка попытался прицелиться в противника Фаддея, но Чума, извернувшись каким-то звериным движением, перекинул журавлевца через себя, и тот, соскользнув с берега, свалился в воду. Вынырнуть ему было не суждено – Фаддей, вскочив на ноги, высоко подпрыгнул и обрушился в воду «солдатиком» как раз туда, где должен был барахтаться у дна его противник, а потом принялся топтаться на месте, размахивая для равновесия рукам, так, что брызги летели во все стороны.

Мишка оглянулся, за ним следовало всего трое: Демьян, Власий и Максим. У Демьяна было два самострела, видимо, прихватил оружие оглушенного Иннокентия.

«Так, есть еще четыре выстрела, в воде не перезарядишь, придется лезть на берег. Хрен еще вылезешь, поддоспешник водой пропитался…»

– За мной, стрелять только по команде!

Обогнув беснующегося, наподобие неведомого водяного чудища, Фаддея, Мишка двинулся дальше вдоль берега. Впереди из кустов торчали чьи-то ноги, кто это был, свой или чужой, Мишка разбираться не стал. Еще чуть дальше открылась небольшая полянка, на которой сразу шестеро журавлевцев теснили четверых ратнинцев, двое из которых были пешими.

– Максим!

Щелчок самострела, и один из журавлевцев, взмахнув руками, запрокинулся на круп коня.

– Власий, вон того!

Указанный Мишкой противник свалился на землю.

– Демка, берем крайних!

Еще два журавлевца вывалились из седел.

– Все на берег, перезарядить оружие!

Вылезти на берег не получилось – ратнинцы, оказавшись вчетвером против двоих, наперли и оттеснили отчаянно отбивавшихся журавлевцев к самой воде. Один, видимо, получив ранение, выронил меч и поник в седле, а конь второго сделал лишний шаг назад и сорвался задними ногами с берега, чуть не придавив Мишку. Всадник, пытаясь удержать равновесие, махнул щитом у самого Мишкиного лица, и Мишка, недолго думая, вцепился в щит обеими руками, выдернув журавлевца из седла. Всадник рухнул в воду, а Мишка, тоже окунувшись с головой, умудрился извернуться и встать одной ногой на щит журавлевца, а другой ему на спину. Подняв голову над поверхностью реки, Мишка торопливо вдохнул и закашлялся, втянув вместе с воздухом капли воды, повисшие на бармице.

Журавлевец под ним извивался, пытаясь вытащить руку из локтевого ремня, а Мишка, стоя левой ногой на щите, принялся, по примеру Фаддея Чумы, молотить каблуком правого сапога, стараясь попасть по голове. Неожиданно шлем журавлевца откатился в сторону, видимо слетел с головы, а сам он, высвободив наконец руку, рванулся вверх. Мишка только и успел, что выхватить из ножен кинжал, когда над водой поднялась голова с распяленным в жадном вдохе ртом. Туда-то, прямо в рот, и вошел клинок Мишкиного кинжала. Журавлевец канул под воду, выпустив на поверхность цепочку пузырей, окрашенных кровью, и речное течение быстро снесло их в сторону.

Мишка оглянулся в сторону брода: там стоял сплошной ор, и при взгляде снизу, почти от поверхности воды, мельтешило в глазах от водяных брызг, множества людей и лошадей, поднимающегося и опускающегося оружия. Отступающие журавлевцы завязли в табуне заводных коней и прорубались сквозь него мечами, не жалея животных. Ратнинцы давили сзади, заставляя задние ряды противника оборачиваться и принимать бой. Отроки Младшей стражи, то заезжая сбоку, насколько позволял глубина, то поднимаясь на стременах (даже вставая ногами на седла) стреляли в противника из самострелов, выбирая в первую очередь тех, кто пытался оказывать сопротивление наседающим ратнинцам. В общем, для журавлевцев, особенно задних, на переправе сейчас творился сущий ад.

– Эй, водяной! – раздался над головой голос одного из ратников. – Давай-ка вылазь! Руки, руки давай, сам не выберешься.

Оказывается, всем отрокам уже помогли выбраться на берег, в воде, засмотревшись на происходящее, остался один Мишка. Ратники подхватили его и, крякнув, извлекли из воды. Ощутив под собой твердую землю, Мишка почувствовал, что с трудом не дает ногам подогнуться – общая тяжесть доспеха и пропитавшегося водой поддоспешника наверняка превышала его собственный вес. Лило с него, что называется, в три ручья.

– Ну-ка, мальцы, – скомандовал ратник Арсений, – вытряхивайтесь из доспехов! Вам в мокром и шагу не сделать, а нам еще тех искать, которые в лес свернуть успели. Не дай бог, вместе соберутся и нашим в спину ударят!

– А много их в лес свернуло? – спросил Мишка, сбрасывая с себя оружейный пояс и подставляя бок, чтобы помогли распустить ременную шнуровку кольчуги.

– Да кто ж их знает? Ты вот скольких видел?

– Через нас трое или четверо проскочили, в одного я выстрелить успел… Ой, дядька Арсений! Там же Андрей Немой остался! Он своего коня к коноводам повел, а назад не вернулся… а те как раз в сторону коноводов поскакали!

– Ну, Бог милостив, может, и обойдется… не дитя малое… – в голосе Арсения не чувствовалось уверенности. – Ну-ка, мальцы, вспоминайте: кого-то из наших еще видели?

У Мишки через голову как раз потащили кольчугу, поэтому отвечать взялся Демьян:

– Десятника Егора видели… вон там. Живой, только конем убитым придавило, сам, наверно, не выберется. Еще Фаддей Чума… он тоже в речке, может быть сходить, помочь вылезти?

– Ранен? – тревожно спросил Арсений.

– Не знаю, так вроде бы видно не было, но…

– Еще одного нашего конь на дорогу вытащил! – вспомнил Мишка. – Лица я не видел, а убит или только ранен, непонятно.

– Андрон… убитый! – на полянку, громко чавкая мокрыми сапогами, вышел Фаддей Чума. Без шлема, мокрый, с головы до ног облепленный не то травой, не то водорослями – натуральный утопленник. – Егора кто видал?

– Мальцы видели, говорят, живой, но конем…

Неожиданно один из журавлевцев, лежавший на земле, застонал и попытался подняться.

– А-а-а! – взревел Чума и кинулся к раненому, занося над головой секиру. – Коней рубить, гниды! Чалого моего!.. – секира с хрустом врезалась в грудь раненого. – Чалого!.. – еще одним ударом Чума почти отсек руку, видимо, уже мертвого журавлевца. – Я его с жеребят… – Фаддей продолжил кромсать секирой труп, во все стороны летели брызги крови и обломки кольчужных колец. На четвертом ударе секира застряла, и Чума принялся пинать труп ногами, одновременно дергая за рукоять.

Мишка вопросительно глянул на Арсения, явно взявшего на себя обязанности лидера в отсутствие десятника, и качнул головой в сторону взбесившегося Фаддея – тот превращал в утиль ценнейшую добычу – доспех. Арсений в ответ отрицательно повел головой, потом махнул рукой и счел нужным пояснить:

– Пусть душу отведет, а то не угомонится. Потом из доли вычтем. Ты! – Арсений ткнул рукой в сторону Власия. – Ступай, покажи, где наш десятник лежит. Савелий, иди с ним, поможешь… эй, малец, ты что, не слыхал?

Власий никак не отреагировал на приказ Арсения, лишь оглянулся на Мишку, как бы ожидая подтверждения. Подобное поведение просто не лезло ни в какие ворота – любой мальчишка в Ратном рад был бы выполнить поручение ратника, тем более в боевой обстановке – просто вопросов бы никаких не возникло! Арсений на секунду даже онемел от возмущения, а Мишка поторопился вмешаться:

– Отрок Власий! Поступаешь в подчинение ратнику Савелию. Приказ: отыскать и доставить сюда десятника Егора. Исполнять!

– Слушаюсь… боярич!

– Да вы что тут игрушки свои…

– Прости, дядька Арсений, – перебил Мишка, – так уж мы приучены. Командир должен быть один. Если чего еще нужно от нас, говори мне.

– Устроили тут игрища… – Арсений оглянулся на своих ратников. – Савелий, пошел за десятником! Вы двое! Что, так и будете пешедралом таскаться? Пошли на дорогу коней ловить! Мальцы… э-э, Михайла, вы пошустрее, смотайтесь по кустам – наших двоих не хватает, может, раненые где-то лежат. Давайте, давайте, некогда!

– Демка, видел, ноги из куста торчали? – Мишка указал в ту сторону, откуда они пришли. – Глянь, кто там? А мы с Максимом в эту сторону смотаемся. Максим, пошли, ты у берега, я чуть глубже!

Первого убитого Мишка нашел почти сразу, но это был журавлевец, видимо, получивший смертельное ранение еще на дороге, но сумевший заехать в заросли ивняка. Только здесь он свалился на землю, так и не выпустив из сведенных судорогой пальцев повод. Еще дальше, на маленькой прогалине, вся земля была изрыта копытами коней и залита кровью. Тут же лежал убитый конь и ратнинец в разрубленном, словно арбуз, шлеме. Действительно, журавлевцы использовали в бою подлый прием – сначала рубили по голове коня, а потом добивали упавшего всадника. Следы конских копыт уходили с прогалины в сторону дороги – связываться с людьми Егора журавлевец не стал. Еще через несколько шагов – опять истоптанная земля и поломанные кусты, но ни убитых, ни раненых не обнаружилось. Мишка собрался уже идти дальше, когда услышал свист Максима: «Ко мне!»

У самой воды сидел на земле ратник Леонтий, бледный от потери крови, с ногой, перетянутой почти у самого паха ремешком. Максим копался в переметной суме убитого коня, видимо, в поисках перевязочного материала. В передней луке седла завяз клинком меч, скорее всего, именно передняя лука и спасла Леонтия от более глубокой раны, а может быть, и от потери ноги.

– Нашел чем перевязать?

– Угу… – Максим как раз вытащил из переметной сумы сверток чистого полотна.

– Давай перевязывай, а я коня приведу, тут рядом.

Когда отроки вернулись на полянку, ведя в поводу коня с раненым Леонтием, Мишку еще слегка мутило – пальцы журавлевца, сведенные судорогой на конском поводе, пришлось обрубать журавлевским же мечом. На полянке оказался один Демьян, охранявший сваленные на земле доспехи и поддоспешники.

– Давайте на дорогу, все туда ушли, – сообщил он. – Немой Захара прислал, в лесу чуть ли не десяток этих шляется, Немой еле отбился. Собирайте доспех, пойдем ловить.

Немому, по всему было видно, действительно пришлось не сладко – конь чужой, на щите несколько отметин от рубленых ударов, правая штанина и сапог залиты кровью, но, кажется, не своей. Сохраняя совершенно невозмутимый вид, Немой указал пальцем на самострел Варлама и требовательно мотнул головой назад, туда, где сутулился в седле, в очередной раз обиженный, урядник пятого десятка. Мишка кинул ему оружие и призывно засвистел, подзывая Зверя; из леса донеслось ответное ржание.

– Что с Иннокентием и Захарием?

– Там… – Варлам махнул рукой в сторону леса. – Кешка в седле плохо держится, я Захара к нему отправил. А на тебя, – Варлам зло зыркнул в сторону Демьяна – я господину сотнику пожалуюсь… на урядника руку поднял…

– Да хоть князю! – Демка презрительно сплюнул. – Понадобится, так и вовсе убью!

– Вернемся, выгребные ямы чистить пошлю! – пригрозил Варлам.

– Ага! С тебя и начну, как с самого вонючего куска! – не остался в долгу Демьян.

– А ну, хватит собачиться, мелкота! – прикрикнул на отроков Арсений. – Давайте-ка по коням, вон уже и десятник пришел.

Егор действительно вышел на дорогу, сильно хромая и держась за стремя ратника Савелия.

– Ну, что у вас тут? Все живы?

– Андрон и Евсей убиты, Леонтий ранен, остальные воевать способны! – доложил Арсений. – В лесу примерно с десяток журавлевских людей и главарь их. Вот Андрюха восьмерых, говорит, насчитал, и трупа главаря нигде не видно, а он приметный – в нурманском шлеме. Надо ехать искать. Коней вот наловили, наших-то больше половины побито…

– Сучье вымя, ну до чего народ подлый… – зло пробормотал Егор, потом начал раздавать указания. – Так, Андрюха, показывай, где ты их последний раз видел. Мальцы, наперед не лезть, если получится, стреляйте из своих игрушек, только нас не зацепите. Все, вперед!

След журавлевцев нашли быстро – десяток или чуть больше конных уходил вверх по течению Кипени напрямую через лес. Сначала продирались через кусты и ельник, потом пошло легче – сосняк без подлеска; перешли на галоп. Мишка с тревогой раздумывал над тем, что у четверых отроков (включая и его самого) из всей защиты только шлемы на головах, да щиты на левой руке – напяливать мокрый поддоспешник или кольчугу прямо на рубаху никому и в голову не пришло. Впрочем, в случае чего, от мечей журавлевцев не спасла бы и кольчуга.

Постепенно стало заметно, что отроки могут двигаться быстрее ратников – их кони несли меньший груз. Мишка догнал Егора и предложил:

– Мы можем быстрее скакать, пусти нас вперед! Догоним, отвлечем внимание, может, задержать хоть немного сможем.

– Я сказал: вперед не лезть! У них и так кони заморенные – от острога сюда доскакали, потом через брод шли, а у нас свежие. Догоним!

– Да у нас же половина коней от них оставшиеся, какие же свежие?

– Не лезть! Что непонятно?

Сказано было таким тоном, что Мишка предпочел не спорить, тем более что на открывшейся полянке обнаружилось место, где журавлевцы делали остановку – на земле валялись окровавленные тряпки, куски коры и обрезанные ножом палки (видимо перевязывали раненых и накладывали лубки на переломы), вся земля была истоптана конскими копытами.

Мишка поравнялся с отроками и распорядился:

– Если будут уходить, вырываемся вперед и стреляем в спины, если развернутся для боя, уходим в сторону и спешиваемся, стреляем с земли.

– Десятник приказал: вперед не лезть! – тут же заупрямился Варлам.

– Ну и не лезь, стратег хренов!

Кони устали и, в конце концов, пришлось перейти на шаг. Мишка снова подъехал к Егору.

– Ну, хоть на разведку пусти! У меня и у Демьяна кони с утра простояли, не устали совсем. У людей Журавля скотина тоже не железная, должны же они где-то остановиться. Не дай бог, на засаду нарвемся!

– Нет! И не приставай больше!

Был, конечно, соблазн не подчиниться и уйти вперед самовольно – ратники на уставших конях не догнали бы, но Мишка все же решил не лихачить: опыт конных погонь у него ограничивался лишь чтением вестернов да исторических романов. К тому же было понятно, что Егор прекрасно помнит, как досталось ратникам десятка Луки, взявшим весной Мишку в дозор, и подставлять мужика не хотелось.

След пересек неширокий, в пару шагов, лесной ручеек и резко свернул в сторону, почти сразу стала ясна и причина этого – один из раненых умер. Сжечь тело, как требовали языческие обычаи, журавлевцы по понятным причинам не могли, везти его с собой почему-то не захотели и устроили почти христианское погребение: опустили умершего в русло ручья и обрушили на него подмытый водой берег. Вода все равно размоет землю, и зверье доберется до трупа, но просто так бросать умершего воины, видимо, не захотели.

Все это стало понятно, когда, по приказу Егора, Фаддей Чума разгреб секирой кучу земли, которую уже начала тихонько размывать вода. И практически сразу же выяснилось, что Мишкины опасения по поводу засады были обоснованными. Зверь вдруг навострил уши и повернул голову в сторону недалекого ельника. Мишка только и успел крикнуть:

– Берегись! Слева!

Две стрелы, коротко свистнув, впились в тела коней ратнинцев, потом еще две, и опять в коней – убегающие пытались спешить погоню. Два коня упали сразу, вместе с всадниками, еще один шарахнулся в сторону и свалился в ручей, четвертый, брыкаясь, рванулся куда-то, не слушаясь поводьев.

В десятке у Егора и так-то было всего шесть опытных ратников. В поход взяли двух новиков, но один погиб в рубке на берегу Кипени, а второй – Леонтий – был ранен. Погиб и один из ветеранов, поэтому вся погоня состояла из пятерых ратников второго десятка, пятерых отроков Младшей стражи и Немого. В бездоспешных отроков журавлевцы стрелять не стали, скорее всего, не посчитав их достойной целью, а ударили по коням тех, кто был в доспехе – троим ратникам и Варламу. Это его раненый конь свалился в ручей.

Больше из засады стрелять не стали: то ли стрелы закончились, то ли сочли достигнутый результат достаточным. Раздвинув лапы тесно стоящих елок, безжалостно погоняя заморенных коней ударами плоской стороны мечей, на ратнинцев кинулся целый десяток журавлевцев. Не всех, видать, подсчитал Немой.

– Товсь! Бей!!! – скомандовал Мишка, наводя самострел на здоровенного детину в закрытом нурманском шлеме. Опасаясь не пробить одновременно щит и доспех, он направил болт в лоб коню. Конь и всадник полетели через голову, еще один конь рухнул, но его седок умудрился соскочить на ноги, остальные два болта настигли всадников – один свалился на землю, другой повалился на шею коня.

– Спешиться! Заряжай!

Мишка соскочил с коня, упер самострел в землю, надавил ногой на рычаг и понял, что не успевает – противники приближались слишком быстро. Егор, Немой и Фаддей Чума, оставшиеся в седлах, бросились навстречу журавлевцам – трое против шестерых или семерых, считать было некогда. Остановить противника они, конечно же, не могли.

– Назад! В ручей!

Смотреть, успели отроки выполнить его команду или нет, Мишке было некогда. Чувствуя спиной надвигающуюся смерть, он нырком кинулся в воду – сработало вбитое еще в Советской армии убеждение: «окоп выручит». Русло ручья, конечно же, не окоп – мелковато, но за неимением лучшего…

Успел бы враг достать Мишку мечом, или нет, так и осталось неизвестным – над берегом ручья вдруг высунулся Варлам с взведенным самострелом, щелкнул выстрел, и противник рухнул в воду, едва не придавив Мишку. Конь без всадника перемахнул через ручей, на мгновение закрыв своей тушей, как показалось, все небо.

Мишка сильно ударился о дно – глубины было меньше полуметра, поднялся на колени, одновременно нащупывая в подсумке болт, оглядываясь и пытаясь оценить обстановку. Первым на глаза попался ратник Савелий. Он успел перепрыгнуть на другой берег ручья и оказаться справа от последовавшего за ним всадника. Журавлевцу было ни прикрыться щитом, ни увести коня в прыжке в сторону, он лишь сумел замахнуться мечом и тут же дико заорал, брызгая кровью из разрубленного колена – Савелий своего шанса не упустил.

Сзади вдруг донесся отчаянный мальчишеский крик, Мишка резко развернулся и увидел, что Максим, не успевший спрыгнуть в ручей, катается по земле, уворачиваясь от конских копыт и меча, которым пытается достать его всадник. Пока Мишка накладывал болт, топтать и рубить журавлевец уже прекратил и начал медленно заваливаться назад с самострельным болтом в спине, но Максим этого еще не понял и продолжал откатываться подальше от конских ног. Власий, стоя в воде, перезаряжал самострел, а Демка направил оружие куда-то Мишке за спину и нажал на спуск. Мишке опять пришлось разворачиваться, и вовремя – на спешенных Арсения и Петра наседали сразу трое конных журавлевцев. Одного свалил Демьян, второго достал Мишкин выстрел, третьего – выстрел Варлама.

Снова щелчок стопора, болт ложится на ствол самострела… Рядом целей нет, взгляд вперед. Десятник Егор, свалив своего противника, проскочил строй журавлевцев насквозь, но не развернулся, а загнал коня в ельник и сейчас кого-то там рубил, видимо, лучников. Немой крутился со своим противником на месте, длинным мечом не подпуская того на расстояние действенной атаки. Фаддей Чума опять лишился коня и схватился пешим с командиром журавлевцев, потерявшим при падении с коня щит. Отражая лезвием секиры выпады меча, он норовил ударить своего противника концом рукояти, но тот, видимо, достаточно поднаторел в рукопашной схватке и на уловку не поддавался. Еще один журавлевец – тот, что так удачно соскочил с падающего коня – попытался прийти на помощь командиру, но в него впились сразу два болта – отрокам некогда было распределять цели.

Мишка долго выцеливал командира журавлевцев. Тот так быстро двигался в паре с Фаддеем Чумой, что была опасность поразить своего, наконец момент для выстрела нашелся, и болт ударил детину в нурманском шлеме в ногу. Фаддею секундной заминки хватило – секира грянула в шлем, прорубила его и завязла. Мгновением раньше умер и противник Немого – мало того, что в него вогнали сразу три болта, так еще и (Мишка думал, что такое бывает только в кино) меч Андрея снес журавлевцу голову вместе с правым плечом и рукой, пройдя от левой стороны шеи до правой подмышки.

Внезапно наступила тишина, только Фаддей Чума орал и ругался последними словами, пытаясь выдрать засевшую в шлеме командира журавлевцев секиру. Все, что ему удалось сделать – оборвать подбородочный ремень и теперь Чума лупил по трупу искореженной железякой.

«Вот, блин, отморозок, и как с таким Варвара-то живет?.. Мать честная! Мы победили! И не убит никто! Нет, господа ратники, витязи и прочие рыцари, пехоту, засевшую в окопе, и танком не возьмешь, не то что кавалерией! Знай наших, едрена вошь!»

– Урядник Варлам, доложить о потерях! – скомандовал Мишка совершенно не командным тоном, чувствуя, как рот расплывается в улыбке.

– А?

Хотя лицо Варлама и было закрыто полумаской шлема и бармицей, Мишка готов был поклясться, что тот сейчас придурковато помаргивает глазами, не зная, как реагировать на обращенные к нему слова.

– Нет потерь! – констатировал Мишка вместо урядника и добавил: – Командовать ты ни хрена не можешь, но стреляешь хорошо! Хвалю!

– Рад стараться… это… три раза попал… вот.

– Ну и молодец!

Убитых действительно не было, но ранеными оказались почти все ратники, правда, тяжелых ранений не оказалось. Сильнее всех пострадал десятник Егор: выпущенная в упор стрела пробила кольчугу и поддоспешник, вспоров кожу и мышцы на левом боку, скользнула по ребрам и на выходе, еще раз проткнув поддоспешник, застряла в кольчуге. Несмотря на такую рану, Егор зарубил в ельнике двоих лучников и с трудом удержался от того, чтобы не добить лежащего там же раненого со сломанной ногой и разбитым лицом.

Пока ратники оказывали друг другу первую помощь, отроки, по приказу Арсения, снова принявшего на себя руководство десятком, ловили коней, собирали оружие, а потом взялись стягивать доспехи с убитых: раны ранами, а трофеи – дело святое. Тут-то и проявился снова дурной характер Фаддея Чумы.

– А ну, отойди! – раздался, чуть ли не на весь лес его голос. – Мало ли, что вы его спешили да подранили! Победил я! И добыча моя! А вам, молокососам, доля в добыче вообще не положена!

Конфликт надо было гасить в зародыше и так, чтобы Егор или Арсений не успели вмешаться – если они выскажут свое мнение, то оспаривать его будет уже трудно.

– Добычей Младшей стражи распоряжается сотник Корней! – заорал Мишка. – Если болт в убойном месте, то все с тела – Корнею. У этого, – Мишка указал на труп командира журавлевцев, – болт в ноге, значит, добыча твоя!

Казалось бы, Чума должен был этим удовлетвориться, но его явно «несло»:

– Учить меня будешь, недоносок! А ну, поди сюда, я тебя научу со старшими разговаривать, если Корней, старый пень, не научил! Сейчас я тебе уши-то пооборву.

– Я боярич Лисовин, и за оскорбление главы рода… – Мишка демонстративно наложил болт на взведенный самострел. – Ну, давай, угребище, посмотрим, кто кому чего оборвет!

Ни малейшего впечатления направленный на него самострел на Чуму не произвел. Перешагнув через труп командира журавлевцев, он с самым решительным видом двинулся в Мишкину сторону. Стрелять было нельзя, не стрелять… тоже нельзя. Мишка уже стал прикидывать, как бы так попасть вскользь по шлему Фаддея, чтобы и не навредить сильно, и в то же время слегка оглушить отморозка, но тут между ним и Чумой въехал на трофейном коне Арсений.

– Чума, уймись!

– Да пошел ты…

– Я сказал: уймись!!!

Что-то такое было в голосе Арсения, заставившее Фаддея остановиться. Что именно, Мишка не понял – отношения между ратниками внутри десятков имели, кроме подчинения десятнику, множество нюансов, неизвестных посторонним, и такого, воистину чумового скандалиста, как Фаддей, если бы на него не было управы, давно бы выгнали. Значит, управа была, Арсений про нее знал и мог воспользоваться.

– Больно надо… – неразборчиво прогудел в бороду Фаддей, – подумаешь, боярич… – Потом вдруг встрепенулся и повысил голос: – но тот, который в ручье, мой! Я его откопал!

– Твой, твой! – успокоил Арсений и, повернувшись к Мишке, вроде бы негромко, но с очень жесткой интонацией произнес:

– Стреляете вы ловко, всех нас сегодня выручили, наставникам вашим поклон земной… но если еще раз на кого-то из нас нацелишься, одним внуком у Корнея меньше станет. Так и запомни… – Арсений криво ухмыльнулся, – боярич.

Мишка в ответ смолчал, но пристальный взгляд Арсения выдержал, чем заслужил одобрительный кивок. Требовать от Чумы извинений за оскорбление главы рода Лисовинов было, совершенно очевидно, занятием бессмысленным, слава богу, что удалось отстоять трофеи.

Снабжение Воинской школы уже давно стало для Мишки, да, наверно, и для Корнея тоже, постоянной головной болью. Мишка не был уверен, но за полный доспех, скорее всего, можно было бы выручить столько, что хватило бы кормить всю Воинскую школу месяц, а то и больше. Нашелся бы покупатель. Правда торговые экспедиции под руководством Осьмы давали неплохой доход и вселяли определенные надежды. Продавать оружие и доспехи лесовикам Корней, конечно же, не позволит, но есть же Давид-городок, Хотомель, Пинск, в конце концов. Только здесь, возле ручья, отроки «насобирали» семь комплектов вооружения, причем почти не поврежденного – год кормить Воинскую школу! А ведь там, возле брода, есть и еще добыча! Продать все это единым махом, конечно, не удастся, но Осьма что-нибудь придумает.

Раненый журавлевец поначалу отвечать на вопросы отказался, но когда за дело взялся Немой, заговорил. Однако довольно быстро выяснилось, что Егор, который после перевязки держался довольно бодро, толком не знает, о чем спрашивать. Мишка, воспользовавшись ситуацией, подсуетился и начал подкидывать вопросы, специально упоминая названия населенных пунктов и имена журавлевских ближников. Егор, сначала недовольно косившийся на излишне шустрого пацана, понял, что Мишка, что называется «в теме», и даже слегка посторонился, как бы предлагая ему вести допрос по своему разумению.

Про жизнь рядовых «граждан» земель боярина Журавля пленный почти ничего не знал – дружина была элитой и с населением общалась мало, а к стражникам дружинники относились примерно так же, как в России спецназ ВДВ к гаишникам: не то что за коллег – за людей не считали.

Про «промзону» тоже ничего путного выяснить не удалось. Да, есть трубы каменные, из которых дым идет, есть колеса водяные, сразу в нескольких местах, есть люди работные, которые на полях не трудятся, если только не припечет так, что гонят всех, не разбираясь.

Потом, правда, пошло интереснее. Оказалось, что Журавль занимается-таки торговлей, но тоже не как все. Есть неприметная речка, впадающая в Горынь, а на ней пристань и склады, но не на самой речке, а в протоке, так что можно проплыть мимо и ничего не заметить. Торговать приходит на двух ладьях только один купец – кто такой и откуда, пленный не знал. Болтают, что года два-три назад приплыл кто-то другой, и боярин Журавль приказал ладью сжечь, а людей купца перебить. Короче, как понял Мишка, торговля идет тайно, через доверенного человека. Увы, о списке товаров, отправляемых и привозимых, пленный не имел ни малейшего представления.

Обнаружился и еще один интересный факт. Каждый год ранней весной, сразу за ледоходом, куда-то отправлялись сразу пять ладей, на которых уходили сотни полторы-две людей при оружии. Возвращались эти ладьи осенью, перед самым ледоставом, а бывали годы, что и не возвращались, правда, сам пленный, по молодости, такого не видел. Что за люди, куда и зачем уплывали, он не знал.

Уловив, что Егор начинает недовольно покашливать, Мишка переключился на военные вопросы: вся ли дружина пришла к броду, был ли во главе ее сам Журавль или его воевода Гунар, есть ли гарнизоны в крупных поселениях и так далее.

И тут Мишку ждал сюрприз, даже не один. Журавля, оказывается, дома не было! Уже почти месяц! Куда он уехал, разумеется, неизвестно, но уехал вместе с тем самым купцом и двумя десятками дружинников. Гунара, оказывается, тоже не было – умер несколько дней назад, а третьего сына его – Эрика – только что зарубил Фаддей Чума. Старшего сына Гунара убили давно, во время какого-то внутреннего конфликта, в результате которого, по слухам, Журавль и стал хозяином здешних земель, а второй сын умер во время морового поветрия.

После более подробных вопросов выяснилось, что Эрика просто-напросто подставили, послав с карательной экспедицией молодого, физически сильного, но не шибко умного наследника воеводы. По словам пленного, старые дружинники ворчали, что славы и добычи в этом походе не добудешь, а случись что, виноватым во всем останется Эрик. Оказывается, и в дружине Журавля не было равенства. Существовала, как бы, гвардия – личная полусотня Журавля – и полусотня Гунара. Все были потомками нурманов, хотя стариков – первого поколения – уже не осталось. Они держались особняком от остальных дружинников, которых было около двух сотен, всячески подчеркивая свое особое положение и происхождение. Эрик, например, даже отправился в поход в дедовском шлеме, а отца запретил хоронить до своего возвращения, намереваясь пригнать множество пленных и устроить тризну, достойную настоящего ярла. Отцовскую-то полусотню он и угробил сегодня, вместе с еще полутора сотнями, легкомысленно отнесясь к «малочисленному и трусливому» противнику.

Получалось, что в усадьбе Журавля осталось человек восемьдесят дружинников, а пешее ополчение до сего дня никто поднимать и не думал, тем более, что как раз подходила к концу жатва. Но «орешек» ратнинцам был явно не по зубам: со слов пленного выходило, что живет Журавль в настоящей крепости с каменными (!) стенами и башнями. Правда, пленный, то ли по безграмотности, то ли по легкомыслию, не делал различия между каменным строением и кирпичным, но в принципе, это ничего не меняло – ратнинцам своими силами такую крепость не взять.

Нашлась и позитивная информация: нигде на землях Журавля воинских сил, кроме «крепости на горке» не было, Эрик увел даже гарнизон из Крупницы. Это известие сразу же оживило ратнинцев – перспективы грабежа открывались прямо-таки радужные.

У Мишки была еще масса вопросов, но случайность, а вернее сказать, его любопытство все испортило. Пленник буквально затрясся, когда у него перед лицом закачалась серебряная цепочка, с подвешенной к ней серебряной прямоугольной пластинкой, на которой были выбиты арабские цифры – очень похожая на те, которые обязательно присутствуют во всех фильмах про американскую армию, правда цифры были угловатыми, словно их выбивали чем-то вроде отвертки.

Немому пришлось еще раз продемонстрировать свою квалификацию палача, прежде чем пленник признался, что такие «талисманы» висят на шее каждого дружинника и на них «колдовскими знаками» выбито его истинное имя. Боярин Журавль якобы помнит каждую такую запись и способен на расстоянии прервать жизнь человека, которым он почему-либо недоволен. Такая же судьба ждет и того, кто этот «талисман» снимет.

После этого признания пленный, которого так и не удосужились связать, выпростал из рукава маленькое, не длиннее мизинца, лезвие и, прежде чем кто-нибудь успел ему помешать, вскрыл себе яремную вену.

На этом все в общем-то и закончилось. Десяток Егора выполнил поставленную перед ним задачу – зачистить тылы ратнинской сотни от уцелевших дружинников боярина Журавля. Если кто-то из них еще и прятался в лесу, не сумев или не захотев присоединиться к отряду Эрика Гунарсона, то было их наверняка немного, и опасности они не представляли, поскольку все их устремления были направлены исключительно на собственное спасение.

Для самого десятка Егора «зачистка» чуть не стала роковой: никто попросту не ожидал, что от лобового удара ратнинской сотни сумеет увернуться столько народу. Но в первой полусотне журавлевской дружины шла все-таки «гвардия», да и мечи, по крайней мере у полусотни покойного Гунара, были не хуже, чем у старого воина из острога. Неизвестно, что думали об этом ратники, но Мишку данное обстоятельство наводило на весьма серьезные размышления.

Последним событием, которое произошло на месте гибели отряда Эрика Гунарсона, стал очередной скандал, устроенный Фаддеем Чумой. Когда он окончательно откопал лежащего в русле ручья покойника, оказалось, что в спине у того торчит самострельный болт, на котором, в качестве персональной метки хозяина, выжжена надпись «Лис». Получалось, что это тот самый журавлевец, вслед которому Мишка стрелял в засаде у брода.

Вдоволь поорав на тему «я нашел, значит, мой», Чума наткнулся на ничего не выражающий взгляд Немого, только что показавшего всем, что он способен сделать с живым человеком, и как-то очень быстро увял. Потом, переключив свое внимание на десятника Егора, Фаддей завел, чувствовалось, что не впервые, разговор о том, что, мол, вечно их десяток прикрывает сотню сзади, от добычи остаются одни объедки, и вообще жизнь полна несправедливости и несчастий. На покойника, которого отроки вытаскивали из грязи, Чума больше ни разу и не посмотрел.

* * *

Мишка сидел во дворе хутора и ждал, пока закончится совещание Корнея с десятниками и боярином Федором. Ждал уже прилично – совещание затягивалось, над хутором начали сгущаться сумерки.

«А ведь вы испугались, сэр, сильно испугались, и не пытайтесь спорить! Даже тогда, на ночной дороге, когда рыбак замахнулся топором, вы скорее удивились и обиделись: «А как же еще сорок лет жизни?» А сегодня, под брюхом перескакивающего ручей коня, ощущения у вас были покруче, чем при обкатке танками на полигоне – танкисты через нижний люк в пехоту мечами не тыкают, а журавлевец запросто рубануть мог. А выручил-то вас кто? Варлам! Вот и думай теперь…

И все-таки, Младшая стража себя показала очень неплохо! Салаги, меньше полугода в обучении, а как отстрелялись! Дмитрий сказал, что не меньше восьмидесяти противников положили… Может, загнул слегка, но все равно. Доспехи, оружие, кони… Илья вон до сих пор лается – трофеи делит. Люди Федора больше всех обижены – шли позади ратнинцев, в рубке почти не участвовали, а в погоне за выбравшимися на берег журавлевцами отроки их обогнали – потому что легче – и всех убегающих перестреляли. Опять погостным ратникам фигушки, а не трофеи. К гадалке не ходи, Федор сейчас агитирует деда на грабеж сел, оставшихся без защиты – пленных-то допросили, знают, что гарнизон только в «крепости на горке». Гуляй, не хочу!

Ну, сэр Майкл, может быть, хватит вокруг да около ходить? Все равно ведь никуда не деться – решение принимать надо, ибо сказано: лучше ошибочное решение, чем никакого! Господи, как хорошо было еще совсем недавно! Рассказывал сказки на ночь отрокам Младшей стражи, учил арифметике купеческих детишек, читал стихи Юльке, философствовал с отцом Михаилом, токарный станок «изобрел»… и был доволен собой! Балбес самонадеянный! Лорда Корнея методам управления учить взялся! Забыл, в каком веке проживаем! Благодарите Бога, сэр, что ТАМ вы не сподобились стать каким-нибудь борцом за права личности или поборником политкорректности… что бы, в таком случае, вы делали, на ночной дороге, когда острожане пытались своих детей отбить? В отроков Младшей стражи стрелять стали бы или блажить: «Опомнитесь, вы же люди!»? Помнится, у мэтров АВС [29] в «Трудно быть богом» подобные прецеденты описывались… а вы, сэр, на их книгах выросли. Мда-с.

И ведь это еще не конец. Пойдут же ратники по селам, а значит, грабеж, убийства, изнасилования – XII век, и можете, сэр, со своим гуманизмом и… всеми остальными «измами» идти, сами знаете куда! Потому что, так или иначе, придется во всем этом участвовать! Как легко было читать о подобных вещах в исторической литературе – княжеские усобицы… а тут даже не княжеские, а боярские, и все равно, вся грязь и кровища в полный рост. Так просто рассуждать обо всем этом теоретически, припомните, сэр, вы даже Шекспира при этом поминали:

Сто рыцарей! Сто рыцарей, готовых Фантазии любые старика В любое время поддержать оружьем!

И вот дожили до светлого денечка – не позже, чем завтра, окунетесь во всю эту «рыцарскую романтику» с головой. Не стошнит? Дедушке Корнею в спину стрельнуть не захочется?

Может, и стошнит… но не в монастырь же уходить? Кончайте, сэр, комплексовать и… что? И беритесь за ум! Обеими руками и чем еще найдется. Извольте считать все происходящее следующим этапом адаптации. Первый этап, следовательно, постановляем считать законченным, причем законченным успешно! Какие задачи вы ставили перед собой два года назад? Физическое развитие, создание команды, подъем благосостояния и социального статуса семьи. Выполнено, даже перевыполнено. Это были задачи для достижения промежуточной цели – изменения стартовых условий.

Цель долговременная остается прежней – стать боярином. Но! Бояре, как показывает практика, бывают разными. Можно подумать, сэр, что вы об этом раньше не знали. Знали, но это знание было чисто теоретическим и к практике отношения не имело, а теперь имеет. Значит, уточняем формулировку долговременной цели: стать максимально влиятельным боярином – хозяином обширной территории, достаточно густо заселенной, с развитой для данного исторического периода инфраструктурой, и хорошо защищенной с военной точки зрения. Пожалуй, стоит еще добавить: «вхожим в высшие сферы»… нет, рановато, рановато.

Ну… допустим, сформулировали, дальше что? Дальше – новая промежуточная цель. Описываем существующее положение вещей, представляем желательное положение вещей, выявляем разницу между ними. Ликвидация этой разницы и будет целью, а для ее достижения придется решить те или иные задачи. Все, как всегда, только исходные данные изменились. Два года назад вас, сэр, не устраивали стартовые условия, а сейчас… А сейчас вам страшно. Признайтесь, никто смеяться не будет.

Страшно, что убьют – уверенность в дате смерти как-то незаметно растаяла. Страшно, что дадите слабину, когда придется окунуться в средневековые реалии по полной программе. Страшно отвечать за жизни мальчишек, которые вам доверяют так, что даже… гм, страшно делается. Простите за тавтологию, но точнее не скажешь. И, ну конечно же, страшно расставаться с ролью вундеркинда и становиться… кем?

Никуда не денешься: место и роль – альфа и омега самоидентификации, отправная точка всех планов и расчетов. Определяем правильно – есть надежда на реализацию планов; определяем неверно – сюрпризы начинают вылезать на первых же шагах, и в конце концов все рассыпается, не определяем вообще – становимся игрушкой в чужих руках, в силу того, что не имеем возможности определить: правильные ли к вам предъявляются требования и посильные ли вы ставите перед собой задачи.

Это два года назад вы начинали с нуля, и без этого можно было обойтись, а сейчас все надо определить четко, иначе и сами будете в потемках блуждать, и других в заблуждение вводить. Причем не только в заблуждение, но и в соблазн поставить вас на место, соответствующее их пониманию. Вон, как Варлам, придурок, решил, что может вами, как другими отроками пятого десятка, командовать. Или другой пример: стоило вам, сэр, достаточно твердо указать ратнику Арсению, что отроки Младшей стражи подчиняются только своим командирам, и тот, хоть и поморщился, стал передавать команды через вас.

Итак, место и роль – ваша «точка» в местной системе координат и ваши возможности, соответствующие положению этой «точки». С одной стороны – уже не ребенок, требования предъявляются отнюдь не детские, с другой стороны – совершенно пока бесправная личность, чуть что: «Мал еще, нос не дорос, много о себе воображаешь, делай, что старшие говорят» и прочие, хорошо известные подросткам во все времена «удовольствия». Ждать же кардинального изменения этого параметра вашей личности еще два-три года – до женитьбы, которая превращает юношу в полноправного мужчину в момент рождения законного первенца.

Таково ваше место в местном сообществе, и никуда от этого, казалось бы, не денешься, однако ресурс вы, сэр, накопили о-го-го – сверстникам и не снилось. Налицо дисгармония. Или диспропорция, если угодно, досточтимый сэр. Несоответствие вашей роли подростка занимаемому вами месту распорядителя весьма нехилых ресурсов. Несоответствие, бросающееся в глаза даже больше, чем все ваши кунштюки с «истреблением невидимых демонов», «снятием чар» с тетки Татьяны и талантами в области ненормативной лексики.

В связи с вышесказанным надлежит признать одно весьма прискорбное обстоятельство – первым заметили это несоответствие отнюдь не вы, сэр Майкл.

Первой, если судить беспристрастно, на это намекнула Нинея: «Ощути себя наследником древнего рода… Возгордись этим и тут же смирись. Смирись с тем, что ты не волен в своих поступках…» Потом Корней, в своем фирменном стиле, выкинул за борт – и выплывай, как знаешь. Выплывешь – нормально, так и должно быть, а потопнешь – туда тебе и дорога, не соответствуешь.

Следующим был Илья: «От тебя слова ждут, знака…» Ну, и наконец, Алексей сказал все открытым текстом: «Корней тебя ничего не лишил, наоборот, он тебя над другими отроками поднял!» Если честно, то ни хрена он вас, сэр, не поднимал, а просто пинком под зад сдвинул вверх по оси «социальное положение» – от точки «старшина Младшей стражи» до точки «боярич Лисовин». Проще говоря: от начальника молодежного военно-спортивного лагеря, до директора филиала фамильной компании, в который означенный клуб входит в качестве структурного подразделения.

Сословная структура социума подобный финт только облегчает – меньше конкурентов. Да даже если бы мы жили в демократическом обществе, все равно: вы, сэр, этот филиал создали, вам его дальше и развивать. А конкуренты… да нет конкурентов! Демьян, Кузьма, ну еще Дмитрий и, может быть, Первак, могли бы этой структурой худо-бедно управлять. Но развивать ее… извините-подвиньтесь. А специфика структуры такова, что, не развиваясь, она умрет.

Ну и тормоз вы, сэр, откровенно-то говоря. Все уже давно все поняли, один вы, как муж-рогоносец, узнаете новости последним. Ну что ж… голову пеплом посыпали, в слабостях и ляпах признались… Продолжаем думать.

Будем считать, что существующее положение дел описано. Теперь – желательное положение дел. Филиал, конечно же, может развиваться и расти сколь угодно мощно, и даже сравняться по мощи с материнской компанией. Но! Материнская компания – ратнинская сотня – медленно умирает. По сути, сколь бы нестандартным ни был изначальный статус сотни, разлагается она вместе с родоплеменным строем – процесс, который идет сейчас с той или иной степенью интенсивности по всей Киевской Руси. И на историческую сцену выступает «его светлость феод», а мы с вами, сэр, если помните, договорились против исторического процесса не переть – не на Марс прилетели все-таки[30].

Феод так феод. Правда, в классическом виде он на Руси так и не сформировался… и наплевать, классического рабовладения, подобного римскому или, скажем, египетскому, на Руси тоже не было. Придумаем что-нибудь, а вот очередная промежуточная цель, похоже, нарисовалась совершенно очевидно: стать за два года начинающим феодалом, со всеми присущими ему атрибутами – землями, дружиной, замком, хозяйственным комплексом, включающим в себя, кстати сказать, и угнетаемые трудящиеся массы. Официальный статус… по нынешним временам, статусные вопросы зачастую решаются явочным порядком, но и благословение от власть предержащих тоже штука не лишняя.

Дальнейшее стандартно: задачи, которые надо решить для достижения цели, структуры, которые эти задачи будут решать, кадры, которые в этих структурах будут работать… Едрена-матрена, как любит выражаться лорд Корней, два года назад практически ничего же не было, а сейчас даже всего не перечислишь с ходу! Однако, сэр… впрочем, не будем отвлекаться.

Задачи… а с задачами, в этот раз, проблем, похоже, нет – приобретение тех самых, присущих феодалу атрибутов: замок, дружина, заселенные и обустроенные земли.

Структуры. Здесь уже сложнее. Во-первых, конечно, уже имеющиеся, считай, в личном владении: Младшая стража, Академия Архангела Михаила, крепость с вырастающим вокруг нее хозяйственным комплексом. Спасибо лорду Корнею за «возвысивший» пинок под зад – боярич, в отличие от старшины Младшей стражи, имеет право, хоть и с оговорками из-за возраста, именно на владение. Формально, разумеется, понадобится опекун, но тут тоже просто: либо сам дед, либо Лавр, либо… гм, отчим – тоже не самый худший вариант. Тем паче, что ребята и Илья недвусмысленно выказали личную преданность именно вам, сэр Майкл, так что классическими опасениями по поводу нечестного опекунства, столь популярными в литературе, можно, пожалуй, и пренебречь.

Это о подчиненных структурах, но имеются же и внешние. Во-первых, так же, как и на первом этапе, семья. Во-вторых, Ратное. Раз уж наш феод должен прийти на смену ратнинской сотне, которая, по сути, уже и не сотня – не из-за численности, а из-за утраты исходного состояния, то что-то феод от нее должен унаследовать, а то и урвать еще до ее окончательного развала. В-третьих, Нинея с ее планами создания Державы под княжича Михаила Вячеславича.

Конечно, сама волхва никакая не структура, но местное население, неизвестно в каких границах, Нинеей управляется. Как это все структурировано и структурировано ли вообще, совершенно непонятно. Сама же Нинея умна, влиятельна, имеет собственные взгляды и планы, в которые вы, сэр, посвящены лишь частично и вряд ли будете посвящены полностью. Так что планировать тут что-то сложно, но использовать ее возможности как некий внешний резерв надо пытаться.

В-четвертых, коммерческие структуры, руководимые Никифором и Осьмой. Тут все вообще по воде вилами писано – прожекты ваши, сэр, онкл Ник выслушал, а как все это реализовываться будет… бог весть. Осьма же… м-да, бизнесмен, играющий в политику – это настолько чревато… насколько и перспективно! Но пока вы и господин Осмомысл находитесь в разных весовых категориях – и ваши знания человека конца XX столетия ни в коей мере не компенсируют его опыта и знаний реалий XII века.

Что волхва, что купцы вполне ощутимую пользу уже принесли и, вполне возможно, будут приносить и в будущем, но всегда остается актуальным вопрос: кто кого больше использует?

Ну, и наконец, в-пятых, туровские дела: Илларион, Феофан, княгиня Ольга. То бишь: Церковь, СБ в зачаточном состоянии и государственная власть регионального уровня. Здесь вообще надо вести себя, как на минном поле. И «бойцы идеологического фронта» люди очень серьезные, и правящая династия… леди Анна совершенно справедливо заметила: «Возле князей – возле смерти». А посему – медленно, аккуратно, с оглядкой, размышлениями и страховкой.

Кадры… Кадры уже есть, но нужны еще. И с эксплуатируемыми трудящимися тоже подумать надо. Социализм, разумеется, строить… это – к писателям-фантастам, а крепко гайки закручивать, на манер Журавля, тоже не годится. Хорошо продуманная и правильно сформированная мотивация держит человека покрепче обельной грамоты, а пользы такой человек может принести гораздо больше подневольного, это – аксиома, не нуждающаяся в доказательствах. Но и возможностями института холопства пренебрегать не стоит – все хорошо к месту, вовремя и в надлежащей пропорции.

Вот таким примерно образом, сэр Майкл, для начала, а в подробностях каждый пункт надлежит проработать впоследствии. Но! Первейшей на повестке дня стоит самая, пожалуй, трудная задача – психологически вписаться в современные реалии. Пока получается, но напряг, надо признаться, имеет место быть, и срыв может случиться в любой момент. Самое же неприятное заключается в том, что даже представить себе, в каком виде это может произойти, не получается. Пока наблюдалось три вида реакций: приступ неконтролируемого бешенства – несколько раз, истерический смех – один раз, и уход от реальности в состояние, из которого вас вывели только методом сексотерапии – тоже один раз.

Статистически наиболее вероятен первый вариант. Скажем, насмотревшись на натуралистические сцены, сопровождающие грабеж беззащитных сел, вы начнете стрелять и резать… кого? Отроков Младшей стражи – сомнительно, но всякое может быть. Ратников лорда Корнея – более вероятно. Людей боярина Федора – первоочередные кандидаты. Мда-с, ситуация, позвольте вам заметить…

Э-э, любезнейший, а не напрасно ли вы на Нинею злобились и Зверя Велеса по загривку лупили? А если она вам таким образом шок от натуралистических сцен хотела смягчить? Посмотрела, во что вы превратились после подавления бунта, и решила слегка повысить порог восприимчивости, чтобы вас, сэр, опять в аут не вынесло? Гм, вполне может быть, она же в моем психическом здоровье заинтересована… пока. Или все-таки просто заинтересована? Ладно, время покажет, но… Но тогда, в свете признаний пленного, становится понятна и попытка «пришпорить» мистера Алекса – пока Журавля «нету дома», надо форсировать события! Значит, знала о его отъезде? Имеет осведомителей? Сильна бабка – комплексный подход, выигрыш сразу по нескольким параметрам… но какого хрена?! Вы феодал, сэр, или не феодал? С какой это стати вы собой манипулировать должны позволять? Даже если она это творит с самыми лучшими намерениями… Ладно, продолжим потом – похоже, совещание закончилось».

На крыльцо хозяйского дома, переговариваясь между собой, начали выходить ратнинские и погостные десятники. Судя по оживлению людей боярина Федора, решение о продолжении похода было принято, и предвкушение богатой добычи несколько поумерило «болезнь красных глаз», поразившую погостных ратников.

На общем фоне заметно выделялся десятник Тихон – смурным видом и цветущими во всю рожу синяками: судя по всему, дядюшка Лука, крепко «поучил» племянника за забывчивость, а потом предъявил «свидетельства педагогического воздействия» Корнею, чтобы сохранить за Тихоном должность десятника. После славной победы над превосходящими силами противника, особенно если учесть, что сотня одержала победу именно на переправе, а значит, смыла с себя позор поражения, пережитого во время последнего похода на Волынь, Корней должен был быть в добром расположении духа и вполне мог удовлетвориться «семейным воспитанием» в исполнении Луки.

Мишка уже собрался пройти мимо десятников в дом, как вдруг на плечо его опустилась тяжелая рука и над головой раздался голос десятника Фомы:

– Куда разогнался, мелкота?

Первой, уже привычной реакцией, была попытка имитировать поведение подростка – вывернуться и сказать что-то типа: «Пусти, меня дед позвал», но Мишка сдержался. Остановившись – Фома держал крепко – Мишка, не глядя на десятника, раздельно произнес:

– Руки. Убери.

Фома, как и следовало ожидать, не послушался, а рывком развернув отрока к себе лицом, угрожающе произнес:

– Чего это тут щенок тявкает?

«Держать марку, сэр, раз уж решили. Как учила Нинея: даже в мелочах, будь они трижды неладны!»

– Боярич идет к боярину, – все так же подчеркнуто членораздельно ответил Мишка, – и не твоего ума дело, зачем!

Фома даже не удостоил его традиционного вопроса: «Что ты сказал?» – просто пихнул так, что Мишке, во избежание падения, пришлось сделать несколько шагов назад. Рука сама дернулась к оружию, и опять пришлось сдержаться, и не потому, что Фома легко справился бы с подростком голыми руками, а потому, что сейчас нужен был не Бешеный Лис, а боярич Лисовин, и только боярич Лисовин.

Фома шагнул, было, следом за отступившим Мишкой, занося руку для затрещины – настоящего боевого удара сопляк не заслуживал, но его вдруг придержал десятник Егор.

– Погоди, Фома, остынь.

– Не лезь! – Фома отшвырнул руку Егора. – Наглых сопляков…

Краем глаза Мишка уловил торопливый шаг с крыльца Луки Говоруна и появление в поле зрения молчаливой фигуры Немого.

– Правильно! – не дал договорить Фоме Егор. – Надо учить! Но по-другому!

Шагнув вперед, Егор заслонил Мишку от Фомы и совершенно неожиданно спросил:

– Твой болт?

Вообще-то можно было бы и не спрашивать – лежащий на ладони у десятника самострельный болт, хоть и был весь в засохшей крови, метка «Лис» на нём читалась без труда.

– Мой! – подтвердил Мишка.

– Добро, – Егор кивнул. – Теперь я должник Корнея.

Ситуация была понятна: болт – тот самый Мишкин выстрел, который спас Егора, когда его, придавленного упавшим конем, пытался зарубить журавлевец; быть же должником мальчишки, в соответствии с канонами патриархального общества, зрелому мужу, да еще десятнику, невместно. В соответствии с теми же канонами Мишке следовало всячески отнекиваться от похвалы, даже высказанной в такой завуалированной форме. Именно это он старательно и исполнил, изобразив все в таком виде, будто отроки лишь слегка помогли второму десятку, и то только потому, что им разрешили это сделать, а вот сам Егор, кинувшись в атаку втроем против семерых, спас мальчишек от полного истребления.

Присутствующие благосклонно выслушали его экспромт, только Фома злобно покривился, а Лука преувеличенно горестно вздохнул и глянул с немым упреком на Тихона. Егор выслушал Мишкины славословия как само собой разумеющееся, снова кинул и, обернувшись к Фоме, демонстративно крутанул на пальце серебряное кольцо.

– Пойдем-ка, Фома, – Егор еще раз крутанул кольцо. – Чего-то скажу…

Смысла пантомимы с кольцом Мишка не понял, но путь был свободен, и он двинулся к крыльцу хозяйского дома.

В горнице было душно – полтора десятка мужиков сидели тут не меньше двух часов. Две лучины, потрескивающие в светцах, тоже кислороду не добавляли. Правда, легкий сквознячок, протянувшийся от распахнутой двери к волоковому окошку, нарушил неподвижность атмосферы, но трудиться над освежением воздуха ему предстояло еще долго.

«Хорошо, что табак из Америки еще не завезли, сейчас бы тут вообще душегубка была!»

– Господин воевода! Отрок Михаил по твоему приказу явился!

Дед выглядел усталым, но довольным. Кивнув в ответ на Мишкин доклад, он переглянулся с сидящим рядом боярином Федором и обратился к Лавру, непонятно как затесавшемуся в компанию десятников, присутствовавших на совещании.

– Ну, Лавруха, ты Михайлу хотел? Вот тебе Михайла!

– Благодарствую, батюшка. Проходи, племяш, садись, – Лавр переложил с лавки на стол трофейный шлем, снятый с кого-то из журавлевцев. – Ты, Мишаня, помнится, что-то подобное из воска слепил. Так?

– Так, дядя Лавр. Почти такой же.

Шлемы ратнинских воинов, да и большинства других ратников, которых довелось видеть Мишке, хотя и отличались отдельными деталями, изготовлялись, в общем-то, по одному типу. Сферическая тулья, склепанная из четырех сегментов, либо наложенных внахлест, либо скрепленных перекрещивающимися металлическими полосами. К тулье, тоже на заклепках, крепился околыш, а к нему полумаска.

Сейчас на столе перед Мишкой лежала совсем иная конструкция, на его не очень просвещенный взгляд более соответствующая веку XV или XVI. Идущий ото лба до затылка гребень, козырек, стрелка, защищающая лицо от поперечного удара, нащечники и сегментный назатыльник. Мишка взял трофейный шлем в руки и заглянул внутрь. Как он и ожидал, внутри оказалось ременное оголовье, амортизирующее удары по шлему. Шлемы всех журавлевцев, составлявших отряд Эрика Гунарсона, были такими же.

«Ну, что ж, господин предшественник, уже одно это свидетельствует, что какое-то производство у вас налажено. Шлем больше всего напоминает шлемы польских панцирных гусар, как их показывают в кино, но там, кажется, еще и султан из конского хвоста был? Не помните вы, сэр, ни черта, а знаете еще меньше…»

– Ну, что скажешь? – прервал Мишкины размышления дед.

– А что говорить-то?

– Все, что можешь, то и говори, – дед сделал предостерегающий жест в сторону Лавра. – Лавруха, а ты помалкивай, пускай сам соображает!

Мишка глянул на Лавра, тот в ответ слегка развел руками и сделал страдальческое лицо. По всей видимости, на собрание десятников его пригласили в качестве «эксперта по вооружениям», но дед, наверно, его пояснениями остался не удовлетворен.

– Ну… – неуверенно начал Мишка: подводить Лавра не хотелось, но кто ж его знает, что он сказал, что не сказал. – Тулья сложена из двух половинок. Вот этот гребень и околыш их сжимают. То есть, я так думаю, а как на самом деле, не знаю. Козырек, – Мишка постучал ногтем по названной детали, – хорошо защищает лицо от стрел и колющих ударов – надо только вовремя голову наклонить. Оголовье лучше, чем стеганый подшлемник – и удар сильнее смягчает, и голове не так жарко.

– Все? – вопрос почему-то задал не Корней, а Федор.

– Да я же не знаю, что вы узнать хотите… хотя… – Мишка оглядел горницу, но других шлемов не увидел, – еще такие же шлемы есть? Мне бы на несколько сразу глянуть…

– Лавруха, есть еще шлемы?

– Есть, батюшка, в сенях семь штук лежат, только четыре из них побитые немного.

– Тащи сюда… Михайла, сиди! Без тебя обойдется!

Это уже было и вовсе «из ряда вон» – гонять зрелого мужа, когда под рукой был подросток…

«И Федор как-то странно пялится… никак, их сиятельство граф Корней очередной спектакль задумали? И что же ему надо? Что вообще ему может быть надо от погостного боярина, для чего можете понадобиться вы, сэр Майкл? Блин! Невеста Катерина Федоровна! «У вас товар, у нас купец». Будущего зятя демонстрируют! Ну, я вам… Стоп, сэр Майкл, лорда Корнея подводить не стоит, он на этом какие-то свои расчеты выстраивает и делать ему подлянку не в ваших интересах!»

Лавр притащил в охапке все семь шлемов и с грохотом вывалил их на стол. Мишка пододвинул поближе светец с лучиной и сделал вид, что внимательно рассматривает трофеи, хотя достаточно нагляделся на них и при свете дня. Хотел даже попросить еще добавить света, но потом решил не выпендриваться и заговорил деловым тоном:

– Вот, господа бояре, если посмотреть на несколько шлемов сразу, то видно, что сделаны они по одному образцу и ни один из них не делался одним кузнецом от начала и до конца. Одни люди ковали половинки тульи, другие, околыши, третьи – нащечники… Потом это все собиралось вместе. Если сейчас все эти шлемы разобрать на части и части эти перемешать, то можно будет собрать шлемы снова, не подбирая детали – они все одинаковые и подойдут друг к другу. Ну, может быть, чуть-чуть, подогнать придется, но совсем немного.

– Ну-ка, ну-ка… все одинаковые? – Лавр, заинтересовавшись, сразу же забыл про присутствие Корнея и Федора. – Это как же сделать можно?

– Вспомни, дядя Лавр, как мы матрешек по шаблону вытачиваем, тоже ведь все одинаковые получаются. Тебе, я помню, этот способ очень понравился…

– Да, но здесь-то…

– И здесь то же самое, только немного по-другому. Делаем шаблоны для каждой части шлема, а потом к ним откованные части прикладываем. Если не подходят, то либо на наковальне правим, либо на станке доводим, только станок, наверно, не ножной – все-таки железо, не дерево – а от водяного колеса крутится. Смотри, как половинки тульи друг к другу точно прилегают. Если точильный камень на станок поставить, то кромки даже на холодном железе заглаживать можно.

– Так… колесо, значит, такое, как у Кузьки на лесопилке, и от него ремень на станок… станок надо намертво к полу крепить… или к чему-то…

Все! Лавр «пропал». Теперь, пока сам не попробует сотворить нечто подобное, весь окружающий мир с его ежедневными заботами и обязанностями будет для него лишь досадной помехой.

– Кхе! – дед покосился на боярина Федора с довольным видом, хотя, скорее всего, мало что понял из Мишкиных объяснений. – Лавруха, значит, и у нас такое сделать можно?

– Что? А! Да, батюшка, можно попробовать… только колесо там да еще всякую снасть… мы с Михайлой сообразим. Железа много понадобится…

– Слыхал, Федька? Михайла, еще чего добавить можешь?

– Могу, но вести не радостные.

– Кхе! Давай уж… что ты там еще углядел?

– Изволите ли видеть, господа бояре, – раз уж дед зачем-то решил пудрить мозги боярину Федору, Мишка решил подыграть ему «изящной словесностью», – мастер Лавр совершенно справедливо указал на необходимость весьма и весьма немалых затрат на создание снасти для изготовления таких шлемов. Иначе говоря, делать все это ради нескольких десятков или сотни-другой штук нет смысла – невыгодно. Даже если делать их на продажу, то на несколько сотен шлемов покупателей найти будет не просто – против обычного шлема такой, как эти, будет стоить, наверно, втрое дороже, если не больше. Если же налаживать изготовление таких шлемов для себя, то это означает, что ты собрался вооружать целое войско – тысячи ратников.

– Ну уж и тысячи! – про такого зверя, как рентабельность, воевода Корней, разумеется, и слыхом не слыхивал. – Это ты, Михайла, загнул!

– Отнюдь, господин воевода! Вывод мой подтверждается сей записью, имеющейся на каждом шлеме… – Мишка постучал ногтем по таким же, как на личных медальонах журавлевцев, угловатым цифрам, выбитым на боку шлема. – Извольте убедиться сами, господа бояре.

Боярин Федор молча придвинул к себе светец и принялся разглядывать боковину шлема, дед последовал его примеру, щурясь и дальнозорко отставляя от себя предмет изучения. Оба, разумеется, ничего не поняли.

– Кхе! Это по-каковски здесь? Не по-нашему писано.

– Это цифры – особая счетная запись, господин воевода. Я этой записи купеческих детей в Академии обучаю. Обратите внимание: литер на каждом шлеме всего четыре. Это значит, что самая малая запись, которая может быть – один, а самая большая – девять тысяч девятьсот девяносто девять. То есть тьма[31] без одного человека. Если бы литер было три, то это означало бы, что запись рассчитана, самое большее, на тысячу, а если бы две, то только на сотню. Но литер четыре, значит, счет собирались вести на несколько тысяч – до тьмы. Вот этот шлем – сто девятый, значит, до него было сделано сто восемь…

Мишка прервался, потому что понял – его не слушают: Корней и Федор уставились друг на друга с удивленно-встревоженным выражением лиц, потом боярин Федор решительно, даже зло, произнес:

– Не может быть, напутал что-то парень.

– Кхе, Михайла, ничего не путаешь? Может… это как-то по-другому прочесть можно?

– Читать можно, как заблагорассудится! Журавлевские ратники, к примеру, уверены, что здесь начертаны колдовскими рунами их истинные имена и через это власть Журавля над их жизнями беспредельна. Это – вранье, и любое другое прочтение будет враньем или глупостью. Верно только то, что сказал я!

– Мало ли, что ты сказал? – пробурчал боярин Федор. – Проверить бы как-нибудь…

«Ну, хотел, старый, чтобы я бояричем себя ощутил? Получи!»

Мишка поднялся с лавки, глянул на Федора сверху вниз и выдал «железным» голосом:

– Дозволь осведомиться, боярин Федор Алексеевич, часто ли тебе слово Лисовинов проверять доводится, а если часто, то в чем причина такого недоверия?

– А ну, сядь! – рявкнул дед. – Выделываться он мне тут будет… Гордый, едрена-матрена!

– Недоверие не мне высказано, но роду…

– Сядь, я сказал! – Корней хлопнул ладонью по столу. – Не недоверие это! Нам ошибки допустить нельзя… А ты, Федька… – дед сделал короткую паузу и передразнил гнусным голосом: – «Мало ли, что ты сказал?» С бояричем… с командиром сотни стрелков говоришь!

«Опаньки! А как же разжалование? Выходит, правильно Алексей все истолковал? И я все правильно понял!»

– Все равно, Кирюша, – извиняться Федор даже и не подумал, – ни ты, ни я этой записи… счетной не знаем. Кто ее знать может? Отец Михаил?

Про «арабские» цифры монах мог и слышать, все-таки учился в Константинополе, но рисковать Мишке не хотелось – а вдруг не слыхал? Тогда неизбежен вопрос: «А откуда знает отрок Михаил?» Да и арабское начертание было несколько иным.

– Деда! – Мишка забыл об официальном тоне. – Позови кого-нибудь из крестников или любого отрока из первого десятка. Они эту запись тоже знают.

– Кхе! Но учил-то их ты!

– А откуда ты сам эту запись знаешь? – угадал Мишкины опасения Федор. – Никто не знает, а ты и… Журавль знаете. Это как?

«Поздравляю, сэр Майкл! “Никогда еще Штирлиц не был так близок к провалу”».

– Я эту запись сначала у иноземных купцов в Турове видел, а потом на чертеже земель, который у журавлевских соглядатаев нашли, – Мишка пожал плечами, словно речь шла о каких-то совсем незначительных вещах. – Ну, кое-что сам додумал.

– Кхе… додумал он…

– Погоди, Кирюш, пусть отроков позовет, – Федору, похоже, пришла в голову какая-то идея. – Найдем, как проверить.

– Лавруха, позови, кого поблизости найдешь! – скомандовал Корней. – А ты, Михайла, пока проверять будем, ни слова, ни звука. Вообще, отойди-ка вон туда, чтобы они тебя и не видели.

Мишка уже собрался отойти в указанный угол, когда боярин Федор велел:

– А расставь-ка ты шлемы по… старшинству, что ли. Вот этот сто девятый, да? Тогда те, что меньше в эту сторону, а те, что больше – в эту. И по порядку.

Мишка расставил шлемы в порядке убывания номеров – сто девятый оказался самым большим – и отошел в угол. Через некоторое время в горницу просунулся Лавр.

– Троих нашел, батюшка. Хватит?

– Давай по одному!

Первым «экспертом» оказался Роська. Он, по приказу боярина Федора, быстренько зачитал номера шлемов: 53, 66, 67, 79, 82, 91, 102 и 109.

– Гм, последний, значит, сто девятый?

– Так точно, боярин! – бодро отрапортовал Роська.

– Ага… – Федор благосклонно кивнул. – А какое самое большое число можно этими литерами записать?

– Какое угодно, только цифр больше будет, чем здесь!

– Нет, четырьмя литерами сколько записать можно?

– Девять тысяч девятьсот девяносто девять!

– Вот, как… ну а тьму записать можно?

– Нет, боярин, пять цифр понадобится.

– Так, значит… – Федор задумчиво поскреб в бороде. – А скажи-ка, отрок…

– Урядник Василий!

– А скажи-ка нам, урядник Василий… вот этот шлем девяносто пятый…

– Девяносто первый, боярин!

– Да, девяносто первый, а как будет, к примеру, девяносто девятый?

Роська поискал, чем писать, потом макнул палец в миску с водой, стоящую под светцом, и вывел цифры прямо на столе.

– Почему две? – тут же прицепился боярин Федор. – Здесь везде по четыре литеры!

Роська недоуменно оглянулся на Мишку, но тот демонстративно уставился в стену.

– Так, боярин… это же нули.

– Ну и что?

– Первый ноль означает, что нет тысяч, а второй, что нет сотен, – принялся объяснять Роська. – Десятков девять и единиц девять, вот и получается девяносто девять. А вот сто второй. Тысяч тоже нет, вместо них ноль, сотня одна – вот единица, десятков опять нет, вместо них ноль, а единиц две – вот двойка.

– Угу…

Боярин Федор снова полез в бороду – сказанное Роськой совершенно не укладывалось в систему его понятий о счете и числах. Вместо привычных литер «червь» и «фита» на столе перед ним были нарисованы две совершенно одинаковые хвостатые загогулины, означавшие, по словам мальчишки, число девяносто девять. Да еще какой-то непонятный «ноль», который, оказывается, означает полное отсутствие чего-то там… А зачем он тогда вообще нужен?

Мишке в свое время стоило огромного труда внедрить в головы отроков позиционную систему счисления. Дело дошло даже до игры в «солдатики», когда на столе выстраивались десятки и сотни глиняных фигурок.

– Так… Василий… и для чего тогда надо было делать запись из четырех литер, если две левые… ничего не значат? – формулировка вопроса явно далась боярину с трудом.

– Ну почему же не значат? – Роська умел быть въедливым, как пожарный инспектор. – Они значат, что тысяч нет и…

– Ладно, ладно… значат, так значат… – Федор утер со лба пот, а Корней глянул на Роську, как на заразного больного. – Но зачем четыре литеры, если, как я понял, можно обойтись двумя? Я ведь правильно понял?

– Да, боярин, можно. А зачем… – Роська надолго задумался. – Не знаю, зачем, но для чего-то надо было. На железе же цифры выбивали, не просто же так.

– А подумай-ка еще! – влез в разговор Корней. – Гляди: ровно-то как выбито, аккуратно! Это труда-то сколько! И на каждом шлеме. Ну, не зря же силы и время тратили?

Роська, за отсутствием растительности на лице, полез скрести в затылке, а Мишка почему-то вспомнил об оригинальной привычке Стерва чесать в аналогичной ситуации поясницу.

– Ну, не знаю, – неуверенно произнес наконец Роська, – может быть, про запас?

– Какой запас? – чуть не хором вопросили Федор и Корней.

– Это… если они еще больше шлемов делать собирались… Ой! У Журавля что, тьма шлемов накована?

– …!!!

Мишка даже и не представлял себе, что боярин Федор способен столь витиевато сквернословить, Корней от приятеля юности не отстал, и, хотя озвучивали они разные тексты, дуэт получился, просто «ни в сказке сказать, ни пером описать». Роська уставился на начальство со смесью испуга и удивления – слыхать-то он еще и не такое слыхал, но ругань-то была реакцией на его слова, вроде бы никакой крамолы в себе не содержавшие!

– Следующего звать? – деловито осведомился Мишка, чтобы прервать затянувшуюся паузу.

– Не надо… – Корней махнул рукой, – и ты, Василий, ступай. Молодец, хорошо выучился.

– Рад стараться, господин сотник! – гаркнул Роська так, что впавший в задумчивость Федор даже вздрогнул, потом четко развернулся через левое плечо и вышел из горницы.

– Михайла, чего ты там стоишь? Иди сюда, садись, дальше думать будем.

Мишка, помянув мысленно, что все время забывает подкинуть матери идею карманов, вытащил из малого подсумка цепочку с «номерным медальоном» и положил ее на стол перед дедом.

– Вы не обратили внимания на то, что такая у каждого журавлевца на шее висит?

– Да у них на шеях чего только не висит, язычники же! Кхе! Хотя вроде бы да. А, Федя? Не заметил?

– Да на них серебра больше пуда собрали, даже странно: откуда столько? Перстни, кольца, браслеты, ожерелья… всего и не упомнишь… – Федор сожалеюще вздохнул: его-то людям от всего этого богатства достался сущий мизер. – А что такое?

– Поглядите, господа бояре: здесь тоже цифры выбиты. Я проверил, и получилось, что одна и та же запись у каждого журавлевца сделана вот на такой пластинке, на доспехе, выжжена на сбруе и седле, на сапогах, даже на одежде вышита. Это – порядок, господа бояре. Очень жесткий и очень правильный. Хозяина любой вещи по этой записи можно определить, а если еще есть и списки, то всегда известно, сколько чего людям выдано, сколько на складе в запасе лежит. Это – порядок, придуманный для большого войска, а не для тех трех сотен, которые у Журавля есть. Ведь ты же, господин воевода, не знаешь, чего и сколько у каждого ратника имеется?

– Ну, примерно, конечно, знаю. Но чтоб так точно… я же по кладовкам у них не шарю.

– А Журавль знает! И я тоже про своих отроков знаю! – Мишка заметил, что его слова очень не понравились деду, и тут же решил разрядить обстановку. – Хотите посмеяться? Наш порядок Осьма проверить захотел! Остановил Демку… урядника Демьяна посреди двора и потребовал быстренько сказать: что нам надо закупить для Академии с продажи досок и другого товара? Да еще торопить стал, мол, времени мало, а у самого еще ладья не загружена! Ясно – проверял!

– Кхе!

Мишка вдруг заметил, что и Корнея, и Федора описываемый случай очень заинтересовал. Оба слушали внимательно, и Федор при этом косился на деда как-то… юмористически, что ли?

– Ну, Демка отвел его на склад, – продолжил Мишка, – и дал три списка: то, что необходимо прямо сейчас, то, с чем можно подождать, и то, без чего можно было бы обойтись, но хотелось бы иметь. У нас такие списки давно готовы и все время исправляются или дополняются – купеческие сынки так складское дело изучают. А Осьма на бересту не смотрит, а все склад оглядывает: как полки сделаны, как товар разложен, какие надписи на полках. И тут ему Илья свиток подсовывает, чтоб расписался за товар, отпущенный на ладью.

Осьма как заорет: «Сговорились! Издеваетесь!» Хотел у Ильи свиток из руки выбить, а у самого-то в руке береста со списками, ну и зацепил по чернильнице и все на себя…

Федор вдруг прыснул в ладошку, а потом заржал, не скрываясь, дед же наоборот, насупился и даже слегка порозовел. Причины такого веселья погостного боярина Мишка не понял, как, впрочем, и причины смущения деда, но то, что у Корнея смущение быстро сменяется злостью, знал давно. Так и случилось.

– Хватит ржать, Федька! – рявкнул дед и тут же вызверился на Мишку. – А ты чего растрепался, как баба у колодца?! Тебя для дела позвали, а ты нам тут всякую дурь рассказываешь!

– Да будет тебе, Кирюша! Радоваться надо – у ребятишек порядок налажен. Михайла, как тут дела закончим, я к тебе наведаюсь посмотреть. Может быть, своих лежебок пришлю поучиться, как на складе порядок поддерживать да записи вести, а то вечно у них то одно, то другое.

– Если господин воевода дозволит, милости просим, все покажем, – светским тоном ответил Мишка. – И насчет платы за учебу – тоже к господину воеводе, такие дела он сам решает.

– Слыхал? – тут же поддержал Мишку дед. – Лежебок он пришлет! А у нас за нерадивость розгами секут и дерьмо из нужников выгребать посылают. Если лежебок пришлешь… не знаю, как на складах, а нужники у тебя на погосте сверкать станут. Залюбуешься!

Тут уже потянуло улыбаться и Мишку.

– Чего скалишься? – опять было обратил на него свой гнев Корней, но неожиданно сам улыбнулся и произнес уже другим тоном: – Удивили, значит, Осьму? Так, что чернилами облился? Кхе! Ладно, хвалю, так Демке и передай. Все! К делу! Лавруха, что у нас там еще за заковыка была?

– Мечи, батюшка.

Все, включая и Мишку, сразу стали серьезными: у первой полусотни журавлевцев мечи оказались такими же или почти такими же, как и у старого воина из острога, и это внушало вполне обоснованные опасения. Почти все ратнинцы, которым пришлось скрестить свое оружие с «гвардией» Журавля, либо сломали, либо очень сильно иззубрили свои мечи.

– Да, мечи… – Корней кивнул. – Значит, говоришь, у нас такие не сделать?

– Не сделать, батюшка.

– А в чем трудность, дядя Лавр?

То, что стали ЗДЕСЬ очень мало, Мишка понял уже давно. Температура в горне, заправленном древесным углем, была недостаточна, чтобы расплавить железо. Были, правда, умельцы, которые как-то умудрялись, но количество их измерялось единицами, а продукции они выдавали мало, и ценилась она на вес золота. Так, по крайней мере, выходило со слов Лавра, а сам Мишка в прошлой жизни металлургией не интересовался совершенно. И вот такой сюрприз…

С одной стороны, лезть в такое обсуждение было верхом легкомыслия – даже не сошлешься на мифическую библиотеку отца Михаила, с другой стороны, вопрос жизни и смерти, причем в прямом смысле слова. Если у Журавля налажено производство такого оружия…

– Трудностей много, племяш, а главная в том, что я ни разу не видел, как такое железо делается. Слышать слышал, Касьян покойный рассказывал, еще разговоры всякие, но видеть не довелось. Такие клинки делаются долго – месяцы уходят. Берется для начала как бы веник из железных прутьев, и железо в них нужно чтоб было хорошее, вроде того, что вы из Турова весной привезли. Прутья эти надо свалять, как шерсть в войлоке – проковывать, складывать, проковывать, скручивать, опять проковывать… И так не меньше сотни раз, а лучше бы и две сотни. Представляешь, какая работа?

– Кузька сейчас как раз думает, как заставить водяное колесо кузнечный молот поднимать. Если получится, работа здорово облегчится. И мехи качать тоже колесом можно.

– Да? Интересно, надо будет подъехать, посмотреть, – Лавр был настолько поглощен описываемой проблемой, что даже не очень оживленно отреагировал на новые идеи. – Только колесом от всех бед не избавишься. Понимаешь, жар в горне надо все время одинаковым держать. Чуть слабее – недовар, чуть сильнее – пережог. И так сотню раз! Один раз из сотни ошибешься, и вся работа насмарку!

– И на это средство есть! Дядя, Лавр, ты же знаешь, что железо от жара удлиняется.

– Ну и что?

– Пристрой в горне железный прут так, чтобы кончик наружу торчал, заметь – метки какие-нибудь поставь – насколько он высунется при нужном жаре. Потом так и будешь жар поддерживать, чтобы прут на нужную длину торчал – никакого пережога или недовара, хоть двести раз проковывай.

– Умница ты, племяш, выдумщик, – Лавр грустно улыбнулся. – Только как же я узнаю, какой жар нужен, если ни разу не видел, как это делается? Нет, батюшка, – Лавр обернулся к Корнею и отрицательно покачал головой, – надо настоящего мастера искать, который такие вещи делать обучен. Мысли Михайла интересные подсказал, но не выйдет ничего.

– Кхе… – в голосе Корнея отчетливо сквозило разочарование. Чего он ожидал от Мишки? Наверно, и сам не знал, но чего-то ждал. – Не выйдет, значит. Ну что ж, поищем мастера.

– Да где же его найдешь-то, батюшка? У нас на все Ратное таких мечей всего два – у тебя да у Данилы… ну, может, у Пахома еще примерно такой же. И все в бою взяты, где и кем сделаны, неизвестно.

– Журавль нашел, и мы найдем! Не суетись, Лавруха! Главное, мы теперь знаем: мечи такие делать можно, делаются они не в далеких странах, а у нас, и сделать их можно много! А раз знаем, то найдем!

«В общем-то правильно: чтобы искать, надо знать, что именно искать. Раз в наличии имеются не уникальные экземпляры, а целая серия, шансы на успешный поиск увеличиваются. И постановка цели безупречна – ратнинская сотня должна иметь лучшее оружие из всего того, что могут породить ЗДЕШНИЕ технологии. Одна загвоздка – технологии у Журавля либо совсем не ЗДЕШНИЕ, либо сильно усовершенствованные».

– И все-таки, Кирюш, тьма войска! – все не мог никак успокоиться боярин Федор. – Ты только подумай: тьма! Да во всем Погорынье три тьмы народу не наберется, вместе с бабами и детишками! И все вроде бы верно с этими…

– Цифрами, – подсказал Мишка.

– Да, цифрами, а все равно не верится! Что-то тут не так! Где можно столько народу набрать?

– Деда, а помнишь мертвую женщину, которую мы в лесу нашли? И разговор наш, о возможном восстании язычников?

– Что? – сразу же вскинулся боярин Федор. – Какое восстание?

– Пустое, – небрежно отмахнулся Корней, – так, разговор один был… Хотя, – воевода на секунду задумался, – если развозить оружие по разным местам…

– Не получается, деда. Ты бы стал в другие места оружие отправлять, до того, как своих всех не вооружил бы? А у Журавля только сотня с новым оружием, а остальные со старым. Все так выглядит, будто дело начато, а потом по какой-то причине брошено.

– Не знаю, не знаю… – задумчиво проговорил Корней, – надо будет Осьму и Никифора настропалить, чтобы разузнали: не появлялось ли что-то подобное у каких-то купцов? Заодно и выясним, где мастера такого искать надо. А? Федя, как думаешь?

– Если в тайне что-то готовится, то на продажу не понесут, – уверенно ответил Федор. – Разве что случайно одна-две штуки появятся, так они и так появляются, никто и внимания не обратит – все, как обычно. Причина же того, что у Журавля не все ратники новое оружие имеют, может быть какой-то простой. К примеру, недостаток железа. Хочешь заполучить новое оружие – привози свое железо. Тогда понятно, почему свои еще не перевооружены, а на сторону оружие уходит.

– Уходит, не уходит… откуда мы знать можем? – усомнился Корней.

– Погодите… деда, я, кажется, догадался! – Мишка полез в малый подсумок и достал фигурку лиса. – Помнишь, Илья это на капище нашел?

– Помню. И что?

– Это, оказывается, не просто лис, это – Зверь Велеса! Их всего двенадцать штук сделано: лис, медведь, тур, рысь… остальных не помню, но не в этом суть. Считается, что тот, кто соберет у себя все двенадцать зверей, великую силу и власть получит. Я вот сейчас подумал: а если это иносказание? Если каждый из двенадцати зверей когда-то хранился в каком-то одном племени или сильном роду, то получается, что собрать вместе всех зверей – означает собрать под своей рукой роды или племена! С двенадцати племен или обширных родов тьму воинов поднять можно!

Возможно, свой Зверь Велеса у тех волхвов, которых вы тридцать лет назад порубили, был. Потом, может быть, тоже был, но, как пленный сказал, сколько-то лет назад здесь замятня с усобицей случилась. Тогда-то Журавль власть над этими землями и взял. Могли они в это время своего Зверя утратить? Когда свои между собой режутся, всякое случиться может, значит, могли и утратить. А у Нинеи Зверь есть! Медведь! Может быть, тот самый, который здесь пропал. Вот почему Журавль с ней помириться хотел! Скорее всего, без своего Зверя он для остальных – никто, и без Нинеи ему никак не обойтись. Либо как-то мириться, либо найти способ Зверя отнять.

– Кхе! Ты прямо сказитель! Еще бы гуслями звенеть научился, и заслушаться можно!

– Погоди, Кирюш… – боярин Федор потянулся через стол к бронзовой фигурке. – Дай-ка глянуть поближе.

Мишка вдруг почувствовал, что не может отдать лиса в чужие руки. Не может, и все тут!

– Осторожно! Дядька Федор, все-таки Зверь Велеса, мало ли что…

Погостный боярин торопливо отстранился и осенил себя крестным знамением.

– Господи, спаси и сохрани… И ты ЭТО с собой таскаешь?

– Нинея сказала, что мне от него ущерба не будет. Он лис, и я – Лис, вроде как свои. Илья его, правда, в руках держал… и деда тоже держал, без последствий, но это там было. А здесь-то мы на языческих землях, кто знает…

– Не-ет, Кирюш, надо это змеиное гнездо выжигать! Тут черт знает что творится. И если Михайла правильно про восстание догадался…

– Да ничего он не догадался! На той бабе убитой знак Перуна был, а не Велеса! И зверьков таких тебе в Турове умельцы хоть сотню изготовят! Как любил ты сказки в молодости слушать, Федька, так и до сих пор – дите дитем, даже смотреть зазорно. Михайла! Пошел вон, со своей трепотней… и игрушку забирай! Ну, собрались мужи премудрые, только что в куклы не играются…

Поздним вечером, когда отроки уже собирались устраиваться на ночлег, Мишку отыскал Лавр, отвел в сторонку и непривычно строгим голосом сообщил:

– Батюшка велел передать, чтобы ты при боярине Федоре язык не распускал, насчет Зверя и прочего… сам понимаешь, о чем речь.

– Ладно, буду молчать… А если он сам разговор заведет, что делать?

– Хочешь, дураком прикидывайся, хочешь, язык проглоти, а болтать не смей! – Лавр был строг, даже сердит, что для него, особенно в общении с Мишкой, было совершенно нехарактерно.

– Да понял, я понял! Выкручусь, как-нибудь. А в чем дело-то, дядя Лавр?

– А говоришь, понял. Ничего ты не понял! Федор, конечно, батюшке друг старинный, но перед новым князем выслужиться случая не упустит. Нам здесь княжьи дружинники с попами нужны?

– Не нужны. Все, дядя Лавр, слова он от меня больше не услышит, а еще лучше, я ему такой чуши наплету, что сам прогонит. Так хорошо будет?

– Может, и хорошо… посмотрим.

«А-я-яй, сэр Майкл, так обмишуриться! Или не знаете, на что чиновники ради карьеры готовы? Федор-то, между прочим, чиновник, причем висящий «между небом и землей» – вовсе не факт, что новый князь оставит его в нынешней должности и своего человека на его место не пришлет. И куда Федору в таком случае податься? В Турове ничего не светит, в Киеве тем более. К сестре в Треполь, на неустроенные земли? Или опять в запой уйти? А тут такой случай и перед епископом, и перед князем красиво нарисоваться! Языческое гнездо обнаружил, тысячи неплательщиков налогов разоблачил, восстание предотвратил! А что в Погорынье после княжьих людей останется? Пустыня? Это так-то вы о своем будущем феоде заботитесь? «Язык мой – враг мой!» – это про вас, сэр, сказано! И не спорьте, любезнейший, не спорьте. Какую бы симпатию вам боярин Федор при первой встрече не внушил, он – чиновник. А чиновники… без разницы, как именуются их ранги: дьяки, коллежские асессоры, партаппаратчики или государственные советники РФ – имя им одно: “Крапивное семя”».

Часть 3

Глава 1

Последние числа июля 1125 года. Земли боярина Журавля, село Отишие

Село Отишие, видимо, действительно в давние времена служило убежищем в лихую годину. Стояло оно на высоком берегу при впадении малой речушки в Кипень. Возможно, когда-то здесь было капище и жили только волхвы с учениками или прислугой, потом появилось несколько больших домов, в которых могли укрыться беженцы.

Времена, хоть и медленно, меняются, и в этих, окруженных тыном, домах появились постоянные обитатели – многочисленные, в десятки человек, семьи, в которых жило одновременно три-четыре поколения родственников, со всеми братьями-сестрами, дядьями-тетками, невестками и прочими носителями родства разной степени близости.

Потом времена в очередной раз изменились. Постоянных жителей в Отишии стало больше, они принялись строиться за пределами тына, сводить лес, распахивать поля, и в конце концов получилось, что на ближнем к слиянию рек краю села оказалось что-то вроде детинца – треугольная в плане, огороженная тыном территория. Остальные же постройки, раскинувшиеся более вольготно, чем внутри тына, были окружены забором из уложенных горизонтально бревен, поддерживаемых врытыми в землю столбами – скорее, ограда от лесного зверья, чем военное укрепление. Свидетельствовало это, пожалуй, не о беспечности жителей Отишия, а о нежелании местного «руководства» иметь «на подведомственной территории» хорошо укрепленный населенный пункт с многочисленным населением, который, в случае нужды, без потерь и серьезных усилий штурмом не возьмешь.

Сейчас недоверие упомянутого «руководства» к собственному населению сыграло с жителями Отишия злую шутку – отбиться от ратнинцев или хотя бы оказать сколько-нибудь серьезное сопротивление не получилось. Под прикрытием лучников и стрелков Младшей стражи ратнинцы вынесли, хоть и добротные, но отнюдь не крепостные ворота и ворвались в село, пропустив вперед по центральной улице, ведущей прямо к «детинцу», ратников с Княжьего погоста. На такой диспозиции настоял боярин Федор, в общем-то логично предполагая, что в наиболее укрепленном месте села должны храниться и наибольшие ценности.

Ратнинцы же, сломив плохо организованное сопротивление странно немногочисленных защитников, рассыпались еще по двум улицам и неизвестному количеству переулков и тупичков, с намерениями, попадающими сразу под несколько статей Уголовного кодекса XX века, но являющимися вполне обычной практикой в веке XII – грабеж, насилие, убийство, захват и насильственное лишение свободы, угон скота и транспортных средств, поджоги и т. д., и т. п.

Младшая стража во всех этих «мероприятиях» не участвовала – в последний момент Корней отчего-то забеспокоился и велел отрокам оставаться снаружи, находясь в конном строю напротив ворот. Чего, собственно, он опасался, Мишка не понял, но дед явно отвел Младшей страже роль резерва, оговорив даже такой вариант событий, когда гонец до ворот добраться не сможет. В этом случае знаком для подключения отроков к делу будет стрела с дымом, пущенная из любой точки села вертикально вверх.

В строю на сегодняшний день в первой полусотне Младшей стражи оставалось сорок два отрока. Вчера вечером, правда, было только сорок, но консилиум, в составе Матвея, Бурея и Ильи, признал «годными к строевой» Сергия, упавшего с тына при захвате хутора, и Зосиму, которого чуть не удавила своими многопудовыми телесами баба на ночной дороге. Из наставников отроков сопровождали всего двое – Немой и Глеб, Алексей же, хотя уже и ходил своими ногами, верхом ездить еще не мог. Тремя десятками командовали временно назначенные урядники: вторым – Степан вместо Дмитрия, четвертым – Климентий вместо Демьяна, пятым – Варлам вместо Павла. Сорок третьим отроком был боярич Михаил, из пятого десятка ушедший (чему Варлам, надо полагать, только порадовался) и никуда не пришедший – вместо должности у него теперь был статус боярича.

– И чего стоим? – недовольно проворчал Роська. – Ну, не хотят внутрь пускать, чтобы с Младшей стражей добычей не делиться, так хотя бы вокруг села смотреть послали бы, а то сиганет кто-нибудь через забор и поминай, как звали.

Десятники, оставив своих отроков в строю, собрались кучкой вокруг Мишки, почесать языками – дело обычное для любой армии и в любые времена: если есть возможность не торчать в строю, в силу отсутствия начальственного ока, младший командный состав в строю и не торчит, хотя рядовому составу подобных вольностей, разумеется, не дозволяет. Вновь назначенные урядники – Степан и Климентий – тоже подъехали, но вели себя скромно, не встревая в разговор.

– Младшей страже доля в добыче все равно не положена, – отозвался на Роськино ворчание Дмитрий, – только то, что на болт насадим, а какой толк от здешних убитых? Ни доспеха, ни коня, разве что девок помять…

– Убитых? – саркастическим тоном поинтересовался Артемий.

– Живых! Убитых сам за тайные места трогай, если нравится!

– А мне и живых не нравится, если насильно! – Роська, вроде бы позабывший во время похода о своей набожности, вдруг изобразился поборником строгих нравов, что на фоне происходящего сейчас в Отишии выглядело уж и вовсе несвоевременным. – И сам не хочу, и другим не дам!

– Ага, вот поезжай и попробуй не дать! – на Артемия как напал стих противоречия после Мишкиного разжалования, так не прошел и до сих пор. – Ратники тебе не дадут! Так не дадут, что через забор улетишь. Это тебе не отроков своих от бабы отцеплять!

– А что это за история с отроками? – поинтересовался Мишка. – Вы как-то обмолвились, да мне не до того было. Ты, Рось, вроде бы отлупил двоих, а за что?

– А! Ты ж не знаешь! – обрадовался Артемий свежему слушателю. – Янька с Симоном в остроге бабу в сарае зажали да подол ей задирать принялись. И ладно бы, баба была ладная или девка пригожая, а то выбрали – поперек себя шире, чем они вдвоем! И ростом выше их! Она бы и сама отбилась, да обалдела, видать, от их наглости. И тут святоша наш как налетел! Хрясь одному по морде, хрясь второму, а баба тут как раз опомнилась да самому господину уряднику пинка под зад, тоже хрясь! Он чуть из сарая не вылетел, благо, что в дверь не попал. А бабища как разошлась… поубивала бы, наверно, всех троих! Хорошо Янька ее под коленки ударить успел, а она как уселась, да прямо на Симона, думали блин из-под нее достанем!

Отроки тихонько похихикали, косясь на наставников. Немой, как всегда, был невозмутим и неподвижен, как памятник, а Глеб, привстав на стременах, что-то разглядывал в селе.

– Что-то у нас всякие случаи парами пошли, – поделился своими наблюдениями Мишка. – Летали двое: Сергий с тына на хуторе и Леонтий с вышки в остроге, и под толстых баб попали тоже двое: Симон в остроге и Зосима на дороге.

– Стрелами ранены тоже двое, – тут же добавил Дмитрий, – правда, один в руку, другой в плечо. И топором зарубили тоже двоих…

Отроки притихли, напоминание о потерях мгновенно погасило веселье.

«Ну, дети же еще! Пять дней прошло, а им кажется, что уже давно. Правда, событий за эти дни случилось…»

– А все-таки, Роська, ты собака на сене! – прервал затянувшуюся паузу Артемий. – Ну, захотелось ребятам бабу пощупать…

– Кто про что, а вы все о бабах! – неожиданно близко раздался голос наставника Глеба. – Подумайте-ка, лучше, что делать станем, если стрелу с дымом пустят?

– Да не будут они ничего пускать… – видимо, чисто по инерции принялся было спорить Артемий, но его прервала команда Дмитрия:

– Отставить пререкания! – Дмитрий в упор уставился на Артюху. – Ну! Не слышу ответа!

– Слушаюсь, господин старшина.

– Господин наставник, – Мишка решил для порядка поддержать официальный тон общения, – чтобы решить, что станем делать, хорошо бы представить себе, по какой причине нас могут на помощь позвать?

Глеб, словно ожидал именно такого вопроса, ответил, не задумываясь:

– Там, внутри, у них что-то вроде острожка или детинца. Вот если бы вы не языками чесали, а смотрели внимательно, то увидели бы, что погостные неумехи его до сих пор не взяли. Ну-ка, гляньте все: чуть левее того дома, где на половине крыши дранка посветлее, видать, меняли недавно… Видите? Почти половина ворот в детинец видна.

– Да, закрыты… – первым разглядел ворота Роська.

– Михайла, – продолжил Глеб, – а не ты ли говорил, что в Отишии база журавлевских стражников?

– Ну, со слов Ионы, не всех стражников, а только этой округи. И потом, их немного там должно быть, три десятка-то мы на хуторе положили.

– Да? А будь ты на месте начальника стражников, что бы ты сделал, когда о нашем налете узнал? И учти: сегодня уже шестой день пошел, время у него было.

– Я бы… гонцов послал, собрал бы всех, кого смог… только что ж они нас у ворот не встретили?

– Бездоспешные? И числом меньше, чем мы? Хотя… числа их мы знать не можем – неизвестно, сколько их на зов откликнулись и успели ли сюда собраться. А вот засесть за тыном, выбить, сколько получится, нападающих да дождаться, пока остальные по селу разбредутся… понял меня?

– Понял… выходит, дед опасался, что они на прорыв пойдут…

– Прорыв для них сейчас не главное, им семьи спасать надо! В тыне, со стороны реки лаз есть. Боярин Федор там трех человек оставил, но, если я прав, то эти трое уже покойники, а семьи стражников, через лаз к реке уходят. Либо лодки у них где-то рядом припрятаны, либо брод знают.

– Так что ж они раньше-то думали? – удивился, даже возмутился, неразумным поведением противника Дмитрий. – Могли же семьи заранее вывезти, и с имуществом, телега-то через лаз не пройдет, да и лошадь тоже, а на себе много ли унесешь? Дети малые еще… больные могут быть. Чего ж до последнего тянули?

– Слыхали, как отец Михаил часто повторяет: «Человеку свойственно надеяться на лучшее»? – Глеб оглядел отроков, будто желая убедиться, что его слушают внимательно. – Они же не знали, что у нас чертеж их земель есть, а Отишие в сторонке стоит, могли же мы в иное место податься?

– И еще, – добавил Мишка, – им же перед Журавлем ответ держать придется. Если бы они заранее смылись или семьи вывезли – пощады не жди. А так… сопротивление оказали, ущерб ворогам нанесли, народу, сколько смогли, выручили. По-любому, лучше бездарно угробленной дружины выглядеть будут. Так перед владетелем отчитаться, чтобы не только кары избежать, но и лучше других выглядеть, тоже уметь надо, и одной трепотней здесь не отделаешься – слова делом подкрепить требуется.

– Верно мыслишь! – Глеб поощрительно кивнул Мишке. – В таком разе есть смысл и в прорыве. Сельчане о лазе в тыне наверняка знают, и воспользоваться суматохой кто-то обязательно сможет, а каждый человек, который из Отишия спасется, для стражников лишним оправданием перед Журавлем станет.

– Значит, может быть прорыв нескольких десятков стражников, бездоспешных, но конных и при оружии, – потвердевшим голосом не столько спросил, сколько утвердил Дмитрий. – На этот случай господин воевода нас здесь и поставил?

– А вот это бабушка надвое сказала… – Глеб снова оглядел каждого из урядников. – Сколько их будет, мы не знаем. Давайте-ка рассчитывать… скажем, на полусотню. И насчет доспехов… а вдруг у них на базе брони есть? Даже если не у всех, а только у десятка-полутора, которые первыми на прорыв пойдут? Лоб в лоб вам с ними сталкиваться нельзя – стрельнете по разу, а потом половину из вас посекут.

– Ха! Да они лоб в лоб и не пойдут! – воскликнул Роська. – Они же нас видят, но издалека, разобрать, что мы не взрослые ратники, не могут. Не попрут они на полусотню доспешных!

– Как сказать… – задумчиво возразил Дмитрий. – То, что мы без копий, с такого расстояния хорошо видно.

– Давай, Михайла, – снова обратился к Мишке Глеб, – думай дальше: что бы ты на месте начальника стражников сделал, если нельзя прямо по улице к воротам проскакать?

«Интересно: Глеб сам придумал, или ему дед велел меня перед ребятами «мозговым центром» выставить? Но действительно, что же они предпринять могут? Блин, я же не военный, откуда мне знать? Хорошо, зайдем с другого конца: в чем у них перед нами преимущество? То, что напротив выезда из села пацаны выставлены, им и в голову не придет. Значит, неожиданно открыть ворота, смять погостных ратников, проскакать по улице, порубить тех, кто под руку попадется… навести шороху, одним словом… а потом? В ворота нельзя, даже приближаться не стоит, потому что мы можем навстречу ударить. Тогда что? У переправы полтора десятка журавлевцев смогли уйти из-под лобового удара, шарахнувшись в стороны. Может быть, и эти рассчитывают куда-то свернуть? Вот оно, преимущество! Они свое село знают, а мы нет!»

– У них есть перед нами одно преимущество! Они здесь давно живут и знают любой закуток, – Мишка зыркнул на Глеба, и по выражению его лица понял, что угадал. – Покажут нам, что собираются идти прямо к воротам, а сами где-нибудь свернут, а там, может быть, у них уже и звено в заборе подкопано или подпилено – повалят и уйдут в сторону леса. Мы, конечно, сможем догнать – мы и легче, и заводные кони есть, но если они врассыпную кинутся, ничего путного не выйдет. И места здешние они знают хорошо, могут в ловушку какую-нибудь заманить. А самое главное – сколько-то наших в селе порубить могут, пока прорываться будут.

– Правильно! – одобрил Глеб. – Ну, а в каком месте они свернут?

«Ну, точно, экзамен! Ну, лорд Корней, вы и мастер! Любую возможность для учебы используете! И с Глебом наверняка все заранее оговорено. Но где же они свернут? И как это вообще определить можно?»

– Поворот должен быть ближе к «детинцу», чем к воротам! – выручил Мишку Дмитрий. – Если мы тронемся почти одновременно с ними, они должны еще до столкновения успеть завернуть. Даже если мы не сразу заметим и чуть запоздаем, все равно не больше, чем полпути до ворот, а лучше, чтобы меньше.

– Точно! – подтвердил Глеб правильность ответа. – А в какую сторону свернут? Вправо или влево?

Этот вопрос поставил отроков в тупик. Они недоуменно оглянулись друг на друга, потом дружно уставились на наставника Глеба, но тот молчал, испытующе глядя на урядников.

«Вопрос, что называется, на засыпку! Но ответ должен быть, не зря же он спросил! Ну-ка, сэр Майкл, не военный-то вы – не военный, но поведенческие-то мотивации просчитывать должны уметь! Что нужно стражникам, если придуманный нами сценарий действительно будет осуществлен? Только две вещи – проскочить без задержки и оторваться от погони! Значит… что? Значит, боятся они только задержки, которая способна похоронить весь их план спасения.

Ну, выскочили, смяли вояк боярина Федора, поперли вдоль улицы, завернули за угол… Вроде бы препятствий быть не должно – навстречу могут попасться только одиночки или малые группы, причем почти наверняка пешие. Это – не препятствие, пройдут без задержки.

Что же может этим препятствием быть? Ратнинцы разбрелись, мы не успеваем… не успеваем… Срезать угол! Выскочить перед ними! То есть отроки, конечно, их остановить не смогут, но стражники-то об этом не знают! Значит, срезать угол. А это можно, путь есть? Стоп, Глеб что-то долго высматривал, пока мы тут трепались. Может быть, именно этот путь и искал?»

Приподнявшись на стременах, Мишка оглядел село. Видно было плохо: крыши сливались в одну неровную линию, и если три улицы, лучами сходящиеся к «детинцу», еще угадывались, то поперечных переулков было не разглядеть вообще. Мишка тронул Зверя и отъехал на то место, с которого рассматривал Отишие Глеб. Створ улицы, хорошо видны ворота «детинца» и что-то не видно погостных ратников, видимо, взять с ходу не вышло и, получив отлуп, они чего-то готовят.

«Вообще-то странно: прямых улиц, ведущих к укрепленному месту, в средневековых поселениях быть не должно. Или Журавль даже в планировку поселений вмешивается? Не отвлекаться!»

Мишка заставил Зверя сдвинуться чуть влево, и ему стала видна правая сторона улицы и несколько переулков. Может быть, по какому-то из них и возможно срезать путь, но понять этого, глядя издалека, было нельзя. Снова заставив Зверя сдвинуться, но теперь уже вправо, Мишка принялся разглядывать левую сторону улицы и почти сразу понял – вот оно! Примерно с четверти длины улицы, считая от ворот, начиналось какое-то длинное строение – то ли амбар, то ли склад; дальше шел забор с распахнутыми воротами. Что там было дальше, мешала разглядеть створка этих самых ворот, но было понятно, что никаких боковых проездов там нет.

Мишка оглянулся и увидел, что все урядники подтянулись к его «наблюдательному пункту» и, вставая на стременах, разглядывают Отишие. Глеб тоже подъехал, но держался в сторонке и, склонив голову к левому плечу, с интересом наблюдал за отроками.

– Они вправо повернут! – уверенно заявил Мишка. – То есть это для них будет вправо, а для нас налево. Нам нигде не срезать и их не перехватить!

– Верно, Михайла, молодец! – похвалил Глеб. – Все поняли, почему они должны в ту сторону свернуть?

Отроки вразнобой загомонили что-то в положительном смысле, мол, поняли.

– И что же мы сделать можем? – прервал разноголосицу Глеб. – Не для того, чтобы остановить, а для того, чтобы они нашим ущерба не нанесли?

Отроки высказали несколько предложений, но ни одно не выдерживало критики, Мишка тоже не смог придумать ничего путного. Можно было, конечно, ввести Младшую стражу в село и расположить отроков на крышах и за заборами. Сколько-то стражников они выстрелами из самострелов сшибут, но тогда останется открытым путь к воротам, журавлевцы пустят коней во весь опор, и уверенности в точности стрельбы не было никакой.

Глеб спокойно, словно в запасе у него была куча времени, выслушал все предложения и подвел итог:

– Ладно, мыслите вы неплохо, но задачку эту вам не решить, потому что вы думаете, что наши там только тем и заняты, что по кладовкам шарят да баб… ну об этом вы уже наговорились. Так вот, ошибаетесь вы! Ратнинские мужи не в дровах найдены, а сотник Корней… он сотник от Бога! Слушайте внимательно! – Глеб повысил голос так, чтобы его слышали и рядовые отроки Младшей стражи. – До кладовок и… остального дела, я думаю, еще не дошло. Сейчас мужи ратнинские додавливают сопротивление, где оно осталось, и вытаскивают на перекрестки телеги, куски оград и прочий хлам, чтобы конному пути не было. Делают они это так, чтобы из-за тына было незаметно. Зачем? А затем, что стражники будут, скорее всего, прорываться с вьючными конями, на которых попытаются вывезти то, что не унести на руках. Вы вот не подумали, а там, за тыном, скорее всего, капище языческое укрыто, а существует оно уже очень давно и накопилось там всякого… много чего накопилось.

Свернут они, скорее всего, там, где Михайла и сказал, если только погостные ратники их задержать не сумеют, но думаю, что не сумеют – против ратнинских мужей они сущие неумехи. Сами вчера на переправе видели, как они без толку толклись, только мешали.

Отроки отозвались на последнее замечание наставника нестройным одобрительным гулом.

«Ну да! Все, как всегда и везде. Флот ни в грош не ставит «пехтуру», пехота величает моряков «самотопами», а летчики поплевывают на тех и на других с заоблачных высот. И не зависит это ни от времени, ни от государственного устройства. Казаки считали гусаров пьяницами и дармоедами, драгуны с презрением смотрели на уланские пики, а для кавалергардов все скопом были «серой кашей». Даже в одном полку: в соседних батальонах сплошь неумехи и раздолбаи, лишь только одни мы – орлы и чудо-богатыри. И… и правильно! Так и надо!»

Глеб благосклонно покивал в ответ на «изъявления патриотических чувств» и продолжил:

– Наше дело – тронуться вперед, как только увидим, что стражники надумали прорываться. Пускай сворачивают туда, куда и собирались, там их встретят. Но и нам медлить нельзя. Первое: закупорить проулок, в который они свернут, так, чтобы назад ходу не было. Вам в этом помогут. Второе: наших в том месте будет, сами понимаете, немного – везде не поспеешь, а точного их пути мы могли и не угадать. Поэтому мы должны ударить им в спину так, чтобы сразу повернуть дело в нашу пользу! Ни один болт мимо пролететь не должен! Стрелять без спешки, целиться как следует, урядникам указывать цели и не позволять лупить кучей! Запомните: два болта в одном убитом – упущенный враг! А сейчас всем спешиться, размяться, оправиться, проверить оружие и сбрую. Подпруги не отпускать, быть готовыми к команде «по коням». Урядники, ко мне!

Сигнал тревоги немного запоздал – журавлевцы уже вырвались из «детинца», потеряв при этом несколько человек, а отроки Младшей стражи уже проехали в ворота, когда над селом взвилась, оставляя за собой дымный след, сигнальная стрела. Не такими уж неумехами оказались погостные ратники – сумели не попасть под копыта и истыкать стрелами и сулицами передних всадников, но и журавлевцев оказалось больше, чем рассчитывали, – поболее полусотни. Улица перед ними опустела мгновенно, а из-за заборов и других укрытий полетели стрелы, но не очень густо. Повернули стражники действительно направо, но несколько раньше, чем можно было ожидать.

Мишка гнал Зверя галопом, держась чуть левее коня Глеба, с другой стороны от наставника держался Дмитрий. Последние вьючные лошади еще только втягивались в переулок, когда отроки, дружным залпом из самострелов сметя с седел замыкающих журавлевцев, принялись спешиваться и разбиваться на два отряда.

Мишка и Дмитрий поделили между собой опричников, натренированных воевать в населенном пункте – Мишке достался десяток Роськи, а Дмитрию – десяток Степана, которым он сам командовал еще несколько дней назад. Опричники должны были двигаться по крышам и заборам, стреляя в журавлевцев сверху, а остальные отроки – точно так же действовать на земле, продвигаясь вдоль домов и оград.

Выход из переулка закупоривать не понадобилось, там и так творилось сущее столпотворение из-за сгрудившихся коней. Как в этой толкотне будут действовать отроки, остающиеся внизу, Мишке смотреть было некогда – вместе с десятком Роськи он лез на крышу углового дома, а снизу бешеным голосом орал Глеб:

– Быстрей, шевелись, наши помощи ждут!!!

Крыша, слава богу, оказалась драночной, не нужно было нащупывать под соломой стропила и обрешетку, чтобы не провалиться. Мишка глянул вперед и понял, что дело плохо – журавлевцы всей своей массой врезались в сооруженную на выходе из переулка баррикаду и почти развалили ее. Кто-то там оказывал им сопротивление, но из-за спин стражников ничего не разглядеть. Стрелять было далековато, но два десятка болтов сделали свое дело – мельтешение поднимающегося и опускающегося оружия на перекрестке на несколько секунд прервалось.

Взведя самострелы, отроки первого десятка бросились вперед, на ходу доставая из подсумков болты. Справа, на другой стороне переулка, то же самое делал второй десяток, а те, кто должен был двигаться по земле, застряли – слишком тесно было в переулке от конских туш и вьюков. Следующий дом стоял рядом, можно было перепрыгнуть с крыши на крышу, но, как назло, покрыт он был соломой. Отрок Варфоломей прыгнул первым и провалился.

– Стоять!!! – гаркнул Мишка. – Стреляем отсюда!

Вокруг него привычно защелкали самострелы, и вдруг в этот привычный звук вплелся свист стрел – задние журавлевцы ответили из луков. Никого, кажется, не задело – стрелять, обернувшись назад, с беспокойно топчущегося коня, не такое простое дело. Мишка уже хотел скомандовать укрыться за коньком крыши, но по лучникам ударил второй десяток. Им повезло больше: сарай или какое-то еще строение, на которое они спрыгнули с крыши первого дома, тоже был покрыт дранкой, хоть и трещавшей, но не проваливающейся под ногами. К тому же лучнику стрелять вправо и назад очень неудобно, и второй десяток бил по журавлевцам спокойно, на выбор.

– Делай, как я! – заорал Роська и, оттолкнувшись ногой от загородки, стоявшей между домами, упал на соломенную крышу грудью, нащупывая под снопами прочную опору.

«На хрена? Стрелять же и отсюда можно!»

– Отставить! Заряжай! – Мишка удержал за плечо отрока Андрея, сунувшегося вслед за Роськой, и повторил команду. – Заряжай! Стреляем отсюда!

Упор в крышу, щелчок стопора, болт лег на предназначенное ему место и… поздно! Журавлевцы разметали баррикаду на перекрестке, и передние, проскочив улицу, уже начали сворачивать за угол, но не влево, к выезду из села, как можно было ожидать, а направо – обратно к «детинцу». Справа, почти под ногами у Мишки, тронулись вперед сплошной массой вьючные лошади.

Мишка быстро огляделся. Лезть через соломенную крышу долго, обходить через дворы – тоже. Спрыгнуть в переулок – затопчут вьючные лошади. Отроки второго десятка, между тем, уже добрались до углового дома и стреляли вслед уходящим по улице стражникам. Неожиданно один из стрелков оступился и скатился с крыши в переулок, но до земли не долетел – упал на вьюки и вцепился в них, раскорячившись, как краб.

– Первый десяток! Всем смотреть сюда! На меня смотреть, я сказал! – Мишка дождался, пока к нему повернутся все лица. – За мной! Делай, как я! – Мишка уселся на край крыши, свесив ноги, и спрыгнул на спину вьючной лошади. – Давай-давай, ничего страшного! Отрок Андрей, пошел! Отрок Петр, пошел! Фома, Фаддей, Симон!..

Лошадь за что-то запнулась, видимо, за труп стражника, и Мишка чуть не свалился на землю. Впереди с соломенной крыши змеей соскользнул на вьюки лошади Роська. Вьючный табун послушно поворачивал за угол, следом за конями стражников – от узды каждой лошади тянулся ремень, закрепленный на вьюках передней. Едва лошадь, на которой устроился Мишкин крестник, выбралась из переулка, сбоку, едва не ударив его, высунулось копье. Лезвие остановилось в считанных сантиметрах от тела отрока, и следом раздался хриплый голос:

– Сколько вас ждать можно? Стреляй, дурак, уходят же!

Мишка, выехав следом за Роськой из-за угла, увидел слева от себя перекошенное яростью лицо ратника Макара из десятка Данилы. Шлем на нем был помят, а по левому усу стекала на бороду струйка крови. Разговаривать было некогда, повернувшись направо, Мишка поймал взглядом спину журавлевского стражника и нажал спуск. Рядом щелкнул Роськин самострел, и двое журавлевцев почти синхронно вывалились из седел.

– Во! Вот так! – донесся уже сзади хрип Макара.

Мишка попытался как-нибудь пристроиться, чтобы взвести самострел, но вьючный табун вдруг прибавил ходу, и пришлось что есть силы цепляться, чтобы не упасть.

«Блин, надо, хотя бы вьючных остановить… они между собой ремнями связаны, завалить несколько и остальные встанут… ну, прости, лошадка, а-ля гер, как говорится…»

Мишка вытянул засапожник, оглянулся на отроков, едущих позади, и крикнул:

– Валим лошадей! Делай, как я!

Лошадь, почувствовав железо на горле, дернулась в сторону – почти к стене дома, потом у нее подогнулись передние ноги, и Мишка слетел на землю, крепко приложившись шлемом о нижний венец сруба и, кажется, на несколько секунд потеряв сознание. Когда пришел в себя, в голове гудело, а зрение никак не желало фокусироваться. Перед глазами стояла какая-то темная стена. Проморгавшись, он наконец сообразил, что лежит, почти уткнувшись лицом во вьюк – похоже, его просто чудом не задавила упавшая лошадь. Пошарил вокруг себя, нашел самострел и попытался подняться на ноги. Не вышло – за что-то зацепился висящий за спиной щит. Пока выпутывался из ремня, проклял все на свете, тем более, что вокруг происходило что-то непонятное – усилились и приблизились крики, конский топот и лязг оружия. Откуда-то сверху донесся Роськин крик:

– В волхва бей! Вон он, позади! Берегись, лучники!

Чуть не наступив на Мишку, протопали чьи-то ноги в поршнях, потом еще раз… сзади раздался лязг железа и хрип Макара:

– А-а! Суки! Н-на! Что, взяли? Н-на!

Мишка, сбросив наконец зацепившийся за шлем ремень, поднял голову. Стражники возвращались! Позади них мелькала фигура волхва в белом плаще, вздевшего руку с посохом и что-то кричавшего голосом, больше похожим на волчий вой. Между всадниками то тут, то там появлялись пешие, без доспехов, вооруженные по большей части топорами. Видимо, во вьюках было что-то настолько важное, что волхв кинул в безнадежную схватку всех, кого мог, до кого донесся его голос. И его послушались! Даже те, кто прятался от ратнинцев по всяким закоулкам, те, кто пробирался задворками к ограде, чтобы сбежать из села!

Надо было подниматься на ноги. Мишка уперся ладонями в землю и почувствовал под рукой что-то твердое – засапожник! Едва он успел схватить рукоять, как на него кто-то налетел, придавил к земле… Мишка слепо ткнул засапожником, судя по вскрику, попал, и тут его снова грохнуло чем-то по шлему, а сверху навалилось дергающееся тело.

– Хр-р-р… – уже знакомое чувство неконтролируемой ярости не дало провалиться в беспамятство и словно бы прибавило сил. Мишка дважды пырнул засапожником навалившегося на него человека и с рычанием выдрался из-под тяжести. Встал, подобрал самострел, поставил оружие на боевой взвод, но тут его шатануло, и, запнувшись о вьюки, Мишка спиной вперед опрокинулся через тушу мертвой лошади.

Пока он, лежа на спине, извивался, пытаясь встать, в поле зрения попал Роська, стоящий на крыше дома и указывающий куда-то рукой. Отроки первого десятка, укрываясь за коньком крыши, стреляли в указываемом направлении, а Роська, высунувшись из-за конька по пояс, все махал и махал рукой, видимо, отроки мазали. Мишка уже почти поднялся, когда в воздухе мелькнул какой-то предмет, и его крестник, взмахнув руками, опрокинулся назад и пропал из виду.

– Роська!!! А-а-а!!! Роська!!! – словно неведомая сила вздернула Мишку в вертикальное положение и бросила к ближайшей калитке в заборе. – Роська!!! Падлы-ы-ы!!! Ур-р-рою всех!!!

Калитка оказалась заперта. Со второго удара плечом Мишка с хрустом вывернул засов, ворвался во двор и замер, озираясь – двор был не тот! Роська свалился с крыши следующего дома. Подобно коту, преследуемому сворой собак, Мишка взвился на забор, упал с другой стороны на крышу курятника, проломил ее, под громогласное кудахтанье, сломав шесток, грянулся на землю, покрытую смесью помета и перьев, и уже с совершенно нечеловеческим рыком вышиб дверь, вырвавшись наружу в облаке перьев и в компании нескольких совершенно очумевших птиц.

Роськи не было и здесь, зато с улицы во двор как раз влезали два мужика, тащившие снятый с лошади вьюк.

– Ур-р-рою, с-скоты…

Оба мужика изумленно замерли, зато третий, вошедший вслед за ними, долго не раздумывая, перехватил поудобнее охотничью рогатину и кинулся к Мишке. Самострел был уже взведен, болт мгновенно лег на ствол, и выстрел в упор разворотил обладателю рогатины череп. Мужики бросили вьюк и потянули из-за поясов топоры.

– Ур-р-рою на р-раз!

Первый метательный нож, звякнув об топор, отлетел в сторону, но откуда жителю села Отишие было знать, что это «чудо в перьях и курином дерьме» умеет метать ножи еще и левой? Мужик охнул и скрючился с острым железом в печени.

Как у него в руках оказалась рогатина, Мишка и сам не заметил. Первый удар топора удалось поймать на крестовину, потом пришлось отскакивать и уворачиваться – противник оказался умельцем и большая длинна Мишкиного оружия его ничуть не смущала.

– Хр-р-р… – прыжок в сторону. – Хр-р-р… – торопливый шаг назад, попытка ударить и снова отступление. – Хр-р-р…

Рогатина была тяжелой и неудобной, но пока выручали навыки, полученные в тренировочных боях на палках и… ярость. Противник хоть и владел инициативой, явно загоняя Мишку куда-то, но смотрел на него не без опаски. Топор еще раз удалось поймать на крестовину рогатины и ударить мужика подтоком по ноге.

Мишкин противник зашипел от боли и отступил назад, дав секундную передышку. И тут Мишка наконец увидел Роську. Тот лежал рядом с рассыпавшейся поленицей дров и даже шевелился! Живой!

– Ур-р-рою!!! – рев прозвучал прямо-таки торжествующе, словно у медведя, победившего в брачном поединке.

Действия, однако, пришли в прямое противоречие с эмоциями – снова пришлось отступать. Противник стал действовать осторожнее, делая обманные движения и постоянно заходя чуть справа, отжимая Мишку к какому-то, одному ему известному, месту.

– Хр-р-р… – Так хотелось насадить врага на лезвие! – Хр-р-р… – Так мешал его топор! – Хр-р-р… – Наконец-то с крыши дома прилетел самострельный болт и ударил мужика в спину, видимо, кто-то из отроков обернулся на шум во дворе.

– Ур-р-рою!!! – широкое лезвие рогатины, похожее на короткий меч, с хрустом вошло в человеческую плоть. – Хр-р-р…

Еще один взгляд на Роську – шевелится, даже сел! Звука раскрывшейся позади него двери Мишка не услышал – в голове все еще гудело, но тупой удар в спину почувствовал сквозь кольчугу и поддоспешник. Выдергивая лезвие рогатины из тела мужика, ударил подтоком, не оглядываясь, назад. Позади раздался женский вскрик и шум падения тела. Мишка обернулся. На полу в сенях дома сидела женщина, рядом валялся здоровенный тесак – таким здоровый мужчина, даже если бы не пробил кольчугу, мог бы переломать ребра, но у женщины не хватило то ли сил, то ли умения.

– Хр-р-р…

Мишка двинулся в сени, женщина, торопливо перебирая ногами и руками, стала отползать назад, прямо в раскрытую дверь теплой избы. Рогатина задела за косяк двери, Мишка раздраженно дернул оружием и двинулся дальше.

– Хр-р-р…

Женщина вдруг завизжала, попыталась лягнуть ногой надвигающийся на нее ужас, не достала и торопливо перекатилась в сторону. Мишка шагнул из сеней в избу, и тут откуда-то сбоку вынырнула девушка и сунула Мишке в лицо горящую головню!

– А-а-а!

Головня ударилась в шлем и вывернулась в сторону, но Мишка этого не заметил, он как будто снова очутился в доме бунтовщика Устина, выронил из рук оружие и закрылся руками, потом, окончательно теряя всякое чувство реальности, ринулся вперед, толкая перед собой девушку, выронившую головню. Сделав несколько шагов назад, она на что-то налетела, наверно, на стол и запрокинулась назад.

– Марфа-а-а!!! Ур-р-рою!!!

Мишка снова ослеп на один глаз, лицо снова жгло огнем, а в руках билась та самая Марфа, которая ткнула его горящей лучиной в глаз. Руки в латных рукавицах шарили по телу девушки в поисках горла – только убив ненавистную Марфу можно было избавиться от боли. Ладони, наконец, сомкнулись, но не на горле, а на скомканной ткани рубахи. Мишка рванул изо всех сил, раздирая одежду от ворота до самого низа, в единственном зрячем глазу мелькнуло обнаженное тело.

– Марфа!…ну, я тебя…

Давешняя женщина с криком налетела сбоку и тут же скрючилась на полу – как ударил, чем, бил ли вообще? Только боль и желание расправиться с Марфой. Латные рукавицы мешали, Мишка навалился на девушку, царапая обнаженное тело кольчугой, стянул их с рук и метнул в голову вновь зашевелившейся на полу женщины. Удерживая одной рукой и весом тела бьющуюся под ним жертву, другой высвободил из одежды осатаневшую, так же как и разум, плоть, потом нажал коленом и раздвинул ноги девушки, перемешивая свое рычание с истошным воплем.

С каждым толчком исторгая из себя боль, страх, ненависть, побеждая и повергая Марфу, Бешеный Лис оглашал избу торжествующим рыком, чувствуя, как затихает боль от ожога и возвращается зрение. Последнее движение, последний взрык – свобода, сила, ясность, жажда движения и действия!

Из избы на двор, со двора на улицу вылетел, как на крыльях – доспех ничего не весит, рогатина в руках – невесомая тростинка.

– Где?! Кто?! Ур-р-рою!!!

На улице кладбищенский покой: людские и конские трупы, оружие, вьюки, еще что-то, совершенно здесь неуместное. Где-то впереди и слева крики и еще какой-то шум. На крыше дома мелькают на фоне неба силуэты отроков. Добежал до угла, завернул. В конце переулка баррикада из перевернутой телеги, саней, каких-то бревен, куска изгороди. Перед баррикадой два неподвижных тела в доспехе (на улице ни одного доспешного не было), еще кого-то оттаскивают на руках, несколько ратников прижались спинами к забору, прячась за выступающим углом дома. Справа и слева на крышах щелчки самострелов и команды, отдаваемые мальчишескими голосами, – все сорок отроков наверху, по два десятка с каждой стороны. Позади баррикады пролом в ограде и мелькание голов жителей, бегущих из села.

Бешеный Лис взмахнул десятками стрелков на крышах, как Стимфалида[32] крыльями, и воздух наполнился летящей смертью.

– Впер-р-ред!!! Бей!!!

Пронесся по переулку, взлетел на баррикаду, поворотом корпуса избежал прямого удара рогатины, лишь чиркнувшей по доспеху, полоснул лезвием своего оружия по чьей-то перекошенной роже, ударил подтоком по руке, держащей топор… повел плечами, направляя летящие сзади и сверху самострельные болты – пространство за баррикадой сразу же наполнилось криками и смертью. Бешеный Лис торжествующе взревел, огляделся в поисках новых жертв и полетел на землю от страшного удара в бок. Хватая ртом воздух, никак не желающий проникать в легкие, перевернулся на спину, остатками угасающего сознания уловив надвигающийся силуэт, выставил навстречу лезвие рогатины и рухнул в беспамятство.

Ухмыляющийся Лис – Зверь Велеса – стоял передними лапами у Мишки на груди и не давал вздохнуть. Морда заляпана кровью, клыки отливают металлическим блеском, слегка шевелятся ноздри, словно Лис к чему-то принюхивается, а в глазах… смех! Не адское пламя, не звериный блеск, а смех – снисходительно-издевательский, такой, каким смеются не над чужим дураком, а над своим, вообразившим себя умнее всех и сотворившим непроходимую глупость.

– Ну, понял теперь, что значит «Бо ярый»? Или тебе больше нравится «берсерк»?

Говорил Природный Лисовин, сидящий на Звере Велеса верхом. То ли Лисовин был карликом, то ли Зверь Велеса величиной с лошадь? Впрочем, Лис был виден четко, а Лисовин колебался, как отражение в неспокойной воде. И откуда-то была уверенность, что говорит именно Зверь Велеса, а Лисовин только… «озвучивает», что ли?

– Ишь, размечтался! Да никакой ты не берсерк, а обычный псих, кот шпаренный, зациклившийся на мести уже убитой женщине! Понял?

– Дай… вздохнуть… – не голос, только мысль, но Лис услышал.

– А зачем? Так хорошо будет помереть, вернуться в Питер, покурить, лежа на диване, и поудивляться: какой яркий сон приснился!

– Пошел ты…

– Не-а! Я с тобой навсегда, даже если обратно слиняешь, от меня не сбежишь! Ну-с, досточтимый сэр Майкл, и как вам средневековые реалии? Совсем не страшно, правда? Вы же уже почти все попробовали, разве что кровь христианских младенцев не пили да еретиков на костре не поджаривали. И ничего! Как у вас говорят: «Ну вот, а ты, дурочка, боялась! И мамка не знает, и юбку не помяли».

– Сука, б…

– Ошибаетесь, досточтимый сэр, я – «мужеска пола», самеза, как выражаются жители тундры.

– Сгинь… нечистый…

– О! Еще перекрестись! Или святой водой побрызгай. Не-ет, дорогой мой, в это надо ВЕРИТЬ! Помнишь, откуда цитата? Именно, именно: из фильма ужасов.

– Чего… тебе надо?..

– Ну, наконец-то! Я уж думал, не догадаешься спросить! Мне от тебя надо НИЧЕГО! То есть совсем ничего. Не понял? Повторяю для идиотов: НИ-ЧЕ-ГО. Забудь обо мне, прекрати, наконец, сваливать на меня всех тараканов, которые у тебя в башке ползают! Захочется опять по загривку рубануть, руби себя – эффект будет тот же, потому что я – это ты, а ты – это я. Все твои страхи, комплексы и прочая шиза с глюками – твой собственный багаж. Как говорится: «Omnia mea mecum porto»[33].

– «Domita potentia»[34].

– Божественная латынь! Приятно, черт возьми, общаться с интеллигентным человеком! И девиз графини Палий[35] ты к месту припомнил. Кончай валить все на старушку, большую часть того, что за ней числится, ей всего лишь приписывают. И ты в этом мало чем отличаешься от других!

Зверь Велеса убрал лапы с Мишкиной груди, и сразу же стало легче дышать.

– Пора… Приятно было побеседовать, сэр Майкл. Остерегайтесь впредь женщин с огнем, опять с нарезки сорваться можете…

– А этот… – Мишка перевел взгляд на Природного Лисовина.

– А с этим разбирайся сам! Раз уж не послушались народной мудрости и влили-таки молодое вино в старые мехи…

Зверь Велеса начал постепенно блекнуть, словно уходя в туман.

– Последний совет: береги голову, она пока не может вместить все, что ты в нее пихаешь…

Мишка почувствовал, что ему помогают сесть, снимают с головы шлем и плещут в лицо водой. Откуда-то сверху донесся голос деда:

– Ну что, живой?

– Живой, и крови вроде бы нет… хотя натекло на него, но, похоже, чужая… Андрюха, да отпихни ты этого, мешает же!

«Совсем, как весной на дороге в Кунье городище, только тогда кровь была…»

Мишка открыл глаза и увидел Немого, который стаскивал с его ног труп мужика, утыканного болтами так, что он напоминал рогатую морскую мину.

– Так его кровь или не его? – настаивал дед.

– Доспех, похоже, цел, руки-ноги на месте, голова – сам видишь… – Мишка наконец узнал голос говорящего – десятник Леха Рябой. – О! И глазами лупает! Живой!

Мишка попробовал пошевелиться, боль в левом боку была, но не такая сильная, как можно было ожидать.

– Давай-ка, Андрюха, ставим его на ноги! Шевелится, не пищит, значит, ничего страшного.

– Михайла! – тон Корнея мгновенно сменился с обеспокоенного на ругательный. – Ты чего сюда полез? Жить надоело? Я тебя теперь на поводке, как собаку, водить должен?

– Да будет тебе, Корней! – успокаивающе заговорил Леха. – Он же не знал, что мы этих уже окружили. А хорошо получилось – они ему навстречу высунулись, а мальцы всех враз из самострелов положили. Быстро и потерь никаких, а то сколько бы возиться пришлось?

– Ты мне зубы не заговаривай! – судя по голосу, дед все-таки злился не очень сильно. – А если бы топор выше или ниже попал?

– А мог и вообще не попасть! В того дурака уже болт всадили!

– К-х… Кхе, какой топор? – Мишка, утвердившись с помощью Немого на ногах, решил принять участие в разговоре.

– Нет, вы слыхали? – Дед издевательски подбоченился. – Он, оказывается даже не видит, что в него топорами швыряются! Подумаешь, мелочь какая – топоры! Андрюха, а ты куда смотрел?

– Да не мог же он за мальцами по крышам прыгать? – десятник принялся защищать теперь уже Немого. – А потом Минька пропал куда-то… только сюда и выскочил. Без самострела, с рогатиной… вон, еще и рукавицы где-то посеял.

– Ну, ты прямо как наседка над цыплятами квохчешь! – дед остывал на глазах. – Чего это ты, Леха, сердобольный такой сегодня?

– Слушай, Корней! – воеводский боярин, кажется, начал злиться. – Чего тебе неймется? Михайла твой жив-здоров, мальцы его чуть ли не всех стражников сами, без нас, положили! Да ты когда-нибудь такую атаку видел – с двух сторон, по крышам, стреляя на ходу? Если где-то в городе или селе воевать, так я их хоть сейчас в свой десяток взял бы и спасибо сказал!

– Кхе! Взять-то ты бы взял, да кто ж тебе даст? Михайла, а ну, подай голос! Цел? Пошевелись-ка.

– Цел, деда… господин сотник! К службе пригоден!

– Пригоден он… где тебя черти носили?

– Роська с крыши упал, я во двор забежал, а там… задержаться пришлось.

– Задержаться ему… Кхе! Все! Леха, Данила, по местам! Погостные уже по домам шарить пошли, шуганите-ка их. Глеб! Где Глеб?

– Здесь я!

– Младшую стражу в дозор вокруг села.

– Один десяток оставлю болты собрать?

– Хватит пятерых! Остальных по коням, быстро!

– Это… Корней, вьючный табун Младшая стража взяла – наша добыча. Ты боярину Федору скажи…

– Скажу, скажу… я ему такое скажу… раззявы косорукие…

Мишка приложил руку к ноющему боку и наткнулся на какой-то острый угол. Опустив глаза, увидел, что малый подсумок разрублен наискось и из него свисает запасная тетива и сыплются какие-то крупинки. Выходило, что ему в очередной раз повезло: лезвие брошенного в него топора разрубило жесткую, как фанера, кожу подсумка, раздробило каменный брусок для выглаживания ствола самострела и дальше не пошло. Оставшуюся энергию удара приняли на себя задняя стенка подсумка, оружейный пояс и доспех с поддоспешником.

«Гм, а может, зря вы, сэр Майкл, насчет оставшихся сорока лет засомневались? Такая пруха, причем, не первый раз…»

Искать самострел и рукавицы в одиночку Немой Мишку, конечно же, не отпустил, потащился следом. Сидя верхом на Звере, Мишка еще раз оглядел улицу, на которой и произошли главные события. Леха Рябой был совершенно прав – большинство стражников действительно было убито самострельными болтами. Увидев Матвея, перевязывавшего голову ратнику Макару, Мишка остановился и спросил:

– Моть, как там наши? Убитые, раненые есть?

– Убитых нет. Раны тоже так – синяки царапины. Правда, четверо пока не вояки.

– Кто?

– Варфоломей сквозь крышу провалился, руку вывихнул. Нифонту лошадь на ногу наступила. Тут пока не знаю, могла какая-нибудь косточка треснуть – в ступне их много, надо смотреть, пока пусть полежит. Исидору стрела в подбородок попала, вскользь, правда, но сломанное кольцо из бармицы ему почти до кости въехало. Я обломок вытащил, но рожа… пока борода не вырастет, отворотясь не насмотришься. Ну и Роська, конечно! И опять с задницей! На поленницу дров с крыши слетел, я из него одиннадцать заноз вынул! Неделю в седле не сидеть, самое меньшее!

– А ратники?

– Меня пока ни к кому не звали, но у наших, я слыхал, один убитый… имени не знаю, а у погостных аж пятеро покойников.

– Бараны, – прохрипел Макар, – бабы лучше воюют.

– Ты, дядька Макар, громко не говори, а в Ратное вернешься – сразу к тетке Настене ступай. Что-то мне горло твое не нравится.

– Моть, там, – Мишка махнул рукой, указывая направление, – волхв убитый лежит. Ты посох его подбери, заверни во что-нибудь. Мы посох куньевского волхва Нинее отдали, наверно, и этот тоже надо ей отвезти.

Видно было, что поручение пришлось Матвею не по вкусу, но он согласно кивнул головой.

– Ладно, подберу.

Во дворе, где Мишка бился с тремя мужиками, стояли две телеги. Незнакомый ратник из людей боярина Федора пристраивал в одну из них объемистый узел. Во второй телеге сидело пятеро маленьких детей, а рядом стояли четверо связанных женщин и подросток лет десяти-одиннадцати. В стороне на земле лежала старуха с окровавленной головой. Увидев двух въезжавших во двор всадников, ратник отпустил узел, отшагнул за телегу и бросил взгляд на прислоненное к стене дома копье, потом настороженно уставился на подъезжающих.

«Сволочи, как воевать, так толку никакого, а как грабить, так первые. Старуху убили – не нужна… А сами-то вы, сэр… Молчать! Я с тобой еще за «мультик» со Зверем Велеса не разобрался!»

Этот внутренний диалог, видимо настолько явственно отобразился на Мишкином лице, что молодой погостный ратник тревожно пошевелился за телегой и проблеял:

– Э-э, вы чего?..

– А-а, Михайла! – ратник Дорофей как раз вылез из погреба в обнимку с тяжеленной кадушкой. – Митяй, помнишь, я тебе про парня рассказывал, который беглеца не только отлупил, но еще и в дерьме вывалял? Так вот, это он и есть!

Дорофей поставил кадушку на землю, не дотащив до телеги, и поинтересовался:

– Михайла, ты сюда с делом каким или просто так?

– Я тут самострел оставил и рукавицы латные… ножи еще вон в тех мужиках были.

– А-а! Так это ты тут окаянствовал? Вас что, Корней сырым мясом кормит? Видал, Митяй, какие ребята в Ратном? Троих мужиков убил, двух баб потоптал… это ж надо! Только зачем же товар-то портить? Ты ж девке кольчугой весь перед ободрал! Хотя, конечно, бывает сгоряча. А самострельчик мы твой прибрали от греха… и ножички, и рукавички… чтоб не пропали. Мало ли, хозяин объявится? А он вот, как раз и объявился. Митяй, доставай – они там, в телеге.

Что-то Дорофей был слишком приветлив да разговорчив. Скорее всего, он с напарником нарушал какую-то договоренность между Корнеем и Федором о распределении добычи, и сам это прекрасно понимал. Впрочем, Мишке было не до Дорофея. С одной стороны, аж щека зачесалась – его жег взгляд Немого, явно изумленного любвеобильностью воспитанника, ранее в распутстве и насилии незамеченного, с другой стороны, горели ненавидящие глаза изнасилованной девки. Видимо, она опознала обидчика лишь после слов Дорофея – бармица сейчас не закрывала Мишкино лицо, а от грязи Немой ему помог отчиститься.

Мишка только сейчас представил себе, как он выглядел, когда вломился в избу. Ничего не выражающая железная личина, кольчуга, вывалянная в перьях и курином помете, окровавленная рогатина в руках и звериное рычание… запросто можно было принять за нечистую силу.

Почувствовав, что краснеет, Мишка – наследственное качество Лисовинов – тут же разозлился. Указав большим пальцем себе за спину, он заявил:

– Тот вьюк тоже мой! Я за него тех троих уложил!

– А не много ли хоч… – начал было Дорофей, но заткнулся на полуслове, впервые за весь разговор взглянув в неподвижное лицо Немого. – Э-э… забирай, раз уж ты за него… да… забирай, мы разве против?

Немой вдруг сунул руку в висящий у Мишки на боку подсумок с боеприпасами, вытащил оттуда болт и, коротко размахнувшись, запустил его в напарника Дорофея, бочком подбиравшегося к своему копью и уже протянувшего руку, чтобы ухватиться за древко. Болт звонко стукнул по шлему, и Митяй, пискнув, присел на корточки, обхватив голову руками.

Дорофей тоже дернулся, но остался стоять, где стоял, демонстративно держа руки подальше от оружейного пояса.

– Митяй, зараза! Ты что, рехнулся?! – старший из погостных ратников опасливо глянул на Мишку с Немым и снова заорал: – Да тебя Михайла сейчас тоже в дерьме искупает… или рядом с теми троими положит! Что я матери твоей скажу?! – Дорофей снова покосился, проверяя, какое впечатление произвело на ратнинцев упоминание о матери напарника, и принялся командовать: – Быстро встал! Встал, я говорю! Самострел, ножи, рукавицы подай! Бегом, короста гнойная! Топоры и все, что с тех троих сняли, тоже! Шевелись, не зли меня! Теперь вьюк! Тащи наружу, положи рядом с лошадью убитой!

Митяй, с выпученными глазами, метался по двору, как наскипидаренный. В результате его суматошной деятельности к Мишке не только вернулось его оружие, но он еще и стал обладателем увесистого узелка и двух топоров. С таким «фланговым прикрытием», как Немой, наверно, можно было бы отобрать у Дорофея и обе телеги, но Мишке так хотелось побыстрее убраться из этого двора, что он даже плюнул на болты – два, засевших в трупах, и один брошенный Немым в Митяя. Впрочем, молодой напарник Дорофея, уже на улице, догнал ратнинцев и сунул болт, стукнувший его по шлему, Мишке в руку, вдобавок еще и за что-то невнятно поблагодарив.

Глава 2

Начало августа 1125 года. Земли боярина Журавля

Караван из трех десятков телег медленно тянулся по дороге в сопровождении двух десятков опричников и пятерых ратников десятка Егора. И отроки Младшей стражи, и ратники сутулились в седлах и время от времени поклевывали носами, хотя и десятник Егор, и Немой, и Мишка, и урядник Степан постоянно следили за тем, чтобы никто не спал в седле – и бдительность надо было сохранять, и намять седлом холку коню дремлющий всадник может запросто. Для того чтобы хоть немного взбодрить народ, десятник Егор постоянно менял состав передового дозора, посылая вперед поочередно кого-нибудь из своих ратников в сопровождении двух-трех отроков Младшей стражи.

Однажды даже остановились и заставили посменно всех искупаться в небольшой речке, которая, постоянно петляя, то приближалась к дороге вплотную, то отдалялась от нее. Купание людей взбодрило, но ненадолго. Монотонность движения, жара, хотя большая часть пути и проходила в тени деревьев, а самое главное – две почти бессонные ночи делали свое дело, но останавливаться было нельзя. Опричники Младшей стражи завершали свой первый самостоятельный рейд – отделились от основных сил, добрались туда, куда было намечено, взяли добычу, которую и намеревались взять, и теперь должны были, строго выдержав сроки, снова соединиться с ратнинцами.

Строго говоря, совсем уж самостоятельным рейдом называть это нельзя – с опричниками шел десяток Егора, но, во-первых, ратников во втором десятке осталось всего пятеро, а опричников было восемнадцать, плюс Мишка и Немой; во-вторых же, сама идея рейда принадлежала Мишке.

* * *

На следующий день после захвата Отишия, когда ратнинские и погостные ратники «частым гребнем» прочесывали село, заодно натаскивая сопровождающих их отроков Младшей стражи в отнюдь не простом искусстве сбора добычи в захваченном населенном пункте, Мишку вызвали к воеводе Корнею, чтобы он разобрался в «наследстве» местного волхва, обнаруженном в нескольких вьюках. Мишка поначалу отнесся к дедову поручению не без юмора, отметив про себя, что нежданно-негаданно занял при воеводе еще и должность эксперта по проблемам славянского язычества, но когда увидел среди кучи ритуальных предметов и различных ценностей (видимо, подношений) несколько свитков пергамента, сразу же про все забыл. Однако разобраться с содержимым несомненно ценных документов ему в тот день было не суждено – к Корнею заявился боярин Федор, и Мишка стал невольным свидетелем разговора на повышенных тонах по поводу дальнейших действий «экспедиционного корпуса» на землях Журавля.

Какая вожжа попала под хвост погостному боярину, можно было только догадываться, но он требовал «продолжения банкета». Аргументы Корнея, вполне резонно доказывавшего, что в их распоряжении, даже вместе с отроками, осталось чуть больше сотни народу, и дай-то бог без греха уйти за болото с той добычей, которая есть; что неизвестно, как все может приключиться в других селах – раз на раз не приходится, что главное сделано – Журавль с оставшимися у него силами никуда не сунется, не произвели на Федора никакого впечатления. В конце концов, друзья молодости просто наорали друг на друга, и Федор заявил, что дальше пойдет сам. В ответ на это дед со словами: «Лети, голубок» ногой распахнул дверь избы, в которой происходил разговор.

Тут-то Федор и сломался – из трех десятков, с которыми он двинулся в поход, пятеро погибли, а еще семеро были ранены, причем один так тяжело, что не рассчитывали довезти до дому живым. Оставшихся у боярина сил не хватало даже для того, чтобы отконвоировать его долю «живой добычи», не то что совершать еще какие-то подвиги. Сломавшись же, боярин Федор озвучил наконец мысль, которая подталкивала его к столь опрометчивому поведению.

Слишком много серебра было снято с убитых на переправе журавлевцев и собрано в селе Отишие. Что-что, а это Федор мог оценить правильно, недаром сбором податей занимался. Но вот вывод из своих наблюдений он почему-то сделал такой, что Мишка торопливо отвернулся, чтобы спрятать улыбку, а дед просто рассмеялся приятелю в лицо: Федор решил, что где-то на землях Журавля имеется серебряный рудник.

Вот ведь как бывает! И не дурак, и при великокняжеском дворе службу нес в немалых чинах, и ресурсы Погорынья худо-бедно, но мог себе представить, не сильно отклоняясь от реальности, но поманило богатство несметное – и все! То ли жадность, то ли неуверенность в завтрашнем дне начисто отбили способность рассуждать здраво, и слова Корнея о том, что подобное невозможно долго держать в тайне и, существуй серебряный рудник на самом деле, князья уже давно наложили бы на него лапу, показались Федору не столько разумными, сколько обидными. Вышел Федор, крепко хлопнув на прощание дверью.

Дед довольно долго сидел молча, о чем-то размышляя и дальнозорко отстраняясь, рассматривая развернутую на столе карту, потом тихонько пробормотав: «Ну что ты будешь делать, едрена матрена…», подозвал к столу Мишку.

– Глянь-ка, Михайла, нет ли тут чего-то такого, чтобы на обратном пути, сильно в сторону не отклоняясь, к рукам прибрать можно было бы? Надо бы… Кхе! Надо бы Федьке чем-то по губам помазать, а то обидно ему – у брода почти ничего не взял, здесь людишек его поубивали да поранили… Кхе! Я ему предлагал добычу с села этого поделить «три к пяти», так нет, решил, что в детинце обогатится, а там теперь только мухи летают. Ему ж и семьям убитых что-то дать надо, и ратникам своим, и себя не забыть… а с чего? И ты тоже… вьючный табун, считай, из-под носа у него увел.

– Ну, мне тоже Академию кормить…

– Кормилец, едрена-матрена! Я ж у тебя ничего не отнимаю, хотя придется… Кхе!

– Что придется, деда?

Вместо ответа Корней внимательно посмотрел на внука и заговорил, казалось бы, совсем о другом:

– Из десятка Варлама ты ушел? Ушел! Без всякого разрешения. Отроками снова командуешь, хотя и не старшина. Так? Так. И о добыче, и о содержании отроков заботишься, как о своем кровном… – дед прервался и, после краткой паузы, вопросил: – И как мне сии деяния понимать прикажешь?

– Как деяния боярича Лисовина, старшего в своем колене, и от взятого на себя не отказывающегося, потому что…

– Молодец!

Дед, неожиданно встав с лавки, обнял Мишку одной рукой и прижал к груди. Мишка такому проявлению чувств настолько удивился, что чуть было не начал вырываться из дедовых объятий – и простое-то слово «хвалю» в дедовых устах было редкостью, а тут такое!

– Батюшка твой, покойный, вот так же в одночасье повзрослел… и тоже не по годам… – в голосе деда не было растроганности, как обычно при поминании убитого Фрола, скорее звучала гордость за то, что в новом поколении проявились лучшие, в его понимании, черты предыдущего. – Передали мне, какие ты слова для Младшей стражи нашел. Правильные слова! И в бою не сплоховал, тоже знаю! А потому… – Голос деда построжел, хотя, как ни странно, не утратил теплоты, – садись-ка, Михайла сын Фролов, будем с тобой боярскую думу думать да совет держать!

Корней отпустил Мишку, вернулся на лавку и жестом велел ему сесть напротив себя. Некоторое время испытующе смотрел на внука, потом заговорил, хотя и наставительным тоном, но уже не как с мальчишкой:

– Запомни и проникнись, боярич Михаил, все, что здесь и сейчас мы с тобой решим, будет ИСПОЛНЕНО. Никто не поправит, никто не укажет на ошибки и никто не простит, если что-то придумаем не так. Мы с тобой придумаем, я придуманное выскажу, а люди станут ДЕЛАТЬ по моему слову. И уже нельзя будет остановить их и что-то переиначить. Сейчас ты не отрок Мишка, не Бешеный Лис, а боярич Михаил, сиречь, голова, которой надлежит двинуть тело и шевельнуть руками. Забудь о своих желаниях, обидах… даже о надеждах забудь! Тело, которым ты движешь, должно не только оставаться сильным и здоровым, но силу и здоровье свое приумножать. Рукам же должно не только уцелеть, но и работу свершить так, как требуется. Но! – Корней длинной паузой после «но» подчеркнул важность следующей фразы: – За последствия деяний ни тело, ни руки ответ не держат – только голова!

Дед говорил очень серьезно, даже несколько торжественно, чувствовалось, что излагает он плоды собственных долгих размышлений. Сказанное было достаточно правильным образным описанием отношений между управленцем и исполнителем. И с поучением Нинеи «Возгордись и тут же смирись с тем, что ты не волен в своих поступках» это прекрасно «стыковалось», но… Мишку, словно бес какой-то за язык потянул – то ли сказалось скептическое отношение человека конца XX века к любой патетике, то ли просто очень уж неожиданно повел себя Корней…

– Знаешь, деда, был такой поэт и воин – Денисом звался. Он про то, о чем ты сейчас говорил, так написал… ну, вроде бы ноги обращаются к голове:

«За что мы у тебя под властию такой, Что целый век должны тебе одной повиноваться; Днем, ночью, осенью, весной, Лишь вздумалось тебе, изволь бежать, таскаться Туда, сюда, куда велишь». <…> «Молчите, дерзкие, – им Голова сказала, — Иль силою я вас заставлю замолчать!.. Как смеете вы бунтовать, Когда природой нам дано повелевать?» — «Все это хорошо, пусть ты б повелевала, По крайней мере нас повсюду б не швыряла, А прихоти твои нельзя нам исполнять; Да, между нами ведь признаться, Коль ты имеешь право управлять, Так мы имеем право спотыкаться И можем иногда, споткнувшись, – как же быть, — Твое величество об камень расшибить»[36].

– Кхе? – Корней ожидал от внука какой угодно реакции на свои слова, но только не такой – вроде бы все правильно понял мальчишка, но слова-то, похоже, насмешливые. – Да ты, никак, насмешничать?..

– Что ты, деда! – Мишка попытался как-то загладить впечатление от своей выходки. – Ничего смешного, просто очень похоже на то, что ты говорил. А Денис за это сочинение в опалу попал – тамошний царь его слова на свой счет принял.

– Кхе… в опалу… – дед все никак не мог определить свое отношение к сказанному. – Про одного такого воина-мудреца ты, помнится, уже рассказывал…

– Да! Только Антуан де Сент-Экзюпери на войне погиб, а Денис долго воевал, прославился… он, как и ты, сотником конного войска был. Даже в достоинство воеводы возвели, а потом лишили – не простили обиды царской… ну, и ревновали к славе его.

– Денис, говоришь? – Корней, прищурившись, глянул на Мишку с некоторым сомнением. – А может, сам измыслил? Всем известно: ты на выдумки горазд.

– Да не все ли равно, деда? – Мишка уже сам себя клял за неуместный поэтический экскурс. – Главное, что я тебя правильно понял! Ведь правильно же?

– Правильно-то правильно… только больно легко ты к этому относишься. Кхе! Или от молодости все? – Корней поскреб в бороде и, видимо, решил в дальнейшее разбирательство не углубляться. – Ну, ладно. Сейчас посмотрим, как и что ты понял. Вот тебе наша забота. Все вроде бы хорошо: Журавля мы окоротили, добычу взяли, потери… – Корней вздохнул, – небольшие, хотя потери – всегда потери. Но все недовольны! Все! Хоть тресни, едрена-матрена! Федор, ты сам видел, будто каша в котле булькает. Людей потерял, а добычи всего сколько-то холопов, немного скотины, а рухлядью почти ничего. Но все ведь подсчитал, все заметил! А от этого ему и его людям еще обиднее – по усам стекло, а в рот не попало!

Наши тоже недовольны! Твоими отроками, заметь, недовольны! Не потому, что плохо воевали – выучку вашу и выдумку они правильно оценили, а кое-кому отроки и жизнь спасли – все верно. В глаза-то не хвалят – зазорно мальчишек, но еще зазорнее то, что вы добычи себе столько урвали! И наиболее ценной: доспех, коней, вьюки из «детинца», но самое-то самое – половину мечей от первой полусотни. Тех самых. На два с лишним десятка таких мечей все Ратное купить можно, да и не один раз, наверно, а если со всем остальным… сам понимаешь. И ты тоже недоволен! Признавайся, недоволен же?

– Ну… – Мишка поколебался – не знаю. Добычей нашей ведь ты распоряжаешься, как еще решишь, мне же неизвестно. Конечно, относились к нам неласково, отрокам обидно было, но доброе отношение еще заслужить надо…

– Ага! А как его заслужишь, если твоей добыче завидуют? И не только об этом речь! Тебе отроков кормить, одевать, обувать надо, а много ли ты для этого добыл? Мне надлежит волю родителям погибших давать! А куда им с этой волей деваться? Где жить, с чего кормиться?

– Осьма добычу продаст, год нынче урожайный, запасемся в достатке. По первому снегу с сотней стрелков мяса добудем. Насчет одежды…

– Ага! Доволен, значит?

– Ну… всегда хочется побольше, но и жаловаться грех…

– А доброе отношение к отрокам заслужить? Или ты решил: «я сам с усам, обойдусь и без вас?» Совсем с Ратным разойтись желаешь? Или не знаешь, что о тебе треплют, или не ведаешь, как к твоим отрокам относятся? Не перебивай! – Корней хлопнул ладонью по столу. – Слушай меня внимательно! С одной стороны, ты мужей ратнинских удивил… по-доброму удивил. Даже тугодумам стало ясно, что затея с Воинской школой себя оправдывает. С другой стороны, любому матерому мужу досадно, когда сопляки слишком уж самостоятельными и удачливыми оказываются.

Ты, со своими отроками, сейчас на развилке – если что-то для доброго отношения с ратнинцами не сделать, начнете расходиться все дальше и дальше. Отроки твои обиду на ратников лелеять будут – мы, мол, им так помогли, а они нас за людей не держат. Ну и ладно, обойдемся! И ратники… да и остальные тоже, и так-то вас недолюбливают, а тут еще зависть к добыче да неудобство – как же, соплякам чем-то обязаны! Снег еще не ляжет, а уже волками друг на друга смотреть станете! И бабьи языки на это поработают, и гордость мужей ратнинских, и гонор ваш соплячий! Вот из такого расколы и случаются! Помнишь, я тебе про полусотника Митрофана рассказывал? Тоже из мелочей все выросло! И не единственный это случай… всякое бывало. Понял, о чем толкую?

– Кажется, понял, деда.

«Мудр, лорд Корней, аки змий! Как по писаному излагает, но… Внимание, сэр Майкл! Аргументы, разумеется, у их сиятельства неубиенные, но явно же к какому-то выводу он вас потихоньку подводит! Надо понимать так, что не хочет приказывать, хотя и мог бы, а желает, чтобы вы решение приняли сами. И… что-то тут еще мелькало… мысль какая-то важная… А! Он же сказал, что все решения будут ИСПОЛНЕНЫ! Так, так, так! Их сиятельство сам себя очень сильно ограничил – если решим, пути назад не будет. Настолько уверен в себе? Думает, что сумеет обеспечить принятие нужных решений? Ну-с, посмотрим, посмотрим…»

– Чего примолк, боярич?

– Думаю, боярин Корней Агеич, думаю…

– Ну, что ж, полезно бывает… иногда. И чего надумал?

– Думаю, что для разрешения этой заботы, когда все на что-то обижены, надо не от обид плясать, а совсем от другого. Помнишь, мы с тобой по весне о разных методах управления толковали? Рефлексивном… ты его еще пожарным назвал, следящем, программном.

– Помню, помню. Я тогда еще все думал: то ли дальше тебя слушать, то ли уши надрать да выгнать. Кхе! Ну и каким боком это к нашим сегодняшним делам прикладывается?

– Ну, вот: следящий способ это, когда начальствующий человек смотрит за тем, что происходит, и, если происходящее идет на пользу, поддерживает, а если во вред, пресекает. Вспомнил?

– Мы о деле толковать будем или память мою проверять?

– Сейчас, сейчас, деда, все понятно станет! – заторопился Мишка. – Есть у этого метода две беды: дисфункция и деструктуризация. Первая проистекает из того, что есть недовольные, а потому важные дела не исполняются совсем, исполняются медленно или исполняются неправильно. Это и есть дисфункция. А вторая беда – возможный раскол. Это – деструктуризация.

А теперь вспомни, что ты мне только что говорил об общем недовольстве и пророчил о том, что отроки Младшей стражи и ратнинские мужи друг на друга волками смотреть станут! Ну, и добавь ко всему, тобой сказанному, то, что у вас с боярином Федором чуть до драки не дошло.

– Кхе!.. Все так: и недовольство и раскол… – Корней беспокойно завозился на лавке, потом замер и уставился на Мишку так, словно что-то неожиданно вспомнил. – Погоди-погоди… ты ж тогда толковал, что с этими бедами справиться можно! Так?

– Так, деда! Если начальствующий человек вовремя негативные тенденц… то, что идет во вред, пресекает, то беды не случается. Но то, что идет во вред, надо уметь вовремя заметить и не дать ему продолжиться! Ты заметил вовремя, теперь давай пресекать! Только давай-ка сначала решим: а во вред ли это все?

– То есть как это не во вред? Раскол на пользу быть не может! Заврался ты…

– А если бы опасность бунта все еще сохранялась? И силы его подавить у тебя не было бы? Да ты бы сам в крепость ко мне ушел и верных людей с собой увел – пусть бы бунтовщики о стены лбом бились да на наши болты брюхами надевались! Или другой случай. Допустим, решил ты по всей земле Журавля огнем и мечом пройти, разве так бы у вас разговор с боярином Фёдором сегодня закончился? Наоборот, ты бы ему еще и поддакнул – есть, мол, здесь богатые села, давай, Федя, и их тоже повытряхнем! Ведь так?

– Кхе…

– Цель, деда! На пользу дела идут или во вред зависит от того, какую цель мы перед собой ставим! Я вижу две цели: возрождение, даже увеличение, былой мощи ратнинской сотни и усиление боярина Федора.

Возрождение мощи ратнинской сотни может быть достигнуто через Младшую стражу и Воинскую школу, сиречь, через Академию Архангела Михаила. Посему раскола допускать нельзя и добрые отношения между Младшей стражей и Ратным надо восстанавливать и укреплять всячески.

Боярин же Федор нам нужен сильным по нескольким причинам. Первое: польза и помощь нам от него может быть великая, если будет он не захудалым погостным боярином, а богатым, сильным и полезным новому князю человеком. Тогда и в Турове он дела, нам полезные, делать сможет. Второе: дружину содержать нам в помощь сможет не такую, как сейчас и… чего уж там, приданое за Катериной даст немалое. Еще же помнить нужно, что есть у него не обустроенные земли под Треполем – тоже не пустяк, если с умом подойти. Следовательно, удоволить боярина Федора сейчас, с нашей стороны, будет правильным.

– Кхе! – на этот раз дедово кхеканье было насмешливым. – Велика мудрость! Болтал, болтал, а к тому же и пришел, что и без того понятно! Н-е-е, Михайла, заносит тебя в твоей книжной премудрости…

– Да дослушай же до конца, деда! Я только-только к главному подхожу!

– Больно долго подходишь… ну, так и быть, вещай далее.

– Бывает, что вредный ход дел можно пресечь силой, как, к примеру, с бунтом вышло. Но бывает, что силой ничего добиться нельзя – вот как сейчас. Любить Младшую стражу… и меня… ты не можешь принудить ратнинцев, а уж заставить князя боярину Федору благоволить – и подавно. Значит, дело надо решать добром.

– Кхе… ну, давай добром. Только если ты опять кучу пустых слов наболтаешь, а толку…

– Будет толк, деда, обещаю! Потерпи еще немножко.

– Ну-ну, давай.

– Для того, чтобы любое дело начать делать, нужен ресурс. Ресурс это… как бы сказать… все, чем ты располагаешь, все, что для дела использовать можешь.

– Кхе! Велика премудрость! С пустым животом и в нужник не сходишь – нечем будет!

– Нет, деда! Ресурс – не только то, что руками пощупать можно! Знания – тоже ресурс, право приказывать – тоже ресурс, уважение, когда к твоим советам прислушиваются, тоже ресурс. Вот в этом походе ты свой ресурс увеличил не только за счет добычи, но и за счет того, что люди вспомнили: «С Корнеем побеждаем!», а еще за счет того, что они увидели: Корней смену растит, и растит хорошо!

– Кхе… ну, это, в общем, понятно: и за переправу ту, проклятую, как бы разочлись, и добычу… м-да, раньше бы так сходить, глядишь, и бунта не было бы…

– Вот и я об этом, деда! Ты не только свой ресурс увеличил, но и у недоброжелателей своих ресурс отнял! Теперь и приказы твои сильнее станут, и спорить с тобой труднее, и дурному слову о тебе веры меньше будет! Этот ресурс ни за серебро не купишь, ни силой не добудешь. И обменять его на часть добычи, чтобы еще усилить, не жаль! Добыча пришла и ушла, а уважение и подчинение – это надолго, во-первых, и с их помощью еще добычу взять можно, во-вторых.

– Ресурс, говоришь… интересная вещь… – Корней побарабанил пальцами по столу. – Хорошо, ресурс… понятно. Дальше давай!

– За счет удачного похода мы свой ресурс увеличили – во всех его видах. Теперь надо суметь им правильно распорядиться. Дураки-то только о том, что руками пощупать можно, заботятся, но мы-то с тобой знаем, что есть и кое-что поважнее! Оттого мы своей долей добычи свободней можем располагать – щедрость проявить, а они и не догадаются, насколько малую долю от истинной добычи мы отдаем!

– Кхе… силен ты убалтывать… ох, и наплачутся от тебя девки… но, кажись, все верно. Добро, дальше вещай.

– Дальше исходим из нужды обиженных – от того, без чего нельзя или очень трудно обойтись. Так что давай представим себе, что можем распоряжаться сразу всей добычей разом. Что и кому ты бы дал?

– Ишь ты, разлетелся: всей добычей разом! Так тебе и отдали!

– Это – вторая забота, деда, о ней во вторую очередь и думать станем. Пока же… ну, вот что боярину Федору просто позарез надо?

– Кхе! Ему две вещи требуются: людей своих удоволить и себе что-то такое добыть, чтобы суметь нужным людям в Турове дорогим подарком поклониться. Иначе на Княжьем погосте можно и не удержаться.

– Хорошо, сколько-то холопов и скотины его люди набрали. Этого достаточно или еще нужно? Хлеб-то еще не обмолочен, огороды не убраны, как до нови холопов кормить станут?

– Прокормят! На Княжьем погосте прокормят! Тут не беспокойся – возле податей обретаются, да ярмарка каждую осень… прокормят.

– Так они не бедные? Чего ж тогда о рухляди так убиваются?

– Женам, детям, зазнобам подарки да обновки из похода привезти надо? Иначе какие же они добытчики? Холопам домашний обиход какой-никакой обустроить надо? Осень же на носу, а там и зима!

Мишка пошарил глазами по грудам всякого добра, стащенного в избу, вытащил из стопки рушников один, на котором красными нитками были вышиты человеческие фигурки, и положил на край стола. Добавил к рушнику и пару маленьких, наверно детских, рукавичек.

– Вот потребности людей Федора, деда. Холопы и обиходная рухлядь.

– Кхе! Ладно, внучек, давай так, – дед полез в объемистый кожаный кошель, стоявший на лавке, и, выловив оттуда серебряный перстенек с мутным зеленым камушком, добавил к рушнику и рукавичкам. – Серебришка хоть немного, но тоже надо.

– Теперь, что надо самому боярину Федору? Я так думаю, что серебро, дорогую посуду, дорогое оружие. Так, деда?

– Можно еще коней. У журавлевских ратников кони уж больно добрые оказались. Не знаю, как насчет выносливости и выучки, но на вид хороши! Высокие, сильные… даже удивительно, где столько таких добыли?

На краю стола появились серебряные украшения и конские удила. На Мишкино напоминание относительно оружия дед мгновенно «ощетинился»:

– Мечей не дам! Ни одного, самим нужны!

– Ну и ладно! – не стал спорить Мишка. – Теперь давай решать, что надо нашим ратникам?

– Наших надо на две части делить: те, кто набрал холопов в Куньем городище, и тех, кто на Кунье не ходил, – уверенно определил Корней. – Первым доля душами не нужна, с теми, что есть, разобраться бы. А вот вторым… не все, конечно, потянут, но хотят все. Надо ж, до чего дожили, – ратник без холопов вроде как и не совсем ратник. Избаловались, щучьи дети!

«Ну-ну, с этого-то разложение и начинается… или не начинается, но углубляется точно!»

– Значит, – продолжил Корней, – одним рухлядь и скотина, другим холопы и рухляди поменьше. Ага! Так, значит… ну, и от серебра, конечно же, никто не откажется.

На столе добавились еще две кучки «условных обозначений».

– Та-ак, Михайла, а теперь твоя воинская школа. Ну, вещай: что тебе позарез требуется?

– Кони! – Мишка вытащил из груды вещей стремя. – Строевой и заводной для каждого отрока. Еще нужны тягловые – для хозяйства и строительства.

– А прокормишь?

– Все поляны в лесу выкосим, все луга вдоль Пивени… может, и не досыта, но прокормим. А без коней никак – ребят учить надо.

– Добро. Дальше давай.

– Рухлядь простая, – Мишка добавил к стремени сложенную рубаху. – Одежда и обувка в первую очередь, ребят надо к зиме готовить.

– Кхе! Едрена-матрена… я о таких вещах и не задумывался никогда, ратники-то сами себя одевают-обувают.

«Вот-вот, тем-то регулярная армия и отличается от… “самопальных” воинских формирований. Хорошо хоть не “незаконных”».

– Еще корм, деда. Ребята растут, их кормить как следует надо. И хорошо бы коров дойных. Молоком отроков попоить, масло там, творог… для здоровья полезно.

– Угу. А хлестался-то: «Осьма добычу продаст, мяса добудем!» – дед насмешливо глянул на Мишку. – А теперь молочка захотелось?

– У нас разговор о том, что требуется, или о том, где взять? Дед внука поучает или бояре совет держат?

– Ишь, раскудахтался петушок! Боярин он… – начал было издевательским тоном дед, но неожиданно оборвал сам себя и улыбнулся. – Молодец! Так и надо! Раз уж объявился один раз бояричем, все – назад ходу нет. Умей держать себя!

«Совершенно с вами согласен, ваше сиятельство. Нинея еще весной то же самое толковала! Нет, все-таки, не восхищаться старухой невозможно!»

– А еще Академии холопки нужны!

– Холопы, – машинально поправил дед и лишь потом возмущенно встопорщил усы. – Что ты сказал?

– Нет, деда, холопы тоже лишними не будут, но холопки…

– Ты чего это удумал, охальник? – Корней уставился на внука со смесью удивления и злости. – А мне тут наплели, что ты сразу двух баб… я, дурак, не поверил, а ты еще и…

– Деда!!! Не для блуда, для работы!!!

– Для какой такой работы?

– Ты только подумай: полторы сотни отроков обстирать, обшить, обиходить! Сколько тут бабьей работы! Ну, ты представь: подстричь сотню голов, да не абы как, а чтоб пригоже было. Сотню народу в бане попарить да в чистое переодеть. Три раза в день накормить и посуду вымыть! Ты вдумайся: полторы сотни постелей, три сотни онуч, полторы сотни рубах, да всего и не перечислишь. А еще каждый день: один поранился, другой одежду порвал, третий чего-то потерял, четвертый простудился, пятый загрустил – мамку вспомнил. Женщины нужны! Женские руки, женский пригляд…

– Хватит, хватит! – дед замахал обеими руками, словно отгонял от себя мошкару. – Рехнешься с тобой, ей-богу! Это ж какая морока, очуметь можно, едрена-матрена.

«То-то и оно, что переход количества в качество вы, ваше сиятельство, только интуитивно ощущаете, да и то исключительно в приложении к конкретным делам, а общего представления нет».

– Ну вот, деда! А ты: блуд, блуд… не до блуда, с исподним бы разобраться.

– Тьфу! – Корней зло сплюнул и, видимо от полноты чувств, перекрестился. – Хватит, верю! О чем мы там говорили?

– О том, что кому потребно.

– Ну, хорошо, решили мы, что кому потребно, дальше что?

– А дальше смотрим: у кого что есть, чего до потребного не хватает и как можно что-то на что-то обменять или кому-то нужное добавить. То есть сравниваем желаемое с имеющимся, видим разницу и пробуем ее устранить.

– И где же ты возьмешь то, чего не хватает?

– Ну, в обычных случаях таким способом решают, что требуется добыть, чтобы устранить разницу между имеющимся и желательным, но бывает так, что добывать ничего не приходится. Это тогда, когда ты можешь распоряжаться достаточно большим ресурсом. У нас с тобой сейчас такой избыточный ресурс образовался – добыча Младшей стражи.

– Кхе… а не жаль?

– Жалко, деда, еще как жалко!

– И что ж ты тогда такой щедрый?

– Я не щедрый, я, наоборот, очень скупой и расчетливый – даю мало, а получить за это хочу много… очень много, деда.

– Даже так?

– Только так! Добротное управленческое решение должно давать выигрыш по нескольким параметрам… сразу в нескольких делах. Первое дело – сверну на развилке, про которую ты говорил, в сторону доброго отношения ко мне и к Младшей страже. Второе дело – умножу силу ратнинской сотни. Сам понимаешь: если почти у всех ратников будут такие мечи, боевая сила их возрастет. Третье дело – у боярина Федора появится возможность подмазать, кого надо, в Турове, а это нам на пользу…

– Кхе! Подмазать… хе-хе-хе… придумаешь же! Подмазать!

– Четвертое дело – сбагрим излишек холопов боярину Федору, а то в Ратном уже не повернуться, пахотных земель не хватает, да и в рассуждении бунта здешних полоняников надо подальше увести, а не рядом с землями Журавля держать. Пятое дело – избавлюсь от вредной или ненужной добычи.

– Это какая ж добыча для тебя вредная?

– К примеру, украшений, тканей дорогих и прочего, что бабьему сердцу любезно, нам не надо совсем. Даже если у кого из отроков найдется – отниму!

– Кхе, чего это так строго?

– А потому, что девиц в крепости всего полтора десятка, а полсотни отроков им подарки приволокут! Во-первых, девки и без того вниманием избалованы, во-вторых, отрокам лишний повод для драк и ругани. От греха, лучше вообще пусть ничего не будет!

– И тут бабы, едрена-матрена, ну куда от них денешься?

– Так что, деда, можешь взять из того, что Младшая стража добыла, все бабьи радости, а если не хватит, то и серебра зачерпнуть. Только не просто так взять, а обменять на рухлядь простую, дойных коров и холопок. Я думаю, что семей без мужиков сейчас много осталось – волхв, подлюга, бездоспешных, с одними топорами на ратников кинул, считай, на верную смерть.

– Кхе… ну, допустим, обменяем. Простую рухлядь на паволоки, серебро… кто бы рассказал, не поверил бы. Не стоит того простая рухлядь.

– Смотря как оценивать, деда. Это дело, хоть по счету и шестое, но для меня вовсе не последнее. Одеть-обуть отроков к зиме, поставить баб на кухню, на портомойню… ну, да я тебе уже об этом толковал.

Корней долгим взглядом уставился на внука, словно пытаясь разглядеть в нем что-то, до сих пор для него скрытое, потом молча кивнул, не то соглашаясь, не то одобряя.

– А мечами теми, на которые, как ты сказал, все Ратное купить можно, – продолжил Мишка, не дождавшись от деда комментариев, – я поклонюсь, от имени Младшей стражи, ратнинской сотне. За науку воинскую, за то, что не погнушались в бой с собой мальчишек сопливых да неученых взять, и в залог того, что Младшая стража себя отдельно от ратнинской сотни не мыслит. Допустят меня для этого на сход, как думаешь?

– М-да… Кхе! Ты что, заранее к этому разговору готовился? Едрена-матрена, ведь не поверят же, что ты сам все это измыслил, скажут, что я подучил!

– Пусть говорят! Зато ты теперь точно знаешь, что я о Ратном пекусь так, как наследнику рода Лисовинов и надлежит. А отрокам мечи пока без надобности – и по возрасту рано, и мечники из нас, как из Бурея невеста.

– Хе-хе-хе! – дед рассыпался мелким стариковским смешком. – Невеста! Хе-хе-хе! Ну, ты выдумал! Хе-хе-хе! Жениха бы… хе-хе-хе! Жениха бы только найти! Хе-хе-хе!

Смеялся Корней вроде бы вполне искренне, но все же у Мишки осталось ощущение, что дед прячет за весельем не то неловкость, не то удивление от того, как сложился у него разговор с внуком. Меньше недели назад мальчишку чуть ли не носом пришлось пихать в то, что он боярич, а сегодня…

– Ну вот, деда, – продолжил Мишка, дождавшись, когда Корней отсмеется, – мы с тобой и пресекли нежелательное течение дел, как это и положено делать при следящем методе управления. В прошлый раз, когда бунт подавляли, это силой делать пришлось, а сегодня добром. Одно другому не помеха. Как сказал один человек: «Мечом и добрым словом можно добиться большего, чем одним только добрым словом!»[37]

Дед снова уставился на внука долгим внимательным взглядом, а потом, явно затрудняясь с подбором слов, заговорил таким тоном, какого Мишка никак не ожидал:

– М-да… Кхе! Порадовал ты меня нынче, внучек… порадовал. Я ведь… ну, ждал от тебя чего-то такого… особенно, когда мне слова твои передали, которые ты перед отроками сказал. Да… это я уже говорил. Так вот: сказал ты даже больше, чем я ждал… вернее… не в словах дело, а в понимании. А понимаешь ты… и себя верно понимаешь, и нужды сотни. И о Ратном думаешь, не только о своей Младшей страже. Только что ж ты дожидался, пока я тебя, как щенка, в миску мордой ткну, неужто не понимал всего этого раньше? Ну-ка, признавайся: не сейчас же все это измыслил – раньше раздумывал. Так?

– Как тебе сказать, деда… Была тут одна заковыка… очень серьезная. Вот я тут поминал такой ресурс, как право командовать людьми, уважение, готовность подчиниться. Честно говоря, не знал я толком, насколько этот ресурс у меня велик – как отроки ко мне относятся. Не было случая проверить.

– Ага! А теперь, значит, знаешь?

– А теперь знаю. Ребята старшинство Дмитрия признали. За дело признали, потому что он – воин от Бога, но я для них остался все равно старше Дмитрия. Ну, как бы… если б я боярином был, а он воеводой моей дружины, но понятно это стало только после того, как ты меня от старшинства отрешил, да и то не сразу.

– Кхе! А без этого, значит, ты не боярич?

– А ты, без ратнинской сотни, сотник?

– Угу. А почто от наследства отказывался?

– Отказался я, деда, от того наследства, про которое думают те, кто ничего в происходящем не понимает, кто считает будто все и дальше будет так оставаться, как было прежде. А ратнинской сотне такой, как прежде, уже не быть. И самой сотне не быть – вместо нее будет дружина погорынского воеводства, а может быть, и Погорынское войско, состоящее из воеводской дружины и дружин Погорынских бояр. Ты как-то сказал, что неизбежность перемен понимаешь, но сотню не бросишь. Я с этим и не спорю – пусть сотня свой век доживет по старине, но смену ей готовлю уже сейчас. Так что я не от лисовиновского наследия отказался, а от неизменности бытия нашего рода, Ратного, всего Погорынья в целом.

– Кхе! Помню я тот разговор, внучек, помню… из Турова как раз возвращались. Но то слова были, а такого скорого превращения слов в дела… Не ждал… нет, не ждал. Завидую я тебе, Михайла… вот так бы все бросить да начать устраивать все по своему разумению… Не бросишь… – Корней тяжело, по-стариковски вздохнул. – И годы не те, и люди не дадут старину рушить, хотя она и сама уже рушится. А ты… молодец, одним словом… Бог в помощь, внучек… боярич Михайла Фролыч.

Дед с внуком еще долго сидели, перекладывая на столе «условные обозначения» из одной кучки в другую. Дело шло на лад: оказывается, добычу можно было распределить так, чтобы не осталось обиженных и недовольных, и все, казалось, хорошо, но Мишка время от времени ловил на себе удивленно-оценивающий взгляд Корнея, явно обнаружившего во внуке какие-то, хотя и положительные, даже радующие, но совершенно неожиданные черты.

Воспользовавшись радостно-ошарашенным настроением Корнея, Мишка выставил два условия. Первое – «зачесть» добытые Младшей стражей доспехи для снятия долга с отроков, которым кольчуги и шлемы были даны, выражаясь терминами XX столетия, в лизинг. Причем не только доспехи становились собственностью «курсантов» Академии, но и дальнейшая их переделка (ребята ведь растут) должна была производиться бесплатно.

По поводу второго условия пришлось поспорить. Мишка попросил разрешения на самостоятельный рейд Младшей стражи для захвата большой пасеки, расположенной не столь уж далеко от маршрута возвращения к болоту. В крепости, по Мишкиному разумению, необходимы собственные мед и воск.

Дед сначала отказал наотрез – отпускать мальчишек одних он опасался, да и для конвоирования полона Младшая стража была отнюдь не лишней. Пришлось Мишке доставать карту, начерченную им со слов Ионы. Карта, захваченная на хуторе у смотрящего Ловиты, хоть и была более точной и подробной, но оказалась «слепой» в экономическом смысле. На Мишкиной же карте были указаны не только населенные пункты, но и то, чем занимается их население. Так, две скромные точки, совершенно не привлекавшие внимания Корнея, поскольку обозначали количество жителей менее сотни, на деле оказались пасекой с несколькими десятками ульев и обширным фруктовым садом, рядом с которым находился «винзавод». Там, как рассказал Иона, из яблок делалось аж три сорта вина – сидр, обычное яблочное вино и кальвадос. Присутствовавший на допросе Стерв отнесся к незнакомым словам совершенно равнодушно, Мишку же слова «сидр» и «кальвадос» просто ошарашили – он-то был уверен, что Журавль пробавляется простецким самогоном, а тот оказался чуть ли не эстетом.

Неизвестно, что в большей степени подвигло Корнея на согласие – кодовое слово «вино» или согласие Мишки пойти в рейд всего двумя десятками опричников, но в сопровождении взрослых ратников – десятка Егора, однако разрешение на рейд все-таки было получено.

Пасеку брали ночью. Мишка провел вместе с дедом возле пчел так много времени, что сумел выставиться «экспертом» даже в глазах десятника Егора, промышлявшего в молодости бортничеством. Боярич настолько зловеще красочно описал, как достанется нападающим, если пасечник успеет опрокинуть несколько ульев, что Егор продержал свой отряд в лесу не просто до темноты, как советовал Мишка, а до самой полуночи. Пока взрослые ратники разбирались с семейством пасечника, отроки быстренько позатыкали летки ульев пучками соломы и только после этого вздохнули с облегчением. Однако радость их оказалась преждевременной – возникла совершенно неожиданная проблема с транспортом.

Герасим, которого взяли с собой в качестве проводника, сообщил, что на пасеке есть достаточно телег, чтобы погрузить все ульи – пчел, оказывается, возили с места на место, в зависимости от сроков цветения тех или иных растений. Это значительно облегчало задачу – с собой взяли только табунок тягловых лошадей. Но на пасеке ратнинцев ожидал сюрприз – следствие технического прогресса, развивавшегося на землях боярина Журавля: все повозки оказались пароконными фургонами.

Не ездили так на Руси в XII веке! Если груз был тяжелым или требовалась скорость, то лошадей запрягали «гусем» – одну позади другой. И передние колеса у телег были значительно меньше в диаметре, чем задние, чтобы не упирались в саму телегу при поворотах. Отроки растерянно топтались возле чудных повозок, рассматривая в свете факелов высоко поднятую платформу, совершенно одинаковые передние и задние колеса и одинокое дышло, торчащее посредине, вместо привычной пары оглобель.

Подошедшие поторопить отроков ратники тоже было задумчиво заскребли в затылках, но быстренько сообразили привлечь для консультации пасечника. Пасечник, презрительно кривясь разбитым лицом и время от времени сплевывая кровью, принялся объяснять «дикарям» правила пользования «цивилизованным» средством транспорта, причем настолько явно подчеркивал свое интеллектуальное превосходство, что чуть не заработал еще несколько зуботычин. Спасла его от мордобития только краткость «лекции»: «отсталые» ратнинцы разобрались с технической проблемой всего после нескольких пояснительных фраз.

Провозились почти до рассвета, и не столько из-за сложностей с непривычной запряжкой, сколько из-за нехватки транспорта – на пасеке обнаружился немалый запас меда и воска, причем меда стоялого, многолетней выдержки! Такую добычу бросить было просто невозможно, а увезти не на чем – пузатые бочонки с медом и круги воска, величиной с тележное колесо, весили немало и требовали места. А еще ведь и на винокурню наведаться собирались!

Толковали так и сяк, скребли в затылках и бородах, Фаддей Чума, в сердцах, даже предложил нагрянуть, выпить, сколько получится, а потом все поджечь. Обидно было так, что еще раз отлупили, придравшись к какой-то ерунде, все мужское население пасеки, но даже это не помогло – подходящих объектов для отведения души было всего трое: сам пасечник, его брат и старший сын, остальные – бабы да дети.

Решение пришло, когда Мишка вспомнил о «мандате» боярина Журавля: «Как будто я сам приказываю». Самого пергамента у него с собой не было, но все пятеро ратников десятника Егора щеголяли в трофейных шлемах и сидели на трофейных лошадях с клеймом, повторяющим рисунок на печати – журавль, держащий к клюве извивающуюся змею. Мишка предложил Егору изобразить из себя журавлевских дружинников и именем боярина мобилизовать в ближайшей деревне весь имеющийся транспорт, заодно и с возницами. Ну не могли же в деревне знать всех дружинников в лицо! Быстренько опрошенный Герасим подтвердил, что подобное требование дружинников, хотя и не является повседневной практикой, но сильно удивить никого не должно, во всяком случае, староста спорить с «дружинниками» не решится, и объяснять ему, зачем понадобились телеги, вовсе не требуется, наоборот: в ответ на неуместное любопытство требовалось лишь рявкнуть построже да обозвать пообиднее.

Мишке план представлялся вполне реальным, но ратники, боевиков не смотревшие и авантюрных романов не читавшие, сомневались в успехе очень сильно. Ко всему прочему, Егор, хоть и являлся грозным рубакой, характером был прям и к лицедейству не склонен. Положение спас ратник Арсений – как Мишка стал догадываться, Арсений вообще исполнял во втором десятке роль «мозгового центра» – он взялся изображать старшего группы «журавлевцев». Остальным ратникам было велено помалкивать, а исключение сделали только для Фаддея Чумы – ему поручалось в нужный момент орать, ругаться и, если потребуется, распускать руки, но в меру – не увлекаясь.

Отрокам не досталось даже роли массовки – им предписывалось ждать в лесу, чтобы ни один случайный наблюдатель не заметил, что по журавлевским землям таскаются два десятка сопляков, почему-то в доспехах, но без взрослого пригляда.

Время тянулось медленно, нервишки поигрывали, и Мишка, чтобы отвлечься, завел разговор с Герасимом:

– Как думаешь, Герась, обойдется миром?

– Да куда они денутся-то? Новоселы же! Даже в Отишии не стали б перед дружинниками кочевряжиться, а там-то старожилы живут – вольные, даже сатанинской печати на себе не носят!

– Какой-какой печати? – заинтересовался Мишка.

– Да вот, будь она проклята! – Герасим задрал рукав на левой руке. – Всех, кто здесь издавна не живет, как скотину клеймят да еще пугают, что любого, кто с журавлевских земель сбежит, это заклятие заживо сгноит! Только отче Моисей сказывал, что святая молитва у этого заклятья силу отнимает, так что бояться не надо, но… все равно боязно как-то…

Мишка даже не расслышал последних слов Герасима, вздрогнув, словно увидел не человеческую руку, а ядовитую змею – на запястье у парня синела татуировка из семи цифр, как у узников гитлеровских концлагерей! Оказалось, что это совсем разные вещи: видеть подобное на телеэкране, через полвека после событий, или на живом человеке здесь и сейчас!

«Едренать… это уже даже и не ГУЛаг, а Освенцим какой-то… Ну, предшественник, счастлив твой бог, что тебя в этот раз дома не оказалось… но я до тебя доберусь, падла, сдохну, но доберусь!»

– …У меня еще получше, чем у других, – продолжал между тем Герасим, – охотникам-то можно туда-сюда ходить, а если пахарь или иной кто, кому на месте сидеть положено, то не приведи Господь далеко от своего места страже попасться! Стражники-то ни имени, ни занятия не спрашивают, а сразу на печать смотрят! Сказывают, что самое начало заклятия им говорит: где ты живешь и разрешено ли тебе далеко от дома отходить!

«Что-то вроде удостоверения личности… первые цифры, наверно, указывают место жительства и род занятий… Вот почему не бегут – дело не только в стражниках! Впрочем, а вдруг особой нужды бежать нет? Так вот подорваться, не зная куда, и где осядешь, чем прокормишься… да еще с семьей, причина серьезная нужна – только если уж совсем невмоготу…»

– Слушай! – прервал Мишка Герасима. – А как тут вообще живется? Что строго, что воли нет, что Православную веру попирают, это я уже понял, а как… ну, велики ли подати, сильно ли работами всякими утруждают, сытно ли живете? Я вот знаю, что рыбаки рыбку втихую на что-то обменивают, и за это наказание положено. Что, ничем с соседями поменяться нельзя? Торг у вас бывает, купцы приезжают?

– Мы же охотники, запашка у нас небольшая была, да и огородик… – начал было Герасим, но, видимо, спохватившись, что выходит как-то несолидно, сменил тон. – Как посмотреть, боярич. Живем, по правде говоря, сытно, но обидно… – Парень, явно подражая кому-то, провел рукой по подбородку, словно оглаживая несуществующую бороду. – От урожая оставляют ровно столько, чтобы до нови прокормиться – не в обрез, но без излишеств. И от скотины приплод тоже не весь забирают…

– А на семена не оставляют?

– Нет, семенное зерно перед севом привозят – хорошее, отборное – и осенью, и весной…

– Осенью? – Мишка, хоть и был ТАМ сугубо городским жителем, разницу между подсечным земледелием и трехполкой понимал. – Так у вас и озимые сеют, и пары оставляете?

– А как же? – Герасим, снова подражая кому-то, солидно покивал. – И не только это! Полевед же приезжает, указывает: где что сеять, в какую очередь. Старики сказывают, что против прежних времен урожаи раза в полтора, а то и больше увеличились.

– Полевед?

– Ага! А еще скотовед есть – указывает, какую скотину с какой вязать. Если хорошего быка или, скажем, жеребца, в деревне своего нет, то с собой привозит. Баранов там, хряков…

– Так, выходит, о вас заботятся?

– Ну… да, но не даром же! Урожай-то весь выгребают, только на прокорм…

– Понятно, понятно! – Мишке становилось все интереснее. – Значит, полевед, скотовед… а еще что вам за урожай положено?

– Товар из Крупницы присылают. Как обоз туда уходит, так обратно порожнем не идет – посуду везут, инструмент, ткани, еще всякое, что в хозяйстве надобно, но самим не сделать. Только не то, что хотелось бы, а то, что пришлют, да еще староста может и не дать.

– Как это «не дать»?

– Ну, скажет, что работал плохо или еще к чему-нибудь придерется… Любимчики у него, конечно, есть, им все в первую очередь.

«Так, интересно. Колхоз с трудоднями, автолавкой, агрономом и зоотехником… только кинопередвижки и сельского клуба не хватает. И сакраментальный подход: «бери, что есть, а то и этого не будет». Знакомая картина, даже семенной фонд централизованно хранится и перерабатывается. Но по нынешним-то временам это можно рассматривать, как прогресс? Трехполка, да еще с планируемым севооборотом, селекционная работа… С другой стороны, ЗДЕСЬ идет процесс распада родоплеменного строя, а на землях Журавля административными мерами удерживается сельская община. ТАМ, во времена коллективизации, тоже реанимировали сельскую общину, начавшую распадаться во времена НЭПа. Можно ли проводить такую аналогию? Хрен его знает… но номера на руках!»

– Слушай, а у старожилов, например в Отишии, тоже так же дело поставлено?

– Не-ет, у старожилов воля! Сами в Крупницу съездить могут, в лавку сходить, что надо выбрать. Вот ты, боярич, про рыбаков помянул. Ну не привезли из Крупницы то, что тебе надо, или староста не дал, тогда договариваются со старожилами и выменивают нужное у них. Дерут, правда, три шкуры, наживаются, подлюки, на новоселах, но куда же денешься?

«И это знакомо: чем жестче ограничения, накладываемые командно-административной системой, тем изобретательнее народ в поисках возможностей обойти запреты. Нет, милейший предшественник, ни хрена ты выводов из ТОЙ жизни не сделал! На те же грабли наступаешь… Стоп, стоп, стоп! А не шанс ли это, сэр Майкл? Ну-ка, проверим…»

– Герась, а в Отишии христиане были?

– Откуда? – искренне удивился Герасим. – Там же одни старожилы живут! Язычники поганые! Вашими руками их Господь покарал!

– А в других селениях?

– Где есть, где нет. Новоселам же вместе селиться не дают – по разным местам распихивают. Кто-то Истинную Веру забывает, не все же духом крепки… Если где православные и есть, то по одной, по две семьи на селение, много – три. На капища языческие всех ходить заставляют, обряды сатанинские исполнять, жертвы идолам поганым приносить. Следят, наказывают… и не только православных. Здешний народ Велесу поклоняться привык, а тут Сварога славить велят, хотя против Велеса не очень ругаются, христиан сильнее давят. Упорствующих и убить могут, так что мы в тайности…

«Так, картина, похоже, вырисовывается четкая. Верхний уровень – Журавль с ближниками, и у них идет какая-то подковерная борьба, иногда прорывающаяся наружу. Пожалуй, не стоит удивляться и тому, что воевода Гунар так скоропостижно скончался, в отсутствие первого лица. Следующий уровень – та часть дружины, которая сформирована из потомков скандинавов. Еще ниже – дружинники из местных. Несомненно, имеются трения между одной частью дружины и второй, не может не быть трений!

То же самое, надо полагать, и в страже – там тоже два слоя: стражники из местных и стражники из новоселов, как, например, Иона. Наверняка тоже не идиллические отношения между одними и другими. И наконец, гражданское население. Совершенно очевидное неравенство между старожилами и новоселами. Да еще по религиозному признаку они разделены уже на три группы – исповедующие «официальную религию», язычники, остающиеся верными Велесу, и загнанные в подполье христиане.

Мать честная! На каждом уровне противостоящие друг другу группировки, как будто специально кто-то бомбу замедленного действия под местный социум заложил! Или это – политика сдержек и противовесов? Нет, не похоже. Сдержки и противовесы нужны там, где силы примерно равны и идеология схожа, борьба же ведется за предотвращение доминирования одной из группировок, за достижение компромисса. Здесь же напряжение между противостоящими группировками поддерживается по линии происхождения: нурман – местный, старожил – новосел. И никакие компромиссы невозможны. Рано или поздно нижестоящая группировка должна попытаться «подправить» положение, истребив или очень сильно ослабив группировку вышестоящую. Вон как Герасим насчет Отишия высказался – так, мол, им и надо!

И? Вывод-то какой? Очень простой: обострить противостояние можно вмешательством извне, и опираться при этом надо на нижний слой! Как пелось в одной, весьма популярной в свое время песенке: «Кто был ничем, тот станет всем!» А христиане, между прочим, уже накопили опыт подпольной работы. Блин, как на блюдечке с голубой каемочкой! Не увлекаетесь ли вы, сэр?..»

– Едут! – донесся с опушки леса голос дозорного.

– Всем оставаться на месте! – «тормознул» Мишка зашевелившихся было отроков. – Пока до нас не доедут, никому не высовываться! Урядники, расставить отроков вдоль дороги, чтобы, как выедем из леса, по одному человеку оказалось хотя бы на пару телег. И кнуты держать наготове, если кто-то из возниц дернется, сразу в разум приводить, но не убивать и не калечить! Не отвлекаться, ворон не считать! Телеги с пасеки ставим позади этих!

Телег оказалось двадцать две штуки, так что особо напрягаться, наблюдая за возницами, не пришлось, да те и не пытались что-то сделать, лишь удивленно поглядывали на выехавших из леса вооруженных отроков. Поперек седла ратника Арсения лежал какой-то мужик, зажимая рукой разбитый нос.

– Знаки какие-то под конец подавать стал! – пояснил Арсений подъехавшему Мишке. – Как думаешь, догадался о чем-то?

– Это староста, что ли? Он слева от тебя стоял?

– Да… а ты откуда знаешь?

– Литеры, которые у тебя на крестовине меча выбиты и на седле выжжены, разные, а должны быть одинаковыми.

– Неужто заметил? – удивился Арсений. – А ты чего ж не предупредил?

– Бесполезно. Где бы вы нашли нужные мечи, седла, шлемы, сбрую? Думал, что не заметят. Да наверняка сразу и не заметили – наверно, вы в чем-то другом себя неправильно повели, а тогда уж он приглядываться и начал.

– Эй, ты! – Арсений тряхнул лежавшего поперек конской холки мужика. – Так, что ли?

– Не ведаю, о чем толкуешь, воевода! – заныл мужик. – Не подавал я никаких знаков!

– Ну, как знаешь… – вроде бы примирительно произнес Арсений и, взмахнув рукой, обрушил латный кулак на затылок старосты.

Мужик даже не вскрикнул – обвис тряпичной куклой, а когда ратник сбросил его в дорожную пыль, остался лежать в такой позе, что никаких сомнений не осталось – покойник. Мишка обернулся, чтобы проследить за отроками, но те разобрались в ситуации сами: дважды щелкнули кнуты, им дважды отозвались крики боли, все возницы сгорбились на передках телег, испуганно втянув головы в плечи.

– Рысью! – скомандовал десятник Егор. – Герасим, вперед, показывай дорогу! Шевелись, шевелись!

Герасим выскочил вперед, но через некоторое время принялся оглядываться на Мишку, словно хотел что-то сказать ему или о чем-то спросить. В очередной раз оглядев караван из трех десятков телег, Мишка убедился, что все вроде бы в порядке, и догнал Герасима.

– Боярич, зачем же он так… насмерть? Вреда же никакого от старосты не было бы.

– Война, брат Герасим. Был вред или не было, мы этого не знаем, а вот то, что он вред нанести пытался – очевидно. Если он понимал, что рискует, значит, шел на это сознательно, а если не понимал – дурак. Тех, кто рискует, на войне убивают… часто, а дураков – почти всегда. Он, случаем, не из наших был, не из христиан?

– Нет, боярич, а вот среди садоводов наши есть, как бы беды не случилось…

– Народу там много?

– Меньше сотни – одиннадцать семей. Девять семей работников, семья садовода и семья винодела. Так вот, семья садовода и одна семья работников – наши, православные.

– А винодел?

– А он вообще чужак – валах, что ли… или как-то так. Волосом черен, нос как у ворона… чужак, одним словом. Боярич, ты бы сказал десятнику, чтобы помягче как-то, что ли. Хорошие люди там, я их знаю всех.

Что-то такое особенное проскочило в голосе Герасима, что-то не то в интонации, не то в едва заметной паузе перед словом «всех».

– Ну-ка, ну-ка, – Мишка слегка наклонился вперед и заглянул Герасиму в лицо, – все люди хорошие или все-таки кто-то лучше других? И не дева ли это, случайно, ясноглазая да ликом пригожая?

Герасим заметно смутился и пробурчал в ответ нечто невразумительное. Впрочем, Мишке ясный ответ и не понадобился, все было ясно и так.

– Как подъедем, укажешь мне на дома наших братьев во Христе, я десятника Егора предупрежу. А с остальными… если сопротивления не будет, то и наши злобствовать не станут, но если… сам понимаешь – война. Нас меньше трех десятков, а там сотня, да еще эти. – Мишка указал назад, на возниц. – Так что, если хочешь, чтобы все миром обошлось, думай, как это сделать можно? Мы же не звери, но и убивать себя не дадим.

– А если я вам полеведа сдам, с остальными милостиво обойдетесь? От него много пользы быть может, он…

– А что, полевед там живет?

– Старший сын его. Только он уже давно сам работает, без отца, а в прошлом году насовсем сюда перебрался… или прислали его, не знаю. Его дом приметный – на отшибе стоит. Он все у брата Иеремии прививке черенков выучиться хотел, а теперь еще и на Софью заглядываться стал, хоть одну жену уже и имеет…

– Ага, значит, Софьей ее зовут?

– Боярич! Если ее кто хоть пальцем…

– Покажешь мне ее, а я к ее дому охрану приставлю. Не бойся, ничего с твоей зазнобой не случится. А если хочешь, то с собой ее возьмем. Обвенчаетесь, заживете…

– В настоящем храме Божьем?

– А что такое?

– Так я же никогда настоящего храма Божьего не видал! Отче Моисей рассказывал, а видеть не приходилось! У вас храм настоящий – с образами, с алтарем?

– Конечно! И пастырь у нас замечательный – отец Михаил. В Царьграде учился! Ха! Слушай, Герась, а мы ведь, как сваты твои едем! Вот сейчас заявимся и скажем: «У вас товар, у нас купец!». Вот отца-то твоей Софьюшки удивим! Не посмеет тебе отказать!

«Господи, бедный парень! Наверно, представляет себе что-нибудь вроде Софийского собора, а у нас церквуха-то – просто дом, побольше других да с колокольней. И образов всего несколько штук – куда там до полного иконостаса. Хотя он же и такого не видел никогда. М-да, к чему привыкли…

Помните, сэр Майкл, как остолбенел ваш однополчанин из Николаева, когда увидел Большой Петергофский каскад? Вы-то им тоже, конечно, восхищались, но привыкли-то к нему с детства, даже и в голову не приходило, что можно вот так восхищенно замереть! Нет, сэр, не зря вы отцу Михаилу пообещали каменный храм в крепости поставить, не зря! Вот ради таких Герасимов – чистых душой, почти ничего в жизни не видевших, но таких… одним словом, таких, и стоит стараться! И засуньте свой материализм, который на самом-то деле по большому счету есть не что иное, как скепсис с изрядной долей цинизма, куда подальше!»

Заночевать пришлось у виноделов. Пока вернулись на пасеку, чтобы загрузить в «мобилизованные» телеги мед и воск, пока добрались до огромного фруктового сада и винокурни, да там еще повозились, хотя особого сопротивления оказывать никто и не стал, отправляться в обратный путь оказалось поздно, да и отдых требовался, что людям, что лошадям.

Выспаться, однако, толком не удалось. Пришлось выставлять дозоры вокруг поселка – мало ли что, разбить-то дружину Журавля разбили, но не бывает же так, чтобы из двух сотен людей никто не спасся, да и местные жители, за исключением христиан, смотрели, мягко говоря, неласково. Еще одна забота – не допустить ратников к винным погребам, иначе утром их придется грузить на телеги вместе с бочками. Охранять, опять же, отрокам – поставить ратников караулить емкости с хмельным – все равно что пустить козлов в огород.

Дело уже шло к полуночи, когда Мишка со стоном облегчения стащил с себя доспех и сапоги, смотал с ног «благоухающие» портянки и отлепил от спины пропотевшую рубаху. Вечер выдался душный, с севера наползали грозовые тучи, и забираться в жилище не хотелось. Мишка не притронулся к оставленной ему еде и устроил себе постель в стоящей под навесом телеге. Рядом хрустел сеном Зверь, под тем же навесом устраивался на ночлег Немой – лучшей охраны и не требовалось, поэтому Мишка, оставив без внимания доносившиеся от винного погреба препирательства кого-то из ратников с караульными отроками, блаженно откинулся на спину, уснув еще до того, как голова коснулась пристроенного вместо подушки седла. Не разбудили его ни гром, ни шум дождя, ни отблески молний.

Сколько вышло поспать, Мишка не знал, но поданный свистом сигнал «Тревога» заставил схватиться за оружие еще до того, как удалось разлепить глаза. Сквозь шум дождя со стороны реки раздавались какие-то суматошные крики, потом еще раз повторился тревожный свист. Мишка, как был в одних штанах, взвел самострел, застегнул на себе оружейный пояс и, махнув прямо из телеги на спину Зверю, поддал ему босыми пятками под ребра.

– Вперед, Зверь! Ну!

Вылетев со двора на улицу, Мишка уже направил было Зверя в ту сторону, откуда раздавались крики, как вдруг заметил в свете сверкнувшей молнии несколько фигур, бегущих от стоящего на отшибе дома полеведа в сторону леса. По улице метались какие-то фигуры, где свои, где чужие, было не разобрать, поэтому Мишка не стал отдавать команд, а направил Зверя вслед замеченным беглецам, периодически высвистывая сигнал «Все ко мне!» – хоть кто-нибудь, но должен был услышать.

Зверь быстро догонял бегущих, к тому же сзади донесся конский топот и чавканье копыт по размокшей земле – кто-то отозвался на призыв, но тут, при очередной вспышке молнии, обнаружилось, что один из беглецов остановился и поджидает преследователя с топором наизготовку. В принципе, объехать пешего, оставшись вне пределов досягаемости его оружия, для конного не проблема, но противник-то собирался топор бросать! Мишка, рассчитывая на свое умение стрелять, не видя мишени, нажал на спуск и даже услышал вскрик пораженного противника, но тут же рядом с головой просвистел топор, а спустя еще мгновение чьи-то руки вцепились ему в лодыжку и сдернули со спины Зверя.

Удар о землю вышиб воздух из легких, громко лязгнули зубы, самострел вывернулся из руки и отлетел куда-то в сторону. Мишка наугад ударил в темноту ногой, никуда не попал, и тут же на него навалилась тяжелая туша, а мокрые руки, промахнувшись мимо горла, цапнули за подбородок. Одновременно в живот уперлось что-то острое, а навалившийся сверху противник захрипел и задергался, оставив попытки вцепиться в горло. Мишка заорал от боли и ярости – что-то, пропоров кожу, врезалось в мышцы брюшного пресса – вытащил кинжал и принялся наносить один за другим удары по дергающемуся на нем телу. Каждое движение противника рвало болью живот, пока Мишке не удалось наконец спихнуть его с себя. Нанеся еще несколько ударов, Мишка понял, что терзает покойника, а зацепившись рукой за хвостовик самострельного болта, торчащего из груди убитого, догадался, что это и есть тот предмет, который рвал ему кожу на животе.

Мимо уже пролетали всадники, кто-то кричал:

– Обходи, от леса отжимай!

Другой голос отчаянно возопил:

– Яньку убили!!!

Мишка обернулся и при очередной вспышке молнии увидел, как полевед Утый[38] рубит мечом наехавшего на него отрока.

– Хр-р-р… ребят моих… Ур-рою!!!

Мишка попытался встать, поскользнулся, опять начал подниматься, и тут чьи-то сильные руки вздернули его и поставили на ноги. Даже не поняв, что подняться ему помог Немой, Мишка вырвался и бросился в ту сторону, где видел последний раз Утыя. Управились, впрочем, и без его участия – пробежав несколько десятков шагов, еще дважды упав и поднявшись, Мишка наткнулся на ратника Савелия, который, спешившись, пинал ногами лежащего Утыя, и на отроков, гнавших от леса двух женщин и несколько детей.

Увидев, как Савелий расправляется с полеведом, обе женщины заголосили, одна, державшая на руках ребенка лет двух, осталась стоять, а вторая кинулась на Савелия с кулаками, но тут же была сбита с ног беспощадным ударом латной рукавицы.

– Скажи спасибо, что его убивать не велено! – прорычал ратник. – А про тебя не говорено, убью, сука!

Догнавший Мишку Немой, схватил его за плечи и, развернув лицом к себе, принялся рассматривать его окровавленный живот.

– Отстань, царапина… – Мишка вывернулся из рук Немого и двинулся к Савелию и ворочающемуся в грязи у его ног полеведу. Совершенно неожиданно обнаружилось, что дождь уже едва накрапывает, а край уходящей в сторону тучи слегка подсвечивается розовым, так что полной темноты уже не было.

– Ну-ка, поднимите его! – скомандовал он толкущимся рядом отрокам. – Сейчас эта гнусь за все расчет получит. И за Яньку убитого, и за… – отрока, которого Утый ударил мечом, Мишка не узнал, – …за все!!! Встать, угребище тухлое!!!

Утый с помощью отроков поднялся на ноги, но было видно, что окружающее он воспринимает смутно. Правое запястье у него было неестественно вывернуто, видать, фехтовальщиком против Савелия полевед оказался вовсе никаким. Бабы опять заголосили дуэтом.

– Заткнуть баб!!!

Под звук затрещин и бабий визг Мишка нагнулся, намотал на руку пучок мокрой травы, выдернул его из земли и несколько раз в мах хлестнул Утыя мокрым комком земли и корней по лицу. Присмотрелся и повторил операцию еще раз. Сзади послышался топот копыт и голос десятника Егора:

– Чего это тут?

– Боярич чудесит опять! – раздалось в ответ. – Чего-то, видать, удумал…

После третьей серии ударов мокрым пучком травы по лицу взгляд полеведа обрел, наконец осмысленность, и он даже попытался защититься левой рукой.

– Очнулся, урод? Слышишь меня?

Утый с ненавистью глянул на стоящего перед ним голого по пояс, перемазанного кровью отрока и неразборчиво пробормотал ругательство.

– Значит, слышишь! – Мишка вытащил из подсумка бронзового лиса и поднес его к лицу полеведа. – Гляди сюда! Знаешь, кто это такой? Это – Зверь Велеса! Слыхал?

Утый непонимающе смотрел то на статуэтку, то на отрока. Мишка еще раз хлестнул полеведа по лицу и заорал:

– Слыхал, я спрашиваю?!! – не дождавшись ответа, швырнул под ноги не нужную больше траву и ткнул указательным пальцем в сторону женщины, державшей на руках малыша. – Щенка мне! Быстро!

Отроки, стоявшие возле женщин, недоуменно уставились на боярича. Никто даже и не шевельнулся, чтобы исполнить приказ.

– Подать мне выродка! – Мишка топнул босой ногой. – Я что сказал?!

Шурша сапогами по мокрой траве, Немой вышел из-за Мишкиной спины и вырвал мгновенно зашедшегося криком ребенка из рук бледной до синевы, беззвучно раскрывающей рот, женщины. Отпихнув искалеченной левой рукой сунувшуюся вслед бабу, он отшагнул назад и протянул малыша своему воспитаннику.

– Чуешь кровушку, Лис? – обратился Мишка к бронзовой фигурке, перекрывая своим голосом детский крик. – Сладкая кровушка, чистая, детская.

– Оставь дитя, злыдень!!!

Утый рванулся из рук отроков и почти вырвался, но тут Немой ударил его ногой по голени, и полевед осел на землю.

– А ты моих детей пожалел?! – проорал в ответ Мишка. – С чего мне твое отродье жалеть?

– Эй, парень… – ратник Савелий качнулся в сторону Мишки, но увидев оскаленный рот Немого, замер, не сделав и шагу.

Мишка извлек из ножен кинжал и перехватил двумя пальцами левой руки, в которой держал лиса, ручку ребенка. Утый издал горлом булькающий звук и замер, глядя на кинжал расширившимися глазами, стоящие возле него отроки разом побледнели, а Савелий торопливо перекрестился. Сзади тоже раздался какой-то невнятный шум. Кинжал скользнул мимо детской ручки и наколол Мишкин палец, но видели это только сам Мишка и Немой. Выжав на плоскую сторону клинка несколько капель крови, Мишка отпустил ребенка и провел кинжалом по морде бронзового лиса.

– Чуешь кровушку, Зверь Велесов? Запомнил, чья она?

– А-к-к… – Утый силился что-то сказать, но не мог выдавить из себя ни слова, только тянулся здоровой рукой к ребенку.

– Ты! – Мишка выставил руку с кинжалом в сторону полеведа. – Или ты сейчас приносишь мне клятву на крови собственного ребёнка, или Зверь Велеса распорядится твоим выродком, а через него и всем твоим родом, так, как ему Владыка Подземного Царства повелит! Ну! Не дожидайся, пока солнце взойдет, поздно будет!!!

– Н-н-н… – Утый одновременно кивал головой и делал вытянутой рукой отрицающий жест. – Н-н-не… да-а-а!!!

Полевед, размазывая капли крови, провел пальцами по подставленному кинжалу, мазанул кровью себе по лбу и невнятно забормотал. Мишка только и разобрал:

– … Рабом… навечно… на полной твоей воле…

– Сказано и услышано людьми и богами! В Прави, Яви и Нави! – провозгласил Мишка, когда Утый перестал бормотать. Потом воткнул в землю кинжал и, взяв в правую руку нательный крест, поднял его между ребенком и бронзовым лисом. – Крест Святой, Животворящий ставит рубеж меж тобой, Зверь Велеса, и дитя человеческим! И быть сему рубежу нерушимым по молитве Святой, воле Божьей и заступе Царицы Небесной, длань свою милостивую над детьми невинными простирающей! А знаком верности сих слов да будет чудесное излечение плоти дитя, хладным железом уязвленной! Слава Отцу, и Сыну, и Святому духу, и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь!

Мишка перекрестился, отмечая боковым зрением, как замахали крестным знамением окружающие, оглянулся на Немого и сказал уже обычным голосом:

– Андрей, покажи всем.

Немой поднял ребенка над головой и развернул его ладонь так, чтобы было видно всем: ни малейшего пореза на детской ручке нет. Некоторое время над собравшимися висела тишина, а потом кто-то из отроков полушепотом, словно сам себе не веря, выговорил:

– Зажило… – помолчал немного и восторженно завопил во весь голос. – Зажило!!! Как не было!!!!

Следом за ним радостно загомонили и остальные. Немой немного потоптался, глядя на обеих женщин, лежащих в обмороке, и сунул ребенка полеведу, Мишка, вытащив кинжал из земли, нашел глазами Зверя и потихоньку пошлепал по мокрой траве к своему коню. И тут, словно специально подобрав подходящий момент, первые лучи солнца осветили верхушки деревьев, вызвав новую волну радостного гомона.

«Ну-ну, средневековье, говорите? Могем и средневековье изобразить, да так, что среденевековее хрен найдешь! А вы, мистер Фокс, сидите в подсумке и не петюкайте – в этом эпизоде у вас роль без слов. Именно, именно: ни одной реплики, даже «Кушать подано» не заслужили, потому что ни хрена не знаете способов привлечения грамотных агрономов в отстающее хозяйство. И не просто привлечение, а еще и закрепление молодого специалиста, в свете решений… не помню какого Пленума ЦК КПСС. Господи, прости меня за спектакль, ибо не лицедейства ради, но пользы для…

Однако же брюхо болит… ирония судьбы, туды ее, моим же собственным болтом! Земля, кажется, не попала, а то противостолбнячной сыворотки здесь днем с огнем не найдешь… кальвадосом промыть, на всякий случай, что ли? Что-то я еще хотел… Да, мистер Фокс! В свете всего произошедшего, извольте позабыть о попытках влияния на меня! Отныне и навеки вы только инструмент в моих руках, и ничего более! Так и передайте своему боссу гражданину Велесу и менеджеру его Погорынского филиала вдовствующей графине Палий – второй раз я на эти грабли не наступлю! И что-то еще… Что-то важное. Яньку убили!!! И еще кого-то Утый рубанул…»

Мишка, не дойдя нескольких шагов до своего коня, оглянулся на отроков.

– Урядник Степан!

– Нет его! – отрок Фома махнул рукой в сторону реки. – Там он!

– Все равно! Кто-нибудь… что с Янькой? Еще убитые, раненые есть?

– Нету! Это Филька, дурень, когда ты с коня упал, перепутал в темноте и орать стал! А потом его этот… – Фома указал на Утыя, – мечом рубанул, да не достал, так – зацепил слегка, доспех не просек.

– Ну и слава Богу! – Мишка подошел к Зверю, запрыгнул, зашипев от боли в разодранном животе, ему на спину и тронул коня в сторону домов. – Поехали, Зверюга, умываться, одеваться… концерт окончен, служба продолжается.

* * *

Мишка, в очередной раз клюнув носом, вскинулся в седле и оглядел растянувшийся по дороге караван. Всех телег не было видно – лесная дорога все время петляла, к тому же лошади тоже разомлели от жары и плелись еле-еле. Ночная гроза вроде бы принесла свежесть, но сейчас опять парило, хотя небо было чистым, и никаких других предвестников ненастья, кроме духоты, не наблюдалось. Людям тоже приходилось не сладко – доспех не снимешь, одну ночь вообще не спали, вторую беглецы не дали как следует поспать. Ратники Петр и Фаддей Чума, несмотря на все строгости, умудрились-таки ночью «надегустироваться» так, что выглядели с похмелья, словно ожившие мертвецы из фильма ужасов, даже купание в речке не очень помогло, но под взглядом десятника Егора старались держаться в седлах прямо. Ко всему прочему, Чума во время ночной тревоги, то ли спросонья, то ли спьяну, попал в дверь только со второй попытки, рассадив себе физиономию о косяк, и теперь его запросто можно было выставлять на огороде вместо пугала.

Впереди показался скачущий во весь опор передовой дозор: видимо, что-то случилось. Мишка глянул на едущего рядом Егора, но тот, сохраняя железное спокойствие, не погнал коня навстречу дозорным, а продолжал ехать шагом и даже не выплюнул травинку, которую держал в зубах.

– Следы! – сообщил, осадив коня, ратник Савелий. – Двое конных, уходили галопом. По всему видать, сидели еще с ночи, если не со вчерашнего дня, а нас высмотрели и погнали докладывать. Ночью дождь был, дорога свеженькая, других следов нет.

Егор все-таки выплюнул травинку и, кивнув Савелию, обратился к едущему чуть сзади Герасиму:

– Что скажешь?

– Да мне и так тревожно. Два луга проехали – никто не косит, никто скошенное сено не ворошит, а ведь дождь был, сено сопреть может. Еще одно место было, где стадо должно пастись – тоже пусто. И дорога вот свеженькая, без следов, а время уже за полдень, но никто никуда не ездил, скотину не гонял. По всему выходит, что выследили нас, поджидают впереди… или прячутся.

– А что впереди? Где ждать могут?

– Ну… – Герасим на секунду задумался. – Впереди, меньше версты, пожалуй, развилка будет. Одна дорога к сельцу повернет, не то чтобы очень большому, но домов… десятка два с лишним наберется. Вторая дорога так вдоль речки и будет идти, а версты через две после развилки малая весь – всего четыре дома, но стоит она так, что не объедешь. Там овраг, по нему ручей течет и в реку впадает, а весь как раз между оврагом и берегом реки. Овраг только в одном месте на телеге переехать можно, но для этого непременно между домами придется проезжать. То же село, что побольше, можно полями объехать, внутрь не заезжая. Я это к тому говорю, что в ту-то сторону мы верхом шли, без телег, так я вас через лес вел, чтобы не видел никто, а теперь…

– Понятно! – перебил Егор. – А путь где короче – через малую весь или через ту, что побольше?

– Одинаково.

– Угу… ну, поехали, поглядим на развилку. Савелий, подгони-ка задних, растянулись чуть не на версту!

На развилке следы всадников разошлись в обе стороны. Егор мрачно глянул на одну дорогу, потом на другую и пробормотал, констатируя и без того всем понятное:

– Значит, о нас уже и там, и там знают… или совсем скоро узнают. Ну что ж, поворачиваем к малой веси! Будем надеяться, что там не воевать, а прятаться станут.

– А если решат воевать? – спросил Мишка. – Чего ждать, что они вообще могут?

– Сами по себе, лишь прятаться – народу-то там раз, два и обчелся. Воевать их можно только заставить, если, конечно, найдется, кому заставить, и найдется чем воевать. Защищать такую малую весь смысла нет – легче людишек и скотину в лес увести, – начал объяснять Егор и вдруг спросил: – но если защищать возьмутся, то зачем? Ну-ка, Михайла, как думаешь, зачем?

Вопрос был совершенно неожиданным, но особой трудности, разумеется, не представлял.

– Смысл может быть только один – задержать нас.

– Верно, а на какой срок?

– Ну… – Мишка оглянулся на проезжающие мимо телеги, оправил плечевой ремень, на котором висел за спиной щит, провел рукой по малому подсумку и вдруг осознал, что тянет время, подобно студенту на экзамене, а рука тянется за бронзовым лисом, как за шпаргалкой. Стоило только отвлечься, и нужная мысль всплыла сама собой: Егор имеет в виду не время, а событие. – … Пока подмога не подойдет!

– Тоже верно. Воевать там будут, только если подмога придет, а откуда ей взяться? Дружину журавлевскую мы побили, стражу тоже. Откуда же подмога?

Мишка удивленно взглянул на десятника – с чего это вдруг он решил устроить экзамен? Егор в ответ на невысказанный вопрос пояснил:

– Ты – сотников внучок, и сам, почитай, тоже сотник… почти. Ну, представь, что меня здесь нет – ты только со своими сопляками… со своими отроками. Давай-ка, покажи, чему вас в вашей Воинской школе учат.

На протяжении всего рейда Мишка время от времени задумывался о том, как относится Егор к нему после того памятного собрания десятников, когда Корней отрубил ему полбороды, а Мишка с Роськой пристрелили, по приказу Корнея, десятника Пимена. То, что Егор этого не забыл, было очевидно – подобное не забывается, но в поведении десятника второго десятка это пока никак не проявлялось. Еще больше все запуталось, после того, как Мишка фактически спас Егора во время боя у брода через Кипень, и Егор это прилюдно признал. Но вот сейчас эти вопросы… И это Егор – человек прямой, бесхитростный и к интригам не склонный. С чего бы это?

«Именно, сэр Майкл, потому, что прямой и бесхитростный! Чувствует, что предстоит схватка и хочет ткнуть вас носом в вашу неопытность, чтобы заставить подчиняться себе безоговорочно. А поддаваться, уверяю вас, ни в коем случае нельзя! Егор не умеет командовать стрелками, не знает толком, что могут отроки, чего не могут. Долго ли до беды? Извольте как-то выкручиваться.

Черт побери, но отвечать-то что-то надо! Еще и Герасим тут, и Степан… Арсений подъехал. Нельзя позориться! Что же нам могут противопоставить журавлевцы после разгрома у брода? Идет четвертый день, что-то предпринять время было. Но что? Блин, придется опять плясать от мотиваций, иначе ничего не получается!»

– Допустим, там у брода сумел спастись кто-то из десятников или полусотников, – начал Мишка, поглядывая на Егора и стараясь уловить его реакцию на свои слова. – Рядовому ратнику можно и восвояси повернуть – спасся и радуйся. А начальному человеку ответ перед боярином Журавлем держать придется: как людей своих растерял, что сделал, чтобы хоть как-то дело поправить… ну, и все такое. Опять же гордость взыграть может: отомстить захочется, как-то обиду утолить. Сегодня – четвертый день пошел, если он человек волевой, сильный, дело свое знает, то постарается хоть какие-то силы собрать и хотя бы обоз у нас отбить. Ну, а если повезет и сил хватит, то и нас самих истребить. И обиду свою утишит, и боярину будет что сказать.

Егор слушал, не перебивая, один раз даже кивнул, Мишка решил, что начал правильно и продолжил в том же ключе:

– Тогда, в первую очередь, надо попробовать понять, какие силы в округе собрать можно. Первое – несколько ратников могли вместе с ним спастись. Отроки хоть и говорят, что перебили всех убегающих, но так не бывает. Кто-то успел в лес свернуть, кто-то с коня упал, а на самом деле жив остался, да мало ли еще что могло случиться! Второе – наверняка не все стражники успели в Отишии собраться, кто-то не доехал, узнал, что Отишие захвачено, и повернул… Герасим, есть тут какое-то место, где в таком случае одиночки собраться могут?

– Не знаю, боярич. Отишие самое большое село в округе… есть еще одно, чуть поменьше, по пути в Крупницу. Может, там?

– Далеко оно от острога?

– День пути, если пешему или на телеге, а верховому, конечно, меньше.

– День… а прошло три, сегодня четвертый. Было время, чтобы хоть сколько-то народу собрать и к Кипени двинуться, а вчера с утра им могли повстречаться гонцы из деревеньки, в которой мы телеги забирали. Помнишь, староста кому-то знаки подавал? С их слов можно было понять, что по округе рыщет небольшой отряд – такой, что перехватить можно и малыми силами. Отбить добычу, освободить полон, если повезет, пленных взять. Будет чем и перед Журавлем отчитаться, и на ком ярость утолить. Герасим, пешцев в ополчение только из старожилов набирают или из новоселов тоже?

– Всех годных берут, боярич. Охотников только не трогают, потому что зимой мы из лесу не вылезаем – на пушного зверя ходим, но вообще-то, каждый охотник к сотне лучников приписан. Иногда по весне на учение гоняют, но я, правда, ни разу не попадался… да меня и приписали-то только в прошлом году.

– Значит, при себе у охотников стрел с гранеными наконечниками нет?

– Нет, что ты! – Герасим энергично замотал головой. – Не дай бог найдут у кого-то, казнить могут! Нам и срезни-то иметь нельзя – только на зверя и на птицу.

– Ну вот, получается, что выставить против нас могут, самое большее, десятка два конных, да и то не все из них доспешными будут, и… не знаю, сколько пешего ополчения привести успеют, может быть, даже и сотню. Но поделены они на две части – гонцы-то в обе стороны ускакали. Повезло нам, не успели они нас раньше развилки перехватить… а может и не повезло, а так и задумывали. Герасим, если кто-то сейчас за нами следит и сообщит, куда мы от развилки завернули, успеют они все в одном месте собраться?

– Нет, боярич, далековато получается. Конные раньше нас к малой веси успеть могут, а пешцы нет.

– Вот и весь расклад, дядька Егор: в малой веси нас может ждать полусотня пеших и десятка два конных. Не точно, конечно, но что-то вроде того. Лучники, если и найдутся, то скорее всего стрел с бронебойными наконечниками у них не окажется.

За все время, пока Мишка говорил, Егор не проявил никаких негативных эмоций, слушал спокойно, вполне доброжелательно, кажется, даже с интересом. Когда Мишка закончил, задал новый вопрос:

– И как же они, по-твоему, нас встречать собираются?

– Не знаю, дядька Егор, – теперь уже можно, даже нужно было признать свою некомпетентность, тем более, что это чистая правда – возможного развития событий Мишка себе не представлял совершенно. – Пешцев-то мои отроки к себе не подпустят, перестреляют издалека, но вот конные… Вас-то только пятеро, а сколько их будет? Десять, пятнадцать, двадцать?

– Вот там и подсчитаем! – Егор мрачно ухмыльнулся, а Мишка вспомнил, как в лесу он повел троих ратнинцев против семерых журавлевцев. Тогда-то обошлось, а теперь…

– Самое худшее, что могло бы быть, это засада в лесу, – продолжил после паузы Егор. – Так, чтобы разом выскочить и схватиться грудь в грудь. Твои отроки только на расстоянии страшны, а так… – Егор многозначительно хмыкнул, но не стал развивать обидную для Младшей стражи тему. – Но им-то это неизвестно! А пешцам своим они, как раз наоборот, истинную цену знают. Пехота строем сильна, когда плечом к плечу, щиты стеной, а копья щетиной. Из лесу так неожиданно не выскочишь и на дороге промеж телег не повернешься. А когда пеший в одиночку остается, то боец из него… даже вы вдвоем-втроем справитесь, если с расстояния не застрелите.

Можно, конечно, если лучники есть, остановить обоз – убить несколько упряжных лошадей и все – остановились. Но мы тогда верхами уйдем. Так что, паче чаяния, пока через лес едем, пускай твои отроки держатся слева от телег – со стороны реки, а при первых же выстрелах из лесу – ходу! И не надейтесь, что у них только охотничьи наконечники. Во-первых, может найтись, хоть и небольшой, запас бронебойных, во-вторых, перебьют под вами коней, и куда вы денетесь? Каждому отроку сам все это объясни, не ленись.

– Будет исполнено, господин десятник! – Мишка четко склонил голову, потом снова взглянул на Егора. – Даже попробуем пару раз, чтобы приспособиться. Но мы вообще-то отроков караваны охранять тоже учим, так что это нам не в новинку. Уйдем вперед из-под обстрела, развернемся, спешимся, а там увидим, кто чего стоит. Как мы стрелять можем, ты уже имел случай убедиться.

– Гм, – Егор переглянулся с Арсением, – добро, но учти: впереди конные могут оказаться!

– Соскочим к реке, конные за нами не полезут, а мы их в двадцать выстрелов если и не положим всех, то уполовиним обязательно! И коней своих на дороге оставим, чтобы у них места для разгону не было, тогда, глядишь, у нас время и на второй выстрел найдется. А в сорок выстрелов… ну сколько их там может оказаться? Не сотня же?

Десятник опять переглянулся с Арсением, и тот сделал еле заметный жест, как бы говоря: «Ну вот, я же говорил». Похоже было, что возможности отроков Младшей стражи и их тактику ратники между собой уже обсуждали, и не раз.

– Ладно, – Егор одобрительно кивнул, – но это – для леса, а когда выйдем к веси, там совсем другое дело будет. Как там насчет отчета перед Журавлем, не знаю, но истинному воину хоть как-то отомстить за поражение, за товарищей погибших – первейшее дело! Чтобы ворогу торжество отравить, чтобы его кровью позор свой смыть, чтобы в свои силы снова поверить! Поэтому не очень-то надейтесь, что они обоз отобьют и на этом успокоятся. Им мы нужны – до последнего человека, чтоб никто не ушел! Запомни, Михайла: взять добычу – даже не половина, а треть дела! Потом же надо еще суметь с этой добычей уйти. Будет случай, расспроси деда, он тебе расскажет, как можно сгинуть от жадности, излишне добычей и полоном отяготившись.

Егор помолчал, переводя взгляд с Мишки на Степана, словно желая убедиться, что его правильно поняли, и продолжил:

– Как они в малой веси все устроят, в подробностях, конечно, не угадать, но в общем – ничего хитрого нет. Первое – нас надо остановить. Для этого путь перегородят пешцы, может быть, прикрытые лучниками. В поле их выводить не станут, а поставят где-нибудь между домов или за оградой… Герасим, как весь огорожена?

– Жердяная изгородь, только от зверья, да чтобы скотина уйти не могла.

– Ну вот: пешцы, наверно, будут внутри веси стоять, за изгородью, хотя могут встать и на той стороне оврага, чтобы нам к ним снизу вверх скакать пришлось – разгона для настоящего удара не получится. А конные… если у них хоть пара десятков наберется, будут ждать удобного времени, чтобы ударить сзади или сбоку. Есть там место, где конным поблизости укрыться?

– Нет, – Герасим отрицательно покачал головой. – Поля кругом, до леса… наверно, шагов триста будет, а то и больше.

– Ну, тем лучше. Михайла, твои отроки и правда среди построек воевать обучены, или в Отишии случайно так вышло?

– Нет, не случайно, дядька Егор, те два десятка, что с нами, почти треть всего срока обучения по крышам да по заборам скакали. Нам бы только внутрь веси пролезть, а там мы устроим…

– Ладно, ладно… устроят они. Все! – подвел итог Егор. – С остальным на месте разбираться будем.

Весь с говорящим названием «Яруга»[39] действительно была невелика – четыре дома, хозяйственные постройки, загон для скота, и все это обнесено жердяной изгородью в полтора человеческих роста высотой. Единственная улица одним концом упиралась в жердяные же ворота, а другим спускалась в овраг.

Несколько десятков вооруженных людей в таком месте спрятать трудно – они и не прятались, а выстроились поперек улицы в несколько рядов, прикрывшись большими четырехугольными щитами и поблескивая на солнце лезвиями рогатин. Точно подсчитать их было трудно, но дело явно шло к четырем-пяти десяткам.

Егор остановил свой отряд шагах в двухстах от ворот. Обоз оставили на дороге, у самого выезда из леса. По уму, чтобы не разбежались возницы, надо было бы оставить там же хотя бы десяток отроков, но сил было и так мало. Ограничились тем, что согнав возниц с телег, связали их и других полоняников попарно, спина к спине. Мужчинам-христианам, последовавшим за отрядом Егора как бы добровольно, раздали топоры и наказали стеречь. Будет ли толк с такой охраны, оставалось только предполагать.

– Надо узнать, есть ли у них лучники? – распорядился Егор. – Михайла, пошли один десяток. Пусть проскачут возле ворот и стрельнут по разу. На полном скаку и не задерживаться, сразу от ворот назад не поворачивайте, а скачите вдоль ограды, пока вас дома не закроют. Понял?

– Понял, сделаем! Первый десяток, седлать заводных коней!

Мишка перекинул седло со спины Зверя на трофейного коня, дождался, пока то же самое проделают остальные отроки и напомнил:

– Вспоминайте, как учились на боку коня висеть, чтобы вас видно не было! Стреляем один раз и прячемся за конем! Оружие взвести! По коням! Болт наложи! Щиты на руку! За мной галопом, делай, как я!

Первые стрелы полетели в отроков еще на подходе. Кто-то в задних рядах журавлевцев заорал командным голосом, пешцы разом опустились на колени, совершенно скрывшись за своими щитами, а позади них обнаружилось с десяток, не больше, лучников. Мишка напряженно всматривался в правую руку одного из них, дожидаясь момента, когда она, отпустив тетиву, немного дернется назад. Уловив момент выстрела, он подал коня чуть вправо и прикрылся щитом. Рядом свистнуло, сзади донеслись звуки ударов стрел в щиты, но ни криков, ни шума падения слышно не было – первый залп пережили.

Лучники снова подняли оружие, отроки опять вильнули в момент выстрела, но на этот раз стрельба оказалась точнее. Стрела с хрустом вошла в Мишкин щит, ударив так, что левую руку дернуло назад, а острие наконечника высунулось с внутренней стороны щита, едва не зацепив запястье. Сзади снова послышались удары стрел по дереву и один звонкий щелчок по железу – угодило в шлем. Под кем-то всхрапнул конь – то ли зацепило, то ли напугался…

Третий залп! Видимо, лучники начали торопиться – попаданий в щиты, судя по звукам, было гораздо меньше, но зато упал один конь. Крика не последовало – то ли отрок удачно соскочил, то ли… не дай бог! Оглядываться было некогда… да и незачем.

Пауза в стрельбе, которую ждал Мишка! Отроки приблизились настолько, что теперь лучникам приходилось стрелять либо сквозь жердяную изгородь, либо навесом, что для скачущих во весь опор всадников не так опасно. Но зато они перешли от залпов к беглой стрельбе – уворачиваться бесполезно. Мишка наконец разглядел командира журавлевцев – здоровенного, рыжего, как Лука Говорун, мужика в доспехе, что-то кричавшего и размахивающего рукой.

«Дурак! Надо было лучников на крыши загнать, тогда бы стреляли поверх изгороди, пока мы вплотную не подскакали бы. И чего орет? При беглой стрельбе каждый лучник сам себе командир. Все, пора стрелять и поворачивать!»

Мишка вскинул самострел одной рукой, понимая, что толку от выстрела, скорее всего, не будет. Даже если болт проскочит сквозь изгородь, не зацепившись за жердь, щит пешца он, с такого расстояния, пробьет, но потеряв при этом оперение, изменит направление полета и вряд ли прорвет стеганку, в которую одет пеший воин – стеганый халат на конском волосе защищает немногим хуже кольчуги.

Выстрел! Не глядя на результат, Мишка развернул коня вправо и сполз на его правый бок, на виду осталась только закинутая на седло нога. Степные лучники, в подобном случае, не задумываясь, пристрелили бы коня, чтобы достать прячущегося за ним всадника, но славяне коней берегли – рука не поднималась даже на чужих, и Мишка был почти уверен в своей безопасности.

Выйдя из сектора обстрела и еще раз помянув «добрым» словом командира журавлевцев, не догадавшегося поднять лучников на крыши, Мишка подтянулся обратно в седло и огляделся. Сначала взгляд на следующих позади отроков – не хватает одного, остальные, один за другим, подтягиваются в седла, значит, раненых нет. Теперь туда, где должен остаться упавший конь. Так и есть – раненое животное пытается подняться, но снова заваливается на бок. Отрок Симон шустро ползет по-пластунски, но не назад, а в сторону огородов – к берегу реки. По нему не стреляют, скорее всего, лучникам он просто не виден. Тут тоже все в порядке.

Теперь результаты стрельбы. Отъехали уже достаточно далеко, можно сдвинуться так, чтобы дома не закрывали створ улицы. Один пешец в первом ряду, похоже, убит – выпал из строя, уронив вперед щит. Его как раз втягивают за ноги обратно. На левом фланге внутри строя какая-то возня, наверно, еще в кого-то попали. И среди лучников, кажется, прореха… или нет?

«Два или три удачных попадания, у нас потерь, похоже, нет, наличие лучников выявили. Ну что ж, сэр Майкл, с первой разведкой боем вас! Причем удачной, и дальше бы так!»

– Какие наконечники? – встретил Мишку вопросом Егор. – Граненые есть?

– Все, у кого стрелы в щитах, ко мне! – распорядился Мишка, досадуя, что не догадался посмотреть сам. – Проверить наконечники! Кому-нибудь граненый попался?

Бронебойных наконечников не нашлось, зато обнаружился один раненый – отрок Андрей, в горячке даже не заметивший, что вражеская стрела полоснула его по внешней стороне стопы и застряла между ногой и стременем. Раненого тут же принялись освобождать от обуви и перевязывать, а Мишка попытался разглядеть ползущего Симона, но тот, проломав дыру в огородной изгороди, скрылся между грядками.

– Снаряжение рассмотрел? – прервал Мишкины наблюдения Егор.

– Да. Щиты, рогатины, наверно, еще и топоры есть. Стеганки почти до пят и шапки железными полосами окованные.

– Значит, быстро двигаться не смогу, – сделал вывод Егор. – Ну, Сюха, какие мысли есть?

Арсений, не обратив снимания на фамильярное, видимо, ставшее привычным, обращение, глянул на журавлевцев, темным пятном проглядывавших сквозь изгородь, обвел глазами небо и только после этого отозвался:

– Время теряем. Надо пешцев из веси выгонять. Может быть, подожжем?

– За овраг уйдут, – возразил Егор. – Хрен редьки не слаще, там еще труднее может получиться.

– А подожжем аккуратно – те дома, что ближе к оврагу. Стрелой достать можно. Ветерок не сильный, но как раз сбоку, крыши соломенные – враз улицу огнем перекроет. Никуда не денутся, придется на нас выходить. А тут уж… – вместо слов Арсений похлопал себя по ножнам меча, – и мальцы самострелами помогут.

– А потом ждать, пока весь прогорит? – Егор поморщился. – Скорее, подмоги журавлевцам дождемся.

– Дядька Егор! – вмешался Мишка. – Гляди, Симон огородом пролез, и никто его не заметил. Я могу со своими отроками так же пролезть, пробраться в весь сзади или сбоку и… ну, как в Отишии, помнишь?

– Не помню. Я на другом конце был, вас не видел, – Егор снова поморщился. – Но рассказывают о вас прямо чудеса.

– Надо только в лес отойти, чтобы они, – Арсений кивнул головой в сторону Яруги, – не заметили, что отроки ушли.

– Ты, значит, согласен? – Егор испытующе глянул на Арсения. – Молокососов одних, без пригляда, в самое пекло сунуть? Мало ли, что про них болтают? Чума вон тоже рассказывает, что Варвару свою корытом лупил. Ты поверил?

– Как знаешь, ты десятник, тебе решать, но до темноты нам за овраг уйти надо обязательно, иначе… сам понимаешь. Ну и мы же столбами стоять тут не будем! Как мальчишки там шумнут, так мы отсюда надавим, отвлечем на себя.

– Надавишь ты, пятью-то ратниками… – Егору явно не хотелось соглашаться, но стоять перед Яругой, дожидаясь, пока к журавлевцам подойдет подкрепление, тоже глупо. – Ладно, отходим к лесу, пусть думают, что мы другой дорогой решили идти.

Первые всадники, под издевательские крики и свист защитников Яруги, уже начали втягиваться на лесную дорогу, когда по ушам резанул крик одного из отроков:

– Конные слева!

– Туды тебя вперекосяк, под лунным светом в березовых дровах!!! – Егор так резко осадил коня, что тот захрапел и попятился. – Дождались гостей!

Еще далеко, там, где постепенно повышающееся скошенное поле упиралось в гребенку леса, появились всадники.

– Раз, два, три, четыре… – принялся считать вслух Арсений —…семнадцать, восемнадцать. Почти угадал ты, Михайла.

– Ну что, Сюха, – мрачно поинтересовался Егор. – Спробуем новые мечи?

– А чего ж не спробовать? Самое время. Михайла, подсобишь со своими мальцами, как на той переправе! – Арсений глянул на Мишку с веселой сумасшедшинкой в глазах, и сразу стало ясно, почему десятником во втором десятке поставлен не он, а Егор. – Всем работка найдется! Эх, повеселимся! – все здравомыслие с Арсения словно ветром сдуло. – Чума!!! Гляди-ка, счастье привалило! Тебе же до серебряного кольца троих не хватает? Сегодня доберешь, не сомневайся!

– Я еще с тобой поделюсь, Сюха! – Фаддей Чума тоже улыбался во весь рот. – Выбирай, какой нравится? Подарю!

– От тебя, крохобора, дождешься! Намедни покойника грязного мелюзге пожалел!

– Глядите!!! Еще четверо!!! – включился в «веселье» ратник Петр. – Чур, это мои!

– Во, жадоба-то! – подал голос Савелий. – Хуже Чумы! Четверых ему подавай!

Мишка смотрел на разительно изменившихся ратников и не верил своим глазам – соотношение один к четырем, в трехстах метрах стоят еще полсотни пеших, а они веселятся!

«Ни хрена себе! Весь десяток – сплошные отморозки! Или так и надо? Кураж перед сшибкой накручивают? Точно! Что там отец Михаил про берсерков толковал? Не знает он ни хрена! Это самому нужно видеть, ощутить, прочувствовать. Только так и надо, иначе не выживешь! Стоп!!! Не заводиться! Вам нельзя, сэр! Стрельба не рубка, голова нужна ясная».

– Э-ге-гей!!! С кем об заклад?! – конь под Арсением уже приплясывал, заражаясь настроением всадника. – Серебряный ковш ставлю тому, кто больше меня свалит!!!

– А ковш-то велик? – Чума подпрыгивал в седле, словно уже скакал галопом. – Или с гулькин х…?

– А все одно, побольше твоего будет! Чего торгуешься, в заклад нечего выставить или забоялся? Ну, кому ковш надобен?

Егор извлек меч из ножен и с шелестом рассекаемого воздуха крутанул его над головой.

– Эх, красавчик! Не нужен нам твой ковш, Сюха! Мы из другой посуды сейчас напьемся!

«Блин, угробятся же мужики! Им же в горку скакать – не разогнаться как следует. Или рассчитывают увернуться и ударить в спину? А получится? Все-таки один к четырем, даже хуже. И скорость у тех больше окажется – под уклон будут скакать. А потом прямо на нас выскочат! Не-ет, это надо как-то прекращать…»

– Принимаю!!! – гаркнул Мишка что было мочи. – Ставлю все мечи, что Младшая стража на переправе взяла, что мои молокососы полтора десятка завалят! Только уговор: не мешать!

– Во! Это по-нашему! – обрадовался Арсений.

– Не лезь, малявка! – рыкнул Чума.

– Испугались!!! – Мишка старательно делал вид, что его охватил азарт, а сам косил глазом на далеких всадников. Основная группа пока не двигалась с места, видимо, дожидаясь, когда к ним присоединятся еще четверо. – Кишка тонка об заклад с нами биться? Да не нужен нам твой ковш! Младшая стража бьется об заклад с ратнинской сотней, что положит сейчас пятнадцать ворогов, если вы не будете мешать! Ставим двадцать мечей против вашего слова «отрок», и чтоб впредь никаких молокососов, сопляков, щенков и прочей мелюзги! Ну что, неужто мальчишек испугались?

– А вот я тебе сейчас… – начал было Чума.

– Тиха-а! – перекрыл общий гомон голос Егора. – Молчать всем! Отвечаем только мы с Арсением!

Егор сдернул латную рукавицу и поднял для всеобщего обозрения левую руку, украшенную серебряным кольцом победителя в десяти смертельных схватках. Арсений, подавив – было заметно, что с трудом, – веселое возбуждение, повторил его жест.

– Заклад принят, но не на слово «отрок», а на то, что я сам надену вам воинские пояса, вместо ваших подпоясок. Принимаешь?

– Принимаю, господин десятник!

Егор сдернул вторую рукавицу и протянул Мишке руку. Когда Мишкина ладонь утонула в Егоровой лапище, а Арсений «разбил» рукопожатие, десятник наклонился вперед и негромко произнес:

– Если выживешь, можешь передать Корнею, что борода у меня уже отросла.

Мишка только кивнул в ответ, потом обернулся к отрокам и принялся отдавать команды:

– Стража, спешиться! В одну шеренгу, расстояние два шага, становись! Отроки Серапион и Петр, выйти из строя, взять болты с лентами!

Серапион и Петр – лучшие стрелки среди опричников – кинулись к своим коням и достали из седельных сумок болты с прикрепленными яркими красными лентами. Мишка взял себе такой же и, прищурившись, прикинул расстояние.

– Спокойно, ребята, делаем все, как на учении. Сейчас отметим расстояние в сотню шагов. Земля от нас идет вверх, поэтому возможен недолет, целиться надо на два пальца выше того места, куда хочешь попасть. Первым стреляю я, потом вы – в стороны от моего болта шагов на десять.

Три щелчка – три красные ленты, ярко выделяясь на стерне, легли почти в ровную линию. Всадники на дальнем краю поля, выстроившись в две линии, тронулись вперед, пока еще не склоняя копий и не сильно подгоняя коней.

– Стража! Заряжай! Для стрельбы с колена, товсь! Локоть на колено тверже, дыхание успокоить… отрок Фома, нога косо стоит! Да, теперь верно! Марк, бармица подвернулась, мешает же, поправь! – Мишка говорил нарочито спокойно, неторопливо прохаживаясь перед строем. – Ничего страшного – они едут, мы стреляем, все, как всегда, и все у вас получится. Пробовали много раз, Федор даже ворону однажды убил! Помните? Прямо в глаз попал! Если б она еще и на мишени сидела, совсем красота!

Всадники, постепенно разгоняя коней, приближались к черте, отмеченной красными лентами.

– Помните, как девки, по первости, зажмурившись стреляли? И ведь что удивительно: попадать умудрялись! Правда, редко и не туда, куда хотели, – в шеренге послышались редкие смешки. – А сейчас эти дурни, – Мишка повернулся лицом к отрокам и небрежно указал себе через плечо, – выставились посреди поля и думают, что доедут до нас! Хоть бы в стороны поворачивали, а то скачут по прямой – захочешь – не промажешь!

Просто физически чувствовалось, как ребят отпускает напряжение. Временно, конечно, приближающиеся всадники – не мишени на стрельбище, но хотя бы первый залп ребята должны сделать спокойно.

– Как только они доедут до красных лент, до них останется сотня шагов. Они выше нас, поэтому целить на два пальца выше. На ста шагах доспех можем не пробить, поэтому бить будем в коней. Целиться в голову всадника, тогда попадете в коня. После первого выстрела, пока они доскачут, мы успеем зарядить еще два раза. Всего выходит почти шестьдесят выстрелов, а их только двадцать два. Перебьем всех!

«Хрен, конечно, второй раз зарядить успеем, но пусть думают, что успеем. В конце-то концов, после второго залпа Егор со своими подключиться должен…»

Всадники приблизились к «красной линии», теперь стало видно, что в доспехах только первый ряд – всего девять человек. Начинают наклонять вперед копья, но слитности в движениях нет – сборный отряд. Еще слабо, но уже начинают доноситься крики, которыми они то ли пугают противника, то ли подбадривают себя.

– Вдох, выдох! Рука тверда, видим только голову всадника, ничего кругом нет! Вдох, выдох! С Богом! Первый десяток! Бей!!!

Четыре коня полетели кувырком, а один всадник скособочился в седле и выронил копье.

Второй десяток! Бей!!!

У второго десятка вышло хуже – только три попадания, но от первого ряда остался только один всадник. Журавлевцы из второго ряда явно растерялись – кто-то попытался придержать коня, кто-то свернуть в сторону. Строй на глазах разваливался.

– Хорошо! Для ста шагов, очень хорошо! Сейчас поближе подъедут… готовы?

– Справа по одному! Бей!!!

Получилось что-то вроде автоматной очереди на двадцать патронов, только частота выстрелов поменьше. Но ни одной автоматной очередью на две трети магазина не положить сразу десять человек, а опричники положили! Оставшихся четверых буквально смели налетевшие сбоку ратники Егора. Десятник второго десятка, не отнимешь, был настоящим «профи» – так угадать по времени! Отроки еще не сделали второго выстрела, а он уже разогнал свою пятерку в галоп и ударил как раз в тот момент, когда на левом фланге щелкнул последний самострел.

– Молодцы! Прекрасно стреля…

– Пешцы!!!

Мишка торопливо обернулся и увидел, что пешие журавлевцы вышли из ворот Яруги и, сломав строй, бегут к отрокам. Вернее, бежали. Видимо, по предварительному уговору, они начали атаку одновременно с конниками, но для того, чтобы пробежать около трехсот метров с тяжелым щитом, рогатиной и в долгополом стеганом доспехе, нужно минуты полторы-две, а то и больше. Не успели, а увидев почти мгновенное уничтожение конного отряда, в растерянности остановились.

И тут Мишка убедился, что выражение: «В средние века на полях сражений царила рыцарская конница» – не измышления кабинетных теоретиков, а истинная правда. Покончив с конными, ратники Егора принялись за пеших.

Те, кто пытался сопротивляться, умирали, те, кто пытался бежать, тоже умирали. И те, и другие – быстро и неотвратимо. Не спасали ни здоровенные щиты, ни выставленные навстречу всадникам рогатины. Копья уже сломаны или оставлены в телах врагов, в ход пошли мечи.

Ратники, не обращая внимания на одиночек, кидаются туда, где несколько пеших, собравшись вместе, пытаются образовать хоть какое-то подобие строя и отойти к Яруге в порядке. Полегла под мечами одна такая группа, вторая… все – пехота превратилась в охваченную паникой толпу.

Мишка почувствовал толчок в плечо, оглянулся – стоящий позади Немой указал сначала на бегущих журавлевцев, потом на коней отроков.

– Стража, по коням!!! Степан, заходи справа! Первый десяток, за мной! Окружай, не давай в весь уйти! В кнуты их!!!

Впереди спина бегущего пешца, бросившего щит и рогатину, пытающегося на ходу скинуть с себя стеганку. Железное жало кнута вспарывает стеганый доспех на спине, до тела, кажется, не достает, но журавлевец падает. Трое успевают сдвинуть щиты и выставить лезвия рогатин. Бросок коня в сторону, щелчок кнута – жало проскакивает между железными полосами на шапке ближнего пешца и пробивает кожаную основу. Мужик вскрикивает, но что с ним происходит потом, неизвестно – конь проносит мимо. Ворота Яруги – в конце улицы спины убегающих, гнаться нет смысла, разворот, удар кнута прямо в лицо набегающему пешцу. И… все! Одни пешцы лежат – живые, мертвые или раненые, другие еще куда-то бегут, но бежать некуда, третьи сидят на земле, бросив оружие и закрыв руками головы.

«Средневековье, блин, даже обычая поднимать руки вверх, при сдаче в плен, еще нет. А лучники-то сбежать успели – они налегке».

Все закончилось – отроки, образовав неровный круг, окружили пешцев. Ратники, хищно поглядывая на журавлевцев, неторопливо перемещались внутри этого круга, при их приближении всякое шевеление замирало.

Егор, поднявшись на стременах проорал:

– Кто может, встать! Встать, я сказал! Кто не сможет подняться, тех добьем!

Журавлевцы начали медленно подниматься с земли.

– Скидывай доспех, сходись на середину! – продолжал командовать десятник. – Арсений, там кто-то в поле копошится, возьми двоих, добей или гони сюда! Коней ловить потом будешь, людей собирай! Михайла, дай Савелию пятерых отроков, пусть возниц развяжут и гонят обоз сюда!

По всему пространству, только что бывшему полем брани, началось деловитое шевеление. Пленных сгоняли в загон для скотины, по сжатому полю гнали выживших при падении с коня всадников, стаскивали в кучу трофейное оружие. Егор взмахом руки подозвал к себе Мишку.

– Ну… боярич, заклад твой! Вместо пятнадцати, восемнадцать конных ссадил, некоторые, правда, живы, но это неважно. Умеешь… так твоему деду и скажу! А заклад – с меня.

– Да ладно, дядька Егор…

– Нет, не ладно! Слово воина – золотое слово! Воинские пояса ваши, а мечи на них навесить… это уж как Корней решит. Я бы навесил. Ну-ка, держи, – Егор сунул Мишке копье. – Вон того добить надо. Давай!

«Едрит твою… раненых добивать! Проверяет или это ритуал, без которого ратником не станешь? Не очковать, сэр Майкл, они все равно обречены!»

– Давай, давай! – понукнул Егор. – Этого добьешь, передай копье следующему. Раненых много, на всех твоих отроков хватит!

Мишка, чувствуя, как вспотела внутри латной рукавицы ладонь, перехватил копье поудобнее и, стараясь не глядеть в лицо раненому, ударил лежащего на спине журавлевца в горло. На предсмертные судороги можно было не смотреть, но хрип лез в уши и показался Мишке страшно долгим, заставив бороться с приступом тошноты. Слишком разные вещи – убивать в бою или вот так.

– В глаз надо было, – наставительно пробурчал Егор. – И ему отойти легче, и одежду кровью не замараешь. Чего позеленел-то? Тошно? Ну, отъезжай в сторонку, да опростайся, только не на виду. Эй, парень! Тебя как звать-то? Фаддей? Гляди-ка, тезка Чумы! Бери копье, отрок Фаддей, да вон того добей, вишь, как мучается, помоги отойти с миром.

Фаддей вопросительно глянул на Мишку, тот лишь кивнул, подтверждая приказ десятника, потом отвернулся. Егор был прав – тяжелораненые все равно умрут и избавить их от лишних мучений, казалось бы, благое дело, но заставлять мальчишек…

Передавая друг другу окровавленное копье, отроки по очереди прекращали мучения тяжелораненых журавлевцев. Кто-то бледнел, кто-то закусывал губу, кто-то не мог попасть в убойное место с первого раза, но не отказался никто.

«XII век, отношение к жизни и смерти – даже и сравнивать нельзя с тем, что будет девятьсот лет спустя… и у детей тоже. Да, пожалуй, это все-таки ритуал. Не в бою, а именно сейчас ребята приобщаются к таинству смерти… вернее сказать, к таинству прерывания чужой жизни. А еще к ним должно прийти понимание того, что и они могут оказаться лежащими вот так, ожидая беспощадного, но милосердного, черт побери, удара. Вот о чем толковал Алексей – воину не все равно, как уйти из жизни! Уважить смертельным ударом! Последний знак уважения одного воина другому. Это – рыцарство, а не размалеванные щиты да плюмажи на шлемах. А вы-то, сэр: раненых добивать, раненых добивать… слюнтяй гуманитарный! Стоп! А это что такое?»

Один из журавлевцев с залитым кровью лицом, до того, видимо, лежавший без сознания, откатился в сторону от нацеленного на него копья, затравленно огляделся и, поняв, что деваться некуда, торопливо осенил себя крестным знамением.

– Отставить!!! Отрок Феоктист, отставить!

Феоктист растерянно оглянулся на Мишку, потом на Егора, снова глянул на Мишку и застыл с копьем в поднятой руке. Мишка осадил коня прямо над раненым и спросил:

– Ты христианин? Православный?

– Д-д… – раненый отхаркнулся кровью прямо себе на грудь и прохрипел, – да, вевую… в Осса и Сыа и… – не договорил и снова закашлялся.

Мишка соскочил на землю, не глядя, взмахом руки подозвал на помощь кого-то из отроков, помог раненому сесть и сунул ему в рот горлышко баклажки с водой. Дождавшись, когда тот напьется, снова спросил:

– Христианин? Тебя куда ранило?

– По гоове… и яых…

– Язык прикусил?

Раненый кивнул и начал заваливаться на бок, видать, попало ему крепко. Мишка поднял голову и нашел глазами Егора.

– Дядька Егор! Тут еще христиане могут быть. Отпустить бы, они и так в утеснении от язычников.

Егор спорить не стал, лишь пожал плечами и указал все еще ожидающему Феоктисту на следующего раненого.

– Возьми кого-нибудь в помощь, – приказал Мишка спешившемуся рядом Иоанну, – оттащите этого в сторонку, а я еще христиан поищу.

Подъехав к загону, Мишка оглядел сидящих на земле пленных и выкрикнул:

– Христиане есть?!

Несколько лиц повернулось к нему, но большинство пленных остались неподвижными, не отозвался никто. Мишка обнажил голову, осенил себя крестным знамением и повторил вопрос, изменив формулировку:

– Я – боярич Михаил! Именем Господа Бога нашего вопрошаю: православные, отзовитесь!

Двое пленных, сидевших рядышком, переглянулись, потом поднялись на ноги.

– Мы православные!

«Заставить прочесть «Отче наш» или «Верую»? Некогда проверять, там раненых добивают».

– Пойдете со мной, надо среди раненых братьев во Христе поискать!

– Нету там! – отозвался один из пленных. – Был один, да убили, а больше нету.

– Господь милостив, жив он, – возразил Мишка – только ранен. Пошли, поможете ему.

Раненый, которого отроки оттащили в сторону от остальных, был в сознании, но плох.

– Эх, котомки-то за оврагом остались! – посетовал один из пленных. – У меня там травы лечебные – жена в дорогу дала.

– Янька, оставляю братьев во Христе на тебя! – распорядился Мишка. – Найди, чем перевязать, пристрой в каком-нибудь доме, и пусть сидят, пока мы не уйдем. Раненого теребить нельзя, с его раной надо несколько дней в покое полежать.

– Отпускаешь, значит, боярич? Спаси тя Христос.

– Конечно, отпускаю, а как же иначе? Скажи-ка… прости, имени твоего, брат, не ведаю…

– Ферапонтом крещен. Это, – Ферапонт указал на своего товарища, – Борис, а это Софрон. Боярич… такое дело… зять у меня там. – Ферапонт качнул головой в сторону загона с пленными. – Нельзя ли и его… у дочки детишек четверо…

– Что ж ты дочку за нехристя отдал?

– Грех, конечно, – Ферапонт вздохнул, – но все ж лучше, чем за горку уведут…

– Это верно… Янька, скажешь, чтобы отпустили.

– Слушаюсь, боярич!

– Спаси тя Христос, брат Михаил!

– Не за что… скажи-ка лучше: там, за оврагом, воинская сила есть еще?

– Десяток лучников, возницы с телег – полтора десятка, тоже при оружии, да те, кто отсюда сбежать успели. Перхун, будь он неладен, прости Господи, тоже утечь успел.

– Перхун? Это рыжий такой, здоровый? – вспомнил Мишка командира пешцев.

– Он. Полусотник пешего ополчения.

– И что ж, будут там держаться или уйдут, как думаешь?

– Перхун не уйдет – упрямый, да и выслужиться хочет. И не пройти вам – переезд загородили так, что только пешему пролезть, ну… может быть, коня в поводу провести можно, а с телегами не пройдете. Уходили бы вы отсюда, не дай бог, Перхуну подмога подойдет – нас-то на телегах для скорости привезли, а еще полусотня пешком идет. До темноты могут успеть… пожалуй. Хотя, далековато…

Немой похлопал Мишку по плечу, а когда тот обернулся, указал растопыренными пальцами на свои глаза.

– Да, надо посмотреть, что там в овраге. Янька, найди Герасима, он в обозе, пусть с братьями во Христе поговорит. – Мишка обернулся к Ферапонту. – Хочу знать, как вас можно отыскать при нужде. Ты не против?

– Бог с тобой, брат Михаил, конечно, все, что сможем, только скажи.

– Ну, тогда прощайте, недосуг мне.

– Храни тя Господь, брат Михаил.

Единственная улица Яруги одним концом переходила в довольно крутой спуск в овраг, по дну которого протекал ручей – сейчас узкий, перепрыгнуть можно, но было видно, что в половодье он превращается в бурный поток. Яругу, надо понимать, спасало от разрушения только то, что склоны оврага густо заросли кустами. В месте переезда берега то ли специально срыли, чтобы сделать дорогу более пологой, то ли так уж раскатали телегами, но это действительно было единственное место, где мог пройти обоз. Мог пройти раньше. Теперь прямо в ручье, по оси в воде, стояли две телеги, с верхом нагруженные землей, а поверх них было беспорядочно набросано с десяток бревен – ни пройти ни проехать.

Более подробно ничего рассмотреть не удалось – на противоположном берегу выросли фигуры лучников и пришлось рвать повод, разворачивать коня и бежать из-под стрел. Хорошо, хоть улица была не прямая и не простреливалась насквозь.

Мишка уже заворачивал за спасительный выступ какой-то хозяйственной постройки, когда сзади раздалось жалобное конское ржание и шум падения. Обернувшись, он увидел, что конь Немого лежит на боку и бьет в агонии ногами в распростертое на земле тело Андрея. Немой дергался под ударами копыт, как тряпичная кукла, не делая ни малейших попыток откатиться в сторону или подняться на ноги.

– Андрей!!!

Как соскочил с коня, выбежал из-за угла и подхватил Немого под мышки, Мишка не запомнил. Дергающаяся конская нога подсекла его, и падение спасло от целого роя стрел, просвистевших над головой. Приподнявшись на колени, рванул тело Немого в сторону от копыт агонизирующего коня и, уже намеренно, упал, снова пропуская над собой стрелы журавлевцев. Еще один рывок и два тупых удара в доспех на груди. Кольчуга выдержала – до лучников было более полутора сотен метров, а наконечники на стрелах охотничьи – но от боли перехватило дыхание, а падение было уже не намеренным, а результатом сдвоенного удара.

До спасительного выступа стены было не добраться, и Мишка решил укрыться за трупом коня, как когда-то на заснеженной дороге в Кунье городище. Немного полежав неподвижно, намекая лучникам, что он уже убит, Мишка снова приподнялся и рванул тяжеленное тело на себя, потом еще раз и откинулся на спину. Стрелы опять прошли чуть выше, только одна рванула за подол кольчуги. Проклиная свое подростковое слабосилие, Мишка вскочил и, чуть не разрывая жилы, с криком, в падении в очередной раз дернул тело Немого, рассчитывая упасть уже за круп убитого коня. Одна стрела ударила в руку так, что она сразу же занемела, вторая в шлем, а третья в живот, как раз в том месте, которое было прошлой ночью разодрано хвостовиком болта. Мишка упал на спину, чувствуя, как рубаха на животе намокает кровью. Немой лежал у него на ногах неподвижным грузом, в голове гудело, а левая рука, по ощущениям, превратилась в какое-то пульсирующее болью, неподвижное бревно.

«Ничего, за тушей коня нас не достанут, сейчас ребята подойдут, лучников пугнут… обойдется как-нибудь лишь бы Андрюха выжил…»

Вытащили Мишку и Немого действительно быстро: отроки притащили трофейные щиты, выставили их в ряд – от безопасного места до туши убитого коня, и за этим прикрытием ратники Савелий и Фаддей Чума утащили обоих раненых.

– Да-а… – «порадовал» Мишку Арсений, после того, как боярича избавили от доспеха и ратник осмотрел его раны. – …дней на десять, а то и больше, ты, Михайла, отвоевался. Рука, слава богу, не сломана, но синяк от локтя и до плеча расползается. Хорошо, что пальцы шевелятся, можно надеяться, что отойдет, а то, знаешь ли, бывает, что после таких ударов рука слушаться перестает, а то и вовсе сохнуть начинает. И на брюхе у тебя неладно…

– Там же царапина!

– Под доспехом потел? Потел! Сколько дней уже в бане не были, вот грязь в твою «царапину» и попала… а еще купаться в речку сегодня утром полез! Видел бы твое брюхо, не пустил бы… так что на-ка вот, закуси, – Арсений сунул Мишке в зубы палку, обернутую в несколько слоев тряпкой, и прижал к ране на животе раскаленный докрасна нож. Мишка взвыл, попытался вывернуться, отбиться здоровой рукой, но ничего не вышло – держали его крепко. Запаха паленого мяса он почувствовать не успел – потерял сознание.

Очнулся боярич от льющейся на голову холодной воды. Лили аккуратно – на темя, так что на лицо вода не попадала. Сфокусировав взгляд, Мишка обнаружил, что над ним стоит уже не Арсений, а десятник Егор.

– Ну, прочухался? – Егор вытащил у Мишки изо рта палку и, держа ее так, как учитель держит указку, читая мораль нерадивым ученикам, принялся выговаривать:

– Вот, это тебе наказание! По уму бы, тебя выпороть надлежало, но каленое железо тоже хорошо мозги вправляет, а запоминается на дольше, чем порка. На кой ляд тебя под стрелы понесло? Загордился? Пострелял со своими сопля… отроками пару раз удачно, так решил, что тебе сам черт не брат? Да еще Андрюху с собой потащил! Это ж он из-за тебя, дурака… собой тебя от стрел прикрыл!

– Он… живой?

– Живой… пока… – Егор досадливо поморщился и покрутил головой. – Стрелой ему за ухо ударило… бармица выдержала – наконечник немного вскользь прошел, но с коня без памяти свалился, а там еще и копытами досталось. На левом боку от пояса до колена все сплошь синее, и левая рука, похоже, сломана. И так она у него увечная, а тут еще…

Мишка прикрыл глаза. Левая рука пульсировала болью, правая сторона живота горела огнем, но все это казалось сущей ерундой по сравнению с возможной смертью Андрея Немого. Мишка только сейчас ощутил, насколько привязался к этому, мягко говоря, непривлекательному человеку. Безгласный, начисто лишенный эмоциональной выразительности калека, чудовищно жестокий, когда этого требовали обстоятельства, и… такой надежный, преданный, заботливый, готовый отдать за своего воспитанника жизнь…

– Но он же выживет?

– Не знаю! – Егор в сердцах отшвырнул палку, которую вставляли Мишке в зубы. – Голова – такое дело… и в нутре конь чего-нибудь отбить мог. И не спросишь, у немого-то, да и без памяти он. Пару раз глаза открыл, а потом опять… к лекарю его надо, а мы тут застряли, обоз, наверно, бросать придется…

– Не придется, дядька Егор, я знаю, как переезд отбить!

– Лежи, ты уже отвоевался, а ребят твоих я под стрелы подставлять не стану – на каждый ваш выстрел лучники пятью ответить могут, а если близко подойдете, то и доспех не спасет.

– Да не смогут они против нас ничего! Я способ знаю, мои отроки таким делам выучены! Ну… ну хочешь, опять об заклад побьемся?

– Я те побьюсь! Чуть не выпотрошили, как куренка, а все туда же…

– Да знаю я, что стрелок против лучника слабее и медленнее! Мы долго способ искали… и нашли… ну выслушай хотя бы, дядька Егор! Христом-Богом прошу: выслушай, трудно тебе, что ли?

– Егор, пусть скажет! – вмешался Арсений. – Вдруг, и правда, что-то толковое придумал?

– Умные все… оглоблю вам в грызло… ну, толкуй: чего измыслил?

– Вели Степана и Серапиона позвать, я им при тебе все объясню, а ты одобришь или не одобришь – как сам решишь.

Вызванные с улицы отроки уставились на Мишку испуганными глазами, наверно, видок у него был еще тот…

– Урядник Степан! – начал Мишка твердым, насколько получалось, голосом. – Мне, сам видишь, пока полежать придется, так что командовать опричниками будешь ты. И не спорить! – пришлось прикрикнуть, упреждая возражения. – Докладывай: сколько отроков боеспособны?

– Пятнадцать.

– А еще двое?

– Андрею стрелой ногу попортили, ты сам видел, верхом ехать может, но с одним стременем – не боец. Трифон на рогатину боком напоролся – доспех пробило, но до кишок не достало, везти в телеге придется – лежачий. Еще Никите рогатиной в щит так дали, что краем прямо в рот ударило. Два зуба шатаются, с коня слетел, но в себя уже пришел – воевать может. Ну, еще ты и наставник Андрей. Трое лежачих.

– Сколько болтов на стрелка осталось?

– Последний запас в обозе забрали. У всех по-разному: самое меньшее – одиннадцать, самое большее – четырнадцать. В Отишие-то потратились…

– Так, слушайте меня внимательно. Серапион, ты завал в овраге видел?

– Да, нашлось место, откуда можно глянуть, а нас незаметно, – Серапион произнес это тоном упрека и был, конечно, прав, потому что Мишка под выстрелы подставился совершенно по-глупому. – Проезд завалили старательно.

– Возьмешь отрока Петра, отрока Матфея и еще двоих, кто получше стреляет, – скрытый упрек Мишка проигнорировал. – Спуститесь к завалу и засядете там. Сможете?

– Сможем! Я уже и места присмотрел, стрелять с того берега не дадим!

– Как это не дадите? – вмешался Егор. – Да они вас перещелкают…

– Пусть сначала увидят, – сразу встопорщился Серапион, – потом догадаются, как нас стрелой достать, а потом еще успеют раньше нас выстрелить. Они в полный рост стоять будут, напротив неба, а мы за завалом спрячемся и стрелять станем через дырки, не высовываясь. Я с взведенным самострелом сколько хочешь ждать могу и выстрелю сразу, как кого-то увижу, а им придется на край оврага выйти да нас высмотреть… перестреляем, даже не сомневайся, дядька Егор!

– Гм, как-то у вас все просто… хотя, конечно… вам же в рост подниматься не надо. Ну, ладно, сшибете двоих-троих, но они же не дураки – сообразят, выставляться перестанут.

– А ты пленных завал расчищать пошлешь! – парировал Мишка. – Никуда не денутся, придется вылезать и стрелять. А пленным их щиты дай, чтобы не перебили сразу всех.

– Чтоб тебя… – Егор полез скрести в бороде. – Может ведь и получиться…

– Теперь ты, Степан. Возьмешь оставшийся десяток отроков, обойдешь стороной, чтобы тебя с того берега не увидели, спустишься в овраг и поднимешься на тот берег. Вспоминай уроки наставника Стерва – пройти надо так, чтоб листик не шелохнулся. Не спеши и отрокам накажи, чтобы не торопились, для вас главное – перебраться на тот берег незаметно. Ну а там бить во все, что шевелится! Но из кустов постарайтесь не выходить – лучники вас видеть не должны. Помните: наша сила в расстоянии и движении, еще в скрытности. Понял меня?

– Так точно, боярич! – лихо отбарабанил Степан. – Пролезем, никто и ухом не поведет!

– Про лихость забудь! – Мишка неловко дернулся и скривился от боли. – В вас почти в упор стрелять будут – доспех не спасет! Каждый убитый и раненый на твоей совести будет! Понимаешь? На твоей совести!

– Арсений, пойдешь с ребятами! – вмешался Егор. – Если что, придержи, а то и правда, нарвутся из лихости… пригляди, одним словом.

– Урядник Степан! Поступаешь в подчинение ратника Арсения! – подтвердил Мишка распоряжение Егора, втихомолку радуясь, что у десятника хватило понимания и веры в возможности мальчишек.

– Слушаюсь, боярич!

Потом началось самое тяжелое – ждать. Спасибо, хоть Герасим взял на себя роль поставщика новостей. Время от времени заглядывая в избу, где лежал Мишка, он сообщал:

– Четырех лучников на том берегу положили, остальные спрятались. Десятник велел пленных гнать, чтобы завал расчищали.

Еще через какое-то время:

– Еще двоих лучников положили и троих пленных.

– Лучники?

– Нет, наши. Двое работать отказались, а один убечь хотел.

– Посмотри, Андрей не очнулся?

– Нет, вроде бы… ну, я пойду?

– Ступай… осторожнее там!

Еще примерно через полчаса:

– Лучники из кустов стрелять попробовали, да не вышло – все равно высовываться приходится. Одного пленного убили и ратника Чуму ранили.

– Сильно ранили?

– Как ранили, не знаю, а ругается сильно.

– Посмотри, Андрей не очнулся?

– Нет, вроде бы.

Следующий доклад:

– Бревна раскидали, а телеги с места не стронуть – увязли. Десятник Егор говорит, что разламывать придется. А те затихли. Два раза из кустов стрельнули, наши по ним тоже, но непонятно: то ли убили, то ли спрятались. А Чума все ругается… я даже и не знал, что столько срамных слов есть…

– Есть еще больше, только он их не знает. Посмотри, Андрей не очнулся?

– Нет, но дышит ровно…

– С того берега ничего не слышно?

– Нет.

– Ступай, сам, гляди, под стрелу не подвернись.

– Не-а, не подвернусь, я же сам охотник!

О следующем событии раньше Герасима возвестили радостные крики. Герасим прибежал чуть позже, сияющий и возбужденный.

– Ратник Арсений с того берега машет! Наша взяла!

– Посмотри, Андрей не очнулся?

– Нет.

– Возьми с собой брата Ферапонта и сходи на тот берег. Пусть он свою котомку заберет и котомки братьев Бориса и Софрона… ну, и еще, что пригодиться может – им же с раненым до дому добираться. Если десятник Егор разрешит, пусть и телегу себе одну оставят. Узнай, нет ли среди отроков убитых или раненых… и вообще, как там все было. Нет, лучше пусть Степан придет и доложит.

– Ага! Ну, я побежал?

– Беги.

Обратно Герасим вернулся в сопровождении урядника Степана и мрачнее тучи. Степана, прижимающего к лицу окровавленную тряпку, он поддерживал под руку.

– Усади его, – скомандовал Мишка. – Говорить он может?

– Невнятно… у него нос, кажись сломан, – убитым голосом сообщил Герасим. – Отрока Феоктиста убили и еще двое раненых.

– Как случилось, знаешь?

– Рассказали. Они через овраг незаметно перебрались, а там народу больше двух десятков. Ну, наши почти половину сразу положили, потом еще… те разбегаться стали, и тут полусотник их откуда-то сбоку выскочил, а с ним четверо с топорами и сразу в кусты, где отроки прятались. А у них, как на грех, как раз самострелы разряжены. Феоктиста сразу топором… – Герасим перекрестился. – Прими, Господи, душу раба Твоего.

– Дальше рассказывай.

– Ратник Арсений двоих с топорами сразу положил, потом еще одного. А рыжий полусотник двоих отроков мечом… он бы и больше, но в него кто-то выстрелить успел, а потом уж отроки кистенями…

– А Степана кто?

– Не видели… наверно, четвертый, который с топором был, но он делся куда-то, не нашли. И Степана по кустам искали, искали… потом смотрят, а он без памяти лежит, личина железная погнута, чуть кровью не захлебнулся.

Мишка представил себе, какая мясорубка могла бы случиться в кустах, если бы Арсений не зарубил троих журавлевцев, и понял, что от десятка могли остаться «рожки да ножки». Опять та же самая ошибка, что и на хуторе – все самострелы оказались разряженными одновременно. Но, кажется, тактика, выбранная им для обучения стрелков, себя оправдала – хорошо обученная пехота, вооруженная самострелами, могла стать достойной альтернативой латной коннице. Только пехоты этой должно быть много, и должна она уметь не только держать строй, но, при нужде, использовать складки местности, естественные и искусственный препятствия, сочетать залповый «огонь» с беглым… короче говоря, мысль обучать отроков так, как его обучали в Советской армии, при учете разницы между автоматом Калашникова и самострелом, видимо, оказалась правильной.

– Наставник Андрей глаза открыл! – воскликнул Герасим.

Мишка попытался подняться, не получилось.

– Помогите-ка мне встать! Герасим, руку дай.

– Нельзя тебе, боярич…

– Исполнять!

Степан, все так же прижимая окровавленную тряпку к лицу, свободной рукой пихнул Герасима, показывая, что надо подчиняться приказу. Как только Мишка поднялся, беспомощно висящая левая рука будто стала втрое тяжелей и заболела гораздо сильнее.

«Ну как у Льва Толстого: “Господин капитан, я контужен в руку!”»

– Андрей, слышишь меня? – Мишка поддерживая больную руку здоровой, склонился над Немым, стараясь поймать его взгляд. – Не шевелись, тебя конь копытами побил сильно. Слышишь? Понимаешь?

Немой вполне осмысленно глянул на Мишку и полуприкрыл глаза в знак того, что слышит и понимает.

– Рука у тебя вроде бы сломана, а с ногой неизвестно что, но ты, главное, скажи… покажи: у тебя внутри ничего не отбито? Не чувствуешь боли в груди, в животе?

Немой отрицательно повел глазами и, похоже, от этого у него сразу же закружилась голова.

– Все, все… – торопливо остановил его Мишка. – Больше не шевелись и ничего не делай. Мы через овраг прорвались, скоро к своим поедем. Все хорошо, больше уже ничего не случится, завтра с нашими встретимся, там тобой настоящие лекари займутся.

Немой вздохнул и закрыл глаза. Мишка потоптался, пробуя, хорошо ли держат ноги, потом велел Герасиму:

– Помоги рубаху надеть и найди чего-нибудь, чтобы руку подвесить, а то болтается, как… как не знаю что.

Увы, триумфального возвращения – верхом, во главе двух десятков опричников, с добычей и пленными – не получилось. Мишка полулежал в телеге, пьяненько помаргивая глазами, и даже не сразу сообразил, что самостоятельный рейд «по тылам противника» завершен – Арсений придумал в качестве обезболивающего поить раненных кальвадосом. Исполнявший роль возницы, раненый в ногу Фаддей Чума тоже «наобезболивался» так, что если не подремывал, то либо ругался последними словами, либо орал песни, терроризируя весь обоз уникальным сочетанием отсутствия слуха и голоса одновременно.

Первым к телеге подошел не дед, как ожидал Мишка, а обозный старшина, по совместительству, специалист по военно-полевой хирургии и эвтаназии – Бурей. И первый вопрос, который он задал, был не о самочувствии раненых, а о том, в какое это место надо получить ранение, чтобы от раненых так завлекательно пахло?

Чума в ответ пустился в длинные и многозначительные рассуждения о том, что место это секретное, знать его дано не каждому, а если даже кто и узнает, то воспользоваться этими знаниями не у всякого получится…

Под эту, сугубо научную, беседу Мишка и задремал. Не разбудили его даже гы-гыканье Бурея и хохот Чумы, по поводу «медицинской» рекомендации обозного старшины: для быстрейшего выздоровления постоянно держать раненую ногу во рту.

Глава 3

Середина августа 1125 года. Село Ратное и окрестности

Мишка голышом бежал по ночному лесу, настороженно прислушиваясь к конскому топоту и азартным крикам преследователей. Пока свет факелов, которые держали в руках всадники, был почти не виден – дистанцию удавалось выдерживать, но настораживало то, что с одной стороны была полная тишина и ни проблеска огня. То ли с той стороны ждала засада, то ли именно там и находилось то место, куда загоняла его погоня. В любом случае, Мишка не собирался двигаться в ту сторону.

Казалось бы, пешему уйти от конного в ночном лесу просто – коня особенно не разгонишь, а преследуемому стоит только юркнуть в какое-либо убежище и пропустить погоню мимо себя – ищи потом! Однако поначалу Мишку гнали по сосняку – гладкие, стоящие особняком друг от друга стволы, ни кустов, ни низкорослых деревьев – спрятаться негде. И полной темноты тоже не было – слабый свет ущербной луны кое-как проникал сквозь кроны сосен и хотя бы позволял не натыкаться на деревья. Но Мишке требовались заросли: кусты, лиственные деревья, ельник – все, что позволит воспользоваться уроками Стерва и обмануть погоню.

Повезло – удалось добежать до густо заросшей, сырой низинки, хоть и неширокой, но зато вытянувшейся в длину метров на двести. Тут-то Мишке и удалось пропустить погоню через себя, просто-напросто нырнув под свисающие до земли лапы молодой елки и обернувшись калачиком вокруг ее ствола. Искололся, конечно, голышом-то, да пока лежал, не шевелясь, по телу принялась «путешествовать» всякая лесная мелочь, но погоню обманул. Выбрался из-под елки и побежал в обратную сторону.

Ну, с чего бы, по сути говоря, выпендриваться? Ну, погоняют по лесу, потом поймают и притащат на место проведения обряда, там поизмываются, проверяя храбрость, быстроту реакции, умение терпеть боль и, возможно, умение владеть оружием. Зададут ритуальные вопросы и выслушают ритуальные же ответы, воспроизведут некое «магическое действие» и готово – был мальчишка, стал молодой мужчина. Тем более что дед, прежде чем оставить одного голого в ночном лесу, кратко проинструктировал Мишку: ничего не бояться, слабости ни в коем случае не показывать, отвечать на вопросы так-то и так-то. Нательный крест, кстати, дед тоже забрал, значит, посвящать будут, надо полагать, в Перуново воинство. Обычный обряд инициации, освященный вековыми традициями и проводящийся, с незначительными изменениями, со времен каменного века. Ничуть не страшнее, чем процедура «удара милосердия», через которую провел десятник Егор опричников у веси Яруга. С чего особенно сопротивляться-то?

Однако Мишка упорствовал, как мог, сразу по нескольким причинам. Первая – обида на десятника Егора. Проиграл заклад, обещал воинские пояса, так не хрен это еще и дополнительными процедурами обставлять!

Вторая причина – возраст. Возраст инициации в Ратном – шестнадцать лет, и известие о предстоящем «мероприятии» неожиданно для него самого породило у Мишки воспоминание о высказывании Йозефа Геббельса на тему «Сейчас для нас четырнадцатилетний мальчишка с фаустпатроном важнее десятка теоретиков, рассуждающих о том, что шансы нации упали до нуля!». Несмотря на то, что проводить какие-либо параллели между фольксштурмом и опричниками Младшей стражи было, по меньшей мере, странно, такое сравнение на ум почему-то пришло. Возможно, потому, что слишком уж много деталей совпадало. Ратнинская сотня остро нуждалась в пополнении и кадровый дефицит восполняла за счет пацанов, ну прямо как при обороне Берлина в 1945 году. «Взаимоотношения» мальчишки с самострелом и латного конника очень уж напоминали «взаимоотношения» фаустника и танка, тем паче, что и дистанции поражения примерно совпадали. Да и опричники «рвались в бой» с не меньшим энтузиазмом, чем «продукты» Гитлерюгенда.

Третья причина… с ней было сложней. Среда затягивает, вроде бы незаметно, но неуклонно заставляет принимать «правила игры», делает таким же, как все. Мишке же приходилось решать две если не взаимоисключающие, то уж наверняка плохо стыкующиеся между собой задачи: адаптации в средневековом социуме и сохранения свободы маневра. Иными словами, не быть «белой вороной», но иметь право на определенные исключения из правил. Соответственно надо было пройти обряд инициации, но не хотелось попадать на «конвейер производства в новики» наравне с остальными отроками. Требовалось как-то выделиться! В общем, Мишка решил так просто не даваться и летел сквозь лес со всей возможной скоростью, тем более что тело, избавленное от тяжести доспеха, казалось почти невесомым.

Преследователи, прочесав заросшую лощинку и не обнаружив там беглеца, собрались в кучу и, даря Мишке драгоценные секунды, коротко посовещались. Потом разделились – основная группа снова погнала коней через заросли, а четверо (по двое с каждой стороны) двинулись по краям лощины, склоняя факелы к самой земле и высматривая следы. Если бы Мишка выскочил из зарослей в сосняк да бежал бы неаккуратно, следы на слое сухой хвои можно было бы разглядеть даже в свете факела.

Теперь погоня двигалась медленнее, без азартных криков и внимательно проверяя все места, где мог бы укрыться беглец. Это дало Мишке возможность добраться до примеченного при первом пробеге через лощинку места и убедиться, что возможность «избежать стандарта» имеется. Узкий проход в зарослях молодых елок перекрывался стволом упавшего дерева, причем лежал он так неудачно, что просто перешагнуть его конь не мог, надо было перепрыгивать, а значит, подъезжать не шагом, а хотя бы легкой рысью. Тут же росло еще одно дерево, чьи нижние ветви были достаточно толстыми, чтобы выдержать Мишкин вес. Наверх проезжающий через проход всадник смотреть не станет – все внимание будет привлечено к лежащему поперек пути стволу.

Получилось даже лучше, чем планировал Мишка. Преследователи продрались сквозь тесный строй молодых елок и поехали дальше, не заметив притаившегося в ветвях Мишку, а один, почему-то задержавшийся, направил коня к проходу, разгоняя его для прыжка через поваленное дерево. Мишка упал руками на протянувшуюся над проходом ветку и, свесившись, как на турнике, впечатал пятку прямо в закрывающую лицо всадника берестяную личину – куда-то между ртом и левым глазом. Удар получился крепкий – скорость сближения скачущего всадника и выставляемой вперед ноги оказалась весьма существенной. Личина под пяткой хрустнула, всадник без малейшего звука вывалился из седла, успев лишь потянуть слабеющими пальцами повод. Конь прыгать через поваленное дерево не стал, а беспокойно затоптался на месте.

Мишка соскочил на землю, дернулся от боли в ушибленной пятке, постоял на одной левой и снова осторожно встал на обе ноги. Острой боли не было – сильно пятку не отбил, но и хорошего тоже мало – левая рука еще побаливает после приключений на землях Журавля, а теперь еще и правая нога.

«Хорошо, что конь не убежал, а то пешком теперь проблематично… а этого-то вы, сэр, случайно не насмерть приложили? Голова все-таки не пятка…»

Мишка прижал пальцы к шее лежащего на земле ратника, на секунду сжался от страха, не сразу нащупав бьющуюся жилку, потом вздохнул с облегчением – просто добротный нокаут! Повезло и в другом – остальные загонщики не заметили произошедшего, и свет факелов постепенно удалялся.

«Так… и кого же нам Бог послал? Едрит твою… “Не мир тесен – нас мало!”»

Под сдернутой личиной обнаружилась прямо на глазах заплывающая опухолью физиономия десятника Тихона.

«М-да, любезнейший, с такой фортуной вам десятником не бывать! В походе за болото «отличились» так, что дядюшка Лука, во избежание более серьезных оргвыводов, морду начистил, теперь здесь. Это уже намного серьезнее – ратнинские воины нынешнему мероприятию, несомненно, придают некий мистический смысл, и такое свидетельство неудачливости, конечно же, расценят, как знак свыше. Мордобоем тут не отделаешься, тем паче, что он уже состоялся. Ну, что ж, сэр Майкл, а вам-то это на руку!»

Мишка немного поколебался. Велик был соблазн надеть на себя берестяную личину и штаны Тихона, а потом присоединиться к группе загонщиков. Эффектно, конечно, но остаться неузнанным шансов было мало, даже с закрытым лицом. Ратники, видимо в соответствии с требованиями ритуала, были обнажены по пояс, а статью Мишка на взрослого воина ну никак не тянул, даже в темноте. К тому же пришлось бы опоясаться воинским поясом с оружием, а это могло быть воспринято как прямое оскорбление – заранее нацепить на себя то, что только еще предстояло получить после успешного прохождения обряда…

Пришлось ограничиться только двумя трофеями – мечом и конем. Оба трофея оказались «не очень» – меч для Мишкиной руки, великоват и тяжеловат, а конь то ли напуган, то ли упрям, то ли предан хозяину. Во всяком случае, пока Мишка заставил его подчиняться, голые ноги он об еловые лапы изодрал до крови, хорошо хоть стремена ступнями доставал – Тихон был не очень высок ростом.

Дальше дело пошло проще – выехать из лощины с противоположной от загонщиков стороны и направить коня именно туда, куда облава Мишку и гнала. Была, конечно, опасность, что капище Перуна окружено какими-нибудь ловушками, чтобы посторонний туда просто так пробраться не мог, но Мишка рассудил, что конь должен знать дорогу сам. В конце концов, остальных опричников, удостоившихся прохождения обряда инициации, уже давно переловили – Мишка-то понимал, что именно происходит, и действовал с холодной головой, а остальные ребята, под действием мистических страхов, наверняка убегали по прямой и были быстро пойманы. Значит, конь Тихона этой ночью проделал путь на капище, как минимум, четыре-пять раз, если не больше. Отчетливо видимая полоса взрыхленной копытами хвои уводила из сосняка в темную чащу смешанного леса. Мишка въехал под тень деревьев и, «взбодрив» коня пятками, отпустил поводья.

– Давай теперь сам, ходил тут уже. Вперед, скотина!

Конь действительно сам пришел туда, куда и требовалось – сначала Мишка разглядел впереди зарево от большого костра, а через некоторое время и тын, окружавший капище. Перед входом Мишка задумался. Ворот не было, просто края тына заходили один за другой, кони не были привязаны снаружи, значит, можно въезжать верхом, но, возможно, это разрешалось только посвященным воинам? С другой стороны, иначе, чем пешими, да еще и под конвоем, неофиты сюда не попадали.

«Так въезжать или заходить пешком? А не заглянуть ли сначала внутрь?»

Высота тына позволяла, и Мишка, встав ногами на седло, заглянул за ограду. Долго разглядывать открывшуюся картину не получилось – конь Тихона, не приученный к подобным упражнениям, шагнул в сторону – но хватило и увиденного. Большой костер, всадники в личинах, неподвижно застывшие в седлах, некто с медвежьей шкурой на плечах, стоящий перед деревянным идолом Перуна, отроки, жмущиеся в сторонке, сбившиеся в кучу, как испуганные овцы…

Что-то «царапнуло» сознание, что-то было «не так». Мишка прислушался – не уловил признаков приближающейся погони и снова внимательно осмотрелся. Место, как и положено, было глухое, на кольях тына висят медвежьи черепа, внутри идол, перед ним жрец…

«Стоп, сэр, а почему вам вдруг вспомнилось слово «жрец», а не «волхв»? Ну, во-первых, волхв Перуна здесь – на землях поклонников Велеса – нонсенс. Во-вторых, очень сомнительно, что ратнинская сотня сто лет назад приволокла такого волхва с собой – шли же христианство насаждать… каша какая-то получается. И потом, медвежья шкура… волхвы-то в белых плащах ходят… Или это не обязательно? Шкура выделана так, что на голове у жреца надета медвежья голова, и он смотрит изнутри раскрытой пасти – между верхней и нижней челюстями. Что-то вы, сэр Майкл, такое в кино видели, и сюжет был о скандинавской истории. Совсем ни в какие ворота не лезет!

Кстати о воротах! Их почему-то совсем нет и… вот оно! Нет ощущения древности, таинственности и, как принято говорить, «намоленности» места. Точно! Тын какой-то несолидный, словно поставлен наспех или временно, хотя стоит, судя по виду, не один десяток лет. И идол тоже какой-то «свеженький» – вовсе не столетний мореный дуб, больше похоже на новодел. Это что же, Ратное раз в три десятка лет переезжает на новое место, и вместе с ним переезжает капище? Но такого не бывает! Капища стоят веками!

Жилья для волхва нет, только навес над идолом. Значит, некто, исполняющий роль жреца, приходит сюда только во время церемоний? А где же он обретается постоянно, неужели в Ратном? Так, может, это кто-то из ратников?

Так-так-так… лорд Корней, помнится, по дороге из Турова что-то такое толковал… вспомнить бы. Кажется, о том, что мы, конечно, христиане, и все прочее, что положено, но и Перуна тоже не забываем, потому что воины. Воинского духа в нем больше, чем в кресте.

Ага! Так это не языческая секта, а тайное общество! Не без мистики, разумеется, на то и средневековье, но от общественной организации здесь явно больше, чем от религиозной! И… и это – естественно! В первом составе ратнинской сотни воинами были все, а потом… да, воинам пришлось как-то обособляться и создавать организацию, защищающую их интересы, противостоящую нарастающему давлению «штатских» и разброду среди самих воинов. Элита создала тайную организацию, способную держать в узде «своих» и давить «чужих»! Не стоит, пожалуй, удивляться, если здесь, на этом капище, принимаются весьма серьезные решения, влияющие на судьбы всего Ратного, вплоть до смертных приговоров неугодным!

Интересно, они сами-то сознают, что именно придумали? Скорее всего, все началось с того, что однажды какой-то группе воинов понадобилось принять некое решение в тайне от остальных. Опыт, видимо, оказался удачным и был повторен. Потом еще и еще… в конце концов, дело дошло до того, что, не вступив в тайную организацию, стало невозможно сделаться ратником. Тут-то сказке и конец – ничего-то вы, господа, не знаете!

Быть комсомольцем одно время тоже считалось круто – когда их было не так уж много и вступить в комсомол могли далеко не все. А потом прозвучали роковые слова «стопроцентный охват», и круто стало быть уже некомсомольцем. Так организация боевых и активных ребят, по весеннему льду шедших на штурм кронштадтских фортов, построивших Комсомольск-на-Амуре и… много чего еще сотворивших, превратилась в обыкновенную бюрократическую структуру. И сами ведь чувствовали, что загнивают, недаром же появилась поговорка: «Если комсомольцам двадцатых годов все было по плечу, то комсомольцам семидесятых – все похрен!»

Так и вы, господа. Если на сход допускаются только ратники и ветераны, то зачем же вам тайное общество? А затем, что вы сами чувствуете: мнение схода уже не отражает мнения всего Ратного, решения схода выполняются все туже и туже! Более того, рано или поздно на сход придется допустить «штатских», и тогда ратники останутся в меньшинстве. Единство среди военных профессионалов может поколебаться… уже колебалось и, как легко догадаться, не раз и не два! Приходится удерживать его жесткой рукой тайного общества… наверняка с этого капища кого-то вперед ногами уже выносили!

Е-мое, да Корней же в должности сотника тоже здесь утверждаться должен! Да, вернулся на должность княжьим повелением, да, два раза удачно сводил сотню за добычей, но этого же мало! Сотня медленно умирает. Не могут ратники, хотя бы некоторые из них, не задумываться о будущем, и Корней обязан дать им надежду! Ну и дурень же вы, сэр Майкл! Фольксштурм, фольксштурм… мальчишка с фаустпатроном! Лорд Корней сегодня им перспективу показывает – способ выжить! Без малого два десятка пацанов, испытанных в боевом походе, проверенных кровью и смертью. Вот для чего он вас в самостоятельный рейд отпустил! Сколько у него за те трое суток седых волос прибавилось, только он один знает, но иначе нельзя было! Два десятка новиков, о которых и не мечтали, плюс еще сотня кандидатов… хотя можно ли Нинеиных рекрутов сюда плюсовать?

Не важно! Потом разберемся. Сейчас главное то, что там – за этим тыном – нынешней ночью решится: станет ли Корней Лисовин авторитетом, против которого никто и пикнуть не посмеет, или ратнинская сотня так и будет балансировать на грани раскола, а село Ратное сползать в… по большому счету в могилу, этот вывод вы, сэр, уже давно сделали.

Что требуется показать тем ратникам, которые понимают или только интуитивно ощущают надвигающуюся беду? Возможность пополнения сотни – это понятно, а еще? А еще крутизну! Ярость, но обузданную, подчиненную дисциплине, ту самую, о которой толковал отец Михаил! Это и будет надеждой на будущее благополучие, потому что именно таким коллективным качеством обладал первый состав сотни, а сейчас это воспринимается как утраченное сокровище старых добрых времен.

Значит, что? Значит, никаких вопросов: въезжать или заходить пешим! Въезжать и выдать все, на что вы, сэр, способны! По максимуму! Ломать, если понадобится, ритуал – он не освящен вековыми традициями и обычаями, а является самоделкой последних десятилетий. Вперед, сэр Майкл, вас ждут великие дела!»

Мишка направил коня в проход между крыльями тына и нещадно хлестнул его мечом плашмя. Конь рванул с места, а Мишка поддал ему еще раз, проскочив проход, рванул на себя правый повод и чертом влетел на капище. Чуть не загнав коня в костер, поднял его на дыбы и огляделся по сторонам. Немая сцена! Присутствующие ожидали чего угодно, только не этого – голый мальчишка с окровавленными ногами, на вздыбленном коне и с обнаженным мечом в руке! Тот самый мальчишка, которого должны были притащить сюда напуганным и загнанным!

Не давая никому опомниться, Мишка повернулся к сбившимся в кучку опричникам и гаркнул, что было мочи:

– Смир-р-рна!!! Как стоите, курицы мокрые!!! Вы воины или девки, первый раз пользованные?!! В два ряда становись!!! Тереть-скрипеть во все дыры, орясины голомордые, кочергу вам каленую, куда не надо с угольками под звонкие песни! Я вам покажу, как Младшую стражу позорить, подкидыши лешачьи, елкой драные, мать вашу с троюродными бабками и будущими тещами, в плоть, в кровь, в голубые глазки и завлекательные кудряшки! Шевелись, отродье козлячье, в гроб вас всех, под осиновый крест, колокольный звон и десять ведер дерьма! Как зайцы в силки попались! Что, не учились ничему или всю науку позабыли? Я вам напомню, чувырлы косорылые, так напомню, что обратно родиться захотите, драть вас не передрать железными веревками, каменными мочалками, дедовскими костылями и старушечьими клюками в зад, в перед, в хвост и в гриву, поперек и наискось, в косую сажень, в свиной хрящ и трехпудовую гирю! Степан!!! Какой ты урядник к хренам собачьим, народ построить не можешь!!! А ну, дай тому раззяве в ухо, чтобы все псалмы Давидовы разом вспомнил. Ровней стоять, свистодуи малохольные, тошно смотреть и Богу, и Аллаху, и Будде, и всем богам славянским с сорока тысячами мучеников, с двенадцатью апостолами и сонмом ангелов, уроды головоногие, радость Сатаны, Вельзевула, Люцифера и прочей нечисти от кикиморы до Аматерасу!

Равняйсь!!! Отставить!!! Головы поднять!!! Плечи расправить!!! Глядеть бодро и дерзко – на вас ратнинская сотня смотрит!!! Равняйсь!!! Смирно!!!! Равнение направо! Слава ратнинской сотне!!!

– Слава ратнинской сотне!!! – дружно гаркнули отроки, заметно приободряясь и глядя если не бодро и дерзко, то хотя бы не перепуганно.

Мишка на протяжении всего своего монолога разрывался между опасением ляпнуть сгоряча что-нибудь из лексикона XX века и желанием понять реакцию ратников на происходящее. Как ни странно, но удалось и то, и другое. Ненужные слова не выскочили, одна только японская богиня Аматерасу как-то затесалась, а реакция… кажется, была вполне благоприятной. Сначала остолбенение, потом интерес, а под конец, даже смешки и какие-то словечки, среди которых отчетливо прозвучало дедово «Кхе!», причем даже не в одобрительной, а какой-то лихой тональности. Похоже, шоу можно было продолжать.

Соскочив на землю и шуганув коня, чтоб отбежал в сторону и не мешал, Мишка упер меч в землю, опустился на одно колено и склонил голову.

– Делай, как я!

Строй отроков слитно повторил его движение и замер со склоненными головами.

– Повторять за мной!

– Я – плоть от плоти, кровь от крови славных воинов ратнинской сотни…

Отроки не зря все-таки несколько месяцев учились молиться и петь хором – дружно и отчетливо повторили:

Я – плоть от плоти, кровь от крови славных воинов ратнинской сотни…

«Вранье, конечно, половина ребят даже тетке Татьяне родней не приходятся, какие уж там плоть от плоти и кровь от крови, но никто же не заставлял их сюда тащить… Будем считать это ритуалом усыновления сразу всей сотней».

…Пришел сюда, взыскуя приобщения к воинскому духу,

К славе предков, вершивших великие дела и взирающих на меня из Ирия.

Алчу поучающего слова, перста указующего и направляющей длани,

Дабы стать достойным их наследником и продолжателем деяний,

Заслужить место в рядах воинства Перунова и принять на рамена свои Ярем трудов воинских, а в душу частицу небесного пламени с копья Перунова…

Собственно, весь этот текст Мишка составил из ответов, на вопросы, которые, в соответствии с ритуалом, должны были задаваться каждому из неофитов в отдельности: «Кто ты? Зачем пришел? Чего хочешь? Что можешь? Готов ли пройти испытание?» и прочих. Ответы дед перечислил Мишке, перед тем, как оставить одного в лесу, но заучивать не заставил – еще одно свидетельство того, что текст не был каноническим, и в ответах допускалась некоторая, хоть и небольшая, вольность. Сейчас Мишка этим и пользовался. С одной стороны, хоровое исполнение придавало ритуалу дополнительную торжественность, с другой – никто из отроков ничего не перепутает и не собьется с необходимого настроя: кто его знает, какие испытания придется выдержать?

– Я готов выдержать все испытания и искусы,

Кои сочтены будут необходимыми славными воинами ратнинскими,

Пред ликом Перуна Громовержца, под взыскующим взором предков

И в окружении дружины Перунова братства.

Клянусь на стезе воинской свято блюсти законы воинского братства,

Обычаи старины, завещанные нам предками, и деяния свои

Направлять к вящей славе воинского сословия и пользе ратнинской сотни.

Буде же отступлю от сей клятвы, хоть в малости, да покарает меня

Перун Громовержец огнем небесным, оружием вражьим

Или рукой побратимов из дружины Перуновой!

Слова «воинского сословия» были откровенной отсебятиной, но зато, кажется, никто не заметил, что было пропущено обещание беспрекословно подчиняться приказам. Мишка рассчитывал на то, что термин «воинское сословие» прикует к себе внимание ратников, как всегда случается, когда оратор удачным, коротким и емким термином описывает комплекс проблем, более всего волнующих аудиторию. В данном случае озвученная формулировка четко и недвусмысленно проводила границу: вот мы, а вот все остальные. Это не могло не привлечь внимания и не понравиться. Судя по реакции ратников, прием удался, и Мишка решил продолжить так, чтобы еще некоторое время держать на себе внимание аудитории, оставляя ее в убеждении, будто все идет так, как надо. Даже лучше, чем предполагалось. Он поднялся на ноги и, согнувшись в поклоне, положил перед собой на землю меч, отнятый у Тихона.

– В знак почтения и преданности Младшая стража кланяется воинам ратнинской сотни мечами, добытыми отроками в походе!

Меч был, конечно, не тот, но все поняли Мишкин символический жест правильно. Секунда тишины, а потом невнятный, но явно одобрительный говор – проняло!

– Встать! Равняйсь! Смирно! Слава ратнинской сотне!

– Слава ратнинской сотне! – дружно и, что особенно порадовало, весело откликнулись отроки.

Повтором здравницы Мишка подчеркнул окончание своего «выступления», передавая бразды правления дальнейшим действом жрецу.

«Интересно, кто же там – под медвежьей головой – прячется? Некоторых, конечно, и в масках узнать можно – вон рыжая бородища Луки Говоруна, а вон дед, десятник Егор – еще не до конца зажившая рана от стрелы, ратник Гаврила Пузан – с таким брюхом ни под какой маской не спрячешься…»

– А конь-то Утинка, и меч его! – прервал Мишкины размышления чей-то возглас.

«М-да, сэр, кликуха-то у Тихона в Перуновом братстве отнюдь не почтенная».

– Заткнись! Не к месту болтаешь! – зло рявкнул Лука, давно опознавший коня и оружие племянника. И тут же, сам себе противореча, спросил:

– Что с ним?

Мишка уже было открыл рот для ответа, но сзади раздался голос кого-то из ратников, гонявших его по лесу (Мишка даже и не заметил, как они подъехали):

– Без памяти он… всю морду на сторону свернуло… к Настене повезли. Я велел сказать, что с коня неудачно упал.

Все взгляды опять скрестились на Мишке, постаравшемся изобразить спокойствие и достоинство, что «в костюме Адама до грехопадения» сделать было весьма непросто. Среди ратников прошелестело слово «Бешеный», и на капище воцарилась тишина – похоже, каждый пытался представить себе, что же такое сотворил с Тихоном этот непонятный мальчишка, как ему это удалось и что бы делал он сам, окажись на месте Тихона.

– Тихо! – подал наконец-то голос жрец. На капище и без того стояла тишина, по всей видимости, он таким образом просто привлекал к себе внимание присутствующих. – Сегодня мы собрались, чтобы решить: можем ли принять в свои ряды новых братьев и… – пауза получилась какая-то неуверенная, – … принять… либо не принять волю князя Вячеслава Владимировича Туровского, пожелавшего видеть нашим сотником брата Корзня.

«Мать честная! Да это же староста Аристарх! Ни хрена себе «гражданская администрация», он же сейчас главнее деда! А чего ж он в отставку-то просился, когда десятники между собой передрались и Пимена пристрелить пришлось? Не хотел руководить собранием, которое может деда сотником не утвердить? О, сколько нам открытий чудных… дарует неведение! Оказывается, дед все это время по краю ходил! И вместе с ним ратнинская сотня – нового сотника дед избрать не позволил бы, как пить дать, не позволил бы! Для того и бояр назначил, и крепость строить помогал, как мог. Расколол бы остатки сотни, ушел бы с верными людьми в крепость и увез бы с собой жалованную грамоту Ярослава Мудрого – живите, как хотите! Но слово держит – не бросает сотню до последнего. А риск-то каков – если не утвердят, могут и прикончить. Все при оружии, схватятся между собой… черт мне подсунул Тихона – Лука на меня обозлился, может и деда подвести… или останется выше этого? Блин, без самострела, как голый… так и есть голый – ничем помочь не смогу. Или уже смог? Шоу-то впечатление произвело…»

– …Но сейчас хочу держать с вами, братие, совет совсем о другом! – продолжал между тем Аристарх. – Я стар, а ученика, которому наше братство, во благовремении, передать мог бы, до сих пор не обрел. До сего дня не обрел… а ныне узрел достойного! Зрите и вы! – Аристарх ткнул посохом в сторону Мишки. – Отрок сей любим светлыми богами славянскими и в то же время осенен благодатью Христовой! Ни ведуньи, ни волхвы заворожить его неспособны, темным же силам он умеет противостоять, как никто из нас! В воинском деле изряден не по возрасту, книжной премудрости сподобился и на пользу ее обернуть умеет. Опричь того, прошел испытание кровью, смертью и каленым железом, храбрость и ловкость выказал, даже и нынешней ночью не сплоховал!

Аристарх умолк и, неловко поворачиваясь всем корпусом под тяжелой медвежьей шкурой, оглядел присутствующих. Ратники внимали – ни звука, ни движения, тишину нарушали лишь потрескивающие в костре поленья.

– Отдельный сказ о том, что он в бою спас жизнь одному из десятников, а руками Младшей стражи – многим и многим из вас! И это – главное! Высшие силы одарили его умением повелевать, и под рукой его вызревают новые воины, новые братья Перуновой дружины! Открылось мне ныне! Радуйтесь, братие, прозреваю славное будущее нашего братства, не измельчает оно с нашим уходом по Звездному мосту, не сгинет в безвестности, но продолжится во многих коленах ратнинских родов!

Аристарх снова сделал небольшую паузу и громко вопросил:

– Кто может назвать более достойного?

Ответом была тишина.

– Кто может назвать более достойного? – повторил вопрос Аристарх. – Говорите сейчас, ибо потом я уже не услышу!

Снова тишина.

– В третий раз вопрошаю: кто может назвать более достойного?

На этот раз пауза была более длинной. Аристарх не спрашивал согласия, не желал слушать возражения или комментарии, он просто задал вопрос, на который у ратников не было ответа.

– Подойди, отрок!

Мишка обогнул костер и, по знаку Аристарха опустился перед ним на колени. Жрец положил ему на плечо посох из темного дерева, обвитый чеканными серебряными молниями, и торжественно провозгласил:

– Нарекаю тебя, брат, именем Окормля! Под сим именем впредь знаться тебе в братстве Перуновом. Встань.

Аристарх накинул на Мишку край медвежьей шкуры, прижал к себе, словно подчеркивая свою близость с новым собратом Перуновой дружины, и вдруг командным голосом заорал:

– Кто взрастил и воспитал брата Окормлю?

– Корзень! – не в лад отозвалось несколько голосов.

– Кто возродил Младшую стражу по старине и заветам предков?

– Корзень! – отозвался хор голосов.

– Кто ныне подарил нам надежду на доброе будущее ратнинской сотни?

– Корзень! – теперь уже имя сотника выкрикнули все или почти все.

– Так чего же вы ждете?

Первым спешился и подошел к Корнею, протягивая ему рукоятью вперед свой меч, десятник Леха Рябой. Корней принял меч и тут же, держа на раскрытых ладонях рукоять и конец ножен, с поклоном вернул оружие десятнику. Тот до половины выдвинул клинок, поцеловал его и, низко поклонившись, отошел в сторону, освобождая место следующему.

– Смотри, парень, внимательно смотри! – прошептал Мишке на ухо Аристарх. – Кто-то из них доживет до того времени, когда вот так же из твоих рук оружие примет.

Мишка смотрел. Сначала на то, как ратники, один за другим, принимают оружие из рук Корнея-Корзня, потом – как проходят ритуальные испытания опричники, но мысли его витали далеко.

«Ну вот, вскрылся еще один пласт ранее недоступной информации… как матрешек одну из другой вынимают. Ладно, и с этим разберемся. А десятничество Тихона, надо понимать, приказало долго жить… Так, может быть, утащить отцовский десяток в крепость? На свежую росчисть, в новые дома… пойдут ли? С дедом поговорить надо будет, или с Аристархом сначала? Наверняка же оставит меня после церемонии, чтоб поговорить.

Однако, сэр Майкл, он же Михайла, он же Ждан, он же Окормля… как говорится: «Если хочешь рассмешить Бога – расскажи ему о своих планах». Даже не насмешка Фортуны, а форменное издевательство: начали вы с мыслей о создании православного рыцарского ордена, а закончили посвящением в преемники председателя тайного общества имени языческого бога Перуна. Чего только в жизни ни случается!»

Богам – божье, людям – людское

От автора

Это последняя книга из серии «Отрок». Нет, я не собираюсь расставаться с Михаилом Андреевичем Ратниковым, оказавшимся в XII веке в теле подростка Мишки Лисовина, просто мальчик уже вырос, и повествование о его приключениях будет продолжено в серии книг под общим названием «Сотник». Разумеется, в первые шесть книг вошло далеко не все, что написано мной за прошедшие два с лишним года. Часть «задела», возможно, будет использована мной позже, а два фрагмента размещены в конце этой книги, под общим заголовком «Люди, события, разговоры». В этих фрагментах содержится то, что важно для понимания причин дальнейших событий и для более глубокой прорисовки характеров некоторых персонажей.

Засим, любезный читатель, позвольте оставить Вас наедине с книгой «Богам – божье, людям – людское» в надежде, что она не покажется Вам более скучной, чем предыдущие.

Часть 1

Глава 1

Август 1125 года. База Младшей стражи, село Ратное и окрестности

– Едут!!! – Дударик ворвался в лазарет с таким лицом, будто сообщал о начавшемся в крепости пожаре. В другое время за подобное поведение он получил бы от Юльки… В общем, получил бы, да так, что на всю жизнь зарекся бы заходить без разрешения, но сейчас одно слово «едут» снимало с него любые грехи – в крепости уже несколько дней ждали возвращения первой полусотни Младшей стражи из похода. Юлька, услышав Дударика, замерла возле постели Трифона, которого, под ее присмотром, перевязывала Слана – одна из новых помощниц. Из головы разом вылетели все мысли вместе с планами поведения при первой встрече с Мишкой.

Выручили зашевелившиеся и начавшие подниматься больные и раненые. Привычно цыкнув на пациентов и шуганув Дударика, который и так не собирался задерживаться в лазарете, лекарка, сдерживая себя, нарочито неторопливо ушла в свою каморку и только тут заметалась – вытащила зеркальце, забыла в него глянуть и принялась искать платок – Мишкин подарок – вовсе не там, где ему надлежало находиться.

Платок, впрочем, нашелся быстро – слишком мало вещей было в каморке. Юлька потыкалась туда-сюда, сама не зная зачем, почувствовала, как горят щеки, убедилась, глянув в зеркальце, что это ей не кажется, и, уже собравшись бежать в сени к кадке с холодной водой, приструнила сама себя, вспомнив уроки матери: лекарка в любых обстоятельствах должна уметь сохранять спокойствие, не показывая ни голосом, ни внешностью, какие чувства ее обуревают.

Немного посидела на постели, закрыв глаза и выравнивая дыхание, пробудила в кончиках пальцев ощущение жара и погнала волны успокаивающего и расслабляющего тепла вверх по рукам. Привычное упражнение с первого раза не получилось – шея не расслабилась, а, наоборот, напряглась, кровь забилась в жилах, еще больше прилила к лицу… Пришлось встряхивать ладонями и начинать все сначала. Со второго захода все вышло, как надо. Юлька неторопливо накинула на плечи переливающийся лазурью шелковый платок, поглядывая в зеркальце, тщательно оправила его, и, сделав несколько глубоких вдохов, неторопливо вышла из лазарета на улицу.

Помощницы – Слана и Полина – были уже тут как тут, нетерпеливо топтались на месте, собираясь бежать к воротам.

– А вы чего здесь? – осадила девиц Юлька. – К больным ступайте, там и без вас обойдутся!

– Так, может, еще раненые будут… – попыталась возразить Полька – мы бы сразу и…

– А без вас их от ворот сюда, значит, не довезут? Пошли! Все для перевязки приготовить и ждать!

Юлька, не оглядываясь на помощниц, двинулась к воротам, сзади чуть слышно донеслось:

– Платок-то нацепила…

– Это ей Михайла подарил…

Только пройдя несколько шагов, Юлька заметила шагавшую через крепостной двор Мишкину мать, которую сопровождал табунок девок во главе с Мишкиными сестрами – Анькой-младшей и Марией.

– Строга ты с помощницами, строга! – Анна-старшая поощрительно улыбнулась. – И правильно, нечего им у ворот делать! В поход отроков не провожали, возвращения их не дожидались, ночами за благополучие их не молились, подушки слезами не мочили… – Анна Павловна произносила слова ритмично, в такт шагам, и нарочито громко, чтобы слышали девицы, сбившиеся позади нее в маленькую толпу. – Радости встречи достойны только те, кто дожидался, а для остальных это просто зрелище… Мария, ну-ка, поторопи Плаву, что-то я ее не вижу.

Машка повернула было в сторону кухни, но почти тут же из дверей «пищеблока» выплыла Плава, держа в руке расписной ковш. Позади нее обозначился и Простыня в обнимку с объемистым бочонком.

* * *

В Ратном встреча возвращающихся из похода ратников была обставлена выработанным и утвердившимся за многие десятилетия ритуалом. Ратники неторопливо выворачивали из-за края леса, останавливались и, обнажив головы, крестились на колокольню ратнинской церкви. Стояли довольно долго, дожидаясь, пока подтянется обоз, и одновременно давая возможность встречающим собраться у въезда в село. Потом шагом ехали к воротам, чтобы встречающие успели выйти навстречу. У ворот спешивались, снова обнажали головы и вторили молитвам священника, выходившего вперед из толпы. Все при этом старались не обращать внимания на женщин, не обнаруживших в строю своих родных и торопливо пробирающихся в сторону обоза, везущего раненых и убитых, – радость встречи и благодарственная молитва не должны омрачаться ничем.

Потом будут слезы и причитания, потом сотник и десятники будут ходить по дворам, кланяясь вдовам и сиротам, прося прощения за то, что не сберегли мужей, отцов, братьев, сыновей… Потом все село соберется возле церкви на отпевание убитых, и так же все вместе пойдут на кладбище, чтобы предать павших земле. Потом староста привезет на подворья погибших вдовьи доли добычи и хозяйским глазом определит, какая помощь требуется семье, оставшейся без мужских рук.

Все это будет потом, а сначала – радость встречи и благодарность Всевышнему. Жизнь продолжается.

В крепости у отроков не было ни матерей, ни, тем более, жен; раненых обозники привезли раньше: легких сюда, тяжелых в Ратное к Настене, убитых – тоже в Ратное. Однако встретить молодых воинов из первого в их жизни боевого похода надлежало, как следует. Так, чтобы эта встреча запомнилась на всю жизнь и, возможно, стала бы основой нового, своего собственного, отличного от ратнинского, ритуала. Этим Анна Павловна озаботилась заранее, даже провела пару репетиций, правда Юльку на репетиции не звали, и она не знала, где ей вставать и что делать. Анна-старшая, как выяснилось, об этом прекрасно помнила. Подхватив Юльку под руку, она притянула лекарку к себе и негромко сказала:

– Держись рядом со мной. Как только Антон доклад окончит, если захочешь, первая к Михайле подойдешь, – ободряя, слегка напрягла пальцы, которыми держала Юльку за руку, и добавила: – А платок-то, Михайла тогда верно сказал, как раз под цвет глаз.

Слова, казалось бы, приятные, вызвали у Юльки досаду – десятка шагов от лазарета не отошла, а про платок уже дважды услышала, так и будут теперь трепать: для Мишки вырядилась! Хоть снимай да прячь!

– Правильно надела, – Анна снова улыбнулась, теперь уже понимающе. – Михайла его на тебе еще не видел, сразу заметит, порадуется!

Юлька снова ощутила жар на щеках, а губы сами собой начали расплываться в улыбку, но тут внимание Анны-старшей очень вовремя отвлек на себя дежурный урядник Антоний:

– Матушка боярыня! Как Михайлу-то величать теперь? Его же господин сотник… это самое… ну, старшиной-то у нас нынче Дмитрий…

Вести о штурме острога и лишении Мишки старшинства принесли первые раненые, доставленные обозниками в крепость, и для Юльки впервые, сколько она себя помнила, главным стали не забота о пациентах и не сожаление о погибших, а Мишкино несчастье. Именно несчастье, потому что, в понимании юной лекарки, Мишка не мыслил себя отдельно от Младшей стражи. Как же он теперь? За что старик Корзень с ним так обошелся?

Потом, когда привезли раненых из Отишия, все стало еще непонятнее: Мишка, вроде бы уже и не старшина, все равно командовал отроками и даже увел два десятка в самостоятельный поход. Юлька тогда не удержалась и попыталась получить разъяснения у боярыни Анны. Та тоже не скрывала беспокойства за сына, но ответила уверенно:

– Старый Лисовин мудр и знает, что делает. Раз лишил старшинства, значит, это для чего-то было надо!

Правда, уверенности ее хватило ненадолго – вести о ранении Алексея тоже были какими-то противоречивыми: то получалось, что ранен он чуть ли не смертельно, то ранение такое легкое, что старшего наставника Младшей стражи даже не стали перевозить через болото.

В конце концов, уже Юльке пришлось успокаивать Анну, напоминая, что раненым все всегда представляется в мрачном свете, гораздо хуже, чем было на самом деле, а самостоятельный поход опричников вовсе не опасен, иначе дед Мишку ни за что не отпустил бы. Разговор, что называется, сложился – юная лекарка ведовским чутьем уловила некую теплоту, возникающую между ней и Мишкиной матерью, но тут все испортила Анька-младшая, до того радовавшая собеседниц совершенно необычной для нее сдержанной молчаливостью:

– А если Миньку убьют…

Юльку будто пилой по сердцу полоснуло. То, что мысли Аньки-младшей почти целиком заняты туровскими женихами, изнывающими в ожидании ее приезда, было известно всем, то, что весь ум, положенный двум старшим Мишкиным сестрам, почти целиком достался одной Марии – тоже, но ляпнуть такое!

Начисто позабыв материн запрет пугать людей ведовством, не заметив уже занесенную для оплеухи руку Анны-старшей, Юлька вывернула «колдовским жестом» ладонь в сторону Аньки-младшей и прошипела таким тоном, что самой стало жутко:

– Если накаркала, женихи тебе уже без надобности!

Получилось настолько убедительно, что дура Анька, отшатнувшись, аж позеленела, а ее мать так и замерла с поднятой рукой, с трудом произнеся враз побелевшими губами:

– Что ж ты, девонька…

Умна была Анна Павловна, не отнимешь, и прихожанкой у отца Михаила числилась образцовой, но в ведовство и прочие колдовские дела верила безоговорочно.

Кончилось все тем, что в ту же ночь Юлька, впервые в жизни, самостоятельно выступила в роли жрицы Макоши, впервые возглавила проведение обряда. Все девицы, проходящие обучение на Базе Младшей стражи, украсив головы папоротниковыми венками с вплетенными в них Юлькой нужными травами, кружили на лесной поляне, мерцая в лунном свете обнаженными телами, и хором повторяли за юной ведуньей слова оберегающего воинов заговора. Юлька, сама себе удивляясь, по очереди вплетала в колдовской речитатив имя каждого отрока, ушедшего в поход, и девки взмахами еловых ветвей отгоняли от него беду. Удивлялась же юная ведунья тому, что, не зная родовых имен отроков, поминала их христианские прозванья, и это не вызывало у нее никакого внутреннего протеста или неудобства.

И еще одно, совершенно неожиданное впечатление подарила юной лекарке та ночь – понимание того, что ощущает воинский начальник, когда каждому его слову или жесту беспрекословно подчиняются десятки людей. Поняла, но не возгордилась, а содрогнулась. Вот так посылают на смерть и на убийство. Так послал поп «очистить огнем» то место, где жила семья матери…

* * *

Макошь смилостивилась – Минька возвращается, а Антон спрашивает, как величать старшину, переставшего быть старшиной… Дурак, какое это имеет значение? Главное – вернулся!

– Величать бояричем! – ответила Мишкина мать тоном, мгновенно изменившимся с ласково-покровительственного на командный. Сказала, как припечатала – Антон выпрямился в седле, будто перед сотником.

– Слушаюсь, матушка боярыня!

Развернул коня и погнал его вон из крепости, а Анна-старшая, вновь подобрев, мягко повлекла Юльку к воротам. Этот мгновенный переход – от ласковой покровительственности к командной строгости и обратно – выдернул из Юлькиной памяти недавние материны наставления: «Особенно же не доверяй, если наказанная тобой вдруг ласковой да улыбчивой к тебе станет. Змеиная та улыбка».

Сразу же позабылись и смущение, и привлекающий взгляды платок. Наказала ли она тогда боярыню Анну? Угроза дочери страхом ведовской мести… Потом Анна-старшая беспрекословно отпустила девок на ночную ворожбу, а сама так же беспрекословно осталась дома, поскольку в обряде нельзя участвовать рожавшим женщинам, но…

Юлька вспомнила тяжелые бедра Анны-старшей, «березку» по бокам живота – последствия многочисленных беременностей. Анна – мать, а мать не забудет и не простит угрозы для ее детей, и совершенно неважно, каковы эти дети: умны или глупы, здоровы или больны, малы или уже сами стали родителями. К тому же Анна умна, а это делает ее еще более опасным недругом. И она женщина – именно такая ЖЕНЩИНА, о которой толковала Настена во время недавних ночных посиделок с дочкой. Алексей, конечно же, видел ее такой – без одежды, но все равно глядит на вдову побратима так, будто никого краше на свете нет.

Юная лекарка вдруг показалась себе такой маленькой и беззащитной рядом с боярыней Анной – сильным, умным и смертельно опасным зверем. На мгновение показалось, что ладонь, мягко поддерживающая под руку, вот-вот, словно рысья лапа, выпустит спрятанные в мягких подушечках загнутые когти.

Анна-старшая, почувствовав, как поежилась подружка ее сына, снова слегка склонилась к ней и заговорила успокаивающим тоном:

– Не бойся ничего, все хорошо будет. Я тоже, когда своего первый раз из похода встречала, ног под собой не чуяла. И не думай о том, что все на тебя глядят – как только отроки появятся, каждая своего высматривать станет, о тебе и вообще обо всем позабудут.

Ни доверительный тон, ни ободряющие слова не подействовали. Скорее, достигли обратного результата – захотелось к маме, к такой мудрой, доброй, сильной, почти всемогущей жрице Пресветлой Макоши… Но мама далеко и ей нужна Юлькина помощь здесь, в крепости, потому что Минька… Минька! Он тоже иногда смотрит так, как Алексей на Анну! Он защитит, он… и еще Крестильник в нем! Да! Пусть увидит платок, поймет, что ждала, что нарочно берегла подарок для подходящего случая!

Вторую полусотню Младшей стражи недавно забрали из крепости, для того, чтобы они помогли гнать от болота трофейных коней и конвоировать полон, поэтому за крепостным рвом, напротив паромной переправы, выстроилось всего около трех десятков отроков. Все были в блестящих на солнце, начищенных доспехах, на ухоженных конях. Тут же высились в седлах наставники Прокоп и Тит, а Филимон и Макар, не способные из-за увечий ездить верхом, стояли в сторонке, у самого моста через ров. Перед строем гарцевал урядник Антоний, нетерпеливо оглядываясь на отчаливающий от противоположного берега Пивени паром.

– Ну вот, – удовлетворенно произнесла Анна-старшая, – как раз вовремя подоспели. Девки, не толпитесь, встаньте вдоль моста рядком, да не высовывайтесь, проезд не загораживайте! Простыня, вскрывай бочонок… да не здесь, вот тут поставь! Плава будет ковшом зачерпывать и мне подавать… да что вы, как в первый раз, дважды же пробовали! Маришка, подол отряхни, где уже угваздаться умудрилась? А ты волосы поправь… помогите ей, сама-то не видит! Так! Хватит вертеться, стоять смирно, косы наперед, через левое плечо!

Властный голос боярыни Анны оказал прямо-таки чудодейственное влияние: строевых команд вроде бы не прозвучало, но полтора десятка девиц после короткой суеты изобразили не менее четкое построение, чем «курсанты» воинской школы.

Пока Анна-старшая распоряжалась, Юлька бочком отошла от нее и пристроилась рядом с согнутым, опирающимся на клюку, наставником Филимоном.

– Как новая мазь, дядька Филимон, помогает?

– Спаси тя Христос, девонька! Как огнем прожигает, райское блаженство познал! – Наставник улыбнулся щербатым ртом и хитро подмигнул. – Кабы матушка твоя еще и такую же крепкую бражку делать умела, цены бы ей не было.

– Кому? Матушке или бражке?

Не улыбнуться в ответ инвалиду, сумевшему, несмотря на увечье, сохранить веселость нрава, было невозможно.

– А обеим! Так бы и лечился: мазью снаружи, бражкой изнутри! Таким бы молодцом стал, глядишь, и к тебе бы посватался… ежели б Михайла попустил. О! Гляди, приплыл сокол твой ясный.

Паром действительно ткнулся в берег, и первыми с него съехали Михайла и Алексей. Оба были без доспеха, оба сидели в седлах как-то неловко – неестественно прямо, а у Михайлы вдобавок еще и висела на перевязи левая рука.

– Э-э, зацепило, видать, твоего ненаглядного, что-то он… – начал было комментировать увиденное Филимон, но договорить ему не дали.

«Слушайте все!» – запел с самой высокой части недостроенной крепостной стены рожок Дударика.

– Равняйсь! Смирно! – что было мочи скомандовал Антон. – Равнение на средину!

И тут, ломая весь торжественный ритуал, откуда-то из-за штабеля досок выскочила Красава, тянущая за руку Савву. Малец не очень-то и спешил, видимо, не понимая, куда тащит его внучка волхвы, но потом разглядел отца и сам припустил быстрее Красавы. Подбежал к коню Алексея, вытянул вверх ручонки, и старший наставник Младшей стражи, нагнувшись с седла, подхватил сына и усадил его перед собой. При этом поморщился так, что сразу стало ясно: после ранения это далось ему очень нелегко. Красава подскочила к коню Мишки, но глянув на всадника, поняла, что подхватить ее, так же как Алексей Савву, Михайла не сможет, даже если бы очень этого захотел. Ухватилась за стремя и прижалась к сапогу (выше не доставала) щекой.

Юлька дернулась, чтобы уйти – смотреть на то, как эта мелкая гадюка льнет к Михайле, было выше ее сил, но Анна Павловна удержала юную лекарку, прихватив за рукав цепкими пальцами.

– Погоди, девонька, не горячись, сейчас увидишь: как прибежала, так и убежит.

Боярыня оказалась права: Михайла что-то коротко сказал Красаве и, подавшись корпусом вперед, толкнул коленями Зверя, заставив его пойти легкой рысцой навстречу коню урядника Антона. Красаве хватило ума не тащиться за стременем, чтобы потом неуместно торчать у всех на виду во время доклада. Но и остаться на месте тоже не получилось: сначала Алексей махнул на нее рукой, будто отгоняя муху, потом и сама сообразила убраться из-под копыт коней, сходящих с парома. На некоторое время Красаву заслонили проезжающие отроки, а потом, когда паром опустел и его потащили назад к противоположному берегу, Юлька разглядела, как внучка волхвы, с пылающим лицом и закушенной губой, бежит прятаться за тот же штабель досок, из-за которого недавно выскочила.

– Так-то! – назидательно поведала Анна-старшая. – На чужой каравай рот не разевай!

– Вот-вот! – поддержал боярыню Филимон. – Столько времени возле воинской школы обретается, а порядка не поняла! Пока молодой сотник доклад о делах не принял да ковшик квасу с дороги не испил, он еще в походе, и нечего всяким свиристелкам…

– Как ты сказал? – перебила его Юлька. – Молодой сотник?

– А что? Гм… старый, что ли, по-твоему?

– Нет, не старый… а почему сотник-то?

– А как же? – Филимон солидно расправил усы и принялся объяснять. – В поход сходил? Сходил! Ворогов поверг, добычу взял, назад благополучно вернулся. И не сам по себе, а людьми повелевая! Значит, что? – наставник вопросительно глянул на собеседницу и сам же ответил на собственный вопрос: – Значит, воинский начальный человек! А сколь у этого начального человека народу под рукой ходит? Поболее дюжины десятков! Кто ж он, как не сотник? – Филимон утвердительно пристукнул клюкой и подвел итог: – Сотник, как есть сотник!

Приняв доклад дежурного урядника, Мишка скомандовал «Вольно» и направил Зверя к мосту через крепостной ров, при въезде на который стояла Анна-старшая с ковшом в руках. Юлька подняла на Миньку глаза и… ни жеста, ни кивка – он всего лишь улыбнулся, и сразу же все окружающее стало мелким и ненужным, ушло куда-то в сторону, вдаль… не важно, куда, осталась только эта улыбка и взгляд глаза в глаза, душа в душу. И длился этот взгляд долго, очень долго, вечность – целых пять или шесть конских шагов.

Первый шаг: «Вернулся…»

Второй шаг: «К тебе…»

Третий шаг: «Ждала?»

Четвертый шаг: «Тебя».

Пятый шаг: «Я вспоминал…»

Шестой шаг: «Я знаю…»

Зверь прошагал мимо, Минька не стал оборачиваться – Анна-старшая уже протягивала ему ковш.

– Здравствуй, сынок, испей кваску с дороги.

– Здравствуй, матушка, благодарствую.

Две женщины – одна впервые познавшая, а другая давно испившая полной мерой, что ожидание считается не в днях и часах, а в мыслях, страхах и надеждах. Две женщины, убежденные в своем праве первыми прильнуть к нему – долгожданному – и слезами, улыбками, словами, объятиями разбить и развеять не только воспоминания о времени разлуки, но и мысли о том, что расставаться придется вновь… Две женщины сдерживали себя, подчиняясь ритуалу и тому, что принято называть «приличиями». Приличиями, которые строгие блюстители нравов считают извечными, но которые век от века меняются, ловко притворяясь неизменными.

Лекарское естество Юльки наконец взяло верх над чувствами, и сквозь все еще стоявшую перед глазами Минькину улыбку проступили и болезненная бледность лица, и оберегаемая левая рука, висящая на перевязи, и неестественная прямота посадки в седле. А потом Минька прервал на половине наклон туловища и не дотянулся до ковша с квасом, так, что Анне-старшей пришлось поднимать его выше – на всю длину рук. Досталось Миньке в походе, ох, досталось…

Михайла спешился – неловко и осторожно, словно опасаясь разбить или сломать что-то хрупкое внутри себя, передал поводья Простыне и встал рядом с матерью, МЕЖДУ Юлькой и матерью, а на освободившееся место подъехал Алексей. Снова слова приветствия, плещущийся в ковше квас, ответные слова благодарности и… Ритуал все-таки сбился! Анна уже взялась за опорожненный ковш, а Алексей его из руки не выпустил, да Анна не очень-то его и вырывала.

Такой же долгий взгляд глаза в глаза, такой же безмолвный диалог, но у Алексея и Анны нашлось, что сказать друг другу – гораздо больше, чем у Михайлы и Юльки. У юной ведуньи аж дыхание перехватило – таким плотским призывом повеяло от Анны, и таким радостным нетерпением отозвался Алексей.

Сами собой вспомнились строчки какого-то мудреца-книжника, которые перевел Минька:

Просто встретились два одиночества, Развели у дороги костер, А костру разгораться не хочется, Вот и весь, вот и весь разговор.

Только там все грустно было, а здесь как раз наоборот – костер все разгорается и разгорается. Но были там и правильные слова:

Нас людская молва повенчала, Не поняв, ничего не поняв.

Вон как девки пялятся, некоторые даже рты приоткрыли, и отроки тоже. Плава уже и руки в бока уперла, чтобы прикрикнуть, да, видать, так и не решила, на кого – то ли на молодежь, чтоб глаза не вылупливали, то ли на взрослых, чтобы вспомнили, где находятся. Однако все же нашлись понимающие: позади, пробормотав что-то на тему «вот счастье-то… нежданно-негаданно», растроганно засопел Филимон, а Минька обернулся и их с Юлькой взгляды снова встретились.

«И у нас все будет…»

«Будет…»

Юлька спрятала глаза, потому что дальше Миньке знать было не надо. И мысли: «Мой, только мой, у нее Алексей есть, пусть не жадничает» – были в спрятанном отнюдь не главными.

Тихое волшебство незримой связи между Алексеем и Анной разрушил малохольный Савва, зачем-то потянувшись к пустому ковшу. Алексей с заметным сожалением, отпустил посудину и направил коня на мост, а Анна отдала ковш Плаве, тут же получила его назад наполненным и приветливой улыбкой встретила подъехавшего старшину Дмитрия.

Так дальше и пошло: каждого отрока Анна величала по имени, для каждого у нее находилось доброе слово и материнская улыбка, пока Роська, сидевший в седле уж и вовсе не пойми как, не учудил – спешился, бухнулся перед Анной на колени и, прежде чем принять ковш, перекрестился на нее, как на икону. Уж на что Минькина мать умела владеть собой, и то чуть не облила парня квасом.

– Встань! Воину только перед Господом Богом надлежит… – голос Анны был чуточку растерянным, – …на коленях. Встань, я сказала!

Роська послушно встал, но остальные отроки по его примеру стали принимать питье спешившись, предварительно осенив себя крестным знамением и глядя на боярыню Анну прямо-таки со щенячьим восторженным обожанием.

Юлька чуть не ахнула от удивления – оказывается, все-таки и Анну можно смутить! Ай да Роська! Кого в краску вогнал – боярыню, мать сотника. Минька – сотник, надо же! Ее Минька!

Юлька обернулась к наставнику Филимону и, вроде бы продолжая недавний разговор, спросила:

– Дядька Филимон, а если Михайла и вправду сотник, так и городок наш, наверно, надо Михайловым называть?

– А? – наставник с интересом глядел куда-то на мост, еще больше согнувшись, так, что опирался подбородком на клюку, заглядывая под брюхо проходящих мимо коней. – Михайловым, говоришь? А что? Правильно! А то придумали Базу какую-то… и слов-то таких не бывает. Ты гляди, что девки вытворяют, пользуются, что Аньке кони застят!

Юлька тоже пригнулась и увидела, что от полутора десятков учениц на мосту осталось меньше половины. Вот и сейчас одна из девиц шагнула от перил на середину моста и ухватила под уздцы коня, которого вел в поводу спешившийся отрок. Оба тут же о чем-то оживленно заговорили, да так и пошли дальше рядышком. Первой в девичьем строю стояла Анька-младшая – надутая и, по всему видно, злая на весь белый свет. Уйти вместе с Дмитрием, который был бы счастлив подобным оборотом дела, она не догадалась или побоялась и теперь со злобной завистью смотрела в спины проходящих в крепостные ворота парочек. Один из отроков сам протянул руку стоящей на мосту девице, Анька-младшая ухватила было ее за рукав, но та вырвалась, даже не обернувшись.

Отроков было еще много, а девиц на мосту осталось лишь четверо, и ясно было, хоть плачь, что к боярышням никто не подойдет – то ли не решаются, то ли… да кто их поймет? И ладно бы, как в Ратном, девиц было бы больше, чем парней, так нет – на полтора десятка девок почти полторы сотни отроков, а боярышням… прямо беда.

Рядом с Машкой вдруг объявился Дударик, притащивший небольшой кувшин, от которого так и пахнуло стоялым медом, и берестяной ковшик.

– Вот, нацедил, пока мамка не видит, только ковша нарядного не нашел…

– Ничего, спасибо тебе!

Машка подхватила кувшин и ковшик, ласково улыбнулась Дударику и отправилась мимо удивленно оглядывающихся на нее отроков к подходящему к берегу парому. Там она дождалась, пока на берег сойдут наставники Илья и Глеб и с поклоном поднесла им угощение. Весь ее вид так и говорил: «Не хотите и не надо, сама найду, кого приветить, а Анька дура, пусть одна на мосту торчит».

– Ань! – позвал Михайла. – Иди к нам, чего ты там одна…

Последние слова прозвучали уже в спину бегущей к воротам Аньки-младшей.

Юльке было подумалось, что надо бы посочувствовать Минькиной сестре – такое у всех на глазах! – но сочувствие где-то затерялось. Если уж все мысли только о туровских женихах, то здесь ждать некого и незачем, как, впрочем, и тебе никто особенно не рад. Хоть бы к брату подошла, спросила бы, что с рукой… Нет, вся в себе.

* * *

– Ну, здравствуй, Юленька.

Юная лекарка вскочила с лавочки, на которой дожидалась Миньку. Вместе со всеми к часовне она не пошла – была уверена, что после молебна он не пойдет, как все отроки, в баню и в трапезную, а в первую очередь явится проведать раненых. Присела и задумалась.

Лавочку эту поставил Минька и сидел на ней каждый день, подстерегая, когда Юлька выглянет из лазарета. Иногда перекидывались всего несколькими словами, иногда разговаривали подолгу, и никто старшину в это время не беспокоил – знали, что встретит неласково. Ждал каждый день, а она знала, что он ждет, но выходила не сразу, да и не всегда… А теперь вот сама на этой лавочке его дожидается.

Вздрогнула от неожиданности – не заметила, как он подошел, а почему так торопливо вскочила… и сама не поняла. Вскочила, шагнула было навстречу и замерла. Это был Минька и… не Минька – не прежний Минька. Всего-то меньше двух недель, как последний раз виделись, а… Повзрослел? Построжел?

Не только ведовским чутьем уловила перемены – и так было видно. Лицо стало каким-то твердым, между бровями над переносицей наметилась вертикальная складка, исчезла детская пухлогубость, резче стал раздвоенный ямочкой подбородок… и глаза. Такие же зеленые, как у матери, и так же, как у матери, выдающие какое-то тайное и очень нелегкое знание. Раньше Юлька этого вроде бы не замечала, а вот сейчас увидела у Миньки и поняла, что такое же всегда было у Анны-старшей. Может быть, и не всегда, а только после того, как невестка Корнея овдовела, но Юлька тогда была еще слишком мала…

Но не было же этого! Там, у крепостного моста, во время бессловесного разговора между ними. Не было этого взгляда! Почему же сейчас? Да потому, что там, у моста, он на миг – радостный миг – забыл о том, что не привел назад шестерых отроков, которых увел за собой в поход, а во время молитвы, конечно же, вспомнил. И будет теперь помнить всегда.

Научился ли он будить в отроках зверя, как умел это, по словам матери, Корней? Одни раненые рассказывали, что во время захвата Отишия он сам озверел – кинулся грудью на топоры и рогатины, но как-то сумел при этом выжить, а другие раненые поведали, что он, наоборот, успокаивал ребят – на них два десятка конных копейщиков перли, а он прохаживался перед строем, пошучивал…

– Здравствуй… Минь, что с рукой?

– Да так, зашиб немного. Как тут ребята мои?

– Все поправятся, тяжелых-то в Ратное увезли, к маме…

– Да, задали мы тебе работы, ты уж прости… Матвей вернулся, поможет. Вы с Настеной его хорошо выучили, да и он молодец – Бурей на него почти и не ругался, Илья говорит, это – похвала. Так что тебе теперь полегче будет – с помощником.

– А я и не одна, у меня уже две помощницы есть – Слана и Поля.

Вроде бы нормальный разговор, правильный, вежливый, доброжелательный… Но хотелось-то совсем другого – пусть опять без слов, одними глазами, пусть на расстоянии, мимолетно, но вернуть тот радостный миг, ту улыбку!

Юлька вдруг обнаружила, что обе ее ладошки лежат в Минькиной руке – сама не заметила, как так вышло. Торопливо, даже суматошно, отдернула их и уже ставшим привычным непререкаемым тоном скомандовала, будто одному из рядовых отроков:

– Ну-ка, хватит мне зубы заговаривать, пошли, погляжу, что у тебя там!

– Сначала ребят проведать…

– Ты мне не указывай, что сначала, что потом! В лазарете – я воевода! Сам приказал, чтобы…

Юлька осеклась, потому что в ответ на ее слова Минька сделался опять привычным Минькой – добрым, понимающе улыбающимся, словно дед, глядящий на непоседливую внучку. Ну и пусть это была не такая улыбка, как там, у крепостных ворот, зато ушло это тягостное ощущение нелегкого, непростого знания. Вот и пойми его: пока тихо да вежливо говорили – зимняя вода, а как ощетинилась – сразу подобрел.

– Ну, ладно, проведай сначала своих ребят… Пойдем.

Проведать получилось долго. Минька присаживался к каждому из раненых. Расспросив о самочувствии, заводил разговор об обстоятельствах ранения, обязательно доказывал, что это – урок не только для самого отрока, но и для всей Младшей стражи: теперь, мол, он и сам сможет поучить остальных, как уцелеть при повторении такого же случая. Строил разговор так, что по большей части говорили мальчишки, а Минька только внимательно смотрел на них и кивал, даже если те несли совершенную чушь. Можно было подумать, что не Юльку, а его Настена учила, как надо разговором занимать внимание больного и улучшать его настроение, не давая слишком уж углубляться в мысли о своем недуге.

Потом объявился Матвей, тоже разительно переменившийся за время похода. Только вместо затаенной боли и непонятного тайного знания, как у Миньки, у Матвея прорезалась уверенность и резкость, даже некоторая грубоватая властность, словно он впитал понемногу от поведения и Настены, и Бурея. Впрочем, неласковое отношение Матвея к женскому полу никуда не делось – для Юльки-то у него приветливая улыбка нашлась, а на Слану и Польку он глянул так, что те разом переменились в лице и подались к выходу.

Минька и тут нашелся. Удержал девиц, принялся расспрашивать о том, как и когда обнаружилась их способность к лекарству, потом про дом, про родню, пошутил насчет яркого румянца Сланы[40].

Юлька даже чуть не возревновала – таким он сделался вдруг приветливым да улыбчивым. Потом, правда, сама себя одернула, вспомнила материны рассказы о древнем обычае, оставшемся еще с тех времен, когда во главе родов стояли женщины. В соответствии с этим обычаем подобные расспросы были непременной вежливостью и знаком приязни к гостю или новичку. Помогали преодолеть первоначальную неловкость при знакомстве, поддержать разговор, не прерывая его томительными паузами, и позволяли собеседнику определенным образом заявить себя перед незнакомыми людьми.

Потом, как рассказывала Настена, этот обычай распространился на всех, а не только на женщин, но у мужчин не очень-то и прижился, вернее сказать, переродился. Такие расспросы стали в мужских устах свидетельством старшинства, правом хозяина, а ответный рассказ о себе – признанием равенства или знаком благожелательности. У женщин же все так с древних времен, и осталось… Только Минька не женщина, хотя говорил он как-то, что нет для человека темы разговора интереснее, чем о себе самом.

Девиц Минька успокоил, да и Матвей перестал смотреть волком, даже буркнул, что вот теперь пускай они Роське задницу и лечат – того, мол, по второму разу в то же самое место угораздило – чем опять вогнал обеих Юлькиных помощниц в краску.

Наконец Юлька утащила Миньку в свою каморку, заставила улечься, скинув предварительно рубаху, и только потом вспомнила, что раненых в торс перевязывают в сидячем положении. Заволновалась и, вместо того чтобы снова усадить его, принялась срезать повязки, как с лежачего.

Открывшееся зрелище на какое-то время и вовсе вымело из ее головы все лекарские навыки. Левая рука заплыла синяком от локтя почти до плеча, два синяка на груди – каждый больше ладони – почти сливались краями, а на животе запекся след от каленого железа.

Жалость стиснула горло, а потом еще и пришли мысли о том, что он еще как-то нашел в себе силы улыбаться, общаться с ранеными, успокаивать благожелательным разговором девок… Всяких синяков и ушибов Юлька за свою не такую уж долгую лекарскую практику насмотрелась достаточно, знала она и как выглядят следы от стрел, не пробивших доспех, но… не зря Настена объясняла дочке, как трудно бывает лечить родню или близких друзей. И надо было прощупать ребра – нет ли трещин, а руки не поднимались.

– Кости целы, Юль, – угадал причину ее колебаний Минька. – Меня уже Бурей мял, так что чуть не удавил.

– Это тебя так, когда ты Немого вытаскивал?

– Сам дурак, – в Минькином голосе слышалась искренняя досада, – сунулся под выстрелы без ума… и Андрею из-за моей глупости досталось, еще сильнее, чем мне. Слава богу, граненых наконечников у журавлевцев не было.

– А если бы… ой!

Юлька, окончательно позабыв о врачебных обязанностях, прижала ладонь к губам, не давая себе договорить.

– Не было и все! – твердо, даже зло, заявил Минька. – Ты мне чего-нибудь придумай такое… живот чешется, спасу нет. Мазь какую-нибудь…

– Мазь… да, сейчас…

– Юленька, да успокойся ты, – Минька взял ее за руку, и юной лекарке показалось, что он, каким-то непонятным образом, овладел секретом «лекарского голоса». – Ну, ничего же страшного! Не убит, не покалечен…

Юлька попыталась сглотнуть стоящий в горле комок, ничего не получилось, и тут у Миньки, похоже, лопнуло терпение:

– Ты лекарка или девка кухонная?! Чего нюни, как над убиенным, распустила?!

Будто нарочно подгадав, не дав Юльке отреагировать на Минькин окрик, из сеней раздался голос Матвея:

– Иди, страдалец жоподраный! Говорил же: «Лежи в телеге!», нет, в седло он полез! Перед девками покрасоваться захотел? Вот сейчас и предстанешь во всей красе, сразу перед двумя. Эй, помощницы! Принимайте богатыря, в тайное место уязвленного!

Неизвестно, что более отрезвляюще подействовало на Юльку, Минькина строгость или матвеевская ругань, но «крапивный» язык юной лекарки заработал сам собой:

– Ты мне не указывай! Надо будет, так на грудь паду и слезами омою, а надо – веником по морде отхожу! Мало мне настоящих раненых, так еще и ты по дури подставился…

– Вот и молодец, вот и правильно! – неожиданно расплылся в улыбке Минька. – Так меня, дуролома!

– Вот и лежи! Сейчас лечить тебя будем! – распорядилась Юлька и вышла в сени с неприступным видом, начисто позабыв, что помощниц можно позвать и голосом.

В «общей палате» творился сущий спектакль. Несчастный Роська лежал на животе со спущенными штанами, двое легко раненых держали его, видимо, чтоб не сбежал, а Матвей громогласно вещал, измываясь непонятно над кем – то ли над Роськой, то ли над Сланой и Полькой:

– Чего жметесь, как телки на первой дойке? Задниц, что ли, не видали? Правильно: таких не видали, и никто не видал! Такой задницей один урядник Василий в целом свете обладает! И не бережет – не ценит свое сокровище! Надо будет мастера Кузьму попросить, чтобы он для сей части тела особый доспех измыслил, так что вы, девки, не только лечите, а еще и мерку снимите, дабы доспех тот к телесам удобно прилегал и вид имел хоть и благообразный, но грозный – на страх врагам и на радость нам. И только вы двое будете знать, что именно под этим доспехом укрыто, а посему рассказам вашим все будут внимать с почтением и восхищением…

Раненые дружно ржали, хватаясь за поврежденные части организмов, девки рдели, соревнуясь яркостью румянца с пламенеющими Роськиными ушами и воспаленными ягодицами, а Матвей, между делом, пробовал на ногте остроту ножа, словно собирался единым махом ампутировать уряднику Василию сразу все больные места.

– А ну, заткнись! – цыкнула Юлька на Матвея. – Ты чему хорошему у Бурея обучился или только сквернословить? Роська, ты что, с ума сошел? Один раз тебя из горячки еле-еле вытащили, так ты на второй раз нацелился? А вы чего ржете, жеребцы стоялые? Чужой беде и глупости радуетесь?

Лекарка, неожиданно сама для себя, шагнула к Матвею и отвесила ему звонкую оплеуху. Смех в палате мгновенно утих.

– Ты лекарь или скоморох? Не хотел Роська в телеге лежать, привязать обязан был! Самому не справиться, Бурей помог бы или любой ратник! Как тебя теперь в поход отпускать, если ты из беды веселье устраиваешь? Так и скажу сотнику: «Не годен! Молод, глуп!»

– Ну, чего ты, Юль… – враз изменившимся голосом протянул Матвей, – ты сама глянь: ни одна царапина не загноилась, заживать уже начало, если б этот дурень…

– Ты лекарь! Думать должен и за себя, и за раненого! Его дурь для тебя не оправдание! Все, хватит болтать! Матюха, занимаешься Роськой, Полька, бегом за горячей водой для припарок, Слана, вон ту плошку с мазью подай и травы для припарок от ушибов подбери. Помнишь, какие надо?

– Помню…

– Шевелитесь, шевелитесь! А вы – все по местам! – Юлька грозно оглядела пациентов. – Кто дурака валять станет, лечиться к Бурею отошлю! Он вас быстро обучит правильно болеть!

Устроив разгон подчиненным и пациентам, лекарка почувствовала уверенность, что в присутствии Миньки больше слабины не даст и решительным шагом направилась к себе в каморку. Однако не тут-то было – на постели, рядом с Минькой, сидела боярыня Анна (и когда успела зайти?), гладила сына по волосам и что-то ласково приговаривала тихим голосом, в котором чувствовались подступающие слезы.

Прежде чем Минькина мать, услышав шаги, обернулась, Юлька успела разобрать:

– Что ж ты так неосторожно, сынок?

– Случайно вышло, мама…

Обернувшись к вошедшей лекарке, боярыня Анна мгновенно изменившимся тоном предложила:

– А что, Юленька, давай-ка попеняем Мишане за то, что так глупо себя поранить дал!

– Да я же говорю: случайно… – начал было Минька.

– Мне-то хоть не ври! – прервала его мать, вставая на ноги. – Я все ж жена десятника и невестка сотника! – Анна-старшая снова оглянулась на Юльку, словно требуя подтверждения своим словам. – СЛУЧАЙНО ты живым остался, а три стрелы на себя принял так, как и должно, когда дурь ум застит! Верно, Юля?

Мгновенное преображение Минькиной матери так подействовало на лекарку, что та лишь растерянно кивнула в ответ.

– Я всех раненых отроков подробно расспросила, – продолжила Анна, – и вижу: раны твои – не беда, а вина твоя, и ты в той вине продолжаешь упорствовать! За время похода ты, Мишаня, себя дважды терял! Первый раз, когда Корней тебя от старшинства отрешил, но тогда ты справился, все верно сделал, молодец! А второй раз, когда ты себя зрелым воином вообразил и пожелал, чтобы все остальные в это уверовали.

– Да ничего я не воображал…

– Молчи, не спорь! Атаку копейщиков отбил, пешцев разметал и полонил, заклад у ратников выиграл, вот в тебе ретивое и взыграло. Испугался, что тебя опять в достоинство малолетки-несмышленыша возвратят. Ну-ка, вспоминай: такое ведь с тобой уже случалось. Помнишь, на пасеке, во время морового поветрия, тебя с взрослыми мужами за стол усадили? А ты испугался, что в Ратном тебя опять на женскую половину дома вернут. Вспомнил?

– Откуда ты знаешь? Это же Нинея придумала…

– А я не дурнее Нинеи! И придумывать тут ничего не надо – по тебе и так все видно! – Анна снова обернулась к Юльке. – Слыхала? Такие они все загадочные и мудрые, а мы, дуры, ничего не видим и не понимаем! Только на то и годны, чтобы детей им рожать да портки их от дерьма и кровищи отстирывать!

Юльку настолько покоробили слова и поведение Анны, что она даже открыла рот для возражений, хотя еще и сама не знала, что скажет. Чувство того, что никто не смеет разговаривать так с ее Минькой, кроме нее самой, еще не сформировалось в слова. Открыла рот… да так и осталась, потому что глянула случайно на Миньку. А тот смотрел на мать так же, как частенько глядел на Юльку – понимающе и снисходительно: повидавший жизнь старик, глядящий на разгорячившуюся по пустяку молодуху.

– Все-то вы, женщины, о нас, грешных, знаете, – не Минькин это был голос, не Минькин, Юлька готова была поклясться, – кроме одного: почему мы одних любим, а на других женимся.

– Фрол… – едва слышным, несмотря на повисшую тишину, голосом, вымолвила вдруг помертвевшими губами Анна.

– Крестильник… – прошептала, чувствуя, как слабеют в коленках ноги, Юлька.

* * *

Алексей и Настена сидели лицом друг к другу в избушке лекарки, развернувшись бочком на лавке, на которой Алексей еще недавно лежал, пока Настена осматривала его рану. Правая ладонь старшего наставника Младшей стражи лежала в левой руке ведуньи, и он неторопливо, с явной благожелательностью, разговаривал с ней, беспорядочно перепрыгивая с темы на тему.

Постороннему зрителю показалось бы, что беседуют то ли брат с сестрой, то ли очень близкие друзья, оба получая от разговора удовольствие и не замечая бегущего времени. Более внимательный зритель, пожалуй, смог бы уловить одну странность – голоса. Создавалось впечатление, что говорит один и тот же человек, но попеременно то мужским, то женским голосом – настолько совпадали интонации, темп речи, частота дыхания. И еще одну странность мог бы заметить сторонний наблюдатель – очень уж откровенен был Алексей, буквально раскрывал перед Настеной душу.

Но никаких посторонних зрителей в избушке не имелось, и тихо сидящей в уголке Юльки тоже как бы не было. Без малого три года назад, когда Настена решила, что уже можно позволить дочке присутствовать при приеме больных, она научила Юльку «уходить, не уходя». Пациент слышал, как Настена велит дочке выйти, видел, как та идет к двери, слышал, как дверь хлопает, а вот то, что маленькая лекарка никуда не ушла и бесшумно прошмыгнула в специально устроенный уголок, не замечал – Настена ловко отвлекала его внимание. Из своего укрытия Юлька даже могла высунуться и посмотреть, что мать делает с больным. Надо только было очень внимательно слушать, что та говорит, и, когда в разговоре прозвучит намеренно вплетенное в речь, заранее оговоренное слово, тут же спрятаться.

Вот и сейчас Алексей даже не подозревал о Юлькином присутствии, а юная лекарка все видела, слышала и прекрасно понимала, что мать не просто разговаривает с приятным ей собеседником, а тонко и уверенно работает, переводя разговор с одной темы, важной для Алексея, на другую, не менее важную и волнующую, пусть даже сам собеседник эту важность не всегда сознает. Нет, это был не «лекарский голос» – успокаивающий, расслабляющий, завораживающий – это были воплощенные в женском облике доброжелательность, отзывчивость и понимание, тонко улавливающие чувства собеседника и ненавязчиво вызывающие на себя словесное выражение этих чувств. Полная и решительная противоположность Нинеиному «рассказывай!».

Так работать Юлька еще не умела, хотя уже хорошо понимала разницу между образом действий Нинеи и Настены. Нинея могла добиться ответа практически на любой вопрос, но этот вопрос еще надо было догадаться задать, а Настена узнавала все, что даже подспудно, даже неосознанно волнует, беспокоит или радует собеседника, но не замечала того, к чему он совершенно равнодушен. Только полные дураки думают, что ведуньи могут творить с человеком все, что захотят. Не так это, далеко не так!

Юлька сидела в уголочке, слушала разговор матери и Алексея и терзалась самыми дурными предчувствиями. А ведь так, казалось бы, все хорошо было придумано!

Когда Минька попросил ее найти повод отвести Алексея к Настене, чтобы та сняла напущенную Нинеей порчу, Юлька так обрадовалась, что не смогла скрыть свои чувства. Минька, вернувшийся из Ратного мрачнее тучи – ездил туда кланяться матерям убитых отроков – досадливо поморщился и принялся по второму разу объяснять ей причины своей просьбы. Мол, Алексей вместе с Анисимом были у Нинеи накануне похода за болото, и волхва зачем-то наворожила такого, что будущий Минькин отчим начисто позабыл о своей сдержанности и здравомыслии – нарушил приказ сотника, ввязался по-дурному в поединок и вообще вел себя непривычно и непонятно.

Все складывалось просто удивительно удачно! В день возвращения Младшей стражи из похода, когда Минька крепко ошеломил мать невольным напоминанием о покойном муже, Анна, покинув лазарет, отправилась вовсе не к Алексею, а в часовню. Пробыла она там чуть ли не до темноты, и как там потом сложилось у нее с Алексеем, одной Макоши ведомо. Во всяком случае, Юлька была уверена, что обещанного взглядом у крепостного моста Алексей не получил – не тот у Анны был, по выходе из часовни, настрой. И в следующие пару дней Анна не выглядела очень уж счастливой и довольной.

А потом старший наставник Младшей стражи попал в Юлькины руки. Был ли он разочарован поведением Анны, Юлька определить не смогла – не тот человек был Рудный Воевода, чтобы девчонка, хоть и ведунья, читала в его душе, как в открытой книге, но ей очень хотелось думать, что разочарование все-таки имелось. А уж нажать на нужное место, так, чтобы Алексей охнул от неожиданной острой боли, и, сделав озабоченное лицо, настоять на том, что надо показаться Настене, для Юльки особого труда не составило.

Все было, как по заказу: с Анной у Алексея не заладилось… вроде бы к Настене он послушно отправился, а там… Юлька была непоколебимо уверена: если Алексей Настене глянулся, то никуда он от нее не денется!

Первый тревожный сигнал прозвучал для Юльки сразу же, как только Настена, осмотрев рану Алексея и успокоив его – мол, ничего страшного, ошиблась дочка, усадила старшего наставника Младшей стражи напротив себя и завела неторопливый разговор, незаметно подстраиваясь под состояние и настроение собеседника. Мать не стала выгонять дочку из избушки, а значит, не собиралась делать с Алексеем ничего ТАКОГО. Почему? Он же ей понравился, да и не просто понравился…

Потом, когда Алексея затянула зеркальная поза ведуньи, ее тонкая настройка на ритм и тональность общего для обоих ощущения и бытия, когда он впервые повторил легкую полуулыбку Настены, поворот ее головы, заговорил легко, с желанием поделиться своими заботами и беспокойствами, Юлька было воспрянула духом. Мало ли, а вдруг мать решила поучить ее еще одной грани ведовского искусства? Однако мать, поставив Алексея в положение ведомого, тут же «отпустила» его, позволив самому выбирать, о чем говорить, и не сделала ни малейшей попытки увести собеседника туда, куда, по мнению Юльки, его и требовалось увести – в тайное и радостное восхищение Настеной, неосознанное, но непререкаемое счастье служить, радовать и ублажать…

Ну а потом все и вообще пошло как-то наперекосяк. Перво-наперво выяснилось, что Минька ошибся – Нинея Алексея не завораживала, а причиной его неразумной горячности стал… Корней! Вот уж за кем ведовства никогда не замечалось! Однако же сумел, старый, так попрекнуть будущего зятя холодностью и рассудочностью, что того, что называется, понесло! Ну, и доигрался! Но сам Алексей ни о чем не жалел, наоборот, испытал облегчение от распада внутренних оков, в которые сам же себя и заковал! Дальше же в разговоре вылезли такие вещи, которые Юлька и вовсе не могла ни понять, ни принять.

Казалось бы, Алексея, в первую очередь, должно было волновать душевное здоровье сына, но нет! На первом месте оказалось самоощущение бывшего Рудного Воеводы в Ратном и среди ратнинцев. Понятно, конечно, что, заняв достойное место в новой семье, он мог наилучшим образом позаботиться о Савве, но…

Мужи воинские! Да как же у них ум повернут? Убить из уважения! Достойно проводить старого воина ударом меча! Как это понять? Холодным разумом высчитать, что четыре мальчишеских жизни – достойный размен на тридцать с лишним зрелых мужей, убитых на Заболотном хуторе, и остаться спокойным, глядя на бездыханные тела! Как такое простить? Полюбить, да, полюбить Миньку – Алексей искренне хотел бы иметь такого сына – и не сказать ни слова против того, чтобы он ушел с малым отрядом в поход по вражеским землям! Как в такое поверить?

А Настена, все так же чуть заметно улыбаясь, неизменно соглашалась, что, мол, да – надо было щенкам первую кровь дать попробовать, и свою и чужую; да – надо было Михайле и самому понять и другим показать, на что способна его Младшая стража; да – даже и грубость его в отношении старшего простительна, более того, если б не было этой грубости и попытки взять в свои руки полную власть, это означало бы, что он еще не готов принять на себя ответственность за сотню отроков. Настена соглашалась, поддерживала и все тянула и тянула из Алексея, мягко, чуть заметно, что-то еще, о чем Юльке даже страшно было задумываться.

И не зря было страшно. Оказывается, ратнинцев и отроков Младшей стражи ждет новый поход – далеко и надолго, а Алексей, хоть и говорит об этом с сожалением, твердо уверен, что вернется назад, в лучшем случае, половина отроков. Сожаление же Алексея больше относится к тому, что осталось мало времени на учебу, а не к возможной гибели мальчишек. Раз осталось мало времени на учебу, значит, поход скоро…

И снова со стороны Настены ни одного вопроса: когда, куда, зачем, с кем ратиться? Только легкая улыбка, только ненавязчивое согласие: да – недоучены мальчишки, да – у тех, кто ходил за болото, надежды выжить больше.

Но вот Алексей вроде бы покончил с воинскими заботами и вспомнил наконец о Савве, но и то через свои отношения с Анной-старшей. Ушибленный судьбой малец прислонился душой к вдове побратима, ластится, как к родной матери, а та ему и вправду мать заменила. И где тут давнее чувство к Анне, когда сам Алексей хотел к ней посвататься, да опоздал, а где новое, обещающее дом, покой, любовь, он и сам не знал, все перемешалось. Юлька даже чуть было не растрогалась, таким теплом и лаской вдруг повеяло от Алексея, когда тот заговорил о Минькиной матери. И куда подевался безжалостный и расчетливый воин? Как это все может уживаться в одном человеке?

А разговор все струился и струился – неторопливо, казалось бы, свободно, но только мать и дочь видели берега, за которые он никак не может выплеснуться…

И тут на юную лекарку словно упал откуда-то сверху тяжеленный сундук: у Миньки есть нареченная невеста! Дочь погостного боярина Федора, обрученная с Михаилом еще в колыбели. Правда, Анна не желает этого брака, но… Но!!! Ее – Юльку – Минькина мать использует только для того, чтобы отвратить сына от мыслей о нареченной невесте Катерине! Да еще холопку – молодую бабу, которую муж вернул родителям из-за бесплодия, хочет Миньке в услужение приставить, чтобы адамов грех познал…

Юлька сжалась в своем уголке. Зрение вдруг утратило четкость, а рука снова почувствовала хватку пальцев боярыни Анны, которые в любой миг готовы выпустить спрятанные когти… Да нет, не готовы, а уже выпустили, только впились эти когти прямо в сердце! Юлька ощутила себя маленьким зверьком, которым играет, перед тем как убить, рысь – то ли сытая, то ли собирающаяся отдать добычу котятам.

Нет! Уже отдала – своему детенышу Миньке! Тело застыло, а мысль забилась, как птица в тенетах, тут же найдя привычный и спасительный выход: «Мама! Она сильная, мудрая… она поможет… она знает…» И как озарение пришла мысль:

«Материной помощи недостаточно! Минькой играют так же, как и мной, добиваются чего-то непонятного. Моим Минькой играют! Не со зла, а просто рассудив, что так будет лучше, но даже не задумываясь над тем, что у него могут быть свои собственные желания и стремления… Значит, вдвоем! Он и я! Минька меня не бросит, он сильный, умный, а я ему помогу… Помогу, даже если против всех пойти придется!»

А разговор между Настеной и Алексеем неспешно тек дальше…

«О чем они там? О чем-то другом уже… да как можно сейчас о чем-то другом говорить?!! Опять о Савве…»

Как бы не отвлекали Алексея другие заботы, какими бы важными они ему не представлялись, мысль его почти от любой темы все равно возвращалась к сыну. Алексей не таил обиды на Настену за то, что не взялась лечить сына – понял, что мальца надо не лечить, а выхаживать, долго и терпеливо.

Журчат голоса, все шире и шире раскрывается душа Алексея, и уже становится ясно, что не пожалеет он впоследствии о своей откровенности, будет вспоминать этот разговор не с досадой, а с теплом и благодарностью, и еще не раз наведается этот безжалостный воин с обожженной душой в избушку лекарки в поисках понимания и сочувствия – совместного чувствования. Будет приходить как близкий друг… Друг, а ведь Юлька-то хотела помочь матери совсем в другом! Друг, но любит и собирается жениться на Анне – страшном звере с когтями, спрятанными в мягких подушечках! Друг, но будет крутить Минькой так, как велит ему Анна!

А еще Демьян… А причем тут Демьян? Разговор-то дальше ушел! Перестаралась тогда Юлька на дороге из Княжьего погоста с «лекарским голосом», приворожила к себе мальчишек, а они чуть с ножами друг на друга не поперли. Но Настена дело поправила – сумела перенести мальчишеское обожание на Анну… Знала бы, на кого переносит! Да знала же, конечно, ей ли не знать!

А вот Демьяна упустила – лечили его тогда Юлька с Минькой вместе, к ним и прикипела Демкина душа. К обоим! Вот откуда родилась его мрачная язвительность – рвется он между юной лекаркой и двоюродным братом, чувствует себя третьим лишним, а родной брат Кузька забыл про все и про всех, в своих мастерских блаженствует, а между родителями разлад, и остался Демка один, всеми брошенный! Мечется парень – Корнею сказал, что невместно ему старшинства под братом искать, а потом, среди Михайловых ближников совсем другое говорил: мол, не по плечу тягота, не справится. На самом же деле, он в старшинском достоинстве, из-под Михайлы выдернутом, Юльке на глаза показаться побоялся!

Подловил Алексей Демку растроганным после того, как Минька обнимал и благодарил его перед строем отроков, подловил и разговорил, выведав у мальчишки сокровенное. А про то, что случилось во время возвращения из Турова, наверно, у Миньки узнал или у Корнея. Понял, в чем дело, догадался… Надо же, он, оказывается, и это умеет… Рудный Воевода, кто бы подумать мог… Хотя сам же нечто подобное пережил, когда его побратим Фрол женился на Анне.

Никола с Дмитрием тоже пропадают – влюбились наповал в Аньку-младшую, а той все хиханьки да хаханьки. Хорошо хоть друг на друга не кидаются! Вовремя Минька Николу окоротил, да отец Михаил епетимью наложил, за неподобающие мысли. Дмитрий-то и сам себя сдерживать умеет – не по годам самообладание, прирожденный воин. И вообще, одна головная боль – полтора десятка девок на сотню отроков, долго ли до беды? Пока Анна девок в ежовых рукавицах держать умудряется да Алексей отроков учебой так уматывает, что к вечеру еле ноги таскают, но сколько ж можно?

И снова удивил Алексей – то над отроками убитыми у него сердце не дрогнуло, а то так в их душевные терзания входит, словно родные. Видать, и Настену это заинтересовало – осторожно подвела Алексея к мысли о дальнейшей судьбе мальчишек, и тут-то все и раскрылось! Рудный Воевода никуда не делся – тут как тут! Душа у него болит только за тех, у кого выжить и повзрослеть надежда есть, а те, кто медленно учится или ленится… сгинут и не жалко. Времени на обучение им не хватило – что ж поделаешь, судьба! Кто через кровь и смерть пройти сподобится, тому и жить! Радоваться, девок огуливать, дальше учиться.

Снова все вернулось к войне. Понятно – для Алексея это сейчас главная забота. Да – безжалостно, да – несправедливо, но Алексей уже разделил отроков на две неравные части: к одним обернулся чувством и сердцем – сделает все возможное, чтобы вернулись назад живыми, а на других смотрит холодным рассудком – их жизни разменяет на спасение тех, кого считает своим долгом сохранить.

И опять понимание и одобрение Настены – всех не убережешь, но большинство из первой полусотни уцелеет… если не жалеть остальных. Нет, не гнать на убой, а просто не тревожиться и не оберегать, так же, как предоставил Алексей своей судьбе десяток Первака на Заболотном хуторе…

Опять струится и журчит разговор: о Корнее – как-то ему придется складывать вместе силу ратников и силу отроков, ведь никому из сотников такого делать еще не доводилось; о Михайле: не примет он приговора, вынесенного Алексеем половине отроков, как бы не сломался, ведь на свою совесть все возьмет; об Анне: не хочет женить сына на Катерине, ее дело, но Алексей не мальчик, пожил достаточно и знает, что в поединке за сердце юноши матери чаще всего проигрывают девицам.

Кажется, и не изменилось ничего – так же неторопливо и благожелательно течет беседа, да только даже Юлька не заметила, когда поворачивать русло разговора в нужном ей направлении стала Настена, а соглашающимся и одобряющим сделался Алексей. Да, права Настена: хоть и не поженились еще, но не дети же – всем все понятно, и муж всему голова, значит, должен и может, когда надо, и на своем поставить.

Верно-верно: не та Юлька девчонка, которой крутить можно, как бы боком не вышло, да и о самой Настене забывать не следует, поостеречь надо Анну. И уж совсем правильно то, что в поход Михайле надо уходить с бестрепетным сердцем да спокойной душой, а потому незачем вокруг него бабью колготню устраивать, холопок ему подкладывать и… прочее всякое такое.

Кивает Алексей, соглашается, смотрит по-доброму, с легкой улыбкой, но понятно: сумеет глянуть на Анну строго и объяснить, что не всевластна она в судьбах людских, что не богиня она и не святая, хоть отроки ее таковой и почитают.

И Юльку, замершую в уголке, отпускает напряжение – мама мудрая, мама все может, а тетка Анна… ну почему зверь? Просто возгордилась баба от всеобщего обожания отроков, возомнила о себе… Мама рассказывала, что лесть и гордыня с людьми делают – еще и не такое творят…

А Настена с Алексеем уж и вовсе спелись: нужна Демьяну девка, чтобы про горести свои забыл да одиноким-брошенным себя не чувствовал. Придется подыскать, сама не найдется – не смотрит Демка ни на кого, а девки сторонятся, больно уж мрачен и злоязычен. Да и вообще девок добавить в крепость не мешало бы – пошел разговор, вроде бы по второму кругу. Но нет, свернул опять на Михайлу – обмолвился он будто бы, что мало ратнинцев в воинской школе – все больше куньевские да Нинеины отроки. Только где их взять, ратнинских-то? Вроде бы Михайла что-то измыслил, но что именно, не сказал. Может быть, Юлия расспросит? Но это не к спеху, все долгие дела откладываются на конец осени и зиму – на после похода…

После ухода старшего наставника Младшей стражи Юлька так и осталась сидеть в уголке. То, что мать не воспользовалась случаем приворожить к себе Алексея, внушало самые мрачные предчувствия – неразумную инициативу Настена пресекала в корне, на руку была скора, а оправдания типа «хотела, как лучше» в расчет не принимала. Надеясь как-то отвлечь внимание матери, Юлька затараторила:

– Мам, что опять война? Ребят всех в поход возьмут? А когда?

– А ну-ка, поди сюда, сводня! – «многообещающе» позвала Настена. – Поди-поди, чего в углу засела?

– Ну, мам! Минька же сам попросил Алексея тебе показать, и все на твое решение осталось! – вывалила заранее припасенные аргументы Юлька. – Не захотела так не захотела.

– Поди сюда, я сказала!

Настена дождалась, пока дочка нога за ногу протащилась от темного угла до стола, оглядела втянувшую голову в плечи девчонку и неожиданно приказала:

– Сядь! – выдержала томительную паузу и передразнила. – Не захотела, не захотела… Не смогла!

– Ты? Не смогла? – Юлька от изумления даже позабыла о страхе наказания.

– И ты не сможешь… скорее всего.

– Я?

– Ты! Рано или поздно придется выбирать: или Михайла, или ведовство. Вместе не получится!

– Так я же думала, что ты его, как Лукашика… – продолжила было оправдываться Юлька, потом осеклась, осмыслив сказанное матерью, и впервые в жизни с настоящей злостью процедила Настене в лицо: – Лучше б побила!

– А я и бью! – ничуть не смутилась Настена. – Полезла во взрослые дела, так и получай по-взрослому, а подзатыльником отделаться и не мечтай! Все, кончилось детство! Пришла тебе пора, во славу Пресветлой Макоши, с самой Мореной потягаться!

– Мам…

– Молчи! Выбор останется за тобой, ни торопить, ни подталкивать, как меня бабка подталкивала, не стану, все в твоей воле. Но Михайла будет для тебя платой за ведовскую власть! Или одно, или другое. И не смотри на меня так!!! Сама все знаешь, не впервой об этом речь!

– Мам…

– Не перебивай! Даже если выберешь потом не Михайлу… Молчать!!! Я сказала «если»! Ты про войну спрашивала? Так вот: война будет, и кровушки прольется столько, что Алексей, сама слышала, даже половину отроков назад привести не рассчитывает. А ему в таких делах верить можно… Хотя… не было еще такого, чтобы недостаток ратников детьми восполняли. Поняла теперь, почему я Морену помянула?

– Минька…

– Угу. И даже если ты потом выберешь не Михайлу, – с нажимом повторила Настена, – сберечь его мы с тобой обязаны. Если не для себя, то для рода Лисовинов, для всего Ратного. Ну, есть мысли, как его от Морены защитить?

– Матвея бы расспросить. Он же…

– Даже и не думай! Врагом себе на всю жизнь сделаешь. Он от смертного ведовства отрекся, а мы Морене… – Настена запнулась, но продолжила все тем же уверенным и как будто бездушным тоном: – Мы Морене мальчишек отдавать будем.

– К-как?.. – Юлька, переменившись в лице, отшатнулась от матери. – Макошь не простит…

– Макошь одобрит! – уверенно заявила Настена. – Это не жертва, это обман! Отнять у Морены добычу нельзя, а подменить можно. Обычного отрока спасти – дело доброе, но бесполезное, потому что так на так и выйдет – одного на другого поменяла. Такое только для особо любезных делают, но Макошь ревнива и чужих любимчиков не жалует, как и тех, кто только на себя ее благоволение растрачивает. Вот, скажем, для Лукашика я и пальцем не пошевелю, Михайла же совсем другое дело…

– А для Алексея?

– Тьфу, чтоб тебя, дурища! В чем разница-то? Что Михайла, что Алексей: спасти их – значит спасти в будущем множество жизней. Вот такое Макошь одобрит. Поняла?

– Тогда почему только Миньку защищать будем?

– Потому что Алексей о себе сам позаботиться способен, он это всей своей жизнью показал. Ну, еще… потому, что мальчишек на двоих может не хватить. Морена жадная, ей только дай.

– Так ты что, всю Младшую стражу?..

– Нет, Нинеиных отроков не смогу. Вернее, могла бы, но невместно мне чужими распоряжаться.

– Значит, самых лучших…

– Да! – Настена утвердительно прихлопнула ладонью по столу. – Лучшие и дело лучше сделают!

– Жалко ребят…

– А Михайлу не жалко?

Юлька надолго замолчала, уставившись в стол, молчала и Настена, давая дочери время осмыслить новое знание и примириться с необходимостью выбора. Наконец Юлька вздохнула и подняла глаза на мать.

– Что делать надо?

– Все… – голос Настену подвел, пришлось откашляться. – Все просто, доченька. Жизнь, любовь и терпение. Добыча Морены – жизнь. Щит и меч Макоши – любовь и терпение. Сделаем так, чтобы отрокам в радость было собой Михайлу от смерти закрыть. Претерпеть за любовь к нему.

– Это я смогу! – уверенность, прозвучавшая в голосе дочки, не только удивила, но даже слегка напугала Настену.

– И в мыслях не держи! Столько смертей на себя принять – не выдержишь, ума лишишься!

– Я справлюсь.

– Нет, я сказала! Первый шаг на этом пути – одна смерть, один обмен жизнь на жизнь. И то не все выдерживают.

– Я смогу!

– Нет, и не спорь! – повысила голос Настена. – Я тебе обещала, что выбор останется за тобой. Если сейчас сотворишь по-своему, минуешь развилку, пути назад уже не будет, и о Михайле можешь забыть!

Ведунья сначала сказала, а потом внутренне сжалась от страха – заметит Юлька ложь или нет? Шестая она или двадцатая в цепи взращенных и выпестованных ведуний, повзрослела не по годам или осталась ребенком, все равно она дочка, и легче самой надорваться, чем взвалить такой груз на нее. Кажется, не заметила, поверила.

– А у тебя, мам, таких уже много?

– Есть… и не один.

– А кого они… закрывали?

– Корнея… было, в общем, кого. Нельзя об этом рассказывать, если родня убитых узнает… Сама понимаешь.

– Корнея же не уберегли? Калекой стал.

– Война… от увечья не уберегли, но насмерть затоптать не дали. Один за это жизнью заплатил, другой тяжкой раной. Я тогда троих к Корнею приставила, но третий не успел, коня под ним убили.

– А Корней… знает?

– Да ты что? Он бы меня сам на куски изрубил, если б узнал! Да если б даже и не изрубил… Он и так за свою власть полной мерой платит, зачем его еще отягощать?

– За власть… – Юлька в очередной раз надолго задумалась, и Настена снова не стала сама прерывать молчание, гадая, какие мысли бродят у нее в голове. – Знаешь, мам, Минька мне тоже часто про власть, про управление людьми толкует. Как-то он сказал, а я не поняла, что власть бывает явная и тайная. Вот ты решаешь, кому жить, кому умереть, и никто об этом не ведает. Значит, наша власть тайная?

– Ну, можно и так сказать…

– А еще он говорил, что нельзя все на одну сторону накладывать, равновесие должно быть.

– Ну и что?

– А то, что ты же можешь заставить не только защищать, но и наоборот… если для спасения многих жизней. Так?

– Выпороть бы вас с Минькой…

– Понятно…

– Ничего тебе не понятно! – взорвалась криком Настена. – Только попробуй что-нибудь устроить! Понятно ей! Не власть это будет, а разбой! Поняла?

– Ты чего, мам? С кем устроить-то?

– А то я не заметила, как тебя из-за боярышни Катерины перекосило!

– Да не хочет Минька на ней жениться и не захочет! А заставить его Корней не сможет, вот увидишь! И тетка Анна… – Юлька оборвала сама себя, не закончив фразы.

– Чего примолкла? Дошло, наконец, что не для тебя Анька сына бережет?

– Мам… мама…

– Не хнычь! Я тебе сказала, что выбор за тобой. Выберешь… выберешь Миньку, помогу… возьму грех на себя, но… не хочу за тебя решать, как когда-то за меня решали. Все! Хватит болтать! Собирай на стол, опять ведь сегодня толком не ела. И без того худющая, одни глаза остались, и что в тебе Михайла углядел?

Глядя, как дочка хлопочет по хозяйству, Настена никак не могла отогнать от внутреннего взора образ Алексея.

…Вот он сидит напротив. Стягивающая ребра повязка не портит осанки – и так привык держаться прямо – мышцы вроде бы и расслаблены, но сила-то в них так и играет – лекарский глаз не обманешь. Голос вроде бы и доброжелателен, но тверд, глаза… ох, что за глаза! Зверь оттуда, изнутри уже прицелился, измерил расстояние до противника и изготовил тело к смертельному броску, но не смеет и пошевелиться, укрощенный железной дланью рассудка. И не слабый, дурной или глупый урод, как бывает у некоторых, а сильный, хоть и крепко битый, но здоровый, а когда надо и свирепый, зверь! А лицо… да, другого сравнения и не подберешь – истинный Перун в молодости! Корзень, старый дурак, даже не представлял себе, с чем играет, пытаясь пробудить в Алексее страсть, наперекор рассудочности. Или представлял? Он же целой сворой таких зверей повелевать способен!

Эх, не так бы нынче с Алексеем, не водить бы его на невидимой и неощутимой привязи, а… Ведь могут же быть эти сильные руки ласковыми и глаза умеют светиться совсем по-иному… Нельзя! Запретно и недоступно, будь оно все проклято! Потому что заполучить все это, оборотить своим и только своим, можно, лишь самой сделавшись его и только его – отдаться всепоглощающе и без остатка, раствориться в слиянии двух сущностей. Но, пусть даже и добровольно, ограничить собственную волю, значит, утратить ведовскую силу – дары светлых богов бесплатными не бывают. Как же повезло Аньке… да и не повезло, если по правде, а просто не приходится ей давить волей и разумом женское естество, не боится она отдаться и подчиниться, а потому и ответ получает полной мерой.

Не на кого пенять – сама выбрала… Ну, не совсем сама, бабка давила, конечно, но окончательный выбор все-таки был за внучкой. Ведь было же, было перепутье, могла остаться простой лекаркой-травницей и жить, как живут все бабы… ну, почти так же. И был мужчина… такой же почти, как этот. Но сама избрала иной путь, и другая пошла с ним под венец, а пришел срок – выла над пробитым стрелами телом, лежавшим в телеге, а Настена стояла рядом, закаменев лицом и исходя внутренним, не слышным никому криком.

– Мам! – Настена так глубоко ушла в свои мысли, что даже вздрогнула от голоса дочери. – Мам, а почему ты Савву к Нинее отослала? Я бы могла с ним сама заняться, а то крутится эта… соплячка в крепости…

– А тебе что, Корнеевых крестников мало? Целых трое!

– Так я же… А чего ж ты мне не сказала? Я и не думала…

– Ну и хорошо, что не думала, так даже еще лучше! Тихо да незаметно, как и должно наше ведовство твориться.

– Но они же не увечные, как Бурей был! И не запуганные, как Савва… Ну, разве что Матвей, да и то…

– Нет, дочка, нет… из всех четверых, что Корней тогда из Турова привез, только у Роськи душа не покалечена, видать, в хорошие руки попал, повезло, а остальные… У каждого свое, но души все в язвах. А вы с Минькой не только Демьяна тогда на дороге вылечили, вы еще и каждый день понемногу Дмитрию, Артемию и Матвею эти язвы заглаживаете. Они на вас с Минькой смотрят и видят, что не все в жизни плохо, страшно да грязно. Тем и исцеляются понемногу.

– Ну да! Не знаю, как Артюха, а Митька только на Аньку-дуру и пялится…

– Не суди! Не всем так, как вам с Минькой, везет… Да еще и неизвестно, кому больше повезло… Безответная любовь – она тоже лечит… горькое лекарство, но лекарство! Вот он на Аньку-дуру… пялится, как ты говоришь… Да не пялится он, а смотрит, и совершенно не важно, что на дуру и без толку, а то важно, что у него в это время убитые родичи перед глазами маячить перестают! Неужто непонятно? Пялится! Не коса у тебя змеей оборачивается, а язык! Как только не зажалила никого насмерть?

– Ну, чего ты, мам…

– А ничего! С Красавой тоже: соплячка, соплячка… Сама больно взрослая! Савву-то она выхаживает? Выхаживает! Сама говорила, что пользу уже видно! А о том и не задумываешься, что в крепости она и без того крутилась бы, да неизвестно чего еще выкинула б, а так – при деле, меньше дури в голову лезет. С такой-то обузой, как Савва, шустрости глупой, знаешь ли, очень сильно убавляется.

– Да чего она выкинуть-то может? Ну, не подожжет же крепость?

– Да кто ж вас, дурех, угадает? Ты-то вон в сводни подалась! От великого ума, скажешь?

– Мам! Я же как лучше хотела!

– Хотела она… Тьфу, довела: как старуха древняя ворчу… Собирай на стол!

* * *

…Ведь могут же быть эти сильные руки ласковыми…

Шлепая босыми ногами по дощатому полу, Анна внесла в спальную горницу деревянный поднос с едой и кувшином кваса, глянула на постель и почувствовала, как губы сами собой раздвигаются в улыбке. В слабом свете одинокой свечи, стоявшей в дальнем углу (сама так ставила – подальше от постели; мужи любят глазами, но в ее возрасте не все стоит показывать в подробностях), было видно, как лежит Алексей – привычная поза: на спине, чуть повернувшись на правый бок, закинув левую руку за голову.

Нет, не спит. И не потому, что ждет, когда Анна принесет попить и поесть, а потому, что никогда не позволяет себе после любви уснуть раньше своей женщины, будто знает, как для нее важно и радостно такое отношение. На самом деле, не знает, а просто… вот такой он, ее Лешка – ничего не делает специально, но выходит так, словно кто-то ему подсказывает: это делай, это не делай, а вот это будет хорошо, но не сегодня.

Не сразу это открылось для Анны, но в одну из ночей мягкий, все чувствующий, осторожный и ласковый Алексей вдруг оборотился неистовым Рудным Воеводой – брал ее, как половецкое кочевье в дикой степи, и… она ощутила, что сегодня, именно в эту ночь, ей как раз этого от него и хотелось! А еще испугалась, что будет он теперь таким всегда – сдерживался, сдерживался, а теперь вот… Зря испугалась – каждый раз Алексей дарил ей именно то, чего она и ждала: когда нежность, когда неистовство, а когда и покорность… да, да, умел он и это – предугадывать желания, смиряться и подчиняться.

Но способен был и на иное, мог подарить что-то совершенно неожиданное – или удивлял, или смешил, а еще умел довести до неистовства и ее. И тогда… Не девочка уже была Анна, но вот только теперь довелось познать, что самозабвенное безумие способно воцариться не только на бранном поле, а обнаженные тела способны сплестись в жаркой схватке не хуже, чем тела, защищенные доспехом.

Анна нагнулась вперед, ставя поднос, и ее тяжелые груди качнулись под перекинутыми наперед распущенными волосами, укрывающими ее почти до пояса. Алексей приподнялся навстречу, обхватил ее за талию и нырнул лицом в эту завесь, щекотнув усами грудь так, что Анна прерывисто втянула в себя воздух и тихонько ойкнула.

– Перестань… да перестань ты… хватит! Ну, Лешка! Вот сейчас как уроню все на тебя…

– Угу…

– На-ка, попей… Леш, ну знаю же, что пить хочешь!

– Хочу, Медвянушка… и пить, и есть, и… тебя тоже хочу. Больше всего – тебя!

– Вот ведь… Лешка, перестань!!

Алексей пил квас прямо из кувшина – никаких чарок и ковшиков в такие моменты он не признавал – пил большими шумными глотками, а Анна смотрела на него и жалела, что нельзя переставить свечу чуточку поближе. Алексей оставался воином даже сейчас. Въевшаяся в самую суть его естества воинская выучка не позволяла просто поднять руку или повернуть голову – тело отзывалось на любое его движение все целиком, чуть-чуть, порой незаметно для глаза, изменяя позу. Вот и сейчас каждый глоток не только двигал кадык, выглянувший из-под короткой воинской бороды, но и порождал едва заметный трепет почти всего тела. И было видно, что, несмотря на жажду, лишнего глотка Алексей не сделает – все в меру, чтобы не отяжелеть.

Ох и любили ратнинские бабы почесать языками у колодца «про это», деликатно приумолкая в присутствии девчонок и вгоняя в краску молодух, лишь недавно познавших первые радости плотских утех. Мнение баб было твердым: если муж после любви просит есть – можно рассчитывать на продолжение, а если пить – тогда все, жди следующего раза. А вот ее Лешка и пил, и ел и… будет продолжение или нет, зависело только от ее желания. Так, по крайней мере, думалось Анне… или хотелось думать. Сейчас продолжения хотелось, но не сразу – больше хотелось кое-что выведать, и время для этого было самым подходящим.

Когда Алексей напился и потянулся к подносу за куском копченой кабанятины, Анна протянула ему вышитое полотенце.

– На-ка, утрись, а то накапаешь с усов, чудо мое…

– Не-е, сама меня утри!

– Как дитя малое… Вот мы Лешеньке ротик сейчас утрем, а ручки он потом сам вытрет и крошек в постельку, как в прошлый раз, совсем не насыплет…

В полутьме засветилась улыбка Алексея – не то нахальная, не то блаженная, не то и вовсе какая-то разбойная. Сразу и не разберешь.

О-хо-хо, как бы ни был мужик хорош, а насвинячит обязательно, такие уж они… почти все. Нет, встречаются, конечно, аккуратисты, у которых ни пятнышка, ни соринки, и у каждой вещи свое, точно определенное раз и навсегда место, да только… взвоешь, рано или поздно, от этого сугубого порядка, отступить от которого хотя бы на пядь никак невозможно. Лучше уж так…

– Леш, а чего тебе Настена сказала?

– Да хорошо все… – невнятно пробубнил Алексей с набитым ртом, – ошиблась Юлька.

– И все?

– И охота тебе сейчас-то… Лапушка, давай лучше…

– Охота! – Анна добавила в голос требовательности. – Рассказывай!

– Да ладно тебе…

– Лешка!!! Куда жирными лапами?! Сейчас вот встану и уйду! Хочешь, чтоб ушла?

– Нет…

– Тогда рассказывай!

– Ну, если тебе так уж невтерпеж… Велела поостеречь тебя, чтобы ты Юлькой крутить не вздумала… Медвянушка, да чего ты вскинулась-то? – Алексей приобнял Анну и попытался притянуть ее к себе. – Подумаешь, баба… ведунья, конечно, но…

– Что, так и сказала?.. Да отпусти ты… вот ведь силищи немерено… бугай… Ну-ка, вспоминай: что она точно сказала? Слово в слово!

– Э-э… – Алексей завел глаза к потолку, – вроде бы так: «Не та Юлька девчонка, которой крутить можно, да и о самой Настене забывать не след – боком выйти может». Так как-то сказала… или почти так. Да с чего ты всполошилась-то?

– Вот, значит, что… – Анна откинулась на спину и машинально принялась накручивать на палец прядь волос. – Боком, говоришь… а ведь подружками были по молодости.

– Подружками? Но ты же не здешняя!

– Да уж, еще какая нездешняя! – Анна выпятила нижнюю губу и сдула волосы со лба. – Дреговические-то девы поначалу в Ратном тише воды и ниже травы – для них и Ратное большой город, а меня-то из Турова привезли, да свет поначалу повидала: Киев, Переяславль… Сам все знаешь. Вот и шипели на меня, да каждая… ужалить норовила! И я тоже, дура молодая, нос до небес драла… пока Добродея, была в Ратном такая мудрая старуха, Царство ей Небесное, в разум не привела… – Анна неожиданно хихикнула. – Так и вспомнила себя тогдашнюю, когда Мишаня купеческих детишек на берегу стращал.

– Угу, мне рассказывали потом – тогда-то не видел, не до того мне было, – Алексей тяжело вздохнул. – Но Михайла все верно тогда делал, молодец. Ты подучила?

– Нет, сам измыслил, я только помогла чуть-чуть. Он у меня разумник… вот из-за него-то, да из-за Юльки еще, мы с Настенной и подружились. Я все боялась, что у меня и третий ребенок девчонкой будет, а Лисовинам-то наследник нужен был… воин. Настена тогда меня и уверила: мальчик будет, не сомневайся. По ее слову все и вышло, а через год с небольшим ей самой рожать пришлось. Ох, и худо ей было, Лешенька, ой, как худо! Мужа нет, девочка слабенькая совсем родилась, того и гляди, помрет… И поплакаться некому, бабка-то у нее была, как из мореного дуба сделанная – топором не возьмешь…

– А Добродея чего же? – удивился Алексей. – Я так понимаю, что бабы со своими горестями к ней…

– Да, ходили к Добродее и за советом, и с жалобами, и за утешением, но не ладила она с Настениной бабкой! – прервала, недослушав, Анна. – Открыто-то не ссорились, но не любили друг друга крепко. А меня старуха привечала, чем-то я ей по сердцу пришлась… Вот и бегали мы с Настенной друг к дружке, чаще-то я к ней. Посидим, поплачем на пару, про детишек своих поговорим… Настена сказывала, что и бабка ее при мне как-то мягчает слегка. Так и подружились. А когда бабка вскорости померла, и Настена совсем одна осталась, так и вовсе не разлей вода стали.

А потом… Мишане еще десяти не минуло, Фрола… убили. И Варвара, чтоб у нее язык отсох, просветила меня: было у Фрола с Настеной что-то… Да так сильно, что Корнею пришлось его в Туров отослать. Потом-то я и сама заметила: от Настены мне ни слова утешения, будто закаменела вся… подружка. Ну, и отдалились мы друг от друга как-то…

– Ну, а сейчас-то ты чего напугалась?

– А ты не понимаешь? Дочку-то она как любит! Даже окрестила ее – против себя пошла… ну и… Не знаю… может быть, хочет, если уж у нее жизнь не сложилась, так хоть чтоб у Юльки…

– А что, разве бывают замужние ведуньи? – искренне удивился Алексей. – Что-то я не слыхал о таком…

– Верно, не бывает, но Настена, наверно, хочет дать дочке самой выбрать: либо семья, либо ведовство.

– А ты, значит, не желаешь такой невестки?

– Да, не желаю! Мишаня большего заслуживает! И мне такая невестка не нужна – характер, что твоя крапива. И Мишане теща такая не нужна – разозлится да в козла оборотит!

– Да? Неужто так сильна? – Алексей заинтересованно приподнялся на локте. – Тогда выходит, что не ошиблась Юлька, а нарочно подстроила, чтобы я к Настене сходил?

– А ты думал! Конечно, подстроила! У Настены ничего случайно не бывает! Как это так: Настена с Фролом шуры-муры водила, а теперь ее дочка с его сыном… бывают такие случайности?

– Хм, да…

Что-то было не так – слишком хорошо изучила Анна все Алексеевы хмыканья. А ведь и верно: лежит в постели с ним, а поминает, то и дело, покойного мужа, да еще и ревнует… Не хватает только ненароком его Фролом назвать! Надо чем-то отвлечь…

– Спрашиваешь, так ли Настена сильна? – Анна искоса глянула на Алексея. – А ты на Бурея глянь!

– А причем тут Бурей-то?

– А вот послушай, – Анна ухватила Алексея за руку, втянула ее на свою подушку и положила голову на плечо любовника. Он тут же согнул руку в локте и опустил ладонь ей на грудь, Анна протестовать не стала, а лишь потерлась о плечо Алексея щекой. – Ну, слушай же! Мне начало этой истории Настена рассказала, а конец я уже сама видела.

Жили у нас в Ратном два брата, Ипатий и Савватий, прямые потомки первого ратнинского сотника Александра. Видать, сильно измельчал Александров род – Ипатий еще туда-сюда, а Савватий вовсе станом коряв, ликом неприятен, да еще и бельмо на левом глазу. Так и не выучился ратному делу, сразу в обоз отправили. Ипатий, правда, ратником стал, но так – плохоньким. Зато злющий был, не приведи Господь – чуть что, сразу за нож хватался.

Замуж за них, конечно же, никто идти не захотел, и женились они на полонянках. Савватий так и остался бездетным, а у Ипатия, хоть и родился сын, так лучше бы и не рождался! Жена Ипатия родами померла, больно уж ребенок крупным оказался, но ликом вышел уродлив, а волосом темноволос – не в мать, не в отца, а в проезжего молодца. И злющий был сызмальства – бабы, которые по доброте душевной его выкармливать взялись, жаловались, что больно рано у него зубы прорезались – все груди им искусал. Вот такой малец у Ипатия народился… Да! Он еще, как наестся, бурчание какое-то неприятное издавал, вроде «бу-р-р». Так и прозвали его «Бурей», а настоящего имени «Серафим» никто почти и не помнил.

Ну вот… а как подрос Бурейка, так и еще одна беда вылезла – косноязычен. Чуть не половину слов нормально выговорить не мог, порой такое нес, что даже родной отец его понять не мог. Само собой, со сверстниками у Бурейки не заладилось – обижали, насмехались, дразнили… Он, конечно, в драку, ну и били его – скопом или те, кто постарше был, а то и взрослые. Он же не только кулаками махал, а и царапался, и кусался. Какая ж мать стерпит, когда ребенок домой возвращается с лицом разодранным или покусанный? Так ведь и без глаз остаться можно! Ну, настропалят бабы мужей, а те Бурейку по чему ни попадя… Ты слушаешь, Леш?

– Слушаю, слушаю. Ну, и что дальше было?

– Отец за Бурейку вступался и тоже бит бывал… Хотя ладно, не об этом речь. Кто-то из баб, со зла наверняка, трепанул, что Бурейка не в отца крупен телом и что нагуляла, видать, его мамаша с лешим, а потом и еще хуже – заменили лешего на Агея Лисовина! Не любили Корнеева отца многие… в чем там дело было, не знаю, но прозвали его Бешеным Лисом.

– Погоди! Но так же Михайлу кличут!

– То-то и оно… Слушай дальше. Крутился как-то раз Бурейка возле баб у колодца, а мимо Агей с Корнеем проходили. Кто-то из баб возьми да и пошути по-дурному: «Бурейка, гляди, батюшка твой идет!» Малец подхватился, сунулся к проходящему мужу: «Бафуфка, ба…» – увидел, что не тот, но остановиться-то уже не успел и хвать руками Агея за ногу. Тот лицом покривился да как наподдал – уродец аж до забора долетел! Понятно, что главная-то обида у Агея не на Бурейку была, а на баб трепливых, но так уж сложилось, что малец крайним оказался.

Бурейка, конечно, в рев, и, как на грех, Ипатий недалеко был да голос сына услышал. Выскочил из-за угла, а в руке уже засапожник, кинулся на Агея, а тот уж и вовсе от всего этого взбеленился. Ка-ак двинул Ипатия, тот грянулся оземь, выгнулся дугой, а изо рта кровь как хлынет – на собственный засапожник напоролся, когда падал! И тут Бурей как вцепится зубами Агею в руку – отца защищать кинулся, да куда там! Сшиб его Агей и сапогом… только косточки хрустнули.

Бабы было в крик, но Агей на них так зыркнул – вмиг у колодца пусто стало, один только Корней сотничьего гнева не испугался. Поднял Бурейку на руки и понес к лекарке. Что уж там Агею в голову ударило, бог весть – окликнул, велел бросить урода. А Корней и ухом не повел, дальше пошел. Агей тогда подобрал коромысло – кто-то из баб забыл с перепугу – да тем коромыслом сыну по спине. Корней – ни гу-гу и дальше идет! Агей от такого и вовсе в раж вошел – принялся лупцевать в мах, а Корней только горбится да мальца от ударов прикрывает, а останавливаться и не думает…

– Не могло такого быть! – перебил Алексей.

– Почему? Разозлился и стал…

– Да нет, Анюта… сразу видно, что тебе это кто-то из баб рассказывал. Понимаешь, если б, скажем, я кого-то стал коромыслом в мах бить, то убил бы или покалечил бы, если не с первого, то со второго удара, точно. А Агей-то не слабее меня был, наверно.

– Ну, не знаю… рассказывают, что коромыслом… да не в том дело-то, чем бил, а в том, что Корней-то его не послушался! Да не просто не послушался… вот лупит его Агей, а он идет, лупит, а он идет, а потом вдруг выронил Бурейку из рук, развернулся, вырвал у отца… коромысло, или что там было, и замахнулся.

– Ты что? – изумился Алексей. – На отца?

– Ну да! Агей, рассказывают, прямо опешил от неожиданности… Да не перебивай ты! Замахнуться-то Корней замахнулся, но ударить не посмел – родитель все-таки. Только на словах предупредил, что помрет, но бить себя больше не даст. Агей так и остался стоять, а Корней снова подобрал Бурейку да дальше понес. Вечером того же дня собрал Корней вещички и вместе с женой и детишками на другой край села перебрался. То ли Агей его выгнал, то ли сам ушел – люди по-разному рассказывают, но я думаю, что все-таки Агей выгнал.

– Угу… а Бурей, значит, выжил? Ну и причем тут Настена? Ты же мне про ее силу толковать взялась.

– Ну, погоди, Леш, не подгоняй, а то непонятно будет. Дойду и до силы. Ты поешь еще… только полотенце подстели, а то крошки потом колоться будут… Ну, вот: выжить-то Бурейка выжил, но стал у него горб расти. И без того урод был, смотреть тошно, а тут еще такое. И из всей родни у него только бельмастый дядька-обозник остался. Хилый да непутевый… даже и надежды не было с Агеем за племянника посчитаться.

– Угу, верно… у меня в ватаге болгарин был – поп-расстрига – так он говорил: «С сильным не дерись, с богатым не судись»[41]. Как раз этот случай.

– Ну, да… а еще пьяница он был. Рассказывали: наклюкается бражки, сядет где-нибудь в уголке, Бурейку по голове гладит и плачет тихонечко… Не поймешь: то ли над ним плачет, то ли над собой. Так и помер – тихо как-то да незаметно.

– Да уж… пошутили бабоньки…

– Ага… всегда у вас бабы во всем виноватые! Ладно, Ипатий сам дурак – с ножом кинулся, а мальца-то зачем калечить было? Вот ему наказание и вышло – с единственным сыном рассорился. А Корней-то, как нарочно, десятником стал, серебряное кольцо, рассказывают, всего за три года заслужить умудрился. Агею – хоть разорвись! С одной стороны – гордость отцовская за его успехи, с другой – гонор и обида.

Но знаешь, недаром же говорят, что вода камень точит. Жена Корнея пилила, с Агеем несколько раз Добродея беседовала, а однажды привела Корнея, поставила его перед отцом на колени и заставила кланяться земно и просить прощения. Агей, рассказывают, поначалу ругался страшно, грозил, а потом вдруг обмяк и обниматься с сыном полез. Потом, уж как водится, надрались они бражкой до того, что посреди ночи купаться пошли. Это в конце октября-то! Как и не утонули-то, просто удивительно. Свекровь, покойница, с двумя холопками, пока их из Пивени вытаскивала, Корнею чуть половину волос не выдрала, а у Агея к тому времени голова, как колено стала, так его и вовсе хватали за что попало, холопки потом такое рассказывали – бабы со смеху кисли!

– Хо-хо, это за что ж, интересно, его хватали? – Алексей оживился, даже отложил недоеденный кусок. – Вот ведь, ворчите на нас, что, мол, только об одном и думаем, а сами любым случаем попользоваться…

– Умолкни, охальник! – Анна ухватила Алексея за нос и принялась поворачивать его голову туда-сюда. – Вот за это хватали, вот за это! А тебе лишь бы непотребство какое придумать!

– Ой! Отпусти, Анюта! – гнусаво заблеял Алексей. – Отломаешь, страшнее Бурея стану!

– Вот и ладно, молодухи засматриваться перестанут!

– Собака на сене! Сама не гам и другим не дам…

– Это я-то? – Анна попыталась возмущенно подбочениться, но лежа получилось плохо. – Да! Я такая! И только попробуй у меня… Ай! Лешка… бесстыжий! Ле-о-о-ш… Ле… о-ох, мамочки…

– Фу! Все усы в квасе вымочил… – Анна бормотала неразборчиво, уткнувшись лицом в подушку. – Куда полотенце-то задевалось?

– Какое полотенце? Погоди, я вроде на чем-то лежу… – Алексей закопошился на постели. – А! Вот оно… ой, и кабанятина здесь…

– Угу… вот и пускай такого в дом… под крыльцом тебе ночевать… Укрой меня, холодно что-то…

Алексей накрыл Анну и заботливо подоткнул одеяло.

– Спи, Медвянушка…

– Не-а… обними меня… не так, вот сюда… бороду с шеи убери… щекотно…

– Спи, не капризничай… вот я тебя сейчас за ушком поцелую…

– Ай! Усы мокрые!

– Да я же утерся!

– Утерся он… все равно мокрые!

Попробовала бы Анна вести себя так днем… даже наедине… Но сейчас ей дозволялось все, и она об этом прекрасно знала. Ночная кукушка… люди зря говорить не станут!

– Леш, я тебе не досказала…

– Завтра расскажешь, давай-ка, спи.

– Ну да! Завтра! Как усвищешь с утра своих убивцев мелких гонять… вечером придешь потный, злой, лошадьми провонявший… то ли дело сегодня – после баньки…

– Где та банька? – Алексей сокрушенно вздохнул. – Весь зад в сале кабаньем…

– Хи-хи-хи… сейчас на пол соскользнешь!

– Хихикалка… только что вроде как засыпала…

– Ага! А ты с усами мокрыми…

– Ладно… рассказывай.

– Ну, слушай. Помирились, значит, Агей с Корнеем… Агей еще долго прожил, даже дождался, пока Михайла родится, а помер плохо. Зимой где-то в дебрях его лесовики убили, даже тела не нашли. Жалели-то его все, сотник все-таки, хотя кто-то, может, и притворялся, а вот Бурей радовался! Как-то выхлебал чуть не ведро хмельного да принялся орать, что, мол, жаль, тела не нашли, а то бы сходил да на могилку Агея и помочился бы. И тут Добродея возьми да и напророчь ему: «Вернется Бешеный Лис – не быть тебе живу!» Кто ж тогда подумать мог, что Мишаню тоже Бешеным Лисом прозовут?

– Да ты что?! – Алексей рывком сел на постели. – А Корней-то… да этого урода убивать сразу же надо было! Да я его сам…

– Ты про силу Настены узнать хотел? – в голосе Анны исчез даже намек на сонливость. – Вот и знай: неприкосновенен Мишаня для Бурея по слову Настены!

– Как так?

– А вот так! Одно дело то, что Настена его выходила, считай, вынянчила – говорить по-людски научила, нрав свой дикий в узде держать… Да много всего, недаром же он ее матушкой кличет, хоть и старше по возрасту. И совсем другое дело, что Бурей, даже если сам не хочет, Настене все равно подчиняется беспрекословно… Были случаи. Не от ума это буреевского, не от благодарности, а от силы ее ведовской! И еще… я с Нинеей разговаривала, когда Мишаня у нее лосем побитый лежал… Знаешь, что она сказала? Настена с Буреем такое сотворила, что не только сама Нинея не смогла бы, но даже и не знает, кто бы еще так смог! Она в его душе чернущей солнечный уголок устроила!

– Да ну… – Алексей недоверчиво покачал головой. – Не бывает такого!

– Бывает, Лешенька, бывает. И поселила в этом солнечном уголке Юлькин образ. Бурей с Юлькой тетешкается, Ягодкой зовет, всякие вкусности да подарки таскает. Настена, правда, не все позволяет принимать, чтоб не избаловал девку, но… Ты вообще можешь себе представить Бурея ласковым, улыбающимся, сюсюкающим?

Алексея так поразили последние слова Анны, что вместо ответа он издал горлом какой-то булькающий звук.

– Не можешь? Вот и я не поверила бы, если б сама не видала. А теперь скажи: могу ли я, при таких раскладах, осмелиться хоть какой-то вред Юльке нанести? Понял, да? Так что не Юлька ошиблась, а сама Настена ошибается – не надо меня ни от чего предостерегать… Только на самого Мишаню и надежда…

– Ну, вы, бабы… Погоди! Как это, на самого Мишаню?

– А вот так! – Анна, казалось бы, не изменила позу, почти и не шевельнулась, но сейчас это была уже не женщина, уютно укутанная руками любимого мужчины, а опасный зверь, припавший к земле перед прыжком. – Знаешь, что он мне недавно сказал? «Все-то вы, женщины, про нас знаете, кроме одного: почему мы одних любим, а на других женимся?»

Мурлыкающие нотки в голосе Анны ничуть не обманули Алексея, знал он такое «мурлыканье».

– Юльку-то он любит… любит, я вижу, а вот жениться… Против воли его даже Настена не заставит – Юлька не позволит!

– Д… Кхе! Да что ж это у вас в Ратном творится-то? С виду все тихо-мирно, а как вникнешь… даже Нинея не может… обалдеть!

– А чему тут удивляться-то? – Анна все с той же кошачьей грацией потянулась, выскользнувшая из-под одеяла рука напряглась, и пальцы на ней скрючились наподобие когтей. – Нинея на волхву выучилась, а Настена с Юлькой ведуньями родились. Настена пятое колено, Юлька шестое. То, чему Нинее годами учиться приходилось, у них в крови от рождения.

– Тебе-то откуда знать? Можно подумать, ты сама ведунья…

– Ну… мало ли… – Пламя свечи на секунду отразилось в глазах Анны, и рука Алексея, как бы сама по себе, дернулась сотворить крестное знамение. Еле удержался. – Да не пугайся ты, не знаю я ничего такого… Так – понемножечку…

– А я и не…

– Ага, а то я не вижу!

– Итить твою… – Алексей снова еле сдержал, но теперь уже не руку, а язык.

– Одного я только понять не могу, Лешенька: откуда у Мишани все это? Что-то не верится, что про «любим да женимся» он в книгах у отца Михаила вычитал.

– Ну, не скажи, Медвянушка, в Писании про все есть… если не впрямую, то в толковании. А уж про всякие свадьбы да женитьбы… Что-нибудь такое: «И взошел он в шатер ее, и познал ее. И отверз Господь чрево ее, и зачала она, и родила…»

– И чье же чрево Михайла отверз? Не Юлькино, я точно знаю!

– Да не Михайла, а Господь! – Алексей, заговорив о Святом Писании, вдруг почувствовал себя так, словно выбрался из зыбучего болота на твердую землю, к тому же и Анна снова непостижимым образом обратилась в обычную женщину. – Знаешь, Анюта, вышел у нас однажды спор. Я ж говорил, что был в моей ватаге болгарин-расстрига. Так вот, поспорили мои удальцы с ним. Он говорил, что в Писании на любой случай пример найти можно… Ну, конечно, не на мелочь какую-нибудь, вроде, как правильно кашу варить или заплату на портки пришивать, а что-то серьезное. А они взялись какой-нибудь случай измыслить, чтобы такого примера не нашлось. И знаешь, не смогли! Или впрямую, или через истолкование, обязательно есть! Уж как они старались, и так, и эдак, такое придумывали, что и в жизни не бывает… Месяца полтора у нас такие благочестивые беседы шли, а потом болгарина убили. Э-э… Да! Так что, Михайла, если с умом…

– А про любовь там что-нибудь есть? – Анна поймала ладонь Алексея и втянула ее к себе под одеяло.

– Да сколько хо… Гм… а то ты сама не знаешь!

– Не-а, не знаю, расскажи, Лешенька.

– Н-ну… как же там… ведь помнил же… О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои голубиные под кудрями твоими… Волосы твои – как стадо коз, сходящих с горы… Э-э-э… как лента алая губы твои, и уста твои любезны. Как половинки гранатового яблока – ланиты твои под кудрями твоими… Пленила ты сердце мое! Пленила ты сердце мое одним взглядом очей твоих, одним ожерельем на шее твоей. О, как любезны ласки твои! О, как много ласки твои лучше вина, и благовоние мастей твоих лучше всех ароматов! Сотовый мед каплет из уст твоих, мед и молоко под языком твоим…

Алексей примолк, вспоминая то немногое, что задержалось в памяти, и вдруг… Голосом Анны зазвучал ответ:

– Да лобзает он меня лобзанием уст своих! Ибо ласки твои лучше вина. Влеки меня, мы побежим за тобою; – царь ввел меня в чертоги свои, – будем восхищаться и радоваться тобою, превозносить ласки твои больше, нежели вино; достойно любят тебя! Что яблоня между лесными деревьями, то возлюбленный мой между юношами. В тени ее люблю я сидеть, и плоды ее сладки для гортани моей. Он ввел меня в дом пира, и знамя его надо мною – любовь. Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви. Левая рука его у меня под головою, а правая обнимает меня[42].

А дальше слова стали не нужны…

Возможно (кто может знать на самом деле?) и завидовала немного сейчас Богородица с иконы, целомудренно завешенной вышитым рушником. Нет, не любовникам, а Ладе и иным богиням, коим не зазорно было вселиться в любовников или незримо присутствовать возле их ложа, получая свою долю любви и счастья. Мало ли под вечным небом религий, не ставящих плотские радости ниже духовных?

Хотя нет, не подвластна Она чувству зависти, ибо Всеблага! Радовалась Она, наверняка радовалась за своих детей, ибо все мы Ее дети. А детям прощается все или почти все. Можно даже притвориться, дабы не смущать их, что действительно может что-то завесить и загородить от Всевидящего Ока тонкая ткань рушника.

И да возрадуется Богородица! Во имя Ее сошлись любящие души. Аллилуйя Любви! Аллилуйя![43] Пусть радуются дети, ибо их радость дарит Ей несравнимо больше, чем та доля от чужого счастья, которую способны взять себе богини любви! Пусть радуются дети…

Глава 2

Август 1125 года. База Младшей стражи, село Ратное и окрестности

Мишка стоял, опустив разряженный самострел, и смотрел на лежащие перед ним трупы двух «курсантов». У одного из ямки над ключицей торчал кинжал, ушедший в тело почти на половину длины клинка, у второго голова была изуродована прошедшим навылет самострельным болтом.

«Ну, вот и накаркал. Как я тогда отцу Михаилу говорил: «Очнусь, а передо мной изуродованный труп лежит»? – не только в числе трупов ошибся, но и в том, что сделано все в здравом уме и твердой памяти».

* * *

Все началось с того, что Мишка услышал шум драки от того места, где седьмой десяток Младшей стражи упражнялся на штурмовой полосе, построенной по Мишкиному распоряжению, по образу и подобию сооружения, осточертевшего ему еще во время срочной службы в Советской армии. Дрались двое, остальные, в том числе и урядник, с интересом наблюдали происходящее, подбадривая дерущихся криками. Наставника с ребятами не было, а сами они так увлеклись происходящим, что не обратили на подходящего к ним боярича ни малейшего внимания.

Наставников не хватало, но расписание занятий старались составлять так, чтобы в случае проведения занятий за пределами крепости кто-то из наставников за ребятами присматривал. Однако получалось это не всегда. Вот и сейчас, десяток, работавший на штурмовой полосе, сооруженной за пределами строящегося равелина, был предоставлен сам себе, вернее, уряднику, а тот, вместо того чтобы прекратить безобразие, сам был в числе активных болельщиков. Увы, среди ребят, пришедших в воинскую школу от Нинеи, дисциплина приживалась довольно туго. Седьмой десяток был как раз «из Нинеиных».

Перемазанные кровью и землей драчуны вдруг синхронно отпрянули друг от друга, и в руке у каждого появилось по ножу. Это были не «штатные» кинжалы, с которыми «курсанты» упражнялись согласно разработанной Мишкой программе, и не ножи, носимые на поясе, считавшиеся не оружием, а хозяйственным инструментом. В руках у драчунов блестели засапожники, привезенные с собой из дому – тоже нарушение дисциплины, причем серьезное.

– Отставить! – гаркнул Мишка. – Урядник, куда смотришь?

Его даже не услышали – противники начали сходиться, и зрители замерли в ожидании. Дело приобретало серьезный оборот. Мишка поднял самострел и, тщательно прицелившись, благо расстояние было небольшим, а противники двигались медленно, выстрелил. Болт ударил в блестящий клинок и вышиб нож из руки одного из «дуэлянтов». Пока присутствующие осмысливали произошедшее, глядя на искореженную железку, Мишка торопливо перезарядил оружие и навел его на второго противника.

– Бросай нож, козел!

Отрок (имен всех учеников Воинской школы Мишка никак не мог запомнить, все-таки почти полторы сотни) глянул на боярича, потом на своего урядника и нехотя принялся засовывать нож за голенище.

– Я сказал – бросай. Не понял? На землю!

Отрок снова оглянулся на урядника и, получив в ответ на вопросительный взгляд кивок головой, отбросил нож в сторону, многообещающе проворчав в адрес своего противника:

– Все равно прирежу, упырь.

– Сам раньше сдохнешь, собака! – не остался в долгу тот.

Мишку, упорно насаждавшего среди учеников Воинской школы идеологию воинского братства, покоробило от искренней ненависти, отчетливо прозвучавшей в голосах противников.

– Урядник Борис!

– Здесь, боярич.

Тон, которым отозвался Борис, больше подходил не для воинского доклада, а для недовольного ворчания. Оно и понятно – намечался заслуженный втык от начальства, да и имя свое, полученное при крещении, Борис не любил, предпочитая кличку, с которой явился в Воинскую школу – Плост, полученную, видимо, за чрезвычайно густые, действительно чем-то напоминавшие войлок волосы[44].

– Построить десяток!

– Десяток, становись! – Борис вытянул в сторону левую руку, обозначая линию построения, отроки собрались в одну шеренгу. – Равняйсь! Смирно! Боярич, седьмой десяток Младшей стражи, по твоему приказанию построен. – Плост так и не изменил ворчливого тона. – Командир десятка урядник Борис.

– Ты и ты, – Мишка ткнул указательным пальцем в драчунов. – Выйти из строя!

Имя одного из них все-таки всплыло в памяти. Отец Михаил при крещении осчастливил парня имечком Амфилохий, которое ученики Воинской школы почти сразу же переделали в кличку «Ложка». Имя второго так и не всплыло, но зато вспомнилось, что это младший брат урядника: подсказку дали внешнее сходство и такие же густые, спутанные волосы.

Мишка, «собирая внимание», глянул каждому из стоявших перед ним парней в глаза и заговорил скопированным у деда командирским голосом:

– Все вы знаете, что кроме братства во Христе, мы связаны еще и воинским братством. Братья не могут желать смерти друг другу, тем более, они не должны поднимать друг на друга оружие.

Это правило, со всевозможной строгостью, вбивалось наставниками в головы отроков с самого начала. Направленный на кого-нибудь, даже незаряженный, самострел, даже в шутку, даже случайно, служил поводом для строгого наказания.

– Вам всем это правило хорошо известно, но вы только что видели, как оно было нарушено ратниками Младшей стражи Амфилохием и…

Мишка повернулся к брату десятника и требовательно спросил:

– Имя?

– Овен, – отозвался парень.

– Я спрашиваю имя отрока Младшей стражи, а не собачью кличку! Доложить, как положено!

– Овен, – упрямо набычившись, повторил провинившийся, оправдывая свою кличку[45].

Ситуация была знакомой и обросшей за месяцы муштры лесовиков рецептами противодействия. Мишка выбрал из этих рецептов самый жесткий: Овен охнул сквозь сжатые зубы и слегка скособочился, получив по ребрам прикладом самострела.

– Имя!

– П… Пахом.

– Доложить, как положено!

– Младший урядник седьмого… – Пахом сплюнул на землю кровью из разбитых губ, – …седьмого десятка Младшей стражи Пахом.

– Младший урядник Пахомий, ратник Амфилохий, снять доспех!

Августовский денек был солнечным, ребята, упражнявшиеся на штурмовой полосе в кольчугах и шлемах, только тем и спасались, что дул довольно свежий ветер. Мишка решил, что обдуваемые ветром потные тела остынут быстро, а вместе с телами остынут и страсти, поэтому, дождавшись, когда Пахом и Ложка стащат с себя поддоспешники, приказал им снять и насквозь мокрые рубахи.

Прошелся туда-сюда перед строем, вглядываясь в лица, и ничего, кроме интереса по поводу: «что это такое придумал боярич», не заметил.

«М-да, сэр, с первым набором было намного легче, удружила Нинея с личным составом. Хотя, с другой стороны, делать воинов из смирных да послушных, – несомненно, жертвовать качеством. Но проблем…»

Заметив наконец, что Пахом зябко повел плечами – контраст между жарким поддоспешником и обдуваемой летним ветерком потной кожей был слишком велик, Мишка решил, что должный эффект достигнут, и заговорил снова:

– Из-за чего подрались?

В ответ – молчание.

– Отрок Амфилохий, из-за чего подрались? Отвечать!

– Я б его уже давно, если бы их не двое было…

«Понятно, конфликт притащен с собой из дома. Видимо, дрались уже не раз, но у Ложки не имелось старшего брата, который в случае нужды приходил на помощь. А здесь старший брат Пахома оказался урядником, значит, Ложке рассчитывать на справедливость не приходилось, скорее наоборот, обиды продолжали накапливаться. Случай запущенный, слова о воинском братстве в одно ухо влетают, в другое вылетают».

– А ты что скажешь? – Мишка посмотрел на Пахома. – Нечего на брата пялиться, своей головы нет?

– Этот упырь, – Пахом снова сплюнул кровью, – уже лет пять лишних на свете живет. Пора кончать.

«И таким мы даем в руки оружие? Ну уж нет! Говоришь, пора кончать? Вот сейчас и кончим, прямо здесь».

– Отрок Амфилохий, все еще хочешь убить Пахомия?

– Хочу! – Ложка тоже сплюнул кровью из разбитого рта. – И убью!

– А ты, Пахомий…

– Считай его уже покойником, боярич, – перебил Мишку Пахом. – Дня не проживет, змей подколодный.

– Будь по-вашему!

Все взгляды тут же сошлись на Мишке: таких слов от него никто не ожидал.

– Сейчас дам вам по кинжалу, и можете друг друга резать, но запомните два моих условия: поединок – до смерти, а победителя я пристрелю. – Мишка обещающе повел туда-сюда заряженным самострелом. – За убийство отрока Младшей стражи – смерть!

В воздухе повисла тишина, все ошарашено смотрели на боярича. Джека Лондона, разумеется, никто из присутствующих не читал, и подобное условие поединка казалось совершенной дичью.

– Повторяю: победителя убью сам! Если ученики Воинской школы так ненавидят друг друга, что готовы умереть ради того, чтобы убить, ни о каком воинском братстве между ними не может быть и речи. А нам такие воины не нужны!

Мишка немного помолчал, дожидаясь, пока его слова будут поняты и усвоены, затем продолжил:

– Отрок Пахомий, не передумал?

Пахом опять зыркнул в сторону старшего брата, но никакого совета не получил, да и какую помощь мог оказать ему Борис в сложившейся ситуации?

– Нет, не передумал!

Особой уверенности в голосе парня не было, одно упрямство и еще, как показалось Мишке, надежда на то, что Борис что-нибудь придумает.

«Привык, чуть что, за спиной старшего брата прятаться, как следствие, неумение самому отвечать за собственные поступки. Что ж, будем надеяться, что у второго голова варит лучше».

– Отрок Амфилохий, не передумал?

– Нет!!!

Вот здесь ни малейшей неуверенности не было. Похоже, братцы так достали парня, что он готов был рискнуть жизнью, ради того, чтобы рассчитаться за все разом.

«Блин, не катит Джек Лондон. Там были опытные, битые жизнью мужики, не раз ходившие по краю и знавшие, что такое смерть. А эти наверняка по-настоящему и не понимают, что вот прямо сейчас умрут. Что же вы творите, сэр? То, что и обязан, как бы дико это ни звучало! Прямо сейчас в крови и муках должен родиться неписаный закон: «Свой неприкосновенен. За убийство своего – смерть!» Одними словами и увещеваниями это не создается. Наказаниями, даже самыми строгими – тоже. Непререкаемая истина должна быть наглядной и осязаемой. Амфилохия жаль, Пахома – нет. Если еще и братец сунется… тоже не пожалею. Позже эта кровь десятки жизней сохранит».

– Всем отойти! – Строй «курсантов» заколебался, но по нескольку шагов назад ребята сделали только после того, как Мишка угрожающе дернул в их сторону самострелом. – В любого, кто сунется, стреляю без предупреждения!

– Боярич, дозволь обратиться! Урядник…

– Заткнись! – Мишка направил самострел в сторону Бориса. – Раньше надо было думать, когда ты свой десяток до такого дерьма довел! Пахомий, Амфилохий, последний раз спрашиваю: не передумали?

– Нет! – в голосе Амфилохия слышался тот самый гибельный восторг, о котором через много веков споет Владимир Высоцкий. – Не передумал!

Пахом снова оглянулся на брата, и Борис не выдержал:

– Он передумал! Боярич, он передумал!

– Молчать! Не тебя спрашиваю! Пахомий, твое слово!

Пахом наконец-то испугался. Не поединка до смерти и не Мишкиного самострела. Впервые в жизни он лишился возможности прикрыться от опасности старшим братом. Оказалось, что это страшно. Мишка было подумал, что он сейчас откажется от поединка, но…

– Нет…

Трудно было понять: отвечал ли Пахом на Мишкин вопрос или просто попытался протестовать против сложившейся ситуации. Ни жестом, ни какими-нибудь словами он этого не пояснил. Тянуть больше не было смысла, и Мишка принял решение. Вытащив два кинжала, он швырнул их под ноги Амфилохию и Пахому, после чего в полный голос объявил:

– Поединок до смерти! Победитель будет казнен на месте за убийство отрока Младшей стражи! Начали!

– Стойте… – подал было голос Борис, но было уже поздно.

Амфилохий, видимо, слишком долго копил обиды и ненависть. Пока Пахом как-то нерешительно тянулся рукой к кинжалу, Ложка, мгновенно нагнувшись, схватил оружие и, не разгибаясь, метнул его в противника. Кинжал вонзился нагнувшемуся Пахому слева от шеи в ямку над ключицей, и парень застыл в согнутом положении, так и не подобрав свое оружие. Амфилохий же, «рыбкой» метнувшись к противнику, схватил его кинжал и развернулся к уряднику Борису – одной жертвы ему было явно недостаточно. В этот момент ему в затылок врезался болт из Мишкиного самострела. Выстрел с расстояния в несколько шагов пробил голову навылет, и в сторону зрителей полетели брызги крови и мозга.

Никакого поединка, в сущности, не получилось – все произошло почти мгновенно. Мишка стоял, опустив разряженный самострел, и смотрел на лежащие перед ним трупы двух мальчишек. Впервые он убил человека не в бою, не приступе ярости или защищаясь. Преднамеренно, ясно понимая, что и для чего делает. Отроки тоже замерли, глядя, как скребет пальцами по земле Пахом, так и не успевший взять в руки оружие.

Сколько длилась немая сцена, Мишка сказать бы не смог даже приблизительно. Ему показалось, что очень долго. Наконец, кто-то ойкнул, кто-то зашипел от боли, попытавшись утереть забрызганное кровью лицо кольчужным рукавом, кто-то согнулся в приступе рвоты – на каждого произошедшее подействовало по-своему.

Момент, когда на него кинулся урядник Борис, Мишка пропустил, но наработанные тренировками рефлексы не подвели – тело само ушло в сторону, а нога сделала подсечку. Правда, «проводить» пролетающего мимо урядника ударом приклада Мишка не успел. Грохнувшись на землю, Борис мгновенно подтянул правую ногу и вытащил из-за голенища нож, потом быстро вскочил на ноги и, слегка пригнувшись, двинулся на боярича. Повторно кидаться очертя голову он не стал, урок пошел на пользу – Мишка гораздо лучше владел приемами рукопашного боя, к тому же был без доспеха, а значит, подвижнее. Перебросив самострел в левую руку, Мишка зажал в правом кулаке гирьку кистеня. Ни убивать, ни калечить Бориса он не собирался, поэтому даже не притронулся к кинжалу, а кистень взял не за кончик ремешка, а за гирьку. Борис сделал ложный выпад, но стоял он при этом так, что явно не доставал оружием до противника, Мишка даже не шевельнулся в ответ, лишь предупредил:

– Опомнись, на боярича руку поднимаешь.

– Ты, гнида, во всем виноват! – прошипел в ответ Борис. – Из-за тебя…

Недоговорив, Борис шагнул вперед и дважды махнул засапожником: слева направо и справа налево, стараясь полоснуть Мишку по горлу. От первого взмаха Мишка уклонился, откинувшись назад, а следующий сблокировал самострелом, сразу же ударив десятника в лицо кулаком с зажатой в нем гирькой. Борис рухнул навзничь, не издав ни звука, – чистый нокаут, несмотря на то, что Мишка бил аккуратно, опасаясь повредить руку. Но в полную силу бить и не требовалось, потому что бармица у Бориса была откинута назад, шлем сдвинут на затылок, а эффективность зажатого в кулаке груза Мишке довелось познать еще в детстве.

* * *

В первой половине шестидесятых годов XX века Мишке неоднократно приходилось принимать участие в драках с парнями из ремесленного училища, располагавшегося в Ленинграде на Петроградской стороне возле Сытного рынка. «Ремеслуха», как правило, оказывалась в численном большинстве, так как быстро получала подкрепление из близлежащего общежития, и очень любила использовать в качестве оружия форменные ремни с латунными пряжками. У некоторых эти пряжки были дополнительно усилены свинцовой заливкой, так что попадало пацанам с Петроградки довольно крепко.

Хотя большинство ребят носило школьную форму с практически такими же ремнями, как и у «ремеслухи», пытливая мысль младшей возрастной группы ленинградских гопников породила асимметричный ответ в виде стопки пятикопеечных монет, завернутых в тряпку или (у кого имелись) в носовой платок. Такое оружие можно было использовать двояко: либо как короткую дубинку, ухватив за свободные концы тряпки, либо зажав в кулаке. Кроме того, что это «изобретение» уравнивало шансы в столкновении с противником, оно еще и спасало от конфликтов с милицией, так как пятаки можно было мгновенно рассыпать, а платок приложить к разбитому носу или губе, изображая из себя невинную жертву.

Денег, правда, было жалко. После денежной реформы 1961 года пятьдесят копеек стали деньгами: два-три кило картошки (если плохой и мелкой – пять), или пять порций мороженого, или пять походов в кино по детскому билету. В силу этого обстоятельства Мишка натренировался при появлении милиции мгновенно высыпать пятаки в карман, а не раскидывать их по асфальту.

Именно эти воспоминания заставили Мишку категорически отказаться от Кузькиного предложения сделать гирьки кистеней ребристыми или даже шипастыми. Наоборот, Мишкин «фасон» гирьки внешне вовсе не выглядел грозным – слегка сплющенная с боков, удлиненная округлая железка. Зато как удобно она ложилась в ладонь и каким убойным был выглядывающий снизу из кулака край гирьки с ушком, в который продевался ремень! Даже дед одобрил Мишкино «изобретение», приняв для пробы на щит несколько ударов кулака с гирькой, одетого в латную рукавицу.

* * *

Вводя в обиход Младшей стражи гирьку «двойного назначения», Мишка имел в виду бой в тесноте, где особенно не размахнешься, а тыкать кинжалом в окольчуженного противника бесполезно, но вот же, пригодилось и в чистом поле. Борис лежал пластом и, кажется, даже не дышал. Мишка на всякий случай пощупал у него пульс на шее. Ощутив биение жилки, он облегченно вздохнул, распрямился и обвел глазами притихших парней.

– Ну, у кого еще руки чешутся?

Ответом было молчание. Два трупа и повергнутый без видимого, для неопытного глаза, усилия урядник, превосходивший всех присутствующих ростом и силой, произвели шокирующее воздействие.

– Младший урядник! – не дождавшись ответа, Мишка повторил громче: – Младший урядник! Не слышу ответа!

– Здесь! Младший урядник Нифонт, боярич!

Вторым младшим урядником десятка оказался тот самый парень, что ободрал себе щеку, утеревшись кольчужным рукавом.

– Слушай приказ, Нифонт. Временно принимаешь на себя командование десятком. Этого, – Мишка кивнул на лежащего без сознания Бориса, – освободить от доспеха, связать и отвести в темницу. Если не очнется, привести к нему лекаря Матвея. Этих, – кивок в сторону убитых, – отнести в часовню. О произошедшем доложить старшему наставнику Алексею.

– Слушаюсь, боярич!

Чувствуя спиной взгляды отроков, Мишка неторопливо, соблюдая достоинство, пошел к кустам, из-за которых вышел на шум драки. Когда почувствовал, что его уже никто не видит, опустился на землю и с чувством выругался. Кулак, которым он «отоварил» Бориса, болел, на душе было погано.

«Два покойника, а с третьим тоже что-то надо делать! Урядник, а ничуть не лучше рядовых, на боярича с ножом… Наказывать? А как еще наказывать? И так порем розгами, «губа» (она же темница) ни одного дня не пустует. Наставники на пинки и затрещины не скупятся. Куда уж дальше-то? А вот сюда, сэр, – высшая мера, как апофеоз педагогического воздействия. С почином вас, сэр Майкл».

Мишка снова выругался и пнул ногой ни в чем неповинный самострел.

«А ну-ка, сэр Майкл, давайте-ка успокоимся, перестанем дергаться и начнем думать. Есть, хотя еще и не полностью сформировавшийся, уклад и порядок жизни Младшей стражи. И есть вполне сложившиеся уклады и представления о порядке, которые ребята принесли с собой. Они оказались среди чужих людей, в незнакомом месте, и к ним предъявляются достаточно суровые требования. Вполне естественно, они в таких условиях держатся кучкой, внутри которой сохраняются привычные им порядки. Что в результате получается?

Навязываемая им система правил то и дело приходит в противоречие с привычными им порядками. Причем, обратите внимание, сэр, у каждой группы порядки свои, хоть немного, но отличающиеся от остальных. Именно поэтому единый подход, применяемый ко всем, время от времени дает сбои. Что же прикажете в таком случае делать?

Сам собой напрашивается выход: разрушить землячества, растасовав ребят по разным подразделениям! Если не будет возможности придерживаться привычных порядков, им придется принять систему отношений, предлагаемую Младшей стражей. Недаром же в большинстве регулярных армий в будущем будет применяться принцип экстерриториальности – национальные или территориальные воинские формирования по сути являются инкубаторами иных ценностей и мотиваций, нежели общеармейские уставы. И это – опасно.

И все вроде бы правильно, досточтимый сэр Майкл, и вы об этом уже думали, но Нинея формировала десятки сама и предложение перемешать ребят не одобрила. И тогда вы придумали другой ход…»

* * *

Когда-то на вопрос деда о том, как заставить ребят подчиняться, что заставит их идти в бой под его командой, Мишка ответить не смог, но потом помог случай. Опричники настолько обалдели, увидев Мишкиных сестер в новых платьях, что даже не услышали приказ спешиться. Тогда-то Мишке в голову и пришла мысль о неявном противодействии влиянию Нинеи, которому волхва, пожалуй, не сможет противопоставить ничего.

Потом эта мысль получила подтверждение на берегу Пивени, когда от вида Анны Павловны, Аньки и Машки хором обалдели не только ратнинцы, но и всякого повидавшие лодейщики, вкупе с преисполненными столичной спеси купеческими сынками. Никола, бедняга, и вовсе наповал втрескался в Аньку-младшую.

После этого концепция формирования у «Нинеиного контингента» нового набора ценностей и мотиваций сложилась легко и быстро. Собранным по глухим дреговическим селениям отрокам даже Ратное, с его почти тысячным населением, казалось огромным городом. Дома, которые строила для своих семей артель Сучка по Мишкиному «проекту» – просторные пятистенки на подклете, с отоплением «по белому», с деревянными полами и черепичными крышами, представлялись прямо-таки дворцами. А девки… Да, девицы, сами того не зная, стали Мишкиным «главным калибром».

Вечерами, на посиделках, девки, повинуясь дирижерским взмахам рук Артемия, сладкими голосами выводили:

Эх, дороги, пыль да туман, Холода, тревоги да степной бурьян. Знать не можешь доли своей, Может, крылья сложишь посреди степей. Вьётся пыль под сапогами, степями, полями, А кругом бушует пламя да стрелы свистят…

А в ответ, заставляя Артемия морщиться и кривиться, как от зубной боли, звучали ломающиеся голоса отроков:

Ты ждёшь, Лизавета, От друга привета. Ты не спишь до рассвета, Всё грустишь обо мне. Одержим победу, К тебе я приеду На горячем боевом коне…

С немалым для себя удивлением и радостью Мишка обнаружил, что тексты песен, разученные им в школе на уроках пения и в солдатском хоре, почти не нуждаются в редактуре при переводе на язык XII века. В общении же с девицами Мишкины братья и, особенно, бывшие музыканты, во многих местах побывавшие и многого повидавшие, выигрывали с явным преимуществом, как, впрочем, и купеческие детишки.

С коварством эдемского змия-искусителя, Мишка начал подспудно внушать «Нинеиному контингенту» мысль: «И ты можешь стать таким же – повидать свет, жить в таком же доме, заполучить в жены такую же девку…»

Сначала, в качестве поощрения за успехи в учебе и службе, он начал приглашать отроков к себе на ужин. Два-три отрока, сам Мишка, кто-нибудь из «ближнего круга» и старший наставник Алексей не просто ужинали, а еще и чинно беседовали, как взрослые солидные мужи, а поев, приглашали с другой половины дома «дам» – боярыню Анну, Мишкиных сестер и нескольких девок из «бабьего батальона». Засиживались за разговорами в домашней обстановке допоздна, а отроки потом гордились и хвастались перед другими, не удостоившимися такой чести, придумывая невесть какие подробности.

Между десятками Младшей стражи развернулось воистину свирепое (иногда и до мордобоя) соревнование за право сопровождать девиц по воскресеньям в ратнинскую церковь. В доспехе и при оружии! На субботнем построении Младшая стража, затаив дыхание, ждала Мишкиного объявления о том, какие два десятка отроков по итогам недели признаны победителями и назначаются в вооруженный конвой.

Наиболее же сильным воздействием на умы отроков оказалась придуманная Мишкой «репетиция семейной жизни». Суть ее заключалась в следующем. Один из построенных на посаде домов передавался на трое суток паре из отрока и девки. За первые два дня они должны были обставить пустой дом мебелью, натащить туда со складов Ильи хозяйственной утвари и припасов, а на третий день принять гостей – Анну Павловну с Алексеем, Илью с женой, Мишку с сестрами. Показать, как обустроен дом, угостить, занять приличной беседой – сначала мужская и женская части по отдельности, а потом вместе. После этого следовал «разбор полетов» – что «молодые» сделали правильно, что неправильно, как себя вели, принимая гостей, как следует исправить недочеты.

Популярностью это мероприятие пользовалось бешеной, отроки готовы были наизнанку вывернуться, чтобы стать очередным испытуемым, несмотря на то, что спрос при подведении итогов был строжайший, ни одно из упущений не оставалось незамеченным, а надзор за нравственностью оставленной наедине пары осуществлялся, «дабы не увлеклись», жесточайший[46].

Не обошлось, правда, и без неприятностей. Поскольку девок было всего полтора десятка, а отроков более сотни, женская часть «испытуемых» быстро приобрела необходимый опыт и начала помыкать временными партнерами, ударными темпами нарабатывая опыт стервозности и скандальности. Результат воспоследовать не замедлил – одна из девиц, поведшая себя с очередным отроком уж и совсем, как с мужем-подкаблучником, огребла сначала пару оплеух, а затем, направляемая и вдохновляемая пинком под зад, ласточкой упорхнула с крыльца.

Особых телесных повреждений она не получила (рукопашному бою отроки обучались старательно), но переживаний было!.. Поученная «по-мужски» дева не только не нашла ни малейшего сочувствия у Анны-старшей, но еще и была подвергнута дополнительному наказанию. Алексей же прочел отрокам пространную лекцию о том, как правильно «учить» зарвавшихся баб, не нанося ущерба здоровью и не оповещая шумом всех соседей. Лекция имела такой успех, что Мишке потом пришлось преподать отрокам несколько психологических «противостервозных» приемов, не требующих рукоприкладства. Хотя и ему пришлось признать, что сама возможность воздействия физического является весьма существенным подспорьем для воздействия психологического – средневековье, куда денешься?

В общем, дело достаточно уверенно шло к тому, чтобы где-нибудь через годик отроков можно было спокойно отпустить на побывку домой. Там молодым воинам все покажется серым, скучным, тесным, маленьким… И Нинея ничего с этим поделать не сможет. Если подростку где-то интересно и весело, если впереди надежда на новые впечатления и ощущения, то родителям и учителям с этим справиться очень и очень трудно. В этом разницы между XII и XX веками не было никакой.

* * *

«М-да, светлая боярыня Гредислава Всеславна, несмотря на всю вашу опытность и мудрость, женский подход вас все-таки подвел! Уже в процессе обучения некоторые из назначенных вами десятников доверия не оправдали, а в боевых условиях этот ваш просчет может стать еще более явным. Не знаете вы военных реалий, не знаете…

Тот же конфликт Амфилохия с Борисом и Пахомом мог бы остаться обычной детской ссорой, если бы одна из конфликтующих сторон не приобрела формального права командовать другой стороной. Вот и достали братцы Борис и Пахом парня до последней невозможности. Ну, что ж, сэр, значит, придется пройти и через это».

Мишка поднялся с земли, привел в порядок одежду и амуницию и пошагал к крепости. Первым ему навстречу попался Роська. По всему было видно, что крестник целенаправленно ищет Мишку по какому-то сверхсрочному делу.

– Минь! – закричал Роська еще издалека. – Минь, нельзя же так, скажи им!

– Чего нельзя-то?

– Они покойников необмытых и неприбранных в часовню притащили и бросили. Кто ж так делает? И еще: кто их отпевать будет? За отцом Михаилом посылать надо.

– Обмывает и прибирает пусть сам седьмой десяток, так младшему уряднику Нифонту и передай, скажи, что я велел. И еще скажи, что если не сделает, младшим урядником ему не быть! А отпевать… Отпевать ты будешь!

– Я?!

– Да! Ты у нас самый ревностный христианин, почти все службы наизусть знаешь, да и ответственным за духовное воспитание отроков от Совета Академии назначен тоже ты. Так что, за неимением рукоположенного священника… Трудись, одним словом.

– Минь, – Роська явно растерялся – да как же… я…

– Урядник Василий! – добавил металла в голос Мишка. – Отставить причитания!

– Слушаюсь, боярич!

– Вот так-то. Покойников отпоешь, проводишь до могил, а потом уйдешь в казарму и носа на улицу не высовывать, особенно ночью.

– Да ты что? Они же их не зароют, а по языческому обряду на костер положат!

– Ох, Роська… – Мишка с трудом сдержался, понимая, что одним командным тоном толку не добьешься, – ну сколько ж тебе еще объяснять, что знания лишними не бывают? Ты хоть поинтересовался, как по Велесову уряду покойников в последний путь провожают?

– Нет никакого Велесова уряда! – Роська набычился, и Мишка уловил в его голосе знакомую фанатичную тональность отца Михаила. – Нет вообще никаких урядов, а одно лишь сатанинское непотребство! И ты ему потакаешь! А я не стану!!!

«Праведник, туды б тебя… Спокойнее, сэр, вам ли не знать, что неофиты вечно стараются быть святее Папы римского? Плюс юношеский максимализм. Сопротивление фанатиков только распаляет, единственное надежное средство – заставить думать. Унтер Василий, слава богу, не дурак, да и не фанатизм у него пока, а некая восторженность от нового взгляда на жизнь и приобщения к Великой Истине. Пользуйтесь, пока вы для него авторитет, а то упустите – поздно будет».

– Давай-ка, Рось, присядем… вон там хотя бы.

– Зачем?

– А ну, кончай ерепениться, – Мишка приобнял крестника за плечи. – Я тебя когда-нибудь плохому учил?

– Э-э…

– Давай, давай, садись, поговорим. Помнишь, как я тебя книжным словам обучал?

– Ну, помню…

– Вот и хорошо… Видишь ли, сын мой во Христе, наука имеет много гитик…

– Чего?

– Бог есть Любовь… С этим-то ты согласен?

– Ну… да… – Роська напрягся, заранее подозревая какой-то подвох. – А причем тут…

– А как любить, не понимая? – не дал ему договорить Мишка. – И как понимать без знания? Вот ты говоришь «сожгут», а зачем? Какой смысл вкладывается в обряд кремации? Тебе это известно?

– Ну, вроде бы они верят, что так в Ирий-град попасть можно…

– Верно. В град богов славянских, к Сварогу и его детям. Но Велес-то из Ирия изгнан был, а дреговичи Велесу поклоняются! Зачем же тогда жечь? Зачем отправлять души туда, где их бога нет?

– Сатана тоже низринут был, за то, что… – начал было Роська, явно собираясь идентифицировать Велеса, как Князя Тьмы, но Мишка снова его перебил:

– За что Врага рода человеческого Господь покарал, я не хуже тебя знаю! Не увиливай, Роська! Я тебе вопрос задал: «Зачем жечь тела, если душам поклонников Велеса в Ирий не надо?» Как ты духовным воспитанием отроков занимаешься, если на простейший вопрос ответа не знаешь?

– Так… это… вроде бы незачем… – Роська удивленно уставился на Михайлу. – А чего ж они тогда?..

– Именно! Незачем! – Мишка поймал себя на том, что, копируя деда, назидательно вздел указательный палец. – Так они и не жгут! В земле хоронят! И разницы в способе захоронения особой нет – земля к земле, прах к праху. Единственное – мы тело в домовину кладем, а они кораблик плетеный делают – корзинь…

«Мать честная! Корзинь, а дед-то, в язычестве, Корзень! Как же я раньше-то… Ну да, Нинея рассказывала, когда я еще про деда не знал… Это ж получается что-то вроде греческого Харона, который умерших через Стикс перевозил… вернее, не так – дед «путевку на берег Стикса выдавал». Ну, ни хрена себе репутация у дедушки! Сколько же он народу положил, чтоб такую кликуху заработать?»

Мишкины размышления, видимо, настолько явственно отразились на его лице, что Роська осторожно спросил:

– Минь… ты чего?

– Ничего! – отозвался Мишка, резче, чем хотел. – Хочешь на христианском обряде настоять? А у тебя к нему все готово? Христиан хоронят в пределах церковной ограды. А у нас освященная земля для кладбища есть? Если не храм, то хоть часовня на этом кладбище стоит? Ты хотя бы место, где покой усопших мирская суета нарушать не будет, выбрал? И не смей врать, что собирался умерших в Ратное отвозить, ты об этих делах даже не задумывался!

– Да кто ж знал? Минь…

– Вот и сиди в казарме! Сунешься им мешать, морду набьют или чего похуже устроят.

– Так ведь грех-то какой!

– Помешать ты им можешь? Нет! Поэтому позаботься о душах, а с телами… – Мишка сделал над собой усилие и заговорил мягче: – Ну, не все же сразу, Рось! Посмотри ты на жизнь нормальным взглядом. На все время нужно. Это ты вот так сразу истинной верой проникся, но ты исключение, а не правило. Ребята всего три месяца как к православию прикоснулись, а всю жизнь до этого в Велесовом уряде обретались, и родители их, и деды, и пращуры не знамо сколько колен.

– И горят теперь в геенне огненной…

– Дурак! – Мишка снова сорвался на резкий тон. – Они виноваты в том, что до них никто Благую Весть не донес?

– Андрей Первозванный…

– Да! На киевских горах проповедовал, но где Киев и где мы, да и когда это было? От тех времен до Владимира Святого столетия прошли!

– Но все равно…

– Нет, не все равно! Сжигают своих покойников поклонники Перуна, а не Велеса, да и то не всех. Некоторых тоже в земле хоронят, для того чтобы, пройдя через Лоно Матери-Земли, они очистились и пришли в мир в новом рождении, более лучшими. По-научному называется реинкарнация, сиречь – перевоплощение.

– В Писании такого нет… – не очень уверенно возразил Роська.

– Верно, христианство реинкарнацию отвергает. Перун в наших краях чужой, его сюда варяги Рюрика принесли. А у литвы, пруссов и ятвягов есть похожий бог – Перкунас. Твои родители, скорее всего, ему поклонялись, им ты тоже адские муки сулишь?

– Я за них молиться буду…

– Ты мне тут кликушу из себя не строй! – Мишка все-таки сорвался на крик. – Я слышал, как ты сейчас про геенну огненную толковал, злорадство в твоем голосе было, злорадство! Мол, я Истинной Веры сподобился, а вам, язычники закоренелые, в адском пламени гореть! И это христианин, коему о загубленных душах скорбеть надлежит!

– Минь… – Роська дернулся, как от пощечины. – Крестный!

Мишке показалось, что Роська сейчас бухнется на колени и начнет каяться.

«Перебор, сэр, ну нельзя же так! Парень вас чуть ли не за отца родного держит, а вы с ним, как с дерьмократом в кулуарах Госдумы. Нервы, конечно, не железные, но своего-то зачем?»

– Все, Рось, все, хватит! – Мишка снова приобнял крестника за плечи. – Ну, перестань, перестань… эк тебя пробило-то. Хватит, я сказал! Испробовал на себе истину «не суди и да не судим будешь»? Вот и не суди.

– Но как же?..

– Всему свой срок, Роська, не спеши, воспитаем ребят как надо, только не дави, не ломай. Время – такая штука… оно все перебарывает, сам убедишься… со временем. Ну, вот представь себе: переженятся наши отроки, родятся у них детишки. Кто им сказки да легенды рассказывать будет? Деды и бабки, так?

– Так… но они же язычники?!

– Погоди, Рось, не спеши. Потом и у тех детей родятся свои дети. И они уже будут спрашивать у своих дедов и бабок: как устроен мир, почему гремит гром, что с человеком происходит после смерти?

– Ага! А они уже христиане и станут рассказывать…

– Нет, Роська, если бы все было так легко и просто! На самом же деле… Понимаешь, сказки-то малым детям мы рассказываем по большей части те, которые сами в детстве слышали. Так что… не знаю. Кто-то, конечно, и Святое Писание внукам возьмется пересказывать, а кто-то языческие сказания, а скорее всего, и то и другое вперемешку. Но пройдет еще несколько поколений, и однажды на вопрос внучат: «Что бывает с людьми после смерти?» уже никто не произнесет слово «Ирий», а только слова «Ад» и «Рай». Вот тогда… вот тогда и произойдет то, чего ты хочешь добиться всего-навсего за три месяца!

– Так мы же и не доживем…

– Андрей Первозванный тоже не дожил, а Русь-то крестили!

– Минь… Крестный, ты так говоришь, будто тебе не четырнадцать лет, а четыреста…

– Ну так и ты, православный воин Василий, тоже с отроками разговариваешь не от себя, а опираясь на одиннадцать веков христианства. Или не так?

– Я как-то и не задумывался…

– Ну так задумайся: что такое три месяца по сравнению с тысячелетием? А теперь ступай, присмотри там, но в меру, с разумением.

– Но отец Михаил…

– Исполнять! Могилы, кстати, пусть тоже седьмой десяток роет. А кресты на могилах позже поставим. Все, урядник Василий, спорить и возражать запрещаю! Иди, командуй седьмым десятком!

«Мда-с, досточтимый сэр, мировоззренческий конфликт между поколениями… В какую еще сторону вывернется – поди угадай. Ладно, еще сейчас – «это бог неправильный, а вот этот правильный», а придет время и вслух будет сказано: «Бога нет!»

И какой из сего заявления надлежало сделать вывод? Все дозволено? Этим вопросом, помнится, мучились персонажи Достоевского. А Максим Горький устами своего героя заявил: «Все – в человеке, все для человека! Существует только человек, все же остальное – дело его рук и его мозга!» Все почему-то помнят из этого монолога Сатина только слова «Человек – это звучит гордо!», а ведь, по сути, это – манифест атеизма. И публика рукоплескала! Граждане империи, где православие было государственной религией и без справки от приходского священника нельзя было получить паспорт! Да, на театральных подмостках это красиво, смело, возвышенно! А в жизни? Когда дошло до дела, то только шмотья полетели, причем шмотья кровавые, а те, кого в школах подзатыльниками и розгами заставляли учить Закон Божий, с уханьем и присвистом валили кресты с куполов…

Не то ли и вы, сэр, сейчас творите? Да, под угрозой наказания «курсанты» уже не блеют и не кукарекают во время молитвы, но… Амфилохий и Пахом – дети одного рода, пусть и дальние, но родичи – подняли оружие друг на друга, вопреки обычаям, освященным веками! Не ваших ли рук дело? Старые правила вроде бы можно уже и не исполнять, а новые еще не стали непреложной истиной…

Переходный период… Как его сократить? Пожалуй, только война – боевое братство в бою и выковывается. Едрит твою, опять кровь… неужели нельзя никак иначе? Э-э, сэр, опять вас понесло! Кровь, кровь… да, кровь! Вы Воинской школой или балетным кружком руководите?

Но вторая составляющая воинского братства – одинаковое понимание Добра и Зла, то есть единая идеология. Патриотизма еще нет – не то ЗДЕСЬ пока государство, национального самосознания… да тоже пока конь не валялся – о славянстве знают, хотя и весьма расплывчато, но главенствует во всем род, более опосредованно – племя: дреговичи, кривичи, радимичи и прочие. Значит, в качестве позитивного объединяющего начала остается только религия. Одинаковое мировоззрение, одинаковые нравственные императивы, одинаковые поведенческие реакции в сходных обстоятельствах. Единоверцы понятны, предсказуемы, вызывают доверие. Вывод? Никаких посвящений в Перуново братство больше допускать нельзя. Выкручивайтесь, сэр, как хотите, но зигзаги типа: Велес – Христос – Перун для подростковых мозгов явный перебор.

М-да, достойный вывод для ученика и преемника главы Перунова братства. Стопроцентный сюр, господа!»

Внутри крепости все, казалось, шло своим чередом, все занимались своими делами, но Мишка то и дело ловил на себе настороженные взгляды. Все было понятно: обычно боярич телесными наказаниями не злоупотреблял, фактически не использовал их почти никогда, а сегодня… Два трупа и урядник под арестом, хотя тоже мог бы уже быть покойником.

Мишка огляделся, увидел, что Алексей что-то объясняет сидящему верхом отроку – судя по всему, отсылает гонца в Ратное, и направился к старшему наставнику Младшей стражи. Идти пришлось мимо «курсантов», занимающихся верховой ездой. Наставника с ними почему-то тоже не было, в середине круга, по которому неспешно рысили кони, восседал верхом Мефодий, время от времени пощелкивая кнутом и покрикивая на учеников.

Поначалу кавалеристы из лесовиков были вообще никакие. На спине у лошади кое-кто из них держаться мог, но и только. К седлам, стременам и кавалерийским командам Нинеин контингент пришлось приучать с нуля. Сейчас, после месяца ежедневных занятий, все выглядело уже гораздо приличней, но Мефодий постоянно находил повод для замечаний:

– Не горбиться, спину держать! Ногу в стремя самой широкой частью стопы, пятку опустить! Да не плюхайся ты, плавно в седло опускайся! Ногой направляй, ногой, а не поводом!

Заметив старшину, Мефодий послал своего коня вперед и, проехав сквозь круг всадников, зычно заорал:

– Боярич, шестой десяток…

Мишка махнул рукой, прерывая рапорт и удивленно уставился на Мефодия: прерывать занятия для рапорта бояричу, проходящему довольно далеко, явно не требовалось. Торк замолк, но коня не остановил и в круг не вернулся, а подъехал вплотную и, свесившись с седла, негромко произнес:

– Если что, свисти. Мы готовы.

– Что «если что»? – не понял Мишка. – Ты о чем?

– Вон, Дмитрий идет, – Мефодий качнул головой в сторону выхода из казармы. – Он уже всех собрал.

– Кого «всех»?

Ответа не последовало, Мефодий развернул коня и отправился на свое место. Мишка прибавил шагу, но направления не сменил: было видно, что Дмитрий тоже направляется в сторону наблюдательной вышки, под которой стоял Алексей.

– Поздравляю! – непонятно поприветствовал Мишку старший наставник. – Вот ты, наконец, и стал сотником. Я уж думал, так и не решишься никогда.

Алексей говорил совершенно серьезным тоном, в голосе его не было ни малейших признаков сарказма или издевки, признаков неодобрения не было тоже.

– С чем поздравляешь-то? С покойниками?

– И с покойниками тоже, но главное то, что ты после всего один против семерых остался, и они тебе подчинились, и никто из них оскалиться не посмел! Так и должно быть – есть ты и есть все остальные! А кто не согласен, того нет! Молодец, все правильно сделал, только надо было еще и обалдуя этого, Борьку, тоже прирезать, а то возись теперь: воеводу Корнея вызывай, суд устраивай… Митяй! – Алексей повернулся к подходящему Дмитрию. – Что у тебя, все готовы?

– Все, дядька Алексей. Два десятка опричников в казарме у окошек и дверей, Артемий со своими музыкантами возле моста через ров вроде бы в дудки дует, но самострелы под рукой, Варлам с теми, кто у него остался, – у плотников в мастерской, Демьян с десятком вон там засел, только что из кустов махал. Прикрылись со всех сторон, только Роську никак не найдем. Минь, ты не знаешь, где он?

– Повел седьмой десяток могилы копать…

– Один?! – Алексей резко развернулся в сторону Мишки. – Ты о чем думал, когда его одного… Ладно. Митяй, быстро одну пятерку к Роське! Бегом!

– Так… Куда? Кладбища-то еще нет, где они копать собирались?

– У Артемия спросишь, он у моста со своей музыкой сидит, должен был видеть, куда они пошли. Погоди! – Алексей оглянулся в сторону загона для лошадей. – Кони оседланные есть?

– Нет… – растерявшийся Дмитрий тоже глянул в сторону загона. – Не подумали…

– Ссаживай вон тех! – Алексей указал на отроков, упражнявшихся под руководством Мефодия. – Давай-давай, не тяни!

Дмитрий обернулся к окошкам казармы и, указав растопыренной пятерней количество нужных ему людей, ткнул указательным пальцем в сторону Мефодия и сам побежал туда же.

– Дядька Алексей, что тут происходит-то? – Мишка и сам понял, что первая полусотня только что взяла крепость под контроль, но ему нужен был комментарий самого Алексея. – Вы что, бунта опасаетесь?

– Ну… это – вряд ли. Однако, чтобы дурные мысли в головы не лезли, пусть видят, что при случае мы их всех уроем и не почешемся. Гляди и запоминай. Перед казармой верхом крутится самый упорный десяток – те, которые грамоте учиться не хотят. Верхом они ездят еще неважно и от болтов увернуться не смогут. Еще два десятка лесовиков сейчас на стрельбище, но у них только учебные болты, с ними не повоюешь, и стоят они на открытом месте. Демка, если что, их из кустов пощелкает, как гусей. Может, и не всех, но в крепость пройти не даст. Еще один десяток, вон, гляди, кинжалы мечут. От них до мастерской, где Варлам засел, всего шагов тридцать – не промажут. Еще один десяток в дозоре, Нинеину весь охраняют, они и не знают еще ничего. И последний десяток по хозяйству работает, они и вообще без оружия и доспехов.

– Ты как будто заранее ко всему готовился…

– А как же? Ты, думаешь, я, как столько времени ватагу озверевших мужиков в кулаке держал? Ко всему готов был: и к бунту, и к удару в спину, и к тому, что другого воеводу избрать захотят и… вообще, ко всему!

Алексей проводил глазами пятерых опричников во главе с Дмитрием, согнавших с коней отроков, упражнявшихся под руководством Мефодия, и галопом вылетевших из крепости куда-то к лесу, на который указал им Артемий

– Но у меня-то не озверелые! – Мишке стало даже обидно, что Алексей сравнил Младшую стражу со своей ватагой.

– У тебя еще хуже – молодые и глупые! Страха в них настоящего нет. Не боязни, не трусости, я не об этом говорю. Страха от понимания того, что ты смертен. Молодые его не чувствуют, им все кажется, что впереди вечность. А ты им сегодня этот страх показал. Давно надо было! Самое же главное – они твоего страха не увидели! Ты стоял над тремя телами, один против семерых и не боялся. Ведь не боялся же?

– Да я как-то и не думал…

– Вот! Если бы подумал, то мы с тобой, может быть, сейчас и не разговаривали бы. Почувствовали бы в тебе слабину, накинулись бы и порвали. Но ты даже и не думал! В этом твое право командовать, а не в том, что ты сотников внук и поставлен начальствовать над Младшей стражей. Только в этом! Никакое боярство, никакой княжий указ такого права не дает. Оно или есть, или нет.

Но запомни: обратной дороги у тебя нет, и в Ратнинскую сотню для тебя путь закрыт – ни один десятник, если он в своем уме, тебя в свой десяток не возьмет, и сотник, даже если он тебе дед, тоже не возьмет. Право смерти может быть только у одного. Мне Фрол покойный рассказывал, как твой прадед сотника зарезал. За такое ведь казнят? А?

– Да, должны…

– Его же не казнили, а подчинились! И никаких выборов сотника не было, он сам себя выбрал, не задумываясь о казни и прочих вещах. Так и ты сегодня. Все, считай себя отныне сотником, без всяких выборов и назначений. Ты сам себя им сделал!

«Мда-с, любезнейший Алексей Дмитриевич, зерно истины в ваших словах несомненно есть, но то, что вы мне излагаете, хорошо для руководства бандой, а я совершенно другую структуру создать намерен – регулярное воинское формирование, дружину, боевое братство профессионалов. Мне не за спинами опричников прятаться надо, а внедрять в сознание суворовский принцип «Сам погибай, а товарища выручай». Если делить ребят на «своих» и «толпу», ни черта, извините, у меня не выйдет. И у вас, уважаемый старший наставник, тоже. Вот прямо сейчас я вам, Алексей Дмитриевич, это и продемонстрирую».

– Дядька Алексей, а где все остальные? Наставники, мать с девками…

– Наставники вместе с опричниками в казарме, только Глеб с Демьяном пошел, Аню… матушка твоя вместе с девками в плотницком жилье – на всякий случай, за отроками Варлама приглядывает.

– Значит, крепость простреливается вся насквозь, как тогда, во время бунта, усадьба?

– Верно понял, – Алексей обвел взглядом внутреннее пространство крепости, словно оценивал будущее поле боя. – Ни одного уголка, где можно спрятаться, нет.

– А если кто-нибудь из девок, как тогда, во время бунта, случайно стрельнет, а за ней все остальные? – озаботился Мишка. – Сколько народу перебьем?

– Нет, за девками твоя мать присматривает.

– Значит, Варлам стережет лесовиков, девки стерегут Варлама, а мать стережет девок? Знаешь, у древних римлян такая пословица была: «Кто будет наблюдать за наблюдающим?»

– Ну, кашу маслом не испортишь! – пословицей на пословицу отозвался Алексей. – Зато все надежно!

– Обед скоро, дядька Алексей, ребята со стрельбища обедать пойдут, а Демьяну указано их в крепость не пускать. Что получится?

– Гм, надо Дударику сказать, чтобы пока на обед не дудел.

– Пока что? Ты посмотри: наши все в засаде сидят, а те, кого они стерегут, и в ус не дуют. Кто в крепости хозяин? Те, кто спокойно своими делами занимается, или те, кто с оружием по углам да кустам попрятался и неизвестно чего ждет?

– Как это, неизвестно чего? Ты двоих из них убил, а третьего в темницу отправил, а Корней, когда приедет, к смерти его приговорит непременно…

– Ну и что? Я убил двоих не «из них», а из седьмого десятка, и только. Ребята все из разных поселений собраны, и выходцев из каждого поселения Нинея сама свела в десятки и поставила десятников. У убитых нигде, кроме седьмого десятка, земляков нет, они все чужие друг другу. С чего бы остальным за ребят из чужого поселения заступаться?

– Гм… ну, ладно. Значит, объявим, что это было учение на случай, если враг в крепость ворвется, и на этом закончим.

Не успел Мишка порадоваться покладистости старшего наставника, как тут же получил замечание:

– А ты почему без меча? Я тебя для чего отдельно учу?

По вечерам, перед ужином, Алексей занимался с Мишкой отдельно, так, чтобы этого не видели «курсанты». По его глубочайшему убеждению, лучше, чем командир, владеть оружием не должен никто, а потому во время занятий старший наставник Воинской школы был беспощаден. В первые дни Мишка даже не мог за ужином нормально есть, бывало, ронял ложку или не мог дрожащей рукой зачерпнуть еду.

Поэтому и приходилось ужинать в специально для него выстроенном доме, чтобы «курсанты» не видели своего старшину в столь жалком состоянии. Постепенно Мишка втянулся в занятия, они перестали его так изматывать, а в последние дни он даже по собственной инициативе, а не по команде Алексея, стал переходить от обороны к нападению, без особого, впрочем, успеха.

– Да я как-то… – Признаться, что никак не привыкнет постоянно таскать на поясе меч, Мишке показалось стыдным.

– Ну, вот, только тебя похвалил, а ты… – Алексей досадливо поморщился. – Разумный же парень, а никак не поймешь, что каждый миг, любой мелочью, ты должен напоминать всем: я не такой, как все остальные! Вот ты Амфилохия из самострела убил, но так и все отроки могут, а мечом зарубил бы? Так можешь только ты и опричники…

– Человек в реке!!! – прервал Алексея истошный вопль с наблюдательной вышки. – Тонет!!!

Мишка выскочил из-под вышки и, задрав голову, заорал:

– Где?!

– Там! – отозвался наблюдатель, указывая на реку выше по течению. – Ребята со стрельбища уже бегут!

Когда Мишка выбежал на берег, спасательная операция уже завершилась: на прибрежном песке, мучительно кашляя, лежала обнаженная девушка, рядом валялся насквозь промокший узелок с одеждой. Спасители пытались о чем-то расспросить несостоявшуюся утопленницу, но она только мотала головой и пыталась прикрыть наготу руками. Мишка сбросил пояс, стянул через голову рубаху, протянул ее девушке и на секунду замер, уставившись на знакомое лицо. Это была та самая холопка, которую «лишила слуха» Нинея.

«Мать честная, ну и свинья же вы, сэр Майкл! Еще месяц назад надо было ее к Нинее отвести, чтобы та ей слух вернула! Совершенно из памяти выскочило, а она, бедолага, все ждала, ждала… Кто-то, наверно, надоумил самой ко мне идти. Чуть не утонула…»

Мишка накинул свою рубаху на девчонку и прикрикнул на отроков:

– Ну, чего уставились? Быстро тащите ее к лекарке, видите – прокашляться никак не может! И одежку ее прихватите.

Ребята, подхватив девчонку под руки, споро потащили ее к крепости, а Мишка, мысленно матеря сам себя за забывчивость, потащился следом.

В крепость он вернулся как раз одновременно с конниками Дмитрия, конвоирующими остатки седьмого десятка и Роську. Дмитрий, увидав Мишку, направил своего коня к нему.

– Минь, ты чего это с голым пузом?

– А, пустяки. Что там с Роськой, по шее не накостыляли?

– Ага, ему накостыляешь! Он святоша-святоша, а когда надо, сам кому хочешь накостыляет! И Нифонт – парень правильный, сумел своих от дури удержать, нам ничего и делать не пришлось.

– Ну и ладно. Мить, завтра дед приезжает. После обеда все занятия отменяй и наводи порядок в крепости.

– Да как его тут наведешь?

Действительно, стройка была в самом разгаре. Плотники уже сложили часть срубов, поверх которых должны были быть насыпаны валы. Другую часть только начали складывать. Повсюду валялись бревна, щепки, полосы древесной коры, тут и там высились груды земли, глины и камней. В общем, привычная картина стройплощадки опоясывала строящуюся крепость по периметру. Относительный порядок был только посередине да возле казарм – одной построенной и второй, только подводившейся под крышу.

– Как получится, так и наведем, Мить, негоже начальство грязью встречать. Передай Демке, чтобы командовал, зря, что ли, его городовым боярином сделали? И ты тоже присмотри, а я к лекарке пошел.

– Чего, заболел?

– Да нет, за рубахой.

«Однако, сэр, в медпункт вам надо бы не только за рубахой. Что за странные выпадения памяти? То забыли, что для Якова специальный десяток разведчиков создать собирались, то про девчонку «глухую»… Может, и еще что-то важное позабыли… В чем дело-то? Хотя, если поразмыслить… Морфологически мозг окончательно формируется только к двадцати пяти годам, вам в этом теле еще нет и пятнадцати, а грузите вы мозг по полной. Были же уже проблемы, теперь вот еще и это. Как там, во время бреда в Отишии, Лис выразился: «Береги голову, она пока не может вместить все, что ты в нее пихаешь»? Вот тебе и бред…»

Повидаться с Юлькой одновременно и хотелось, и было боязно. За день до посвящения в Перуново воинство Мишка оказался в ситуации, которой всегда и сам всячески избегал, и другим советовал – вляпался в девичью разборку.

* * *

Еще месяц назад, привезя в крепость отца Михаила, Мишка приставив к священнику, в качестве экскурсовода, Роську, отправился к Нинее. Другого случая, пока в крепости пребывал монах, могло и не представиться, а Савву надо было показать волхве обязательно.

Сделал все честь по чести: заслал к Нинее предварительно Дударика с объяснением возникшей нужды, в двух словах изложил причину болезни Саввы и то, что Настена лечить его не взялась. Попросил назначить время для приема, чтобы не отрывать светлую боярыню от важных дел. Ответ Дударик принес несколько странный: Алексей с сыном могут приходить прямо сейчас, а Мишка – после отъезда попа.

Помочь Савве Нинея не отказалась, но и сама лечить не взялась. После того, как Алексей с сыном просидели у волхвы часа полтора, Савва вышел на улицу держась не за руку отца, как было всегда, а за руку Красавы. С тех пор они не расставались целыми днями – Савва таскался за Красавой как собачонка, а та почти все время что-то ему говорила, что-то показывала, приводила смотреть то на тренировки «курсантов», то на занятия девок со щенками. При всем при этом, маленькая волхва как-то умудрилась ни разу не попасться на глаза отцу Михаилу, пока тот находился в крепости. Когда артель Сучка поставила дома для наставников, Красава поселилась в доме Алексея.

Минула переполненная событиями середина лета – бунт, ранение, поход за болото… Мишке было не до пацаненка, потерявшего со страха голос и, видимо, слегка повредившегося в уме, но усилия Красавы, похоже, не пропали втуне. Постепенно с лица Саввы начало сходить выражение испуга, а однажды вечером Мишка услышал, как Алексей говорит матери: «Молодец Красава, истинная волхва растет! Саввушка-то мой улыбнулся сегодня! Бог даст, заговорит скоро».

«М-да, сэр. Вот она Святая Православная Русь – лечимся у языческой волхвы и при этом совершенно искренне рассчитываем на Божью помощь! И кто из нас тут сошел с ума?».

Через несколько дней после этого на идущего по крепостному двору Мишку налетел Савва, весь в слезах и бегущий сам не зная куда. До сих пор он позволял Мишке притронуться к себе только в присутствии отца или Мишкиной матери, а тут, едва удержавшись на ногах после столкновения, сам ухватил Мишку за рукав и продолжая обливаться слезами, потащил куда-то в сторону собачьих вольеров. Спрашивать о чем-либо пребывающего в истерике пацана было совершенно бесполезно, поэтому Мишка покорно направился туда, куда тащил его Савва.

То, что открылось Мишкиному взору возле пустых собачьих клеток – всех щенков увели на занятия, заставило его на несколько секунд окаменеть от удивления. Рядом замер и замолк вцепившийся в рукав Мишкиной рубахи Савва. В пустом собачьем вольере билась, как птица в ловушке, Красава. Билась отчаянно и, кажется, совершенно не соображая, что с ней происходит. Ее тело ударялось то о стенку клетки, то о решетчатую дверь, она падала, поднималась и снова кидалась вперед с закрытыми глазами. Внучка волхвы, видимо, пребывала в таком ужасе, что даже не могла догадаться просунуть руку сквозь решетку и отодвинуть засов.

Рядом с клеткой, спиной к Мишке и Савве, стояла, уперев руки в бока, Юлька и орала издевательским тоном:

– Ну, что ж ты не ворожишь, волхва? Давай-ка, преврати меня в крысу или в лягушку! Ну, хотя бы молнией ударь! Не можешь?

Такого злого голоса у Юльки Мишка не слышал никогда, хотя характер у юной лекарки был сущий перец. Она даже не обращала внимания на то, что Красава ее не слышит и вообще не воспринимает ничего из окружающей действительности, только бьется о деревянные решетки, падает, поднимается и снова бьется.

– Погремушка ты, а не волхва, и никогда тебе волхвой не быть! Даже из собачьей клетки выбраться не можешь, так и подохнешь в ней, сучка! А я тебя на куски порежу и псам скормлю!

Мишка, выйдя из кратковременного ступора, уже хотел вмешаться, как вдруг в Юлькином монологе мелькнуло его имя, вернее, кличка:

– …сдохнешь, и Лис о тебе даже не вспомнит, не нужны ему дуры сопливые! Он на тебя и не смотрел никогда, это ты крыса Велесова…

Удивиться Мишка не успел, потому что его тут же отвлекло другое, не менее удивительное событие – Савва дергал его за рукав и силился что-то сказать:

– Ы-ы-ы, ы-к-к…

Только тут до Мишки дошло: к Савве вернулся голос! Он еще не мог ничего членораздельно произнести, но голос был! Тихий, сиплый – голосовые связки после долгого молчания нормально работать отказывались, но голос вернулся! И в этот момент Мишку словно что-то толкнуло под руку. Он схватил Савву за плечо, развернул лицом к Юльке и закричал:

– Савва, Красаву твою обижают! Красаве плохо, помоги ей. Слышишь? Красаву спасать надо!

– Кх… К’а-ава! К’а-ава!

Савва сорвался с места и кинулся на Юльку. Та, чуть не упав от внезапного толчка, бешено обернулась и увидела Мишку. Его появление, видимо, оказалось для нее совершенно неожиданным, она даже не сразу стала защищаться от слабых, но частых ударов кулаков Саввы. Что там происходило дальше, Мишка смотреть не стал, а открыв дверь вольера, принялся ловить мечущуюся Красаву. Поймал только со второго раза, вытащил наружу и прижал к земле бьющееся девчоночье тельце. Оглянулся на Савву с Юлькой, там баталия была в самом разгаре – пацан вцепился обеими руками в Юлькин пояс, на котором висело сразу несколько мешочков с разными лекарскими надобностями, и тащился по земле следом за пятящейся лекаркой, норовя укусить ее за руки, которыми она пыталась попеременно то ударить, то отодрать от себя защитника Нинеиной внучки.

– Юлька! – заорал Мишка. – Ты-то хоть в разум приди! Совсем сдурели все, идиоты!

Бесполезно. Никто его не слышал. Савва, надо полагать, воображал, что бьется насмерть с неким чудовищем, покусившимся на его… черт его знает, кем для пацана стала за это время Красава? Юлька, способная без труда «отключить» и более сильного противника, бестолково отбивалась от вцепившегося, как клещ, слабенького парнишки. Красава перестала биться, словно пойманная птица, но в себя не пришла, ее сотрясала крупная дрожь, зубы были стиснуты, глаза крепко зажмурены.

Весь этот сумасшедший дом надо было как-то прекращать, пока на нечленораздельные вопли Саввы не стал собираться народ. Легче всего, видимо, было привести в себя Юльку, которая просто-напросто растерялась от неожиданного появления Мишки и Саввы. Сидя верхом на лежащей ничком Красаве, Мишка снял с себя пояс с подсумками и запустил его в Юльке в ноги. Юная лекарка запнулась, потеряла равновесие и уселась на землю. Савва тут же боднул ее головой в грудь, но Юлька, каким-то змеиным движением ухватила его за шею и парень почти сразу обмяк.

Переключив внимание на Красаву, Мишка не нашел ничего лучше, чем отвесить ей несколько звонких пощечин. Подействовало. Нинеина внучка резко втянула воздух сквозь сжатые зубы и попыталась сесть. Мишка не стал препятствовать, лишь придержал Красаве руки и заорал ей прямо в ухо:

– Очнись, Красава! Савва заговорил! Ты его вылечила, слышишь, Красава? Ты Савву вылечила, к нему голос вернулся!

Красава коротко простонала и принялась вырываться, Мишка выпустил ее руки, схватил за плечи и как следует, встряхнул.

– Глаза-то открой! Все уже, все! Никто тебя больше не обидит, ну-ка, посмотри на меня.

Красава послушалась, открыла глаза, которые тут же начали наполняться слезами.

– Мишаня, она меня… – продолжение фразы утонуло в рыданиях.

Тут все было в порядке, раз слезы, значит, отпустило. Мишка поднял голову и глянул на Юльку и Савву. Пацан лежал неподвижно, видимо в обмороке, а Юлька, что-то зло шипя сквозь зубы, по одному разгибала пальцы Саввы, сомкнутые на ее поясе.

Ну что, Перуница[47], великую победу одержала? С детишками справилась! Слава тебе, дева грозная! Ликом прекрасная, богоподобная, В прах всех врагов повергающая Мощной десницей божественной! Блеск твоих крыльев серебряных, Взор твоих глаз, что как яхонты, Смертью грозят недостойному, В трепет ввергают несмелого…

– Трепач! – Юлька зло зыркнула в сторону Мишки и снова опустила глаза к поясу. – Скоморохом тебе быть!

Но возжигают они Пламя отваги у воинов, Но поселяют они Сладкую муку любовную В сердце того, кто с достоинством Имя несет мужа честного…

– Балаболка! – Юлька наконец освободилась и поднялась на ноги.

Стоя над телом поверженным, Славу поешь ты делам его: Подвигам, битвам, свершениям. Душу приняв мужа честного, Ты по пути яснозвездному В Ирий пресветлый…

– Да заткнись же ты, аспид! Ты хоть знаешь, что тут было?

– И знать не хочу! Перед тобой двое больных лежат. Ты лекарка или коза на выпасе?

– Эта мочалка…

Это было серьезно! Юлька не отреагировала, казалось бы, на неотразимый прием – призыв к исполнению лекарских обязанностей. Хочешь не хочешь, пришлось применять недетские средства:

– Даже и не знал, что ты так хороша, когда сердишься! Прямо глаз не отвести!

– Трепач… – вне всякого сомнения, Юлька слышала подобное в свой адрес впервые в жизни. – И что в тебе девки находят? Морда шпаренная, руки-крюки, язык, что помело…

– Правда твоя, Юленька: неказист… но твоей-то красоты нам на двоих хватит, даже еще и останется!

– Да ну тебя!

– Нет, правда, Юль! Недаром же мне про Перуницу вспомнилось!

– Вот еще… выдумал…

Юлька вырвала руку и чересчур суетливо склонилась над Саввой, приподняла ему голову, оттянула веко.

– В лазарет его! Надо присмотреть, когда в себя приходить начнет, – не глядя на Мишку, сухим деловым тоном распорядилась лекарка. – Голос-то вернулся, но… всякое может быть.

– Сейчас, Юль… только мне двоих не утащить. Ничего, сейчас организуем!

«А вы-то чего засуетились, сэр?»

– Погоди, Юль, а с Красавой что?

– Ничего. Поревет-поревет и успокоится. Впредь наука – с лекарками не вздорить!

Мишка сунул в рот пальцы и вполсилы, чтобы не будоражить весь гарнизон крепости, высвистал сигнал «ко мне». Почти сразу из-за угла вышел наставник Прокопий – не старый еще мужик, бывший ратник, перешедший в обозники после потери правой руки.

– Чего это тут у вас? – недоуменно спросил Прокопий, обводя взглядом «поле битвы». – Михайла, это ты звал?

– Я, дядька Прокоп. Видишь, двое болезных у нас – мне одному не утащить. Возьми Савву, отнеси, куда лекарка покажет.

– Угу, – Прокопий одной рукой подхватил Савву с земли и, осторожно придерживая крюком, заменявшим ему кисть правой руки, взвалил на плечо. – Показывай, девонька, куда нести.

Конечно, хорошо было бы выяснить, что тут произошло, из-за чего сцепились Юлька с Красавой и как Красава оказалась запертой в собачьей клетке, но Мишка еще из ТОЙ жизни вынес железное правило: ни при каких обстоятельствах не встревать в женские разборки (не важно, девичьи или бабьи). Столь же неукоснительно он следовал и другому правилу: никогда не обсуждать одну женщину в разговоре с другой. Здесь, правда, были не женщины, а девчонки, но девчонки, ох какие не простые. Сработало и третье правило: удивить – значит, победить. Юлька ожидала от него чего угодно, только не комплиментов, да и не знала она, что это такое.

Мишка вдруг почувствовал, что краснеет. Ощущение было такое, словно обманул маленького ребенка. В сущности, Юлька была абсолютно беспомощна против примененного Мишкой метода и, хотя он не сказал ей ни слова неправды, но почувствовал себя исключительно погано: говорил-то он искренне, но если бы не необходимость, произносить это вслух ему бы и в голову не пришло.

«Мда-с, досточтимый сэр, сколь бы юным ни было нынешнее вместилище вашего сознания, а годы есть годы! Где юношеский трепет, где «обильные страстные речи» и прочие благоглупости, лезущие наружу помимо воли? Где, наконец, позвольте вас спросить, «взгляды, так жадно, так робко ловимые»? Рассудочность, расчет, взгляд стороннего наблюдателя… А Юлька-то вспоминать будет каждое слово, повторять про себя, думать всякое девичье… Стыдно-то как!»

Мишка поднял на руки Красаву, отметив, между делом, что левая рука, хоть еще и побаливает, но работает нормально, и понес ее к дому Алексея. Плач Красавы постепенно затих, перейдя в редкие всхлипывания, Нинеина внучка обхватила Мишку за шею и неожиданно поведала:

– Мишаня, ты не думай… я с Саввой все время была потому, что бабуля так велела. А Юльку я от тебя все равно отважу… это только сегодня у меня так вышло.

«Так это они из-за меня поцапались? Одной девяти еще нет, другой тринадцати. Совсем девки с ума посходили!»

– Тебе Юльку не одолеть. Она уже сейчас сильна, а через год-полтора с ней даже твоя бабуля справиться не сможет. Не лезь на рожон.

– Но ты же на ней не женишься?

– А ты где-нибудь замужних ведуний видела?

– Нет.

– Вот и я… нет…

* * *

«Морда шпаренная, руки-крюки, язык, что помело…» С первым и третьим пунктом не поспоришь, а руки-то тут причем?»

Когда с лица сняли повязку, Мишка свистнул у баб полированное серебряное блюдо и, забравшись в уголок, где его никто не мог увидеть, долго рассматривал свое отражение. Увиденное, откровенно говоря, не радовало. На краю левой надбровной дуги красовалась вмятина, как будто не лучиной ткнули, а рубанули топором, кожа на левом краю лба и виске натянутая, тонкая и блестящая, вся в разводах от ожога. Левая бровь заметно короче правой и постоянно вздернута, что придает лицу не то насмешливое, не то издевательское выражение. Волосы еще не отросли, и на виду торчит изуродованное ухо. На левой щеке метка, оставшаяся после того, как Анька лупила младшего брата граблями. Плюс возрастные «удовольствия»: вся рожа в прыщах, на щеках цыплячий пух, под носом нечто, претендующее на звание усов, а губы еще детские – пухленькие.

Вообще-то, растительность на лице полезла рановато, у сверстников ничего подобного еще не наблюдалось, но кто его знает, может быть, данные о волосяных покровах притащились в составе информационной матрицы из ТОЙ жизни? «Инсталлировались» вместе со всем остальным и «активировались», как только в организме созрела подходящая ситуация. Прорастать-то начало не только на лице, но и в других местах.

Плюс ко всему дурацкая привычка, разозлившись, морщить и приподнимать верхнюю губу, скалясь, как собака. А еще мозоли на нижней челюсти, натертые подбородочным ремнем из-за постоянного ношения шлема. А еще мозоли, набитые упражнениями на костяшках пальцев. Вечные синяки и царапины, постоянный, несмотря на ежедневные купания, запах пота, въевшийся в войлочный поддоспешник. В общем, экстерьером своим Мишка доволен не был – гадкий утенок, да и только. Битый, жженый, драный, взопревший…

* * *

«Вот так, сэр! Извольте любоваться: морда кирпича просит, мозги набекрень, язычество с христианством замешиваете, не поморщившись, благонравие личному составу внушаете всеми средствами, вплоть до расстрела. При этом две девицы, обладающие, мягко говоря, нестандартными навыками и способностями, из-за вас друг друга убить готовы, а третья, добираясь до вас, прет пешедралом десяток верст и, рискуя утонуть, форсирует водную преграду.

Вокруг вас сотня вооруженных подростков с взбаламученным мировоззрением, бывший бандит намерен жениться на вашей матушке, которая тоже кровушки не страшится, а в соседях обретается спившийся спецназовец, организовавший гибрид колхоза с ГУЛагом. Крепость вам возводит отмороженный на всю голову бригадир плотников, по уши влюбленный в бабу вдвое массивнее себя и чуть ли не на полметра выше ростом, а любовница деда строит козни в стиле шекспировских злодеек. Ученица Бабы-Яги оказывается вдовствующей богемской графиней, мечтающей возродить древлянское княжество, русские девки в XII веке щеголяют в платьях на кринолинах и в испанских мантильях, а оркестр народных инструментов разучивает песни Гражданской войны.

И продолжать этот список можно, кажется, до бесконечности. Как говорилось в одном старом фильме: «Мадам Кольцова курит трубку и пьет водку прямо из самовара!» Любой сумасшедший дом обзавидуется!

Не-ет, к Юльке и только к Юльке! Пусть язвит, пусть ругается, да пусть хоть глаза выцарапывает, но только рядом с ней все эти «сапоги всмятку» почему-то перестают давить на мозги».

Идти до лазарета было всего ничего – в Михайловом городке вообще все было близко, но Мишка плелся нога за ногу – одолевали мысли. Положение было, мягко говоря, неудобное. С одной стороны, надо было вести «оглохшую» девчонку к Нинее – надо же и совесть иметь, в конце-то концов, с другой – явиться пред грозные очи боярыни Гредиславы Всеславны, только что угробив двух присланных ею для обучения отроков и подведя под воеводский суд третьего…

Ситуация дополнительно осложнялась еще и тем, что судить урядника Бориса будут за нападение на боярича, но Юлька-то – представитель простонародья – тоже отметелила боярышню – Красаву! А не потребует ли Нинея наказания Юльки? Или между ведуньями другие счеты?

«И как вы намерены выкручиваться, сэр? Можно, конечно, самому наехать на волхву: «Я предупреждал, что земляков в одном десятке держать нельзя!» Можно еще и усомниться в статусе Красавы – она же не внучка, а правнучка Нинеи, и совершенно неизвестно, кто ее родители. Может, она вовсе и не боярышня? Но подействует ли? Баронесса Пивенская непредсказуема как… помните, сэр, своего бригадира в ленинградском порту?»

Был у Михаила Ратникова в ТОЙ молодости бригадир, который всю методику воспитания личного состава описывал одной фразой: «Пока все нормально, я для вас комбриг, а будете разъе…вовать, сразу стану бригаденфюрером!»

«М-да, сэр, при желании, вдовствующая графиня Палий любого бригаденфюрера СС за пояс заткнет! Наехать… да она сама так наедет – бульдозер на табачный ларек деликатнее наезжает! Однако же позвольте вам напомнить, сэр Майкл: однажды вам наезд удался. Припоминаете? Именно, именно! Какой бы крутой волхвой и представительницей супердревнего рода мадам Петуховская ни была, а ограниченность своих бабьих прав, по сравнению даже с таким сопляком, как вы, но «мужеска пола», понимает. И не просто понимает, а на уровне безусловных рефлексов – спинным мозгом, как говорится!

Значит, нужна такая же неубиенная позиция! И стоять на этой позиции насмерть! Волхва это сразу просечет! Одна беда – позиция эта должна быть естественной, тоже на уровне безусловных рефлексов, потому что любое притворство Нинея раскусывает на раз. И что у вас, сэр, в вашем наборе масок и поведенческих императивов на этот случай имеется? Ля-ля-ля, трам-пам-пам… А и Б сидели на трубе… ничего в голову не приходит…

Вы, сэр, Нинее нужны. Это факт. Она пытается вами манипулировать, а заодно и воспитывает… вот и вздрючит в воспитательных целях по самое некуда! Однако вами манипулирует и Настена. Это тоже факт. Как-то на этом сыграть можно? Да уже сыгралось, блин! Красава с Юлькой сцепились не просто, как две девчонки, а еще и как два инструмента воздействия на вас! Ну, и что это дает? А ничего, потому что имеется еще целая толпа субъектов влияния: дед с его военно-феодальными замашками, отец Михаил со своим фанатизмом, «полевой командир» Алекс с отцовскими намерениями, Аристарх еще тут нарисовался со своим тайным обществом… Дурдом, одним словом.

Вот-вот, сэр! А вы, несчастное дитя, посреди всего этого кошмара – никто не пожалеет, никто не приголубит! А если наоборот? Вы сами, сэр, кошмар из кошмаров, самый, так сказать, кошмаристый? Манией величия-то гораздо приятнее болеть, чем манией преследования!

Есть контакт! Отморозок прадедушка Агей – прекрасно, дед, заработавший кличку, производную от похоронного обряда – великолепно, природный Лисовин, время от времени ввергающий вас в бешенство – блестяще! Ничего и выдумывать не требуется – Нинее и в голову не придет усомниться, все в елку! А теперь, сэр, добавляем к наследственной отмороженности дикое самомнение – Христос вас любит, Велес вас любит, Макошь вас любит и Перун, как выяснилось, тоже! Мечом в четырнадцать лет опоясались, сотником вот-вот станете, город имени себя заложили – круче только яйца страусиные!

Так, а мисс Джулия? А в ту же копилку! Кто еще с ней в лекарском экстазе сливаться способен? Кому вы, сэр, фактически рыцарскую клятву на верность принесли? Близко никому не подходить, во избежание переработки на фарш и заявления, что так оно и было!

Нормальный ход! А почему только сейчас это так явно вылезло? А в боевой поход сходил, настоящей кровушки испробовал и победителем вернулся!

Ну что ж, сэр, теперь есть с чем идти к Нинее – не оправдываться за убитых отроков и не отмазывать Юльку за то, что Красаве навтыкала, и не напоминать светлой боярыне Гредиславе о том, что предупреждал о неправильном формировании десятков и о том, что рано Красаве волховские умения давать – и то, и другое боком выходит.

Просто доложить, что вы, сэр Майкл, весь из себя такой крутой, вынуждены ошибки светлой боярыни исправлять: отроков прессовать вплоть до высшей меры, девчонок подравшихся растаскивать, да еще и от воеводы Погорынского за все это вздрючки получать. И спасает вас во всех этих разборках только ваша крутизна – Алексей верно заметил, что вы не побоялись остаться в одиночку против семерых, да любовь богов – девчонки ведь могли сгоряча и по вам своими волхвовскими да ведовскими прибамбасами врезать.

Мадам Петуховскую, конечно, этим всем не удивишь – еще и не таких видала, но нашкодившим мальчишкой выглядеть не будете.

Интересно, а с другими субъектами влияния эта маска сработает? С дедом… сомнительно, он за демонстрацию крутизны так приложит, что все звезды на небе при дневном свете увидите, и любовь богов ему пофиг, потому что для него они такие же управленцы, как он сам, разве что масштаб деятельности у них побольше. Аристарх – Туробой? Темная лошадка, но… после того, как вы нехило выступили на обряде посвящения, крутизна его не удивит, а самомнение… самомнения в учениках обычно учителя не терпят, можно и по сопатке получить, если не физически, то морально. Значит, с этим делом надо поаккуратнее. Алексей? Ну, для него, сэр, любая чужая крутизна – всего лишь вызов и повод эту самую крутизну обломать… запросто и отлупить может, причем исключительно в учебно-воспитательных целях. Настена? Гм… после «сексотерапии» чего-то там изображать из себя в ее присутствии просто не тянет. Да и не нужно – образ рыцаря мисс Джулии ее вполне устраивает, а для вас, сэр, он вполне естествен, ничего изображать и не требуется.

Мисс Джулия? Юлька, Юленька… ребенок, в сущности, но без всяких понтов и рисовки готовая положить жизнь на алтарь медицины. Единственный тихий и светлый уголок во всем этом дурдоме… ну, положим, не очень-то и тихий, но, несомненно, светлый. И перед ней, как это ни паскудно, придется притворяться. Увы, сэр, как вы тогда совершенно справедливо заметили: «сколь бы юным ни было нынешнее вместилище вашего сознания, а годы есть годы». Было бы вам действительно четырнадцать, вы бы впервые в жизни ощутили, как это бывает, когда в толпе встречающих вдруг обнаруживаются ждущие только вас глаза, и впервые бы догадались, что нарядный платок надет специально для вас. Ну, и разумеется, не удержали бы это свое открытие в себе, а так или иначе озвучили бы…

Но вам-то, сэр, в сумме уже крепко за пятьдесят! И соответствующие вашему возрасту партнерши сами прекрасно понимают и замечают, как вы находите их глазами в толпе, а к словам «краше всех» относятся… как бы это выразиться? Ну, скажем, с пониманием. И насчет платка… им не догадка нужна, что, мол, для меня надела, а что-то вроде: «как тебе к лицу это цвет», да и то аккуратно, чтобы не было похоже на напоминание «это я тебе подарил».

Но Юлька-то пока все это за чистую монету принимает, для нее это все – открытия, новые и непривычные ощущения. Приятные, волнующие, однако и смущающие, даже, может быть, слегка пугающие… И, слов нет, она всего этого заслуживает, так что, сэр, если не можете естественным образом ощущать юношескую восторженность, извольте ее изображать – для мисс Джулии не грех и постараться. Очень постараться, потому что она дает вам больше, чем вы ей – на фоне приключений засланца из XX века нормальные человеческие отношения и чувства, не зависящие от исторического периода!»

За размышлениями Мишка сам не заметил, как добрался до лазарета. Он уже было собрался подняться на крылечко, как дверь распахнулась и на пороге появилась Юлька.

– А-а, явился! А я уж думала, что ты так и будешь без рубахи с голым пупом шляться!

«Вот вам, сэр, и лямур! Предмет обожания, едрена вошь…»

Часть 2

Глава 1

Август 1125 года. База Младшей стражи

Чем дальше продвигалось строительство крепости, тем больше убеждался Мишка в высокой квалификации старшины плотницкой артели Кондратия Епифановича по прозвищу Сучок. Мастером он был редким – не только прекрасно «чувствовал дерево», не только имел богатейший практический опыт, но и был, как выяснилось, очень неплохо подкован теоретически: знал основы геометрии, приемы работы с циркулем и угольником, держал в голове рецепты клеев и лаков. Мало того, его чуть ли не дежурная фраза «Не строят так!» – была вовсе не консерватизмом, а следствием обширных знаний истории и новейших веяний в области зодчества!

В очередной раз Сучок поразил Мишку своими познаниями, когда бояричу загорелось обзавестись «офисным зданием», поскольку осуществлять управление «на коленке» стало уже трудно и понадобилось как-то упорядочить административную деятельность: делопроизводство, работу с личным составом, хранение информации на материальных носителях и прочее, и прочее. Проще говоря, понадобилось «присутственное место»[48].

Первой ласточкой в офисном строительстве Михайлова городка явилась конторка «начальника тыла» Ильи, пристроенная к складу. Семейство Ильи, возглавляемое его женой, с нескрываемым энтузиазмом переправило из дома в новое помещение завалы учетной документации, заляпанные чернилами письменные столы, ящики с берестой, гусиными перьями и вощанками, объемистые горшки с чернилами и еще кучу непонятно для чего нужного и неизвестно как накопившегося барахла.

Нарождение второго «гнезда бюрократии» ознаменовалось скандалом, чуть было не дошедшим до рукоприкладства из-за того, что отроки поломали макет крепости, пытаясь затащить его в один из свободных кубриков казармы, занятый Демьяном под «кабинет городового боярина». Демка в общем-то аккуратно последовал Мишкиным советам по оборудованию своего рабочего места, но вот пользоваться планом городка, начерченным на шкуре, отказался наотрез и пожелал иметь под рукой макет, который можно было постоянно дополнять вновь появляющимися сооружениями.

Наконец и Мишка «дозрел» до понимания необходимости строительства официальной резиденции. К его удивлению, Сучок, услышав предложение озаботиться строительством боярского терема, не устроил очередной скандал по поводу отвлечения рабочей силы от основных работ, а огорошил вопросом:

– Ты что, жениться собрался?

– А причем здесь женитьба? – удивился Мишка.

– Ну, а как же? – в свою очередь удивился Сучок. – Сестер своих ты в Туров увезешь, замуж выдавать, матушка твоя… гм… тоже во благовремении к мужу переедет, кого ж ты в тереме поселишь-то?

– А что, в тереме одни бабы живут, что ли?

– Ну, еще детишки малые… ну, которых те бабы нарожают… Погоди, боярич… ты что же, несколько жен завести решил? Ты в своем уме?

«Стоп, сэр Майкл, кажется, пошел разговор слепого с глухим, вы и ваш начальник строительства явно говорите о чем-то разном: вы – об архитектуре, а он – о делах семейных. Похоже, он знает что-то такое, что неизвестно вам».

– Погоди-ка, старшина, давай вон там на лавочке сядем да поговорим, а то я тебя чего-то не пойму: причем здесь бабы да детишки?

– А чего тут понимать-то, боярич? Хоромы, что княжьи, что боярские, строятся в три яруса. Терем – третий ярус жилья. Первый ярус называется подклет, потому что на него сверху ставится клеть – второй ярус. На втором ярусе делаются горницы… название такое, потому что он на верху – на горе, а терем…

– Понятно-понятно, – попытался перебить Мишка, сообразив, наконец, что название «терем», видимо, распространилось на все здание в более поздние времена, но Сучка, взявшегося что-то объяснять, остановить было трудно, а потом уже и не захотелось останавливать, поскольку плотницкий старшина начал демонстрировать просто потрясающую, с Мишкиной точки зрения, эрудицию.

– Вообще-то, слово «терем» происходит от греческого слова теремнон, сиречь, жилище, – продолжил Сучок лекторским тоном. – Правда, некоторые считают, что «терем» происходит от слова «гарем» – место, где сарацины своих жен держат, но это неверно. От греков терем пошел, от греков, а на сарацинов думают от того, что у нас на третьем ярусе бояре да князья женское жилье устраивают. И им с верхотуры в окошки глядеть веселее, и у хозяина на душе за девок да молодух спокойнее… мало ли что?

– Ага! «Живет моя отрада в высоком терему, а в терем тот высокий нет хода никому…» – продекламировал Мишка.

– Вот-вот, – Сучок согласно покивал головой. – Терем, правда, можно еще и над воротами поставить, но сейчас все больше норовят вместо терема надвратную церковь устроить, особенно над городскими воротами. Еще терема, бывает, над дружинными избами возводят, ну, как это у тебя называется, – Сучок скривился и проблеял гнусным голосом, – над казярмой… – искоса глянул на собеседника, не дождался реакции на подначку и продолжил уже нормальным тоном: – Но там не живут, а дозорные стоят или припас для обороны держат… стрелы, там, ядра для пращей, ну и прочее. Так ты какой терем возводить надумал, если не для жены?

– Э-э… я, пожалуй, неправильно сказал, старшина. Понимаешь, мне нужно место власти обозначить, чтобы все знали, что с делами надо идти вот сюда, и чтобы всем было видно, что власть находится вот в этом месте и нигде больше, а само здание было бы для управления приспособлено. Чтобы можно было совет созвать, чтобы пир при нужде устроить, и чтобы было где писарей посадить, и чтоб казну держать, и чтобы с возвышенного места приказы объявлять. Но с другой стороны, надо чтобы уважаемых людей принять можно было достойно… Хоть бы и самого князя…

– Ага, рубить-колотить! – перебил Сучок. – Хоромы тебе, значит, понадобились, наподобие княжьих.

– Ну, я же не князь… мне бы чего поскромнее…

– Поскромнее не выйдет! – безапелляционно заявил плотницкий старшина. – Сам сказал: «место власти», а оно скромным быть не может! Да и не получится скромно, вот смотри.

Сучок попытался рисовать на земле щепочкой, но грунт в крепостном дворе был утоптан почти до каменной твердости, и он достал из поясной сумки металлическую чертилку, которой обычно наносил разметочные риски на дереве.

– Вот, значит, подклет, – плотницкий старшина уверенно начертил на земле несколько четких и прямых линий. – Вот так он сбоку выглядит, а вот так сверху. Понятно? В подклете место для всяких хозяйственных дел и кладовок, но можно и жилье обустроить – для челяди там или для холопов…

Сучок принялся излагать прописные истины издевательски нравоучительным тоном, словно малому ребенку, но Мишке даже не пришло в голову обижаться или перебивать, настолько сильное впечатление произвел на него чертеж в нескольких проекциях, до сих пор представлявшийся ему для XII века чем-то запредельным.

«Да, учитель у мастера Сучка, по всему видать, был хорош… интеллектуал, наподобие Нинеи! Однако, сэр, это что же татары над нашим народом учинили, что такие знания были напрочь растеряны? Нет, похоже, что оставшиеся вам сорок с лишним лет жизни действительно есть на что с толком потратить: создать систему, способную противостоять беспределу кочевников – цель вполне достойная… Как изволит выражаться вдовствующая графиня Палий, цель на всю жизнь!»

Плотницкий старшина, в очередной раз не дождавшись реакции на свою подначку, заговорил, наконец, по делу.

– Впрочем, подклет – дело обыкновенное, а по-настоящему место власти начинается со второго яруса и, перво-наперво, с крыльца. Вести крыльцо должно прямо на второй ярус и быть таким широким, чтобы на каждой ступени могло три или четыре человека встать. А еще крыльцо должно быть либо целиком крытым, либо на самом верху накрыто деревянным шатром. Вот под этим-то шатром стоит или сидит князь, когда суд вершит, просителей выслушивает, что-нибудь народу вещает или смотрит на что-то… Вот как на тебя смотрел, когда ты в Турове воинское учение показывал. С крыльца же и бирючи указы возглашают, а рынды неугодных посетителей или провинившихся княжьих людей кувырком спускают. В общем, все, что надлежит творить на глазах у народа, происходит на крыльце.

А еще на крыльце сразу видно бывает, кто из бояр к князю ближе, а кто дальше. Когда князь по каким-то торжественным случаям на крыльце восседает, то бояре на ступенях стоят – ближники повыше, остальные пониже. Тебе, кстати, крепко подумать придется: кого выше ставить – ближников своих или наставников Укудемии. Гляди: тут и уважение надо выказать, и степень каждого из начальных людей простому народишку показать, и не обидеть никого! Так что думай!

«Ага! Вот откуда термин «вышестоящий» появился! И «служебная лестница», надо понимать, из этого же обстоятельства произрастает. А ведь действительно, как-то народ расставлять придется… табель о рангах, туды ее!»

– Теперь дальше… – Сучок добавил к своему чертежу еще несколько линий. – С крыльца прямо в хоромы попасть невозможно, для этого надо по гульбищу пройти. Вот, смотри: помост, вроде как на заборолах у вас, идет по всей передней стене второго яруса. Бывает, что и не только по передней стене, а и вокруг всего здания… это уж, как ты сам решишь. Снизу его столбы поддерживают, а сверху на таких же столбах над ним крыша… ну, и перила, конечно, по всей длине, чтобы не сверзился никто.

Вот на гульбище-то княжьи ближники целый день и толкутся, если, конечно, князь их в хоромы с каким-нибудь делом не призовет. Тут они промеж себя шушукаются, всякие хитрости задумывают, договариваются, ссорятся, мирятся, дела обсуждают… много всякого. Заодно и покой княжий берегут – кого попало к князю не допускают, а случись беда, собой князя от ворога заслонят. Хе-хе… – Сучок неожиданно ухмыльнулся. – Погоды-то у нас, сам понимаешь, всякие случаются, а гульбище всем ветрам открыто, разве что только от дождя крышей прикрывается, от того у бояр привычка завелась во всякое время в шубах ходить. Иной так в гордыню боярскую занесется, что и летом, в самую жару, в шубе преет, чтобы все видели – боярин! Придурки, прости Господи.

«Ага, вот, значит, как шуба стала чем-то вроде придворного мундира! А что? Дорогой мех, покрытый не менее дорогой импортной тканью, да еще с каким-нибудь золотым или серебряным шитьем, не слабее камергерского мундира будет. И никакие они не придурки – одежда в сословном обществе работает как удостоверение личности, даже покруче – «корочки-то» издалека не видно, а прикид сам собой в глаза бросается. Интересно, а если гульбище застеклить, что они придумают? Так и будут в шубах париться или иные знаки отличия изобретут?»

– Так вот, боярич, если начинается «место власти» с крыльца и гульбища, то самая суть его в сенях! Это в простых домах сени ладят для сохранения тепла да для того, чтобы сразу с улицы в жилье не лезть, а в княжих хоромах да у бояр, что поважнее, сени для другого предназначены. На сенях князь пиры устраивает, послов принимает, боярскую думу собирает или совет с малым числом ближников устраивает. Здесь же и княжий стол находится – помост такой возвышенный над полом…

– Да знаю я, что такое стол…

– Не перебивай! – Сучок сердито ткнул чертилкой в землю. – Спросил совета, так слушай, я зря не болтаю! Стол, значит… а на столе столец – седалище княжеское, навроде кресла, что ты измыслил, только попроще будет. Ты вот, если деду твоему понадобится к князю Туровскому подольститься, возьми да и присоветуй ему, чтобы кресло князю привез. Князь Вячеслав, сказывают, телом излиха дороден, а такие люди любят с удобством восседать, вот и удоволите владыку своих земель! Еще бы узнать, какое у Вячеслава знамя, так можно было бы его на спинке кресла вырезать… или же знамя Рюрика – атакующего кречета – тоже почетно.

– Да! – подхватил мысль Мишка. – Можно еще и для княгини кресло чуть поменьше изготовить!

– Ну, не знаю… – засомневался Сучок, – я тебе для чего про стол и столец рассказывать взялся? Потому что столец – единственная постоянная мебель на сенях, а все остальное сменное. Надо устроить пир – соорудили столы на козлах, надо боярскую думу собрать – натащили скамей для бояр, надо принять послов – вынесли все, сидит один князь, остальные стоят, надо посоветоваться с ближниками – поставили небольшой стол и скамьи вокруг него, притащили напитки да закуски… Еще всякие разные случаи бывают, и все это на сенях происходит. Из-за этого сени делаются как можно просторнее – во всю клеть. Окна в сенях устраивают большими, не только для света, но и для воздуха, а то ведь, бывает, что на пиру несколько десятков мужей соберутся, выпьют-закусят, да так надышат… и прочее, что в волоковые окошки[49] этакий дух и не пролезет! Ну а на ночь или в непогоду эти окна ставнями закрываются.

«М-да, симбиоз актового и банкетного залов с кабинетом и совещательной комнатой. Вот тебе и сени! Пожалуй, звание «сенной боярин» соответствует примерно чину тайного или действительного тайного советника, а «сенная боярыня» – ну, никак не ниже фрейлины».

– Слушай, старшина, а ты-то откуда это все знаешь? – заинтересовался Мишка. – Можно подумать, что ты сам боярином у князя был…

– Можно подумать, – передразнил Сучок, – что в княжьих или боярских хоромах пожаров не случается, что не ветшают они или не перестраиваются!

– Да, верно… Это я как-то не подумал…

– Да неужто тебе дед этого не рассказывал? – удивился Сучок. – Он же по молодости при князьях покрутился вдоволь!

– Рассказывать-то рассказывал, но у него взгляд на эти дела воинский, а у тебя строительный. Чувствуешь разницу?

– Воинский, воинский… – сердито проворчал Сучок. – Только и мыслей, что разломать или поджечь, а попробовали бы хоть раз что-то выстроить…

– Ладно, старшина, не ворчи! – примирительно произнес Мишка. – Когда-никогда, а жениться мне все равно придется, вот и терем сгодится, а пока мы туда девиц поселить можем, чтобы, значит, у них постоянное место в крепости было. Глядишь, им с верхотуры-то по ночам к парням шастать труднее будет…

– Ага, рубить-колотить, так ты их и удержал! Дело молодое, природа своего требует…

– Ну, тебе виднее… молодое дело или не молодое, сам-то в Ратное за тем же самым мотаешься… Бешеной собаке семь верст не крюк, как говорится…

– Ты не в свое дело-то не лезь! – взвился Сучок. – Молод еще меня попрекать! Говорим о стройке, рубить-колотить, так о стройке и говорим! И нечего тут…

– Да будет тебе, старшина! Что ты, как кипятком ошпаренный? Ходишь и ходишь, кто тебе запретит? И не попрек это вовсе… Радуюсь за тебя, женишься – сам первый тебя поздравлю! Такого мастера, как ты, еще поискать, а через женитьбу ты у нас ведь и насовсем остаться сможешь…

– Женишься… – Сучок вдруг как-то опал, словно из него выпустили воздух. – Кто ж за закупа пойдет…

– Выкупишься, мы же договорились обо всем! Или не поверил мне?

– Поверил – не поверил… – Сучок отвернулся от собеседника и заговорил в сторону, ковыряя чертилкой сиденье скамьи. – Я чего только не передумал, когда весть дошла, что воевода тебя из старшин разжаловал… Гвоздь так и сказал: «Не будет Михайла старшиной – не быть и нам вольными». А потом опять весть пришла, что тебя под стрелы попасть угораздило – чудом жив остался… – Голос плотницкого старшины дрогнул. – Ты, сопляк… ты хоть подумал, у скольких людей жизнь поломается, если тебя не станет? Других поучаешь, а сам…

«А ведь и вправду, сэр Майкл, сколько людей на вас завязано? Просто на одно ваше существование и на реализацию ваших планов! Случись что, и как им дальше жить? Это ж не ТАМ – накрылась фирма, другую работу нашли. ЗДЕСЬ работа с жизнью гораздо жестче связана – зачастую работа или служба и есть жизнь! Сколько же нервных клеток Сучок и его артельщики сожгли, пока вас из похода за болото дожидались? Да и не только артельщики… вместе с «курсантами» почти две сотни народу в крепости обретаются, и все, так или иначе, от вас, сэр, зависят. Вот тебе и феодал-эксплуататор… в их понимании, чуть ли не отец родной. Да… дела».

– Ну, перестань, старшина… – Мишка совершенно неожиданно почувствовал, что и ему стало трудно говорить. – Кондратий Епифаныч, пойми правильно… я же еще учусь, да и присматривают за мной, не дадут просто так сгинуть… слыхал же, как меня Немой защитил…

Сучок ничего не ответил, только, все так же отвернувшись, повел плечами, а Мишкина растерянность (даже в какой-то мере растроганность), в полном соответствии с лисовиновским характером, быстро перешла сначала в раздражение, а потом в злость.

– Хватит, Кондратий! Попереживали и будет, давай-ка дальше о деле… Подклет, сени, терем, а жить-то где?

– Гм, жить… ишь, скорый какой! Хоромы в один сруб не ставятся! – Сучок, по-прежнему не глядя на Мишку, словно устыдясь проявленной слабости, снова принялся чертить. – Ставим рядом еще один сруб: подклет, клеть с горницами. Там и жить будешь: спать, трапезничать с семьей, добро хранить…

– Какое добро? – перебил Мишка. – Подклет же есть…

– А казну? А меха дорогие да паволоки?[50] Сам не заметишь, как рухлядью обрастешь… еще и тесно станет! Вот тут-то и третий сруб пригодится!

– Третий? Да куда ж еще третий-то? – в очередной раз удивился Мишка.

– А туда, что у княгини-то свои сени есть! – наставительно поведал Сучок. – Поменее княжьих, само собой, но тоже немаленькие. Там она и гостей привечает, и посетителей выслушивает, и с сенными боярынями… – Сучок, видимо сам для себя неожиданно, затруднился с разъяснениями, – …ну, чего-то ж они там делают, с сенными-то боярынями, не просто же так они… Вот, значит… а матушке твоей надо же где-то с девками рукоделием заниматься! Ну, и прочее всякое такое.

– Понятно, – Мишка обреченно вздохнул. – Не выйдет, значит, скромно.

– Даже и не надейся, боярич! Место власти скромным не бывает! – Сучок вдруг оживился и снова принялся черкать по земле. – Все это надо еще соединить лестницами да переходами и украсить наличниками, резными «полотенцами», причелинами, столбиками всякими, откосами… красиво будет, не то что твоя казярма!

«Так вот почему ты не возмутился, что народ от основной стройки отвлечь придется! Красоту тебе создать хочется… тоже творческая личность…»

Квалификация артели Сучка была высокой – боярские хоромы были «сданы в эксплуатацию» во второй половине августа, и получилось действительно красиво! Конечно же, не обошлось без споров на грани скандала со старшиной плотников. Если к требованию наладить отопление «по белому» Сучок уже как-то притерпелся, хотя и считал это чем-то вроде «архитектурного излишества», влекущего за собой напрасное разбазаривание дефицитных кирпичей и серьезное усложнение конструкции здания, то, например, сооружение прихожей, при наличии сеней, он воспринял просто как дурную блажь боярича.

Традиционный аргумент Сучка «так не строят» столкнулся с почти иррациональным неприятием Мишкой входа прямо с улицы. Все-таки парадные сени, хоть и не княжеского масштаба, сочетали в себе функции кабинета, гостиной и совещательной комнаты, вход в которую должен был, в Мишкином понимании, обязательно предваряться каким-то проходным помещением. Сломать сопротивление Сучка удалось, лишь обратившись к вопросу безопасности – придворные-то на гульбище не толпились, заходи, кто хочешь, и «нестандартную» горницу, где, по идее, было место секретарю или адъютанту, удалось «продать» старшине плотницкой артели, как помещение охраны. Под этот «проект» прошли и скамьи для ожидающих приема посетителей (как бы для размещения охранников), поскольку по нормам XII века посетителям, в соответствии с их статусом, надлежало ждать вызова либо на дворе возле крыльца, либо на гульбище.

В этих-то хоромах Мишка и поселился с матерью и сестрами (что, естественным образом, породило к жизни женскую половину дома), сюда же вселили брата Сеньку, после того, как «детский десяток» перебрался в крепость, сюда же почти ежедневно наведывался Алексей (бывало, и с ночевкой, но этого как бы никто не замечал).

Здесь же организовывались «семейные» ужины для отличившихся отроков, а под гульбищем, на некоем подобии деревянного тротуара, стояли скамьи для вечерних посиделок с песнями. Однажды отроки и девицы спрятались под гульбищем от дождика, а потом все так и осталось, сделавшись привычным.

Очень быстро Мишка убедился, что название «покои» тоже имеет совершенно конкретный практический смысл – обрести покой можно было только во внутренних помещениях. Хоромы действительно были центром общественной жизни, сопровождавшейся соответствующей суетой. Суету эту Мишка сам для себя разделил на несколько частей.

Первая – официальная. Стоя на крыльце, Мишка принимал утренний развод и вечернюю поверку, а также смену дежурных десятков. Принимал доклады, оглашал приказы и распоряжения, подводил недельные итоги соревнования между десятками и осуществлял прочие формальные публичные акты руководства Академией, а «на сенях» проводил заседания Совета Академии и «педсоветы» с наставниками.

Вторую составляющую суеты Мишка про себя поименовал «деловой». В терем постоянно перли посетители с делами самой разной степени важности. То являлась «шеф-повар» Плава и обрушивала на Мишку ворох кухонных проблем, то являлся с очередным скандалом Сучок (ну просто не мог он изложить даже простейший вопрос в иной, нежели склочно-пожарной тональности). То прибегал с подбитым глазом дежурный десятник и сообщал, что подрались силяжские с шеломаньскими (понимай: шестой десяток с девятым), наставники с дежурным десятком их угомонили, даже опричников звать не пришлось, но в темницу два десятка разом не запихнуть, да там и без того пятеро обретаются. То Роська «радовал» тем, что завтра ожидается аж семеро именин, но про одного святого из этой семерки он ничего отрокам рассказать не может, и надо срочно скакать в Ратное к отцу Михаилу. То черти приносили «кинолога» Прошку, длинно и занудно живописующего прямо-таки непреодолимые трудности с выбором имени для недавно родившегося теленка… и прочие дела, делишки, делища!

Для третьей составляющей суеты Мишка названия так и не придумал – просто суета от постоянно мелькающих лиц, обрывков разговоров и вообще непонятно чего. На протяжении дня обязательно находились поводы и причины заглянуть в хоромы у двоюродных братьев и крестников; на гульбище после обеда каждый день собирались и о чем-то толковали между собой наставники (другого места им не нашлось!); по подклету все время зачем-то лазали плотники Сучка и строители Нинеи (слава богу, наверх не лезли); какие-то бабы и девки (и откуда их столько?) постоянно таскались на женскую половину дома; по горницам, наподобие привидения, шастала Красава в компании Саввы… Порой так и подмывало схватить какой-нибудь предмет поувесистей и вышибить всю эту публику на крепостной двор, сопроводив сие управленческое воздействие соответствующими высказываниями из арсенала ненормативной лексики. А потом поставить на входе караул и ввести пропускную систему.

Четвертая составляющая суеты была, и вообще, атас – женская! В самых неожиданных местах терема все время попадались девки с тряпками и вениками; какие-то другие девки носились туда-сюда с горшками, ведрами, кувшинами коробами и еще бог знает с чем; третьи девки (а может и те же самые?) таскались с подушками, сенниками, одеялами и еще каким-то тряпьем. Все это выбивалось, вытряхивалось, сушилось и проветривалось на солнце, время от времени всю эту колготню, словно ледокол, прорезал громко сопящий Простыня с каким-нибудь неподъемным сундуком в руках, а руководила всем этим непостижимым в своей скрытой логике процессом горластая баба, которую в глаза величали Лизаветой, а за глаза Керастью[51].

Девки то хихикали, то перекликались звонкими голосами, то поодиночке, а случалось, и компанией, хныкали в уголках. Что-то где-то падало (порой и разбивалось), где-то лилась вода, где-то хлопали по выбиваемым сенникам палки, кого-то отчитывала Лизавета…

Однажды Мишка то ли со зла, то ли для эксперимента (сам не понял) высунулся из сеней-кабинета-гостиной и гаркнул во всю мощь голоса:

– А ну, тиха-а-а!!! Чапай думать будет!!!

Единственным результатом акустического воздействия было то, что боярича облаял Роськин щенок Ворон, по своему разгильдяйскому обыкновению то ли прогуливавший занятия у «кинолога» Прошки, то ли смывшийся из вольера и принимающий деятельное участие в коловращении людей и предметов в районе кухни.

Кухня в Мишкиной «резиденции» вообще была отдельной песней! Несмотря на то, что Мишка, как, впрочем, и все остальные, дома только ужинал, а в остальное время питался в трапезной вместе с отроками, а женский состав – в специальном помещении возле «гарнизонного пищеблока», на кухне что-то булькало и шкворчало уже с утра: в программу обучения «благородных девиц» входил курс кулинарии и консервирования, и Мишка сильно подозревал, что перенос этого учебного процесса в хоромы был вызван опасением массового отравления отроков, в случае попадания «учебных блюд» в общую трапезную.

Однажды он даже решил, что его опасения подтверждаются самым ужасным образом – из кухни понесло запахом не то чтобы химии, но явно чего-то несъедобного. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что девки, под руководством Анны Павловны, красят на кухне нитки для вышивания.

Конечно же, во всей этой «суете сует и всяческой суете» ничего ужасного не было. Точно так же постоянно заняты были какими-то делами бабы и девки в лисовиновской усадьбе в Ратном, привычным было и то, что со всеми делами Воинской школы все шли именно к Мишке, хотя вопрос запросто мог решить Алексей или кто-то из ближнего круга, не должна была пугать или удивлять и некоторая бестолковость всего происходящего – Академия дело новое, непривычное. Однако, как только Мишка заселился в терем, и все это сосредоточилось в одном месте… Ох!

* * *

На следующий день после дуэли Корней заявился в крепость в компании Бурея и старосты Аристарха. Появление на базе Младшей стражи обозного старшины и ратнинского старосты было более чем показательным: если явился Бурей, то почти с уверенностью можно предсказывать – сидящего в темнице урядника Бориса ждет казнь.

С Аристархом было несколько сложнее. После обряда посвящения Аристарх (в язычестве, как выяснилось, Туробой), против ожиданий, не оставил Мишку-Окормлю для приватного разговора, хотя это и напрашивалось само собой – ведь назвал же Аристарх-Туробой его своим преемником. Возможно, староста приехал поглядеть, как Мишка «окормляет» Воинскую школу? Посмотрит, сделает какие-то свои выводы, а потом уже начнет посвящать в таинства Перунова братства?

Особо поразмышлять на эту тему Мишке не дал Корней. С недовольной миной на лице выслушав рапорт, воевода буркнул в ответ нечто сердито-неразборчивое и, постепенно разгоняясь, словно самолет на взлете, начал:

– Порядка не вижу, усердия тоже! Бездельники, лоботрясы, ничего как следует делать не можете, а если можете, то ленитесь, пользуетесь, что пригляда за вами нет…

Далее последовал классический монолог из серии «начальственный разнос» – попреки и угрозы, перемежаемые руганью, без указания точной причины начальственного гнева. Объяснения последуют позже, когда руководство выпустит пар и отведет душу. До того – никакой конкретики, иначе начнут перебивать, оправдываться (не ровен час, и оправдаются), и никакого облегчения души и разрядки эмоционального напряжения не получится.

«Чего он завелся-то так? Ну, случилась беда, так виновные уже или наказаны, или воеводского суда ждут. Или еще что-то случилось, чего я не знаю? Так вроде бы ничего такого особенного не должно быть…»

Послушав дедовы излияния еще немного, Мишка слегка набычился и уставился в переносицу деду.

– …И школа ваша дерьмо, и наставники ваши засранцы, и… – дед сбился с ритма. – Я сразу говорил, что толку не будет… Чего уставился?

– Не при ребятах, – негромко ответил Мишка. – Зайдем в дом – хоть убивай, а ученикам про то, что школа дерьмо, а наставники засранцы, слушать незачем.

– Ты меня поучи еще, сопляк! – чувствовалось, что дед уже выпустил пар – замечание прозвучало значительно тише и не так энергично. – Указывать он мне будет, что надо, что не надо… Воеводы хреновы… Коня кто-нибудь примет, или мне до вечера тут?..

Коня, разумеется, приняли, дед шагнул было к крыльцу, но остановился.

– Кхе! Михайла… Это что, твой дом, что ли? Важнее дела на стройке не нашлось?

– Жилье боярича, начальника Воинской школы, господин сотник, – «служебным» голосом отрапортовал Мишка. – Милости прошу, господин сотник.

– Жилье, едрена-матрена… Совсем тут обалдели… Аристарх, видал, а?

– Да-а, Кирюш… в Ратном-то у нас такого нету. А давай-ка внутри глянем!

– Ну, веди, – Корней как-то странно покосился на Мишку, – воевода, едрена-матрена.

Сени-кабинет-гостиная тоже впечатляли. На выскобленных досках пола лежал четырехугольный светло-серый войлок с красными узорами (ковер был бы уместнее, но ковра не нашлось). Проконопаченные мхом бревна стен закрыли плотно подогнанными, гладко струганными досками светлого дерева. Потолок, тоже дощатый, побелен – Мишка хоть и знал, что от ЗДЕШНИХ «осветительных приборов» потолок быстро закоптится, но не смог отказать себе в этом удовольствии. От этого в парадных сенях было непривычно светло.

Посреди помещения, на войлоке, стоял длинный стол, накрытый белой льняной скатертью, а вокруг него двенадцать стульев. На стеллаже, бывшем на самом деле шкафом, только без дверец, рядами стояла раскрашенная «под хохлому» посуда. На столе, между двумя пятисвечниками, лежал поднос, тоже раскрашенный под хохлому, на котором стоял кувшин с квасом и лежал небольшой ковшик. Все это придавало горнице яркий, праздничный вид, а отсутствие стоящих вдоль стен лавок и сундуков добавляло простора.

– Михайла, – несколько оторопело произнес дед, – да ты, как князь…

Мишка налил квасу в ковшик и с полупоклоном поднес деду.

– Испей с дороги, господин сотник.

Дед машинально принял ковш, выпил, но при этом слишком сильно наклонил посуду, и струйка кваса, сбежав по бороде, испятнала лежащий на полу светлый войлок. Дед заметил свою оплошку, смутился и рассвирепел от этого снова.

– Совсем очумели, задрыги? Вы что тут устроили? С жиру беситесь! Князьями себя возомнили, боярами? Ты! – дед попытался схватить Мишку за ухо, но внук увернулся, разозлив Корнея еще больше. – Ты для этого себе Устиновых холопов забрал? В роскоши жить захотел, сопляк?

Дед снова надвинулся на Мишку, но неловко зацепился протезом за край войлока и чуть не упал, подошедший сзади Бурей подхватил его и зловеще прохрипел:

– Не о том говоришь, Корней, – потом поднял глаза на Мишку и совсем уж по-звериному прорычал: – Ты, сопляк, почто убогую обидел?

– Какую убогую? – не понял Мишка, невольно пятясь.

В устах Бурея обида, нанесенная убогому, была самым страшным обвинением. Если и имелись у обозного старшины какие-то положительные человеческие качества, то в первую очередь это было сочувствие калекам и уродам. Впрочем, это могло быть и не сочувствие несчастным, а благовидный повод дать выход агрессии и злобе, но все Ратное знало, что натерпевшийся с детства Бурей способен убить или изуродовать любого, кто позволял себе издеваться над ущербными. Скорее всего, именно из-за этого в Ратном совершенно не были распространены в общем-то характерные для средневековья развлечения за счет горбатых, хромых и прочих богом обиженных людей.

Сразу стало понятно, почему дед явился в воинскую школу в таком взвинченном состоянии. Видимо, Мишкины «доброжелатели» нашли способ подкинуть Бурею «дезу» о якобы нанесенной внуком сотника обиде кому-то из тех, кого Бурей считал своей обязанностью защищать, и обозный старшина явился «восстанавливать справедливость». Относительно того, как он это будет делать, Мишка никаких иллюзий не питал – запросто может и шею свернуть.

Дед торопливо встал между Мишкой и обозным старшиной и заорал на внука:

– Зачем Ваську украл?!

– Какую Ваську?

– Глухую! Хватит придуриваться! На кой тебе глухая сдалась, совсем тут одурел?

– Она сама пришла, деда, я забыл совсем…

– Не врать! Девки сами за десяток верст не приходят.

– Сама пришла, деда…

– Врешь! Видели тебя! Где девка?

– В лазарете она, у Юльки.

– Ага! Значит, здесь! Почему в лазарете? Бил?

– Нет, в речке чуть не утонула.

Дед собрался еще что-то сказать, но над его плечом появилась лапища Бурея и потянулась к Мишке.

– Да погоди ты, Бурей…

Дед уперся спиной в грудь обозному старшине, пытаясь остановить того, войлок под протезом сдвинулся, Корней опять чуть не упал, но успел ухватиться за Бурееву лапищу и повиснуть на ней всем весом. Мишка отскочил за стол и выпростал из-за пояса кистень, хотя прекрасно понимал, что против этой разъяренной горы мышц шансов у него нет ни малейших. Шансов как-то оправдаться, впрочем, тоже – Бурей просто-напросто не станет ничего слушать. Да, «доброжелатели» знали, что делали.

– Г-р-р.

Бурей с утробным рыком пытался стряхнуть с одной с руки Корнея, а другой дотянуться до Мишки, но длины даже его лапищи для этого не хватало. Что-то было не так – какая-то фальшь, наигранность…

«Скалится, рычит, но стоит на месте, хотя отпихнуть деда или просто протащить его следом за собой для такого бугая не проблема. Только пугает? Но дед-то удерживает его на полном серьезе, изо всех сил. Боится, что этот урод заиграется и поломает меня по-настоящему? Что ж делать-то? Притвориться, что напугался? Так меня и на самом деле жуть берет…»

Ничего придумать Мишка не успел – от двери раздался голос Алексея:

– А ну, не тронь парня! Он правду говорит!

– Г-р-р… – Бурей лишь мотнул головой, как собака, отгоняющая муху.

Ш-ш-ших – звук извлекаемого из ножен меча прозвучал очень отчетливо, а Алексей, поигрывая обнаженным клинком, позвал:

– Эй, уродище!

Назвать Бурея в лицо уродом – это было даже не легкомыслием, а натуральным безумием, сопровождающимся тягой к суициду. Игры (если, конечно, это были игры) мгновенно кончились – никакого рычания, жутких гримас и вытянутых рук со скрюченными наподобие когтей пальцами. Обозный старшина легко и бесшумно, словно балерина, развернулся на сто восемьдесят градусов, пригнулся, так, что горб выпятился вровень с головой, слегка развел лапищи в стороны и уставился на Алексея налитыми кровью глазами.

Старший наставник Воинской школы встретил его взгляд не то чтобы спокойно, а так, как смотрят на быка, перед забоем на мясо. Было понятно, что он совершенно точно знает, как и чем встретить это гориллообразное чудище, сохраняя за собой свободу выбора: убить, искалечить или только оглушить. Опыт есть опыт – во времена его «гуляний» по степи во главе отряда отморозков Алексею наверняка попадались всякие «оригиналы», возможно, и почище Бурея. Случались наверняка и конфликты, но поскольку Алексей был жив…

Обозный старшина чуть качнулся вперед, старший наставник Воинской школы синхронно сделал маленький шажок назад. Это было не отступлением, а занятием более выгодной позиции – теперь Бурей мог переть только прямо через дверь, а Алексей, оказавшись в прихожей, обрел свободу маневра и мог уклониться в любую сторону. Бурей снова чуть сдвинулся вперед, его противник не шелохнулся, лишь негромко, но очень внятно произнес:

– Развалю. До жопы.

И это тоже не было ни угрозой, ни предупреждением, а лишь озвучиванием намерений. Если в преисподней есть диспетчер, то именно таким тоном он должен сообщать, в какой из кругов ада направляется очередной грешник.

«Вот он – настоящий ужас! Не рев, не зубовный скрежет, а почти безжизненный, лишенный малейшей эмоциональной окраски голос – функциональная готовность машины даже не для убийства, а для технологичной «переработки» живых людей в трупы. Умеет Алексей пугнуть, и страшнее, чем у Бурея выходит, но только для тех, кто понимает. О тех же, кто не понимает, говорить, скорее всего, надо в прошедшем времени. Но Бурей-то не дурак…»

Если Бурей что-то и понял, то его это не остановило. Обозный старшина опять мягко и совершенно бесшумно переступил вперед и пригнулся еще больше, готовясь к прыжку.

– Пр-р-рекратить!!! – дед тоже цапнул рукоять меча, но не стал его обнажать, а изо всех сил толкнул Бурея плечом в бок. Казалось, с таким же успехом он мог бы толкать, например, печку, но старый вояка свое дело знал – толчок пришелся как раз на момент начала прыжка, и Бурей, метнувшийся вперед со звериной стремительностью, не попал в дверь, а с маху приложился об косяк, так, что стена возле дверного проема издала крякающий звук. – Прекратить!!! Обоих урою!!!

Никакой реакции на угрозу. Бурей завозился, поднимаясь на ноги, а Алексей шагнул из сеней, занося меч для удара. Дед выхватил оружие и парировал удар старшего наставника, но, как оказалось, это был всего лишь отвлекающий маневр – нога Алексея врезалась в голову обозного старшины, и тот осел кучей дикого мяса обратно на пол.

– Все, Корней Агеич, – Алексей со стуком вдвинул меч в ножны. – Я, бывало, и не таких в разум приводил. Чем страшнее выглядит, тем хуже боец – нет привычки на равных драться, заранее напугает, а потом делает, что хочет. Это же чудище наверняка ни разу в жизни никто и не бил как следует.

– Едрена… – Дед упер меч в пол и навалился на него, как на трость. – Леха, он же тебе этого ни в жизнь не простит.

– А и не надо! – в голосе Алексея не было ни лихости, ни бахвальства. – Он же, как зверь, а зверю достаточно один раз показать, кто сильнее, потом только спиной поворачиваться не надо, спереди не нападет. А ты – молодец, – Алексей одобрительно кивнул Мишке – не испугался. Только про меч, я гляжу, опять забыл? И встать надо было подальше от стола, ручищи-то у него длинные. Или ты по рукам бить собирался? Тогда зря, он тебя и сломанной рукой достал бы – зверь в ярости боли не чует… Человек, впрочем, тоже.

Мишка совершенно не представлял себе, в какое место он собирался бить Бурея и сумел бы махнуть кистенем вообще. Он машинально кивнул в ответ на слова наставника, но внимание его было приковано к Аристарху, стоящему за спиной Алексея. Вернее, не к самому старосте, а к кривому восточному кинжалу в его руке.

«Кого он резать собирался: Алексея или Бурея? Если бы Алексей ушел с линии броска, то Бурей вылетел бы прямо на Аристарха и… что бы было? Не о том думаю, надо как-то от обвинения отмазываться, сейчас это чудище очнется… и Алексей его прикончит. Нет, надо дело как-то миром заканчивать».

– Деда, а девку-то я и вправду не крал.

– А? Какую… Тьфу, едрена-матрена! С ума с вами сойдешь!

– Так все и было, Корней Агеич, – подтвердил Алексей, – девка сама пришла, пустилась вплавь через речку и чуть не утонула. Дозорный с вышки ее увидал, поднял шум, два десятка, что на стрельбище были, кинулись спасать, еле выудили. А Михайла в это время рядом со мной стоял, как раз гонца к тебе отправляли…

– Да что ты несешь? – перебил Корней. – Его видели!

– Плюнь в глаза тому, кто сказал – Михайла из крепости не отлучался, а как девка в реке бултыхалась, куча народу видела.

– Кхе…

– У-у-м-м… – Бурей со стоном заворочался на полу.

«Вот это да! Не башка, а танковая башня, без гранатомета и не подходи. И что сейчас будет?»

– Ну-ка, пустите меня… – Аристарх протиснулся мимо Алексея в сени и присел на корточки возле Бурея. – Серафим, слышишь меня? Эй, Серафим, глаза-то открой.

– Г-р-р…

– Серафим, объяснилось все, не виноват Михайла, – продолжал внушать Аристарх. – Жива-здорова Васька, никто ее не обижал. Слышишь, Серафим?

– У-у-м-м… Корней, чем это ты меня?

Алексей хитро подмигнул Мишке, а дед удивленно вскинул головой, но тут же сориентировался:

– А не балуй, Буреюшка! Ты зачем сюда пришел: правду узнать или смертоубийство творить?

– У-у-х! – Бурей ухватился за дверной косяк, так что тот затрещал, и поднялся на ноги. – Ну, Корней, ты старый-старый а… аж в ушах звенит!

– А я и говорю: не балуй! Вас в строгости не держать, так вы и совсем от рук отобьетесь.

– Серафим, – встрял Аристарх, – пойдем на Ваську посмотрим. Сам убедишься: жива-здорова, никто ее не обижал.

«А почему девку Васькой называют? А-а, наверно, Вассой зовут! М-да, сэр Майкл, а не надоели ли вам сюрпризы? Как лорд Корней тогда изволил выразиться: «Что-то вокруг тебя, Михайла, всякая дурь происходит»? Только, вот беда, не сама эта дурь произошла, подставил меня кто-то опять, и я догадываюсь, кто именно».

Блуждающий взгляд Бурея наткнулся на старшего наставника Воинской школы, и в горле обозного старшины снова заклокотало рычание:

– Леха, гляди, в другой раз Корнея рядом может и не случится…

– Договорились! – покладисто отозвался Алексей. – Заходи, если что.

– Где Васька? – рявкнул в ответ Бурей.

– Пойдем, Серафим, пойдем… – Аристарх подхватил обозного старшину под руку. – Здесь она, недалече. Михайла, показывай.

Идти было недалеко – вход в лазарет находился в торцовой стене казармы, в проходе между ней и домом Мишки. Юлька и Матвей мирно сидели рядышком на лавочке возле крылечка. Матвей был в кольчуге и подбрасывал в руке кинжал – указание сотника Корнея об обучении «фельдшера» военному делу выполнялось неукоснительно. Юлька же явно маялась бездельем, прислушиваясь к чему-то, происходящему внутри лазарета, и кривя рот в усмешке. Увидев подходящую к ним «группу руководящих товарищей», оба вскочили и вежливо поздоровались.

– Здравствуй, девонька, – отозвался за всех Корней, – Васька глухая у тебя?

– У меня, Корней Агеич, только она уже не глухая, все слышит.

– Неужто вылечила? – неподдельно изумился воевода.

– Сама вылечилась. Чуть не утонула же, а со страху, случается, и обезножившие ходить начинают, и немые голос обретают.

«Ну да, стресс, шок… Нинеино внушение и вышибло, как пробку. Нет, сегодня точно день сюрпризов!»

– Кхе! Слыхал, Бурей? Она еще и вылечилась, а ты-то раскипятился…

– Г-р-р, хм…

– А чего это вы с Матюхой здесь сидите? – заинтересовался дед. – Больных, что ли, нет?

– Больные-то есть, Корней Агеич, – Юлька снова покривила рот в усмешке. – Только из-за нашего чудотворца нам пока здесь ждать приходится. – Лекарка указала глазами на Мишку и сочла нужным пояснить: – Васька, как очухалась, сразу же и обрадовала: слух, говорит, к ней вернулся, как только Минька на нее свою рубаху надел. Он, мол, и раньше чудеса творил – с тетки Татьяны порчу снял, демонов из покойников изгнал, а теперь вот и еще и это. Ну, а святоша наш…

– Урядник Василий! – поправил Юльку Матвей.

Юлька раздраженно дернула плечом и продолжила:

– А Роська и обрадовался! Боярич наш, говорит, избран быть орудием в деснице Божьей, радуйтесь, православные, сие – знак свыше для всех нас! Ну, не придурок, а? Вот, приперся недавно, теперь «лечит». Юлька приоткрыла дверь в лазарет, и оттуда донесся вдохновенный голос Роськи:

– …помозите нам, беспомощных заступницы. Гнев праведный, движимый на ны за беззакония наша, отвратите от нас вашим ходатайством у престола Судей Бога, Ему же вы предстоите на небеси, святые праведницы…

– Вот так и лечим! – Юлька захлопнула дверь. – Сейчас все здоровенькими выбегут, а нам с Мотей и заняться нечем станет.

– Не богохульствуй, Иулия! – наставительно изрек Аристарх. – От святой молитвы никому еще худа не было!

«Во, дает Туробой! Или у вас глюки, сэр, или… даже не знаю, что и сказать! Жрец Перуна жрицу Макоши в христианском благочестии наставляет! Ни одного театра на Руси еще нет, а фарс разыгрывают, ну прямо народные артисты!»

Ратнинский староста собрался было сказать еще что-то нравоучительное, но Бурей, отодвинув его ручищей, обратился к Юльке сам:

– Матушка твоя велела спросить: справляешься ли и не нужно ли чего из лекарств?

Мишка от изумления раскрыл рот – Бурей говорил с Юлькой ласково! Настолько, насколько, конечно, его глотка была способна производить звуки, свидетельствующие о добром расположении к собеседнику, а Юлька – язва и скандалистка – отозвалась голосом «послушной девочки»:

– Благодарствую, дядька Серафим. Поклон матушке передай, скажи, что справляюсь и ничего не нужно, трудных больных нет.

«Охренеть и не жить! Вы, кажется, в сумасшедший дом собирались, сэр? Не спешите, сие богоугодное заведение пребывает вокруг вас повсеместно, ежечасно и всякообразно, функционируя на полную мощность! А если серьезно, то ни хрена-то вы в ЗДЕШНЕЙ жизни за четыре года не разобрались, хоть и беретесь других поучать!»

– Угу… – прогудел Бурей. – Ваську-то выведи, сам глянуть хочу.

Юлька скрылась за дверью, и через краткое время на крылечке появилась Васса, подталкиваемая в спину лекаркой. Потупив взор, она тихонечко спустилась по ступенькам и, подняв глаза, испуганно ахнула, узрев прямо перед собой жуткую рожу Бурея. Шарахнулась в сторону, ударилась об Аристарха и отлетела прямо в руки Мишке.

– Г-р-р… – Бурей, хоть и привыкший к тому, как реагируют неподготовленные люди на его внешность, был явно раздосадован – в кои-то веки собрался доброе дело сделать, и одни неприятности. – А ну, не лапай девку! – рявкнул он на Мишку.

– Батюшка боярин! – вдруг заголосила тоненьким голосом Васса. – Не беглая я, не серчай, дозволь прислугой у Михайлы Фролыча остаться! Я ему по гроб жизни благодарна буду, верной рабой стану, дозволь остаться!

– Кхе! – Дед явно не ожидал такого поворота событий.

– Незачем! – вдруг вызверилась Юлька. – Нечего этой соплюшке…

– Кхе! Буреюшка, гляди, как все обернулось, а мы-то с тобой… Кхе!

– Гы-гы-гы! – оценил юмор ситуации Бурей. – А ты говорил… ох! – Бурей приложил ладонь к ушибленной голове. – А ты говорил, что девки за десяток верст не бегают!

– Но Михайлу-то видели! – внес долю здравомыслия в разговор Аристарх. – А скажи-ка, девонька, кто тебя надоумил самой сюда идти?

– Боярыня Листвяна… Ой! – Васька испуганно зажала себе обеими руками рот.

– Что?!! – Мишка и сам не заметил, как у него вырвалось это восклицание.

– Какая боярыня?!! – одновременно с Мишкой возопил дед.

Все, не сговариваясь, перевели взгляды с Васьки на свекольно покрасневшего Корнея.

– Ты… Ты чего несешь, дура!!! – Корней бешено выпучил глаза. – Да я тебя…

Он схватился за рукоять меча и грозно двинулся на Ваську, та пискнула и спряталась за Мишкиной спиной.

– Гы-гы-гы! – Бурей аж колыхался от смеха всей своей несуразной тушей. – Боярыня! Гы-гы-гы! Старый конь борозды не испортит!

– Хе-хе-хе! Седина в бороду – бес в ребро! – начал было вторить обозному старшине Аристарх, но, взглянув на Корнея, осекся.

Сотник, еще больше покраснев (хотя куда уж больше?), растерянно топтался на месте, не зная как себя вести – ну не рубить же, в самом деле, глупую девчонку?

Дед в глупом положении, над ним смеются, а сам он смущен и растерян – ничего подобного Мишка никогда не видел и даже не предполагал когда-нибудь увидеть. Обернувшись, он ухватил Ваську за ухо, вытащил ее из-за своей спины и, сам не замечая, что копирует тон и голос сотника, рявкнул:

– А ну, говори: от кого про боярыню слыхала?

– Ой, я не хотела… Михайла Фрол…

– Говори! – снова прикрикнул Мишка.

– От девок… на кухне…

– Что болтали?

– Что если мальчик будет…

– Ну! Дальше!

– То боярин зимой… – ноги у Васьки начали подкашиваться, и Мишка, отпустив ухо, подхватил ее под мышки.

– Гы-гы-гы! – Бурей от хохота начал приседать, одной рукой держась за голову, другой пытаясь ухватиться за плечо Аристарха. – Корней, я сватом буду!

– Запорю!!! – завопил, срываясь на визг, дед. – Языки вырву!!! Суки!!! Б…ди!!! На кол всех!!!

Васька закатила глаза и обвисла в Мишкиных руках мешком, Юлька и Матвей стояли, разинув рты, а из дверей лазарета высунулась недоуменная физиономия Роськи. Бурей все-таки шлепнулся задом на землю и, обхватив голову обеими руками, трясся от хохота.

Лицо у деда побагровело, глаза налились кровью, на лбу вздулись жилы. Надо было принимать срочные меры, и Мишка заорал, что было мочи:

– Васька помирает!!!

Васса действительно висела у него на руках, как тряпка. Все, кроме сидящего на земле Бурея, кинулись к девчонке, Мишка спихнул ее на руки Матвею и, ухватив Юльку за косу, прошипел ей в ухо:

– Деда сейчас удар хватит, отвлеки как-нибудь.

Чего не отнять было у Юльки, так это мгновенной реакции и находчивости.

– Мотька, забирай ее! – скомандовала лекарка своему помощнику и, повернувшись к деду, заголосила, уперев руки в бока: – Вы что, с ума все посходили?! Девку только вчера чуть не с того света вытащили! Добить ее хотите?

– А? – Дед, окончательно растерявшись, даже не обратил внимания на то, что текст, адресованный вроде бы всем, выкрикивается в лицо ему персонально. – Чего?

– На девку! С мечом! – Юлька обличающе указала на дедову руку, все еще сжимающую рукоять оружия, и перешла уж и совсем на скандальный вопль взбеленившейся бабы. – Воевода!!! С кем воевать собрался?!!

Ростом едва по грудь сотнику, Юлька поперла на Корнея, как теща на непутевого зятя, явившегося домой поддатым.

– Ты чего, очумела? – пробормотал дед, невольно делая шаг назад и отдергивая руку от рукояти меча.

– Это вы все тут очумели со своими железками! – продолжала напирать Юлька, выпятив вперед скорее воображаемый, чем имеющийся в наличии бюст. – Постыдились бы! Из-за бабьей трепотни за оружие хвататься! Подумаешь, девки на кухне сплетничают! Я тебе еще и не такое сейчас расскажу, так ты что, лазарет на щит брать будешь? Давай, поднимай сотню в седло!

– Да погоди ты, Настена… тьфу, Юлька…

«Есть! Ну артистка, ну, талант!»

Действительно, Юлькин метод подействовал – багровость с лица деда начала постепенно сходить.

Словно по заказу, из дверей лазарета высунулся Матвей с выпученными глазами и заорал:

– Юлька, скорей! Ей совсем худо!

Получилось у Матвея не очень натурально, артистизма ему явно не хватало, но публика была не в том состоянии, чтобы это заметить.

– Помрет, на вас на всех грех будет! – выдала Юлька последний «залп» и скрылась за дверью лазарета. Аристарх сунулся было следом, но дверь распахнулась сама, и из нее прямо на старосту вылетел Роська, похоже, выставленный на улицу пинком под зад. Вслед ошарашенному Роське донесся грозный голос Матвея:

– Нельзя, снаружи ждите!

– Едрена-матрена… – дед обвел присутствующих взглядом, в котором растерянность начала снова сменяться злостью.

«Ну, сэр, готовьтесь. Сейчас их сиятельство будет стравливать давление руганью, и, конечно же, главным виноватым будете вы».

Однако на этот раз Мишка ошибся: сотник остановил свое внимание на все еще сидящем на земле Бурее.

– Ты чего тут расселся, бугай? Из-за тебя все!

– М? – удивился обозный старшина.

– Чего мычишь?! Кто орал, что убогую обидели?

– Дык… кто ж знал? – Бурей с кряхтением начал подниматься с земли. – Опять же, дозорный…

– Что дозорный?! Он человека ночью видел, но не говорил же, что Михайлу!

– Ну, не знаю… гонец от Лехи к тебе прискакал, все и подумали…

– Не «все подумали», а ты подумал!

– Ты, Корней, говори, да не заговаривайся! – вступился за обозного старшину Аристарх. – Про то, что ночью у лаза через тын человека видели, тебе дозорный сказал, про то, что с утра девки на месте не оказалось, ты сам узнал, а Бурей тебе передал только то, что бабы у колодца трепали. И то, не сам по себе, а когда ты сказал, что тебя в крепость зовут.

– Ага! Я тебе так и сказал: «Если»… – Бурей с кряхтением поднялся с земли и продолжил. – «Если, бабы правы, то, наверно, Алексей тебя из-за девки вызывает». Так я тебе сказал? Так! А ты сказал, что сопляку надобно мозги вправить. Вот я и подумал…

Что подумал Бурей, осталось неизвестным. Дед, набрав в грудь воздуха, заорал в полный голос:

– Орясина!!! Облом неприбранный!!! У тебя место-то, которым думают, есть?! Оглоблю тебе в сраку, чтоб не чесал, где не надо! Думал он, осел иерихонский! Боров драный, поперек и наискось с левой стороны, в дух, в нюх, в потроха, в…

Монолог у деда получился пространный, экспрессивный и образный – на уровне боцмана с фекального лихтера. Бурей только невнятно мычал и время от времени хватался за ушибленную голову. Роська, несмотря на всю свою набожность, шокирован не был, а прислушивался, кажется, с интересом, видимо, сравнивая ладейную и кавалерийскую школы ораторского искусства, а Аристарх млел, словно меломан на концерте органной музыки. Наконец дед не то иссяк, не то просто утомился. Выдав заключительный аккорд «цитатой из Мишки»: «Козлодуй!!!» – он умолк и с чувством плюнул Бурею под ноги.

Аристарх издевательски растроганно вздохнул и умилился:

– Ну, до чего же душевно излагаешь, Корнеюшка. Златоуст ты наш, Боян!

– Сам ты Боян! – отлаялся дед, но уже без прежней страстности. – Роська, а ты чего вылупился? Пшел вон!

Роську словно ветром сдуло.

«Приехали «спасатели». МЧС, мать их в маковку. Нет, надо с этим цирком закругляться. Дед душу отвел, на второй заход у него, пожалуй, пороха не хватит, пора кончать».

– Деда, а мы ведь тебя вовсе не из-за Васьки вызывали. Я же не знал, что я ее украл.

– Гы-гы-гы! – снова развеселился Бурей.

«Да что ж этого урода на хи-хи пробило-то? Алексей, что ли, так удачно ему по мозгам врезал?»

– Да знаю я! – Корней досадливо махнул рукой. – Доигрались, воспитатели, туды вас поперек. Пошли отсюда… в дом, что ли, расскажешь, как все было.

«Бери ложку, бери хлеб, собирайся на обед» – пропел над крепостью рожок Дударика.

– Чего это? – удивился Бурей.

– Обед… – объяснил Мишка. – Милости просим отведать нашего хлеба-соли.

– Обед – это хорошо! – Бурей почесал живот и задумчиво склонил голову, словно прислушиваясь к своему внутреннему состоянию. – В самый раз! Вот за обедом-то все и расскажешь. Веди!

Обед завершался вполне благостно. Отроки уже поели и ушли, кухонные девки убирали со столов, а Мишка еще сидел вместе с начальством и выслушивал пространные комплименты Корнея и Аристарха кулинарному искусству Плавы.

Бурей тоже изредка издавал одобрительное ворчание, хотя внимание его было главным образом занято извлечением мозга из здоровенного мосла, преподнесенного ему в качестве десерта.

Никто, казалось бы, не замечал того, что потчует начальственных гостей не сама Плава, в чей адрес отпускаются комплименты, а Анна Павловна.

«Просто необходимо отдать должное леди Анне, сэр! Умна, несомненно, умна – вспомнила, что Бурей запорол насмерть старшую дочку Плавы по приказу лорда Корнея. Разумеется, никакими похвалами поварскому искусству это не компенсируешь, а потому, во избежание сюрпризов, отослала Плаву куда-то, и взялась командовать кухонными девками сама. Ну, а с Листвяной так и вообще, высший пилотаж! Это ж надо так подставить бабу, нацелившуюся занять вакансию свекрови! Вроде бы и появляется ваша, сэр, матушка в Ратном не чаще раза в неделю – по воскресеньям церковь посещает, а как слушок сумела запустить насчет «боярыни Листвяны»! Лорда Корнея чуть удар не хватил, он Листвяне теперь такую «боярыню» покажет – мама не горюй! А вы еще ей про информационные войны что-то там рассказывали! Смешно-с!»

Анна Павловна ласково кивала в ответ на похвалы и просила дорогих гостей еще немного задержаться, мол, как раз подходят пироги с малиной первого урожая. Мишку такой расклад вполне устраивал, поскольку после обеда по расписанию проводилась смена дежурных десятков. В крепости был воссоздан ритуал смены караула в Советской армии, а дед весьма скептически относился ко всякого рода строевым экзерсисам, исполняемым в пешем порядке и непосредственно не связанным с боевой подготовкой.

– Господин воевода, господин воевода! – раздался со стороны входа в трапезную голос. – Сучок с пришлыми работниками подрался!

Дед недовольно обернулся, и только после этого, совершенно невпопад, последовала уставная формула:

– Господин сотник, дозволь обратиться! Дежурный урядник Антон!

«Почему Антон? Он же позавчера дежурил, следующее дежурство только через несколько дней. Поменялся с кем-то? Ага, Антоша, любишь на глазах у начальства вертеться? Еще один штришок к твоему портрету – штабным бы тебе быть. Впрочем, адъютант вам нужен, сэр Майкл, или не нужен? Тем более, что мысли о повышении урядник Антоний в вас уже возбуждал. Так почему бы и нет?»

– Что значит подрался? Сразу со всеми? – осведомился Корней. – Хотя, этот может… Ну-ка, объясни толком, что случилось?

Нинея, как и обещала, после Велесова дня прислала на строительство крепости работников. Больше сотни. Мишка в это время был в походе за болото, но Кузьма вместе с оставшимися наставниками подсуетился: разместил прибывших во второй казарме и устроил большую охоту, чтобы обеспечить дополнительную рабочую силу мясом. Охота удалась – сами работники исполнили роль загонщиков, а «Нинеин контингент» смог попробовать свои самострелы в деле. И все бы было хорошо, но камнем преткновения стал скандальный характер старшины строительной артели Сучка.

Присланные волхвой работники строителями не были, а Сучок никаких скидок на отсутствие у них опыта делать не пожелал. И вот, как назло, именно в день приезда воеводы, артельный старшина достал-таки своим хамством работников, и несколько «Нинеиных кадров» сноровисто настучали кулаками по разным частям сучковского организма, а потом, видимо для охлаждения страстей, пустили его поплавать во рву с водой.

Место, правда, выбрали неудачно – в опасной близости к желобу, по которому вода поступала на колесо лесопилки. По счастью, затянуло в желоб только шапку, а самого Сучка вытащили на плотину караульные. Плотницкий старшина отплевался, утерся и огласил окрестности зовом, который ни в какие времена не оставлял равнодушным ни одного русского мужского пола:

– Наших бьют!!!

Тут-то и выяснилось, что учеба в Воинской школе все-таки сделала свое дело. Несмотря на то, что ни одного из наставников поблизости не случилось, быстро сбившаяся в кучку плотницкая артель больше ничего предпринять не успела, оказавшись отрезанной от дреговичей дежурным десятком, грозно наставившим на плотников заряженные самострелы. Еще через минуту к дежурному десятку присоединились опричники под командой Дмитрия, на всякий случай взявшие на прицел и дреговичей, особой агрессии, впрочем, не проявлявших.

Пока конфликтующие стороны испытующе глядели друг на друга, не решаясь предпринять какие-либо конкретные действия, в крепость вбежал виновник происшествия – Сучок, но, не успев ничего сказать или сделать, был сбит с ног конем Мефодия и чуть не затоптан конями десятка Варлама, с которым Мефодий проводил занятия неподалеку от моста через ров.

Никто из наставников все еще не появился, Мишки тоже не было, и инициативу взял на себя Дмитрий, показав, что жизненные уроки (свои и чужие) не прошли для него даром.

– Закуп! – заорал он на мокрого и грязного Сучка, чудом избежавшего смерти под копытами. – Как посмел на вольных людей руку поднять?!

Сучок замер на четвереньках, так и не успев подняться на ноги, над крепостью повисла настороженная тишина. Дмитрий с опаской покосился на плотников – не собираются ли те защищать своего шефа, – и скомандовал, указывая на плотницкого старшину:

– Младший урядник Филипп! Взять! В темницу его!

Обвел взглядом всех собравшихся и заключил:

– Все по местам, ждать решения господина воеводы! Хоть один в драку полезет, прикажу стрелять!

– Сучок живой, не покалечен? – деловым тоном осведомился у Антона дед.

– Так точно! Живой, – бодро отрапортовал Антон. – Артельщики с пришлыми чуть стенка на стенку не пошли, но мы их самострелами пугнули и развели, а Сучка старшина Дмитрий приказал в темницу посадить.

– Кхе! Молодцы!

– Рад стараться, господин воевода!

– Сучка оставить в темнице, Дмитрию присматривать за порядком, – распорядился Корней. – Мы здесь закончим и придем. Ступай.

– Слушаюсь, господин воевода!

– Кхе! Доигрался лысый дурень. Что делать станешь, Михайла?

– Я уже сделал все, что мог. Пока Нинея работников не прислала, Сучок себя прилично вел. Знаешь, деда, наверно, надо уже твою власть употребить – и для дреговичей, и для артельщиков твое слово весомее будет.

– А сам, значит, ничего измыслить не можешь? – Дед насмешливо прищурился. – Что ж так?

– А вот так, – Мишка сожалеюще вздохнул и развел руками, – моего внушения ему только на пару дней хватает, а потом опять начинается. Может, ты его на дольше угомонить сможешь?

– Кхе! Ладно, разберемся.

Как Корней разбирался с Сучком, никто не видел, но из темницы плотницкий старшина вышел тише воды и ниже травы, скособочившись и прижимая ладонь к правому боку. Выражение лица он имел совершенно несчастное, даже лысина не блестела на солнышке, словно припорошенная пылью. Гвоздь тут же повел его под руку в плотницкое жилье, а Нил отправился на кухню, добывать у Плавы нечто жидкое, согревающее душу. Экспедиция имела реальные шансы на успех, поскольку по крепости уже давно ходили слухи о благосклонности шеф-повара Младшей стражи к «специалисту по оборонным сооружениям».

Глава 2

Август 1125 года. База Младшей стражи

Следующий день в крепости начался с казни. Никакой особой судебной процедуры для урядника Бориса сотник Корней организовывать не стал. Просто объявил выстроенному на берегу Пивени личному составу, что за покушение на жизнь боярича Михаила урядник Борис прямо сейчас будет казнен, и пояснил, что казни острым железом он, не будучи ни воином, ни зрелым мужем, не достоин.

Возле парома, лежа одним краем на низком берегу, притулился плот, на плоту были укреплены два столба с перекладиной, а с перекладины свисала веревка с петлей.

«Так вот куда Бурей вчера отлучался – Сучку виселицу заказывал! Дед заранее все решил, а о том, что к несовершеннолетним смертная казнь применяться не должна, ЗДЕСЬ ни у кого и в мыслях нет. В том числе и у вас, сэр, не сочтите за попрек, подобная мысль даже не возникла, когда вы Амфилохия убивали».

Бурей вывел на берег Бориса со связанными за спиной руками, подталкивая в спину, провел через паром и вытолкнул на плот. Парень озирался, словно не понимая, что происходит, или не желая в происходящее верить. Так, кажется, и не поверил до самого конца – во всяком случае, обреченным он не выглядел. Может быть, надеялся, что только пугают? Обозный старшина поставил его прямо под веревкой, сноровисто связал ноги и вопросительно уставился на Корнея и Мишку, возвышавшихся в седлах позади строя учеников Воинской школы.

– Командуй! – негромко произнес сотник.

– Деда, я…

– Командуй, говнюк! – зло прошипел дед, толкая внука локтем в бок. – Я за тебя вершить должен?

«Господи! Как командовать-то? Нет, ну нельзя же так…»

Получив еще один толчок в бок, Мишка все же поднял руку и махнул ей в сторону плота с виселицей. Бурей недоуменно дернул головой и снова уставился на деда с внуком.

– Голосом! – снова зашипел дед. – Давай, Михайла! Пусть это угребище хоть раз ТВОЙ приказ выполнит.

Мишка прокашлялся и, сам не замечая, что до боли вцепился пальцами в поводья, вытолкнул из глотки царапнувший наждаком крик:

– Исполнять!

Бурей снова недоуменно дернул головой, потом пожал плечами и, обхватив Бориса одной рукой поперек туловища, приподнял парня, а другой накинул ему на шею петлю. Еще раз оглянувшись на всадников, отпустил приговоренного и отступил на шаг назад. Борис, выпучив глаза и синея лицом, забился в воздухе. Молодое, здоровое тело не желало умирать, изгибалось, дергалось, раскачивалось, казалось, что эти конвульсии длятся уже вечность и никогда не закончатся.

– Бурей!!! – хлестнул над головами дедов окрик.

Горбун слегка присел и по-обезьяньи подпрыгнув, обхватил тело Бориса руками и ногами, повиснув на нем всей тяжестью. Мишке послышалось, что даже сюда – метров за пятнадцать-двадцать – донесся хруст шейных позвонков.

«Господи, сейчас голова оторвется… Да что ж он творит!»

Бурей припал ухом к спине повешенного, как будто прислушиваясь к тому, как из тела уходят остатки жизни. Глаза закрыты, рот ощерен – урод наслаждался!

– Бурей!!! – Только после того, как палач отпустил тело казненного, до Мишки дошло, что кричал не дед, а он сам. И, что самое удивительное, тон совершенно не соответствовал тому, что переживал Мишка – не истерический вопль (лишь бы прекратить кошмарное действо), а требовательный начальственный окрик.

Обозный старшина перескочил на паром, отвязал чалки, оттолкнул плот с виселицей и остался стоять, провожая его взглядом: казалось, он вот-вот помашет вслед уплывающему мертвецу рукой, желая счастливого пути. Мишка оторвал наконец взгляд от гориллообразной фигуры и посмотрел на «курсантов». Строя не было, на берегу топталась стоящая рядами толпа – кто-то согнулся в приступе рвоты, кто-то, похоже, брякнулся в обморок, и его поддерживали соседи, от того места, где стояли девки, донесся звук истерического рыдания.

Сатанея от собственного крика, Мишка заорал что было мочи:

– Школа, становись! Равняйсь!

Какое там равнение! Толпа продолжала бестолково топтаться на месте, а девки, подгоняемые матерью, двинулись к мосту через ров, как отара перепуганных овец. Мишке вдруг, до дрожи в руках, захотелось пустить веером над головами длинную очередь из автомата, чтобы все попадали и наконец-то угомонились, а потом садить до полного опустошения рожка в горбатящуюся на краю парома уродливую тушу Бурея. В себя его привел очередной толчок в бок, сопровождающийся голосом деда:

– Очнись! Не слышат же тебя, дурила!

– Сейчас услышат…

Мишка соскочил на землю, взвел самострел, наложил учебный болт без наконечника и, найдя глазами спину Дмитрия, выстрелил так, чтобы удар пришелся тому по шлему вскользь. Дмитрий от неожиданности присел, потом оглянулся.

– Старшина Дмитрий!!! – заорал Мишка. – Куда смотришь?! Урядники команды не слушают!!!

Дмитрий понятливо кивнул и побежал вдоль строя, покрикивая и раздавая тумаки. Мишка вернулся в седло и снова скомандовал:

– Школа!!! Слушай мою команду!!! Кру-гом!!!

Повернулись. Почти все.

– Р-равняйсь!!! Смирно! Отставить! Кто там стоять не может? Вон из строя! Левый край, подравняться! Младший урядник Силантий! Ну-ка, дай этому оболтусу в ухо, чтобы в себя пришел! Равняйсь! Смирно! Нале-во! По местам занятий, шагом, ступай!

Пока «курсанты» уныло тащились мимо, Мишка, ощущая обожженным виском испытующий взгляд деда, сидел в седле выпрямившись, сохраняя спокойное, даже слегка надменное выражение лица, но как только рядом послышалось сопение Бурея, верхняя губа сама задралась, обнажая зубы, а рука зашарила в подсумке.

«Самострел взведен, сейчас я его… вон туда, где у всех людей переносица, а у этого Квазимодо яма. Черт… почему все болты без наконечников?»

– Ты с чего это, сопля мелкая, командовать взялся? – прохрипел Бурей, глядя в упор на Мишку.

– А с того, Буреюшка, – отозвался вместо внука дед, – что Михайла тебя бояться перестал!

– Гы! Это что же, мне его теперь бояться?

– Бойся, Буреюшка, бойся. Не велел бы я Роське болты подменить, лежал бы ты сейчас мертвенький на бережку, с дырочкой в головушке буйной.

– И за что ж? – Бурей подбоченился и смерил сотника взглядом от копыт коня до головного убора. – За то, что твой приказ исполнял?

– За то, что с радостью, Буреюшка. За удовольствие, вишь, платить иногда приходится.

– Ну, так и вешал бы сам… со слезами.

Что-то в словах деда обозному старшине не понравилось. Очень не понравилось. Было такое ощущение, что короткая реплика Корнея имеет отношение к какой-то давней истории, которую Бурею вспоминать очень не хочется. Он хоть и не опустил упертую в бок руку, утратил вызывающий вид, зыркнул глазами в сторону и совсем иным тоном спросил:

– Значит, все-таки вырастил Лиса, Корней?

Был в этом вопросе какой-то подтекст, как будто горбун говорил об ожидаемом, но очень нежелательном событии.

– Внука, – поправил дед. – И не вырастил еще, а ращу. Внука, я тебе уже объяснял… Михайла! Не трожь кинжал! А ты, Буреюшка, ступай… обоз Младшей стражи проверь, что ли. Да построже там, только рукам воли не давай, хватит с тебя уже сегодня.

– Ну-ну, посмотрим.

Что собирался посмотреть обозный старшина, так и осталось неясным – то ли порядок в хозяйстве Ильи, то ли кого вырастил Корней. Бормоча себе что-то под нос, Бурей покосолапил в сторону крепости.

– Деда, откуда ты знал? – спросил Мишка, когда уродливая туша обозного старшины отдалилась на достаточное расстояние.

– Чего ж тут не знать? – дед вздохнул, перебирая поводья. – Поживешь с мое… Роську не ругай.

– За что ж ругать-то? Он твой приказ выполнил.

– А то я тебя не знаю! Кхе… Если не за исполнение приказа, так за то, что не предупредил, ругать будешь!

– Не буду. А почему Юлька с ЭТИМ, как с человеком, разговаривала? И он с ней… ласково.

– Кхе! А я думал, ты все про всех знаешь! Настена когда-то это чудище разговаривать научила.

– Разговаривать?

– Ага. Он годов до восемнадцати половины звуков выговорить не мог – больше фырчал да булькал, а она – дитем еще была, младше тебя – вылечила! Сам не видел бы, не поверил. Он ни «ч», ни «ш» произнести не мог – «фы» получалось. А Настена взяла ложку, засунула ему черенком в пасть и говорит: «Скажи «Ать». А он: «Ачь» – и сам обалдел: впервые в жизни «ч» сказал! Так постепенно и выучила. Он ее с тех пор чуть ли не матерью родной почитает, любого за нее порвет. И за дочку ее тоже. Не дай бог кому их обидеть!

– Непонятно как-то получается, деда. Настена все время вспоминает, как ее мать по наущению попа сожгли, и боится, что и с ней такое же случиться может. А чего ей бояться, если у нее такой защитник?

– По наущению попа… А как ты думаешь, кого раньше слугой Нечистого посчитали бы, Настену или Бурея? То-то и оно!

Дед стащил с руки латную рукавицу, помассировал рассеченную бровь и неожиданно добавил:

– Может быть, как раз ты его и убьешь… и рука не дрогнет, и совесть мучить не будет.

– Я?

– А кто только что то за самострел, то за кинжал хватался? Жизнь, она такая… не зарекайся.

Дед и внук помолчали, провожая глазами медленно уплывающий по течению плот.

– Кхе, завтра к вечеру до Ратного доплывет, если не застрянет где-нибудь.

– Да уж, увидят там зрелище. Представляешь, деда, как он выглядеть будет? Птицы расклюют, может быть, мелкое зверье доберется…

– Угу, под мостками не пройдет, зацепится, придется кому-то пропихивать…

– Так, может быть…

– Хватит языком трепать, делом надо заниматься!

Дед сердито посмотрел на внука и вдруг спросил:

– Ты как по тревоге переправляться собираешься?

– Как переправляться? На пароме, еще две лодки есть.

– Ты чем слушаешь, Михайла? Я сказал: «по тревоге». У тебя на пароме сколько народу помещается? Человек тридцать? Это если пеших и битком набить, а всадников не больше шести-семи. Телега только одна. Так сколько ты здесь возиться будешь, пока все переправятся? А я сказал: «по тревоге», значит, быстро!

– Да, это я не подумал, деда.

– Вот и думай! А я поехал.

«К чему это он? Думайте, сэр Майкл, коли приказано, лорд Корней просто так ничего не говорит. Сначала… сначала он про плот заговорил, мол, завтра к вечеру… если не застрянет. Картинку в Ратном, конечно, узреют еще ту. А потом про переправу. Да, сэр, тут вы маху дали. Или мост строить надо, или брод искать. Рядом бродов нет, уже проверяли, придется на лодках вверх и вниз… Блин, на лодках! Ну, дед!»

Мишка дал шенкеля Зверю и, въехав на мост через ров, крикнул стоящему на страже «курсанту»:

– Где дежурный десятник?

– Только отошел, боярич, позвать?

– Зови!

Часовой сунул пальцы в рот и пронзительно свистнул.

– Все, больше смотреть не на что! Давайте все по местам! – донесся справа и сверху голос Нила.

Нинеины работники столпились на недостроенных стенах, чтобы поглазеть на казнь, и расходиться, похоже, не торопились.

«Однако же, неужели среди работников не было ни одного односельчанина Бориса? Семьдесят парнишек и больше сотни работников… И среди них ни одного знакомого или родственника, пусть и дальнего? Как же это Нинея так народ подобрала, Погорынье-то не беспредельно?»

– Боярич! Дежурный урядник Климентий!

Клим явился на свист почти сразу, действительно был где-то недалеко.

– Пошли кого-нибудь или сам найди мне младшего урядника Нифонта и пришли сюда, – распорядился Мишка, – я вон там ждать буду.

– Слушаюсь, боярич.

Мишка отъехал немного в сторону, спешился и принялся бродить по берегу туда-сюда.

«Так-так-так, сэр. Намекал на что-то лорд Корней, или у вас уже паранойя потихоньку развивается? То, что он втайне поклоняется Перуну и состоит в языческом братстве под псевдонимом «Корзень», для вас не секрет. Оставлять покойника на растерзание зверью и птицам не считают возможным ни христиане, ни язычники, правда, хоронят по-разному. Мест для казни на Руси специальных не содержат, по крайней мере, вам, сэр, об этом ничего неизвестно. В общем-то, и не удивительно – по Русской Правде Ярослава Мудрого даже за убийство положен штраф, а не казнь. Казнят вообще редко и либо на льду, либо вот так, как сегодня – на плоту. Вода скорбное место смоет и унесет, но это не значит, что покойника надо оставлять не погребенным. Вроде бы все правильно».

– Боярич, младший урядник Нифонт по твоему приказанию явился!

– Значит так. Назначаю тебя урядником…

– Не хочу! – Нифонт отвел взгляд в сторону и набычился.

– Как это не хочешь?

– После этого, – Нифонт мотнул головой в сторону того места, где еще недавно стоял плот с виселицей, – меня совесть заест. Получается, что я на чужой беде…

– Да? А кто, кроме тебя, ребят от дури удержать сможет? Ну, называй имя!

– Не знаю… но урядником не буду, можешь меня, как Плоста…

– Дурак! Ты и так десятком командуешь – урядников, кроме тебя, не осталось. Пока ты тут капризничаешь, плот все дальше уплывает.

– Что?

– Ты думаешь, я не знаю, что вы Пахома и Амфилохия по-своему, а не по-христиански обихаживали?

– Ну, обихаживали! Наказывай.

– Надо будет, накажу, а пока слушай приказ, урядник Нифонт.

– Да не буду я…

– Молчать, когда боярич говорит! Господин воевода попрекнул меня тем, что на пароме мы быстро в случае нужды на тот берег переправиться не сможем. Мост строить долго, значит, надо искать брод, хотя бы для конных. Приказываю тебе, урядник Нифонт, взять две лодки и отправить своих людей искать брод. На одной лодке вверх по течению, на другой – вниз. Сам поплывешь в той лодке, которая пойдет вниз. Понял меня?

– Слушаюсь…

– Я спрашиваю: ты ПОНЯЛ меня?

– Понял… – Нифонт наконец-то поднял глаза и глянул на Мишку в упор. – Так точно, боярич!

– Вот и ладно. К обеду постарайся вернуться и языком особенно не трепли. Исполнять!

На въезде в крепость Мишку перехватил Аристарх, почему-то верхом, словно уже собрался уезжать обратно в Ратное.

– Погоди-ка, Михайла, не торопись! Алексей с Ильей все, что надо, Корнею сами покажут и расскажут, а мне с тобой потолковать надо.

– Так, может, присядем где-нибудь в сторонке? – покладисто предложил Мишка. – Чего посреди двора торчать?

– Да погоди ты присаживаться, едрен дрищ! – в тоне Аристарха прорвалось раздражение. – Может быть, как раз ехать придется! Ну-ка, скажи мне: как ты перед волхвой за трех покойников оправдываться собираешься?

– Никак не собираюсь! Воинское преступление в воинском поселении – мы в своем праве, а боярыню Гредиславу я уже давно упреждал: десятки собраны неверно, рано или поздно беда случится. Не вняла, значит, теперь мы любые средства применять можем.

– Боярыня Гредислава… – Аристарх покривился, словно ему это имя чем-то сильно не нравилось. – А что, десятки и вправду неправильно собраны? Это ты сам решил или кто-то из старших подсказал?

– И сам решил, и наставники согласны. Алексей, Филимон, Глеб…

– Ладно, ладно… – Староста жестом остановил перечисление и задал новый, совершенно неожиданный вопрос: – Почему волхва упорствует, как считаешь?

– Ну, тут только гадать можно…

– Так погадай! – тон Аристарха становился все более требовательным. – Давно бы уже задуматься пора: с чего бы это волхва опытным воинам в воинских же делах перечит?

– Я думаю, что раз каждый десяток в одном каком-то селище набран, то Нинея надеется их здесь выучить, а потом выученных здесь воинов в каждом селище наставниками сделать. Сразу десять обученных воинов с десятником… они же и сотню обучить смогут. Конечно, сотня получится не ратнинской чета, но все равно…

– М-да… – Аристарх был явно не согласен с Мишкиной версией, но спорить не стал, а заговорил, на первый взгляд, совершенно о другом. – Ты вот все время ждешь, когда я тебя Перуновой премудрости обучать стану. Что ж… вот тебе первый урок. Когда все дружно куда-то в одно место глядят, надо не туда же, куда и все, пялиться, а внимательно посмотреть на самих глядящих. Очень много полезного и интересного узреть можно.

«Угу, как в старом анекдоте: «Секс – сто долларов, наблюдение за чужим сексом – триста долларов, наблюдение за наблюдающим – тысяча». И причем здесь Перун?»

– Понимаю, что во время казни тебе не до того было, чтобы Нинеиных работников разглядывать, а я вот поглядел…

Аристарх сделал паузу, словно ожидая от Мишки какого-то комментария, и, не дождавшись, снова повторил недовольно-многозначительное:

– М-да… едрен дрищ…

«Да что ж ему надо-то? Похоже, вы, сэр, в чем-то крепко обмишурились, и именно в ипостаси Окормли! Когда? В чем?»

– А скажи-ка мне, как ты мыслишь, – продолжил ратнинский староста, – можно ли найти в Погорынье семь десятков отроков и более сотни работников, да так, чтобы они между собой не только знакомы не были, но даже и в каком-нибудь дальнем родстве не состояли?

«А ведь точно! Позвольте вам заметить, сэр, вы болван, и работать вам только кассиром в платном сортире! Нинеины работники на казнь, как на зрелище, глазели – как будто Борис для всех совершенно чужим был, не только не родственник, но даже и не земляк!»

– Каюсь, батюшка Туробой, проморгал. Надо будет у Кузьмы спросить: привозили ли работники отрокам гостинцы от родителей, передавали ли…

– Не надо, – перебил Аристарх, – я уже спрашивал. Не было ничего, как на чужих смотрели. Ребятишки было сунулись, видать, лица знакомые увидали, но их тут же урядники окоротили, а где урядники оплошали, там Красава управилась. Мне Тит рассказал – как змея шипела, и отроки от нее, как от змеи, шарахались. Вот так-то…

– Ничего не понимаю…

– Ой ли? Сам ведь то же самое творишь! – Лицо Аристарха вдруг приняло такое выражение, что было совершенно непонятно: то ли он осуждает Мишкины действия, то ли одобряет. – Кто дело к тому ведет, чтобы отрокам прежнее житье скучным и серым показалось, чтобы будущее они себе мыслили только в твоей сотне? Не ты ли?

– Э-э… ну, так. Да… а Нинея-то тут причем?

– А всего-то и разницы между вами, что ты свое дело исподволь, медленно и незаметно творить стараешься, а она единым махом сотворила! Не понимаешь?

– Н-нет…

– Она ребят из родов НАСОВСЕМ забрала! Без возврата! По ним родня тризну справила, как по покойникам! И это немного и твоих рук дело!

– Как это? – Мишка почувствовал себя совершенно ошарашенным. – Я, наоборот, после года обучения собирался их домой на побывку отпустить!

– А кто настаивал на обязательном крещении? Вот и получается: дома с ними простились навсегда, а здесь другие имена дали. Все! Нет уж больше тех отроков на свете!

– Но я же не знал… даже и подумать не мог…

– Не мог он, едрен дрищ… не захотел ты подумать как следует, поленился!

Аристарх обличающе уставил в Мишку указательный палец и передразнил:

– По десятку воинов в каждом селище! Тьфу! Да с чего ты взял, что Велесова волхва будет мыслить и рассчитывать так же, как ты думал бы и рассчитывал на ее месте? Она, может быть, раз в десять тебя старше и знает такое, что тебе и не снилось!

– Но как-то же ее намерения надо себе представлять! – уперся Мишка. – Иначе же только и жди какой-нибудь неожиданности.

– Это верно, – Аристарх внезапно успокоился и заговорил уже другим тоном: – Ну, хорошо, вот я тебе об отроках объяснил, и как ты теперь понимаешь ее нежелание перемешивать десятки?

– Теперь? – Мишка на некоторое время задумался, Аристарх терпеливо ждал. – Я так думаю, что совсем-то власть над своими отроками она терять не хочет, а единственное, что их теперь с прошлой жизнью, а значит, и с Нинеей, связывает, это их землячества – отроки односельчане. Если с родней навсегда распростились, и имена у них теперь другие, и жизнь другая, то парни, с которыми они с детства знакомы, сейчас для них стали как братья кровные. И еще одно: я думаю, что втайне они все-таки рассчитывают домой вернуться. Пусть нескоро, пусть не все… Наверняка же представляют себе, как въезжают в родное селище на лихом коне, в дорогом доспехе, с богатой добычей и как их встречают…

– Так, правильно, – Аристарх согласно покивал. – А разрешить им вернуться может только волхва, значит, привязаны они к ней крепче, чем веревкой. А теперь, парень, вспоминай: с чего наш разговор начался?

– Ты спросил, как я буду за убитых отроков оправдываться, а я сказал… ой!

– Вот именно, что ой. Их НАДО было убить! Это не право твое было, а обязанность! Если они все в своих десятках как братья стали, а два дурака друг на друга оружие подняли, то поступать с ними надлежало, как с бешеными собаками! И ты это понял, и ты это сделал, и волхва понимание твое оценить по достоинству должна!

– Но я же не понял…

– А она об этом знает? Поступил-то ты верно! Значит, и намерения ее верно разгадал!

– Да чего я там разгадал… хотя…

– Ну-ну! – подбодрил Мишку Аристарх. – Давай, выкладывай, что ты там надумал!

– Выходит, что ей нужно войско. Обученное, опытное, послушное своим командирам, но, когда придет пора, готовое выполнить ее и только ее приказ. А когда такая пора настанет, знает только она и больше никто! Это, наверно, как у тебя… как у нас в братстве – живет себе Ратное, ни о чем таком не думает, сотник, староста, сход, да старики с серебряными кольцами делами правят, но есть и Перуново братство. Пока нужды в том нет, оно ни во что и не вмешивается, но если нужда возникнет, то и поперек сотника…

Мишка осекся и уставился на Аристарха, а тот, словно дождавшись, когда Окормля наконец-то додумается до очевидной истины, криво ухмыльнулся и кивнул головой.

– Вот именно! Дошло наконец? И что теперь делать прикажешь, сотник? Соревноваться с Нинеей, кто больше отроков под себя подгребет, и дожидаться, когда по тайному приказу они друг на друга кинутся?

– Так ты для этого меня и опричников в Перуново братство посвятил? Чтобы была сила, противостоящая… – Мишка не договорил, заметив, как досадливо поморщился Аристарх.

– Ты, парень, вообще, слушаешь, что я говорю, или, как глухарь, токуешь? Какая, к лешему, «противостоящая»? Забыл, что в Писании сказано о народе, разделившемся внутри себя? Тем паче такое непотребство в войске допускать…

– Хватит!!! – Мишка даже сам не ожидал, что лисовиновская ярость полыхнет в нем так внезапно и сильно. – Рыжего из меня делаешь?!! То Перун, то Христос, сам-то соображаешь, чмо флюгерное… туды вас всех с вашими богами, святыми и юродивыми, уже и небо в барахолку превратили…

Аристарх, вроде бы удовлетворенно, кивнул в ответ на Мишкину ругань, а потом отвесил ему такую затрещину, что чуть не вышиб из седла. Мишка покачнулся и уронил на землю шлем, который придерживал рукой на передней луке седла.

– Молод еще на старших голос повышать! – Аристарх резко осадил своего жеребца, который вдруг нацелился цапнуть зубами Мишкиного Зверя. – А ты не балуй! Умные все стали, куда вас только девать таких?..

Злость требовала двигательной активности, и Мишка, повторяя цирковой номер, свесился со спины Зверя и подхватил с земли упавший шлем, но этого, видимо, оказалось недостаточно – поднявшись обратно в седло, он почувствовал прямо-таки непреодолимое желание, держа шлем за бармицу, огреть им Аристарха, как кистенем.

– Даже и в мыслях не держи, детеныш! – Староста как-то так повел плечами, что стало понятно: Мишка даже и замахнуться как следует не успеет. – Пока Корней здоров был, я у него три поединка из пяти выигрывал!

– Едрит твою…

Мишка все-таки готов был рискнуть, даже слегка приподнялся на стременах, пружиня ноги и отслеживая взглядом движения Аристарха. Вроде бы сделал все правильно, но удар все-таки проворонил.

– Опа!

Практически не пошевелившись верхней частью тела, ратнинский староста пнул ногой Мишкиного Зверя так, что тот шарахнулся в сторону, чуть не сбросив всадника, а сам Мишка снова уронил шлем на землю.

– Поднимай! – хлестнул командой Аристарх.

Матерясь сквозь зубы, Мишка снова нырнул к земле, а едва выпрямился, вздрогнул от щелчка кнута возле самого лица.

– Бросай и снова поднимай! – от второго щелчка шевельнулись волосы на макушке. Пришлось подчиниться.

Аристарх еще несколько раз заставил Мишку бросить и поднять шлем, и только заметив, что у того кровь прилила к голове и сбилось дыхание, прекратил «воспитательный процесс».

– Вот так-то вас, молодых да борзых! А ты – ничего: в седле ловок и конягу правильно воспитал – стоит как вкопанный и даже помогает телом.

– Все равно… – Мишка, чувствуя, как пылает от прилива крови лицо, старался выровнять дыхание, – все равно, нельзя так! То Перун, то Христос… я-то стерплю, а у отроков ум за разум заходит…

– А ты объясни!

– Да что я им объясню, если сам не понимаю?

– Это от незнания, ничего страшного… – Аристарх вдруг уставился на Анну Павловну, вышедшую на крепостной двор в сопровождении стайки девиц. – Ну вот, я же говорил: ехать придется.

– Куда ехать? – только сейчас Мишка понял, что его «упражнения со шлемом» наблюдала куча народу, и скрипнул зубами от стыда и досады.

«Как последнего сопляка… у всех на глазах… Туробой драный…»

И снова Аристарх все понял без слов.

– Ничего-ничего! Не смущайся. Многие ли могут так, как ты, столько раз подряд в доспехе с седла до земли свеситься и обратно подняться? И у многих ли конь так выучен? Ты им сейчас показал, что до твоей стати еще учиться и учиться.

– Ага, под кнутом! – не удержался Мишка.

– А и под кнутом! – согласно кивнул Аристарх. – О почтении к старшим тоже лишний раз напомнить полезно.

– Так куда ехать-то? – Мишка решил далее не развивать неприятную тему, тем более что физическая нагрузка действительно погасила злость. – Ты сказал, что вот, теперь ехать придется…

– А ты сам-то, не видишь, что ли? Нет, ну куда это годится? – Аристарх досадливо шлепнул себя ладонью по бедру. – Я в крепости первый раз и вижу, а ты здесь постоянно обретаешься – и как слепой! На матушку-то свою внимательно посмотри! Ну? Ничего не замечаешь?

– А что замечать-то? – Мишка недоуменно пожал плечами. – Обычное дело: девки на занятия идут… Одеты для верховой езды, направляются к собачьим клеткам, значит, где-то там их Прошка ждет, и будут учить щенков бегать рядом с конем хозяйки и выполнять разные команды, но так, чтобы под копыта не попасть…

– И все?

– Вроде бы… А! Савва рядом с матерью тащится, значит, Красава куда-то… да не куда-то, она наверняка к бабке побежала про казнь рассказывать!

– Вот, значит, и нам с тобой тоже туда съездить надлежит, а то бабы совсем страх потеряли, пора мозги вправлять… – Видимо, заметив Мишкино удивление, Аристарх счел нужным пояснить: – Чем дольше нет войны, тем больше мир становится бабьим. У них ведь норов какой? Тихо да незаметно, но все по-своему поворачивать, и только тогда, когда железо звенеть начинает… М-да, сам понимаешь. Так что, время от времени войну дома устраивать надо – бабьему племени укорот давать, не то вовсе на шею сядут и ножки свесят.

Вот и нынче… тебе-то, по молодости лет, может, и незаметно, а задумайся-ка. Нинея в воинское обучение встревает? Хоть и неявно, но встревает! Настена как-то по-своему жизнь в Ратном повернуть норовит? Норовит… Нет, я не говорю, что во вред, от Настены Ратному польза великая, но ведь по-своему, по-бабьи все поворачивает! Да и Анюта… матушка твоя, тоже… чуть ли не святая покровительница Воинской школы, и, того и гляди, сама в это уверует да повелевать возьмется… Ты-то ведь не управишься с ней, одна надежда на Алексея… впрочем, об этом с самим Алексеем и поговорим. А вдобавок к этому всему и еще одна болячка вылезла – Листвяна… боярыня, едрен дрищ, чтоб ее! – Аристарх в сердцах сплюнул. – Когда-никогда, а дед тебя женит, вот тогда-то и поймешь бабью повадку – жена десятника почему-то воображает, что и она знает, как с десятком надобно управляться, жена сотника – с сотней, княгиня… ну, не знаю – не видал, но думаю, что и княгини мужьям потихоньку плешь протирают насчет того, как вернее дружиной править. А если не жена, то мать, а если не мать, то теща… а это и вовсе мрак и ужас. Помню, Аграфена Кирюхина с чего-то на Луку Говоруна взъелась, так… гм, ладно. Нынче Нинею вразумлять будем. Ты, если что, меня прикрыть сможешь, как отца Михаила тогда прикрыл?

– Не знаю… – Внезапный переход от темы бабьих происков к проблеме боевой магии несколько сбил Мишку с толку. – Смогу, наверно, да только не понадобится, скорее всего, ну, не захочет же Нинея с ратнинской сотней ссориться?

– Не захочет-то не захочет, а ты все же поглядывай… мало ли что. А сейчас вели опоясанным отрокам переправляться на тот берег, с собой их возьмем.

– Неладно выйти может, батюшка Туробой! Первым десятком Роська командует, а он так в христианство впал… даже прозвище «Святоша» заработал. Ты же, как я понимаю, с Нинеей от Перунова братства говорить собираешься? Если так, то Роське там делать нечего… И еще одно, тоже важное: Роську Нинея однажды уже завораживала – заставляла детство раннее вспомнить, имя свое, родителей. Он Нинее легко поддаться может.

– Вот как? – Аристарх нахмурился. – Чего ж Кирюха-то меня не предупредил? Или ты ему не рассказывал?

– Рассказывал, он запамятовал, наверно. Только это еще не все! Как же все-таки с христианским воспитанием отроков быть? Ну, нельзя же так им умы смущать! Плохо кончиться может.

– Да? – Аристарх издевательски ухмыльнулся. – И сильно у тебя ум смущен оттого, что ты промеж Нинеей, Настеной и попом нашим болтаешься? Или ласковое телятя трех маток сосет?

– Я – другое дело… – начал было Мишка и осекся.

– Это какое же другое?

«Во, влип, блин! Не объяснять же ему… Господи, взрослые люди, а как дети малые, в сказки верят и всякой хренью маются. Нет, лучшая оборона – нападение: сам такой!»

– Я верю в то, что Настена говорит: ОНИ там, – Мишка указал пальцем на небо, – как-то между собой разбираются, а до наших мелких дрязг ИМ дела нет! Это, по-моему, верно. А вот то, как ты нас в Перуново братство посвящаешь и тут же, как давеча Юльку, в христианском благочестии наставляешь, уж не сочти за дерзость, непонятно и неправильно!

– Угу… – Аристарх, кажется, не только не обиделся, но даже развеселился. – И думаешь, что уел старика? Нет, парень, мало ты еще знаешь, вернее сказать, знаешь только то, что и другие знают, а для сотника младшей дружины этого маловато, тем более – для Окормли, коему я свои дела передать собираюсь. Так что, давай-ка, командуй, чтобы твои опричники, но без Роськи, перебирались на тот берег, да вели еще, чтобы посох волхва из Отишия с собой прихватили… Смогут без тебя его найти?

– Роська знает, где он лежит.

– Вот пусть и отдаст его… кто там за старшего будет?

– Урядник Степан.

– Вот ему пусть и отдаст, а мы, пока они собираются, на том берегу переговорим.

Отъехав немного от перевезшего их на другой берег Пивени парома, Аристарх указал большим пальцем руки себе за спину и спросил:

– Видал? Лодки в разгоне, так они ради сопливой девчонки паром не поленились гонять! И даже разрешения не спросили ни у тебя, ни у дежурного урядника! Это дело? Ты себе представить можешь, чтобы в Ратном Настена могла хоть что-нибудь дежурному десятку приказать?

Мишка вместо ответа пристыженно молчал, уставившись в пространство между ушами Зверя.

– Молчишь? Правильно молчишь! – прокомментировал Аристарх. – Нечего тебе ответить! Эти, которые у парома, Нинеины отроки?

– Нет, батюшка Туробой… – Мишка прокашлялся, потому что собственный голос показался ему до отвращения детским. – Четвертый десяток, из куньевских ребят, урядник Климентий назначен во время похода за болото вместо Демьяна.

– Значит, даже и не Нинеины, а Красава ими командует, как хочет? – Аристарх подбоченился и грозно сдвинул брови. – Так кто же здесь главнее, ты или Нинеина сучка? Да, видать, раньше мне надо было к вам приехать! Все Корней: «Сами позовут, сами позовут…» Тьфу! Позовут они! Даже не видят, что у них под носом творится!

«Как по учебнику: неформальный лидер в некоторых вопросах оказывается влиятельнее руководства, а личному составу это представляется вполне естественным. Красава-то, конечно, не сама по себе, а всего лишь проводник воли Нинеи, но отрокам и этого достаточно. И ведь единственная, кто Красаву сразу невзлюбил – Юлька! Рыбак рыбака, как говорится… А вы-то, сэр, возомнили: «из-за меня девки поцапались», хотя, как посмотреть – одно другому не помеха. Во всяком случае, девчоночья драка – не частный случай, а лишь индикатор, надводная часть айсберга противостояния сил, претендующих на неформальное влияние в Воинской школе. Противостояние Нинеи и Настены?

А мать? Неужели не участвует? Судя по тому, как она подставила Листвяну, стравить Юльку и Красаву ей квалификации должно хватить с запасом. Что там господин бургомистр толковал насчет баб, пытающихся через мужей влиять на воинские подразделения? Как раз ведь про маман и мистера Алекса получается! И… ведьмочка Красава – проводник воли Нинеи, мисс Джулия – проводник воли Настены, а леди Анна? Да конечно же, тут без падре Мигеля не обошлось! Она же одна из самых примерных его прихожанок! У-у, как все запущено! А вы-то, сэр, со своим скептическим атеизмом и принципиальным, да что там – высокомерным! – нежеланием обращать внимание на бабьи склоки, прощелкали клювом все на свете!

И тут появляется маэстро Туробой, олицетворяющий во всей этой мистически-интриганской каше сугубо мужское начало! Кхе! Как раньше писалось в ремарках к театральным пьесам: «Действие третье, явление второе. Те же и полицмейстер». Да! У него же тоже свой человек возле Нинеи имеется – жена, старостиха Беляна! Опупеть можно, старик Шекспир такого не накручивал!

Погодите веселиться, сэр Майкл, Шекспир Шекспиром, но Туробой не волхв, он заведомо слабее Нинеи, но, тем не менее, явно собирается закатить волхве скандал, недаром же спрашивал, сможете ли вы его прикрыть. То есть сознательно идет на риск, так же, как в тот раз шел на риск отец Михаил. Действительно опупеть – народ чуть ли не в очередь записывается грудью на амбразуру лечь.

Будет вам изгаляться-то, сэр, не смешно! Мужики вполне серьезно головы решаются подставить, и все из-за вас, любезнейший! Но лорд Корней-то миром вопрос решал! И что решил? Обвела его Нинея, чуть ли не влюбила в себя и осталась при своем интересе! Вот теперь Туробою и приходится исправлять».

– О чем задумался, Окормля? – прервал Мишкины размышления ратнинский староста. – Что-то ты недобро глядеть стал, на кого осерчал-то?

– Неладно у нас как-то переплелось все, батюшка Туробой. Дело не только в Красаве, тут и Юлька, и, я так думаю, что и матушка моя…

– Во-во, все зло от баб!

– Да не о том я!..

– А я о том! – нажал голосом староста. – А виноват в этом ты! Робость твоя, страх твой, ну и молодость, конечно… Не знаешь ты баб, не понимаешь и боишься!

«Ну, дядя, это ты загнул! Было б мне и вправду четырнадцать… Однако ж, возразить что-то путное возможности нет…»

– И оттого… – продолжил развивать свою мысль Аристарх, – …придумал ты себе оправдание: я, мол, в бабьи дрязги не лезу, сие мужчины недостойно! Скорее всего, даже и не сам придумал, а услыхал от какого-то дурня и обрадовался – все, можно ни о чем таком не задумываться и голову над вещами непонятными не ломать.

«Кхе, как говорит лорд Корней! Ну надо же…»

– Вот и получается, что ты как бы полуслепой и полуглухой: половина событий и их причин, половина знаний и пользы от них, половина жизни мимо тебя проходит! – Аристарх, похоже, зацепился за любимую тему, для озвучивания которой у него не всегда находилась аудитория. – Да, наука непростая, тут все важно: и как посмотрела, и что сказала, а что не сказала, а только подумала, и как повернулась, и во что одета… Ты даже и вообразить не можешь, сколько всего узнать можно и как на жизнь Ратного повлиять, если правильно это все понимать!

«Угу, капитан Батлер, помнится, тоже в дамских нарядах на уровне эксперта разбирался, но персонаж-то этот женщиной выдуман».

– А уж если внимательно поглядеть, как бабы друг с другом себя ведут… – продолжал вещать Аристарх. – Вот, к примеру, сотник с десятником разговаривает или старик с отроком, тут все понятно: кто главный, кто подчиненный, кто приказать право имеет, кто повиноваться обязан. А у баб? Все на намеках, на недомолвках, со стороны не всегда и поймешь, а строгость, случается, почище, чем в воинском кругу…

– Отроки переправляются! – прервал излияния Аристарха Мишка.

– Ага… ну, ладно, я тебе потом все в подробностях объясню. Дед-то тебе такого не расскажет, он всегда до бабьей сласти слаб был. Сейчас-то уже ничего, а по молодости… сколько Аграфена-покойница слез пролила да утвари домашней об него изломала… Э-э… который из них Степан-то?

– Вон тот, который первым на берег сошел, гнедого коня в поводу ведет.

Дорога от переправы у Михайлова городка до Нинеиной веси была уже крепко убита копытами и тележными колесами, кусты и мелкие деревья выкорчеваны, низко свисающие ветви деревьев обрублены. При нужде по этой дороге могли свободно ехать три всадника в ряд, да и встречным телегам разминуться не мешало ничего. По меркам XII века прямо-таки автобан, правда, только в сухое время: после нескольких дождливых дней «дорожное полотно» обращалось месивом, в которое тележные колеса в иных местах погружались почти по ступицы.

Мишка с Аристархом ехали стремя в стремя, а опричники держались шагах в двадцати позади них – староста хотел поговорить без посторонних ушей. Кони тащились, что называется, нога за ногу – до Нинеиной веси меньше версты, а разговор был интересным. Вернее не разговор, а монолог Аристарха-Туробоя. Как выяснилось, официальная история Ратного и ратнинской сотни обо многом, очень обо многом, умалчивала. Впрочем, Мишка, внимательно слушая, не забывал и о том, что цель Аристарха-Туробоя – воспитать из него своего преемника, а значит, объективности и строгой достоверности ожидать от него было бы наивно.

«М-да, сэр: “Бывает нечто, о чем говорят: посмотри, вот это новое; но это было уже в веках, бывших прежде нас”. Как в девяностых учебники правили – только пух летел, да еще и отмазку придумали: «Россия – страна с непредсказуемой историей!» А тут не Россия, а просто большое село, но страсти те же. Однако ж от комментариев воздержимся – и от такой информации тоже польза есть».

* * *

Со слов Аристарха получалось, что киевские ратники появились в Погорынье гораздо раньше, чем гласила официальная история – еще при князе Владимире Святославиче, крестившем Русь. Как раз в год крещения-то и ушло из Киева немалое число княжеских дружинников (а может, и не княжеских, а боярских – за давностью лет позабылось). Отнюдь не все потомки варягов стерпели публичное глумление над идолом Перуна, устроенное великим князем Киевским в угоду греческим попам. И не все славяне, служившие в княжеской или боярских дружинах, спокойно наблюдали, как уносит идола днепровская вода: недаром же сохранилась легенда о том, как толпа бежала по берегу и призывала его всплыть и вернуться. Особо же обидным низвержение Перуна и сбрасывание его в Днепр выглядело из-за того, что перед этим князь Владимир пытался сделать его верховным божеством всей Руси.

«М-да, “колебаться вместе с генеральной линией” народ на Руси в те времена умел еще очень плохо. Может быть, крещение Руси, как раз и было первым уроком этого тонкого искусства?»

Остаться же в Киеве поклонникам Перуна не позволила не только обида, но и княжеское предупреждение «Да будет мне враг», адресованное всем, кто не пожелает принять новую веру. Впрочем, никакого особого дара предвидения для произнесения этих слов князю Владимиру не понадобилось – достаточно много жило в стольном граде и поблизости от него и жрецов Перуновых, и людей, по слову тех жрецов готовых пойти даже против самого князя. Как, разумеется, хватало и тех, кто готов был пойти по княжьему слову против старых богов.

«Вот те на! Оказывается служители культа Перуна, в отличие от коллег, служащих Велесу, звались не волхвами, а именно жрецами, это, видимо, потом христианские хронисты свалили всех в одну кучу и под одним названием».

Вдосталь напилось тогда острое железо человеческой кровушки, и крещение киевских людей началось не при ясном дне днепровской водицей, а под покровом ночи кровью тех, про кого князь был уверен: «Будет мне враг».

«Ну, действительно, не могла же столь масштабная реформа не породить оппозиции разной степени радикальности? Благостные же сказки о тех событиях сочинили уже позже. Но как ни старались сочинители, а об яростном сопротивлении язычников распространению новой веры умолчать было невозможно – остались об этом упоминания и в летописях, и в изустных сказаниях, и в архивах, поскольку проблемы с язычеством были у государственной власти еще много веков спустя, и не где-нибудь по медвежьим углам, а в европейской части страны. Ну, а в Х веке среди не пожелавших принять новую веру было полно профессиональных военных, и уж их-то силовые методы не смущали. Не только из-за попытки превратить их из внуков божьих в рабов Божьих, не только из-за подчинения «лукавым грекам» Державы, в которой они до того считали себя хозяевами, но и из-за предательства князя, которому они верили и служили. Нет, сэр, не был для них Владимир святым и не мог стать, хоть, по незнанию Писания, и не ведали они истории Каина и брата его Авеля».

Уходили из Киева не с миром и не с добром. Избитые, израненные, лишенные имущества, многие потерявшие семьи, они поодиночке и малыми стаями вырывались из городских пределов, призывая кару богов на головы Владимировых ближников и самого вероломного робичича. Но вырваться было мало, надо было еще и уйти от погони, потому что и воевода Добрыня, и сам князь прекрасно понимали, что дать им собраться вместе, скопить силы, получить благословение выживших жрецов – смерти подобно. И греческие попы, прекрасно понимая, чем для них обернется победа язычников, благословили именем Божьим любую жестокость в отношении непокорных. Приказ был прост: догнать и уничтожить.

«А вот это сомнительно. Во-первых, подавляющее большинство попов были не греками, а болгарами – отец Михаил об этом рассказывал, и оснований не верить ему нет. Да и понятно – много ли греков славянский язык знают, а болгарские попы вполне могли на Русь бежать от императора Василия, прозванного Болгаробойцей.

Во-вторых, сколько бы тех оппозиционеров ни спаслось, идти на Киев для них было чистым самоубийством – Владимир без совета с дружиной такого решения не принял бы или не смог бы выполнить. Красиво вещаете, герр бургомистр, образно, с душой, но необъективно до неприличия!»

Сначала были погони, засады и схватки – беглецы резались с киевскими дружинниками на дорогах, ведущих от Киева подальше в глушь. Резались между собой те, кто еще недавно назывался одинаково – княжьими людьми, а теперь по-разному – слугами Божьими и слугами Сатаны.

А потом был разбой. Как уж там вели себя, оторвавшись от погони, другие – неведомо, а пращуры ратницев ловили по дорогам купцов, брали на щит боярские усадьбы и всем пленникам ставили только одно условие: возвращение имущества или жизнь детей гарантируется доставкой в оговоренное место одной из семей беглецов, оставшихся в Киеве. Хочешь – выкупай, хочешь – выкрадывай, хочешь… делай, что хочешь, но такую-то семью, жившую до крещения киевлян там-то, доставь.

Доставляли. Правда, не всегда. Кто-то так и не появлялся в условленном месте, и это было еще не самым худшим. Хуже, когда появлялся и приводил с собой княжьих воинов. Обратно живыми не выпускали никого – ни самого посланца, ни приведенную им воинскую силу. Шли по следу возвращавшихся ни с чем дружинников и истребляли их любыми доступными способами. Для того и места для обмена выбирали такие, куда и войти-то трудно, а уж выйти, если тебя не хотят выпускать, так и вовсе невозможно. Зверели окончательно, потому что знали: семья либо мертва, либо взята князем в заложники. Прощались с родными так же, как прощались во время бегства от погони с тяжелоранеными товарищами, которых увезти с собой – только длить их муки, а оставить на милость преследователей – муки те ужесточить.

А потом была степь. Один из поместных бояр не смог в обмен на жизнь своей семьи привезти семью беглого язычника, на зато принес весть: всю родню непокорных, не разбираясь, виновен глава семьи в чем-то или нет, продали в рабство. Лесные тропинки под копытами бывших киевских воинов сменились степными травами, а глаза, вместо блеска чужих шеломов сквозь листву, принялись высматривать пыль, поднятую невольничьим караваном. Ох, и тяжко расставались с жизнью работорговцы, настигнутые на караванных тропах! Будущие ратнинцы не просто умели заставить молить о смерти, как об избавлении от мук, они дошли уже до такой степени исступления, когда любые пытки, любые мучения казались им недостаточными.

Спасли, разумеется, не всех. Кто-то оказался в невольничьем караване, сумевшем раствориться в степной беспредельности, кого-то вывезли на ладьях по Днепру, кто-то сгинул и вовсе безвестно, но охоту пришлось прекратить. Таскать за собой женщин и детишек стало обременительно и опасно. И без того оставшихся в живых воинов стало меньше, чем спасенных семей. Надо было думать о постоянном пристанище.

«А вот это уж и вовсе сказка. Наверняка подавляющее большинство беглецов многочисленных семей не имели. Если оброс домом, детишками, хозяйством, то легче креститься, пусть и притворно, чем ударяться в бега. Пожалуй, ушли из Киева преимущественно отморозки, а, оказавшись в чистом поле, занялись разбоем. Когда же их основательно прижучили, начали искать место, где можно осесть. А теперь вот такая красивая сказка – благородные мстители, спасавшие семьи. Кажется, у Валентина Пикуля было высказывание о почтенных генеалогических древах, ведущих родословную от пыльного кустика у большой дороги. Как раз тот случай – весьма неприглядные факты, преображенные в красивую легенду».

Почему пришли именно в Погорынье, теперь уже никто твердо не ответит. Возможно, просто не дошли до земель волынян, которые в те времена назывались бужанами и Киеву не очень-то и подчинялись, возможно, не получилось добраться до полоцких земель, в которых Киев тогда, как, впрочем, и позже, ой как не любили. Очень может быть, что места оказались кому-то из пращуров ратнинцев знакомыми – то ли ходили туда походом примучивать дреговические роды, то ли хаживали с князем в полюдье, а скорее всего, выбрали Погорынье из-за отдаленности от Киева и непроходимой глуши – надо было спрятаться.

Не спрятались. Дошли, спустя несколько лет, руки у Киева и до Погорынья. Ох, не зря до сих пор говорят: «Путята крестит мечом, а Добрыня огнем»! По всей Руси отметились эти «добрые христиане» – от Днепра до Волхова и от Волги до Буга. Однако и будущие ратнинцы на новоселье не сидели сложа руки. Пока Добрыня устанавливал новый порядок в городах и весях, пока то тут, то там оставлял после себя кострища да новенькие кресты на шеях и на могилах, пращуры ратнинцев сумели прочно осесть в Погорынье и воспитать молодежь в лютой ненависти к христианам вообще и к киевлянам в особенности. Достойно сумел встретить Добрыню со товарищи воевода Горыныч, да так, что с тех пор стали рассказывать про него на Руси страшные сказки. А то, что срубил ему Добрыня голову, тем более три головы – вранье! Свою собственную на плечах сохранил, и то – радость!

«Это верно – кто же признается, тем более письменно, что посланное покарать поганых язычников христолюбивое воинство выскочило из лесов и болот междуречья Горыни и Случи с драной задницей и с изрядными прорехами в «стройных рядах»? Конечно же, победили! И славный воевода Добрыня собственноручно Змея Горыныча обезглавил в поединке. А раз победили, то больше и ходить в эту глухомань незачем! Разве что так – по краешку, для сбора податей, да и то овчинка выделки не стоит – дикие земли, дикие люди.

А вот «воевода Горыныч»… Больше похоже на имя кого-то из местной родовой знати. Ой, что-то врете вы, любезнейший бургомистр, ой, врете… Отец Михаил, кстати, совершенно иначе интерпретировал выражение: «Путята крестит мечом, а Добрыня огнем»» – как упрек новгородцам, которые вели себя столь буйно, что пришлось применять меч и огонь. В советской же школе это высказывание комментировали с точки зрения классовой борьбы и «опиума для народа». Каждый, как говорится, со своей колокольни, хотя, по большому счету, настоящих «колоколен» всего три: на передовой – потери, в штабах – статистика, в тылу – вдовы и сироты».

Как обживались на новом месте беглые воины, известно мало, а представить себе трудно – надо же было не только жилье построить да землю вспахать. Прежде всего, требовалось как-то вытянуть души из того кровавого безумия, в которое они окунулись и… не у всех это получилось. Несколько десятков человек, из тех, чьи семьи так и не удалось спасти, ушли и далее поить христианской кровью свои клинки. А остальных спасли женщины и дети – каждый из оставшихся взял за себя по две-три семьи погибших товарищей. Тут уже стало не до дальних походов и схваток без сожаления к себе – за спиной семьи.

Однако мирными соседями ратнинских родоначальников назвать было нельзя. Хоть и не сохранила память подробностей, но… Стоял в те времена недалече от тех мест богатый торговый город Хотомель, а ныне на его месте доживает свое лишь малая небогатая весь[52]. Впрочем, дело не только в исчезнувшем городе – другим поселениям тоже досталось, и иначе быть не могло, потому что новоселам требовались скотина, утварь, холопские руки – все, что наживается годами или берется силой оружия. Многочисленные семьи надо было кормить, а к мечу руки были привычнее, чем к сохе, и Погорынье, поклонявшееся Велесу, не раз и не два припомнило сказание о том, как их божество под ударами молний Перуна обращается в змея и прячется за камнями по оврагам да буеракам – сумели ратнинцы напомнить, во славу своего небесного покровителя Громовержца.

«Ну, вот шило из мешка и вылезло! Бандюки они и есть бандюки, только одни осели на землю, а другие остановиться уже не смогли и пошли разбойничать дальше. Так и сгинули».

С тех далеких времен в Ратном сохранили прямой счет колен четыре рода: род Лисовинов, род Репьев («не оттуда ли и детское прозвище Аристарха «Репейка?»), род Притечей («Выходит, что предок Луки Говоруна присоединился к основателям Ратного позже»[53]) и род Стужей («Да, не очень-то подходит добродушному характеру наставника Филимона»[54]).

Правил Владимир еще долго – поболее тридцати лет, но ратнинцев больше не беспокоили, то ли не до того было, то ли действительно дядька Добрыня наврал племяннику Владимиру о полном истреблении крамолы в Погорынье. Ратнинцы тоже старались о себе не напоминать. Старики, помнившие бегство из Киева, постепенно вымерли, те, кто был в то время детьми, вспоминали прошедшее, как страшный сон или сказку. Жизнь берет свое, и ратнинцы женились на дреговических девах и отдавали замуж своих дочерей в дреговические роды, а был ли у ратнинцев свой жрец – Перунов – никто уже и не упомнит. Может, и был.

Однако парней из дреговических селищ, состоявших в родстве с ратнинцами, в воинское обучение принимали, но только с условием поклонения Перуну, хотя класть требы Велесу тоже не запрещали.

Весть о смерти князя Владимира ратнинцы восприняли уже относительно спокойно, хотя и не без злорадства, а вот четырехлетнее княжение в Киеве Святополка I Владимировича побудило у них мысли о том, что начинают сбываться проклятия беглецов, призванные на голову Владимира, но ударившие по его потомству[55]. Погибли дети робичича: Борис, Глеб, а затем и сам Святополк, заклейменный прозвищем «Окаянный», злейшими врагами Киева стали внуки Владимира – потомки Изяслава Владимировича Полоцкого, не заладилось с великим княжением и у Ярослава Владимировича, прозванного впоследствии Мудрым.

Это для простых людей и объяснение простое: мол, Святополк Окаянный убил братьев, а Ярослав восстановил справедливость и, сев на Киевский стол, дал Руси первый писаный закон – Русскую Правду, за что и прозван был Ярославом Мудрым. Однако же, на самом деле, все было вовсе не так просто.

Имелся у князя Ярослава еще один брат – Мстислав Тьмутараканский, получивший прозвище Храбрый – личность весьма примечательная. Начать с того, что был Мстислав первым Тьмутараканским князем. Князь Владимир Святой закончил дело своего отца, князя Святослава, и окончательно уничтожил Хазарский каганат. Среди трофеев этой войны был и хазарский город Самкерц, находящийся на Таманском полуострове. Византийское название этого города было Таматарха, отсюда и славянское название Тьмутаракань. Вот в этот-то город и посадил на княжение Владимир своего сына Мстислава, а было Мстиславу тогда всего семь лет!

Воспитателем малолетнего князя назначили варяга Сфенга, и, надо полагать, воспитателем он оказался отменным. Мстислав прославился и мудрым правлением, превратившим городок Тьмутаракань в богатое Тьмутараканское княжество, и храмовым строением, и особенно воинскими подвигами. Летописи упоминают и победу Мстислава в поединке с косожским воеводой Редедей, и удачные походы на Северный Кавказ, и подавление, совместно с цареградской ладейной ратью, хазарского восстания, окончательно поставившее крест на мечтах о возрождении Хазарского каганата. И печенегам отбил Мстислав всякую охоту устраивать набеги на свое княжество, которое расширилось и на другой берег Керченского пролива.

Схватился Мстислав Храбрый и с Ярославом Киевским, хотя и встрял он в междоусобицу сыновей Владимира позже других, но зато как встрял! Вдребезги разбил киевское войско, так, что надменные нурманы и варяги бежали с поля боя, бросая оружие, доспехи и дорогие одежды – недаром пошла молва про драгоценный золотой плащ одного из ярлов, сброшенный для резвости бега.

Кончилось, впрочем, дело миром. Русь поделили – все, что на восточном берегу Днепра, от Чернигова до Тьмутаракани, отошло Мстиславу Храброму, а западный берег, вместе с Киевом – Ярославу. В дальнейшем братья жили вроде бы дружно, во всяком случае между собой не воевали, а наоборот, ходили в совместные походы, а через двенадцать лет Мстислав Владимирович погиб на охоте, не оставив наследников (единственный сын умер раньше). Действительно произошел с ним несчастный случай или «помогли», неизвестно, но Ярослав снова взял под свою руку всю Русь.

«Да, милейший герр бургомистр, все в этой истории непросто, но вы, похоже, даже не представляете себе, насколько непросто. Дело в том, что ваш покорный слуга имел сомнительное удовольствие проходить срочную службу в Советской армии в карпатском городке Сколе, недалеко от которого находится захоронение еще одного брата Ярослава Мудрого – Святослава. Естественно, солдатиков туда на экскурсию свозили, а через пару дней направили нескольких связистов в местный краеведческий музей, чтобы в порядке шефской помощи привести там в порядок электрику, телефон, радио. Директор музея, само собой, проставился и за четвертью местного сизовато-мутного пойла с очень конкретным названием «бурякивка» поведал солдатикам жуткую историю о вокняжении Ярослава Мудрого в Киеве.

Брат Ярослава Мудрого Святослав был убит примерно в одно время с Борисом и Глебом – первыми русскими святыми. Канонизированы Борис и Глеб, по официальной версии, за то, что с христианской кротостью поехали на заклание по приказу старшего брата и сюзерена. Святослав же попытался сбежать. Итог тот же – убит, но с канонизацией облом. Чьими людьми он был настигнут и убит? Людьми Святополка Окаянного или Ярослава Мудрого? С чего бы Ярославу посылать убийц в погоню за братом? А с того, что сказано мудрыми римлянами: «Quid prodest? – Кому выгодно?» А кому выгодно, если в междоусобице погибли девять братьев из двенадцати, десятый бежал из страны с клеймом братоубийцы и прозвищем «Окаянный», а одиннадцатый, с которым пришлось-таки Ярославу делить власть, «случайно» погиб на охоте?

Кто сомневается, может почитать тексты шведских скальдов, служивших в войске Ярослава – там они открытым текстом хвастаются ловким убийством русского конунга Бурислейва, совершенного по приказу другого русского конунга Ярислейва. Не про Бориса ли и Ярослава идет речь в этих сагах?

Под конец застолья краевед крепко поплыл и все повторял: «Ай да Славик, ай да Мудрый! И не виноват ни в чем! Святополк, понимаешь, Окаянный – злодей, пробы ставить негде!», да пьяненько сожалел, что не было в России своего Шекспира – ходячий кошмар Ричард III в подметки Ярославу Мудрому не годится!

М-да, сэр, мог ли тогда подумать старший телефонист Ратников, при каких обстоятельствах вспомнится ему этот разговор?»

Мишка сначала не понял, какое отношение к истории Ратнинской сотни имеет усобица сыновей князя Владимира, но Аристарх быстро развеял его недоумение. Дружина умершего Мстислава была многонациональной – были в ней, кроме славян, и косоги, и печенеги, и хазары, и другие языки. После смерти князя дружина разошлась – большинство воинов вернулись в родные места, но часть осталась и пошла на службу к князю Ярославу, с одной стороны, прибавив тому воинской силы, а с другой – навалив заботу: что делать с воинами, помнившими о том, как они били своего нынешнего великого князя? Ну, не в Чернигове же их оставлять, в самом деле? Того и гляди, опять Русь по Днепру делить придется – в жизни всякое бывает.

Сам князь Ярослав придумал отправить бывших Мстиславовых воинов в Погорынье, или присоветовал кто, сейчас уже не узнаешь, да только условие им было поставлено такое: назад дороги нет! Вот вам, ребятушки, жалованная грамота, садитесь на землю и живите, а не сможете – земля вам пухом и Царствие Небесное, как добрым христианам, положившим живот свой в борьбе с язычниками.

«Ну, прямо штрафная рота! Тех тоже, после команды «В атаку, вперед!», обратно в окопы заградотряды уже не пускали. Только подход не сталинский, а гитлеровский – не до истечения срока по приговору, не до «смытия кровью» или совершения подвига, а до конца войны, до окончательной победы над врагом. Мудрый, блин, как есть Мудрый!»

И зазвенело острое железо среди лесов и болот Погорынья, и оросились человеческой кровушкой травы и мхи, да как еще оросились! Потомкам беглых киевлян, уже считавших себя хозяевами этих земель, княжеская жалованная грамота была не указ, бывшим Мстиславовым воинам, в отличие от дружинников Добрыни, отступать было некуда, а дреговические волхвы и старейшины сочли случай удобным, для того чтобы избавиться и от христиан, и от перуничей путем истребления и тех, и других.

«Прямо-таки по Шекспиру: “Чума на оба ваших дома!”»

Что ни говори, а могло и получиться: сначала всячески споспешествовать взаимному изничтожению чужаков, а потом добить ослабленного победителя. Однако вышло все совсем по-иному – в пределы юго-западной Руси вторглись угры! Еще хаживали они в те времена на земли, лежащие восточнее Карпат, хотя уже, почитай, полтора века как подались из причерноморских степей на запад и осели на Дунае. Каким ветром занесло угорских всадников в Погорынье, одним лишь богам ведомо, да только стало там не до усобицы – надо было как-то отбиваться от черноволосых скуластых наездников, хоть и бывших потомками степняков, но прекрасно научившихся воевать и в лесах и в горах.

Вот тогда-то и прозвучало впервые в истории ратнинской сотни имя десятника Лисовина, прозвучало громко, хотя и раньше был род Лисовинов не из последних и вел счет своих колен от времен князя Олега Вещего. То ли потому, что был этот род древен и силен, то ли потому, что славился немолодой уже Непщата[56] Лисовин умом и здравомыслием, но удалось ему привлечь на свою сторону большинство потомков беглецов из Киева. А может, и не большинство, но достаточное количество – кто теперь, спустя сотню лет, подсчитает?

Приехал Непщата Лисовин к воеводе Мстиславовых дружинников Александру, чтобы договориться о совместном отпоре уграм и совместном же удержании в повиновении погорынских дреговичей. Казалось бы, дело рискованное и почти без надежды на удачу, но, опять же, судьба… или промысел Божий?

Во-первых, Александр оказался вовсе не дружинником покойного Мстислава, а киевским варягом, которого князь Ярослав поставил воеводой, чтобы сбагрить из Киева. Тот вроде бы и сам не возражал, поскольку из-за буйного нрава влип в разборки с кровной местью – Русская Правда Русской Правдой, но бить-то будут не по кошельку, а по голове – иди потом, жалуйся! Во-вторых, будучи по крови варягом, он, хоть и носил христианское имя Александр, но в душе оставался Харальдом и Перуну должное отдавал, хотя, разумеется, и не публично. Короче, Харальд и Непщата друг друга поняли и договориться сумели.

«Да, только и остается сказать: «Но тут судьба снова тонко улыбнулась и подставила Лисовину «рояль в кустах». Нет, тут что-то не то, не приняла бы дружина чужака. А может, Харальд-Александр был сыном или другим родственником воспитателя Мстислава Храброго варяга Сфенга? Легенды… легенды, что тут правда, что нет…»

Условия договора были не такими уж и жесткими: потомки беглых киевлян переходят в полное подчинение воеводе Александру и формально принимают христианство. Сам же Александр обязуется ни в чем не делать разницы между своими дружинниками и пришлыми, не менять десятников и, самое главное, не препятствовать тайному поклонению Перуну. Дополнительно Непщата выторговал обещание не заставлять его людей поднимать оружие на единоверцев, которые не пожелают пойти под руку Александра и принять христианство.

Харальд-Александр оказался воеводой умелым и на выдумку изощренным – не только выполнил обещание, но и сумел не настроить против себя вновь обретенных подчиненных, добивая перуничей, не пожелавших пойти под его руку. Умудрился как-то подставить их под мечи угров, а может, они и сами попались – люди по-разному рассказывали. Новые же воины очень быстро стали для Харальда-Александра более близкими, чем те, кого под его начало отдал князь Ярослав, поскольку тоже втайне поклонялись Перуну, и во многих из них текла варяжская кровь. Так Непщата Лисовин возвысился из десятников в полусотники и вместе с еще тремя десятниками – Данилой Репьем, Андреем Притечей и Еремеем Стужей – составил ближний круг воеводы.

«Все вранье! Тайный язычник во главе христианской дружины покорешился с теми, кого пришел карать, а дружина молча стерпела? Не бывает такого! Либо достоверные сведения о тех событиях вообще не сохранились и эпизод целиком вымышлен, либо на самом деле тогда произошло что-то такое, о чем рассказывать уж и вовсе неприлично».

От угров отбились, но мира в Погорынье не наступило. Остались те потомки беглых киевлян, которые через женитьбы и замужества оказались в дреговических родах, но не перестали класть требы Перуну. Они окаяли Лисовина и присных его предателями и посчитали своей обязанностью всех их истребить до последнего человека. Воинская выучка у них была если и похуже, чем у лисовиновских ратников, то ненамного, а погорынские леса они знали, как собственное подворье, так что война продолжалась уже и после смерти Непщаты и Харальда-Александра, и пощады в той войне не было ни для кого. Это-то и удерживало вместе таких разных, по сути, людей, как бывшие черниговцы и бывшие киевляне.

Длилась эта война, затухая и снова разгораясь, долго – почти столетие, но ратнинцы постепенно одерживали в ней верх, потому что держались кучно, село свое строили и содержали, как крепость, а всех пригодных к тому мужчин тем или иным способом привлекали к воинским делам. Противники же их были разбросаны по разным селищам и, с течением времени, находили у односельчан все меньше и меньше сочувствия – тем, кто Перуну не поклонялся, и с самого начала причина конфликта, что называется, не легла на душу, а многолетнее кровопролитие, которое, хочешь не хочешь, захватывало и их, вконец осточертело.

Так уж распорядилась судьба, что последний отряд перуничей из дреговических селищ полег на дороге из Княжьего погоста в Ратное под мечами Корнея Лисовина и Андрея Немого, да под самострельными болтами мальчишек из того же рода Лисовинов. А последнего воеводу дреговических перуничей с подсеченными жилами и изуродованным лицом утащил в лес на мучительную смерть старший отрок из последнего поколения Лисовинов Михаил Бешеный Лис. И у тех из ратнинцев, кто худо-бедно знал подлинную историю ратнинской сотни, появился повод поскрести в бородах и затылках: больно уж чудесным выглядело совпадение – последнее слово в почти вековой вражде сказал этот непонятный и необычный отрок, в столь юном возрасте проявляющий способности и совершающий деяния под стать зрелому мужу, причем отнюдь не рядовому.

Мишка уже было собрался в очередной раз внутренне усмехнуться: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…», но тут Аристарх снова заговорил о князьях, да не о Рюриковичах, а о делах более древних – о легендарном основателе Турова – князе Туры. По словам Аристарха выходило, что пришли из-за моря какие-то варяги, и их предводитель Рогволд сел в Полоцке, а некто Туры, то ли родич, то ли ближник Рогволда, заложил город имени себя и сделался князем.

Отец Михаил озвучивал для учеников своей школы иную версию: варяжский витязь Тур из дружины киевских князей Аскольда и Дира заложил город, дал ему свое имя, стал князем, а впоследствии крестился сам и крестил свою дружину.

«Как-то это все не вызывает особого доверия, сэр Майкл. Имя в обеих версиях совпадает, принадлежность к варягам тоже, а остальное… По версии Аристарха получается, что варяги еще и до Рюрика шлялись по славянским землям, как хотели, и творили, что заблагорассудится, вплоть до закладки новых городов и перехвата южного варианта пути из варяг в греки. А по версии отца Михаила выходит, что Туров крестился гораздо раньше Киева, что и вовсе уж чудесно[57].

Довольно часто под подобными кудрявыми заворотами прячется довольно простая, но либо неприличная, либо идеологически неправильная история. Вполне возможно, что на месте нынешнего стольного града стояло городище славянского рода, чьим тотемным животным был тур – Турово городище. По нынешним временам это идеологически неправильно и должно стать поводом для создания «неверной, но правильной» версии. «Технология» проста, как мычание. Для начала, название: если прижилось и трудно переменить, то тогда меняем его носителя: не скотина бессловесная, а доблестный воитель. Так дикий бык становится человеком. Далее, кто может стать князем, не являясь членом родоплеменной знати? Ну, конечно же, варяг! Вот вам и пожалуйста – легендарный варяжский витязь Тур (или Туры).

Ну, а дальше уже пошли варианты, наиболее приемлемые для авторов версий. Предки Аристарха пришли в Погорынье и отвоевали себе место для жизни, отсюда и версия: пришли из-за моря и всех победили. Отец Михаил – христианский пастырь, а потому вооружен иной версией, по которой легендарный герой сподобился уверовать за сотню лет до того, как на это пришло указание из центра. Потом разные версии попадают в разные летописи, и ученые мужи позднейших эпох мучаются от несовпадения содержания исторических документов с археологическими находками. Кхе! Интересно, как в XXХ веке будут состыковывать бодрые официальные отчеты тысячелетней давности с археологическими свидетельствами упадка? Впрочем, не будем отвлекаться…»

Аристарх продолжал поражать своего слушателя все новыми и новыми историческими фактами. Оказывается, воевода Горыныч, столь неласково принявший воеводу Добрыню в Погорынье, был прямым потомком основателя Турова! Вытеснили Рюриковичи этот род в погорынские дебри, но не смогли истребить! Мало того, сын Непщаты Лисовина, десятник Петр, женился на последней представительнице этого рода – внучке воеводы Горыныча Яромиле!

«Поздравляю, сэр! Вам еще не приходилось выступать в роли персонажа мексиканского сериала? Извольте, такая возможность представилась – род Лисовинов умудрился всосать в себя не только гены Рюриковичей, через жену лорда Корнея Аграфену, но и гены древних славянских князей, через жену Петра Лисовина Яромилу. Еще немного, и выяснится, что вы имеете права на византийский трон, парочку европейских корон и, чем черт не шутит, титул японского микадо!»

До претензий на императорский трон дело, слава богу, не дошло, но вещал Аристарх о не менее интересных вещах, укладывая правду и вымысел, факты, события и обстоятельства в рамки какой-то собственной логики и подводя повествование к какому-то, явно нетривиальному, выводу.

Итак, ратнинцы задумались о необыкновенных способностях Мишки Лисовина. Причина же задуматься была серьезней некуда. Жила в Ратном легенда… даже, вернее, так: ЛЕГЕНДА. Рассказывали знающие люди следующее. Мстислав, как истинный князь, от рождения имел дар свыше, дававший ему удачу во всех делах, победу в боях и любовь мужей его дружины (люди – свободное население княжества, а мужи – княжьи воины, элита, те, из кого позднее выросли бояре). Но был еще у него и некий меч – такой, что против Мстислава с мечом в руках никто не мог устоять, и дружина княжеская билась вдвое храбрее. Но не всякому, а только князю истинному дано было владеть этим мечом. Не захотела ближняя дружина Мстиславова отдавать меч Ярославу, забрала с собой в Погорынье, и хранился он в Ратном.

Мишка даже не особенно и удивился – ожидал чего-то подобного, когда Аристарх принялся объяснять, что воспользоваться силой меча дано не всякому и владеть им может только природный князь, причем природный не только по крови, но и по духу…

«Ага, ага! Может быть, этот артефакт еще и в камень воткнут? Как его там звали-то… Эскалибур, кажется?»

Но Аристарх довольно быстро перешел от артефакта к классике – каждая легенда, претендующая на роль эпоса, почти обязательно включает в себя фрагмент с перечислением поколений, что-то типа: «Авраам родил Иакова, Иаков родил Исаака, Исаак родил…» – длинно, нудно, но придает повествованию ореол солидности и достоверности. История ратнинской сотни на роль местного эпоса претендовала и потому включала в себя список всех сотников, а зачастую и обстоятельства их избрания.

После смерти Харальда-Александра ратнинской сотне впервые пришлось выбирать себе сотника. Вот тут-то и случилась неожиданность – черниговцам не удалось избрать своего человека! Они-то пришли в Погорынье с семьями, но дети были еще малы (а кое-кто и вообще явился холостым и обзавелся женой только здесь), а потомки беглых киевлян уже укоренились в Погорынье, роды разрослись, и в каждой семье было не по одному, как у черниговцев, а по два-три, а то и больше, взрослых мужчин. Выбрали сына Харальда-Александра – от добра добра не ищут.

На следующих выборах произошло то же самое, хотя уже и с натугой. Черниговская часть сотни разрослась и уже не так сильно проигрывала в численности, но была и другая беда. Старший внук Харальда-Александра погиб в бою, а второму по старшинству не было еще и тридцати – маловато для сотника, но страсти уже накалились так, что встань во главе сотни потомок беглых киевлян или потомок черниговцев, раскол был бы неизбежен. И понимали мужи ратнинские, что не дело творят, но иначе не получалось – избрание молодого внука Харальда был единственным способом избежать усобицы.

«Еще один повод вспомнить Экклезиаста: нет ничего нового – до боли знакомая, прямо-таки родная, политика сдержек и противовесов».

Как и всегда, когда при решении важного вопроса руководствуются не главным, а некими сторонними соображениями, до добра это все не довело. Меньше двух лет правил молодой сотник, а в походе в Угорскую землю подвел он сотню по молодости и горячности. И сам погиб, заведя своих ратников в засаду, и потери сотня понесла серьезные, а самое главное, уходить пришлось врассыпную и в выборах сотника, проведенных на скорою руку на привале, принимали участие не все ратники. Потомки черниговцев поставили своего человека.

«И опять знакомо: избирательные технологии, туды их в печенку! Демократия, блин!»

Выбрали, несмотря на обстоятельства, удачно, грех жаловаться – хорош был сотник. И сын его, и даже внук правили сотней хорошо. Может быть, кто-то другой правил бы и лучше, но «если бы, да кабы…». А вот завершил свою сотничью стезю третий сотник из этого рода скверно – случился мятеж полусотника Митрофана, уведшего за Горынь почти треть ратников, да так и сгинувшего на Волыни, а самого сотника, хоть и не стар он еще был, болезни от тяжких ран ослабили, да вина за мятеж грузом на совесть легла… Попросился сотник Петр на покой, а сын его старший еще совсем молод был.

Выбрали Ивана – тоже из потомков Мстиславовых дружинников, но… «НО» оказалось большим и серьезным. Род Ивана выделялся среди ратнинцев сугубой набожностью и нетерпимостью. Всем хорош был сотник Иван, однако договоренности Непщаты Лисовина и Харальда-Александра были давно позабыты, и ратнинцам, тайно поклонявшимся Перуну, стало очень и очень неуютно. На открытый конфликт сотник Иван не шел – помнил мятеж Митрофана, но по-тихому ущемлял, как мог. За время своего сотничества не утвердил ни одного десятника из перуничей, ни разу не дал им собраться в новый десяток, хоть и было это против обычая, наоборот, распихивал новиков в десятки твердых христиан. Вновь раздул начавший было утихать пожар войны с дреговичами, постоянно выискивая и разрушая языческие капища. Так и умер, пронзенный сразу несколькими стрелами лесовиков, с нательным крестом, зажатым в кулаке, и проклятием поганым язычникам на устах.

Сына Ивана избирать сотником не хотели – опасались раскола сотни. Судили да рядили долго и, возможно, выбрали бы кого-то другого, но тут в первый и в последний раз в дело открыто вмешался ратнинский священник. Больно уж мил его сердцу оказался столь набожный и усердный в служении христианской вере род сотника Ивана. Прилюдно, в церкви, взял он с сына Ивана – Силантия обещание поступать по старине, как от пращуров заповедано: не препятствовать молодым ратникам собираться в новые десятки и утверждать без препон выбранных ими десятников. И тут же, не дожидаясь голосования, благословил Силантия Ивановича на сотничество. Ратники, конечно, поворчали на такое нарушение их исключительных прав, но сотником Силантия все же избрали. Если б знали они, к чему это приведет!

Так уж вышло, что избрание нового сотника совпало с серьезными переменами в жизни Ратного – село, из-за истощения пахотных земель, переезжало на новое место. Поп и сотник начали потихоньку внушать ратнинцам, что для обустройства нового села надо бы избрать нового старосту – переезжали-то не в один день, прежнему старосте на два места не разорваться, да и в годах он уже преклонных. И снова поп благословил на труды по руководству обыденной жизнью села еще неизбранного на сходе человека – двоюродного брата сотника Силантия. Слова в церкви всякие добрые про того сказал, напомнил, что благословение дает только от себя, а мужи ратнинские могут на сходе и кого-то иного избрать… Все вроде бы прилично, но в то же время и странно как-то – никогда раньше священники в эти дела не встревали, а идти против уже оглашенного благословения тоже как-то не так… Выбрали и старосту.

«Ага, и PR-технологии… ну, прямо все родное! А вот с переездами Ратного какая-то нестыковка – Илья это по-другому описывал. То ли Илья напутал, то ли Аристарх «исправленную версию» излагает».

Ну и началось… Тихо все, вроде бы незаметно, а только стали замечать перуничи, что из жизни их начала удача уходить. Скажем, распределяют участки под застройку в новом селе. Все по обычаю, тянут жребий, да только тайным поклонникам Перуна самые плохие и неудобные места выпадают. В другой раз тянут жребии на участки под росчисть, и опять перуничам самые дальние да неудобные выпадают. И тут же поп торчит, которому сотник со старостой разрешили на сходе быть, и вещает, что, мол, жребий есть воля Божья и принять ее надлежит безропотно, да в грехах своих покаяться. Вроде бы и не говорит, что наказаны те, кто идолищу поганому поклоняется, но выходит как раз так.

А времена беспокойные: в степи вместо битых и усмиренных печенегов лютуют половцы, чуть не каждый год набег, с запада ляхи лезут, меж князьями размирье – князя Василька Теребовльского ослепили безвинно, князя Давыда с Волынского стола согнали (правда, за вину), на рубежах волынских и полоцких разбой творится. В Киеве четырнадцать лет после смерти Ярослава Мудрого спокойно было, а потом началось: Изяслав Ярославич за двадцать два года аж три раза на киевский стол садился. Один раз после смерти отца, а дважды – выгоняя из Киева сначала Всеслава Полоцкого, потом брата Святослава. В Турове же и вовсе беда: как ушел на киевское княжение Изяслав Ярославич, так двадцать шесть лет не было там князя!

Раз за разом поднималась ратнинская сотня в седло – то по призыву туровского или пинского посадника, то своей волей, защищая рубежи. Уж не знали, кому и служат, да помнят ли о них в Киеве? И, как на грех, главные потери – в новых десятках, где молодежь из родов перуничей собрана. Один раз четверо убитых в десятке, в другой раз – трое убитых и трое раненых, еще раз – один убитый, но зато почти все ранены.

Собрались на капище Перуновом (а где ж еще?) и принялись толковать: что ж такое происходит? А может, и впрямь воля Божья да наказание грешникам? Один Агей Лисовин твердо на своем стоит – не Божья то воля, но людские происки! Как со жребиями устроили, непонятно, а вот с потерями в бою разобраться можно – опытные воины есть, память тоже никому не отшибло, давайте-ка вспоминать да думать.

Стали думать. То, что молодых перуничей в самые опасные места намеренно суют, отринули сразу – незаметно такое не сотворишь. Так и сяк прикидывали, но в конце концов докопались! Получилось, что битыми молодые перуничи оказываются тогда, когда от опытных воинов их твердые христиане отделяют! Выходит, не только не выручают молодых и неопытных, а наоборот, намеренно оставляют без помощи! Своих отдают ворогам на растерзание! А может, и сами исподтишка бьют?

Вот тогда-то полоснул себя мечом по руке Агей Лисовин, брызнул кровью на алтарный камень и произнес только одно слово: «Предел!» И все, кто был на капище, повторили за ним: «Предел!»

А потом был поход и была сеча, и пришло в Ратное горе великое – великие потери в битве на Стугне[58]. Русичи тогда бежали от половцев, бежала и ратнинская сотня. С наступлением темноты, как водится, преследование прекратилось, ратнинцы собрались вместе, и тут-то Агей и обвинил сотника в том, что тот, уйдя в сторону, бросил остальных на произвол судьбы.

Возразить сотнику было нечего – действительно, рыскал где-то до темноты всего с полутора десятками ратников, а горячность Агея была понятна – среди убитых оказался и его старший сын. Секира у Агея была добрая и, войдя Силантию наискось в плечо, завязла только в грудинной кости. Возразить против расправы никто не успел, а возразить против немедленного избрания Агея Лисовина сотником никто не решился. Были, разумеется, недовольные, но почуяли, видать, что возразив, можно из круга своими ногами и не уйти. Смолчать-то смолчали, но не успокоились, да и не дали им успокоиться ратнинский поп и староста – двоюродный брат убитого сотника.

«Что-то не то! Больно легко «твердые христиане» своего сотника сдали. А не проредили ли их перуничи, воспользовавшись ситуацией? Не потому ли такие тяжелые потери? И дед говорил: не «зарубил», а «зарезал». Похоже, опять «отредактированная версия».

Было у Агея Лисовина четыре сына. Старшего он, считай, разменял на сотника Силантия. Второй сын пережил старшего всего на пару месяцев – погиб в схватке с засадой лесовиков. И все вроде было правильно: стрела, поразившая его, была дреговической, попала она в лицо – в то место, что не было прикрыто полумаской шлема, и прилетела она, как будто, со стороны лесовиков, но были и странности. Во-первых, прилетела стрела уже тогда, когда лесовики стрелы кидать прекратили и схватились с ратнинцами грудь в грудь, а во-вторых, попав в скулу, стрела пробила голову насквозь и с такой силой ударила в шлем изнутри, что сломался наконечник. Ну, не бьют с такой силой лесные луки-однодеревки! Да и самого стрелка, поразившего сына сотника Агея, никто из ратнинцев не углядел.

Осталось у Агея два сына. Подумал он, подумал, да и отправил, на всякий случай, младшего – Корнея, во Христе Кирилла – в Туров, вроде бы как пообтереться при княжьем дворе, завязать знакомства в стольном граде, да и вообще жизни поучиться, а на самом деле – от беды. Вещуном оказалось отцовское сердце – меньше полугода прожил третий сын. В самый разгар заготовки сена, когда ратнинцы целыми семьями, с бабами и детишками разъезжались по своим покосам, налетели на полевой стан Лисовинов ратники во главе со старостой.

Сильным и многолюдным был лисовиновский род, столько в нем было зятьев, племянников, двоюродных и троюродных родичей, что, не опасаясь лесовиков, обосновывался он на дальних покосах отдельным станом. Выезжал в луга полным составом, оставляя в Ратном только нескольких, совсем уж ветхих, стариков да старух. В один день не стало рода, не пожалели христолюбивые воины ни баб, ни детишек, ибо получили на сие деяние пастырское благословение и кровь лили не просто так, а во славу Божью.

Сам Агей только тем и спасся, что был в отлучке – остался он один, да еще меньшой Кирюха где-то в чужих краях обретался. Но! Но было Перуново братство! И был мальчишка из рода Репьев, за каким-то делом посланный в стан Лисовинов. Был он верхом и ушел-таки от убийц, унося в плече стрелу, пробившую его тщедушное тельце насквозь. И хоть донес его конь уже без памяти – кровью изошел малец, – но отец нынешнего старосты Аристарха Семен Репей и так понял: беда! Остальное рассказали следы – отпечатки подков работы ратнинских кузнецов отличить был способен любой ратник.

Ратное перуничи брали как вражескую крепость, благо, из-за лесовиков в поля выезжали при оружии и с доспехом, лежащим наготове в телегах. Главу убийц – старосту, имени которого с тех пор никто в Ратном не произносил вслух, Агей, обезоружив, ломал голыми руками, пребывая в такой ярости, что хруст костей пробивался даже через лязг оружия, а вопли казнимого слышны были, наверно, за версту и дальше.

Убийц перебили всех, а ратнинский поп и тут сумел извернуться – благословил с амвона справедливую кару убийцам, проклял их и пригрозил анафемой всем, кто еще осмелится сеять в Ратном рознь. Пытался даже и персонально Агея благословить, но тот, не постеснявшись, прямо в церкви обложил лукавого пастыря всеми срамными словами, какие знал, вышел вон и больше в церкви не бывал ни разу, напоказ молясь только в кладбищенской часовне.

«А вот это, видимо, правда. Слишком недавние события, Аристарх сам был свидетелем. Но, что интересно – табу. Не болтают об этом в Ратном, даже и намеков не слыхать. Похоже, психологический шок дает о себе знать до сих пор. Впрочем, на недавний бунт теперь придется взглянуть совсем иными глазами – как на попытку добить род Лисовинов. Вот оно как оборачивается-то…»

Сильна была ратнинская сотня – во времена мятежа полусотника Митрофана насчитывалось в ней восемнадцать десятков зрелых воинов[59], да много лет подряд имелось на подхвате по нескольку десятков новиков. А осталось под рукой Агея – слезы: меньше девяти десятков, да и то вместе с новиками, которых тоже было не так много, как в прежние времена. Видать, побились промеж себя христианский Бог да Перун об заклад – чья возьмет в Ратном? Поспорили, а потом, глядя на результат, горько о том споре пожалели, Велес же, в своем подземном царстве, хихикал злорадно да ладони потирал.

Тогда-то и порешили перуничи, что каждый из них обязан обрюхатить по пять холопок, а из родившихся мальчишек воспитать пополнение для сотни. Сказано Перуновым жрецом, правда, было несколько иначе: «Самое меньшее, пять, а так – кто сколько сумеет. У кого же и пятерых не выйдет, друзья и соседи пускай помогают, а буде случится у кого через те дела от жены недовольство, так и власть употребить не грех!»

«Какой сюжет для порнофильма! Особенно насчет соседской помощи – дас ист фантастиш! Впрочем, помнится, один из Римских пап, по тем же самым причинам, разрешил в Германии многоженство».

И с чего ратнинский поп поперек этого дела встрять решил? Нажаловался ему кто-то из баб, но ведь сами же христиане и говорят: «Жена да убоится мужа своего». В церковь Агей заходить не стал, на улице попа отловил, и крестил тот, через девять-десять месяцев, прижитых в грехе младенцев, шепелявя изрядной прорехой в передних зубах. А крестить ему пришлось тогда много – перуничи постарались на общее благо так, что аж самим удивительно сделалось, праздная баба[60] в том году в Ратном редкостью была!

А спустя некоторое время – новая беда! Явились в Ратное княжьи люди в поисках последнего выжившего сына Агея. Провинился Кирюха – княжью дочку украл. На старшего Лисовина смотреть страшно было, почернел весь, враз постарел, шутка ли – род пресечься может! Начали ему друзья намекать, мол, не старый еще, женись второй раз. Все настойчивей и настойчивей намекали, даже с десяток невест присмотрели, каждый на свой вкус. Но Агей все эти намеки однажды пресек раз и навсегда! Встал на капище под идолом и объявил: «Будет нам знамение! Если Корней уцелеет – правы мы были, а если сгинет – кровь односельчан пролили неправедно, тогда пресечение рода Лисовинов станет искуплением того великого греха!» Перечить Агею не осмелился никто.

Не пресекся род, вернулся Корней в Ратное! Награжденный и обласканный великим князем Киевским, с красавицей женой княжьих кровей, да еще и двух внуков Агею привез – Фрола и Лавра. Вранье это, будто ратнинский поп нарочно, чтобы напакостить Агею, такие имена близнецам дал, а Агей его за это еще раз отметелил. Крестили детишек в Киеве, и на крестинах сам великий князь за здоровье младенцев чашу осушил.

Воспрял духом Агей, даже будто помолодел, и перуничи возрадовались знамению, подтвердившему их правоту, а выжившие твердые христиане стали после ратнинской резни именовать сотника Бешеным Лисом. Хоть и звали его так только за глаза, Агей об этом прозвище знал и даже, кажется, им гордился. Однако недолго длилось отцовское счастье ратнинского сотника – умеет христианский Бог посчитаться за проигрыш, пусть даже и в пустячном споре, недаром же в десяти заповедях он сам себя именует Ревнителем! Поругались Агей с Корнеем, да так, что сын даже из отцовского дома ушел, благо, что после истребления почти половины твердых христиан свободного места в Ратном много стало.

Мирился Агей с сыном долго и тяжко, скольких трудов это стоило невестке Аграфене, только она и знала, да еще старуха Добродея, чье участие, в конце концов, и решило дело. А все потому, что не смирились твердые христиане с победой перуничей, и, если не выступали открыто, то втайне выдумывали то одно, то другое.

«Э! Господин бургомистр! А из-за чего поругались-то? Или тоже неприлично рассказывать? Ладно, решили же вы, сэр, не перебивать – терпите теперь».

Перво-наперво, месяца еще не прошло после ссоры, явился к Корнею молодой ратник Данила и сообщил, что одиннадцать молодых воинов порешили собраться в десяток и желают избрать себе десятником его – Корнея Лисовина. Был Данила из рода сотника Петра (того, что сам от сотничества отказался), и все молодые ратники в новом десятке были из твердых христиан. Агей аж задохнулся от возмущения, когда повестили на сходе о том, что его сын дал согласие стать десятником. Однако против обычая не попрешь – имеют право ратники выбирать себе десятников. Примирение же отца и сына это избрание затруднило еще больше.

Потом новая забота вылезла: измыслили (опять же твердые христиане) собирать Совет опытных воинов, носящих на пальце серебряное кольцо, даваемое за десять побед в поединке с равным противником. Обычай этот принесли с собой черниговцы, говорят, сам князь Мстислав такими кольцами своих храбрецов жаловал. Авторитетом среброносные ратники пользовались очень серьезным, а уж собравшись вместе, могли и самому сотнику окорот дать. И как-то так вышло, что начал этот Совет довольно быстро наполняться зрелыми мужами из твердых христиан, и перуничи оказались в нем в меньшинстве.

Подозрительно это показалось Агею, но все по правилам – каждый раз есть два-три свидетеля, да зачастую один из них десятник. Так мало того – трех лет не прошло, как пришлось сотнику надевать серебряное кольцо и Корнею да сидеть с ним на Совете глаза в глаза. Редким по ловкости мечником оказался Корней, да к тому же, если перед сечей выкликали противники поединщика, Корней всякий раз вызывался первым. И побеждал! Почитай, половину из десятка побед, надобных для получения серебряного кольца, он так и добыл – у всех на глазах! Зауважали Корнея Агеича в Ратном непритворно, тут уж и Агею деться некуда было – помирился с сыном.

Прожил Агей после этого еще долго. Дождался, пока вырастут и женятся внуки, дождался даже того времени, когда жена внука Фрола, после двух дочек, родила мальчика – правнука. Крестили того Михаилом. А погиб Бешеный Лис через несколько месяцев после рождения правнука Мишки нелепо и обидно, даже тела не нашли – положили в домовину одежду и оружие. Перуничи справили по сотнику тризну, окропив алтарь кровью черного коня, и порешили двигать в сотники Корнея, которому шел уже тридцать седьмой год и который только что приобрел свое зловещее прозвище «Корзень».

Случилось же все так. Осенью на ярмарке в Княжьем погосте княжьи людишки, пришедшие в полюдье, попеняли Агею, что податей дреговичи привезли меньше обычного. Может, и врали – жадность княжьих людей уже стала притчей во языцех, но Агей пообещал порыскать по глухоманям в поисках неизвестных селищ лесовиков, после того как встанут реки и замерзнут болота. На снегу искать следы легче – летом-то лесовики за собой следов почти и не оставляют.

Сказано – сделано. Пока после большой облавной охоты по первой пороше ратнинцы разделывали туши, клали в ледники, солили и коптили мясо, выделывали шкуры да занимались другими заготовками, подкатили и крепкие морозы. Агей всего с десятком ратников отправился по лесам искать следы, а сотне наказал быть наготове – мало ли, большое селище найдется, одним десятком и не примучаешь. Хотя надежда отыскать крупное селение, доселе неизвестное, была невелика. Через несколько дней поисков наткнулись на след волокуши и нескольких пеших, пошли по нему. След раздвоился – волокуша и конские копыта в одну сторону, пешцы в другую. Агей своих людей тоже разделил: пятеро с десятником пошли по следу волокуши, а Агей, еще с пятерыми – по следу пеших. Переночевали в лесу и еще до полудня вышли к хутору извергов. Изверги встретили ратников, хоть и без радости, но вежливо: кланялись, пригласили в дом, выставили угощение. Дальше же – неизвестность. То ли опоили чем-то, то ли сонных зарезали, никто не знает, и спросить не у кого. Единственное, что поняли по следам десятник и пятеро оставшихся воинов – Агея и пятерых ратников, что были с ним, уже мертвыми (или без памяти) дотащили до проруби и спустили под лед.

Сами-то ратники, шедшие с десятником, никакого жилья не нашли, потому что след волокуши привел их к поляне со стогами сена. Двое молодых парней, грузивших сено на волокушу, увидев ратников, все бросили и скрылись в лесу, а следы их завели ратнинцев в такие буераки, что и пешему-то пролезть трудно, а уж конному и вовсе пути нет. Вернулись на старый след, к вечеру вышли к хутору. Изверги кланялись, приглашали в дом, сулили угощение, но никто из тех, кто ушел с Агеем, так и не появился, и это показалось десятнику очень подозрительным. На хутор не пошли, а пошарили вокруг и поняли, что тела сотника и ратников спустили в прорубь. Впятером лезть на хутор побереглись, а встали вокруг дозором, отправив гонца в Ратное.

Принесенная гонцом весть об убийстве сотника подняла в седло всех, способных носить оружие, и как-то само собой получилось, что во главе карательного похода встал Корней. Никто особенно и не удивился – на святое дело идет человек, за отца мстить! Только вот не догадывался никто, какой вид примет эта месть.

Шли быстро, чтобы не растягиваться – несколькими отрядами, и один из отрядов отловил по пути двух охотников дреговичей. Корней приказал их не обижать, но вести с собой. Когда подошли к хутору, увидели на снегу два пробитых стрелами тела – хуторяне, предчувствуя беду, пытались ночью сбежать, но ратники в дозоре не спали. Взять полным составом сотни хутор, где вместе с бабами и детишками, от силы, набралось бы два десятка народу, никакой сложности не представляло, но Корней задумал нечто иное. Он приказал снять плетень с огорода и обнести им хутор. Плетня оказалось недостаточно, и тогда в снег воткнули колья и переплели их ветками.

После того, как работа была завершена, Корней вышел к самому ограждению и заорал: «Эй, слушайте! Перун Громовержец всегда вашего Велеса побеждал, а Крест Животворящий над всем властвует! Посему судьба ваша предрешена, и изменить ее не может уже никто и ничто!» Похлопал рукой по плетню и снова заорал: «Знаете, что это такое?! Вы ведь, когда покойников своих хороните, корзинь для них плетете! Так вот, это – корзинь для вашего хутора, для всех сразу!»

Откуда-то из-за дома вылетели две стрелы, Корней принял их на щит и приказал поджигать хутор сразу со всех сторон. Кое-кому из ратников потом долго вспоминались крики заживо сгорающих людей. Стрелять по выбегающим с хутора Корней запретил, луки в руках держали только четверо: он сам, его приятель с детства Аристарх, ратник Данила и ратник Лука Говорун. Били бегущих по ногам, а когда выбегать люди перестали и крики затихли, раненых подобрали и зашвырнули обратно в огонь.

Дождавшись, когда пламя начнет спадать, Корней подозвал к себе захваченных охотников и наказал им: «Ступайте и расскажите всем: если к нам с добром, то и мы никого не обидим, а если нет… Коли понадобится, то я для всего Погорынья корзинь сплету! Так и рассказывайте!»

Кто первый придумал прозвище «Корзень», неизвестно, но так вскорости стали звать Корнея и ратнинские перуничи, и погорынские дреговичи, а потом и все Погорынье.

Так стал Корней сотником ратнинской сотни и правил ей без малого десять лет. Правил не только умело, мудро, но и удачно – люди понимающие знают, что сочетание мудрости и удачливости редко сходятся в одном человеке. Удачей было и то, что младенцы, рожденные холопками по решению Перунова братства, ко времени его сотничества стали уже зрелыми мужами, сами обзавелись многочисленным потомством, и сотня обрела почти былую силу. И то, что тесть его Святополк Изяславич, став великим князем киевским, оставил Туров и Пинск в области великого княжения, и на Туровский стол не сел очередной временщик; посадник – не князь, совсем уж не наглеет, да и помнит, что в Погорынье сидит не просто сотник, а княжий зять. И то, что на Волынском столе на какое-то время утвердился друг молодости князь Ярослав – настал покой на волынском рубеже, и то, что в Киеве, даже после смерти Корнеева тестя, не закрутились новые неурядицы, а сел на целых двенадцать лет мудрый и грозный муж – Владимир Мономах… Да мало ли событий, независимых от нашей воли, происходят вокруг в благоприятном для нас смысле, порождая некое «поле удачливости»? Случается, впрочем, и наоборот, и могут не помочь ни мудрость, ни умения. Корнею в этом смысле повезло.

Мудрость же Корнея – его собственное достояние. Сумел он, к примеру, правильно расставить людей. Во главе первого десятка встал ратник Данила, сделавшись первым помощником сотника. Десятником девятого десятка и старшим над двумя десятками лучших в сотне лучников стал Лука Говорун. Друга детства Репейку, вставшего во главе Перунова братства под именем Туробоя, путем сложных соглашений и договоренностей, сделали ратнинским старостой. На Княжьем погосте, тоже немалыми усилиями, пристроил еще одного друга – боярина Федора.

Главное же, умудрился Корней свести на нет внутреннее противостояние между перуничами и твердыми христианами, требуя от всех, без исключения, ратнинцев надлежащего исполнения обязанностей православных христиан, а перуново братство превратив в сообщество профессиональных воинов – да, со своими традициями, обычаями и ритуалами, но творимыми не напоказ и православному вероисповеданию вреда не наносящими, по крайней мере, явно. Сумел новый сотник оборотить дело так, что в среде ратников возникло и укрепилось убеждение: искусным воином помимо Перунова братства стать невозможно. А поскольку о серебряном кольце мечтал всякий новик, то молодежь в братство уже можно было не зазывать, а отбирать – запретный плод сладок, а творимое в тайне для молодежи привлекательно вдвойне. В результате пошли в Перуново братство и дети твердых христиан (втайне от родителей или при их молчаливом попустительстве), а неугодные Корнею, даже из родов перуничей, туда не допускались (например, недоброй памяти десятник Пимен).

Ну, а умения Корнея – особый разговор. Проистекли они и из удачи, и из мудрости (хотя о какой мудрости можно было говорить в годы беспутной юности?). Тем не менее, обретаясь в разных землях и при разных княжеских дворах, тратил время Корней не только на шалости и удовольствия – где только можно, присматривался к действиям воевод, а если получалось, то и расспрашивал их или умудренных жизнью ветеранов. Потому и воевала сотня успешно, и потери были невелики, хотя за десять лет легло их на душу сотнику немало – два-три человека в серьезной схватке, десяток-полтора в длительном походе, например, в степь на половцев. Но видели ратники, что умеет Корней людей беречь, и каждую потерю переживает непритворно, и умеет расчесться за нее вражеской кровью, оттого и не услышал он от ратников ни одного слова упрека за все десять лет. От ратников, потому что жены и матери убитых – особый разговор.

Удачливость нового сотника снова и снова порождала разговоры о непростой крови, бродящей в жилах Лисовинов. Ложились эти разговоры на благодатную почву общего недовольства Рюриковичами и каких-то смутных надежд на приход «правильного князя». Да, ратнинцы гораздо меньше других страдали от произвола княжьих людишек, да, всему Погорынью было легче оттого, что подати собирает погостный боярин, а не наезжающие раз в год в полюдье бояре с дружинниками, которых боялись и ненавидели чуть ли не как половцев. Но живут-то люди не в пустыне – слухи и разговоры доходят. Вон, недалече, на другом берегу Случи, стоном стонут после наездов княжьих людишек, и не только смерды, но и бояре-вотчинники. Причем совершенно одинаково, что в нижнем течении Случи – в княжестве Туровском, что в верхнем течении – княжестве Киевском, бывших древлянских землях, что и вовсе в истоках – в княжествах Владимиро-Волынском и Галицком.

А что до «правильного князя», так в любом городе и окрестностях бояре, купцы и ремесленный люд желают иметь своего постоянного князя, который не поглядывал бы на более почетный и богатый стол, а остался бы навсегда и завещал княжество детям.

«А что, были на Руси такие времена, чтобы народ не ждал доброго государя? Так и в Ратном – спроси: «Какие надежды связывают ратнинцы с этой самой «непростой» кровью?» – толком не ответит ни один, но ждут чего-то… эдакого, ждут!»

Не дождались. Моровые поветрия, увечье Корнея на Палицком поле, разгром (иначе и не назовешь) ратнинской сотни в походе на Волынь против Корнеева друга молодости князя Ярослава прервали удачливую полосу в жизни сотника, а вместе с ним и в жизни Ратного. Казалось, уже не поднимутся Лисовины… Ан нет, поднялись! Вернулся Корней из Турова с княжеской гривной на шее, снова подмял под себя сотню (хоть уже и не ту, что была когда-то), дважды сводил ратников за добычей… Да-а, обычный человек так вряд ли смог бы, видать и правда непростая кровь! А уж когда Корнеев внук Михайла чудесить начал, так и вовсе всякие сомнения пропали… Опять же, «Бешеный Лис» – не может быть, чтобы все это просто так!

* * *

«М-да, сэр, одно дело теоретически рассуждать о том, что у каждой семьи есть свой скелет в шкафу, и совсем другое – понять, что у вашей собственной семьи в шкафчике имеется не один, а целая коллекция скелетов. Средневековье, блин, режут друг друга, как курей и, что характерно, не из каких-то злодейских соображений, а исключительно во славу божью. Только боги у всех разные!

Да уж, в идеологии «каждая запятая стреляет», лучше и не скажешь. И не зависит это ни от времени, ни от места – что в Европе, во времена Реформации, что в «отдельно взятых»: Голландии – во времена Вильгельма Оранского, Англии – во времена Кромвеля, Франции – во времена Робеспьера, Штатах – при Эйби Линкольне, у нас – в Гражданскую… Да и в других местах и иных временах. И совершенно неважно, как это называется: религиозными догматами, философской концепцией или политической доктриной. Рецепт один – резня с благими намерениями. Вот и живой пример: в изложении главы Перунова братства «твердые христиане» выглядят сущими подонками, а их убийство получается вполне справедливым делом, еще и знамением божьим освященным.

Но как лорд Корней сформулировал: «Перун Громовержец всегда Велеса побеждал, а Крест Животворящий над всем властвует» – златоуст, истинно златоуст! А вы-то, сэр, голову ломали: как это все совместить можно, чтобы у пацанов крыша не поехала? Да вот вам, пожалуйста!..»

– О чем задумался, Окормля? – прервал Мишкины размышления Аристарх.

– Да тут много о чем подумать придется, батюшка Туробой. Только приехали уже, – Мишка указал подбородком вперед, – вон, Нинеина весь прямо за деревьями.

– А все же? – непонятно почему заупрямился староста. – Или, может, спросить о чем-то хочешь?

– Да и вопросов тоже много, не для короткого разговора.

– Ну, а самый-то, самый? – любопытство Аристарха стало уж и совсем каким-то неестественным. – О чем более всего узнать хочется?

«По идее, вы, сэр, должны заинтересоваться своим необычным предназначением – княжья кровь, нестандартные способности и все такое прочее – намеки-то были более чем прозрачные… И напрочь обалдеть от открывающихся перспектив, а дальше последует вполне банальное: «Слушайся меня, и все у тебя будет». Ну уж нет, насчет перспектив мы и сами как-нибудь…»

– А почему тебя Туробоем нарекли?

– Тьфу, чтоб тебя! Поехали… балаболка!

Глава 3

Август 1125 года. База Младшей стражи и окрестности

Аристарх остановил коня шагах в двадцати от ворот Нинеиного подворья и замер в седле, Мишка последовал его примеру, а отроки, в соответствии с предварительными указаниями старосты, выстроились полумесяцем позади них еще шагах в двадцати. Ждали недолго – Снежана, крутившаяся во дворе, увидала прибывших и тут же кинулась в дом. Минуты не прошло, как из дверей высунулась Красава, зыркнула на Мишку с Аристархом и втянула голову в сени, словно черепаха под панцирь. Впрочем, довольно быстро выскочила обратно и заспешила куда-то за угол дома. В проеме ворот появились Глеб с Нежданом, удивленно похлопали глазами – Мишка впервые явился в гости в доспехе и вел себя странно – и отпрянули под окриком Красавы.

Почти сразу же Красава вышла из ворот, а следом за ней… Мишкин подарок Нинее – бывший «смотрящий» Иона. Вид у него был вполне ухоженный и благополучный, если бы не совершенно тупое, ничего не выражающее лицо и неподвижный взгляд, упертый в спину маленькой волхвы. Иона, с двумя скамьями под мышками, тащился за девчонкой, как скотина на веревке, ничего вокруг не замечая и повинуясь только жестам соплячки, а та, не удостаивая «подарок» ни словом, ни взглядом, повелительным жестом указала место для установки скамей и мановением руки отпустила Иону.

«М-да, сэр, когда вы решили что «смотрящий» крепко попал, это было еще, оказывается, мягко сказано, такое вам и в голову не приходило. Оказаться «макиварой» для отработки приемов ментального воздействия самодовольной девчонкой, врагу не пожелаешь… Ох, мать честная!»

Охнуть было отчего. Мишка подозревал, что Нинея заставит Иону оказывать ей сексуальные услуги, а может быть (чем черт не шутит?), и станет использовать его в качестве донора «жизненной энергии», по методике своей то ли тетки, то ли наставницы, бабы Яги. Но чтоб с таким эффектом! Нет, она не стала двадцатилетней красавицей, но пожилые-то женщины ведь тоже бывают и постарше, и помоложе. Если раньше Нинея выглядела, по меркам XX века, хорошо сохранившейся женщиной лет семидесяти пяти, то теперь ей едва можно было дать шестьдесят! Ну, может быть, с очень небольшим «хвостиком».

Нинея была строга и величественна, но Мишка готов был поклясться, что она заметила его реакцию на изменение своей внешности (ну не могут женщины такого не замечать!), и реакция эта ее вполне удовлетворила. Впрочем, Мишке очень быстро стало не до того – Нинея и Аристарх схлестнулись взглядами. Еще не сели, только встали возле скамей попарно – Нинея с Красавой, Аристарх с Мишкой, а уже…

Жрецы разных богов – Перуна и Велеса. Женщина и мужчина: одна – считающая всех мужчин (за редким исключением) тупыми скотами, неспособными узреть и понять хотя бы половины сущего, другой, искренне убежденный, что все зло – от баб. Графиня и сельский староста, одна, исколесившая почти пол-Европы (а может, и больше), другой, после того, как стал старостой, даже не участвующий в походах ратнинской сотни – оставался беречь Ратное. Одна, получившая, по меркам XII века почти энциклопедическое образование, другой… Вот о знаниях и умениях Аристарха Мишка не имел даже приблизительного представления.

Нет, это не было поединком, подобным схватке с отцом Михаилом. Аристарх не шел на смерть, как ратнинский священник, а Нинея не собиралась его убивать, было похоже, что она даже и не рассержена, и не раздосадована появлением главы Перунова братства – просто-напросто они существовали в разных плоскостях бытия, почти не пересекающихся между собой, им нечего было делить, ну, разве что… Мишку. Да, пожалуй, так – Аристарх пришел сюда из-за него.

Ни поклона, ни приветственных слов – глянули друг другу в глаза, что-то там такое увидели (или не увидели?), и все. Нинея медленно опустилась на скамью, рядом, столбиком, словно аршин проглотила, пристроилась Красава. Аристарх почти синхронно с волхвой, так же неторопливо и с достоинством, занял свое место, Мишка попытался проделать то же самое, но не вышло – такому тоже надо учиться. И почти сразу ощутил давление. Кажется, Нинея не делала ничего, но руки у Мишки вдруг зажили самостоятельной жизнью – заерзали по коленям, принялись оправлять пояс, ножны с мечом, потянулись теребить подол кольчуги. Проявилось ли это как-то внешне, неизвестно, но внутри Мишка ощутил приближение паники – Аристарх просил прикрыть его от Нинеиного волхвовства, а он сам…

«Отставить бздеть!!! Туды тебя в козлодуя трам-пам-пам… не может эта старая кошелка ничего мне… стоп!!! Ощущение знакомое!»

Ощущение действительно было знакомым – точно так же Мишка не мог совладать с руками, когда пытался изображать из себя посла воеводы Погорынского к боярыне Гредиславе Всеславне… Славно тогда волхва его мордой по столу повозила! Мишке сразу же полегчало – то, что понятно, не так страшно. Он поднял глаза и… чуть не выматерился вслух: Нинея на него и не смотрела, а вот Красава уставилась, как очковая змея на мышь. В выражении лица девчонки явственно проступили хищные черты, рот слегка приоткрылся, показав края верхних зубов, и стало вдруг совершенно ясно: соплячка испытывает удовольствие – власть ей, власть над людьми подавай!

«Ах, так это ты, посикуха! Ну, погоди, сейчас я тебе покажу видеоролик!»

Еще тогда, когда Аристарх попросил прикрыть его от воздействия Нинеи, Мишка вспомнил рекомендацию волхвы – в случае ментальной атаки «выпускать из себя Лиса» и воображать, как тот вцепляется клыками в горло противника. Раздумывая об этом, Мишка пришел к выводу, что у него имеется весьма существенное преимущество перед людьми XII века – натренированное кинематографом и телевидением воображение позволяло представить себе очень реалистическую картинку, практически любого содержания. Люди же XII века могли себе представить только то, что видели сами, да и то, весьма несовершенно. Вспомнить хотя бы иконы и иллюстрации в книгах того времени – такое ощущение, что рисовали не профессиональные живописцы, а дети. Ни подчинения законам перспективы, ни знания анатомии, ни других технических приемов! Нет, построить в сознании реалистичную картинку, да еще не статичную, а в движении, в XII веке способны были очень, очень немногие, а создать чисто фантазийный видеоряд (из того, чего сам никогда не видел), вообще, наверно, никто!

Этим-то Мишка и воспользовался – мысленно начертил между скамьями, на которых попарно сидели собеседники, воображаемую линию и заставил бегать по ней туда-сюда Лиса. Причем вправо бежал натуральный лис с рыжей, поблескивающей на солнце шерстью, а налево «оцифрованный» – бронзовый, позванивающий металлическими шерстинками и с весьма красноречивой зарубкой на загривке, оставленной Мишкиным кинжалом. Превращение на поворотах живого лиса в бронзового и обратно получилось настолько эффектным, что понравилось даже самому Мишке.

Что уж там уловили Нинея с Красавой своим экстрасенсорным восприятием (саму картинку или только общие ощущения), понять было невозможно, но Красава, явно испуганно и недоуменно, зыркнула на траву между скамьями, по которой «бегал Лис». Дополнительно Мишка припомнил свое желание выпороть маленькую волхву, после того, как та поизгалялась над дядькой Никифором (помнится, получилось так хорошо, что у Красавы даже зачесалась попка), и постарался максимально энергично «транслировать» это свое чувство в сторону волхвы и ее правнучки. Тут уж Красава откровенно заерзала на скамье и успокоилась только после того, как Нинея едва заметно повела плечом.

С Красавой все явно удалось, а вот Нинея… Мишка глянул на волхву, и у него чуть не отпала челюсть – вдовствующая графиня Палий вроде бы и не улыбнулась, и не подмигнула, но как-то сумела передать Мишке веселое, даже озорное, одобрение, как если бы воскликнула вслух: «Ай да Мишка, ай да сукин сын!»

«Чего она веселится-то? Элементарно, сэр! Помните, как сия почтенная дама неоднократно высказывалась на тему: «Если уж я тебя заворожить не могу, так и никто не сможет»? Она и дальше будет всячески поощрять вашу самодеятельность, чтобы вы не превратились в «оловянного солдатика» перуничей. Поняла, надо полагать, что вы не с подачи Аристарха колдуете – Лис-то ну никак в «номенклатуру» Перуна не вписывается!»

Мишка и сам не заметил, как его отпустила суетливая неловкость – правая рука успокоилась на колене, левая – на рукояти меча, а корпус распрямился, привычно распределяя тяжесть кольчуги без перекоса в какую-либо сторону. Аристарх все это время демонстрировал прямо-таки каменное спокойствие – как сел, так и замер, глядя куда-то за левое плечо Нинеи.

Красава наконец-то справилась с собой (или Нинея помогла) – прекратила ерзать, коситься под ноги, построжела лицом и вопросила так, словно это Великая Волхва заговорила голосом десятилетней девчонки:

– С чем пришел?

Не «пришли», а «пришел», и вопрос адресовался непосредственно Мишке.

«Они что, так и будут через нас общаться? Политес, едрена шишка… А вот хренушки! Аристарх с Нинеей – как хотят, а себя с соплячкой равнять не дам!»

– А здороваться тебя не учили? – что-что, а командный тон Мишка уже отработал и задать вопрос умел жестко.

Такой поворот, видимо, предусмотрен не был. Красава стрельнула глазами на Нинею, похоже, ничего в ответ не получила и дала слабину:

– Так мы с тобой сегодня уже…

– Не от себя говоришь и не с одним мной! – Мишка был неумолим.

– Здрав… вы будьте… – прочирикала Красава, растеряв всю свою самоуверенность, – с чем пожаловали?

– И вам здравия! – Мишка почтительно склонил голову в сторону Нинеи. – Позволю себе напомнить об одном давнем нашем споре. Я тогда усомнился в том, что Красаву уже можно посвящать в искусство творения волшбы, вкладывать силу в детские руки, а светлая боярыня попрекнула меня тем, что я сам вкладываю опасную силу в руки детей, доверяя отрокам убойное оружие. Ныне случилось так, что можно и нужно о том споре вспомнить – три отрока мертвы, а Красава лишь чудом жива осталась…

Мишке пришлось прерваться, потому что Нинея дернулась всем телом, чтобы повернуться к правнучке, но сдержалась и замерла, а Красава втянула голову в плечи и зажмурилась, похоже, ожидая беспощадного удара.

«Да она же ничего старухе про драку с Юлькой не рассказала! Ой, быть тебе драной, девонька, да еще как драной… А вы-то, сэр, стукачом оказались, заложили девку, вот те на!»

Под требовательным взглядом волхвы Мишка рассказал обе истории: сначала о вызволении Красавы из собачьей клетки, а потом о дуэли и последовавших за ней репрессиях, добавил и свои соображения по поводу Нинеиного запрета перемешивать десятки, а в конце заключил:

– С отроками мы справляемся, хотя, порой, и сурово поступать приходится, а вот с Красавой сложнее. Светлой боярыне Гредиславе Всеславне, конечно, виднее, но, на мой взгляд, волхвовскую науку она постигает хорошо – Савва-то заметно на поправку пошел, но пределов – ни своих, ни чужих – не разумеет. Юль… Людмила же ее убивать или калечить не стала, а сотворила так, что Красава сама бы убилась – просто-напросто расшибла б себе голову об решетку, и все. Это ж какая разница в силах между ними, что Людмила может ее заставить самое себя убить! А Красава этой разницы не разумеет – посчитаться с Людмилой собирается. Добром это не кончится, а меня рядом может и не оказаться… больше же, как мне думается, никто в крепости Людмилу остановить не сможет.

Однако и это – не самое скверное, хотя, казалось бы, куда уж хуже? А вот есть кое-что и похуже – Красава от власти над людьми удовольствие получает, и чем дальше, тем больше, а это засасывает сильнее пристрастия к хмельному. Сама она того, к сожалению, не понимает. К примеру, думает, что с Людмилой из-за меня поцапалась, а на самом деле – соперничества во властвовании над умами и душами отроков не стерпела.

Мишка говорил, а сам пытался хоть как-то уловить реакцию слушателей на сказанное. Во всех этих мистических заморочках, которыми руководствовались бабы и девицы, обладающие «нестандартными» способностями и навыками, он разбирался слабо и сейчас, что называется, вступил на тонкий лед предположений и догадок, постоянно рискуя ляпнуть какую-нибудь несуразицу. Плюс, пресловутая женская логика, которую ему не постичь даже теоретически… Тем не менее, Нинея, кажется, слушала внимательно и, что самое удивительное, Аристарху, похоже, тоже было интересно, а Красава… на нее было просто жалко смотреть – предчувствие неизбежного наказания начисто задавило девчонку. Невольно ей посочувствовав, Мишка попытался хоть как-то смягчить ситуацию:

– Прошу понять меня верно: я не жалуюсь и наказания для Красавы не прошу – Людмила ее и так крепко попотчевала, – но пригляд за ней нужен, причем пригляд мужской, а потому хочу забрать в Воинскую школу брата Красавы Глеба. Мне ведомо, что светлая боярыня Гредислава Всеславна почитает мужскую половину человечества ущербной – неспособной ощутить тонких течений сущего… спорить с этим не берусь, но в Воинской школе и вообще во всей крепости – мужской мир, со своими законами, обычаями и вещами, само собой разумеющимися, для женского ума непонятными, неприятными, а то и невыносимыми. Глеб же все это понять сможет и сестру от ошибок удержит… да и Савве приятель нужен, не все ж ему с девчонкой-то…

Мишка запнулся, поняв, что «поехал не туда», и быстренько поправился:

– Братишка мой Семен командует десятком, где собраны ровесники Глеба, туда его и определю, но христианские обряды исполнять понуждать не стану, а Глеб пусть проследит за надлежащим поведением сестры… Волшбу творить на земле, осененной крестом, все равно, что гадить на чужом капище… непотребно это. Да и известия про жизнь в крепости Глеб сможет приносить светлой боярыне по-мужски – с пониманием, а не так, как девчон…

Злой удар волхвовским посохом в землю прервал Мишку на полуслове, видать, все-таки ляпнул что-то несуразное! Тут же это и подтвердилось – Нинея наконец-то заговорила:

– Поучать меня будешь?! Только крест где появится, так сразу всех в округе жизни учить начинают! И кто? Скоты тупые, ничего, кроме силы, не разумеющие! Волшбу творить? Да зачем? Вас всех и так…

И тут Аристарх ДАЛ! Ох, как дал!

Мишка вдруг ощутил, что сзади над ним навис кто-то огромный и чудовищно сильный, поигрывая не менее чудовищным оружием и упершись взглядом в то место на Мишкиной шее, удар в которое отделит голову от тела легко и чисто, проведя лезвие точно в щель между шейными позвонками – не в кость, а в хрящ. Аж волосы на затылке зашевелились! И, одновременно со смертельным ужасом (боже, какой восторг!), Мишка наконец ощутил то, чего безуспешно добивался от него Алексей – полное слияние с висящим на поясе оружием! Да, он был несравнимо слабее того, нависшего сзади, но он был РАВЕН ему в братстве острого железа, ставшего даже не продолжением руки, а неотъемлемой частью организма – как крылья у птицы, ибо какая же птица без крыльев?

И пришло понимание: Аристарх просил прикрыть не из-за слабости, а из-за неспособности ограничивать силу своего воздействия – все или ничего, а это тоже бывает неуместным и опасным, как ввязаться в мордобой на дискотеке, впершись прямо на танцпол на бронетранспортере.

У других собеседников ни восторга, ни понимания не наблюдалось. Красава… Красавы не было, был детеныш мелкого зверька, напуганный даже не до потери сознания, а до блокирования рефлексов, способный только на мелкую дрожь и неконтролируемое опорожнение кишечника и мочевого пузыря. Нинея… Нинеи тоже не было, во всяком случае такой Нинеи, какую знал Мишка. Внешне неподвижная, с закаменевшим лицом, внутри (Мишка ощутил это вдруг обострившимся восприятием) волхва обратилась в дикую кошку, защищающую детенышей и готовую схватиться хоть с мамонтом, хоть с динозавром, напрочь игнорируя полную безнадежность своего положения.

Аристарх, кажется, достал даже до отроков – Мишка услыхал сзади несколько щелчков взведенных самострелов и непередаваемый, едва слышный звук, с которым разворачиваются кольца боевого кнута. Изобразив правой рукой сигнал «Стой», он даже не стал оглядываться, откуда-то пришла уверенность: заметят, поймут и исполнят беспрекословно.

– Молчать, баба! – рявкнул Аристарх.

Это был не голос старосты, а гром небесный, исполненный человеческим голосом. Мишка, если и не считал себя мастером ненормативной лексики, то уж наверняка не был и дилетантом в этом специфическом виде искусства, но даже он, при всей своей «подкованности», не смог бы подобрать слова или выражения, несущего в себе столько презрения, уничижения и даже брезгливости, сколько умудрился вложить в слово «баба» Аристарх! Впрочем, и Аристарха тоже не было, был Туробой, умеющий, как выяснилось, пробудить боевой экстаз даже в мальчишке и, одновременно, смять, подавить, разметать волю противника! Из всего, что видел ЗДЕСЬ Мишка, именно это, похоже, и проходило по разряду боевой магии – отвлечь, напугать, дезориентировать и, выгадав таким образом мгновение, добить обычным оружием. ТАМ от поклонников восточных единоборств Мишка много слышал про всякие энергии и ментальные атаки, но не очень в это верил, а сейчас на собственной шкуре убедился в правдивости тех рассказов.

– Долго ты терпение Перуна испытываешь! – продолжал рычать староста, медленно поднимаясь со скамьи. – Слишком долго!

Вз-з-зинь! Мишкин меч радостно (именно радостно!) вылетел из ножен, а Мишка вдруг понял, что стоит лицом к Туробою, закрывая собой Нинею и Красаву. Какая сила сдернула его со скамьи, он и сам не понял. Женщин понесло защищать или боевой транс «пришпорил» тело, отключив рассудок? А может быть, просто захотелось повернуться лицом к тому, огромному и сильному, кто навис сзади? Мишка и сам не разобрался, но зато прекрасно понял, что он покойник – Туробоя было не остановить! Но и не встать против него тоже было невозможно!!! И… и наплевать!

«Ты что? Идиот! Похрен!!! Есть упоение в бою!!!»

А дальше… дальше началось такое… такое… Рациональная часть сознания Михаила Андреевича Ратникова относилась к подобным вещам вроде бы с пониманием, во всяком случае, признавала сам факт наличия мотиваций, способных высвободить скрытые резервы организма, а вот эмоциональную часть сознания это все никак не трогало – просто не имелось соответствующего личного опыта, а литература, поэзия, кинематограф изображали все это настолько, по его мнению, слащаво и неубедительно…

Пальцы Нинеи скользнули по Мишкиному рукаву и легли на кисть левой руки, мертвой хваткой вцепившейся в ножны у самого устья. И… да, черт побери, нет в человеческом языке слов, способных это описать! В единую вспышку, казалось, способную выжечь мозг, вместилось все: и Нинея, глотающая слезы, вздрагивая плечами под привезенным из Турова платком, и бледная до синевы мать, лежащая в санях вместе с тушами убитых волков, и Юлькина ладошка, зажатая между Мишкиными плечом и щекой, и еще множество всего – и ОТТУДА, и ОТСЮДА.

Вспышка полыхнула и угасла, оставив после себя глаза Туробоя и его правую руку. Как с расстояния меньше метра можно удержать в поле зрения и то и другое, было совершенно непонятно, но получалось! Медленно-медленно, как бывает только на экране, большой палец правой руки Туробоя сначала перестал оттягивать вниз пояс, за который он был засунут, потом начал вылезать наружу, а остальные пальцы, до того сжатые в кулак, распрямляясь, указали направление, в котором будет двигаться рука – к рукояти меча.

Точно так же медленно, но все же побыстрее руки Туробоя, кончик Мишкиного клинка пошел с уровня левого плеча в ту же сторону и, вроде бы несильно, звякнул плашмя по оголовью рукояти чужого оружия: «Лучше не трогай!». Звякнул и тут же двинулся влево, очень красноречиво намекая на то, что может по своему выбору либо рассечь руку между пальцами, либо ткнуться прямо в середину живота, защищенного одной лишь льняной рубахой.

Взгляд Туробоя, словно привязанный, проследовал за острым железом, а рука приподнялась, собираясь ударить по плоской стороне клинка, сбивая его вниз, но меч, будто издеваясь, повернулся заточенным ребром: «Бей на здоровье!», а потом едва-едва, почти нежно, коснулся льняного полотна.

Сколько раз заставлял Алексей Мишку «играть мечом», подкидывая на кончике клинка разные мелкие предметы, но ни разу еще у Мишки не получались столь быстрые и точные, прямо-таки игривые движения. Меч стал почти невесомым, повинуясь даже не сокращениям мышц, а одним лишь мыслям; и зрение обострилось, став почти круговым; и тело, вроде бы почти не двигаясь, постоянно перетекало из одного положения в другое, почище, чем на занятиях у Стерва. И… не страшен стал Туробой, совсем не страшен!

Миг, и наваждение сгинуло – время снова потекло в нормальном ритме, меч обрел вес, Красава медленно сползла со скамьи на землю, Нинея шумно вздохнула, а Туробой легко отмахнулся от Мишкиного клинка, пробурчав:

– Не засти, не с тобой разговор… – помолчал, дожидаясь, пока Мишка сдвинется в сторону, и продолжил, оставаясь стоять, нависнув над Нинеей: – Опять вывернулась… изворотлива, аки Велес твой.

– Ты не жрец… – попыталась вставить Нинея.

– Да! – прервал ее Туробой. – Всего лишь потворник[61], но на тебя, старая, и того довольно будет! Нечем тебе воинскому духу противиться!

«Это что же, у языческих жрецов тоже какая-то иерархия и чины были? Потворник, надо понимать, ниже жреца, но тоже не мало, раз он так на Великую Волхву наезжает… Стоп, не отвлекаться!»

Туробой тем временем продолжал вещать ультимативно-издевательским тоном, и когда по лицу косящейся на лежащую Красаву Нинеи становилось уж очень заметно, что она не столько слушает, сколько терпит, в голосе его снова прорезался громоподобный рык.

– …Коли ты о войске возмечтала, то не бывает войска без князя, как и князя без войска! Есть он у тебя – настоящий князь? Не избранный, не поставленный, не самозваный, а природный – князь по крови и по духу? Видать, есть, коли ты войском озаботилась! У нас тоже есть!

«Это он о ком?»

– А осенен ли твой князь благостью богов, способен ли наделить землю свою благополучием, призвать на нее благословение и защиту высших сил? Наш может! Ему и Макошь, и Перун благоволят, и от Креста он милостью не обделен, да и Велес твой к нему добр!

«О вас, сэр Майкл, о вас, о ком же еще?»

– А прославлен ли твой князь истинно княжьим делом – градостроением? Ведь никто, кроме князей, от веку города не ставил[62]. Наш один городок уже заложил!

«Что он несет? Да я же без Нинеи ничего бы…»

– А даровано ли твоему князю воинское искусство? Удачлив ли он, храбр ли, почитает ли его дружина? Наш храбр, удачлив и люди ему подчиняются охотно! Вот, гляди! – Туробой швырнул под ноги Нинее добытый в Отишии посох волхва. – Кажись, второй уже? А?

«Вранье! Я в Куньем городище вообще не был!»

– А теперь самое главное – способен ли твой князь переять удачу другого князя? Сможет ли одолеть в бою, перейдет ли к нему сила и удача побежденного?[63] Вспомни своего князя и погляди на нашего – кто кого одолеет?

«Ему что, Корней рассказал, что княжича Михаила соплей перешибешь? Да нет же! Он про Нинеины планы ничего знать не может – блефует, зараза, но как блефует!»

– На этом все! – совершенно неожиданно закруглился Туробой. – Нужное ты услыхала. Поймешь – твое счастье, не поймешь – твоя беда! Пошли, парень!

Туробой ухватил Мишку за плечо и чуть ли не силой поволок его к сидящим в седлах опричникам, задев ногой и опрокинув опустевшую скамью, на которой они до того сидели.

«Ну, это уж хамство, господин бургомистр! Можно было бы и аккуратнее, прямо, как дверью хлопнул».

Оглянувшись, Мишка увидел, что Нинея склонилась над лежащей на земле Красавой.

– Дядька Аристарх, ты Красаву-то не убил, часом?

– Оклемается, от этого не умирают… Зато и наказания от старухи избежит, то на то и вышло, а урок нужный получила! Нет, ну это ж надо так обнаглеть! Отроками она повелевать взялась! Козявка, едрен дрищ! Ничего, теперь в разум войдет…

– Если вообще разума не лишится… – неуверенно пробормотал Мишка, – дите ж еще совсем…

– Вот с малолетства и надо вразумлять! Меж бабья пускай свои выкрутасы творит, среди холопов! С вольными смердами уже как выйдет, а перед воином баба, волхва она или не волхва, только в одном виде быть должна: глаза в землю, язык в жопе, руки на п…е!

– Ну уж… – Мишка от такого пассажа даже слегка опешил.

– Не «уж», а «так»! Иной вид может быть только по приказу… и еще, когда баба воина из похода или долгой отлучки встречает! Тогда в правой руке чарка, в левой – закуска, подол – в зубах! И никак иначе!

Подобные высказывания, да еще со смачной присказкой «едрен дрищ», были настолько нехарактерны для ратнинского старосты, обычно степенного и выдержанного, не склонного к ругани, что Мишка даже споткнулся на ровном месте. Потом, правда, вспомнилось «в тему», как призванные на армейские сборы с виду вполне приличные мужики, надев форму и оказавшись в казарме, превращались вдруг в такое жлобье… Видимо, тут имел место тот же эффект – смена имиджа: староста слишком вошел в роль сурового воина, вправляющего мозги глупым бабам и подросткам.

– А ведь ты соврал, Окормля! – поведал неожиданно Туробой, умащиваясь в седле.

– А?

– Помнишь, ты ляпнул, что волшбу творить в крепости, под сенью креста, все равно, что гадить на чужом капище?

– Да… а что такое?

– Крепость с часовней не капище, а славище! Капище – место упокоения умерших, а идолы на капище, суть почти то же самое, что кресты на христианских могилах. На капищах творят тризны по усопшим, общаются с душами предков, приносят им жертвы[64]. Так что капище – что-то навроде жальника, кладбища, хотя и на иной лад, чем у христиан[65]. А богов мы славим на славищах, там идолов нет, не нужны они богам. Мы, славяне, славим своих богов только за то, что они есть. Мы ничего у них не просим, потому что они уже все нам дали. На своих праздниках мы приносим им дары, но это не подношения, а приглашение к нашему праздничному столу, этим мы показываем, что мы, их внуки, живы, что у нас есть все необходимое и мы помним наших богов и наших предков, помним и храним наше уважение им. А если ты начинаешь чего-то просить у богов, значит, ты слаб. Слаб прежде всего духом.

Староста пристально посмотрел на Мишку, как-то вдруг весь подобрался, и в голосе его снова зазвучал рык:

– Это в христианских храмах у Бога все время канючат: «Подай, прости, помилуй, спаси!» Рабы, едрен дрищ! Понял теперь, для чего воинам Перуново братство нужно… даже если они христиане? Понял?!

– Д-да…

– Так вот: чтобы я больше от тебя не слышал, что мы отрокам умы смущаем! Воинов мы воспитываем, воинов!

«Ох, мать честная! Так вот почему лучшие воины в Перуновом братстве воспитываются! Морально-психологическая подготовка, идущая вразрез с христианской кротостью – не проси, а будь достоин, встань вровень с предками и богами! Да ведь Нинея о том же самом толковала! «Ощути себя наследником древнего рода, продолжателем дел славных предков, частицей великого народа славянского, внуком Божьим!» Нет, милейший бургомистр, зря вы баб за людей второго сорта держите, самую суть они не хуже вас понимают!»

– Понял, батюшка Туробой… прости, не по злобе дурное сказал, по незнанию.

– То-то же! А отроков теперь можешь перекидывать из десятка в десяток, как захочешь. Эта, – Туробой небрежно мотнул головой в сторону подворья Нинеи, – и пикнуть не посмеет.

«Ну уж и «не посмеет»… Нет, герр бургомистр, вы, конечно же, великий и ужасный, но и бабка тут тоже не в СОБЕСовской очереди стоит. «Не сочтет нужным» или «посчитает несвоевременным» – вот это для Нинеи больше подходит. И вообще, весь этот спектакль, похоже, разыгран только для вас, сэр Майкл, потому что объяснить Нинее ее ошибку и порекомендовать не упорствовать Аристарх мог бы и через Беляну… но как он нам всем по мозгам врезал! Нет, сэр, спектакль был нужен! Иначе, как бы он вам силу воинского духа продемонстрировал? И… вот, блин! Этот спектакль и для Красавы тоже нужен был! Бабка ей сколько угодно могла на словах объяснять про силу служителей Перуна, но вот так почувствовать ее на собственной шкуре… Лучшего лекарства от детского беспредела и не придумаешь!

Они что же, сговорились? Или Нинее было приказано, а она умудрилась, исполняя требование, от которого не могла отказаться, соблюсти как-то и свой интерес? А может, это было совместное действо коллег, которым потребовалось провести «практикум» для учеников? Теперь встретятся где-нибудь и обсудят результаты… да еще и лорда Корнея третьим пригласят… Хватит, сэр! Остановитесь, а то в любом слове и взгляде заговоры видеть начнете! Учиться! Да, блин, по Ленину: «Учиться, учиться и еще раз учиться!», тогда и начнете понимать смысл происходящего! А в условиях дефицита информации все ваши гадания – чистой воды паранойя!»

Когда Мишка с Туробоем въехали на лесную дорогу и Нинеина весь скрылась за деревьями, староста резко расслабился, утер рукавом лицо и шумно вздохнул:

– Ф-ф-у-х-х, парень, учить тебя… Воевать и то легче!

– Учить? – изобразил удивление Мишка.

– А ты думал, я сюда ради этой бабищи притащился? Да все, что я ей сказал, она не хуже меня знает, а силой покрасоваться – так это отрокам твоим пристало, я для таких игрищ стар уже. Просто Леха уже отчаялся тебя отучить все только разумом понимать – вреден разум в бою, медленный он, тело само все делать должно по велению души горящей! Почуял разницу? Вижу, что почуял – меч у тебя в руке, как живой, играл! И много в тебе тогда разума было?

– Я как-то и не подумал…

– И не надо! – Аристарх решительно рубанул ладонью воздух. – У настоящего воина, когда требуется, тело само думать может! Зрение, слух, обоняние, осязание ему все, что надо, говорят, разуму к этому добавить нечего, а оружие само свое дело знает…

– Какая же война без ума…

– Война с умом, а поединок должен быть только на чувствах и навыках, чтобы оружию не мешать… Что, не понял? Ну, как тебе объяснить… ну-ка, скажи: почему у Георгия Победоносца на иконах лик скорбен?

«Опять поехали… жрец, то есть, не жрец, а… потворник, кажется, а на христианские иконы ссылается…»

– Ну… потому, что Георгий великомученик…

– Дурак! Лик скорбен, потому что Георгий не убивает Змея, а казнит! Не сам решил, а приказано ему Зло покарать! Не он приговор вынес – воля Божья! Так и воин, настоящий воин – не след ему одновременно судией и вершителем быть. Настоящему воину власть дана узреть Зло, под какой бы личиной оно ни крылось, и приговор ему вынести, а оружие сей приговор исполняет! Но для этого оно живым должно быть, а такое бывает только в руке истинного воина! А еще его смущать ничего не должно – воин решил, оружие исполнило, и ответ за это не на нем, а на воине! Если же у тебя в руке мертвое железо, то все на тебе, и каждый раз раздумывать надо: как, да что, да «Не убий», да куда железо направить, да как самому уберечься, да… много чего, а если ворог, сиречь воплощение Зла, прямо перед тобой, то думать некогда! Понял?

– Вроде бы…

– Ни хрена ты не понял… пока, но начинаешь понимать… Ничего, выучим!

Как ни странно, но староста ошибался – еще ТАМ Михаил Ратников познал чудо отношения к автомату Калашникова как к живому существу, и, самое поразительное, «Калаш» на такое отношение отзывался! Сам бы не ощутил – не поверил бы, но ощутил и был при этом трезв и в своем уме, а позже, в конце девяностых годов, не единожды слышал рассказы о том, что есть, оказывается, и молитва «Калашу», правда содержания молитвы никто из рассказчиков не приводил. Разговор, как правило, сводился к тому, что там, в Чечне, молиться некому – все предано и все продано, а против «Аллах акбар» только «Калаш» и помощник…

– Скажи-ка лучше, – прервал Мишкины воспоминания староста, – а чего это ты такое сотворил, что та соплюшка враз увяла, да все себе под ноги косилась, будто что-то там такое бегает… или ползает?

– А вот его, – Мишка вытащил из подсумка бронзового Лиса, – между нами бегать заставил! В одну сторону обычный лис бежал – рыжий, а в другую вот такой – бронзовый, только размером с настоящего.

– Хо-хо! Силен! – Аристарх выставил в улыбке зубы из-под усов. – Это ты ловко!

– Да не в моей силе тут дело, дядька Аристарх, а в их чувствительности! Ты-то вот ничего не увидел, да и они… не знаю, видели ли Лиса, или как-то иначе ощущали…

– Старуха точно видела, да и девка, наверно, тоже. Хороший тебе оберег Настена дала, и попользовался ты им правильно…

– Почему Настена? Это у меня не от нее, а с куньевского капища…

– Едрен дрищ, – брови Аристарха изумленно взлетели вверх – так ты сам не знаешь, что это за зверь?

– Откуда? Отец Михаил о таком не рассказывал, а больше никто…

– Ну… это ж… я даже и не знаю… – Аристарх возмущенно шлепнул себя ладонью по бедру. – Да разве ж можно так?! Ты о чем своей головой книжной думаешь? Неизвестную вещь с собой таскать да еще пользоваться ей…

– Ну, почему же неизвестную? Мне Нинея объяснила, что есть двенадцать зверей Велеса: Лис, Медведь, Рысь…

– Что-о? – Аристарх прямо на глазах начал опять превращаться Туробоя. – Велесов звериный круг? Да ты хоть знаешь?.. Да не знаешь ты ни хрена, едрен дрищ! Не двенадцать зверей в круге, а тринадцать – в середине круга Змей – сам Велес!

Вщи-ш-ш, меч старосты вылетел из ножен, и Мишка невольно зажмурился и отшатнулся – староста, видимо «на автомате», хитрым воинским приемом швырнул солнечный зайчик с клинка ему прямо в глаза.

– А ну, бросай эту пакость!!! Бросай, я сказал!!! Да не наземь, а на меня, вот сюда!!!

Приказ был отдан так, что не подчиниться было невозможно. Чак! Хоть и не ходил сейчас староста с сотней в походы, но в молодости, видать, был лихим рубакой (впрочем, чего еще ждать от друга детства действительно искуснейшего мечника Корнея) – разрубить на лету бронзовую фигурку, это надо было суметь! Хотя уверенности в том, что это у Аристарха получилось, не было – слишком быстро все произошло. Лиса было откровенно жаль, однако переть против правил, которые сам толком не знаешь, но видимо, очень серьезных правил, глупо и опасно. Все, на что осмелился Мишка, так только отметить в памяти место, где последний раз мелькнул в траве бронзовый блеск – потом можно будет сюда вернуться и поискать.

– Вот так-то! – Аристарх, не глядя, ловко кинул меч в ножны. – Ну, подтирка Велесова, как обошла тебя, дурня… Знать бы раньше, так она бы у меня окарачь уползла, если б жива осталась… вернуться, что ли? – Аристарх начал придерживать коня, похоже, всерьез собрался поворотить назад. – Ты не почуял, волхва на тебя через него давила?

– Волхва… не знаю, но сам Лис меня подчинить пытался. – Мишка решил, хотя бы внешне, принять правила игры. – Может, по приказу волхвы, а может, и сам по себе.

– И что?

– А ничего! Я ему такую зарубку на загривке поставил… враз ручным сделался! Ты думаешь, почему он у меня так послушно под ногами туда-сюда бегал? Я, может быть, много чего не знаю, но куклой ничьей не буду, на это у меня сил и разумения хватит!

– Ишь ты… не будет он… Сам не заметишь, как оседлают… – говорил-то Аристарх тоном ворчливым, но вот выражение лица у него тону никак не соответствовало. Староста внимательно-настороженно всматривался в своего ученика, словно спрашивая: «Что ж ты за парень такой, Окормля?». – Ну, что ж… впредь тебе наука. Ладно, возвращаться – плохая примета… Поехали!

* * *

– Дуроломы!!! Козлодуи!!! Драть вас не передрать!!! Вы что о себе возомнили, соплячье племя?! Думаете, вам мечи навесили, так вы уже и полными ратниками заделались? Величаться перед отроками надумали, перед девками гоголем ходить? Щенки мокрожопые!

Корней драл глотку так, будто перед ним стояли в строю сотни воинов, хотя на самом деле на его перекошенную яростью рожу испуганно пялились лишь две шеренги опричников, да еще Аристарх с Мишкой сидели в седлах чуть в сторонке.

– Товарищей своих по боевому походу обижать? Урядникам грубить? Я вас уму-разуму научу, только сопли на версту во все стороны полетят!

Дед встретил вернувшихся из Нинеиной веси возле моста через крепостной ров уже верхом, вид имел сердитый и, перекрикивая топот копыт по настилу моста, скомандовал:

– А ну, все за мной, задрыги гребаные! – развернул коня и двинулся в сторону стрельбища. – Шевелись, едрена-матрена!

Правда, случилась при этом у Корнея маленькая заминка – ровно на столько, сколько понадобилось, чтобы кинуть на Аристарха вопросительный взгляд и получить такой же безмолвный ответ, которого Мишка не видел, потому что смотрел на деда. Впрочем, догадаться было нетрудно – Корней интересовался итогами визита к волхве, а Аристарх, видимо, его успокоил.

На стрельбище Корней приказал опричникам спешиться, построиться, и началась ругань, поначалу не имевшая никакой информативной нагрузки, но потом сквозь перлы ненормативной лексики начала проглядывать причина воеводского гнева.

Похоже, кто-то (а может, и не один человек) нажаловался воеводе, что опричники, опоясавшись мечами, загордились и начали вести себя неподобающе отрокам, находящимся в обучении.

Мишка прекрасно понимал, что иначе и не могло быть – ребята участвовали в реальных боях, видели кровь и смерть (свою и чужую), познали вкус победы и обрели вожделенные воинские пояса. Не могло это не сказаться на их поведении и самооценке. Да и на психике тоже. Взять хотя бы атаку конницы у Яруги – устоять, когда на тебя прут галопом конные копейщики, да не просто устоять, а удачно отстреляться – какая дикая нагрузка на подростковую психику и какая победа над собой! Бесследно такое не проходит. Тем более, не мог пройти бесследно обряд «удара милосердия», а через него десятник Егор провел всех опричников. Ну и посвящение в Перуново братство – совершенно недвусмысленное выделение опричников из остальной массы отроков – тоже не хухры-мухры.

Конечно же, после такого первые два десятка Младшей стражи стали поглядывать свысока даже на тех, кто участвовал вместе с ними в походе за болото, но мечей не удостоился, а уж на остальных соучеников так и вовсе поплевывали. Разумеется, все это было достаточно наивно и почти безобидно по сравнению с тем, чему Мишка сам был свидетелем во время срочной службы в Советской армии, и вообще не шло ни в какое сравнение с дедовщиной в армии Российской, но пресекать это следовало в корне. Во-первых, потому, что Младшая стража не была «армией мирного времени», и конфликты между отроками могли самым фатальным образом сказаться на их боеспособности. Во-вторых, потому, что все это приходило в вопиющее противоречие с насаждаемой в Младшей страже идеей воинского братства.

А еще Мишке было чрезвычайно любопытно, какие рецепты противодействия дедовщине имеются у сотника латной конницы, который, по идее, ни с чем подобным сталкиваться в своей практике был не должен.

Начал дед с того, что увел опричников из крепости в такое место, где никто посторонний их не увидит и не услышит, значит, не хотел позорить ребят при всех. Продолжил погорынский воевода тоже вполне тривиально – громкой руганью. Начал он бодро и энергично, но довольно быстро выдохся и сейчас, было понятно, выдавал «заключительные аккорды». Мишка, будучи уверенным, что этим не закончится, приготовился наблюдать продолжение воспитательного процесса.

– Сейчас посмотрим, как вы врученным вам оружием пользоваться способны! – многообещающе завершил Корней свой монолог. – Вон учебные мечи лежат, разбирайте.

Дед спешился, велел подать ему деревянный меч, а опричникам приказал выстроиться в очередь. Дальше началось избиение. Первый из «проверяемых» не успел сделать вообще ничего, получив удар по пальцам, сжимавшим рукоять учебного оружия. Если бы не латная рукавица, пальцы были бы раздроблены, а так он лишь выронил меч и согнулся, прижимая пострадавшую руку к животу.

Вторая жертва сотника Корнея успела прикрыться щитом и получила удар по ноге, заставивший шлепнуться на землю. Третий опричник, видимо, решил, что лучшая оборона – нападение, за что и поплатился. Корней легко парировал его выпад, а потом, ухватив за бармицу, слегка повернул шлем на голове у отрока. И как воевода умудрился заметить, что подбородочный ремень не затянут как следует? Сдвинувшаяся полумаска закрыла парню обзор, и он остался стоять, слепо размахивая руками – дурак дураком.

В том же духе «показательное выступление» и продолжилось – не просто избиение неумех, а еще и с элементами издевательства. На шестнадцать человек дед потратил примерно минут десять, и то только потому, что один из отроков, пользуясь увечьем сотника, скакал вокруг него козлом, не давая к себе приблизиться. В конце концов и он допустил промах и получил по зубам краем собственного щита.

Дойдя до конца очереди дед остановился и с преувеличенным удивлением громко спросил:

– Кхе! И ты туда же?

Последним в очереди стоял Мишка, ответивший деду так же громко, чтобы слышно было всем:

– Мои люди дураками выставились, мне и ответ держать!

Рассчитывать на победу было просто смешно, продержаться некоторое время, не теряя достоинства, реальных шансов было мало. Оставалась только надежда на то, что дед из педагогических соображений не станет работать в полную силу, чтобы не подрывать авторитет боярича в глазах подчиненных и… на только что полученный в Нинеиной веси урок.

Мишка слегка пригнулся и скользящими шажками пошел вокруг деда, выдерживая дистанцию, а сам отчаянно пытался воспроизвести ощущения боевого транса, в который он окунулся под воздействием Аристарха-Туробоя. Нет, не получалось – помнить помнил, а вот воссоздать…

Корней, слегка склонив голову набок, с интересом наблюдал за внуком. Подождав, пока Мишка «задействует подсветку» – встанет так, что солнце окажется у него за спиной, а тень вытянется в сторону сотника, Корней одобрительно кивнул и тут же нанес удар, от которого Мишка, хоть и прикрылся щитом, но вынужден был отшагнуть назад, чтобы сохранить равновесие.

Сразу стало понятно: давать внуку послабления дед не намерен. От следующего выпада Мишке удалось увернуться, еще один удар он опять принял на щит, но неудачно – пришлось превращать падение в кувырок назад. Подняться Мишка не успел, дед уже навис над ним, и уйти от удара удалось только кувырком вправо. Получилось неожиданно удачно – открылась возможность для атаки, Мишка воспользовался ей и… непонятно как, лишился оружия, словно по собственной воле вывернувшегося из его руки.

На этом можно было бы и заканчивать, но уроки Алексея не пропали даром – как в руке оказался кистень, Мишка не понял и сам, да и не до того было. Левая рука слушалась плоховато, но прикрыться щитом, все же удалось, а ремешок кистеня захлестнул крестовину дедова меча. Мишка что было силы рванул ремешок на себя и полетел на землю – дед спокойно выпустил оружие и двинул раскрытой ладонью в латной рукавице прямо в полумаску Мишкиного шлема.

Поражение было полным и несомненным, но опричники почему-то разразились радостными воплями, словно их боярич забил гол в решающем матче футбольного чемпионата. Мишка, правда, воспринимал это все смутно – в голове гудело, перед глазами мелькали искры. Привел его в себя голос деда, уже успевшего вернуться в седло:

– Тиха-а!!! Слушать сотника, раззявы!!! Молчать!!! – Дед дождался, пока установится тишина, выдержал длиннющую паузу и продолжил уже спокойным голосом: – Ну, поняли, какова ваша истинная цена – что с вами может сделать воин, пусть даже и увечный? В другой раз в сторонку отводить не стану, а наоборот, позову девок и у них на глазах вас измордую.

– А стоит ли возиться, Кирюш? – подал голос молчавший до сих пор Аристарх. – Может, выгнать их к чертовой матери?

– Да нет, Аристаша, кому они нужны, пусть даже и опоясанные? Сам же все сейчас видел. Ни один десятник их к себе не возьмет – и слабы еще по малолетству, и навык иной, нежели в ратнинской сотне, а переучивать хуже, чем заново учить.

Приподнявшись на стременах, Корней окинул взглядом не на шутку перепуганных опричников и, снова перекосившись лицом, заорал:

– Слыхали?!! И не надейтесь, что мы шутим или просто пугаем!!! Нигде, кроме Младшей стражи, вы не надобны, а что с изгоями бывает, вы и сами знаете, так что держаться вам за Младшую стражу надо, как за мамкину титьку – без нее вы никто и ничто! Если же вы думаете, что вам воинские пояса дадены за доблесть, так нет! Если думаете, что их для вас Михайла добыл, заклад выиграв – тоже нет! Они вам в наказание даны!!!

Если до этого момента Мишка в общем-то, ясно понимал, что и зачем делает дед, то последняя фраза поразила его не меньше, чем всех остальных присутствующих.

– В наказание за то, что вы боярича Михаила и наставника Андрея одних под вражьими стрелами бросили! А я вас с ним послал для того, чтобы вы его оберегали, как и надлежит простым воинам своего начального человека оберегать!

Это была явная несправедливость, но Аристарх молча кивнул, подтверждая сказанное Корнеем, а Мишка просто не решился вставить слово поперек.

– Вот для того вас в воинское братство и приняли, – продолжал дед, – что для ратника обережение своего начальника – не добрая воля, а обязанность! Может так статься, что вскоре нам опять в бой идти, а посему запомните: если с Михайлой что случится, никому из вас не жить! Больше от вас толку пока никакого нет, и если вы с этой обязанностью не справитесь, то более вы мне нужны не будете, а раз опоясанных воинов в холопство возвращать нельзя, то наказание будет вам одно – смерть!

Корней немного помолчал, оценивая впечатление, которое его речь произвела на опричников. Впечатление было сильным, по виду отроков было понятно, что в угрозу они поверили всерьез.

– Вот так! Кхе! Учеников в Воинскую школу мы и новых набрать можем, а боярич Михаил у нас один… – Дед неожиданно запнулся и поправил сам себя… – …старший из бояричей. Братья Михайлы, не важно, по крови или через Святое Крещение, тоже бояричи, и если кто из вас им сгрубит или ослушается, велю старшему бояричу наказывать за это жестоко, вплоть до лишения живота! – дед обернулся к Мишке. – Понял меня?

– Так точно, господин воевода!

– И не жалеть!!! Парочку зарежешь, остальные умнее станут. А теперь… пошли вон, недоноски!!!

И вот тут-то Мишка в очередной раз убедился, что месяцы учебы не прошли для отроков зря. Вместо того чтобы бегом рвануть от грозного рыка воеводы, опричники шустро выстроились в колонну по два и, повинуясь командам Степана, печатая шаг, лихо промаршировали мимо воеводы в сторону коновязи.

– Кхе! – универсальный комментарий Корнея явно имел одобрительную интонацию.

«Вот тебе и «Кхе!». А представьте себе, сэр Майкл, что оружие у вас в руке играло бы так же, как в те несколько секунд, когда вы были под воздействием господина бургомистра! Вот бы шоу устроили, пацаны бы уссались от восторга! Конечно, лорд Корней и тогда бы победил, но… а вообще-то не факт – он-то на протезе, а у вас подвижность и глазомер усилились бы будь здоров… Не важно! Главное, надо учиться входить в боевой транс, а научиться этому можно только у Аристарха. Увы, но если даже другие это и умеют, тот же Алексей, например, то обучить этому искусству, видимо, очень сложно, а Аристарх обучить может, но вместе с этой наукой придется осваивать еще кучу мистических прибамбасов из арсенала жрецов Перуна. Ну, будем считать это платой за учебу, да и не бывает информация лишней, сами же поняли, сэр, что разобраться в некоторых обстоятельствах без знания этих самых прибамбасов невозможно!»

Из задумчивости Мишку вывел Зверь, пихнувший его мордой в спину, мол, долго тут еще торчать будем, хозяин? С утра же не жравши!

Действительно, они остались на стрельбище одни – опричники убрались первыми, за ними, стремя в стремя, последовала «сладкая парочка» Корней и Аристарх. Судя по жестам, староста как раз живописал воеводе, как между ним и Нинеей бегал бронзовый лис.

– Прости, Зверюга, задумался, сейчас поедем – тебя покормить надо, а опричникам разъяснить: что лорд Корней говорил, что при этом имел в виду, что на самом деле думал и какие выводы из всего вышеперечисленного надлежит сделать. А то запугал старый хрен детишек: «Зарезать! Не жалеть!» Он же на самом деле добрый… ну, почти. Оп-па! Поехали!

Заниматься разъяснительной работой Мишке не пришлось – судя по жизнерадостному ржанию опричников, столпившихся у конюшни, кто-то уже взялся поднимать их угнетенный выступлением господина воеводы «морально-политический» дух, и… разумеется, это был «начальник тыла» Илья. Пережидая очередной взрыв смеха, он смачно откусил кусок морковки, целый пучок которой держал в руке, пожевал, жмурясь, как кот, а потом продолжил:

– Это еще что! А вот был случай… пришла как-то к Добродее молодая баба и жалуется, что муж-де к ней охладел. Так, мол, и так: лягухой обзывает, глаз, говорит, у тебя рыбий, и ни любви, ни ласки от него ни по будням, ни по праздникам. Прям беда! Добродея ее спрашивает:

«Бьет?»

Та отвечает: «Бывает… иногда, да и то… как-то без интересу, вроде как работу исполняет, даже обидно!»

«Да, – говорит Добродея, – беда у тебя тяжкая, но помочь ей можно! Научу я тебя наговору чудесному, всю холодность мужнюю как рукой снимет: и лупить тебя будет от всего сердца, и… все прочее творить станет от всей души, пламенно! Слушай и запоминай, слова там такие: «Я женщина слабая, беззащитная, меня всякий обидеть может!» Запомнила? Повтори».

Ну, та повторила, а Добродея сердится: «Да не так, дура! Это со страстью говорить надо, даже не говорить, а кричать! Чтобы со слезой, со злостью… Ну, представь себе: ты мужняя жена, а всякий обидеть может! Разве ж это жизнь?»

Мучились они, мучились, наконец, сказала бабенка все, как надо.

«А теперь, бедолага, запоминай самое главное: на каждое слово этого наговора должен приходиться один удар скалкой! Вот так: “Я! Женщина! Слабая!”»

Илья запищал женским голосом и принялся наносить «удары» зажатым в кулаке пучком морковки.

«Господи, знал бы Антон Павлович, из каких глубин веков пришли к нему эти слова!»[66]

– Ну, бабешка от такого обалдела слегка и спрашивает Добродею:

«Почему скалкой?»

«Ну, не скалкой, так вальком или рубелем. Да что ж у тебя дома снасти нужной не найдется? На крайний случай, можно и поленом, только гляди, чтобы не очень занозистое попалось. И лучше бы не при детях, они у тебя хоть и малые совсем, но смотреть на такое им не надо».

«Да нет, матушка Добродея, ПО ЧЕМУ бить-то?»

«Так по мужу! По чему ж еще-то?»

Проходит, значит, дней десять или двенадцать, и приходит та бабешка к Добродее в другой раз.

«Спасибо, матушка Добродея! По гроб жизни благодарна тебе буду, вот, прими подношение от всей души!»

А сама прям цветет: щеки румяные, глаза блестят, тело так и играет, на шее следы от поцелуев страстных… правда, под глазом синяк, слегка прихрамывает и вроде как тревожится о чем-то.

«Ну что, помог тебе наговор чудесный?»

«Еще как помог, матушка Добродея! Такие страсти, такие страсти… а любимся как! Спальную лавку напрочь расшатали, другую ставить пришлось, на сеновале все сено разворошили, в кладовке полку со стены оборвали, на огороде пугало повалили…»

«Это что ж, ты везде снасть горячительную разложила, даже на огороде?»

«Да нет, матушка Добродея, я уж и так, без снасти приспособилась, голыми руками!»

«Ага! Это ты молодец, умница. А глаз-то муж подбил?»

«Нет, матушка Добродея, свекор. Я вот как раз из-за этого у тебя еще совета спросить хочу. Опасаюсь я… такое дело, понимаешь… Пошла я вчера свекра со свекровью навестить. Все честь по чести: пирожков напекла, в корзиночку сложила, платочком накрыла… Прихожу, здороваюсь, а свекор меня тут же, у порога, укорять начинает, что-де с мужем непотребство творим, шум, гам, соседям спать не даем… Я слушала, слушала, а потом вдруг как закричу: «Я женщина слабая, беззащитная…», да хрясь свекра корзинкой по башке! Ну, свекор-батюшка, дурного слова не говоря, развернулся, да в глаз мне ка-ак… Очнулась – сижу на полу, в голове звон, одним глазом ничего не вижу, в руке от корзинки одна ручка осталась, а вокруг пирожки раскиданы. Смотрю уцелевшим глазом на свекра и вдруг замечаю, что он не старый еще совсем и, как мужчина, очень даже завлекательный!

Вот я и опасаюсь: мне завтра в церковь на исповедь идти… А вдруг отец Михаил меня тоже укорять начнет, а я, как со свекром, начну ему объяснять, что я женщина слабая, беззащитная… подсвечником там, или еще чем, что под руку подвернется… а потом… а потом, вдруг он мне тоже завлекательным мужчиной покажется? Во-первых, зашибить могу – отец Михаил-то хлипкий совсем, а во-вторых… грех-то какой!»

Илья подождал, пока опричники отсмеются, потом строго оглядел их всех по очереди и вывел мораль своей басни:

– Так вот и вы, ребятушки, с даденными вам мечами, наподобие той бабешки со скалкой – всякие пределы и приличия позабыли, а воевода Корней Агеич вас, как свекор-батюшка ту дуру, поучил. И он прав! Потому что, во-первых, зашибить кого-нибудь сдуру можете, а во-вторых, грех-то какой! Гордыня, мать вашу в маковку!

Вечером Мишка собрал личный состав в трапезной на «вечернюю сказку». В последнее время это мероприятие перестало быть ежедневным: то после занятий с Алексеем Мишка иногда не мог ни ногой, ни рукой пошевелить, то еще что-то мешало, но хотя бы трижды в неделю Мишка «лекцию» устраивал – очень уж любили эти мероприятия «курсанты». Напряженки с темами не было – для «Нинеиного контингента» можно было повторять уже рассказанное «первому набору», ребята слушали повторы с не меньшим удовольствием.

Сегодня, после утренней экзекуции, визита к Нинее и «воспитательного избиения» опричников Корнеем, настроение было, мягко говоря, пасмурным, да еще и мать, приведшая в трапезную девок, шепнула, чтобы рассказал «что-нибудь душевное». Плюс ко всему, среди слушателей впервые присутствовали дед, Бурей и Аристарх.

«Душевное ей… и это – после всего, что сегодня произошло! Именно, сэр, именно: очистите-ка душу классикой! Какая, к черту, классика? Нет, ну просто охренеть можно – прямо-таки пресловутая многопартийность: Христос, Перун, Велес, Макошь! И все, блин, нацелились на монопольное право руководить «перспективным кадром» Мишкой Лисовином, заделаться через это в будущем партией власти, а остальных, разумеется, к ногтю! Да еще Аристарх-едрендрищ со своим мужским шовинизмом нарисовался – индикатор, блин, формирования жестко патриархального общества на могиле пережитков матриархата, туды его в архетип, папочку Юнга, дедушку Фрейда и мать их Шизофрению фон Паранойя с племянничком Ницше!»

Курсанты повесили на стену коровью шкуру с «картой мира», в зале наступила тишина, а Мишка все еще не знал, что будет рассказывать. Дверь отворилась, и, тихо проскользнув в трапезную, рядом с девичьей компанией пристроилась Юлька. И сразу же тема для «вечерней сказки» пришла сама, словно подсказанная кем-то со стороны.

«Душевное вам? Ну так полюбуйтесь, что с детьми бывает, когда взрослые и умные промеж себя грызутся!»

Две равно уважаемых семьи В Вероне, где встречают нас событья, Ведут междоусобные бои И не хотят унять кровопролитья. Друг друга любят дети главарей, Но им судьба подстраивает козни, И гибель их у гробовых дверей Кладёт конец непримиримой розни.

Мишка повернулся к карте и ткнул пальцем в «сапог» Апеннинского полуострова.

– Верона находится здесь!

Можно было, конечно, и не указывать географическое место событий, но Мишке нужна была пауза, потому что наизусть он трагедию «Ромео и Джульетта» не знал. Дальше пошла проза пересказа «своими словами», но публика внимала, нимало не беспокоясь по поводу стиля изложения. В очередной раз подтверждалось ранее сделанное открытие: классика есть классика, Шекспир, как выяснилось, захватывает воображение слушателей XII века так же, как и Пушкин.

Некоторое время Мишка вообще не смотрел в зал, углубившись в процесс воспроизведения сюжета в собственном изложении, потом пошло легче и он начал поглядывать на слушателей, убеждаясь, что слушают его внимательно, только в тот угол, где сидела Юлька, он смотреть избегал. Во-первых, в поле зрения, в этом случае обязательно попал бы Бурей, что запросто могло сбить с настроя, во-вторых… Мишка и сам не знал, почему.

Впервые он глянул на лекарку, когда дошел до сцены в саду Капулетти, и стихи вспомнились сами собой:

…Но что за блеск я вижу на балконе? Там брезжит свет. Джульетта, ты как день! Стань у окна, убей луну соседством; Она и так от зависти больна, Что ты ее затмила белизною.

И сразу же исчезла куда-то злость на «многопартийцев», рассказываемое вдруг приобрело совсем иной смысл, а аудитория куда-то исчезла – осталась только ОНА!

Как она слушала! Не имея ни малейшего понятия ни об Италии, ни о роскошных дворцах итальянской знати, она всем своим существом была там – под бархатным южным небом, среди пышной зелени дворцового сада. Это она стояла на балконе, это к ней были обращены слова:

О милая! О жизнь моя! О радость! Стоит, сама не зная, кто она. Губами шевелит, но слов не слышно. Пустое, существует взглядов речь! Стоит одна, прижав ладонь к щеке. О чем она задумалась украдкой? О, быть бы на ее руке перчаткой, Перчаткой на руке!

Мишка готов был поклясться, что еще несколько секунд назад он не помнил ни одной из произносимых сейчас строк и смог бы лишь пересказать их смысл своими словами, неизвестно с какой степенью достоверности, но сейчас…

Проговорила что-то. Светлый ангел, Во мраке над моею головой Ты реешь, как крылатый вестник неба.

Кажется, он пропускал реплики Джульетты, но «существует взглядов речь» – какая Джульетта, когда на него смотрела Юлька!

Меня перенесла сюда любовь, Ее не останавливают стены. В нужде она решается на все, И потому – что мне твои родные!

Они тебя увидят и убьют.

Твой взгляд опасней двадцати кинжалов. Была бы ты тепла со мной. А если нет, Предпочитаю смерть от их ударов, Чем долгий век без нежности твоей.

Сбоку от Юльки раздалось громкое сопение – Бурей дрых. Волшебство пропало, Мишка вздохнул, матюгнулся про себя и снова перешел на прозу пересказа.

«Нет, дед прав: именно я этого урода и грохну. Не знаю как, не знаю когда, но… Сей зверь премерзкий, порожденье темных сил, подобный образам ужасным Босха, повергнут будет мною без пощады, и мой клинок упьется его кровью! Прости мне, Господи, столь кровожадные намеренья…»

Слушали хорошо: Аристарх пригорюнился, подперев щеку кулаком, дед время от времени разглаживал усы, заметно для глаза сдерживаясь, чтобы не прерывать Мишку своим «Кхе!», мать, возможно из-за того, что на нее все время косился Алексей, смотрела в пол, а Анька рдела под пламенными взорами Николы. Кто-то из «курсантов» сидел, приоткрыв рот, а кто-то не менее пламенно, чем Никола, поглядывал на девок. Поначалу эти взгляды не оставались без внимания, но в конце повествования «дамский контингент» дружно принялся утирать слезы и хлюпать носами.

Отец Лоренцо тайно венчал Ромео и Джульетту, кормилица клялась былой невинностью, Тибальт убивал Меркуцио, а Ромео – Тибальта, Джульетта сначала закидывалась наркотой, а потом закалывалась кинжалом… Зараза Бурей дрых так сладко, что даже становилось завидно – столь безмятежно может спать только обладатель кристально чистой совести и непоколебимого душевного спокойствия. Хорошо, хоть не храпел.

А повесть о Ромео и Джульетте Останется печальнейшей на свете[67].

Произнеся последние слова, Мишка умолк, а в трапезной еще некоторое время висела тишина. Очень не хотелось орать: «Встать! Выходи строиться на вечернюю поверку!» Раньше – еще в ТОЙ жизни – сцена свидания Штирлица с женой в «Семнадцати мгновениях весны» казалась Мишке чрезмерно сентиментальной и затянутой, но сейчас, после того, как он смотрел на Юльку, а она на него… Действительно, «существует взглядов речь».

– Митя, командуй.

– Школа! Встать! Выходи строиться на вечернюю поверку!

Говор, шарканье ног, звук отодвигаемых лавок… Юльки на прежнем месте уже не было, она сидела у самого выхода и ушла одной из первых. Неожиданно рядом раздался голос сестры Машки:

– Минь, ты видел, как Никола на Аньку пялился? И она на него, а мама хочет нас в Туров везти – за бояр замуж выдавать. Как же они тогда?

– Откуда я знаю? – Мишка пожал плечами. – А ты-то чего так волнуешься?

– Но ты же сейчас сам рассказал! А вдруг они тоже…

– Вот и рассказывай вам сказки! Глупости это все. Отец Михаил – не отец Лоренцо, он на Николу епитимью наложил, так что, ничего, кроме взглядов… Иди, на построение опоздаешь.

Машка засеменила к выходу, по пути испуганно шарахнувшись от вскинувшегося со сна Бурея.

«М-да, а ну как и правда, хватит ума «по Шекспиру» поступить? Нет, для Аньки это все игрушки, а вот Никола… влип парень, можно только посочувствовать. Едрить вас всех в кандибобер, мне бы ваши заботы, а то Нинея, Настена…

Две равно уважаемых семьи Прибыли в погорынские селенья, Их поделить спокойно не смогли, И не хотят унять волшбы творенья. Мишаню любят дети главарих, Он обручен с боярышнею с детства, Неясно нам, кто победит из них В борьбе за погорынское наследство.

Комедь, трагедь, магия… добавить соли и перцу по вкусу, кипятить на медленном огне…»

Часть 3

Глава 1

Начало сентября 1125 года. Село Ратное

Поднятая по тревоге Младшая стража приближалась к Ратному. Шли быстро, одвуконь, пересаживаясь с заводных коней на строевых с таким расчетом, чтобы строевые кони пришли в село хотя бы относительно свежими. Два с небольшим часа, потраченные на сборы и дорогу, показались Мишке чуть ли не вечностью – больно уж тревожные вести принес гонец от воеводы Корнея.

Накануне к вечеру в Ратное прибыли, ведомые погостным священником отцом Симоном, два десятка ратников боярина Федора и несколько семей с Княжьего погоста. Сам боярин Федор как уехал недели три назад в Туров в сопровождении десятка воинов, так и не появлялся, а Княжий погост с большинством населения захватили пришедшие на двух ладьях ляхи. У тех беглецов, которые добрались до Ратного, шансов спастись было немного – просто повезло. Ляхи менее чем в версте от Княжьего погоста умудрились посадить переднюю ладью на мель и были обнаружены вездесущими мальчишками, которые и предупредили жителей.

Начавшуюся было панику и бестолковщину решительно пресек отец Симон, но помогло это мало – ни скотину, ни скарб спасти не удалось. Оказалось, что находники двигались не только на ладьях, но и по суше, верхами. От конных захватчиков сумели уйти только те, кто сам был верхом или на не обремененных поклажей телегах – ляхи просто не стали за ними гнаться. То ли кони у них притомились, то ли сам Княжий погост, с не успевшими сбежать жителями, показался более привлекательной добычей, чем несколько почти пустых телег, в компании двух десятков латников.

Сколько было ляхов, со слов беглецов выяснить не удалось, одно понятно – много, но у страха, как говорится, глаза велики, да и не разглядывали погостные ляшский отряд, другим были заняты. Дыма от горящих построек постоянно оглядывающиеся беглецы не заметили, значит, ляхи не стали жечь погост, а решили задержаться там на какое-то время. По всему выходило, что надо ждать супостатов и здесь – относительно наезженная дорога от Княжьего погоста в глубь Погорынья шла только к Ратному.

«Отобьемся, сэр Майкл, больше сотни самострелов – это вам не танцы под радиолу, даже к тыну не подпустим, сколько бы этих «братьев-славян» ни было. Однако все же тревожно – для семи десятков парней, не ходивших за болото, это первый бой».

Мишка уговаривал сам себя, преодолевая навязчивое желание послать Зверя наметом, не жалея. Спешить, собственно, было незачем – даже если ляхи снялись с Княжьего погоста на рассвете, так же как и Младшая стража из крепости, то добраться до Ратного, учитывая, что пехоту придется везти на телегах, могли лишь ближе к вечеру. Времени на подготовку к обороне хватало.

На выезде из леса, разглядев у речных ворот ратника Арсения, явно поджидавшего Младшую стражу, Мишка не выдержал и оторвался от общего строя, за ним увязались адъютант Антон и младший брат Сенька, совмещающий обязанности командира десятка гонцов и личного связного Мишки.

– Здрав будь, дядька Арсений!

– Здорово, Михайла… ого! Изрядно!

Последнее замечание относилось к Младшей страже, стройными рядами, в колонну по три, выезжавшей из леса – Мишка специально велел остановиться, дождаться отставших и построиться. Зрелище действительно впечатляло: сто десять всадников, молодость которых выдавали только безбородые лица. В остальном – настоящая латная конница: юношескую угловатость телосложения скрадывали начищенные доспехи, покачивающийся над строем лес копий имитировали сулицы, которые отроки, для форсу, упирали тупым концом не в стремя, а в специально притороченную к седлу ременную петлю, на черных щитах, взятых в положение «на руку», изображен некий зверь красного цвета, держащий в лапах ярко-желтый православный крест.

Впереди ехали трое наставников Младшей стражи: Алексей, Глеб и Стерв, а позади них знаменосец с черным знаменем, на котором корчился в складках полотнища «Лис, несущий сияющий крест, во тьму язычества».

Естественно, Арсений, который, как и большинство ратнинцев, никогда не видел Младшую стражу в полном составе, был впечатлен:

– Д-а-а… Это ж сколько ты стрелков привел, Михайла?

– Сто десять и трое наставников. Еще десяток гонцов есть, но они бездоспешные и самострелы у них слабенькие – совсем дети еще.

– Угу, остальные больно взрослые… – не удержался от язвительного замечания Арсений, но тут же добавил: – однако ж, если все так же стреляют, как вы тогда у Яруги… м-да, умудрил Господь Корнея, ничего не скажешь!

Для Мишки слова Арсения прозвучали прямо-таки песней, даже жалко стало, когда ратник перешел на деловой тон.

– Ладно, недосуг мне, слушай внимательно. Тебя, наставников и Дмитрия сотник ждет у себя в усадьбе, там уже все десятники, кроме Луки и Игната, собрались…

– А где Лука с Игнатом?

– В усадьбах своих боярских, Лука еще и почти весь свой десяток уволок – родня же… Тьфу ты, не перебивай! Значит, в крепость к себе шли гонца, раз уж их у тебя целый десяток, предупреди, что баб с малыми детишками мы, от греха, из Ратного к ним отправляем, пусть пристроят на несколько дней. Что-то еще… да, отец Михаил тебя видеть хотел, но это потом, сначала ты к сотнику, а остальных в село заводи… Вот забота: куда ж вас девать-то стольких? И кормить еще…

– Еда у нас с собой в тороках, на неделю хватит, ну и обоз еще подойдет, хотя и небольшой…

– Ну и ладно. Все, поехал я!

– Куда это он так борзо ускакал? – поинтересовался подъехавший к Мишке Алексей. – Даже не поздоровался.

– Сказал, что недосуг, – ответил Мишка – а на самом деле, я думаю, спохватился, что не подумали, где сотню отроков разместить. Но вообще-то это он зря, мы же в учебной усадьбе заночевать можем, если, конечно, ляхи сегодня не нагрянут.

– Только Корнею и заботы, чтобы нас спать уложить! Не для того позвал, – проворчал Алексей. – Не для ночлега места выбирать надо, а для стрельбы, на заборола-то вся сотня не поместится, надо места на крышах обустраивать. С Лукой бы потолковать…

– Нет Луки, в усадьбе он в своей и почти весь десяток с собой увел, видать, занялся строительством всерьез. Игната тоже нет, а остальные десятники у деда собрались и нас туда же зовут – меня, тебя, остальных наставников и Дмитрия.

– Ну, поехали тогда…

– Погоди, дядька Алексей, пусть отроки через мостки переправятся, и проведем Младшую стражу через село строем и с песней – пускай ратнинцы на нас посмотрят.

– Нашел время красоваться! – встрял в разговор Глеб.

– Да не для красоты я! – Мишку взяла досада: опытный воин, а простых вещей не понимает. – Пойми ты, Глеб, люди в тревоге, баб с малыми детьми собираются к нам в крепость отправлять! Надо людей приободрить. А еще ратнинцы Младшую стражу недолюбливают, сам знаешь. И тут увидят, как сотня самострелов к ним на подмогу пришла, да не просто так, а уверенно, стройно, весело и с песней. Глядишь, хоть немного к нам отношение в добрую сторону переменится.

– Стратег… – поморщился в ответ Глеб, потом спохватился. – То есть, как это баб с детишками отправляют? Корней что, Ратное сдавать собирается? Он что, совсем…

– Да не дергайся ты! – досадливо перебил Глеба Алексей. – Никто ничего сдавать не собирается! Стрелы тут будут летать, пожар может приключиться, да мало ли еще что! Очень тебе надо, чтобы во всем этом бабы да мелкота под ногами крутились? Уходят и хорошо – одной заботой меньше. Семен!

– Здесь, господин наставник! – звонким голосом отозвался Сенька.

– Пошли кого-нибудь из своих в крепость, пусть передаст… Хотя зови гонца сюда, я ему сам все объясню.

– Слушаюсь, господин наставник!

Сенька отъехал чуть в сторонку и пронзительно свистнул, с того берега отозвались, и один из мальчишек сунулся было к мосткам, по которым редкой цепочкой, чтобы не повредить хлипкую конструкцию, каждый год обновляемую после весеннего ледохода, двигались отроки Младшей стражи. Его, конечно же, не пустили, и тогда мальчишка погнал коня через Пивень вплавь.

– Лихие у тебя гонцы, Семен! – улыбаясь, похвалил Алексей.

– Так наставник Тит учит строго: умри, но весть доставь! – отозвался Сенька, зардевшись от похвалы старшего наставника.

Пока Алексей втолковывал мокрому, но полному энтузиазма и готовности к подвигам гонцу, что и как надо сказать боярыне Анне Павловне, Мишка строил Младшую стражу на берегу и инструктировал урядников:

– Запевалы, вперед. Сейчас пройдем строем и с песнями через все село. Вид иметь лихой и веселый, петь громко и с присвистом, пускай ратнинцы видят, что их пришли защищать не молокососы, трясущиеся перед первым боем, а почти готовые воины, только молодые. Ну и… – Мишка запнулся, но решил, что кашу маслом не испортишь, – и на девок поглядывайте. Строй не нарушать, ничего им не кричать, но подмигнуть одной-другой не запрещаю.

Отроки на столь необычное предписание отозвались нестройным довольным гулом и смешками. Мишка дал им немного пошуметь, потом сделал строгое лицо и скомандовал:

– В колонну по три! За мной, шагом, вперед! Запевай!

Сталь звенит! И враг бежит! На знаменах Крест блестит! Тверже шаг, Смелей вперед, Воевода нас ведет!

Стихи были Мишкины, музыка ансамбля «Beatles» – «Yellow submarine». Однажды на вечерних посиделках, слушая пение отроков и девиц, Мишка вдруг обнаружил серьезнейший пробел как в собственном, и без того мизерном, музыкальном образовании, так и в идеологической работе с личным составом. Ни в школе, на уроках пения, ни в солдатском хоре не было ни одной песни с религиозным содержанием. Еще бы! В советской-то школе и в советской же армии! Естественно, не было таких песен и в личном Мишкином репертуаре, на который он только и мог опираться, разучивая с Артемием «новые» песни. Пришлось приняться за стихосложение. С мелодиями особого напряга не было – никто в плагиате не обвинит, а вот с текстом…

То, что сейчас исполняли отроки, как раз и было первым Мишкиным опытом в роли поэта-песенника. В голове тогда крутился мотив «Yellow submarine», и Мишка решил, что он подойдет – мелодия простая, но прилипчивая, строки короткие, так что со всякими ямбами и хореями особенно заморачиваться не придется.

Так и родились первые строчки: «Сталь звенит! И враг бежит». Дальше пошло легче: меч разит, конь летит, стрела свистит, а враг соответственно бежит, дрожит, разбит, лежит и даже смердит. И по этому поводу: «тверже шаг, смелей вперед!», потому что воевода-батюшка, невзирая на сложности бытия, исполняет свои обязанности надлежащим образом, а на знаменах блещет православный крест. Особенно «удался» припев – в духе православного воинства, твердо и недвусмысленно:

Все мы славим Господа Христа, Господа Христа, Господа Христа! Мы всегда славим Господа Христа, Господа Христа, Господа Христа!

Мишка перечитал плоды поэтического вдохновения, почесал в затылке, несколько раз матюгнулся и… решил, что сойдет – длинно, воинственно и идеологически выдержано. То, что и требуется!

Песня прижилась. Личный состав тоже внес свою лепту в текст (по слухам, с подачи Роськи) – в паузе, после двукратного исполнения припева, отроки дружно орали: «Аллилуйя!!!». Так и закрепилось. Теперь, проходя через Ратное, Младшая стража лихо драла сотню глоток, компенсируя громкостью огрехи исполнения:

Меч разит И враг убит! На знаменах Крест блестит!

Встречные ратнинцы останавливались и слушали, кое-кто даже раскрыв рот. Из-за заборов и из дверей высовывались любопытные лица.

Тверже шаг Смелей вперед Воевода нас ведет! —

Горланили отроки, не забывая, в полном соответствии с Мишкиной инструкцией, подмигивать девкам. Те хихикали и стреляли глазками, на минутку забывая о том, что Ратное готовится к обороне.

Все мы славим Господа Христа, Господа Христа, Господа Христа! Мы всегда славим Господа Христа, Господа Христа, Господа Христа! Аллилуйя!!!

На четвертом припеве строй конных отроков добрался до церкви. Отец Михаил, что-то объяснявший окружившим его женщинам, прислушался, разобрал слова и, просветлев лицом, размашисто благословил проезжающих мимо отроков.

– «Аллилуйя!!!» – грянула Младшая стража так, что сразу в нескольких дворах заполошно загавкали собаки. «Премьера песни» в пункте расположения резиденции погорынского воеводы удалась!

– Господин воевода! Младшая стража, числом сто десять отроков, по твоему приказу явилась конно и оружно!

– А еще песенно! – подкусил десятник Фома. – Так орали, что чуть крышу… – уловив, что никто из собравшихся его настроения не разделяет, Фома не закончил фразу, а лишь криво ухмыльнулся.

За столом, кроме Корнея и десятников ратнинской сотни, сидели еще двое погостных десятников и староста Аристарх. Вид у всех был серьезный, а у Корнея, несмотря на видимое спокойствие, Мишка заметил признаки недовольства и даже злости.

– Почему только сто десять? – жестко вопросил воевода. – Должно быть больше!

– Шестеро в походе погибли, один убит в поединке, двое казнены, – Мишка краем глаза уловил, как удивленно обернулись на него погостные десятники, – четверо от ран не оправились, двое больны, Кузьма и двое отроков, которых он себе в подмастерья взял, приедут с обозом.

– Двое, значит, казнены? Кхе!

– Отрок Амфилохий, за участие в поединке, закончившемся смертью его противника, казнен мной на месте преступления! – столь же жестким тоном, как и у деда, доложил Мишка. – Отрок Борис повешен по твоему приказу!

Погостные десятники дружно отвели глаза от плотоядно оскалившегося Фомы и переглянулись между собой.

– Во, во! Полупайте глазами, полупайте! – тут же окрысился на них Корней. – Это вам не рухлядь в кладовках пересчитывать! Здесь, – воевода пристукнул костяшками пальцев по столу, – воины живут!

Посверлив несколько секунд пристальным взглядом совсем затосковавших погостных десятников, дед поднял глаза на пришедших.

– Леха, проходи, садись, ты, Глеб, тоже… Евстратий, ты, я вижу, все же лягухой вырядился! – Корней осуждающе уставился на камуфляжные штаны и рубаху, в которых Стерв явился пред начальственным оком. – Я же запретил!

– Ты отрокам запретил, – Стерв с безмятежным выражением лица запустил руку за спину и поскреб поясницу, – а я не отрок! В таком наряде ты меня в лесу и с собаками не сыщешь! Польза есть, а потому, ругайся ты или не ругайся, а десятку разведчиков боярыня Анна повелела такой же наряд пошить… по моей просьбе, конечно. А чтоб тебе глаза лишний раз не мозолить, они его только в дело надевают.

– Польза, польза… Кхе! Ладно, проходи, садись.

Стоять остались только Мишка и Дмитрий.

– Так, добры молодцы, слушайте приказ! – обратился к ним Корней. – Доверяю Младшей страже оборону Ратного. Поставите своих стрелков на заборола, а кто не поместится, тех разместите на крышах. Аристарх накажет хозяевам домов, чтобы помогли им устроиться. И смотрите мне, чтоб ни один ворог до тына не дошел! Понятно?

– Так точно, господин воевода! – дружно гаркнули Мишка и Дмитрий.

– Кхе! Да погодите вы орать-то, не все еще. Ратнинская сотня и эти… – дед скривил лицо в сторону погостных десятников, – уйдут из села в лес, туда, где учебная усадьба. Когда вы ляхов перед тыном остановите да побьете их… сколько получится, короче, когда ворог в смущение придет, мы ударим им в спину. Ясно?

– Так точно, господин…

– Да не орите вы, вот привычку взяли, едрена-матрена! Слушайте дальше. Третий и четвертый десяток я у тебя, Михайла, заберу – тогда, на переправе, они показали, что здорово помочь нам могут, вот и тут пусть помогают… Опричники пусть тоже будут готовы в седло сесть и нам на помощь выехать, чтобы ляхов со всех сторон прижучить. Понятно?.. Молчать!!! Кхе! За старшего над вами от ратнинской сотни оставляю ратника Арсения, больно уж он вашу стрельбу нахваливал, даже вроде бы и своих семейных собирается самострельному делу обучить… вот пусть за вами и присматривает.

Теперь ты, Глеб. Пятый десяток опять без десятника остался – Тишка обгадился по самые уши. Давай-ка принимай его снова под свою руку… Не сметь перечить, тебе сотник приказывает!!!

Глеб собирался что-то сказать, но после окрика Корнея сначала передумал, а потом, вскочив с лавки, выпучил глаза и рявкнул на манер Мишки с Дмитрием:

– Слушаюсь, господин воевода!!!

Первым прыснул десятник Фома, за ним рассмеялись и остальные, только погостные десятники пялились, будто попали в театр абсурда.

– Будет ржать-то, жеребцы стоялые! – было заметно, что дед сам с трудом сдерживает улыбку. – Что-то я еще хотел… Да! Михайла, Прошка с тобой?

– Нет, с обозом подъедет.

– Угу, пусть сразу к Листвяне идет. У нее почти два десятка девок с самострелами, пускай присмотрит, чтобы не случилось чего непотребного. Раз уж у него дар такой с бабьим сословием управляться, то пусть и управляется.

– Как это?.. – проявил неуместное любопытство один из погостных десятников. – С бабами…

– А ну, заткнись!!! – снова взъярился Корней. – Своих баб не сберегли, теперь об наших любопытствуешь?!!

– Да нас же всего двадцать… – попытался оправдаться ратник боярина Федора, но Корней не дал ему договорить.

– Нас тоже чуть больше полусотни, но какую мы себе смену растим! – указательный палец воеводы уставился на Мишку с Дмитрием. – Видали в Отишии, на что они способны? Видали, я спрашиваю?

– Видали…

– А скажи-ка, друг любезный, – Корней перешел на людоедски ласковый тон, – как они поступили бы на твоем месте? Может быть, вернулись бы втихую да подсчитали ляхов, а повезло бы, так и языка взяли бы? Или так же, как ты, драпали бы без оглядки, пока до Ратного не добежали? Ну, чего примолк? Не-ет, други любезные, так просто я с вами в бой не пойду! Я вас под начало вот к нему поставлю! Знаете, кто это такой?

– Ну, Алексей… наставник этих…

– Не «ну, Алексей», а… – Корней выдержал драматическую паузу, – …про Рудного Воеводу слыхали? Вижу, что слыхали! Так вот это он и есть!

– Э-э-к-к…

– Ой!

Сказать, что погостные десятники были шокированы, значит, ничего не сказать – оба уставились на Алексея, как кролики на удава.

– Все, братцы, отпрыгались! – жизнерадостно объявил Фома. – Лучше заранее солью и зеленым лучком посыпайтесь, чтобы ему вас жрать способнее было! Леха, ты с какого места обычно откусывать начинаешь?

– С твоего языка начну, чтоб не отвлекал и аппетит не портил, – абсолютно серьезным тоном пообещал Алексей, не сводя с погостных десятников пристального взгляда, от которого один из них слегка побледнел, а второй, наоборот, покраснел и покрылся крупными каплями пота.

– Ой, молчу, молчу! – дурашливо напугался Фома и прикрыл себе ладонями рот.

«Обратите внимание, сэр, лейтенант Фома ведет себя, как минимум, странновато. И тогда, на хуторе, докопался до вас ни с того ни с сего. Может быть, его всегда перед боем колбасит? И лорд Корней, что показательно, его не обрывает, видимо, такое поведение Фомы в порядке вещей».

– Кхе! – удовлетворенно констатировал Корней факт доведения клиентов до нужной кондиции. – А чтобы Алексею с вами в одиночку не возиться, даю ему в помощь твой десяток, Егор. И не смущайтесь, ребятки, малейшее неповиновение или трусость – рубить их без пощады!

«Здрасьте, приехали: штрафная рота и заградотряд! Ну, силен лорд Корней!»

– Вот так! – погорынский воевода приосанился и оглядел собравшихся взглядом лихого отца-командира. – Всем все понятно?

– Так точно, господин воевода! – горница содрогнулась от акустического удара в исполнении трио: Глеб, Алексей и примкнувший к ним Фома.

Один из погостных десятников (тот, что постарше) от акустического удара вроде бы пришел в себя и даже изобразил что-то вроде улыбки, а второй (тот, что помоложе) совсем сомлел и смотрел в пространство глазами беременной козы, попавшей в операционную доктора Моро.

Корней, вторя общему смеху, слегка расслабился, подобрел, и Мишка решил, что более подходящего момента, пожалуй, не представится. Дождавшись момента, когда смех стал стихать, он выпалил «служебным» тоном:

– Господин воевода, дозволь доложить диспозицию?

– А? – рассеянно отозвался дед.

– Чего-чего доложить? – «перевел» вопрос сотника Фома.

Не отвечая, Мишка извлек из сумки свиток выделанной лосиной кожи и раскатал его на столе.

– Вот, господин воевода, чертеж Ратного и прилегающей земли. Здесь Ратное, – принялся объяснять Мишка, тыкая пальцем в кожу, – вот кладбище, поворот дороги на Княжий погост…

Чертеж был сделан крупно, толстыми линиями: чтобы деду не приходилось напрягать зрение, Мишка не пожалел трофейных чернил.

– Ляхи могут подойти только отсюда, по дороге, – продолжал объяснять Мишка, – через лес не полезут, потому что места им незнакомые. Если оставить на заборолах одну полусотню, то вместе с девками Листвяны получится семьдесят стрелков. Ляхов они к тыну не подпустят, ведь семьдесят выстрелов за раз! Остальных отроков можно разделить на две части по тридцать стрелков. Одну половину поставим в лесу левее оврага, другую половину – в лесу к западу от Ратного. Тогда получится, что по ляхам будут бить сразу с трех сторон. Выкосим, как траву! А тех, кто назад кинется, вы встретите. Получается что-то вроде загонной охоты – вы загонщики, мы стрелки.

В горнице повисло молчание. Мишка был готов к тому, что его предложение будет отвергнуто: все присутствующие здесь военные профессионалы привыкли к тому, что исход боя решается в рукопашной схватке, а лучники – лишь вспомогательная сила, ну а уж о такой штуке, как огневой мешок, и вообще слыхом не слыхивали. К тому же предложение исходило от мальчишки, которому в присутствии десятников даже не предложили сесть.

Единственное, что, по расчетам Мишки, не давало отвергнуть его предложение «с порога» – любопытство. До сих пор никому из присутствовавших не приходилось смотреть на будущее поле боя вот так – с высоты птичьего полета. Все молча разглядывали чертеж, мысленно сравнивая его со знакомой до мелочей картиной. Первым подал голос Леха Рябой – у командира второго в ратнинской сотне десятка лучников проклюнулся профессиональный интерес:

– Так, а расстояния здесь какие?

– Здесь полторы сотни шагов, здесь двести, здесь от семидесяти до сотни… – заторопился Мишка, опасаясь, что его перебьют. – Помнишь, мы прошлой зимой вешки в снег втыкали, чтобы расстояния отметить? Прямо сейчас отроки точно так же беленые колышки втыкают, Демьян там командует. Не ошибемся мы в расстояниях, будем стрелять точно!

– На сколько, говоришь, твои самострелы бьют? – продолжил расспросы Рябой.

– Доспех пробиваем на пятидесяти шагах, на сорока – уверенно, а бездоспешного можем убить или ранить и на сотне шагов.

– Угу, а как часто можете стрелять?

– На медленный счет от двенадцати до пятнадцати могут все, а опричники умеют быстрее. Под Яругой на нас галопом конники шли, половина в полном доспехе. Мы начали стрелять со ста шагов и, пока они до нас добрались, выбили равное себе число конников, остальных десяток Егора добил. Там у меня одни опричники были.

– Так, – подтвердил Егор, – было такое. Стреляли удачно.

– Ну, хорошо… – Леха Рябой что-то высчитывал про себя, подгибая пальцы на обеих руках, – значит, на пятидесяти шагах… Получается, что если кто-то из ляхов встанет точно посередине между тыном и лесом, вы ему доспех не пробьете?

– Коня под ним убьем, пешему по ногам стрелять станем, да до этого еще догадаться надо, чтобы там встать! Ну и… вы же из луков стрелять не разучились?

– Эти, – Рябой мотнул бородой в сторону погостных десятников, – и вообще никогда не умели. Скажи-ка лучше, как ты стрельбой управляешь? Больше сотни стрелков… их же направлять надо: цели указывать, время, когда начинать стрелять, распределять цели между десятками или… как это у вас делается?

– Если близко, то голосом, если далеко, то свистом, и еще у нас болты с дымом есть…

– То есть ты, стоя, скажем, на заборолах, сможешь управлять стрелками всех трех отрядов?

– Смогу. Мы специально учились, все отроки сигналы наизусть помнят.

– Так, ладно… – Рябой на секунду задумался, – ну, а если ляхи от тына шарахнутся в лес, где твои ребята будут? Грудь в грудь вы со взрослыми бойцами не совладаете.

– А я вот сюда, – Мишка ткнул пальцем в чертеж, – поставлю десяток разведчиков и два десятка опричников под командой наставника Стер… Евстратия. Их в лесу не поймаешь, скорее сам голову сложишь. А если в другую сторону сунутся, то там же вы будете, ну а на крайний случай можно в бурелом уйти, там такие дебри – табун коней спрятать можно.

Мишка отвечал на вопросы Рябого, а потом и других десятников, а внутри все пело – получилось! Если заинтересовались, расспрашивают, значит, сразу не отвергли, а потом могут и согласиться! Единственное, что тревожило – это дед, сидящий молча, с насупленным видом, да еще Алексей поглядывал как-то странно, кажется, сердито.

Наконец Леха Рябой подвел итог разговору:

– Ну, что ж, Корней, вроде бы все должно получиться.

– Кхе! Вроде бы! Так вроде бы или получится?

– Я себя на место командира ляхов попробовал поставить… так и сяк гадал… нет для него спасения! Ты сам подумай: сто тридцать самострелов и полсотни наших луков, а им не просто подойти к тыну надо, а взобраться на него или проломить. Нет, не выйдет у них. Единственная опасность – вот это место, где тридцать отроков стоять будут с Естр… Ет… тьфу, со Стервом! Если ляхи туда попрут…

– Пусть прут! – впервые за все время подал голос Стерв. Если их меньше тридцати будет, все там и полягут, если больше, то кто-то и сбежит. Не они на нас, а мы на них охотиться станем! Я ребят учил, я за них и отвечаю!

– Но-но, ты не очень-то… – попытался окоротить Стерва Корней.

– Не понукай, не запряг! Я на медведя-людоеда в одиночку ходил, и не единожды! Живой, как видишь, и не покалеченный. А охота на человека, если хочешь знать, самая интересная охота. Пускай приходят, редкий случай – ребяток на живую дичь натаскать.

– Неужто приходилось на людей охотиться? – заинтересовался Корней.

– Приходилось! – Стерв вызывающе выставил вперед бороду. – Хочешь об заклад побьемся? Если от тебя кто-то из ляхов сбежит, то я его с десятком разведчиков не просто отыщу, а назад в Ратное заставлю самого прибежать! Ну, что в заклад выставишь?

– Кхе! Ишь, разгорячился! Заклад ему… война не игрушки! За каждого отрока ответишь!

– Не хочешь, как хочешь, – Стерв как загорелся, так же быстро и остыл. – Война без потерь не бывает, но беречь ребят буду как родных, не сомневайся.

– Кхе… ну, так, значит… ляхов, по всему видать, мы сегодня не дождемся. Оно и понятно – на Княжьем погосте разобраться надо, полон в кучу согнать и где-то запереть, по кладовкам вашим, – Корней снова зыркнул на погостных десятников, – пошарить, баб ваших повалять…

– А ну, хватит! – старший из людей боярина Федора грохнул по столу кулаком и поднялся с лавки. – Или кончай изгаляться, Корней, или бери меч, да пойдем на двор, там я тебе язык и укорочу. Ну, идешь?

– А коли я тебе укорочу… голову?

– Тогда передашь боярину Федору мои слова: «Вот так случается, если старшим на погосте оставляют не воина, а писаря».

– Ну, слава Тебе, Господи, хоть один ожил! – отозвался Корней. – Я уж и ждать перестал, хотя… Михайла, ну-ка ответь: была надежда на то, что они в разум придут или нет?

«Внимание, сэр Майкл, лорд Корней ничего просто так не делает, для чего ему понадобился этот внезапный экзамен? Думайте, сэр, думайте! Способность их сиятельства графа Корнея Агеича оборачивать в свою пользу любое, даже мелкое обстоятельство, вам известна. Изводя насмешками и прямым хамством погостных десятников, он явно готовил какую-то ситуацию, но не дуэль же, в самом деле! А потом совершенно неожиданно включил в разыгрываемое действо вас. Зачем?»

Словно давая внуку время для размышлений, Корней обратился к десятнику, бросившему ему вызов:

– Да ты садись, Кондраша, садись! Что разгорячился, так это хорошо, не все ж снулую рыбу из себя являть, а что обижаешься, так это зря – самому, небось, не раз доводилось обалдевших ратников оплеухами в разум приводить. Приходилось же?

– Гм…

– Вот и ладно. И не смотри на меня так, теперь Алексею с Егором приглядывать за твоим десятком нужды нет – и на тебе позора не будет, и им заботы меньше.

«Так, сэр, подсказка была: лорд Корней признался, что ожидал проявления активности хотя бы от одного из погостных, значит, отвечать на его вопрос можно утвердительно, но надо же ответ как-то и обосновать! Чего же он от вас ожидает? Так-так-так, неожиданный экзамен… и вы, сэр, со своей «диспозицией» неожиданно вылезли. Граф Погорынский на ваш демарш отреагировал не сразу, слушал молча и ни одного вопроса не задал, а потом… Есть! Не оборвал на первых же словах, хотя вам здесь выступать было не по чину, выслушал ваш доклад и ответы на вопросы, а теперь, задним числом, требует продемонстрировать право на подобное поведение! То есть, чтобы согласиться с вашим планом, сэр, надо показать присутствующим, что боярин и боярич знают что-то такое, что неизвестно остальным, и даже возможно, что боярич вылез со своими предложениями не сам, а по предварительному согласованию! Извольте, сэр Майкл, оправдывать оказанное вам высокое доверие».

Погостный десятник Кондратий, еще немного побуравив Корнея взглядом, шумно выдохнул и опустился на лавку. Тотчас почти все ратнинцы совершили одно и то же движение – слегка опустили правое плечо и шевельнули рукой возле голенища сапога – убрали на место засапожники. Никакого поединка, конечно же, не произошло бы, погостных десятников просто-напросто не выпустили бы из горницы живыми.

– Ну, что надумал, Михайла? – вернул общее внимание к Мишке Корней. – Была надежда, что кто-то из них опамятует, или я зря старался?

– Была, господин воевода! Еще в войско Александра Македонского старались не брать тех людей, которые бледнеют при опасности или разозлившись. Если кровь от головы отливает, то человек и соображает медленнее и видит хуже. Когда ты сказал про Рудного Воеводу и приказал десятнику Егору убивать за трусость или неповиновение, десятник Кондратий раскраснелся и вспотел, значит, был готов спорить или драться, а десятник… прости, не знаю имени, побледнел, да так и сидел потом, словно пришибленный.

Мишка вовсе не был уверен в правильности того, что излагает, но среди собравшихся вряд ли нашелся бы квалифицированный оппонент. Впрочем, усилить впечатление не мешало.

– И еще одно, господин воевода, – продолжил Мишка, – слова десятника Кондратия об оставленном за старшего писаре показывают, что он не только о себе, но и о деле думает.

– Кхе! Писарь-то, поди, первый в бега кинулся? А, Кондраша?

– Первым он к кладовым кинулся! – отозвался Кондратий. – Две телеги наворотил, а семейство его еще две нагрузило скарбом домашним, только на выезде второпях за воротный столб зацепился, колесо соскочило, телега в воротах застряла… так все там и остались.

– То есть народом он не командовал, не ободрял, не успокаивал, что надо делать, не указывал? – уточнил Корней.

– Даже и не думал!

– Кхе! Ну, а вы куда смотрели?

Вместо ответа десятник Кондратий многозначительно покосился на своего напарника, имени которого Мишка не знал.

– А чего я-то? – нервно среагировал тот. – Сказано, писарь за старшего, значит, он за старшего, я-то чего?

«Похоже, сэр, десятники у боярина Федора, отнюдь не равны между собой. Первого в неофициальной иерархии Федор наверняка забрал с собой в Туров, а Кондрат, скорее всего, только третий: опытен, не труслив и перед начальством не очень-то прогибается – вон как деду дуэль предложил. Вот так же, наверно, как-нибудь и боярину Федору высказал то, что думает, да и не однажды, за что и нелюбим, мягко говоря. А этот, бледный да безымянный, начальству поперек наверняка никогда ни полслова, потому и второй. А не попробовать ли?»

– Готов биться об заклад, – обратился Мишка к «бледному и безымянному», – что ратник Дорофей в твоем десятке состоит.

– А чего Дорофей-то? Ну, у меня, и что с того?

– А то, что, как он пленного насмерть забил, я видел, как он грабить наладился, пока другие еще воевали, тоже видел, а в бою я Дорофея не видел, как ни смотрел.

– А ну, заткнись, сопляк! – гаркнул вдруг Корней. – Молод еще взрослых ратников судить!

«Черт вас за язык тянул, сэр!»

– Ишь борзый какой! Не видел он! – продолжал дед, но Мишке было видно, что разозлился он не всерьез, а «для проформы». – А что ты вообще видел? Молокосос, едрена-матрена, сейчас вот велю тебя пинком под зад отсюда выкинуть…

– А и велеть не надо! – Фома начал подниматься из-за стола. – Я его сейчас сам уму-разуму поучу…

«Вот уж хрен… я за базар отвечу, но не тебе!»

Тук, д-р-р – метательный нож воткнулся в столешницу между пальцами руки, которой Фома оперся на стол, и мелко задрожал.

– Пусть вот он меня выкинет! – Мишка указал пальцем на «бледного и безымянного». – Ну, давай! Я же тебя обидел и о человеке твоем дурное слово сказал. Давай! Чего сидишь?!

– Пугать меня, недоносок?! – Фоме явно было обидно, что от неожиданности он испуганно отдернул руку уже после того, как Мишкин нож воткнулся в дерево, не задев пальцев. – Давно пора тебе…

Ш-р-р – скребанул по столешнице окольчуженный локоть Алексея. Рудный Воевода не повернул голову и почти не изменил позу, но как-то сразу стало понятно, что его движение и скребущий звук адресованы десятнику Фоме.

– Назови свое имя! – игнорируя Фому, продолжил Мишка, обращаясь к «бледному и безымянному». – И я – боярич Михаил, сын Фролов из рода Лисовинов, опоясанный воин…

Закончить формулу вызова на поединок Мишке не дал десятник Егор:

– Корней, уйми щенка, не то мы его уймем, и этот, – Егор качнул головой в сторону Алексея, – не поможет!

– Дмитрий, вызывай опричников! – отреагировал на угрозу Мишка.

Сзади – ни звука, ни шевеления. Это Роська уже через пару секунд свистел бы с крыльца, вызывая подмогу, а Дмитрий даже не шевельнулся, ожидая подтверждения приказа от воеводы – понимал службу. Алексей тоже никак не отреагировал на слова Егора, вернее, почти никак – лишь слегка подал вперед плечи и чуть-чуть склонил голову, переключая восприятие окружающей обстановки на слух и… интуицию, что ли? Фигура его мгновенно налилась звериной пружинистой силой и само собой вдруг вылезло на передний план то, что ратнинские десятники были хоть и при оружии, но в одних рубахах, а Алексей-то в доспехе! Даже если бы к Фоме и Егору присоединились Леха Рябой или Данила, исход схватки был далеко не предрешен…

– А ну, тиха-а!!! – ох, умел Корней, когда надо, ударить голосом! – Всем молчать! Никому не шевелиться! Митюха, никого не звать, никаких опричников! А вы, – Корней ощерился в сторону Егора и Фомы, – забыли, как в этой же горнице Пимен с болтом в башке валялся? Думаете, если Игната с Лукой нет, так с вами и управиться некому?

Фома, так же как и Корней, злобно ощерился, но смолчал, Егор поджал губы и уставился взглядом в стол.

«Скалятся, как волки… А что, собственно, вас удивляет, сэр? Это ТАМ вы жили в основном в окружении «обозников», а таких, как здешние ратники, величали отморозками. И сравнение с волками отнюдь не случайно – таких может держать в повиновении только более сильный и опытный самец. Нет, сэр Майкл, у вас армия будет другой. Эти, конечно, хороши в бою, но спать вполглаза и постоянно держать пасть оскаленной…»

– Ты кого, Егор, щенком обозвал? – продолжил дед, чуть понизив тон. – Опоясанного воина? А не ты ли стариков с кольцами собрал и ВЫНУДИЛ меня Михайле меч навесить? Что ж ты тогда его щенком не называл? А? Соловьем разливался: «Новый сотник подрастает, жизнь мне в бою спас!» Забыл уже?

«Так вот оно что! Теперь понятен смысл сцены на хуторе, когда Фома на вас, сэр, наезжать начал. Егор ему тогда, помнится, сказал: «Отойдем, чего-то скажу» и демонстративно крутанул на пальце серебряное кольцо. Надо понимать, он уже тогда придумал: либо спровоцировать конфликт между ветеранами-среброносцами и Корнеем, либо с треском «провалить» вас, сэр, на испытаниях при приеме в Перуново братство. И ни то, ни другое не получилось!»

Мишка набрал в грудь воздуха и, уловив паузу в монологе деда, громко заговорил:

– Напоминаю слова воеводы погорынского, сказанные над трупом застреленного нами Пимена: «Лисовинов так просто не изведешь! Сейчас у меня четверо таких отроков, а к осени будет полсотни, и каждый за лисовиновский род хотя бы одного злыдня на тот свет да отправит!» Осень пришла, господа десятники, и за дверью стоят не полсотни, а сто десять отроков с самострелами, и один раз мы бунтовщиков уже покарали! Меня не станет – будет Демьян, после него – Кузьма, после Кузьмы – Дмитрий, Роська, Артемий. Кого на дольше хватит: вас или нас?

В разлившей по горнице тишине громко и отчетливо прозвучал тяжелый вздох Аристарха.

– Кхе! Аристаша, никак, ты опять, как в тот раз, на покой уходить собрался?

– Ну да, с вами покоя дождешься! – пробурчал староста. – Михайла еще не все сказал. Кроме отроков, есть еще у боярыни Анны Павловны и у ключницы Листвяны под рукой по полтора-два десятка девок, обученных самострельному бою. Ты, Фома, теперь ходи по улице и гадай: какая из встречных девок вдруг самострел из-за спины выпростает и яйца тебе отстрелит, коли на то воля Корнея будет!

Фома дернулся, собираясь что-то сказать, но Аристарх не дал, повысив голос:

– И даже если и не будет на то его воли, а просто бабам что-то такое померещится… поведешь себя не так или скажешь чего… а им это опасностью для Михайлы или Корнея покажется… Понимаешь, о чем речь?

Аристарх, не дожидаясь ответа от Фомы, перевел взгляд на Егора. Впрочем, Фома, по всему было видно, раздумал что-либо говорить. Даже не от слов, а от самого тона старосты повеяло таким смертным холодом, что всем, кроме Дмитрия и погостных десятников стало понятно: говорит не Аристарх, а Перунов слуга Туробой. Вместо Фомы заговорил десятник Егор:

– Дожили: ратнинский сотник за спинами мальчишек да девок прячется! Виданное ли дело…

– А не твоими ли стараниями, Егор? – перебил Аристарх. – Ты сам на себя глянь! Ты и воин из лучших, и десятник справный, и хозяин – другим в пример поставить можно, а почему-то все время оказываешься на подхвате то у Пимена, то у Фомы! Ведь ни того, ни другого старики слушать не стали бы, а тебя выслушали и согласились! Как же так выходит? Кто кем вертит: собака хвостом или хвост собакой? Ты глаза-то не прячь, не прячь, на меня смотри!

– А я и не прячу…

– Ага! Не ослеп я еще, вижу. Ты посмотри, Егор, до чего тебя дружба с этими колобродами довела: разумный муж, а какую глупость ляпнул! «За спинами мальчишек»! Кого Михайла позвать велел? Опричников – опоясанных воинов! Опоясанных по твоей просьбе! Ну, где твой ум был? И ладно бы, при своих это все – мы-то знаем, кто чего стоит! Но здесь же и люди боярина Федора и… – Аристарх покосился на Алексея, но называть его не стал. – Что они-то о тебе подумают? В общем так, Егор: Фома, если уж у него такое шило в заднице, что даже до мозгов достает, пускай теперь девок боится, а тобой, если что, я сам займусь! Ни сил, ни разума я еще не утратил, надеюсь, не сомневаешься? А?

– Гм…

– Вижу, что не сомневаешься, а если так, то, что я сейчас от тебя, Егор, услышать должен? Ну, едрен дрищ! Я жду!

С видимым усилием преодолевая себя, Егор негромко, но внятно произнес, не отрывая взгляда от столешницы:

– Проходи, Михайла… садись.

«Позвольте вам заметить, сэр, вас уже второй раз вместо извинений сажают за стол. Первый раз – после вашего побега из дому усадили за мужской стол дома, а сегодня за один стол с десятниками. Едрена-матрена, как изволят выражаться их сиятельство граф Погорынский!»

Мишка вопросительно глянул на деда, тот едва заметно кивнул, разрешая сесть, и четко, раздельно, словно зачитывая приказ, произнес:

– Не моей волей, но согласием десятников ратнинской сотни боярич Михаил приравнен в достоинстве к десятникам, а посему обязан принять на себя труды и заботы сотника младшей дружины Погорынского войска! Вы же, господа десятники, отныне становитесь десятниками старшей дружины Погорынского войска.

– Ну, ты прямо, как князь: старшая дружина, младшая дружина… – не удержался от комментария Фома, но это было уже так – последнее тявканье собаки перед тем как смыться в конуру.

– Молчать! – рявкнул в ответ Аристарх, и Фома послушно заткнулся.

Корней сжал кулак, но не ударил им по столу, а просто тяжко припечатал к доскам столешницы.

– Все, господа десятники, шутки кончились! Ратное отныне – главный город Погорынья, Михайлов городок – пригород Ратного, а всю Погорынскую землю надлежит привести под руку воеводы и в лоно христианской церкви! Сие есть наше дело на ближайшие годы, и кто выступит против меня, тот выступит против этого дела, а значит, против князя Вячеслава Владимировича Туровского и Православной Церкви! И да будет он нам враг!

«Ох, ни хрена себе! Позвольте вас поздравить, сэр Майкл! Лорд Корней проникся-таки программным методом управления – сформулировал цель на несколько лет вперед и четко обозначил наличие аппарата подавления инакомыслящих. И структуры с кадрами имеются – младшая и старшая дружины, и ключевой ресурс – «кузница кадров» в Академии Архангела Михаила, и «Lebensraum» – «Жизненное пространство», которое предстоит завоевать, и идеологическое обоснование – христианизация языческих земель. А момент-то как выбрал! Сначала защитить «Lebensraum» от внешнего посягательства, потом на правах победителя… да он уже победитель – решил самую болезненную проблему ратнинской сотни, медленно умиравшей из-за дефицита кадров и внутренних противоречий, порожденных отсутствием общей цели!

Теперь бы еще, кроме угрозы наказания, мотивацию бы для активной части… А есть мотивация! Новые земли – новые вакансии воеводских бояр! Лука, Игнат и Леха Рябой – живые примеры. И похрен веник, что «фланговое прикрытие» осуществляет жрец Перуна, главное, что оппозиция его услугами воспользоваться не сможет! А девки-то, девки с самострелами – не меньше, чем тайная полиция! Однако, ваше сиятельство, снимаем шляпу и шаркаем ножкой!

А Егор… да ничего удивительного, сэр! Вспомните, сколько умных и честных людей «купились» на болтологию дерьмократов-либерастов, а потом ужаснулись содеянному! И воин – что надо, и хозяин уважаемый, и не дурак, а как сунется в политику, пусть даже уездного масштаба, так сразу же становится игрушкой в чужих руках. Сколько вы ТАМ таких видели: и в погонах, и при научных степенях, и всяких заслуженных-народных, вдруг оказывающихся марионетками тех, кто и мизинца их не стоит!»

Корней помолчал, давая собравшимся «переварить» услышанное, а потом сменил тему:

– Так, Михайла, коли ты такой умный, что аж сотником заделался, то укажи-ка нам: где в твоей задумке самое слабое место?

– Так десятник Алексей уже указал, – недоуменно отозвался Мишка. – Ляхи могут в лес шарахнуться.

– М-да, что ты, что Рябой, мыслите как лучники – ежели вы постреляли, то никого живого уже и остаться не должно. А вот и не так! Останутся! Ты, Леха, себя на место командира ляхов поставил, это – правильно! А вот за всех ляхов не подумал. Смотрите все! – Дед придвинул к себе Мишкин чертеж. – Вот отсюда, отсюда и отсюда стрелы да болты летят. Отсюда мы в конном строю нажимаем. Куда бежать? Куда дорога открыта? А вот сюда – дорога на Выселки. Туда и побегут. Тем паче, что как раз посередине между тыном и лесом место для стрельбы из самострелов неудобное – далековато. Там могут и проскочить. Конечно же, догоним, конечно же, посечем, но нам эта лишняя возня нужна?

Сделаем так. В Ратном оставим не полусотню, а три десятка отроков. Не перечь, Михайла. Тут еще почти два десятка девиц Листвяны будут, да старостиха Беляна примерно столько же баб, владеющих луком, приведет. Достаточно. А два десятка – над ними поставишь Демьяна – пусть возле кладбища расположатся. И сильно прятаться не надо – пусть ляхи видят, что и там их ждут. Но и вылезать тоже не требуется – должно быть непонятно, сколько там народу находится.

Надо устроить так, чтобы ляхи к Пивени кинулись – между лесом и западной стороной тына, поэтому отрокам в лесу и бабам с девками поначалу, затаиться надлежит, а вот когда ворог к реке кинется, то с двух сторон, благо дальше, чем на сорок – сорок пять шагов стрелять не придется, ударить! Вот тогда все супостаты и полягут, ни за кем гоняться не понадобится.

– Гм, если по уму, так хорошо бы еще десяток и на том берегу Пивени поставить, – подал голос Данила. – Я своего Ероху учу помаленьку, и с ним еще десяток мальчишек. Луки у них пока слабенькие – однодеревки – но тех, кто до воды добежит и вплавь пустится, побить смогут.

– Так то по уму, Данила, по уму! Если бы там десяток из Михайловой сотни встал, я бы не сомневался, а твои… не дай бог, двое-трое ляхов до другого берега доберутся. Вырежут же твоих мальчишек, как овец! Нет, пусть уж они за тыном возле речных ворот встанут, чтобы никто из беглецов по мосткам перебраться не смог. А если кто вплавь уйдет, то… Евстратий, ты же хотел ребят на двуногую дичь натаскать? Вот и будет тебе твое «редкое удовольствие».

Еще кто-нибудь что-то предложить хочет? Нет? Тогда быть по сему. Сейчас все к церкви – отец Михаил молебен об одолении супостата устраивает, потом обедаем, потом всем конно и оружно выйти в поле перед тыном – будем нашу задумку пробовать. Вы двое, со своими людьми, – Корней глянул на погостных десятников, – будете ляхов изображать. Михайла, пошли в крепость за учебными болтами, а то поубиваете же сгоряча.

* * *

Ляхи не пришли и на следующий день. Корней, в своем фирменном стиле, довел всех тренировками до белого каления. Погостные ратники, проклиная натыканные отроками колышки, обозначавшие дистанцию для стрельбы, гарцевали между поворотом дороги и тыном; ратнинцы, вначале с криками и посвистом, а потом в угрюмом молчании выскакивали на рысях из леса, отроки постреливали в «ляхов» учебными болтами – по одному человеку из каждого десятка поочередно, чтобы пристрелять позиции.

К обеду «доигрались»: сначала Фаддей Чума, разгорячившись или обозлившись – у него не поймешь – так саданул одного из погостных ратников тупым концом копья, что вышиб того из седла. Только унялась ругань и крики, поначалу грозившие перейти в мордобой, и учение началось заново, как дядька Лавр навернулся вместе с конем, споткнувшимся о колышек, и чуть не пропорол себе другим колышком ногу. Отроки, выслушав о себе массу нелицеприятных высказываний, не в отместку, конечно, а совершенно случайно, попали, на следующем заходе, учебным болтом в глаз коню ратника Никона из десятка Фомы – того самого, которого тетка Алена однажды прогнала поленом вдоль по улице. Тут уж все окончательно осатанели, и Корнею волей-неволей пришлось объявлять перерыв, чтобы избежать вооруженного столкновения между своими.

В Ратном тоже не обошлось без неприятностей. К Мишке с жалобой на побои заявился Прошка, прикомандированный «военным советником» к женскому контингенту. Нет чтобы заниматься девками, к которым был приставлен, – понесла его нелегкая к взрослым лучницам! В «благодарность» за добрые советы, Прошка сначала был не столько больно, сколько обидно щелкнут старостихой Беляной древком лука по носу, а потом выкинут с «огневых позиций» могучей дланью тетки Алены.

Всю эту душераздирающую историю кинолог Младшей стражи поведал Мишке, как всегда длинно, запутанно, с многочисленными повторами и отступлениями от основной линии повествования, теребя пальцами покрасневший и слегка припухший нос. Мишка слушал и только диву давался: как такого зануду терпят языкастые ратнинские девки? Слава богу, разбираться в этом конфликте Мишке самому не пришлось – выручил Матвей, маявшийся без дела за отсутствием раненых. Со словами: «Пошли, болячка трепливая!» он ухватил Прошку за рукав и повлек куда-то за угол.

Результатом всех этих мучений стало то, что принесенную гонцом из дозора весть – «Идут!» – все восприняли чуть ли не с ликованием. Второй гонец, прискакавший уже на закате, ситуацию уточнил: идет передовой дозор из семи всадников и ищет не Ратное, а место для ночлега. Окончательно все прояснилось уже ночью – ляхов не больше сотни (точнее из-за темноты определить не удалось) и конных среди них едва-едва треть. Языка взять не удалось – очень уж бдительно ляхи охраняли место ночлега. Последнее обстоятельство наставник Стерв прокомментировал экспрессивно, неприлично и заковыристо – он, следовало понимать, языка взял бы обязательно, несмотря ни на какую бдительность.

* * *

Война началась на следующий день, с утра. Несколько всадников выскочили из-за поворота дороги, коротко глянули на Ратное и сгинули обратно за выступ леса. Ничего такого особенного они не увидели: все ратнинское воинство еще затемно укрылось на своих позициях, а на виду остались только дозорный на вышке, да два десятка отроков на заборолах посверкивали шлемами на утреннем солнышке, возвышаясь над тыном и изображая малочисленный, но готовый к обороне гарнизон. Как и полагалось по сценарию, с колокольни ударил набат, извещая не столько ратнинцев об опасности, сколько ляхов о том, что их ждали и опасались.

Не заставив себя особенно ждать, ляхи вывалили из-за поворота всем отрядом – пешие почему-то впереди конных. Долго, впрочем, удивляться такому построению не пришлось: передними оказались лучники. Перед их остановившимся строем пробежало двое с факелами в руках, и на Ратное обрушилось сразу несколько десятков стрел с огнем. Спустя короткое время еще один залп зажигательных стрел, потом еще один. Задумка была понятна – отвлечь селян тушением пожаров и прорваться внутрь тына.

Отроки с заборол ответили несколькими совершенно бесполезными выстрелами – больно уж далеко для самострелов стояли ляхи, и часть из них присела, имитируя уход с оборонительных позиций на борьбу с огнем. На самом же деле никому никуда уходить не требовалось: к пожарной безопасности в Ратном относились очень серьезно, и в каждом дворе заранее приготовили ведра с водой, мокрые веники и приставные лестницы, около которых дежурили подростки. Не прошло и нескольких минут, как почти все очаги пожаров были задавлены. Почти, но не все – лучники стрельбу не прекратили, но сменили зажигательные стрелы на боевые и, судя по раздавшимся крикам, кое в кого сумели попасть.

– Всем сидеть, не высовываться! – прикрикнул на всякий случай Мишка на начавших беспокойно оглядываться отроков. – Там без нас управятся! Ждать команды!

Дальше пошло что-то не совсем понятное – конные ляхи, обогнув строй пехотинцев, с криками погнали коней в сторону ворот. Было конников чуть больше двух десятков, и лишь немногие из них в доспехах – кольчугах, шлемах, поножах, на большинстве же вместо кольчуг были надеты кожаные куртки с нашитыми металлическими пластинами. Кони тоже, по большей части, особой статью не отличались, скорее всего, трофеи с Княжьего погоста. Пехота же была экипирована еще хуже, по сравнению с ратнинцами или дружиной боярина Журавля, сущая голытьба, бандиты с большой дороги.

«Пшепрашем, панове [68] , а чего это вы собрались в конном строю атаковать тын, до края которого вам, даже встав ногами на седло, не дотянуться? А-а, «ноу-хау» привезли! Ну, это проблема решаемая».

Внутри строя кавалеристов прятался тележный передок, запряженный четверкой лошадей. На передке сидели двое – один правил упряжкой, а второй держал в руках что-то непонятное, при ближайшем рассмотрении оказавшееся толстым железным обручем с несколькими загнутыми внутрь зубцами на нижнем краю. К обручу была прикреплена толстенная веревка. Видимо, «экипаж» этого штурмового агрегата собирался накинуть обруч на заостренный верх одного из бревен тына и рывком четырех лошадиных сил сломать или вывернуть бревно из стены. Будто кто-то заранее предупредил ляхов, что давно не ремонтированный тын кое-где подгнил и расшатался.

Мишка дождался, когда четверка коней приблизится на расстояние уверенного выстрела, и всадил болт в лоб левому переднему коню. Конь полетел через голову, обрывая и запутывая упряжь, второй споткнулся об него и тоже упал, два других коня испуганно прянули в сторону, тележный передок опрокинулся… Все, этой «колесницей» можно было больше не заниматься. Мишка поднял глаза и оглядел поле боя.

Азартно щелкавшие самострелами отроки уже вынесли из седел несколько всадников, остальные, не доскакав до тына, отвернули в сторону леса напротив ворот. Пехота, сильно растянувшись, набегала на северо-западный угол тына – передние уже подбегали к отметке «пятьдесят шагов», задние только-только оказались между отметками «100» и «75».

– Ну, что ж, пора, пожалуй, – подсказал Мишке Арсений, приставленный к Младшей дружине Корнеем, накладывая стрелу и выискивая глазами достойную цель.

Оглянувшись назад и вниз, Мишка наткнулся на ждущий взгляд Дударика и скомандовал:

– Дым!

Тут же в небо, оставляя за собой дымный след, ушел самострельный болт. Почти сразу же оттуда, где в лесу скрывались всадники воеводы Корнея, вылетела стрела, тянущая за собой такой же хвост дыма – Корней подтверждал: пора!

– К бою…

Дальше командовать Мишке не пришлось, отроки, до той поры сидевшие на досках настила, чтобы их не было видно из-за края тына, вскочили, как на пружинах и разом разрядили самострелы в набегающих пехотинцев, тащивших попарно на плечах сучковатые бревнышки, которые собирались использовать вместо штурмовых лестниц. Осталось только продублировать команду свистом для отроков, засевших в лесу напротив северной стены. Впрочем, и этого не потребовалось – отвернувшие от тына кавалеристы как раз приблизились к опушке леса на дистанцию убойного выстрела, и навстречу им вылетела сразу полусотня болтов. Мишка только матюгнулся по этому поводу – мальчишки начисто позабыли все наставления. Во-первых, начали стрелять без команды, во-вторых, ударили залпом, в результате в кого-то полетели сразу два, а то и три болта, а кто-то из всадников «остался без внимания».

– По десяткам, справа по одному! – заорал что было мочи Мишка. – Мать вашу, с тетками и бабками… Урядники, навести порядок!..

Куда там! Урядники сами, позабыв про все на свете, лихорадочно перезаряжали самострелы и лупили в набегающих ляхов, начисто игнорируя свои командирские обязанности!

– Плюнь, не слышат тебя! – торопливо выговорил Арсений и вдруг, ухватив Мишку за плечо, рванул его вниз и заорал. – Берегись!!!

И тут же над самым тыном свистнули стрелы, кто-то из отроков вскрикнул, один, отшатнувшись, спиной вперед полетел с помоста на землю, другой скрючился и опустился на колени. Стало понятно, почему так растянулась пехота: одна половина, приставив к стенам суковатые бревнышки, должна была лезть на тын, а вторая, приотстав, остановилась и ударила по защитникам из луков, стреляя поверх голов штурмующих. Кавалеристы же, развернув коней у леса, видимо, собирались составить собой вторую волну атакующих.

В принципе, против обычного села, пусть и огороженного тыном, и даже после потери приспособления для разламывания тына, задумка могла и удаться – несмотря на затрапезный вид и бедность экипировки, нападающие были профессионалами и сумели бы сломить сопротивление селян. Но Ратное-то было воинским поселением! Даже без помощи погостных ратников и Младшей стражи Корней своими неполными шестью десятками сумел бы отбиться – особого численного превосходства у ляхов не было. Отряд их был заметно меньше сотни – человек семьдесят или около того. Короче говоря, ляхи нарвались – село оказалось совсем не таким, как они ожидали.

И все бы ладно, но отроки, позабыв про дисциплину, по-дурному подставлялись под выстрелы ляшских лучников.

– Урядники!!! Убью, суки!!! – заорал Мишка и, стряхнув с плеча руку Арсения, пригибаясь, побежал по помосту, нанося удары прикладом самострела в окольчуженные спины и железные затылки.

– Забыли, чему учились?!! Уряд… – перед лицом свистнула стрела. Мишка присел и огляделся. Прямо перед ним, согнувшись, перезаряжал самострел младший урядник Никон. Ухватив парня за шиворот, Мишка ударил его шлемом о бревна тына, сам чуть не слетел с помоста от ответного удара локтем, двинул Никона головой в бревна еще раз и, развернув на себя, заорал в лицо:

– Говнюк!!! Где твоя пятерка?!! Как себя под стрелами вести надо?!!

– А? – Никон явно «не врубался» в ситуацию.

– Слушай мою команду! – начал подсказывать Мишка, надеясь, что знакомые обороты речи настроят младшего урядника на нужный лад. – Укрыться! По лучникам, поочередно, отрок… – Мишка оглянулся, вспоминая имя ближайшего стрелка.

– Отрок Симеон! – подхватил Никон. – Встать, бей! Отрок Гавриил! Готов? Встать, бей. Головы ниже, обалдуи! Без команды не вылезать!

«Ну, раз ругается, значит, опомнился!».

Мишка двинулся дальше и почти сразу наткнулся на командира десятка урядника Ксенофонта. Тот склонился над одним из своих подчиненных, прижимающим к животу пробитую стрелой руку. Получив кулаком по шлему, суматошно оглянулся, начал выпрямляться, и тут же ляшская стрела рванула его за бармицу так, что Мишке пришлось удерживать урядника от падения с помоста.

– Ксюха, урррод, забыл про десяток?!! – прорычал Мишка. – Гляди, как Никон командует!!!

– А? Да, я сейчас… десяток, укрыться! По лучникам, на четверть влево, расстояние семьдесят пять, младшим урядникам командовать поименно!!!

Где-то впереди тоже раздалась команда:

– Отрок Павел! Встать, бей! Отрок Илья, встать, бей!

«Так, вроде бы начали соображать, а что там снаружи-то?»

Мишка начал приподниматься над краем тына и сразу же по шлему звонко ударил наконечник стрелы, пришлось схватиться за заостренную верхушку бревна, чтобы не упасть. Внезапно верхушка соседнего бревна с хрустом расселась, и из трещины выглянул наконечник арбалетного бота.

«Ух, блин… кажись, коллега нарисовался, ну-ка, где ты?»

Чуть левее того места, где был Мишка, среди лучников обнаружился здоровенный детина, который как раз натягивал тетиву арбалета (тоже здоровенного, вдвое длиннее, чем у отроков Младшей стражи). Полуприсев и нагнувшись, он зацепил тетиву крючком, соединенным ремнем с поясом, и начал выпрямляться, взводя арбалет. Окончательно выпрямиться ему не дал Мишкин болт, легко пробивший кожаную куртку с расстояния шагов в шестьдесят.

«Надо будет Кузьке показать, может, и нам так же сделать… а дуга-то у него, похоже, металлическая, вот бы влепил он вам, сэр, если б точнее прицелился!»

Внезапно свист стрел над тыном прекратился, Мишка выглянул наружу и понял, что лучников опасаться больше не надо. Опричники и разведчики, засевшие на опушке леса слева от главных ворот Ратного, все-таки наладили под командой Стерва нормальную стрельбу. Болты летели из кустов практически непрерывно, а вот у Демьяна с командованием не ладилось – то густо, то пусто. Однако отроки в пятьдесят самострелов конных ляхов все же перебили – в седлах осталось всего трое. После этого парни Стерва ударили в спину лучникам, и те повалились, как кегли, успев ответить только тремя или четырьмя выстрелами по кустам.

– Встать!!! – заорал Мишка. – По десяткам!!! Справа и слева по одному!..

– Бей! – хором подхватили урядники.

Пехотинцы с бревнами, уже почти добежавшие до тына, шарахнулись в сторону уже от одного только вида воинов, внезапно выросших над заостренными концами бревен, и нацеленных прямо в лицо самострелов, поэтому первые выстрелы отроков пропали зря – опять сказалась неопытность молодежи, а потом… Слева, от поворота дороги, раздался многоголосый рев, и на поле боя (точнее сказать, избиения) ринулись конные ратники, возглавляемые воеводой Корнеем. Сам воевода Погорынский скакал впереди, в сверкающем шлеме, в развевающемся за плечами алом корзне, а за его спиной угрожающе склонялся вперед частокол копий. Отроки на заборолах разинули рты и уставились на это впечатляющее зрелище, позабыв обо всем.

Зато ляхи сориентировались мгновенно и рванули в единственном направлении, откуда не стреляли – в узость между западной стеной тына и лесной опушкой. К Мишкиному удивлению, часть лежащих на земле лучников поднялась на ноги и последовала за пехотинцами. То ли их ранили легко, то ли они изображали покойников, избегая выстрелов отряда наставника Стерва. Туда же устремились и оставшиеся в седлах трое всадников.

Мишка выждал, пока большая часть бегущих окажется перед западной стеной, и свистнул, давая команду отрокам в лесу и девкам на западных заборолах, потом сам собрался бежать туда же – как еще все у девок получится? Парни-то вон как облажались – стрелки позабыли о дисциплине, урядники – о том, что должны командовать.

С чем, с чем, а с командованием у женского контингента все было в порядке. Услышав пронзительный голос Прошки, Мишка даже остановился и слегка приоткрыл рот. Прошка командовал, но как!

– Танька-Дунька-Катька-Манька-Снежка-Любка-Фенька-Светка-Гунька-Полька-Стешка-Ленка… – частил он со скоростью пулемета системы «Максим», и в такт его выкриками раздавались щелчки девичьих самострелов. Мазали девки отчаянно – попадали, в лучшем случае, одним выстрелом из десятка – сказывалось отсутствие навыка стрельбы по движущейся мишени, к тому же стреляли они только по самым ближним к ним ляхам.

«Чуть повыше бы прицел брать…»

Прошка, словно услышав мысли боярича, внес поправку, но не словами, а тоном – подняв частоту голоса почти до дисканта:

– Лушка-Зорька-Стешка-Ленка-Фенька-Катька… – И болты полетели чуть выше!!!

«Ни хрена себе! Вот это контакт с аудиторией! Обалдеть: частотная модуляция голоса как регулятор угла возвышения при стрельбе из метательного оружия! Ну, Прошка, ну талант!»

– Во голосит-то! – прокомментировал с улыбкой Арсений. – Будто кой-чего в дверях прищемили!

– Мажут девки, – отозвался Мишка.

– Ничего, бабоньки подчищают… – Бзынь, стрела с лука Арсения ушла в спину последнего конного ляха. – И парни твои… всего-то и осталось…

«Всего-то и осталось» на несколько выстрелов женщин-лучниц. Ни один лях до берега Пивени не добежал.

– А Корней-то! – ратник Арсений пихнул Мишку в бок. – Ты глянь!

Посмотреть было на что! Воевода Погорынский влетел галопом, впереди своих ратников, на то место, где собирался колоть и рубить супостатов и… остановил коня, растерянно оглядываясь – колоть и рубить было некого. Кое-где шевелились, стонали и кричали раненые, но на ногах не стоял никто. Даже половина ляшских коней валялась на земле – отроки, в азарте боя, лупили во все, что шевелилось. Хорошо, вовремя остановились, а то и сам Корней мог бы болт словить!

Некоторое время в рядах победителей царила тишина и даже некоторая неуверенность – слишком быстрой и легкой оказалась победа. Столько времени готовились, так напряженно ждали и вот: всего несколько минут, отстреляно по четыре-пять болтов… Неужели все? Откуда-то от ворот раздался одиночный выкрик:

– Слава!

Почти сразу же его подхватили юношеские голоса, и над полем боя раздалось многоголосое:

– Слава! Слава! Слава-а-а!!!

Только корнеевские ратники молчали. Покрытое телами поля боя им, конечно же, доводилось видеть не раз, и победы они одерживали неоднократно, но атаковать вот так, во внезапно разверзшуюся пустоту, победить, не нанеся ни одного удара (и преследовать-то некого, вот беда!), остаться не у дел, благодаря мальчишкам с игрушками… А уж что бабы скажут… Нет, ликовать им было не с чего.

Мишка орал вместе со всеми и потому не сразу расслышал, что снизу его кто-то зовет:

– Боярич! Боярич!

Внизу стояла какая-то девчонка и тоненьким голоском пыталась перекричать орущих отроков. Утирала рукавом слезы, шмыгала носом и снова надрывалась:

– Боярич! Боя-а-арич!!!

Первым услышал ее ратник Арсений:

– Чего тебе, малявка?

– Дядька Арсений, отец Михаил умирает, боярича зовет!

– Что?!! Как умирает? – Мишка даже не заметил, как сиганул с заборола на землю. – Ты что несешь?

Девчонка испуганно втянула голову в плечи и запищала прерывающимся голоском:

– Колюня крышу тушить полез, а его стрелой в ногу… он с крыши и свалился… отец Михаил над ним нагнулся, помочь хотел… а ему стрела прямо в спину-у-у…

Всякая надежда пропала, когда стоящий на крыльце поповского дома Матвей в ответ на вопросительный взгляд запыхавшегося Мишки лишь полуприкрыл глаза и отрицательно повел головой из стороны в сторону.

– Почему здесь ты? – вызверился на ни в чем не повинного ученика лекарки Мишка. – Где Настена?

– Не примет он от нее лечения, да и…

– Что?

– Он и так до зимы не дотянул бы, а стрела правое легкое пробила. Сам понимаешь…

Мишка понимал, но не верил – не мог поверить; казалось, сейчас зайдет в горницу, и все обернется к лучшему: и Матвей ошибся, и Настена придет к священнику, и… вообще, какое-нибудь чудо свершится.

Никакого чуда не свершилось, достаточно было только взглянуть на лицо погостного священника отца Симона, стоящего возле постели, чтобы понять: чуда и не будет.

– Подойди, отрок, брат Михаил попрощаться… – голос Симона дрогнул и он замолчал, недоговорив.

– Миша… – не голос, а смесь сипения с клокотанием. – Брат Симон, оставь нас…

– Отче, мы победили… и убитых никого… – Мишка запнулся.

«Как же никого, вот же…»

– Отче, это и твоя заслуга! Тобой обращенные в православие язычники латинян побили!

– Не нашими потугами… но повелением Господним… – В углу рта лежащего на боку священника выступила кровь, пальцы отца Михаила впились в край постели. – Господь Вседержитель наш… не попустил… – было видно, как трудно отцу Михаилу говорить, но он сделал над собой усилие и продолжил: – Ми…ша… о другом говорить… хочу. Ты таился, но ОН все видит… а мне теперь… ответь: кто ты?

– О чем ты, отче?

– У меня детей нет… но тебя… я любил, как… – умирающий с сипением втянул в себя воздух и закусил губу. – Пожалей… не дай уйти в сомнениях… кто ты?

Мишка внутренне похолодел. Отец Михаил знал! Нет, не знал, конечно, но чувствовал… чувствовал что-то такое, что заставляло его сейчас – на пороге смерти – задать этот вопрос. Почему-то захотелось воровато оглянуться, хотя и так было понятно, что в горнице никого, кроме них, нет. Мишка секунду поколебался и, скорее не для того, чтобы признаться, а для того, чтобы не заставлять умирающего произносить так трудно дающиеся ему слова, словно чужим голосом выговорил:

– Я посланец, отче… из грядущих веков…

«Господи, что вы несете, сэр? Как в книжке: «Я из будущего, мы научились путешествовать во времени!» А как еще сказать-то?»

– Посланец… – отец Михаил снова с сипением втянул в себя воздух и, было заметно, с трудом сдержал кашель. – Чей… от кого?

– От людей, отче… от православных, живущих через девять веков после наших времен…

Священник напрягся и вперился в Мишку испытующим взглядом.

– Значит, будущее уже есть?

– …Да… меня же послали…

– Сгинь, Нечистый!!! – голос отца Михаила вдруг стал ясным и твердым, глаза превратились в жгучие уголья, казалось, сама смерть в испуге шарахнулась от него в сторону. – Изыди!!! Отвергаю тебя, как Господь наш Иисус Христос отверг искушения твои в пустыне!

Мишка начисто растерялся, он ожидал какой угодно реакции на свои слова, но только не того, что произошло.

– Отче! Да что ж ты такое… ты же меня столько лет…

В горле священника снова заклокотало, из перекошенного рта по бороде потекла кровь. Он схватился рукой за грудь, но горящий взгляд, направленный на Мишку, оставался все так же тверд. И стало вдруг понятно, что не рану от стрелы, пробившей тело насквозь, пытается он зажать, а нащупывает крест, не находя его на привычном месте, из-за того, что лежит на боку.

Что можно было сказать, какие слова найти, чтобы остановить этого бойца за Веру, поднявшегося в свою последнюю атаку – атаку духовную, потому что плоть уже почти умерла? Не было у Мишки таких слов и не могло быть, но они пришли оттуда, где в его атеистическом понимании не было ничего – из-за рубежа между реальностью и виртуальностью, который был виден ему одному, позволяя манипулировать окружающими и даже, про себя, снисходительно посмеиваться над «темными суевериями».

– Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым… – выдохнул Мишка прямо в синюшное, перемазанное кровью, искаженное лицо друга и Учителя (да, для него сейчас он был Учителем, именно так – с большой буквы!). – И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единороднаго, Иже от Отца рожденного прежде всех век, – никогда еще он не произносил слова Символа Веры так – из глубины… может быть и души, хотя вовсе не был уверен в ее наличии – просто из глубины… нет, только не разума, наверно, правильнее было бы сказать из глубины своей сущности, чтобы это ни означало. – Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, несотворенна, единосущна Отцу, Имже вся быша…

Мишка говорил и пропитывался пришедшей откуда-то уверенностью: подействует, не может не подействовать, когда ТАКИЕ слова произносятся ТАК! И действительно, из взгляда отца Михаила начали уходить ненависть и отторжение. Священник наконец-то нащупал свесившийся на сторону крест, сжал его в руке, но не расслабился, как можно было ожидать. Казалось, что эмоциональный взрыв, который должен был отнять у него последние силы, наоборот, прибавил их. Откуда, из каких резервов организма вытянула эти силы неистовая воля монаха, можно было только гадать.

– Веруешь… – голос священника опустился до прерывистого сиплого шепота, – нет, Миша, ты только начинаешь верить.

– Отче…

– Никогда… никогда не только не говори, но даже мыслить не смей…

– Но что я такого?.. Отче, я не понимаю!

– Не понимаешь… а меня Господь призвал… в какие руки ты теперь попадешь?

От жалости Мишке самому стало не хватать воздуха: монах не боялся смерти, лишь сожалел, что недоучил своего любимого питомца.

– Если будущее уже существует… ты пойми… если все уже произошло… то тогда все предопределено… свободы воли не существует. Ересь ты латинскую изблевал!..

«Неуд вам по богословию, сэр! Это вам не доисторическая бабочка Рея Бредбери, тут покруче будет!

– Заткнись, урод!

– Между прочим, сами себя уродом обзываете, сэр Майкл.

– Значит, заслужил! Заткнись!

– Ну, как будет угодно… сэр».

– Отче, но я же не врал, меня и правда послали!

– Значит, ты что-то неверно… неверно понял… и те, кто тебя послал… тоже чего-то важного не понимают… нельзя такие силы в руки глупцам давать… нельзя…

Отец Михаил все-таки не сдержал кашель, кровавые брызги полетели на руку с зажатым в ней крестом, которой он попытался прикрыть рот. Приступ был мучительным, и Мишке уже начало казаться, что это конец, но монах прекратил кашлять, быстро и неглубоко задышал, потом снова заговорил сиплым шепотом, часто прерываясь:

– И жестоки вы ТАМ… глупы и жестоки… Бога забыли… от гордыни все…

– Отче…

– Не спорь… ты ведь… ты ведь в младенца Михаила вселился? Так?

– Так, но…

– Никакого «но»… быть не может! Ты живую… душу убил и занял ее место… чем ты лучше… посланца Врага рода человеческого?

– Нет! Не так все!!! – Мишка заторопился, будто опасаясь, что не успеет оправдаться перед умирающим. – Он и сейчас во мне живет! Помнишь, ты меня берсерком посчитал? Это – от него, лисовиновская стать! Это он тебе сейчас Символ Веры читал, я бы… нет, не я, а такой, каким я вначале был, так бы не смог. А сейчас… не знаю, как сказать… мы в одно сливаемся, в единую сущность… что-то третье вызревает. Что-то лучшее, чем первые два… это ты, отче вырастил.

«Ага, а еще лорд Корней растил, и ученица Бабы-Яги руку приложила! Однако коктейльчик-с получается, доложу я вам, сэр!

– Усохни, трепло!

– Да пожалуйста! Я и вообще из этой коммуналки уйти могу!

– Ну и проваливай!»

– Не обольщайся… даже если душа младенца Михаила жива… то все равно: это будет уже не его жизнь… не его воля… тяжкий грех ты на себя принял… и те, кто тебя послал тоже. За… – голос священника пресекся, он некоторое время молчал, собираясь с силами. – Зачем? За что вы такую… такую цену платите?

«Ну, и? В ЗДЕШНИХ терминах, сэр, вы из поруба утекли, от татей спасаясь. А помог вам в этом колдун! И не за «спасибо» а за вполне конкретные материальные ценности. Так и скажете?

– Ну, уж нет! Ему с надеждой уйти надо, со светом в душе, с радостью. Хоть это-то для него надо сделать!»

– Мы недавно тысячелетие крещения Руси отпраздновали… за столько лет многое забылось, что-то утрачено, а мы хотим знать: как все было на самом деле. Для этого я здесь, отче. Вернусь – расскажу… и про тебя тоже, отче! И через девятьсот лет тебя в храмах поминать станут!

– Утрачено… – в горле у отца Михаила снова заклокотало, на губах снова показалась кровь.

– Воссияла Русь православная! – заторопился Мишка. – Тысячи храмов, монастыри… Патриарх у нас свой, двадцать митрополитов!

Сколько на самом деле в России митрополитов, Мишка не знал, но что-то же сказать надо было. Возможно, это было последнее, что отец Михаил услышит. Однако стойкость священника оказалась воистину неисчерпаемой.

– Утрачено не что-то… утрачено главное… ради суетного… души губите. Как только Русь-то сберегли?

– Не просто сберегли, преумножили, отче! Нет больше поганых в степи, распахана вся! Русь великой державой стала! На юг – до морей и гор, на восток до океана… до края земли! И на запад… была большая война, отче… наши рати через Одру перешли, до самой Лабы… и по Дунаю… мой отец был в войске, которое Вену на щит взяло.

– До края земли… – Мишка вздрогнул и слегка отшатнулся, так неожиданно и неуместно возникло на почти мертвом лице монаха подобие улыбки. – Нет у земли края… или это неведомо вам?

– Ведомо, отче, очень многое ведомо, я даже и рассказать-то толком не смогу…

– Многое ведомо… и многое утрачено… что на что поменяли? Любомудрие… вам души иссушило. Кто хоть великий князь у вас… или… царь?

– Пре… император… Борис.

– Он рати на Лабу?..

– Нет, это за пятьдесят лет до него было.

– Кто? За кого перед Богом молить?

– Иосиф…

– Будь… благословенно имя его…

«Ну-с, милейший сэр Майкл, довольны? Православный священник умирает с именем Сталина на устах!

– Чтоб ты сдох!

– Только в компании с вами, сэр, откосить даже не мечтайте!»

– Отче…

– Молчи… не суесловь. Великие победы… свершения… дорого вы за это заплатили… очень дорого. Зря тебя… зря прислали. Даже если… поймешь что-то… ТАМ тебя не поймут… или не поверят.

– Отче…

– Молчи… я понял, зачем ты здесь… вы там осознали… утрату. Это… это хорошо… есть еще надежда. Но отсюда ты утраченного… не принесешь. Самим придется… возрождать… путь ваш будет… тернист и долог…

Голос отца Михаила стал быстро слабеть, но рука по-прежнему крепко сжимала крест, а взгляд, кажется, стал еще пронзительнее.

– Благословляю тебя… и всех вас… на сей духовный подвиг… и обещаю молить пред Горним Престолом о тебе… о Борисе, об Иосифе… обо всех, кто в суетности земной… растерял по капле… свет души…

Мишка вдруг понял, что не слышит дыхания отца Михаила. Священник не умер, не перестал жить – он ушел за тот рубеж, за которым для Мишки ничего не было.

– Отче? Отче… Отче-е-е!!!

Звук открывающейся двери за спиной, чьи-то шаги… Мишка на какое-то время выпал из реальности. Отец Симон что-то читал нараспев, билась в истерике и вырывалась из рук Матвея служанка Улька, происходило еще что-то, а Мишка стоял на коленях и впервые в жизни искренне молился.

Впрочем, вряд ли это можно было назвать молитвой. Да, слова были: «Прими душу раба Твоего»… «Прости ему прегрешения, как вольные, так и невольные»… Но смысл, вкладываемый в них… Мишка не знал, КОМУ молится! Не жестокому иудейскому богу, обрекшему собственного сына на мучительную смерть, и не его сыну, который то требовал подставить другую щеку, то грозил, что не мир принес, но меч, и, конечно же, не доброму дедушке а-ля Жан Эффель, сидящему на облаке в сандалиях на босу ногу. Но ведь и не информационному же полю вселенной!

Только сейчас он познал истинный смысл слов «глас вопиющего в пустыне», не умом познал, а через мороз по коже от страха не быть услышанным! Понял ужас невозвратности потери от смерти отца Михаила. К кому теперь идти с ЭТИМ? К Нинее? Да, выслушает, поймет и сумеет утешить, но сделает это бестрепетными пальцами хирурга, оперирующего душу. К Корнею? Да тому место не только не в христианском раю, но даже и не в славянском Ирии – самое подходящее место для него Валгалла. К Аристарху, жречествующему от имени Перуна и тут же поучающему молодежь христианскому благочестию? К Настене, убежденной, что и попы и волхвы одинаково дурят свою паству?

Это отец-то Михаил дурил? Что ж тогда держало его в этом мире, заставляло жить, когда он уже должен был умереть? Жить ровно столько, сколько понадобилось времени, чтобы понять то, что требовалось понять и сказать, то, что он обязан был сказать? Нет, ни Нинеины «технологии», ни дедов прагматизм, ни Настенина изощренность на такое не способны!

Одиночество! Мишка остался один на рубеже, видимом только ему одному, но не потому, что его глаз зорче, чем у других, а наоборот, потому, что он за этим рубежом слеп! Это для других там лежат целые миры, наполненные своим тайным смыслом, непостижимой красотой и беспредельным ужасом, а для него там пустота, с калейдоскопом холодных иллюзий, не дающих опоры ни разуму, ни… чувствам, что ли? Или все-таки душе?

«А чего вы хотели, сэр? Одного понимания того, что без идеологии управлять большими массами людей невозможно, недостаточно. И попользоваться для своих нужд чужой идеологией, это тоже еще умудриться надо! Прекратите комплексовать, в конце-то концов, сэр Майкл! Да, жалко человека. Да, железная сила воли, да, такая же железная вера. Да, сумел захватить вас своим неистовством так, что довел до шизофренического раздвоения личности. Ну и что? Индукция, она не только в толпе действует, но и в малых группах, и в парах. Да, нравственную ущербность, расплодившуюся ТАМ, сумел почувствовать… гм, насчет растерянного по капле света… это он сильно, конечно…

Да перестаньте же, сэр Майкл! Заладили: один, один… Корней тоже один, и Нинея одна, и Настена… Вам ли не знать, что такое одиночество первого лица? А недоступность желаемого… она ведь всякая бывает. Ну, вспомните хотя бы вашего знакомого Сергея Сергеевича. В очень немалых чинах пребывал, а что вам под коньячок о своей мечте поведал? «Встать бы утречком, принести дров из сарая, истопить печь, а потом пойти с женой в магазин и купить себе рубашку. Клетчатую! Фланелевую!» А у самого на даче дрова только для камина, а фланелевые рубашки даже дома не носит. Ну, не бред? Вот и не завидуйте силе веры преподобного Май… отца Михаила. Вовсе вы не рожденный ползать, а просто совсем в иных сферах воспаряете».

Мишка вдруг обнаружил, что уже не стоит на коленях возле смертного одра отца Михаила, а сидит на крыльце его дома, свесив руки меж колен и тупо уставясь в землю, а над головой монотонно зудит голос Прошки:

– …Бабам-то военной добычи не положено, если даже она кого из лука и подшибет, то с тела все муж забирает, а как уж они там между собой – их дела. А у девок-то и мужей нет, вот я и говорю, что, может быть, отцам надо отдать, а она говорит, мол, виданное ли дело – девкам воинскую добычу, и девки тоже дуры дурами, покойников трогать боятся. Вообще дурь – сами убили, и сами же боятся… конечно, с этих-то оборванцев добыча невелика, но по справедливости же надо! Я ей объясняю, а она тетку Алену грозится позвать, а у меня еще от прошлого раза шея болит. Но девки-то ляхов почти десяток побили, а бабам добыча не положена, ты бы сказал ей, Минь, я так думаю, что заместо мужа добычу отец взять должен, а где ж я им всем отцов-то наберу? У некоторых так и нету отца-то, да и кто меня слушать будет, но болты-то меченые, сразу видно, чья добыча, хоть бабам и не положено, но чего на меня Алену-то натравливать? Она же – сила дикая, невменяемая, я к воеводе Корнею хотел пойти, а меня прогнали, к отцу Михаилу пошел, а он помер, а тут смотрю: ты сидишь. Ты им скажи, что если бабам добыча не положена, то вместо мужа можно отца, и чтоб тетка Алена не дралась, а старостиха хорьком не обзывала…

Голос Прошки все журчал и журчал, но почему-то не раздражал, как обычно, своей занудливостью, а, наоборот, успокаивал и отвлекал от тяжелых мыслей.

– …Вот я, значит, смотрю, ты сидишь, дай, думаю, скажу все тебе, а то тетка Листвяна, конечно же, девок в обиду не дала бы, но она же в тягости – постреляла, а потом пошла прилечь в дом, и ее добыча тоже теперь как бы ничья, потому что ни мужа, ни отца у Листвяны нету. Хотя про отца никакого разговора не было, это я так измыслил, а старостиха говорит: «Виданное ли дело – девкам воинскую добычу!» А виданное ли дело, чтоб девки почти десяток оружных мужей завалили? Но Листвяна-то ушла, в тягости она, а девки-дуры покойников боятся, и от меня защиты ждут – смотрят, как дите на мамкину титьку, а чего я могу-то? Вот был бы я, как тетка Алена, у нее тоже ни отца, ни мужа нету, а кто ей хоть слово поперек скажет? Она одного своего ляха стала обшаривать, а он такой весь корявый какой-то и одет плохо, и сапоги с чужого плеча, а на поясе кошель, а в том кошеле…

– Эй, ты, «сапог с чужого плеча»! – раздался вдруг голос Дмитрия. – Иди отсюда, видишь, господину сотнику не до тебя!

– Почему сотнику? – изумился Прошка. – Сотником у нас Корней, потому что…

– Пошел вон, кому сказано! – прикрикнул Дмитрий.

– Не пойду! – неожиданно уперся Прошка. – Ты посмотри: Минька весь как ушибленный, Настену звать надо, а то как бы опять… это самое… скачи за Настеной, я пока с ним еще поговорю…

– Да ты кого хочешь насмерть заговоришь! – Дмитрий склонился над Мишкой. – Минь, а Минь! Ты как? Глянь-ка на меня… ой, у тебя лицо опять…

– Да говори чего-нибудь! – взвыл вдруг Прошка. – Делом его займи… Минька! Демка Алексея убил, за неповиновение! Разбираться надо! Иди туда, а то Корней там Демку…

– Что-о-о?!! – неведомая сила вздернула Мишку на ноги. – Как это? Алексея?!!

– Скачи скорей, может, живой еще! – продолжал блажить Прошка. – И Демку выручать надо!

– Ты что, ополоумел? – начал было Дмитрий, но Мишка перебил его:

– Коня! Слезай, я сказал! Слезай!!! Прошка, где они?

– За воротами, там увидишь!

Проводив глазами нещадно погоняющего коня Мишку, Дмитрий обернулся к Прохору.

– Придурок! Демьян же не Алексея, а Александра убил! А он подумал…

– Ну и хорошо! – перебил кинолог Младшей стражи. – Вон как взбодрился! А то сидел, как каменный, я уж и так, и эдак… только замолкну, чувствую он в себя уходит, как тогда. Опять говорю, говорю – он вроде бы здесь, ну, не то чтобы слушает, а так как-то… А про Алексея соврать я сразу и не догадался…

– Лекарь, твою налево… пошли, что ли.

– Слушай, Мить, бабам-то добыча не положена, а она мне говорит…

Отроки строились буквой «П» на лугу перед главными воротами Ратного. Строились в пешем порядке, в седлах высились только Мишка и Дмитрий. Мишка, уже пересевший с коня Дмитрия на своего Зверя, даже разобравшись, что убит вовсе не старший наставник Алексей, а отрок Александр – урядник девятого десятка Младшей стражи, все равно был весь на нервах и жестко одергивал Зверя, которого сам же и горячил, не замечая этого.

Рядом орал на отроков Дмитрий:

– Живей, живей! Что, олухи, строиться разучились?! Урядники, куда смотрите? Седьмой десяток! Иона, да оттащите вы покойника, туды вас поперек, мешает же, неужто сам не видишь? Девятый десяток, десятый десяток, встать отдельно вот здесь… Чего вызверился, говнюк?! Опричники, слушай мою команду! Заряжай… Цель – девятый и десятый десятки! И пусть хоть одно рыло дернется! Всех бл…ей положим! Я вам покажу, как на брата сотника руку поднимать! Кто там раненого-увечного из себя строит? Стоять, сука, стоять, я сказал! К Матвею пойдешь, если мы вас живыми отпустим! Опричники, товсь! Девятый и десятый десятки, оружие на землю! Опричники, если хоть одна гнида промедлит… Вот так! А теперь два шага назад и стоять, не шевелиться!

С другого бока топтался Демьян – взбешенный и напружиненный, готовый, казалось, набросится на любого, кто даст к этому хоть малейший повод. Нервно оправлял на себе амуницию, сплевывал сквозь зубы и косил глазом на самострел, который Мишка отобрал у него и держал у себя, положив поперек седла.

– Всем, кроме опричников и разоруженных! – продолжал Дмитрий. – На ре-мень! Равняйсь! Отставить! Что за шевеление?!! Команда всех касается!!! Стража, равняйсь! Смирно! Господин сотник! Отроки Младшей стражи по твоему приказу построены!

Мишка не стал давать команду «вольно», а мрачно окинул взглядом разоруженных отроков девятого и десятого десятков, потом покосился на опричников, держащих их на прицеле.

«Это Митька, пожалуй, погорячился… не дай бог, у кого-то из ребят нервишки сыграют. Хотя не должны бы, в боях уже побывали, мечами опоясаны, в масштабах Младшей стражи – ветераны. А даже если и стрельнут… отец Михаил умер, чего этих-то раздолбаев жалеть?»

Он уже набрал в грудь воздуха, чтобы начать говорить, но Дмитрий неожиданно тронул его за плечо и негромко сообщил:

– Воевода едет.

«Принесла нелегкая… А вот хрен, сам буду разбираться. Произвел в сотники, так и не лезь! Я тебе не рак на горе, чтобы только по четвергам после дождичка свистеть».

Мишка оглянулся. Корней подъезжал не один, а в компании Аристарха и Алексея. Позади них кучковалось человек тридцать ратников.

«Угу, остальные, значит, отправились ляшский обоз брать. Да что в том обозе? Грабить ехали, телеги, наверняка, пустые. А при себе лорд Корней оставил два погостных десятка да людей Фомы и Егора. Наказанные, надо понимать, даже такой мелкой добычи лишены. Или? А что, вполне возможно! Поучительный культпоход в театр, на спектакль «Разбор полетов в Младшей страже». Ну что ж, будет вам спектакль, ваше сиятельство, вы же, сэр Майкл, надо полагать, и так никого жалеть не собирались?»

– Стража! Смирно! Равнение направо! – скомандовал Мишка и начал разворачивать Зверя, чтобы выехать навстречу Корнею, но воевода издали замахал рукой, мол, продолжай сам, я со стороны посмотрю.

«Точно, спектакль, для неблагонадежных! Ну-с, отыграем по полной программе, тем паче, сэр, что вам сегодня вдохновения не занимать – лучший актер тот, кто верит в то, что играет. А вы, сэр, как раз в это-то и верите!»

Мишка напряг голос так, чтобы слышно было не только стоящим в строю отрокам, но и подъезжающим ратникам:

– У нас сегодня случилось две беды! Одна беда – великое горе, но также пример исполнения христианского долга и истинного мужества. Пастырь наш отец Михаил принял мученическую смерть, закрыв раненого своим телом от вражеской стрелы. Царствие ему Небесное и вечная память!

Мишка подождал, пока все отроки осенят себя крестным знамением и вернут на головы шлемы, потом продолжил:

– Вторая беда – позор и бесчестие! Отроки девятого и десятого десятков не исполнили приказа, а когда урядник Демьян вознамерился их к исполнению воинского долга принудить, подняли на него руку… Молчать!!! – рявкнул Мишка в ответ на протестующий жест кого-то из отроков. – Виновны все!!! И те, кто это преступление совершил, и те, кто этому не воспрепятствовал!

– Молчать!!! – эхом отозвался откуда-то сзади голос Корнея, адресуясь, надо было понимать, не отрокам, а ратникам. – Смотреть, слушать и мотать на ус!

«Угу. Внимайте, почтеннейшая публика! Сейчас Бешеный Лис зубы показывать будет! Мотайте на ус, ибо их сиятельство Корней Погорынский при случае и с вами то же самое сотворит, а иначе зачем спектакль? Циркус, туды б тебя в воеводский титул и боярское достоинство».

– В чем причина такого преступного поведения отроков девятого и десятого десятков? – продолжил Мишка. – Только в одном! В том, что они собственный интерес поставили выше общего дела! Да-да! И нечего рожи кривить! Стреляли не туда, куда надо, а в ляхов, на которых доспех побогаче был! Добычу взять возжелали, а о том, что вражьи лучники по вашим же товарищам бьют и стрелять в первую очередь надо по ним, забыли начисто! Старшина Дмитрий, сколько народу от вражьих стрел пострадало?

– Четверо отроков ранено, из них один тяжело! – отрапортовал Дмитрий. – В селе тоже четверо раненых и один убитый… и еще отец Михаил.

– Вот! – Мишка выставил указующий перст в сторону обвиняемых. – Все они на вашей совести! Но мало того! Вы еще и взбунтовались, когда урядник Демьян вас в разум привести попытался!

Мишка обвел взглядом отроков, а Демка в очередной раз сплюнул и со скрежетом провел латной рукавицей по кольчуге на бедре.

– Что в обычных селениях делают с теми, кто свой интерес ставит выше общей пользы? – вопросил Мишка и, не дожидаясь ответа, объяснил сам: – Они становятся извергами! Либо по собственной воле, либо изгоняются по решению схода. Что делают с воинами, ради собственной корысти забывшими о долге и приказе? Они повинны смерти!

Строй девятого и десятого десятков не то что бы распался, но утратил монолитность – отроки словно бы постарались отстраниться от соседей, мол, это все они, я тут ни при чем!

– Стоять! Команда «смирно» была! – прикрикнул на них Дмитрий, впрочем, совершенно бесполезно: плотность строя не восстановилась.

– Один из виновных, урядник Александр, свое уже получил! – Мишка указал на тело отрока, лежащее перед строем. Из левой глазницы личины убитого все еще торчал кинжал Демьяна. – Как еще двоих зовут? – негромко спросил Мишка у Дмитрия.

– Герман и Филимон.

– Отроки Герман и Филимон, три шага вперед!

Двое парней неохотно вышли из строя. Один поддерживал левой рукой правую – последствия удара Демкиного кистеня – это ему Дмитрий кричал, что пойдет к Матвею, если живым останется. Второй сильно хромал – Демьян врезал ему ногой чуть ниже подола кольчуги.

– На колени! – приказал Мишка. – Шлемы снять!

Оба послушно опустились на землю, Филимон стащил с головы шлем, а Герман замешкался – одной рукой получалось неловко.

– Урядник Демьян! – Мишка протянул брату отнятый самострел. – Довершай, что начал!

Демка цапнул оружие, как кот, хватающий на лету зазевавшегося воробья, мгновенно взвел, наложил болт… Филимон запрокинулся на спину с пробитым лбом.

– Старшина Дмитрий, второго! – скомандовал Мишка.

Герман успел вскрикнуть и вскинуть в защитном жесте левую руку. Его болт тоже ударил прямо в лоб.

– Кхе! Вот так, значит! – раздался сзади и сбоку голос Корнея. – Чтобы доспех, понимаешь, не портить!

«Руководство ясно дает понять, что одобряет и не возражает против продолжения банкета. А вот обломайтесь, ваше сиятельство, мы кадры разбазаривать не приучены!»

– Девятый и десятый десятки! – начал Мишка спокойным голосом, а потом заорал, насколько хватало мощности глотки. – На колени, бл…ди!!! Шлемы долой!!!

Отроки принялись испуганно озираться и бестолково топтаться на месте – что только что произошло с теми, кто встал на колени и обнажил голову, все прекрасно видели.

– Исполнять!!! – заорал Дмитрий тоже во всю мощь глотки и, видя, что команда не исполняется, скомандовал. – Опричники! Товсь! По бунтовщикам, справа и слева по одному…

Сзади что-то проговорил Корней, и Мишка увидел, что десяток погостных ратников, под началом Кондратия, тронул коней, заезжая за спину девятому и десятому десяткам. Наконец в отроках что-то сломалось – спереди почти в упор смотрят самострелы опричников, сзади разворачиваются в линию, опуская копья, погостные ратники – один за другим парни начали опускаться на колени и сбрасывать шлемы на землю.

Краем глаза Мишка уловил какое-то движение и, повернув голову, встретился глаза в глаза с Роськой.

«А! Ну, тоже верно. То есть унтер-офицер Василий, конечно, думает, что казнить без молитвы и покаяния нельзя, а вы, сэр Майкл, можете воспроизвести то же действие, но в целях морально-политического воспитания личного состава. И… отец Михаил одобрил бы… если не образ мыслей, то хотя бы образ действий».

– Читать «Отче наш»! – приказал Мишка.

– Отче наш… – начал одинокий мальчишеский голос. – Сущий на небесах… – подхватило еще несколько голосов. – Да святится имя Твое, да будет воля Твоя…

Дождавшись заключительного «Аминь», Мишка удовлетворенно кивнул.

– Моление ваше услышано! Слушайте приказ. В следующий бой пойдете с обнаженными головами, уповая на милость Божию и справедливость Высшего Судии – Он всеведущ и сам решит, кто из вас более повинен, кто менее. Урядник десятого десятка Игнатий… Не слышу ответа!

– Здесь, господин сотник.

– Урядник десятого десятка Игнатий, ты явил неспособность командовать десятком и лишаешься достоинства урядника… Ну, не слышу ответа.

– Слушаюсь, господин сотник.

– Отрок Игнатий, ты переходишь рядовым в девятый десяток, чтобы заменить собой казненных.

– Слушаюсь, господин сотник.

– Отрок Максим, отрок Власий!

– Здесь, господин сотник! – хором отозвались оба парня, пошедшие вслед за Мишкой в воду в бою у брода.

– Отрок Максим, назначаю тебя урядником девятого десятка Младшей стражи.

– Слушаюсь, господин сотник.

– Отрок Власий, назначаю тебя урядником десятого десятка Младшей стражи.

– Слушаюсь, господин сотник.

– Вы оба в походе за болото себя хорошо показали, надеюсь, и в достоинстве урядников не оплошаете. С Богом, принимайте командование.

– Рады стараться, господин сотник!

– Девятый и десятый десятки, встать, разобрать оружие! Сейчас пойдете собирать убитых ляхов – тех, из кого уже вынули болты и стрелы и обыскали. Волочь их вон туда, на берег Пивени и скидывать в воду. Христианским погребением псов латинских не удостаиваем!

– Кхе! – раздалось сзади.

Тональность универсального полуслова-полукашля Корнея была явно осуждающей, даже предостерегающей. Мишка недоуменно обернулся, наткнулся на сердитый взгляд деда и, уже понимая, что сотворил что-то не то, скомандовал:

– Отставить! Слушать приказ господина Воеводы!

– Кхе! – снова повторил Корней, заметно напрягаясь, чтобы подобрать правильные слова. – Псы-то они, конечно, псы, но… души христианские… хоть и латиняне. Опять же, славянского языка… не половцы какие-нибудь или сарацины… Кхе! Так, значит… приказываю сносить убиенных к часовне на кладбище, а там… отец Миха… отец Симон укажет, как с ними поступать надлежит. Да… Кхе, к часовне!

– Исполнять! – скомандовал Мишка, когда стало ясно, что господин воевода закончил давать указания.

Два десятка отроков, с нескрываемым облегчением, отправились таскать покойников под началом новых урядников. Пока они торопливо, но аккуратно проскальзывали между конями ратников Кондратия, Мишка вполголоса переговорил с Дмитрием:

– От десятка Первака почти ничего не осталось. Переведи оставшихся к Степану, у него как раз троих не хватает.

– А Варлама куда?

– Я Антона себе в помощники забрал, ты сам выбери, кого из младших урядников на его десяток поставить, а Варлама – на его место определи.

– Да из него командир пятерки, как…

– Зато стреляет хорошо и в бою не теряется. Он меня выручил в лесу у Кипени. А командуют все хреново, ты сам сегодня все видел.

Девятый и десятый десятки ушли, казненных отроков унесли, опричники разрядили оружие, но десяток Кондратия так и остался стоять, где стоял, хотя нужды в нем уже не было.

Надо было продолжать, и Мишка попытался сделать радостное или по крайней мере довольное лицо. Получилось плохо, но отроки-то ни в смерти отца Михаила, ни в Мишкином тоскливом настроении виноваты не были. Пришлось наклеить улыбку и сделать над собой усилие, чтобы не коситься на пятна крови, оставшиеся на месте расстрела Германа и Филимона.

– Ну что ж, те, кто заслужил наказание, наказаны, вы же заслужили похвалу! Не подвели, оборонили Ратное от татей, не дали уйти ни одному. Поздравляю вас с первой победой Младшей стражи! Горжусь тем, что мне выпала доля командовать вами.

Мишка помолчал, не придумал, что бы еще такого добавить и, вздев над головой меч, выкрикнул:

– Слава православному воинству!

– Слава!!! Слава!!! Слава!!! – откликнулся строй, тоже, впрочем, без особого энтузиазма.

– Слава Младшей страже! – кинул Мишка еще одну здравницу.

– Слава!!! Слава!!! Слава!!! – теперь вроде бы получилось пободрее.

– Слава воеводе Корнею! – добавил Мишка, уже чисто для проформы.

– Слава!!! Слава!!! Слава!!!

– Слава сотнику Михаилу!!! – вдруг заорал что есть мочи Дмитрий.

А вот этот клич, что называется, упал на сердце.

– Слава-а-а!!! Слава-а-а!!! – разразились отроки такими криками, что Мишка даже почувствовал что-то вроде смущения. Чего-чего, а такой реакции через несколько минут после расстрела он никак не ожидал. Несколько растерянно он оглянулся на Дмитрия, выглядевшего таким довольным, словно совершил невесть какой подвиг, а потом на деда. Корней по-гусарски расправил усы и подмигнул внуку, совершенно неожиданно вогнав того в краску.

– Гм, – Мишка промахнулся, вкладывая меч обратно в ножны, и, воспользовавшись поводом, спрятал лицо, сделав вид, что никак не может попасть клинком в нужное место.

«Ну что вы, сэр, право, как гимназистка от первого в жизни комплимента… Ребята первый бой пережили, потом расстрел, и вдруг – доброе слово. Да не будь у вас такого поганого настроения, вы бы их и плясать запросто заставили бы! Ну и приятная неожиданность случилась – все же поверили, что вы оба проштрафившихся десятка расстрелять прикажете. Сюрприз, так сказать, почти happy end».

Чувствуя, как против воли на лицо наползает уже вполне искренняя улыбка, Мишка распорядился:

– Опричникам, разведчикам и всем урядникам остаться, остальные свободны. Дмитрий, распорядись.

Пока Дмитрий раздавал команды, Мишка отъехал к деду.

– Кхе! Сурово ты, внучек, сурово…

– Ну, не скажи, батюшка! – вмешался Алексей. – По мне бы, так, за нападение на Лисовина весь десяток казнить надо, чтобы все остальные знали: пощады не будет, и сами бы Лисовинов оберегали!

– Всех казнить, с кем воевать будем? – начал возражать Мишка.

– Да какие они воины? – перебил Алексей. – Неужто сам не видишь? Даже опричники твои…

– Верно! – не дал Алексею договорить Корней. – Пока еще не воины. А остальное – неверно, Леха! Какие из них воины вырастут… вот и от сегодняшнего дня тоже зависит. Сурово Михайла поступил, но справедливо и… милосердно, а значит, правильно!

– А скажи-ка, Михайла, – неожиданно подал голос Аристарх, – вот ты тогда отрока застрелил за убийство на поединке… и Демьян сегодня урядника застрелил за неповиновение и бунт. В чем разница? Или нет разницы?

– Так я же не видел… – растерялся Мишка от неожиданного вопроса. – Меня там не было. А так… все по правилам, вроде бы…

– Кхе!

Дед был явно разочарован Мишкиным ответом, даже отвернулся и крикнул своим ратникам:

– Все, ступайте собираться, после обеда выходим на Княжий погост!

Аристарх понимающе переглянулся с Алексеем и слегка кивнул, словно соглашаясь с чем-то, о чем Мишке не было известно.

– А что не так? – спросил Мишка, уже понимая, что совершил ошибку, причем ошибку, ожидаемую всеми троими: Корнеем, Аристархом и Алексеем.

– Да все не так, парень, почти все… – Аристарх потеребил броду и снова переглянулся с Алексеем. – Припомни-ка, как ты Пахома казнил. Предупредил, чтобы всем все понятно было, а потом с холодной головой и твердой рукой свершил. Так?

– Так…

– А Демьян не так, едрен дрищ! Он в драку полез! Он не казнил, он в драке убил! Понимаешь? Его и наше счастье, что Демьян драчун отменный, а то бы ты сейчас не только отца Михаила оплакивал, а еще и брата двоюродного, и где б тогда твое милосердие было? Всех бы положил! Что, не так?

Мишка молчал, отвечать было нечего.

– И остальных виновных по-дурному казнил! – продолжал Аристарх. – Не мог, что ли, опричникам приказать? Зачем Демке самострел дал? Получилось, что ты позволил Демьяну продолжить драку, но уже с беспомощными! И где здесь справедливость?

«Да, сэр, это вы крепко лажанулись. Потерпевший и палач в одном лице сочетаться не должны. Казнит не человек, карает закон – не из мести, а за вину».

– Ну, будет тебе, Аристарх! Понял он уже все! – вмешался Корней и резко переменил тему. – Отца Михаила-то успел в памяти застать?

– Успел, деда… попрощались… благословил меня…

– Да, крепкий муж был, телом слаб, но духом… и смерть принял истинно христианскую! Ты нос-то особо не вешай, я за свою жизнь стольких перехоронил…

Вопреки собственной рекомендации, дед тяжко вздохнул и нахмурился.

– Я что узнать хотел, деда, – торопливо спросил Мишка, – мы на Княжий погост уже сегодня пойдем?

– Да, я уже велел Бурею обоз готовить. В дороге заночуем, а с утречка в гости и заявимся.

– Так, может, я Стерва с десятком разведчиков вперед пошлю?

– Кхе! А без тебя, значит, не разведаем?

– Ну почему? Разведаете, конечно, но ребятам-то учиться надо.

– Ладно, ладно.

– Ну, что дальше-то со своими делать собираешься? – Аристарх продолжал гнуть свою линию. – Одних наказал, других похвалил… и все?

– Нет, не все! – Мишка вдруг ощутил злость, хотя и не смог бы сказать, на кого персонально он злится. – Урядники ни хрена в бою командовать не способны! Вот прямо сейчас это и будем исправлять!

– Ну-ну, посмотрим…

Мишка развернул Зверя и, уже отъезжая, расслышал голос Корнея:

– Чего ты к парню прицепился? Видишь же, что не в себе слегка из-за попа…

– Самое время для учебы, Кирюш, самое время! Когда все тихо да спокойно – одно дело, а вот совладать с собой и с другими, когда самого всего трясет да ломает…

– Второй десяток опричников, надзирать за наказанными! – распорядился Мишка, вернувшись к строю. – Уряднику Степану остаться, пусть младшие урядники свои пятерки уводят.

Теперь на месте общего построения остались только члены Совета Академии, урядники, командующие десятками, и первый десяток опричников, целиком набранный из куньевской родни тетки Татьяны.

– Господа урядники, может быть, думаете, что моя недавняя похвала к вам относилась? – Мишка подбоченился «а-ля лорд Корней». – Нет, не к вам! Рядовые отроки ее заслужили, они воевали, как могли, а вот вы не сделали почти ничего из того, что были обязаны сделать! Старшина Дмитрий!

– Здесь, господин сотник!

– Сколько всего ляхов было?

– Семьдесят один!

– Сколько из них на счету Младшей стражи?

– Сорок три!

– А сколько выстрелов сделали отроки?

– По-разному, господин сотник, кто по три, кто по четыре, а кое-кто и пять раз успел.

– Это выходит четыре – четыре с половиной сотни болтов – четверть того, что у нас есть! – Мишка с преувеличенным удивлением оглядел притихших урядников. – Куда ж вы такую прорву подевали, если убитых всего сорок три?

Ответом ему было молчание, большинство урядников смотрели себе под ноги. Да и что тут было говорить? Меньше одного попадания из десяти, такого не было даже в самом начале учебы.

– Старшина, а нет ли среди убитых таких, в ком больше одного болта сидит? – продолжал юродствовать Мишка. – Не все же отроки мимо лупили?

– Есть, – мрачно констатировал Дмитрий. – Есть и больше, чем два. Вон там вроде бы воевода ляшский валяется, так в нем самом три болта, на шлеме две отметины, щит в трех местах пробит и в коня три болта всажено!

– Так… – Мишка перешел на серьезный тон. – А ну, смирно! Что глазки потупили, как красны девицы? Это как надо умудриться, чтобы в одного человека не меньше одиннадцати выстрелов одновременно сделать? Можете не отвечать! Такое бывает только тогда, когда урядники своими людьми вообще не командуют, как будто их и нет вовсе! Тогда все скопом лупят в того, у кого самый лучший доспех. И этот самый лучший доспех превращается в мусор! Команда «смирно» была! Смотреть на меня!

Урядники были готовы смотреть куда угодно, только не на своего сотника. Одни преувеличенно дисциплинированно пялились прямо перед собой, у других зрачки елозили из стороны в сторону, помимо воли хозяев.

– Урядник Ксенофонт, что надлежит делать, чтобы избежать одновременной стрельбы в одну и ту же цель? – тоном беспощадного экзаменатора вопросил Мишка.

– Стрелять по очереди, перекатом с одного края на другой, или с обоих краев к середине…

– Урядник Нифонт, продолжай.

– Пока десяток перезаряжает самострелы, урядник и младшие урядники берегут свои выстрелы на случай, если враг приблизится и может нанести ущерб десятку!

– Так! – Мишка кивнул и перевел взгляд на следующего «истязуемого». – Урядник Иона, как надлежит стрелять, если для этого надо высовываться из-за укрытия?

– Стрелять пятерками, а младшие урядники должны командовать поименно, чтобы стрелки появлялись неожиданно и в разных местах!

– Урядник Климентий, какие команды отдаются при стрельбе «перекатом»?

– Десяток, товсь! По такой-то цели, направление такое-то, расстояние такое-то, целься! Справа или слева по одному! Бей!

– Ну вот, все знаете! – Мишка обвел урядников взглядом. – Почему же не исполняли?

Снова тишина. Вопрос был, как говорится, риторический.

– Напоминаю, если кто забыл: четыре сотни болтов, которые вы сегодня по-дурному раскидали, – это четверть того, что у нас есть! По вашей милости четверть всего времени мастерские работали впустую! И теперь у нас только по пятнадцать выстрелов на стрелка! Чем воевать собираетесь?

Дожидаться ответа и на этот вопрос было, разумеется, бесполезно, но Мишка все-таки выдержал садистски длинную паузу.

– Слушай приказ!

Строй, казалось бы, и не шелохнулся, но Мишка сразу уловил облегчение урядников – то ли вздохнули, то ли чуть менее напряженными стали позы, а вот глаза перестали елозить совершенно точно. Оно и понятно – измывательство кончилось, теперь пойдут конкретные указания.

– Впредь запрещаю урядникам в бою накладывать болт на взведенный самострел! Держать оружие наготове, но не применять! Личное оружие – для личных дел! – только если вам самим будет угрожать прямая опасность! В остальных случаях стрелять вам запрещено. Оружие урядника – его десяток. Если будете правильно управлять десятком, то самим стрелять и не придется!

Это – первое. Теперь второе. Запрещаю вам в бою думать о добыче! Если болт урядника найдется в богато одетом и вооруженном трупе, я буду считать, что этот урядник думал не о деле, а о корысти, и поступлю с ним соответственно! Напоминаю: всей добычей Младшей стражи распоряжается господин воевода, а он вас не обидит! По обычаю, десятник имеет три доли рядового ратника, думаю, что господин воевода так же и для нас сделает…

– Кхе! – раздалось позади.

«Тпру, сэр Майкл, не туда заехали – нечего за начальство решать, а вдруг у него иные планы?»

– Впрочем, все это на усмотрение господина воеводы, – поправился Мишка, – к тому же четверть добычи Младшей стражи по праву принадлежит господам наставникам. Ну, а за сегодняшний бой вы не получите ничего – не командовали, за что вам долю в добыче давать?

На этот раз дедово «Кхе» имело явно одобрительный оттенок. Мишка немного выждал, не последует ли что-то более членораздельное, и продолжил:

– Повторяю для тугодумов! Первое: ваше оружие – это ваш десяток. Второе: ваша добыча – это добыча вашего десятка. Всем понятно?

– Так точно, господин сотник!

Ответ прозвучал не очень-то дружно – отроки все еще осмысливали услышанное.

«Ну-ну, поскрипите мозгами, поскрипите. Это в бабкиных сказках: «Еруслан-богатырь махнул рукой – среди ворогов улица, отмахнулся – переулок». А нам требуется не сборище индивидуальных бойцов, пусть и сколь угодно высокой квалификации, а сплоченный и управляемый воинский коллектив. Стая, способная растерзать хоть быка, хоть мамонта, хоть тираннозавра, хоть… другую такую же стаю, едрена вошь!»

– Теперь третье! В то, что вы, господа урядники, с первого раза в разум придете и в следующем бою не сотворите такой же дури, как сегодня, я верю с трудом. Поэтому над каждыми тремя десятками я ставлю одного из господ советников Академии Архангела Михаила, так, как сегодня надзирал за девятым и десятым десятками боярич Демьян! – Мишка перешел на крик. – И так же беспощадно!!! Лучше еще несколько дураков казнить, чем загубить всех!!! Жалости не ждите! Или вы станете такими урядниками, как нужно, или… – Мишка снова понизил голос до нормальной громкости, – сами сегодня все видели.

«Блин, ораторский прием в стиле Адольфа Гитлера, но ведь производит нужное впечатление!»

Произвело. Все взгляды сошлись на Демьяне, а тот, ничуть не смущаясь всеобщим вниманием, ответил своей «фирменной» кривой ухмылкой, сильно напоминающей хищный оскал.

– Опричников и разведчиков беру под свою руку! – продолжил после паузы Мишка. – Над остальными ставлю троих своих ПОРУЧИКОВ. Запомните это слово. Поручик – мой товарищ, с которым мы во всем стоим рука к руке, поручик – человек, которому я ПОРУЧАЮ вас, поручик – мои глаза и уши среди ваших десятков, поручик – мои уста, которыми передается моя воля, поручик – мой указующий перст и направляющая длань. Так вот на них и смотрите, так о них и думайте!

Первым поручиком назначаю господина советника Василия Михайловича. Под его руку отдаю восьмой десяток урядника Ионы и оба провинившихся десятка – девятый и десятый – с новыми урядниками. Поручик Василий, надеюсь на твое умение сочетать христианское увещевание с воспитательной затрещиной и ожидаю, что под твоим присмотром провинившиеся отроки в самом скором времени заслужат прощение.

– Рад стараться, господин сотник!

«М-да, сэр Майкл, лорд Корней прав! Роська – это на всю жизнь. Даже не поморщился из-за того, что ему «штрафников» подсунули. Ну, а кому же еще? Его первый десяток – самый лучший в Младшей страже по всем показателям. Золотой парень!»

– Вторым поручиком назначаю господина советника Артемия Исидорыча. Под его руку отдаю его собственный третий десяток и четвертый десяток урядника Климентия. И еще: отдаю тебе, Артемий, самое дорогое, что у Младшей стражи есть – детский десяток под командой Семена – нашу смену. В поход их, по малолетству, конечно, не возьмем, но потом… Какими ты их воспитаешь, такой Младшая стража в будущем и станет.

– Рад стараться, господин сотник! Благодарю за доверие!

«О как! Этой формулировке вы, сэр, ребят вроде бы не учили? Надо же, сам сочинил! Творческая личность, однако!»

– Кхе! Вот ты и детишками обзавелся, Артюха! Сразу десятком. Э… продолжай, продолжай, Михайла, это я… так…

– Так много детей – это хорошо, господин воевода! – не остался в долгу Артемий. – Будет к кому в старости голову преклонить. Да и старшенький – добрых кровей, лисовиновского корня!

– Трепач, едрена-матрена… продолжай, Михайла.

Мишка, даже не оборачиваясь, по голосу понял, что дед улыбается.

– Третьим поручиком назначаю господина советника Демьяна Лавровича! Под его руку отдаю шестой десяток урядника Ксенофонта и седьмой десяток урядника Нифонта. Еще один десяток наберешь из тех, кого мы сейчас в крепости оставляем, после того, как выздоровеют. Это и будет пятый десяток, которого у нас не стало.

– Не в крепости, а в Михайловом городке! – поправил Демка вместо уставного ответа.

«Однако, сэр, если вас нынче постоянно затягивает в черную меланхолию, то у вашего кузена наблюдаются несомненные симптомы присутствия известного сапожного инструмента в анусе, позвольте вам заметить. Плюс, бьющая через край агрессивность, не сочтете ли уместным охладить его пыл?»

– Поручик Демьян! Отставить трепотню, отвечать, как положено!

– Виноват, господин сотник! – гаркнул Демка, встав «во фрунт» и выпучив глаза. – Больше не повторится, господин сотник! Рад стараться, господин сотник! Благодарю за доверие, господин сотник! Приложу все старание и умени…

Мишка прервал бравый монолог, вытащив ногу из стремени и двинув ей Демку по загривку, благо новоиспеченный поручик был пешим и стоял рядом. Демьян заткнулся на полуслове, но при этом глянул на стоящих перед ним урядников так, будто они уже лежали выпотрошенными на разделочной доске, а он решал, какие части их тушек пустить на жаркое, а какие на солонину.

– О Михайловом городке впредь приказываю говорить так… – Мишка на секунду задумался, подбирая слова, потом продолжил, чувствуя, что перехватывает горло, так же, как недавно в доме священника. – Сей малый городок назван в честь тезоименитства духовного пастыря нашего иеромонаха Михаила, в успении вошедшего в сонм праведников, стоящих пред Горним Престолом…

Голос у Мишки предательски дрогнул, и он умолк, не закончив фразы.

«Хоть это я для тебя, отче, могу…»

Справиться с голосом удалось не сразу, но за все время вынужденной паузы никто ни проронил ни звука, даже Демка стоял спокойно, только раз покосившись на Мишку через плечо.

«Ну-с, сэр, пора завершать? Виновные наказаны, назначения произведены, ценные указания розданы… Нет, нужно что-то еще… первый бой Младшей стражи в полном составе… нельзя просто так сказать: «Все, можете быть свободны». Нужен какой-то итог, вывод… Что бы отец Михаил сказал? Не знаете, не можете себе представить, хотя и должны бы, а вот что сказала бы Нинея, вполне представить можете, ведь можете же? Мда-с, и это – сотник православного воинства! Ну что ж, делайте, что умеете, а то, что ДОЛЖНЫ, будете делать, когда научитесь… если, конечно, научитесь, когда-нибудь. Так что с выражением «Делай, что должен…» не все так просто, как кажется на первый взгляд».

– Советникам и первому десятку остаться, остальным: разойдись!

Пока урядники выполняли команду, Мишка развернулся в седле и задержался долгим взглядом на Корнее, Аристархе и Алексее, показывая, что именно сейчас и будет сказано самое главное. Корней понял внука и подал коня вперед, подъезжая поближе, вслед за ним подтянулись и остальные.

– Господа Совет и… помощники. – Мишка окинул взглядом строй отроков первого десятка. – Да вы подходите поближе, ребята, разговор сейчас будет свойский – промеж родни.

Подчеркивая «демократичность ситуации», Мишка спешился, Дмитрий тотчас последовал его примеру. Отроки, сломав строй, образовали полукруг, в центре которого оказались Мишка, Дмитрий и Демьян. За спинами отроков высились в седлах: воевода, староста и старший наставник Младшей стражи.

– Напоминаю: внутри своего, родственного, круга мы вправе говорить все и обо всем, но не вынося эти разговоры за пределы нашего Совета.

Парочка голов тут же обернулась на Корнея, Аристарха и Алексея.

– Ну-у, Иоанн, Фаддей, – Мишка укоризненно покачал головой, – неужто все, как детям малым объяснять надо?

Янька смущенно засопел, а Фаддей, видимо, чисто машинально притронулся к рукояти меча. Действительно: Корней – глава рода, Алексей, считай, родня, а из рук Аристарха-Туробоя получен этот самый меч. Какие уж тут тайны?

– Вы сейчас слышали, как я хвалил рядовых отроков и ругал урядников… – Мишка выдержал паузу и огорошил аудиторию: – Вам же следует знать, что ни похвала, ни порицание, высказанные мной, особого значения не имеют.

Над собравшимися повисла недоуменная тишина, не нарушенная даже универсальным «Кхе» Корнея.

– Непонятно? – задал Мишка риторический вопрос. – Давайте разбираться по порядку. Чего стоит наша сегодняшняя победа? Стоила ли она тех криков и восторгов, которые были? Стоила ли она того количества болтов, которое было нами раскидано? Стоила ли она тех надежд, которые на Младшую стражу возлагались? Нет!

Теперь недоумение уже не было молчаливым – послышался и недовольный ропот, и корнеевское «кхе», и что-то невнятное, но явно ругательно, произнесенное вполголоса Демьяном. Даже Дмитрий повернулся было к Мишке, чтобы что-то сказать, но все же сдержался.

– Еще раз повторяю: нет! – повысил голос Мишка. – Потому что не победить мы не могли! Считайте сами: сто десять наших выстрелов из самострелов, около сорока выстрелов девок и баб да еще семь десятков латной конницы, которая могла ударить ляхам в спину. А ляхов было всего семьдесят, из них в хорошем доспехе меньше двадцати, и такого отпора от нас они не ждали. Достаточно было всем нам правильно и вовремя выстрелить по одному разу – и их бы не стало. Сразу! Вмиг! Вместо этого четверо раненых у нас, четверо раненых и двое убитых в селе, двадцать восемь ляхов на счету баб да девок, четверть болтов истратили, да еще троих казнить пришлось. За что нас хвалить?

С другой стороны, шесть урядников из одиннадцати в бою оказались впервые. Тут за самим собой уследить – дело непростое, а им надо было еще и за десятью отроками присмотреть, притом, что и младшие урядники про свои обязанности позабыли. Да, не справились, да, первый блин комом, но могло ли быть иначе?

Так как же нам оценить то, что сегодня случилось? Оценить только для себя, потому что рядовым и урядникам мы уже все, что нужно, сказали, оценить для себя, потому что именно нам надлежит сделать так, чтобы сегодняшние ошибки больше не повторялись. Ну, кто-то хочет что-нибудь предложить?

Мишка в очередной раз оглядел всех, задерживаясь взглядом на каждом лице. Только ожидание, даже у зрелых мужей, никто ничего предлагать и не собирался – ждали его слов.

– Вспомните, как отзываются родители на первый шаг, сделанный их ребенком или на сказанное им первое слово. Радуются, гордятся, хвалят. Но долго ли длятся эти радость и гордость? Долго ли звучат похвалы? Вовсе нет. Очень скоро их сменяют порицание и поучения: «Не ходи по грязи!», «Не спотыкайся, смотри под ноги!». Уже не радуются, а огорчаются, если дитя шепелявит или долго не может выговорить «р». Вот так и мы сегодня похвалили наше дитя – Младшую стражу – за первый, еще нетвердый шаг, за первое, пусть и невнятное слово. Потому что они были первыми! Но больше за то же самое хвалить нельзя, потому, что тогда походка нашего дитяти так и останется нетвердой, а речь невнятной.

Мишка поймал себя на том, что невольно копирует интонации Нинеи и его так и тянет изобразить улыбку доброго дедушки.

«Черт вас дернул, сэр, вспомнить волхву, да еще сравнить ее с отцом Михаилом! Они разными вещами занимаются – Нинея действительно управляет, а отец Михаил учит… учил делать выбор между добром и злом. Да нет же, не учил, а учит до сих пор, и еще долго учить будет!»

Сбившись, потеряв последовательность аргументов, Мишка разозлился и перешел на командный тон:

– Для того вы, уже имеющие какой-никакой боевой опыт, и ставитесь отныне над урядниками! Спрос за то, как они будут командовать своими десятками, теперь будет с вас! А вы, – Мишка сделал широкий жест в сторону стоящих полукругом опричников, – запомните особо: вам не величаться навешенными мечами перед иными отроками надлежит, а помнить, что спрошу с вас за каждый впустую выпущенный болт, за каждый промах…

«Остановитесь, сэр, вас уже несет!»

– …За каждого убитого, за каждого раненого…

«Сэр, у вас запоздалый отходняк…»

– Если хоть одна сука… своей рукой порешу!!! Как этих сегодня…

«Прекратить!!!»

– …Я вас, мать… – Мишка хватанул воздух широко открытым ртом, рыскнул туда-сюда наливающимися кровью глазами, но все же сумел остановиться. Некоторое время помолчал, глядя в землю, потом, уже совсем тихо, произнес:

– На этом все. Дмитрий, командуй дальше, если что, я в церкви.

Глава 2

Начало сентября 1125 года. Княжий погост

Мишка осторожно, стараясь не производить ни малейшего шума, вынырнул из воды под самым бортом ладьи. Рядом одна за другой появились еще пять голов опричников и разведчиков – сотник Младшей стражи взял с собой только тех, кто уверенно чувствовал себя как в воде, так и под водой, не боялся темной ночной реки и мог пронырнуть достаточно большое расстояние, несмотря на то, что этому довольно сильно мешал самострел.

Вообще-то, освещенный лунным светом борт ладьи был не самой лучшей исходной позицией для абордажа, но на берегу, к которому была причалена ладья, в кустах ждали остальные опричники и разведчики, а чуть дальше в седлах дожидались сигнала два десятка погостных ратников. Задача Мишкиной группы состояла в том, чтобы ударить в спину ляхам, когда все их внимание будет привлечено к берегу.

Мишка щелчком сбил капли воды с тетивы, густо смазанной жиром, чтобы не размокла, и прислушался к происходящему на ладье. Оттуда доносились негромкие голоса и возня, сопровождающая укладку груза – ляхи старались не шуметь. Чуть громче других доносился один властный голос, распоряжавшийся погрузкой, поторапливающий остальных, но в то же время постоянно требующий тишины и осторожности.

«Крысятничают панове. Работают ночью, не зажигая огня, пленных не грузят, только товар, видимо, с погостного склада, таскают на себе – ни лошадей, ни телег. Собрались, значит, кинуть подельников – стырить, сколько получится, добычи и смыться».

Шум на ладье начал стихать: судя по репликам, ляхи собрались сделать еще одну ходку к складу и обратно к ладье. Расстояние от причала на берегу Случи до Княжьего погоста не превышало полуверсты. Здесь в Случь впадал то ли широкий ручей, то ли узенькая речка, по которой дреговичи, собираясь на осеннюю ярмарку и, одновременно, для уплаты податей, без проблем поднимались на своих челнах-долбленках, а вот ладья в узкое и мелкое русло не влезала.

Судя по звукам, на ладье осталось двое. Один из оставшихся – обладатель властного голоса – отдавал распоряжения. Его передвижения постоянно сопровождались деревянным стуком, видимо, при ходьбе он опирался на палку – то ли хромой, то ли раненый. Обращались к нему уважительно – пан Торба. Стук палки, на которую опирался Торба, удалился в сторону кормы, а громкое сопение второго раздавалось где-то в середине корпуса, похоже было, что лях перекладывает поудобнее груз.

«Так, сэр, минут десять-пятнадцать туда, столько же обратно, ну и минут десять, может быть, чуть больше, там. Минут сорок у нас есть. Пора, пожалуй».

Мишка дал знак Якову: «брать живым», имея в виду пана Торбу, и осторожно зацепил за планширь два деревянных крюка, обмотанных тряпками для бесшумности и связанных между собой веревкой. Остальные отроки проделали то же самое, и борт ладьи сразу же стал похожим на борт спасательной шлюпки, обвешанный леерами. Встав на эту веревку ногой, Мишка резко высунулся почти по пояс над бортом, вскинул самострел и… не обнаружил цели. Или силуэт ляха слился с темным фоном берега, или тот нагнулся зачем-то… Если нагнулся, то подниматься не станет – отроки, выбираясь из воды, достаточно нашумели, к тому же Торба, которому Яков накинул на шею ременную удавку, громко хрипел и бился, словно рыба на крючке.

Торчать над бортом, имея за спиной блестящую в лунном свете поверхность реки – изображать из себя мишень. Мишка перевалился внутрь ладьи, скорчился за грудой мешков и коробов и прислушался. Сначала, кроме хрипа и возни со стороны кормы, ничего не было слышно, но потом разведчики как-то угомонили сопротивлявшегося Торбу и наступила тишина. Почти сразу же рядом бесшумно возник Яков, жестами обменялись информацией: «Пленный «упакован», на другом борту ладьи есть еще кто-то – один или двое».

Мишка уже было начал отдавать распоряжение, чтобы трое заходили с кормы, когда жизнь опровергла его предположение о численности противника – от противоположного борта донесся шепот:

– Матка… боска… топельцы вылезли…

– Запыхайсе глупец![69]

Шепот доносился примерно от середины корпуса ладьи, а чуть ближе к носу кто-то, видимо, сильно испуганный, громко шмыгнул носом.

«Минимум трое… не критично. Работаем план “В”».

План «В» был разработан как раз на тот случай, если ляхи решат сделать еще одну ходку к складу. В соответствии с ним зачищать ладью предполагалось силами Мишкиной «абордажной группы», а остальные должны были последовать за ляхами к Княжьему погосту, поднять шум и подождать, пока «крысы» и остальные ляхи сцепятся между собой. Затем подключиться к разборке, всемерно содействуя процессу взаимного истребления панов узброёных[70]. Судя по всему, оставшиеся на берегу отроки и погостные ратники к исполнению плана «В» уже приступили.

Мишка, уже не стараясь соблюдать тишину, с треском вскрыл берестяной короб с беличьими шкурками, Яков, понимающе кивнув, ухватил какой-то мешок, остальные отроки тоже вооружились различными предметами, чтобы швырнуть их на противоположный борт, отвлекая внимание ляхов.

– И-и-и раз!

Мишка схватил связку шкурок и швырнул ее в воздух в том направлении, откуда доносилось шмыганье носом. Связка в полете развернулась, изобразив в лунном свете не то многолучевую звезду, не то какую-то каракатицу черного цвета… в общем, страшно, особенно после разговора о вылезших утопленниках. Результат воспоследовать не замедлил – из-за кучи груза раздался истошный вопль. Другой лях оказался характером потверже – брошенный Яковом мешок наделся на острие выставленного копья; как реагировал третий лях, осталось неизвестным – отроки уже вскочили на кучу мешков и коробов и разрядили самострелы. Никто из ляхов, прятавшихся между скамьями для гребцов, даже не дернулся.

«Ну, таким, значит, образом, сэр: “А вдоль дроги мертвые с косами стоят, и тишина…”»

– Всем укрыться, заряжай! – скомандовал Мишка, вглядываясь в темноту прибрежного леса. – Яков, никакого сигнала с берега не видел?

– Не-а, наверно, за ляхами на погост пошли… но кого-то же должны были оставить…

С берега по-прежнему ни звука, ни огонька. Княжий погост был поставлен хитро: вроде бы и у самой Случи, но с воды не увидишь – между берегом и поселением около полуверсты леса, даже церковный крест не выглядывает. А таких ручьев, какой течет от Княжьего погоста к Случи, здесь не один десяток – не зная места, не догадаешься. Кто-то ж все-таки ляхам место указал. Не дай бог, они захватили ладью, на которой Осьма с купеческими детишками пошел в Пинск. Взяли кого-то из парней живым, развязали пытками язык… даже думать о таком не хотелось.

«Да что они там все, провалились, что ли?»

– Яков, посигналь.

Над водой разнесся крик ночной птицы: если бы Мишка не знал, что это подает сигнал урядник разведчиков, нипочем не догадался бы. С берега тотчас раздался ответный сигнал. Яков поднялся в рост и помахал рукой с самострелом. Кусты на берегу зашевелились, и на берег выбрался урядник второго десятка Степан.

– Эй, вы чего, уже все, что ли?

– Мы-то все! – зло отозвался Мишка. – А ты чего, уснул там?

– Да нет… – Антон растерянно оглянулся на лес. – Ждал, пока они подальше отойдут, чтоб не услышали…

– Ждал он… – проворчал Мишка, уже понимая, что виноват в нестыковке сам, не рассчитал время. – Ладно… Яков, оставь здесь троих, а остальным одеваться и по коням.

Отроки двинулись к кустам, а Мишка одобрительно кивнул своему адъютанту Антону, притащившему не только одежду и доспех, но и полотенце, чтобы сотник мог вытереться.

Антон старался. Уже по дороге в Княжий погост у него состоялся весьма нелицеприятный разговор со своим начальником:

– Ты где был, когда ляхи к Ратному подступили? – грозно вопросил Мишка.

– Я это… стрелял… – покаянным тоном отозвался адъютант.

– А где должен был быть?

– Э-э-э…

– Я спрашиваю: где должен быть мой помощник в бою?

– Рядом с тобой…

– Ну и на кой мне такой помощник, который в самое нужное время неизвестно куда девается?

– Э-э-э…

– Ну, вот тебе мой сказ, Антоха. К этому разговору я больше возвращаться не буду, слушай и соображай с первого раза. Твое место урядника занято, теперь у тебя только два пути: или выслужишься в подпоручики, как и другие помощники господ советников, или уйдешь рядовым в тот десяток, в котором народу будет не хватать.

Антон внял предупреждению, и было видно, что готов служить не за страх, а за совесть. Он даже хотел идти на абордаж вместе с отобранными опричниками и разведчиками, хотя откровенно боялся черной ночной воды, но Мишка оставил его на берегу.

План «В» поначалу развивался, как по нотам: наставнику Стерву удалось привлечь внимание часового, охранявшего спавших в боярской усадьбе ляхов, к подозрительной возне у ворот склада. Часовой пошел разбираться и даже успел поднять шум, прежде чем его не то оглушили, не то вообще убили. А вот дальше все пошло не совсем так, как предполагалось, – подвели погостные ратники. Когда ляхи, пойманные на горячем, рванули из усадьбы боярина Федора в сторону берега Случи, два десятка погостного воинства выскочили из леса раньше времени. Часть бегущих они порубили и покололи, хоть и быстро, но не мгновенно, поэтому оставшиеся успели повернуть назад и, что самое скверное, затворить за собой ворота усадьбы, предпочтя разборки с «коллегами» в неопределенном будущем опасности немедленного столкновения с неизвестно откуда взявшимися конными латниками.

Два десятка воинства боярина Федора бесполезно поболтались некоторое время перед тыном, окружавшим боярскую усадьбу (хоть и не таким высоким, как в Ратном, но тоже солидным), приняли на щиты несколько ляшских стрел и, потеряв одного человека, убитого арбалетным выстрелом, скрылись в темноте.

Ситуация складывалась патовая – ляхи сидели запертыми, а штурмовать укрепленную усадьбу сил не было. Трех десятков мальчишек для этого явно недоставало, а погостные ратники (Мишка был уверен) на тын не полезут – дождутся подмоги от ратнинцев. И плевать, что ляхов в усадьбе осталось не более тридцати, подставлять головы ради боярского добра они не станут. Но в том-то и состояла проблема, что дожидаться подмоги было нельзя. Так решил совет боярина Корнея и боярича Михаила, состоявшийся уже во второй раз – первый был в Отишии, а этот – в пути между Ратным и Княжьим погостом.

Проблема была весьма деликатной – боярин Федор мог остаться нищим (ну, если не совсем нищим, то, во всяком случае, мог очень сильно обеднеть). Ляхи захватили на Княжьем погосте все: и то, что боярин Федор уже успел собрать в счет податей за этот год, и то, что сумел «сэкономить» от податей прошлых лет, и личное боярское достояние… Вообще все. Если ратнинская дружина выбьет ляхов с погоста, то все это станет законной добычей ратнинцев, а погостному боярину только и останется, что «сосать лапу»

Подобное развитие событий приходило в вопиющее противоречие с концепцией поддержки и усиления боярина Федора, принятой дедом и внуком на памятном совещании в Отишии, поэтому Корней и решил послать на Княжий погост сводный отряд из трех десятков отроков Младшей стражи и двух десятков погостных ратников. Люди боярина Федора ни на какую добычу претендовать не имели права – защищать боярское добро и так было их обязанностью, а добычей отроков распоряжался Корней – уж он-то со своим другом молодости договориться сумеет. Однако сделать все надлежало быстро – в течение ночи, ибо удержать ратнинцев, заночевавших в дороге, Корней с наступлением утра не сможет.

Поначалу все шло даже лучше, чем предполагалось: ляхов на погосте (в полном соответствии с показаниями пленных) оказалось немного, к тому же они разделились – одна часть честно выполняла договоренность между командирами мелких отрядов и охраняла общую добычу, пока другие отряды (человек по двадцать) разбрелись для грабежа дреговических поселений. Другая же часть решила скрысятничать, что было только на руку нападавшим.

Тихо сняли часовых у двух амбаров, в которых ляхи заперли своих будущих холопов, удачно захватили ладью, вроде бы уже сумели стравить между собой людей пана Торбы и остальных бандитов, и на тебе – ошибка погостных ратников порушила все надежды! Теперь можно было топтаться перед тыном до прихода ратнинской сотни и все без толку.

Мишка подъехал к понурившемуся в седле десятнику Кондратию и поинтересовался:

– Тебе воевода объяснил, почему погост до подхода взрослых ратников отбить надо?

Кондратий в ответ только поморщился, но заговорил второй погостный десятник – Парфен:

– Так чего теперь-то? Нас вместе с твоими ребятами меньше полусотни, а ляхов там десятка три заперлось! При таком раскладе по открытому месту бежать да на тын лезть – проще самим зарезаться. Перебьют, как гусей.

– И что вам боярин Федор Алексеич скажет, когда вернется?

На этот раз промолчали оба десятника, да и что было отвечать?

Мишка поерзал в седле, снова поглядел сквозь прорехи в кустах на боярскую усадьбу. Рассчитывать на то, что ляхи передерутся, было наивно, а больше никакого конструктива в голову не приходило. Только для того, чтобы прервать тягостное молчание, спросил у Кондратия:

– Ты боярскую усадьбу хорошо знаешь?

– Чего ж не знать-то? Столько раз там бывал…

– Другой вход, кроме этих ворот, есть?

– Есть, а толку-то? – Кондратий уныло пожал плечами. – Такие же ворота со стороны Протечи, да только к ним тоже незаметно не подберешься. Либо придется по открытому месту идти от церкви и через мосток, либо по берегу Протечи под самым тыном. Ни там, ни там пройти не дадут.

«Ну да, твоих долдонов хрен заставишь по открытому месту атаковать… впрочем, и я своих под луки и арбалеты не поведу».

– Протечь… это ваш ручей, что ли?

– Угу…

Мишка стянул с руки латную рукавицу, задумчиво покрутил в пальцах самострельный болт.

– А на кой с той стороны ворота, если они прямо на ручей выходят?

– Как «на кой»? – удивился Кондратий. – Лесовики товар на челнах привозят, ну вот прямо с челнов и в ворота… там еще лесенка деревянная сделана, а то берег-то, хоть и невысокий, но крутой. Для удобства, значит…

– Да… это удобно… Ну-ка, погоди! У вас тут челны есть? Ну, такие же, на каких товар привозят?

– Есть пара штук, а тебе зачем?

– Где? Далеко? Давай, показывай! Давай, давай! – заторопился Мишка. – Скоро светать начнет! Да не сиди ты, как пришибленный!

В двух челнах, если лежа, не высовываясь, могли поместиться шесть отроков. Вниз по течению можно было доплыть до ворот усадьбы так, что с высоты тына никто ничего не заметит. Оставалось только найти лестницы или другие приспособления, чтобы перебраться через ограду и открыть ворота изнутри.

– Да не надо ничего! – вспомнил вдруг Парфен. – Там в воротах дверца малая есть, она изнутри на щеколду закрыта. Ты нож в щель просунь и щеколду поддень, она, правда, зацепляется там, но ты дверцу туда-сюда подергай и все получится. Как войдете, сразу напротив будут задние ворота склада, с ними и вообще все просто – они снаружи брусом закрываются, а из склада есть вход прямо в дом…

– Так может, с нами пойдешь? – предложил Мишка без особой надежды на успех. – Раз уж ты все так хорошо там знаешь…

– Не, я в челн с вами не помещусь, – быстренько нашел отмазку Парфен. – Да ты не сомневайся, как только вы там шумнете и ляхи отвлекутся, мы мигом… Тын-то не такой уж высокий – если на седло встать, перелезть можно, ребята твои постреляют, а мы ворота откроем и… ну и все, побьем ляхов.

Поддетая клинком щеколда действительно поднялась, стоило лишь несколько раз осторожно, чтобы не нашуметь, качнуть калитку в воротах туда-сюда. Раззява часовой, стоявший на крыше сарая, примыкавшего к тыну, смотрел не наружу, а внутрь подворья, освещенного несколькими факелами, и даже, наверно, не успел понять, что убит – болт Марка пробил кольчужный капюшон, закрывающий его голову. Второго часового, стоявшего с этой же стороны усадьбы, выстрелом снаружи снял кто-то из лучших стрелков Младшей стражи (Петр или Серапион), засевших по пояс в воде прямо в русле Протечи.

Пока Марк перезаряжал оружие, отроки сняли брус с задних ворот склада, и Мишка, заглянув внутрь, увидел на другом конце освещенный факелами проем раскрытых передних ворот.

«Если что, будем стрелять из темноты по силуэтам, а им придется лезть в темноту да еще спотыкаться о мешки и короба, которые «крысы» с полок стащили и на землю побросали. Годится. Теперь надо в другом месте показаться».

– По команде быстро отходим сюда и прячемся в складе. А сейчас, за мной!

Пройдя по проходу между сараем, на крыше которого валялся убитый часовой, и стеной склада, Мишка осторожно выглянул из-за угла. Пауза в боевых действиях не пошла на пользу обороняющимся – во дворе усадьбы, перед запертыми воротами разгорался скандал: ляхи начали выяснять, почему раскрыты ворота склада, кто и зачем выволок наружу часть добычи, отчего это вдруг люди пана Торбы посреди ночи оказались полностью одетыми и вооруженными?.. Вопросы эти, разумеется были риторическими – все всё прекрасно понимали и так, но словесная перебранка еще не перешла в стадию применения оружия, хотя руками уже размахивали очень активно. План «В» продолжал работать!

«Может, подождать, пока передерутся?.. Вот блин! Холера ясна, как изволят выражаться господа оппоненты, не передерутся!»

Властный голос одного из ляхов, одетого и вооруженного побогаче других, и несколько розданных им тумаков прервали разгорающийся скандал в тот момент, когда уже казалось, что дело дойдет до оружия.

– Внимание, слушай приказ! – Мишка оглядел своих подчиненных. – Расстояние небольшое, цели неподвижны, никакого упреждения брать не надо. Я стреляю в их командира. На заборолах два арбалетчика и сколько-то лучников, не успел подсчитать. Ты стреляешь в левого арбалетчика, ты – в правого, ты – в самого левого лучника, ты – в самого правого, ты – сам выбирай. Я иду первым, вы – за мной. Выбежали, развернулись влево, прицелились… не торопиться – нас заметят не сразу, выстрелили и быстро назад, чтобы оставшиеся лучники не успели ответить. Встали по порядку… Готовы? Вперед!

Мишка выскочил из-за угла склада, пробежал десяток шагов и остановился. Достаточно – остальным отрокам должно было хватить места, чтобы не мешать друг другу. Вскинул самострел и ругнулся сквозь зубы: под этим углом в командира было не попасть – заслоняли другие ляхи. Рядом защелкали самострелы отроков. Ощущая, как уходят драгоценные секунды, всадил болт в спину первому же попавшемуся ляху и опрометью кинулся назад, за угол склада.

– Заряжай!

Команда была лишней – отроки уже и так взводили самострелы и накладывали болты. Мишка «на автомате» тоже взвел свое оружие, не отрывая глаз от вонзившейся в стену сарая стрелы, свистнувшей у него за самой спиной – у кого-то из лучников оказалась отменная реакция, и если бы он не пригнулся, уже подбегая к углу склада, все могло кончиться весьма скверно.

Впрочем, у командира ляхов реакция была, похоже, ничуть не хуже – до слуха отроков донесся начальственный рык, затем приближающийся топот ног и металлический лязг. Мишка поднял самострел и начал пятиться назад, не сводя глаз с начала прохода между складом и сараем. Отроки последовали его примеру.

– Первый выстрел – Федор, второй – Марк, третий…

Закончить Мишка не успел: из-за угла склада вылетел здоровенный детина с секирой, щелкнул самострел младшего урядника Федора, и тело секирника, по инерции ударившись о стену сарая, отлетело назад, под ноги следующему ляху. Тот споткнулся, упал, и выпущенный Марком болт улетел в пустоту. Следующий лях оказался более ловким – перепрыгнул сразу через два лежащих тела, но приземлился уже с болтом Захария в груди. Четвертый лях, оценив происходящее, отпрянул назад так быстро, что выстрел Исидора тоже пропал даром.

– Назад, к воротам! Здесь уже не полезут! Не дать им через склад пройти. Бегом, бегом…

Мишка развернулся спиной к лежащим ляхам и побежал следом за отроками.

– Зарядить и держать ворота…

Отрок Исидор вдруг изо всех сил толкнул Мишку на стену склада, а сам осел на землю с копьем в спине, даже не вскрикнув. Это поднялся с земли и метнул свое оружие споткнувшийся лях, о котором все забыли.

Мишка обернулся и навскидку выстрелил в темный силуэт, тот охнул и согнулся.

«Вряд ли в живот, скорее в ногу, но будем надеяться… Что с Исидором?»

Копье было брошено сильно и умело, наконечник миновал сбившийся на сторону щит, пробил доспех и застрял в спине отрока. Косясь на скорчившегося ляха, Мишка попытался подхватить раненого под мышки и оттащить к воротам склада. Копье закачалось в ране.

«Нет, так нельзя, надо вытащить…»

Надо было много чего: вытащить копье из раны, но тут же и зажать ее чем-нибудь, иначе парень истечет кровью, перезарядить самострел, чтобы отбиться, если в проход сунется кто-то еще, следить за раненым ляхом – мало ли чего еще выкинет… и все это одновременно. Мишка на секунду растерялся, но тут же рядом вырос Антон, вернувшийся от складских ворот.

– Господин сот…

– Быстро, Антоха, пакет для перевязки есть?

– Конечно…

– Вытащишь копье, просунешь пакет под одежду и прижмешь рану.

Мишка перезарядил самострел и поискал глазами раненого ляха – лучше добить, чтобы без сюрпризов. Однако лях опустился на землю, так что его было не разглядеть, видимо, Мишкин болт зацепил его крепко… или догадался спрятаться за трупами. Наконец, заметив какое-то шевеление, Мишка выстрелил туда, но результата не понял – ни вскрика, ни стона. Или убил наповал, или промазал.

– Не вынимается, – перепуганным голосом сообщил Антон, – застряло…

– Дай я… самострел заряжен? Прикрывай.

Мишка наступал ногой Исидору на спину и, зажмурившись, будто рвал железо из себя самого, дернул древко вверх, в спине у Исидора хрустнуло.

«Угроблю парня…»

– Все, Антоха, быстро, потащили его, там перевяжем.

В воротах их встретил младший урядник Федор.

– Что с Иськой? Живой?

– Не знаю, надо посмотреть… Что у вас здесь?

– Двоих подшибли, – Федор махнул рукой в сторону противоположного конца склада, – больше не суются… пока. Нашим свистеть не пора?

– Нет. Наскоком не взяли, сейчас собираются и думают, как навалиться на нас разом. Вот когда навалятся, надо будет свистеть – у ворот ляхов совсем мало останется.

Мишка наконец нащупал на шее Исидора бьющуюся жилку и с облегчением выдохнул:

– Живой! Помоги-ка перевернуть.

Кольчуга Исидора была прорвана как раз напротив правой лопатки, поддоспешник напитался кровью.

– Господин сотник, ты самострел-то зарядил бы… – аккуратно напомнил Антон, – Иську мы сами перевяжем.

– Да, давайте… потом вынесите его наружу и положите на берегу. Ты, Федор, возьми Марка и следите за проходом, а я с остальными здесь…

– Господин сотник, одиннадцать получается! – неожиданно заявил Антон.

– Что одиннадцать? – не понял Мишка.

– Ну… ляхов. Там мы шестерых положили, потом еще троих и здесь двоих… вместе – одиннадцать. Если всего их было…

– Не суесловь попусту! – оборвал Мишка своего адъютанта. – Во-первых, про того, что на крыше сарая стоял, забыл…

– Тогда двенадцать!

– Да не тараторь ты! Откуда ты знаешь, что все шестеро попали и попали убойно? Смотреть-то некогда было! И там, в проходе, один вроде бы не убит, а ранен, возможно, остался боеспособным. И здесь двое… Федор не зря сказал «подшибли», а не «убили», где трупы-то? Не видишь? И я не вижу.

– Ну, все равно, у нас-то только один…

– Хватит болтать!

Было прекрасно понятно, что Антона «несет» на нервной почве, но его болтовня мешала сосредоточиться и решить, каким будет следующий шаг противника. К тому же Мишку все время не оставляло чувство какого-то упущения, казалось, что он забыл какую-то важную деталь.

«Вроде бы все верно… Если сильно надавят, путь отхода есть – выскочим за тын и спрячемся под мостиком, ляхи за нами наружу не полезут. Тут тоже пока держимся нормально… Может, баррикаду из мешков накидать? Так с этого края полки пустые, а к тем воротам шляться не стоит, мало ли что…»

Так и не пришедшему в сознание Исидору завернули доспех и одежду на голову, наложили повязку… Ляхи подозрительно долго не проявляли никакой активности. Мишка уже было собрался пойти и посмотреть, что там происходит на дворе, как вдруг внутрь склада с фырчанием влетел факел и, ударившись о стеллаж, упал на земляной пол посреди прохода. За первым факелом последовали еще несколько, один даже подкатился к самым Мишкиным ногам.

«Так, теперь мы тоже на свету… или они собрались пожар устроить и нас отсюда выкурить? Нет, вряд ли, сами же и погорят».

– Всем укрыться! – скомандовал Мишка, затаптывая сапогом ближайший факел. – Сейчас полезут!

В проеме ворот что-то мелькнуло, и Захарий нажал на спуск.

– Дурак! Это они какую-то одежку кинули… не стрелять без команды! Быстрей заряжай…

В склад одновременно влетело сразу три факела. Пока отроки провожали их глазами, в ворота проскочили четверо ляхов. Захарий и Антон выстрелили одновременно, но попал только Захарий, да и то потому, что самострел в его руках от резкого нажатия на спуск «клюнул» вниз – ляхи, едва вбежав в помещение, сразу же бросились на пол. Болт Антона вылетел наружу, а Мишка, с трудом удержавшись от выстрела, тут же мысленно похвалил себя за это. Залегшие ляхи не стали подниматься, а в проеме ворот выросли фигуры двух лучников, видимо, уверенных в том, что противник разрядил оружие и можно смело стоять в полный рост. Один из них тут же поплатился за эту уверенность, получив Мишкин болт в грудь, а второй слишком поторопился выстрелить и отскочить в сторону – его стрела расщепила стойку стеллажа рядом с Мишкиной головой.

И тут снаружи хлестнула команда:

– Встачь! Напшуд![71]

С пола поднялись трое ляхов. Стрелять нечем, лезть в рукопашную против взрослых мужиков… Мишка попятился, набирая в грудь воздух, чтобы крикнуть «Уходим!», но тут два болта ударили в двух передних ляхов – выручили Федор и Марк, видимо, следившие не только за проходом, но и поглядывавшие внутрь склада.

Третий лях медленно двинулся вперед, выставив перед собой миндалевидный щит и занося над левым плечом меч.

«И не споткнется же, зараза, осторожный. Ну, девочки, на сцену! Эх, где мои еще сорок шесть лет?»

Еще можно было уйти, можно было попытаться выгадать несколько секунд, пока отроки перезарядят самострелы, но… Сколько раз рассказывал о таких моментах Алексей, сколько обдумывал такую ситуацию и воображал себе подобный поединок сам Мишка! Да и не только ЗДЕСЬ, где это было обычным делом, но и ТАМ, где место подобному было только в мальчишеских фантазиях. И… надоело ждать! Если ты еще не утратил окончательно мужских качеств, если их не разъели женское воспитание, унисекс, гламур, политкорректность и прочие кунштюки, расслабляющие характер не хуже, чем слабительное кишечник, тяжесть оружия в руке и вид вооруженного соперника будят такие чувства… словом, будят и… вдохновляют, черт возьми! Да, вдохновляют!

Щит привычно переместился из-за спины на руку, а меч, будто и был обнажен еще с утра – отработанные до автоматизма движения даже не затронули сознания, оно все было поглощено изучением противника и места схватки.

«Проход между стеллажами узкий, значит, сдвинуться влево, чтобы случайно не зацепиться клинком. Он долговязый, руки длиннее и меч тоже – ввязаться в ближний бой. У меня за спиной на полу чисто – можно свободно двигаться, он только что перешагнул мешок, если отшагнет назад, запнется. Стреляет глазами мне за спину? У него нет времени! Ребята сейчас перезарядят… Нет! Я тебя сам завалю! А отвлекаться на ребят – пожалуйста, сколько угодно. Лицо не закрыто ни бармицей, ни личиной, только наносник шлема… высоковато, через щит не достану. Ноги… куртка из толстой кожи защищает почти как кольчуга, но доходит ему только до середины бедра. Ноги мои! Ближний бой и атака понизу! Меч поднят над плечом… естественно, в тесноте удобнее бить сверху. Прикрыться щитом? Мужик здоровый, двинет так, что… Нет! Вперед, проскочить под ударом и по ногам! Вперед!»

Мишка прыгнул навстречу ляху, словно на нем и не было многокилограммового доспеха. Лях, видимо, не ожидал такой наглости от мелковатого, по сравнению с ним, противника и упустил время для нанесения удара клинком, но не растерялся и врезал по Мишкиному шлему навершием рукояти меча, одновременно его щит нырнул вниз и пресек движение Мишкиного клинка к ноге.

Удар по шлему пришелся немного вскользь, но Мишку ощутимо шатнуло и пришлось махнуть левой рукой со щитом, чтобы удержать равновесие. И… вдруг пришло то состояние, которое Мишка испытал под воздействием Аристарха в Нинеиной веси. Лях снова занес руку для удара, но как-то медленно и совершенно без всякой хитрости – расчет только на силу и длину клинка. Мишка «выстрелил» ребром щита под мышку ляху. Такой удар, по словам Алексея, мог выбить плечевой сустав и сделать противника совершенно беспомощным. Получилось или не получилось, Мишка не понял, но его противника слегка развернуло, и он запнулся-таки о валяющийся сзади мешок. Лях на мгновение замер, стараясь сохранить равновесие, дернул для баланса щит вверх… Но это для него было мгновение, а для Мишки длиннющая пауза между двумя ударами сердца. Мишкин меч, описав красивую (залюбуешься!) дугу, достал выставленную вперед левую ногу ляха спереди, чуть ниже колена, перерубая сухожилие, разгибающее ногу!

Из-под Мишкиного противника словно выдернули землю – он хрипло вскрикнул, взмахнул руками и начал было валиться назад и влево, но задержался, упершись щитом в стеллаж, и тут Мишка, полностью раскрываясь, кинул левую руку со щитом назад, а по правой стороне тела запустил «волну» от ступни до кончика меча, превращая рубящий удар в хлещущий. Клинок отсек кисть руки ляха вместе с зажатым в ней оружием, будто бы и не ощутив сопротивления.

Еще один хриплый вскрик, брызжущая из обрубка руки кровь, и третий удар – добивающий – между плечом и шеей. Даже если бы клинок и не рассек кожаный капюшон, удар все равно смертельный.

– Федька-а-а!!! Свисти-и-и!!!

Если бы не нужно было отдавать приказ, Мишка орал бы просто так – возбуждение распирало изнутри, требовало действия, движения или хотя бы крика…

Больше ничего ни сказать, ни сделать Мишка не успел, он даже не услышал, подал ли Федор сигнал – столько всего произошло в следующий момент. В проеме передних ворот склада снова появились фигуры лучников, одна стрела, с хрустом пробив щит, ткнулась наконечником в кольчугу на груди и остановилась, вторая, просвистев над плечом, ушла назад, где с грохотом и треском падала прямо на Антона и Захария опрокинутая секция стеллажа.

«Блин! Про проход из дома в склад забыл! Оттуда вылезли и стеллаж на ребят завалили…»

Бросок плашмя на землю спас Мишку от еще двух стрел, пролетевших над ним и ударивших, судя по звуку, во что-то деревянное. Мишка, ломая застрявшую в щите стрелу, перекатился и втиснулся под нижнюю полку стеллажа, мельком заметив, что на поваленную секцию, не доставшую до земли из-за узости прохода, лезут сразу несколько ляхов.

«Все, кранты, сейчас задавят… заигрался, дурак, надо было раньше линять…»

Мысли прервал мужской крик боли и треск ломающегося дерева.

«Держатся ребята! Не зря в учебной усадьбе столько тренировались…»

Мишка протиснулся под нижней полкой дальше и вылез с другой стороны стеллажа – была мысль заскочить в тыл атакующим ребят ляхам, но не успел он подняться на ноги, как перед ним возникла фигура с занесенной секирой. Как в фильме ужасов – в полутьме еще более темный силуэт с играющими на кольцах кольчуги, шлеме и лезвии секиры алыми отблесками света факелов. Только и удалось, что дернуть вверх щит, как страшный удар обухом «отсушил» левую руку и сбил с ног – лях не стал бить лезвием, чтобы оно не завязло в деревянном щите.

Секирник снова поднял оружие для удара. Мишка подогнул ноги и, упершись каблуками в земляной пол, попытался отодвинуться, но кольчуга плохо скользила по земляному полу – сдвинуться удалось совсем немного, и каблуки сорвались с упора. Опять подогнул ноги, но теперь левый каблук сорвался сразу.

– П-п-с-с паррш-ш-ивы![72] – неразборчиво прошипел лях и шагнул вперед для добивающего удара.

Лезвие секиры (теперь уже лезвие, а не обух) гипнотизировало, как взгляд змеи, но тело сработало само, без участия разума: вытянутая левая нога зацепила ляха за щиколотку, а правая, резко распрямившись, ударила его каблуком в колено выставленной ноги. Хруст сломанного сустава, истошный вопль, лях уронил секиру за спину и осел на землю, а Мишка (словно неведомая сила подняла!) вскочил и двинул сапогом прямо в бороду противника.

– Н-на, курва драная! Н-на!!!

Лях запрокинулся на спину, а Мишка, наступив ему на грудь, перескочил через тело и ухватил валяющуюся на земле секиру (куда делся меч – непонятно, а искать некогда). Треснувший щит гирей висел на утратившей подвижность левой руке, но хватило и одной правой.

– Н-на, пшек е…ый! Н-на! Н-на!

Первый удар разрубил подбородочный ремень, челюсть и сбил с головы шлем, а дальше уже пошло кровавое месилово… И надо было бросить уже неопасного ляха, надо было идти на помощь ребятам… а Мишка… нет, не Мишка, а Бешеный Лис все никак не мог остановиться, выплескивая в ударах засевший где-то в середине груди ужас и «замазывая» брызгами крови и мозга видение нависшего лезвия секиры.

В себя Мишку привел крик:

– Сотник!!! Антоха, б…дь, где сотник?!!

Голос принадлежал уряднику Степану, хотя его здесь вроде бы не должно было быть.

– Убью, сука! Где Лис?!! – продолжал надрываться Степан.

В ответ доносился какой-то невнятный бубнеж, к которому Мишка даже не прислушивался, потому что со двора усадьбы в склад ворвалась волна криков и лязга оружия – отроки Младшей стражи и погостные ратники все-таки прорвались во двор боярской усадьбы.

– На хрена… ты здесь… если Лис… – судя по прерывистости речи и раздававшемуся в паузах ойканью, Степан пинал Антона ногами, потом, прекратив бесполезную экзекуцию, заорал: – Что встали?!! Искать сотника!!!

– Здещ… Кхе! Здесь я! Хорош орать! – подал голос Мишка. – Сейчас подойду… – Его все еще колотило от смеси возбуждения, ярости и остатков страха, левая рука по-прежнему висела, не слушаясь, и почему-то очень хотелось стащить с головы шлем. – Не трогай Антоху, он не виноват!

На застрявшей наклонно секции стеллажа валялись трупы двух ляхов, причем один в совершенно дурацкой позе – верхняя часть тела провалилась между полками, а ноги и зад остались наверху. За поваленной секцией, на земле, обнаружился еще один.

«Значит, через дом прошли четверо… если б не Степан… а он-то здесь откуда?»

– Господин сотник!!! – заблажил Антон, стоящий на четвереньках под стеной склада, без шлема и с окровавленным лицом. – Скажи ему… Я одного пристрелил, а потом вон этот мне как дал…

– Заткнись, усерыш! – Степан замахнулся на Антона факелом. – Сейчас морду-то прижгу! Мы прибежали, глядим: ляхи Захария убивают, а этот под стеночкой сидит и глазками, как девка, помаргивает…

– Не так все было!!! – взвился Антон.

– Молчать всем!!! – рявкнул Мишка. – Что с Захарием?

– Его, видать, этой штукой придавило, – принялся объяснять Степан – а он изловчился и вон того ляха засапожником в ногу… а они его мечами… а этот… Степан снова ощерился в сторону Мишкиного адъютанта.

– А этот остался в одиночку против двоих, – перебил Мишка Степана, – и одного уложил! Ты бы сумел лучше справиться?

– Я бы около тебя был! – почти истерически выкрикнул Степан.

С урядником явно творилось что-то ненормальное – обычно он был спокойным и здравомыслящим парнем, Мишка неоднократно убеждался, что Дмитрий очень удачно подобрал себе замену, а сейчас…

– А ну-ка, охолони! – прикрикнул он на урядника второго десятка. – Где должно находиться моему помощнику, решаю только я и никто больше! А вот ТЫ почему вдруг тут оказался? Тебе где было приказано быть?

– Так… а чего? – зрачки Степана метнулись туда-сюда. – Там их сорок рыл осталось, а здесь моих ребят убивают… а по берегу под тыном уже можно было пройти, ляхи на вас отвлеклись… – тональность голоса Степана снова полезла вверх, – и вообще… да вас бы тут всех поубивали, если бы мы не подошли!

«Да, сэр, последний аргумент не оспоришь, да и остальные тоже… на уровне, однако, готов поспорить: все они придуманы экспромтом, прямо сейчас! Унтер Степан, нарушая приказ, попер сюда явно по другой причине, о которой и сам не подозревает… Для десятника ратнинской сотни – поступок вполне допустимый, но для урядника Младшей стражи, мягко говоря, не характерно… не ощущаете ли руку графини Палий, сэр? Но Степан с Нинеей вроде бы не общался… или она через Красаву… Черт побери, Настена же первой полусотне медосмотр устроила! Неужели внушила потребность защищать сотника любой ценой? Ну, бабы…»

Сразу же захотелось заорать, сломать что-нибудь… – опять умные дяди и тети решают за него! Мишка, с трудом сдержавшись, выдавил из себя улыбку и ободряюще кивнул Степану.

– Все верно, молодец! На то ты и урядник, чтобы при нужде своей головой думать. Хвалю!

– Рад стараться, господин сотник!

На лице Степана отразилось такое счастье, что даже стало неудобно.

– И тебя, – Мишка обернулся к Антону, – тоже хвалю!

– Рад стараться, господин сотник!

– Степ… Захарий точно убит? – спросил Мишка. – Вы смотрели?

– Да чего там смотреть-то? – урядник мгновенно помрачнел. – Когда такой детина три или четыре раза мечом…

– Еще потери? – Мишке очень хотелось присесть, но под поваленной секцией стеллажа лежал убитый Захарий, а больше сесть было некуда.

– Еще двое, – совсем упавшим голосом сообщил Степан. – Иннокентия стрелой, наповал, и Исидор умер…

«Еще трое… Господи, уже одиннадцать… Исидор… нельзя, наверно, было копье из него вырывать… копье! Ну, курва польска!»

– А ну-ка, пошли со мной!

Трупов в начале прохода между сараем и складом прибавилось – отроки, пришедшие со Степаном, добавили к куче убитых еще двух лучников.

– А ну-ка, посвети! – приказал Мишка Степану.

Того, кто метнул копье в Исидора, Мишка нашел почти сразу – у всех хвостовики болтов торчали из убойных мест, а у этого из верхней части бедра. Лях лежал неподвижно, с закрытыми глазами.

«Бледный… может кровью истек? Проверим…»

Мишка пнул ляха по раненой ноге, тот дернулся, застонал и раскрыл глаза.

– А-а, живой, значит?

– Проше… пан… для бога…[73]

– Ты этой рукой копье метал?

– Для бога, пан![74]

– Н-на!!!

– Иезус!!![75]

Секира перерубила ляху руку выше локтя и, вырвавшись из Мишкиных пальцев, осталась лежать на трупах.

– Не добивать его! Пусть так подыхает… за Исидора!

Мишка вышел из-за угла склада, глянул на наполненный людьми и лошадьми двор усадьбы и почувствовал, что надо хоть на несколько минут сесть где-нибудь в уголке и расслабиться. На глаза попался стоящий возле сарая чурбак, Мишка опустился на него и, привалившись спиной к стенке сарая, закрыл глаза. Странное чувство – тело вроде бы и расслабилось, а внутри все натянуто, как струна… и смотреть ни на что и ни на кого не хочется.

«Два поединка, сэр Майкл… вы теперь опоясанный воин, можете открывать личный счет, до серебряного кольца восемь осталось. Хотя, сказать по чести, с первым – тем долговязым – вам просто повезло. Он вам за спину пялился не потому, что ребят боялся, а потому, что ждал, когда четверо из прохода в дом выскочат, а от вас такой шустрости не ожидал – надеялся на расстоянии удержать, пока те четверо не навалятся. Вот второй – ваш, без вопросов, спасибо лорду Корнею за науку: драться, даже лежа, учил вас он.

А теперь, сэр, пора подумать: какую пользу можно извлечь из вашей сегодняшней победы. Вашей, вашей, не надо скромничать, погостные ратники без вас и ваших «преторианцев» ни черта бы не смогли. Имидж, сэр Майкл, имидж! На Княжьем погосте ярмарки проходят, значит, здесь не только административный и торговый центр, но и информационный! Хватит от Нинеи зависеть в контактах с местным населением, пора свои каналы создавать. Да и «преторианцы» ваши после внушения «доктора» Настены и сегодняшней победы каждое ваше слово, как откровение, воспримут.

Вы обратили внимание на то, что нет никаких восторженных криков? Отроки еще не въехали в ситуацию, а погостные дурни кинулись разбросанный товар собирать. Десятник Кондратий, как последний дурак, такой выгодный шанс упускает – сейчас бы выехал на середину, махнул бы мечом да заорал: «Победа! Благодарю за службу!» или что-нибудь в этом роде. И все – он победитель, он командир, освободивший погост от захватчиков, он здесь хозяин, пока боярин Федор не вернется. А когда вернется, то будет принята именно та версия событий, которую изложит он, а не обгадившийся писарь, «оставленный на хозяйстве» и не оправдавший оказанного ему высокого доверия. Действуйте, сэр, действуйте!»

– Степан! – окликнул Мишка стоящего неподалеку десятника второго десятка. – Это ты Антону харю раскровянил?

– Нет, это его лях так в щит двинул, что Антохе полморды бармицей обшкрябало и зуб вроде бы…

Теперь, когда с сотником было все в порядке, Антон для Степана сразу же перестал быть «усерышем», и в голосе урядника даже проскользнуло сочувствие, что дополнительно подтвердило Мишкины подозрения насчет внушения, проведенного Настеной.

– А ногами зачем его пинал? Пинал-пинал, я знаю! Если уж ты так обо мне беспокоился, то сразу надо было посылать отроков на поиски. А вдруг я раненый лежу и кровью истекаю? Ты же, вместо того, чтобы мне помочь, Антоху лягал – время зря тратил!

– Господин сот…

– Не говори ничего! Просто запомни: между возникновением желания и действием по его исполнению должен обязательно быть небольшой промежуток. И в промежутке этом всегда, запомни, всегда должна быть мысль: «А надо ли? На пользу ли?» Приучишь себя к этой мысли, сразу же намного меньше глупостей делать станешь. Понял меня?

– Так точно, господин сотник!

«Время теряете, сэр, время!»

– Так, Степан, теперь пошли кого-нибудь из отроков за урядниками Яковом и… – Мишка запнулся, так как все еще не привык, что первым десятком командует не Роська, – и урядником Андреем, да пусть не орут, а тихонько ко мне позовут. Еще одного пошли найти мои меч и самострел, они там где-то остались… и щит мне на замену подбери, мой-то, того и гляди, развалится.

Пока Степан отдавал распоряжения, потом помогал своему сотнику избавиться от разбитого щита и даже пытался высказаться насчет того, что опять, мол, левой руке досталось, Мишка безуспешно высматривал погостного десятника Кондратия. Того почему-то нигде не было видно, как и второго погостного десятника Парфена.

Онемение в левой руке начало проходить, и она заныла от плеча до самой кисти. Мишка попробовал пошевелить пальцами, согнуть руку в локте – мышцы подчинялись, но как чужие, и ощущения, словно через вату.

«Исидор, Захарий, Иннокентий… еще трое. Могли бы жить… чтоб оно все провалилось, в бога, душу, гроб… за благополучие боярина Федора трех пацанов… Вот за это военные и не любят… да что там не любят – ненавидят – политиков! Никакой же военной необходимости… с утра бы, полным составом, под прикрытием самострелов вышибли бы ворота… высшие соображения, туды их в печенки! И ведь не денешься никуда – надо! Как там у Симонова в романе «Солдатами не рождаются»… «Написал в приказе букву – а кто-то умер. Провел сантиметр по карте – а кто-то умер. Крикнул в телефон командиру полка «нажми», – и надо крикнуть, обстановка требует, – а кто-то умер…» Почувствовали на собственной шкуре, сэр? И ладно бы на шкуре, а то ведь на совести! И с этим придется жить… и, если понадобится, повторять снова и снова…

А может быть, правы либерасты, и нормальный человек совершать такое должен быть не способен? Но что считать нормой? Вот, скажем, Нинея посчитала бы, что все сделано правильно – цель оправдывает средства. А Настена? Вроде бы она заставила ребят закрывать вас, сэр, собственными телами, значит, жизни разных людей для нее имеют разную ценность. Но такая же прямолинейная позиция, как у Нинеи, – не ее стиль. Настена, пожалуй, посчитала бы правильным штурмовать Княжий погост всеми наличными силами, но при этом как-то удержать ратников от «прихватизации» имущества боярина Федора… а это вообще возможно? Для Настены, может быть, и возможно.

А отец Михаил? Вот для него размен трех жизней на материальные ценности неприемлем в принципе. Ибо сказано: «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют, и где воры подкапывают и крадут; но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляет и где воры не подкапывают и не крадут; ибо, где сокровище ваше, там будет и сердце ваше». И можно было бы согласиться, но ваше-то сердце, сэр Майкл, здесь – на земле…

Аристарх-Туробой? Вот для него, скорей всего, во главе угла должны стоять чисто военные соображения, а с этой точки зрения упрямое продолжение операции после того, как первоначальный план провалился… правильно или неправильно? Экспромт, позволивший все-таки выполнить поставленную задачу, но стоивший жизни трем отрокам… это как? Не с нравственной, а именно с военной точки зрения? Это вам, сэр, лорд Корней утречком объяснит…»

– Господин сотник, урядник Яков по твоему приказу явился… Ой, Минь, а у тебя опять левая…

– Погоди, Яш, чего это погостных десятников нигде не видно?

– Так, беда, господин сотник, оба погостных десятника побиты! Парфен насмерть, а Кондратий покалечился…

– Как насмерть, как покалечился?

– Парфена из этого… ну, самострела ляшского…

– Из арбалета?

– Да, прямо в лицо, а Кондратий с тына на ляха прыгнул, ляха насмерть задавил, а сам ногу сломал. Матвей говорит, что перелом какой-то нехороший.

– А наши?

– Под Варфоломеем коня убили – он, когда падал, руку вывихнул. Матвей вправил, говорит, что ничего страшного. Фоме чем-то по шлему звезданули, глаза в разные стороны, тошнит… Матвей говорит: не боец, лежать надо. И еще… отрок Симон самострел поломал – под ним тоже коня убили, ну, когда падал, прямо на самострел…

– Господин сотник, урядник Андрей… – Мишка махнул рукой, прерывая доклад, но Андрей, против ожидания, не замолчал. – Господин сотник, не дело творится! Эти… – урядник первого десятка махнул рукой в сторону погостных ратников, – …наши болты из убитых выдирают, и говорят, что это их добыча, как бы…

Мишка недослушал – от полыхнувшего ощущения опасности отступила даже мозжащая боль в левой руке. Сразу же вспомнилась сцена в Отишии, когда напарник Дорофея Митяй потянулся за копьем, готовый схватиться из-за добычи даже с ратнинцами. Тогда рядом был Немой, а сейчас никого, тогда кругом были свои, а сейчас… Да еще и сами погостные ратники «без руля и без ветрил» – один десятник убит, другой серьезно ранен.

«Неужели в своих стрелять придется? А что делать, если эти жлобы совсем обнаглеют? Торгаши, туды их… мы для них сопляки, таких при дележе добычи обнести – «дело чести», иначе себя уважать перестанут. Жизнью в торговом месте воспитаны… как менты при рынке. Что делать? Стерпеть, дождаться деда и требовать справедливости? А что пацаны подумают? Да даже если и не подумают ничего такого… Это жлобье, считай, дважды свой погост просрало, из-за этого трое пацанов… а теперь… Вот уж хрен! Только самострелов наших боитесь, а так за людей не считаете? Ну, будут вам самострелы!»

– Яков! Быстро свой десяток на крыши и заборола! Петра и Серапиона с собой возьми! Постарайся не убивать и не калечить, только напугать… но если закрутится, а я командовать не смогу, сам решай!

– Так… свои же… – нерешительно попытался возразить Яков.

– Это они в бою своими были, а сейчас в них торгашество взыграло, а десятников нет… забыл, как взрослые ратники к нам относятся? Исполнять!!!

– Слушаюсь, господин сотник!

Мишка проводил глазами разведчиков и приданных им двух лучших своих стрелков и удовлетворенно кивнул.

«Нет, стрелять в своих, какими бы они ни были, конечно, не дело… однако конфликты из-за дележа добычи не должны быть ЗДЕСЬ чем-то необыкновенным, наверняка, время от времени случаются. Так что чего-то экстраординарного в этом не увидят… Попробуем все же обойтись без кровопролития».

– Степан, Андрей, глядите, чтобы ваши ребята не разбредались, мало ли…

Договорить Мишка не успел – над усадьбой боярина Федора разнесся крик:

– Наших бьют!!!

Орал погостный ратник, выскочивший из ворот склада – какой-то весь тощий, нескладный, в кольчуге не по комплекции, распояской, да к тому же еще и оттопыривающейся на животе, словно там что-то спрятано. Он снова раззявил рот и даже уже начал повторять призыв «Наших бьют», но вслед ему из склада вылетел помятый шлем (похоже, его же собственный) и крепенько приложил его по загривку. Крикун бухнулся на четвереньки и возопил:

– Люди!!! Да что ж это делается?!! Сопляки ратников…

Крик оборвался – следом за крикуном из склада выскочили отроки Никита и Марк. Никита с размаху двинул крикуна сапогом по ребрам, а Марк завертел головой, разыскивая взглядом Мишку. Шлема на Никите тоже не было, из носа текла кровь, а левая сторона лица, прямо на глазах, заплывала синяком.

– Бей недоносков!!! – заблажил кто-то, невидимый Мишке.

Погостные ратники, поначалу замершие, сунулись было в сторону Никиты и Марка, но переднему прямо под ноги врезался самострельный болт так, что тот от неожиданности отпрыгнул назад, а еще двоим болты звонко щелкнули по макушкам шлемов и ушли в рикошет. Кто-то вскрикнул, видимо, поймав срикошетивший болт, и все дружно завертели головами, глядя на стоящих на крышах разведчиков Якова.

– Стоять, козлодуи!!! Всех перебьем на хрен!!! – заорал что было мочи Мишка.

– А ну, не трожь лук!!! – донесся откуда-то сверху голос Якова.

Затем послышался щелчок выстрела и сразу за ним треск разламываемого колчана и невнятное ругательство кого-то из погостных ратников. Судя по голосу, тот же ратник, что призывал бить недоносков, начал орать что-то типа: «Да чего вы смотрите…», но самострельный болт рванул его за бороду и, кажется, задел оперением по лицу, потому что ратник шлепнулся задом на землю и схватился рукой за подбородок.

«Ну? Подействовало, или убивать придется?»

– Тиха-а!!! – раздался из задних рядов голос Мишкиного знакомца Дорофея. – Правда, перебьют! Я вам про Бешеного Лиса рассказывал!

«О как! Даже и кличку знает. Видать, впечатления были сильные. Это нам на руку!»

– Михайла!!! – продолжал надрываться Дорофей. – Пусть не стреляют, я подойду, поговорим!!!

– Ну, подходи, поговорим.

Мишка так и не поднялся с чурбака, на котором сидел, а сейчас еще и принял «начальственную» позу Корнея – уперся правой рукой в бедро и отставил локоть в сторону. Дорофей уже почти дошел, когда наверху опять щелкнул самострел и за спинами передних ратников кто-то взвыл дурным голосом:

– У-юй-юй-юй!..

За что разведчики решили наказать пострадавшего, Мишка так и не понял, но им с крыши было виднее. Дорофей при звуке выстрела остановился и испуганно втянул голову в плечи, но поняв, что стреляли не в него, обернулся и снова заорал:

– Не дергайтесь, дурни!!! Потерпите, сейчас разберемся!!! Михайла… господин сотник, ты бы хоть объяснил, в чем дело, а то сразу стрелять… Чего случилось-то?

– А чего ты меня спрашиваешь? Ты вот у него спроси.

Мишка кивнул на корявого крикуна, который так еще и не поднялся с четверенек.

– Э-э, да это Семка-Клещ! С него и раньше-то спросу путного не было, – Дорофей пренебрежительно махнул рукой, – а сейчас и вообще… сам видишь.

– Кондратий ногу сломал, Парфен убит… – Мишка напрягал голос, чтобы слышно было всем, – ну, и с кем теперь разговаривать?

– А давай со мной! – Дорофей приосанился и расправил усы. – Я на погосте хозяин не из последних… не боярин, конечно, но и… в общем, прислушиваются ко мне, даже и Федор Алексеич, бывает.

«Очень показательный момент, сэр Майкл. Обратите внимание: он себя не воином называет, а хозяином, и это в такой-то обстановке! В Отишии, кстати сказать, он себя тоже не воином, а хозяином-куркулем показал. И намекает на уважение к себе именно как к хозяину. Очень красноречивая оговорка, недаром лорд Корней погостных за воинов не держит».

– Ну, что ж, на бесптичье и жопа соловей.

Кто-то из отроков хихикнул, и Мишка с трудом удержался, чтобы зло не глянуть в его сторону. Дорофей не обиделся, даже слегка улыбнулся и кивнул.

– Так что ж случилось-то, Мих… господин сотник? Меж своими-то…

– Младший урядник Никита! – гаркнул Мишка. – Доложить о происшествии!

– Воровство, господин сотник! – Никита, видимо машинально, утерся и замолк, удивленно глядя на вымазанную кровью ладонь.

Марк не стал дожидаться продолжения доклада, а дернув за волосы, опрокинул Клеща на спину и выдернул из-под его кольчуги сверток какой-то яркой ткани.

– Вот! – отрок поднял ткань над головой. – Украл, а когда Никита его остановить хотел, кровь ему пустил!

– Вот скотина! – с чувством прокомментировал Дорофей. – Ну, мы тебя поучим, пожалеешь, что на белый свет родился…

– Нет! – перебил Дорофея Мишка. – Он кровь моего человека пролил! Требую выдать мне его головой![76]

По толпе погостных ратников пошло недовольное бурчание, понятно было, что отлупить Семку-Клеща за воровство были бы рады все, возможно, многие готовы были отдать его и на казнь, но не мальчишкам же! Дорофей несколько секунд прислушивался к общему говору, а потом сплюнул и махнул рукой.

– А! Забирай! Дерьмо свинячье, вечно через него какое-нибудь паскудство случается. Не жалко, забирай.

– А ты кто такой, чтобы решать? – тут же отозвались из толпы.

Дорофей сразу не нашелся, что ответить, и Мишка пришел ему на помощь, негромко подсказав:

– Утром воевода придет и спросит…

Реакция Дорофея была мгновенной:

– А вы подумайте, честные мужи! Утром воевода Корней придет, узнает, что мы укрываем вора, пролившего кровь его человека, и что тогда будет? Сколько мы еще из-за этого поганца дерьмо хлебать должны?

Снова, вместо ответа, неразборчивый говор, и снова Мишка негромко подсказал Дорофею:

– Спроси: кто против выдачи?

– Ну, кто против того, чтобы Клеща головой выдать? – снова заорал Дорофей. – Подай-ка голос!

– Да все против! – тут же отозвался кто-то из заднего ряда. – Где это видано, чтобы…

Защитную речь прервал звук оплеухи и комментарий:

– Поговори у меня еще за всех, угребище!

– Нету против! – объявил Дорофей. – Все согласны!

Снова неразборчивый говор, но сквозь него прорвались отдельные голоса:

– А и правильно!

– Ну! Сколько еще терпеть эту паскуду?

– Верно! Вот, к примеру, в прошлом году…

Продолжения дискуссии Мишка ждать не стал:

– Урядник Степан!

– Здесь, господин сотник!

– В кнуты его! – Мишка указал на Семку-Клеща. – Не жалеть!

Может быть, на Княжьем погосте и слышали о том, как ратнинцы умеют управляться с кнутами, может быть, даже знали о вплетенных в кончики кнутов железных жалах, но в деле, скорее всего, этого оружия не видали. Когда от корчащегося на земле и по-свинячьи визжащего Семки-Клеща в погостных ратников полетели, вперемешку с кровавыми брызгами, обломки кольчужных колец, мужики дружно перекосились рожами и попятились.

Долго Клещу мучиться не довелось – пять жал, попеременно бьющих в него со скоростью пистолетной пули, быстро сделали свое дело. Визг перешел в хрип, тело несколько раз дернулось и замерло, не реагируя на удары.

Слово «хватит» произнес почему-то, не Степан, а его подчиненный – младший урядник второго десятка Федор. Сам же Степан, глядя на Мишку совершенно дурными глазами, невпопад пробормотал заплетающимся языком:

– Рад стараться, господин сотник.

«Не адекватен. Впрочем, и не удивительно – он еще там, в складе, истерил, а теперь-то… Надо его чем-нибудь с градусами напоить и пусть спать отправляется. Попортила мне Настена ребят, из добрых побуждений, но попортила…»

Мишка сидел в горнице боярской усадьбы – той самой, в которой в апреле боярин Федор принимал Корнея с внуком по пути из Турова. Сидел за столом, на месте хозяина и, пользуясь тем, что его никто не видит, разминал левую руку.

«Ох и отзовутся вам, сэр, эти травмы годков через тридцать, намаетесь… если доживете».

Горница была изрядно загажена незваными гостями, а стол являл собой немое свидетельство долгой, обильной, но плохо организованной пьянки. Три девки, которых отроки обнаружили в доме – запуганные, избитые и не по разу изнасилованные ляхами – явно не относились к числу боярской прислуги и нормально обеспечить смену блюд, напитков и приличный вид стола не могли, а может, и не до того было. Требовать с них чего-то еще было бы сущим садизмом, поэтому порядок в горнице пришлось на скорую руку наводить отрокам. Антон, с лицом в запекшейся крови и распухшими губами, сунулся было помогать, но Мишка пожалел его и отпустил отдыхать.

Для услуг были оставлены два брата-близнеца из десятка Якова, Елисей и Елизар, кудрявые золотоволосые юнцы, прямо-таки неприлично ангельской внешности, которую не портили даже признаки периода полового созревания – на задуманный Мишкой спектакль должна была работать любая мелочь, даже внешний вид отроков.

Мишка в очередной раз нетерпеливо глянул на дверь – гонец к деду был уже отправлен, и времени для проведения «мероприятия» оставалось мало. Словно отзываясь на его нетерпение, дверь отворилась, и в горницу просунулся то ли Елисей, то ли Елизар – различать их умели, наверно, только родители.

– Господин сотник, привели!

– Зайди-ка! – Мишка подождал, когда отрок затворит за собой дверь и спросил:

– Сколько?

– Трое, один из Хуторов, еще двое из лесных селищ… ну, и этот тоже.

Мишка кивнул. «Этот тоже» был погостным писарем, которого ратник Дорофей поименовал изящным прозванием Буська-Грызло.

– Так, слушай внимательно. Узнай имена всех троих и названия их селищ. Пригласишь войти с честью: поклонишься и пропустишь впереди себя.

– Да понимаю я вежество… – попытался прервать инструктаж то ли Елисей, то ли Елизар.

– Не перебивай! – негромко прикрикнул на него Мишка. – Когда войдете, назовешь им сначала меня, потом Дорофея, и только потом их: честной муж такой-то, оттуда-то. Обносить за столом будешь по старшинству – сначала их, потом Дорофея, потом кувшин поставишь, а потом уже мне нальешь. Так же и с едой. Понял?

– Но ты же сотник, а они…

– Для них я не сотник, а старших уважать надо! Брату скажи, чтобы так же делал, и в разговор не встревать ни под каким видом!

– Да что ж я не понимаю?!

– Исполнять!

– Слушаюсь, господин сотник!

Как только утряслись дела на боярском подворье, Мишка велел Якову вместе с Дорофеем выпустить запертых в амбарах пленников и привести к нему по одному человеку от каждого селища. Вместо двоих, против Мишкиного ожидания (ведь отрядов ляхов было два), привели троих, видимо, Хутора были захвачены еще до Княжьего погоста.

Вид пленники имели весьма потрепанный, если не сказать больше. У одного голова была перевязана тряпкой с проступившим кровавым пятном, другой, тощий и длинный, как жердь, сильно хромал, у третьего испятнанная кровью рубаха была разодрана от ворота почти до подола, а кисть левой руки сильно опухла. Все были не чесаны, перепачканы и явно не понимали смысла происходящего. Всем было, судя по виду, за сорок (Мишка велел выбрать мужей посолиднее, а стариков в плен, как известно, не берут), и все трое выглядели сущими бродягами на фоне Дорофея, неизвестно когда умудрившегося сменить доспех на ярко расшитую рубаху из беленого полотна.

Один из освобожденных пленников, тот, что с перевязанной головой, поднял руку для крестного знамения, замер, не обнаружив в красном углу иконы, но все-таки перекрестился, двое других пошарили глазами по горнице, щурясь на горящие свечи, и вопросительно уставились на поднявшегося из-за стола мальчишку в доспехе.

Мишка, прошелестев бармицей, уложил шлем на сгиб левой руки и отвесил вошедшим церемонный поклон, получив в ответ кивки головой (большего мальчишке не положено), требовательно глянул на Елисея (или все-таки на Елизара?). Тот, указав на Мишку протянутой рукой, оттарабанил:

– Сотник младшей дружины воеводы Погорынского боярич Михаил из Михайлова городка!

Мишка снова поклонился, но уже в полпоклона, а в ответ получил удивленно-заинтересованные взгляды.

– Ратник Дорофей из Княжьего погоста!

Это представление особого интереса не вызвало, возможно, Дорофея знали и раньше.

– Честной муж Прокопий из Хуторов!

«Понятно: откуда же еще быть христианину, не из лесного же селища?»

– Честной муж Брезг[77] из Малой Шеломани![78]

«Интересно: если есть Малая Шеломань, то, может, имеется и Большая?»

– Честной муж Треска[79] из Уньцева Увоза![80]

«Вот уж точно Треска – тощий, длинный…»

Мишка, соблюдая политес, пригласил пленников и Дорофея за стол, сам сел хоть и во главе стола, но после всех. Елисей, строго соблюдая Мишкину инструкцию, налил в чарки мед… и тут все-таки обнаружилось упущение: Треска попросил воды, а ее-то в горнице и не оказалось. Братья Елисей и Елизар на секунду растерялись, потом один бросился прочь из горницы, а второй вопросительно уставился на своего сотника.

– Может быть, квасу? – вежливо осведомился Мишка.

– Не-а! – Треска отрицательно повертел головой. – Не умеют тут настоящий квас делать!

«Туды тебя, не успел освободиться, уже капризничаешь! Стоп, сэр Майкл! Все верно! Если мальчишка уселся во главе стола, да еще сотником величается, его хоть как-то на место надо поставить, хотя бы и капризами».

Когда пленники поочередно напились из принесенного ковша, Мишка, памятуя, что разговор о деле сразу начинать нельзя, сделал широкий жест над столом и вежливым тоном предложил:

– Угощайтесь, уважаемые, погреба боярские обширны, ляхи все выгрести не успели.

Не удостоив Мишку даже взглядом, мужики приняли по чарке и потянулись к закуске, сотнику младшей дружины пришлось оставить свою чарку нетронутой – всем своим видом взрослые, присутствующие за столом, показали, что его присоединиться к возлиянию не приглашают.

– И откуда только этих ляхов принесло? – Прокопий тяжко вздохнул. – Свалились, как снег на голову. Это ж дорогу и место знать надо, так-то просто нас не найдешь.

– А вот кто-то из ихних и навел! – Брезг сделал неопределенный жест рукой куда-то между Мишкой и Дорофеем. – Они-то дорогу к нам знают.

– Угу, – Треска подтверждающее кивнул. – В середине лета от них торговать приезжали.

– Вот! А я говорил: не пускать! Так нет, разнылись: ярмарки не было, ярмарки не было! – Брезг произнес последние слова, явно передразнивая кого-то из женщин. – Дождались! Вот вам ярмарка, вот вам веселье!

– И в этом году ярмарки не будет, – Прокопий снова тоскливо вздохнул. – А если б и была бы, чем торговать-то? Все выгребли…

– Дома-то хоть не пожгли? – включился в разговор Дорофей.

– Не пожгли. Дождей мало было – сухо кругом, наверно, побоялись, что на лес перекинется и их пожар достанет.

– А вас? – Дорофей повернулся всем корпусом к Брезгу и Треске, положив при этом локоть на стол так, что оказался почти спиной к Мишке.

«Паскуда! Вообще от компании отсекает! Мстит, падла, за сцену во дворе…»

– И нас жечь не стали, – отозвался Брезг. – Разорили начисто, народ полонили, но жечь не стали.

– Ну, из полона-то мы вас освободили…

Дорофей не договорил, но сказал это таким тоном, что само собой напрашивалось продолжение: «могли бы и благодарность высказать». Лесовики, однако, намек не только проигнорировали, но и, нахмурившись, умолкли. Повисшую паузу прервал Прокопий:

– Слушай, а чего это мальчишки в доспехе тут везде? И этот… сотником величается.

– А он и есть сотник, – Дорофей заторопился, пытаясь «замазать» им же самим созданную неловкую ситуацию. – У него под началом сотня таких же сопляков с самострелами. Корней-то, сотник ратнинский, Воинскую школу устроил, а сам теперь воеводой Погорынским величается. Ну вот из этой-то школы они все и собрались. Здесь-то сейчас всего три десятка, а с утра остальные подойдут, получится как раз сотня, а сотником у них Корнеев внук.

– Совсем с ума посходили, – проворчал Брезг, – мальчишки с оружием…

– Ну, не скажи! – Дорофей никак не желал упускать инициативу в разговоре. – Они вчера под Ратным семь десятков ляхов перестреляли, нам даже мечи доставать не понадобилось. И здесь тоже больше половины ляхов положили. А мы уж так, остатки подчистили – пускай мальчишки учатся, все на пользу…

– Ты ври, да не завирайся! – прервал Дорофея Брезг. – Семь десятков…

– Да у меня на глазах все было! – зачастил Дорофей. – Как дали из сотни самострелов… а потом еще раз, как дали! Мы подскакали, а они уже последних добивают! И здесь… Вы вон в склад загляните, там ляхи один на другом в два слоя лежат!

Мишка сидел и молча слушал, тихо сатанея от происходящего – Дорофей и освобожденные пленники разговаривали так, словно его не только за столом, но даже и в горнице не было.

«А чего вы хотели, сэр? Избаловались! В Михайловом городке вы начальник, в Ратном ваши выкрутасы, хоть и морщатся, но терпят, а здесь-то вы кто? Сопляк, мальчишка, с которым зрелым мужам на равных и разговаривать-то зазорно. Да еще, оказывается, что они вам своим освобождением обязаны! Черт знает что, конфуз, моветон, скандал, неудобняк по полной! А вы, вместо того, чтобы спрятаться в уголке и старших товарищей в неловкое положение не ставить, еще и во главе стола уселись. По всем правилам вас бы за волосья и пинком под зад, чтобы дверь лбом вышиб, а нельзя! И что прикажете делать? Ради вашей эксклюзивной персоны древние обычаи рушить?

Не-ет, досточтимый сэр Майкл, наладить контакт с местным населением помимо Нинеи – план, конечно, замечательный, но бодливой корове, как известно, сильно мешает отсутствие надлежащего инструмента. Лет пять, а то и больше, вам только из-за спины лорда Корнея чирикать надлежит, или извольте вспоминать, как вы всякими хитрыми маневрами упомянутого лорда на идею создания пасеки наводили».

– Да он и сам тут дел натворил! – продолжал вещать увлекшийся Дорофей. – С одним ляхом на мечах схватился и руки-ноги ему поотрубал, а второму его же собственной секирой голову в шмотья разнес!

«Во, пройдоха, когда узнать-то успел? Или кто-то из ребят наболтал? Но что ж делать-то? Время уходит, сейчас дед заявится и сам распоряжаться начнет, туды их всех с дедушкиными обычаями и бабушкиными обрядами…»

– Про него чего только не рассказывают! – продолжал токовать, словно глухарь, Дорофей. – Бешеным Лисом прозвали, после того, как…

– А ну, погоди! – прервал погостного ратника Треска, до того по большей части помалкивавший. – Значит, внук Корнея, говоришь? А Агею, выходит, правнук?

– Ну да, – подтвердил Дорофей, – а что такое?..

Треска с Брезгом многозначительно переглянулись, и Брезг несколько растерянно пробормотал:

– Опять Бешеный Лис… только этого не хватало…

«Опаньки, сэр! Помнят кликуху прадеда, за полтора десятка лет не забыли! А впрочем, чего удивляться-то? Собственного сотника зарезал, попу зубы вышибал… так что же он с местными язычниками тогда вытворял? Такого и сам запомнишь, и внукам расскажешь».

– Вы это про что… – начал было Дорофей, но Треска прервал его безапелляционным тоном:

– Зачем он нас позвал?

«Молчать, сэр! По статусу подростку положено отвечать только на вопрос, адресованный непосредственно ему!»

– Так кто ж его знает…

Под сверлящим взглядом Трески Дорофей осекся, и Мишка увидел, как медленно наливается краснотой его шея. Ситуация читалась однозначно: Дорофея «назначили» в компании младшим, который должен транслировать вопросы старших сопляку, до прямого разговора с которым старшие не опускаются. Дорофей немного поерзал на скамье, но Треска не отводил от него взгляда (ох, не прост был лесовик, совсем не прост!) и погостному ратнику пришлось развернуться к малолетнему сотнику, чтобы спросить:

– Ты, Михайла, это… для чего честных мужей позвал?

Мишка поднялся на ноги и, обращаясь к Треске, раз уж тот сумел поставить себя старшим из присутствующих, заговорил:

– По-славянски зовусь Жданом, – поклон в сторону Трески остался без ответа. – Мне и моей сотне, по молодости лет, доли в воинской добыче не положено. Всем, что мы добудем, распоряжается воевода Погорынский. Им, – Мишка, не поворачивая головы, скривился в сторону Дорофея, – тоже от имущества боярина Федора ничего не перепадет, они и без того боярское добро защищать обязаны. Но остаются те пожитки и скот, которые ляхи в ваших селищах взяли.

Не удержался и стрельнул глазами по лицам мужиков – Треска сидел с каменным лицом, Брезг смотрел тяжело, слегка исподлобья, а Прокопий, услышав об имуществе, засуетился глазами и даже слегка приоткрыл рот.

– Светлая боярыня Гредислава Всеславна, – продолжил Мишка, – оказала мне великую честь, сделав воеводой своей боярской дружины, а потому защищать вас ныне моя обязанность. Но воля моя имеет силу только до того времени, пока сюда не прибыл воевода Погорынский, поэтому прошу вас поспешить и свое себе вернуть. А чтобы не вышло путаницы и вы могли бы отделить ваше добро от боярского, в сенях вас ждет погостный писарь Буська-Грызло.

Мишка снова поклонился и уставился в столешницу, не поднимая глаз. Первым отреагировал на сказанное Прокопий:

– Э! А наше-то? Что с Хуторов взято?

«Ага, напрямую заговорил!»

– Про вас светлая боярыня ничего не приказывала, – Мишка поднял глаза и уставился на Прокопия.

– Вы под боярином Федором обретаетесь, ему и решать.

– Так он же в отъезде! – чуть ли не плачущим тоном возопил Прокопий. – А когда вернется…

– Светлая боярыня мудра и справедлива! – тоном судебного приговора объявил Треска. – И да будет все свершено по ее воле! Однако ж не боишься ли ты… – Треска поджал губы, но, видимо, раз уж начал, то решил продолжить, – не боишься ли ты, Ждан, спроса воеводы за самоуправство?

«Есть, блин! Получилось! Нинеин воевода общается с ее подданными, а Прокопий с Дорофеем стоят в сторонке! Только не пережимать, сэр, вы для него никакой не воевода и не сотник, но уже и не просто сопляк, а ближник Великой Волхвы».

– Беру все на себя!

– А не много ли берешь? – Брезг, похоже, был от природы злобен или очень уж не любил христиан.

– Дед мой как-то обмолвился, что в Ратном, почитай, все семьи с дреговическими родами через женщин породнились, пора бы уже и перестать друг на друга волками глядеть. К тому же он теперь не просто ратнинский сотник, а воевода Погорынский, и в ответе не только за Ратное, но и за все Погорынье. Вы же подати исправно платите, а потому имеете право на защиту ратнинских мечей…

– Что-то они не очень нас от ляхов защитили! – Брезг все никак не желал успокаиваться. – В ответе он! Да перед кем он отвечает? И чем?

Треска недовольно покосился на Брезга, но ничего не сказал.

– Пока мы ответили сотней ляшских трупов, и тем, что в нашей Воинской школе дреговические отроки обучаются. И обучаются, как видишь, неплохо.

– Родственнички…

Брезг не договорил, уловив недовольное шевеление Трески. Действительно, зрелому мужу опускаться до перепалки с отроком было уж и совсем неприлично.

– Добро! – Треска хлопнул обеими ладонями по столу и поднялся. – Пошли, не будем время терять. А ты, Ждан… хорошие у тебя наставники.

– Благодарствую на добром слове, дядька Треска. Елизар, проводи честных мужей.

– Слушаюсь, господин сотник!

Один из золотоволосых братьев кинулся отворять дверь перед хромающим Треской, а Мишка, дождавшись пока мужики выйдут, со вздохом опустился на лавку.

«Ну-с, сэр, вроде бы все, что требовалось, сказано и… получилось, черт побери! Получилось! Не совсем так, как вы рассчитывали, но главное – результат! Прадед Агей совершенно неожиданно помог, да и без опоры на авторитет Нинеи не удалось обойтись, но результат есть! Пусть теперь в затылках чешут: Бешеный Лис – и вдруг на их защиту встал! Есть тема для разговоров и пересудов, а чем больше будут обсуждать, тем больше будет вылезать разница между тем Бешеным Лисом и нынешним».

– …В этом году ярмарки опять не будет, но, как снег ляжет, в Туров от нас обоз пойдет… – донесся из сеней голос Дорофея. – Так если вам что-то продать или купить надо будет, я мог бы…

«Дурак, да пока обоз с податями в Туров соберется, лесовики десять раз догадаются в ратнинскую лавку наведаться! Облом тебе, «хозяин Дорофей», вчерашним днем живешь».

– Господин сотник, а как это ты… – Елисей как-то нерешительно, даже робко, глянул на Мишку, – со старшими так? Ну, и выслушали, и согласились… а я думал…

Что такое он думал, Елисей сформулировать так и не смог.

«Елки-моталки! Да ведь у них же старики во время эпидемии вымерли! Возможно, Треска и вообще в своем Оленьем Спуске… или Подъеме самым старшим остался! А может быть, если его род в нескольких селениях живет, то он тут что-то вроде главы местного Совета Старейшин? То-то такую крутизну из себя изобразил, что все остальные ему подчинились! Так, а что Елисею-то ответить? На Нинею сослаться или про прадеда объяснить? А вот нефиг! Раз уж ситуация так удачно повернулось, надо пользоваться!»

– А ты, значит, не понял?

– Виноват, господин сотник!

– Да перестань ты! Садись-ка вот и слушай, да не просто слушай, а так, чтобы остальным ребятам объяснить мог… будут же спрашивать.

– Но разговоры старших, даже если услышишь…

– Я разрешаю… даже приказываю! Расскажешь все, что запомнил, а объяснение такое: мы теперь не просто мальчишки сопливые, а молодые воины, стоящие на защите Погорынья. Вежество, конечно же, нарушать нельзя… Но ты и видел, что я от обычаев пращуров ни на шаг не отступил, однако и себя тоже правильно понимать надо. Место наше среди народа погорынского стало уже иным, но не само по себе, а оттого, что мы на стезю воинскую встали и на первых шагах не обгадились. Честь, конечно, великая, но и плата за эту честь высока: пролитая кровь, отказ от добычи, возможный гнев воеводы, нелюбовь взрослых ратников. Понял?

– Так точно… то есть нет…

– Ну, хорошо, вспоминай: как разговор шел? Сначала меня как бы не замечали, а с Прокопием и Дорофеем говорили как с равными. Так?

– Ага! Но так же и должно по обычаю…

– Правильно: Треска, Брезг, Прокопий и Дорофей, а я отдельно. А потом: Треска, Брезг и я, а Прокопий и Дорофей отдельно. Почему?

– Ты как-то так устроил…

– Жизнь устроила, Елисей, жизнь! Я только дождался, когда это устройство явным сделается! Сначала для Трески и Брезга в горнице были четыре зрелых мужа и непонятные мальчишки, которые не по возрасту величаются. Но потом-то я и Дорофей Треске и Брезгу совершенно разные вещи сказали! Не заметил?

– Н-нет… Дорофей вроде бы ничего такого… – Елисей напрягся, припоминая. – Он старшим только про тебя рассказывал.

– Это уже потом! – Мишка демонстративно отмахнулся, как от совершенного пустяка. – Дорофей с самого начала Треску и Брезга напугал и обидел.

– Напугал? – Елисей непритворно удивился.

– Ну конечно! Ты сам подумай: если воины отбивают у ворога пленников, то, что с пленниками делается?

– Это, смотря, какие воины и какие пленники! Если своих отбивают… – Елисей замолчал и уставился на Мишку расширенными глазами. – Это что же, господин сотник, мы их… как куньевских могли?

– Похолопить? – Мишка взглянул Елисею в глаза и утвердительно кивнул. – Да, могли! И Дорофей их этим попрекнул! Не впрямую, намеком, но попрекнул. А они все поняли! И тут я им сказал, что имущество возвращаю.

– Значит, холопить не будем! – догадался Елисей.

– Да, правильно мыслишь, но дело не только в этом! Ты же сам сказал: «Если своих отбивают…» Вот так и получилось, что мы сразу же стали для Трески и Брезга своими, а Дорофей чужим! А еще я им объяснил, что делаю это не просто по доброй воле, а потому, что это моя обязанность – обязанность воеводы боярыни Гредиславы Всеславны. Ну, а с Прокопием и совсем все просто – ему-то я ничего про имущество не сказал! Треска с Брезгом уже успокоились – холопить не станут, достояние вернут – можно и о высоком побеседовать, а Прокопию-то не до того, вот он из разговора и выпал, даже мешать стал. Вот так все и получилось: выслушали, согласились и даже похвалили.

– Ловко!

– Не ловко, а тяжко! Ничего, Елисей, просто так не бывает, за все своя цена платится.

– Господин воевода осерчает?

– Это потом, а сейчас… как ты думаешь, чем сейчас урядники Яков, Филипп и Степан заняты? То есть Степана-то мы спать отправили, вместо него урядник Федор… ну, ты понял. Так чем они сейчас заняты?

– Ну… не знаю… ты им приказал что-то?

– А что бы ты им на моем месте приказал?

– Так ты сотник, а я…

– Пленники голодные, среди них могут быть раненые… – подсказал Мишка.

– Ага! Накормить, раненых обиходить!

– Верно. Этим сейчас младший урядник Федор со вторым десятком занимается и Дорофея к этому делу притянет. Притянет-притянет, не сомневайся! А почему я это приказал именно второму десятку?

Ответа на этот вопрос у Елисея, конечно, не было, но его выручило возвращение брата.

– Господин сотник, разреши доложить…

– Не надо! – Мишка махнул рукой, прерывая доклад. – Садись-ка лучше и послушай… начало разговора тебе брат перескажет. Так вот: почему я приказал позаботиться о пленных именно второму десятку? Они злы были, очень сильно злы, потому что у них троих отроков убили, да потом еще этот Клещ Никите лицо разбил. Я и дал им эту злость выплеснуть, когда велел Клеща казнить. А теперь пускай добром душу омоют – голодных накормят, раненым помогут. Понятно?

– Ага…

– Ну, если понятно, пошли дальше. Что я, по-твоему, должен был приказать Якову и Филиппу? Ну, давай, думай! Яков разведкой командует, значит, что?

– А-а! – нашелся Елизар. – Надо в округе пошарить, мало ли кто-то из ляхов уцелел и затаился!

– Верно, молодец!

– Рад стараться, гос…

– Отставить! – Мишка снова махнул рукой на Елизара. – Ну, надо же различать: когда по-строевому разговаривать, а когда обыденно. Я, кстати, теперь вас все время звать буду, когда понадобится, вот как сегодня, с кем-то важным потолковать. Вежество понимаете, собой благообразны… и вообще подходите.

Братья дружно потупились и зарумянились.

– Так, с Яковом разобрались. А Филипп? – Мишка выдержал паузу, но братья молчали. – На погосте постороннего народу полно, отроки с погостными ратниками друг на друга неласково смотрят, опять же ляхи добычи натащили…

– По погосту дозором ходить! – чуть не хором отозвались Елизар и Елисей.

– Верно! А что еще я им всем приказать должен был? Не догадываетесь? А кто тут сейчас слюнки глотает, на стол глядя?

– Покормить отроков… – догадались братья, а Елисей еще и добавил: – только в очередь, чтобы служба без перерыва шла… А… господин сотник, так это ж… голова лопнет все упомнить… и людей выбрать…

– А это, ребятки, моя плата за сотничество. Ну, так: пленники, ляхи, погостные… гм, вояки, наши отроки… еще что? Думайте, думайте! Поесть, кстати, тоже можете, только мед не трогать, вон квас есть…

Глава 3

Начало сентября 1125 года. Княжий погост

Мишка сидел на берегу Случи, недалеко от стоянки отбитой у ляхов ладьи. Без доспеха, простоволосый, босой – пленник среди нескольких десятков других пленников… только вот не лежат в траве рядом с обычными пленниками взведенные самострелы. Опричники и пара десятков лесовиков (в основном женщины) изображали из себя захваченных ляхами жителей Погорынья, приведенных за какой-то надобностью на берег. Охрану представляли собой два пленных ляха – при оружии, но наконечники на копьях держались у них на честном слове, а крестовины мечей были накрепко привязаны к поясам. Поджидали вторую ляшскую ладью, спускавшуюся по течению к Княжьему погосту – о приближении её загодя известила разведка.

* * *

Дед Мишкины действия во время освобождения Княжьего погоста вроде бы одобрил, по крайней мере не обругал. Особенно в подробности вдаваться не стал и прокомментировал всего два момента: поединки с ляхами и разговор с лесовиками.

По первому пункту ни хулы, ни одобрения не высказал, а лишь поинтересовался у присутствующих при разговоре десятников, можно ли что-то засчитать Мишке в счет серебряного кольца. Одного ляха десятники решили засчитать, а вот второго нет – как Мишка его убивал, никто не видел. Дед с их мнением согласился, а ворчание десятника Фомы, что не надо бы и одного засчитывать, потому что это видели только сопляки, проигнорировал, озадачив внука вопросом:

– Ну, и как дальше будешь?

– Рано мне еще в такие игры играть, – честно признался Мишка. – От одного хорошего удара с ног валюсь… и вообще, силы во мне еще настоящей нет, а на одной ловкости не всегда выкрутишься. Так что, только если другого выхода не будет, а сам не полезу.

– Тьфу, чтоб тебя! – возмутился Корней. – Мысли, что ли, читаешь?

– Чего тут читать-то, деда? Как подумаю, что кто-нибудь из моих ребят вот так же полезет… Хоть на луну вой! И ведь не уследишь за каждым, особенно теперь, когда я сам же дурной пример и показал!

– Кхе! Вот именно! Показал… во всей красе! Раньше подумать не мог?

– Не мог! Иногда, чтобы нужные мысли в голове появились, по ней постучать надо.

– Не разговор с тобой, Михайла, а одно мученье! Нарочно, что ли, то, что я сказать должен, заранее говоришь?

– Да я, деда…

– Ладно! Дальше излагай.

Беседа с лесовиками деда заинтересовала очень сильно. Он заставил Мишку пересказать ее насколько можно дословно, несколько раз возвращался к разным эпизодам, но определенного отношения к произошедшему не высказал. Десятники тоже слушали внимательно, Фома снова попытался было поворчать, но его быстренько заткнули.

Саму же операцию по освобождению Княжьего погоста Корней оценил не очень высоко:

– Меньше полусотни ляхов, да еще и между собой перегрызшихся… могли бы и быстрее управиться! Не надо было вообще погостных охламонов на ляхов напускать – пускай бы одни убегали, а другие догоняли. Выждали бы, пока они все из усадьбы выскочат да промеж себя хлестаться начнут, и добили бы оставшихся!

– Да кто ж знал, деда?..

– Теперь будешь знать и в другой раз не промахнешься! А всего в твоем возрасте знать невозможно, какие б тебе книги читать не довелось – жизнь… она такая, что ни в книгах, ни в былинах… Кхе! Иди-ка ты, Михайла, спать, отроки-то твои уже дрыхнут, всю ночь ведь суетились. Э-э, погоди, дай-ка и я с тобой схожу, ты где лечь-то собираешься?

На то, что Корней собирается укрыть внучка одеяльцем и спеть ему колыбельную, Мишка, конечно же, не рассчитывал, но и оплеухи сразу после того, как за ними закроется дверь, тоже не ожидал, однако получил. От второй затрещины ему удалось увернуться, но потом пришлось терпеть, поскольку приказ «Стоять! Приказываю стоять! Смир-рно!» – дед произнес таким тоном, что ослушаться было невозможно.

Корней еще дважды попотчевал внука с обеих рук, а потом (было заметно, что с трудом сдержавшись), отошел в сторону, опустился на лавку и только тогда взялся объяснять причину наказания. Как ни странно, в голосе его превалировала не злость, а горечь, даже, как показалось Мишке, обида.

– Я-то, старый дурак, обрадовался, когда ты урядникам запретил болт на самострел накладывать. Вот, думаю, наконец-то Михайла смысл начальствования понял, теперь перестанет сам во все дырки лезть! А ты? На кой тебя в усадьбу понесло? И не говори, что ребята без тебя не управились бы! Степка-то сообразил еще пятерку вам на помощь привести!

А если бы ты не в усадьбе был, а снаружи? Ведь мог же все три десятка отроков через ворота внутрь послать, раз уж там проход удалось расчистить! Все лучше, чем, как собакам, на забор кидаться! А в тридцать самострелов… да еще с ребятами, обученными в тесноте драться, вы бы ляхов перещелкали, те бы и охнуть не успели! Но для этого тебе надо было снаружи быть и командовать, а ты по-дурному внутри голову подставлял!

Так что все трое убитых – на твоей совести! И не гляди на меня так! Наверняка ведь думал, что трех мальчишек за добро боярина Федора отдать пришлось! Ведь думал же? Ну, чего молчишь? Думал? Признавайся!

– Думал, деда… потом понял, что цена гораздо выше, потому такой разговор с дреговическими старейшинами и устроил. Треска этот… не простой муж, я так думаю…

– Не простой? – перебил Корней. – А ты что, простой? Княжий погост под свою руку взять, пусть и на время, это, по-твоему, простота?

– Под свою руку? – Мишке даже и в голову не приходило взглянуть на произошедшие события с такой точки зрения. – Я как-то и не думал…

– Нет, вы только поглядите на него, едрена-матрена! – Корней возмущенно шлепнул себя ладонями по коленям. – Не думал он! Кхе! Нет, ну я не знаю, что с ним еще делать! Не думал! А кто главной воинской силой на погосте был? Кому погостным ратникам подчиниться пришлось? Кто суд и расправу творил? Кто дела с добычей своей волей решал? Чье слово вятшие мужи четырех селищ слушали и по тому слову поступали? – по мере перечисления голос Корнея становился все громче и громче, постепенно переходя в крик. – Не думал он! А о чем ты вообще думал?! Ты что, позабыл, что в эту ночь на Княжьем погосте никого боярского рода, кроме тебя, не было?! Ты почто перед десятниками позорился, будто извинялся за сделанное? Это же не просто право твое было, но и обязанность!!! Они в тебе своего будущего начальника увидеть должны были!!!

«А-яй-яй, сэр, а еще Роську учили сословными категориями мыслить! А сами-то? Какой конфуз!»

– Да плевать на рухлядь Федорову, – продолжал горячиться Корней, – еще наживет! Нам боярство и воеводство свое в умы вбивать надо! Мне одному, что ли, все на себе тащить? Из Лаврухи боярин, как с хрена дудка, Кузька вовсе свихнулся – дай волю, так он вместо бабы на лесопилке женится, Демку народ чуть ли не как Бурея пугается… и этот туда же… Все, как надо, сотворил, а оказывается даже и не думал!!!

– Но ведь сделал-то, как надо… – попытался оправдаться Мишка.

– Дура-а-ак!!! – возопил совсем уж в полный голос Корней, потом, оглянувшись на дверь, заговорил тише. – Вот в чем болезнь твоя, Михайла… не боярин ты! В душе у тебя боярства нет! То-то мне Алексей жалуется: «Михайлу мечом опоясали, а он то за самострел, то за кистень хватается, про меч забывает». А дело-то не только в мече! Мало все правильно делать! Надо еще и понимать правильно, а ты не понимаешь! Ты – боярского рода! Ты знаешь то, что другим не ведомо, ты вправе вершить то, что другим невместно, ты выше других, и это не требует доказательств! Но все это проистекает из одного: ты сам себя так ощущать должен! Слышишь? Не мыслить, а ощущать! А ты не ощущаешь!

«Вот, блин, еще немного, и демократом обзовет… или республиканцем… слава богу, слов таких не знает».

– Вот Дмитрий, старшина твой, – продолжал Корней, – вот он в боярстве не растеряется! Меч ему навесить – за кистень хвататься не станет, приказ отдает – в праве своем не сомневается, мыслями да сомнениями лишними ни себя, ни других не обременяет… Говорил я, что не доведут до добра твои посиделки с попом… прости, Господи, Царствие ему Небесное…

«Ну-ну, то «много о себе понимаешь, сопляк», то «боярином себя не ощущаешь»… и где логика? А Нинея-то опять, получается, права: «Ощути себя наследником древнего рода…» Нет, не так! Вы, сэр, раздумывали над тем, как оценили бы ситуацию Нинея, Настена, отец Михаил и Туробой, а лорд Корней показал вам, какое решение, удовлетворяющее требования всех четверых, вы могли бы принять, но не приняли! Не приняли по командирской безграмотности и легкомыслию, да еще и в позу обвинителя встали: «Трех ребят убили из-за боярского добра!». А вот если бы вы по рецепту лорда Корнея действовали, то ребятам вас своими телами прикрывать и не пришлось бы! Так что, досточтимый сэр Майкл, вспоминайте-ка висевший в «Ленинской комнате» плакат «Учиться военному делу настоящим образом! В. И. Ленин» и впредь действуйте соответствующим образом, а то во времена, скажем, Великой Отечественной вам бы за такое командование, как этой ночью, прямая дорога в трибунал была бы!»

Дальнейшее уже происходило без Мишкиного участия, и он узнал о произошедших событиях только в пересказе Дмитрия и Роськи. Начал Корней с допроса пана Торбы, который в руках такого умельца, как Бурей, заговорил практически сразу, но, увы, многого не знал, поскольку присоединился к отряду пана Вацлава с опозданием. Паном Вацлавом, как уже выяснилось раньше, был тот самый лях в богатом доспехе, в которого отроки умудрились засадить аж одиннадцать болтов. Вообще, под Ратным стрелки и лучницы явно перестарались – пригодными к допросу оказались только двое раненых ляхов, да и те померли на руках у Бурея, толком ничего не рассказав. От допроса пана Торбы тоже проку оказалось мало – общего числа ляхов он не знал, упомянул лишь, что и на правом берегу Случи тоже должно быть несколько мелких отрядов. Не ведал он и о происхождении ладей, его отряд просто ждал на берегу Припяти, когда их заберут.

В общем, Корней остался недоволен, и тут, на свою беду, пред грозные очи воеводы Погорынского заявился погостный писарь Буська-Грызло с жалобой на Мишкино самоуправство. Менее подходящий момент просто трудно было выбрать, но, по всей видимости, писарь родился в рубашке. Повезло ему дважды: первый раз, когда воевода Корней не убил его на месте, а просто приказал Бурею потыкать Буську мордой в труп Семки-Клеща, «чтобы понимал, значит, что с такими, как он, говнолазами бывает, ежели они не сидят тихо в уголке и не радуются, что живы остались».

Бурей, пришедший после допроса пана Торбы в игривое настроение, выполнил приказ буквально и располосовал писарю всю рожу об драную кольчугу Клеща. Дело обязательно кончилось бы либо серьезным членовредительством, либо повреждением писарского рассудка, но тут Буське повезло вторично – Бурей отвлекся. Проявив воистину академический интерес к трупу казненного, он, продолжая удерживать Буську за шиворот, несколько раз пинками перевернул покойника с боку на бок, чтобы внимательнее рассмотреть следы кнутобойских упражнений отроков второго десятка. Погостный писарь, воспользовавшись паузой, рванулся, что было сил, и был таков, а Бурей, нисколько не огорчившись, тем, что у него в кулаке остался лишь клок рубахи вырвавшегося Буськи-Грызло, громогласно вынес вердикт:

– Гы-ы! Гляди-ка, и сопляки чему-то путному выучились!

Столь двусмысленного и неожиданного комплимента Мишка не получал еще ни разу. Ни в ТОЙ жизни, ни в ЭТОЙ.

* * *

Ратнинцы и лесовики, изображавшие сидящих на берегу пленных, устали сидеть неподвижно, началось шевеление, негромкие разговоры. Ляхи, исполнявшие роль часовых, тоже несколько сбросили напряжение, принялись переминаться с ноги на ногу и даже прохаживаться туда-сюда. В общем-то, это было хорошо – чем естественнее ведут себя «часовые», тем легче будет обмануть прибывших на ладье, но когда один из ляхов направился к ближайшим кустам, Мишка подхватил с земли самострел и крикнул:

– Эй, куда? Назад!

– По потшебе[81]… – послушно откликнулся лях и универсальным жестом изобразил процесс отправления малой нужды.

– Потерпишь! – безапелляционно заявил Мишка, многозначительно поведя самострелом. – Или прямо здесь дуй… ишь, каким застенчивым сделался! Не бойся, не оторвут тебе ничего!

– А вот я так и оторвала бы! – неожиданно заявила немолодая женщина, сидящая на земле недалеко от Мишки. – Как сильничать, так не стеснялся, а тут вдруг застенчивым стал!

Лях, пряча глаза, на всякий случай отошел на несколько шагов в сторонку.

«Комедь, блин: зеки вертухаями командуют! Сладкая мечта «спецконтингента».

– Эй, парень! – окликнула Мишку молодуха в драной рубахе, с синяком на пол-лица и сильно расцарапанной шеей. – А ты попал бы из своей стрелялки, если б этот гнус свое хозяйство достал?

«Гм, сэр, разбитная, однако, мамзелька! Поваляли ее, надо полагать, неслабо, однако живости не утратила!»

– Ха! Да наш боярич на слух стрелять умеет! – влез в разговор урядник Степан. – Он бы этому усерышу с закрытыми глазами, только по журчанию, болт, куда надо, засадил… и куда не надо, тоже!

«Пленники» негромко загомонили, наперебой перечисляя разные места ляшского организма и классифицируя их по признакам: «куда надо» и «куда не надо». Получалось, что «надо» вообще-то бы везде, но только так, чтобы не сразу помер. «Часовые» и вовсе затосковали.

– Боярич! – немолодая женщина, высказавшая желание «оторвать», пересела поближе к Мишке. – А ты и в правду боярич?

– Да, боярич из рода Лисовинов, внук воеводы Корзня.

– И сотником у этих? – женщина качнула головой в сторону Степана.

– Верно. Меня Жданом звать.

– Жданом?

– Во Христе Михаил сын Фролов.

– А… ну да, конечно… А меня Буеслава.

«Ого! Не простая бабонька! Буеслава – напористая, сильная [82] . Просто так подобные прозвища не дают, наверно, что-то вроде нашей Добродеи, только в ином смысле, разумеется. Короче, крутая баба, с воинственным характером».

– Рад познакомиться, матушка Буеслава! – Мишка, хоть и не вставая, подчеркнуто склонил голову, коснувшись груди подбородком. – Честь для меня.

– Вежливый… – Буеслава скупо обозначила улыбку, – и внук Корзня… – улыбка тут же угасла. – А скажи-ка, Ждан, где ж ты себе сотню таких удальцов набрал?

– Так у нас там Воинская школа есть, матушка Буеслава. Все мои ребята в той школе ученики.

– Да? И кого ж вы в той школе учите?

Мишка чуть не ляпнул: «Воинов, конечно», но вовремя сообразил, что вопрос о том, кого в Воинскую школу принимают.

– Да всех учат, не только ратнинских! У нас там и ребята из Турова есть, даже торк один затесался, а больше половины – из дреговических родов. Светлая боярыня Гредислава Всеславна их на учебу благословила…

– Почему Гредислава? – перебила Мишку женщина. – Правильно говорить Градислава – создающая славу.

– Да? А у нас так говорят. Я думал, что Гредислава – это от грядущей славы. И боярыня не поправляла…

– Ну… ей виднее, может, и надо так с вами, христианами…

– Эй! Тихо там! – над бортом захваченной у ляхов ладьи поднялась голова десятника Егора. – Расшумелись, как на торгу!

«Злой – пацанами командовать оставили, да еще Луку вчера чуть не грохнул случайно… ругани в свой адрес наслушался…»

* * *

Поспать после боевой ночи Мишке с опричниками удалось только до обеда, потом поднялась тревога – к погосту приближался небольшой отряд ляхов, возвращавшихся с грабежа какого-то лесного селища. Поучаствовать в его истреблении отрокам не пришлось, потому что дорвавшиеся наконец-то до дела ратнинцы искрошили неполные два десятка бандитов, совершенно не готовых к подобному обороту дела, в считанные минуты. Потом, где-то через пару часов, была еще одна тревога, чуть не закончившаяся весьма скверно – ратнинцы с лихим гиканьем и посвистом налетели на отряд, возглавляемый Лукой Говоруном. Только вид уникальной рыжей бородищи воеводского боярина и его не менее уникальные ораторские способности в последний момент предотвратили кровопролитие.

Оказывается, одна из групп грабителей, на свою беду, вылезла из леса как раз туда, где Лука занимался оборудованием своей боярской усадьбы. Вернее, не к самой усадьбе, а к находившемуся неподалеку небольшому дреговическому поселению. Лесовики каким-то образом засекли приближение неприятеля и, здраво рассудив, что если уж поблизости завелся боярин, то надо поиметь с этого хоть какую-то пользу, послали к Луке гонца. Остальное уже было делом техники: восемь, считая самого Луку, конных и доспешных ратнинцев – лучшие лучники сотни! – и с десяток лесных охотников устроили засаду и истыкали ляхов стрелами раньше, чем те сумели что-то сообразить.

Потом Лука повел свое воинство к соседу – тоже получившему воеводское боярство десятнику Игнату. До тех мест ляхи не добрались, но зато сводный отряд Луки пополнился тремя ратнинскими воинами и еще десятком, с небольшим, дреговичей. Уяснив из допроса раненого ляха сложившуюся ситуацию, Лука с Игнатом решили двигаться не к Ратному, а к Княжьему погосту. По дороге лесовики, исполнявшие роль разведчиков и проводников, обнаружили следы еще одного отряда ляхов, гнавших по лесным тропинкам захваченных пленных и скотину, но догнать их не успели – напоролись на своих. Тут-то десятник Егор чуть и не вздел Луку на копье; в последний момент удержался, а Лука на весь лес орал такое, что, по словам ратника Арсения, у Егора наконечник копья прямо на глазах ржаветь начал.

* * *

– И куда ж вы дреговических отроков после учебы денете? – продолжила расспросы Буеслава, понизив голос почти до шепота. – Или у себя на службе оставите?

– Боярыне Гре… Градиславе Всеславне надлежит боярскую дружину иметь, вот и будет ей дружина.

– И не опасаетесь?

– Чего? – Мишка сделал вид, что удивился, хотя суть вопроса прекрасно понял.

– Ну… так… – Буеслава тоже сделала вид, что не может подобрать нужных слов, – вы христиане… а она…

«Ага, не желаете четко формулировать, мадам, значит, надо понимать, не хотите портить отношения. Эге, а случайный ли у нас разговор? Тех, кому надо изображать пленных, среди лесовиков выбирал почтеннейший Треска. Не его ли поручение выполняете, сеньора?»

– Ты про то, матушка Буеслава, что христиане с велесовцами в Погорынье уже больше ста лет режутся?

– И что ж ты скажешь? – не стала ни подтверждать, ни опровергать Мишкины слова Буеслава.

– Да сказать-то много чего можно. К примеру, что за столько лет, через жен из дреговических родов, ратнинцы чуть ли не со всем Погорыньем породнились. Можно еще сказать, что мы с боярыней Градиславой никогда не ссорились, а недавно воевода Корней к ней ездил, принят был ласково и какой-то ряд заключил, но какой именно, мне неизвестно. А еще… знаешь, матушка Буеслава, случилась как-то в давние времена такая история. Однажды Господа Бога нашего Иисуса Христа остановили у входа в храм его недруги. Был Он тогда еще совсем юн, и решили они, что легко могут Его в смешном виде перед людьми выставить. Спрашивают Его: «Надо ли платить подати римскому кесарю?» Что ответить? Сказать: «Не надо, потому что римляне захватчики»? – получится, что призываешь к бунту против римлян. Сказать: «Надо»? – получится, что ты против своего народа и своего Бога.

Увидел Иисус монету в руке у одного из своих недругов и спрашивает: «Чей лик на монете?» – «Кесарев» – отвечают. «Ну, так и отдайте Богу – богово, а кесарю – кесарево». И недруги Его удалились в великом смущении. Вот и я повторю за Ним: «Богам – божье, людям – людское. И не надо одно с другим мешать».

– Хм… – Буеслава покривила рот в усмешке. – Думаешь, и я в смущении удалюсь?

– Да с чего бы? – снова изобразил удивление Мишка. – И я – не Он, и ты мне – не недруг! Или я ошибаюсь?

– Верно говорят, – Буеслава снова не стала отвечать на впрямую заданный вопрос, – интересный ты отрок, Ждан…

«Кто говорит? Не почтеннейший ли Треска?»

– Так учителя у меня хорошие, матушка Буеслава. Та же боярыня Градислава Всеславна не брезгует, уму-разуму учит… и другие.

– Богам – божье, людям – людское… – повторила за Мишкой женщина. – Значит, так ты и рассуждал, когда дал нашим возможность свое достояние спасти? Или же тебе боярыня заранее подсказала?

«Ну, конечно, Треска, кто же еще?!»

– Не подсказывала, но уверен – одобрила бы! Матушка Буеслава, взял б кто из ваших да приехал бы на нашу Воинскую школу посмотреть, заодно и с боярыней повидались бы, мы ж рядом – меньше версты.

– А чего мне на вашу школу глядеть? – резкая смена темы сбила женщину с толку.

– Так ведь ярмарки-то в прошлом году не было и в этом году не будет!

«Хе-хе, реклама – двигатель торговли, сэр! Ну, сеньора, ну, спрашивайте: «А причем здесь…».

– А причем здесь ярмарка-то? – послушно последовала мысленным рекомендациям Буеслава.

– Так у нас, в Ратном, лавка купеческая открылась, хоть каждый день торг веди. К вам же летом с товарами приезжали?

– Приезжали…

– А много ли во вьюках привезешь? В лавке же всего, чего хочешь, полно! Приезжай, торгуй! И добираться удобно, хоть летом, хоть зимой – по Пивени, мимо нас не проедешь! А как расторгуетесь, то всего полдня пути, и можно боярыне почтение выказать да на Воинскую школу глянуть.

– Да что ты привязался-то со своей Воинской школой? – Буеслава недовольно повысила голос.

– Т-с-с… – Мишка приложил палец к губам. – Опять десятник Егор ругаться будет.

«Нормальненько! Информация о лавке, считай, «двадцать пятым кадром» прошла! Потом всплывет. Маркетинг, блин… А теперь, внимание, почтеннейшая публика, сейчас будет фокус!»

– Матушка Буеслава, не сочти за труд, передай честному мужу Треске, что лучше бы ему самому со мной потолковать, а то получается…

Ап! Пальцы Буеславы впустую цапнули то место, где обычно висит на поясе нож.

«Ой, недаром тебе такое прозвище дадено, бабонька!»

– Изгаляешься, змееныш… – Буеслава злобно ощерилась, но почти сразу же злость на ее лице сменилась сначала настороженностью, а потом растерянностью. – А откуда ты…

– А что, светлая боярыня ЛЮБОГО себе в ученики возьмет? – подчеркнуто внятно вопросил Мишка, пристально глядя в глаза собеседнице. – Я же тебе сказал: «Богам – божье, людям – людское!» И не надо одно с другим путать! Или ты, БАБА…

«Эх, не получается, блин, как у Аристарха!»

– …решила, что лучше честного мужа про Воинскую школу все понять можешь? Или зазорно от Бешеного Лиса приглашение принять? Или я добрых намерений не выказал? Воеводу светлой боярыни змеенышем обзывать? Тебя за этим Треска послал?!

Мишка угрожающе качнулся в сторону Буеславы, и та вздернула руку в защитном жесте.

– Сядь, где сидела, БАБА! Не исполнила ты поручения честного мужа! Видать, не способна!

Как смотрели на своего сотника сидящие вокруг опричники! Какая тишина повисла над дреговичами, изображавшими из себя пленных! Над бортом ладьи опять маячила голова десятника Егора, но тот молчал, а левый висок и щеку буквально жгло от взгляда той самой разбитной молодки…

Мишка обернулся к ней и, чувствуя себя распоследним подонком, нагло «раздел» ее глазами, напрочь позабыв про свою подростковую прыщавость. Молодуха закусила губу и отвернулась.

– Всем сидеть, молчать и думать! – негромко, но с отчетливыми повелительными интонациями приказал Мишка, благо мужчин старше его по возрасту в группе фальшивых пленников не было. – А думать вот о чем: если Ратное хочет мира, это не значит, что мы ослабли; если мы разговариваем вежливо, это не значит, что нам можно в ответ хамить; если вы сами от ворогов оборониться неспособны, то это сделаем мы, но с вас за это возьмем подати – бесплатно не бывает ничего!

«Вот так, господа-товарищи дреговичи, раз уж лорд Корней взялся формировать в своем графстве настоящие баронства, требуется надлежащая пропагандистская поддержка… И никуда вы, на хрен, не денетесь!»

* * *

Когда квелый с недосыпа Мишка заявился по зову Корнея в дом боярина Федора, то оказался на военном совете и прямо с порога был задействован в качестве счетовода – Корней с десятниками подсчитывали истребленных ляхов и пытались сообразить, сколько их еще осталось.

– Так, Михайла, давай-ка считай: у Ратного было их семь десятков…

– Семьдесят один, – уточнил Мишка.

– Не суть! Одним больше, одним меньше… не перебивай! – Корней досадливо отмахнулся, как от надоедливой мухи. – Давай считай: семьдесят один и здесь вы сорок шесть ляхов положили…

– Сто семнадцать! – доложил Мишка.

– Кхе! Изрядно… Вот тебе и сопляки с игрушками… Лука, сколько ты с лесовиками перебил?

– Шестнадцать … – Лука с интересом глянул на Мишку, видимо успехи Младшей стражи оказались для него сюрпризом, – и одного живым взяли.

– Ага! И мы здесь еще восемнадцать посекли… Михайла, сколько всего выходит?

– Сто пятьдесят два!

– Так, значит… – Корней поскреб в бороде. – Бурей, чего пленный сказал? Сколько еще осталось?

– Еще голов пятнадцать-двадцать должно быть, они на ладье вверх по Случи ушли. И еще должны быть на другом берегу, но точно он не знает, говорит, что много, примерно столько же, сколько и здесь.

– Это выходит, что их аж три сотни набирается? Что-то многовато… – Лука с сомнением покачал головой. – Три сотни собрать… ладно, где-то набрали, но провести их сюда…

– Ну! – подхватил десятник Фома. – Пограбить и ближе можно было! Чего сюда-то приперлись? И как дорогу узнали? Ладно, Княжий погост – место известное, ладно Ратное – наезженная дорога есть, а как же до лесных селищ дорогу вызнали?

– А вот так же! – Бурей сделал пальцами правой руки такое движение, словно что-то ломал или выворачивал. – Погостных людишек попытали да вызнали! Мне пленный рассказал: Вацлав ихний еще с одним… как-то звали… не помню, себе Ратное взяли, а остальные, у которых людишек менее двух десятков, жребий метали – кому какое селище грабить. Пытаных людишек себе в проводники взяли и расползлись.

– Да это-то понятно! – Лука все никак не мог успокоиться. – Но как они три сотни через Волынь провели?

– Не через Волынь, а через городненские земли! – досадливо поправил Корней. – Кхе! Значит, так: подробно объяснить не могу – сам всего не знаю, но ляхов через себя пропустил князь Всеволод Городненский, а понадобились ляхи здесь, чтобы отсюда помощь в Заприпятье не пришла. Полоцкие князья, пока Мономашичи в степи половцев гоняют, вроде бы собираются от Турова Заприпятье отторгнуть и устроить там Пинское княжество, которое им в помощь против Киева будет. Может быть, и не так задумано, тут только гадать, но Борис Полоцкий, Святослав Витебский и Рогволд Друцкий, возможно, уже осадили Пинск, Слуцк, другие города… непонятно только, почему Всеволод Городненский в это дело ввязался, он же на сестре Мстислава Киевского, Агафье, женат. Не должен бы он против Мономашичей идти.

Сообщение Корнея, ничего, в общем-то, не объяснив, вызвало оживленный обмен мнениями – каждый стремился хоть что-то высказать по поводу сложившейся ситуации.

– А ну, тиха-а!!! – Корней хлопнул ладонью по столешнице. – Успеете еще князьям косточки перемыть! Нам сейчас не о них, а о здешних делах помыслить надо! Пока мы тут рассуждаем, на том берегу Случи ляхи веси грабят, а нам, хоть разорвись, и здесь сидеть надо, чтобы последних ляхов изловить, и на тот берег с помощью подоспеть нужно!

В горнице опять повис многоголосый говор. Корней немного помолчал, слушая десятников, видимо, не уловил в их высказываниях конструктива и оборвал общий говор командным голосом:

– Слушайте приказ! Здесь остается Михайла с первой полусотней младшей дружины. С ним останутся десятники Егор и Глеб со своими людьми – они повадку отроков хорошо поняли и с Михай… с сотником Михаилом у них разлада не случится.

– Это каким-таким сотником? – недоуменно спросил Лука, но Корней вопрос проигнорировал.

– Старшим назначаю десятника Егора, и хоть наизнанку вывернитесь, но командира ляхов возьмите живьем. Нам надо знать, сколько точно ляхов на том берегу, что они делать собирались и, самое главное, где, как и когда они намереваются переправляться через Припять. С пленными, скотиной и прочей добычей это долго и трудно, не подумать об этом они не могли.

– Сделаем! – Егор коротко кивнул. – Куда потом идти?

– Усадьбу боярина Опары ты ведь знаешь? Вот туда и подходи. Или мы там будем, или весть для тебя оставим. Теперь ты, Леха! Да не ты! – Корней отмахнулся от Лехи Рябого. – Вот этот Леха… тьфу, запутаешься тут с вами! Ты Алексей… э-э… Дмитрич. У погостных обормотов десятников нет. Один убит, другой ногу сломал… Бурей, ты его смотрел, что с ним?

– Плохой перелом, – выдал диагноз Бурей. – Может на всю жизнь хромым остаться. Я, конечно, вправил, в лубок уложил, но… не знаю.

– Ну, вот. Кхе! Лех… Алексей, бери погостных ратников под себя. И построже с ними, вояки, конечно, дерьмовые, но нам и такие сгодятся. А вот теперь, ты, Леха, слушай. На погосте надо кого-то оставить, чтобы пригляд был, так что я у тебя Ефрема и Василия забираю. И не гляди на меня так! Кому же еще тут приглядывать, как не сыновьям ратнинского старосты?

Леха Рябой лишь вздохнул, но возражать не стал.

– Теперь ты, Лука! – продолжил Корней. – У тебя как с лесовиками срослось?

– Ну, любви особой, конечно, нет, однако со стариками беседовал, и не один раз. Съездил еще…

– Стой-стой-стой! – склонность Луки Говоруна к пространным рассуждениям была Корнею прекрасно известна. – Пользу от тебя они нынче узрели?

– Оно, конечно, так, но…

– Вот и ладно! Лесовики с нами в поход хотят, но просят отдать им ляшское оружие, у самих-то только луки с топорами, а если у кого что-то из оружия и доспеха имеется, так все дедовское-прадедовское. Пора тебе, боярин Лука Спиридоныч, полусотником становиться! Бери под свою руку всех лесовиков, что с нами пойдут.

– Гм… – впервые на Мишкиной памяти Лука Говорун промедлил с ответом, потом встал, отвесил Корнею поклон и только после этого заговорил: – Благодарствую, господин воевода, все исполню с надлежащим тщанием… Сколько и чего назначаешь в уплату за ляшское оружие для моей дружины?

«Однако! Как выражался один персонаж “Бриллиантовой руки”: “Куй железо, не отходя от кассы”. Вот и первая боярская дружина в Погорынье образовалась. Хотя нет, не первая – вы же, сэр, в дружине боярыни Градиславы воеводствуете! Интересно, а как она отреагирует на рекрутирование Лукой ее подданных?»

– Кхе! Так-то уж и дружины… – Корней, надо было понимать, тоже по достоинству оценил маневр Луки. – Хотя… А пускай будет дружина, но… – Корней назидательно вздел указующий перст, – дружина твоя есть не что иное, как полусотня погорынского войска! Так себе и мысли впредь!

– Слушаюсь, господин воевода! – в голосе Луки Говоруна не проскользнуло даже и намека на насмешку, он титуловал Корнея так же, как отроки Младшей стражи, на полном серьезе. – Однако цену за оружие все ж таки…

– Разочтетесь из добычи, коли чего добудете, не это главное. Главное – условие, под которое это оружие они получат, а получать они его будут только из моих рук… Так вот, главное условие – клятва приходить оружно по моему призыву и под твоей рукой! За оружие, долю в добыче и льготы – с них служба.

– Какие льготы? – тут же оживился Лука. – Подати уменьшить?

– Потом решим, пускай сначала себя в деле покажут.

«Внимание, сэр Майкл! Похоже, здесь и сейчас имеет место не просто военный совет! Их сиятельство граф Погорынский начинает формировать свое графство, причем начинает совершенно правильно – с создания баронств! Вот и первый барон нарисовался – Лука Спиридоныч. Барон Говорун… уписаться!»

– Теперь ты, Игнат, – продолжил Корней. – Ставлю тебя под руку боярина Луки… Молчать, я еще не закончил! Ставлю ПОКА. То, что ты тоже воеводский боярин, я не забыл, но годами ты молод и под рукой Луки Спиридоныча тебе походить не только не зазорно, но и на пользу – есть у него чему поучиться. К тому же дружины у тебя пока нет, кроме твоего десятка. Ишь, вскинулся! И полугода в боярстве не пробыл, а гордыня из всех дырок прет! Я тебе гордыню-то пообломаю, на всю жизнь величаться позабудешь!

– Виноват, Корней… господин воевода, – мгновенно присмирел Игнат, – не серчай, погорячился я…

«Браво, ваше сиятельство! Можно подумать, что лорд Корней историю средневековья изучал и опасность боярской вольницы предвидит заранее».

– То-то, что виноват… Кхе! В наказание и для пользы дела будешь учиться не только у Луки, но еще и у них! – Корней ткнул указательным пальцем в Мишкину сторону. – Они все больше пешими воевать норовят, и получается у них… сам слышал – больше сотни ляхов уже положили, да и за болотом… сам видел. Так вот: тех лесовиков, кто пойдет с нами пешими, а они, почитай, все в седлах сидят, как собака на заборе, боярин Лука отдаст тебе. А рядом с тобой будет старшина Младшей стражи Дмитрий.

Приглядывайся к тому, как он отроками командует… и про гордыню забудь! Приказываю забыть! Луки у лесовиков слабые, с ребячьими самострелами примерно вровень будут, а строй и командование у Младшей стражи правильные, вот и приглядывайся.

– Слушаюсь, господин воевода! – и снова титул Корнея был произнесен совершенно серьезным голосом, даже с явственным оттенком уважения.

«Однако, сэр, кто бы мог подумать: воеводские бояре берут пример с ваших мальчишек! И это правильно! Короля играет свита и, прежде чем выставляться воеводой Погорынским во внешнем мире, надо, чтобы этот титул намертво врос в систему внутренних связей. Вот, как сейчас – не только на словах, но и в отношениях, в чувствах. Чтобы и помыслить о лорде Корнее иначе как о воеводе и в голову не приходило. Не сразу, конечно, получится, но первый шаг сделан. Респект, ваше сиятельство!»

– Э-э… Корней, ты же вроде бы мне обучение пешцев отдать сулился, – подал голос десятник Данила. – Помнишь, когда воеводских бояр ставил? Сам же тогда сказал…

– Кхе! Я-то помню, я все помню, а вот ты-то чего не учил?

– Так некого же было!

– Ну вот и сиди теперь, помалкивай. По справе и служба – нашлись пешцы, так ими и командовать будет тот, кто их нашел.

«Вот вам, сэр, портрет неудачника с амбициями! Был первым помощником лорда Корнея, так сказать, особой, приближенной к их сиятельству, краткое время даже в сотниках покрутился, опять же потомок рода, в котором было четыре сотника. Казалось бы, все условия для карьерного роста, и на тебе: сначала боярство мимо проплыло, а теперь – перспективное направление развития погорынского войска. М-да, измельчал род, измельчал… Однако поворачиваться спиной к Даниле теперь не стоит – неудачники с амбициями, что мины с часовым механизмом – когда рванет, неизвестно. Вам, сэр, кстати, тоже за Ерохой присматривать надобно – яблочко от яблони… И еще одно, пожалуй, не менее важное обстоятельство: лорд Корней, помнится, назвал Данилу «вечно вторым», а ваш кузен Демьян, тоже вписался в роль «number two»», что-то с этим надо делать, и побыстрее».

– Теперь ты, Леха… э-э, боярин Рябой! У тебя же жена огневская? И старшую дочку, ты, помнится, тоже в Огнево замуж выдал?

– Еще и племянницу тоже, а что?

– А то, что в Огневе у тебя два зятя и полсела родни! Я вам какой наказ давал, когда в воеводские бояре верстал? Первый год на обустройство, на второй год повинны вы иметь под рукой два десятка, на третий год… в общем, помнишь. Так?

– Так. И что? Года же еще не прошло.

– Поедешь в Огнево, предложишь тамошним мужам с нами в поход пойти. С долей в добыче не обидим. Сердца у них на ляхов, конечно, нет, до Огнева, по всему похоже, не добрались, но на добычу польститься должны, тем паче, что поля уже сжаты, а с огородами и бабы управятся…

«О-го-го, сэр! Похоже, лорд Корней решил заявиться на правый берег Случи во главе дружины численностью под три сотни. И пусть теперь кто-то из тамошних бояр попробует назвать его худородным! Сами-то наверняка сидят, запершись в усадьбах, и трясутся… А тут воевода Погорынский весь из себя в алом корзне и во главе войска из четырех боярских дружин! Кхе, едрена-матрена!»

– …А ты, Бурей, половину обоза тоже в Огнево отсылай, там у них своя переправа есть, быстрей на том берегу окажетесь.

– Не-а, – Бурей, без всякого почтения к воеводскому достоинству, отрицательно покрутил головой. – Телеги не пройдут, разве что вьючных лошадей туда отослать, дорога-то… Стой, Корней! Дорога к Огневу по тому берегу идет! Ляхи могли…

– Едренать!!! Что ж ты раньше-то… Рябой, Данила! Быстро на тот берег, может, успеете еще! Вторую полусотню щенков с собой!

– Деда, я с ними! – сунулся Мишка. – Мы вплавь для быстроты можем…

– Сидеть, без тебя обойдутся! Рябой, Данила, тоже вплавь… Рябой старший, а над сопляками – Дмитрий… давайте, давайте!!!

* * *

От кустов донесся негромкий свист – сигнал о появлении ладьи с ляхами. Мишка продублировал сигнал для десятника Егора, и от ладьи, в которой засели люди Егора и Глеба, долетел звук короткой, но энергичной возни.

– Всем сидеть, не шевелиться, головы опустить! – скомандовал Мишка «пленникам».

Сам он голову опускать не стал, напряженно вглядываясь в поверхность реки выше по течению. Вот из-за поворота показался нос ладьи, вот корпус вышел почти весь…

Все! Последняя надежда умерла – это была та самая ладья, на которой Осьма, Спиридон, четверо холопов-гребцов и полтора десятка «курсантов коммерческого отделения» отправились в Пинск.

– Петр, Серапион, часовых на прицел, только глядите, чтобы с воды не заметили!

Ляхи, изображающие охрану пленных, замерли – им при инструктаже продемонстрировали, как способны стрелять лучшие стрелки Младшей стражи, и предупредили о последствиях не то что неверного слова, а даже неверного движения.

Ладья, не в лад шлепая веслами левого и правого борта (видимо, не нашлось ни среди ляхов, ни среди полона путных гребцов), приближалась, лишь ненамного превышая скорость течения Случи. Нагружена она была явно сверх меры – пожадничали ляхи.

«Сколько же они туда народу напихали? Когда ладья была досками загружена, там спокойно размещались двадцать человек, а сейчас… Добычи в малом лесном селище много не возьмешь, и она компактна. Скотину в ладью не загонишь, разве что несколько поросят или овец, для еды в дороге. Значит, основная нагрузка – пленники. В стандартную спасательную шлюпку помещается пятьдесят человек, а наша ладья размерами побольше будет… ляхов около двух десятков, значит, пленников пять-шесть десятков. Неплохое имение себе командир ляхов организовать собрался – три или четыре деревеньки холопов».

Сначала Мишка не понял, что в движении ладьи было не так – сбивали с толку неуклюжесть гребцов и низкая посадка ладьи, да и потеря сразу всех ребят с «коммерческого отделения» пробудила бурю эмоций, отнюдь не способствующих наблюдательности, однако потом дошло – ляхи не собираются приставать к берегу!

«Они что, решили «скрысятничать», как люди пана Торбы? Или другая причина есть? Утопят же ладью, идиоты… или на мель посадят!»

– Эй, ты! – прошипел Мишка в сторону ближайшего «часового». – Спроси: почему приставать не хотят?

Лях в ответ лишь непонимающе вылупился на Мишку. Пришлось объяснять еще раз, а ладья уже проходила мимо. Наконец лях прокричал вопрос и получил ответ в том смысле, что на другом берегу появились ратники Туровского князя и надо срочно смываться.

«Да это же наши у Огнева засветились! А ляхи, что же, выше села поднимались? И их там не заметили? Да для огневцев экипаж малой ладьи, максимум, в два десятка человек – добыча вполне посильная. У них там и плавсредства есть – те же челны и кое-что посолиднее, село-то на обоих берегах Случи расположилось. Могли же ляхов перехватить, чего же клювом щелкали?»

Словно подтверждая Мишкины мысли, из-за поворота выплыли три хищных силуэта насадов[83].

«Ага, вот, значит как! Ну что ж, работаем по плану “Б”».

Ратнинцы не были бы ратнинцами, если бы не предусмотрели несколько вариантов развития событий. Над бортом причаленной к берегу ладьи выросли силуэты лучников, и в сторону ляшского судна полетели срезни, расщепляя лопасти весел левого борта, перерубая или надрезая веретено весла так, что оно ломалось на первом же гребке после попадания срезня. Да и весел-то тех было всего по три с каждого борта. Квалификация лучников Луки Говоруна или Лехи Рябого вовсе не требовалась, ратники Егора и Глеба прекрасно справились – ляшская ладья замедлила ход и ее начало разворачивать бортом к течению.

– Опричники, за мной!

Мишка вскочил на ноги и бросился к ладье, занятой ратницами. Бежать было легко – босиком, без доспеха – а в голове ни с того ни с сего закрутились слова, зацепившиеся в памяти со времен учебы в мореходке: «…Часть весла между лопастью и вальком называют веретеном. Толщина весла в уключине равна 1/48 его полной длины, ширина лопасти 1/36…»

Чалки[84] уже отдали, сходни сбросили, опричникам пришлось сигать на борт прямо с берега через медленно расширяющийся просвет воды между землей и бортом. Кто-то опоздал и оборвался в воду, кто-то не стал прыгать, а отрок Фаддей, не допрыгнув, ударился ногами о борт, но успел уцепиться руками и повиснуть. Ратник Фаддей Чума вытащил своего тезку за шиворот и жизнерадостно заржал:

– О-го-го! Гляньте, какую рыбку выловил!

– Хватит ржать! – рявкнул десятник Егор. – Шевелись-шевелись! Огневцы подгребают, без добычи останетесь! Михайла…

Егору пришлось прерваться, поскольку все звуки перекрыла громогласная ругань Фаддея Чумы, которому кто-то из людей Глеба, неловко разворачиваясь с веслом, заехал вальком по затылку.

«Пехота, туды б вас, весла лопастями к носу укладывать надо, приподнял и сразу за борт унес, тогда никого не заденешь… не говоря уж о том, чтобы весло вертикально поставить, а потом за борт вывалить, вы такого и не видали никогда!»

– Михайла! – снова заговорил Егор, прервав пинком экспрессивный монолог Чумы. – К ляхам на ладью без доспеха не лезть! Стрелять отсюда, и не забудьте: главаря приказано живьем взять!

– У нас тупые болты есть! – отозвался Мишка. – Мы его обезножим, а вы…

– Да шевелитесь же, обормоты! – недослушал Егор. – Как корову рожаете!

Щелк, свищ-щ, свищ-щ, хрясь, бзынь!

– Уй, бл…а-а!

С полдесятка стрел прилетели от ляшской ладьи. Несколько просвистели мимо, одна звякнула по шлему многострадального Фаддея Чумы, еще одна оторвала щепку от планширя[85], а кого-то, судя по крику и ругани, зацепило. Мишка не видел, кого именно, потому что уставился на замершего в ступоре урядника Степана, которому стрела расщепила ложе самострела, чуть-чуть не дойдя до живота.

– Щиты на борт!!! – заорал Егор. – Минька… раз приперлись, делом займитесь – не давайте им стрелять! Остальным не высовываться!

«Ну, да, лучнику над бортом по пояс выставиться надо, а мы…»

– Опричники! Всем укрыться! Стрелять в щели между щитами… только гребцам не мешайте! Степку, Степку заберите, видите – охренел!!!

Степана сбил с ног кто-то из ратников, а Мишка перебежал к десятнику Глебу, отзываясь на его призывный жест. Тот вместе с еще одним ратником пристроил два щита на борту ладьи, оставив просвет для стрельбы.

– Тебе такой щели хватит?

– Ага, сейчас! – Мишка выудил болт из подсумка и наложил его на ствол самострела. – Подвинься чуть, наискось стрелять придется – ляхов-то уже мимо пронесло.

Сквозь щель между щитами ляшскую ладью было видно довольно хорошо. На корме стоял лях в приличном доспехе и что-то орал, размахивая одной рукой. В него Мишка стрелять не решился – еще убьешь ненароком, а он главарем окажется. Повел самострелом немного левее и чуть не выматерился вслух – давка на ладье была под стать трамваю в час пик: пленники перемешались с ляхами, и их лупили по чему попало, а над головами этой толкучки болтались два весла. Одно, видимо, запасное, выдирали откуда-то изнутри, но получалось плохо – весло торчало лопастью вверх и только меняло туда-сюда угол наклона, не продвигаясь к борту, а второе передавали с правого борта, поочередно стукая по головам и своих, и чужих, что тоже не добавляло порядка. Потом весла скрестились, мешая одно другому, да так и застряли. Куда стрелять, было совершенно непонятно.

«На что они рассчитывают-то? От насадов им все равно не уйти, да и мы сейчас разгонимся… Кстати, а где насады?»

Мишка глянул назад и увидел, что на переднем насаде, немного опередившем два других, перестали грести и как-то суетливо возились внутри. Похоже, им от ляшских стрел досталось больше, чем ратнинцам.

– Ну, чего не стреляешь-то? – понукнул Глеб.

– Да там толкучка, не разберешь… Ага!

Над бортом ляшской ладьи поднялось несколько лучников, направляя наложенные стрелы на ладью ратнинцев, Мишка выстрелил в крайнего и тот запрокинулся назад, запустив стрелу в небо. Тут же у «амбразуры» Мишку сменил азартно сопящий отрок Петр. Мишка, скорчившись за щитом, собрался взводить самострел, когда ляшские стрелы долетели до ладьи – две с хрустом врезались в щиты, а одна просвистела поверху.

«Три! А лучников было человек пять-шесть, значит, мы двоих-троих уложили».

– Молодцы, ребята! – тут же подтвердил Мишкины выкладки Егор. – Уполовинили лучников, теперь не высунутся!

Щелкнул самострел Петра, и его сразу же сменил отрок Серапион. Некоторое время смотрел в щель между щитами, потом недоуменно спросил:

– Дык… а куда стрелять-то? Там, как в муравейнике…

– Ну-ка, дай я гляну! – Глеб оттер Серапиона от «амбразуры». – А никуда не надо! Сейчас мы их догоним, приготовьтесь – мы туда, а вы прикрывайте. Только вот в того, на корме, не стрелять – похоже, главарь… О, и на носу такой же! Придется обоих брать.

– И-и-и раз! И-и-и раз! Навались! И-и-и раз! – командовал Егор. Рулевым веслом он не пользовался, наверно, не умел, но распоряжался вполне грамотно, чувствовалось, что ладейный бой для него не новинка.

– Левый борт, полегче! Правый борт, навались!

«О как, даже учитывает, что гребцы сидят спиной по ходу и «лево-право» у них местами поменялись. Умеет, ничего не скажешь!»

Нос ратнинской ладьи покатился вправо, нацелившись куда-то за корму ляшского судна, все еще дрейфующего бортом к течению.

– И-и-и раз! И-и-и раз! Навались! Стрелки! На левый борт, не давать лучникам высовываться! И-и-и раз! И-и-и раз! Правый борт, придерживай, левый, навались! Сильнее, мать вашу!!! Сильнее!

Ладья развернулась поперек течения, и ее начало наваливать бортом на меньшее по размерам судно ляхов.

– Бросай весла!!! Щиты на руку… Вперед!!! Р-р-ратно-о-о!!!

– Р-р-ратно-о-о!!!

Ратнинцы с ревом ломанулись на ляшскую ладью, прессуя толпу, живо напомнив Мишке футбольных болельщиков, штурмующих городской транспорт по окончании матча. Стоящий на кормовом помосте лях рванул меч из ножен, но десятник Глеб на манер античного дискобола запустил ему в ноги щит, металлическая окантовка которого врезалась в голени ляха и тот начал валиться на колени, но окончательно упасть не успел, получив от Глеба еще и удар сапогом в морду. На носу Арсений и Чума «жестко паковали» второго прилично вооруженного ляха, а в середине ладьи творился сущий ад – ратнинцы сначала лезли чуть ли не по головам, а затем один за другим начали проваливаться в людскую толчею, как в болото.

Отроки настороженно поводили самострелами, но стрелять было сложно – толпа закручивалась водоворотами, над головами мельтешили руки с оружием, тут же болталось одно из весел, которое ляхам так и не удалось дотащить до борта… Крик, вой, визг, лязг оружия, ругань.

В глазах рябило, и разобрать отдельные детали было просто невозможно… Отроки явно растерялись от такого зрелища, а тут еще Фаддей Чума, с воплем «Эй-йех!!!», сиганул с носового помоста в толкучку, как в воду. Естественно, все взгляды отроков немедленно сошлись на нем.

«Нет, так дело не пойдет! Надо вмешаться…»

– Слушай мою команду!!! Федька, задрыга, меня слушать!!! Янька, пасть закрой!!! Слушай команду!!! Каждый выбирает одного нашего ратника и следит только за ним, чтобы в спину не ударили! На шлемы, на шлемы смотреть, у ляхов таких нет! Петр, Серапион, ко мне! Стрелять, куда я укажу!

Обалдение, кажется, стало уходить с лиц, а взгляды отроков начали приобретать осмысленность и целенаправленность. Почти сразу же проявился и результат: позади ратника Савелия из толкучки вынырнул лях с занесенным оружием в руке, Мишка уже навел на него самострел, но его опередил кто-то из отроков – лях, так и не нанеся удара, канул вниз с болтом в загривке. Какой-то лях вылез на кучу мешков и коробов, наваленную на том месте, где должна быть мачта, и, не успев разогнуться, получил сразу два болта.

«Ну, слава богу, кажется, начали ориентироваться!»

Мишка огляделся. Ратник Арсений добыл где-то копье и, стоя на носовом помосте (назвать это полубаком у Мишки не повернулся бы язык), бил ляхов, до которых мог дотянуться, как рыбу острогой.

Глеб и вовсе изображал нечто цирковое – лежа животом на краю кормового помоста, свесился вниз и шуровал мечом под помостом, как повариха половником в котле.

– Петька, присмотри за десятником Глебом, как бы его…

– Слушаюсь, господин сотник!

– Серька, отойди в сторонку и попробуй заглянуть под помост. Кто там Глебу не дается?

– Слушаюсь!..

Краем глаза Мишка уловил какое-то движение на поверхности воды – обогнув корму, к правому борту ляшской ладьи скользнули два насада.

«Ой, блин! Если еще и эти сюда залезут, тут вообще, как в консервной банке будет…»

Мишка ошибся – никто из огневцев на ляшскую ладью влезть не успел, наоборот, пленники (мелькнул среди них, кажется, и один лях) начали валиться за борт. То ли их толчея выдавила, то ли по собственной инициативе подались из кровавой каши, но огневцы, конечно же, ожидали чего угодно, но только не того, что им на головы начнут сыпаться пленники со связанными руками.

«Что-то это все совершенно не похоже на киношные абордажные бои! Больше напоминает неудачные действия полиции по разгону уличной демонстрации, когда зажатой в угол толпе некуда деться, а полицейские, нарушив строй, смешались с демонстрантами. Похоже, что кроме Егора, опыт ладейных боев есть очень у немногих».

Тем не менее, ратнинцы справлялись со своим делом вполне успешно. Только приглядевшись и уловив некий ритм вроде бы беспорядочного движения человеческих тел, Мишка понял, что не все так просто. Часть лесовиков действительно металась в панике или шарахалась от размахивающих оружием воинов, но часть, хоть и со связанными руками, умудрялась помогать ратнинцам, толкая ляхов, подкатываясь им под ноги и вообще всячески мешая. А много ли в рукопашном бою нужно? На полсекунды промедлил, вовремя не уклонился или не отшагнул, и все – ты труп. Тем более, что ратнинцы превосходили противника и экипировкой, и, в большинстве случаев, воинской выучкой. Лишь немногие из ляхов были способны на равных схватиться с ратнинцами… Хотя, может быть, такое впечатление складывалось из-за того, что ляхам мешали дреговичи. Во всяком случае, какого-то осмысленно организованного сопротивления ляхи сразу оказать не смогли, и схватка сразу рассыпалась на отдельные поединки.

Вот ратник Аким щитом притиснул противнику руку с оружием к куче мешков и его самого придавил спиной к той же куче, а тот перехватил левой рукой правую руку ратнинца. Некоторое время они борются, а потом Аким бьет козырьком «журавлевского» шлема ляха в лицо. На том нет шлема, только кольчужный капюшон с оплечьем, лицо не защищено, и козырек проламывает ему переносицу.

Ратник Григорий, раненный в ногу, валится боком на скамью для гребцов, потом проваливается дальше – между скамьями, лях заносит меч для смертельного удара, но его толкает плечом дрегович. Лях сшибает дреговича с ног ударом щита, но и сам сгибается и жутко кричит – Григорий умудрился достать его клинком в пах. Крик обрывается после второго выпада Григория.

Ратник Савелий, с окровавленными мечом и рукой до самого плеча, вымахивает на кучу поклажи, рубит сверху ляха, но тот ловко прикрывается щитом и, в свою очередь, пытается подсечь ноги Савелия. Ратнинец подпрыгивает, пропуская летящее железо под собой, но мешки и свертки расползаются, и Савелий падает, оказываясь во власти противника. Лях замахивается, и в этот миг ему в висок ударяет самострельный болт так, что левый глаз выскакивает из глазницы и повисает на красной жилке.

Еще один лях отпрыгивает от копья Арсения, но сзади кто-то из пленников подкатывается ему под ноги, он падает и его тут же принимаются топтать ногами. Лях, потеряв секиру, умудряется достать нож и тыкает им в пленников, а Арсений, метнув копье, пришпиливает его к сланям[86].

Никита Свистун попеременно лупит завалившегося на скамью ляха то краем щита, то рукоятью меча, словно тесто месит. Сзади к нему кидается лях, но падает на спину Никиты уже мертвым, получив от опричников сразу два болта. Никита разворачивается и рубит уже мертвого ляха, а тот, которого он охаживал щитом и рукоятью оружия, лежит неподвижно, жутко скаля зубы сквозь разорванную щеку…

«Толчея, понизу не ударить – раны все больше в голову, в лицо, ребятам кошмары ночью…»

– Господин сотник, задание выполнено! – радостно известил Мишку Серапион. – Туда, под помост, аж трое набилось! Одного десятник Глеб уложил, а остальных я!

– Молодец!

– Рад стараться, господин…

– Петька! Стреля… не надо уже… – перебил Серапиона Мишка. – Ратника Никифора чуть не зарубили, но кто-то из наших успел.

– Вроде бы все уже… – с явным облегчением сообщил отрок Петр. – Вон, на лесовиках веревки режут, а ляхов не видно.

– Ну и слава богу! – Мишка обмахнулся крестом и сам на себя удивился – подобного машинального движения он раньше за собой не замечал.

Ратнинцы действительно уже почти завершили дело. Одни, распихивая пленных дреговичей, выбирались из толкучки, другие резали веревки на пленниках, и только двое ратников возились между скамей для гребцов, не то добивая забившегося под них ляха, не то, наоборот, пытаясь того из-под скамьи извлечь. Да еще Глеб копошился под носовым помостом, потом вылез наружу, обернулся к отрокам и заорал:

– На хрена стреляли, ослы иерихонские?! Там же раненые были!

– Ты куда смотрел, раззява? – Мишка резко развернулся к Серапиону. – Лучшему стрелку Младшей стражи другого дела нет, кроме как раненых добивать?

– Дык… кто ж знал… господин сотник… виноват…

– Уйди с глаз моих, козлодуй!

В общем-то, Серапион был не так уж и виноват, и Мишка не столько разозлился, сколько в очередной раз остро ощутил, как катастрофически не хватает его ребятам не только боевого, но даже и обычного жизненного опыта. Ну, очевидно же, что Глеб не стал бы связываться в одиночку с тремя ляхами, да еще вися вниз головой, значит, с теми ляхами было что-то не так. Но Серапиону и в голову не пришло о чем-то задуматься – сотник приказал разобраться «кто там Глебу не дается?», а как еще разбираться в бою, да если у тебя в руках самострел? Только выстрелами!

Абордаж завершился полной победой. Ратники приняли брошенные отроками веревки и принялись подтягивать отошедшие друг от друга ладьи.

– Кого развязали, перелезайте на нашу ладью! – надрывал голос Егор. – Удавитесь тут, не вздохнуть, не повернуться.

Не тут-то было! Часть дреговичей действительно перебралась на большую ладью, удивленно глядя на босых отроков, одетых весьма скудно, но зато поголовно вооруженных самострелами. А остальные пленники… сразу в двух местах опять завертелся человеческий водоворот – кого-то били. В мах, со злобным хеканьем, в запале даже не озаботившись подобрать ляшское оружие. Ратнинцы встревать не стали – бьют, значит, знают, кого и за что. Мишка попытался рассмотреть, кого там метелят, но ничего не увидел и уже начал отворачиваться, когда все шумы покрыл противный, но знакомый голос, возопивший:

– Боярич!!! Заступись!!! Боя…

– Спиридон!!!

Мишка птицей перелетел на малую ладью, поскользнулся на залитой кровью скамье, чуть не упал, но устоял, поддержанный прыгнувшими следом отроками, и принялся пробираться к ближайшему месту избиения, щедро раздавая удары прикладом. Радом работали прикладами отроки, но Серапион взял самострел неправильным хватом и сам себе заехал дугой по затылку. Решив, видимо, что кто-то ударил его сзади, он отмахнулся не глядя и врезал ни в чем не повинной женщине, выше его на голову и, наверно, вдвое массивнее. Та в долгу не осталась и, сопровождая свои действия энергичным речитативом, ухватила Серьку за волосы, словно непутевого мужа, явившегося домой пьяным, и принялась мотать отрока туда-сюда.

Рядом кто-то громко стонал, кого-то тошнило, кто-то кого-то звал, под ногами валялось оружие и еще какие-то вещи, все это было обильно полито кровью, то здесь, то там валялись трупы, порой растоптанные чуть ли не в лепешку… Вдобавок ко всему кто-то не то открыл, не то сломал загородку, за которой под носовым настилом находилось несколько поросят и с десяток кур, и вся эта живность с визгом, кудахтаньем и хлопаньем крыльями рванула наружу. Ладья быстро и уверенно превращалась из поля боя в плавучий сумасшедший дом.

Еще раз поскользнувшись в луже крови, Мишка больно ушиб обо что-то босую ногу, потом наступил прямо в распоротый живот покойника (босиком – то еще ощущеньице!) и, медленно приходя от всего этого в бешенство, с разбегу врезался в группу дреговичей, избивавшую кого-то, невидимого за их спинами. Один из мужчин, не то отмахиваясь от Мишки, не то занося руку для удара, врезал тыльной стороной ладони его прямо по губам. Обидный удар, внезапная боль в разбитой губе и вкус крови во рту словно сняли последний предохранитель – Бешеный Лис рванулся наружу.

– У-р-р-рою!!!

Удар прикладом в затылок обидчику, еще один – сбоку под ребра другому дреговичу, пяткой под колено третьему… Жертва, наконец, попала в поле зрения и… это оказался, судя по одежде, лях.

Не останавливаясь, Бешеный Лис пробежал прямо по телу ляха, похоже, уже мертвого или умирающего, протаранил оторопевших дреговичей и двинулся к следующему месту «экзекуции». Петька сунулся следом, но опомнившиеся мужики по-быстрому насовали ему плюх и выкинули из круга.

Следующей жертвой народного гнева оказался все-таки приказчик Спиридон, вернее, некто жутко избитый, но обряженный в лохмотья, еще недавно бывшие пижонской голубой рубахой Спиридона.

– П-р-р-рекратить!!! У-р-р-рою!!!

– Пошел на…

Скольких зубов недосчитался дрегович после удара прикладом, Бешеного Лиса не интересовало. Еще какие-то бьющие и хватающие руки, приклад врезается во что-то хрустнувшее, потом во что-то мягкое, потом самострел вырывается из рук, но в них тут же оказываются выхваченные из-под рубахи кинжалы, а тело совершает почти балетный пируэт… скорее, фуэте, поскольку разворот сопровождается хлещущим движением ноги. Бородатые морды шарахаются в стороны, кто-то трясет окровавленными пальцами, кто-то пытается схватить сзади и визжит по-бабьи, заполучив клинок в ребра… Бешеный Лис пляшет танец смерти, защищая Спирьку с той же слепой яростью, с какой несколько месяцев назад пытался его же догнать и убить, защищает от тех, кого только что спасал!

Правая рука заблокирована… удар левым кинжалом в живот… звяк клинка о кольчугу, а из глаз от удара в лоб, летят искры… Мишка отлетел к борту ладьи, крепко приложился спиной о шпангоут[87] и медленно начал выплывать из дурмана бешенства. Умеет ратник Арсений бить, ничего не скажешь…

– Ты что, очумел? – Арсений навис над сидящим у борта Мишкой. – Мало нам одного Фаддея…

– Эт… Кхе! Это Спиридон, приказчик наш… и ладья наша… на ней Осьма с ребятами в Пинск ушел.

– О как! А ну! Пошли все прочь! – Арсений угрожающе положил руку на рукоять меча, и дреговичи предпочли не связываться. Один, правда, начал чего-то орать, но Арсений, притворившись глухим, переспросил «Ась?» и, шагнув вперед, наступил сапогом скандалисту на босую ногу. На этом дискуссия себя исчерпала.

– Спиридон, значит, говоришь? – Арсений всмотрелся в распростертое у его ног тело. – А он живой хоть?

– Недавно верещал, а сейчас не знаю… Его бы на берег, к Матвею. Никто же больше не расскажет, что с Осьмой и ребятами случилось.

– Ну уж и никто! Ляхов поспрошаем, целых пять штук живьем взяли… Правда, один без руки, а другой без глаз, но говорить-то смогут… Ты чего, парень?

На Мишку вдруг накатила волна тошноты, он ухватился за планширь, перегнулся через борт и его вырвало прямо в стоящий под бортом насад огневцев.

– А-а-й! Вы что там, дырка сзаду, охренели совсем?! – раздалось снизу. – То люди, понимаешь, сыплются, то это самое, дырка сзаду, блюют прямо на голову!

Орал мужик совершенно разбойного вида, владелец столь объемного брюха, что, казалось, кольчуга на нем вот-вот лопнет.

– Не сердись, дядя, не в тебя целились! – миролюбиво заявил Арсений, придерживая Мишку за рубаху. – Ты бы хоть предупредил, что ли, чтоб левее блевали… или в сторонку отъехал бы.

– Еще б ты в меня целился! – мужик воинственно выставил лохматую бороду. – Куда ж тут отъезжать-то? – Там, дырка сзаду, бабы связанные падают, тут, понимаешь, харч метают… Что дальше? Оправляться на голову станете?

– Не, дядя! – Арсений отрицательно помотал головой. – Я, правда, собирался как раз, но ты голос вовремя подал.

– Благодарствую, «племянничек»! – мужик смачно сплюнул за борт. – Так и кукарекать теперь, чтобы насад с нужником не перепутали? А вот ни хрена, дырка сзаду! Только попробуй! Я вот возьму секиру, да вдоль струи лезвием, куда достану, туда достану, не обессудь!

– У-у-у, дядя! Так тогда дырка не сзаду, а спереду выйдет! – Арсений сокрушенно вздохнул. – Ничего не поделаешь, чтобы стать твою не рушить, придется мне не малую, а большую нужду на тебя справлять…

Еще пятеро огневцев, сидевших в насаде и с удовольствием внимавших куртуазной беседе, дружно заржали. Их не менее дружно поддержали несколько собравшихся у борта ратнинцев.

– Хотя тоже не получится, – перекрывая смех, повысил голос Арсений, – у меня там одна дырка уже есть!

Мужик разбойного вида тоже ощерился в улыбке.

– Разговорчивый, дырка сзаду. Откуда вы только взялись на нашу… гм, голову.

– Ратнинские мы.

– Сотника Корнея, что ли?

– Бери выше, дядя! Воеводы Погорынского Корнея Агеича!

– Ишь ты, дырка сзаду… воеводы… – мужик поскреб в бороде. – А что, Леха Рябой не с вами, случайно?

Арсений напыжился и вопросил судейским тоном:

– А кто ты таков и что у тебя за дело до боярина Алексея Трофимыча?

Огневцы отвесили челюсти, а ратнинцы заухмылялись – спектакль продолжался. Мишку от знакомого с юности солдатского юмора даже тошнота подотпустила.

– Так это… боярина? Какого боярина? Ты мне голову не крути, дырка сзаду! Я свояк Лехин, Семен Дырка!

– Сзаду?

– Со всех сторон, свистеть те в грызло! Какой боярин? Он десятником у вас!

– Господин сотник, дозволь обратиться, урядник Степан! – донеслось сзади.

– Обращайся!

Мишка начал поворачивать голову и замер – после секундной тишины ратнинцы взорвались буквально гомерическим хохотом. Опустив глаза, он понял, что смеяться было над чем! Чего стоили одни только выпученные глаза Семена Дырки!

Явный перебор: то Корней оказывается воеводой Погорынским, то свояк Леха Рябой – непонятно как в бояре залетел, то вот этого сопляка, с прямо на глазах опухающей губой, нагадившего в насад и удерживаемого за шиворот ратником, величают сотником. Дырка сзаду, иначе и не скажешь!

– Ну, что с ним? – Мишка подбородком указал на лежащего прямо на земле и громко стонущего Спиридона. – Что-то ты долго с ним возился.

– Плохо с ним, – Матвей поморщился. – Если выживет, будет одноглазым чудищем, без зубов и… да сам все видишь, рожи, считай, нету совсем. Только не выживет, сразу-то не помрет, но не жилец.

– Что, нутро отбили?

– Да там и без нутра… хватает, – Матвей безнадежно махнул рукой. – Остатки глаза вынимать нужно, а я этого не делал никогда, даже и разговоров о таком не слыхал, и руку надо по самое плечо… Тоже не умею и снасти нужной нет, не топором же рубить. Бурей на том берегу, Илья тоже… и возиться с этим упырем… да пошел он!

– Я тебя насчет следов пыток посмотреть просил. Как с этим?

– Не пытали его.

– Уверен?

– Ну, может, в морду пару раз и дали, так сейчас и не разглядишь, а ни ожогов, ни увечий… ну, кроме сегодняшнего, ничего такого нет.

Мишка задумался. Получалось, что Спиридон пошел на предательство – навел ляхов на Княжий погост, Хутора и, по крайней мере, еще на одно селище – просто со страха. Здесь, на Княжьем погосте, приставив ножи к горлу детей, ляхи заставили служить проводниками еще нескольких человек, но началось все именно со Спиридона.

Из невнятного шепелявого бормотания, перемежаемого стонами и всхлипываниями, Мишка понял, что сам Спиридон виноватым себя не считает или не признает. По его словам, возле самого впадения Горыни в Припять на ладью напал целый ляшский флот. Двух гребцов и кормщика убили сразу, Осьму и кого-то из ребят ранили, но они сбежали с ладьи, бросив несчастного Спиридона одного на растерзание ляхам, и он под пытками вынужден был показать дорогу на Княжий погост. Теперь Матвей говорит, что следов пыток на теле приказчика нет…

– Так… Слушай, Моть, а стоять-то он сможет? Ну, хоть полчасика выстоит?

– А чего ж не выстоять? Ноги-то у него как раз целы, – Матвей пожал плечами. – Только надо, чтобы его придерживал кто-нибудь… или головню горящую рядом держать.

– Головню?

– Угу. Прижигать, чтоб не притворялся, а то завалится и сделает вид, что без памяти. Слушай, Минь, а зачем надо, чтобы он стоял?

– Судить его буду. Лесовики, вишь, хотят его по своему обычаю деревьями разодрать, пришлось даже самострелами пугнуть, а я кой-чего поинтереснее придумал, только не знаю, выйдет ли.

– А чего придумал-то?

– Увидишь. Вон, Егор с Треской идут, сейчас опять про раздирание деревьями талдычить будут.

– Михайла! – заговорил десятник Егор, едва миновав отроков, охранявших Спиридона. – Чего ты эту гнусь бережешь? Отдай его дреговичам – и по справедливости, и нам возни меньше.

– Нет, дядька Егор, я его судить буду.

– А ну, хватит! Заигрался в сотника! Тут и постарше тебя мужи есть, и они решили…

– По возрасту да! – перебил Мишка. – А по знатности нет! Господин воевода Погорынский на том берегу Случи, все бояре там же, а из бояричей старший я!

– Ты что, головой ушибся, соп… – Егор запнулся, так и недоговорив слово «сопляк».

– Я! – чуть напряг голос Мишка. – Я буду судить, я буду и ответ держать перед воеводой, а доведется, так и перед князем Вячеславом Владимировичем! Ибо сказано: «В смерти волен только князь!» И если он захочет узнать, был ли перед казнью суд, кто судил и как судил – отвечу! Князь меня знает, и роду я не худого!

Мишкины аргументы оказались для Егора явно неожиданными, да тут еще и Треска сунулся не вовремя и не по делу – по-прежнему игнорируя боярича, он повернулся к Егору и спросил:

– Это что ж, у вас все сопляки такие борзые?

Егор зло дернул плечом и сказал, как отрубил:

– Иных в младшей дружине не держим! – помолчал и добавил уже другим тоном: – Верши суд… боярич. Бурея нет, но у Глеба в десятке Гурьян… тоже умеет. Я ему велю к тебе подойти.

Суд много времени не занял. Мишка сидел на крыльце боярского дома и выслушивал свидетелей – по паре человек с Хуторов, Княжьего погоста и из пленников, освобожденных на ладье. Попытки красочно живописать зверства ляхов он пресекал с самого начала, интересуясь только свидетельствами предательства Спиридона. А сомнений в предательстве не осталось ни малейших – плененные на ладье ляхи подтвердили, что весь экипаж ладьи, кроме троих убитых, успел сбежать на берег, предварительно убив и ранив более полутора десятков нападающих, а Спиридона обнаружили забившимся под кормовой настил. Сгоряча его, конечно, поколотили, и он сам (сам!) предложил показать дорогу к богатым селищам, стоящим недалеко от берега Случи.

Опричники, пощелкивая кнутами, пресекали шум в толпе зрителей, а десятник Егор (Мишка все больше и больше удивлялся его поведению) стоял на крыльце рядом с покрытой ковром скамьей, на которой восседал боярич, и всем своим видом показывал, что все идет так, как и должно идти.

С другой стороны стоял Треска, которого Мишка вызвал из толпы и в самых вежливых выражениях попросил наблюдать за ходом судебного процесса со стороны дреговичей.

Далеко на заднем плане ратник Гурьян, связав вместе несколько тетив от трофейных луков и подвесив к ним подкову, совершал некие загадочные манипуляции возле дерева, что именно он делает с такого расстояния, было не разобрать. Спиридон выглядел не просто плохо, а прямо-таки по пословице «Краше в гроб кладут», но на ногах держался – хватило и однократного взбадривания «методом горящей головни», рекомендованного Матвеем, чтобы приказчик прекратил попытки изобразить из себя «живой труп».

– Итак, приказчик купца Никифора из Турова Спиридон обвиняется в том, что указал ворогам дорогу к нашим селищам и стал, тем самым, причиной многочисленных смертей, увечий, бесчестья и иных несчастий жителей Погорынского воеводства! – Мишка слегка притопнул ногой по верхней ступеньке крыльца, как бы утверждая свои слова. – Есть ли тут кто-нибудь, кто может опровергнуть обвинение? – Мишка держал паузу, переводя взгляд справа налево, пока в толпе не утих говор. – Есть ли кто-нибудь, кто хочет сказать что-то в защиту приказчика Спиридона? – снова длинная пауза, и снова желающих не нашлось. – Ты, Спиридон, что можешь сказать в свое оправдание?

– Меня пытали!!! – И откуда у этого сморчка взялись силы, чтобы так орать? – Огнем жгли!!! Боярич, пощади!!! Ногами топтали!!! Кости ломали!!! Боярич!!! Меня бросили одного, в лапы ляхам отдали!!!

Мишка некоторое время послушал его вопли, потом кивнул уряднику Степану.

Тот пихнул Спиридона и буркнул:

– Заткнись говнюк! – видя, что приказчик не внемлет, демонстративно потянулся к жаровне и спросил: – Еще раз прижечь?

Спиридон заткнулся.

– Лекарский ученик отрок Матвей осмотрел приказчика Спиридона незадолго до суда. Кто из взрослых ратников возьмется отвечать за правдивость слов отрока Матвея?

– Я! – ратник Арсений положил руку на плечо Матвею и вытолкнул того из первого ряда зрителей. – Я, ратник второго десятка ратнинской сотни Арсений сын Андреев из рода Боспорца, берусь отвечать за правдивость речей отрока Матвея!

«Ох, ничего себе! «Боспорца» означает жителя Боспора, значит, его пращур пришел с князем Мстиславом из Крыма! Да не просто пришел – кличка «Боспорец» означает, что кто-то из предков Арсения появился в дружине Мстислава, когда тот еще не перешел на крымский берег Керченского пролива и не переименовал Боспор в Корчев».

– Лекарский ученик Матвей, достаточно ли ты обучен, чтобы различить следы пыток недельной давности? Как ты можешь отличить их от повреждений, которые Спиридон получил сегодня?

– Обучен достаточно, боярич! Ожогов на Спиридоне нет, так что про огонь он врал! А другие…

– Я не спрашивал тебя, врал он или нет! Это не тебе решать! Ожогов нет. Дальше!

– Старые побои опухают, заплывают синяками, а за неделю синяки изменили бы цвет. Ничего этого я на Спиридоне не увидел. И выбитый глаз за неделю загнил бы, и кожу на голову я обратно натянуть бы не сумел… Если надо, я могу с него повязки и лубок снять, сами увидите!

– Все?

– Не пытали его! Все!

– Оправдания твои, Спиридон, ложные! В защиту твою…

– Боярич!!!

– Молчать! В защиту твою никто ничего сказать не смог. И ты сам не смог, а потому слушай приговор! За злодейство твое, кое подтверждено свидетелями и очевидно из произошедших событий, приговариваю тебя к смерти!

– Боя… а-а-а!!!

– Так и держи его, Степан, не давай орать! Приговариваю к смерти! Приговор велю исполнить немедля! Погостному писарю велю составить запись о суде, в коей привести слова свидетелей, слова лекарского ученика Матвея и слова самого Спиридона. Оную запись велю представить на подпись мне, десятнику Егору и честному мужу Треске из Уньцева Увоза!

Слева – оттуда, где стоял Треска – раздалось громкое сопение.

«Вот-вот, посопи-посопи, честной муж. Приговоры-то, поди, ни разу в жизни не подписывал? Да и не видал наверняка ни разу. Вот мы твою «юридическую девственность» и порушим. А ты как думал? Я же не случайно всех нас одним термином «жители Погорынского воеводства» поименовал. Привыкай».

– Судебную запись передать боярину Федору, а противень[88] переслать воеводе Погорынскому боярину Кириллу! – Мишка прервался, вспоминая, не забыл ли чего, не вспомнил и указал на Спиридона.

– Взять! Туда его, под дерево! Антон, коня!

Визжащего Спиридона поволокли к Гурьяну, Мишка поехал следом. Дождавшись, пока к месту казни подтянется толпа, а Спиридона пинками и руганью заставят встать на низкий, толстый чурбан, Мишка набрал в грудь воздуха и заговорил в полный голос:

– Жители Погорынского воеводства! Иуда Искариот, предавший Господа Бога нашего Иисуса Христа, мучимый угрызениями совести, повесился на осине. В тот миг, когда на шее Иуды затянулась петля, дерево вздрогнуло от ужаса и омерзения, и с тех пор листья всех осин всегда дрожат на ветру! Дрожат, а с изнанки имеют цвет тех самых тридцати сребреников, которые Иуда Искариот получил за предательство! Если же ободрать кору на осине, то под ней выступит сок цвета запекшейся крови Иуды! Сие есть указание нам – как надобно поступать с предателями!

Мишка потянул паузу, а потом, обернувшись в седле, выкрикнул:

– Честной муж Гурьян, верши справедливое дело!

Гурьян вышиб из-под ног Спиридона опору. Чурбан был низкий, а жильная тетива, из которой Гурьян соорудил удавку, спружинила, поэтому Спиридону не сломало шею. Он забился в воздухе, пытаясь подсунуть пальцы здоровой руки под петлю, но жила врезалась в шею, и ничего не получилось. Петля не затянулась: Мишка перед судом взялся было объяснять Гурьяну, как надо завязывать «беседочный» узел, но оказалось, что тот и сам знает всякие хитрости, которые можно устраивать с жильной тетивой, и обещал, что петля затянется только так, чтобы из нее не выскочила голова Спирьки, а намертво не сожмется. Нога повешенного вдруг наткнулась на выступающее из земли корневище, и Спиридон, оттолкнувшись от него пальцами, немного подал тело вверх, ослабляя давление петли. Потом пальцы сорвались с опоры, и жила снова впилась в шею. Бьющееся тело опять нащупало корневище, и все повторилось.

Мишка отвернулся. Так могло продолжаться довольно долго – тело Спиридона управлялось сейчас не осмысленной жаждой жизни, а звериным инстинктом самосохранения, и пока не иссякнут силы… Толпа потрясенно молчала. Возможно, кто-то и слыхал о подобном способе казни, но не видел его, скорее всего, никто. Даже Гурьян, когда Мишка объяснял ему, что и как надо сделать, смотрел на боярича со смесью удивления, страха и, кажется, уважения, а сняв мерку со Спиридона, пробормотал (впрочем, достаточно разборчиво):

– Такого даже Бурей не делал.

«Вот и пусть тебя, паскуда, удавит столько раз, сколько людей из-за тебя погибло!»

* * *

Сотник младшей дружины Погорынского воеводства Михайла Лисовин, он же беглый «зек» Михаил Ратников, осужденный по части 1 статьи 108 УК РФ (убийство, совершенное при превышении пределов необходимой обороны), стоял на кормовом помосте ладьи и смотрел на медленно удаляющийся западный берег Случи.

Погорынье… Четыре с лишним года назад он был перенесен сюда, то ли игрой случая, то ли силой науки, то ли волей кого-то из богов, а через два года осознал себя в теле двенадцатилетнего мальчишки. Что же случилось с ним за эти два года? Нет, конечно же, путь от слабенького подростка, неспособного противостоять в драке более сильным сверстникам, до боярича, стоящего во главе сотни мальчишек, постепенно превращающихся во все более и более серьезную силу – тоже путь, отнюдь не простой, но только ли в этом итог прошедших лет?

Он узнал людей, для которых война – не только профессия, спасение и дело чести, но и сама жизнь. Они сделали с ним то, что не удалось офицерам во время срочной службы в армии – он стал одним из них. Принял их взгляд на действительность, их понимание своих обязанностей и их видение своей ответственности: «Если не я, то кто? Никто не придет и не справится с твоими бедами вместо тебя, ты есть, прежде всего, то, на что способен сам!» В этом их честь, в этом их право и правда, в этом их вера… вера?

Да, и вера тоже! Нет, он не уверовал ни в богов славянских, ни в богов, принесенных варягами, ни в бога христиан, но понял: даже если богов не существует, они все равно правят этим миром, потому что вера управляет поведением людей, живущих в этом мире. Не подчиняясь законам, диктуемым верой, не выжить, а потому, если не способен уверовать, то пойми! Не веру пойми – её понять невозможно, на то она и вера – людей пойми, и тогда, может быть, и для тебя самого там, за гранью реальности, станет не так пусто и холодно.

И, казалось бы, с простым выражением: «Делай, что должен, и будь что будет» – тоже, как выяснилось, не все так просто. Во-первых, надо еще правильно понять свой долг, а во-вторых, суметь его исполнить! Неумехи, пусть даже правильно все понимающие, ничего не могут, а без понимания не помогут никакие умения. За два года жизнь продемонстрировала это Мишке Лисовину неоднократно.

И управление ЗДЕСЬ иное. Да, управленческие технологии действуют и ЗДЕСЬ, слегка иначе, но действуют, однако возможности управленца и спрос с него – принципиально иные! Управленец ЗДЕСЬ может карать вплоть до смерти (что и в XX веке возможно), но и сам он, если не справится, запросто может ответить головой (а вот это ТАМ редкость). Ответственность объекта и субъекта управления одинакова – вплоть до высшей меры, и даже высший уровень управления ЗДЕСЬ от этого не застрахован. Не в силу несовершенства законодательства или неразвитости общественных отношений (хотя и эти обстоятельства, разумеется, наличествуют), а еще и потому, что управлять приходится настоящими МУЖЧИНАМИ и настоящими ЖЕНЩИНАМИ, которых еще много и которые пока не дают захлестнуть себя теплой, мутной и вонючей волне субпассионариев.

Вот и получается, что ЗДЕСЬ просто не может существовать часть 1 статьи 108 УК РФ! ЗДЕСЬ платят головой не только за покушение на жизнь, но и за покушение на честь! Хамы и подлецы сто раз задумаются, прежде чем сотворить мерзость, потому что покойнику не помогут ни связи, ни деньги, ни адвокаты, ни «общественное мнение», а если смолчал и стерпел – с тобой будут так же поступать и впредь!

Да! Надо было с головой окунуться в реалии XII века, чтобы еще раз убедиться: тогда – в 1999 году – он был прав, он поступил, как МУЖЧИНА, и вторую жизнь он имеет право рассматривать, как награду за поступок, который ТАМ рассматривается как преступление, а ЗДЕСЬ – как норма. Значит, ЗДЕСЬ ему и жить, ЗДЕСЬ управлять людьми, понимая и принимая здешнюю меру ответственности и… не бояться «бабочки Брэдбери», потому что незачем жалеть мир, утративший свет души!

Если умеешь и понимаешь, то делай, и будет то, что сделал ты! Если есть хоть малый шанс сделать так, чтобы Русь осталась «светло светлой и красно украшенной», на это не жаль потратить остаток жизни! А если для этого понадобится, чтобы в Степи русским именем «детей своих пугали в колыбели, а литва из болота на свет не показывалась, а венгры каменные города укрепляли железными воротами… а немцы радовались, что они далеко за синим морем», значит, надо сделать так! И тогда, может быть, не будет написано «Слово о погибели Русской земли», а европейские монархи по-прежнему будут наперебой свататься к русским принцессам, и не подадут русские князья дурного примера потомкам, покупая у чужеземцев ярлыки на княжение, и не придется царю-реформатору рубить бороды да заставлять носить иноземное платье, и не войдет в моду у интеллигенции называть собственный народ варварским, и не будут то и дело захлестывать Русь волны Смутных времен, и не будет… много чего еще не будет.

А что будет? А вот то, фундамент чему сможет заложить нынешний четырнадцатилетний мальчишка, стоящий на корме отходящей от берега ладьи! В меру своего умения и понимания, с верой в правоту своего дела и своего долга, в силу любви к своей стране и своему народу! И пусть корчатся причинно-следственные связи, горят огнем еще не написанные архивы, сгинут, не свершившись, исторические события! Четырнадцатилетний мальчишка – русский и мужского пола, в этом его правда и сила!

«М-да, досточтимый сэр Майкл, удобная штука этот ретроградный анализ – сам для себя человек всегда найдет оправдание любым своим поступкам, и, что особенно приятно, это является свидетельством психического здоровья! Ну, что ж,

Опять скрипит потертое седло, И ветер холодит былую рану. Куда вас, сударь, к черту, занесло?

В XII век, мсье, в XII век!»

Люди, события, разговоры

За несколько дней до начала похода Младшей стражи на земли боярина Журавля. Село Ратное

Настёна и Юлька

Лекарка Настена возвращалась домой, привычно изображая всем своим видом – выражением лица, походкой и осанкой – сложный комплекс уверенности, мудрости и сосредоточенности, присущий обладательнице тайного знания. Лекарка лечит не только лекарствами и наговорами, но и верой больного в ее способность победить недуг, а вера эта слагается из множества мелочей, в том числе и из внешнего вида.

Проходя мимо колодца, она вежливо, но с достоинством ответила на приветствия прервавших разговор женщин, не замедляя шага, сумела задержаться взглядом на всех четырех лицах поочередно, словно запоминая, кто и как с ней поздоровался, и делая какие-то, ей одной известные, выводы об их здоровье и настроении. Нельзя упускать ни одного случая напомнить о том, что лекарка всех знает, обо всех помнит и видит такое, что сокрыто от глаз простых смертных. И это тоже давно стало привычкой и исполнялось само собой – не отвлекая от мыслей, не изменяя настроения.

А настроение было отменным. Как-то так уж удачно сложился день: в нескольких домах хозяева похвастались намечающимся богатым урожаем, жар у холопки ратника Григория из десятка Фомы оказался обычной простудой, и не очень сильной, младший сын обозника Леонтия бросил, наконец, костыли – сломанная нога срослась, как надо, сотник Корней разговаривал ласково, интересовался: все ли хорошо, не надо ли чем помочь? И то сказать: почему бы ему ни быть ласковым, если Настена с уверенностью подтвердила, что у ключницы Листвяны, по всем признакам, ожидается мальчик? Сама Листвяна зазвала отобедать и развлекала Настену приличной к случаю беседой, не изводя расспросами на медицинские и ведовские темы, как это делало подавляющее большинство баб, которым удавалось втянуть лекарку в разговор, и, хотя была Листвяна бабой с двойным, если не с тройным, дном, обычного раздражения она у Настены сегодня не вызывала.

Обозный старшина Бурей, узрев лекарку, прервал процесс любимого времяпрепровождения – наблюдения за жизнью села поверх забора, вылез на улицу и с радостным оскалом, способным напугать до икоты даже взрослого мужика, поинтересовался: усердно ли работают холопы, посланные им к Настене для починки крыши. То, что при этом, будучи на восемь лет старше лекарки, Бурей величает ее матушкой, уже никого не удивляло – привыкли, а то, что на жуткой роже обозного старшины имеет место приветливое выражение, могла разобрать только сама Настена.

У самых речных ворот лекарку перехватила Февронья – та самая баба, которую Настена задействовала для сеанса «сексотерапии», вытаскивая Корнеева внука с кромки между явью и навью. Что ж поделаешь, если еще не старая, вполне здоровая баба страшно страдает от бездетности, не решаясь передать мужу слова лекарки о том, что вина за бесплодный брак лежит на нем, а не на ней? «Гульнуть налево» Февронья тоже отказывалась наотрез, хотя Настена и обещала сама подобрать подходящего «донора» и обеспечить «конфиденциальность», рассказывать же несчастной бабе, сколько мужиков в Ратном воспитывают не своих детей, лекарка не позволила бы себе никогда. Так вот и пришлось убеждать, мол, парень без памяти – даже и знать ничего не будет, кровь у Лисовинов добрая – ребеночек будет здоровым, да и во внешности дитя не будет ничего такого, что могло бы натолкнуть мужа Февроньи на ненужные мысли. Тем паче, что внешность Михайле уже «подправили» – сестра граблями да Марфа лучиной, теперь сходство сможет уловить только очень острый опытный взгляд, при условии, что будет знать, что искать. А вот знать-то никто и не будет. Короче, дала себя уломать баба, теперь, вот, смотрит коровьими глазами.

Не произнося ни слова, Февронья лишь с надеждой смотрела на Настену и судорожно комкала в руках холщовую сумку. Настена по-матерински улыбнулась, сказала несколько ободряющих, но на самом деле ничего не значащих, фраз, а сама внутренне замерла от вдруг возникшего ощущения: «Получилось!» Февронья, конечно же, еще ничего не почувствовала – времени-то прошло всего ничего, а Настена обостренным ведовским восприятием уловила легкий отблеск (пока только отблеск) того внутреннего света, который озаряет женщин, несущих в себе росток новой жизни.

Февронье она ничего не сказала – побоялась сглазить, да и уверенности полной не было, но настроение сделалось по-настоящему радостным. И наплевать, что улыбка одной из баб, встреченных у колодца, была вовсе и не улыбкой (ведунью не обманешь), и вслед Настене, когда она отошла достаточно далеко, наверняка была сказана какая-нибудь гадость. Лекарка давно приучила себя все замечать и запоминать, но держать чувства в узде. При нужде она без особого труда могла бы заставить ту же Варвару, якобы лицезревшую превращение Юлькиной косы в гадюку, валяться у себя в ногах и лизать сапоги. Но то – при нужде, а не для собственного удовлетворения. Сейчас же радость от удачи и без того перекрывала любые неприятные мелочи. Тем более, что радость была редчайшей – многослойной.

Во-первых, чисто женская – помогла зародиться новой жизни, сохранила разваливающуюся семью и (чего греха таить) в очередной раз «объехала» бородатого козла, и в мыслях не допускавшего, что беда была как раз в нем, а не в жене. Во-вторых, обычная, человеческая – помогла хорошим людям. В-третьих, профессиональная – все верно рассчитала и заставила события идти тем путем, который был нужен: ох, не только и не столько лекарствам тела и умы подчиняются! Ну, и в-четвертых… да, об этом никому не расскажешь, даже дочке… пока. Ни Мишка, ни Корней не знают, что в Ратном скоро появится еще один Лисовин, если, конечно, будет мальчик. Соломку-то подстилать надо не только там, где упадешь, а и в других местах… на всякий случай.

Радостно на душе, и самочувствие иное. Сразу же забылась несколько излишняя тучность, шаг сделался легким, чуть ли не девичьим, где-то внутри заиграл один из тех ритмов, которые лекарские пальцы, надавливая на нужные точки, передавали телам больных, вытаскивая их из уныния, страха, отчаяния или слабости, мышцы лица легли свободно, лоб стал как будто выше и светлее… Хорошо стало, одним словом, хоть пой. Настена приблизилась к створу Речных ворот и… словно натолкнулась на стену.

На противоположном берегу Пивени из-за деревьев выехала верхом Юлька в сопровождении кого-то их Мишкиных отроков. Они были еще далеко, подробностей не разглядеть, а Настена уже поняла: что-то не так – матери такое чувствуют, для этого вовсе не обязательно быть ведуньей. Как будто бы все нормально – юная лекарка ловко соскочила наземь, властным жестом передала отроку поводья, что-то коротко приказала, отрок послушно кивнул и поворотил коня. Как будто бы все было нормально, но…

Как только всадник скрылся за деревьями, Юлька перестала быть привычной Юлькой – ссутулилась, повесила голову и медленно побрела к мосткам через Пивень. Мать, стоящую возле створки ворот она не заметила, да и вообще, вряд ли замечала что-либо вокруг – весь ее вид свидетельствовал о каком-то тяжком горе, захватившем сознание настолько, что окружающий мир сделался чем-то неважным, второстепенным. И это Юлька, сызмальства приученная держать себя на людях достойно, как бы тяжело ни приходилось!

Уже подходя к берегу, дочка мазнула рукавом по лицу, не то утирая нос, не то смахивая слезы – Настена не разобрала. Сердце защемило жалостью и тоскливым предчувствием, мгновенно разрушившими недавнюю радость, и сразу стало понятно, что девчонку пригнала домой не какая-то мелочь, представляющаяся катастрофой в тринадцать лет, а что-то действительно серьезное.

Когда Юлька, сойдя с мостков, повернула прочь от ворот в тыне и побрела вдоль берега в сторону лекарской избушки, Настена наконец стронулась с места и размашистой, почти мужской, походкой зашагала вдогонку дочери. Догнав, не стала ни окликать, ни расспрашивать, просто пошла рядом.

В последнее время во взаимоотношениях между матерью и дочкой произошли существенные перемены, и Настена все чаще стала ловить себя на мысли, что Юлька ведет себя с ней не как с матерью, а как со старшей сестрой или, наоборот, как с выжившей из ума древней старухой. Все было вроде бы понятно – дочка стремительно превращалась из девочки в девушку, ведовской силой уже превзошла мать, но иногда так хотелось задать ей трепку… Останавливало лишь непреложное правило – с лекаркой ничего нельзя делать против ее воли, ни к чему нельзя принуждать: потеряет уверенность в себе, тут же потеряет и лекарскую силу. Было, впрочем, и еще одно обстоятельство – Настена прекрасно понимала, что своим суровым, лишенным всяких сантиментов и нежностей характером сама превращала дочку в ощетинившегося во все стороны колючками ежика.

Но кто же объяснит соплюшке, что под любым, самым суровым и строгим внешним видом скрыто любящее материнское сердце, кто расскажет, как выхаживала она почти нежизнеспособное крошечное существо – наследницу многих поколений ведуний-лекарок, сколько слез выплакала, как сама терзалась, превращая, через боль и тяготы, слабое и безвольное тельце в крепкий и энергичный организм? Какими словами описать, через что ей – ведунье – пришлось переступить, чтобы самой, по своей воле, предать дочку обряду крещения? Сколько любви и нежности было вложено, сколько бессонных ночей, сколько раз приходилось ради пользы душить в себе жалость и сострадание… Не расскажешь, сама поймет, когда сама родит – дети отдают долги не родителям, а своим детям, на том и стоит род людской от Одинца и Девы.

«Во многой мудрости многие печали» – говорят христиане. Правду говорят! Любая бы мать начала со слов «Что случилось, доченька?», а Настена молчала, хотя эти слова так и рвались наружу. Молчала, потому что знала: одно неверное слово, даже не слово, а интонация, и слезы у Юльки мгновенно перерастут в озлобление – великую цену запрашивают светлые боги славянские за ведовское искусство, а если смертные еще и дерзают подправить работу богов, цена и вовсе может стать непомерной.

Так и шли, рядом молча, и неизвестно, кому из ведуний было тяжелее – младшей или старшей. Младшей было больно только за себя, а старшей – и за себя, и за младшую, но старшая знала, что почти из любого трудного положения можно найти выход, и еще она знала, что время лечит. У молодых лечит, а старикам до забвения просто не дожить. Светлые боги, какой же старухой она себя сейчас чувствовала!

Юлька ничем не показывала, что замечает идущую рядом мать. Шла молча, глядя себе под ноги, была напряжена, как тетива лука, и так же готова отозваться на любое прикосновение, но ни слова, ни жеста. Наконец, Настена не выдержала:

– Расскажешь, что случилось?

– Ничего… все хорошо, – голос дочери не дрогнул: ни всхлипов, ни вздохов.

– Совсем все хорошо не бывает никогда, – Настена тоже ничем не выдала своего состояния, хотя чего ей это стоило, знала только она одна, – а тебе сейчас плохо. Ну-ка, что надо делать, когда больному плохо, а сам он ничего рассказать не может?

– Признаки болезни искать… – голос Юльки был спокоен до безжизненности, но хоть отвечала, и то хлеб.

– Признаков нет, ты здорова, значит, что-то произошло. Я хочу знать: что?

И это – тоже плата за ведовское искусство. Обычная баба уже давно орала бы на дочку или на пару с ней обливалась бы слезами, а Настена держала сама себя, будто кузнец клещами раскаленную поковку, и жгло ее так же, как железо в горне, но оказаться слабее дочери – погубить все. Вот и получалось вместо «доченька, милая, кровинушка моя, да кто ж тебя изобидел?» – «я хочу знать…».

Настена сначала спросила, а потом поняла, что не вовремя – сказалось эмоциональное напряжение – они как раз подошли к дому, и у Юльки, пока проходили в калитку, потом заходили в дом, был повод не отвечать. Войдя в жилую клеть, дочка уселась на лавку и, уставившись взглядом в пол, принялась переплетать перекинутую на грудь косу. Еще один тревожный признак. Движения рук, наново переплетающих нижнюю часть косы, были характерны для всех девиц без исключения. Означать они могли все, что угодно: чисто машинальное, привычное действие, способ занять руки, когда не знаешь, куда их девать, кокетство при общении с парнями, томную меланхолию, сопровождающую девичьи грезы, – существовало множество оттенков и нюансов. Только вот Юлька не делала этого никогда – от проблемы «куда девать руки?» Настена избавила дочку внушением и объяснениями давным-давно, к кокетству она склонна не была, да и вообще, ни в какие нормы и правила не вписывалась, то-то подружек среди ратнинских дев у Юльки не было ни одной.

Так хотелось сесть рядом с дочкой, обнять… Настена пересилила себя и занялась домашним хозяйством – разворошила и вздула угли в печи, подвигала туда-сюда горшки со снедью, протерла и без того стерильно чистую столешницу. Взялась, было, за веник, но подметать было нечего, принялась перебирать развешенные для просушки пучки трав, но поняв, что даже не смотрит, за какие травы берется, вздохнула и села напротив дочери, положила локти на стол, сплетя между собой пальцы, и очень внимательно вгляделась в Юльку.

– Так что же случилось, Гуня?

Ласковое прозвище «Гуня», звучавшее в устах Настены только в моменты особой душевной теплоты и близости, было маленьким секретом «кодового языка» матери и дочки. Настена употребила его непреднамеренно – само вырвалось, но оказалось, что вырвалось правильно и вовремя – Юлька отозвалась:

– Мы с Мишкой поругались…

– Удивила… а то вы раньше ни разу не ругались!

– Не поругались… не знаю, как сказать… – Юлька подняла голову, блеснув мокрыми дорожками на щеках. – Нету такого слова… Мама, это – насовсем…

– Понимаешь, значит, что сама беду накликала? Перешагнула черту, которую нельзя переходить? – Настена читала в глазах дочери, как в раскрытой книге, ей ли, ведунье, не уметь, дочке ли пытаться утаить что-то от матери? – Да, он теперь не будет ТАК смотреть – на тебя одну, не будет ТАК улыбаться – тебе одной. Вообще на тебя глядеть не станет.

Настена била словами наотмашь, не жалея, потому что… жалела. Не впервой (сколько женских и девичьих слез пролито было в лекарской избушке!), но впервые такое пришлось делать с дочерью. Била, в сущности, самоё себя, но иначе было неправильно и невозможно.

– И вернуть уже ничего нельзя! Знаю, Гуня: хочешь вернуть. Но не вернешь.

И тут Юльку, наконец, прорвало! Будто ветром сорванная с лавки, то ли с криком, то ли с рыданием, она кинулась к матери в сами собой, помимо воли Настены, раскрывшиеся объятия, и, перемежая слова всхлипами и плачем, заговорила, хоть и прерывисто, но не бессвязно – острый ум не поддался даже истерике:

– Мама! Я же не первая… такая дура… Ты же все можешь, все умеешь… Что же мне теперь?.. Как все будет?.. Ты все знаешь, есть же средство… Что делать, мама?!

Ну, вот: уже не сестра и не выжившая из ума старуха… Все вернулось на круги своя, жизнь вообще любит водить людей по кругу и не всякому дано круг этот разорвать. Так же, как и не дано знать, к счастью этот разрыв или к беде. Но, Макошь пресветлая, до чего же сладкими порой бывают слезы, как легко они размывают панцирь воли и тайных знаний, способный выдержать почти любой удар судьбы!

В маленькой избушке, спрятавшейся от посторонних глаз за прибрежными деревьями, плакали, облегчая душу, две женщины…

* * *

Солнце уже скрылось за деревьями, но его лучи еще подсвечивали редкие облака, словно разметенные в вышине гигантской метлой. Глядя на них, знающие люди сказали бы, что нынешняя ночь, а может быть и завтрашний день, будут ветреными. Только вот заниматься метеорологическими наблюдениями было некому. Стариков, традиционно снабжавших односельчан метеопрогнозами, прибрала недавняя эпидемия, а приближение непогоды воины ратнинской сотни и сами прекрасно чувствовали старыми ранами, практически независимо от возраста.

Люди и животные заканчивали дневные дела и готовились к ночи. Мужики прибирали инструменты и снасти, готовили что-то для завтрашних работ да поторапливали мальчишек, припозднившихся с выездом в ночное, бабы снимали с веревок белье, ставили киснуть молоко на ночь, собирали на стол к ужину… да мало ли дел по хозяйству! Делай – не переделаешь.

Отец Михаил, с немалым облегчением проводив тетку Алену восвояси, мрачно взирал на накрытый стол и аккуратно устроенную постель, терзаясь сомнениями и разрываясь между необходимостью исполнять предписание епископа Туровского и потребностью провести ночь в молитвенном бдении, разумеется, натощак. Коровы жевали жвачку и шумно вздыхали над своей коровьей судьбой, собаки самозабвенно чесались, выкусывали блох из шерсти и заинтересованно принюхивались к запахам еды, струящимся из открытых дверей и волоковых окошек, куры копошились и квохтали, обсиживая шестки, – всяк знал свое место и дело, от веку привычное и неизменное.

Настена и Юлька сумерничали, не зажигая света – сидели на лавке, обнявшись, и, если бы их увидел сейчас кто-то посторонний, то мог бы и не признать. Обычно строгое, даже суровое, лицо Настены помягчало, обрело черты доброты, даже нежности, а Юлька, обычно ерепенистая и упругая, как занозистая доска, умудрилась свернуться мягким, теплым клубочком где-то у матери под мышкой, уткнувшись носом сбоку в мощный Настенин бюст.

Мать и дочь негромко разговаривали. Настена – спокойно, неторопливо, с длинными паузами и обволакивающими интонациями, но не сбиваясь на «лекарский голос», потому что Юлька этот секрет уже знала и пользоваться им умела достаточно хорошо. Юлька – иногда переходя на взволнованную скороговорку, но и ее собственная поза, и умиротворяющее тепло, исходящее от матери, настолько не соответствовали торопливой речи, что, начав частить, юная лекарка почти сразу же сбавляла темп, невольно копирую неторопливый говор матери.

– Так что же случилось, Гуня? – Настена, все так же обнимая Юльку одной рукой, другой заправила за ухо дочке выбившуюся прядь волос. – Что ты такое сотворила, что самой теперь тошно? А?

– Я его стукнула… сильно… туда…

– За дело хоть?

– За дело! То есть я тогда думала, что за дело, а потом… да я вообще тогда не думала! Так неожиданно все…

– Ш-ш-ш… – Настена вроде бы ласково погладила дочь по волосам, а на самом деле слегка придержала начавшую поднимать голову Юльку. – Не спеши, Гуня, ты же чувствуешь Мишаню, можешь понимать больше, чем глазами видно. Давай-ка, с самого начала: с чего все началось…

– Да, чувствую… он мне так в спину дал… не телесно – мысленно, я думала, убьет. Как сбежала, не помню.

– Ну уж и убьет. Хотя… Мишаня может, – Настена помолчала, раздумывая. – И все ж, с чего у вас началось? Только не спеши, вспоминай не только то, что он сказал или сделал, но и что при этом чувствовал, думал. Ты же можешь.

– Могу… а тогда не могла – злая была очень. Он с Мотьки все заклятия снял, даже те, которые мы не смогли… и наши тоже снял.

Рука Настены, лежащая на плече у Юльки, чуть заметно дрогнула, но голос она сумела сохранить спокойным:

– Все? И наши тоже?

– Угу.

– Как с Татьяны?

– Даже легче, мама. – Юлька подняла глаза и выглянула из-за Настениной груди, как зверек из норки. – Помнишь, он после Татьяны в беспамятство впал? А тут даже и не почесался.

– И что ж ты?

– Ну… наговорила ему всякого… – Юная лекарка снова спрятала взгляд, немного помолчала и продолжила: – Я же разозлилась… лицом обожженным попрекнула, гневом Морены пугала, псом смердящим обозвала… еще глупости… всякие… мол, грешник – Христа и светлых богов в одну кучу свалил…

– И что Михайла при этом чувствовал? – Настена с трудом удержалась от крепкого словца, но добивать Юльку, когда той и без того было так плохо… – Обиделся, разозлился? Что ты ощутила?

– Ничего… не до того было… Дура я, только себя и слышала.

– Будет тебе казниться-то, Гуня. Первый раз, что ли, Михайлу облаяла? А может, ты ничего не почувствовала, потому что ничего и не было? Знаешь, ругань ведь, как обувка, снашивается, если долго трепать. Привычно делается и не задевает уже.

– Да я про лицо первый раз… должен был обидеться.

– И?

– Отшутился. Он часто так… как с ребенком капризным… Понимаешь, мама, он иногда так глянет… или скажет что-то… как будто ему не четырнадцать, а сорок. Знаешь, как обидно…

– Только обидно? – Настена улыбнулась и потрепала дочку по волосам. – А может быть, приятно? Такой сильный, умный, храбрый, везучий и – твой.

– Ну, да… мой… Он ничей. Нинея говорила, что он ни светлых богов, ни в Христа не верит… Ой, мама! – Юлька вскинулась и расширенными глазами уставилась на мать. – Никому требы не кладет, а удачливый! Это что? От Чернобога… или от Сатаны?

– Не поминай на ночь! – резко оборвала дочь Настена, потом сделала над собой усилие и снова заговорила мягким спокойным голосом: – Нет в Мишане ничего от темных сил, было б – ты сама почувствовала бы.

– Но как же, мама… – Юлька испуганно глянула в самый темный угол избы, словно ожидая, что прямо сейчас оттуда вылезет Мишка с рогами, с клыками и обросший шестью. – Ой, мамочка!..

– Не бойся ничего, Гунюшка.

Настена одной рукой притянула дочку к себе, а другой снова погладила ее по голове, мысленно досадуя сама на себя: сутками не смыкать глаз у постели единственного чада получалось само собой, а вот путно приласкать кровинушку так и не научилась. Не жалела Настену жизнь, ласк покойной матери она почти и не помнила, а бабка была женщиной суровой – на подзатыльники не скупилась, а приголубить сиротку…

– Не знается Мишаня ни с кем из нави, хоть нашей, хоть христианской, хоть какой другой. А удачливость… Один он, не на кого ему надеяться, а потому всегда настороже, каждый шаг рассчитывает. Думаешь, чем ты его прельстила? Покойно Мишане подле тебя, почти не приходится за собой следить, да и разговаривать с тобой можно не только о том, о чем все другие девки тараторят – душой ты ему даешь отдохнуть, нельзя же все время, как натянутый лук быть, никто такого не выдержит.

Настена умолкла и затянула паузу, раздумывая, стоит ли говорить о том, в чем сама была не очень уверена? Юлька тоже помалкивала, по-своему осмысляя сказанное матерью. Наконец ведунья решилась и заговорила снова:

– А еще, уважает он тебя.

– Ну, уж… уважает…

– Да! Мишаня к тебе после морового поветрия очень сильно переменился – понял, что ты жизнью ради больных рисковала. Для других – есть болезнь, есть и лекарь, все само собой разумеетсяся, как есть туча, есть и дождик, иначе и быть не может. А Мишаня понял. Для воина тот, кто собой рискуя, другого спас, роднее брата кровного делается. Он, в отличие от остальных, в тебе это увидел и оценил. Бабу по достоинству оценить, с уважением отнестись, с благодарностью… редко это у них бывает, даже у самых лучших. А уж признать равной себе… почитай, никто из них не способен, явь – мужской мир. Мишаня же способен, это – редкость, повезло тебе.

– А я его…

– Вот и объясни-ка: за что? Не за то ведь, что на ругань твою отшутился? А?

– Он как-то догадался, что Мотьку на капище Морены держали и что мы с тобой пытаемся заставить его об этом забыть. Мы же добро творили, а он: «Увели, как телка с привязи», а потом еще хуже: «Мужчины Макоши не служат, себе в услужение забрать хотите»… Дурак! Что он понимает?

– Такой ли уж дурак, Гуня? Ты же видела: Мотя, за избавление от кошмаров, рабом нашим готов был стать.

– Но мы-то его рабом делать не собирались!

– Доченька, доченька… – Настена тихонько покачала головой. – Учиться тебе еще… Есть сила, которая заставляет раба на волю рваться – очень большая сила, казалось бы, нет ничего сильнее ее, да только в том-то и дело, что «казалось бы». Совсем вольным, свободным от всего на свете человек быть не может – нормальный человек. А ненормальный… Если он свободен от общежитийный правил, то становится бродягой перекати-поле – ни с кем не уживается, нигде корней надолго не пускает, для всех неудобен, противен. Если он свободен от долга и обязанностей, то ему верить ни в чем нельзя – предаст, обманет, украдет, и совесть его мучить не будет. Если он свободен от преданности роду, обычаям, земле – он враг! Приведет на свою землю иноземцев, принесет чужие нравы и предательством это не сочтет. Ну, а если он свободен от совести, любви, сострадания, то и не человек он, а зверь, убить такого – явь от скверны очистить.

Пойми, Гунюшка: нет и не может быть полной, ничем не ограниченной свободы, во всем есть мера и соразмерность. Это, как с лекарствами – одно и то же средство может и вылечить, и убить, вся разница в мере. Каждый из нас опутан узами обычаев, подчинения, любви, привязанности… много всякого. А мы еще и новые оковы на себя накрутить стремимся. Не понимаешь? А подумай-ка: какими цепями дитя к себе мать приковывает? Однако рожаем! А? Вот и Мотя… Не принял он уз, привязывающих его к жрицам Морены, как вырваться сумел, даже не представляю – от них так просто не уйдешь. Беда, наверно, какая-то приключилась – христиане капище погромили или еще что-то… Мы ведь с тобой так и не дознались, не желает парень вспоминать, страх ему память запер. Но у Свояты ему лучше показалось, а раз так, то и привязался, потому и уходить не хотел – не верил в лучшую долю. Потом к нам привязался, еще крепче, чем к Свояте. Вот и все рабство. И никто Матвея из такого рабства освободить не может. Гнали бы, не ушел!

Умный, Мишаня, а не догадался, что не освобождает Матвея, а меняет одни узы на другие – от нас к себе. А может и догадался, да так и задумывал. Ну-ка, доченька, признавайся: почувствовала, что Михайла одни узы на другие поменял, оттого и разозлилась?

– Ну…

– Даже и не думай врать мне! Почувствовала?

– Да он же не только от нас Мотьку увел! От светлых богов к Христу, тоже! Мотька теперь таким же святошей, как Роська, станет!

– Не станет! – с уверенностью возразила Настена. – Матвей на капище Морены так смерть понял, как нам с тобой и не снилось, а воин, понявший врага, втрое сильнее. Добрым лекарем Матвей станет, сильным, страстным бойцом за жизнь, а коли одна страсть душу захватила, другой туда пути уже нет – не бывать Матвею святошей. Будет лекарем, только б не помешал никто… Придется мне с Михайлой насчет Матвея, поговорить… Хм! – Настена хмыкнула и, улыбнувшись, покрутила головой. – Сопляк же еще, а ведь не говорить – думать вместе придется. Кто бы рассказал, не поверила бы…

Ладно, с Матвеем понятно, а тебе, дочка, я вот что скажу… Ты еще не знаешь, что такое жить без любви. Когда никто о тебе не вспоминает и никто тебя не ждет. Когда мужчины проходят мимо тебя, как мимо пустого места. Когда в доме не пахнет мужиком. Да, да – плохо пахнет! Но придет пора, и этот запах станет для тебя самым родным. И ты готова будешь дышать им и днем, и ночью. И это тоже называется узами – узами любви, семейными узами.

Словами этого не расскажешь, Гунюшка, язык слов – мужской язык, а наш – язык чувств. Языком слов о чувствах не поведаешь, а если попытаешься, бледная тень получится. Нет, это можно только ощутить, пережить, пропустить через себя и… помнить всю оставшуюся жизнь. Тем более, что не многим удается сохранить это – не растратить на суетное, не погубить в озлоблении, не утопить в обыденности – жизнь по-всякому оборачивается.

Не врут христиане: Бог есть любовь. Сильнее любви нет ничего, ее даже Морена одолеть не может. Если любовь есть, то все беды, несчастья, горести, болезни, увечья – все преодолимо. Хочешь – верь, не хочешь – не верь, но, даже если она безответная, тот, кто ее познал, ни на что не променяет и никогда не забудет, а уж если взаимная… Любовь – свет, любовь – радость, любовь – сила…

Настена осеклась, некоторое время помолчала, потом усмехнулась.

– Вишь ты как… Сама сказала, что словами не объяснить, и сама же объяснять взялась… старею, видать.

– Ну что ты, мама…

– Ладно, ладно… Попробую тебе так объяснить, чтобы понятно было… на простых вещах, хотя… и они тоже не просты… – Настена, слегка склонив голову, задумалась, Юлька терпеливо ждала. – Вот подумай: есть человек, за чьей спиной можно укрыться чуть ли не от всех земных бед – от скудости, неприкаянности, от людской злобы… И никто не посмеет тебя обидеть, а если посмеет… Притчей во языцех стало то, как страшна мать, защищающая своих детей, но почему никто не вспоминает, как муж защищает свою женщину? Жизни не жалеет! И не в тягость ему это, а дело чести, потребность! Вспомни-ка, как в прошлом году Михайла тебе зеркало в подарок принес. Вспомнила? Ты тогда редкий случай увидела – в мальчишке мужчина проклюнулся, он понял, что ему есть кого защищать. Можешь еще вспомнить, как Фаддей Чума озверел, когда свою Варвару раненой увидал, хоть и была она сама виновата – вылезла любопытствовать, дура, а все равно попер Фаддей, хоть и не на тех, кто в Варвару стрелу пустил, но попер не задумываясь. Да и ты уже этой сласти испробовала. Помнишь, хвасталась, как к тебе в Младшей страже уважение выказывают? Думаешь, только из-за тебя самой? Нет, еще и потому, что видят, как к тебе их старшина относится.

Но и муж, сколь бы крепок ни был, тоже за женщину прячется, хотя никто из них в этом никогда не признается, а многие и сами того не понимают. Мужам уверенность в себе нужна не меньше, чем нам – лекаркам. Женщина эту уверенность может дать. Мужам место нужно, где голову приклонить, где покойно, приятно, надежно. Женщина это место может обустроить. Муж смысленный перед другими гордится не только богатством, доблестью или умом, но еще и тем, какая у него женщина. А стать мужниной гордостью женщина может только сама, никто за нее этого сотворить не способен.

Вот так, доченька, мужчины и женщины друг в дружке опору и обретают, вот так их жизнь зависит от того, как между ними все сложится. Лишиться всего этого, как вдовы лишаются, или вообще не познать, как бабы-вековухи, горше смерти. Ну, и напоследок, то, что тебе уж и совсем понятно должно быть. Женщине без мужчины жить просто-напросто для здоровья вредно.

– А… а как же ты, мама?

– А что я? – Настена отвернулась и, хотя в избушке стало уже совсем темно, принялась что-то смахивать со стола ладонью. – У лекарок стезя особая, с простыми бабами нам равняться нечем.

– А если бы отец…

– Юлька! Ты сколько раз обещала?!

– Мам…

– Не отец он – бугай племенной! Сделал свое дело и ушел! Обо мне не вспоминает, а о тебе и слыхом не слыхивал!

– А я его найду и всю женилку отобью напрочь! Или Миньке скажу, он его на куски порубит!

– Заступница… – Настена еще крепче прижала к себе дочку и тяжело вздохнула. – Думаешь, ему сладко было, как быку на случку?.. Полтора месяца в лесу прятался, чтобы не заметил никто, пока бабка не сказала, что уходить можно. – Голос Настены предательски дрогнул. – Даже не попрощался…

– А Лукашик?

– Как прознала? – если Настена и смутилась, то по голосу ее этого совершенно не чувствовалось. – Или по селу уже треплют?

– Не-а, никто ни гу-гу. Но я ж, какая-никакая, а ведунья.

– Ведунья… – голос Настены снова потеплел. – Богатырша, за веником не видно. А Лукашик… вот уж за чьей спиной ни от чего не укроешься. На гуслях, конечно, бренчит бойко, да только и в голове один звон. Даже и язык-то за зубами держит не сам, а потому, что я ему мозги вправила. Мог бы ратником стать, я б ему наставника нашла, так нет – ему, пустозвону, и в обозе хорошо!

– Может, его в Младшую стражу пристроить?

– Староват, восемнадцать скоро. А! – Настена пренебрежительно махнула рукой. – Такой до седых волос мальчишкой будет. Отец его покойный – Проня Гусляр – таким же был. И женился-то не как люди. Вдова Пелагея Проньку как-то с дочкой в сарае застала да поленом ему все ребра и пересчитала, а через неделю, так скособоченного, под венец и погнала, чуть ли не тем же поленом. Не тот бы случай, так бы и помер холостяком. Лукашика я ни у кого не отнимаю, девки вокруг него, конечно, хороводятся – веселый, но замуж за пустозвона – разве что совсем с горя великого… Ну, или поленом, как папашу с мамашей.

– А Бурей? – Юлька, по девичьему легкомыслию уже позабыв, с чего начался разговор, бессовестно пользовалась редким настроением матери, а Настена то ли делала вид, что не замечает, то ли действительно поддалась настроению.

– Бурей? Бурей – пес. Такой пес, который за хозяйку жизнь отдаст, не задумываясь, и такой, около которого душой отмякаешь, если к страховидности его привыкнуть сможешь. Защитник – да, преданный – да, умом… тут, как посмотреть – в Ратном и дурнее его народу полно, только застрял он где-то посредине между человеком и тварью бессловесной, да такой тварью, что ее и медведь стороной обходит. Страшной тварью, но ты его не бойся – он не только сам тебя никогда не тронет, но и никому другому даже пальцем… – Настена внезапно умолкла, поразившись внезапно пришедшей в голову мысли. – Гунюшка… а ведь если бы Михайла тебя сегодня отлупил, а Бурей об этом дознался, я бы его удержать не смогла. Убил бы он Мишаню… может быть… или Михайла его…

– Что-о-о?

– Да нет, я знаю, что сильнее Бурея в Ратном мужчины нет, разве что Андрей Немой, но Михайла… нет, не страшнее, он вообще не страшный, а… опасный… да, опасный. Меня еще тогда что-то зацепило, когда он от волков отбился и мать к нам привез. Помнишь?

– Помню, только ничего такого…

– Ничего такого? Ты вдумайся: мальчонка, только что от смерти спасся – не сбежал, а победил, и что же? Голос спокойный, говорит толково, руки не трясутся, лицо не бледное. Сделал все правильно, как муж смысленный…

– Ага, и меня отчитал, когда язык распустила…

– Вот, вот! – Настена покивала головой. – И Корзень говорил: на Устиновом подворье – первый бой, со взрослыми ратниками! А он все до мелочи запомнил, словно со стороны смотрел… Да! Словно со стороны! Вот оно!

Настена зацепила указательным пальцем нижнюю губу и оттянула ее вниз, что делала только в состоянии сильного волнения или глубоко задумавшись. Юлька, приоткрыв рот, настороженно уставилась на почти неразличимую в темноте мать, контуры фигуры которой выделялись на фоне слабого свечения тлеющих в печке углей. После долгой паузы, Настена, отстранив от себя дочь, положила ей руки на плечи и, вглядываясь в едва различимое пятно Юлькиного лица, спросила:

– Ты никогда не замечала, что в Мишане как бы два человека уживаются? Один – мальчишка, обычный, как все, а второй – холодный разум… нет, не холодный, а… как бы это… в самую суть вещей глядящий.

Юлька снова испуганно стрельнула глазами в темный угол, но теперь все углы в избушке были темными, она поежилась и неуверенно ответила матери:

– Я же говорила: он иногда… как взрослый с ребенком, даже, как старик… Знаешь, я как-то только сейчас подумала… вот он отшучивается, когда другой бы или обругал, или рукам волю дал… Так же часто бывает: отец или прикрикнет, или подзатыльник даст, а дед за то же самое пожурит, улыбнется. Я же много в других семьях бываю, приходилось видеть.

Хорошо, что было темно. Настена даже зажмурилась от хлестнувшей по сердцу пронзительной жалости к дочери. «Я же в других семьях бываю», Макошь пресветлая, столь щедро одарить и тут же так беспощадно обделить, что за чужим счастьем тайком подглядывать приходится. Как же так? Знать и помнить чуть ли не обо всех жителях Ратного, а собственную дочь… Сыта, обута-одета, лекарскому делу учится с радостью, ярости озверевшей толпы не ведает, костра на месте родного дома не видела и собственной обделенности жизнью не сознает. Разумом… но душа-то тепла просит! Да не защиты от мирских бед она в Михайле ищет, как баба в муже, а доброго, всепрощающего дедушку, заботливого отца! В мальчишке? Потому что никогда не жила в нормальной семье? Или потому, что он может глянуть из детского тела стариковскими глазами? Из детского тела… От нахлынувшего ощущения жути, перекрывшего даже чувство жалости к дочке, Настена замерла, позабыв, что все еще отстраняет от себя Юльку положенными ей на плечи вытянутыми руками.

Темно-то было темно, но Юлька обостренным ведовским восприятием что-то такое почувствовала. Поведя плечами, она выскользнула из-под Настениных ладоней и сама обхватила мать руками.

– Мам, ты чего? Я же не знала, что Бурей… А Минька не опасный… и не бешеный вовсе, врут на него со зла… он добрый… Мама, ну перестань!

Юлькина ладошка осторожно размазала по щеке Настены одинокую слезу.

– Все так, Гунюшка, умничка моя…

Усилием воли лекарка попыталась взять себя в руки, получалось плоховато – хоть и знала, что успокоить себя порой бывает труднее, чем мечущегося в бреду больного, но сегодня выходило как-то уж совсем туго.

– Поздно уже, давай-ка, доченька, спать ложиться. Утро вечера мудренее… Да! Ты же голодная, ведь не ужинали мы, а ты и не обедала, наверно. Сейчас…

– Погоди, мама! А как же теперь Минька… Как я?

– Может быть, все-таки завтра?

– Ну, мам!

– Ну, хорошо, хорошо… Минька, говоришь? Значит, перестала его бояться? А?

– А я и не боя…

– Ой ли? А кто почитай ни разу за весь разговор Михайлу по имени не назвал, все «он», да «он»? Словно Нечистого накликать боялась, да по углам все зыркала.

Юлька ничего не ответила, только смущенно засопела и закопошилась, снова устраиваясь у матери под боком. Какой там муж-защитник? Вот она, главная опора и защита – мама, все знающая, все умеющая и способная укротить одним словом, да что там словом – взглядом, любого врага: хоть человека, хоть зверя, хоть… не к ночи будь помянут.

– Значит, ты Михайлу из-за Матвея… двинула?

– Нет, мам. Он… Минька как-то еще догадался, что мы с тобой им крутим, так прямо и сказал…

– Что-о-о? Мы Михайлой? Да с чего он взял?

– Ты же сама говорила, что его Нинее отдавать нельзя…

– Да ты… – от возмущения у Настены даже не сразу нашлись слова. – И ты ему такое ляпнула?

– Нет, он сам… я ничего такого…

– И ты его ударила?

– Ага…

– И этим подтвердила его догадки пустые!

– Ой, мама…

– Нет, ну надо ж такой дурехой быть! – Настена возмущенно шлепнула себя ладонью по бедру. – И Мишка тоже хорош – додумался! Да вы там все с ума посходили! Куда Анька-то смотрит? Вроде здравая баба, и Лешка ее муж бывалый… Или только друг на друга пялятся? Так там же еще и Илья – не все пока мозги пропил…

– Да Илья там за все время ни разу не напивался!

– Ну, да! Еще не хватало ему на глазах у учеников под забором в мокрых портках валяться!

– Тебя послушать, так все дураки…

– А ну, придержи язык! – не дала Юльке договорить Настена, потом умолкла сама и, сделав несколько глубоких вдохов, заговорила уже спокойным тоном: – Дите ты еще, дите… Ладно, что сделано, то сделано, уже не воротишь. Запомни, дочка, накрепко: когда говорят, что муж голова, а жена шея, и куда шея захочет, туда голова и повернется, мужчины только посмеиваются, даже и не всегда вслух, но про себя посмеиваются. Однако стоит какой-нибудь бабенке от «великого ума» в это всерьез уверовать, да еще вид показать – по этой самой шее ей однажды и накостыляют! Не можешь – не берись! А если можешь – по-настоящему, по-умному – то этого никто никогда не заметит, даже и в голову не придет! А теперь скажи-ка: Михайла зло говорил, про то, что мы им крутим, или посмеивался?

– Не то чтобы посмеивался, но как-то так… мол, вы думаете, что я не замечаю, а я все понял.

– И сама дурой выставилась, и меня выставила, благодарствую, доченька.

– Я ж не нарочно…

– Еще не хватало, чтобы нарочно! Ладно, это – не самое страшное. Слушай дальше… вот уж не думала, что доведется тебе такое объяснять, но раз уж сама не понимаешь… Такой удар, какой Михайла от тебя получил, мужчины, если их женщина ударила, считают хуже удара в спину – наравне со змеиным укусом держат. А что с ужалившей змеей творят, тебе, я думаю, объяснять не надо? И еще: такой удар на какое-то время мужа перед бабой беспомощным делает. Пусть на краткое время, но унижение это запоминается надолго, бывает, на всю жизнь. И случается, что, казалось бы, все забылось, месяцы или годы миновали, помирились давно, но случись бабе того мужа в неловкое положение поставить или высмеять, даже пошутить неудачно – все! Только кости хрустят, а он потом и сам удивляется: чего на него накатило?

Нечасто такое бывает, но случается. Бабка моя почти шестьдесят лет лекарствовала и за все это время пять таких случаев видела – две бабы калеками остались, а троих насмерть. Мне тоже одну такую у мужа отбивать довелось…

– Спасла?

– Помогли… Только проку-то? Всех передних зубов лишилась и говорить потом только шепотом могла… Да не её, дуру, жалко, сама виновата – язык до пупа. Дочка у них маленькая была, так со страху в уме повредилась… Насовсем, ничем не помочь было. Лушку убогую помнишь?

– Это которая у своей матери на могилке зимой насмерть замерзла?

– Она…

В избушке вновь повисла тишина, мать и дочь, каждая по-своему, переживали рассказанную Настеной историю. Юлька, по правде говоря, Лушку убогую помнила не слишком хорошо – маленькой еще была, но разговоров слышала много, лишь об истинной причине ее болезни не знала.

– Мам, а его как-нибудь наказали за это?

– Если б убил, сотник бы решал, а так – семейное дело. Казнился он сам потом, переживал сильно, а меньше чем через год его в бою убили. Неслучайно, как я думаю.

– Как это, неслучайно? Каялся, сам смерти искал?

– Чтобы дочку болезную сиротой оставить? Думай, что говоришь, да бабьей болтовни поменьше слушай.

– А что ж тогда?

– Да пойми ты: муж, битый бабой – не муж. Даже если не видел никто и не насмехаются, он-то сам помнит. Для смерда или ремесленника еще туда-сюда, а для воина потерять уверенность в себе – смерть в первом же бою. Если пересилит себя – нескольких врагов уложит, кровью слабость свою зальет – будет жить, а если не сможет, то смерть. Слабые на войне не живут. Я-то, когда жену у него отнимали, тоже ему врезала, да еще на людях.

– Туда?

– Да что ж ты… – Настена беззвучно шевельнула губами. – Других мест нету, что ли? Я же тебе показывала, как надо в ухо дать, чтобы оглушить! Туда, не туда… Его два раза бабы побили, и все об этом знали, что после этого от воинского духа осталось? Как наказали, как наказали… Я его наказала – к смерти приговорила! Я! А ты – Михайлу!

– Ма… – Юлька обеими руками зажала себе рот, в ее распахнутых глазах отразился красноватый блеск последних углей, дотлевающих в печи.

– Да! И не смотри на меня так! Михайлу до тебя уже дважды бабы били – сестра граблями и Марфа лучиной. И оба раза он отбиться не смог, другие выручали. А теперь ты. А он зарок дал тебя защищать, ему на тебя даже руки поднять нельзя. Ты только вдумайся: ты его бьешь, подло, как змея, жалишь, а он даже ответить не может!

– Как же… что ж теперь? Мама, его же убьют!!!

– Может, и убьют… а может, и нет, – Настена опустила голову, плечи обвисли, рука, которой она обнимала Юльку за плечи, словно потяжелела. – От него самого зависит… чувствует ли он себя униженным, утратил ли дух мужества… Глядишь, и обойдется, если душой крепок.

– А он… крепок?

– Да не знаю я! – Настена отстранилась от Юльки и беспомощно всплеснула руками. – Не знаю!

– Ты? Не знаешь?

Лекарка снова положила руки на стол, сцепив пальцы, и заговорила, глядя прямо перед собой, в темноту:

– Не знаю, не дано. Светлые боги разделили людей пополам не для того, чтобы обе половинки во всем одинаковыми были. Есть многое в нас, чего они никогда не поймут, и есть нечто в них, для нас непостижимое. Казалось бы, ну что там может быть такого? Злые, грубые, чувствами обделены, самовлюбленные – только себя видят и слышат, простые, как чурки деревянные, а поди ж ты, не понять! Иной разумом тяжел, как наковальня, мыслями и делами прямой, как бревно, а вдруг так просветлеет, таким понимающим и чувствующим сделается – чуть не в Ирий тебя вознесет… а потом опять – козел козлом. И что с ним делать? Ты видела, как они по праздникам стенка на стенку ходят? Глядеть тошно: у одного нос набок свернут, у другого глаз заплыл, у третьего зубов недочет, а на мордах восторг, чуть не в пляс пускаются! Это можно понять? С железом убойным тетешкаются, как с дитем, а оно… оно им любовью отвечает! Железо смертельное! Это возможно постигнуть? Порой глянешь – сущий петух в курятнике – всех холопок перетоптал, чуть ли не на каждую бабу масляными глазами пялится, а жену любит! По-настоящему, без притворства! В это можно поверить?

– Но, мам… ты же их лечишь. И не только тела… и я уже умею.

– Мы знаем, хоть и не понимаем. Знаем. Или чувствуем. Ты вот понимаешь, почему на них так твой лекарский голос действует? Знаешь, что действует, чувствуешь, как они отзываются, подчиняются… А причины понимаешь? Но мы-то хоть знаем, а они и знать о нас ничего не хотят, кроме одного… кобели.

– Минька не кобель…

– Угу. У каждой из нас хотя бы один «не кобель» есть, только он потом вдруг козлом оказывается… или хряком.

– А ведь ты их боишься, мама. Ни разу не сказала «муж» или «мужчина», все время: «они», «иной», «козел», «кобель»…

– Боюсь, доченька, – Настена шумно вздохнула и продолжила говорить, все так же глядя куда-то в темноту: – В каждом из них зверь дремлет. Чутко, в любой миг вскинуться готов. Хороший воевода умеет этих зверей, когда надо, пробудить всех разом. И тогда – победа, и убитых почти нет. Но не попусти светлые боги этим зверям в обыденной жизни пробудиться. Если у одного или нескольких, еще ничего – справиться можно, но если у многих…

Настена замолкла, Юлька тоже сидела, не шевелясь и не издавая ни звука: было понятно, что мать вспомнила толпу, в которой зверей пробудил не воевода, а поп. Затянувшуюся паузу прервал звук удара ладонью по столу и не то злой, не то досадливый голос матери:

– И убить-то этого зверя нельзя! Знаю способ, почти любая баба это сделать способна, но нельзя! Лишился зверя внутри – не муж! Рохля, размазня, скотина тупая и ленивая. И изменить зверя тоже нельзя, потому что и без того больше, чем у половины уроды внутри. У того же Лукашика сущий глухарь – поет, ничего вокруг не слышит и не видит. Только глухарь раз в год токует, а Лукашик все время. А есть такие… Тьфу, даже говорить неохота!

В избушке в очередной раз разлилась тишина. Темно и тихо, даже сверчок голоса не подает, только слышно, как за стенами слитно шелестят листья под порывами разгулявшегося ветра. Юлька беспокойно пошевелилась на лавке и неуверенно произнесла:

– Так тогда… мама, все же понятно.

– Да? И что ж тебе понятно? – отозвалась Настена. Несмотря на саркастическое построение фразы, в голосе ее не чувствовалось насмешки, скорее, раздумье.

– Ну, ты говорила: не понять, не постигнуть, не поверить… А если они так своего зверя тешат? То есть не тешат, а кормят, только не мясом там или другой едой, а чувствами. Вот помахали они кулаками, друг другу рожи синяками украсили – зверь насытился и радуется, и они вместе с ним. Или этот, который как петух в курятнике… У каждого зверя, наверно, свое любимое яство есть – одному одно подавай, другому другое… А кто не может зверя удоволить, хмельным его заливает, чтобы душу когтями не драл.

– Хм, а оружие? Как мертвое железо любить способно? А?

– Так оно – продолжение руки, само шевелиться должно, в бою раздумывать некогда.

– Ну, дочка, это каждый дурак знает. Упражняйся, пока оружие тебе, как собственное тело подчиняться не станет. Подчиняться! А тут – любовь…

– Да не о том я, мама! Я подсмотрела, как дядька Алексей Миньку учит. «Ощути себя клинком. Ты весь напряжен, чуть не до дрожи, тебя огонь жжет нестерпимо, а загасить это пламя можно только вражьей кровью. Сил уже нет терпеть, а тебе все мешают: вражье оружие тебя в сторону уводит, щит и доспех препоны ставят, враг увернуться норовит. Прорвись, проломись, пробейся, растолкай и расшвыряй всех, обойди, извернись, обмани и настигни! Обопрись на руку, а через нее на все тело, они тебя поддержат, помогут, им тоже невмочь этот жар терпеть». Страстно так говорил, как будто его и вправду жжет. Я не знаю… я пробовала себя клинком представить, не могу. Молнией могу, а клинком нет.

– В том-то и дело, что не представить… – Настена помолчала и опять в сердцах хлопнула ладонью по столу. – И ведь разум умудряются сохранить! Алексея послушать – безумец, крови алчущий, ничего вокруг не видящий и не понимающий, а сколько лет степняков резал, и ни изловить, ни убить его не смогли! Выходит, сохранял здравомыслие?

Лекарка обернулась к дочери, словно ждала от нее ответа на свой вопрос, но Юлька думала о своем:

– Так, может, и Минька сохранит… ну, здравомыслие?.. А, мам? Он же спокойный такой, а иногда и вообще, как будто и не здесь…

– Не от мира сего… – негромко проговорила Настена, потом повернулась к дочери, взяла ее за руку и требовательно, тоном строгой лекарки, велела:

– Ну-ка, что ты там говорила про то, что он к тебе, как к капризному ребенку относится?

– Так я ж уже рассказала…

Юлька осеклась, потому что Настена, без окрика или замечания, одним требовательным сжатием пальцев, заставила ее сменить тон и сосредоточиться. Теперь это был уже не разговор матери с дочерью – ведунья работала.

– Иногда ведет себя, как старик, – заговорила Юлька тоном старательной ученицы, – там, где мальчишка обругал бы или драться полез, он или отшутится или снисходительно так глянет. Бывает, что как бы со стороны на все смотрит. А еще Митька клялся, что однажды глянул на Михайлу, а у того лицо стариковское. Я тогда не поверила, а теперь… даже и не знаю.

– Что-то еще замечала?

– Ну… умный он, знает много… Да! Я еще заметила, что он в Младшей страже властвует так, будто иначе и быть не может, а отроки это чувствуют и подчиняются, хотя и постарше его на год-полтора есть.

– Снисходителен и в праве повелевать не сомневается, – задумчиво пробормотала Настена. – Что-то ты еще поминала… что-то меня зацепило… – Лекарка приподняла руку потеребить нижнюю губу, но не донесла пальцы до рта. – А! Ты его попрекала, что он и Христа и светлых богов в кучу свалил. Так?

– Так.

– А как это было?

– Я сама не видела, мне Роська рассказал. Минь… Михайла, когда с Моти заклятья снимал, заговор творил землей, водой, огнем, ветром и животворящим крестом. Разве так можно?

– Погоди, доченька, погоди. Четырьмя стихиями и крестом… Кого-нибудь из светлых богов поминал?

– Нет, Роська бы запомнил. Он же святоша, для него светлые боги…

– Да знаю я! Перуна точно не поминал?

– Да нет же! Роська бы обязательно… А что такое, мама?

– Угу, – невпопад отозвалась Настена и надолго замолчала.

Юлька затихла. Хоть и ей не терпелось выяснить, что же погрузило мать в столь глубокую задумчивость, юная лекарка знала, что отвлекать Настену от размышлений нельзя – во-первых, бесполезно, а во-вторых, можно было нарваться на подзатыльник – старшая ведунья на руку была скора. Наконец, Настена пошевелилась, меняя позу, перевела дух, словно после тяжелой работы, и пробормотала, скорее размышляя вслух, чем объясняя что-то Юльке:

– Вроде бы все сходится, только вот Перуна не помянул почему-то… Или потому, что обряда еще не прошел?

– Что сходится, мама? Какой обряд?

– Как тебе сказать… Помнишь, я тебе объясняла, что дети иногда рождаются похожими не на родителей, а на кого-то из дальних пращуров?

– Ага, как Борька Мешок – рыжий, конопатый, а в роду никого рыжих нет. Потом только вспомнили, что прапрадед таким же был.

– Верно, – подтвердила Настена. – Еще считается, что так же могут и черты характера передаваться: горячность, спокойствие, привычки какие-то… Так или не так, сказать трудно – это ж надо чем-то таким отличаться, чтобы и через несколько поколений помнили, но многие считают, что это возможно, во всяком случае, родовые черты характера действительно существуют. А еще слыхала я, что может в человеке память предка отдаленного проснуться. Сама-то я такого никогда не видала – редкость это великая, но рассказывала мне об этом женщина, которой верить можно. Вот и вспомнилась мне одна история, которая могла бы Михайловы странности объяснить.

Было это, как рассказывают, лет через двадцать – тридцать после того, как ратнинская сотня на здешние земли пришла. Резались тогда наши с дреговичами люто, говорят, что за одного убитого ратнинца пятерых лесовиков под нож пускали, а бывало, что и целые селища истребляли. Был тогда в ратнинской сотне десятник из рода Лисовинов, имени его не знаю, а прозвище сохранилось – «Крестильник», и прозвище это он не за набожность получил, а за лютость.

Случилось так, что поймали дреговичи ратнинского попа. Пытали страшно, все секрет вызнать хотели, как пришельцев извести или изгнать, но так ничего и не вызнали – принял поп венец мученический, помер под пытками. Сама понимаешь: разочлись за это с лесовиками ратнинцы сторицей – целым городищем в Погорынье меньше стало. Не щадили никого, а десятник Лисовин нашел в одном доме наперсный крест того попа и этим крестом, как кистенем, всех в том доме перебил, а потом вздел его на себя и сказал: «Пока нового священника у нас не будет, беру все ваши грехи, братия, на себя! Режь, не жалей!» Так он прозвище «Крестильник» и заработал.

Через какое-то время после той резни подстерегли дреговичи три десятка наших ратников, и один из тех десятков был десятком Крестильника. Как-то так вышло, что сошлись в поединке волхв Велесов и Крестильник, сеча прекратилась – все на них смотрят. Волхв посохом в землю ударил, заклятье сотворил и ждал, что Крестильник молитвой христианской ответит, а тот взял да и к Перуну воззвал! Велесов слуга от такого оторопел, а Крестильник цапнул его каким-то хитрым захватом и хребет сломал, голыми руками! Дреговичи от такого дела в смущение пришли, и ратнинцы их в бегство обратили, хотя и было их много меньше, чем лесовиков.

Что тут правда, что вымысел, судить не берусь, а только крест тот мне покойная Аграфена Ярославна – жена Корзня – показывала. Тяжелый, медный, весь битый, царапинами и зазубринами покрыт – хочешь не хочешь, а поверишь, что им как кистенем орудовали. А Крестильник, как говорят, под старость тихим стал, богомольным, с детишками возиться любил, но если что, то и сотнику поперек сказать не смущался.

А теперь сравни Крестильника с Михайлой – пра-пра-, не знаю сколько, внуком его. Оба клички «Бешеный» заслуживают, оба к детишкам по-доброму относятся, оба светлых богов с Христом путают, оба, при случае, супротив старшего или супротив обычая пойти и на своем поставить не боятся. А Михайла еще и из детского тела стариком глядит, да в своем праве людьми командовать не сомневается. Так вот и подумаешь: а не проснулась ли в Михайле память Крестильника?

– Ой, мама… неужто?.. – Юлька прихлопнула рот ладошкой, словно боясь высказать то, что пришло ей на ум.

– Это я тебя спросить должна: неужто? – Настена снова взяла дочку за руку. – Ты при слиянии с Михайлой ничего такого не замечала?

– Чего тако?..

Крепко сжавшиеся пальцы матери в очередной раз прервали недоуменный вопрос и заставили Юльку сосредоточиться.

– Не знаю, я же и не думала, что так… Я ж тебе уже рассказывала, что когда мы сливаемся, я и думать-то почти не могу – он думает. Он вообще сильнее меня, если чего-то утаить захочет, мне нипочем не узнать.

– Значит, и в мыслях сильнее… все одно к одному, – Настена покивала каким-то своим размышлениям. – Одно только не сходится: Перуна Михайла никогда не поминает. Ведь не поминает? А, дочка? Не слыхала никогда?

– Нет, ни разу.

– Может быть, потому, что Михайла пока еще обряда воинского посвящения не прошел?

– Какого обряда, мам?

– Перунова обряда. В чем там дело, не спрашивай, не знаю, и никто из женщин не знает. Мужчины тоже не все знают – стерегутся ратники. Твердо сказать могу только одно: наши мужи воинские христиане-то христиане, но Перуна Громовержца чтят. И есть ведь у христиан свои небесные воины: Георгий Победоносец, архистратиг Михаил, но чем-то они наших вояк не устраивают, чем – не ведаю, да только все новики через тайный обряд посвящения в воины проходят. Только после этого их в десятки берут.

Ты, дочка, только не болтай об этом. Не попусти Макошь пресветлая, кто-то из ратников решит, что ты что-то лишнее проведала – удавят в тихом уголке, не задумаются. Строго у них с этим делом.

– Да что ты, мама! Когда это я болтушкой…

– А я говорю: не проболтайся! Одного подозрения им хватит! Хрустнет горлышко и… были уже случаи.

Юлька поежилась, поелозила глазами в темноте избы, придвинулась на лавке поближе к матери и тихонько пискнула:

– Страшно-то как, мамочка. Крестильник, Перун…

– Не бойся, Гуня, – Настена снова обняла дочку за плечи и прижала к себе. – Мы же с тобой ведуньи. Так или иначе, но все равно все по-своему повернем. Ведь повернем же? А, Гунюшка?

– Да-а, а если Минька меня не простит? – совсем по-детски протянула Юлька и хлюпнула носом. – Или убьют его?

– А вот на то мы, доченька, и ведуньи, чтобы не допустить ни того, ни другого. Только сделать надо все правильно… Ну-ну, хватит кукситься, сейчас мы с тобой все хорошо обдумаем, решим, как и что, а потом… Да что б мы и не справились? У умной бабы муж на веревочке ходит, как… гм, и сам не замечает. А уж у ведуньи-то… Хорошая ведунья не только людьми, а и событиями должна уметь повелевать! Вот мы сейчас и выдумаем, как нам события в нужную сторону повернуть. А потом и повернем, вот увидишь. И не бойся ничего. Перун там или не Перун, к этому мы касательства не имеем и голову себе забивать не станем, а Крестильник, если я все правильно угадала, нам поможет.

– Как поможет?

– А так. Крестильник-то духом ой как крепок был, и уверенности в себе ему не занимать. Это ж надо – грехи всей сотни на себя взять! И сотнику перечить не боялся, а времена тогда были строгие, не то, что сейчас. Вот эта-то крепость духа Михайлу и поддержит, если в нем память пращура пробудилась.

И в тяжести твоей вины Крестильник Михайлову горячность поумерит – уж он-то в жизни всякого повидал, а к старости помягчал нравом, помягчал… Но и ты себя правильно повести должна, не ошибиться ни в коем случае – ни в слове, ни в жесте, ни во взгляде! Все должно быть так же соразмерно и гладко, как при творении лечебного наговора. И точно так же ты должна последствия любого своего слова или действия предвидеть и понимать. Значит, что?

– Что?

– Эх, Гуня, Гуня, да чему ж я тебя учила-то? Ты, когда заговор целебный творишь, для кого это делаешь, для себя или для больного?

– Для больного.

– А если для больного, то что важнее: как это тебе видится или то, что о тебе больной думает?

– То, что больной…

– А когда резать приходится, мы как себя вести должны, чтобы разговоров не пошло, будто нам живого человека полосовать нравится?

– Так что же, мам, все время оглядываться, как бы кто чего не сказал, как бы чего не подумали?

– Да! Все время, а не только, когда лечишь. Постоянно себя спрашивать: «Как я выгляжу?» и «Что обо мне подумают?»

– Да так только девки, которым замуж пора…

– А нам все время так надо, доченька. Каждый день, каждый час, каждый миг, – Настена улыбнулась в темноте и сдержалась, чтобы не добавить: «Как и всем женщинам, которые настоящими женщинами себя мыслят».

– Да так же с ума сойдешь, мама, все время за собой следить…

– И как же ты до сих пор разум сохранила, среди полутора сотен отроков обретаясь? Или не ты мне хвасталась, что никто из них тебе поперек слова сказать не смеет? Взяла б ты их под свою руку, если бы была такая, как сейчас: с мокрым носом, с писклявым голосом, у меня под мышкой прячущаяся?

– Так то отроки… и Минька приказал.

– Однако ж и ты своим видом и поведением тот приказ подтвердила! И над каждым шагом, над каждым словом не задумывалась – один раз себя поставила да так дальше и держалась. А, дочка?

– Не знаю, я как-то и не думала…

– И очень хорошо, что не задумывалась, так и надо! Запомни: как ты себя понимаешь, так ты и выглядишь. Сама же про Михайлу говорила, что он в Младшей страже властвует так, будто иначе и быть не может, а отроки это чувствуют и подчиняются. Так и ты себя сразу так поставила, что перечить тебе никому и в голову не пришло, а потом ты это ощущение в отроках все время поддерживала – лечением, строгостью, обладанием тайными для них знаниями и… близостью с их старшиной, конечно, тоже.

– Я еще кой-кому и наподдала, как ты показывала… а Минька добавил.

– И это тоже не лишнее, только увлекаться не надо. В меру, все только в меру хорошо.

– Да где она, эта мера-то? Я же Миньку… – вместо окончания фразы последовал горестный вздох.

– А ведь вы с ним похожи, в людских глазах, Гуня.

– Как это?

– Очень просто. Нас, лекарок, опасаются. Нет, уважают, конечно же, некоторые даже искренне любят или благодарны за избавление от хворей. Но живем-то мы не так, как все, знаем что-то такое, что другим недоступно, а все непонятное и необычное у простого человека опасения вызывает. А еще есть такие, что завидуют нам – власти нашей над людьми, уверенности в себе, особому положению, тебе, доченька, вдобавок, и за то, что Михайла ни на кого, кроме тебя, не смотрит. А женихом-то скоро завидным станет!

– Угу, с его-то рожей…

– Ой-ой-ой! Матери-то родной уши не заливай… и не красней, аж в темноте видно!

– Ну, мам!

– Ладно-ладно. Так, вот: завидуют, а некоторые еще и тихо ненавидят. За то, что знаем о них такое, о чем им самим даже и вспоминать неохота. Мне же, бывает, исповедуются почище, чем попу нашему. Сколько в этих стенах слез пролито, сколько тайн открыто, о скольких грехах и тайных пороках поведано… Облегчение-то они получили – иногда ничего и делать не требуется, только выслушать, но помнят ведь, что кроме них, и я теперь про все это знаю, а как им хотелось бы, чтоб никто не знал!

Ну, и сплетни, конечно, пересуды, небылицы… Ты, поди, и не догадываешься, что у тебя коса змеей оборачиваться способна? А? У Лушки, Силантьевой жены, все зубы гнилые из-за того, что я на нее косо посмотрела, а бабка Маланья слепнуть стала за то, что кричала, будто нам слишком много зерна отдают. Сама потом сына с мешком крупы прислала – извиняться. Правда, прозреть не успела – померла в моровое поветрие. И надо ж, все старики от болезни преставились, а бабка Маланья – из-за того, что я ее не простила! А еще после того, как поп наш где-нибудь святой водой покропит, ночью сюда домовые, банники, овинники и прочая мелкая нечисть прибегает – ожоги от святой воды лечить. Еще рассказывать или хватит?

– Хватит. Дураков не сеют, не жнут – сами родятся, – Юлька, несмотря на серьезность затронутой матерью темы, улыбнулась. – У нас там один из сучковских плотников тоже себе по пальцу обухом тяпнул, за то, что меня срамным словом за глаза помянул. Здоровый бугай, старшая дочь уже замужем, а как дите… – Юлька фыркнула и проблеяла козлиным голосом, передразнивая плотника. – Прости меня, девонька, принял кару за язык дурной! Такие искры из глаз летели, чуть пожар не сделался! – Мать и дочь тихонечко похихикали. – А еще, – продолжила Юлька, – девки повадились мне новые платья показывать, кто-то им ляпнул, что если я одобрю, то это к жениху хорошему. Приходится хвалить… – Юлька протяжно вздохнула. – А платья и правда красивые…

– Будет, будет тебе платье, – Настена ободряюще потрепала дочку ладонью по волосам. – Михайла свою мать уже попросил. Тебе скоро тринадцать исполнится, вот и получишь.

– Правда?

– Правда, правда. Только не проговорись, я молчать обещала. Михайла тебе нежданную радость доставить хотел. А насчет одобрения платьев, это мы с Мишкиной матерью придумали – раз уж тебе отроки подчиняются, то и на девок влияние должно быть. Так что, если наказать кого их них решишь… сама понимаешь… Только помни: кару-то она примет, но злобиться на тебя втихую будет долго. Особенно же не доверяй, если наказанная тобой вдруг ласковой да улыбчивой к тебе станет. Змеиная эта улыбка.

Так, доченька, и получается одно вслед другому: непонимание и непохожесть порождают опасение, опасение – страх, а страх легко может перерасти в ненависть. Тогда и до беды недалеко.

– Ну и останутся без лекарок, кто их лечить-то станет?

– Это они, Гуня, понимают, но только каждый по отдельности, а если в толпу соберутся… Толпа – зверь безумный, у нее только два чувства есть – страх или ярость. Либо бежать, либо нападать… Так-то.

– Ты говорила, что Бурей…

– Да, Бурей защита отменная, но только от одного человека или от нескольких, а от толпы… Его же первого и порвут – он ведь тоже страшен и непонятен.

– И что же, все время беды ждать, никак не защититься? Мам, это же не жизнь, а… я даже не знаю…

– Ну почему же не защититься? Для этого нам ум да знания и даны. Только постороннему взгляду наша защита не должна быть видна. Вот как обычный человек на сплетни да небылицы о себе отзывается? Злится, ругается, обиду таит, в драку полезть может, еще что-то такое же… А мы? Ты когда-нибудь слышала, чтобы я отругивалась или оправдывалась?

– Нет, не слыхала.

– Правильно, доченька, никогда. Больше скажу: я иногда, незаметно, еще и сама им повод для дурацкой трепотни подкидываю – такой, какой мне требуется. Ну, к примеру, как с теми же платьями. Спросишь: для чего? А для того, чтобы в нас непонятности меньше стало. Зачем, ты думаешь, люди про нас всякие байки сочиняют, даже самые глупые? Они так нас познать и понять пытаются. Вот нарисуют у себя в голове наш образ, пусть неверный, пусть дурацкий, и становится им легче – вроде бы как узнали о нас что-то. И чем полнее этот образ, чем меньше он места для недоумения оставляет, тем понятнее им: как мы в том или ином случае себя поведем, как на то или иное слово или дело отзовемся, проще говоря, как с нами нужно себя вести. А когда знаешь, как в том или ином случае поступать, страх сразу унимается, потому что страшнее всего неизвестность.

Нам же надо уловить, каким наш образ им видится, стараться ему соответствовать, да потихонечку подправлять в нужную нам сторону. Ты, к примеру, можешь мозоли на языке набить, доказывая, что коса у тебя самая обыкновенная и ни в какую змею оборотиться не может. И все впустую. А можно, как-нибудь ненавязчиво, дать понять, что зимой, когда обычных змей днем с огнем не найдешь, я твою косу в змею обращаю, чтобы яд у нее взять и лекарство от ломоты в костях приготовить. Вроде бы и не оспорила, а смысл совсем другой. Те, кто болями в суставах или в спине маются, еще и одобрят. Вот так, доченька, вот так… я даже сказала бы: только так! Поняла?

– Угу… – Юлька примолкла, осмысливая сказанное матерью, потом припомнила: – Мне Минька несколько раз говорил: «Знание – сила», выходит, и про это тоже.

– Правильно! – подтвердила Настена. – Умные мысли он в книжках вычитывает, молодец.

– Это ж сколько мне еще учиться придется… Роська сказывал: учеба до конца жизни кончаться не должна…

– Роська? – удивилась Настена. – Вот уж от кого не ждала!

– Он не сам, это ему Минька когда-то объяснил. Когда ж я настоящей-то ведуньей стану?

– Женщиной, Гунюшка, женщиной! Нет женщины – нет ведуньи.

– Что, обязательно? – робко поинтересовалась Юлька. – А как-нибудь… ну, без этого, нельзя? То есть я, конечно…

– Ох, и дуреха ж ты еще! – Настена наклонилась и, что было уж и вовсе редкостью, чмокнула Юльку в макушку. – Да разве ж я о том говорю? Нет, плотскую любовь познать, дело, конечно же, великое. Дитя родить – тем паче, без этого тебя явь полностью никогда не примет, а Макошь и вовсе, как от пустоцвета, отвернется. Есть, есть дуры и дураки, которые себя от этой части жизни отрывают – что у христиан, что у нас. Думают, что так они духовно над тварным миром воспаряют… А на самом деле уподобляются тому, кто ноги себе отрубает, рассчитывая, что от этого быстрее бегать станет… – Лекарка пожала плечами и отрицательно покачала головой. – Понять явь, отвернувшись от какой-то ее части, невозможно, а не поняв, что ты сможешь? Ущербная ведунья! Ты себе такое представить можешь?

– Но светлые боги ущерб иным заменяют – слепой лучше слышит и осязает, у однорукого вторая рука сильней и ловчей делается…

– И охота тебе слепой или однорукой быть? Или ты и без того уже сейчас не видишь и не ощущаешь того, что ни одна твоя сверстница не может?

– Так ты ж меня учишь…

– И дальше буду! Так что, внемли, отроковица Юлия… – Настена не выдержала и фыркнула, Юлька хихикнула ей вслед, не очень понимая, в чем дело, но тихо радуясь – больно уж редко строгая и суховатая мать бывала в таком расположении духа, как сегодня. – Познание плотских радостей и тягот, – продолжила мать – только первый шаг. Истинно же женщиной тебя сделает только понимание: ты не пуп земли, и явь вовсе не крутится вокруг тебя. Не все дозволено тебе в жизни, не все простительно, за слова и дела приходится отвечать, и есть границы, переступать которые нельзя. Те бабы, которых ты дурами величаешь, границ этих либо не видят, либо не желают с их существованием смириться, но тебе этих баб хулить невместно, потому что ты еще дурнее их – не испробовав на себе, судишь других.

– Да когда ж мне было пробовать-то? Я еще…

– Всю жизнь, Михайла верно сказал! По соизволению Макоши пресветлой будет у тебя мужчина, да по сути, он у тебя уже и есть. И он место твое в жизни, права твои, стезю твою видит иначе, чем ты – по-своему. Через это видение он и пределы дозволенного для тебя очерчивает. Любой твой шаг за эти пределы будет встречен ударом – словесным, телесным или умственным. Да, умственным – иногда удивление, насмешка или безразличие в глазах мужа способны ударить страшнее кулака. Не по злобе, таково мужское естество – крушить, проламывать любые препоны. На войне, на охоте, в труде, стоит ему усомниться или проявить слабость – смерть или прозябание.

– Так что ж, все терпеть?!

– Нет! Вторая часть мужского естества – трезвая оценка своих сил и сил, которые ему противостоят. Тот, кто дуром прет на более сильного противника или лбом стену прошибить пытается, не выживает. В твоей власти выстроить стену, с которой он бодаться не станет, она-то и будет для тебя пределами дозволенного. Твоя стена, тобой выстроенная, твоим разумением очерченные пределы! Но! – Настена назидательно вздела указательный палец. – Очерченные не так, как тебе заблагорассудилось, а так, как нужно для благости и покоя в доме. Не быстро и не явно. Третья часть мужского естества – решение всех дел рывком, напором, ударом. Напрячься на пределе сил, своротить заботу, потом спокойно копить силы для следующего рывка.

Женское же естество рывков не терпит. Мы свои дела делаем по пословице: «Вода камень точит». Вода, она какая? Мягкая, прозрачная… а какие омуты, какие водовороты таит, и самое главное – все камни в реке гладкие! Без острых граней, которые только от удара и образуются! Таков второй шаг к обретению истинно женской ипостаси. Не каждой дано, и не с каждым мужем такое получится, но если не выйдет – доброй жизни и счастливой семье не бывать!

И это – еще не все. Есть и третий шаг. Совершается он не по своей воле, а по обычаю. Тебе, дочка, до этого еще далеко, но знать об этом надо. Есть разница в достоинстве просто мужней жены и хозяйки, матери семейства. Семья без детей – еще не семья, хозяева без своего хозяйства – не хозяева. Есть свой дом, с достатком и порядком, есть несколько детей в том возрасте, когда уже ясно становится, что они выживут, и ты превращаешься в хозяйку – в уважаемую мать семейства, в женщину! Тут тебе и границы дозволенного как бы сами собой раздвигаются, и муж тому не препятствует, и все остальные на тебя уже иными глазами смотрят – не так, как на девку или на молодуху. Появляется в яви место, где все действительно вокруг тебя крутится, где жизнь по тобой заведенному порядку течет. Не весь мир, а только небольшая его часть, и не потому, что тебе так хочется, а потому, что ты сама так сумела устроить своим трудом, терпением и разумением.

Это не весь третий шаг, а только его половина, но длится он долго – годы, а бывает и десятилетия. Совершить эти полшага суждено не всем, и хорошо это получается тоже не у всех, но если получается… Посмотри, с каким уважением относятся к вдове Феодоре, к Мишкиной матери, к Любаве – жене десятника Фомы…

– К тетке Алене! – перебила мать Юлька и хихикнула. – Сучок вокруг нее так и вертится, так и вертится, а поп по струночке ходит, как новик перед сотником!

– Тьфу на тебя! Я серьезные вещи объясняю, а тебе все хиханьки… – Настена хоть и отозвалась ворчливым тоном, но с трудом сдержала улыбку: больно уж комичную пару представляли собой Сучок и Алена, а трепет, который молодая вдова богатырского телосложения внушала отцу Михаилу, уже стал поводом для веселья всего Ратного. – А вообще-то, если сложится у Алены с Сучком, так совет им да любовь, старшина-то плотницкий мал, да удал – ни насмешек, ни Алениных ухажеров не страшится.

– Да он же лысый совсем!

– Под шапкой не видно, и… – Настена немного поколебалась, но все же продолжила: – такое часто бывает у тех мужей, кто до плотских утех особо ярый.

– Как это «ярый»?

– Вырастешь, узнаешь. Не сбивай меня… Так, вот: третий шаг к истинно женской ипостаси не по своей воле свершается, а по обычаям древним. В стародавние времена у славян во главе родов женщины стояли. От тех времен и сохранилось уважение к женщине-матери, особо же к старым женщинам, хранительницам родовой памяти. Так уж вышло, что сейчас совсем древних старух в Ратном не осталось, а до морового поветрия была у нас баба Добродея. Помнишь ее, наверно?

– Помню.

– Однако, по малости лет, ты ни силы ее, ни власти не разумела. А власть ее была… над женщинами так поболее, чем у сотника над воинами! Да и над мужами ратнинскими… Перечить ей никто не смел, если уж случалось такое редкое событие, что она в мужские дела встревала, даже и в воинские, все знали: не попусту – знает, о чем говорит. Ходили к ней: и за советом, и с жалобами, и споры разрешать… всякое бывало. Варваре как-то, когда та уже совсем завралась, приказала: «Высунь язык!» Та высунула, а Добродея ей раз – и иголку в язык воткнула! Варька – к мужу плакаться. Фаддея-то не зря Чумой прозвали – увидал жену в слезах – так и взвился весь. «Кто посмел?» – кричит, а как узнал, что Добродея… и смех и грех. Он как раз новое корыто, в котором капусту рубят, выдалбливал, так этим самым корытом… хорошо, по мягкому попал, но синячище получился – с тарелку.

Или вот еще случай был. Ратник один – его на той самой переправе потом убили – жену смертным боем лупил. По-дурному, под настроение. По обычаю-то, в семейные дела лезть посторонним не положено, если, конечно, смертоубийства или увечья тяжелого не случится. Но сколько ж терпеть-то можно? Пожаловалась она Добродее, та меня призвала, расспросила: правда ли, что сильно битая баба бывает, да не сумасшедший ли он? Я подтвердила, что бьет сильно, а в уме повреждения нет – просто характер такой злобный. Пошла к нему Добродея, всех из дому выставила… Долго сидела, разговаривала с ним, а как ушла, жена в горницу заглядывает, а муж сидит, словно пришибленный, и рубаха на нем, хоть выжимай, от пота вся промокла. Жена к нему и так и сяк, а он сидит и молчит, сидит и молчит – все в пол смотрит, а потом как бухнется ей в ноги и давай прощения просить. После того случая ни разу даже пальцем не тронул. Корзень его десятником сделать собирался, так Добродея только и сказала: «Не годен». Корзень и переспрашивать не стал.

Да… сильна старуха была! – Настена немного помолчала, что-то вспоминая. – Свадьбы устраивала… или расстраивала. Бывало, родители взъерепенятся, а она только клюкой пристукнет и… Было, правда один раз: пошли родители Добродее поперек – не благословили молодых, так девка с горя утопилась, а парень с охочими людьми на цареградскую службу подался. Там и сгинул. Против Добродеевых слов идти, все равно, что против судьбы. Не потому, что она судьбами людскими правила, а потому, что вперед заглянуть могла… вернее сказать…

Настена прервалась, затрудняясь с формулировкой, потом продолжила:

– Чувствовала она: вот с этим человеком так надо поступить, а с тем – эдак. Вот и с теми влюбленными… Ну, все против них было! Она – холопка, он – новик, родич десятника. Она – сирота, у него родни толпа. На нее никто и не смотрит, а ему родители невесту чуть ли не из десятка девок выбирали. Однако ж поняла Добродея, что не жить им друг без друга. Так и вышло.

Не ругалась, почти никогда голос не повышала, однако наказать могла так, что хоть в петлю лезь. Вот представь себе, что тебя все ратнинцы как будто перестали видеть – на слова твои не отзываются, мимо тебя проходят, как мимо пустого места, подружки не узнают, разговоры при твоем появлении прекращаются… А и всего-то – Добродея мимо прошла и не поздоровалась. Целое село вокруг тебя, а ты одна-одинешенька. День, неделю, месяц… Месяц, правда, мало кто выдерживал – выли под воротами Добродеи, в ногах валялись, бывало, и руки на себя накладывали, если прощения не добивались. А Добродее не покаяние нужно было, а понимание. Так, бывало, и спрашивала: «Поняла, что сотворила?» И надо было объяснить свою глупость. Если правильно объясняли – Добродея прощала и совет давала: как беду исправить, а если не могла объяснить, то молча отворачивалась, и все оставалось по-прежнему.

Бывало, конечно, и наоборот. Обозлятся бабы на кого-то, начинают цепляться к каждой мелочи, злословить, шпынять без причины, пакостить по мелочи, до рукоприкладства иной раз доходит. Добродея только скажет: «Будет, уймитесь!», и все – как отрезало, и не приведи кому ослушаться!

И со мной… Как бабка померла, я одна осталась… Молодая совсем, робела сильно, а какое лечение, если лекарка сама со страху трясется? Так Добродея месяца три вместе со мной к недужным ходила. Сядет где-нибудь в уголке, руки на клюке сложит, подбородком на руки обопрется и, вроде бы как дремлет, но стоит только кому меня молодостью да неопытностью попрекнуть, она только кашлянет негромко, и все сомнения куда-то деваются. Так и приучила ратнинцев мне доверять, а у меня и робость пропала, даже сама не заметила, как.

Вот это, доченька, и есть полный третий шаг в истинно женскую ипостась. И необязательно для этого до седых волос дожить или матерью всех ратнинцев стать, как Добродея и предшественницы ее. Просто однажды наступит тот час, когда слово твое станет весомым для всех – баб, мужей, стариков. Весомым, а то и непреложным, не только в силу ума и опыта твоего, не только из-за уважения и признания тебя хранительницей великого дела тысячелетнего продолжения рода людского, но и потому, что ты будешь знать, когда это слово сказать, а когда промолчать. И все будут уверены в том, что слово твое верно, что за ним – извечная женская мудрость и правда.

– Что ж, Добродея была как бы женским сотником или старостой?

– Ну, вот: распинаешься перед тобой, а у тебя в одно ухо влетает, в другое вылетает! – Настена досадливо скривила губы. – Рано я, видать, разговор этот с тобой завела.

– Да, нет же, мама! – Юлька, хоть и не видела в темноте материной мимики, но все поняла по голосу и зачастила. – Ничего не рано! Понимаю я все, только просто спросить хочу: как это так – ты сначала говорила, что явь – мужской мир, а потом вышло, что нет. И как матерями всех ратнинцев становятся? Сотника-то ратники выбирают, старосту тоже…

– Ладно, ладно, затараторила… – Настена слегка прижала палец к Юлькиным губам, заставляя ее умолкнуть. – Раз уж не рано тебе это знать, ведунья великая, слушай дальше. Каким бы мужским миром явь ни была, для всякого мужа есть мать – и есть все остальные женщины. Какой бы мать строгой, неласковой, даже злой, ни была, все равно это мать – самый близкий и самый родной человек в мире, который тебе зла никогда не пожелает, всегда поймет, простит, пожалеет. Всегда у нее сердце за тебя болеть будет, и всегда ты для нее ребенком останешься, даже если у тебя свои внуки по дому бегают. И есть женщины… ЖЕНЩИНЫ, которым дано светлыми богами ощущать любовь и заботу не только к близким, но и ко всем, или почти ко всем, кто рядом с ними обретается. Такие женщины и становятся Добродеями. Добродея ведь не имя, а прозвание… и призвание. Никто ее не выбирает, просто потихоньку, не сразу, так начинают ее величать другие женщины, до тех же высот любви и понимания поднявшиеся, уважение у ратнинцев заслужившие, а вслед за ними и все остальные.

Настена замолчала, словно раздумывая: все ли, что требовалось, сказано и правильно ли поняла ее дочка? Все-таки неполные тринадцать лет, хотя по остроте ума и, пусть специфическому, жизненному опыту Юлька опережала сверстниц года на два-три. Все равно ребенок, в котором, впрочем, уже угадываются черты будущей женщины, не столько по внешности, сколько по повадке и вовсе не детским интересам. И женщина эта будет – Настена чувствовала – сильнее, жестче своей матери, решительнее и… беспощаднее к себе и к другим. В покойную прабабку – не столько лекарка, сколько ведунья, жрица Макоши, стоявшей когда-то чуть ли не выше остальных славянских богов, способной урезонить громыхалу Перуна и поспорить с самой Мореной. Добрая-то, Макошь, добрая, даже всеблагая, но, когда надо, могла все – вообще все! Тот же Велес поглядывал на Макошь из своего подземного царства со смесью опаски и уважения. Давно это было, очень давно… Но и теперь в скотьих делах Макошь домашней скотиной повелевает в большей степени, чем Велес.

– Мам! – перебила Настенины размышления Юлька. – А кто ж теперь-то у нас Добродея?

– Нету, – Настена вздохнула и развела руками. – Старухи все перемерли, Аграфена, жена Корзня, которую следующей Добродеей видели, еще раньше умерла, а Марфу, которая тоже могла бы, Михайловы отроки убили. Правильно, кстати, убили – если не смогла мужа от бунта удержать, то какая же из нее Добродея?

– А старостиха Беляна?

– Умна, хозяйственна, по возрасту самая старшая из ратнинских баб… но суетна, мелочна. Так-то незаметно, но если вдруг что-то неожиданное случается и думать быстро надо, тут-то все и вылезает. Аристарх ее иногда, как пугливую лошадь, окорачивает. Нет, не годится.

– А другие? Ты, вот, поминала: вдову Феодору, Любаву – жену десятника Фомы, Минькину мать…

– Феодора… не знаю. Чем-то она светлых богов прогневила или… Христа. Чтобы так жизнь бабу била… просто так не бывает. Ты погляди: мужа и среднего сына в один день в бою убили, старший сын ратником не стал – с детства с клюкой шкандыбает, а в сырую погоду – так и на костылях, родители в моровое поветрие преставились, уже второй внук подряд до года не доживает. Нет, держится она хорошо, горю себя сломить не дозволяет – за то и уважают ее. Но я-то вижу: зимняя вода у нее в глазах, и на кладбище чаще… чаще разумного ходит.

Любава могла бы, но… – Настена невесело усмехнулась. – Вишь, как выходит, Гуня: у каждой свое «но» имеется. За Фомой у Любавы уже второе замужество, и она на четыре года старше мужа. Сейчас-то ничего – Фома заматерел, седые волосы в бороде проклюнулись, а раньше очень заметно было. И как-то она очень уж в мужние дела вошла: вот повздорил Фома с Корзнем, и Любава на всех Лисовинов исподлобья смотрит. Порой до смешного доходит, мужа в краску перед другими вгоняет. Недавно принесла Лавру в кузню мужнину кольчугу – несколько колец попорченных на подоле заменить. Разве ж это дело – вместо мужа за оружием следить? Сыновья, уже женатые, чуть не в голос воют, так она их материнскими заботами извела. Невесток как девчонок-неумех… Привыкла старшей в семье быть, ничего не поделаешь, но, если меры в чем-то одном не знаешь, то не знаешь ее и во всем. Так-то!

– А Минькина мать?

– Медвяна… э-э, Анна-то? Может! Молода пока, но лет через десять-пятнадцать сможет, вернее смогла бы, но… Вот видишь: и здесь свое «но». За чужака она замуж выходит. Сама пришлая, хоть и сумела стать своей, и замуж за пришлого пойдет. Пойдет, пойдет! – отреагировала Настена на легкое шевеление дочери. – Сама же рядом с ними живешь, все видишь.

– Ага, тетка Анна прямо расцвела вся, лет на десять помолодела, а дядька Алексей… он такой… он весь… как глянет… – Юлька явно затруднилась с подбором эпитетов.

– Умен, силен, крут… – Настена Юлькиных затруднений не испытывала, – … жизнью битый, но не сломанный, ликом и статью истинно Перун в молодости!

– В какой молодости, мама? У него половина волос седая!

– Э-э-э, дочка, бывают седины, которые не старят, а красят…

– Ма-а-ма! Да ты никак сама в него…

– Дури-то не болтай! – оборвала Юльку Настена и тут же устыдилась горячности, с которой прикрикнула на дочь. Сама по себе эта горячность говорила больше, чем слова, и не только Юльке, но и самой Настене. И уж совсем затосковала лекарка, когда поняла вдруг, что оправдывается. – Влюбилась – не влюбилась, а… оценила… по достоинству. К тому ж лучше других умственное и телесное здоровье вижу… Да и не старуха я, в конце-то концов, на год моложе Аньки!

– Ой, мамочка…

– Да не ойкай ты! Не бойся, глаза выцарапывать мы с Анькой друг дружке не будем, еще не хватало из-за козла этого! Рудный Воевода, руки по локоть в крови, семью не сберег, в бегах, как тать, обретается, у бабы под подолом от бед упрятался!..

Настену несло, и она не находила в себе ни сил, ни, что самое ужасное, желания остановиться, хотя со все большей отчетливостью понимала, что ругань выдает ее сильнее, чем только что высказанные в адрес Алексея комплименты. Выдает себе самой, потому что еще сегодня, еще полчаса назад, ей и в голову не пришло бы задуматься о том, как сильно зацепил ее беглый сотник переяславского князя Ярополка. И разговаривала-то с ним только два раза (из них один – ругалась), и вереницу чужих смертей в его глазах угадывала, и… Спаси и помоги, Макошь пресветлая, не рушь покой, ведь смирилась же с долей ведовской, утвердилась на стезе служения тебе, богиня пресветлая… За что ж меня так? Или это – награда? Наградить ведь можно и мукой – сладкой мукой. Макошь это умеет…

Настена, наконец, замолчала, закусив нижнюю губу, навалилась боком на стол и подперла горящую щеку ладонью. Вяло удивилась про себя: когда ж это в последний раз было, чтобы щеки так горели? Давно, даже и не вспомнить. Юлька довольно долго молча сопела, ерзала на лавке, потом наконец не выдержала:

– Мам, ты же ведунья, ты, если захочешь… он сам на карачках к тебе приползет и объедки у крыльца подбирать будет! Ну, хочешь, я как-нибудь подстрою, что он на тетку Анну и смотреть не захочет? Можно же что-то такое придумать…

Юлька еще что-то говорила, строила совершенно фантастические планы… Настена ее не слушала, размышляя о том, что легко поучать других: «пределы дозволенного», «стену выстроишь», первый шаг, второй… А придет, откуда ни возьмись, вот такой Рудный Воевода, будто моровое поветрие для тебя одной, и куда вся премудрость денется?

– Хватит! – прервала она Юлькины рассуждения. – Он сам, кого хочешь, на карачках ползать заставит. Не вздумай, и правда, вытворить чего-нибудь, уже и без того наворотила, не знаешь, как и разгрести. Давай-ка свет зажги да поешь. Там в печи репа с копченым салом запарена, не остыло еще, наверно.

Юлька, понимая, что спорить бесполезно, засуетилась по хозяйству: раздула сохранившиеся под пеплом угли, запалила лучину, принялась собирать на стол, потом спохватилась, выложила в плошку немного еды и выставила в сени – домовому, чтоб не обиделся. Настена, глядя на прыгающую по стенам тень дочери, непонятно с чего подумала, что сейчас такие же плошки стоят во всех домах Ратного, какие бы истовые христиане в тех домах ни жили. Даже в доме попа, втайне от хозяина, Алена выставляла в сенях угощение для домового. Отец Михаил однажды застал ее за этим занятием и был так возмущен, что даже повысил голос, но тут же впал в ступор, когда Алена предложила, раз уж это жилище священника, осенять плошку с едой крестным знамением и читать над ней краткую молитву, мол, домовой существо мелкое, длинную молитву на него тратить – больно жирно будет.

– Мам, а молочка нет?

– Я ж не знала, что ты придешь, киснуть поставила – творог откинуть хочу. Сделай себе сыта, вон мед на полке стоит.

– А! – отмахнулась Юлька. – Воду греть… обойдусь. Бери ложку, мам, тоже ведь не ужинала.

Настена нехотя поковырялась в горшке ложкой, аппетита не было, зато ничего не евшая с утра Юлька управлялась за двоих. Стоило, пожалуй, продолжить беседу – крутящиеся в голове мысли все равно уснуть не дадут, а Юлька, похоже, сонливости еще не ощущала.

– На чем мы остановились-то, Гуня?

– Фто, мам? – отозвалась Юлька с набитым ртом.

– Прожуй, потом говори! Я спрашиваю: на чем у нас разговор-то прервался?

– На том, что Добродею заменить некому. А может быть, ты сможешь, мам?

– Годами я не вышла для такого дела.

– Ну и что? К тебе же со всякими делами ходят: с жалобами, за советом, просто так поговорить. Как Добродея померла, наверно, еще больше приходить стали?

– Стали, но такое дело не сразу творится – годы должны пройти, хотя… придется, наверно. Если пойти не к кому, пойдут туда, куда не следует.

– Это куда?

– Да к той же Нинее! – Настена качнула головой в сторону южной стены избы, словно прямо за ней располагалась Нинеина весь. – Она и так уже на Михайлу глаз положила, не хватало еще, чтобы в ратнинские дела влезать начала!

– Вспомнила! – вдруг встрепенулась Юлька. – Ты сказала, что мы с Минькой в людских глазах похожи, а чем похожи, не объяснила.

– Похожи? – Настена попыталась восстановить логическую нить разговора, который уже давно ушел в сторону. – Да! Вспомнила! Я тебе объясняла, что мы, лекарки, нужны, но нас опасаются. Вот и Михайла нужен, но и его опасаются. Добро бы только его книжные знания да рассудительность не по возрасту. Хотя и это уже само по себе странно, а непонятных странностей люди у нас не любят. Поначалу-то это немногие замечали: дед его, дядька Лавр, мать – само собой, Нинея – куда от нее денешься? Еще поп, хоть и видит все навыворот да толкует по-дурацки. Потом уж по всему селу разговоры пошли, когда он с тетки Татьяны волхвовские чары снял да об невидимого демона нож сломал… хм, выдумают же! По мне, так больше косе на длинной ручке удивляться надо бы да домикам для пчел.

Воинские мужи поначалу Михайлу одобрили – достойно себя в бою с лесовиками вел, но когда Петька Складень растрепал о том, что по следам в лесу нашел, призадумались. Помнишь, какие разговоры пошли?

– Да уж…

– Вот тогда-то, как я думаю, в Михайле Крестильник впервые в полную силу и проявился. Ну, а потом Пимена с собрания десятников вперед ногами вынесли, и убит он был самострельным болтом. А потом бунт был и Михайла со своими отроками усадьбу Устина, как крепость, взял – сам, без помощи взрослых! Мальчишки опытных воинов, оружных и латных, да в собственном доме, где и стены помогают, побили! И как – одного убитого на шестерых разменяли! Вот тут-то на Михайлу уже иными глазами смотреть стали, и каждое лыко в строку пошло: и то, что Демьян в разборки ратников с Сучком влез, опять же, с ущербом для гордости мужей ратнинских, и то, что, на манер князя, городок заложил…

– Какой городок, мама? Крепостца малая…

– А с чего города начинаются? Да, пока крепостца малая, но уже и посад складывается и ремесленная слобода – все к тому, что городок будет. Ты, кстати, подкинь мысль, чтобы его Михайловым городком назвали. Не прямо Михайле, а отрокам его, но так, чтобы до старшины дошло: лекарка Юлия придумала. Ему приятно будет, а придраться, если что, не к чему – часовня там в честь архангела Михаила… Не отвлекай меня! После всего того, что Михайла твой натворил…

– Так прямо уж и мой…

– А чей же? Я сказала, не отвлекай! – сердито оборвала дочь Настена. – Так вот, после всего, что твой Михайла натворил, каждому, кто в воинском деле хоть что-то разумеет, стало ясно, что задавить-то его щенячью свору ратнинская сотня при нужде сможет, но зубки у этих щенков уже железные и плату за себя они возьмут такую, что про название «сотня» придется забыть – от нее и так-то чуть больше половины осталось. А случись такое, что Михайла на Ратное ополчиться вздумает да время подходящее подберет – даже и подумать тошно. Сама же рассказывала, что отроки у него специально во дворах и домах воевать обучаются.

– Только первая полусотня.

– ПОКА только первая полусотня… не о том речь – не об отроках, а о тебе с Михайлой. Тебя опасаются, но ты нужна и благодарны тебе бывают за лечение. Михайлу тоже опасаются, но он нужен – в его Младшей страже надежда на возрождение и усиление ратнинской сотни. А теперь вспомни, что я тебе говорила про байки и небылицы. Выдумают люди что-нибудь про нас, и кажется им, будто они что-то в нас поняли, а раз стали мы понятнее, то и опасений меньше. Так и ты с Михайлой – то, что вы сошлись, для людей понятно и естественно – подобное тянется к подобному. Михайла сейчас в тот возраст вошел, когда подростки против родителей бунтуют, одни сильнее, другие слабее, третьи только в мыслях, но бунтуют все. Ты-то вон тоже на меня с прищуром поглядывать начала.

– Мама…

– Молчи, не прекословь! Через это все проходят – взрослым стать не так-то просто, и первые пробы почти всегда неудачными бывают, но набьют шишек, дураками повыставляются и поймут, что старики не от глупости такие, а от жизненного опыта, а пока… Ты только подумай, что может случиться, если Михайла из воли деда выйдет! Представила? То-то!

– Ой, мам, а Минька-то с попом поругался, выгнал его из крепости!

– Об этом я и толкую, доченька: заигрались вы там во взрослую жизнь, без Корзнева пригляда – Минька себя воеводой вообразил, ты – ведуньей, даже поп, уж не знаю кем… епископом, наверно, а Анна с Алексеем, нет чтобы приструнить да место истинное вам указать, друг другом заняты. Эх… ладно, говорено уж об этом.

– А чего ж Корзень не приедет да порядок не наведет? Что ж он, не понимает, что ли?

– Все он понимает, Гуня, Корзень мудр, но учить-то вас надо! Он еще приедет, он так приедет – взвоете, но сначала сотник вам побарахтаться в делах даст, ощутить, сколь неподъемно это пока для вас, да так ощутить, чтобы обрадовались его приезду, а то и сами бы позвали бы. Корзень мудр… да и Нинея рядом – совсем уж до дурного не допустит. Я думаю, что у Корзня с ней уговор на этот счет есть… опять отвлеклись, ну что с тобой делать будешь?

Так вот: если Михайла и вовсе удила закусит, так, что Корзню словом его обуздать не выйдет и понадобится силу употребить – остается надежда на тебя. Отроки и без того тебе перечить не смеют, а если ты еще со старшиной их по-умному обойдешься… Короче, ты защита Ратного от Михайловой отроческой дури. Так тебя ратнинцы и видят, вернее, видели, но сегодня они зрели, как ты в слезах и соплях из Михайлова городка прибежала, и сразу же надежда на тебя ослабла. Понимаешь?

– Угу, только…

– Постой, не перебивай. Одновременно ослабла и наша с тобой безопасность. До сегодня ратнинцы знали: стоит нас с тобой обидеть, Михайла так за эту обиду разочтется – Крестильник овечкой ласковой покажется! Мы с тобой, считай, за стенами Михайлова городка укрыты были, а ты нас этого укрытия лишила. Мало того, ты и вообразить не способна, какие теперь сплетни о тебе по селу пойдут. Оправдываться, спорить, злобиться бесполезно – ни веры, ни понимания, ни жалости не жди. А я на этом еще и часть лекарской силы потеряю – как мне сознание больного подчинить, с чего ему мне довериться, если я дочку толком воспитать не смогла?

– Мам, я и не думала… как же все в кучу свалено…

– Не в кучу свалено, а в сеть сплетено! У вас, молодых, все просто: здесь черное, там белое, это правильно, то неправильно, а на самом деле все вокруг тысячами нитей друг с другом связано – оборви одну такую нить, и обязательно это где-то в другом месте скажется, порой в самом неожиданном. Я тебе и десятой части не показала, а ты уже: «в кучу». А вот подумай-ка, как твой уход из Михайлова городка отзовется Сучку и Алене? Сучок и сам не знает, что его Младшая стража, вернее, опасение перед Младшей стражей охраняет. Ты ушла, старшину обидела – оборвала ниточку, и тут же Аленины ухажеры, уже ничего не опасаясь, Сучка покалечат или убьют. Дураки, конечно, Михайла и за Сучка разочтется, но уже поздно будет! А не осядет здесь семейным домом Сучок – разбредется и его артель, во всяком случае, так быстро и хорошо, как при Сучке, крепость не построится.

Вот тебе одна ниточка, а вот и целый клубок – девки незамужние. До вчерашнего дня как было? Ты – с Михайлой, полтора десятка девок в Воинской школе уже женихов выбирают, а остальные чуть не из обувки выпрыгивают – тоже туда хотят. Если не сами, то родители их. Правдами или неправдами, но приткнут, и – мир! Мир, Гуня, которого Ратное сотню лет добивалось – сразу со столькими дреговическими родами породнимся!

А что теперь стало? В каждой семье, где невеста подходящая имеется, уже прикидывают: а нельзя ли как-нибудь Михайлу в женихи заполучить? Жених-то завидный! Перво-наперво, конечно, надо лекарскую дочку добить, чтобы с Михайлой не помирилась, а там, глядишь… Представляешь, как за тебя возьмутся? А насколько ценность Михайловых отроков, как женихов, уменьшится? По сравнению-то с самим Михайлой!

– Как муха в паутине… – пробормотала Юлька.

Ее можно было понять: всего за один день мир вокруг нее разительно изменился. Просто страшно представить, как все в нем переплетено, как, оказывается, важен Мишка и для самой Юльки, и для матери, и для всего Ратного вообще, какие сложные и страшные игры ведут взрослые, и какая, на самом деле, маленькая, слабая и беззащитная Юлька бьется в этой непостижимо сложной паутине взаимосвязей, действий, мыслей, намерений…

– Если бы муха! – прервала Юлькины панические мысли Настена. – В том-то и дело, Гунюшка, что мы сами – и мухи, и пауки одновременно. Сами ткем нити, нас с миром и людьми связывающие, сами в них запутываемся, сами рвем. Трудно бывает понять, куда та или иная нить тянется, можно ли и нужно ли ее рвать? А еще труднее понять, надо ли новую нить прясть и к чему это приведет? Но сейчас все понятно: ты порвала не ту нить, и, чтобы не запутаться и не задохнуться в ее обрывках, надо эту нить сращивать. Проще говоря, мирись с Мишкой.

Понимаю – трудно, но ты же ведунья. Слабенькая пока, но ведунья. И ты женщина. Маленькая пока, глупенькая, но женщина.

На глаза ему пока не попадайся. Пусть пройдет какое-то время, Михайла поостынет, что-то подзабудется, да и Крестильник внутри него ко всему этому наверняка снисходительно отнесся, как к детской ссоре. Через несколько дней нагрузишь телегу лекарствами, еще каким-нибудь барахлом – вроде за этим и ездила. Возьмешь с собой еще двух девок в помощницы. Я тут их присмотрела – имеют склонность к лекарскому делу. Настоящих ведуний из них не сделаешь, а на повитух и травниц выучить можно. С этим добром и отправишься.

Внимательно смотри, как тебя Михайла встретит. Может случиться так, что он сделает вид, будто ничего и не было – самое лучшее, что может быть. Тогда и сама ему ни о чем не напоминай. Если станет ругаться, терпи, винись, можешь слезу пустить. Ох, не любят мужи наших слез, не любят, потому что не понимают. Притворной слезы от искренней отличить почти никто из них не способен, а уж про такое чудо, как сладкие слезы, никто из мужей и понятия не имеет. Так что слезами от них добиться можно многого, только часто этим пользоваться нельзя – привыкнут.

Самое же худшее, что может случиться – вежливо поздоровается и пройдет мимо. Вот тут не стесняйся окликнуть и, что хочешь, твори, но равнодушие его разбей! Не оглядывайся на присутствующих, внуши себе, что вас только двое – твое покаяние Михайлу в глазах отроков только поднимет, тебе же ущерба не нанесет. Они все поверят, что их старшина твоих слез и покаянных слов стоит. И найди способ ему хоть малую услугу оказать, любой пустяк – соринку стряхни, одежду оправь, о здоровье спроси, короче, прояви заботу. Потом девок-помощниц ему представь, спроси о делах в лазарете – займи его мысли делами, уведи от ссоры с тобой. Не смотри, что он равнодушие показывает, на самом деле он от тебя знака ждет, первого шага к примирению. И ничего не бойся! Ты же любишь его? Или нет?

Юлька уставилась в пол и на вопрос не ответила.

– Ну, так как? Любишь? – продолжила настаивать Настена.

– Да не знаю я, мама! Хорошо с ним, интересно… он умный, все остальные дураки какие-то.

– Вот и ладно. А чтобы всегда с ним хорошо было, научись когда-то промолчать, что-то стерпеть, где-то улыбнуться. Он же к тебе по-доброму относится, ответь и ты тем же, надо уметь подстраиваться под любимого человека. А мужчин без изъянов не бывает. Никогда. Вообще.

Неожиданно, так что мать и дочь вздрогнули, за стеной заорал петух, вдалеке, за ратнинским тыном, на его крик откликнулись «коллеги».

– У-у, Гунюшка, засиделись мы с тобой, давай-ка спать укладываться.

– Угу… А как это, мама, без изъянов не бывает? Что, совсем?

– Совсем, дочка, совсем. Ложись-ка, а я тебе сказку про это расскажу. Давненько я тебе сказок на ночь не рассказывала, ты, поди, и не помнишь…

– Вот и нет! Помню… А Минька ребятам часто разные истории рассказывает, даже и не понятно бывает: то ли сказка, то ли правда.

– Ну, мою-то сказку он не знает. Укладывайся, Гунюшка, укладывайся.

Уложив Юльку, Настена присела рядом, заботливо подоткнула одеяло и заговорила не так, как положено было рассказывать сказки и былины – речитативом, нараспев, а так, словно рассказывала обычный случай из жизни:

– Надоело как-то Макоши[89] жить одной и решила она завести себе мужа. Но где ж его взять такого, чтобы никаких изъянов не имел и был бы точно таким, как ей самой хочется? В таком деле полезно бывает спросить совета у кого-то такого, кто подобным делом уже занимался, и отправилась Макошь на берега Варяжского моря к карельскому богу-кузнецу Ильмаринену[90]. Славен был Ильмаринен своим великим искусством, карелы верят, что это он сковал небесный свод и светила, выковал железную лодку, которая без весел и паруса по воде бежит, изготовил волшебную мельницу Сампо, из которой с одной стороны сыплется соль, с другой стороны – мука, а с третьей – золото.

Но не эти чудеса привлекли Макошь и заставили пойти за советом к Ильмаринену, а то, что сковал он себе из серебра и золота жену. Пришла она к нему в небесную кузницу, поднесла подарки по обычаю, поговорила для приличия о делах посторонних, а потом изложила ему свою заботу. Ильмаринен даже и задумываться не стал, так сразу и ответил: «Не трать время, не выйдет у тебя ничего. Не потому, что ты неискусна, не потому, что силы у тебя мало, и не потому, что не хватает мудрости, а потому, что ты – женщина, и желание твое, как и многие желания женщин, невыполнимо».

С тем и расстались. Обидными показались Макоши слова северного кудесника, но зла таить на него она не стала – что муж, хоть и так умудренный, как Ильмаринен, может знать о женских желаниях и об их выполнимости?

Вернулась Макошь к себе и, вопреки совету Ильмаринена, все-таки сотворила себе мужа по своему разумению. Красавец получился писаный: станом могуч, но строен, ликом красив и светел, нравом легок и весел. Любил жену беспредельно, любые желания ее исполнял, лелеял и угождал всячески. Вроде бы все хорошо, но чего-то Макоши не хватало, сама понять не могла, чего именно.

Увидал как-то Макошина мужа отец ее Перун и спрашивает:

– Это кто ж такой дочку мою в жены взял, не посватавшись? Откуда пришел, как звать?

Растерялся Макошин муж, заробел при виде Перуна грозного, молчит – не знает, что отвечать. Сама Макошь отцу вместо него ответила:

– Это муж мой, зову я его Ладо, ниоткуда он не приходил – сама я его сотворила.

– А чего ж он такой робкий? – удивился Перун. – Разве ж может такой мужем богини быть? А если тебя обидеть кто захочет?

– От обидчиков я и сама защититься могу! – отвечает Макошь. – А Ладо мне другим любезен – без изъянов он: не грубит, ни с кем в драку не лезет, к хмельному не пристрастен, мне ни в чем не перечит, только всячески угождает.

Тут Перун как начнет хохотать, аж земля зашаталась.

– Так это не муж, а дитя! Ты его на свет произвела, ты себя и его защищаешь, а он тебе послушен. Только кто же за собственных детей замуж выходит? Дура ты, дочка, хоть и богиня, а через тебя и все бабы смертные дуры дурами.

Обругал Макошь и ушел, а она наконец, поняла, чего ей в муже не хватало – мужества!

Долго ли, коротко, но изловчилась как-то Макошь, добыла немного силы и ярости отцовской да влила в своего Ладо. Еще краше стал ее ненаглядный – в глазах огонь появился, силой и ловкостью молодецкой, на радость жене, во всяческих состязаниях побеждает, да и в любви плотской такую радость ей стал доставлять, о какой она раньше и не думала. Всем хорош! Стала Макошь даже подумывать, чтобы показать своего Ладо Ильмаринену – пусть убедится старый в своей ошибке. Но недолго она радовалась, стала замечать, что Ладо ее больно уж лихим глазом на служанок поглядывает, а потом и на месте преступления застала. Ох, и взыграла у нее кровь! От нее, от благодетельницы, которой всем и даже самим существованием своим, обязан – к какой-то служанке! Единым махом девку в мокрицу оборотила, хотела было и Ладо своего в распыл пустить, да больно уж жалостно он прощения просил, каялся, клялся, что больше ни-ни… Пожалела, одним словом. Какое-то время все по-прежнему шло, а потом опять попался Ладо на блудодействе. И снова простила его Макошь. Но на третий раз не стерпела – оборотила его в петуха.

С тех пор все петухи такие и есть. Собой хороши: вид гордый, осанистый, красавцы – гребень алый, перья в хвосте переливчатые, до любви ярые – кур топчут всех подряд и прозванья не спрашивают. Но горласты, драчливы, а если коршун налетит, сами первыми в курятник и улепетывают.

Погоревала Макошь, позлилась, а потом решила ошибку свою исправить – нового Ладо себе сотворить, но уже совсем другого. Изготовила детинушку сложенья богатырского, нрава крутого, самой Макоши преданного и, на всякий случай, от греха, не шибко умного. Поначалу радовалась – за таким мужем, как за каменной стеной, и батюшка Перун не насмехается. Только стало ей постепенно как-то скучно. Песен, шуток-прибауток новый Ладо не знает, гусли, свирель или гудок у него в лапах только хрустят да трещат, умственной беседы не дождешься – только о лошадях да об оружии. Приятно, конечно, если тебя, раскрыв рот, слушают, но рано или поздно захочется, чтобы и отвечали, а у нового Ладо ответ один – в охапку да на постель.

Отлучилась как-то Макошь по делам на несколько дней, возвращается, а в доме разор полный. Шум, грохот, крики, все поломано, Ладо новый кого-то лупит, кого-то срамными словами поносит… Макошь кричит: «Стой! Ты что творишь?», а он отвечает: «Тебя столько времени не было, должен же я куда-то свою страсть растратить!»

Ничего не успела Макошь ответить – явился на шум сам отец богов Сварог. Посмотрел на беспорядок, сказал: «Эх, внучка, внучка, зря ты Ильмаринена не послушала», и оборотил второго Ладо быком. С тех пор все быки такими и стали: сильные, ярые и тупые. Ни шерсти с них, ни работы, только и пользы, что коров покрывают да на мясо забить можно.

Не стала Макошь пенять деду Сварогу за то, что мужа ее лишил, только сказала:

– Один был ласковый, но слабый, второй сильный, но грубый, в третий раз не ошибусь – найду золотую середину».

А Сварог ей отвечает:

– Зачем? Вон они, золотые середины – по земле толпами ходят, выбирай любого.

– Так они же все с изъянами! – отвечает Макошь.

– Правильно, внучка, с изъянами, и иначе быть не может, потому, что вы, бабы, испробовав силы, начинаете хотеть слабости; упившись покорностью, жаждете властности; пресытившись мягкостью, алчете ярости, а потом все наоборот и так до бесконечности. Раз и навсегда на вас не угодишь, и это прекрасно! Если женщина всегда одинакова, предсказуема и не содержит в себе толику тайны, рано или поздно от нее сбежать захочется, а поскольку язык у вас длинный и тайны вы хранить не умеете, то ваша тайна – тайна и для вас самих. Чего вам на самом деле хочется, точно не знаете и вы сами. Так было и так будет впредь, ибо на том зиждется женская привлекательность.

С тех пор Макошь мужа без изъяна не ищет, да и сама со смертными мужами… не очень, или в тайности все творит. Но женщинам время от времени посылает таких мужчин, которые как раз их тайным желаниям, про которые они и сами не знают, подходят. А сама радуется их радостью, счастлива их счастьем и… плачет их слезами. Вот такая история, Гунюшка.

– Выходит, мне Миньку Макошь подсунула? – сонным голосом поинтересовалась Юлька.

– Тебе, не знаю, а вот Алексея мне… – протяжного вздоха, завершившего фразу Настены, Юлька уже не услышала – заснула.

Бурей и Сучок

– Эй, кто-нибудь!!! Ох… Эй… Всех убью, один останусь… Эй!!! Ох…

Против обыкновения, никто не нес Бурею рассола, никто вообще не являлся на его крик! При тех порядках, которые завел у себя в доме обозный старшина, это было чем-то вроде начала конца света и совершенно не укладывалось в голове, тем более в голове, трещавшей с похмелья.

– Да что ж такое-то? Ох… Эй!!! Ох… Уй… Поубиваю… и сам убьюсь…

Со двора доносились звуки какой-то суматохи, потом, словно по покойнику, запричитал женский голос. Бурей прислушался… Нет, вроде бы не по покойнику… но причитает… Собака еще гавкает… как-то непонятно гавкает…

– Гр-рр… Ох… С-сучок, зараза… Мелкий-мелкий, а пьет… как будто насквозь через него протекает…

– Лестницу, лестницу несите! – донеслось со двора. – Да не ту! Эта короткая!

– На кой вам… Ох… лестница? – Бурей на всякий случай огляделся – не на сеновале ли он заночевал? Нет, на своей постели. А зачем тогда лестница?

– Э-э-эй!!! Ох… не успею поубивать… так сдохну…

– Дурак!!! – донеслось с улицы.

– Что-о-о? Да я тебя… Гр-р-р… Ох… – Бурей попытался встать, но его повело в сторону, он запнулся за что-то и повалился на пол.

– Дурак!!! Уронишь!!! – снова раздался тот же голос.

– Так уже ж уронили!!! – взревел Бурей. – Мать вашу так-растак… Ох… Да помогите же кто-нибудь!!!

– Не-а! – донеслось со двора. – Без лестницы не выйдет!

– Да на кой вам… Ох… Ну, я сейчас выйду… я сейчас так выйду! Вот только сапоги надену…

Сапоги никак не желали попадаться на глаза… Перед глазами вообще плавала какая-то муть, а свет, проникавший через волоковое окошко, казался ослепительным до боли. Бурею вдруг стало жалко самого себя до слез – лежит тут один, всеми позабытый, и сапоги, стервецы, куда-то смылись… наверняка сговорились промеж себя…

– Ну, я вам, задрыги, каблуки-то… Ох… поотдираю, только попадитесь!

Бурей приподнял край свесившегося одеяла и заглянул под лавку. Оба сапога, перемазанные в навозе, обнаружились там… воняло от них… Бурей ощутил подкатывающую дурноту, но полностью прочувствовать ее не успел: через окошко долетел теперь уже женский голос:

– Ты куда заглядываешь, охальник?!!! Ты куда глазищи свои…

– Э? – удивился Бурей и торопливо опустил приподнятый край одеяла.

– Да чего у тебя там смотреть-то, коровища? – донеслось из окошка.

– А-а-а! – Бурей расслабленно ссутулился. – Так бы сразу и говорили… Ох…

– Глаза твои бесстыжие! И рожа у тебя гнусная!! Жеребец стоялый!!!

Сквозь ругательную бабью скороговорку стали прорываться звуки воспитательного физического воздействия и, совершенно непонятно почему, участия в этом воздействии дворовой псины.

– Гы-гы-гы-ы-ы! Ох… Не там искал, дурень… Ох… Сапоги-то здесь спрятались… – Бурей снова попытался подняться на ноги, но получилось только на четвереньки, зато поле зрения расширилось… – Э? А это… зачем? – Наискось через горницу разлеглась искомая холопами лестница.

Путь до двери сегодня оказался примерно впятеро длиннее, чем обычно, раз в десять продолжительней по времени и многократно труднее и опаснее. Как так получилось, для Бурея осталось совершенно непостижимым, но проклятая лестница попалась по дороге раз пять или шесть, и дважды при этом так ловко подставляла ему подножку, что он один раз просто упал, а во второй раз, пытаясь сохранить равновесие, добежал до стены, оборвал с нее висевший на колышке в углу медвежий тулуп и упал только после этого. Тулуп накрыл обозного старшину с головой, тот поворочался в темноте, несколько раз треснулся лбом и похолодел от ужаса – стены были со всех сторон сразу! Бурей еще повозился, осознал всю тщету своих усилий найти выход, длинно и тоскливо простонал, потом пристроил голову на согнутую руку и уснул.

Проснулся он от удушья. Под тулупом было жарко, как в бане, воняло чем-то до предела мерзостным, глотка аж скрипела от сухости, а в голове бил копытами целый табун коней… или два табуна? Рука, исполнявшая роль подушки, затекла до полного онемения, а глаза не желали открываться ни в какую. То есть веки-то поднимались, но ни одного, даже самого махонького, лучика света зрение не уловило.

– Эй! – позвал обозный старшина. Вернее, попытался позвать – то совершенно неубедительное кряхтение, которое была способна воспроизвести пересохшая глотка, умерло, едва оторвавшись от губ. Впрочем, Бурей не услышал и его, так грохотали в голове копыта. Удушье не оставляло времени на размышления, надо было как-то выбираться. Несколько сопровождающихся стонами движений, и суровая правда жизни предстала перед обозным старшиной во всей своей ужасающей неприглядности – выхода не было!

Дом обрушился и завалило? Нет… наверно, воз опрокинулся, и придавило мешками с… с чем? Судя по запаху, в одних мешках нестиранные портянки, а в других… да не возят это в мешках! И в коробах тоже не возят! И вообще не возят! Да куда обозники-то смотрят? Старшину придавило, а они… Шерсть!!! Медвежья!!! Медведь в берлогу затащил и придавил!!! Нож!!! На поясе… правая рука не шевелится… Покалечил, зверюга, как не убил-то? Ничего, мы и левой… вот сейчас… Доски? В берлоге пол дощатый? Голоса? Люди!!!

– Куда поперлась? – спросил мужской голос. – Хозяин раньше полудня не проснется!

– Ой! Стой, куда? – невпопад отозвался голос женский.

– Чего такое?

– Да собака в дом забежала!

– Ну и ладно! Не шуми… не буди лихо, пока тихо!

Бурей напряг пересохшую глотку:

– Эй! Люди!!!

Не слышат… ушли… бросили на погибель… Доски, к которым обозный старшина приложил пылающий лоб, донесли какое-то клацанье. Что-то знакомое… Когти! Так клацают волчьи когти по камню!!! Обоз побили, люди ушли, теперь волки собираются на поживу… Вот, один уже и босые ноги лижет, сейчас вцепится…

– А-а-а!!! Гр-р-р…

Бурей, позабыв о том, что замурован, вскинулся, отбросил тулуп и схватил волка за горло… почти схватил – волк вырвался с истошным визгом и метнулся в угол горницы. Горницы? Волки в доме!!! Топор!!! Вон, в углу стоит… лестница какая-то… а, чтоб тебя… Что за хозяева? Лестница в горнице валяется, собака… Собака? А где волки? Бурей медленно начал приходить в себя. Обвел глазами помещение, опознал собственное жилье, рыкнул, ощерясь, на собаку, та в панике кинулась под лавку… что-то там важное было под лавкой… не вспомнил, плюнул и нетвердой походкой направился к двери – пить хотелось неимоверно. Уже собрался толкнуть дверь, как та сама распахнулась и за ней обнаружилась собравшаяся входить холопка.

– А-а-а!!!

Глаза молодой бабы распахнулись чуть ли не шире орущего рта. Было с чего. Хозяин (и без того не красавец) с диким взглядом, опухшей и перекошенной на одну сторону рожей, волосы дыбом… И топор в руке!

– Стой, дура! – Бурей зацепил уже нацелившуюся сбежать холопку топором за плечо и подтянул к себе. – Рассол неси! Воды неси… ну, хоть что-то…

– А… а…

– Чего?

– А… Аист…

– Какой аист? Дура! Пить подай!

– Ребеночек… хозяин…

– Совсем охренели? Я говорю, пить… Какой ребеночек?

– Так это… в гнезде…

– Что-о? Ты в уме? Ты… да ты что несешь?

– Пяточка… хозяин…

– Какая пяточка? Издеваешься? Убью!!!

– Розовенькая!!! Хозяин!!! Из гнезда торчит!!! Без лестницы не достать, а лестницу-то ты вчера с собой унес!

– А?.. Я?.. Зачем?

– Да, хозяин… не убивай!!! Ты сам… спать с ней лег и ругался, что баба костлявая попалась…

Бурею очень хотелось кого-нибудь убить… ну, очень! Однако кто-то уже совал ему ковш с водой, а правая рука еще не отошла и топор пришлось бросить… Кажется, кому-то на ногу…

В желании заиметь жизнеспособное потомство Бурей не пренебрегал никакими средствами, в том числе и весьма сомнительными, что уж там говорить про народные приметы! Так и появился у него на дворе высоченный шест, увенчанный тележным колесом. В положенный срок на этом колесе свила гнездо пара аистов, вывела птенцов и вот уже много лет каждую весну возвращалась на насиженное место. Своих-то птенцов они выводили ежегодно, а Бурею помощи от них что-то не было видно. Раз десять обозный старшина собирался перестрелять пернатых обманщиков из лука, раз двадцать сулил им награду (начал с ведра лягушек, потом обещал корзину, потом целую телегу и, в конце концов, дошел до обещания изловить всех лягушек во всех окрестных болотах).

Аисты ни на угрозы, ни на посулы не реагировали, может быть, потому, что Бурей всегда озвучивал свои намерения в пьяном безобразии? Один раз он даже выдернул шест с гнездом из земли и, не удержав равновесия, уронил его прямо на ворота, отчего колесо с гнездом соскочило с верхушки шеста и чуть не убило Варвару, наблюдавшую за процессом с улицы через щелку. Правда, это было зимой, и аисты о таком вопиющем акте вандализма ничего не узнали.

Сейчас Бурей стоял на крыльце и, щуря слезящиеся от яркого солнышка глаза, пытался разглядеть торчащую из гнезда пяточку. Действительно, что-то торчало… и даже, вроде бы, розовенькое… или желтенькое? В то, что аисты принесли ему ребеночка, обозный старшина не поверил ни на секунду – не привык он к подаркам судьбы. Тяжкое похмелье тоже не способствовало мечтаниям о внезапном счастье, а только что пережитая им отчаянная борьба за жизнь (не то под развалинами дома, не то под опрокинутым возом, не то и вовсе в медвежьей берлоге) настраивала скорее на мрачную решительность, чем на мечтательность. Но разбираться-то было надо!

– Лестницу давайте!

– Дык… в горнице…

– Несите сюда, чувырлы!

– Дык, хозяин… ты ее поломал вчера – в горнице не помещалась!

– Гр-р-р… убью, мать вашу…

– Хозяин!!! У соседей попросили… вон, смотри, несут уже!

– Ох… тогда не убью… рассолу мне!

Под взглядами разинувшей рты челяди Бурей, со стонами и кряхтением полез по приставленной лестнице к гнезду. Едва он поднялся над уровнем забора, как сделался объектом пристального наблюдения еще и со стороны соседей. Преодолев примерно две трети пути, обозный старшина не выдержал и огласил окружающее пространство ревом:

– Чего вылупились? Лестницы не видали?.. Э!!! Погоди!!!

Последние слова адресовались уже не соседям, а шесту, который начал медленно крениться, выворачивая свой нижний конец из земли. Бурей рванул по лестнице вниз, но было уже поздно – шест кренился все больше и больше, и в какой-то момент окрестности огласило дружное «Ах!» – из гнезда выпал ребеночек! Лысый!!! С бородой!!! Зовут Сучком!!!

Холопы и холопки дружно кинулись ловить «младенца», а Сучок падал камнем, в той же позе, в какой и спал – свернувшись клубочком. Проснулся он, надо понимать, только тогда, когда сшиб с ног сразу двоих пытавшихся подхватить его мужчин. Высота была уже невелика, да и «спасатели» смягчили удар, поэтому Сучок не разбился, а заметался – сунулся туда-сюда на четвереньках, натыкаясь на ноги окруживших его людей, ничего не понял, уселся на землю и, с совершенной очевидностью для окружающих, озадачился вопросом: «Где я, что я, и зачем?».

– Сучок!!! – взревел все еще стоящий враскорячку на упавшей лестнице Бурей. – Стебать тя оглоблей!!! На хрена ты туда залез?!!!

– А?

– Я говорю… Ох… Чурбан треснутый! Чего тебя в гнездо занесло?

– Сам просил уважить, – поведал Сучок, – место под ребеночка пригреть…

– Врешь!!

– Сам ты чурбан треснутый! Я бы без помощи туда взобрался? Ты же и подсаживал, жопа конячья!

Над подворьем обозного старшины повисла напряженная тишина. Молчал Бурей долго, но зато вопрос, заданный им после паузы был, что называется, не в бровь, а в глаз:

– Опохмелиться хочешь?

– Ох, и повезло же тебе, Кондрашка… – Бурей, прищурив глаз, как при стрельбе, уже в четвертый раз нацелился носиком кувшина с бражкой на чарку и опять промахнулся. – Да что ж ты вертишься-то?

– Кто? Я? – Сучок пощупал скамью, на которой сидел, и отрицательно покрутил головой. – Не, я не кручусь.

– Да не ты! Стол! – обозный старшина склонился к столешнице и с хлюпаньем втянул вытянутыми в трубочку губами лужицу пролитой браги. – Или весь дом… или это… вообще все! Вот, опять пролил.

– Э-э-э, Серафимушка, не бывать тебе плотником… целкости должной нет. Это тебе не с луку стрелять, тут таинством владеть надобно!

– Э? – Бурей озадаченно поскреб в бороде. – Каким таким таинством?

– Ага! Так я и рассказал! – Сучок приосанился и попытался придать себе неприступно-загадочный вид, но получилось неубедительно из-за застрявших в бороде прядей квашеной капусты. – Таинство… оно… Выпьем!

– Не буду!

– Ну, не хочешь… как хочешь! – Сучок пренебрежительно махнул рукой. – Я и один могу… А почему?

– Ты меня обидел!

– Я?!! – изумился Сучок. – Да ни в жизнь! Серафимушка! Да ты ж тут единственный человек, который в своем уме! Все ж остальные дикие какие-то, сущие звери! И дети у них… вон, на Младшую стражу глянешь, жуть берет! Так и мнится, что бабы их прямо в доспехе рожали! Корней, ну прямо… как его? А! Скимен рыкающий! Ратники его – смерть ходячая! Архи… Ахри… страх… староста ваш! Как глянет! Как глянет… и баба у него лучница! Да что там ратники! Обозники-то! Илья… недавно мне такое сказанул… я чуть портки не потерял! Твое воспитание, между прочим, Серафим…

– Э? Мое? – Бурей ненадолго задумался, а потом подтвердил. – Да! Мое! А чего сказанул?

– Чего, чего… – Сучка аж передернуло от воспоминаний. – Я ему по чарочке принять предложил, а он говорит: «Некогда. Дел много». Нет, ты представляешь себе?!!

– Ой… Ик! – Бурей прикрыл рот ладонью и вытаращился на Сучка. – Не-е, Кондраш, он, пока у меня был, никогда… Это его там испортили!

– Точно! – плотницкий старшина упер в Бурея указующий перст. – Ох, мудер ты, Серафим Ипатьич, ох, мудер, как все прозрел! Истинно, истинно, вертеп там бесовской! И Михайла, в любомудрии погрязший, и мать его… это самое… с Рудным Воеводой… и греха не страшится! И Юлька…

– Гр-р-р! Ягодку не трожь!!!

– Так я ж и объясняю… Михайла так прямо при всех и сказал: «Бурей – добрейшей души человек!» Уж ему ли не знать? Так и говорит: «Добрейшей души!» И все соглашаются! Да и как не согласиться? Я всяких в своей жизни видал… с князьми, как с тобой, разговаривал, а такого, как ты, ни разу не встречал!

– Ну… ты уж совсем… – Бурей опять ухватился за кувшин, но обнаружил, что чарки полны. – Прям… тебя послушать, так и…

– И скромный! – подхватил Сучок. – И набожный! И… давай, Серафимушка, за тебя! Дай тебе Бог здоровья!

Друзья опрокинули по чарке, Бурей захватил жменю квашеной капусты и смачно захрустел, а Сучок, нюхнув корочку хлеба, продолжил:

– Я ж тут было уже совсем затосковал: народ-то все вокруг дикий, видом страхолюдный… даже зверообразный! Прямо сыроядцы какие-то! Нет, на вид-то они даже и благообразны… некоторые, но в душе-то! Ты представляешь? Я ему в морду со всей мочи, а он смотрит так, будто неприятно ему, что я руки перед тем не помыл!

– Гы-ы-ы! Это у нас умеют!

– Вот именно! И вдруг ты! Посреди всего этого ужаса! Такая же, как я сам, душа неприкаянная. Ну, признайся: ты ведь тоже почуял? А? Ну, почуял же? – Сучок сжал ладони перед грудью и умилился. – Как ты меня тогда об забор! Ласково, даже не сломал ничего!

– Ну, уж… ласково… – засмущался Бурей. – Скажешь тоже… неприкаянная.

Застенчивость настолько не вязалась с внешним видом обозного старшины, что Сучку стало его жаль и захотелось сказать что-нибудь ободряющее.

– А за Юленьку ты, Серафим, не беспокойся! Она сама кого хочешь… Вот у меня один дурень ее как-то дурным словом помянул, так тут же, не сходя с места, себе обухом по пальцу и звезданул! Чуть не в лепешку разбил!

– Гы-ы-ы! – тут же развеселился Бурей. – А ты говоришь: «Таинство! Целкость!». Гы-ы-ы!

– Да! Таинство! – взвился Сучок. – Если хочешь знать, у нас в Новгороде Северском любой из моей артели… Ну, вот случается, что выпить страсть как охота, а нечего! И тогда мы идем в кружало и бьемся там об заклад… на выпивку, само собой. В мах, из-за плеча, рубим топором мухе лапки. А муха жива остается! Только муху покрупнее надо брать – работа все-таки тонкая. А еще лучше овода – он на вид муха мухой, только серая, но не в пример нажористей.

– Мухе? Ноги?

– Ага!

– Топором?

– Им, родимым!

– Врешь!

– На, смотри!

Сучок сунул Бурею под нос указательный палец левой руки с искривленным, бугристым, изуродованным давним ранением, ногтем.

– Вот! Это я еще, когда только учился, себе тяпнул.

– Ух, ты! – восхитился обозный старшина. – За это надо…

– Да! Наливай!

Бурей снова промахнулся мимо чарки, но на этот раз плеснул бражку не на стол, а в миску с кашей.

– Ничего! – успокоил его плотницкий старшина. – Так даже лучше – и выпивка, и закуска разом.

– Ничего не лучше! – не согласился Бурей. – Пока я его обеми… обиме… двумя руками держу… – он ухватился за столешницу так, что захрустели толстенные, в два пальца, доски, – не вертится. Но наливать-то тогда как? Руки-то заняты!

– Ну, давай я наливать буду.

– Невместно! – Бурей замотал головой. – Ты гость!

– Ну, тогда… не знаю! Э-э… Может быть, я стол подержать попробую?

– О! А ну, давай!

Некоторое время обозный старшина внимательно наблюдал за усилиями старшины плотницкого, у которого от натуги даже вспотела лысина, потом разочарованно вздохнул и поинтересовался:

– А сильней не можешь?

– Фу-у! – Сучок утерся рукавом. – Что, совсем не помогает?

– Не то чтобы совсем… крутится-то медленнее, но не останавливается же, зараза!

– И как же быть? Наливать-то надо!

Оба сотрапезника впали в задумчивость. Сучок чертил пальцем на мокрой столешнице какие-то сложные узоры, а Бурей, сжимая в кулаке по нескольку лесных орехов, дробил на них скорлупу и, сам того не замечая, просыпал большую часть плодов своих усилий мимо стола, на пол. После нескольких минут размышлений обозный старшина кивнул сам себе, решительно хлопнул ладонью по столу, скривился, наколов руку обломком ореховой скорлупы, и спросил:

– Кондраша, ты мне друг?

– Серафи-им! Да что ж ты такое… Даже и обидно как-то!

– А если друг, то научи меня таинству целкости!

– Вот, значит, как… – Сучок побарабанил пальцами по столешнице. – А! Будь по-твоему, Серафимушка. Для друга не жалко! Только уж не обессудь, научу не всему таинству, а только чтобы наливать без промаха. Значит, так…

– Т-с-с! – Бурей прижал палец к губам. – Идет кто-то.

В горницу вошла холопка с глиняной миской в руках. В миске горкой лежали куски исходящего ароматным паром, еще негромко скворчащего жареного мяса.

– Эге, мяско пожаловало! – Сучок радостно потер ладони.

– Откушай, гость дорог… – начала было холопка, но Бурей прервал ее, звонко шлепнув ладонью пониже спины. – Ой!

Бурей, не обращая внимания на холопку, поднес ладонь к глазам и принялся ее пристально разглядывать.

– Кондраш… гляди-ка, а тут не промахнулся!

– Конечно, не промахнулся! – согласился Сучок. – Она ж не крутилась.

– Точно заметил? – Бурей подозрительно прищурился.

– Не сомневайся, Серафимушка, у меня на это дело глаз навострен! Точно, не крутилась!

– Угу… так что там с таинством-то?

– Фефяшь… – Сучок уже успел засунуть в рот изрядный кусок мяса. – Уф… гогяшее.

– Сам ты гогяший! – возмутился Бурей. – Закусываешь, а не выпили!

Сучок торопливо задвигал челюстью и с натугой глотнул.

– Все-все, все уже! Слушай!

Зажав между большим и указательным пальцами правой руки перышко зеленого лука, плотницкий старшина оттопырил остальные пальцы и взмахнул получившейся «указкой» над столом.

– Вот, значит, чарка, – Сучок указал перышком лука на названную посуду. – А вот твоя рука. – Перышко щекотнуло ладонь Бурея.

– А это для чего? – обозный старшина выхватил лук из пальцев Сучка и засунул себе в рот.

– Вот душевный ты человек, Серафимушка… ничего не скажешь, душевный! А красоты не понимаешь!

– А причем тут красота-то?

– Ну… как бы это объяснить… – Сучок поскреб в затылке. – Был у меня случай один. Перестилали мы как-то полы в храме Божьем… дай Бог памяти… не важно. А там как раз регент с хором упражнялся. И все у них что-то не ладилось. Вроде бы и поют стройно, и голоса звонкие, а… все что-то не то! И регент сердится: без души, мол, поете. Мы уж и шуметь поменьше старались, чтоб не мешать, а у них все не ладится. И вдруг регент говорит: «Погодите», и выходит вон. Потом возвращается, а в руке ромашка. Показывает ее певчим и объясняет: «Вот, поглядите! Цветок будто бы и прост, а сколь красоты неизбывной Господь в него вложил! Какое чудо, какое совершенство! Вглядитесь, как все его естество приспособлено к тому, чтобы к солнцу тянуться, чтобы весь день за ним поворачиваться и воспринимать животворный свет, с небес льющийся! Как утром его лепестки раскрываются, ловя первые лучи зари, как дарит он трудящимся пчелам сладчайший нектар, как радует глаз человеческий, отдыхающий на нем от суеты сует мирской!

Господь одарил его радостью нести в мир красоту, но так же Он одарил и вас дивными голосами, дабы и вы могли приумножить красоту и радость в сотворенном Им мире. Этот цветок всей своей жизнью, всем своим существованием оправдывает дарованное ему Господом свойство малой своей лептой приумножать общую красоту мироздания! Разве ж это не пример для вас?

Вы можете сказать, что, кроме пения, у вас и других дел полно. Но так же и цветок: дает нектар пчелам, бросает в землю семена, служит кормом для скотины бессловесной или ложится в землю, удобряя ее. И все это он делает изо всех сил, не отлынивая и не отвлекаясь. Умом его Господь не наделил, а посему исполнение предназначения и есть для него высшее счастье. Вас же Господь наш Вседержитель одарил превыше всех остальных тварей, дав свободу воли и разум, чтобы ей воспользоваться. Разумно воспользоваться!

Да, цветок более того, к чему приспособлен, творить не может, но зато творит это всей своей сутью, без остатка. Вы в обыденной жизни заняты иными делами, но вступив под сень храма Божьего, отриньте мирскую суету, станьте, как этот цветок, отдайтесь всем существом своим той единственной стезе, ради которой вы здесь находитесь – оправдайте же и вы свой дар певческий, данный вам Господом!»

И взмахнул цветком. И они запели. Как они запели, Серафимушка! Моих обормотов аж слеза прошибла, да я и сам… веришь, Серафим, забыл, где я! Так тот регент все лето разными цветками перед хором и махал, а люди в тот храм даже издалека приезжали, чтобы певчих послушать… Я тоже ходил, хоть и работу там давно мы закончили. А потом осень настала… зима. Цветов нет. Встретил я как-то регента на улице. Идет, скукожился весь, грустный такой… Пошел я к себе и стал делать деревянный цветок! Не смеешься, Серафим? Нет, вижу, что не смеешься.

Бурей слушал, пригорюнившись и перекосив подпирающим щеку кулаком свою жуткую рожу. Показалось Сучку, или на самом деле как-то подозрительно заблестели глаза у обозного старшины?

– Больше недели возился, пока понял, что красить его не надо – у дерева своя красота есть! А как понял это, так и получилось! Деревянный-то, деревянный, а все равно живой! Подарил я его регенту… Так он меня благодарил, так благодарил… А я только после этого по-настоящему дерево чувствовать и научился. Наливай!

Бурей плеснул бражки в чарки, друзья выпили.

– Вот и все таинство, Серафимушка! Ты же в этот раз не промахнулся?

– Э? А как это?

– А вот так! У цветка ума нет, но он свое дело делает исправно. У руки твоей тоже ума нет, но дело свое она знает… много разных дел, все, которым ты ее за всю свою жизнь научил. Вот и пусть разум, тем более пьяный, ей свое дело делать не мешает. Ты же сейчас не думал: как кувшин держать да как в чарку струей попасть? Вот рука и не промахнулась.

– Э? – Бурей недоверчиво уставился на свою руку и пошевелил пальцами. – Так просто?

– Проще некуда, Серафимушка.

– Ну, ты прямо как… – Бурей запнулся, подбирая слово, потом выпалил: – Прямо, как Настена!

– Ну, так и я в своем деле не менее искусен, чем она в своем! – не затруднился с ответом плотницкий старшина. – У нее травы да наговоры, а у меня топорик, а суть-то одна: знание, освященное чувством – мастерство! – Сучок вдруг озорно подмигнул Бурею. – Ты думаешь, что я ума лишился, когда с малым топориком против меча пошел? Не-а! Я им владею… рука моя владеет получше, чем ваши ратники зверообразные мечами своими. Не лучше всех, конечно, но лучше многих. Тот обормот, с которым я тогда схлестнулся, меч с умом держал, моя же рука с топориком без ума управлялась. Не меня ты тогда от смерти спас, Серафим, а его. Меня же ты спас от убийства вольного человека закупом. Вот так-то, старшина!

– Кондрат… – Бурей потрясенно смотрел на тщедушного лысого человечка, едва достававшего макушкой середины его груди. – Предназначение… а какое у меня предназначение? Не знаю… Цветку хорошо – ему думать не надо, делай, что предназначено. А мне как?

– Да-а… Верно ты говоришь, Серафим: хорошо, когда думать не надо… для того и пьем. Наливай!

Выпили, закусили помолчали… вразнобой вздохнули, еще помолчали.

– Кондрат, а давай я тебя выкуплю! И долг прощу! У меня много…

– А я тебе ребенка сделаю, Серафим! Показывай, с кем?

– Что-о?

Бурей озверел мгновенно и вздыбился над столом как атакующий медведь. Сучок даже не пошевелился, а лишь издевательски поинтересовался:

– Может, и по нужде вместо меня сбегаешь, или есть вещи, которые все же самому делать надо?

– Гр-р-р… – Бурей еще некоторое время покачался на задних лапах (иначе не скажешь!), нависая над столом, потом тяжело осел на скамью. – Дурень лысый… убить же мог…

– А и убил бы! Пьяному умирать легко, не страшно. Наливай, умник волосатый… вот видишь, опять не промахнулся!

– Чтоб тебя…

– Согласен! – Сучок вознес чарку над столом. – Давай, Серафимушка! Чтоб меня!

Два голоса – басовитый рык и хрипловатый тенор – старательно выводили слова песни на совершенно непривычный, какой-то неправильный, но берущий за душу мотив. Певцов совершенно не смущало, что они повторяют одно и то же в пятый или шестой (а может, и в десятый) раз. Первый-то раз звучал только один голос, а второй только подрыкивал, да и то не в лад. Но потом дело пошло. Сейчас уже никто не сбивался, и песня лилась свободно.

Черный ворон, что ты вьешься Над моею головой? Ты добычи не дождешься, Черный ворон, я не твой!

– Душевно… – пробормотал Бурей. – Не по-нашему как-то, но душевно.

– Михайла ребят своих учил, а я запомнил. И что за парень? Все у него через задницу, но получается, рубить-колотить… и даже хорошо бывает. Вот, как сейчас.

Что ты когти распускаешь Над моею головой? Иль добычу себе чаешь? Черный ворон, я не твой!

– Да, хорошо… Знаешь, Кондраша, а ведь он меня убить должен. Пророчество такое.

– Наплюй, Серафимушка. Михайла всякие пророчества на хрену вертел. Бабы болтают, что его никто заворожить не может. Ни Настена, ни Нинея… и попа он не боится. Веришь, мальчишка, сопляк, а бывает… как сказанет что-нибудь, как глянет, сам себя сопляком чувствуешь. Нездешний он какой-то…

– Здешний он, Кондраш, здешний. Я сам видел, как его крестили. Прямо в купель напрудил, зараза мелкая. Родиться не успел, а уже все не как у людей… Так и дальше пошло-поехало.

Завяжу смертельну рану Подаренным мне платком, А потом с тобою стану Говорить все об одном.

– Кондраш, у тебя мечта есть?

– Угу. Выкупиться и артель выкупить. Сам же знаешь.

– Не, Кондраш, это не мечта, это работа, которую сделать надо и сделать можно. А мечта… это вот так, что, может, и не сбудется никогда, а думать об этом все время хочется.

– И у тебя такая мечта есть?

– Угу.

– А про что? Не, Серафим, если не хочешь, не говори…

– Тебе можно, Кондраш… ты поймешь. Как ты про цветок-то…

– Это не я, это регент. Я только повторил.

– А я и повторить не смог бы… Только ты, Кондраш, как от себя рассказывал… Я видел. Чужие слова так не повторяют.

Полети в мою сторонку, Скажи маменьке моей, Ты скажи моей любезной Чтоб не ждали впредь вестей.

– Вот о любезной-то я и мечтаю, Кондраша.

– А я думал… об ребеночке…

– Ребеночек, Кондраш, само собой… только без любезной… пробовал я уже, ничего путного не выходит…

– Да… а рисковать мне больше нельзя, два раза уже женился… третий раз еще позволят, а потом ни-ни – таинство брака. Да и возраст уже…

– Ну так и что? Баб вокруг мало, что ли? Вон, у тебя по двору чуть не десяток бегает… Хотя… любезная… это да, это, я тебе скажу… И какая ж тебе нужна?

– Сильная!

– Так, не пахать же…

– Духом сильная, Кондраша! Такая, чтобы… такая, знаешь… чтобы робеть перед ней!

– У-у-у… Да таких и не быва…

– Настена!

– И ты пред ней робеешь?

– Бывает, Кондраша, бывает… даже и перед Ягодкой… случалось… только не про меня они. Я о них, как о бабах, и думать-то не могу…

– Да, Серафим, это ты… рубить-колотить… ну надо ж так!

Оба приятеля опять надолго замолчали, а Сучок так глубоко задумался, что даже вздрогнул от голоса Бурея, почему-то вдруг ставшего веселым.

– А и телесная сила – тоже хорошо! Такая, чтобы на руках меня носить могла!

– Да ты спятил!

– Не-а! Вон, позади тебя стоит!

Сучок обернулся – на пороге горницы стояла Алена и делала сразу два дела: крестилась на икону в красном углу правой рукой и выпихивала в сени сунувшуюся вслед за ней холопку левой.

– Здрав будь, Бурей! – поприветствовала богатырша. – И ты… свет очей моих!

– Гы-ы-ы! – приветливо отозвался хозяин дома. – Свет… это лысина блестит!

– Она… – не стала спорить гостья.

Голос и манера говорить вполне соответствовали телосложению Алены. Никто и никогда не слыхал от нее ругательной бабьей скороговорки, да и на визгливый тон она тоже не срывалась, наоборот, чем больше она сердилась, тем более размеренной становилась ее речь, и тем больше опускался ее голос к басовым нотам. Вот и сейчас он звучал так, словно Алена вещала через печную трубу.

– Аленушка… – проблеял Сучок, терзаясь самыми мрачными предчувствиями.

– Поете, значит, соловьи? А Варвара уже все село оббежала! Сучок убился, Сучок убился! Пока меня на огороде нашла, умаялась, еле на ногах стоит.

– Да не убивался я, Аленушка! – возопил Сучок так, словно тонул и звал на помощь. – Из гнезда только выпал…

– Из гнезда? – было заметно, что Алена ожидала чего угодно, но только не такого.

– Ага! – зачастил Сучок. – Из аистового… то есть из аистячьего… аистюч… – он запутался в словах, но увидев, что Алена шагнула в его направлении, взвыл и вовсе дурным голосом, – из аиститскава-а-а!!!

Зачем Бурей вылез из-за стола, что собирался сказать или сделать, так и осталось неизвестным, потому что, запнувшись на первом же шаге, обозный старшина побежал в сторону объекта обожания Сучка, так же, как утром бежал в угол горницы, споткнувшись о лестницу. Для Алены намерения несущейся прямо на нее несуразной туши тоже были загадкой, но действовала она быстро и энергично. Толкнув спиной дверь, она отшагнула в сени, а когда голова Бурея вошла в створ дверного проема, быстро дверь захлопнула.

Бум… дверь содрогнулась, но выдержала – строил себе жилье обозный старшина добротно, Алена тоже не сплоховала – Бурей в сени не вылетел, а отскочил обратно в горницу и с размаху сел на пол.

– Ы!!! – прокомментировал он случившееся, демонстрируя завидную прочность черепа и способность оставаться в сознании даже после таких ударов. – Ы-ы-ы!!!

От серьезной травмы обозного старшину спасло только почти полное отсутствие носа – удар приняли на себя мощные надбровные дуги.

– Не зашибся, Буреюшка? – участливо поинтересовалась гостья, вновь возвращаясь в горницу. – Что ж ты так неосторожно-то?

– Алена!!! Ты чего творишь?!! – Сучок возмущенно всплеснул руками. – Под Серафимом и так утром лестница упала, а тут ты еще…

– Лестница? – постоянно сообщаемые Сучком новости сбивали Алену с настроя, и это раздражало еще больше.

– Пяточку… поглядеть… – уточнил сообщение приятеля Бурей.

– Допились! – Объект роковой страсти плотницкого старшины принял стойку «руки в боки». – Один… птенчик… из гнезда выпадает, другой, чтоб на пятку глянуть, куда-то на верхотуру лезет! Да еще и поют так, что у соседей собаки воют! А я-то… дура… – Алена неожиданно всхлипнула, – бегу… думаю: живой или нет?.. А он тут…

– Аленушка! – Сучок шагнул к своей даме сердца, протягивая руки.

– У! Веник облезлый!!!

Реакция у Сучка была неплохой, и он успел прикрыть лицо скрещенными руками, но силой удара его все равно смело с ног и закинуло под стол.

– Чтоб ты сдох, поганка бородатая!!! И ты! – Алена развернулась к Бурею. – Нашел, с кем пьянствовать!

– Гр-р-р… – ответил обозный старшина, зверски оскалившись и переваливаясь из сидячего положения на четвереньки.

Что творится в гориллоподобной башке Бурея, никому невозможно было понять и в обычное-то время, а уж на второй день пьянки, да после всех приключений и сотрясений… Молниеносным броском оказавшись возле Алены, Бурей вцепился зубами сбоку в подол ее рубахи и, мотая головой, как собака, принялся трепать его, не прекращая утробного рычания. Другая бы женщина непременно от такого взвизгнула и попыталась бы вырваться, но сучковская любовь была не такой! Издав что-то наподобие уханья и подхватив с пола скамью, на которой в процессе возлияний восседал ее кавалер, она обрушила мебель на Бурея. Вернее на то место, где только что был Бурей. Обозный старшина, даже стоя на четвереньках, продемонстрировал воистину обезьянью ловкость – не только вывернулся из-под удара, но и сумел так рвануть зубами подол Алениной одежды, что сбил ее с ног и повалил на пол.

– Не тро… Уй!… – Сучок крепко треснулся лысиной о край стола. – Не трожь ее!!!

Было, было, несмотря ни на что, в плотницком старшине нечто рыцарственное! Как он ринулся из-под стола на выручку к своей даме сердца! Как оседлал стоящего на четвереньках Бурея! Как вцепился тому в уши и рванул их на себя! Казалось, обозный старшина вот-вот заржет и, подобно породистому жеребцу, взовьется на дыбы, молотя воздух копытами!

Все испортила Алена! Лежа на спине, она подтянула колени к груди (Бурей и Сучок на миг окаменели от открывшейся картины) и ударила пятками Бурею в голову. Бурей, нырнув вниз, сумел увернуться и в этот раз, отчего мотнувшийся вперед из-за резко изменившегося угла наклона буреевской спины Сучок принял удар на себя!

Теперь его забросило уже не под стол, а на стол! Проехавшись по столешнице, он сгреб в одну кучу обломки, осколки, закуску, выпивку и обрушился на пол с противоположной стороны стола, увенчав своей персоной сотворенное им произведение искусства в жанре «натюрморт». Бурей наконец разжал зубы, снова придал себе сидячее положение, утерся рукавом и обогатил мир сентенцией:

– Гы-ы-ы! Во веселуха-то!

Холопы и холопки, стоявшие во дворе и любознательно прислушивавшиеся к доносящимся из дома звукам, разом вздрогнули, когда дверь распахнулась, и на крыльцо вылетело чудо-юдо, украшенное кровавой ссадиной – на лысине, кашей, солеными грибками, квашеной капустой, сотовым медом, зеленым лучком, укропом, петрушкой – по всему телу, и политое бражкой, льняным маслом, огуречным и капустным рассолами, сметаной и мясной подливкой. Следом на крыльце появилась баба богатырских статей, в рубахе, с сильно обтрепанным и замусоленным с одной стороны подолом, потрясающая смертоносным орудием – выломанной из скамьи ножкой.

И какой черт поставил прямо на пути Сучка двух холопок, державших в руках тележное колесо с остатками гнезда аистов? Имя его (черта) осталось для истории неизвестным, но дело свое он знал туго – холопки бросились бежать. Не выпуская из рук колеса. За ними Сучок. За ним Алена.

Забег длился недолго: достигнув запертых ворот, холопки замерли в ужасе – дальше бежать было некуда! Сучок останавливаться не стал – не смог или не захотел, кто знает? Вписавшись с разбегу в ставшее за ночь родным гнездо, он вырвал его у холопок из рук, ударился о створку ворот, упал, накрывшись гнездом с головой, и затих. Сладостный покой, обретенный плотницким старшиной с риском для жизни, оказался еще более кратким, чем забег по двору. Алена запустила руку под шедевр птичьего домостроения, ухватила Сучка за ногу и поволокла к калитке. Следом тащилось гнездо, в которое Сучок вцепился мертвой хваткой.

Краткая задержка при проходе через калитку так и не разрешила насущного вопроса: что оторвется раньше – нога, за которую тащила Алена, или руки, вцепившиеся в спицы колеса, застрявшего в узком проеме. Первым не выдержал проем. Сучок с гнездом скрылись из глаз холопов, но они этого даже не заметили – внимание собравшихся во дворе было приковано к хохочущей роже Бурея, занявшей собой всю площадь маленького окошка.

Примечания

1

От древнеславянского «неключимый» – бесполезный.

(обратно)

2

Срезень – наконечник стрелы с широким режущим лезвием, обращенным вперед.

(обратно)

3

Пуд, как единица веса, впервые упоминается в грамоте князя Всеволода Мстиславича в 1134 г.; пуд заключал в себе 16 безменов, 40 больших гривенок или 80 малых.

(обратно)

4

От древнеславянского мудити – медлить.

(обратно)

5

Слово «урядник» гораздо старше, чем полицейские и казачьи чины, обозначавшиеся в Российской империи этим термином. Так, например, в царствование Алексея Михайловича в Москве было написано наставление по организации соколиной охоты, и называлось оно «Урядник сокольничьего пути».

(обратно)

6

От древнеславянского плав – желтоватый.

(обратно)

7

От древнеславянского простыни – простота, открытость, искренность.

(обратно)

8

Плинфа – так на Руси назывался кирпич. Плинфа была более широкой и плоской, чем современные кирпичи. В данном случае «Плинфа» – кличка мастера-кирпичника.

(обратно)

9

Дитер Нолль – немецкий писатель, автор популярного в шестидесятые годы XX века романа «Приключения Вернера Хольта». В романе, в частности, рассказывается о молчаливо поощряемых начальством кулачных расправах старших курсантов над младшими, называвшихся «самовоспитанием».

(обратно)

10

А. С. Пушкин. «Евгений Онегин».

(обратно)

11

Обротать – надеть оброть (недоуздок). В переносном смысле – подчинить своей воле.

(обратно)

12

Окаять (древнерусск.) – обвинить.

(обратно)

13

Версия, предложенная Алексеем, не так уж и фантастична, как кажется на первый взгляд. В реальной истории Клецкое княжество выделилось в самостоятельный удел еще при жизни Вячеслава Владимировича Туровского.

(обратно)

14

Плотск-на-Висле – в то время столица Мазовии. Варшавы еще не было, на ее месте стояло несколько мелких поселений.

(обратно)

15

Факт, подтвержденный археологическими находками.

(обратно)

16

Изгоями первоначально называли князей, лишившихся права на великое киевское княжение, впоследствии этот термин распространился и на князей, не имеющих своего удела.

(обратно)

17

Изгнание князя волей веча было не то чтобы распространенной практикой, но имело место неоднократно. Новгородцы, например, выгоняли даже самого Александра Невского, как, впрочем, и его отца тоже. Случалось такое и в Полоцке, и в Киеве, и в иных местах.

(обратно)

18

По данным историков, поместное боярство действительно постоянно пыталось заполучить себе постоянного князя. Однако, как только эта цель достигалась, сразу же между князем и боярством начиналась борьба за влияние, в частности, выражавшаяся в том, что власть князя всячески пытались ограничить.

(обратно)

19

Велесов день – 6 августа по старому стилю. Праздновался как день окончания жатвы.

(обратно)

20

Еще раз напомню: речь идет о Юрии Долгоруком.

(обратно)

21

Бряхимов (Ибрагимов) городок. По летописным данным, на его месте в 1221 году внуком Юрия Долгорукого был основан Нижний Новгород.

(обратно)

22

Ловита (древнерусск.) – охота.

(обратно)

23

Странь (древнерусск.) – около.

(обратно)

24

Отишие (древнерусск.) – убежище.

(обратно)

25

Шекспир. «Отелло».

(обратно)

26

От старославянского «брезети» – беречь.

(обратно)

27

См. «Отрок. Бешеный Лис», часть 2, глава 1.

(обратно)

28

Пардус – так в древней Руси называли гепарда.

(обратно)

29

АВС – Аркадий и Борис Стругацкие.

(обратно)

30

Герои романа Алексея Толстого «Аэлита», прилетев на Марс в 1924 году, сразу же устроили там социалистическую революцию.

(обратно)

31

Тьма – этим словом в древней Руси обозначалось число 10 000.

(обратно)

32

Стимфалиды – согласно древнегреческой мифологии, медные птицы бога войны. Метали в противников перья, разящие, как стрелы.

(обратно)

33

Omnia mea mecum porto – все мое ношу с собой (лат.).

(обратно)

34

Domita potentia – покорённая сила (лат.).

(обратно)

35

См. «Отрок. Покорённая сила», часть 1, глава 1.

(обратно)

36

Денис Давыдов, «Голова и ноги».

(обратно)

37

Выражение приписывается знаменитому гангстеру Аль Капоне, правда, вместо меча там упоминался револьвер.

(обратно)

38

Утый – (старославянск.) тощий, исхудалый.

(обратно)

39

Яруга – проходимый овраг.

(обратно)

40

Слана (старославянск.) – иней.

(обратно)

41

Автору неизвестно, действительно ли эта пословица пришла к нам из Болгарии, но в XII веке ей на Руси было появляться рановато. А Болгария, из-за соседства с Византией, уже «познакомилась» и с судопроизводством, и с коррупцией.

(обратно)

42

Это только фрагменты Песни песней царя Соломона. Ни Алексей, ни Анна не знали ее наизусть, да и непонятно было славянам многое в этом тексте.

(обратно)

43

Казалось бы, неуместна в этом контексте цитата из рок-оперы, но Патриарх Московский и Всея Руси Алексий II слушал «Юнону и Авось» и гимн «Аллилуйя любви» одобрил.

(обратно)

44

От древнеславянского плост – войлок.

(обратно)

45

От древнеславянского овен – баран.

(обратно)

46

Автор сам в пятнадцатилетнем возрасте подвергся похожему испытанию. Впечатления были настолько сильными, что остаются яркими и по прошествии более сорока лет.

(обратно)

47

Перуницы – крылатые девы-воительницы, дочери бога Перуна. Славянский аналог валькирий скандинавского эпоса.

(обратно)

48

Присутственное место (присутствие) – государственное учреждение в Российской империи. Иногда в одном здании могло размещаться несколько присутственных мест, относящихся к разным департаментам или министерствам.

(обратно)

49

Волоковые окошки служили не столько для освещения, сколько для вентиляции. Они задвигались – «заволакивались» – специальными дощечками, двигавшимися в пазах.

(обратно)

50

Паволоки – дорогие ткани, как правило, импортные.

(обратно)

51

Керасть (старославянск.) – змея; ехидна.

(обратно)

52

По данным археологов, население покинуло город Хотомель именно в Х веке.

(обратно)

53

Притечи (старославянск.) – прибежать.

(обратно)

54

Стужити (старославянск.) – мучить.

(обратно)

55

В усобице 1015–1024 годов выжили всего трое сыновей Владимира Святого из двенадцати.

(обратно)

56

От непщати (старославянск.) – полагать, сомневаться, думать.

(обратно)

57

Эти две версии наиболее часто упоминаются в исторических исследованиях.

(обратно)

58

Аристарх немного путает: Василька Теребовльского ослепили в 1096 году, а битва на Стугне произошла тремя годами раньше. В этой битве русичи потерпели тяжелое поражение от половцев, князья Мономах и Святополк вынуждены были спасаться бегством, брат Мономаха Ростислав был убит.

(обратно)

59

Еще в I тысячелетии н. э. числительными у славян определялось не только количество полноправных мужчин, но и административно-территориальное деление. Так, племена или племенные союзы (поляне, древляне, кривичи) именовались «тьма» (10 000), позднее этим термином именовались княжества (Смоленская тьма, Киевская тьма и т. п.). Город с прилегающими населенными пунктами именовался «тысяча», а комплекс из нескольких сельских населенных пунктов – «сотня». Отсюда, кстати, и термин «староста» – старший ста. Так что, ратнинская сотня – не только воинское подразделение, но и, если угодно, Ратнинский уезд.

(обратно)

60

Непраздна – беременна.

(обратно)

61

Потворник – во время проведения обрядов помощник жреца (стоял по правую руку, подавал священные предметы и т. д.), но кроме этого, у потворников были и собственные функции. Современной науке известны четыре «специализации» потворников: ЧАРОВНИК – травовед-гадатель, знающий травы, изготовитель снадобий и обрядовых напитков; ОБАВНИК – читающий славления и приговоры, изготовитель черт и резов; ХРАНИЛЬНИК – изготовитель священной утвари, оружия и снаряжения; НАУЗНИК – изготовитель наузов и оберегов.

(обратно)

62

Это действительно так. В летописях нет иных персонажей, связанных с основанием городов – города либо возникают сами собой, либо их закладывают князья и больше никто.

(обратно)

63

Считалось, что победить князя/вождя и забрать себе его мистическую силу может только другой князь или специально посланный князем человек, которому княжеский приказ давал право и силу для такого дела.

(обратно)

64

Обычай выпить-закусить на кладбище, оставить на могиле стакан с водкой, накрытый куском хлеба, уходит корнями в очень давние времена, когда и кладбищ-то, в нашем понимании, не было.

(обратно)

65

Слово «погост» приобрело смысл «кладбище» гораздо позже, когда князья перестали ездить в полюдье и гостить на погостах. Функция места сбора податей погостами была утрачена, а церкви и места захоронения при них остались. Сохранилось и выражение «свезти на погост», то есть отвезти на кладбище.

(обратно)

66

Слова «волшебного наговора» заимствованы из рассказа А. П. Чехова «Беззащитное создание».

(обратно)

67

Перевод Б. Пастернака.

(обратно)

68

Przepraszam, panowie – извините, господа (польск.).

(обратно)

69

Matka… boska… topielcy wyleźli… – Матерь Божья… утопленники вылезли… Zapychaj się, głupiec! – Заткнись, дурак!

(обратно)

70

uzbrojonych – вооруженных.

(обратно)

71

Wstać! Naprzód! – Встать! Вперед! (польск.)

(обратно)

72

Pies parszywy! – пес паршивый! (Польск.)

(обратно)

73

Proszę … pan… dla boga… – Прошу… пан… ради бога (Польск.)

(обратно)

74

Dla boga, pan! – Ради бога, пан! (Польск.)

(обратно)

75

Jezus!!! – Иисус!!! (Польск.)

(обратно)

76

«Выдать головой» означало дать согласие на любое наказание, вплоть до смертной казни.

(обратно)

77

Брезг – рассвет.

(обратно)

78

Шеломань – холм.

(обратно)

79

Треска – жердь, кол.

(обратно)

80

Уньць – олень, увоз – длинный спуск или подъем.

(обратно)

81

Po potrzebie – по нужде (польск.).

(обратно)

82

Буй – могучий, сильный (старославянск.).

(обратно)

83

Насад – в основе тот же челн-долбленка, у которого борта наращивали досками «насаживая» их одну на другую, отсюда и название. Насад, разумеется, был менее вместительным, чем купеческая ладья, но зато превосходил ее скоростью и маневренностью.

(обратно)

84

Сейчас на флоте употребляется иностранное слово «швартов», а вот производное от «чалки» – «причал» – сохранилось в русском варианте. Глагол же «причаливать» то употребляется, то нет, чередуясь с термином «ошвартоваться», который очень часто употребляется неправильно: «пришвартоваться», «отшвартоваться». На самом же деле следует говорить «ошвартоваться», то есть обвязаться швартовыми концами и «отдать швартовы».

(обратно)

85

Планширь – самый верхний брус борта ладьи с гнездами для уключин.

(обратно)

86

Слани – настил на днище ладьи или лодки для удобства ходьбы.

(обратно)

87

Шпангоут – ребро судового «скелета». На деревянных судах делаются из деревьев, уже имеющих естественную кривизну, подходящую для обводов корпуса.

(обратно)

88

Противень – второй экземпляр.

(обратно)

89

Макошь, перемещенная в христианскую виртуальность, стала Параскевой Пятницей, а о ее «языческом периоде биографии» ученым известно довольно мало, поэтому автор позволил себе сочинить про нее сказку. Будем надеяться, Макошь не обиделась.

(обратно)

90

Ильмаринен – популярный персонаж карело-финского эпоса. Его именем даже был назван построенный в 1930-х годах броненосец береговой обороны. Советская авиация безуспешно охотилась за ним и в Финскую войну, и в Отечественную, но «Ильмаринен» избежал бомбово-торпедных ударов, подорвавшись и затонув на минном поле.

(обратно)

Оглавление

Ближний круг

  Часть 1

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

  Часть 2

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

Стезя и место

  Часть 1

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

  Часть 2

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

  Часть 3

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

Богам – божье, людям – людское

  Часть 1

    Глава 1

    Глава 2

  Часть 2

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

  Часть 3

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Люди, события, разговоры Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg