«Сын атамана»

Сын атамана (fb2) - Сын атамана [publisher: МедиаКнига] (Булавинская альтернатива - 1) 2176K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Василий Иванович Сахаров

Василий Иванович Сахаров Сын атамана

Пролог

Украина. Артемовск. 01.08.2010.

Сегодня я проснулся как обычно. Посмотрел в потолок родимой отцовской хаты, и помянул недобрым словом еще один день. Затем с усилием поднялся с кровати, босиком прошлепал по полу, подошел к окну и окинул взглядом двор.

Все неизменно. Поросший травой двор. Покосившийся забор из ветхого штакетника, пустая собачья будка и раскидистая яблоня с обломанными ветками.

«Опять соседу на бутылку самогона не хватало, и он в ночь урожай собирал», – подумал я, глядя на бедное дерево, и тяжко вздохнул.

Старость не в радость. Был бы молодой, дал бы этому спившемуся алконавту Митьке в морду, а сейчас уже не смогу. Ни сил нет, ни здоровья, ни желания. Устал.

Я прошелся по комнате. Осмотрелся, переложил стопки книг, которые лежали на продавленном диване и, как это всегда со мной случалось по утрам, подумал, что давно пора навести в хате порядок. Только для чего это делать и ради кого? Век прожит, и через пару дней мне стукнет восемьдесят лет. Юбилей. Круглая дата, достойная чтобы ее отметили. Но максимум, что случится, звонок от сына, который проживает в Киеве, да и то, вряд ли. Ему некогда. А еще была дочь. Только ее, мою умницу, красавицу и любимицу, я проклял словно последнюю падлюку, недостойную жизни, и на это были веские причины.

Теперь я один, доживал отмерянный судьбиной срок, и все что мне оставалось, вспоминать прошлое. Ради чего я жил и всегда ли правильно поступал? Ответа нет. Хотя за плечами многое. Босоногое детство. Война. Оккупация. Освобождение. Голодное послевоенное время. Работа на соляных промыслах. Служба в армии. Комсомол. Учеба в МГУ на историческом факультете. Первые очерки в серьезных журналах. Первая любовь и перспективы. А потом все исчезло. Случайная встреча с Львом Николаевичем Гумилевым повернула мою судьбу на сто восемьдесят градусов, и я посмел по-новому взглянуть на исторические события прошлых веков. Зарывшись в архивы, много работал и написал несколько зарубленных редакторами статей. Кинулся доказывать свою правоту. Доброжелатели позвонили куда положено и, как итог, арест. После чего не жизнь, а дурной сон. Тюрьма, допросы и 5-го марта 1950-го года Иван Михайлович Богданов был приговорен к десяти годам лишения свободы с отбыванием наказания в лагере особого назначения. Шесть лет как в тумане, мытарства по зонам, и единственное, что было светлого в эти годы, общение с самыми разными людьми, среди которых снова оказался Лев Гумилев.

Многое мы с ним обсуждали, и зачастую наши взгляды на события минувших веков не совпадали. Но это и понятно – мы люди из разных миров. Я простой трудяга с казацкими корнями, историк-недоучка, а он дворянин, потомок хана Гумила, человек с именем и сын великих поэтов. О многом мы тогда спорили, и порой доходило до того, что неделями не разговаривали. Однако в одном всегда сходились. Настоящая история подменена, и то, что мы пытаемся вытащить на поверхность, дабы приоткрыть людям частицу великого прошлого, правительству не нужно. При этом не важно, какому правительству. Цари из рода Романовых прятали истину и переписывали историю, дабы свою власть и право на престол укрепить. А коммунисты действовали так же, ибо все, что происходило до них, должно считаться мракобесием и вековой тьмой. Правда, допускались редкие проблески и в тяжкую пору, дабы поднять боевой дух населяющих Россию народов, снимались патриотические фильмы о героях минувших эпох. Но это исключения из правил, и дело здесь не только в России. Проблема касается всего человечества, и те же самые демократы, либералы, республиканцы или фашисты, никогда не были заинтересованы, чтобы народ знал истинное прошлое. Знание для избранных, а рядовые граждане должны делать, что им говорят, поменьше рассуждать и кушать овес. Как правильно и верно говорил доктор Геббельс: «Отбери у народа его историю, и ты подчинишь его». В чем-чем, а в этом он был прав на все сто процентов.

Года летели, умер «великий вождь и учитель» товарищ Сталин. На вершину пирамиды, под названием власть, взобрался Хрущев, и настала пора амнистий. Освободили меня в марте 56-го, реабилитировали как жертву репрессий, но, тем не менее, доучиться не дали, а направили в родной Артемовск, некогда Бахмут. После возвращения из «мест не столь отдаленных» я устроился в среднюю образовательную школу учителем, преподавал историю и литературу, а помимо этого, как консультант, принимал участие в археологических раскопках. Поначалу хотел найти нормальную работу и забыть все, чем горел и дышал. Однако зона меня надорвала. Жить мог, а вот полноценно трудиться, например, в той же самой шахте, или на заводе, уже нет. Все порывался что-то изменить, а потом женился, родились дети, и я успокоился.

Так, тихо и мирно, я дотянул до пенсии. Грянула перестройка, и я оказался в незалежной Украине. Помнится, на волне демократических свобод некоторые мои труды хотели напечатать. Как ни посмотри, я жертва политических репрессий. Однако не сложилось.

Со временем схоронил жену. Сын уехал в столицу, и сейчас мелким клерком в банке заседает, а дочь…, про нее вспоминать не хочу, одно слово – тварь. И теперь, все что мне остается, кряхтя и постанывая, оставшись один на один со старостью, доживать свои годы, и радоваться тому, что, не взирая ни на что, я все еще могу самостоятельно передвигаться и сохраняю ясный рассудок.

Мысли в голове скользили неспешно и равномерно, а тело выполняло нехитрые привычные действия. Я почистил зубы, сбрил щетину и приготовил нехитрый завтрак.

Все шло своим чередом, и когда я собрался выйти во двор, неожиданно зазвонил мобильный телефон, самая простенькая модель с большими кнопками. Сердце радостно захолонуло. Пашка! Сын! Помнит про отца! Позвонил! Ай, молодец!

– Слушаю.

Ожидая, что услышу родного человека, я ответил на вызов. Однако голос был женский и совершенно незнакомый.

– Иван Михайлович Богданов? – спросили меня.

– Да, это я.

– Ой, как хорошо, что вы еще живы, – заторопилась женщина.

– А уж как я этому рад, вы себе представить не можете, – усмехнувшись, сказал я.

– Извините, – незнакомка сделала паузу, кого-то окликнула и спросила: – Вы слышите меня?

– Слышу.

– Меня зовут Алла Сергеевна Кузнецова, я эксперт по оценке предметов исторического наследия из Киева. У нас возникла нештатная ситуация. При раскопках в ваших краях была обнаружена некая вещь, и вас рекомендовали как хорошего знатока древностей.

– Было такое, я осматривал некоторые предметы. Но это еще при советской власти. Столько лет прошло…

– Ничего. Это даже хорошо, что у вас старая закалка и навыки. Мы с помощником сейчас в Артемовске и, если вы не против, я сейчас подъеду.

– Хорошо, жду вас.

Связь прервалась, и я подумал, что так и не сказал Кузнецовой свой адрес. Хотел перезвонить, а денег на счету нет. Заволновался, но зря. Спустя пятнадцать минут после разговора к моему двору на окраинной улочке Артемовска подъехала шикарная черная иномарка, из которой вышли двое. Первый, крепкий широкоплечий парень с небольшим кожаным чемоданчиком в руках, несмотря на теплую осень, в сером свободном костюме. Второй гость, наверное, та самая Кузнецова, миловидная русоволосая женщина в легком сарафане, слегка полноватая, но в движениях легкая, порывистая и резкая.

– Здравствуйте уважаемый Иван Михайлович, – открыв хлипкую калитку, женщина вошла во двор, и за ней последовал парень.

– Здравствуйте, – ответил я и уточнил: – Алла Сергеевна, насколько я понимаю?

– Да-да, я Кузнецова, – она остановилась и спросила: – Где бы мы могли пообщаться?

– Пойдемте в беседку.

Через минуту мы расположились в увитой виноградными лозами беседке. Присели за стол. Гости расположились с одной стороны, а я с другой. Парень поставил на столешницу чемоданчик, раскрыл его и положил передо мной большой белый платок, в который было что-то завернуто. Прикасаться к нему я не стал, а только посмотрел и спросил:

– Что вы принесли?

Кузнецова развернула ткань и сказала:

– А вот это мы и хотели бы узнать.

Достав из нагрудного кармана рубахи очки, я посмотрел на находку. Темный металлический диск, выглядит как новенький, в диаметре семь-восемь сантиметров, украшен лиственным узором по краю и фигуркой волчьей головы по центру. Над головой волка вареное колечко, видимо, диск носили на шее. Работа тонкая и очень кропотливая, большой мастер трудился. Судя по всему, металл черное железо, которое практически не ржавеет, а значит работа древних тюрок, как их называл Гумилев, тюркотов. Если это так, а скорее всего, я не ошибаюсь, данный предмет сделан очень давно и стоил миллионы долларов.

Я перевернул диск и с другой стороны обнаружил то, что увидеть не ожидал. Тот же самый узор по краю, но по центру не волк, а руна, которая у скандинавов называлась Одал, и обозначала родство людей по принципу крови.

Раньше, хотя бы лет десять назад, держа в руках подобную вещь, которая еще раз доказывала проникновение культуры древних тюрок в северные и славянские народы, я прыгал бы от счастья, а сейчас перегорел. И спокойно положив талисман обратно на платок, я спросил Кузнецову:

– Итак, что вы хотите знать?

– Сколько лет этому предмету, хотя бы приблизительно? Каково назначение? И кто его создал?

– А где вы его нашли?

– В Часов Яре, на раскопках. Там же, в краеведческом музее узнали о вас, и вот мы здесь.

– Кое-что про этот предмет рассказать можно. Во-первых, это талисман степного шамана или вождя и предмету не меньше пятнадцати веков. Назначение его мне неизвестно, истинные тюрки в основном симпатической магией баловались и оборотничеством, а тут нечто иное. Вот, в общем-то, и все.

– Мало, но уже кое-что. Про руну можете что-то сказать?

– Одна из самых распространенных рун, которая у славян называлась Род, а у скандинавов Одал. Кроме того, она использовалась тюрками и до сих пор в чести у народов, сохранивших степную традицию, например у башкир, киргизов и племен Севера. Руна обозначает семью, близких людей и родную кровь. Используется мистиками и гадателями. Во время Второй Мировой Войны была эмблемой главного управления СС по вопросам расы, а также использовалась дивизиями «Принц Евгений» и «Нидерланды».

– Интересно. Что-то еще?

– Пожалуй, что нет. Отвезите этот талисман в Москву и обратитесь к ученикам Льва Николаевича Гумилева. Наверняка, профессионалы расскажут больше, чем провинциальный любитель.

Говоря это, я еще раз взял талисман, и неожиданная боль пронзила мои пальцы. Посмотрев на пальцы, я увидел, что они в крови. Как порезался, и сам не заметил.

Кузнецова схватила платок, перегнулась через стол и попыталась остановить кровь, но почему-то у нее ничего не вышло. Красная жидкость лилась на стол потоком, словно были повреждены не пальцы, а основные артерии. Кровь забрызгала талисман и, теряя сознание, я услышал в своей голове некий обезличенный голос:

«Чую родную кровь. Скажи, что ты хочешь, потомок?»

Как бы отреагировал на это обычный человек? Наверное, решил бы, что у него бред и галлюцинация. Но кое-что в своей жизни я видел, и слишком много знал о наших предках, которых принято считать дикарями. И, понимая, что ничего уже не поправить, моя кровь разбудила спящую в металле сущность, я выдохнул:

«Хочу, все изменить».

«Попробуй, потомок».

Голос произнес эти слова и последнее, что я запомнил, испуганное лицо Кузнецовой, которая что-то кричала, и силуэт вскочившего парня. Затем провал в темноту и полет в полной черноте. Меня выворачивает наизнанку, я кричу от боли и теряю сознание.

1

Войско Донское. Река Бахмут. 01.06.1707.

– Никишка тонет!

Когда я пришел в себя, то обнаружил, что нахожусь в реке, тону и в рот попадает вода. Рядом кто-то орет истошным голосом. Берег всего в двадцати метрах, можно легко доплыть. Однако по какой-то причине ноги меня не слушались.

Мои ладони ударили по воде. Я постарался удержаться на поверхности, но не получилось. Что странно, руки у меня не те, что прежде, не старые, морщинистые, артритом побитые, а молодые, ребячьи, точно такие, какими они были в далеком детстве. От такой странности я даже растерялся, оставил попытки спастись и сразу пошел на дно.

Голова оказалась под водой. И в мутной непроглядной серости, которая меня окружила, ничего не разглядеть.

Рывок вниз! Своими новыми руками я провел по ногам и понял, что они запутались в рыбацких сетях. Постарался высвободиться, и у меня получилось.

Сети ушли на дно, а ноги получили свободу. Ладони загребли воду, тело поднялось наверх, и я оказался на поверхности. Рот судорожно ловил воздух, и я осмотрелся.

Небыстрая река. Пологий берег, который зарос кустарником, и на нем группа мальчишек. Вихрастые головы мелькали в кустах, перекликались и, увидев меня, один парень бросился в реку.

Мальчишка делал размашистые гребки, подплыл ко мне и спросил:

– Ты как, Никиша?

– Живой.

Я ответил и осознал, что мне известно имя паренька. Его звали Ванька. А так же я понимал, что мое имя, в самом деле, Никиша. Если точнее, Никифор и фамилия моя Булавин.

Вот это да. Ведь только что я находился в своей хате, в беседке разговаривал с Кузнецовой и талисман древних степных шаманов в руках вертел, а тут на тебе. Сейчас в реке, у меня ничего не болит, и выгляжу я не стариком-развалиной, а худощавым черноволосым мальчишкой. В голове шумит, но, наверное, это оттого, что под водой слишком долго пробыл.

– Погребли к берегу, – сказал Ванька.

– Давай, – согласился я, и мы поплыли к остальным мальчишкам, которые смотрели на нас.

Вдох! Выдох! Руки под углом входили в речную гладь. В теле чувствовалась крепость. Мышцы ныли приятной тяжестью и так хорошо я не чувствовал себя уже очень давно.

Ноги коснулись илистого дна и совершенно голые, пошатываясь, мы с Ванькой выбрались на берег.

Пять загорелых парней окружили меня и засыпали вопросами:

– Никиш, а что там было?

– Водяной, да?

– А какой он, зеленый?

– Страшный?

– Да ну, какой водяной, – ответил я, и направился к небольшому костерку, который находился в кустарнике. – Решил окунуться, а ноги в старой сети запутались. Еле отцепился.

От меня отстали. Я подошел к костру, который был обложен несколькими булыжниками, нашел свою одежду – знаю, что она именно моя, и натянул темно-серые выцветшие шаровары. Следовало немного побыть в одиночестве и переосмыслить, что со мной произошло. Поэтому, присев на бревно возле костра, я стал смотреть на огонь, и сам себе задавал вопросы.

Что случилось? Где я? Как такое возможно, что мой разум в ином теле, и почему я ощущаю себя не только Иваном Михайловичем Богдановым, но и Никифором Булавиным? Помню талисман и короткий диалог с непонятной сущностью в нем, а затем провал памяти, темнота и сразу река.

Спокойно. Без паники. Непосредственная опасность мне не грозит, рядом никого, а значит можно спокойно и без криков: «Помогите!», разложить ситуацию на составные части и попытаться проанализировать, что со мной произошло.

Итак, никому ненужный, всеми забытый инвалид и пенсионер Иван Михайлович Богданов оказался в теле молодого парнишки. Колдовство? Магия? Сила предков? Научный эксперимент инопланетян? Неизвестно. По этой причине данный вопрос пока в сторону. Принимаю происходящее как данность и размышляю далее. У меня новое молодое тело, которое послушно как родное. Желания, мысли, чувства и воспоминания мальчишки стали моими. Точно так же, как и все, что знал Богданов, знает он. Мы как будто сплавились в одну массу. Симбиоз. Нет явного разделения на «он» и «я», мозг един. Хорошо это или плохо? Пока непонятно. Однако паники нет, что осталось во мне от Никифора чувствует себя естественно, и только суть Богданова беспокоится. Вот ведь как, уже отделяю себя от этого человека. Забавно. Немного страшно, но одновременно с этим интересно.

Мелькнула мысль. Как вернуться обратно? И тут же, следом, другая. Зачем возвращаться, а главное – куда? В тело больного и никому ненужного старика, которому жить осталось год-другой? Нет уж, сложившаяся ситуация меня полностью устраивает. Тем более, что я очень быстро осознавал себя совершенно новой личностью, которая при возвращении, наверняка, будет потеряна. Судьба и некая магическая сила дали мне шанс прожить новую жизнь, и был бы я полным дураком, если бы пренебрег таким подарком.

Кто я, тот новый человек, получившийся из двух? Никифор Булавин, тринадцать лет, проживаю в казачьем городке Бахмут, сын атамана Кондратия Булавина. Что характерно, сейчас на дворе лето 1707-го года. Вот это да! Получается, переброс старого сознания произошел не только в тело, но и в другое время, на триста с лишним лет назад. С одной стороны это серьезно, а с другой, на общем-то фоне, вполне допустимая шутка судьбы. Не надо на этом зацикливаться.

Решено, на данную тему постараюсь больше не думать, а сосредоточусь на настоящем.

Что я имею от личности Богданова? Много. Во-первых, знание российской истории, и пусть старик специализировался на древностях, как школьный учитель он преподавал весь курс предмета, от каменного века до современности, и про восемнадцатый век знал немало. Кроме того, у него имелся огромный жизненный опыт, который можно использовать. Это служба в рядах Советской Армии, простым пехотинцем, но все же. Школа, работа, семья. А помимо того, как ни странно, память об отсидке на спецзоне, где он получил такой багаж знаний, какого ни в одном университете не получишь, поскольку в заключении зэка Богданов общался с самыми разными слоями лагерного контингента. Тут тебе и власовцы-красновцы с эсэсовцами. И советские командиры с интернационалистами-коминтерновцами. И сектанты со священниками. И раскольники с националистами. И партработники высшего звена с ворами в законе. И сионисты с антисемитами. А кроме них ученые, музыканты, литераторы, шпионы и вредители, как мнимые, так и настоящие. Ну и прочие люди, среди которых были как хорошие, так и плохие, как глупцы, так и мудрецы.

Теперь, что касательно Никифора. Кажется, что может знать и уметь паренек в тринадцать лет? Не очень много. Но это только на первый взгляд. К своим годам этот мальчишка, человек своего времени и природный казак, уже был превосходным наездником, хорошим стрелком и неплохо владел саблей. И это все, помимо знаний об окружающем мире, которые моя новая личность от него получила.

Как ни посмотри, задел на будущее неплохой. Конечно, я не перенесся в тело короля, императора или принца крови, но и то, что есть, иначе как чудо, не назовешь. Сплав двух сознаний. Порывистость мальчишки и осторожность старика. Пытливый ум и опыт. Решительность и знания. Устраивает меня подобная ситуация? Остался бы чистым Никифором или Богдановым, скорее всего, она бы мне не понравилась. Но я симбиоз двух людей. Следовательно, меня все устраивает.

Мысли немного улеглись и приняли более или менее стройный вид. Я подкинул в костер сучковатую палку и прислушался. Где-то на реке шумели мальчишки, которые шарились вдоль берега в поисках раков. Рядом по-прежнему никого и, пользуясь моментом, я вернулся к своим думам.

Как жить дальше и что меня ожидает в будущем? По-хорошему, плыви по течению и радуйся. Молод, свободен и имеешь за плечами некоторый жизненный опыт, который ни за какие деньги не купишь. Однако не в самое лучшее время я попал на Дон. Царь Петр Романов, в народе более известный как «царь Ероха», воюет со шведами и реформирует страну. Действует жестко и, можно сказать, жестоко. Русских мужичков, за красивые понты перед западом, тысячами в землицу укладывает. И там, где можно ситуацию решить дипломатическим путем, а перемены в жизнь страны ввести без насилия, он ломает людей и загоняет недовольных под ярмо. Дворяне, ладно, их не так уж много на Руси, и этим есть что терять. А мужик, у которого последнее отбирают, таким положением дел недоволен. Поэтому, дабы выжить, он делает, что может, и идет на крайние меры. Режет бояр, уходит в леса и бежит в те края, где, как ему кажется, можно стать вольным человеком, а не бессловесной скотиной, то есть на Дон.

Понятно, что царь на эти безобразия был просто обязан реагировать. А реакция его была простой. Всех поймать. Зачинщиков пытать и вешать. Остальным рвать ноздри, каждого заклеймить, словно животное, и вернуть хозяину. Кто не в состоянии перенести дальнюю дорогу на Русь, а это дети, старики и калеки, на месте прикончить. Вот тебе и реформатор, который по сути своей хуже чужеземного ворога. Того хоть в лицо различаешь и понимаешь, что его надо убить. А этот говорит, что о благе государства заботится, и в бой против тебя не только наемника кинет, но и муштрой забитых русских солдатиков пошлет. Что тут скажешь? Со своей стороны Петр Романов прав – он самодержец Всероссийский, для которого все люди, живущие под его властью, просто рабы. А с точки зрения народа – нет.

Сейчас лето 1707-го года. Что дальше? А дальше будет большая кровь. Поздней осенью на Дон пожалует князь Юрий Владимирович Долгорукий с карательным отрядом и станет вылавливать беглых людишек. Ладно бы он вел розыск, как это делали до него стольники Пушкин и Кологривов, да тамбовский дворянин Бехтеев. Атаманы донские прикрыли бы ему глаза звонкой денежкой и отребье всякое выдали, от которого на казачьих землях одно беспокойство. Но не таков князь Юрий. Он спесив, заносчив и желает выслужиться, а значит, кинется на людей как дикий зверь, и разницы между казаком или вчерашним холопом увидеть не пожелает. Много зла князь натворит и как воздаяние за беспредел, будет убит, а казаки и беглые, что характерно, под кумачовыми, то есть красными, знаменами поднимут восстание.

Царский отряд разобьют и распылят. Восстание возглавит отец Никифора, бахмутский атаман Кондратий Булавин. Жертв среди солдат и драгун будет мало, ибо у казаков к рядовым служакам претензий не было, выпороли, оружие отобрали и отпустили. Казаки возьмут Черкасск и казнят нескольких изменников из казацкой верхушки. Затем войско разделится и начнет наступление на Изюм, Царицын, Тор и Азов. Почти везде казаки и крестьяне будут отбиты, им не хватило мобильности и решительности, и из крупных городов они захватят только Царицын.

Петр Романов подавление восстания возьмет под особый контроль и смерть Юрия Долгорукого не простит. Новые карательные отряды выступят на Дон. Драгуны, пехота, пушки, калмыки хана Аюки и татары. И может быть казаки смогли бы отбиться, силы для этого были и предпосылки имелись. Но в спину бунтовщикам ударили предатели. Богатые казаки из «низовых» испугались репрессий, окружили дом Булавина в Черкасске и в результате боя лидер восстания был убит. С ним вместе погибла дочь, которая сражалась как воин, и пять казаков охраны.

После смерти вождя среди восставших начались разброд и шатания. Единой власти не стало, и каждый потянул одеяло на себя. Одни сражались и гибли. Другие бежали на Кубань, нашли приют во владениях крымского хана и лишились родины. А что касается мирных жителей, оставшихся в станицах и городках, только по официальным документам, таких погибло около сорока тысяч человек, преимущественно женщины и дети, среди которых оказалось много тех, чьи мужья и отцы в это время воевали против шведов в армии царя. В жертвы не были включены беглые, которых вернули боярам. И если подсчитать общее количество павших в боях и казненных, только за один неполный год Россия потеряла под сто тысяч убитых, и примерно столько же людей покинули родину.

В конце про меня, точнее сказать, про парня, в теле которого я оказался. По одной версии его убьют в бою. По другой запытают в застенках царские палачи. Оно мне надо, такой конец? Нет, не надо. Значит, придется суетиться и думать о том, как в живых остаться и близким людям хорошо сделать.

«Надо же, родня Никифора Булавина мне уже близкие люди, – снова отметил я. – Сплав сознаний в действии, а иначе это никак не объяснить.

Интересно, получится изменить историю? Ясно ведь, что одному человеку потянуть такое дело практически невозможно. Хотелось бы, чтобы среди тех, кто близок тебе по крови было как можно меньше жертв. Возможно ли такое? Пока не попробуешь, не узнаешь. Впрочем, время пока есть, надо присмотреться к людям, определиться в своем отношении к тем или иным событиям, а только потом думать, что можно сделать.

– Отогрелся?

Прерывая мои размышления, к костру подошел Ванька Черкас. Тот самый паренек, который в воду бросился и хотел мне помочь.

– Да, – ответил я и спросил: – Как раки, всех переловили?

– Разве всех переловишь? Взяли сколько надо.

Подняв глаза к небу, я посмотрел на солнышко, которое клонилось к закату, и сказал:

– Дело к вечеру. Пора к дому.

– Так я чего и подошел. Двинули?

– Айда.

Вскочив на ноги, я собрал свои вещи, простенькую латаную рубаху с поясом и накинул все это на плечо. Мы дождались остальных добытчиков и направились к Бахмутскому городку. Шли недолго. По редкому леску поднялись на пологий склон и вскоре оказались на месте…

Город Бахмут был самым обычным сторожевым постом на границе Войска Донского на пятьсот жителей. Частокол, пара деревянных башен, ворота и широкая улица от них. Ноги сами несли меня к дому атамана, веселые и довольные удачным походом на реку мальчишки рассыпались, а я, оставшись один, вышел на майдан и вскоре оказался на широком справном дворе, который обнесен плетнем.

Все совпадает с воспоминаниями Никифора, покинувшего двор рано утром, пока его не застукали сестра или мачеха Ульяна, вторая жена батьки. Кругом чистота и пара работников из тех, кто от бояр сбежал, заняты своими делами. Посреди двора стояла большая просторная изба, в воздухе витал вкусный запах жареной рыбы, и в животе заурчало так, что это было даже слышно.

Пока меня не обнаружили, я обогнул дом, вышел к летней кухне, где стояла печка, и полностью положился на реакции Никифора.

Шаг. Другой. Третий. Осторожно заглянул на кухню. Никого, и это хорошо. Заскочил внутрь и выхватил из духовки, где стоял противень, большого пропеченного судака. Рядом несколько чистых тряпиц, завернул рыбу в одну из них, и собрался покинуть кухню, когда меня резко схватили за правое ухо, и язвительный женский голосок, который я определил, как голос сестры Галины, поинтересовался:

– И куда это ты собрался?

– Отпусти.

Вырвавшись, я отскочил в сторону, улыбнулся и впервые в своей новой ипостаси увидел сестру. Симпатичная фигуристая брюнетка с двумя косами за плечами, чем-то похожа на меня, или я на нее. Сразу заметно, что мы родня.

Я улыбнулся, Никифор всегда так делал, когда его ловили. А Галина, напротив, нахмурилась и, уперев руки в бока, изобразила строгость. Однако заметно, что и она тоже хотела улыбнуться. По душе прокатилась добрая теплая волна, реакция младшего Булавина, а значит, теперь и моя.

– Так куда ты собрался? – повторила свой вопрос сестрица.

– Проголодался. Думал, перехватить чего до ужина.

– Где весь день шлялся?

– На реке, раков ловил.

– А улов тогда где?

– Где-где? В реке плавает.

Делаю попытку проскользнуть к выходу, но Галина девка быстрая и ловкая. Одно движение ногой по полу и, чуть не попавшись на подножку, я отскочил назад.

– Ладно, – сестра направляется к печи. – Ложи рыбину на место, и ступай в чистое переодевайся.

– Чего так?

– Гости у нас. Друзья батькины, есаулы верховские, приехали, Филат Никифоров и Григорий Банников. Сейчас они в приказной избе, а вечером у нас будут.

– Наверное, и Андрей Мечетин с ними? – вспоминая молодого казака из ближних к Банникову людей, который с сестрой при прошлой встрече перемигивался, спросил я.

– А тебе-то что?

– Да так, интересуюсь.

– Быстро переодеваться.

В голосе старшей сестры прозвучали приказные нотки, и Никифор знал, в такие моменты, надо делать, что говорят, и не бузить.

Я вернул судака на противень и направился в дом. Прихожая, светлица и три комнаты. Вот и все жилье атамана. На стенах ковры, турецкие и персидские, столы, сундуки, лавки, большая печь, в холода согревавшая домочадцев, и покрытые слюдой окна. Вроде небогато, но функционально. Места всем хватает, тем более что у атамана это не единственное пристанище, и помимо дома в Бахмуте, имеется каменный в Черкасске, да в станице Трехизбянной деревянная изба. Для человека со своими солеварнями, пасеками, лесопилками и рыбными ловлями немного. Только надо учитывать, что не вся прибыль шла Булавину в карман, и деньги он тратил не только на свои нужды, но и на казаков, готовых в любой момент поддержать его в любом деле.

Из светлицы, отодвинув занавеску, я прошел в свою полутемную комнатку. Из сундука, стоявшего рядом с широкой лавкой, на которой спал, достал чистую рубаху, шаровары и сапоги. Быстро переоделся, грязную одежду скинул в угол, и вышел на крыльцо. И как только я там оказался, во дворе появилась троица весело переговаривающихся казаков, при саблях, но без огнестрелов.

Верховские есаулы Банников и Никифоров, загорелые мужчины лет под тридцать пять с курчавыми головами. Третий сам хозяин подворья, отец моего реципиента, Кондратий Булавин. Средних лет, красивый чернобровый и вихрастый человек. Одет в бархатный кафтан нараспашку. На ногах новые кожаные сапоги. За кушаком сабля, а в левом ухе большая золотая серьга. Идет по земле мягко, вроде как все, а в то же самое время будто крадется. По ухваткам всегда готовый к битве воин и, одновременно с этим, франт, который любит себя показать. Примерно так его современники и описывали. Теперь посмотрим, каков атаман в жизни.

– Как день прошел, Никиша? – проходя мимо, спросил батя.

– Хорошо.

– Ну и ладно. Поторопи Ульяну и Галину с ужином, а то мы голодные как волки. Да, браты? – атаман поворачивается к есаулам.

– Да-а! – поддержали они своего старшего товарища и рассмеялись, видимо, какой-то одной им известной шутке.

Атаман скрылся в доме, есаулы следом. На ходу они о чем-то переговаривались, а я грел уши, и старался понять, о чем речь. Разговор обычный. Торговля, оружие, сходить в налет на крымчаков и сколько стоит печать азовского воеводы на некий документ. Всего несколько случайных слов, а информации к размышлению на полчаса.

2

Речь Посполитая. Люблин. 06.06.1707.

Государю снился сон.

На площади солдатской слободки в Преображенском, в самом ее центре, стоял помост с черной плахой. Молодой царь Петр Романов и его генералы на лошадях находились рядом, и наблюдали за тем, как строй солдат с мушкетами наперевес, под мерный бой барабанов, выстраивался в ровный четырехугольник.

Неожиданно с примыкающей к площади узкой улочки послышались резкие звуки. Щелчки бичей и пьяные выкрики. Все внимание всадников сосредоточилось в этом направлении. И вскоре к помосту выехали запряженные шестью парами горбатых свиней сани, на которых стоял некогда роскошный гроб. Идущие рядом солдаты стегали животных плетьми, а ряженые скоморохи их направляли. За этой процессией толпой валил любопытный московский народ. Кто-то причитал, иные плакали, а подавляющее большинство горожан угрюмо молчало.

Царь подъехал к саням, и его рот исказила нервная зловещая гримаса. Топорами и палашами солдаты вскрыли гроб, и Петр Романов увидел наполовину истлевшее тело своего ненавистного врага Ивана Михайловича Милославского. После смерти этого знатного человека минуло много лет, а ненависть к нему так и не оставила сердце Петра. Самодержец Всероссийский молчал и не двигался. Тревожная тишина накрыла площадь, смолкли барабаны и любопытствующие люди, пришедшие посмотреть на потеху, не издавали ни единого звука.

Наконец, царь сглотнул и плюнул на труп, а затем резко взмахнул рукой, и солдаты потянули гроб под помост. Прелюдия была окончена, и наступило время основного действия – казни. Всю церемонию предстоящей экзекуции царь разработал сам, и как только гроб с телом умершего двенадцать лет назад боярина затянули под помост на него стали вытаскивать тех, ради кого он был построен. Заговорщиков, которые хотели скинуть Петра Алексеевича с престола.

Первыми из темницы Преображенского приказа на свет божий выволокли Цыклера и Соковнина, а за ними следом Федора Пушкина и двух стрелецких пятидесятников. Тела всех пятерых были изломаны пытками, покрыты кровавыми коростами, а взгляды изменников не выражали ничего – просто тоскливые безучастные взоры готовых принять свою участь людей. Петр был разносторонним человеком и толк в пытках знал. Порой он лично принимал в них участие, и в этом дознании, которое самодержец считал чрезвычайно важным, не погнушался поработать за палача.

Снова взмах царской руки, и настал черед следующего акта драмы.

Князь-кесарь Федор Юрьевич Ромодановский, как всегда в пьянейшем виде, запинаясь и срыгивая, прочел приговор, а затем на эшафот потянули первую жертву – стольника Пушкина. Его участь была самой легкой. Палач быстро обезглавил боярина и скинул отрубленную голову в большую корзину подле плахи. Следом вытащили Цыклера, который, как и Соковнин, был приговорен к четвертованию.

Толпа москвичей ахнула. Цыклера прижали к плахе и опытный палач двумя ударами топора отсек бывшему полковнику руки. Казненный задергался, и на него навалились подпалачики, а мастер отрубил жертве ноги. Кровь, хлеставшая из тела Цыклера, стекала на помост и сквозь большие щели ручейками струилась на тело Милославского. Помощники палача подобрали отрубленные конечности и скинули их в корзину поверх головы Пушкина. После чего такая же участь постигла и Соковнина…

На этом моменте Петр Первый, царь и самодержец российский, проснулся. И в его мозгу пронесся ворох беспокойных мыслей:

«Опять этот раз за разом повторяющийся сон. Были и более страшные дела в моей жизни, но почему-то, снится именно казнь в Преображенском. Проклятый Иван Милославский и с того света заставляет себя бояться. Тварь! Ненавижу!»

Узорчатым покрывалом царь вытер со лба пот и встал. Он подошел к зеркалу, зажег пару свечей и посмотрел на себя. Рот искривлен. Из него некрасиво стекает слюна. Губы трясутся, а глаза навыкате. Высокий сутулый человек в ночи. И если бы кто-то мог его сейчас видеть, то вряд ли признал бы в нем повелителя миллионов людей.

«Опять нервные судороги. Всю жизнь они мучают меня», – подумал царь, рукавом ночной рубашки смахнул слюну, повернулся к висящей в углу иконе и спросил:

– За что, Господи?

Как всегда, ответа не последовало. Однако привычный вид походной иконы успокоил Петра Алексеевича. И понимая, что уже не заснет, он присел к столу, на котором лежали стопки не разобранных с вечера бумаг. Царь попытался настроиться на рабочий лад, и начал по очереди их просматривать.

Сплошные проблемы: жалобы, доносы и прошения. Как всегда. Крестьяне бегут, чиновники воруют, бояре недовольны и плетут заговоры, солдаты мрут от болезней и бескормицы, а реформы стоят на месте и саботируются. Как же медленно все изменяется, и насколько проще европейским королям: народ тих, все работают и никто не выказывает упрямства или возмущения. То ли дело дикая Русь, в которой волей Господа он правитель. Самодержец снова на мгновение вернулся в прошлое и вспомнил казнь стрельцов, даже перед смертью чувствующих себя правыми. Особенно, запомнился тот кряжистый седовласый десятник, который подошел к плахе и спокойно сказал: «Отойди Государь, я здесь лягу». Упрямцы и бунтовщики, которые держатся за свой традиционализм и постоянно тыкают его примерами из времен правления царя Ивана Четвертого Грозного, который реформировал страну, но на свой лад, а не на западный. Кругом измена, народ глуп, а дворяне, все эти Куракины, Пушкины, Голицыны, Черкасские, так и жаждут его смерти. Каждый хвалится родством, если не с Рюриковичами, так с Гедиминовичами, и рвется к власти. Не то, что в прекрасной Вене или спокойной Пруссии, которую Петр посетил с посольством как раз после казни полковника Цыклера.

Вновь этот полковник вспомнился. Опять возврат в прошлое, которое не хочется вспоминать. Цыклер подговаривал стрельцов Стремянного полка к бунту, да еще и поддержкой донских казаков заручился. Обещался им вернуть времена Разинские. Подлый раб! Против помазанника божьего восстать хотел, да не вышло у него ничего.

«Боже, сколько же врагов у самодержавия российского. Смерть им всем, изменщикам!»

Петр принялся опять просматривать документы: бегство солдат, бегство рабочих и опять бегство крестьян. И почти у всех одна дорога – в степи, на Дон.

«Хватит терпеть вольницу, – решил царь. – Пока есть время между сражениями с Карлусом Шведским, надо задавить казаков, а беглых холопов на стройки и поля вернуть».

Отбросив бумаги в сторону, он крикнул:

– Алешка, бегом сюда!

Потирая заспанные глаза, в комнату вбежал царский секретарь Алексей Макаров.

– Звал, государь? – спросил Алешка.

– Спишь каналья, а государь работает? Садись, указ писать будем.

Алешка присел за стол, приготовил письменные принадлежности и бумагу, повернулся к царю и спросил:

– Что писать, государь?

– Указ на имя князя Юрия Владимировича Долгорукого о поимке беглых людишек на Дону.

3

Войско Донское. Бахмут. 10.06.1707.

Десятый день в новом теле. Чувствую себя просто превосходно. Про Богданова и старую личность Никифора Булавина стараюсь не вспоминать. Они – это я, и точка. Хотя первые пару дней суть парня пыталась выделиться и поступить по-своему, ведь ему всего тринадцать лет, и хотелось погулять, на реку сгонять или на резвом жеребчике в степь выехать. Однако моментально проявлял себя противовес. Иван Михайлович, уверенный в том, что нельзя бездумно тратить драгоценное время, которое можно использовать с толком.

В итоге, как говорится, побеждала дружба. Я успевал и со сверстниками побегать, и в доме посидеть. В основном возился с отцовскими пистолетами и привыкал к старославянской грамоте, листал единственную в доме книгу, «Малый Часослов», и читал все подряд. Хорошо еще, что Никифор умел читать и писать, хоть и плохо, по меркам далекого будущего, но с навыками Богданова его уровень рос на глазах.

Что еще было необычного, и чем я опасался выделиться из окружающей меня среды, это язык. Говор донских казаков сильно отличался от того, что привык слышать Иван Михайлович. Опять же здесь использовались многие термины и старые слова, которые в его время давным-давно вышли из употребления. Но ничего, проблема решилась сама собой, и все сгладилось достаточно быстро. Например, я говорил сказочник, а язык произносил бахарь. Пришла Галькина подруга Настена, а я ее односумкой назвал. И так во всем. Поляк – лях. Бархат – аксамит. Добыча – дуван. Французы – фрязи. Турецкий – турский. Лодка – бабайка. Шалаш – букан. Кошелек – киса и так далее.

Встал сегодня, как обычно Никифор просыпался, с первыми петухами. Бока вылеживать некогда. Вместе с работниками отправился в лиман за городком и до полудня на сенокосе траву ворошил. Зима придет, спрашивать не станет, чей ты сын и кто ты есть, и у казаков, по крайней мере, у тех, кого я пока видел, закон стародавний – не поработал, не поел.

На обед вернулись в Бахмут, благо, покосы находились совсем рядом. И здесь я застал следующую картину. На площади четыре десятка местных казаков, по внешнему виду заметно, что тоже только с полей. Они стояли напротив приказной избы, невысокого бревенчатого строения, в котором решались все вопросы городской общины. На крыльце батя, одет как всегда хорошо и нарядно, в синей шелковой рубахе и перетянутых красным кушаком новых шароварах. Перед ним четверо мужиков, по виду бурлаки с Дона, мощные плечи, до черноты загоревшие лица и выцветшая прохудившаяся одежонка, а из обувки лапти.

Я решил задержаться и увидел один из этапов превращения крестьянина в казака. Это только в беллетристике советского периода можно встретить обычный сюжет, где приходит беглый холоп на Дон и степная вольница его тут же в свои ряды принимает. Нет уж, в жизни все несколько иначе. Казаки, особенно донские, чужаков не любили. В свое общество принимали – это случалось, но со скрипом и система работала по отработанной схеме, которой не менее трехсот лет, и сбоев она почти не давала.

Первый этап. Беглый крестьянин приходил на землю казаков и его ставили перед выбором, уйти или стать бурлаком на Дону и впадающих в него реках. Как правило, мужик соглашался таскать баржи, лодки и струги, входил в трудовую бригаду и пару лет впахивал изо всех сил. За это время он в подробностях узнавал о жизни казаков, перенимал местные обычаи, усваивал речь и проникался вольным донским духом.

Затем, если он желал продолжить свой подъем, по рекомендации артельного и пары старожил, бурлак направлялся в батраки к одному из зажиточных казаков. Это второй этап, который опять-таки длился не менее пары лет. Человек вливался в общину, мог жениться, получал некоторые средства на житье-бытье и обзаводился знакомствами.

Проходило время. Бывший крестьянин полностью проникался казачьими традициями, понимал, что обратной дороги нет, и тогда наступал третий этап, последний. Перед принятием в казачье братство беглого человека вооружали и направляли в набег или на службу по охране границ. Здесь человек реально рисковал жизнью, но получал то, о чем мечтал – свободу и равные с остальными казаками права. Ну как равные? Атаманить новый казак мог только над мужиками и такими же, как и он сам, приписными. Природные казаки все равно не считали его ровней, и полное равенство среди донцов имели только дети бывшего беглого. Да и то, при условии, что мать казачка.

Впрочем, исключения были всегда, и не раз случалось так, что первые два этапа не в счет, сразу наступал третий, и человек доказывал свое право на принадлежность к степной вольнице саблей и пролитой кровью. Но такое происходило не очень часто, лишь в случае большой войны или серьезного вражеского набега на один из городков. В такое время не до традиций, за оружие брались все, от мала до велика, и кто выживал, тот по праву становился воином.

Такова система отбора в казаки, и то, что я видел сейчас, было вторым этапом. Беглые потрудились в бурлацкой бригаде, не сломались и выдержали тяжкий труд, к ним присмотрелись, и артельный да пара казаков из станиц поручились за них. И вот они здесь, пришли проситься на работу к Кондратию Булавину, но не как к зажиточному казаку, а как к атаману. Это разница большая, для тех, кто понимает. У одного человека трудиться путь долгий, но спокойный, а на общину горбатиться, значит быть у всех на виду, выслушивать подначки, подколки и злые шутки, но при этом и трудиться вместе со всеми бахмутскими казаками. А совместный труд, как известно, сразу показывает, что за люди рядом с тобой.

Пока я гонял эти мыслишки, к площади стянулись другие казаки. Настала пора решать судьбу мужиков и, понимая, что меня вот-вот, погонят до хаты, я тихонько отошел в сторону и, не привлекая внимания, застыл за углом приказной избы. Вовремя. Меня не заметили, все внимание на атамана и бурлаков. Батя поднимает вверх раскрытую правую ладонь и громко говорит:

– Открываю круг! Браты-казаки, сегодня к нам пришли бурлаки из артели Кузьмы Самойлова. Желают влиться в нашу общину и потрудиться на ее благо. Все ли видят их?

– Да!

– Видим!

– Справные люди! Сразу видать!

На миг тишина и атаман продолжил:

– Будут к ним вопросы?

– Конечно!

– Само собой!

Вперед вышел один из бахмутцев, десятник Корнеев, здоровый кряжистый казачина с сильным волевым лицом. В прошлом сам беглый. Он посмотрел на бурлаков и спросил:

– Кто окромя Кузьмы Самойлова за вас поручился?

Такого вопроса ждали, он традиционный. Поэтому с ответом не промедлили:

– Тимофей Чуркин из Черкасска, Самсон Татаринов из Рыковской и Наливайко Иван из Аксайской.

– Кто знает этих казаков? – Корнеев оглянулся на бахмутцев.

– Тимофей мой односум, свой человек, – откликнулись из круга.

– С Наливайко на Азов ходили, храбрец.

– Татаринов с Рыковской мне кум.

– Добро, – Корнеев опять смотрит на бурлаков и снова вопрос: – Из каких мест будете и как на Дон пришли?

– С Петровского городка. На стройке работали, да невтерпеж стало, совсем нас замордовали. Ночью холопа царского побили и утекли, а после по Медведице до самого Дона спустились.

– Что умеете делать, кроме как лямку тянуть?

– Мы каменных дел мастера, – отозвались двое.

– Я зодчим был, – высказался третий.

– А я стрелецкий сын, – закончил четвертый.

Корнеев, молча, кивнул, вернулся в круг и снова слова атамана, который спросил бурлаков:

– Почему на понизовье не остались, а к нам пришли?

– С низовыми богатеями беда, совсем зажрались. Батрачь на них как проклятый, без роздыха. А коли в поход пошел, половину дувана отдай. Помыкались и к вам прислониться решили. Про бахмутцев люди хорошо говорят.

Недолгое молчание Кондрата, и обращение к кругу:

– Что скажете, браты?

– Берем!

– Справные казаки будут!

– Да!

– Согласны!

Рука вверх, выкрики стихают и приговор:

– Вы наши. Община за вас отвечает, но и вы ее не срамите. Дальше все от вас зависит. Покажете себя, будет вам дело, а нет, не обессудьте.

– Благодарствуем, атаманы-молодцы, – бурлаки кланяются в сторону казаков.

– Круг окончен!

Казаки, подобно воде, отхлынули с площади и разошлись по своим делам – лето зиму кормит. Бурлаков увел Корнеев, а я отправился к дому, но меня остановил отцовский окрик:

– Погодь.

– Да, батя? – я обернулся в сторону отца.

– Иди-ка сюда, поговорим всерьез.

За все дни, что я нахожусь в новом теле, толком поговорить с Булавиным не удавалось. Поэтому я заробел. Что если батя решит моим воспитанием заняться? Как быть? Хотя чего раньше времени на себя тоску нагонять. Посмотрим, что оно дальше будет.

Отец вошел в приказную избу, а я за ним следом. Прошли внутрь и оказались в просторной комнате. Окна раскрыты, светло. Немного пыльно, но в целом вполне рабочая обстановка. Два стола, табуреты, пара лавок, в углу печь, вот и все присутственное место. Никифор здесь раньше не бывал, так что все вокруг в новинку, и я в нерешительности остановился в центре комнаты.

Старший Булавин присел на табурет у стола, облокотился на него и кивнул на лавку рядом:

– Сядь.

Я присел, и мысли в голове помчались одна за другой:

«В чем дело? О чем отец со мной поговорить хочет? Может быть, почуял что-то, волчара степной? Нет, не должен. Глубокий вдох и спокойствие. Ты всего лишь тринадцатилетний паренек, так что излишней суеты не надо. Жди первого шага от родственника и тяни паузу».

Молчание. Кондрат разглядывал меня и улыбался, наверное, вспомнил что-то хорошее. Наконец, он спросил:

– Почему не сказал, что едва на реке не утонул?

– Когда? – попробовал я включить дурака.

– Десять дней назад.

– Было дело, в сети старой запутался. А рассказывать об этом причины не было. Все уладилось, жив и здоров. На реку просто так теперь не бегаю.

– Что-то ты не договариваешь, Никиша, и с того дня сильно изменился. Раньше все больше с ровесниками по улицам гонял, а теперь с оружием возишься, рассказы сторожей караульных по вечерам слушаешь, а помимо этого еще «Часослов» треплешь. Неспроста это. Если головой ударился или болеешь, лекаря искать станем. Говори без утайки, что на душе творится, а то отведаешь плетки отцовской.

Это да, Кондрат такой человек, что может и выпороть. А про то, что резкая смена моего поведения может привлечь его внимание, я как-то не подумал. Да и атаман хорош. За всем пригляд у него, вроде бы мелочи, а он знает. В реке тонул, доложили, а были только мальчишки. Оружие брал, когда его не было, а он заметил. К кострам ночных караульщиков на воротах городка пару раз подходил, и тут кто-то сообщил. Надо ответить на его вопрос, и ответить не просто так – отстань, а всерьез, чтобы дальнейшие мои странности его не смущали. Поначалу была у меня задумка толкнуть сказку про видение от Святой Богородицы. Однако, опираясь на воспоминания Никифора, я понял, что это не пройдет. Официально казаки православные, а на деле каждый верит, во что пожелает. И отец мой, он вроде как старовер, на людях двумя перстами крестится. Но религиозным человеком его назвать нельзя. Он атаман и отвечает за своих казаков – это для него главное, и если придется ради выживания дружить с мусульманами, католиками или еще какими иноверцами, для него это не проблема.

В общем, время шло. Надо отвечать, и я решил, что как пойдет разговор, так его и продолжать. Как там говорил один пятнистый московский товарищ со Ставрополья, резко ставший господином: «Главное дело начать, потом продолжить и углубить, а кончают пусть другие».

– Прав ты, батя. Серьезное дело на реке было, чуть не утоп. Только когда вся жизнь перед глазами пролетела, тогда и смог из сети выпутаться, – исподлобья, я посмотрел на отца, увидел, что он меня слушает, и продолжил: – Как выбрался на берег, колотило меня сильно, и пока остальные ребята раков ловили, я за жизнь свою думал. Ведь ничего сделать не успел, и если бы утоп, то и все, конец.

– Значит, гибели испугался?

– Нет, не этого, а того, что ничего для своего народа не сделал. Вот и задумался о том, что человек словно свеча, которую порывом ветра в любой момент задуть может.

– И что надумал?

– Решил, что пора за ум браться. Поэтому грамоту вспоминать стал, с оружием без твоего спроса возился, и рассказы сторожей ночных слушал. Песни, гулянки и озорство – все это уйдет, а знания о мире, который нас окружает, и навыки воинские, они завсегда со мной останутся. Тебе помощник в делах нужен. Вот и почему бы мне своему отцу не помочь.

– Вишь ты, – усмехнулся атаман, – помощник выискался. Мал еще.

– Чего это мал? – я изобразил легкую обиду. – Ты сам рассказывал, как в свое четырнадцатое лето под Азовом шарпальничал, а в пятнадцать к Волге ходил.

– Так это я…

– А я твой сын.

– И то верно, сын. Однако в мое детство время смутное было, и не всегда по своей охоте я в степь уходил.

– Сейчас не лучше. Куда ни посмотри, почти везде враги.

От таких слов атаман заметно растерялся и на миг замолчал. Затем он достал кисет с турецким табачком и трубочку с серебряным ободком, не спеша, кресалом выбил огонь, прикурил от трута и, сделав первую затяжку, поинтересовался:

– Что ты про врагов сказал?

– Говорю, что они вокруг.

– И кто же по твоему мнению нам самый главный враг?

– Царь, который свои загребущие лапы на Дон тянет, и желает нас в холопов превратить.

– Ты прав, сын. Только все ли ты правильно понимаешь?

– А чего тут понимать, батя? Люди говорят, я слушаю и думаю, что к чему. Казаки на Дону еще до Золотой Орды и царя Батыя были, и всегда вольными оставались. Старики про это часто гутарят. А теперь что? Низовые казаки из старожил на месте сидят, денег накопили и мечтают их преумножить. Они власть, и царь этих собак со всеми потрохами купил. Солеварни казацкие по Бахмуту слободским полкам отдал, а они наши, и ты вместе с Ильей Зерщиковым и Некрасовым Игнатом их силой оружия обратно возвращал. Ладно, пока нас не трогают. Но долго так будет продолжаться? Нет. Беда близко, а нам деться некуда. На Украине Мазепа, пес царский. В Крыму татары, вражины стародавние. В Азове и Таганроге царские войска, выход к морю караулят, а все донское понизовье вместе с казацкими рыбными ловлями монахам и дворянам отписано. Сальские степи, казачьи исконные земли, калмыкам отданы, а они за это в любой момент по слову царя Ерохи на нас кинутся. Путь на Волгу совсем закрыли, Царицын и Астрахань не для нас. Обложили Дон со всех сторон – мы теперь в осаде и царь может поступить, как он хочет.

– Хорошо ты сказал, Никиша, по-взрослому. Не всякий старый казак так скажет. Видна моя кровь, – Кондрат положил трубку на стол, перегнулся вперед и потрепал меня по голове. – Молодец, сын. И раз ты у меня такой разумник растешь, может быть, скажешь, что надо сделать, дабы волю свою сохранить?

– До этого я пока не додумался, батька. Есть мысли, только без знаний они ничто, бред мальчишки.

– Бред или нет, а правильно мыслишь – это главное. Выход всегда есть, только его найти надо.

Атаман встал, зашел за стол, порылся в сундуке и бросил передо мной кусок тонкой кожи, свернутой в продолговатый рулон. Что это, я понял сразу. Однако Никифор ничего подобного никогда не видел, и я спросил:

– А чего это?

– Разверни.

Рулон лег на стол, размотался и я увидел то, что и ожидал, наклеенную на кожу бумажную карту Войска Донского с прилегающими территориями, где были обозначены Волга с городами, Кавказ, Крым и большая часть Днепровского левобережья с порогами.

– Ух, ты! – выдохнул я. – Это что?

– Мапа, – сказал отец и, склонившись, начал тыкать пальцем в черточки и кружочки. – Вот это Дон, Волга, Иловля, Медведица. А вот Днепр, на нем Сечь, а здесь Бахмут, Таганрог, Черкасск, Азов и Кагальник.

– Это как на землю с высоты смотреть?

– Да, как с высоты. Но сейчас не про это, и раз уж у нас речь про серьезные вещи зашла, смотри. Ты не знаешь, что делать, дабы волю свою сохранить, и никто этого не знает. Но многие про это думают.

– И ты?

– И я.

– Так и что?

– Момента ждать надо, Никиша. Быть к нему готовым, а затем, когда он настанет, не спать, а действовать. Самим против царя-тирана подниматься и других поднимать.

– Своих казаков поднять можно, это понятно, а кого еще?

Булавин-старший задумался, тяжко вздохнул, что-то для себя решил и, глядя на карту, ответил:

– Крестьян, кто за свободу биться будет. Раскольников, кто истинную веру готов отстоять. Стрельцов уцелевших. Джигитов степных, до горячей схватки жадных. Казаков на Сечи, Кубани, Тереке и Яике. А помимо них войска Максима Кумшацкого, который сейчас в царевой армии. Это 26 казачьих полков, больше 15 000 сабель. Силу собрать можно, только использовать ее надо с умом. Понял?

– Да, батька.

– Тогда ступай домой и запомни – пока час не настал, никому ни слова, ни полслова.

– Буду молчать, – я встал с табурета и, повернувшись вполоборота, спросил: – Бать, а чего насчет моей помощи?

– Послезавтра по гостям поедем. Думал это дело до осени отложить, но с тобой поговорил, закипел и решил, что надо уже сейчас что-то предпринимать. Время пока есть, Ульяна к сестре в Белгород поехать желает, беременная она. А мы с тобой по всему Войску Донскому проедемся. Ты теперь со мной будешь. Иди, собирайся.

Покинув приказную избу, я пересек площадь, вошел в наш дом, и подумал, что сегодня сделан первый шаг к тому, чтобы попробовать перекроить историю. Хорошо это или плохо? Пока не знаю. Однако на чьей стороне в скором восстании против Петра Романова я встану, уже определено.

4

Россия. Яблоновка. 25.06.1707.

Небольшая деревня Яблоновка располагалась неподалеку от города Старая Русса. На заботливо засеянных по весне полях вызревала пшеница. Середина лета, самое время для благодатного крестьянского труда, и уборка урожая шла с самого раннего утра и до темноты. Жара стояла сильнейшая, и только иногда прилетавший от Ловати свежий ветерок овевал распаренные красные лица работников.

Все бы ничего, обычный день и привычный труд. Но принесла нелегкая из Петербурга в родовое имение молодого боярина Федорова. С десятком верных холопов проскакал горячий боярин Семен по сухой пыльной дороге, извивающейся среди хлебных крестьянских полей, а робкие и смиренные крепостные, заметив его, падали на колени. Порой, хозяин был очень крут. Любил жестоко подшутить над своими рабами. И каждый из его крестьян, зная это, никогда не рисковал посмотреть ему прямо в глаза, дабы не привлекать к себе внимание Семена Андреевича.

От скачки Федоров взбодрился. Боярину захотелось порезвиться. И оставив верных холопов на дороге, он подъехал к древнему, но все еще крепкому старику, который укладывал мешки с зерном на телегу.

– Ну что, старейшина, убрал хлебушек? – спросил старика молодой боярин, помахивая кожаной плеткой.

– Слава Богу, Семен Андреевич, – старик в пояс поклонился Федорову. – Почти все убрали и скоро на боярские поля перейдем. Работаем дружно и управимся в срок. Не изволь беспокоиться, благодетель.

Федоров скривился и неожиданно для старика, взмахнув плетью, с силой перетянул его по спине. Ветхая пропотевшая рубаха от удара распалась в клочья. Старейшина пригнулся и попытался закрыться руками. Однако боярин был безжалостен. Взмах! Удар! И плеть просекает дряблую старческую кожу до крови.

– Ты что, тварь! – закричал разгневанный боярин. – Разве не знаешь, что сначала мои поля убираются, а только потом ваши!? Эй, холопы, ко мне!

Сопровождающие боярина слуги гурьбой подъехали к нему, и один из них, старший над холопами, Юшман, крупный сорокалетний мужик, спросил:

– Что прикажете, господин?

– Всех сгонять на наши поля! – приказал Семен Андреевич. – Плетьми гнать, быдло! Кто остановится, топтать конями!

Боярские слуги на сытых конях рванулись по полю. Засвистели плетки и закричали люди, которые не понимали своей вины.

– Эй! – окликнул боярин одного из слуг. – Погоди, не бей…

Он подъехал ближе и увидел сидящую на земле миловидную девушку. От удара плетью ее рубаха лопнула, и с высоты седла боярин смог увидеть очень даже недурственную девичью грудь.

– Кто такая? – спросил он.

– Светланка, дочь вдовы Игнатовой, – ответила девушка, которая заметила непорядок в своей одежде, смутилась, густо покраснела и попыталась запахнуться.

Боярин Семен подмигнул холопу и сказал:

– Хватай девку, с собой в усадьбу возьмем. Давно «свежачка» не пробовал.

Слуга, откормленный на хозяйских харчах здоровяк, перегнулся с седла и, схватив девушку за талию, с легкостью приподнял тело, а потом перекинул его через седло. Светланка закричала, и к ней на помощь бросился молодой крепкий парень. Но куда там… Скакавший мимо крестьянина боярский холоп ударил его плетью по голове и парень, как подкошенный, рухнул наземь.

Довольный развлечением боярин залихватски свистнул и направился в сторону усадьбы. А холопы, развернув лошадей, предвкушая вечером хорошее угощение с барского стола, помчались за ним вслед. Когда барин пробовал «свежачка», он становился добрым и разрешал дворовым выкатить из подвалов бочку меда или иного хмельного питья. Девке-то что, от нее не убудет – словно курочка отряхнулась и дальше пошла, а на вино хозяин не слишком щедр…

Парня, который пытался заступиться за девушку, звали Митяй Корчага. Он провалялся без памяти остаток дня и всю ночь, и очнулся только утром в избе деревенского старейшины Акима Корчаги.

– Что со мной? – обхватив руками перевязанную тряпицей голову, спросил парень.

– Холопья боярские тебя плетью ошеломили. Сам знаешь, как они умеют в кожу железки вплетать, – сказал сидевший в углу Аким, который втирал в рассеченные ладони мочевину.

– Значит, мне не привиделось, что Светланку увозят… – потирая затылок, с неизбывной, почти животной обреченностью в голосе, просипел Митяй.

– Не привиделось… – подтвердил старик.

– Дед, а что же мне теперь делать?

Старик поднялся, приблизился к парню и сказал:

– Беги внук.

– А как же Светланка?

– Нет больше твоей невесты.

– Как?

Парень попытался вскочить на ноги, но он все еще был слаб и рухнул обратно на лавку.

– А вот так. Не далась она боярину, а тот озлился и насмерть ее запорол. Ночью к соседке Юшман из усадьбы приезжал, он и рассказал.

– Что же это творится!? Почему в мире такая несправедливость!? Дед, отчего так!?

Аким выглянул в окно, никого рядом не заметил и продолжил уговаривать внука:

– Бежать тебе надо, Митяй. На Дон. Мы волюшки никогда не нюхали. Так может у тебя получится. У меня по молодости не вышло уйти, бабка твоя забеременела. У отца твоего Алексея, который в Азовском походе погиб, не получилось. А тебе сам Бог знамение дает, что уходить надо, раз твою невесту загубили. Беги, не будет тебе здесь житья и покоя.

– А как же ты, дед?

– Что я, внучек? Жизнь прожита. Ты у меня один из всех близких остался. Поэтому в первую очередь о тебе думаю.

Прошел час. Парень немного оклемался, молча, собрал котомку с нехитрым припасом, вышел на двор и поклонился отчему дому. После чего размашисто перекрестился и зашагал в сторону Тверского тракта. Впереди была трудная и опасная дорога на юг, к вольному Тихому Дону. И покидая родные места, Дмитрий Алексеевич Корчага поклялся, что когда-нибудь он обязательно вернется назад и отомстит за смерть своей любимой.

5

Войско Донское. Бахмут. 02.07.1707.

Я много думал над тем, как изменить ход истории и возможно ли это. Все прикидывал, каким способом дать отцу знания о будущем. Однако пока я размышлял, все изменилось без моего прямого участия. Наш разговор с Кондратом, который состоялся в приказной избе, взволновал его. Словно маленький камушек, который пробуждает лавину, он подтолкнул атамана не ждать у моря доброй погоды, а выехать в путь-дорогу, чтобы навестить старых товарищей. И во время этого путешествия произошла встреча, которая изменила весь, казалось бы, уже предопределенный ход исторических событий.

Впрочем, об этом надо рассказывать по порядку…

Две недели мы путешествовали по казачьим землям. Как выехали из Бахмута, нигде дольше, чем на одну ночь не останавливались. И за это время я перезнакомился с таким количеством людей, что голова кругом шла. Есаулов верховских, Никифорова и Банникова, уже знал. А помимо них мы побывали в гостях у Игната Некрасова в Голубовском городке, у дядьки Ивана в Трехизбянской и у дядьки Акима в Рыковской.

Пыльные дороги и загорелые лица, зеленые станицы и укрепленные городки, и каждый день новые встречи с казаками и беглыми, которые поддерживали Булавина и его идеи. Везде в это время я был рядом с отцом и поражался тому, сколько у него односумов, боевых товарищей, торговых партнеров и просто хороших знакомых. Почти везде атамана знали и уважали, где-то побаивались и были с ним осторожны, а где-то по случаю его приезда устраивали небольшой праздник.

Многое можно об этих двух неделях вспомнить, материала на целую книгу хватило бы. Но это все не так важно, как то, что произошло в один день.

Мы, то есть батя, пара казаков из его ближних людей и я, навестили в Кагальницкой станице атамана Тимофея Соколова. Встреча прошла как обычно. Батя с атаманом говорили о делах, обсудили новости и слухи, помянули недобрым словом зажравшихся казаков из донской низовой старшины, а потом условились о помощи друг другу в случае возможного прихода царских карателей и розыскников. Дальнейший наш путь лежал в один из безымянных хуторов неподалеку, где по слухам обретался атаман Иван Стерлядев, еще один односум Булавина, недавно побивший наглого чернеца в низовьях Дона, и теперь отсиживающийся в укромном месте.

Выехали из станицы рано утром и вдоль речки Кагальник двинулись вверх по течению. Сытые кони шли бодро. Погода радовала. Слева речка, а справа густая роща. Все спокойно, но тут на узкую пыльную дорогу вышли три спешенных казака, при саблях и пистолетах. Я оглянулся назад, а там еще двое, и тоже при оружии. Моя рука сама собой легла на подаренную отцом перед отъездом из Бахмута легкую кавказскую шашку, и я подумал, что, наверное, по наши души прислали убийц. Пистоли у нас не заряжены, и если неизвестные казаки начнут стрелять, единственный шанс на спасение – всем вместе лошадьми пробить проход в степь. Оставалось только дождаться команды отца. Но опасности не было, и перекрывшие дорогу люди оказались не врагами.

Один из казаков, что стоял впереди, мощный в плечах чубатый русоволосый мужчина, вышел вперед. Он остановился перед мордой вороного батиного жеребца Буяна, который нервничал и бил по земле копытами, а потом сказал:

– Полковник Иван Лоскут шлет тебе привет, атаман, и просит пожаловать к нему на уху.

– Где он? – спросил отец.

– В роще, только чтобы тебя повидать в эти края выбрался.

– Веди.

С дороги мы свернули в рощу и по узкой тропинке вышли на небольшую по кругу поросшую колючим кустарником поляну. Здесь находилось с десяток лошадей, и горел костерок, на котором висел походный котелок с булькающим варевом. И возле огня, на поваленном старом бревне, сидел человек, седой и сгорбленный годами невысокий старичок в накинутом на голое тело простом линялом кафтане. Это и был полковник Иван Лоскут, личность настолько противоречивая и загадочная, что я не знал, как к нему отнестись.

Во-первых, Лоскут соратник Степана Тимофеевича Разина, у которого он был писарем.

Во-вторых, друг семьи Булавиных, то есть моей семьи, они еще с дедом на Волге боярские струги чистили.

В-третьих, он самозванный полковник и профессиональный революционер с уклоном в разбой.

В-четвертых, очень умный, верткий и ловкий человек, которого вот уже тридцать лет царские сыскари ловили, но все никак поймать не могли.

Да, что говорить, в одних исторических документах он подавался как голь перекатная, пьянь и рвань, а в других как богатый и справный казак с огромными связями по всей Руси и заграницей. Кому верить? Вывод самый разумный. Никому не верить, а лично определяться, смотреть, слушать и делать выводы.

Казаки из отцовских ближних людей и люди Лоскута остались возле тропинки, а мы с отцом спрыгнули с коней и направились к костру. Подошли и атаман поприветствовал самозванного полковника:

– Здрав будь, дядька Иван.

– Здравствуй, Кондрат, – Лоскут встал, и они с Булавиным крепко обнялись. Затем полковник посмотрел на меня, взял своими сухими жилистыми руками мои плечи, чуть встряхнул и сказал: – Вырос, Никиша, и вытянулся преизрядно. Десять лет тебя не видел, а ты вон уже какой. Богатырем растешь.

– Здоровьица вам, дед Иван, – произнес я.

– Ладно, – разинский соратник отпустил меня, – иди к лошадям, а мы тут, с батей твоим переговорим.

Я посмотрел на отца, и он сказал:

– Пусть останется, пора его к делу приучать.

– Ну как знаешь, – полковник присел на бревно, дождался, пока мы расположимся вокруг, помешал длинной ложкой уху в котле, бросил быстрый оценивающий взгляд на Булавина и спросил: – Зачем я тебя нашел, понимаешь?

– Нет, – батя отрицательно покачал головой.

– Странно. Я думал, что ты уже последние новости знаешь. Поэтому и мечешься по всему Войску, беседы крамольные с людьми ведешь.

– О чем я должен знать, дядька Иван?

Лоскут помедлил, посмотрел на повисшее над нами солнце и ответил:

– О том, Кондрат, что царь указ написал. А в том указе князю Юрию Долгорукому велено ловить всех беглых на Дону.

– И как давно сей указ написан?

– С месяц уже, а то и больше. Я про него только дня три как узнал. Отлеживался в одной из станиц, а тут все в один час, и про указ известие, и про то, что ты уже пару недель по городкам донским ездишь. Вот и подумал, что ты все знаешь, или сам беду почуял.

– Нет. У меня таких людей, которые бы столь важные новости быстро приносили, пока не имеется.

– А надо бы иметь…

– Со временем, может быть, кто-то и появится.

– Нет времени, Кондрат. Осенью Долгорукий будет здесь, а что он за человек тебе хорошо известно.

При этих словах, отец потер левый бок, где, как я знал, у него имелся длинный шрам от сабли. Он поморщился и кивнул головой:

– Знаю его, под Азовом сталкивались. Я тогда на стену одним из первых поднялся, думал, что награду получу, а тут этот князек со своим гонором. Слово за слово и драка с его холопами. Насилу отбился. Царь меня за эту драку простил, но и награду я не получил.

– Вот видишь, князя Юрия ты знаешь, и как он к казакам относится, понимаешь. Что делать станешь?

– Буду ждать и смотреть, что дальше произойдет.

– А я тебе и без ожиданий скажу, что может быть. Лукьян Максимов тоже про карателей ведает. Поджилки у него трясутся, и войсковой атаман ищет того, кто в случае большой беды от князя, смог бы его прибить. И на кого он посматривает, догадываешься?

– Немудрено догадаться, на меня, наверное.

– Правильно, потому как ты человек известный и крови не боишься. Помнишь, как ты от слободских людишек и царевых солдат солеварни освобождал? Вижу, что не позабыл. Тогда Лукьян тебе тоже говорил, мол, ты дело сделай, а мы прикроем. И потом он же со своими товарищами тебя выдать хотел. Разве не так?

– Я на память пока не жалуюсь.

– Теперь так же будет, если Долгорукий зверствовать начнет. Ты, Кондрат, князя убей, а потом мы тебя укроем. Так скажут Максимов и старожилы из богатых низовых казаков.

– Не будет этого! – отец вскочил с места.

– Ты успокойся, сядь, и не шуми, – тихо и вкрадчиво сказал полковник.

– Все! Я спокоен.

– Вот и хорошо. Соображаешь нормально?

– Да.

– И что скажешь?

– Не стану я пешкой Максимова и его друзей. Сам все сделаю, и сам за собой казаков поведу.

– Вот и правильно. С чего начнешь?

– Хотел завтра в Черкасск направиться и с Ильей Зерщиковым поговорить, да видно не судьба. Прямо сейчас в Бахмут вернусь и там всех сотников да атаманов, кто за меня стоит, на Круг соберу. Ты со мной, дядька Иван?

– С тобой, а иначе бы и не суетился.

– Кто тебя знает, ты как перекати-поле, сегодня здесь, а завтра ищи-свищи полковника Лоскута.

– Это верно, и поначалу я думал в стороне отстояться, самого бунта дождаться и только тогда в дело вступать. А на тебя посмотрел и решил, что тянуть не стоит.

Атаман прищурился и, пристально посмотрев на старика, спросил:

– И что, твои прознатчики тоже моими людьми станут?

– Если я разведкой займусь, тогда станут, – усмехнулся Лоскут.

– Договорились.

Разговор был короткий, я тому свидетель. Поспела ушица и подошли казаки. Все поели, и настал черед снова вернуться к делам. Отец с Лоскутом, уже без меня, что-то обсудили, крепко поспорили и я даже думал, что дойдет до драки. Но все утряслось, полковник и будущий предводитель восстания ударили по рукам, и казаки, что булавинцы, что лоскутовцы, стали получать приказы атамана:

– Илья, направишься в Старо-Айдарский городок. Там найдешь Семена Алексеева по прозванию Драный, скажешь ему, что он срочно нужен в Бахмуте. Коль будет спрашивать, намекни, что каратели с Москвы идут, беглых людишек ловить, – Кондрат усмехнулся и дополнил: – Драный сам из беглых и как он барский дом перед побегом поджег московиты еще помнят.

– Сделаю.

– Андрей, в Голубовский городок помчишься, к Игнату Некрасову. Ты его помнишь, пять дней назад у него гостили. Скажешь, что время пришло и он нужен своему народу.

– Помню Игната, все как есть передам.

– Тебя как зовут? – спросил атаман одного из лоскутовцев.

– Ерема, – ответил он.

– Помчишься к Григорию Банникову и Филату Никифорову. Скажешь, быть им второго числа в Бахмуте, дело срочное.

Вскоре посланцы умчались к адресатам. А мы, в сопровождении пары лоскутовцев, вертких молодых казаков, вместе с полковником направились к дому. Трое суток скачки с редкими остановками, только чтобы лошадей не загнать, и мы в Бахмуте. Сбор был назначен на второе июля. И в это число, все кто должен был прибыть, уже находились в городке.

Собирались не в приказной избе, а в доме атамана. Лишних людей не было. Мачеха Ульяна уехала к сестре в Белгород, там рожать собралась, а мы с Галиной молчаливые и понятливые, с самого детства приучены зря не балаболить и языками не трепать. Меня прочь не гнали, но и за стол вместе со всеми, разумеется, не сажали. А знать о том, что намечается, хотелось. Поэтому я затаился серой мышкой на печи, и каждое слово ловил.

Итак, Тайная Вечеря в доме атамана Кондратия Афанасьевича Булавина. Присутствовали: сам бахмутский атаман, Семен Драный с сыном Михаилом, есаулы верховые Банников Григорий и Никифоров Филат, Некрасов Игнат из Голубовского городка, полковник Иван Лоскут, а так же несколько атаманов, старшин и влиятельных казаков из разных станиц. Чтобы скрыть прибытие гостей все они приезжали тайно, в сумерках и без огласки.

Отец поднялся из-за стола, оглядел всех собравшихся и заговорил:

– Браты! Беда на Дон идет, каратель Юрий Долгорукий с сильным отрядом. Он имеет самые широкие полномочия и поддержку царя. Крови будет пролито много, а потому станем биться с ним насмерть. Кто пойдет со мной до конца? Кто встанет за наш присуд и казачью волю?

Собравшиеся за столом казаки и атаманы поддержали его:

– Мы с тобой!

– Не отдадим свободу!

– Побьем князя и его отряд разгоним!

– Долой Ероху, царя-Антихриста!

– Бей московитов, немцев, латинян и бояр с дворянами!

Подняв руку, Булавин остановил выкрики:

– Добро, браты. Тогда прямо сейчас готовиться надо, писать воззвания братьям нашим, не забывшим про волю, собирать припасы, распределить обязанности и решить, кто нам друг, а кто враг, подлежащий беспощадному истреблению…

– Для начала разведку требуется создать, без этого погибнем как Степан Тимофеевич Разин сотоварищи, – напомнил полковник Лоскут.

– Правильно, – поддержал его Кондрат. – Про это уже говорили, и было решено, что ты, господин полковник, этим вопросом и займешься. Кроме того, за тобой должность войскового писаря.

Лоскут встряхнул седыми кудрями и ответил:

– Принимаю должность.

– Кто будет начальником всего нашего дела? – спросил отец, хотя ответ лежал на поверхности.

– Ты и будешь… – откликнулось сразу несколько голосов.

– Любо! – подхватили остальные. – Ты начал, тебе и тянуть все кумпанство на себе.

Бахмутский атаман приосанился и чуть поклонился.

– Постараюсь оправдать доверие, браты, и не посрамить славы казачьей. Давайте решим, чего мы хотим получить в результате нашей войны против царя Московского.

Слово взял Игнат Некрасов:

– Отделиться от Московии надо и создать то, что в странах Европейских называется Республика. Будем по заветам прадедовским жить, по своему уму и совести. Не надо над нами господ и бояр. Бог создал человека вольным и даровал ему свободу. Только Он над нами и перед ним единым на небесах в час Страшного Суда ответ держать станем, да перед братами нашими на земле. Если отстоим свободу, будем договариваться с Москвой, чтобы оказывать помощь друг другу. Мы России нужны, так же, как и она нам. А потерпим неудачу, значит, или бежать придется, или шею под ярмо подставлять.

Присутствующие поддержали Игната, и хозяин дома предложил определиться с тем, кто из царских прихвостней и прикормленной старшины должен погибнуть в самом начале восстания и в дальнейшем. Он же первым и начал перечислять, а полковник Лоскут ловко и быстро записывать:

– Максимов Лукьян – войсковой атаман. Юрий Долгорукий – князь. Все офицеры кто с карательным отрядом придет. Начальные люди царские из Азова и Таганрога. Воевода Козловский – князь Волконский. Азовский губернатор – Толстой. Командир Слободского Изюмского полка – бригадир Шидловский. Воевода Борисоглебский – Палеологов. Дмитровский воевода – Титов и все, кто против воли казацкой пойдут.

Каждое имя, названное атаманом, было одобрено, так как именно эти люди непосредственно отвечали за все притеснения чинимые казакам и беглым людям из России.

– Сидора Пешкова требуется добавить, – выкрикнул Банников. – Совсем озверел этот дворянин тамбовский, людишкам подневольным на лесозаготовках за каждую провинность ноздри рвет, словно кандальникам каким. Не по-христиански это и не по-человечески.

– Добавим дворянина в список, – сказал атаман. – Кого еще предложите, браты?

Поднялся Василий Поздеев, богатый казак из Черкасска:

– Из старшины нашей донской предлагаю внести в список: Ефрема Петрова, Абросима Савельева, Никиту Саломата, Василия Иванова, Матвеева Ивана и Алексеева Феоктиста. Эти все за царскую власть будут до последнего стоять, прикормлены Москвой. И еще, есть вопрос атаман. Почему ты Зерщикова Илью Григорьевича, прошлого атамана войскового, в список не внес? Знаем, что вы с ним приятели и солеварни у вас общие имеются, но мы его здесь не видим…

Вопрос был щекотливым. Кондрат нахмурился и, немного подумав, ответил:

– Рано еще Илью Григорьевича беспокоить. В сомнениях он пока, на чью сторону встать. Однако в свой час Зерщиков с нами будет, уверен в этом.

– А если все же против пойдет? – не унимался Поздеев.

– Лично его убью и не посмотрю, что он мне друг стародавний. Есть еще предложения?

– Царя Петрушку Романова почто забыли? – отозвался Семен Драный.

– Эк, ты, хватанул, – оторвавшись от бумаги, сказал Лоскут. – Это не воевода, какой, чтобы его казацким судом к смерти приговаривать.

– Пиши в список царя, полковник, – поддержал Старо-Айдарского атамана Кондрат. – Если за дело всерьез взялись, нашему основному ворогу там самое место.

Следующим голос подал Андрей Мечетин:

– Федора Черноморца, сотника Изюмского. Помним, как он четыре года назад казаков наших примучивал. Пусть не думают, что забыли.

Изюмского сотника тоже внесли в список, и лидер восставших, блеснув в свете свечных огней серьгой, перешел к следующей теме:

– Кто и куда с письмами поедет, союзников в помощь звать?

– Я в армии Шереметева служил, порядки армейские знаю и могу к Максиму Кумшацкому поехать, – первым отозвался Некрасов. – Возьму самых резвых лошадей и казаков десяток. Подорожная липовая имеется, поэтому к войскам быстро домчусь.

Вторым посланцем вызвался быть Поздеев:

– Через четыре дня на Кубань обоз поведу. Твоему брату, Кондрат, и прочим казакам, весть могу передать.

Отец согласился, кивнул и для себя определил поездку в Запорожскую Сечь. К беглым крестьянам, во все концы России, решили послать лихих людей и казаков из отряда Лоскута, которым необходимо выделить деньги для вербовки прознатчиков, как среди царских солдат и посадского люда, так и среди лесных татей да торговцев.

Просидев за разговорами и планами на будущее до самой полуночи, казаки стали покидать Круг. Ради такого случая ворота городка были открыты, и на них стоял двойной караул.

Наконец, гости разошлись и в доме остались только батя и полковник Лоскут. Галина убирала со стола, а я спустился с полатей. Выпил кружку кваса и решил лечь спать, но куда там… Начиналось самое интересное, написание писем, и под это дело даже мне пришлось потрудиться.

– Ты грамотный? – спросил меня Лоскут.

– Да, – ответил я.

– Пишешь хорошо?

– Средне, дед Иван.

– Ладно. Садись за стол, будешь подметные и прелестные письма переписывать. Сейчас их напишем, и по городкам разошлем. Пусть себе лежат спокойно, а когда придет время они все на свет и появятся. Понял?

– Да.

Я устроился за столом, и до утра началась морока с чистописанием.

«Господи Исусе Христе, Сын Божий, помилуй нас. Аминь. От бахмутского атамана Кондратия Афанасьевича Булавина, ко всему Войску Донскому.

Всем старшинам и казакам надо ныне, за дом свой родной, за Святую Богородицу, за истинную христианскую веру и за все Великое Войско Донское, встать. Ведомо нам, что идут на землю нашу царевы войска, с повелением ловить беглых людей, рвать ноздри и отправлять на каторги царские, да на верфи, да иные работы. Идут они, умышляя зло на все казачество, жечь и казнить напрасно, вводить нас в эллинскую веру богопротивную и от истинной отвращать, а так же лишать нас родной земли. А вы ведаете, как наши деды и отцы на сем Поле жили и как оное, тогда держалось крепко. Ныне же супостаты, воеводы царевы, наше Поле все перевели и ни во что не вменили, и так, чтобы нам его вовсе не потерять, должны мы защитить себя единодушно. И в том бы вы все дали твердое слово и клятву перед иконами святыми. Станем же вместе сын за отца, брат за брата и друг за друга, а если понадобится, то и умрем за одно.

А еще скажу вам казаки молодцы, что вскоре придет нам помощь с Запорожской Сечи, от братьев наших с Кубани и Терека, а так же от закубанских орд Ачюевского владетеля паши Хасана и Кубанского владетеля мурзы Сартлана. Так пусть же будет готова вольница наша, оружно и вся без остатка двинуться по приказу моему в поход. Если же кто явится ослушником и противником, тот предан будет смертной казни».

К утру от гусиного пера и писанины руки были в мозолях и чернилах. Хотелось спать и, помывшись, я собрался прилечь в комнате на лавку и хотя бы пару часов подремать. Однако неугомонный атаман, собирающий походные тороки, увидев, что полковник Лоскут покинул дом, окликнул меня:

– Никифор.

– Да?

– Я на Сечь уезжаю. Здесь остаются Лоскут и его казаки. Будешь помогать полковнику, и учиться военному делу. Видел, как его хлопцы драться умеют?

Что да, то да. Верные бойцы полковника Лоскута воинами были прирожденными, и где он таких набрал, лично я не понимал. Вроде бы и свои, казаки, повадки нашенские. А в то же самое время никто их не знает и никто им не родня. Непонятные люди, но бойцы лютые, быстрые и стремительные, в рукопашной схватке сильны, саблями машут превосходно и стреляют отлично. Профессионалы.

– Видел, батя.

– Вот то-то же. До моего возвращения будешь с ними. Полковника слушаться как меня, но и не зевать. Лоскут сам себе на уме, и если что-то подозрительное заметишь, казакам нашим шепни. Мало ли что…

– Уяснил.

– Тогда, прощай, сын. Коль все сладится, через месяц-другой свидимся…

Атаман взвалил на плечо тороки, и отправился на двор, где его ждали верные казаки и заседланные лошади. Ему дорога на Сечь, а я остаюсь на хозяйстве.

6

Запорожская Сечь. Хутор Гордеевский. 09.07.1707.

Что есть Запорожская Сечь? Ответ на этот вопрос очень прост, и в то же самое время сложен, ибо всегда имеется минимум две точки зрения.

Если смотреть издалека, например, глазами человека из Центральной России, Сечь это нечто незыблемое, раскинувшаяся на берегах Днепра крепость. Разбойное гнездо воров для одних, и недостижимая мечта о свободе для других. Однако Запорожская Сечь это не просто скопище вольных людей, которые ходят под хмельком по своему военному лагерю и сабельками играются, а когда у них заканчиваются средства к существованию грабят соседей. Это республика, государство свободных граждан, которые не держались за определенную территорию, а их «столица» могла переехать с одного места на другое всего за пару месяцев. Была Хортицкая Сечь, которую часто называют Первой. Ее время ушло, и Сечь стала Томаковской, затем Базавлукской и Никитинской, а к 1707-му году она находилась невдалеке от реки Чертомлицы и, соответственно, именовалась Чертомлыкской.

Итак, Сечь это республика и, как любое государство, она имела свою верховную власть, выборного кошевого атамана, а помимо него прослойку управленцев: судей, есаулов, писарей и куренных атаманов. А раз есть власть, то и законы существовали, которых было очень даже немало. И как составная часть всей этой системы имелись школы, церкви и присутственные учреждения. В далекой Франции первые республиканцы только задумывались о том, что же есть власть народа и свобода, а здесь это уже клонилось к закату.

Чем жила Сечь? Конечно же, в первую очередь это добыча с военных походов, жалованье и откупные деньги от правителей сопредельных государств, налог за переправу через Днепр, внешняя и внутренняя торговля, и винная продажа в шинках. Кроме того, сечевикам платили дань купцы, проезжающие по их землям, а так же имелся оставшийся еще со времен Золотой Орды «дымовой» налог на жилище. Не грабительские десятины от всего дохода, которые феодал и церковь установят, а фиксированная плата за одну печь. Однако и это не все, ведь Сечь это не только воины, но и строители, корабелы, оружейники, кожевенники, бочары, сапожники, коневоды, кузнецы, добытчики селитры, чумаки, производители пороха, ткачи, пастухи, земледельцы, рыбаки и многие другие.

Получается, что для местного населения Сечь это государство. А для царей, императоров, королей, герцогов, графов и прочих баронов, не желавших видеть рядом со своими границами вольную республику, она, как и Тихий Дон, всегда была источником опасности и примером для внутригосударственных бунтарей. А коль так, то и мнение о вольнице у правящей верхушки всегда было соответствующим. Сечь есть пристанище воров, разбойников, смутьянов, предателей, пьяниц, душегубцев и беглых холопов.

С той поры, когда в Бахмуте прошел первый Круг казаков, которые собирались защищать свои права и свободы, минуло семь дней, и Кондрат Булавин оказался на Запорожье. На саму Сечь он не поехал. Прежде чем там появиться, требовалось основательно подготовиться и провести пару встреч. Поэтому, переправившись на правый берег Днепра, он прямиком направился на хутор Гордеевский, где с молодой женой проживал его старый товарищ Константин Гордеевич Головко, по всей земле малороссийской более известный как Костя Гордеенко.

Хутор старого боевого товарища находился невдалеке от Чертомлыкской Сечи, всего десяток верст вдоль Чертомлицы, и вот оно, уютное казацкое поселение. Сады на берегу реки, белые мазаные хатки и лошади, которые привольно пасутся в степи. Костя жил в самом центре хутора – все-таки он хозяин. Булавин оставил своих казаков за околицей, а сам проехал дальше, остановив верного Буяна возле окружавшего опрятную просторную хату плетня, и огляделся.

Богато зажил дружок. Миновала и забылась голодная юность, когда все думы лишь о добыче и пропитании. В те времена Гордеенко ввязывался в любую авантюру и, собрав сотни сиромашных казаков, шел в лихие походы. Был он удачлив и много добра добыл. Но самое главное – не разбазарил долю в добыче, а вложился деньгами в хозяйство. Затем, некоторое время побыл кошевым атаманом, заслужил уважение сечевиков, а сейчас на недолгий срок отошел от дел, и живет тихой спокойной жизнью. Не один десяток батраков в его хуторе. Атаман разводит лошадей для сечевиков, да и скотины у него немало, и от этого Гордеенко получает прибыль, а так же уважение от всего общества.

Кондрат увидел выходящего из хаты Костю и, спрыгнув с коня, пошел ему навстречу. Друзья встретились и крепко обнялись. Костя, широкоплечий здоровяк с корявым шрамом через все лицо от кривого османского ятагана, буйный в гневе и веселый с друзьями, крепко, до хруста, сжал плечи бахмутского атамана. Видимо, старый боевой товарищ хотел показать донцу, что не обабился, не заплыл жиром и по-прежнему воин.

– Силен, чертяка, – прохрипел Кондрат, с усилием, разводя руки запорожца. – Сколько лет после Азова прошло, а ты все такой же.

– А чего нам меняться, Кондрат… – Костя всплеснул руками и поворотился по двору. – Только вот хозяйством обзавелся, да оженился. Сам видишь, что теперь я что-то в жизни имею. Проходи в хату, ты как раз к обеду. А позже Лукьян Хохол появиться должен, и тогда уже о делах поговорим. Ты ведь, наверняка, не просто так в гости приехал?

– Верно, не погостить я к тебе за сотни верст мчался, – сказал Булавин, и атаманы прошли в хату.

В просторной горнице на покрытом вышитой украинской скатертью столе стояли всякие вкусности, которые по достоинству сможет оценить любой, кто хоть раз был приглашен за стол справного казака. Кондрат увидел вареники, жареную рыбу, сметану, пучки свежей зелени, а на середине запотевшую бутыль с горилкой и почувствовал, как в его животе требовательно заворчал дикий зверек по имени «голод».

Через полчаса, насытившись и выпив с Костей за встречу по кубку горилки, донской атаман отвалился от щедрого стола. Пришло время для серьезного разговора и Костя с Кондратом вышли в сад. В это же время появился Лукьян Хохол с десятком рядовых сечевиков из своего куреня. Хохол, поприветствовал прибывшего с Дона старого товарища, а затем атаманы расположились в тени раскидистой высокой груши, улепом покрытой пока еще зелеными неспелыми плодами, и завели разговор.

– Говорят, на Дону нынче неспокойно? – спросил Костя.

– Да, есть такое, – подтвердил Кондрат и рассказал друзьям о своих планах по разгрому карателей и желании поднять Дон и его союзников на борьбу с царем Петром Романовым.

Атаманы помолчали, не сговариваясь, дабы потянуть время и подумать, забили душистым табаком трубки и закурили.

– Что предлагаешь, Кондрат? – наконец, прерывая молчание, спросил Лукьян.

– Помощь ваша требуется. Ждем, что Сечь всеми своими силами поднимется. Нет мочи терпеть спесивых московских бояр, которые казаков захолопить хотят. После нас и ваш черед придет – это вы понимать должны. На левом берегу Днепра царские войска стоят, а крепость Каменный Затон переправу через реку держит и лишает сечевиков доходов. Для вас сие как ножом по сердцу, и это только начало. Думаем, что Костю, – Булавин кивнул на Гордиенко, – надо кошевым атаманом избрать. Говорят, Тимофей Финенко слишком робок, на чужое мнение постоянно оглядывается. И если его о помощи просить, ничего у нас с вами не сладится.

Гордеенко повел мощными плечами и сказал:

– Коль меня в кошевые выберут, помощь вашему делу будет. Обещаю.

– Сколько сил у запорожцев есть, чтобы нам в подкрепление прийти?

– Много войск выделить не сможем. Мазепа – прихвостень царев, под боком. В любой момент в спину ударить может. И московские полки в Киеве стоят, а помимо этого, как ты правильно заметил, Каменный Затон на левом берегу Днепра. В общем, тысяч десять сабель на Дон послать можно – это точно, а большего не жди, друг ты мой Кондрат.

– Погодите, браты, – отозвался Лукьян. – Раз такое дело заворачивается, есть предложение как гетмана Мазепу к нам привлечь.

– Говори, Лукьян, – заинтересовался Костя.

– Вы слышали про генерального судью Кочубея Василия Леонтьевича?

– Да, – сказал Булавин.

– Знаем, конечно, дружок Мазепы, опять-таки личность сама по себе богатая и влиятельная, такого на кривой козе не объедешь, – добавил Костя.

Лукьян, словно заправский заговорщик, напустил на лицо серьезную таинственную мину и пододвинулся ближе к друзьям:

– Конец их дружбе. У Кочубея мой побратим Петр Семерня служит. Так он говорит, что старый хрыч Мазепа закрутил любовь с дочкой судьи – Матреной, а она его крестница, между прочим. Гетман даже свататься приезжал, от ворот поворот получил и в ярости к себе умчался. Однако переписку с Матреной ведет, и встречи тайные полюбовные имеет.

– Вот же, греховодник старый… – удивленно сказал Кондрат.

– Дальше продолжай, – поторопил Костя.

– Все сношения их и шашни через Семерню идут, а он полюбовников, бывает, подслушивает. Мазепа говорит, что под руку Речи Посполитой отдаться готов, со Станиславом Лещинским через иезуитов переписку ведет и с королем шведским. Русский царь Карла у Смоленска караулит, и если швед на Украину повернет, выбор у Мазепы невелик, или разорение всего края, или договор с бывшим врагом. А раз так, то гетман уговаривает Матрену с ним бежать, и обещает ее польской дворянкой сделать. Ну а Кочубей, тем временем на него в Москву доносы пишет, подозревает что-то. Только вряд ли ему там поверят. Царь Петро гетмана дюже любит, а в наших делах мало что понимает.

– Надо узнать точно, когда у гетмана с Матреной следующая встреча. Подловим голубков и поговорим с Мазепой по душам. Если он, в самом деле, готов против царя пойти, можно убыстрить события. За ним тридцать тысяч реестровых сабель, сила немалая, – сказал Булавин.

– Сделаем, – пообещал Лукьян. – Мы с Семерней постоянно письмами обмениваемся.

Костя Гордеенко задумался и, что-то решив, высказался:

– Может получиться. Многие Москвой недовольны и вольности хотят. Из гетманских казаков лично Мазепе преданных только половина, а то и меньше. Остальные на Сечь смотрят или на своих полковников. Если гетман сам царю изменит, треть с ним пойдет, не больше, а если с нами заодно, почти все полки присоединятся.

– Выходит, договорились? – спросил бахмутский атаман. – Выступаем против царя?

– Да, – кивнул Хохол.

– Будет дело, – согласился Гордеенко.

Атаманы ударили по рукам, поклялись стоять заодно до самой смерти и стали готовиться к скорой поездке на Сечь.

7

Войско Донское. Бахмут. 10.07.1707.

– Нападай!

По пояс голый мускулистый парень, один из казаков Лоскута, держа в правой руке толстую тяжелую палку, которая по внешнему виду напоминала саблю, левой поманил меня на себя.

Делать нечего, я сам попросил лоскутовцев погонять меня по воинским наукам. Им интересно, а мне тяжко. Они к делу подошли ответственно и без малейшего намека на халтуру. Поэтому учеба по полной программе. Всего с полковником Лоскутом семь человек, и молодых профессионалов военного дела, как я их для себя обозначил, боевиков, среди них трое. Двое постоянно рядом с полковником, который занимается только ему ведомыми делами и постоянно где-то пропадает. А один всегда в Бахмуте на нашем дворе, за обстановкой присматривает и меня тренирует. Сегодня очередь Василя Чермного, которому сабли интересны больше чем огнестрелы, а значит, синяков я нахватаю столько, что потом полночи буду на лавке ворочаться.

– Ну же, чего застыл!? Вперед! – подбодрил меня Василь.

Поежившись в своем учебном доспехе, толстом полушубке с войлочным подкладом, я перехватил оружие, палку, чуть покороче, чем у моего учителя, и начал наступление.

Шаг. Второй. Третий. Василь топает ногой и резко подается вперед. К этой манере я уже привык, он меня пугает. Но на долю секунды все равно застываю на месте.

Снова двигаюсь вперед и собираюсь атаковать условного противника в корпус.

Замах! Рывок! И… От удара ногой в грудь, я откатываюсь обратно.

Поднявшись, я отряхнулся и спросил:

– Опять меня глаза выдали?

– Они самые, – подтвердил Василь. – Ты смотришь, куда хочешь ударить, а необходимо мой взгляд держать.

– Понятно.

– Атакуй!

Снова я пошел на Василя, а он стоял на месте. Левая нога вперед. Взгляд только на «противника». Прыжок! Выпад! Тяжелая палка своим острием должна ударить тренера в голову, но там, куда я целился, уже никого не было. Василь делает пол шага в сторону, и легко ударяет меня палкой в бок. Однако я тоже не лыком шит, не первый день по двору с учебной саблей скачу, словно антилопа по степи. Новый синяк получать не хотелось, тело среагировало само, и я отскочил в сторону.

– Неплохо. Продолжай!

Длинный шаг вперед. Палка свистит в воздухе. Мне кажется, что теперь я точно достану Василя, и снова у меня ничего не выходит. Учебная сабля сталкивается с оружием тренера и отлетает обратно. Чермный контратакует и ловит меня на замахе. Всего полшага навстречу. Он подступает вплотную и снова толкает меня в пыль. Обидная ситуация, конечно. Но от такого мастера тумак не обида, а наука, за которую надо говорить слова благодарности.

Поднялся. Наскок. Упал.

Подъем. Атака. Получил шлепок палкой по спине.

Раз за разом атака. Затем разъяснение ошибок. Показ приемов. Работа кистью. Финты, атаки, уколы в запястье. Понял? Да. Начали. Все по новой.

Атака. Удар по ноге. Прыжок. Пощечина в лицо. И так три часа подряд. До тех пор, пока у меня окончательно не иссякли силы, и Василь, заметив это, разрешает немного отдохнуть.

С трудом, преодолевая сопротивление тела и перебарывая себя, я подошел к дому, и прислонился спиной к бревнам. Скатился вдоль стены на землю и постарался не двигаться. Рядом, присев на корточки, расположился Чермный. Тренер посмотрел в мое лицо. После этого похлопал ладонью по щеке и сказал:

– Э-э-э, Никифор, да ты бледный совсем. Переутомился. Отдых тебе нужен. Большой перерыв сделаем.

– Ничего, я еще смогу, – отозвался я, еле выталкивая из себя слова.

– Нет, отдыхай, а то сердечко может остановиться или в теле что-то надорвется. Все надо делать своевременно, а здоровье беречь смолоду.

– Хорошо, – я сделал паузу и спросил Чермного: – Василь, вопрос можно?

– Давай.

– А вы, кто всегда рядом с Лоскутом, откуда?

– В смысле, откуда? Что тебя интересует?

– Ну, где вы родились? Где жили? Кто вас обучал?

– Вот ты про что…

Я ждал ответа, но его не было. Василь мой вопрос проигнорировал. Давить на него и повторять свои слова бесполезно. Наверняка, он только улыбнется и промолчит, а если стану ему докучать, встанет и уйдет. Странная ситуация, и если докапываться до правды, надо с другой стороны заходить, спрашивать не боевиков, а полковника Лоскута. Впрочем, полковник тринадцатилетнему парню не ответит, величина не та. Он Разинский соратник и, как поговаривают люди, один из тех, кто знает местонахождение захоронки великого атамана. Той самой, где атаман большую часть персидской и кавказской добычи спрятал. А я пока еще только сын бахмутского атамана и сам по себе никто. Ну, ничего, вскарабкаюсь наверх, заработаю уважение и, если не погибну, о многом Лоскута спрошу. Дайте только срок.

Немного отдышавшись, я повернулся к Василю, и спросил:

– Так чего, может быть, продолжим?

– Погоди, – ответил он и кивнул на площадь. – К вам важная птица приехала, а значит не до того. Я пока в сторонку отойду, а ты гостей встречай.

Действительно, на крыльце приказной избы стоял десятник Корнеев, который временно замещал батю, а перед ним несколько казаков на конях. Все они люди незнакомые, кроме одного, старого отцовского товарища и делового партнера Ильи Зерщикова, бывшего атамана Войска Донского.

Надо же, лично приехал. С чего бы это? Хотя, если подумать, все понятно. Князь Долгорукий уже свои силы собирает, а Зерщиков человек хитрый и ушлый. Такой матерый человечище никогда и ничего просто так не делает, и из всего старается выгоду извлечь. Наверняка, по станицам катается с целью узнать, как казаки к карателям отнесутся. Как-как? Ясно ведь, что всех псов царевых на сталь насадят, а сошку помельче разгонят или на свою сторону переманят.

Ладно, думки потом. Зерщиков, скорее всего и к нам в гости заедет. Следовательно, надо встретить его как полагается. Поэтому придется встать и переодеться.

– Галина, – обойдя дом и, заглянув на кухню, окликнул я сестру.

– Чего?

Она выглянула из двери и встряхнула своими роскошными черными косами.

– Зерщиков в городок приехал. Может и нас навестить. Достань кваса холодного.

– Сейчас.

Через несколько минут, более или менее приведя себя в порядок, в чистой одежде, я стоял у входа в дом. Вышел вовремя, казаки Зерщикова остались на площади, а он направился к нам. Смуглолицый чернявый бородач с вечно прищуренными хитроватыми глазами, ловко, словно молодой, спрыгнул с седла, накинул повод на плетень и прошел во двор.

– Здравствуй, Никифор, – он остановился в паре шагов от меня.

– И вам здравия, дядя Илья.

– Где батя?

– А Корнеев не сказал?

– Нет, – поморщился бывший войсковой атаман. – Отговорился тем, что Кондрат его в свои планы не посвящает.

– Отец вроде в Белгород уехал, Ульяну навестить. Знаете ведь, что она беременна.

– Говорили мне об этом, все же родня.

– Вот и я про то же самое.

– А когда Кондрат вернется?

– Не знаю.

Зерщиков что-то пробурчал и повернулся к своему коню, но я его окликнул:

– Дядь Илья, зайди в дом. Квасу с дороги выпей.

– Холодный?

– Конечно.

– Ну, веди.

Мы с отцовым товарищем, который был готов в любой момент продать его за деньги и привилегии, прошли в дом. Вместе, из больших запотевших глиняных кружек напились кваса и как бы между прочим Зерщиков спросил:

– Что у вас в Бахмуте происходит, Никиша?

– Вы о чем, дядя Илья?

– Люди в городке посторонние, а недавно разговор был, что самозванного полковника Лоскута в ваших краях видели.

– Кто же мне скажет, что происходит, – пожал я плечами. – Лоскут, если бы объявился, непременно нас навестил. Да только я его не видел. А люди посторонние, так это бурлаки из беглых, которые недавно с Дона из артели Кузьмы Самойлова пришли. Других не было.

– Может быть, так оно и есть, – Зерщиков направился к выходу.

– Дядя Илья, отцу чего передать?

– Не надо, я ему в приказной избе записку оставил.

Проводив «дорогого гостя» и посмотрев, как лошади умчали всадников с площади, я снова натянул пропотевший пыльный тулуп, взял в руки тяжелую палку, и направился на середину двора. Василь Чермный уже был здесь.

«Ну, продолжаем, – подумал я. – Краткий отдых окончен, до вечерних сумерек еще далеко и чтобы не загинуть в новом для меня времени, надо быть сильным и ловким. Следовательно, придется много тренироваться и многому учиться заново. Политика и загадки прошлого – это все интересно. Но если мне отрубят голову или пристрелят, они меня волновать уже не будут. Никогда. Поэтому палку крепче в руки и пошел».

8

Запорожская Сечь. 16.07.1707.

– Помнишь молодость нашу, Кондрат? – спросил Костя Гордеенко друга.

– Конечно, помню, друже, – ответил бахмутский атаман.

– Вот что бы ты сделал пятнадцать лет назад, если бы на Сечь за помощью приехал?

Булавин усмехнулся и ответил:

– Вышел бы на раду, и клич кинул.

– И что было бы? – глаза запорожца улыбались, а лицо сохраняло серьезность.

– Собрал бы человек двести сиромашных, без оружия и пороха. Двинулся бы на Дон, и человек пятьдесят довел бы.

– Вот то-то же, – Костя хлопнул друга по плечу и добавил: – Пойду я, пожалуй. Вскоре начинаем, и я должен быть на своем месте. Удачи, Кондрат.

– Мы столько для успеха сделали, что она просто обязана быть с нами.

Костя Гордеенко покинул курень Лукьяна Хохла, который стоял в пределах Сечи, и направился к своему, который был неподалеку. Кондрат проводил друга взглядом, вздохнул и, ожидая того момента, когда его вызовут на раду, задумался…

Последние дни Кондрат Булавин, Костя Гордеенко и Лукьян Хохол находились в постоянном движении. Сговорившись сделать общее дело, они стали претворять свои задумки в жизнь. А для этого следовало не просто поднять казаков, но и подготовить для этого почву и заранее договориться со всеми слоями населения Запорожской Сечи. Поэтому приходилось навещать богатых и влиятельных запорожцев, убеждать казаков в своей правоте и вести долгие переговоры.

Планировалось избрать Гордеенко кошевым атаманом, и не просто так, при одной только поддержке сиромашных, среди которых Костя в сильном авторитете. Но и зажиточных казаков подмаслить стоило и своими делами повязать. Ведь за каждым таким человеком несколько десятков зависимых от его милости и помощи лихих казаков. Ко всему прочему, именно они контролировали торговлю, оружие, казну, продовольствие, склады и припасы, так что ссориться с ними себе дороже.

Наконец, к тому, чтобы провести перевыборы кошевого атамана, все было подготовлено. Казаки из куреня Хохла, разнося новости, разошлись по Сечи, а Булавину оставалось ждать момента, когда ему позволят выступить перед сечевиками.

Один за другим до Кондрата донеслись пушечные выстрелы. Пора. Донской атаман встал и направился к выходу. Рядом с ним были его донцы и несколько запорожцев. Все при оружии и, если дела пойдут не так, как запланировано, они могли прикрыть Кондрата и обеспечить его отход.

Сечевая рада заполнилась готовыми в любой момент сорваться с места и выступить походным строем в любую часть света шумными крикливыми людьми. Большая часть казаков уже знала, по какому поводу Круг, но кое-кто, в основном из приближенных нынешнего кошевого, пока пребывал в неведении. В огромный людской круг вышел кошевой атаман Финенко. Следом куренные, а потом Булавин с донцами.

Финенко знал Кондрата, но его появлению на Сечи удивился и спросил:

– Ты народ баламутишь и раду созываешь?

– Да. Хочу братьям-казакам слово сказать.

– А чего ко мне не зашел?

– Тороплюсь. Время поджимает.

– Ладно, раз имеешь что сказать, говори.

Увидев Кондрата, многие сечевые казаки разразились приветственными криками. Немало людей помнило его по штурму Азова и некогда ходило в его сотнях. Не чужим человеком был Кондрат для запорожцев, а потому донской атаман не стеснялся. Он выступил вперед и громким уверенным голосом повел речь:

– Панове запорожцы! Кто не знает, зовут меня Кондратий Булавин. А прибыл я к вам от всего Тихого Дона, – Булавин снял с головы папаху, чинно во все стороны поклонился и продолжил: – Всему славному низовому казачеству бью челом. Прошу вас, атаманы-молодцы, встать с нами заодно, за славу нашу казацкую, за вольности и свободу. Нет нашей мочи. Претерпеваем обиды от царевых людишек. Не можем более укрывать у себя беглый люд и свободы лишаемся. А за нами ваш черед придет, товарищи. Идут на Дон каратели царские, и мы их разобьем. Однако это война с царем Петром Романовым, и скажу, как есть, самим нам казацкую волю не отстоять. Потому просим мы у вас, браты запорожцы: пушки, людей, коней и припасы. Пока еще есть за нами сила, отобьем царевых воевод и сами на Москву пойдем. Видно, позабыли цари, как мы их на престол сажали и снимали. Пора бы напомнить.

Когда Булавин закончил речь, казаки разразились приветственными криками:

– Станем заодно с донцами!

– Слава атаману Кондрату!

– Любо!

– Бери пушки!

– На Москву!

– Не дадим вольных казаков в обиду!

– Поможем братам!

Кошевой атаман поднял булаву и остановил выкрики:

– Не можем мы сейчас на помощь к донцам отправиться. Клятву царю давали, что мир не порушим, и негоже ее нарушать. На Сечи останемся.

Но тут Костины подручники из сиромашных закричали пуще прежнего и заглушили голос Финенко:

– Врешь!

– Уходи с кошевых!

– Собака!

– Разъелся на казацких хлебах!

– Пошел прочь, изменник!

– Променял братство казацкое на рубли московские!

– Отдай булаву, другого атамана изберем!

Кошевой атаман скинул на пыльную землю свою шапку, положил на нее булаву, поклонился всему кругу и, молча, отошел в сторонку. Возражать сечевикам было бессмысленно и просто опасно для жизни. Поэтому отдал булаву и уходи подобру-поздорову. Окажешься правым, через годик-другой снова кошевым станешь, а пока не перечь и прими решение рады.

Старейшины казацкие, которым от Кондрата заранее было многое обещано, на изгнание кошевого промолчали, не остановили сиромашных, а некоторые даже поддержали решение рядовых сечевиков:

– Правильно, так его собачьего сына!

– Постоим, атаманы-молодцы, за казатство вольное!

– Царь Петрушка, Антихрист проклятый, веру православную на латинскую меняет, всю торговлю нам перекрыл и переправу днепровскую за собой держит!

– Не потерпим такого!

– Он сам клятвы порушил, и мы с ним более словом не связаны!

Финенко исчез, словно его никогда и не было. Сечевики успокоились, а булаву подобрали куренные атаманы.

Тут же стали выдвигать первых кандидатов в кошевые атаманы:

– Симоненко!

– Горбатенко!

– Пилипа Диденко!

Однако сиромашные и богатые сечевики, в кои-то веки, объединившись ради общей цели, дружно поддержали Костю Гордеенко. Видя такое единодушие, казалось бы, непримиримых соперников, остальные запорожцы примолкли, и новым кошевым был избран Костя.

Сам же Гордеенко, как это было заведено с давних времен, лишь только стали выкрикивать его имя, раду покинул, и находился в своем курене. За ним послали казаков, и опять же, как водится по обычаям, в первый раз он отказался. После отказа казаки схватили его под руки и потянули на круг силой, время от времени подталкивая в спину и бока, и при этом приговаривая:

– Ступай, сын собачий, будешь теперь атаманом нашим. Никуда не денешься, и не сбежишь. Сказала рада, что ты новый кошевой, не упрямься.

Наконец, Костю притянули на круг, и старейшины, подходя к нему, слегка стегали его по спине нагайками. А рядовые казаки мазали голову грязью, дабы не забывал новый атаман, откуда он вышел, и кто его избрал.

Костя при этом, только смиренно стоял и говорил:

– Благодарю браты. Все по воле вашей делать буду. Не посрамлю чести лыцарской.

Так Костя Головко по прозвищу Гордеенко стал кошевым атаманом на всей Запорожской Сечи, и первые его приказы на этом посту были ожидаемы. Выделить пушки для донцов. Поднимать казацкие сотни. Готовить табор в путь-дорогу. Ремонтировать оружие. Делать запасы воинские. Ловить шпионов царских. И закипела Чертомлыкская Сечь, где тысячи людей, повинуясь воле Константина Гордеенко и своим собственным понятиям о правде, готовились к войне с Петром Романовым и его войсками.

9

Россия. Окрестности Пскова. 24.07.1707.

В конце июля 1707-го года большинство донских полков находились под Псковом. Жаркая и душная летняя ночь, а пуще всего тучами налетавшие с болот злые комары, не давали казакам житья. И дабы защититься от безжалостных кровопийц они разводили дымные костерки, а потом, сидя рядом с ними, вспоминали родину и свои семьи.

Однако не комары и духота мешали уснуть походному атаману Максиму Кумшацкому. Неясные шевеления среди рядовых казаков, сотников и полковников, и непонятные гонцы от одного полка к другому – именно это беспокоило атамана до такой степени, что трудно было глаза сомкнуть. Что-то затевалось среди казаков, назревало, и самое плохое, он об этом ничего не знал.

Словно вторя невеселым думам Кумшацкого, возле одного костра затянули песню, а еще за несколькими подхватили:

«Гой ты, батюшка славный Тихий Дон, Ты, кормилец наш Дон Иванович! Про тебя лежит слава добрая, Слава добрая, речь хорошая. Как бывало, Дон, ты быстер бежишь, Колыхаешься волной светлою, Подмываешь ты, бережки круты, Высыпаешь там, косы мелкия, А теперь ты, наш родной батюшка, Помутился весь сверху донизу, Струей быстрою уж не хвалишься, Волной светлою не ласкаешь взор. Аль надумали твои детушки, Погонять свои струги легкие? Засиделись ли твои соколы, И расправили крылья быстрыя? Не отняли ли у них волюшки, Не задали ли чести рыцарской? Да, отняли всю мою волюшку, И поругана честь казацкая! Я созвал своих лихих соколов, И послал разить злых насильников, Добывать себе славу громкую, А мне почестей, волю прежнюю»…

«Хорошо поют, гладко и от души, – подумал Кумшацкий, – но песня запрещенная, разинская. Не ровен час, услышит кто-то из пехотных офицеров, греха не оберешься. Ладно, если немчура приезжая – эти ничего не поймут. А если кто из поместных дворян? Они сразу к царю и его ближним людям жаловаться побегут».

Выглянув из палатки, атаман позвал певунов:

– Прекратить запретные песни! Отставить печаль! Давай что-нибудь развеселое.

– А чего веселиться? – отозвались от ближайшего костра. – К нашим хатам каратели царские подступают, а мы здесь, интерес чужой защищаем.

– Кто таков!? – озлился Кумшацкий. – Ко мне! Живо!

Походный атаман вышел из палатки и к нему подбежал молодой казак.

– Кто таков? – повторил походный атаман.

Казак вытянулся во фрунт, пребывание в царском войске начинало сказываться на донской вольнице, и ответил:

– Третьей сотни, Черкасского полка, Зимовейской станицы, казак Степан Пугач, – представился он.

– Откуда сведения, что к Дону царевы войска идут?

Пугач замялся, но ответил:

– Люди с родных краев прибыли, вести принесли, по полкам ходят и говорят такое.

Кумшацкий прижал голову казака к своей и прошептал:

– Ты тех людей найди и скажи, что я с ними сегодня говорить хочу, ждать буду.

Казак кивнул головой:

– Сделаю, атаман…

Уже после полуночи, когда лагерь забылся тревожным и душным сном, к палатке походного атамана подошли двое. Один остался стоять в тени деревьев, а второй направился к атаману, который, покуривая трубку, сидел на широком пеньке.

– Поздорову ли дневал, атаман? – поприветствовал пришелец Кумшацкого.

– Слава Богу! – ответил тот. – Ты кто?

– Ты меня знаешь, Максим. Я Некрасов Игнат, мы с тобой вместе у Шереметева служили.

– Вспомнил тебя, – атаман хлопнул по пеньку ладонью. – Ты офицера-немца убил, когда он солдатам зубы палкой вышибал.

– Было такое, – подтвердил Игнат.

– Зачем по полкам ходишь и людей разговорами смущаешь? Или ты подсыл царский, чтобы казаков на верность проверить?

– Нет, я не подсыл. Прямиком с Дона к вам. Сейчас, пока мы с тобой разговоры ведем, может статься, в твою станицу царские солдаты входят, беглых ищут, а у тебя зять как раз из таких. Осиротеют твои внуки, когда батьку ихнего на цепи в Воронеж потянут.

Атаман весело усмехнулся:

– Сховают зятька дорогого до поры, и никто не отыщет.

– Не в этот раз, Максим. Царь князя Долгорукого послал, и когда мы сюда ехали в Воронеже солдат из его команды видели. И ты хочешь – верь, а хочешь – нет, но только этот отряд уже к Дону подходит.

– Кто из Долгоруких? – спросил Кумшацкий.

– Юрий Владимирович, полковник.

– Да… – задумчиво протянул атаман. – Тот шутить не станет, знаю его, будет зверствовать в полной мере. От кого вы прибыли и чего хотите?

– Нас послал Кондратий Булавин из Бахмута. Он собрал на круг атаманов, и они порешили, что надо дать царю отпор. Кондрат станет новым войсковым атаманом – это точно. Все казачьи полки верхами, с тороками на заводных лошадях, по пути сжигая все военные магазины и грабя обозы, должны вернуться на Дон. В серьезный бой не вступать. От Булавина к тебе письмо имеется. Если бы ты меня не позвал, завтра я сам бы к тебе пришел.

Некрасов протянул походному атаману лист бумаги. Кумшацкий откинул полог палатки и при свете горевшей внутри свечи принялся читать послание, временами шевеля губами и про себя проговаривая слова. Наконец, он закончил и спросил:

– Полковники читали?

– Да, все, кроме тех, кто на финляндской границе службу несет. Но и к ним уже гонцы отправлены.

– Почему сразу ко мне не пришли?

Игнат усмехнулся и хмыкнул:

– Хм! А то я не понимаю, что ты бы нас сразу в колодки забил. Теперь-то казаки все знают, волнений все одно не избежать. И хоть как оно повернись, а половина полков все равно домой уйдет.

– А если я откажусь в вашем бунте участие принять?

– Неволить тебя не станем, – ответил Игнат. – Уведем казаков, сколько сможем. А когда Булавин с сечевиками на Дон придет, то помни, у тебя там дом и семья, а здесь только ложь и враги. Выбирай, с кем ты будешь в одном строю стоять.

– Ладно, – сдался походный атаман – я с вами. Поутру соберем полковников и решим, как быть.

– Клянись! – потребовал Некрасов.

Кумшацкий вынул нательный крест и, поцеловав его, произнес:

– Клянусь быть заодно с атаманом Булавиным и стоять за вольный Тихий Дон до конца!

Чуть свет в палатке Кумшацкого собрались командиры казачьих полков и решили сегодня же в ночь, вернув разъезды, уходить из расположения армии генерала Боура на Дон, для начала двинувшись на Старую Руссу. Дальнейший их путь лежал на Тверь, а затем, обходя Москву, взять которую наличными силами возможности не было, идти на Тулу, где разграбить и пожечь оружейные заводы. Потом Козлов, Липецкие заводы и Воронеж, а после него уже домой.

По дороге необходимо распространять среди крестьян и рабочих воззвания атамана Булавина и забирать с собой всех желающих вступить в войско, молодых и крепких мужиков. Легкая казачья конница в количестве немалом, да еще и в центре России, многое натворить могла. Большая часть царских войск в это время находилась на границе и кроме дворянского ополчения, запасных и необученных солдатских полков, противостоять им было некому.

За кого действительно переживал походный атаман, так это за три стоящие на финляндской границе полка. Ждать их времени не было, а бросать братов жалко. Однако старшим командиром там был отличившийся в битве под Калишем Данила Ефремов, старый опытный казак, так что шансы на прорыв у них имелись. Кумшацкий написал Ефремову письмо и посоветовал прорываться через Олонец и Лодейное поле на Белоозеро, а оттуда идти за ними вслед или уходить через Вологду и Ярославль на Нижний Новгород, по пути поднимая крестьян и рассылая «прелестные» письма.

К вечеру, стянувшись в кулак, армия Максима Кумшацкого, перебив приставленных для наблюдения за казаками царских людей, подожгла имущество, какое не смогла забрать с собой, без боя миновала охранные солдатские пикеты и покинула армию генерала Боура.

10

Войско Донское. Бахмут. 28.07.1707.

– Мы красные кавалеристы, трам пам-пам…

Сегодня лоскутовцы всем составом умчались в степь, а сестра Галина у подруги, которая через пару дней выходит замуж, помогает с приготовлениями. Казаки чуют, что грядут некие события, которые в корне изменят их жизнь, и свадьбы будут играть не осенью и зимой, как обычно, а летом. Поэтому, напевая песенку из юности Богданова, и пользуясь тем, что сегодня дома никого и у меня своего рода выходной день, я сидел за столом и размышлял о том, о чем и каждый день, то есть о будущем. Если конкретней, проводил ревизию собственных знаний и умений.

Чем я могу помочь Войску Донскому, если мы все же победим? Как выяснилось, не многим. Богданов в жизни видел немало. Вот только он гуманитарий, а не технарь. Его знания о древних культурах пока не востребованы, и любой старик из казаков про те далекие времена, когда в Великой Степи правили князья-волки, знает никак не меньше чем он. Ну а то, что ему известно из истории России и Европы, не столь уж и важно.

В связи с тем, что восстание Кондрата Булавина пойдет в ином русле и по другому сценарию, скорее всего, изменится весь ход истории. Люди, которые совершили определенные поступки, могут умереть раньше срока, или наоборот, не погибнут геройской смертью в битве, а проживут долгую и счастливую жизнь. Соответственно, появятся указы, которых никогда не было. Бездарный полководец, герой Северной войны, вместо того, чтобы воевать с Карлом Двенадцатым, будет находиться на юге. А иностранец, который спешит в Россию за длинным рублем, до пункта назначения может и не добраться.

Итак, я один. Достал бумагу и чернила, заготовил очиненные гусиные перья и давай писать все, что помню и знаю.

История Государства Российского. Тоже мне, блин, Карамзин с Татищевым. Вспомнил несколько дат на ближайшие годы и, в общем-то, все. Остальное пока не актуально.

География. Могу нарисовать примерную контурную карту Сибири, Средней Азии и всего мира. Обязательно этим займусь, когда времени будет больше.

Полезные ресурсы. Вот это важно. Где в Восточной Украине, на Дону, Кубани и Кавказе чего есть, я представление имел. Богданов этим вопросом интересовался, и как простой работяга, и как исследователь, так что минимум сорок-пятьдесят месторождений полезных ископаемых указать смогу. Нефть, газ, уголь, металлы, соль… В будущем все сгодится.

Сельское хозяйство и новые методы агрономии. Как и большинство советских людей, про огородничество Иван Михайлович знал не понаслышке, кое-что можно двинуть в жизнь. И самое главное – он понимал значение картошки, которую вроде бы уже завезли в Россию, вот только выращивать не научились. Пометка – в обязательном порядке уточнить этот вопрос и попробовать достать семенной фонд.

Банковское дело и экономика. Полнейшее фиаско. Ничего, кроме как купи дешевле и продай дороже, ссуди в долг и слупи проценты, я не знал.

Искусство. В голове сотни песен и немалое количество стихов. В общем-то, негусто, но не так уж и мало. Хоть и нехорошо воровать произведения классиков, того же Саши Пушкина, например, но если его предка Ганнибала после изменения истории, как царева холопа и арапское чудо-юдо прихлопнут, великий человек может никогда не родиться. И если рассуждать здраво, можно не сомневаться и использовать накопленный культурно-просветительский багаж без зазрения совести.

Еще одно направление, скорее всего, самое важное. Наука. Но что я помню из знаний Богданова? Столько же, сколько он сам, то есть чрезвычайно мало. Таблицу умножения? Так ее еще Пифагор придумал. Менделеевскую систему элементов? Разрозненные отрывки и формула спирта. Паровой движок? Нет. Двигатель внутреннего сгорания? Тоже нет. Электричество? Где ток живет, понятие имею, но постольку поскольку. Схемы грозного стрелкового оружия, вроде автомата Калашникова или винтовок? Опять же полный мрак. Да и если бы я смог нарисовать схемы, что с того? Ничего. Ведь при современном уровне технического развития, отлить калиброванный до миллиметра патрон очень сложно, а может быть и невозможно. А помимо него нужны новые пороха, лаки и металлы. Хотя, вот про оружие задумался и осознал, что устройство простейшего гладкоствольного ружья-дробовика и патрона к нему могу расписать. Но сейчас все ружья и так гладкоствольные, и если вносить инновацию, только в мелочах. Плюс к этому, со временем, можно обдумать создание простейшей игольчатой винтовки, вроде той, что Богданов некогда реставрировал в краеведческом музее, а так же ручных гранат и миномета. Но это все потом, а пока для этого ничего нет: ни влияния, ни денег, ни специалистов, которые по моим корявым рисункам и косноязычным описаниям могли бы сделать новый образец оружия.

Что еще можно вспомнить? Составить список умных и полезных людей, которые резко выделяются из общей массы современников. Историк Татищев. Механик Нартов. Математик Эйлер и академик Ломоносов, который сейчас еще даже и не родился. Вот, наверное, и все. Для первого раза немного, но и немало. Пятнадцать страниц исчеркал своими заметками, которые в любом случае еще будут неоднократно дополняться.

За таким занятием прошло полдня. Я собрал свои записки и задумался о том, куда бы мне их спрятать. Ведь то, что я написал, уже само по себе ценная информация, и если она попадет в руки не тому человеку, могут быть проблемы. Далекие предки отнюдь не глупцы, и когда надо соображают хорошо, иногда даже лучше выходцев из двадцать первого века, потому что они практики, а не теоретики.

После разных вариантов, я запаковал записки в плотную ткань, подорвал в своей комнате половицу и спрятал бумаги в подпол. Пусть лежат до лучших времен, которые обязательно когда-нибудь настанут.

Сделав свой первый тайник, я решил выйти в городок и прогуляться, так как от местной жизни и от друзей прежнего Никифора отстраняться не надо. И вскоре, прогуливаясь по улочкам Бахмута, общаясь с ровесниками, я отвлекся от тяжких дум и размышлений. Но ненадолго. Память Богданова, вот же гадство, подкинула очередное воспоминание, письмо казаков и калмыков, воевавших в Польше к светлейшему князю Александру Меньшикову.

«Светлейший князь и милостивый государь Александр Данилович. Бьют тебе челом сироты вашего походного донского войска казаки города Черкасска и юртовые калмыки, которые на службе великого государя в Польше. Мы вышли из города Черкасска в начале 1707-го года и служим великому государю по нынешний 1708-й год в Польше не выезжая. Стало нам ведомо, что калмыки, которые кочуют за Волгой и по Салу забрали на Дону наших жен и детей в полон, а дома наши разорили и что было пожитков, то все забрали. Мы просим вашего светлейшего и милостивейшего указа о том, чтоб нас, сирот, отпустить домой на Дон и отыскать бы нам у тех (калмыков) жен своих и детей. Хотя на окуп выкупить, чтоб они, калмыки, не запродали наших жен и детей в дальние страны. Светлейший и милостивейший князь государь, смилуйся над нами, сиротами своими, и не дай в конец разориться, а мы, сироты ваши, и впредь, великому государю, рады будем служить. Смилуйся, пожалуй!»

Вот ведь как было. Люди за царя и его интересы со шведами воевали, а царские прихлебатели и дикие степняки их семьи в рабство угоняли. Где справедливость и правда, и нужен ли такой царь, который подобное допускает? Справедливости нет, потому что она для тех, кто силу имеет, и готов за свою свободу биться. И я за нее любому глотку рвать стану, дабы не было такого, что детей малолеток об камни головами прикладывали, а пленных казаков вешали и по Дону плотами к морю спускали. Так пусть же каждая тварь, что на мою родную землю покусится, в нее же и ляжет.

В общем, погулять не удалось. Снова накатила забота и, посетовав на избирательную память Богданова, которая выдает целые куски текста, но не помнит, как производить динамит, я вернулся домой и до темноты возился с оружием, а что нового вспоминал, все записывал.

Так пролетел еще один день моей жизни, а следующим утром появились боевики Лоскута, предупредившие нас с сестрой, что к Бахмуту направляется сотня казаков из ближних людей войскового атамана Лукьяна Максимова. Встречаться с ними нельзя, могут взять в заложники. Поэтому пришлось срочно собирать вещички, седлать коней и бежать в сторону Сечи.

11

Украина. Хутор Диканька. 05.08.1707.

Лукьян Хохол поглаживал своего коня по шее и шептал ему на ухо успокаивающие слова. Нельзя выдавать себя излишним шумом, а иначе все дело может прогореть. Генеральный судья Кочубей что-то заподозрил и запер дочь Матрену на родном хуторе Диканька. А посланный к Мазепе гонец вернулся со словом гетмана, что пока ему не предоставят девушку в целости и сохранности, никаких переговоров между ним и сечевиками не будет.

Куренной атаман вспомнил сделанный для него Семерней список с любовного гетманского письма и улыбнулся.

Престарелый, но все еще бодрый гетман писал своей возлюбленной:

«Мое сердечко, мой розовый цветок. Моя любимая и наимилейшая Мотроненько. Сама знаешь, как я до безумия люблю тебя».

Да и Матрена Кочубей хороша, постоянно отвечала ему, подогревая чувства Ивана Степановича:

«Хоть сяк, хоть так будет, а любовь между нами не отменится».

Тем временем Сечь кипела и бурлила, никто не впускался и не выпускался, казаки собирали войсковые обозы, готовили и починяли оружие, перековывали лошадей и не хотели, чтобы царевы шпионы раньше времени прознали о грядущем походе. Благодаря усиленным мерам по соблюдению тайны, были пойманы лазутчики: двое московских, один турецкий, один гетманский и еще один из Речи Посполитой. Московских агентов долго пытали и вызнали про всю раскинутую по Малороссийской Украине шпионскую сеть, турка и ляха придержали, а через гетманского вышли на связь с Мазепой.

С гетманом договориться было жизненно важно, а потому, недолго думая, атаманы решили Матрену выкрасть. Дело это нелегкое, у Кочубея казаков для охраны родного дома хватало и, враждуя с Мазепой, он всегда был начеку. Однако за работу взялись пять лучших пластунов на всей Сечи. А еще внутри был Петр Семерня, который обещал усыпить собак и по возможности подпоить стражу.

Пластуны ушли в сторону хутора, а Лукьян с десятком казаков затаился в балке неподалеку, чтобы если будет погоня отвлечь ее и увести в сторону. Ожидание – одно из самых тяжких человеческих чувств, но сечевики были опытными воинами, не раз в засаде турка, крымчака, московита или ляха караулили. Поэтому, никак не выдавая своего присутствия, терпеливо ожидали возвращения мастеров скрадывания.

Наконец, в сопровождении Семерни и Матрены появились пластуны. Они вскочили на заранее приготовленных лошадей и обходными путями помчались в сторону Батурина, в гетманское местожительство Гончаровку.

Лукьян и его казаки до выезда на дорогу своими лошадьми затоптали их следы. Затем неспешно пересекли реку Ворсклу, миновали село Гавронцы и повернули в сторону Сечи. Где-то к полудню их догнали. За беглянкой вдогонку кинулся сам полтавский полковник Иван Искра, в эту ночь гостивший на хуторе Кочубея. Сечевики не скрывались и не убегали, но к возможному бою приготовились. Хохол и его люди достали пистоли и проверили, ладно ли выходят сабли из ножен, не заржавели ли кормилицы и поилицы.

– Стой! – донесся до сечевиков громкий окрик, и они остановились.

С полковником полтора десятка реестровых казаков, небольшой перевес над сечевиками, и Искра грозно спросил:

– Кто таковы, собачьи дети, и откуда путь держите?

Куренной атаман Искру узнал и, резко поворотив коня, рыкнул в ответ:

– А кто это лает и на вольных людей орет понапрасну?

Давно уже полковник ни от кого не получал отпора и, раскрыв рот, будто вытащенная из воды рыба, не зная что ответить, промолчал. Но вскоре он опомнился и разразился на казаков бранью. Лукьян сотоварищи ответили, и быть бы бою, но на дороге появился еще один отряд в три десятка сабель. Это Костя Гордеенко, беспокоясь за товарищей, выслал им навстречу верных казаков из сиромашных. Полковник с реестровыми отступил и, убедившись, что ошибся, Матрены Кочубей с сечевиками не было, с пустыми руками вернулся в Диканьку.

Тем же вечером генеральный судья, справедливо решивший, что дочь похитил гетман и его люди, сел писать на Мазепу донос во многих пунктах, высказывая к нему все свои претензии. Вот такими были некоторые из них:

6. В один из последовавших затем дней, гетман говорил мне: «Дошли до меня достоверные слухи, что шведский король хочет идти на Москву и учинить там иного царя, а на Киев пойдет король Станислав с польским войском и со шведским корпусом генерала Реншильда. Я просил у государя войска оборонять Киев и Украину, а он отказался, и потому, нам поневоле придется пристать к Станиславу».

8. В этом году 28 мая сербский епископ Рувим говорил нам, что был он у гетмана в Гончаровке, и гетман при нем печаловался, что государь обременяет его требованием доставки лошадей.

9. В этом году 29 мая дочь моя призвана была им в Гончаровку крестить жидовку и в этот день, за обедом, он сказал: «Москва возьмет в крепкую работу малороссийскую Украину».

16. Мазепа несколько раз посылал полтавского казака Кондаченка и другого человека, по прозванию Быевский в Крым и в Белогородчину к татарским салтанам и к самому хану. Кажется, это он делал для того, чтобы расположить их к себе и, в свое время, употребить на свои услуги.

17. В конце июня 1706 года, по возвращении из Минска, Мазепа был в гостях у меня, Кочубея, и немного подгулявши, когда я, хозяин, провозгласил его здоровье, он вздохнул и сказал: «Какая мне утеха, когда я всегда жду опасности, как вол обуха». Потом, обратившись к жене моей, начал хвалить изменников Выговского и Бруховецкого, и говорил, что и сам он промышлял бы о своей цельности и вольности, да никто не хочет помогать ему, а также и муж ее.

19. Мазепа держит около себя слуг лядской породы и употребляет их для посылок без царского указа, а это не годится.

20. Государь запретил пропускать людей с левого берега на правый, а гетман этого указа не исполняет. Мать гетмана, умершая игуменья, перевела много людей с левого берега на правый. После чего поселила их в основанные ею слободы. Да и, кроме того, по всем опустевшим городам и селам правой стороны густо заселяются жители, уходя с левой стороны. Таким образом, правая сторона становится многолюдною, а на левой население умалилось и оставшимся жителям стало труднее содержать охотницкие (слободские) полки, и все думают уходить за Днепр.

21. На Коломацкой раде постановлено стараться, чтобы малороссияне с великороссиянами вступали в родство и свойство, а гетман до того не допускает и даже недоволен, когда узнает, что малороссияне с великороссиянами водят хлеб-соль. От этого, между теми и другими увеличивается удаление и незнакомство.

23. Гетман предостерегал запорожцев, что государь хочет их уничтожить, а когда разнеслась весть, что запорожцы хотят, согласясь с татарами, сделать набег на слободские полки, то сказал: «Чай нецнотливые сыны онии все, коли що мают чинити, коли б уже чинили, а то тилько оголошаются, аки дражнют!»

27. Прежде полковники выбирались вольными голосами, а теперь за полковничьи уряды берут взятки и получает уряд не заслуженный товарищ, достойный такой чести, а тот, кто в силах заплатить. Умер киевский полковник Солонина: он служил царям верно от самого поступления Малой России под царскую державу и был 20 лет на полковничьем уряде. Гетман отобрал его села и отдал своей матери, игуменье Магдалине, а оставшимся после Солонины внукам и племянникам ничего не дал. Умер обозный Борковский, оставил вдову и двух несовершеннолетних сынов. Гетман отнял у них село, которым покойник владел 20 лет по жалованной грамоте, а кроме того, взял на гетманский двор местечко, принадлежавшее уряду генерального обозного.

В конце доноса генеральный судья клялся царю в верности и жаловался, что гетман – старый греховодник, украл силой его дочь и, наверняка, будет принуждать ее к браку насильно. К посланию как свидетели приложили свои подписи полковник Искра и сотник Кованько, а рано утром из Диканьки в сторону Москвы и Киева под усиленной охраной казаков Полтавского полка устремились гонцы.

Надо сказать сразу, что жаловался Кочубей зря. Царь Петр ему не поверил, приказал схватить вельможу и полковника Искру, а потом пытать их.

Приказание царя было выполнено, но не полностью. Полыхнул Дон, а за ним и Малороссия. Полковник Искра, находясь в войсках, пыток избежал, а Кочубей был доставлен в Москву, но отделался травмами средней тяжести и надломленной психикой.

12

Малороссия. Городок Переволочна. 18.08.1707.

Из Бахмута мы с сестрой и несколько преданных отцу казаков ушли вовремя. Видимо, не зря Илья Зерщиков по станицам и городкам ездил, что-то все же узнал, хитрый лис. Однако в прямое противостояние с батей он вступать не стал, осторожничал, а навел на него Лукьяна Максимова. Тот, будучи преданным Москве войсковым атаманом, встревожился, и на всякий случай решил нас с сестрой захватить – стандартная практика для этого времени. Но его казаки ехали неспешно, и были замечены разведчиками Лоскута, которые предупредили полковника, а тот нас.

Родной городок покидали с легким сердцем. За имущество можно не переживать, работники и бахмутские казаки за ним присмотрят, а «максимовцы» ничего грабить не станут. Пока они нам не враги, а делают только то, что им приказали, и не более того.

Лошади у нас отличные. Сопровождающие казаки, старшим среди которых был недавно вернувшийся из тайной поездки к степным кочевникам порученец отца Василий Борисов, дорогу знали хорошо. Препятствий не было, а на заставах нас в розыск пока не объявляли. Отряд выехал на Муравский шлях и по нему добрался к берегам Днепра, а затем в районе Малой Хортицы мы переправились на левый берег.

Лето стояло теплое и приветливое. И дождей в меру, и солнце светило как на заказ. Все так же, по Муравскому шляху, который длинной серой змеей петлял между холмами, хуторками, полями и садами, двинувшись вверх по течению Днепра, отряд достиг Самарских высот. Именно здесь вблизи городка Кодак собиралась армия сечевиков, готовых вскоре выступить на Дон. События на Сечи стали привлекать нездоровое внимание разных темных личностей, и батя с соратниками перебрались подальше. Можно прямо сейчас выступать в поход. Но, как я позже узнал, еще не все было обговорено с гетманом Мазепой. И пока между реестровыми и сечевыми казаками нет письменного договора, армия стояла на месте.

Лагерь запорожцев, который находился под стенами небольшого городка, меня поразил. Кругом конные дозоры и пикеты, которые держали под присмотром подходы. Само расположение войска окружено земляными валами и рвами. Наверху стояли пушки и дежурили воины. На воротах настороженные караулы, а в чистом поле не менее полутысячи человек махали саблями и пиками, вроде как тренировка. С виду нормальный военный лагерь и картина вполне ожидаемая. Однако когда я попал внутрь, здесь-то и ошалел.

Большая часть всего пространства была забита огромной людской толпой, которая постоянно перемещалась между сотнями возов, многочисленными палатками, шалашами и навесами. И кого здесь только не было. Пропивающие перед походом последние деньги бесшабашные запорожцы. Беглые оборванные крестьяне, угрюмые и затравленные жизнью трудяги, которые готовили на кострах нехитрый обед. Починявшие оружие и точившие палаши дезертиры царской армии. Справно одетые жители Кодака, которые оказались в лагере по своим делам. Торгующие самыми разными товарами армяне и греки под большими палатками-навесами. Рядом с ними такие же палатки, где люди с явными семитскими корнями отпускали под залог имущества горилку. И тут же музыканты. Ведь когда казаки гуляют, без них никак: дудари, бандуристы, скрипачи, кобзари, барабанщики и литавристы. Шум и гам. Говор тысяч голосов, звон металла, лошадиное ржание и долетающая со всех сторон музыка струнных инструментов.

– Эх! Хорошо! – радостно выдохнул Василий Борисов, стройный светловолосый казак, неугомонный и веселый.

– Куда теперь ехать? – растерянно разглядывая хаос лагеря, спросил я его.

– Прямо, – уверенно взмахнул рукой Борисов.

Осторожно расталкивая людей лошадьми, мы проехали к майдану, большой вытоптанной площади. В этом месте посторонних и праздношатающихся не было. Пара деревянных строений, конюшня на полторы сотни голов, несколько мелкокалиберных пушек без лафетов и полсотни вооруженных казаков.

– Кто такие? – спросил стоящий у входа до зубов вооруженный суровый казак, с примечательными длинными седыми усами и сразу тремя пистолями за ярким красным кушаком.

– Дети Кондрата Булавина из Бахмута приехали, – ответил ему Василий. – Где атаман?

– Туточки он, – ответил седоусый, и кивнул за спину.

Вслед с Борисовым мы с Галиной прошли в избу, и встретились с отцом. Кондрат как всегда был в делах, но для нас время выделил – свои детки приехали, а не чужие. Впрочем, долго он с нами не пробыл. Расспросил о дороге и определил на постой в палатке рядом с майданом, а потом снова вернулся к организации похода.

Мы с Галиной оказались предоставлены сами себе. Сестра занималась своими делами, вместе с казацкими женами, кто за мужьями в поход собрался, сушила лекарственные травы и делала закупки необходимых войску мелочей. А для меня наступили, наверное, самые лучшие деньки в жизни. В войске около десяти тысяч бойцов, и в каждого второго пальцем тки, можешь у него чему-то научиться. И я времени даром не терял. Чуть свет вставал и вперед, по лагерю бегать. К одному подходил, к другому, к третьему, а к вечеру от полученной информации, знаний и впечатлений, заснуть не мог.

Хочешь научиться саблей биться? Не проблема, выходи в поле и становись в общий строй, а инструктора, бывалые сечевики, тебе все покажут, обеспечат спарринг-партнерами и поблажек не дадут. Переходишь дальше, чистка разнообразного огнестрельного оружия: самопалов, пистолей, пищалей и легких ручных бомбард. Как немаловажное дополнение, правила техники безопасности со всем этим многочисленным стреляющим добром. Не знаю, отнеслись бы ко мне по иному, не будь я атаманским сыном, но думаю, что нет. К подготовке своей смены природные казаки, сечевики в частности, относились очень внимательно и времени на это никогда не жалели.

И гулял я по лагерю дней пять, до тех пор, пока не пристроился к пластунам. Ох, и лютые мужчины, тихие и незаметные. В шинках не гуляют, держатся всегда сами по себе, а знают много. Мне с ними было хорошо и комфортно, лишних вопросов не задают, а практика идет весь день. Сидит такой молчаливый дядька на возу и кивает в сторону врытого в землю столбика, мол, видишь? Да, вижу, подтверждал я ответным кивком. Шир-хх! Со свистом по воздуху проносится напоминающий финку длинный нож и сантиметров на десять впивается в столб. После этого пластун объясняет, как и куда должен попасть клинок, дабы вражина не смог вскрикнуть и не успел сигнал тревоги подать.

Повторюсь. Мне пластуны понравились, и так бы я с ними все свое время дальше и проводил. Однако меня вызвал отец и приказал собираться в дорогу. Я спросил, куда едем, и получил ответ, которого не ожидал. На переговоры к Мазепе.

В моей истории, точнее сказать, в истории Богданова, ничего подобного не было. Царю Петру Романову повезло. Всех своих врагов в последние пять лет он разбил по очереди, причем с разницей в полгода, максимум, год. А у меня вот оно как сложилось – Мазепа с сечевиками и донцами сговаривается. Следовательно, история в любом случае, по иному пути пойдет. Что из этого получится? Не знаю, но хотелось верить, что лучше, чем в «богдановской реальности», где все кровью умылись, и продолжали ею умываться еще очень и очень долго.

Отряд в три сотни конных казаков выступил вверх по течению Днепра. Ехали Костя Гордеенко, Кондрат и я, в должности писарчука, вроде как не просто свой человек, а родная кровь, которая в любом случае лишнего болтать не станет. Собирались недолго, и до места, где должны были пройти переговоры, добрались за сутки.

Подъехали к хорошо укрепленному городку. Время полдень. Наши казаки остались под стенами, а мы втроем въехали в замок. Встречу Мазепа назначил на нейтральной территории, в Переволочне, сотенном городке, который когда-то был основан литовским князем Витовтом для охраны Днепровских переправ. Как и в стародавние времена, городок жил за счет военных и паромщиков, а административно относился к Полтавскому полку. В центре Переволочны располагались довольно скромные укрепления, громко названные замком. Вот здесь-то и должны были состояться переговоры мятежных атаманов с гетманом всея Украины Иваном Степановичем Мазепой.

Атаманов без промедления проводили в отведенную под Круги местного начальства просторную горницу. Гетман – пожилой, но еще весьма крепкий мужчина с умными глазами и прической под горшок, в лазоревом жупане, уже ждал нас. Он сидел в кресле и обшаривал лица атаманов цепким пристальным взглядом. Все, как и было оговорено заранее, но кроме гетмана присутствовал еще один человек – виленский ксендз иезуит Залевский, личность на Украине известная.

Мазепа милостиво кивнул атаманам и задал стандартный вопрос, ответ на который он и так знал:

– Что привело вас ко мне, атаманы-молодцы? Зачем встречи искали?

Гордеенко и донской атаман переглянулись, и речь повел отец. Он повел плечами и задал встречный вопрос:

– Гетман, почему здесь иезуит?

Мазепа чуть скривил губы и ответил:

– То гость мой и представитель Станислава Лещинского, короля Речи Посполитой. Вы ведь не на торг пришли, а против царя московского бунт чинить?

– Не бунт мы затеваем, а правду защитить хотим и свободу свою отстоять.

– Пусть так, но пан Залевский останется…

– Тогда разговора не будет, – сказал отец.

После этого мы развернулись в сторону выхода. Бояться гнева гетманского не стоило. Как я говорил ранее, под стенами Переволочны триста казаков и на другом берегу Днепра тысяча сечевиков во главе с Лукьяном Хохлом. Мазепа про это, наверняка, знал.

– Стойте, – задержал нас гетман и повернулся к иезуиту. – Пан Залевский, пожалуйста, обожди в соседней комнате.

Иезуит окатил нас презрительным взглядом и, что-то пробурчав, вышел. Мазепа расплылся широкой улыбкой и спокойным тоном продолжил разговор:

– Не мог от него избавиться, хорошо, что вы помогли. Давайте прямо говорить. Что предлагаете, атаманы?

Далее речь повел Костя Гордеенко, который в местных делах понимал больше отца:

– Иван Степанович, ты знаешь, что генеральный судья Кочубей и полковник полтавский Искра на тебя донос в Малороссийский приказ написали, так что дороги назад нет…

– И не только на Москву они отписали, но и киевскому губернатору, – перебил его гетман. – Но я не боюсь, заступники у меня серьезные. При нужде, сам канцлер Головкин за Мазепу слово скажет, да и царь мне верит. Впрочем, я с вами, ибо вы всерьез решили дело делать, а не как обычно, криком и набегами ограничиться.

– Ну, раз так, – продолжил кошевой атаман, – предлагаем тебе немного и немало, а стать независимым владетелем всей Малороссии. Лучшего момента, чем сейчас, может уже не представиться. Москва, шведы, ляхи и турки с крымчаками. Сейчас каждый сам за себя, и устойчивых союзов ни у кого нет, а если мы пойдем на отделение, все получится. У тебя тридцать тысяч реестровых казаков, а если напряжешься, то и пятьдесят соберешь. За нами тридцать тысяч вольницы сечевой и на Дону двадцать будет, да беглых с двадцать тысяч, а то и более. И это без учета закубанских орд, казаков с Яика, Терека, Кубани, да заволжских калмыков, так и не принявших царскую власть. Если все заодно биться станем, победа за нами. Решайся, гетман. Москва и Речь Посполитая мнения и пристрастия быстро меняют, а у тебя жинка молодая и сила под рукой. Неужто не хочешь оставить деткам своим, что-то кроме дурной славы царского прихвостня или наоборот предателя московских интересов?

От таких слов гетман надолго задумался и, решившись, спросил:

– Чем я могу помочь прямо сейчас?

– Нам нужны пушки, порох, одежда, деньги и продовольствие для сечевиков, – начал перечислять Кондрат. – Кроме того, ясно, что сразу прийти к нам на помощь всеми силами ты не сможешь. Поэтому надо царя московского и короля шведского с Лещинским лбами сталкивать, и борьбу их усугублять. А что касательно воинов, пусть от реестра к нам для начала молодыки пойдут. Парни погуляют, опыта наберутся, и нам помощь.

В чем, в чем, а в таких материях как снабжение войск и экономика гетман соображал хорошо. Поэтому сразу ухватил быка за рога и начал перечислять:

– Пушки будут вместе с нарядом, и припас для них выделим. По требованию царя Петра я не один армейский магазин в Малороссии организовал, так что проведем ложные набеги, имущество увезем, а потом все на татар, ляхов и шведов спишем. Хлеб есть в Чернигове, дам пятнадцать тысяч четвертей. Одежда на десять тысяч человек будет. Денег выделю тридцать тысяч золотых червонцев, – на секунду Мазепа запнулся, видимо, решал что-то, и продолжил: – Теперь, насчет подкреплений. Молодыки и без моего ведома уходят, я знаю, что ваши люди по селам ходят и в поход их зовут. Пусть идут, я не против, но требую, чтобы они определялись вместе с реестровыми казаками, шли отдельным войском и под командованием моего человека.

– Кого назначишь? – спросил Гордеенко.

– Стародубского полковника Ивана Скоропадского, верный мне человек. С ним пойдут пять тысяч из Гадяцкого, Прилуцкого, Миргородского, Черниговского, Нежинского, Лубенского и Переяславского полков. Тем верить могу в полной мере, не то, что Полтавцам.

– Мы согласны, – подтвердил Гордеенко.

– Не спеши, Костя, это не все, – гетман бросил быстрый взгляд на Гордеенко, с которым до этой встречи находился в открытой вражде. – Что я получу от вас, когда от царя отойду?

Слово опять перехватил Кондрат:

– Полная поддержка во всех делах и подкрепление нашими войсками. Поможем несогласных полковников давить, а когда рядовые казаки узнают, что мы с тобой, мало кто против тебя встанет. Сечь в Малороссии влияние пока еще имеет, и ты можешь гетманом навечно стать. А если богу угодно будет, булаву свою по наследству передашь или сам преемника выберешь.

Разговор длился два часа. И когда все было оговорено, настал мой черед, не зря меня в эту поездку писарем взяли. Раз так, засел я за бумаги и начал роспись договора между реестровым, сечевым и донским казачеством. В двух экземплярах. Полчаса работы и я вошел в историю, как человек, чьей рукой был написан важнейший государственный документ.

Наконец, все закончено, гетман и атаманы расписались, заверили друг друга в дружбе, и расстались. Мазепа остался в Переволочне, а мы покинули городок и, переправившись на другой берег Днепра, помчались в Кодак. Время поджимало. Через два дня запорожское войско должно выступить на Дон.

13

Войско Донское. Черкасск – Обливенский городок. 01-10.09.1707.

Солнечный полдень 1-го сентября. В столицу Войска Донского вступил сильный отряд полковника Юрия Долгорукого. Казаки про него уже знали, от самого Воронежа за царскими карателями присматривали, и все были встревожены. При этом не особо-то и важно, есть за тобой провинность перед Петром Романовым или нет. Князь Юрий был наделен большими полномочиями, и мог практически любого, кто ему не по нраву, в измене обвинить.

На соборной площади Черкасска собрались казаки. После чего на крыльцо приказной избы вышел войсковой атаман Лукьян Максимов, рыжебородый коренастый мужчина, который смотрел на белый свет из-под нахмуренных мохнатых бровей. В руках у него пожалованные царем за невмешательство донцов в астраханский стрелецкий бунт царские клейноды. И, окинув суровым взглядом площадь, он тяжело вздохнул, поприветствовал казаков и представил кругу князя Юрия Долгорукого.

Казаки встретили появление полковника ропотом, а писарь, приставленный к царскому отряду, выступив вперед и, приосанившись, зачитал указ царя Петра Алексеевича Романова:

«Господин Долгорукий! Известно нам учинилось, что из русских порубежных и из иных разных наших городов, как с посадов, так и уездов, позадонские люди и мужики разных помещиков и вотчинников не хотят платить обыкновенных денежных податей. Они оставляют прежние свои промыслы и бегут в разные донские городки, а паче из тех городков, из которых работные люди бывают по очереди на Воронеже и в иных местах. И забрав наперед в зачет своей работы лишние многие деньги, с женами и с детьми убегают они и укрываются на Дону в разных городках, а иные многие бегают, учиняют воровство и забойство. Однако же, тех беглецов донские казаки из городков не высылают и держат в домах своих. И ради того указали мы вам ныне для сыску оных беглецов ехать на Дон без всякого замедления. Которых беглецов обнаружите, надлежит вам во всех казачьих городках, переписав, с провожатыми, с женами и с детьми, выслать в те города и места, откуда кто пришел. А воров и забойцев, если где найдутся, хватай и отсылай с караулом в Москву или Азов».

Писарь закончил оглашение указа, и голутвенные казаки, многие из которых в своем прошлом имели немало темных пятен, разразились негодующими криками:

– Не по закону!

– Не бывало такого!

– С Дону выдачи нет!

– Вертайся на Москву, полковник, здесь тебе не родовое поместье!

– Не допустим!

Старшины донские молчали, а смотревший на это безобразие князь Долгорукий, стройный дворянин в парике и полковничьем мундире, брезгливо поморщился, обернулся к ним и сказал:

– Уймите чернь, старшины.

К полковнику приблизился бывший войсковой атаман Илья Зерщиков и зашептал:

– Князь, голутвенные распалены, и пока их унять нельзя. Слухи ходят, что с Запорожья против царя сечевики идут и с войском донским, что на границе стоит, непорядок. Пока они не развеются, покоя не будет. Езжай ты, князь, без шума и по-тихому на Азов или Воронеж. Как все затихнет, тогда и будешь беглых ловить.

– Чушь полнейшая, – ответил высокомерный полковник. – Есть указ государев, и я буду его исполнять.

– Как знаешь, князь, – прошептал Зерщиков и вернулся к остальным старшинам.

Тем не менее, княжеское спокойствие было напускным. На подходе к Черкасску его догнал гонец из Воронежа, с тревожной вестью, что Сечь бурлит и, действительно, донские полки Максима Кумшацкого изменили государю и уже бесчинствуют в окрестностях Твери. Казаки нападают на богатые поместья, убивают помещиков, освобождают крестьян и уничтожают всякое промышленное производство.

Первым побуждением князя было бросить все и мчаться с отрядом обратно, дабы вступить в бои с бунтовщиками, но его приказ никто не отменял, а с ослушниками царь Петр никогда не церемонился. Решено – он останется на Дону и, пока казаки жгут боярские дома в России, он будет жечь их хаты здесь. Никто и никогда не мог сказать про князя, что Юрий Долгорукий мягок сердцем и уступчив к людям, но теперь он станет делать такое, что его жестокость запомнят в веках.

К тому же азовский губернатор Толстой, который знал о цели княжеской экспедиции, обещал полностью поддерживать его, а в случае нужды незамедлительно выслать на помощь крепостных драгун и казаков. А еще Толстой добавлял, что слухи о беспорядках на Сечи чрезвычайно преувеличены. Он получил известия от гетмана Мазепы с точными сведениями, что недовольные есть, но на Дон никто из сиромашных не стронется.

Ранним утром следующего дня отряд князя Долгорукого в составе 17 офицеров, 40 солдат, 20 денщиков, 15 подьячих, а также 80 казаков из Таганрога и Азова с тремя всадниками при каждом, покинул Черкасск и двинулся в сторону Северского Донца. Как немаловажное дополнение, с отрядом отправились пять уважаемых донских старшин со своими людьми: Петров Ефрем, Саломат Никита, Савельев Абросим, Иванов Иван и Матвеев Григорий.

Отряд полковника двигался неспешно, останавливаясь в каждой станице и на каждом хуторе по пути своего следования. Несмотря на то, что гонцы во все концы Войска Донского, с предупреждением о появлении карателей, были отправлены заранее, не все беглые успели покинуть свои хаты. У кого-то семья-хозяйство, а иные на извечный «авось» понадеялись. Соответственно, заинтересованные в поимке беглых, и не желающие навлекать на себя гнев Петра донские старшины, сдавали таких нерасторопных людей сразу. А князь Юрий показал себя во всей красе. Рваные ноздри и клеймо на лоб были самыми мягкими наказаниями для тех, кто попал в его руки. Однако Долгорукий был недоволен. В деле поимки двуногого имущества, он был человеком чрезвычайно опытным и понимал, что ловит одного беглеца из десяти, а основная масса где-то прячется.

Вечером 10-го сентября отряд полковника остановился на ночь в Обливенском городке. Сначала хотели двигаться дальше, так как атаман городка встретил князя и его офицеров хлебом-солью и принес клятву, что пришлых людей в городке было три десятка, и все они, прослышав про отряд Долгорукого, давно разбежались по речным плавням. Однако один из черкасских старшин, ранее проживал в этом городке. Он вскрыл обман атамана, а затем быстро отделил старожил от беглецов, которых оказалось почти двести человек.

Князь был в ярости. Его посмели обмануть! Поэтому обливенских казаков, невзирая на награды и возраст, секли словно холопов, а над пойманными беглецами издевались уже с выдумкой. За прошедшие деньки бравое офицерство пресытилось простотой и требовалось что-то необычное, дабы распалить в себе интерес к происходящему действию.

После проведения экзекуций двигаться в другую станицу смысла уже не было, и слуги государевы решили ночевать в Обливенском. Настроение Долгорукого заметно улучшилось, двести беглых в один день это хороший улов, а завтра князь собирался разделить отряд на три части и развернуть ловчую сеть шире.

И вот, докуривая последнюю перед сном трубку, довольный жизнью вообще и собой в частности, князь Юрий стоял у раскрытого окошка атаманской избы и, глядя на затаившийся ночной городок, размышлял:

«Нет, все же не могут холопы по достоинству оценить гениальности Петра. Не хотят ценой собственной жизни, во славу государеву, строить верфи, города и заводы, и не желают принимать новые обычаи. Одно слово – быдло. Ничего! Мы заставим этих глупцов отречься от старых порядков и просвещенную Европу уважать, как мы – русская аристократия, ее уважаем. И эта чернь смеет вспоминать времена Ивашки Грозного? Рабы говорят, что надо свое делать, а не иноземное отребье и порядки на Русь тянуть? Чушь полнейшая! Правильно государь-батюшка всех бунтовщиков к ногтю прижимает – ведь иначе никак нельзя. А то сегодня они старое возрождают, что-то свое мастерят и изобретают, а завтра вольностей древних потребуют и вспомнят что их предки не холопами и крепостными, а вольными людьми были».

В очередной раз, прокрутив в голове сегодняшний день, князь отправился спать.

Ночью все еще было жарко, и пропотевшие за день драгуны ходили перед атаманским жильем, охраняя покой спящих командиров: полковника Долгорукого, майора князя Несвицкого и поручика Дурасова. Другие офицеры и прикомандированные чиновники: майор Матвей Булгаков, капитан Василий Арсеньев с двумя сыновьями-офицерами, подьячими и писарями, расположились в соседних казачьих дворах. Что касаемо донских старшин, они остановились на постой в приказной избе, на другой стороне невеликого городского майдана. Этих охраняли азовские казаки и верные подручники.

Вскоре господа офицеры, чиновники и старшины заснули, а драгуны и казаки, стоявшие на карауле у войсковой избы и других мест, выбранных для ночевки, лениво бродили по дворам и клевали носами. Все спокойно. Еще одна станица и еще одна ночь.

Вдруг, где-то совсем близко завыл волк, а ему в ответ, сразу же, отозвался другой. Начальник охраны, пожилой и многое повидавший в своей жизни крепкий сержант, невольно вздрогнул. Он почуял неладное, переглянулся со стоявшим рядом казаком из свиты Ефрема Петрова и спросил:

– Что такое? Для волков время еще не то…

Казак потянул из-за пояса пистоль и ответил:

– Думаю, что это другие волки, на двух ногах, которые…

Сержант хотел закричать, поднять тревогу, но не успел. Позади него и казака с пистолем поднялись две тени, которые ножами одновременно ударили караульных в шею, и оба охранника, уже мертвые, опали на землю. Из дворов и проулков появились новые ночные тени. Это были запорожцы и вернувшиеся на Дон казаки Булавина. Восставшие стремительно врывались в хаты, где так же, молча, без криков, убивали царских офицеров, солдат и казаков, изменивших своему Войску.

Однако не все прошло гладко. Раздался оглушительный свист, и ночную тишину разорвали ружейные и пистолетные выстрелы. Разбуженные шумом князь Долгорукий и офицеры вскочили с постелей и схватились за оружие. Прошла минута, а за ней другая. Сначала на улице слышался шум схватки, но он быстро затих, и опять наступила тишина. Напряженные офицеры, сжимая в потных руках палаши и пистолеты, стояли посреди избы.

– Тишка… – закричал князь денщику. – Свет давай!

Тишка, невысокого роста пожилой дядька, кинулся зажечь лучину. Но в этот момент сквозь узкие окна и внезапно слетевшую с петель крепкую дубовую дверь в комнату ворвалось несколько нечеловечески быстрых и гибких людей с длинными кинжалами в руках. Офицеры ничего не успели, ни выстрелить, ни палашом взмахнуть и, не давая врагам ни единого шанса, в считанные секунды нападавшие порезали их как баранов.

Прошло несколько минут. Обезображенные трупы Долгорукого и его офицеров валялись у крыльца избы. Вокруг них стояли казаки, как булавинцы, так и местные жители. Среди них появился Кондрат, который двигался вместе с конным авангардом своего войска и первым, полчаса назад срубив царского драгуна из конного дозора, вступил в бой.

Атаман оглядел разгоряченных боем людей и потиравших побитые бока обливенских казаков. После чего взглянул на труп князя. Что-то, совершенно неслышно для окружающих, прошептал, и приказал сбросить вражеские трупы в волчьи ямы за городком. Собаке – собачья смерть и такие же почести после нее.

14

Войско Донское. Черкасск. 12.09.1707.

Уничтожать карателей меня не взяли, хотя я и следовал в авангарде нашего войска вместе с отцом. Но это и понятно, молод еще. Батя оставил меня с вьючными лошадьми и занялся конными вражеским дозорами. А запорожские пластуны и умельцы из отряда полковника Лоскута, который увеличился до полусотни, в это время вырезали отряд Долгорукого.

Ладно, это все дело прошлое. Сегодня передовые части восставших войск подошли к Черкасску. Ожидалось, что предстоит осада донской столицы, но разведка войскового атамана Лукьяна Максимова прошляпила наше появление, а может быть, мы двигались слишком быстро. Не суть важно. Главное – ворота Черкасска были открыты настежь и под радостные крики голутвенных и многих старшин мы вошли в городок. Впереди отец и его близкие соратники, а я с охраной следом.

Первым делом направились к дому войскового атамана. Лукьян Максимов был растерян, подавлен и нас не ждал. В большой спешке он собирал свои пожитки и добро. Видимо, пытался отправить их в Азов вместе с семьей, под защиту тамошнего губернатора Толстого. Но было поздно. Мы уже здесь, и когда въехали в его двор, я увидел крепкого рыжего человека в зеленом кафтане, который тянул к телеге богатый персидский ковер.

Он поднял взгляд, заметил наше присутствие, и ковер упал на землю. Максимов понял, что обречен. После чего, снизу вверх, посмотрев на отца, попросил:

– Семью пощади, Кондрат. Господом Богом Иисусом Христом тебя заклинаю, не бери греха на душу.

– Собирайся на круг, Лукьян. Будешь перед казаками ответ держать, – сказал Булавин, повернул коня и, уже покидая двор, добавил: – Семью не тронем, мы не царевы псы.

Соборная площадь рядом. Весь городок находился под контролем наших воинов и Черкасск загудел. Прошло полчаса. На майдане места свободного не было, хотя собрались далеко не рядовые казаки, а самая что ни есть верхушка донского общества. Кругом, куда ни посмотри: шелк, бархат, парча, нарядные сукна и сафьян, сабли чеканены серебром и золотом, а на шапках галуны.

Войсковой атаман Максимов вышел на середину площади и поприветствовал собравшихся. Но ответом ему было тревожное и недоброжелательное молчание. Именно в этот момент Лукьян окончательно убедился, что участь его предрешена и единственное на что стоит надеяться, на крепость данного Кондратом слова относительно семьи.

Максимов бросил на землю шапку и бережно положил поверх нее серебряный пернач с цветными камнями – клейнод, пожалованный царем Петром. Еще раз, окинув взглядом собравшихся на круг казаков, он опустил голову и отошел к войсковой избе, где был принят под руки двумя казаками-крепышами из отряда полковника Лоскута.

После этого на круг вышел отец, посмотрел на пернач, брезгливо откинул его ногой в сторону и сказал:

– Не надо нам такого клейнода, который пожалован за предательство стрельцов. Правильно я говорю, браты?

– Правильно! – поддержали его казаки.

– Против царя идем и негоже с его подарками атаманство на Дону принимать!

Перекрывая человеческий гомон, раздался голос атамана Максима Маноцкого:

– У нас свои символы власти имеются!

– Тогда покажи! – подбодрили его.

Под одобрительные крики круга, Маноцкий вышел в середину и вручил Булавину подарок от Запорожской Сечи – богато украшенную булаву вроде гетманской. Костя Гордеенко и самые влиятельные сечевики скинулись всем обществом и заранее сделали заказ батуринским златокузнецам, а поскольку подарок требовалось сделать быстро, за образец был взят символ власти гетмана.

Отец булаву принял, поднял ее над головой и после одобрительных выкриков начал свою речь:

– Казаки! Все вы знаете, ради чего мы поднялись на борьбу!?

– Да-а-а! – разнеслось над соборной площадью.

– И если вы здесь, то готовы биться за свободу!?

– Готовы!

– Тогда от себя лично и от всех присутствующих я объявляю, что отныне мы не подчиняемся приказам царя Петра Романова! – Рев тысяч голосов, одобряющих слова Булавина, был ему ответом, и когда голоса немного стихли, он продолжил: – Сегодня у нас праздник, и все должны хорошо отдохнуть, ибо уже завтра начнутся боевые действия против царских войск. Но перед тем, как круг разойдется, казаки должны решить судьбу прежнего войскового атамана Лукьяна Максимова и донских старшин, бывших заодно с карателем Долгоруким. Что решит круг!?

– Смерть псам!

– Срубить им бошки!

– На кол!

– Повесить всех!

Предложений о расправе было много, около сотни разных вариантов, и казаки так раздухарились, что даже начали по этому поводу спор. Но на круг вышел верховской есаул Филат Никифоров. Его заметили, шум стих и он, как я думаю, наученный отцом, сказал:

– Браты! Казнить изменников мы всегда успеем. Однако перед этим надо спросить у них кое-что.

– А чего у них спрашивать? – одиночный вопрос из разгоряченной и требующей возмездия человеческой массы.

– Например, куда делись 20 000 рублей вознаграждения за усмирение Астраханского бунта, которые царь Максимову сотоварищи прислал? И где войсковая казна с жалованьем за этот год, которое не всем было выдано? И где деньги, что Долгорукий от царя старшинам как взятку привез? То, что мы затеяли, потребует много рубликов, а значит, они нам нужней, чем предателям.

– Все верно Филат сказал!

– Правильно!

– Спросить у изменников, где деньги!

Верховой есаул вышел с круга и снова вступил отец, сегодня достигший своей мечты и ставший войсковым атаманом Тихого Дона.

– Решено, браты! Казнь предателей откладывается! Сначала спросим с них за дела темные, а сейчас всем гулять!

Круг был окончен. Казаки расходились праздновать, а отец и зачинатели нового дела отправились в войсковую избу. Как это для меня стало привычным в последнее время, я последовал за ними, ибо с должности личного атаманского писаря меня пока не снимали. Ночь всем нам предстояла бессонная. Рядовым казакам просто, дали приказ, вскочил на коня и вперед, а старшинам и атаманам надо крепко подумать, как слова преобразовать в дела, при этом, сохранив людей и получить необходимый результат. Это московский государь может себе позволить русских солдат заграничным правителям раздаривать и на полях сражений десятками тысяч губить – бабы еще нарожают. А казаки напрасных жертв не примут, чуть, что не так – скинут с войсковых атаманов, невзирая на былые заслуги.

В просторной войсковой избе, месте, где принимались основные решения на Дону, и где сосредоточена власть в Войске, собрались два десятка поддержавших Булавина атаманов и старшин. Они разместились вокруг сделанного воронежскими мебельщиками по заказу Максимова большого и совершенно пустого стола. Я вместе с полковником Лоскутом, войсковым писарем, расположился чуть в стороне, за удобной конторкой, специально расположенной здесь для такого должностного лица.

Мне думалось, что совет атаманов откроет отец, но начал Лоскут, который привстал, заглянул в бумагу перед собой и объявил:

– Первый вопрос, который необходимо решить – назначение походных атаманов и направление наших ударов по царским войскам. Слово войсковому атаману.

– Сейчас, – начал Булавин, который уже все решил и распланировал со своими ближними товарищами, – мы имеем тридцать пять тысяч конного казачьего войска и десять пешего, преимущественно из беглых крестьян. Я предлагаю поделить все силы на пять частей и назвать их армиями. Первая армия – пять тысяч верховских казаков под командованием Григория Банникова. Их задача – при помощи заволжских калмыцких ханов, пришедших к нам на помощь, разбить не ждущих удара воинов хана Аюки. Затем, по возвращении из Сальских степей, эти войска займутся охраной Черкасска, а также борьбой с изменниками и предателями. Кроме того, на основе этих полков будет проходить подготовку молодежь.

«Видать, – подумал я, – подействовали на батю мои рассказы про гибель великих людей прошлого, которых ближние соратники предали и убили. Особенно он историей про Юлия Цезаря впечатлился. Это правильно, пусть остерегается, а то в истории Богданова, когда против него донские старшины с приближенными вышли, с ним только пять человек оказалось. Теперь, глядишь, такого не случится».

Продолжаю наблюдать за историческим событием.

– Любо! – поддержали Кондрата атамана.

– Вторая армия – пять тысяч реестровых казаков, три тысячи «молодыков», пятьсот сердюков и двадцать три пушки. Командир – полковник Скоропадский. Задача – осада Азова и Таганрога. Штурмовать не надо, сил не хватит, а наших сторонников ни в одной крепости нет, у тамошних казаков за стенами семьи, рисковать они не будут.

– А почему бы на Русь наши отряды не направить? – спросил Скоропадский.

– Пока мы не можем явно показать, что весь реестр, а значит и гетман Мазепа, с нами. Будете держать осаду и остерегайтесь флота, полковник. Если корабли вдоль берега пройдут и обстрел учинят, все ваши лагеря порушат.

– Сделаем, – кивнул полковник.

– Третья армия – десять тысяч донских казаков. Походный атаман – Василий Поздеев. Цель – Воронеж. Стремительным ударом он должен быть взят быстро и без разрушений. Главное – сохранить в целости верфи и оружейное производство. Наши люди в городе имеются, помогут, а сил у царя там немного, сформированный для охраны Воронежского Адмиралтейства полк Рыкмана, один новый солдатский полк и пара сотен драгун.

Поздеев явно удивился своему назначению и спросил:

– Доверяешь, атаман?

– Доверяю, – ответил он.

– Добро! – поддержали назначение Поздеева атаманы и старшины.

Отец продолжил:

– Четвертая армия – десять тысяч сечевиков, которые должны взять Царицын. По слухам, в городе припаса продовольственного мало, и если обложить его со всех сторон, через месяц горожане сами сдачи попросят. Взяв этот город, мы блокируем Волгу, и получим устойчивую связь с яицкими казаками да заволжскими ордами, которые можно нанимать в наше войско. После захвата Царицына на очереди – Астрахань, там еще тлеют угли от стрелецкого бунта. Походным атаманом этого войска станет Лукьян Хохол.

– Любо!

– Пятая армия – десять тысяч беглых, и как подкрепление для стойкости, две тысячи казаков из голутвенных и сиромашных. Самая голь, которая еще помнит, каково рабом быть и которая знает, что помещики с людьми творят. Походным атаманом в это войско назначается Семен Драный. Задача Пятой армии – двигаться вверх по Медведице и Хопру в сторону Тамбова и Саратова. Сманивать всех недовольных на Дон для заселения пустынных земель и поднимать крестьян против царя.

И это назначение поддержали старшины. Хоть военными талантами Семен Драный не блистал, но зато, сам поднявшийся в атаманы из беглых холопов, он очень хорошо понимал крестьян и посадских людей. Единственная проблема, которая наметилась, что некоторым не понравилась идея Булавина притащить на Дон крестьян, но пока такие люди явного недовольства не выказывали. Главное – победить, а об остальном потом думать станем.

– Кроме того, – продолжил войсковой атаман, – есть еще и Шестая армия, казаки Максима Кумшацкого, идущие к нам на соединение с севера. Про них мало что известно, но думаю, что они смогут вернуться на родные берега Тихого Дона.

Кондрат оглянулся на полковника Лоскута, тот снова привстал и объявил следующий вопрос:

– Атаманы-молодцы, требуется выбрать человека отвечающего за весь наш тыл и снабжение армий.

Старшины и атаманы недоуменно переглянулись – не было ранее такой должности в Войске. Но поскольку в царской армии многие уже послужили, казаки знали, чем такой человек должен заниматься.

– Фролова Василия, – выкрикнул один.

– Сурова Степана, – раздался второй голос.

Завязалась перепалка, но всех остановил Булавин, который сказал:

– Предлагаю Зерщикова Илью Григорьевича.

– Да ты что, Кондрат!? – вскочил с места Поздеев. – Он же с Максимовым против тебя злоумышлял.

– Да, так и есть, – поддержали старшину сразу несколько голосов.

Булавин поднял атаманскую булаву, и все затихли.

– Зерщиков не подведет, человек он понятливый и вскоре разберется, что к чему. А дабы сомнений в нем не было, люди полковника Лоскута за ним присмотрят.

В конце концов, после жаркого спора, с выбором войскового атамана, хоть и со скрипом, но согласились.

– Третий вопрос, и на сегодня последний, – провозгласил Лоскут. – Что делать с изменниками казацкого дела? И не стоит ли кого-то помиловать?

С этим вопросом разобрались быстро. Допрос предателей, а затем смерть через отрубание головы саблей за городской стеной.

Такими были основные решения Совета Атаманов сразу после занятия Черкасска силами восставших казаков. Собравшиеся расходились, и только Василий Поздеев задержался. Он хотел о чем-то переговорить с отцом один на один, но полковник Лоскут хлопнул его по плечу и сказал:

– Пойдем, друже, выпьем. А все что хотел сказать, завтра скажешь.

Поздеев несколько натужно улыбнулся, и вышел из войсковой избы. За ним следом полковник, и в помещении остались только я и войсковой атаман.

Как только закрылась дверь, батя расслабился и откинулся на спинку мощного кресла с красивой и мягкой обивкой. Сразу стало заметно, как сильно он устал: покрасневшие глаза, проступившие морщины и сероватый оттенок лица. Да уж, как ни посмотри, а такое дело он на себя взвалил, что мало кто с ним может справиться. Впрочем, сдаваться Булавин не намерен, да и смысла в этом нет, так что придется ему продолжать движение в выбранном направлении и назад уже не оглядываться.

Отец, не спеша, достал кисет с табаком, набил трубочку, посмотрел на меня и спросил:

– Что скажешь, сын, о чем Поздеев хотел со мной отдельно от всех переговорить?

– Так это и не мудрено, батя. Василий Поздеев вместе с Максимовым и старшинами, кто сейчас в цепях сидит и своей участи ждет, многие дела вел, и деньги, про которые завтра их будут спрашивать, наверняка, вместе с ними распиливал. Вот он и хотел себя сразу прикрыть. Свою долю в войсковую казну отдать и сухим из воды выйти.

– Странное словосочетание – «распиливал деньги», но верное. Правильно мыслишь Никифор. А почему его Лоскут вывел, понимаешь?

Вариантов несколько, и я выдал тот, который показался мне самым очевидным:

– Чтобы за ночь он подумал и понял, что только на тебя теперь опираться может?

Кондрат раскурил трубку, пыхнул дымком и кивнул головой.

Не только. Таких как он, влиятельных и богатых старшин, что и «нашим» и «вашим» готовы помогать, в Войске немало. Сейчас Поздеев и друг его Василий Фролов кинутся по друзьям своим и товарищам, новостями делиться станут, а утром все вместе ко мне придут. Так что деньги не только эти двое принесут, но и остальные. – Батя пустил в потолок дым и задал иной вопрос: – Как твои занятия по воинским наукам?

– Времени мало, но пару часов в день на это выкраиваю.

– То добре, сын. Не жалеешь, что на Сечи не остался?

– Нет, конечно. Сейчас самое интересное начинается, и я с тобой рядом, так что не жалею, а наоборот, радуюсь этому.

– Вот и хорошо, – атаман в очередной раз пыхнул трубкой и кивнул в сторону площади, откуда доносились радостные крики, под которые из войсковых подвалов и амбаров выкатывались бочки с вином: – Можешь идти отдыхать со всеми.

– А ты?

– Посижу немного.

– Понял.

Я начал собираться. Взял походную сумку, в которой свои непутевые записки хранил, собрал оружие и подтянул кушак на кафтане. Перед тем как выйти оглянулся, посмотрел на отца и увидел, что он спит. Да еще забавно так, голова на спинке кресла, левая рука на столе, в правой курительная трубка дымится, а на коленях атаманская булава лежит. Перенапрягся новый войсковой атаман. До такой степени, что на рабочем месте заснул. Пусть отдохнет немного. У него впереди еще столько дел, что страшно подумать. Однако старая пословица гласит, что глаза боятся, а руки делают, и я верю, что все у моего родителя получится.

15

Терек. Станица Щедринская. 13.09.1707.

Атаман Щедринской станицы Никита Стрелков с высокого забора еще раз посмотрел на раскинувшееся внизу бескрайнее море закубанских кочевников, которых привел на Терек Каиб-султан. Если подмоги не будет, а взяться ей попросту неоткуда, основанная легендарным Андреем Щадром станица падет. На все поселение двенадцать десятков казаков. В 1701 году станицу тоже держали в плотном кольце осады, но в то время у терских казаков сил было больше и поддержка имелась, потому и выстояли. Теперь помощи ждать бессмысленно, воины Каиб-султана обложили все терские городки одновременно, и воинов у хана хватает, в его войске почти двадцать тысяч всадников.

Стрелков тяжело вздохнул, спустился вниз и огляделся. Казаки, не отходя от своих мест, поочередно отдыхали. Поутру будет жестокий бой, и кто из них в живых останется, знает лишь бог.

Станичный атаман прошелся по примыкавшей к стене узкой улочке. После чего, зайдя в один из дворов, спустился в просторный подвал. Здесь, в окружении казачьих детей, собранных в подземелье как в самом надежном и безопасном месте, на пустой бочке сидел старый станичный писарь Игнат Сафонов и рассказывал малышне историю своего войска. Поначалу у атамана мелькнула мысль, что не до историй нынче, враги у ворот, но потом отогнал ее. В самом деле, дети есть дети и надо их отвлечь, а не пугать завтрашним днем.

Никита прислонился к дверному косяку и заслушался рассказом Сафонова, который только начал свое повествование.

– А случилось это в правление московского царя Ивана Третьего, – говорил Сафонов. – Разгневался как-то государь на молодечество рязанских казаков, которые пришли на Русь из Дикого поля и служили царю, а потом своим умом жить стали и пригрозил им наказанием. Послал он за ними своих воинов, а казаки Червленного Яра не стали ждать московитов, поднялись всей станицей, сели с семьями-хозяйством на струги и выплыли весенним половодьем на Дон. С Тихого Дона перешли на Волгу, и уже по ней, по матушке, добрались на Терек. В этих краях уже тогда было местечко Тюмень, где проживали люди казацкого корня. Они помогли нашим прадедам устроиться и с тех пор мы здесь живем, а называть нас стали гребенскими, то есть горными казаками. Потом на Москве стал править Иван Четвертый, по прозванию Грозный – могучий и великий государь. И видя, что Москва в силе, царь грузинский попросил царя о помощи. Да кабардинцы – союзники, о принятии их под руку государя просили. Царь даже на их княжне Марии Темрюковне женился, а как случилось это, то и про нас вспомнил. И были наши старики гребенские на Москве у царя, и пожаловал он нас рекой Тереком навечно.

– А я песню, про это знаю, – откликнулся один из слушателей, чернявый и верткий паренек. – Можно спою?

Сафонов одобрительно кивнул и паренек, расправив плечи, вышел в круг, и ломким детским голосом запел песню, которую больше пристало петь в мужском кругу и сильными басистыми голосами:

«Не серые гуси в поле гогочут, Не серые орлы в поднебесьи клекочут, То гребенские казаки перед царем гуторят, Перед грозным царем Иваном Васильевичем. Они самому царю-надеже говорят: «Ой, ты батюшка наш православный царь, Чем ты нас подаришь, чем пожалуешь?» «Одарю я вас, казаченьки, да пожалую, Рекой вольной, Тереком-Горынычем, Что от самого гребня до синя моря, До синего моря, до Каспийского»…

Смущенный паренек закончил петь и скрылся среди сверстников, а Сафонов продолжил:

– Вот после этого поставлена была Терская крепость, и стали мы нести службу государеву, да беречь вотчины кабардинские. В 1579 году три атамана донских и волжских казаков навлекли на себя царскую опалу и собрались в низовье Волги на совет, где им укрыться от царского гнева. Старший из них, Ермак Тимофеевич, повел свою ватагу на север, к именитым людям Строгановым, и сделался завоевателем царства Сибирского. А остальное казачество вышло в море и, разбившись на два товарищества, прибыло к нам на Терек. Так опять у нас народу прибыло, а пришедшие в то время казаки построили свой трехстенный городок, названный Терки, куда и стали собирать к себе кабардинцев, чеченцев, кумыков и черкесов. В 1586 году появились на Москве послы иверийского царя Александра и били челом государю спасти их тело и душу. И весной 1594 года московское войско, собранное в Астрахани в числе двух тысяч пятисот человек, под начальством воеводы Хворостина двинулось на Терек и, усилившись здесь нашими терскими и гребенскими казаками, пошло на реку Койсу для соединения с иверийским войском.

Писарь прервался, взглядом пересчитал детей, мало ли, вдруг сбежит какой непоседа на стену и, убедившись, что все на месте, повел рассказ далее:

– Шамхал с тарковцами, кумыками и ногайцами встретил наших воинов на реке Койсу, но не удержал переправы и отступил к Таркам. Город наши взяли сходу, но обманули нас грузины, не пришли на помощь, и стали московские стрельцы да казаки терские со всеми племенами в одиночку воевать. После тяжкой осады хотели отступить воины православные назад к дому, но настигнуты были конниками шамхала. Надвинулась на воинов воеводы Хворостина вся сила басурманская. Наши построились «кольцом» и все же прорубились через толпы врагов. Но только четверть казаков вернулась тогда на Терек, и долгое время враги осаждали наши городки.

Кто-то из детей ахнул, и в наступившей тишине спросил:

– Как сейчас?

Писарь утвердительно кивнул и продолжил:

– А потом правил царь Борис. И в 1604 году, он вновь двинул на Терек сильные полки из Казани и Астрахани с воеводами Бутурлиным и Плещеевым. Опять было условлено с иверийским царем, чтобы его грузинская рать была выслана на соединение с московской для совместного действия. И опять грузины не пришли, потому что были взяты шахом персидским на его «кызылбашскую службу». И вновь наши казаки бились вместе с московскими стрельцами против басурман, и вновь побеждали их, но слишком неравны были силы. Султан-Мут, шамхал тарковский, на Коране клялся, что выпустит наше войско, если стрельцы с казаками город оставят и ничего разрушать не станут. Воеводы поверили такой клятве, и вышли безбоязненно походным строем в сторону дома. Однако преждевременно радовались наши воины, и выпили в тот день зелена вина, а у басурман был великий праздник байрам и имамы мусульманские освободили Султан-Мута от клятвы, которую тот дал неверным. В спину ударил шамхал, и двадцать тысяч воинов было у него, и половину из них он потерял, потому что не сдавались наши и стояли крепко. Один из десяти казаков тогда на Терек вернулся, а стрельцы почти все легли, да обоих воевод потеряли. Осиротело много детей, и стали они общими для всех терцев, а дабы помнили они своих отцов, называли их по именам родителя: Демушкин, Петров, Михайлов, Степанов, Федюшкин, Гришечкин и Кириллов…

– А дальше что?

– На Руси наступила смута, на Украине ляхи в наступление перешли, донцы против крымчаков рубились, и помощи нам совсем не стало. Правда, когда Разин Степан Тимофеевич на Персию шел, приплыл в наши края на своих стругах и три дня разорял владения шамхальские. Однако и он отступил, так как лучшей доли искал. С тех пор живем мы здесь и ни пяди земли, которая полита кровью наших предков, не уступаем.

Поняв, что сказка на ночь окончена, дети начали расходиться, а Стрелков, подойдя к Сафонову, спросил:

– Ты меня искал, что случилось?

Сафонов всплеснул руками:

– Вот же, старость не в радость, совсем забыл. Голубь почтовый из Червленского городка прилетел. Пишут, что вернулся с Дона наш казак Алексей Семушкин с посланием от донских казаков. Донцы от царя отойти хотят и нас за собой зовут.

Атаман невесело усмехнулся и сказал:

– Нашли время, когда восстание поднимать. Лучше бы помощь прислали, а то завтра сметут нас, вот и вся недолга.

– Не скажи, атаман. В письме написано, что Семушкин завтра с Каиб-султаном встречается, и договариваться с ним станет. Поэтому надо войско, что нас осадило, предупредить о перемирии, а то по незнанию крови много прольем, и мириться трудней будет.

– Ладно, – пробурчал атаман и направился к воротам…

Поутру закубанцы сами выслали переговорщиков, которые уже знали о временном перемирии, а через три дня воины Каиб-султана снялись со своих стоянок и отправились домой.

Алексей Семушкин, один из посланцев атамана Булавина, все-таки сговорился с Каиб-султаном Кубинским. Угрозами заиметь кровников в лице всех казачьих войск, он изрядно припугнул вождя закубанцев, который осознал, что может быть, если он все-таки разрушит терские городки, а народ вырежет, как собирался. А дабы гордый потомок самого Чингиз-хана не потерял лицо, ему был обещан выкуп – пятнадцать тысяч полученных от гетмана Мазепы золотых червонцев и тысяча племенных кобылиц.

Войска Каиб-султана покидали владения Терского Войска. А казаки провожали закубанцев недобрыми взглядами, и один старый дед, сгорбленный и припадающий на левую ногу, будто пророчествуя, сказал:

– Ничо, у нас теперь сила будет. Как разберемся с царем, десятикратно все вернешь, Каиб-султан Кубинский.

16

Войско Донское. Черкасск. 18.09.1707.

Перед тем как казнить, бывшего войскового атамана Лукьяна Максимова сотоварищи секли плетьми и допытывались, где находятся сворованные ими деньги. Однако Максимов молчал. Понял, что его близким ничего худого не сделают, и упирался до самого конца. А вот провинившиеся старшины, за исключением пары человек, рассказали столько, что писцы полковника Лоскута эту информацию не успевали записывать. Тут тебе и воровство, и приписки, и сговор с царскими чиновниками, и выдача беглых крестьян, а так же распродажа общественных земель и угодий российским помещикам. А еще они сдавали своих подельников, которых оказалось очень немало.

В общем, если бы имелся замысел устроить чистку рядов, с Максимовым заодно можно было еще две сотни зажиточных людей Войска Донского на колени поставить и бошки срубать. Но пока столь суровые меры не требовались и никто из предводителей восстания, включая отца и полковника Лоскута, о массовых репрессиях не задумывался. Наверное, по той простой причине, что у каждого имелись грешки, а родственные узы и кумовство, подобно паутине опутывали всю верхушку донского общества. Тронешь одного, а он твой сват, другого, и окажется, что троюродного брата прессуешь. В итоге, после того как Максимова с изменниками казнили, бумаги с показаниями старшин легли на дно прочного сундука, который находился в комнате войскового писаря и главного донского разведчика полковника Лоскута.

Власть на Дону сменилась, и Черкасск опустел. Войска выступили в поход, и в городке помимо жителей осталась сотня казаков, войсковой атаман, Лоскут со своими боевиками и несколько человек, включая меня, занятых канцелярским трудом в войсковой избе.

Где-то далеко полным ходом шла война. Банников наступал на калмыков, Скоропадский подходил к Таганрогу, а остальные казачьи армии выдвигались к границам Войска. У нас же, и у меня в частности, тишь и гладь. Утром подъем, зарядка, выездка на лошади, короткая тренировка и часам к десяти утра прибытие на рабочее место. Затем Лоскут дает задание на день. В основном перебирать и сортировать древние войсковые документы и карты, которые необходимо почистить от вековой пыли. И так до самого позднего вечера я занимался этим неблагодарным делом, глотал пыль и вчитывался в ветхие бумаги с пергаментами.

Сегодняшний день от предыдущих ничем особо не отличался. До тех пор, пока в полдень под конвоем лоскутовцев не приехал Илья Григорьевич Зерщиков, который, как выяснилось, прятался у моего дядьки Акима Булавина, богатого купца из станицы Рыковской. Но, кто ищет, тот всегда найдет, и хитрого лиса обнаружили. Под стражу его брать не стали, и руки крутить не кинулись, а пригласили проследовать в Черкасск для беседы с новым войсковым атаманом. Разумеется, под охраной, во избежание недоразумений.

Зерщиков посмотрел на дюжих парней, которые за ним прибыли, пригорюнился и отправился в путь-дорогу. Видимо, он ожидал наказания, но неожиданно для себя стал главным интендантом и квартирмейстером всех армейских соединений Войска Донского. От такого поворота судьбы он ошалел, и поначалу расплылся в благостной улыбке. Неизвестно, то ли барыши от новой должности подсчитывал, то ли радовался тому обстоятельству, что не вскрылись его аферы с покойным Максимовым.

Впрочем, улыбался он недолго, поскольку батя его сразу предупредил, что за ним будут постоянно наблюдать. И в случае подозрений на его счет, он может считать себя покойником. Илья Григорьевич все понял правильно. В глубокой задумчивости почесал затылок и прикинул, что деваться ему некуда, а потом согласился принять важный ответственный пост.

Только отбыл Илья Григорьевич, который направился в родную станицу Аксайскую, как перед войсковой избой, остановив еще не отошедших от быстрой скачки горячих коней, появились два десятка всадников. За исключением одного, широкоплечего бородача, по виду предводителя, все они молодые чернявые парни в папахах, серых черкесках с газырями для пороха и свинца, и при богатом справном оружии. Всадники остались на соборной площади, а двое, пожилой вожак и совсем молодой паренек с приятными чертами лица, немногим старше меня, проследовали к атаману.

Все это я видел в приоткрытое окно со второго этажа, и особого значения приезду похожих на черкесов новых людей не придал. В последние деньки в войсковой избе столько народу перебывало, что поневоле никакого внимания на это уже не обращаешь. Охрана гостей пропустила, значит так и надо. Однако здесь случай не рядовой и вскоре меня вызвали к атаману.

Непонятно, зачем я отцу понадобился, но лишних вопросов не возникло. Я вошел в помещение, где проходили все советы руководителей Войска, и где заседал войсковой атаман. Только оказался внутри, как сразу попал в крепкий замок из двух сильных рук. Первая реакция, конечно же, недоумение. Вторая, легкий испуг и, недолго думая, я саданул правой ногой, обутой в сапожок с окованным задником, в ногу человека, который меня схватил.

– Вишь ты, подрос как, – услышал я гулкий бас и оказался на вытянутой руке перед грудью пожилого здоровяка, который командовал только что прибывшими всадниками.

– Что же ты, – донеслось следом от отца, который сидел в своем кресле, и весело посмеивался, – дядьку родного не признал? Чуть что, так сразу пинаться. Нехорошо.

Действительно, передо мной оказался Петр Афанасьевич, старший из четырех братьев Булавиных, который находился на службе турецкого султана, проживал в городке Ачюев и считался кубанским казаком. Теперь-то мне стало понятно, кто к нам в гости заехал и, после того как меня опустили, шмыгнув носом, я сказал:

– Извини, дядька Петр. Не признал. Да и как тебя узнать, если виделись мы всего раз, когда мне четыре года было.

– Верно, – пробасил дядька и кивнул себе за спину. – Знакомься, тетка твоя, Ирина, жена моя.

Я посмотрел на второго гостя в комнате, молодую и весьма привлекательную брюнетку с большими красивыми глазами, которая была одета так же, как и парни на площади.

– Здравия вам, тетушка, – кивнул я.

На незнакомом языке девушка что-то быстро ответила и, блеснув белоснежными ровными зубками, мило улыбнулась, а Петр Афанасьевич слегка хлопнул меня по плечу и пояснил:

– Она черкешенка и наш язык пока плохо понимает.

– А что она говорит?

– Рада, что обрела новых родственников.

В разговор снова вступил отец:

– Ну, раз все знакомы, поехали к нам домой? Ты как, Петр?

– Сначала дела, брат. Я не один и не просто так приехал.

– Что же, давай поговорим…

Все присели за стол, отец вопросительно посмотрел на Петра Афанасьевича и старший Булавин спросил:

– Ты письмо Хасану-паше и мурзе Сартлану писал?

– Было такое, – согласился Кондрат. – С Василием Борисовым отсылал.

– Ты всерьез степняков и наших казаков в помощь против царя зовешь?

– Казаков да, всерьез. Пришло время им в родные края вернуться. А закубанцам сейчас не до наших дел, и я про это знаю. Здесь расчет на то, что если нас прижмут, может быть, удастся пересидеть на Кубани, или хотя бы детей с женами у вас спрятать. Кроме того, нам лошади нужны и постоянный торговый маршрут с вами хотим наладить.

– Мы так и подумали, – Петр Афанасьевич огладил черную как смоль курчавую бороду и продолжил: – Поэтому я к тебе и приехал, да не один, а с тумами, которые хотят Войску Донскому служить.

– Тумы это полукровки? – невольно спросил я.

– Да, – мне ответил отец. – Наполовину казаки, наполовину черкесы. Вроде бы и наши, но в то же самое время и горцы. Веры в Христа и Аллаха часто не признают, а живут по древним традициям. – Кондрат вновь сосредоточил внимание на старшем брате: – Тумы понятно, у вас не прижились и закубанцам они по крови и вере чужаки, возьму их к себе. Однако, что казацкие старейшины сказали? Будет нам помощь?

– Пока нет, Кондрат. На Кубани опять смута, сам сказал, что про это знаешь. Крымчаки с ногайцами на ножах, а черкесы под шумок тех и других вырезают. Поэтому Хасан-паша наших казаков, как обычно, между их кочевьями ставит. Мы отряды молодых джигитов останавливаем и обратно заворачиваем – служба у нас такая. Но к весне все должно успокоиться, и тогда к тебе не меньше тысячи казаков с охочими горцами придут. Не навсегда, конечно, а на время. Самим порезвиться и дувана добыть.

– Понимаю. А что насчет лошадей?

– Это уже дела торговые, про них я точно ничего не скажу, но слышал, что вскоре на Дон три тысячи голов пригонят. У тебя как, чтобы расплатиться, деньги есть?

– Найдутся.

– Вот и ладно, а то если трудно придется, мы поможем.

– Что, брат, деньги завелись? – улыбнулся батя.

– Богатеями мы никогда не были, но и не бедствуем. По договору с турецким султаном казакам ограничений никаких нет, порох и свинец выделяется, за службу расчет без обмана, в золоте и серебре, веру нашу не трогают, а городки казацкие в безопасности. Все хорошо. Службу отслужил и свободен. Хочешь, коней паси, а имеешь желание, так и в поле погулять можно.

– Ясно. Время есть, и на непокорные горские племена походом идете, а чуть враги поджимают, и отпор дают, на Кубань отходите. Так?

– Именно, Кондрат. Это царю горцы могут про свои обиды писать, и он вас давить станет, потому что для Романовых иноземцы всегда были ближе своих, а с султаном не забалуешь. Прибывает посол с гор жаловаться, а ему первый вопрос. Ты подданный султана? Нет. Следом второй вопрос. Фирман имеешь? Нет. Вы платите нам дань? Нет. Тогда пошел вон, пока тебе на галеру к веслу не приковали.

– Верно. Османы своих воинов в обиду не дают, но я к ним только в самом крайнем случае, когда никаких шансов на победу не останется, отойду.

– Тебя никто и не уговаривает. Ты сам себе судьбу выбрал.

Кондрат встал, выглянул на площадь и спросил Петра:

– Пойдем, посмотрим джигитов, которых ты привел?

– Давай.

Петр Булавин и его жена встали и вслед за войсковым атаманом отправились на площадь. Меня с собой не позвали, а я не напрашивался, и вернулся к своему труду. Руки делали привычную работу, чистили бумагу с пергаментами, и вытряхивали из них пыль, а голова тем временем размышляла о том, как образовались первые общины кубанских казаков, про которые в будущем так мало известно.

Одиночки и изгои среди казаков, что донских, что запорожских, что терских, были всегда, и такие часто уходили к туркам на службу. И так было до тех пор, пока в Малороссии не случилось выступление гетмана Дорошенко, который враждовал с Москвой и мечтал о независимом государстве. Мятежники потерпели поражение. Сам гетман выкрутился, и смог с царем договориться, даже воеводой провинциального города стал. А вот многие его верные соратники были вынуждены бежать, и часть из них прижилась на Кубани. Затем случилось восстание Разина, и тогда, после его разгрома, не один-два человека к закубанцам ушли, а сотни семей. Османы беженцев прикрыли и царю не выдали, разрешили жить по своей вере и законам, а казаки в свою очередь, как элитная воинская часть, следили за порядком в пределах всего Северного Кавказа. Возникли первые поселения вдоль Кубани, на Темрюке и в предгорьях, и кто был врагом московских царей, тот всегда мог найти в них убежище и приют.

Позже, в реальности Богданова, туда же под предводительством Игната Некрасова ушли разбитые булавинцы, которые сначала поселились в городке Ачуев, а затем основали Голубинск и Чирянск, дотла сожженные во времена царицы Екатерины. Хочется верить, что в этот раз ничего подобного не произойдет. И был бы я верующим, обязательно помолился бы за это дело.

В коридоре я услышал голоса и выглянул из комнаты, где находился. Здесь были отец, дядька и его жена-красавица. Кондрат меня заметил и позвал:

– Заканчивай работу, Никифор. У нас гости. Пошли домой. Галина, наверняка, уже обед приготовила.

– Сейчас.

Захлопнув окно на площадь и, закрыв сундуки с документами, я вышел из комнаты, запер дверь, а ключи сдал Василю Чермному, который сегодня вроде дежурного адъютанта при полковнике Лоскуте. Рабочий день окончен, и меня ждет семейный ужин с интересными историями много повидавшего в своей непростой жизни дядьки Петра.

17

Войско Донское. Река Сал. 20.09.1707.

В темнеющее вечернее небо поднимались белесые клубы дыма от костров, на которых кочевники ханской ставки готовили свою незатейливую пищу. Отблески закатного солнца еще обогревали землю и связывали все живое солнечными нитями, однако ночь уже была близка. Мальчишки-пастухи прогнали мимо юрт стадо коров и, пронося запах пота, шерсти и молока, капающего мелкими белыми капельками наземь, кормилицы людей, сыто отдуваясь, спустились к близкому водопою.

Этой осенью хан «царских» калмыков Аюка со всей своей ордой кочевал по реке Сал. Сотни лет эти места были владениями донских казаков. Но личный посланник царя Петра привез верному хану грамоту и подтвердил слова Петра Романова, что отныне Сальская степь, река Сал с притоками и озеро Маныч-Гудило отдаются во владение Аюке и его роду. Кроме того, было сказано, что в случае спора с казаками Москва всегда встанет на сторону калмыков.

Престарелый хан был доволен. Места здесь благодатные и привольные, а после Азовского похода еще и спокойные. Правда, закубанцы всегда могут налететь, но после того как турки отступили и они присмирели. То ли дело за Волгой, где Аюка родился и раньше кочевал. Там все время война и опасность подстерегает степняка постоянно. За каждое пастбище и водопой, с такими же вольными ханами, как и он, биться приходилось.

Аюка вышел из шатра и осмотрел свое родовое кочевье. Наступал еще один вечер его жизни и по выгоревшей под осенним солнцем вытоптанной конями степи зажигались сотни костров. День был необычный. Глава царских калмыков женил своего сына Нимгира. Младший давно уже успел прославиться как лихой наездник, а на праздничных скачках, которые состоялись в полдень, как и ожидалось, оказался первым. Хан улыбнулся и подумал, что в будущем из Нимгира выйдет хороший воин и военачальник. А его будущая жена – Кермен, дочка знатного мурзы, будет ему достойной парой, ловкая, красивая и хозяйственная.

Тем временем в кочевье все шло своим чередом. На телегах к кострам подвозили бурдюки с кумысом и хмельными напитками, а невдалеке верные ханские нукеры резали десятки молодых жирных баранов. Каждый должен видеть, что Аюка в силе, не бедняк сына женит, а хан немалой по силе и численности орды, которая на бескрайних степных просторах не раз выручала русские полки в битвах с верткой татарской конницей.

Но вдруг раздался дробный и резкий лошадиный топот. К хану, обдав полы его богатого бухарского халата пылью, подскакал всадник.

От недобрых предчувствий у Аюки дернулось сердце. Всадник, потревоживший ханский покой, молодой парень, был из окраинного кочевья на реке Панура.

– Хан, беда! – воскликнул вестник и, зажимая подраненный бок, скатился с коня. – Наше кочевье захвачено! Воины побиты! Мурза Батырь казнен!

– Кто!? – в гневе воскликнул хан. – Кто посмел напасть на нас!?

От боли, донимавшей его, гонец поморщился и, смахнув хлопья кровавых пузырей, которые повисли на губах, выдохнул:

– Казаки…

– Не может такого быть…

– Точно говорю… Казаки верховские напали, а с ними малая орда заволжских калмыков под предводительством мурз Четыря и Чеменя…

– Сколько их?

– Сотни три казаков и пять сотен калмыцких воинов.

Вот теперь Аюка понял, кто его враги. Недаром говорили ему старейшины, чтобы остерегался он казаков, и силу в кулак собирал, а он мудрецов не послушал, не поверил им, и большую часть своего войска распустил. Казаки, ладно, не должно у них быть много сил. Большая часть казацких полков далеко на севере, против царских врагов бьется. А вот Четырь и Чемень – враги старые, еще по Заволжью.

– Разослать гонцов во все стороны! Собирать войско! – выкрикнул хан. – Завтра в бой!

После этого Аюка снял с плеч богатый халат, накинул его на гонца и громко, чтобы все услышали, сказал:

– Это тебе. Пусть люди знают, что я своих воинов за храбрость и верность наградой никогда не обойду.

Нукеры, стоявшие вокруг, одобрительно загудели, а хан вернулся в шатер, вызвал военачальников и приступил к планированию военных действий…

На следующее утро калмыки покинули родовое ханское кочевье и, по ходу движения, усиливаясь за счет вливающихся в него отрядов, рванулись в сторону Пануры. После полудня передовые дозоры наткнулись на казаков, которые сразу же отступили. Гнаться за ними не стали, «царские калмыки» собирались с силами и, остановив армию, хан со своими приближенными выехал на высокий курган.

В чистом поле за курганом строились мятежные казаки и «воровские калмыки», как и говорил гонец, в общей численности восемь сотен, не больше.

Аюка озирал окрестности долго, задумчиво пощипывал свою гордость, небольшую седеющую бородку, и думал. Врагов мало, но почему-то они не бегут. У него пять тысяч конников. Так неужели казаки и «воры» не понимают, что он разобьет их? Странно.

– Не думал, что они решатся выйти навстречу. Не похоже это на разбойный набег, – в голосе хана послышалась неуверенность.

– Они слишком самонадеянны, мой хан, – отозвался ханский любимец тысячник Чимид.

– Отец, – подал голос Нимгир, – дай нам десять сотен воинов и мы с Чимидом раскидаем врагов по степи.

– Пока встаньте за курганом и ждите, – решил Аюка. – Я двинусь напрямую и сам их разобью, а вы займетесь преследованием.

Следовало все делать быстро и по своему разумению, а то, не дай Небесные Хранители, еще усомнятся воины в его храбрости, и решат, что племенам нужен более решительный и молодой предводитель.

– Вперед! – хан взмахнул рукой, и четыре тысячи воинов одновременно стронулись с места.

Сберегая силы лошадей, на врагов всадники двинулись шагом. Расстояние сокращалось, а казаки и их союзники стояли не шевелясь. Лошади, чувствуя напряжение своих седоков, сами начали нервничать, прядать ушами и рвать поводья.

Хан вновь взмахнул дряблой старческой ладонью, и лавина всадников сорвалась в галоп. Облако густой серой пыли взмыло ввысь, и грохот от тысяч копыт ударил по ушам.

И вот, когда казалось, что конную калмыцкую орду уже не остановить, из казачьего строя раздались дружные ружейные залпы, а над полем разнесся чистый и сильный звук армейского горна. А потом, повинуясь сигналу из неприметной глубокой балки по левому флангу «царских калмыков» на поле вылетела казачья конница. На первый взгляд, не менее трех тысяч сабель.

Воины хана растерялись и придержали коней, после чего остановились, а затем и попятились. Они попытались ответить на ружейный огонь стрельбой из луков, но и от воинов разбойных мурз в ответ полетели стрелы. Страх затмил разум многоопытного хана Аюки и, заворачивая коня, он рванул поводья и направился к запасной тысяче, которая должна была прикрыть его отход.

Однако поздно. Когда хан повернул своего коня, он увидел, что над курганом уже развевается кумачовое казачье знамя, а вдали виднеются убегающие всадники с бунчуком тысячника Чимида. Он выхватил богато украшенную драгоценностями бухарскую саблю, хотел врубиться в гущу врагов, но раздался меткий выстрел и пораженный свинцовой пулей в голову хан Аюка скатился с коня, упал на землю и замер.

Уцелевшие воины «царских калмыков» разнесли по своим кочевьям весть о поражении. Паника поднялась сразу же, и началось бегство. В орде хана Аюки еще могли собрать больше десяти тысяч воинов, но о сопротивлении никто не думал. Кинув в телеги самое необходимое, оставив юрты и бросив стада, ища спасения, племена устремлялись к Кубани. Но уйти смогли немногие, поскольку не зря верховской есаул Григорий Банников взял в этот поход калмыцких мурз с их дружинами. Воины Четыря и Чеменя перехватывали беглецов, возвращали на место и объявляли, что отныне все калмыки, ранее подчинявшиеся Аюке, переходят к ним под руку, а они присягают на верность Войску Донскому.

Рядовые кочевники не видели никакой разницы между царем и донцами, так же как между Аюкой и Чеменем, которого избрали новым ханом. Главное – кроме родов старого хана и его ближних людей никто не пострадал. А когда бывшим «царским калмыкам» еще и скот вернули, затихли даже самые непримиримые.

Первый поход Первой армии закончился полной победой казаков. И пока новый хан наводил порядок в своих владениях, есаул Гришка Банников со всем войском возвращался домой. Он мчался на горячем чистокровном жеребце, который ранее принадлежал ханскому сыну Нимгиру, осматривал караван с богатой добычей, и постоянно останавливал взгляд на одном из возов. На этой повозке, которую тянула пара крупных волов, среди всякого добра из сундуков Аюки, сидела и другая добыча, так и не ставшая женой Нимгира черноглазая красавица Кермен.

«Женюсь, – думал Григорий, понапрасну горячил жеребца, снова смотрел на степную красавицу, и добавлял: – Моя будет, окрещу и женюсь».

18

Россия. Тамбов. Глуховский лес. 22.09.1707.

– Дед Федор, дед Федор, – мальчонка лет двенадцати дергал старейшину за рукав.

– Чего тебе? – просыпаясь, спросил кряжистый дед.

– Там Михайло пришел. Говорит, по лесу чужие ходят, – зачастил малец.

– Сейчас выйду, пусть подождет.

Паренек выскочил наружу, и бывший стрелецкий сотник, а ныне беглый старовер и старейшина затерявшегося в лесах небольшого племени Федор Кобылин, огляделся вокруг. Землянка, топчан, вот и все что осталось у него на старости лет, а ведь когда-то в почете был, жену имел, деток малых и торговую лавку на Москве. Да только в прошлом это. Все отняли царевы люди, а теперь, видно, и сюда добрались. Даже глухомань стала интересна людям царя Петра.

Кобылин встал, крякнул и с трудом приподнял старый дубовый топчан. Здесь на медвежьей шкуре, обернутая холстиной, лежала его верная пищаль и огненный припас к ней. Спокойно и не торопясь, как делал много раз до этого, бывший сотник вынул оружие, снарядил его и вышел наружу.

На поляне возле землянки, переминаясь с ноги на ногу, его ждал племянник Михайло. Больше похожий на бурого медведя, чем на человека, косматый крепкий парень, знающий Глуховский лес как свои пять пальцев прирожденный лесовик. Единственный, кого Кобылин смог спасти во время побега из Москвы.

Федор посмотрел на племянника и спросил:

– Что там, в лесу?

– Трое, идут к нам, не местные, – как всегда, Михайло был немногословен и добавил: – Ловушки обошли. Сейчас на привал остановились.

– Солдаты?

– Нет, не похожи. На казаков смахивают.

– Собирай людей, – приказал старейшина.

Михайло бросился по лесному поселку кликать мужиков на сбор. Хотя какой это поселок? Три десятка землянок с раскиданными по лесу пасеками и полянами, на которых паслась скотина.

Через несколько минут все кто оказался на месте, а не на промыслах, в количестве семнадцати душ, выступили вслед за Федором и Михаилом в лес. Вооружены мужики были простенько: две пищали, пяток сабель, старенький пистоль, топоры, вилы и дубины. С солдатами, конечно, не потягаешься, но любителей сдать властям место обитания старообрядцев и нажиться на этом, за десять лет ловили не единожды.

Спустя пару часов мужики окружили поляну, на которую указал Михайло. Там, ни от кого не таясь и не прячась, сидели у костерка трое крепких мужчин. Можно было броситься на них сразу. Однако вооружены незванные гости были крепко, одних пистолей Федор насчитал шесть штук, а у каждого еще и сабля, да под рогожками, раскиданными у костерка, виднелось что-то напоминающее мушкеты.

Решив дождаться ночи, старейшина дал людям знак отходить вглубь леса. Но тут один из молодых и неопытных парней наступил на сухой валежник, который сломался под ним и громким треском выдал старообрядцев. Люди у костра переглянулись, а один из них встал и направился к опушке.

Федор взял на изготовку пищаль и уже приготовился выстрелить в него, когда тот поднял пустые руки и прокричал:

– Сотнику стрелецкому Федору Кобылину привет и почтение от полковника Лоскута, а так же всех донских вольных людей.

Бывший сотник оторопел, но все-таки отозвался:

– А ты сам кто таков будешь, и откуда о нас узнал?

– Старец Феодосий из Саратовской обители подсказал. Велел кланяться тебе, а на словах передать, что близок час избавления от гнета еретиков и пришла пора православному воинству постоять за истинную веру.

Уже не прячась, Федор вышел на поляну. За ним вслед Михайло и еще пяток самых авторитетных мужиков общины. Через некоторое время, все вместе, староверы и казаки, сидели у костра и за чаем, от которого в лесу уже давно отвыкли, вели неспешный разговор. И если бы дело происходило не в дикой чащобе, а на собравшихся лесовиках были одеты более солидные одежды, а не те обноски что сейчас, можно было подумать, что это серьезные московские купцы из первого десятка ведут между собой деловой разговор.

– И чего хочет полковник Лоскут? – спросил Федор, когда все представления и приветствия подошли к концу.

– Наш полковник и атаман Булавин предлагают тебе собрать всех старообрядцев, кто по лесам и болотам прячется, а затем уходить на Дон, – ответил Ерема Гриднев, один из молодых боевиков Лоскута.

– Вона как… – протянул старейшина. – И как же это сделать?

– По зиме, когда ты известишь о месте сбора и своих намерениях все общины от Тамбова до Пензы, Петровска и Саратова, мы предоставим вам деньги на закупку саней и теплых вещей. А после этого вы сформируете обоз и пойдете на Дон.

– Ага! – с насмешкой выпалил один из мужиков. – Царевы войска нас так и выпустят. До Воронежа, может быть, и дойдем, а там всех и повяжут.

– Нет, – возразил Гриднев, – не повяжут. По зиме здесь наши войска будут, так что под охраной пойдете. Вот только все придется делать быстро. В прямой бой мы с солдатами и драгунами вступать пока не можем, набегами их донимать станем.

– Подумать надо и с людьми посоветоваться, – высказался один из местных «авторитетов».

– Времени нет, – подстегнул лесовиков посланец с Дона. – Завтра с утра я дальше двинусь…

До самого вечера раздумывали старообрядцы над предложением о переселении и уже глубокой ночью решили покинуть Глуховский лес. Ведь как бы там, на Дону, ни было, но не придется прятаться по лесам и очаги в землянках только по ночам разжигать, а значит, надо уходить.

Выслушав решение старообрядцев, Гриднев умчался дальше, а Федор Кобылин, вновь почувствовавший себя человеком при деле, а не затравленным беглецом, начал рассылать гонцов во все известные ему места, где прятались такие же раскольники, как и он.

19

Войско Донское. Черкасск. 25.09.1707.

Гусиное перо осторожно прикоснулось к наклеенной на кожу изрядно потертой старой бумажной мапе. Капелька светло-коричневых чернил скатилась вниз и оставила еле заметную точку. Рядом ставлю мелкую подпись – земляное масло. Очень хорошо получилось, и своей работой я был удовлетворен. Подделка вышла весьма убедительной. Карта старая, а чернила я заранее осветлил, вроде как тоже состарил.

Пару дней назад я услышал разговор между Зерщиковым и Булавиным о том, что война с царем дело долгое и мира с Петром не будет в любом случае, хотя на этом настаивают многие старожилы. Следовательно, чтобы выстоять, необходимо создавать на Дону свою промышленность, ибо на захваченных припасах и помощи с Запорожья долго не протянешь.

Естественно, в данной затее, все упирается в оборудование, квалифицированные рабочие кадры и ресурсы. И если механизмы с технологиями, поначалу, как трофеи, можно от царя Ерохи получить, а рабочие сами приходят, то с ресурсами полный швах. Вот тут-то я и придумал свой план, как атаманам труды их немного облегчить и самому не светиться. В архиве нашел составленную еще во времена атамана Андрея Корелы достаточно подробную карту, которой более ста лет, и нанес на нее все известные мне места с полезными ископаемыми. Исторический документ сделан, и теперь он полежит свой срок в сундуке, а когда понадобится, я выйду вперед и скажу: «Атаманы, карта имеется, на которой обозначены все места ценных ресурсов на подконтрольных вам территориях». Должны поверить, ибо с архивом кроме меня никто не возился, а про то, что во времена Корелы проводились некоторые исследования и описание земель, было известно всем и каждому.

Итак, свою задумку я осуществил, чернила с перьями спрятал под одежду, и вроде бы все. Только это сделал, как появился Василь Чермный, который приоткрыл дверь и сказал:

– На площадь идешь?

– Иду, – отозвался я.

Чермный вышел, а я последовал за ним.

Вчера было получено известие о первой победе нашего оружия. Армия Григория Банникова разбила «царских калмыков» хана Аюки. По такому случаю сегодня в Черкасске пройдет торжественный молебен и мое присутствие у деревянной городской церкви, позади которой строится каменный собор, обязательно. Не сказать, что в Войске Донском уделяется много внимания религии, но официально вера для всех казаков едина. Это своего рода самоопределение себя как народа. Ярко выраженной национальной идеи пока еще не существует, а вот разделение по религии на «свой» и «чужой» имеется.

Мы с боевиком Лоскута покинули войсковую избу, перешли покрытую грязью площадь, которая появилась после первого осеннего дождя, и влились в массу нарядного народа, преимущественно женщин и подростков.

Люди стояли возле городской церкви полукругом. Священник уже что-то вещал, басил молитву, и нам, стоящим с края, она была не особо слышна. Однако вперед протискиваться не стали, ибо незачем, отстояли службу, как и большинство тех, кто был вокруг нас, перекрестились двумя перстами, и таким образом поучаствовали в исполнении обряда. Все честь по чести, согласно правил приличия.

Народ стал потихоньку расходиться. И в этот момент на окраине Черкасска, с северной стороны, раздалось сразу с десяток выстрелов.

– Ой, беда! Царевы войска пришли! – выкрикнул тонкий женский голосок, и в панике часть собравшихся на молебен горожанок стала разбегаться по домам.

На площади остались только вооруженные мужчины, около ста человек. Батя, который в это время разговаривал с местными священниками, возглавив казаков, направился туда, где стреляли. Все при боеготовом оружии. На воротах и стенах караулы крепкие, а за Черкасском пикеты и дозоры. Вывод: неожиданно напасть солдаты или драгуны не могли. Единственным врагом, кто мог нанести удар, были донские старшины, но пока булавинцы в силе и побеждают, они на нападение не решатся.

Казаки из сотен Булавина, лоскутовцы и присоединившиеся по дороге кубанские тумы, двигались по узким грязным улочкам, и вскоре вышли к северной окраине городка. Здесь были сосредоточены принадлежавшие частным владельцам питейные заведения и здесь же находились те, кто стрелял.

Меж трех кабаков, приземистых и почти вросших в землю деревянных изб имелась небольшая грязная площадка. На ней, обнявшись, расположилось пять человек, сильно пьяных оборванцев при пистолетах. Они мычали какую-то песню, а из открытых дверей питейных заведений доносились выкрики, здравицы и нестройное бренчание музыкальных инструментов.

– Вы стреляли? – Кондрат подошел к питухам (пьяницам).

– Да-а-а! – выкрикнул один, пожилой дядька с припаленной бородой.

– А знаете, что в пределах городка стрельба под запретом?

– Мы победу одержали! Нам все можно! – с вызовом, выставив вперед ногу, и оправив рваный покрытый комками грязи кафтан, сказал второй, молодой парень, лицо которого было помечено множеством мелких оспин. На секунду он замолчал, посмотрел на отца исподлобья, бросил взгляд на окруживших его казаков и, указав на войскового атамана, истошно закричал: – Ка-за-ки! Братья! Гуляем! А кто не с нами, тот царский подсыл, как этот! Руби его!

Кондрат усмехнулся и кивнул на пьяниц:

– В холодную их, пусть протрезвеют!

Оборванцев разоружили, связали и отвели к войсковой избе, где находился поруб (тюрьма), а войсковой атаман и десяток его ближних людей вошли в ближайшее заведение.

Покосившаяся дверь висела на одной петле, а внутри полутемного помещения полным ходом идет гай-гуй. Пара музыкантов наяривает плясовую. Перед входом, на земляном полу, в клубке дерутся несколько человек, а за столами вдоль закопченной стены четыре десятка человек пьют и разговаривают. И все это дополняется запахами сивухи, перегара, мочи, блевотины, табака, грязных потных тел и прогорклого масла. В общем, нормальный для этого времени кабак.

На атаманов никто не обратил никакого внимания, видать, давно здесь пили. Отец посмотрел на этот бардак, нахмурился и выбрался на свежий воздух. Здесь помимо пятерки уже скрученных питухов, вязали еще с десяток буйных алконавтов.

Все в порядке, никого не убивают, и врагов не наблюдается. Поэтому, оставив на площадке караул из вооруженных казаков, Булавин вернулся в войсковую избу, и вызвал к себе полковника Лоскута. При этой беседе я не присутствовал, разговор шел один на один, а вот концовку застал. Пришел сообщить, что прибыл посланец от Скоропадского, да так и остался.

– Надо что-то делать с гультяями дядька Иван, – сказал отец.

– Надо, – согласился полковник Лоскут.

– Сколько их?

– По всему Войску тысяч десять, а может быть, что и больше. Учета нет – на это нам пока сил не хватает, только недавно власть взяли. В основном буяны в Раздорской собираются, но как ты сегодня видел, и у нас появились. Люди приходят за волей, но вот беда, каждый понимает ее по-своему. Приказа не впускать их в Черкасск не было, да и питейные заведения работают в общем порядке.

– Все кабаки надо закрыть. Не нужен нам такой рассадник грязи.

– Закрыть не проблема, хоть сегодня все по бревнышкам раскатаем. Но крику будет много, ведь они донской старшине доход приносят, а гультяям питье требуется.

– К черту их всех! – Кондрат ударил по столу кулаком. – Готовь людей, полковник. Завтра все эти гнездовья поганые на запор и выясни, кому и какие питейные заведения принадлежат.

– Понял. А что с самими гультяями делать?

– Я решу.

– Хорошо, – кивнул седой полковник и вышел из комнаты.

Отец проводил его взглядом. Затем посмотрел на меня и спросил:

– Что случилось, Никифор?

– Гонец от полковника Скоропадского.

– Давай его сюда.

Я выглянул в коридор и позвал средних лет справного реестрового казака, который прискакал из расположения Второй армии.

Посланец вошел и отдал Булавину запечатанный пакет. Войсковой атаман вскрыл его, прочитал, улыбнулся и, посмотрев на реестровика, вопросительно кивнул:

– На словах ничего?

– Только то, что в письме, – ответил казак. – Таганрог обложили, форсировали Дон и на подходах к Азову разбили отряд полковника конной службы Васильева. Взяли три полевых орудия и почти шестьсот пленных. И у нас и у противника убитых почти нет. Сам Васильев с десятком казаков удрал в Азов. Полковник Скоропадский спрашивает, что делать с пленными.

– Передай полковнику, что от лица всего Войска Донского я поздравляю его с победой, и скажи, что пленные нужны в Черкасске.

– Письмо будет?

– Да, – отец повернулся ко мне: – Никифор, пиши.

Снова работа. Под диктовку отца написал письмо. Оно было запечатано в конверт под войсковой печатью, и реестровый казак отбыл к Азову. Затем, написание новых посланий, в основном к атаманам тех станиц, где скопилось наибольшее число пришлых, которые стянулись на Дон погулять, а не воевать.

Так минула пара часов, рука уже плохо слушалась и не все буквицы выводились так, как им положено. Видя это, отец прекратил диктовку, и мы с ним направились к порубу, где находились пьяные буяны.

Местная тюрьма рядом. Вошли внутрь. На полу сидели уже немного протрезвевшие питухи, полтора десятка мужиков самого разного возраста и достатка. В основном, конечно, все они полная рвань, которая пропилась до последней степени, но есть и такие, кто выглядел вполне прилично.

Кондрат взглядом быстро отыскал того, кто предлагал его изрубить, дал знак своим казакам и они подтянули рябого питуха поближе.

– Ты кто таков? – возвышаясь над дерзким пьянчужкой спросил его батя.

– Дык, это, – угодливо залебезил тот, – Алексашка Горбач, беглый холоп бояр Апраксиных. Прибежал на Дон волю искать и загулял немного. Извиняй, атаман-батюшка, не признал тебя, милостивец.

– Как давно на Дону?

– Четвертую неделю только.

– Почему сразу в войско не записался?

– Я об этом узнал, только когда Максимова казнили.

– Оружие где добыл?

– Дворянчика со слугами под Воронежем подрезали, вот и разжились огненным боем да сабельками.

– Кто с тобой был, друзья тебе?

– Вместе бежали. Да, друзья.

– Если вас отпустим, что сделаете?

– Сразу в войско запишемся. Слышали, что за городом атаман Павлов пеший полк формирует, так мы сразу к нему.

– Следующего давайте, – кивнул атаман казакам.

Вопросы всем пьянчужкам Кондрат задавал одни и те же, и ответы были стандартными. Пришел за волей, загулял, отпустите, буду воевать. Тем временем, пока шел этот не то допрос, не то опрос, из разных кабаков города привели еще человек двадцать. Эти от алкоголя еще не отошли, от них шел злой сивушный перегар и, посмотрев на лица тех, кто уже протрезвел, и говорил с Булавиным, я увидел, что глаза их поблескивают, а носы жадно принюхиваются к перегару. Нет, таких людей (а может быть, потерявших все человеческое скотов) исправить сложно, скорее всего, даже невозможно.

– Пойдем, Никифор, – на плечо мне опустилась рука отца, который узнал все, что хотел.

Оказавшись на площадь, мы вдохнули полной грудью чистый воздух и батя спросил:

– Что думаешь насчет этой голытьбы?

Серьезный вопрос, просто так на него не ответишь. Но при этом мне вспомнился слоган, который Богданов слышал в далеком детстве: «Мы на горе всем буржуям – мировой пожар раздуем!». Как ни посмотри на ситуацию, а нам такие «раздуватели пожаров», которые кроме как бухать и на дармовщинку разговляться ничего не умеют, не нужны. И я ответил, как думал:

– Они воевать не станут, только если из-под палки.

– А почему?

– Рабы.

– Ты уверен?

– Да. А чтобы сомнений не было, сам этих питухов проверь. Выпусти их завтра из поруба, и пусть лоскутовцы за ними присмотрят. Сейчас в порубе тридцать пять человек, и если хотя бы пятеро до Павлова дойдут, то это и много.

– А с остальными что будет?

– Кабаки закроют, значит, по окрестным городкам и станицам разойдутся. Будут пить, пока последнее не пропьют, потом воровать и грабить станут, и этим людишкам без разницы, у кого и что тянуть. Но самое плохое, что они могут собраться в отряды и начнут требовать раздела войсковой казны.

Отец нахмурился, зло ощерился, словно дикий зверь, но быстро себя унял и сказал:

– Ладно, иди к Лоскуту. Может быть, еще тебе какую работу найдет. А мне одному побыть нужно. Подумать, да со священниками нашими, – Кондрат кивнул на церковь, – не договорил, а надо бы.

20

Россия. Воронеж. 26.09-04.10.1707.

Воронежского воеводу Степана Андреевича Колычева, пожилого грузного человека в мешковатом темном сюртуке, нелепых белых панталонах и растрепавшемся парике, терзали сомнения. С Дона поступали противоречивые вести. Много прознатчиков и торговых людей приходило к нему каждый день. Но все они говорили о разном, противоречиво, и кому верить он не знал.

Три дня назад прибежал козловский житель Гур Лычагин и поведал, что отряд князя Юрия Долгорукого полностью истреблен на Дону. Вслед за ним появились шпионы князя Волконского, верные его слуги Дементий Сушков и Тимофей Кусов. Они доложили, что слышали, будто отряд Долгорукого разбит, но про смерть князя ничего не знают. А вчера вернулся с Дона воронежский посадский человек Иван Сахаров, который вел торговлю в Черкасске со своими сродственниками казаками, и донес, что полковник жив и пребывает израненный с пятью драгунами на дальнем хуторе неподалеку от Калача. В доказательство Сахаров предоставил воеводе письмо с княжеской печатью. И в этом послании Долгорукий просил спешно выслать ему на помощь солдат и драгун, поскольку есть возможность совместно с атаманом Максимовым задавить восстание в зародыше.

Сразу после прочтения этого послания Колычев вызвал к себе командира Воронежского пехотного полка Рыкмана.

Подполковник прибыл незамедлительно. Степан Андреевич принял его в своем кабинете и начал разговор:

– Виллим Иванович, ты знаешь, какие известия с Дона пришли?

– Слыхал, – ответил тот, раскуривая свою неизменную трубку. – И даже караулы у кораблей двойные поставил, на всякий случай.

– Господин подполковник, надо незамедлительно выступить на подмогу к князю Долгорукому.

– Э-э-э, нет, воевода… – протянул Рыкман. – Мой полк причислен к Воронежскому Адмиралтейству для охраны флота российского, и ни в каких иных делах участвовать не будет.

– Только ты участие в походе примешь Виллим Иванович. Твои солдаты под командованием своих офицеров на месте останутся. Мне в начальные люди над отрядом поставить некого, а государь ясно указал, что следует помогать князю в его деле всеми силами и средствами.

– Когда отправляться?

– Послезавтра. Времени немного, но всех собрать надобно скоро.

– Кто со мной пойдет, если я приму ваше предложение?

– Драгуны, гренадеры, стражники, урядники, пушкари и верные нам станичники. Всего: четыреста конных. Надо выручить князя, а то, попомни мое слово, не сносить нам головы.

– Я согласен.

– Вот и ладно, Виллим Иванович, вот и хорошо…

Прошел день, за ним другой, и отряд Рыкмана выступил на Острогожск, где должен был пополниться тремя сотнями местного слободского полка под командованием своего командира Тевяшова. От Острогожска их путь лежал на Калач. Кажется, что все в порядке, но что-то терзало воеводу, который провожал отряд Рыкмана, и не давало ему покоя. Решив, что это обычная мнительность, Степан Андреевич загнал свои сомнения поглубже и отправился заниматься другими городскими делами, которых в Воронеже никогда не убывало…

В походе все как всегда. Конники из отряда Рыкмана шли весело и были готовы исполнить любой его приказ. В Острогожске, как и планировалось, к нему присоединились слобожане. Осенние дороги, дождь и короткие привалы в небольших деревеньках. Марш-марш! И так продолжалось до тех пор, пока под Каменкой отряд подполковника не был окружен казаками Василия Поздеева, которые поджидали его в засаде.

Рыкман сразу осознал, что угодил в ловушку и был готов к тому, чтобы сражаться до последней возможности. Но казаки Поздеева зажали его в чистом поле, атаковать не спешили и выслали вперед парламентера.

Командир слобожан Тевяшов сказал тогда подполковнику:

– Прикажите стрелять в парламентера, Виллим Иванович.

– Нет, будем его слушать и узнавать, чего он хотеть, – Рыкман разволновался и начал коверкать неродную русскую речь.

– Вы об этом пожалеете, – бросил Тевяшов и отъехал к своим сотням.

К занявшим оборону царским войскам под белым флагом приблизился казак и, обращаясь скорее к солдатам и драгунам, чем к подполковнику, начал выкрикивать:

– Православные! Мы идем на Воронеж, а дальше до самой Москвы! Нам не надо чужой земли! Наш поход затеян, чтобы освободить крестьян и русских людей, которые страдают от царя-еретика! Царь Ероха продал Святую Русь иноземцам! Переходите на нашу сторону, и вместе за правду постоим!

– Стреляйте в него! – опомнился Виллим Иванович. – Не спать! Огонь!

Однако было поздно. Казачья конница помчалась на отряд Рыкмана. А царские драгуны, солдаты и пушкари, вместо того, чтобы сражаться и умирать, стали бросать оружие, и только офицеры открыли огонь в надвигающуюся волну булавинцев. Но вскоре не желавшие гибнуть русские мужики отняли у них оружие, и на этом бой почти окончился. Почти, по той причине, что острогожские слобожане к неожиданной атаке были готовы. Поэтому они не растерялись и рванулись на прорыв. Этим терять было нечего, с донцами и запорожцами слобожане давно враждовали, да, по сути, их полки для сдерживания казаков и создавались.

Схлестнулись всадники и зазвенели клинки, и никто не собирался уступать. Напор слобожан был силен. До прорыва из кольца оставалось совсем немного, и Тевяшов рубил бунтовщиков никого не жалея. Что-что, а воином он был знатным. Однако казаков было больше, и они задавили острогожцев численностью.

Менее одного часа прошло с того момента, как армия Поздеева столкнулась с отрядом Рыкмана, а он уже был уничтожен, а сам Виллим Иванович застрелился…

Еще через два дня был взят Острогожск, а за ним Бобров, где местный народ, во главе с битюгским гультяем Ромашкой Желтопятовым вздернул на городских воротах воеводу.

До Воронежа оставался всего один бросок и, перехватывая беглецов, армия Василия Поздеева, нигде не задерживаясь, подошла к городу. Темной и промозглой осенней ночью стражники на городских воротах были опоены и связаны местными посадскими людьми. После чего вход в город был открыт, и сотня за сотней конные казаки втянулись за стены.

Как только запели первые петухи, началась одновременная атака на все важные городские объекты. Дом воеводы Колычева, все управленческие здания, а также цейхгауз и арсенал были захвачены сразу. Новобранцы из солдатского полка, вчерашние деревенские мужики, бросали оружие, а вот с Воронежским пехотным полком казакам пришлось повозиться. Солдаты покойного подполковника Виллима Ивановича Рыкмана в большинстве своем оказались ветеранами, да и офицеры в полку опытные. Поэтому караулы не спали и наступающих спешенных булавинцев встретили готовые к бою солдаты и ружейные залпы. До полудня шла перестрелка, и были отбиты три казачьи атаки. И так продолжалось до тех пор, пока из городского артиллерийского парка булавинцами не были взяты пять орудий, и только тогда, под угрозой полного уничтожения, воронежские пехотинцы выкинули белый флаг и выслали парламентера.

Представлявший воронежцев переговорщик человеком был неглупым и, сыграв на честолюбии казаков, сумел договориться о капитуляции. Офицеры вместе с солдатами, знаменами и оружием покидают захваченный город. Взамен они оставляют корабли, которые охраняли и не уводят за собой корабелов.

Поздееву храбрость пехотинцев понравилась. Да и скрытая лесть переговорщика, говорившего про казачью доблесть и быстрый захват города, его подкупили. Он принял условия воронежского офицера и через полчаса, под барабанный бой, с развернутыми знаменами и пулями в зубах, солдаты строем покинули Воронеж и направились в сторону Липецких заводов.

21

Войско Донское. Черкасск. 13.10.1707.

Про восстание против царя, которое готово было вспыхнуть на Дону, бывший войсковой атаман Зерщиков знал с самого начала. И если для кого-то восстание это путь к свободе и справедливости, по крайней мере, к иллюзорной свободе и к такой же справедливости, то для Ильи Григорьевича это в первую очередь возможность нажиться и получить еще толику влияния. Однако для этого следовало самому стоять у истоков бунта, понимать, что происходит, вовремя отыграть все обратно и подставить под топор царских палачей кого-то вместо себя.

Но с самого начала события развивались совсем не так, как планировал Зерщиков. Старый товарищ и компаньон по соляным промыслам Кондратий Булавин, не поставив его в известность, пошел своим путем. Он не стал обращаться к нему за помощью, а спутался с запорожцами и Мазепой. Потом неожиданно был разгромлен отряд князя Долгорукого, а столица Войска Донского, словно спелое яблоко упало в руки бунтовщиков, которые казнили войскового атамана Максимова и близких к нему донских старшин.

Зерщиков оказался не в деле, спрятался в Рыковской и стал искать выход из сложившейся ситуации.

Бежать к царю? Нельзя. На Дону все его хозяйство и близкие люди.

Примкнуть к мятежным казакам? А вдруг его, как и Максимова, казнят? Опасно.

И сидел Илья Григорьевич в раздумьях, до тех пор, пока за ним не прибыли посланцы Булавина.

Всякого ожидал Зерщиков, по прибытии в Черкасск, но предложение стать главным снабженцем всего восставшего войска его удивило и, поначалу, раздосадовало. Не получилось отсидеться в стороне, пока царские полки не появились. Однако в течение недели, осмотревшись и прикинув, что к чему, он решил, что победа Булавина возможна, а потому взялся за порученное ему дело всерьез.

Местом для расположения своего ведомства он назначил станицу Аксайскую, где у него имелись склады. День за днем Зерщиков втягивался в работу и сам не заметил, как стал вкладывать в общевойсковые запасы свои ресурсы и требовать того же самого от других богатых старшин. Впрочем, не таким человеком был Илья Григорьевич, чтобы в убытке оставаться, но и не наглел, ибо зоркие и все подмечающие парни полковника Лоскута, маячили неподалеку.

Перво-наперво следовало обустроить магазины с провиантом и одеждой для каждой армии, и люди Зерщикова, а таких у него было немало, заметались из одного конца Войска в другое. Склады решено было ставить в Бахмуте, Кагальнике и Аксайской. Благо, имелось, что в них закладывать. Мазепа хлебом и теплой одеждой помог, да и царские закорма казаки растрясли изрядно.

Следующий вопрос оказался более трудным, оружие и огненный припас. Запасец имелся, конечно, но надолго его не хватит, а закупить подобный товар особо негде. Из всех ресурсов годных для военного дела на территории Войска имелись только селитреные заводы, да слабо разведанные залежи каменного угля. При этом полное отсутствие, каких бы то ни было мануфактур и крупных промышленных предприятий, делало победу в долговременной войне практически невозможной.

Совсем расстроился Илья Григорьевич и начал прикидывать, где достать мастеровых людей и оборудование для постройки хотя бы примитивных заводиков, но тут пришла радостная весть. Походный атаман Третьей армии Василий Поздеев почти без потерь взял Воронеж и выдвигается на Липецкие заводы.

Воронеж – это слово прозвучало, пронеслось, а Зерщиков уже вел подсчет, что можно получить с литейно-пушечного завода, суконной, парусной, канатной и кожевенной фабрик. Стоит ли перенести производства на берега Дона или оставить их в Воронеже? Кроме того, огромный цейхгауз и арсенал манили воображение главного снабженца. Но и это не все. Ведь помимо государственных предприятий, в Воронеже существовало больше тридцати кумпанств таких именитых людей как Стрешнев, Шереметев, Голицын, Строганов и Нарышкин, а это опять производства, мануфактуры, ресурсы и деньги.

Бросив все дела, Зерщиков вскочил на лошадь и, едва не загнав ее, прибыл в Черкасск, где незамедлительно потребовал личной встречи с Булавиным.

Кондрат встретил его по-дружески. Атаманы обнялись, и Булавин спросил:

– Ты чего такой взъерошенный, Илья?

– Правда, что Воронеж взяли?

– Правда…

– Что с производствами?

– Все в целости. Фабрики продолжают работать и рабочие по-прежнему при них. Так что можешь посылать своих людей и брать все на учет.

Зерщиков успокоился и задал самый главный вопрос:

– Кондрат, Воронеж удержим, или может быть производства на Дон перенести?

– Пока не знаю, Илья, и потому лучше перетаскивать производства к нам. За зиму все оборудование надо разобрать, а по весне вместе с работным людом на Дон отправить.

– Где ставить будем?

– Посмотри сам, – ответил Булавин, – но думаю на Богатом Ключе, где Ероха останавливался, когда на Азов шел.

– На правом берегу?

– Да.

Зерщиков согласно кивнул:

– Правильно, я тоже так подумал. В глубине нашей земли и водный путь рядом. Где еще мастеровых взять можно?

Кондрат задумался, вытащил из шкафа карту и расстелил ее на столе.

– Вот смотри, здесь Липецкие заводы, но Поздеев их вряд ли сам захватит. Сомневаюсь я в его талантах, хороший командир, но и только. А вот Кумшацкий уже Тулу прошел, и вдвоем они эти заводы возьмут. Отсюда вывезем все, что возможно – гонцы к обоим атаманам уже посланы. Кроме того, есть Астрахань, а там полотняные и суконные мануфактуры. Если и ее возьмем или к своему делу прислоним, опять-таки прибыток.

– А Малороссия? – спросил Зерщиков.

Булавин отрицательно покачал головой.

– Там ничего, кустарное производство, как и у нас. Имеется производство пороха на Сечи, но в основном для внутренних нужд. Кроме того, что-то у Мазепы есть. Однако это тоже не для нас.

Илья Григорьевич задумался и сказал:

– Столько дел, и все надо сделать. Заводы к нам перевезти, работный люд устроить, а помимо этого еще и поиск полезных ископаемых организовать придется.

– Ну, насчет ископаемых, это и без нас озаботились.

– Кто? – удивился Зерщиков.

– Андрей Корела. После него карта осталась с отметками и краткими описаниями.

– Да ну…

– Вот тебе и ну, друже, – Булавин снова направился к шкафу, достал из него еще одну карту и кинул поверх прежней. – Смотри.

Главный снабженец донских армий посмотрел на карту, отметил для себя места с углем, селитрой и металлами, а затем спросил:

– Это верная карта?

– Да, некоторые места уже и так кустарным способом разрабатываются.

– Я ее себе возьму?

– Пришлешь человека, чтобы скопировал, и бери.

– Так и сделаю.

Перейдя на другие дела и проговорив еще битый час, атаманы расстались. Зерщиков вышел на площадь и в сопровождении верных людей направился обратно в Аксайскую. Проехавшись по Черкасску он выбрался в чистое поле и здесь увидел толпу лапотников, которые очень ловко бегали по полю с пищалями и мушкетами, при этом прячась за деревянными брусами и стреляя в ростовые мишени.

Илья подозвал справного казака, который, как и он, наблюдал за всем происходящим.

– Кто это? – спросил атаман, кивнув на крестьян.

Казак не без гордости ответил:

– Это мой полк, Первый Волжский стрелковый.

– А сам ты кто будешь?

Казак протянул руку и представился:

– Будем знакомы, полковник Иван Павлов.

– Илья Зерщиков, – в ответ назвал себя атаман. – А чего это твои воины так странно бегают, рывками, а не строем ходят?

– Это новая тактика, придумана лично мной, – похвалился Павлов. – Суть в том, чтобы, не вступая в прямой линейный бой с противником, нанести ему как можно больший урон. Каждый боец бьется сам по себе, а если надо, то соединяется с другими в группу. Вот сейчас они отрабатывают бой в лесном кустарнике. Царские полки на марше будут обречены, а если организуют преследование, потеряют еще больше своих. То же самое, что и действие нашей конницы в степи, несколько залпов и отход на другие позиции.

Распрощавшись с новоявленным полковником, Зерщиков продолжил путь домой, а пока ехал думал о том, что как ни крути, а Булавин может победить. Главное, чтобы кадры имелись достойные, а они есть. Тот же Поздеев, взявший Воронеж, полковник Лоскут, словно паук раскидывающий свои сети по всему Войску и за его пределы, Гришка Банников – кавалерист от бога, Игнат Некрасов – правдолюбец, или хоть тот же Павлов, который просто уверен в победе своих мужичков над лучшими царевыми полками. А есть еще пробившийся через половину России Кумшацкий, Семен Драный – своими речами разжигающий в сердцах крестьян лютую ненависть к боярам, Лукьян Хохол – стремительный во всех своих действиях и непредсказуемый не только для врагов, но и для друзей. А кроме них еще многие другие. Такие заметные фигуры как Максим Маноцкий, Никита Голый, Иван Стерлядев, Николай Колычев с братом и Филат Никифоров, а также совсем никому пока неизвестные воины и управленцы нарождающейся вольной республики.

22

Войско Донское. Черкасск. 14.10.1707.

С утра все как обычно, зарядка, тренировка и проездка. Гнедой жеребчик-двухлетка из конюшни Максимова, которого я назвал Будин, шел по раскисшей грунтовке бодро и легко.

Шлеп-шлеп! Копыта били по лужам, и комки грязи летели в разные стороны.

Я не один, со мной Василь Чермный и еще несколько человек, и они ни в коем случае не являлись моей охраной, просто мы занимаемся одним и тем же делом.

Будин нес меня без остановки и усталости не чуял. Мне это нравилось, бодрило и помогало развеяться. Вчера вернулись отцовские посланцы и привезли из Белгорода мачеху Ульяну, которая через месяц должна рожать. Как нервничает и капризничает беременная женщина, представить себе могут многие, а Ульяна и раньше мягкостью характера не отличалась. В общем, помотала она нам нервы, и досталось всем. Бате, которому и так нелегко. Галине, которая на себе все хозяйство тянула. И мне, как бы между прочим. Ну и ничего страшного – дело житейское. А если после вчерашнего и остался неприятный осадок, скачка его из души вытеснит.

От Черкасска отъехали на четыре версты. На развилке повернули и двинулись обратно к городку. Но тут на дороге появились всадники, около десятка. Интересно узнать, кто это, и мы придержали коней.

Проходит пара минут, и к нам пристраиваются молодые казаки, которые снаряжены, как если бы в дальний поход собрались. Почти всех этих парней я знал. Они из Рыковской, а их предводитель, крепкий добродушный парень с рыжим чубом, который выбивался из-под папахи, мой двоюродный брат Левка Булавин, сын дядьки Акима.

– По здорову ли живешь, брат? – увидев меня, сказал он.

– Слава богу, Лева, – отозвался я. – Какими судьбами в Черкасск?

– В войско записаться хотим.

– А батя твой знает?

– Конечно, знает. А ты по-прежнему при войсковой избе?

– Ну, да, – согласился я.

– А в армию не хочешь?

– Хотеть я могу чего угодно, но отец не отпустит. Мне четырнадцать лет только через десять дней исполнится. Это тебе проще, восемнадцать уже. Как там дядька Аким?

– Неплохо. Работников стало меньше – многие в армию Семена Драного ушли. И казаков почти нет – они в войске Поздеева. Но батя не в расстройстве и планы строит, как на перепродаже трофеев разбогатеть.

– В общем, у вас все как обычно…

За разговорами мы добрались до Черкасска. Молодые казаки разъехались по знакомым и родственникам, местные жители к себе, а мы с Левкой к нам. Пока коней почистили, да пока помылись и позавтракали, время к десяти часам. Надо в войсковую избу идти, где Левка переговорит с батей, а мне, наверняка, дадут какую-нибудь работу.

Однако когда подошли к площади увидели нечто необычное. Шел круг, человек сто пятьдесят казаков и такое же количество женщин. Кондрат стоял на крыльце, в руке у него булава, а позади два казака, один со знаменем, другой с бунчуком: древко, на конце которого золоченый шар, а под ним конский хвост.

– Что это у вас? – спросил Левка.

– Не знаю. Похоже, что судят кого-то, а кого, сейчас мы с тобой узнаем.

Вдоль стены протиснулись поближе к крыльцу и увидели тех, кто был закрыт от нас людьми, и сейчас стоял перед войсковым атаманом. Это монахи, четыре человека в длинных черных рясах и клобуках, у каждого в руке по иконе, а на груди большие солидные кресты. Данных граждан я видел вчера вечером, человек десять в ворота Черкасска прошло. Вот только зачем они здесь, и чем провинились?

– Святые отцы, кто вы? – обратился к монахам Кондрат. – Почему бродите по дворам и души людей смущаете?

Вперед выступил один из монахов, вскинул перед собой икону и прокричал:

– Мы посланы архиепископом Воронежским, дабы обуздать тебя, еретик, и предостеречь православных людей, которые идут за тобой, и скатываются во грех, ибо они поднимают оружие свое против помазанника божьего! Покайтесь, люди! Взгляните на икону и узрите, рогатые и хвостатые дьяволы поджаривают на кострах еретиков! Анафеме будет предан ваш самозванный войсковой атаман, и вы вместе с ним! В аду горят все проклятые жиды, кто Христа распял, а вместе с ними ариане и всякие люди, кто своему государю не повинуется! И коли вы на сатанинское булавинское прельщение польститесь, то и вам рядом с ним в кипящем масле гореть! Покайтесь и обратитесь к богу! Он велик и милосерден, и у вас еще есть возможность получить его прощение, а значит, вы сможете избежать кары! Люди…!

– Молчать! – оборвал его Кондрат. На миг тишина накрыла площадь, и отец, посмотрев на негодующего священника, сказал: – Нет, не православный ты, а пес! Ты и подобные тебе продали христианскую веру латинянам и идете у врагов на поводу! И не за веру ты с епископом своим ратуешь, а за деньги, которые по моему приказу казаки из монастырских сокровищниц выгребают!

– Проклинаю…!

Монах вновь хотел перехватить речь, но Булавин его слушать не стал и, кивнув на монахов крепким молодцам Лоскута, скомандовал:

– Вязать их, и в поруб! Остальных посланцев архиепископа сыскать и к ним же кинуть! Тут им не Россия, а казацкая земля, и никогда до сих пор попы нам не указывали, что делать и как жить!

Лоскутовцы действовали быстро и сноровисто. Они сбили монахов, которые все как на подбор были крепкими дядьками, наземь. Затем связали их и поволокли в поруб. Люди стали расходиться и в основном все поддерживали войскового атамана, хотя несколько человек «божьих людей» пожалели. Впрочем, открытого недовольства не было, и ладно.

– Жестко у вас, – сказал Левка.

– Бывает.

– А что, правду дядька Кондрат сказал, будто монахи за деньги на него озлились?

– И за деньги тоже. По приказу отца со всех донских церквей и монастырей больше двадцати тысяч рублей собрали, а наши армии, которые идут вперед, помимо воеводского добра еще и церковное прибирают.

– Это какие же деньжищи…

– Немалые.

– И зачем атаману столько?

– Армию содержать, само собой. На той неделе указ приняли, чтобы каждый казак или крестьянин, кто в войске сражается, получал два рубля и пять алтын на содержание себя и семьи. Вот тебе самый явный расход, а помимо этой растраты необходимо покупать порох, оружие, лошадей, одежду, продовольствие и много еще чего.

Левка окинул взглядом опустевшую площадь, поправил свой кожух и кивнул на войсковую избу:

– Ну что, пойдем?

– Пошли.

23

Россия. Новохоперск. 25.10.1707.

Семен Драный открыл глаза и потрескавшимися губами прошептал:

– Пить…

Тут же появился ковшик с теплой водой, который краешком уперся ему в зубы. Семен сделал несколько судорожных глотков и опять провалился в полузабытье. И в этом пограничном состоянии между сном и явью ему вспомнилось все, что произошло за минувшие дни с ним и его армией…

Границу Войска Донского отряды Пятой армии пересекли без каких либо помех и нестройными колоннами отряды этого войска двинулись по осенней распутице вверх по Хопру. Всего за неделю восставшие взяли несколько острогов и городков, и окрыленные зажигательными речами Семена о воле крестьяне толпами вступали в его армию. Походный атаман Пятой армии смотрел на это и сердце его радовалось. Наконец-то, народ идет за ним, и он верил, что с такими людьми, можно дойти до самой Москвы и царского престола, на котором сидит тиран. И так продолжалось до позавчерашнего дня, когда его войско подошло к Новохоперску.

Возле небольшого укрепленного городка восставших уже поджидали царские полки под командованием полковника Иртеньева. У Семена было двенадцать тысяч пеших крестьян при трех пушках и немногим более двух тысяч конных казаков. Против них Иртеньев собрал солдатские пехотные полки Давыдова и Неклюдова, три драгунских полка под командованием Яковлева, Гулица и фон Делдина, ну и, конечно же, дворянское ополчение из Тамбова. Всего под командованием полковника собралось три с половиной тысячи пехоты, две тысячи конницы и семь пушек. В общем, полковник имел полное превосходство, но все же решил стоять в обороне, поскольку осенние дожди размыли обходные пути и чтобы двигаться дальше, Семену Драному следовало пройти через Новохоперск.

Как полковник Иртеньев и предполагал, Степан кинулся на стоящие под стенами солдатские полки в лоб. Но крестьяне есть крестьяне и даже необученные солдаты Давыдова и Неклюдова смогли их сначала остановить, а затем при поддержке драгун погнать обратно. В тот день Пятая армия потеряла почти четыре тысячи человек и знамя, а сам Семен при попытке остановить бегство своих воинов был тяжко ранен. Так бы и сгинуть ему на том несчастливом грязевом поле, под дождем и копытами лошадей, но сын Михаил отца не бросил и все-таки вытащил его в безопасное место.

Походный атаман снова очнулся, открыл глаза, увидел над собой голову сына и спросил:

– Где мы? Где все?

– Село Ольховка, пятнадцать верст от Новохоперска. Здесь собрались те из наших, кто не сбежал. Командиры тысяч сейчас на улице. Власть делят.

– Позови их сюда… – прохрипел Степан.

Михаил выметнулся за дверь и через несколько минут пять крестьянских вожаков и три казака, недобро смотрящие друг на друга, появились в комнате.

Походный атаман с трудом приподнялся на локте и, глядя на своих командиров, спросил:

– Сколько людей осталось?

За всех ответил Андрей Мечетин, неприметно стоящий позади командиров и числившийся личным наблюдателем войскового атамана при Пятой армии:

– Крестьян три с половиной тысячи и казаков одиннадцать сотен. Пушки и знамя достались врагам.

Семен упал на лавку, пару минут помолчал и, наконец, сказал:

– Приказываю знамя отбить, а походным атаманом вместо себя назначаю Мечетина.

Несмотря на тяжкое состояние Драного, крестьянские вожаки громкими криками выразили свое возмущение подобным приказом, да и казаки из голутвенных были явно недовольны. Однако раненый нашел в себе силы еще раз приподняться и прокричал:

– Тихо, собачьи дети! Не смогли своих людей к бою подготовить, а теперь кричите, словно бабы на базаре. Слушать мой приказ, а кто не согласен, тот в Черкасске перед людьми Лоскута ответ держать будет. Исполнять!

Обессиленный такой речью Семен Драный опять провалился в беспамятство, а Андрей Мечетин, неожиданно для себя ставший новым атаманом, вывел командиров на двор…

Еще через два дня, усиленная двумя тысячами низовых казаков из армии Василия Поздеева, которые действовали неподалеку, Пятая армия нанесла неожиданный ночной удар по отряду полковника Иртеньева. Не все вышло гладко, но оба слабо обученных солдатских полка и драгуны в панике отступили, и единственными, кто показал себя в этом боестолкновении с наилучшей стороны, оказались тамбовские дворяне. Аристократы и дворовый люд, брошенные отступившими солдатами, оказались в окружении и, огородившись обозными телегами, не пытаясь сдаться в плен, бились до последнего человека. Что-что, а как крестьяне из армии Драного поступают с попавшими к ним в руки боярами и дворянами, они уже знали. Вот и рубились тамбовцы без всякой надежды на помощь и положили под своим лагерем почти тысячу восставших. Обе стороны понесли большие потери, но Пятая армия все же отбила потерянное знамя, взяла Новохоперск и пробила себе путь в тамбовские леса.

24

Речь Посполитая. 26.10.1707.

Несмотря на осень, дожди еще не накрыли земли Польши. Дороги были утрамбованы тысячами ног до состояния каменной брусчатки. И по этим самым дорогам шведская армия двигалась на восток. Пришла пора льву вознестись над орлом и навеки обезопасить Шведское королевство с восточного направления.

Когда истомленные шестилетней войной войска Карла Двенадцатого в количестве 22 000 солдат входили в Саксонию, генерал Матиас Иоганн Шуленбург похвалялся разогнать этих оборванцев одним видом своих великолепных полков. Однако минуло всего пару лет, и грозные воины северного короля-воителя покинули эту страну в количестве 33 000 солдат, ибо многие храбрецы из Померании, Силезии, Баварии и самой Саксонии решили присоединиться к армии столь великого и удачливого полководца как Карл. И это были уже не оборванцы, а самые лучшие воины Европы. И как говорил все тот же саксонский генерал: «Все части шведского войска, как пехотные, так и конные, были прекрасны. Каждый солдат хорошо одет и прекрасно вооружен, пехота поражала порядком, дисциплиной и набожностью. И хотя состояла она из разных наций, дезертиры были в ней неизвестны». Но это было естественно, ведь поверженная Саксония отдала все, что имела, лишь бы только шведы покинули страну и направили свои усилия на бывшего верного союзника, на Россию.

Воинский дух в армии был доведен до высшей степени, а поддерживаемая королем строгая дисциплина, сильно отличала шведов от всех других европейских армий. Солдаты были невзыскательны, терпеливы и мужественны, и с редкой выносливостью переносили все тяготы военной службы. Что можно сказать, если в уставе этой армии отсутствовал такой маневр как отступление? Ничего. Только вперед! Шведы не имели права оставить рядов и даже победив очередного противника, никто не смел заняться мародерством, пока не звучали слова благодарственной молитвы, и командиры не давали на это разрешение…

Карл Двенадцатый стоял на холме возле своего походного шатра и наблюдал за прохождением набранной из шведских дворян кавалерии. Стройные полки двигались по широкой дороге по пять всадников в ряд, а король с удовлетворением подмечал ровность колонн, сытых лошадей, довольные лица кирасир, и улыбки предвкушавших встречу с польскими пани и русскими пейзанками драгун. Вот идут Богусленцы, следом Иемтландцы, а за ними Смоландцы, Нордшонцы, Остготландцы, Вестготландцы и Остшонцы. Лучшая кавалерия мира двигалась согласно его воле наказать царя Петра, этого русского медведя, который жаждал отобрать у шведов власть над Балтийским морем.

Конница прошла и Карл, всем своим видом изобразив скуку и нежелание заниматься государственными делами, вошел в палатку, уселся на раскладной стул и принял из рук терпеливо ждущего премьер-министра Пипера требующие его личного одобрения документы. Не глядя, подписав бумаги, Карл вернул их Пиперу и спросил его:

– Скажите премьер-министр, царь Петр еще не надумал просить мира?

– Нет, Ваше Величество, – ответил Пипер, – московиты упорствуют и не желают признать того факта, что они обречены.

Король неопределенно взмахнул рукой.

– И что вы думаете по этому поводу?

– Я думаю, Ваше Величество, что для безопасности шведской короны недостаточно только того, что царь вернет захваченное, даст компенсацию за причиненные убытки или для нашей безопасности освободит какое-то место или провинцию. Сейчас важнейшая задача для шведской короны – сломить и разрушить московитскую мощь, которая достигла такой высоты благодаря введению заграничной военной дисциплины и строя. Со временем эта мощь может стать опасной не только для нас, но и для всех граничащих с Московией христианских государств. Поэтому нигде не может быть заключен мир надежнее и выгоднее, чем в самой столице русского государства.

Карл опять взмахнул рукой и сказал:

– Я доволен. Вы можете быть свободны.

– Ваше Величество, – премьер-министр, сделав легкий поклон, остался стоять на месте.

– Ну, что еще?

– Ваше Величество, я хотел бы обратить ваше внимание на то, что положение в самой Швеции с каждым годом ухудшается. Молодые мужчины в армии, производства стоят, а поля зарастают сорняками. Пора заканчивать войну…

– Я не хочу ничего об этом знать. Мои войска побеждают в каждой битве, а я отправляю на родину все наши многочисленные трофеи. Разве этого мало?

– Золотом и серебром, шелками и бархатами не накормить народ.

– Мой народ бунтует и недоволен своим королем?

– Ни в коем случае, Ваше Величество. Но стране нужна хотя бы небольшая передышка.

– Ступайте, Пипер, я подумаю над вашими словами.

Премьер-министр, который понимал, что его слова не задели мечтающего только о битвах короля-воителя, покинул палатку, а ему на смену появился адъютант короля генерал Габриэль Отто Канифер.

– Докладывайте, генерал.

– Письмо от гетмана Мазепы.

– О чем пишет этот украинец?

Канифер открыл папку для докладов и, сверяясь с записями, начал доклад:

– Гетман пишет, что на Руси в этом году голод, поэтому на Украине запасов совсем нет, а главные продовольственные магазины находятся в Смоленске. А еще гетман пишет о засеках и укреплениях от Орши до Могилева, так как у Петра не хватает сил прикрыть основной и наикратчайший путь на Москву. И как только вы, мой король, вступите в московские пределы, он тотчас же появится в вашем войске с двадцатью тысячами казаков.

Карл прервал Канифера:

– В прошлый раз он говорил про пятьдесят тысяч. Чем он объясняет уменьшение войск, готовых вместе с нами идти в поход?

– Он утверждает, что это из-за того, что на Дону бушует бунт и все его войско отправлено царем туда.

– Что-то еще, Канифер? – спросил король.

– Да. Секретное донесение от нашего московского резидента Томаса Книпперкрона. Он находится под наблюдением, но имеет возможность пересылать сообщения через своих агентов.

– Есть что-то важное?

– Только то, что Москва укрепляется, а в основном, он подтверждает письмо гетмана Мазепы.

– Хорошо. Идите генерал, и вызовите ко мне барона Гилленкрока.

Генерал-лейтенант барон Аксель Гилленкрок прибыл незамедлительно. Он был подтянут и строг, и как всегда держал в руках тубус с картами и документами.

– Мой король вызывал меня? – поклонившись, поинтересовался генерал.

– Да, барон. Что относительно карт Псковской земли, которыми я был недоволен?

– Фортификационная Контора подошла к делу со всем возможным рвением, и новые карты получились вполне неплохими.

– Поверю вам на слово, барон. А пока, что относительно плана весенней кампании против московитов? Каков план моих генералов?

– Наша армия должна остановиться на зимние квартиры в Плоцком воеводстве и Мазовии, в районе Торна, Остроленки и Пултуска. За время отдыха из Швеции подойдут подкрепления – место сосредоточения город Рига. Как только просохнут дороги, генерал Левенгаупт должен выступить из Риги в направлении на Псков. Ваше Величество двинется ему навстречу. По дороге к нам присоединяются литовские войска и украинские казаки.

– Сколько литовцев мы получим?

– Около четырех тысяч конников, Ваше Величество.

– Что относительно Финляндской армии?

– Она должна совершить поход к Петербургу, сбить русские войска с их оборонительных позиций, взять город, разорить гавань и сжечь русский флот. Московитский царь обязан броситься на выручку своего любимого города, и в одной решительной битве будет разбит. Все планы расписаны и ждут только вашего одобрения.

– Оставьте, я посмотрю.

– Слушаюсь, Ваше Величество.

Гилленкрок оставил свой тубус на столике рядом с королем, поклонился и вышел. Карл Двенадцатый дождался того момента, когда он останется один, сквозь приоткрытый полог палатки снова посмотрел на проходящие мимо войска, улыбнулся и взялся за планирование весенней военной кампании. Жизнь коротка, а он должен оставить о себе такую память, которая бы затмила славу Александра Македонского. Но для этого необходимо одолеть московитов, и только после этого он сможет вернуться в Европу и заявить свои права на долю в Испанском Наследстве.

25

Войско Донское. Черкасск. 30.10.1707.

Брат Левка в Черкасске не задержался. Он погутарил с отцом, присоединился к небольшому отряду, который отправлялся на Волгу, и был таков. А что касается меня, я продолжал оставаться при отце, хотя личность Никифора требовала действия. Ну, ничего, все впереди. Борьба за свободу дело не на один год, и думаю, что мне еще придется помахать саблей.

С того дня как Кондратий Булавин стал войсковым атаманом, минуло уже полтора месяца. С каждым днем огромный вал проблем не только не уменьшался, а даже наоборот, постоянно увеличивался. И если бы не помощь соратников, не потянул бы Кондрат на себе все дела, а в таких случаях на Дону и Сечи выход один – переизбрание атамана.

Часть проблем на себе, как войсковой писарь, тянул полковник Лоскут, а заодно на старом соратнике Разина висела разведка с контрразведкой. И пока полковник справлялся, хотя возраст давал о себе знать.

За снабжение Кондрат тоже мог быть спокоен, ибо Зерщиков творил маленькие чудеса. Он заставил всех донских торговцев и богатых казаков выделить на нужды войск провиант, одежду и денежные средства. Правда, за это он пообещал им долю в трофеях и некоторые льготы по торговой части. А кроме того, Илья Григорьевич решил перенести все заводы и мануфактуры Воронежа, а также недавно взятого Царицына на Дон. Другой бы на его месте махнул рукой и сказал, что это невозможно и не по силам человеческим. Но не таков был Зерщиков, который рассудил, что если царь Петр из-под палки смог дело наладить, то и у него, имеющего под рукой переживающих за свою свободу тысячи беглых крестьян, несомненно, все получится.

В военных делах тоже пока порядок. Удача сопутствовала казачьему оружию. Российские городки открывали перед лихими конными отрядами ворота и тысячи людей присоединялись к нашему движению. Конечно, когда царские войска соберут силы в кулак и ударят в ответ, многие отшатнутся и отскочат в сторону. Но это при любом деле так, а не только на войне.

Единственными серьезными проблемами для донских армий были войска полковника Иртеньева на тамбовском направлении и собравшиеся в районе Белгорода слободские полки под командованием бригадира Шидловского: Изюмский, Ахтырский, Сумский и остатки Острогожского. Плюс к этому на помощь к Шидловскому спешили малороссийские полки: Полтавский во главе с полковником Искрой и самый что ни есть карательный полк, то есть Компанейский, во главе с полковником Галаганом.

Несмотря на запрет Мазепы выдвигаться против булавинцев, эти два полка проигнорировали приказ гетмана, и ушли сами по себе. Искра полностью уверился в измене Мазепы и начал действовать самостоятельно, на свой страх и риск. Вот и получается, что у Шидловского собирается четыре тысячи всадников, которые могут ударить в любом направлении: и на Малороссию, и на Воронеж, и на Черкасск. Григория Банникова с его Первой армией дергать нельзя, он был нужен на Дону, а потому на Белгород решено было направить полковника Скоропадского с тремя тысячами казаков и собранными на Сечи новыми резервными частями, а это еще три тысячи казаков и две тысячи пехотинцев крестьянского войска. Вместо Скоропадского на осаду Азова и Таганрога из Батурина прибыл полковник Чечель с двумя тысячами сердюков-стрелков и семью пушками.

В общем, как я уже сказал, с военными делами все обстояло неплохо. Но проблем хватало, и основная беда для нарождающегося казачьего государства подкрадывалась с другой стороны. Слишком много на Дону скопилось беглого народа, который не хотел что-то завоевывать, а мечтал все отнять и поделить, ну и, конечно же, прогулять. Призывы раздуванить общак на всех, так сказать, по-братски, были пока не слишком громкими, но это пока.

Система отбора и приема беглых людей в казаки дала сбой, слишком велик оказался наплыв беглецов, и требовалось подкрепить устои казачьего общества силой сабель или пойти на поводу у толпы. Ясно, что толпа дает воинов, пусть слабых в бою и плохо обученных, но много. Однако, принимая ее законы, о своем государстве можно забыть. И вот в связи с этими всеми делами Кондрату предстояло сделать, как мне казалось, нелегкий выбор, и он его сделал. Сила у Булавина под рукой имелась, пять тысяч сабель Банникова стояли под Черкасском, и атаман решил направить их в Раздорскую.

Сегодня Кондрат вызвал Григория для разговора и я при этом присутствовал. Как обычно, под диктовку отца писал письма самым разным людям и когда командующий Первой армией прибыл, остался на месте.

Банников, легкий на ногу, средних лет сильный чубатый казак, вошел к атаману и, по-доброму улыбнувшись, произнес:

– Здрав будь, Кондрат. Зачем звал?

– И тебе не хворать, Григорий, – ответил отец. – Вот спросить тебя хочу, ты мне веришь?

– Конечно, Кондрат. О чем разговор…

– Так вот, голутвенные и беглые требуют казачью казну раздуванить по справедливости. Что думаешь?

– Хрен им! – не раздумывая, ответил Гришка, тут же перекрестился и прошептал: – Прости Господи, за словеса мои непотребные.

– Вот и я так думаю. Поэтому возьмешь пару тысяч казаков и поедешь в Раздорскую, они там сейчас собираются, хотят толпой в Черкасск идти и справедливости требовать. Так ты им объясни, Гриша, что война идет, а кто не в войске, тот дармоед и Тихому Дону не нужен.

– А если они в драку кинутся?

– Тогда руби всех насмерть, Григорий, и помни – если не задавить гультяев сейчас, завтра они растянут все, что мы потом и кровью добыли, и не получится у нас ничего из того, что было нами задумано. Хотят быть казаками? Пускай в войско вступают и кровь прольют. А нет, так гони этих холопьев обратно на Русь. Царь Петро им быстро объяснит, что есть справедливость и почем нынче волюшка.

– Понял, Кондрат, все сделаем, – кивнул Банников, перекрестился на висевшую в углу икону, что-то прошептал себе под нос и выбежал за дверь.

Григорий умчался поднимать своих ветеранов, а Кондрат еще долго сидел и над чем-то раздумывал.

– Батя, – окликнул я его тогда.

– Чего, Никиша? – он посмотрел на меня.

– Вот ты сейчас Григорию сказал, что мы не достигнем того, чего хотим. А чего мы хотим, ведь каждый атаман и полковник за свою правду бьется? Скоропадский с Чечелем за вольную Малороссию и независимого гетмана Мазепу. Это понятно, царь «23 пункта» не выполняет и малороссийские земли все плотней под себя подгребает. Лукьян Хохол и Костя Гордеенко за волю казацкую, чтобы на Сечи все, как и прежде осталось. Поздеев, Зерщиков, Фролов, донские старшины и Кумшацкий думают царя попугать, автономию получить и остаться в составе России. Лоскут, Драный и Павлов Иван хотят до Москвы дойти и всем крепостным людям свободу дать. А как ты видишь дальнейшее наше житье?

Помедлив, отец ответил:

– Непростые у тебя вопросы, сын, и это хорошо, думающим человеком растешь. Ты прав, каждый командир в наших армиях конечную цель видит особо. Но пока наши общие цели совпадали. Было необходимо уничтожить карателей и зубы свои показать. Мы это сделали. Теперь надо от царя отбиться. И мы отобьемся. Что после этого делать? Пока даже не знаю, хотя немало над этим думал. И если по-простому, надо на Москву идти и выкорчевать род Романовых под корень, но боязно.

– Тебе, и боязно? – удивился я.

– Да, сын. Столько лет цари в белокаменной на троне сидели, что народ к этому привык, и может так получиться, мы сами по себе останемся. И тогда всем плохо придется. Представь себе, что взяли мы Москву – это вполне возможно. Но дальше-то что? Оставить там гультяйство, которое будет каждый день нового атамана избирать и боярское добро от рассвета до заката дуванить? Нет уж, такого нам не надо.

– Но ведь в Воронеже, Царицыне и многих городках, что с нами, все нормально.

– Правильно, потому что мы рядом и силой оружия всегда готовы свои законы поддержать. Опять же народ на окраинах российских понимающий и не понаслышке знает, что воля казацкая это не вседозволенность, а в первую очередь обязанность перед обществом. А дальше, в Центральной России, темный лес. И даже посади мы сейчас на трон крестьянского царя, вполне возможно, что он станет таким кровавым палачом, против которого Ероха Окаянный просто шаловливый мальчишка с детскими мечтами о выходе к Балтийскому морю любой ценой.

– И что же делать?

– Делать? – Кондрат, слегка прищурив глаза, посмотрел на меня и сказал: – Необходимо дать Руси нового царя, возможно даже Романова, который больше о людях, чем о завоеваниях будет думать, и собрать всех казаков в единое целое, дабы мы могли не только себя защитить, но и тех, кто с нами заодно. Это для начала, а там видно будет. Однако от Руси отворачиваться не след. Хотя тот же султан османский всегда будет рад нас под свое крыло принять, со всеми нашими свободами и вольностями. Да и Речь Посполитая понимает, как много она потеряла после ухода Малороссии и запорожцев к Москве.

– Трудно нам будет.

– Да уж, нелегко. Но ты ведь мне поможешь?

Посмотрев на отца, который весело улыбался, невольно, я тоже расплылся в улыбке и подтвердил:

– Да, конечно же, помогу.

– Вот и добре, сын. Главное, что я не один. Ты рядом, Игнат Некрасов вскоре вернется, Банников готов любой приказ исполнить, и Филатов с нами заодно, а сколько сотенных командиров и полковников готовы меня поддержать, таких сразу и не сосчитаешь. Вот поэтому я и думаю, что все у нас получится.

26

Россия. Астрахань. 05.11.1707.

Поздней ночью на Табачный двор, который находился в Белом городе славного города Астрахань, стекались люди. Шли они, как правило, тайком. Пробираясь темными переулками, мало хожеными в ночное время улочками и дворами, испуганно замирая каждый раз, когда по дорогам топали сапоги солдатских патрулей и ночных сторожей. Около полуночи семь человек собрались, где и было заранее оговорено, в небольшом сарае, который притулился в темном углу Табачного двора…

В 1705 году вспыхнула Астрахань, поскольку не могли больше местные стрельцы и солдаты терпеть дерущего с них три шкуры и не оставлявшего никакой возможности прокормить свои семьи городского воеводы Ржевского. Корыстен был этот воевода чрезвычайно. Хлебного жалованья давать им не велел, с бань брал по рублю и по 5 алтын, с погребов по гривне и подымных по 2 деньги с каждой печи. Хочешь заточить топор? Плати 4 алтына. Хочешь сварить пива или браги? Опять плати, с конного стрельца 5 алтын, а с пешего полная гривна. Вдов стрелецких, чьи мужья погибли в Свейском походе, и с тех, деньги требовал, да и слушать не хотел, что нечего им отдать. Бил женщин на правеже и доходило до того, что некоторые семьи родных детей и свои худые домишки продавали, а затем шли по миру. Впрочем, и другие начальники, рангом поменьше, от него не отставали. Особенно выделялся стрелецкий командир Чижевский, который даже повелел у стрельцов ружья отобрать.

Вот тогда и собрались заодно стрелец Московского полка Григорий Артемьев, стрельцы Гачалов, Шелудяк и пушкарь Тысячного полка Гурий Агеев. Сговорились они биться за правду, и ранним утром 30 июля началось восстание.

Заговор астраханских стрельцов увенчался полным успехом. В один день были взяты под белы рученьки и казнены три сотни местных командиров, иностранцев и воевод. Причем индусская и персидская городские торговые общины, которые насчитывали по несколько сот человек, не пострадали вовсе, а били восставшие только офицеров и чиновников из европейцев. А городского воеводу Ржевского после долгих поисков обнаружили в курятнике, приволокли на круг и там, всячески пытая и запихивая ему в рот серебряные рубли, предали мучительной смерти.

Шесть месяцев продержалась астраханская вольница, но на помощь им никто не пришел. Даже донские казаки, на которых и была основная надежа. Наоборот, тогдашний войсковой атаман Максимов отправил на Волгу в помощь посланному для подавления бунта царскому боярину Шереметеву четыре казачьих полка.

Попытались стрельцы вымолить у царя прощения и объяснить, почему они пошли на бунт, но было поздно. В конце января 1706 года воевода Шереметев предпринял штурм города, и восставшие были разбиты. Под следствием оказалось 500 стрельцов и солдат. И вот тогда пришла им расплата, 314 человек были казнены, а еще 45, не выдержав пыток, погибли в городской тюрьме.

За это дело воевода Шереметев получил от царя 2 400 дворов крепостных людишек. А в Астрахань на руководство городом был назначен деятельный Федор Матвеевич Апраксин и, казалось, что все окончательно успокоилось.

Однако искры недовольства продолжали тлеть среди стрельцов и солдат. Некоторые активные участники бунта уцелели, и сегодня они собрались вместе…

– Ну что, все в сборе? – спросил стрелецкий десятник Федор Никитин.

– Да, – откликнулся ему другой десятник, Петр Кириллов. – Говори, зачем собирал, а то опасно нынче по городу в ночную пору ходить. Не забылся еще наш прошлогодний бунт.

– Это точно, – поддержал его конный стрелец Иван Борзов. – При малейшем подозрении в подвалы на дыбу поволокут.

– Так вот, – начал Никитин, – с Царицына верный человек прибежал и сказывал, что город отдался казакам. Притеснений тамошним стрельцам и служивым людям не чинят, грабежей нет, а войско казачье на Черный Яр двинулось.

– Верно, – подтвердил его слова Борзов. – Был сегодня в Приказе и там разговор слышал, что скоро вверх по Волге всеми полками двинемся.

– А нам что с того? – спросил Кириллов.

Никитин прошелся к двери, кинул взгляд на двор и, убедившись, что все спокойно, вернулся в круг и продолжил:

– Надо к казакам переходить…

– Нет! – возмутился один из стрельцов. – Они нам помощи в прошлом году не дали и мы в стороне останемся.

– Цыц… – шикнул на него Никитин. – Человек, что ко мне прибежал, письмо принес от атамана Булавина, войсковой печатью скрепленное.

Никитин достал из-за пазухи свернутый лист бумаги и все присутствующие, заинтересованные посланием, придвинулись ближе.

Аккуратно развернув послание, Никитин полушепотом принялся зачитывать:

– От донских атаманов молодцов, от Кондратия Афанасьевича Булавина и от всего Великого Войска Донского, всем астраханским стрельцам, солдатам и жителям. Ведомо нам, какие горести и притеснения вы претерпели от царевых воевод да иноземцев, поскольку сами претерпели немало. Вот потому, не имея больше возможности терпеть, поднялись мы всем Войском Донским и, призвав себе на помощь братьев наших с Сечи, Терека и Яика, а также все желающее воли крестьянство, отошли от царя московского и порешили своим государством жить по законам справедливым. Помня про удалой и славный астраханский народ, обращаемся мы к вам и желаем вашего присоединения к делу нашему. Богатая и привольная Астрахань должна стать самостоятельным и независимым торговым городом, который будет управляться по справедливости и правде, избираемым советом из лучших людей, как при Степане Тимофеевиче Разине было. В том наше самое главное желание. А если у вас беда будет, то мы на помощь придем, а коли у нас, то вы к нам.

– Вона как… – протянул один из стрельцов.

– Что делать будем, други? – поочередно оглядывая товарищей, спросил Никитин.

– Если все, что в этом послании написано, есть правда, – отозвался сидящий на бочке и до сего момента молчавший старый десятник Кадочников, – надо казакам помочь. Опыт самоуправления у нас есть, что при Разине, что в это восстание наше неудачное. Совет городской избирали и нормально справлялись. Торговля на Каспии будет, рыба еще не перевелась. Да и производство наладить можно. Селитреные заводы уже имеются, а если подумать, то еще много полезного сделаем. А если казаки без нас победят, таких условий уже никто не предложит, поскольку везде по суше только они и будут.

Обсудив еще раз предложение донских казаков, стрельцы решили встать на сторону восставших. Рано поутру поодиночке они расходились, неся слова донского атамана Булавина ко всем горожанам. И слова эти находили отклик в душах людей, которые знали, каково это жить в нищете и бесправии, рабом, к которому относятся хуже, чем к собаке.

27

Россия. Петербург. 10.11.1707.

Весь минувший год, царь Петр Романов провел в дороге и государственных делах. Все это время он мечтал об одном, увидеть свой парадиз, город его имени – Петербург. И вот, наконец-то, он здесь, и видит, что дело всей его жизни воплощается согласно замыслам.

Несмотря на осеннее время и промозглые сырые погоды, работы не прекращались ни на миг. Всюду стучали молотки и топоры, визжали пилы, а тысячи людей не щадя ни здоровья, ни живота своего, строили парадиз. И каждое утро с самого раннего часа царь убегал в город и носился там до позднего вечера, за один короткий ноябрьский день, успевая побывать и в крепости, и на стройках, и в порту, и на верфях. А иначе никак, ибо везде находились дела, которые он не мог поручить никому иному.

В эти дни Петр старался заниматься государственными делами только по минимуму. Когда речь заходила о мечте, царь становился упрям и никто, включая подругу жизни Екатерину и верного слугу Александра Даниловича Меншикова, не мог его отвлечь. Царь видел плоды своих трудов, и всегда вспоминал, что раньше в этих диких местах не было ничего окромя болот, и только его хотением и желанием, здесь встает город-сказка, которому удивится любой европейский монарх.

Вот и сегодня вечером он вернулся в свой двухкомнатный обшитый тисом небольшой рубленый домишко, и сразу же попал в объятья милого сердешного друга Екатеринушки. Проворная и хозяйственная женщина сразу же принялась накрывать на стол, при этом выговаривая царю:

– Что же ты, хозяин дорогой, так долго? Измучилась я без тебя. Весь день в одиночестве. Все одна, да одна.

– Дел много, Катеринушка, труды и заботы многие. Сама понимать должна. Чай, не с простым человеком живешь, а с самодержцем всероссийским.

Плотно поужинав и полюбезничав с сердешным другом, царь прошел в кабинет, где его уже поджидал секретарь Алексей Макаров. Вид у Макарова был невеселый и царь спросил:

– Что, Алешка, беда, какая случилась или Карлус Шведский опять на нас наступает?

– Нет, государь, Карл Шведский только по Речи Посполитой идет, где на зимние квартиры встать планирует. Все, как и вчера.

– Тогда что?

– Казаки… – выдохнул Макаров.

– Говори, – посмурнел Петр.

– Сегодня бумага пришла, подтверждающая, что отряд полковника Долгорукого на Дону уничтожен, да еще Воронеж взят, да Тульские заводы разорены, да к Липецким воры подбираются.

Царь резко побагровел лицом, рванул ворот рубахи и прохрипел:

– Ах, воры! Воры! Такие известия и в один день. Ведь я приказал Боуру со всем корпусом вдогон за мятежниками Кумшацкого следовать и разгромить их беспощадно.

– То не Кумшацкий. Он только Тулу погромил и с предместьев людишек мастеровых с семьями свел. Бунтовщики на Дону нового войскового атамана избрали, именем Кондрашка Булавин. Собрали силу большую, заняли Черкасск, да прежнему атаману Лукьяну Максимову и верной старшине головы посрубали.

– Как они смогли?

– Пока не ясно, государь…

– Не будет пощады этим ворам. Всех истреблю. А воеводы, скоты толстомордые, неужели не могут сами разбойников одолеть?

– Они помощи просят. Ратными людьми, да пушками с пушкарскими расчетами, да лошадьми, да порохом.

Петр пересилил себя, с трудом не сорвался в нервные судороги, и прерывисто сказал:

– Пиши, Алешка. Приказываю, генералу Боуру со всем его оставшимся корпусом в восемь тысяч солдат, сосредоточиться в Туле и туда же направлять полки дворянского ополчения, а также новые солдатские и драгунские из Москвы. Собирать с гарнизонов стрельцов верных и драгун при крепостях. Разгромить бунтовщиков без всякой жалости. Кроме того, отпиши нашему верному слуге гетману Ивану Степановичу Мазепе. Пусть пошлет десять тысяч казаков на Белгород и окажет всемерную помощь бригадиру Шидловскому в разгроме воров.

Макаров написал приказ, который позже размножат рядовые писцы, и сказал:

– От Мазепы тоже письмо, государь.

– Что там у него?

– Гетман пишет, что из достоверных источников в стане шведского короля ему стало известно, будто Карлус собирается по весне идти на Москву через Смоленск.

– А что за источники?

– Есть у него верные люди, которые уже много лет под иезуитов маскируются. Так они теперь при армии шведов, и пользу отечеству, а также государю всероссийскому, приносить могут немалую.

– Ай, молодца, Мазепа! Ай, молодца! Вот на кого равняться надо. Вон, куда людишек своих определил. А на него еще доносы пишут. Вызвать на Москву судью Кочубея и полковника Искру, пытать и вызнать, почто они честное имя гетмана опорочить хотели и кто им такое подсказал.

– Что-то еще, государь? – поинтересовался Макаров.

– Пиши письмо на имя майора лейб-гвардии Василия Владимировича Долгорукого, брата убиенного на Дону изменниками полковника. Он возглавит войска, которые против воров биться станут.

– Слушаюсь, государь.

– Готов?

– Да.

– Записывай.

28

Войско Донское. Река Мечетка. 20.11.1707.

Три дня назад жизнь моя резко изменилась. Только что она текла неспешно и размеряно, и все было распланировано как минимум на неделю вперед, а тут раз, и новый этап.

Впрочем, по порядку. Самое обычное утро, за окном осенний дождик, который заливал столицу Войска Донского и пустая площадь. В войсковой избе тишина, я сидел за столом и переписывал приказы атамана к командирам частей и соединений. Вдруг, что-то дернуло меня встать и направиться к отцу. Подошел к двери и за ней услышал разговор. Общались двое, полковник Лоскут и Кондрат. Хотел отойти и вернуться позже, но услышал свое имя и поневоле остался на месте.

– Кондрат, отдай мне Никифора, – через дверь донесся голос полковника Лоскута. – Он наш.

– Ну, с чего ты так решил, Троян?

Отец нервничал. На него это было не похоже и, что необычно, он называл полковника странным именем.

– А ты не видишь, что в парне старая кровь гуляет?

– Нет, не вижу.

– А это так. Присмотрись. Он воинское искусство усваивает быстрее чем, кто бы то ни было, соображает хорошо, лучше своих сверстников, и к вере христианской равнодушен – чужая она для него.

Краткое молчание и вопрос:

– Допустим, что есть в нем что-то от старой крови. Так и что с того? Во мне, как и в тебе, она тоже есть. Но я чаклуном-химородником не стал.

– Никифор им тоже вряд ли станет, время упущено. Однако он многое сможет унаследовать и дальше передать.

– И что это ему даст?

– Главное, что это даст всем казакам. Нам нужен второй Сирко. Нам необходимы новые Черкашенины, Байда-Вишневецкие, Сары-Азманы, Ермаки и Разины. Не просто воины, их у нас хватает, а разумники и первопроходцы. Никифор не будет великим богатырем, который в одиночку полки останавливает, и пули с себя стряхивает, и даже с моими парнями, прирожденными воинами, он никогда не сравнится. Но он получит знания предков, и если все пройдет хорошо, рано или поздно твой сын станет следующим войсковым атаманом и принесет много пользы нашему народу. Поэтому я прошу – отдай парня мне. Мы испытаем его, и посмотрим, чего он стоит.

– Когда ты хочешь провести испытание?

– Сегодня покинем Черкасск, и через две-три недели вернемся.

Снова молчание, не менее минуты в апартаментах войскового атамана была тишина, а затем приглушенный голос отца:

– Хорошо. Бери сына, но через три недели вы должны вернуться.

– Слово сказано и слово услышано.

Шаркающей походкой Лоскут стал приближаться к двери, и я быстро отскочил в сторону. Поворот за угол, и я уже в своей каморке, делал вид, что занимаюсь документами. Поначалу ожидал, что сейчас кто-то зайдет, полковник или отец, но минуты утекали одна за другой, а я по-прежнему был один и, немного успокоившись, начал анализировать, что случайно услышал.

Итак, отец говорил про химородников, которых в разных краях называют по-разному: характерники, мольфары, чаклуны, ведьмаки или галдовники. Что, это значит? Необходимо разобраться.

Если ориентироваться на память Никифора Булавина, я знал, что некоторые старые казачьи рода, и Булавинский в том числе, наследники древних степняков, и порой, очень редко, когда старая кровь проявлялась, появлялись люди, которые обладали сверхъестественными способностями. При этом, что немаловажно, дар имели не только мужчины, но и женщины. И наследник старой крови, обладал паранормальными способностями: гипноз, ясновидение, телепатия, некоторые регенеративные способности, повышенная быстрота реакций и возможность общаться с миром мертвых.

Никифор верил в химородников без всяких условий – они есть и это факт. А что касается Богданова, он этим вопросом тоже немало интересовался и на этот счет имел свое особое мнение. Во-первых, старик считал, что в степи на протяжении тысячелетий существовала великая империя от Монголии до берегов Днепра. Для него это было очевидным. Во-вторых, в этой империи издревле правила одна и та же династия. Следовательно, для Богданова являлось аксиомой, что князья Бус Белояр и Всеволод Полоцкий Гориславич, Олег Вещий и Святослав Игоревич, тюркоты Истеми-хан и Кара-Чурин, тайчиут Темучин и его внук Бату, а так же многие другие – это разные ветки одного и того же корня. Рода, который из поколения в поколение передавал по крови приобретенные им еще на заре человеческой истории необычные способности.

В будущем, в двадцатом и двадцать первом веках, когда многие люди ударились в эзотерику и мистику, было принято считать, что химородником-характерником можно стать, если тренироваться по неким «тайным и секретным программам». Но это не так. Химородником, то есть человеком великой силы воли с духом зверя, следовало родиться и разбудить свою кровь. В противном случае после многолетних тренировок и усилий может получиться хороший воин или целитель, но никогда человек с душой и малой толикой крови степного волка. Как говорится: выше головы не прыгнешь.

И что же получается? Полковник Лоскут, который сам химородник, руководил молодыми воинами с особыми навыками, и считал, что во мне проснулась древняя кровь? Может быть. Однако сам я ничего сверхъестественного в себе не чувствовал. Разумеется, если не принимать во внимание того, что во мне две личности и переброс души старика Богданова в тело мальчишки произошел в результате вмешательства некоей древней сущности, которая спала в талисмане с головой волка и руной Одал.

Как мне на это отреагировать? И так ситуацию раскладывал, и эдак поворачивал, а потом пришел к выводу, что если Лоскут намерен взять меня с собой (пока непонятно куда), и провести испытание, сопротивляться не надо. Зла мне никто чинить не собирается, а лишних знаний не бывает. И даже если все истории про казацких чаклунов и характерников всего лишь сказки и небылицы, я удостоверюсь в этом лично. А то уже полгода в прошлом, а ни одного чуда или экстрасенсорного фокуса не наблюдал. Не то, что в будущем, где «Битва экстрасенсов» каждую неделю идет.

За такими размышлениями меня и застал отец. Он остановился в дверях, посмотрел на бумаги передо мной и спросил:

– Все пишешь?

– Да, батя. Лоскут работу дал.

– Бросай это дело и собирайся в дорогу. С полковником поедешь.

– Куда это?

– Тут недалеко, к Мечетке.

– А зачем?

– Полковник все расскажет.

– Понял. Когда выезжаем?

– Через час будь на выезде из городка. И это… Если не захочешь делать, что Лоскут скажет, поворачивай коня обратно, и полковника не слушай, он тебе зла не сделает. Не посмеет.

Сказав это, войсковой атаман вышел, а я, запомнив его слова, оставил бумаги, и направился домой. Здесь собрался в дорогу, заседлал коня, взял торок с одеждой и припасами, пару пистолетов и саблю. И уложившись в отведенное время, примчался к воротам.

Меня уже поджидали. Сам полковник и три его верных боевика: недавно вернувшийся из России Ерема Гриднев, нелюдимый молчун Тарас Петров и третий, Василь Чермный. Боевики выехали за ворота, а мы с Лоскутом двинулись за ними следом и, отъехав от Черкасска примерно на километр, полковник спросил:

– Ты слышал, о чем мы с твоим отцом говорили?

Лгать смысла не было, скорее всего, Лоскут меня почуял, и я ответил честно:

– Да, слышал.

– Куда и для чего мы едем понимаешь?

– Не очень. Вроде бы к Мечетке, а она на десятки верст тянется. Для какого-то испытания, а какого, не знаю.

Престарелый полковник, который, выбравшись за стены городка, уже ничуть, не напоминал разбитого годами старика, а выглядел лет на сорок пять, усмехнулся и сказал:

– Все правильно, Никифор. Я хочу испытать тебя, и твое испытание будет заключаться в том, чтобы ты в одиночку вышел в ночную степь и без всякого для себя вреда вернулся назад.

– Что, обычная ночная степь?

– Обычная, вот только в том месте волчья стая обитает, мы знаем где. Ты пойдешь в степь, пообщаешься со зверем и вернешься. Сможешь?

Для обычного четырнадцатилетнего парня дело это неподъемное и сама затея кажется глупой. Как это, пойти в степь ночью и пообщаться с волками? А ну как сожрут или поранят? Но по какой-то причине я ничуть в себе не сомневался и ответил сразу:

– Смогу.

– Ну, смотри. Назад дороги не будет.

Больше Лоскут ничего не сказал. Он послал своего коня вперед, а я погнал своего Будина за ним. И так началась наша трехдневная скачка. Днем движемся к верховьям Мечетки, а вечерами сидим у костров, и полковник рассказывает мне о славных былых временах, и о том, что он от меня ожидает. А в третий вечер мы добрались к конечному пункту, остановились у реки Мечетки и разбили лагерь. Здесь развели костер, поужинали и стали пить приготовленный полковником взвар, а заодно, как всегда, разговаривали.

– Такие люди как мы были здесь еще до скифов, Никифор. Это наша земля и наши родичи по крови живут везде. Мы есть среди казаков, степняков, индийцев, русских, китайцев, черкесов, европейцев и турок. Кто-то помнит о своем происхождении, а иные, и таких большинство, о нем забыли или хотят забыть. Про нас многое говорят, что, дескать, мы колдуны, ведьмаки, чаклуны, с дьяволом знаемся, и в зверя перекидываемся. Большая часть всех этих пересказов ложь и бабские досужие домыслы, но есть и правда, которая очень проста и незатейлива. Мы ближе к природе, чем все остальные люди, которые больше на пистоли и пушки надеются, а не на свою силу воли, которая способна практически на все.

– Дед Иван…

Я хотел задать Лоскуту вопрос, но он меня прервал:

– Когда мы одни, называй меня Троян, – он кивнул на Василя, Ерему, Тараса и добавил: – а парней Урман, Ратай и Рерик.

– Хорошо, – согласился я. – Троян, скажи, если вы, химородники-ведьмаки, такие сильные и необычные, почему весь мир не захватили?

– В далеком прошлом захватывали, и к чему это привело? Способности не всегда передаются по наследству. Наши державы сыпались одна за другой. А со времен Ирбис-шегуй хана, правителя Западно-Тюркского каганата, мы никогда не были заодно. Каждый из нас по своей сути индивидуалист, и только в минуту опасности, мы стоим заодно и объединяемся, по крайней мере, те, кто в степи живет.

Я посмотрел на сидящих у костра Василя, Ерему и Тараса, которых, как выяснилось, звали Урман, Ратай и Рерик, и сказал:

– Но вас ведь, вот, сразу четверо.

– Про нас разговор отдельный. Мы все от общего прапрадеда и по одной идее живем. Вот ты спрашивал Василя и Ерему, откуда они взялись, и сейчас ты это можешь узнать. Степан Тимофеевич Разин, всех, в ком старая кровь проснулась, заодно собирал, но мало кто за ним пошел, да и те, почти все погибли. И хлопцы мои, они внуки тех, кто за Разина и его идеи встал. Я их вырастил, и на начальном этапе научил всему, что сам знал. Они меня быстро во всем обогнали, и сейчас я сам у них многому учусь. Теперь мы вместе, они хотят с Романовыми за отцов и дедов поквитаться, а я желаю русскому народу облегчение дать от плетки боярской и казакам волю вернуть. Если боги позволят, долго еще проживу, и тебя учить стану, и еще таких же, как мы людей, в ком старая кровь пробуждается, найду.

– Троян, а кем я стану, если испытание пройду?

– Не знаю, Никифор. Обычно, когда в человеке просыпается старая кровь, меняется вся его внутренняя суть. Он лучше понимает скрытые силы природы, и получает возможность управлять ими. Кто-то воин, другой учитель, третий жрец, ученый или колдун. Мы – защитная реакция народов на беды и зло, которые валятся на наших людей.

– Понял, – я кивнул головой и спросил: – А чему ты меня учить станешь?

– Если пройдешь испытание, очень многому. Тотемы и знаки, оборотничество и руны, религиозные практики и культы, космос и природные явления, мистика и мистицизм, алхимия и медицина, оккультизм и фитотерапия, ароматическая магия, астрология и гипнотизм. Всего понемногу и, конечно, все это будет происходить втайне от непосвященных. Что-то ты усвоишь, и будешь воспринимать мир совершенно иначе, а главное – жить станешь совсем по-другому.

– По-другому не значит проще и легче, – невесело усмехнулся я.

– Правильно мыслишь, Никифор.

– И когда начнется мое испытание?

– Сейчас и начнется. Бросай пистолеты и кинжал, а потом ступай вверх по реке. Версты через три встретишь стаю волков, погутарь с вожаком, посмотри ему в глаза и возвращайся.

– Что, прямо сейчас идти и без всякого оружия? – удивился я.

– Да.

– Ну что, я пойду?

– Иди-иди, Никифор, – Лоскут улыбнулся доброй старческой улыбкой и отвернулся в сторону.

Делать нечего, я сам на это дело подписался, и поворачивать поздно. Поэтому я встал, положил наземь пистолеты и кинжал, накинул на плечи кожушок и двинулся вверх по реке.

Тьма сомкнулась вокруг меня. Где-то вдалеке завыл волк и, оглянувшись на костер, я отбросил прочь сомнения и решительно направился вперед, по узкой звериной тропе, которая петляла вдоль берега Мечетки. Будь я в своем обычном состоянии, наверняка, отказался бы от испытания. Но, как позже выяснилось, Лоскут опоил меня хитрыми травами и в тот момент, на многое я реагировал совсем не так, как был должен.

29

Россия. Белгород. 25.11.1707.

– Иван Ильич, – обратился к Скоропадскому полковник Шуст, – отступись. Ведь на измену идешь. Если ты покаешься, и на колени падешь, царь простит. Сам знаешь, ты ему нравишься своей простотой. Глядишь, так еще и гетманом вместо Мазепы-изменника станешь.

– Тринадцатым гетманом… – протянул Скоропадский и задумался.

Армия малороссийских реестровых казаков под командованием стародубского полковника Скоропадского подступила к Белгороду вчера вечером, а утром на переговоры прибыл наказной изюмский полковник Шуст. И третий час он пытался склонить командующего к переговорам с царскими военачальниками. Но пока Иван Ильич сомневался и размышлял. Нелегко в шестьдесят один год принимать такие решения. Слишком все зыбко и очень не просто. Следовательно, надо все взвесить и не прогадать.

Скоропадский происходил из польского шляхетского рода. Но еще его дед переселился в Малороссию и сам Иван Ильич, хоть и вспоминал о прошлом семьи, даже гордился этим, поляком себя никогда не считал. Образование он получил в Киевско-Могилянской Академии, а после окончания обучения поступил в войсковую канцелярию писарем, где и прослужил десять лет кряду. Это были тяжелые годы, но они прошли, и за давностью лет все плохое стало забываться. В свое время удача улыбнулась Скоропадскому. Он свел знакомство с Мазепой, и тот потянул его наверх, к власти. Сначала Иван Ильич стал генеральным бунчужным, а потом генеральным есаулом. Иван Ильич честно служил своему покровителю и неоднократно выполнял его поручения на Украине и в Москве. Год за годом. Шаг за шагом. Наконец, вершина – Скоропадский стал полковником. Причем не какого-нибудь захудалого полка, а одного из самых многочисленных, богатых и с обширной территорией. Жизнь, определенно, удалась.

И вот, настало время испытаний, и когда Иван Степанович Мазепа вызвал его к себе и поручил командование войском, которое отправлялось на помощь восставшим донским казакам, Скоропадский не сомневался. Он принял назначение с достоинством и без споров. Однако, чем дальше, тем больше стародубский полковник задумывался о правильности своего выбора. Слишком сильна Россия, слишком грозен царь Петр, да и Мазепу подсидеть, а самому гетманом стать, было очень даже возможно. Хоть и находился он только третьим в очереди на гетманскую булаву после полковника Апостола и черниговского полковника Полуботка, но царь знал его лично, а именно это и могло дать ему преимущество в борьбе за власть. При этом Скоропадский очень хорошо осознавал, что назначение его гетманом через головы и без одобрения остальных полковников дорого будет стоить Малороссии. Придется раздаривать земли, и давать взятки царским чиновникам. И бог с ними, с деньгами и землями. Главное, что права гетмана и казаков, которые и так Романовыми уменьшаются, будут урезаны еще больше. От договора в 23 статьи, подписанного Алексеем Михайловичем Романовым во времена Хмельницкого почти ничего не осталось, а быть марионеткой Иван Ильич не хотел. И только это обстоятельство, пока еще удерживало его от того, чтобы переметнуться на сторону московского царя.

– Я подумаю, – сказал стародубский полковник Шусту.

– Ну, подумай, да только не долго, – резко сказал, явно обозленный временным отказом Шуст, и вышел из шатра.

Иван Ильич остался один. Он хотел еще раз поразмыслить над сложившейся ситуацией, однако долго думать не получилось. В лагере его войска приветственно зазвучала сигнальная труба, и он вышел на воздух.

В ворота окруженного частоколом из остро заточенных бревен укрепленного лагеря входили несколько сотен справных реестровых казаков.

– Кто такие? – громко спросил полковник проезжающих мимо всадников.

– Чи, не узнал, Иван Ильич? – отозвался один из казаков и спрыгнул на землю. – Тогда богатым буду, то примета верная.

Теперь Скоропадский признал говорившего. Это был старшина Горленко, еще один верный Мазепе человек. Про переход на сторону слободских полков можно было забыть и оттого, что теперь не придется делать тяжелый выбор, Иван Ильич даже почувствовал облегчение. Судьба все решила за него.

Полковник и старшина прошли в шатер, и выяснилось, что Горленко прибыл не просто так. Оказалось, что полтавский полковник Искра состряпал поддельный приказ гетмана и только поэтому кампанейцы, в большинстве своем верные Мазепе, пошли вслед за своим полковником Галаганом. Бригадир Шидловский видел, что одни казаки не хотят рубиться с другими, а многие открыто возмущаются происходящим и не понимают, из-за чего они должны слушать приказы царских офицеров, которые были для них чужаками. Видимо, именно потому он и послал своего верного подручника Шуста уговаривать Скоропадского на измену гетману.

Этой же ночью в Белгород пробрался ловкий человек и довел до реестровых казаков всю истинную подноготную этого дела и распоряжение гетмана Мазепы не слушать продавшихся Москве полковников, а действовать по собственному разумению. И уже на следующий день пятьсот кампанейцев, а заодно некоторые присоединившиеся к ним полтавцы, с боем прорвались к городским воротам, захватили их и, несмотря на тяжелые потери, удерживали до подхода осадного войска.

Слободскими полками командовали люди не робкого десятка, и сдача в плен ни в коем разе не рассматривалась как возможный вариант. Разгорелись ожесточенные уличные бои. Три дня в Белгороде не смолкали ружья, и постоянно взрыкивали пушки и ручные бомбы. И так продолжалось до тех пор, пока не был уничтожен последний царский офицер. Ни один начальствующий над слободскими полками или местными солдатами человек не сдался в плен. И лишь только после этого слобожане прекратили сопротивление.

Бравые Ахтырцы, Сумцы, Острогожцы, Изюмцы и Полтавцы складывали свое оружие в кучи, подле места, где расположился Скоропадский. А полковник, глядя на происходящее, думал, что еще бы немного, и он бы принял предложение Шидловского и Шуста. И как бы тогда пошла история, можно было бы только предполагать.

30

Войско Донское. Река Мечетка. 26.11.1707.

Покинув стоянку, я двинулся в темноту. Шел спокойно. На душе было как-то легко и, можно сказать, безмятежно. Подумаешь, тоже мне проблема. Необходимо прогуляться по ночной степи, найти стаю волков и пообщаться с матерым волчарой. Всего-то. Так я думал в тот момент, и эти мысли нельзя назвать адекватной реакцией четырнадцатилетнего невооруженного мальчишки, пусть даже славного казачьего рода, на опасность. Однако это меня не смущало и ничуть не заботило.

По сырой и влажной от недавнего дождя степной траве я двигался только вперед, никуда не сворачивая. Глаза быстро привыкли к темноте, и я хорошо различал куда иду. С реки задувал прохладный сырой ветер, и мой кожух от него защищал плохо – все же конец осени. Ну и ладно, данное неудобство было вполне терпимым. Продолжаю свой путь. Иду-иду, непрерывное движение, и мне казалось, что я брел минимум час, и отмахал уже не меньше четырех километров. Но никаких волков до сих пор не заметил. На миг остановился на месте и заколебался. Идти вперед или остаться на месте? Непонятно, но, в конце концов, я продолжил свой путь по тропе вдоль реки.

Пролетело, как мне показалось, еще примерно полтора часа. И пришло понимание того, что, по сути, я топчусь на месте. Вроде бы иду, а в то же время движения нет. На берегу реки росло приметное кривое деревце, и в свете луны, которая выглянула из-за осенних дождевых туч, я обнаружил, что отошел от него метров на сто, не больше. Как такое возможно, если я все время перемещался вдоль берега? Сбиться с пути нельзя, но факты на лицо, видимо, я сделал круг и вернулся назад.

– Ха-ха!

Неожиданно для самого себя я громко и нервно рассмеялся, хмыкнул и, не пошел, а побежал вперед.

Ноги несли меня к цели, туда, где волчья стая выходила на охоту. И пробежав еще около километра, я даже шаги стал считать. От последней остановки, никуда не сворачивая, сделал примерно полторы тысячи шагов. Снова останавливаюсь, оглядываюсь, и вижу то же самое дерево, но только удалился я от него не на тысячу метров, как предполагалось, а всего на посотни. Вот это да! Вот это выкрутасы! И, что особенно плохо, непонятно, то ли я с мороком дело имею, то ли у меня в голове кавардак и сознание находится в плену иллюзий.

«Забавно, – промелькнула у меня мысль, – странности, которые можно охарактеризовать, как колдовство, уже начинают происходить. Впрочем, посмотрим, что дальше будет. Вперед!»

Снова начал считать шаги.

Раз. Два. Три. Пять. Двадцать. Сто сорок один. Тысяча семьсот…

Стоп! Поворот. Луны нет. На время она скрылась за тучами и ничего не видно. Сажусь на мокрую траву и терпеливо ожидаю лунного света. И когда спустя пару минут призрачный свет снова заливает окрестности, дерева я нигде нет. Я его даже вдали не видел. Ну, и хорошо. Значит, движение пошло, и я вырвался из замкнутого круга.

Я поднялся и в очередной раз продолжил движение. Опять стал считать шаги и, время от времени, осматриваться. На пятой тысяче шагов остановился. Устал. До нужного мне места, как говорил Лоскут, три версты, что приблизительно, пять с лишним километров. Однако, по моим внутренним ощущениям, я шел уже четыре часа, и проделал путь в пятнадцать километров. И что делать дальше? Опять идти? А вдруг, я уже проскочил мимо стаи, или она ушла с моего пути в сторону? Такое вполне возможно, и буду я как дурак до самого утра бродить по мокрым от дождя травам в поисках приключений.

И вновь в лунном свете я осмотрел окрестные пейзажи. Справа неширокая река Мечетка, которая серебристой кривой ниткой петляла по низменностям и несла свои воды к более крупному водоему. Ветер стих и вокруг тишина. Чахлый кустарник, который рос на берегу и холмистая степь слева. Костра не видно. Кривого дерева тоже нет. И куда это я прибрел оставалось только гадать.

Вдруг из кустарника вылетела какая-то птица. Видимо, выискивающий в траве полевого мышонка или суслика пернатый ночной хищник. Сердце нехорошо екнуло и бравада, с которой я покидал вечернюю стоянку химородников, куда-то исчезла.

«Мама моя – женщина, – пронеслась в голове паническая мысль, – и как я на эту хрень подписался, чтоб без оружия в степь к волкам выйти? Не представляю. Блин! Дундук. Наверное, пока еще не поздно, надо поворачивать обратно и искать Лоскута с его воспитанниками».

Только я решил так поступить, снова поднялся ветерок, который окатил меня холодом, как мне показалось, очень недобрым. И следом, совсем рядом, метрах в ста, второй раз за эту ночь я услышал протяжный и тоскливый волчий вой. Присмотрелся и заметил тень, которая скользнула впереди меня. Оглядываюсь, и замечаю еще три тени. И все это на фоне луны и шороха травы. Жуть! Моргнув глазами, снова смотрю в темноту и вижу двойные световые точки. Это взгляды волков, и вокруг меня их никак не меньше пары десятков. Серые поджарые тела – это ночные тени, а глаза – предвестники больших неприятностей, которые меня ожидали.

Страшно? Очень. Прямо до дрожи в коленках. И что самое гадкое в такой ситуации, не то, что я видел опасность, а то, что стал чувствовать внутреннее состояние зверей. Надо сказать, это такая гамма, что есть чего страшиться. Гложущий внутренности голод. Жажда горячей человеческой крови, солоноватый привкус которой стая уже знала. И желание броситься на безоружного человека, по дурости своей, без огненных стрел и стальных клыков, зашедшего на их территорию. Плюс ко всему на это накладывались мои внутренние переживания, предчувствие чего-то, не то, чтобы ужасного и злого, а непонятного, и оттого еще более пугающего. Это, как если бы человек застыл над пропастью, и балансирует на самом ее краешке, еще чуть, малейший сквозняк или даже намек на него, и полетишь вниз.

Первое мое желание, разумеется, бежать. Но разум говорил, что для зверей это будет провокацией, и как только я проявлю слабость, они бросятся на меня, и разорвут в клочья. И вот во мне две ипостаси, которые борются за обладание телом.

– Беги! – Кричит душа.

– Стой! – Приказывает разум.

Победил приказ разума. Я остался на месте, не бросился в бега и постарался успокоиться. Это у меня получилось лишь отчасти. Нервная дрожь в теле никуда не делась, но я смог размышлять более здраво. Имею ли я возможность спастись? Да. Шанс имеется. Я стою на берегу реки. И в случае реальной опасности, могу броситься к невысокому обрыву по правую руку от меня. Двадцать-тридцать метров. Прыжок. Скатиться вниз и уходить по воде. Скорее всего, волки за мной не полезут. Решено. Если положение ухудшится, именно так я и постараюсь выбраться из этой, казалось бы, безвыходной ситуации.

Итак, я стоял и старался не делать резких движений. Чувства зверей по-прежнему ощущал. Они ждали, что я побегу, и были готовы наброситься на меня, но почему-то я оставался на месте, и звери не понимали в чем дело. Медленно и неторопливо волки сблизились со мной – тени все ближе, а шорохи все громче. И мой нос уже вполне отчетливо улавливал резкие запахи сырой шерсти, оставшейся на шкуре застарелой крови и перегнивающего на клыках волков мяса. Еще секунда-другая, и я попробую сбежать. Однако вновь доносится громкий рык вожака. Волки замерли на месте, а затем немного попятились от меня.

Продолжаю ждать дальнейшего развития событий и вижу, как приближается вожак стаи, огромное для степного волка существо по росту выше моего пояса, а по весу, если я правильно определил в лунном свете, около восьмидесяти килограмм. Матерый волчара останавливается метра за четыре, скалит свои мощные клыки и два его глаза-огонька, то желтые, то красные, в зависимости оттого, под каким углом смотреть, следят за мной не отрываясь.

Резкий прыжок! Зверь бесшумно отрывается от земли, и мгновенно оказывается передо мной.

«Вот и все, пришел твой конец, Никифор», – думаю я.

Однако зверь не причиняет мне никакого вреда. Останавливается возле моих ног, ловит мой взгляд, и когда я всматриваюсь в его глаза, невольно теряю над собой контроль, чувствую слабость в ногах и опускаюсь сначала на колени, а затем просто ложусь на траву. В этот миг, мне на все плевать, я ничего не хочу и ни к чему не стремлюсь. Спокойствие, более похожее на полную апатию, обволакивает меня, и волк продолжает держать мой взгляд. Веки слипаются и закрываются, но связь между мной и зверем не прерывается, и я понимаю, что упустил время, теперь мне не сбежать, и при этом кляну себя за глупость и нерешительность. Вожак стаи, видимо, почуял это, его эмоции на долю секунды соприкасаются с моими, и приходит знание о том, что все будет хорошо…

Я проваливаюсь в глубокий спокойный сон. Ничто меня не волнует, и я вижу сны. Не один, два или даже три, а тысячи снов о самых разных временах, совершенно неизвестных мне людях и об их поступках. Мне хорошо и смотреть сны гораздо увлекательней любого кинофильма. Один сюжет сменяется другим, и я с нетерпением жду следующего. Приходят какие-то знания, которые тут же забываются. Я вижу прекрасных женщин, в которых влюбляюсь и готов искать их хоть на краю света. Но следом волной накатываются чуждые мне проблемы, разум отвлекается и забывает о любви. Я вижу войны. Степь. Горы. Леса. Северные моря. Пирамиды. Коней и верблюдов. Драккары и галеры. Слонов и боевые машины, от баллист и катапульт, до таранов и скорпионов. Луки и арбалеты. Предательство и верность. Храбрость и трусость. Горящие города и села. Все смешивается в единый коктейль из десятков тысяч ингредиентов, и я, подобно наркоману, впитываю его в себя, а потом хочу еще, еще и еще.

И опять иллюзии, сон, настолько реальный и красочный, что он кажется явью. Мозг анализирует, что видит, обрабатывает информацию и адаптирует ее под мое мировосприятие. Зря. Потому что все увиденное тут же и забывается. Черт! Как же так!? Я хочу запомнить все, что проносится мимо, но не могу. Желаю удержать кусочки сюжетов, но подобно воде сквозь раскрытые пальцы, они утекают от меня. И остается только быть простым зрителем, смотреть и забывать, восторгаться поступками людей, переживать сильнейшие эмоции, и снова все забывать…

Наконец, я проснулся. Как-то резко и неожиданно. Только что, человек в древних доспехах, чем-то похожий на отца, спрыгивал с борта деревянной лодки, брел по воде, выбирался на каменистый берег и мечом рубился с воинами, напоминавших византийских пехотинцев. И вот все это исчезает. Я открываю глаза. Ярко светит солнце. Я лежу на толстой конской попоне, и рядом весело потрескивает костер, а вокруг огня полукругом сидят Лоскут и его боевики. Они очень серьезны, и на их лицах ни тени улыбки. Однако меня это не заботит. Тело очень сильно ломит. Спина болит. Ног не чую. Зрение расфокусированно, а в голове легкий постоянный шум, который не дает сосредоточиться.

Я посмотрел на полковника Лоскута и, еле шевеля губами, спросил:

– Троян, что со мной?

– Не разговаривай, – полковник накинул на меня еще одну пропахшую конским потом попону, провел по моему лицу растопыренными пальцами и добавил: – Все потом. Спи!

Его слова прозвучали как приказ. Веки сразу же налились свинцом, и я снова провалился в сон, на этот раз самый обычный, без видений.

В следующий раз я проснулся уже глубокой ночью. Над головой темные облака, костер по-прежнему горит, и возле него только полковник, а Урмана, Рерика и Ратая не видать. Лошадей наших тоже нет.

– Пить, – попросил я полковника.

Лоскут не промедлил, словно ждал этой просьбы. Он поднялся и незамедлительно дал мне напиться из своей изукрашенной хитрыми витиеватыми узорами деревянной баклажки. Жидкость в ней оказалась настоем из терпких, но приятных трав. Она освежила горло и голову, и после того как Лоскут отошел к костру я сел и, прислушавшись к своим внутренним ощущениям, понял, что чувствую себя вполне неплохо. Спина уже не болит, с головой порядок и ноги на месте, а глаза видят все очень четко и ясно, может быть даже лучше, чем раньше.

– Что со мной? – повторил я свой вопрос к полковнику.

– Все в порядке, Никифор. Просто ты немного перенапрягся, – ответил Лоскут.

– А волк где?

– А был ли волк? – усмехнулся мой собеседник.

В голове пронеслось множество мыслей, которые выстроились в четкую логическую цепь и, усмехнувшись в ответ, я сказал:

– Понятно. А был ли мальчик?

Разумеется, произведение Максима Горького «Клим Самгин» химородник Троян никогда не читал, но суть моих слов он уловил сразу и согласно кивнул:

– Все, что с тобой произошло, игра твоего воображения. Я тебя опоил, и ты все время находился здесь, лежал на попоне и бродил в своих мирах.

– И стоило ради этого ехать куда-то из Черкасска?

– Стоило, Никифор. Здесь место особое. И только в таких местах можно увидеть, что необходимо, а не бред из цветных картинок. Нужно быть готовым к принятию соответствующей информации, и в дороге мы тебя готовили. Ты сильно устал, кормили мы тебя плохо, и все время говорили с на одну и ту же тему. Потом прибыли сюда, ты выпил взвар с особыми травами, и заснул.

– И долго я находился в этом сне?

– Пять дней ты гулял сам по себе и видел то, что многие люди называют вещими снами.

– Вещие, возможно. Вот только волк и его стая… Они были реальными…

– Так и должно быть.

– А картинки из жизни неизвестных людей в моей голове, откуда они взялись?

– Это память крови, Никифор. Ты видел, чувствовал и переживал то же самое, что и твои далекие предки. Кусочки их жизней складывались в осмысленные картины, ты наблюдал за ними и, невольно, усваивал толику их умений и навыков.

– И что будет дальше?

Полковник поворошил в костре угли и в глубокой задумчивости сказал:

– Учить тебя стану, хотя вряд ли ты от меня что-то новое узнаешь.

– Почему?

– Ты Никифор силен оказался. Пять дней с предками был, а столько времени с ними провести мало кто смог. Взять хотя бы меня. Я только тридцать часов спал. А воспитанники мои по трое суток выдержали. В общем, чем дольше ты в первый раз спишь, тем больше полезных знаний и навыков получаешь, и я искренне рад, что не ошибся в тебе.

– А подобные сны могут повторяться?

– Не только могут, но и сами будут входить в твои самые обычные сны, помимо твоей воли. Теперь предки всегда с тобой, а ты с ними. Между вами неразрывная связь на всю жизнь. Ты помнишь о них и живешь по совести, а они помогают тебе и делятся своими знаниями.

– Троян, а ведь я мог и не проснуться.

– Мог, но это редкость. Мы видели кто ты, но не знали, на что ты можешь быть способен. И если бы старая кровь в тебе не гуляла, ты просто вздремнул пару часиков, а затем проснулся, ничего не увидев и не поняв. После этого ты пошел бы в степь. Поискал бы придуманную нами волчью стаю. Разумеется, не нашел бы ее и вернулся бы обратно.

На этом разговор временно угас. Окончательно проснувшийся организм почуял запахи еды, которая хранилась в переметных сумках. Желудок требовательно заурчал и потребовал пищи. Отказать ему не было никаких сил и возможности, а потому вскоре я налег на копченую колбасу, сало и хлеб. Взвары, которыми меня подпаивали, чтобы я во время сна с голода не помер, вещь, конечно, хорошая. Но калорий в напитках немного, а я человек молодой и мне требуется полноценное питание.

Пока подкреплялся, вернулись боевики Лоскута, которые объезжали дозором степь. Все было спокойно, ни ногайцев, ни закубанцев, ни наших казаков рядом не наблюдалось. Насытившись, я снова лег спать, а ранним утром получил свое второе имя, истинное. Что-то, чему я не нашел объяснения, заставило меня проснуться еще до восхода солнца. Все мои попутчики еще спали, или, что, скорее всего, делали вид, будто спят.

Я встал со своей попоны, скинул сапоги и босой пошел по жухлым и пожелтевшим осенним травам, которые были покрыты холодной росой. И так я шел от нашей стоянки до тех пор, пока солнце не показалось своим краешком над горизонтом.

– Гой! – подняв вверх руки и вскинув раскрытые ладони к небу, прокричал я. – Здравствуй мир! Меня зовут Лют!

Молнии в небе не засверкали и никаких знамений не наблюдалось. Самое обычное осеннее утро. Но я знал, что природа-мать, неотъемлемой частью которой являются все люди и живые существа на планете, услышала меня, и слова мои не просто так прокатились по воздуху и рассеялись, а навсегда остались в ее памяти.

Вернувшись к стоянке, а это случилось через час после восхода солнца, я застал сборы. Боевики и Лоскут паковали вещи и седлали коней. Цель поездки была достигнута, я стал иным человеком. Больше нас в этом месте ничего не держало, и мы отправились обратно в Черкасск, где меня ждали учеба и еще более интенсивные тренировки в военном деле, чем прежде.

31

Войско Донское. Черкасск. 24.12.1707.

В столицу Войска Донского, полковник Лоскут сотоварищи и я, несмотря на плохую погоду и зарядивший дождь, который лил с небес без перерыва, добрались быстро. Я ожидал, что войсковой писарь сразу же начнет обучать меня неким «колдовским» или «ведовским» приемам. Но на него свалилось слишком много дел. Он зарылся в бумаги, которые стекались к нему со всех сторон, а я продолжил свои занятия с Василем Чермным и понемногу помогал полковнику с донесениями от его мелких осведомителей. Другие боевики Лоскута разъехались выполнять секретные поручения своего старшего товарища и начальника.

Теперь, касаемо отца и того обстоятельства, что я встал на путь ведьмака.

Кондрат сразу понял, что внутренне я сильно изменился, все-таки отец, и его это изрядно напрягало. Однако он сделал вид, что относится ко мне по-прежнему, то есть старался воспринимать меня как своего любимого четырнадцатилетнего сына, который является умным парнем, без всяких там колдовских завихрений в голове. И пока между нами все ровно. Однако мелкая трещинка в отношениях пробежала. Значит, рано или поздно, между отцом и сыном должен состояться серьезный разговор.

А в остальном моя жизнь катилась по колее, и ничего экстраординарного в ней не происходило. Тренировки и работа занимали все мое время. А те редкие минуты, когда я мог немного побездельничать, посвящал тому, что пытался разобраться в себе. И это, как выяснилось, дело совсем не такое простое, как может показаться на первый взгляд. Мало того, что во мне две личности, которые слились в одну. Так еще и память предков дает о себе знать. Вроде бы все в порядке. Но нет, во мне происходили постоянные изменения. Поначалу я этого не замечал, а может быть просто не хотел замечать. Про это можно говорить много. Однако если кратко, я стал лучше видеть, слышать, и у меня повысилась скорость реакции. Понемногу и вразнобой – это не сильно заметно, а все вместе сказывалось практически на всем, что я делал.

Впрочем, меня больше заботило иное обстоятельство. Это то, что я стал лучше разбираться в людях. Смотришь на отдельно взятого человека и видишь его насквозь. При этом понимаешь, что это такая сволочь, которую необходимо как можно скорее прибить. А на другого взглянешь, хоть в святые его записывай, душа у человека чистая и незлобливая. Теперь-то понятно, почему многие казачьи командиры так полковника Лоскута боялись. Наверняка, старик всех предателей и двурушников за версту чует. По крайней мере, мне так кажется.

С момента нашего возвращения с Черкасск прошел почти месяц. Жизнь подкинула мне некоторые бонусы, но в целом, как я уже говорил, все по-старому. Время летит незаметно, и в казачьей столице до позавчерашнего вечера, все было спокойно. Именно с этого дня события пошли непрерывной чередой одно за другим, и мой привычный распорядок дня был нарушен.

Началось все с того, что ранним утром 22-го числа у меня родился младший брат, которого назвали Георгием. Событие для всей нашей семьи, безусловно, радостное и знаменательное.

В этот же день, ближе к полудню, в Черкасск вошли пробившиеся от далекого Пскова к родным местам полки Максима Кумшацкого. И прибыли наши казаки не одни, а с тремя тысячами мастеровых людей из Тулы и Липецка. Шестую армию, как условно обозначали войско Кумшацкого, ждали уже давно и встретили, как положено. Большой Черкасский колокол бил во всю свою мощь, и ему вторили малые на сторожевых башнях. В церкви отслужили молебен, а по домам накрыли праздничные столы.

Хороший день был, но вечером радость удвоилась, так как примчался Григорий Банников, который доложил, что все отряды не желающей подчиняться донским законам голытьбы полностью разгромлены. Как вихрь налетел Банников на скопившиеся в Раздорской толпы гультяев и, не долго думая, приказал своим казакам рубить всех, кто не выполнил его приказ разойтись. После чего, самолично, в обход законов и традиций, сменил станичного атамана и поставил своего человека. А прежнего атамана за то, что допустил подобное сборище в своей станице, и не смог уследить за порядком, секли на площади. По докладам, поступавшим в войсковую канцелярию, верховские казаки положили в Раздорской почти тысячу смутьянов. На этом полки Первой армии не остановились, а частым гребнем всего за три недели прочесали большую часть родных верховских поселений, а теперь и за понизовье принялись.

Конечно, слухи о том, что Григорий учинил в Раздорской, быстро разбежались по всем станицам и городкам, а потому гультяи или бежали обратно на Русь, или добровольно вступали в полки Ивана Павлова. Тот, кстати, только вчера доложил, что за две недели принял в свои отряды четыре тысячи человек и готов приступить к формированию еще двух пехотных полков вроде своего Первого Волжского. Ну и, как водится, он требовал выделить под это дело ружья, порох, свинец и теплую одежду. С этим пока проблем не было, войсковой атаман не пожадничал и приказал выдать все, что полковник просил, тем более, что результаты Первого Волжского впечатляли. Этот полк был сформирован почти полностью из донских бурлаков. Желающих отдаться на милость царя в нем не было, а придуманная Павловым новая тактика небольших групп очень напоминала бой казачьей конницы, ударил и отскочил. При грамотном руководстве, с такими бойцами многое можно было сделать.

Перехожу ко вчерашнему дню, который запомнился тем, что прискакал гонец от командира Четвертой армии – Лукьяна Хохла, который опережал своего командира на сутки пути. После недолговременной осады Царицына и добровольного перехода под нашу руку Камышина, Хохол двинулся вниз по Волге, без боя взял Черный Яр и при помощи стрельцов захватил астраханского воеводу Апраксина, которого вскоре должны привезти в Черкасск. Кроме того, на соединение с армией Лукьяна вышли семь сотен казаков с Яика и почти две тысячи с Терека. Хохол временно оставил свою армию и уведомлял, что вскоре будет в Черкасске.

И вот наступил день сегодняшний. Очень важный день в жизни донской республики, который определил ход всего нашего дальнейшего движения. С самого раннего утра к церкви, где должен был пройти круг высших чинов Донского Войска и союзников, стягивались атаманы, полковники, есаулы, сотники, гости и представители самых влиятельных войсковых семей. Всего собралось порядка ста пятидесяти человек и, в связи с зимой, Круг проводился в церкви, где, оставив чистый круг по центру, заранее поставили покрытые коврами лавки. Я на этом мероприятии тоже присутствовал, как личный писарь войскового атамана. Пристроился в уголке и пару заряженных пистолетов с саблей под лавку припрятал. Кое-что намечалось, и я решил быть во всеоружии, мало ли как дело повернуться может.

Ряды лавок заполнились людьми, которые разбились на группы, так сказать, по общим интересам и взглядам. И, глядя на них, сразу понимаешь, кто и чего желает, и чего будет добиваться.

Группа слева, самая малочисленная – мазепинцы. Личный представитель гетмана Войнаровский, два полковника, Чечель и Скоропадский, и еще три человека из ближнего круга. Их цель: независимость Малороссии, и сегодня они объявят о том, что войска Чечеля и Скоропадского возвращаются под крыло гетмана Мазепы. Здесь все на поверхности.

Группа справа, человек тридцать пять – голытьба и выходцы из беглых крестьян. Выздоровевший Айдарский атаман Алексей Драный с сыном Михаилом. Атаман Гаврюша Старченка с верховьев Волги. Вольный атаман Сергей Беспалый. Предводители солдат из Камышина и Царицына: Иван Гуськов, Трошка Трофимов и Иван Земин. Все остальные это вожаки небольших самостоятельных отрядов: дезертиры, разбойники, староверы и еще непонятно кто. Эти люди желают большого похода на Москву, который, по их мнению, должен закончиться обязательным уничтожением царя-кровопийцы, его приближенных и дворян.

В центре еще две группы, которые посматривают одна на другую, хоть и с улыбками, но в то же время настороженно. Это соперники, донская старшина и верные булавинские командиры.

Донскую старшину, самых богатых и влиятельных людей Войска представляют Илья Зерщиков, Максим Кумшацкий, Данила Ефремов, Василий Поздеев, Василий Фролов, Карп Казанкин, Петр Турченин, Иван Юдушкин, Степан Ананьев, Иван Наумов, Тимофей Соколов, Аким Булавин и еще человек тридцать, кто право голоса имеет. Из этих казаков-старожилов, большинство считает, что конечная цель восстания достигнута. От царя отбились, окрестные города и Поволжье с нами, и теперь пришла пора договариваться с царем о мире, выплатах жалованья и подтверждении вольностей. Так думают почти все, за исключением Зерщикова, Поздеева, Кумшацкого и Ефремова. Илье Григорьевичу понравился размах Булавина, и он под это дело может многие свои прожекты осуществить, а боевые командармы привыкли к власти, и вновь становиться обычными старшинами не хотят. С остальными же придется разбираться отдельно.

И последняя группа, непосредственно булавинцы – сподвижники и соратники отца, которые, конечно же, имеют свое мнение, но готовы поддержать войскового атамана практически в любом вопросе. Это Игнат Некрасов, Микула Колычев с братом Никитой, Тимофей Щербак, Борис Яковлев, Григорий Банников, Филат Никифоров, Никита Голый, Максим Маноцкий, Иван Павлов, Андрей Мечетин и Иван Стерлядев. Рядом с ними полсотни казаков, сотники и полковники, дядька Иван Булавин, спокойный и добродушный здоровяк, а так же Лукьян Хохол, который в последнее время стал много о себе думать, и на приказы войскового атамана внимания особого уже не обращает.

Такая вот раскладка на начало Круга, не очень хорошая, но уж какая есть. Пора начинать собрание и на круг выходит полковник Лоскут, принаряженный сегодня, словно жених на свадьбу: новые сапоги, перетянутый ярко-алым поясом, длиннополый кунтуш синего цвета, а на голове бобровая шапка как у боярина.

Войсковой писарь и разведчик посмотрел на собравшихся людей, дождался, пока они затихнут, поклонился и начал говорить:

– Атаманы-молодцы, мы с войсковым атаманом рады видеть вас всех живыми и здоровыми. Понимаем, что у каждого много дел и забот, но вы нашли время и возможность приехать в Черкасск, и потому давайте говорить сразу по делу.

– Правильно! – поддержали казаки писаря. – Давай без пустого славословия.

– Тогда, слово войсковому атаману, Кондратию Афанасьевичу Булавину.

Сказав это, Лоскут отошел ко мне и присел рядом, а в центр круга упругой походкой и широко улыбаясь, как всегда нарядный, сверкая серьгой в ухе, вышел отец.

– Атаманы! – положив правую руку на навершие булавы, которая торчала за кушаком, начал Кондрат. – Первые наши цели достигнуты. Царские войска отброшены почти на всех направлениях и отступили, и пока зима не дает нам продолжать военные действия, мы должны определиться, как жить дальше. Под нами Царицын, Камышин и Воронеж со всеми городками вокруг.

Про Белгород отец промолчал. Там были мазепинцы и, кажется, этот город они собирались оставить за собой. Кондрат тем временем продолжил:

– С нами Астрахань, Терек, Яик, Запорожская Сечь и калмыки хана Чеменя. И, кроме того, против царя встала Малороссия, которая снова желает стать вольной. Это все наши успехи. Однако Азов и Таганрог по-прежнему находятся под властью царя, а сам Петр Романов силен, объявил новый солдатский набор и готовится раздавить нас. Поэтому придется не почивать на лаврах, а готовиться к новым боям. И прежде, чем мы начнем обсуждать свои дела, хотелось бы выслушать нашего гостя Андрея Ивановича Войнаровского.

Посланец гетмана, молодой крепкий мужчина, между прочим, племянник Мазепы и пока еще его официальный наследник, а кроме того, по жене, родственник Александра Меншикова, не медлил. Он встал рядом с Кондратом и сказал:

– Господа донские казаки! Мы с вами до самого конца!

– Да-а-а! – поддержали его атаманы и полковники.

– Однако гетман Мазепа уполномочил меня сообщить вам не самые радостные вести. Наши армии возвращаются в родные края. Мы обязаны защитить нашу родину от войск царя Петра, которые, наверняка, уже весной перейдут в наступление. Многие считают, что Романову будет не до нас, и он всецело занят шведами, но это не так, и потому в первую очередь мы станем оборонять свои хаты.

Наших полковников это не обрадовало, но сильно и не огорчило, так как подобное развитие событий было ожидаемо. Мазепа должен укрепить свою власть и прикрыть границы. Теперь он, наверное, будет метаться между Петром и Карлом, и выискивать наилучшие варианты для себя и всей Малороссии. Если у него все получится, мы ему не нужны, он сам по себе крутой перец, а если наоборот, то предъявит Войску Донскому счета за помощь, и наши армии будут должны идти к нему на выручку. Сказать тут нечего, со своей колокольни он полностью прав, сначала свои заботы, а потом чужие.

Войнаровский говорил минут пять, в основном за дружбу и братство вольнолюбивых народов. И в общем, сказал то, что должен был сказать, а затем, окончив речь, он с полковниками Чечелем и Скоропадским, а так же свитой, поклонились кругу и покинули церковь. Дальше только наши дела пойдут.

Снова выходит Кондрат и объявляет Илью Григорьевича Зерщикова, главного интенданта и снабженца Войска Донского. Зерщиков присоединяется к нему и давай рассказывать нам про свой ударный труд на благо всех казаков и беглецов из России, и из его речи следует, что он совершает подвиг. Надо признать, он недалек от истины. Зима поджимала и подмораживала, но благодаря стараниям и заботам интенданта армии были обуты, одеты и не знали никакой нужды в продовольствии, порохе и свинце. Кроме того, сбежавший от царя работный люд не выгнали в чистое поле. На Богатом Ключе для беглецов поставили вполне неплохие времянки и бараки. Поэтому в Черкасске они не появились, а от самого Воронежа санными обозами прямиком направлялись на новое местожительство.

Зерщиков сказал все, что хотел, переглянулся с отцом и вернулся на свое место.

Опять вступает Кондрат и ведет речь о планах на весну. Не знаю, почему Зерщиков выступил первым, но подозреваю, что весь Круг распланирован до мельчайших деталей, а выступление интенданта своего рода показатель того, что ему доверяют.

– Браты! – сказал войсковой атаман. – Я выбран вами, и я исполнитель вашей воли. Верно, говорю!?

– Правильно!

– Раз так, давайте решать, что дальше делать станем. А дабы не было у нас гвалта и лишнего шума, станем по порядку высказываться. Кто первый будет?

На миг в воздухе повисла тишина, и встал Максим Кумшацкий.

– Я скажу.

– Говори, Максим.

Кумшацкий, как все ораторы до него, встал рядом с войсковым атаманом, покосился на булаву, за поясом Кондрата и начал:

– Вот, атаман правильно сказал, что мы отбились от царя и некоторые города со многими городками к нам присоединились. Но что дальше, казаки? Допустим, захватим мы Москву, а потом что? Ну, пограбим мы бояр, и людей, кто воли желает, к себе сведем. А затем что делать? Под боком Турция, закубанцы, да крымчаки, и сами мы не выстоим, а если и выдюжим, то кровью умоемся. Бывало уже такое. Вон, Семен Драный, обычного царского полковника недооценил, в лоб кинулся, да и огреб в полной мере, сам еле жив остался, но половину армии положил. И это только начало серьезной войны. На подходе к Туле корпус генерала Боура – не новобранцы какие, а ветераны Северной кампании. Казаки! Я уверен, что без царя на Руси смута начнется, а нам этого не надо. Необходимо замиряться с Петром Романовым, но и своего не упустить. Таково мое мнение.

– Верно говорит! – поддержали Кумшацкого старшины и некоторые булавинцы.

– Не бывать этому! – возмутились другие сподвижники Кондрата и голытьба. – Предатель!

– Тихо! – остановил всех отец. – Не сметь, словами бросаться!

После этого, дождавшись, пока люди успокоятся, а Кумшацкий разместится среди своих сторонников, он спросил:

– Кто следующий желает слово сказать?

Сразу над головами поднялось несколько рук, и отец выбрал Алексея Драного.

– Что же это делается, казаки!? – выкрикнул Алексей. – Себе хорошо сделали, сами защитились, а народ русский, в рабстве изнемогающий, бросим!? Да, как же так? Не по совести это, не справедливости, не по-христиански. Взялись за дело, так надо до победного конца биться.

Драный еще о многом хотел сказать, но основная его мысль уже была понятна, и Кондрат его прервал:

– Ты, Алексей, сказываешь, что мы сами защитились, а народ русский на произвол судьбы бросаем. Был бы враг внешний, разговор иной, а против царя биться, это дело иное. Солдаты, которые за Петра Романова в бой идут и умирают за него, они, между прочим, тоже русские люди и православные. И ты предлагаешь казакам, ради крестьян, которые исправно платят налоги и несут поместные повинности, убивать других русских людей? Да, они изнемогают в рабстве, и ты в свое время под ярмом был. Но у тебя хватило сил, чтобы его скинуть, за себя отомстить и к нам уйти, а у большинства крепостных этих сил нет, и что самое плохое, никогда не будет. Так зачем нам ради них свои жизни класть? Царь Ероха зверь, это понятно, и мы примем каждого, кто готов к побегу на Дон. Но без головы, которая всем управляет, Русь зачахнет.

Голутвенный атаман раздраженно взмахнул раскрытой пятерней, и присел на место. Все кто его поддерживал, как-то понурились, и выступить желающих больше не находилось. Донские старшины, увидев это, решили, что они уже выиграли, и их мнение стало основным, а потому гордо расправили плечи. Однако они ошибались. Обсуждение вопроса о дальнейших планах только начиналось.

– Кто еще готов слово сказать? – разнеслись по церкви слова Кондрата.

– Пожалуй, я некоторое особое мнение имею.

Это был до сих пор молчавший Григорий Банников, который перед Кругом имел беседу с отцом и Лоскутом. Атаманы оживились, и командарм-1 высказался:

– Вот я послушал Кондрата, Максима и Алексея. У каждого своя правда, и каждый стоит за то, что он считает правильным. Но мы должны помнить, что все заедино стоим, и пока так будет, никто нам не страшен. Посему, атаманы-молодцы, я думаю, что надо искать общее решение, которое бы устроило всех нас. И раз так, давайте взглянем на дело с моей точки зрения. Царь нас не простит и на переговоры в следующем году не пойдет. Уверен, что Петр Романов назад не сдаст, не такой он человек. Значит, России нужен другой правитель, с которым бы мы смогли договориться о мире, и который пошел бы на облегчение жизни крепостного люда. Кто меня поддержит в этом мнении?

Поддержало Григория подавляющее большинство присутствующих, включая войскового атамана и полковника Лоскута, и он продолжил:

– Сейчас Петр воюет с Карлом, королем Шведским. Битва между шведами и московитами жестокая будет и нельзя точно сказать, кто в ней победит, но она решит все. После этого появимся мы и нанесем свой удар по ослабленному победителю, дабы заключить полюбовный мир с Москвой или остановить шведов. Предлагаю поступить так.

После слов Банникова спорили долго, около часа, и пару раз дело чуть было до драки не дошло. В итоге общего голосования, в котором приняло участие сто семь человек, было решено следующее. Война продолжается. Основная цель кампании 1708-го года захват Азова и Таганрога, удержание занятых позиций, укрепление военно-экономической мощи Войска Донского и рейдовые операции на Саратов-Сызрань и Тамбов-Козлов.

С основным делом покончили, и сразу же перешли к другим, не менее важным.

Первый вопрос провозгласил войсковой писарь, который предложил на основе Войскового Розыска создать Донскую Тайную Канцелярию. Одобрили большинством голосов с очень небольшим перевесом, и начальником этой организации, на которую Войско должно теперь официально выделять денежные средства, как и ожидалось, стал полковник Лоскут.

За второй вопрос в повестке дня выступил Кондрат:

– Атаманы, все вы знаете, что произошло в Раздорской, – собравшиеся одобрительно загудели, а отец продолжил: – Кровь народа русского и гулящих казаков тяжким грехом на меня ляжет, но выхода иного не было, пришлось убивать одних, дабы жили другие. И сейчас я предлагаю избирать из атаманов общевойскового Судью Чести, которому надо дать право карать и миловать смутьянов, против казацких законов выступающих, да иметь при себе особо верных и честных казаков в количестве одной сотни. Именно этот человек будет отвечать за внутренний порядок на территории Войска там, где с этим не справляется городской или станичный атаман. На должность эту я предлагаю присутствующего здесь Некрасова Игната.

Как и ожидалось, предложение было одобрено почти единогласно. И так кузнец Голубовского городка, общеизвестный правдолюбец и просто авторитетный казак Некрасов Игнат, стал первым Судьей Чести на Дону.

Третий вопрос, поставленный на обсуждение атаманов и полковников, был выдвинут донскими старшинами, поскольку для них он наиболее интересен и важен. Влиятельные старожилы потребовали учредить отдельную должность войскового казначея. На данный момент казачьей казной заведовали войсковой писарь и войсковой атаман, и пока в ней было негусто, ни у кого нареканий по денежным средствам не возникало. Однако во время осенне-зимней военной кампании были добыты немалые суммы денег и ценностей. Тут тебе и Воронеж, и Царицын с Камышиным, и товары царских купцов, и конные заводы, и казна коммерческих кумпанств и боярские сокровищницы, и как немаловажный довесок церковные рублики. И дабы быть уверенными в том, что деньги и богатства не идут налево, требовалась должность войскового казначея, который будет держать прибытки, расходы и растраты Войска на контроле, и всегда сможет отчитаться перед войсковым кругом.

Кого назначить, спорили не долго. Отец и Лоскут, переглянувшись, согласились на кандидатуру дядьки Акима Булавина. Он для всех свой и хозяин рачительный, ему все доверяют, и при этом Аким всегда сам по себе.

На этом вроде бы все. Вопросы, которые выставлялись на обсуждение, закончились. Пора бы и расходиться. Но нет, не все так просто. Многие командиры прибыли на Круг только что, и они имели свои вопросы к атаману, к полковнику Лоскуту и обществу. Было их, таких вопросов, около тридцати, в основном мелочь, которую можно решить в рабочем порядке. А важных и серьезных имелось всего три.

Сначала выступил Лукьян Хохол, которого интересовало, почему он не может как прежде сам дуванить добычу, захваченную его войсками, и отец ответил ему в том духе, что деньги и добыча общие, а не какой-то отдельной армии или отряда. Лукьяна такой расклад не устроил, и было заметно, что он им недоволен. Однако на людях он с Кондратом спорить не стал, и это правильно.

Потом был вопрос от одного пожилого стрельца, который приехал из Астрахани и представился выборным командиром полка Кадочниковым. Его интересовал вопрос Черного Яра, захваченного армией Лукьяна Хохла. Он просил отдать этот укрепленный городок астраханцам и хотел получить помощь казаков для захвата Красного Яра и Гурьева. Кроме того, астраханцы желали подписать с нами договор о мире, сотрудничестве, торговле и взаимопомощи, и для этого Дон должен был выслать к ним своих послов.

Круг проголосовал без прений и дополнительных обсуждений. В помощь астраханцам выделялись сотни яицких казаков. Черный Яр переходил к Астраханской республике, именно так пока называлось государственное образование на берегах Каспийского моря, а зимовая станица, то есть посольство, отправится в Астрахань через пару дней.

Ну и третий вопрос, прозвучавший самым последним. Его задал Василий Фролов, массивный полноватый мужчина лет сорока пяти:

– Кондрат, а почему про кабардинцев ничего не сказал?

Войсковой атаман недовольно поморщился и атаманы зашумели, мол, от них что-то важное скрыли, но отец успокаивающе махнул рукой и ответил:

– Василий, что нам Кабарда, когда о себе подумать надо? Не до них сейчас. Твой резон ясен, у тебя с ними торговля, а нам за это казаков в бой вести интереса нет.

– А ты все же скажи, про что с горцами разговаривал, – настаивал Фролов.

– Хорошо, слушайте. Разговор с ними вел полковник Лоскут. Иван Степанович, поведай обществу, о чем кабардинцы просили.

Войсковой писарь снова вышел на круг, устало повел плечами и начал:

– Весной этого года, в Кабарду приехал крымский калга Менгли-Гирей. Дело обычное, он должен был собрать ясак и проблемы с местными князьками решить. Дело не заладилось сразу. Слишком нагло вел себя Менгли-Гирей. Да и кабардинцы, после того как Азов пал, уже не так расторопны. В общем, татары стали местных жителей грабить и баб приневоливать. Все как обычно. Но в этот раз кабардинцы терпеть не стали и вырезали ханских гвардейцев – сейменов, вчистую, всех до единого. Калга Менгли-Гирей бежал и спасся только чудом. Сейчас крымчаки орду собирают, и по весне пойдут ослушников наказывать. Кроме своих воинов, ногайцев и закубанцев возьмут, а еще турецкие сипахи их Кафы пойти хотят, под командованием своего командира Муртазы-паши. Несколько дней назад у нас были послы от кабардинцев и помощи просили. Мы с атаманом от имени всего Войска Донского отказали, и они на Москву поехали, да к терцам гонцов заслали.

– Надо Кабарде помочь, есть у нас на это силы, – оглянувшись, как-то не очень уверенно, произнес Фролов.

– Они тебе что, братья? – толкнул его в бок Маноцкий. – Своих выручать надо, и нечего в авантюры влезать.

– Правильно! – большинство атаманов поддержало Маноцкого.

– Верно Кондрат с Лоскутом рассудили!

– Так и решим!

Всех перекрыл голос Кондрата, который подвел итог:

– Не с руки нам с крымчаками цапаться за их данников, которые не раз вместе с ними на Дон и Русь походами ходили. Опять же за Крымом турки стоят, и с закубанцами у нас мир. И без этого проблем хватает. У крымчаков вместе с сипахами, ногайцами и закубанцами тысяч пятьдесят войска будет, не меньше, а кабардинцы если пятнадцать выставят, то и хорошо. Сколько раз так уже было, что на помощь другим народам шли, а нашу землю в это время враги грабили и разоряли? Хватит, не надо нам такого. Так ли я говорю, атаманы-молодцы?

– Верно!

Войскового атамана поддержали почти все присутствующие и на этом совет, как таковой, был окончен.

Атаманы, полковники, сотники и есаулы расходились по хатам, и так бы на этом день и завершился. Но уже к вечеру в войсковую избу пришли прознатчики полковника Лоскута, которые доложили, что в Черкасск тайно прибыли посланники от Азовского губернатора Толстого с предложениями о том, чтобы скинуть Булавина с войсковых атаманов. Где вражеские шпионы находились, выяснить удалось быстро. Они обрели пристанище в доме Василия Фролова, куда пользуясь ночным временем, сходились многие недовольные сложившимся положением дел старшины.

Чикаться с двурушниками не стали, доказательства измены на лицо, и решили действовать превентивно. К полуночи кубанские тумы, казаки из охраны Булавина и два десятка людей Лоскута окружили дом Фролова, вломились в него и арестовали всех, кто там находился, семнадцать донцов и трех русских шпионов. Такой вот денек случился, насыщенный событиями, вопросами и конкретными делами.

32

Россия. Тамбовские леса. 05.01.1708.

Тихо падал снег, всхрапывали лошади и по свежему снегу скрипели полозья саней – вот и весь шум, который нарушал окрестную лесную тишину.

После встречи с посланцем полковника Лоскута, бывший стрелецкий сотник Федор Кобылин развил кипучую деятельность, собрал и подбил на бегство в вольные земли почти семь тысяч человек, но и этим он не ограничился. С помощью племянника Михаила бывший стрелец собрал две сотни самых задиристых мужиков и парней, и на их основе попытался сколотить свое маленькое войско. Конечно, вояки из лесовиков были никакие. Но они видели то, что должны защищать – вереницы саней с близкими. Поэтому были готовы драться и если надо положить в бою свои жизни.

Тамбовские старообрядцы, собравшись всеми общинами, решили уходить на Дон, где нет гонений на их веру, и где много таких же, как и они, не пожелавших принять церковной реформы людей. Сопровождали этих переселенцев конные казаки из армии Андрея Мечетина и вооруженные чем придется молодые парни из своих.

Основные силы Пятой армии находились за полсотни верст от места сбора старообрядцев и на их сопровождение отправился только Андрей Мечетин с тремя сотнями казаков на самых крепких лошадях и сотней захваченных в дворянских гнездах саней. Встретились казаки с беглецами, где и договаривались, в районе Глуховского леса, собрались за сутки, сформировали обоз и направились в обратный путь, на соединение с армией.

– Атаман! – донеслось до Андрея, который двигался в головном дозоре.

Мечетин обернулся и увидел, как к нему, сломя голову и, комками снега из-под копыт, обкидывая, сидящих в санях людей, мчится молодой казак из прикрывающей тылы обоза сотни. Казак подлетел вплотную и, нагнувшись к нему, на одном дыхании выпалил:

– Дворянская конница за нами, сотен шесть, а то и более. Скоро нагонят.

– Скажи сотнику Ивану, что на месте стоять будем. Кондрат перед походом давал наказ уберечь людей. Так что пока обоз уходит будем биться с боярами. С нами бог!

Посыльный умчался обратно в свою сотню, а Мечетин, развернув две сотни из головы обоза направился в тыл. Встревоженные лица беглых провожали их с каждых саней. Отцы семейств хмурились, понимая, что грядет что-то неладное, детишки, высунув из-под рогожки головы с любопытством зыркали глазенками, женщины смотрели с надеждой, и только Федор Кобылин окликнул Мечетина:

– Что случилось, Андрей?

Походный атаман Пятой армии, подобно посыльному, наклонил к нему голову и тихо прошептал, чтобы не слышали другие беженцы:

– Бояре нас нагоняют. Поспешайте, а мы их задержим на сколько сможем. Не боись, сотник, мы не отступим. Если вас сейчас бросим, не будет нам потом веры от людей, а доверие – это для нас все.

Кобылин понимающе кивнул и сказал:

– Сотня моих парней, у кого оружие получше, с вами останется.

– Не надо, – Мечетин отрицательно махнул головой. – Только парней погубишь. Уходите.

– Тогда удачи тебе, казак…

Пензенский боярин Спиридон Тимофеевич Черкасский, не был близким родственником тем самым знаменитым и влиятельным московским боярам. Так, еще одна захудалая ветка древнего рода. Однако амбиции он имел немалые, и потому истово верил в свою счастливую судьбу, которая однажды даст ему шанс, а он его не упустит и воспользуется счастливым моментом. И вот его час настал. Месяц назад пришел указ собирать ополчение против изменщиков-казаков, которые продали Святую Русь туркам-басурманам, а заодно безбожным еретикам шведам и ляхам. Боярин проявил рвение, был замечен царскими воеводами и теперь, во главе тысячного отряда из дворян и боевых холопов, нагонял бунтовщиков и беглых староверов.

Позавчера дворянское ополчение остановились на постой в большой деревне Рябиново, где бояре были хорошо приняты в усадьбе местного помещика. Попировали все на славу. И когда пришло время расходиться, Спиридона Тимофеевича задержал на разговор хозяин окрестных владений Крумзин.

Оказывается, Крумзин, этот пройдоха-помещик, уже многие годы скрывал в своих лесах никак не желавших принять церковные реформы патриарха Никона староверов. Точнее, за определенную мзду не замечал. Черкасский сам был рачительным хозяином, и хорошо понимал все выгоды подобных дел. Пусть беглецы и не работают на тебя непосредственно, но делиться обязаны, да и все поставки товаров из города только через помещика идут, а это наценка. Тем более, что ни в каких документах староверы не прописаны, а значит платить за них налоги и подати не надо. Так вот, помещик пожалился, что недавно все раскольники, собравшись табором, направились в сторону Глуховского леса, откуда собирались вместе с казаками идти обозом на Дон. Выгод от них больше не предвиделось, а наказать очень хотелось. Поэтому Крумзин и решился помочь дворянскому ополчению.

Смекнув, что к чему, и уже видя себя в мечтах награждаемым при царском дворе за разгром бунтовщиков и поимку беглых, следующим утром Черкасский направил свое войско к Глуховскому лесу. Он опоздал, и не успел перехватить староверов до отправки обозов, но сегодня Спиридон Тимофеевич их точно догонит и полностью разгромит. В том, что все будет именно так, боярин ничуть не сомневался. Войско у него лучше, людей больше, да и в бегстве казаков перед мощью поместного войска он был уверен. Вот если бы против него были низовые, реестровые или атаманские сотни, тогда, да, следовало действовать с опаской, но по донесениям тамбовского воеводы здесь была одна голь из самых бедных. И как считал боярин, таких противников бояться не стоило.

В чем Черкасский был прав, так это в том, что с вооружением у казаков армии Мечетина было плохо. Хоть и поимели они кое-что после уничтожения дворянского ополчения под Новохоперском, но это только капля в море. И, кроме того, имея ружья и пистоли, ими еще надо было научиться владеть, а это дело не одного дня. Зато злости у каждого казака и беглого на десятерых хватало, и сдаваться на милость боярскую в плен, никто не собирался.

Задержать царевых бояр и холопов, Мечетин и сотники решили прямо на дороге, подобрав неплохое для обороны место. Петляя по большой поляне, которую неизвестный работящий огнищанин выкорчевал и по осени частично очистил, дорога опять упиралась в лес. Вот здесь, на опушке, спешившись и вытянув из-под снега на дорожную колею не прогоревшие бревна, пни и крупные сучья, казаки принялись заряжать свои ружья. Слева овраг, справа лес, можно было продержаться пару часов и дать санному обозу возможность отойти подальше. Какой никакой, а шанс на спасение.

– Вон они! – выкрикнул один из казаков.

Мечетин всмотрелся в дорогу. Действительно, среди заснеженных деревьев на другой стороне поляны замелькали сначала лошади, а затем и люди развиднелись. Сверкающие начищенными доспехами, кольчугами и шлемами, первыми на поляну выезжали дворяне поместного войска. У многих бояр, кроме доброй сабли, в руках и черезседельных чехлах были винтовальные пищали и пистолеты, и выглядели они весьма нарядно, словно на праздник какой собрались или на охоту. Пусть не олень сегодня должен был стать их добычей, а люди, но так даже интересней. А за боярами появились их боевые холопы, и те уже были одеты и вооружены попроще: ватные и стеганные тегеляи, рогатины и сабли, а у многих дедовские луки.

Поместная конница сосредоточилась, скопилась в одну массу, и по команде своего командира рванулась через поле на казаков. Содрогнулась земля от такого количества лошадей с тяжелыми седоками на небольшом пространстве, а казаки, изготовив к бою свои огнестрелы и, заняв хлипкие укрепления, приготовились к стрельбе. Конница разогналась и, казалось, что все это грозное воинство не остановить, однако примерно на середине поляны несколько лошадей споткнулись, а основная масса резко сбавила ход. Невидимый под свежим снежком ручей, который пересекал будущее крестьянское поле, резко застопорил бег резвых боярских коней.

Тем не менее, поместная конница не отвернула и Мечетин, взмахнув рукой, выкрикнул:

– Бей!

Вразнобой ударили казачьи ружья и пистоли, и покатились по белоснежному снегу первые выпавшие из седел всадники и подраненные лошади. Все вокруг заволокло сизым пороховым дымом, а с деревьев упал осевший на ветках снежок. Перезарядку делать было некогда. Хорошо, если есть в запасе второй огнестрел, еще раз выстрелишь, а нет, тогда доставай пику и готовься на нее коня принять. Лошадь имеет инстинкты к жизни более прочные, чем человек, которого можно на убой погнать и он покорно пойдет. Она понимает, что на острые стальные жала прыгать нельзя. Поэтому, упершись в импровизированное препятствие, кони заартачились, но подгоняемые своими седоками, некоторые попытались перепрыгнуть через баррикаду. И у нескольких это даже получилось. Кони перемахнули через поваленные стволы, и не повисли на ветках-сучьях, но, оказавшись в строю казаков, седоки полегли все до единого.

Бояре скопились перед баррикадой и по новой команде командира принялись спешиваться и группами обходить казаков. Шум, гам, крики, стоны, ржание подраненных лошадей и звон клинков. Все смешалось в один момент на этом глухом и богом забытом поле. Сотни людей резали и убивали друг друга за свои идеи. Причем каждый считал, что именно он достоин жизни и бьется за правое дело. А богу или богам, кому как, это было безразлично – ни к чему им мелкие дрязги людей. Здесь и сейчас, все зависело от количества и качества бойцов. И исходя из этого, как и должно было быть, казаки бой проигрывали, хотя о сдаче в плен никто из них по-прежнему не думал. Они яростно огрызались от наседавших бояр и готовились подороже продать свои жизни.

Однако вмешался случай, и в тыл поместного войска, с дикими визгами и гиканьем, врубилось полторы тысячи лихих конников на легких степных лошадях. Все окончательно смешалось, бояре дрогнули и, подпертые с тыла, воины пензенского поместного войска попытались отойти в лес. Однако снежные сугробы и овраг, не дали им этого сделать, и победа досталась казакам. А всего в той битве полегло семьсот бояр и их верных боевых холопов. Еще двести были взяты в плен, и немногие смогли сбежать, тем самым, сохранив свою жизнь.

Уже после боя, отойдя от кровавой пелены в глазах и чувства обреченности в душе, сидя возле костра, Андрей Мечетин слушал рассказ о своем счастливом спасении и думал о том, что не зря сберег его бог. Наверное, многое он еще должен сделать в своей жизни.

Напротив него сидел испытанный и закаленный многими боями герой Калиша атаман Данила Ефремов. Со своими тремя казачьими полками, сразу же, как только получил известие об уходе Максима Кумшацкого из армии Боура домой, он покинул финскую границу и указанным в письме походного атамана маршрутом устремился на юг. Его даже не сразу и хватились, а когда кинулись, Ефремов со своими казаками уже проскочил Лодейное Поле и вышел из немилостивых северных широт на простор. Ищи-свищи, ветра в поле.

Мимо Белоозера, Вологды, Костромы и Нижнего Новгорода полковник Ефремов вышел к Переяславлю-Рязанскому, и на время обрел приют в мордовских глухих селищах. Передохнув в чащобах пару недель и откормив лошадей зерном из захваченного царского обоза, он прослышал, что на Тамбове казаки и двинулся прямым путем на соединение со своими братьями. И вчера он остановился в деревне Рябиново, из которой только что ушли поместные войска, и местный помещик, самолично, без применения к нему пыток, рассказал все что знал. Вот и поспел Ефремов на помощь Мечетину как раз вовремя. Судьба.

33

Войско Донское. Богатый Ключ. 17.01.1708.

Митяй Корчага, сильно истощенный русоволосый парень семнадцати лет, беглец из России, вышел на крутой берег Дона. С покрытой льдом реки дул промозглый и все пронизывающий насквозь сырой ветер. Митяй зябко поежился, плотнее закутался в драную шубейку, и как вкопанный остановился на одном месте.

«Наконец-то, я дошел, – глядя на Тихий Дон, который был мечтой о воле для многих страдающих под плетью помещика людей, подумал парень. – Полгода длился мой путь. Я прятался в болотах, обходил деревни, города и солдатские кордоны на дорогах. Терпел нужду, жару и холод, жажду и голод, воровал и попрошайничал, унижался и, даже, было дело, однажды ограбил прохожего человека. Многое претерпел, не раз хотел повернуть назад или забиться в глухие леса, но не сломался, окреп духом, и достиг конечной цели».

– Боже, – парень поднял голову вверх и посмотрел на хмурые свинцовые облака, которые мчались на север, в сторону России. – Благодарю тебя, Боже, что не оставил меня и не дал сгинуть!

Небеса ему не ответили, и Митяй, улыбнувшись, отвернулся от берега и продолжил свой путь. Он перешел покрытую замерзшими заснеженными кочками и колеями дорогу, и присоединился к обозу из трех десятков саней, на которых сидели солидные бородатые мужики и круглолицые женщины с ребятней под рогожами. Митяй Корчага давно голодал, и ему было холодно, но эти чувства стали привычны и уже не сильно мешали ему. Он не знал, куда точно приведет его дорога, вдоль которой он шагал, но Митяй все еще улыбался и был счастлив.

– Эй, парень! – окликнул его с саней кряжистый седой дед в теплом тулупе и сдвинутой на бок меховой беличьей шапке. – Ты откуда будешь?

Подобные вопросы в дороге Митяю задавали несчетное число раз, и он привычно ответил:

– Из-под Старой Руссы, деревня Яблоновка, крепостной крестьянин помещика Федорова.

– Теперь ты уже вольный человек, а не крепостной.

– Это да, теперь-то я свободен.

– А как же ты дошел сюда, в такую-то даль?

– Ногами, дедушка, своими собственными ногами. От Твери на Вязьму, а потом понеслось: Брянск, Орел, Воронеж.

– Силен… – уважительно протянул дед и спросил: – Видать, крепко тебя допекло?

Парень вспомнил свою погибшую невесту и ненавистное лицо боярина Федорова, его ладони сжались в кулаки и, мотнув головой, он почти прорычал:

– Крепко.

– Как тебя зовут?

– Дмитрий Корчага, можно просто Митяй. А тебя деда?

– Федор Кобылин.

– А вы куда едете, дед Федор?

– На Богатый Ключ. Сами мы с Тамбова, за истинную веру гонениям подвергались, а теперь на берегу Тихого Дона поселимся, и жить станем.

– Значит, на постоянное поселение вместе с женами, детьми и скарбом?

– Да. А ты чем заниматься собираешься? Наверное, в войско казачье вступишь?

– Постараюсь.

– А почему в Воронеже не остался, там ведь армия Поздеева стоит?

– В этой армии казаки низовые, из зажиточных. Таких бродяг, как я, они к себе на равных правах не берут, а в обозные слуги мне самому идти не хочется. Есть желание воином стать, на коне скакать и помещиков саблей рубить. Поэтому на Дон пришел. Говорят, у полковника Павлова можно в пехоту записаться.

– Так это тебе, парень, в Черкасск надо, на левый берег Дона. И это лучше всего у Аксайской переправы сделать.

– И что, мне теперь назад поворачивать?

– Раз уж ты к Богатому Ключу направляешься, давай иди, там тоже переправа имеется.

– Понял.

За разговором с Федором Кобылиным, который оказался старейшиной староверской общины, к вечеру Митяй дошел до Богатого Ключа, поселения, которое возникло на правом берегу Дона всего три месяца назад.

Здесь парень увидел нескончаемые ряды бараков, конюшен и складов, вокруг которых суетились тысячи людей. Дымили костры и печи, постоянно проносились одиночные всадники на резвых конях и тянулись по дорогам пустые и груженые обозы. Где-то был слышен заливистый девичий смех, ржание лошадей, и тихая печальная песня, которая доносилась из ближнего барака:

«Ой, як тяжко в свити стало, бо ти прокляти пани, Из нас шкуры поздирали, та пошили жупани»…

Обоз староверов встречали хорошо и добротно одетые казаки, которые представились как доверенные люди Ильи Григорьевича Зерщикова. Они провели обоз по городку к одному пустому бараку с парой пристроек для скота, и поселенцы стали устраиваться на новом месте, в котором им предстояло находиться до тех пор, пока они не присмотрят себе место для постоянного поселения.

На ночь Корчага остался с раскольниками, которые его накормили и напоили, а за это он помог им чистить лошадей и разгружать сани. И уже в темноте, сидя подле печи в теплом бараке, Митяй познакомился с племянником старейшины, Михаилом Кобылиным, здоровенным парнем с добродушным лицом наивного простака, чем-то смахивающего на ученого медведя.

Михайло был чуть постарше Митяя, хороший лесовик и молчун. Вроде бы и говорить парням было особо не о чем, они были совершенно разными людьми, но, тем не менее, разговор у них склеился. Племянник старейшины скупо поведал Корчаге о своем житье-бытье в тамбовских лесах и историю о миграции раскольничьих общин на Дон. А Митяй не отставал, тоже кое-что уже в жизни видел, и ему было чем поделиться. И просидели они за историями и байками до самой поздней ночи.

Переночевав вместе с поселенцами, Митяй встал чуть свет, снова помог мужикам по хозяйству, и тем самым отработал завтрак. Пришла пора спуститься к Дону и переправиться на другой берег реки, а там уже направляться к столице Войска Донского.

Лесовик вызвался проводить Митяя до реки. Парни шли мимо бараков и, совершенно случайно попали в неприятную ситуацию. Протискиваясь через узкое пространство между двух строений, молодой Кобылин ненароком задел плечом двух справных казаков лет по двадцать пять, при оружии, которые стояли на одном месте и общались с симпатичными девчонками, если судить по протяжному и немного напевному говору, откуда-то с Вологодчины.

Кобылин на ходу извинился, но казаки, видимо, желая показать себя во всей красе перед девушками, дружно кинулись на него со спины, сбили лесовика на грязный истоптанный снег и начали жестко бить молодого раскольника ногами. Старовер парнем был здоровым. Он закрыл голову руками и, подобно медведю, размахивая мощными руками, попытался встать. Подняться ему не дали, и снова свалили, но при этом Михайло разбил одному из нападавших нос и сильно задел бок второго.

– Ах, ты еще и сопротивляться, голь перекатная! – выкрикнул один из казаков.

– Бьем насмерть! – зло сказал второй, утирая рукавом нового кафтана обильно льющуюся из носа кровь.

Митяй бросился на помощь Кобылину. Однако казаки бойцами оказались умелыми и опытными. Ловкими тычками они сбили беглого крестьянина с ног. Он рухнул рядом со своим новым знакомцем, а противники, без всяких видимых усилий, зло посмеиваясь и перешучиваясь, продолжали их избивать.

«Все! Забьют! – думал в это время Митяй, как и Михайло, закрывая голову руками, и поджимая к животу ноги. – Как глупо? Столько прошел, а тут, уже на воле, смерть свою увидел. И что особенно обидно, казакам за это, скорее всего, ничего не будет, найдут видоков (свидетелей), что мы первыми напали, и ограбить их пытались, и на этом все закончится».

Избиение не прекращалось. Казаки, которых здесь, видимо, знали и привечали, вошли в раж и останавливаться не думали. Их окликнули прохожие, мол, остановитесь, но это не подействовало. Парни еще раз попытались подняться, снова рухнули лицами в снежную корку, и застыли без движения.

И когда, Митяй уже окончательно распрощался с жизнью, он услышал окрик:

– Прекратить!

Бить Корчагу и Кобылина перестали, и Митяй услышал гневный голос казака с разбитым носом:

– А ты кто такой, молокосос!?

– Никифор Булавин.

Голос остановившего драку человека звучал по-мальчишески звонко, и Корчага, не предав значения фамилии, подумал, что не стоило сопляку в это дело встревать. Тем временем разговор продолжался:

– Езжай-ка ты, сын атаманский, отсюда, пока сам не огреб, а то не посмотрим, кто у тебя батя, с коня снимем и задницу плетьми располосуем. Позора тебе с того будет столько, что на всю жизнь хватит.

– А попробуй! Или ты, казачина, только крестьян бить можешь!? Ну, давай!

С трудом и, почти не чувствуя своего сильно избитого тела, Митяй повернулся на бок и смог увидеть то, что происходило над его телом. Пока их били, они с Михаилом откатились на площадку перед одним из бараков. Вокруг скучился самый разный народ, человек сорок. Лесовик и Корчага лежат в грязном снегу, над ними стоят казаки, а рядом молодой черноголовый мальчишка, лет пятнадцати, а то и меньше. По внешнему виду паренек казак из зажиточных, мог бы и не вмешиваться, но он уверенно спрыгнул с отличнейшего гнедого жеребца и без всякой робости, встал напротив более старших донцов.

– Ошалел, что ли? – спрашивает паренька казак с разбитым носом.

– Это вы ошалели, людей убивать, – отвечает мальчишка. – В чем дело?

– Пшел вон, щенок! – вперед выступил второй казак, и его распаренное красное лицо, выражает еле сдерживаемую ярость, готовую вот-вот снова вырваться наружу. – А не то…

– Про задницу и про плеть я уже слышал. Поэтому или дерись, или замолчи.

– Сам напросился.

Набычившись, казак наступает на мальчишку, а тот, неожиданно, прыгает ему навстречу и кулаком правой руки сильно ударяет своего противника в грудь немного пониже горла. Противник мальчишки на секунду замер и нелепо раскрыл рот, как будто задыхается. А затем он зашатался и упал в ноги Митяя. Второй казак подскочил к нему, опустился на колени и, удостоверившись, что друг жив, посмотрел на паренька. После этого, ничего не сказав, молча, взвалил потерявшего сознание товарища на плечо, и унес с «поля боя».

Совершенно спокойный казачок посмотрел на Митяя и Михаила, который в это время заворочался в снегу, подмигнул Корчаге и сказал:

– Меня Никифор Булавин зовут. Если будешь в Черкассе, заходи с другом в гости, помогу, чем смогу. Я видел, как вы крепко держались и пощады не просили, а такие люди Тихому Дону всегда нужны. Бывай!

Назвавшийся Никифором мальчишка ловко запрыгнул на жеребца, все это время послушно стоявшего на месте, и умчался по своим делам. А сразу после этого к побитым парням кинулись жители Богатого Ключа, которые оказали им помощь, и доставили обратно в барак тамбовских раскольников.

34

Войско Донское. Черкасск. 18.01.1708.

Позавчера ездил в Богатый Ключ, поселение на правом берегу Дона. В реальности Богданова в этом месте находился город Ростов-на-Дону, а в моей перевалочная база для беженцев из России. Кстати, там же планировалось ставить первые заводы, фабрики и мануфактуры, которые сейчас демонтировали в Воронеже, Царицыне и иных городах.

Спрашивается, а чего меня туда понесло? А дело было так. Совершенно случайно, в связи с отбытием Лоскута и его людей в неизвестном направлении, у меня выдалась пара свободных дней. Я достал свои старые записи, кое в чем их дополнил, и загорелся идеей попробовать сделать примитивный миномет. Ясно, что сейчас из этого, может быть, ничего и не выйдет. Нахрапом и на «Ура!» такое дело не вытянешь, поскольку пока нет необходимого взрывчатого вещества и капсюля. Однако надо с чего-то начинать, и я решил произвести поиск хороших кузнецов и мастеров-оружейников, которых в Богатом Ключе собралось несколько тысяч. Пусть немедленного результата не будет, я к этому был готов, но связи с мастерами в любом случае пригодятся.

Откладывать дело в долгий ящик не стал. Подошел к бате, объяснил ситуацию и показал грубый рисунок миномета. Кондрат, увидев это, только посмеялся и сказал, что нечто похожее он уже видел. Как оказалось, подобные нарисованному мной образцу мортиры известны уже около ста лет, и туляки, которых привел Кумшацкий, умеют их делать.

Пришлось признать, что первая моя попытка подстегнуть научно-технический прогресс, современниками была не понята и провалилась. Я ничуть не расстроился, для меня это не принципиально, и все равно захотел побывать в Богатом Ключе, дабы познакомиться с людьми. Войсковой атаман понял сына правильно. Он одобрительно хлопнул меня по плечу и в сопровождении пары верных ему казаков, в районе Аксайской я переправился на правый берег Дона.

Добирались к Богатому Ключу недолго. Рано утром выехали из Черкасска, а уже к вечеру оказались в огромном барачном городке, в котором скопилось более пятнадцати тысяч человек. Всеми делами здесь заправляли казаки Зерщикова, семь десятков старожил из окрестных станиц, и хотя самого Ильи Григорьевича на месте не оказалось, он умчался в Воронеж, кто я такой здесь знали. Поэтому встретили меня доброжелательно, накормили, приветили и спать уложили.

Следующим днем я начал кататься от одного жилого барака к другому, общался с кузнецами и оружейниками, расспрашивал их за жизнь и интересовался фамилиями самых необычных и нестандартных людей в этой среде. Мне требовались пытливые умом мастера, которые готовы сделать что-то свое, что-то новое и досель никем не придуманное. Такие специалисты среди переселенцев из России имелись, и было их немало, так что уже к вечеру я запомнил полтора десятка фамилий, которые были на слуху, а с некоторыми новаторами смог пообщаться лично. Надо отметить, что это очень интересные люди. Самая настоящая элита русского народа, без всякой «голубой» крови, но с горящими сердцами и бесценными мозгами.

Например, Свирид Астафьев, обычный работяга с Липецкого оружейного завода. Пять лет недоедал и всю свою семью впроголодь держал, а все ради того, чтобы скопить денег и купить плотное дорогостоящее полотно, сшить из него оболочку-купол и начать строительство воздушного шара. Человек, который не умеет читать и писать, сам до этого додумался, и нарисовал чертеж примитивного воздухоплавательного аппарата, который он хотел накачать горячим воздухом и попробовать на нем взлететь. И вот этот самый Свирид Астафьев, поставил перед собой цель и, несмотря на скудость финансовых средств и знаний, начал работать. А когда труд мастера уже был близок к завершению, по приказу местного епископа, его воздушный шар сожгли, а самого изобретателя били батогами, дабы не думал он, что человек аки ангел небесный способен в небесах парить. Мне понятно, что ничего бы у Астафьева и так не вышло, на то много причин. Но факт на лицо, человек пытался что-то сделать, верил, что сможет полететь, а его за это лицом в грязь, потому что он раб.

Определенно, такие умники как Астафьев мне и всему нашему Войску пригодятся. И подобных людей на русской земле хватает. Вот только их надо найти и оградить от мира, который не всегда воспринимает дела и помыслы изобретателей правильно и без злобы.

Ладно, тот же самый Свирид, не сломался и готов работать дальше, а другой изобретатель и искатель, Николай Самоха из Тулы, придумавший простейший диоптрический прицел, тот к делу уже не пригоден. Самоха всегда считался хорошим мастером, делал прекрасные дальнобойные ружья для богатых клиентов и с этого имел неплохой заработок. Как-то увидел подзорную трубу и задумался на тему оптики и ее применения в военном деле. Смог добыть стекло для работы и сделать снайперский прицел, а на него донос написали, что якобы он причастен к заговору против царя-батюшки и для неизвестных изменников из дворян страшное оружие готовит. В итоге острог, пытки и признание во всех грехах, которые ему приписывались. Дальше намечалось вырывание ноздрей, клеймо на лоб и каторга. Но в это время к Туле подошел Кумшацкий, и Самоху освободили, но мастер впал в ступор и все, что хотел от жизни, чтобы его оставили в покое.

Первый день моего пребывания в Богатом Ключе прошел неплохо и с пользой. Много интересных и перспективных знакомств, и на второй день я собирался продолжить общение с оружейниками и изобретателями. Однако с самого утра все пошло наперекосяк. Сначала отстали мои сопровождающие, а затем я ввязался в драку с двумя казаками из армии Поздеева, которые ехали в недалекую станицу Хомутовскую на зимнюю побывку, а по дороге в Богатый Ключ завернули, видимо, невест себе высматривали. Дело обычное, вот только они привыкли считать беженцев нищебродами, людьми второго сорта, и посматривали на них свысока. И как бы мимоходом, видимо, ради того чтобы покрасоваться перед девушками и показать свою силу, они решили забить насмерть двух молодых парней, один из которых случайно их задел. Скорее всего, парней бы действительно забили, но на их счастье я оказался рядом, и не смог пройти мимо творимого на моих глазах беспредела. Тем более, как начиналась драка, мне было видно и, на мой взгляд, конфликт этот был дутым.

Понимаю удивление двух прошедших войну казаков, в дела которых вмешивается мальчишка. Они озлились и хотели меня показательно наказать. Не убили бы, и не покалечили, это факт, но тумаков бы надавали. Вот только я ждать не стал, пока меня начнут наказывать, а сам прыгнул навстречу первому противнику и сделал то, чему меня Ерема Гриднев учил.

Прыжок! И сильный удар кулаком чуть пониже горла противника, где-то между четвертым и пятым позвонком. Там под грудной клеткой находятся бронхи. И если удар нанести точно и правильно, а меня этому научили, происходит спазм гладкой мускулатуры бронхов, резкий воспалительный отек слизистой оболочки, и как следствие шок, от которого человек теряет сознание. Единственная опасность при таком ударе, как бы ни переборщить, не сломать противнику грудину и не сделать его калекой.

Без лишней скромности скажу, что у меня все получилось, как надо. Мой удар был в меру силен, и бросившийся на меня казак минут на двадцать потерял сознание, но остался жив и здоров. Такой результат скоротечной рукопашной схватки меня устраивал полностью. Я не отступился от своих слов и показал, что и сам по себе, без отца за спиной, чего-то стою, и заработал небольшой авторитет среди мастеров-оружейников, которые видели, как сын войскового атамана заступился за самых обычных парней из беженцев и переселенцев.

И все бы ничего, я бы продолжил поиск мастеров, но появились мои потерявшиеся сопровождающие, которые от беды подальше, следуя полученной от бати инструкции, взяли моего коня в повод и чуть ли не насильно, заставили меня покинуть Богатый Ключ. Ну и ладно, я все равно считаю, что поездка удалась, тем более что она первая.

В Черкасск въехали рано утром. Я отправился домой, хотелось нормально поесть, помыться, привести себя в порядок и приготовиться к разговору с Кондратом, которому казаки из охраны про драку обязательно расскажут. Но, как ни странно, отец отреагировал спокойно, только посмеялся и вспомнил случай из своей жизни, когда он, будучи ненамного старше меня, под Азовом в плавнях с двумя ногайцами встретился, и одного из них смог кинжалом убить.

Такая вот была поездка и таковы ее итоги. Для меня все окончилось нормально, я вернулся в войсковую избу и вновь приступил к своим писарским обязанностям. Правда, ненадолго. После полудня вернулся чем-то чрезвычайно довольный полковник Лоскут, который вызвал меня к себе и начал со мной разговор за ведовство и волошбу. До этого, он провел со мной несколько занятий на эту тему, а теперь, видимо, решил устроить нечто вроде небольшого экзаменационного зачета, чтобы посмотреть, как я усвоил его уроки.

Мы сидим один напротив другого и Лоскут, которого не покидает довольная улыбка, чуть откинувшись на спинку кресла, спрашивает:

– Итак, Лют, что есть волошба?

Вопрос был серьезный, такой, на который сходу-то и не ответишь, но я попробовал:

– Волошба-волшебство для подавляющего большинства людей это все, что они не могут объяснить с точки зрения своей жизненной позиции и знаний, то есть все сверхъестественные явления и события.

– А для тебя?

– Изучение скрытых сил матери-природы, которые можно использовать для достижения своих целей, подчинять их разуму и воле человека.

– Верно. – Полковник прищурил левый глаз, посмотрел на меня правым, и задал следующий вопрос: – И как ты видишь дальнейший процесс своего обучения?

– Ну, вводную часть о том, что есть волошба, вы мне давали. Теперь дело за практикой.

– Почему ведуны стараются никогда не нарушать своих клятв и обещаний?

– Ведун до тех пор ведун, пока Слово его нерушимая Истина, ибо Слово часть Мира и, нарушив его, он теряет толику своего влияния на происходящие вокруг него события. Сказал ложь или не выполнил клятву – потерял часть себя и предал свою внутреннюю суть, которая зовется душой.

– Правильно. Ты читал книгу, которую я тебе давал?

– Истории про первых атаманов и великих казаков? – уточнил я.

– Да.

– Прочитал.

– И что понял?

Усмехнувшись, я ответил:

– Понял то, что все химородники-характерники разные. У каждого свой талант, а у некоторых, так и несколько было. Один в оборотничестве силен, и легко в волка перекидывается. Другой одним своим Словом и заговором врага убить может, или вылечить кого-то. Третий – травник великий. Четвертый – дальновидец и предсказатель. Пятый – мечтник, способный создавать образы, которые становятся реальностью. Шестой – воин непревзойденный. Седьмой – голоса богов слышит и с духами общается, и так далее. Восьмой – глаза людям отводит. Все мы разные, но есть между нами и общие черты, корень у нас один, и от этого никуда не деться. Поэтому можно сосредоточиться на одном направлении, которое тебе по душе, идти по нему и стать великим мастером своего дела, а можно сразу несколько навыков освоить, и быть неплохим ремесленником.

– А ты чего хотел бы?

– Хочу два направления изучать. Чую, что потяну.

– И что тебе ближе?

– Слово и Путь Воина.

– Так я и думал, – Лоскут перестал улыбаться, о чем-то сильно задумался, и кивнул на выход. – Иди пока, Лют. Сегодня отдохни, а завтра всерьез заниматься начнем. Много времени выкроить не смогу, но пара недель без всяких забот у нас будет.

Я вышел из комнаты войскового писаря и направился на площадь. Дело уже к вечеру. Под ногами хрустит снежок, мороз несильный, градусов десять, не больше. На душе спокойно, а впереди вся жизнь, которую хотелось прожить красиво и полноценно. Благо, препятствий особых к этому нет, руки-ноги на месте, здоровье в норме, и голова соображает.

35

Россия. Преображенское. 05.02.1708.

В здание генерального двора Преображенского Приказа вошел человек. Это был юноша лет восемнадцати. Высокого роста и худой, впалая грудь и узкие плечи, вытянутое и несколько заостренное к низу лицо. Цвет кожи смугловатый, крутой лоб округлой формы, редкие брови и не менее редкие длинные черные волосы, несколькими косицами спадающие на плечи. Одет он в толстую шубу, под которой находился зеленый мундир нового образца, неудобный и сжимающий тело подобно оковам, а на его ногах толстые шерстяные чулки и ботфорты до колен.

Этого молодого человека звали Алексей Петрович Романов, и он являлся наследником действующего российского царя Петра Первого. Он только что прибыл из Смоленска, где по поручению своего отца занимался заготовкой фуража и припасов для армии и, первым делом, будучи человеком, чрезвычайно набожным, собирался навестить церковь. Однако в предместьях Москвы царевича перехватил посыльный от государя, и его планы изменились.

«Немедленно явиться в Преображенский Приказ!» Таково было повеление царя и, услышав его, наследник престола вздрогнул всем телом. Страшное место Преображенский приказ, можно сказать, что жуткое. Вотчина князя Федора Юрьевича Ромодановского. Место, которого боится всякий разумный человек в России. Многие туда попадали, кто за дело, кто по навету. Но мало кто выходил оттуда живым и здоровым. Поневоле испугаешься, тем более что не было сказано, по какой причине он вызван.

Впрочем, деваться было некуда, и вскоре царевич оказался на месте. Слуги помогли ему скинуть шубу, и это был добрый знак. Значит, он все еще в милости у батюшки. И укрепившись уверенностью, что все будет хорошо, и его вызвали не для наказания, Алексей Петрович проследовал в левое крыло Приказа. В сопровождении офицера-преображенца, он миновал несколько комнат, где работали дознаватели Ромодановского, и вскоре оказался в просторном и прохладном помещении.

Два дубовых стола, пара лавок и стул. Ободранные стены, три покрыты грязными шпалерами из выцветшей темно-красной клеенки, и одна пустая. Кругом пыточные приборы, кандалы, жаровня с багровыми углями, растяжки, кнуты, щипцы и клещи. Это была личная пыточная самодержца Всероссийского Петра Первого Романова, который стоял у раскрытого настежь окна, курил трубку и флегматично посматривал на закопченный потолок. Вид у царя был усталый, на лбу испарина, глаза чуть навыкате, а поза, в которой он находился, выражала полнейшую апатию, что для такого деятельного человека, явлением было крайне редким. Но, увидев сына, Петр оживился и, улыбнувшись, шагнул к нему навстречу.

– Алешка! Сын! Здравствуй! Как ты!?

Царь крепко обнял наследника, отпустил его, и царевич произнес:

– Здравствуйте, батюшка. Прибыл из Смоленска, а тут ваш приказ, незамедлительно явиться к Преображенское.

– Это хорошо, что сразу приехал. Я следил за твоими успехами и пока тобой доволен. Хоть и говорят о тебе, что инициативы не проявляешь и в учебе нерадив, но видно не так ты прост, как твоим наставникам казалось.

Похвала отца была приятна царевичу, который в своей жизни видел мало заботы, ласки и любви, и испытывал к Петру самые противоречивые чувства, от опаски и презрения, до сыновней любви и глубокого уважения. Впрочем, Алексей не расслаблялся и был осторожен. Он привык скрывать свои истинные мысли, а потому чуть поклонился и сказал:

– Благодарю, батюшка. Но не все так хорошо, как кажется. Я еще слишком молод и малоопытен, и все мои немногочисленные успехи это заслуга ваших чиновников и офицеров, которые оказывали мне помощь и всемерное содействие.

– Ладно, – Петр прошел к стоящему у стола креслу, присел и указал сыну на ближнюю лавку. – Присаживайся.

Алексей присел и спросил:

– Ради чего вы меня вызвали, государь?

Царь взял со стола лист бумаги и протянул его Алексею.

– Читай.

Царевич взял бумагу, начал ее читать, и у него на затылке зашевелились волосы. В его руках было воззвание, в котором говорилось, что он, Алексей Петрович Романов, готовится отрешить своего отца от власти и московский люд должен быть готов к тому, чтобы помочь ему в этом праведном и богоугодном деле. Судя по тому, что царь Петр назывался Антихристом и предвестником Конца Света, писавший крамольное послание человек был старовером и последователем проповедника Григория Талицкого, закопченного на медленном огне в застенках Преображенского Приказа.

Руки царевича начали мелко подрагивать, страх приковал его к месту и он подумал:

«Боже, что же делать? Ведь если отец поверит этой бумажонке, то не пожалеет. Как быть?»

Однако Алексей смог быстро собраться, мобилизовал себе и, посмотрев прямо в отцовские глаза, как можно уверенней, сказал:

– Я здесь ни при чем. Верь мне, батюшка. Господом Богом клянусь, что ни сном, ни духом, об измене и крамоле не думал.

– Верю тебе, Алешка. Тем более что мерзавец, кто эту бумагу писал, уже схвачен и допрошен.

– Кто?

– Узнаешь. – Петр повернулся к двери в коридор и выкрикнул: – Сюда этого предателя!

Из коридора послышались торопливые шаги, а царевич, дабы отвлечь отца от бумаги, которую он вернул на стол, спросил:

– Тяжко тебе, батюшка?

– Да. Со всех сторон беда. Карл Шведский всего с шестью сотнями солдат Гродно взял, а генерал Мильфельс с двумя тысячами пехотинцев с удобных позиций без боя отступил. Приказал его арестовать, а он к шведам сбежал. Скотина! Через французского министра Безенваля, посланника при саксонском дворе, предложил Карлу мир. Ингрию шведу отдавал, Кроншлот, Шлиссельбург и даже Петербург. Но Карл отверг мои условия, и помимо этого требует тридцать миллионов золотых рублей. Теперь он намеревается взять Москву, скинуть меня престола, а Россию разделить на мелкие княжества.

– Бог не допустит такого! – воскликнул царевич.

– Это ведь не все, Алешка. На Москве большой пожар случился, треть города выгорела, и холопы волнуются. Они Кондрашку Булавина ждут, и верят, что бунтовщик им свободу даст. Неблагодарные рабы! Донцы Воронеж под себя забрали, Камышин и Царицын. Астраханские стрельцы и солдаты опять бунт подняли и воеводу своего, Апраксина, казакам выдали. В Липецке и Туле многие заводы порушены, а европейские союзники к нам на помощь не торопятся и сами с Карлом в сговор вступают. – Царь порывисто и резко встал со своего кресла, снова присел и, нахмурившись так, что на его крупном лбу вспучились кровеносные вены, добавил: – А еще Мазепа, пес паршивый, предал меня.

– Выходит, что это правда? А я думал, будто врут люди…

– Да, верные известия. Его посланник Андрюшка Войнаровский еще два месяца назад ко мне приезжал и бумагу от Мазепы привозил.

– И что там?

– Мазепа потребовал соблюдать 23 пункта и все подписанные моими предшественниками договора с Малороссийской Украиной, а иначе он не считает меня своим государем. Я приказал схватить Войнаровского, но поздно, тот бумагу передал, ответа ждать не стал и скрылся. И что теперь получается, сын, сам понимаешь. На Руси разруха и народ бунтует. Крестьяне бояр режут, а на дорогах разбойники шалят. Весь юг от нас отпал. Казаки готовятся в поход, а чтобы их сдержать, требуются войска, которые ненадежны и в любой момент могут на сторону бунтовщиков переметнуться. А самое главное – Карл Шведский по весне на Москву пойдет и ой как трудно нам придется.

Прерывая царя, в комнату втащили тело изломанного окровавленного человека в обносках. Сколько этому человеку лет и кто он по званию, понять было невозможно. Лицо в синяках, ссадинах и кровавой корке. Однако если судить по остаткам одежды, некогда богатой и справной, обрывкам камкосиновой (шелковой) сорочки и добротному кафтану, человек этот был знатен.

Два палача, дородные мужчины в красных рубахах, сноровисто и привычно завели руки узника за спину, связали их длинной веревкой, и вздели его под потолок так, что несчастный касался пола только кончиками больших пальцев.

– Кто это? – спросил царевич.

– Лопухин, Абрам Федорович, – ответил Петр и покосился на сына.

– Дядя? – Алексей был в недоумении.

– Да, брат твоей матери, которая, видимо, все никак не угомонится, и зять Федора Юрьевича Ромодановского.

– Уверен, матушка здесь ни причем.

– Посмотрим.

– Так значит, это дядя воззвания против тебя сочинял?

– Он самый. – Петр повернулся к палачам и скомандовал им: – Начинайте!

Один из катов взял лежащие в жаровне раскаленные щипцы и вырвал из израненного боярского бока кусок плоти. По комнате разнесся запах паленого мяса. Лопухин издал крик боли и отчаяния, а затем возопил:

– Господи, помоги мне! Государь прости! Виновен перед тобой и признаю это! Вели прекратить пытку, милостивец!

Царь посмотрел на него и спросил:

– Кто с тобой в сговоре был?

– Один я, никого со мной больше не было.

– Врешь, собака!

– Именем Господа Бога нашего Исуса Христа клянусь, что один был. Сам подметное письмо сочинил и через холопов своих по Москве распространял.

– Зачем?

– Поверил бродягам безродным, что на базарах и рынках толкутся, и решил племяннику своему славу среди московской черни сделать.

– И что бродяги говорят?

Лопухин примолк и, подбадривая боярина, другой палач перетянул его кнутом по спине. Абрам Федорович всхлипнул и ответил:

– Люди говорят, что Антихрист Петр будет повержен и роду Романовых придет конец. Поминают Булавина и Мазепу, шведов и запорожцев. Обнищали люди и разуверились в своем государе, и теперь готовы любого иного правителя признать, только бы не ты на троне сидел.

– Получается, ты о выживании Романовского корня беспокоился? – усмехнулся царь.

– Да, милостивец, только об этом и думал.

– Ну-ну, – Петр посмотрел на сына и кивнул на выход. – Пойдем.

Царь направился в жилые комнаты, Алексей последовал за ним, а позади кричал боярин Лопухин, его родной дядя, которого продолжали пытать. Отец и сын прошли в апартаменты Петра, царь выпил вина и спросил Алексея:

– Понимаешь теперь, Алешка, что творится?

– Да, – неуверенно ответил царевич.

– Вот и ладно. Я сейчас же отправляюсь на западную границу, буду готовиться к битве с Карлом, а ты остаешься на Москве.

– И что мне делать?

– Укрепляй столицу, готовь рекрутов и постарайся завоевать любовь черни.

– Батюшка, но как же это…

– Делай, что я велю, а Ромодановский и московские чиновники тебе помогут. Сделаешь?

– Да, государь.

– Славно. Я верю тебе, сын.

Петр Алексеевич, этот суровый и безжалостный человек, второй раз за день обнял сына, ободряюще улыбнулся ему и вышел. Путь царя лежал в Гродно, из которого он хотел выбить передовые части шведов, а царевич оставался в Москве, дабы укрепить столицу и привлечь к себе симпатии горожан.

36

Войско Донское. Черкасск. 07.02.1708.

– А ты молодец, Лют.

Полковник Лоскут, он же Троян, держа в руках свиток, подошел ближе к окну и внимательней вчитался в то, что я сегодня написал.

– Все правильно? – спросил я полковника.

– Да, – он одобрительно кивнул, вернулся ко мне и отдал свиток, – все верно, ни единой ошибки, и теперь могу сказать, что с заговорной речью ты разобрался. Практиковаться будешь сам.

– Хорошо.

Спрятав свиток в небольшую брезентовую сумку, которую постоянно носил при себе, я удовлетворенно улыбнулся и вспомнил прошедшие дни, которые были заполнены учебой у Лоскута…

Занятия проходили в курене, который ранее принадлежал Василию Фролову, взятому с поличным на сношениях с тайными посланниками азовского губернатора Толстого донскому старшине. В итоге Фролов лишился всего своего имущества и вместе с десятком товарищей по несчастью был отправлен в изгнание. Первоначально двурушников хотели казнить, но по многочисленным просьбам самых влиятельных людей казацкого общества, жизнь им оставили, и они эмигрировали в Малороссию, а их жилища перешли в собственность родственников или более достойных людей, как правило, выдвиженцев военного времени из окружения войскового атамана.

Так войсковой писарь и начальник Донской Тайной Канцелярией полковник Лоскут заимел свое жилье в столице Войска Донского. В связи с зимним временем, снегопадами и метелями работы у него немного поубавилось, и большую часть дня он посвящал тому, что учил меня всякой ведовской премудрости, с основным упором на воинское дело и владение Словом.

Все шло своим чередом, и материал я усваивал быстро. Поначалу все больше Истинные Слова заучивал, те в которых Сила имеется. За неделю более пятисот запомнил. После этого перешли на заговорную речь, и как раз сегодня эту тему закончили. Интересный и чрезвычайно познавательный предмет, на котором можно рассмотреть, как меняется и мельчает человек.

Например, весьма распространенный «простонародный» заговор на исцеление от грыжи, который звучит вот таким образом: «Стану я раб, такой-то, благословясь, пойду, перекрестясь, из дверей в двери, из ворот в ворота, в чисто поле, в подводосточную сторону, к морю к Океану. В море-Океане лежит Алатырь-камень, на том камне Алатыре стоит дом. Попрошу я, раб такой-то, здоровья, о такой-то болезни, о наличном мясе, от грызоты, от болеты, от ломоты. Бежит река огненная, через огненную реку калиновый мост, а по тому калинову мосту идет стар матер человек; несет в руках золотое блюдечко, серебряно перышко, мажет у раба, такого-то, семьдесят жил, семьдесят костей и семьдесят суставов; избавляет он раба, такого-то, от семидесяти болезней. Не боли, не ломи, и не откидывай, ни на конце, ни на ветке никогда».

Самая настоящая чушь, в котором от истинного заговора осталась примерно третья часть. Все остальное изъято. Видимо, кто-то давным-давно подслушал настоящую ведунью или ведуна, переиначил наговор, и имеет огрызок, который как зараза расползается от одного дома к другому. И что тут скажешь? Наивные люди, без всяких способностей и умений, пользуются подобными заговорами, а потом удивляются, как же так, почему на них беды и несчастья потоком идут.

Заговор – это Сила Слова, и в данном искусстве, всегда важна каждая запятая. И при этом совсем необязательно использовать какие либо предметы (булавочки, иголочки, тряпочки, лодочки), хотя некоторым это помогает настроиться на правильное произнесение текста и войти в измененное состояние.

На самом же деле все одновременно просто и сложно. Заговор есть обращение к силам природы, и имеются некоторые законы и правила, которые непреложны.

Во-первых, имеющий Силу человек должен обращаться к природе через своего бога или семейных духов-покровителей, иначе может быть беда. Далеко не всякий способен напрямую взять энергию природы, пропустить ее через себя и правильно преобразовать. Поэтому боги или духи выступают в качестве посредника. Если хотите, как трансформатор, который получает 330 Вольт, а выдает 220. Пример, конечно, грубый, но понятный.

Во-вторых, необходимо знать о направлениях. Темные заговоры, все связанное с порчей, проклятьями и смертью, произносятся лицом на запад. Излечение больного человека – поворот на восток. Просьба о силе, удаче и мудрости – смотри на север. Богатство и слава – это юг.

В-третьих, соблюдай очередность действия всякого заговорного обряда. Сначала освяти место и пошепчи словечки обережные, а на самый крайний случай и травками подыми, той же полынью или можжевельником. После этого обратись к своему богу или духам, суть твоим предкам-покровителям, и поприветствуй их. Дальше зачин, словесная форма как описание магического путешествия. Благодаря всем этим действиям получаешь соответствующий настрой, входишь в измененное состояние и протягиваешь мостик между миром людей и миром природных сил, который принято называть миром магии. И когда мостик между мирами перекинут, человек должен описать место, в котором он находится, делая упор на некий мифологический объект (Камень-Алатырь, Великий Дуб, Священный Меч и т. д.) Цель достигнута, проситель оказывается в Мире, где обитают боги и духи, а потом идет непосредственно сама просьба о том, что его волнует более всего. Просьба озвучена и самым последним элементом заговора идет его замыкание. Самый простой: «И слово мое, крепче железа, отныне и до скончания века!»

Если кратко, именно так происходит заговор на кого-то или на что-то. И прежде чем я усвоил все это так, как надо, несмотря на всю простоту этой методы, времени прошло немало. Мне приходилось раз за разом повторять одно и то же, и переделать не один десяток «простонародных» заговоров, в которых человек обозначен как раб. Ну, ничего, появился какой-то опыт, я смог самостоятельно составлять несложные заговоры, и сегодня у меня что-то вроде экзамена. Мной был составлен лечебный вариант наговора, и теперь предстоит вылечить свалившуюся в лихорадке девчушку лет десяти, дочь бывшего фроловского батрака Терентия Макеева, который следил за его хозяйством.

– Готов? – спросил меня Лоскут.

– Да, Троян, – ответил я.

– Если не уверен, откажись.

– Принцип Гиппократа: «Не навреди?»

– Не знаю, кто такой Гиппократ, но смысл верный. Повторяю вопрос, ты уверен в себе?

– Уверен.

– Тогда идем.

Дом Фролова, как и отцовский, имел два этажа. Правда, был не каменным, а деревянным. Мы с полковником спустились вниз, и зашли в небольшую, но теплую комнату с открытым круглым очагом-жаровней, и развешанными по углам пучками полыни. Здесь уже все было приготовлено к проведению обряда.

У стены находилась, покрытая медвежьей шкурой, широкая лавка, а на ней лежало худенькое тельце истощенной девчушки, кожа которой в открытых местах, руках и ногах, отдавала мертвенной бледностью, а щеки, наоборот, горели болезненным алым румянцем. Рядом стояла мать ребенка, Оксана Макеева, сама природная казачка из верховских, и именно она обратилась к Лоскуту за помощью. Полковник не отказал, но лично заниматься излечением ее дочери не стал, а перекинул это дело на меня.

Оксана, дородная светловолосая баба лет тридцати в простом сером жакете, с тревогой посмотрела на Лоскута и спросила:

– Дядька Иван, что скажешь?

– Вылечим твою кровиночку, не переживай. Как дочку зовут?

– Дарья. Даша.

– Доброе имя. Крестик сняла?

– Конечно.

– Выйди, когда закончим, позовем.

Женщина бросила взгляд на девочку, которая находилась в бреду и выскочила наружу, Лоскут прикрыл дверь на внутренний запор и кивнул на пациентку:

– Начинай!

Я подошел к лавке, встал рядом, удостоверился в том, что больная лежит головой на восток, посмотрел в окно и прошептал:

– Благослови Бог!

После этого, глубоко вдохнул, и задержал дыхание на пятнадцать секунд. Выдох! Вдох! Пятнадцать секунд. Выдох! Вдох! Пятнадцать секунд. Сердце сбавило свой ритм, а на душе стало спокойней. Можно начинать. Я положил свои ладони на горячие щеки девочки и медленным напевным речитативом, начал:

«Ложился спать я, Лют, в темную вечернюю зорю, темным-темно. Вставал я, Лют, в красную утреннюю зорю, светлым-светло. Умывался свежей водой, утирался белым платком. Пошел из дверей в двери, из ворот в ворота, и шел путем-дорогою, сухим-сухопутьем, ко Окиан-морю, на свят остров. От Окиан-моря, глядя на восток, увидел красное солнышко. А под светом его ясным в чистом поле разглядел семибашенный дом, в котором сидит красная девица на золотом стуле. Она сидит, уговаривает недуги, на коленях держит серебряное блюдечко, а на блюдечке лежат булатные ножички. Вошел я, Лют, в семибашенный дом, и стал смирным-смирнехонек, головой поклонился, сердцем покорился и заговорил:

К тебе я пришел, красная девица, с просьбой о Дарье. Навалились на нее двенадцать девиц простоволосых и простоопоясанных, именем студеницы, трясуницы, водяницы и сестры их прочие лихоманки. Рвут и ломят они тело Дарьи. Так возьми ты, красная девица, с серебряного блюдечка булатные ножички, встань со стула золотого и скажи свое слово, дабы отвалились от Дарьи лихоманки, и никогда более не появлялись.

И вставала девица красная и говорила она свое слово заветное. Летит птица за моря и бежит зверь за леса, и так бы черные немочи – лихоманки бежали в свою мать тартарары, во тьму кромешную, а бежали бы назад не воротясь, а Дарья была бы жива и здорова. А если вы, черные немочи – лихоманки, моим речам не покоритесь, то будет вам горе великое, а Дарья будет жива и здорова.

Замыкаю словеса свои словом великим, им же замыкаются все недуги с полунедугами, все болезни с полуболезнями, все хворобы с полухворобами, и все корчи с полукорчами. Замыкаю я слово мое великое на Дарью от черных немочей – лихоманок, по сей день, по сей час, по всю ее жизнь. И станут слова мои заговорные, крепче Огня-Пламени, и Алатырного Камня. Гой!»

Только я начал произносить первые слова наговора, как вошел в измененное состояние и впал в транс. Я почувствовал в себе силу, которой раньше никогда не было, и дальше от меня уже мало что зависело. Слово цеплялось за слово, и каждое было пропитано Силой, а речь текла равномерно, плавно и без сбоев. Ладони мои все время были на щеках девочки, и когда я закончил свой наговор, и посмотрел на нее, то увидел, что она уже не бредит, а спокойно спит, причем так мило сопит, что самому вздремнуть захотелось. Щеки ее приобрели ровный светлый цвет, и краснота ушла. Зато мои ладони, пекло так, будто я их в кипятке обварил.

– Сбрасывай лихоманку! – приказал Лоскут.

Я повиновался старшему товарищу и учителю. Подошел к жаровне и, представив, что на моих руках грязь, стал встряхивать ладони и сбрасывать прилипшую ко мне болезнь на уголья. Почти сразу пришло облегчение, и хотя ладони еще немного зудели, вся дрянь, которую я вытянул из девочки, сгорела в огне, который полыхнул серым и смрадным облачком. На несколько секунд в комнате повис запах гнили. Но развешанная по углам полынь, быстро ее забила, и снова запахло степными травами.

– Ну как, – обратился я к Трояну, – получилось у меня?

– Для первого раза неплохо. Теперь тебе надо баньку принять и все тело целиком от мерзости черной отмыть.

– Понятно.

– Раз понятно, то чего стоим? Пошли.

Мы с Лоскутом оставили Дарью на попечение счастливой матери, а сами вышли на двор, и здесь меня ожидал сюрприз. Возле крыльца, под присмотром Василя Чермного, стояли два молодых парня, один широкоплечий здоровяк с простецким лицом, а другой худой русоволосый крепыш. Это были те самые поселенцы из Богатого Ключа, за которых я заступился перед Хомутовскими казаками. Помнится, я обещал им помощь, если они когда-нибудь в Черкасске окажутся, а они уже тут как тут. Слово мое крепкое, надо будет им помочь, разумеется, если они за этим пришли.

– Кто такие? – обратился к ним Лоскут.

– Федор Кобылин и Митяй Корчага, – ответил русоволосый, и кивнул на меня. – Мы к Никифору. Хотим в войско вступить, так думали, может он расскажет, куда нам лучше всего пойти.

– Как узнали, что я здесь? – теперь уже я в разговор вступил.

– В войсковой избе сказали.

Я посмотрел на Лоскута и сказал:

– Дед Иван. Пора бы мне ближними людьми обзаводиться. Как думаешь, эти парни подойдут?

– Да. Здоровяк, тот лесовик хороший, сразу видать, а худой, если его кормить хорошо и гонять с утра до вечера, неплохим воином станет, злости в нем много.

– Перед отцом, если что, слово замолвишь?

– Поддержу тебя, – полковник подмигнул мне левым глазом.

Повернувшись к парням, я спросил их:

– А что, парни, ко мне в дружину пойдете?

– А большая дружина? – снова за двоих поинтересовался Митяй.

– Пока только вы и я.

Парни переглянулись и ответили одновременно:

– Согласны.

37

Россия. Усмань. 28.03.1708.

Пришла весна, стаяли снега, вскрылись реки, и прошел ледоход. Начали просыхать дороги, и отдыхавшие большую часть зимы казаки снова собирались в полки, соединялись в армии и выходили на указанные войсковым атаманом оборонительные рубежи.

Перед Третьей армией Василия Поздеева, которая состояла из десяти тысяч конных низовых казаков, двух тысяч запорожцев под командованием атамана Беловода и Первого Волжского стрелкового полка Ивана Павлова, при двенадцати пушках, задача ставилась простая – прикрыть город Воронеж. С такой силой, которая была у него под рукой, Поздеев был уверен, что сдержит любого противника. И даже если царь Ероха сможет выкроить на прорыв к Дону какие либо серьезные силы и, вдруг, он не одержит над врагами убедительной победы, то справа от Воронежа стоит Пятая армия Андрея Мечетина, а слева, ближе к Малороссийским землям, Шестая армия Максима Кумшацкого. Всегда есть возможность получить подкрепления, а раз так, можно не беспокоиться. Царские генералы Боур и князь Василий Владимирович Долгорукий не дураки. Они будут стоять на месте, и прикрывать основные дороги в Центральную Россию. Именно так считал командарм-3.

Свои полки Поздеев расположил в крепости Усмань, окрестных слободках и селах. Продовольствия имелось в избытке, донские казаки и запорожцы стояли на постое, и только бурлаки Павлова, единственная пехотная часть в составе армии, находился в стороне, в Демшинском остроге. Такое положение дел Поздеева пока устраивало, хотя он и понимал, что, сидя в обороне славы и богатств не получишь.

Впрочем, походного атамана согревали мысли о том, что летом его армия совершит прорыв к нетронутым войной районам России, и там-то он сможет пограбить боярские гнезда и царские закрома. И дело было не в том, что Василий хотел личного обогащения. У него была мечта стать войсковым атаманом, а для того чтобы достичь своей цели, ему необходимо прославиться и завоевать уважение среди казаков и идущей на Дон бедноты. Именно поэтому он взял в свою армию бурлацкий полк Павлова, и именно для этого хотел большого похода и славной битвы.

– Казаки! Беда!

Прерывая мысли командарма о большом летнем походе на Москву, в открытые ворота крепости влетел казак на взмыленном коне.

– Эй! – окликнул казака Поздеев, в это время, находясь посреди крепостного двора и чистя свою чистокровную кобылу. – Кто таков? Что случилось?

– Передовой дозор сотника Гулыги, казак Стародумской станицы Петров, – вестник спрыгнул наземь. – От Грязей царские войска стронулись и на нас идут.

– Много их?

– Очень много. Корпус Боура и отряды Долгорукого. Пехоты пять полков насчитали, драгун три полка, а то и более, конное боярское ополчение с боевыми холопами и слобожан сотни три.

Поздеев посмотрел в глаза своих полковников и сотников, бывших с ним рядом, и скомандовал:

– По коням! Принимаем бой! Выйдем навстречу царевым псам и раздавим их!

Казаки кинулись готовиться к битве, а Поздеев размышлял о том, что вот он, его заветный шанс отличиться.

«Победа будет за нами, – думал командарм-3, – со мной лучшие низовые казаки и запорожцы, и к тому, что я взял Воронеж, прибавится победа над Долгоруким и Боуром. Добычи будет много, раздам ее казакам, и Булавин ничего против не скажет, не себе ведь взял. А дальше, что будет, и так ясно. Соперников у меня только двое, Максим Кумщацкий и Кондрат, и если повезет, и сам не заробею, по осени быть мне войсковым атаманом».

Через полчаса основные силы Третьей армии выступили из крепости на север. По дороге к основным силам присоединились остальные части войска, которые находились в Казачьей, Солдатской и Пушкарской слободках. Казаки, которые видели уверенность ехавшего впереди полков командарма, шли в бой весело. И только атаман Беловод, справный чубатый казачина, в простом сером жупане, пристроил своего коня рядом с Поздеевым и спросил:

– Отчего за бурлаками Павлова гонца не послал?

– Сами справимся, – Поздеев пренебрежительно взмахнул рукой. – Да и не успеет Павлов со своими людьми к полю боя подойти.

– И все же, Василий, пошли за пехотой гонца. Прошу тебя, а то на сердце неспокойно, будто в западню идем.

– Ладно, пошлю.

Удовлетворенный Беловод отъехал в сторону, а Поздеев направил гонца в Демшинский острог, и казачья армия продолжила свое движение навстречу противнику. Походный атаман все время приподнимался на стременах, оглядывал сбитые в крепкие полки ладные сотни, и сердце его радовалось. Тысячи отличных лошадей, частью свои, частью с царевых конных заводов, казаки перешучиваются, над головами покачиваются тысячи пик, у многих добрые ружья и пистоли с серебряными насечками, а в тылу на телегах едут пушки с огненным припасом.

«Экая силища у меня в руках. Никто такую не остановит», – радовался Василий, и уже заранее представлял себя победителем.

– А что, казаки, – выкрикнул он, – побьем царских псов!?

– Побьем атаман! – отвечали ему весело всадники.

– Старшего Долгорукого казнили, так и младшего на тот свет отправим!

– Будут знать, как на нас походами ходить!

– Только прикажи, Василий, до самой Москвы их погоним!

Командарм-3 вскинул над головой правую руку с зажатой в ладони плетью, потряс ее и выкрикнул:

– Добре, казаки! Вперед!

Вскоре показался разъезд сотника Гулыги, два десятка конников мчавшихся навстречу армии. За ними следом шла погоня, около сотни дворян на борзых конях и, видя это, Поздеев кинул на выручку дозора две сотни своих самых лучших казаков.

– Хей-я! Бей-убивай бояр! Руби! – разнеслось над полем, и казаки широким наметом рванулись навстречу врагам.

Зарвавшиеся дворяне слишком шибко гнали своих коней, изморили их, и потому вовремя отступить не смогли. Кто командовал ими, было неизвестно, но видимо опытный конник, который не стал поворачивать назад, а ударил на казаков. Лобовая сшибка. Звон клинков и выстрелы пистолетов. Все произошло очень быстро, и три десятка дворян проламываются сквозь легкоконных казаков и полями уходят в сторону. За ними погнались, но всех уничтожить не смогли, и десяток бояр, бросив лошадей, исчезли в ближнем лесу.

Армия пошла дальше и после полудня столкнулась с объединенными войсками майора Долгорукого и генерала Боура, которые выстроились в боевые порядки в районе деревеньки Крутиково. Слева и справа лес с густым кустарником, позади царских солдат и драгун небольшая топкая речушка с деревянным мостом, и флангового обхода, любимого казачьего маневра, здесь не провести.

Противник не наступал и явно готовился драться в обороне. Видя такую диспозицию, Поздеев, не долго думая, принял решение обстрелять царские войска из пушек, этим расстроить вражеские боевые порядки, а затем перейти в конную атаку.

Войско замирает на месте. Вперед выдвигаются телеги и укладываются наземь лафеты, на них крепят стволы орудий и рядом становятся пушкарские расчеты. Звучат команды. Раздаются выстрелы. И первые ядра устремляются к Крутиково. Царские каратели тоже не зевают и отвечают из своих пушек, которых у них не менее десятка. Понемногу поле заволакивается сизым пороховым дымом и видимость ухудшается. Гремят орудия, толку с них не очень много, а время идет. Царские солдаты по-прежнему стоят в обороне. Поздеев нервничал и постоянно, без нужды, дергал повод лошади, и так продолжалось до того момента пока царские войска не стали действовать.

Сначала казаки увидели, как на другой берег речушки, явно в панике, перебирается небольшой отряд пехоты, а за ним другой и третий. В Крутиково загремели барабаны, шеренги солдат отошли в деревеньку, и на поле осталась только конница, вся вперемешку: драгуны, дворяне и уцелевшие после прошлогодних боев слобожане. Ядра казачьих пушек прошлись по их рядам, и несколько десятков человек погибло, но царскую кавалерию это не испугало, хотя и заставило немного рассредоточиться.

Чистый протяжный звук сигнального горна разнесся над полем боя, и тысячи конских копыт ударили в землю. Терять даром время нельзя, было заметно, что, несмотря на численное равенство сил, противник близок к тому, чтобы отступить, а конница только отвлекает внимание от царской пехоты и прикрывает отход. Именно так Поздеев понял для себя сложившуюся ситуацию, а потому вскочил на свою кобылку, вскинул над головой дорогую персидскую саблю, привстал на стременах и выкрикнул:

– Казаки! Вражины вот-вот побегут и нашу с вами добычу унесут! Давай, браты! Вперед! Ломи вражью силу! Смерть иноземцам и боярам!

Казачья конница ждала подобного приказа и устремилась навстречу царской без всякого промедления. Пушки оттянулись в тыл, ближе к обозу, а две массы людей и коней столкнулись в центре поля. Шум ударил по ушам людей, зазвенели сабли, забахали выстрелы пистолей и ружей, и заржали раненые кони. Донцы и запорожцы, которых было больше, начали давить драгун и дворян. А царские конники стали откатываться к Крутиково, и тут Поздеев совершил непростительную ошибку. Командарм-3 вместе с остававшимися в резерве двумя полками, по пятьсот бойцов в каждом, рванулся в битву и не увидел того, как из леса, окружая поле, выходят вражеские солдаты из полков майоров Неклюдова и Давыдова.

– Круши! – Кричал походный атаман, влетая в свалку.

На пути Поздеева первый противник, здоровенный боевой холоп в панцире и округлом шлеме. С плеча атаман ударил противника саблей и срубил голову холопа, которая упала под ноги лошадей.

– Браты! Ура-а-а!

– Ура-а!

– Атаман с нами!

– Бей!!!

Азарт битвы и первый успех, подобно хмельному питью, кружил головы казаков и атаманов. Царская конница отступала под защиту своей пехоты в Крутиково, и Поздеев, будто вихрь, летал на своей лошади по всему полю и рубил врагов без всякой пощады. Но вскоре к нему подскакал сотник Гулыга, который, перекрывая шум битвы, прокричал:

– Атаман, назад! Нас обошли!

Василий Поздеев оглянулся. Позади поля боя, закрывая дорогу на Усмань, стояли ровные и плотные шеренги царских солдат. Пушки были захвачены и готовы к стрельбе по казакам, а прислуга перебита. Заметил это не только походный атаман, но и многие рядовые бойцы Третьей армией. После чего боевой задор, как это часто случается, быстро сменился паникой.

Командарм-3 отдал приказ:

– На прорыв! Назад, браты!

Конница заметалась по полю и попыталась собраться в лаву. Многие казаки попробовали прорваться из окружения, но из этого ничего не вышло. Дворянская конница снова сошлась с донцами в ближнем бою, а солдаты встречали казаков дружными ружейными залпами. Грохнули с двух сторон пушки и ядра проредили фланги Третьей армии. Поздеев окончательно потерял руководство своими войсками, и в этот момент, как командующий он ничего не стоил. Атаман убивал вражеских конников, сек их безжалостно, и свалил наземь еще не менее пяти противников. Но не этого от него ждал Войсковой Круг, когда назначал его на высокую должность командующего армией. Не личной храбрости и геройского примера, а разумных действий.

Рядом с походным атаманом раздался выстрел. Кусочек свинца, выпущенный из винтовальной пищали метким острогожским слобожанином, ударил храброго атамана Василия Поздеева в грудь. Донской старшина покачнулся в седле, на миг замер, выронил из, вдруг, ослабевшей руки саблю, и свалился под копыта своей лошади.

После этого армия окончательно стала неуправляема. Каждый был за себя, и только две группы казаков, под руководством Беловода и сотника Гулыги, сохранив порядок, но, бросив лошадей, уходили в лес. Остальные бойцы Третьей армии продолжали метаться по полю, которое превратилось в огромную мышеловку. Кто-то еще сопротивлялся царским конникам, а многие просили пощады и сдавались в плен.

Так бы и погибла армия покойного Василия Поздеева вся без остатка, но от Демшинского острога подошли батальоны Первого Волжского стрелкового полка. Почти две тысячи донских бурлаков, физически крепких и яростных бойцов, в удобной одежде, сапогах, шароварах и легких полушубках, ударили в тыл полков Неклюдова и Давыдова. Они нападали разомкнутым строем, действуя плутонгами по тридцать человек, и использовали для защиты от вражеского залпового огня каждый бугор и кочку. Действуя таким образом, бурлаки смогли разбить кольцо окружения, оттеснили солдат к лесу и отбили четыре свои пушки. А конные казаки не растерялись, увидели, что появился выход из окружения, оторвались от царской конницы, рванулись на волю и выскочили с несчастливого для них поля боя.

Первое сражение 1708 года между булавинцами и царскими войсками было окончено. Боур и Долгорукий разбили армию Поздеева и расчистили себе дорогу на Воронеж. А что касается самой Третьей казачьей армии, она потеряла две с половиной тысячи убитыми, большую часть превосходного конского состава и всю артиллерию (при отступлении отбитые пушки были утоплены бурлаками в болоте). Кроме того, почти семь сотен казаков попали в плен, и участь их была незавидна.

38

Войско Донское. Черкасск. 05.04.1708.

В столице Войска Донского траур. Пришло известие, что разбита армия Василия Поздеева. Сам походный атаман погиб, потери огромны, казаки расстроены и против Боура с Долгоруким, которые идут на Воронеж, стоят только пехотинцы Ивана Павлова и две тысячи казаков из разных полков под командой Беловода. Все остальные казачьи силы, уцелевшие после поражения под Крутиково, находятся непонятно где, наверное, рассеяны и прячутся в лесах.

Кондрат собрал военный совет, и было на нем всего несколько человек, большинство атаманов находились при армиях или занимались выполнением самых разных задач на территории Войска. Помимо войскового атамана и меня, как всегда, примостившегося с краю, присутствовали Лоскут, Максим Маноцкий, Игнат Некрасов, Гриша Банников, Лукьян Хохол и несколько седых, но боевитых ветеранов, воевавших в нескольких войнах последних сорока лет.

Порученец отца, Василий Борисов, повесил на стену недавно присланную Кондрату в подарок от Воронежских мастеров из Адмиралтейства новенькую карту России и Дона. Все присутствующие посмотрели на нее, и войсковой атаман обрисовал общее положение дел на «фронтах» и в тылу.

В низовьях Дона все относительно неплохо. В блокированном Азове и Таганроге начинается голод, и имеется возможность начать штурм Азовских предместий силами Второй армии. Благо, сил на это хватает, там оба брата Колычевы с пятью тысячами казаков и двумя тысячами калмыков хана Чеменя. Однако с этим торопиться не стоит. Крымчаки на Кабарду выходят, и вблизи границ неспокойно, так что необходимо быть настороже, а приморские городки с крепостями и так никуда не денутся.

Далее, Войско Донское. Первая Армия Григория Банникова и пехота, четыре тысячи казаков и пять тысяч пеших бойцов в двух бурлацких полках. Резерв, который может быть использован против любого врага. Помимо этого, Сальские степи и калмыки, могущие помочь несколькими тысячами всадников.

Волга. Там действует разделенная на два корпуса Четвертая армия. Один корпус, восемь тысяч человек, под командованием Лукьяна Хохла, готовится к наступлению на Дмитриевск и Саратов. Другой, где командиром Иван Стерлядев, в три тысячи бойцов, неделю назад совместно с астраханцами взял Красный Яр и собирается в поход на Гурьев.

Теперь непосредственно основной театр военных действий. Воронеж скоро падет, если уже не пал. Это факт. Командармы Пять и Шесть со своими войсками на помощь незначительному городскому гарнизону не успевают в любом случае, а заслон из армии Поздеева противника долго не сдержит. По уму необходимо собрать обе свежие армии под Воронежем, назначить одного командира и отогнать царские войска обратно к Липецку. Да вот проблема. У Кумшацкого сплошь домовитые казаки, а у Мечетина голытьба и крестьянская пехота. Один другого никогда не признает.

Закончив говорить о том, что есть, Кондрат спросил атаманов:

– Что будем делать? Жду ваших предложений.

Идей у членов Военного Совета было немало, но в итоге после жаркого получасового спора осталось только два варианта. Первый, отозвать одного командарма назад на Дон, а все его силы передать другому. Желательно, чтобы сражение против Долгорукого и Боура провел Максим Кумшацкий, как самый опытный военачальник. Вариант второй, это чтобы сам войсковой атаман, на время, покинув столицу и взяв с собой некоторую часть войск из резерва, направился к Воронежу и лично разгромил противника.

Отец не сомневался и сказал, как отрезал:

– Решено, сам к Воронежу отправлюсь и войска возглавлю.

Совет данное решение одобрил, его участники разошлись, и остался только Игнат Некрасов, которого Кондрат сам задержал.

Два атамана сидели один напротив другого, и Некрасов, как человек прямой, усмехнулся, и прямо спросил:

– Хочешь меня на своем месте оставить?

– Да, – подтвердил отец. – А как ты догадался?

– А больше некого. Лоскут сам по себе, паутину плетет. Маноцкий слишком вспыльчив. Банников веса не имеет. А из донских старшин, на кого ни посмотри, тот сразу начнет думать, как бы себе из войсковой казны чего-нибудь стащить.

– Справишься?

– Не сомневайся, да и войсковой писарь с казначеем расслабиться не дадут и поддержат, если будет такая нужда.

– Сотню казаков, как Судья Чести, набрал?

– Набрал.

– Люди надежные?

– Самые лучшие. Такие, которые за честь казацкую никого не помилуют, ни домовитых, ни старожилов, ни голытьбу, ни беглых.

– С верховских станиц казаков брал?

– Отовсюду, со всех городков: Голубовский, Веселовский, Иловлинский, Сиротинский, Качалинский, Паньшинский, Перекопский, Черкасский, Бахмутский, Луганский, Донецкий, Айдарский, и оба Григорьевских, что Верхний, что Нижний.

– Добро.

Некрасов вышел из атаманской приемной, а отец, закурив, подошел к окну. После этого, заметив, что я не ушел, он посмотрел на меня, огладил бороду и спросил:

– Что-то хотел Никифор?

– Возьми меня с собой в поход, – попросил я.

Войсковой атаман пыхнул трубочкой, задумался и согласно кивнул:

– Хорошо. Завтра выступаем, готовься.

– Благодарю, батя.

– Война не игрушки, Никифор, и за это не благодарят. Отнесись к походу всерьез. Кстати, своих парней, что к тебе прибились, тоже берешь?

– Да.

– Учти, никаких скидок, что ты мой сын, а твоя ватага неопытные парни и молодые казачата, не будет. В бой не кину, это понятно, но и в обозе сидеть не дам. На посылках будете.

– Понял.

– Ступай.

Кивнув отцу, я вышел на соборную площадь, а с нее направился не к себе домой, а к Лоскуту. Именно там обитали мои ватажники, все пять человек. Двое постарше, Михайло Кобылин и Митяй Корчага, которые появились первыми. А кроме них еще трое, мальчишки чуть постарше меня, Бахмутские казачата, Иван Черкас, Семен Кольцо и Смага Воейков, сбежавшие из дома в Черкасск и пойманные конным дозором. Разумеется, в войско мальчишек не взяли, отправили весть их родителям в Бахмут, а пока суть, да дело, отослали к нам, земляки все же.

В атаманском доме казачата жить не смогли, мачеха Ульяна этого не одобрила, и пришлось им перебраться к Лоскуту, где уже находились Михайло и Митяй. Дальше, как водится, молодежь наладила контакт, переговорила меж собой, и когда мы с Лоскутом после трудового дня пришли к полковнику, меня уже ждали друзья детства, пожелавшие стать ватажниками Никифора Булавина. Отказать было нельзя, нехорошо получилось бы, мол, пришлых под свою опеку взял, а друзей и природных казаков пригреть не желает. В итоге, конечно же, я согласился, и родители бахмутских казачат против подобного расклада не возражали.

Так я стал отвечать сразу за пять человек. Четырнадцатилетний мальчишка руководит старшими парнями. Странно? Конечно, вот только я парнишка лишь внешне, и имею некоторый опыт в общении с людьми, хотя, надо признать, что проблемы были. Основная состояла в том, что раз уж я стал небольшим командиром, то просто обязан отвечать за своих подчиненных и заботиться о них. А это не так-то просто.

Парней предстояло кормить, одеть и вооружить. И если вопрос пропитания решался легко, мы все же на Дону находимся, и здесь с голода никто не умирает, со всем остальным мне никто и ничем помогать не собирался. Это вопрос принципиальный, и неважно из какой ты семьи. Вызвался атаманить и хочешь свою ватагу создать? Пожалуйста, можешь это сделать в любом возрасте, общество не против. Однако докажи, что ты сможешь это сделать.

В общем, потребовались деньги, и так я впервые задумался на эту тему. Да, я сын войскового атамана, но кроме своей одежды, а так же подаренного отцом оружия и жеребца у меня никаких материальных ценностей нет. Что делать? Попросить о помощи Лоскута или к Кондрату подойти? Денег мне дадут, но это не есть хорошо, ибо каждый будет знать, что Никифор Булавин взял рубли на свою ватагу у родственников. Это не по понятиям и создает нехороший прецедент. Значит, следовало выкручиваться самому.

Каким путем шли девяносто девять процентов нынешних атаманов? Они вступали в какую-то ватагу и имели долю в добыче, и с этого создавали свой отряд. Например, Лоскут. Он с пятнадцати лет при атамане Разине писарем пристроился и в боях участвовал, а отец у ногайцев лошадей угонял и грабил тех, кто сам за добычей шел. Для меня это не вариант. Слишком долгий путь, на который надо потратить как минимум пару лет своей жизни. Однако иных путей тоже не видно. Ростовщиков в Войске принципиально нет, были одно время евреи (здесь их все называют – жиды), но недолго. Как Зиновий Хмель против ляхов и еврейских арендаторов поднялся, так их и здесь всех вырезали, не со злобы, а на всякий случай. В налет на ногайцев тоже не пойдешь, с ними мир, и опять же нужны лошади, оружие и подготовленные люди, а не подростки, которые в первой сшибке полягут. Других явных вариантов не было.

И потратил я на решение этого вопроса целый день. Ничего не придумал, несколько приуныл и лег спать, а поутру меня пробило. Какого спрашивается, я тут сижу и думки гоняю, когда у меня имеются знания археолога-любителя Богданова, а вокруг меня в степи тысячи курганов и древние клады. И ведь даже ехать далеко не надо. Требуется всего лишь только переправиться на другой берег Дона, выйти в место, где в «богдановской реальности» стоял славный город Новочеркасск и обнаружить курган Хохлач с богатым захоронением царицы племени аорсов. Это то, что ближе всего, а есть еще курганная группа Пять Братьев, Танаис возле Азова и многие другие места, которые до сих пор неприкосновенны и хранят в земле золотишко.

Однако только я об этом деле подумал, как нечто внутри меня сказало: «Не вздумай чужие могилы раскапывать, иначе горе тебе!» Вот такое вот послание от памяти предков, первое прямое указание, которого я не мог ослушаться, хотя личности Никифора и Богданова ничего против кладоискательства в курганах не имели. Никифор человек своего времени, и он знает, как казацкие дети ведут в степи поиск сокровищ, а Богданов археолог и вид костей его никогда не смущал. Но личности этих двоих уже не сами по себе, а я дело другое, прислушался к себе и решил внять голосу крови. Если так, то надо искать другой выход из ситуации, а про клады пока забыть.

Пришлось опять думать. Я потратил на размышления еще один день, и в итоге додумался, где и как мне немножко денежек достать. В архиве войсковой избы взял старый чистый пергамент, каких имелось в достатке. Затем нарисовал на нем грубую схематичную карту одного места и, копируя старославянский шрифт и язык, выцветшими чернилами, которые у меня имелись, сделал приписку, что в данном районе находится месторождение золота. Эта была карта верховий рек Керчик и Бургуста. Там, в самом деле, находятся запасы жильного золота. Я никого не собирался обманывать, а хотел всего лишь продать данный секрет. Вопрос один – кому продать? Ответ простой, и он на поверхности – Илье Григорьевичу Зерщикову, человеку который для того чтобы вести поиск и добычу золота имеет деньги, рудознатцев и рабочих.

Словно на заказ, главный интендант Войска Донского навещал отца. Они вели разговор о снабжении донских армий, и когда атаманы обо всем переговорили, я перехватил Зерщикова за воротами городка. Мы проехались вместе, по-родственному погутарили за жизнь и Илья Григорьевич стал счастливым обладателем «древней карты», а я получил пятьдесят пять серебряных рублей, очень большие деньги для четырнадцатилетнего парня. Конечно, за месторождение, запасы которого составляют не менее тридцати тонн золота, сумма эта никакая. Однако драгоценный металл еще надо найти и локализовать главные жилы, и затем организовать добычу, а рублики я получил наличкой и сразу.

Откуда у меня деньги никто не спрашивал, хотя лоскутовцы кому надо доложили, что получены они от Зерщикова, и как рубли пришли, так они и ушли. Для моих дружинников-ватажников были куплены пять лошадей на всех, так как бахмутские казачата своих рабочих коньков, на которых к Черкасску добрались, вернули домой, в хозяйство. После лошадей, под руководством Василя Чермного было приобретено холодное оружие и пистоли, кое-что из одежды и припасов, и на этом средства закончились. Полученных за карту денег хватило только на самые необходимые расходы.

За думками я добрался к дому полковника Лоскута, вошел на двор и увидел, как идет тренировка ватажников. Пять парней в грязных тулупах и с тяжелыми палками в руках налетали на Тараса Петрова, третьего лоскутовского химородника, и раз за разом отлетали от него. Тарас, он же Рерик, кружился как юла. Его учебная сабля встречала палки молодых парней именно там, где это было необходимо, лишних движений он не делал, и работал не напрягаясь.

Вскоре молодые ватажники выдохлись. Парни попадали на сваленные у плетня бревна и тяжело задышали. Тарас ушел, а я присел рядом с ватажниками и сказал:

– Завтра отправляемся в поход.

– Куда? – выдохнул Митяй Корчага.

– К Воронежу. Царские генералы наступают.

– Но там же Поздеев…

– Разбит.

– А мы что в войске делать станем? – этот вопрос задал Ваня Черкас.

– Пока не знаю. Наверное, при войсковом атамане вроде посыльных будем, – оглядев уставших парней, я спросил: – Вы как, к походу готовы?

– Да-а-а… – нестройно протянули все пятеро.

– Тогда сегодня готовимся, собираем тороки, перековываем лошадей и чистим оружие.

Ватадники покивали головами и, помогая друг другу, встали с бревна. Кряхтя и потирая битые бока, они направились в дом, готовиться к нашему первому военному походу, а я проводил их взглядом, откинулся спиной на плетень, внутренне расслабился, посмотрел на ласковое весеннее солнышко и подумал:

«Как же хорошо жить полноценной жизнью, гореть идеей и чувствовать себя нужным для общества человеком или просто для нескольких людей. Словами этого во всей полноте и красочности не пересказать, всегда будет некоторая недосказанность, а вот душой откликнуться и поделиться своими мыслями с миром, вполне возможно. Вскоре мне предстоит путь-дорога к Воронежу. Возможно, будут бои и кровь, и каково это я пока не знаю. Готов ли я к этому? Пожалуй, что да. Хотя, почему, пожалуй? Надо быть тверже и уверенней в себе. Да, я готов!»

39

Россия. Воронеж. 07.04.1708.

– Долгорукий идет! Люди! Бегите!

Примерно такие крики звучали по всему Воронежу, после разгрома полков Поздеева. Сильная казачья армия растаяла словно рыхлый снег под жарким весенним солнцем. Только пару дней назад она стояла в Усмани, а теперь ее нет. Царские войска продвигались к городу, а кто таков майор лейб-гвардии Василий Владимирович Долгорукий в Воронеже понимали. Точно так же, как и то, что этот зверь не будет щадить ни старых, ни малых. И обозы спасающих свои жизни горожан потянулись в сторону земель Войска Донского.

Впрочем, бежали не все. На третий день после поражения под Крутиково в город прибыло больше трехсот казаков под командованием сотника Гулыги. И пока запорожцы атамана Беловода вместе с бурлаками Ивана Павлова сдерживали продвижение царских войск, они попытались организовать оборону Воронежа. Горожане, преимущественно посадский люд и приписанные к Адмиралтейству рабочие, организовывали добровольческие отряды, как могли, укрепляли стены, готовились к осаде и получали в городском Арсенале оружие, которого было очень мало.

Душевный подъем среди горожан оказался очень высок, и к пятому апреля было сделано очень многое. Воронежцы и казаки Гулыги преисполнились уверенности, что город выдержит осаду, дождется подхода свежих казачьих армий и сможет снова зажить своей привольной жизнью, с собственным самоуправлением, крепким порядком и небольшими щадящими налогами. Однако Долгорукий и Боур полководцами были неплохими и действовали стремительно. Невзирая на большие потери в личном составе, они сбили все заслоны на пути к Воронежу, и драгуны из полка фон Делдина неожиданным наскоком захватили ворота города. Спустя всего полчаса на помощь фон Делдину подошли драгунские полки Ефима Гулица и Яковлева. А следом конница слободских полков и дворяне.

Казаки и городские ополченцы, было, кинулись отбить ворота. Но, потеряв до ста человек убитыми, они отошли обратно в город, где заняли все пригодные для обороны здания, и начали строить баррикады. Общего руководства не было. Сотник Гулыга получил тяжелое ранение в самом начале боя. А все выборное городское начальство, в основном из лояльных к восстанию купцов и бывших царских чиновников, вдруг, куда-то неожиданно исчезло. И все равно посадский люд и рабочие сдаваться не хотели. Большинство женщин и детей загодя покинули город, а мужички, кто посмелей и покрепче, остались. По улицам бегали люди, около домов собирались небольшие группы бойцов и тут же рассыпались. Каждый искал того, кто возглавит оборону, и хотя такового человека не находилось, в руках горожан и казаков по-прежнему были зажаты сабли, пики, ружья и пистоли. Обороняющиеся понимали, что они уже проиграли, но упрямо готовились к бою, и вскоре он случился.

Сначала в атаку пошли драгуны и слобожане, которые были должны пробиться к верфям. Они наступали целенаправленно, знали куда идти, а действия их были решительными и хорошо продуманными. Драгуны нахлынули на первую баррикаду, сходу взяли ее и перебили всех защитников. Дальше по улице второй заслон, снова рывок вперед, и здесь их встретили казаки Гулыги. Прогремели ружейные выстрелы, несколько человек с обеих сторон упали в весеннюю грязь воронежской улицы, и началась яростная рукопашная схватка, в которой временную победу одержали отбросившие драгун назад донцы.

До вечера все затихло. Воронежцы и казаки готовились отразить следующий вражеский натиск, а драгуны заняли прилегающие к городским воротам улицы и ждали подкреплений. Наконец, ближе к вечеру, появилась царская пехота и сам князь Долгорукий, который не дал своим солдатам роздыха, а приказал сразу же начать наступление вглубь города.

Подневольная пехота, уже успевшая сегодня повоевать и понести серьезные потери, послушно построилась в плотные штурмовые колонны и с барабанным боем, под прикрытием пушек, направилась умирать. Для забритых в солдаты русских мужичков этот день был тяжелым. Боестолкновение с бурлаками Павлова, которые не желали драться правильным «западным» строем, измучило всех. Донские бойцы действовали странно, но эффективно. Превосходящими силами они наваливались на двигающуюся по дороге отдельную от основных сил роту, прятались в густом кустарнике и лесу, отстреливали офицеров и идущих впереди солдат, а затем, даже не пытаясь обороняться, отходили. За ними кидались в погоню, и попадали в ловушку, и так каждый раз. Подобной тактики придерживались и запорожцы Беловода, налетали на драгун, стреляли и отходили. Но в отличии бурлаков, в окружавших Воронеж лесах они были не очень поворотливы, им не хватало коней и пороха, и они были вынуждены отойти к Дону, тем самым, освободив дорогу царским войскам.

Солдаты начали наступление на город, кинулись на баррикады, умылись кровью и откатились назад. Тогда вперед выдвинулись пушки.

Выстрел! Первое ядро пролетело над головами горожан и казаков.

Выстрел! Второе ядро ударило в самый центр хлипкой преграды и, убивая десятки людей, разметало ее.

Зазвучали команды немногочисленных уцелевших офицеров. Снова атака царской пехоты. Сабли против штыков, и в этот раз казаки отступили.

Царские воины рванулись за ними следом и серо-зеленая мундирная толпа, уже без всякого строя, потоком повалила по улицам. Раненых защитников города добивали, а кто сдавался, вязали и отправляли в тыл. Опять перед солдатами преграда, большой и добротно сделанный боярский дом, из которого ведется меткий ружейный огонь. Пушки отстали и бревенчатые хоромы, не придумав ничего лучше, закидали факелами и подожгли. Наступила ночь, и длинные языки пламени взвились в темное небо. Пехота Долгорукого продолжила движение по городу, а драгуны окружили горящее здание, и ждали, что из него станут выбегать бунтовщики. Однако дом сгорел вместе с людьми, и ни один человек из него не появился.

Тем временем по всему Воронежу продолжались жаркие случайные схватки. Подавляющий перевес был на стороне армии Долгорукого, и к утру все было кончено. Воронеж оказался под полным контролем царских войск. И захваченные в плен казаки и горожане, длинной вереницей, подгоняемые ударами ружейных прикладов и палок направились за город.

Куда их ведут, люди не знали, но понимали, что не на пироги. По приказу Долгорукого всех пленников отконвоировали на большое поле вблизи Семилукского поселка и построили плотными шеренгами. Василий Владимирович Долгорукий и генерал Боур расположились неподалеку. Захваченные бунтовщики стояли молча, и продолжалось так около часа, до тех пор, пока не появилась еще одна большая колонна пленников. Это были казаки из армии Поздеева, примерно полтысячи человек, в основном те, кто добровольно сдался на милость победителей.

Две толпы избитых и израненных людей соединились. Пленники начали переговариваться, и выискивать своих знакомцев, но охрана быстро навела порядок и снова над полем воцарилась гнетущая тишина.

– Пора начинать, – с неистребимым немецким акцентом сказал генерал Боур, полный человек в светло-синем парадном мундире с орденской лентой на перевязи.

– Да, пожалуй, – согласился с ним Долгорукий, высокий мужчина с несколько вытянутым породистым лицом в простом зеленоватом кафтане и треуголке. Затем он взмахнул рукой в направлении пехотного майора, стоящего неподалеку. – Начинайте!

Повинуясь команде, забегали солдаты и драгуны, дворянские холопы и слобожане, закипела работа, и в этот момент только самый глупый человек из пленников не понял, что ожидает лично его и всех остальных товарищей по несчастью.

Появились крестьяне из окрестных деревень с заступами в руках, с тысячами толстых обтесанных с одного конца кольев и большими вязанки хвороста. Все готово и после этого начинается наказание непокорных.

Пленников выдергивали из общей массы целыми десятками и насаживали на колья, которые затем опускали в вырытые крестьянами ямы. Люди кричали от боли и корчились от непереносимых мук. Некоторые пытались сопротивляться, но все было бесполезно, попытку вырваться или освободиться от пут солдаты давили сразу же, а мольбы и проклятия умирающих людей не трогали озверевших от вида крови палачей.

Закончились колья и запылали костры. Прожорливое пламя взвилось к синему безоблачному небу, и связанные люди полетели в огонь. Раз-два, взяли! Раз-два, за руки, за ноги, раскачали человека, и полетел он в пекло.

– Будь ты проклят, тварь! – кричали одни в сторону Долгорукого.

– Господи помоги! – вторили им вторые, взывая к небесам.

– Пощадите! – молили третьи.

Все зря. Князь мстил за своего брата и выполнял повеление царя, и потому был неумолим. При этом нельзя сказать, чтобы казнь доставляла ему удовольствие или Василий Владимирович был тварью, которой радостно видеть мучения умирающих людей. Нет. Просто он хорошо и добросовестно делал свою работу, отдавал приказы, и время от времени подбадривал своих офицеров:

– Быстрее, господа!

И вот от всех пленников осталось только с полсотни человек: израненный сотник Гулыга, битюгский гультяй Ромашка Желтопятов, помогавшие донцам в захвате Воронежа посадские люди и самые знатные казаки.

Князь Долгорукий и генерал Боур, ступая по крови и грязи, нервно морща носы, которые улавливали не самые приятные ароматы, подошли к еще живым бунтовщикам, большинство из которых находилось без сознания, так как они пытались сопротивляться. Командиры царской армии посмотрели на них, перекинулись несколькими фразами на немецком языке и последовал новый приказ князя:

– Разбить мятежникам все суставы на руках и ногах, а потом бросить здесь. Проследить, чтобы они пролежали до темноты и добить.

Все тот же пехотный майор, от которого шел густой сивушный перегар, пошатываясь, мотнул головой и отправился выполнять приказ. Долгорукий и Боур вернулись в захваченный Воронеж, а людей, которым судьба не улыбнулась, бросали на бревна. Дюжие солдаты молотами и ломами крушили тела бунтовщиков и ногами сбрасывали их на истоптанную изгвазданную траву. Над ними парили стаи чуявших для себя поживу черных воронов и крестьяне, которых пока никто с поля не отпускал, мелко крестились и шептали молитвы.

Еще один день войны подходил к концу.

40

Войско Донское. 12.04.1708.

По приказу войскового атамана на Воронеж выступала тысяча казаков, два полка по пятьсот человек, и два бурлацких стрелковых полка, по две тысячи бойцов в каждом, а помимо того обоз. Казачьи сотни стояли в лагерях под Черкасском, пехота находилась там же, и сборы в поход были недолгими. Команда дадена, ночь суеты и беготни, и войско готово. Пора выступать, однако казаки и бурлаки начали марш на Воронеж без своего войскового атамана. И причина, по которой Кондрат задержался, была серьезная. В Войско Донское со стороны Кубани прибыл полномочный посол Османской империи Алей-ага, который из самого Стамбула получил указание наладить контакты с независимым казачьим государством и посмотреть, что происходит на Дону. В связи с этим, Кондрату, а значит и мне с товарищами, пришлось на пару дней задержаться. Войсковому атаману требовалось провести с важной иноземной персоной дипломатические переговоры, а наша маленькая ватага была при нем вестовыми.

Разумеется, Алей-ага двигался по донским землям не в одиночестве, а под охраной, ибо человек серьезный. Это два десятка янычар, полсотни крымских сейменов и полсотни кубанских казаков во главе со своим главным атаманом Савелием Пахомовым. Вдобавок к этому имелись и слуги, еще три десятка человек. Конечно, это не Великое Посольство, но для наших окраин делегация представительная и первоначально планировалось встретить ее в самом Черкасске. Однако Алей-ага прислал гонца и попросил не афишировать его приезда. Официально он направлялся в Азов для встречи с губернатором Толстым и к казакам посол никакого отношения не имеет. Опасения турка были понятны. Война между Турцией и Россией закончилась не так давно и сейчас султан Ахмед Третий был занят тем, что наводил порядок в своей империи, а значит пустые конфликты с Петром Первым ему не нужны.

Нет проблем. Кондрат и Лоскут люди не гордые и понятливые. И взяв в сопровождение три сотни отборных казаков они сами выехали навстречу Алей-аге. Сутки хода и возле Кагальницкого городка произошла встреча между послом Османской империи и донским войсковым атаманом.

Время полдень. Кругом холмистая степь с зеленой травкой, раскисшая грунтовая дорога и два конных отряда, один напротив другого. Над гостями реяло зеленое знамя пророка, а по бокам от него красовались малый бунчук янычарской оры и хоругвь с крестом кубанских казаков. Второй отряд наш, три сотенных значка и кумачовое полотнище над атаманом.

Во главе турецких подданных сам Алей-ага, солидный сухопарый мужчина лет пятидесяти с благородной сединой в волосах. В большом белом тюрбане с зеленой полоской понизу, в богатом халате и на белом аргамаке. Рядом с ним еще два человека. Командир сейменов, стройный чернявый юноша на арабском скакуне и рослый пожилой казачина в жупане и мохнатой папахе, наверное, Савелий Пахомов. Напротив них Кондрат, тоже при параде, дабы себя во всей красе показать.

Словно по команде, после непродолжительной остановки, оба отряда выезжают в степь, и останавливаются на дневку. Ставятся шатры, коней выгоняют на выпаса, разводятся костры и в первых ночных сумерках происходит встреча высоких договаривающихся сторон.

Лоскут и Кондрат направились к шатру Алей-аги в одиночку, и меня не взяли. Во-первых, мал еще и не по чину, тем более что записей вести не надо. Во-вторых, переговоры шли на турецком языке, который, так или иначе, знали все старожилые казаки. А у меня с этим, как-то не очень, два десятка фраз связать смогу, но и только.

В общем, данное событие прошло мимо меня, но о чем шла речь в шатре посла, я знал, ибо Лоскут и отец, вернувшись из лагеря турок, обсуждали переговоры при мне и не стеснялись. Алей-ага делал очень прозрачные намеки на то, что было бы просто замечательно, если бы донские казаки встали под руку турецкого султана Ахмеда Третьего. Между прочим, этот правитель Османской империи очень неплохо относился к казакам и был готов на многое, дабы они приняли его власть. Что совсем интересно, в последние пару лет Ахмед активно давил янычар, и его посол обмолвился, что казаки могли бы занять их место при дворе султана как личная гвардия правящей особы.

Полковник Лоскут и Кондрат обсуждали предложения турок недолго, и решили, что слова это только слова, и потому лезть к султану в друзья пока не след. Турция не Россия. Там расклады иные, и это мусульманское государство. Тем более, ага выдвигал некоторые условия. Казаки сами должны сделать шаг навстречу Османской империи, и только после этого им будет оказано всемерное содействие войсками и золотом. Без этого султан остается в стороне от дел на Дону и в России.

Верховодам Тихого Дона подобная позиция Ахмеда Третьего нравилась, и их ответ султану был немногословен. Войско Донское, как независимое государство, намерено поддерживать с султаном Ахмедом Третьим самые наилучшие добрососедские отношения и на этом пока все. Алей-ага ответ принял и, получив заверения Кондрата, что его пропустят в Азов, отправился на встречу с Толстым, а отряд атамана разделился на две части и тоже тронулся в путь-дорогу. Лоскут вернулся в Черкасск, а мы во главе с Кондратом скорым маршем помчались вслед за нашим войском, которое догнали уже за Усть-Медведицкой станицей.

Отец проехался вдоль стрелковых бурлацких полков прошедших курс обучения по методикам и приемам полковника Ивана Павлова, и увиденным остался доволен. Бурлаки, многие из которых таковыми не являлись, как правило, крепкие мужики в возрасте до сорока лет шли хорошо, одеты неплохо и в строю соблюдали полнейший порядок. Хотя, конечно, по сравнению с царскими войсками выглядели наши пехотинцы блекло, ни тебе париков, ни однообразных сапог, ни чулков, ни барабанного боя, под который необходимо делать определенное количество шагов. Обычные русские мужики в своей повседневной одежде, многие при бородах, со шрамами на лицах и выглядят как лесные разбойники. Вот только мотивация для боя у них гораздо выше, чем у петровских солдат, и они не собирались ломиться вперед, на вражеские пули и картечь, только потому, что так приказал некий мелкопоместный дворянчик или наемный европейский офицер с труднопроизносимой фамилией. Они шли драться за свою волю, и очень хотели выжить. Поэтому разработанная их командиром Иваном Павловым тактика взводов-плутонгов подходила беглецам из России как нельзя лучше. Пускай кто-нибудь другой строем в сражение топает, и грудь в грудь с противником сталкиваются, а Павлов для своих мужиков придумал целый неписаный кодекс, и некоторые его пункты звучали примерно так:

«Мы стрелки и если пришлось вступить в рукопашную схватку, значит, сам боец или его командир допустили ошибку».

«Выстрелил, и для перезарядки ружья отойди в укрытие. Нечего свою грудь под свинец подставлять, она у тебя одна».

«Каждый человек рождается не для того чтобы погибнуть. И судьба вольного человека в том, чтобы нанести потери врагу, победить и этим отстоять свою свободу, а не самому стать мертвецом».

«Приказы командира выполняются беспрекословно. Однако если бойцы погибли из-за ошибки командира, во время затишья между боями, при первом же удобном случае, он обязан предстать перед судом всеобщего полкового круга».

«Каждый боец головой отвечает за имущество и оружие своего плутонга».

«Каждый плутонг есть семья, и весь плутонг несет ответственность за проступок своего товарища, аки за брата своего родного».

Такими были военные законы полковника Павлова и, немного зная о тактике будущих войн, я был с ним полностью согласен. Главная ценность любого государства – это люди, а все остальное вторично. Царь Петр, а затем и его преемники с преемницами, в «реальности Богданова», бессловесных русских крестьян никогда не щадили, и относились к ним как к скоту, и за это их потомок Николай Второй вместе с русским дворянством ответил в полной мере. Казаки, кстати, тоже круто пострадали, но там основную роль сыграла не классовая ненависть, а некоторые граждане отдельно взятой нации, испытывающие к ним ненависть на уровне инстинктов, и спесивые генералы Добровольческой армии, думающие и поступающие по ушедшим в небытие царским уставам и законам.

Что же касается дня сегодняшнего, то инновации Павлова это по сути своей копии старых русских военных традиций и степных законов Чингиз-хана, помноженные на огнестрельное оружие и здравый смысл. Наши казаки порой излишне рискуют и несут неоправданные потери. Судьба армии Поздеева тому яркий пример. А вот бурлацкие полки комплектовались людьми, которые ради воли половину России пешком прошли. И чем грозит излишняя горячность с лихостью или тупая рабская покорность царских полков, они знали не понаслышке. Поэтому подход к ним требовался особый. Иван Павлов такой подход нашел, войсковой атаман его тактику и военную организацию малых боевых групп одобрил, время на подготовку к боям у пехотных полков было, и теперь мы имеем, что имеем, то есть отличное пешее войско.

Видимо, Кондрат в этот момент тоже размышлял о чем-то подобном. Он дал команду своей охране чуть приотстать, подскакал к колонне пехотинцев и выкрикнул:

– Где Амос Макеев?

Комполка, некогда беглый крестьянин и разбойник, мужичок невысокого роста, с небольшой бородкой, и одной рваной ноздрей, вышел из колонны, приблизился и отозвался:

– Я здесь, атаман. Здравствуй.

– Здравствуй, Амос, – поприветствовал его Кондрат. – Гляжу, бодро идете?

– А чего нам… Люди мы к ходьбе привычные, припасы в обозе едут, а при нас только одежа, ножи, ружья и запас свинца с порохом, так что верст по тридцать за день проходим.

– Как кормят?

– Грех жаловаться, люди Зерщикова из обоза провиант выдают без промедления и обмана.

– Что твои люди, готовы к сражениям?

– Готовы, атаман, а сегодня еще беглецы от Воронежа встретились, и такие страсти рассказали, что мы этого Долгорукого и Боура с их псами, голыми руками рвать будем.

– И где эти беглецы?

– В Усть-Медведицкой остались.

– Ну ладно, – сказал атаман. – Вечером у меня на совет собираемся, так что, как остановимся, подходи без опозданий.

– Понял.

Макеев вернулся в строй полка, и отец помчался к передовым дозорам. Кондрат услышал про беглецов из Воронежа и решил, что в течение дня они нашему войску еще не раз попадутся, а значит, необходимо с ними переговорить. Ну, а мы, то есть я и ватажники, спрыгнули с коней и пристроились к бурлакам. Мне захотелось ноги размять, а парням было полезно послушать разговоры бурлаков и постараться самим, без разъяснений со стороны, понять их манеру боя. В будущем моим ватажникам это обязательно пригодятся.

– А что, молодцы, может быть, споем!? – услышали мы впереди окрик полковника Макеева.

– Споем! – ответили ему пехотинцы.

– Запевай!

По этой команде звонкий и сильный голос, где-то рядом с полковником, затянул:

«На Донце-реке, во казачьем городке, Ой, да вот он, во казачьем городке». И тысячи людей поддерживают запевалу: «Появился, объявился Булавин – он Кондрат, Ой, да вот, Булавин – он Кондрат; Кондрат – парень не простак, а удалый он казак, Ой, да вот, удалой он казак. Кафтан, шитый серебром, сабля острая при нем, Ой, да вот он, сабля острая при нем. Сабля острая при нем, а глаза горят огнем, Ой, да вот он, а глаза горят огнем»…

Так я впервые услышал песню про моего отца Кондрата Булавина. Память народная, она дорогого стоит, сотни лет проходят, а люди помнят, кто есть кто, и кем он был.

Песня стихла и, держа в поводу своего верного Будина, я шел рядом с колонной и вслушивался в разговоры бывших крепостных рабов, а ныне вольных людей, которые шли биться за свою свободу, за Тихий Дон и Правду, и понимал, что таких людей не сломить. Сжимая зубы и надрываясь, именно они и, их потомки, вытянули на себе Россию, били шведов, ляхов, турок, французов, японцев и немцев. Они шли в огонь, и выходили из него израненные, но живые. И пока есть такие люди, до предела терпеливые, но не забывающие обид и не прощающие зла, яростные в бою и трудолюбивые в поле, понимающие кто они есть и ради чего на этот свет родились, русский народ будет жить. Но это русские, а мы казаки, другой народ. Хотя давно с ними рядом живем, сроднились во многом, так что не чужие люди.

41

Россия. Москва. 16.04.1708.

Этот день Алексей Петрович Романов, по указанию своего отца, самодержца всероссийского Петра Первого, оставшийся в Москве, посвятил инспекции сильно пострадавшего во время последнего великого пожара старого Кремлевского дворца. В сопровождении нескольких человек, под весенним дождем он бродил из одного здания в другое. Царевич смотрел на проломы и трещины в стенах, осыпавшуюся штукатурку, мусор и валяющиеся под ногами выбитые пожарными двери. И от вида такого беспорядка, разгрома и хаоса, сердце его сжималось в недобрых предчувствиях.

Закончил он свой путь в небольшой домовой церквушке, чей купол зиял рваными дырами, сквозь которые вниз лились тонкие дождевые струйки. Слюдяные окошки были выбиты, а полы подгорели, под потолком летали мелкие птички, и кругом царило полнейшее запустение. Однако здесь по-прежнему висели знакомые ему с самого раннего детства древние иконы и, глядя на печальный лик Христа на одной из них, Алексей смог немного успокоиться и собраться с мыслями.

За спиной царевича находились приставленные к нему люди Федора Юрьевича Ромодановского, весьма темные личности, официально охранявшие наследника, а на деле шпионы, которые следили за каждым его шагом. Алексей повернулся к ним и, глядя прямо в глаза старшего из преображенцев, дьяка Мухортова, широкоплечего полноватого крепыша, как можно уверенней, сказал:

– Я хочу остаться один и помолиться. Оставьте меня.

Мухортов кивнул и вместе со своими людьми вышел. Царевич остался один и вздохнул полной грудью. После чего он расстегнул тесный мундир, опустился перед иконой на колени и, посмотрев на лик Иисуса, привычно зашептал Символ Веры:

– Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца неба и земли, видимым же всем и невидимым. И во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единородного, иже от Отца рожденного прежде всех век; Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденного, несотворенного, единосущного Отцу, им же вся быша. Нас ради человек и нашего ради спасения сошедшего с небес и воплотившегося от Духа Святого и Марии Девы, и вочеловечившегося. Распятого при Понтийском Пилате, и страдавшего, и погребенного. И воскресшего в третий день по Писанием. И возшедшего на небеса, и сидящего одесную Отца. И паки грядущего со славою судити живым и мертвым, Его же Царствию не будет конца. И в Духа Святого, Господа, Животворящего, Иже от Отца исходящего, Иже с Отцом и Сыном покланяемся и славим, глаголившего пророки. Во единую Святую, Соборную и Апостольскую Церковь. Исповедую едино крещение во оставление грехов. Чаю воскресения мертвых, и жизни будущего века. Аминь!

Закончив молитву, Алексей перекрестился и встал. Затем еще раз прошелся по церквушке, в которой ему было так спокойно, и собрался выйти наружу. Однако появился его основной надзиратель и настоящий хозяин Москвы, сам князь-кесарь Федор Юрьевич Ромодановский, который сегодня был одет не в свое обычное западное партикулярное платье, а в боярский кафтан. В его руках находилась крепкая трость, а округлое лицо начальника Преображенского приказа, как обычно, казалось суровым и неприветливым. Губы князя были сжаты в тонкую нитку, а настороженный взгляд, выискивая убийц, крамольников и шпионов, привычно обшаривал каждый темный угол.

Подойдя к царевичу, Ромодановский поприветствовал его:

– Здравствуй, Алешка.

– Здравствуй, Федор Юрьевич, – ответил царевич и спросил: – Ты здесь по делам или меня искал?

– По делам, но и тебя увидеть хотел. От Петра Алексеевича письмо пришло.

– И что пишет батюшка?

– Воюет со шведами и ведет мелкие пограничные сражения, Смоленск укрепляет и на всех дорогах засеки строит…

– А что относительно меня?

– Недоволен тобой царь-батюшка.

– Как же так, Федор Юрьевич, ведь я все по его слову делаю?

Князь посмотрел на царевича, криво усмехнулся и сказал:

– Делать-то, ты делаешь, Алешка. Да только не радеешь о сих делах и равнодушен к ним. А от этого и не выходит у тебя ничего. Петр Алексеевич приказал Москву спешно укреплять, а ты что творишь?

– Делаю все, что возможно. Старые укрепления подновляю, по стройкам езжу и слежу, чтобы чиновники не воровали. И не моя вина, что все выходит не так, как надо. Помимо меня укреплениями еще десять разных чинов занимается, и никто из них мне не подчиняется. Я требую исполнения царского указа, а мне в лицо смеются, и за дурачка держат.

– Верно, нет единой руки, которая бы за все отвечала, и это упущение. Но и ты хорош. Крестьян жалеешь, рабочий день для них сократил, а помимо этого от важного труда их отрываешь и отправляешь церкви паленые восстанавливать.

– Моя вина, – согласился Алексей. – Но не могу я оставаться в спокойствии, пока храмы в запустении стоят. Опять же с остальными поручениями справляюсь.

– Нет, и там у тебя успеха не имеется. Чернь к тебе равнодушна.

– Но я слышал, как мне на улицах славу выкрикивали…

– Это мои люди кричали, а простой люд не видит тебя следующим царем, и то, что ты их бережешь, да на церкви все свои деньги жертвуешь, никого особо не волнует.

– Ну, а рекруты, князь!? Батюшка приказал выслать к нему в армию три тысячи крепких мужиков в солдаты, и я все сделал в срок. Здесь-то меня за что ругать?

– Из твоих рекрутов, царевич, только тысяча триста человек до войска добрались, да и те, половина больны и в строй не гожи.

– Как же так!?

– А вот так. Четыреста рекрутов бежало, тысяча заболели и в деревнях остались, а больше трехсот перемерли. Ясно, что опять не ты один в этом виноват. Кроме тебя еще интенданты были, которые обувь, одежду и продовольствие воровали, и офицеры неопытные, и весна сырая, и поспешность движения к границе, вот и получаются такие потери. Однако рекрутский набор был поручен тебе, и потому спрос с тебя.

– И что мне теперь делать? Как перед батюшкой оправдаться?

– Слушай меня, и бог даст, все выправим, тем более что Петр Алексеевич желает, чтобы ты стал крестным отцом его полюбовницы Катьки.

– Да, чтобы я стал крестным этой солдатской подстилки!? Нет! Не бывать этому!

Ромодановский снова усмехнулся, в глазах его мелькнула злоба, и он с силой перетянул царевича по спине своей тростью. Удар ожег Алексея, он охнул, и чуть было не расплакался, однако сдержался, а князь-кесарь прошипел:

– Замолчь, Алешка, и никогда так больше не говори. Мне Катька тоже не нравится, но может статься, что она следующей царицей станет, и я Петру Алексеевичу ничего против этого не скажу, ибо верен ему аки пес, и ты должен быть таким. Понял меня!?

– Да, Федор Юрьевич, я все понял.

– Вот и ладно, – Ромодановский повернулся к царевичу спиной и бросил: – Сегодня у тебя выезд будет, проедешься по Москве и храмам, будешь народу деньги раскидывать и говорить, как ты за русский люд радеешь. В словах своих не переборщи, ругай Кондрашку Булавина, говори, что Воронеж отбит, а вскоре и шведов разобьем. Про Мазепу и волжские города молчи.

– Ясно, – поводя битыми плечами, ответил Алексей, и уже в спину Ромодановского спросил: – Федор Юрьевич, а что с зятем твоим и моим дядей, Абрамом Федоровичем Лопухиным?

На мгновение князь замер на месте, и Алексей подумал, что он сейчас вернется и продолжит учить его уму-разуму при помощи трости. Однако Ромодановский только вздрогнул и, не обернувшись, ответил:

– Признан изменником и казнен. И мой тебе совет, Алешка, не вспоминай о нем более.

– А как же дочь твоя?

– Другого мужа себе найдет, или в монастырь ей дорога ляжет.

Князь-кесарь покинул церквушку, а царевич снова вернулся к иконе, опять бухнулся на колени, и ради успокоения зашептал новую молитву:

– Отче наш, Иже еси на небесах! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небесах, так и на земле. Хлеб наш насущный дай нам днесь; и оставь нам долги наши, яко же и мы оставляем должникам нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Помоги Господи, защити раба твоего Алексея от всяческих бед и наставь меня неразумного на путь истинный…

Около получаса молился царевич, этим укрепил свой дух, и покинул домовую церквушку. Он вышел из порушенного строения и огляделся. Вокруг все те же самые запустелые кремлевские палаты, в которых сейчас ютились разные департаменты, походная и мундирная канцелярии, соляная контора, камер-коллегия и несколько военных складов.

«Господи, укрепи!» – подумал Алексей и, в сопровождении Мухортова и преображенцев, отправился исполнять обязанности болванчика-марионетки, которую дергают за ниточки невидимые во тьме кукловоды.

42

Россия. Усмань. 23.04.1708.

Армия войскового атамана подошла к Воронежу одновременно с войсками Кумшацкого и Мечетина. Передовые дозоры пластунов спокойно проникли за неохраняемую городскую стену, и убедились, что царских солдат в городе нет. Долгорукий и Боур, сволочи такие, казнив полутора тысяч пленных казаков и горожан, отступили к еще сопротивляющейся крепости Усмань, где засели несколько сотен низовых донцов. Такого маневра от майора и генерала никто не ожидал, и было непонятно, чем он вызван. Однако уцелевшие местные жители сообщили, что в городе не было продовольствия, а шедшие из Липецка обозы разграблены запорожцами Беловода и бурлаками Павлова. Кормить солдат и драгун стало нечем и царские полководцы решили взять Усмань, где хранились основные запасы разбитой Третьей казацкой армии.

В связи с этим, подчинив себе все войска, которые находились неподалеку, Кондрат направился за ними в погоню. По дороге к нему присоединилось несколько плутонгов Первого Волжского стрелкового полка, которые партизанили в окрестностях, и вскоре объединенные казачьи силы достигли осажденной Усмани. Небольшая крепость все еще огрызалась огнем нескольких мелкокалиберных пушек и ружейной стрельбой, но конец ее был близок. Казаки Поздеева ждали помощи, очень на нее надеялись, и она успела вовремя. Царские войска, заметив передовые дозоры булавинцев, скоренько отступили, и стали готовиться к сражению, а наши полки деблокировали Усмань, и встали на отдых. Сражение должно было состояться в любом случае и требовалось к нему подготовиться.

Ночью на нейтральную полосу между двумя армиями выдвинулись пластуны, и началось веселье. Мастера скрадывания вчистую вырезали секреты и караулы утомленных боями и изморенных скудным пайком царских солдат, а после этого, подобравшись к оборонительным валам на берегу реки Усмань, всю ночь перекликались с солдатами.

– Эй, робяты! – кричали наши казаки. – Бейте офицеров и к нам переходите! Нечего, за царя-Антихриста свою кровушку проливать!

– Ага! – отвечали им. – Мы выйдем, а вы нас в кандалы и туркам продадите!? Знаем мы про это!

– Тю! Ты чи сказився, солдат!? Яки таки турки, мы люди веры православной, и только с врагами жестоко поступаем! Беги к нам! Дадим жупан, обувку справную, фузею при тебе оставим, и станешь вольным человеком, а не рабом!

– Боязно и не верим мы вам!

– Это зря, у нас много бывших царских солдат, с Камышина, с Воронежа, с Царицына, и даже из Астрахани. Про полк Бернера слыхал, что в Астрахани стоял?

– Ну, слыхал, и что?

– А ничего. Солдаты своего полковника-иноземца на штыки вздели, и теперь они гвардейский полк Астраханской республики, живут вольно, довольствие получают в полной мере и оплату в серебре.

– И много им платят?

– Пока немного, по три рубля в месяц, но обмундирование, оружие и припасы за счет городской казны.

– Брешешь, наверное.

– Чтоб мне пусто было, именем господа Бога нашего Исуса Христа клянусь.

– А ты, по словам твоим, видать, что старовер.

– Да, это так, по старым дедовским канонам все обряды справляю, и на это у нас никаких гонений нет.

– Подумать надо!

Весь это разговор происходил в ночной темноте, хоть глаз выколи, и в беседу неожиданно вмешивается голос офицера:

– Отставить! Ерофеев, смирно! Каналья!

– Ваш бродь, да я…

Звуки хлестких пощечин и снова голос офицера, который обращается к пластунам:

– Бунтовщики, вы еще здесь!?

– Мы не бунтовщики, но мы здесь.

– Не будет к вам перебежчиков, так что не рвите горло. Все наши солдаты и драгуны кровью ваших пленных казаков замараны. Поэтому завтра будем биться, и мы разобьем ваше проклятое мятежное племя.

– Кто и кого разобьет, офицерик, мы еще посмотрим. А насчет солдат, я так скажу – они люди подневольные, и грех свой искупить, в отличие от тебя, завсегда смогут.

Офицер не ответил, и пластуны по всей линии оборонительных сооружений продолжали агитировать солдат на переход к казакам. И пока все это происходило, в крепость Усмань на военный совет съезжались командиры булавинских полков и армий.

Мы с отцом прибыли в крепость раньше всех, лишь только стало смеркаться. Въехали в разбитые ворота, посмотрели на разрушенные стены и прошли в большую деревянную башню, которая находилась по центру укрепрайона. Здесь отец поприветствовал командующего обороной крепости сотника Кривоноса, тут же его обнял и повысил в чине до полковника. Пока суть, да дело, расспросы и разговоры, появились чумазый и грязный полковник Павлов, и серьезный атаман Беловод, которые выползли из окрестных лесов, а за ними и остальной командный состав армии подтянулся.

Сначала говорили про разгром Третьей армии, и Беловод с Павловым подробно рассказали о сражении под Крутиково, а Кривонос их слова подтвердил. Затем провели разбор оборонительной операции по прикрытию Воронежа, и все присутствующие командиры признали, что Павлов и Беловод действовали хорошо, и на их месте немногие бы смогли столько продержаться. Однако были подмечены и ошибки, в частности, что отойди запорожцы и стрелки в Воронеж, город мог бы устоять и продержаться до подхода подкреплений.

Впрочем, нечего на зеркало пенять, если у самого рожа кривая. Поэтому выживших командиров Третьей армии виновными в падении города никто не считал.

Предварительный разговор был окончен. Все присутствующие помянули замученных царскими войсками людей и приступили к планированию сражения, в котором они должны были одержать убедительную победу. На какой-то момент полковники замолчали. И пока другие думали, первым высказался Иван Павлов, кряжистый мужчина, эдакий образ крепкого кулака с обрезом из фильмов про Гражданскую войну.

Полковники и атаманы, а всего на военном совете было тридцать человек, расположились вокруг двух сдвинутых столов. Павлов встал и, посмотрев на Кондрата, спросил:

– Атаман, разреши, я слово скажу?

– Говори, Иван, – согласился Кондрат.

– Так вот, браты, – начал полковник. – Довожу вам диспозицию. Долгорукий и Боур закрепились на берегу реки Усмань. И после всех боев, которые произошли, у них осталось одиннадцать тысяч солдат, драгун, дворян и слобожан, а вдобавок тридцать пушек. Они окружили свою позицию валом, и теперь будут стоять в обороне. У нас с вами восемь тысяч пехоты, двенадцать тысяч конных казаков и двенадцать пушек. Левый и правый фланг обнажать нельзя, и поэтому Мечетин с Кумшацким привели не все свои силы. Так ли я говорю?

– Правильно!

– Верно сказал!

Командиры поддержали Павлова, и только Кумшацкий, подкрутив ус, спросил:

– Все так, да вот только почему ты, Иван, решил, что царская армия будет стоять в обороне?

– А иначе никак, – ответил полковник. – От Усмани вы стоите и дорогу перекрываете. А путь на Грязи мы с Беловодом держим. Вчера нас драгуны фон Делдина и Гулица атаковали, попробовали с лесных засек сбить, так не сдюжили и назад отошли.

– А разве Долгорукий не может принять боя в чистом поле?

– Конечно, может. Однако продовольствия у него нет, солдаты голодные и на пустой желудок долго не выстоят. Он надеется на помощь, и будет ждать, что мы кинемся на него в лоб, измотаем себя, а затем он выйдет и разобьет нас.

Следующий вопрос Павлову задал Кондрат:

– Что за помощь к Долгорукому идет? Кто и откуда?

– Полковник Иртеньев из Тамбова через Шемхань движется. С ним Смоленский, Казанский и два новых пехотных полка, вместе с дворянами. Это около шести тысяч пехоты, полтысячи конных и не меньше пяти пушек. Сила серьезная, а будет он у нас через три дня.

– И что ты предлагаешь?

– Обложить Долгорукого и Боура, и караулить их как зверей, не наступая на вражеские оборонительные валы. А пока они будут в осаде сидеть и подкреплений ждать, наша казачья конница и один из моих свежих бурлацких полков направятся навстречу Иртеньеву.

Павлов сказал, что хотел, и присел. Полковники и атаманы для порядка поспорили, проголосовали и приняли его план, а Кондрат объявил окончательное решение:

– Завтра на Иртеньева выступает семь тысяч конницы и Второй стрелковый полк. Командиром этой армии назначается Максим Кумшацкий. Остальные силы, вместе со мной, остаются держать Долгорукого и строят укрепления в тех местах, где он может попробовать пойти на прорыв. Смерть палачам!

– Смерть!!!

Походные атаманы и полковники поддержали Кондрата. Они получили более подробные указания, кому и где завтра стоять, и разъехались по своим частям, а утром началось претворение военных планов в жизнь.

Сначала основные силы армии покинул Кумшацкий и временно пересевшие на лошадей бурлаки Второго полка. Они ушли как можно тише и незаметней. Остальные полки по периметру вдоль рвов царской армии начали ставить деревянные редуты. Примерно так же и Зиновий Хмель в битвах с Еремой Вишневецким действовал, который строил свою оборону вокруг замков. У Долгорукого, понятно, не замок и не крепость, но лагерь его стоит на возвышении и примыкает к речке, через которую не переберешься, после весенних дождей она глубокая и обрывы там сильные, так что укрепился князь знатно.

Первый день прошел, как ему и положено. Мы с ватажниками летали с посланиями от одного полка к другому, и сопровождали Кондрата, который осмотрел укрепрайон царских войск с самых разных сторон. Начать штурм, значило понести серьезные потери, а потому, прав был Павлов, нам следовало стоять на месте и ждать, пока солдаты с драгунами съедят коней и все припасы, а только тогда начинать сражение.

Второй день. Строительство основных редутов было окончено, а под вражеским лагерем снова всю ночь гуляли пластуны, а вместе с ними самые говорливые бойцы из наших пехотных полков. В этот раз агитация принесла успех. К утру в расположение наших войск перебежало полсотни человек, в основном обозники и раненые, которые не принимали участие в издевательствах над пленными. Их опросили, и они подтвердили, что в лагере царской армии голодно, а самое главное – не запасено дров для костров. Поэтому люди мерзнут и многие тяжелораненые умирают от переохлаждения. После этого перебежчиков отправили в Воронеж, куда начали возвращаться выжившие горожане. Было решено, что прежде чем встать в строй наших частей, перебежчикам предстоит доказать свою лояльность трудом и отстроить разрушенный город.

Наступил третий день. Работы на редутах продолжались, и Долгорукому с Боуром уже не вырваться. Было замечено, что из вражеского лагеря несет запахом паленой ткани, наверное, на костры пошли палатки и шатры. Кроме того, несколько человек пытались переправиться на левый берег Усмани, но у них ничего не вышло. Смельчаков встретили меткие выстрелы лучших стрелков Павлова и коварное речное течение, так что обратно в лагерь Долгорукого вернулся только один, да и того, за попытку дезертирства, расстреляли на вершине оборонительного рва, ввиду наших и своих войск. А вечером того же дня пришло известие от Кумшацкого, который не смог разгромить Иртеньева, царский полковник оказался слишком ловок. Но наш атаман нанес ему ощутимые потери и отбросил полковника к Грязям.

Четвертую ночь мы не спали. Часть наших войск гуляла и отмечала победу Кумшацкого, а другая часть ждала того, что противник пойдет на прорыв. Однако командиры царя Петра рисковать не стали, хотя постоянно прибывающие к нам дезертиры говорили, что положение царевых войск ухудшается. Имеется мясо, но готовить его не на чем. Есть вода, но ее требуется перекипятить, а дровишек опять-таки нет. По этой причине от сырой нечистой воды у людей пучит животы и начинается дизентерия.

И вот еще одно утро. Наши казаки и пехота по-прежнему ожидали прорыва и, наконец-то, Долгорукий и Боур на него решились. Сначала над вражеским лагерем повисла несвойственная ему тишина, а затем, одновременно, ударило несколько десятков барабанов, и через узкие проходы между рвами в поле повалила огромная масса вражеских солдат. Наши воины к этому были готовы, схватились за оружие, заняли оборону, и когда царская пехота подошла к редутам, встретили их дружными залпами.

Все бы ничего, так бы солдаты назад и откатились, но в атаку на врага без команды ринулось несколько сотен человек, которые оставили свои позиции.

В поле перед пустыми редутами завязалась жестокая рукопашная схватка. Как позже выяснилось, пошедшие в атаку сотни были укомплектованы воронежцами, и их горячность была оправдана. Однако этот их поступок открыл один из редутов. И полководцы царя это поняли, поскольку кинули на помощь своим штурмовым колоннам все имеющиеся в наличии резервы.

– Никифор! – окликнул меня отец. – Скачи на левый фланг и скажи атаману Беловоду, чтобы оказал помощь голытьбе.

– Понял, батя!

Я вскочил на своего верного быстрого Будина, и уже через десять минут передал приказ войскового атамана Беловоду, который вместе со своими запорожцами отдыхал в небольшом леске, неподалеку от места сражения.

– Эй, панове! – окликнул своих воинов Беловод. – А что, посчитаемся с помещиками и их псами за кровушку казацкую!? Отобьем лошадок наших, под Крутиково потерянных, пока их еще не съели!?

Запорожцы, которые только и ждали приказа ринуться в бой, откликнулись без промедления:

– Веди, батько!

– Не медли!

– Порубаем вражин!

Атаман поправил два пистоля за кушаком, вскинул над головой саблю и взмахнул ею в направлении редута, куда отступали рассеянные метким вражеским огнем и сильной штыковой контратакой воронежцы.

– Тогда вперед, молодцы!

Толпа запорожцев, среди которых было немало низовых казаков, обнажив оружие, рванулась на выручку голытьбе, и я, несмотря на то, что считал себя спокойным и продуманным человеком, тоже увлекся их порывом, оставил коня на привале, и помчался за ними следом. Успел вовремя, и когда казаки ударили во фланг солдатской штурмовой колонны, как раз в самую гущу боя влетел. Пистолеты мои были не заряжены, но при мне имелся подаренный дядькой Петром отличный кавказский кинжал и черкесская шашка из отцовских запасов, так что пришлось действовать холодным оружием.

Впереди меня рубился Беловод. И так он мастерски и красиво орудовал саблей, что любо-дорого посмотреть.

Шир-хх! Росчерк клинка, и умирает царский солдат, которому вскрыли горло.

Шир-хх! Очередной взмах, и еще один падает наземь.

Видно, что атаман запорожцев редкий мастер. Но наблюдать за Беловодом и его работой долго не пришлось. Движение людей вынесло меня на передний край схватки, и передо мной оказался крепкий курчавый парень в солдатском мундире и с ружьем, штык которого был направлен прямо в мой живот. Взгляд у солдатика был шалый, и складывалось впечатление, что сейчас он мало что соображает. Противник ударил меня штыком. На миг пронеслась в голове мысль, что все, сейчас я умру, а тело тем временем действовало само по себе. Я подпрыгнул вверх, и немного навстречу противнику. Стальное жало штыка проносится подо мной, а я валюсь на солдата и бью его рукоятью шашки в переносицу, а затем быстро поднимаюсь и рассекаю ему клинком голову.

Без вздоха и вскрика, мой первый настоящий противник умирает, и даже не понимает этого. Я оказываюсь в самой гуще врагов, и чтобы взбодрить себя, кричу так, как некогда кричал Богданов, будучи простым заключенным Лагеря Особого Назначения, который впервые схватился с урками:

– А-а-а, суки! Попишу-порежу! Давай, налетай!

И одновременно с этим, сталь моего клинка проходит по кругу. Пару человек задел, этим отыграл пару секунд, и следом за мной в строй врага вламываются казаки.

– Назад, хлопчик!

Справный казачина с чубом на голове, отталкивает меня за спину, и я отлетаю назад. Я порываюсь снова рвануться в бой. Но меня, словно какой-то предмет, отодвигают все дальше от свалки, поэтому вскоре я оказываюсь в тылу. И пока все это происходило, бой затих. Солдаты откатываются от редута, и я, понимая, что в моей помощи здесь никто не нуждается, прихожу в себя и возвращаюсь к своему коню.

Будин чует, что от меня пахнет кровью и смертью. Он пару раз нервно всхрапывает, но я успокаиваю его, и еду к ставке Кондрата.

Кажется, что с момента, как я получил задание передать приказ Беловоду, прошло минут двадцать, а на деле минуло почти полтора часа, и когда я добрался к высокому взгорку, на котором расположился штаб нашей армии, битва уже была окончена.

Мы выиграли сражение. Основное внимание противника было сосредоточено на воронежцах и запорожцах, и пока Долгорукий с Боуром кидали на этот участок все свои резервы, верховские казаки Мечетина и бурлаки Павлова атаковали их по флангу, заняли один из проходов в лагерь царских войск и вломились внутрь. Сил у нас было больше, народ не голодал и чувствовал себя уверенно, а потому лагерь противника наши воины взяли без особого напряжения сил. После этого с вражеской стороны продолжали сражаться только те, кому терять нечего, то есть палачи, слобожане и дворяне со своими холопами. Но таких задавили быстро.

Шум сражения затих окончательно. И как по велению высших сил, будто знамение, над полем боя взошло солнце.

– Ура-а-а! – выкрикнул Кондрат, заметив, как на оборонительных валах чужого лагеря появиляются красные знамена, и все кто был вокруг, поддержали его.

– Ура-а-а!!! Ура-а-а!!!

Победа пьянила всех и каждого, хотелось веселиться и радоваться, и даже на пленных солдат и драгун многие наши казаки смотрели снисходительно и без злобы. И только одно обстоятельство несколько омрачало это радостное событие. Нам не удалось захватить князя Долгорукого, который предпочел смерть плену, и застрелился. Впрочем, был взят в плен генерал-поручик Боур, а это тоже чин немалый, и он ответит не только за себя, но и за своего товарища покойного князя Василия.

43

Россия. Лето 1708.

Подумав и посовещавшись со своими генералами, повелитель Швеции и, без ложной скромности, лучший полководец Европы, Карл Двенадцатый, 13-го июня принял решение наступать на Москву через Смоленск.

Решение далось нелегко и на него повлияло несколько обстоятельств. Во-первых, полученные разведкой точные карты Смоленска и его окрестностей. Ранее король считал, что это дикие земли без дорог и крупных городов, и тому, что Смоленская губерния – это густонаселенная территория с развитой инфраструктурой он был чрезвычайно удивлен. Во-вторых, первые пограничные сражения и стычки с русскими отрядами, которые дались шведам с легкостью, принесли им успех и убедили короля в слабости войск царя Петра. В-третьих, было получено послание гетмана Мазепы, который жаловался, что Малороссия совершенно разорена, продовольствия и кормов в ней нет, а магазины с припасами и армейским снаряжением вывезены царскими чиновниками и квартирмейстерами в Россию. Ну и, кроме того, гетман писал, что при всем своем огромном желании, он не сможет оказать королю помощь войсками, ибо верные ему казаки вынуждены воевать с царскими полками, которые стоят на границах гетманских земель.

В это же самое время между полномочным представителем Украины Андреем Войнаровским, шведским королем Карлом Двенадцатым и польским королем Станиславом Лещинским в Родошковичах был подписан союзный договор. По этому документу Малороссия с обеих сторон Днепра с Войском Запорожским и народом Малороссийским на вечные времена становилась свободной от всякого чужого посягательства. Иван Степанович Мазепа, как законный правитель этих земель, не мог быть ограничен в своих правах при управлении державы никаким способом. И после его смерти должны проводиться выборы нового гетмана согласно старинных обычаев. Гербы Малороссии и гетмана, а так же все государственные титулы остались неизменными.

Швеция и Польша по этому договору обязались соблюдать следующие пункты. Союзники не имели никакой абсолютной власти над Малороссией и Войском Запорожским, ни на ленную зависимость, ни на собственность, и не имели права брать с неё каких-либо доходов или налогов. Они не имели права оставлять свои войска в украинских крепостях и городах после окончания войны с царем Петром, не должны были строить своих укреплений в землях украинских и не должны были разрешать делать этого другим. Кроме того, союзники обязались поддерживать независимость Малороссии, а так же соблюдать целостность ее границ, незыблемость вольностей, законов, прав и привилегий.

В итоге все, кроме царя Петра Романова, который из-за своей недальновидности утратил всякую легитимную власть в Малороссии, остались довольны. Гетман Мазепа, пользуясь ситуацией, удачно перехватил власть, отбил все малороссийские города и крепости, отстоялся в стороне от участия в Северной войне и выторговал для себя и своей страны приличные условия мира. А что касается шведов и ляхов, они отрубили от России огромный и богатый кусок земли, вывели из боевых действий малороссийское казачество, отвлекли на Мазепу часть царских войск и не приложили к этому никаких особых усилий.

Договор был подписан. Андрей Войнаровский отправился в Малороссию, помогать дяде-гетману строить самостийное государство. Недавно признанный Англией (между прочим, союзницей Петра Романова) законным королем Польши Станислав Лещинский отбыл в Варшаву, а Карл Двенадцатый начал наступление на Смоленск.

Шведы шли на восток и жаждали большой битвы, в которой должен решиться исход войны, и их торопливость была легко объяснима, ибо они имели огромную нужду во всем: в порохе, в припасах и лошадях. И желание скандинавов вскоре сбылось. Первое крупное сражение между армиями двух противоборствующих государств произошло в ночь с 3-го на 4-е июля вблизи никому неизвестного населенного пункта Головчино, где вдоль реки Бабич находились войска генерала Репнина.

Русские войска, численность которых достигала двадцати тысяч человек, караулили пути на Русь и были готовы принять оборонительный бой против всей тридцатитысячной армии шведов. Однако генерал Репнин допустил фатальную оплошность. Его войска стояли двумя большими лагерями, а между ними шла болотистая местность, которая никем не охранялась и не защищалась. И в голове короля Карла возник простой и несложный план будущего сражения. Пользуясь дождливой и туманной погодой, в ночь, шведы на понтонах форсировали болото и атаковали армию Репнина с тыла. Подобного маневра от шведского короля не ожидали и, несмотря на личную храбрость командующего, который стоял в первых рядах русских войск, и пытался организовать оборону, его армия была разбита и отступила к Днепру.

Северяне одержали очередную победу, но, по сути, это сражение для обоих противников ничего не меняло. Потери русских были невелики и они отошли на следующий рубеж обороны, а Карл Двенадцатый не получил никаких больших трофеев и не уничтожил врага. И хотя среди своих генералов король был бодр и весел, он понимал, что пока ему придется ограничиться пограничными стычками, и ждать помощи от генерала Левенгаупта, который с огромным обозом вскоре должен выйти из Риги.

Совершенно иначе на это сражение отреагировал Петр Романов, который разжаловал генерала Репнина в солдаты, а раненых в спину русских воинов приказал казнить. И если в случае с Репниным реакция царя ясна, солдаты были ни причем, ведь в основном ранены оказались те, кто находился на линии огня, то есть прикрывавший бегство основных сил армейский арьергард.

Впрочем, возвращаемся к боевым действиям. После битвы под Головчино Карл взял Могилев и сделал временную остановку, а подгоняемый приказами короля генерал Левенгаупт, раньше, чем собирался, покинул Ригу и выступил к нему на соединение. Однако судьба-злодейка не улыбнулась шведскому военачальнику. Все его гонцы к королю были перехвачены, а огромный обоз из нескольких тысяч фургонов и телег под охраной восьми тысяч солдат 24-го июля был остановлен русской конницей вблизи городка Пропойск. В бою под этим населенным пунктом генерал Левенгаупт не выдержал натиска навалившихся на него превосходящих сил противника под командованием самого царя Петра и потерпел поражение. Рассеянные силы генерала отступили назад в Лифляндию, а из всего его сильного корпуса к королю смогли пробиться только несколько сотен драгун.

И снова Карл Двенадцатый сохранил лицо, не показал одолевавших его тяжких сомнений и принялся размышлять о дальнейшем продвижении на восток. В Малороссии его не ждали – это понятно. Вокруг Могилева все разорено, солдаты начинают голодать, и оставаться на одном месте тоже нельзя. В Польше разруха и вернуться в Европу равнозначно поражению. Впереди, в Смоленске, готовый к бою противник, и единственный шанс уже в этом году окончить войну, взять в плен русского царя или захватить Москву. Король колебался недолго, и отдал приказ начать продвижение на восток, а вернувшийся в Смоленск Петр Романов, только этого и ждал.

Выступившая на Смоленск армия шведов имела двадцать восемь тысяч человек, половина из которых являлась отличнейшей кавалерией, и сорок стволов артиллерии. Против Карла, на укрепленных позициях, опираясь на хорошо укрепленный город, стоял почуявший вкус победы и воспрянувший духом царь Петр, общие силы которого доходили до пятидесяти пяти тысяч солдат при ста сорока полевых и ста пятидесяти крепостных пушках. Казалось бы, шведы гораздо слабей, и они наступающая сторона, которая, как правило, всегда несет более серьезные потери, чем сторона обороняющаяся. Но Карл был уверен в себе и своих солдатах, которые, в свою очередь, верили в его военный гений и талант стратега, и однозначно сказать о том, кто в предстоящей битве окажется победителем, было нельзя.

Войска Карла оставили Могилев 1-го августа, и началось то, что позже историки назовут «прыжок льва», поскольку король двигался быстро и стремительно. Каждый день случались мелкие стычки с арьергардами и заслонами русских войск, которые откатывались на восток. Армия шведов изрядно устала, расстроила свои походные порядки и потеряла половину немногочисленных обозов, но, тем не менее, к 24-му августа большая часть этого досель непобедимого войска подошла к Смоленску и стала на бивак в виду городских стен, под которыми расположились русские полки.

Красные зубчатые крепостные стены города, который выдержал натиск многих захватчиков и не раз находился в осаде, на фоне заходящего солнца выглядели весьма внушительно. Король выехал на высокий бугор вблизи его лагеря и в подзорную трубу начал осматривать городские укрепления. Он прикидывал шансы на победу и его глаза подмечали все: батареи орудий на стенах и под ними, рвы, частоколы, редуты, шанцы, и большие скопления солдат.

Около получаса простоял король на одном месте и когда он опустил свою подзорную трубу, то обратился к генерал-лейтенанту Карлу Густаву Реншильду:

– Скажите, граф, что вы думаете о Смоленске и предстоящем сражение?

Пожилой и всегда подтянутый генерал бросил взгляд на виднеющиеся вдали красные стены города и ответил:

– Ваше Величество, мы не можем атаковать сей город без подготовки, а на нее у нас нет времени и наши припасы на исходе.

Остальные генералы поддержали Реншильда, и король, видя такое единодушие, сказал:

– Вы правы, граф. Штурм Смоленска губителен для нас, а потому мы должны обратить сложившееся положение дел в нашу пользу и выманить русского медведя из его берлоги в чистое поле. Завтра утром мы переправимся на правый берег Днепра и двинемся на Рудню. Вы останетесь в арьергарде, дождетесь отставшие полки, прикроете нас и последуете следом.

– Мой король, – Реншильд чуть склонился, – я принимаю назначение. Однако позвольте спросить, почему вы считаете, что царь московитов кинется за вами следом, а не останется на месте или не попытается нанести нам фланговый удар своей многочисленной конницей?

– Сегодня ночью через пленного офицера он получит от меня письмо, из которого узнает, что мои войска направляются к Петербургу, городу его имени. И зная неуравновешенный злой характер московитского царя, можно быть уверенным, что он бросит Смоленск и погонится за нами, и уже не мы будем штурмовать его оборонительные позиции, а он наши. Петр станет наступать, а мы его измотаем, а затем разобьем и продолжим поход на Москву.

– Слава королю!!! – дружно выкрикнули генералы, а король милостиво кивнул в их сторону и отправился писать письмо царю Петру.

После этого все пошло согласно придуманного Карлом плана. Царь Петр получил его письмо уже под утро, прочитал сей документ, впал в бешенство и порвал бумагу в мелкие клочья. Считающий себя новым Александром Македонским, щенок Карл, посмел называть царя трусом, который прячется от него, и грозился дотла сжечь его парадиз, город-мечту Петербург. Царь приказал войскам незамедлительно начать переход на правый берег Днепра и гнаться за уходящими шведами, и пока он метал громы и молнии, его противник уже закончил переправу, и скорым маршем направил свои войска на северо-восток.

К полудню 25-го августа Хельмские драгуны под командованием Карла Густава Крейца захватили городок Рудня. Немногочисленная гарнизонная часть, рота карауливших продовольственные склады солдат-новобранцев, не смогла оказать им никакого серьезного сопротивления, и была почти в полном составе взята в плен. Шведы получили большое количество провианта и впервые за последние пару месяцев смогли досыта поесть сами и накормить своих лошадей отборным зерном.

Король был доволен. Он опять перехитрил врага и одержал очередную маленькую победу. Теперь ему предстояло выдержать натиск русских войск и учинить им разгром, от которого они долго не смогут придти в себя. Но прежде чем началось такое важное для двух самодержцев великое сражение, прошли еще одни сутки. Шведы и русские собирались с силами и, наконец, наступило 27-е августа, знаменательный день битвы, и как скажет через много-много лет поэт: «И грянул бой, под Рудней бой!»

Утро выдалось солнечным и жарким. Со стороны закрепившихся в Рудне шведов к боям были готовы двадцать пять тысяч солдат и тридцать семь орудий. У расположившего свои полки подковой в полях и перелесках вокруг городка, от деревни Голынки до дороги к Днепровским переправам царя Петра имелось сорок шесть тысяч солдат и тройное превосходство в артиллерии. Противники в Северной войне заняли свои позиции. Замерли пехотные и конные полки, а пушки повернули черные жерла в сторону врага. К кровопролитию все было готово, но никто не торопился начинать битву первым, и так продолжалось до десяти часов утра.

– Гвардия, вперед! – Не выдержав нервного напряжения, выкрикнул царь Петр. И выхватив шпагу, он лично повел верных семеновцев и преображенцев на позиции шведов.

– Он все же сорвался! – спустя пять минут воскликнул наблюдавший выдвижение русских войск довольный собой король Карл, и отдал приказ артиллеристам и пехоте поприветствовать русскую гвардию огнем.

Били барабаны. Подавали свой звучный глас сигнальные горны. И стройные шеренги русских воинов отправились на смерть. Дали первый залп сосредоточившие все свое внимание на передовых колоннах гвардии шведские пушки, а немного погодя их поддержали ружья пехоты. Смерть косой прошлась по рядам наступающих, и многие солдаты в тот момент распрощались с этим светом.

Звучат команды русских офицеров. Гвардия останавливается и обменивается залпами со шведами. Снова наступление вперед и безжалостная картечь выбивает целые десятки солдат. Сам царь, смело идущий в атаку со своими гвардейцами, оказался тяжело ранен картечиной в левую руку, и шведские пули два раза сбивали с него шляпу. Его прикрывали своими телами самые рослые преображенцы, и во время этого боя пять человек отдали жизнь за царя.

Над полем битвы повисли густые клубы дыма, и Петр, осознав, что скоро от его гвардии ничего не останется, а вся остальная русская армия, не получая от него никаких четких указаний, стоит на месте, приказал отступить.

Гвардейские полки, стараясь сохранять порядок, вернулись на исходный рубеж. За неполный час перестрелки с противником они потеряли полторы тысячи убитыми и раненными, но жертвы семеновцев и преображенцев были не напрасны. Пока пехота умирала, позади нее к городу выдвинулась русская артиллерия, которая сразу же, как только очистилось поле, вступила со шведами в контрбатарейную перестрелку. И учитывая то обстоятельство, что у русской армии орудий было больше и, в отличие от шведов, артиллеристы Петра не экономили порох, к трем часам дня скандинавы потеряли половину своих пушек.

Терпеть такое было нельзя, и Карл вызвал к себе своих лучших кавалерийских генералов Карла Густава Крейца и Хьюго Йохана.

– Господа генералы, – король указал рукой на ведущие стрельбу русские пушки, – приказываю вам незамедлительно атаковать неприятеля и заставить замолчать его артиллерию.

Приказ короля – глас божий, и он был выполнен со всей возможной скоростью и рвением. В считанные минуты вокруг Рудни образовались блистающие металлом конные шеренги, пропела свою короткую мелодию сигнальная труба, взвились знамена прославленных полков и больше восьми тысяч лучших европейских кавалеристов пошли в атаку. Смоландцы, Иемтландцы, Нордшонцы, Богусленцы, Вестготландцы, Ниландцы, конные пасторы, драгуны хозяйственного полка и многие другие, двумя потоками нахлынули на прикрытые слабым заслоном артиллерийские батареи. Однако слабым заслон только казался. И прежде чем добраться до пушек шведским конникам предстояло разгромить Псковский и Рязанский пехотные полки, которые ровными баталиями замерли в чистом поле.

Необъятная взгляду простого солдата масса людей и коней налетела на рязанцев и псковичей, а они встретили шведов со всем своим радушием: залпами ружей, сталью штыков и русским матом. Ни один солдат не отступил с поля боя, и хотя батальонные коробки не смогли устоять против замечательной шведской кавалерии, пехотинцы дрались до конца, отыграли драгоценное время и получили помощь от своей конницы. Всадники схлестнулись с другими всадниками, и как показал бой, царская кавалерия: Нижегородцы, Владимирцы, Наровчане, Каргопольцы и драгуны именных полков, ничуть не уступали шведам, и смогли так измотать их в прямой схватке, что они ждали сигнала отступить с огромным нетерпением.

Ближе к вечеру сражение затихло. Изрядно потрепанная шведская кавалерия вернулась в городок, а русские конники и пехота не имели никаких сил, чтобы за ними гнаться. Все замерло, и на поле между двух армий остались только тысячи убитых и огромное количество раненых. Королевские войска потеряли половину пушек и треть кавалерии. Царские силы лишились доброй четверти гвардейцев, трех шестиорудийных батарей, к которым все же прорвались лихие Аболенские драгуны, большое количество конников и выбитых на девяносто процентов личного состава два пехотных полка.

По окончании сражения от позиций обеих армий под барабанный бой и с белыми флагами в центр поля вышли два парламентера с тремя сопровождающими лицами каждый. С одной стороны генерал-майор Карл Густав Роос, с другой, восстановленный в чине после победы под Пропойском (официальное название этого сражения провозглашенное царем «битва при Лесной»), генерал-майор Репнин. Монархи шаркнули ножкой, вспомнили о рыцарских обычаях и решили убрать с поля битвы хотя бы раненых и особо знатных погибших офицеров. Генералы, их представители, поняли друг друга сразу и долго не переговаривались. До следующего утра наступает временное перемирие – так повелели шведский король и русский царь, да будет так.

Всю ночь санитарные команды собирали раненых, и обменивали их на своих товарищей. Русские гвардейцы направлялись в полевой лагерь царя, а шведские кавалеристы в Рудню. Обе стороны соблюдали перемирие без всяких попыток как-то навредить противнику, и работа санитаров шла в режиме полного благоприятствования. Однако ночь не вечна, и уже утром полки вновь построились в боевые порядки.

И снова никто не решался начать сражение первым. Карл выжидал и составлял план решающего вечернего наступления на проклятых московитов, а Петр сомневался в себе и боялся совершить ошибку, которая могла стать для него роковой. Однако сколько ни сомневайся, сражение необходимо продолжить и царь вновь отдал приказ на открытие артиллерийского огня. Опять загрохотали пушки и после трехчасовой дуэли между русскими и шведскими канонирами в наступление двинулись царские пехотные полки. Русские мужики шли сквозь град пуль и картечь, не раз врывались в боевые порядки врага и орудовали в них штыками, но шведы были сильны и до наступления темноты смогли отбить четыре сильные атаки и стойко перенесли артиллерийский обстрел Рудни.

Смеркалось. В очередной раз сражение прекратилось, и шведские солдаты были готовы перейти на истомленных русских в победоносную контратаку. Но случилось несчастье, которое сломало весь план Карла Двенадцатого. Выпущенная по городку мортирная бомба, может быть последняя в этот день, разорвалась вблизи королевского штаба. Осколки поранили многих офицеров и погиб генерал Гилленкрон. И это все можно было пережить, но взрывом тяжело контузило короля. Карл потерял сознание и впал в кому, а принявший командование армией генерал-лейтенант Реншильд не решился взять на себя ответственность за продолжение битвы, на ходу поменял все планы и пошел на прорыв к Витебску.

С легкостью шведы проломились через заслоны русских войск и в очередной раз показали свое воинское мастерство. Подошедшая на помощь к Петру кавалерия Александра Меншикова кинулась за ними вслед, но заслоны скандинавов сдержали его. И хотя эти небольшие отряды погибли, свое дело они сделали, и шведская армия смогла оторваться от погони.

В итоге сражения под Рудней ни одна из сторон не смогла одержать убедительной победы, и каждая приписала ее себе. Петр считал, что разгромил армию непревзойденного европейского полководца и объявил себя великим стратегом. А очнувшийся через три дня король утверждал, что нанес русским армиям огромные потери в личном составе, поставил «русского медведя» на колени и только благодаря своему уму и воинскому таланту смог вырваться из «коварной московитской западни».

Так окончилась летняя военная кампания 1708-го года, но Северная война пока еще продолжалась.

Через три недели блуждания по лесным дебрям и болотам Карл Двенадцатый вышел к Риге, пополнил свои силы уцелевшими войсками Левенгаупта и приготовился к новому наступлению на Россию. И тут сказалась полученная в Рудне контузия. Здоровье Карла было серьезно подорвано, и его начали одолевать приступы неконтролируемых обмороков и слабость. В связи с этим он был вынужден на некоторое время забыть про битвы, внять настоятельным советам докторов и приступить к лечению.

Петр Романов мог бы радоваться этому обстоятельству, но из-за загноившейся раны на руке, которую в горячке боя никто не промыл и не перевязал, самодержец всероссийский на долгое время слег в жестокой лихорадке. Руку при этом ему спасти не удалось и, ради сохранения царской жизни, ее пришлось ампутировать по самое предплечье.

Как показала практика – война это не только подвиги, и во время боев под Рудней так сложилось, что самодержцы, по слову которых умирали сотни тысяч солдат, сами оказались пострадавшими. Может быть, в будущем, это пойдет им на пользу и заставит ценить жизни людей, а может быть и нет.

44

Россия. Москва. 25.09.1708.

В Москву пришла осень, благодатное время. Погода баловала, дождей пока не было, и деньки стояли просто замечательные. Столица России понемногу отстраивалась после прошлогодних пожаров. В окрестных деревнях был собран неплохой урожай. Хлеб стоил недорого. Овощей и фруктов хватало. И Преображенский приказ особо не зверствовал. В народе говорили, будто это все оттого, что в Москве за управителя остался царевич Алексей Петрович. Кто-то верил этому, а кто-то нет, но московский люд успокоился и разговоры о том, что надо готовиться к восстанию против царя, не то чтобы прекратились, но на время затихли.

В общем, жизнь в Москве налаживалась, и Алексей Петрович Романов жил своей самой обычной жизнью. Рано утром подъем, ему запрягают коляску и марш по городу, проверять стройки. К обеду проездка по монастырям и раздача мелких серебряных денег бедствующим людям. Вечером посещение Кремля и молитва в старой церквушке, которую по его повелению стали восстанавливать. Один день был похож на другой, и так продолжалось до той поры, пока не поступили первые достоверные известия из действующей против шведов армии. Неожиданно через дьяка Мухортова царевичу было велено срочно явиться в дом Федора Юрьевича Ромодановского, и царевич не мог не подчиниться.

Как всегда, сильно волнуясь перед встречей с начальником Преображенского приказа, Алексей прибыл к жилищу князя, который жил на Москве по старым обычаям, словно боярин еще допетровских времен. И это было не удивительно, ибо Федор Юрьевич происходил из древнего рода князей Стародубских, службу свою начинал еще при царе Алексее Михайловиче и был тем самым человеком, который мог войти в апартаменты Петра Первого в любое время дня и ночи без всякого доклада. Как ни посмотри, а влиятельная фигура, которая стоит над государственной системой и может позволить себе некоторые вольности. И одна из таких вольностей гласила, что никто, включая самого царя, не смеет въезжать на двор князя в своем передвижном средстве. По этой причине коляска царевича остановилась на улице.

Алексей вышел, на миг замер перед широкими мощными воротами боярского двора, и посмотрел на гербовый щит, который висел над ними. Черный крылатый дракон на золотом поле выглядел угрожающе, и царевич подумал, что вот оно, истинное лицо Ромодановского, мудрый и хитрый зверь, который не утратил своей природной агрессивности и силы, и в любой момент может нанести смертельный удар.

– Хух!

Царевич выдохнул и под пристальными взглядами четырех крепких парней, наверняка, переодетых в холопскую одежду гвардейцев Преображенского полка, прошел во двор. Князь находился здесь, стоял возле большой железной клетки и был занят тем, что пристально смотрел в глаза матерого бурого медведя. Зверь молчал, не ярился и на прутья не бросался. Нечто подобное царевич уже несколько раз видел и поведением князя удивлен не был. Он, молча, остановился рядом и, не проронив ни единого словечка, стоял без движения несколько минут, до тех пор, пока Ромодановский не бросил своего занятия и не соизволил обратить на наследника престола свое внимание.

Князь и царевич обменялись приветствиями, и Федор Юрьевич, неожиданно тепло, обняв юношу за плечо, повел его по двору и сказал:

– Пришло твое время, Алешка. Беда к нам подкралась. Теперь многое от тебя будет зависеть, и ты должен делать все, что я тебе скажу.

– Федор Юрьевич, я тебе никогда не перечил, – ответил Алексей. – И теперь не собираюсь. В чем дело?

– Петр Алексеевич в пух и прах разгромил проклятого супостата Карлушку Шведского, да так крепко его бил, что он еле ноги унес.

– Ура! Виктория!

Радость царевича была неподдельной, но Ромодановский остановил его:

– Погоди радоваться, Алешка. Батюшка твой в бою тяжкую рану получил и в лихорадке свалился. Сейчас в Смоленске его здоровьем лучшие доктора занимаются, и ничего точно пока не говорят, а по армии уже слух пошел, что он при смерти.

– Ой, беда… Что же теперь будет, Федор Юрьевич?

– Смута будет, Алешка, и ты должен быть крайне осторожен.

– Смута?

– Да. Через пару дней слухи, что царь плох, до московской черни доберутся. Москвичи поднимутся и начнут правду искать, у нас всегда так. А помимо простых горожан, к тебе начнут проявлять самое пристальное внимание иностранные дипломаты и наша знать. Ты по-прежнему наследник престола Российского, и многие захотят оказаться к тебе поближе, дабы что-то через это получить.

– Господи… – рассеянно прошептал царевич. – За что мне все это?

– Не распускайся! – князь слегка встряхнул Алексея за плечо. – Ты слышишь меня!?

– Слышу.

– Запоминай, что делать станешь. Находись в Коломенском дворце, никуда не выезжай и жди от меня вестей. Наверняка, когда чернь с духом соберется и бунт учинит, она первым делом к тебе пойдет. Выйдешь к бунтарям и пообещаешь им выслушать всех, кто готов придти к тебе с жалобой и просьбой. Но объяснишь, что всему свой черед и срок рассмотрения прошений назначишь через месяц, пусть готовятся. Понятно, что всех людей ты этим не успокоишь, но большую часть хотя бы на время отвлечешь. Вера в доброго царя в нашем народе крепко сидит, так что обещай всем справедливость, но потом.

– А иноземцы и дворяне?

– Это да, еще одна проблема. Они к тебе подобно воронам на поживу слетятся, станут давать советы, льстить и обещать любую возможную помощь во всех будущих начинаниях. Всех слушай, всем улыбайся, будь приветлив и гостеприимен, но немногословен, ибо за многие лишние слова можно с головой распрощаться.

– Понимаю, Федор Юрьевич. Однако может быть мне в монастырь на время уйти?

Царевич вопросительно посмотрел на князя, а тот еще раз встряхнул его за плечо и почти прокричал:

– Не сметь об этом думать! Государству наследник престола нужен, а не еще один монах-захребетник!

– Так что же это получается, если батюшка, не дай боже, умрет, мне придется царем стать?

– А ты этого не знал? – голос Ромодановского звучал ехидно.

– Просто не задумывался над этим никогда.

– Врешь!

– Богом клянусь, всерьез никогда о престоле не помышлял. Батюшка, он же для меня вечен и незыблем, и если его не станет, пропадем мы все.

– Не боись, Алешка. Бог даст, поправится Петр Алексеевич, а если нет, продолжай следовать моим рекомендациям, и станешь неплохим царем. Пока ступай, и запомни, что я тебе сказал. Крепись духом и соберись. По монастырям не езди. Прямо от меня в Коломенское и из него ни ногой.

– Я понял.

Ромодановский отпустил плечо Алексея, и царевич отправился выполнять свои обязанности наследника престола и хорошего сына.

После этой встречи минуло двое суток, и началось то, о чем говорил начальник Преображенского приказа. Москва всколыхнулась от слухов. Черный и посадский люд собирался на улицах, и у всех на устах было только одно: «Царь умирает!». И никого не интересовала победа под Рудней, ибо напрямую она простых людей не касалась, а вот тяжкая болезнь Петра Романова и его возможная скорая кончина, это да, всех и каждого на Руси задевала. Слухи множились, преобразовывались и принимали самые нелепые формы. Столица бурлила подобно кипящему котлу, но до открытого бунта и актов неповиновения властям пока не доходило – все-таки это дело не одного дня.

А вот кто сразу показал свою гнилую суть, так это дворянство, духовенство и чиновничество. Царевич, к которому до сих пор никто всерьез не относился, вдруг, стал самой востребованной и популярной фигурой в столице. Лишь только он выходил на двор Коломенского дворца, как тут же рядом два-три десятка человек пристраивалось, вроде как верные помощники и соратники.

Первыми, как водится, появились «кампанейцы», молодежь разгульного образа жизни из самых знатных семей: алкоголики, распутники, дармоеды и тунеядцы. Это было понятно, привычно и ожидаемо. Однако старые приятели быстро исчезли из жизни царевича. Молодых дворян вытеснили люди из верхушки российского государственного и военного аппарата: министры, полковники и генералы, а помимо них, тут как тут, и резиденты иностранных дворов появились.

Подобное внимание к своей персоне смущало царевича, а улыбки и похвалы тех, кто еще вчера смотрел на него словно на вошь, вводили его в легкий ступор. И пришлось бы ему очень трудно в этой ситуации. Но где-то неподалеку всегда находился, направлявший его на путь истинный, грозный князь Ромодановский. И чувствуя за спиной такую серьезную поддержку, Алексей Петрович не распускался, а в общении с чиновниками и военными был крайне строг, деловит и сдержан.

«Осторожность и еще раз осторожность», – постоянно нашептывал ему Федор Юрьевич. Царевич понимал правильность княжеских слов и потому все дни, что Алексей находился в Коломенском дворце, он был немногословен, расточал грустные улыбки и не бросался словами, которые потом можно было переврать и использовать против него. А надо сказать сразу, что провокации происходили постоянно, так как помимо соболезнований, мимоходом, царевичу задавались очень не простые вопросы.

Например, такой: «Ваше Высочество, а когда вы станете царем, то сразу вернете свою матушку в Москву или уже после того, как коронуетесь?»

Или другой: «Князь Меншиков, подлый холоп и ворюга, зарвался, и не считаете ли вы, что его пора приструнить?»

Что тут можно было сказать? Ничего. Оставалось только улыбаться и посматривать на дьяка Мухортова, который всегда находился рядом с Алексеем и запоминал особо говорливых представителей высшего света.

«Гады! Сволочи! – Глядя на расшитые богатыми узорами мундиры, золотые кресты на сутанах и раскормленные морды, думал Алексей. – Ничего. Вот поправится здоровье батюшки, он вас всех в бараний рог скрутит. Дайте только срок».

И так с того момента, как Алексей узнал о тяжкой болезни отца, минуло шесть дней, и в каждый из них его навещали важные гости. Царевич по-прежнему был ко всем нейтрален, слушал наставления Ромодановского, ждал момента, когда всколыхнется Москва и, наконец, дождался.

Неизвестные люди распространили слух, что царь Петр уже умер. И московская чернь, собравшись огромной толпой, направилась в Коломенское, искать у нового царя справедливости, правды и защиты от произвола чиновников. Об этом Алексей узнал заранее от посланного к нему Ромодановским гонца часа за полтора до подхода первых горожан. Его гости про это тоже вскоре услышали, у каждого из них были верные холопы, а поскольку рисковать из них никто не собирался, они быстро распрощались с царевичем и покинули древний дворец царской семьи.

Наследник престола остался один. К нему шла огромная толпа народа, не менее пятнадцати тысяч человек, а при нем находилось всего сорок солдат-семеновцев, слуги и люди Ромодановского. Бежать нельзя. Войска вызывать поздно, да и не подчиняются они ему. Помощи ждать неоткуда и единственное, что царевич мог сделать – это приготовиться к встрече с москвичами.

Алексей надел парадный мундир, перекинул через впалую грудь атласную орденскую ленту, расчесал волосы, прицепил на пояс шпагу и оглядел себя в старинное венецианское зеркало. После чего одним махом, для бодрости духа, выпил бокал крепкого вина. Захотелось еще, но дьяк Мухортов как обычно находился рядом, наклонился к нему и попросил, как приказал:

– Прошу вас больше не пить, царевич. Одного бокала вполне хватит.

– Хорошо, больше не буду, – согласился Алексей и спросил дьяка: – Где просители?

– Первые уже во двор входят.

– Надо идти?

– Не сейчас. Пусть еще минут десять пройдет, большая толпа соберется, тогда и выйдете.

Алексей кивнул, откинулся на спинку вычурного резного кресла, в котором любил отдыхать еще его дедушка царь Алексей Михайлович Романов, и задумался о своей жизни и судьбе.

Как только родился, царевич стал объектом интриг, и с самого раннего детства от него постоянно чего-то требовали. Будь достоин своего отца! Помни, что ты защитник православия! Бойся Бога! Учись! Живи в строгости! Покайся во грехах! Каждый чего-то хотел от Алексея, а он мечтал только об одном, чтобы его оставили в покое и позволили жить самой обычной жизнью.

Шли годы, царевич рос и не подавал совершенно никаких надежд. Почти все в нем разочаровались и признали его никчемной пустышкой, балбесом и нерешительной безвольной куклой. Но дурачком царевич не был. И хотя с нервами у Алексея не все было в порядке, сказывалось влияние среды, он был неглупым человеком, многое понимал сам, без подсказок со стороны, а главное – научился скрывать свое истинное лицо. Все это вместе помогало ему выжить и многое перетерпеть. И вот пришел час испытаний. Он наследник престола, но на деле никто. Что он имеет? Ничего. Верных людей рядом нет, денег нет, влияния нет и армия сама по себе. Церковь в лице своих архиепископов и митрополитов стращает его Божьим Судом. Дворянство желает надавить на него и получить больше привилегий. Военные хотят наград и крепостных душ за службу, а чиновники думают только о том, как бы чего-нибудь украсть. Народ к нему относится довольно прохладно и жалеет как убогого, хотя в последнее время, с подачи Ромодановского, что-то удалось исправить в лучшую сторону. И все же рядом никого, на кого можно уповать и полагаться, за исключением Федора Юрьевича и нескольких настоящих людей, которые служат только царю, как наместнику бога на земле, а более никому.

«Необходимо, что-то предпринять», – сам для себя решил Алексей, но что именно делать и как, определиться он не смог. Впрочем, как всегда.

– Царевич, пора.

Раздумья Алексея были прерваны Мухортовым. Он резко встал и направился к выходу из дворца. Шаги следующих за ним людей Ромодановского отдавались глухим эхом от древних стен. Они успокаивали Алексея, и когда царевич вышел на крыльцо, он был максимально собран и сосредоточен.

Весь обширный двор Коломенского дворца оказался забит людьми, и кого здесь только не было. Работный люд, боярские холопы, разночинцы, худородные мелкопоместные дворянчики, нищие и убогие с паперти церквей, увечные солдаты, гулящий люд, крестьяне из пригородов, мелкие торговцы, священники и служащие. Царевич посмотрел дальше и увидел, что и все окрестные улочки забиты москвичами, и от этой огромной толпы его прикрывает лишь тонкая цепочка солдат. Алексей за малым не впал в ступор, но его плечо задел дьяк Мухортов, который прошептал:

– Не робей, царевич, мы рядом и в случае беды спасем тебя. Начинай.

Деваться Алексею было некуда и, сделав шаг вперед, он громко спросил:

– Зачем вы пришли ко мне, люди московские, люди православные? Зачем тревожите меня в тот миг, когда я молюсь за выздоровление отца моего, и вашего царя, Петра Алексеевича Романова?

– Царевич, не верь боярам! – выкрикнули из толпы. – Знающие люди говорят, что помер Петр Алексеевич, и потому мы здесь, слово твое услышать желаем.

– Кто говорит, выйди вперед!?

К крыльцу протиснулся патлатый седой мужик в грязных лохмотьях, по виду, напоминавших поповскую рясу. Этот оборванец снизу вверх посмотрел на Алексея и с вызовом сказал:

– Микула Коровьин меня зовут!

– Расстрига?

– Да.

– Значит, слово мое услышать желаешь?

– Не я один. Весь люд московский от мала до велика, не взирая на чины и звания к тебе пришел.

– Тогда слушай мое слово, москвичи, – царевич почувствовал себя очень уверенно и говорил так смело, как никогда до этого. – Пока нет известий о смерти батюшки, он для меня жив, и по другому не будет. Однако я готов вас выслушать. Что вас беспокоит?

Толпа разразилась множеством криков, но быстро замолкла, и снова за всех высказался Коровьин:

– Обиды многие к царю имеем, Алексей Петрович. Топором и кнутом он правит, и законы божьи попирает. Русских людей ни во что ставит, казнит нас без счета и кровь аки водицу льет. А кровь она отмщенья и справедливости просит. Поэтому молим мы тебя, как станешь царем, накажи всех отцовских дворян, кто над народом издевается, изгони с нашей земли поганых немцем и латинян, и не насаждай насильно реформы свои. Облегчения просим и роздыха, устал народ от войны и тягот…

– Знаю про ваши беды, – прервал его царевич, не давая расстриге высказать все, что тот хотел. – И они мне близки. Однако дабы был порядок, я говорю вам, москвичи, расходитесь по своим домам и пишите про свои обиды и чаяния в челобитных. Через месяц возвращайтесь ко мне, и я всех приму. Если вы правы, и батюшка мой упокоился с миром, то сам вашими бедами займусь, а если нет, лично все Петру Алексеевичу передам и перед ним за вас слово скажу.

И о многом еще в тот день разговаривал с москвичами царевич Алексей, и в такой раж вошел, что народ слушал его, раскрыв от удивления рты, и без буйства вернулся в Москву.

Как только последний человек покинул двор Коломенского дворца, наследник Петра без сил опустился на крыльцо и подняться смог только с помощью Мухортова и его людей, которые препроводили его в постель. Лишь через пару часов царевич смог самостоятельно встать и его навестил новый гонец, известивший царевича о том, что Петру Алексеевичу была сделана операция, он пошел на поправку и вскоре направится в Москву.

– Слава Богу!

Алексей облегченно выдохнул, упал на колени и размашисто перекрестился на икону в красном углу. Но при этом подумал, что батюшка все же не вечен и надо готовиться к тому, что рано или поздно, ему придется стать царем.

45

Россия. Козлов. 26.09.1708.

Приложив ухо к земле, Тарас Петров прислушался, поднял голову и прошептал:

– Внимание! Действуем по моей команде!

Лоскутовцу никто не ответил, но его услышали все и, посмотрев на затаившихся ватажников и запорожских пластунов, слева и справа от небольшой грунтовой дороги, я приготовился к бою. Мы устроили засаду на бегущего из города Козловского воеводу князя Воротынского, и он сам шел к нам прямо в руки. Сутки мы сидели в лесу и ждали этого злобного человечка, за время своего воеводства, поймавшего и казнившего не одну сотню беглецов из России, и ожидание не было напрасным.

Наш сводный отряд в три десятка человек приготовился к налету. Прошло несколько минут и теперь уже все, а не только Петров, услышали топот лошадиных копыт. Отряд Воротынского, полтора десятка конных драгун, оказался напротив нас и по лесу разнесся протяжный свист.

Пошли! Впереди и позади княжеских конников на дорогу рухнули два заранее подрубленных дерева, кони испугались шума, седоки растерялись, а тут мы из леса вынырнули.

Пластуны действовали лихо. Прыжок с земли и выбитый из седла человек валится вниз. Все происходит очень быстро, и мне с ватажниками повоевать не пришлось. Профессионалы управились без нас, и все, что мы могли, помочь им вязать попавших в ловушку людей Воротынского и самого воеводу, полноватого мужичка лет сорока пяти в простом легком полушубке.

– Вишь ты, падлюка! – Пиная князя в бок, сказал один из пластунов. – Под простого ремесленника замаскировался, думал, что мы его не узнаем, и он свободно проедет.

– Ага, – согласился я с ним и, заметив, что очнувшийся Воротынский тянется к спрятанному под полушубком кинжалу, наступил ему на руку. – Спокойно, князь. Не надо суеты.

– Хо-ло-пы! Не-на-ви-жу! – По слогам и с яростью, выкрикнул пленник, и это было последнее, что он сказал в тот день, ибо ему в рот засунули грязный кляп, а потом погрузили на его же коня.

Прошло всего пятнадцать минут. Работа была сделана в полном объеме, потерь нет и наш отряд, собравшись, направился в сторону Козлова. Будин несет меня легко, опасности нет, и пока ехали, я вспоминал минувшие пять месяцев моей жизни.

Весной была разгромлена армия Долгорукого-Боура. Знатная победа, после которой отец вернулся в Черкасск, а меня и ватажников оставил в расположении Третьей армии, командующим которой стал атаман Беловод.

Хотел получить военную службу? Нет проблем, тяни лямку. Я не спорил, с отцом согласился, и потянулись деньки один за другим.

Третья армия, которая по-прежнему находилась в Усмани, как и все казацкие соединения, прикрывала границы Войска Донского со стороны России, принимала беглых, потоком идущих с северо-востока, и готовилась к осеннему походу. Мы, то есть я и ватажники, находились при штабе Беловода, и функции наши были просты, быть посыльными. Однако такое положение дел сохранилось только до начала лета, пока в Усмань не прибыл Тарас Петров и вместе с ним полтора десятка казаков из Донской Тайной Канцелярии.

Полковник Лоскут продолжал плести сеть, укреплял структуру своей службы и добрался до боевых частей. Так в каждой армии появилась своя контрразведка, не СМЕРШ, конечно, но польза от представителей Тайной Канцелярии была немалая. Во-первых, в течение месяца были выявлены царские шпионы, работающие в окрестностях Усмани и Воронеже, не много и не мало, а семь человек. Во-вторых, Тарас Петров смог договориться с Беловодом о создании отдельного отряда, который подчинялся только ему, своего рода спецназ. И кого Петров к себе набрал, понятно, самых лучших пластунов и лихих казаков, всего тридцать шесть человек, плюс нас шестеро.

Войско продолжало жить в своем привычном ритме, а нас, меня и ватажников, гоняли всей толпой, и Петров, и пластуны, и вообще все, кому не лень было потратить время на молодежь и поделиться своими знаниями. Поэтому на тренировки уходило по двенадцать часов в день. Уставали мы сильно, вплоть до того, что к вечеру кусок хлеба в рот не лез. Однако за лето сильно вытянулись и раздались в плечах, нарастили мышечную массу, получили серьезную военную подготовку и приобрели множество полезных навыков. И когда в начале сентября казаки Третьей армии перешли в наступление на полки Иртеньева, который боя не принял и отступил к Туле, ватажники уже стали неплохими бойцами.

Казачья конница и бурлаки Павлова выступили в поход, и начались первые серьезные дела нашего отряда, то в острог или крепость проникнуть, то в разведку сходить, то языка добыть, а сейчас вот князя Воротынского спеленали. В общем, самые обычные задачи для боевого подразделения Тайной Канцелярии.

Это, что касается лично меня и ватажников, а если смотреть на положение Войска Донского и России в целом, мне становится понятно, что история изменилась кардинально и такой, какой она была в «реальности Богданова», уже не станет никогда. Будет она лучше или хуже, про это не знаю. Но факт остается фактом, мое появление, само по себе, изменило многие события, которые оказали влияние на другие и так далее.

Атаман Кондратий Булавин стал действовать на несколько месяцев раньше, чем должен был, и его поступки были более решительны. В результате Дон обрел полную независимость. Выстоял под первым натиском царских войск. В качестве трофеев приобрел оборудование нескольких заводов и большое количество пожелавших покинуть Россию мастеровых людей. Ну, а про то, что казацкие армии получили огромный опыт и сплотились, говорить не приходится – это само собой.

Мне ясно, что впереди еще много испытаний, и царь Ероха, который все равно остановит Карла Двенадцатого, слишком большое у него превосходство по силам, казацкую вольность в покое не оставит. Значит, за свою жизнь и свободу придется драться. Но это ожидаемо, и управу на царя найти можно. Главное – не бояться что-то сделать, а наши атаманы не из пугливых. Кондрат, тот наверняка, про решающее сражение думает. Однако мне ближе план Лоскута, где к царю должны отправиться его боевики, которые отрежут Петру Первому голову, и этим отыграют для Дона несколько лет спокойной жизни. Чье мнение победит, пока неизвестно, но думаю, что Лоскут дожмет отца, и вскоре его химородники двинутся на север. Впрочем, загадывать о грядущих событиях не стоит, можно сильно ошибиться, ибо со своего нынешнего положения я всей картины не вижу.

За думками дорога пролетела незаметно и часам к трем наш отряд прибыл в Козлов, сегодня утром взятый войсками Третьей армии. Битвы за город не было, и казаки с бурлаками потерь не имели. Укрепления в Козлове слабые, город раскинут хаотично, важных производств здесь пока не имеется, а народ, в большинстве своем, поддерживает казаков. Поэтому оборонять город не стали, Иртеньев отступил, а Воротынский сбежал и был взят в плен.

Как и в любом населенном пункте, который захватывали казаки, первым делом здесь проходил сход горожан, которые сами выбирали себе градоначальника. Еще от ворот мы увидели на городской площади толпы народа, а потому отвернули в сторону и вскоре оказались возле княжеского жилья, высокого деревянного терема в четыре этажа. Над домом Воротынского развевалось красное знамя, значит, как и планировалось, штаб армии находится здесь, а где ставка командующего, там всегда и наша Канцелярия.

Я оказался прав, для отряда отвели большую хозпостройку на заднем дворе княжеской резиденции, и квартирмейстеры уже нас ждали. Воротынского заперли в глухом чулане, а мы, почистив коней и оружие, приняли баню и расположились на отдых. Завтра снова в дорогу, необходимо обнаружить, где закрепился неуловимый полковник Иртеньев, а значит, надо отдохнуть. Лег спать, но сон не приходил, и я вышел наружу.

Во дворе суета, бегают по своим делам казаки и местные слуги, а у крыльца кучкой стоят козловцы, наверное, хотят с Беловодом о чем-то сговориться. Прошелся туда-сюда, было, подумал вернуться на свое спальное место, но тут меня окликнули:

– Эй, Никифор!

Оборачиваюсь и вижу улыбающегося отцовского порученца Василия Борисова, который выходит из терема.

– Здравствуй, Василий, – тоже расплывшись в улыбке, поприветствовал я его, и сразу же спросил: – С чем приехал?

– Здравствуй, Никифор. По новостям соскучился?

– А то… Привык в Черкасске все знать, а тут, на отшибе, ни новостей, ни достоверных слухов. Сегодня целого воеводу повязали, а он, представь себе, последнюю депешу из Москвы аж два месяца назад получал, и я, рядовой казак, о том, что вокруг творится, знаю больше чем он.

– Ну, это и понятно. Давай присядем.

Борисов кивнул на столы и лавки, которые выносили на двор бывшие княжеские слуги, видимо, для праздничного ужина горожан и Беловода по поводу освобождения Козлова. Мы присели, и Василий передал мне три письма. Одно от отца, другое от Лоскута, а третье от сестры. Отлично, прочту позже, а пока меня интересовали новости.

– Василий, – поторопил я казака, – так чего в мире творится? Говори.

– Ладно, слушай. Первая весть такая. Мазепа со шведами союзнический договор подписал и объявил Малороссию независимым государством.

– Это понятно. А что с нашими армиями?

– Тоже все неплохо. Братья Колычевы Азов взяли. В ночь атаковали укрепления, зацепились за предместья и солдаты с казаками сдались, так что губернатор Толстой сейчас вместе с бывшим астраханским воеводой Апраксиным, генералом Боуром и дьяком Горчаковым в порубе сидит, Воротынского дожидается. Кумшацкий к Орлу подошел. Вы Козлов взяли. Мечетин Тамбов осаждает, а Хохол под Саратовом застрял. Такие вот дела.

– А что с крымским походом на Кабарду?

– Для нас все хорошо сложилось. Каплан-Гирей Первый собрал двадцать пять тысяч крымчаков, три тысячи сипахов, ногайцев тысяч пятнадцать и темиргоевцев больше пяти тысяч всадников. Против этой армии встали кабардинцы под командованием князя Кургоко Хатажуковича, тысяч двадцать, не больше. Сошлись они под горой Канжала, кабардинцы за месяц боев измотали крымчаков набегами, а затем разгромили Каплан-Гирея. Сам хан ушел, с ним тысячи четыре его крымчаков и всего полсотни сипахов.

– Ну хоть что-то не изменилось, – сказал я.

– Про что это ты? – настороженно спросил Борисов.

– Да так, само собой вырвалось.

Обронив случайную фразу, которую не стоило произносить, я закруглил беседу и, сославшись на то, что хочу почитать письма от близких, покинул Борисова. И уже поздней ночью, ознакомившись с посланиями из Черкасска, в которых не было ничего особо важного, я прислушался к радостным выкрикам на княжеском дворе, где люди праздновали освобождение своего города, а затем с улыбкой начал проваливаться в сон. И прежде чем полностью отдаться под власть Морфея, снова подумал о настоящем и будущем.

История пошла иным путем, я молод и силен, передо мной весь мир, и возможность улучшить жизнь своего народа. Получится или нет, вопрос серьезный, и однозначного ответа на него пока не имеется. Однако если не опускать руки, можно что-то исправить и избежать многих глупостей, которые привели к тому, что к концу двадцать первого столетия лучшие представители русского и казачьего народов полегли в войнах, а их потомки, в большинстве своем, надломились духом, спились и превратились в жалких наркоманов. Мне, точнее сказать, личности Богданова, это не нравилось. Старик не хотел этого принимать, и поэтому появился я, химородник Лют, который освоился в новой для себя обстановке, понимает, чего он хочет, и к чему будет стремиться.

46

Швеция. Хельсингборг. 24.10.1708.

Свинцовые штормовые волны Балтийского моря раз за разом накатывались на скалистый берег. Промозглый ветер пронизывал до костей каждого человека, который осмеливался в эту ненастную погоду выйти из своего теплого уютного жилища, а моросящий без остановки мелкий дождик старался проникнуть сквозь любые преграды. Самый обычный осенний скандинавский день. Небольшой приморский городок и пустынный галечный пляж, на котором, закутавшись в темный плащ и надвинув на глаза широкополую рыбацкую шляпу, стоял одинокий человек. Это был мужчина лет тридцати, и время от времени у него дергалась шея.

Человеком этим был никто иной, как гроза Европы, король Швеции Карл Двенадцатый, который находился в городке Хельсингборг, где он лечился от полученной в далекой злой Московии тяжелой контузии. Первоначально, вернувшись из Рижской ставки в свою столицу, он хотел остаться там. Но врачи настоятельно рекомендовали ему пройти курс лечения в Хельсингборге, который находился невдалеке от датских берегов. Они утверждали, что обнаруженные здесь в 1707 году чудесные минеральные воды источника Рамлеса, смогут быстро поставить его на ноги. Король поверил своим лейб-медикам и не прогадал, ибо источник, в самом деле, оказался целебным и принес ему облегчение. Обмороки прекратились, и только шея иногда еще подергивалась.

Карл стоял на одном месте уже давно, больше часа. Он смотрел на море, думал о чем-то своем, и иногда, еле заметно, шевелил губами. Наконец, видимо, озябнув, король плотнее запахнул плащ. После чего решил вернуться в городок и, двигаясь по небольшой каменистой дороге, продолжил свои размышления.

Тяжкая контузия от проклятой русской бомбы заставила его на многое взглянуть по-другому, а возвращение в Швецию и серьезный разговор с младшей сестрой принцессой Ульрикой-Элеонорой, которая уже начала принимать активное участие в деле управления страной, озадачили короля. И, будучи честен перед самим собой, он признал, что его военные походы ослабили королевство. Конечно, никто не отрицает того факта, что он великий полководец и смог заявить о себе в Европе. Однако потеряна часть прибалтийских провинций, а морская торговля несет серьезные убытки. И ему, королю, для продолжения военных кампаний приходится занимать деньги у голландских купцов, и хорошо еще, что проценты по кредиту гасит славный город Рига.

Теперь, прежде чем вернуться к основной армии, которой в настоящий момент командовал генерал Левенгаупт, ему просто жизненно необходимо что-то изменить. Но что? Вот в чем вопрос. Какой путь принесет успех не только лично ему, как полководцу и королю, который должен оставить о себе великую память, но и всему шведскому государству? Он этого не знал, но искал выход и, как ему казалось, нашел его. Война с Россией не приносит ему славы и несет разорение королевству? Да, это так. Значит, необходимо вернуться в Европу, и принять участие в войне за Испанское Наследство, где славы и добычи будет с избытком. А с Москвой, если та предложит приемлемые условия, придется на какое-то время заключить мир.

Король вошел в дом местного бургомистра, скинул на пол шляпу и плащ, и к нему тут же подскочил его адъютант генерал Габриэль Отто Канифер.

– Ваше Величество, как же так можно без предупреждения покидать город? Датчане могут предпринять десантную операцию, и вы могли бы попасть в затруднительное положение.

– Это чушь, Канифер. И вы это прекрасно знаете. На море шторм, да и датчане никогда не станут нервировать меня, зная, что я нахожусь дома. А что насчет разбойников, в моем королевстве их уже давно нет – ведь все они служат в армии. Так что за свою жизнь король Швеции может быть спокоен. Пипер уже здесь?

– Так точно, Ваше Величество. Но сначала вы обязаны выпить минеральной воды.

– Давайте.

Спустя пару минут, употребив прописанную ему целебную воду, Карл вошел в каминный зал, где его уже ожидал премьер-министр Карл Пипер, высокий шестидесятилетний мужчина в сером камзоле и длинном черном парике.

– Ваше Величество, – Пипер поклонился, – вы хотели видеть меня, и я прибыл без всякого промедления.

– Это хорошо, что без промедления, – король присел в кресло перед камином, в котором жадное пламя пожирало сухие смолистые дрова, протянул к жаркому огню озябшие ладони, согрел их и спросил: – Какие новости из Европы?

– Война за Испанское Наследство в полном разгаре, мой король. Французы, испанцы и баварцы дерутся против англичан, голландцев, германцев, австрийцев, арагонцев и португальцев.

– Что Людовик Четырнадцатый?

– Он прислал очередного посла.

– Наверное, француз опять пытается натравить нас на императора Иосифа Первого?

– Да, Ваше Величество.

– Вы уже дали ему ответ?

– Пока нет.

– Это хорошо, я желаю лично встретиться с французским посланником, пригласите его сюда.

– Будет исполнено.

Почуявший, что замыслы короля на будущее изменились, Пипер застыл в ожидании следующего вопроса, и Карл задал новый вопрос:

– Что московиты и царь Петр?

– Петр уже на ногах и отбыл в Москву, праздновать победу под Рудней. Он утверждает, что именно его войска одержали победу над вашими, а не наоборот.

– И ему кто-нибудь верит?

– Нет, мой король. Царь не смог предъявить никаких серьезных доказательств своей виктории. Поэтому западные дипломаты ему улыбаются, но как истинную принимают вашу точку зрения.

– А что говорят послы московитов?

– Русские немного приободрились и условия предлагаемого ими мирного договора несколько изменились, но не сильно, поскольку на южных рубежах России идет еще одна война, и царю необходимо перебросить свои армии навстречу бунтовщикам.

– Бунтовщики, это донские казаки и русские крестьяне?

– Они самые.

– Каковы условия Петра?

– Московиты оставляют за собой всю Ижорскую землю, Петербург, Кроншлот и Шлиссельбург. Все остальные захваченные ими территории возвращаются нам, и помимо этого Петр выплачивает четыре миллиона ефимков – это чуть больше двух с половиной миллионов рублей. Договор предусматривает обмен пленными, гарантирует свободу вероисповедания на захваченных Россией землях и подтверждает все привилегии остзейского дворянства. – Пипер помедлил и поинтересовался: – Ваше величество желает подписать с Москвой мир?

– У нас нет иного красивого выхода из сложившейся ситуации, Пипер. Чтобы собрать новую армию, мне нужны деньги, а в долг дают только под грабительский процент. Выход один – замириться с царем, отдать ему кусок дикой болотистой территории и взять с него деньги.

– Ваше Величество, но Москва получит выход в Балтийское море…

– И что с того, Пипер? Что значат две-три гавани в заливе, который зимой замерзает? На мой взгляд, это только дополнительное бремя на государственную казну и расход ценного людского ресурса.

– Но торговля может принести им выгоды, которые окупят все расходы.

– И с кем на Балтике можно торговать? Только с нами, да с нищими немцами и датчанами, которые будут брать с московитов грабительскую плату за проход через Зундский пролив. Русские хотят выход к морю? Пусть строят свой Петербург, но не забывают, что наш флот сильней, а в Финляндии и Эстляндии будут стоять корпуса Либекера и Левенгаупта, которые всегда могут сжечь этот город на костях. Пока будет так, а когда настанет удобный момент, мы вернем все, что потеряли.

Премьер-министр поклонился своему королю и сказал:

– Кажется, я понимаю ваши резоны, Ваше Величество. Однако прежде чем подписывать мирный договор с Москвой, надо все еще раз обдумать и добавить к нему пару пунктов.

– Какие?

– Беспошлинная продажа русского зерна в Швецию, а так же неприкосновенность Польши и Украины.

– Хорошо. Приступайте к переговорам с русскими.

– Я могу быть свободен, Ваше Величество?

– Ступайте Пипер, и не забудьте, что я хочу видеть французского посла.

– Разумеется, мой король.

Пипер вновь поклонился и покинул Карла, а повелитель Швеции, вновь выпив живительной влаги из источника Рамлеса, приказал достать карты Северной Европы и приступил к планированию военных действий против германских княжеств, которые выступали на стороне Англии и Австрии в борьбе против Испании и Франции. Пока Карл воевал с «русскими медведями», бродил по болотам и лесным чащобам, а его солдат съедали комары, в Европе славили имена герцога Мальборо и принца Евгения Савойского. Эти генералы могли претендовать на славу величайших полководцев эпохи, на его славу. И теперь, после того как Швеция высвободит свои военные силы на востоке, подобно великому предку Густаву Адольфу, Карл покажет европейцам, что такое военный гений скандинавского короля.

47

Войско Донское. Черкасск 24.12.1708.

Натиск нашей армии на Тулу не удался. Полковник Иртеньев получил от своего царя повышение в чине и серьезные подкрепления, хорошо подготовился и смог организовать оборону города. В связи с этим атаман Беловод, не будь дураком, напролом лезть не стал, прощупал боевые порядки новоявленного генерал-майора, провел несколько незначительных стычек с его полками и отошел обратно к Козлову.

Так закончилась боевая осень Третьей армии и нашего разведотряда.

Остальные казачьи армии особыми успехами тоже похвастаться не могли, хотя Мечетин все же взял Тамбов, а Колычевы овладели Таганрогом. На этом, в общем-то, и все. На три зимних и два первых весенних месяца серьезных боевых действий не предвиделось, и для воинов казачьих армий наступала пора отпусков.

Год 1708-й подходил к концу, и зима вступала в свои законные права, но в свой черед она уступит главенство весне и нам придется очень туго. Понимали это не только атаманы и командармы, но и рядовые казаки с бурлаками. И если прошлой зимой имелась возможность распустить по домам до восьмидесяти процентов личного состава действующих армий, теперь на отдых посменно уходило не более четверти бойцов. Впрочем, меня и ватажников очереднасть не касалась, поскольку на Дон мы отправились вместе с командармом-3 Беловодом и Тарасом Петровым, которые прибыли в столицу Войска Донского на большой круг.

В Черкасск въехали в полдень, и всем сразу бросилось в глаза, что столица Дона резко переменилась. Новые оборонительные стены и башни, множество присыпанных свежим снегом рвов и редутов, а так же большое количество новостроек в самом поселении. Видно, что жизнь тут не стояла на месте, и войсковой атаман решил всерьез сделать из Черкасска не большой острог, посреди множества мелких речушек и ручьев, которые разливаются каждую весну, а настоящий город. Пока это только первые потуги и грандиозные планы на будущее. Но зачин сделан. Повсюду видны штабеля бревен и большие кучи ломаного горного камня, а за Черкасском расположились лагерем не менее полутора тысяч рабочих, которые роют земельку и отводят в сторону окрестные реки. Раньше-то что, Петр запрещал строить каменные здания, где бы то ни было по всей Руси кроме Петербурга и Москвы. А теперь запрета для казаков нет, а деньги в карманах имелись. Так отчего бы не построить что-то долговечное и солидное? Вот и закипело строительство.

Однако пришла беда, точнее, вскорости нагрянет, когда Русь навалится на нас всеми своими силами, и многие богатые казаки уже жалеют о своей поспешности. Царь Ероха все же замирился со шведами, и теперь готовится к большому карательному походу на юг, который начнется весной следующего года. И зная мощь его армии, в которой на данный момент без учета флота и вспомогательных подразделений под ружьем почти двести тысяч солдат при полутысяче полевых орудий, многие справные старожилы начали посматривать в сторону Малороссии, где можно до срока спрятаться от царского гнева. Но до весны время еще имелось, и пока к соседям отправляются только семьи, а сами донские старшины, как и остальные лидеры нашей вольной республики, собрались сегодня в новом здании войсковой избы, где должен пройти общевойсковой круг.

От ворот Черкасска мои ватажники направились к дому Лоскута, а Петров, Беловод и я, двинулись к войсковой избе. Успели вовремя, так как все командиры вольных отрядов и наиболее авторитетные атаманы уже были в сборе. Большое квадратное помещение с лавками вдоль стен – вот и все условия для проведения общего схода. Вокруг полно людей и, кивнув отцу, который уже находился в центре, я прошел к примостившемуся в углу за небольшой конторкой Лоскуту, поздоровался с ним и присел рядом.

Взгляд направо, взгляд налево. На круг собралось больше ста человек, в основном знакомые все лица, которые разделены на две группы. Справа донские старшины, после разгрома Поздеева и изгнания сторонников Фролова, сильно поубавившиеся в числе и уже не имевшие такого влияния на дела Войска, как прежде, но все еще достаточно сильные, чтобы заявить о себе. Слева объединенные общими целями и делами булавинцы и голытьба, которым терять нечего.

Все ясно. Одни готовы лапки к верху поднять, а другие будут до конца биться. Кто в споре победит, в принципе ясно и понятно. Сторонников Булавина в два раза больше, чем низовых казаков, и они оппонентов голосами задавят. Тем более что за них горой Зерщиков и Кумшацкий стоят. Но дело ведь не в том, кто и кого перекричит, а в том, что сейчас необходима консолидация всех сил Дона ради общей цели, которая одна – выживание казачества как народа. В общем, во что выльется противостояние между двумя группировками, я вскоре увижу, тем более что круг уже начинается.

Кондрат поднял над головой атаманскую булаву и выкрикнул:

– Атаманы-молодцы, рад видеть всех вас на втором общевойсковом круге Войска Донского.

– Да-а-а!

– Ура-а-а!

– Слава нашему атаману Кондрату!

Булавинцы поддержали своего лидера одобрительным гулом и выкриками, а старшины промолчали, и войсковой атаман продолжил:

– Для начала позвольте отчитаться перед вами о том, что сделано за минувший год. Были у нас неудачи и главная – разгром армии Василия Поздеева, вечная ему память. Однако в целом мы справились со всеми поставленными на прошлом круге задачами. Наши армии взяли приморские крепости, а весь царский флот, который еще не сгнил у причалов, со своими прежними экипажами и большинством офицеров стоит на приколе в Азове и Таганроге.

– Знаем! – выкрикнул донской старшина Карп Казанкин, который, по слухам, совсем недавно претендовал на место начальника атаманской охраны, но получил отказ и с той поры затаил на Кондрата некоторую обиду. – Про Россию скажи!

– Хорошо, можно и про Россию. Под нашим полным контролем огромная территория от Гурьева и Яицкого городка на востоке, до Дмитриевска, Тамбова и Козлова на севере. Орел, Саратов и Тулу пока взять не удалось, ну и бог с ними, никуда они не денутся.

– Не про то вопрос, Кондрат, – снова голос Казанкина, который в поисках поддержки оглядывается на своих товарищей. – Ты нам успехами разум не забивай, а лучше про царя Петра скажи. Говорят, он с Карлом Шведским замирился, независимость Польши и Украины признал, а теперь всем своим войском на нас собирается выступить. Это правда?

– Ишь ты… – Кондрат посмотрел на Карпа и недобро ощерился. – Только недавно ты Петра Антихристом величал, а теперь он тебе снова царь. Назад решил сдать? Предательство готовишь?

– Да, я не про то, атаман…

Казанкин гонору резко поубавил, а отец подошел к нему вплотную и, посмотрев прямо в его глаза, сказал:

– Всему свой черед, Карп, и каждому воздастся по делам его. Ты хочешь меня с войсковых атаманов сместить?

– Нет.

– А раз нет, слушай меня и не перебивай.

– Я все понял.

Кондрат вернулся в круг и, оглядев сидящих на лавках атаманов и полковников, снова заговорил:

– Итак, мы держим за собой огромные территории, на которых нас поддерживают уже успевшие своих бояр и помещиков переколотить, да добро их разграбить, местные горожане и крестьяне. Однако вступать в наше войско они не хотят, а желают воли, за которую не надо платить своей кровью. Поэтому я считаю, что в случае сильного давления на наши армии со стороны царевых войск, мы за российские города держаться не станем, а сведем всех людей, кто с нами заодно, и отступим на Дон.

– Верно гутаришь, Кондрат!

– Хотят свободы, пусть дерутся за нее!

– Кто с нами, тот уже в казачьих армиях и семьи этих людей на нашей земле!

Сторонники войскового атамана снова поддержали своего лидера, и Кондрат, унимая шум, опять поднял над головой булаву.

– Теперь непосредственно к тому, про что Карп Казанкин говорил. Да, царь московский окончил Северную войну и теперь готовится к походу на Дон, который планирует начать от Тулы в конце мая. Сведения об этом точные, так что можете не сомневаться, атаманы-молодцы. Известно, что против нас выступят три армии под командованием генералов Шереметева, Репнина и Меншикова. Общая численность вражеских войск больше ста тысяч солдат и драгун при большом количестве пушек. И помимо этого, по слову царя в поход против нас выйдут подчиняющиеся Петру башкирские орды, которые от Уфы нанесут удар по яицким казакам, Гурьеву и Астрахани. Сколько будет башкир, никто не знает, даже царь, орда есть орда, но не меньше тридцати тысяч всадников. Поэтому мой вопрос к вам такой, атаманы-молодцы. Как встретим царя с его армиями? Поклонимся ему в пояс ради прощения или будем бороться за нашу волю и жизни доверившихся нам беглецов?

На какое-то время наступает тишина, а затем все помещение наполняется шумом. Десятки сильных глоток выкрикивали свое мнение, и большинство атаманов были готовы продолжить войну против России дальше. И только два десятка донских старшин, среди которых основными были Казанкин, Турченин, Ефремов, Юдушкин, Наумов и Соколов, по-прежнему промолчали. Им было что терять и царь для них не враг, с которым надо биться до победного конца. Следовательно, для богатых старожилов только два варианта: бегство или предательство.

Отец молчание наших старшин, конечно, заметил, но претензий им не высказал, а продолжил свое выступление:

– Раз так, атаманы-молодцы, войну с Петром не останавливаем и от слов своих не отрекаемся. И сразу вам скажу, браты, что драка будет жестокая и много кровушки казацкой на землю прольется, но я уверен, что победа будет за казаками, ибо с нами Правда и среди нас нет предателей. У нас найдется, чем ворогов встретить, и мы их встретим. Здесь и сейчас, не место, чтобы наши военные планы до всех присутствующих доводить. Поэтому командиров армий и отдельных корпусов прошу завтра с утра явиться в войсковую избу на военный совет.

Сказав это, Кондрат повел речь о делах в Войске и об отличившихся в этом году людях, которых набралось около пятидесяти. Пошла раздача наград в денежном эквиваленте и большинство вопросов по награждению храбрецов и умельцев решили положительно.

Затем войсковой атаман уступил место Илье Зерщикову, и он отчитался о том, что на Богатом Ключе поставлен пороховой завод, который уже начал выдавать продукцию, благо пока что сырье имеется в достатке. Кроме того, Илья Григорьевич похвастался тем, что вскоре будет налажено производство ружей: оборудование имеется, и все остальное в наличии: металл, уголь и мастера; так что к весне первая партия отличнейших драгунских карабинов отправится в войска.

Только Зерщиков с круга вышел, ему на смену появился Игнат Некрасов, войсковой Судья Чести. И он был немногословен. За пренебрежение казачьими законами на территории Войска казнено сорок семь человек и отловлено без малого шесть сотен гультяев, которые отлынивали от службы в войске и от работ на благо общества. Все кто желает знать подробности этих дел или имеет к нему претензии, могут навестить его вотчину, здание суда, старую войсковую избу. Претензий к Некрасову предъявлено не было, полномочия его продлили, и он закончил свой доклад словами, что полностью поддерживает действия войскового атамана.

Некрасов ушел и за ним появился дядька Аким Булавин, войсковой казначей. Аким, как человек обстоятельный, давал отчет по финансам неспешно, с чувством, с толком, с расстановкой, и говорил минут двадцать. Большинству атаманов его доклад был не особо интересен, а вот донские старшины сразу ушки навострили, так же как и я. И надо сказать, я услышал для себя немало интересного.

В Черкасск, в распоряжение Акима, стекались огромные средства. Во-первых, это добыча всех войсковых соединений, продвигавшихся по России. Во-вторых, введенный в этом году для всех казаков небольшой налог на войну. В-третьих, торговый налог и денежные средства с общественных промыслов: в основном соляных и рыбных. И за год через его руки прошло порядка четырех миллионов рублей, по нынешним временам огромнейшие деньги. Правда, в казне эти средства не задерживались, ведь необходимо кормить и снабжать армии, платить жалованье казакам и бурлакам, обеспечивать беженцев и часть рубликов тратить на содержание войсковых ведомств. В итоге чистый остаток на конец года в казне невелик, всего-то сорок семь тысяч рублей.

После дядьки опять появился отец, решались всякие незначительные вопросы, и на этом совет окончился. Кто не договорил и собирался задать личные вопросы, тот остался на разговор с Кондратом, но большинство казаков, обсуждая решения войскового круга, разошлось по Черкасску. Поначалу я хотел последовать за ними и сразу отправиться домой, все же только с дороги. Но увидел, что полковник Лоскут кивает мне на выход, мол, пошли со мной, и направился за ним.

Вскоре мы оказались в его вотчине, левом крыле здания, где находилось полтора десятка писцов. Прошли между широких удобных столов и вошли к нему в кабинет, небольшое теплое помещение с большим окном. Я кивнул за спину и сказал:

– Серьезно у вас все. Новое здание, писцов прибавилось, и охрана стала строже.

– Расширяемся, – равнодушно бросил Лоскут. Затем он пристально посмотрел на меня, и заметил: – А ты вырос Лют, вытянулся, воином стал. Молодец, достойным казаком станешь.

– Растем, – подражая ему, с деланным равнодушием произнес я, хотя стоит признать, что похвала старого химородника мне была приятна.

Полковник усмехнулся доброй понимающей улыбкой, и присел за свой стол. Я расположился напротив, и обратил внимание на то, что с нашей последней встречи Лоскут сильно сдал. Он как будто высох, и на его лице прибавилось морщин.

Лоскут заметил мое пристальный взгляд и спросил:

– Что, постарел?

– Есть такое дело, – без лукавства ответил я, и предложил: – Может быть, тебе на природу выбраться и в лесу месяц-другой пожить?

– Времени нет, Лют, дел много.

– Ты, Троян, конечно, сам себе голова и человек жизнью умудренный, а я всего лишь мальчишка. Но, на мой взгляд, дела могут подождать, и пока зима, тебе надо отдохнуть.

– Подумаю над этим, – полковник посмотрел на покрытое белоснежными причудливыми узорами окно, и спросил: – Что думаешь, Лют, отобьем царя?

– Да, – я не колебался, – но крови реки прольем, и никому от этого хорошо не станет, ни нам, ни Руси.

– Вот и я так считаю, а потому говорю твоему отцу, что надо прихлопнуть царя Ероху, и этим большую часть вопросов и проблем с себя снять.

– А он?

– Уперся и говорит, что это не по чести.

– Так может быть, мне с ним поговорить?

– Не получится. Он тебя слушать не станет.

– И что делать? Ты ведь наверняка уже все продумал?

– Есть мыслишки…

– Так излагай, чего тянешь.

Лоскут как-то искоса посмотрел на меня, мотнул головой, его седые кудри легко взметнулись, а в глазах появился лихорадочный фанатичный блеск.

– Когда мы с Кондратом на Кагальнике договаривались, чтобы казаков на восстание поднять, он поставил условие, что я поперек его прямого приказа не встану, и за это атаман не будет обращать внимание, что я и мои парни древнюю традицию чтим и химородников ищем. Теперь он этим пользуется, не дает мне полной свободы, а я свое слово нарушить не могу, сам знаешь. Поэтому царя надо убить без разрешения Кондрата, но и без явного вмешательства Донской Тайной Канцелярии. Один храбрый человек пошел, к месту добрался, провел разведку и выполнил свой долг перед Отечеством и народом.

– И этим храбрым человеком должен стать я?

– Правильно. Кондрат, если даже что-то узнает, на родную кровь не поднимется, и мы в стороне. Клялись, что не убьем царя, и мы его не трогали. Все в Войске находились. Само собой, можно твоего батю одурманить, подчинить своей воле и заставить его принять мое предложение. Но зачем нам такой атаман, которого сломали? В общем, на тебя надеюсь. Откажешься, пойму, и другого исполнителя искать стану. Что скажешь, Лют?

Полковник навалился своим легким телом на столешницу и впился в меня взглядом, а я задумался и, как ни странно, не испытывая никакого волнения от предложения Лоскута, рассмотрел ситуацию с разных сторон. Готов ли я подписаться на такое дело, как убить царя? Да. Смогу осилить путь к Москве? Разумеется. А прирезать человека? Моя подготовка позволяет это сделать, свою первую кровь я уже взял, и угрызений совести оттого, что убивал убийц, ни разу не испытывал. А реально ли вообще умертвить самодержца всероссийского? Не сказать, что это проще пареной репы, но вполне возможно, и для этого даже не обязательно быть химородником вроде меня.

В полном молчании, гоняя свои мыслишки, я просидел около минуты. Сам себе задал порядка двадцати вопросов. Сам же на них ответил и, определившись, готов я к делу или нет, ответил на вопрос полковника:

– Я согласен, Троян. Только…

– Что только?

– Надо меня от бати прикрыть.

– Это как раз не проблема. Для всех ты отправишься в Царицын. Временная командировка от Тайной Канцелярии. А на деле, с парой моих лучших проводников, которые ни о чем знать не будут, на Москву двинешь.

– Когда я отправляюсь, и сколько времени отводится на выполнение задачи?

– Отправляешься через три дня. Ероху необходимо уничтожить до первых чисел мая, так что в запасе у тебя имеется четыре месяца.

– Нормально.

– Вот и хорошо, – Лоскут встал, я следом, и он проводил меня к дверям. – Завтра все подробней обговорим, а пока отдыхай, когда еще доведется.

Полковник, уперев худые морщинистые руки в косяк, остался стоять в открытых дверях кабинета, а я покинул канцелярию и вышел на соборную площадь. Задача передо мной поставлена серьезная, но я не колебался и не смущался, знал, что она выполнима, и чуял, что в любом случае, вернусь в столицу Войска Донского.

48

Россия. Москва. 25.02.1709.

Царевич Алексей лежал на своей кровати. Его глаза невидяще смотрели в темный потолок, на котором плясали отблески нескольких свечей, а губы повторяли одну и ту же фразу:

– Господи за что… Господи за что… Господи за что…

В этот момент он и сам не понимал, что говорит. Просто, как мантру шептал привычные с детства слова, которые не давали ему сорваться в пропасть безумия, и мысли его вернулись в прошлое, в то время, когда самодержец всероссийский Петр Первый еще был жив…

На удивление мягкая московская осень. Полки царя Петра входили в Москву. Стройные шеренги, под барабанный бой, печатали шаг и над русскими воинами развевались славные боевые знамена, многие из которых были пробиты пулями, попятнаны картечью и политы человеческой кровью. Возвращение царя с армией в столицу проходило с большой помпой, и толпы радостного московского люда сошлись встретить соотечественников. Раздавались веселые выкрики, на улицах ставили бочки с вином, и этот день должен был надолго запомниться горожанам.

Однако царевич Алексей, который стоял в окружении наблюдающих за торжественным прохождением войск знатных российских вельмож и западных резидентов, хмурился и был невесел. Он смотрел на трофеи и пленных шведов, и хотел, как все простые люди, радоваться славной победе русского оружия. Но он слышал разговор пристроившихся рядом с ним и переговаривающихся на немецком языке послов, и от их речей царевич в бешенстве закусывал свои тонкие бледные губы и сжимал побелевшие кулаки.

– Господин Уитворт, – говорил датский посланник адмирал Юстас Юль, кивая на трехтысячную колонну шведских пленных, – вы считаете, что победа царя дутая?

– Да, – коротко отвечал ему сэр Чарльз Уитворт, полномочный и чрезвычайный представитель Великобритании (с этого года, после подписания унии с Шотландией, именно так стала официально именоваться Англии).

– И почему?

– У меня имеются очень хорошие и достоверные источники информации среди приближенных царя Петра. И я знаю, что пленные взяты не под Рудней, а под Лесной, и мортиры со знаменами, которые показывают народу, это еще Дерптская добыча.

Как раз в этот момент перед сановниками и важными гостями проезжали сваленные на телегу шведские полковые знамена, и датчанин, взглянув на них, согласился с англичанином:

– Вы правы. Я не вижу здесь знамен Вестманландского и Вестерботеннского полков. А в своем послании к русскому народу царь особо указал, что отличившиеся зверствами и жестокостью в сражении под Фруштадом королевские соединения разгромлены, и тем самым убитые шведами пленные солдаты русского экспедиционного корпуса отомщены. Видимо, нас с вами пытаются ввести в заблуждение, сэр Чарльз.

Не в состоянии больше слушать речи заносчивых иностранцев, которые считают его народ дикими варварами, царевич отошел в сторону, и вновь посмотрел на русское войско. Выжившие в битве под Рудней немногочисленные солдаты Рязанского и Псковского полков, гордо вскинув головы, по дарованной царем привилегии, в этот день шли впереди гвардейских полков. Они выжили в хаосе войны и выстояли против всей мощи знаменитой шведской кавалерии. И пушки на городских стенах выстрелили холостыми зарядами, приветствуя этих сильных несгибаемых людей, которые стояли по колено в своей и чужой крови, и не отступили. За ними настал черед семеновцев и преображенцев, среди которых, несмотря на осеннюю сырость, в открытой коляске ехал царь Петр. Отборные воины гвардейских полков, высокие широкоплечие русские мужики, самые лучшие представители своего народа, его элита, проходили торжественно и величаво. Но царевич смотрел не на них и не на шведских полковников и генералов, плетущихся следом, а на своего отца.

Петр Алексеевич Романов был худ и бледен, глаза навыкате, на голове треуголка с несколькими дырками от пуль, а пустой левый рукав простого мундира заткнут за армейский ремень. В этот момент царевичу хотелось кинуться к отцу и как-то его поддержать, но он понимал, что никогда этого не сделает, духу не хватит, а тут начали выкрикивать славу царю и, подхваченный всеобщим ликованием, Алексей тоже кричал от радости и из его глаз лились слезы умиления. Снова палили городские пушки, приветствуя своего монарха и его гвардию, которые вернулись домой. Вверх летели сотни шляп и народ, на время, позабыв все многочисленные претензии к царю, был рад ему так, как никогда до этого момента.

– Слава царю Петру Алексеевичу!

– Ура-а-а!

– Победа!!!

– Виктория!

– Виват Петр!

Полки прошли, и народ расходился, чтобы праздновать триумф царя. На какой-то срок все плохое было забыто и похоронено под радостью победы, и Алексей был счастлив. Однако трехдневные праздники с салютами, фейерверками и балами прошли. Жизнь покатилась по своей колее, и настал момент царевичу отчитываться перед отцом за все свои дела.

Государь, даже будучи лишен одной руки, не потерял своей энергичности и знал обо всем, что за время его отсутствия происходило в Москве, поэтому требовал с сына отчета за каждую мелочь. И пришлось бы царевичу туго, ибо, как выяснилось, на него поступило полусотни доносов от самых разных людей, которые навещали его в Коломенском дворце во время болезни Петра. Но за него заступился Федор Юрьевич Ромодановский, и царь не был к нему слишком строг. Наследник престола отделался только выволочкой за негодное управление городом, и после этого был отстранен от всех дел, но в опалу не попал, остался при дворе и был вынужден исполнять новые поручения царя.

После ранения Петр Алексеевич торопился жить и хотел переделать все самые важные дела одним махом. Первым таким делом было крещение в православную веру его любовницы Екатерины, и царевич, подчинившись воле самодержца, стал ее крестным отцом. Затем, с подачи придворных подхалимов и фаворитов, царь переименовался в императора всероссийского и от «благодарного народа» ему был присвоен титул Отец Отечества. И как только это случилось, он решил незамедлительно жениться, так что вскоре Алексей Петрович присутствовал на свадьбе своей крестной дочери, которая выходила замуж за его батюшку. Такие вот метаморфозы происходили в государстве Российском, сразу по возвращении Петра Первого в Москву.

Одновременно с этим, в ноябре месяце был подписан мирный договор со шведами. Снова в столице гуляли, и пока происходили празднования, обходя Москву, один за другим, на юг уходили боевые полки, артиллерия и обозы. Император должен был жестоко и безжалостно подавить мятеж проклятого бунтаря Кондрашки Булавина, и собирался это сделать так, чтобы память о его карательном походе сохранилась в веках. Но при этом, подобно гетману Мазепе, донской атаман не был предан анафеме, хотя церковь предлагала это сделать, а перемещение войск старались сохранять в тайне. В большинстве своем, москвичи верили в победу восставших и надеялись на освобождение от власти Петра и ненавистных бояр с иноземцами. Победы и праздники – все это конечно хорошо и на время они отвлекают пьяного мужика от своих бед. Да только проблемы русского народа оставались неизменны. Простые люди не желали быть бессловесным скотом, а царь и его приближенные не хотели понимать их чаяний. Из-за этого Преображенским приказом и иными карательными службами государственного аппарата делалось все, чтобы даже слухов о донской воле в столицу не проникало, а особо разговорчивых москвичей хватали под руки и тащили на дыбу.

В общем, все было как всегда. Государство Российское жило по своим законам. Дворянство кутило и продолжало отмечать победу над шведами. Крестьяне и рабочие трудились. А царевич Алексей находился в Коломенском дворце, много размышлял о своем будущем, и только по вызову царя покидал свое прибежище.

Так продолжалось до сегодняшнего дня.

Царевича вызвали на очередной праздник в Преображенский дворец, где проживал Петр со своей императрицей. По какому поводу празднование, Алексей не знал, его об этом не известили. Однако он привычно оделся, и в закрытой карете отправился к батюшке. Путь был не долог, и ближе к вечеру он оказался на месте. Подъезды были ярко освещены, кругом стояли караулы из солдат в парадных мундирах и сновали слуги, которые провожали подъезжающих гостей внутрь. Царевич вышел на морозный воздух, вдохнул его полной грудью, закашлялся и подумал, что хватит в Москве сидеть, необходимо попросить у батюшки серьезное дело и доказать свою полезность государству. Приняв такое решение, он улыбнулся наивной детской улыбкой, лицо его на мгновение разгладилось, и уверенным шагом он направился в основное здание.

В большом зале Преображенского дворца играла музыка, в центре танцевали два десятка молодых пар и, раскланиваясь с вельможами и генералами, царевич приблизился к отцу и его жене, которые разместились на широкой кушетке. Император был бодр и весел, слушал очередную сплетню от князя Меншикова и улыбался, а императрица, полноватая женщина в роскошном парчовом платье, с миловидным и простым лицом, держала на руках одетую ангелочком годовалую девочку, сводную сестру царевича, княжну Анну Петровну. Настоящая семейная идиллия, которой можно и нужно радоваться. Вот только в душе Алексей все же был против того, что эта женщина, родившая его отцу трех детей (двое, Петр и Павел, 1705-го и 1706-го года рождения, скончались во младенчестве), занимает место его матери.

Наследник престола остановился перед императором, и тот, заметив его, воскликнул:

– Алешка, у нас сегодня две радости. Гуляем!

– И что за радости, батюшка?

Алексей учтиво поклонился Екатерине Алексеевне и отцу, и тот ответил:

– Во-первых, поганый пес Мазепа помер. Ехал на коне, а тот его понес и он разбился. Не иначе, как это ему божья кара за измену. Виват!

– Виват!

Боевые генералы и вельможи, верные соратники царя, а так же придворные холуи и подхалимы поддержали императора, а царевич спросил:

– А второй повод?

Петр Алексеевич неожиданно тепло посмотрел на жену и на краткий момент прижал ее к себе. Затем он улыбнулся дочери, которая узнала его, улыбнулась и пролепетала нечто нечленораздельное, и вновь обратил внимание на сына:

– Императрица беременна. Надеюсь, что будет сын.

– Поздравляю, – промямлил растерянный царевич.

Царевич снова поклонился Екатерине и, разогнувшись, наткнулся на презрительный взгляд Меншикова, который с наглой ухмылкой смотрел на него. И не выдержав такого к себе пренебрежения, неожиданно, Алексей сорвался и, ощерившись в сторону светлейшего князя, сказал:

– Спрячь ухмылку, пирожник. Совсем обнаглел. Холоп.

– Что-о-о!? – удивленно протянул Меншиков и, обогнув кушетку, подскочил к нему.

– Алексашка, назад! – выкрикнул император.

Фаворит, уже схвативший царевича за мундир и приготовившийся его ударить, замер. После чего Меншиков отпустил Алексея и, с перекошенным от злобы лицом, сделал шаг в сторону. Все гости, кто находился рядом, замерли в ступоре. Никогда еще наследник не показывал свой норов и, конечно же, вельможам было очень интересно, на чью сторону встанет император.

А Петр Алексеевич, тем временем, набычился и переводил взгляд то на князя, то на сына. Вены на его лбу вздулись, глаза снова пошли навыкат, и Алексей подумал, что самое легкое наказание, которое ему назначит отец, избиение. Но прошла пара минут, государя успокоила жена, которая нашептала ему на ухо что-то ласковое, и он, решив не портить веселье, задавил в себе злобу и натужно рассмеялся.

– Ай, да, Алешка! Зубы показываешь, сын!? Молодец! – Петр посмотрел на понурившегося фаворита, встал с кушетки, правой рукой ударил его по роскошному шитому золотом мундиру и обратился уже к нему: – А ты, Алексашка, знай свое место. Не по чину тебе на наследника престола российского с кулаками бросаться. Он тебе не ровня.

– Мин херц…

Меншиков, который ранее числился одним из контролеров за обучением царевича и несколько раз крепко его избивал за нерадение, угодливо улыбнулся и попробовал оправдаться, но император его не слушал и посмотрел на Екатерину.

– Уложи дочь спать и возвращайся.

Екатерина, молча, покинула зал. Музыка затихла, и танцующие пары разбежались в стороны. Меншиков и Алексей ожидали дальнейших слов царя, которые должны были разрешить конфликт. Однако тут появился срочный гонец, который прошел к царю и протянул ему пакет. Император бросил взгляд на князя и царевича, подозвал к себе молодого слугу, крепкого темноволосого парня с подносом, выпил вина и, окончательно успокоившись, принялся читать полученное письмо. Сначала он усмехнулся, затем побагровел и, бросив бумагу на пол, в ярости стал топтать ее ногами. При этом он постоянно выкрикивал:

– Жив, скотина! Жив, тварь! Бунтовщик! Изменник! Ненавижу!

– Батюшка! – бросился к отцу царевич.

– Мин херц! – с другой стороны встал Меншиков.

– Мазепа жив, – перестав топтать, ни в чем неповинные клочья бумаги, сказал Петр Алексеевич. – Оказывается, ошиблись наши прознатчики. Не гетман с лошади упал и помер, а генеральный обозный Ломиковский. Обманули меня, поспешили порадовать, и выставили доверчивым простаком. Ну, ничего, я им покажу, как императору неверные сведения поставлять!

Высказавшись, Петр по какой-то причине, вдруг, поднял голову вверх и, посмотрев помутневшими глазами на Меншикова и Алексея, словно подкошенный, рухнул на пол и забился в судорогах.

– Врача!

Первым сориентировался опытный фаворит, который был неоднократным свидетелем царских припадков. Меншиков наклонился к Петру, вытащил из внутреннего кармана мундира короткую березовую палочку, вставил ее в рот своего повелителя и прижал голову императора к своим коленям. Алексей решил ему помочь, опустился рядом и зафиксировал ноги отца. Припадок продолжался недолго, меньше минуты, но он был необычен тем, что после него император всероссийский не очнулся, а остался в беспамятстве, и из его носа полилась тоненькая струйка темно-бордовой крови.

Под присмотром лейб-медиков и светлейшего князя, Петра Алексеевича отнесли в спальню. Праздник был прерван, и в Преображенском дворце остались только близкие люди и самые верные соратники. Алексея к батюшке не пустили и, сильно переживая, около часа он просидел подле закрытых дверей в спальню, до тех пор, пока из нее не вышел Федор Юрьевич Ромодановский.

Князь отвел царевича в сторону и, наклонившись к его уху, прошептал:

– Будь спокоен, Алешка. Крепись. Ты готов выслушать, что я тебе скажу?

– Готов. Только, что вы мне скажите, Федор Юрьевич?

– Мужайся, Алешка. Император Всероссийский Петр Алексеевич скончался.

– У-у-у…

Алексей завыл от горя, а князь зажал ему рот и прошипел:

– Тихо…

– Молчу, – выдохнул царевич.

– Хорошо. Вида не показывай, что о смерти батюшки знаешь. Всем будет сказано, что император очнулся и восстанавливает силы, не в первый раз он болеет, так что поверят. Ты возвращайся в Коломенское и не высовывайся. Я тебя в обиду не дам, и вскоре ты станешь законным императором.

Ромодановский говорил, говорил и говорил, а наследник престола, только согласно мотал головой и пытался осознать тот факт, что хороший или плохой, его отец мертв. Видя, что с Алексея толка немного, начальник Преображенского приказа передал царевича под присмотр дьяка Мухортова, который отвез его в Коломенское. В настоящий момент будущему императору всероссийскому необходимо успокоиться, и в целях личной безопасности ему следовало находиться подальше от дворцовых интриг и ближайших соратников Петра, которые станут решать дальнейшую судьбу России.

День прошел. Праздник не удался и император скончался. Наследник престола добрался до своей комнаты и зажег все имеющиеся в запасе свечи. Затем он молился перед иконой, а когда устал, свалился на кровать и долго вспоминал прошлое, которое теперь казалось ему счастливым временем. Так он провалялся далеко за полночь и, наконец, заснул.

49

Россия. Москва. 25.02.1709.

В Москву я добирался долго, почти полтора месяца, и моей вины в этом не было. Мои сопровождающие, исходившие вдоль и поперек всю Россию гультяи, Кирюша и Софроний, средних лет лихие мужички-оборванцы, вели меня своими проверенными тропами. А как известно, у бродяг они кривые, и оттого долгие. Правда, дошли мы к столице без особых приключений. Разумеется, если не считать таковыми, что Софроний и Кирюша в каждом месте, где мы останавливались, постоянно бухали, одурманивались табачным питьем, дрались и трахали любую доступную женщину в пределах досягаемости их рук. В общем, настоящие гультяи: авантюристы, алкоголики, разбойники и воры, живущий по своим, мало кому известным законам и понятиям криминальный элемент. И этим они сильно напомнили настоящих воров из «реальности Богданова».

В конечной точке нашего пути гультяи меня покинули. Свой старый долг перед Лоскутом они отработали, довели донского казачка, куда ему надо, и теперь свободны. Мужички растворились в праздничной толпе москвичей, а я остался сам на сам. На кармане три рубля денег, в заплечной сумке комплект сменной одежды, широкий нож-засапожник и бумага, удостоверяющая, что я подьячий сын Никифор Булатов из Саратова, прибыл в столицу учиться. Негусто, но и не мало, так что, побродив по московским улочкам и, посмотрев на столичную житуху, словно заправский Штирлиц, я проверился на наличие хвоста и отправился на явочную квартиру, в дом мелкого лавочника Самуила Жукова, который проживал под стенами Старого города.

Жуков меня уже поджидал, видимо, был заранее предупрежден. И лишь только я зашел в его лавку, как он сразу же кинулся ко мне, объявил трем покупателям, что я его любимый племянник, и после этого определил к себе на постой. Опасности я не чуял. Все прошло именно так, как должно было пройти. Я узнал, что царь Петр в Москве и, не докладывая лавочнику о цели моего пребывания в столице, стал действовать.

Свою работу начал с разведки места, где проживал объект, то есть с Преображенского дворца. Потратил на это дело целых три дня и пришел к выводу, что убить государя всероссийского не проблема. Сам дворец это комплекс зданий и многочисленных хозяйственных построек. Охрана из гвардейцев вся на виду, и хотя имеются тайные агенты, без них никуда, толку от этих людей немного, ибо они постоянно меняются и обстановку контролируют плохо. Во дворец постоянно приезжают и приходят самые разные люди: гости, гонцы, снабженцы, модистки, поставщики товаров, работники, ассенизаторы выгребных ям и слуги вельмож, которые числятся личными гостями императора всероссийского. В общем, полнейший бардак. Имеется больше двадцати входов на территорию, и постоянно охраняются только двенадцать. Вот и получается, что приходи кто хочешь и делай, что желаешь.

Однако не все так радужно и есть пара маленьких проблем. Если исполнить Петра, будет очень сложно уйти, система оповещения во дворце отлажена хорошо и охранники дремать не станут, перекроют выходы и станут хватать всех без разбора. Снайперской винтовки у меня нет, а пистолеты могут заметить. И если работать ножом, то только в спальне, а там годовалый ребенок, княжна Анна, и императрица, а для меня присутствие женщин и детей, своего рода останавливающий барьер, который мешал совершить убийство.

Ладно, пусть пока будет так. Пара вариантов насчет Преображенского дворца сложилась и, временно, я переключил свое внимание на наследника престола царевича Алексея Петровича, который засел в Коломенском и не отсвечивал. Задача убрать царевича передо мной не ставилась, но пару раз сына навещал царь, и сопровождали его не более десяти человек. Поэтому я решил посмотреть и на это место. Заодно и на самого наследника престола взглянуть.

Пройти в Коломенское оказалось очень просто. Каждый день из Москвы к царевичу на поклон стекалось от ста до двухсот человек. Как мне объяснили нищие, поначалу люди заступничества от чиновничьего произвола искали. Но таких быстро переловили крепкие ребята из ведомства Ромодановского, и теперь к царевичу только убогие ходят, благо, человек он не жадный и не злобливый, велел кормить страждущих побирушек, а бывает, что и денежку раздает. И вот, обрядившись в вонючие обноски, которые Самуил Жуков использовал как подстилку для своего сторожевого пса, я присоединился к одной такой группе несчастных и обездоленных людей, половина из которых являлась натуральными симулянтами, и добрел до Коломенского. Посидел вместе с нищими под воротами дворца, вокруг походил, похлебал дармовой вонючей баланды из проса и соленой рыбы, словил мелкую денежку из рук царевича, получил пинка от местного холопа, который эту монетку у меня отобрал, и рассмотрел все, что мне было интересно.

Нормально сходил и что касаемо Алексея Петровича, то этот нескладный и, можно сказать, что некрасивый молодой человек, произвел на меня двойственное впечатление. По виду, лопух и крайне нерешительный человек, которым может помыкать каждый наглец. Весь день, что я провел во дворце, с печальным выражением страдальца он бродил двору и не знал, чем себя занять. Совершенно никчемный и неприспособленный к реальной жизни парень. Это с одной стороны, а с другой, я смог поймать его взгляд, и глаза у него были очень умные и пытливые, так что потенциал у царевича имеется, и если жизненные обстоятельства его не сломают, то он может стать вполне приличным правителем.

Ночью вернулся в Москву, нарисовал приблизительный план по Коломенскому дворцу и пришел к выводу, что это идеальное место для выполнения моей задачи. Однако, когда там появится Петр Алексеевич неизвестно. Из своего логова он выбирается не часто, планами своих передвижений со мной не делится, а выхода на агентуру Лоскута у меня нет. И так крутил ситуацию, и эдак, и пришел к выводу, что основных вариантов остается только два.

Первый, пробраться на одно из многочисленных празднований в Преображенском дворце, и отработать гражданина Петра Романова (подпольная кличка – Ероха) в самом конце. А именно в тот момент, когда все гости, и сам «хозяин земли русской» будут находиться в сильном подпитии, среди русской элиты на данный момент это стандартная практика. Как говорится, кто трезвый, тот не уважает своего самодержца, затаил на него зло и трезвостью проявляет к нему не уважение.

Второй вариант попроще, устроиться на работу в Коломенском, и ждать удобного момента, сколько понадобится, хоть неделю, хоть месяц.

В итоге выбрал вариант номер один. Привел себя в порядок, прикупил одежду как у царских лакеев, нелепые панталоны, башмаки, ливрею и серую рубаху, а помимо этого взял несколько уроков, как быть хорошим слугой. Затем стал крутиться возле императорского жилища, и сегодня, как только заметил, что намечается очередной сабантуй, решил действовать.

В наглую и никого не опасаясь, через служебный вход со стороны хозяйственного двора, ничем не отличаясь от местных слуг, я проник на охраняемую территорию. И что поразительно, сделал это настолько легко и непринужденно, что сам своей наглости удивился и на мгновение заколебался. Но, увидев, что во дворце полная неразбериха со слугами и нет общего руководства их действиями, понял, что поступаю правильно. Совершенно ясно, что долго здесь не пробегаешь, рано или поздно местные холуи разберутся, кто я таков есть. Однако в праздничный вечер, когда к работе привлечены все лакеи и обслуживающий персонал, в количестве более трехсот человек, если излишне не нервничать и не теряться, все должно пройти гладко. И я оказался прав. Ни один человек не поинтересовался, кто я такой и зачем здесь нахожусь. И только один из старых дворцовых служителей проворчал, что вот, подпускают к обслуживанию господ и самого царя, гостевых и наемных слуг, а они ничего не умеют.

Мой план был прост, потянуть время до окончания празднества и отработать царя ножом. И поначалу, все шло как нельзя лучше. По приказу одного из поваров и ключника я носился по дворцу, и так в нем за пару часов освоился, что знал, кого и как из слуг зовут, а позже пристроился в команду, которая занималась розливом вина по фужерам венецианского стекла, между прочим, не напряжная и весьма почетная работенка. Празднество во дворце шло своим чередом, кругом суета, и по помещениям разносится музыка из основного зала, где танцует молодая знать, а старая наблюдает за ними и решает свои вопросы.

Я продолжаю свою работу, протираю фужеры, вскрываю бутылки и передаю их на стол, где слуги наполняют емкости и ставят их на подносы. И тут к нам забегает взъерошенный ключник Николай Спиридонович Федоскин, пожилой человек с красным лицом и в помятой ливрее. За собой он тянет одного из разносчиков, молодого симпатичного паренька, примерно моих лет, который еле стоит на ногах.

Федоскин прикрывает дверь в комнату и кулаком бьет слугу в челюсть. От мощного удара тот падает на грязный и забрызганный вином пол, а ключник, стоя над провинившимся парнем, со злостью бросает только одно слово:

– Скотина!

– В чем дело, Спиридоныч? – спрашивает его кто-то из слуг.

– Да, видишь, – ключник поворачивается к нам. – Поставил Семку напитки разносить, а он, паршивец такой, три бокала крепкого фряжского вина натощак выпил и теперь к делу не годен. Людей не хватает, и кого на поднос поставить, ума не приложу.

– А новенького приставь.

Слуга кивает на меня, а Федоскин, заметив, что ливрея на мне чистая, я аккуратно подстрижен и не страшный на лицо, говорит:

– Ничего, пригож паренек. На поднос пойдет. Ты, кстати, чей человек?

– Холоп светлейшего генерала Шереметева, Никишка, его личный слуга, – не задумываясь, отвечаю я. – Прибыл со своим господином на празднество и отправлен на кухню.

– Ну, это хорошо, – кивает ключник. – Как напитки разносить нужно, знаешь?

– Да, Николай Спиридонович.

– Вот и хорошо. Бери поднос и на место Семки становись.

– Слушаюсь.

Спустя десять минут, причесанный и почищенный щеткой, с подносом в правой руке, я перемещался по залу, видел множество знаменитых личностей этого времени и стал свидетелем того, как царевич Алексей обозвал светлейшего князя Меншикова пирожником и холопом. Молодец, царевич, не ошибся я в нем, имеется у него потенциал, чтобы человеком стать.

Весь зал во время этого конфликта замер, и я, подобно другим слугам, тоже. Застыл неподалеку от императора Петра, человека, которого я был готов убить, наблюдал за его реакцией, и даже, находился рядом, когда он снял с моего подноса бокал с вином. Затем пришлось уйти на кухню за новой порцией напитков, и про то, что у государя случился апоплексический удар, я узнал только когда возвращался обратно.

Цель ускользнула от меня, находится под усиленной охраной и присмотром нескольких человек, и мне к Петру не пройти. Что делать? Надо уходить. И затесавшись среди гостей и слуг, которые покидали дворец, я направился во двор. Однако на основных выходах уже стояли двойные караулы и тайные агенты. Кинулся к черному ходу, но и здесь все перекрыто.

Свободным оставался путь через сад, но когда я туда направился, меня окликнул ключник Федоскин:

– Эй, Никишка. Своего хозяина потерял?

– Точно так, Николай Спиридонович. Ни его, ни остальных слуг не вижу.

– Они в левом крыле, в гостевых покоях, третья большая спальня по коридору справа. Государь, вот беда-то, какая, благодетель наш, приболел, и хозяин твой у нас ночевать останется.

– Все понял, Спиридоныч.

Я кивнул ключнику, отвернулся и, чувствуя спиной его взгляд, спокойно направился в левое крыло.

Основной коридор ответвлений до самого конца не имеет, и иначе, чем через окно одной из комнат, эту часть дворца не покинешь. Пришлось идти до упора и, приготовив пару фраз, что заблудился, я вошел в отведенное для генерала Шереметева помещение. На мое счастье здесь никого не было, и я направился к окну, которое, вот же удача, выходило в сад. И только я приготовился к тому, чтобы его открыть и слинять, как услышал, что в комнату входят люди. Недолго думая, нырнул под широкую кровать и затаился.

В спальне появились двое мужчин, и один спросил другого:

– Борис Петрович, мы здесь одни?

– Да, Федор Юрьевич, – ответил второй, – одни. Слуги на конюшне, карету чистят, совсем обленились, дармоеды.

– Раз так, давай говорить прямо и без обиняков, ты меня давно знаешь, и мы с тобой через многое вместе прошли. Ты со мной?

– Разумеется. Меншиков, холопская морда, слишком многое себе позволяет, ворье. Мне с ним не по пути. Да и шлюху, которая мою постель согревала, на престоле российском я видеть не желаю. Надо законного наследника, Алексея Петровича, на трон сажать.

– Я тоже так считаю, и потому вместе держаться станем. Только Алексашка, пес поганый, уже опередил нас. Мои люди с дворцовых караулов сняты и в казарме сидят, а гвардейцы все за него. Завтра в полдень будем решать, кто следующим государем всероссийским станет, а наших сторонников, наверняка, во дворец не вызовут. Мы можем проиграть.

– И что делать?

– Я верных и ловких людей в город послал, к местоблюстителю патриаршего престола Стефану Яворскому. Надеюсь, что они пройдут, митрополит не растеряется и все в нашу пользу сладится.

– А если нет?

– Тогда придется признать власть Екатерины и Меншикова. За них Брюс, Головкин, министры и чиновники, гвардейцы и драгунские полки, которые за городом стоят. Твоя армия сейчас к Туле шагает, а у меня надежа только на свой Приказ, на церковь и на московских людей. Удастся горожан поднять – мы выиграем, а нет, тогда Алексей скоропостижно скончается от горя по любимому батюшке.

– Ой, Господи, что на Руси Святой творится. Хотел от мирской суеты уйти и в монахи постричься, а все никак, то покойный Петр Алексеевич не отпускал, то заботы. Будем надеяться на божий промысел и помощь Господа нашего, а более ничего и не остается. Пойдем к ложу императора?

– Да, надо уважить покойного.

Люди покинули помещение, и я понял, чей разговор только что слышал. Первый – князь Ромодановский, кровавый пес Петра Первого. Второй – временный хозяин спальни Борис Петрович Шереметев, талантливый полководец Северной войны, который ценил и берег жизни солдат, а при дворе был сторонником «русской партии», которая ратовала за продуманные реформы и более осмысленный подход ко всем ввозимым с запада новшествам.

О чем они говорили, мне тоже ясно и, волей случая, я стал свидетелем исторического события. Итак, император умер, да здравствует император или императрица. Сейчас начинается борьба за власть и начальник Преображенского Приказа с Шереметевым стоят за царевича Алексея, который будет им в рот заглядывать и прислушиваться к их мнению. Оппоненты генерала и Ромодановского, новоявленная и сильно напуганная императрица Екатерина, обнаглевший и решительный Меншиков, хитрый канцлер Головкин и прочие «птенцы гнезда Петрова», в большинстве своем присосавшихся к кормушке и хапающая все, что плохо лежит, стая шакалов. Инициатива и перевес на стороне последних, и пока законный наследник престола в проигрыше. Наверное, сидит сейчас в Коломенском, молится и своего отца поминает, а его сторонники теперь только на счастливый случай надеются.

И что в этой ситуации делать мне и надо ли вообще, хоть что-то делать? Моя цель достигнута, император мертв. Я не стал цареубийцей и, наверное, это к лучшему. Однако Меншиков может прорваться к власти, и он, скорее всего, продолжит войну, Сначала своих противников задавит, а потом на нас попрет. Значит, надо продолжить свою миссию?

Подумал я и решил, что да, придется остаться в Москве. Но что конкретно можно сделать? Меншикова и его сторонников не убьешь, они сами по себе неплохие рубаки, их много, они настороже и окружены охраной. Можно предупредить Яворского, но это такой тип, что даже если я к нему пробьюсь, без тайного знака он мне не поверит, и прикажет подвесить лжегонца от Ромодановского на дыбу. Остается только вариант с царевичем, тем более я знаю, как к нему проникнуть, а впереди еще вся ночь. Решено, помогу Алексею Петровичу, по крайней мере, попробую, и только после этого отправлюсь домой.

Я выполз из-под кровати, открыл окно и, как был, в ливрее и туфлях, выбрался в безлюдный сад.

Огляделся. Никого не видно, и на столицу опустилась ранняя зимняя ночь. Ну, прости-прощай, дворец Преображенский. Я бросился к трехметровому каменному забору. Прыжок! Цепляюсь за верх, и переваливаюсь за стену. Сейчас к Старому городу, в лавку Самуила Жукова, там переоденусь, выберусь из Москвы и в Коломенское. Если будет за мной удача, к утру все свои дела улажу, а там видно будет. Бегом!

50

Россия. Коломенское. 26.02.1709.

Царевич Алексей проснулся оттого, что ему крепко зажали рот, а грудь придавили чем-то угловатым и тяжелым. Первая его реакция, конечно же, страх, и мысль о том, что его пришли убивать. Он хотел вскочить и вырваться, чтобы позвать на помощь людей Мухортова, и дернулся всем своим телом. Но его прижали еще сильней, так, что дышать стало трудно. И царевич услышал молодой, но уверенный в себе голос:

– Тихо, Алексей Петрович. Спокойно. Будешь кричать, я тебе голову отрежу, и никто на помощь не прибежит, не успеют. Я пришел поговорить, а смерть наследника престола российского, мне пока не нужна. Если понял, моргни.

Наследник престола все понял правильно. Он разглядел человека, который придавил его грудь коленом, осознал, что никаких угрожающих действий от него пока не исходит, и моргнул. Тяжесть с тела пропала, а рот освободился от чужой руки, которая, почему-то, пахла полынью.

Алексей незамедлительно сел на кровать, и внимательней посмотрел на того, кто под самое утро оказался в его дворце, в спальне царевича, а сейчас спокойно расположился за его рабочим столом. Стройный подтянутый парень вряд ли старше шестнадцати лет, в черном шерстяном свитере и черных казацких штанах для верховой езды, вел себя спокойно, не суетился и совершенно не боялся охраны, которая должна находиться за дверью.

– Кто ты? – спросил незваного гостя Алексей, и прикинул, сможет ли он проскочить на выход мимо этого странного и дерзкого юноши.

– Доброжелатель, – усмехнулся парень и, проследив за взглядом царевича, добавил: – Не успеешь, Алексей Петрович, я клинки знатно кидаю, так что хорошенько подумай, стоит рисковать или нет.

– Что с моей охраной?

– Спят робяты. В Преображенском дворце винца взяли, а ночью расслабились, выпили лишку и теперь отдыхают.

Алексей закутался в тканное покрывало, которым укрывался во время сна, собрался с мыслями и задал новый вопрос:

– Зачем ты здесь, и чего хочешь, доброжелатель?

– Спасти тебя хочу, царевич. Ты ведь не желаешь стать мертвецом?

– Нет, не желаю.

Царевич подметил, что гость говорит грамотно и над ответами не думает. И это сказало ему о двух немаловажных вещах. Во-первых, парень, скорее всего, имеет хорошее образование. А во-вторых, он уже успел обдумать разговор и сам расскажет ему о цели ночного визита. Поняв это, Алексей решил, что лучше всего предоставить инициативу собеседнику. А странный юноша тем временем продолжил:

– Раз не хочешь умирать, слушай меня. Твои сторонники, граф Шереметев и князь Ромодановский, помочь тебе не смогут, переиграл их Меншиков, быстрее на ситуацию среагировал. Поэтому завтра, точнее сказать, уже сегодня днем или вечером, тебя придавят подушкой в этой самой спальне и скажут, что ты скончался от горя. Как тебе такой вариант?

– Не нравится, – Алексей насупился.

– В таком случае, надо не спать, а суетиться и направлять события в нужное тебе русло. Ты согласен со мной?

– Что я смогу, сам по себе?

– Многое, и если ты готов действовать, я подскажу, как Меншикова с Екатериной прижать, и место твоего покойного батюшки занять.

– Если ты не лжец, не провокатор, и говоришь правду, я готов. Говори…

– Хм, молодец, быстро сориентировался, Ваше Высочество, – усмехнулся незнакомец.

На Алексея что-то нашло, какая-то расслабленность и уверенность в своих силах. Он окончательно осознал, что теперь над ним не стоит отец, который был для него непререкаемым авторитетом, и что сейчас все в его руках. От этого царевич почувствовал себя неожиданно свободно и легко. Все привычные страхи и сомнения отступили прочь, он тоже усмехнулся и сказал незнакомцу:

– Когда опасность рядом, сразу по-другому мыслить начинаешь.

– Это правильно, – гость подмигнул ему, помедлил и начал: – Слушай, что тебе нужно сделать. Как только я уйду, поднимай всех людей Ромодановского, дворцовую охрану и слуг, седлай коней и скачи в Москву, к местоблюстителю патриаршего престола митрополиту Стефану Яворскому. Расскажешь ему, что император умер, и в полдень в Преображенском дворце состоится совет самых влиятельных чиновников и военных деятелей государства, на котором будет избран новый правитель Руси. Пообещай митрополиту возможность выбрать нового патриарха и намекни, что Екатерина, сговорившись с Меншиковым и Яковом Брюсом, лютеранскую веру в стране насадить желает. Думаю, что после этого он за тебя горой встанет.

Парень прервался, и царевич поторопил его:

– А дальше что?

– Что-что… Вместе с митрополитом и его ближними, собираете боевых шао-линьских монахов с дубинами, и вперед, – незнакомец увидел на лице Алексея непонимание, чему-то улыбнулся, щелкнул пальцами правой руки и сказал: – Не сдержался. Так вот, собираете духовенство, поднимаете москвичей и ты начинаешь раздавать обещания. Выполнишь их или нет – дело десятое. Главное – власть перехватить. Горожанам налоги убавишь. Духовенству патриарший престол вернешь. Солдатам сокращение армии, демобилизацию, награды и надел земли. Патриотам изгнание иноземцев. А крестьянам защиту от помещиков. Понял мою мысль?

– Вполне.

– Отлично. Разогреваешь людей, монахи тебе в этом помогут, они умельцы, а затем ведешь всех к Преображенскому дворцу и блокируешь его. После чего требуешь передачи тебе, как законному наследнику престола, всех государственных символов власти и печатей. А после этого действуй по своему разумению. Гвардейцам бочки с вином и деньги. Меншикова с его товарищами в Преображенский приказ. Пусть на дыбе повисят и расскажут, где украденные ими рублики. А императрицу можешь помиловать, дождись, пока брата или сестру тебе родит, и в монастырь ее отправь.

– А жесток ты, незнакомец, и говоришь так, будто знаешь, о чем речь ведешь.

– Жесток, говоришь? Чушь. Вот когда батюшка твой сотни тысяч русских людей в землю укладывал или церковь целыми деревнями раскольников выжигает – вот это жестокость. Я прагматик, поэтому предлагаю тебе полсотни воров и предателей ради блага страны и твоего будущего прижать, и только-то. Ты можешь стать императором и должен мыслить по-другому, так что царевич, мой тебе совет – не бойся беды и не оглядывайся чужое мнение, кроме народного, действуй решительно и все у тебя получится.

– Да, кто ты такой!? Ты дьявол или ангел небесный!?

Алексей порывисто вскочил с кровати, а юнец взмахнул рукой, мол, сядь. И дождавшись, пока царевич снова присел, произнес:

– Нет, я ни ангел и ни бес, а такой же человек из плоти и крови, как и ты, только знаю немножко больше тебя и события предвижу.

– И ты говоришь, что я могу победить Меншикова и его партию?

– Уверен, но ты должен действовать без промедления и без колебаний, а победишь или нет, зависит от твоих поступков и решительности.

– А что со мной дальше будет? Ты можешь про будущее рассказать?

– Рассказать можно, но не все. И есть три вещи, которые ты должен знать. Первое, не смотри на запад, а иди на восток. В Сибири мощь Великой Руси, а на западе ее растрата, обман и ложь. Второе, замирись с казаками и Мазепой, и придет срок, ты об этом не пожалеешь. Они добро запомнят и отплатят за него сторицей. И третье, может быть, самое важное. У твоего учителя Никифора Вяземского есть крепостная девка Евфросинья Федорова, она твоя половинка по жизни, и с ней ты будешь счастлив. На этом все. Ты знаешь, что должен сделать, и теперь дело за тобой. Прощай, царевич!

Парень посмотрел в окошко, где начинало светать, и встал, а Алексей спросил:

– Мы еще увидимся?

– Если надумаешь с донцами мир заключить, обязательно встретимся. И если будет интерес пообщаться, тему для разговора найдем.

– Так ты казак?

Но юнец не ответил, а снова резко щелкнул пальцами. На долю секунды от неожиданности царевич моргнул, а когда веки поднялись, в спальне уже никого не было. Дверь прикрыта без запора, горит свеча и предутренняя тишина наполняет пространство помещения.

Алексей быстро прошептал короткую молитву и размашисто перекрестился. Затем он надел гвардейский мундир, прицепил на пояс шпагу и покинул опочивальню.

Под дверью на лавках сном младенцев спали преображенцы, два крепких парня, и будущий император всероссийский прокричал:

– Встать, мерзавцы! – Тайные агенты вскочили и, глядя на царевича, спросонья не узнали его, а он, не давая им опомниться, начал отдавать команды: – Смирно, собачьи дети! Сгною! Где Мухортов!?

– Дык, Ваше Высочество, внизу, – ответил один из преображенцев.

– Сюда его! Живо! Одна нога здесь, другая там!

Мухортов появился через минуту. Он хотел оправдать своих людей и отправить царевича обратно в спальню, но не решился возразить. Алексей Петрович вчера и сегодня – это совершенно разные люди. Вчерашний царевич, высокий и сутулый человек, плакал и выглядел жалко. А сегодняшний, подтянутый и уверенный в себе орел, ни дать и ни взять, настоящий гвардейский офицер.

Поэтому осторожный дьяк промолчал, а наследник престола выговорился и, направившись на двор, тоном, не терпящим возражения и пререкания, бросил дьяку:

– Собирай солдат, своих людей и слуг. Мы отправляемся в Москву.

– Но князь Федор Юрьевич…

– Твой князь в Преображенском дворце, как в ловушке сидит, за свою жизнь думает. И чтобы его спасти, мы должны действовать сами.

– Я понял, Ваше Величество.

Командир преображенцев отправился выполнять приказ, а царевич Алексей, сохраняя уверенность в своих силах и боевой настрой, с удовлетворением отметил, что его впервые поименовали как монарха.

51

Россия. Москва. 01.03.1709.

Моя миссия в Москве окончена. Царевич Алексей, на что хлюпик и размазня, жить захотел и показал себя с самой наилучшей стороны. Он сделал все именно так, как я ему посоветовал, и добился выполнения поставленных перед ним целей. Впрочем, по порядку.

Во главе немногочисленного конного отряда царевич отправился в Успенский собор, где встретился с митрополитом Рязанским и Муромским Стефаном Яворским. О чем говорили эти два человека, в общих чертах понятно, и спустя час, находясь неподалеку, я услышал колокольный набат, который созывал столичных людей на соборную площадь. Удары большого колокола накрывали окрестности гулом, поселяли в москвичах тревогу и начались такие движения, каких до сего дня мне никогда видеть не приходилось.

Тысячи горожан, словно ждали этого сигнала, толпами стянулись к собору и застыли вокруг паперти. Никто не знал, по какой причине их сюда созвали, и версий было много. Одни говорили, что Москва опять горит, но дымов видно не было. Другие баяли, что Булавин с казаками уже в предместьях, но и этот слух был осмеян. Третьи утверждали, что грядет новая война со шведами, и это было страшно. А четвертые кричали, что наступает конец света, но таких граждан побили и они заткнулись.

В общем, слухи разрастались и множились. Горожан становилось все больше и, наконец, колокола замолчали и на паперти Успенского собора в окружении монахов появились два человека. Один, конечно же, царевич Алексей Петрович Романов, без полушубка, лишь в темно-зеленом мундире со шпагой на боку. Другой, суровый пожилой мужик в черном клобуке и с посохом в руках, ярый борец с еретиками, раскольниками, язычниками и сатанистами, митрополит Стефан.

Толпа замерла, а Яворский умело и талантливо потянул паузу, и когда люди уже начали нервничать, вскинул над головой посох и разразился прекрасной зажигательной получасовой речью. При этом в выражениях он не стеснялся, и рассказал москвичам все, что они уже давно хотели услышать. И честно говоря, я сам заслушался словами митрополита, который умело сплетал их в предложения и прекрасно знал чего ждет и о чем мечтает простой народ. Он двинул тему того, что вчера ночью царь был отравлен проклятыми еретиками-лютеранами, которые именно сейчас над трупом заступника православия, аки вороны рвут Святую Русь на части. И пока это происходит, законный наследник престола, сирота и страдалец, вынужден спасаться в святом храме и просить русский народ о помощи.

От такой экспрессии и умелой подачи информации, москвичи ошалели и реакция их была предсказуема. Горожане ловили каждое словечко Стефана, и поскольку народ на Руси к чужому горю не равнодушный, на царевича смотрели как на жертву обстоятельств и последнюю надежду всего православного мира. А Стефан, видя такую реакцию, еще маслица в огонь добавил, и понес такую ахинею, что меня за малым на смех не пробило. Однако я сдержался и очень правильно сделал, ибо в отличии от меня горожане словам митрополита верили.

– И ведомо нам, служителям Святой Церкви, – потрясая посохом и задрав бороду к небу, басил Яворский, – что околдован был наш православный царь Петр Алексеевич. Попал он в сети злокозненной немецкой ворожеи Анны Монс, которой способствовал купленный иезуитами за тридцать сребреников предатель Алексашка Меншиков, и через это многие плохие дела совершил наш царь-надежа. Но Бог Истинный не отринул его и всегда жил в сердце Петра Алексеевича. Господь боролся с дьяволом рогатым за душу нашего государя, и не смогли проклятые колдуны овладеть его разумом полностью. И потому вчера вечером он был отравлен злым чародейским питьем, и умер государь, как подобает христианскому царю, со смирением, без злобы в сердце и с думой о русском народе.

На короткий момент митрополит замолчал и из толпы к нему выскочил горожанин, по виду торговец с рынка или мелкий лавочник, который упал перед ним на колени и прокричал:

– И что же нам теперь делать, святой отец!?

Левой рукой митрополит, как и подобает православному, поднял лавочника с колен, поставил его рядом с собой плечом к плечу, и приступил к наставлению толпы:

– Москвичи! Люди православные! Все идем к Преображенскому дворцу! Освободим честных бояр, кто за царевича Алексея, а всех предателей веры православной, лютеран и колдунов, побьем каменьями и спалим в деревянных срубах! Вперед! Во Славу Христову! С Благословением Его! За Веру и Правду!

Словно копье, Стефан Яворский вскинул перед собой посох и толпа горожан, направилась к последнему пристанищу Петра Романова. Мне в этом шествии принимать участия интереса не было и по пути, скользнув в один из многочисленных проулков Солдатской слободы, как и все умные осторожные люди, за продолжением спектакля, я наблюдал со стороны.

Москвичи подошли к Преображенскому дворцу, столкнулись с шеренгами гвардейцев, которые перегородили улицы, и тут выяснилось, что рядовые солдаты о смерти императора ничего не знают и выполняют приказы своих офицеров, верных сторонников Меншикова. К полкам выдвинулись агитаторы, митрополит, царевич и еще несколько человек в военных мундирах. Короткие переговоры прошли успешно, проход был открыт и усилившаяся гвардейцами толпа, подобно морскому цунами, накатилась на деревянный дворец с несколькими каменными постройками.

Что было после этого, вполне предсказуемо. Ромодановский, Шереметев и присоединившиеся к ним вельможи и генералы, на своих плечах вынесли тело покойного императора на улицу, и народ удостоверился, что его не обманывают. Люди плакали и жалели своего государя, горе все-таки, и пока это происходило во дворце поменялись караулы, а Меншиков, его сторонники и императрица через черный ход под крепкой охраной были отправлены в Преображенский Приказ.

Власть оказалась в руках Алексея Петровича и, удостоверившись, что держит он ее крепко, я залег на дно и ждал того момента, когда все успокоится. Наконец, вчера был похоронен «Отец Отечества» Петр Первый и столица стала возвращаться к привычному ритму жизни. Мне следовало возвращаться домой и по рекомендации Жукова в качестве возчика, присоединившись к торговому обозу на юг, я покинул столицу Руси…

На краткий миг я остановился на заснеженной дороге и оглянулся назад, туда, где за лесной чащобой, осталась многолюдная беспокойная Москва. Все прошло неплохо, история изменилась и мне остается надеяться, что царевич, который вскоре станет императором, не пропустит мои слова мимо ушей, запомнит их и не сломается. Если так, в будущем с ним можно иметь дело. Понятно, что впереди еще будет многое, и кровь, и хитрые интриги, и непонимание, и ложь, и зависть, но жизнь продолжается и все в наших руках.

– Эй, ты чего застыл!? – Меня окликнул голос старшего в обозе, приказчика Мефодия, крепкого мужика в овечьем тулупе, который ехал на резвом жеребчике по обочине. – Поторапливайся!

– Понял, дядька Мефод.

Подхватил под уздцы запряженную в сани смирную рабочую лошадку, я повел ее по дороге на Малоярославец. Наш обоз должен успеть к Туле до таяния снегов, и тут Мефодий прав, надо спешить.

Конец первой книги.

Оглавление

Пролог

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

43

44

45

46

47

48

49

50

51 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg