«В тени сгоревшего кипариса»

В тени сгоревшего кипариса (fb2) - В тени сгоревшего кипариса [htmlDocs2fb2] 1283K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Николай Михайлович Инодин

Инодин - В тени сгоревшего кипариса

В тени сгоревшего кипариса.

В тени сгоревшего кипариса

Не срослось, не сложилось, не было.

Ничего водой не снесло.

Нет о том ни были, ни небыли:

На пустом быльё не росло.

Не рождённые, не любившие,

Не имевшие вовсе судеб,

Чем дышали они, не бывшие,

Никогда не жившие люди?

Шум прибоя почти не слышен — берег моря виден, но достаточно далек. Плеск и шорох волн заглушают гудение бесчисленных мух, карканье ворон и пронзительные вопли чаек. Тихо потрескивает остывающий двигатель. Звучит греческая и русская речь, иногда в эту мелодию вплетаются лающие фразы на немецком — не всех фрицев перемешали с грунтом танковые гусеницы. Запахи моря и пыли забивает кислая тротиловая вонь, густо замешанная на «ароматах» бензина и горелой краски.

Вечер. Закатное солнце делает тени гуще и длинней. Тень кипариса, перебитого прямым попаданием снаряда, косо лежит на башне танка. Гусеницы боевой машины по самый верх тележек подвески зарылись в обломки серого десантного планера. Красная пятиконечная звезда на бортовой броне мирно уживается с нанесённой на башню белой восьмиконечной родственницей. Одно крыло планера уцелело и задралось вверх. Намалёванный на нём чёрный крест щедро присыпан пылью, но ещё вполне различим.

На башне сидит танкист — чумазый и уставший. Он сдвинул на затылок ребристый шлем и устало, не торопясь, курит. Медленно выпускает из ноздрей табачный дым и смотрит на море. Там, за проливом, воды которого из-за обилия якорных мин местами напоминают суп с фрикадельками, его заждались. И он обязательно вернётся, потому что привык возвращать долги. Нынешняя победа — всего лишь щедрый задаток.

Глава 1. За три моря

Пятеро мужчин в военной форме без знаков различия стоят на пирсе и наблюдают за тем, как портальные краны легко, играючи, переносят с борта на берег грузовики, танки и артиллерийские установки. Выгрузка идёт не первый час, поэтому особого интереса не вызывает. Но порядок есть порядок, поэтому мужчины переговариваются, не прекращая следить за процессом.

— Фунтиков, скоро твои сараи выгружать начнут, не поломают их греки при разгрузке? Тридцать тонн — не кило изюму.

— Эти краны и потяжелее таскали, снимут. В Одессе как бы не хуже этих машинисты были.

— Какой-то ты спокойный, Михаил, не понимаю. Чужая страна, незнакомое всё. А ты будто на вокзале в Жмеринке на перрон покурить вышел.

— Так не первый раз, товарищ майор. Я на Родине меньше года пробыл.

— А чего тогда рапорт подавал?

— Тот раз не договорил с фашистами.

Михаил хотел сплюнуть, передумал и зло ощерился:

— Ещё бы с французами потолковать. О гостеприимстве.

Фунтиков провожает взглядом величаво проплывающую над ними тушу трёхбашенного танка.

В самом деле, ему не впервой. Приходилось, волнуясь, разглядывать с палубы парохода как разворачивается панорама незнакомого морского залива, таращиться на чужие маяки и дома непривычного облика. Два года назад младший лейтенант Фунтиков первый раз слушал незнакомую речь докеров, волновался, когда кран выдернул его Т-26 из корабельного трюма, будто морковку из грядки. Удивлялся незнакомой архитектуре, на узких улочках Барселоны любовался вычурными балконными решётками, втягивал раздутыми ноздрями ароматы апельсиновых рощ. Это потом, спустя полгода, с лёгкой руки кареглазой каталонской красавицы прилипнет к нему кличка «дон Мигель». К тому времени лейтенант Фунтиков уже оценит «прелесть» узких улочек средневековых городов, научится видеть в маслиновых и гранатовых рощах, в виноградниках и старинных ветряных мельницах не иллюстрации к романам Сервантеса, а удобные места для засад, огневых позиций и наблюдательных пунктов.

Навоевался Михаил от души, и с врагом, и с союзниками. С тех пор расхлябанность и неорганизованность числит в одном ряду с изменой, ещё и не сразу решишь, от чего вреда больше. Когда франкисты и итальянцы отрезали их группу от морского побережья, Михаил среди танкистов остался старшим. Метался на последних литрах бензина по горам и долинам, пытался несколькими танками и броневиками перехватывать маневренные группы итальянских танкеток и марокканской кавалерии. Иногда – успешно, тогда дон Мигель любовался приземистыми силуэтами горящих «Ансальдо» и пустыми сёдлами на спинах поджарых берберийских лошадей.

Запёкшейся кровью на грязных бинтах памяти остались последние бои летом тридцать девятого: щедро политые кровью сумасшедших марокканцев склоны, трупы последних защитников Республики. Снаряды и топливо для его «El bravo Rojo[1]», латаного-перелатаного Т—26, последнего остававшегося в строю, чуть ли не в котомках приносили со всего пиренейского фронта. Когда ни того, ни другого не осталось, Михаил сам разбил молотком прицелы, воткнул первую передачу и выпрыгнул из танка. До конца смотрел, как падает в ущелье, разваливаясь на части, испытанный боевой друг.

Переход границы, наглость и презрительная вежливость французских чиновников. Лагерь…. Это и вовсе не хочется вспоминать.

Марсель, пароход «Четвёртый Интернационал», переход до Одессы, который Михаил почти не помнит — на борт его поднимали на носилках, свалило с ног запущенное в лагере ранение. На палубу врач разрешил выходить уже после прохода черноморских проливов.

Разговоры со строгими, внимательными особистами, затем Москва, орден Красного Знамени, третий кубарь в петлицах и рота Т-28 в пятой тяжёлой танковой бригаде. Огромный Харьков, степи, где по балкам и оврагам прячутся от зимних ветров и летнего солнца украинские сёла. Певучий говор с непривычным мягким «г», неистребимые «семки», шелуха от которых не хуже палой листвы может покрывать дощатые тротуары, черные, сочные вишни. Новая техника и постоянные стычки с командованием в попытках выбить топливо и боеприпасы для проведения стрельб, тренировок и тактических занятий. Последняя беседа в кабинете командира бригады.

— Садись, герой, — комбриг махнул рукой на ряд стульев у стены, – Разговор у нас с тобой не на пять минут, нечего тебе во фрунт тянуться.

Командира в бригаде уважали, человек он был правильный, бригаду любил, как собственного ребёнка. Подождал, пока Фунтиков усядется, присел прямо на свой массивный, крытый зелёным сукном стол, сдвинув в сторону один из двух телефонов. Включил настольную лампу и взял со стола знакомый лист бумаги.

— Твой рапорт, твой. Пятый за месяц, не ошибся я? Читаю: согласно учебному плану… на подготовку механиков-водителей… практическая стрельба… моторесурс… Грамотно излагаешь, образованный. У тебя родители кто?

— Отец — телеграфист, мать — учительница, товарищ комбриг.

— Заметно. Что насторожился, думаешь, ругать буду? Всё правильно написал.

Михаил почувствовал себя так, будто перед ним вдруг распахнули дверь, которую он собирался выбивать с разбега.

— Всё верно пишешь, товарищ старший лейтенант, не всё видишь. Учебный план это, конечно, хорошо, но снаряды для КТ-28 я только в этом месяце в округе выбил, и дали столько, чтобы НЗ на случай войны пополнить. А ещё бригада каждый год по два парада откатывает. Тридцать пятые всем батальоном на Красную площадь ездят, двадцать восьмые в Харькове ходят, а это, старлей, уже вопрос политический — демонстрация мощи РККА друзьям и возможным противникам. На подготовку весь моторесурс уходит. И бензин тоже.

— Но… — растерялся Михаил, — А если война? Стрелки и наводчики по разу стреляли, механики только по площадям и проспектам водить умеют.

— Жизнь заставит — научатся, — вздохнул Батя, — Которые выживут. Пока важнее войны не допустить, отсюда — парады. А ты, значит, не навоевался ещё? И холост.

— Да, товарищ комбриг, не женат.

Командир взял со стола вторую бумагу, протянул Фунтикову:

— Читай.

Подождал, пока подчинённый ознакомится с документом, забрал приказ, положил назад в папку.

— Пойдёшь?

— Да, товарищ комбриг!

— Пиши ещё один рапорт, старлей, думается мне, там тебе самое место.

Невысокий, наголо обритый парень, на широких плечах которого готова под напором мускулатуры рассесться по швам крепкая шинель, расхохотался:

— Потолкуешь ещё, какие твои годы!

Пожилой грек в рабочей одежде, с сединой на тёмных курчавых волосах подошёл к группе добровольцев и выдал длинную фразу, активно помогая себе руками. Бритый командир вдруг зачастил в ответ, почти не уступая докеру в скорострельности. Потом повернулся к старшему:

— Товарищ майор, просят отойти в сторону, они сюда сейчас снаряжение выгружать будут.

Не желая мешать, командиры отошли почти к самому трапу судна.

— Ты, Котовский, за границей только в Финляндии был, и то дальше линии Маннергейма не проехал, откуда греческий знаешь?

— Из детства, товарищ майор. Беспризорничал в Крыму, тамошние рыбаки не дали с голоду помереть. А они через одного греки, если не больше, так и выучил. Само получилось.

Старший лейтенант Алексей Григорьевич Котовский сыном героя Гражданской не был и родственником не являлся. А однофамильцем назначил себя сам.

В шайке малолетних беспризорников, которая выживала, перебираясь из одного крымского посёлка в другой, верховодил Яшка-гагауз. Был он лет на пять старше остальных мальков, водился со взрослыми ворами и контрабандистами, но пацанов в грязное вмешивать не давал, заменял салажатам и папу, и маму. Если бы не его постоянная опека, большинству детей не дожить до совершеннолетия — Крым двадцатых был местом безжалостным. Вечерами, когда мальки по-братски делились у костра дневной добычей, Яшка рассказывал замечательные истории. Чаще всего — о знаменитом атамане Ада, Григории Ивановиче Котовском, который ещё при царях отнимал у буржуев богатства и раздавал бессарабским беднякам. Замурзанные детишки кутались в драные клифты, с горящими глазёнками слушали, как знаменитый герой водил за нос царских жандармов, голыми руками ломал замки и тюремные стены, освобождал товарищей под носом у полиции. А после революции — кто не слышал о героическом комбриге Котовском?

Яшку прирезали на одном из воровских дел, ватага распалась. В августе двадцать пятого судьба привела Лёшку в Одессу. У большого дома с колоннами висели приспущенные флаги с чёрными лентами, в двери медленно, по одному, проходили люди, на пыльной улице собралась длинная очередь.

— Дяденька! — потряс какого-то мужика за рукав Лёха. — А чего это все туда пруцца?

— Враги Котовского убили, таки люди попрощаться хочут, — ответил тот, и Лёнька тихонько прошёл, встал в конец очереди.

На следующий день в приёмнике-распределителе на вопрос: "Как тебя зовут?", Лёха выпрямился и, прямо глядя тётеньке в глаза, ответил:

— Алексей Григорьевич Котовский.

— Что, сын? — ехидно поинтересовался сидящий за соседним столом гражданин самого контрреволюционного вида — в пенсне и с нарукавниками.

— Нет, — честно ответил пацан, — Но очень хотел бы быть.

Поражённая такой логикой тётка занесла в личное дело и фамилию, и отчество. Возраст парня определили на вид — десять лет.

Выгрузка помощи из Советского Союза идёт круглосуточно, к вечеру семнадцатого ноября у северных окраин Салоник развернулся импровизированный палаточный городок. Импровизированный потому, что палаток с собой добровольцы не привезли, пришлось включать смекалку: растянули несколько танковых тентов на сбитых из жердей каркасах. Над трубами полевых кухонь курятся дымки, техника стоит в укрытиях, вокруг суетятся экипажи, проверяют и обслуживают.

В небо уставились длинные стволы зенитных трёхдюймовок, из кузовов нескольких полуторок задрали рыла счетверённые «максимы». То и дело над городом и портом тройками проносятся ястребки. Летунов и их технику выгрузили в первую очередь, они успели пару раз схлестнуться с итальянцами, больше фашисты днём над Салониками не появляются. Режут глаз восьмиконечные белые звёзды на знакомых силуэтах. Пора привыкать.

Лейтенант Клитин проверяет подготовку машин роты. Танки не новьё, все образца тридцать третьего года, но в Одессу поступили прямо с завода, с капиталки, и выглядят немного непривычно — другие гусеницы и тележки, очертания корпуса искажают листы дополнительной брони, изменилась форма кормы — её подняли, чтобы разместить новый двигатель, способный тащить увеличившийся вес танка. На всех башнях — «короны» поручневых антенн — после того, как стали давать продукцию новые заводы в Чите и Иркутске, радиостанций хватает. Антенны монтируют теперь даже на танки, на которых нет радиостанций — почему командирские машины не должны выделяться, доходчиво объяснили расчёты противотанковых орудий противника в Испании, Финляндии и на склонах хасанских сопок.

Лейтенант шагает вдоль строя, проверяет, хорошо ли пришиты погоны и нарукавные нашивки, верно ли укреплены на пилотках кокарды. По команде бойцы снимают пилотки, и предъявляют для осмотра иголки. Клитин не ленится, проверяет, достаточной ли длины вдетые нитки. Война войной, а порядок в армии никто не отменял.

Две недели тому назад лейтенант Клитин, тогда ещё командир танкового взвода, так же прохаживался перед выстроенным личным составом. «Летучая мышь» скудно освещала кусок коридора, ведущего в помещение казармы. От рядов двухъярусных коек доносилось сонное дыхание спящих бойцов, а подчинённые лейтенанта осоловевшими глазами таращились на взводного.

— Если кто не понял, повторяю ещё раз. Для того чтобы пришить пуговицу, необходимо взять иглу в левую руку, развернув её остриём вниз. Тогда ушко иглы окажется в удобном для вдевания нитки положении. Отмерив необходимое количество нити соответствующего цвета…

Топот сапог дневального, громкий шёпот:

— Лейтенанта Клитина на выход!

— Кто? — не оборачиваясь, уточняет лейтенант.

— Командир батальона.

— Почему дежурного по батальону не вызывал?

— Товарищ капитан запретил! Сказал — не надо людей будить,— виновато пожал плечами боец.

Клитин повернулся к стоящему в трусах и брезентовых тапках личному составу:

— Отбой на сегодня, и смотрите мне, завтра ещё раз проверю!

Комбат ожидал в батальонной курилке.

Капитан сидя выслушал доклад своего самого старого командира взвода, бросил окурок в стоящую в центре огороженной деревянными скамейками площадки снарядную гильзу.

— Всё никак не уймёшься?

— Не понял вопроса, товарищ капитан!

— Ты зачем людям неделю спать не даёшь? Мне доложили, я не поверил. Сам решил посмотреть.

— Проводил занятие по приведению в порядок формы одежды, товарищ капитан. На вечерней поверке рядовой Чумак стоял с пуговицей, болтавшейся на одной нитке. На замечание отреагировал неправильно, и я как командир взвода принял решение о проведении занятия.

— Ночью?

— Днём по расписанию взвод будет находиться в разных местах, товарищ капитан, а после обеда заступает в наряд!

Комбат выматерился и попытался взглянуть в лицо подчинённому. Не вышло – слишком мало света давала тусклая лампочка, болтавшаяся на столбе под жестяным конусом.

— Ты понимаешь, что они тебя ненавидят?

— Я требую от них точного исполнения уставов, товарищ капитан. Выполняю свой служебный долг!

Комбат задумался. Неприятный подчинённый и в самом деле ни разу не нарушил требования Устава. Формально. Но иметь такого командира в батальоне ему не хотелось. И способ избавиться от него был.

— Лейтенант, роту получить хочешь?

Из роты можно сделать неплохой инструмент — решил Клитин. Бойцы молодые, неиспорченные, исполнительность на высоте, форма одежды в порядке. Жаль, индивидуальная маркировка предметов формы и снаряжения запрещена приказом.

— К машинам!

Пришло время проверить подготовку техники.

На карте разложены: циркуль-измеритель, целлулоидная линейка и красно-синий карандаш «Тактика». Чёртовы греки, не могли кириллицу выучить или на латинские буквы перейти. Попробуй составить маршрут, если все надписи на карте исполнены нечитаемыми крючками. Переводчик простым карандашом подписал названия сёл и городов по основному маршруту, а если маршрут придётся менять? Ладно, один хрен московский мамлей хвостом таскается за комбатом, будет надо — ещё раз подпишет.

Майор Барышев, на свою голову, первым прибыл в штаб Одесского военного округа и немедленно был назначен командиром танкового батальона, с корабля на бал угодившего на греческую войну. Две недели на всё про всё, из них четыре дня занял морской переход. Остальным будет легче, следующий конвой через неделю, успеют больше.

Майор, мужчина не глупый, давно смекнул, что предписание на убытие к новому месту службы получил в тот же день, в который Муссолини приказал бомбить Грецию. Тогда здесь, в Салониках, попал под фашистские бомбы линейный крейсер «Фрунзе» – гордость советского народа, прославившийся ещё в Испанскую. Инцидент дал советскому руководству повод оказать помощь в отражении агрессии. Значит, ждали этого в Кремле, раз начали людей собирать заранее. Понимал Барышев много, а говорил мало, может, поэтому и оказался на войне, сразу после лечения в госпитале и санатория.

Батальон набран с бору по сосенке из четырёх округов, взводные и командиры экипажей все, как один, последнего выпуска, комсомольцы-добровольцы, зелень необмятая, половина рядового состава больше времени в частях провела, чем они. Всего времени на слаживание – пока до фронта доберутся. Зато с ротными повезло — два ветерана, битые-стреляные, орденоносцы, опять же. Тому комбригу, который Фунтикова от сердца оторвал, майор и вовсе цистерну водки должен — иметь в батальоне ветерана, который два года дрался с итальянцами, да ещё в горах, Барышев и мечтать не мог. С Котовским комбат немного знаком — на соседних участках о линию Маннергейма бились. Клитин немного непонятен — слишком долго во взводных командирах ходил, но характеристика с последнего места службы хорошая, и технику лейтенант знает.

С матчастью проблем быть не должно — техника прибыла в Одессу с заводов, после капитального ремонта – кроме самоходок, эти и вовсе новенькие. Тоже, между прочим, до инцидента с «Фрунзе». С техникой ожидали личный состав представители АБТУ и заводские специалисты, был даже один американец. Некоторые прибыли с батальоном в Салоники. Дураку ясно — будут проверять модифицированные танки в боевой обстановке. Заодно помогут с ремонтом, не всё им сидеть по летучкам с протокольными мордами. Майор сложил карту в планшет и выбрался из-под навеса.

— Прорвёмся, боец, — сообщил он сидящему у телефона связисту и направился к ожидающему его автомобильчику. Впервые в жизни из штаба за ним прислали таксомотор.

Треск мотоциклетного мотора ранним утром мёртвого на ноги поставит, но во временном военном городке спящих давно нет — личный состав заканчивает мыть котелки. Мотоциклистов накормили в первую очередь, они рванули по маршруту – смотреть состояние дорожного полотна, мостов и выбирать места для привалов. За мотоциклистами снялось тыловое хозяйство – до фронта далеко, машины по холодку доберутся до места обеденного привала, к приходу колонны обед будет готов, умывальники оборудованы. Когда габаритные огни грузовиков с кухнями исчезли за холмом, заревели, прогреваясь, танковые моторы.

Фунтиков поморщился — его первую роту командир батальона поставил замыкающей – если танк скиснет на марше, придётся его волочь на буксире. Тяжёлые, мощные Т-28 для этого подходят лучше других машин. Но из-за этого вся копоть и поднятая колонной пыль достанутся первой роте.

Залязгали гусеницы, начали вытягиваться вдоль дороги танки Котовского. За ними — управление батальона, радиостанция, штабной грузовик и одна из машин зенитно-пулемётного взвода. Несмотря на несколько инструктажей, туда же полез доктор на крестоносной полуторке, и какое-то время с дороги слышалась громкая командирская речь капитана Мотылевича — помкомбата объяснял доктору глубину его заблуждений. Пока «санитарку» вышибали из колонны, за штабом выстроилась батарея самоходок — шесть СУ-пятых гордо задрали к небу толстые короткие стволы стодвадцатидвухмиллиметровых гаубиц. За каждой самоходкой следует транспортёр боеприпасов.

Самоходчиков подпёр Клитин. Многовато он суетится — бегает, флажками машет, орёт. Хотя… Его первая рота, первый марш. Привыкнет — успокоится.

Когда последний танк третьей роты занял своё место, Михаил на всякий случай прижал пальцем к горлу ларингофон:

— Вперёд!

Спаренные моторы с надписью «Caterpillar» на блоках цилиндров аккуратно, почти без рывка, сдвинули с места тридцатитонную махину танка. Привычное ухо сразу различит - не М-17. Звук тише, мощность выше, а аппетит меньше. Топливо — обычный автомобильный бензин. Моторы, даром что подписаны не по-русски, изделие вполне советское — изготовлены в Чите, на паевом предприятии[2] «Красный Катерпиллер». Качество прекрасное. На коробках передач и фрикционах модернизированных танков тоже надписи по-английски, хоть и выпущено всё между Томском и Владивостоком. Танки с индексом «Э»[3] Фунтикову нравятся, особенно Т-28. Восемьдесят миллиметров лобовой брони это не фунт изюму, проклятый ПАК-тридцать семь, угробивший в Испании большую часть республиканских танков, её в упор не возьмёт. Куда итальянцы могут засунуть свои ружья «Солотурн», пусть им католические священники объяснят, они по причине целибата должны быть в курсе. Новая пушка танка не только способна проломить навылет любой танк мира, но и батарею тех же ПТО смешает с землёй, не сильно напрягаясь. Запас хода на одной заправке вырос, не сильно, но и это в копилку пошло. Если указанные в паспорте данные о пробеге до текущего и капитального ремонтов окажутся правдой — держись, Муссолини, придём в Рим, а моторесурса ещё на сотню парадов хватит.

Жаль, таких аппаратов всего пять на бригаду, не по карману они греческой республике. Эта пятёрка — подарок грекам от братской страны, поэтому остальные десять танков в роте – Т-26. Прекрасные машины, много лучше погибшего на франко-каталонской границе «Красного смельчака», но всё-таки не то. Михаил согласен с остальными ветеранами — проходит время лёгких танков. Будущее за средними и тяжёлыми машинами.

Пока за танками становились в колонну две батареи противотанковых сорокасеми, грузовики и заправщики, Фунтиков ещё раз проверил зенитный пулемёт — заряжен ли, легко ли турель поворачивается, посмотрел на плывущие по небу облака через проволочные круги прицела. Глядя на ротного, завертели пулемётами командиры остальных машин. Правильно, у фашистов сильная и многочисленная авиация, не просто так все танки батальона вооружены зенитными пулемётами. До фронта чуть больше полутораста вёрст, это по дорогам. Для самолёта — меньше. Налёт возможен в любую минуту.

Наконец колонна выстроилась, командиры рот и взводов вскинули над головой флажки, докладывая о готовности к движению, затем по очереди каждый продублировал отмашку комбата: «Вперёд!». Усилился гул моторов, и дальние башни стали уменьшатся.

Двинулись.

Ровно работает мотор, равномерно лязгают траки — правая гусеница по щебню обочины, левая — по асфальтовому покрытию шоссе. Неспешно ползёт навстречу греческая земля, колышется под задницей командирский танк. Если человек не полный дурак, после двух-трёх поездок на броне обзаведётся подстилкой, чтобы уберечь зад от тряски и холода. По этой причине старший лейтенант Котовский движется навстречу подвигам, восседая на видавшей виды суконной подушечке, набитой гагачьим пухом.

— Талисман, однако, — сказал старшина Тингеев, вручая любимцу бригады собственноручно изготовленный предмет. – Хороший охотник зверя, птицу бьёт, шкуру и перья себе берёт. У этой кукушки шкура шибко рваная была, на куртку не хватило. Пусть теперь тебе зад греет, самое ей место.

Наглый финн три дня не давал танкистам покоя, подбирался на лыжах, давал пару очередей из автомата и исчезал раньше, чем красноармейцы успевали открыть ответный огонь. Небось, радовался, гад, слыша за спиной звуки заполошной стрельбы.

Бригада пробивалась сквозь снега Карельского перешейка без пехоты, и гоняться по тайге и болотам за наглым беляком было некому. Как Котовский почуял, откуда собирается стрелять этот мамин сын, он и сам понять не мог, как толкнул кто под руку. Всадил снаряд в ничем не примечательную кучу валежника, а он угодил автоматчику прямо в бок. Чудом, причём вдвойне, потому что замотанный заряжающий загнал в пушку не осколочный снаряд, а бронебойный. Финна разорвало на две половины. Автомат «Суоми» вместе с запасным магазином ушёл в штаб бригады и забыл вернуться, нож Алексей оставил себе на память, а из остатков шинели и теплой куртки диверсанта старшина–якут изготовил эту самую сиделку.

Да, год назад под гусеницы его танков ложилась совсем другая местность – заваленная снегом и минами, промёрзшая до звона земля Карельского перешейка. Здесь за час удаётся пройти столько, сколько там зубами подтягивали под танки за несколько дней. Смуглые чернявые люди, завидев колонну, не разбегаются. Останавливаются, улыбаются, машут руками. Котовский по привычке краем глаза следит — не замахнётся ли кто, не вскинет ли винтовочный обрез. Ничего не поделаешь, такие рефлексы. Условные. Не сильно, выходит, отличается человек от собачек профессора Павлова.

Ползут навстречу рыжие холмы, тускло блестят по сторонам пятна воды, не разобрать сразу — лужи или болотца. Лесов практически нет, так, кусты. Если деревья, значит сад, скорее всего — маслины. Это добро в засоленном виде пробовали все, старшина привозил. Зелёные Алексею понравились, напомнили солёные огурцы, а черные — не пошли, слишком жирные. Глаз по привычке примечает удобные для развёртывания места и укрытия, высматривает под вялой травой овраги и промоины.

Изредка проезжают встречные грузовички. Конные повозки встречаются чаще, но больше всего на дороге тележек, запряжённых неприхотливыми осликами. Один из серых тружеников, разглядел из-под шор колонну, испугался и заорал, прижав длинные уши. Котовский привстал с брони и повернулся, проводил орущего зверя взглядом — надо же, зверь небольшой, а ревёт не хуже парохода.

После обеденного привала осмотрели технику, проверили регулировки. Удивительно, шестьдесят километров марша, а в батальоне ни один танк не сломался. Расскажи кто такое — не поверил бы. Климат им тут подходит, что ли? Пока от границы до линии Маннергейма шли, каждый танк по два-три раза чинили. Зима, конечно, морозы, но и летом на учениях маршрут прошедшей части днём легко определить по стоящим у обочин танкам, а ночью — по громкой ругани экипажей.

После привала пересекли по бетонному мосту широкую реку. Алексей заметил задранные к тучам стволы и незнакомые каски расчётов, дёрнулся нырнуть в башню, потом смекнул — греки. Удивило, что союзники не пялились дружно на проходящие танки, а продолжали смотреть за воздухом. Если все греки так службу волокут, значит, толковая у них армия. Хорошо.

Пару раз над дорогой проходили тройки самолётов — высоко, под самыми облаками. Не понять, свои или чужие. Ближе к вечеру на горизонте показались горы. Надо после ужина раскрутить Мишку на рассказы про испанскую — пусть народ послушает, да и самому не помешает. Ну, и опытом поделиться. За битого, как говорят…

До финских укреплений они добрались после долгих мытарств, потеряв множество людей и немало танков, причём мороз и болезни положили больше людей, чем минные поля и кочующие снайперы. С той поры не любит Котовский интендантов. Имей тыловые крысы чуть больше мозгов и хоть каплю совести, сколько людей сберегли бы! Когда моряки и десантура вырвали у финнов победу, большую часть тыловиков отдали под суд, за вредительство. Алексей считает — правильно сделали. Не можешь обеспечить солдат едой и обмундированием, обеспечивай промышленность древесиной. На лесоповале им, харям раскормленным, самое место.

Отмучались с предпольем, упёрлись в финскую оборону. А там — незамерзающие болота, минные поля, за ними — надолбы во много рядов, бетонные доты, прикрытые полевой и противотанковой артиллерией. Где местность позволяла, финны понастроили эскарпов в два танковых роста высотой. Кто-то в штабе армии на карте стрелки нарисовал, приказ издал, и покатились в светлое будущее стрелковые цепи и ряды лёгких танков. Иногда вместе, но чаще — порознь. И горячая кровь, и горящий танк топят под собой снег, но всё равно снега осталось больше, чем растаяло, хотя ни крови, ни танков не жалели. Когда оказалось, что войск уцелела треть, а толку — чуть, в штабах растерялись и стали думать, кто виноват.

Алексею виноватых искать нужды не было. Знал — будь на его месте Григорий Иванович, враги давно топали бы в сторону пунктов временного размещения. Колоннами и под конвоем. Не присвоенная фамилия и не ежедневная гимнастика по системе доктора Анохина делают человека героем, головой думать надо. Лёха остался в роте старшим из уцелевших командиров. Вместе с механиками копался в потрохах эвакуированных с нейтралки танков, гонял в хвост и гриву прибывающее пополнение. Свободного времени не было, на сон не хватало, но Котовский пытался придумать способ прорыва.

Пока бригады и дивизии на земле зализывали раны, оправляясь от последствий проявленного героизма, на врага навалилась авиация. Это было страшно — дрожал разодранный сотнями винтов воздух, тонны бомб поставили на дыбы всю грязь ближайшего болота. Потери среди зимовавших там лягушек наверняка были страшные. По какой-то причине одна из эскадрилий СБ накрыла бомбами кусок минного поля перед финскими укреплениями, прихватив часть противотанкового рва — немного, всего несколько метров, но Котовский понял — оно, и метнулся к комбату.

Через полчаса комбриг пошарил биноклем по переднему краю, расправил пышные усы, машинально поискал на боку рукоять шашки, не нашёл, расстроился и сказал:

— Пробуй, Котовский. Под мою ответственность.

В роте на тот момент имелось шесть боеспособных Т-26, ещё удалось привести в относительно рабочее состояние приблудный химический танк первых выпусков. Пронырливый Тингеев сумел добыть в промороженном тылу несколько бочек огнесмеси.

С вечера пошёл снег, повезло. Сапёры поползли от воронки к воронке, обезвредили уцелевшие мины. Алексей сел за рычаги переднего танка, чтобы некого было винить, если задуманное не получится. Получилось — от удара в борт обгоревший корпус машины командира роты опрокинулся в ров. По нему, как по мосту, прошли пять танков, шестой сорвался и слетел в ловушку, но финнам это помогло мало — Т-26 заблокировали корпусами амбразуры двух укреплений. Неорганизованную контратаку сынов Суоми отбили вместе с пехотой, дали сапёрам время для подрыва всех входов и амбразур. Гарнизоны дотов остались внутри — заживо замурованными. Радостный комбриг расцеловал Котовского перед строем, красиво махнул рукой и повёл бригаду на прорыв — резать коммуникации. Через три дня Алексей, отделавшись контузией и проникающим пулевым в мягкие ткани верхней трети бедра, с боем вывел к своим два десятка бойцов — всё, что осталось. И комбрига вытащил — с простреленными коленями. Старый буденновец не доехал до госпиталя, умер по дороге. Котовскому за все заслуги в совокупности дали орден Красной Звезды.

Подушечку старшина Тингеев привёз Алексею в госпиталь. Вместе с вещами. Хороший мужик, большой души, только ростом не вышел.

Доты на том участке противник восстановить так и не сумел, очередное наступление имело все шансы на успех, но моряки и десантники ударили по Хельсинки раньше, поразив врага прямо в сердце.

Местность, по которой проходит маршрут движения колонны, лейтенанту Клитину не нравится, наталкивает на тревожные мысли. Рельеф сложный, сильнопересечённый, по мере движения ухудшается, при этом маскирующие качества местности становятся даже хуже — чем дальше от реки, тем меньше древесной и кустарниковой растительности по краям дороги. Среди пасущихся на склонах холмов овец танки не замаскируешь. Лейтенант бдительно следит за движением роты, не забывает на привале сделать замечание командиру взвода за растягивание колонны, но в глубине души доволен — его танки идут намного чётче, чем самоходчики. Колонна артиллеристов больше всего напоминает гармонь, на которой лихой виртуоз наяривает цыганочку. Танки третьей роты чётко держат установленную скорость, ровно двадцать километров в час, вправо – влево по дороге не мотаются. Порядок в танковых войсках.

Долгий марш на такой скорости вызывает притупление реакции, поэтому командирам машин нельзя долго смотреть в одну сторону. Клитин постоянно осматривает окрестности в установленном для себя порядке: голова колонны, машины роты, местность слева, затем справа от колонны, с переносом внимания от себя в глубину.

Тройка самолётов, со снижением заходящих на колонну слева, выпала из гармонии окружающего пространства, притянула к себе внимание лейтенанта. Между прыжком в люк и поворотом турели зенитного пулемёта он успел прижать большим пальцем тангенту:

— Воздух! Слева, три самолёта! — и выпустил длинную очередь навстречу атакующим бипланам.

С небольшим запозданием впереди подают голос счетверённые «максимы», и самолёты отворачивают, набирают высоту. Мелкие бомбы итальянцев взрываются с большим недолётом. Пятнистые самолёты непривычных очертаний не спешат уходить, разворачиваются и снова ложатся на боевой курс. Зря. Теперь, когда по ним стреляют десятки пулемётов, к колонне им не прорваться. Лейтенант меняет диск на пулемёте и ведёт стволом, рассчитывая правильное упреждение.

Когда долина Вардара осталась позади и начались предгорья, Михаил стал чаще оглядываться по сторонам. Вспоминал Каталонию, выискивал совпадения и различия, но существенно отличалось лишь небо — Испания запомнилась беспощадным солнечным светом и тем самым синим безоблачным небом. А здесь над головой сплошная пелена облаков, серых, как будни обывателя. Остальное похоже — оливы, виноградники, пасущиеся на склонах холмов овцы, тройка остроносых «Фиатов «Чирри», закладывающая вираж сбоку от колонны. Фунтиков даже не сообразил сразу, что итальянские истребители заходят в атаку не в воспоминаниях, а на самом деле. Мозги заработали, когда впереди простучала пулемётная очередь. И сразу вспомнилось: итальянцы тройками не летают. Поэтому вместо того, чтобы азартно ловить в прицел вёрткие самолёты, Михаил оглядывается по сторонам.

Как и следовало ожидать, остальные «Фиаты» находятся быстро — всей девяткой выскакивают из-за верхушек холмов справа — сзади. Михаил приподнимается над башней, отмахивает сигнал: «Делай, как я» разворачивает свой ДТ в сторону новой угрозы.

Сорвать атаку итальянцев огнём нескольких пулемётов не получается — большая часть расчётов азартно лупит в другую сторону. Но и такой встречный огонь заставляет пилотов нервничать — когда визг бомб сменяется ударами разрывов, клубы грязно-серого дыма безобидно вспухают в поле по обе стороны от дороги.

— Промазали, суки! — Михаил орёт, но слышит его только экипаж по внутренней связи – вой самолётных моторов, стук пулемётов и лязг гусениц глушат любые звуки.

Михаил уводит роту вправо, разгоняет в стороны, но итальянцы на вторую атаку не решаются, уходят на запад с набором высоты. За одним из бипланов тянется серая дымная полоса.

— Стой! Моторы не глушить! — Михаил встаёт на башне, чтобы осмотреться.

Колонна рассыпалась, лишь два грузовика остались на шоссе. Один разгорается, медленно, как-бы нехотя. Второй развернулся поперёк дороги, гонит струю пара из простреленного радиатора. По обочине, придерживая большую брезентовую сумку, бежит доктор — значит, есть раненые, возможно — убитые. Холодный ветер сносит пороховую гарь. Михаил успевает удивиться — воздух почему-то пахнет парным молоком.

«До фронта не доехали, один налёт устаревших истребителей и такие потери. Обделались по полной программе, что ещё греки про нас подумают…»

Фунтиков меняет диск на пулемёте, достаёт из чехла флажки — отсюда надо сматываться, пока не появились бомбардировщики. Поэтому он собирает роту на дороге и несколько минут распекает командиров машин — чтобы лучше запомнилось. Чуть позже комбат повторяет процесс для командиров рот и батарей.

Через десять минут батальон уходит, разогнавшись до максимальных тридцати километров в час. Пулемёты на танковых башнях повёрнуты на разные борта — нечётные влево, чётные пасут небо справа от колонны. Горящую полуторку столкнули в кювет, её ржавый скелет останется на обочине в роли дорожного знака «прочие опасности».

С каждым пройденным километром батальон поднимается выше в горы. Заметно похолодало, время от времени из низких туч начинает сыпаться снежная крупа. В такую погоду повторного налёта можно не опасаться, и комбат приказывает снизить скорость до двадцати километров в час – экономия топлива и ресурса моторов ещё в танковой школе накрепко вбита в командирские головы. По мере продвижения на запад меняется местность, чаще попадаются высокие деревья, в основном пирамидальные тополя. Куда ни глянь, взгляд натыкается на голые сады и виноградники. То с одной стороны, то с другой тянутся вдоль дороги серо-жёлтые, крытые рыжей черепицей дома, на их фоне уродливо смотрятся связанные из жердей кривые тёмно-серые заборы. Вперемешку с жилыми домами и отдельно от них разбросаны хозяйственные постройки довольно неопрятного вида. Иногда на склонах холмов открывается вид на совсем другие здания — с колоннами, увитые лозами, окружённые рядами деревьев.

— Буржуи живут, как пить дать! — показывает на одну из вилл Федька Баданов по кличке Хлястик. Парню от природы досталась настоящая богатырская стать, этакий Илья Муромец в танковом комбинезоне. Бойцы смеялись, что хлястик Фединой шинели обычный человек может вместо поясного ремня использовать. Если и было в этом преувеличение, то совсем небольшое. Трёхдюймовый снаряд в Фединых лапах кажется предметом маленьким и совершенно невесомым, поэтому Михаил и забрал его заряжающим в командирскую машину. Вопреки распространённому мнению, парень вовсе не добродушный увалень, повадкой больше напоминает молодого медведя, одетого в военную форму. Остёр на язык, соображает быстро, глаз имеет верный и приметливый, как и положено потомственному сибирскому зверобою. Час тому назад, на последнем привале, Фёдор попросил разрешения выставить любопытную башку из башенного люка.

— Выспался? — поинтересовался у него Фунтиков.

— И выспался, и не спится после бомбёжки. Разрешите, товарищ старший лейтенант!

Глядя на эту невинную рожу, легко поверить — не разрешишь, и помрёт несчастный боец от неутолённого любопытства. Прямого запрета на такую езду нет, а лишняя пара глаз не помешает.

— Вылезай, только возьми что-нибудь под зад постелить, – разрешил Михаил.

— Есть под зад постелить! — расцвёл Баданов и скрылся в недрах боевого отделения.

Время от времени по команде комбата танки прибавляют ход и обгоняют очередной обоз — автомобилями греческая армия небогата. Заслышав за собой гул моторов, принимает к обочине бредущая на войну пехота. Греческие солдаты выглядят непривычно — в пилотках, отвороты которых опущены, чтобы прикрыть от холодного ветра уши, в смешных шинелях-колокольчиках.

— Чисто бабы в сарафанах,— морщится Баданов.

— Зато воюют как настоящие мужики, — одёргивает рядового ротный.

Чернявые носатые греки белозубо улыбаются танкистам, что-то кричат, машут руками и снятыми касками. Михаил в ответ подносит к шлему ладонь правой руки.

За очередным поворотом над склоном холма половинками яичной скорлупы поднимаются купола. Церковь красива строгой простой красотой, никаких вычурных деталей, столь любимых архитекторами. И место выбрано с умом — небольшое строение из желтоватого местного камня возвышается над холмом, и, кажется, к самому небу возносит символ православного христианства.

— Во попы понастроили, чистый опиум для народа! — опешил комсомолец Баданов.

— Здесь народ набожный, Фёдор, до атеизма не доросли ещё. Агитацию не вздумай развести, не лезь в чужой монастырь со своим уставом!

Рядом с церковью, на обочине одинокой чёрной вороной стоит старушка, по самые глаза замотанная в траурную ткань. Спокойное, почти неподвижное загорелое лицо и нервные, не знающие покоя руки. Бабушка прижимает к груди небольшую тёмную икону без оклада и, не останавливаясь, крестит идущих мимо солдат. Те стаскивают каски и размашисто крестятся, глядя на церковные купола. Когда головной танк с грохотом и лязгом выкатывается перед старухой, она замирает, вглядывается выцветшими глазами в непонятную машину, потом вдруг кланяется и благословляет танки иконой. Долго смотрит им вслед, машинально вытирает выступающие на глазах слёзы концом головного платка, но подходит очередная рота, и она снова поднимает уставшие руки.

— Чего замолк, сладкоголосая птица юности? — Михаил толкает Фёдора локтем.

— Так, товарищ старший лейтенант, старуха эта…. Глаза…. — бойкий парень растерян и удивлён. — Как теперь дальше? Она же сниться будет!

— А вот так и жить, Федя. Чтобы потом было не стыдно в эти глаза посмотреть.

Ротный помолчал. Потом, неожиданно для себя, продолжил:

— У меня вот прошлый раз не вышло, хоть и нет в том моей вины.

Дальше ехали молча, думая каждый о своём.

К полудню девятнадцатого ноября батальон без особых происшествий вышел к албанской границе. Не считать же происшествием утреннюю бомбёжку при снятии с лагеря — греческие истребители перехватили бомбардировщики на подлёте, и те высыпали содержимое бомболюков далеко от цели. Бомбы перепахали горный склон, а часть листовок ветер донёс до прогревающих моторы танков. Ушлый Баданов притащил одну командиру роты. Михаил расправил на броне смятый листок. Бумага невысокого качества, часть букв смазана и шрифт непривычный — будто подшивку «Нивы» в библиотеке листаешь.

БРАТЬЯ!

Приказы безбожнаго большевистскаго правительства в очередной раз пытаются заставить лучших сынов РОССИИ кровью заплатить за осуществление своих людоедских планов!

Вам лгут о необходiмости защiтить страну, подвергшуюся нападению злобнаго агрессора. НЕ ВЕРЬТЕ наглой брехне сталiнских прихвостней! Наследнiки велiкай Римской имперiи встали на защиту порядка и веры от коммунистов, обманом захватiвших власть в православной Греции!

Доблестный воин! Поверни оружие против комиссаров, переходи на сторону единственной силы, способной сломать хребет краснопузой сволочи, что загнала великий Русский народ в колхозы и лагеря! Правительство Италии гарантирует сохранение жизни и свободы, и предоставит возможность сражаться с нашим общим врагом – коммунiстами в рядах свободнаго русскаго легиона!

В противном случае все не греки, захваченные непобедимой итальянской армией, будут считаться бандiтами и будут расстреляны на месте! Глупцы, вставшие на пути доблестных фашiстских легионов, будут уничтожены!

Сделав правильный выбор, предъяви эту листовку представителю итальянской армiи.

— Хоть бы ошибки исправили, грамотеи. Но яти с ерами убрать догадались… Гляди, Фёдор, как легко белое за чёрное выдавать, если совести нет. Греки их, считай, голыми руками лупят в хвост и гриву, а они — «непобедимая итальянская армия». Кретины. Похоже, беляк писал, недобитый. СвободнАго РусскАго, как же. Содержание отрабатывает, холуй фашистский.

Фунтиков складывает листовку, и бросает в командирскую сумку:

— Политруку отдам, пусть вечером политинформацию организует. Фёдор, зачем тебе столько? Сдаваться собрался?

Боец, ничуть не смущённый тем, что Фунтиков увидел его с целой пачкой прокламаций, широко улыбается:

— Газеты-то или будут, или нет, а это даже рвать не нужно – как раз размер подходящий, товарищ старший лейтенант! — и под дружный хохот экипажа кидается ловить очередную порцию бумаги.

На марше ротный замечает, что Фёдору какая-то мысль не даёт покоя – боец шмыгает носом, вертится, но задать вопрос решимости не хватает.

— Не мельтеши, боец, танк раскачиваешь. Спрашивай уже.

— Я про листовку, товарищ старший лейтенант. Вы сказали — греки их голыми руками лупят. А в Испании фашисты победили ведь. Вы нам вчера рассказывали, как там воевали.

Фёдор смотрит на командира, не зная, рассердится тот или нет.

Как ему объяснить-то доходчивей?

— В Испании, Федя, не фашисты победили. Там республиканцы проиграли. Порядка не было, каждый сам по себе воевал — коммунисты наособицу от анархистов, только интербригады дрались нормально. Потом буржуи блокаду организовали. Я как-нибудь подробнее расскажу. Смотри за небом внимательнее, тучи сегодня выше поднялись, не свалилось бы на головы что-нибудь потяжелее листовок.

Передовая — гнездо огромного паука. Бегут во все стороны, пересекаются под всеми возможными углами провода полевых телефонов, заплетают ловчей сетью полосу в десять — пятнадцать километров вдоль линии фронта. Укутанные в изоляцию тонкие медные жилки — нервные волокна современной войны. Конечно, есть радио, только не всякий приказ стоит орать в эфир. Кроме того — радиостанция вещь дорогая и хрупкая, имеет склонность жаться к большим штабам. В стремительной атаке танковой лавины, в кабине самолёта альтернативы радиосвязи нет, но простые пехотинцы и артиллерия всё ещё вертят ручки полевых телефонов. Повинуясь электрическим импульсам, отправляются к невидимым целям снаряды, перемещаются массы войск и поднимается в атаку пехота. Бывает, по неосторожности или из-за шального осколка паутина рвётся, но это не критично: бегут вдоль линий паучки-связисты, суетятся, не находят покоя, пока не восстановят разорванную нить.

Первый признак приближения к линии фронта — артиллерийская канонада. На подходах к осаждённой греками Корче она почти не слышна, так, редкие одиночные выстрелы. Греки экономят боеприпасы, а итальянский гарнизон зажат с трёх сторон и снабжается по горным тропам — на спинах мулов много снарядов не привезёшь.

Именно идущий в укрытую долину телефонный кабель говорит Котовскому — где-то там ждут команды на выход к передовой резервные части. Крыши богатой усадьбы и целые жгуты проводов – штаб. На горе – крупный командный пункт или узел связи, следующая линия наверняка уходит к позициям дивизионной артиллерии. За холмом несколько раз с долгими перерывами ахает пушка серьёзного калибра, снаряды с воем раздирают холодный воздух и уносятся куда-то к невидимой цели. Алексей довольно кивает — правильно догадался.

Позже становится различима трескотня ружейно-пулемётного огня. Вокруг — привычная суета ближнего тыла. Бегут и скачут посыльные, группами и целыми подразделениями марширует пехота, поднимаются дымки костров и полевых кухонь. Треплется на ветру белый флажок с красным крестом. Большая часть звуков не слышна из-за шума моторов и лязга гусениц, поэтому происходящее воспринимается как немое кино.

Машет руками боец–мотоциклист в танковом шлеме. Понятно, танкистам – сюда, и танки съезжают с дороги, уходят в заросли незнакомого кустарника, замирают поротно, глушат моторы.

После трёх часов марша тишина давит на уши. Выбираются из удобных кустов бойцы, на ходу застёгивают пояса — стеснительность в армии понятие отвлечённое. Механики привычно лезут с осмотром по люкам, лючкам и точкам смазки, изучают состояние катков и гусеничных лент. Экипажи раскатывают брезенты, проглоты принюхиваются, пытаясь определить, где именно расположились батальонные кухни. Командиры отдали привычные и, по большому счёту, ненужные — и так все знают, что делать — распоряжения, и стянулись к штабным машинам, ждать приказов. На подножке радийной машины развалился капитан Мотылевич, придерживает левой рукой полевую сумку, бока которой распирает пухлая склейка карт. Курит в сторонке застёгнутый на все пуговицы Клитин, с хозяйским видом оглядывает окрестности Фунтиков, что-то быстро пишет в блокноте командир самоходчиков капитан Козлоногов. Алексей подходит к командиру первой роты, хлопает по плечу осторожно — на его фоне Михаил смотрится хрупкой игрушкой.

— Как думаешь, скоро нас под молотки кинут?

Фунтиков нехотя отрывается от созерцания засыпанных снегом вершин.

— Думаю, скоро. Чего гадать — комбат вернётся, доведёт обстановку.

Долго ждать не пришлось — Майор Барышев выпрыгнул из коляски мотоцикла, кивнул сидящему на заднем сиденье комиссару и направился к штабному грузовику, бросив на ходу:

— За мной, товарищи командиры!

Глава 2. Тучи над городом

Уго Кавальеро, «Записки о войне», Дневник начальника генерального штаба.

Ноябрь 1940 года

18 ноября

Вчера вечером состоялась аудиенция у Муссолини. Он начал разговор издалека. Потом разговор зашёл об Албании. Я коротко доложил ему положение на фронте.

Муссолини спросил:

— Вам и эта проблема известна?

— Я всегда считал своим долгом быть в полной готовности для служения Родине,- ответил я ему.

Муссолини широко раскрыл глаза. Видно было, что он доволен, хотя и несколько удивлён. Тогда он сообщил мне действительную причину вызова, но высказал её в форме предложения:

— Кризис неотвратим. Вы, вероятно, станете преемником Бадольо.

Ночью подморозило, под утро окрестности Корчи слегка припорошило снежной крупой. На белесой поверхности танковые гусеницы оставляют длинные спаренные следы – тёмные полосы на белом расходятся, сходятся, накладываются одна на другую, пересекаются, разделяются и выстраиваются почти параллельно друг другу. С этого места картина при взгляде сверху, должно быть, напоминает страницу школьной тетрадки в линейку.

Михаил помотал головой — какие только мысли не приходят в голову перед атакой! В прицельной панораме раскачиваются ползущие навстречу дома, кусты и деревья. Трёхбашенный Т-28 танк длинный, небольших ям и канав не замечает, а вот любая кочка сбивает прицел. Бить из пушки придётся с коротких остановок — всяких бугорков, брустверов и насыпей впереди множество.

До сложенных из дикого камня домов Корчи почти пять километров, несколько линий окопов и жидкое заграждение в несколько рядов колючей проволоки, что кое-как висит на неровно вбитых кольях.

На обозримом пространстве артиллерийских орудий противника нет. Значит, спрятаны за домами и заборами.

Фунтиков выбрал в качестве ориентира приметное здание:

— Гриша, тёмный двухэтажный дом, крыша не рыжая, а серая, видишь?

— Вижу, товарищ командир, — в наушниках голос мехвода узнать трудно — ларингофон снимает колебания с горла говорящего, звук получается неестественный. Зато посторонние шумы не передаются.

— На него держи.

— Понял!

Мир в прицеле слегка поворачивается — Белоконь выполнил команду. Ротный приоткрыл люк, чтобы убедиться — танки роты поправили курс, равняясь по командирской машине.

Вокруг итальянских окопов поднимается в воздух выброшенная взрывами земля — греческая артиллерия начала артподготовку. Бьют калибры от семидесятипяти и выше, стволов сто. Серьёзно, но разрывы всё равно не сливаются в одну сплошную стену — слишком широк фронт наступления, не хватает плотности для сплошного огневого вала. Но и то, что есть — очень неплохо. А ещё танки. Надо надеяться, здешние фашисты не крепче павлинов из «Чёрного пламени» или «Чёрных перьев», должны побежать — не марокканцы, те могли кинуться на танк в рукопашную.

Если греческая разведка не ошибается, в Корче попали в окружение тысяч пятнадцать — двадцать фашистов: пехотная дивизия и всякая мелочь вдобавок – фашистская милиция, тыловики, албанские добровольцы. Греки подтянули к городу четыре дивизии и несколько дивизионов артиллерии. Каюк фашистам.

Танки пересекают линию греческих окопов и сбрасывают скорость до пяти километров в час, чтобы не загнать пехоту по пути к вражеским позициям. Греческие пушки умолкают, подают голос итальянские, но совсем несерьёзно — бьют редко, с большим разбросом, не больше десяти батарей — этого слишком мало, чтобы сорвать атаку. Когда до позиций противника остаётся чуть меньше километра, открывают огонь итальянские стрелки и пулемётчики. Со страху – на такой дистанции попасть в бегущего пехотинца можно только случайно, но фашисты лупят издалека, в белый свет, за что им отдельное спасибо.

— Короткая! — орёт наводчик, примерно поймавший в прицел очередное пулемётное гнездо. Механик, выжав педаль главного фрикциона, жмёт на тормоз и рывком вытягивает на себя оба рычага. Танк замирает на месте, наводчик, выждав, когда машина перестанет раскачиваться, уточняет наводку и давит на педаль спуска. Звонко бахает орудие, снаряд улетает к цели, а механик-водитель, не дожидаясь результата, сразу после выстрела бросает машину вперёд — догоняет ушедшую вперёд линию.

Очередной итальянский снаряд взрывается среди машин роты, осколки гремят по броне, один из Т-26 третьего взвода резко разворачивается и замирает.

Раньше, чем ротный и взводный успевают отреагировать, командир танка докладывает главное, в наушниках сквозь треск помех слышится:

— Все целы, гусенице …ц!

Повреждённый танк доворачивает башню и продолжает стрелять.

Метров с двухсот танки начинают стрелять из пулемётов по брустверам, заставляя солдат врага прятать головы, мешая целиться и метать гранаты. Со скрежетом складывается под гусеницами проволочное заграждение. У части врагов нервы сдают, в прицелах появляются спины убегающих фашистов. От пули не убежать, будь ты хоть дважды чемпион берлинской олимпиады — пулемётные очереди укладывают трусов на стылую землю кучками неопрятной ткани.

Отслеживая пулемётные точки и позиции миномётов, Михаил перестал контролировать греков — идут за танками или нет, и перед самыми позициями противника вдруг спохватился — если их отсекли, сейчас начнётся рукопашная танков с пехотой, в которой сила вовсе не на стороне боевых машин.

Зря беспокоился, одетые в смешные шинели и странные ботинки греки, сжимая винтовки с примкнутыми штыками, бегом обогнали танки и бросились на врага.

Один из механиков второго взвода увидел готовый к стрельбе во фланг атакующей пехоте пулемет, резко бросил танк в сторону, но ошибся, пустив расчёт станкача под левую гусеницу. Правая до середины траков зависла над краем траншеи, грунт поплыл и «двадцатьшестой» медленно завалился на бок — своими силами ему уже не выбраться.

Вторая линия окопов пустеет раньше, чем наступающие приближаются на дальность эффективного поражения – в умении соображать наследникам славы легионов Цезаря не откажешь. То, что без винтовок и пулемётов драпать намного легче, смекнуло большинство убегающих. Такую бесполезную тяжесть, как миномёт, тем более никто с собой тащить не стал.

Сложенные из дикого камня дома и сараи уже рядом, в прицел можно рассмотреть швы в кладке стен. В тот момент, когда атакующие цепи пехоты следом за танками подходят ко второй линии итальянских окопов, начинается интенсивный артобстрел – он много плотнее того, что был раньше. Больше похоже на артподготовку греков.

Похоже? Чёрта с два, это она и есть! Не ожидавшие такого темпа наступления командиры не перенесли время артналёта, и наследники Ареса ударили по собственным войскам.

Пехота прыгает в воронки и брошенные хозяевами окопы, а танки по команде уходят из-под огня рывком вперёд. Удар, звон, изрядная вмятина в нише башни, — в танк Фунтикова угодил крупный осколок. Чтобы записать доклад командира роты комбату, писарю пришлось заменить большую часть слов синонимами. В воздух взлетает сразу несколько красных ракет, и через несколько десятков бесконечных секунд обстрел прекращается. Между лежащими на земле телами мечутся санитары — чья-то оплошность убила больше бойцов, чем вражеский огонь. Фунтиков не повёл роту в город без сопровождения — танки задним ходом отошли за линию окопов. Итальянцы получили долгожданную передышку.

Лейтенант Клитин за развёртыванием в боевой порядок наблюдает, до пояса высунувшись из башенного люка. Первый бой в жизни — ему страшно. Вот только что страшнее — вести шеренгу лёгких танков навстречу огню неизвестно где расположенных, и поэтому ещё более опасных пушек, или показать страх подчинённым? Конечно, второе, вот и стоит лейтенант в люке, до боли в пальцах сжимает броневую крышку — демонстрирует храбрость. Ещё и танки взвода управления батальона выстроились на левом фланге — майор Барышев решил лично присмотреть за третьей ротой. Решение комбата — единственно верное, в отличие от ротного-три Фунтиков и Котовский бойцы опытные. Клитин его понимает, но легче от этого не становится.

Лейтенанту кажется: он кожей чует направленные на него стволы винтовок и пулемётов, до щекотки по позвоночнику ощущает, как сводят на его танке прицельные марки итальянские артиллеристы, но только сильнее выпрямляет спину. Мышцы лица свело, поэтому команды лейтенанта короче и отрывистей, чем обычно.

В сотне метров за танками выстраиваются три самоходки, за каждой в затылок — транспортёр со снарядами. По плану самоходки повзводно поддерживают вторую и третью роты, Фунтиков должен обойтись трёхдюймовками средних танков. Козлоногов, раздолбай и бездельник, машет Клитину рукой и опускается на место. Лейтенант представляет, каково самоходчикам в их открытых сверху рубках, ему становится стыдно своей трусости.

Из-за переживаний Клитин долю секунды не понимает, что означают взлетевшие вдоль фронта сигнальные ракеты, потом для верности прижимает ларингофоны пальцами к горлу и хриплым, чужим голосом каркает:

— Я третий-раз, вперёд!

Привычно отмечает отставшие машины, резкими командами наводит порядок и поворачивается к врагу. Танк качнулся на яме, и потерявший равновесие Клитин больно ударился локтем о зенитный пулемёт. Выругался, и вдруг понял, что стало легче — рота идёт красиво, механики выдерживают уставные интервалы, ровно ползёт под гусеницы земля.

— Третий-раз, я Большой, уйди под броню, всех врагов распугаешь!

Комбат, смотрит.

— Есть уйти под броню!

Щёлкает фиксатор люка, обзор съёживается до поля прицельной панорамы, и Клитин, чтобы видеть больше, постоянно поворачивает башню влево-вправо.

Задача третьей роты — совместно с пехотой прорвать оборону итальянцев на правом фланге наступающих частей, отрезать окружённый город от западного горного массива, перерезать последние тропы, по которым прибывают в Корчу подкрепления – и возможные пути отхода тоже. А еще где-то там находятся огневые позиции стопятимилиметровых пушек, которые нужно найти и «привести к молчанию». Т-26, как его ни экранируй, попадания снаряда такого калибра не выдержит. Лопнет под напором летящей стали броня, сдетонирует боекомплект, вспыхнет вылившийся из баков бензин. Шансов выжить у экипажа не будет. Значит, нужно заметить врага первым, и уничтожить до того, как он успеет навести орудия.

Лейтенант следит за точностью огня греческой артиллерии, азартно расстреливает пулемёты врага, орёт команды — в горячке схватки страх потерялся, стал неразличим. Клитин увлекается, только после окрика комбата останавливает охоту за разбегающимися фашистами. Пока наводит порядок, греки накрывают артогнём вторую линию обороны, и снова — осколочными по вспышкам над бруствером, из «Дегтяря» — по пехоте и на максимально возможной скорости — вперёд, между редкими разрывы фугасных снарядов.

Как назло, дальше идти приходится по предгорьям, мало того, что всё время вверх и вниз, эти холмы ещё беспорядочно застроены всякими сараями, утыканы деревьями и кустами. Любое укрытие таит угрозу. Поди угадай — палка торчит из-за забора, или ствол противотанковой скорострелки?

Впустую, кадый раз — впустую. Клитин ловит себя на мысли, что уже с нетерпением ждёт — когда же наконец навстречу его танкам полетят снаряды. Не находя выхода, напряжение накапливается, туманит зрение и грозит вдребезги разнести остатки человеческого сознания.

Открывающаяся за очередным гребнем картина как ответ на невысказанную мольбу — набитая мулами и солдатами в итальянской форме ложбина.

— А-а-а! — вместо команды ревёт Клитин и бьёт длинной, на половину диска, очередью, выплёскивает из пулемётного ствола вперемешку со свинцом страх, злобу и бешенство. Слева и справа эхом отзываются пулемёты остальных танков. Механик, осатаневший от того же ожидания, без команды бросает танк вперёд, разгоняет машину под уклон, лихорадочно переключает передачи. И лейтенант всем телом подаётся вперёд, помогая механику разгонять одиннадцать с хвостиком тонн лязгающей стали. Когда машина врезается в сгрудившихся в узком проходе врагов, Клитин рычит от счастья.

Далеко не сразу лейтенант понимает, что шум в ушах это сильно искажённый голос командира батальона, и разбирает только окончание фразы:

— … ать, прекратить немедленно!

С глаз медленно сползает кровавая пелена, возбуждение сменяется приступом вялости и апатии. Показать слабость стыдно, так же стыдно, как показать страх, и Клитин берёт себя в руки, восстанавливает порядок в роте – оказалось, в уничтожении отряда фашистов участвовал только второй взвод и машины ротного и политрука. С десятиминутной задержкой танки третьей роты снова идут вперёд.

Огневые позиции дивизиона итальянских пушек танкисты обнаруживают издалека, орудия стоят посреди поля, в неглубоких окопчиках. Вопреки ожиданиям Клитина, боя нет – прислуга бросила батареи, как только услышала рёв моторов и лязг гусениц. Только мелькнул на подъёме силуэт уходящей на большой скорости легковушки. Вслед ей ударило несколько выстрелов, но стрельбу останавливает Барышев. Комбат вкладывает в крик всю силу командирской страсти:

— Не стрелять по моей новой машине!

И до самого непонятливого сержанта доходит — автомобиль удирает в Корчу, а они только что отрезали последние тропы, по которым из города можно было сбежать.

— Кто трофеи зря гробить будет — набью рожу перед строем! — на всякий случай обещает майор.

— Третий-раз, я Большой. Первому взводу занять позиции от развалин большого сарая до поворота дороги, сам со вторым стань здесь, третий верни на километр назад, там удобный холм есть. Занять оборону, осмотреть технику, доложить о потерях и повреждениях.

Лейтенант дублирует приказ, хоть вся рота его и так слышала. В армии есть порядок, который не должен быть нарушен. Открыл люк, вылез до пояса и удивился — оказывается, в башне нечем было дышать от пороховых газов, видно, заряжающий забыл включить вентилятор. Клитин вытер со лба пот, сдвинул шлем на затылок и осмотрелся. Не так уж это и страшно — воевать. Итальянцев положили множество, а потери — пара застрявших в окопах танков. Ничего, несколько тренировок пешим по-танковому, и самый тупой олух поймёт, что окопы преодолевают не вдоль, а поперёк. Греки суетятся вокруг пушек, осматривают позиции, самые ушлые разворачивают несколько орудий стволами в сторону Корчи. На гулкую, заторможенную, тягучую очередь с той стороны, куда ушли танки первого взвода сначала никто не обращает внимания. Непонятный ленивый пулемёт вроде как думает после каждого выстрела, чётко проговаривая:

— Ду-ду-ду-ду.

Потом крик в наушниках, и взрыв. Над гребнем холма, закрывшего машины первого взвода, поднимается красно-черный гриб бензинового взрыва.

— Справа, сука, справа на горе! Осколочным ему в…би! — и снова гулкие очереди автоматических зениток.

Звонкие выстрелы танковых пушек, хлопки разрывов, очереди спаренных пулемётов и снова:

— Ду-ду-ду–ду…

Младший лейтенант Беридзе наконец вспоминает о необходимости доложить:

— Трэти — раз, взвод под обстрелом, противник стреляет сверху тяжёлыми пулемётами, лоб не берёт, поломал гусеницы, достать не могу — пушки не поднимаются. Один танк потерял. Помощь надо.

Пока Клитин разворачивает машины второго взвода и ищет пути для выхода во фланг зенитной батарее, Козлоногов отводит свои самоходки дальше от гор, в воздухе шелестят снаряды его гаубиц. Стреляя прямой наводкой, на минимальной дистанции, самоходчики после третьего выстрела бьют на поражение. Выпускают двенадцать снарядов, замолкают, к СУшкам подтягиваются транспортёры.

— Ай, молодец, хорошо дал! Разбегаются! — Арчил совсем забыл правила радиообмена, но на это никто не обратил внимания.

Незамеченная вовремя батарея из четырёх автоматических зениток жалкого калибра в двадцать миллиметров уничтожила один танк и на несколько дней вывела из строя ещё четыре. При том, что стрелять вниз по склону могли только две зенитки из четырёх. Клитин с каменным лицом осматривает остатки боевой машины, разбитые гусеницы и подвески повреждённых танков.

— Расслабились, долбодятлы! Я вам такое расслабление покажу — само слово забудете!

Лейтенант сплёвывает, прячет руки в карманы — к нему вернулся страх, нелогичный и запоздалый. Окажись эта батарея на километр южнее, разлететься кучей горелых обломков мог его танк. В бою Клитин ни разу не посмотрел наверх. Мерзкая горечь во рту не даёт сосредоточится и подумать. Не страшно — всё заранее придумали люди поумнее лейтенанта Клитина. Боевой Устав не дураками писан, вечером нужно перечитать.

Как обычно, перед боем Алексея слегка потряхивает. Говорят, если покурить, становится легче, но Котовские не курят. Поэтому Лёха просто наматывает на указательный палец гвоздь-сотку, потом разматывает — пока не ломается уставшее железо. Тогда старлей достаёт из кармана следующий гвоздь — он человек запасливый и предусмотрительный. Главное, дождаться команды «По машинам», потом трястись некогда — надо драться. Ну, наконец, — Котовский рявкает на стоящих вокруг подчинённых и бросается к командирскому танку. Фигурки в мешковатых комбезах дружно бегут следом. Не все, некоторые задерживаются — подбирают с земли крученые обломки гвоздей, на память.

Алексей за время плавания замордовал своих орлов до потери речи – вбивал признаки, по которым можно засечь минное поле, ДОТ, замаскированную пушку и такую дрянь, как контрэскарп, который и заметить-то можно только когда головной танк кувыркнётся с искусственного обрыва. Не понадобилось — после артподготовки, довольно серьёзной даже по меркам Финской, танки и пехота спокойно, не торопясь, размазывают противника по окопам первой линии обороны.

Итальянцы охотно поднимают руки, но озверевшие союзники пленных не берут: «Афины!» — и штык в брюхо, с проворотом. Звери! Зато, в отличие от горячих финских парней, не мучают.

Пока пехота отводит душу, артиллерия накрывает вторую линию окопов. Там защитников почти нет, кто был, драпанул сразу после артподготовки, поэтому до городских окраин левый фланг наступающей дивизии добирается почти без помех.

Городишко не впечатляет — домики в один, самое большее в два этажа, на крышах — черепица, иногда — серые каменные плитки. Не очень узкие, но кривые улицы. Много кустов, деревья. Не город — мечта танкиста. Особенно там, где вдоль самой дороги тянутся сложенные из обломков камня заборы. Котовский разглядывает город сквозь мутные линзы панорамного прицела, когда оживает радиостанция, и сквозь треск разрядов доносится голос комбата:

— … ой, второму — два, в город не лезь, как понял меня? Отставить город, как понял, приём!

— Понял — в город не лезть, я второй-два, приём.

Котовский отводит роту назад, за вторую линию окопов, ставит танки за бруствером, сами окопы обживают греки — оборудуют пулемётные гнёзда, шарят в поисках полезных вещей.

Алексей закончил тиранить старшину, которого вдохновлял на поиски кухни и машины с боепитанием, посмотрел, как экипажи дружно взялись за банники.

— Ничего так повоевали сегодня. Хлипковат противник в коленках, финны куда злее дрались, а, Василий?

Младший политрук Сонькин вместо ответа дёргает командира за рукав и вполголоса сообщает:

— Алексей, кажись, по наши души топают!

Вдоль линии окопов, двигается группа греческих офицеров, пытается расспрашивать людей в шлемофонах. Котовский выходит из-за танка и поднимает руку, привлекая к себе внимание.

Блестящие сапоги, кожа портупей, добротное сукно шинелей, серебряные и золотые звёзды на погонах. Белая кость, голубая кровь, они даже внешне отличаются от похожих на обугленные головешки солдат подчёркнуто европейской внешностью. Большинство солдатских лиц украшают густые усы, лица офицеров выбриты полностью.

Старший на ходу бросает адъютанту:

— Надеюсь, хоть кто-то из них понимает английский или французский, — небрежно подносит руку к околышу фуражки и обращается к советским офицерам:

— I am Lieutenant Colonel…

Алексей не даёт ему закончить:

— Простите, полковник, но я не говорю по-английски. Давайте по-гречески? — и, не ожидая, пока подполковник справится с удивлением, представляется:

— Старший лейтенант Котовский, командир второй танковой роты.

Чужие языки Алексей всегда учил легко — талант, наверно, достался от неизвестных родителей, но с английским незнаком. За годы беспризорного детства Лёшка без особых усилий выучился болтать с татарами и с молдаванами, не терялся среди кормившихся морем крымских греков. В детдоме был любимым учеником пожилой Ольги Генриховны, с лёгкостью выдавал зубодробительные фразы на языке Гёте и Шиллера. Когда учительница предложила позаниматься с одарённым мальчиком французским, оказалось, что Леша его не то чтобы учит, а, видимо, вспоминает. Только на всех языках, кроме французского, мальчик говорил с ужасным акцентом. «Абсолютно немузыкальный слух!» — вынужден был признать учитель пения, и изгнал из хора оглушительно оравшего Алексея, ничуть не расстроенного этим обстоятельством — Лёхин кумир в опере не пел. Спортплощадка манила Котовского сильнее гармонии молодых голосов.

Вопреки ожиданиям, подполковник Димитриадис оказывается приятным собеседником, выражает танкистам благодарность за хорошую работу, отмечает невысокий уровень потерь в своём полку.

— Завтра нам придётся штурмовать жилые кварталы, и я хотел бы согласовать наши действия.

Действительно, белая кость. Говорит, как пишет. Согласовать — дело нужное. Грек выслушал предложенную Котовским схему действий, немного подумал и согласился:

— Понимаете, мы хорошие солдаты, но – солдаты небогатой страны, и опыта применения танков у нас нет. Думаю, знания опытного танкиста стоит использовать, — подполковник улыбнулся. — Был рад познакомиться, надеюсь продолжить беседу завтра, а сейчас извините — дела. Ваш солдат уже минуту машет вам из-за танка. Грек протягивает Алексею руку.

— До завтра, полковник. Простите, но ещё один вопрос.

— Да?

— Почему ваши люди не берут пленных? Если итальянцы поймут, что смерть неизбежна, они будут драться как загнанные в угол крысы. Может быть, пусть лучше быстро сдаются?

Димитриадис вздыхает и задумывается, подбирая слова.

— Видите ли, в моём полку у большинства солдат родственники в Афинах. Как раз в тех районах, которые были разрушены при обстреле с итальянской эскадры. Там погибло очень много людей: женщин, стариков и детей. Люди злы и хотят мстить. Со временем нам удастся это остановить, но боль ещё слишком сильна.

Полковник снял фуражку, удивился, увидев её в руке и снова надел.

— До свидания, господин старший лейтенант.

Дайте солдату точку опоры, и он уснёт — эта народная мудрость верна для любой армии во все времена. Исключения бывают. Если у солдата появилась возможность пожрать, добыть выпивку или влезть в какие-нибудь неприятности с местными жителями, он может и потерпеть. В остальных случаях не занятый делом воин засыпает мгновенно — лёжа, сидя, стоя и даже на ходу. Разница между опытным бойцом и зелёным салагой только в подходе к процессу. Молодой теряет сознание сразу. Послуживший, понюхавший пороха боец знает — лучше потратить время, но устроиться с максимальным комфортом.

Среди танкистов новичков нет. Итальянцы оборудованием блиндажей не озаботились. Не успели, или решили, что в городе ночевать удобнее — поди пойми их, нерусских. Ничего, советского бойца устроит и кусок хода сообщения, перекрытый всем, что попало под руку. Ерунда, что в спальне две стены из плащ-палаток, зато тепло. Буржуйку старшина притащил, он же и топит — экипажам завтра с утра в бой, пусть поспят. Жаль, у костра не посидеть – на огонёк скорее залетит миномётная мина, чем добрый человек завернёт. Добрые люди заходили и без огонька — улыбались белозубо из-под густых усов, хлопали по плечам, угощали сигаретами. Поговорить не получилось — так, руками помахали, как глухонемые, но взаимную симпатию выразили.

Теперь сопят и белобрысые, и черноволосые, бдят только часовые да наблюдатели, в неживом свете осветительных ракет всматриваются в лежащее перед ними поле, пытаются заметить врага раньше, чем он подберётся на расстояние гранатного броска. Смотрят старательно — перед позициями нет ни минного поля, ни даже жидкого заграждения из смотанной спиралью колючей проволоки.

Ещё не спят командиры — по самым разным поводам. К старшему лейтенанту Фунтикову повод приполз сам, незваный, негаданный. Сидит, протянув к печке длинные ноги в ботинках с дырявыми подмётками, в грязных пальцах прирождённого музыканта сжимает жестяную кружку с горячим чаем. И сам факт его наличия говорит о том, что умелый и ловкий храбрец может пробраться мимо часовых и секретов, выбрать нужный момент и хриплым шёпотом окликнуть бойца в знакомой форме:

— Товарисч!

Есть всё-таки и среди итальянцев смелые люди. Не просто смелые — Уго Бонатти пополз через нейтралку, хоть знал, что первый встреченный греческий солдат скорее всего прикончит его, как только увидит. Умения Уго тоже не занимать — повоевал в Испании, пытался остановить врага на чужой земле, раз дома не получилось. В интербригадах итальянцев было много — не всех антифашистов перестреляли в двадцатых сбившиеся в стаи мальчики в чёрных рубашках. После поражения республиканцев Бонатти кружным путём, через Алжир и Ливию вернулся в родную Парму. Как оказалось, только для того, чтобы через два месяца угодить в армию ненавистного Муссолини. Завоёвывать для фашистов Грецию Уго не желает, умирать на штыках её защитников — тоже. В их батальоне, потерявшем во вчерашнем бою больше половины офицеров, таких большинство. Они с радостью сдадутся, но разъярённые греки в плен не берут. Выход Бонатти увидел, когда заметил перед атакующими цепями сынов Эллады характерные башни танков советского производства. Знающий пару десятков русских слов итальянец вызвался пробраться к танкистам — там наверняка есть русские, они должны понять — в грязной игре политиков солдаты не виноваты.

Делегат глотает обжигающий чай, смотрит на Фунтикова и понимает — есть Бог на свете, ведь Уго добрался сюда живым. Нашёл советского командира, и этот офицер, хвала Мадонне, говорит по-испански — тоже воевал с франкистами. Он поможет.

Фунтиков смотрит на итальянца и понимает — спать сегодня ночью не придётся.

Пришлось вести перебежчика в штаб батальона, затем в штаб греческой дивизии. Спустя два часа Михаил вместе с греческим пехотным капитаном проводил итальянца за линию секретов, выждал немного, чтобы убедиться, что на той стороне обошлось без стрельбы. Если утром защитники нескольких кварталов разом сложат оружие, нападающие смогут без боя ворваться практически в центр города.

Фунтиков прощается с греком и направляется к своим танкам — возможно, получится прикорнуть часок-другой.

Ноябрьская долгая ночь. Темная и густая, как турецкий кофе. Она тянется, будто нудный рассказ выжившего из ума старика. Того самого, что изводит потомков воспоминаниями о чудесной юности, многозначительно поглядывая на секретер, в котором хранится его завещание.

Греки ёжатся в секретах, силятся разглядеть в её непроглядности дома осаждённого города и ждут рассвета, который позволит добраться до вражеских глоток. Итальянцы понимают — утром будет атака, отбить которую, скорее всего, не получится. Им хочется растянуть ночь, как резину, — вдвое, втрое против обычного, может быть, тогда исчезнут в темноте проклятые русские танки, ударят из-за гор подоспевшие на выручку дивизии… Знают, что выручать некому, проклинают «гениальность» своих генералов: из-за их безграмотности защитников Греции на второй неделе войны оказалось втрое больше, чем агрессоров, но надежда остаётся всегда — даже падая в пропасть, стоит верить, что край твоего плаща зацепится за камень.

Любая ночь рано или поздно заканчивается. Медленно и неуверенно светлеет небо на востоке, проступают из сумрака окрестности. Провожая темноту, бойцы скребут ложками по котелкам и мискам, умываются и разбегаются по местам. К утру греческая артиллерия сменила позиции — сегодня артподготовки не будет, греки собираются захватить город, а не разрушить его. Бить будут по разведанным целям, поддерживая продвижение пехоты. Столкновение неизбежно, напряжение с обеих сторон фронта нарастает и прорывается визгом стартеров, затем рокотом танковых двигателей. Долгих десять минут итальянцы вслушиваются в голодное ворчание бронированных монстров, с надеждой поглядывают на расчёты противотанковых ружей и, увы, — немногочисленные противотанковые орудия. Хватит ли их, чтобы справиться с десятками танков, которые внезапно появились у врага? Ещё осталось со вчерашнего дня удивление, размешанное с детской обидой — почему? Почему навстречу танкам противника не выходит вдвое, втрое сильнейшая волна итальянских машин? Где фашистские танковые дивизии, что так красиво смотрелись на парадах? Дивизии, которые втоптали в пыль дикие орды абиссинцев, которые стремительными ударами вспороли оборону испанских республиканцев?

Времени для размышлений оказалось немного — моторы взревели, и на жидкую линию обороны потрёпанной сорок девятой пехотной дивизии двинулись танки, за которыми дружно поднялись цепи греков с винтовками наперевес. Застучали пулемёты и винтовки итальянцев, прижимают пехоту к земле, пытаясь отсечь её от брони. Завыли в воздухе миномётные мины. Открыла огонь греческая артиллерия, снаряды ударили по позициям миномётов, заставили остановить огонь, сменить место. По танкам бьют двадцатимилиметровые «Солотурны». Попадание, ещё одно — танк, в который угодили бронебойные пули, даже не думает останавливаться, довернул башню, ударил из пушки, нащупывая позицию ПТР. А если в гусеницу? Совсем другое дело, Т-26 повернулся, подставил под обстрел борт, но и боковая броня выдержала несколько попаданий. Тем временем позиции немногочисленных «Солотурнов» засыпают снарядами соседние танки. Уцелевшие расчёты волокут своё громоздкое оружие вглубь обороны.

По флангам наступающих открывают огонь шесть уцелевших противотанковых пушек. Сразу три Т-26 останавливаются, из люков вываливаются экипажи, бросаются на землю, спасаясь от ружейно–пулемётного огня. Радость защитников не слишком продолжительна — по позициям ПТО прямой наводкой отрабатывают самоходки. Гаубичные снаряды буквально вырывают землю из-под итальянских артиллеристов. Танки ускоряются, чтобы гусеницами растереть в прах пушки и их расчёты.

Броню трёхбашенных монстров не берут даже снаряды сорокасемимилиметровых «Белеров». Одному из танков удаётся сбить гусеницу, но ответный огонь в щебень растирает каменный забор, за которым стоят орудия. Расчёты погибают под осколками и пулемётными очередями.

Положение обороняющихся всё хуже. Ещё пять, максимум десять минут — и бой закипит в домах и на улицах. В этот момент в центре оборонительных позиций из окон домов вместо пулемётных очередей и гранат вылетают белые тряпки. Танки расходятся в стороны, огибают обозначенные белым кварталы, обходят дома, из которых не раздаётся ни одного выстрела. Сбрасывают небольшой — два десятка человек в чёрной форме — десант, и на высокой скорости устремляются к центру города, выпустив на прощание из выхлопных труб облака вонючего дыма. Сизая гарь медленно тает в холодном воздухе, взводы греческой пехоты без остановки проскакивают кварталы, над которыми на ручках вил, мётел и лопат болтаются простыни, скатерти, полотенца и нижнее бельё. Фигурки в чёрном торопят, размахивают руками, и пехота бежит следом за рёвом моторов. В домах, двери которых загораживают русские добровольцы, ждут завершения боя несколько сотен простых итальянских парней — они нашли способ уволиться из армии говорливого дуче.

В ведущем бой танке не до красот литературного языка — экипаж не говорит, он перелаивается короткими фразами, минимум слов, максимальное количество информации. В армии этот сленг вежливо именуется «командирским», но запись этих команд и докладов не стоит показывать в издательствах. Танкистам плевать на редакторов и корректоров, о существовании которых они, в большинстве своём, не имеют ни малейшего понятия.

Танк Фунтикова вылетает на очередной перекрёсток. Итальянский огнемётчик ошибается, огненная струя бьёт в борт. Огнесмесь бесполезно растекается по закрывающему подвеску бортовому экрану, выжигает краску. Вторая может ударить в моторное отделение, найти щели, просочиться под броню, зажечь моторы…

— Правый! — ревёт командир.

Одновременно с его воплем Алесь Куневич, пулемётчик правой башни, всаживает в огнемётный расчёт очередь на половину диска. Баллон со смесью взрывается, и на грязной улочке албанского городка вспыхивает жаркий костёр. Второй номер страшно кричит, какое-то время катается по земле, пытается сбить пламя. Куневич добивает его короткой, экономной очередью в три патрона. Несколько гранат вылетают из-за заборов, но не причиняют танкам никакого вреда. Т-28 разваливают каменную кладку заборов, пулемётчики бьют очередями в разные стороны. Итальянцы привычно разбегаются. Михаил несколькими командами назначает командирам машин места, и через минуту танки занимают позиции, направляют во все стороны стволы пушек.

Ротный на всякий случай ещё раз проверяет схему — характерный изгиб улиц, площадь в квартале к востоку, минареты мечети — всё верно. Его танки перекрыли коммуникации центральной части города, теперь итальянское командование не сможет перебрасывать подкрепления с одного участка обороны на другой по кратчайшему расстоянию – только в обход. Фунтиков дождался докладов командиров взводов, занявших два соседних перекрёстка. Греки, не сильно отстали от танков, занимают оборону в ближайших домах. Расчёт из трёх бойцов сноровисто поднимает на чердак двухэтажного особнячка допотопный «гочкис» на неуклюжей треноге. В обороне — могучий агрегат, непонятно только, как пулемётчики умудрились притащить его сюда, не отстав от легконогих пехотинцев.

— Большой, я первый-раз, держу центр, как понял, приём!

— Я Большой, понял тебя, держи центр, второй на подходе, приём.

Потерять три танка на ровном месте из-за того, что не заметил поставленные ночью на прямую наводку пушки! …дак ты, а не командир роты! Алексей всаживает осколочный в окно, из которого пытался стрелять очередной пулемётчик, и усилием воли изгоняет из головы мысли о бездарно организованной атаке. Потом, после боя, придёт время для разбора, а сейчас нужно грамотно довести роту до победы, нет времени на самоедство. Танки парами и тройками ломятся между домов — не спеша, чтобы не оторваться от идущей следом пехоты.

Парни Димитриадиса работают с танками неплохо, для первого раза просто отлично. Не зря потрачено время на разговоры с греческими командирами. За каждым танком идёт закреплённое отделение, укрывается за бронёй от пулемётных очередей. Танки ломают заборы, расстреливают пулемётные точки и позиции стрелков. Пехота зачищает дома, особо смотрит, чтобы не выскочил на расстояние броска горячий итальянский парень со связкой гранат или бутылкой бензина. Греки выискивают и отстреливают расчёты противотанковых ружей. Жаль, связи с ними нет — в бою некогда следить за пехотой. Танки с расчётами ПТР расправляются эффективнее вооружённых винтовками пехотинцев, зато видят экипажи намного меньше. О радиосвязи с пехотой можно только мечтать — после боя. Сейчас нет времени, танкисты работают.

— Короткая!

Летит к цели очередной снаряд, всаживает в окно очередь ДТ, и танк снова идёт вперёд. Улица за улицей уходят за корму, всё слабее отбиваются итальянцы, предпочитают убегать, сделав один-два выстрела. Командир третьего взвода доложил о захваченной без сопротивления миномётной батарее, танки первого, с которым наступает машина командира роты, прошли через заставленный брошенными грузовиками пустырь. Где-то в городе есть ещё артиллерия, десятка два трёхдюймовок или около того, но она давно не подаёт голоса. Пушки вполне могут стоять где-то в засаде, чтобы в упор ударить по подходящим танкам. Нет, хватит на сегодня потерь.

Алексей высовывается из люка, подзывает греческого лейтенанта, и пехота выходит вперёд, выглядывают из-за укрытий, жестами показывает танкистам, что можно двигаться дальше.

Заминка выходит у старого здания, похожего на помесь сарая и средневекового замка – из узких окошек молотят несколько пулемётов, не подпускают пехоту. Толстые каменные стены не пробиваются пушками двадцать шестых, снаряды лишь выбивают куски камня. Такими темпами для разрушения превращённого в крепость склада понадобится несколько часов времени и пара боекомплектов. Стоит он неудобно — на возвышенности, перекрывает сразу несколько улиц. Именно для таких случаев идут за ротой самоходки Козлоногова.

Несерьёзные с виду машинки выходят в промежутки между танками, наводят на цель кургузые стволы своих гаубиц. Залп – и склад рушится в клубах дыма, складывается внутрь крыша, разлетаются по сторонам куски черепицы. От здания остаётся дальняя стена, уродливо возвышающаяся над грудой перемешанных камней и брёвен. Радостно орут греки, потрясают винтовками – им нравится такая война.

— Молодчик, Козёл, с меня выпивка! — нарушает правила радиообмена Котовский.

Танки на всякий случай обнюхивают пространство тонкими стволами пушек и идут дальше, практически не встречая сопротивления.

— Сам козёл! — обижается им вслед командир батареи.

Лучший способ согреться — хорошо поработать. Какая работа греет сильнее, чем рытьё земли? Только работа банщика. Кто копал горный грунт пополам со щебнем, когда всё время приходится выковыривать лопатой каменные обломки, знает. А вырыть втроём окоп для танка? За ночь? Ничего, справились. Экипажи сбили ладони рукоятями лопат и киркомотыг, но укрыли машины по самую башню.

Технику третьего взвода утащили в тыл, восстанавливать ходовую, но оставшиеся двенадцать танков на три километра фронта — очень неплохая цифра. Греки под вечер пригнали конные упряжки, вывезли трофейную артиллерию. Пехота окопалась перед позициями танкистов, чуть ниже по склону, но землю рыли без фанатизма, окопчики получились неглубокие, а траншеи между ними и вовсе курице по колено. Не собираются оборону держать, рвутся в наступление. Как раз с этой стороны атаки не будет, город будут брать ударами с севера и с юга.

Клитин очередной раз проходит вдоль позиций роты, заставляет два экипажа исправить форму брустверов, проверяет несение службы часовыми. Порядок требует постоянного контроля со стороны командира, не уследишь, и грязный подворотничок обернётся необслуженным танком, потерей боеспособности. На выдавленное в спину, шёпотом и сквозь зубы: «Каганович, …!»[4] можно не обращать внимания, это эмоции, они для службы значения не имеют. Сочтёт командир нужным — и вправду метро рыть станут. Лейтенант Клитин спуску не даст ни себе, ни подчинённым.

Утром, перед завтраком, танкистов посетили греческие офицеры, но разговора не получилось — никто из визитёров не знал русского языка, а мучиться, листать разговорник лейтенант не счёл нужным. Пообщались жестами, Клитин схему обороны показал. Покивали друг другу и разошлись. О чём говорить советскому командиру с отродьем помещиков и капиталистов? У них на погонах следы от корон ещё не выцвели.

Когда вокруг притаившейся Корчи взлетели в небо сигнальные ракеты, Клитин вдруг ощутил досаду от того, что ему не нужно бросать вперёд свои танки. Кажется, в ноздрях до сих пор стоит мерзкий запах горелой человечины, обгоревшие обломки Т-26 стоят рядом, но до ломоты в ладонях захотелось сжать рукояти наводки, поймать в прицел врага, толчком педали послать в него снаряд или всадить пулемётную очередь. Не важно, что в ответ может прилететь отлитая в сталь стремительная смерть, важнее видеть, как падают в грязь тела убитых тобой противников.

Лейтенант опускает бинокль на крышу башни, машинально вытирает ладони о комбинезон и без особой необходимости выходит в эфир:

— Я третий-раз, внимательно смотреть!

Невидимый с позиций третьей роты бой разгорается, к трескотне винтовочного огня добавились пулемётные очереди. В ответ ударила артиллерия, и вскоре отдельные выстрелы и разрывы сливаются в сплошном рёве канонады. Клитину хочется послушать переговоры ведущих бой танков, но на такое нарушение он пойти не может, ждёт доклада подчинённых или вызов командира батальона, не меняет настройки радиостанции. Лейтенанту остаётся до рези в глазах вглядываться в лежащее перед ним пространство, переводить бинокль с дома на дом, с кустов на группы деревьев.

Бой смещается к центру Корчи, парни сейчас протискиваются по узким улочкам, ломают дома, прокладывают путь пехоте. Клитин должен ждать — самое невыносимое из состояний. И тут, наконец, оживает радиостанция:

— Ориентир четыре, двести метров вправо, ближе сто, наблюдаю скопление пехоты!

Вот, начинается! Лейтенант ловит в поле зрения бинокля черепичную крышу крестьянского дома, берёт чуть правее и ближе. Среди метёлок высокой рыжей травы перебегают согнувшиеся фигурки с оружием в руках. Ротный укладывает бинокль в чехол, опускается на своё место – только защёлка люка клацнула.

— Я третий-раз, приготовиться к отражению атаки! Моторы не заводить, без команды огня не открывать!

И заряжающему:

— Осколочный!

Влажно чавкает затвор пушки, принимает в вычищенное до блеска нутро орудия первый на сегодня снаряд.

Командирская панорама — неважная замена биноклю, изображение хуже, зато поле зрения шире. Клитин вспоминает, что не предупредил греков, но те и сами видят противника, стрелки разбежались по окопам, клацают затворами. Пулемётный расчёт продёрнул ленту в свой антикварный французский самовар – ничего, в обороне эти монстры работают не хуже современных систем. Сноровистые, черти, приятно посмотреть, пулемётчики обучены превосходно. Лейтенант поворачивает маховик горизонтальной наводки, загоняет в поле прицела ближайшую группу итальянцев, но близкий снарядный разрыв закрывает обзор клубами дыма и пыли. Укрытые за строениями и посадками пушки врага где-то близко, и их много – одновременно встают десятки разрывов.

— Драпать решили, уроды! — злорадствует лейтенант.

Чтобы вывести из окружения батальон пехоты, не станут стягивать всю оставшуюся в дивизии артиллерию — к гадалке не ходи, на прорыв собралось итальянское руководство.

— Мы вам тут как раз дорожку приготовили, заждались, — Клитин припал к прицелу, не замечает, что проговаривает мысли вслух. Положив руку на следующий снаряд, будто копируя выражение лица командира, хищно осклабился заряжающий.

Итальянские артиллеристы пристрелялись, снаряды ложатся среди мелких греческих окопов. Очередной разрыв бросает в воздух остатки станкового пулемёта. От лихого расчёта остались лишь невыразительные ошмётки. На совесть закопанные танки может достать только прямое попадание, которого так и не случилось.

Из травы поднялись сотни фигурок, разевают рты — наверно, кричат. Идут на засыпаемую снарядами оборону.

— Не стрелять! — цедит Клитин, — Ближе подпустим!

За первой цепью итальянцев поднимается вторая, третья…

Пушки замолкают, когда пехоте фашистов остаётся пройти от силы двести метров. Вразнобой хлопают винтовки вставших в окопах греков, итальянцы побежали, достают из подсумков гранаты… Пора!

— Огонь! — выдыхает лейтенант, разворачивает башню влево и срезает длинной очередью во фланг вырвавшуюся вперёд цепь. Фигурки фашистов в прицеле почти закрывали одна другую, теперь они падают, роняя оружие и теряя каски.

— А, суки! — радуется Клитин, и разворачивает башню вправо.

Пойманные кинжальным перекрёстным огнём на открытом пространстве итальянцы мечутся, валятся на землю. Последняя цепь дружно поворачивает и бежит к укрытиям.

Клацает вхолостую пулемёт — опустел диск.

Щелчки, лязг взведённого затвора.

— Заряжено!

— Заводи! — кричит своей роте лейтенант, и танк радостной дрожью отвечает на команду командира.

Через минуту, дав моторам немного прогреться, Клитин выводит роту в атаку, теперь убегают все итальянцы, которых может ухватить глаз в пляшущем поле прицела.

Убежать от танка в чистом поле? Лет двадцать тому назад это ещё было возможно, не сейчас. Танки догоняют бегущего противника, обгоняют и заставляют повернуть ещё раз, на штыки поднявшихся из окопов греков. Танкистам участвовать в избиении некогда – где-то рядом их появления ожидает артиллерия противника.

— Я третий-раз, продолжать движение в направлении водокачки. Ищем пушки, скорость держать!

Про скорость можно было не говорить – в погоне за пехотой танки разогнались до предельных пятнадцати километров в час. Быстрее по бездорожью двадцать шестым ездить не дано. Взгляд Клитина шарит по кустам и укрытиям, во рту пересохло, вдоль позвоночника стекает холодный пот, но азарт охотника гонит вперёд.

Их ждут, и вырвавшийся вперёд танк политрука получает снаряд в лобовую броню. Клубы дыма от разрыва почти полностью скрывает машину, танк по инерции проезжает несколько метров и останавливается — люки остаются закрытыми. Командиры танков цели не видят, но нестись навстречу смерти, не стреляя нет никакой мочи, они бьют по любым подозрительным местам. Среди танков встают новые разрывы, но из пушек образца тысяча восемьсот лохматого года в движущуюся цель попасть нелегко.

— В винограднике, гады! — из-за треска помех не разобрать, кто из командиров первым засёк позиции батареи.

Да, вспышки дульного пламени и струи дыма вылетают именно оттуда, и лозы валятся, срезанные осколками и пулемётными очередями. Потом в ряды перекрученных стволиков врезаются танки. Если хозяин выживет, урожай винограда с этой земли он увидит нескоро. Разъярённые танкисты потеряли страх смерти, танки взбесившимися носорогами втаптывают в землю всё, что механики успевают заметить в закрытые триплексами смотровые щели. Пушки молчат — в свалке легко попасть по своим. Не умолкают пулемёты — ими броню не пробить.

Сорванным голосом Клитин останавливает подчинённых только тогда, когда с грунтом перемешано всё — пушки, люди, лошади и зарядные ящики.

Лейтенант плюёт на возможность поймать пулю под шлем, по пояс вылезает из люка — осмотреться.

Что это? Кино про Чапаева? Рассыпавшись лавой, отсекая итальянцев от города, скачет кавалерия, сверкает поднятыми над головой клинками. Перед конницей переваливаются на неровностях грунта танки взвода управления. Вот они добрались до группы автомобилей, им навстречу выходит человек с белой тряпкой в поднятой руке. Танк комбата останавливается, из башни выпрыгивает Барышев, направляется в дом. Несколько конников спрыгивают на землю и идут следом. В наушниках голос Мотылевича:

— Юра, кажется, поймали генералов! Сдаются, сволочи! Подтягивай роту ближе, если где вздумают отбиваться, станем давить!

Ещё радость. Заводится танк политрука и направляется вслед за ротой, из люка высовывается командир — бледный, но живой, чертяка. Показывает — ничего не слышу. Но улыбается. Хорошо!

Город взят. Победители заканчивают прочёсывать территорию, ловят последних врагов. Итальянцев перестали поднимать на штыки, они охотно поднимают руки — понимают, что в плену шансы пережить войну выше.

Из погребов и подвалов выбираются местные жители, начинают хлопотать по хозяйству — сначала робко и неуверенно. Потом, когда поймут, что новые оккупанты не собираются грабить, убивать и насиловать, заживут, будто ничего и не произошло. Кроме тех, конечно, чьи дома разрушены во время боя, тех, чьи сады и виноградники перепаханы снарядами и гусеницами танков. Но живым нужно жить, и будут восстанавливаться дома, по весне зазеленеют молодые посадки — Корча в боях пострадала не сильно.

Танкистов отвели в тыл сразу после боя. Командиры довольны — батальон показал себя хорошо. За двое суток боёв безвозвратные потери — пара Т-26 и три экипажа. Пять танков можно восстановить своими силами, двум нужен заводской ремонт. Через сутки боеспособных танков будет больше, чем экипажей — пока не вернутся из госпиталя раненые. Союзники оценили силу и мощь танковой атаки. Майор Барышев улыбается, вспоминая похвалы греческого командующего. Это, господин генерал, ещё цветочки — когда помощь пойдёт в полном объёме, греческий народ без подсказок сообразит, в какой стране живут его настоящие друзья.

Тяжёлых раненых днём эвакуировали во Флорину, в госпиталь. Тела убитых для захоронения отправили туда же — вместе с погибшими греками.

Экипажи обслужили технику, поужинали и отдыхают — в одном из занятых ими домов какой-то боец тихонько играет на гармони. Хорошо играет, скотина, грустно — наверно, кто-то знакомый погиб. Надо подойти, отвлечь, пока он весь личный состав своей тоской до ручки не довёл, Паганини хренов.

Отдых не для всех. У большого сарая стадом коров сгрудились автомастерские, тарахтит мотор генератора. Из-за приоткрытых ворот сверкают сполохи электросварки, доносятся мерные удары кувалды и весёлая ругань — ремонтники обещали до утра поставить на гусеницы подбитые танки третьей роты.

Уго волнуется, на вопросы отвечает не сразу, сначала тщательно обдумывает, выбирает слова. Ещё бы, человек напротив — самый настоящий комиссар. Ляпнешь, не подумав, и мамочка Бонатти не скоро увидит своего сына в их маленькой квартирке под самой крышей. Немного уверенности придаёт переводчик — тот самый командир, что так славно организовал сдачу в плен их батальона.

Комиссар смотрит спокойно, ожидает ответа — не торопит, не кричит. Предложение, конечно, интересное, и русские парни, кажется, совсем неплохая компания, но Уго придётся отказаться. Он поворачивается к командиру роты и долго объясняет причины, очень хочет, чтобы поняли правильно, всё-таки испанский — не родной язык, хоть и похож. Фунтиков поворачивается к комиссару:

— Ему хотелось бы остаться с нами, товарищ батальонный комиссар, он неплохой механик, и мог бы помогать чинить наши автомобили, но его товарищи считают его своим вожаком. Будет неправильно, если товарищ Бонатти их бросит в такой трудный момент.

Батальонный комиссар Окунев кивает, что-то помечает в лежащем перед ним блокноте и просит:

— Миша, спроси у него — много ли в его группе людей, которых можно привлечь к ремонту техники или оружия?

— Да, — отвечает итальянец. — Много. В Италии войска формируют из уроженцев одной местности, поэтому в нашем батальоне большинство — горожане, много парней из рабочих районов.

Выслушав ответ, комиссар снова пишет в блокноте и просит Фунтикова:

— Греки не сильно хотят сажать себе на шею толпу дармоедов, у них и без пленных с продовольствием в стране плохо. Есть мысль использовать их на строительстве новой линии укреплений и в каменоломнях, но технических специалистов по желанию будут набирать для организации центров ремонта трофейной техники — там и питание лучше, и режим свободнее. А его компании доверия больше, чем остальным. Скажи — пусть поговорит с людьми, если будет желание — поедут на Крит, строить мастерские, потом — работать в них.

Бонатти, услышав перевод, даже вскакивает от волнения, но ушибает голову о низкий потолок штабного фургона и садится обратно. Отвечать начинает по-итальянски, спохватывается и переходит на испанский. Окунев даже перевода не ждёт — и так ясно, согласен итальянец. Снова помечает что-то в блокноте и поворачивается к Михаилу:

— Распорядись проводить его к сослуживцам, скажешь — пусть готовятся, через пару дней их будут отправлять. Мы греческим товарищам информацию подбросим, решение за ними.

Уго Кавальеро, «Записки о войне», Дневник начальника генерального штаба.

24 ноября.

Два дня я не видел Муссолини и ничего не слыхал о кризисе, вызванном отставкой Бадольо. Сегодня в 10.25 я был у себя в кабинете. Раздался телефонный звонок. Это звонил Муссолини:

— Придите сейчас ко мне, Кавальеро!

В 10.30 я был у него. Муссолини познакомил меня с несколькими документами и затем отдал приказ немедленно отбыть на фронт.

В 11.30 я вылетел в Албанию. С аэродрома в Тиране я немедленно выехал в Эльбасан (55 км юго-восточнее) в штаб 9-й армии, положение которой катастрофическое. Заслушал доклад генералов Содду и Верчеллино. Спросил о самом существенном: Продержимся или нет? Как идут дела в районе Шкумби? Сколько времени приблизительно имеется в запасе?

Верчеллино:

— Самое тяжёлое положение у Шкумби. По пехоте соотношение сил один к пяти и никакой артиллерии. Осталось немного лёгкой артиллерии. Если завтра противник бросит в наступление все свои силы, мы будем вынуждены отойти.

Содду:

— В тылу наших войск нет подготовленных позиций. Я отдал приказ 11-й армии приказ отойти к Клиссуре.

Кавальери:

— Когда?

Содду:

— Завтра. Однако понадобится два дня, чтобы осуществить этот план. Дивизия Сиенна ведёт бой.

Кавальеро:

— Сколько времени потребуется, чтобы выйти к Шкумби?

Верчеллино:

— Самое большое — неделя.

Кавальеро:

— Значит, раньше чем через неделю неприятель не может быть у Шкумби?

Верчеллино:

— После этого отступления наши герои будут выглядеть как призраки.

Кавальеро:

— Предположим, что пока мы будем отступать, подойдут восемь – десять батальонов.

Содду:

— Другого выхода у нас нет.

Верчеллино: Девятая армия может не выдержать. Третий и двадцать шестой корпуса полностью обескровлены. Боеспособны только пятый и шестой полки альпийских стрелков. Противник постоянно концентрирует артиллерию и танки то на одном участке, то на другом. У нас не хватает противотанковых средств.

Газета «Правда», 26 ноября 1940 года

Греческая столица — прифронтовой город. Лица горожан суровы и сосредоточены. Во многих районах продолжается разбор руин, оставшихся после варварского артобстрела линкорами и крейсерами итальянских фашистов. С наступлением темноты патрули следят за выполнением требований светомаскировки, проверяют документы.

Несмотря на бомбёжки и артобстрелы народ маленькой свободолюбивой Греции не собирается склонять шею перед фашистскими захватчиками. Возглавляемый коммунистами, он даёт итало-фашистским оккупантам достойный отпор. Получив братскую помощь великого советского народа, греческая армия перешла в наступление, изгнала врага со своей земли и бьёт врага на территории оккупированной Албании!

Сегодня по афинским улицам нескончаемой чередой идут в порт пленные итальянские солдаты, к стенам древнего Акрополя брошены знамёна разбитых вражеских дивизий и полков. Трофеями победителей стали десятки автомобилей, сотни орудий и миномётов, тысячи винтовок, множество боеприпасов и другого военного имущества. Как это разительно отличается от молниеносного разгрома фашистскими полчищами армий буржуазных государств! Польша, Норвегия, Дания и Бельгия, Нидерланды были оккупированы в считанные дни и недели. Мощная военная машина Франции была разгромлена, несмотря на помощь Британской империи, и только здесь, на Балканах впервые остановлено победное шествие коричневой чумы по Европе! Там, где у управления государством находится коммунистическая партия, воля народа к сопротивлению получает единственно правильное, выверенное по учению Маркса — Ленина — Сталина руководство, и тогда трещат по швам захватнические планы фашистов, пытающихся расширить свои империи!

Глава 3. Малой кровью, на чужой территории

Небольшое, ничем не примечательное здание в припортовом районе Салоник. В меру грязное, по виду сразу и не понять — склад или транспортная контора. Над входом нет даже невнятной таблички — из тех, которыми обозначают своё присутствие всяческие бюро и комитеты новой власти. Жителям Салоник это даже нравится — некогда людям пускать пыль в глаза, работают. Враг хоть и не у ворот — получил по зубам и отброшен, но всё ещё силён, нелегко маленькой Греции бороться с колониальной державой высшей весовой категории. В здании расположилось одно из управлений с рядовым названием – кажется, занимаются перемещением трудовых ресурсов.

Район достаточно шумный, совсем рядом звонят портовые краны, то и дело раздаются гудки паровозов, с каждым днём всё больше автомобилей проезжает в порт и обратно – круглые сутки кипит работа, Салоники стали главными транспортными воротами страны. Иногда по ночам порт пытаются бомбить прилетающие с моря трёхмоторные бомбовозы, но на работе докеров это не сказывается — летящие по одному «Зимородки» и «Ястребы»[5] ещё на подходе перехватывают новые истребители. Изредка удачливому пилоту Реджия Аэронаутика удаётся прорваться к городу. Его встречают, как звезду американского кино — в небо вонзаются лучи прожекторов, вспышками магния полыхают над портом разрывы зенитных снарядов. Работа у причалов не останавливается, каждый делает своё дело.

В потоке транспорта на автомобили, что время от времени останавливаются у неприметного здания, никто не обращает внимания. Входят и выходят люди, изредка — группами. Здесь делают свою работу, как и докеры — круглые сутки.

Начальник управления время от времени рассматривает доставшуюся ему долю советской помощи. Помощь сидит у стола напротив, скудно освещённая светом настольной лампы. Лучше всего видны руки — крупные кисти с сильными узловатыми пальцами. В таких лапах ожидаешь увидеть ручку лопаты или рукоять молота, гаечный ключ, кельма и даже кирпич просто не соответствуют их масштабу. Что уж говорить о карандаше! Тем не менее, грифель бойко движется по бумаге, отмечает, подчёркивает и оставляет заметки на полях. Обладатель таких выдающихся рук больше ничем на себя внимания не обращает — среднего роста мужчина, крепкого сложения. Особых примет нет, говорит негромко. По-гречески — с заметным акцентом, но бегло. Никогда не шутит сам, чужие шутки понимает, но не смеётся — лишь спокойно улыбается. В его присутствии и сам становишься спокойнее.

Советская помощь нравится главному переместителю кадров, информация, поступившая из столицы — нет. Вчера командир третьего армейского корпуса генерал-лейтенант Чолакоглу устроил себе в Афинах небольшой персональный триумф в лучших древнеримских традициях — с прогоном пленных, демонстрацией трофеев и захваченных знамён. Само по себе это неплохо, императоры знали толк в зрелищах, направленных на подъём патриотизма. Но затем генерал устроил маленький бенефис на совещании в генеральном штабе, при обсуждении дальнейших планов и распределении советской военной помощи. Требовал львиную долю танков, пушек и авиации, обещал через месяц взять Тирану. Понимания не нашёл, удалился обиженным. После совещания посетил германскую дипломатическую миссию. Генерал провёл в миссии не слишком много времени — около часа, после чего убыл обратно на фронт. То, что после его визита радиостанция миссии вышла в эфир в неурочное время, а утром на афинский аэродром за дипломатической почтой прибыл самолёт курьерской службы, видимо, должно рассматриваться как случайное совпадение.

Оба собеседника дорого дали бы за возможность ознакомиться с содержимым улетевшего в Берлин пакета.

— Что мы знаем о господине генерале? — интересуется советский специалист.

— Германофил, близок с нашим бывшим королём, который тоже любит Германию трепетно и бескорыстно. Немецкую миссию посещает не впервые, прежде делал это регулярно, как правило, после аудиенций у его королевского величества. В молодости воевал с турками и болгарами, после вашей революции был в оккупационных войсках на Украине. Пользуется уважением в офицерском корпусе. В настоящее время — народный герой, разгромивший в Македонии половину итальянской армии.

— Да… — карандаш аккуратно ложится поверх донесения, пальцы советника выбивают по столешнице ритм какого-то марша.

— А ведь наверняка генерал–лейтенант немцам информацию передал. Но — недоказуемо.

— Даже при наличии доказательств его арест принесёт слишком много вреда,— начальник управления кадровых перемещений закуривает, выпускает дым из ноздрей и какое-то время следит за тем, как уменьшается огонёк на конце сигареты.

— Поясни, пожалуйста.

Советник желает знать, какой вред может принести арест предателя — в его прежней работе с подобным сталкиваться не приходилось. Напротив, чтобы гарантированно уничтожить матёрого врага, случалось пустить в расход десяток подозреваемых.

Придётся объяснять.

— Сегодня с итальянцами сражается вся страна. Впервые за два десятка лет мы не делимся на либералов, метаксистов и коммунистов.

Подумав, хозяин кабинета поправился:

— Неверно. Делимся, конечно, но сейчас это не имеет значения. Генерал-метаксист исполняет приказы премьера-коммуниста, не задумываясь о его партийной принадлежности, главное — отстоять свободу, между собой мы сцепимся потом. Если начнём аресты офицеров и генералов, не придерживающихся коммунистических взглядов, остальные задумаются — кто следующий? Даже если мы поймаем Чолакоглу с поличным в момент передачи планов и карт, каждому не докажешь. Мы не можем себе это позволить. То, что я не коммунист, ничего не меняет. Важно не то, что есть — то, как воспримут.

Советник машет ладонью, разгоняя табачный дым – он мешает смотреть на собеседника:

— Надеюсь, вы не собираетесь позволить генералу продолжать передачу информации противнику? — он по-прежнему спокоен.

— Мы не можем арестовать генерала, и не можем допустить его работы на врага. На войне гибнут и генералы. Смерть на поле боя, в отличие от ареста, только укрепит единство народа.

— Будете делать предателя героем?

— Мертвому генералу будет всё равно, а герои Греции нужнее предателей.

Советник вглядывается в сидящего напротив специалиста, будто увидел его впервые, потом кивает и откидывается на спинку стула.

— Мне кажется, я могу у вас кое-чему научиться, товарищ начальник управления.

Он по-прежнему серьёзен, но в уголках глаз прячется улыбка.

— Взаимно, коллега. Смерть генерала на боевом посту НАМ ещё предстоит грамотно организовать.

Огонь лижет закопчённый свод очага, наполняя небольшое помещение теплом и дымом. Седые космы поднимаются к стропилам, к крыше из сланцевых плиток, слоями висят над головами сидящих в охотничьей хижине мужчин. На неком подобии стола разложена немудрящая, но здоровая и сытная пища — сыр, копчёная козлятина, солёные оливки. Один из мужчин отогревает у огня несколько задубевших на морозе лепёшек. Капитан Карагиозис, ласково похлопав по налитому боку, выкладывает на стол немалых размеров бурдючок. Его высокие и плечистые, но сухие, жилистые подчинённые весело улыбаются, достают из мешков котелки.

— Кара, стоит ли? — Котовский радостей жизни не чурается, но пить чуть не на нейтральной полосе, даже не выставив часового? — А если макаронники полезут?

— Старый, но неглупый поэт сказал: « Мудрых предков тела уже сгнили давно, неужели тебя не прельщает вино?»

Капитан мил и обаятелен, будто сидит не в заваленной по крышу снегом конуре, а во дворе своего небедного дома, мятый котелок держит, как драгоценную чашу, красные бока которой расписаны сценами из приключений богов и героев.

— Не беспокойся, Алексий, с эвзонами можно пить, с нами нельзя напиться! А любители макарон сидят внизу, и до утра носа не высунут из своих лачуг!

В самом деле — отчего бы не расслабиться немного? Хорошая компания, неплохая еда и бодрящее, сдобренное капелькой мёда вино — на войне привыкаешь ценить маленькие радости, потому что именно они дают жизни вкус, цвет и запах, отгоняют от глаз живущую в рутине бытия серость.

— Ты почему не подпеваешь, Алексий? У тебя красивый голос, давай! — и капитан затягивает:

— Чистил и чистил родник я под сенью оливы седой!

Была-не была, решает Алексей и подтягивает:

— Может, выйдет девица с кувшином с утра за водой!

От его рёва в расположенном в долине селении начинают выть собаки, итальянский пулемётчик с перепугу выпускает в ночь пару очередей, но пулемёт теряет голос, поперхнувшись на полуслове. Греки закрывают ладонями уши.

— Святой Дионисий, ну и глотка! — хохочет Карагиозис. — Клянусь чепцом моей матушки, пиринейские дурни решили, что в горах снова завёлся Немейский лев! Этот идиот со страху смял в своём пулемёте приёмник для обойм, или я не эвзон, а настоятельница женского монастыря! Алексий, не надо больше петь, только слушай!

Капитан отхлебывает из котелка и хорошо поставленным баритоном продолжает:

— Не сочтёшь и до трёх, а Лариса

Уже соберёт виноград!

Карагиозис командует батальоном элитной греческой лёгкой пехоты. Увидев эту элиту впервые, Алексей с трудом удержался от улыбки – греческие шинели, на которые и так смотреть было нелегко, у этих детей гор ещё и заканчиваются на уровне колен. А ниже обреза шинели…

— Твою ж мать! — не выдержал политрук, — Они ж в чулках до колен, и тапки с помпонами! А на башке горшок с кисточкой! Детский сад на утреннике, да, командир?

— Попробуй мне только захихикать! И бойцов предупреди, быстро! — спровадил не в меру развеселившегося заместителя Котовский, отвечая на приветствие офицера, с которым ему предстояло гонять супостата по горным склонам.

В недрах штаба корпуса зародился гениальный план — нанести обходной удар в тыл выдвинутого вперёд правого фланга девятой армии итальянцев. Когда генерал Верчеллино бросит на отражение атаки все свои невеликие резервы, нанести смертельный удар, разгромить остатки итальянских войск в долине реки Шкумбин. После этого усиленная танковым батальоном кавалерийская дивизия лихим ударом захватит Эльбасан — и отрежет в горах ошмётки итальянских дивизий, без еды и боеприпасов. Для танков и конницы рейд в восемьдесят километров по хорошей дороге — пустяк. Шах, и мат. От Эльбасана прямая дорога на Дуррас — второй из портов, через которые в Албанию прибывают итальянские подкрепления, а до Тираны останется всего полсотни километров. С хвостиком.

В этом победном хоре запев достался бригаде эвзонов, а чтобы горцам было не скучно, руководство в неизменной мудрости своей выдало им погремушку — роту лёгких танков. Ну, и для того, чтобы убедить итальянского командующего в серьёзности атаки.

Барышев пошутил — мол, лёгкой пехоте средние танки ни к чему, а Алексей с греками быстрее общий язык найдёт.

Что танкам делать на крутых заснеженных склонах, не уточнил:

— Не маленький, сам разберёшься.

Очевидно — комбату ситуация тоже не нравится, но приказы в армии не обсуждают.

С новыми знакомыми Котовскому повезло, эти эвзоны, хоть и гордятся своей клоунской экипировкой, оказались парнями крепкими, боевыми и решительными. Что интересно – вовсе не собираются геройски умирать за Родину. Логика у ребят простая, и Алексею близкая – чем больше врагов Греции умрёт, тем лучше для страны. А живые защитники ей ещё пригодятся.

Накануне наступления командир бригады представил Котовского командирам батальонов, и честно признался:

— Никогда не командовал танками в бою, не знаю, на что такие машины способны в горах. Поговорите с офицерами, посмотрите, где придётся воевать, буду рад выслушать ваши соображения.

Обсуждать применение танков в горах оказалось приятно – как говорится, у греков «с собой было». Офицеры увлеклись, заспорили…

— Слушай, — вдруг предложил один из комбатов, — я со своими парнями собираюсь попробовать этой ночью на итальянцах новые пулемёты и миномёты — пошли с нами, заодно и местность посмотришь.

От таких предложений Котовские не отказываются.

Под утро цепочка бойцов двинулась вдоль хребта в тыл к сидящим в долине итальянцам. Хоть противник и избегает подниматься высоко в горы, впереди отряда крадётся тройка дозорных, выискивает вражеские секреты – тот, кто заранее считает врага идиотом, непременно сам останется в дураках. В этот раз альпийские стрелки греков не удивляют – отряд эвзонов пробирается к ним в тыл, не встретив ни одного. Карагиозис без суеты, без спешки размещает на удобных позициях недавно поступившие из Союза ручные пулемёты, два расчёта лёгких пятидесятимиллиметровых миномётов и бойцов прикрытия. Всё это время Котовский водит биноклем по долине – когда ещё удастся перед атакой рассмотреть оборону противника сзади, да ещё и сверху. Не зря старается, засёк ниже по склону пару «Солотурнов», напоминающих водопроводные трубы на колёсном ходу.

— Слышь, господин капитан, те штуки около кривой сосны могут запросто пробить броню моих танков, если смогут стрелять сверху вниз.

Карагиозис проникся, проинструктировал миномётчиков.

Командиры собирались обратно к своим, когда из- за речной долины, через невысокий горный хребет, открыла огонь артиллерийская батарея. Судя по звуку, пушки небольшие.

— Горные, шестьдесят пять миллиметров. У нас такие же, — уверенно определил командир эвзонов. — Могут сильно помешать атаке — скорострельные.

— Как бы туда забраться? — Алексей показывает на вершину горы.

— Если нужно — заберёмся, — пожал плечами грек.

С вершины видно достаточно: неглубокая быстрая речка — извивающаяся чёрная лента на фоне присыпанных снегом берегов, долина в километр шириной, и никаких укреплений на переправе.

— Кара, есть идея, но танкам будет нужно помочь, — дёргает капитана за рукав шинели Котовский.

— Попробуй только попросить у полковника не мой батальон — и я перестану тебя узнавать, даже столкнувшись нос к носу! — восхищается Карагиозис. — Наверняка пушки стоят недалеко от штаба, у нас в бригаде ещё никто знамён не захватывал. Хочу быть первым!

Командир бригады выслушал их план, прошёлся циркулем по карте и принялся рассматривать, будто видел обоих впервые. Его огорчённое «спелись» прозвучало не как обвинение в сговоре, как диагноз.

— Садитесь. Мне, господа, неудобно снизу вверх смотреть на ваши довольные... — полковник чуть протянул паузу, — Лица. Опять разболелась шея.

Командир дождался, когда молодёжь усядется, и продолжил:

— Два авантюриста нашли друг друга и совпали, как части разбитого когда-то горшка. Надежду внушает то, что это неглупые авантюристы. К тому же, обстоятельства на их стороне. Я не стал бы переносить наступление из-за того, что вас посетило гениальное озарение, но выделенная бригаде для поддержки артиллерия задерживается, и снаряды ещё не подвезли, с этим начинаются проблемы. У вас есть сутки на подготовку.

«Авантюристы» радостно переглянулись.

— И не надо так нетерпеливо ёрзать — постарайтесь при подчинённых не выглядеть парой задумавших очередную проделку гимназистов. Можете быть свободны, к обеду жду обоих у себя в палатке.

Перед тем, как увести батальон в горы, Карагиозис признался Алексею:

— Что-то меня беспокоит в разговоре с нашим Англичанином. Не могу понять, что, но сидит, как заноза.

Капитан потер ладонью правую щёку.

— Нет, не пойму. Мне пора, не подведи, и мы крепко надерём засранцам их худые альпийские задницы!

Капитан побежал догонять своих солдат, Котовский остался ждать утра — танки не умеют пробираться в тыл врагу горными тропами. Тогда он был в этом уверен.

Под утро темнота кажется чернее, но на фоне снега можно различить силуэты людей и танков. Экипажи выстроились у заправленных по пробки и загруженных боеприпасами по самую крышу машин, — не на спине возить, экономия может выйти боком.

— Рота, равняйсь! Смирно! Слушай боевой приказ!

В ночной тишине можно не напрягать связки — слова приказа хорошо слышны всем. Последние слова неприятны, но необходимы:

— В случае моей неспособности командовать за меня остаётся командир первого взвода, далее — по старшинству. По машинам!

Топот сапог, лязг крышек люков. Котовский успел занять своё место и присоединить разъём шлема к ТПУ, когда открыла огонь артиллерия.

Горы и расстояние делают своё черное дело — связи с батальоном нет, поэтому позывные упростились.

— Я Первый. Заводи!

За завесой разрывов рота выходит на рубеж атаки – на минуту раньше установленного времени. Итальянцам не до них – слишком густо на позиции падают гаубичные снаряды. Сливающиеся в один рёв разрывы заставляют вжаться в дно окопа в попытке просочиться ещё глубже, спасти своё драгоценное тело от осколков, что в мелкие клочья раздирают визжащий от нестерпимой боли воздух. Однако чужая земля не желает прятать пришельцев, дрожит, как необъезженная кобыла, толкает и бьет снизу, пытается выбросить навстречу неминуемой смерти. Цепляются в стены окопов пальцы, упираются подошвы солдатских ботинок – невозможно заставить себя поднять над бруствером даже не глаза — стеклянный зрачок перископа.

В этом аду хлопки разрывов ротных миномётов неразличимы, но не менее смертоносны — первыми полегли иссечённые осколками расчёты противотанковых ружей, один за другим перестали жить пулемётчики, что должны были в два слоя накрыть перекрёстным огнём неширокий вход в долину. Поймал пулю в живот, скорчился в безнадёжной попытке вернуться в материнское лоно наблюдатель – зря думал, что выступ скалы укроет его от пляшущей вокруг смерти. В этот раз костлявая явилась со всех сторон, в разных обличьях, и немногим суждено ускользнуть от её леденящего дыхания.

Шлёпнулся на развороченный снарядами грунт последний горячий осколок, начали приходить в себя солдаты, их позвоночники окрепли, позволили подняться на ноги — снова дрожит земля, накатываются на полузасыпанные окопы рёв моторов и лязг гусениц. Взгляд выхватывает угловатые силуэты, прилипает к мельтешению траков бесконечной гусеничной ленты. Она всё ближе, она стелется по земле, чтобы смять тебя, раздавить, смешать с грязью, и нет сил отвести глаза — мадонна, неужели это я минуту назад мечтал смешаться с землёй? Я был неправ, спаси, заступница!

Дрожащие пальцы давно забытым жестом касаются лба, живота, ищут замершее в испуге сердце, касаются правого плеча, на котором нет винтовочного ремня — разве может спасти от надвигающегося ужаса жалкое творение австрийца Манлихера? Что толку тыкать штыком в танковую броню?

Сосед заливается диким хохотом, срывает с головы каску, швыряет её в танк и выпрыгивает из окопа – бежать. Коротко татакает пулемёт, обрывает смех, пугающий больше врага.

Услышала искреннюю молитву божья матерь, танки, не сбавляя хода, пересекают линию окопов и исчезают за пеленой снега, что посыпался вдруг из низких облаков.

После пережитого поднявшаяся над брустверами греческая пехота — ангелы на белых крыльях надежды. Разве можно стрелять в ангелов? Их приветствуют, высоко поднимая руки над головой. Ангелы непривередливы, они не обидятся на отсутствие пальмовых ветвей.

Сопротивления почти нет — взятые в два огня, подавленные артобстрелом итальянцы не стреляют. Котовский на ходу перестраивает роту в колонну и на максимальной скорости движется к реке — туда уже спускаются с гор бойцы Карагиозиса.

Хлипкий мост делали не для танков — ерунда, идём вброд, вода не достаёт даже до поддерживающих катков. Течение сильное, поток просто кипит вокруг машин, пытается унести с собой — напрасно, сдвинуть такую массу ему не по силам.

Эвзоны толпой перебегают мост, карабкаются на танки — сколько может поместиться, пять — шесть человек на каждый. Облепленные людьми машины трогаются и идут дальше по дороге — быстрей, пока враг не успел отреагировать на прорыв своей обороны. Те, кому не хватило места на броне, бегут следом, стараясь не сильно отставать. Просто кони какие-то.

Горная батарея проснулась и открыла огонь по заранее пристрелянным целям — поздно, наступающие уже проскочили этот рубеж. Связи с пехотой у артиллеристов нет — греческая разведка перед атакой ликвидировала все переброшенные через реку провода.

Снег валит всё сильнее, закрывает обзор, залепляет стёкла приборов, мехводам приходится приоткрыть люки. За очередным поворотом ущелья дорога вырывается в долину, на склонах угадываются дома небольшого селения — в здешних местах больших не бывает. Танки притормаживают, дают десантникам возможность спрыгнуть. Врага удалось застать врасплох. Вспыхивают там и тут короткие перестрелки, точку в которых часто ставит выстрел танковой пушки. Ещё выстрелы, взрыв, несколько пулемётных очередей — и тишина. Танки блокируют выходы из долины, эвзоны начинают осмотр домов и сараев — вдруг кого-то не нашли сразу. Пропустить легко — стихия разгулялась не на шутку, ветер усилился, бросает в лица бойцов мокрый снег. Через час в броню командирского танка постучал посланный Карагиозисом боец. Пробираясь следом за ним к нужному дому, Алексей гадает — сумеет ли найти дорогу обратно.

— Твою ж мать, пурга какая-то, — бормочет он себе под нос, стараясь не отстать от длинноногого эвзона.

— Алексий, я понял, что меня беспокоило в разговоре с командиром, — капитан не ждёт, пока Котовский стряхнёт снег с одежды.

— Я плёлся сквозь эту мокрую дрянь, чтобы ты смог поделиться со мной своим открытием?

— И для этого тоже. Алексий, мы здесь застряли.

— С чего ты взял? — удивляется танкист.

— У нашего полковника болела шея. Она у него всегда болит к плохой погоде. Алексий, нам не успеть вернуться на тот берег реки.

— Объясни, — Котовский стаскивает шлем, проводит ладонью по бритой голове и садится к столу. Морщится — табурет попался колченогий.

— Ты видел, что на улице творится. Того моста, по которому мы прошли через Шкумбин, уже нет — наверняка его сносит каждое наводнение. Здесь, в горах, реки разливаются зимой.

— Что мы, на танках твоих парней не перевезём?

Капитан невесело улыбается.

— Не пройдут твои танки через разлив, утонут. Или сначала их унесёт потоком, утонут потом.

Алексей понимает, что друг не шутит, и задумался, прикидывая варианты.

—Как думаешь, это, — он кивнул в сторону окошка, — надолго?

Грек пожимает плечами.

— Несколько дней, может быть, неделя. Но высокая вода будет дольше — выше в горах снег тает медленно.

— Продержимся. Ты знамя-то захватил?

— Нет. Не было здесь штаба, только тыловики и артиллеристы. Штаб остался на том берегу, итальянский полковник собирался личным примером вдохновлять подчинённых.

— Это он правильно придумал.

Котовский прикидывает — неделю сидеть на том пайке, что с собой привезли. Эвзоны много на себе не притащили, в деревеньке наверняка лишнего продовольствия нет. В трофеях наверняка найдётся еда, так ведь ещё итальянцев кормить…

— Пленных сколько у нас?

— Каких пленных? — очень натурально удивляется Карагиозис, — Ты забыл, как они дрались? Горные львы, предпочли смерть позорному плену. Прыгали со скал, когда кончились патроны.

— Да? Что-то замотался я, глупые вопросы задаю.

Алексей расстёгивает комбинезон.

— Жарко тут. Ты сразу понял, что мы попались?

Капитан не отвечает, только дёргает небритой щекой. Потом вдруг улыбается:

— Но дело мы сделали — теперь итальянцы соберут все силы, чтобы нас прихлопнуть. Такой шанс умереть героями выпадает не каждому.

Уго Кавальеро, «Записки о войне», Дневник начальника генерального штаба.

5 декабря

Получил телеграмму от Муссолини: Сопротивляйтесь наступлению противника до последней возможности. Я уверен, враг использует свои последние козыри. У него нет военной промышленности, он может рассчитывать лишь на помощь Англии и СССР. Надо, однако, учитывать и худшую возможность, т.е. необходимость обеспечить оборону Северной Албании и укреплённого района у Валоны. Эта оборона может быть организована по рубежу Рпони, Либражди и по реке Шкумбини до моря. Оборона Валоны может осуществляться вдоль реки Вьоса от её устья до Дорбы. Важно немедленно приступить к строительству оборонительных сооружений в указанных районах.

Принял главного интенданта. Самое большое беспокойство вызывает недостаток продовольствия, строительных материалов и обмундирования. Положение с боеприпасами всех видов, особенно для лёгкого оружия, очень тяжёлое. Необходимо для доставки продуктов питания и боеприпасов использовать авиацию.

На улице который день бушует непогода. Когда война уйдёт дальше на север, хозяйке придётся долго проветривать своё жильё — стоящие на постое танкисты пропитали дом стойким ароматом казармы. Знакомый каждому служившему букет: ядрёная смесь запахов сапожной ваксы, хозяйственного мыла, молодого, здорового мужского тела, в которую случайной нотой вплетается тончайший оттенок тройного одеколона. По вечерам добавляются запах сгорающего в «летучей мыши» керосина и неописуемый дух сохнущих у печки портянок.

Когда входишь с улицы, первое время тяжело дышать, потом привыкаешь. Намёрзшийся на улице организм не желает отходить сразу, только прижавшись к горячим булыжникам круглого печного бока, начинаешь ощущать, как выходит из тела въевшаяся до самых костей стылая сырость.

— Полетели с небес белые снега, засыпают собой нивы и луга, — выводит под аккомпанемент тульской двухрядки негромкий душевный тенор.

Тимоша Хренов взялся за музыку. Достался же талант человеку! И на гармони играет — заслушаешься, и голос чудный. Ему бы не снаряды в пушку кидать, в филармонии выступать. Может, ещё и будет. Вон, песня опять новая.

— Разожгу я в печи радостный огонь, растяну я меха, запоёт гармонь. Далеко на восток милые края, и уже, видно, спит Родина моя. Чтобы мирно спалось сёлам-городам, сто морей переплыть довелось бойцам.

— Это ты, Тимша, загнул! — Фёдор Баданов перекусил нитку и ловко завязал узелок. Певец на замечание не среагировал — когда Хренов добирается до инструмента, никого не слышит, вылитый тетерев на токовище. Склонил стриженую «под ноль» белобрысую башку на плечо, глаза прикрыл. Сапогом в него запустить, что ли?

Допел, задумался — что дальше выдать.

— Вот, Тимофей, и талант у тебя, и голос, и песни сочиняешь, а всё равно песни твои — хреновые.

Голос у Северюка хрипловатый, не шибко приятный, и шутки у него злые, но механик Петро хороший.

— Как это хреновые? — возмущённо встрепенулся автор.

— Так фамилия твоя какая? А, смекнул, наконец. Коли автор — Хренов, так и песни его

— хреновые.

Северюк повернулся к Баданову:

— Про вторую роту ничего не слыхать? Ротный в штабе був, не казав чого?

Фёдор отрицательно покачал головой — новостей не было.

— Не, Котовский не мог просто так пропасть, — видно, Петро давно об этом думал, теперь его прорвало.

— С финского окружения вышел, это не с тыла у макаронников выбираться. Придёт вторая рота, помяните мои слова, они ещё Муссолини поймают и на верёвке приволокут!

— Приволокут, конечно, — если встретят. Никто и не сомневается. Чего ты завёлся?

Скрипнула дверь, в щель просунулась голова посыльного:

— Первая рота, через десять минут строиться у танков!

И прежде начальнику управления по перемещению кадров приходилось засиживаться на работе дотемна, но чтобы работа по ночам стала постоянным элементом распорядка? Кошмар! А куда денешься? День заполнен потоками поступающей информации, чтением отобранных помощниками документов и выдержек из протоколов допросов. Подчинённых необходимо направлять и контролировать – работа управления не должна распадаться на работу отдельных исполнителей. Для аналитики остаётся вечер. И ночь. Сколько удастся откусить на сон, зависит от положения дел и твоих мыслительных способностей. Впрочем, не только твоих. Советский советник оказался настоящим профессионалом.

— Удивительно, британская и германская резидентура даёт нам больше работы, чем итальянская. Даже болгары активнее занимаются разведкой. Такое впечатление, что Муссолини выставил Греции ультиматум с тяжкого похмелья в состоянии временного помешательства. Можно подумать, толпы греков осаждали его резиденцию с просьбами об оккупации.

— Муссолини — болтун и демагог. Хороший демагог, талантливый болтун, сумел заговорить целую нацию болтунов. После этого уговорить себя самого — не такая уж сложная задача.

— Думаю, вы правы. Что у нас ещё на сегодня, коллега?

Советник раскрыл толстую папку личного дела.

— Чолакоглу. Немного притих после разгрома Росси и взятия Тепелены.

— Да, разговоры о собственной исключительности почти прекратились, теперь он рассказывает о недостаточности имеющихся в его распоряжении сил и аккуратно внушает окружающим мысль о командовании, не способном правильно выбрать направление главного удара. Выражал сомнения в надёжности советских «наёмников». Несколько раз, невзначай, с разными людьми.

— Возможен саботаж?

Карандаш несколько раз замысловато провернулся в толстых и неуклюжих с виду пальцах.

— Трудно сказать. Последние распоряжения можно оценить как достаточно рискованные. Операция в районе верхнего Шкумбрина завершилась успешно, но потеряна треть танков, имевшихся в распоряжении генерала.

— Не думаю, что наш подопечный способен управлять погодой.

Начальник управления достал из пачки сигарету, посмотрел на полную пепельницу, на некурящего советника, и убрал её обратно.

Советник перелистнул несколько документов в папке.

— Командиры первого и второго корпусов отмечают попытки итальянцев организовать противотанковую оборону. Что характерно, именно на направлениях главного удара. Отмечена совершенно нехарактерная для них ранее концентрация противотанковых средств на танкоопасных направлениях, попытки сооружения препятствий, непроходимых для танков. Ещё одна особенность — автоматические зенитки и противотанковые ружья размещаются для стрельбы сверху вниз. Пленные на допросах показывают, что такое распоряжение получено из Рима.

— Это не помешало разгрому их правого фланга, пленные начинают превращаться в серьёзную проблему — их слишком много.

— Итальянцам не хватило времени и ресурсов. Банально не успели. То, что команда об усилении противотанковой обороны пришла из Рима, а не из Тираны, говорит о том, что немцы поделились с союзниками полученной информацией.

— Кто бы сомневался.

— Коллега, — советник потянулся — мощно, со вкусом, до хруста в суставах — распорядитесь принести чаю, пожалуйста.

Грек улыбнулся — его советский помощник никогда не командует в управлении сам, даже в мелочах. Удивительное чувство такта у бывшего грузчика и карателя.

Когда советник отхлебнул из чашки, и откинулся на спинку стула, продолжил:

— Сам генерал безвылазно находится в Корче.

— Не слишком ли далеко от фронта?

— Ему виднее, командир он всё-таки хороший. Жаль, что с гнильцой. Вчера его адъютант был в столице, навещал родственников. День ангела двоюродной сестры. Торжество скромное, в кругу семьи, никого лишнего — братья, сёстры, дядья и один из секретарей германской миссии.

— Опять радио и самолёт за почтой?

Грек отрицательно покачал головой:

— Нет. Видимо, информацию не сочли срочной.

— Пора бы уже отработать вариант «Герой».

Начальник управления всё-таки закурил.

— Наши парни уже сработались с вашими специалистами. Осталось дождаться появления генерала на передовой.

***

Воздух задрожал, предупреждая о приближении очередного итальянского «гостинца». Сто сорок девять миллиметров – серьёзный калибр. Грохот разрыва, клубы дыма, визг разлетающихся осколков и выбитого из скальной породы щебня. На излёте часть этого добра цокает по броне. Сначала экипаж вздрагивал, но обстрел, теперь ленивый и неспешный, длится уже третий час. Привыкли. А начиналось всё неплохо…

Впервые на памяти Фунтикова танки ввели в бой после прорыва обороны противника. Пехотные дивизии и артиллерия разгромили подавленных постоянными неудачами итальянцев, перемололи последние боеспособные полки и создали огромную прореху в защите. Роль кинжала, который должен поразить противника в сердце досталась коннице. Танковый батальон — закалённое острие клинка, его задача — на ходу давить любые попытки задержать идущую к цели кавалерию.

В использовании танков греческие штабисты решили позаимствовать тактику вермахта. Рывок трёх батальонов БТ вдогонку отступающим дивизиям одиннадцатой итальянской армии, когда почти без потерь взяли Гирокастру, Клисуру и Тепелену, подтвердил правильность этой тактики. Танкисты легко обогнали плетущихся по горным дорогам фашистов, заняли стратегически важные пункты и сумели их удержать до подхода пехоты. Увы, первому батальону такой прыти не показать — техника не та, на редких участках удаётся разогнаться до двадцати километров в час. Зато расстояние невелико — меньше восьмидесяти километров.

Шли, как на обычном марше — с мелкими группами итальянцев скачущие впереди разъезды расправлялись ещё до подхода основных сил. Ползли навстречу поросшие лесом склоны, время от времени нависали над дорогой скалы. Горы и вода со всех сторон. Бушевавший несколько дней снегопад сменился холодным дождём. Потоки водопадами срывались со скал, пересекали дорогу, в низинах разливались озёрами — к счастью, неглубокими. Шкумбин, по правому берегу которого проложена дорога, превратился в мутный поток, с рёвом бился о скалистые берега, со скоростью курьерского поезда летел к далёкому ещё морю. Стихия с одинаковой лёгкостью несла мусор и стволы деревьев. Утром мимо колонны проплыл, раскачиваясь на волнах, большой бревенчатый сарай, — похоже, река в этот раз поднялась много выше обычного. На крыше сарая сидела рыжая курица, мокрая и несчастная. Дождь продолжался, снега таяли — Михаил уже прикидывал, поместится ли вся эта масса воды в речном русле? Связи со второй ротой нет, информации о ней — тоже. Низкие тучи не дают возможности поднять в воздух авиацию. Неужели парни Котовского попали в такой вот поток?

После полудня танки и передовой полк миновали Либражд, не заходя в небольшой городок, и по захваченному мосту перешли на левый берег реки. Для Михаила город остался подписью на карте и россыпью крыш, мелькнувших на склоне с правого борта. Немногочисленный итальянский гарнизон — комендатура, охрана складов — оставлены для разогрева замыкающему полку дивизии. Только скорость движения могла обеспечить успех операции.

Гусеницы, лязгая, проматывают очередной километр пути. Цель совсем рядом, остался десяток километров, а противник до сих пор никак себя не проявил. Порядок движения изменился, теперь танки вышли в голову колонны, оставив позади уставших всадников на притомившихся лошадях. Путь идёт под уклон, и броневички ФАИ, которые вначале пришлось тащить за танками на тросах, приободрились и ушли вперёд, на метров триста оторвались от головы колонны.

Впереди показался последний перед Эльбасаном мост — двухпролётное сооружение над правым притоком Шкумбина. После него несколько километров вдоль реки и колонна вырвется на широкую, хоть и холмистую равнину. Там их итальянцам не остановить, даже если будут очень стараться. Фунтиков было решил — обошлось, обмануло мерзкое предчувствие, появившееся сразу после того, как оценил поставленную задачу и посмотрел карту. Зря. Черти вынесли навстречу длинную колонну грузовиков. К мосту громоздкие «Лянчи» и «Фиаты» вышли одновременно с парой броневиков разведки. Пропусти греки колонну, может и обошлось бы – итальянцы, похоже, не ожидали встретить врага в своём глубоком тылу, они даже не снизили скорость. Не выдержали нервы у экипажей бронеавтомобилей. Парень, сжимавший рукоятку ДТ, несколько часов ждал, когда в него начнут стрелять. При виде противника, он не раздумывал ни секунды - пулемётная очередь хлестнула по стёклам головного грузовика. Резко вывернутый руль, удар по тормозам, и тяжёлый грузовик заносит на мокрой дороге. Огромный угловатый автомобиль утыкается в ограждения моста и останавливается. Из кузова начинают выпрыгивать солдаты, они разбегаются в стороны и падают под огнём уже двух пулемётов. Погибают не все, по броневикам открывают огонь из винтовок и автоматов.

Фунтиков разворачивает роту в боевой порядок, огонь танковых пушек заставляет врага попятиться, уцелевшие грузовики пытаются развернуться. Один из ФАИ чихает мотором, выпускает из выхлопной трубы клуб сизого дыма и медленно идёт вперёд, на мост. Подъезжает к первому грузовику. Из пробитого радиатора аутокаро песанте[6] вырываются клубы пара, водитель броневика осторожно объезжает лужу вытекающего из простреленного бака «Лянчи» бензина. Цилиндрическая, с характерным куполом башня рывками поворачивается из стороны в сторону, пулемётчик нервничает, пытается целиться во всё сразу.

Удар, грохот — и дальний пролёт моста разлетается в дыму и пламени. Его остатки рушатся вниз, следом сползают загоревшиеся останки грузовика. ФАИ отлетает в сторону, как отброшенная пинком прохожего консервная банка. Броня лопнула, смялась, из остатков машины никто не пытается выбраться.

Тяжёлые итальянские гаубицы переходят на беглый огонь.

Переправиться через речку до темноты не удалось — танки увязли в размокших берегах, спешенная кавалерия не смогла перебраться через ледяной поток под огнём. Бросаться в воду ночью тем более не стоит. На том берегу ворчат дизелями грузовики, хлопают откидывающиеся борта — противник подвозит подкрепления. Достаточно взглянуть на карту, чтобы понять — захватить Эльбасан с налёта не вышло. Даже если получится форсировать водную преграду, дальше идти по узенькой полоске берега, шириной в полсотни метров, зажатой между горными склонами — весьма крутыми, надо заметить, и рекой. Под огнём артиллерии и расположившихся наверху стрелков. Переправить стрелков и пулемётчиков на другой берег Шкумбина итальянцы могут легко — в городе несколько мостов. А эскадроны, отправленные генерал-майором Станотасом должны сначала вернуться почти на десять километров, а потом по бездорожью пробираться по горам, волоча за собой вязнущих в грязи по бабки лошадей. Дерьмо!

Майор Барышев сложил карту и вышел из штабной машины. Порывистый ветер попытался вырвать дверь из рук, заставил пригнуть голову. Показалось или…? Майор зашёл за машину, укрылся от ветра и посмотрел вверх. Не показалось. На западе, над городом, который нужно взять, видны звёзды. Ветер разгоняет тучи. Только этого и не хватало до полного счастья.

Майор дернул из кабины угревшегося посыльного:

— Боец, через десять минут ротные, командиры батареи и отдельных взводов должны быть здесь. Пять уже прошло.

Лейтенант Клитин со свистом втягивает воздух уголком рта. В темноте выражение лица командира роты разобрать трудно, стоящий по стойке «смирно» механик командирского танка оценивает настроение по голосу. Дело дрянь, такие звуки мог бы издавать ползущий внутри жестяной трубы кирпич.

— Что? Это? Такое?

В кулаке ротного зажат здоровый кусок войлока.

— Это плащ, товарищ лейтенант, у пастуха сменял, на трофейные часы. Непромокаемый он.

— Так, — кирпич снова скребанул по жести. — Ещё и мародёрствуем.

На левой руке лейтенанта точно такие же часы, как те, что достались старому албанцу. В правом кармане — трофейный пистолет, и портсигар у ротного новый, не из Союза привезён. Боец знает, но молчит. Об этом лучше молчать, иначе хуже будет.

—Я им моторное укрываю, когда двигатель обслуживаю, если снег или дождь, товарищ лейтенант!

Снова звук всасываемого воздуха.

— Для этих целей танк укомплектован брезентовым чехлом, товарищ боец!

— Товарищ лейтенант, быстрее так получается!

То, что раскатывать и скатывать брезент нужно дольше, чем возиться с мотором, командира не интересует.

— Вы считаете, — голос Клитина утрачивает последнее сходство с человеческим, — что инструкцию по эксплуатации танка писали дураки? У вас нет мозгов, боец!

Рядовой Жуков семилетку окончил с отличием и такого обращения не выдерживает:

— Товарищ лейтенант, у меня есть мозги!

Удивительно, но в голосе ротного появились человеческие интонации, лейтенант явно обрадовался:

— Вы пререкаетесь! Три наряда на работы вне очереди!

— Есть! — угрюмо подтверждает Жуков, но процедура ещё не окончена.

— За ответ не по уставу ещё два наряда!

— Есть ещё два наряда, товарищ лейтенант!

Закутанный в плащ-палатку посыльный, отец родной, спаситель, появляется из темноты и громким шёпотом орёт:

— Комадира роты к комбату!

— Иду, — не оборачиваясь, бросает Клитин, и снова механику: — Вонючую тряпку убрать, чтоб я её больше не видел!

Ротный, скрипя сапогами, растворяется в темноте. Жуков подбирает брошенный в грязь пастуший плащ, встряхивает и аккуратно сворачивает.

— Глаза бы тебе достать, чтобы видел меньше, — фраза гораздо длиннее и эмоционально насыщеннее, но большая её часть записи не поддаётся.

Из-за танка выходит заряжающий, помогает запрятать ценный предмет под брезентовым чехлом на корме машины.

— Чего это Клистир сегодня разошёлся?

— А хрен его знает, Васька. Может, его бабы не любят? На нас отрывается.

— Юра, только не лезь на рожон.

Майор Барышев устало проводит рукой по лицу, на секунду прикрывает глаза.

— Бери лучшие экипажи, но без толку не геройствуй — сам понимаешь, местность кавалеристы осматривали, причём в темноте. Можно там через поток переправиться, нет — на месте оценишь, решение за тобой. Ночью, на трёх-четырёх танках шанс прорваться есть, днём в этой кишке ляжем все — и мы, и греки. Твоя цель — тяжёлая батарея, сможешь уничтожить — город наш. Но если поймёшь, что прорваться не получится — возвращайся. Через день, через неделю мы всё равно его возьмём.

После батареи двигай сюда,—— карандаш комбата ткнулся отточенным грифелем в карту, — Ночью не найдут. Когда начнём, ударишь им в спину. Не справишься с гаубицами — мы через реку не пойдём. Всё понял?

— Понял, товарищ майор. Разрешите выполнять?

— Идите, лейтенант.

Хлопнула дверь, простучали по откидной лесенке сапоги Клитина, качнулся кузов штабного автомобиля.

— Чёрт, комиссар, как мне Котовского не хватает! — Барышев бросил карандаш на карту. Алексей точно справился бы, а этот… Прибор какой-то, а не человек.

— Неправильный он, командир, — Окунев отложил в сторону вчерашний боевой листок, и посмотрел на Барышева. Надо его с роты убирать. Политрук третьей до сих пор в госпитале, но мне докладывают — нехорошо в роте. Устав не нарушен, но рота командира не приняла – терпят. Командиров Клитин под себя согнул, люди озлоблены.

— Ротный — не девка, чтобы всем нравится. Я его тоже не люблю.

— Я с ним говорить пытался — такое впечатление, что с репродуктором побеседовал. Будто не слышит он меня. Я выполняю свои обязанности — спародировал Окунев лейтенанта. Надо будет его на партсобрании проработать.

— Вернётся живым — проработаешь.

Греки не ошиблись — в этом месте галечное дно может выдержать танки. Четыре машины приготовились к рывку на занятый врагом берег.

— Надеюсь, макаронники не заметили, что мы от колонны отстали, — самому себе шепчет Клитин.

Оставшиеся танки третьей роты, отчаянно гремя моторами на повышенных оборотах, уходят дальше по дороге.

Лейтенант не собирался упускать свой шанс — именно от него зависит успех операции. Может быть, исход всей войны. Для такого случая он и готовил свою роту, он уверен – любой его приказ будет выполнен. Без рассуждений и размышлений – для того, чтобы думать, есть командир.

Командир вылез по пояс из люка, сдвинул шлем, прислушался – тишина. Через полчаса рота пройдёт обратно, и он поведёт свои танки к цели. Не грамотей Фунтиков, не сгинувший недавно бесследно вместе с ротой счастливчик Котовский — он, лейтенант Клитин, проложит путь к победе.

Снова стал усиливаться звук танковых моторов, рота возвращается. Ещё пять минут, и можно начинать.

Клитин захлопнул крышку люка, прижал тангенту:

— Заводи!

Дождался, когда двигатель танка наберёт обороты…

— За моей машиной, в колонну, на максимальной, вперёд!

Смутная, невнятная темнота земли в приборах наблюдения опрокидывается навзничь, уступает место усеянной огнями звёзд бездонной черноте неба. Двигатель рычит на крутом подъёме, танк рывком выбирается из ручья и снова падает на ровную поверхность. По броне щелкает пуля, вторая ударяет вскользь, даёт рикошет и с визгом взлетает почти вертикально вверх.

— Проснулись, суки! — радостно орёт Клитин, — скорость, Жуков, скорость! Жми, сукин сын!

Пули лупят в броню с разных сторон, со склона холма — или это уже можно назвать горой? — застрочил короткими очередями пулемёт, и лейтененат не выдерживает:

— Короткая!

Танк всхрапывает подобно осаженной на галопе лошади, скрежещет гусеницами по камням. Дождавшись, когда вспышки дульного пламени замрут в поле прицела, Клитин легонько, носком сапога трогает педаль спуска, и осколочный снаряд летит передать пламенный привет пулемётчикам. И сразу – рёв мотора, скрежет коробки передач, машина рывками набирает скорость. Лейтенанту не нужно смотреть, как лёг снаряд — и так знает, что не промахнулся. На фоне мокрого дорожного полотна мелькают тени улепётывающих пехотинцев. Клитин срезает их одной длинной очередью. Щёлкает вхолостую боёк пулемёта, несколько лязгающих звуков, доклад:

— Заряжено!

Не зря муштровал бойцов, нет, не зря — работают, как хороший, с любовью отлаженный механизм — не думают, действуют мгновенно, на одних рефлексах.

Хорошо, что распогодилось — в свете звёзд хоть что-то видно. Из-за дерева появляется фигура человека, взмахивает рукой. Тускло взблёскивает бутылочное стекло, взбесившийся танк испуганным зверем бросается в сторону. Лейтенант вцепился в рукояти маховиков, заряжающий ударяется сначала плечом о стеллаж, затем головой о башенную броню. Бутылка с горючей смесью разбивается о камень в полуметре от правой гусеницы. Времени прицелиться и выстрелить нет — машина уже миновала смелого итальянца, но это его не спасло — вспыхнувшее пламя освещает бегущего от дороги человека. Несколько пулемётных очередей сразу сходятся на видимой цели, превращают рывок спринтера в беспорядочное падение мясной туши.

Один за другим танки проходят мимо тёмных строений небольшого селения.

«Прорвались!» — решает Клитин.

— Вперёд, Жуков, Вперёд!

Капо маниполо[7] Луиджи Бассо, командир когорты ПВО, был разбужен своим ординарцем — часовой услышал далёкую перестрелку. Спросонья молодой фашист разозлился на неуместное рвение чернорубашечников. Несколько выстрелов из пушки и далеко слышный в ночном воздухе звук моторов заставили его изменить мнение — именно для отражения этой угрозы его зенитки вечером сняли с охраны штаба девятой армии.

Длинные стволы пушек вытянулись параллельно земле, навстречу приближающимся танкам греков. Наводчики припали к прицелам, связист замер с телефонной трубкой в руке — ждёт команды. Приближается момент, ради которого Луиджи оставил родные края. Он, конечно, вернётся, но гораздо раньше в Парму долетит слава о его подвиге. Проклятые советские танки, которыми большевики просто нашпиговали греческую армию, до сих пор не сумел остановить никто. Что ж, он будет первым.

Как она смеялась! Франческа умела смеяться лучше всех девушек на свете – звонко, заливисто, сверкая ровными белыми зубками. Луиджи всегда любовался смеющейся соседкой, но в этот раз её смех привёл его в бешенство — красавица смеялась над ним.

— Ха-ха-ха! — звенел её серебряный голос, — Луиджи, ты сошёл с ума! Выйти за тебя!

Ха-ха-ха! Да надо мной будет потешаться вся округа — ты слишком подходишь своей фамилии!

Нахалка взялась рукой за ручку калитки:

— Джиджино, я не пойду к алтарю с парнем, который на целую голову ниже меня. Она снова прыснула:

— Даже в башмаках с двойной подошвой и высоким каблуком!

— Рост не самое важное в мужчине, Чикка! — сжал кулаки Луиджи, но калитка уже хлопнула, и из-за забора снова послышался её сводящий с ума смех.

На следующий день юный Бассо вступил в милицию. Он не собирался, как папа Джакомо, всю жизнь выстукивать серебряным молотком головки сыра. Чужой сыр, в чужих подвалах!

Судя по звуку, танки коммунистов выбрались на отрезок дороги, зажатый между склоном холма и бушующей рекой. Пора!

Луиджи махнул связисту платком, тот рявкнул в трубку, и со склона холма взлетели осветительные ракеты. Орудия шевельнулись, выцеливая танки, до которых осталось меньше километра.

— Огонь! — скомандовал Луиджи, и четыре семидесятипятимиллиметровых снаряда рванулись к целям. В головной танк ударили сразу два. В буссоль Бассо хорошо разглядел, как разлетелась левая гусеница, как дёрнулась прошитая снарядом навылет башня. Машину развернуло поперёк дороги.

Вспыхнул второй танк, замер, уткнувшись стволом пушки в склон третий. Выпрыгивающих из подбитых машин танкистов расстреляли из винтовок и пулемётов засевшие на склоне берсальеры из батальона охраны штаба.

Последний танк греков укрылся за корпусами подбитых и начал стрелять из пушки по позициям зениток. Луиджи отдал должное мастерству танкистов — они стреляли с освещённого места, в темноту, наводясь только по вспышкам орудий, но их четвёртый снаряд разорвался перед орудием номер два, осколки хлестнули по номерам расчёта. У зениток нет щитов, наводчик орудия упал с сиденья. Капо подскочил к пушке, оттолкнул стонущего капрала и приник глазом к прицелу. Расстояние невелико, но из-за подбитой машины видна только башня, причём не вся. Луиджи довернул ствол чуть правее.

— Огонь!

Снаряд прошёл над самой башней противника, ещё два снаряда с небольшим промежутком ударили в корпус танка, подбитого первым. Осколки снова застучали по орудию. Офицер поправил наводку.

— Огонь!

Наверно, снаряд попал в боеукладку — танк взорвался. Сорванная взрывом башня отлетела далеко в сторону.

Фашисты с радостными криками подхватили командира на руки.

«Жаль, что танков было только четыре»,— подумал Луиджи. «Ничего, завтра будут ещё». Слава, его великая слава была уже совсем рядом. Ха, он ещё подумает — пара ли ему пропахшая перегноем и фиалками[8] крестьянка!

Ползти надо там, где есть тень. Хоть паршивенькая, вихляющаяся. Её отбрасывают на освещённую пламенем двух горящих машин землю остатки танка младшего лейтенанта Синичкина. Ползти нужно медленно и осторожно, тела в чёрных комбинезонах, разбросанные вокруг — вот что осталось от тех, кто пытался спасаться бегом или просто подняться на ноги. Впрочем, Ерофей Жуков иначе теперь и не сможет — на одной ноге сильно не разбежишься. Левая не слушается совсем. А ещё этот…

Рядовой с ненавистью оглядывается назад, на тело ротного, которое он тащит на воняющем немытой овечьей шерстью войлочном плаще.

Он выжимал из танка всё, что допускала конструкция, и даже немного больше — хорошая, твёрдая дорога вела под уклон, и двадцать шестой шёл даже быстрее паспортных тридцати в час. Вёл танк, больше надеясь на чутьё, чем на глаза — видно было паршиво. Попадётся на пути большой камень или яма – всё, приехали. Глаза уже болели от напряжения. Хоть немного бы света, чуть-чуть… Будто кто услышал его мысли — дорогу, склон горы, волнующуюся поверхность реки залил химический свет. Привыкший к темноте боец на мгновение ослеп, потом впереди сверкнуло. Удар, ещё удар…

Жуков очнулся почти сразу. В голове звенело, с ушами неладно, будто вода попала — ни черта не слышно. Блевать и так охота, а ещё кровищей в танке воняет. И окалиной. Будто свинью в кузнице закололи. Левой стенки в отделении управления практически нет – броневой лист оторван и загнут наружу. Боец с трудом повернулся — левая нога онемела и не слушалась, заглянул в боевое отделение. Стервец Клитин сидел неподвижно, уткнувшись ненавистной рожей в пушечный лафет. А Муха где?

Ерофея всё-таки вырвало. У Васька не было головы — сквозь неё пролетел пробивший башню снаряд.

«Надо убираться отсюда. Полезут фашисты танки осматривать — и всё. Надо хоть пистолет у Клистира забрать — с одним наганом пробиваться неохота».

Боец потянулся к карману, в котором ротный носил трофейный пистолет. Нет, так не достать — он потянул тело лейтенанта в сторону, чтобы добраться до правого бедра, голова ротного мотнулась, Ерофей не услышал, почувствовал его стон. Живой?!

Жуков выругался про себя. Посмотрел на дыру в боту, на Клитина… Опять выругался, и выполз назад, на своё место. Потом вздохнул и дернул ротного за ноги, стаскивая с сиденья.

Тащить обмякшее тело за ворот, отталкиваясь одной ногой и одной рукой? Далеко не уйдёшь. Фашисты почему-то не торопились к подбитым машинам. Ерофей понял – боятся взрыва горящих танков. Боец выругался и пополз обратно. Вернулся с войлочной скаткой, зубами разорвал колючий шпагат, раскатал материю и перевалил на плащ так и не очнувшегося командира. Вытащил у него из кармана пистолет, сунул себе за пазуху. Оглянулся на лежащие вокруг тела, вцепился зубами в сваляную шерсть и пополз к реке — тень ведёт только туда.

Взрыв, через минуту — ещё один. Вокруг падают обломки брони и части оборудования. Тяжёлые, от близких ударов содрогается грунт. Вот звука от падения нет. Взрывы тоже бесшумны, вспышка, толчок воздуха — и всё. Странно. Только думать об этом некогда. Надо ползти — вдоль берега реки, к своим. Скоро итальянцы полезут к подбитым танкам — собирать трофеи. Пока между контуженым бойцом и его подбитой машиной чуть больше ста метров. Зато взрывы погасили огонь, стало темно. Ерофей ползёт, как заводной — толкается здоровой ногой, помогает себе руками. Согнуться, схватить и рывком подтащить «прицеп». Пять раз сделал – метр пути позади. Болят челюстные мышцы — первый десяток метров Жуков волок раненого командира зубами. Потом челюсти разжались, и рядовой рискнул ползти на боку. Повезло. Их не заметили. Хреново, что слух пропал. В темноте без слуха — капец.

Подтянуться руками, оттолкнуться ногой. Обернуться, рывок — подавшийся ещё на два десятка сантиметров груз. Какого чёрта он тяжёлый такой? Может, подох? Мертвецы всегда тяжёлые… Ерофей накрывает ноздри ротного ладонью. Дышит, сука. Нельзя бросать. Подтянуться руками, оттолкнуться ногой. Что-то тёмное впереди. Под ладонью мокрые брёвна. Какая-то постройка. Почему наполовину в воде? Хрен его знает, но можно заползти — перевести дух и перевязать Клистира. Не то, в самом деле, окочурится. От потери крови. Зря, что ли, тащил?

Боец затаскивает ротного внутрь перекошенного сарая. Часть крыши провалилась внутрь, одна стена разъехалась ворохом брёвен. Большая часть постройки залита водой, но в дальнем углу есть сухое место. Ерофей морщится от боли — к левой ноге возвращается чувствительность. Стаскивает с лейтенанта сапоги, потом комбинезон. Штанины пропитаны кровью — срезает ножом. Рвёт на полосы свою нижнюю рубаху, бинтует изрубленные осколками ноги. Повезло ротному — рикошетом досталось, кости целы. Повторяет процедуру с левой рукой Клитина. Укутывает тело ротного в плащ, садится рядом, опирается спиной на стену сарая. В правой руке — пистолет. Светает. Дальше ползти нельзя. Пока. Можно отдохнуть. До вечера.

Майор Барышев сидит на башне командирского танка, сжимает нагрудный переключатель радиостанции. В темноте не видно, но косточки кулака побелели. Майор хочет отменить собственный приказ. Нельзя.

В наушниках треснуло:

— За моей машиной, в колонну, на максимальной, вперёд!

Странно, обычно снятый ларингофонами голос отличается от голоса живого человека. Узнать говорящего можно, но всё-таки разница есть. Голос Клитина всегда звучит одинаково. Почему-то одинаково неприятно. Что тут скажешь – лейтенант не девка, чтобы всем нравиться.

Справа засверкали вспышки дульного пламени – итальянцы со страху лупят из винтовок по перебравшимся через ручей танкам. Барышев подался вперёд, большой палец комбата словно прирос к тангенте…

Резкий, хлёсткий выстрел танковой пушки, хлопок разрыва. Очереди ДТ.

— Зря… — шепчет майор, но он здесь, а Клитин — на том берегу, ему виднее.

Танки Клитина, все четыре, прошли мимо остатков разбитого тяжёлыми снарядами моста, прорвались через село и скрылись за склоном холма, только звук моторов, отражается от скалистых обрывов, мечется над рекой.

— Да, не БэТэ, — вздыхает сидящий рядом Окунев. Опять мысли читает. Не батальонный комиссар, а натуральный Вольф Мессинг.

— Похоже, прорвались...

— Сглазишь, — шикает майор, и, будто по команде, над холмами взлетают сразу три осветительные ракеты. Несколько мучительных секунд кажется, что пронесёт, что этот свет — просто бессильная попытка итальянцев сделать хоть что-нибудь, вроде обстрела танка из винтовок. Потом ударили пушки.

— Осколочным! Живей, сука! Есть! Дава… — кто-то из командиров танков случайно прижал тангенту и его команды пошли в эфир.

Барышев заставил себя дослушать до конца, потом медленно стащил с головы шлем.

— Всё?

— Да. Ты сколько выстрелов насчитал?

— Больше десяти, меньше двух десятков, сперва залпами били – отдельные не разобрал.

— И пять выстрелов из сорока семи. Скорострельная батарея, в упор, из темноты. Дюйма три калибром.

— Плохо.

Майор сплюнул на землю, потёр виски.

— Хорошего мало. Придётся дуром переть, всем скопом.

— Пожгут танки, командир.

— Кто-то доберётся. Город надо взять. Пушки сомнём, греки остальное доделают. Собирай людей, комиссар, говорить будем.

Догорают костры, у которых комбат разговаривал со своими бойцами. Добровольцы расходятся по машинам с лицами злыми и сосредоточенными – задача ясна, трусов среди танкистов не нашлось, сумасшедших, желающих героически погибнуть в первых рядах – тоже.

Хотя… Это что за радостная рожа?

К Барышеву проталкивается боец из взвода связи, поскальзывается, взмахивает руками, чудом остаётся на ногах. Подбежал. Запыхался. Так торопился, что не сразу может выговорить рвущиеся из груди слова:

— Товарищ… майор… Вас … — хакает, как паровоз, понять невозможно.

Наконец боец делает усилие, собирается и выпаливает главное:

— Котовский на связи, просит вас, срочно!

Есть мнение, что бегущий командир в мирное время вызывает смех, а в военное панику. Глупости, применимые лишь к раскормленным тыловым крысам. Майор сам не заметил, как оказался у радийной машины, как выхватил у связиста наушники.

— Барышев у аппарата!

Глава 4. Здесь вам не равнина

Желающих говорить ветер заставляет поворачиваться к себе спиной — иначе слова рискуют, не сорвавшись с губ, провалиться в желудок.

— Кара, сколько у тебя бойцов на этом берегу?

— Четыреста пятьдесят восемь. А что?

— Ещё моих тридцать. Не получается триста спартанцев, лишних много.

Грек пожимает плечами.

— Хочешь войти в историю как второй Леонид?

Котовский улыбается:

— Для этого я слишком болтлив.

За сутки неугомонные приятели облазили долину от края до края. Греки перетащили трофейные пушки на новые позиции, деловито приспосабливают к обороне строения и каменные изгороди. Алексей половину танков установил на позициях эвзонов, остальные будут резервом для контратак.

За военными приготовлениями с тревогой наблюдают жители селения. Один из стариков битый час таскается за Карагиозисом, близко не подходит, но и дальше, чем на два десятка шагов не отстаёт. Вот и теперь маячит поодаль. Сидел бы дома, погода собачья — снег валит, холодно — ветер выдувает из организма остатки тепла, сырая одежда защищает плохо.

Котовский мотнул головой — глупые мысли. Дед здесь живёт, ещё бы ему не волноваться. Алексей махнул рукой, приглашая старика на разговор.

— Отец, ты по-гречески понимаешь?

Говорит громко, иначе собеседник не расслышит.

— Немного, у нас в селе живут и греки.

Албанец говорит с сильным акцентом, но понять можно.

— Когда закончится снегопад, берите семьи и уходите, прячьтесь где-нибудь.

— Зачем? — притворяется дураком собеседник.

— В хорошую погоду итальянцы придут нас убивать. Мы не можем уйти на тот берег, сдаваться не собираемся. Будем умирать здесь, – вмешивается в беседу Карагиозис.– Если не хотите составить нам компанию, придётся уйти.

— А вы не можете умирать где-нибудь в другом месте? — проявляет искреннюю заинтересованность старик.

— Нет, отец. Это место подходит как нельзя лучше. Ты же видел, как хорошо померли здесь итальянцы? Чем мы хуже?

Дед ненадолго задумывается, потом светлеет лицом:

— Не поговорить ли нам у меня дома? У горящего очага в голову могут попасть удачные мысли.

Командиры соглашаются, не раздумывая.

Дом любопытного старца оказался самым большим в селении, в нём даже есть дощатый пол. Греющиеся у печи эвзоны вскакивают, но по знаку капитана снова садятся.

Невестка или дочь хозяина сноровисто расставляет на столе глиняные кружки и кувшин — как оказалось, с горячим молоком.

— Аллах не велит правоверным пить вино, но согреться можно и так, — реагирует хозяин на разочарованную мину командира пехотинцев.

— Ты что-то хотел нам предложить, отец, — из высоких договаривающихся сторон именно Алексей не склонен к долгим беседам.

Старик разливает по кружкам парящее молоко, отхлебывает из своей, дожидается от собеседников повторения и делает заявление:

— Я не хочу, чтобы такие храбрецы умирали в нашем селе. За небольшую плату мы можем вывести вас туда, где итальянцы не смогут вас найти.

— Ты знаешь место, где можно перейти через реку?

— Какую плату?

Спрашивают одновременно, но каждый о своём.

— Осенью итальянцы отобрали у нас всех лошадей и мулов, увели даже ослов. Вы захватили вчера много мулов, я видел. А нам весной надо будет обрабатывать поля. Ты скажешь: итальянцы снова заберут. Теперь не заберут. Мы спрячем их в горах. А чтобы и там не забрали, вы дадите нам немного ружей, тех, что тоже остались от итальянцев. И патронов.

Старик повернулся к Котовскому:

— Переправить вас через Шкумбин? Может, через неделю. Или весной.

Он чешет свой огромный горбатый нос.

— Весной — точно переправитесь. Сейчас мы отведём вас дальше в горы. Там живут наши солдаты, которые воюют с итальянцами. Оттуда можно через хребты пройти на Клисуру — я слышал, там уже ваши. Может, дойдёте. Дороги сейчас плохие.

— Старик, враги увидят на снегу наши следы и погонятся. Зачем идти куда-то, чтобы умереть уставшим? — Карагиозис решает сыграть на желании албанцев сберечь свои дома.

— Уходить надо сейчас, тогда снег скроет след и завалит за вами дорогу. Думайте, важные начальники, пусть Аллах пошлёт в ваши головы побольше разума.

Котовский допивает молочко и смотрит на капитана.

— Что уставился? — не выдерживает грек.

— Думаю. Ты недостаточно красив для того, чтобы украшать собой памятник. Предлагаю отложить героическую гибель.

— На себя бы посмотрел, красавец! Башка круглая, как бильярдный шар. Впрочем, скульптор чуть уберёт в одном месте, немного добавит в другом — сделает, как надо.

Котовский отодвигает посуду на край стола и расстилает карту.

— Назад дороги нет, помирать на месте неохота, метаться из стороны в сторону не к лицу. Почему бы нам не пойти вперёд?

Назвать места, по которым горцы-проводники ведут эвзонов и роту Котовского дорогой могут только албанцы. Или русские — в России тоже привыкли выдавать за дорогу любое место, по которому можно не плыть, а идти, не прорубая при этом просеку. Несмотря на все уговоры, бросать танки Котовский отказался наотрез, волочёт за собой даже три трофейных грузовичка — небольшие трёхосные «Фиаты-ОМ». Машины понравились забавным внешним видом и замечательной способностью передвигаться по горным тропам. Их маленькие дизельки тащат по косогорам и перевалам загруженные по самые тенты кузова не быстро, но уверенно. Без грузовиков пришлось бы трудно — на мулах не увезти запас продовольствия на пять сотен едоков. Ушастые несут во вьюках разобранные горные пушки и снаряды к ним. Трофейную кухню пришлось цеплять к танку.

Колонна вышла из села на вторые сутки после разговора со старостой — старики дружно решили, что через день снег прекратится. Колонна растянулась почти на километр, впереди танки и грузовики, за ними, вытянувшись в две цепочки, пехота. Эвзоны топают по колеям, пробитым танковыми гусеницами. Вьючных животных пустили в конце. Замыкающие мулы тащат что-то вроде больших суковатых борон. Сучья взрывают снег, маскируя пробитые техникой и людьми колеи. Переход даётся тяжело — видимость не больше десяти метров, косогоры, крутые подъёмы, в нескольких местах для техники приходится мастерить бревенчатые мостки, в одном — взрывать закрывший дорогу крупный камень. Прошли. Двадцать километров по карте, восемь часов в пути. Измученные люди нехотя заталкивают в себя горячий кулеш, в темноте ставят палатки, прижимаются друг к другу, чтобы согреться, и забываются тяжёлым, неспокойным сном. В караул заступают танкисты, спать отправляют только измотанных механиков.

К утру снегопад прекращается. Рядом с биваком Алексей видит довольно большое озеро — неправильный треугольник чёрной воды в заснеженных берегах. За озером — крыши домов. Ветер сносит на восток дымы из многочисленных печных труб.

— Если у меня заболел хоть один солдат, я утоплю проводника в этом озере, — сквозь зубы цедит Карагиозис.

— Я помогу, — Алексею очень хочется без затей придушить усатую сволочь, заставившую их ночевать в снегу.

Брахим подходит к ним, попыхивая своей короткой трубкой.

— Вам придётся немного подождать, партизаны должны подойти сюда, — обкусанный чубук в коричневом костлявом кулаке указывает на груду камней на склоне ближайшего холма.

— Хорошая дорога кончилась, дальше начинаются скалы. Там я пути не знаю, вас поведут вольные воины гор, — албанец гордо оглядывает открывающийся на севере пейзаж.

— Мулов и ружья мы заберём здесь. Нам пора назад, пока погода не испортилась, скажите, пусть аскеры быстрее дают наше оружие и скотину.

— Как ты думаешь, Алексий, если вместо мулов мы оставим здесь головы восьми усатых баранов, это будет достойной платой за обман? — голос капитана эвзонов спокоен и деловит, он не угрожает и не торгуется — спрашивает совета.

— Я думаю, этого будет мало. Давай сожжём ту деревню — наши парни замёрзли за ночь, погреются у огонька.

Старший проводник начинает выказывать признаки беспокойства:

— Аллах не любит нарушающих договор и лишает их помощи и защиты.

— Да, я знаю, — не спорит Карагиозис, — поэтому он не станет вас защищать.

Капитан отдаёт приказ, и через несколько минут его подчинённые приводят остальных проводников.

— Обман неверного не считается грехом, правда, Брахим? Старейшина избавил своё село от глупых гяуров, но ты-то остался с нами. — Георгий улыбается. — У тебя много детей? Жена сможет вырастить их одна?

Албанец растерялся.

— Я не знаю дороги через хребты! Клянусь, не знаю!

— А эти? — показал на односельчан проводника Алексей.

— Они тоже не знают…

Котовский подходит к проводнику, стволом трофейного автомата поднимает его подбородок, смотрит в глаза.

— Никаких партизан нет?

— Есть, — дёргается кадык на жилистой шее проводника, — Не знаю где.

Брахим, сейчас ты и десять наших солдат пойдёте в то село, — ствол автомата толкает албанца в скулу, поворачивает его голову в нужную сторону.

— Найдёшь нам настоящего проводника. Я даже дам тебе для этого ещё сотню ружей с патронами. Мулов не дам — можешь, отдать своих. Не найдёшь — разорву всех танками пополам, а половинки повешу на этих деревьях, помогу здешним воронам перезимовать.

Автоматный ствол опускается.

— Ты согласен, или мне заводить танки?

— Согласен.

Карагиозис провожает взглядом удаляющуюся цепочку людей.

— Мне кажется, эта усатая обезьяна не расстроилась, когда ты предложил сжечь селение.

Котовский пожимает плечами:

— В горах мало хорошей земли. Конкуренция.

— Алексий, может быть, мы всё-таки бросим твои танки?

Горы пугают — поросшая лесом, засыпанная снегом стена.

Котовский упрямо мотает бритой башкой:

— Я лучше попробую.

Следующие сутки слились в один чудовищный кошмар. Грязь под ногами, под гусеницами танков, кровавые мозоли от топора на ладонях. Рёв моторов, вопли командиров, треск расползающегося настила…

— Лопнули рессоры, оторван балансир и правый ленивец, — механик не смотрит в глаза, боится. Алексей поворачивается к командиру взвода:

— Пулемёты снять, топливо слить, боеприпасы распределить по машинам.

Снова стук топоров.

Пройдя четыре километра, они теряют три танка. Котовский так и не решил — всего три или целых три. И один грузовик. Греки вкалывают наравне с добровольцами, всё чаще танкисты орут по-гречески, и никого не удивляет яростно матерящийся эвзон. Бойцы греются у общих костров, едят из одного котла, делают общее дело — и делают его хорошо. К концу дня порыв, протащивший тяжёлую технику по местам, где верхом не каждый рискнёт проехать, захватывает даже проводников: парень-албанец мечется под дождём по грязному склону вместе с заряжающими и командирами танков, таскает тросы, на которых боевые машины вытягивают на очередной подъём.

Они проходят, добираются до тропы, которая работает дорогой в здешних краях. Отпускают большую часть проводников — тех самых, попавших в заложники. Съедают сломавшего ногу мула, сбиваются в кучи, накрываются палаточным брезентом и засыпают, как убитые.

После адовой каторги двухдневный переход по дорогам, которые вьются по вершинам хребтов, кажется лёгкой прогулкой — там, где ездят на своих двуколках албанцы, танки проходят легко, хоть и медленно.

К середине дня Котовский разглядел окружающую его красоту. Оказывается, дождь и низкие тучи вовсе не скрывают, а по-своему подчёркивают её, добавляют своеобразной контрастной мрачности окружающим пейзажам. Путь идёт по лиственным лесам, затем тропу обступают пушистые сосны с удивительными, очень длинными иголками. Лес заканчивается, колонна выбирается на открытое каменистое плато, заросшее бурой пожухлой травой, а по сторонам распахивается такой простор, что дыхание перехватывает — на востоке громоздятся покрытые снегом горы, вершины которых не видны из-за низких облаков, с другой стороны волнами уходят вниз лесистые склоны. Овцы, впервые в жизни услышав звук моторов, убегают далеко в сторону, и оттуда, ощущая себя в безопасности, пялятся на невиданных железных зверей, что с грохотом проезжают мимо. Пастухи в бараньих шапках, в плащах, похожих на казачьи бурки, замирают неподвижно, лишь сжимают в ладонях свои длинные посохи. Порой тропа идёт мимо высокого обрыва, с которого хрустальной лентой рушится в небольшое озеро водопад. И скалы вокруг – Алексей не подозревал, как красив может быть камень, над которым вволю потрудились ветер, мороз и вода, сколько у него цветов и оттенков. Умытые дождём скалы соревнуются в красоте, медленно проплывают мимо восторженно разглядывающего их человека.

Эвзоны облепили танки, как муравьи упавшего в муравейник жука, из-под шинелей и фесок видны только гусеницы, да торчат стволы пушек и зенитных пулемётов. Грузовики, топлива к которым больше, чем бензина к танкам, за день делают несколько рейсов, подвозят уставшую пехоту. Только мулам нет облегчения, и длинноухий транспорт безропотно тащит свою ношу.

К концу второго дня дорога идёт под уклон, за дальними холмами видна широкая низменность, и командиры решают двигаться дальше ночью — в эти края вполне могут забираться отряды итальянских фуражиров.

Котовский обходит танки, проверяет остаток топлива. Снял тяжесть с души — километров на пятьдесят хватит. До Эльбасана осталось чуть больше десяти, причём вниз — бензина в баках достаточно на бой и на дорогу, возвращаться не придётся. Алексей улыбается: зато дров они напоследок наломают — мама, не горюй. Главное — тихо и незаметно подобраться к городу.

Опытные бойцы стараются использовать отдых по полной программе — у небольших костров сохнут шерстяные чулки и тяжёлые башмаки — царухи, греки чистят винтовки, пулемёты и немногочисленные трофейные автоматы. Танкисты возятся у боевых машин — смазывают, что могут, подтягивают, что ослабло, удобнее перекладывают в боеукладках снаряды.

Палатка у Карагиозиса небольшая, но в тесноте — не в обиде. Советские командиры сидят вперемешку с офицерами батальона, вместо вина прихлёбывают из жестяных кружек горячий напиток — назвать залитую крутым кипятком смесь трав и веточек чаем язык не поворачивается. Люди намёрзлись и устали, тем сильнее им хочется добраться, наконец, до сидящих в близком уже городе итальянцев. Плевать, что шансов выжить у них нет, есть шанс уходя на тот свет изо всей дури хлопнуть дверью. Там, внизу, за рекой, склады, центр связи, а главное — штаб девятой армии врага и узел дорог, несколько стратегически важных мостов. Удержать это богатство сидящие в палатке не способны, зато могут уничтожить. Поэтому на худых, обветренных лицах собравшихся в палатке — радость ожидания. Именно поэтому сильнее вина пьянит горькое питьё, и хочется разделить с товарищами последний сухарь и самые заветные воспоминания.

— А очи в ней сыни-сыни, — рассказывает сидящему рядом с ним греческому лейтенанту белобрысый танкист, тот с пониманием кивает, рассказывает в ответ что-то не менее важное, обоим кажется, что они понимают друг друга без ставшего ненужным переводчика. Где-то на севере начинают стрелять тяжёлые пушки — несколько одиночных, потом батарея открывает беглый огонь. Командиры переглядываются, и подбираются.

— Кара, есть мнение, что героически сдохнуть у нас с тобой опять не получится — капитану эвзонов кажется, что на круглой голове советского друга шевелятся уши.

— Я не расстроюсь — отвечает грек и придаёт своему лицу карикатурно-мужественное выражение. Дружный смех командиров почему-то совсем не похож на тот, что звучал на несколько минут раньше.

Ночь, ревущая под мостом вода. Несмотря на то, что прекратился бесконечный ледяной дождь, выбираться из караульной будки нет ни малейшего желания – тонкие доски укрывают от порывов пронизывающего ветра, позволяют сохранить под тканью шинели хоть немного тепла. Часовой ёжится, долго и надсадно кашляет в кулак, поглубже натягивает на голову пилотку — пытается закрыть хоть кончики ушей — увы, сей головной убор для этого абсолютно не приспособлен. Доблестный воин забрасывает винтовку за спину и засовывает кисти рук под мышки. Из-за того, что большую часть солдат роты вчера погнали отражать нападение каких-то шальных греческих кавалеристов, в карауле вдвое меньше людей, чем обычно. Звук автомобильных моторов часового не радует — приходится вылезать из укрытия, смотреть, кого дьявол носит по ночам.

У моста останавливается пара небольших грузовичков. Солдат, ворча себе под нос, топает к кабине первого, хотя было бы что проверять — из кузова машины доносится испуганное овечье блеяние. У господ офицеров из штаба сегодня будет на обед свежая баранина. Сейчас бы уединиться где-нибудь в тёплом месте с парой бутылок домашнего вина в компании хорошо запечённой бараньей ноги…

Иногда мечты сбываются очень быстро, хоть и не совсем так, как того хотелось мечтателю. Сильный удар в лицо, собственная пилотка во рту, завёрнутые за спину руки – и вот он, связанный, как баран, прижат лицом к той самой ноге — дергающейся и косматой.

Под овечье меканье грузовики подъезжают к караулке, злые небритые греки выпрыгивают из кузова…

По настилу моста топают царухи эвзонов — они подобрались к мосту раньше, чем подъехала группа захвата, и были готовы брать его с боем. К тому времени, когда в город въезжает первый танк, капитан Карагиозис уже имеет полную информацию о расположенных в городе войсках — капрал, начальник караула, прекрасно информирован. Он весьма общительный собеседник, напрочь лишённый национальных предрассудков. На карте Карагиозиса отмечены штаб армии и узел связи, места стоянок транспорта и расположение складов. Начкар знает даже, в каком доме квартирует генерал Верчеллино. Клад, а не человек. Десять минут на постановку задач, и половина греков растворяется в темноте. Оставшиеся грузятся в машины, карабкаются на танки. Колонна двигается по тёмным улицам спящего города, будит обывателей звуком моторов, светит в окна ярким светом фар.

— Мы делаем всё возможное, господин генерал! Все резервы направлены в ваше распоряжение, прибывшая в порт дивизия прямо на причалах садится в грузовики и убывает в Эльбасан!

— Если через несколько часов здесь не будет хотя бы нескольких батальонов, мне придётся отстреливаться от греков из пистолета!

Генерал Верчеллино раздражённо опускает трубку на рычаг. Батальон берсальеров, нос к носу столкнувшийся с греками в пяти километрах отсюда, рота охраны, четыре зенитки и батарея тяжёлых гаубиц — против массы прорвавшихся танков и нескольких дивизий пехоты и кавалерии. Вся девятая армия, вернее, всё, что от неё осталось, находится на позициях в полусотне километров к югу от Эльбасана. Счастье, что греков удалось остановить в дефиле! С другой стороны, оборона ущелья продержится ровно столько, насколько хватит снарядов к тяжёлым гаубицам — личному резерву командующего. А все силы, что прибывают в порты Албании, Содду направляет Джелозу, потерявшему почти всю свою армию. Повезло, что в Дуррасе выгружается свежая альпийская дивизия.

Генерал подошёл к лежащей на столе карте, снова прошёлся циркулем по разноцветным разводам. Раньше полудня подкреплений не дождаться — пока солдат высадят на берег, пока они получат оружие... Четыре часа на дорогу…

В штабе кипит работа — стучат машинки, трещат телефоны, но в голосах подчинённых генералу слышится тревога. Они не верят, что врага можно отбросить?

С улицы доносится звук десятка моторов.

Адъютант вскакивает со стула:

— Вот и первые подкрепления, господин генерал!

Бросается перед командующим, распахивая двери, но вдруг резко останавливается и пятится назад, нашаривая рукой клапан кобуры:

— Русские танки!

Майор воевал в Испании, наверняка не ошибся…

Лязг гусениц слышен со всех сторон. Пистолет генерала остался в кобуре.

Вот, наконец, и нужная волна, на позывной откликается растерянный, но знакомый голос не верящего собственным ушам бойца.

— Приходько, дзен дзеля дрить твою мать восемь раз через ногу в неудобной позе, обсосок грёбаный, дай мне связь с комбатом, срочно, морда полтавская! Повторяю — Котовский на связи! Бегом, сука!

Алексей поворачивается к забравшемуся на броню Карагиозису:

— Наши! Почему много слов? Пароль такой, для опознания.

Глава 5. Ни одно доброе дело …

Мусульмане умудрились извратить даже такое славное мероприятие, как баня. Где раскалённая каменка, где ковшик, которым нужно плескать в её пышущую жаром пасть воду, квас или пиво? Размахнуться, закинуть жидкость на камни — чтобы ни много, ни мало, а в самый раз, успеть увернуться от шибанувшей в лицо струи ароматного пара…. Всё это далеко, дома, за тремя морями и парой проливов в придачу. Нет, если разобраться, здесь в мытье толк понимают, только не по-русски это — строить мраморный дворец, чтобы смыть грязь со шкуры. Но если со своей банькой не сравнивать, то очень даже ничего. Однако времени занимает много. Пока в нескольких водах отмокнешь, на горячей плите полежишь, пока банщик — здоровенный, усатый детина, выдраит тебя специальной рукавицей из конского волоса, вывернет тебе все кости из суставов, помнёт, потопчется по тебе — проходит почти вся ночь. Подумать только, как загадочно человеческий организм устроен — бани разные, а ощущение после них одинаковое, как у повешенного на верёвку после стирки белья — вроде и трёпан, и выжат, и сил нет, но чист, доволен, и горы можешь свернуть. А то, что вместо холодной, прозрачной, как слеза водочки под солёный огурчик и чёрный хлеб с сальцем да селёдочкой в уютной комнате тебя ждёт терпкое местное вино, белый хлеб, сыр, зелень и ароматная, только с очага, баранина — так у каждого народа в еде свой обычай.

За накрытым столом отходят телом и отмокают душой несколько мужчин в возрасте от «где-то под тридцать» до «слегка за сорок». Не спеша отхлёбывают из стаканов, лениво забрасывают в себя кусочки пищи. Беседа течёт плавно, хотя и через переводчиков — в эту ночь офицеры эвзонов пригласили в гости командиров добровольческого танкового батальона. Днём времени на дружеские посиделки нет ни у тех, ни у других – война. Ночью противник спит, налётов нет, так почему бы приличным людям не расслабиться в хорошей компании? Обстановка на фронте позволяет.

Судя по всему, итальянское командование пребывает в полной прострации — за неделю потерять одиннадцатую армию в Эпире, Додеканезские острова, потерпеть сокрушительное поражение в Киренаике и на закуску бездарно проспать центральную Албанию. Для этого нужен особый талант. После захвата Эльбасана остатки дивизий девятой армии продержались недолго — прокормиться в зимних горах непросто, голодные, замерзающие солдаты бросают оружие и толпами бредут сдаваться — они почему-то уверены, что греки отправляют всех пленных на Крит, в лагеря. На острове Минотавра тепло, не стреляют, если ещё будут кормить — райское место в котором можно дождаться окончания этой никому ненужной войны.

Двенадцатого декабря танки и кавалерия греков прорвали жалкую оборону врага в районе Тепелины и отрезали от северной Албании Валлону — один из двух портов, через которые морем прибывают из Италии войска и техника.

В распоряжении генералов Содду и Кампиони остались считанные дивизии, войск едва хватает для того, чтобы перекрыть грекам дорогу на Тирану и Дуррас, последний порт, в котором можно с горем пополам разгружать идущие из Италии транспорты.

Казалось бы, самое время нанести удар милосердия, полностью очистить Албанию от фашистов, только у греческой армии нет сил на наступление. Дрянные горные дороги, дефицит автотранспорта, который лишь слегка удалось уменьшить поставками из СССР и трофеями сдерживают эллинов надёжнее противника. После беспримерного наступления греческие дивизии растянуты на сотню километров в глубину, в передовых частях не хватает боеприпасов и топлива. Армия выдохлась, ей нужно перевести дыхание, собраться с силами, накопить ресурсы. На сухопутных фронтах боевые действия свелись к нечастым перестрелкам — снарядов у обеих армий кот наплакал.

Но война — ненасытный зверь. Если недостаточно пищи на земле, она поднимается в небо.

Утром десятого декабря итальянская авиация опоздала с атакой на какой-нибудь час: когда над разбитым снарядами мостом проскочила первая эскадрилья остроносых "Чирри", под сдвоенными плоскостями которых висели небольшие осколочные бомбы, последние эскадроны греческой кавалерии входили в Эльбасан. Поймать греков в узких ущельях и перемешать бомбами в фарш не удалось. Тогда эскадрильи неуклюжих двухмоторных бомбовозов «Чиконья» неторопливо развернулись, заходя на город. Четыре трофейных зенитки без прислуги — всё, что могли противопоставить им греки. Итальянцы шли нагло — даже истребители сопровождения несли бомбы, до сих пор сопротивление в воздухе им оказывали только над Афинами и в районе Салоник.

Бомбы уже падали на город, когда в небе появились сразу две эскадрильи греческих истребителей. Фиатов всех трёх существующих разновидностей в воздухе было не меньше, но рассыпавшиеся группами итальянские истребители отразить первую атаку сорока «Моранов Солнье» и «Гладиаторов» не смогли. Судя по результатам атаки, греческие пилоты неплохо освоили трофеи финской войны и наследство прибалтийских республик — задымили и пошли вниз несколько бомбардировщиков, потом над долиной с воем моторов и треском пулемётных очередей закружилась карусель «собачьей свалки». Бипланы и монопланы пикировали, набирали высоту, кружились в виражах. Те, кому не повезло, валились на землю. Иногда сбитый самолёт тащил за собой хвост дыма, иногда сыпался вниз без пиротехнических эффектов. Повисли в воздухе первые парашюты. Уцелевшие бомбардировщики со снижением, форсируя моторы, ушли в сторону Тираны.

То с севера, то с юга подтягивались новые эскадрильи, с ходу вступая в схватку. Из боя выходили одиночные самолёты, те, что сожгли топливо и боеприпасы. Сбивались в группы и тянули к своим аэродромам, опекая подранков. Дрались на равных, пока тяжкой гирей на чашу весов не свалился полк И-19 в полном составе. Советские добровольцы буквально за день до того вернулись после участия в Додеканезской операции, во время которой почти не было воздушных боёв. Отвели душу над Албанией. Без малого шестьдесят «Ястребков», в девичестве «Хоков», с трёх направлений вошли в бой, который сразу превратился в избиение. Очереди ШКАСов и ШВАКов выбили большую часть слабо защищённых итальянцев, удрать удалось немногим — даже новейшей «Фреччии» G50, единственному на албанском фронте итальянскому истребителю-моноплану, недостаёт скорости, чтобы сбежать от И-19.

На земле орали и обнимались — в окрестностях города упало не меньше трёх десятков итальянских машин, свои потери были намного меньше.

Радость захвативших Эльбасан греков оказалась недолгой – пока их авиация устраивала показательную порку итальянским истребителям, эскадрильи трёхмоторных «Пипистрелло» в районе Либражда разбомбили два моста через Шкумбин. Серьёзных подкреплений в ближайшее время не будет.

Уго Кавальеро, «Записки о войне», Дневник начальника генерального штаба.

12 декабря.

В 11.15 прилетел в Рим. В 12 был на приёме у Муссолини. Кроме меня были генерал Гудзони, адмирал Приколо и генерал-лейтенант Стараче. Рассматривались мероприятия, направленные на ликвидацию критического положения в Албании. Последние поражения вывели Муссолини из равновесия, во время приёма он постоянно срывался на повышенные тона и нелестно отзывался о выполнении обязанностей начальником мобилизационного отдела генерального штаба (генерал Гудзони – прим. переводчика)

— Танки, танки, опять вы говорите мне про греческие танки! Почему в октябре никто не упоминал о греческих танках? Кавальери, сколько танковых дивизий было в греческой армии перед войной? Молчите? У них не было даже танкового батальона! Я не слышу ни слова об успехах итальянских танковых дивизий! Они у нас есть?

Муссолини вскочил и перегнулся через стол, упираясь в столешницу кулаком левой руки.

— Где наши танковые дивизии, господа генералы?

Генерал Гудзони попытался оправдываться:

— В настоящее время портовое оборудование в Валоне и Дуррасе не может обеспе…

Диктатор не дал ему закончить.

— Довольно! Я это уже слышал! Греки и Сталин под носом у итальянского флота перевозят танки, пушки и самолёты по Средиземному морю — нашему морю, между прочим — в любых количествах, а вы не можете переправить в Албанию несколько дивизий? Конечно, расстояние от Одессы до Салоник намного меньше расстояния от Бриндизи и Бари до Валоны и Дурраса! Стыдитесь! У меня возникает желание заменить моих генералов школьными учителями географии.

Муссолини неожиданно успокоился и опустился в кресло, блеснув голым черепом.

— Вооружённые пулемётами машины не очень хорошо показали себя в последних кампаниях, наши инженеры работают над выпуском новых моделей, но большая часть этих танков предназначена к отправке в Ливию для борьбы с англичанами.

— Как минимум половина должна быть переправлена в Албанию. Да, я помню, после капитуляции французов нам досталось довольно много танков. Почему их не применяют?

— Применение трофейной техники затруднено в виду отсутствия необходимого количества запасных частей.

— Закупите их у Петена, генерал. Сложившаяся в Албании обстановка…

— «Началось» — подумал адмирал Рикарди, опустив глаза к блокноту с записями и делая вид, что помечает самые важные мысли — «Журналист».

Первостепенное значение приобрели проблемы, требующие немедленного разрешения: любой ценой воспрепятствовать прорыву фронта противником и остановить его продвижение; захватить инициативу в свои руки, начать контрнаступление, отбросить противника с территории Албании и продолжить преследование; срочно перебросить из Италии свежие силы и военное снаряжение.

Ситуация в центральной Албании висит на волоске. Две дивизии итальянцев, скудно обеспеченные артиллерией, под управлением ошарашенных недавней катастрофой генералов пытаются удержать одну кавалерийскую, то есть вдвое меньшую по численности греческую дивизию, усиленную неполным батальоном лёгкой пехоты. Но греки греют в руках козырный туз – укомплектованный советскими добровольцами танковый батальон, почти полсотни танков с обстрелянными, попробовавшими крови экипажами. Останавливать их банально нечем, у греков три-четыре танка на каждую итальянскую противотанковую пушку. Куда рванётся эта бронированная орда, на Тирану, топтать гусеницами аэродромы, или прямым ходом направится к портовым сооружениям Дураццо? (так итальянцы называли Дуррас).* После выволочки, которую устроил своим генералам взбешённый поражениями и скрытыми насмешками германского руководства Муссолини, у последних резко усилилась сообразительность, противотанковые батареи ждущих отправки в Албанию дивизий перебрасывают в Тирану по воздуху. Грузоподъемности разжалованного из бомбардировщиков в транспортные машины SM-81 «Пипистрелло» хватает на то, чтобы перебросить пушку вместе с расчётом, не зря он похож на «Тётушку Ю», как брат на сестру. Три десятка доставленных на аэродром албанской столицы пушек позволили более-менее надёжно прикрыть от танкового прорыва путь на Тирану — в горах мало дорог.

Вот между Эльбасаном и Дураццо широкая, удобная для танков равнина, остановить их здесь может только эшелонированная оборона, на создание которой просто нет сил. Поэтому укрепления возводятся непосредственно у порта, там вкапываются в землю зенитки, готовятся позиции для противотанковых «Белеров», впервые за войну устанавливаются минные поля. Мобилизованные албанцы роют эскарпы и противотанковые рвы.

Захватившим важнейший транспортный узел Албании грекам тоже не до наступления. Сил хватает либо для обороны захваченного, либо для ещё одного рывка вперёд. Продолжение наступления смертельно напугает итальянцев. На этом его полезность заканчивается. Оторванные от снабжения, греки будут уничтожены, а Эльбасан снова займут враги, взять город во второй раз так легко не получится. Поэтому греки строят оборону на дальних подступах. Итальянцы пару раз пробовали проверить её на прочность, но откатывались, лишь заслышав звук танковых двигателей. Наступать на танки минными полями не умеет даже вермахт.

Восстановить разбитые бомбами пролёты мостов пока не удаётся, над летящей с гор массой кипящей воды удалось только перебросить навесные мостики. По уложенным на качающиеся канаты доскам сочится тощий ручеёк пехотинцев. На спинах носильщиков перебираются с берега на берег ящики со снарядами и патронами, но это – капля в море. Итальянцы разбомбили два моста, трофейные грузовики подхватывают подкрепления и боеприпасы только за вторым. Полтора километра грузы приходится тащить на руках, много ли так переносишь? На сапёров смотрят с надеждой и упрёком – когда? Скоро, отвечают небритые, не выспавшиеся мужики и снова лезут в ледяную воду, тешут и волокут брёвна, вбивают скобы…

Если они откроют дорогу раньше, чем итальянцы смогут перевезти морем на восточный берег Адриатики новую армию взамен уничтоженных, это победа. Не успеют – воевать придётся как будто с начала. Стук топоров не смолкает ни днём, ни ночью. По сторонам дороги уставились в небо стволы зениток, над переправами дежурят попеременно группы истребителей, отгоняя пытающихся повторить удар вражеские бомбовозы.

Расчёты для трофейной артиллерии в Эльбасан доставили по воздуху. На наскоро доведённую до более-менее пригодного состояния полосу недостроенного итальянцами аэродрома приземлились несколько небольших двухмоторных самолётов, похожих на маленький «Дуглас». Артиллеристы и зенитчики направились осваивать трофеи, не глушившие моторов «Энсоны» забрали самых тяжёлых раненых, пленных генералов с полковниками и, не задерживаясь, улетели обратно.

Первая автоколонна из Корчи в Эльбасан прошла по залатанным мостам шестнадцатого декабря. В городе не останавливались — пехоту и артиллерию везли к линии фронта. За прошедшую неделю истребители греческих ВВС в воздушных боях практически вырезали авиацию противника. Свои потери тоже велики, но итальянцы в светлое время суток в воздух не поднимаются, транспортным колоннам удары с воздуха не угрожают. За первой колонной прошла вторая, третья…

К вечеру ждали командующего, готовились. По самым достоверным сведениям, он вёз с собой чуть ли не грузовик с наградами. Не дождались, праздник не состоялся.

Любимец армии, герой республики, генерал-лейтенант Чолакоглу был убит фашистом-фанатиком, неделю скрывавшимся в развалинах у дороги. Награды и приказы о присвоении очередных званий своим соратникам на следующий день вручал генерал Станотас. Мрачные лица награждаемых не вязались с торжественностью процедуры. Фотографии греков, угрюмо принимающих из рук командира ордена и погоны, обошли страницы многих газет мира — с самыми разными комментариями.

Церемониальный зал на втором этаже афинской мэрии полон людей. Члены правительства, представители генералитета, знаменитые сограждане стоят рядами, склонив головы, на рукавах мужчин — траурные повязки. Флаги, ленты и негромкая печальная музыка. Греция прощается со своим героем. На возвышении, среди венков и цветов стоит гроб с телом погибшего на боевом посту генерал-лейтенанта Чолакоглу. Страна скорбит, объявлен трёхдневный траур.

Политики и писатели, чиновники и военачальники, сменяя друг друга, говорят о погибшем, о невосполнимой утрате, которую с его гибелью понесла нация. Лишь один из присутствующих знает, что она получила. Начальник управления по перемещению кадров скромно стоит в дальнем ряду чиновничьей братии. Неприметный мужчина в цивильном платье терпеливо слушает похожие, как близнецы, речи. Пусть говорят, это нужная, хотя и утомительная процедура. Обязательный элемент волшебства, которое превратит предателя в героя. У начальника хорошая память, он помнит доклад о гибели генерала дословно:

«… вышел из автомобиля с целью осмотра нескольких подбитых танков. Танки с экипажами советских добровольцев были потеряны во время первой, отвлекающей атаки на Эльбасан. В момент, когда командующий армией Западная Македония осматривал повреждения, полученные техникой при обстреле из зенитных орудий, из развалин выброшенного наводнением на берег реки строения были произведены три прицельных выстрела из винтовки. Первым выстрелом был убит адъютант генерала подполковник Дестунис, закрывший командующего собой, вторым и третьим выстрелами был смертельно ранен генерал-лейтенант Чолакоглу. Охрана генерала вступила в перестрелку с нападавшим. Из руин здания было произведено ещё несколько выстрелов, после чего внутри взорвалась ручная граната, строение окончательно разрушилось, и противник перестал отвечать на обстрел. При осмотре обнаружены:

1. Труп в форме лейтенанта фашистской милиции. В карманах найдены повреждённые осколками документы и письма на имя Луиджи Бассо. Смерть лейтенанта наступила в результате взрыва ручной осколочной гранаты в области живота.

2. Карабин системы «Манлихер-Каркано» калибра 6,5 милиметров.

3. Стреляные гильзы от карабина в количестве десяти штук…»

Доклад длинный, десять страниц машинописного текста. Смысла происшедшего оставшаяся писанина не меняет — фашист-фанатик укрывшийся в развалинах, убил генерала и подорвал себя, чтобы избежать плена. Но кое-что осталось непонятным.

Речи закончились, и присутствующие по одному подходят к телу генерала, соболезнуют одетым в траур членам семьи, возлагают цветы и выходят из помещения – желающие проститься с героем афиняне собрались у мэрии, нельзя заставлять их ждать долго.

Добравшись на извозчике до места службы, начальник управления поднимается в свой кабинет, на дежурный вопрос советника «Ну, как там?» неопределённо пожимает плечами. И спрашивает сам:

— Коллега, я знаю, что смерть генерала наших рук дело, сам приказал, теперь объясните, мне — как? Признаюсь, вам удалось поставить меня в тупик.

Сильные пальцы привычно крутанули остро оточенный карандаш.

— Удобное место нашли. Пришлось бы готовить заранее — всё равно лучше не оборудовать. Труднее всего было сделать так, чтобы на руках фашиста не осталось следов от верёвок. Согласитесь, заваливший командующего связанный снайпер — это нездоровая сенсация. Лейтенант погиб, не приходя в сознание. Исполнитель ушёл по реке, под водой. Осназ ВМФ.

— А если бы покойный не пошёл осматривать подбитую технику?

— Подорвался бы на неразорвавшемся снаряде километром дальше. Но в этом случае жертв было бы больше — водитель, охрана... Плохой результат, грязный. А так в самом деле получилось неплохо.

***

Зеркало на стене мутное, зато достаточно большое. В тёмном стекле отражение лица, похожего на знакомое когда-то. И раньше красавцем не был, теперь подавно. По всей роже — кривые отметины шрамов, смотреть противно, не морда, а фотография Луны, сплошные кратеры. Интернационалист, герой греческой революции, твою мать, прославился, захватил вражеский город. Отражение в зеркале перекосило от воспоминаний. Обделался жидко, даже из танка сам выбраться не мог — боец выволок, как свиную тушу. Позорище. А город грекам на блюдечке поднёс счастливчик Котовский. Видел его фотографию в газете, с Барышевым и какими-то греками. Если кому прёт, то по полной. Везунчик вляпался по самое не могу, уносил ноги и с разбегу угодил в герои.

Клитин скрипнул зубами, покосился на висящий на спинке стула китель с ПОГОНАМИ старшего лейтенанта. Не обошли, бросили неудачнику подачку, присвоили очередное звание. Досрочно. Раненый танкист злобно скривился, сплюнул в стоящую у кровати эмалированную плевательницу, нашарил босыми ногами тапки, взял палку и рывком поднялся на ноги. Вторая койка в палате пока пустует, грек-лётчик помер сегодня утром, не приходя в сознание. Слишком сильно обгорел, бедняга, не спасли. Ничего, скоро нового привезут — войне конца не видно пока, хватит ещё медикам пациентов.

Старший лейтенант, опираясь на палку, доковылял до вешалки. Осколки хирурги из Клитина выковыряли, раны заживают хорошо, но слабость пока осталась. Накинул на плечи шинель и пошаркал к дверям. Сидеть одному, снова и снова перебирать в уме подробности последнего боя, читать новости с фронта… Сил уже нет.

На звук открывшейся двери подхватилась со своего места сестричка, подлетела, подхватила под локоть. Что ж ты, носатая, растрещалась, всё равно вашу тарабарщину не разбираю. Зато ты русского языка не знаешь. Пошли, пошли в садик, посижу, может, легче станет…

Они медленно добрались до дверей в сад, осторожно спустились по ступенькам и неспешно направились к ближайшей свободной скамье – покрытый свежими шрамами мужчина с большими не по возрасту залысинами и маленькая хрупкая девушка, копну чёрных волос которой не смогла до конца усмирить косынка с красным крестом. Каждый говорил своё, не понимая, что говорит второй, но девичий голос постепенно становился тише, а из мужского исчезали ворчливые интонации.

***

Новенькая полуторка, слегка подвывая мотором на подъёмах, тянет бодро, хоть и не слишком быстро — в колонне не разгонишься. Молоденький конопатый водитель уверенно вертит баранку — не первый раз едет по этой дороге, даже не в десятый. Шофёр прислушивается — не забарабанят ли по крыше кабины пассажиры? Погода опять испортилась, ветер гонит над землёй снежные хлопья, на многочисленных ухабах идущую порожняком машину изрядно потряхивает, но, видимо, расположившихся на груде сложенных у кабины пустых мешков мужчин это не сильно беспокоит, привыкли и не к такому. Конечно, офицерам нашлось бы место и в кабинах, только они предпочли ехать вместе. Не наговорились?

Среди награждённых за взятие Эльбасана не оказалось едва ли не главных виновников торжества — Карагиозиса и Котовского. Недоразумение разрешилось практически сразу — обоих вызывали для награждения в столицу. Красивый легковой автомобиль, на котором любил кататься по окрестностям капитан эвзонов, у него благожелательно экспроприировал прибывший во главе своей части командир бригады, испортившаяся погода заставила прекратить полёты авиации, поэтому добираться до Афин друзьям пришлось на попутном транспорте. Смотреть по дороге не на что, разговор как-то незаметно сошёл на нет, Карагиозис задремал, вот Котовскому отчего-то не спалось. В голову лезли разные мысли.

За два месяца боёв с не самым сильным противником батальон потерял треть машин и четверть экипажей. Мороженый итальянец не чета финну. У Гитлера армия как бы не в разы сильнее итальянской, когда схлестнёмся, умоемся кровью по самые плечи, у немцев и танков хватает, и пушек не по два десятка на дивизию. Воюют уже полтора года, почти без перерыва, все свои ошибки ещё в Польше заметили. Судя по тому, как топтали французов, тогда же и исправили. А у нас? Отлупили финнов, хоть и с трудом, выводы сделали? Что-то, конечно, заметно. Если бы на линию Маннергейма шли на таких танках, как здесь, потерь было бы меньше. Опять же, будь там самоходки, заглушили бы половину дотов, не заходя на минные поля. Значит, сделали выводы? Наверно. С другой стороны, в Греции главным военным советником тот самый Мерецков, что с финнами справиться не смог. Тоже опыта набирается? Хрен разберёшься в этом во всём, с Михаилом бы на эту тему поговорить, у него соображалка работает, как надо. А если подумать – много ли с войны видно и известно? Заводские спецы говорят, на заводах ставят на конвейер новые танки. Наверно, не только танки…

От непривычных мыслей пухла голова. На Алексея так почему-то подействовала смерть греческого генерала – заставила думать о чём-то, большем, чем боевой участок роты или батальона. Ведь был командующий, планировал операции, десятки тысяч людей по его приказу в бой шли, но залётный фашист потянул за спусковой крючок – и нет генерала. Кто за него теперь командовать будет? Справится или нет, не пустит ли по недостатку таланта все их успехи кобелю под хвост? Не должен, конечно, да и не сам по себе Чолакоглу операции разрабатывал. Собственно, прорыв вдоль Шкумбрина в центральную Албанию мог кончиться не так удачно, застряли бы войска на шоссе, ещё как бы повернулось. Не мог же штаб армии знать про их с Карагиозисом сумасшедший переход? Котовский не раз ставил себя на место командира батальона — послал бы он Клитина в ночную атаку? Или всем батальоном идти надо было? Так и так вертел — всё равно ни до чего нормального не додумался. А ведь год-два, и если не убьют, придётся батальоном командовать.

Алексей с завистью посмотрел на спящего рядом приятеля — сопит себе в усищи, не ломает голову над проблемами, которые его ещё не коснулись. Котовский поплотнее запахнул шинель, от которой отвык за время боёв, улёгся на стопке пустых мешков поудобнее и стал таращиться на разгулявшуюся вокруг снежную круговерть.

***

Печку сделали из пустой металлической бочки — тут разрубили, там приварили, трубу из жести приладили — работает, аппарат невеликой сложности, только не забывай подсыпать уголёк из ящика. Печное железо раскалилось докрасна, в большущей палатке не то, чтобы тепло, но руки к металлу не примерзают. Вот света двух керосиновых ламп для освещения маловато, половину операций приходится проводить на ощупь. На улице который день метёт – то и дело один из бойцов приподнимает в разных местах специально обученным колом брезентовую крышу палатки, и тяжёлый, мокрый снег с шумом сползает в сторону. Ещё день такого снегопада — и придётся браться за лопаты, отбрасывать снег от стен, потому что с крыши сугробам сползать будет некуда. В палатке стоит Т-28, стесняясь непривычно обнажённых агрегатов — танк на техническом обслуживании. Петро Севрюк любит свою машину нежной и трепетной любовью, даже сильнее, чем оставшийся в МТС трактор. Трактор Петру представлялся большим, могучим волом, медлительным, добродушным великаном, который не спеша, но и не останавливаясь, может запахать больше земли, чем глазом достанешь. Танк — боевой конь, могучий, сильный, он может в клочья разметать любых врагов трудового народа, что хотели бы снова сесть на натруженные шеи селян и мастеровых. Но и заботы требует особой, ласки, и всё — вовремя, да в нужном количестве. Нерадивого хозяина может и подвести — не по злому умыслу, а по природной неспособности заботиться о себе самостоятельно. У Севрюка боевая машина всегда блестит чистотой, все настройки сделаны, ни одна точка смазки не пропущена, контакты сверкают — механик душой чует, как на добро и ласку откликается его стальной товарищ. Под надзором Петра и остальные члены экипажа своё заведование держат в образцовом порядке – оружие вычищено, выверено, боеприпасы пополнены, рация на танке в полном порядке. Непогода дала время — экипаж перебирает гусеничные ленты, меняет стёртые пальцы, подтягивает разболтавшиеся тележки, делает профилактику моторам.

У входа зашебуршало, край брезента приподнялся, в палатку просовывается голова в танковом шлемофоне.

— Петро, ты тут?

— Нэ стой, проходи, холоду напустыш! — Сашку Луконькина Севрюк не любит.

Гость залезает в палатку, стаскивает с головы шлем и хлопает им себя по бокам и спине, стряхивая налипший снег.

— Чого хотив, кажи, нэ марнуй часу!

Луконькин провёл мокрой ладонью по растрёпанной голове, пытаясь пригладить торчащие волосы.

— Нет в тебе, Петро, душевной чуткости к товарищу. Нет бы поговорить по душам, узнать, чем живёт человек, что его беспокоит… — Сашка говорит, а его глазки — белёсые, чуть навыкате, обшаривают палатку, примечая, что где лежит. Руки теребят и вертят шлем, ни на секунду не останавливаясь.

— Так ты до менэ за ласкою прийшов, небарака? То ты адрес попутав. К доктору нэ звертався, може, микстурку выпыше?

— Не, я вот чего, — голос Луконькина становится вкрадчивым, задушевным,— ты, Севрюк, самый хозяйственный механик в батальоне. У тебя свечи запасные есть?

— В мэнэ е, а чому в тэбэ нема?

— У меня первый мотор троить начал, ни с того, ни с сего. Капитан мне замечание сделал, я свечи глядь — а они в нагаре. Чистить начал, и это… — Сашка горестно шмыгнул носом, — сломал две штуки.

— Наждачкой свечу зажигания поломав? — удивился Пётр.

— Я ножиком, думал — быстрее будет.

Из башенного люка по пояс вылез Тимка Хренов, вытер лоб, оставив на коже полосу пушечного сала.

— Здорово, Санька. Ну, ты и дуролом!

— Не лезь в разговор, Паганинов, лучше стишок сочини! — огрызнулся Луконькин.

Севрюк вытер руки куском ветоши, спрыгнул с крыши моторного отсека и подошёл к просителю.

— Возьми из ЗИПа пока, а замену у зампотеха получи.

Саша посмотрел на него нежно и ласково, как доктор на больного и тихо, чтобы больше никто не расслышал, прошептал:

— Из ЗИПа я ещё раньше забрал. Выручи, будь другом!

— У зампотеха чего не получаешь?

— Ну его, — отмахнулся Луконькин. — Начнёт орать, нарядов насыплет, Новый год на носу, замотаюсь службу тащить. Выручи, Петя, а?

— Я тоби свой ЗИП отдам, а сам с голой сракой зостанусь? Ну ты и фрукт! Виддай дружину дяди, а сам иды до… — Пётр задохнулся от возмущения. — Геть с палатки, шоб очи мои тебэ нэ бачилы!

С лица Луконькина мигом исчезло дружелюбное выражение — будто тряпкой стёрли.

— Я к тебе, как к человеку пришёл, а ты… Куркуль, ты Севрюк, видно, по ошибке не раскулачили! Не товарищ, ты, а гнида единоличная!

Он увернулся от брошенного Хреновым старого котелка, прыгнул к выходу, выскользнул наружу, но не удержался — снова сунул рожу внутрь:

— Я твои частнособственнические инстинкты ещё на комсомольском собрании пропесочу, попрыгаешь у меня!

К зампотеху иди, вредитель! — громко рявкнул на него Тимофей, и неприятный гость наконец убрался окончательно.

— Ты ба, яка сука? — Пётр никак не может успокоиться.

— Можно подумать, ты Скользкого не знаешь, — проворчал Венька Сюбаров, левый стрелок, складывая на сделанный из нескольких ящиков столик требующие замены траки.

— Не волнуйся, если он на собрании свою вонючую пасть раскроет, коллектив туда плюнет.

— Та не боюся я собрания, хлопцы, достав же до печонок, тварина.

— Не бери до головы, — хлопнул механика по плечу Венька. Вот Мишка-писарь вчера говорил, к нам ещё один танковый батальон пришлют.

— Много он знает, твой Мишка. Здоровый бугай, ему только снаряды ворочать, а он к пишущей машинке прирос — на буксире не оторвать. Ротный доводил, что при штурме Валлоны потери большие были?

Тихон хоть и творческая натура, соображает хорошо.

— Так наши итальянцам тоже вмазали, — разгорячился стрелок. — Крейсер ихний утопили, и новых танков полсотни раскатали!

— Итальянцам досталось, только город наши не взяли. Клитин на сколько зениток нарвался? А там десятки на прямой наводке стояли. Как думаешь, сколько БТ-шек пожгли? Думаю, подкрепления опять в приморскую армию пошлют, капитан сказал – порт обязательно захватить нужно. Во что бы ни стало.

Бойцы помолчали, прикидывая, как всё это отразится на их батальоне.

— Котовского там нэ було, от и нэ взяли порта! — Севрюк твёрдо верил, что ротный-два любой город возьмёт, если ему своё начальство мешать не будет. Небось, и такая полезная в хозяйстве вещь, как крейсер, не валялась бы без толку на дне моря, а аккуратно постреливала по прежним хозяевам, стреляют же по итальянцам трофейные пушки.

— Накаркаешь, возьмут и не вернут нам Котовского, пошлют порт отбивать.

Петро почесал в затылке.

— А слышали, Клитин в госпитале женился! На местной! Интересно, какая девка за такую язву желудка пошла?

Механик не задумался над ответом:

— Мелка, чорна та носата. Вси гречки на одну мерку роблены.

***

Под стук колёс проплывают мимо заснеженные вершины гор, поросшие лесом, и небольшие аккуратные селения. Иногда откроется лента реки, чернильно-чёрной на фоне белых берегов. Сидящего в удобном кресле немолодого уже мужчину атлетического сложения они не интересуют. Он смотрит в окно, но видит совсем другие картины.

Человек в кресле всегда был патриотом. Он искренне и горячо любил свою страну и её обитателей. Что ж, в их чудесной стране таких людей тринадцать на дюжину. Любовь не мешала мужчине видеть недостатки в предметах обожания. Таких было куда меньше. Это не всё – мужчина с раннего детства был мечтателем. Он мечтал исправить недостатки своей страны и её жителей, потому что хотел видеть Родину не только прекрасной, но и могучей, богатой державой. Её жителей – мудрыми великими владыками. Но страна спала под щедрым южным солнцем, а её обитатели пили вино и выпускали пар в драках, склоках, беспорядках и любовных похождениях.

Мужчина не стал сидеть сложа руки, ожидая, когда всё изменится само по себе. Он умел говорить, и сумел убедить многих – настало время перемен. Напоминания о прошлом величии, разбросаны по всей стране многовековыми руинами. Развалины акведуков и стадионов похожи на окаменевшие кости вымершего в незапамятные времена ископаемого гиганта. Время доказать, что гигант не умер, а уснул. Пришла пора возродить былое величие.

Они были молоды и полны сил, а народ устал от пустой болтовни политиков, неспособных ни на что, кроме этой самой говорильни. Тогда они сказали – мы знаем, как нужно, и мы идём. Они шли, и измотанная страна с радостью ложилась под ноги молодых, одетых в чёрные рубашки. Армия не встала у них на пути, король отдал мужчине право решать — что и как нужно делать.

Ему удавалось всё. Народ перестал тратить себя в пустых раздорах. Не сразу. Тем, кто не захотел понять, пришлось испытать на себе силу молодых мечтателей. Упорные исчезли. Что же, для улучшения породы полезно проводить выбраковку – больные и обладающие дурным норовом не должны давать потомства. Тот, кто не желает вместе с народом идти к великому будущему — ненужный балласт.

Страна расцвела. Молодые вышли на битву за землю, и победили — множество полей раскинулось на месте болот и пустошей, а вынужденные некогда болтаться без дела получили работу. Мафия желала сохранить старое? Молодые объявили войну мафии. Были бои, блокады городов и захват заложников. Молодые победили — разве могло быть иначе? Предприниматели и рабочие перестали терзать друг друга, объединённые общими структурами — под руководством нового вождя страна обуздала неуёмные аппетиты капиталистов и бунтарские побуждения пролетариев. Выросли урожаи, оживилась и развернулась промышленность. Страна объединила свою энергию, и мир заговорил о ней. О ней, и о том, кто смог её разбудить. У страны появились подражатели. У мужчины тоже. Он посматривал на них свысока.

Шли годы. Мужчина смотрел на страну и с болью видел, что молодые и голодные, заматерев, начинают чаще думать о себе, чем о Родине. Что стране недостаточно порыва и энергии масс — для развития нужны ресурсы, которыми природа её обделила. Металлы и древесина, уголь и нефть — без этого державе не стать великой. Остановленная на подъёме нация неизбежно вернётся в исходное состояние, понял он тогда. Война — вот что нужно сейчас. Войны создали старую империю, в войнах вырос её великий народ. К этому времени его трудами страна нарастила стальные мышцы. И он повёл нацию на войну.

Мужчина опять победил. Страна приросла колониями, нация ощутила на губах пьянящий солёный вкус победы. Новые легионы шли по пути старых, устанавливая порядок — подобный тому, что вождь установил дома.

Но больше свободных территорий и ресурсов не осталось. Справиться с империями, разделившими между собой мир, пока его страна лежала разодранной на куски, в одиночку было невозможно. К счастью, в Европе уже росли и набирались сил те, кто взял пример с вождя и его страны, молодые, голодные, обиженные и ограбленные теми же зажравшимися нациями. Они объединились, это было неизбежно — так волки сбиваются в стаю, собираясь добраться до плоти вкусного, но слишком сильного для одиночек зверя. И ударили, сразу выбив из стада врагов одного из самых крупных быков. Увы, апеннинскому волку достался слишком маленький кусок добычи, северный хищник был больше, быстрее, зубы у него были острее и намного крепче.

Вождь не мог допустить, чтобы его страна стала второразрядным сателлитом северного соседа. Хватит с того Венгрии. Чтобы показать свою самостоятельность, аппенинский волк выбрал себе очередную добычу сам, вцепившись в бок Греции. Вождь мечтал вновь утвердить власть своей страны на берегах Средиземного моря.

Дуче переменил позу, достал платок, вытер высокий лоб и убрал вышитую ткань в карман френча.

Эта война превратилась в источник непрерывного, постоянного позора. Жалкий аграрный сосед, у которого, казалось, не было ничего, не просто отбил атаку. Получив помощь хитрых азиатов и кичащихся парализованной губой британцев, полудикие горцы разбили его армию и собираются отнять единственную европейскую колонию. У них не было ничего, кроме мужества и стремления к свободе, у итальянцев было всё, мужества не хватило. А ещё генералы, зажравшиеся, беспомощные итальянские генералы, толпа бесталанных предателей, умения которых позволили справиться с армией голых эфиопов, залив её с самолётов ядовитым газом. Эти идиоты угробили в греческих и албанских горах четверть итальянской армии и половину авиации. Придётся, как когда-то, снова звать на помощь молодых и голодных. Они справятся, их вождь везёт им из Берлина достойных учителей.

Муссолини не собирается во всём винить окружающих. Свои ошибки он видит не хуже чужих. В конце концов, он тоже итальянец, плоть от плоти и кровь от крови своего народа. Он тоже позволил себе расслабиться, слишком медленно вёл вперёд, слишком мягки были его методы. В Германии он увидел, как нужно сжимать нацию в сокрушительный кулак. Произошедшее на Балканах — не катастрофа, это вызов, очередной рубеж, который нация должна пройти, урок, который нужно выучить.

Её дуче знает — как.

Речь Муссолини, произнесённая с балкона Палаццо Венеция.

Рим, 21 декабря 1940 года.

Герои фронта! Чёрные рубашки революции и легионов! Сыны и дочери Италии! Слушайте!

Я оглядываюсь назад, но вижу великое будущее итальянской нации! Много лет мы, я и Италия, идём к нему, ломая преграды и сметая препятствия. Пройден славный путь, мы победили голод, разруху и безработицу, выиграли сражение за землю. Когорты фашистов шагают по дорогам мира подобно железным легионерам Цезаря. Мы остановили коммунизм в Испании, подняли гордое знамя в Албании и Абиссинии, положили начало возрождению империи. Мы идём к своей цели – созданию высшей социальной справедливости для итальянского народа. На этом пути встала новая преграда — декадентские либеральные демократии! Да, я говорю о Франции, я говорю об Англии и Америке. Об этих изнеженных, обленившихся нациях, которые подгребли под себя большую часть ресурсов Земли, живут за их счёт и не желают отдавать итальянцам причитающуюся им долю! Они присвоили себе многое из наследства великой Римской империи, но вовсе не собираются за это платить!

Но фашизм — это справедливость, говорю я вам. И если кто-то не собирается возвращать принадлежащее нам по праву, мы вправе взять своё силой! Вы хотите войны? Мы объявляем вам войну!

Обретя друга и верного союзника в лице великой германской нации, Италия уже указала погрязшей в разврате Франции её место! Дряхлеющий британский лев всей шкурой ощутил приближение молодой итальянской силы. Греки, их последние союзники на берегах нашего моря, жившие в ожидании английских подачек, уже ощутили на своей шее хватку итальянских дивизий. И что же? В миг триумфа нам подло нанесли удар в спину! Советские коммунисты, страшась новой победоносной силы, которая заявила свои претензии миру, объединилась со своим старым врагом, британскими капиталистами!

Итальянцы! Я говорю вам сегодня, даже собравшись вместе, наши враги не смогли бы устоять перед народом, сплочённым передовой фашистской идеей. Не смогли бы. Мне горько, соотечественники, но враг нашёл союзников в наших славных рядах. Вы спросите — кто они, эти предатели, не желающие великого будущего своей стране, своему народу? Я отвечу. Это накопленная веками духовная лень, это безразличие, это нежелание идти на жертвы ради своей страны! Это жадность и стремление к наживе! Это боязнь воевать! Алчность предпринимателей и неповоротливость концернов привели к тому, что у итальянских героев, сцепившихся в балканских снегах с дикими греческими полками, отлетают от ботинок картонные подошвы! У них недостаёт снарядов и пушек. Даже патронов к винтовкам! Никаким героизмом солдаты не могут возместить незнание и неумение своих генералов. Высшие офицеры стали позором для Италии. Что же, если старые генералы никуда не годятся, нация найдёт новых, молодых и талантливых.

Я хочу, чтобы каждый, в чьей груди бьётся сердце настоящего патриота, помнил: поражение в войне окажется концом Италии не только как великой державы, но и державы вообще, поскольку первым следствием — помимо всех прочих последствий территориального и колониального характера, которые легко можно предвидеть, — будет полное и постоянное разоружение на суше, на море и в воздухе, а также разрушение всех отраслей, имеющих прямое или косвенное отношение к войне.

Война заставляет затягивать пояса, переносить лишения и терять близких, но помните: война — отец и царь всех вещей, нормальное состояние для людей.

Отец мой был кузнец, ковавший красное железо. Случалось, мальчиком я помогал отцу в его работе. Теперь мне предстоит более трудная работа. Я должен выковывать и закалять человеческие души... Нынешняя война — вот тот горн, в котором будет выкована новая итальянская нация. И если будет нужно, фашисты будут тем молотом, который будет бить по телу нации, сбивая окалину и прилипший шлак.

Если для победы нужно превратить страну в один огромный военный лагерь, мы сделаем это. Я добьюсь, чтобы каждый итальянский мужчина, каждая итальянская женщина у станка, в поле или на кухне у плиты, ощущали себя солдатами нашей победы.

Я слышал: то, что происходит сейчас в стране, называют второй фашистской революцией — это неверно. У настоящей революции не бывает конца, она может достичь своих целей, ставит перед собой новые и идёт дальше.

Чернорубашечники революции, мужчины и женщины всей Италии! Я, ваш Дуче, говорю: Если я иду вперед, идите за мной! Если я отступлю, убейте меня! Если я умру, отомстите за меня! Наш враг столкнётся с нашей смелостью, нашей верой, нашей волей. Да здравствует Италия!

Уго Кавальеро, «Записки о войне», Дневник начальника генерального штаба.

7 января 1941.

Весь день работал над организацией комплектования дивизий, которым в ближайшее время предстоит отправка в Киренаику и Албанию. Вынужден признать, что меры, которые казались сразу необдуманными и неоправданно жестокими, всё-таки привели к некоторому улучшению состояния дел. Несмотря на отвратительные погодные условия, отправка войск в порт Дураццо превратилась, наконец, в методичное и непрерывное мероприятие, которое не могут нарушить даже пиратские действия греческого флота и подаренной Советами авиации. Пока не могу сказать, насколько это результат предпринятых прежним руководством усилий по модернизации портов, а насколько – результат новой политики. Под командованием молодого Месси, одержавшего блестящую победу в рождественском сражении за Валону, уже находятся шесть полноценных дивизий со всеми положенными средствами усиления и десять когорт чернорубашечников. Вчера из Бриндизи отправлена последняя партия французских танков для укомплектования дивизии Чентауро. Как только в Албании установится погода, более-менее подходящая для ведения боевых действий, молодой генерал планирует провести наступление с целью возвращения центральной Албании и деблокирования Валоны. Надеюсь, в роли командующего армией Месси покажет себя не хуже, чем в роли коменданта осаждённого города.

Отказался от встречи с родственниками разжалованных генералов – моё влияние на Муссолини недостаточно велико, чтобы уговорить его на отмену этого жестокого решения. Неприятно вспоминать, каким радостным рёвом приветствовала Муссолини собравшаяся у палаццо Венеция толпа, когда он объявил об отстранении от должностей и конфискации имущества четырнадцати генералов, ответственных за организацию и снабжение войск. В отличие от интендантов, Содду всего лишь отправлен в отставку. Должен признать, после возвращения из Берлина Муссолини больше прислушивается к мнению германских советников, чем к командованию собственной армии, и требует беспрекословного исполнения всех своих распоряжений, не желая даже слышать о наличии объективных препятствий.

– Вы считаете это невозможным, Чиано? Постарайтесь изменить это мнение, потому что иначе мне придётся заменить вас тем, кто сможет выполнить моё поручение, — сказал он на одном из совещаний. Это сказано члену своей семьи, остальным приходится ещё труднее. Непонятливые лишаются должностей и званий, заподозренные в попытках получения дополнительного дохода теряют ещё и имущество. Но должен признать, скорость исполнения приказов значительно возросла.

***

Погода дурит и капризничает, как беременная баба перед родами. Несколько дней бушевала метель, завалила округу снегом, конец света — танки на брюхо садились. Сегодня с утра хлещет ливень, и тоже с ветром. Под сапогами хлюпает снежная каша пополам с грязью, в рожу летит холодная вода, как из поливочного шланга — мерзость. Албанцы ворчат — слишком холодная в этом году зима, боятся за свои драгоценные виноградники. И овцам в горах жрать нечего, все пастбища завалены снегом.

Стихия сделала то, на что у людей не хватило ни желания, ни мудрости — остановила бои по всему фронту. Какая война, если долины тонут в грязи, а в горах противники могут найти друг дружку только на ощупь?

В батальон из ремонта возвращаются танки, четыре двадцать шестых пригнали из Салоник — всё, что штаб выделил из последних поступлений. До штатной численности танков не хватает, но по дюжине боеспособных машин в ротах теперь есть — Фунтикова даже раскулачить пришлось на три танка с экипажами.

Вспоминая встречу с танкистами, Барышев поморщился — перевод в роту Клитина бойцы восприняли как незаслуженное наказание, чуть ли не приговор. С другой стороны, старлей после возвращения из госпиталя служебное рвение умерил. К тому же подполковник не может спокойно видеть его изуродованное лицо.

Как ни крути, вместо пятидесяти шести танков в батальоне осталось тридцать пять. После двух месяцев боёв — неплохо, на линии Маннергейма за один-два боя в ржавый хлам выгорали целые бригады, но ударная сила батальона уменьшилась больше, чем на треть, приходится учитывать. Ничего, за одного битого, как говорится, двух небитых дают. А его люди не столько битые, сколько бившие, это дорогого стоит.

Ещё одна беда — топливо и боеприпасы. Горючки на две полных заправки, патронов три боекомплекта, снарядов — полтора. День-другой боёв, и суши вёсла, гремя огнём в атаку не помчишься, останется наводить страх на противника блеском стали, у которого поражающий эффект невелик. Не помогают ни еженедельные рапорты на два листа, ни ежедневные звонки в штаб — всё упёрлось в дороги, будь они неладны, вернее, в их отсутствие. Единственный более-менее приличный путь постоянно засыпает снегом, колонны пробиваются с большим трудом. Того, что удаётся протолкнуть через перевалы, еле-еле хватает, чтобы кормить и обогревать войска, о создании запасов речь пока не идёт. Перевалив через хребты, греки поменялись с итальянцами проблемами — теперь фашисты без особых проблем перебрасывают подкрепления и снабжают свою армию по морю. Дурная погода им только на руку — наша авиация помешать не может. В штабах рисуют стрелы на картах, планируют весной нанести противнику окончательное поражение, но до тех пор, пока не будет нормального снабжения, цена этим планам невысока.

Перед выходом из штаба подполковник поплотней запахнулся в прорезиненный плащ и глубже надвинул капюшон. Чёртова погода, чтоб её.

Всё-таки капитаном приятнее быть, чем старшим лейтенантом. Получать новые знаки различия в торжественной обстановке, в большом красивом зале, из рук руководителя государства — пусть маленького и чужого, приятнее, чем на заснеженном плацу. Ещё приятнее вместе с третьей звездой получить коробочку с новеньким, блестящим орденом. Потом банкет — белая ткань скатертей, вино в хрустальных бокалах, пусть необильная, но вкусная пища — это не разведённый спирт из жестяной кружки под тушёнку из котелка. Тем более что никуда спирт и тушёнка не денутся — как с сослуживцами звание и награды не обмыть? Новенькая форма сшита мастером своего дела, сидит, как влитая, не зря портной свои драхмы получил, хрустит необмятая кожа ремней. Не за это они с Карагеозисом по заснеженным перевалам людей вели, но — приятно, чёрт побери, ощущать: заметили, ценят, выделяют. А вот от предложения возглавить учебный греческий батальон Котовский отказался — как бросить своих парней? Они будут на фронте под снарядами, а Алексей в тылу, в тепле, рядом со столицей? Может, и пожалеет потом о своём решении, но раз принял, менять не собирается.

Карагиозиса никто о согласии не спрашивал. Отличился — получи майорское звание, орден и приказ создать воздушно-десантную бригаду, по образу той, что захватила Лерос. Не знаешь, как подступиться к делу? Будут учителя и инструкторы, всё будет. Оттуда, с Лероса и привезём, они там застоялись уже в охране и на строительстве. И сам бедным родственником не прикидывайся — в окружении был, не растерялся, мозги в порядке. Вперёд, майор, Родина опять ждёт от тебя подвигов. Неделя отпуска, и к новому месту службы. И чтобы в апреле бригада была готова!

Отпуск провели вместе — в родном поместье греческого майора. Семь дней промелькнули, как один, и вот уже Котовский катит на север, а Кара на юг — его бригаду формируют на Пелопоннесе. Вспоминая, как их встречали, Алексей довольно жмурится — оно, конечно, буржуем быть нехорошо. Но приятно. Что ж, за то и воюем, чтобы и в Союзе, и в Греции все так могли жить. Алексей удобнее устроился в углу кабины, поправил ворот шинели и задремал.

***

Правая нога так до конца и не поправилась — Ерофей прихрамывает, поэтому в строю роты обычно идёт последним и не в ногу. Жуков в батальоне числится героем — контуженый раненого командира из-под обстрела вытащил, спас. Греческий орден Ерофею вручили — симпатичный, на такую блестяшку девчат на танцах приманивать хорошо. Вот только чем дальше, тем сильнее Жуков жалеет о своём подвиге. Клистир из госпиталя вернулся не таким, как до ранения. Орать на подчинённых перестал, выкает. Механика своего перед строем за спасение поблагодарил, но Ерофей быстро понял — ротный его ненавидит. И изводит — тихо, спокойно, целенаправленно. Постоянно выставляет дураком, что ни сделаешь — не так, неправильно. И всё по уставу, скотина, не подкопаешься. Вежливо. Сделает гадость, отвернётся и улыбается. Парни говорят, когда думает, что не видно его, смотрит на Жукова, как в прицел, и губы кривятся. Невольно задумаешься — на хрена тащил его тогда? Сдох бы Клистир от потери крови, и хрен с ним, небось, по такой твари и мама бы несильно убивалась. Злится на себя Ерофей, знает — случись ещё раз, опять потащит гада к своим, так воспитан.

Вертеть гайки под проливным дождём занятие не из приятных, но приказ нужно выполнять. Оставшемуся безлошадным Ерофею ротный приказал снять с подбитых танков всё, что может быть использовано для ремонта оставшихся. В одиночку. Всю мелочь механик уже снял, теперь пришла очередь тяжёлых агрегатов. Трудно, погода поганая, но Ерофей даже доволен — рожу клистирную почти целый день не видишь — уже праздник. А завтра парни из ремвзвода обещали на летучке с утра подъехать, помогут мотор с коробкой из танка выдернуть. Жуков пристроился поудобнее и принялся отсоединять от двигателя топливопровод.

Ерофей сцепив зубы глядит в точку на горизонте — лишь бы не видеть ненавистную рожу командира. Ещё бы уши заткнуть…. Нельзя, руки по швам, только побелевшие костяшки на кулаках выдают степень бешенства Жукова. Приходится выслушивать жестяной скрип Клитинского голоса.

— Вы нарушили мой приказ, товарищ боец. Мной была дана команда на снятие запасных частей с повреждённой техники и их доставку в расположение части. Вам отдана, товарищ боец.

Клистир с мерзким звуком всасывает сквозь сжатые зубы воздух углом рта, делает пару шагов и снова поворачивается к подчинённому. Старший лейтенант получает удовольствие от процесса. Он сцепил руки за спиной и пару раз покачнулся, перенося вес тела с носков на пятки.

— Вы, боец Жуков, вступив в преступный сговор с бойцами ремонтного взвода, в нарушение приказа использовали для работы походную автомастерскую типа Б. При этом было сожжено дефицитное топливо, истрачен моторесурс двигателя. Сколько в нашем батальоне таких мастерских, товарищ боец? Отвечайте!

— Две.

Клитин купается в ненависти подчинённого, как в живой воде.

— Одна, товарищ боец. Вторая автомастерская предназначена для ремонта автомобильной техники. В то время, когда летучка использовалась не по назначению, боеспособность батальона была поставлена под угрозу. Я подумаю, как вас наказать за преступную самодеятельность, боец Жуков. А сейчас приказываю самостоятельно доставить двигатель и коробку передач к подбитому танку и своими силами переместить их в расположение роты. Срок – до утра, об исполнении доложить мне. Исполняйте.

— Есть.

— Отставить!

Клитин оглядывается, не понимая, откуда взялись за спиной комбат и батальонный комиссар Окунев.

— Жуков, свободен. Я отменяю приказ старшего лейтенанта Клитина.

Дождавшись, пока прихрамывающий рядовой скроется из виду, Барышев оглядел ротного с головы до ног, отметил выражение упрямой решимости на лице и вздохнул.

— За мной, товарищ старший лейтенант.

В кресле, замечательном, «найденном» писарями где-то в бывшем итальянском штабе кресле, отчего-то стало абсолютно невозможно сидеть — тесно, жёстко и колени задираются. Барышев встаёт и опирается кулаками о столешницу. Окунев отошёл в сторону и уселся на стул по-кавалерийски, развернув его спинкой вперёд.

— Объяснить, что это было, можешь?

Ротный-три, замер по стойке «смирно», глаз не опускает, смотрит прямо – уверен в собственной правоте и зол на командира.

— В роте может быть только один командир. Рядовой Жуков считал, что после происшествия в ночном бою может влиять на принимаемые мной решения и имеет право на особое положение в подразделении. Бойца необходимо поставить на место, товарищ подполковник.

Услышав о «происшествии в ночном бою» Озеров не сдержался — прочистил горло, но промолчал.

— И как боец Жуков пытался влиять на твои решения, старлей? — Барышев хочет разобраться, до последнего надеясь на чудо.

— Рядовой Жуков позволил себе исполнять приказы, как считает нужным, а не так, как они были отданы. В частности, использовал знакомства в ремонтном взводе для создания себе льготного режима службы, товарищ подполковник.

— Значит, сначала ты отдаёшь бойцу, который тебе жизнь в бою спас, приказ, который невозможно выполнить, а потом собираешься наказывать за то, что он всё-таки выкрутился и справился с задачей. И весь батальон об этом знает. Только мы с комиссаром узнаём последними.

Барышев сжимает в кулаке карандаш, потом удивлённо рассматривает обломки, стряхивает их на пол и брезгливо вытирает руки вытащенным из кармана френча клетчатым носовым платком.

— Ты, Клитин, решил сделать мой батальон первым, в котором командир роты будет убит в спину собственными подчинёнными.

— В моей роте, — зло начал Клитин.

— Молчать, ***! — заорал Барышев. На ** мне в батальоне ротный, которого собственные бойцы ненавидят сильнее, чем врага? Ты, пень с ушами, в самом деле не понимаешь разницы между фронтовой частью и гауптвахтой?

Комбат махнул рукой, опустился в кресло и выложил сжатые кулаки на столешницу.

— Командир ты не самый хреновый, в бою не теряешься, но после последних твоих выходок в моём батальоне тебе оставаться нельзя — бойцы не простят, командиры не примут.

Клитин побледнел, но упрямо сжал губы и смотрел на командира, не отводя глаз.

— В Салониках формируют первый греческий танковый батальон, им специалисты нужны. Пойдёшь туда командиром роты. Ты же на местной женился, значит, по-гречески маленько говоришь. Вот и знание языка подтянешь заодно. Учти, там три четверти подчинённых — греки. Это твой последний шанс, и запомни — я тебе сейчас жизнь спас. Хотя… Жуков в самом деле спас, а ты…

Барышев встал.

— Товарищ старший лейтенант, идите готовиться к отъезду. Документы и предписание получите утром. Не буду задерживать.

— Есть, — прошипел Клитин, чётко поднёс руку к козырьку кепи, развернулся и вышел из кабинета.

Озеров выругался и подошёл к окну, проводил взглядом уходящего старлея.

— Это ж надо, какую тварь мы с тобой проглядели… Может, надо было по-полной, как вредителя, и в Союз?

— Воюет-то он неплохо. Дадим шанс. Может, после ранения не отошёл ещё — по мозгам ему сильно ударило. Пройдёт время, очухается. Там ему такой воли не будет, чтобы над людьми издеваться, язык знать хорошо надо. Комиссар, что-то у меня нервы расходились, пошарь в сейфе, надо поправиться, — Барышев достал из нижнего ящика стола пару стаканов.

Глава 6. Копыта кентавра

Обычному русскому человеку за какой-то час въезжать из зимы в лето странно и непривычно. Метель и сугробы на глазах, как в сказке, сменяются дождём и зеленеющей травкой. Чужая земля, чужая погода. Колонна грузовиков облегчённо вздыхает моторами и прибавляет скорости. Мелькают за оконным стеклом остовы сгоревших танков.

— О, гусеницы поснимали, тележки — не спят техники, работают, — замечает Алексей, и как-то чисто и радостно становится у него на душе — соскучился по батальону, по сослуживцам. Черт подери, даже вечно кислую клитинскую рожу будет приятно увидеть! Интересно, он вернулся из госпиталя?

Колонна идёт по центральной улице, мимо пальм, мимо серых стен старой турецкой крепости. У штаба водила притормаживает, Котовский на ходу прыгает с подножки, не дожидаясь остановки грузовика. Поправляет кепи и шагает в сторону дома, у входа в который топчется в ожидании смены часовой.

Капитану повезло — не пришлось узнавать, где расположена часть, прямо в коридоре напоролся на спешащего к выходу Мотылевича. Майор радостно облапил блудного героя, снова подхватил с пола чемоданчик с документами и поволок Котовского за собой — к ожидающему его в соседнем дворе мотоциклу. Выдал плащ, чтобы уберечь седока от летящей из-под колёс грязи, уселся за руль и с треском, хоть и без особого комфорта, довёз до сельца, в котором обосновался штаб батальона.

— Вовремя ты вернулся, Лёха, — стаскивая со лба мотоциклетные очки на резинке, заметил помкомбата.

— А что? — насторожился Котовский.

— Похоже, скоро будет хорошая драка, а в батальоне из опытных ротных один Фунтиков. Пошли в штаб, Барышева порадуем. Батя сам всё тебе расскажет.

— Вот такие, Алексей, у нас дела. Теперь о службе,— Барышев достал из сейфа склейку карт и развернул на столе.

— После того, как Муссолини начал закручивать в стране гайки, у нас проблем с информацией нет, мобилизованные итальянцы прославиться не торопятся, каждую ночь десяток-другой перебежчиков. Авиаразведка эти данные подтверждает, — добавил подполковник, увидев, как при упоминании перебежчиков изменилось выражение лица подчинённого.

— Итальянцы за месяц доукомплектовали и перебросили в Албанию семь дивизий, из них две альпийские, так что фронт теперь сплошной. Это не страшно, у нас на фронте шесть дивизий, не считая эвзонов и кавалерии, а пехоты в итальянской дивизии меньше, чем в греческой. Но! — Барышев поднял вверх указательный палец большой руки с жёлтым от никотина ногтем. — Итальянцы полностью укомплектовали разбитую осенью танковую дивизию «Чентауро». Не скалься, не танкетками. Перебежчики в один голос утверждают, что танки в дивизии французские, причём есть тяжёлые, до роты. Гитлер поделился трофеями. Есть и новые машины собственного производства, но немного. В Афинах и штабе армии считают, что Месси ударит вдоль моря, чтобы снять блокаду с Валоны. Поэтому все резервы и поступающую технику направляют туда — готовят штурм города и укрепляют фронт со стороны Дураццо. Но вот чует моя спина, что не удержатся итальянцы от соблазна на Эльбасан ударить — слишком близко мы подобрались к их последнему порту. А у нас боеприпасов на два хороших боя, и третья часть экипажей без техники сидит. Чего лыбишься?

— Да приятеля своего вспомнил. Он бы уже прикидывал — у нас танков не хватает, а у итальянцев вдруг стало много. Но нам же они нужнее?

— Расслабился ты в тылу, капитан, всё шутки тебе. Короче, я принял решение первую и твою роты укомплектовать до полного штата, лучше иметь две полных с опытными командирами, чем три потрепанных. Остальное свожу в резерв, командовать будет помначштаба. Батальон наш держат в резерве армии, на случай ликвидации внезапных прорывов. Наступать не планируют, пока Валлону не захватят. До тех пор — оборона. Обстановку уяснил?

— Да, товарищ полковник!

— Вот и думай теперь, потом свои предложения доложишь. Там твои подчинённые извелись уже, любимого командира поджидая. Свободен!

Время для наступления противник выбрал удачное — первая половина февраля. Несмотря на постоянные дожди, на приморской равнине грунт более-менее просох и уже держал танки, в тылу у греков горы ещё завалены снегом, большая часть дорог просто непроходима. Битые в сороковом году на всех фронтах итальянцы в наступившем сильно прибавили в организации и планировании операций, видимо, дуче нашёл для них неплохих учителей. Перед наступлением они впервые за войну сконцентрировали артиллерию на направлении главных ударов, приготовили задел боеприпасов и озаботились наличием резервов — наставники в орлёных фуражках не зря едят свою пасту.

Не справилась с поставленной задачей только Реджия Аэронаутика. Несмотря на брошенные в бой стормо новейших истребителей «Макки», не уступавших в скорости ястребкам советского производства, добиться господства в воздухе королевские ВВС не смогли.

Новых полков не хватило даже для того, чтобы компенсировать потери от декабрьского разгрома. Свежие подкрепления сходу втягиваются в бои с превосходящими силами греческих истребителей. Неделя боёв, и от прибывшего полка остаётся в лучшем случае эскадрилья.

Греки тоже несут потери, но новые машины взамен сбитых поступают теперь не только из СССР — Британия, оторвав от сердца, выделила союзнику несколько десятков устаревших «Гладиаторов» и считанные бэушные «Харрикейны». Итальянская промышленность не в состоянии производить самолёты в объёмах, позволяющих компенсировать потери в боях над Албанией, Мальтой и в африканском небе, теперь на всех фронтах у дуче едва наберётся тысяча боеспособных машин, даже с учётом транспортных и устаревших. С такой «армадой» небо не завоюешь.

Греческое командование о предстоящем наступлении врага знало не намного меньше итальянского, в штабе генерала Месси было известно об этой осведомлённости. Расчёт был на то, что греки не успеют среагировать, на превосходство в силах на участках атаки. Выбора у командира одиннадцатой имперской армии не было — двадцать пятого января эпирская армия греков возобновила наступление на Валону, и уже подошла к городу на расстояние в пять — шесть километров. Чтобы отвлечь противника и помешать переброске войск, Месси был вынужден перейти в наступление.

Пятого февраля, на рассвете, итальянская артиллерия начала артподготовку.

К полудню стало ясно, что итальянцы решили воевать всерьёз, как взрослые, — артподготовка закончилась, но снаряды с той стороны продолжают лететь, и довольно густо. Иногда тяжёлые «чемоданы» падают недалеко от места сосредоточения батальона — итальянцы пытаются нащупать и подавить греческие батареи. Бьют вслепую. Несмотря на низкую облачность и срывающийся время от времени дождь, воздух держат истребители с белыми звёздами на крыльях. Их присутствие даёт дерущимся на земле бойцам уверенность — их не бросили, помнят и заботятся.

Своя артиллерия стреляет реже — грекам приходится экономить снаряды, и они стараются заменить массированный огонь снайперским, благо наблюдатели и корректировщики сидят на вершинах гор вдоль левого берега Шкумбрина, а наступление идёт по правому. Итальянцы вынуждены основной удар наносить по речной долине, в некоторых местах от реки до гор чуть более двух километров. Горы невысокие, но на танках поперёк хребтов не прорваться, среди скал греки сильнее. Альпийские дивизии изображают наступление и там, но как-то неубедительно.

Экипажи находятся в машинах, вслушиваясь в грохот канонады. Тяжело сидеть вот так — в десятке километров от линии фронта, не имея информации о ходе боя, часами ожидать команду, которая бросит тебя туда, где дрожит и содрогается разрываемая тротилом земля.

Посыльный из штаба пробегает вдоль танков, вызывает на КП командиров рот и батареи. Снова пошёл дождь, и вызванные добираются до штабного сарая перебежками.

— Приказал собрать, сейчас подъедет, присаживайтесь, – гостеприимно показывает на пустые снарядные ящики Мотылевич.

— По обстановке ничего не передавал? — Козлоногов, как всегда, самый нетерпеливый.

Майор не успевает ответить — знакомый звук мотора, хлопок автомобильной дверцы, чавканье грязи, и в сарай входит командир батальона. Сбрасывает на руки вскочившему писарю мокрую накидку и стремительно подходит к столу.

— Товарищи командиры, ситуация на передовой складывается паршивая. Подходите.

Командиры собираются вокруг разложенной карты, и Барышев продолжает, показывая обстановку зажатым в пальцах карандашом.

— Судя по всему, макаронники решили двумя сходящимися ударами вернуть себе контроль над центральной Албанией. Две или три дивизии пытаются наступать от Тираны, но там греки их успешно сдерживают, гору отдали — гору отбили. Хуже складывается обстановка на западном направлении. Противник собрал на узком фронте несколько сот стволов артиллерии и буквально перекапывает снарядами наш передний край. Авиация наносит по их батареям бомбовые удары, но погоду сами видите — многого от наших асов ждать не приходится. Пехота стоит насмерть, но наступление итальянцев поддерживают танки, судя по донесениям, их намного больше ста — идут в несколько рядов, по всей долине, от реки до гор. Не танкетки, нормальные танки, с пушками в башнях. По большей части небольшие, по докладам — французского производства, но замечено и несколько тяжёлых машин. Артиллерия пока не справляется. На настоящий момент итальянцы прорвали первую линию нашей обороны и подтягивают подкрепления, готовятся атаковать вторую. Греческое командование концентрирует артиллерию, но если итальянцы прорвутся, останавливать их танки придётся нам. Кто хорошо помнит, что из себя представляет французская бронетехника?

— У мелких танков вооружение так себе, тридцать семь миллиметров, нашу броню в лоб скорее всего не пробьют. У средних пушки не хуже наших, те же сорок семь миллиметров калибра. — Фунтиков стащил шлем и пригладил волосы пятернёй, вспоминая подробности.

— Броня у всех танков неплохая, на новых, которые перед войной стали делать, просто отличная, но точных цифр не помню. В любом случае, на двадцать шестых с ними лоб в лоб лучше не бодаться. Да, вспомнил — на малых танках экипаж два человека всего.

— Ещё кто-нибудь скажет?

Командиры отрицательно замотали головами.

— Тогда так. — Барышев опирается о стол двумя руками и размышляет, разглядывая карту.

— Фунтиков, твоя рота занимает позиции здесь, — командирский карандаш прочерчивает по карте рубеж обороны в не самом, на первый взгляд удобном месте. Не дожидаясь вопросов, подполковник продолжает:

— Ты, Алексей, со своими головорезами располагайся вот в этой долинке. Прикинешь, где можно поставить несколько танков на склонах, тебя учить не надо — будешь бить во фланг.

— Товарищ полковник, — Мотылевич, как в школе, поднимает руку. — Если противник оттеснит Фунтикова дальше к востоку, у второй роты не останется возможности для отхода, её отрежут.

— А нам, майор, отходить некуда — пропустить итальянские танки к городу мы права не имеем. Если макаронники его захватят, в окружение попадёт половина армии «Западная Македония». Ты с резервом занимаешь позиции за правым флангом Фунтикова. Артбатарея занимает позиции здесь, — карандаш обводит на карте очередной овал.

— Занять позиции для стрельбы прямой наводкой, замаскироваться. Выбивать машины, которые по размерам больше остальных. Даже если ваши фугаски броню не пробьют, экипаж наверняка обделается.

Готовность к выдвижению через десять минут. Вопросы есть? Нет вопросов. По машинам, товарищи.

В грохоте артиллерии серьёзных калибров запуск моторов почти не слышен – только вырвавшиеся из выхлопных труб струи дыма дают понять, что техника проснулась и готовится к движению. До последнего соблюдая режим радиомолчания, командиры рот отдают команды флажками. Первым, стряхнув ветки маскировки, выходит из укрытия трёхбашенный бегемот Фунтикова, за ним вытягиваются остальные машины первой роты. Один за другим, разбрасывая из-под гусениц комья грязи, танки проходят мимо остающихся на месте грузовиков – тащить их на линию огня никто не собирается. Замыкают колонну самоходки и бронированные транспортёры со снарядами для гаубиц. Вот, пыхнув сизым дымом из выхлопной трубы, скрывается за переломом холма последний из них. Сколько вернётся?

Когда сам сидишь за рычагами, об этом как-то не задумываешься. Ерофей Жуков вздохнул, выругался, и захромал по раскисшей земле к машинам ремонтников – безлошадных механиков временно прикомандировали туда.

— Не будет здесь сотни танков. Греки или просчитались, или уже сожгли половину.

Фунтиков пытается пересчитать танки противника, мельтешащие за дымными столбами снарядных разрывов, — итальянцы выдвигаются к позициям греческой пехоты, не дожидаясь окончания артподготовки. Считать трудно, капитан всё время сбивается и начинает снова - силуэты вражеских машин то появляются на гребнях холмов, то снова скрываются из виду.

— Мелкие какие-то, товарищ капитан, каски пехоты вровень с башнями, — Баданову не сидится под бронёй, он приоткрыл крышку люка и тоже пялится на итальянцев через линзы трофейного бинокля.

— Французские, Федя. Фирма Рено дала стране угля — мелкого, но много. А может, Гочкисы, они спереди как близнецы, не отличить.

— Передушим, как цыплят, товарищ командир, — авторитетно заявляет Баданов.

— Твои бы слова богу в уши, — не отрываясь от бинокля цедит капитан, очередной раз начиная свой подсчёт.

— Бога нет, товарищ капитан, — не может удержаться комсомолец Баданов, — точно передушим, половины бэка хватит.

Итальянская артиллерия перенесла огонь в глубину греческой обороны, снаряды стали рваться позади укрытых за склоном холма танков первой роты — Барышев удачно выбрал позицию. В бинокль видно, как расчёты противотанковых пушек выкатывают свои небольшие орудия на позиции из укрытий. Торопятся — танки итальянцев прибавили хода. По идущей за ними пехоте открыли огонь миномёты. Разрыв миномётной мины не похож на снарядный, он почти не подбрасывает в воздух землю. Итальянские пехотинцы начали приседать на ходу и кланяться, расстояние между ними и танками быстро увеличивается. Это хорошо.

Дернулся и остановился один наступающий танк, за ним – второй. Того и гляди, греки остановят атаку и без помощи добровольцев. Итальянцы с коротких остановок буквально засыпают позиции ПТО снарядиками своих мелких пушек, то в одном, то в другом расчёте падают убитые и раненые бойцы.

— Товарищ капитан, смотрите! — в голосе Федьки уже нет той уверенности, с которой он вещал ещё минуту назад.

За первой линией наступающих танков начала разворачиваться из колонн вторая.

– Это что за уроды на фланге?

– Подъедут поближе, Федя, посмотрим. Немного на наши похожи, да?

Вторая волна танков отличаются от первой — в ней танки разных видов, хоть маленьких и в ней больше половины, два десятка машин намного крупнее, а идущая на правом фланге пятёрка странных, вроде как с задранным задом, танков, не уступает габаритами двадцать восьмым. По наступающим открыла огонь полевая артиллерия греков, итальянская пехота потерялась среди столбов поднятой взрывами земли, но танки продолжают накатываться на греческие позиции, их в самом деле больше ста.

Первая волна итальянских танков не врывается — вползает на позиции греков. Добрая половина не добралась до цели, но и уцелевших хватает — маленькие машины разворачивают башни и начинают заливать окопы свинцом. Добротная немецкая оптика услужливо показывает, как одна за другой падают фигурки в смешных, похожих на колокольчики шинелях.

— Товарищ капитан?! — Баданов, забыв о субординации, вцепился в рукав командирского комбинезона.

— Команды не было,— не разжимая зубов рычит Михаил, — Займи своё место, товарищ боец.

Греки не собираются ни складывать руки, ни поднимать их — о броню вражеских машин разбиваются бутылки с горючей смесью, под гусеницы летят гранаты. Иногда пехотинцам удаётся взобраться на танк, и они колотят камнями по стволам пушек и пулемётов, стреляют из револьверов в смотровые щели и стёкла оптических приборов.

Когда кажется, что они, пусть и с чудовищными потерями, всё-таки отобьются, накатывает вторая волна танков, гоня перед собой цепь итальянских пехотинцев. В окопах закипают рукопашные схватки, поле зрения всё сильнее застилает дым от горящих танков.

В наушниках хруст и шум, сквозь которые пробивается барышевское:

— Заводи!

Ротный дублирует команду подчинённым.

Сквозь клубы дыма выкатываются до этого дня не встречавшиеся, округлые силуэты. Строй врага ломается, итальянцы ускоряются, хотят быстрее добраться до позиций греческой артиллерии. В окопах всё ещё кто-то дерётся, но видимость никакая, беглый взгляд ничего не различает. Внимание приковано к прорвавшимся танкам. Их вдвое больше, чем осталось в их героическом батальоне.

Фунтиков несколько раз глубоко вдыхает, чтобы успокоиться — в бою нужна холодная голова, командиру — особенно.

Один из больших танков на правом фланге вдруг задымил выхлопом, дёрнулся и встал — попали? Нет, сломался, скотина! И в этот момент на Михаила накатывает понимание — складываются вместе долгие остановки для стрельбы, дёрганье, разваленный строй и ломающиеся танки.

— Я Фунтиков! — плевать на правила радиообмена, надо успеть, — Они ни хрена не умеют! Не успели технику освоить!

И себе под нос:

— Но пассаран, суки, сейчас я вас убивать буду!

Михаил знал за собой такую черту — когда дело доходит до боя, эмоции выгорают, уходят в сторону. Не чуждый отвлечённых рассуждений, в драке Фунтиков превращается в подобие агрегата, который смотрит, рассчитывает вероятности и отдаёт команды.

Вот машины врага появились на гребне противоположного холма, перевалили его и начали спускаться по довольно крутому склону. До них метров пятьсот, но уж больно удобное положение — не часто удаётся пострелять танкам противника в верхнюю броню. А ответить итальянцы смогут, только спустившись вниз — на склоне не позволит стрелять недостаточный угол возвышения орудий. Команды комбата нет, но Барышеву с его позиции может быть видно не всё, шанс поймать врага со спущенными штанами упускать нельзя. Вот вниз покатились последние итальянские коробочки, пора!

— Первая, всем! — и, выждав пару ударов сердца, — Атака! Бить с гребня!

И по внутренней связи:

— Огонь! Фёдор, бронебойными заряжать!

Осторожно спускающиеся по крутому, скользкому склону, покрытому ржавой щетиной прошлогодней стерни итальянцы оказались в ловушке и растерялись — когда первые снаряды, изготовленные на далёких сибирских заводах, стали прошивать крыши башен и моторных отделений, часть экипажей запаниковала. Злорадно оскалившись, Михаил наблюдает, как несколько танков, рванувшись вперёд, теряют сцепление, начинают скользить по склону.

— Тормози, ну! — Михаил привстаёт с сиденья, не отрываясь от командирской панорамы.

Будто услышав, механик скользящего танка — одного из тех, что побольше остальных, с перепугу бьёт по педали тормоза — танк разворачивает поперёк склона и высокая, но довольно узкая машина опрокидывается. Справа, на самом фланге роты этот цирковой трюк повторяет ещё один танк, из маленьких.

— Лежачих не бить!

Танки первой роты, остановившись у перелома склона, без перерыва стреляют из пушек, не отвлекаясь на выпрыгивающих из подбитых машин итальянцев. Уже выбит с десяток вражеских машин, дым начинает заволакивать поле боя. Плохо, что ветер западный — гонит чёрные клубы на советские танки. При равных силах разгром итальянцев был бы полным, однако их слишком много, сжечь всех за несколько минут невозможно. Первые неповреждённые танки врага достигают ровного участка, задирают стволы пушек — оставаться на месте нельзя, зачем давать наводчикам итальянцев возможность стрелять по неподвижным мишеням?

— Я первый-один, вперёд!

Рык моторов и лязг гусениц отражаются от скал и склонов холмов, многократно умножаются и давят на психику. Кажется, вот-вот из-за ближайшей скалы выльется масса танков, закрывающая землю и сметающая всё на своём пути. На самом деле выплывает неровная, как бык поссал, линия, не особо впечатляющая количеством. Ближе всего к позициям второй роты идут танки, похожие на тэ двадцать шесть, как родные братья, — те же парные тележки катков, короткий корпус, на котором возвышается коническая башня, щупающая пространство длинным стволом орудия примерно того же калибра. Десятка два — точнее не посчитаешь, место неровное. Сойдись с ними лоб в лоб, неизвестно, чья броня окажется крепче, но наводчики второй роты ловят в прицелы борта противника, а скоро увидят и кормовые листы.

— Вторая, кто первый снаряд мимо цели положит, до гражданки заставлю очки в туалетах драить!

И, дублируя команду комбата:

— Заводи!

Мишка отчего-то открыл огонь, не дожидаясь команды Барышева, но заодно и помог второй роте — итальянцы как один стали разворачивать башни в ту сторону.

— Вторая, я большой, огонь, атака!

Вовремя.

— Бей гадов! — командует Котовский и стреляет в башню десятого от себя итальянского танка. Тот внезапно останавливается, снаряд бесполезно чиркает по боковой броне и улетает дальше.

Второй снаряд Котовский всаживает резкому макароннику чуть ниже верхней ветки гусеницы, и, дёрнувшийся было, противник замирает. Распахивается огромный — в полборта, люк, оттуда начинают вываливаться танкисты в яйцевидных шлемах.

Быстро окинув взглядом поле боя, Алексей отмечает, что ближайшие к нему танки врага убиты все, некоторые уже занимаются чадными бензиновыми кострами. Пора спешить на подмогу Фунтикову, ему сейчас кисло приходится.

— Я второй-один, вперёд!

Хорошо начать бой — великое дело, но удачного продолжения не гарантирует. Исход вальса среди горящих боевых машин во многом зависит от случая. Конечно, толщина брони и выучка экипажей дорогого стоят, но в любой момент может вывалиться из дыма везучий дурак и вогнать снаряд в уязвимое место. Замполиту не повезло, влетел в моторную группу удачно выпущенный сзади-снизу снаряд. Хорошо, пожар не получился. Везучий «гочкис» удрать не успел — поймал водительским люком трёхдюймовый и раскрылся голландским тюльпаном. А толку? Один из самых мощных танков батальона замер на склоне неподвижной огневой точкой, сейчас по нему будет стрелять всё, что дотянется.

Второй взвод дерётся, более-менее успешно отбивая наскоки итальянской мелочи, а третий перестал отвечать, надо помогать.

— Одиннадцатый, двенадцатый, прикрыть замполита, тринадцатый, со мной на левый фланг! Левее бери, ближе к горке!

— Тринадцатый, выполняю! Есть ближе к го…

Взрыв, рёв пламени где-то недалеко. Кто его так? Поверх небольшого разбитого танка разглядел громоздкие силуэты трёх тяжёлых машин, сверкающие ленты гусениц идут вокруг корпусов, как на первых английских монстрах.

— Правого!

Назначенный целью танк как-то резво повернулся, и нацеленный в нижний лобовой лист снаряд пришёлся ему в правую гусеницу, полетели в стороны оторванные траки.

— Назад!

Три снаряда довольно близко пролетают над местом, где секунду назад была башня Фунтиковского танка. Лязг затвора.

— Вперёд!

Вопль наводчика:

— Короткая!

Выстрел — и башня среднего монстра перекошена точным попаданием. Рывок — механик, не дожидаясь команды, бросает машину в прикрывающий дым.

— Гриша, назад, за дымом вправо и вперёд!

— Поняв.

Выпущенный с пятидесяти метров снаряд легко проломил башенку подбитого итальянца – а нечего было выглядывать нас там, где нас нет. Теперь проскочить, прикрываясь корпусом подбитой машины, и пощупать на прочность обширную корму последнего макаронника.

— Вперёд!

Но раньше, чем Белоконь успевает сдвинуть танк с места, средний противник, которого Фунтиков уже не считает угрозой, резко разворачивается на месте и стреляет из пушки, установленной в лобовом листе корпуса. Вспышка разрыва, удар, грохот и дым в боевом отделении, рывок и лязг гусениц – Севрюк спрятался за корпусом подбитой машины. Стук затвора – Баданов делает своё дело. Башня разворачивается и снаряд влетает в бок итальянскому танку – в большой блок горизонтальных полос. Итальянец замирает.

Куда нам влепили? И где третий фашист?

Третий фашист нашёлся сразу — замер на склоне холма, наводя на танк Фунтикова оба своих орудия. Михаил заглянул в жерло большой пушки, уставившейся прямо на него.

— Сейчас оттуда вылетит птичка! — успела промелькнуть дурацкая мысль, и в этот момент противник скрылся в облаке взрыва. Осколочно-фугасный снаряд, выпущенный одной из самоходок, сбил итальянцу прицел и спас от гибели экипаж Фунтикова. Во вражеский танк прилетело ещё несколько фугасок — тяжёлый фашист оказался единственным танком, выбравшимся под огонь самоходчиков.

— Поживём, значит, — прошептал Михаил, сдвигая шлем на затылок.

— Товарищ капитан — Венька… Убили Веньку, товарищ капитан!

Они победили. Опять победили. Потрепанным батальоном одолели танковую дивизию. Греки, конечно, молодцы, зубами держались за землю, как всегда, на броню с лопатами кидались, но как ни крути, две трети итальянских танков угробили его парни.

Правда, и батальона как такового, считай, не осталось. Девять своих танков да два трофейных, причём один и танком-то назвать язык не поворачивается, так, давилка для пулемётов. В людях потери меньше, и это хорошо, технику жаль, но бойцы дороже, опытные, обстрелянные — золотой запас Красной Армии.

Вчера они на последних снарядах и патронах гнали от греческих окопов стремительных берсальеров, и Барышев сорвался — увлёкся добиванием, перестал смотреть по сторонам. Теперь утюжит спиной госпитальные простынки, вылитый Щорс из песни: голова обвязана, кровь на рукаве. Нарвались на противотанковую батарею, потеряли четыре танка. Самоходчики за три залпа смешали невеликие пушечки с грязью, но дальше танки уже не пошли, Фунтиков, умница, принял командование и занял оборону. Им тогда было не до атаки итальянской полевой артиллерии, не горсткой танков переть на сотни стволов калибром от семидесяти пяти миллиметров. Сорвали макаронникам наступление, и ладно. Апеннинский «Кентавр» опять отбросил копыта. Второй раз за полгода.

Поле боя осталось за греческой армией, так что сколько-нибудь танков удастся ввести в строй, и в трофеях стоит поковыряться. Тыловики уже снимают с подбитых французов снаряды. Патронов к пулемётам французского образца у греков хватает.

Голова кружится — подполковник потерял много крови. Мысли путаются, плывут, командир засыпает. Губы на бледном лице шевелятся — Барышев опять командует своими орлами.

Глава 7. Перерыв.

Работа разведчика часто напоминает историю пяти индийских слепцов из старинной притчи, ощупавших один и тот же встреченный ими объект. За одним исключением: слепые не смогли сложить змею, веер, столбы, бочку и верёвку в реального слона, которого трогали за хобот, ухо, ноги, брюхо и хвост, а разведчик обязан сложить из разрозненных обрывочных кусков информации правильную картину. Иначе он занимается не своим делом.

Югославия мечется, пытаясь определить своё место в сошедшей с ума, залитой кровью Европе. В стране, похожей на лоскутное одеяло, общего мнения на этот счёт нет. Слишком разного хотят составляющие её народы и народики. У власти сейчас правительство, готовое, пожалуй, и замуж выйти, если из Берлина позовут. На последних переговорах даже выпрашивали свадебный подарок — чтобы никому не обидно было, клянчили кусок Греции, очень уж им нравятся Салоники. Но этот лакомый кусочек Муссолини числит практически своим. К тому же болгары у Гитлера его первыми попросили. Пролетели югославы. Но в Югославии и кроме правительства силы имеются. Много. Вот и сидят у заваленного материалами стола два немолодых, уставших человека, пытаются сложить югославского слона, однако кусочков у них в мозаике намного больше, чем у слепых индусов.

Серебряная ложечка аккуратно, не касаясь стекла, размешивает в стакане чай — густой, красно-коричневый. Хозяин кабинета следит за своим советником и крохотными глотками вливает в себя дегтярного цвета кофе. Чашечка мала, глотки невелики, а дно показал второй за сегодня кофейник. Что же, хороший кофе в малых дозах полезен в любых количествах — если спать некогда, а организм требуется взбодрить.

Шуршат в руках страницы, сдвигаются папки, остро отточенный карандаш вычерчивает схемы на листке плотной, цвета свежей слоновой кости, бумаге. Хорошая бумага — слабость хозяина кабинета.

— Вы уверены, что парни из аналитической группы не отсекли лишнего, подбирая материал, товарищ начальник?

— Уверен, господин советник.

— Значит, у нас не хватает данных. Мне не ясна ситуация с белогвардейцами — с какой стати им разрешили устроить этот цирк с конями и флагами?

— Присвоив белградской «станице»[9] полуофициальный статус и разрешив сформировать «ударные георгиевские батальоны» тем, кто к казачеству отношения не имеет, Цветкович получил силу, которую может противопоставить офицерскому корпусу. Там слишком много недовольных курсом на сближение с тройственным союзом.

— Не те это люди, чтобы послушно плясать под его дудку. Возможно, их цели временно совпали. Да и регент не рвётся принимать сторону Гитлера и Муссолини?

— Его устраивает нейтральная позиция, но позволят ли Югославии её удержать? Последнее время там активизировались британцы — в их посольство зачастили некоторые находящиеся в отставке, но весьма влиятельные офицеры. Лорды определённо что-то затевают.

Советник закрывает папку с донесениями и отодвигает её на край стола.

— Будем считать, что бритты пытаются организовать военный переворот? Если так, югославская армия прикроет большую часть северной границы, и вермахту для удара по нам придётся штурмовать линию Метаксоса.

— Предлагаю принять за основу, что у Черчилля в Белграде ничего не получится. В этом случае цена ошибки будет не столь фатальна для нашей республики.

Фронт в Албании замер. Потерявшие Валлону и разбитые под Эльбасаном итальянцы старательно укрепляют подступы к Тиране и Дураццо, их оборона закапывается в землю, укутывается рядами колючей проволоки, и, судя по всему, на этом новые легионеры останавливаться не собираются. Если ничего не помешает, они начнут заливать позиции бетоном — если найдут цемент и арматуру в нужном количестве. Производство мин стало новым коньком итальянской промышленности — и в Киренаике и в Албании спрос на них постоянно растёт.

Такое отношение грекам остаётся только приветствовать. На то, чтобы выбить врага с Балкан, просто нет времени. Войска из Албании спешно перебрасываются на другие участки. После того, как Болгария официально перешла на сторону фашистской коалиции, на её территорию эшелонами прибывают немецкие войска. Рассказы о том, что армию убирают из-за налётов британских бомбардировщиков, могут принять за чистую монету только немецкие домохозяйки, заблудившиеся между кирхе, кюхе и белобрысыми киндерами. Герои Эпира занимают оборону на полосах линии Метаксоса, роют окопы вдоль границы с Югославией. Той самой Югославией, вместе с которой били турок и приводили в сознание развоевавшихся болгар. Что поделаешь, в последние годы мир перевернулся, и кто знает, не станет ли вчерашний союзник завтрашним врагом?

Пленные итальянцы машут кирками, готовят вторую линию обороны – на случай, если фашистам удастся взломать первую. Работают без особого рвения, зато их много. Горы прорезаются траншеями, ходами сообщений и блиндажами. После того, как удалось договориться с британцами, у пленных появился стимул – тех, кто работает лучше, начали отправлять в Австралию. Желающих оказаться так далеко от войны достаточно, темпы строительства укреплений значительно возросли. Колонии получают рабочие руки, которых там не хватает, в греки экономят на пропитании, избытка продовольствия в воюющей стране по-прежнему нет.

***

Михаил осматривает машины своей роты. Двенадцать боевых единиц. Из пятнадцати родных танков осталось восемь, ещё один можно использовать вместо неподвижной огневой точки. Если силовую установку из Союза не привезут, туда ему и дорога. Скорее всего, не привезут — последнее время поток техники и вооружений из СССР не то чтобы прервался, но заметно оскудел. Ни танков, ни танкистов — в основном везут запчасти к массовым образцам и боеприпасы. Т-28 к массовым при всём желании не отнесёшь. Четыре штуки осталось, если инвалида считать.

Фунтиков со вздохом смотрит на левую пулемётную башню своего танка. Снята с подбитого, и немного отличается по цвету — хоть на одном заводе машины красили, но разница заметна. Родную башню снаряд изорвал, как медведь консервную банку. Тогда погиб левый стрелок, а правому попортило осколком ногу, но не сильно. Механик схлопотал лёгкую контузию, но остался в строю.

— Нема часу на болячки, танки чинить надо!

Михаил обходит длинные корпуса двадцать восьмых, идёт дальше. Маленькие все, как один — из ремонта. Замена гусениц, катков, заплаты на броне. Битые все, заслуженные. Целый взвод — пять штук. Половина от того, что выгрузили здесь, в Салониках, четыре месяца назад. После стольких боёв, без пополнения в строю больше половины танков — это отличный результат. Противник помог, Фунтиков не склонен переоценивать свои заслуги. Схлестнёмся с немцами, тогда и посмотрим, кто чего стоит. Третий взвод — три итальянца нового образца, сразу видно, проектировали, изучив в Испании Т-26. Итальянец немного крупнее, башня удобнее, хоть и не намного.

Почти все французские танки Барышев собрал в отдельную группу — за двумя исключениями. Котовский забрал себе единственный уцелевший S-35, командирским танком, а Михаилу достался этот толстозадый экземпляр. Из четырёх подбитых французов удалось собрать один. Та ещё дура, любит пожрать, капризна, возни много, но броня хороша, найдём куда пристроить.

Жуков, вытирая руки ветошью, выбирается из бокового люка, размером с хорошую дверь.

— Здравствуй, Ерофей. Как дела?

— Нормально, товарищ капитан. Сами знаете, нравится мне эта бандура.

— Ещё бы, самому стрелять можно! Смотри, мы одного так и подловили — механик увлёкся, простоял — остался без гусеницы. Так и не выстрелил ни разу.

— Обижаете. Что я, макаронник неграмотный? Не подведу. Спасибо, что взяли на машину, могли здорового выбрать.

— Тебе, может, помощь какая нужна? — как и все в батальоне, Фунтиков уважает смелого парня.

— Нам бы потренироваться ещё, товарищ капитан. Часок на ходу, пяток снарядов из маленькой и парочку из большой, разрешите?

Михаил прикидывает запас снарядов, топливо… Пусть сожгут часть боезапаса на учёбе, меньше в бою за молоком пошлют.

— Десять из маленькой, четыре из большой, сегодня после обеда. С зампотехом и комбатом договорюсь. Подожди, Силин же в наряде?

— Да.

— Тогда завтра с утра. Кто за командира из маленькой стрелять будет? Будете готовы — дайте знать, приду посмотреть. Но чтобы половину выстрелов с места, остальные с остановок, понял?

— Понял, товарищ капитан!

Тоже проблема — танкистов в батальоне больше, чем танков, а офицеров не хватает. В первой роте осталось два взводных, у везунчика Котовского уцелели все три, из мамлеев третьей роты не уцелел ни один. Привыкли, что Клитин за всех решал, растерялись в бою. Третью роту восстанавливать Барышев не стал. Вместо взвода управления теперь сборная солянка — пара двадцать шестых и пяток «Гочкисов» двух модификаций. Все «Рено», даже те, что достались совершенно целыми, комбат оставил грекам — слишком медленные, болтались бы гирей на ноге. Из трофеев добровольцам досталось то, что за трое суток удалось подготовить к маршу, остальное передали греческим трофейщикам. Союзники ребята хозяйственные и экономные, добром разбрасываться не приученные, собирают после боёв всё, даже сломанные винтовки и сгоревшие грузовики. Что не пойдёт на запчасти, сгодится в переплавку. Подбитую бронетехнику союзники собирают особенно старательно, грузят на корабли и вывозят.

По слухам, где-то на островах с британской и американской помощью создали ремонтную базу. Похоже на правду, потому что итальянские танкетки с дополнительными экранами вооружённые крупнокалиберными пулемётами или трофейными противотанковыми ружьями Михаил видел, и не один раз. Стоит у Алексея спросить, этот пройдоха всегда знает больше, чем по чину положено.

Как известно, некоторых чтобы повстречать, только помянуть нужно. Идёт навстречу, фуражкой машет, блестит на солнце бритой головой.

— Привет командиру чёртовой дюжины!

— Я не суеверный. Слушай, тебе зампотех ЗИПы укомплектовал? Мне половины не дал, сидит на своих сундуках, как буржуй на банковском сейфе, скоро задница со стула со всех сторон сразу свешиваться начнёт! Давай его вместе потрясём!

Котовский неправ, технари вкалывают днём и ночью, застать зампотеха в старом сарае, где он из пустых ящиков соорудил себе «кабинет», практически невозможно, никаких запасов у него нет. С другой стороны, перестанешь его трясти — вдруг успокоится, перестанет заявки вовремя подавать?

— Пошли лучше в штаб заглянем, новостей спросим, мне с комбатом поговорить надо. Ты вечером что делать собираешься?

Котовский толкает Михаила локтем:

— Да то же, что и ты. В погребок, а там как повезёт?

— Нет, — ехидно отвечает тот, — Книжки читать пойду.

Капитанам и орденоносцам всего-то по двадцать с хвостиком. Не заметив присевшего у штабного грузовичка Озерова, командиры дружно потопали к домику штаба. Батальонный комиссар качает головой, провожает их взглядом и раскрывает лежащую на коленях книгу.

***

Порт Салоник трудится круглые сутки. С тех пор, как итальянский флот выбили из восточного Средиземноморья, корабли идут сюда не только из Советского Союза. Немалая часть их, счастливо разминувшись с рейдерами и подводными лодками, обогнула Африку и доставила к греческим причалам грузы из Америки. Сгружают с пароходов азиатский рис, австралийские сахар и баранину. Мясо и масло шлёт и Новая Зеландия — доминионы Британской Империи вносят посильный вклад в обеспечение маленького, но очень ценного союзника.

— Люблю наблюдать за погрузкой и выгрузкой кораблей. Мы, греки, много тысяч лет живём морем, хотя корни нашей свободы всегда крылись в наших горах.

Ветер уносит табачный дым, значит, можно курить, не испытывая терпения коллеги, к которому начальник управления по перемещению кадров испытывает искреннюю симпатию. Этот крепкий мужчина улыбается легко и свободно, в глазах лёгкая хитринка. Его греческий за последние месяцы стал гораздо благозвучнее – акцент всё ещё силён, но уже не раздражает. И советник учится, и начальник привык.

— Так вот почему наше управление до сих пор не перевели в столицу!

Начальник смеётся в ответ:

— От вас ничего невозможно скрыть, господин советник.

Старая игра — грек упорно величает коммуниста господином, а тот кличет его товарищем. Оба довольны — традиция такая получилась.

Редкий день сегодня, удалось в полдень выбраться из опостылевшего кабинета, дойти до ближайшего ресторанчика и отведать свежайшей – между поимкой и столом только плита повара — рыбы, запивая её лёгким белым вином. Весеннее солнце ощутимо греет, и оба единодушно выбрали место на веранде – единственные из посетителей.

Идиллию нарушают визг тормозов и дробный перестук каблуков по лестнице.

Советник вздыхает:

— Вот мерзавцы, не могли полчаса подождать!

— О ком вы? – удивляется начальник управления.

— Не знаю пока, но обед они нам испортили.

Бойкий молодой человек — черноволосый, усатый и носатый — надо же, кто бы мог подумать, какой нехарактерный для здешних мест типаж! — наклоняется к сидящим за столиком мужчинам:

— Приказано срочно доставить вас в управление.

***

Обутая в сапог нога с размаха влетает под рёбра. После такого приветствия дремать на солнышке уже не будешь, но и быстро вскочить на ноги не получается – проблемы с дыханием, да и больно не по-детски. Лежебока испуганно оглядывается, жалобно, плаксиво удивляется:

— Парни, вы чего?

— Да мы ничего, Санёк, мы поздороваться пришли.

— Вот-вот, Луконькин, не поверишь — общения захотелось. Видим тебя, только когда заняты сильно — в столовой там, или когда кино крутят. После отбоя ещё, но там с тобой не поговорить — спишь крепко. А как работы, тык-пык — нет Сашки Луконькина! Расстроились, захотели увидеть.

— Так мой танк без моторов стоит, нечего там делать!

— Ты хорошее место нашёл, Саня. Можно задушевно поговорить — никто не помешает.

— Точно, хлопцы, нэ побачить нихто, нэ почуе.

При виде того, как сослуживцы наматывают на руки кожаные ремни, оставляя пряжки снаружи, Луконькин пятится, оглядываясь по сторонам.

— Не зыркай так, Саша, не сбежишь. Нехорошо от сослуживцев убегать.

Ленивый боец облизывает тонкие губы, пятится к стене сарая.

— Вы это, ребята… Не по-комсомольски это… Нельзя так, семерым одного бить…

— Так бить не будем. Выговор сделаем. С занесением.

Ремень свистит в воздухе, нагоняя на Луконькина ещё больше страху, но к свисту примешивается какой-то другой звук. Он идёт с севера и становится громче.

— Самолёты!

— Ага. До хрена самолётов, ребята. На налёт похоже! По машинам!

Бойцы срываются с места, на бегу возвращая ремни на привычное место. Последний оборачивается на бегу:

— Повезло тебе, Скользкий! Смотри, другой раз поймаем — так просто не отделаешься!

Звук ширится, теперь понятно, что он и в самом деле идёт с неба. К Салоникам летит не меньше сотни самолётов. Через несколько минут их уже можно разглядеть — машины идут в несколько эшелонов, не соблюдая какого-то строя. Вперемешку летят двух и трёхмоторные машины. Лишь одномоторные истребители, которые тройками ходят выше бомбардировщиков и транспортных машин, сохраняют какое-то подобие порядка.

Рёв и вой сотен моторов перекрывает все остальные звуки. Навстречу подлетающим самолётам вылетают со снижением несколько «ястребков», но не атакуют — уходят в сторону и вверх, просто сопровождая воздушную армаду.

К рассредоточившимся танкам, на башнях которых прикипели к пулемётам командиры машин, от штаба бежит боец, размахивая над головой листком бумаги. Он с разбега запрыгивает на надгусеничную полку командирского танка, через минуту в наушниках раздаётся:

— Отбой воздушной тревоги. Это югославы.

Над аэродромом Салоник подлетающие машины выстраивают бесконечную карусель, из которой то одна, то другая машина, выпустив шасси, тяжело уходит на посадочную глиссаду.

— Непонятно, чего они припёрлись. Наверняка очередная дрянь на нашу голову…

Несмотря на свою бурную биографию, капитан греческой армии Алексей Котовский пессимистом не стал, но обзавёлся отменным чутьём на изменение обстановки.

Начальник управления забрасывает шляпу на вешалку, небрежно вешает плащ, кивает заждавшемуся новостей советнику и быстрым шагом направляется на рабочее место.

— Значит, наследник престола решил удрать из Белграда. Неплохо там взялись за заговорщиков.

— Даже не знаю, что вам сказать, коллега. То, что он говорит, подтверждается всеми доступными источниками, тем более, участники неудавшегося заговора бегут к нам с семьями, а некоторые, как вы сами могли наблюдать, даже на боевых самолётах.

Потерять львиную долю боевой авиации, чтобы протолкнуть дезинформацию не самого высокого разбора — непомерная цена. Но слушаю принца, и не могу избавиться от ощущения — играет Высочество. Нет в нём настоящей обиды на дядю, и страха настоящего нет.

Дверь открывается, секретарь вносит поднос с кофейником и парой бутербродов — вздремнуть шеф успел в машине, вот покушать у него возможности не было.

Дождавшись, когда начальник прожуёт первый кусок, советник продолжает:

— Британское посольство блокировано, весь персонал объявлен персонами нон грата. В столице на улицах патрули хорватов и белогвардейцев, в армейском руководстве несколько человек арестовано, но большая часть заговорщиков успела выбраться из страны. Вы не допускаете, товарищ начальник, что спектакль, если он имеет место в действительности, разыгран не для нас?

— Или не только для нас, господин советник. Допускаю, конечно.

Начальник отодвигает поднос с опустевшей посудой на край стола, хватает из стакана карандаш и начинает вертеть его в пальцах. Замечает ироничный взгляд советника и аккуратно кладёт инструмент на стол.

— С карандашом вам ещё нужно тренироваться, коллега.

Оба улыбаются.

— Так вот, попытаемся посмотреть на ситуацию со стороны регента — начальник управления вновь берёт карандаш и начинает рисовать на листе бумаги магические квадраты, стрелки и прямоугольники, — он немолодой, очень здравомыслящий правитель, и, что важно, искренне заботится о своей стране. Понимает, что сил для противостояния Гитлеру у него нет. Но и сражаться на стороне Оси не желает. Сохранить нейтралитет в сложившейся ситуации ему не дадут, не Швейцария. Вермахт с тридцать девятого года марширует по нейтралам, как хочет, не обращая внимания на их возмущённый писк. Либо Югославия пропустит Гитлера туда, куда ему хочется, по доброй воле, либо фюрер сделает это без спроса, что означает конец Югославии. Поэтому договор с Гитлером подписан. А чтобы избежать необходимости воевать на стороне Оси, нужно развалить армию — что мы и наблюдаем в данный момент: авиация улетела, большая часть офицеров в бегах. Остался только флот — странно, что среди моряков у англичан оказалось так мало влияния.

Советник подходит к карте Балканского полуострова, водит пальцем по венам дорог, что-то прикидывает.

— Согласен, товарищ начальник, эта версия имеет право на существование. Очень правдоподобно.

Глава 8. Нокдаун

Когда современная машина, повинуясь малейшему движению рулей, рассекает воздух, когда могучий двигатель легко, словно играя, передаёт винту мощь взрывающегося в его цилиндрах топлива, — это счастье. Какой пилот откажется оторвать от земли новейший истребитель или могучий бомбардировщик? Увы, их хватает не всем. Тебе приходится выглядывать из-за поцарапанного плексигласового козырька древнего биплана, слушать на виражах скрип фанеры, стон деревянных лонжеронов и гордиться, обгоняя гусиную стаю. Единственной защитой от истребителей врага является способность лететь, лавируя между скал и отдельно стоящих деревьев. Зато после взлёта и перед посадкой не нужно возиться с выпуском и уборкой шасси.

Над левым нагрудным карманом твоего френча раскинулись золотые крылья военного лётчика, но на самом деле ты почтальон, иногда извозчик, форма — она скорее для того, чтобы обманывать противника.

Несмотря на врождённую астму, отягощённую запущенной дистрофией, мотор твоей аврошки[10] отличается изрядным аппетитом, а ёмкость баков не так уж и велика. Ты привык экономить топливо, подлетая к хребтам, привычно убираешь газ и планируешь, радуясь тому, что восходящие потоки воздуха поддерживают крылья твоего допотопного аэроплана. Стрелка альтиметра ползёт, отсчитывая потерянные метры высоты, но вы оба знаете — над гребнем хребта удастся проскочить метрах в пятидесяти. Потом машина просядет, мотор заурчит, подстёгнутый увеличенной порцией бензина. Всё, как всегда, как много раз до того. Несутся навстречу знакомые серые камни. Здесь не бывает людей, слишком плохие склоны — крутые и ненадёжные, даже козопасы не гоняют сюда своих косматых подопечных. Если и мелькнут внизу изогнутые рога — это дикий козёл, единственный хозяин здешних мест.

Летишь навстречу солнцу, тень стелется сзади, подпрыгивая на скалах, потом резво начинает приближаться — тёмной помогает подъём хребта. На седловине ей почти удаётся допрыгнуть до самолёта, но сил не хватает, и она вновь падает вниз, мазнув по кепкам людей, что, опираясь на альпенштоки, цепочками взбираются по ненадёжному склону.

До тебя не сразу доходит ненормальность происходящего, но тело реагирует прежде мозга — сектор газа вперёд, толчок правой педалью, ручку чуть вправо и на себя.

Люди в чужой форме, много, рассыпаны по всему склону. Они тоже не ожидали увидеть здесь самолёт — ты спланировал почти беззвучно, и стрелять немцы начинают не сразу. Зато потом открывают огонь почти все, одиночные вспышки карабинов, короткие очереди ручных пулемётов. Этот полёт мог стать для тебя последним, спасает слепящее стрелков солнце. Пули рвут перкаль на плоскостях, с рояльным звоном лопается расчалка, боль кипятком обжигает левый бок, но ты уже набрал высоту и уходишь к северу — туда, где на перевалах третьи сутки гарнизоны дотов шквальным пулемётным огнём вколачивают на тот свет рвущихся к перевалам гитлеровцев. Именно к ним в тыл собрались немецкие горные стрелки. В другое место твоя машина не дотянет — старенький мотор чихает и кашляет, тянется из-под капота дымок… Хорошо, что лететь недалеко. Всё, что ты сейчас можешь — добраться до телефона. Кажется, такая мелочь — сказать десяток слов в хрипящую трубку. Как много от этого зависит.

Хорошо, что ты сидишь в кабине допотопного биплана! Разве могут Харрикейн или советский Ястребок вот так зависнуть в потоке встречного ветра, почти не двигаясь относительно горного склона? Рука в кожаной перчатке ласково проводит по скудно оснащённой приборной доске.

— Прости, старик.

Выключено зажигание, замер винт, рванулась навстречу земля. Старенькая машина, сминая своё фанерно-перкалевое тело, смягчает удар, остатки самолёта проползают десяток метров по заросшему молодой травой склону. Через минуту к куче обломков подбегают усатые бойцы с винтовками наперевес, разглядев восьмиконечную белую звезду на обломках, подхватывают раненого пилота и на руках относят в дот. К врачу. К телефону.

Через седловину хребта связка за связкой уверенной походкой проходят группы солдат. Крепкие, спокойные и уверенные в себе парни без заметных усилий несут на себе огромные рюкзаки, оружие и мотки верёвок. Ещё бы — их готовили тщательнее, чем многих офицеров линейной пехоты, за плечами годы тяжёлой, выматывающей учёбы. Каждый прошёл и выдержал. Результаты не заставили себя ждать. Зайцами убегали от егерей французы и англичане, Альпы и норвежские горы стали для горных стрелков полями воинской славы. Их дивизии достался второй номер, не могут быть первыми все. Ничего, номер это не главное, славой мериться они станут после войны, в уютных пивных Мюнхена и Вены. Рыжие и белокурые бестии знают себе цену, у каждого на кепи раскинул острые лепестки цветок эдельвейса. Они привыкли смеясь делать то, о чём остальные не могут думать без дрожи в коленках. Будущее за ними, а все кто против, пусть убираются в ад. Егеря готовы помочь.

Греки за годы выгрызли в скалах над перевалами подземный город, залили в котлованы тысячи тонн бетона, в несколько слоёв накрыли подходы пулемётным огнём. Героическая немецкая пехота встала, не сумела преодолеть свинцовый шторм, откатились на безопасное расстояние уцелевшие танки. Артиллеристы разводят руками — им просто нечем выковыривать греческих сусликов из таких нор. Люфтваффе тоже пока не может помочь — не так много сил удалось выделить для греческой операции, а воздух над Балканами оказался неожиданно горяч. Таких потерь не было даже над Францией.

В сороковом бельгийские форты оглушили и взяли десантники, неожиданно упавшие на головы защитников. Сейчас они не в форме — приходят в себя после мальтийской операции. Судьба наступления зависит от крепких горцев в тяжёлых ботинках. Фюрер может быть уверен — егеря из второй горнострелковой не подведут.

Четвёрка «Эмилей» двадцать минут покружила над перевалом, качнула плоскостями и ушла обратно на болгарский аэродром — подошло к концу горючее. Похоже, пролетевшая над головами керосинка всё-таки рухнула где-то в горах. А может, у греков просто нет свободной авиации — учитывая, какая драка сейчас идёт на дальних подступах к Салоникам, это не удивительно.

Батальоны, привычно рассредоточившись, преодолели треть спуска по западным склонам хребта, когда в небе появились греческие бомбовозы. Они просто не могли успеть раньше — ни старые «Бреге-19», ни Р-5 физически не способны летать быстро, и бомбы у них не слишком тяжёлые. Зато их много.

Проходящие крутой склон в связках егеря заметны, как мухи на оконном стекле. Греки и русские выбирают самые аппетитные грозди и ложатся на боевой курс. Взрывы, визг разлетающихся осколков, клубы грязного дыма на склонах. И самое страшное — грохот сорвавшихся с места камней.

Мессершмиты возвратились к тому времени, когда бомбы закончились, а уцелевших немцев расстреливали скупыми пулемётными очередями стрелки кормовых установок. Ребята Геринга хорошо пополнили в этот день личные счета, но ветераны второй горнострелковой отчего-то не сильно этому радовались. Те, кому повезло выжить.

Потери, даже серьёзные, ничего не решают — задача должна быть выполнена. Оставив тяжёлых раненых на попечение санитаров, потрёпанные роты и батальоны завершили спуск, избавились от лишнего, не нужного в бою снаряжения. Перекличка, уточнение потерь, корректировка задач и вперёд: война это работа, камараден, каждый зольдат знает свою задачу.

Пусть большая часть тяжёлого вооружения потеряна при налёте, оставшегося вполне достаточно для того, чтобы перерезать пути снабжения греческой армии. Тирольцы и баварцы, перехватив удобнее свои карабины, серыми ручьями устремляются к своим целям. Вот только Вотан[11] сегодня явно оставил своих служителей без опеки.

Свист снарядов, хлопки рвущейся в воздухе шрапнели — греческие артиллеристы используют оставшиеся с прошлых войн боеприпасы. Тяжёлые фугасные чемоданы прилетают чуть позже, и выбитые взрывами тонны щебня убивают и калечат больше германских солдат, чем горячий чугун. В грохоте разрывов шорох миномётных мин и хлопки их разрывов практически не слышны, но веера разлетающихся над землёй осколков сеют смерть ещё эффективнее, чем снаряды тяжёлой артиллерии.

Егеря пытаются броском уйти из-под огня, но натыкаются на пулемётные очереди и меткий винтовочный огонь — греческая кавалерия успела подтянуться к месту прорыва.

Щёлкает стопор люка, старший лейтенант Клитин проводит рукой по короткой стрижке, надевает шлем и опускается в башню.

— Вперёд!

Смешанная линия из двух десятков Т-26 и лёгких «Виккерсов», поливая землю пулемётным огнём, начинает разворачиваться на фланге оглушённых артподготовкой немцев…

Восьмёрка bf-110, попытавшаяся отбомбиться по позициям артиллерии, попала под удар зашедших со стороны солнца «Харрикейнов». Над местом избиения егерей завертелась очередная воздушная карусель.

Три часа спустя Клитин спрыгивает с надгусеничной полки и оглядывается по сторонам. Командир похож на чёрта: черное от нагара лицо, злые глаза — победа обошлась недёшево.

— Твою мать, несколько сотен ублюдков без пушек и бронетехники! Хреновая получается война…

К тому моменту, когда выжившие фрицы начали сдаваться, в роте Клитина осталось тринадцать танков, при этом все уцелевшие бронеходы британского производства имеют по несколько пробоин. Оказалось, германские противотанковые ружья прошивают тонкую броню «Виккерса», как бумагу. Пули у них винтовочного калибра, для того, чтобы угробить танк, нужно пять — шесть попаданий, но такого оружия у противника оказалось много.

Усиленную броню экранированных Т-26 ружья не пробивают, вся лобовая проекция клитинского танка в шрамах от рикошетов, там и тут торчат из металла приварившиеся сердечники пуль.

Но и здесь без потерь не обошлось — метко брошенная граната перебила гусеницу одной из машин, потом какой-то сумасшедший егерь метнулся к танку с ящиком взрывчатки. Был застрелен, но ящик под днище забросить успел. То, что от экипажа осталось, даже похоронить по-человечески нельзя — перемешано всё. Придётся братскую могилу делать, вместе погибли, пусть вместе и лежат.

Конные греки конвоируют небольшую колонну пленных — чуть больше сотни человек, большинство в свежих бинтах, но рожи наглые, смотрят с вызовом – рука сама тянется к кобуре.

— Да, это не итальянцы.

Старший лейтенант сплёвывает на землю тягучую тёмную слюну. Тяжёлых раненых собирают греческие санитары, не разбирая своих и немецких, грузят в двуколки. Полные телеги уезжают вниз по дороге, раскачиваясь на неровностях дороги, мотаются брезентовые тенты с красными крестами. Победители обшаривают трупы и кусты в поисках трофеев. Клитин приказал подобрать пару противотанковых ружей и набрать к ним патронов — вдруг подвернётся случай накормить немцев их собственным блюдом.

Подбежавший посыльный отрывает старлея от размышлений — через пятнадцать минут сократившаяся почти вдвое танковая рота вытягивается в колонну и гремит траками в сторону перевала — на отдых времени просто нет.

В нескольких километрах южнее, там, где дорога выбралась, наконец, из тесноты ущелий на более-менее ровное место, на санитарный обоз падают со стороны солнца две пары стремительных теней. Хлещут по доскам и брезенту очереди скорострельных пулемётов, наискось пересекают дорожную пыль параллельные цепочки разрывов малокалиберных снарядов. Дико визжат раненые лошади, орут мулы, в этом аду не расслышать стоны и крики умирающих людей.

Рёв форсированных моторов проносится над дорогой и уходит дальше. Тают в синем небе самолётные силуэты, превращаются в безобидные чёрточки, исчезают совсем. Секунды — и нет их. Остаются на земле трупы людей и лошадей, обломки двуколок, опрокинутые фургоны. Если бы не это, можно подумать — пригрезилась летучая смерть, померещились чёрные кресты на угловатых, словно топором рубленых, крыльях. За колючий куст зацепился обрывок брезента, трепыхается на ветру красный крест в белом круге. Тот самый, который так удобно ловить в оптику цейсовского прицела.

***

Ранним утром 15 мая вермахт нанёс удар одновременно на огромном фронте от Заполярья до Албании. Его ждали, к нему готовились, но сдержать не смогли. На стороне фашистов сыграл опыт нескольких успешных кампаний, великолепная связь, мобильность и отточенное взаимодействие всех видов войск.

Советские дивизии стоят насмерть, но противник находит уязвимые места, концентрирует силы, взламывает оборону, в образовавшийся прорыв уходят танковые клинья, разрывая коммуникации, нарушая управление войсками, срывая…

А вот сорвать мобилизацию в приграничных округах не удалось. Потому что она закончилась за две недели до немецкого нападения. Повторить великолепный рывок, в считанные недели решивший судьбу Франции, на востоке не получается — на пути танковых клиньев встают новые дивизии РККА, заставляя топтаться на месте, искать обходные пути. По планам немецкого командования большая часть советских войск должна была быть окружена и разгромлена на границе, но красные дивизии и корпуса, теряя в непрерывных боях людей и технику, всё-таки умудряются вырываться из сжимающихся клещей. Пусть не все и не всегда. Советская армия пятится, обливаясь кровью, но гасит мощь первого, самого страшного удара врага.

Почти вдоль всей границы противник за первые три дня боёв продвинулся вглубь советской территории на несколько десятков километров. Потеряны Вильнюс, Каунас, Гродно, Брест, в Прибалтике тяжёлые бои идут на подходах к Риге. Между Барановичами и Новогрудком навстречу отрезанной Гудерианом и прорывающейся на восток белостокской группировке РККА наступает шестой механизированный корпус, в белорусских лесах немецкие панцеры то и дело сталкиваются во встречных боях с БТ и Т-26. Немецкие танкисты при любой возможности уклоняются от таких схваток, советские танки чаще горят от огня противотанковых орудий и пуль многочисленных панцербюше[12] немецкой пехоты.

Южнее полесских болот танковый балет ещё только готовится — многочисленные танковые корпуса Киевского военного округа и танковая группа Клейста сходятся, выискивая у противника слабые места. Клейст осторожничает — здесь слишком мало доброй немецкой пехоты, а боевые качества венгров и словаков вызывают у него большие сомнения.

У самого Чёрного моря изготовившаяся к победоносному возврату Бессарабии армия Румынии неожиданно оказалась вынуждена откатиться от Дуная и судорожно отбивает атаки форсировавших пограничную реку дивизий Одесского военного округа.

Уже вечером пятнадцатого мая авиация и корабли Черноморского флота нанесли удар по порту и береговой обороне Констанцы.

Артиллерия ПВО не смогла сделать ничего. Как назло, самую боеспособную авиацию Антонеско сосредоточил в Бессарабии. Пилоты истребительной эскадрильи на антикварных PZL р.11 мужественно взлетели на перехват. К тому времени, когда они набрали высоту и подтянулись к району порта, советские бомбардировщики уже уходили, а прикрывавшие их истребители как раз прикидывали, стоит ли везти обратно в Крым неизрасходованный боекомплект. Ни удрать, ни победить румыны не могли, но всё равно приняли безнадёжный бой. Они даже сумели сбить один советский «МТИ» — истребитель сел на воду, пилота и стрелка подобрал из воды экипаж дежурного МБР.

Под бомбами и снарядами погибли береговые батареи Констанцы, в том числе немецкая батарея «Тирпиц», оснащённая новейшими двадцативосмисантиметровыми орудиями. На дно гавани легли эсминец «Марашти», миноносец «Смеул», подводные лодки «Дельфинул» и «Марсунул», четыре канонерки типа «С», минные заградители «Реджеле Кароль Первый» и «Румыния», несколько транспортов. Прочие суда королевского флота Румынии с разной степени повреждениями той же ночью от греха подальше ушли в Варну.

На неразведанных своевременно минных полях погибли три севастопольских эсминца. Обстрел порта провели линейный корабль «Парижская Коммуна» и тяжёлый крейсер «Каганович», дальности их орудий хватило. До двадцатого мая советские бомбардировщики ударов не повторяли — город был затянут дымом от пожаров нефтехранилищ, элеваторов, портовых сооружений и железнодорожного вокзала настолько, что невозможно было найти цель.

Над полями сражений в скоротечных воздушных боях сцепились сталинские соколы и увешанные крестами асы Геринга. Итоги боёв оказались неожиданностью для командования обеих сторон: на каждый сбитый «мессер» или «юнкерс» приходится три-четыре ястребка и СБ. Прекрасное соотношение? Но ведь это не битва за Британию, к исходу третьего дня боёв истребительные части Люфтваффе уже на грани истощения своих ресурсов, а советских самолётов в воздухе всё ещё много! Безусловное господство в воздухе только над Белоруссией — там собрана треть истребительных эскадр Германии. А на флангах ситуация обратная, особенно под Ригой — пользуясь нейтралитетом Финляндии советы перебросили сюда авиацию Балтийского флота и большую часть сил Ленинградского военного округа.

Геринг срочно перебрасывает на восток немногочисленные эскадры из Франции и Голландии, выпускники лётных школ перегоняют выпущенные заводами машины, но этого уже не хватает.

В Албании немцам удалось разгромить одну из греческих дивизий, однако решительного перевеса это не принесло, эпирская армия греков, медленно пятясь, отходит в сторону греко-албанской границы. На линии Метаксаса[13] греки без особых усилий остановили атаку восемнадцатого армейского корпуса. Оборонительную линию обошёл по территории Югославии двадцать третий армейский корпус. При поддержке авиации ему удалось прорвать греческую оборону в долине Вардара, к месту прорыва выдвигаются дивизии пятой танковой группы.

***

Утро привычно начинается с лая зениток и нарастающего рёва моторов в голубой пропасти неба. Странно — даже на слух чужие и свои различаются без труда. С севера наползает угрюмый, давящий гул, разбавленный обиженным завыванием. Навстречу ему с ближайших аэродромов рвётся весёлое, звонкое или басовитое гудение моторов «Ястребков», «Харрикейнов» и «Гладиаторов». На плоскостях многих истребителей рядом с греческими белыми появились красные пятиконечные звёзды. Волны самолётов сталкиваются, перемешиваются. Если не поднимать глаза, кажется что где-то там, наверху отрывают от рулонов новые портянки. Время от времени из круговерти крылатых машин вываливается то одна, то другая, кувыркаясь, сыплется к земле — из пропасти неба падают только вниз.

— Опять наших сбивают, — провожая взглядом горящий биплан, сплёвывает на землю Котовский. От невозможности вмешаться потеют ладони, и сводит челюсти.

— Крестатые тоже падают, — Фунтиков не спорит, просто отмечает факт. — Бомберов сбивать труднее, живучие. К городу и порту прорываются только одиночки, это главное.

Котовский в ответ роняет затейливую словесную конструкцию, в которой непечатными словами сконцентрировано его отношение к творящемуся в небе безобразию. По всей границе идут бои, а первый добровольческий танковый батальон третьи сутки, задрав лица к небу, следит за воздушными схватками. Сидеть в кустах, укрывшись маскировочными сетями, особенно невыносимо потому, что знаешь — такие же бои идут над Минском, Киевом и Одессой, и чем больше фашистов пойдёт на удобрение греческих полей, тем меньше их будет топтать Советскую землю.

— Командиров к комбату!

Посыльный орёт изо всех сил, старается перекричать вой авиамоторов. Слышно плохо, и, проорав команду в одном месте, боец бегом несётся в расположение самоходчиков.

Котовский на радостях крепко хлопает Фунтикова по плечу:

— Что, капитан, пощупаем Адольфа за вымя?

— Не кажи «Гоп», Лёха, смотри, не слейся ненароком. В запале-то. — Фунтиков ещё раз поднимает глаза к небу. — Если нас поднимают, значит, фронт прорван.

— Херня дело, заштопаем. Пошли, брат, задачу получать.

Танкисты привычно, экономными движениями сбрасывают с машин маскировку. Фигурки в чёрных комбинезонах обманчиво медлительны, никакой суеты, но батальон собирается стремительно. Проходят считаные минуты, и от танков доносится визг стартеров, который быстро сменяется рокотом прогревающихся моторов. В наушниках чёткие, спокойные доклады о готовности к началу движения. Ветераны. Битые, стреляные, золотой фонд войны.

Барышев ёрзает на башне, поправляет под собой плоскую подушечку из итальянского шинельного сукна — уж больно заразителен оказался пример командира второй роты, после последнего боя с макаронниками такая есть даже у самого последнего писаря. Да и удобно на ней сидеть, чего уж там.

— Ветка, я главный, двинулись!

Из оркестра моторов выделилось тарахтение мотоциклов, разведчики, пришпорив своих коней, двинулись по маршруту. За ними пошла пара трофейных «Панаров», свои броневики батальон давно передал на охрану аэродрома — слабосильные БАшки[14] только связывали батальон, останавливаясь перед первым же крутым подъёмом. Да и вооружение у французов сильнее.

Отпустив разведку на положенное расстояние, потянулись по их следам танки. Среди бронированных корпусов то и дело мелькают угловатые контуры трофейных грузовиков. С их платформ в небо смотрят стволы трофейных же зенитных автоматов и спаренных крупнокалиберных пулемётов. Зенитчики — единственное подразделение батальона, которое после боёв с итальянцами не уменьшилось, а выросло втрое.

Подполковник верит в своих людей, но отдаёт себе отчёт — те, что катят сейчас навстречу, тоже не новички. И их больше, причём в разы. Значит, для победы придётся прыгать выше головы. Ничего, его мальчикам не впервой. Комбат, привычно ухватившись левой рукой за крышку люка, прижимает тангенту:

— Увеличить скорость!

Благодаря полученной от сербов информации греческое командование сумело определить направления немецких ударов, но на то, чтобы выстроить надёжную оборону на границе с союзной до того Югославией не хватило ни времени, ни сил. Прокатившаяся по дорогам северного соседа серая волна ударила в жидкую плотину полевых укреплений, отхлынула, дождалась подкреплений, ударила снова, потом ещё раз — и проломала оборону на стыке позиций двух греческих дивизий. В брешь немедленно устремились механизированные части, расширяя участок прорыва.

Смятые, но не сломленные греки под их напором отходят на восток и на запад — к горам, открывая врагу долину Вардара, столбовой путь к заливу Термаикос. Рыча моторами, по берегам реки двойным потоком движутся к морю танковые дивизии. Всё, как всегда, противостоять Вермахту не может никто. Доблестным германским солдатам уже мерещится на горизонте Акрополь, они желают показать развалинам Спарты настоящих героев нашего времени.

Наступающая по левому берегу шестая танковая дивизия на десять километров опережает шестнадцатую — на многочисленных правых притоках Вардара греки успели уничтожить почти все переправы, и танкам приходится ожидать их восстановления. Не беда — серьёзных сил у греков на правом берегу нет, а задачи у дивизий различные — шестая торопится захватить город и порт Салоники, шестнадцатая, достигнув моря, по приморскому шоссе устремится на запад, отрезая эпирскую армию противника.

Разъезды мотоциклистов, усиленные бронеавтомобилями и лёгкими танками, растекаются по многочисленным дорогам и тропам, за ними поднимаются к небу хвосты пыли, поднятые колоннами панцеров и бронетранспортёров с пехотой. Выбирая удобные дороги, передовые части всё сильнее отклоняются от реки — ближе к горам речки и ручьи мельче, там разбитые мосты не замедляют движения. Скорость и маневр — вот козыри германской армии, швырнувшие под немецкие сапоги большую часть Европы.

Сильно мешают продвижению налёты вражеской авиации — экипажи «Блейнхеймов» и СБ неприятно удивляют высокой точностью бомбометания, а смешные бипланы оказались летающими батареями реактивных снарядов, способных залпом накрыть сразу несколько замешкавшихся на дороге грузовиков. «Мессершмиты» без особого труда отбивают такие налёты, но истребителей не хватает на всех, вопреки ожиданиям, греческая авиация оказалась весьма многочисленной.

Они столкнулись нос к носу в небольшой греческой деревушке, одновременно выкатив на площадь у выстроенной из серого камня маленькой церкви. Одновременно вскинули оружие, но десяток «Беретт»[15] на дистанции броска камнем оказался эффективнее пары МГ и нескольких маузеровских карабинов. Потеряв троих, срезанных пулемётной очередью, советские разведчики положили немецкий дозор.

— Быстро! Сякин, Журба — пулемёты, Мишка на колокольню, Мыкола — на тот бугор. Остальные — за мной!

Пара кургузых бронеавтомобилей с пулемётами в открытых башнях совершенно напрасно не остановилась перед тем, как въехать на деревенскую улицу — натянутая поверх башенки сетка защищает от гранаты, брошенной издалека. Если гранату забрасывают прямо под неё, шансов у экипажа не остаётся. Замыкающий броневик после негромкого и нестрашного снаружи взрыва вильнул и уткнулся мордой в каменную кладку забора. Первый ударил длинной очередью по крышам и окнам ближних домов и увеличил скорость, по его броне застучали пули. Неуязвимый для автоматных очередей, двести двадцать второй проскочил через деревеньку и на выезде нарвался на снаряд двадцатипятимилиметровки, затем на второй, третий. Во Франции немцам практически не пришлось сталкиваться с разведывательными машинами этого типа – в Греции ситуация немного изменилась. Пара AMD – 178[16] со звёздами на броне обошла селение по дуге и притаилась в кустарнике на склоне холма. Советские танкисты в этот раз оказались быстрее своих противников.

Рядовой-разведчик Журба ставит на сошки длинное тяжёлое тело трофейного пулемёта, уронив рядом брезентовую сумку с лентами. Позиция удобная, сектор обстрела отличный, но стоит прикопаться — если накроют из миномёта, пропадёшь ни за понюшку табака. Боец вытаскивает лопатку и принимается выгребать каменистый грунт и выкладывать бруствер, но затем резко опрокидывается на спину, вскидывая автомат.

Нет, не враг — по склону поднимается немолодой грек с немецким карабином в одной руке и мотыгой в другой.

— Отец, — за полгода все добровольцы худо-бедно заговорили на демотике, — Тебе здесь плохо, будет бой здесь, семью бери, прячься.

Грек на удивление сноровисто выбирает позицию недалеко от пулемёта, аккуратно пристраивает «Маузер» на камень, кладёт рядом снятое с убитого немца снаряжение и берётся за мотыгу.

— Убегай, скрывайся, — бормочет он себе под нос. — А всякие ксенос будут отгонять от твоего дома бошей. Это мой дом, и я помру у него на пороге.

Грек поворачивается к Николаю:

— Детей вчера в Салоники отправили, остальные будут тут до конца. Оружие нам ещё месяц назад раздали.

К каменным заборам, окружающим деревенские поля группами выбегают оставшиеся в деревне жители — старики, женщины в тёмных платках, подростки. На вершину холма поднялась одна из них, сбросила на землю хлюпнувший бурдюк, лязгнувшую сумку и принялась сноровисто заряжать трофейную итальянскую винтовку.

К деревне подлетает одиночный немецкий разведчик, но на него откуда-то падает шестёрка греческих истребителей — Журба не знает, как называются, видит только, что крыло одно и колёса не убираются. Немец уворачивается от атаки первой тройки, но вторая расстреливает его в упор — разведчик разваливается раньше, чем падает на землю. К обломкам едет на мотоцикле командир отделения, возвращается со снаряженными лентами к пулемёту.

— На, пригодится.

Металлическая лента лязгает о камни.

— Хотел пулемёт прихватить, а он на кочергу согнулся.

Борис выворачивает ручку газа, мотоцикл скатывается с холма и исчезает за домами.

На гребень дальнего холма выезжает немецкий мотоцикл, притормаживает, но не останавливается, а снова разгоняется и исчезает из виду раньше, чем его успевают обстрелять. Через несколько минут в воздухе повисает шелест подлетающих мин. Они взрываются на деревенских улочках и во дворах, разбрасывая по сторонам жадные до крови осколки. Калибр миномётов невелик, палят немцы наугад, вреда обстрел не приносит, но давит на мозги, заставляет втягивать голову в плечи. С севера слышен лязг гусениц и звук моторов, затем на гребне холма показываются четыре небольших угловатых танка и редкая цепь пехоты — человек сорок. Чуть позже наверх выбирается пара бронетранспортёров, чем-то напоминающих формой носа старый, с царских ещё времён, колун, лежавший у Николая под навесом для поленницы.

Немцы начинают спускаться к деревне, когда их накрывает серия разрывов — у батальонных самоходок калибр не игрушечный, пехоту сдувает со склона, один из танков разворачивает близким разрывом. Он сползает по инерции ещё на несколько метров и останавливается. Второй танк и один из транспортёров расстреливают экипажи бронемашин — за разрывами тяжёлых снарядов немцы даже не замечают, откуда по ним бьют. Греки открывают беспорядочную, но довольно точную стрельбу, видно, как падают убегающие немецкие пехотинцы. Уцелевшая бронетехника, огрызаясь пулемётными очередями, уползает из зоны видимости.

У всех воевавших командиров мозги работают одинаково, по крайней мере, похоже. В этом добровольцы убеждаются на практике.

Узнав о стычке разведчиков, Барышев тут же отдаёт команду, и рота Фунтикова уходит вправо, обходя селение против часовой стрелки, прямо по целине, развернувшись на всякий случай в линию взводных колонн. Управление, артиллеристы, зенитчики и тыл движутся к деревне, а Котовский увеличивает скорость и принимает влево, на случай если противник попытается прорваться мимо реки.

— Слева!

Михаил и сам видит, как в борт идущего в полукилометре западнее Т-26 командира третьего взвода входит трассер бронебойного снаряда, потом ещё один. Стрелявший находится за обратным скатом холма, на гребень которого сейчас поднимается танк командира роты.

Оставшиеся три танка третьего взвода разворачиваются вправо и открывают огонь, от лобовой брони второго рикошетит очередной снаряд.

— Танки, колонна, ноль первому прямо-снизу!

— К бою! — Михаил рывком поворачивает перископ прямо.

Когда танк переваливается на обратный склон, капитан видит борта и крыши панцеров, тёмно-серых, запылённых так, что крестов почти не различить. Судя по всему, немцы точно скопировали их маневр, и роты, пошедшие в обход, столкнулись. Фунтиков понимает это за доли секунды, успевает ещё удивиться тому, сколько всякого барахла навешано на чужие машины.

— Короткая! — и сразу удар пушки. Снаряд входит немцу прямо под нижний обрез башни, и панцер взрывается. Вспышка, дым, летящие во все стороны обломки, запасные траки и катки, выломанные взрывом люки.

Пётр без команды принимает вправо, выходит немцам в тыл. По броне почти сразу лязгает снаряд.

— Небольшой, ерунда, — определяет на слух Фунтиков, а танк снова замирает по команде наводчика. В этот раз снаряд вламывается в корму немца, взрыва нет, но над вентиляционными решётками поднимается почти бесцветное на ярком солнце пламя. Из танка начинает выпрыгивать экипаж, и оба стрелка передних башен обстреливают их короткими очередями.

Поставленные в два огня немцы не теряются, успевают подбить ещё один танк третьего взвода, но сорокасемимилиметровые снаряды их броню вполне пробивают — панцер, шедший головным в немецкой колонне, утыкается мордой в откос и не подаёт признаков жизни. Немцам становится всё жарче — в бой вступили уже все Т-28 и трофейный француз. Их снаряды легко пробивают немецкую броню, когда удаётся попасть, что получается не всегда — танки противника очень грамотно маневрируют.

Наводчики тоже не лыком шиты, видя, что их пушки лобовую броню танков противника не берут, переносят огонь на гусеницы. Второй взвод, который, по замыслу Михаила, должен был выйти во фланг немцам, и добить, нарывается на колонну бронетранспортёров с пехотой. Транспортёры расстреливаются за две минуты, но фрицы рассыпаются по полю, и Сонькин, заменяющий застрявшего в госпитале лейтенанта, без пехоты на них не идёт, прижимает к земле, и начинает обходить, но время теряет. С севера подходит ещё одна танковая колонна, и политрук отступает, обстреливая противника с дальней дистанции.

Танкисты головной роты фашистов не выдерживают, пятятся, ловко прикрываясь дымом горящих машин, но удрать не удаётся ни одному. Михаил насчитал четырнадцать подбитых панцеров. Фунтиков потерял два Т-26 безвозвратно, четыре танка требуют ремонта — замены траков и одного направляющего колеса. Будь у фрицев пушки посерьёзнее тридцатисемимилиметровок, так легко бы не отделались.

К месту боя подъезжает летучка в сопровождении пары грузовиков зенитчиков, у подбитых машин уже гремят кувалды и Михаил с остатками первого взвода уходит на помощь Светикову.

***

В виноградниках и садах там, где разведчики батальона натянули глаз на задницу фрицевскому дозору, рвутся приличного калибра мины — значит, немцы подтянули батальонные миномёты. А они далеко не стреляют, если проскочить вот по той балке и вот у этой кочки всем развернуться вправо, рота как раз окажется в тылу у немецкого батальона — голенького, не успевшего закопаться!

Котовский сворачивает карту и засовывает её за голенище сапога — там она куда удобнее лежит, чем в планшете.

— Я второй — один, за мной, аккуратно, в колонну марш!

Вторая рота, «бесшумно лязгая гусеницами», втягивается в приглянувшийся командиру овраг.

Вот и приметная «кочка» — поросший редкими кипарисами холм. Сейчас направо, на полной скорости, на выходе из лощинки развернёмся в линию машин и — смерть фашистским оккупантам!

Команда флажками: «Командиры ко мне!», ротный на пальцах объясняет замысел, пять минут на подготовку и — «Вперёд!»

Трофейный француз резвее «двадцать шестых», механик знает — и придерживает своего коня, хоть мандраж перед боем заставляет его крепче, чем надо, вцепиться в баранку рулевого колеса. Алексей забросил в казённик осколочный снаряд — немчура наверняка возит миномёты на грузовиках, вот он один и ахнет — с ходу, чтоб удрать не успел.

В смотровой щели качаются выросшие над лощиной кусты — сейчас узнаете, суки, почём фунт лиха, — опытное ухо Котовского ещё на остановке засекло хлопки миномётных выстрелов. Только бы не испугались лязга гусениц и рёва моторов — разбежится пехота, гоняйся за ней потом! Они должны бежать только в одну сторону — на пулемёты разведчиков, зенитные автоматы, под гусеницы барышевских танков!

Вторая рота выскочила на немцев, как чёртик из табакерки. Первой под удар попала группа кургузых легковушек, рядом с которыми блестели сапогами несколько фрицев в фуражках.

— Это уже просто подарок какой-то, — решил Лёха и срезал нескольких одной длинной очередью. «Сомуа» качнулся, подмял под себя один из автомобильчиков и пошел дальше, не обращая внимания на остановившуюся на холме колонну из нескольких легковушек побольше, — их приласкает третий взвод, сейчас нужно дотянуться до миномётчиков, по дороге расстрелять группу бронетранспортёров. Тем более что немцы в легковушках паникуют, в боковой прибор наблюдения Котовский мельком успел заметить — бросились разворачиваться, и как-то неловко, проблемы у них. Ротный припал глазом к прицелу, вылавливая крест на боку ближнего «Ганомага».

Когда оказалось, что вылетевшие из ложбины прямо на их колонну танки — вражеские, командир первой противотанковой роты разучился дышать. Слава Господу, эти идиоты не обратили на его «Хорьхи» никакого внимания. Раздавили несколько «кюбельвагенов» и пошли дальше, подставляя задницы прямо под стволы его «колотушек»!

За ужас, который испытали доблестные наследники Нибелунгов, надо платить! Отработанным маневром тягачи развернулись, расчеты на руках сняли орудия.

— Фойяр! — собирался уже скомандовать трясущийся от возбуждения командир, но из ложбины выбрался опоздавший танк, на который за шумом и грохотом не обратили внимания. Обер-лейтенант разлетелся на составляющие от прямого попадания осколочного снаряда, и командиры расчётов открыли огонь без команды.

Корма Т-26Э дополнительного бронирования не имеет, и половина машин второй роты перестаёт быть уже после первых двух залпов немецких «колотушек». Остальным спасает жизни экипаж сержанта Адамкуса.

Задержавшийся на поехавшем под гусеницами грунте танк выбрался наверх как раз на фланге роты тридцатисемимилиметровок. Думать времени нет, и Арунас, поймав в прицел вражеского офицера, инстинктивно стреляет из пушки. Потом несколькими очередями опустошает диск пулемёта, благо расчёты игрушечных немецких пушечек выстроены в одну линию. К лязгу затвора перезаряженного пулемёта добавляется скрежет сминаемого гусеницами металла. Выстрел из пушки, пулемётные очереди, скрежет, разбегающиеся фигурки в непривычных касках.

— Второй — один, я Адамкус, слява немцев танки! Много танки!

С танками Котовский разберётся, Арунасу некогда — справа пятью чадными кострами горят машины ребят его роты, а из-под гусениц крысами разбегаются их убийцы.

— Души сук, души! — сержант поливает немцев свинцом, танк вминает в землю хрупкие тела пушек, и лишние слова не нужны, экипаж без команд понимает друг друга, он превратился в Змея Горыныча, трёхголовое, но единое существо, одержимое жаждой мести. Лязгает по броне и отлетает в сторону граната, взрывается в траве, осколки лишь царапают краску. Ещё одна пушка сминается под гусеницами…

Семидесятипятимилиметровый фугасный снаряд взрывается на боковой броне башни, двигатель глохнет, и в замерший танк попадает сразу несколько бронебойных болванок. Вспыхивает бензин, в разгоревшемся костре сначала трещат патроны, потом детонирует боекомплект орудия. Ни один люк танка не открылся.

— Отлично, Гюнтер, с первого выстрела!

— Мы вовремя, эти греки здорово дрались!

— Они были крепкие парни, Отто, но их слишком мало, чтобы нас остановить.

— Несколько штук успело сбежать к реке.

— Пускай. Парням из шестнадцатой тоже надо повесить на башни несколько скальпов.

***

Когда в наушниках смешались крики командиров подбитых танков, Котовский сработал механически, будто в мозгу включился какой-то прибор. Бездушный агрегат заменил растерянного, смятого Лёху, жестяным голосом отдавал команды, вертел рукояти наводки, стрелял из пушки и пулемёта, а где-то внутри, разрывая сердце, в истерике метался обделавшийся человек. Не капитан Котовский — вбитые за годы службы рефлексы спасли роту от окончательного истребления.

Как потом сумел вспомнить Алексей, миномёты они всё-таки снесли — их позиция оказалась на кратчайшем пути, по которому можно было удрать с линии огня противотанковых пушек. Изгиб местности спрятал от обстрела, но слева открылась дорога, по которой сплошным потоком двигались танки и грузовики. Серые, чужие. Хорошо, немцы оказались достаточно далеко — стреляли неточно, в танк Котовского угодил только один снаряд небольшого калибра, крепкая французская броня выдержала. Этого не может быть, но в воспоминаниях Алексея его танки летели не хуже БТ последних выпусков, маневрируя и отстреливаясь на ходу. Проскочили в очередную ложбину, посчитались. Котовский-человек взвыл — понял, сколько парней осталось там, на склоне холма из-за его дурацкой и неуместной лихости. Котовский-механизм спокойно отметил, что в строю осталось семь танков, и нужно срочно прорваться к своим, потому что массу войск, накатывающую с севера, ему не то что остановить, задержать толком не получится.

Впрочем, путь назад им уже отрезали — на очередную колонну танков и бронетранспортёров напоролись, выскочив с тыла. Обстреляли, кого-то подожгли и удрали ещё дальше к реке раньше, чем немцы опомнились. Этот вынужденный маневр спас жизни полусотне греческих зенитчиков, прикрывавших от налётов мост через Вардар. Греки ещё отбивались, но немецких мотоциклистов было в три раза больше. Одними винтовками против пулемётов и миномётов много не навоюешь, а три немолодых шведских трёхдюймовки без щитов против многочисленной и грамотной пехоты не аргумент.

Фрицы танков противника с тыла не ждали и отпора дать толком не смогли, хотя сопротивлялись отчаянно. Танкисты расстреляли их с расстояния в сто-двести метров, греки ударили со своей стороны — остатки вражеской пехоты разбежались, но спаслось немного.

— Архимед Михаилос, за командира батареи, — подносит ладонь к кепи молоденький греческий офицер. — Спасибо, я уже слышал пение ангелов на небесах, и тут вы.

Грек невысок, щупл, традиционно носат, на удивление безус.

— Капитан Котовский, командир остатков танковой роты.

Доброволец не говорит ничего обидного или неверного, но у лейтенананта Михаилоса холодок пробегает вдоль позвоночника. У танкиста нет лица — неживая маска, лишённая даже подобия мимики — только губы шевелятся, выпуская тусклые, лишённые эмоций слова. Архимед проводит ладонью по лицу. Да нет, не может быть, показалось, просто лицо собеседника покрыто толстым слоем пороховой копоти.

— Лейтенант, у нас есть минут десять, в лучшем случае полчаса. Потом сюда придут немецкие танки. Много.

Котовский перехватывает взгляд, брошенный греком на его технику.

— Намного больше, чем их у меня осталось. У вас бронебойные снаряды есть?

— По пять штук на орудие. И ещё пять штук от разбитого. Всего двадцать.

Губы на серой маске на миг растягиваются во что-то, похожее на улыбку.

— В крайнем случае, можно стрелять шрапнелью, поставленной на удар. А мост заминирован и подготовлен к взрыву.

Кивок, дающий собеседнику понять, что его услышали. Капитан шарит взглядом по окрестностям. Не человек, помесь дальномера с арифмометром. Только щелчков не хватает.

— Лейтенант, снимайте орудия с позиций и ставьте два здесь, а третье во-от там, дальности хватит. Я танки замаскирую в кустах вдоль реки. Если останется время, займёмся трофеями, пусть ваши люди постараются собрать пулемёты и снаряжённые ленты.

Доброволец поворачивается, собираясь идти к своему танку, но передумывает и оглядывается:

— Не забудьте намочить землю перед стволами орудий, лейтенант! Хотя бы по два-три ведра перед каждой пушкой.

И, не давая возможности задать вопрос, уточняет:

— Чтобы пыль после выстрела не выдавала позицию.

У лейтенанта Михаилоса даже на секунду не возникло сомнения в праве странного танкиста распоряжаться его батареей. Ему, изучавшему в университете классическую литературу, показалось вдруг, что за танкистом, как за Аидом, стоят многие шеренги мёртвых — тех, кто погиб, сражаясь на его стороне, и тех, кто бился против.

Грек поворачивается и бежит на огневую, рассыпая по дороге распоряжения.

Им досталось больше получаса, за это время танкисты успели наскоро обшарить разбросанные на той стороне трупы, собрать то, что им показалось наиболее ценным и привезти добычу на свой берег на нескольких мотоциклах с колясками. Пулемётные стволы в дырчатых кожухах торчали из люлек, как охапки поленьев. Зенитчики успели перетянуть единственным итальянским грузовичком пушки и даже перевезли на новое место большую часть снарядных ящиков.

К удивлению Котовского, дозор из нескольких мотоциклистов и небольшого броневика остановился на несколько минут вне досягаемости огня из стрелкового оружия, осмотрел мост в бинокль и двинулся дальше, туда, где за рекой всё громче раздавались звуки нешуточного сражения. Должно быть, греки успели подтянуть подкрепления — их батальон на такой концерт не способен. Алексей несколько раз пытался связаться со штабом, но не услышал ничего, кроме треска помех и лая немецкой речи. Видимо, дальности не хватает. До ближайшего моста на ту сторону больше десяти километров, через час-два они доберутся к своим. Отдать приказ о подготовке к маршу Котовский не успевает — немецкие дозоры появляются на этом берегу Вардара.

— Лейтенант, у вас телефонная связь со штабом есть?

***

Солнце застряло прямо над головой, жарит изо всех сил. Просоленная гимнастёрка коробится на спине — хорошо, пока не ломается на сгибах.

— Да, это не макаронники, – боец сплёвывает вязкую слюну, прополаскивает рот водой из фляжки и отправляет воду следом за плевком.

— Если бы те так отгребли, пару дней сидели бы тихо, как мыши под веником.

Его не поняли, но кивают оба — и старый грек, и его родственница.

Вне зоны видимости гремят гусеницы, завывают многочисленные моторы. Начинают рваться в селе и окрестностях миномётные мины — уже не ротные хлопушки, серьёзные гостинцы, батальонного калибра.

— Пойдут опять. Скоро. Мы не стрелять, пока не дойдут здесь, — говорят, пальцем показывать нехорошо, а как иначе объяснить, если слов не хватает? Вроде поняли, опять кивают.

Пожилой припадает к бурдюку, вытирает усы рукавом, протягивает питьё разведчику. Вино. Лёгкое, кисленькое. Николай делает пару глотков, благодарит, возвращает ёмкость хозяину.

На дальнем гребне редкой расчёской прорастают фигурки топающих немцев, за ними выползают на обозрение непонятные машины. Выглядят, будто папа-танк надругался над грузовиком-мамой. Но пулемётов на каждом по два – и патронов экипажи не жалеют, стреляют с понятием. Очереди хлещут по склонам холма, верху невысоких каменных изгородей, окнам домов, заставляют защитников опускать головы, не дают целиться.

Прут хорошо, чётко держат дистанции и интервалы: отлаженный механизм, выверенный, не раз опробованный в деле. Идут, как косилка по лугу, всем видом дают понять — не стой на пути, сдавайся или беги, после нас останется только выкошенная пустошь. Козлоногова и его хозяйство в расчёт не принимают или не знают о нём — те, с мотоциклами, могли быть из другой части.

По пристрелянной цели самоходчики сразу бьют на поражение. Осколки хлещут по немецкой цепи, прямым попаданием снаряда буквально выворачивает наизнанку один из бронетранспортёров. Но пехота не теряется — уцелевшие броском вперёд уходят из-под артиллерийского огня, под обстрелом защитников добираются до небольшой лощины, укрывающей их от пуль. Зато с позиции Журбы они видны отменно, он для них почти с фланга. Немцы деловито рассредоточиваются, командиры машут руками, указывают подчинённым позиции. Пехотинцы готовят гранаты, цепляют к карабинам штыки — собираются рывком выскочить из укрытия и сойтись с защитниками деревни накоротке.

— А вот хрен вам, — Журба прижимает удобный приклад трофейного пулемёта к плечу и плавно тянет пальцем спусковой крючок.

***

Попавший в цель под острым углом снаряд выбивает искры из борта неловко подставившегося броневика и с обиженным визгом рикошетит в сторону и вверх. Барышев дергает щекой от досады — практически промазал. Мазать нельзя — слишком много противника, своей пехоты нет — если панцергренадёры подберутся слишком близко, придётся отходить.

Пока немцев удачно сдерживают очереди трофейных итальянских зениток, после бани, которую они устроили при отражении первой немецкой атаки, противник стал весьма и весьма осторожен.

Броневик виляет и укрывается за разбитым каменным сараем, там его не достать. Подполковник даёт команду на смену позиции и глядит на часы — батальон уменьшился почти вдвое, но немцы уже три часа топчутся на месте.

Сглазил — вокруг начинают подниматься столбы разрывов, немцы подтянули и развернули дивизионную артиллерию. В воздухе, закрывая обзор, повисают клочья дыма, за которыми подполковник с трудом различает резкие, рубленые силуэты немецких танков — больше трёх десятков машин нескольких марок. Растерявшая недавний фасон пехота топает на полусогнутых, кучками, старается укрыться за танковой бронёй.

Несколько выпущенных экипажами «Гочкисов» снарядов бесполезно отскакивают от лобовой брони панцеров. На бугор выскакивает грузовик с установленной в кузове зениткой. Получивший очередь немецкий танк разворачивается на перебитой гусенице, видно, как разлетается в стороны какое-то барахло, сорванное снарядами с брони. Барышев всаживает бронебойный в открывшийся борт, кто-то добавляет второй.

Поймав болванку бронебойного семидесятипятимилиметрового, машина зенитчиков подпрыгивает, следом прилетает фугасный, ещё один, лупят по металлу пулемётные очереди. Грузовик вспыхивает, из кабины вываливается горящий водитель, катится по земле, пытаясь сбить пламя. Из кузова не спрыгивает никто.

Следящий за происходящим на земле комбат не замечает, что воздушный бой у него над головой прекратился, уцелевшие истребители обеих сторон потянулись к своим аэродромам.

Взрывается один из трофейных французских танков, другой просто замирает на месте, не подавая признаков жизни. Барышевская машина накрывается клубами дыма от близкого разрыва тяжёлого гаубичного снаряда, осколки барабанят по броне, танк на заднем ходу расстилает перед собой разбитую гусеничную ленту. Не повезло, сейчас добьют.

На правом фланге наступающих останавливается танк, затем второй — непонятно, кто их подбил. Неожиданно раздаётся знакомый звонкий и гулкий звук выстрела дивизионной трёхдюймовки, и «четвёрка» в самом центре вражеского построения окутывается дымом. Когда ветер сносит дым в сторону, становится видна сорванная внутренним взрывом с погона башня, выбитые изнутри люки.

Дивизионок не меньше батареи, с расстояния в километр мощные орудия без особого труда проламывают броню любого немецкого танка. Гитлеровцы не выдерживают избиения и откатываются, умело прикрываясь поставленной их артиллеристами дымовой завесой.

Барышев счастливо матерится, прикидывая, сколько спирта должен командиру артиллеристов, и поднимает крышку люка – после боя в танке нечем дышать. Заглушая звуки артиллерийской канонады, раздаётся незнакомый до сих пор танкистам вой заходящих на бомбометание Ю-87.

— Ну, что?

Руки бойца не находят себе места, шарят по бёдрам, теребят ремень. Ноготь безымянного пальца на правой руке чёрный и, наверно, очень болит, но рядовой не обращает на него внимания.

— Всех, товарищ капитан. Танкистов, зенитчиков… Бомбами. В командирский, видно, прямое попадание — там и от танка мало что осталось…

Два десятка «Ястребков» догоняют эскадрилью «Юнкерсов» на отходе. Неуклюжие медленные машины плотнее смыкают строй, стрелки встречают истребители плотным огнём, четвёрка «худых» бросается наперерез атакующим, сбивает пару лобастых машин, но «Штуки» уже не спасти.

После того, как последний бомбардировщик падает на землю, три уцелевших «мессера», дымя моторами на форсаже, отрываются от противника и уходят на север. Четырнадцать истребителей с белыми звёздами на крыльях возвращаются на аэродром. Сверху хорошо видны грузовики, перебрасывающие от Салоник к линии фронта пехоту и артиллерию. Город всего в нескольких десятках километров, наверняка машины успеют до темноты сделать несколько рейсов.

***

Когда врагов столько, что в какую сторону ни плюнь — попадёшь кому-то из них в рыло, теряет значение проблема выбора. Безразлично, где и кого валить, лишь бы побольше. Положив тяжёлую трубку на коробку телефонного аппарата, Котовский хищно повёл ноздрями и криво ухмыльнулся.

— Слушай, что мы с тобой сейчас будем делать, лейтенант.

К тому моменту, когда солнце скрывается за горой Вермильон, между рядами виноградных лоз за Алексеем пробираются два десятка вымотанных бойцов, половина из которых носит форму греческих артиллеристов. На половине белыми пятнами бинты свежих повязок. За их спинами остался изрытый воронками гаубичных снарядов пятачок земли, густо усыпанный телами друзей и врагов, но вражеских трупов больше. Чтобы провести там транспортные колонны, немцам придётся славно поработать, растаскивая с пути остовы сгоревших танков и бронемашин — пока танкисты сдерживали врага, сойдясь с панцерами ствол к стволу, зенитчики били через их головы — на выбор.

Шлемофон не налезает на замотанную бинтами голову, болтается за спиной. Капитан Лёха шагает, стараясь выбирать путь подальше от дорог, бормочет себе под нос:

— Голова обвязана, кровь на рукаве, след кровавый стелется по сырой траве. Напевать не рискует, чтобы не распугать оставшихся с ним бойцов.

***

Темнота накрывает мир, пряча от глаз творимое людьми непотребство. Тянет от недалёкого моря лёгким прохладным ветерком, начинают медленно остывать нагревшиеся за день камни. Броня охлаждается быстрее. Экипажи, рассевшись прямо на земле, черпают из котелков жидкую кукурузную кашу, приправленную оливковым маслом. Тьма давит на людей, они без особой нужды разговаривают приглушенными голосами. Кажется, даже ложки стучат тише обычного. Остальные звуки заглушает шум, устроенный насекомыми.

В ночи длинными вереницами спускаются с гор греческие пехотинцы, собираются в отведённых для них начальством местах, усаживаются на скатки шинелей, перематывают обмотки, подгоняют амуницию, затягивают ремни касок, крепят к винтовкам штыки. В пятнадцать минут двенадцатого открывает огонь переброшенная на западные склоны гор артиллерия, запускают моторы танки. Во фланг споткнувшейся о развалины безвестной деревушки шестой танковой дивизии немцев наносит удар снятая с позиций на линии Метаксаса двенадцатая пехотная дивизия греков, усиленная танковой бригадой.

Первыми под удар попадают тылы оторвавшейся от пехоты дивизии. Бойцы запасного батальона и тыловых служб дерутся до последнего, но что они могут против танков и громадного численного превосходства?

Оказавшись в полном окружении, отбивают все атаки греков крепкие немецкие парни из сапёрного батальона. Связистам, ремонтникам и колоннам снабжения устоять не удаётся. После жарких, но непродолжительных схваток эллины поднимают на штыки всех, не успевших убежать.

Ночной бой внезапен и быстротечен, он не похож на благородное фехтование на рапирах, он родной брат поножовщины в тёмной подворотне, когда бьют в упор, а врага определяют на ощупь.

Белесый свет осветительных ракет то там, то тут на время разгоняет темноту, но стрелять в этом неверном освещении нужно уметь, находя цель среди стремительно ползущих в разные стороны теней. Со стороны это, наверно, красиво — ракеты, отмеченные трассерами очереди немецких пулемётов, разрывы гранат, снарядов и миномётных мин. Внутри этого фейерверка пирует смерть, там страшно, и только добела отмытая адреналином ярость и желание убить врага раньше, чем он успеет сделать это с тобой, гонят бойцов вперёд.

***

Это не было похоже на Польшу, Бельгию и Францию. Там, когда скальпели танковых дивизий вскрывали оборону врага, добираясь до нежной требухи путей сообщения, отрезанные полки и дивизии, немного потрепыхавшись для соблюдения приличий, честно капитулировали, а не били доблестным германским воинам в спину.

С большим трудом избежавший столкновения с нарушающими сложившийся порядок греками, генерал-майор Ландграф, несмотря на сложную обстановку, сумел принять правильное решение. Шестнадцатая танковая в конце дня также столкнулась с серьёзным сопротивлением и понесла значительные потери, кроме того, мосты через Вардар взорваны местными фанатиками, оказать помощь она может только после наведения переправ. Своих сил для разгрома превосходящего противника недостаточно. Оценив сложившуюся обстановку, командир дивизии принял решение об отходе на соединение с отставшей пехотой.

С рассветом, оставив для прикрытия сильный заслон, части дивизии атаковали греков, освобождая дорогу на север. Поддержанная танками мотопехота внезапным ударом пробила путь по идущему вдоль реки шоссе, и колонна двинулась на север – туда, откуда пришла. Ни один из бойцов доблестной шестой дивизии не сомневался – отступают, чтобы вернуться.

***

Под утро греческих танкистов отвели в тыл — для обслуживания техники, дозаправки и пополнения боекомплекта. Роте Клитина, место, как всегда, отвели на отшибе — БТ-шки бригады жрут авиационный бензин, его танки не настолько привередливы. Зато заправщик к ним подъехал в первую очередь. До рассвета успели привести технику в порядок и даже немного вздремнуть по очереди. Клитин уже собирался дать команду на разогрев сухого пайка, когда на юге вновь началась канонада.

Немецкая артиллерия стреляла, как в последний раз, не жалея снарядов. Потом заработали пулемёты, залпами и вразнобой ударили винтовки.

— На прорыв пошли, — объяснил командирам взводов ротный.

Довольно скоро германская артиллерия замолчала, начала стихать ружейная трескотня.

— Отбили, — молодой, но уже обстрелянный взводный-раз отхлебывает пару глотков из фляги, отирает горлышко и предлагает ротному.

— Или не отбили, — Клитин отказывается от воды и затягивает застёжку шлема. — По машинам, товарищи.

Прорвавшаяся колонна движется уже далеко не в том безупречном, выверенном и утверждённом порядке, как всего сутки назад, но это немецкая колонна, и, несмотря на то, что разведчики понесли тяжёлые потери и мотоциклистов теперь катастрофически не хватает, а бронеавтомобилей практически не осталось, интервалы и дистанции выдерживаются, а приказы исполняются. Орднунг.

В голове приближающейся колонны идут танки. Странные какие-то, не похожи на немецкие. Чем-то напоминают Т-26, но крупнее[17]. Подвеска на тележках, горбатый силуэт. Но цвет серый и кресты на броне имеются, со своими не перепутать.

— Всё-таки прорвались.

Клитин машинально бросает взгляд влево и вправо. Танки роты развёрнуты в линию, расстояние между машинами строго соответствует уставу. Командиры машин стоят, высунувшись по пояс из башенных люков, следят за местностью и флажными сигналами. И не важно, что до обеда никто из них не доживёт. Клитин отмахивает сигнал, и механики запускают моторы. Ещё один взмах флажков, и рота двигается вперёд — разом, без отставших и вырвавшихся. Дружно лязгают крышки люков. Порядок.

До первого фрица метров пятьсот, пора. Щелчок гарнитуры, и командир роты впервые нарушает правила радиообмена:

— Я — Клитин. Простите, если что было не так. В первую очередь выбиваем танки. С коротких остановок — огонь!

В головного разом приходят четыре снаряда, Клитин недовольно морщится. Панцер останавливается, из башенного люка высовывается танкист, перегибается через край башни и замирает. Огибая подбитую машину, немцы разворачиваются навстречу и открывают огонь. Поймав момент, Клитин на ходу вгоняет снаряд в подставившего борт фрица. Успевает удивиться странной форме ленивца и ведущего колеса.

— Как тазики прикрутили.

С тонких стволов вражеских машин срываются вспышки дульного пламени. Немцы стреляют часто и метко, но снаряды их пушек с такого расстояния редко пробивают усиленную броню модернизированных танков. Дистанция боя быстро сокращается, и вот уже загорелся первый греческий танк, за ним второй…

Лязгает затвор…

— Короткая! Получи, сука!

Снаряд пробивает люк механика, вражеский танк останавливается.

— Готов!

Башня подбитого противника поворачивается, ствол орудия смотрит прямо в лицо. Вспышка. Она разворачивается в сверкающее покрывало, заливает весь мир и гаснет, унося его с собой.

Рота старшего лейтенанта Клитина в этом бою погибла вся — до единого человека. Они даже не успели увидеть, как наперерез уходящим немцам вылетели десятки стремительных БТ-5 и бой разгорелся с новой силой.

Шестая танковая пробилась к спешащим по её следам пехотным дивизиям. Без артиллерии. К этому моменту из двухсот пятидесяти шести танков в ней осталось пятьдесят четыре. Тяжелораненый при прорыве генерал-майор Ландграф так и не оправится от ран, будет долго болеть и скончается в июле сорок четвёртого.

***

Их нашли последними, после того, как обшарили руины селения, осмотрели сады и вытащили из подбитых бронемашин останки экипажей. Пожилой крестьянин, женщина средних лет и молодой парень в нездешней форме лежали рядом, иссечённые осколками миномётных мин так, что на телах почти не осталось целого места. Левая рука бойца даже после смерти сжимала приклад искорёженного немецкого пулемёта, из приёмника которого свисал огрызок ленты с четырьмя оставшимися патронами. С головы женщины взрывной волной сорвало платок, темная ткань зацепилась за покосившийся кол изгороди и вяло трепыхалась на ветру. Юбка женщины тоже разорвана, кто-то из немцев накрыл её истерзанные ноги пустым мешком. Рядом с крестьянином лежали остатки бурдюка, и густой тяжёлый запах смерти мешался с запахом домашнего вина. Судя по количеству воронок, немцы расстреливали их позицию даже после гибели всех защитников.

Всех троих похоронили в общей могиле там, где они приняли свой последний бой, по недостатку времени расширили и углубили один из окопов. Над могилой поставили простой крест из подобранных на руинах ближайшего дома досок, чуть ниже которого уложили кусок известняка, на котором кто-то штыком процарапал две звезды, на пять лучей, и на восемь.

***

Часовой срывает с плеча карабин, опускается за валун и выставляет его в направлении оглушительного топота, внезапно раздавшегося где-то рядом. Лунный свет отражается от воронёной стали ствола, бросает тусклый блик на матовую поверхность каски. Оглушительно шуршит трава, топот приближается, и на тропинке появляется еж, с деловым видом топающий по своим ежиным делам.

Часовой облегчённо выпускает воздух – оказывается, в ожидании нападения он задержал дыхание. Улыбается, глядя вслед уходящему зверьку, ставит карабин на предохранитель и умирает. Крепкие руки придерживают тело, подхватывают карабин, чтобы не лязгнул о камень. Снявший часового боец опускает его на землю, выдёргивает из-под челюсти винтовочный штык.

Быстрые тени пробираются между стоящими у обочины машинами, подбираясь к затухающим кострам, частью задерживаются у грузовиков, возятся у горловин бензобаков. Водительская дверь одного из «Опелей» распахивается, и из кабины вылезает не вовремя проснувшийся водитель. Спросонья, ещё ничего не понимая, тянет с сиденья «Маузер»:

— Хальт!

Выпущенная в упор пистолетная пуля отбрасывает его на капот, выстрел наповал убивает пугливую ночную тишину. Спящие у костров немцы подхватываются, им под ноги летят гранаты, уцелевших перечёркивают очереди нескольких пулемётов и автоматов.

— Уходим, быстрее, быстрее!

Как ни спешат налётчики, а то один, то другой задерживаются у трупов, переворачивают, вытаскивают содержимое кобур и гранатных сумок, собирают патроны.

Вдоль дороги взлетают в воздух ракеты, раздаются выстрелы, несколько очередей в темноту выпускает спохватившийся пулемётчик.

Поздно — налётчики, вытянувшись в цепочку, уходят в сторону ближайшего ручья. За их спинами всё ярче разгорается весёлое бензиновое пламя.

Отходящий последним Котовский оглядывается, и зло ухмыляется. В темноте не видно, как дёргается его правая щека. Его группа третьи сутки волчьей стаей рыщет в ближнем немецком тылу, утратив инстинкт самосохранения, с одной целью — убить как можно больше врагов, причинить максимальный ущерб. Пробраться к своим пока не удалось — слишком много на передовой немцев, накапливаются перед продолжением наступления.

После каждого нападения на хвост налётчикам садятся преследователи, часто с собаками, но в округе много ручьёв и небольших болот, вода помогает сбрасывать погоню со следа.

***        

Разгром зарвавшейся немецкой дивизии не вызывает у Фунтикова эйфории. Потому как непонятно, кто кого разгромил. Похороны погибших друзей, эвакуация подбитой техники — своей и немецкой, подготовка новых рубежей обороны на подступах к Салоникам, всё это, вместе взятое, не внушает надежд на скорую победу. В порту на корабли грузят не только требующую серьёзного ремонта технику, но и промышленное оборудование. А в свежих окопах занимают позиции полки, пару дней тому назад защищавшие укрепления на линии Метаксаса. Значит, на оборону всех рубежей сил не хватает, и приходится ослаблять болгарскую границу.

От их батальона осталось всего ничего — две пережившие налёт немецких пикировщиков самоходки, четырнадцать боеспособных танков, три грузовика с зенитными автоматами и полный комплект тылового обеспечения. За один бой. Это ещё много — в греческой танковой бригаде уцелело восемь БТ — десятая часть. Ещё один такой подвиг, и фашисты гордо промаршируют к Салоникам по телам защитников. При существующем соотношении сил так воевать нельзя. А как прикажете? Кто объяснит? Никто, из выживших танкистов ты, капитан, старший. Думай, Михаил. Думай.

Глава 9. Португальская коррида.

Не в первый раз за эту войну вермахт ведёт боевые действия на нескольких театрах одновременно, но раньше немецкое командование само решало, где бои будут вестись активно, а где можно подождать, пока освободятся необходимые для разгрома противника ресурсы. Теперь приходится одновременно сражаться на огромном фронте с Советским Союзом и сминать упорное сопротивление греков, которые многому научились за те полгода, что гоняли по горам итальянские дивизии. А Сталин успел передать им достаточно много техники и оружия. Впрочем, не намного меньше для оснащения эллинов сделал верный союзник Гитлера, итальянский дуче — его войска умудрились подарить противнику снаряжение самое малое полутора десятков дивизий. Теперь на десяток греческих пехотинцев приходится пара пулемётов. Радует только то, что половина из них — итальянские, неудобные и чудовищно ненадёжные.

Будто этого мало, к причалам Пирея один за другим швартуются греческие и британские транспорты, с которых на берег сходят новозеландские и австралийские дивизии, выгружаются танки, грузовики, артиллерия и боевые припасы. Рейды итальянских подводных лодок ничего с этим потоком сделать не могут, значит, эту работу выполнять мальчикам Геринга.

Широкие крылья дают машине надёжную опору, пара проверенных, безотказных «Юмо» без особого напряжения вращают перемалывающие разреженный воздух винты. Чуть отстав, справа и слева, держатся ведомые. За ними можно разглядеть остальные звенья эскадрильи. Бомбардировщики двух других штаффелей неразличимы в темноте северной половины неба.

Где-то правее и ниже в таком же строю идут «летающие карандаши». Из-за тихоходных «Дорнье-17» пилотам «Хейнкелей» приходится слегка придерживать свои машины. Это нравится не всем — есть информация, что на греческие аэродромы из Африки перелетели несколько британских эскадрилий на «Харрикейнах».

Командование не пожалело сил для прикрытия, сзади и по бокам от строя бомбардировщиков держатся целых два штаффеля двухмоторных «Мессершмитов». Вот только экипажи бомбардировщиков едва ли не поголовно являются ветеранами «Битвы за Британию» и помнят, насколько беспомощными оказались зестореры в боях против маневренных одномоторных истребителей.

Планировавшие операцию штабисты, как всегда, сработали прекрасно — над пока ещё занятой греками территорией соединение прошло в темноте, набрав большую высоту.

Когда под крыльями потянулись километры невидимой ещё воды залива Термаикос, пришлось снизиться — чтобы уйти от лучей восходящего солнца. Маршрут проложен в обход населённых островов, но в заливе могут болтаться всякие корабли, зачем тревожить греческую ПВО раньше времени? Пусть ещё поспят, побудку им должны просвистеть падающие на Пирей бомбы.

Двадцать минут до цели, света уже хватает для того, чтобы штурман сумел проверить положение машины взяв пеленги на вершины гор со знакомыми со школы названиями: Пелла, Осса, Олимп…

— А говорили, что «Эмилям» не хватает дальности для сопровождения, — голос стрелка верхней установки выдаёт приятное удивление.

В самом деле, чуть в стороне с превышением метров в пятьсот можно различить знакомые силуэты сто девятых. Они на западной, тёмной стороне горизонта, поэтому до сих пор их не удавалось разглядеть. Вот их ведущий качает плоскостями и доворачивает машину. Его нос направлен…

— Они идут тройками! Стреляйте, идиоты! — командир первым понял, почему строй истребителей показался ему неправильным, но истребители уже открыли огонь. Снаряды и пули ударили по туше «Хейнкеля», ломая нервюры и лонжероны, вскрывая обшивку, застучали в правый мотор, разворотили топливный бак. Дико орёт кто-то из стрелков. Вторая тройка «Эмилей» бьёт по правому ведомому. Смертельно раненый самолёт перестаёт слушаться рулей и отрицательная перегрузка вжимает в экипаж привязные ремни. Правое крыло облизывают языки пламени, особенно яркие в темноте. Что же, на этот раз им не повезло.

— Экипажу покинуть машину.

Над тёмной водой раскрываются белые купола парашютов, а к строю немецких машин с нескольких направлений, разгоняясь на снижении, приближаются всё новые группы истребителей. Действительно, не повезло.

На невидимом с места боя авианосце «Афина» офицер наведения опускает микрофон – в этот раз его задача выполнена, но радар корабля продолжает бдительно обшаривать окрестности.

На аэродром уходят израсходовавшие боезапас «эмили», командир группы поздравляет подчинённых с успехом. Сербская речь над Афинами? Бывает и не такое.

***

Небо сегодня сплошь усыпано звёздами. Они тут больше, чем у нас, яркие такие. То, что нет облаков — хорошо, в такую ночь не будет налёта — немецкие пилоты боятся перехвата и в хорошую погоду остаются на своих аэродромах. Вот наши бомберы полетят обязательно, и греки, и советские, может, и англичане соберутся — у фрицев локаторов нет. Здесь, по крайней мере.

Наш оставшийся без моторов танк закопан в землю по самые башни, хороший дот получился — пушка, три пулемёта. Вокруг ещё несколько штук зарыто, получился опорный пункт, к которому ни пешком, ни на танке лезть не стоит. Единственное, чем достать можно, это тяжёлым снарядом, и только при прямом попадании. Воронок вокруг хватает, но танки пока все на месте. Отбиваемся так, что немцы уже не раз кровью умылись.

В остальных танках распоряжаются греки, но ничего, общий язык мы с ними нашли быстро, теперь в гости друг к другу ходим. Хреново только, что с угощением и у нас, и у них паршиво — сидим на сухарях и жидкой каше, а мяса кроме рыбы так и вовсе нет. Знаешь, Вовка, как хочется маминых котлет попробовать? Румяных, ароматных, прямо со сковородки, чтобы шипели и жиром постреливали? Только наверно у вас там сейчас с едой не густо — тоже война. Вот как свернём Гитлеру шею, такой стол накроем — небу жарко станет!

Лязгает башенный люк.

— Венька, опять на звёзды пялишься и письма сочиняешь?

— Ага. А что случилось?

— Труженика нашего не видал?

— Нет, он с час тому за пайком поплёлся, с тех пор не видал. Опять где-то застрял, паразит.

Венька улёгся поудобнее и снова запрокинул голову, разглядывая звёзды. Вздохнул:

— Жрать охота.

«Похоже, пришли. Только бы больше не били. Руки-то затекли совсем, туго так скрутили, сволочи. Они, поди, вовсе отняться могут. Довоевался! Мамочка, только бы не били больше…»

Одетый в мешковатый маскировочный балахон немец толкает пленного в чёрном комбинезоне ближе к столу, распутывает завязки и стаскивает с головы пленного холщовый мешок.

— Где вы его поймали, фельдфебель?

— Сразу за второй линией окопов, господин оберлейтенант.

— Вы так уверены, что он с «танкового поля»?

— Да, господин оберлейтенант, он ещё с несколькими ходил на кухню за ужином.

— Вы прекрасно справились, Иоганн. Было трудно?

— Нет, господин оберлейтенант. Этот солдат, — фельдфебель морщится, презрительно смотрит на пленного, — отстал от остальных. Сидел в кустах и ел прямо из бачка. Не думаю, что у него трудно будет получить нужную информацию.

Офицер поворачивается к сидящему слева от него человеку:

— Господин штаб-ротмистр, приступайте.

Немолодой крепкий мужчина в сербской форме без знаков различия подходит к пленному, осматривает, зло улыбается и с размаху хлещет ладонью по лицу.

— Что, попался, тварь большевистская? Встать!

Пленный поднимается, с ужасом смотрит в бешеные глаза допрашивающего, и, надеясь избежать второго удара торопится, скороговоркой выдавая информацию:

— Рядовой Луконькин! Первая рота отдельного танкового батальона, механик-водитель я! — и, привычно пуская слёзы: — Только не бейте больше, дяденька, я всё расскажу!

***

Разбросанные тела, обгоревший искорёженный металл. Это становится привычной картиной. Повседневная рутина, от которой сначала хотелось блевать, теперь же взгляд констатирует факты, привычно восстанавливая подробности произошедшего. Защитников укрепрайона застали врасплох. Враг пробрался в тыл и бил в спину, большинство наших убиты во сне. Когда всё-таки начался бой, лишённые подвижности танки подорвали или сожгли из огнемётов. Диверсанты пробили брешь в обороне, и в прорыв рванулась ждавшая этого пехота – торопились к позициям полевых батарей, пока греки не опомнились и не успели подтянуть помощь.

Михаил пинком отбрасывает лежащую на пути немецкую каску. Впереди то, что осталось от машины его замполита — рыжий обгоревший металл, сорванные внутренним взрывом башни. Крыша моторного отсека — то, во что она превратилась, лежит метрах в двадцати.

Он хотел забрать экипаж сегодня — завтра, из ремонта вот-вот выйдет пара трофейных машин. Не успел. Теперь нужно писать ещё пять похоронок.

На греческих фронтах положение патовое — у союзников нет сил, чтобы отбросить фашистов, те споткнулись у Салоник и горы Вермильон. В Албании немцы и итальянцы медленно выдавливают греков к границе, но Валона и Эльбасан ещё держатся. Там скорее, не враг наступает — эпирская армия отходит на рубежи, на которых так удобно было сдерживать противника осенью и зимой.

Пока Салоникский фронт подпирают своим главным калибром корабли греческого флота, ни взять город, ни помешать эвакуации гитлеровцы не могут. Отогнать флот врагу нечем — выдохлась к лету на Балканах немецкая авиация. По слухам, они даже у союзных болгар часть самолётов отобрали. Нашим лётчикам тоже несладко, но недавно несколько эскадрилий перебросили с Лероса, кое-какую технику передали англичане. А немцам подкрепления брать негде, основные силы люфтваффе застряли на восточном фронте. По сводкам Совинформбюро им там не до перебросок на второстепенный театр.

***

Небо над головой — безоблачное, пронизанное солнечным светом, столь непохожее на привычные серые лохмотья! Такое же, как восемь лет назад. Тогда тётя Бесс, поймав умоляющий взгляд любимого племянника, взяла юношу с собой в вояж, чтобы показать места, воспетые великими поэтами и драматургами античности. Юношу поразило чудовищное несоответствие воображаемых образов тому, что он увидел на самом деле. Ни белокурых атлетов, ни волооких красавиц с осиными талиями. Галдёж, размахивающие руки — полноте, это греки? Чем они отличаются от турок? Язык афинских улиц, непонятный ярому поклоннику классической литературы, отличнику и гордости преподавателей… В отличие от Греции, греки Джону не понравились. Они были недостойны своих великих предков. Те шесть недель, что длилось их путешествие, юноша, любуясь природой и архитектурой, старательно не обращал внимания на местных жителей. Как молод он тогда был!

Собственно, второй лейтенант Мэллоу и сейчас не может похвастаться почтенным возрастом. Дождавшись, когда толчея на трапах сошла на нет, он отдаёт честь второму помощнику капитана — рыжему Тому Смиту, вместе с которым пялился на панораму Пирейской гавани.

— Вынужден вас покинуть, сэр, дела службы требуют моего безотлагательного присутствия на театре боевых действий.

Моряк смеётся:

— Наподдай там бошам как следует, Джон, греки без тебя справляются плоховато!

Мэллоу подхватывает фанерный чемодан с вещами и спускается на пирс. В порту масса британских военнослужащих, отыскать штаб экспедиционного корпуса будет нетрудно.

Столица Греции похожа и не похожа на город, оставшийся в воспоминаниях. На улицах меньше суеты, исчезли праздношатающиеся зеваки, их сменили военные патрули и спешащие в разных направлениях посыльные и курьеры. Довольно часто проезжают колонны из нескольких грузовиков, в основном британских, с военными — экспедиционный корпус продолжает высаживаться в Пирее. Много разрушенных кварталов, совсем как в Лондоне после бомбёжек. В газетах было что-то об обстреле города итальянской эскадрой. Помнится, Каннингхэм крепко наказал её после этого.

Суета штаба, странным образом сочетающаяся с сухостью и даже некоторой чопорностью штабистов, очередное предписание и ещё несколько часов тряски на жёсткой скамье в кузове довольно нового, но уже потрёпанного «Бедфорда». Уже через час пути Джон проникся неприязнью к собственному чемодану — это возомнившее о себе чудовище на каждой кочке стремилось боднуть острым углом своего хозяина. Возникшая между ними напряжённость разрядилась только под вечер.

— Прибыли! Станция «Первая бронетанковая», поезд дальше не идёт, — водитель, многочисленные веснушки которого были заметны даже сквозь толстый слой пыли, устал, но не утратил способность шутить.

Майор за заваленным бумагами столом вид имеет усталый и слегка недовольный. Узел галстука слегка распущен, а сам китель намекает на то, что в момент пошива его владелец был несколько… менее стройным, что ли.

— Вы садитесь, лейтенант, не стоит демонстрировать вашу выправку. Даже моя бабушка с первого взгляда определит, что вы не кадровый офицер. Где учились?

— Кембридж, сэр.

— Магистр права или бакалавр математики?

— Романская филология, сэр.

Майор морщится.

— На каких танках проходили подготовку?

— «Валентайн», сэр. Полугодовые курсы.

Собеседник откидывается на спинку стула.

— Ума не приложу, как вас использовать, хотя… Вы просто обязаны были изучать греческий!

— Классический, сэр, здесь говорят совсем не так.

Майор улыбается — он придумал, как решить сразу две проблемы.

— В любом случае, вас поймут легче, чем О’Тула или Маклири, которых, если честно, и я не всегда полностью понимаю, хотя оба уверены, что говорят по-английски. Зачисляю вас в штат первого батальона офицером для особых поручений. Будете офицером связи с греческим механизированным батальоном. Командует там совершенно фантастический субъект: советский офицер, авантюрист, аборигены рассказывают о нём совершенно неправдоподобные вещи, хотя набор наград впечатляет. Он сущий полиглот, говорит на нескольких языках, но для английского отчего-то сделал исключение. Так что вы с ним договоритесь — не на греческом, так на французском. Переночуете в офицерском общежитии — посыльный покажет, где это. Предписание и инструкции утром получите у секретаря. Я распоряжусь, чтобы вам выделили машину с водителем — до нового места службы. Успехов, лейтенант.

Осталось встать, и сказать — Есть, сэр!

Всё-таки ехать в кабине гораздо приятнее, чем в кузове. Тем более что там путешествует чемодан, вместе с его новым ординарцем — небольшой грузовик, кроме офицера связи, везёт союзникам кое-какое имущество и несколько ящиков с патронами. Покрышки с глубоким протектором гремят по шоссе, потом автомобиль сворачивает на просёлок и сбрасывает скорость. Водитель, немолодой мужчина, молчалив и сосредоточен. Наконец «Хамбер» фыркает мотором последний раз, шофёр затягивает ручной тормоз.

— Приехали, сэр.

К машине с разных сторон подходят несколько военных. Джон обращает внимание на непривычную чёрную форму некоторых из них. Он покидает кабину и обращается к ближайшему, старательно выговаривая слова:

— Я есть прибывший в качестве представителя британского командования. Как я могу находить капитана Котоффски?

Ответ, как ни странно, он получает не от того, к кому обратился.

— Для этого вам достаточно повернуться кругом.

Последовав совету неизвестного доброхота, Джон оказывается лицом к лицу с крепким мужчиной без головного убора. Яркое солнце весело отражается от кожи выбритой наголо головы, ворот чёрного комбинезона распахнут, в вырезе сверкает белоснежный подворотничок, пилотка небрежно заправлена под поясной ремень.

— Капитан Котовский это я, — произносит мужчина и протягивает руку. Рукопожатие у него крепкое, но быстрое.

— Второй лейтенант Мэллоу, прибыл к вам в качестве…

— Офицера связи, я понял, — бесцеремонно перебивает его Котовский. Обидеться Джон не успевает — так по-доброму и искренне вдруг улыбается ему этот странный человек.

— Извините, но у меня совершенно нет времени на все эти церемонии, которые столь любезны офицерам и джентльменам. Вы танкист?

— Прошёл подготовку для службы на пехотном танке «Валентайн» марк один, сэр.

— Меня интересует, можете ли вы оказать помощь в техническом обслуживании нашего зверинца, — русский показывает в сторону, и Джон вдруг понимает, что в саду под деревьями стоят танки. Разглядев знакомые по справочникам силуэты немецких и итальянских боевых машин, он неожиданно для себя признаётся:

— Боюсь, в этом от меня будет мало толку, по образованию я филолог.

Сквозь каменную маску капитана вновь ненадолго проступает что-то человеческое:

— Не расстраивайтесь, коллега. При желании на войне даже филолог может принести пользу.

***

Снарядов осталось всего полтора десятка. Патронов к пулемёту хватает, но танк, вооружённый одним пулемётом — это уже лет десять, как не смешно.

Алексей хлопает своего «чеха» по надгусеничной полке. Ладная, маневренная машина с неплохой бронёй, вот боекомплект тает с каждой стычкой — такие снаряды можно найти только по ту сторону фронта. Не судьба.

Верховодящие на этом участке бритты к наступательным действиям склонны примерно так же, как сам Котовский к каннибализму — теоретически может представить себе такую ситуацию, но сделает всё, чтобы этого не случилось. Британцы упорно играют в первую мировую, и нельзя сказать, что у них плохо получается. Склоны гор изрыты норами огневых точек, укрытиями и ходами сообщения, опутаны рядами колючей проволоки, засеяны минами. За обратными скатами установлены артиллерийские и миномётные батареи. Неприступный рубеж, на котором хаки собираются сидеть до победы, которая, без сомнения, когда-нибудь придёт. Если не получится — тоже не страшно, где-то там, южнее, в горных проходах под надзором сапёров Её Величества сооружаются новые рубежи обороны, на которые придётся отойти, «если ситуация на линии соприкосновения сложится неблагоприятно для обороняющихся». Руководи обороной греческие генералы, Алексей уже нашёл бы родственную душу и регулярно устраивал немцам кровавые бани, не ожидая, когда им захочется очередной раз пощупать оборону союзников. Пока же об этом приходится только мечтать.

После разгрома шестой танковой немцам потребовалось всего три дня на корректировку планов и подтягивание сил. Продолжая наступление, они без особых усилий смели жидкие заслоны, оставленные у них на пути греческим командованием. Перед Салониками напоролись на спешно, но с умом организованную оборону и вынуждены были остановиться. На правом берегу задержать их было некому. Колонны танков и мотопехоты за два дня докатились до морского побережья, разрезав территорию Греции на две неравных части. Командование даже придерживало головные полки, опасаясь повторения недавних контрударов.

Когда фронт пришёл в движение, Алексей сумел провести свой отряд, к которому присоединились несколько групп отходивших от границы пехотинцев, между колоннами фрицев — те слишком тяготели к дорогам и не двигались по ночам.

Котовский гнал людей днём и ночью, в полдень давал несколько часов подремать, и снова шагал козьими тропами за очередным уроженцем здешних мест. Вымотанные люди спешили, не обращая внимания на постоянную боль в измученных мышцах, и всё равно опоздали — на несколько часов, на десяток километров. Когда с вершины очередного холма открылся вид на залив и близкие уже предгорья, по приморскому шоссе уже двигались серые коробки танков, тарахтели мотоциклы, качались ряды касок в кузовах автомобилей и бронетранспортёров. Бойцы вслед за командиром осели в жёсткую траву, ругань на двух языках отличалась словами, но полностью совпала по эмоциональности. Нужно было подниматься и уходить из опасного места, но сил на это не осталось. Вдруг один из греков зашипел, как змея, припал к земле и вытянул руку к морю.

Потом земля дрогнула, между вершиной холма и забитым гитлеровцами шоссе чудовищный взрыв поднял в небо кучу земли, щебня и дыма. От грохота заложило уши. Камни и осколки долетели до притаившихся котовцев, но никого не зацепило.

Артиллеристы идущих от Салоник кораблей изменили прицел, следующие залпы накрыли шоссе. Холм под ногами подпрыгивал, дорогу затянуло дымом, в рёве и грохоте совершенно не слышны даже собственные восторженные вопли. Техника крутой склон не одолела, выбравшиеся из-под обстрела немцы — смогли. Тех, кого не прибрали осколки снарядов, достали пули выходящих из окружения бойцов — стреляли, не опасаясь, что их кто-нибудь услышит. Корабли прекратили обстрел и ушли дальше вдоль берега, через какое-то время оттуда вновь долетел грохот канонады.

Котовский сразу понял — моряки подарили им шанс, упускать который — преступление. Ещё не рассеялся вонючий тротиловый дым, а он уже бежал к шоссе, размахивая автоматом. Тогда он не удивился тому, сколько немцев выжило после такого обстрела — некогда было, его отряд сумел использовать те минуты, которые требовались врагу, чтобы прийти в себя. Сидящих, лежащих и потерянно бродящих вокруг разбитой техники фрицев перебили быстро, не отделяя здоровых от раненых.

Алексей метался вдоль разбитой колонны, пытался найти уцелевшую технику. Разбит, разбит, опять разбит — броню танков пробивали даже осколки тяжёлых снарядов. Сорванные башни, разорванные гусеницы, искорёженные катки… Угодивший в воронку двенадцатидюймового снаряда танк с большими белыми цифрами 114 на башне показался капитану подарком богов — всего несколько вмятин на броне, распахнутые люки.

Двигатель завёлся с третьей попытки.

— Товарищ капитан, ещё один можно поднять, там только несколько траков в гусенице заменить…

— Валяй, — кивнул Алексей и принялся раздавать команды.

К своим они выбрались не шайкой измождённых голодранцев, а как приличные люди — колонну из двух бронетранспортёров, броневика и нескольких грузовиков сопровождали три танка — «единичка» и два «чеха» Во главе колонны, над небольшим легковым автомобилем, похожим на мыльницу, развевалось греческое знамя. По пути пришлось несколько раз столкнуться с выжившими после обстрела немцами, но у Котовского были танки. Стычки лишь увеличили количество трофеев.

Котовский встаёт, вытирает руки куском ветоши и снова оглядывается на свой танк. Выкрашенный родной зелёной краской боевой конь не имеет тактических номеров. Вместо них на башне намалёван белый гусь, а чуть ниже старательно выписано собственное имя машины — «Ян Жижка». В своё время старый гусит наводил ужас на германских феодалов. Почему бы чешскому танку не делать того же? Вот только снаряды кончаются… Если бы британское командование послушало его тогда, и рискнуло контратаковать немцев! Раздавить передовой полк, может быть парочку, хотя бы на день — два занять территорию, собрать всё, что могло пригодиться! Английский полковник, к которому его всё-таки пропустили, внимательно выслушал, покивал, похлопал по плечу и предложил:

— Успокойтесь, капитан, выпейте чаю. У меня превосходный чай, настоящий цейлонский. Или русский предпочитает виски?

Русский не хотел чаю, хотел отхлестать уважаемого союзника по щекам, взять за шкирку и ткнуть носом в то, что творится перед его передним краем. Сдержался.

Дорогая тётя!

Наконец, долгое и утомительное путешествие закончилось, я на фронте. Видимо, командование противника внимательно отслеживало мои перемещения — получив информацию о прибытии такого героя, устрашилось, и прекратило наступление. Оценив мои выдающиеся способности, руководство бригады не смогло найти соответствующую им должность, видимо, потому, что место командира уже занято, и направило молодое дарование для связи к союзникам. Нужно отметить, что греки и сравнительно немногочисленные здесь русские дерутся гораздо лучше французов и прочих голландцев — по крайней мере, никакой молниеносной войны у Гитлера в Греции не получилось. После месяца боёв фронт держится, отрезанные в Салониках части не собираются капитулировать, являя собой пример, которому не стыдно следовать и подданным его Величества.

Должен признаться, новая должность вполне мне подходит — Вы же помните, что более всего мне нравится наблюдать за людьми и событиями. В последние дни у меня для этого имеется обширнейший материал, совершенно отличающийся от всего того, что доводилось видеть прежде.

Подразделение, в котором я оказался, имеет недолгую, но довольно бурную историю. Это остатки частей, которые во время майских боёв оказались в тылу наступающих немцев. Мало того, что у них хватило выдержки и смелости не сложить оружия — они смогли прорваться к нашим частям, в силу удачно сложившихся обстоятельств захватили при этом довольно много трофеев. Греческое командование решило не разбрасывать их, а сформировало моторизованное подразделение, пополнив людьми и трофейной техникой. Столько металлолома в одном месте я не видел даже на городской свалке Лондона! А эти люди не опускают рук, пытаясь превратить итальянских уродцев во что-то боеспособное. Мало того, у них многое получается.

Интереснее всего, конечно, люди. Три десятка русских, пара сотен греков, несколько сербов, есть даже один итальянец. Все — добровольцы. До сих пор не могу понять, как они умудряются находить общий язык. Подозреваю, что дело в командире. Это настолько необычный человек, что для подробного описания потребуется отдельное письмо. Возможно, когда-нибудь я всё-таки попытаюсь изложить своё мнение о нём на бумаге — если, наконец, смогу понять. Жёсткий, почти жестокий, во всём, что касается службы совершенный тиран. И при этом весь состав батальона буквально влюблён в него, слушают, как бога, заслуживший его похвалу целый день ходит счастливым. Он русский, из СССР, коммунист, кадровый офицер, воевал в Финляндии и с итальянцами в Албании. Послушав его рассказы, понимаешь, почему в Киренаике с приходом немецкого корпуса так резко изменилась обстановка. В боях с итальянцами мистер Котоффски (так зовут командира батальона) командовал ротой. Командовал хорошо, прославился, имеет много наград. С декабря по май его рота потеряла несколько танков. В боях с вермахтом он потерял половину экипажей и всю технику за двое суток, тётя.

Вынужден закончить — служебная необходимость требует моего присутствия. Прошу извинить за некоторую сумбурность изложения, впечатлений много, а времени мало.

Искренне почитающий Вас

Джон Мэллоу.

PS. Как поживают Ваши дивные бегонии, тётушка? Наверное, сейчас невозможно достать то редкое удобрение, благодаря которому были выиграны все конкурсы цветоводов нашего графства?

***

Стрелка швейцарского хронометра бежит по кругу, отсчитывая улетающие секунды. Из неглубоких окопчиков летит земля вперемешку со щебнем, греческая ругань органично сплетается со сдавленным матерком. А ведь среди окапывающихся пехотинцев русских нет – бывшие добровольцы служат в танковой роте, противотанковой и миномётной батареях. Рыть слежавшийся грунт маленькой лопатой лёжа неудобно, тем важнее такие тренировки.

— Я плохо понимаю, из каких соображений вы собирали батальон такой странной структуры, капитан. Я допускаю, что миномёты понадобятся, но зачем противотанковая батарея, если у вас больше десятка танков? И то, что ваши техники делают с танкетками, — для чего?

— Видите ли, мистер Мэллоу, за те несколько дней, что мне пришлось драться с гитлеровцами, я не заметил у них каких-то особых секретов — их танки, по крайней мере, те, с которыми приходилось сталкиваться, не лучше наших, пехота неплоха, но ничего сверхъестественного, пушки… У нас в СССР артиллерия лучше. Много транспорта, но не так, чтобы разница подавляющая. Но всё это работает вместе, сжимаясь в кулак, против которого очень сложно бороться. Нашим танкам подставляют противотанковые роты, пехоту давят танками, артиллерия наносит удар по первой заявке передовых частей, а скорость реакции их пикировщиков! Хорошо, что их изрядно проредили, почти не появляются последнее время. Когда передовые части на приморском шоссе попали под удар морской артиллерии, через тридцать минут на греческий броненосец падали бомбы. В хорошую погоду его мачты можно разглядеть с передовой в хороший бинокль.

Котовский вновь смотрит на циферблат.

— Отлично, на пять минут быстрее, чем вчера! Полчаса отдыха!

— Так вот, господин лейтенант, я хочу создать такой же кулак. Потому что когда танки сходятся лоб в лоб, они взаимно уничтожают друг друга. У нас не так много танков, и большая часть, если честно, полное дерьмо. Для них найдётся другая работа. Не собираюсь разменивать свой экипаж на уничтоженный немецкий, лейтенант. Я не настолько богат людьми. Пойдёмте, посмотрим, как артиллеристы тренируются. Миномёты нужны в первую очередь для уничтожения немецких противотанковых пушек.

Котовский, проходя мимо расположившейся в тени деревьев пехоты, жмёт руки, хлопает по плечам.

— Хорошо, товарищи! Намного лучше, чем раньше. Но можно быстрее. Командирам рот, после перерыва — повторить.

***

К вечеру немцы нащупали стык греческих полков в широком дефиле между озёрами, отделяющими Халкидику от материка. Спешно переброшенная артиллерия накрыла позиции греков массированным огнём.

Плотность обстрела такая, что отдельные разрывы ухо уже не отличает — сплошной грохот, недалёкую передовую затянуло бурым тротиловым дымом, видимость никакая.

Михаил снова ведёт биноклем вдоль линии фронта.

— Судя по всему, работает вся дивизионная артиллерия, причём не только она.

— Соглашусь с вами, капитан, стреляет больше сотни стволов разных калибров. Кажется, наша идея имеет шансы на успех.

— Полковник, даже если они не попытаются прорваться, сколько боекомплектов они сейчас сожгут? Больше десяти минут такой канонады!

Полковник Димитриадис отрывается от стереотрубы:

— Капитан, вы в самом деле верите, что они откажутся от попытки прорыва?

Фунтиков ухмыляется, не отнимая бинокля от глаз:

— Суеверие, товарищ полковник. Боюсь спугнуть противника.

Канонада ослабевает, вот уже можно различить отдельные разрывы, отличить мину от снаряда пятнадцатисантиметровой гаубицы. Последние снаряды поднимают в воздух очередные центнеры грунта, и наступает тишина, почти невыносимая для привыкшего к грохоту слуха. Фунтиков смотрит на часы — артподготовка ровно четырнадцать минут, этакая тактическая хитрость. Лёгкий ветерок начинает сносить в сторону дым, этот импровизированный занавес, открывая появление новых действующих лиц. Десяток тяжёлых танков, с хорошо знакомыми Фунтикову силуэтами, французские Б1, — у самого такой есть, идут перед ломаной линией пехоты.

Удержать такую мощь просто нечем, с переднего края вразнобой тахают несколько винтовок, на фланге выдаёт короткую очередь пулемёт — судя по звуку, итальянский. «Бреда» спотыкается и замолкает после пятого выстрела. Немногочисленные уцелевшие под артобстрелом защитники бросают оружие и удирают в тыл по неглубоким траншеям и ходам сообщения. Им вслед почти не стреляют. Один из танков выпускает струю пламени в показавшееся подозрительным место.

Вот немецкая пехота минует первую линию окопов, вот большие танки без труда пересекают вторую — здесь тоже сопротивление скорее условное, противотанковых средств у обороняющихся практически нет. Греки бегут. Прорвавшийся батальон занимает позиции, собираясь удерживать участок прорыва, а за их спинами уже рычат и воют моторы бронетранспортёров, в прорыв идёт мотопехота.

— Огонь. — Димитриадис умудряется отдать команду связисту тихим голосом, будто просит закурить. Телефонист выкрикивает команду в трубку. Несколько долгих секунд ничего не происходит, затем за холмами рявкают греческие пушки. Калибры у них поменьше, чем у немцев, почти сплошь семидесятипятимилиметровки, такие же, как те, что в прошлую войну стреляли по немцам под Верденом и на Сомме. Ленд-лиз, из запасов США. Зато их много — бьёт не меньше трёх дивизионов. Грохот обстрела прекрасно маскирует выстрелы батареи стоящих на прямой наводке советских дивизионок. Видно только, что число танков начинает быстро сокращаться.

Михаил отдаёт честь командиру дивизии, тот кивает — грохот опять не даёт говорить, а кричать полковник не любит. Выбравшись с КП, Фунтиков по ходу сообщения добирается до обратного склона холма и бегом несётся к замаскированным на разбитой усадьбе танкам.

Старого, ещё по штурму Корчи, знакомца, Фунтиков встретил на третьи сутки после того, как немцы прорвались к морю. Михаил был счастлив — из штаба Мерецкова сообщили о том, что Алексей с остатками роты вырвался из окружения.

Тогда, после пары неудачных попыток захвата Салоник под обстрелом корабельных пушек, немцы попытались прорваться на полуостров восточнее. Первое время устояли только на злости и упрямстве, потом пехота зарылась в землю, стало легче. В отрезанных дивизиях навели порядок, при этом часть командиров пришлось заменить. Пятнадцатую пехотную дивизию, обороняющую правый фланг, принял дослужившийся до полковничьих погон Димитриадис, неплохо показавший себя в албанской кампании. Оборону в этом районе усилили танками, собрав в сводный батальон всё, что осталось от советских добровольцев и второй греческой бригады. Всего получилось чуть больше роты полного состава – двадцать три танка пяти марок. Со временем танков прибавилось — ремонтники оживили десяток БТ и четыре трофейных «чеха».

Немцы постоянно пробовали оборону Халкидики на зубок, атакуя в разных местах, однажды попытались туманной ночью переправиться на лодках и понтонах через озеро Вольви. Отбились чудом, пока заметили переправу, на южный берег успел высадиться полный батальон с миномётами и противотанковой артиллерией. Подоспевшая авиация с рассветом перетопила большую часть собранных противником плавсредств. Немцы дрались до последнего патрона, но без подкреплений выдержали только сутки. Фунтиков тогда потерял три БТ, но экипажи удалось вытащить.

Кому первому пришла идея «помочь» немцам с прорывом, Михаил не знает — когда он пришёл к полковнику с этой идеей, в штабе Димитриадиса уже обсуждали детали операции. И вот — получилось!

Михаил привычно взлетает на борт, запрыгивает на башню. Лязгает люк, будто гильотиной отрезая всё, что было «до» от того, что «после».

— Я — Таран. Заводи! — и, выждав пять минут, — Вперёд!

***

Кукурузная каша в котелке остыла, превратившись в неаппетитный комок вязкой субстанции. Застывшие редкие волокна тушёной говядины не делают её приятнее на вид, но вкус немного облагораживают. Кусок сыра на лепёшке и пучок зелени – это уже работа Баданова; где и когда этот медведь добывает продукты для того, чтобы немного подкормить командира, не знает никто.

Михаилу не до ужина — он с головой погружён в расчёты, линейка летает по листу бумаги, остро отточенное жало карандаша вычерчивает линии, пятнает поля столбиками цифр.

— Товарищ капитан! — шёпот Фёдора полон трагизма и пропитан упрёком. — Опять не ужинали! Ваши бумаги никуда не денутся, я эту мамалыгу уже два раза разогревал, она же засохнет скоро!

— Что? — выныривает в действительность Фунтиков

— Так ужин же! Я понимаю, что вы человек большого ума, только когда вы, тарищ капитан, в голодный обморок в башне брякнетесь, кто батальоном командовать будет?

Как я ребятам в глаза смотреть буду?

Фунтиков проводит ладонями по лицу.

— Извини, Федя, задумался. Подогрей эти деликатесы ещё раз и чайку сообрази, ладно? Я пока умыться схожу.

Когда плащ-палатка на входе, пропустив комбата, падает на место, Баданов подхватывает со стола котелок, не забыв покоситься в разбросанные листы со схемами и расчётами.

Поддерживающий под вкопанным в стенку траншеи таганком малюсенький огонёк Куневич подвигается, освобождает место назначившему себя ординарцем командира заряжающему.

— Угаварыл?

— Ага.

Алесь довольно кивает.

— Чаго ён на гэты раз прыдумал?

— Не понял я. Ничо, завтра на тренировке поймём, пешим по-танковому.

— Дык, гэта к гадалцы не хадзиць, поймем.

Баданов, натянув рукав на ладонь, чтобы не обжечься, снимает котелок за проволочную ручку, пристраивает на освободившееся место чайник.

— Надаела гэта кукуруза. Повар гаварыт, завтра фасоль будзе, — Алесь вздыхает, — Бульбы б зарас насмажыць, са шкварками…

Чайник фыркает, из носика выплёскивается кипяток. Фёдор аккуратно заливает им засыпанную в жестяную кружку заварку. Пулемётчик лопаткой прихлопывает огонь, присыпает угли землёй, морщится от попавшего в глаза дыма.

— Ты б ещё пелемени вспомнил. Не трави душу, изверг...

Баданов поворачивается, и исчезает в блиндаже. Руки товарища заняты командирским ужином, поэтому Куневич старательно поправляет плащ-палатку на входе, чтобы свет керосинки не пробивался наружу.

***

Танкисты на скорость меняют траки, имитируют ремонт перебитых гусениц. Вокруг азартно орут экипажи, ждущие своей очереди. Британский лейтенант не кричит — такое проявление эмоций недостойно джентльмена, но хронометраж ведёт и заметно — волнуется, радуется, когда танкистам удаётся значительно сократить время.

Котовский смотрит на него и тихонько, уголками губ, улыбается — бритт прижился. Вчера Мэллоу совершил маленький подвиг — выбил у своего командования четыре противотанковых ружья системы Бойза и несколько боекомплектов к ним. Котовский оценил, ружья устанавливают на итальянские танкетки. Супероружием они от этого не станут, но всё лучше, чем было, силуэт у итальянок низкий, для засад то, что нужно. Теперь каждой стрелковой роте можно придать по три жестянки с ПТР, и ещё по две — с крупнокалиберными пулемётами.

***

Фёдор мнётся, изображая нерешительность, которой лишён от природы — даёт понять, что хочется поговорить, аж шкура чешется.

— Спросить чего хочешь?

— Ага. Товарищ капитан, вот мы отрабатывали стрельбу по противнику из засад, один танк делает несколько выстрелов и отход, потом следующий, и так всё время.

— Отрабатывали. Мы так ещё не умеем, учиться надо.

Баданов трясёт башкой — мол, это и так ясно, не о том речь:

— Мы же фронт держим, прошлый раз фрицев раскатали на тесто, а летуны им артиллерию проредили.

Фунтиков понимает комсомольское негодование парня. Хочется наступать, хочется видеть пятки драпающего врага, а комбат тренирует отступление.

— Федя, мы фронт держим, и будем держать — сколько сможем, сколько сил хватит. Но у нас тут — две трёпаных дивизии. Ты слышал, чтобы подкрепление прибывало?

— Ну, англичане на аэродромах появились, их самолёты перелетели на той неделе.

— Летуны как прилетели, так и улетят. Англичане хотят румынские нефтепромыслы бомбить, отсюда лететь ближе. А у нас наоборот, три греческих дивизии на материк вывезли морем. Мы, Федя, держим Салоники, пока не эвакуируют всё, что можно, и противника связываем. Но с той стороны не дураки командуют, им вся эта военная азбука как бы не с пелёнок известна. И долго нас терпеть они не будут, рано или поздно соберут штук шесть дивизий в кулак и сомнут — вымотают и прорвутся. Но мне охота их так проредить, чтобы освободившиеся войска Гитлер не на восток отправил, а на пополнение и переформирование. Однако, парень, не просто в Греции воюем, на самом деле мы сейчас Киев и Смоленск защищаем, понимаешь?

— Понимаю, — кивает боец.

— Так вот, Фёдор, немец после прорыва фронта берёт скоростью — он наступает быстрее, чем противник отходит. Пока противник опомнится, пока обстановку прояснит — отступать уже некуда, пути перерезаны, остаётся или биться до последнего патрона, или сдаваться. А если им у каждого бугра придётся останавливаться, да с потерями, хоть мотоцикл да один-два человека, смогут они быстро двинуть?

— Нет, товарищ капитан, факт, не смогут.

— Значит, наши получат возможность организованно отойти, а может, и эвакуироваться — земля на берегу не кончается, парень, острова рядом. Оттуда гарнизоны выбивать, не имея нормального флота — кровью умоются. А за островами Египет. Так что погибать нам не с руки. Мало нас, но мы у вермахта вроде верёвки на ногах. И должны этот корпус, что в Халкидике стоит, держать, сколько сможем. Так народу и объясни. Сумеешь?

— Постараюсь, товарищ капитан.

Михаил хлопает бойца по погону:

— Нужно суметь, Федя, ты у меня нынче вроде замполита стал, постарайся.

***

Лицо представителя британского командования в батальоне можно фотографировать для аллегорического изображения растерянности.

— Почему он принял решение об отходе? Бросить такие позиции, и отступить? Не проще ли было перебросить в Эпир резервы и остановить противника?

— Не расстраивайтесь так, лейтенант, просто ваш командующий выполняет поставленную задачу.

В голосе Котовского смешиваются злость и ирония, капитан оказался прав в своих предположениях, и его это бесит. Алексей предпочёл бы ошибиться. Мэллоу не понимает, придётся объяснять подробнее.

— Вашему правительству, лейтенант, не столь важно было защитить Грецию. Думаю, Черчиллю слишком неудобно было один на один с Гитлером. Лондонские политики прекрасно понимали, что британские дивизии на Балканах это вызов, на который нацисты не смогут не отреагировать. А напасть на Грецию это автоматическое объявление войны СССР. Вермахт убирается с берегов Ла-Манша, Люфтваффе освобождает французские, бельгийские и голландские аэродромы, на британских островах становится значительно комфортнее. Впрочем, я думаю, Гитлер напал бы и без этой провокации. Но Черчилль подстраховался.

Ваше командование вовсе не собирается угробить половину африканской армии, защищая греческие виноградники. Эти солдаты ещё понадобятся в Египте. С некоторых пор у британской армии имеется заслуженная репутация организатора самых замечательных эвакуаций в истории.

— Вы! — лицо второго лейтенанта Мэллоу покрывается пятнами, ему явно тесен ворот рубашки, — Вы не смеете так говорить! Эти намёки… Они оскорбительны!

— Успокойтесь, Джон. Надеюсь, я не прав. Поживём, увидим. А пока я собираюсь прикрыть австралийцев на отходе. Вы останетесь с нами? Если решите вернуться в бригаду, я дам вам «Кюбель».

— Разумеется, я остаюсь с вами, господин капитан.

— Тогда свяжитесь со штабом, и попросите не минировать пути отхода полностью — пусть оставят для нас тропинку.

***

Двойная цепочка солдат поднимается по горной тропе. Их немного — чуть больше четырёх десятков человек, оставшихся от прикрывавшего отступление батальона. Люди устали, голодны, хотят пить, покрыты пылью настолько, что не сразу разберёшь, где заканчивается ткань гимнастёрки и начинается кожа — цвет у них одинаковый. Возможность отдохнуть всё ближе — сложенная из дикого камня стена маленького монастыря приближается с каждым шагом.

Добравшись, солдаты обессиленно опускаются на землю — только оружие бережно укладывают на колени. Командир дёргает за верёвку висящего у калитки колокола.

Калитка распахивается сразу — наверняка солдат давно заметили со звонницы.

Шагнуть в проём командиру не даёт выставленная ему на встречу икона.

— Как можешь ты, залитый кровью, ступить на землю храма господнего? — голос немолодого монаха строг, служитель Господа уличает верующего в попытке святотатства и не знает снисхождения.

Офицер крестится и устало просит:

— Святой отец, позвольте людям напиться и набрать воды. Может быть, вы сможете предоставить нам немного пищи?

— Господь поставил меня охранять покой этой обители, и я не допущу в неё нарушивших главную заповедь!

Монаху страшно — вдруг сейчас этот человек с пыльным взглядом достанет из кобуры револьвер и одним движением пальца уберёт вставшую на пути преграду?

Офицер косится на икону, на крест над куполом монастырской церкви и сдерживается.

— Бог вам судья, святой отец.

Он поворачивается, собираясь уходить.

— В двух часах ходьбы к югу будет село, вам нетрудно будет до него добраться.

Монастырская калитка захлопывается. Из-за стены доносится блеяние козы.

Греческие солдаты поднимаются, поправляют поклажу и снова вытягиваются в колонну, механически переставляя привычные к ходьбе ноги.

Один из сидящих на монастырской колокольне мужчин опускает на пол приклад своего пулемёта.

— Вы были правы, Отто, старикан оказался довольно полезным животным.

Над полом появляется голова взобравшегося по лестнице радиста:

— Унтер-штурмфюрер, через час здесь будут передовые части семьдесят шестой дивизии.

Старший эсэсовец кивает пулемётчику:

— Мы всё успеем сделать, Вилли. А ты волновался.

— Господин офицер, вы обещали! — настоятель бросается к эсэсовцу, наблюдающему, как его подчинённые обдирают с икон серебряные оклады.

— Не помню, — ухмыляется ему в лицо белокурая бестия.

Монах протягивает руки к его груди. Что он пытался сделать, остаётся неизвестным — выстрел из пистолета осаживает его на мозаичный пол.

— Вилли, на этом святоше ещё пара килограммов ценных металлов, займись.

Со двора доносятся звуки выстрелов, стоны людей и визг животных — бойцы СС добивают братию и готовятся к небольшой пирушке — их задача выполнена, в удачно расположенном монастыре никто не окажет сопротивления наступающим частям вермахта.

***

Освободившиеся после захвата Мальты итальянские ВВС, доукомплектованные и поднатасканные немецкими инструкторами, оказавшись на албанских аэродромах, сломали установившееся равновесие. Захватив господство в воздухе, они дали немцам шанс, который не упустили опытные генералы. Вермахт в нескольких местах прорвал греческую оборону, и колонны наступающих дивизий двинулись на юг. Почти треть эпирской армии греков оказалась отрезана от основных сил. Добивать их поручили итальянцам. Оставшиеся греческие части отходят с боями, взрывают мосты и минируют дороги. Бои уже идут на территории Греции.

«Учитывая возможность глубокого прорыва механизированных сил противника и возникающую при этом угрозу окружения», командование британского экспедиционного корпуса отдало приказ об отходе на линию «Леонид». Греки прикрывают отход союзников, но главная задача — дать время для отступления дивизиям из Македонии, если враг перережет им пути отхода, республика потеряет почти половину своей и без того небольшой армии.

***

Главное — не шуметь. Четыре опоры диковинного агрегата, больше похожего на жестяную трубу, чем на оружие, удачно становятся в ямки между камнями[18]. Невестки и внуки осторожно выкладывают на площадку пузатые короткие бутылки из толстого стекла, на две трети наполненные бурой жидкостью. Коробку с вышибными патронами патриарх семейства пристраивает так, чтобы выхватывать их, не оборачиваясь. Ветеран знает, что времени у него будет не много.

— Всё, уходите!

— Может, передумаешь? — в голосе жены слышна не надежда — её тень.

— Я довольно пожил на свете, — сварливо отвечает супруг. — Уходи, они не должны здесь найти никого кроме меня.

Она подчиняется — как подчинялась ему те четыре десятка лет, что прожиты вместе. Очень хочется плакать, но женщина сдерживается. Отходит к повороту тропы и, обернувшись, крестит темноту в том месте, где остался супруг. Потом идёт дальше, концом платка вытирая бегущие по щекам слёзы. Младшая невестка берёт её за руку, показывая дорогу среди обломков скал.

Оставшись в одиночестве, старый грек заталкивает в трубу первую бутылку, устанавливает патрон вышибного заряда и садится на камень. Достаёт из кармана бутылочку с узо и делает хороший глоток. Даёт своим время убраться подальше. Проверяет револьвер, засовывает за пояс штанов — со спины, чтобы не мешал наклоняться.

Под обрывом переговариваются на чужом, лающем языке, лязгает железо, изредка хлопают дверцы в кабинах грузовиков.

— Плохое место для ночлега вы выбрали, — шепчет старик, — Господь, направь мою руку, святой Георгий, помоги!

Хлопок выстрела звучит несерьёзно, но угодившая в полугусеничный транспортёр бутылка разбивается, и жадное пламя начинает облизывать металл капота. Хлопки не прекращаются, пожар разгорается, тесно стоящие — а как иначе их ставить в горах? — машины пылают, огонь начинает перекидываться с одного транспортёра на другой.

Глядя на обгоревшее тело с остатками седых волос немецкий полковник недовольно морщит нос — вокруг сильно воняет горелым.

— Как он погиб?

— Выстрелил из револьвера в последнюю бутылку, герр оберст.

— Похороните как героя. Пусть солдаты видят, как надо сражаться за родину, и берут пример.

— Будет исполнено, герр оберст.

***

Вражеские дозоры осторожны, по-немецки аккуратны и до оскомины предусмотрительны. Быстро учатся — удивительно, как всего за несколько дней можно изменить манеру поведения. От поразительной наглости, которую демонстрировали эсэсовские молодчики ещё позавчера, ничего не осталось. Впрочем, самые наглые уже ждут отправки в фатерлянд. Везучих повезут санитарные фургоны и поезда, самых героических в конце пути накроют флагами — перед тем, как опустить в родную немецкую землю. Котовский доволен — его стараниями не один функционер НСДАП получил возможность сказать трогательную речь на церемониях прощания. И это только начало.

Вчера под вечер Мэллоу, отхлёбывая чай прямо из котелка — небывалая распущенность для джентльмена, находящегося по эту сторону Суэца, высказался:

— Господин капитан, я поражён вашей изобретательностью. За двое суток ни одного столкновения, повторяющего предыдущее. Не дай Бог иметь такого врага.

Алексей, оторвав взгляд от развёрнутой на броне карты, посмотрел на англичанина.

— Джон, удивлять врага нужно постоянно. Если удивление было не смертельно, попытка не засчитывается.

Он улыбается:

— Впрочем, то, что вы видели, это мелочь. Вот форсировать танками горные хребты вдоль и поперёк — это да. Тогда мы здорово удивили итальянцев.

Мэлоу не находит слов для ответа, потому что сегодняшний бой в его представлении был вершиной военного коварства. Появившаяся в зоне видимости германская разведка была обстреляна с дальней дистанции и почти не понесла потерь. Определив перед собой наличие сильного заслона, немцы приняли решение сбить его с ходу. После миномётного обстрела поставили дымовую завесу и двумя ротами пехоты провели атаку. Предполагаемый заслон почти не оказал сопротивления, потому что немцы до него не дошли — роты были накрыты кинжальным огнём с флангов и тыла, не успев даже толком развернуться — настоящую засаду обстрелянный в нужный момент дозор не заметил.

Контратака танковой роты, сбор трофеев и стремительный отход — получасовой бой, у врага сотня трупов и множество раненых, несколько погибших бойцов у Котовского, четырёхчасовая задержка немецкого наступления. Но странный русский считает это мелочью. Что он в таком случае считает нормальным результатом?

Отходя, бойцы батальона продолжают хулиганить, прикапывая в многочисленных дорожных выбоинах то трофейную каску, то жестянку от немецкого противогаза. Иногда ставят настоящую мину, иногда присыпают грунтом прикрытую жестью или дощечкой гранату с выдернутой чекой. Вряд ли немецкие сапёры жалуются на отсутствие развлечений.

— Вы допили, Джон?

— Да, господин капитан.

— Мне вновь нужна ваша помощь. Требуется добыть топливо, иначе завтра к вечеру мы станем пехотным батальоном.

— Я могу взять автомобиль?

Котовский кивает.

— Только не берите немецкий — здешние крестьяне сначала стреляют, потом смотрят, кто именно ехал в таком незнакомом авто. Езжайте на полуторке, к ним местные уже привыкли.

Пыль лезет в глаза, смешивается с потом, покрывает тело слоем субстанции, похожей на оконную замазку. В носу и вовсе засыхает цементной коркой. Форма на людях стоит колом — от пропитавшей её соли. У обочины отступающих бойцов ожидают местные — мальчишка и пожилая женщина, голова которой укутана в привычный уже тёмный платок. Как она выдерживает в чёрном на таком солнце? У мальчика на поводу серый осёл, несущий на боках огромные кувшины с водой и домашним вином.

— Уходите?

В голосе женщины нет ни упрёка, ни обиды, она знает — имейся возможность остановить немцев, эти бойцы сражались бы до последнего. Иногда для того, чтобы победить слишком многочисленного врага, сначала приходится отступить — за Фермопилы, на Саламин или ещё дальше. Но горечь не спрячешь, и парни отводят глаза.

— Мы вернёмся, мать.

— Пейте, воины. Нечего им оставлять.

Бойцы Котовского ног не бьют — спасибо добывшему топливо Джону. Но именно они дают возможность пехоте отходить от рубежа к рубежу, танцуя со смертью перед носом у продвигающихся на юг немецких колонн.

Мальчишка подтаскивает упирающегося осла к группе боевых машин, Алексей отказывается от терпкого домашнего вина, с благодарностью пьёт чистую родниковую воду.

— Они просто обязаны попытаться нас подловить. Я думаю, удобнее места, — карандаш Алексея стучит по карте, — не найти.

— Димитрий, сегодня ты со своей ротой уходишь туда и занимаешь оборону здесь, здесь и здесь, — карандаш рисует реснички оборонительных позиций.

— На усиление возьмёшь взвод танкеток с крупнокалиберными. Второй возьмёшь, там механики меньше устали. До вечера занять оборону, здесь и здесь, — карандаш выводит поперёк боковых троп вытянутые узкие прямоугольники, поставишь мины — аккуратно, чтобы потом снять можно было.

— Да, командир.

Мы будем там завтра, твоя задача — держать перевал, пока мы не пройдём. Даже если на тебя дивизию бросят.

— Я понял, командир.

Дорогая тётя!

Не знаю, получили ли Вы моё предыдущее письмо. Наверное, репортажи наших корреспондентов и фронтовые сводки доносят новости намного быстрее, чем идёт частная корреспонденция. Признаться, мне просто не хватает бесед с Вами — здесь много достойных людей, но иногда просто необходимо выговориться перед знакомым и небезразличным тебе собеседником.

Если бы Вы знали, как мне сейчас хочется принять ванну, выпить чашку настоящего английского чаю с молоком и бисквитами, завалиться в постель и, наконец, выспаться. Вероятно, мне потребуется для этого целая неделя. Как Вы уже поняли, последние дни времени на сон несколько не хватает. Зато на скуку жаловаться не приходится — вот уже почти неделю мы с бошами соревнуемся, изобретая всякие забавные и неожиданные сюрпризы для развлечения оппонентов. Пока счёт в нашу пользу — как оказалось, у нас больше опытных шутников.

Мне кажется, тётушка, я только теперь начинаю понимать эту землю и этих людей. Странно, во время нашего с Вами вояжа мы проехали почти по тем же местам, где сейчас довелось воевать. Конечно, с тех пор я стал намного старше но, думаю, чтобы понять греков по-настоящему, мне понадобилось пройти с ними по горам между легендарными Олимпом и Оссой, отбиваясь от врага, многочисленного, как орда Ксеркса.

Эти люди… Тётя, они умирают и убивают так, как будто это обычная, привычная работа. Заботит их только то, насколько хорошо и добросовестно она выполнена. Если грек может разменять свою жизнь на две-три вражеских, он считает, что жил не зря, и идёт на обмен без видимых переживаний.

Большая часть наших солдат знает старые мифы хуже любого выпускника частной британской школы, но им это не нужно — они в них живут. Попадись мне завтра среди наших солдат Ахилл или Геракл, вооружённый винтовкой и сменивший паноплию гоплита[19] на снаряжение пехотинца, я просто поздороваюсь с ним, как со старым знакомым, потому что нынешние мои соратники ничуть не хуже.

Знаете, что меня больше всего поражает сейчас? Отношение наших старших офицеров к происходящему на фронте. Такое впечатление, что они ощущают себя зрителями на скачках или боксёрском матче. По долгу службы мне приходится часто мотаться между нашим батальоном и частями экспедиционного корпуса, требуя, выбивая и выпрашивая топливо и боеприпасы. К сожалению, сравнение выходит не в пользу наших соотечественников. Боюсь, что однажды сорвусь и выскажу какому-нибудь полковнику всё, что накипело на душе. Чванливые скоты — по крайней мере, большая часть из тех, с кем приходилось сталкиваться. Видит Бог, с австралийцами и новозеландцами гораздо проще, они, по крайней мере, не чувствуют себя ЕГО наместниками на Земле.

Извините, что не сдержался, но было просто необходимо высказать это, хотя бы на бумаге.

Возможно, некоторое недопонимание между мной и старшими офицерами можно объяснить моим нынешним видом — френч болтается на мне, как на вешалке, похоже, за неделю я потерял фунтов десять, и, судя по нашим рационам, они вернутся не скоро.

На этом вынужден закончить своё послание.

Ваш любящий племянник

Джон Мэллоу.

***

Рыжий и поразительно конопатый парень со злостью пинает свою боевую машину в узкую гусеницу.

— Бракоделы проклятые, только привык к этой жестянке!

Котовский внешне абсолютно спокоен. Это не первый, и наверняка не последний «итальянец», которого придётся сжечь по причине неустранимой поломки.

— Что на этот раз, Василий?

— Да коробка полетела, товарищ капитан! Скрежет, хруст, и сразу заклинило. Тля, грузовики ведь хорошо делают, а тут… Пушка через задницу поставлена, и ломаются через каждые полсотни километров!

— Да уж, не наша работа. Хотя первые двадцатьшестые тоже долго не жили, потом до ума довели. Прицел прострелить, замки пушки и пулемётов выбросить так, чтобы не нашли. Топливо слить, боекомплект распределить между оставшимися машинами. То, что останется, — сжечь.

— Сделаем, товарищ капитан, - уверяет командир танка и с горечью добавляет: — Не в первый раз.

Единственное достоинство итальянской керосинки — очень неплохая пушка, установленная в лобовом листе справа от механика-водителя. Броня тонкая, пулемёты капризные, не от хорошей жизни в маленькой башне вместо одного установлена спарка. Двигатель откровенно слаб, трансмиссия не выдерживает нагрузки, подвеска ломается — дрянной танк, но других нет. Приходится воевать тем, что есть. Даже такая жестянка в умелых руках заставляет идущих по пятам немцев не сильно торопиться.

Что характерно, танкетки того же производителя технически вполне себе надёжны, таскают крупнокалиберные пулемёты и противотанковые ружья, не делая особой разницы между английским «Бойзом» и трофейным «Солотурном».

— Поломка?

Мэллоу поправляет чёрный берет, который третий день носит не снимая — лейтенант гордится тем, что он танкист, вполне освоился за рычагами трофейной немецкой «единички», а его ординарец виртуозно стреляет из башенных пулемётов.

— Коробка передач.

— Это на дороге не починить, — глубокомысленно замечает бритт.

Котовский кивает молча — обсуждать, собственно, нечего.

— Значит, осталось только семь танков, — озвучивает очевидное Мэллоу, и Алексей снова кивает. Добрый Джон считает своим долгом отвлечь комбата от невесёлых мыслей:

— Вчера вы были неподражаемы, господин капитан. Я начинаю подозревать, что немецкое командование информирует вас о своих планах.

— Элементарно, Мэллоу. — Котовский вдруг широко улыбается и вытирает блестящую кожу черепа большим клетчатым платком. — Я просто попытался придумать, как поймать наш батальон на переходе. Оказалось, немецкий командир думал аналогично. Так что ваша лесть не слишком заслужена.

Джон улыбается вместе с Алексеем.

— Никто не сумеет польстить вам сильнее, чем немецкая разведка. Пленные уверены, что против них действует моторизованный полк.

Котовский пожимает мощными плечами:

— Нужно же им как-то оправдать низкий темп наступления. Одними взорванными мостами и завалами в ущельях не отговориться.

***

Любой, кто пробовал соскабливать со щёк и подбородка щетину, смотрясь в зеркало заднего вида и намыливая помазок, смоченный холодной водой, знает, как это приятно. Один хруст щетины под лезвием бритвы чего стоит! Тем приятнее, когда есть возможность воспользоваться для процесса водой горячей.

— Вы сегодня просто волшебник, Браун.

— Стараюсь, господин лейтенант, сэр.

— Спасибо, Браун.

— Сегодня капитан приказал приготовить завтрак пораньше, и повар разрешил позаимствовать часть жидкости из котла для чая, сэр

Хитрый кокни отвечает с каменным выражением лица, очень трудно понять, когда он серьёзен, а когда шутит. Мэллоу не провести — он знает, что его ординарец сейчас веселится от души.

— Как думаете, что сегодня придумает наш командир?

— Солнечный капитан не будет сегодня строить бошам козни, сэр.

— С чего ты так решил?

Браун позволяет себе улыбнуться:

— С самого утра приезжал офицер связи, было ещё темно, да, сэр. А через десять минут мистер Котоффски приказал будить поваров. Думаю, батальон понадобился где-то ещё, господин лейтенант, сэр.

Возмущённый офицер для связи с союзником чуть едва не порезался.

— Почему я узнаю об этом только сейчас?

— А что бы изменилось, разбуди я вас раньше? В батальоне было бы на одного невыспавшегося офицера больше, да, сэр. Вы прекрасно узнаете новости за завтраком, я уже всё приготовил, командир обещал быть, — ординарец смотрит на часы, — через семь минут.

Джон вытирает лицо поданным Брауном влажным тёплым полотенцем, шлёпает по щекам смоченной в одеколоне ладонью.

— Спасибо, Браун. Послушай, на каком языке ты со всеми общаешься? С комбатом на французском, а с остальными?

— Затрудняюсь ответить, сэр. Наверное, на солдатском. Было бы желание понять, договориться можно с кем хочешь.

***

Знакомый зал, непривычная суета. В сутолоке праздничного мероприятия сам себе видишься неуклюжим и неуместным, как трактор в филармонии. Кажется, что твои плечи мешают абсолютно всем и совершенно непонятно, куда деть руки. Впрочем, в трудный момент всегда может выручить проверенный друг.

— Алексий, рад тебя видеть! — Карагиозис демонстративно косится на погоны Котовского, — Поздравляю, ты скоро меня обгонишь!

— Кара, старый чёрт! Как я рад тебя видеть! — Котовский воровато оглядывается и наклоняется к эвзону:

— Слушай, может, ну его, этот бал? Смоемся тихонько, найдём подходящее местечко и отметим встречу как следует?

Грек заливисто смеётся, обращая на себя внимание окружающих.

– Нет, Алексий, этот крест тебе придётся тащить до конца! — и вполголоса добавляет: — Постарайся выглядеть довольным. Всё это снимают для хроники — будут показывать в США, Англии, СССР — по всему миру. И корреспондентов здесь тоже хватает. Для того и затеяли — показать, что мы твёрдо стоим на ногах. Терпи, брат! Считай боевой задачей. А выпить мы и здесь можем. Помнишь — с эвзонами можно пить…

Кара подхватывает со стола пару бокалов с вином, суёт один в руки Алексею, отпивает глоток и смотрит на танкиста.

— С эвзонами невозможно напиться, — отвечает Котовский и отпивает из своего бокала.

Карагиозис подхватывает его под руку:

— Пойдём, я обещал знакомство с тобой одной особе.

Танцы ещё не начались, оркестр наигрывал что-то негромкое и мелодичное. Присутствующие группками собрались у выставленных вдоль одной из стен столов, перекусывают, держа тарелки в руках, и общаются. Недалеко от лестницы на первый этаж Котовский приметил группу советских командиров во главе с Мерецковым — бывшего главного советника Алексей знает, именно он вручал ему «Красное Знамя» за Эльбасан.

Вокруг командующего советским контингентом собрались остальные советники: Арженухин, Ласкавы, несколько штабистов, в петлицах у каждого как минимум по три-четыре шпалы. Адмирала с ними нет — Лавров далеко и слишком занят для посещения протокольных мероприятий. Представитель морского командования в зале присутствует — высокий мужчина, довольно массивный, кажется, что крупная голова сидит прямо на широких плечах, настолько короткая у него шея. Капитан первого ранга Патрилос, старший из советских политработников, что-то втолковывает греческому адмиралу.

Кара тащит Котовского мимо, туда, где мундиры и фраки уступают в числе нарядным платьям. Высокие причёски, туфли на каблуках всех форм и фасонов — война, не каждая может позволить себе следить за последними веяниями моды.

Кружок дам расступается, собеседницы поворачиваются к приближающимся мужчинам.

— Я его привёл и клянусь — это было непростой задачей. Он так ловко научился отбиваться от немцев, что я мог не справиться. Дамы, разве моё тактическое мастерство не заслуживает награды?

— Если бы ты не был действительно неплохим офицером, репутация болтуна таскалась бы за тобой, как хвост за собакой. Представь нас и можешь пьянствовать дальше.

— Лаис, эвзоны не бросают друзей в беде. Особенно если сами в неё завели.

Карагиозис вытягивается и становится серьёзен, как дворецкий в хорошем английском доме:

— Дамы и господа, это и есть Алексий Котовский, гроза фашистов, ночной кошмар Муссолини, известный всей армии как Кожаный Затылок. Гитлеровцы его портрет показывают своим солдатам вместо слабительного. Алексий, это госпожа министр Клио Ренгартен и её дочери, Теодора и Ирини. Язва в зелёном — моя кузина Лаис.

Пока Алексей пытается что-то бормотать про «польщён» и «приятно», Карагиозис продолжает представлять дам, и остальные имена и фамилии не задерживаются у Котовского в памяти. Пока когда госпожа министр и её старшая вежливо, но безжалостно допрашивают узнавшего о своей популярности Алексея, Карагиозис развлекает дам разговором, но его кузина в беседе не участвует — она, не скрывая интереса, рассматривает Котовского. Младшая дочь госпожи Ренгартен делает то же самое, ни на секунду не отпуская мамину ладонь, шестилетняя Ирини не разговаривает с незнакомцами. Взгляд Лаис мешает и отвлекает, Алексей раздражен, на него накатывает злой, почти боевой кураж, и при первых звуках вальса он склоняет голову перед старшей девочкой:

— Мадмуазель позволит пригласить её на танец?

Девочка приседает и подаёт ему руку. Вести в танце десятилетнюю девочку нелегко, но Алексей старается, и, когда музыка смолкает, партнерша искренне его благодарит. За время танца к госпоже министру подошёл высокий советский моряк. В глаза бросаются совершенно седые волосы при не старом, но каком-то неживом лице.

— Мой муж, Иван, — представляет его Клио. — Извините, но нам пора. Было приятно познакомиться.

Старшая дочь всё так же серьёзна:

— До свидания, господин майор. Пожалуйста, не пускайте немцев в Афины, нам с сестрой не хотелось бы снова плыть через море на корабле. Они тонут.

— Я буду стараться, мадмуазель.

Сразу, как только семья Ренгартенов поворачивается к выходу, на погон Алексея опускается узкая женская ладонь.

— Теперь, когда главная соперница уходит, я претендую на всё ваше внимание, майор.

Музыка всё громче, тонкая талия под рукой гибка и послушна, чёрные кудри развеваются в такт движению, а глаза партнёрши кажутся вдвое больше тех, что достались людям от природы. Котовский из всего многообразия танцев с горем пополам умеет танцевать только вальс.

— Ничего, — запрокинув голову, смеётся Лаис.— Останься в живых, и мы с тобой ещё станцуем танго, я научу.

От вальсов, вина и близости женщины голова идёт кругом. Бал заканчивается.

— Всё этот комендантский час, — злится Лаис. — Прежде мы веселились далеко за полночь. Надеюсь, мой кавалер проводит меня до дома?

Из группы расходящихся гостей Алексею машет, прощаясь, Карагиозис — он тоже уходит не один.

Квартира Лаис находится на первом этаже не самого большого двухэтажного дома, совсем недалеко от ратуши, они добираются за каких-то десять минут.

— Надеюсь, ты не сбежишь? — поворачивается спутница к Алексею.

— А как же муж? — обручальное кольцо Котовский заметил в самом начале бала.

— Мой муж уже полтора года живёт в Лондоне, Алексий. Входи.

Оглушённый поцелуем Алексей смотрит, как она поворачивается к нему спиной:

— Помоги расстегнуть платье.

Его пальцы расстёгивают крючки, шуршит ткань, с шорохом опадают на пол детали женского гардероба…

— Если ты не поторопишься, я сама сорву с тебя этот дурацкий мундир...

В комнате стоит полумрак. Лаис пробирается к окну и отдёргивает плотную штору — режим светомаскировки в Афинах соблюдается очень строго. Окна выходят на запад, света в комнате не становится намного больше, но Алексею хватает – он может ещё раз рассмотреть свою женщину.

Лаис довольно высока, с красивой тяжёлой грудью и тонкой талией. Взгляд Котовского опускается к широким женственным бёдрам, жадно любуется обнажёнными ногами. Не слишком длинные, но стройные и сильные ноги спортсменки и танцовщицы. Женщина чувствует его восхищённый взгляд и медленно поворачивается, позволяя любовнику насладиться зрелищем своего тела.

— Лаис, у тебя есть дети?

— Нет, Алексий. Мой муженёк предпочитает кувыркаться с мальчиками. У нас это встречается, знаешь ли.

Опешив, Котовский не может удержаться от расспросов:

— Тогда почему ты за него пошла?

— Молодая была, глупая. Он был красив, как бог, — высокий атлет, широкоплечий, с голубыми, как весеннее небо глазами. И так замечательно ухаживал… Я решила — это та самая любовь, которая одна на всю жизнь. Дура. Он рассчитывал браком ускорить карьерный рост. После того, как отец погиб, большая часть наследства досталась брату, и муж потерял ко мне интерес, а через полгода уехал в Англию — преподавать греческий. Иногда он присылает мне письма.

— Извини, а сколько тебе лет?

Лаис садится на кровать рядом с Алексеем, валит его на подушки, приближает полные губы к его лицу и зловеще шепчет:

— Двадцать пять. Ты связался со старухой, над тобой будет потешаться весь город!

Мужчина не выдерживает, сгребает её в охапку и принимается доказывать, что ни о чём не сожалеет. Время летит незаметно.

— Всё.

Лаис вырывается, спрыгивает с постели и отбегает к двери в туалетную комнату.

— Скоро придёт прислуга. А ещё я хочу есть. Как у тебя с деньгами? Не разоришься, если я затащу тебя в лучший ресторан города?

Два дня отпуска пролетели как один миг.

— Надеюсь, старалась я не зря, и тебе будет что вспомнить, Алексий Кожаный Затылок.

Лаис напряжена, как натянутая струна — потяни чуть сильнее, и, скручиваясь спиралями, со стоном разлетятся в стороны никому больше ненужные обрывки.

— Ты был отличным любовником, мне понравилось. Если захочешь продолжить, и будет возможность — заходи. Провожать не пойду, сам доберёшься.

Котовский проводит рукой по копне чёрных волос, кончиками пальцев касается губ — остановить, пока распаляющая себя женщина не ляпнула такого, чего никогда ему не простит.

— Я не силён в вашем законодательстве, но знакомства у тебя есть, и неплохие. Если буду жив, постараюсь вернуться через месяц. К этому времени ты должна быть свободна и готова снова выйти замуж.

— Кто тебе сказал, что я собираюсь сменить одного картонного мужа на другого?

Она не позволяет себе поверить, в глубине её глаз прячется ожидание боли — сейчас засмеётся, скажет, что пошутил. Или молча пожмёт плечами.

— А я и не спрашивал. Просто сделай это. Я так хочу.

Она пошла его провожать и махнула рукой вслед уезжающему автомобилю.

***

Солнце висит за спиной — почти полдень. Не зря самолёты противника постоянно норовят зайти в атаку с той стороны. Но получается у них редко — зенитчики и истребители с островных аэродромов чаще всего срывают такие попытки. А против солнца попробуй цель разгляди. Это о хорошем.

Остальное — плохо. Оборону в Халкидике немцы взломали сразу в трёх местах. Прорыв непосредственно к Салоникам ликвидировали, но два других закрыть было просто нечем. Всё, что теперь могут добровольцы, — это сдерживать продвижение немцев, не позволить в считанные часы добраться до портов на южном берегу полуострова. Пока получается.

Ерофей движением руля и лёгким толчком педали немного доворачивает танк, загоняет в прицел участок дороги. Ждёт, пока силуэты разнюхивающих обстановку мотоциклистов сольются в поле прицела и отправляет им навстречу осколочный так, чтобы снаряд ударил в грунт просёлка с небольшим недолётом. Когда ветер относит клубы дыма в сторону, на дороге стоит только один мотоцикл из четырёх — два опрокинулись в кювет, последний, развернувшись, удирает. Трупы в стоящем на дороге «Цундапе» уже никуда не торопятся — один навалился грудью на руль, второй запрокинулся в коляске.

Ерофей, не дожидаясь команды, даёт задний ход, разворачивается и отводит танк на полкилометра южнее, к заранее выбранному укрытию — сейчас фрицы развернут передовые части и попытаются атаковать его старую позицию, их по очереди трепанут два экипажа, стоящие теперь ближе к переднему краю. Потом снова придёт очередь их танка выпустить пару снарядов. Если немец попробует обойти, наткнётся на такую же подвижную засаду — батальон перекрыл чуть не половину полуострова. Хорошо придумал капитан — немцы несут потери, хоть небольшие, но обидные, и топчутся почти на месте, а сделать ничего не могут — танкисты в полноценный бой не ввязываются.

Вот только жара… Жуков делает пару глотков из фляги и открывает люк — минимум полчаса можно отдохнуть.

Перекусили, чем бог послал, и снова приготовились к бою. В этот раз подловить фрицев не получилось — они пробрались по бездорожью и вызвали артиллерийский огонь — пришлось уходить с позиции, наугад саданув пару семидесятипятимилиметровых фугасок по заросшим кустарником вершинам — туда, где померещился в листве блеск оптики. Ерофей придавил педаль подачи топлива, на четверть повернул рулевое колесо, обходя торчащий у обочины валун, и земля с грохотом ударила в левую гусеницу, танк тряхнуло, смотровые щели заволокло дымом, но Ерофей этого уже не увидел — медленно сполз с сиденья и завалился набок.

Карта развёрнута на паре столов, намертво прибитых в кузове итальянского грузовика, — управлять разбросанными на фронте в три десятка километров ротами и взводами из танковой башни невозможно. Не будь Греция такой гористой, ему банально не хватило бы сил, а так — километров много, дорог мало. Немецкая пехота просачивается по бездорожью, но натыкается на второй эшелон. В любом случае, таким макаром им отходящих греков не догнать, потому что эллины топают по дорогам. Михаил должен выиграть для них сутки. За это время пехота укрепится перед гаванями, прикрывая эвакуацию.

— Товарищ капитан, наш француз при отходе подорвался на мине! — связист уставился поверх борта невидящим взглядом, сейчас он состоит изо рта и ушей.

— Все живы, но у Жукова отнялись ноги.

Фунтиков на минуту замирает — обдумывает ситуацию.

С сильным, опытным и умным врагом нельзя воевать по шаблону. Несколько часов, всего несколько часов, а кто-то на той стороне уже всё понял, нашёл слабое место и наказал за тупость. Французский танк не починить, хотя есть чем — просто не успеть, немцы наверняка сейчас усилят давление, а устраивать классическое сражение из-за одного танка нельзя, потеряешь больше, провалится весь центр. Значит…

— Дай связь с Сонькиным.

Через несколько секунд связист протягивает Михаилу микрофон и головные телефоны.

— Василий, почему у тебя фрицы как хотят мины устанавливают? По канавке проползли? А думать бабушка твоя станет? Расслабился, да? Значит так, танк сжечь, при отходе движения по дорогам избегать, в узких местах проверять путь — только что установленную мину так просто не спрячешь. И смотри Василий, они постараются этот фокус повторить — вывернись на изнанку, но этих сапёров кончи, понял? На выдвижении лови, пока головной танк обходят, они удобное место для наблюдения искать станут. Думай, Вася, всё время думай, за себя и за немцев. Отбой связи.

И снова связисту:

— Вторую и третью давай.

Михаил пятнает карту пометками — короткие доклады в голове командира складываются в подробную картину происходящего. Наступающие немецкие войска несут потери, спотыкаясь на каждой кочке. Танкисты выполняют свою задачу, разменивая на часы и минуты машины и экипажи.

Зенитка, которую незаметно для его людей немцы вытолкали на укрытую позицию, разносит обстрелявший очередной дозор БТ.

Группа разведчиков в глубоких немецких касках засекает позицию очередного танка, радист собирается наводить огонь артиллерии, но в самый центр группы падает осколочно-фугасный снаряд, выпущенный одной из двух последних батальонных самоходок, уцелевших настигает огонь трёх танковых пулемётов Т-28.

Группа пикировщиков, прилетевшая по наводке «костыля», второй день чудом уклоняющегося от атак греческих истребителей, вываливает бомбы на один из взводов на самом правом фланге. Опытные экипажи рывком выводят машины из-под удара, но одному из БТ осколок разбивает гусеницу. Три уцелевших танка вынуждены выдержать серьёзный бой, прикрывая ремонтирующих свою машину сослуживцев.

Немец ползёт через густую, но жёсткую траву, подтягивает за собой противотанковую мину в брезентовом чехле. Возможно, это тот самый, что вывел из строя «француза». Ползти неудобно, но этот фриц опытен и силён, он уверенно подбирается к цели, не зная, что его ровесник с Орловщины уже установил прицельную марку у него на пути и кончиком сапога удерживает педаль спуска, ожидая, когда труженик войны выползет на удобное место. Осколочный сорокасемимилиметровый входит фашисту в поясницу, разрывает практически пополам, но отказывающийся верить в свою смерть человек пытается ползти, слабеющими руками пытается тянуть к себе куст сизой полыни, поливает землю смесью крови и дерьма, вываливающегося из рваной мешанины сизых кишок. Потом голова утыкается в траву, тело дёргается в последний раз и замирает.

Горят немецкие разведывательные броневики — командир танка удачно выбрал место, уничтожил сначала замыкающий, потом головной и сейчас азартно выцеливает последнего. Немец маневрирует, прикрывается дымом, никак не получается всадить в него снаряд. Выстрел — промах, ещё один – снова мимо…

Близкий разрыв тяжёлого снаряда опрокидывает Т-26 набок, сорванная взрывной волной башня улетает в сторону. Командир и заряжающий погибают мгновенно, оглушённый механик-водитель через несколько минут выбирается из корпуса, квадратными глазами находит остатки башни и падает, срезанный пулемётной очередью.

С каждым часом гавани южного побережья всё ближе, всё меньше танков остаётся в батальоне, но фронт укорачивается, и немцев удаётся сдерживать.

Боли нет. Кажется, что ниже пояса тело просто исчезло. Наверно, это очень плохо, это приговор — инвалидность, ты стал просто беспомощным куском мяса, способным только есть, пить и ходить под себя. Но Ерофею не хочется об этом думать. Ему совсем ничего не хочется. Жуков лежит, бессмысленно уставившись в безоблачное летнее небо — чужое, лишённое облаков, выгоревшее на солнце, и молчит. Молчит, когда парни вытаскивают его из подбитого танка, молчит в идущей на юг машине, на носилках… Односложно отвечает на вопросы врача…

— В госпиталь. Срочно. Что-то из этой посуды, — врач осматривает теснящиеся в гавани рыбацкие каики, шхуны и прочую водоплавающую мелочь, ожидающую эвакуирующихся, — идёт на Лерос?

— Сейчас узнаю, товарищ военврач.

Через полчаса носилки с Ерофеем устанавливают на палубе небольшого кораблика или катера, перед надстройкой, похожей на будку не очень крупной собаки. На носу пара греков в цивильном неумело возится с укреплённым на самодельной тумбе крупнокалиберным итальянским пулемётом. Некоторое время спустя палуба начинает дрожать — Жуков лопатками ощущает эту дрожь. Загорелый парень — босой, из всей одежды на нём только грязные полотняные штаны, сбрасывает с тумбы верёвочную петлю, перепрыгивает на борт, и мир вокруг Ерофея начинает покачиваться — баркас вышел в море. Плеск и небольшая качка баюкают, боец закрывает глаза и засыпает.

Будят его испуганные крики моряков. Повернув голову, Жуков видит, как греки разворачивают пулемёт на левый борт, потом на правый, дают несколько очередей, потом по доскам хлещут пули, и над баркасом с рёвом проносится самолёт. На палубе валяется расчёт пулемёта — один из греков ещё что-то мычит, второй не подаёт признаков жизни. Из-за собачьей будки тоже слышны стоны и крики раненых. Баркас пытается поворачивать, но там, над морем, самолёт с крестами стал в вираж, собирается делать второй заход. Ерофей вываливает непослушное тело с носилок и ползёт к такому далёкому пулемёту. Гладкая палуба скользит под ладонями, но сила в руках ещё осталась. Жуков добирается до тумбы, цепляется за неё и одной силой воли подтягивает себя к рукоятям пулемёта. Он не думает о непослушных ногах — у него есть цель. Эта цель, распластав крылья над морем, несётся к нему, сверкая плексигласом кабины. Они открывают огонь одновременно — пулемёт в руках танкиста дрожит, выплёвывая очередь навстречу сдвоенным вспышкам, что мелькают над капотом приближающегося истребителя. Время для Ерофея будто растягивается, вписанный в проволочные круги прицела мессер медленно приближается, увеличиваясь в размерах, от него что-то отлетает, потом правую ногу будто обливают кипятком, и рукоятки пулемёта выскальзывают из пальцев, Жуков падает на залитые кровью доски. За самолётом в воздухе остаётся белесый прозрачный след, он больше не собирается атаковать — набирает высоту и уходит к горизонту. Когда к Жукову, наконец, прибегает сопровождающая раненых греческая медсестра с наскоро перевязанной головой, Ерофей сидит, прислонившись спиной к тумбе, зажимает обеими руками простреленное навылет бедро и матерится в пространство. От счастья. Потому что простреленная нога — болит.

Сержант Жуков умер от заражения крови через три дня после эвакуации в госпитале советской военно-морской базы на острове Лерос.

Вывезти танки морем не получится. Не потому, что нет времени, банально нечем грузить. И не на что. Попытка соединить общим настилом пару шхун и загнать туда маленький «гочкис» по самодельному пандусу едва не закончилась трагедией. Обошлось, конечно, мелководье, — механик вынырнул, даже не сильно испугался, корабли почти не пострадали. А танк… Всё равно гробить, чтобы врагу не достался.

Технику придётся уничтожить. Умом это понятно, но своими руками ликвидировать машину, которая полгода была домом, укрытием и грозным оружием? Будто сам себе ногу отпиливаешь. Тупой пилой.

Немцы очередной раз получили по арийским мордам — греческая артиллерия работала на расплав стволов, не жалея снарядов, потом атака пехоты, поддержанная танками Фунтикова и самолётами с островов — фрицев гнали километров пять. Теперь минимум до вечера они будут приводить части в порядок, подтягивать артиллерию и ждать, когда уйдут от берега крейсера и эсминцы союзников — наступать под обстрелом главных калибров они не решатся.

Михаил с башни своего танка осматривает окрестности. Все гражданские и большая часть пехоты уже эвакуированы на острова, остатки прямо сейчас поднимаются по дощатым сходням, устало оглядываясь на остающийся за спиной берег. Десятки тяжёлых грузовиков, которые тоже невозможно вывезти маломерным флотом, горят вдоль берега, создают какое-то подобие дымовой завесы. Экипаж с кислыми лицами собрался внизу, у ног — вещмешки с личными вещами и снятые с установок пулемёты. Баданов суетится, не знает, что ещё прихватить с собой, — Фёдор напоминает Фунтикову хозяйку большой, состоятельной семьи на пожарище сгоревшего дотла дома.

Михаил проводит рукой по шероховатой броне. Оспины от пуль, оставленные осколками шрамы… Танк кажется живым существом, со своей памятью, привычками — даже болячки его, все эти изношенные диски фрикционов и разболтанные передачи, которые Гриша Белоконь учитывал, не задумываясь.

Михаил встаёт в полный рост, поднимает над головой вытянутую вверх правую руку: «Внимание!»

Выжидает, когда командиры танков повернутся к нему, и бросает руку вниз.

— Поджигай!

Танкисты поэкипажно тянутся к спуску, сначала медленно, оглядываясь на разгорающееся над моторными отсеками пламя, потом быстрее, переходят на бег — поди угадай, как скоро начнёт рваться неизрасходованный боекомплект. Убедившись, что горят все танки, Михаил опрокидывает стоящую на моторном отсеке канистру и спрыгивает на землю. Фёдор протягивает командиру самодельный факел. Щёлкает трофейная зажигалка. Привязанная к кривой палке горящая тряпка летит на корму. Огонь загорается с чуть слышным хлопком, сначала бесцветный и бездымный. Когда пламя выбивается из вентиляционных решёток, над ним поднимается тяжёлый чёрный дым.

— За мной, — негромко роняет капитан и первым направляется к берегу. Он не оглядывается. Этот кусок жизни окончен, и стыдиться его не придётся. Но слишком мерзко на душе у капитана Фунтикова, будто он только что вновь пересёк каталонскую границу и спиной ощущает паскудные улыбочки французских пограничников.

Глава 10. Операция «Леонид»

Мерецков собран, спокоен и деловит.

— Садитесь, товарищи. Перед совещанием с союзниками предлагаю ознакомиться с обстановкой, сложившейся на нашем фронте в настоящее время. Захар Харитонович, прошу.

Ласкавый выходит к карте, берёт указку, кашляет в кулак, прочищая горло.

— Как вам уже известно, в настоящее время линия фронта проходит…

Адмирал Лавров не слишком внимателен — линия фронта вторую неделю не двигается. Вот информация о соотношении сил это уже интересно.

— За время боёв в Албании и северной Греции противник понёс значительные потери. По нашим данным, полностью уничтожена шестая танковая дивизия, разгромлены и отведены на переформирование сорок четвёртая, семьдесят девятая пехотные и вторая горнострелковая дивизии. Более половины состава потеряли двести пятьдесят четвёртая пехотная и шестнадцатая танковая. В соединениях пятнадцатого и восемнадцатого армейских корпусов потери личного состава составляют до тридцати-сорока процентов убитыми и ранеными. Наиболее боеспособным у немцев является шестнадцатый армейский корпус, действовавший на второстепенном направлении — там потери составили не более десяти процентов, следовательно, по расположению этих частей мы можем отслеживать намерения вражеского командования — этот корпус наверняка будет использован на направлении главного удара.

Самым важным следует считать урон, который удалось нанести танковым силам противника — по имеющимся сведениям, подтверждённым данными авиаразведки, у противника в строю осталось около ста танков всех типов, что с учётом гористой местности существенно снижает возможности противника по ведению маневренных наступательных действий. Как весьма значительные, оцениваются потери врага в автомобильной технике.

Кончик указки постукивает по карте, этот рваный ритм не даёт слушающим впасть в дремоту.

— После провала попытки обойти позиции укреплений линии «Леонид» путём захвата острова Саламин, противник перешёл к позиционному способу ведения войны. В настоящее время активно работают над ремонтом дорожной сети, есть информация о попытках строительства железной дороги от территории Югославии до Салоник — вероятно, противник испытывает трудности с обеспечением своей группировки.

Несмотря на значительные потери, авиация союзников не допустила захвата германскими ВВС господства в воздухе. Мало того, можно считать, что в настоящее время с учётом переброски на аэродромы Пелопоннеса ещё двух эскадрилий британских истребителей типа «Харрикейн», преимущество в воздухе у нас. Если бы не переброшенные из Италии и Болгарии подкрепления, можно было бы говорить об уничтожении вражеской авиации — в последние дни самолёты люфтваффе в воздух практически не поднимаются. С учётом огромных потерь, которые гитлеровская авиация несёт в Советском Союзе, вероятность усиления немецкой авиации в Греции оценивается нами как незначительная. С другой стороны, отмечен рост выпуска самолётов и уровня подготовки экипажей итальянской авиации.

На сухопутном фронте итальянские силы невелики — более-менее боеспособны четыре из шести пехотных дивизий, их возможности по ведению наступательных действий крайне малы. Сухопутные части болгарской армии на фронте не появлялись.

Греческая армия понесла значительные потери в живой силе и технике. Потери составляют до сорока — пятидесяти процентов, кроме того, три дивизии из Халкидики и Салоник пришлось эвакуировать на острова. На линии «Леонид» обороняются десять греческих пехотных дивизий, ещё четыре пехотных и кавалерийская дивизия находятся в резерве. Дивизии имеют значительный некомплект личного состава и артиллерии, ситуация с боеприпасами достаточно напряжённая. Британские силы представлены двумя пехотными дивизиями, стоящими во втором эшелоне обороны и бронетанковой бригадой сокращённого состава. Советские добровольческие части понесли значительные потери и состоят из бронетанковой бригады неполного состава и нескольких артиллерийских и противотанковых частей.

Исходя из анализа возможностей противника и наших, в настоящее время ни одна из сторон не имеет сил для ведения активных наступательных действий…

***

Горы. К ним Алексей привык, забывать начал, как выглядит ровная линия горизонта. К склону ближайшей прилепился очередной монастырь – древний, славный чудесами и религиозными подвигами монахов, в общем, ничем не отличающийся от большинства греческих монастырей. Впрочем, это не мешает большинству подчинённых Котовского истово креститься на его купола – силён ещё в греках религиозный дурман, очень силён. А своих, комсомольцев да коммунистов, в батальоне остаётся всё меньше. Вчера пришлось распрощаться с Мэллоу — командир бригады нашёл для него взвод. С кем теперь греческую мифологию обсуждать? Не с греками же!

Впрочем, Алексею и без мифов есть чем заняться — третьего дня получил подкрепление, с Крита, из ремонтных мастерских привезли пяток танков. Всё те же итальянские 11/39, но малость доделанные — сменены башенные пулемёты, чуток усилена подвеска — что из этого получилось, ещё предстоит оценить. Пришло пополнение. Народ всё больше обстрелянный, из госпиталей, но учить один чёрт приходится заново — под себя.

За всей этой чехардой никак не удаётся вырваться в столицу, хоть до неё рукой подать, пара часов езды на автомобиле. Только вырвать пять-шесть часов на эту поездку совершенно невозможно. Хорошо хоть почта работает исправно — письма приходят почти каждый день. Алексей успевает отвечать в лучшем случае через два на третье. Лаис не обижается. Первые её письма были, как танец на минном поле — каждое слово выверено, за любой фразой — осторожность, страх и недоверие. Сейчас от этой натянутости не осталось и следа, Котовский ежедневно получает развёрнутый и обстоятельный отчёт о жизни своей женщины, изрядно приправленный иронией, иногда переходящей в сарказм. После тяжёлого, заполненного хлопотами дня чтение исписанных чётким, округлым почерком листков согревает Алексею душу.

Хуже другое. Котовский помнит, с каким настроем шли греки вышибать итальянцев. Гнев, возмущение, общий порыв — наказать, выгнать, сбросить в Адриатику и вернуться домой, к семьям, к работе. Продолжать жить. Была радость, пусть злая, кровожадная, но была. С того момента, когда в войну ввязались гитлеровцы, прошло всего ничего, а настрой изменился радикально. Нет, сдаваться его усатые бойцы не собираются. Но радости больше нет. Её сменила угрюмая решительность. Большая часть страны оккупирована врагом, ни рядовые бойцы, ни офицеры не видят шансов на скорое контрнаступление. Все понимают — как только вермахт сможет подтянуть резервы, наступление продолжится. Его ждут, многие даже с нетерпением. Эллины собираются умирать, прихватив на тот свет как можно больше врагов. Боевая учёба превратилась во вторую религию, люди доводят себя тренировками до изнеможения, приходится следить и останавливать самых упёртых. Недавно взвод новичков без разрешения покинул расположение батальона. Самовольщиков нашли на приспособленном под тактическое поле косогоре — отрабатывали захват позиции с последующим отходом и засадой на преследующего противника.

Котовский досмотрел до конца, после чего собрал в кучу и смешал с грязью — не за тренировку, за плохое исполнение. На следующий день выполнение той же задачи показал взвод, собранный из ветеранов батальона.

— Поняли разницу?

Пополнение стояло, опустив глаза.

— То, что вы хотите учиться — замечательно. Только поверьте мне, воины, нельзя за сутки научиться ПРАВИЛЬНО работать так, как это делают наши ветераны. Что будет с человеком, который за раз попытается съесть столько еды, сколько нужно на неделю? Вижу, знаете. И что, много ему с того будет пользы? Так почему вы решили, что мы даём меньше, чем вы способны осилить? Не торопитесь, всё покажем, всему научим. Только взаимодействию с реальными танками придётся учиться в бою – мало их, и топлива тоже мало, но поверьте мне, воины — с танками воевать легче, чем без них. И ещё — спасибо вам. Я вижу — с такими бойцами наш батальон ещё не одну тысячу немцев уложит в каменистую греческую землю. Сейчас перерыв на десять минут, потом занятия по плану.

Равняйсь! Смирно!

Котовский осмотрел ряды бойцов, остался доволен.

— Вольно, разойдись!

***

Даже в молодости она не была красавицей — коренастая крепкая крестьянка с грубыми, привыкшими к тяжёлой работе руками. Муж так и сказал после свадьбы:

— Я на тебе не для красоты женился, работай давай.

И она работала — мотыжила землю, пряла пряжу, давила босыми ногами виноград, носила кувшины с водой и корзины оливок. Пекла хлеб, шила, стирала — мало ли работы в маленькой горной деревушке? Рожала. Растила детей, нескольких — хоронила. Жила. Умер муж — надорвался, но телегу с ребятишками, чужими, остановил, не дал скатиться с кручи. Выросли и переженились дети. А теперь она сидит на пороге сарая и не знает, как быть дальше. Даже не пытается прикрыть покрытое синяками тело обрывками одежды — зачем? Разве теперь есть смысл его прятать? Кажется, её глаза не видят ничего вокруг — ни лежащего у ног собачьего трупа, ни отброшенного к забору тела младшего сына — хромой парень попытался защитить небогатое семейное добро. В доме ещё стонет невестка, на вопли у неё уже нет сил, но эти стоны почти не слышны за довольным гоготом этих, которые пришли под вечер.

Не все чужеземцы тешат похоть, измываясь над беспомощным женским телом — их пришло много, больше двух десятков. Те, что измывались над свекровью, сейчас щиплют кур, свежуют коз, волокут из погреба сыры и кувшины с вином. Одному из этих, в серой одежде, что-то понадобилось в сарае, он пинком отбрасывает с дороги ошалевшую бабу.

Она опрокидывается набок, потом медленно ползёт до стены и корчится возле неё, снова таращится куда-то невидящими глазами.

Темнеет. Во дворе вкусно пахнет жареным мясом. Из дома выволакивают тело невестки, бросают к трупу мужа. В доме зажгли лампу, раздаются песни на чужом языке — грубые, похожие на собачий лай. О замерших в тёмном закутке остатках человека просто забыли. Когда веселье начинает стихать, она собирается и пробирается в сарай, широко расставляя истерзанные ноги.

Храбрый завоеватель Эллады мочился на собачий труп, когда острый конец серпа обрушился сзади-справа и перерубил ему гортань. Гефрайтер хрипит, булькает, заваливается вперёд, по булыжникам двора струится арийская кровь.

Она всегда была сильной. Не красавицей, нет. Красавицей не была, а силы хватало. Смогла в одиночку подкатить к двери дома двуколку с сухими кукурузными стеблями.

В горных домах маленькие окна — чтобы зимой не так задувал холодный ветер.

Под пеплом в кострище остались жаркие угли — берёт голыми руками, не обжигаясь. Или просто не чувствует боли? Раздувает пламя, и принимается охапками носить к дому солому и всё дерево, какое только можно найти — остатки дров, старые колёса, поильную колоду, лопату, прочий инструмент. В неё стреляют из окна — это выбраться через такой проём нельзя, выстрелить можно. Пуля попадает в живот, но она всё равно доносит до дома и кладёт в огонь охапку старых виноградных лоз. Потом падает и больше не поднимается. В охваченном огнём доме кричат — совсем не так, как кричали за несколько часов до того.

Перед тем как умереть она всё-таки натягивает на бёдра остаток драной юбки. Пусть не была никогда красавицей, женщиной она осталась до самой смерти.

***

Когда небо падает на землю, сначала дрожит воздух. Он давит на мозг, кажется — нарастающий звук слышишь не ушами, всем телом. Но человек всё равно зажимает ладонями ушные раковины. Хоть помогает слабо, подавить рефлекс почти невозможно. Звук, в котором сливаются шорох, вой и свист, обрывается тяжким ударом, от которого вздрагивает земля. Потом снова толчки, слабее, но дольше. Грохот разрыва, кажущийся тягуче-долгим, растянутым, приходит позже.

Если толчок и грохот накатывают практически одновременно, сразу за ними приходит ударная волна, по барабанным перепонкам бьёт визг разлетающихся осколков и выбитого взрывом щебня. Не дай Бог услышать такое, находясь вне укрытия, — девять шансов из десяти, что больше не услышишь ничего. В окопе чуть легче, по крайней мере, шанс уцелеть значительно возрастает. В блиндаже или лучше того — ДОТе можешь позволить себе мысли на отвлечённые темы — каким калибром лупят на этот раз, сколько стволов, как долго будет продолжаться обстрел. А если разом стреляют десятки, сотни стволов калибром от ста пяти до трёхсот пятидесяти пяти миллиметров, и этот ужас длится больше получаса, психика просто не выдерживает. Укрепления тоже. Немецкие генералы, наконец, нашли применение своей и захваченной у чехов, поляков и французов осадной артиллерии.

Когда канонада замолкает, хочется кричать от невыносимой тишины, которая так же мучительна для слуха, как стоявший до неё грохот. По растёртым в щебень склонам, на которых не то, что травы — лишайника не осталось, карабкаются цепи немецкой пехоты. Совершенно бесшумно, будто шеренги призраков. Не хрустит под сапогами каменное крошево, не лязгают карабины и амуниция. Но с места, где даже по теории вероятности не могло уцелеть ничего живого, по ним стреляют выжившие защитники. Не слыша звука собственных выстрелов передёргивают затворы, выпускают пулю за пулей по лезущим снизу фигуркам. Нет, не призраки — фигурки корчатся, падают, катятся вниз, теряют оружие и каски. Откуда-то с фланга выдаёт длинную очередь бессмертный пулемётчик — сто, тысячу раз разорванный на клочки вместе со своей тарахтелкой. Но нет, строчит, жив, чудило драгоценное! Откатываются враги, тащат раненых, бросают убитых. Скрываются, прикрываясь смрадным дымом химических шашек, и через полчаса сквозь дрожь контуженого воздуха небо в очередной раз падает на перевалы.

Под грохот разрывов к позициям подтягиваются греческие подкрепления. Как только стихает обстрел, они бросаются вперёд — заменить собой тех, кто больше не способен стрелять. Это срабатывает раз, другой. А на третий вместо атаки на перевал без перерыва обрушивается внеочередной артналёт, который не прекращается, а переносится вглубь обороны — теперь снаряды рвутся на путях подхода греческих подкреплений.

В этот раз серые цепи не отступают — прорываются сквозь огонь переживших обстрел защитников, сквозь огонь греческих пушек и миномётов. Кувыркаясь, летят в норы обороняющихся гранаты на длинных ручках, плещут из сопел чадные струи огнемётных выбросов. Оставив на склонах положенное статистикой количество раненых и убитых, гитлеровцы врываются на перевал.

Волнами проходят на север британские и советские бомбардировщики, прорываются сквозь зенитный огонь и атаки истребителей, вываливают на позиции немецкой артиллерии тонны бомб, заставляют на время ослабить огонь, машинами и жизнями экипажей оплачивают столь необходимую пехотинцам передышку. Но самолёты уходят на аэродромы, и снова стонет расталкиваемый снарядами воздух.

Медленно, склон за склоном, перевал за перевалом, но ежедневно, без перерывов шагреневой кожей сжимается территория свободной Греции.

Ночная тревога врывается в жизнь заполошной трелью телефонного аппарата. Эбонитовый ящик заходится в истерике до тех пор, пока спохватившийся дежурный не поднимает трубку, роняя в микрофон дежурное сообщение о том, что он на связи. Потом — топот ботинок посыльных, хриплые выкрики, бегущий к штабу командир. Когда Котовский опускает трубку на рычаги аппарата, бардак прекращается — командирская воля останавливает броуновское движение всполошившегося человеческого муравейника, наполняет его целью, смыслом и задаёт направление. Чёткие команды сметают поднявшийся было гам, успокаивают и подгоняют.

Лязгают затворы, топают бойцы, мелькают фонарики командиров взводов и отделений. Заводятся моторы, их рокот покрывает прочие звуки, будто одеялом. Командирский автомобильчик выезжает в голову колонны, и батальон начинает движение.

Куда? Почему на юг? Грохочущий с утра до вечера фронт совсем с другой стороны! Ответ приходит слишком скоро — езды до Коринфского залива всего ничего.

У моста через пролив идёт бой. Из последних сил отбивается атакованная с двух сторон охрана. Весело догорает на прибрежной мели торпедный катер — один из тех десятков, что доставили к месту десантирования итальянских штурмовиков.

Ну, твари! Разглядев, кто посмел замахнуться на самую важную нынче дорогу Греции, бойцы будто срываются с цепи — за время войны итальянских фашистов привыкли ценить где-то на уровне крыс. Батальон атакует с колёс, разворачивается в линию почти без остановки. Броня подтягивается к пехоте, прикрывает огнём пулемётов и пушек. Миномётчики вешают над побережьем несколько осветительных мин. В один из кругов света влетает не усевший ещё разогнаться MAS[20], и взрывается, наткнувшись бензобаком на осколочный снаряд из танковой пушки. Какое-то время на поверхности моря горит разлитый бензин.

На удивление, попавшие под удар итальянцы не бегут и не торопятся сдаваться – они разворачивают фронт и, умело прикрываясь прибрежными скалами, открывают шквальный огонь из автоматов. Вот тут и дают себя знать вбитые часами занятий рефлексы. Бойцы Алексея не лезут врукопашную, рассыпаются, прижимают противника огнём — из укрытий итальянцев выбивают миномётчики. Ободрённые поддержкой защитники моста бьют в спину десанту из автоматических пушек, но враг отбивается до последнего. Только когда вслед за «Яном Жижкой» проходит вдоль берега по мелководью танковая рота, густо поливая берег пулемётным огнем, выжившие фашисты начинают бросать оружие.

— Быстрее, быстрее! — как заведённый, повторяет пробравшийся к Котовскому греческий майор. С другой стороны пролива к мосту ломятся итальянские парашютисты — не иначе как те самые, что брали вместе с немцами Мальту. Пленных, наскоро лишив оружия и боеприпасов — а заодно и всего приглянувшегося победителям имущества, сдают на руки крепко потрёпанным, очень злым зенитчикам. Вскоре грузовики и бронетранспортёры с пехотой вслед за танками втягиваются на мост — времени на передышку просто нет. Замыкают колонну миномётчики и противотанковая батарея. Слева, за полосой невидимой пока воды, над горами, начинает светлеть небо.

Далеко на северо-востоке передовые роты вермахта завязывают бой на южной окраине Киева. Паршиво начинается август сорок первого.

Форма на трупах итальянских парашютистов незнакома. Интересно. Те, что высаживались с катеров — хорошо известны, обычная фашистская милиция, чернорубашечники, правда, какие-то наскипидаренные. А с такими встречаться не приходилось — крепкие, очень хорошо тренированные парни, эмблема интересная — меч, парашют и золочёные крылья. Пленных нет — раненых итальянцы утащили с собой.

— Фольгоре[21], — читает кто-то надпись на каске.

Командир выбитого на четыре пятых греческого взвода кивает. Он ранен дважды, к счастью, легко — пуля зацепила правое плечо, осколок мины из сорокапятимилиметрового миномёта распорол кожу за ухом.

— Они высаживались в нескольких местах одновременно. Сначала сыпанули зажигалками, не в цель, просто так, потом выбросили десант. Парашютисты очень быстро добрались до нас и дрались, как черти. Если бы не ваши танки… — лейтенант сглатывает, машет левой рукой.

— Учтите, у них отличные миномётчики. Миномёты дрянные, обычное итальянское барахло, но бьют очень, очень метко. Пулемёты, автоматы и целое море наглости, как будто не итальянцы совсем. И их много, — сотни, может быть, тысячи.

— Спасибо, — Котовский бережно пожимает греку руку и возвращается к своим бойцам. На багажнике командирского «кюбельвагена» удобно разворачивать карту, правда, мешает запасное колесо.

По мосту с северного берега тянутся колонны пехоты — для ликвидации десанта срочно перебрасывают полки из дивизий второго эшелона, но Алексей не собирается ждать — слишком дорого время, нельзя дать парашютистам возможность закрепиться. Судя по всему, у него преимущество в тяжёлом вооружении, броне и скорости перемещения, значит — блокировать десантников с нескольких сторон, давить огнём пушек, миномётов, добивать танками, а пехоту использовать для удержания позиций.

Котовский поворачивается к командирам рот и батарей:

— Так, товарищи…

***

Раскалившаяся на полуденном солнце броня обжигает руки сквозь тонкую ткань комбинезона.

— Алекс считает, что отношения механиков с трофейными итальянскими танками одиннадцать дробь тридцать девять, это секс. Интересно, как он оценил бы то, что мы делаем сейчас?

Грустно ухмыльнувшись своим мыслям, второй лейтенант Мэллоу осматривает возвышающиеся над люком моторного отсека худые зады механиков. Ему страшно хочется закричать, выругаться и пнуть в каток свой командирский танк, но он сдерживается — это было бы поступком, недостойным офицера и джентльмена.

Тяжёлый крейсерский танк марк два… Концентрация лжи в названии машины просто выдающаяся. Самая толстая броня — тридцать миллиметров, на фоне современных машин это даже не смешно. Скорость в двадцать шесть километров в час и запас хода в сто миль жирным крестом перечёркивают характеристику «крейсерский». Уродливый гибрид пехотных и крейсерских машин унаследовал от обоих родителей худшие черты. В дополнение к этому техническая надёжность А-десятого выражается отрицательными числами. С учётом того, что машины третьего королевского бронетанкового полка не вчера вышли из заводских ворот, непонятно, кто на ком ездит — экипажи на танках, или наоборот. Джону иногда кажется, что танки взвода выходят из строя до того, как их заводят. Так что по меркам Котовского отношения механика и А-десять это наверняка изнасилование человека машиной, многократное, в особо извращённой форме.

Вакансия командира взвода в третьем эскадроне полка появилась по причинам, никак не связанным с боевыми действиями. Скорее, это был несчастный случай на производстве. Предшественник Джона проникся информацией о потерях, понесённых греческим народом в борьбе с фашизмом, и решил в меру сил и способностей принять участие в восстановлении его численности. Предложил, так сказать, услуги породистого производителя. Причём, как электрический ток, устремился к цели по кратчайшему пути, который пролёг через постели пирейских портовых шлюх. Несоблюдение техники безопасности, врач, госпиталь — и мистер Мэллоу получил возможность возглавить третий взвод героического третьего эскадрона.

В отличие от машин, этих уродливых головастиков, поставленных на непропорционально узкие гусеницы, люди ему понравились. Спокойные, уверенные в себе, хорошо обученные парни. И никакого боевого опыта. Во всём эскадроне, да и в полку врага не на фотографиях видели единицы. Джон думал, что его просто разорвут на куски, выпытывая информацию о противнике, его вооружении, тактике, слабых и сильных местах. Наивный! Его, конечно, немедленно допросили — о совместных знакомых, о скачках, о том, какая команда, по его мнению, в этом году выиграет чемпионат по регби…

И ни слова о немцах, которые в паре десятков километров отсюда взламывают греческую оборону. Попытки Джона свернуть беседу на военные темы были мягко пресечены командиром роты.

— Мистер Мэллоу, всю информацию о противнике, которую командование сочтёт нужным нам сообщить, доведут до господ офицеров на соответствующем брифинге.

Намёк более чем прозрачный, но Джон, отравленный опытом боёв и миазмами одержимости, без сомнения, исходившими от Котовского, уже не мог остановиться. Он вместе с механиками возился с моторами и перебирал подвески, выбивал запасные части — в этом ему также пригодился накопленный ранее опыт. Он гонял взвод по окрестным горам, заставляя карабкающиеся по склонам экипажи по-дурацки имитировать действия в танке.

У коллег даже начало появляться подозрение — а джентльмен ли в самом деле мистер Мэллоу?

Подозрения развеял сам командир полка. Услышав о странном поведении нового взводного, господин полковник пожал плечами и пояснил, что некоторая экстравагантность поступков и чудачество весьма присущи выпускникам Итона и Кембриджа.

Чудить — это несомненное право каждого бритта, нисколько не ставящее под сомнение его право находиться в обществе. Джона простили и перестали на него коситься.

Подчинённые поворчали и смирились, даже начали гордиться тем, что их взвод не такой, как другие. «Беспокойные ребята» — так они стали себя называть. «Шило в заднице» — стали называть их остальные.

Немцы очередной раз прорвали греческую оборону и вплотную приблизились к позициям британских дивизий. Третий бронетанковый получил приказ решить проблему тяжёлой германской артиллерии раз и навсегда, эскадроны выдвигаются на исходные позиции перед атакой.

Лязгает крышка люка.

— Можем продолжать движение, господин лейтенант, сэр!

— Очень хорошо, Билл.

Экипажи скрываются под бронёй, взвод продолжает движение, догоняя ушедший вперёд эскадрон.

Место для контрудара выбрано грамотно — достаточно большая, почти ровная долина между двух горных хребтов. Прорвавшиеся через гряду боши стремятся на плечах отступающих греков проскочить открытое место, чтобы не дать им времени на организацию обороны. Это дважды хорошо — говорит о том, что укрепления британских дивизий не замечены воздушной разведкой, и даёт возможность поймать врага грамотно организованной атакой.

Северные склоны хребта достаточно густо покрыты деревьями и кустарником, чтобы греки считали местность лесом. Сосредоточившиеся на опушке эскадроны надёжно укрыты от посторонних взглядов, а танкистам разворачивающееся сражение видно как раз неплохо. Картина очень похожа на игру в солдатики на лоскутном одеяле, только одеяло очень большое, а солдатики маленькие. Греки не бегут — они организованно отходят, огрызаясь короткими контратаками, немногочисленные батареи полевой артиллерии время от времени разворачиваются, дают два-три, много — пять залпов, стремительно сворачиваются, цепляют пушки к упряжкам и, нахлестывая лошадей, меняют позицию. Не просто так — через несколько минут на оставленном артиллеристами месте начинают рваться тяжёлые гаубичные снаряды. По мере продвижения боя на юг огонь германской артиллерии слабеет — ей не хватает дальности. Значит там, за хребтом, немецкие расчёты цепляют свои гаубицы к транспортёрам и грузовикам, запрягают в зарядные ящики вереницы откормленных крепких битюгов с коротко подстриженными хвостами и начинают движение следом за наступающей пехотой. Именно в тот момент, когда наибольшее количество пушек будет не на позициях, а в пути, надлежит нанести встречный удар — сильный, безжалостный и решительный.

— Приготовиться!

То, что время приходит, понятно уже и без команды. На дорогах оставленного союзниками хребта появляются хвосты пыли, поднятые колёсами и гусеницами немецких колонн.

— Заводи!

У союзников нет осадной артиллерии, швыряющей набитые тротилом чугунные чемоданы на пару десятков километров, но полевых орудий достаточно для хорошего артналёта.

Сотни стволов открывают огонь по заранее пристрелянным рубежам, засыпают осколками наступающую пехоту, опрокидывают мотоциклы, заставляют шарахнуться к укрытиям поддерживавшие пехоту броневики.

Джон не отрывается от бинокля. Впереди разбитые, смешавшиеся порядки передовых батальонов, дым от разгорающихся пожаров, в эфире – лай команд, которыми германские командиры пытаются восстановить порядок. Над головами несколькими волнами с рёвом идут на север самолёты, и никого не удивляет соседство в одном строю машин с белыми восьмиконечными и красными пятилучевыми звёздами, а чуть выше на крыльях «Харрикейнов» ясно видны цветные круги королевских ВВС. Первые самолёты сваливаются в пике, атакуют невидимые для танкистов цели, а с юга наплывает новый гул — союзная авиация подняла в воздух всё, что способно нести бомбы и ракеты, всё, что способно прикрыть ударные самолёты от «мессершмитов» и «макки».

— Вперёд!

Под лязг гусениц расступаются перед глазами кусты, распахивается обзор, увеличиваются, наползают куски лоскутного одеяла, превращаются в поля, сады и виноградники. Началась Работа — та самая, с большой буквы.

— Билл, Лесли, на два часа – пулемёт, огонь!

Очереди двух своих машинок, серые фигурки вскидываются, падают, замолкает огонь, прижимавший к земле бросившихся в контратаку греков.

— На пол двенадцатого, броневик в винограднике!

Навстречу очереди автоматической пушки бьют двухфунтовки всех трёх машин взвода. Автомат затыкается, после второго залпа над лозами поднимается столб чёрного дыма.

Немецкая пехота бьёт навстречу из противотанковых ружей, серые фигурки вскакивают из-за межевых кустов, замахиваются связками гранат — чаще всего безуспешно, спешащие за танками греки воюют не первый месяц. По противотанковым ружьям и гранатомётчикам стреляют все, кто видит. Немецкие части смяты, теперь их очередь пятиться, огрызаясь пулемётными очередями. Потери в танках — единичные, но в наушниках всё чаще слышны доклады:

— Продолжить движение не могу, разрыв левой гусеницы

— Вышла из строя коробка передач!

— Перегрев двигателя, вынужден прекратить движение!

Проклятые гробы один за другим выходят из строя, взвод Мэллоу пока в порядке, а навстречу из клубов пыли выкатываются…

Джон несколько секунд не понимает, что в открывающейся картине неправильно. Эти танки, они должны быть с нашей стороны фронта! Почему на серой броне кресты? Потом вспоминает: командирский танк Котовского — трофей, и всё становится на свои места.

Немцев больше, чем британцев, за силуэтами панцеров чешской разработки видны машины крупнее, ещё угловатее — будто на коробку из-под ботинок уронили сигаретную пачку с торчащим окурком. Немецким генералам тоже надоел темп наступления в пару километров в день, они бросили в бой слегка подлатанные батальоны своей последней танковой дивизии.

При соотношении два к одному переть в атаку — поступок, несомненно, героический, но отравленное Котовским сознание больше не откликается болезненным восторгом на чеканные строфы Теннисона. Искусительница память отзывается в ушах ехидным голосом русского майора:

— Джо, глупо прятаться там, где тебя будут искать в первую очередь! В кустах, за деревом, за большим камнем врага ищут сразу, как только услышат первый выстрел твоей пушки. Прятать танк нужно там, где его не будут искать. Это касается не только танков, противотанковые батареи тоже будут маскировать по этому принципу, но мы-то с тобой танкисты, да, Джон?

— Взвод, делай как я!

Удобная, совершенно незаметная с немецкой стороны ложбинка, до пушечных масок укрывает все три танка взвода. Впереди, ярдах в семидесяти, вдоль небольшого ручья тянутся заросли кустов и шелковичных деревьев. Верхушки крон шелковиц, что растут ниже по склону, немного мешают целиться, зато служат дополнительным укрытием.

— Наводить точнее! — не может удержаться от ненужной команды Джон.

— Огонь!

Первый снаряд рикошетит от немецкой брони, но в тот же панцер влетает меткий снаряд второго экипажа. Джейми О’Хиггинс, наводчик третьего танка, удачно ловит в прицел развернувшуюся вбок башню ещё одного танка, и перед позицией взвода горят уже два «тридцать восьмых»

Противник не замечает взвод Мэллоу, быстроходные немецкие танки торопятся ворваться в порядки третьего танкового, бьют в борта, в картонную броню моторных отделений. По ним бегло стреляют отставшие из-за поломок машины. Бой превращается в хаос. К сожалению, опытные немецкие экипажи в такой драке, как рыба в воде. Среди плюющихся огнём бронированных машин мечутся, стреляют и колют друг друга штыками немецкие и греческие пехотинцы.

Отделённые от этой сутолоки руслом ручья танки третьего/третьего лупят из пушек с той скоростью, с которой заряжающие успевают забрасывать в казённики снаряды.

Наводчик в танке Джона нецензурно даже не орёт — это ария восторга и ненависти наполовину состоящая из брани разной степени интенсивности. Боец одновременно вертит в разных направлениях маховики рукоятей наведения и стреляет, как автомат — промахи, рикошеты и удачные попадания он комментирует одинаковыми словами, меняется только интонация. На той стороне ручья подбитых и горящих танков с крестами много больше, чем британских «головастиков», но такое место — единственное. Их начинают неотвратимо охватывать с флангов. Пора пятиться.

— Третий, триста ярдов назад!

Не слышит, продолжает палить.

— Третий, отход!

В ответ — сплошной «Fuck!», но тройка начинает пятиться, постепенно разгоняясь.

— Второй, прикрой его справа!

Они отошли, правда, второй экипаж остался безлошадным — не выдержал нагрузки изношенный двигатель. С загоревшейся машины еле-еле успели снять пулемёты. И это был выдающийся результат — в третьем королевском осталось к вечеру девять боеспособных танков. Не уцелел бы ни один, если бы не две батареи советских трёхдюймовок, выставленных на прямую наводку — их снаряды пробивают немецкие танки с расстояния в милю. Восемь пушек сожгли почти столько же панцеров, сколько весь третий полк вместе взятый. Характерный резкий звук их выстрелов многим инглишменам запомнился, как сигнал об отмене конца света.

Британцы не видели, как проскочили вдоль левого фланга и на максимальной скорости рванули навстречу подходящим немецким резервам три десятка БТ советской танковой бригады. Ни один из них не вернулся, но свою задачу русские выполнили — после боя немцы отошли к горам, их осадная артиллерия заткнулась на двое суток.

***

Окраина аэродрома. На выгоревшей траве почерневшие скелеты пары «Веллингтонов» и полуобглоданные огнём останки «Бомбея». Сюда «пожарники» Котовского прибыли слишком поздно — чёртовы «стукнутые молнией» итальянцы успели задавить охрану и вдоволь потешились, истребляя практически безоружный наземный персонал. Большая часть самолётов не успела вернуться с ночного налёта на румынские нефтепромыслы — повезло, потери могли быть много больше.

Попрыгунчики Муссолини не сдаются. За сутки в плен взяли десятка три, и тех — тяжелоранеными. Серьёзных потерь у котовцев нет, но только за счёт того, что десантникам нечем жечь танки. У греческой пехоты потери огромные, страшно подумать что было бы в Албании, будь самого начала войны у Муссолини такие волки.

Санитары грузят в кузова грузовиков разбросанные по полю трупы. Редко, слишком редко кто-то из медиков встаёт в полный рост, машет над головой руками и орёт — тогда к нему подлетает санитарный автомобиль, раненого укладывают на носилки, бережно подают в кузов, и «санитарка» аккуратно, но быстро катит к палаткам полевого госпиталя, оперативно развёрнутого британскими медиками. Увы, труповозки наполняются гораздо быстрее.

Удивительно, но после боя на аэродроме нашёлся почти целый топливозаправщик — бензина в цистерне как раз хватило для техники батальона. Авиабензин немного не то, что нужно танкам и грузовикам, но один раз можно. Теперь шатающиеся от усталости бойцы пополняют боекомплект на технике, а Алексей борется с зевотой, слушает через переводчика доклад британского полковника о результатах итальянской десантной операции. Бритт выбрит и пахнет одеколоном, это злит, приходится себя сдерживать, чтобы не обидеть союзника словом или действием. Судя по выражению щетинистых лиц, греческие офицеры явно заняты тем же. Наконец англичанин замолкает, можно вернуться к своим бойцам. Алексей забирается в верный «кюбель» и гонит через поле к холмам, среди которых разбросана его техника. Он вымотан до предела и должен хоть на час завалиться в объятия Морфея. Или Танатоса? Вот забрали Джона — у кого теперь спросишь?

Когда Котовский устаёт до предела, в его голову лезет вот такая чушь. Симптом называется.

Он засыпает прямо на снарядном ящике, стянув сапог с правой ноги. Пожилой грек с повязкой санитара на рукаве цивильного пиджака вынимает из его рук рыжий от пыли сапог, аккуратно укладывает Алексея на траву, подсунув под голову командирскую сумку. Укрывает плащ-палаткой — не столько от ветра, сколько от солнца.

— Спи, сумасшедший русский, спи. Побольше бы таких.

Грек вздыхает, поправляет на боку сбившуюся брезентовую торбу с красным крестом и топает на лётное поле — там продолжают грузить в грузовики и двуколки тела защитников и трупы нападавших.

В этот день батальон Котовского успел выспаться и даже поужинать, а ночью опять пришлось мчаться к побережью — итальянские катера вновь высадили десанты, много, в разных местах — и в этот раз фашистов поддерживали с моря огнём корабли с весьма приличной артиллерией. Там, в ночной темноте, тоже дрались — били пушки, поднимались и падали лучи прожекторов, пылали пожары, но всё это сознание отмечало походя, как незначительные детали — в этот раз макаронники притащили на берег кое-какое тяжёлое оружие, даже противотанковые пушки. Немного, но два танка и танкетку батальон потерял. К утру совместными усилиями итальянцев сбросили в море, но оказалось, что десанты на западном побережье сумели закрепиться на плацдармах, даже смогли удержать какую-то гавань. На приказ «выдвинуться и уничтожить» Алексей отреагировал матом. Хорошо, что расстояния теперь невелики — через полчаса он уже орал на греческого полковника, пытаясь объяснить, что его люди ни хрена ни волшебная палочка, а без бензина и обслуживания танки просто не ездят. Каким-то чудом был понят, и вместо ареста получил просьбу дождаться колонну с топливом и боеприпасами, обслужить технику и готовиться к новым боям.

Алексей вернулся к своим злой и дёрганый. Ни за что обругал приставшего с обедом ординарца, отмахнулся от попытавшегося узнать новости командира миномётной батареи, забрался на скалу и уставился на море. Всё было хреново. Он три дня не получал вестей от Лаис.

***

Глядя, как сапёры старательно и сноровисто устанавливают мины — большие противотанковые и маленькие, способные в лучшем случае оторвать ступню пехотинцу, Джон вспоминает один из разговоров с Котовским: «… свяжитесь со штабом, и попросите не минировать пути отхода полностью — пусть оставят для нас тропинку», — так он тогда сказал.

Почему тогда оказался прав этот чёртов лысый русский, а не имеющий учёную степень лейтенант Джон Мэллоу? Умом Джон понимает своё командование, но от этого понимания тянет блевать. Браун протягивает фляжку:

— Хлебните, лейтенант, будет легче.

Горло и в самом деле забито пылью. Мэллоу делает длинный глоток, пищевод обжигает огнём, лейтенанта одолевает кашель.

Браун подхватывает ёмкость, завинчивает крышку и легонько похлопывает командира по спине.

— Узо, сэр.

После глотка греческой водки в самом деле становится легче.

— Спасибо, Браун.

— Не за что, сэр. Когда я думаю о том, что происходит, хочется напиться до свинского состояния.

После памятного боя, в котором сгорела большая часть танков их полка, командование британского экспедиционного корпуса сочло ресурсы для продолжения сопротивления исчерпанными. И это несмотря на то, что получившие суровую трёпку боши встали на месте, как вкопанные!

К чести командования, нужно сказать, что греческие дивизии отходят первыми — британские части прикрывают отход. До серьёзных боёв доходит редко — сапёры его величества мин не жалеют, немцам нечасто удаётся догнать арьергардные патрули британцев.

Отличившийся в бою лейтенант был замечен командиром полка, и поэтому командует одним из этих патрулей. Сапёрное отделение, взвод пехоты и три танка. Вооружённую девяносточетырёхмиллиметровой гаубицей машину придали Джону для поддержки, но она слишком часто ломается, приходится таскать её на буксире за парой грузовиков.

Настроение у отступающих солдат паршивое, а после взглядов, которыми их провожают местные жители, хочется помыться.

— Относитесь к этому проще, сэр. Вы можете что-нибудь изменить?

— Нет.

— Значит, плюньте и выполняйте приказы, иначе ваши мозги не спасти даже на дне бочки с узо, да, сэр.

— Нельсона сохранили в мальвазии, Браун.

— Тушкой, сэр, — равнодушно подчеркивает Браун и делает большой глоток из заветной фляги. Лейтенант берёт ёмкость у него из руки, прикладывается к ней и возвращает ординарцу.

— Оказывается, вы философ, Браун.

— Такова жизнь, сэр.

***

В пирейском порту на многочисленные пароходы по сходням поднимаются угрюмые греческие пехотинцы и артиллеристы. На их фоне флегматичные британские тыловики выглядят пришельцами с другой планеты, воплощениями впавшего в окончательный пофигизм Будды. Робко, стараясь казаться как можно незаметнее, пробираются по пирсам государственные служащие и члены их семей, на подъездных путях растерянно ждут очереди на погрузку рабочие и те, кто не желает оставаться на оккупированной территории. Краны забрасывают на палубы автомобили, орудия, промышленное оборудование и ящики с документацией. Государственные архивы грузят на стоящий особняком броненосный крейсер. «Аверофф» слишком стар, чтобы тягаться с современными кораблями по ту сторону полуострова, но вполне способен доставить в Суду греческое правительство.

Иногда — очень редко, прокравшись на большой высоте, над гаванью проходит вражеский разведывательный самолёт. Тогда зенитные батареи без азарта, просто из чувства долга, выпускают в небо несколько шрапнельных снарядов. Скорее всего, дым от разрывов шрапнели повисает в воздухе гораздо ниже немецкого соглядатая, но с земли невооружённым глазом разглядеть это невозможно.

Уходящие из Пирея суда глубоко сидят на воде. Их палубы сплошь покрыты людьми — переход небольшой, погода прекрасная, капитаны берут столько, сколько способен выдержать корабль. На выходе из залива к ним пристраиваются вооружённые рыболовецкие суда, старые миноносцы, советский тральщик или эсминец возглавляет конвой и ведёт сквозь Киклады к Криту. Маршрут намеренно прокладывают по местам с самыми незначительными глубинами — мин противника до сих пор не встречалось, а вот подводные лодки в море уже видели.

Кораблики поменьше грузятся в любой более-менее пригодной для этого гавани, и маршрут у них короче — Кикладские острова рядом. Если понадобится, оттуда людей развезут на дальние острова или даже в Египет. Время будет.

Лаис ждала до последнего, надеялась непонятно на что, метнулась из Афин в последний день. Если бы не звонок Клио, она могла задержаться ещё, но отповедь старой подруги заставила собрать всё, что под руку подвернулось, и выбраться в порт.

Сжимая в руках небольшой чемодан с кое-какими вещами и документами, Лаис потерялась в толпе, волочащей баулы, свёртки и неподъёмные чемоданы. Убегая из города, в котором прошла их жизнь, афиняне пытались утащить с собой как можно больше нажитого имущества. Люди толкались у причалов, ругались, команды заставляли бросать у трапов большую часть барахла, но афиняне цеплялись за своё добро так, будто от этого зависело спасение их жизни.

— Могу ли я чем-то помочь, мисс? Вы говорите по-английски?

Британский морской офицер трогает её за локоть.

— А, что? — не понимает сразу молодая женщина. — Да, говорю.

— Я вижу, вы в затруднении, мисс. Если желаете, могу предложить место до Суды на его величества корабле «Фойл». Старая лохань, но вполне крепкая для здешних вод.

Лаис пожимает плечами:

— Не думаю, что у меня большой выбор.

Его Величества Корабль очень похож на большой рыболовный траулер. Он, собственно, им и является, но пара пушек да несколько пулемётов ещё в годы прошлой мировой бойни произвели его в ранг боевых, и «Фойл» покладисто служит третий десяток лет, выполняя свою незаметную, но нужную работу.

— Вам придётся стать гостьей кают-компании, мисс. Там уже есть человек десять ваших, будет нескучно.

Забираться в железное нутро маленького корабля не хочется.

— Можно я пока постою на палубе, сэр? Покажите мне место, где я не буду никому мешать.

— Хорошо. — Моряк на несколько секунд задумывается. — Можете пока постоять на корме.

Лаис выбирает место у самого борта, там, где нет на палубе никаких железных штук, и садится на свой чемодан, бездумно смотрит на портовую суету.

Через некоторое время корабли начинают отходить от причалов. Пароходы собираются в какое-то подобие стада, маленькие кораблики — в том числе «Фойл», окружают их со всех сторон, и берег начинает медленно уходить назад. Темнеет.

Дым из единственной трубы корабля относит на юг, в сторону основных судов конвоя, поэтому быстро приближающийся бледный след на тёмной воде хорошо заметен. Торпеда должна пройти прямо под носом маленького корабля — и попасть в борт набитого людьми парохода. С мостика доносятся какие-то команды, двойной звонок, «Фойл» увеличивает скорость и в последний момент встаёт между торпедой и обшарпанным бортом греческого транспорта.

Вспышка, взрыв, Лаис понимает, что она куда-то летит. Удар о воду. Вокруг что-то падает, краем глаза она видит поднявшуюся из воды корму, вращающийся винт…

Среди спасённых на месте гибели вооружённого траулера «Фойл» женщин не было.

***

Как он был красив! Молодой бог, загорелый, стройный! Высокий плечистый красавец, ветер бережно перебирал золотистые пряди на его голове, пока он пружинящим шагом спускался по крутому откосу, небрежно помахивая привязанным к кривоватой палочке белоснежным носовым платком. Он был свеж и бодр, будто не с каменного обломка спрыгнул только что, а с висящего на центральной чего-нибудь штрассе какого-то бурга или берга рекламного плаката. Безо всяких сомнений, именно так представляли себе героя своих грёз очаровательные фройляйн, ради возможности понести от этого великолепного самца готовы были изменить мужьям тысячи добродетельных фрау.

В левой руке за подбородочный ремень героический воин удерживал каску в пятнистом чехле.

А ещё он прекрасно говорил на английском — почти без акцента.

— Привет! — крикнул он, спустившись до середины склона.

— К бою! — скомандовал Джон, и его бойцы рассыпались по сторонам, в меру своих способностей выбрав себе укрытия. Показалось, или у арийского красавца зло дёрнулся угол рта? Если да, то всего на миг — немец продолжал улыбаться, спускаясь к поджидающему его британцу. Камуфлированная блуза развевалась на ветру, кобура с пистолетом на виду — застёгнута, быстро выхватить пистолет невозможно — для этого нужно сначала освободить руки.

— Унтер-штурмфюрер Отто Шиллер.

— Второй лейтенант Мэллоу. Что вам угодно?

Револьвер лейтенанта так же в кобуре открыто висит на обозрении у немца.

— Лейтенант, — улыбка эсэсовца способна затмить солнце, стоящий за плечом английского офицера Браун, баюкающий на сгибе руки свою винтовку, его совершенно не волнует. — Должен сообщить вам, что ваша часть отрезана от остальных сил и окружена. Во избежание ненужного кровопролития предлагаю вам сложить оружие и прекратить бессмысленное сопротивление.

На фоне столь великолепного врага Джон в своей измятой пропыленной форме кажется себе заблудившимся в аллеях Виндзорского парка докером. Ну что ж, не форма делает человека.

— Видите ли… Извините, не разбираюсь в этих ваших «фюрерах», господин Шиллер, мой командир не давал мне разрешения сдаваться. Кстати, вы, случайно, не родственник …— Джон не успел произнести вопрос до конца.

— Даже не однофамилец, — улыбка немца заметно убавила яркости. — Жаль, вы могли бы стать неплохим собеседником.

Немец отбросил в дорожную пыль свой импровизированный флаг и великолепным броском прыгнул в сторону — с обрыва, в подходящую к самому краю дороги ложбину. У него почти получилось, но пока эсэсовец летел, Джон успел всадить ему в грудь и живот две пули из подаренного Алексеем при расставании «люгера». Пули сбили траекторию тела, и выхваченная красавцем из каски граната без ручки полетела в сторону, а не в кузов грузовика с минами. Джон успел сбить с ног ординарца и вместе с ним рухнуть в канаву до того, как сверху рыкнул очередью немецкий пулемёт и ударили вразнобой несколько карабинов.

Пули взбили фонтанчики пыли там, где только что стояли англичане, бессильно ударили по камню, откалывая куски меловой породы.

Наводчик приданного танка не попал в пулемёт, но так вышло даже лучше — снаряд гаубицы рванул на скале за спинами расчёта, на пару метров выше по склону, и засыпал окрестности осколками. Один из эсэсовцев приподнялся, чтобы швырнуть вниз гранату, но получил пулю прямо под каску. Граната взорвалась там, куда упал его труп. Уцелевшие диверсанты ушли — вскарабкавшиеся наверх пехотинцы нашли только плохо различимые следы на той стороне склона.

— Но четырёх мы всё-таки завалили, и самого опасного — вы, сэр.

Сержант-пехотинец смотрел на Джона с восхищением. Точно так, как смотрели греки на Котовского. Оказывается, это не так приятно, как казалось со стороны.

Чтобы скрыть растерянность, лейтенант подошёл к обрыву и посмотрел вниз.

Великолепный молодой зверь отказывался верить, что пришла пора умирать — этого не могло быть. С кем угодно, но не с ним. Ему казалось — он продолжает бежать, помогая себе руками, хотя на самом деле ноги всего лишь чуть заметно дёргались да скребли камень пальцы. Джон взял у ординарца винтовку и прострелил покрытый испачканными в пыли золотистыми прядями затылок.

— Видите ли, сержант, в Кембридже у нас был кружок иллюзионистов-любителей. Я был посредственным учеником, но одну вещь всё-таки запомнил.

Джон отдал винтовку Брауну и вытер ладони о грязные бриджи.

— Если вам показывают что-то яркое, бросающееся в глаза, значит, отвлекают ваше внимание от трюка, который должен вас поразить в самое сердце. Да, сержант, теперь вам придётся высылать на ближайшие склоны патрули — похоже, немцам очень не нравятся мины, которые мы устанавливаем.

***

Сколько всего Котовский повидал за последние годы… Пропитанные водой даже в самый разгар зимы, трещавшие на морозе чухонские леса, моря с проливами, горы и долины. Промерзал до мозга костей и плавился под жарким средиземноморским солнышком. А вот теперь сподобился добрести до самого края земли. Кончается Греция под ногами, осталось несколько невысоких холмов, а за ними — обрыв и пронзительная, прозрачная голубизна Мессинского залива.

За полосой солёной воды подпирает небо гора Тайгет. Та самая, у которой стоял, да и теперь стоит, город Спарта. Не довелось побывать, а теперь, похоже, уже и не доведётся. Потому что не занятой фашистами греческой земли всего и осталось, что эти вот холмы, негусто поросшие чахлой травой и колючими кустами. Алексей ни минуты не сомневается, что пройдёт время и греки снова, в который уже раз, станут хозяевами своей земли, только не уверен, что майор двух армий Котовский сможет это увидеть. Потому что жизнь его теперь измеряется не часами или минутами, а длиной ленты в трофейном пулемёте. Всем хорош немецкий аппарат — ухватист, не слишком тяжёл, скорострельность бы ему поменьше… Есть, правда, у майора ещё одна лента, но она — последняя. Их, последних в стране защитников, на клочке не оккупированной пока территории меньше сотни. Кажется, можно было бы держаться, но патроны заканчиваются у всех. А где-то на западе, там, где краснеют черепичные крыши городка или большой деревни Василитси, уже ревут моторами немецкие самоходки. Паршиво заканчивается август.

С этими агрегатами бойцы Котовского впервые столкнулись неделю назад. Дивизион самоходок выставили фрицы для поддержки очередной атаки. После боя Алексей остался без танков, правда, и самоходок у немцев убавилось. Да и батальоном его часть осталась только по документам, чуть больше роты в строю. С той поры они пятились под ударами артиллерии и атаками пехоты, смешивались с остатками пехотных и кавалерийских частей, устраивали засады, цеплялись за высоты и руины домов. И продолжали отходить, щедро поливая каменистую землю своей и чужой кровью.

Слева подползает сосед.

Котовский достаёт флягу, прополаскивает рот и сплёвывает воду в сторону.

— Будешь? — протягивает воду соседу.

— У меня тоже ещё есть, командир. А вот курить нечего.

Алексей пожимает плечами — у него курево закончилось давным-давно.

Беппе рукавом протирает от пыли линзы бинокля и осматривает окрестности.

— Скоро пойдут. Как думаешь, Алессео, отобьёмся?

— Одну атаку отобьём, — врать не имеет смысла. — Если пойдут без самоходок.

— Они не идиоты, без самоходок на нас идти. Идиоты кончились вчера.

А ещё вчера на последних лодках, собранных на побережье, отправили в море раненых. И это замечательно.

— Тогда не отобьём.

Разницы, впрочем, никакой. Если отбить одну, через час будет вторая, на которую уже точно не хватит патронов. Над границей моря и неба кружит самолёт. Высоко, не разглядеть, свой или чужой. Но силуэт странный, незнакомый.

— Командир, ты понимаешь, что в плен мне попадать нельзя?

Алексей молча кивает головой.

Итальянец не успокаивается:

— Ты везучий, майор. Если меня ранят и я не смогу сам, добей, хорошо?

— Если ещё буду жив — обязательно.

Беппе хлопает командира по предплечью:

— Ты настоящий друг, майор, повезло мне с тобой.

И ведь не шутит, макаронная душа, — серьёзен, как на исповеди. Повисает в воздухе ноющий звук подлетающей мины. Начинается. Беппе отползает в сторону.

Оглядывается.

— Ты обещал, командир!

Котовский кивает и осторожно выглядывает из-за камня, за которым укрылся.

С лязгом гусеничных лент выкатываются на гребень противоположного холма уродливые немецкие самоходки. Алексею кажется, что это танки, которым башни вмяли в корпус ударом громадного молота. Ещё бы по удару каждой — чтобы в лепёшку, в тонкий железный блин…

Над головой пролетает что-то огромное, и на немецких самоходчиков обрушивается удар ещё более разрушительный, чем тот, о котором только что мечтал Алексей. Кажется, взрыв вминает в землю даже не самоходки, а холм, на котором они стоят. С моря продолжают подлетать новые снаряды — ещё и ещё. Десятки. Бойцы хохочут и ругаются на нескольких языках, не слыша даже себя, машут руками. Готовившихся атаковать немцев разметало, будто разозлившийся мальчишка ударил ногой по куче игрушек. Главный калибр британских линкоров — это сила. Видно, просвещённые мореплаватели шли мимо и захотели помочь. Ну, хоть так.

Беппо дёргает Алексея за рваный рукав кителя, заставляет оторваться от упоительного зрелища избиения врагов и обернуться к морю. А там над самой водой несётся к берегу огромный четырёхмоторный самолёт с высоким килем. Подбит? Самолёт касается воды и плывёт к берегу, разваливая воду на две пенных дорожки.

Котовский посылает итальянца в одну сторону, а сам бежит в другую — сгонять людей к воде. Самолёт огромный, может быть, половину удастся отправить на такие близкие, но недавно недоступные острова.

Командир лодки принял на борт всех — правда, пришлось утопить всё оружие, кроме пистолетов. Перегруженная машина не смогла взлететь.

— Пустяки, сэр, — машет рукой на вопрос Алексея утрамбовывающий пассажиров в дюралевом брюхе летучего мастодонта бортмеханик. — Будем рулить так. До эскадры пять миль, доберёмся за несколько минут.

Глава 11. Крит

В отличие от своего командира Браун вертит головой не в возвышенно-познавательных целях. Сержант приземлён и в высшей мере практичен. Вот и теперь он первым обратил внимание на весьма существенную деталь пейзажа:

— Лейтенант, сэр, я уже говорил вам, что бывают такие головы, от которых даже бронебойные снаряды отскакивают, не оставляя вмятин?

Проследив за взглядом ординарца, Джон высказывает сомнение в его правоте скорее для того, чтобы услышать ответ, а не оттого, что сомневается в сержантской наблюдательности:

— Ты уверен, Браун?

— Вряд ли на земле есть ещё одна башка, настолько похожая на шар от кегельбана, да ещё приделанная к столь широкой подставке, сэр.

— Тогда мы просто обязаны присоединиться к хозяину этой выдающейся головы, Браун.

— Вне всякого сомнения, сэр.

Вопреки ожиданию, Котовский встречает их не столь радушно, как ожидали англичане.

— Пошли прочь, — не поднимая головы от глиняного стаканчика с узо, рыкает майор. Потом его могучая шея всё-таки приходит в движение, поворачивая к подошедшим неестественно бледное лицо.

— А, это вы… Садитесь, — Алексей показывает на тяжёлые табуреты, стоящие с другой стороны стола.

— Хозяин, ещё два стакана!

Не дожидаясь заказанного, атлет вливает в глотку содержимое своего стаканчика и сообщает оторопевшим бриттам:

— Она утонула.

Нашаривает на столе кувшин, встряхивает его. Характерного плеска не слышно, но Котовский всё равно переворачивает емкость над стаканом. Из горлышка срывается всего несколько капель.

— Алекс, вам не стоит больше пить сегодня. Вы ведь на службе, и война ещё не закончена.

Котовский отодвигает стакан в сторону и смотрит на Джона невозможным, совершенно трезвым взглядом.

— Я очень хочу напиться, в стельку, до потери сознания, но эта пахучая дрянь меня не берёт.

Он настолько убедителен, что хочется верить, несмотря на подрагивающие зрачки собеседника, на бледность кожи, на тщательно проговариваемые слова…

— Вам это только кажется, майор, — из фразы Брауна исчезло вечное «сэр», но это уместно и естественно именно здесь и сейчас. — Лучше расскажите нам, что всё-таки случилось.

Вечернее солнце отразилось от выбритой головы Котовского.

— Она погибла, моя Лаис. Не спасли. Корабль подорвала торпеда с подводной лодки. Многих подобрали. Даже выловили чемодан с вещами и документами.

Алексей опять поднимает взгляд на собеседников.

— Её — нет. Я говорил с офицерами корабля. Никто не видел, что с ней стало, понимаешь? Мы собирались пожениться.

По щебню дорожки топот шагов двух человек.

— Ты опять?

— Михаил, — Котовский показывает старшему из пришедших на британцев, — это мои сослуживцы, отличные парни, хоть и англичане. Англичане, это Михаил.

Майор в советской форме поворачивается к Мэллоу и Брауну, и на не очень хорошем греческом приносит извинения:

— Я должен его увезти отсюда. Если захотите, можно будет продолжить разговор у нас в части, завтра. Вы ведь привели танки на обслуживание?

— Да, это так.

— Мы расположились недалеко от ремонтных мастерских, полтора километра восточнее, там ещё такой ручей, местным кажется, что это река.

Майор поворачивается к сопровождающему его красноармейцу:

— Фёдор, забирай его.

Котовский на удивление легко позволяет увести себя к машине.

Советский майор рассчитывается с хозяином заведения, отдаёт честь союзникам, и направляется следом.

***

Полы палатки подняты, но воздух почти неподвижен — застыл жарким тяжёлым киселём, заставляет думать и двигаться медленно, будто с одышкой. Котовский тщательно выбрит, пахнет одеколоном, скрипит ремнями новенькой портупеи. Куда делся тот почти разрушенный человек, который пытался выжать из пустого кувшина добавочную порцию спиртного? Джон старательно запрещает себе думать о том, куда делся тот решительный, полный энергии командир, которому он помогал осаживать наступающие немецкие колонны.

— Сначала в самом деле рулили по морю, как на прогулочном теплоходе, потом командир всё-таки сумел оторвать свой «Сандерленд» от воды и быстро забросил нас в бухту, в которой базируются британские корабли. Сюда добирались пешком, но после скачек по греческим горкам это уже была простая прогулка — почти без оружия, и не стреляет никто. Отдых, променад вдоль берега моря. А здесь, оказывается, уже все наши из батальона.

Алексей замолкает, вспоминая что-то или кого-то.

— Те, кто выжил, конечно. Ну, а вы как здесь оказались?

Джон подробно рассказывает, как дрался с немцами, как прикрывал отход, как засеивали дороги минами, подобно тому, как Язон сеял зубы дракона. Как сжёг у рыбацкой деревушки последний оставшийся боеспособным танк, как уходили из Греции на маленьком каботажном пароходе.

— Значит, пригодился тебе мой подарок.

— Очень.

Котовский кивает, но лицо остаётся бесстрастным — просто отметил факт.

— Ну, а сюда как попал? Ваших танкистов почти всех в Египет вывезли, я слышал?

Меллоу разводит руками, мол, так получилось.

— Полк расформировали в Александрии, будут делать бригаду. А наш пароход туда не дошёл бы, высадили в Суде. Ждали оказии до Египта, но через несколько часов меня вызвали к Фрейбергу. Вернулся командиром роты тяжёлых пехотных танков.

Котовский немного оживился:

— Так это твоих зверей вчера к ремонтникам притащили? С виду серьёзные машины, вооружение только жидковато.

Джон тонко улыбается:

— Броня прекрасная. Если бы они были способны передвигаться самостоятельно, им бы цены не было!

— Что так?

— Учебные машины, господин майор. Через каждую не один десяток механиков прошёл. Так что, если не помогут здешние мастера, будем ставить в качестве неподвижных огневых точек.

Котовский как-то неуверенно посмотрел в сторону штабной палатки, задумался, потом что-то для себя решил и поднялся. Не вскочил, как раньше — встал медленно, опираясь рукой о столешницу.

— Покажите-ка вы мне эти ваши замечательные огневые точки, ребята.

Они довольно быстро добрались до расположенных на территории старого не то карьера, не то каменоломни мастерских. Там Алексей здоровался с греческими и итальянскими ремонтниками, лазил по танкам, хлопал люками, но ближе к вечеру майор решительно отряхнул китель:

— Очень интересная техника. Завтра подумаю, что можно сделать с прокладками. Рад был видеть, но мне пора. Дела.

Когда могучая фигура Алексея скрылась за поворотом дороги, ведущей к городу, Браун покачал головой:

— Думаю, при желании мы сможем найти его за тем же столом, что и вчера, сэр.

Вопреки обыкновению, это замечание образцово бесстрастный ординарец произнёс, не скрывая сожаления.

***

Хлопает дверца легкового автомобиля. Хоть стука каблучков не слышно, но любой мужчина, не оглядываясь, поймёт по звуку шагов — идёт женщина, молодая, энергичная. И сердитая, может быть, даже злая как тысяча чертей.

— Я не хотела верить, но вижу, мне не врали! Позор!

Котовский узнаёт приехавшую и криво ухмыляется:

— Это вы, госпожа министр! Должен сказать, вашему супругу повезло с женой — в воде не горит, в огне не тонет…

С размаху выплеснуть почти полный кувшин вина на бритую голову и при этом не забрызгать себя с ног до головы — для этого нужен талант. Судя по всему, у Клио он есть — на светло-серое платье госпожи Ренгартен не попало ни капли. А на лице Алексея из-под треснувшей маски впервые за неделю появляется живое человеческое выражение – он удивлён, растерянно хлопает глазами, широкими ладонями стирая с головы остатки вина.

— Дурак! Я бросаю все дела, еду помочь человеку, которого считаю хорошим знакомым! Человека, которому небезразлична наша Лаис! А нахожу только паршивый бурдюк, который даже вином налиться не в состоянии. Хозяин! Ещё кувшин вина! Только не кислятины, лучшее давай.

Когда пожилой грек наливает в стаканы ароматное, густое вино, она берёт свой стакан и салютует им Котовскому:

— За чудесное спасение нашей девочки. Хоть ты, идиот, её и не стоишь. Её подобрали рыбаки, выходили и переправили в горы.

Майор хватает свой стакан, одним глотком, не ощущая вкуса, заглатывает содержимое и выдыхает, боясь поверить в то, что слышат его уши:

— Врёшь?

Клио задорно задирает подбородок:

— Если не перестанешь корчить из себя идиота, не буду хлопотать о разводе. На черта бедной девочке менять одного тупого мужлана на другого? Хозяин, налейте нам ещё по стаканчику, вино у вас и правда, замечательное.

И, поворачиваясь к Алексею:

— Этот стакан должен стать последним, понял?

Счастливый танкист молча кивает в ответ.

***

Своих пушек и миномётов будет недоставать, привык. Хорошо, хоть танки с боем делить не пришлось. Мишка всё-таки человек, хоть и прибыл на остров первым, и батальон почти укомплектовал. Не пожадничал, двадцать шестые передал Котовскому, все, до последнего. Четыре штуки. И пару 13/40 от сердца оторвал, хоть у него есть воевавшие на этих машинах экипажи. Уродских 11/39 на Кипре практически не осталось, по укреплениям стоит всего несколько корпусов с вооружением, остальное пошло на ремонт танков, что остались на материке — избитое, покорёженное железо, краснеющее на склонах и дорогах обгоревшими боками. Чего хватает, так это итальянских танкеток. Этого добра греки захватили не одну сотню. А британские союзники, когда узнали, что на Крите организован их ремонт, парой пароходов завезли аналогичное добро, собранное на ливийских просторах. И пусть в лучшем случае из двух аппаратов удаётся собрать один работоспособный, этих тарахтелок хватает.

Греки и спевшиеся с ними пленные итальянцы ухитрились на месте старого карьера организовать целое ремонтное предприятие. Оборудованием помогли моряки, кое-что подбросили англичане, какие-то станки и краны попали сюда после эвакуации Салоник, так что теперь здешние инженеры пытаются не только чинить битую технику, но и в меру сил и способностей её модернизировать. Результаты Алексей видит ежедневно, заново сколачивая батальон из того, что оказалось под рукой.

Надо сказать, Котовский немного кокетничает сам с собой. В танковой роте шесть неплохих танков и полтора десятка танкеток, на каждой из которых по паре пулемётов — не итальянских маслёнок, нормальных машинок, которые не пытаются отказать после первого же расстрелянного магазина. Две роты пехоты на обшитых лёгкой бронёй грузовиках. Техника условно боевая — ни проходимости, ни толковой защиты, но всё не пешком бегать, и ещё по пять танкеток в каждой роте. Зато бойцы великолепные. Драгоценных ветеранов разбавили не зелёными новобранцами — пришли лучшие бойцы из эвакуированных на остров частей.

Несмотря на это, батальон ещё не кулак, всего лишь набор крепких пальцев — до того момента, когда Алексей, сжав тангенту радиостанции, ощутит себя музыкантом-виртуозом за клавиатурой великолепного, безупречно настроенного инструмента, пройдёт ещё немало времени, прольётся немало пота. Фунтикову проще, потеряв танки, он сумел спасти почти все экипажи, но и его парни, обслужив свои БТ, «Гочкисы» и «Рено» выбираются в предгорья и топчут склоны, отрабатывают наступления, засады и отражение атак. Ровного места для тренировок не найти — вся пригодная для земледелия земля на острове покрыта садами, полями и виноградниками.

Чуйку старого, стреляного воробья, не проведёшь — Алексей шкурой ощущает, как пролетает мимо отпущенное на подготовку время, как где-то за морем пружиной сжимается готовящаяся к бою вражеская воля.

***

В начале осени сорок первого на пространстве от Чудского озера до выжженных холмов Киренаики фронты застыли, изнемогая после летних схваток. Армии и страны отчаянно приводят в порядок потрёпанные войска, перебрасывают резервы и припасы. Военачальники обеих сторон пытаются понять замыслы противника и переиграть, перехитрить оппонентов, создать условия для уничтожения врага, заплатив за это по возможности, меньшую цену.

После тяжелых боёв прорвавшуюся до самой Вязьмы немецкую группировку удалось вынести обратно за Днепр. Для этого пришлось перебросить с Украины большую часть разбивших Клейста механизированных корпусов. Воспользовавшись ситуацией, поддержанные венграми и румынами немцы взломали фронт на самом юге и стремительным броском, обходя окружённые советские части, добрались почти до Днепропетровска и Мелитополя. Удержавшие Перекоп моряки Черноморского флота и отошедшие на полуостров остатки стрелковых дивизий оказались отрезаны от основных сил. После двухмесячной обороны эвакуировался в Севастополь героический одесский гарнизон. Не обращая внимания на «жалких, замурованных в своей норе крыс», вермахт повернул на север, но задуманному смертельному удару не хватило силы – на последних резервах взят Киев, завершить окружение остатков юго-западного фронта не удалось. Советские полки и дивизии, пятясь и огрызаясь, сумели отойти от самых Карпат, и в опасном положении оказались уже вымотанные немецкие соединения. После двух недель боёв фронт застыл, повторяя прочерченные природой изгибы Днепра.

Оккупированную Грецию делят на части немцы, итальянцы и скромно претендующие на вкусный кусочек болгары. Первым и особенно вторым делиться не хочется, но болгары в качестве хоть никудышных, но союзников, нужнее, чем ещё одна оккупированная территория. Получившие вместе с Мальтой более-менее безопасный путь в Северную Африку итальянские транспорты куда активнее перебрасывают через «маре нострум»[22] подкрепления и припасы. Осваивая ощутимую поддержку, Роммель выбил британцев из Тобрука — на большее не хватило ни сил, ни горючего, а на одной наглости далеко не уедешь — не средние века на дворе. И если с силами что-то ещё можно придумать, вопрос топлива встаёт перед фашистами в полный рост. Итальянский флот сжёг в мальтийской операции последние запасы мазута, итальянские линкоры с полупустыми резервуарами экономно подкапчивают небо в гавани Валетты — этот «флит» однозначно застрял «ин бин». Застыли на стоянках крейсеры и эсминцы. Оккупация Греции не открыла дороги танкерам с румынской нефтью — от самых проливов разбросаны по просторам Эгейского моря оставшиеся под греческим контролем многочисленные острова с гарнизонами сердитых, опытных бойцов. Протащить мимо них налитый чёрной кровью войны корабль невозможно — самолёты, подводные лодки и сильная эскадра, в которой есть даже старый, но вполне боеспособный линкор французской постройки — всё это будет брошено на перехват, у греков и русских проблем с топливом нет, получают из Александрии. А за спиной у них тяжкая мощь линкоров британского александрийского флота.

Захватывать архипелаги в условиях полного превосходства противника на море аттракцион для самоубийц. Немцы могли бы пойти и на это, но только в силу самой крайней необходимости. Есть выход лучше.

Крит. Большой остров, находится рядом с греческой территорией. Вполне себе в зоне действия авиации с материковых аэродромов. Доплыть до него не трудно, вполне можно успеть за тёмное время суток, тем более что ночи становятся всё длиннее.

С захватом острова греческие и советские гарнизоны на всех этих Кикладах и Спорадах окажутся отрезаны от британских баз и потеряют львиную долю боеспособности. Конечно, операция крайне дерзкая и рискованная, но по докладам Абвера на Крите не так уж много британских войск, а остатки разбитых греческих дивизий вряд ли сохранили достаточное количество оружия и снаряжения. Немецкие штабисты всё увереннее склоняются над картами.

***

Дорогая тётя!

Я знаю, что непростительно долго тянул с ответом, но видит Бог, в этом нет моей вины. Виноват старина Фрейберг, отчего-то решивший, что полевой капитанский патент и рота изношенных до дыр танков — это именно то, чего не хватает для счастья вашему племяннику. Большей гадости мне не делал даже мистер Корби в нашей милой школе, да стоят вечно её унылые стены. Должен признаться, чтобы не расстроить генерала, пришлось изрядно повертеться, причём не только мне. Зато теперь вверенные мне куски собранной в кучу броневой стали не только способны на короткой дистанции обогнать престарелого паралитика — они даже стреляют дальше, чем конопатый Джонни (помните этого малолетнего разбойника, сына молочницы?) из своей рогатки.

Должен признать, что столкновение с грубой прозой жизни оказалось смертельным для некоторых моих представлений. Раньше я считал, что труднее всего в армии приходится рядовым, а уж у командиров взводов не жизнь, а сплошное счастье. Получил взвод и понял, что сплю меньше своих подчинённых. Но уж наш ротный как сыр в масле катается — думал я, разглядывая его ухоженные усики и совершенно неуместный в танке стек. Теперь я понимаю, что усики были результатом ежедневного подвига, и подозреваю, что стек он таскал потому, что у него просто не было времени его выбросить!

На нашем острове всё ещё слишком жарко и пыльно, но как небольшая компенсация имеется довольно много вкусных фруктов. Думаю, в Британии сейчас с ними не слишком хорошо. Несколько омрачает ситуацию то, что эти несносные боши с той стороны пролива, судя по всему, отчаянно нам завидуют. Судя по последним сводкам наших разведчиков, эти пожиратели сосисок собираются выжить нас с Крита до того, как мы отведаем самые поздние сорта винограда. Должен признать, что их зависть всех уже изрядно утомила, и мы, свободолюбивые сыны Альбиона, собираемся отстаивать своё право на виноград всеми имеющимися в нашем распоряжении силами. Греки, эти славные угрюмые парни, собираются делать то же самое. Немногочисленные оказавшиеся здесь русские будут им в этом помогать. Надеюсь, нам удастся поквитаться с ними за мальтийские устрицы, или чем там славится этот потерянный нами кусок камня.

Всем нам ужасно надоело отступать и эвакуироваться, тётушка, в крайнем случае, мы согласны даже на драку.

На этом заканчиваю, если что — позаботьтесь о моих бумагах.

Ваш любящий племянник

Джон Мэллоу.

Вой сирены воздушной тревоги выбрасывает танкистов из коек, заставляет очертя голову бежать к машинам. Спросонья не все находят выход — вываливаются на воздух, поднимая стенки палаток. Многие на бегу натягивают комбинезоны — спать одетым, хоть и при повышенной боеготовности, совершенно невозможно. Духота такая, что иногда жалко, что не можешь стащить с себя кожу.

Михаил подбегает к своему танку, с разбега запрыгивает на гусеницу и замирает перед тем, как нырнуть в тесноту башни — нужно осмотреться.

— Они охренели!

Иначе объяснить то, что происходит в воздухе, невозможно: над недалёким аэродромом на высоте нескольких сот метров в разомкнутом строю тройками идут большие трёхмоторные машины. Фунтиков с первого взгляда понимает — не «Савойи», не «Канты» — итальянские бомбовозы при той же схеме отличаются плавностью очертаний, спортивнее выглядят, что ли.

За самолётами тянутся цепочки тёмных точек — будто сыпанули горохом. Горошины несутся к земле, над ними распускаются купола парашютов. Белые, красные, полосатые — они быстро опускаются, а с земли по ним изо всех стволов лупят обороняющие аэродром греческие пехотинцы. Один из самолётов наталкивается на меткую очередь из «Бофорса», теряет крыло и падает на землю, но пока он падает, от него продолжают отделяться точки парашютистов, вот только купола у большинства не успевают раскрыться.

Самолёты с десантом продолжают подходить со стороны моря. Опасаясь британских радаров, пилоты прижимались к самой воде и теперь набирают высоту — но очень немного, несколько сот метров, только чтобы не зацепить горы. Тройка угловатых «Юнкерсов» с рёвом идёт прямо на расположение батальона.

Михаил на долю секунды теряет равновесие — башня, на крышу которой он опирается, резко дёргается, затем на мгновение замирает. Выстрел — и в кабину ведущего транспортника влетает осколочный снаряд. Фунтикову кажется, что он видит его полёт, видит, как разлетается стекло кабины, как вспухает внутри разрыв. Потом скорость событий восстанавливается. Сбитый самолёт начинает вращаться и падать. Кажется, прямо на танк Михаила. Кажется. Крестатые обломки рушатся на землю, не долетев до машин батальона добрую сотню метров. Оторвавшееся колесо катится дальше, натыкается на колючую проволоку заграждений и застревает. Сильный удар вырывает ближайшие колья из грунта, колючка провисает почти до земли.

Опомнившись, Михаил прыгает в люк, включает рацию. Его парни уже дерутся. Из-за нехватки разведданных или по ошибке пилотов часть десанта вывалили просто на головы танкистам, противник везде, и экипажи вступают в бой сразу, как только занимают свои места, даже раньше, чем механики успевают завести моторы. На земле ещё довольно темно, но каски немецких парашютистов почему-то выкрашены в светлый цвет — в жаркий день таким бывает песок на пляже, сухой песок. Отличный ориентир, и точка прицеливания отменная.

Через несколько минут боя становится ясно, что десантники почти безоружны — из пистолета танковую броню пробить невозможно. К тому же после приземления немцы какое-то время барахтаются, гасят купола и освобождаются от лямок парашюта. Те, кому удалось не попасть под гусеницы и пулемётные очереди, вовсе не торопятся сдаваться, рвутся к сброшенным с самолётов мешкам, вспарывают ткань ножами, пытаются вытащить оружие. Удаётся не всем.

Постепенно Михаил перехватывает управление боем — танки батальона занимают вершины холмов, перекрывают лощины и овраги, отрезают пути отхода, избиение десантников принимает планомерный характер. По команде комбата первая рота уходит на аэродром Ираклиона, там идёт нешуточный бой. БТ-шки летят по дороге, взрёвывая на подъёмах мощными моторами.

Самолёты с десантом продолжают подходить — эскадрилья за эскадрильей. По пыльным склонам ветер тащит к морю брошенные немецкие парашюты. Сломанными брошенными куклами тянутся за некоторыми из них тела убитых в воздухе десантников.

***

Немцы взялись за Крит первого сентября.

— Учебный год начался, — криво ухмыльнулся Алексей, подбирая подливу с тарелки кусочком хлеба. — Знаете, мужчины, а я отрабатывать эвакуацию больше не буду. Этот предмет я уже сдавал. Не понравилось.

Планировать операции немцы умеют. Их первыми целями оказались британские радары. По обеим рабочим станциям ударили подошедшие на бреющем двухмоторные немецкие истребители. Отбомбились, потом добавили из пушек и пулемётов. Поднятые с островных аэродромов «Харрикейны» и «Хоки» англичан сразу после взлёта схлестнулись с десятками немецких и итальянских истребителей.

Бритты дрались, как черти — потери оказались равными, и это несмотря на то, что у противника машин было как минимум вдвое больше. Вот остановить подлетающие следом за «Мессерами» и «Макки» эскадрильи бомбардировщиков связанные боем англичане не смогли — на аэродромы посыпались бомбы, над заливом завертелись карусели пикировщиков. Самолёты были непривычными — маленькие бипланы, но собранные в бухте Суды британские корабли потрепали здорово — выбросился на мель и без того едва державшийся на воде крейсер «Глазго», здорово досталось полузатопленному «Йорку». Утопить лежащий на грунте корабль невозможно, выкормыши Геринга снесли с корабля трубы и почти выбили зенитки. По странной случайности не пострадали башни главного калибра. Взорвался и опрокинулся один из стоявших в бухте эсминцев, вдобавок немцы утопили несколько кораблей из состава противолодочного патруля. Английские зенитчики сбили семь пикировщиков — плата, несоразмерная потерям.

На аэродроме Малеме под бомбами «Кантов» сгорели несколько лёгких английских бомбардировщиков.

Фашисты взялись за остров всерьёз — двое суток непрерывных налётов, уцелевшие в боях английские пилоты к вечеру от усталости не могли самостоятельно выбраться из кабин, но на следующий день снова поднимали свои истребители в воздух. С Родоса перебросили несколько эскадрилий греческих истребителей, на «Харрикейнах», «Гладиаторах» и советских «Ястребках» — те, что получили отремонтированные «Макки» и «Фалько» остались на Родосе — чтобы свои по ошибке не посбивали.

Из Египта подкрепления ждать не стоило — Роммель вылез из Тобрука и сильно пнул английскую оборону. Судя по сводке, отбросил километров на пятьдесят к востоку.

Вчера к вечеру боеспособных истребителей на Крите почти не осталось, генерал Фрейберг приказал перекрыть взлётные полосы аэродромов заграждениями и готовиться к отражению воздушного десанта.

Михаил не может знать, что ночью итальянцы высадили десант на Китиру — большой остров у самого побережья Пелопоннеса. Окопавшаяся на острове греческая дивизия сцепилась с отборными легионами фашистской милиции — Муссолини понравилось использовать элитную пехоту в морских десантах. В тот самый момент, когда над Ираклионом появились первые самолёты, в Китирском проливе начался бой отряда английских кораблей с поддерживающими высадку итальянскими крейсерами.

***

После утреннего налёта Джон успел смыть пыль и даже начал бриться — очень хотелось выйти к завтраку в приличном для джентльмена виде. Закончить не успел, наверно забавно выглядит сейчас. Подлетающие самолёты первым заметил Браун — кто бы сомневался. Дёрнулось зеркало, которое ординарец держал перед своим командиром.

— Начинается, сэр!

С моря наползал гул сотен авиационных моторов.

Джон тщательно вытер пену поданным полотенцем, ополоснул лицо, зачерпнув воду из жестяного тазика.

Танкисты ещё не успели разбежаться по машинам, когда на аэродром Кания спикировал первый планер. Выставленные в несколько рядов поперёк полосы бочки с водой оказались для пилота сюрпризом, в последний момент он попытался уклониться от неожиданного препятствия и зацепил длинным крылом землю. Из разбитого аппарата не выбрался никто.

Немецкие транспортники подходят к острову, не обращая внимания на сильный зенитный огонь. Каждый тащит на тросах несколько планеров.

— Настоящие поезда, — мелькает у Мэллоу мысль, но думать на отвлечённые темы некогда, потому что из сумевших приземлиться планеров по аэродрому разбегаются немцы. Они прыгают в многочисленные воронки и немедленно открывают бешеный огонь по английским огневым точкам. Строчат и установленные на некоторых планерах пулемёты, но фанера плохо защищает от пуль — эти огневые точки долго не живут.

«Матильда» — не самое эффективное оружие против укрывшейся пехоты. К чёртовой двухфунтовке так и не разработали осколочно-фугасных снарядов, а выкуривать немцев из укрытий пулемётным огнём трудно и неэффективно.

Оборона аэродрома изначально построена так, чтобы уничтожить высаженный десант, но выживших немцев становится всё больше, они накапливаются, их командиры оценивают обстановку, и вот первая группа десантников бросается в атаку на высоту, с которой аэродром поливают пулемётным огнём и очередями автоматических зениток.

Бегущая пехота это работа для танков.

— Альфа, я альфа-один, атака!

Тяжёлые танки клином выползают из укрытий, очереди башенных пулемётов скрещиваются на серо-зелёных фигурках в мешковатых комбинезонах. Уцелевшие немцы немедленно залегают, ползут назад, а Джон вынужден остановить своих парней, потому что австралийская пехота осталась в окопах. После боя стоит крепко поговорить с их командиром.

Откуда-то из кучи фанерного лома по танкам ударила пушка. Хорошо обученный расчёт, стреляют быстро и точно, но броня «Матильды» немецкой «колотушке» не по зубам. Мэллоу вызывает артиллеристов, выдаёт целеуказание и через несколько минут место, с которого стрелял наглый расчёт, накрывают разрывы трёхдюймовых мин. Вот только остались ли там немецкие артиллеристы? Скорее всего нет, лёгкая приземистая пушечка наверняка уже стоит на новой позиции.

Бой длится около часа, затем уцелевшие немцы отходят на север — там им удалось прорвать оборону австралийцев и закрепиться на верхушке одного из прибрежных холмов.

Мэллоу подходит к командиру полка:

— Нужно их выбить оттуда, сэр! Выделите мне пару рот пехоты, и к вечеру мы сбросим их в море!

— Похвальное рвение, капитан. Желание прославиться в вашем возрасте можно только приветствовать. Кажется, всё это рядом: слава, награды. Вот только моих парней дома ждут семьи, а эти немецкие черти — отменные стрелки.

— Мы даём им время закрепиться, господин полковник!

— Никуда они не денутся, на этих долбаных скалах даже воды нет. Незачем без толку класть людей, мистер Мэллоу, к вечеру боши сдадутся сами. Впрочем, запретить вам атаковать я не могу, дерзайте, капитан.

— Без пехоты мои танки просто сожгут, сэр. Я буду вынужден подать рапорт о вашем решении по команде.

— Сколько угодно, капитан. Не сомневаюсь, генерал Фрейберг поймет меня, он тоже был при Галлиполи. Не смею вас задерживать, капитан Мэллоу.

***

Под окрики своего командира бойцы Алексея быстро — сказывается немалая сноровка, заканчивают исследовать трупы немецких парашютистов и грузовые мешки на предмет нужного и полезного в нелёгкой фронтовой жизни. Пристраивают на снаряжении кобуры с трофейными пистолетами, тащат к машинам дырчатые тела немецких пулемётов, коробки с лентами, расталкивают в карманы и подсумки гранаты — новичков в батальоне нет, парни знают, что хватать в первую очередь. У очередного вскрытого мешка танцует Арапулос. Здоровяк крепко, будто любимую женщину, сжимает в объятиях немецкий батальонный миномёт. В Греции Илларион командовал миномётной батареей, последнюю уцелевшую трубу пришлось утопить перед эвакуацией. Замены на Крите не нашлось — пехоте до штата не хватает. Зато немцы позаботились. Арапулос собирает своих ветеранов, они дружно грузят найденное сокровище в кузов грузовика и бросаются на поиск остальных — миномёты поодиночке не летают, где нашёлся один, должны быть ещё.

Времени мало, пришёл приказ — срочно выдвинуться в район Ретимно. Там греки зажали толпу итальянских парашютистов, но макаронники успели захватить здания фабрики и наладить оборону. У командира третьей пехотной под командой всего шесть тысяч человек, если штурмовать — будут большие потери. Герой Химары генерал-майор Бакос решил, что с танками процесс пойдёт быстрее.

— Проснулись! — Котовский сам не знает, чего в его мыслях больше, злости или облегчения. — Второй час бои по всему острову, первый приказ родили.

То, что приказ пришёл от греческого командования, а не от отвечающего за оборону Крита новозеландца, тоже показатель. Похоже, в британском штабе ещё не разобрались в обстановке.

— Спасибо! — Алексей принимает от бойца корявый и тяжёлый МП, подсумок с магазинами, убеждается, что батальон к маршу готов и забирается в танк.

— Вперёд!

Взвод танкеток уходит в головной дозор, за ним вытягивается колонна батальона. До места рукой подать, меньше, чем за три часа они будут на месте.

В окрестностях Ираклиона стрельба прекратилась, лишь в районе аэродрома всё ещё слышен треск пулемётных очередей и редкие хлёсткие выстрелы танковых пушек.

Этот десант подкреплений не дождётся.

Безоблачное небо над Критом залито солнцем. Лучше бы его затянули тучи. Господи, ну что тебе стоит — грозу, сильную, чтобы ливень, чтобы до темноты ревел ветер и половину небосклона закрывали ветвистые росчерки молний!

Не слышит. Ветер есть, и довольно сильный — мух сдувает. Жаль, что на немецкие пикировщики он не действует.

***

Рота Мэллоу потеряла в сегодняшнем налёте четверть танков. Как ни вбивай в головы подчинённым, что спасти от пикировщика может только движение и постоянный маневр, всё равно найдутся трусливые идиоты, которые бросят танки и забьются в вырытые пехотой щели. Две «Матильды» из восьми превратились в кучи искорёженного металлолома. Остальные кружат по полю, командиры следят за воздухом через приоткрытые люки, командуют маневрами и молятся о том, чтобы у бошей быстрее закончились бомбы.

Откуда-то с востока примчались три «Гладиатора» с греческими звёздами на фюзеляжах, успели сжечь два «Хеншеля», потом вмешались «Мессершмиты». Два греческих биплана были сбиты сразу, третий несколько минут отчаянно вертелся, но его всё-таки зажали и вогнали в берег совсем рядом с аэродромом.

Пикировщики ещё сбрасывали на позиции австралийцев последние бомбы, когда над морем вновь показались тройки транспортников с планерами. У выживших немцев из первой волны наверняка имеется радиосвязь с командованием — вместо того, чтобы садиться на аэродром планеры стараются приземляться на прибрежной полосе и более-менее ровных участках рядом с холмами, которые отказался штурмовать австралийский полковник.

Джон бесится, но сделать ничего не может — командование по-прежнему хранит загадочное молчание, а без приказа австралийцы в атаку не пойдут.

По планерам стреляют все три уцелевших «Бофорса», бьют миномётчики и батарея двадцатичетырёхфунтовок, противник несёт потери, но на чёртовых холмах уже сейчас собралось больше батальона фашистов, и выбить их оттуда будет намного труднее, чем парой часов ранее.

Вероятно, командование всё-таки ещё есть — со стороны залива долетел звук выстрела из тяжёлого орудия. Восьмидюймовый снаряд с «Йорка» упал с недолётом, следующий ушёл в море. Пристрелявшись, артиллеристы крейсера добросовестно перепахали обращённую к ним сторону холмов, но настильный огонь корабельной артиллерии не может достать врага, укрывающегося за обратными скатами высот.

Чёртов полковник с его застарелыми фобиями!

***

Открывшийся сразу после рассвета берег горист и неприветлив.

— Теперь ты понимаешь, Вилли, почему сюда отправили горную дивизию? — Видимо, стоящие на палубе катера офицеры продолжают состоявшийся ранее разговор.

— Да, Гельмут, ты был прав, здесь есть несколько склонов, на которые придётся карабкаться, — соглашается собеседник, поправляя кепи с изображением эдельвейса, — по мне лучше горы, чем часами болтаться на волнах и в любую минуту ждать появления английских крейсеров.

— Господа просвещённые мореплаватели в этот раз проспали, — улыбнулся Гельмут. — Или оказались заняты в других местах.

— Или оказались заняты, — офицер подносит к глазам бинокль. — У чёртова берега сплошные камни, как наши героические мореплаватели собираются устраивать здесь высадку?

— Лучше прыгать к берегу по камням, чем лезть к нормальной пристани под английскими снарядами.

Эта мысль тоже не вызвала у собеседника возражений.

Пригодные для десантирования пляжи на берегу всё-таки есть, хоть и небольшие. Сапёрные катера неспешно — иначе не умеют, — разделяются на три группы и направляются к местам высадки. За ними выстраиваются в очередь неуклюжие двухпонтонные паромы, детища полковника Зибеля.

До этого дня селение Сфинари жило обычной жизнью, война шла где-то там, далеко. Туда уходили парни призывного возраста, с войны приходили письма и сообщения о гибели земляков. Совсем недавно это чудовище подобралось ближе, заявило о себе зенитной пальбой и разрывами бомб на обжитом северном побережье, ящиками винтовок, которые раздавали с пыльных грузовиков всем желающим усталые молчаливые солдаты.

Этим утром война заявилась в деревню лично. Лязгнула о пляжную гальку сходнями десантных катеров, затопала по улочкам рифлёными подошвами егерских ботинок. Первые отряды немцев, не отвлекаясь на местных жителей, бросились занимать господствующие высоты, умело взбирались по горным тропам, распугивая бурых коз и чумазых пастушат. Тем временем всё новые группы чужих солдат выбирались на берег, строились, под лай команд поворачивались и уходили с берега, освобождая место для высадки очередных подразделений.

Под ноги одной из групп выскочила из переулка небольшая собачонка, шарахнулась от незнакомых людей, залилась лаем. Собачью истерику прервал пистолетный выстрел. Отброшенное пулей лохматое тельце дёрнулось пару раз и затихло. Унтер убрал пистолет в кобуру и повёл отделение дальше в горы.

На запах крови к собачьему трупу начали слетаться первые мухи.

С катеров скатывали мотоциклы и похожие на них гусеничные аппараты, к машинкам цепляли низкие маленькие пушки. Наконец к берегу начали подавать неуклюжие паромы. Один из них, уступая дорогу уходящему в море катеру, потерял управление. Волна подняла его и посадила на торчащие у берега камни. С перекошенной палубы слетел в воду закрытый брезентом танк. Второй устоял, но вряд ли когда-нибудь его можно будет разгрузить — волны продолжили бить паром о выступы скал.

К пляжам подходит не больше пяти паромов за раз. Видимо, высадка затягивается — руководящие разгрузкой немцы нервничают, размахивают руками и сыплют командами чаще, чем в начале.

Поочерёдно сползают на берег танки — большие и поменьше, с тонкими длинными стволами автоматических пушек. Солдаты скатывают по аппарелям несколько грузовиков, у некоторых вместо кузовов большие цистерны. Машины не могут одолеть крутой подъём, и на дорогу их по очереди втаскивает один из больших танков. Маленькие автомобильчики без крыш, похожие на мыльницы, взбираются по склону самостоятельно. С заднего сиденья одной из них за разгрузкой судов наблюдает важный немец в перчатках. Когда с последней четвёрки паромов начинают сводить длинноухих мулов, он поворачивается к стоящему у машины офицеру:

— Господин капитан, прикажите передать в штаб — высадка пятой горнопехотной дивизии прошла без особых происшествий. В дальнейшем действую по плану.

Оба поднесли руки к козырькам кепи, и машинка с генералом двинулась по дороге на север. Егеря торопятся спасать попавших в тяжёлое положение десантников.

Сообщение о высадке десанта на западном побережье острова поступило в штаб обороны через два часа после начала высадки. На беду, оно сразу попало в британский штаб, а звонивший, староста одной из деревень практически не знал английского языка.

— Хорошо, хорошо, я понял. Можете забрать их себе, — оборвал взволнованного грека дежурный связист. Положил трубку и растерянно оглянулся на напарника.

— Совсем одурели в своих горах. Надо же, «Овцы пришли с моря, много овец».

— Дикари, — согласился напарник.

Пожилой мужчина медленно опускает трубку на телефонный аппарат.

— Что они сказали? — мальчишка так спешил донести страшную весть, что почти насмерть загнал своего осла. — Что?

— Сказали, что мы должны забрать их себе.

Через десять минут начинает звонить колокол деревенской церкви, а по ведущей на север тропе убегает ещё один мальчишка.

***

Над морем лёгкая дымка, а на четырёх тысячах метров видимость сто на сто.

— Справа на двенадцать часов — «хейнкели» и четвёрка худых! Уходят к материку.

— Уходят. Спокойно, Борис, это не наши клиенты. Больной сегодня толще.

Восемь «ястребков» на пределе боевого радиуса прочёсывают воздух над Антикитирским проливом. Свою цель пилоты замечают издалека — группа тяжёлых машин перемалывает винтами воздух. Шестёрка «Саетт» с набором высоты пытается выйти наперерез — поздно, советские истребители в крутом пике падают на неуклюжие транспортники. Опытные пилоты знают своё дело — после первой же атаки три «Юнкерса» рушатся в море, ещё два начинают отставать от строя — за обоими тянется дым из повреждённых двигателей. Повторить атаку не получается — горбатые итальянские «Макки» не уступают советским машинам в скорости. Истребители заводят карусель воздушного боя, а транспортники, плотно сбив строй, продолжают полёт к атакованному острову. Подбитые «тётушки Ю», медленно теряя высоту, идут следом.

Воздушный бой скоротечен. Через две минуты тройка уцелевших итальянцев крутым пикированием выходит из боя. Шестёрка машин с красными звёздами на крыльях берёт курс на разбитый аэродром Ираклиона — для возвращения на Родос не хватает топлива.

Вскоре на месте боя заходят на посадку два гидросамолёта — обе стороны стараются вытаскивать из воды пилотов, которым не повезло. Союзники и итальянцы по молчаливому уговору не трогают спасательные машины. На немцев это не распространяется.

***

Настроение экипажей отряда британских кораблей, возвращающихся в Александрию, самое обыкновенное. Рядовой поход, ничего особенного. Три не новых уже крейсера типа «Линдер» и пять эсминцев без особого труда отогнали от острова Китира примерно равный по силе итальянский отряд, прикрывавший свой десант. К моменту прибытия англичан ночная высадка закончилась, катера и рыболовная мелочь резво рванула к греческому берегу — скрываться, а боевые корабли противника развернулись для драки.

Бой начался утром, при хорошей погоде и прекрасной видимости. Противники заметили друг друга издалека, прижать фашистов к берегу не удалось. Британское морское командование почти всерьёз начинает утверждать, что бегство от боя у итальянских моряков тесно связано с наличием в эскадре линкоров — без них фашисты чувствуют себя гораздо смелее. По новой своей привычке макаронники не сбежали, а стали драться. По своей старой привычке быстроходные корабли наследников Цезаря всё время держались на предельной дистанции, отходя к весту. Результат — восьмидюймовое попадание в полубак на «Эйджексе» и по одному стапятидесятидвухмиллиметровому в каждый из двух «кондотьери» последней серии. Счастливчик «Больцано» и в этот раз ушёл без повреждений. Так что самым значительным итогом похода стало уменьшение запаса топлива на итальянских базах — разведка докладывает, что у Муссолини с ним совсем плохо.

После того, как итальянцы вышли из боя, по английскому отряду отработала эскадрилья трёхмоторных торпедоносцев, но без азарта, для галочки — сбросили торпеды с предельной дистанции. Попаданий в корабли не случилось, все самолёты ушли на базу, хоть сигнальщики с «Ориона» и доложили о повреждении одного из них близким разрывом шрапнельного снаряда.

Домой шли экономическим ходом, ломали курс противолодочным маневром — к весту от Крита можно было запросто напороться на подводную лодку. Причём она вполне могла оказаться греческой, потомки эллинов развоевались не на шутку, ходят даже в Адриатику, куда сами англичане решаются забираться не всегда. Поэтому береглись — если под мидель приходит торпеда, слабо утешает то, что она выпущена союзником.

До выхода из зоны действия вражеской авиации было ещё далеко, глаза на палубах в основном осматривали северную половину горизонта, больше внимания уделяя небу. Многочисленный отряд маломерных судов открылся прямо по курсу неожиданно.

Собственно, на действиях британских моряков это не сказалось. Видя цель, они сначала выдают установки для стрельбы, откуда она взялась, можно узнать, выудив из воды самых везучих из вражеского экипажа. Через несколько минут вокруг медленно ползущей по волнам немецкой посуды стали ложиться шестидюймовые снаряды, чуть позже к ним прибавились стадвадцатимиллиметровые фугаски с эскадренных миноносцев. Ни удрать, ни защищаться немецкий караван не мог, всё вооружение — несколько курносых пехотных орудий против нескольких крейсеров. Не смешно.

Главной защитой десантной операции были малозаметность и отвлекающие мероприятия. В один конец сработало, обратный переход не задался.

После того, как английские снаряды разнесли десяток неуклюжих паромов и несколько громоздких сапёрных катеров, над остальными стали подниматься белые флаги.

— А ведь попрись они через канал, всё могло быть иначе, – философски заметил командир «Линдера».

— Топим, сэр? – поинтересовался старший артиллерист.

— Десантные средства. — Командир опустил бинокль. — Могут пригодиться. Заодно узнаем, откуда это они так спешат.

***

Молодой егерь поправляет на шее болтающиеся очки — завернувшаяся резинка режет горло.

— Пауль, откуда у этих крестьян столько оружия?

— Говорят, они здорово лупили наших итальянских союзников в Албании, — старший рассматривает разбросанные в лощине трупы.

— Албания далеко, — сомневается первый.

— Германия ещё дальше, но мы с тобой здесь. А эта козочка была совсем ничего, — носком ботинка ветеран поворачивает голову убитой. Юбка на трупе задрана, ноги открыты до середины бёдер.

— Если бы не лишняя дырка в её голове, я бы помял эту задницу.

Озабоченный фельдфебель останавливается рядом, оценивает объект его внимания.

— Если есть силёнки, можешь прихватить с собой, ненасытный пихарь. По дороге обмоешь в ручье, и люби хоть всю ночь напролёт.

— Мне нравится, когда они кричат, Герхардт.

— Зато не укусит, как та лиллехаммерская сучка. Ладно, хватит трепаться — наш Бобовый Пердун получил своё, надо спустить тело к дороге. Пауль, заканчивайте с осмотром, и вниз. Зелёный, послушай старого солдата, не трогай это дерьмо. Иди за мной.

Молодой послушно бросает угловатый итальянский пулемёт.

Ловко, как на лыжах, скатившись по каменной осыпи, они двинулись к своему отделению. Одному из егерей товарищ перематывает простреленное предплечье. На земле, укутанное в плащ-палатку лежит тело погибшего пулемётчика. Перетянутый петлями альпинистского шнура труп похож уродливую серо-зелёную колбасу.

— Интересно, почему они все, даже женщины, стреляют в нас? — ни к кому конкретно не обращаясь, спрашивает молодой. — Они же не солдаты, мы убиваем их, как кабанов на охоте!

— Может быть, они узнали, что Пауль любит, когда бабы под ним кричат от боли? — вопросом на вопрос отвечает командир отделения.

— А про кабанов расскажи нашему индейцу, — кивает он на обёрнутое брезентом тело.

— Шмутке, почему верёвка для спуска до сих пор не натянута?

— Виноват, герр фельдфебель, — ворчит один из бойцов, не слишком торопливо отрывая задницу от камня, на котором сидел. — Уже бегу.

— Шевелитесь, свинские рукоблуды, дождётесь, что приятели этих козопасов соберутся, и отправят нас на встречу с покойным почитателем Карла Мая.

Внизу, по узкой извилистой горной дороге, навьюченные, как мулы, идут их товарищи. Пятая горнопехотная выдвигается, чтобы поставить точку в боях за порты и аэродромы Крита, и взбесившиеся крестьяне с винтовками не смогут им помешать.

***

Охраняющая аэродром Малеме новозеландская пехотная бригада отбила три волны десанта и продолжает удерживать командные высоты по краю лётного поля. Уцелевшие под шквальным пулемётным огнём немцы скрываются в русле пересохшего ручья, но командование бригады по этому поводу не беспокоится, захотят есть — вылезут. Несколько сот немецких солдат, будь они хоть восемь раз герои Нарвика, не могут ничего сделать с подавляющим огневым превосходством. После полудня боевые действия замирают, превратившись в вяло текущую перестрелку. Судя по докладам, на аэродроме в Кании дела обстоят хуже, хоть австралийцев поддерживают тяжёлые танки.

Гораздо больше бед, чем немецкий десант, натворили проклятые немецкие пикировщики — бомбы вывели из строя больше половины зениток. Впрочем, в штабе группировки считают, что немцы исчерпали свои возможности — запас парашютистов у Геринга не бесконечен.

Уроженцы островов, с присущей англосаксам выдумкой названных Северным и Южным, успели пообедать и немного вздремнуть, когда ошибочность этих выводов стала очевидной — четвёртая волна транспортников оказалась больше, чем любые две предыдущих, вместе взятые. Перед транспортными машинами плотным строем двигались бомбардировщики. Защитники аэродрома уже слушали свист падающих на их головы бомб, когда с востока появились греческие и советские истребители — на фоне идущей с моря армады их было слишком мало. Когда немногочисленные защитники уже вертелись в карусели с итальянскими асами, на строй транспортов спикировала со стороны моря эскадрилья остроносых «Харрикейнов». Под огнём дюжины пулемётов недолго держится даже крепкий Ю-52 , после атаки британцев над морем повисло много разноцветных парашютов и медленно тающих дымных хвостов. Двухмоторные «мессеры», последний истребительный резерв немцев, попытались защитить планеры и машины с десантом. Смогли — ценой тяжёлых потерь отвлекли английские истребители на себя.

В четвёртый раз за день на исковерканный аэродром начали приземляться немецкие десантники. Планеры пытаются выбрать для посадки более-менее ровный кусок пляжа — лётное поле завалено обломками тех, кто садился с утра. Новозеландцы, забыв о пикирующих «Хеншелях», припали к прицелам своих «Бренов» — расстреливать немцев нужно, пока они с пистолетами рвутся к своим оружейным мешкам. За рёвом десятков авиационных моторов и взрывами бомб появление с юга колонны танков и мотоциклистов обороняющиеся просто не заметили. Когда танки с крестами на броне ворвались на их позиции, что-либо предпринимать было уже поздно. С запада атаку танков поддержали скопившиеся там в первой половине дня десантники. К вечеру аэродром Малеме оказался полностью захвачен. Егеря и большая часть десантников, наскоро посчитав потери, следом за танками двинулись к недалёкой уже Кании.

Оставленный для защиты драгоценного аэродрома гарнизон при помощи нескольких трофейных грузовиков начал расчищать взлётную полосу. Пленным новозеландцам вручили лопаты и заставили засыпать вырытые по всему лётному полю канавы — пора им привыкать трудиться на благо рейха.

***

Кусок копчёной козлятины оказался с подвохом — при попытке укусить Алексей обнаружил в толще и без того не отличающегося мягкостью мяса сизую ленту сухожилия. Котовский, не смущаясь, извлекает из ножен остро отточенный трофейный кинжал, нарезает козью плоть поперёк волокон тонкими, почти прозрачными ломтиками, и отправляет вслед за миской кукурузной каши.

У засевших в зданиях фабрики оливкового масла итальянцев боевого духа хватало. Интересно, что за таблетки начал скармливать своим солдатикам Муссолини? Окружённым макаронникам не хватило умения. Танки и танкетки Михаила окружили фабричные корпуса, положили в каждое окно по осколочному снаряду и пулемётным огнём не давали высунуться, пока к оконным проёмам не подобрались бойцы с гранатами. После того, как гранаты закончились, на фабрику со штыками наперевес вломились бойцы генерала Бакоса. Почему-то пленных им взять не удалось. Наверное, настроения не было.

Бензин для батальона привезли на бортовых грузовиках, в обычных металлических бочках. Для заправки экипажам придётся изрядно «покрутить кино», поочерёдно вращая ручку новенькой английской помпы. Хорошо, что не пришлось самотёком заправлять — тогда баки заполнились бы аккурат к первым звёздам. Алексей подавил раздражение: есть же на острове нормальные топливозаправщики, с приводом помпы от мотора. На тех же аэродромах их по два на каждый самолёт, так нет, везут абы как. Уроды. Хорошо, хоть кухня своя. Ждать не нужно. Котовский вытирает ложку пучком сухой травы, ставит пустую миску на надгусеничную полку и оборачивается на скрип тормозов. Из штабного «Хамбера» выпрыгивает немолодой греческий капитан, на ходу поправляет кепи.

— Где я могу найти майора Котовского?

Алексей поднимает руку:

— Здесь!

— Майор, вы срочно нужны на совещании у командующего, прошу в машину.

Котовский недоверчиво склоняет голову к правому плечу:

— Поедем в Ханию[23]?

— Штаб генерал-майора Деместихаса на окраине Ретимно, это рядом.

Алесей поворачивается к своим:

— Светлов!

— Я!

— Я в штаб. За меня остаёшься.

Интересно. Форма у присутствующих почти не отличается от британской, но англо-саксов среди собравшихся нет. И судя по злым лицам греческих генералов, это неспроста.

— Садитесь на свободное место, Алексий, — с греческим командующим Котовский уже встречался, и генерал запомнил майора по имени. Приятно.

«О, в дальнем ряду Михаил рожи корчит. Значит, и его пригласили. Туда и присядем».

— Господа и товарищи! Воспользовавшись тем, что Александрийская эскадра была связана противодействием итальянскому флоту у Бардии, наш флот занят у Китиры, а эскадра адмирала Лаврова отражала попытку высадки на Милос и понесла существенный урон от вражеской авиации, противник сегодня утром на западном побережье острова высадил морской десант силой до дивизии. По данным английской разведки у него много тяжёлых танков. На данный момент аэродром Малеме захвачен, в Хании идут уличные бои. Скорее всего, к утру враг сможет принимать самолёты с подкреплениями и боеприпасами посадочным способом. Аэродром Хания тоже занят немецкими парашютистами, но союзники удерживают несколько укреплённых пунктов вдоль южной границы, а поле находится в зоне обстрела с крейсеров «Йорк» и «Глазго». Теперь плохая новость.

«Ого, до того, значит, были хорошие», — успела промелькнуть у Алексея мысль.

Деместихос продолжает:

— Штабом генерала Фрейберга получен приказ об эвакуации всех союзных войск в Египет. Британское командование считает, что средства к сопротивлению исчерпаны. Нашим войскам предложено уничтожить тяжёлую технику и вооружение и через горы отойти к бухтам южного побережья.

В зале ропот, командиры двигаются на местах, гремят по полу разномастные стулья и табуреты. Раздаётся несколько выкриков «Охи»! (Нет!)

— В сложившихся условиях мы приняли решение продолжить борьбу. Оно поддержано советским командованием. Поэтому я, как старший командир союзников на Крите, принял решение взять всю полноту власти на себя и понимаю всю связанную с этим ответственность. Господа и товарищи, приказываю…

***

Джон устал, как целая бригада портовых грузчиков — проклятые тевтоны не дают и получаса передышки. Черт возьми, при всей своей чудовищной смелости эти отчаянные мерзавцы в самом деле отличные бойцы — даже самые безрассудные атаки отлично организованы. Каких-нибудь итальянцев или французов уже давно бы перебили до последнего, а эти черти в песочных касках ухитряются отойти почти без потерь, потрепав британскую оборону. После того, как вражеские миномёты и странные, будто вдавленные в землю пушки выбили в окопах половину пулемётов, оборона австралийцев держится за счёт башенной артиллерии «Йорка» и танковых контратак — броню тяжёлых машин Мэллоу десантникам пробить нечем. Но сколько ещё выдержат изношенные механизмы старых «Матильд»? На ходу осталось четыре танка — развалившаяся коробка передач и сгоревший фрикцион превратили ещё два в неподвижные огневые точки. К оставшимся перед линией окопов танкам из темноты время от времени пытаются подползти немцы с зарядами взрывчатки, но австралийцы каждый раз успевают подстрелить любителя ползать с грузом по ровному полю.

Вытащить танки пока не удаётся — когда к сломанной машине подъезжает буксировщик, боши начинают бить по ним из миномётов. Мелкие мины в лучшем случае могут оцарапать осколками краску, но для того, чтобы сцепить машины тросами, нужно рискнуть жизнью. Таких смельчаков в роте не нашлось.

В заливе за спиной ревут авиационные моторы — на освещённую прожекторами поверхность залива приводняются и взлетают тяжёлые «Сандерленды». В первую очередь эвакуируются имущество штабов и раненые. Чтобы не допустить обстрела с берега, Фрейберг выдернул из уличных боёв в Кании и перебросил к аэродрому два батальона новозеландских стрелков. Побережье пока удаётся отстоять.

Впереди лопнул очередной осветительный снаряд, выпущенный с разбитого бомбами крейсера «Глочестер». Неестественный свет залил изрытое воронками поле аэродрома, видны даже дальние холмы. Идущих в атаку врагов при таком освещении рассмотреть можно, а вот лежащего или ползущего человека вряд ли, мешает пляска движущихся теней. А когда заряд прогорит, какое-то время и вовсе ни черта невозможно разглядеть. Поэтому большая часть защитников заранее утыкаются лицами в траву, только специальные наблюдатели, щурясь, выглядывают признаки готовящейся атаки.

Усталость вызвала какое-то отупение — Джон продолжает смотреть, отдавать команды, управляет своими подчинёнными, но всё это воспринимается, как происходящее с кем-то другим, настоящий Джон Мэллоу наблюдает за деятельностью измотанного капитана в грязном комбинезоне откуда-то со стороны.

Ближе к рассвету немцы всё-таки выдыхаются, и Джон, оттащив таки сломанные машины за линию пехотных окопов, засыпает, уткнувшись лбом в укладку пулемётных магазинов. Ни ревущие во взлётном режиме моторы перегруженных самолётов, ни залп восьмидюймовок тяжёлого крейсера не могут ему помешать.

***

«Сначала ты работаешь на свою репутацию, потом… потом она подбрасывает тебе ещё больше работы».

Импровизированные бронетранспортёры и большую часть пехоты пришлось отдать Мишке — по козьим тропам, которыми пробираются сейчас машины Алексея, бывшие грузовики не смогут пройти никогда. Взамен Фунтиков отдал роту на «Гочкисах», узкие француженки точно протиснутся там, где Котовский проведёт свои танки. Весь расчёт сумасшедшего ночного марша по горным склонам на то, что немцы не сумели занять южные подходы к Хании и их ещё можно обойти. С теми силами, которые уже высадились на остров, греческий штаб ещё рассчитывает справиться, но если гитлеровцам удастся запустить воздушную карусель, на Крит каждый час будет высаживаться до двух тысяч немецких солдат. Может быть и меньше, но генералы предпочитают просчитывать худший сценарий. Сорвать посадку транспортников любой ценой приказано главному специалисту по проведению горных танковых маршей.

По дрянным тропам для конных двуколок танки идут на скорости в двадцать километров в час, на ровных участках разгоняются до тридцати. Жаль, таких участков попадается немного. Идут без фар, почти вслепую. Сидя в головной машине, Котовский старается не упустить из виду главный ориентир — светлую конскую задницу. Танкистов ведут за собой сменяющиеся местные уроженцы, которые знают эти склоны, как свои пять пальцев. Уловка с серыми лошадьми — их идея.

Светящиеся стрелки на циферблате трофейных часов вращаются слишком быстро. Дорога стелется под гусеницы медленнее, но ускорить движение невозможно. Остаётся только надеяться, что потом тропа станет лучше.

Проворачивается над головой Млечный Путь, уходят за корму размытые тьмой силуэты скал и деревьев. Через три часа после начала марша пришлось столкнуть с дороги одну из танкеток, ещё через час — вторую. Только бы выдержали танки — их и без того слишком мало, а на узкой дорожке даже мелкий ремонт становится невозможным, нет ни времени ждать, ни возможности объехать. Техника, будто понимая, что поставлено на карту, пока работает. Алексей украдкой похлопывает свой танк по броне — как боевого коня. Майор совершенно уверен — машина чувствует хорошее отношение.

***

Рубленый силуэт с дурацким огрызком вместо пушки удаётся рассмотреть в последний момент — на серую броню лег отсвет близкого пожара. Григорий не дожидаясь команды бросает танк вперёд, проскакивает мимо пристроившегося за опрокинутой афишной тумбой панцера и рвёт на себя правый рычаг. Скрежет траков по камням, БТ-шка разворачивается, проскальзывая по инерции. Когда мир перестаёт вращаться, над головой звонко хлопает пушка и бронебойный снаряд с дистанции двадцать метров входит в плоскую стенку немецкой башни прямо между цифр тактического номера.

— Молодец, Гришка!

А на двадцать восьмом такой фокус не сделать — тяжёл был старый конь, длинный, а как вспомнишь сгоревшую машину, что-то в душе начинает щемить, аж плакать охота.

Руки и ноги Белоконя делают своё дело, мощный двигатель с рёвом разгоняет танк по улочке. Перекрёсток, поворот, ещё перекрёсток. Шарахаются в сторону фигуры в ненавистных глубоких касках, Григорий проводит послушный танк впритирку к дому. Из-под гусениц успевают убраться не все — механику уже знакомо это покачивание на мягком, когда под гусеницу попадает непрочное человеческое тело. Ещё один поворот, остановка, и Фунтиков вбивает в немецкий танк ещё один снаряд, чтобы наверняка. На результат смотреть некогда — не успеешь оглянуться, поймаешь под гусеницу связку гранат или бутылку с бензином на жалюзи. Григорий уводит машину под защиту своих пехотинцев.

Для фрицев, хозяйничавших в оставленном британскими частями городе, атака поддержанной танками и артиллерией греческой пехоты оказалась неприятной неожиданностью. Судя по тому, что удалось узнать у пленных, гитлеровцы собирались с рассветом продолжать наступление на восток, где в нескольких местах ещё продолжают цепляться за захваченные здания и вершины кучки выживших при выброске парашютистов. Несколько танков и грузовиков на окраине удалось застать врасплох и расстрелять раньше, чем немцы поняли, что их атакуют. Потом начался ад уличных боёв.

Немцы дерутся умело — перебрасывают подкрепления, устраивают засады, пробираются в тыл. Батальон Фунтикова потерял в узких улочках несколько танков. Только противник немцам достался опытный — у греков и советских добровольцев за спиной почти год непрерывных боёв и огромный запас неизрасходованной злобы. Часто штыковая атака греков перечёркивает все тактические хитрости немцев — в темноте, когда бой идёт на расстоянии вытянутой руки, отчаянная смелость защитников острова стоит больше. Фашисты отмено умеют убивать, а вот готовности стоять насмерть у них нет. Улица за улицей столица Крита переходит под контроль союзников.

***

То, что ночное столкновение с союзниками не превратилось в кровавую баню, иначе чем чудом и огромным везением не объяснить. Котовский уже собирался отдать команду оканчивать привал, когда из-за поворота показалась колонна пехоты. В утренних сумерках разглядеть форму идущих было невозможно, всю ночь ждали столкновения с немцами. Танкисты без команды бросились к машинам, впереди залязгали затворы, но кто-то глазастый во всю мочь молодой глотки заорал:

— Каски! Англичане!

Как боец сумел разглядеть на головах встреченных пехотинцев плоские тазики британских касок он и сам потом не смог объяснить, но его острое зрение спасло в то сентябрьское утро много жизней.

— Капитан Хоггард, двадцать второй пехотный батальон, Вторая Новозеландская.

Переводчик у новозеландца уцелел, это хорошо.

— Майор Котовский, отдельный механизированный батальон греческой армии. Что доблестные союзники потеряли в этих горах?

Выражение лица собеседника невозможно разглядеть, но тон у капитана изменился:

— Вторая бригада, в соответствии с приказом командующего проводит ночной марш к южному побережью острова для эвакуации в Египет. А что вы здесь делаете?

— Я, капитан, собираюсь отобрать у немцев аэродром, который защищала ваша бригада. Не хотите присоединиться?

Выслушав перевод, собеседник становится похож на ручку швабры — прямотой и непреклонной несгибаемостью.

— В отличие от вас я не могу себе позволить игнорировать приказы вышестоящего командования!

— А я и не игнорирую, приказ нашего командования мы сейчас и выполняем. Не подскажете, где вы последний раз имели контакт с противником?

— Они не уходят далеко от побережья. Последний раз мотоциклистов видели на окраинах Моди. Их части идут вдоль главного шоссе на Канию и Суду.

— И на этом спасибо. Давайте так, капитан, предупредите всех своих людей — и другие батальоны бригады тоже. Мы очень торопимся. Поэтому ваши люди должны освободить дорогу моей технике. Мы пройдём, и вы продолжите свой марш хоть до побережья, хоть до Египта. Было приятно вас видеть, но обстоятельства против продолжения нашего знакомства.

Танки начнут движение через пять минут, и не будут сворачивать и останавливаться. Счастливого пути, капитан.

Котовский вскидывает руку к шлему, поворачивается к союзнику спиной и широкими шагами направляется к танку. Либо новозеландцы передали новость по цепочке, либо между батальонами имеется радиосвязь — дорогу танкам они освободили, но на возню с ними потеряно двадцать минут драгоценного времени. Небо на востоке уже совсем светлое.

Ещё через час танки Котовского, так и не встретив немецких частей, выходят к окраине деревеньки Малеме. Солнце уже поднялось над горизонтом, но стоит совсем низко, возможно, именно это помешало расположившимся на отдых егерям опознать идущие с востока машины. Когда сбросившие пехотный десант танки ворвались на улицы села и открыли огонь из пулемётов, некоторые немцы выпрыгивали из домов и сараев в одном белье. Но в руках у всех было оружие, даже у тех, кто не успел обуться или натянуть штаны. Танки прошли сквозь селение, оставляя за собой трупы немцев и разбегающихся кур, а вот пехота застряла, выжившие гитлеровцы связали их боем. Ни ждать, ни тем более разворачиваться, чтобы поддержать свой десант, Котовский не стал — до аэродрома ещё несколько километров, над головами выстраивают круг для захода на посадку транспортные трёхмоторники.

— Увеличить скорость!

Над морем и к востоку от заходящих на посадку «Юнкерсов» сцепились в воздушном бою новейшие итальянские «Фольгоре» и разномастные истребители с белыми и красными звёздами на фюзеляжах. Драка идёт над самой землёй, пилоты сбитых машин просто не успевают выпрыгнуть. Алексей ничего этого не видит — весь мир ему заслонили широкие крылья с крестами. Танки развернулись в линию машин, за ними в промежутках спешат маленькие итальянские танкетки. Первый немец уже готовится коснуться земли толстыми шинами неубирающегося шасси, когда выкрик наводчика : «Короткая!» заставляет механика остановить машину. Выстрел, разрыв на киле самолёта — и ничего, тяжёлая машина плюхается на полосу аэродрома и скрывается из виду в поднятой винтами и колёсами пыли.

— Вперёд, не останавливаться!

Под гусеницами уже трава аэродрома. «Кажется, успели! Только бы у немцев не было пушек, только бы пушек не было!»

Кто-то, к кому обращается со своей просьбой-требованием Алексей или не слышит, или не может ничего сделать. С холма, возвышающегося над дальним концом аэродрома, открывает огонь трофейная английская зенитка. Уже третий снаряд немцы всаживают в один из танков второго взвода. Тринадцатикилограммовый снаряд ломает итальянскую броню, как гнилую фанеру. Удар, взрыв и рёв пламени над изуродованными обломками. Это смерть — для того, чтобы эффективно обстрелять позицию пушки нужно проехать по совершенно ровному полю около километра, а немцы на короткой дистанции перестанут мазать совсем. На этом поле останется большая часть его танков. Люди сгорят внутри, а те, кто сумеет выбраться, будут расстреляны немецкой пехотой.

Очередной транспортник насилует моторы, на взлётном режиме уходит вверх, чтобы не угробиться об усеявшие поле аэродрома танки. Алексей включает рацию на передачу:

— Рассредоточиться по полю и давить пехоту!

Когда-то он слышал о подобном — перед смертью прыгнуть в колодец, чтобы отравить врагу воду. Пока танки, целые или в виде обломков, стоят на посадочной полосе, подкреплений фашистам не видать.

Разлетается обломками ещё один танк — маленький «Гочкис» из приданной роты.

Над аэродромом, пробившись сквозь месиво «собачьих свалок» к кружащим над Малеме транспортникам прорывается несколько морских тяжёлых истребителей. Угловатые немецкие машины шарахаются в стороны, но увернуться удаётся не всем, в воздухе повисают дымные следы снарядов авиационных пушек и пулемётные трассы. Один Ю-52 падает сразу, ещё два, теряя высоту, уходят на вынужденную. Пожар добирается до баков одного из них раньше, чем пилот успевает посадить машину, и самолёт над самой землёй превращается в красно-чёрную мешанину огня и дыма, которая, разбрасывая в стороны обломки, болидом рушится на землю. Второй подбитый «Юнкерс» садится, но на середине пробежки стойкой шасси врезается в маневрирующую танкетку — обломки самолёта полностью накрывают маленькую машину, через минуту над кучей дюраля поднимаются языки пламени, из-под обломков слышны крики сгорающих заживо людей.

Усталые немецкие солдаты, которые всю ночь приводили аэродром в порядок, разбегаются, пытаясь укрыться за любыми неровностями. Пулемётные очереди настигают фигуры в мешковатых комбинезонах, но и танкисты несут потери — выстрелы из противотанковых ружей пробивают даже усиленную броню танкеток. Очередной снаряд зенитки срывает башню с одного из двадцатьшестых.

Алексей скрипит зубами и матерится, но заставляет себя наблюдать этот расстрел, ожидая, когда наводчик поймает в прицел его машину. Много времени на это не понадобится, минута-две, максимум, но пушка внезапно замолкает. На гребне высоты 107, неумело падая и перебегая, кучками и кривыми цепочками суетятся сотни греков в гражданской одежде. Вокруг трижды клятой зенитки вперемешку с пустыми снарядными ящиками валяются разбросанные взрывами гранат тела немецких артиллеристов. В бой за аэродром вмешались ополченцы из ближайших сёл и городков.

Котовский оттягивает танки к такому неожиданному подкреплению. Бой за аэродром постепенно превращается в методичное уничтожение немецкого гарнизона. На аэродром, дороги и песчаную полосу пляжа продолжают садиться десятки «Юнкерсов» и «Капрони», но это уже ничего не меняет. В большинстве случаев немцы не успевают выбраться из разбитых при посадке машин, ополченцев много, патронов у них достаточно, и стреляют они на удивление хорошо.

***

В экипаже «четвёрки», которая уже час сдерживает продвижение союзников на северо-восточной окраине Хании, наверняка собраны лучшие танковые асы Вермахта — эта сволочь постоянно меняет позиции и так ловко укрывается за каменными заборами, развалинами домов, что попасть в него до сих пор удалось только два раза, и только в лобовую броню башни. Немец попал три раза – «Рено» и БТ уже догорают, ещё один советский танк из-под огня вышел, но починят его или нет, Фунтиков сказать не может.

Когда фрицев припекает, они уводят танк на обратный склон холма, меняют позицию и тут же появляются снова — там, где их в это время никто не ждёт.

— Товарищ майор, кривое дерево, влево на два пальца, над забором верх башни торчит, - Баданов, как всегда вертится рядом со своим командиром.

— Ты прав.

Михаил убирает бинокль в футляр. Уши закладывает от звуков стрельбы и артиллерийской канонады, и танкистам приходится перекрикиваться.

Фунтиков возвращается к своей машине, командиры трёх уцелевших БТ собрались тут же, под прикрытием чудом уцелевшей стены разбитого дома.

Так, товарищи командиры, пробуем поймать суку на живца. Я делаю вид, что пытаюсь проскочить вон к тому сараю. Если немец выскочит к колодцу, его бьёшь ты. В лоб его не пробить, постарайся перебить гусеницу — если он встанет, ему конец. Ты, Сергей, должен будешь поймать его, если он попытается пройти вдоль канавы. Подставит тебе бок, время на пару выстрелов у тебя будет. Пинчук, когда фриц дернется — всё равно куда, ты проскакиваешь к забору, туда, где калитка.

— Понял — кивает танкист.

— Если мы сможем его сжечь, не дай экипажу смыться. Начинаем по моей команде. По машинам, товарищи.

Немец клюёт на приманку — выезжает из укрытия, но больше ничего из намеченного сделать не получается — сорокасемимиллиметровый бронебойный рикошетит от лобовой брони. Немец снова обманывает советских танкистов, сносит казавшийся издалека очень крепким забор и уходит за холм.

— Вот сука! — не выдерживает Куневич, которому так и не удалось поймать врага в прицел, но за холмом раздаётся взрыв, поднимается пламя.

— Оп-па. Похоже, спёкся немец, славяне. Кто ж его там приложил?

***

Как ни странно, но командир английской танковой роты, ударившей немцам в тыл, гладко выбрит. С грязной измятой формой и красными от недосыпа глазами это сочетается плохо, однако на фоне заросших щетиной советских офицеров он выглядит настоящим аристократом. Чёрный берет, гордость и отличительный знак танкиста, аккуратно свёрнут и просунут под погон, который держится на нескольких нитках — Меллоу где-то сильно зацепился плечом.

— Когда до меня добрался посыльный с приказом взорвать танки и пробираться к месту сбора и эвакуации, мы с парнями посоветовались немного, и решили, что одной эвакуации с нас будет достаточно.

Джон невесело улыбается:

— Видите ли, Майкл, я обещал тете больше не отступать, а она сердится, если ловит меня на вранье. Я не хочу огорчать пожилую леди, так я и передал командиру австралийцев. Пехота ушла к берегу — грузиться, а мы остались. Пугали немцев — видно, у них плохо с боеприпасами, почти не пытались атаковать. Ночью вы начали заварушку в городе. Я подумал, и решил, что вместе будет интереснее. По пути встретил остатки пехотной роты, которую не успели вывезти на корабли. Вместе с ними и пришли. Мои «Матильды» ползают не намного быстрее пехоты, так что я чуть не опоздал.

— Вы появились вовремя, Джон, — уверяет его Фунтиков.

***

На востоке острова спешно формируют колонны вставших под ружьё ополченцев. Не дожидаясь, когда за ними прибудет транспорт, греки направляются к месту боёв пешком. Нехватку транспорта отчасти компенсируют рыбаки — их ощетинившиеся винтовками моторные лодки и катера десятками идут вдоль берега, спешат за уходящим солнцем. Выполняя приказ командования, маршируют к немногочисленным гаваням южного берега подданные Соединённого Королевства. Не все — командиры отдельных подразделений разворачивают подчинённых и вместе с вооружённым народом занимают позиции в подходящих для обороны местах. Следом за британскими колоннами уже начинают просачиваться в горы ручейки, состоящие из германских егерей и остатки десантных подразделений Геринга — те, кто рассчитывает продержаться среди гор и ущелий до прихода подкреплений. Им ещё не известно то, что понял в своём штабе генерал Штудент — подкреплений на Крит больше не будет. Собранная для операции авиационная группировка после понесённых потерь не способна удержать господство в воздухе, захваченный аэродром потерян. Нет даже сил, чтобы отогнать от Китиры греческий флот — оставшийся без поддержки итальянский десант перемалывается на прибрежной полосе снарядами корабельной артиллерии.

В гавани Лероса ремонтники суетятся вокруг тяжело повреждённого итальянскими торпедоносцами флагмана советской средиземноморской эскадры — в операции по перехвату морского десанта на Милос «Молотов» получил две торпеды и с трудом дотянул до базы. Теперь его ждёт долгий переход в Америку — такие повреждения в Александрии не исправить.

Совсем немного не дошёл до границы Египта Роммель — его дерзкий порыв вновь остановлен дефицитом топлива. В ожидании поставок и сезона дождей лис пустыни занят поиском выгодных оборонительных позиций.

Маятник войны завис в крайней точке и готовится качнуться назад, хотя понимают это ещё немногие. Германские эмиссары всё упорней подталкивают Японию к активному вмешательству в затеянный ими передел мира.

***

Шум прибоя почти не слышен — берег моря виден, но достаточно далек. Плеск и шорох волн заглушают гудение бесчисленных мух, карканье ворон и пронзительные вопли чаек. Тихо потрескивает остывающий двигатель. Звучит греческая и русская речь, иногда в эту мелодию вплетаются лающие фразы на немецком — не всех фрицев перемешали с грунтом танковые гусеницы. Запахи моря и пыли забивает кислая тротиловая вонь, густо замешанная на «ароматах» бензина и горелой краски.

Вечер. Закатное солнце делает тени гуще и длинней. Тень кипариса, перебитого прямым попаданием снаряда, косо лежит на башне танка. Гусеницы боевой машины по самый верх тележек подвески зарылись в обломки серого десантного планера. Красная пятиконечная звезда на бортовой броне мирно уживается с нанесённой на башню белой восьмиконечной родственницей. Одно крыло планера уцелело и задралось вверх. Намалёванный на нём чёрный крест щедро присыпан пылью, но ещё вполне различим.

На башне сидит танкист — чумазый и уставший. Он сдвинул на затылок ребристый шлем и устало, не торопясь, курит. Медленно выпускает из ноздрей табачный дым и смотрит на море. Там, за проливом, воды которого из-за обилия якорных мин местами напоминают суп с фрикадельками, его заждались. И он обязательно вернётся, потому что привык возвращать долги. Нынешняя победа — всего лишь щедрый задаток.

----

Немного о том, как писалась книга.

Так как повествование идёт пусть и не из окопа, скорее с высоты командирской танковой панорамы, но видимость для героев всё-таки ограничена. Многое из того, что повлияло на судьбу моих вымышленных героев, осталось за рамками текста. И может оказаться непонятным. Начну с начала:

– В земле была нора. А в норе жил хоббит…

Впрочем, это начало совсем другой книги. У нас было чуть-чуть иначе. В городе Минске имеются кафе. Много. В одном из них сидел Владимир Коваленко, и придумывал сюжет новой книги. Там нас и познакомил Александр Прибылов, с которым мы к тому времени пересеклись на одном из почти литературных сайтов. Книга должна была быть про войну и корабли. В реальной истории таких кораблей не было. Значит, книга должна быть об истории альтернативной. Вот эту историю мы всем скопом и принялись придумывать. Было нас больше трёх, работа заняла достаточно долгий срок. В силу кое-каких старых навыков и знаний мне досталась та часть истории, которая связана с действиями на сухопутных фронтах. В повествовании о линейном крейсере «Фрунзе» эта информация использовалась в качестве фона, опосредованно. Со временем появилось искушение использовать её для написания своей книги. Коваленко идею одобрил, и понеслась.

Популярность альтернативно-исторической литературы в настоящее время значительно снижается. Не возьмусь судить, что в большей степени этому способствовало – мутный вал попаданчества, в котором мудрые современники с ноутбуками наперевес учат тупых предков, как воевать надо, или просто прошло время девяностых, когда от стыда за всё произошедшее с СССР хотелось хотя-бы прочесть о том, что всё было иначе. В нашем случае провалы в прошлое не планировались, группа единомышленников честно, в меру сил и способностей пыталась вычислить в истории точку, незначительное изменение действий в которой привело бы к появлению у СССР линейного крейсера. Старались просчитать, как это произошло, и понять, насколько изменился в результате мир, в котором должны жить и действовать наши герои.

В результате оказалось – чтобы корабль в 1940 году оказался в нужном месте и нужном виде, отличия в истории должны начаться в 1918 году, не позже. Не буду дурить вам голову подробностями, но вероятный ход событий с того момента до начала описанных событий прорабатывался иногда вплоть до персоналий. Примерно так: этот товарищ на этом месте не справился. А кто бы справился? Мог ли он оказаться на этом месте? А уж тонны выплавленной в СССР стали точно были учтены и расписаны по годам. Нужный ход событий сформировался не сразу, несколько раз приходилось начинать сначала. Результатом стала достаточно непротиворечивая и с нашей точки зрения возможная предыстория.

Если коротко – в силу ряда причин в двадцатых годах советское правительство не реквизировало иностранные сырьевые концессии, а предложило их обменять на право создания так называемых паевых предприятий, в которые СССР вкладывал территорию, сырьё и неквалифицированную рабочую силу, а зарубежные партнёры – станки, технологии и обученный персонал. Выпущенная продукция распределялась между пайщиками, в зависимости от размера паёв у каждой из сторон. На западе станки в это время простаивали, инженеры и квалифицированные рабочие околачивались на биржах труда, а СССР гарантировал платежеспособный спрос на электроэнергию, станки, моторы, автомобили, трактора и самолёты.

По политическим причинам британские и французские промышленники оказались вне игры, германские и итальянские сделали, что могли, но могли они не так уж и много. Зато для ряда американских корпораций это стало возможностью пережить великую депрессию, не попадая в кабалу к банкирам. Особенно привлекательным оказался советский Дальний Восток. Именно там строилось большинство гидроэлектростанций, металлургических комбинатов, моторных, автомобильных и прочих заводов. В мире «Фрунзе» Петропавловск становится основным портом Дальнего Востока, потому что Владивосток слишком близок к Японии и легко блокируется. Дорожная сеть между европейской частью Союза и Дальним Востоком развита намного лучше, чем в реальной истории. В придуманной реальности был конфликт на КВЖД и бои у озера Хасан, но не было сражения на реке Халхин-гол, в том числе и из-за деятельности персонажа со старинной русской фамилией Ренгартен. Японцы были заняты возникшими в Маньчжурии и северном Китае проблемами. Гражданская война в Испании длилась дольше и шла несколько иначе, но завершилась с тем же результатом.

С точки зрения техники, основные различия обнаруживаются в море и в воздухе. Летящие в наших книгах самолёты в большинстве своём ведут происхождение от машин фирмы «Кертис», флот базируется на кораблях американских проектов. В конце тридцатых советские инженеры начинают работать самостоятельно, но эта техника появится позже. Так что не летят у нас краснозвёздные «ишачки», вместо них «ястребки», они же в девичестве «Хауки» 75. Вместо крейсеров типа «Киров» с верфей сходят копии американских тяжёлых крейсеров, а скопированные с «Портеров» эсминцы заменили в РККФ «семёрки» с их итальянскими силуэтами.

В армии изменения не столь значительны. Ну нет в США ничего такого, что хотелось бы копировать. Кроме танка Кристи, но его и в нашей истории скопировали за милую душу. Персоналии те же, что и в реальности, только Жукову не удалось отличиться в боях с японцами. Люди не изменились – не очень грамотные, в большинстве своём выходцы из крестьян, с несколькими классами образования. Разница накапливается постепенно и начинается в промышленности. В мире «Фрунзе» Советский Союз производит намного больше автомобилей, чем в это было в реальной истории. Следовательно, моторизация РККА будет к весне сорок первого выше, чем в реальности. До уровня Вермахта, скорее всего, не дотянет, но всё же… И тракторов, бульдозеров и экскаваторов промышленность тоже выпускает больше. Это машины, скопированные с американских образцов, при активном участии американских инженеров. Значит, качество коробок передач, фрикционов, моторов и прочих элементов конструкции на советских танках будет выше. Может быть – намного. Опять же, стали выпускается больше, в том числе броневой. И мы допустили возможность того, что по урокам боёв в Испании не только будут разрабатываться и ставиться на производство танки с противоснарядным бронированием, те же КВ и тридцатьчетвёрки, но и на модернизацию весьма многочисленного парка лёгких танков мощностей хватит. По этой же причине мы решили, что выпуск самоходных установок на базе Т-26 не ограничится несколькими десятками штук, а будет поставлен на конвейер. Незначительный боекомплект СУ-5 со 122 миллиметровой гаубицей будет компенсироваться наличием транспортёров боеприпасов, на роль которых подходят слегка допиленные танкетки Т-28 и те же Т-26 первых выпусков. Небольшое отличие в перечне моделей бронетехники всё-таки есть. Волевым решением мы вычеркнули из истории советские плавающие танки Т-37А и Т-38, мотивировав для себя недостаточностью на начало тридцатых годов выпуска броневой стали и активной модернизацией заводов.

Ещё все морские, противотанковые и танковые пушки сохранили родной, царский ещё калибр 47 миллиметров. Вот, собственно, и все отличия РККА от неё же в реальной истории.

На начало греко-итальянской войны итальянская и греческая армии, описанные в книге, ничем не отличается от армий реально существовавших. Те же части, то же вооружение, те же командиры. По сути, обе армии оставались на тот момент армиями первой мировой войны, по организации и основным видам вооружения, стрелкового и артиллерийского. Итальянцы, правда, разработали новые виды пушек, но выпускались они в таких гомеопатических дозах, что на боевые действия влияния практически не оказали. В реальности Муссолини, видимо, считал, что греческую территорию нужно будет не захватывать, а занимать, настолько Италия, развязавшая эту войну, оказалась к ней не готова. Буквально через месяц после начала боёв греки имели на фронте численное превосходство над итальянцами. Они в полной мере сумели использовать самоотверженность своих солдат и умение воевать в горах. Захватчиков разбили в ряде пограничных сражений и погнали на север, глобальной военной катастрофы в Албании Муссолини удалось избежать только потому, что противник не имел средств для быстрого рывка вслед за отступающими итальянцами.

До взятия Корчи ход войны взят без изменений из нашей истории. Основные различия появляются именно с момента появления советской военной помощи. Объёмы этой помощи тоже старались не брать «с потолка». Анализировали поставки в республиканскую Испанию и Китай, считали источники и возможности новой советской промышленности. Если исключить советских добровольцев с их самолётами и танками, основной помощью Греции стало вооружение, доставшееся СССР после присоединения Латвии, Литвы и Эстонии, а также взятое у поляков во время освободительного похода в Западную Белоруссию и Западную Украину. Ещё передавалась часть трофеев финской войны. Именно отсюда, а не из британской помощи, в греческих ВВС появляются первые «Гладиаторы». А ещё – «Мораны-Солнье» и не упомянутые в тексте, но считавшиеся «Фоккеры DXXI». Легкие танки «Виккерс», которыми частично была вооружена последняя рота Клитина, тоже из бывшей литовской армии.

Несколько сотен танков, самолётов, много артиллерии, тысячи пулемётов и десятки тысяч винтовок несомненно изменяют ход боевых действий, причём настолько, что временами нам приходилось включать священный авторский произвол в обратную сторону – так, численность «Люфтваффе» на момент нападения на СССР была взята из реальной истории, по состоянию на 22 июня, а не на 15 мая, причём без учёта потерь при захвате Мальты и сил, выделенных для нападения на Грецию. Ещё больший авторский произвол – невероятный рост боевых качеств итальянцев в заключительной части текста. А вот описание переживаний Муссолини и текст его речи – результат достаточно длительного анализа деятельности дуче на посту итальянского диктатора, включая вычитку его работ и записей реальных публичных выступлений.

Сам по себе анализ сил сторон, качества боевой техники и тактики её применения для любителя военной истории увлекательное и захватывающее занятие, но писать книгу о миллиметрах брони и бронепробиваемости пушек, честно говоря, не хотелось. Для любителей такого рода чтения нет ничего лучше труда господина Лиддел Гарта о боевых действиях в Киренаике. Хотелось напомнить об удивительном героизме греков, показать войну глазами обычных людей, её участников. Писать такое о Великой Отечественной рука не поднялась бы, альтернативная история – немного другое дело. Нет той ответственности, больше воли можно дать рукам и фантазии. В результате – затрещал танковый комбез на широких плечах Алексея Котовского, задумчиво прищурился Михаил Фунтиков, упрямо сжал губы и всосал воздух углом рта упрямый Клитин. Надеюсь, они получились в достаточной мере живыми. Не суперменами, а обычными работниками войны, со всеми их достоинствами и недостатками.

Надо признаться, сам я к ним привык, привязался даже, поэтому продолжения у этой книги не будет. Слишком мало у них, вступивших в бой в конце сорокового, шансов дожить до победы.

[1] «El bravo Rojo» - Красный смельчак, храбрец (исп.) – название танка, на котором воевал в Каталонии Михаил Фунтиков

[2] на паевом предприятии – в мире «Фрунзе» американские промышленники во время Великой Депрессии получили возможность сохранить наиболее ценные инженерные и рабочие кадры, временно командировав их в Советский Союз, на вновь создаваемые паевые предприятия, продукция которых делилась на паях между учредителями – Советским Союзом и американской компанией. Впрочем, в первые годы СССР выкупал у заокеанских партнёров их долю продукции, так как мировой спрос на двигатели, самолёты, автомобили и прочее был невелик. В тридцатых американцы начали продавать часть своей доли за рубеж, такая продукция в СССР пошлинами не облагалась.

[3] Танки с индексом «Э» – По опыту войны в Испании советская промышленность начала разрабатывать меры по увеличению живучести танков, составлявших основу парка РККА – Т26, Т-28 и семейства БТ. Бои в Финляндии только подтвердили необходимость модернизации. Более развитая, чем в нашей истории промышленность позволила произвести доработку большого количества техники. Так, на Т-26 значительно усилили бронирование башен и лобовой проекции корпуса, доведя общую толщину брони до 40 миллиметров, экранировали борт корпуса (суммарная толщина 25 мм). Для компенсации значительно возросшего веса пришлось усилить подвеску и ширину гусениц, установить более мощный двигатель. Не столь многочисленные Т-28 все прошли модернизацию с усилением брони, вооружения и заменой моторов.

[4]  «Каганович, …!» - Лазарь Моисеевич Каганович, революционер, партийный и государственный деятель. В числе прочего один из инициаторов и руководитель строительства московского метрополитена.

[5] «Зимородки» и «Ястребы» - трёхмоторные бомбардировщики CRDA (Кант) Z.1007 «Альционе» («Зимородок») и SIAI (Савойя-Маркетти) S.79 «Спарвьеро» («Ястреб») – основные типы бомбардировщиков ВВС Италии.

[6] аутокаро песанте – тяжёлый грузовой автомобиль (ит.)

[7] Капо маниполо – звание в итальянской фашистской милиции, соответствует армейскому лейтененту.

[8] пропахшая перегноем и фиалками - Парма знаменита не только сыром пармезан, но и парфюмерией, сырьё для которой, знаменитые пармские фиалки, выращивается в изрядных количествах.

[9] Присвоив белградской «станице» - в королевстве Югославия (на тот момент королевство Сербов, хорватов и словенцев) после окончания гражданской войны осело довольно много белогвардейцев, весьма неплохо организованных. Имелась казачья «станица», велось обучение молодёжи, даже издавалась учебная литература на русском языке. Общая численность способных носить оружие – больше десяти тысяч человек. В описываемой истории регент королевства, стараясь предотвратить свержение правительства Цветковича, призвал казаков и белогвардейцев на помощь, разрешив вооружиться и сформировать боевые части, неподконтрольные югославской армии.

[10] мотор твоей аврошки – Двухместный учебный и связной самолёт АВРО 504N

[11] Вотан  - Один, или Вотан (прагерм. *Wodanaz или *Wodinaz; др.-сканд. O?inn) — верховный бог в германо-скандинавской мифологии, отец и предводитель асов, сын Бёра и Бестлы, внук Бури. Мудрец и шаман, знаток рун и сказов (саг), царь-жрец, князь (конунг)-волхв (vielus), но, в то же время, бог войны и Победы, покровитель военной аристократии, хозяин Вальхаллы и повелитель валькирий.

[12] Панцербюше – 7,92 мм. противотанковое ружьё PzB 38 или PzB 39, в больших количествах состояло на вооружении пехотных частей Вермахта, достаточно успешно применялось против неэкранированных Т-26 и БТ.

[13] линия Метаксаса – система оборонительных сооружений на границе Греции с Болгарией. 21 форт, преимущественно подземный, расположены в горной местности, в две линии на участке протяжённостью 300 км. Строилась с 1935 по 1940 год.

[14] слабосильные БАшки 14 - Легкий бронеавтомобиль БА-20, создан на базе на шасси легкового автомобиля ГАЗ-М1. В горной местности мощность двигателя оказалась недостаточной (преодолевал подъёмы до 120), и в качестве разведывательной машины оказался несостоятельным.

[15] десяток «Беретт» 15 – итальянская промышленность так и не сумела дать своим войскам хороший и надёжный пулемёт, но выпускала один из лучших пистолетов-пулемётов того времени, отличавшийся отличным качеством изготовления и высокой точностью. Трофейные «Беретты» охотно использовали все противники итальянцев, равно как и германские войска.

[16] AMD – 178 – бронеавтомобили французского производства. Захвачены в числе трофеев после разгрома итальянской дивизии «Чентауро» (Кентавр). Неплохо бронированы, вооружены пулемётом винтовочного калибра и 25 мм. пушкой.

[17] Чем-то напоминают Т-26, но крупнее – в шестой танковой дивизии Ландграфа основной тип танка – Pz35t чешского производства.

[18] Четыре опоры диковинного агрегата, больше похожего на жестяную трубу, чем на оружие, удачно становятся в ямки между камнями – британский гранатомёт Нортовер, выпускавшийся в 1940 году и состоявший на вооружении Сил Метрополии. Часть оказавшихся бесполезными для их армии устройств бритты передали грекам в качестве военной помощи. Здесь их тоже вручили силам самообороны. Придуманный мной эпизод – самый результативный случай применения этого экзотического оружия. Впрочем, в СССР в 1941 выпускался его аналог – капсуломёт Картукова. Правда, в гораздо меньших количествах.

[19] паноплию гоплита 19 – комплект вооружения греческого тяжёлого пехотинца. Как правило, состоял из шлема, панциря, поножей, большого щита, тяжёлого копья, прямого или кривого меча и кинжала.

[20] MAS  - Motoscafo armato silurante – итальянский торпедный катер.

[21] Фольгоре – Парашютная дивизия «Фольгоре» («Удар молнии», именно удар, собственно молния - саетта), девиз – «Как молния с неба». В реальной истории была сформирована несколько позже (сентябрь 1941г.), в описываемом варианте истории отдельные парашютные полки свели в дивизию раньше, так как операция по захвату Мальты всё-таки была осуществлена, и тоже намного раньше, чем планировалось в реальной истории.

[22] «маре нострум 22» - «Наше море» (ит.) – так итальянские фашисты называли Средиземное море.

[23] Поедем в Ханию – как и в Албании, один и тот же город представители разных народов называют по-своему. Бывшую столицу Крита британцы и немцы называли Кания, русские приняли греческое произношение. Решили, что грекам лучше знать, как на самом деле называется их город. Общее руководство обороной Крита осуществляли британцы, их штаб находился именно в Кании/Хании.

Оглавление

В тени сгоревшего кипариса.

  Глава 1. За три моря

Глава 2. Тучи над городом

Глава 3. Малой кровью, на чужой территории

Глава 4. Здесь вам не равнина

Глава 5. Ни одно доброе дело …

Глава 6. Копыта кентавра

Глава 7. Перерыв.

Глава 8. Нокдаун

Глава 9. Португальская коррида.

Глава 10. Операция «Леонид»

Глава 11. Крит

Немного о том, как писалась книга. Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg