«Скиф»

Скиф (fb2) - Скиф [litres] 4904K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Валерий Владимирович Красников

Валерий Красников Скиф

© Валерий Красников, 2018

© ООО «Издательство АСТ», 2018

Глава 1

Яркое, пылающее жаром солнце затянуло тучами. Нежный, едва ощутимый в полуденном зное ветерок задул яростно. Старый беспалый пастух тревожно посмотрел на небо. Еще вчера он знал, что знойная сушь, стоящая с начала лета, сменится желанными дождями, однако погода портилась быстрее, чем он ожидал.

Пастуха звали Андарином из рода Нотона. И пас скот он не всегда. Когда-то отважный десятник всадников Ильмека достойно сражался. Десять зим назад к воротам городка подошли кочевники. Хоть и одетые как сколоты[1], они грабили и безжалостно убивали оседлых сородичей. Их боялись и ненавидели все сколотские племена за то, что они поедали павших в бою, а с живых снимали кожу, чтобы обтянуть ею свои гориты[2]. Рубили пленникам головы, нанизывали их на ремни и вешали на конскую шею, устрашая чужаков и бахвалясь друг перед другом. Отец истории[3] называл их андрофагами, что в переводе с греческого языка означало – людоеды.

Чуть позже тысячи всадников из Гелона[4] спасли городок от разорения, а его население от печальной участи. Чуть позже… а тогда три сотни рослых всадников, размахивая над головами длинными мечами, не прячась от камней и стрел, летящих в них, спешили отогнать стадо Ильмека в степь. Андарин и сотня Хазии кружили вокруг, стреляли из луков, метали пращами камни. Увы, дикарям, сынам Еллуна[5], защищенным железной броней, ни камни, ни бронзовые наконечники стрел были не страшны. И сколоты любили войну и воинскую добычу, но их враги войной жили! Поэтому на каждом из них позванивала на скаку захваченная в бою сармийская броня и добрый меч легко рубил сколотские головы. Кочевники, разогнав защитников Ильмека, в тот раз отступили, угоняя скот в степь. Хазия приказал отправляться в погоню, не дать врагам увести скот.

И снова сколоты, рассчитывая на помощь из Гелона, подобно собачьей своре, атакующей кабана, удерживали врагов. Андарин, разворачивая коленями коня, натягивал тетиву, целился в дикаря. Сколько раз за тот бой ему хотелось выстрелить в коня номада, но сердце не позволяло причинить вред благородному животному, верному другу каждого сколота, а враг имел хорошую броню. Куда стрелять? Вдруг чья-то стрела разорвала кочевнику ухо. Он запрокинул голову, и десятник, наконец, пустил свою стрелу в незащищенную, открывшуюся для смертельного выстрела шею. Враг свалился с коня, а Андарин, радуясь удачному выстрелу, воскликнул:

– Хэй!

Радовался он не долго, заметил, как другой дикарь уже занес над ним меч. Муртак, получив в бока пятками, резво прыгнул в сторону, спасая хозяина от смерти. Войлочная тиара[6] слетела с головы сколота, а путь к бегству перекрыли десяток врагов. Спрятав лук в кожаный горит, Андарин выхватил из ножен акинак[7] и, закусив ус, направил коня на грозного, но одинокого кочевника. Тот, разгадав намерение сколота, улыбался, поигрывая мечом.

Вспоминая о том, что произошло потом, пастух проклинал дикаря, проклинал все десять прошедших долгих лет. Разбойник его не убил, он умело отсек ему пальцы, чтобы больше никогда Андарин не смог воспользоваться луком. Тогда людоеды отпустили его, еще не зная, что сами уже не вернутся в свои земли. Всадники из Гелона разорили их стойбища до реки Танаис[8]. Прошли годы, людоеды больше не беспокоили жителей Ильмека.

Покалеченная дикарем рука болела уже два дня. Андарин знал – к дождям. Воздух пах влагой с вечера. Принюхиваясь, пастух задержал взгляд на хмуром горизонте и медленно побрел к стаду, вокруг которого носились ликующие детишки. Ему навстречу шел сын, названный четырнадцать лет назад Фароатом. Имя ему дала мать, прежде чем умерла от горячки. За последний год мальчик вытянулся и возмужал. Уже этим летом он пойдет с воинами Хазии на свою первую охоту, а потом, быть может, и в поход, туда, где садится солнце, или к Понту[9].

«Лучше в дикие земли! Раб много стоит, а заносчивые припонтийцы нас называют дикарями и за хлеб платят хуже, чем торгашам из земли больших каменных курганов[10]».

Фароат схватил отца за здоровую руку:

– Отец, дождь! – закричал он, радуясь первым каплям, и закрыл глаза, ослепленный ярко-синей вспышкой молнии.

Ударил гром. Заблеяли овцы, коровы подняли от земли головы и замерли в тревоге.

– Пойдем, сынок, укроемся от дождя.

Они подошли к лошадям, и Фароат, сняв со спины пегой кобылы шесты и коровью шкуру, стал мастерить навес.

Дети, еще недавно резвившиеся на выпасе, убежали за ворота под соломенные крыши мазанок. А пастухи присели под наброшенную на шесты шкуру. Андарин кормил сына хлебом и сыром, любуясь его лицом. Фароат был похож на Лабри – свою мать.

«Алиша, дочь Артаза, глаз не отводит от сына. Только отдаст ли Артаз ему свою дочь? Проклятые дикари! Артаз разбогател, а я? Сколько рабов мог бы привести? Сколько хлеба они вырастили бы для меня?!»

– Отец, Хазия возьмет меня на охоту?

– Возьмет, сынок, – ответил Андарин и задумался о старом луке и железном акинаке, что в нужде сумел сохранить для сына.

Загорелое и неподвижное, с круто изогнутыми бровями, далеким взглядом карих глаз, заросшее густой бородой лицо отца испугало Фароата:

– Что случилось, отец? Чем ты встревожен?

– Не я учил тебя стрелять из лука…

– Афросиб научил меня!

– Я знаю, – ответил Андарин.

Косые струи дождя полоскали землю, животные сбились в кучу.

– Пойдем, сынок. Пора возвращаться домой.

Андарин вылез под дождь и побрел к коню. Муртак, учуяв хозяина, навострил уши и заржал. Пастух здоровой рукой потрепал седую гриву, быстрым движением беспалой смахнул капельки воды с его шеи и сел верхом. Подгоняемое криком пастуха стадо, поскальзываясь на размокшей глине, медленно побрело к городку.

Фароат покинул убежище и под проливным дождем спешил разобрать навес. Намокшая шкура стала тяжелой, и он с трудом свернул ее. Пегая равнодушно стояла, пока Фароат пристраивал на ее спине поклажу, и недовольно всхрапнула, ударив в воздух задними ногами, когда юноша взобрался ей на спину. Отца он нагнал у кибиток воинов Хазии. Дед вождя был еще степняком и кочевал с родом от Ильмека до Понта, пока Афендот из Неаполя, а городишко тот был ничем не лучше Ильмека, не объявил себя архонтом[11] и стал жить как эллин. Воины привязали его к конскому хвосту и гнали коня по горам до самого Понта. Вожди, близкие родами к Афендоту, решили отомстить деду Хазии. Тот со своими людьми, их женами и детьми добежал до Ильмека, где и осел. До сих пор воины живут в землянках на южной стороне и оберегают городок, поставив свои кибитки за низким валом, опоясывающим богатые усадьбы. Чуть дальше, там, где заканчивается мысок, на котором стоит городок, насыпан высокий вал, защищающий Ильмек от кочевников. С трех сторон крутые склоны, заросшие редким кустарником, делают городок неприступным. Спуститься в глубокий овраг можно, а вот подняться наверх быстро уже не получится.

Со времен деда Хазии воины держали свое стадо овец. Отправляясь в поход за рабами, или сопровождая обоз с пшеницей к Гелону, откуда, бывало, они уходили дальше к Понту до самой Ольвии к эллинам, всегда брали с собой овец, даже возили их на холках своих коней, когда нужно было поспешить. Отару воинов Андарин отделил от коров и погнал к землянкам. Женщины спешили увести своих животных к жилищам.

Чуть позже изрядно поредевшее стадо Андарин и Фароат погнали к центру городка мимо низких, обмазанных глиной полуземлянок пахарей и срубов ремесленников к усадьбе Силака. Ему принадлежала большая часть урожая и оставшиеся в стаде коровы были его.

Силак вершил суд. Андарин сетовал в мыслях: «Когда я был в возрасте Фароата, все было по-другому. Урожай делили по ртам, оставшийся хлеб меняли на эллинское вино и масло, бронзовые изделия мастеров из Гелона. Золота не видели, зато ели хорошо, пили, охотились в лесу и на озерах, пахали землю и воевали по нужде и в охотку. Гончар лепил и обжигал глину, женщины вместе валяли овечью шерсть, пряли, дубили конские и коровьи шкуры. Хорошо было, пока нравы архонтов понтийских городов из сколотских родов не перекинулись в Гелон и его окрестности. Архонт требовал часть урожая, приплода и золота, обещал защитить от кочевников-людоедов. Что же, защитил. Такой силы и эллинским архонтам собрать нынче не по силам. Прогнали дикарей за реку, но жить стали хуже…»

Фароат плохое настроение отца воспринял иначе: «Кончится дождь, соберет Хазия воинов на охоту и меня возьмет. Кто отцу поможет со стадом управиться?» Так, думая каждый о своем, добрались они до плетня усадьбы Силака. Сармийка[12] Соня, приговаривая по-своему, забрала коров. Фароат, который раз подивился тому, что многое из языка сармиев ему понятно. «Вот ведь как! Что эллины говорят, не понять, а сармии тоже говорят не так, как мы, но все понятно!»

Прислужница Силака – Ани отвела их в дом, стоящий неподалеку от летнего загона. Накормила вареным мясом, налила кислого вина. Быстро захмелев, Фароат прилег у очага. От вымокших под дождем штанов и куртки повалил пар. Ему не хотелось идти в их с отцом лачугу, где еще нужно было разжечь огонь в очаге, почистить кобылу и, может быть, отцовского Муртака. Нащупав в кожаном мешочке, который он всегда носил на шее, несколько пшеничных зерен, бросил их в огонь и попросил богов о благе для себя и отца. Едва прилег, как сразу уснул.

Мокрым утром, еще до зари, его разбудила Ани. Конь отца и пегая кобыла пофыркивали за тонким глиняным простенком. Отец отдыхал на овечьих шкурах, там, где обычно спала служанка.

– Фароат, проснись, если еще не передумал стать охотником. – Услышав Ани, парень вскочил с земляного пола. – Беги за луком и акинаком, – улыбаясь, прошептала женщина.

– А как же отец? – встревожился Фароат.

– Беги, я позабочусь о нем.

Он выбрался из лачуги и, поскользнувшись в грязи, упал. Моросил редкий дождик. В непроглядной тьме слышались стуки и далекие голоса. Фароат вывел из хлева кобылу и, держась плетня усадьбы Силака, медленно пошел к выходу.

В отцовской лачуге пахло сыростью. Оставленная снаружи кобыла похрустывала сухой лепешкой. Фароат на ощупь нашел сверток из мягкой шкуры ягненка и, достав из него огниво, поджег сложенный в очаге костерок. Рядом стоял древний, обитый потемневшей медью эллинский сундук. В нем хранились богатства рода Нотона: горит с луком и стрелами, акинак, египетские и персидские стеклянные бусы матери, десяток заморских ракушек, за которые теперь и барана не купишь, монисто из серебряных драхм – все, что смог накопить отец для него. Обтянутый кожей быка щит и короткое копье с железным наконечником лежали у входа на земляном полу.

Фароат достал из сундука оружие, натянул на лук тетиву, подпоясался широким кожаным поясом с большой, в виде головы птицы, бронзовой пряжкой, обулся в мягкие, но затертые, в черных жирных пятнах, чувяки и, не гася огонь, покинул лачугу.

Пегая заупрямилась, едва Фароат взял ее под уздцы, забила копытом и заржала. Фароат, вспомнив, как отец без узды, одними коленями, лихо правит своим конем, приуныл. Услышав, как заржали в ответ кобыле жеребцы охотников, в сердцах ударил ее кулаком по мохнатой морде. Обиженно всхрапывая, пегая бестия позволила Фароату сесть на себя.

Прося прощения у богов за обиду, нанесенную лошади, юноша шагом поехал к охотникам.

– Фароат, Фароат… – уже на окраине городка, у самых повозок воинов Хазии его позвала Алиша – дочь Артаза. Тихо, таясь от родни, звала. Свернув к повозкам, он подъехал к той, за которой она спряталась. Девушка поспешно забросила на холку кобылы переметные сумы и, ласково коснувшись руки Фароата, ушла, растворившись в предрассветных сумерках, не сказав больше ни слова.

– Спасибо! – крикнул он ей вслед и услышал вдалеке многоголосое: «Хей!»

Отряд охотников выступил в поход. Фароат не беспокоился о том, что Хазия его не дождался: два десятка повозок будут на протяжении всей охоты сопровождать охотников. Если повезет, то вернутся, груженные тушами лосей и кабанов.

В прошлом году к воинам присоединились шестеро юношей. Двое из них не вернулись в Ильмек уже после своей первой охоты. Хазия напал на небольшой отряд воинов царя Боспора, сопровождавший какого-то архонта из эллинов. Он рассчитывал поживиться золотом и серебром, а потерял семерых воинов. Опасаясь мести владыки, Хазия отменил охоту и повел свой отряд к Гелону. Там, столковавшись с торговцем из Ольвии, нанялся охранять его товары.

В этом году Фароат был единственным, кто пополнил отряд воинов. И он радовался, что его не дождались: слишком убог его наряд и оружие, строптивая пегая кобыла под ним только добавила бы поводов посмеяться над бедностью рода Нотона.

Выехав за ворота, Фароат пустил кобылу в галоп. Он быстро догнал повозки и всадников Хазии. Навстречу ему выехал сам предводитель. Его черный сармийский конь-великан потянулся было к морде пегой, но Хазия, натянув твердой рукой повод, заставил жеребца попятиться.

– Если твоя кобыла захочет любви, останешься в степи сам, – вместо приветствия проворчал воин. – Садись в повозку к Афросибу и не путайся под ногами… – приказал он и ускакал вперед.

Афросиб правил третьей повозкой. Его конь шел следом.

– Здравствуй, Фароат! – старый воин обрадовался, увидев своего последнего и, пожалуй, самого талантливого ученика. Он знал, что у юного Фароата твердая рука и меткий глаз. Юноша поклонился учителю и слез с лошади. Пегую пришлось привязать к деревянной раме повозки. – Не грусти, моему коню твоя кобыла по вкусу, – Афросиб рассмеялся. Заметив, что на Фароате лица нет, погладил его по спине и обнадежил: – Еще добудешь себе коня.

Глава 2

Отряд Хазии направлялся к дану, так скифы называли все реки. Там, на реке и больших озерах, тысячи диких гусей ставили на крыло свое потомство. Успешная охота – это когда охотники с добычей вернутся в Ильмек: и удовольствие от меткого выстрела, и много хорошей еды, что позволит не забивать скот до наступления холодов.

Афросиб в который раз рассказывал Фароату о том, как надлежит себя вести на охоте:

– Не шуми, первым не стреляй, бей тех, что сидят на воде. – Фароат кивал в ответ, а когда старый Афросиб угостил кислым вином, выпил и, захмелев, к удовольствию старика, уснул.

Проснулся он, когда кибитка остановилась.

– Мы не пойдем к реке, – прошептал Афросиб, – Хазия разрешил охотиться всем по умению.

Фароат с грустью посмотрел вслед уходящим к реке охотникам, но промолчал.

– Река широка. Птица любит гнездиться на островах далеко от берега. Им придется очень постараться найти глупых гусей, что плавают у берега. Лето выдалось сухим. Болота вокруг высохли, – Афросиб многозначительно посмотрел на ученика. – Пойдем.

Фароат кивнул и пошел за стариком. Казалось, старый Афросиб знал наверняка, что за стеной осоки и камыша на высохшем озере еще осталось достаточно воды, чтобы гуси предпочли именно это место широким водам реки.

– Шу, – учитель взмахнул рукой, – обойди это высохшее болотце и приготовь свой лук. Гуси полетят к воде. Бей без промаха, – старик глухо засмеялся.

Фароат кивнул и побежал.

Он остановился, когда понял, что находится в точности напротив крутого речного берега. Юноша стоял среди высокой травы, перевитой вьюнками, смотрел на плывущие по небу косматые облака, пока не услышал голоса охотников Хазии. Только присел, как воздух засвистел от хлопков крыльями сотен поднимающихся в лёт птиц. Он поднял лук, но сдержался, увидел, что над его головой летят утки. Тут же запели стрелы, выпущенные из лука Афросиба. Лоб Фароата от напряжения покрылся капельками пота. Наконец он услышал тяжелые хлопки крыльев: «Гуси!»

Восемь раз стрелял Фароат, и все стрелы поразили цели. Его сердце пело: «Ай да Афросиб! Зачем лезть в холодную воду? Вот они – жирные тушки, пробитые меткими стрелами, лежат прямо на берегу!» Он подобрал трофеи и аккуратно вынул стрелы. В воздухе снова захлопали крылья…

На этот раз Фароат не был столь удачлив: он успел выстрелить раз пять и попал всего лишь дважды. Сокрушаясь об утерянных стрелах, юноша подобрал добычу и увидел учителя, выбирающегося из густых зарослей камыша. На его шее висело не меньше десятка тушек. Казалось, старик едва переставляет ноги. Чувяки Афросиба и куртка были испачканы грязью. Он сбросил добычу на землю и одобрительно зацокал, отмечая успех Фароата. Ловко вынув из горита ученика стрелу, Афросиб щелкнул пальцами по кончику. Маленький бронзовый наконечник слетел с древка и затерялся в высокой траве. Афросиб подрезал древко и насадил новый. Фароат понял учителя и тут же проверил все свои стрелы.

– Теперь ты иди, – приказал Афросиб.

Фароат было потянулся к добыче, связанной кожаными ремнями, но учитель его остановил.

– Даже лисе не утащить, – он указал рукой на прибрежные заросли в полете стрелы вниз по течению. – Подождешь немного, пока я обойду озеро, потом пойдешь. Увидишь птицу, бей. Понял?

Фароат кивнул. Он дал Афросибу немного времени. А когда тот скрылся за стеной камыша, медленно пошел ко второму озеру. Шуршала под ногами трава, мелькали проносящиеся над головой ласточки. У озера запахло мятой. Пробираться сквозь густые заросли прибрежной растительности, через острую осоку, рогоз и высокий камыш стало трудно. Горит и лук то и дело за что-то цеплялись, и не было видно, куда он идет, от чего Фароат немного нервничал. Его ноги проваливались в грязь выше колен. Идти становилось все тяжелее.

Полоска воды посреди бурой грязи показалась так внезапно, что юноша опешил. Плавающие там птицы не встревожились с его появлением, лишь немного отплыли в сторону. Фароат поднял лук и пустил стрелу – и попал! Потом еще одну, а глупые гуси не понимали опасности, летящей к ним от фигурки человека, по пояс стоящего в воде. Только время от времени они хлопали крыльями и выгибали серые шеи. Охотник стрелял уже не таясь, пока полностью не опустошил горит. Спрятав лук, пронзительно засвистел, гуси загалдели и поднялись в воздух. Собрав добычу, Фароат пошел вокруг озера к учителю. У того охота тоже удалась. Он сказал:

– Славная охота!

Афросиб, связывая лапки убитых птиц, радовался не меньше Фароата. У зарослей тальника до самого вечера Фароат ощипывал тушки, затем собирал сухое дерево и прошлогодние листья, вырыл яму и нарубил щепок. Афросиб тем временем привел коней и свой возок.

Вдвоем они закоптили несколько тушек, потом ели свежее мясо, запивая его кислым вином, и Фароату казалось, что этот день – лучший за всю его жизнь.

Через два дня Хазия приказал окончить охоту. А если бы и не приказал, Фароат и так нагрузил возок Афросиба тушками гусей по самые дуги. Охота удалась! Юноша мечтал о возвращении в Ильмек и нежном взгляде Алиши, но Хазия решил иначе. Он повел отряд к лесу.

– Не грусти, Фароат, – шептал на ухо юноше Афросиб, – Хазия не только отменный воин, он – вождь. Ему решать, что и когда делать.

Отряд Хазии ушел от реки в степь. Где-то там лежал натоптанный шлях к Гелону, а пока возки, по самые дуги скрытые ковалем и степными травами, медленно плыли по изнывающему от зноя, бескрайнему степному простору.

Афросиб задремал, а Фароат, прислушиваясь к шороху трав под колесами возка и далеким, неясным крикам сородичей, звучавшим, казалось, отовсюду, сонно зевал.

Когда всадники спешились, возничие направили повозки к воинам. Фароат толкнул в бок дремавшего Афросиба. Тот, открыв глаза, посмотрел на уходящее за горизонт солнце и направил возок к месту привала.

Воины Хазии – коренастые, загорелые, одетые в шаровары из кожи, обутые в мягкие чувяки, распрягали коней и заводили их в средину лагеря, вокруг выстраивали возки.

Когда на небе замерцали первые звезды, огромным красно-оранжевым кругом поднялась над горизонтом луна, в лагере запылали костры. В бронзовых котлах варилось мясо. Дым от костров облаками стелился над степью, смешиваясь с мглистым туманом.

Наевшись, воины стали собираться у костра вождя, принося с собой ветки, собранные на обильных зарослями ив берегах реки.

– Пойдем, Фароат, – вытирая жирные руки о ляжки, сказал Афросиб.

Юноша оторвался от созерцания догорающих угольков и с удивлением спросил:

– Куда?

Афросиб рассмеялся.

– Неужто тебе не хочется послушать истории о славных подвигах?

Фароат понял, что Афросиб зовет его к большому костру вождя, где уже собрались почти все охотники. Его глаза засияли, гладкие, пока еще безволосые щеки зарделись. Фароат сделал несколько быстрых шагов к пылающему неподалеку огню, но Афросиб остановил его.

– Не так быстро, малыш. Сними с возка пару сучьев. Разговор будет долгим, полночь еще не скоро.

В кругу воинов появился мех с вином, что не осталось незамеченным Афросибом. Пока Фароат возился у возка, отвязывая двухметровую жердину, учитель присоединился к веселой компании.

Наконец Фароату удалось вынуть из петель самую верхнюю палку. Он проверил другие петли, прочно держащие деревянные сучья на дугах возка, и, удовлетворенный осмотром, спрыгнул на землю. Мимо как раз проходил Сохаб. Его приняли в род Хазии прошлым летом. Он тащил на плече кривую ветку дуба и таращился на пирующую компанию. Поднимая с земли жердину, Фароат стукнул ее концом о возок. Сохаб тут же отбросил свою ношу и, резво отпрыгнув в сторону, выхватил из ножен акинак.

– Это я, Фароат, – поспешил отозваться юноша.

– А-а, – разочарованно произнес Сохаб и убрал оружие.

– Ты зачем кинжал доставал? – спросил Фароат и улыбнулся.

– Прошлым летом ушли к богам Мегабаз и Аранх. Мне пока рано идти за ними. Лучше посмеемся сейчас над тем, как ты меня напугал, чем остаться в степи с перерезанным горлом.

Сохаб поднял брошенную ветку и направился к пирующим у костра воинам. Фароат поспешил за ним. Юноши, положив свою поклажу на внушительную гору сучьев, навалом лежащих у костра, скромно стали за спинами воинов. Как ни прислушивался Фароат к их разговорам, но ничего толком разобрать не смог. Сохаб толкнул его плечом и вложил в руки полупустой мех. Молодой охотник крепко приложился губами к горлышку. Кислое вино потекло по подбородку и шее, а Фароат все пил.

– Хватит! – услышал он и почувствовал, что кто-то пытается забрать у него вино. То был Афросиб. Учитель смотрел с укором и грустью в желтых глазах. – Зачем пьешь? Одних разговоров об охоте будет мало. Надобно еще умение свое показать. Не пей больше! – сказал старик и ушел к воинам, лежащим на шкурах у костра.

Фароат не расстроился. Напротив, от выпитого вина приятно зашумело в голове, поднялось настроение. Он даже сумел разобрать, о чем говорят Ароба и Сивахш. Они говорили о броне эллинской и сармийской.

– Я куплю в Гелоне панцирь, – сказал Ароба и зазвенел кожаным мешочком под носом у Сивахша.

– На что он тебе? Неужто станешь воевать пешим?

– Не стану. А вдруг придется? От копья убережет и стрелы.

– Сармийский меч расколет его как орех, – возразил Сивахш. – Вот если бы добыть броню сармия…

– Где они сейчас, сармии? – ответил Ароба, то ли сожалея о том, что нет их рядом, чтобы тут же добыть железный доспех, то ли намекая Сивахшу, что раз сармиев нет, то и некому будет портить эллинский панцирь.

– Все равно зря ты собрался купить его. Наша сила в коне и луке.

– Оно-то так, – Ароба снял тиару и запустил пятерню в густую гриву русых волос. – Только не было тебя, когда эллины прижали нас. Я не мог ускакать в степь и стоял перед стеной их щитов и смотрел на длинные копья. Мне было страшно. Я стрелял, но они так ловко прикрывали себя, что из двух десятков стрел лишь одна угодила в ногу греку. Тогда всех нас спас Хазия. Он собрал вокруг себя воинов, тех, кто не оставил копья в повозках, и пробился с ними через несокрушимую стену щитов. Мы бросились за ним и вырвались из ловушки. А прошлым летом?… Вспомни, сколько их было? И скольких мы убили? Все-таки броня – это сила!

– Не броня! – настаивал на своем Сивахш. – Год назад нам показалось, что эллинов мало, и мы ввязались в бой по их правилам. Я лично заколол одного своим акинаком. Вот и потеряли воинов, будто с сармиями или кочевниками-меланхленами воевали. Помнить всегда нужно о силе нашей, о коне и горите на плече.

– Не у каждого сармия есть меч, – не унимался Ароба, – а стреляют они хуже наших воинов.

– Да и броня не у каждого есть, – соглашаясь с Ароба, добавил Сивахш.

– Вот стрельнуть бы их ардара[13]. У него и конь знатный, и меч, и броня, – размечтался Ароба.

Сивахш рассмеялся:

– Так где они сейчас, сармии?!

– Да, – закивал Ароба. – Что делать нам у Понта, если сила наша в коне и луке? Куплю в Гелоне панцирь.

Фароат внимательно слушал разговор воинов. Слушал бы еще, но Хазия, поднявшись с ложа, встал между костром и воинами. Разговоры утихли.

– Славная охота! – прокричал он.

– Славная! – ответили воины. – Здравствуй, Хазия!

Вождь поднял руку, и снова у костра воцарилась тишина.

– Фароат! – густой, наполненный силой голос вождя разнесся по степи.

Юноша, услышав из уст Хазии свое имя, растерялся и, не зная, что делать, оставался на месте, безмолвствуя. Сохаб подтолкнул товарища в спину, и юноша медленно побрел к Хазии. Оказавшись рядом с вождем, он, все больше смущаясь, подтянул штаны. Хазия, положив тяжелую руку на плечо молодому охотнику, развернул его лицом к воинам и спросил:

– А как этот охотник?!

– Метко стрелял! – выкрикнул Афросиб.

– Не верим! – закричали воины.

Пока они шумели, все сильнее и задорнее вовлекаясь в игру, Хазия прошептал на ухо Фароату:

– Приготовься стрелять!

Юноша не понял, в кого ему предстоит стрелять, но за лук схватился.

Накричавшись вдоволь, воины сняли с голов тиары и по знаку вождя, которого Фароат не заметил, ибо Хазия стоял у него за спиной, подбросили их вверх.

Руки Фароата запорхали, словно крылья ласточек, что гнездятся на крутых берегах реки. И все же он сумел выпустить всего четыре стрелы. И все они попали в цель.

– Неплохо! – сказал Хазия.

– Хорошо! – ответили воины.

– А теперь еще!

На этот раз Фароат был готов и сумел поразить летящие к небу головные уборы сколотов шесть раз! Его хвалили и Хазия, и те, кто бросали свои тиары вверх.

На этом испытание нового дружинника расма – скифского отряда, закончилось. Вскоре, будто и не было веселых разговоров и ночной стрельбы по тиарам, воины Хазии и сам вождь быстро уснули.

Фароату не спалось. Он побродил по лагерю, посидел у костра, подбрасывая в огонь дерево. Уснул только под утро. А когда открыл глаза, высоко в небе парила птица, и солнце успело уже выпарить с трав росу. Учитель лежал рядом и жевал стебелек ковыля.

– А где все? – спросил Фароат.

– Не всем охотникам Апи[14] подарила свою улыбку. Если выспался, поднимайся, поедем домой, пока птица не протухла.

Глава 3

Возок потряхивало на кочках, оси скрипели, дуги стонали, казалось, что вот-вот дерево лопнет и повозка развалится, но Афросиб на стоны прослужившей с десяток лет телеги внимания не обращал. Время от времени он еще погонял вожжами лошадь.

Степь пела, пищала снующими туда-сюда иволгами, жужжала оводами и мухами, кружащими над лошадьми, и шумела ковылями, склоняющимися от ветра, а высоко в небе беззвучно парил орел. Фароат, пересев на кобылу, ехал рядом, слушал наставления учителя.

– Пять птиц обменяешь на новые штаны и куртку, две на чувяки. Еще пять отдашь за рубаху. Сколько твоих еще осталось? – спросил Афросиб.

Юноша морщил лоб, смотрел на грязные, с прилипшими лошадиными шерстинками пальцы, но сосчитать так и не смог, а вскоре позабыл, сколько гусей и на что он может обменять в Ильмеке. Старик терпеливо ожидал ответа. Наверное, поняв, что ответить ученик не сможет, потянул на себя вожжи, и возок остановился.

Фароат слез с лошади и, привязав ее к дуге, перебрался к учителю.

– Афросиб, можешь повторить? – попросил, зная, что ему ни в чем отказа не будет.

Старик кивнул и повторил все сказанное ранее слово в слово. Юноша, отломив веточку от сучьев, что везли они от реки, достал акинак и, слушая учителя, делал на ней зарубки.

Когда вдали показался разбитый, похожий на ров тракт от Гелона, Фароат ответил:

– Два раза по десять!

– Молодец! Но считать нужно еще быстрее. Тот воин богатеет, кто не даст обвести себя вокруг пальца торгашу! Их поменяешь на два медимна[15] пшеницы. Отцу отдашь. Старик будет рад.

Афросиб потер руки и подстегнул коня. Вскоре возок перевалился на тракт, ехать стало мягче. Где-то вдалеке заклубилась пыль. Фароат привстал на козлах, но ничего не рассмотрел. Вскоре стало видно, что навстречу охотникам скачет всадник с заводной лошадью в поводу.

– Коня загонит, осел. Куда он так спешит?

Афросиб говорил спокойно, но Фароат почему-то заволновался. «Кто же по собственной воле коня так, без нужды, гнать будет?»

Всадник, не доезжая к возку на полет стрелы, замедлил бег лошади. Поехал рысью. Поравнявшись с охотниками, прокричал:

– Меланхлены идут!

И снова пустил коня в галоп.

Меланхлены назывались так, потому что носили черные одежды – короткие черные плащи. И Фароат, и Афросиб знали их как жестокое племя кочевников, расселившееся от Дона до лесов, граничащих с Ильмеком[16].

Прокопий Кесарийский[17], описывая войну с вандалами, писал: «В прежнее время готских племен было много, и много их и теперь, но самыми большими и значительными из них были готы, вандалы, визиготы и гепиды. Раньше, правда, они назывались савроматами и меланхленами. Некоторые называли эти племена гетами».

Историки до сих пор не пришли к общему мнению по поводу территорий, подвластных меланхленам, но сколоты не зря соорудили у городов Гелона сорокакилометровый вал. Кочевниками-людоедами в то время пугали не только детей.

Услышав от всадника новость, Афросиб погнал лошадей, уже не заботясь о возке. Он помнил, как кочевники много лет назад осаждали Ильмек. Сейчас воинов там не было, и меланхлены могут попытаться напасть. Тревожно стало на душе, и зачесались старые шрамы. Появилась мыслишка: «Смерть близка…» – и как ни пытался он отогнать ее, другие, вроде: «Успеть бы принести жертву Апи», – возвращали его к одному и тому же предчувствию. Он не страшился смерти, но любил жизнь и с презрением относился к глупцам, утратившим здоровье телесное и просящим богов о смерти.

Фароат уже вынашивал планы отомстить за увечье отца. Мечтал отличиться на войне, разбогатеть. Коня боевого добыть, и может, если повезет, сразить богатого ардара. Юноша не думал о смерти, и молчание учителя воспринимал как должное. Поглядывая на Афросиба, он заметил и задумчивый взгляд, и нахмуренные брови, и сжатые губы, но истолковал все по-своему, как воспоминания о славных битвах, и сам, выпрямив спину, поджал губы, во всем стараясь походить на наставника.

К вечеру они докатили к Ильмеку. Городок встретил их тишиной, даже овцы не блеяли. Ворота со скрипом отворились, и едва возок въехал за них, тут же рабы поспешили их запереть. Афросиб правил к площади. Там Фароат увидел кучу хвороста с воткнутым в нее старым мечом: жители Ильмека готовились к войне и поставили Аресу кумир.

Остановившись у усадьбы Силака, Афросиб прошептал на ухо Фароату:

– Оставайся тут. Увидишь, хоть и страшна война, но аппетит у наших голодранцев вряд ли пропал от плохих новостей, – он глухо рассмеялся и увел своего коня к валу, где стояли дома воинов.

Учитель оказался прав. Всегда случалось то, о чем он говорил. Первой к возку подошла Ани.

– Апи была добра. Зерно возьмешь? – смотрела с улыбкой, все и так наперед зная.

Фароат погладил палку с зарубками и, стараясь говорить не быстро, ответил:

– Два медимна…

– Давай птицу, зерно отцу отдам.

Фароат улыбнулся и торопливо стал сбрасывать гусиные тушки на землю, не забывая поглядывать на свои руки, чтобы не ошибиться в счете. Закончив разгружать возок, пробурчал:

– Вот…

– Ну, помогай! – приказала Ани и сама подняла за шеи четыре тушки.

Фароат взял шесть птиц и пошел за прислужницей. Вошел в сарай. За плетеной, обмазанной глиной стеной на веревке сушились овечьи шкуры. В углу стояли мотыги, лопаты, рядом – бочка с водою и чурбан, покрытый засохшей кровью. Ани бросила птиц рядом. Фароат, поглядывая на занавешенный дерюгой вход в усадьбу, нехотя бросил свою ношу у чурбана.

– Хочешь посмотреть, как Силак живет? – Юноша кивнул. – Принесем птиц, увидишь, – пообещала Ани.

У возка пришлось задержаться. Фароата там уже ждали подмастерья и рабы ремесленников городка. Обменяв свою добычу, как советовал учитель, он посоветовал тем, кто желал получить еще дичи, дождаться Афросиба.

Когда они вернулись в сарай, Ани, отодвинув занавеску, поманила Фароата.

– А где сам пазака[18]?

Страшно вдруг стало юноше войти в дом вождя.

– Не бойся, как только он узнал, что враги бродят у города, уехал в лес прятаться. Хазии ведь в Ильмеке нет…

– А-а… – только и смог вымолвить Фароат.

Мысли тут же заметались, путая и без того уставшую от счета и торговли голову.

«Разве может вождь так поступить? А кто поведет жителей Ильмека на врагов, если Хазия не вернется, кто соберет бала?»

Высокие стены в доме вождя были увешаны конской сбруей, щитами. Десяток копий подпирал их, а над большим деревянным эллинским стулом висел меч в ножнах. Зачарованный Фароат встал перед ним. И так юноше хотелось взять его в руки, что он не услышал, как за стенами усадьбы закричали женщины, заплакали дети, только страсть звенела в его ушах, стучала в висках кровь. Как долго он простоял у стены, любуясь оружием, спроси кто, Фароат не ответил бы. Наваждение слетело от толчка в спину. Он обернулся и увидел встревоженную чем-то Ани. Она протягивала ему кожаный панцирь-куртку с нашитыми бронзовыми чешуйками и шлем. Доспех тот носить мог только умудренный в битвах воин или вождь, вроде Силака. Увидев в руках прислужницы такое сокровище, Фароат только и смог, что открыть от восхищения рот.

– Фароат! Не стой! Надевай его скорее! Меланхлены у ворот! – кричала Ани, и Фароат начал понимать, зачем она сует ему броню.

Он наклонился и протянул руки, Ани через голову помогла надеть панцирь и сноровисто стала затягивать боковую шнуровку. Поправив наплечники, указала взглядом на стену. Фароат, ошалевший от свалившегося вдруг счастья, метнулся к мечу и, сорвав его со стены, думал только об одном, как оставить оружие и панцирь у себя после сражения. Пояс с акинаком и горит остались в возке, шлем молодой воин на голову нахлобучил, а что делать с мечом, все не мог сообразить. Ани в отчаянии заламывала руки не долго. Юркнула змейкой к открытому сундуку и выудила оттуда боевую портупею, вернулась к Фароату и помогла правильно, через левое плечо, облачиться в нее. Ножны Фароат прицепил сам.

Запахло дымом. Наконец юноша осознал, что враги, быть может, уже ворвались в город. Схватив первый попавшийся щит и копье, он устремился к возку. Там он встретился с Алишей. Увидев его, она бросилась навстречу, обняла за шею и зашептала, касаясь сухими губами мочки уха:

– Они подожгли ворота. На валу почти не осталось защитников. Ты не сможешь помочь им, бежим!

Сама она к побегу из обреченного городка подготовилась. На Алише был надет кожаный плащ и через плечо – чем-то набитая сума.

Мгновение назад Фароат был готов сражаться и умереть, хотя, по правде, о смерти юноша не думал. Услышав любимую, утонувший в неге от ее объятий, он совсем утратил волю принимать самостоятельные решения. Подпоясался, взяв с возка суму с обновками и горит, механически повесил их на плечо, подобрал упавший на землю щит и оглянулся. Встретился с осуждающим взглядом Ани и устыдился того, что намеревался совершить, вспомнил об отце и Афросибе, сражающихся сейчас с врагами. В то же мгновение маленькая стрелка упала сверху, ударив прислужницу в ключицу. Она беззвучно упала, а Алиша закричала прямо в ухо:

– Бежим!

Еще несколько стрел воткнулись в землю рядом. Алиша побежала от ворот к круче, за которой внизу тек ручей, заросший камышом. Фароат, поудобнее перехватив щит, стал догонять девушку. Спускались уже вместе, осторожно, и побег им почти удался. До полоски камыша оставалось несколько шагов, как в голову Фароату ударил выпущенный из пращи камень. Юноша рухнул как подкошенный. Алиша увидела вверху, на горе, довольного метким броском воина и улыбнулась улыбкой зверя, когда тот упал, сраженный стрелой, угодившей в шею.

Схватив Фароата за наплечники, потащила его в заросли. Сил хватило, только чтобы скрыться от случайного взгляда. Девушка понимала, что если захватчики начнут искать, то обязательно их найдут. Вернулась за копьем и щитом. Решила, что будет защищать любимого, если их вдруг обнаружат.

Крики женщин вскоре стихли. Над городком проносились гортанные, мужские голоса, кто-то запел, кто-то закричал в последний раз. Мычали коровы, жалобно блеяли овцы…

Только Алиша решила, что боги на их стороне, и даже оттащила метра на два вглубь камышей бесчувственного юношу, как увидела беспечно шагающих по натоптанной к водопою тропе воинов. Они вели на поводу коней, серые до колен рубахи на них были испачканы сажей, из оружия при меланхленах были только короткие акинаки на поясах. Схватив покрепче древко копья, она побежала на врагов. Те остановились, на бородатых лицах появились улыбки. Алиша попыталась ударить одного из воинов, но расслабленно стоящая цель вдруг исчезла, копье чудесным образом вылетело из девичьих рук, а удар под колени сзади заставил ее упасть.

Расширенными от ужаса глазами она смотрела, как мужчины задирают рубахи и развязывают веревки, поддерживающие штаны. Когда увидела их вздыбленные мазамука, перестала дышать, и солнце, почти закатившееся, погасло совсем.

* * *

Алиша почувствовала щекотку: какое-то насекомое ползло по щеке. Сознанием она скользнула к своей, еще не знавшей мужчины хурма, удивляясь, почему не чувствует боли? Открыла глаза и увидела стоящего над собой Фароата. С обнаженного карта в тот момент упала на травинку капелька крови, крылья носа юноши трепетали, а глаза… Они стали другими, и взгляд… Фароат смотрел с любопытством, как раньше смотрели на нее незнакомцы. Девушка села и увидела обезглавленные тела меланхленов. Тут же она забыла о странном взгляде любимого и зашептала:

– Фароат, я всегда знала, что ты воин-ама!

Юноша вытер о рубаху одного из убитых меч и вложил его в ножны. Протянул Алише руку и сказал:

– Не такой я могучий, как ты считаешь, пацан еще…

Девушка, схватив узкую ладонь, почувствовала, как крепко он сжал ее кисть, восхитилась, как легко ей удалось встать на ноги. Странное, непонятное слово «пацан» она сочла особым, что использовали в общении между собой только мужчины, поэтому не удивилась.

Со стороны Ильмека донеслось конское ржание, лошади меланхленов, до этого спокойно пощипывавшие травку, подняли головы и навострили уши. Черный жеребец с белым пятном на лбу всхрапнул, и Алиша едва успела накрыть ладошкой ему ноздри, не дав заржать. Восхищаясь Фароатом, она совсем забыла об опасности, по-прежнему грозящей обрушиться на них.

– Фароат, бери второго коня, бежим! – прокричала девушка, прыгая на спину жеребца.

Юноша стоял и смотрел на лихую наездницу. Она, доскакав до линии камыша, легко соскочила на землю и, подобрав что-то в зарослях, вернулась к коню. Оказавшись на его спине, призывно махнула рукой и ускакала по балке, прочь от дымящегося на горе города.

Фароат подобрал копье, подойдя к рыжему, с густой гривой коню, с легкостью взлетел на его спину. Пробормотал: «Хороший навык у мальчика…» – и дав шенкеля, поскакал за девушкой.

Глава 4

Если судьба предначертала всегда держаться теневой стороны улицы, по которой искрится, струится яркими красками, только на другом, щедро залитом солнцем тротуаре жизнь, все, что можно увидеть там, начинает казаться чем-то нереальным и призрачным, как мираж. А если сам волею случая попадаешь на светлую сторону улицы, то ощущаешь приступ тревоги: случилось что-то неладное, и ты уже сам не свой – то ли в бреду, то ли вот-вот покатишься под откос. Вот почему подвал с его прохладой, мрачными стенами возвращает мне успокаивающее чувство реальности. Все находится на своем месте, и пистолет «Вальтер» приятно холодит ладонь.

Для кого-то война давно окончилась, а для меня, молодого лейтенанта ГРУ, все только начиналось. Секретная база в Чимганских горах, где нет ни сосен, ни влажных альпийских лугов, ни лесной зелени с прохладной, изумрудной тенью. Под ослепительным солнцем местность вокруг белая и пустынная. В складках каменистого плато едва заметно вырисовываются массивы бетонных бункеров, над обрывами бдят слепые черные глаза замаскированных в защитный цвет укреплений, вдали поблескивают обращенные к небесному своду металлические уши радарных установок. Таким запомнился мне пейзаж, пустынный и тревожный, тонущий в тишине и безмолвии, в напряженном бодрствовании и выжидании, которое в какую-то долю секунды готово обратиться в оглушительный взрыв войны. Это мой пейзаж – теневая сторона жизни!

Поезд, грохоча по рельсам, решительно несся, вычерчивая широкие дуги на поворотах. Потом был перелет пассажиром на истребителе Як-25, автомобильное путешествие в Мюнхен – и наконец-то я получил свое первое задание! Насколько рискованно мое задание, узнаю на месте. Что касается трудностей, то многие из них уже сейчас легко предвидеть. Они исходят из самого условия задачи, весьма неполного, чтобы гарантировать ее решение.

Охрипенко Петр, тридцать восемь лет, разведенный, гражданин ФРГ, бежал из Польши во время отступления немцев в тысяча девятьсот сорок четвертом году. Данные Центра подтверждают, что вплоть до сорок девятого года Охрипенко был весьма заметной фигурой в политическом руководстве эмиграции. Однако в марте был уличен в махинациях с деньгами спонсоров и смещен с должности. После того как были наведены дополнительные справки,

Центр пришел к следующему заключению: во-первых, Охрипенко, недовольный своим понижением или встревоженный дальнейшим неблагоприятным для него развитием событий, действительно решил покинуть ФРГ; во-вторых, принимая во внимание то обстоятельство, что у Охрипенко были довольно широкие связи, можно не сомневаться, что он действительно располагает ценными секретными данными, которые он готов передать ЦРУ, чтобы обеспечить себе безбедное существование на новом месте. Мне надлежало действовать по обстановке: завладеть секретной информацией или сорвать ее передачу агенту американской разведки.

Существовала вероятность осложнений. Проживающие в ФРГ эмигранты могли пронюхать, что готовится необычная сделка, и возможно, что сами готовят ликвидацию Охрипенко. Но даже если это в самом деле так, я обязан установить истину, засвидетельствовать смерть ренегата и подтвердить, что бумаги не ушли в ЦРУ. Действовать мне предстояло в одиночку. Ни в коем случае я не имел права прибегать к чьей-либо помощи, будь то дипломатическая миссия в Мюнхене либо торговое представительство. Это написано черным по белому в условиях задачи и подчеркнуто двойной чертой.

Прохлада подвала сменилась тяжелым городским жаром, поднимающимся от раскаленного асфальта. В трепещущей от зноя дали

Максимилианштрассе я увидел Охрипенко. Он шел навстречу уверенной походкой спешащего по делам человека. Я остановился, чтобы справиться с адреналиновым шоком. Мое сердце колотилось в груди, как боек отбойного молотка. Вдруг припаркованный у обочины черный «мерседес» лихо тронулся с места, огласив безлюдную в это время улицу визгом шин, и сшиб хромированным бампером Охрипенко. Его тело несколько раз перевернулось в воздухе и упало на тротуар к фундаменту заново отстроенного дома, почему-то выкрашенного, как и соседние новостройки, в серый цвет. Во время войны центр города был полностью разрушен. Правда, сейчас в это мало верится, как и в то, что изуродованное ударом тело моего клиента теперь лежит метрах в ста от меня.

Я едва сдерживался, чтобы не бежать, но, наверное, шел к месту трагедии быстрее, чем нужно, чтобы не привлекать к себе внимание. Я видел валяющийся на тротуаре труп человека с еще конвульсивно вздрагивающими сломанными ногами и разбитой головой. Взгляд шарил по телу и вокруг него в поисках папки или портфеля. Черт! Черт! Рядом с трупом ничего похожего на хранилище секретных данных я так и не обнаружил.

Мне осталось выполнить вторую часть приказа. Рисковал ли я? Теперь знаю наверняка – да. Тогда я достал из кармана пистолет и выстрелил Охрипенко в голову. Тут же услышал второй выстрел и почувствовал удар в затылок…

Вначале я погрузился в мир запахов. Пахло потом, полынью и еще чем-то страстно желаемым для моего тела. Меня тащили куда-то. Кто-то при этом натужно сопел в ухо. Именно на его горячее дыхание столь необычным образом реагировало мое тело. Женщина?!

Глаза открывать не хотелось, боль, пульсирующая в затылке, давила на веки. И все же я сделал над собой усилие и увидел закатное небо, колышущуюся вокруг осоку и камыш. Того, кто притащил меня сюда, рядом не было. Назойливо жужжащий слепень сел на щеку. Смахнув жаждущее крови насекомое, я попытался встать. И если поначалу давалось мне это с трудом, то, едва увидев двух оборванцев, насилующих какую-то девку, я с легкостью вскочил на ноги. Рука потянулась к поясу, и как-то совсем неожиданно я обнаружил, что держу меч. Шаг, второй… Насильники были увлечены созерцанием жертвы, почему-то смеялись, и я смог подобраться к ним незамеченным, и снова тело совершило то, чего я бы не стал делать: вырубить двух мелких мужичков для меня было плевым делом, но почему-то вместо этого я мечом снес им головы. Умело. Вжик и вжик, пропел меч в воздухе, и оба обезглавленных тела рухнули к моим ногам, заставив отступить, чтобы кровь, выталкиваемая последними ударами сердец, не залила ноги.

Девицу тронуть они не успели. Один я где-то там, мысленно, как учили в контрразведке, блокировал восприятие, чтобы сохранить свое рацио, а второй во мне с интересом рассматривал красавицу. Тоже мелкая, но фигуристая и молодая, почти девочка, решил бы, глядя на прелестное личико с небольшим носиком и полными губами, но тяжелая, налитая грудь, аппетитно натянувшая ткань ее одежды, хоть и лежала жертва насильников на спине, свидетельствовала, что молодка в самом соку.

Взгляд, немного задержавшись на ней, соскользнул на мои руки. Мои?! Руки оказались чужими! Жилистыми, с маленькими ладошками… Так вот, значит, что случается, когда пуля попадает в голову! Я вспомнил все до того момента, как прозвучал контрольный выстрел и будто еще один хлопок и удар…

Девушка открыла глаза, и я, как бы банально это ни прозвучало, утонул в них, погрузился в теплую зеленую воду, испытывая щенячий восторг.

– Фароат, я всегда знала, что ты воин-ама! – сказала она и улыбнулась, показав ровный ряд белоснежных зубов.

Первый во мне удивился, что понял услышанное. Второй – гордец, протянул красавице руку и ответил:

– Не такой я могучий, как ты считаешь, пацан еще…

Прикосновение холодной шершавой ладошки снова бросило сердце в трепет. «Что же со мной происходит?!» – подумалось, а девчонка, поднявшись на ноги, уже командовала:

– Фароат, бери второго коня, бежим!

Черный жеребец храпел, вздрагивал, но малявке как-то удалось его успокоить, вскочив на него, она в мгновение ока оказалась в зарослях камыша и осоки. Пушинкой слетела на землю, подобрала там какой-то мешок и, снова оказавшись верхом, пустила коня галопом по балке.

И тут воюют… Я посмотрел на горящий поселок, откуда доносились неразборчивый людской говор, блеяние овец и ржание лошадей, и пошел к рыжему гривастому коню, объедающему лещину. Чехол для лука и стрел болтался на спине и терся о какую-то холщовую сумку. На кой он мне? Никогда лука в руках не держал… На коне сидел последний раз лет пять назад, поэтому сомневался, что смогу так лихо, как это сделала девчонка, скакать. Однако тело легко взлетело на спину коню, и я что-то определенно сделал еще, оставшееся неуловимым для сознания первого, отчего животное сорвалась в галоп. «Хороший навык у мальчика, не пропадем!»

Балка тянулась вдаль и заканчивалась где-то у леса, темнеющего вдали. Слева стояла стена камыша, а справа высилась поросшая высокой травой и кустарником круча. Заметив боковым зрением Алишу, стоящую у входа в лесистый овражек и державшую своего жеребца на поводу, едва успел остановить своего коня.

«Алиша?!.. бушки-воробушки – я ее знаю! То есть как-то теперь знаю… Дочь Артаза!»

От взорвавшейся в голове мешанины из образов, эмоций и воспоминаний, которые никак не могли быть моими, я едва не свалился с коня. И первые шаги, когда спешился, дались с трудом. Зато на душе как-то стало легче, и в голове прояснилось, боль в затылке притупилась, и настроение поднялось от того, что никто и ничто теперь не помешает мне быть с Алишой.

Черт! Черт! Прости господи! Этот малой своей хотелкой с ума меня сводит! Я прислушался к себе и не обнаружил того Фароата, который хоть как-то мог сосуществовать со мной в этом теле. Спрятался, щенок…

– Фароат, я знаю, где укрылся Силак! – призналась Алиша, когда я приблизился к ней на расстояние вытянутой руки. Тихо сказала, почти прошептала и смотрела с вопросом, ждала, что я решу, хотя по моей логике могла бы и намекнуть, что сама думает: ехать к барину местному или искать воинов балы Хазии.

К барину мне не хотелось, помнилось, что малой у того в доме прибарахлился и панцирем и шлемом, так мешавшим мне во время скачки, и мечом, а расставаться с такими нужными вещами, когда война вокруг, стал бы только глупец. Опять-таки и бронька и меч вещи статусные, а не только полезные!

– Трус он, Силак… Лучше нам Хазию и воинов Ильмека поискать, – как ни старался я придать голосу мужской твердости, а не вышло. Борясь со смущением, возникшим вдруг, с трудом добавил: – Верно я говорю?

Алиша ответила сразу:

– Где его теперь искать, Хазию твоего, и воинов?…

Голос ее звучал с разочарованием. «Неужто к упырю Силаку хочет?»

Чертов малец, сидящий где-то глубоко внутри, все же как-то влиял на меня. Ну никогда я не был болтуном, а тут не удержался, и едва промелькнула мысль, тут же ее озвучил:

– Хочешь к Силаку?

Алиша задумалась, а на меня вдруг накатило какое-то невероятное блаженство. Воздух пах лесной сыростью и прелой листвой, грибами и покоем. В румяных облаках кружили волны летнего тепла. Я наслаждался тем, что грудь моя вздыхала, и дышал до темноты в глазах.

– У Силака сила… Воины с ним, – протяжно, мечтательно проворковала Алиша. – И меланхлены в лес не пойдут…

Я слушал ее и уже знал, что сейчас мне совершенно не хочется ни к Силаку, ни на поиски отряда Хазии. Скоро стемнеет, и лучшее решение – подготовиться к ночевке в лесу, раз уж кочевники в лес не сунутся. «Мы пойдем другим путем!» – вдруг родилась мысль. Память Фароата подкинула знания о Гелоне.

Скорее нам надо туда, в огромный, хорошо укрепленный город!

– Утро вечера мудренее, – изрек я и насладился ставшими вдруг бездонными, огромными зелеными озерами – глазами Алиши.

* * *

Стреноженные кони отхрустели злаками (Алиша нацепила им на шеи мешочки с зерном) и обгрызали листья с веток дубков. Напоили мы животных из ручья прежде, чем ушли в лес. Хорошо им, а у меня кишки играют марш, и донимает злобное комарье, хоть котелок, гордо именуемый шлемом, с головы не снимай. Сама Алиша, достав из своих баулов длинный нож, ушла в лес. Я насобирал хворост, притащил пару сухих стволов погибших от грибов-паразитов деревьев, нашел птичье гнездо, чтобы использовать его в качестве трута, а девушки все не было. У такой хозяйственной подруги наверняка имеется кресало, тешил себя надеждой.

Когда увидел ее волокущую огромную охапку тонких березовых веток, решил помочь, а заодно о кресале расспросить. Есть ли оно у нее? Спросил… Алиша как-то недобро зыркнула, а потом словно дитю стала втолковывать:

– Хоть и воин ты, и готова быть с тобой я нежной, но иногда терпеть мне трудно: подумай сам, враги рядом. А что если они огонь заметят?

Фу-ух… Всего-то?

– Я сделаю все так, что огонь они не заметят, а дым ночью станет невидим. Не переживай, давай кресало!

Ее глаза не оставляли мне шанса доказать, что я действительно смогу так сделать, но вдруг что-то изменилось в них, и Алиша пошла к своему мешку. Покопавшись в нем, принесла кресало – простая бронзовая ручка с двумя колечками имела железную кромку и небольшой кремень. Вручила их мне и принялась раскладывать на земле березовые ветки.

Достав из ножен, болтающихся на бедре, свой кинжал, я стал рыть им ямку прямо у подстилки, что готовила девушка. Земля копалась легко, и, углубившись на полметра, я решил, что этих усилий достаточно, чтобы огонек не был заметен, а глубокой ночью и меланхлены будут спать где-нибудь в степи или захваченном ими Ильмеке. Тогда и подготовленные деревца можно запалить. И тут я вспомнил недоверие во взгляде Алиши. Смирившись с задачей, стал копать дальше и бросил это занятие, когда вырыл прямоугольную ямку глубиной под метр и в длину метра полтора. А когда разжег в ней костер, удостоился и ласкового взгляда, и теплых слов.

– Всегда знала, что ты самый лучший из мужчин в Ильмеке!

Хотел спросить, почему только из мужчин Ильмека? Но решил, что на сегодня вопросов хватит. Тем более что Алиша сунула мне в руки лепешку и кусок сухого сыра. Рот сразу же наполнился слюной, и грязные руки не стали еде помехой.

Перекусив, я сунул подгнившие стволы в костерок, и мы улеглись на пахнущую свежими листиками подстилку. Алиша, устроив головку на моем плече, тут же уснула, а я, вдыхая терпкий запах ее волос, думал, что не будь я сейчас грязен и вонюч, показал бы ей, какой я на самом деле мужчина! Созерцая подмигивающие сквозь высокие кроны звезды, я не заметил, как погрузился в глубокий, без сновидений сон.

Глава 5

Проснулся я затемно. Лес еще дремал в тишине, подлесок купался в безмолвном тумане, лишь изредка всхрапывали кони. Угли в яме еще играли огненными сполохами. Дрожа от утреннего холода, погрел над кострищем грязные руки, неухоженные, с длинными пальцами и обгрызенными ногтями на них, и отправился за неподвижный дубок. Когда вернулся, Алиши на месте нашей ночевки не приметил, но и не встревожился: знал, что обычно все люди по утрам делают…

Хрустнула ветка, резкий звук отозвался во мне волною страха, заставил схватиться за меч. Из тумана выплыла Алиша. Увидев меня с мечом в руке, рассмеялась:

– Ай да Фароат! – остановилась, закрыла в задумчивости глаза и, видимо придя к какому-то решению, кивнула. – Это хорошо. Воин всегда должен быть готов сражаться!

«Будь готов! Всегда готов!» – вспомнил девиз из своего пионерского детства. Злость на самоволие моего нового тела еще бушевала в груди. Нас учили абсолютному эмоциональному контролю. Рефлексы, конечно, нарабатывались, но и включались они по команде, когда приходил подходящий для действия момент. С другой стороны, навык верховой езды у щенка оказался полезным. Может, не стоит так себя корить?…

Пока я размышлял, Алиша не сдвинулась с места. Девушка пристально смотрела на меня, и все, что она думала, было написано на ее лице. Глаза метали молнии, пухлые губки сжались в тонкую полоску, ее пальцы теребили кончик толстой косы. Наверное, мое недовольство как-то проявилось, мимически выразилось, и подруга решила, что сержусь от ее слов. Я улыбнулся, посмотрел на нее ласково и, как сумел, проворковал:

– Какая же ты красивая!

Вложил меч в ножны и, как, наверное, делал Фароат, опустил робко, будто в смущении глаза. Подействовало!

– Правда? – расцвела улыбкой Алиша.

– Больше, чем правда! Когда смотрю на тебя, дышать не могу, – самозабвенно стал врать или почти, наслаждаясь эффектом от произнесенных слов. Лицо ее залила краска смущения. Мне вспомнились слова преподавателя актерского мастерства для разведчиков: «Способность краснеть – мечта любого актера. Актеры могут вызвать любые эмоции, но вот искусственно покраснеть не может никто. Можно, конечно, надуться, сыграть гневливость, исполнить ужас мимикой лица, вибрацией голоса, дрожанием рук и, таким образом, вызвать покраснение лица, но в этом будет одна на игранность и неестественность. Покраснение – это неуправляемая энергия, это свидетельство чистоты, или она есть, или ее нет».

– Какой ты… – прошептала в ответ. – Хочешь вина?

Хоть пить с утра для меня в прошлой жизни было неприемлемым, но тут я решил согласиться, чтобы как-то снять возникшее между нами напряжение. Кивнул и выговорил:

– Давай!

– А ты уже пробовал? – поинтересовалась Алиша так, будто удивлена моим мгновенным согласием.

Память Фароата услужливо подкинула воспоминание из недавних событий жизни юноши. Врать не пришлось, хотя в прошлой жизни выпивал, и не раз.

– Меня ведь уже приняли в балу…

Бросив заинтересованный взгляд, она направилась к своему мешку. Достав оттуда кожаный бурдюк литра на два, вытащила зубами пробку и протянула его мне.

– Расскажешь, как это было?

Прислушался к себе и тут же понял, что Фароат уже давно, будь такая возможность, рассказал бы ей все.

– Потом, – буркнул в ответ, сокрушаясь, что воскрес в таком ничтожестве, и сделал большой глоток…

Пойло! Кислятина, воняющая чем-то пока для меня неопределимым. Стараясь держать лицо непроницаемым, вернул девушке бурдюк.

– Это хорошо, что ты не пьешь, как твой отец или мой…

Взгляд ее погрустнел. Наверное, вспомнила о своем отце. Так жив он! Артаз на хорошем счету в бале Хазии…

Мне не хотелось говорить о «своем» родителе. Знал, что Фароат был привязан к отцу, чувствовал это. Едва Алиша напомнила о нем, как на глаза навернулись слезы, и я едва справился с тяжелыми эмоциями, нежданно сдавившими грудь. Стараясь придать голосу беспечность, бросил:

– Нужно лошадей напоить и определиться, что делать будем потом.

Девушка промолчала в ответ, завозилась со своим мешком. А молчание понимают как знак согласия. Я, повесив на плечо горит и суму, надел шлем, подошел к коню и снял с него путы. Вставил в рот жеребца трензель и, держась за повод, ждал, пока Алиша распутает своего красавца. «Выбрала же себе коня! Не хуже чем у Хазии!»

Вот сейчас чьи это мысли были? Стоит мне на мгновение ослабить внимание, как тут же становлюсь Фароатом! Где был он, когда копье и щит оставил у поверженных врагов?! Знал же, паршивец, как высоко ценится оружие! Эх… Наверняка кто-то прибрал бесхозное сокровище…

Небо уже играло яркими красками, восходящее солнце искрилось в выпавшей росе, щебетали ранние пташки. Мы рысили, петляя между деревьями, двигаясь к водоносной балке. Что знал я о жизни людей в этом новом, другом, необычном мире? Наверное, то, о чем был осведомлен Фароат. А как мне видится, парень нюхал в своей жизни немного. Для него самого познание жизни только началось! Великая Скифия, сколоты, меланхлены, будины, эллины, припонтийские полисы, Гелон – для меня все это ровным счетом ничего не значило. Вспоминались только строки из прошлой жизни:

Да, скифы мы! Да – азиаты мы, С раскосыми и жадными очами!

Фантазер тот поэт. Глаза у Алиши красивые, как у писаных русских красавиц. И если сам я теперь смугл от загара, то ее щеки оставались белыми и румяными, а на носике, ближе к переносице, даже веснушки выскочили… Мелковат местный народец, правда. Зато сам я высок по местным меркам. Мать Фароата Лабри будто воительницей была из какого-то сармийского рода. И стать свою парень унаследовал не от отца, скорее от матери.

Что делать мне теперь? Всегда, сколько помню себя, любил учиться. Деревенская школа, в которой получил свои первые знания, сгорела в сорок втором году. А немец, ставший на постой в нашем доме, не хотел, чтобы обращались к нему «герр лейтенант». Требовал называния по имени и отчеству – Фридрихом Адольфовичем. О себе он ничего никогда не рассказывал, но сам я решил, что работал он до войны учителем. Понравился я ему, он сам говорил это не раз, способным меня считал и учил немецкому языку, физике и математике. Если с последними дисциплинами я был не дружен, то язык схватывал на лету. К сорок третьему, когда попал в партизанский отряд, уже свободно шпрехал, и только поэтому, на зависть взрослым ребятам, стал отрядным разведчиком. Не сам, конечно, в рейды ходил, но повоевать успел и даже медаль «За отвагу» заслужил. А когда война закончилась, определили меня как сироту и сына полка в разведшколу. Служить Родине я хотел и всю свою жизнь этому учился. Тут нет страны, и служить некому. Силаку-барину или какому-нибудь другому буржую?! Нет, буржуи тут пока не развелись, а вот феодалов сколько угодно…

Погруженный в мысли, я не заметил, как мы вышли к балке. Алиша остановила своего жеребца еще в овраге, а мой рыжик, шедший следом, остановился сам. Оказавшись на земле, еще не в полной мере отрешился от дум и механически извлек из горита лук, тетиву и с помощью ног легко согнул деревяшку, инкрустированную костяными пластинами, ловкие пальцы нацепили петельку на отполированный добела кончик плеча.

«…воробушки! Оказывается, так тетива надевается!» – подумал и вспомнил, как метко Фароат умеет стрелять. Главное, не мешать парню, когда придет время делать это…

Балочка оказалась девственной от людей, но снимать тетиву я не стал: день впереди, мало ли что…

Журчал быстрый родниковый ручей, прозрачный и холодный как лед, бегущий в камыше под тенью одинокого серебристого тальника и осиновых зеленых кустов, из которых со всех сторон неслись соловьиные песни. Алиша повела коней на водопой к мелкой, но широкой полоске воды, где течение почти замерло. А я, оставшись в одиночестве, быстро сбросил с себя одежду и, сдерживая вот-вот готовое вырваться «ух!», плескался в ручье, натирая тело глиной и песком. Оделся в обновки Фароата и почувствовал себя заново родившимся. Штаны, куртка и чувяки приятно пахли кожей, рубаха – чистотой, а старую одежду – засаленное рванье, припрятал в камышах. Обломил веточку тальника и стал чистить ею ногти. За этим занятием меня и застала Алиша, вернувшаяся с водопоя. Сердце екнуло в ожидании упреков или какого-нибудь другого порицания, но ничего подобного не случилось. Девушка обошла меня вокруг, одобрительно поцокала языком, взяла за руку и стала рассматривать отмытые от грязи пальцы и ногти. Потом взглянула на свои руки, ойкнула и убежала. Около получаса я ее не видел…

Стреножил коней и пошел на прогулку вдоль ручья. В чистой воде рассмотрел едва шевелящих плавниками щурят, но поймать их руками не удалось. Зато когда спугнул пяток уток в камышах, Фароат во мне не сплоховал: выхватил лук, наложил стрелу и первым же выстрелом подбил зеленошеего селезня. Радовались от всей души мы оба…

* * *

Идем рысью по тракту к Гелону. Вокруг – ни души, только иволги снуют туда-сюда, пролетая над высушенной и вытоптанной сотнями ног землей. А справа и слева бескрайняя степь, поросшая густой высокой травой и белым ковылем. Переходили вброд две речушки, берега которых утопали в березняках, осинниках и густой уреме из черемухи и чернотала. Местами тракт врезался в глубокие балки, заросшие тучной травой с бесчисленным множеством цветов, над которыми возвышались зонтики душистой кашки.

Ехать в Гелон, после того как я признался, что броньку и меч Силак, скорее всего, отберет, мы выбрали единодушно. В Ильмек соваться остереглись, углубились в лес, который Фароат знал, как я учебный лагерь, и выскочили из него на тракт, по моим прикидкам, километрах в семи от городка. Солнце стояло высоко, и восточный ветерок, поднявшийся с утра, совсем утих. Жарило как в аду. Спасало, что по большей мере мы двигались рысью. Встречный воздушный поток хоть как-то освежал разгоряченные лица.

Поднялись на пригорок и внизу увидели десяток возков, движущихся к Гелону, и небольшой отряд всадников, сопровождавших повозки.

– Хэй! – воскликнула Алиша и пустила жеребца галопом. Пришлось и мне догонять безрассудную девчонку. Хотя, если подумать – права она: бегут путники, как и мы, за валы Гелона, спасаются от диких меланхленов.

Как выяснилось, присоединились мы к пахарям. Шесть семей, узнав о новом походе воинственных меланхленов, бросили свои наделы и, собрав все, что можно было увезти, решили отсидеться до уборки урожая в безопасном месте. Кое-кто из них еще помнил последний набег кочевников. Предводительствовал над беженцами мужичок с уже седеющей бородкой, назвавшийся Абаридом. Еще лет пятьдесят назад осевший на земле, сколот оставался воином, но сейчас пахари разучились воевать, метко стрелять на скаку и ко мне – воину, хоть и молодому, отнеслись с уважением. И даже обрадовались, когда Алиша заявила, что дальше мы поедем с ними. Сам Абарид был уверен, что враги испугаются защитников Гелона и уйдут к Танаису, тому, что дан. Он намеревался успеть собрать урожай. Был уверен, что посевы кочевники не тронут.

Фароат знал, Танаис – река, а вот почему Абарид уточнил это, вызвало удивление. Я стал расспрашивать и выяснил, что эллины в устье реки заложили недавно одноименный городок – полис[19]. Как жаль, что неведома мне история ни греков, ни скифов! Вот и узнал бы, как далеко в прошлое закинула меня судьба…

Так за разговорами быстро летело время. Солнышко катилось к горизонту, и когда наш караван доехал к берегу речушки, скорее ручья, Абарид развернул возки к темному пятну рощи. А стали на ночевку тогда, когда лесок тот объехали, чтобы с тракта ни света костра, ни дыма путники или враги не увидели.

Пахари наполнили водой большой, литров на тридцать, бронзовый котел с узким, вытянутым донышком, которое они воткнули или зарыли (самого процесса я не видел, коня купал) в землю и развели вокруг костер. Селезень, добытый с утра, был ободран, порублен на мелкие кусочки и брошен в закипающую воду. Туда же женщины пахарей высыпали небольшие кусочки вяленого мяса и зерно. Каша варилась долго, но показалась мне невероятно вкусной. Наверное, потому, что за весь день съел сухую лепешку, что выдала мне Алиша еще утром.

Взрываясь огоньками, трещали сучья в костре, повеселевший после нескольких глотков вина Абарид травил байки о былых битвах, в которых принимали участие его предки. Как оказалось, в предках у него был сам Геракл[20]! О Геракле я слышал не раз и даже пару его подвигов помнил. Перебив старика, как так получилось, сам не понял, наверное, тоже от выпитой кислятины, стал пересказывать о чистке героем Авгиевых конюшен. У костра сиживали мы с Алишой, Абарид, трое его сыновей и женщина, с которой меня никто не знакомил. Все они слушали раскрыв рты. Не фигурально, а именно так и сидели с открытыми ртами. Особенно потешила мое самолюбие Алиша. Как она на меня смотрела! Сколько гордости было в ее взгляде, когда я закончил пересказывать прочитанный когда-то миф.

– Все слышали? Сам Геракл – отец всех сколотов, работал как простой пахарь! – пробасил Абарид.

Его сыновья закивали, а я, пользуясь моментом, задал вопрос, терзающий меня с утра:

– Скажи, Абарид, – заговорил я проникновенно и с уважением. – Как по-твоему, чем может заняться молодой воин, оставшийся по воле богов без отца и рода, чтобы и честь не уронить и прожить славно?

Абарид долго не размышлял. Расчесав пятерней бородку, приосанился, прищурил глаз и поделился своей житейской мудростью:

– Хороший воин проводит жизнь в походах, а когда силы оставляют его, он уже не может насладиться ни женой, ни детьми, которые к тому времени уже сами становятся воинами. Но воин – это всего лишь палец на руке, а бороду лучше чесать так, – он снова показал, как делает это сам. – Хорошему воину нужны верные соратники, которые пойдут с ним, если тот воин сможет их направить. Ведь каждой твари на этой земле нужен поводырь!

Хорошо сказал Абарид. Понял, что теперь для меня важнее всего. Знать бы еще, каким делом смогу заинтересовать таких же одиночек, как я сам? Приложив руку к сердцу, я склонил голову и ответил не сводящему с меня взгляда старику:

– Спасибо тебе, Абарид. Ты хорошо сказал, я понял!

Дедушка улыбнулся и снова заговорил:

– А я смотрю на тебя и гадаю, тот ли ты воин? Теперь вижу – тот! Возьми с собой моего младшего, Авасия. Коня, горит, акинак и копье я ему дам. Возьмешь?

После такого мудрого совета у меня даже намерения посоветоваться с Алишой не возникло.

– Это честь для меня! Ведь ты мне жизнь сына своего готов доверить! Возьму Авасия!

Все у костра обрадовались моим словам, молодые мужчины захлопали по ляжкам, а женщина улыбалась. Бросив мельком взгляд на Алишу, отметив, что горделивая осанка на месте и в глазах блеск вроде не злобный, расслабился. Хлебнул вина из бурдючка и передал его Абариду.

Эту ночь мы с Алишей провели в возке на душистом сене. Поцеловал Алишу в губы. На поцелуй она не ответила, но щеки ее запылали, а глаза загорелись необыкновенным блеском. Едва сунулся снова, почувствовал, как ее ладошки уперлись в плечи. Попробовал сломить сопротивление – не тут-то было: девушка уперлась. Ну и ладно, не в первый раз… Только собрался отвернуться от нее, как Алиша схватила меня за руку, сжала ее, посмотрела как-то странно, будто выбирая, хотя видел я лишь светлое пятно, очертания лица, но все чувствовал: и как бешено колотилось ее сердце, и горячее дыхание, а вот обжигающий поцелуй случился неожиданно. Целовались, пока не заныло в паху. Мои попытки получить чуть больше девушка твердо пресекала. Шептала на ухо, что нынче для этого плохое время…

Глава 6

eee

Будины – племя большое и многочисленное; все они светлоглазые и рыжие. В их области выстроен деревянный город; название этого города Гелон. Длина стены с каждой стороны – 30 стадиев; она высокая и целиком из дерева; и дома у них деревянные и храмы. Там есть храмы эллинских богов, украшенные по-эллински деревянными статуями, алтарями и наосами. И каждые три года они устраивают празднества в честь Диониса и впадают в вакхическое исступление. Ведь гелоны в древности – это эллины, которые покинули гавани и поселились у будинов. И говорят они на языке отчасти скифском, отчасти эллинском.

Геродот

У стен Гелона было людно. Сотни подвод скучились напротив проезда через глубокий ров и ворота. Куда ни кинь взгляд, хоть вправо, а хоть и влево, я наблюдал высокие валы, над которыми тянулись до горизонта деревянные стены с башенками, а кое-где и просто вкопанные в землю заостренные колья.

Абарид поставил повозки в очередь и попрощался с сыном. Обнял и что-то прошептал на ухо.

Их попутчики стали одаривать молодого Авасия припасами. Когда на шеях наших коней гирляндами повисли переметные сумы, а все напутствия уже были сказаны, мы поскакали дальше, рассчитывая попасть в город беспрепятственно.

Подъехав к мосту, я рассмотрел, что деревянные стены на самом деле не были построены на валу, а служили опорой для верхней его ступени.

И возвышались над насыпью не намного, но укрыться за ними от стрел обороняющиеся воины смогли бы. За этим укрытием располагалась ровная, утоптанная земляная площадка для защитников укрепления, а за ней вал покато скатывался к уровню города. Сейчас воинов там я не заметил, но дерево стен несло на себе следы старых битв и потушенных пожаров.

Обогнав возок, возница которого безрезультатно понукал коня, не желающего ступать на зыбкий деревянный настил, мы проскочили к воротам и выехали за валы. Я ожидал, что там нас кто-нибудь остановит, но тех, кто это мог бы сделать, я так и не обнаружил. А за городскими укреплениями желтели поля, засеянные пшеницей, рожью и просом, зеленели сады и огороды, и лишь изредка взгляд замечал побеленные мазанки[21] и деревянные срубы, покрытые соломой, – местные усадьбы. Двигаясь по натоптанной дороге, обгоняя пеших беженцев и груженые возки, мы миновали окрестные хутора и дальше ехали мимо пастбищ, на которых паслись коровы, кони, овцы и свиньи. Пастбища охранялись: то тут, то там вдалеке я примечал всадников в высоких тиарах и голосистых собак, помогающих пастухам.

Продвигались мы на запад, неспешно, шагом к ярко-красному, падающему за горизонт солнцу. Несколько запачканных свиней, хрюкая, лакомились чем-то прямо у дороги. Весело кружились в небе и щебетали ласточки, рассыпались в воздухе песни жаворонков. Я вертел головой, удивляясь всему, что видел, и все никак не мог понять – что же это за город такой? Даже Ильмек из воспоминаний Фароата больше походил на городок, чем то, что я видел вокруг. Все чаще я бросал взгляды на Алишу и Авасия, пытаясь понять, как они относятся к тому, что нас окружает, но мои попутчики оставались невозмутимыми, скорее всего не думая об этом, полагались, что я знаю, куда мы едем и зачем.

Мы поднялись на довольно крутой пригорок, на ровной поверхности которого стояло большое деревянное здание без стен. Вкопанные в землю столбы держали крышу, обмазанную побеленной глиной со следами красной краски по краям ската. Таким был местный храм. Внутри я рассмотрел жертвенники, деревянных идолов и тлеющие угли в жаровнях. Сейчас служителей в храме не было, но путники заходили туда, чтобы обратиться за помощью к богам. А внизу, метрах в двухстах, виднелась широкая полоса воды, на берегу озера беженцы распрягали подводы и готовились к ночлегу. Налево от озера тянулась балка, в лучах заходящего солнца сверкая как стеклами вытянутыми озерцами, утопающими в зеленом камыше и березово-осиновой уреме. И там уже мерцали огоньки костров.

Когда мы спустились к воде, я обнаружил следы недавно сбывшей воды. Везде были приметны сухие прутья, солома, облепленная илом и землей, уже высохшая от солнца, висела клочьями на зеленых кустах. Стволы вязов и тальника высоко от корней были плотно как будто обмазаны тоже высохшим илом и песком. Тогда я удивился: как такое возможно посреди лета? Но вскоре получил ответ на невысказанный вопрос.

То, что у этого озера нужно и нам устраиваться на ночлег, я понимал. Мы медленно продвигались мимо повозок, снующих тудасюда людей и дымящих костров, пока я не услышал:

– Эй, воин, давай к нам! У нас костер уже пылает, и вином угостим…

Я обернулся на голос и увидел сидящих у костра четверых воинов. Хотя каких воинов! Может, только один из них был чуть старше Фароата. Он улыбался, показывая крупные, как зерна кукурузы, зубы, а его товарищи глаз не сводили с сумок на холках наших коней. Вся их одежда несла на себе следы бедности или долгого путешествия. У костра лежал на боку бронзовый котелок, а над ним роились голодные мухи.

Улыбнувшись парню в ответ, кивнул, слез с коня и отрекомендовался:

– Я – Фароат, сын Андарина, со мной Авасий и Алиша, а вы кто будете?

Угадал я правильно. Окликнул меня старший в той компании. Он же и ответил:

– Я – Лид, – парень указал на сидящего по правую от него руку, – это Мазий, а они братья – Олгасий и Олкаба. Давайте к нам, вместе лучше и сытнее! – Теперь заулыбались все, сидящие у костра.

Алиша спешилась, сняла с коня свой мешок и, положив его у костра, направилась к котелку. Разогнав ногой мух, подхватила его за приклепанную ручку и пошла к воде. Мы с Авасием освободили от поклажи своих коней, и сын Абарида спросил меня:

– Пазака, дозволь коней напоить?

Услышав, что юноша назвал меня вождем, сидящие у костра воины перестали улыбаться и даже смутились. Я кивнул Авасию и присел на щит, который лежал сверху наших сумок. Неспешно снял с плеча горит и, пользуясь моментом, решив дожать эту компанию на информацию, спросил:

– Вы как тут оказались без своего рода? – задал вопрос строго, хмуря брови.

Ответил Лид:

– Мы жили на высоком холме у дана там, – он указал рукой на север. – Зима была снежной, а весна дождливой. Отец говорил, что если дожди не прекратятся, то меланхлены придут, как когда-то было. Наступило лето, а дожди все лили и лили. Сколоты умны и сеют на горе. Пшеница и просо от этих дождей только лучше растут, а луга в низинах превратились в болота, вот кочевники и пришли. Прав был отец. И было врагов больше, чем колосков в поле. Бала нашего пазаки сгорела в битве, как солома, только мы и спаслись.

Чтобы я проникся их горем, после рассказа Лид схватился ладонями за голову и стал раскачиваться из стороны в сторону. Словно в театре пантомимы, его товарищи присоединились к лидеру, подвывая при этом:

– Беда, беда…

– Что тут делать собирались? – поинтересовался я уже мягче.

– Лид говорил, что можно с караваном гелонов уйти в Ольвию. И сыты будем и при деле! – проинформировал меня Мазий и под строгим взглядом старшего товарища тут же стушевался, опустив глаза.

– Я говорил… Но вижу, что и ты путешествуешь всего с одним воином. Вместе веселее! Как думаешь, пазака?

«Умен этот Лид!» – подумал я, но его предложение как нельзя лучше согласовывалось с моими планами. Ведь прав был Абарид, говоря: «Каждой твари нужен поводырь!»

– Что умеете? Врага били? Какое оружие при вас?

Наверное, я задал хорошие вопросы. Ребята, услышав их, тут же сконфузились, а ответил мне все тот же Лид:

– Умеем бить из лука, как каждый сколот, и коней хороших взяли. Много их после той битвы осталось без хозяев. Врага сразить пока не довелось: стадо мы охраняли, а когда меланхлены как тьма нагрянули, убежали. Да кто бы не ускакал?! Ведь не бьются сколоты как эллины. Сила наша в коне и луке! А пока враги добычу делили, коней свели и оружие добыли, – он указал взглядом на пирамиду из дротиков, стоящую метрах в трех от костра, и щиты, прислоненные к их древкам.

Я, на миг задержавшись взглядом на оружии, обратил внимание на десяток лошадей, стреноженных и жующих солому у огромного вяза.

– Ваши кони? – спросил.

– Наши, – ответил Лид, горделиво задрав подбородок. Какая-то хитринка мелькнула в его карих, больших глазах с длинными, как у девушки, ресницами.

– Вместе веселее! Так ты говорил? – пошутил я, и все мы, понимая, что договор состоялся, рассмеялись.

Вернулась Алиша, принесла наполненный водой котелок, и вся компания тут же приняла участие в его установке на огонь. Все-таки они его не закапывают…

Пока булькала, готовилась каша, ребята травили байки, пытаясь произвести впечатление на Алишу, а может, и на меня. Фароат давно спрятался в глубинах подсознания, а я пока не знал, что в этом мире обычно, а что – нет. Внимательно слушал, пытаясь понять, что каждый из них собой представляет. Первое впечатление было хорошим: молодые воины мне нравились. Не чувствовал я в них фальши, разве что Лид был непрост, но скорее умен, чем изворотлив.

Когда Алиша заявила, что я – ама, сразивший своим мечом двух врагов, уважение во взглядах ребят мне польстило. Одно дело – встретить с должным уважением по одежке, которая у меня, к слову, богата по местным меркам, совсем другое – признать своим вожаком умелого воина. «Ай да Алиша! Настоящая женщина!»

Я старался не смотреть на подругу, но дал себе слово, что при первой же возможности найду способ ее порадовать.

Привел с водопоя наших коней Авасий, и, вооружившись ложками, мы принялись хлебать наваристую кашу из каких-то бобов. Быстро темнело, и нас стали донимать комары. За всю свою жизнь я не видел их в таком количестве, да еще и мошка с ними поднялась роями, забивалась в рот, нос и глаза. Под конец ужина комары буквально одолели нас, и я стал паниковать, сожалея, что остановился на ночлег у озера со стоячей водой. Сносил эту муку потому, что терпели остальные ребята. Как-то не хотелось терять перед ними лицо. Хотя, похоже, все мы уже потеряли от комариных укусов свои лица. Когда мне стало совсем невмоготу, Лид, оторвавшись от котелка, сытно рыгнул, отошел на минутку от костра и вернулся с холщовыми мешками. Натянув их на головы, мы тут же у кострища повалились спать.

Сколько длился мой сон, не скажу, но подскочил я, как по сигналу, когда услышал конское ржание. Сдернув с головы мешок, заметил мечущиеся смутные тени у дерева, там, где ночевали наши кони.

– Тревога! – заорал я.

Может, мое предупреждение на языке сколотов звучало как-то иначе, но спросонья кричал я именно так. Когда сони стянули с голов мешки, воришек и след простыл. Но Лид, побродив у коней, признал, что плохие люди действительно намеревались оставить нас без лошадей.

– Что делать будем, пазака?! – спросил он.

– Спать будем по очереди. Первым дежурю я…

* * *

Луна трепетала в черной воде там, где расходились круги от гуляющей рыбы. Подул ветерок и слабо зашелестел в осоке, где-то далеко заржала лошадь и залаяли собаки. Куда ни кинь взгляд, дрожали огоньки костров, сотни людей, бегущих от войны, искали спасения тут, за валами Гелона. Стараясь не смотреть на огонь, я размышлял: «Что они будут делать завтра? Станут ли защищать те стены, что так внимательно я разглядывал недавно? Что завтра стану делать я? Может, прав Лид? Найду купца, наймемся к нему в охрану. Только не за еду! Обломится буржую такая наша служба!..бушки-воробушки, а просить-то у него за службу что?!»

Терзание памяти Фароата особых результатов не дало. Деньги в этом мире имелись. И золотые, и серебряные, и медные, и из бронзы, только в руках их держал мало кто. Меняли в основном одни товары на другие, как Фароат добытых на охоте гусей. Озадачив себя как-нибудь поскорее разобраться с эллинскими деньгами, я разбудил Авасия и с чувством хорошо выполненного дела уснул.

Глава 7

Разбудила меня Алиша: она нежно поглаживала мою руку и шептала: «Фароат, проснись…»

Стянув с головы мешок, тут же закрыл глаза, прячась от яркого солнечного света. Услышав смех девушки, решился снова взглянуть на мир вокруг. У костра, помешивая в котелке варево, сидел на корточках Мазий, все остальные ребята спали на земле в самых живописных позах, посапывая и похрюкивая.

– Пазака, прости, что разбудила, – проворковала девушка, а я после ее просьбы о прощении почему-то напрягся, приготовился услышать что-то неприятное. – Кому-то нужно отвести лошадей на водопой, – сказала она как ни в чем не бывало, продолжая перебирать сумки с запасами.

«Фу-ух, всего-то!»

– Буди всех! – махнул рукой и сладко потянулся.

Алиша завязала горловину очередной сумки, поднялась и, подойдя к спящим воинам, громко заголосила: «Бану! Бану!»

А понял я ее крик как «свет» или «день»[22]. Иногда так происходило: в разговоре будто все естественно понималось, а случись услышать одно непонятное слово, как тут же включался внутренний переводчик.

Ребята вскочили, едва стянули с голов мешки, как уже я закричал:

– Становись!

Они не поняли, чего я от них хочу, ведь и так стояли… Пришлось объяснить, что услышав эту команду от вождя, воины должны стать особым образом, так, как требуют обстоятельства. А сейчас можно стать всем вместе плечо к плечу. И Мазия пригласил присоединиться к ребятам.

В разведке плохому не научат. А учили меня, что командир, а тем более разведчик, должен особым образом формировать у рядового состава рефлекс на подчинение и безусловное исполнение команд. Солдат, рядовой должен как можно чаще слышать от командира приказы и привыкать исполнять их точно и в срок. Вот я и решил последовать этим рекомендациям и начать приучать ребят действовать вместе по моему приказу.

Мы разучили комплекс упражнений армейской утренней гимнастики, и я отметил, что им понравилось повторять за мной движения. Делали они это с вдохновением, как бы соревнуясь между собой. И даже Алиша временами отвлекалась от помешивания каши, чтобы повторить то или иное движение. А потом вместе мы повели лошадей на водопой.

Утро было прекрасное! Озеро чуть-чуть рябело от легкой зыби. Глаза невольно зажимались от ослепительного блеска солнечных лучей, сверкавших зайчиками в воде. Тальник и вязы купали ветви и корни, а кое-где берега поросли осокой и рогозом, за которым прятались водоплавающие птицы: тревожно крякали утки, и деловито клацала в ряске лыска. На солнце набегали иногда легкие облака, тогда и озеро, и храм на горе – все мгновенно темнело. Облака уходили – все опять блестело, и кроны деревьев, и трава обливались золотом.

Я разделся и полез в воду. Делать то же ребятам не приказывал, но за мной в водоем вошел Авасий, за ним Лид, а потом и остальные – вначале робко, а потом, бравируя друг перед другом удалью, погружались в теплую водичку градусов под двадцать пять (по моим ощущениям) с головой. Вдоволь наплескавшись, завели в озеро коней, обтерли мягкой травой и отогнали на выпас, оставив с ними Олкабу.

Завтрак не был долгим. Олгасий пошел к коням и сменил брата, а я в сопровождении ребят прогулялся к храму. Туда, по совету Лида, принес подношение – мешочек с просяными зернышками. Заметив местного служителя культа какого-то из богов, подошел к нему и попросил рассказать о Гелоне и его жителях. Выглядел тот обычным сколотом, только рубаха его спускалась ниже колен, и рукава, и низ той одежки были окантованы синей полоской шириной в два пальца. Жрец носил густые усы и бороду, полностью закрывающую тощую грудь. Взгляд маленьких глазок, спрятанных под опухшими веками, лучился доброжелательностью. Постоянно почесывая большой, крючковатый нос, он спокойно, размеренно ответил на все мои вопросы, и даже больше.

Эта часть Гелона была заселена чуть больше ста лет назад и продолжала расширяться, узнал я. Те хутора, что видел вчера у вала, появились там совсем недавно. За озером в десяти стадиях[23] живут и трудятся ремесленники, еще дальше, за их кварталом, тоже у вала живут гелоны. Сто стадиев на запад стоит старый город будинов, тоже хорошо укрепленный, а у южного вала живут добытчики бобров, но их поселение – небольшое.

* * *

Переждав полуденный зной, мы сели на коней и, с намерением посетить поселение гелонов, поехали на запад. Там можно было и купцов найти, и в войско вступить. Что делать стану, к чему сердце склоняется – еще не понял.

Вскоре услышали звон металла, глухие удары молотов, древесный скрип и невнятные крики, а чуть позже открылся вид на полуземлянки, укрытые прелой соломой, бараки, похожие на конюшни со стойлами, в которых трудились кузнецы, плотники, кожевенники, гончары и ткачи. На пригорке, за кузнями дымили куполообразные печи и горны. Когда наша кавалькада въехала в эту слободку, то от шума вокруг поначалу хотелось зажать ладонями уши. Отвык я от такого гомона. Война вспомнилась, взрывы… Невольно пустил Рыжика рысью и остановил коня только на выезде из этого промышленного ада. Мое внимание привлекли два десятка подвод, стоящих у дороги.

Почти все они имели дерюжные тенты, натянутые на дужки, две из них только загружались рыхлыми железными крицами. Один возок стоял чуть в стороне и выглядел красивее, роскошнее прочих: тент на нем когда-то был цветным, и дуги возвышались больше обычного, и борта украшены резьбой. У колеса сидел какой-то оборванец с железным обручем на шее. Я спешился и подошел к тому возку. Увидел открытые раны на шее бедолаги и следы от побоев на плечах. Почувствовав тяжелый, тошнотворный дух потного, давно не мытого тела, поморщился. Заметив это, человек горестно улыбнулся.

– Кто ты? – спросил я его.

– Раб уважаемого Аристида, купца из Ольвии, – с напускным безразличием ответил он.

«Раб?! – От услышанного тут же в висках замолотили молоточки. – Да как же можно человека так мордовать?!»

Удивление и негодование утихли, когда воспоминания Фароата о рабах в Ильмеке стали моими, но потребовалось какое-то время, чтобы усмирить свой гнев. Я присел на корточки перед измученным человеком, стараясь дышать едва заметно, поверхностно, и поинтересовался:

– Давно ты стал рабом?

– Год, как этот жирдяй таскает меня за собой. А до этого я был философом!..

Мне показалась, что на какой-то миг его глаза зажглись, но сразу же и угасли.

– И как ты стал рабом?

– Женщины и вино… Вино и женщины… – он попытался плавно взмахнуть перед собой рукой, но был настолько слаб, что движение получилось едва заметным, только кистью.

Не рассчитывая особо на успех, я поинтересовался:

– Не просветит ли ученый муж насчет того, какие деньги нынче у эллинов в ходу?

– Первый раз вижу сколота, интересующегося монетой! – удивился раб, но потом покорно кивнул и продолжил: – Разные. Каждый полис чеканит свою монету. Впрочем, дельфинов и стрелки не бери, их тут же поменяют на городские деньги с убытком для тебя, если ты собрался посетить Счастливую[24]. Из старых денег можно взять серебряные оболы с надписью «ОЛВИ», – он пальцем тщательно изобразил титул на земле, дорисовав еще один, и продолжил: – Бери также ассы с изображением змееголовой женщины, на них написано «В-Л-В-I», и мелкую монету, что только начали чеканить – халк и дихалк с ликами великих Аполлона и Деметры. Запомнил?

Я едва качнул головой, размышляя, что увидеть все, о чем рассказал философ, было бы неплохо.

– Еще, это важно, – словно собираясь с силами, раб сделал паузу, – другие деньги, даже золотые или серебряные из Херсонеса, Никеи, Пантикапея, любой другой чеканки нынче торговцы в Ольвии не возьмут. Их тут же нужно будет обменять на городские – медные или серебряные монеты, иначе – штраф.

– Спасибо, – буркнул я, а потом меня словно озарило вопросом: – Скажи, сколько стоит такой, как ты, раб?

– Всего пять ассов… – он взялся ободранными, в ссадинах руками за голову и прошептал: – Богатство…

– Прости! Денег у меня сейчас нет… – вырвалось само по себе оправдание тому равнодушию, что вот-вот последует от меня. Я, вдруг почувствовав себя виноватым перед этим человеком, поспешил вернуться к товарищам.

* * *

Философа было жаль, но сильнее я сокрушался, что не спросил у него о цене коня. Пока ехали к поселению гелонов, несколько раз напоминал себе, что на чужой каравай мне рот не стоит разевать, но мысль о продаже хотя бы одной лошади из табунка укоренилась: стрелы нужны, да и по мелочам всяким вроде плащей и хоть какой-нибудь сменной одежды прибарахлиться не помешало бы. Думать, правда, одно дело, а решать – совсем другое. Заставил себя сделать морду кирпичом, как говаривали в моей прошлой жизни о наглецах, не имеющих совести, и, подождав Лида, ехавшего на темно-коричневом скакуне за мной, спросил:

– Где возьмем стрелы и плащи, что обязательно пригодятся нам в пути, особенно если путь тот будет долгим?

– Еще вчера я думал обменять одну из кобыл на еду и одежду у пахарей. Сегодня ты вождь, рассуживать тебе… – ответил Лид не раздумывая.

– Решать, что делать с вашим имуществом? – удивился я, но спросил с улыбкой, как бы в шутку.

– Ты разделил с нами свою еду и ничего не попросил за это. Мы, сколоты, судим о вождях по их делам, – вернул улыбку Лид. – Давай избавимся от той, рыжей, что и сейчас плетется позади. Случись что, она нас только задержит. А стрелы можно попросить у архонта или его слуг. Слышал я, будто всем защитникам дают оружие…

Мы въехали в овражек с разбитой дорогой, покрытой огромными рыжими лужами. Лошади стали поскальзываться, и разговор наш прекратился. И ехали мы так из оврага да в балочку часа полтора. Небо успело потемнеть, ветер рвал с голов моих спутников тиары, а я думал: «Все! Пропали! Вымокнем, как крысы…» Но распогодилось. Ветер стал как будто утихать, и небо зарумянилось. Пушистые кучевые облака, обычно белые, переоделись в розовые платья. В воздухе запахло сыростью, как от большой воды – пруда или реки. Вскоре и балка закончилась, дорога уткнулась в деревянный мост на сваях, стоящий на речушке с быстрым течением под ним, а в тихих заводях украшенной белыми и желтыми цветами на широких листьях. За мостом, на горе виднелись черепичные крыши, краснеющие над валами в лучах заходящего солнца.

Глава 8

Вокруг города перед валом, по балкам и низинам, где журчала вода, расположились кибитки и возки. Там загорались костры и валил дым, ревели быки, переливчато ржали лошади. Дым смешивался с пылью, поднимаемой колесами повозок и копытами коней.

За валами прятались широкие улицы с большими домами, их крыши покрывала черепица, а не солома или рогоз. Домик в деревне из моего детства был меньше многих из тех жилищ, мимо которых мы проезжали. Отбеленные, может быть, совсем недавно стены кое-где пожелтели, а кое-где и закоптились. То тут, то там я замечал следы старых кострищ, а когда совсем стемнело, все поселение осветилось светом сотен разожженных костров. У одного такого огнища мы и заночевали. Не сами, конечно – в компании двух местных воинов. Они в эту ночь несли караульную службу на улице. И за приют мы отдарились вином и кашей. А у Евмела и Дидимоксарфа (запомнил с трудом, хоть и обладал в прошлой жизни отменной памятью) и дровишки нашлись, и в поместье за высоким забором его хозяин доблестных стражей к колодцу пустил.

* * *

На окраинах городка дома стоят за плетнями, а кое-где и с открытыми дворами, ближе к центру – высокими заборами. Возвращаться не хотелось. В тот момент передо мной весьма отчетливо встали два факта. Первый стал очевидным с момента моего прибытия в город: за мною следят. Кто и почему – это еще точно не установлено и просто выводит из себя, что никаких предположений у меня нет. Второй факт: я окружен. Впрочем, скажу точнее: окружен вниманием. Алиша бросает в меня частые взгляды, и что она хочет мне сказать? Почему просто не сделает это? Авасий, чувствуя, наверное, мою тревогу, старается держаться рядом, настолько близко, что уже сам становится причиной моего дискомфорта. Толкнул ворота, заперты. Я стукнул тяжелым железным кольцом о дубовое полотно калитки, раздался громкий собачий лай.

– Фароат, не нужно! – кричит Алиша из-за спин ребят.

– Молчи, женщина! Вождь знает, что делает.

Слышу голос Лида и признаю: скорее Алиша права, чем мой новый друг.

Щеколда изнутри стукнула, и калитка приоткрылась. Я толком и заметить за ней ничего не успел, как дверь захлопнулась, и тут же за забором, громче истеричного собачьего лая взвыла труба. На этот рев и прибежали стражники Евмел и Дидимоксарф.

Парни бежали резво и громко: топали и сопели. Увидев вооруженных всадников (меня они заметили позже), тут же остановились. Я вышел из тени забора и примирительно поднял руки вверх, сообщил им, что мы ищем место для ночевки, а стучался в калитку по делу – хотел попросить воды для лошадей. И если хозяину, так славно владеющему трубой, вдруг захотелось всполошить весь город, то мы к этой его причуде никакого отношения не имеем. Стражники, слушая, поначалу лишь сдержанно кивали, а когда я предложил им помочь найти для нас место ночевки, обещая разделить вино и кашу, оживились и указали на незанятое пока кострище.

Спустя два часа я уже жалел о том, что связался с ними. Вино закончилось быстро и в ход пошли высушенные ветки каннабиса[25]. Стражники бросали их на угли, становились рядом и, положив друг другу на плечи руки, накрывались плащами, вдыхали дым. Фароат еще не имел такого опыта, но был наслышан. В своем мире, в будущем, лишь однажды обонял похожий запах от смолящих самокрутку цыган. Поэтому я старался не дышать тем дымом и прогулялся с Алишей к лошадям. Долгих поцелуев и страстных объятий на этот раз не случилось: чувствовал – Алиша насквозь фальшивая! А почему? В голову ничего не приходило, никаких версий. Вернулись к костру, и я обнаружил ребят вовсю вдыхающими дурман вместе со стражниками. Нанюхавшись, они посидели у костра не долго, улеглись спать.

* * *

Свежий утренний ветерок чуть-чуть подул с севера. Открыв глаза, я слегка вздрогнул, и от ветерка и от воспоминаний. Заря охватила уже полнеба, я потянулся, заглянув себе за спину, и невыразимый ужас объял мою душу, страх заледенил кровь и почти лишил сознания Фароата: Силак собственной персоной восседал на каком-то мешке и смотрел на нашу утомленную бурной ночью компанию. За его спиной стояли два воина. Их хмурые, заросшие бородами лица были знакомы Фароату. Он видел их когда-то, но имен не помнил. У ног хозяина Ильмека лежала Алиша. Ее руки и ноги были стянуты ремнями, а во рту торчал кляп. Силак держал в руке акинак.

Мое раннее пробуждение, похоже, как-то нарушило его планы.

– Проснулся, собака? – прошипел он и замахнулся.

Страх и так сжимал мое сердце, и я сидел перед ним, как говорится, ни жив ни мертв.

И то, что все эти ощущения достались мне в наследство от Фароата, ничего не меняло. Моего контроля только и хватило, чтобы вытянуть руку и воскликнуть:

– Постой!

– Что ты, щенок, обокравший мой дом, хочешь сказать?

Наверное, когда пазака Ильмека был молод, ширину его плеч подчеркивала узкая талия, а сейчас он скорее похож на жирного борова: большая кудлатая голова наклонена вперед, плечи отведены назад, выпирающий живот выдает его пристрастие к вину. Темные пятна на синей рубахе, заправленной в красные штаны, скорее всего, оставлены тем пойлом, что так любят многие сколоты. Чуни, расшитые бисером, тоже видели множество пиров. Он ждет от меня оправданий? Не думаю…

И тут я замечаю, что Авасий дышит как-то быстро. Наверное, парень уже проснулся, но не спешит показывать это, а услышав, в чем обвинен его вождь, разволновался. Как ни странно, но в тот момент страх Фароата почти перестал сковывать меня, и я, воспрянув духом, уже со звоном в голосе отвечаю:

– Ты хуже пса! Среди собак встречаются такие, что не идут в бой, но и не убегают из своего дома, когда туда входят чужаки, лают! А ты сбежал и увел с собой воинов. Отец мой сражался, и Афросиб, служанка твоя была убита меланхленами, а я лично вот этим мечом, – будто для убедительности извлекаю клинок из ножен, – зарубил двоих!

Расстояние между мной и Силаком едва ли больше полутора метров, поэтому я встаю и без особых усилий резким движением вонзаю меч в его объемистое брюхо. Пазака Ильмека такой подляны с моей стороны не ожидал. Его пухлые щеки хоть и покраснели от гнева, едва я начал говорить, но лицо еще сохраняло надменность, и взгляд оставался глумливым; получив укол мечом, он хрюкнул, выронил из пухлой ладошки кинжал и раскрыл рот в беззвучном крике. Я бью уже наотмашь по шее, чтобы наверняка!

В тот момент вижу, что один из воинов, до этого стоявший за спиной вожака, прыгает вперед. Его запоздалый рывок не спас хозяина: лезвие меча сочно вошло в основание шеи Силака, и моя рука чувствует особую вибрацию, как клинок скользит по шейным позвонкам. Увы, в какой-то момент я пропустил удар в предплечье и, отступив, выпустил рукоять меча.

Теперь уже с двух сторон на безоружного меня медленно и упрямо наступают два сорокасантиметровых клинка. Предплечье болит и кровит, остается единственная надежда, что сумею вовремя отскочить в сторону, чтобы отклониться от удара, но беда в том, что я почти прижат к забору и отскакивать-то особенно некуда.

Два коренастых, длинноруких, матерых воина подходят все ближе, они уже в двух шагах от меня! И мне уже все тут кажется таким нелепым – и эти две крадущиеся фигуры, похожие на горилл, и их оружие, страшное своей примитивностью, и мое отчаянное положение человека, зажатого в угол. В прошлой жизни мне не раз приходилось бывать в отчаянном положении, но во всех случаях это был результат моих настойчивых попыток чего-то достичь, все имело какой-то смысл, но то, что разыгрывается сейчас…

Тот воин, что первым попытался защитить своего хозяина, достиг той черты, которую я мысленно провел перед ним, и я молниеносно хватаюсь за рукоять своего акинака, механически в то же время отмечая, что теперь и Авасий кидается в бой с другой стороны. Он словно палкой ударяет лезвием кинжала по шее стоящего чуть дальше от меня воина, потом бьет куда-то в его спину и валит противника на землю, а я, поднырнув под руку, держащую кинжал, вонзаю снизу вверх свой акинак в солнечное сплетение телохранителя Силака.

Дальнейшие события развиваются без особых осложнений: разбуженные стражники видят три трупа и связанную девушку. Признают – я в своем праве! Вместе освобождаем Алишу от пут, и едва она избавляется от кляпа, как тут же с радостным удивлением восклицает:

– Фароат, ты смог?! Прости меня, я знала, что он придет, но молчала, потому что Силак обещал оставить тебе жизнь…

Она зарыдала безутешно и громко. Пришлось утешать, мысленно коря себя за пагубную беспечность, отсутствие должного внимания к приступам интуиции.

Все сложилось для меня так хорошо, что лучше, если учесть наличие претензий ко мне со стороны Силака, и быть не могло. Однако держащие мою сторону Евмел и Дидимоксарф имеют определенные обязательства перед местным архонтом. Им было неловко, но стражники сообщили о необходимости про ехаться вместе к дому градоначальника и предъявить тому трупы плохих людей.

Погрузив тела Силака и его воинов на спины лошадей, все мы поехали за указующим путь Евмелом. Дидимоксарф куда-то отлучился. Городок просыпался. Такие же, как и мы, гости Гелона тушили костры. На площади между храмов, а их здания были самыми большими и выделялись деревянными колоннами, уже гомонили торговцы птицей, расставляющие клети, и продавцы скота. Их овцы толпились в загонах, а быки и кони стояли при своих хозяевах. В отличие от наших лошадей, их животные были сыты, и пока шум на площади был умеренным.

Как черт из табакерки перед нами выскочил Дидимоксарф и, помахивая рукой, дал знак следовать за ним. Когда толпа торговцев осталась за нашими спинами, я увидел около двух десятков сколотов с длинными копьями и овальными щитами в руках. Воины стояли у большого двухэтажного дома. Его украшал лепной фронтон, подпертый рядом колонн, увенчанных дорическими капителями. Я поначалу принял отполированное и выбеленное дерево за мрамор, так искусно те колонны были исполнены.

У линии стражей мы спешились и сгрузили тела на замощенную амфорным боем землю. На обширном крыльце из полутора десятков ступенек появились две фигуры. Один из них точно воин: красные одежды и такого же цвета высокая тиара поблескивали в лучах восходящего солнца медью заклепок и пряжек, и ножны меча на боку воина тоже были украшены сверкающим металлом. Второй был выряжен в темные штаны и синюю рубаху, перехваченную широким кожаным поясом на объемистом брюшке, спускающуюся ниже колен. Оба они носили длинные усы и широкие бороды. Воин, взмахнув рукой, наверное, закончил разговор, потому что тут же устремился по ступенькам вниз. Второй, едва поспевая за ним, активно жестикулировал. До меня донесся последний ответ местного князька, прежде чем он подошел к нам:

– Аристид, воинов не дам!

Названный Аристидом не спешил уходить. Присев на ступеньку, он с интересом стал рассматривать нашу компанию и лежащие на земле тела Силака и его телохранителей.

Воин какое-то время тоже рассматривал и нас и трупы, что-то, видимо, решив, подошел ко мне и потребовал:

– Назовись!

– Фароат, сын Андарина, – не медля ответил я.

– Это твои воины?

Архонт спросил, как говорили в моей прошлой жизни – так, на всякий случай. Если у резиденции стояли его люди, то за моей спиной, естественно – мои. Но весь сарказм я предпочел оставить при себе. Вытянувшись, как перед высоким военным начальником, я твердо его заверил:

– Мои, архонт.

– Пусть возьмут с них, – он указал на тела, – по праву и зароют их без тризны на валу.

Я поймал вопросительный взгляд Лида и прикрыл глаза, давая свое добро. Братья и Мазий по его указке тут же приступили к сбору трофеев с убитых, а архонт снова оценивающе взглянул на меня и спросил:

– Ищешь службу?

Я решил свести нашу беседу к минимуму, поэтому ответил просто:

– Да, архонт.

Он кивнул, будто соглашаясь или одобряя, и поманил к себе недавнего собеседника:

– Аристид, иди к нам, – дождавшись, пока тот приблизился, продолжил: – Ты просил воинов? Эти пойдут с тобой…

Не прощаясь, архонт пошел к площади, за ним двинулись его воины, а названный Аристидом, покачивая головой, запричитал:

– Такой молодой… Наверное, ты и твои люди любят вино и много едят?

Напустив стали в глаза, я ответил:

– И вино пьют, и едят много! А сам я люблю монеты серебряные, а еще больше золотые!

– Монеты?! – пропищал Аристид. Похоже, услышав о деньгах, наш работодатель настолько сильно разволновался, что потерял голос.

«Не тот ли это Аристид – торговец из Ольвии?» – промелькнула мысль, и тут же я решил проверить свою догадку:

– Путь в Счастливую долог. Времена нынче неспокойные. Не каждый купец решится посетить воюющий с меланхленами Гелон. Твои товары, если сумеешь их довезти, там заберут дороже обычного…

Я угадал. Слушая меня, Аристид кивал, а когда я закончил предполагать, он вкрадчиво поинтересовался:

– Какой торговец учил тебя уму-разуму?

– Афросиб, – тут же ответил я, вспоминая наставления старого учителя Фароата.

Глава 9

Шел второй день пути, когда из окрестных пейзажей исчезли камышовые озерца и лиственные рощи. Теперь негде спрятаться от зноя и духоты. Рыжик машет головой, отгоняя назойливых мух и слепней. Из-под горячей попоны выбивается полоска пены, густая, как сметана. Идем пешком и ведем коней на поводу под крики погонщиков быков и лошадей Аристида.

Грек больше не высмеивает глупость сколотов, и в его глазах уже не вспыхивают огоньки удивления. Он почти не выходит из своей роскошной повозки. Ему пришлось нанять мой отряд. Именно нанять, а не взять в сопровождающие за еду и вероятность получить боевые трофеи. Когда он спросил, сколько стою я и мои люди, если на его родине всадник получает в день драхму, а гоплит до пяти оболов? Я не задумываясь поинтересовался:

– Скажи, Аристид, а сколько оболов в драхме?

– Шесть, – ответил он, не скрывая удивления. И не от того, что я не знал. Скорее, от моего интереса.

– Мне хватит шести оболов на каждого всадника, если на них я прочту надпись «ОЛВИ».

Аристида в тот момент чуть удар не хватил. По крайней мере, я даже заволновался о самочувствии торгаша: лицо его побледнело, потом на щеках и лбу проявились красные пятна, а рука потянулась к груди. Спустя мгновение он выкрикнул:

– Это больше, чем афинская драхма!..

Хорошо, что эллин не догадывался о моей полной неосведомленности. Когда он вещал об известных ему счетных мерах – минах[26] и талантах[27], я слушал, будто все это мне уже известно, с кислым лицом и прищуренными глазами. Зато потом он признался мне, как человеку, достойному узнать тайну: манипулируя обменным курсом, порой можно получить большую выгоду, чем просто продавая товар! Например, в Ольвии одну меру золота меняли на тринадцать серебра, а в Боспорском царстве такой обмен совершался один к десяти. На обмене меди на серебро тоже можно было заработать, но меньше, не более десяти процентов. Медная монета не считалась торговцами полноценной. Они-то уж знали, сколько стоят по отдельности чистая медь и олово! А какой сплав в храмовой или муниципальной монете, знали только те, кто ее отливал. Поэтому медные деньги носили вспомогательную функцию при обмене и копились только лишь бедняками. Мне пришлось вспомнить столь нелюбимый курс по кредитно-денежной системе капиталистических стран, и я невольно сравнивал медные деньги Ольвии с бумажными деньгами – банкнотами, когда их сжигает инфляция. А может, куда уместнее сравнить их с порченой, неполноценной монетой из низкопробного серебра? Для себя я определил правило не связываться с медными деньгами, поскольку, со слов Аристида, торговцы определяли рацио меди к серебру и сорок и тридцать к одному, а бывало и намного меньше. Вес медной монеты постоянно менялся и часто в сторону уменьшения.

Я внимательно слушал и кивал, когда он делал паузу и бросал вопросительный взгляд, мол, понимаю ли я? Ударили по рукам, сговорившись: пять оболов каждому воину, но при условии, что обеспечиваем себя едой и лошадей кормом сами.

Хромую кобылу я продал прямо там, где и получил работодателя – на площади Гелона за сотню монет. Тогда я узнал, что за хорошего коня просят от трехсот серебряных оболов. Не так уж и много, как казалось, когда еще не держал в руках тех денег. Маленькие серебряные монетки весили не больше грамма. Аристид выдал аванс – кожаный мешочек с тремя сотнями оболов. То была наша зарплата чуть больше, чем за девять дней сопровождения каравана грека. Потратились полученные деньги тоже быстро: добротные, из овечьей шерсти, выкрашенные синей краской плащи, например, обошлись нам по пятьдесят оболов, каждая овца из тех, что закупили мы в дорогу – по десять. За один литр дешевого вина торговцы просили половину обола, и пришлось покупать: мне это пойло не нравилось, но я понимал, что в пути тот кисляк все же придется добавлять в воду для дезинфекции. Горох, овес, просо и пшеница при переводе на понятные для меня меры веса обошлись от четверти серебрушки за килограмм овса и обол за ту же меру пшеницы.

Выдав аванс, эллин приказал быть на рассвете у южных ворот. Для верности, чтобы быть понятым правильно, он указал рукой направление и отправился по своим делам. Я и Авасий, получивший после стычки с Силаком и его людьми мое абсолютное доверие, продали лошадь, купили плащи и договорились с местным торговцем-будином, что ближе к вечеру по согласованным ценам заберем у него пять овец, вино, горох и фуражный овес.

Покончив с делами, пошли к выходу из города, где должны были встретиться с Алишей и ребятами. Они еще утром покинули город, чтобы исполнить волю архонта и позаботиться о наших лошадях.

Авасий, игнорируя жару, накинул на плечи плащ, скрепив его концы большой железной булавкой, вышагивал за мной, горделиво посматривая на прохожих. Наблюдая за ним, я успокаивался, оправдывая расходы: ребята будут рады получить плащи.

Оказавшись за городским валом, но еще на горе, я невольно остановился, восторгаясь. Как хороша эта дикая, девственная, роскошная природа! Река и водоносные балки, изумрудные луга и темные рощи, звуки птичьи во множестве, что и не разберешь, какая сейчас прокричала над головой. А главное, воздух особый. Просто дышать – удовольствие!

Ребят мы нашли там, где и договаривались – вверху по реке от моста, на дальнем от Гелона бережке. Притопали вовремя: Алиша варила кашу. От костра пахло мясом. Спросил, откуда? Оказалось, Лид удачно поохотился на уток. В пределах видимости, недалеко от костра пощипывали сочную траву наши кони. Ребята возились с чем-то у реки. Пошел к ним и, когда рассмотрел ворох оружия, из которого извлекалось то копье, то топор и прибрежным песочком с них счищалась ржавчина, удивился:

– Откуда все это?

– Родичи Силака дали! – прокричал Лид, потрясая над головой клевцом. – Есть еще горшок со стрелами и десяток щитов!

«Хорошо, что меня там не было: отдал бы им тела за просто так…» – подумалось, но и радости особой я не испытал. Хотя, конечно – оружие и стоимость высокую имеет, и без него в этом мире не обойдешься.

С Аристидом встретились, как уговаривались. Солнце еще не встало, когда мы подъехали к южным воротам. Все это было два дня назад. Сейчас мне кажется – давно. Когда же вернется Мазий? Он ускакал в разведку, двигаясь по равнине, не упуская из виду извилистую, разбитую тысячами колес дорогу, серым шрамом рассекающую золотую с зеленеющими холмами степь.

* * *

Мазий вернулся, когда на посеревшем небе появились первые звезды. Он еще скакал, а над засыпающей степью звенел его голос, обгоняя разгоряченного коня:

– Номады!

Сколот-номад и сколот-пахарь – разные люди, хотя и молятся одним богам, одинаково одеваются и говорят, понимая друг друга. Оседлый и кочевой скиф всегда встречаются со скрытой неприязнью. Пахарь видит в кочевнике опасного человека, разбойника, а тот считает хлебороба полурабом, смотрит на него свысока, презирает его за труд и страсть к оседлому образу жизни. Сколот-номад и сколот-пахарь оба торгуют с эллинами, но по-разному. Первый берет в обмен на свой скот оружие, золото и вино, готов при этом вступить в спор и даже ссору.

Второй может взять в долг под будущий урожай, старается сохранить с колонистами хорошие отношения, приобретает у эллинов бронзу, железные лемехи, посуду, цветные ткани и считает, что при всей хитрости греков с ними можно вести дела. Пахарь не проявляет страсти к разгулу, как это делает его кочевой собрат, старается запасти что-нибудь на черный день, а не жить только сегодняшним. Поэтому Мазий, повстречав в степи кочевников, так всполошился. Кто знает, что им может прий ти в голову, когда они увидят наполненные ценными товарами возы Аристида?

И закипела работа. Снова впрягали в повозки животных и тянули подводы на ближайший холм. Там с быков снимали поклажу, а возки выстраивали в круг. Костры, горящие в низине, тушить не стали. Все одно, если богам угодно, номады рано или поздно о караване узнают. Важно быть готовым дать разбойникам достойный отпор. Ведь у них тоже есть дети и женщины, скот, о котором нужно заботиться. Не каждый кочевник готов рисковать ради сомнительной наживы своей жизнью.

Степь под покровом ночи, затянутая по низинам туманами, конечно, уже не восхищала путника своим простором, обаянием нетронутой красоты, но поражала задумчивой тишиной. Я кутаюсь в плащ и удивляюсь безмолвию вокруг. К добру ли это? И тут же осекаюсь – не накаркай! На заре расталкиваю братьев и падаю на согретое их телами место. Сразу засыпаю.

* * *

Спустя три дня после тревоги, поднятой Мазием, на нашем пути стали встречаться степные широкие тропы, истоптанные копытами лошадей и быков, обильно унавоженные.

– Это прогоны для скота, – пояснил Аристид, – по ним гонят стада и табуны из степи в Ольвию, Никоний и Тиру.

Вскоре его пояснение нашло подтверждение: наш караван обогнал большой гурт овец. Его сопровождали конные пастухи с луками и копьями и тучи назойливой мошкары. Лица всадников совсем почернели от загара, под цвет засаленным войлочным башлыкам. Их собаки, похожие на лаек, бросились навстречу незнакомым людям с яростным лаем, но были остановлены окриками пастухов. Псы вернулись к хозяевам, виляя хвостами, а запыленные и усталые скифы медленно провожали глазами караван богатого торговца, наверное, сожалея о присутствии вооруженных охранников. Быки с солидными вьюками и груженые подводы вызывали уважение к их владельцу, и затаенное желание встретиться с караваном ночью, подальше в степи. Хоть я и не могу прочесть мысли пастухов, но иначе истолковать их взгляды у меня не получается. Еще одна бессонная ночь и муторный, наполненный головной болью день ожидают меня.

* * *

Почему-то все в нашем караване, и я не стал исключением, предполагали, что нападение плохих людей возможно только ночью, но случилось оно днем, когда солнышко указывало на полдень.

Одинокий всадник в эллинском, сверкающем на ярком солнце шлеме с султаном из фазаньих перьев ехал не спеша. И караванщики, видя его царственную осанку, сами останавливали быков и лошадей. Бронзовые чешуйки на красной рубахе от солнечного света казались золотыми, а поверх брони тот сколот носил желтый кафтан, отороченный блестящим мехом. На уздечке его коня топорщились высушенные скальпы с длинными русыми и черными волосами, а у ног воина глухо постукивали друг о друга мумифицированные человеческие головы, нанизанные на кожаные ремни, привязанные за медные кольца, пришитые к попоне. За спиной воина болтался овальный щит и горит, в правой руке всадник держал копье. Весь его вид внушал ужас, а пронзительный взгляд замораживал кровь погонщиков.

Караван остановился, и из своего возка вылез Аристид, наверное, чтобы поинтересоваться причиной задержки. Увидев всадника, торговец замер и схватился за дугу повозки. Я понял, что дела наши плохи. Подъехал к сгрудившимся вместе ребятам и зашептал:

– Лид и Мазий, луки в руки и следите за этой стороной! Олгасий и Олкаба – за другой! Алиша, спрячься пока… Авасий, держи копье покрепче, за мной!

Неспешно двинулся навстречу одиночке, все еще решая, кто опаснее – он или его подельники, в скрытном присутствии которых я не сомневался.

Наглец между тем спокойно подъехал к Аристиду и стал что-то ему говорить. Наверное, неприятное. Купец еще крепче вцепился в дугу на возке и стал озираться, выискивая меня взглядом. Когда наши глаза встретились, сомнения, если они еще и оставались, тут же испарились. Сколько мольбы и надежды я прочел в его глазах!..

Очень быстро я выхватил из горита лук и стрелу, почти не целясь выстрелил в лошадь задиры. На меня в тот момент пиетет скифов к лошадям не распространялся, а выжить очень хотелось. Стрела ударила в шею, и конь сколота встал на дыбы. Воин удержался на спине лошади, но когда животное стало заваливаться в сторону, легко соскочил на землю сам. Второй выстрел я тщательно готовил и попал в правую руку, чуть выше локтя. Свое копье разбойник тут же уронил.

– Бей! – заорал я, рассчитывая, что Авасий сообразит, что ему нужно сделать, а сам выхватил из ножен меч.

Друг не подвел. Когда из высокой травы поднялись другие разбойники, их вожак уже сидел на копье моего товарища, как жук на булавке любопытного пионера. Запели стрелы, закричали опомнившиеся от ужаса погонщики. Бой закончился очень быстро, потому что подельников у самоуверенного разбойника было всего двое. За ближайшим холмом мы обнаружили их коней.

Вечером готовили конину и хорошо отметили успех в первом сражении. Свой шлем, как и трофейный меч, я отдал Авасию, уж очень мне понравился эллинский. Добытую в бою броньку презентовал Лиду. Он сам подстрелил обоих разбойников. Мой панцирь не такой красивый, но надежнее. Зато кафтан сколота, как вещь статусную, меня друзья принудили надеть. Аристид угостил хорошим вином. Оказывается, такое тоже бывает, только стоит два обола за литр.

Я сыт, пьян и почти счастлив. Сижу на попоне у колеса подводы, выдыхая винные пары. Подходит Алиша, присаживается рядом и тычется холодными губами в мое ухо. Лепота!

Сбрасываю с себя негу, крепко в губы целую подругу и обещаю скоро вернуться. Наша маленькая победа – еще не повод расслабляться. Степь велика, и сколотов-кочевников в ней много…

Глава 10

Маста[28] марману[29] боялись, пугали ими детей и уважали за воинские умения и презрение к смерти. Когда в гневе, убивает человека – дословный перевод звания того номада, что убили мы с Авасием. Наверное, подобных ему позже викинги станут называть берсерками, а самих датчан, шведов и норвежцев уже наши предки – мурманами, что ну очень похоже на сколотское марману – убийца людей. Может, это и простое совпадение, а может – генетическая память протославян, прятавшихся по лесам во время набега сколотов марману.

Маста марману – яростный убийца скальпировал своих поверженных противников, а из их черепов делал чаши, чтобы, попивая из них вино, вспоминать о славных победах. Этому, правда, не повезло повстречать на своем пути человека, ничего не знавшего о репутации номада-андрофага, то есть меня. И чаши из голов его поверженных противников теперь придется делать мне, как, собственно, и из его головы, которую Авасий с должным почтением, как участник акта доминирования, отрезал и нанизал на ремень, присоединив к уже увядшим трофеям коллекции номада.

Каково же было мое состояние, когда поутру Авасий подвел мне Рыжика в уздечке, украшенной человеческими скальпами и бронзовыми нащечниками причудливой формы, с клювастым наносником, торчащим как рог носорога на добродушной морде моего коня и с той самой попоной на его спине? Разве что на одну голову на ней стало больше! Удивление?! Конечно, я удивился! Ведь тогда ничего не знал ни о марману, ни о том, что он еще и маста…

Тогда под восторженными взглядами ребят и самого Аристида я, надев шлем, взлетел на спину Рыжика, решив повременить с вопросами. Фароат во мне ликовал, и мне казалось, почему бы и нет…

Любопытство привело меня к Аристиду. Эллин как раз прогуливался вокруг своего возка. В дороге нам уже не раз приходилось общаться, торговец оказался для меня кладезем бесценной информации. Он поведал, что в Афинах кланяться или кивать головой в знак приветствия считалось дурным тоном. Пожимать руки можно в особых случаях, если приносишь клятву или в моменты особо торжественных прощаний. Обычно друзья приветствуют друг друга словом «хайре», что означает «возрадуйся». Я же обратился к нему, как требовал этикет:

– Желаю здравствовать, трудись и преуспевай!

– Хайре, – ответил грек.

– Скажи, Аристид, о чем номад спрашивал тебя перед смертью?

– Он сказал, что ему нравятся мои штаны…

Выходит, я убил сколота царских кровей и его слуг за то, что мой наниматель чуть было не обделал те самые штаны?! А как же теперь мне избежать наказания за преступление? Оказалось, просто. Даже Фароат знал, что пазака или ардар обычно назначает день суда. И для привлечения кого-нибудь к ответу, нужно, чтобы обвинитель потребовал сделать это. В моем случае все было гораздо хуже!

К вечеру, прислушиваясь в течение дня к разговорам погонщиков, я уже представлял, во что вляпался.

Старый, с рваным шрамом через весь подбородок, будто попал он в стальную удавку и вырывался, погонщик втолковывал молодому курносому, вихрастому, но уже с бронзовой серьгой-грибом в ухе:

– Од[30] марману вселился в молодого ардара. Теперь жуткий голод по человеческой крови будет сновать по его кишкам, пока он не убьет кого-нибудь и не съест его сердце!

Сопленосый простодушно внимал умудренному опытом товарищу и поглядывал на меня уже с опаской.

Ту страшилку я услышал случайно, проезжая мимо подводы, которой правил сколот со шрамом на подбородке, а вечером, устроившись под возком вздремнуть на часок, узнал еще одну по поводу моей судьбы. А если быть точнее, то сколотское бахта можно перевести и как удел, и как счастье[31].

«…теперь нашему ардару придется принять не один вызов: ведь каждый заметит его молодость, увидит и головы, добытые в бою, и скальпы…»

Обладатель таинственного голоса оказался прав. Спустя еще два перехода мы заночевали у селения сколотов. Теперь сижу перед таким же павлином, что и упокоенный нами три дня назад, меряюсь взглядами и, по правде говоря – очкую.

* * *

Ночью пролился на иссушенную землю дождь. Потоки воды обрушивались с небес до утра, а когда мы выдвинулись, дорога уже не пылила, а пахла петрикором, так греки называли запах земли после дождя, грязь налипала на колеса, и выбоины, незаметные вчера, теперь до краев заполненные грязной водой, стали серьезным препятствием для подвод. Продвигались мы куда медленнее обычного. Ковыли кончились, начались овражки да балочки, заросшие высокой травой и кустарником.

На закате красной полосой сверкнула речушка, зазеленел прибрежный камыш, тростник и осока зашелестели на игривом ветру. По эту сторону реки темнели полосы распаханной земли. На противоположном берегу продолжалась бескрайняя нетронутая степь. Сколот-пахарь был мудр, знал, что вода станет естественной преградой от пожара, потрав и прочих бед, угрожающих хлебным посевам со стороны дикого поля.

Вскоре я увидел гребенку частокола, которым поселок, стоявший на мыске, отделился от материка. Сам мысок с трех сторон окружала река. Потом заметил, что и у реки желтеют соломенные крыши. Как и везде в этом мире, в укреплении жили состоятельные семьи и старейшины, вне укреплений – все остальные, на окраинах – беднота.

Караван спустился в балку и, вынырнув из нее, сразу же оказался на окраине поселка. Пахнуло кизячным дымом, залаяли собаки. Несколько серых слепых стен мазаных хижин и нахлобученные на них истлевшие камышовые крыши. Людей не видно, только лохматая собака, измазанная грязью, глухо рычала на незнакомых людей, прячась за полуразвалившимся плетнем из лещины. За первой хижиной следовала вторая, третья… Всюду навоз, поломанные ограды и следы нищеты.

Чем ближе мы подъезжали к частоколу, тем крупнее и опрятнее становились домики, появились надворные постройки. Показались мужчины в войлочных колпаках, разноцветных штанах и серых рубахах до колен. Женщины несли кувшины с водою и корзины, прикрытые дерюгой. Они были одеты в такие же рубахи, как и мужчины, только до пят и с вышивками на рукавах и груди. Они-то, увидев меня, и закричали. Бросив свою поклажу на землю, побежали к детинцу. Мужчины не последовали за ними, но хмурые взгляды исподлобья, топоры и мотыги в руках о многом мне говорили.

У самого частокола Аристид дал команду становиться на ночевку. Я еще не успел снять с Рыжика попону, как из детинца выехала пестрая компания. Сколоты верхом на разномастных лошадях были одеты в синие, желтые и красные одежды. На многих были кафтаны, из оружия – только кинжалы. Они подъехали к подводам и тут же направились ко мне. Я почему-то сразу подумал, что явились всадники за мною: из ворот детинца вышли те самые женщины-истерички. Шли они теперь без воплей, спешили за наездниками, семенили шагами, насколько позволяли их длинные рубахи. Появление верхоконных из детинца заметили мои ребята и немедля подъехали ко мне, только еще прихватив с собой копья и щиты. Даже Алиша, подражая сармийским женщинам, вооружилась: держала в руках пару коротких дротиков.

Следить за людьми, проходящими по улице мимо вас, видеть не просто образ, включающий их внешность или какие-нибудь другие особенности, а попытаться понять характер человека, оценить его поведение, как он смотрит на окружающих, на его походку, на мелочи – не пробовали? В прошлой жизни я часто слышал, мол, каждый сходит с ума по-своему! Я, к примеру, чем-то напоминаю тех скупцов, которые пересчитывают деньги дважды, независимо от того, отдают их или получают. С той, правда, разницей, что я проверяю не два, а три раза, и речь идет о проверке не денежных сумм, а фактов! Имеется в виду проверка перед началом действий, во время действий и по их окончании.

Каждое из этих занятий имеет свои преимущества, но и неизбежные минусы. Анализ, предшествующий действию, исключительно важен, так как он готовит тебя к предстоящему, хоть он и не может быть точным, поскольку ты пока имеешь дело с тем, что еще не произошло, и неизвестно, произойдет ли именно так, как ты мыслишь.

Нас встречают. Это очевидно, ведь одеты всадники не для боя и практически безоружны. Нас боятся? Скорее – да, чем нет: иначе отчего столько шума по поводу нашего прибытия? Даю знак Лиду опустить оружие, ведь проявление агрессии – признак страха, что в данном случае может повредить приобретенной репутации.

Анализ во время действия крайне необходим, чтобы не сделать ошибочного шага, однако он не столь глубок – из-за нехватки времени он подчас производится почти молниеносно. Стараясь не демонстрировать эмоций, бурлящих во мне, я выслушиваю от воина в пестром кафтане с меховым воротником и золотой серьгой в левом ухе приветственную речь, повторяю его действие, когда тот касается ладонью своей груди там, где сердце, и еду за ним, стараясь не замечать сопровождающих. Ребята остаются у подвод: охранять имущество Аристида по-прежнему нужно. За мной едет Авасий. Так уж повелось.

За частоколом кое-что поменялось: те же домики за невысоким плетнем, но иногда взгляд задерживается на темных пятнах срубов. Мои провожатые останавливают коней у одного из них, наверное, самого большого. Вокруг быстро темнеет, и уже не разглядеть лиц сопровождающих меня воинов, тех, кто спешились в некотором отдалении. Игдампай, так представился воин, что приветствовал меня, открывает дверь, висящую на кожаных петлях, и предлагает мне войти первым.

Просторное помещение напоминает сарай. На стенах сруба висит конская сбруя, рядом стоят два копья, щит и горит, свидетельствуя о постоянной опасности, угрожающей со всех сторон сколотам-пахарям. В центре, над очагом висит котел с кипящей похлебкой, клубится дым, изрядно продирая горло, прежде чем уйти в отверстие на крыше. Лавки у стен пока пусты, а встречает меня всего один скиф, зато какой! Матерый волчище, широкоплечий, с узкой, как у девушки, талией, длинными, еще черными, спадающими на плечи волосами, он не носит бороду, только усы, свисающие вниз, как у запорожцев из будущего. Таких выдающихся атлетов в этом мире я не встречал, да и в той жизни тоже. На нем надеты только кожаные штаны, заправленные в сапоги, а впечатление от мощного торса усиливают причудливые рисунки на грудных мышцах и руках. На шее воина, а тот, кого я встретил, без сомнений, профессионал по части лишить ближнего жизни, поблескивает золотая гривна с головками львов на концах. Крылья горбатого носа трепещут, зрачки больших глаз расширены, как у стражников Гелона после одурманивания каннабисом. Он сел у очага прямо на земляной пол, и мне ничего не оставалось, как усесться визави.

И хотя анализ после действий может быть подробным и таким углубленным, на какой только способна твоя голова, однако он уже не в состоянии ничего предотвратить из того, что уже стряслось. Я сижу перед настоящим монстром в человеческом обличье и чувствую это каждой клеточкой своего организма.

Словом, любой из способов учета наличности, то есть фактов, по-своему несовершенный. Зато все они, образуя единство, стали моей постоянной привычкой и очень мне помогают. Я знаю, что мой страх – это всего лишь отсутствие ясности. Называюсь:

– Фароат, сын Андарина из рода Нотона…

И тут же слышу в ответ:

– Гнур, роксолан…

Глава 11

Человек не сам себе выбирает имя. Имя ему навязывают родители. А поведением каждый определяет себя сам. Назваться роксоланом так, как это сделал Гнур – равно титуловаться сияющим, блистательным, словом, причислить себя к царскому роду и таким образом обозначить свое верховенство. Я смотрел на него, отмечая гордую осанку, разворот плеч и хищный профиль, когда роксолан смотрел на огонь. Весь облик савромата свидетельствовал о присутствии кавказской крови, а причислить себя к царям мог бы и каждый сколот, правда, если за ним стоит дружина или, как говорят тут, бала верных воинов. Я имел за собой всего лишь небольшой отряд – расма по-сколотски[32], телом пока юн и, наверное, должен, проникнувшись моментом, признать старшинство савромата.

Поразмыслив, я решил молчать, сохраняя достоинство. В конце концов, присказка из моей прошлой жизни о рыбе, которая не дура, сгодится для примера и тут. Другая – о молчании, которое означает согласие, наверное, была известна Гнуру. Он, удовлетворившись моим безмолвием, счел возможным просветить о военно-политической ситуации в сколотской ойкумене, аргументируя «во имя той задачи», которую сам считал благородной. И во имя «моих собственных интересов».

От Гнура я узнал, что в Боспорском царстве правит сейчас архонт по имени Сатир. Правит уже давно, успешно и будто бы даже отобрал у Афин города Нимфей и Киммерик. Овладение новыми землями не только расширило территорию Боспорского государства, но и приблизило его границы к Феодосийскому полису и лишило феодосийцев возможных союзников в лице жителей Нимфея и Киммерика. Настала очередь Феодосии покориться Сатиру.

Афины смирились с потерей своих полисов лишь для виду, чтобы и дальше беспрепятственно получать из Боспорского царства пшеницу, рыбу, кожу и мед. Теперь эллины втайне помогают Тиргатао – царице меотов, и Феодосии, воюющим с Сатиром. Эллины нанимают даже тавров, а царь Боспора – савроматов. Сам Гнур еще не решил, на чью сторону встать, но войско, по-сколотски – спада[33], он сейчас и собирает.

Роксолан говорил не прерываясь, лишь изредка пытаясь встретиться взглядом, а меня.

вначале отвлекала молодая и красивая девушка, входившая в дом из примыкающего к нему хлева. Я так решил потому, что стоило только открыться двери, как оттуда тянуло крепким, специфическим запахом. Она то и дело с детским любопытством всматривалась, словно пыталась разглядеть что-то в моих глазах, помешав варево, снова уходила, пряча улыбку в густых русых локонах. Потом в двери дома стали входить все новые и новые люди. Они молча рассаживались вдоль стен, а то и просто на земляном полу, и казалось, тоже рассматривали меня. Все имели при себе какое-нибудь оружие. Тускло поблескивали медные и серебряные бляхи на ремнях и ножнах мечей и кинжалов.

– Кто эти люди, и что им здесь надо? – спросил я у Гнура и только потом заметил Авасия, сидящего на лавке у стены за очагом. Тревога отступила, а савромат просто ответил:

– Родственники…

Снова появилась девушка. С помощью двух мужчин котел был снят с костра и установлен на специально подготовленное место – углубление в земляном полу. Собрание несколько оживилось. Кто-то из «родственников» поднес Гнуру живого петуха. Роксолан поднялся на ноги и быстрым движением руки извлек из ножен акинак и отсек жертве голову. Окропив кровью очаг, Гнур отдал обезглавленную птицу русоволосой, и та, «поколдовав» над каждым из углов дома, удалилась.

Вскоре она вернулась, и не одна, с подругами. Женщины внесли корзины с едой и посудой, дубовые жбанки с пивом и несколько амфор с вином. Все приступили к трапезе, быстро приготовленной на разостланных холстах.

Я глотнул местного пивка, оказавшегося на вкус лучше вина, и быстро захмелел. Гнур куда-то исчез, не успев предложить мне что-нибудь конкретное, хоть и так было понятно – он хочет моего согласия влиться в его армию.

– Мой маленький дар знатному воину.

Голос Гнура из-за спины прозвучал неожиданно. Я внутренне напрягся, но смог удержаться, не обернулся.

Роксолан присел передо мною на корточки и положил на холстину кинжал. Он не был предназначен для боя, скорее свидетельствовал о высоком статусе владельца и годился лишь для обрезания мяса с костей. Ножны, рукоять и небольшая гарда кинжала были украшены золотой фольгой и самоцветами, даже кожаный ремень с бронзовым кольцом на конце имел оплетку из тонкой золотой нити.

– Спасибо, – ответил я и тут же, чтобы не обидеть горца, прицепил подарок себе на пояс, надев кольцо на один из многочисленных крючков, упирающихся головками в твердую кожу. – Скажи, что, по-твоему, я могу сделать, после того как почтенный Аристид окажется в Ольвии?

– Об этом я с тобою и говорил. Многие сколоты кочуют вблизи Счастливой, а тьма их остается в тех краях на зимовку. Обещай воинам-сколотам золото, собери балу и поезжай в Керкинитиду[34]. Там обо мне уже будут знать. К тому времени и я решу, с кем воевать будем.

Воевать вместе или против, я уточнять не стал. Какая разница? Да и не смог бы: роксолан, удовлетворив мое любопытство, покровительственно похлопал по плечу и легкой тигриной походкой направился к группе воинов, выделяющейся среди прочих орудующих ложками у горшков криками и смехом.

Я оставался там недолго. Едва Авасий, закончив трапезничать, приблизился, как мы, ни с кем не прощаясь, ушли. Правда, внимание на нас уже никто не обращал и прощаться было не с руки: я пока не того полета птица. Прислушивался к разговорам на пиру и пришел к выводу, что за каждым воином-гостем Гнура стоит отряд или дружина. Мне и так была оказана небывалая для Фароата честь, а все потому, что волею случая сам я выдавал себя за того, кем пока не являлся – маста марману. Об обратной стороне такой личины думать не хотелось.

* * *

Ночь лунная, светлая, тихо кругом. Слышно, как река плеснет легонько волной на берег и замолчит. Легкий ветерок веет прохладой, и деревья чуть-чуть, бесшумно качают ветвями. Пряным воздухом, после прогорклого амбре в доме – не надышусь. Стоим у высокого плетня. Я – чтобы избавиться от хмеля, а Авасий, наверное, за компанию. Не интересовался я его самочувствием.

У меня все так же шумит в ушах, и луна выглядит большим, расплывчатым желтым пятном. Легкие шаги, не встревожившие меня, утихли, и по всему телу вдруг разлилось тепло: меня обнимают нежные женские руки. Я оборачиваюсь к незнакомке, она отстраняется, пряча лицо за локонами знакомым жестом. Протягиваю к ней руку, слегка провожу по плечу, словно смахивая несуществующий снег, провожу, едва притрагиваясь, но она, покачнувшись, сама вдруг прижимается ко мне, уткнувшись головой в грудь. Ее роскошные волосы, так понравившиеся мне, когда я увидел русоволосую в первый раз, щекочут подбородок. Ее смятение, растерянность, девчоночья незащищенность вдруг исчезают, едва она отрывается от моей груди и, выпрямившись, смотрит ясными серо-жемчужными глазами. Луна заливает меловою бледностью ее лицо – лоб, щеки, шею…

– Пазака…

От глухого голоса Авасия вздрагиваю и я. По ее лицу, по тому, как сумасшедшими искрами метнулся в глубине ее глаз испуг, понимаю, что сейчас она уйдет.

– Иди, Авасий, дальше сам. Я догоню.

Обещаю то, что вряд ли смогу выполнить прямо сейчас. Мой товарищ тут же уходит, нарочито громко топая, и это не ускользает от внимания незнакомки, и снова вижу в ее глазах сумасшедшие искры, но без испуга, и кровь приливает к моим щекам. Я нахожу ее губы, холодные, шершавые, потом они стали теплее. Девчонка тоже не умеет целоваться, но входит во вкус быстрее, чем Алиша.

Она была мне приятна. Я не знал, только представлял, как это может быть с Алишей, поэтому не стану сравнивать их. Но в то же время понял, что уже никогда ни к кому не смогу относиться так, как к русоволосой незнакомке. Отдавшись страсти, я даже имени ее не спросил! А чувства мои?! Это, наверное, бывает раз в жизни! А потом… Казалось, уснул минут на десять-двадцать. Когда открыл глаза в сеннике (как мы оказались в нем, вспоминается с трудом), ее уже не было.

* * *

В моей прошлой жизни слышал я от бабки Матрены, будто проснуться с утра от звуков пения петуха – к большой удаче; весь грядущий день будет на редкость благоприятным. Может, и так. Только не сегодня и не для меня, почти не спавшего этой ночью. Голова не болит, нет, но только если не трогать пальцами веки или брови…

Авасий, сливая мне на руки из глиняного горшка, смотрит с укоризной, еще поглядывает на суетящуюся между вьючными лошадьми Алишу. Она-то уж точно ничего о моих ночных приключениях не знает, а друг будет молчать. Надеюсь…

Стянул через голову рубаху, прошу товарища:

– Полей-ка на спину…

Авасий сопит недовольно, скорее, оттого, что не понимает – зачем, но идет к бочонку с дождевой водой (кадки для сбора воды стоят то там, то тут по всему поселку).

Ребята Лида и он сам уводят коней к реке. Правильно! Пока караванщики соберутся в поход, наши лошади попасутся еще немного.

«Ох! Хороша водичка!»

– Давай, друг, и я тебе полью!

Сколот, снимая рубаху, кряхтит, но вижу – он польщен.

Светлеет. Вот-вот с восходом солнца родится и новый день, уже виднеется вдали зарево, и река сверкает, как только бывает на заре, когда еще не видимое глазу солнце отражается в воде. Одеваюсь не спеша, перед тем как надеть пояс, показываю Авасию подарок Гнура. Он вначале сообщает мне, что видел, как роксолан одаривал меня, но любопытство все же побеждает, и обычно сдержанный сколот с восхищением рассматривает кинжал. Любуется ножнами и блестящим клинком. Не долго. Возвращает, едва я застегнул последнюю пряжку.

Спускаемся вместе к реке. Рассказываю товарищу о том, что узнал от савромата. Поглядываю на него и не могу понять, о чем он думает. Среди не скрывающих своих эмоций скифов этот – особенный. Выслушав меня, Авасий сам рассказывает обо всем, что вызнал из разговоров пирующих. И тем заверил мои собственные выводы – собирались в том доме одни лишь предводители.

Когда первые теплые лучики заскользили по макушкам деревьев, кустов, травинок и цветов, караван Аристида прошел бродом реку и стал на торговый тракт. Еду, позволяя Рыжику самому выбирать дорогу, сам то и дело проваливаюсь в зыбкий сон, и только когда чуть было не соскользнул со спины коня на землю, перебираюсь в возок.

Не зря утром пел петух. Я проспал до заката, и никто не потревожил мой сон. Любуюсь ярким, словно кто-то рассыпал на мраморное море облаков янтарные угли – вечерним небом. Вслушиваюсь в тишину, опустившуюся вдруг, едва вспыхнул закат. Радуюсь теплому ветерку и, чувствуя лютый голод, с нетерпением ожидаю, когда караван встанет на ночевку.

Вдруг понимаю, что вовсе мое томление – не радость. Беспокойство, неожиданная тревога, исходящие от чувства потери, возвращают воспоминания из прошедшей ночи. Девчонка с русыми волосами, сладкими губами, и, желанная, она осталась там…

Глава 12

Под кручами берега, словно облицованные водой, блестели темные скалы. Когда я увидел реку, уже близился вечер, гасли яростные краски неба. Сверху еще отчетливо виднелась желтая островерхая глыба большого острова, поросшего лесом. Борисфен[35], так эту реку называли эллины, был удивительно ярок, переливался всеми оттенками синевы – от нежно-голубого до темно-сизого, напоминающего перекаленную сталь. Налюбоваться живописными видами я не успел: караван пошел под гору вдоль русла, и река укрылась за зеленой стеной дубовой рощи, а когда мы спустились на равнину, словно окунулись в сумерки, так быстро стемнело, и вода в реке стала серой, как листья прибрежного тальника.

Закричали возницы, ставя подводы в хоровод, застучали топоры. Жалобно мычали уставшие быки, а я радовался предстоящему отдыху у большой реки. Ночевки в степи у холодных ключей и родничков по балкам с едва текущей водою утомили не только меня: долго наполнялись котлы, и погонщики, чтобы напоить животных, трудились всю ночь. Зато теперь появилась возможность окунуться в прозрачную воду Борисфена и смыть с себя равнинную пыль.

Прошло четыре дня, как я получил предложение от роксолана и расстался с таинственной незнакомкой. Ничем не примечательные четыре дня. Их заурядность к тому же омрачалась настойчивостью Алиши: девушка так неудачно, не к месту, вдруг решила осчастливить меня именно тогда, когда я все еще оставался под впечатлением той особой ночи, очарованный ее русоволосой тайной. Мне удавалось то в дозор ускакать первому, то с Аристидом потолковать о жизни до глубокой ночи, а сейчас Алиша командует парнями и снова стреляет в меня тревожными взглядами, наверное, чувствует, что между нами пролегла трещина.

– Лид, отведи лошадей к реке!

Звонкий девичий голос летит по стоянке над возами.

– Я Мазия с собой возьму, – кричит в ответ Лид, и уже вдвоем ребята идут ко мне. Не спешат позаботиться о лошадях.

Лид что-то пытается показать, держит пальцами. Я пока ничего не могу рассмотреть, но слышу:

– Пазака, идем с нами к дану. Пока лошади напьются, поймаем большую рыбу!

– Что у тебя в руке? – спрашиваю.

– Боркапа[36]!

Беру у него из пальцев обычную блесну с длинным крючком, вытянутым прямо из тела приманки, и моток веревки. Тут же гоню сомнения, мысли о безуспешности затеи, вспоминаю из детства уверенность старого рыбака, жившего по соседству: «Щука размера не боится…»

А блесенка на самом деле не такая уж и большая, это крючок выглядит устрашающе огромным.

– Идем! – соглашаюсь.

Блесна остается у меня, а ребята растворяются в сумерках.

Вскоре слышу глухой стук копыт о землю, запахло лошадиным потом. Наш табунчик проносится мимо. Мазий останавливает своего коня рядом, бросает мне повод Рыжика и уносится за Лидом. Скачу за ними и влетаю впотьмах в воду. Рыжик тормозит сам, я уже мокрый с головы до пят и смеюсь вместе с ребятами.

Напоенные лошади стреножены, идем ловить рыбу. Моток веревки и блесна теперь у Лида. Парень кидает приманку под крону наклоненного к воде дерева и быстро тянет к себе, наматывая веревку на предплечье.

– Рыба!

От его вопля мы едва в реке не очутились: бросились к нему и столкнулись головами. Потирая лбы, смеемся и пытаемся рассмотреть улов. Лид сам вытащил огромную рыбину и теперь пытается дать ее и нам подержать. Какую именно он поймал рыбу – не разглядеть, но держит свой трофей обеими руками. Возвращаемся в лагерь. Мы с Мазием ведем табунчик, а Лид несет улов. Рот у парня не закрывается. Рыбак продолжает делиться впечатлениями. Слушая его, и сам уже хочу почувствовать, как это – тащить из воды такого монстра?!

* * *

Проснулся я от странных снов из прошлого, со взрывами и смертями. И все они снились путаными и кривыми. Приснилась отрядная сестричка, ясноглазая девочка Даша – нос кнопочкой, губки детским бантиком. И как умирала она на моих руках с простреленной грудью. И будто кто-то сильно сдавил горло – хотелось закричать, завыть в голос, а не мог.

Еще снилась Танюша, по которой отчаянно тосковал когда-то. Как бегу, задыхаясь, будто к ней, а вижу сидящую на поваленном дереве трогательно курносенькую Дашу. Она следила за мной строгими глазами жадно и безмолвно, наверное, ожидала, что вот-вот я подбегу к ней. А я снова не смог: ноги стали вдруг ватными, прилипли к земле. Во сне часто случается невозможным сделать что-то необходимое…

Утро было еще серым, в зябком тумане. Всхрапывали кони и кто-то из ребят, уснувших на попонах прямо у потухшего костра. Я выбрался из возка, стряхнул с себя прилипшую солому и с некоторой обеспокоенностью отметил, что Алиша ночевала не со мной. Вспомнил, как готовили впотьмах щуку, ели ее полусырой, но с удовольствием. Алиша будто смеялась и пила со всеми вино…

Не обнаружив девушку среди спящих ребят, поеживаясь пошел к реке. В туманный сиреневый простор уходил степной берег, я шел на тихие всплески, поглядывая вверх, и едва не свалился с крутого берега в воду. Уже осторожнее побрел вдоль реки и у первой же песчаной отмели заметил неподвижный силуэт. Сразу узнал Алишу – не по каким-либо определенным чертам, не по одежде, а просто – узнал, почувствовал. И, чуть помедлив, подошел. Она сидела лицом к реке, словно Аленушка на картине Васнецова, от изнеможения и глубокой грусти опустив головушку на колени.

– Алиша?

Она слегка обернулась, всмотрелась.

– Ты, Фароат!

Не отвечая, присел рядом и лишь тогда заметил не ее щеках блестящие полоски слез.

Она поняла, что я увидел, и через силу улыбнулась:

– Иди, поспи еще немного.

Я искоса посмотрел на нее, удивляясь такому совету. Обнаружил в ней перемену, как в припухших глазах легла задумчивая и грустная усталость. Чуть вздернутый носик и нежный овал лица, пухлые губки и какая-то детская незащищенность шеи с падающими на нее из-под косы соломенными прядками – все напомнило мне Дашу из ночного сна, а сердце почему-то сжалось от тоски по Танюше. Пока я невольно погружался в воспоминания, проявил себя Фароат, точнее его к Алише чувства. Междометия, восклицания, долгожданное тепло прикосновений, обретение потерянного. Я находился где-то в стороне, наблюдателем, позволяя всему происходящему между нами просто случиться.

Потом, когда все, что накопилось в сердцах, было отдано, словно заколдованные, мы смотрели на ситцевую синеву реки, обжатую крутыми блекло-зелеными берегами, на плоские песчаные отмели, на играющие под первыми лучами солнца рябые всплески от гуляющей рыбы.

Солнце взбиралось все выше и выше, меняясь в цвете. А когда пожелтело и ослепительно засияло, будто по мановению руки волшебника пробудился лагерь: стали слышны голоса людей и звуки, издаваемые животными. Вряд ли, проснувшись и не обнаружив нас, ребята станут волноваться, но обеспокоившись скорее тем, что не проследил за дозором, я поспешил вернуться к месту ночевки.

* * *

Аристид не спешил отправиться в путь. Быки и лошади паслись, погонщики чинили подводы, стирали одежду, зачем-то вырубали из земли прямоугольники лугового дерна и складывали их на подводы, а кое-кто, закончив трудиться, спрятавшись от жаркого солнца под возком, дремал.

Мы на службе: в броне и с оружием, луки в горитах с натянутой тетивой, кони под попонами, взнузданные. Они терпят страшную муку от нападения оводов, мух и слепней. Бедные лошади, искусанные в кровь, беспрестанно трясут головами и гривами, обмахиваются хвостами и бьют копытами в землю, чтобы сколько-нибудь отогнать жужжащих мучителей. Алиша, нарочно оставленная обмахивать животных, для чего ей лично мной была срезана длинная зеленая ветка, спала под тенью одинокого дерева, к которому привязаны наши кони.

Ближе к полудню торговец сам пришел и, остановившись метрах в пяти от бушующего огня (Лид только бросил в костер ветку тальника с высохшими листьями), прокричал:

– Хайре! – и закашлялся от едкого дыма.

– Здравствуй! – ответил я и поспешил к эллину, так и не произнеся положенных слов: «трудись и преуспевай». Коварный ветерок подул увереннее да прямо в сторону купца, снося густой белый дым от костра на корчившегося в кашле бедолагу. Поддерживая уважаемого торговца под локоток, помог ему выйти из дыма и со всем почтением, положенным ему как работодателю, я весь обратился в слух.

– Скачи по реке, туда, – Аристид махнул рукой, указывая вниз по течению. – Посмотри, как там на переправе? Место приметное: Борисфен там узок, берега пологие, еще плоты должны быть собранные или хотя бы бревна лежать у воды.

Эллин не стал утруждать себя ожиданием ответа. Покашливая, направился к своему возку. Я свистнул, привлекая внимание Лида, а когда увидел его глаза, крикнул:

– Мы выезжаем!

Лид толкнул ногой задремавшего Олгасия, потом его брата и, повесив за спину щит, пошел к лошадям. Братья быстро сообразили, что к чему, и, вооружившись копьями, поспешили за ним. С далекого холма, услышав мой крик, уже бегут наши дозорные – Авасий и Мазий. Мы колобродим, отвязываем лошадей, а Алише хоть бы что: свернувшись калачиком, спит себе и спит. Приложив палец к губам, даю знак ребятам, чтобы не шумели, бегу к догорающему костру и достаю из мешка принцессы плащ, возвращаюсь и накрываю ее. Ловлю смешливый взгляд Лида и понимаю – моя забота в такую жару действительно забавна. Пожимаю плечами, мол, станет ей жарко, сбросит, и сажусь на коня.

Идем легкой рысью, объезжая прибрежные рощи, и лугами, почти у самой воды, осматриваем берег. Пахнет пресной свежестью, манит окунуться тихая синь, чуть рябящаяся под ветерком. Обходим сонные, подернутые тиной заводи. За редкими дубами и вязами видна плотно утрамбованная пешеходная тропа, а чуть ниже замечаю людей и останавливаю коня.

Незнакомцы нас тоже увидели. Четверо всадников выезжают навстречу. Одеты как эллины, в укороченных хитонах и кожаных нагрудниках, блестящих шлемах-котелках с вытянутыми нащечниками и символическим узким наносником. За спинами воинов виднеются круглые щиты. Их мечи пока остаются в ножнах. Срабатывает привычка из прошлой жизни быстро распознавать намерения всяких субъектов. Естественно, работа агента – шпионить, но делать это можно по-разному. Обычно не трудно установить, следят за тобой так, на всякий случай, или с совершенно определенной целью, видят в тебе противника средней руки или серьезно опасаются. Нас не боялись, скорее, выехали встретить, чтобы расспросить. Даю ребятам знак оставаться на месте, просто подняв руку, согнутую в локте (так уже останавливал их не раз), еду навстречу эллинам.

– Хайре! – кричу и прикасаюсь ладонью к сердцу.

– Возрадуйся, – слышу в ответ по-сколотски[37].

Полагаю, наступил подходящий момент, чтобы воспользоваться советом Аристида. Торговец рассказывал, что после обмена приветствиями хорошо образованный, воспитанный эллин обычно заговаривает о погоде. Правда, фантазии хватает лишь на куцее замечание:

– Жарко сегодня…

– Жарко! – слышу от их предводителя – воина с черной кудрявой бородкой. Его спутники улыбаются, а я мысленно ликую – ведь не зря выпытывал у грека такие мелочи!

Мы болтали всего несколько минут, но я узнал, что бородатого зовут Демосфеном. Под его началом десяток воинов, и охраняют они торговца из Ольвии, следующего в Гелон. Пришлось, конечно, обмолвиться:

– Меланхлены ополчились на пахарей. Многие сколоты покинули свои жилища и укрылись за валами Гелона.

Лицо воина омрачилось, а когда он узнал, что мы ищем переправу для каравана Аристида, просветлело:

– Уважаемые между собой о войне потолкуют, – рассудил он, и мы, довольные друг другом, расстались.

Назад шли наметом. Дорога была знакомой, и только в ковылях мы пускали коней шагом, опасаясь глубоких нор и скрытых в высокой траве кротовин. Доскакали к стоянке быстро, и я тут же сообщил Аристиду о найденной переправе и встрече с людьми ольвийского торговца. Эллин крикнул помощникам, чтобы впрягали коней, и лагерь проснулся, ожил, зашевелился, как потревоженный муравейник.

* * *

Первыми переправились через реку братья. За ними Лид и Мазий. Ребята взяли с собой по копью и плыли, держась за гривы коней в одних штанах. Выбравшись на берег, они ускакали в разведку. Я и Авасий стояли у самой воды, держа в руках луки. Появись любители легкой наживы, ребята тут же должны вернуться, а мы их прикроем стрелами. Таким был план.

Я ждал, время текло медленно, как вода в Борисфене. Наконец на пустынный берег выехал Лид и поднял над головой копье. Погонщики дружно закатили на плот подводу, а мы стали снимать броню и одежду.

Переправляться мне предстояло держа под уздцы своего Рыжика и Уголька Алиши. Девушка устроилась на подводе, что уже стояла на плоту. Там же мы оставили свою одежду и оружие.

В прошлой жизни я считался хорошим пловцом, имел первый разряд, поэтому удивился, почувствовав странное, не проходящее беспокойство, едва вошел в реку по грудь. Вдруг понял, что чувствую страх от того, что Фароат не умеет плавать! Пальцы невольно вцепились в лошадиные гривы, и вода потекла быстрее. Даю себе зарок – сегодня же переплыву эту реку! Фароат, наверное, поверил. По крайней мере, оковы иррационального страха, сковывающие меня, ослабли. Кони почувствовали под ногами дно, и я взобрался Рыжику на спину.

Вторым испытанием сегодня стало ожидание плота. Без брони и оружия, с одним лишь акинаком на бедре я чувствовал себя неуютно голым. По сути, так оно и было. Когда паром уткнулся в прибрежный песок, я, оставив коней на попечение Авасию, стал помогать погонщикам выталкивать подводу на берег.

Закончилась переправа через Борисфен лишь к вечеру, когда на небе среди серых, клубящихся облаков замерцали звезды. Мне было интересно наблюдать за погонщиками, ставшими вдруг умелыми паромщиками, и я провел остаток дня на берегу. Увидел, зачем люди Аристида заготавливали дерн. Лошади переплыли реку сами, а быки в воду не шли, и на плоты их завели хитростью. У берега рабы прикрепили канатами к деревьям покрытый дерном широкий помост, куда погонщики загоняли своих быков, и уже оттуда животных заставляли переходить на плоты, также покрытые дерном и по внешнему виду не отличавшиеся от помоста. Окруженные со всех сторон водой быки волновались, но все закончилось благополучно.

Оставаясь верным своему решению, я снял с себя шлем, кафтан, броню и рубаху, разулся и вошел в воду. Думал, на берегу остался один лишь Авасий, а оказалось, весь лагерь сбежался посмотреть. Греб, конечно, неуклюже, злился на свое нынешнее тело, казавшееся мне деревянным, и почувствовал усталость, когда, наконец, одолел свои первые в этом мире сто пятьдесят метров водной преграды. Обернувшись, хотел дать знак Авасию, что, мол, у меня получилось, и увидел на противоположном берегу молчаливую толпу. Мне снова удалось всех удивить, ведь другие сколоты плавать не умеют…

Глава 13

Жужжат шмели, вьются над самой землей, садятся на луговой клевер. Полуденный зной заставил караван остановиться у какой-то речушки глубиной по колено и шириной в метр. И поначалу, умывшись, мы прилегли на бережке перевести дух.

– Видишь, белый, пушистый зад? – спрашивает Лид у Мазия, указывая на большого шмеля.

– Вижу…

– Он тебя не укусит, попробуй, поймай его!

И доверчивый Мазий ловко хватает и зажимает насекомое в ладошке. Я морщусь, представляя, как сейчас ему станет больно. Не шмелю, глупому сколоту. Пролетают секунды – и ничего не случается. Мазий безмятежно улыбается, прикладывая руку, зажатую в кулачок, к уху. Слушает и комментирует:

– Жужжит, щекотно!

Смеется и выпускает шмеля из руки.

Я удивлен. Не знал, что не все шмели жалят. Но испытывать на себе, так ли это на самом деле, не хочу.

Вспомнилось, как мы – молодежь, в мае сорок пятого были свезены в глубокий тыл и какое-то время жили при госпитале, работали там кем придется и куда пошлют, а вечерами собирались вместе помечтать у костерка. Удивила меня тогда Любочка – сдержанная, северная, с иронически прищуренными синевато-серыми глазами, она обычно говорила с нами со снисходительной материнской улыбкой. Красивая, высокая, она крутила любовь с одним майором, заместителем по тылу полка летчиков, что базировался в трех километрах от нашего госпиталя. Тогда ее холодные глаза вдруг вспыхнули, и она по-детски, откровенно заговорила о своей мечте – стать биологом. Замечу, что девушки из нашей компании все как одна собирались учиться на врача, а мальчики, понятное дело, готовились поступить в военные училища. А недосягаемая даже в мальчишечьих мечтах Любочка вдруг признается, что хочет стать каким-то биологом!..

Она по-своему рассудила значение наших взглядов и стала рассказывать почему-то именно о шмелях и, как ни странно, увлекла нас своими «оказывается». «Оказывается, по сравнению с другими насекомыми, которые опыляют растения, например, пчелами, шмели очень эффективны! Оказывается, они опыляют растения в два раза быстрее пчел! Оказывается, на их ножках помещается в два раза больше пыльцы! Оказывается, за счет длинного хоботка они опыляют те растения, которые пчелы опылить не могут!»

Было еще что-то, уже не припомню, но о том, что не все шмели жалят, Любочка не говорила, зато рассказывала, что шмели, как и пчелы – медоносы. Выкармливают свое потомство медом и пергой (медовым тестом вместе с пыльцой).

Вот и Лид об этом знал. Пока мы с Авасием дозорили, подговорил он Мазия раскопать шмелиное гнездо. Деревянную лопату взяли они у погонщиков, и стал Мазий раскапывать землю вокруг маленькой норки, обнаруженной Лидом. И услышал я издали, с речки, из-за высоких ракит рев сколота, а потом и увидел несущегося к реке Мазия, размахивающего над головой лопатой. За ним, в некотором отдалении, бежал Лид. Я ведь не знал, чем они занимались. Думал, случилось что-то. Дал Рыжику шенкеля и поскакал к ним. Когда увидел веселые глаза Лида, понял, что напрасно волновался. А шмели покусали Мазия сильно, и меда почему-то в их гнезде не оказалось, одни белые личинки.

* * *

Вечереет. Погода не так уж плоха: не солнечно и не пасмурно, так, серединка на половинку. Сквозь серые влажные тучи время от времени проглядывают солнечные лучи, но скоро бордовый блинчик закатится за горизонт и небо нахмурится. Давление, наверное, стремительно падает – глаза закрываются, хочется спать.

Стали у заболоченной балки с небольшим, цветущим озерцом. Животные пьют прямо из него. В котлы воду набираем из замшелого сруба с ключевой водой. В двухстах метрах от места стоянки шумит дубрава. Когда проезжали опушкой, насобирали сухих веток. Теперь, может, и не придется под утро замерзнуть.

Первыми в дозор идут братья – Олгасий и Олкаба. Молодцы, берут с собой копья, щиты и поднимаются по крутому склону наверх!

– Ох, и устала же я! – вздыхает Алиша и устраивается у костерка, а головой на моих коленях. Поглядываю на дремлющих в ожидании ужина ребят и только вздыхаю. Я не весельчак, как Лид, и не Авасий – из которого слова не вытянешь, и сейчас не прочь поговорить с кем-нибудь…

Булькает в котле каша, и, кажется, ее нужно время от времени помешивать, чтобы она не пригорала. Тянусь к палке-мешалке, воткнутой в ухо котелка, стараюсь не разбудить девушку. Помешиваю…

Мне кажется, что каша доварилась, и я легким касанием к плечу бужу Алишу. Открыв глаза, она вскакивает на ноги, хватает свою палку и начинает мешать варево. Я улыбаюсь, понимая, что она еще не в полной мере осознает, что делает. Успокаиваю девушку:

– Я мешал кашу, вот только не знаю, готова ли она?

Алиша слизывает просяные крупинки с палки и кивает, мол, готова.

Бужу ребят и скольжу взглядом по часовым – братьям. Они все так же, как и двадцать минут назад, стоят спина к спине. Странно стоят, буковкой «А», точнее – «Л», касаясь затылками. Делюсь своим наблюдением с Лидом. Мне неподвижность позы наших дозорных показалась странной, а Лид сразу сообразил, в чем дело, и вынес свой вердикт:

– Они спят!

– Как спят?!

– Смотри, они уходили с копьями, а теперь копий в их руках не видно. Братья воткнули их в землю, и теперь каждый опирается рукоятью щита о древко. Еще головами друг другу помогают устоять. Видишь?

– Вижу, – бурчу в ответ, раздумывая над наказанием для нерадивых часовых.

Лид и тут опередил меня. Взял кожаные путы, которыми обычно стреножат лошадей, и стал подкрадываться к спящим дозорным. Впрочем, это ему удалось без труда, как и привязать ногу Олкабы к ноге Олгасия. Закончив свою диверсию, Лид заорал:

– Хамара! – что по-сколотски означало враг[38].

Братья проснулись, попытались повернуться, чтобы вынуть из земли копья, но уже на этом действии стали мешать друг другу, и Олкаба, потеряв равновесие, упал. За ним рухнул и Олгасий. Смеялся над сонями даже Авасий, а мне было не до смеха. Крикнул Лиду, чтобы вел братьев ко мне.

Освободившись от пут, они спустились. Стоят у костра, пряча под ноги взгляд. Ну, хоть виноватыми себя чувствуют. Строго говорю:

– От часовых зависит жизнь каждого! Понимаете?! – делаю паузу, чтобы все прониклись угрозой, и объявляю свое решение: – За сон в дозоре наказать каждого на шесть оболов, что составляет дневной заработок охранника в караване.

Братья улыбаются. Похоже, мое наказание не кажется им строгим…

* * *

И снова тракт утонул в ковылях. Бескрайняя степь восхищала своим простором, дикой красотой и задумчивой тишиной. Дорога под копытами лошадей пылила, и возок Аристида теперь возглавлял караван. Сам эллин сидел на козлах с возницей, разглагольствовал о величии Греции. Я ехал рядом. Слушать купца мне было интересно.

Аристид заявил, что его соотечественники всегда были плохими мореходами, но плавание у берегов способствовало расселению эллинов в лучших местах Ойкумены. И никто нынче не смеет бросить вызов греческим полисам.

В тот момент я хотел спросить у него о захваченных Сатиром эллинских полисах – Нимфее и Киммерике, но рассудил, что лучшим для меня будет послушать торговца, пока тот охотно делится информацией.

– Вы, скифы[39], не умеете пить вино. Вам все равно, каким напиваться. Мы делим вина на красные, белые, темные и золотые. И это еще не все! – Аристид поднял над головой указательный палец и посмотрел на меня так, будто сейчас откроет страшную тайну или большой секрет. – Для нас вина делятся на тонкие, легкие, сладкие и крепкие! И все же мы разбавляем наши вина водой. Как правило…

Он никогда не видел меня пьяным, но почему-то смотрел с упреком, осудив в тот момент одного меня за всех пристрастившихся к вину сколотов. По сути, Аристид был прав, и я сказал:

– Это правда. Сколоты любят вино.

– Ты, скиф, умен, и я никогда не видел тебя пьяным, – наконец, признал он. – Возможно, мне придется вскоре вернуться в Гелон. Там я оставил раба, и какое-то время по прибытии в Счастливую буду ожидать от него вестей. Оставайся и ты при мне. Положу на содержание твоим воинам по оболу и возьму заботу о лошадях и о ваших желудках.

Я и сам задумывался, чем стану заниматься, когда, наконец, прибудем в Ольвию? Не представлял, как стану собирать дружину, но понимал, что заработанных денег надолго нашей компании не хватит, поэтому сразу же согласился.

Уже к обеду тракт стали пересекать другие дороги. То тут, то там появлялись всадники, в одиночку и группами. Я, понятное дело, встревожился, но Аристид поспешил меня успокоить:

– Тут нет разбойников. Город близко!

И правда, мы все чаще видели кибитки, запряженные волами, и даже пешеходов. Они брели с мешками на плечах, опираясь на палки. Почувствовав душок рыбы и высушенных водорослей, я ожидал вот-вот увидеть город, окруженный стеной, а когда с пригорка открылся вид на море[40], не сдержав удивления, воскликнул:

– Море?!

– Это лиман, еще не море, но вода в нем соленая, – ответил мне Аристид и, потерев ладонь о ладонь, сообщил: – Скоро увидишь сады, виноградники и поля – ольвийская хора[41] не место для отдыха. Пора устраиваться на ночлег.

Аристид развернул караван от лимана, и какое-то время мы шли под гору по каменистой земле. Наверное, эллин знал эти места как свои пальцы. Когда он приказал погонщикам распрягать животных, меня беспокоила мысль об отсутствии поблизости воды, хотя нас окружали заросли акации и трава тут росла.

Среди нагромождения камней обнаружился источник с холодной вкусной водичкой. Правда, идти к нему пришлось преодолевая препятствия – крутые уклоны и колючие заросли. Лошадей туда не провести, значит, еще нам предстоит работа – поить животных. К счастью, все мои тревоги оказались беспочвенными. У подножия каменистого холма вода из источника набиралась в природную каменную чашу. И хоть, вытекая из нее, водичка уже струилась по земле едва заметным ручьем, живительной влаги в чаше, чтобы напоить всех животных, хватило.

Ужинали уже при свете звезд. Вглядываясь в темное, мерцающее небо, я вспомнил строки

Тютчева, поэта, цитировать которого любила Танюша – девушка из прошлой жизни. Читаю ребятам вслух:

Небесный свод, горящий славой звездной, Таинственно глядит из глубины — И мы плывем, пылающею бездной Со всех сторон окружены.

Поэзия моих товарищей оставила равнодушными. Жаль. Думаю, Аристид оценил бы…

Глава 14

Для сыновей солнечной Эллады климат Северного Причерноморья оказался слишком суровым, зимы холодными, потому они зарывались в землю. В этих краях камень был не везде, под ногами же была земля – твердая и надежная. Для бедняков земля – единственное богатство. Кирками долбили поселенцы твердую землю, рыли в свой рост четырехугольные ямы, на столбах ставили двускатные или односкатные крыши. Сверху клали тонкие палки, обмазывали их глиной с соломой – вот и вся крыша. Какая семья – такая и землянка: кто белил стены, кто обставлял их плетнем из лозы, а кто просто так жил, только пригладив глиняные стены водой. Пол тоже вымазывали глиной, застилали соломой и камкой. В землянках вдоль стен вырубали из материковой почвы лежанки, в одну из стен врезали сводчатую печь. В других и печей не было – просто ямка в полу для очага. Для отопления зимой и приготовления еды поселенцы использовали глиняные жаровни, в которых теплился древесный уголь. В стенах выдалбливали ниши, куда ставили светильники, килики для питья, чаши и другую посуду. В пол вкапывали амфоры для вина, воды или оливкового масла. За каждой землянкой – погреб, зерновые амбары, глиняные цистерны для воды, летние печи, все они тоже были землянками. Еще дальше – ямы для мусора и пепла. Весь город был земляным. Так жилы первые поселенцы, их дети и внуки. Гораздо позже, спустя сто или более лет, после первых поселенцев стали появляться наземные дома, храмы, хозяйственные здания, и тогда Ольвия понемногу приобретала вид современного города. Возводились городские здания на каменистом плато, а старые жилища ютились в балке у его подножия. Сегодня жители Ольвии называют старое поселение – Нижним городом. На рассвете черепица на крышах домов мне кажется красной, а белые стены вокруг города лишь усиливают такой эффект. В одной из бесед Аристид как-то обмолвился, что этим стенам лет пятьдесят, не больше. Сотни лет Ольвия обходилась без них.

Ольвийская хора – это не только плодородные земли и укрытые зеленым ковром луга, где горожане разбили сады и виноградники, обрабатывают поля и пасут скот. Караван идет по дороге, справа и слева от которой я вижу наделы обработанной горожанами земли – клеры[42] и жилища бедных – те же землянки, дома богатых землевладельцев – крепости. Здания стоят под прямым углом друг к другу, образовывая прямоугольник, наружные стены глухие, без окон и дверей. Войти во двор можно только через массивные ворота. Какое-то время от бандитов в таком поместье можно успешно обороняться.

Реки – Борисфен и Гипанис[43], лиман полны рыбой. Ее запах повсюду, надеюсь, скоро привыкну. В порту стоят корабли. Большие и маленькие. Они перевозят товары, рабов и воинов. Эллины оценивают их грузоподъемность путем определения способности взять в трюм груз в амфорах. Большие корабли могут перевозить до трех тысяч амфор, малые – всего триста. Это если судить о кораблях торгового флота. Есть еще и военные. Аристид верит, что военный флот – крейсерские суда типа триеры-катафракты и пентеконгеры добудут Ольвии славу и богатство. Он не стал посвящать меня в политические расклады полиса. И выглядел тогда так, будто проболтался о чем-то важном. Сразу же сменил тему, заговорив о моих соплеменниках, представляющих для Ольвии угрозу: уж слишком много, по его мнению, скифов поселилось в самом городе и кочует в его окрестностях. Далеко от полиса у острова стоит ольвийский флот, и для меня весь он – просто деревянные корабли.

Хора безлюдна, Ольвия еще спит. У ворот караван не задержался. Стражники узнали торговца и открыли ворота заблаговременно. За линией стены город оказался разделенным площадями на неравные участки. Мы ехали по одной из многих узких улочек мимо оград старых кварталов. Тут пахло нечистотами и почти не было цветов и деревьев.

По мере подъема на гору улица становилась шире, радовали взгляд цветы, высаженные вдоль дороги. Вокруг высились стены домов кубической формы. Они были выстроены из камня, досок, речных валунов, камыша и утоптанной земли. Появились и храмы, украшенные каменными колоннами, утопающие в зелени дубовых рощ и сосновых боров. Уже чувствовалось чередование веков, о котором рассказывал Аристид.

До рынка и храмов Акрополя, больших домов, окруженных садами, мы так и не добрались. Караван заехал на просторный двор, огороженный домом торговца и хозяйственными постройками. Усадьба Аристида была выстроена как поместья-крепости, которые я уже видел, проезжая ольвийские пригороды.

Сонные рабы из поместья, разбуженные приходом каравана, теперь суетятся вместе с погонщиками, разгружая подводы и быков. Мои ребята глазеют по сторонам, не скрывая удивленных взглядов, а я жду, когда торговец или его управляющий укажет, куда нам идти, где жить будем?

Взошло солнце, и черепица на крышах стала светлой, как выгоревший кирпич в зданиях постройки девятнадцатого века из моей прошлой жизни. Прозрачное небо без единого облачка обещает жаркий день, а с лимана утренний прохладный ветерок вдруг сменился теплой, с тухлым запахом сухих водорослей волной – снова запахло рыбой и чем-то еще, чему я пока не могу дать определение.

Обращаю внимание на важно вышагивающего по двору эллина. Он возвышается над всеми на голову, и пожалуй, только этот, знающий себе цену человек может соперничать со мной в росте.

Оказывается, этот грек искал нас. Поймав мой взгляд, он улыбнулся, но не нам – наемникам Аристида, скорее, от радости или удовлетворения, что нашел свою цель. Пригладил пятерней короткие курчавые черные волосы и, не говоря ни слова, поманил нас за собой, зашагал к арочному проходу, ведущему на скрытую за каменным забором другую половину усадьбы.

За аркой небольшой дворик оканчивался забором, увитым плющом, справа, с колоннами у входа, наверное – дом Аристида, а слева – конюшни, куда нас вместе с лошадьми и определил грек. Давно мою душу так не терзали классовые противоречия. Вдруг вспомнилось все, что знал из прошлой жизни об эксплуататорах трудового народа. Но если честно, то стоит признать, что конюшни торговца Фароатом воспринимались куда более комфортным жильем, чем отцовская полуземлянка в Ильмеке. Да и ребята, отдав лошадей на попечение конюхов, побросали на земляной пол поклажу, и довольные возможностью отдохнуть, развалились на тюках соломы.

* * *

Пять дней… всего пять дней я живу в Ольвии, а субъективно это время растянулось минимум недели на две. Наверное, слишком много впечатлений получено. Хотя, с другой стороны, ничем особенным я не занимался: караулили по очереди поместье Аристида, всего за два дня я обошел весь город, изучая его как шпион. Осознав, каким замечательным источником информации служит местный рынок – стал проводить все свободное время на нем.

Главной темой, о чем на базаре шептались – ожидание войны полиса против Керкинитиды. Ольвийцев манили портовые склады и огромные запасы зерна, накопленные там херсонесскими заготовителями. О войне меланхленов с гелонами и будинами на севере тут пока ничего не знали.

Базар был похож совсем на другой город – столько там было людей и оживления. Две разные толпы смешивались в нем, отнюдь не сливаясь: одна была в ярких полотняных или унылых шерстяных одеждах, в войлочных шапках – сколоты и тавры, а другая – эллины в хитонах или доспехах.

Купцы, мастера, уличные торговцы, рабы и рабыни приходили сюда ранним утром, а утихал рынок только после заката. На южной его окраине воздух оглашался звоном наковален. При оружейных лавках работали кузни, там же обосновались и кожевенники, и плотники, а что самое удивительное – и ювелиры.

В одной из кузниц работал эллин-мастер. Звали его Агофокл. Воришка – мальчик лет десяти украл у него связку медных прутов, стоившую не меньше десяти драхм. Далеко воришка не убежал. Лид поймал его и отобрал добычу. А я вернул медь кузнецу. Едва увидел его серые глаза, прямой, честный взгляд и распознал в мимике по жестам готовность пойти мне навстречу, как во мне пробудилась теневая сторона жизни. Подумалось, как неплохо бы заиметь козырь в рукаве! Теперь третий день провожу преимущественно у его кузни. Ожидаю, пока Агофокл закончит делать для меня арбалет.

Эллин готов был отблагодарить меня и деньгами, но я великодушно отказался, чем заслужил уважение кузнеца. Слово за слово, а он неплохо говорил по-сколотски, и мы сговорились попробовать сделать ручной гастрафет[44].

Едва я озвучил такую идею, как глаза Агофокла вспыхнули интересом. Думаю, и, не будучи мне обязанным, движимый профессиональным интересом, он взялся бы за эту работу.

Техническое задание на гастрафет озвучил я, Агофокл при этом только за сердце хватался, и его глаза с каждым новым услышанным пунктом становились все шире и шире. Но за работу он взялся со всей свойственной мастеру ответственностью. Съемные плечи для арбалета он сделал из неизвестного мне металла – орихалка. Со слов кузнеца, из этого металла могучие атланты делали свое оружие. На первый взгляд тот металл от обычной бронзы отличался отменными пружинными свойствами. Ну, а на второй – разве что плечи казались чуть темнее отлитой из обычной бронзы спусковой скобы. Остальные металлические детали моего секретного оружия были выполнены из железа. Ложе – конечно же из ореха, и изготовил его друг Агофокла – плотник Дионисий. По первым буквам их имен я и назвал оружие – «АД». Хотя…

Арбалетик получился похожим на игрушку: сорокасантиметровое ложе, и плечи – каждое около двадцати пяти сантиметров. Даже в собранном виде такое оружие, подвешенное за спиной, невидимое под плащом, могло носиться скрытно. А его боевые качества мне еще предстоит проверить.

* * *

Клочья тумана расползались по холму, как овечье стадо, пряча от наших глаз сады, рощи, храмы и усадьбы. С мастером мы встретились у его кузни, а оттуда уже спустились в Нижний город. Агофокл возжелал сам испытать свое творение, а я не стал возражать. Тем более что кузнец по своей инициативе изготовил два десятка массивных железных наконечников и насадил их на короткие неоперенные древки. Я намеревался стрелять свинцовыми шариками, и мне было интересно узнать, на что способны стрелки Агофокла?

Мы вышли за городские ворота на рассвете. Со мной был верный Авасий. Так сложилось – куда я, туда и он. За холмом на берегу лимана темнели несколько землянок, а еще дальше, километрах в трех или четырех, начинался лес, казавшийся отсюда тучей, опустившейся на землю передохнуть. К тому леску мы и направились. Коней не взяли. Мне хотелось размять ноги и как следует рассмотреть все вокруг города.

Местность хоть и изобиловала холмами и оврагами, но они почти не мешали нашей прогулке. Мы шли по широкой натоптанной тропе, то взбираясь на горку, то спускаясь в овраг. Вокруг было очень тихо, и эта тишина, монотонность нашего движения предрасполагали к размышлениям. И мысли мои вращались вокруг слухов о Керкинитиде. Впервые об этом полисе – городе-государстве я услышал от роксолана Гнура. И может, не стал бы связывать его военные планы с планами ольвиополитов, если бы не узнал о намерении архонта привлечь к будущей войне сколотов. Случайность или чей-то промысел? Я должен встретиться с роксоланом у стен Керкинитиды именно тогда, когда там же окажется армия ольвиополитов, а их военный флот перекроет выход из гавани. Но зачем Гнуру скрывать от меня свое участие в этой кампании и вводить в заблуждение, информируя о планах сражаться за Феодосию или против, вместе с царем Боспорского царства Сатиром? Ответить на эти вопросы сейчас я счел невозможным, однако уже предвидел чью-то тонкую игру. И справедливо полагал, что роксолан против своей воли в нее вовлечен, а значит, прежде чем ввязаться в феодосийскую кампанию, мне придется поучаствовать в захвате Керкинитиды. Или нет?…

Агофокл, шедший первым, остановился, чтобы лучше разглядеть какие-то движущиеся тени во влажном тумане, заволакивающем даль. И разглядев в них стадо сайгаков, стал натягивать тетиву арбалета. Мы с Авасием приготовили на всякий случай луки, но стрелять в животных мне не хотелось. Уж очень мы удалились от дома, чтобы не думать о трудностях возвращения обратно с тяжелой добычей на плечах.

Я и Авасий подкрадывались к табунку, следуя за Агофоклом, а сайгаки, пощипывая травку, шли навстречу. Все ближе и ближе… А когда до губастого рогача оставалось метров сорок, может, чуть больше, кузнец стал на одно колено, прицелился и выстрелил. «Мимо», – подумалось мне, ведь ничего после хлопка тетивы не произошло, разве что животные замерли, услышав незнакомый звук. Прошла секунда, вторая – рогач сделал длинный прыжок и приземлился уже мертвым. Агофокл закричал:

– Отрат!

Хоть я и не знал греческого, на котором между собой общались ольвиополиты, но понял, что мастер радуется удачному выстрелу.

Стрелку, пробившую сайгака навылет, мы так и не нашли, но я ликовал: ведь для моих целей, сложись жизненные обстоятельства особым образом, результат такого выстрела вполне удовлетворял замыслу. Большего от секретного оружия мне не требовалось. Подобрав брошенный кузнецом арбалет, достал из мешочка стрелку и попросил Агофокла, уже орудующего ножом у своего трофея, отойти. Кузнец сообразил, что я хочу пострелять в тушу рогача, и побрел к Авасию. Парень стоял спиной к нам и следил за дорогой.

Первый выстрел я сделал почти не целясь и попал в шею, другие – уже стараясь угодить поближе к месту поражения. Выстрелив три раза, подошел к цели. Стрелял я метров с двадцати, и когда увидел, как кучно легли в цель стрелки, позвал мастера и показал, что у меня вышло. Тот только языком поцокал и повторил свое: «Отрат».

Сняв шкуру и сложив в нее мясо, оставив голову, потроха и копыта на радость падальщикам, мы возвращались в Ольвию. Солнце уже припекало, и мы часто останавливались, чтобы передохнуть. Во время одной такой остановки мимо нас по дороге проехали всадники-сколоты. В одном из них Фароат узнал Сохаба – молодого воина из сотни Хазии. Почувствовав радость в эмоциях мальчугана, я едва удержался от вопля, рождающегося в груди, и не побежал вслед за всадниками. Фароат внутри меня обиделся, обрушив на меня мощную волну горечи. Наше сердце, будто от утраты чего-то дорогого, сжалось…

Глава 15

С бронзовых треножников поднимались облака ароматных курений, с которыми соперничали своим сильным запахом цветы, стоящие в вазах у выбеленных стен, висевшие гирляндами и венками под балками потолка и разбросанные по полу.

Мне было невыносимо находиться в такой удушливой атмосфере, но гости Аристида, собравшиеся на пирушку, считали этот дым и запах изысканными, необходимыми для должного настроения.

Тот высокий черноволосый эллин, что встретил нас в день прибытия, вызвал меня к торговцу, и я уже с полчаса как наблюдаю за его веселящимися гостями. Равнодушно, не торопясь, они пьют прекрасные вина и виноградный сок. Увенчанные цветами, они сидят и лежат около столов, заполненных ароматными блюдами. Рабы время от времени меняют тарелки с маленькими порциями кушанья на другие, потому что эти деликатесы предназначены не для насыщения, а лишь для пробы, как редкое лакомство. А еда вроде цельной рыбы, мидий и устриц, фазанов, лебедей и дроф, начиненных фаршем из грибов, баранины под медовым соусом, стоит не тронутая.

Прошел час, может, чуть больше. Аристид видел меня и даже кивнул, но не подошел. Он все так же развлекал своих гостей, время от времени уединяясь с кем-нибудь из них в своем кабинете – комнате, примыкающей к трапезной.

К цветочно-угарной атмосфере я уже привык и мучился теперь голодными спазмами в животе, обоняя ароматы еды со столов. К счастью, гости парами и по одному начали одни за другими исчезать в дверях, выходя из дома.

Аристид лично проводил последнего – невысокого, лысеющего толстячка с венком из полевых цветов на голове. Тот, проходя мимо, внимательно посмотрел на меня, будто оценивал, да и сам торговец, вернувшись в дом и жестом руки пригласив меня к столам, бросал странные взгляды, казалось, он сомневается – а стоит ли вообще говорить со мной или посвящать в какую-то тайну? Поскольку это ему требовалось принять какое-то важное решение, я, пользуясь возможностью, присел на лежак, покрытый голубой тканью, и с наслаждением вцепился зубами в фаршированного фазана. Вино мне тоже понравилось. Поглаживая живот, я с сожалением смотрел на рыбу и моллюски, понимая, что вряд ли смогу проглотить что-нибудь еще. Наконец, заговорив, Аристид избавил меня от соблазна и мук чревоугодия:

– До этого момента я не мог уличить тебя в пристрастии к еде. Эллины пируют, чтобы каждый увидел место, занимаемое за столом, а потом, за дружеской беседой, поразил общество силой своей мысли и искусством ее выражения. Мы так же ценим тех, кто может лишь пригубив, ответить, откуда привезено вино – Коса, Хиоса, Лесбоса, Самоса или Родоса?

Он стоял напротив, смущая меня. Присел бы хоть, что ли! Поставив канфар[45] на стол, я пожал плечами: мол, точно не отличу, крыть нечем мне твою правду, грек. Торговец улыбнулся и продолжил:

– Как видишь, гости разошлись без дружеской беседы или симпосиона[46]. И на это есть причина, как и твое присутствие в моем доме не случайность. Ты пьешь вино как эллин, не болтлив и наверняка хочешь совершить немало подвигов, достойных славы прародителя всех скифов[47]?

Помня его наставления, я не стал кивать, соглашаясь. Хоть и не понимал пока, к чему он ведет этот разговор, ответил:

– Уважаемый Аристид, ты, как всегда, проницателен…

– Сегодня я получил плохую весть. Гелон устоял, но разорен, и в этом году я не поведу туда караван.

Значит ли это, что грек хочет меня сейчас уволить? Может, мне и было все равно, но Фароат разволновался, что не укрылось от торговца, который действительно был неплохим психологом. Он поднял руки, словно собрался оттолкнуть что-то ладонями, и поспешил успокоить мою молодую половинку души:

– Я не прогоню тебя и твоих воинов. Нет! Напротив, боги милостивы к тебе, и судьба благоволит, готовит твой взлет! Смотри!

Легким движением руки, подобно фокуснику, Аристид из складок хитона извлек увесистый кошель и бросил его на стол. Мешок с монетами приятно дзинькнул, и, пока я глазел на него, рядом звякнул еще один.

– Там триста золотых статеров или девять тысяч драхм!..

– Это много, – пробормотал я.

Мои руки покоились на моих же коленях, но Аристид почему-то встревожился и накрыл один из мешочков ладонью:

– Они будут твоими, но не сегодня!

Поскольку Фароат растворился в моем сознании, наверное, от того, что испугался увиденного богатства, я развеселился и, как советский офицер, равнодушный ко всяким заграничным фунтам и долларам с марками, не потерял самообладания всего лишь от упоминания каких-то там трехсот статеров.

– Кого нужно убить?!

«Только бы не рассмеяться», – думал, когда стремился воплотиться в образ ужасного маста марману.

– Что ты? Не тут и не скоро…

Значит, все-таки придется кого-то убить. Я улыбался, смирившись с роковой неизбежностью. Смеялся в душе над собой оттого, что вдруг задумался о морали, когда убиваешь не ради государственных интересов и высшей цели, а за деньги, для собственного благополучия.

– Неужто самого архонта?

– Нет. Это архонт тебе заплатит, если соберешь сотню номадов. Когда Персефона вернется к Аиду[48], скифские цари приведут армию к стенам Керкинитиды. Там должен быть и ты, конечно, если сможешь собрать воинов.

«Это просто праздник какой-то! Как здорово, что отправил Авасия вслед за Сохабом. Хоть не зря потел, когда тащил с Агофоклом шкуру с мясом сайгака!» – мысли свои я от Аристида старался скрыть. Делал вид, что размышляю, хоть и хотел тут же согласиться и убежать к ребятам. Ведь пока Сохаб находится в Ольвии, я смогу расспросить его о Хазии и всадниках Ильмека! Теперь это можно сделать! В тот момент во мне проявился Фароат со своим страхом: мальчик опасался, что Сохаб приведет нас к Артазу, и отец Алиши запретит дочери встречаться с ним, как это было в Ильмеке. Опасения Фароата казались мне беспочвенными, ведь сейчас мальчик – пазака, ардар и маста марману в одном лице, но пока эти мысли переваривались частичкой моей души, лицо успело омрачиться, что тут же заметил Аристид.

– Я знаю, хороших воинов тут ты не найдешь. Пусть это тебя не беспокоит. Жители Керкинитиды увидят у стен войско дикарей, а с моря военный флот ольвиополитов, и наверняка предпочтут сдать город эллинам…

– Я согласен, – ответил торговцу, понимая, чем он хочет закончить свою мысль, и положил свою ладонь на второй кошель.

Аристид прикрыл глаза, соглашаясь дать половину вперед, и уже смелее я схватил мешок со статерами. Признаюсь, что до этого момента мне никогда не приходилось держать столько золота в руках. Подарок Гнура весил вдвое, а то и втрое меньше полученных от торговца денег. Килограмм золота там было точно[49]! Рука предательски задрожала. Хорошо, что Аристид, прихватив второй кошель, уже не смотрел на меня. Грек о чем-то задумался.

– Мы победим! – сказал он и стремительно направился к входу в свой кабинет.

Я промолчал, а когда торговец ушел, почувствовал, что могу еще что-нибудь вкусненькое съесть. Нежное мясо барашка с орехами и медом мне показалось пищей богов, и было у меня в сердце замечательное чувство, когда все складывается лучшим образом!

* * *

Воздух был наполнен пряным запахом степных трав. Ласточки летали над головой, взмывали вверх, а затем стремительно бросались вниз. Редкие пухлые облака только подчеркивали чистоту и голубизну безбрежного неба. Равнина, по которой легкой рысью шли наши кони, тянулась до горизонта и казалась бесконечной.

Сохаб возглавлял наш маленький отряд, и после всего, что ему довелось вытерпеть от моей частички Фароата, юный сколот был невесел. Не хотел он рассказывать нам ни о чем, а на меня, одетого в броню, эллинский шлем, цветной халат и с кинжалом в золотых ножнах на поясе, он смотрел с нескрываемой завистью. Я его понимал. Кем для него я был совсем недавно? Худородным, нищим пареньком, только вступившим в «сотню»…

Ольвийский рынок шумел, бурлил и пах не так, как жилая часть полиса. Жареное мясо, хлеб, пряности, кожа, опилки – все эти запахи ощущались по-особому, ведь тут не пахло лиманом, разлагающимися водорослями и рыбой. На мне был шлем, и Сохаб не узнал Фароата по голосу. Удивился, что богатый ардар сам обращается к нему, и ответил на приветствие с должным почтением. А когда я шлем снял, в Сохаба словно злой дух вселился! Узнавание сопровождалось гримасами удивления, отчаяния и злобы. Он зашипел, брызгая слюной мне в лицо:

– Какого уважаемого человека ты ограбил? Как смеешь ты носить такую одежду?!

Парень хотел позвать одного из тех воинов, с кем прибыл в Ольвию, но получил от Авасия древком копья по голове. Мой друг бил не сильно, чтобы только проучить наглеца. Обернувшись, Сохаб увидел своего обидчика, Алишу, Лида, Мазия и братьев. Ребята улыбались.

– Раб, как смеешь ты непочтительно говорить с нашим пазакой? – спросил его Авасий.

То, что Сохаба назвали рабом, никак не проявилось на его лице и в действиях не выразилось. Он услышал нечто невероятное, во что не мог поверить. Я видел это в его глазах и прочитал по губам:

– Пазакой?…

Братья подхватили разевающего беззвучно, как рыба, рот страдальца под локотки, и мы все пошли на выход. Парень не протестовал. Покорно позволял себя тащить. Оказавшись в конюшне Аристида, братья отпустили его, но Сохаб впал в какой-то ступор и молчал, словно не слышал тех вопросов, которые задавали ему я и Алиша. Чтобы получить ответы, мне пришлось вспомнить кое-что из прошлой жизни и применить. Фароату снова стало не по себе, и он на время оставил меня. Ничего жестокого я не совершил, но представлял все, что знал о пытках. Наверное, поэтому душа Фароата съежилась и спряталась где-то в неведомом. А ведь только глупцы после заданного вопроса, чтобы поскорее получить ответ, причиняют потенциальному источнику информации боль. Так делать нельзя! Все мы рождаемся с сущностью, которую многие из нас за всю свою жизнь так и не сумеют постичь, а личностями мы становимся от воспитания семьей и обществом. Когда человек испытывает от пытки боль, его личность испаряется, как вода на жарких углях, и обнажается его сущность. Не стоит доводить клиента до этого состояния. Случается, что был он по жизни спокойным и застенчивым, а сущность у него была звериная. Ведь не зря в народе просьба прижилась – «не буди во мне зверя». Со зверем договориться нельзя, его можно только убить. И соответственно – не получить ответы. Опытный дознаватель знает – у каждого есть ахиллесова пята. Нужно заставить человека бояться. А когда страх проникнет в его сердце, то считай дело сделано – клиент заговорит. Сохабу хватило только вида раскалившегося докрасна кончика ножа. Он тут же решил ответить на все наши вопросы.

Хазия возвращался в Ильмек. Его охота была удачной. За всадниками колесили возки, нагруженные тушами лосей и кабанов. Сам вождь, со слов Сохаба, еще собирался повести воинов к Понту. Судьба-злодейка рассудила иначе! Меланхлены появились внезапно и отовсюду. Спаслись, ускакали немногие. Сам Сохаб да еще три руки сколотов. О многом парень умолчал, и я не стал задавать уточняющих вопросов, полагая узнать обо всем тайном со временем. Среди беглецов оказался и Артаз, чему я очень удивился, а Алиша обрадовалась. Как мог такой воин бежать с поля боя? Получается, Артаз бросил в беде других ветеранов сотни? Спросил себя, что сам бы стал делать, понимая, что дело швах? Отношение к отцу Алиши тут же изменилось: по-правильному Хазия должен был спасать своих воинов. Ведь погибнуть в неравном бою с меланхленами и не помочь жителям Ильмека отстоять город – безрассудно и предосудительно.

Беглецы почти добрались до Ольвии. Их приняли в род местные номады. О чем старшие воины договорились с племенным вождем, Сохаб не знал. Я не надеялся увести воинов Ильмека от кочевников. Скорее всего, и они вспомнят, кем был Фароат, но купить местного князька шансы у меня были. Припрятанный мешок с золотом без пяти статеров, которые я отдал тому рабу, кто первым обучил меня премудростям финансовой системы полиса и вернулся к Аристиду с новостями о Гелоне, – мой весомый аргумент в переговорах с вождем номадов.

Мы уехали из Ольвии в первой половине дня, а увидели лагерь номадов на закате. В широкой долине между пологими холмами кочевники разбили шатры и выпрягли из войлочных кибиток коней. В шатрах отдыхали воины, а в домиках на колесах – бедняки, женщины и дети. За стойбищем паслись отара овец, табун лошадей и небольшой гурт быков. Нас заметили, и кочевники загалдели, я слышал невнятные крики, обрывки слов, что доносил ветер, а вскоре увидел десятка два всадников, спешащих навстречу.

Глава 16

Встречают по одежке… да уж! Когда в прошлой жизни увидел куратора при параде – в полковничьих погонах и папахе, с орденами и медалями на груди, помню, как от восторга дыхание перехватило, и незаметно для себя в струнку вытянулся перед ним. Номады, заметив скальпы на уздечке и высушенные головы на ремнях, украшавшие моего коня, тоже прониклись почтением. Еще бы! Сами они носили войлочные двубортные куртки, надетые на голое тело, были подпоясаны веревками из конского волоса, а их штаны и чувяки блестели от грязи и жира. На головах всадников я не увидел ни башлыков, что так любят носить будины, ни тиар, лишь повязки из когда-то ярких, а теперь выгоревших на солнце тканей. Не все из номадов, встречавших нас, имели акинаки. Короткие копья и деревянные луки – все их оружие. Сами они считали себя настоящими сколотами – царскими скифами!

Позже я узнал, почему эти номады называли себя паралатами или колаксаями. Аристид поведал мне интересную историю, что лишь один из трех братьев-скифов – прародителей, по имени Колаксай, овладел дарами, упавшими однажды с небес – чашей, плугом с ярмом и секирой. От Колаксая и произошел род скифских царей.

Я возлежал на ложе для гостей, стоящем посредине кабинета торговца, а сам Аристид отдыхал на широкой деревянной кровати у стены, увешанной шкурами. В полумраке дымили угольки в бронзовых треногах, мы пили вино. Я доложил торговцу о найме кочевников, а он, довольный моим отчетом, щедро делился своими знаниями:

– Хе-хе… скифских царей! Все это они сами придумали! Мы, эллины, знаем наверняка, что первыми людьми в скифской земле были Агафирс, Гелон и Скиф, родившиеся от Геракла и местной полудевы-полузмеи, обитавшей в священной местности Гилея[50]. – Аристид отхлебнул из килика, причмокнул от удовольствия губами и продолжил историю: – Старшие братья были изгнаны матерью, так как не смогли выдержать испытание, завещанное им отцом – натянуть его лук и опоясаться его поясом. Это удалось лишь младшему Скифу, от которого и пошли все скифские цари. А паралатами они себя стали звать после того, как выгнали из Скифии персов. И значит это – первые! Так персы называли своих военачальников.

Эти «первые» сопровождали нас по стойбищу номадов молча, лишь иногда бросая завистливые взгляды на красную рубаху Лида, броню Авасия и цветные кафтаны братьев. Остановились мы, подъехав к большой кибитке. Огромная войлочная будка была установлена на деревянный воз, в который обычно впрягали четверку, а может, и больше волов. Этот дом на колесах и был пристанищем царя племени паралатов – Агафирса.

Вечер был теплым, и вождь номадов встречал нас лежа на шкурах у своего возка. Парнем он оказался видным. На широких плечах морщился когда-то богатый халат. Теперь, при тусклом свете ущербной луны и факельного огня, цвет его определить было непросто. Поблескивала на могучей шее золотая гривна, и сверкали на пальцах перстни. Агафирс ужинал, и я почувствовал себя неловко, не знал, как правильно поступить. Мы сошли с коней и стояли, ожидая, пока вождь номадов обратит на нас внимание. Вождь бросил лежащим неподалеку собакам обгрызенную баранью лопатку и поманил меня ленивым жестом руки.

Напоминая себе, что сам я тоже не из последних сколотов, степенно подошел и сел напротив, как когда-то сидел перед Гнуром. Когда встретился глазами с Агафисом, увидел там все его горделивые мечты, самоуверенность, сознание превосходства над всеми вокруг и многое другое, чего и не передашь сразу словами.

– Кто ты? И почему тревожишь меня? Зачем с тобой воины? – засыпал местный царек меня вопросами.

– Фароат – сын Андарина из рода Нотона, – ответил я.

– Среди наших таких не было! Да имеешь ли ты род? Покажи свою шею, и я по ошейнику узнаю, кто твой хозяин! – надменно пробасил он.

«Да он же пьян!» – словно молния в хмуром небе блеснула, озарился я. А Фароат во мне спустя мгновение такое совершил, что едва не выдворил меня на задворки общего сознания. Его ярость наполнила нашу грудь, и мальчик с размаху, растопырив пальцы, врезал царьку ладонью по сытой морде. «Вот это по-нашему!» – обрадовался я, потому что тут же увидел, как Агафис «поплыл», он уже не чувствовал себя богатым и знатным скифским сатрапом, которого ждут богатство, власть и почет. Плечи его поднялись до ушей, а руки прикрыли голову, будто он приготовился терпеть побои дальше.

– Поговорю с тобой, когда солнце взойдет, чтобы ты хорошо видел, с кем говоришь!

Это тоже сказал Фароат, не я! Ай да мальчик… может, дух маста марману вселился в него?…

* * *

Скифский шатер совсем не походил на персидский, привезенный когда-то в лесостепь воинами Дария. Для меня он скорее напоминал жилище оленеводов – чум, ярангу или юрту. Хотя в чем разница, к примеру, между чумом и ярангой, я тоже не знал.

Перешагнув бревно, положенное у входа, я оказался в слабоосвещенном помещении с круглым отверстием на потолке. В очаге алели угли, и никто не спешил подкинуть туда ветку. В нос ударили запахи дыма, подгорелого мяса и кислого вина. Увидев силуэты сидящих на полу у стен людей, остановился. Получив от Алиши толчок ладошкой в спину, сделал еще один шаг и замер, раздумывая, как быть, что дальше делать?

Пока я общался с Агафирсом, Сохаб отвел Алишу к отцу. О чем она договорилась с ним, я тогда еще не знал. Горе-дипломат Фароат так быстро завершил нашу встречу с вождем, что мне пришлось и дальше плыть по течению, ничего не планируя, полагаясь на свои смекалку и воинские умения, еще на ребят. Они не выглядели напуганными, скорее гордились, что их пазака поставил на место задиру. Под взглядами номадов мы степенно подошли к лошадям. Как смотрели на нас паралаты, я на самом деле мог только догадываться – вокруг уже было сумеречно. Утро покажет. Было у меня чувство, что выходка Фароата еще будет иметь продолжение, и меня это беспокоило. Только не мальчишку. Я чувствовал, что сейчас он невероятно горд собой, а о том, что будет, он просто не задумывался.

Алиша появилась вовремя. Я уже собрался сесть на коня и покинуть пределы стойбища.

– Пойдем. Воины Хазии тебя ждут, – прошептала она и потянула меня за собой, вцепившись в рукав халата.

Фароату другого и не надо. Он за Алишей готов хоть на край света, а я снова озаботился. Понимал, что для них я первогодок в бале, не пазака и никакой не ардар, ама и маста марману. Хотя с последним титулом тут не шутили. Наверное, поэтому, пока я раздумывал, что делать, ко мне из тени вышел Артаз и, разрезав себе ладонь, накапал крови в чернолаковый килик с вином.

– У сколота должны быть настоящие друзья. Их клятвы боги скрепляют кровью. Примешь ли меня, Фароат, ты другом? – спросил он.

Из памяти мальчика я узнал, что сколот может иметь двух, трех друзей, с которыми было распито вино и кровь, принесены богам клятвы. Тот, кто многим предлагает свою дружбу, считался чем-то вроде распутной женщины. Поступок Артаза – воина опытного и мужа, прожившего долгую жизнь, для Фароата значил очень много! Воины Хазии на его стороне! В последний момент я сумел взять под контроль порыв мальчишки, едва не располосовавшего нам ладонь левой руки. Сделал надрез на холме Луны и накапал нашу кровь в кубок.

– Перед Табити, Папаем и Апи клянусь быть тебе, Артаз, верным другом, и пусть Гайтосир и Артимпасой, и Фагимасодой[51] свидетельствуют – я клянусь сражаться с твоими врагами, делить с тобой хлеб и вино… – декламировал я заученную когда-то под диктовку Афросиба клятву.

– Клянусь и я перед нашими богами сражаться с твоими врагами, делить хлеб и вино, отдать из двух коней лучшего тебе и дочь свою в жены!

Фароат ликовал, чего я не мог сказать о себе. Ведь без меня меня женили! Я терпеливо ждал того момента, когда сообщу хитрецу Артазу, что утром мне придется сразиться с самим Агафирсом. Скорее всего, протрезвев, тот не забудет оплеухи, полученной от Фароата.

Едва Артаз произнес свою клятву и мы выпили вино, как воины закричали, радуясь случившемуся. И Алиша тут как тут – уже тащила меня куда-то наружу. Ну да, какой сколот не любит пожрать и выпить? Обмыть все теперь полагалось. И шумели воины, предвкушая застолье.

– Остановитесь, – закричал я, – послушайте, что я скажу!

Воины замерли, Артаз схватился за мою левую руку, за правую уже держалась его дочь. Тогда я и поведал им, как вождь паралатов оскорбил меня.

– Рабом меня назвал, и ошейник требовал показать! – распалялся я, а воины Хазии, слушая, выли и скрежетали зубами.

* * *

– Фароат, проснись… – шептала Алиша и легонько покусывала мочку моего уха. Какой вулкан таился в этой пигалице! Я знал ее задумчивой и печальной, суетящейся у костра, когда она ничего и никого не замечала вокруг, и нежной, заботливой… к мальчишке. После незабываемой ночи с таинственной незнакомкой я вдруг понял, что уже ненавижу ее, ненавижу глубокой, утробной ненавистью, хотя и вчера, и позавчера, и даже сегодня днем думал о ней. О ее милых губах, которые умеют так лукаво и доверчиво улыбаться, о тонких пальчиках, волнах светлых волос, свободно и легко ниспадающих на плечи, когда она расплетала свою косу. Непросто жить с раздвоением личности, непросто…

Воины Ильмека за тяжкое оскорбление соплеменника и брата были готовы призвать к ответу вождя паралатов. Кричали:

– Веди нас, Фароат!

Но Артаз древком копья да по спинам быстро усмирил пыл молодых, а мне сказал, что-то по смыслу похожее на «утро вечера мудренее» и посоветовал хорошо выспаться. Так я и оказался в какой-то кибитке вместе с Алишей. Когда почувствовал ее горячее дыхание, понял – любовь Фароата целомудренна. Он готов сохранять ей рыцарскую верность даже в желаниях, даже в мечтах, и сейчас, когда невеста уже горела, и губы ее дрожали от страсти, за нас двоих пришлось отдуваться мне. Думал, все пройдет мимо, не будоража сердце, почти не оставив следа, но ошибался: проснулся от ее шепота и ласки, вспомнил ночь, и что-то дрогнуло внутри, оборвалось и полетело вниз, так сладко защемило сердце…

Мысленно чертыхаясь, я полез из кибитки наружу, а протестующей и все пытающейся удержать меня Алише напомнил:

– Мне сегодня с Агафирсом биться…

Почувствовал, как крепко сжались на моем бедре ее пальцы:

– Я боюсь! Не уходи…

– Не бойся… – ответил я и, наконец, отодвинул иссохшую, ломкую, оставшуюся почти без ворса овечью шкуру, прикрывающую выход. Увидел Авасия, стоящего всего в шаге от кибитки, и подумал: «Вот с кем обязательно нужно распить вино с кровью!»

Парень протянул мне руку, за которую я с радостью уцепился, и друг вытащил меня наружу. Всхлипывая, Алиша принялась подавать оставленные в кибитке вещи: портупею и меч, перевязь с акинаком, панцирь и шлем. Последним она отдала халат и, ловко поймав меня за руку, снова запричитала:

– Милый, не уходи!..

– Все будет хорошо! Не плачь, меня ждет твой отец…

Услышав об отце, Алиша успокоилась, так мне показалось, и отпустила мою руку. Сам того не зная, я оказался прав. Едва я облачился в доспехи и вооружился, как Авасий протянул в сторону шатров руку и сообщил:

– Пазака, тебя уже ждут…

Кто ждет и зачем, я, конечно, понятия не имел, но кивнул, и мы пошли мимо кибиток и едва дымящих кострищ. Розовый горизонт предвещал скорый рассвет, сумерки уже рассеялись, и я издалека увидел молчаливую толпу воинов и костер, пылающий ярко и почти бездымно, пламя желтым столбом чуть покачивалось в прозрачном утреннем безмолвии. Что толку расспрашивать об этих людях Авасия? Я ускорил шаг и вскоре разглядел Артаза, сидящего на какой-то шкуре. Перед ним в глиняных горшках еще исходили паром куски отваренного мяса. Авасий обогнал меня, подошел к Артазу, достал пальцами из горшка кусочек мяса и, съев его, присоединился к воинам, стоящим за стариком. И снова я почувствовал себя Незнайкой: что мне делать? Ровно ничего! Выяснилось… Все уже сделали за меня и для моего благополучия! Оказывается, если сколот не мог справиться со своими врагами в одиночку, то он убивал быка, варил его мясо, а шкуру расстилал и садился на нее, руками хватался за голову и истерил, чтобы привлечь к себе внимание. Каждый желающий мог подойти, взять кусок мяса и, встав одной ногой на шкуру, поклясться привести с собой определенное количество воинов. Артаз не мог в одиночку справиться с вождем паралатов, при этом он и не мог стерпеть обиды, нанесенной его зятю! Об этом я узнал потом, когда стал расспрашивать старика, чего ждут все эти воины за его спиной.

– Теперь это твои воины, – ответил он мне и улыбнулся. – Если Агафирс откажется сразиться с тобой, то вождем он уже точно не будет…

Жаль, все-таки придется сражаться! А враг мой – парень крепкий, коренастый, в лоб такого не возьмешь. Фароат от моих мыслей горестно вздохнул, а мне стало смешно: вспомнил, как вчера малыш хорохорился.

* * *

Солнце светит прямо в глаз, правый я прикрыл, чтобы совсем не ослепнуть. Агафирс еще той сукой оказался: мало того что предложил биться только акинаками, так еще стал спиной к светилу и выжидает. А переть на него дураков нет, весит парень в два раза больше, чем мы. Фароат, правда, спрятался. Гаденыш…

Царек, как узнал, что Артаз потихоньку его войско переманивает, сам явился. На нем был тот же потертый кафтан, из оружия – только акинак на бедре. В наше время говорили: «На миру и смерть красна!» Фароат хоть этого и не мог знать, но перед толпой сколотов опять расхорохорился, увидев вождя паралатов, закричал:

– А я думал, что придется воинов за тобой посылать!

Агафирс был трезв и, услышав Фароата, озверел. Так мне показалось: на его загорелом лице появились темные пятна, большие карие глаза превратились в щелочки, огромные кулаки, казалось, вот-вот пойдут в ход. Но Фароат на это все внимания не обращал, а я заметил, что когда мальчишка хочет что-то сделать, управлять им я не могу. По крайней мере, в тот момент точно не мог.

Агафирс скинул на землю кафтан, порвал на себе рубаху, извлек из ножен акинак и тигриной, пружинистой походкой пошел нам навстречу. Вот тогда Фароат и спрятался, исчез, предоставив мне самому разбираться с разъяренным номадом.

Ножевому бою нас учил инструктор по владению короткими клинками, так он себя называл сам. Мужик всю войну прошел, не расставаясь с ножом. Наверное, много чего повидал и пережил. Так он на первом занятии нам прямо заявил: «Увидите перед собой кого-нибудь с ножом, бегите!»

Я очень хотел убежать, но не мог. Честь, мать ее! Еще мне запомнилось, что с ножом в руке нужно двигаться, как это делают боксеры, а не стоять на месте, тем более согнув ноги. Агафирс именно так и стоит напротив – он широко расставил ноги, согнув их в коленях. Тем самым номад лишил себя мобильности. Я помнил: когда ты дерешься ножом, то ты калечишь и убиваешь. Убиваешь! Убиваешь в тот момент, когда неудачное стечение обстоятельств заставляет тебя протыкать и вспарывать человеческую плоть, разрезая и вываливая наружу пахнущие, красные и трепещущие человеческие органы противника.

– Ножевая драка – злое, кровавое и уродливое занятие, – вбивал в наши головы инструктор. – Колите и режьте, как только получите такую возможность.

Кинжалы наши примерно были равны по длине, а вот мои руки, пожалуй, были длиннее, чем у коренастого номада. Прыгая то вперед, то назад, я постепенно приближался к застывшему на одном месте противнику. Наконец, мне показалось, что я смогу достать его чуть выставленную вперед ногу. Укол и отскок. Номад взвыл и, потеряв осторожность, ринулся на меня, размахивая клинком. Ноги сами увели меня в сторону, а когда противник оказался рядом, я ударил ему в спину. Казалось, мир вокруг остановился, замер: Агафирс медленно поднимал руки, а его колени сгибались все сильнее и сильнее; я бил снова и снова тоже очень медленно, будто преодолевал сопротивление не воздуха, а воды. Только когда мой противник упал, я стал слышать вопли людей, наблюдавших за боем. И тогда я не понимал, радуются они или очень злы, потом заметил, что в мире все опять стало двигаться с той же, привычной для меня скоростью: и люди, и птицы в небе, и зеленый жук, севший на окровавленное плечо номада. У моих ног лежал Агафирс, а Авасий уже снял с его шеи гривну и теперь сосредоточенно избавлял от золота его руки. Стали понятны и крики воинов.

– Фароат! – кричали они.

Так я стал новым вождем паралатов. Но греку об этом я рассказывать не стал. Попросил еще немного денег, поскольку сообщил ему, будто нанял полторы сотни номадов, а не сотню. Аристид и так был доволен тем, что мне удалось нанять дикарей. И от того, что получилось увеличить дружину – еще сильнее обрадовался. Наверное, в свою очередь от местного архонта он получал больше золота, чем платил мне. А после выпитого вина эллин и вовсе признался, что хотел бы иметь такого сына, как я – умного и отважного…

Глава 17

Тихо и неровно, как будто ее приносило ветерком с далекого острова, звучала музыка. Простая мелодия летела над черепичными крышами и исчезала в безмолвных смоковницах, не смеющих шевельнуть даже листиками под палящим солнцем, а когда флейта умокла, мне стало чего-то не хватать. Музыкант и тот решил отдохнуть.

Я, сбежав от верного друга и жены, бесцельно слоняюсь по городским улицам, хотя мне отлично известно, что все порядочные сатрапы лежат в эту пору за обеденным столом или наслаждаются тенью, прохладой от смоченных в воде тканей, а то и вовсе спят.

После вчерашнего кутежа у меня совсем пропал аппетит. А от мыслей, что уже завтра я покину Ольвию и отправлюсь на войну, настроение лучше не становится. Конец мирной жизни мы и праздновали вчера. Ребята устали бездельничать. Все в этом полисе с нетерпением ждали решения архонта, того момента, когда граждане Ольвии и их союзники – сколоты отправятся на войну. А что касается моего праздного шатания по городу, то оно не совсем бесполезно. Надо уметь извлекать пользу даже из ничего. А для этого я, почти автоматически переставляя ноги, полностью погрузился в думы и переживания, чтобы понять себя и наконец-то настроиться на грядущие перемены.

За свою, в общем-то, недолгую жизнь в будущем я часто становился невольным участником рассуждений о своей сиротской участи. Почему-то всегда речь шла о моей ущербности именно по причине отсутствия отца. Пророчили мне и на всю жизнь остаться ребенком, и искать старшего мужчину, чтобы возвести его на пустующее место родителя. Это лишь малая часть тех глупостей, в которые искренне верили взрослые люди и, не страдая от отсутствия такта, озвучивали при мне.

Не знаю, насколько, в какой степени они ошибались? Мне трудно быть объективным, но взрослость я понимал как ответственность не только за поступки, но и мысли, и даже мечты. Скажем, полюбить и создать семью – это не об эскимо мечтать! Старался быть взрослым и ужасно злился, когда кто-нибудь указывал мне на то, что я еще ребенок. И кумиров себе не создавал! Уважал тех, кто действительно заслуживал уважения за ум, смелость и отвагу, за доброту, которую в себе я почему-то не мог отыскать, и за прочие добродетели. Но почему-то слова Аристида о желании такого, как я, сына, запали в душу. Завтра мне придется уйти с номадами под стены Керкинитиды, а я уже грущу о том, что прекратятся уроки эллинского языка и беседы обо всем по вечерам. Вспоминаю, как замечательно возлежать на апоклинтре – ложе, названном так от слова «апоклино», что значит «разгибаю спину», и смаковать ароматное вино, слушать истории об успехах людей из прошлого и современников Аристида с непременно глубоким анализом причин и следствий, возносящих героев его историй к богатству и славе…

Мне стыдно признаться, но поначалу я, слушая эллина, вспоминал классиков марксизма-ленинизма, ведь когда-то читал и Маркса, и Ленина, и товарища Сталина… невольно в мыслях оппонировал греку. Пытался вспомнить что-нибудь актуальное из прочитанных за прошлую жизнь книг, чтобы возразить. Но так и не смог извлечь из своей памяти что-нибудь убедительное для доказательства отсутствия связи между успехом в общественной жизни и богатством. Может, там, в будущем, все по-другому, но не в этой жизни.

Довольно копаться в себе, какого черта я увидел в алчном греке отца, которого у меня никогда не было?! Вот, к примеру, тесть мой взял на себя заботу о паралатах. Ему хватило сотни золотых монет, чтобы сделать номадов счастливыми и верными чужаку. И к совету моему он прислушался. Сам Артаз считал, что главное для нас – сколотов Ильмека, удержаться у власти до начала похода. На это, собственно, и деньги пошли. Купил он овец, бычков и вино. Паралаты стали есть досыта и напиваться по вечерам. А я напомнил ему, что сила сколотов в коне и луке, и как тяжело было сражаться с меланхленами, одетыми в броню, и эллинами. То, чем я поделился с ним, пришло ко мне случайно из воспоминаний. Однажды увидел на базаре глиняные свистульки и вспомнил сигналы трубача: «побудка», «седлай», «по коням», «шашки наголо»… ведь до войны конница считалась элитным войском. И управлялась звуками трубы. А сколотам всего-то и надо выучить – «вперед», «стреляй» и «отступаем»! Ну, еще – «все ко мне!». Вот и научил я Артаза этим сигналам. Воинам новая игра понравилась, тренировались каждый день. Случись теперь накатиться в запале битвы на стойкого противника, моя сотня по команде откатится назад без потерь, надеюсь…

– Фароат!

Услышав звенящий голос Алиши, я вздрогнул. Поднялся c каменной скамейки с высокими, увитыми плющом подлокотниками и спинкой. Как я оказался в этом парке у храма Аполлона, не помню. Наверное, задумавшись, полностью отдал бразды правления телом мальчишке…

Что лучше, когда ты любишь, а тебя нет, или когда ты почти равнодушен, а в тебя влюблены? С ней я испытал и первое, и второе.

Правда, любил ее по-настоящему только Фароат. И в этом случае я был бы только рад нашему единству. Но, увы, вот появится она сейчас, подойдет, и мне придется уйти, уступить мальчишке место.

Она подошла и замерла, слегка приподняв плечи. Алиша не играла, она была естественной – бедной, жалкой, простоволосой, диковатой и надеющейся. Не замечая царящего вокруг удушливого ада, она терпеливо стояла у врат счастья – кликнут ли ее? Я понял: если сейчас ничего не скажу ей, через мгновенье, через минуту, через пять-десять минут, час – она так же будет стоять!

– Пазака! – голос Авасия звучал глухо и далеко. Я уступал место мальчишке. Ради любви и трепета моей второй половинки от счастья. Чувствовал себя этаким благодетелем, услышав напоследок всхлип Алиши.

* * *

Ночь накануне похода я провел в стойбище паралатов. Дряблый свет располневшего месяца, который несся куда-то напролом в мутных облаках, освещал вытоптанную землю, кибитки, шатры и тех номадов, кому, как и мне не спалось. Душно мне стало в кибитке вождя, вылез из нее подышать да разговорился с Авасием.

– Пазака, наши номады не полезут на стены Керкинитиды…

Мой друг и телохранитель не спрашивал, но и не утверждал. Скорее просто хотел поговорить со мной о походе. Спать я не хотел и охотно ответил:

– Не полезут. Архонт хочет только напугать ее жителей. Аристид как-то обмолвился, что флот Ольвии перекроет выход из гавани. Номады и другие наемники не дадут горожанам выйти за стены, а флот ольвиополитов не даст им покинуть полис по воде. Только кроме нас у стен Керкинитиды соберутся и другие сколоты, которых возглавляет роксолан Гнур. И мне это совпадение кажется странным. Не думаю, что архонт Ольвии нанял всех их…

– Тебя это беспокоит?

– Верно! Я допускаю, что Гнур взял деньги у архонта Керкинитиды. И если я прав, то наемников-номадов перебьют воины Гнура, а флот Ольвии уберется ни с чем домой.

Авасий купился на мой серьезный тон и обреченность в голосе. Он воскликнул с тоской и отчаянием:

– И нас всех убьют?!

– Как можно так думать, друг мой?! Ты, наверное, позабыл, что Гнур сам позвал меня и назначил встречу именно в это время и именно у стен славного полиса Керкинитида. А значит, наших паралатов его воины не тронут.

Авасий молчал не долго и выводы из услышанного сделал верные. Он спросил:

– Пазака, ты не собираешься вернуться когда-нибудь в Ольвию?

– Когда-нибудь может быть, – не раздумывая ответил я. – Гнур позвал нас на другую войну, и признаюсь тебе, я не знаю, что ждет меня и тебя на той войне…

* * *

Узкая палуба транспортного корабля ольвиополитов была заполнена лошадьми и моими соратниками. Еще пять триер – гиппагагос, тех, чьи палубы были усилены для перевозки лошадей, шли на веслах в пределах видимости. Нещадно палящее солнце сводило животных с ума. Кони ржали, ветер срывал с их морд белую пену, и палуба дрожала от ударов копыт.

Триера медленно ползла вдоль береговой линии, лениво шевеля рядами длинных весел. Ее мачта была оголена, но не убрана, капитан все еще надеялся почувствовать ветер, парус свернут. О гребцах под верхней палубой я старался не думать. Впрочем, капитан корабля до сих пор находится на верхней рубке, как и матросы у руля – на задней. Но тем положено… «Наверное, моряки привыкли», – думал я, борясь с приступом тошноты. Когда-то Понт бороздили такие же триеры, только без палубы, да и гребцами на них были воины. На этом корабле гребцы, скорее всего – рабы, закованные в цепи, как преступники.

Я хотел отвлечь себя чем-нибудь, чтобы не замечать зноя, не смотреть на воду, ставшую вдруг огромным, отражающим солнечный свет слепящим зеркалом, но мысли о гребцах только усилили тяжелый, тошнотворный дух потных, давно не мытых человеческих тел, струящийся снизу.

Ветра не было с утра. Но вчерашние аргументы Аристида мне показались весомыми. По его уверениям, морской поход должен занять куда меньше времени и отнять еще меньше сил у людей и животных. Двигаясь по морю, мы избегали опасных переправ вплавь через реки Гипанис и Борисфен и экономили на припасах как минимум две декады[52]. Но тогда я и представить себе не мог, как всего полдня в море измотают людей и животных!

Тишину знойного полудня нарушали звуки флейты. Нет, они не были теми, волшебными и чарующими, что слышал я накануне. Корабельный флейтист насвистывал всего две ноты: высокую, по которой три ряда весел поднималось вверх, и низкую, служившую сигналом для опускания весел в воду.

Под звон цепей размеренный скрип тяжелых уключин и чертово стенание флейты я задремал. Моя спина охладила просмоленные доски палубы и фальшборта, тошнота отступила, и пришло умиротворение. Мысль об оставшейся с паралатами Алише подняла настроение только мне. Фароат где-то глубоко, то ли в сердце, то ли в голове скорбит. А небо над головой, в отличие от наших дум – дивное: глубокое и безоблачное.

Глава 18

Калос Лимен – прекрасная гавань в переводе с эллинского. Так ли это, я вскоре узнаю. Туда пятый день плывет наша армада. Капитан триеры совсем не похож на грека. Когда он говорил, то теребил кончик заплетенной в косички рыжей бороды, и от того, что его правый глаз слегка косил, смотрел капитан будто мимо.

– А знаешь, мальчик? Мы войдем прямо в гавань. В Прекрасную гавань! И на этот раз выгоним херсонеситов из славного полиса навсегда!

Мальчиком он, совсем не обращая внимания на молнии в глазах Авасия, называл меня, а сам при этом добродушно моргал, и в его лукавых, голубых, как вода, Понта глазенках плясали смешинки. Так мне казалось, ведь когда капитан говорил, то смотрел вдаль, туда, где стоял его родной полис – Калос Лимен.

– Мы выгоним херсонеситов?…

Я и правде полагал, что моя война начнется у стен Керкинитиды. Поэтому удивился услышанному. И решил уточнить, что именно капитан имел в виду?

– Нет, мальчик. Херсонеситов из полиса прогоним именно мы – те, кто вырос в этом благодатном краю. А вы, скифы, надеюсь, сделаете так, что наши враги еще долго не смогут сюда вернуться. А к тому времени, когда это случится, мы построим новую стену у самой бухты и установим на ней камнеметы.

Все эти долгие дни в море и благословенные ночевки на берегу капитан молчал. Наверное, так встали на небесах звезды, коль сегодня он разговорился.

– Если все скифы братья, то и ты мне брат! – вдруг заявил капитан.

Почему он так сказал? Еще в прошлой жизни я запомнил это чувство тревоги, когда не понимаешь чего-то или когда появляется властное стремление расшатать это странное чувство вконец, вырвать с корнем и выбросить к чертовой бабушке. Как это обычно бывает, ясность пришла мгновенно: «Сейчас капитан приступит к моей вербовке…»

От нелепости такого умозаключения я рассмеялся, чем невольно поощрил капитана к пояснению:

– Я родом из прекрасноконных! – заявил он, подбоченясь.

Тогда это признание ничего не прояснило о нашем родстве, и я кивнул в ответ просто на всякий случай. Спустя два месяца или около того, оказавшись за стенами Феодосии, я узнал о скифах-каллипидах, которых также иногда называли эллино-скифами. Именно каллипиды в большей степени, чем другие скифы, подверглись влиянию эллинской культуры. Из тысячи жителей Калос Лимен их большая часть – потомки обитавших к северу от Ольвии прекрасноконных скифов.

Капитан не стал меня вербовать, он заявил прямо:

– Не служи за презренное золото архонтам! Прогоним из Гавани херсонеситов, и я подарю тебе дом!

Я улыбался и снова кивал, будто соглашаясь. Что мне еще оставалась делать? Я плыл на его чертовом корабле и мечтал об одном – чтобы это плавание поскорее окончилось.

* * *

Я открыл глаза, разбуженный криками людей и лошадиным фырканьем. И сразу зажмурился от ярких солнечных лучей. Щурясь, увидел длинные молочно-белые полоски света, невесомо лежащие на палубных досках, и столбики пыли, парящие в воздухе. Меня больше не качало, триера не двигалась. Осознав это, я среди прочих звуков стал различать и тихий плеск воды. Приподнявшись над фальшбортом, увидел длинный деревянный причал и под сотню рыбацких лодок вокруг. Рыбаки спешили уйти из гавани, чтобы не мешать швартовке военных кораблей. Куда ни кинь взгляд, было видно серое каменное море одноэтажных домишек, теснившихся на таком же каменистом берегу. Калос Лимен показался мне убогим и унылым, хоть и сравнивать этот полис я мог только с Ольвией.

Грохотнули о причал широкие сходни, по которым тут же мои соплеменники повели лошадей. Хоть ночь, проведенная на палубе, оказалось не такой уж и ужасной, напротив, спалось хорошо, в душе шевельнулась радость по поводу окончания изнурительного плавания.

Пятнадцать минут спустя или около того – и я уже снова на улице эллинского полиса, в этом мире, полном загадок, точнее, в этом почти незнакомом мире. Почти, но не совсем, потому что уже узнаю очертания храмов и отличаю жилые дома от хозяйственных построек. Авасий идет за мной и ведет в поводу наших лошадей. О чем он думает? Парень ведь, как говорили в моей прошлой жизни – хуторской, а умудряется всегда сохранять на лице невозмутимое выражение. Наверное, на моем сейчас написано все, ведь я нервничаю: за спиной ведут под уздцы коней мои воины. Паралатов и сколотов Ильмека – полторы сотни. И людям и лошадям тесно между каменных фундаментов местных лачуг. Животных не поили с полудня вчерашнего дня, да и людей накормить не мешало бы…

Куда идти? Узкие улочки городка вьются вдоль берега, и мне кажется, что мы не так уж и сильно удалились от порта. Заприметив большой дом, заметно возвышающийся над крышами соседних домов, бесстрашно ныряю под каменную арку входа, и перед моими глазами открывается просторный двор. Немного в стороне темнеет фасад не то конюшни, не то зернового амбара, если судить по запахам навоза и обмолоченного хлеба.

Прячась от жара восходящего солнца, двое мужчин расположились в тени той постройки и завтракают. Если не считать нескольких кусков лепешки, их завтрак состоит в основном из вина. Ведь после глотка воды обычно человек так не гримасничает. Мужчина помоложе, со светлыми голубыми глазами и копной волос, словно сделанных из свежей соломы, кривится после очередного глотка и наконец замечает нашу компанию. Он тут же информирует об этом того, что постарше. И хоть говорил он не в ухо, но так тихо, что я не смог разобрать слов, а судя по той прыти, с которой парень оказался за спиной старшего товарища – нам тут не рады.

– Хайре! – приветствую незнакомцев.

Моя рука касается груди, и, высоко подняв подбородок, я жду ответа. Слишком долго жду. За моей спиной свистит клинок, выходящий из ножен. Старший из эллинов делает шаг навстречу, и я слышу:

– Раука пати!

Не сразу понимаю, что незнакомец обратился ко мне по-сколотски. Он назвал меня светлым господином[53] и сейчас стоит ни жив ни мертв, склонив голову и скрестив на груди руки. И снова за спиной звякнул металл – вжик… Должно быть, Авасий вернул меч в ножны.

Я вежливо, как равного, попросил его вывести меня и других воинов за стены полиса и его хору. Пообещал ему заплатить, если укажет он место, где мы сможем напоить лошадей.

– Агапит проведет, – ответил незнакомец и невозмутимо, всем своим видом показывая беспечность, пошел к амбару.

Во мне шевельнулось странное чувство. То ли гнев, то ли раздражение, и я поймал себя на желании догнать наглеца и причинить ему боль. Скажу, что тогда овладел собой с трудом. Я снова и снова мысленно напоминал выученные когда-то положения о том, каким должен быть коммунист: «Коммунист всегда обязательно интернационалист. Его высокий дух, идейность, воля, убежденность, научная вера в большое общее дело делают его жизнь глубоко философско осмысленной, цельной и ценной, подлинно большой жизнью, а не мелочной – обывательской, мещанской, с мелкими заботами, ценностями и поступками» – вспоминал заученное когда-то, механически следуя за проводником. Парень, услышав старшего товарища, беспрекословно подчинился, и уверенный в том, что мы сразу же последуем за ним, вышел со двора усадьбы. А моя память подкидывала все больше и больше важных на тот момент цитат: «Коммунисты должны быть справедливыми, равными, демократичными не только друг к другу, но и ко всем людям труда, ко всем людям, человекам вообще, особенно к старикам и детям. Этим коммунист добивается уважения со стороны трудящихся, доверия со стороны людей».

И мне стало легче. Нет, я почувствовал себя просто замечательно. Умилялся запаху козьих кругляков, обильно покрывавших высушенную солнцем, вытоптанную тысячами ног и копыт землю улиц славного Калос Лимен, прелой соломы с крыш приземистых хаток и тем, что тут совсем не пахло морем и рыбой, как в Ольвии. Я словно вернулся назад, в родную деревню, где царили те же запахи, которые обычно сопровождают скотину – прелой соломы и навоза. День обещал быть солнечным. Копыта лошадей весело стучали по пересохшему грунту, поднимая облака пыли.

Миновали пригороды с их лачугами и одичалым от нищеты людом, и потянулись куда ни кинь взгляд поля мелких землевладельцев – потомков первых поселенцев-эллинов, живущих в аккуратных домиках с садиками и чистыми дворами. Из года в год эти люди обязаны были возделывать посевы, ухаживать за ними, собирать урожай и наполнять зерном бездонные закрома Херсонеса. Немудрено, что Калос Лимен восстал. Теперь эти люди будут жить и работать не для чужаков – херсонеситов, а только для себя!

А когда перед нами протянулись желто-бурые просторы непаханой степи, воины развернулись в лихую конную лаву и с гиканьем поскакали к блестящей на солнце белой полоске озерца.

– Мы заночуем тут, – сказал я проводнику и кинул ему серебряную монетку. – Приведи дека овец, и я куплю их у тебя.

Эллины в те времена еще использовали в качестве цифр буквы. «Дека» – означало десять. Агапит ответил:

– Если господин так желает…

Он не прощаясь, потрусил в сторону желтых от стерни, уже убранных полей.

* * *

Ночью небо затянули облака. Звезды исчезли одна за другой, тонкий месяц поглотила тьма. Пошел дождь: неумолимый, резкий и густой. Косые струи полоскали землю, и пока мы пытались защитить пламя костра, прикрывая его попонами-шкурами, сами промокли, будто погрузились в воды озера, на берегу которого стояли лагерем, с головой.

Вода капала с края моего шлема, стекала по шее и забиралась под панцирь. Я невольно содрогался от холода. Заснуть было нелегко, и, сидя спиной к спине с Авасием, который точил свой меч, я старался расслабить тело, чтобы унять дрожь. Я заметил, что дождь поутих, когда услышал, как точильный камень со скрипом пополз вниз по лезвию.

– Пазака, когда все кончится, что мы будем делать? – спросил Авасий.

И снова я не смог ответить ему сразу, без раздумий. Ведь за этой войной, скорее всего, в этом мире нас уже ожидает новый вызов. Вряд ли мой друг мечтает вернуться к своей семье, и ни за что не поверю, что он хочет осесть где-нибудь на земле. На самом деле мне было нечего сказать Авасию. Сам я жил сегодняшним днем, ничего не загадывая на будущее. Так сложилось и там, в будущем: я жил, ни о чем не мечтая. На это не было ни времени, ни сил. Я учился, тренировался и сражался. Интересно, о чем мечтает моя тень, телохранитель и друг?

– Представь прямо сейчас, что все уже закончилось. Чем бы ты хотел заняться?

Авасий тоже не спешил с ответом. Какое-то время мы молчали, слушая дождь. Наконец, парень ответил:

– Я бы хотел увидеть, как люди живут за Понтом…

– Так и будет! – мне было приятно обещать ему это.

Обрадованный парень вскочил на ноги, а я, вдруг потеряв опору, чуть было не свалился на спину. Подумалось, что мечта Авасия – повидать мир, и мне по душе.

Казалось, рассвет никогда не наступит, а если и наступит, мы к тому времени так замерзнем и вымокнем, что не сможем шевельнуться. Но наконец-то небо по ту сторону озера стало слегка сереть. Этот серый цвет расползался, как пятно. Дождь все еще моросил, но уже в более тонких тучах на востоке образовался красный разрыв – и внезапно наступил день, хотя пасмурный свет все еще прошивали серебряные нити дождя.

Мы сводили лошадей к озеру на водопой и стреножили немного в стороне от раскисшего от дождя, вытоптанного за ночь поля. Потом мы развели с десяток костров. Правда, у нас ушла целая вечность на то, чтобы разжечь огонь. Многие воины везли с собой в кожаных мешках сухую растопку, но все промокло, как только попало под дождь.

В конце концов Лид и братья соорудили грубый навес из своих плащей, и я услышал, как металл ударил по кремню, а потом увидел первый завиток дыма. Наконец, пламя занялось, и мы смогли подложить в него влажных дров. Поленья шипели, исходя паром, и трещали, но все-таки мы хоть немного согрелись. А потом я услышал голос тестя. Артаз перерезал своим акинаком горло барашку и, сцеживая кровь в пламя, возносил молитву Папаю[54]: «О Великий! Дай нам добро, если мы даже не просим его! Но избавь нас от зла, хотя бы мы и просили тебя о нем!»

Аппи и Табити тоже получили возлияния и жертвенный дым. Но странное дело – дождь перестал моросить, и солнце вдруг засветило ярко и жарко! Будто боги, к которым обращался Артаз и вправду услышали его…

Глава 19

Лагерь номадов был похож на город – столько там было людей и оживления. За шатрами и кибитками воинов, дымами костров я не разглядел стен Керкинитиды. Толпа мужчин и женщин в полотняных и шерстяных одеждах, снующих туда-сюда, вынудила нас остановиться перед повозками, приставленными одна к одной так, чтобы защитить лагерь от нападения врага. Правда, кто мог осмелиться на такое безрассудство, я не мог предположить, ведь воинов в этом лагере было очень много. Сотни, а может, и тысячи. Скорее всего, жители осажденного полиса с ужасом взирали на лагерь кочевников.

За три дня мы доскакали от Калос Лимен до Керкинитиды, и я не ожидал увидеть перед собой сколотскую орду. Сколотской эту толпу я называю по привычке. Этнограф из моей прошлой жизни, из двадцатого века, наверняка бы пришел в восторг от возможности увидеть и описать роксоланов и языгов – это сарматы Гнура, и их союзников – будинов, нервов, паралатов и калепидов. Племен и народов тут собралось куда больше, чем я на тот момент знал…

С моря задул ветер. Он гнал волны едкого дыма. Запах показался знакомым. Пахло войной, когда в пожарищах сгорала плоть и кости. Наверное, в этом лагере давно спалили все запасы дерева и теперь сжигали кости животных.

Скот кочевников сбился около возов и войлочных шатров. Запыленные овцы блеяли от жажды, отчаянно ревели быки, и только привязанные к возам кони терпеливо ощупывали губами вытоптанную землю, пытаясь найти какую-нибудь травинку.

Я смотрел на лагерь номадов и понимал – мы едва не опоздали. Скоро обязательно что-нибудь произойдет. Эта толпа воинов и их животные не смогут долго оставаться на этом месте. Осада Керкинитиды вот-вот закончится!

Сквозь серые тяжелые тучи время от времени проглядывают солнечные лучи, и в такие мгновения окружающий пейзаж напоминает человека, который нарочно хмурится, чтобы подавить улыбку. Моя улыбка со стороны, наверное, выглядит вымученной. Стараюсь скрыть разочарование и усталость. Уставившись в пространство, я мысленно еще раз проверяю итог от всего увиденного: для воинов балы нужно искать другое место, а мне все же придется войти в смердящий лагерь сколотов и найти там Гнура.

Артаз тогда находился рядом, по правую от меня руку. Он горделиво восседал на вороном жеребце. Теперь уже на своем. Алиша – любящая дочь, подарила ему коня, отобранного мной у меланхленов. Впрочем, я не обижаюсь на жену. Уже привык к своему Рыжику, но вороной красавец понравился мне сразу, как только увидел его. Потрепав Артазова коня за гриву, я сказал тестю:

– Мне нужно найти роксолана Гнура. Для этого не нужны все наши воины, хватит Авасия и Лида. Найди подходящее для стоянки место и пришли к этим воротам братьев. Мы будем ожидать их тут, – я указал на проход между телегами, по которому в лагерь ходили водоносы.

Вместо ответа он покачал головой, соглашаясь. Прежде чем развернуть коня, пробурчал в седеющие усы:

– Не горячись, Фароат…

Я рефлексивно кивнул и, провожая взглядом Артаза, пытался определиться в отношении его реплики. Досье на тестя уже давно было составлено из тысячи мелочей в его поведении и важных для меня поступков, но даже отдельные реплики наводят на упущенную когда-то мысль и вполне могут лечь в основу моего досье. Чего он опасается? О чем волнуется и что имеет в виду?

Боясь разоблачения, я всячески старался исказить его представление о себе. Считал такую предосторожность полезной, продиктованной необходимой дальновидностью. Ведь мало создать неправильное представление о себе, надо, чтобы это представление было неверным лишь в определенных пунктах и в определенном смысле. Словом, задача состояла не в том, чтобы создать о себе искаженное представление, противоположное тому, какое должно быть на самом деле, нужно, чтобы мои приемы позволили Артазу уверовать – мальчик Фароат чудесным образом обрел божественное благословение и по праву сейчас именуется пазакой и маста марману! И до этого момента я считал, что справился. Правда, сейчас полагаю, что справился лучше, чем хотел: Артаз видит во мне лишь того Фароата, который стал его зятем. А значит, мое возвышение считает своей заслугой. Ну что же! Пусть так и будет! Отчасти и это верно. А в его досье я теперь впишу новые факты. И теперь буду опасаться, чтобы жажда власти не толкнула старика на действия, несущие для меня угрозу…

* * *

Над мертвенно-бледными холмами нависают сизые облака дыма. Людей вокруг так много, что Авасию и Лиду пришлось спешиться. И теперь только я вижу белое пятно большого шатра предводителей этого войска. Мы медленно пробираемся к цели, пока без окриков и ссор. Наверное, облачение моего коня, яркий кафтан и блеск золота на мне служат своеобразным пропуском через толпу.

Воины вокруг пьют вино, едят мясо, совокупляются со своими женщинами прямо у костров, играют в кости, и вдруг в какой-то момент на лагерь обрушивается тишина. По крайней мере, вблизи нас. Это связано с появлением троих вооруженных сколотов. Они ведут молоденького тавра, простоволосого и босого. Я без раздумий решаю, что конвоируемый пацан из южан-горцев. Как-то на рынке Ольвии обратил внимание на непохожих на греков и скифов людей. Выяснилось, что черноволосый и мелкий народец эллины называют таврами.

Четверо бредут не торопясь, часто останавливаются, а сколот поднимает над головой акинак и что-то выкрикивает. Все оставляют свои дела и внимательно смотрят на идущих воинов и тавра. Я не могу разобрать, что именно кричит сколот, и спрашиваю у Авасия:

– Что происходит?

– Наверное, юноша проворовался. Украл меч и попался… – предположил мой телохранитель.

– И что ему за это будет?

– Отрубят голову, – ответил, опередив Авасия, Лид.

Фароат тут же подкинул свое воспоминание, как за кражу козы молодого воина изгнали из Ильмека. И свое чувство ужаса и отчаяния, когда сам он представлял дальнейшую судьбу воришки. Одиночке в степи и лесах Скифии, по его мнению, не выжить: каждый может такого обидеть, в лесах дикие звери, а в степи меланхлены.

– Убивать его не станут. Изгонят, – сказал Фароат, пока я размышлял.

Лид тут же обмолвился:

– Пропадет он без рода и племени…

* * *

У шатра предводителей номадов стояла стража вооруженных сколотов. Впрочем, меня и Авасия они пропустили без разговоров. Мы поднялись на холм пешком, оставив у его подножия лошадей под присмотром Лида.

В шатре было сумеречно. Пахло каннабисом и вином. Причудливые тени плясали на коврах и шкурах, которыми был выстелен пол и украшены стены. У горящего в центре шатра костра сидело пятеро воинов. Точнее, сидели они у огромного бронзового котла, в котором тлели угли, и язычки пламени появлялись не часто. В один из таких моментов вспышки огня я разглядел людей и у стен. Правда, не сразу понял, чем они там занимались, и сосчитать их не пытался. Я старался обнаружить среди сидящих у котла Гнура, но роксолана среди них не было.

Широкоплечий силуэт отделился от стены и материализовался передо мной уже предводителем номадов. Он пристально вглядывался в мое лицо и опередил меня на мгновение. Не успел я открыть рот, чтобы поприветствовать его, как услышал:

– О, молодой сколот пожаловал! Скольких воинов ты привел?

В его глазах плясали смешинки. Роксолан был навеселе и одурманенный каннабисом. Может, он хотел поглумиться, хотя это вряд ли. Скорее всего, он не ожидал услышать от меня какой-то большой цифры, думал, что я привел десяток, а может, и два оборванцев, и намеревался пошутить по этому поводу. Я же, скромно потупив глаза, ответил:

– «Ро» и «ни» всадников с заводными лошадями, – в качестве единиц счета использовал буквы греческого алфавита, обозначавшие сто и пятьдесят. «Ро» писалась как русское «р», а «ни» – как латинская буква «v». Премудростям эллинского счета я обучился в Ольвии у купца Аристида.

Роксолан молчал, наверняка удивился, не ожидал от меня такого ответа. Я извлек из-за пояса массивный золотой браслет с головками баранов на концах и протянул его Гнуру:

– Позволь и мне отблагодарить тебя!

За что, я благоразумно умолчал. Пусть считает, будто я отдарился за кинжал. На самом деле мне хотелось выглядеть в его глазах преуспевшим не только в найме воинов, услуги которых предстояло оплатить самому Гнуру.

Я надеялся встретить в этом шатре любовь всей своей жизни, мою русоволосую красавицу. Точнее, пока не мою! Возможно, та девушка приходилась родственницей Гнуру или кого-нибудь из его близкого окружения.

Роксолан взял из моих рук браслет и закричал:

– Огня! Огня мне!

Метнулись, отделившись от стен, тени, и сразу несколько человек подожгли факелы, осветив все вокруг. Пока Гнур рассматривал подарок, я всматривался в лица людей, лежавших и сидевших у стен. Среди них были женщины, и мне сразу стало понятно, чем они занимались. Изнуренные любовью, они лежали там, не пытаясь прикрыть белеющие груди и ноги.

Будто очнувшись от странного сна, стряхнув радостное наваждение, я всматривался в свое внезапное увлечение трезвеющими глазами и думал, думал…

Любовь – опасная штука. Она приходит тайком, чтобы изменить нашу жизнь. Я думал, что люблю, но то была просто страсть, хотя до этого момента я верил, что это любовь. Похоть-обманщица выворачивает наши жизни, пока все не становится неважным, кроме людей, которых, как нам кажется, мы любим. И каков итог? Я вижу свою любовь в объятиях бородатого мужика, не обратившего никакого внимания, как напряглась его пассия, встретившись со мной взглядом. Пока я смотрел, сколот увлеченно тискал грудь русоволосой красавицы, а я стоял и не мог отвести от них взгляда.

Наверное, вид у меня стал достаточно растерянным и жалким – сочувственно глядя свысока, Гнур насмешливо посоветовал:

– Убей ее или его…

Как он догадался?! Я мельком бросил взгляд по сторонам и понял, что все они смотрят на меня, и, как Гнур, многие понимают, что сейчас произошло. Странная тревога охватила меня, и помимо воли она росла и росла. Как же я мог так утратить контроль?! Мало ли что может произойти теперь – неожиданные кирпичи случайностей то и дело сваливаются беспечным на головы! Приготовившись отразить насмешливо-сочувствующий взгляд Гнура, я глумливо улыбнулся и, стараясь напустить в голос беззаботность, заявил:

– Пусть тот сатир вначале штаны натянет!

Отрицать свои чувства к русоволосой девушке, имени которой я даже не знал, было бы глупо. Гнур ведь все и так прочитал по моему затяжному взгляду. У меня осталась последняя возможность сохранить статус и положение – кого-нибудь убить.

– Аспак, похоже, что зря ты глаз на Опию положил! – Гнур рассмеялся.

– И не только глаз! – услышал я чей-то выкрик, и все вокруг стали смеяться.

Красивое имя у русоволосой… Я видел, как названный Аспаком вскочил на ноги. Лицо его побагровело, не думаю, что от стыда. Под насмешливыми взглядами соратников он затягивал кожаный ремень, не сводя с меня глазенок. Взгляд его метал молнии, и сколот скалил желтые зубы. Если бы он начал рычать, то вряд ли бы смог меня удивить. Было уже не важно, кем ему приходится Опия – случайной женщиной или женой, он готов был бы убить меня, даже не имея повода. Такой тип бойца мне был знаком еще по прошлой жизни, и главным теперь становилось суметь нанести один-единственный точный удар.

Аспак был безоружным. Он и правда начал рычать, когда приблизился на расстояние удара. Руки его были расставлены в стороны, чтобы поймать меня наверняка. Наверное, он посчитал, что я попытаюсь сбежать от него. Кого он видел перед собой? Богатого юнца, сына вождя или молокососа, уже получившего в наследство власть? Это было не важным. Я ударил левой и попал в висок, а потом правой хуком в подбородок. Мой противник отлетел к котлу с углями и врезался в него. Этот сколот, должно быть, имел привычку после еды вытирать руки о волосы и бороду, потому что жир вспыхнул мгновенно и ярко. Противник корчился и вопил, голова его напоминала факел, когда он, шатаясь, шел ко мне. Я снял с себя кафтан, накинул его на голову сколоту, ударом ноги под колени сбил его с ног и свернул врагу шею.

Я все еще держал Аспака за голову, когда увидел круглые изумленные глаза Гнура.

– Ты и вправду маста марману! – прошептал он на ухо, даря новый кафтан. – Завтра об этом узнают все, кому надо!

Фароат торжествовал, а мне снова стало не по себе: зачем кому-то об этом нужно узнать?…

Глава 20

Черно-синие воды Понта пугали первых колонистов, особенно у диких скал южного побережья Тавриды. О тех местах мне рассказывал Аристид. На самом деле на берегах Средиземного моря не бывает такой суровой зимы! Когда в шторм почти над самой водой несутся темные огромные тучи. Именно поэтому это море эллины назвали Черным. Тут, за холмами, вода, ласкающая равнинный берег, была голубой. А вот славного полиса Керкинитида я так и не увидел. От чего мои подозрения о сговоре Гнура с местным архонтом только усилились. Войско номадов не осаждало полис. Ведь при нашей первой встрече роксолан прямо заявил, что именно тут он соберет армию и лишь потом решит, станет ли воевать на стороне Боспорского царя Сатира или за полис Феодосия. Осталось найти ответ на вопрос: почему Гнур собирал армию именно тут?

Роксолан позволил нам уйти только под утро. И покидал я его ставку с тяжелой от выпитого вина головой. Последние часы той вакханалии вспоминаются с трудом. Теперь содрогаюсь от того, что снова был близок с Опией, и меня подташнивает то ли от этих воспоминаний, то ли от выпитого вина.

Олгасий и Олкаба ожидали нас в условленном месте. Тесть нашел прекрасное место для лагеря с источником в небольшой дубовой роще, но я решил развеяться, а заодно посмотреть на Керкинитиду. Мы скакали к морю, ориентируясь по запаху свежести. Дул легкий ветерок и приносил тот запах воды, который нравился мне всегда! Когда появляется желание окунуться в невидимую пока воду и выпить воздух, вдохнуть поглубже и в какой-то момент пережить ужас от мысли, что вдохнул полную грудь прямо под водой!

В прошлой жизни, когда я долго искал ответ, но так и не мог найти решение, обычно мне снился один и тот же сон. Память причудливо возвращала меня к моменту, когда я находился на волосок от смерти. Во сне я слышал автоматную очередь. Потом еще одну…

Враги залегли в небольшом скалистом овражке, на самой вершине холма, я в этом точно убежден, потому что мне знаком каждый клочок этой пустынной местности. Редкими очередями они бьют по рощице, где под низкими рябинами укрываюсь я. В действительности это никакая не рощица, а всего лишь несколько кустов с поблекшей листвой, жалкий остаток былых насаждений, которыми люди пытались закрепить разрушающиеся склоны холма.

И вот я лежу, вжимаясь в землю, под этим ненадежным, скорее воображаемым укрытием, тогда как те, наверху, упражняются в стрельбе по моей голове.

Чуть выше я вижу камень. Он интересует меня не потому, что за ним можно укрыться, а потому, что только оттуда можно добросить гранату в гнездо с автоматчиками. Что касается укрытий, то их не существует! Скалистая спина холма поднимается в гору, пустынная и страшная, пепельно-серая под бесцветным раскаленным небом. Мне нужно пробежать по этому зловещему склону, над которым то и дело свистят пули, и остаться в живых. Преодолеть эту мертвую зону и уцелеть. Мысли о смерти перемешиваются с безумной отвагой: «Будь что будет! Главное – успеть бросить гранату!»

Снова раздаются выстрелы. Уже редкие, одиночные, – те наверху, наверное, экономят боеприпасы. Я пытаюсь подняться, однако ноги мои как-то странно отяжелели, словно налиты свинцом, и я отлично понимаю, что это свинец страха. Отчаянным усилием воли я все же встаю… И просыпаюсь.

Мозг у меня теперь чужой, мальчика-сколота, но стоит мне задуматься над какой-нибудь задачей, он все норовит на время вернуться к давно прошедшему. Вот почему я вспомнил тот голый каменистый холм, горячий от полуденного зноя, вначале отчетливо выступающий среди мертвой пустоши, потом смутный и бесформенный, потому что я уже бегу по нему, низко пригнувшись, туда, к вершине, где притаились враги.

Когда я просыпался и приходил в себя от этого кошмара, то словно воскресал, и новый день казался мне таким радостным, хотя заранее было известно, что сулил он мне одни неприятности. А сейчас, когда больше неприятностей я не ожидаю, вспомнился тот повторяющийся во снах кошмар. Наверное, не просто так! Однако стоит не забывать, кем я был когда-то. В той жизни к неприятностям я привык. Профессиональный риск, не более. К тому же мой нынешний риск, по крайней мере в данный момент, не сопряжен со стрельбой. Мне остается вернуться к Артазу и воинам, отправить кого-нибудь отыскать пропавший полис и кого-нибудь в стан номадов, чтобы он послушал, о чем там говорят наемники и чего ждут.

Разворачиваю коня и кричу Олгасию:

– Веди!

Сколот улыбается в ответ и занимает место во главе нашей маленькой кавалькады.

* * *

Керкинитида в лучах заходящего солнца показалась мне сказочным городом. С трех сторон окруженный водой и защищенный стеной с суши, полис пестрел стягами и лентами, реющими над кварталами жилых домов. А над морем стелился дым от сожженных кораблей. Как лютые волки суетятся и снуют вокруг павшего животного, так две триеры кружились около тонущей диеры[55].

Флот Ольвии уходил домой, а нанятые ольвиополитами скифы примкнули к номадам Гнура, чтобы принять участие в другой войне, а не торчать под неприступными стенами. Так бесславно Ольвия закончила свою войну. Теперь мне понятно, почему роксолан назначил мне встречу вблизи Керкинитиды. Он знал о планах ольвиополитов, был информирован о бунте жителей в Калос Лимен, равно как ведал и о происходящем на востоке, где Сатир пытается включить в свое царство Феодосию.

Пока для меня роксолан всего лишь наниматель, а ведь когда-нибудь он может стать противником. И надо признать, противником сильным. А пока он, по всей вероятности, занимается составлением обстоятельного досье на меня, я тоже сложу воедино все, что знаю о нем. На первый взгляд не так уж трудно составить характеристику на этого человека. Он властен, умен и расчетлив. Как выяснилось недавно, еще и проницателен. Однако не следует забывать, что вполне возможно, он, как и я, выдает себя не за того, кем является на самом деле!

Чтобы более правильно оценить его поведение, не мешает узнать, какими побуждениями и какой информацией, полученной предварительно, он руководствуется в своих поступках. Для этого нужно быть рядом с ним, а мне почему-то хочется держаться от него подальше. Может, приставить к нему как-нибудь Лида? Парень проявил себя прекрасным сборщиком информации. Он справился с моим заданием не хуже подготовленного для пчелиной работы агента. За три дня он разузнал много чего интересного. Особенно важной для меня стала новость о разорении Гелона и массовом бегстве жителей из него. Хоть мне до сих пор не верится, что гелоны и будины ушли в степь, оставив меланхленам свои дома и сады. Это какой же огромной должна собраться орда, чтобы вынудить жителей Гелона бросить защищенную валами и частоколом территорию? Нужно и это событие осмыслить.

Не знаю, какие мысли по этому поводу имеет Гнур, а мне все происходящее, чему я стал свидетелем, все больше не нравится своей нелогичностью. Херсонеситы и ольвиополиты соперничают, воюют за порты полисов и зернохранилища, строят военный и грузовой флот, а тем временем скифы-пахари уничтожены меланхленами! Тысячи гектаров пашни скоро зарастут ковылем, ибо Скифия обезлюдела…

Мачта диеры ушла под воду, и триеры из ольвийского флота направили свои носы в море. Керкинитида потеряла свой жалкий флот, но не захвачена, херсонеситы торжествуют.

А мне подумалось, что, если во всем происходящем все же есть умысел?! Против кого Гнур направит своих номадов? Если против Сатира, то зерна станет еще меньше! Ведь Боспорское царство, так сказать, в мировой торговле вполне успешно конкурирует с полисами под Афинским протекторатом…

Я развернул коня и направил его легкой рысью домой, в лагерь, где хозяйничал Артаз. В прошлой жизни я никогда не был в Крыму, но считал, что климат там засушливый, территория безводна и не годится для земледелия. Все, что я вижу вокруг, свидетельствует об ином. Сочная трава, дубовые рощи, источники, бьющие из-под земли, позволяют мне сделать совсем другой вывод. Сатира во что бы то ни стало нужно остановить, тогда пахари-беглецы рано или поздно начнут возделывать землю тут, заполняя эллинские закрома зерном[56].

«Решение поистине героическое», – бормочу я. И хорошо, что мои соратники ничего не услышали. Им если бы я даже и захотел, все равно не смог бы объяснить, почему только что нашел разумным как сражаться с Сатиром, так и защищать его царство. Поскольку мои личные интересы не имеют ничего общего с далекими Афинами, то, наверное, для меня имеет смысл сражаться за возможность когда-нибудь осесть на этой, пока еще никем не занятой земле!

* * *

Когда я вдыхал влажный воздух, пахший морем и пряными травами, смотрел на уходящий за горизонт флот ольвиополитов, меня охватывало тягостное предчувствие, что выполнить свою миссию, исполнить долг будет гораздо труднее, чем можно было ожидать. Вечная история: пытаешься заранее перебрать в уме все возможные варианты, тебе и в самом деле удается взвесить их все и каждый в отдельности, кроме одного-единственного, который сваливается тебе как снег на голову.

Гнур тайно заключил союз с царицей меотов Тиргатао. Теперь армия номадов под его предводительством шла на восток, чтобы все-таки сразиться с Сатиром, хоть и не за славный полис Феодосия, но все равно в интересах Афин. Забавно? Я, когда узнал об этом, тоже был удивлен. Номады шли на восток около недели, а мне все не удавалось поговорить с Гнуром, узнать о цели похода. За блестящим потоком ближников роксолана сплошным строем двигалась конная бала. Воины-дружинники были хорошо одеты, все имели луки, мечи и копья в руках. Эта бала постоянно охраняла Гнура и была готова защищать своего владыку от любого врага, будь то сармат, грек или сколот.

Позади этой личной гвардии нашего военачальника шли отряды под предводительством своих вождей. С ними шли и мои паралаты. А за нами – нестройные толпы конных лучников и, наконец, никем не считанные ватаги искателей приключений, вооруженные чем попало и не имевшие предводителей. Они шли за войском сами по себе в чаянии военной добычи, но, как правило, в бою такие воины оказывались в первых рядах и умирали первыми.

Когда войско останавливалось на ночлег, степь загоралась тысячами звездочек костров. Серыми тучами стелились отары баранов, мелькали силуэты скачущих коней, и почти до утра скрипели колесами догоняющие армию кибитки с женщинами и запасами зерна.

Я уже смирился с неизвестностью, когда прохладным вечером, едва присев у костра, получил от Гнура приглашение. Его передал устно один из дружинников. Он же и проводил меня к роксолану. У большого костра собралось около сотни воинов. Все они, как я понял, были военачальниками и знатными воинами. Я не стремился занять место поближе к Гнуру, спокойно стоял за их спинами и слушал. Тогда роксолан и поведал нам, за кого и против кого идем на войну. А чуть позже, когда начался пир я, подслушав разговор у одного из костров, выяснил, что царица имеет мужем некого Гекатея. Тот был поставлен Сатиром царем на землях синдов. Гекатей родился эллином, а Тиргатао – меотиянкой. Никто не знает доподлинно, что произошло между ними, но поговаривают, что Гекатей полюбил другую женщину, а свою царицу вознамерился убить. Будто бы и покушение состоялось, но Тиргатао спаслась. Теперь мстит супругу и боспорскому царю, а наш Гнур то ли влюблен в нее, то ли сам хочет стать царем меотов и синдов.

Я снова погружаюсь в сухой анализ полученной информации, но ненадолго. Разгоряченное тело прижимается к моей спине, и Опия, крепко обняв, целует меня в шею. Опия… кто же еще мог осмелиться на подобное действие?

Как ни сильны были моя обида и разочарование, в какой-то мере и отвращение к ней, но сердце принялось отчаянно биться. Я уже был готов обернуться к русоволосой, обнять, поцеловать в сочные губы и отнести подальше от пирующих воинов, но в тот момент из сумрака вышел широкоплечий воитель. Его могучая шея и тяжелые кисти рук свидетельствовали о немалом опыте в рукопашных схватках. Угрюмые черные глаза смотрели на меня с уверенностью победителя. Он подошел так близко, что коснулся носком остроносого сапога моего колена и стал развязывать веревку, поддерживающую штаны. Кафтан его был распахнут, здоровяк где-то оставил свой пояс с акинаком. Когда я понял, что он намеревается сделать, то сомнений уже не осталось – этот сармат решил унизить меня, а в случае моего сопротивления он рассчитывал убить голыми руками, как недавно я сам справился с Аспаком.

Опия сжала пальцами мои плечи, наверное, впечатлившись видом органа, из которого громила вот-вот начнет поливать меня. Признаюсь, я впал в состояние если не робости, то некоторого замешательства. Без сомнения, это чья-то изощренная месть, но кому может быть выгодно мое унижение или смерть?

Подогнув под себя правую ногу и, используя ее как пружину, я резко поднялся и ударил своего обидчика левой рукой в область печени. Здоровяк хрюкнул, согнулся и тонкой струйкой обмочил свои расшитые бисером полусапожки.

Почувствовав прикосновение руки Опии и холод железа: девушка пыталась вложить в мою руку нож, – я все еще размышлял, как быть?… Было уже не важно, заговор это или подстава, начатое дело требовало завершения. Секунды болевого шока у моего противника истекали, вот-вот боль отпустит его, и тогда мне несдобровать. Схватив рукой за его кудрявые черные волосы, я перерезал сармату горло. Он тут же попытался разогнуться, и мне пришлось изо всех сил вцепиться обеими руками за его шевелюру и тянуть вниз.

Вокруг нас толпились люди, они что-то кричали. Я не мог разобрать, веселятся они или негодуют, из последних сил я удерживал здоровяка, то и дело прыгая вокруг него, так, чтобы тянуть его за волосы вперед, не давая разогнуться. Наконец, он ослаб и упал на колени. Его курчавая борода и грудь были залиты кровью, а глаза все еще смотрели на меня с яростью. Недолго… Он все еще пытался дышать, но вдыхаемый воздух шипел и хлюпал в перерезанной гортани, его взгляд вдруг потух, и мой противник завалился на грудь и забился в конвульсии.

Людей вокруг как-то сразу стало меньше, но те, кто остались, подошли ближе и стали по очереди хлопать меня по плечам. Гнура среди них не было. И Опия ушла вместе с теми, кто не остался поздравить меня с победой…

Глава 21

Опять я вижу ее, солнечную сторону улицы. А ночь провел на ее теневой стороне. Опасаясь за свою жизнь, не спал, скорее дремал, когда накатывала усталость и тяжелели веки. Все раздумывал, каким образом убийство сармата отразится на моей судьбе? Может, прямо сейчас неведомый враг крадется, прячется в шумящем кустарнике, чтобы отомстить? Многие вожди после вчерашнего боя ушли, как мне казалось, раздосадованные победой юнца над опытным воином. Не я начал первым! Почему, за что?

И приходило в голову одно: подслушанные в тот день, когда я нацепил личину маста марману разговоры, в действительности оказались пророческими, правдивыми. До этой ночи почему-то поминалось только о кровожадном духе, будто вселившемся в меня, а теперь отчетливо зазвучали воспоминаниями и другие слова: «…теперь нашему ардару придется принять не один вызов! Ведь каждый, заметив его молодость, увидит и головы, добытые в бою, и скальпы…»

Будь я внимательней, то смог бы заметить нити, что сплела для меня судьба еще тогда. Но наступило пасмурное утро, когда серое тяжелое небо никнет к земле, когда солнышко прячется за мохнатыми тучами и редко звучат птичьи голоса, я вглядываюсь в лица незнакомых мне воинов и утешаюсь только тем обстоятельством, что ведет их ко мне Лид. Парень сутулится, кутается в шерстяной плащ, и я его понимаю: зябко. А вот спутники моего агента, напротив, напоказ щеголяют в красных рубахах и синих кафтанах, блестят золотом на шее, руках и поясах, идут, выпячивая грудь. Они похожи на красногрудых снегирей. Вспомнилось из прошлой жизни, как впервые увидел эту птичку, и тогда тоже снег еще не выпал, а яркий красавец резвился, прыгая с ветки на ветку рябины. Лид рядом с нарядными парнями выглядит плебеем птичьего царства – обыкновенным воробушком. И я невольно от своих мыслей усмехаюсь, что тут же имеет последствия: суровые воины, заметив мою усмешку, расслабились и, переглянувшись друг с другом, обменялись улыбками. У обоих воинов из-под расшитых цветным бисером тиар струятся рыжие кудри, а серые глаза полны пытливого любопытства. Так смотрят дети, не воины…

«Они даже не сознают того, как хрупок их цветной и солнечный мир. Не задумываются над тем, что теперь в непосредственном соседстве с ним находится мир совсем иной – серых крепостных стен, стен из щитов и копий боспорских гоплитов, поединщиков всех мастей и судьбы с напряженно выжидающими щупальцами, чтобы схватить любого, кто окажется в подходящий момент рядом со мной!»

Так я думал, когда эти двое князьков из будинов предложили мне свои мечи и дружины.

Таксак и Хорс, как они считали, владели десятком деревенек, что стояли на землях будинов к северу от Гелона. На самом деле это влияние эллинов так сказалось на их представлении о самих себе. Ничем, кроме коня и воинского снаряжения, они не владели! Стояли каждый во главе балы, и как Хазия со своей сотней оберегал Ильмек, так и эти новоявленные князьки должны были оберегать мирных землепашцев от набегов других номадов. Ребятами на самом деле они оказались правильными: повели своих воинов на защиту Гелона, куда, оставив свои жилища, направились и жители опекаемых ими поселков. Но сидеть за валом и ожидать штурма меланхленами этим сколотам было невмоготу. Я сам видел валы и стены Гелона. Сомневаюсь, что меланхлены решились бы штурмовать эти укрепления. В коне и луке сила любого номада! Так рассудили и молодые ардары. Как и я, несколько месяцев назад эти молодцы во главе пяти десятков всадников ушли из Гелона с большим караваном купца-херсонесита. И охранять добро торговца в пути они должны были до Калос Лимен. Когда выяснилось, что полис восстал и купеческие корабли сменили прописку на порт Керкинитиды, молодые ардары согласились продолжить свою службу. Ну а там, вблизи Керкинитиды, уже собирал свою армию роксолан Гнур…

Самым занимательным в рассказе Хорса, а говорил по большей мере он, был сюжет о моей победе над Аспаком, когда парни впервые услышали о маста марману, вожде паралатов Фароате и вчерашней победе над родичем самого Гнура! Не стану гадать, каким путем тут распространяются слухи, конечно обычным, когда кто-то кому-то что-то поведал. Только этот сколот – настоящий мастер приукрасить однажды услышанное! Или, может, так он воспитан. Хорс, не отводя взгляда, изливал потоки лести, от чего Фароат внутри меня млел, а моя сущность, напротив, настораживалась.

– Окажи нам честь, ама ардар[57], возьми под свою руку и правь. Если предадим тебя или кто из наших воинов отвернется, накажи как арна арса[58], и никто не осудит тебя за это. Клянемся Папаем, Табити и Апи, всеми богами и духами на небе и на земле!

Так закончил свою речь Хорс, и оба князя, опустившись на колени, сняли с поясов серебряные чаши и подставили ладони, чтобы я наполнил их вином. Нет, я не ошибся! Конечно же наполнить я должен именно чаши, вот только те пиалки имели в центре донышка отверстие. В тот «глаз» вдевался шнурок, который и крепился на поясе, а когда сколот хотел испить вина, то снимал с пояса чашу и, заткнув дырочку средним пальцем, протягивал открытую ладонь. Вино наливалось из бурдюка, реже из амфоры и, как правило, расплескивалось, попадая в ладонь, стекало по запястью, откуда сколот слизывал драгоценную влагу. И называлось все это действо – «наполнить ладонь» или фарна – небесная благодать[59]. Хотя второе определение имело неразрывную связь с первым: неслучайно эллины упрекали скифов за их склонность к пьянству.

Эта просьба застигла меня врасплох. Нужно было все обдумать. Ведь каждый новый человек – это и его проблемы, которые, в силу обстоятельств, становились моими. И наконец, у меня под рукой не было вина!

Стоявший рядышком, у молодого дубка, выросшего посреди заросшей ковылем степи, нахохленный Лид с улыбкой распахнул плащ и протянул мне бурдюк.

И я рассмеялся впервые за все время походной жизни. Смеялись Лид и князьки, потому что больше ничего не разделяло нас. Вино наполнило чаши.

И только Авасий мрачно сидел в сторонке и тоскливо вглядывался в сизую сумеречную хмарь неба…

* * *

Мое войско приросло всадниками-будинами, и это событие принесло нечаянную пользу всем паралатам. Артаз с первого дня моего воцарения взял бразды правления паралатами в свои руки, но случилось так, что «завхоз», так я его называю в думах, чего-то там не рассчитал, у нас почти не осталось еды. Если бы отары Таксака и Хорса не присоединились к нашим животным, то всем нам уже пришлось бы подтягивать ремни на животах. Угроза голода, как и следующее за ней недовольство воинов, наконец, побудили Артаза к действию: поберечь барашков и найти для наших всадников другую еду. Два десятка номадов тесть послал на север, в степь, чтобы поохотиться на местных антилоп-сайгаков. И признаюсь, решение это оказалось весьма своевременным. Мы в походе уже восемь дней, а незаменимый по части добычи информации Лид разузнал у кого-то из новых приятелей, а заводил он их с легкостью (для моего кошелька), будто до Феодосии идти еще неделю или около того. И существует полная неизвестность, что происходит у стен полиса. В осаде Феодосия или нет? Может, за стенами жители города тоже нуждаются в еде? И поэтому пополнить запасы там не удастся.

Стремясь дать охотникам больше времени и облегчить ношу для их лошадей, мы уходили все дальше на север от основных сил Гнура. Только Лид и братья в качестве посыльных от него позволяли мне сохранять представление о местонахождении большой армии номадов, а Полярная звезда – ориентироваться в степи. В то время, когда мы с Аристидом выходили из душного дома в дворик, чтобы посмотреть на ночное небо и избавиться от накопившейся в организме жидкости, отливая мочу в предназначенные для этой цели горшки, он показывал мне знакомое созвездие, но указывал на вторую звезду в созвездии, называя ее звездой Севера. Я же по привычке всегда искал на небе Полярную. И думаю, что направление в целом она и в этом мире указывала верное. Проверял не раз, когда находился у Черного моря в Ольвии, и в Калос Лимен, и у Кертинитиды. Ведь море для меня всегда находилось на юге!

Мы скакали по следам охотников и подбирали убитых ими антилоп. В подходящем для лагеря месте, обычно там, где били ключи и росли деревья, туши свежевались, а мясо коптилось. Степь в этих краях была бескрайней, но две-три дубовых или ясеневых рощи за дневной переход мы встречали.

Такое удаление от роксолана подействовало на меня благотворно. Я хорошо спал! С удовольствием слушал шутки будинов и находил в себе силы подбадривать Авасия, который по-прежнему хмурился потому, что теперь всегда рядом со мной ехали, ели и располагались на ночевку Таксак и Хорс. В тот погожий день, когда роса на степных травах просохла и солнышко жарило не по-осеннему, я предложил товарищам поохотиться вместе. И не на сайгаков, а на тура! Уже не раз мы слышали рев этого животного. Знатоком этого зверя оказался Таксак. От него я узнал, что с наступлением осени у туров начался гон. Вот они теперь и ревут. Сам я это огромное животное еще не встречал, но раньше не раз слышал упоминания и от Аристида, и от сколотов, когда речь шла о хорошем мясе и отваге охотников. Едва я предложил поохотиться, как тут же Авасий заявил:

– Пазака, это опасно…

И я, не раздумывая, собрался отказаться от спонтанной идеи. Зачем мне эта охота, если загрустившему другу она не поможет избавиться от хандры? Но Хорс не дал мне этого сделать, воскликнув:

– Славься ама ардар и тот день, кода моя ладонь наполнилась из твоих рук фарна!

Таксак ничего не сказал, лишь воздел руки к небу, достал из горита лук и сноровисто надел тетиву, не слезая с коня. Глаза его блестели, а крылья носа трепетали от возбуждения. Без сомнений, моя идея пришлась ему по душе, и снова я, рассчитывая совсем на другой результат, огорчил друга. Вместо согласия ответил Авасию так:

– Волков бояться – в лес не ходить!

Хорс и Таксак поддержали мою шутку смехом. Авасий тоже улыбнулся, и мне показалось, что на самом деле он тоже совсем не прочь испытать судьбу.

Глава 22

Щурясь от яркого солнца, я вглядывался в следы, на которые указывал Таксак. Будин прочертил наконечником копья на земле черту и сказал:

– Готовьтесь! Поохотимся сегодня славно…

Бычачьи следы широкой тропой тянулись через проплешины, поросшие желтыми и белыми цветами, и исчезали в высоком ковыле. Мною овладевало уже знакомое, пережитое однажды, какое-то первобытное чувство – смесь страха, надежды и отваги. Я с трудом контролировал себя, свою мимику, чтобы вдруг не утратить достоинство, когда будин рассказывал о воинах, выходивших против тура только с копьем и мечом. Те победители тут же становились ама, ардарами и пазаками. Так его отец стал пазакой и возглавил балу. Таксак с гордостью заявил об этом, и мне стало понятно – этот парень во что бы то ни стало постарается лично убить быка. Он единственный из нас четверых взял на охоту тяжелое копье. А я на всякий случай повесил свой гастрафет за спину и вложил в горит пару стрелок с тяжелыми железными наконечниками. В то, что сколотскими стрелами, бронзовыми с ноготок наконечниками, можно быстро убить тура, я сомневался. Надеялся, что сделанный по прихоти и от скуки арбалетик наконец сможет пригодиться, как и стрелки кузнеца Агофокла. Стрелять по быку свинцовыми шариками мне не хотелось. Скорее всего, зверь от такого попадания только взбесится.

Мы проскакали минут десять и как назло не повстречали больше ни одной проплешины. Таксак спрыгнул с лошади и стал гладить ладонью и нюхать землю. Наверное, он ничего не смог обнаружить, потому что, невнятно выругавшись, вскочил на своего жеребца и, круто повернув его, поскакал в сторону. Мы не успели поднять своих животных в галоп, как Таксак уже поехал шагом, вглядываясь в высокий ковыль под ногами лошади.

Не знаю как, но нужные следы будин все-таки обнаружил. Он снова слез с коня и лег животом на землю. Мы, не спешиваясь, стояли метрах в двадцати от Таксака, пока он не поднялся и приглашающим жестом не поманил нас к себе.

Тихий ветерок поигрывал кончиками травинок, шуршал белыми метелками ковыля, нес из степи едва уловимый запах сохнущей земли и еще один, странный, незнакомый, но наверняка принадлежащий животному. Если бы не Таксак, указывающий туда, откуда ветерок донес этот едва уловимый запах, я бы ни за что не обратил бы на него внимания.

Мы слезли с коней и, ведя их на поводу, подошли к будину. Он тихо сказал:

– Только Пламенная[60] знает, напугаем мы животных или нет? Отец рассказывал, что страх охватывает как зверя, так и охотника. Бывает невозможно помочь друг другу, слуга не следует за господином, отец не обращает внимания на сына, и сын на отца. Каждый заботится лишь о себе, думает о том, что ему самому нужно делать. Помните, каждый может легко потерять жизнь, и малейшая ошибка имеет огромное значение… Единственная защита и спасение – иметь быстрого и поворотливого коня!

– Как нам поступать? – спросил Авасий.

– Если бык нападет, беги, лети как ветер! Пусть кто-нибудь другой в это время выстрелит в него или ударит копьем.

Никто больше ни о чем Таксака не спросил. Проверив оружие и приготовив к стрельбе луки, мы сели на лошадей и поехали дальше шагом.

Спустя час или около того степь вокруг изменилась до неузнаваемости: теперь нас окружали глинистые бугры, покрытые чахлым кустарником с объеденными листьями. Земля вокруг была унавожена быками, и, без сомнений, мы были близки к тому, чтобы наконец-то увидеть туров.

Поднявшись на вершину одного из холмов, я окинул взглядом равнину, тянувшуюся на восток до самого горизонта. Вдали паслось большое стадо быков – голов на пятьдесят.

– Мы нашли их! – закричал Таксак.

Я вздрогнул, крик его мне показался слишком громким. Ведь до этого все говорили очень тихо. Таксак, потрясая копьем, уже скакал к обнаруженному стаду, а за ним Хорс. Авасий, как всегда, остался рядом. Я посмотрел на него, и, наверное, в моем взгляде было слишком много недоумения. Мой друг пожал плечами и сказал:

– Эти будины уже забыли, кто тут ама ардар! Будет плохо, если они забудут об этом в бою…

Мне оставалось только кивнуть. Авасий был прав, а я сам виноват: взял и отдал Таксаку право вести нас. Тогда я думал, что все еще поправимо и находил будину оправдание – мол, очень парню хочется повторить подвиг отца!

Взяв в руки арбалет и зарядив его, я поехал за будинами. Ехал не быстро. Скакать за ними очертя голову виделось мне безрассудным. Авасий хоть и держал лук в руке, наверное, был такого же мнения. Мы смотрели на скачущих Таксака и Хорса, на стадо, и казалось, вот-вот будины доскачут к турам и Хорс начнет стрелять. Таксаку останется добить раненого быка, и я даже успел смириться, что на этот раз мне не придется проявить удаль. Ничто не предвещало беду.

Туры заметили несущихся всадников, и стадо медленно тронулось с места. Нам так виделось издалека. Хорс выпускал стрелы одну за другой, а куда именно, мы не видели, пока не появился разъяренный бык. Он отделился от черной массы стада и понесся на будинов. Пока Хорс посылал стрелу за стрелой, Таксак, держа копье наготове, находился за стрелком. Увидев тура, Хорс прекратил стрелять и, развернув коня, поскакал в степь. И будто бык увязался за ним, только Таксак решил проявить доблесть и направил своего коня наперерез мчащемуся животному. Будин рассчитал все верно: и скорость своего коня, и то, как двигался бык, только не было у него опыта бить на скаку копьем, и стремян не было. Таксак ловко подвел коня к туру, последние метры, догоняя быка, и нанес один-единственный удар. Потом мы обнаружили, что метил он в шею, но то было потом, а сейчас будто мир замер: я увидел, как Таксак слетел со своего скакуна и оказался на длинных рогах быка. Потом будин воспарил в небо, и зверь еще раз поддел его рогом. От этого зрелища у меня оборвалось и замерло сердце. Я скакал, подгоняя Рыжика изо всех сил. Видел, как впиваются в шею быка стрелы Авасия, но сам стрелять не спешил. Когда до тура оставалось не больше двадцати метров, я осадил коня и, стараясь унять дрожь в руках, тщательно прицелился под лопатку животному. После выстрела бык рухнул, подогнув под себя ноги. Он все еще силился подняться, когда я всадил в него вторую стрелку. От этого выстрела он издох. Чубатая голова и огромные, полутораметровые изогнутые рога были испачканы кровью. И я знал, что это кровь Таксака. Я шарил взглядом за массивной черной тушей, и справа от нее, и слева, и все не мог увидеть тело будина. Где-то встревоженно защелкал жаворонок, со степи слышно было, как посвистывают суслики. Солнце спряталось за лиловыми облаками, но, несмотря на это, в воздухе висела такая томящая духота, что кровь стучала в висках, и казалось, голова вот-вот лопнет.

Услышав глухой, мягкий грохот копыт, я вынырнул из своего полуобморочного состояния. Это на полном карьере подлетел к нам с Авасием и осадил жеребца так, что из-под копыт полетели комья земли, Хорс. Он держал на поводу коня Таксака. Животные храпели, роняли с крупов на жаркую землю белые, пышные шмотья мыла.

Конь Таксака тяжело водил боками, раздувал окровавленные ноздри. Нарядная, украшенная розовыми лентами уздечка на нем была оборвана, Хорс держал жеребчика за конец повода, второй, рваный – просто болтался. Попона сбилась на самую холку, а лопнувшие ремни нагрудника свисали до земли.

Будин соскочил с коня и бросился к туру, он заметил, что Таксак лежит под поверженным быком. Хорс схватился за руку товарища и стал тянуть. Долго бы ему пришлось возиться, если бы мы с Авасием не ухватились на задние ноги зверя и не стали раскачивать тушу, пытаясь приподнять ее заднюю часть.

Хорс вытащил Таксака из-под быка и тут же отошел в сторону. Я же, напротив, побежал к будину, надеясь, что обнаружу пульс, слабое дыхание: ведь на самом деле убить человека непросто! Увы, Таксак уже не дышал. Его распоротый рогом бок еще кровил, а вот неестественно повернутая голова, ее положение позволяли мне сделать очевидный вывод о весьма неудачном приземлении. Наверное, молодой ардар падал на землю уже без сознания, и поэтому сломал шею. Впрочем, с точки зрения медицины это неведение, быть может, лучшее средство для сохранения нервов. Несколько дней назад, почти ничего не чувствуя, я убил двух воинов, и можно утверждать, что сделал это голыми руками. Бился один на один, чувствуя смрад от тел своих противников. Тогда я оставался хладнокровным, а Фароат внутри меня раздувался от тщеславия. Теперь же мальчик спрятался, а мое сердце сбоит от переполняющих его эмоций. Горькая злоба охватила меня тогда: разве стоило ценой такой жертвы тешить самолюбие?!

Я думал о том, как быть дальше? Что делать? Послать Хорса за помощью или скакать самому? Все равно Авасий не оставит меня одного. Пока я размышлял, будин подошел к туру и вспорол зверю живот. Я хотел остановить его, ибо во мне взыграл прагматизм – зачем портить трофей? Ободрать, как положено, а лишь потом вскрыть брюхо, чтобы удалить кишки…

Удержался. Смотрел, как Хорс извлек из туши сердце. Потом будин отрезал от него кусочек и поднес на кончике акинака к моим губам. Обычай? Я решил не противиться и осторожно снял губами с кинжала кусочек бычьего сердца. Пока жевал, пытаясь почувствовать вкус, Хорс отрезал еще один кусочек и вложил его в рот Таксаку.

Я чувствовал во рту только вкус крови и не мог понять, почему лица вкушающих сердце тура Хорса и Авасия светятся блаженством. Наверное, они по-особому воспринимали это событие, переживали недоступный для моего восприятия мистический экстаз. Закончив вкушать столь сомнительное для меня лакомство, Хорс разрезал сердце тура на две части и извлек из него маленькую косточку в форме креста. Он привязал ее к одному из моих локонов и сказал:

– Пусть сила этого быка теперь будет с тобой!

– Спасибо, друг! – ответил я, надеясь, что смогу как-нибудь в ближайшее время воспользоваться услугами муравьев для очистки этого трофея от плоти.

– Если позволишь, я останусь с Таксаком. Скачите, приведите людей, чтобы забрать его тело и мясо быка.

Наверное, Авасий снова имел повод для упрека. Будто не я опять принял решение! Но я кивнул в ответ и, молча сев на Рыжика, поманил рукой Авасия, чтобы и он садился верхом и ехал за мной.

* * *

Эх, если бы я знал…

Склонность проверять факты на этот раз не уберегла от фиаско: меня снова одурачили. А что такое, в сущности, факт? Действительное событие, к тому же реально происходящее, или то, что действительно произошло! Но я не знал некоторых нюансов, вроде того, что у сарматов не считалось зазорным хоронить знатного воина в насыпи приглянувшегося родичам усопшего кургана. От этого незнания очевидный факт не попал в мое досье, и каждый следующий день отсутствие этого факта в досье вело меня к исполнению предначертанного судьбой.

Я уже видел курганы в степи у Ильмека, и у Гелона, и в этих краях. Высокие, как холмы с крутыми спусками, такие рукотворные сооружения древних людей сколоты использовали в качестве наблюдательных пунктов, но встречались великаны в степи не часто, они стояли в стороне от других насыпей – приземистых и расположенных группками от трех до многих десятков. Под теми невысокими курганчиками тем не менее покоились знатные воины-номады, ибо землепашцы хоронили своих усопших в земляных ямах, почти не насыпая сверху земли.

Фароат помнил, как выглядело кладбище Ильмека, и с виду оно отличалось от тех, что видел я в будущем, только отсутствием крестов на могильных насыпях. Вместо крестов сколоты устанавливали камни. И то не всегда.

Хорс отказался хоронить Таксака как «жалкого землепашца». Он возжелал оказать другу поистине царские почести и упокоить знатного будина под курганной насыпью. Но как это сделать, не имея даже деревянных лопат? Хорошо, что Хорс не беспокоил меня просьбами и ни о чем не спрашивал. Оказалось, он уже присмотрел огромную рукотворную насыпь – бурый с зелеными пятнами молодой травы курган величественно стоял, возвышаясь над белым морем ковыля уже сотни лет.

Сколоты Таксака весь день стаскивали к этому великану стволы молодых дубков и чуть в стороне от центра вершины кургана акинаками и щитами выкапывали яму. Копали вглубь и в сторону, как траншею, пока не получилась ровная площадка с выходом к краю насыпи. Работали дотемна, а полночи пили вино и ели прямо там, где трудились днем – на кургане. Паралаты же в подготовке похорон Таксака участия не принимали. Артаз увел их к дубовой роще в полудне верхом на восток и там продолжил подготовку добытых припасов к длительному хранению. Со мной остались Авасий и Мазий.

С утра, едва синяя полоска облаков на востоке окрасилась в бордовый цвет, будины поставили на расчищенную от земли площадку сруб, уложили в него своего предводителя и его коня, убитого накануне, горит и копье. Тело вождя нарядили в лучшие одежды, а шею и руки украсили золотой гривной и браслетами.

Прежде чем засыпать деревянный склеп с телом Таксака, Хорс до хрипоты спорил с кем-то из балы усопшего вождя. Воин с сединой в бороде и волосах настаивал на поджоге сруба. И все-таки склеп засыпали землей, а значит, Хорс имел влияние и на воинов Таксака, или я стал свидетелем всего лишь превосходства сословного, когда в споре всегда оказывается победителем более родовитый.

Я наблюдал, как погребали отважного воина, и пировал вместе с другими на кургане. Может, от того, что моя голова была занята совсем другими мыслями, вроде беспокойства в связи с задержкой нашего продвижения, моя «наблюдательность» больше удовлетворяла понятию речевого оборота, чем той наблюдательности, которая свойственна людям, получившим определенные навыки сбора и анализа информации. Скорее, я был статистом – второстепенным участником событий, а не наблюдателем. К исходу дня, когда, наконец, мы выступили на восток, мое досье на всех и обо всем так и не пополнилось новой информацией. Уже глубокой ночью мы прибыли в лагерь Артаза. Увы, отдохнуть там нам не пришлось. Меня ожидали вести от Лида. Олгасий был краток. Он сказал:

– Пазака, сатрап Боспора осадил Феодосию. Гнур призывает тебя как можно быстрее присоединиться к его армии!

Паралаты уже подготовились к походу, и мне осталось смириться с перспективой бессонной ночи без ужина и отдыха…

Глава 23

Невзрачные на вид, низкорослые сколотские лошадки после ночного перехода все еще бодро стучали копытами о каменистую почву. Мой Рыжик устал, время от времени спотыкался и всхрапывал. Я уже не раз за предрассветный час подумывал о привале. Лишь отсутствие признаков воды поблизости удерживало меня от крика «стой».

Было еще сумрачно. Полосы тумана плавали между редкими черными кустами, небо обозначилось синевой, когда я увидел горы. Увы, никогда география не увлекала меня, например, так, как лингвистика, но из прошлой жизни там, в будущем, помнилось, будто Феодосия с ее золотыми пляжами – регион степной. Тем не менее под копытами коней вместо мягкой травяной подстилки пылил мелкий камень, а на окрестных лугах, с восходом солнца очищающихся от клочьев тумана, лежал покров из рыжей высушенной травы.

На рассвете холмы, которые я принял за горы, выплыли из темноты, как корабли, и высоко над ними заклубились облака. Будь то настоящие горы, то их вершины скрылись бы в этих похожих на комья ваты барашках.

Уже через пару часов после восхода солнца воздух наполнился тяжелым, гнетущим зноем. И я не скрывал радости, когда увидел первое, покрытое желтой стерней поле и глинобитную усадьбу феодосийской хоры.

Из-за невысокой выбеленной стены, окружающей усадьбу, на дорогу вышел старик. Он стоял там не двигаясь, ожидая, пока мы приблизимся. Я ошибался: то был не старик. Его запыленные длинные пряди и сутулость ввели меня в заблуждение. Наверное, незнакомцу не больше сорока. Правда, по меркам этого мира и сорок лет – достойный возраст. Не всякий сколот доживал до этих лет. Например, Артазу совсем немного за сорок, а почти все воины между собой называют его стариком.

Невысокий и еще чернобровый эллин, едва мы приблизились, закричал:

– Скифы! Проезжайте мимо, у меня ничего для вас нет!

– Проедем, – пообещал я ему, – но сначала дай мне и моим воинам воды. Мы умираем от жажды.

Грек устало потер ладонью высокий лоб и вздохнул:

– Глупый скиф, разве неведомо тебе, что осень в наших краях засушлива? В колодцах падает вода, а по водопроводу полиса она течет тоненьким ручейком, фонтаны уже давно не освежают влагой воздух, а пресную воду сейчас экономит и кожевенник и купец!

Под конец своей речи эллин закричал. И крик его закончился всхлипом, казалось, он вот-вот заплачет. Меня огорчил такой ответ, но не спросить фермера я не мог:

– Скажи, грек, как и где нам напоить коней?

Маленький человек оживился, выпрямился, став чуточку выше. Он указал рукой на север и сказал:

– Там, скиф, ты найдешь сосновый бор и маловодную нынче реку, что несет свою воду к Понту. Но утолить жажду ваши животные там смогут…

Он не стал дожидаться слов благодарности, юркнул в узкий проход и опустил катаракту – падающую сверху железную решетку, которой обычно запирают вход в эллинских домах. Как оказалось, своевременно: едва прутья решетки коснулись земли, в нее с треском угодил щит. Эллин проявил непочтительность к господину, и конечно же этого Авасий не стерпел! Хорошо, что мой верный друг и телохранитель позволил коротышке закончить говорить. Иначе жажда вполне могла одолеть наше небольшое войско куда быстрее, чем воины боспорского сатрапа.

Как и обещал эллин, за холмами, на равнине мы увидели сосняк – старый и низкорослый. Остановились, ожидая всех воинов.

У многих, и паралатов, и будинов, кони едва переставляли ноги.

Артаз снял посеребренную кирбасию[61], обнажил жилистую шею, задрал кверху бороденку и наставил круглое ухо:

– Фароат, сынок, слышишь воду?

Действительно, какой-то шум, напоминающий журчание воды, легкий ветерок доносил и сюда. Отчетливо же слышался треск соек и глухие удары топора. Кто-то орудовал им в лесу, оставаясь для нас невидимым.

– Слышу, – ответил я.

Старые кожаные штаны и куртку тесть давно заменил на узорчатые анаксериды[62] и распашную рубаху с богатой вышивкой. В одном из тюков на крупе его вороного был спрятан чешуйчатый доспех сарматского катафракта. Он уже демонстративно надевал его в лагере Гнура. Наверное, чтобы я своим молчанием поощрил его алчность. И тогда я промолчал. А вот золота на себе Артаз не носил – не по Сеньке шапка! Не был он знатным сколотом и не был вождем. Носил Артаз на шее массивную серебряную гривну и тяжелые браслеты на запястьях.

– Раскрой шире свои уши, Фароат, и слушай, как волк слушает голос степи, – угрюмо сказал Артаз.

– Что слышишь ты такого, чего я не слышу?!

Это огрызнулся мальчик, получивший волю действовать: в тот момент я задумался о деньгах, потраченных тестем на наряд и броню, а также вспомнил, что в походе нашим воинам грозил голод. Почувствовал себя виноватым – ведь сам отдал бразды правления Артазу…

– Войско в лесу стоит, – ответил он и дружески похлопал меня по плечу.

Кирбасию он надевать не стал, за доспехом не полез и вообще оставался невозмутимым. Я же к его словам отнесся с недоверием. И очень удивился, когда минуту спустя на опушку вышли солдаты в эллинских гребенчатых шлемах и медных панцирях. Их доспехи сверкали на солнце, стреляли бликами так, что у меня заслезились глаза. Я не мог сосчитать врагов, но уже был на грани нервного срыва: ведь наши кони от ночного марша невероятно устали! Врагов?… Да! Я сразу подумал именно так: сколот мог носить эллинские доспехи, но десяток номадов, одетых как эллинские гоплиты – такое невозможно в принципе! Конечно, я не знал, как далеко от нас стоит Феодосия, но знал, что войско Сатира держит городок в осаде, поэтому не верил, что воины на опушке могли оказаться феодоситами. Только врагами могли быть те воины!

Тем временем, пока я предавался панике, Артаз надел на голову свою кирбасию, зажал в зубах свистульку и просвистел команду «стрелять». Сколоты зашевелились: доставали из горитов луки и медленно двигались к неприятелю. Пехотинцы замерли в нерешительности. Наверное, тоже удивились, увидев нас. Едва запели первые стрелы, гоплиты не стали геройствовать и скрылись в бору.

Артаз просвистел «за мной, вперед» и поскакал к опушке. Мой Рыжик, как свойственно всякому коню – бежать с табуном, забыв об усталости, с места в карьер поскакал за вороным тестя.

Мы проскочили пересохшее русло реки, по которому еще струился ручеек. И я мимоходом отметил, что сейчас безымянную речку можно просто перешагнуть, а во времена паводка ее ширина, судя по очертанию каменистых берегов освобожденных от почвы потоками воды, была около десяти метров. У опушки сосняка наши кони замедлились. Низкорослые, но с раскидистыми кронами сосны давали много тени, от чего подлеска в бору почти не было. Зато метрах в пятидесяти от опушки выстроились, спрятавшись за большими овальными щитами, вражеские солдаты. Они стояли, ощетинившись длинными копьями, но было их не много, может, три десятка или пять: время тогда летело быстро, и сосчитать их мне снова было трудно. Я достал из горита лук и стал стрелять по ним. Стреляли и другие сколоты, пронзая гоплитов стрелами, но, вопреки моим ожиданиям, ни один из греков не упал, а их щиты, утыканные десятками стрел, по-прежнему стояли перед нами стеной. Вдруг из-за наших спин выскочили будины, которые не пошли сразу в бой. Их вел Хорс, и Артаз выругался, когда всадники князька закрыли собой такую приметную, как строй греков, цель. Зря он ругался! У каждого номада в руке был приготовлен аркан. Будины кружили вокруг гоплитов и бросали свои веревки. Иногда у них получалось заарканить кого-нибудь и, выдернув воина из строя, ускакать, утаскивая добычу подальше, туда, где спешившиеся сколоты вязали пленника. Не прошло и десяти минут, как строй гоплитов распался, и они бросили свое оружие на землю. Сколоты вытряхнули эллинов из их блестящих панцирей, отобрали шлемы, украшенные пестрыми гребнями, и связали. Я наблюдал за этим актом доминирования или, как бы сказали в будущем – экспроприацией экспроприаторов, сидя у теплого ствола сосны. Сразу же, как греки сдались, Авасий увел Рыжика на водопой, а я решил перевести дух. Недолго отдыхал. Командир гоплитов возжелал говорить со мной. Конечно, он ничего обо мне не знал, но как-то дал понять моим воинам, что желает говорить с их предводителем. Кто-то из паралатов, чье имя я не запомнил, а может, никогда и не знал, подошел ко мне и сказал:

– Пазака, главный грек хочет говорить с тобой…

Кряхтя, я поднялся на ноги и, едва передвигая их, так на моем самочувствии отразился ночной марш и это сражение, побрел к пленникам. Мой греческий еще был не совершенен, лишь несколько последних дней в Ольвии я пытался говорить с Аристидом только на нем. Поэтому к пленникам шел как на экзамен, волнуясь, что не справлюсь с заданием. Когда увидел перед собой толстяка, стоящего передо мной на коленях, а совсем недавно командовавшего побежденными, тут же успокоился. Его круглое, обрюзгшее, хитрое лицо так и лоснилось от жира. В тот момент меня терзал только один вопрос – как это ничтожество могло командовать настоящими солдатами? А пленники – такими и были! Раздетые до набедренных повязок греки даже без доспехов и оружия выглядели тренированными и опасными бойцами.

– Говори! Ты командовал этими воинами? – спросил я толстяка.

Мне показалось, что после моего вопроса грек воодушевился. Расправив плечи, он ответил:

– Меня зовут Феаген. Я командир малого пехотного инженерного отряда государя Боспора.

Вот гад! Вроде и ответил по существу, но ничего не сказал. Не то чтобы он разгневал меня, но усталость давала о себе знать все сильнее, и мне хотелось быстрее закончить этот допрос.

– С какой целью ты привел сюда своих солдат?

Феаген ответил не сразу. Он подмигивал мне и выразительно тряс головой. Тогда я не понял, что толстяку было неловко отвечать на этот вопрос при своих солдатах. Мой строгий, полный непонимания и раздражения взгляд сломал греческого командира.

– Мы заготавливали бревна и уже притащили их на берег, чтобы соорудить плотину…

Феаген умолк и низко склонил свою лысую голову.

Ну что же – разумно! Инженер боспорского владыки намеревался построить на реке плотину и лишить феодоситов или их союзников питьевой воды. Если бы я верил в сколотских богов, то сейчас непременно восславил бы их за такую удачу. Невольно разрушив планы врага, я одержал бескровную победу не меньшей цены, чем выигранное большое сражение в поле! Это обрадовало меня, и я сказал греку:

– Мне не нужны ваши жизни, и если ты придумаешь, как выкупить себя и солдат, я пожалуй, соглашусь на это.

– Собака! – выругался кто-то из пленников.

Наверное, он не меня хотел оскорбить, а толстяка, но коренастый сколот из будинов Хорса имел на этот счет другое мнение и, несомненно, понимал греческий. Он сделал два или три быстрых шага к пленнику и ударил его мечом. Куда именно он попал, я не увидел. Но кровь брызнула во все стороны, и мои пленники с воплями, подбадривая друг друга, вскочили на ноги. Их руки были связаны, но все равно они напали на будина. Один из греков вцепился зубами в его безоружную руку, еще двое повисли на руке, держащей меч. Я уже не мог остановить это безумие: сколоты бросились на выручку товарищу и быстро убили всех греков. Ведь они, будучи безоружными, все равно оказывали сопротивление. Я был тогда очень зол. Смотрел на щекастое, залитое кровью лицо Феагена, спокойное и бледное, как у покойника, и считал про себя до десяти, ста…

* * *

Лошадей мы поили до заката, оставаясь у соснового бора. Разъезды разведчиков возвращались и сообщали об отсутствии поблизости врагов. Впрочем, и друзей они не обнаружили тоже. Я полагал, что найду армию Гнура у Феодосии. Хорс и Артаз в этом со мной согласились. Мы неспешно двинулись к Понту, продолжая отсылать разведчиков вверх по течению, за реку и вперед.

Солнце уже не палило так яростно, как днем, посвистывал ветер, гнал над головой темные, местами окрашенные закатом тучи. Я молчал, молчали и сопровождающие меня сколоты до тех пор, пока мне не пришла в голову мысль задать им вопрос, что думают они об этой войне?

– Война – это золото, скот и рабы! – не задумываясь ответил Хорс.

Я как раз повернулся к будину и заметил, как алчно блеснули глаза ехавшего за ним Артаза. Тесть, на мой взгляд, с определенной долей сарказма поинтересовался:

– Рабов можно было взять, захватив Керкинитиду! И золото! У кого ты намерен отнять все это тут?

– А знаешь ли ты, старик, как богат царь Боспора Сатир?

Мне тоже было интересно послушать, а уж воинам, ехавшим рядом, так и подавно. Мы молчали, поощряя Хорса поделиться с нами своими знаниями. И он сам ответил на свой вопрос:

– Амбары царя ломятся от зерна, масла, вина и диковинных плодов. Сокровищница его набита разноцветными каменьями – гранатами, агатами, аметистами, хрусталем и сапфирами. Сотни ювелиров трудятся в Пантикапее[63], плавят золото и полируют самоцветы. Спартокиды[64] отобрали эти сокровища у Анархеанактидов[65] и приумножили, захватив Таврику и земли синдов и меотов…

Вокруг нас собралось около двух десятков сколотов, внимающих Хорсу. Они не дали ему закончить, закричали, стали свистеть, выражая свой восторг.

«Только как мы все это получим?» – думал я. Гнур никогда не говорил, что собирается низвергнуть Сатира с трона. Может, поучаствовать в таком деле я и не отказался бы. Сатир – тиран, назвавшийся царем, а эллинские полисы хоть и управляются архонтами, но народ решает, дать эту власть им или нет. Жаль, что тогда я не видел никакого смысла серьезно отнестись к словам Хорса. Ведь каждый сколот мечтает о рабах и золоте. Будин это сделал красиво, увлек мечтой соотечественников и моих паралатов. Что с того? А ведь мог бы задать себе вопрос – откуда у будина из окрестностей Гелона такие обширные знания о Боспорском царстве?

Ветер, усилившийся после заката, трепал плащи, которые мы накинули на себя, чтобы не замерзнуть. Дневной зной рассеялся, будто его и не было, и кожа на руках и спине от порывов холодного воздуха покрывалась мурашками.

Едва запахло морем, как я увидел темные, упавшие на землю облака.

– Впереди холмы! – крикнул Авасий.

И тут же я заметил далекое мерцание огоньков.

Там на холмах стояла стена. Стена была толстой, высокой и, наверное, с широкой бойцовой площадкой, по которой ходили с факелами в руках воины. Нас они обнаружили, когда мы приблизились к стене метров на сто. Загалдели, я слышал крики: «Сюнагэрмос!» – что означало «тревога». А вскоре запела труба, и воинов на стене прибавилось. Стрелы, копья и камни должны были вот-вот обрушиться на наш отряд, и я просвистел команду «за мной, отступаем».

В сумерках было плохо видно, куда ехать. Сам не знаю, как получилось, что мы не вернулись к реке? Вокруг высились скалы, и не было ни травы, ни кустарников, чтобы разжечь костры и согреться. Не было и сил ехать дальше в этой кромешной тьме. А когда копыта Рыжика захлюпали по воде, я понял, что мы вышли к Понту.

Мокрый песок под ногами загнал меня на валуны, и ночь, проведенная на камнях, была ужасной. Меня бил озноб и душил кашель. Утром выяснилось, что со мной к морю вышли пять десятков паралатов и будинов. Многие из наших воинов отстали или потеряли следы с наступлением ночи.

С ликующим, пронзительным криком над моей головой пролетел баклан. Чертова птица разбудила меня. Отступала с росой и туманом ночь, уже светлело над водой. Сидя на валуне метрах в трех от моря, я растирал затекшие руки и с удивлением осматривал окрестности. Прекрасная бухта и песчаный пляж около трехсот метров в длину ютились между двумя высокими скалами и кручей холма, поросшего каким-то кустарником. Проснувшиеся воины стали справлять нужду, обильно оставляя метки около конских яблок. Ведь наши голодные кони тоже провели не лучшую ночь у моря. Скорее всего, эту бухту использовали контрабандисты. Вот будет им подарочек, особенно если пристанут к берегу ночью. Ну, это не страшно, к деньгам…

От счастливого волнения, которое мои воины испытывали вчера, утром не осталось и следа. Я же сохранял спокойствие, видел тропу между скал, по которой мы спустились к морю, и рассчитывал быстро вернуться на равнину. А две сотни всадников не иголка в стоге, найдутся быстро!

Мы выпили вино, разбавленное водой, съели по полоске вяленого мяса и, держа коней на поводу, пошли по тропе на холм. Минут через двадцать увидели стреноженных коней, пощипывающих жухлую травку, и отставших воинов, спящих вповалку у копыт своих животных. От сердца отлегло, и я рассмеялся: как же меня угораздило угодить в это бутылочное горлышко? Действительно, даже при солнечном свете верхом сунуться в тот узкий проход, из которого мы только что вышли, я не решился бы!

Глава 24

Вода – основа всего, она дает жизнь всем организмам на нашей планете. Эту аксиому я уяснил еще в детстве. Без драгоценностей и вычурной одежды можно спокойно прожить всю жизнь, без еды можно продержаться несколько недель, а человеку без воды – максимум неделю, коню – день. А конь для сколота дороже золота! Поэтому пришлось снова вернуться к реке. Не прошло и часа, мы все еще поили своих животных, как тысяча, а может, и больше всадников-номадов подъехали с севера. Их вел знатный сколотский вождь по имени Голиапиф. Я видел его несколько раз. Всегда, когда встречался с Гнуром. Его большая бородатая голова напоминала шар и глубоко сидела между могучими плечами. Под густыми бровями прятались щелки-глаза. Спросите меня, какого они цвета? Ответить на такой простой вопрос я не смогу. Нос Голиапифа крючковат, впрочем, как у многих сколотов-номадов. Это все, что я могу о нем сказать. Похоже, он уже все выяснил о нас: паралаты и будины поили своих коней на сотни метров вверх и вниз по течению. Успел спросить, принял решение и проехал мимо, даже не взглянув. Зато воин из его свиты передал приказ – присоединиться и быть готовыми к битве. Я плохо выспался, чувствовал себя уставшим, хоть все еще длилось утро, и неопределенность с планами изрядно портила настроение. Пусть воитель-павлин не оказал мне должного уважения, по этому поводу внутри меня сильно сокрушался Фароат, но я обрадовался необходимости подчиниться. Так мы оказались в арьергарде сколотского войска. И отчасти повторили вчерашний маршрут, двигаясь по пересохшему руслу, пока не увидели далекие стены Феодосии.

Наше войско остановилось. Пыль стояла стеной. Я постоянно сплевывал и ничего не видел дальше хвоста лошади, идущей впереди. Пользуясь моментом, отъехал немного в сторону, чтобы осмотреться. Слева от нас лежала бескрайняя равнина. Туман, что нависал над ней утром, с лучами восходящего солнца уже растаял и разогретый воздух колыхался над землей. В этом мареве вдали реяли разно цветные флаги над сверкающей фалангой боспорских гоплитов. Те же овальные щиты, пики-сарисы, вдвое длиннее сколотского копья, и гребенчатые шлемы на головах, что и у побежденных накануне эллинов.

Левый фланг фаланги занимали всадники – легкая кавалерия, пестрящая узорами и полосами на разноцветных кафтанах и плащах. Меховые шапки, войлочные тиары и медные шлемы – все это сливалось в один сплошной пестрый ковер.

Пыль улеглась, и уже все сколоты увидели противника. Вокруг стало тихо, а от вражеского войска, напротив, доносились звон оружия, глухой стук щитов и пронзительное конское ржание.

Начальству, конечно, виднее…

Что задумал Гнур и решил Голиапиф, мне было неведомо. Помня, как под градом наших стрел несокрушимо стоял, прячась за щитами, совсем небольшой отряд гоплитов, я бы атаковал легкую кавалерию противника. О чем тут же сообщил подъехавшему тестю. На этот раз он надел сармийский доспех. Когда успел? Совсем недавно я видел его без брони. Почувствовал старый лис – быть бойне!

– Нужно к Понту скакать, выманить боспорскую кавалерию и засыпать их стрелами! – сказал я.

– Правильно, сынок! – ответил Артаз, и мне показалось, что он искренне рад услышанному. Так много тепла и одобрения он вложил в столь короткую фразу.

Фароат, конечно, возгордился и чуть было не загнал, вытеснил меня на задворки общего сознания. Мог бы дать подзатыльник гордецу, сделал бы это с удовольствием!

Обмен мнениями с Артазом и моя внутренняя борьба с альтер-эго заняли не больше пары минут, а сколотское войско пришло в движение, и номады с гиканьем понеслись на фалангу.

«Дураки!» – я едва не заорал первое, о чем подумалось.

Благо наши воины не поддались движению толпы и все еще стояли, а точнее сидели на взволнованных лошадях, удерживая животных на месте, ожидали команды. Хотя не все наши воины! Я не увидел Хорса и других будинов. Не верилось, что он там впереди, среди атакующих сколотов.

– Где Хорс? – спросил я.

И Авасий и Артаз в ответ лишь пожали плечами.

Хоть и не верилось, что будины скакали с воинами Голиапифа, но других предположений тогда у меня не было. Зажав свистульку в зубах, я просвистел команду «рысью, вперед». И мы не торопясь, на ходу доставая из горитов луки, поскакали не за номадами, а держа правее, чтобы при случае атаковать боспорскую конницу меотов. Тогда мне было еще неизвестно, что легкая кавалерия Сатира – меоты. О, если бы тогда я разбирался, кто есть кто?! Наверняка задумался бы: «А что тут делают подданные царицы Тиргатао?» И может, многое из того, что не попало в мой список – обширное досье на этот удивительный мир, которое со всей скрупулезностью натуры я составлял ежедневно, сделалось очевидным – все от участия в этой военной кампании сарматов-роксоланов, многих сколотских племен и родов, синдов и меотов в борьбе за Феодосию. А как выяснилось позже, борьбе с другим региональным игроком – Гераклеей Понтийской[66] и скифами, в которых молодое Боспорское царство видело угрозу. Не зная об этом, волнуясь только о верности принятого тактического решения, я рысил на Рыжике, поглядывая на противника.

Солнце висело высоко в прозрачной синеве и жарило, жарило, будто не осень нынче, а какой-нибудь июль. К сколотским запахам немытого тела и конского пота я давно привык, а от вражеской конницы потянуло особым духом, в котором слышались запахи продымленных овчин и квашеного молока. В их рядах началось движение, и, потрясая оружием, синды с меотами выступили нам навстречу.

К атаке с Артазом мы призвали наших воинов одновременно, просвистев заливистую трель – «тра-тарата-трата-та-та». Хорошо получилось, задорно. Сколоты подняли луки и метнули стрелы во врагов. Хоть нас было гораздо меньше, залп оказался удачным и выбил «из седел» десятка полтора меотских всадников. Кишка у них оказалась тонка или они задействовали обманный маневр, пытаясь заманить нас в ловушку, как бы там ни было, но враг обратился в бегство. Атаковавшие нас всадники неожиданно осадили скакунов, повернули коней и на полном карьере, как это часто делали сами сколоты, помчались прочь. И снова практически в унисон мы с тестем просвистели – «па-пара-па-пра-пара-па», что означало – «отступление», другую команду, вроде – «все за мной», наши парни могли неправильно истолковать и удариться в погоню за врагом.

Едва мы развернулись, как от увиденного я тут же осадил Рыжика. Номады Голиапифа азартно разили строй гоплитов из тугих луков, топя врага в волнах оперенных тростинок. Сколоты растянулись перед фалангой боспорцев метров на четыреста и подъезжали все ближе и ближе, нанося беспрерывные удары, оставаясь недоступными для пехоты противника. Небо потемнело от пыли. Гудела земля от ударов копыт, скифы, увлеченные метанием стрел, не видели за своей спиной, как стремительно приближающийся клин катафрактов уже начал перестраиваться в линию.

Тяжелая конница вполне могла оказаться и сарматской, союзной. Но если бы это было так, то катафракты и дальше шли бы клином, чтобы войти в фалангу гоплитов царя Боспора, как нож в масло. Не нужно быть умудренным опытом стратегом, чтобы увидеть нешуточную угрозу в перестроении бронированных всадников. Через минуту они вобьют легкую кавалерию сколотов в несокрушимую фалангу гоплитов! И вряд ли после такого удара кто-нибудь из сколотов уцелеет. Массивные копья, которые всадники-катафракты держат двумя руками, пойдут в ход первыми, а длинные мечи завершат разгром легкой конницы Голиапифа и моих паралатов, вернуть которых уже невозможно. Многие из них ускакали так далеко, что уже не услышат трели свистка.

Именно в тот момент я вспомнил, как Таксак, удерживая огромное копье двумя руками, скакал наперерез быку. Я разворачивал Рыжика к Феодосии и думал, что «будинские» князьки меня обманули. На самом деле они были сарматами-катафрактами из личной гвардии Гнура! А то, что рыжие, как многие будины – это всего лишь следование стереотипу, на который я и купился. Таксак и Хорс солгали мне…

Поначалу я должен был составлять досье на двоих – Алишу и Авасия, потом прибавилось еще четверо. И если мои первые досье не содержали графы – ложь, разве, быть может, я немного подозревал Лида, то к этому моменту, когда моя жизнь висит на волоске, все люди, вошедшие в мою судьбу после Гелона, буквально опутывали меня ложью, которая у них скрывалась и в речах, и в поступках. Казалось бы, самый простой способ сладить с таким положением – это прочно усвоить, что все исходящее от этих людей – сплошная ложь. Но таким образом можно лишиться всяких опорных точек. Ведь очень важно попытаться разглядеть среди этой лжи те малозаметные следы, которые смогут привести к истине.

Ложь и предательство…

Любой незнакомый человек – возможный противник. Только возможный еще не означает действительный. И потом, по своему характеру и побуждениям противники могут быть самые разные. А это значит, между прочим, что бывают противники, которых в определенный момент можно превратить в союзников. Как эта мысль верна и актуальна сейчас, если боспорскому царю удалось своего непримиримого врага – роксолоана Гнура, превратить в союзника. И горе теперь сколотам-номадам, доверившимся сармату!

Я скачу к стенам Феодосии и по стуку копыт об иссушенную солнцем землю за спиной догадываюсь, что спасаюсь бегством не один. Оглядываюсь и вижу, что за мной бегут не больше десятка всадников, и тестя в приметной броне среди них не наблюдаю. А метрах в трехстах за нами погоня из сотни всадников синдо-меотов. И уже нет места никаким мыслям, кроме одной: «Пустят феодоситы нас за стену полиса или нет?!»

Богом данная – так милетские колонисты назвали город, белые стены которого с каждым ударом сердца становились ближе и выше. Уже пахло морем и рыбой, я надеялся, что полис, названый так, окажется и для меня данным Богом. И хоть я с гордостью в прошлой жизни называл себя атеистом, сейчас вспомнилось из будущего верное наблюдение – в окопах под огнем не бывает атеистов!

Полис построен на холме и возвышается над степью, прячась в тени невысоких горных пиков. Стена из тесаных камней тянется от неприступных скал до самой воды и кажется низкой из-за многоэтажных башен. По узкому перешейку мы миновали ров и проскочили по узкой дороге, вгрызающейся в поросший травой вал. И чудо свершилось: когда до закрытых ворот в двухметровом проеме одной из башен оставалось не больше пятидесяти метров, обитые медью деревянные створки пришли в движение, а над нашими головами просвистели стрелы, отсекая погоню.

Мы проскочили тоннель, и я лишь мельком заметил там эллинских пехотинцев. Рыжика удалось притормозить уже за стеной. Я соскочил с коня и повел его на поводу вдоль разогретых камней, радуясь спасению и восхищаясь открывшимся видом. Казалось, город продолжает жить мирной жизнью. У стен почти не было строений, а навесы скорее являлись конюшнями или временными казармами. Спуск от твердыни был слишком крутым, чтобы строить на нем жилища. Внизу, на дне широкой балки, тянувшейся от самого Понта, вилась дорога, и кое-какие каменные домишки вдоль той дороги стояли. Через балку на холмах раскинулся сам город. Я видел высокие постройки и храмы, утопающие в озерах зелени.

За мной вели своих животных Авасий и Мазий, как звали воинов из того десятка, что увязался за нами, я не знал, но Фароат во мне возрадовался, что остался во главе хотя бы дюжины сколотов. Глупый мальчик!..

Моя прошлая жизнь оставила мне опыт, который, увы, Фароату почему-то недоступен. И сейчас я переживал очередной приступ мнительности. Эта склонность видеть во всем опасность будто бы той профессии, которой я овладел в будущем, не вредит. Так многие считали. Все дело в том, что обычно люди называют мнительностью, и какова ее доза? Постоянная мнительность ослепляет, рассеивает внимание и заставляет озираться, вместо того чтобы сосредоточить все свое внимание в том направлении, где таится реальная опасность. В мнительном иные склонны видеть человека предельно осторожного, неуязвимого. Они никогда не задумываются об обратной стороне, которая есть у всего в нашем дуальном мире: меня мнительность еще и деморализует. Оказавшись за стенами Феодосии, я тут же стал мучиться мыслью: не угодил ли я на самом деле в ловушку?

От самоедства меня спас эллинский воин. Безбородый и безусый в кожаном панцире и медном шлеме, он, как и сколот, носил штаны и чувяки. Не спрашивая наших имен и сам не представляясь, он догнал нас и, судя по ритму дыхания, бежал воин от башенных ворот, сказал, словно передавая чей-то приказ – монотонно и безразлично:

– Скифы, если хотите записаться в ополчение, то найдите Феокла, что живет у храма Аполлона, а если нет, то покиньте славную Феодосию до заката…

Задыхаясь, он все же сумел закончить то, что хотел сказать, и, потеряв к нам интерес, побрел назад, к башне.

Я посмотрел на Авасия. Друг и телохранитель расчесывал пальцами гриву своего коня – черноглазого малыша, каурого, но гораздо темнее, если сравнивать с моим Рыжиком, и делал он это так безмятежно, что мне захотелось утопиться в море. Ведь он все слышал, как и Мазий, отгоняющий от своего коня мух…

Я рассмеялся. Громко и хрипло, как человек, не привыкший к такому занятию. Сколоты, подобно дворовым псам, тут же бросив свои дела, с тревогой уставились на меня.

– Вы слышали, что сказал грек? – спросил я.

Они закивали в ответ. И по страху в их глазах, у всех без исключения, я понял, что только мне предстоит принять решение о нашей судьбе.

Я сел на коня и, не оглядываясь, направил животное вниз, к дороге. Еще у стены, заприметив расположение городских храмов, правил в выбранном направлении, пока широкая дорога не привела нас к высокой ограде, за которой стояли убогие строения из морских валунов, камыша и утоптанной земли.

Феодосия для эллинов была малым уголком далекой Эллады. Миновав несколько узких улочек бедных кварталов, разделенных пустырями с вытоптанной травой, мы объехали акрополис – крепость, возвышающуюся на холме, и храм Афины, утопающие в соснах, а на другом холме, чуть пониже – театр, ряды мастерских, пересохшие бассейны и безлюдный в полдень рынок. Наконец, у крошечного храма я увидел бюст Аполлона, а рядом за высоким забором каменную усадьбу. Красная черепица на ее крыше свидетельствовала о высоком статусе хозяина. Очень много домов в Феодосии были глинобитными, с крышами, покрытыми тростником и соломой.

По дороге к этому месту мы встречали нагих, крепких малышей, бегающих друг за другом, стариков и старух в многоскладчатых хламидах, обернутых вокруг бедер, они сидели у плетней и стен своих лачуг, провожали нас безразличными взглядами. Голоногих, в коротких туниках девушек, замиравших в нерешительности, когда мы проезжали мимо, и рослых плечистых мужчин, спешащих по своим делам и не обращающих на нас никакого внимания. А тут, словно у некрополя в темное время суток, как назло не оказалось ни души, чтобы спросить о таинственном Феокле.

Я, не спешиваясь, позвенел акинаком о прутья катаракты. Из арки, увитой виноградом с еще не убранными синими гроздями, вышел раб. Я так решил из-за его худобы, да и одежды на этом человеке не было, только набедренная повязка. Он не испугался, увидев вооруженных сколотов.

Впрочем, в его серых глазах не отражались эмоции вовсе. Он подошел к катаракте и уставился на меня будто на пустое место. Он сумел меня еще и удивить: едва я открыл рот, чтобы спросить о хозяине усадьбы, раб произнес:

– Слушаю, господин.

Это случилось для меня так неожиданно, что я впал в замешательство. Забыл, если можно так сказать, как принято знатному воину обращаться к рабу. Сказать просто – раб, этому человеку язык не поворачивался. В голове крутились всякие – «любезнейший», «не соблаговолите ли». Что меня самого раздражало потому, что никогда и никому в своей прошлой жизни я ничего подобного не говорил! Ну, не «товарищ» же, в самом деле, к нему обращаться?!

– Мне нам нужен Феокл, – выдавил я из себя. – Он тут живет?

– Хозяин отдыхает.

– Нам бы коней напоить…

Не дожидаясь от него ответа, я достал из-за пояса серебряную монету и предложил рабу, просунув руку через прутья решетки.

– О, господин!

Раб подскочил, проявив удивительную прыть, и, забирая монету, припал сухими губами к моим пальцам. Все тут же стало на свои места, вернулась уверенность, и плечи расправились. Получив серебро, человек тут же утратил свою загадочность, он стал суетливо поднимать катаракту. Мы въехали на территорию усадьбы. Раб взмахом руки указал направление, хоть мне и так уже было понятно, где расположены конюшни: все, что я успел увидеть тут, напомнило мне поместье Аристида в Ольвии.

Глава 25

Наступил тот час, когда зной уже спадает, но до заката солнца еще далеко. Истекло время сиесты, и без всякого сигнала, скорее по привычке, обитатели усадьбы Феокла приступили к исполнению своих обязанностей.

Зашелестели ткани, застучали сандалии, и глухо затопали по земле босые ноги. Две эллинки, вооружившись гранитными терочниками, расположились неподалеку от нас у лежащего на ссохшейся телячьей шкуре плоского камня и принялись перетирать на нем зерно.

Знакомый раб в специально отведенном месте, обложенном морскими валунами, разжег огонь. Вскоре к костру подошел толстяк в хитоне с модной вышивкой по кайме – критская волна, и стал размешивать угли, поднимая кучу искр. Наверное, он был богат. Такой хитон мог позволить носить весьма обеспеченный человек. Когда два молодых раба притащили к костру надетого на вертел поросенка, толстяк принялся обжаривать на открытом огне тушку, добиваясь появления равномерной корочки. И это удивило меня: обычный повар или, скорее – необычный.

Те же помощники вскоре принесли большой, литров на двадцать, бронзовый котел с водой и установили его над огнем между камней.

Я все еще находился в состоянии полудремы. Удалось поспать час или полтора. Этого времени, очевидно, не хватило, чтобы восстановить силы и избавиться от скверного настроения. Все мы улеглись отдыхать прямо на земле за главным домом в саду среди гранатовых и миндальных деревьев. Тогда никого не было видно ни у кухонь, ни у кладовых. Сейчас со двора главного дома доносился гул голосов, и я, превозмогая ломоту в уставшем теле, поднялся на ноги и направился к толстяку.

– Хайре, – поздоровался я с поваром.

– Трудись и преуспевай, – ответил он и высыпал из мешка в закипающую воду ярко-желтые семена чечевицы. Размешал деревянной палкой и оценивающим взглядом прошелся по моей фигуре.

Толстяк производил впечатление счастливого, довольного своей жизнью человека. Его круглое лицо осветилось теплой улыбкой, он радушно распростер руки:

– Добро пожаловать, скиф! Ты не голоден?

– Очень! – признался я и, пока этот повар проявляет дружелюбие, поспешил спросить: – Скажи, как мне поговорить с твоим господином?

В его карих глазах плясали смешинки, но в голосе толстяка, приятном баритоне, звучала не то грусть, не то ирония:

– Хозяина у меня два. Один перед тобой, а второй, тот, который часто превращает нашу жизнь в кошмар, отдыхает.

Я догадался, что этот грек пытается произвести на меня впечатление. Аристид не раз напоминал, что эллины считают молчание дурным тоном, а умеренное общение, приправленное философией, приветствуют. Нежелание участвовать в таких дискуссиях обычно принимают за свидетельство дурного воспитания. Ничего остроумного мне в голову не приходило, а упрочить образ невежественного скифа не хотелось.

– Оставайся всегда довольным обоими! – ответил ему, полагая, что такое пожелание вполне соответствует сказанному толстяком, и уже собрался вернуться к воинам, как услышал вопрос:

– По какому делу ты и твои друзья тут?

В моей прошлой жизни бытовала армейская поговорка – хорошо быть подальше от начальства и поближе к кухне! Помня эту проверенную истину, я решил удовлетворить любопытство повара.

– Не знаю, как тебя зовут, уважаемый… Я – Фароат. Вел полторы сотни всадниковпаралатов на защиту славного полиса Феодосия. Увы, нас предал роксолан Гнур, и армия сколотов несколько часов назад была уничтожена. Нам удалось спастись, найти тут убежище. А твой хозяин – Феокл, как мне сказали, собирает ополчение…

В глазах толстяка будто бы промелькнула тревога, но тут же исчезла, не оставив и следа. Он призывно махнул рукой, и юноши-рабы подбежали, словно ожидали сигнала. Я не видел, где и чем они занимались до этого. Вручив одному из них вертел, другому палку-мешалку, толстяк наконец-то назвал себя:

– А я, скиф, и есть тот самый Феокл! Буди своих людей, съездим к стене, а потом, по нашим обычаям, о которых понятие ты имеешь, помоемся и отобедаем.

Он не стал дожидаться моей реакции. Степенно пошел к дому, покачиваясь при ходьбе, как моряк. Должно быть, он и был им когда-то.

Я растолкал спящих воинов, и спустя минут пятнадцать мы уже ехали по узким улочкам Феодосии. Каков наездник Феокл, мне судить так и не довелось: наши кони шли не спеша, а после я ни разу не видел его верхом, но восседал он на гнедом рослом сарматском жеребце уверенно.

Показалось залитое теплым солнечным светом море, мы спустились с холма, и Феокл сказал мне оставаться тут у дороги, а сам поднялся к стене, где его уже встречали какие-то военные.

Мы спешились и улеглись на теплую, почти голую землю, поросшую тонкой и иссушенной травой. Я смотрел вдаль, где бездонное небо окунается в такую же голубую воду, и переживал в душе что-то светлое, восторженное. Я был близок к чудесному озарению, когда все происходящее со мной уже становилось неважным. Был близок, пока не услышал скрипящий голос Авасия:

– Пазака, мы теперь вместе с теми солдатами на стене воевать станем?

– Надо будет, повоюем, – ответил я, испытывая досаду и разочарование от того, что уже вряд ли испытаю чувство, от которого едва не заплакал.

– Место воина – в открытом поле, в битве, а не за укрытием, – пробормотал Авасий и отвернулся.

– На этих стенах тоже произойдет битва. И радуйся, мой друг, что такой битвы ты еще не видел! Принимай в свою жизнь новый опыт с благодарностью…

Хотел сказать – к богам, но запнулся. А сам я, когда испытывал благодарность… теперь точно знаю, что чувствовал пару минут назад! Это огромное желание прокричать «спасибо». Только знать бы еще, почему возникает такое желание, и кто услышит, почувствует?…

* * *

– Вот ты, каллипид, говоришь как эллин, ешь и пьешь, а почему?

Изрядно подвыпивший Феокл поднял указательный палец вверх, а я, услышав знакомое слово – каллипид, сбросил с себя приятные оковы Бахуса. Так меня называл капитан на триере, доставившей нас к Прекрасной гавани.

– Почему? – спросил, решив поддержать интригу.

– Потому что вы – прекрасноконные, не случайно зоветесь теперь в Гераклее эллино-скифами. Вы живете в наших полисах, говорите на нашем языке и даже торгуете!

Феокл отдал последние силы, просвещая меня, откинулся на большую подушку, которую один из рабов положил на край кушетки в самом начале нашего пиршества, и захрапел.

Как и обещал Феокл, по возвращении в усадьбу мы выкупались, и хозяин с гордостью заявил, что ежедневно славит Аполлона за дарованный семье источник. Когда-то его предки на этом месте хотели поставить Аполлону храм, а когда открылся источник, построили эту усадьбу, а святилище божеству рядом. С тех пор даже в самые засушливые годы семья Феокла не нуждалась в воде.

Одна из пяти рабынь, прислуживающих Феоклу, сноровисто работая скребком-стригило, очистила мое тело от пыли и грязи, потом обтерла большим куском ткани и натерла лавандовым маслом. Обряженный в подарок Феокла – тунику с синей канвой, этот цвет полюбился кому-то из его могущественных предков, я был сопровожден в беседку, где у низкого столика стояли две кушетки. На одну улегся я, а на другую – Феокл.

Прежде чем мы приступили к обеду, я спросил:

– Господин, мне не дает покоя мысль о врагах за стенами Феодосии. Почему тут, в усадьбе и на улице, так спокойно и тихо?

– У Сатира, мой юный друг, всего тысяча гоплитов и полтысячи всадников Тиргатао. Тасий, наш командующий, сообщил мне, что к боспорцам присоединились сарматы. И все равно их слишком мало, чтобы идти на штурм. А мы не соберем достаточно сил, чтобы выйти за стены. Разве что из Гераклеи, куда уже отправлен корабль, придет помощь. Завтра или послезавтра Сатир позовет первых людей Богом данной на переговоры. Расскажет нам, что хочет. Хоть мне это и так известно, – он рассмеялся, поднял серебряный кубок, наполненный красным вином, и подбодрил: – Так что ни о чем не беспокойся пока, пей, ешь и весели меня рассказами о своих приключениях!

И я развлекал Феокла, рассказывая ему о далекой стране Персии, чей царь по имени Дарий завоевал полмира и вторгся в Скифию. И был изгнан, а будины, сарматы и гелоны под предводительством Скопасиса гнали воинов Дария до дана, названного сарматами Истром. Мне об этом поведал Аристид, и его история сейчас пригодилась. Не очень мне хотелось говорить о себе…

В свою очередь, Феокл образно, вскакивая с кушетки, что с каждым разом давалось ему все труднее, поведал мне о Фермопильском сражении, когда царь Леонид из Спарты прославился, сражаясь с персами. Историю о трех сотнях спартанцев я слышал в другой жизни, в будущем, но больше меня интересовало настоящее, а именно – Гераклея, куда с известием о вторжении боспорцев был послан корабль. Я придумал для Феокла особый вопрос и, после того как мы разделались с зажаренным на углях кабанчиком, спросил:

– За что выпьем? Может, за могущественные Афины или дружественную Гераклею?

– Я пью за Гераклею Понтийскую! – закричал Феокл и опрокинул в рот кубок с вином.

Я был доволен. Ведь важна не столько внимательность, сколько проницательность, надо уметь или научиться видеть и слышать, впитывать в себя всю имеющуюся в наличии информацию. Мне осталось задать Феоклу всего один вопрос, и сделал я это нарочито пьяным, обиженным голосом:

– Почему? Почему за Гераклею?

Немного маленького безумства, немного учтивости – и я узнал все, что хотел.

– Слушай и внимай. Может, поймешь, почему я славлю Гераклею Понтийскую, а не Афины. Из Гераклеи наши предки пришли на своих триерах в Боспор Киммерийский и основали плисы Мирмекии, Порфмии и Торики. Но проклятые меоты сожгли дома наших предков. Тогда первые поселенцы воздвигли на пожарищах укрепленные акрополи, а позже додумались-таки сбежать от диких меотов на другой берег. Где и построили Пантикапей, процветающий под тиранией Сатира и поныне. Правили там тогда тираны из милетского рода Археанактидов. И род тот славный возглавил симахию[67], в которую входила и Феодосия. Тогда наши предки творили великие дела, потому что за Понтом стояла великая сила – Гераклея – прародина, мать. В Гераклею шли корабли, груженные пшеницей, а оттуда на этот берег Понта плыли вино, рабы и воины. Все было так, пока проклятые Спартокиды – фракийские варвары, не захватили в Пантикапее власть. И теперь Сатир, которому нет никакого дела до древней связи эллинов с праматерью Гераклеей, уже покорил все полисы, ранее входившие в симмахию Археанактидов, и только Феодосия остается пока независимой. И Афинам нынче нет никакого дела до происходящего на берегах Понта, а из Гераклеи вот-вот придет помощь!

Я смотрел на спящего Феокла и вспоминал, как он в порыве негодования бросал на землю свой дорогой кубок, призывал в свидетели богов и проклинал Сатира. Сумерки опустились на беседку, где наш совместный обед плавно перетек в ужин, с моря задул ветер. Тот раб, что утром получил от меня монетку, принес теплое шерстяное одеяло. И я укрылся им, положив голову на подушку, наконец, позволил себе сдаться Морфею.

Глава 26

На рассвете, когда еще было мглисто, а над морем стоял туман, в усадьбу Феокла прибыл гонец и сообщил, что царь Сатир собирается говорить с лучшими из лучших граждан Феодосии. Тот солдат не назвал конкретного часа, когда боспорский тиран будет готов, и место, где он собирался встретиться с феодоситами, но как оказалось, его послание поняли и правильно истолковали.

Делегация феодоситов вышла за стены полиса после сиесты. К тому времени на небольшом холме метрах в пятистах от стен, неподалеку от выбеленного ограждения усадьбы феодосийской хоры расположились Сатир и его свита.

Царь Боспора восседал на пышном ковре, и было заметно, что старик отдает много сил, пытаясь придать осанке величия. Я же остановился далеко и не мог разглядеть цвет его глаз или родинки на лице. Видел только седую бороду и что Сатир выглядит исхудавшим, как болеющий неизлечимой болезнью человек. Слышал я, что ему пятьдесят или около того лет, по меркам этого мира не мало, но и не много для могущественного правителя.

Справа от царя расположилась, наверное, сама Тиргатао. Если судить по ладной фигуре, то я теперь понимаю Гнура. Лицо царицы наполовину скрывала золотая бахрома, падающая блестящими струями с высокой золотой диадемы, а губы были еще полны той полнотой, что бывает у молодых девиц и исчезает у женщин с возрастом. Роксолан тоже там был. Он занимал место слева от Сатира, а другие знатные боспорцы и военачальники стояли полукругом за ними.

Может быть, я что-нибудь и упустил, потому что вначале играл в гляделки с Гнуром. Проклятый роксолан заметил меня и глаз не отводил все время, пока я торчал на том холме. Будто девицу смазливую увидел! Еще мне показалось, что среди свиты боспорского царя мелькнуло лицо Лида. Но тогда в этом я не был уверен.

Феокл, Тасий и еще трое уважаемых феодоситов, оставив нас, свой эскорт позади, приблизились к Сатиру, раболепствуя, положили к его ногам дары от полиса. Что они говорили, я не слышал. Но общение их с Сатиром длилось не больше десяти минут. Так же низко кланяясь и пятясь, делегаты Феодосии отступили и вернулись к нам. Никто из них ничего тогда не сказал. Мы молча возвращались за стену.

Феокл все же поведал мне о желании царя Боспора. Сатир потребовал от первых граждан полиса, чтобы Феодосия, как в старые времена существования симмахии, вошла в Боспорское царство.

– Что вы ответили Сатиру? – спросил я.

– Обещали подумать, – ответил Феокл.

* * *

После встречи феодоситов с царем Боспора прошла неделя, а Совет первых (граждан) все «думал» и не спешил с ответом к царю. На самом деле они ждали помощь из Гераклеи, а Сатир тем временем разорял хору и таки поставил дамбу на речке. В полисе стало еще меньше воды, и скоро, как мне кажется, боспорцы перекроют своими кораблями выход из порта. Только морем в Феодосию еще поступали еда и вино.

Я и мои воины бездельничали. Нас хорошо кормили и ничем, никакой работой не обременяли. И будто бы номадов все устраивало, только не меня. Я места себе не находил, предвидя, чем все это бездействие может закончиться. На кону стояли наши жизни!

Жизнь сама предлагает нам многие вещи, которые иной раз силой не возьмешь. Только мы слишком глупы, чтобы оценить это. Ждем, чтобы кто-то принял решение за нас или предоставил готовый, блестящий план действий. А ведь в жизни много дается по частям, а нам остается лишь сделать выбор, каким бы он трудным ни был. В жизни часто бывает так: она предлагает плод, он и зрелый и вкусный, однако немного подгнивший. Имеет ли смысл выбрасывать его? Выбросить и сидеть потом с пересохшим ртом.

Я так и поступил, наверное…

Местный рынок манил меня не только запахом свежего молока, лепешек, сыра и яблок. Я слушал разговоры, и для меня не была важна их суть, я слушал человеческие голоса, так, как можно слушать шум прибоя у моря. В один из таких вечеров я стоял, опираясь о ствол раскидистой яблони, уже начавшей терять листву, когда почувствовал прикосновение влажных губ к мочке моего уха и услышал тихий шепот:

– Я знаю, родной, тебе все равно, есть на свете Опия или нет ее. Ты – каменный. Бездушный маста марману, неживой. Но я-то дышу, вижу, слышу и живу! Вот лягу сейчас у ног твоих пыльных и никуда не уйду. Еле стою на ногах. Приплелась кое-как, чтобы увидеть тебя, ненаглядный.

Услышав шипение этой змеи, желанной змеи, я подскочил как ошпаренный и, развернувшись к ней, с трудом сдерживая желание закричать, спросил:

– Что ты хочешь?

Без смущения она ответила:

– Сделай меня своей женой…

– Остановись, я не хочу больше тебя слушать.

– Не хочешь женой, сделай любовницей. Рабыней, наложницей. Я согласна. Лишь бы остаться с тобой!

Эта женщина по-прежнему сводила меня с ума. Мое тело хотело ее до звона в ушах, и я принял решение: «Если тебе достался подгнивший плод, не лучше ли удалить гнилое место, а остальное съесть?»

Мы вместе ушли с рынка, спустились в порт, прошлись по берегу моря, а потом поднялись к акрополю. Опия рассказывала мне историю о сколотах и сарматах. Ее предков скифы называли – оюрпата. Это название в переводе на эллинский язык – «мужеубийцы», так «оюр» значит «муж», а «пата» – «убивать». Вскоре мне стало ясно, что Опия рассказывает об амазонках, которых когда-то пленили греки.

В открытом море эти воительницы напали на своих пленителей и всех их убили. Они не умели обращаться ни с рулем, ни с парусами, ни с веслами, и поэтому после избиения мужчин стали носиться по волнам по воле ветра. Так корабли плыли сами по себе, пока не пристали к неизведанной земле. Амазонки ступили на берег и, встретив первый табун лошадей, захватили его, сели верхом и стали грабить, как оказалось, владения скифов.

Скифы не знали ни их языка, ни одежды, ни народности и, приняв воительниц за мужчин, стали драться с ними. Амазонок было меньше, и они отступили, оставив на поле боя трупы соратниц. Вскоре скифы обнаружили, что воевали с женщинами, и решили никоим образом больше не убивать их, а послать к ним самых младших своих соплеменников из мужчин, приблизительно в таком числе, сколько было амазонок. Юношам было приказано стать лагерем напротив лагеря амазонок и не сражаться с ними, а если те нападут, убегать. А когда амазонки прекратят преследование, снова вернуться в лагерь. Так решили на совете скифы, желая иметь детей от этих женщин.

Посланные юноши сделали все так, как им приказали старшие, и вскоре амазонки, заметив, что молодые мужчины пришли без всякого злого умысла, сблизились с ними. Поскольку юноши, как и амазонки, ничего кроме коня и оружия не имели, то вели с ними схожий образ жизни – охотились и грабили.

Мужчины так и не смогли научиться языку женщин, но женщины переняли язык мужчин. Когда они стали понимать друг друга, юноши сказали амазонкам следующее: «У нас есть родители, есть и имущество, не будем же дальше вести такую жизнь, но вернемся в наше общество и будем жить в нем. Женами нашими станете, и никакие другие женщины, только вы». Амазонки ответили, что не смогут ужиться с женщинами скифов, ибо те не скачут верхом и не стреляют. Они предложили юношам вернуться в семьи, забрать свою долю имущества, а жить в другом месте с амазонками.

Когда юноши вернулись, то амазонки сказали им: «Нам становится боязно и страшно при мысли о том, как нам жить в этих местах, с одной стороны, потому, что мы отняли у вас отцов, а с другой – потому, что сильно разорили вашу страну. Но так как вы желаете иметь нас своими женами, то вместе с нами сделайте следующее: снимемся с этой земли и переправимся через речку Танаис и там поселимся».

Юноши и на это согласились. Переправившись с амазонками через реку, они шли к востоку три дня от Танаиса и три от озера Меотиды к северу. Там они поселились и живут теперь. Поэтому сарматские женщины ездят верхом на охоту с мужьями и без них, выходят на войну и носят одинаковую с мужчинами одежду.

Тут Опия слукавила, на ней был дорийский хитон, почти не скрывавший упругую грудь и стройные, обутые в сандалии ноги. Правда, шерстяной платок – диплакс, она держала в руке, иногда, когда навстречу нам шли мужчины, накидывала его на плечи.

Мы подошли к усадьбе Феокла и присели на мраморные ступени храма Аполлона.

– Я буду тебе опорой. Помощницей в нелегких трудах. Я стрелы твои возьмусь точить, щиты менять и ухаживать за твоим конем, только не прогоняй. Ладно?!

Тогда я воспользовался той малостью, что мне предложила жизнь, поцеловал Опию. А когда во мне разгорелся пожар, я поднял сарматку и на руках понес в гранатовую рощу, она не отдалась мне сразу. Потребовала выслушать ее:

– Буду твоей рабыней. Только сделай одно…

– Говори, что мне сделать? – спросил. И в тот момент я действительно готов был много чего совершить ради нее.

– У тебя же есть воины? Перебей стражу у ворот и впусти в город сарматов Гнура. Он станет тебе братом!

Она снова меня предала, мои чувства и мою страсть…

Я не спешил выплеснуть все, что почувствовал в тот момент. Черт с ней, с любовью! Мне вспомнилось, как я переживал, оказавшись за стенами Феодосии, что угодил в ловушку, и снова подумалось: «…по своему характеру и побуждениям противники могут быть самые разные. А это значит, между прочим, что бывают противники, которых в определенный момент можно превратить в союзников…»

– Я подумаю об этом.

Мой тон и мои намерения были самыми серьезными. И конечно же от пылающей минуту назад страсти остались лишь холодные угли.

Ее глаза метали молнии, и она шипела, сдерживая крик:

– Ни одна сарматка не может выйти замуж, пока не убьет врага. Некоторые из нас так и умирают в старости безбрачными, потому что не смогли выполнить этого требования. Только не я!

Она все-таки закричала, бросаясь на меня с ножом. Где она его прятала? Не знаю. Я гладил ее тело и целовал, не замечая при ней оружия. Конечно, я не хотел ее убивать. И с моими навыками это было возможным – не убить. Наверное, судьба-злодейка вмешалась. Мой блок на руку, держащую нож, был рассчитан на мужчину. Женщина оказалась гибкой и прыгучей. В прыжке, перелетев через свою руку, Опия угодила на лезвие ножа, который я успел отобрать, но не успел еще отвести руку с ним за спину.

Она истекала кровью, а я ничем не мог ей помочь: колотые раны в живот тут, как правило, заканчивались смертью. Опия то проклинала меня, то звала, просила обнять ее и согреть. Я обнимал, а она клацала зубами, пытаясь вцепиться в мое горло.

Фароат во мне негодовал, все происходящее сводило меня с ума. Я вернул себе контроль, когда Опия уже не дышала. И не был уверен, что сарматка скончалась от ножевой раны…

Старый раб снова получил от меня серебро и унес труп Опии. Где и как он ее похоронит, мне было уже безразлично. Я выпил больше, чем когда-либо пил в этом теле, и почти ничего не соображал. В таком непристойном виде попался на глаза Феоклу, который сам был еще тем пьяницей. Мы продолжили заливаться вином, и мой наниматель, разбивая опустевшую амфору, вознеся руки к небу, прокричал Громовержцу:

– Порази мерзкого Сатира своей молнией, и я построю тебе новый храм!

Хоть я и был изрядно пьян, но уловил главное: смерть Сатира Феокл готов хорошо оплатить!

– Он услышал тебя, благочестивый господин…

– Что ты несешь, скиф?

– Завтра я убью Сатира, а ты – Феокл Феодосийский, лучший среди первых, купишь мне дом и выплатишь медимн серебром. Все дешевле будет, чем новый храм строить. Хе-хе…

– О! Сделай это, скиф, и получишь желаемое!

Мы ударили по рукам, а утром проснулись в той же беседке под шум дождя. Наверное, феодоситы радовались непогоде. Воды в полисе становилось все меньше. Только Феокл плевал на дождь, первое, что я услышал тем утром от него:

– Скиф, ты не передумал?

Глава 27

Каждый день похож один на другой, пока что-нибудь не изменится, и то холодное утро казалось таким же обычным, как все остальные. Было ужасно холодно. Всю неделю лил дождь и штормило море, но в то утро лужи замерзли, иней выбелил траву, а Понт успокоился.

Пришло время исполнить обещание, данное Феоклу. Все давно помногу раз было уже оговорено. Авасий, если я не вернусь с задания, вступит в права владения домом. Усадьба, которую сулил за убийство Сатира Феокл, была почти новой и стояла у подножия горы с феодосийским акрополем. То есть место моего будущего проживания, если выживу, конечно, будет престижным, а если погибну, то вполне комфортным для жизни одинокой женщины, воспитывающей ребенка. Друг перевезет Алишу из Ольвии и станет служить уже ей.

Я настоял, чтобы еще до моего ухода на задание Феокл отсыпал половину причитающегося мне серебра. Два десятка монет я на всякий случай забрал с собой, остальные мы с Авасием прикопали в густых зарослях одичавшей сливы за храмом Аполлона.

На море стоял штиль, а вода была такой, какой увидели ее первые эллинские поселенцы – у горизонта черной. Я сел в лодочку и погреб от берега, надеясь, что бог ветра еще поспит какое-то время. Потому что плыть я собирался далеко в море, чтобы оставить для себя берег в поле зрения, в надежде, что с суши в такой мелкой посудине стану незаметным.

На мне был надет кожаный панцирь с птеригами, шерстяные штаны, сапоги из воловьей кожи и медный шлем. За спиной висел арбалет, прикрытый плащом, а на бедрах болтались два кинжала. На дне лодки лежал дротик. Я собирался внедриться в стан противника как обычный, неприметный застрельщик из ополченцев Пантикапея.

Я вижу безжизненную воду и далекий вражеский берег. Помнится, еще несколько дней назад в море всегда можно было увидеть паруса. Близкая зима очистила море от кораблей. Мне становится страшно на какое-то мгновение среди этой бескрайней темной воды. На какое-то мгновение, чтобы после окунуться в эйфорию: я снова в своей тарелке, на теневой стороне улицы жизни. Наступает мое время, грядет моя миссия: шутка ли – ликвидировать царя! И это задание я не могу провалить. Может быть, это мой последний шанс доказать себе, что провал в Мюнхене случился именно потому, что я должен был совершить то, что собираюсь теперь!

Подул ветерок, и я, напрягаясь все сильнее, быстро гребу к берегу. Волна за волной бьет в корму и нос, лодочка постепенно наполняется водой. Зато скорость ее все возрастает, суденышко сигает с волны на волну, а так как волны эти становятся все больше, прикидываю оставшееся до берега расстояние, скорость, с которой ползет лодка, и все же решаю, что успею доплыть, прежде чем это корыто наполнится до четверти.

Лодка то поднимается, то зарывается в огромные борозды из черной воды и белой пены, ее деревянный корпус угрожающе скрипит, брызги свирепо хлещут в лицо, хищно разинутые пасти волн время от времени заглатывают суденышко, и мне кажется, что сейчас отправлюсь на дно. Последний удар веслами, и шелест дерева о песок знаменует окончание моего морского путешествия. Берег безлюден. Галдят чайки, и бакланы деловито копошатся в выброшенных на берег волной водорослях.

Лодку переворачиваю и оставляю на берегу метрах в пяти от воды. Вряд ли мне придется воспользоваться этой посудиной еще раз. Но будет лучше, если волны не доберутся до нее.

Зябко. Кутаюсь в плащ, придерживая его полы левой рукой, правой держу дротик. Бреду, погружаясь по щиколотки в мокрый песок. Оглядываюсь и с удовлетворением замечаю, как мои следы слизывает очередная волна. Моя цель – оливковая роща, серебрящаяся вдали.

Погода не так уж плоха, пасмурно, сквозь серые влажные тучи не видно солнца, но и дождя нет. Надеюсь, что крымская осень свое уже отплакала. Впереди, на расстоянии нескольких сотен метров шумят деревья, и я решаюсь бежать.

Проходит несколько минут. Прячась за раздвоенным стволом старого дерева, осматриваюсь. Людей по-прежнему не вижу, но слышу далекие голоса. Не могу разобрать ни смысла, ни слов, но звучание вроде эллинское. Перебежками двигаюсь на голоса и наконец вижу расположившихся на отдых крестьян. Какое, наверное, облегчение отразилось в этот миг на моем лице. В сущности, я почувствовал облегчение не только от того, что не встретил каких-нибудь солдат. К такой встрече я был готов. Значительно более важным явился тот факт, что теперь я смогу получить нужную информацию.

У рощи стоит двухколесная арба. Только ни коня, ни вола я нигде поблизости не вижу. Наверное, юноша, что ощупывает дырявые полы кафтана или его старший спутник, роющийся в сумке на поясе, тащили ее, а теперь решили передохнуть.

Уже не скрываясь, выхожу из рощи и здороваюсь:

– Хайре!

Они смотрят на меня с испугом, но старший мужчина традиционно отвечает:

– Хайре, Кейсар!

– Потеряли что-нибудь?

– Он потерял наши деньги, – землистое лицо, пожалуй, уже старика освещает мрачноватая улыбка.

– Это ты потерял! Я положил кошель в твою сумку! – возражает молодой.

– Наверное, своих денег вам уже не вернуть, – сочувствую и достаю из-за пояса диобол – серебряную монету с изображением головы Аполлона, протягиваю незнакомцу. – Я помогу вам достойно пережить утрату.

Монетка исчезает за щекой старшего мужчины, и весь его вид уже выражает готовность служить. Еще бы! На службе у Феокла успел заметить, что в основном тут имеют хождение медные деньги. Сильный конкурент – Пантикапей за время царствования Сатира истощил казну Феодосии, вынудив отказаться от чеканки монеты из серебра.

Моя рука, застывшая в неподвижности, пока я оценивал сноровку старца, продолжает свой путь на бедро, и, теребя рукоять кинжала, я как бы между прочим интересуюсь:

– Как далеко от этого места лагерь боспорцев?

– Тысяча шагов. Мы как раз шли оттуда, и этот растяпа умудрился потерять все, что нам удалось наторговать.

Старик пригрозил кулаком юноше, а тот и не думал признавать свою вину. Какое-то время я слышу их перепалку, через пару минут только свое дыхание. Шагов через пятьсот признаюсь себе, что бегун из меня получился плохой: и ноги все сильнее прилипают к земле, и дышать становится все труднее. Перехожу на шаг. Лагеря боспорцев пока не вижу, но уже слышу и конское ржание, и голоса.

В стане Сатира, вопреки моим опасениям, царит хаос. Солдаты сменили доспехи на плащи и хитоны, и эта толпа ряженных в гражданскую одежду, загорелых с обветренными лицами и отросшими бородами людей походит теперь не на войско, а на сборище рыночных торговцев, по прихоти сумасшедшего владыки, устроившего базар на продуваемой ветрами площадке среди бескрайних степных просторов.

Я целеустремленно иду по лагерю, не имея на самом деле никакого представления, где именно мне искать палатку или шатер боспорского царя. А все потому, что какой-то гений из его приближенных сумел обогнать это время ярких красок в одежде и воинском обмундировании, обеспечив войско одинаковыми палатками из грязно-серой парусины.

Моя целеустремленность – это маскировка. Ведь вряд ли кто-нибудь посмеет остановить человека, спешащего по делу!

В прошлой жизни специфика профессии требовала решения подобных задач, состоящих в том, чтобы найти в огромном городе человека, который наверняка сделал все необходимое, чтобы его не смогли обнаружить. А если в условии задачи – не морочить голову соответствующим адресным службам, чтобы вдруг не раскрыть себя рискованными вопросами, то отправными точками в подобном поиске могли служить такие данные, как профессия человека, его связи, выполняемые на данный момент функции. И если там, в будущем, разыскиваемый человек, скорее всего, расстался со своей профессией, порвал связи, а функции его сводятся именно к тому, чтобы лучше скрываться, то царь Сатир, как известно, продолжает выполнять свою функцию, и я принимаю решение воспользоваться именно этим обстоятельством.

Имитирую одышку, стараюсь выглядеть усталым, будто недавно бежал, спешил по срочному делу, рассчитывая таким образом произвести особое впечатление на группку солдат, играющих в кости. А если и поверят, что я – гонец, посланник, то, черт возьми, как спросить, как правильно задать вопрос? Рискую:

– Хайре! Где царь?

Наверное, сработало. Сразу оба игрока, не отрывая глаз от кубиков, указывают руками в одну и ту же сторону. Конечно, я недоволен, но все же смотрю в указанном направлении и, к счастью, замечаю реющий стяг с изображением осетра. Само знамя – обычная белая тряпка, а рыбу – будто ребенок нарисовал впопыхах углем, однако поблизости других атрибутов государственности не вижу.

– Эфхаристо! – благодарю игроков и иду к цели, туда, где гордо реет, возвышаясь над палатками, знамя Пантикапея.

Без сомнения, я вижу палатку царя. Четыре воина в полном боевом облачении у входа несут стражу. Да и сама палатка, скорее – шатер, больше и выше матерчатых сооружений по соседству.

Осматриваюсь: было бы неплохо обнаружить неподалеку от царских покоев неприметное место, устроиться там и наблюдать в ожидании подходящего момента. Для меня подходящий момент – всего на несколько секунд увидеть царя, чтобы взять в руки арбалет и выстрелить.

Наверное, стою слишком долго – вдруг начинаю переживать острый приступ беспокойства и с трудом удерживаю себя от излишней суетливости. Ну, конечно, глаза! Какой-то дядька, как и многие тут, одетый в гражданскую одежду, пристально на меня смотрит. Я хоть и делаю вид, что не замечаю этого взгляда, но разведчика-профессионала распознаю в незнакомце сразу. Его взгляд отличается фиксирующей остротой, испытывающей и ощупывающей тебя с недоверчивостью, настороженной пытливостью и затаенным ожиданием. Понимаю, бездействие в такой ситуации приведет меня к неизбежному провалу! С другой стороны – откуда тут взяться разведчику? Но последняя мысль уже не имеет значения: решение принято; я уверенным шагом направляюсь к царской палатке.

– Срочное донесение из Феодосии! – сообщаю стражникам цель своего визита.

– Царь отдыхает, зайди позже, – говорит один из охранников, остальные – трое, даже не смотрят на меня.

Меня это устраивает! Более того – я даже не рассчитывал на такую благосклонность судьбы. Отступаю и шарю взглядом там, где только что стоял тот незнакомец, что так пристально меня разглядывал. Он исчез, по крайней мере сейчас не удается его обнаружить, и я решаю, что самое время исчезнуть и мне. Ныряю в палатку, стоящую напротив входа царской. Она пониже: откидывая матерчатую полу, я вхожу, чуть согнув спину. У тканевых стен стоят грубо сколоченные нары, накрытые набитыми соломой матрасами, мешки и матерчатые тюки. Одно место занято крепко спящим воином. По крайней мере, он продолжает похрапывать и после моего вторжения. Я укладываюсь у противоположной стены на тюфяк и засыпаю…

Нет, сон не входил в мои планы. Так случилось: в тот день судьба вела меня. Словом, мое тело почувствовало под тюфяком доски, ум решил – все утихло и успокоилось, и то, что эта тишина совсем меня не успокаивала, потому что затишье перед бурей не бывает настолько долгим, уже не имело никакого значения. Я открыл глаза, испытывая чувство голода, и лишь потом вспомнил, где я и зачем.

Хотя время клонится к вечеру и ветер устрашающе треплет стенки палатки, я нахожусь в ней в одиночестве. Снимаю со спины арбалет и тщательно проверяю его работоспособность. Судя по неприятным ощущениям в спине, какое-то время я умудрился проспать, лежа на нем.

Прислушиваясь к гомону лагеря боспорцев, натягиваю тетиву и прячу свое оружие под лежанку. Достаю из-за пояса матерчатый мешочек со свинцовыми шариками и отправляю их туда же, к арбалету. Я угнетен мыслью, что задача, с которой я прибыл сюда и уже не могу уклониться от ее выполнения, становится неразрешимой. Беда в том, что выполнить ее и остаться живым теперь почти невозможно. Меня беспокоит неприятное предчувствие, что я всего в двух-трех шагах от западни, а где она и что собой представляет, еще толком не знаю. Но оставшиеся два-три шага надо как-то использовать, и в этот ничтожный отрезок времени надо сделать все необходимое!

Я разрезаю кинжалом стенку палатки так, чтобы видеть все происходящее у царских апартаментов. Снаружи уже властвуют сумерки. У входа в царскую палатку стоит тренога, увенчанная бронзовой чашей, в которой полыхает, колышется на ветру пламя.

Протяжный вой со стороны моря проносится над лагерем, потом еще и еще: я не сразу понимаю, что это кто-то трубит с кораблей, и кораблей этих, наверное, много. Стражники у царской палатки оставляют свой пост, отходят на несколько шагов в сторону, замирают там, вглядываясь в темноту.

Царь Боспора, одетый в белый хитон с плащом в руках, появился предо мной словно привидение – внезапно и чудесно, если принимать во внимание особенности моего задания. Бросаюсь к лежаку и достаю арбалет и мешочек с ядрами, на какое-то мгновение, растянувшееся на бесконечные удары сердца, упускаю из вида цель. Натягиваю тетиву и вкладываю в желобок свинцовую пульку, прижимаю ее большим пальцем и возвращаюсь к прорезанному в стене «окну». Вся операция длится не больше минуты и осуществляется почти бесшумно. Цель метрах в десяти от меня. Это судьба! Подарок и благословение, наверное…

Я целюсь царю в голову, и он каким-то звериным чутьем чувствует угрозу, поворачивается ко мне и, кажется, даже видит меня! Хотя нет, скорее всего, он видит арбалет, торчащий из располосованной палаточной стены. У этого человека, оказывается, имеется опасно быстрый рефлекс, но это ему уже не поможет. В тот момент, когда Сатир шагает навстречу, я уже стреляю ему в лицо. Вижу, как откидывается назад его голова, и капли крови окрашивают седую бородку, он падает, и никто пока не спешит царю на помощь.

Я прячу оружие под лежак и собираюсь в путь. Как было продумано заранее, я могу уйти тремя путями, но во всех случаях должен скорее покинуть этот лагерь. Я мог бы выйти к морю и уплыть на брошенной лодке или сразу пойти по суше к Феодосии, но решаю выйти из лагеря в степь, чтобы наверняка запутать следы и не стать жертвой погони.

Тенью я покидаю свое убежище и, не оглядываясь, хоть и слышу тревожные крики у царской палатки, прохожу беспрепятственно шагов десять.

Уже радуясь выполненному заданию, я и предположить не мог вероятность непредвиденной встречи и связанное с ней неожиданное осложнение.

Первым я замечаю крадущегося тигриной походкой роксолана. В его руке блестит меч, и Гнур наверняка вознамерился обагрить его чьей-то кровью. Мне совершенно не интересно, кого он хочет лишить жизни, и мстить за предательство сармату сейчас не входит в мои планы, но он, словно чувствуя что-то, мое внимание, взгляд, поворачивает голову, и я вижу в его глазах узнавание!

Вторым важным в моей судьбе человеком в тот момент оказывается юноша лет четырнадцати-пятнадцати. Знатный юноша. Он шел навстречу так быстро, что воины-охранники не поспевали за ним. И Гнур, решив отложить наши дела на потом, отводит взгляд и, подобравшись, как хищник перед прыжком, направляется к пацану.

Я пытаюсь, насколько это возможно, привести в порядок мысли и понимаю – два обстоятельства во всем происходящем заслуживают особого внимания: сейчас роксолан убьет мальчика, а потом возьмется за меня. И вряд ли мне удастся сбежать!

Мой бросок оказался точным, но не смертельным. Дротик угодил сармату в бедро. Гнур остановился и закричал, точнее – зарычал, как дикий зверь. Мальчик тоже остановился, и по его испуганным глазам и приоткрытому рту я понимаю, что парень догадался о намерениях роксолана.

Чтобы уцелеть, я должен бежать прямо сейчас, немедленно. Тем более что воины, шедшие с мальчиком, уже приканчивают сармата. И я уже готов, полон решимости лететь не разбирая дороги, как степная антилопа, но окружающая меня обстановка снова меняется: застучали о твердую землю конские копыта и запели над головой стрелы.

Мне хватило одной, ударившей в кромку шлема над правой бровью. Я увидел искры красные и синие, а потом, наверное, лишился сознания.

* * *

Не встречая никаких естественных либо искусственных преград, ветер гонит по небу черные как ночь тучи и подметает потемневшую от влаги равнину, а косой дождь хлещет своими струями раскисшую землю. Вода течет через бесчисленные дыры в крыше, а ветер дует через бесчисленные щели в бортах. Возок скрипит, а если судить по тому, как меня трясет от холода, то температура воздуха около ноля. Я стараюсь не думать о теплом плаще и горячей еде, радуюсь, что, в общем, чувствую себя сносно и живой…

Глава 28

Триера вышла из торговой гавани, загрязненной щепками и фруктовыми очистками, отбросами пищи и рыбьими потрохами. Обогнув мыс, корабль, качаясь на волнах, замедлился, моряки убрали парус и сбросили в воду якоря.

– Капитан, каким путем мы пойдем?

Тинних – гераклейский флотоводец, прекрасно понимал, почему его лоцман задал этот вопрос. Идти вдоль берега значит наверняка не успеть и попасть в зимние шторма. Высокий и стройный, с прямым носом и волевым, гладко выбритым подбородком, он молчал, пока якоря не достигли дна, и корабль вздрогнул, будто остановленный на скаку твердой рукой благородный скакун.

Взгляд капитана поднялся к ясному небу, казалось, флотоводец мысленно взывал к богам, а когда лоцман уже перестал надеяться услышать ответ, Тинних суровым, полным решимости голосом сказал:

– Мы пойдем прямо через Понт от мыса Карамбис до Бараньего лба.

– Но, господин, кто согласится пойти с нами?!

Лоцман, конечно, был прав. Никто из эллинов в здравом уме не согласится переплыть Понт Эвксинский накануне зимы. Но…

– Наемники. Конечно, они пойдут с нами и останутся зимовать в Херсонесе, чтобы весной сразиться с ольвиополитами. И им совсем необязательно знать, что прежде мы зайдем в Феодосию!

Тинних знал, что северный хлеб – источник богатства и могущества Гераклеи Понтийской. С тех пор как колонисты наладили торговлю со скифами, из Херсонеса, Пантикапея, Феодосии, Киммерика, Нимфея и других полисов, что объединились в союз, золотая скифская пшеница наполняла закрома Гераклеи, позволяя соперничать за влияние в эллинском мире с Афинами. Нужно было во что бы то ни стало помочь Феодосии! Никто из капитанов в сезон штормов еще не ходил через Понт от Гераклеи до Бараньего лба. От которого до Херсонеса – совсем ничего, а до Феодосии – чуть-чуть.

Греки-колонисты сами не пахали и не сеяли. Главными производителями хлеба являлись оседлые скифы, а как на самом деле в те времена звались племена пахарей, история не сохранила. Они издревле жили в восточной Тавриде общинами и пахали плодородный степной чернозем, собирая с него сказочные урожаи.

Отец истории писал, что земля Тавриды, обработанная кое-как, давала урожай сам-тридцать, что означает – триста пудов[68] при посеве десяти!

Эллины-поселенцы вначале торговали с хлеборобами, а потом стали их хозяевами, поработили их займами, обременив долгами, превратили в бесправную хору. Обосновавшись на берегах морских бухт и заливов, эллины в обмен на хлеб предлагали прекрасные ткани, оловянную и медную посуду, амфоры с веселящим вином или оливковым маслом, железо и золото. В отличие от щедрых и честных торговцев, номады постоянно нападали на оседлых сородичей, топтали посевы, забирали запасы зерна и угоняли молодых женщин и мальчиков в рабство. Эллины и тут помогали, когда советами, а когда и ратной помощью, присылая на выручку отряды гоплитов.

Скифы-пахари полагали, что стали жить лучше, защищены от набегов степняков, выгодно продают хлеб, получают взамен много нужных и красивых вещей. С тех пор прошли многие годы, сменились поколения. Время взаимовыгодных отношений между пахарями и эллинскими полисами закончилось. Архонты Боспора год от года прибирали к своим рукам плодородные поля и их возделывателей. Но по-прежнему Гераклея Понтийская получала боспорский хлеб и процветала.

Когда в Пантикапее сменилась династия архонтов, торговцы Гераклеи стали жаловаться, что ручеек пшеницы, доставляемой морем с каждым годом правления Сатира – нового архонта Пантикапея, становится все меньше и меньше. А потом тот архонт стал называть себя царем Боспорского царства. Он подчинил себе Синдскую Гавань и Фанагорию, взял силой Нимфей и Киммерик. И зерна стало еще меньше. Поэтому, когда настала очередь Феодосии, мужи – правители Гераклеи Понтийской, решили помочь осажденному полису. Только осень уже началась, а отправить войско под конец мореходного сезона так никто и не решился. Эллины испугались отправляться морем перед началом сезона штормов.

Он знал – это шанс прославиться, и не боялся. Тинниху тогда было немного за тридцать, но он уже получил известность в Гераклее и своей отвагой, и удачливостью. Не брезговавший и пиратским промыслом капитан имел опыт флотоводца, сражался с такими же, как и он сам, морскими волками. Водил по Понту три боевых корабля. Новые триеры он получил от полиса, когда первые мужи Гераклеи отправили его приструнить тех, кто грабил на морских путях торговые суда.

И не важно, что полис сейчас дал ему всего лишь одну триеру и четыре дюжины гоплитов. Его собственный корабль, который скорее относился к торговым судам, покачивался на волнах рядом, и оба корабля могли перевезти еще две-три сотни наемников.

* * *

Понт был до ужаса мрачным, негостеприимным. Ветер трепал паруса и флаги на верхушках мачт, а когда под утро у горизонта показалась гора, названная первыми колонистами этих берегов Бараньим лбом, ветер утих и гребцы сели на весла. Море снова стало гостеприимным[69].

Тинних бросил монетку в воду, чтобы отблагодарить Посейдона, но сделал это скрытно, так, чтобы никто не заподозрил его в слабости. Только слабые, когда ветер рвет паруса, а волны, ломая снасти, обрушиваются на корабль, взывают к богам. Сильные люди решительно становятся у кормила и твердой рукой ведут судно!

Три тысячи стадий[70] – три дня пути позади. Он справился или боги помогли? Какое это имеет значение, если главная цель еще не достигнута? Как сделать так, чтобы два корабля воодушевили феодоситов и обратили в бегство боспорцев? Еще одна монетка полетела в воду…

– Борей уснул.

Лоцман озвучил очевидное, и Тинних, обернувшись, посмотрел на него, приподняв брови.

– Капитан, наемники волнуются. Они заметили, что мы плывем в другую сторону.

– Кому не нравится, пусть прыгает за борт и вплавь мчится к Херсонесу! – ответил Тинних и, довольный своей шуткой, рассмеялся. – Ты, Феномах, поторопи флейтиста, пусть лентяи гребут веселее. Я намерен к вечеру доплыть к Феодосии.

– Пусть боги любят тебя, Тинних, – ответил лоцман.

Вскоре над спокойной водяной гладью зазвучала флейта, а на торговце забухал в такт флейтисту барабанщик. Весла стали ритмичнее пенить воду, и гераклейская триера обогнала торговца.

Мимо капитана, грузно ступая по просмоленным доскам палубы, прошли два гоплита. На ремне у каждого болталась дудка. Десятники носили такие инструменты, чтобы в бою, когда звенит железо, отдать одну-единственную команду – отступить! А поскольку никто перед богами не осмелится прослыть трусом, они предпочитали в мирное время соревноваться, играя на медных и костяных дудках незатейливые мелодии.

Тинних улыбался. Боги и на этот раз позволили ему найти решение.

Солнце скрылось за окровавленными грудами черных тяжелых туч. Сразу стало почти темно. Северный ветер крепчал. Теперь можно было поднять паруса, но капитан приказал спустить на воду с торговца лодки.

Зычным голосом кибернет[71] подал команду гребцам:

– Суши весла!

Когда стало совсем темно, на кораблях и лодках зажглись фонари. Едва показались огни Феодосии, капитан сам затрубил в трубу. И на торговце и на лодках стали трубить тоже…

* * *

– О, Зевс! – простонал Феокл, не в силах унять смех. Защитник феодоситов, почти архонт в военное время, он принимал спасителя полиса – капитана Тинниха. – Кто из богов-олимпийцев надоумил тебя на такое?!

Тинних уже немало выпил и рассмеялся беззвучным смехом, поддерживая этаира[72]. Слова феодосита радовали сердце. Феокл изливал потоки лести, но делал это так естественно и непринужденно, что обычно требовательный к себе и людям капитан растаял. А может, причина была в крепкой смеси винных запахов и вкусной еды, создавших особую атмосферу доверия между ними.

– Боги любят отважных и щедрых, как ты! – Тинних поднял над головой кубок с вином. – Пусть Аполлон благоволит твоему дому и в доме твоем будет изобилие и не переведется славное хиосское вино!

Опрокинув в рот кубок, капитан задумался. Почему Феокл не его славит, а богов? Это он, Тинних, придумал трюк с трубачами. Много лодок, много трубачей – и осаждающие решили, что на помощь Феодосии идет из Гераклеи целый флот! Лицо его омрачилось, и он решил не медля спросить об этом. Но не успел. В андрон[73] вошел раб и сказал:

– Господин, скиф по имени Авасий ищет встречи с тобой.

– Иди сюда, раб, чтобы я мог дать тебе в рыло! Как смеешь ты портить мне и моему гостю аппетит?!

Раб сделал несколько робких шагов навстречу хозяину, но был остановлен властным жестом. Замерев, раб зашептал:

– Хозяин, прости…

– Передай скифу, я приму его позже. Пусть ждет.

«Славные боги благоволят не только Тинниху», – подумалось Феоклу. Настроение снова пошло в гору. Только что он придумал, как избавиться от вдруг ставших бесполезными скифов.

В свою очередь и Тинних успел позабыть о своих претензиях к гостеприимному феодоситу. Поэтому с благосклонностью воспринял предложение Феокла, которое тот озвучил как заправский заговорщик:

– Ко мне в ополчение приблудился десяток скифов. Твой гений, капитан, снял осаду с полиса, и теперь эти дикари стали для меня обузой. Прошу тебя разоружить их и приковать к веслам на триере! – Феокл в мольбе сложил перед собой пухлые ладошки лодочкой.

– Я помогу тебе! – не раздумывая ответил Тинних.

Глава 29

Авасий, сын Абарида, считал себя счастливчиком. Сколотское слово бахта означает одновременно и удел и счастье. Попасть на службу к воителю, если удел по рождению – до конца жизни пахать на хуторе землю – разве не счастье?!

Оседлые скифские племена, несмотря на свое кровное родство с «царскими скифами», не были с ними равноправны. Их считали если не рабами в эллинском понимании этого слова, то, во всяком случае, самыми низшими членами великой сколотской семьи. И если бы Авасий был сыном обычного пахаря, то вряд ли бы парень задумывался о своей доле. Отец дал ему понимание – как скучно жить, если ежедневно просыпаться с восходом солнца, заранее зная, как пройдет день и завтра то же самое повторится вновь. Его родитель когда-то был великим воином-номадом. Почему он стал жить с хлеборобами? То было тайной и об этом в семье Авасия никогда не говорили. Абарид жил как пахарь, но детей воспитывал как воинов. Будто знал, что однажды счастье улыбнется младшему сыну.

Случайная встреча тоже оказалась счастливой: когда семья Авасия покинула дом и, спасаясь от меланхленов, шла к Гелону, их догнал воин. Тот воин и стал для Авасия вождем.

В тот день, когда пазака, чтобы убить боспорского царя, ушел один, Авасий стал сомневаться в своей удачливости: ведь вождь до сих пор не вернулся. Он окинул взором горизонт, потом устремил взгляд на спящий город. Подняв глаза и созерцая луну, прошептал:

– О, Тибити! Ведь ты меня любишь, я знаю…

Так совпало, что в день, когда Фароат уплыл, чтобы убить Сатира, но уже ближе к вечеру по морю к феодоситам пришла помощь из Гераклеи. Трубили на кораблях в трубы, и порт озарился огнями. Тысячи феодоситов вышли на улочки и радовались. Они пели и танцевали под звуки флейт и кифар, звон литавр и кубков с вином. А утром у феодоситов появился повод продолжить празднование: обнаружилось, что боспорцы сняли осаду и ушли домой. Поговаривали, что архонт Сатир умер, а царица меотов Тиргатао снова взбунтовалась, но славили как освободителя Феодосии гераклейского капитана – Тинниха.

«Царь умер. Не каждый день цари умирают просто так! – размышлял Авасий. – Верно, как и то, что огонь жалит – пазака смог убить боспорского царя! Должно быть, что-то случилось, раз он до сих пор не вернулся…»

И день прошел в ожидании и размышлениях о том, что делать и как?

От предчувствия беды сжималось сердце, и слезы наворачивались на глаза. От другой мысли: «А значит, я должен выполнить то, что обещал…» – дух Авасия укреплялся, и парень наполнялся решимостью и готовностью к действию.

Авасий верил в удачу Фароата больше, чем в свою, и на самом деле не был готов к тому, что вождь не вернется. Теперь парню было трудно решить, что сделать в первую очередь: потребовать у грека Феокла обещанный вождю дом или немедленно отправиться в Ольвию за Алишей.

Пазака как-то обмолвился, что его жена ждет ребенка. А если это так, то будто бы нужно поспешить со вторым делом. Да и воинам надоело проводить время за стеной усадьбы: Феокл запретил сколотам самим выходить за ворота. Гордая душа скифа трепетала от возмущения, но рабы феодосита кормили сколотских лошадей и самих воинов. А еще – никто из номадов не мог изъясняться на эллинском так хорошо, как их вождь Фароат. Сам Авасий выучил несколько слов и даже мог попросить еду или понять смысл запрета, наложенного Феоклом, разобрать в трещании рабынь главное из последних новостей. Теперь же сколоту предстоял разговор с греком, и парень все никак не мог справиться с волнением.

Вознеся молитву Папаю, как главному богу и у эллинов, Авасий уверенной походкой подошел к старому рабу, подметающему метелкой, собранной из тонких веточек, ступеньки главного дома.

– Веди к хозяину! – приказал Авасий, четко произнеся предварительно заученный приказ.

Раб запомнил этого знатного скифа, который сейчас командовал другими дикарями, и, положив метлу на ступеньку, ответил:

– Как прикажешь…

Добавить «господин» у раба не вышло, не смог он вымолвить то, с чем его рабское эго не могло смириться. Должного почтения к скифу раб тоже не проявил, первым поднявшись по ступенькам и, минуя портик с подпирающими крышу деревянными колоннами, вошел в дом.

Авасий не отставал и налетел на внезапно остановившегося у арки входа в просторную комнату раба. Тот шикнул, указывая на проем. Авасий услышал пьяный голос Феокла и кивнул рабу. Старик пригладил седые космы, свисающие до впалых щек, и вошел к пирующим эллинам.

Авасий разобрал, что будто бы грек собирается встретиться с ним после ужина и, не дожидаясь, пока раб вернется, вышел из дома.

В тот вечер Феокл так и не принял скифа. Авасий, пуская изо рта пар и трясясь от холода, просидел на ступеньках у входа, пока рабыня не потушила чадящие копотью факелы. Зато утром к скифам, ночующим в конюшне, хозяин усадьбы пожаловал сам.

– Прости, скиф. Вчера у меня гостил сам Тинних! Впрочем, он еще не ушел, – грек, словно перед едой, потер ладошку о ладошку.

Просьба о прощении так сильно удивила Авасия, что он стал сомневаться, а правильно ли он понял эллинскую речь Феокла? Справившись с волнением, сказал греку:

– Хайре, Кейсар! Мне нужно ехать в Ольвию!

Пришел черед Феокла удивиться: он-то полагал, что скиф начнет клянчить деньги и дом, а тут вдруг – путешествовать собрался. «Вот они, хорошие новости!» – грек вытаращил глаза, так изумили его слова Авасия, но справившись с чувствами, улыбнулся и, разведя руки в стороны, будто готовился заключить скифа в объятия или так выражая согласие, ответил:

– Конечно! Я немедленно попрошу капитана выделить тебе и твоим воинам место на корабле. Он доставит вас в Херсонес, откуда до Ольвии доскачете быстрее…

Авасий ушам не верил: как замечательно, однако, вышло! И грек оказался хорошим человеком! А Феоклу хотелось бежать к капитану. Усилием воли, сохраняя степенность, он медленно пошел к дому, чтобы потолковать с Тиннихом о скифах. Все складывалось для оговоренного вчера дела лучшим образом.

* * *

Солнце вернулось в полис. Светило ярко и жарко, как летом. И было трудно поверить в то, что еще утром на траве вместо росы сверкал иней.

Холмы Феодосии окутывал дым – ее жители развели костры, готовили на огне мясо и варили кашу. Феодоситы праздновали окончание войны с Боспорским царством.

Из городских ворот медленно текли под гору с акрополем крестьяне с хоры. Гулко гремели барабаны, звенели литавры, заглушая звучание струн и дудок. Пастухи гнали стада баранов и буйволов, предназначенных для заклания.

По дороге в порт, пугая селян, ехал отряд скифов. Развевающиеся по ветру длинные волосы, пестрые кафтаны и штаны, оперенные стрелы в горитах придавали всадникам вид хищных птиц. Лица номадов побагровели от вина и солнца. А сопровождал их знаменитый гераклеец – флотоводец Тинних. Впрочем, в лицо его знали немногие, поэтому, опасаясь неприятностей, старались уступить дорогу дикарям.

Авасий вертел головой, удивляясь такому столпотворению, а когда с высоты холма увидел море и свод синего неба, сливающийся на горизонте с морской водой, восхитился этим видом. Остановив коня, оглянулся, чтобы запомнить полис накануне большого праздника, и увидел на вершине акрополя пирамидальные кипарисы, окружавшие какой-то храм, и его белые колонны, почувствовал пряный запах лавра и тяжелый – испарения стен, раскаленных солнцем. Смотрел на это великолепие, как в последний раз, и ужаснулся, понимая, что терзается плохими предчувствиями.

Капитан, поравнявшись со сколотом, остановил своего тонконогого скакуна, улыбнулся и спросил:

– Правда красиво?

– Хорошо, – ответил Авасий, заглянул в глаза Тинниха, серые, будто с камушками на дне колодца, и снова почувствовал, как закололо от страха сердце.

– Поехали дальше, скиф. Пока погода благоприятствует, нужно спешить. Очень скоро Борей станет властвовать над волнами и начнется сезон штормов.

Голос Тинниха успокоил Авасия, и парень решил, что его страх и плохое предчувствие – от того, что пазака не вернулся. Как трудно и больно представлять, что его схватили и даже, может быть – убили. На какой-то момент Авасий в Тиннихе увидел вождя и, как ни странно, испытал облегчение. Он улыбнулся и сказал:

– Ты прав, господин, поехали.

Всадники спустились с пригорка к порту. Деревянные пристани уходили далеко в море.

Феодосийский залив был куда шире гавани Ольвии и гораздо больше, чем порт в Калос Лимен. В мореходную пору тут могли разместиться до сотни больших кораблей, сейчас только гераклейские суда и десяток рыбацких лодок терлись боками о сваи пирсов.

У пристани отряд спешился, и матросы, взяв лошадей номадов под уздцы, повели их на келет[74] Тинниха. Скифы поначалу оставались равнодушными к тому, что у них забрали коней. Заволновались и стали выговаривать что-то Авасию, только когда конвой из десяти гоплитов сошел с триеры, и номадам пришлось взойти на разогретую солнцем палубу боевого корабля греков.

– Господин, мы хотим плыть на том корабле, – прокричал Авасий Тинниху, указывая на келет.

Триерарх[75] все еще оставался на берегу, но Авасию ответил:

– Нет, скиф. Вы поплывете со мной. На торговце для людей нет места, – и тут же обратился к своему келейсту[76] – Автократ, дай скифам вина!

Пусть не сразу, потому, что номады не поняли приказа капитана, чуть позже, когда они получили амфору с хорошим гераклейским вином и свиной окорок, скифы успокоились и под завистливыми взглядами солдат и матросов начали пировать.

Вспыхивали золотом в лучах солнца, начинающего склоняться к западу, украшения на спящих скифах. Может, номадов сморило от вина, а может, от качки, но никто из них не оказал сопротивления гоплитам. Скифы были разоружены, ограблены, раздеты и прикованы к скамейкам на нижней палубе.

* * *

Триера, покачиваясь на волнах, уверенно шла вперед под парусом и на веслах. Ветерок еле чувствовался, а парус выпячивался вперед и тут же опадал, полоскался в воздухе. Весла ритмично ударяли по воде, заглушая звуки флейты.

Келейст – судовой тюремщик, гроза невольников-гребцов, не расстающийся с сыромятным бичом, пропитанным человеческим потом и кровью, улыбался. Наконец-то триерарх взялся за ум и пленил наглых скифов! Вздохнув полной грудью, он спустился на нижнюю палубу, чтобы продолжить свою работу – подгонять лентяев-гребцов. Вскоре даже в каюте триерарха стали слышны удары бича и болезненные стоны, вырывающиеся из охрипших глоток.

Только Авасий беззвучно терпел побои: гнетущая боль сдавливала ему грудь и щемила сердце. Все, о чем он мечтал, вдруг рухнуло в одночасье. Теперь он – раб, и жить ему, если верить келевсту, осталось не долго.

* * *

Вечерело. Ночь затягивалась нежной дымкой таинственной грусти. Триерарх Тинних вышел на палубу полюбоваться восходящей луной. На триере зажглись огни, а весла по-прежнему ритмично вспенивали морскую воду…

Глава 30

Боспорское войско медленно ползло по степи. Далекое там казалось близким, близкое – далеким, и не было ничего достоверного, кроме ночи, холода и колючего ветра.

Старая дорога огибала холмы, петляла на дне извилистых оврагов и зияла, как шрам, на степных просторах. Посвистывал ветер, гнал темные, закрывающие звезды и луну тучи. С полночи степь вокруг накрыл туман. Идти стало еще труднее, и лишь к рассвету, подгоняемый холодом, туман рассеялся. Всходило солнце. Большое, красное, оно быстро растопило иней, укрывавший степную траву и ковыли.

Левкон – безусый юноша с редкой бородкой, кареглазый, с кучерявыми черными волосами, непослушно выбивающимися из-под мехового башлыка, он ехал не первым и не верхом, как обычно делал его отец Сатир. Юноша сидел на козлах обозного возка и молился Деметре о здоровье своего спасителя.

Со слов возницы, защитника звали Фароатом, и был он вождем одного из скифских племен. Сам возница назвался Лидом. Будто бы господин – тот скиф, что сразил метким броском дротика предателя Гнура, и приставил его служить сармату, чтобы раскрыть измену. Левкон видел, как скиф смело, вопреки молодости и хрупкому сложению, атаковал убийцу. И ранил его так сильно, что страже не составило труда убить богатыря. Царевич надеялся узнать больше о своем спасителе от него самого. На скифе не обнаружили ран, и врач сказал, что его беспамятство скорее вызвано ударом по голове и скоро пройдет.

На заре войско остановилось, задымили костры. Пришел хилиарх – командир гоплитов. Явился, тяжело ступая, менее корыстный, чем свора прочих сподвижников отца, оставшихся в Пантикапее. Как всегда, седовласый воин, верно служивший Спартокидам всю сознательную жизнь Левкона, был облачен в грубый хитон, опоясан потертым ремнем без всяких блях и побрякушек и обут в простые кожаные сандалии. Царевич знал, что отец ценил Андроника за ум и бескорыстие. Ведь только Андроник отказался от управления над частью царства, выделяемой другим военачальникам. А при Сатире так повелось – каждый правитель обширных областей у полисов Парфения, Мирмекий, Тиритаки, Пимфей, Акры, Китей и Киммерика управлял и войском. Левкон уважал наставника, обучавшего его военному искусству с детства, и, поймав взгляд хилиарха, улыбнулся в ответ.

– Привет Левкону, – сказал Андроник, снял с головы шлем, украшенный черным конским хвостом, и остановил выжидательный взгляд на лице юноши.

Андроник любил молодого царя, но считал, что с бременем власти, по воле богов упавшим на его плечи, юному Спартокиду не справиться.

– Андронику привет, – ответил Левкон, искренне радуясь визиту наставника.

– Мы потеряли сотню обученных воинов, и я не хочу больше терять людей. Живым же нужен царь. Пошли со мной, гоплиты увидят наследника Сатира, и их боевой дух поднимется.

Левкон слез с облучка и пошел рядом с Андроником, с удовольствием разминая ходьбой гудящие ноги. Они не успели отойти далеко от обоза, как к ним подбежал Исократ – этот гоплит часто стоял на страже у палатки царя, и Левкон запомнил его. Увидев командира, стражник остановился, в смущении поглядывая на молодого царя.

– Рассказывай, – приказал Андроник вытянувшемуся в струнку солдату.

– Хилиарх, мы видели в степи всадников!

«Дети собак», – тихо выругался старый воин и приказал тушить костры. Всадниками в степи могли быть только меоты Тиргатао. И если они до сих пор не напали, то тем более стоит не терять бдительности и стремиться к скрытности.

Сотни голосов сливались в один гул. Он был подобен рокоту моря, раскинувшегося на юге. Приказ командира не понравился солдатам. Но Левкон напрасно встревожился, опасаясь бунта наемного войска. Хлестко захлопали плетки десятников, быстро успокаивая недовольных, напоминая детям отчизны о дисциплине. Их гнев быстро улетучился, и люди впали в уныние. Поев холодного мяса, воины, отряд за отрядом, снова пошли по тракту на восток.

«А ведь все так хорошо начиналось, и ничто не предвещало такого плохого конца ни для похода на Феодосию, ни для отца», – подумал Левкон, механически следуя за Андроником…

* * *

Лид забыл обо всем, что было. Он уже не думал о том, что будет, не понимал, зачем он тут, среди этих людей – сарматов, меотов и боспорских воинов. Смотреть, как погибают братья-сколоты, было тяжело, но еще труднее было скакать среди людей Гнура и ничего не предпринимать. Слышать крики умирающих родичей и сохранять маску равнодушия.

Радость вернулась, когда в один из унылых дней он среди феодоситов, явившихся на встречу с царем Боспора, увидел Фароата. А привычка не упускать из виду Гнура оказалась судьбоносной: Лиду удалось не только стать свидетелем подвига пазаки, но и сохранить вождю жизнь.

Если бы меоты не оказались столь трусливыми, от их стрел полегло бы куда больше боспорских воинов. Номады издалека пускали стрелы и целились высоко. Стрела ударила Фароата в шлем. Вождь упал, но Лид был уже рядом.

– Жив!

Лид радовался как щенок, оттаскивая вождя к возам и телегам. Правда, пришлось и испугаться, когда сын царя решил поинтересоваться, жив ли его спаситель? Лид не понимал эллина и с трудом сдерживал бушующие эмоции. Тогда он твердо решил, что на этот раз, если будет нужно – умрет, защищая брата.

К счастью, среди слуг юноши нашелся понимающий сколотскую речь, и Лид на ходу сочинил весьма правдоподобную историю о себе и Фароате. Впрочем, многое в ней было близко к правде.

Наконец, молодой царевич, почему-то решивший составить компанию Лиду, восседавшему на козлах и умело правящему конем, ушел с боспорским воином, и сколот получил возможность проверить, как себя чувствует пазака. Он заглянул через широкую щель в возок и встретился взглядом с лежащим там вождем.

– Пазака! – воскликнул Лид, радуясь возможности поговорить без лишних ушей.

– И тебе не хворать, – ответил Фароат и улыбнулся.

– Что? Что ты сказал? – Лид залез в возок, чтобы лучше слышать вождя, но Фароат только улыбался. – Пазака, слушай и запоминай. С нами ехал их будущий правитель, царь. Зовут его Левкон, и сейчас он ушел с командиром гоплитов. Гнура убили, а меоты взбунтовались. Я сказал Левкону, что меня ты послал следить за Гнуром, а сам пробрался в Феодосию, чтобы найти способ захватить полис…

Фароат закрыл глаза, спустя какое-то время снова открыл и, увидев встревоженный взгляд Лида, четко сказал:

– Спасибо, друг. Помоги мне подняться. Еще болит голова и немного тошнит…

* * *

Царь Боспора Сатир, перед тем как отправиться в поход на Феодосию, усмирил меотов, обещая их царице не препятствовать воцарению и над синдами. Призвал на службу наемников-сарматов, а главное, все так провернул, что извечные враги Боспора – скифы угодили в ловушку и были истреблены.

Левкон вспоминал, как в тот вечер, услышав вражеские трубы, пошел к отцу. Черные облака над головой еще были окрашены закатом, погода портилась. Отец уже не опасался, что из Гераклеи феодоситам придет помощь, а тут завыли эти трубы Аида, и в лагере поднялась суета, как в разворошенном муравейнике. Кто осмелился в такую погоду переплыть Понт? Может, произошла ошибка – нет никакого флота в море? Впрочем, выяснить это уже не получится…

Ах, отец! Как же ты ошибался, когда верил, что твои тайны не раскроются. Наверняка меотянка Тиргатао узнала, что убийцы, якобы посланные ее бывшим мужем – царем синдов Гекатеем, на самом деле оплачены тобою. Левкон тяжело вздохнул и закрыл глаза, прислушиваясь к шагам воинов. Они шли бодрым шагом. Первыми – царские гоплиты. Их кольчуги и панцири звенели о рукояти коротких мечей, глухо стучали друг о друга щиты и пики. За ними шла фракийская спира и синдские стрелки со своим лохагом.

Юноша не мог знать всех обстоятельств того вечера, когда Сатир был убит, а меоты Тиргатао и сарматы обрушились на беззащитный лагерь боспорцев, но мыслил в верном направлении.

Еще до рождения Гекатея землепашцы Синдики перед скифской (тогда еще кочевников-меотов землепашцы называли скифами) угрозой объединились в племенной союз во главе с синдами. Туда вошли тореты, дандарии и псессы. Эти дикие племена Синдики всего за несколько десятилетий, приобщившись к благам эллинской цивилизации, выбрали себе первого царя, и имя его история не сохранила.

А грека Гекатея на синдийский трон посадил архонт Боспора Сатир.

В то время меоты часто совершали набеги на Синдику, и брак Гекатея с дочерью царя иксоматов Тиргатао будто бы принес мир и синдам и меотам. И даже своего сына от Тиргатао Гекатей назвал меотским именем – Октамасад[77].

Гекатей, опираясь на военную силу Боспора, уже не был первым среди равных, как воспринимала своих царей синдская аристократия, он правил, как тиран, и заимел немало врагов. И эти враги вились вокруг Тиргатао, как осы у переспевшего фрукта, и преуспели в том, чтобы настроить ее против мужа и Боспора. Тиргатао решила посадить на трон Синдики своего малолетнего сына, и это ей почти удалось.

Гекатей бежал в Пантикапей и вернулся оттуда в Лабрис[78] с тысячей гоплитов Сатира. Тиргатао была схвачена и заточена в темницу. Гекатей под давлением Сатира женился на его дочери и должен был убить свою первую жену, но не сделал этого. Поговаривали, будто он все еще вопреки здравому смыслу любил ее.

Друзья царицы помогли ей сбежать. И Тиргатао возглавила иксоматов, а чуть позже – другие меотские племена в войне с Синдикой. И снова Сатиру, отцу Левкона, пришлось вмешаться, чтобы выручить из беды Гекатея, теперь еще и зятя.

Сатир уговорил Тиргатао прекратить войну с Гекатеем, пообещал не препятствовать восхождению на трон Синдики после смерти Гекатея их сыну и пригласил меотов поучаствовать в завоевании Феодосии. В этом походе Тиргатао должна была умереть…

Пики, топоры, рогатины, войлочные шапки, медные шлемы с цветными гребнями – все колыхалось в равномерном движении. Левкон открыл глаза и отошел в сторону, чтобы дождаться обоз и продолжить путешествие на возу.

«Наверное, кто-то донес царице о замыслах отца», – он понимал, что теперь именно ему придется решать все проблемы, оставленные отцом в наследство вместе с царством. И положиться не на кого. «Брат Горгипп еще совсем молод, хотя… ему, по крайней мере, можно доверять. А тому скифу?! Ему я могу довериться?!»

Левкон запрокинул голову, полузакрыв глаза, смотрел на набирающее яркость солнце, глубоко вдыхая, впитывал в себя свежесть ветра. Его душила жажда мщения тем, кто убил отца, и почему-то не менее сильное чувство – к феодоситам. Он прижимал ко рту руку, чтобы остановить вырывающийся крик, и клялся себе во что бы то ни стало покорить Феодосию.

Царевич увидел ставший для него приметным грубо сколоченной будкой возок и удивился, что на месте рядом с погонщиком кто-то сидит. Его заметили, возница указал рукой, и всего час назад лежащий без чувств скиф умело соскочил на землю. Походка его была легка, плечи расправлены, и безбородый подбородок слегка приподнят, как у самого Левкона, когда, шествуя, он помнил о царственной осанке и держался как учили наставники.

Когда скиф подошел ближе, его взгляд проник через глаза Левкона в самые отдаленные закоулки его души, и уже сам царевич, едва оправившийся от странного паралича, вглядывался в глаза своего спасителя. Он увидел там ум и простоту, отвагу и сомнения, доброту и гнев, сменяющие друг друга, придавая взгляду то одно, то другое выражение, будто смотрели одновременно через одни глаза два совершенно разных человека. Только подлости не нашел…

Скиф подошел еще ближе, и Левкон понял, что ниже ростом, а спустя мгновение удивился приятному звучанию голоса:

– Хайре, Кейсар! Пусть этот и еще много-много дней будут приносить тебе радость и процветание. Я Фароат – вождь паралатов и твой верный слуга, если на то будет твоя воля.

Скиф встал на одно колено и склонил голову.

Как хотелось Левкону взять скифа за руки и поднять с колена, заключить в объятия, признавая в нем равного, брата. Но вбитые отцом и наставниками правила поведения и знания о том, как управлять людьми, чтобы не только выжить, но и преуспеть, заставили не слушаться сейчас сердце, а прибегнуть к разуму. Поразмыслив, он усмехнулся, потому что ум говорил: испытай скифа как следует, прежде чем произнести «да».

– Готов ли ты подкрепить клятвой свое желание нести нам службу? – спросил Левкон. Он слышал, что клятвопреступление считается у скифов позорным поступком. А эти гордые пастухи больше всего на свете боялись позора.

– Солнцем и небом, Табити и Папаем, твоими и моими богами клянусь в преданности тебе! – воскликнул скиф.

– Хорошо, я верю тебе.

Не скрывая больше чувств, Левкон поднял за руки Фароата и заключил в объятия. И так, чтобы никто не расслышал, прошептал на ухо:

– Спасибо!

Скиф, словно ведя внутреннюю борьбу с самим собой, отстранился, но спустя мгновение решился попросить:

– Позволь мне вернуться в Феодосию, чтобы закончить там начатое дело.

Если бы Фароат мог знать, как порадовала молодого царя его просьба. «Значит, погонщик сказал правду о своем вожде!» – ликовал Левкон, но ответил скифу уже сдержанно, как подобает царю при разговоре с подданным:

– Ты вернешься туда, но только тогда, когда я скажу тебе это сделать.

– Твое слово – закон, – ответил Фароат, и царевич уже не мог прочесть эмоции на его лице.

«Кажется, он в самом деле тот, кто мне так сейчас нужен, – подумал Левкон с удовлетворением. – Ну еще одно испытание… Если скиф выдержит его, я приближу и возвеличу того, кто и так это уже заслужил».

Медленно шли завоеватели по степи. Толпа вооруженных мужчин, возки, арбы и телеги, запряженные быками и лошадьми. Уже по-другому на них смотрел Левкон – царь Боспора. Это его воины! Те, кто завтра снова пойдут в поход на Феодосию и обязательно победят.

И нам, тем, кто любят и знают историю, доподлинно известно, что царь Боспора вскоре будет именоваться в эллинском мире архонтом Боспора и Феодосии, базилевсом всех синдов и меотов. Но мы не знаем, можем только догадываться и фантазировать об участии нашего героя – Фароата из Ильмека в столь великой судьбе молодого боспорского царя…

Примечания

1

Сколот – самоназвание скифов. Переводится как царские. Существуют и другие версии перевода, например, лучники.

(обратно)

2

Горит – деревянный футляр для лука и стрел.

(обратно)

3

Отец истории – Геродот. Геродот Галикарнасский (около 484 г. до н. э. – около 425 г. до н. э.) – древнегреческий историк, автор первого сохранившегося полномасштабного исторического трактата – «Истории».

(обратно)

4

Гелон – согласно Геродоту, город в земле скифского племени будинов, столица племени гелонов, которое якобы происходило от греческих колонистов, изгнанных из приморских поселений и осевших среди будинов. Жители города говорили на смеси скифского и греческого языков. По версии Б. А. Шрамко, Гелон отождествляется с Бельским городищем возле села Бельск Котелевского района Полтавской области (Украина). Геродот описывает Гелон как деревянный город, обнесённый высокой стеной, каждая сторона которой протянулась на 5,5 км, с деревянными же домами и святилищами, в том числе эллинских богов. У этой версии есть и противники. Однако автор «Скифа» принимает именно эту версию. Бельское городище окружено валом протяженностью около тридцати семи километров и состоит на самом деле из трех поселений. Если пофантазировать, то можно предположить, что насыпались эти валы для защиты от меланхленов, племени кочевников-людоедов.

(обратно)

5

Еллун – так скифы называли злого духа, демона.

(обратно)

6

Тиара – высокий головной убор, колпак. Обычно войлочный, мог быть кожаным и даже золотым у царя.

(обратно)

7

Акинак – скифский кинжал длиной около тридцати сантиметров. Не часто, но все же встречаются акинаки от сорока до шестидесяти сантиметров.

(обратно)

8

Танаис – река Дон.

(обратно)

9

Понт – Черное море.

(обратно)

10

Земля больших каменных курганов – Египет.

(обратно)

11

Архонт – начальник, правитель, глава – высшее должностное лицо в древнегреческих полисах (городах-государствах).

(обратно)

12

Сармийка, сармии – тут сарматка, сарматы – кочевые племена, существовавшие параллельно со скифами, в описываемый период – за рекой Дон и на Кубани.

(обратно)

13

Ardar – князь, господин (словарь В. И. Абаева).

(обратно)

14

Апи – скифская богиня, у греков – Гея (Земля).

(обратно)

15

Медимн – греч. medimnos (мера сыпучих тел = 52,53 л).

(обратно)

16

Полтавская область современной Украины.

(обратно)

17

Прокопий Кесарийский – византийский писатель, секретарь полководца Велизария (ориентировочно 490–595 гг.).

(обратно)

18

Pathaka – вождь (словарь В. И. Абаева).

(обратно)

19

Танаис основан в III в. до н. э. греками, выходцами из Боспорского царства, на правом берегу в прошлом основного рукава устья реки Танаис (сейчас – Дон) – Мертвого Донца, по имени которой город получил свое название.

(обратно)

20

Тут пример эллинизации скифов. Именно греки придумали, будто Геракл с женщиной-змеей зачал первого скифа. Сами сколоты рассказывали, что произошли от Таргитая – сына Зевса и дочери реки Борисфена.

(обратно)

21

Плетневые стены иногда обмазывались глиной и белились. Примером каркасной конструкции сложной постройки может служить жилище, обнаруженное в 1994 году в раскопе № 33 на Восточном укреплении Бельского городища. (Шрамко Б. А., 2003. С. 190–195).

(обратно)

22

Banu – свет, день (словарь В. И. Абаева).

(обратно)

23

Стадий – стадион, единица измерения расстояния у многих древних народов, равная приблизительно 180 м.

(обратно)

24

Ольвия – в переводе с древнегреческого – счастливая.

(обратно)

25

Каннабис – название конопли у скифов.

(обратно)

26

Мина – единица измерения веса, а также денежно-счетная единица Древней Греции. Одна мина равна ста драхмам.

(обратно)

27

Талант – единица массы и счетно-денежная единица, использовавшаяся в античные времена в Европе, Передней Азии и Северной Африке. Один талант равен шестидесяти минам или шести тысячам драхм.

(обратно)

28

Masta – гневный, ярый (словарь В. И. Абаева).

(обратно)

29

Марману – убийца (авт.) Mar – убивать, Manu – человек, мужчина (словарь В. И. Абаева).

(обратно)

30

Od – душа (словарь В. И. Абаева).

(обратно)

31

Baxta – удел, счастье (словарь В. И. Абаева).

(обратно)

32

Rasma – отряд (словарь В. И. Абаева).

(обратно)

33

Spada – войско (словарь В. И. Абаева)

(обратно)

34

Керкинитида – древнегреческий город, существовавший с начала V до II в. до н. э.

(обратно)

35

Борисфен – так в древности называли Днепр.

(обратно)

36

Желтая рыба. Bor(a) – желтый, kapa – рыба (словарь В. И. Абаева).

(обратно)

37

Хайре – приветствие древних греков, переводится как «радуйся».

(обратно)

38

Hamara – враг (словарь В. И. Абаева).

(обратно)

39

Скифы – экзоэтноним древнегреческого происхождения, применявшийся к народам, обитавшим в эпоху античности и Средневековья как на территории Восточной Европы, так и на территории Азии. Древние греки называли страну, где обитали скифы, – Скифией. А все племена – скифами.

(обратно)

40

На самом деле Фароат увидел Бугский лиман. Через реку Южный Буг караван переправился незаметно для нашего героя. Буг был тем самым ручьем с «глубиной по колено и шириной не больше метра».

(обратно)

41

Хора – территория, используемая гражданами полиса для ведения сельского хозяйства.

(обратно)

42

Клеры – наделы в пределах четырех, пяти гектаров.

(обратно)

43

Гипанис – древнее название Южного Буга.

(обратно)

44

Изобретен греками в Сиракузах ориентировочно во время описываемых в повести событий. В переводе с древнегреческого значит – «брюшной лук» или «метатель животом».

(обратно)

45

Канфар – древнегреческий сосуд для питья в форме кубка с двумя вертикальными ручками.

(обратно)

46

Симпосион – в античности пир с возлиянием, сопровождающийся учеными беседами, а также пением застольных песен – сколионов, и разного рода развлечениями.

(обратно)

47

Геракл.

(обратно)

48

Осенью. Миф гласил: одна из сестёр Зевса – богиня плодородия Деметра имела красавицу дочь Кору. Аид похитил её, и она стала его женой и владычицей подземного царства Персефоной. Но Деметра упросила Зевса заставить Аида отпустить Персефону. Но Аид отпустил жену не навсегда. Он дал ей проглотить гранатовое зёрнышко – символ верности. Пробыв некоторое время с матерью, Персефона возвращалась к мужу. Пока Персефона была с матерью, расцветали и плодоносили деревья, кустарники, травы, а когда она возвращалась к Аиду, жизнь замирала. Так древние греки объясняли смену времён года, появление ростков из посеянных семян и созревание урожая.

(обратно)

49

От 8 до 9 грамм за монету. Если в мешке была половина от обещанного, то весил он не меньше одного килограмма двухсот граммов.

(обратно)

50

Гилея – упоминаемый Геродотом лесной массив в Скифии (в низовьях Борисфена), почитаемый скифами в качестве священной рощи. По реконструкциям биологов, Гилея состояла из зарослей дуба, вяза, тополя, осины, ольхи. Из крупных животных в лесах водились зубры и дикие лошади. К настоящему времени Гилея как отдельная экосистема исчезла, а её место заняли степи, которые впоследствии были распаханы.

(обратно)

51

Из божеств чтут скифы только следующих: Гестию выше всех прочих божеств, потом Зевса и Землю (причем Землю представляют себе супругой Зевса), далее – Аполлона, Афродиту Уранию, Геракла и Ареса. Эти божества почитаются у всех скифов, а так называемые царские скифы приносят жертвы ещё и Посейдону. По-скифски Гестия называется Табити, Зевс – Папаем, последнее, по моему мнению, совершенно правильно; Земля называется Апи, Аполлон – Гойтосиром. Афродита Урания – Артимпасой, Посейдон – Фагимасадой (Геродот. «История». IV, 59).

(обратно)

52

Декада – десять дней.

(обратно)

53

Pati – господин, rauka – светлый (словарь В. И. Абаева).

(обратно)

54

Папай – скифское божество, у эллинов – Зевс.

(обратно)

55

Диера – гребной военный корабль с двумя рядами весел.

(обратно)

56

Еще в Римскую эпоху Крым был покрыт дубовыми рощами. Об этом сообщают в своих трудах римские историки.

(обратно)

57

Ama ardar – могучий господин (князь) (словарь В. И. Абаева).

(обратно)

58

Arna arsa – свирепый медведь (словарь В. И. Абаева).

(обратно)

59

Farna – небесная благодать (словарь В. И. Абаева).

(обратно)

60

Пламенная – богиня Табити.

(обратно)

61

Кирбасия – боевое наголовье с назатыльником.

(обратно)

62

Анаксериды – узорчатые штаны.

(обратно)

63

Пантикапей – современная Керчь, древний полис, столица Боспорского царства.

(обратно)

64

Спартокиды – династия боспорских царей с 438 г. до нашей эры.

(обратно)

65

Анархеанактиды – династия архонтов Боспора до 438 г. до нашей эры.

(обратно)

66

Гераклея Понтийская – мегарская колония на южном побережье Черного моря. Расположена на территории современной Турции.

(обратно)

67

Симахия – оборонительный союз полисов.

(обратно)

68

Пуд – устаревшая единица измерения массы, приблизительно равная шестнадцати килограммам.

(обратно)

69

Понт Аксинский – море негостеприимное, так называли Черное море первые колонисты, а потом, когда увидели его голубым и ласковым, стали звать – Понт Эвксинский – гостеприимным.

(обратно)

70

Стадий – около 178 метров.

(обратно)

71

Кибернет – кормчий на эллинском корабле.

(обратно)

72

Этаир – собутыльник, приятель (древнегреч.).

(обратно)

73

Андрон – мужская комната, предназначенная для собраний и пиров – симпосиев.

(обратно)

74

Келет – тип греческого одномачтового торгового судна.

(обратно)

75

Триерарх – командир триеры.

(обратно)

76

Келейст – начальник гребцов на военном корабле (греч.).

(обратно)

77

Октамасад – сын Тиргатао и Гекатея. Считается, что это имя скифское. Свидетельство того, что кочевники-меоты в те времена отождествлялись со скифами.

(обратно)

78

Лабрис – столица Синдики, защищенный валами и стенами древний город.

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg