«Зверь лютый. Книга 24. Гоньба»

Зверь лютый. Книга 24. Гоньба (fb2) - Зверь лютый. Книга 24. Гоньба [СИ] 1132K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - В. Бирюк

Бирюк В Зверь лютый. Книга 24. Гоньба

Зверьлютый

Книга 24. «Гоньба»

Часть 93. «И в каждом пропеллере дышит…»

Глава 507

У меня на Дятловых горах — дурдом с осетинским акцентом. Придумайте рифму к слову «гребля». Придумали? — Вот именно это и происходит: джигиты с алдарами — вгрёбывают. Мой главный флотоводец — Отсендинный Дик — рвёт волосы. И не только на голове. И не только у себя.

Бабы собираются на Гребешок рядами и шеренгами и млеют — гребцы полуголыми тренируются. Домна полотенце каждый час мочит. Пока, говорит, всем ума по мордасам вложишь, а оно уже сухое. Готовит гостинцев в дорогу.

Последние дни перед выходом зятя в «дальнюю дорогу домой». Не «в дюны», а в горы. Тоже далеко.

Алдар Урдур — зять мой свеже-сделанный — на ходу засыпает. Сестрица Марьяша дорвалась. До своего, законного. Достаёт из рукава платья «китайского безопасника для гарема» — нефритовую фигурку льва-собаки с закрытыми глазами и опущенными ушами, и, довольно ухмыляясь, хвастает перед бабами:

— Я этого пёсика завсегда с собой ношу. На всякий случай. Мой-то… а вдруг? По десяти раз на день доставать приходиться.

И жалуется. Со томным выражением лица:

— Уж совсем замучил меня, бедную. Бешеный…

Привирает сестрица. Раз в несколько. На прямой вопрос:

— Так зачем же ты «охранителя» у себя держишь? Отдала бы мужу. Может он где-нибудь на стороне… случай сыскал. И был бы к тебе… поспокойнее.

пугается, злится:

— Вот ещё! А ежели он где-нибудь… ишака себе найдёт? Или, там… вер-блудницу молоденькую? Нет уж! Потерплю-пострадаю.

У её нежданного мужа, Урдура, и вправду, глаза постоянно закрываются. Как у Вия: «поднимите мне веки». Того тоже, видать, ведьмочки затрахали.

Отчим мой — Аким Янович, извините за выражение, Рябина, в смысле — дерево, совсем распоясался:

— Дай огнемёт! Дай огнемёт!

Дед, блин! Куда тебе такое в дорогу?!

«Женская грудь сродни детской железной дороге — предназначалась для ребёнка, а играет папа».

Ну нет у меня железной дороги! И грудей нет! И огнемёта не дам! Не на войну же!

Свадебный поезд — пара новеньких ушкуев — молодых до дома довезти. Ушкуи, вернее всего, там, у Дарьяла и останутся. Там, где «даром яют». Может, продадут кому из купцов проходящих. Комплектация корабликов — по минимуму, не хочу свои новизны в чужие руки отдавать.

Инструкции, подарки, товары, люди, варианты…

— Блюдов! Блюдов золотых! Два ста!

— Окстись Аким Янович! Там и десятка много. Посмотри сперва — как торг пойдёт.

— Я — не на торг! Я — на подношения!

— Тем более. Подарки должны быть дорогие, редкие. А если ты каждому алдару по расписной деревянной тарелке подаришь — какая уж тут редкость.

Перед уходом Акима возник странный вопрос. О гос. символике.

— Слышь, Ваня. Я туды иду… как кто?

— Не понял. Как Аким Янович Рябина.

— Не, я не про то. Ежели я — Аким Рябина — пошёл девку свою замуж выдать, зятево майно пощупать, родню евоную глянуть — тады одно. А ежели я — голова Посольского приказа — иду по воле государя свого Воеводы Всеволжского с ихним царём разговоры разговаривать — тады другое. Я вот… «голос» твой или так, девку присмотреть?

Аким — служилый боярин. В отличие от многих наследственных, нутром чует разницу между своим, личным и казённым, даденным. Пытаясь уяснить для себя самого свой статус, уточняет детали:

— Яссы идут в бой под своими хоругвями. Ну… у каждого рода — своё знамя. Как у нас — листок рябиновый. А общего, для всего народа — нету. А у нас-то… Сам говорил: роды — худо, надо один народ делать. Так я и спрашиваю: я от рода нашего иду или от всего народа? А ежели от всего народа, то и тамга должна быть. Такая… особенная.

Логично.

* * *

Последовательность упрощённо выглядит так.

Есть семья. Которая клеймит свой скот, чтобы отличать его от других скотов. Семья растёт, превращается в род. Который продолжает использовать то же клеймо. Часто — с модификациями.

У рюриковичей, например, у каждого князя — свой вариант «атакующего сокола». Сходно у европейцев: младшим сыновьям в гербы добавляют определённые элементы.

Род крепчает, подминает под себя соседей, превращается в правящий. Его тавро становится государственным символом. Так лилия — символ Франции при Бурбонах. Или золотые пчёлы — при Бонапартах.

Мы вполне можем следовать этой традиции: лист рябиновый — символ и владетеля, и государства Всеволжского.

Можем. Но не надо.

Я старательно разрушаю родовые и этнические связи. «Нет ни эллина, ни иудея» — есть «стрелочник». Мы не подминаем соседние роды и племена — мы их «рассыпаем». «Атомизируем» до «индивидуя».

Нельзя и самому подавать дурной пример. Люди скажут: мы тоже хотим. Сохранить свою родовую символику. Тебе можно — а нам? «Рябиновый лист» станет «первым среди равных». Мне формирование родового общества — противопоказано. Не надо — «родычаться», надо — «народничать».

Другое: я начинаю «отделять свой карман от государственного». Только-только начинаю. Но люди в погостах служат не мне, Ивану Акимычу Рябине, а Воеводе Всеволжскому. Должности, «делу», а не лицу.

Это видно, например, при моих отлучках. Система приказов продолжает функционировать, решения принимает совет. При конфликтах — трио: Агафья, Чарджи, Николай. Не вот эти конкретные люди, а главы наиболее важных приказов.

Выделение Дворцового приказа (разделение «моя опричнина — Всеволжская земщина»), формирование нормативной общегосударственной базы, рост бюрократии, чино-, а не родо- почитание, способствуют осознанию людьми их общенародной принадлежности. Не — личной холопнутости.

Это особенно важно на «Святой Руси». Где отряд отступает от Вятичева брода, например, потому что командиром назначен боярин. А его не слушают — «мы тут все бояре, рюриковича давай!». В битве на Калке русские князья ссорятся между собой, выступают поодиночке. При первых признаках разгрома каждый спасает себя, свою дружину.

Великий Князь есть, но…

— Мстислав-то?! Хамло неумытое. Нафиг! Побежали.

Феодализм, факен его шит! Конгломерат «культиков личностей».

Человек должен служить знамени. Как римский легионер. А не конкретному микро-государику. Как средневековый рыцарь. Иначе, если короля или барона убили — все разбегаются.

Нужно общее знамя. Не связанное с нашим родовым символом.

* * *

Пришлось снова собирать «совет голов». И услышать сходные суждения. С важным дополнением.

— Лист рябиновый… Он всем хорош… Одно только. Люди-то не тебе присягают, а городу. Ежели тебя вдруг, не дай бог… Тогда и знамя менять надобно будет. Ежели — не Аким Янович или, там, Ольбег…

Вопрос о «замещении должности» в случае моей гибели оставался… неразрешимым.

Как сказал Рональд Рейган в своей инаугурационной речи 1981 года:

«Правительство — не решение нашей проблемы, правительство и есть наша проблема».

Как раз — мой случай.

Общепринятый способ замещения должности государя — половым путём. В смысле — наследник по кровному родству. На этом, например, шииты с суннитами полторы тысячи лет друг друга режут.

Меня это не устраивало. Более того, я ведь и шёл, ещё с боя с ушкуйниками на Волге, когда я додумался до присяги не мне лично, а городу, по образцу древнего Херсонеса, к тому, чтобы власть не была передано кому-то по родовитости. Аким и Ольбег во время моих отлучек, даже формально, не назначались «и.о.».

Это впрямую противоречит «святорусскому» обычаю. Где новгородское вече, например, по случаю длительной командировки князя, избирает князем его шестимесячного сына. Какой прок с полугодовалого младенца? — Неважно. Князь — должен быть!

Ребёнок «груза властных полномочий» не пережил — помер. Отчего и образовалось в Новгороде церковка его имени. И одноимённое торгово-промышленная корпорация — «Иваново братство».

Не живут мои тёзки на Руси в эту эпоху. Мрут раненько. Почему-то.

Приглашение стороннего князя после моей смерти, по типу Новгорода, или захват города каким-то рюриковичем — представлялись кошмаром.

Это не было ревностью или презрением к местным владетелям. Я очень уважительно относился к Боголюбскому, например. Вовсе не считал его дураком. Но я уже видел как тоже «не-дурак» Аким Рябина управлял Пердуновкой в моё отсутствие. Это — катастрофа. Не по состоянию — оно будет, более-менее выдерживаться, постепенно загибаясь.

Гибель динамики. Развитие сменится деградацией. Просто потому, что у них другой набор приоритетов, другие границы допустимого.

Я пытался вообразить, например, беседу Кислокваса или, не дай бог, Прокуя — с Боголюбским… Сразу парня на плаху отправит. Какой-нибудь посадник, типа Радила (кстати — очень не худший вариант) — туда же, максимум — через неделю.

«Мои люди», те, кого я собрал, поднял, научил… просто не выживут под «святорусскими» князьями и боярами. И тихо перерезать себя — не позволят. Будет кровавая свара. С тотальным разрушением и уничтожением. И сама «Святая Русь» — горяченького хлебанёт по полной. Они ж там, на Руси, просто не понимают — чего тут закручивается-заваривается!

Перебирая в уме знакомых мне «стрелочников», я понимал, что без меня, без стабильного правительства, без сдерживающего, в том числе и постоянным привкусом чертовщины, моего авторитета, из города вылетит десяток «стенек разиных» да «кудеяров» разной мощности и эпичности. И удержать их никто не сможет — здешние владетели просто не готовы предусмотреть такое.

Нет, потом-то… в исторической перспективе… побулькает и тиной подёрнётся. Но кровищи будет…!

Новый правитель/правительство должен быть из «моих» — из граждан города. С установившимся личным авторитетом, связями, традициями. Только. Никаких «варягов».

Как я не морочил себе мозги по этой теме — решение не вытанцовывалось. Любые формы демократии были неприемлемы — здешний «демос» средневековый. Он и будет этот маразм воспроизводить. Другие формы… олигархия, плутократия, аристократия... «Что в лоб, что по лбу» — русская народная. Любая система, управляемая нормальными «святорусскими» аборигенами воспринималась мною как утопление «моих людей» в обще-средневековой выгребной яме.

Для «недопуска» сторонних владетелей полезно и внешне, символически отделить моих «зверичей» от всех остальных. Чтобы они чувствовали свою общность. И от остальных — особость. «Избранный народ». Не по рождению, а по жизни.

Я заставлял людей менять причёски, одежду, еду, обувь, говор, моторику, способ расселения, образ жизни, средства производства, взаимоотношения, обычаи…

Чтобы не кланялись чужому знамени, только своему. А своего… пока один мой «рябиновый листок». Который вполне укладывается в местную нормальную феодальную символику. Вроде «петуха с конским хвостом» на хоругви Лазаря. И, соответственно, не помешает людям признать «своим» что-то подобное из этого ряда.

После чего, как я понимаю, наступит всеобщий бздынь и тотальный абзац.

Не надо.

Нужно что-то такое… чтобы было совсем непохоже на любое типичное изображение. Что-то, что отделяло бы моих людей от всех других под знамёнами с сурами Корана, св. Георгием, Спасом, Богородицей, трезубцами, орлами, кречетами, львами, конями, крестами, мечами, башнями, чашами, солнцами, звёздами и лунами…

«Мы — не вы».

Как в букваре:

«Мы — не рабы. Рабы — не мы».

Три направления символики — мусульманская, христианская, языческая — должны воспринимать мой знак как чуждый. Но не враждебный. Незачем провоцировать изначальную готовность к уничтожению. Незачем пытаться внушить страх или отвращение. А вот показать необычность — полезно.

«Удивить — победить». И не только в боестолкновении.

* * *

— Ивашко, смотри сюда. Что ты видишь?

— Э… Ну… Звезда… Пятиконечная. Как у царя Соломона. А чего?

— Хорошо. Что про Соломона вспомнил. Соломон — символ мудрости. Да и мы, вроде, не дураки. Кому и носить такое, как не нам? Ещё: символ единства. Что нам всегда надобно. Сядь-ка рядом.

Рублёва здесь ещё не знают. А он тоже пятиконечную звезду рисовал.

— Про преображение Господне слышал? Иисус с учениками — Иоанном, Петром и Иаковом, отправился на гору Фавор. Там «просияло лице Его, как солнце, одежды Его сделались белы, как свет». Чудесное сияние называют Фаворским светом. И изображают в виде пятиконечной звезды вершиной вниз.

Я перевернул нарисованный угольком на столовой доске-блюде символ вверх ногами.

— Ничего не напоминает? Смотри: рога, уши, бородка…

— Козлиная голова. Козёл? Сатана?!

— Точно. Только носить мы её будем нормально.

И я перевернул звезду обратно.

— Голова перевёрнутая. Сатана поверженный.

Переворачивание символа означает его поражение, отрицание. Это в геральдике, вообще — в символике — общее правило. Так, когда полумесяц стал символом части исламского мира, на русских церквях появился «поверженный полумесяц» в основании купольных крестов.

Отряхнул крошки угля с пальцев. Подумал. И нарисовал кольцо вокруг звезды. «Звезду Мерседеса» здесь ещё не видели.

— Сатана поверженный на блюде. Про главу Иоанна Крестителя помнишь? Там — Предтеча казнённый. Здесь — дьявол обезглавленный. Или: дьявол — в аду. Господом низвергнутый и запечатанный.

Я осторожно обвёл пальцем линию ограничивающего «врага человеческого» круга.

— Воля Господня удерживает «Князя Тьмы» в теснинах.

Обвёл напряжённо молчащих ближников взглядом.

— И мы таковы. Господу помощники. Низвергаем врагов человеческих и заключаем их в темницы тесные.

Слухи о сатанизме покойного ростовского епископа Феодора уже гуляли по городку. В связке с его отрубленной головой, «заключённой» в мои подземелья.

Кто-то тяжело вздохнул. От полноты чувств.

— И другие смыслы есть.

Я развернул рисунок к своим людям.

— Смотрите: ножки, ручки, голова. Человечек. Человек в круге. Человек в воле господней. В руце божьей. Человек защищённый. Кольцо — как стены крепостные. Как благоволение Его на людях наших.

— Ну уж так уж и благоволение… А другие как же?

— А другие — с той стороны. Не Всеволжские.

«Дом поросёнка должен быть крепостью» — вот стена. Внутри можно спокойно жить и откармливаться.

Задумались, переглянулись. А я продолжил.

— И ещё смысл есть. Про четыре элемента, из которых мир составлен, слышали?

Снова принялся тыкать пальцем в лучи звезды:

— Земля и вода, воздух и огонь. И главный, пятый элемент. О чем все говорят, а смысла не понимают. Душа человеческая, дуновение божье.

Очевидность необходимости добавления «пятого элемента» в «элементарную таблицу мира», после моих слов выглядела… очевидной. И удивительной — а как же раньше-то мудрецы…?

Мне-то легче: я-то помню Миллу Йовович в роли «Пятого элемента». «Бог есть любовь». Что она и имитировала в инопланетянском персонаже и антураже.

— Итак — мир. Мир единый. Мир божий. Мир защищаемый и сберегаемый. Мы.

— Замысловато…

— Точно. Пусть думают, спрашивают, «ёжиков сношают». А не за железки хватаются. А вы объяснять будете.

Есть и ещё смысл. Мой личный. Пуговички с таким рисунком, «красноармейские» — я когда-то нашивал на свой наряд в Киеве. Нервно соображая: как бы совратить своего хозяина — боярина Хотенея Ратиборовича. Зацепиться за единственную тогдашнюю зацепку, позволяющую мне остаться живым — его интерес к моей тощей заднице. Украшение с «концертного костюма» бесправного, ничего не понимающего, совершенно растерянного, битого-пытанного, слабого мальчишки-рабёныша, дарёного наложника, «новогоднего подарка», превратилось в атрибут государственной власти.

«Знали бы вы из какого дерьма растут эти прекрасные розы!».

* * *

— Серп и молот — тайный знак обрезания

— Серп — понятно. А молот?

— Для наркоза.

* * *

Так, из рисунка угольком на доске, на которой кушанье подают, возник государственный символ, символ Всеволжска. «Чёрт на тарелке». Фигуру часто вышивали красным. По белому или чёрному полю. Чёрный — обычный цвет хоругвей Московских и Владимирских князей. У них — лик Спаса, у меня — «мир сберегаемый».

Отсутствие креста — успокаивало мусульман, отсутствие арабской вязи — христиан, абстрактность — сбивало с толку язычников. Изначальных враждебных ассоциаций — не возникало. Это вовсе не гарантировало миролюбия. Но позволяло хотя бы начать разговаривать.

Если же миролюбие не наступало — применяли соответствующие меры. Уважение к этому символу внушалась и поддерживалось… последовательно и неотвратимо.

Понятно, не за его художественную ценность.

Два символа — «сатана поверженный» и «листок рябиновый» сосуществовали долгое время. Новый флаг добавился на корабликах к прежнему «голубому перекрёстку после сильного обрезания», стал клеймом мастерских в приказах, поднимался на флагштоках над нашими телеграфными вышками, факториями, над погостами в глухих лесах и бойкими городками у рек. А «листок» оставался у нас, у Акима, Ольбега. В Переяславльский бой, например, я с двумя знамёнами ходил.

«И посреди вот этого разгула» — «радость нежданная»: пришёл очередной караван с Пердуновки.

И понеслось: людей — разместить, грузы — принять… Вот именно сейчас мне только этим…

Я уже объяснял: вотчина Акима продолжает функционировать. Народ оттуда перебирается на Стрелку. А там, в опустевшие «белые избы», приходят новосёлы. Которых «приводят в чувство», вбивают «культурную традицию». И отправляют ко мне.

Эти приходят с гонором: мы, де, не просто так, мы не побирашки нищие, мы — ого! — Пердуновские! Мы уже всё знаем-ведаем!

С одной стороны — правда. Вшивых — нет. С другой стороны… «всё» — сильное преувеличение.

Факеншит! Сейчас даже я сам не знаю всего, что тут делается!

К примеру, третьего дня Аггей повесил в церкви маятник Фуко.

— Да зачем оно тебе?! Не по уставу же!

— И не говори. Грехи мои тяжкие. Но… Наглядное выражение чуда господня. Само собой поворачивается. По воле Его! Знаш как поганых просвещает! Чуток поглядят — враз уверуют!

Аким, в порядке отдыха после очередной нашей с ним ругани, пошёл новосёлов встретить. Он же — вотчины владетель! Смерды его приехавши — надо глянуть, личико господское показать.

Слышу — разоряется:

— А…! Бл…! Кого привезли?! Кидай его в реку! Врун, болтун, язва ходячая! Топи его!

Мне интересно, пошёл глянуть.

Аким мужичка какого-то за шкирку ухватил и таскает. Не так, чтобы насмерть. Волю господскую являет. Чтобы помнили — у, собаки дикие, косорылые, сиволапые — кто над ними хозяин.

Пригляделся — Хотен.

Был у меня в Пердуновке такой… собеседник. Сплетник, выдумщик, сказочник… Стишки ругательные про боярина сочинял.

Поганенький, надо сказать, мужикашка. Была пара-тройка эпизодов, в которых он вёл себя… неправильно. Я уж и прирезать его собирался, да вот как-то не сложилось. А так-то нормальный поц. В смысле — уд. Э… русский смерд. «Оторви и выбрось» — в смысле: бобыль. Плотничали они со Звягой.

Звяга его в подмастерья брать не хочет — у них давние счёты. Хотен как-то над ним «восторжествовать» вздумал. В социальном смысле, а не так, как вы подумали. Но я настоял. Хотен, кажется, понял, что «ноныча — не как давеча». Вёл себя тихо, свар не устраивал, к Звяге подлизывался.

Через пару дней, когда «кавказский цирк» удалось-таки в Волгу выпихнуть… — они вдруг все жениться срочно захотели. Понимаю, сочувствую — подарки Урдур получил серьёзные. Но… И куда мне такое… родство? Со всей, извините за выражение, горной и подгорной Царазонтой, — заболтались мы как-то со Звягой. Тут он мне, с глазу на глаз, и выдал:

— Хотен… не… плотник он… так себе… дерево не любит… не… ты б его… эта… кудысь бы…

— Ну, знаешь! На погосты заслать? Хоть какой-то толк от него может быть? «Дерево не любит»… А чего он любит?! Канавы копать?!

— Ты… эта… не злись, не злись… не надо… Ты… эта… воевода… ну… ума у тя палата… вроде… А любит он… врать. Во! Точно! Я дело какое делаю, а этот-то над ухом — бла-бла-бла, бла-бла-бла. Без останову! И складно так! Я, давеча, аж заслушался. Во, руку попортил. Гладко так. Балаболит.

Вот был бы я нормальный святорусский боярин — ободрал бы болтуна плетями для вразумления да загнал бы дерева ронять. А я ж… этот… как же его… гумнонист и либераст. С толеристностью. «Всё что есть — можно есть». В смысле человеческих свойств.

Человек работает хорошо не тогда, когда ему платят, а когда он делает «своё» дело. А какое у Хотена «его» дело? Врать?

Вот был бы я нормальный святорусский… Я это уже говорил? — Так ведь правда же! — Ненормальный. Иггдрасилькнутый.

Знающий по человеческой истории и личному опыту, что враньё — это, конечно, грех тяжкий. Мне лично — вообще — богородицей заборонено.

А другим — нет. Я, конечно, обман, как явление при передаче информации, старательно изживаю. Вплоть до летальности. Но штука эта… эффективна. В некоторых условиях. А также — повсеместна и необходима. Для всякого живого существа. О чём я уже… А раз оно мне лично запрещено, то…

…

— Проходи, Хотен, присаживайся.

Мужичок — в испуге, шапку в руках мнёт, с ноги на ногу переминается, глазками бегает.

Сейчас попукивать начнёт. От полноты чувств и в порядке выражения почтения. Сидеть в присутствии владетеля… ни-ни! Так уж, ежели по особому высочайшему повелению, с третьего раза, на краешке скамейки…

— Сказывай. Как живёшь-можешь? Не обижает ли кто? Может, недостача в чём?

— Не-не-не! Всё хорошо! Твоей милостью-заботой-радением…! Распрекрасно! Благолепно! И… эта вот… душевно! Больше скажу — за. Эта вот… За-душевно. Как сыр в масле!

— Стало быть, ты житьём у меня доволен? А вот я тобой — нет.

— Как?! Что?! Клевета-поклёп-домыслы! Тую стамеску — не я сломал! Она и прежде сломанная была…!

— Помолчи. Плотник ты… не ахти. Можно, конечно, загнать тебя на Ватому. Руду с болота вынимать.

— Не-не-не! Христом-богом… истинный крест…!

— Помолчи! Однако ж есть у меня забота. К которой ты, может статься, годен.

Мужик вопиёт и стенает, сполз на колени, лупит лбом в мой ковёр (новый! самаркандский!), несёт околёсицу. Но слышит — вполне. Про заботу уловил — заткнулся. Подумал и обратно на лавку взгромоздился. Разместив свою задницу куда более устойчиво. Адаптивен?

— Ты, Хотен, по общему мнению, врун. Балабольщик, выдумщик, небылиц сочинитель.

— Врут они! Поклёп! Лжа!

— Цыц! Запоминай: мне чужая лжа — как дерьмо свежее на тарелке. Блевать тянет. Соврёшь мне — пойдёшь на Сухону комаров добывать. Пока шешнадцать пудов сушёных не добудешь — с тамошних болот не выпущу.

У мужика и рот нараспашку. Как-то идея промышленной заготовки комаров — для «Святой Руси» новизна невиданная. Для чего? — А фиг его знает. Я ещё не придумал.

Тут ему представились подробности реализации моей угрозы. И челюсти захлопнулись со стуком. Аж зубы заскрипели. Пока рот закрыт — врать трудно. Ещё, говорят, помогает натянуть презерватив на голову. Но у меня, пока, с резинотехническими изделиями…

— Забота у меня простая. Люди на Святой Руси про Всеволжск не знают. А то — знают выдумки ложные, кривды-неправды. От чего имею я немалые ущербы и негоразды. Вот задача тебе: придумать рассказ о городе моём. Чтобы человек прохожий мог такое, про между прочим, в кругу людей простых, на торгу ли, на перевозе, на паперти… в ином месте, где люд собирается… отбалаболить. И тем интерес и дружелюбность к Всеволжску — распространить. Понял?

Хотен, плотно сцепив челюсти, глупо лупал глазками.

— Срок — до утра. Ты ж неграмотный? Завтра пришлю к тебе из учеников кого. Пусть запишет. К вечеру приходи — отыграешь. Брехню свою сочинённую. Будто ты — тот прохожий, а вокруг тебя — лодочники-возчики. И как ты им врать будешь.

…

Так начало развиваться ещё одно направление моей деятельности: агитация и пропаганда. Точнее — одна из разновидностей. Ибо уже само моё существование, успехи новизней моих — работали на то. Доказывая преимущество моего образа жизни, моего города. На то же работали и фактории, и бродячие коробейники, и множество людей моих, одним фактом бытия внушавшие аборигенам чувство: Воевода — ого-го-го! Всеволжск — ещё ого-го-истее!

«Всякая война выигрывается прежде в умах людских. А уж потом — на полях сражений».

В той войне, которую я вёл с исконной посконностью, со средневековостью, косностью, «святорусскостью» здешнего общества, появился ещё один вид оружия.

* * *

В здешних местах и временах основными источниками знания об окружающем мире являются слухи, сплетни и мифы.

В строгом смысле слухи — коллективные, внеличные новости, сплетни — приватные сообщения, затрагивающие лишь некоторых, избранных. Слухи — актуальная общенародная мифология, сплетни — достояние локального сообщества, социальной или профессиональной группы. В условиях средневековья, где многое персонализируется, где страна — её государь, вера — её пророк, слухи постоянно выражаются сплетнями и наоборот.

Слухи, сплетни, анекдоты — индикаторы целостности общества. Если из каждого водопроводного крана ругают Путина — страна едина. В информационном поле — общий персонаж. Отношение ругани к реальности — не существенно. Если персонажи разные — пошла фрагментация.

Именно этот мутный поток и создаёт для нормального русского человека образ того, что находится «за околицей». Образы столь устойчивые, что и прямые показания очевидцев, побывавших в иных местах, отбрасываются, как ложные выдумки.

Российский солдат, середина 19 века, возвращается с Кавказа и рассказывает односельчанам:

— На Эльбрус-горе снег круглый год лежит.

— Брехня! У нас на пригорках снег первым сходит. А там-то — повыше, к солнцу — поближе.

— Чечены промеж себя ручками срастаются и так парочками по горам скачут

— Истина! Слыхивали. Потому-то они такие злые.

Информация в таком пространстве живёт по специфическим законам изустной передачи, «испорченного телефона». Она должна быть «новой» — чтобы вызвать интерес, но — «старой», чтобы не вызвать отторжение. Не должна противоречить известной «картине мира».

— Земля вращается вокруг Солнца!

— Бред! Мы ж видим, как Солнце всходит и заходит.

— А вот эпициклы Птолемея…

— Дайте убогому в морду. И выкиньте за ворота.

Понятно, что знания о мире просачиваются в умы людей. Медленно, по капле. И, одновременно, по этой «картине» прокатываются мутные валы новых сплетен и слухов. Потом-то, через столетия, остаётся «сухой осадок». Постправда. Сильно «пост-».

— За морем живут песьеглавцы.

Сотни людей побывали «за морем». Вернувшись в свои общины, эмоционально, достоверно («своими глазами видел!») — рассказали. Серьёзные, уважаемые люди. Часто с оттенком святости — паломники. Как не поверить?

Кроме них есть десяток, которые говорят:

— Нет песьеглавцев. Выдумка.

У этих рассказчиков — нет эмоциональной реакции слушателей. Нет главного, ради чего стоит рассказывать, стоит слушать. Они — не интересны никому. Никому, кроме тех немногих, кто реально собирается пройти их путём, кому нужна не «правда» (которую — «все знают»), но истина (от которой зависит собственное выживание). Это — дальние купцы, предводители воинских отрядов, государи. Элита. Точнее — малая её часть.

— Намордники грузить?

— Не надо. Песьеглавцы — выдумка. Лучше — бочку сала.

Беда в том, что этот путь распространения знаний — через реально заинтересованную в истине часть элиты — мне закрыт: конфликт интересов. Я бы их всех… «видел в гробу, в белых тапочках».

Хотя, конечно, бывают отдельные приличные люди.

Передаётся не информация, а эмоции, которые она вызывает.

— Сколько было разбойников против Ильи Муромца? Двадцать или сорок?

— А это важно? Главное — много. Пусть — сорок. Тысяч.

Здесь нет целенаправленного вранья. Да и вообще — число никого не интересует. Важно чувство. Которое этим числом вызывается.

— На Куликовом поле было шестьсот тысяч татарского войска. Так — в летописи написано!

— Врут! Там столько места нету!

— Есть! «Ой ты степь широкая, степь раздольна-а-а-я…».

Наконец, стилистика. Разная в разных жанрах. Былины с их зачинами и повторами — одно, жития — другое. Сказки волшебные. Сказки бытовые. С обязательной неожиданностью, загадкой и разгадкой. Обязательно — со счастливым концом.

«Стали жить-поживать да добра наживать».

Частушки и их обязательный парадокс, выверт ожидаемого.

«Я иду мимо плетня

Собаки лают на меня…»

Чего уж проще? Абсолютно нормальная повседневная и повсеместная ситуация. «Все так живут». И вдруг…

«Чего, собаки, лаете?

Ведь вы меня не знаете».

Но ведь собака и сидит на цепи для того, чтобы лаять на незнакомого человека!

Кое-какая аналитика по русскому фольку в молодости на глаза попадалась. Я мог хоть понимать образы и обороты, которые мне подсовывали. И нагло дополнять:

— Ой ты матушка, мать сыра земля…

— Годится, но можно разнообразить: «Ой ты батюшка, камень бел горюч».

Почему на Руси камень — «бел горюч»? Что за минерал? — Никогда не видел. Но былины именно такое вспоминают.

Впрочем, я не настаивал. Опыт собственной сценарной деятельности, когда из десятка листов моего текста оставалось 1–2… Ребятам эти слова говорить, самим затрещины получать. Они допустимые границы чувствуют лучше.

Сделанная мною колода «карт Проппа» произвела впечатление. И не только на «сказочников» — «картишки» воспроизводились и активно использовались в приютах. Детишки получали массу удовольствия, тасуя эти картинки, сочиняя разные истории и попутно развивая креативность с ассоциативностью и разговорностью.

А вот Хотен покрутил носом и недовольно фыркнул:

— Хрень. Я и сам знаю — как оно врать. Надоть — по обычаю.

Что ж, «побочный результат — тоже результат». Сочетание стилистических штампов 12 века со структурным анализом мифологии из века 20 — давало ускоренное развитие подрастающего поколения. Ещё один элемент моей «форсированной педагогики».

* * *

Глава 508

* * *

Традиционно формировались и сюжеты. «Бой с поганской ордой на Земляничном ручье» — типичный.

Цель — чувство гордости, восхищения и сопричастности слушателя. Факты… а кому они нужны?

Эрзя — не кучка грабителей. Которые пожадничали с добычей, да сбежать не успели — мирные жители, «стенающие под пятой». Никаких блочных луков — исключительно «разрывчатые». Чего конкретно там «рвётся» — специалисты и в 21 веке спорят. Никакого удара бронированного отряда на звёздчатых шпорах в спину половцам. Сплошное «развернись рука, раззудись плечо». Про союзников — нурманов, черемис, литвинов — парой строк для общего антуража. А вот молитва Богородице — в полный профиль. И — в фас, в форме лика осиянного, явленного на небесах над полками православными.

Там православных-то… сотня моих людей. Остальные язычники, поганые. Но… Эпическая битва. «И изгнаша поганыя за горы высокые, за реки глыбокые».

Факеншит! Да не было на Земляничном ручье ни высоких гор, ни глубоких рек! Хуже — мы там никого не изгоняли! Мы их остановили. Только! Потом они — сами разбегались, их — свои же резали! Но… эпос.

Народное творчество. Я бы не стал в это ввязываться, но анализ схем распространения информации в «святорусском обществе» заставил.

Есть пара относительно формализованных каналов.

Светский. Князь шлёт бирюча, и тот орёт очередной указ. Всё. Информационный пакет «живёт» от княжьего крыльца до провозглашения на торгу. Дальше — «что не дочув — то добрехав».

Контент «плывёт». Формулировки указов, законов заменяются мнением сказителя по поводу.

Вы думаете, что судья в «Святой Руси», заслушав мнения сторон, уяснив себе суть дела, открывает «Русскую Правду», находит статью, описывающую ситуацию и провозглашает её? — Отнюдь. Едва ли десятая часть судей имеет под рукой текст закона. Решение выносится на основании воспоминаний («читал когда-то, от отца-деда слыхивал»), личных представлений о справедливости («пришлые — все воры»), традиции («убогие — у бога, коль и врут — то немного»).

В Московской Руси — временами ещё хуже. Основополагающие нормативные документы («судебники») существуют иногда едва ли не 1–3 экземплярах. Где-нибудь в Москве. А остальные как судят? — А так. По тренду, духу и слуху. По понятиям и чуйству.

Церковный. Тут «репродукторов» больше. Очередное послание иерарха переписывается и рассылается по приходам. Где оно, слово в слово, доводится до паствы.

Ну… относительно. Относительно — дословно, относительно — до всех. Задержки… годы.

Главный недостаток обеих систем — охват, почти исключительно, только двух верхних сословий и городского населения (5–7%). Основная масса народа остаётся неинформированной. Инфа из официальных каналов перетекает в безбрежный океан слухов и сплетен. И там распространяется, следуя своим, сплетне-слухным законам жанра.

«И взговорил светлый князь таковы слова…». Каковы? — А таковы. Которые «былинщик» посчитал уместным вложить в уста светлокняжеские. Исходя из ожидаемой щедрости подаяния своей аудитории.

В Руси-России молва, изустная передача информации всегда имела большее, чем во множестве иных мест, значение. Это постоянно приводило в недоумение западных «партнёров».

— У вас нет свободы слова!

— Есть. Я же могу тебя послать.

— Меня — да! А вот своего президента?

— Да запросто!

Уже и в 21 веке, общаясь с людьми разных взглядов, я видел, что ограничителем является не опасение:

— Сща побежит, настучит в органы…

А ожидаемая реакция слушателя:

— Сща подойдёт, настучит в морду…

Понятно, что «партнёрам», выросшим в законопослушном обществе, привыкшим получать не в морду, а в мОзги — это непонятно. А у нас-то… дал-взял-отвалил. Или хорошенько подумал. Прежде чем хайло открывать. Самоцензура? Бла-бла-бла что ближе к носу — свобода? Или загрязнение окружающей среды? Акустическая нечистоплотность?

За базар надо отвечать! — А зачем?

Использование лишь некоторых каналов информации абсолютизируется. Что есть глупость — сборник анекдотов, собранных КГБ СССР — просто печатное выражение очевидного — на Руси есть иные способы.

«Святорусская» информационная система самостабилизируется. Поверху… хоть из штанов выскочи! А в общине будут произнесены только те слова, которые община хочет слышать, способна принять.

Про конец света? — С удовольствием! Наконец-то! Давно ждём! Про мор, глад, трус, орды поганские — за милую душу! А вот про гидроэлектростанцию… не. Брехня невнятная.

Каждый пророк, донося «божественное слово» до своего народа, перевирает его так, чтобы вот до этого народа хоть что-то дошло. Читая любые «откровения», нужно понимать — в какой аудитории эти «высшие истины» втюхивались. Не важно — что имел в виду ГБ, неважно — что «толкал» в массы пророк. Осталось только то, что эти… очень древние люди — сумели воспринять.

Если у паствы основная забота — «кто подержит верблюдицу?», то и все законы божьи приходиться выражать в этих терминах.

Биты об объективной реальности тяжело просачиваются в извилины хомнутых сапиенсов.

Медленно и недостоверно.

Основной путь — через часть элиты. Которой новая информация о том, что «дальше протянутой руки», не только интересна «вообще», но и важна — опасностью или прибыльностью. Содержательностью, а не эмоциональностью.

— Покайтесь православные! Грядёт Страшный Суд! Уж вышли из-за стен каменных Гоги с Магогами!

— Подробнее. Численность личного состава. Отдельно — гогов, отдельно — магогов. Скорость движения, комплектность вооружения, типовой боезапас, особенности применения сомкнутого и рассыпного строёв…

Потом происходит расширение знаний в элитах «по образцу» успешных предводителей. В конце — народ, «широкие массы трудящихся». Им всякая новая хрень — не интересна. Они «хлеб свой насущный в поте лица своего» едят. Единственная народная потребность в части информации — эмоциональный голод «лысой обезьяны».

— Ах-ах! Продолжайте-продолжайте! Это так… сенситивно волнительно!

«Нам сутей не надо — красиво давай!».

Чётко понимая враждебность мне обоих высших сословий и значительной части горожан, я должен был найти каналы обращения непосредственно к основной массе населения.

Я не ставил себе задачи вывернуть наизнанку «мировоззрение русских людей». В смысле: не сразу. Но чуть добавить правды, вбросить искорку новизны… Искру?

Сразу всплыло Ленинское «Что делать?»:

«исходным пунктом деятельности… — должна быть постановка общерусской политической газеты. Нам нужна прежде всего газета, — без нее невозможно то систематическое ведение принципиально выдержанной и всесторонней пропаганды и агитации, которое составляет постоянную и главную задачу социал-демократии вообще и особенно насущную задачу настоящего момента, когда интерес к политике, к вопросам социализма пробужден в наиболее широких слоях населения».

Увы, в моей ситуации — не прокатит. Даже не из-за отсутствия социал-демократии, интереса к политике, к вопросам социализма «в наиболее широких слоях населения».

Эсдеки обращались к рабочему классу, преимущественно грамотному. Здешний аналог — городская беднота — малограмотна. Она мне… не сильно интересна. В роли целевой аудитории. А вот как «передаточное звено», как среда распространения «информационных вирусов» — слухов и сплетен…

Такой «питательной средой» могут быть только деклассированные элементы. Разного рода бродяги, бездельники, попрошайки, мельчайшие торговцы, мошенники, воришки… Новгородцы говорят — «посак».

Серьёзному ремесленнику или крестьянину слухи пересказывать — некогда, он дело делает. Ситуация «информационного инфицирования» — исключительно длительное коллективное безделье. В отличие от инфицирования медицинского. Где бывает достаточно просто мимо пройти.

Для построения «репродуктора» найди бездельника, расскажи ему «правильно» построенную байку, и он с радостью побежит разносить сплетню «по углам и умам». Сам. Даром. Просто потому, что при постоянном информационном и эмоциональном голоде быть рассказчиком нового — статусно. Даже подают больше.

Пальму первенства в сплетничестве издревле отдавали женщинам. Уже в раннегреческий период речеповеденческий тип описан Семонидом Аморгским:

«Проныра, ей бы всё разведать, разузнать,

Повсюду нос суёт, снуёт по всем углам».

Излюбленное место сплетничества — гинекей, женская половина дома.

Насчёт «пальму отдавали»… Неправда это. «Отдают» — мужчины. Они же и сплетничают больше. Другое дело, что большинство традиционных мужских занятий — либо одиночные, либо требуют такого напряжения сил, что на любое говорение — просто дыхания не хватает. Попробуй поболтать при колке дров — без пальцев останешься. А вот вышивая «болгарским крестом» — можно.

Ситуация изменилась в 20 веке: гендерное разделение труда ослабело, физические нагрузки уменьшились, всеобщее равенство победило. Отчего мужчины получили возможность болтать безумолку даже без стакана. Следовать женскому речеповеденческому типу.

Меня это порядком доставало в первой жизни — мозги работаю непрерывно, задачи требуют концентрации, а тут над ухом… бла-бла-бла… Привычка к контролю окружающего пространства — вбита накрепко, отвлекаюсь. А дело стоит. Начинаешь болтуна выпроваживать… или — затыкать… Обижаются.

Мда… Не у всех есть такая терпеливая жена, которая способна десятилетиями повторять:

— Пока ты молчишь — ты выглядишь умнее.

Эта истина, конечно, доходит. Но — со временем.

«Идея, овладевшая массами, становится реальной силой».

Идея. Или — сплетня. Тирания эмоций, большинства, мнения… Презрение к истине… Одним словом — демократия. А где она у нас? — Правильно! В Древней Греции!

Разносчицы сплетен были влиятельными фигурами греческих полисов. Гиерон Сиракузский контролировал приближенных при помощи специальной группы «подслушивающих женщин». Яркий образ есть у Ювенала:

«Этакой всё, что на свете случилось, бывает известно:

Знает она, что у серов, а что у фракийцев, секреты

Мачехи, пасынка, кто там влюблён, кто не в меру развратен.

Скажет она, кто вдову обрюхатил и сколько ей сроку,

Как отдаётся иная жена и с какими словами…».

Обратите внимание: Ювенал отмечал, что сплетни повседневного, близкого круга («кто вдову обрюхатил…») смешиваются со слухами политическими, о дальних объектах («а что у фракийцев…»).

Одни и те же люди, в одинаковой, им присущей стилистике и терминологии распространяют информацию о столь разных объектах? Физик-ядерщик описывает сексуальные похождения поп-звезды формулами квантовой механики? «Период полураспада», «длина свободного пробега»…

В зависимости от аудитории. Распространяется не информация, а эмоция. А что служит поводом — «топливом для сплетни», в каких формах — неважно. Важно — обозначить чувство. И вызвать — со-чувствие.

«Впрыснуть сплетню в гинекей» прямо — не получится. Потому что возить женщин по «Святой Руси» — только с пулемётом. Лучше — одновременно и в танке, и в противогазе. Я про это уже… Другое дело, если они сами. Уже по месту, между собой, у колодца, на вечёрке, на торгу, у церкви…

В замкнутом пространстве деревни, маленького городка, функцию «вестовщиков» традиционно выполняют люди пришлые — бродячие артисты, странники, богомольцы, коробейники. Странник — персонификация сплетни, бродячий слух. В отличие от глашатая, попа, начальника, официально наделённых информационным полномочием, странник олицетворяет «чужака», обладающего непроверенными, но любопытными, достойными внимания сведениями.

Один канал «инфицирования» вырисовывался сразу: мои фактории. Они, вольно-невольно, превращаются в «клубы ихнего городка». К их воротам собирается «среда распространения». Потому что там — постоянно что-то происходит. Товары новые привозят, торг идёт, точило крутиться, возможность подзаработать возникает. Отнести кому чего, присмотреть за конём, мешок дотащить… Но — нерегулярно, не каждый и полный день. А пока — сиди-отдыхай. Слушай.

Ходит там по двору какой-нибудь истопник или скотник и, от безделья, «сказки сказывает». Надо ему каждый месяц, или по событию, новый дайджест запулить по телеграфу. Чтобы он там слова — выучил, интонации — проработал и, по утру, свеженькой инфой с туземцами поделился.

Кто это будет делать? Сочинять, проверять, учитывать пожелания и наказывать за неисполнение?

Ещё: слушатели, в основной массе — бедняки-горожане и подгородные селяне. Уже лучше, но мало. Нужно идти ближе к «генеральному потребителю» — к крестьянину-общиннику.

Другой канал — мобильный. И это… рискованно.

Первая категория «сказочников» работает под «моей крышей». Где я могу, прямо или косвенно, оперативно дотянуться и туземную, внезапно фраппированную по какому-либо поводу, публику… угомонить.

Мобильные «сказочники» работают автономно. В спонтанно-систематически враждебном окружении. Враждебность — системна, моменты выражения — спонтанны.

Напомню: «Святая Русь» — непроходима. Не только в смысле лесов и болот. Человек в одиночку не пройдёт страну из края в край. Уже за околицей начинаются проблемы. Не столь жёстко как в Алании, но сходно: «в малом числе не могут никак выйти безопасно из своих местечек». Мечта Чингисхана о том, чтобы девушка с блюдом, полным золотых монет, могла безопасно пройти от Западного океана до Восточного — потрясение основ и разрушение столпов. Так — не бывает! Это ж все знают!

Представьте: идёт одинокая лошадь по проезжей дороге. Далеко ли она уйдёт? Прежде чем её в чей-то двор приберут.

У человека рыночная ценность на порядок больше. Одиночка? — В стойло.

Поэтому ходят по Руси — толпами. Артелями.

Понятно, что глядя на пару десятков здоровых мужиков иной владетель и облизывается. Прикидывая возможную прибыль от продажи таких молодцов «гречникам».

— Гос-с-споди! Да я за один раз — пол годовой княжеской милости возьму!

Но лезть в свару, когда у каждого топор да нож — артель плотницкая идёт… можно. Бывает. Но нужно иметь достаточный повод — тайно такое не сделать, будет «звон», власть заявится. И надобны свои «добры молодцы». В превосходящем количестве.

Торговые караваны, лодейные или гужевые. Эти идут с охраной и оружием на виду. Могут и сами… потрогать. Про воровство девок купцами — я уже…

Коробейники ходят малой группой. Ограниченно, по знакомым маршрутам. И то — постоянно проблемы. «Коробейники» Некрасова — куда более цивилизованная, законопослушная эпоха. Семь веков спустя! Империя! Но представление даёт — просто убили.

«Почитай что разом грянули

Два ружейные ствола.

Без словечка Ванька валится,

С криком падает старик…».

Ещё тип — паломники. Порой сбиваются в ватажки в сотни голов. Со стороны иной раз и не понять — не то разбойники-находники, не то — калики перехожие. А то — тут они милостыню просят, а через десять вёрст — кому-то мозги на дорогу выплёскивают.

Ни разбойники, ни паломники — мечей-доспехов, обычно, не таскают. А нож, топор, кистень, дубина… — мужчина в дорогу пошёл.

Нифонт Новгородский про паломников сильно ругался. Требовал, чтобы священники отговаривали, благословенья не давали.

Призывы Нифонта подействовали. Дармоедов этих стало меньше, ватажки по-уменьшились. Но не перестали.

Другая категория — скоморохи. Почти неприкрытый криминал. Днём — с личиной скачет, ночью — купца режет. Обдурить поселянина — норма, удальство. Чего-нибудь спереть, изгадить, каверзу какую… радость, гордость. Иногда, с голодухи или сдуру, начинают шутить шутки и с вятшими. Срабатывает. Следом скоморохов ловят и бьют. Иногда и до смерти.

Это я к тому, что просто взять «сказочника», дать ему посох да суму, серебра отсыпать и скомандовать: «А теперь твой путь далёк, через запад на восток» — не дойдёт. Необходимо внедрение в группу-«носителя», навыки, легенда… Потом-то, на месте, где-нибудь во Владимире… И то — в одиночку — опасно.

Наконец, собственно пропаганда: что такой человек будет говорить и как.

Прямое заимствование методов 21 века не годится. Принципиально: постоянная обратная связь. «Сказочник» не садится к микрофону или к камерам, не «толкает заметку в газетку», не «молотит» свою агитку куда-то… в электорат. Он с людьми — лицом к лицу. За его спиной нет чудаков с двуручным и остроточенным, какой-то репрессивной машины, какой-то освящённой богом, властью, традицией, силы.

Он — один. Он и его слово.

Отсюда, кстати, очень высокий уровень искажения информации — адаптируют к аудитории по необходимости.

Сходно со СМИ 21 века: не так соврёшь — не заплатят. «Потребитель голосует рублём». Или — ногами.

Здесь хуже: не попал в «окно восприятия» аудитории — плюнут. А то — стукнут. Сто человек по разу кулаком приложат… сильно отбитая отбивная получается.

Говорят, что «суд Линча» — мерзкое изобретение америкосов. «Соединённые Линчующие Штаты». Фигня. Это — норма. Во всяком обществе прямой демократии. Где вердикт определяется по силе крика на торгу.

«Святая Русь», безусловно, средне-средневековое феодальное образование. Только русские люди про это не знают. Феодалы, с их нормами и законами — в городах, в усадьбах. А народ живёт… по-народному. Дерьмократически.

— Чего брешешь, гнида проходящая?

И дубиной в голову.

— Да за шо ж ты его так… наповал.

— А… крутит брюхо чегой-то. Поел не то с утра.

В таких условиях и княжий вирник — отец родной, спаситель, надёжа и оборона.

По сути моей пропаганды: речь не идёт о кратковременном возбуждении агрессивности толпы в нужном направлении. Нужно рассказать, сообщить, дать подробности, сформировать общее устойчивое впечатление…

Не — схватили, побежали, поломали…

Ограничения жанра. Никаких сцен, трибун, площадей… Небольшая аудитория в 5-30 человек. Отсюда — отказ о крика. И связанных с напряжением голоса эмоций: ярость, злоба. Очень сжатая драматургия. Монолог. Не вопиятельный — повествовательный. Пляски, сальто-мортале… неуместно. Хотя, конечно, возможны «на разогреве».

Ограниченный набор допустимых приёмов при построении самого текста и в средствах его подачи.

Средневековый христианский театр — только «Святки», изображение рождества Иисуса в лицах. Совсем не древнегреческие трагедии.

Ближе к Будёному: «былинники речистые ведут рассказ».

* * *

Хотен в тот день на работу не ходил — сочинительствовал, паренька-писаря довёл до «белого каления», а вечером, в небольшом кругу моих слуг и ближников — позорно провалился. Что закономерно.

— Хотен, ты ж неграмотный. Так какого ж ты в бумагу вцепился, пальцем по ней водил? Прочитать решил? Или собой сочинённое — сам и позабыл?

— А… ну… не… но ты ж, Воевода велел…

— Я велел «записать», разве я велел «прочитать»?

— Эта вот… я подумал…

И на колени — бух, лбом в пол — грюк:

— Не вели казнить! Вели слово молвить! Не по умыслу злобному, но лишь скудомыслием безмозглым…!

— Стоп. Хорош скулить. Если скудомыслен — пойдёшь на Ватому. Или давай дело делать. Ты почему сочинение своё отпономарил? Будто в твоих словах — тебе самому — ни мысли, ни чувства?

— Дык… ну… это вот… Куражу нету! Оно тогда хорошо идёт — когда кураж! Когда ты ему слово — а он тебе в ответ! Глазками блым-блымк…

Это он мне собрался рассказывать?! Дядя, я перед такими залами выступал, которых у тебя в жизни никогда не было! И, при таком уровне твоей успешности — никогда не будет.

— Кураж… это материя такая… Когда ты на завалинке сидишь и перед бабами выёживаешься… Пришёл кураж — хорошо, нет его — спать пошёл. С таким умением — на Ватому. А вот коли ты — есть кураж, нет его — начал да сам собой закуражился… Тогда можно тебя в дело брать. И не важно что там вокруг — блым-блымк или зевки да чихи. Сделай! Чтобы был… блым-блымк!

* * *

Юрий Никулин говорил, что предпочитает выступать перед «людьми с улицы»:

«Такой зритель два часа на жаре за билетом отстоял, свой труд, свои деньги отдал. Он пришёл веселиться. Он в это — в моё представление — уже вложился. Он готов смеяться ещё до первой репризы. А вот если билеты какая-нибудь профсоюзная организация „Серпа и Молота“ закупила, да по разнарядке распространила… Человек пришёл терпеть, отбывать. Ему представление — изначально скучно. Только к концу и расшевелишь».

«Слышать смех — радость. Вызвать смех — гордость для меня».

Юрию Владимировичу Никулину было чем гордиться и чему радоваться.

* * *

Управление собой — ересь для большинства человечества. И в 21 веке — тоже. Максимум: не буду пить много. Хоть сегодня.

Вызвать в себе чувство, определённое, целенаправленное… «Влюблён по собственному желанию»? — Да ну! Эт тяжко! Так не бывает…

У тебя не бывает? — В профи — не годен. На Ватому.

Вот примерно так я целый час толковал Хотену. Был бы кто другой — плюнул бы и выгнал. Но у этого — талант. Я сам видел!

— Нут-ка, давай вспоминай. Чувство твоё. Что ты столбом стоишь? Ты хоть раз, на ногах стоя, свои байки рассказывал? А ну пошли! В лес. Костерок запалим, винца примем, комаров покормим. И ты мне свою байку, своим словами…

Фигня. Не получилось. Повторить свой собственный текст про Всеволжск на приличном уровне — он не смог.

Зато, слегка захмелев, выдал совершенно феерическую сказку про трёх царевен, которые вышли замуж за трёхглавого Змея Горыныча. Голов-то у Змея три, только на что жёнам его головы? Возникшая в змее-людской семье… коллизия была изложена в лицах, живым языком, с использованием разных стилей. Каждую царевну, особенно — младшую, Хотен изображал харАктерно, Змей у него был поповского толка — выражался церковно-славянски. Периодически вставляя матерные выражения. И забавно, тоже церковно-славянски, за них извинялся.

В конце было предложено неожиданное, парадоксальное решение. Вполне обоснованное, без волшебства и «роялей».

«И стали они жить-поживать, добра наживать».

Я отсмеялся, вытер выступившие слёзы и подвёл итоги:

— Врать ты горазд. Дал господь талант. Через что ты и жив до сей поры. Но одного таланта мало. Ты чувство своё запомнил? Как смотрел? Как дышал? Как двигался? Вспомни: вот сидел, палочкой кострище ковырял. Ухмыляться под нос начал. Ухо почесал. На меня исподтишка поглядывал. Ты ж меня уесть собрался? — Что «не»?! Не дёргайся! Как с духом собрался. Как начал напевно: «В некотором царстве, в некотором государстве…». У тебя ж ехидство спрятанное — из каждой буквы выпирало! И пошло-поехало. С разворотом и по кругу. Ты видел как калмыки танец лебедя танцуют?

Нет, конечно, не видел. Тут калмыков ещё нет, а настоящие калмыки — не танцуют. Вообще. Но я встал. И показал.

Воевода Всеволжский(!) перед каким-то мужиком(!) танцы пляшет?! Невместно!!!

Вы цену эффективной пропаганде знаете? Сколько голов придётся срубить на «Святой Руси» из-за её отсутствия? Вам реки, трупами запруженные, поля, кровью пропитанные — как? Нормально? Мелочь мелкая? Сияние славы, вершина героизма? А мне их жаль. Предков наших. Нынче их не пожалею, гонор свой теша, вас — не будет. Потомков без предков не бывает. А то такое вырастет… себе — на муку, другим — на ужас.

Пришлось начать работать с Хотеном. Плотненько. Ежедневно. Ещё одна чёртова забота на мою плешивую голову! Ещё одна область профессиональной деятельности, о которой я так… имею общее представление.

Профессионально — здесь не имеет никто. В мире! Спросить — не у кого. Совершенно не русское занятие. Слова «театр», «сцена», «спектакль», «сюжет», «кульминация», «мимика», «интонация», «монолог», «актёр», «ремарка», «реплика»… Их в русском языке просто нет! Не то, что объяснить невозможно, так и просто нечем!

* * *

Надо понимать, что происхождением своим театр обязан пьяному бардаку. Точнее: праздникам в честь Дионисия.

Как известно, Дионисий — бедророждённый недоносок. Продукт божественного разврата и самоубийственной бабской глупости в условиях проявления женской солидарности. Парня в семье олимпийцев не любили, кинули на сельское хозяйство. Он и начал квасить.

«Наш человек». В смысле — бог.

Сильно древнегреческий народ дружно радовался пробуждению природы после зимней спячки (Зима? В Греции?! Вас бы на Таймыр… вот там радости… полные штаны… меховые), размахивал лавровыми веточками, хлебал разбавленное вино и тащил огромные фаллосы из подручных материалов.

— Ура! Весна пришла! Спасибо партии за это! И лично товарищу Дионисию!

В ходе мероприятия («мистерия»), народ постепенно надирался и переходил к явному подтверждению своей готовности воспринять насылаемое богами плодородие и благоденствие.

«Они в любви своей клянутся.

И клятву делом подтверждают».

Мероприятие («драмос») изначально представляло собой шествие. Главную роль играли «козлы», они же — сатиры. От чего и «трагедия» (буквально — «песнь козлов»). Пели песни («дифирамбы»), содержание которых составляли мифы дионисийского круга. Потом набрасывались на зрителей и, особенно, с нетерпением поджидающих этого момента, зрительниц. Старательно доказывая совпадение козлиной внешности и сущности.

Со временем «шествовать» и «набрасываться» стало лень. «Нам и отсюда хорошо видно».

Весной 534 г. до н. э. Феспид в Афинах поставил первое представление с участием «ответчика» — декламатора, который пытался разговаривать с «козлами». Беседа с толпой пьяных мужиков-рогоносцев… зрелище увлекательнейшее.

Эсхилл, полюбовавшись на битых персов в Марафонской битве, добавил второго «ответчика», Софокл — третьего. А Аристофан, ещё сто лет спустя, придумал новый жанр — комедию.

В целом, похоже на «медвежий праздник» у угро-финов. Песни, пляски, маски. Только без секса на каждом углу и котурнов.

Холодно, знаете ли, у нас. На табуретках по снегу не побегаешь. Поэтому в мордве стебутся более… цивилизованно. А не кидаются друг в друга метровыми фаллосами из дерева.

* * *

Прямое заимствование не пройдёт. Нужна «творческая адаптация».

И начали мы, с Хотеном, создавать театральное искусство. Одновременно со словарём терминов. С очень прагматической целью — для спасения жизней людей русских. Путём политической пропаганды. По мотивам народных былин и сказок с частушками.

Маразм — крепчает. День ото дня. У меня, представьте, на выпаривательных аппаратах, где дубильный экстракт делают — поломка. Между прочим — горячее производство. Помимо убытков — есть пострадавшие. Тут влезает Хотен:

— Слышь, Воевода! Тута я монолог Чудища Поганого… А вот енту… ну… реплику я так голосом… У-у-у! Ну… типа по-страшнее… А?

Вот же… блин! И как на это отвечать? — По Станиславскому:

«Можешь играть хорошо; можешь играть плохо; это меня не касается. Мне важно, чтобы ты играл верно».

Вы себе «верно сыграть Чудище Поганое» — представляете?

При этом Хотен обидчив и капризен как девушка в менструацию. Гонор у него… гордыня… как пар из ушей — во все стороны. Мне-то плевать, я могу и в лоб дать, и он это скушает. Но он же и других цепляет! Они обижаются…

Способов унять без потери функциональности…? — Один. Иметь таких «хотенчиков» в хозяйстве много.

* * *

— Трое детей?! Это ж так тяжело!

— Не-а. Тяжело с первым. А потом они сами себя развлекают.

Надо скорее переходить к «потом».

* * *

Глава 509

В «семи свободных искусствах» первая ступень (тривиум): грамматика, риторика, диалектика.

Естественным образом борьба с неграмотностью (грамматика) перетекала в риторику. Крестьянину или, там, грузчику это мало надо. Но уже подмастерье обязан связно выражать свои мысли.

Это — катастрофа.

Люди — разговаривать не умеют!

Русские люди — не умеют говорить на русском языке!

Я про это уже… И каждый день! Просто дай человеку текст, чтобы он прочитал. Нормально, громко, с модуляциями…

А уж что-то своё сказать… Кроме выражений и междометий…

Метафизический диспут строится на три шага:

— Да.

— Нет!

В морду.

Беда в том, что я подниманию концентрацию населения. Городки и сёла. Где люди вынуждены общаться друг с другом куда интенсивнее, нежели в обычных «святорусских» деревушках на 2–3 двора.

Ещё: «смешение язЫков». Население каждого селения не только не выходцы из одной общины, «впитавшие с молоком матери» общие нормы поведения, но и выходцы из разных племён. С разными «культурными традициями». Даже — с разными языками. Если они не договариваются — они бьются. До смерти. Просто потому, что не смогли объяснить друг другу — чего хотят.

И вот стоит перед тобой такой… убивец. Ковыряет пальцем штанину и объясняет:

— Ну… я… эта… спросил… типа… а он… эдак как-то… во-от… я и подумал… что он… вроде как… к жёнке моей… У, сука!… Кажись… А он молчит! Гадина! Ну я его и…

«Его» — топором. Что в руке оказалось. Рука — сработала, язык, мозги — нет.

Что сказать? — Тема понятна, ресурсы выделены, методики формирования базовых навыков уже имеются и используются. — А «убивец»? — А что должно быть за убийство? — «На кирпичи». «До морковкиного заговения». Хотя, по сути, просто не доучили. Не научили русского человека говорить по-русски.

Время. Ни у меня, ни у поселенцев нет времени, чтобы вбить элементарные навыки «разговорного жанра» в подкорку. Чтобы они вылетали первыми, а не после «топором в голову».

Другая тема — «капралы дуболомов».

Я не могу продвигать в начальнику кучу толковых мужиков. Потому что они не владеют риторикой.

На кой чёрт плотнику риторика?! И вот, сидит у меня Звяга. Очень толковый плотник. Дерево каким-то волшебным чутьём чувствует, насквозь любую лесину видит. И есть куча задач деревообработки. Горящих задач организации плотницкого производства. Которые он же, в части технологии и опытных образцов и решает. Но поставить его руководителем производства — нельзя. Не способен объяснить коллективу, не способен его мобилизовать на исполнение тех. процесса.

Его ученики, вчерашние подмастерья становятся начальниками, обходят его. Он обижается. Но сам — не может.

Риторикой не владеет.

* * *

Служил я как-то в одном полку. Стреляли мы там. Кое-чем кое-куда. Далеко и высоко. Три батареи, имущество — одинаковое, бойцы — одинаковые, командиры — тоже. Но наша батарея на стрельбах — всегда лучшая. Комбат наш, нормальный парень, никакого особенного ума или, там, дисциплины. Но — талант. Как стрельбы — он заводится. И заводит всю батарею. В глазах — блеск, в голосе — радость. Азарт, знаете ли. Заразный для окружающих. Связист аж дрожит от нетерпения: команду давай! Бойцы блины эти тяжеленные — с хохотом таскают. Бегом. Где на пол-секунды, где на пару-тройку, но мы другие батареи на каждой операции обгоняем. Наша — снова лучшая, комбату — благодарность.

Просто за то, что риторикой владеет.

Умел, понимаешь, так задачу поставить, так личный состав мобилизовать и воодушевить…

Потом его дальше учиться послали. Как лучшего в полку. Слыхал, что он и комполка стал. Тут уж риторикой не обойдёшься, каждому бойцу в глаза — не заглянешь, азарта — не впрыснешь. Тут надо следующую ступень — диалектику — уметь. Ну, так для того и учили.

* * *

Сходно, с повторным обучением и у меня устроено. Выбившихся в лидеры, перспективных, просто — желающих, после обучения грамотности — в риторы. Дальше — в диалектики. И, на стыке этих двух ступеней — азы сценического искусства.

— Изобрази внезапно заболевшего суслика.

— Чего?! Да мне мужиков на лесоповале гонять! Медведем рыкать!

— «Медведь рыкающий» — следующий этюд. Сейчас — «суслик в предвкушении поноса».

Тут целая стопка смыслов.

Первый: приказ должен быть исполнен. Хорошо, а не абы как. Нет? — Свободен. «Белые избы» у меня нынче как пирожки пекут, и пустые есть. Иди, крестьянствуй. На своей земле, в своём дому — хоть медведем реви, хоть волком вой.

Ещё важно, что бы он на других посмотрел. Чтобы после, на лесоповале, когда у него «суслик поносящий» в бригаде прорежется, а это обязательно будет — Русь талантами богата, он на такое лицедейство не вёлся, обман от истины отличал.

Я видел как изменился знакомый бизнесмен после «школы МХАТа». И не то, чтобы его бизнес сразу «взлетел», и образ, сделанный им в фильме Охлобыстина, не всегда помогал, но устойчивость, эффективность — сразу возросла. А главное — спокойнее стал. Потому что стал лучше видеть, понимать своих партнёров.

Чтобы гайку закрутить — слесарю надо уметь закручивать гайки. А начальнику — как того слесаря убедить. Быстро и правильно гайки закручивать. И лицедейство — связность речи, интонационное богатство, манера, внешний вид… — элементы такого убеждения. Отчего, как в нашей батарее, дело делается на секунды быстрее.

В батарее от этого зависела вероятность выживания личного состава. И не только нашего. Здесь… скольких сирот я не смогу принять, накормить, выучить… из-за недостачи ресурсов? Возникшей из-за отсутствия «вдохновляющего и мобилизующего центра по закручиванию гаек»?

Повторю: то, что мне пришлось вспоминать куски всего этого… драматургического — не имело целью создание чего-то развлекательного. Весьма прагматические цели — смазка колёс моей административно-производственной машины элементарным лицедейством. Стиль поведения, нормы общения, корпоративная культура… всё очень просто. Если знаешь.

— Напрягись и изобрази «эффективного менеджера».

— Зачем?

— Привыкнешь напрягаться — станешь. Или — сдохнешь.

Теперь к этому добавилась иная задача: театрализованный агитпроп. На условно враждебной территории.

Я зазывал к себе Хотена с Трифой, вываливал на них куски вспомненного, читанного, виденного. Как-то сшивал логикой и целесообразностью, обрезал под задачу (оперы — не будет, «Танец маленьких лебедей» — не сейчас, плюмажи, кастаньеты — не надо…) и выгонял. Трифа записывала мои бредни в книгу для памяти, а Хотен, ошалевший от потока новизней, пытался воспроизвести.

Если бы не гонор — он бы сломался. Скис, заюлил бы:

— Всё, хозяин, ты — умный, я — дурак. Чего изволите-с?

Но он продолжал дёргаться.

У него хватило ума для самоанализа. Он находил в себе те хохмочки, которые я проповедовал.

— Завязка-кульминация-развязка… Ё! Так я ж сам! Вот же…!

— Теперь прикинь — где должно быть больше экспрессии? Где голос громче, с дыханием жёстче? «Сказка — ложь, да в ней намёк…» — какая интонация? Тоска? Соболезнование? Издёвка? Пожелание? Угроза?

* * *

В фразе — «я тебя люблю» — всего три слова. Попробуйте выделить каждое слово интонацией. Чувствуете, как меняется смысл? Вплоть до оскорбления. А теперь — мимику добавить. А вариации моторики? Хотя бы одним пальцем. — Каким? — Какими. Какими вы сочтёте уместным.

* * *

Хотен был талантлив. Многие годы лицедейство, вкупе со свойствами личности, было причиной его бед. Он, как выяснилось, и не женился поэтому: предполагаемый тесть увидел, как будущий зять его передразнивает, и вышиб со двора. У меня, освобождённый от необходимости чего-то постоянно копать, пахать, пилить, добывая «хлеб свой насущный», Хотен развернулся. Самоэксплуатация его зашкаливала — мне пришлось насильно загнать его на покос, чтобы отдохнул чуток мозгами.

Не помогло. Он так изобразил нападение стада ядовитых змей, что у меня половина работников разбежалась. Позднее столь убедительно рассказал о виденной жар-птице, что десяток парней всю ночь просидели в кустах, мечтая поймать невидаль, или, хотя бы, ухватить перо.

Мастерство его росло. Он был универсал. Почти. Собственно актёрская деятельность — изобрази в лицах — у него получалось всё лучше. Стремительно увеличивалась способность придумать новый текст. Отчасти потому, что здесь, на Стрелке, сходились разговорные и фольклорные особенности разных местностей и племён. А умение смотреть на людей, слушать их, замечать особенные, характерные чёрточки — у него было: без этого успешно не спопугайничаешь. Я лишь чуть формализовал.

— Тебе обед нынешний — как?

— Эта вот… ну… вот что я тебе скажу, Воевода…

— Мне — не надо. Вон ворона сидит. Ей расскажи.

— ???!

— Чего «нет»? «Чёрный ворон, что ты вьёшься» — воин ворону песни поёт. Илья Муромец со своим Бурушкой беседовал. Роланд, был такой, Дюрандалю, мечу своему, плакался. В чём проблема? Поговори с граблями. Об их тяжёлой граблятской доле. Так, чтобы им было интересно. И нам — послушать.

* * *

Азбука. Общение с неодушевлённым предметом. «Уж всегда ты, сарафан, пригождаешься. А не надобен — под лавкой валяешься». Сочини и спой своим портянкам песню. Про несчастную любовь. Типа:

«Эх, лапти да лапти, да лапти мои!

Лапти новые, кленовые, решетчатые!».

* * *

Пошла у него и режиссёрская работа. И, к моей радости, педагогическая деятельность. Учить риторике, как я уже объяснял, надо было многих.

А вот администрирование… Пришлось ставить «директором шалмана» одного из своих инвалидов. Уже не Бряхимовского похода, а этой зимы. Мужик в лесу медведя повстречал. «И поспорили они…». Медведь риторики не воспринял. Проигравшего диспут и пострадавшего физически, поставил начальником над риторами.

Кстати, эта сценка была сыграна и неоднократно переделывалась каждым новым поколением курсантов.

Из особенного? — Зеркала. Как он прибалдел, когда увидел себя со стороны! Оторваться не мог!

Строил морды, язык себе показывал. Потом пошли «маски» — мимические выражения характерных чувств. Потом начал ходить мимо. Поглядывая через плечо. Вставать, приседать, разворачиваться… Менять костюмы, походку… Передразнивать меня и моих ближников… Оч-чень познавательно! Потом погнал к зеркалам своих учеников.

Когда я удивлялся:

— Да к чему это? Ты ж и так их со стороны видишь.

Объяснял:

— А так — с двух сторон! Так то… крепше!

Талантливые люди у меня были. Кое-кого я ещё по прошлым делам приметил, кто сам пришёл или Гапа привела. Так формировался первый класс Хотена. Учили… не сколько мы их учили, сколько они сами учились. Сами придумывали и пробовали.

Вплоть до конфликтов.

Знакомая из ГИТИСа рассказывала, как они студентами отрабатывали учебную программу — просили подаяние в Московском метро. Типа: «мы сами не местные, помогите люди добрые…». Этюд у них такой был.

Я про это как-то болтанул. Не про метро, конечно, но курсанты вздумали попробовать «на натуре».

Ага. У меня за такие дела… Общество же всеобщего благоденствия! Голоден-холоден? — Воевода поможет! Мда…

Хотен кинулся учеников своих с кичи вынимать. Тоже… в образе. Почти получилось. Но прокололся в подробностях амуниции. У меня-то кафтаны форменные. Стража углядела, взволновалась: дело уже на заговор тянет! Пока мне доложили…

Объявил благодарности. Страже — за бдительность, артистам — за достоверность игры, Хотену — за успешность учеников.

Осенью часть из них отправилась, в порядке обычной ротации персонала, по факториям. Они не были «чистыми артистами». Этот навык был дополнением к основной специальности. Например — дворник. Или — приказчик.

Сложнее шла подготовка подобных «умельцев» для не-русско-язычной среды. Хотен здесь… не тянул. Но команда Трифы к этому времени составила уже сборник сказок и сказаний соседних племён — у нас была стартовая точка, исходный материал, на основании которого мы могли построить доходчивую, воспринимаемую пропаганду. Вкладывая в уста мордовского коня, например, не только его «родной текст» о пользе земледелия, но и комплементарное упоминание о Всеволжске, где «люди добрые землицу пашут и горя не знают».

Наконец, мы созрели и для решения исходной задачи: прямого обращения к русскому народу на неподконтрольных мне территориях, к ведению «псевдо-народной» пропаганды «мобильными сказочниками» в «Святой Руси».

Едва ли не важнейшей заботой моей в то время было отношение населения Залесья к двум недавним хохмочкам: разгрому Клязьменского каравана и казни епископа Ростовского Феодора.

Первая однозначно воспринималось как злодейство.

Рабство для русского человека — обычный элемент окружающего пейзажа. Потолкаться, побегать, наплевав на запреты — норма поведения. Нет причин для репрессий. Ванька Лысый за это режет? — Злыдень.

Оправдаться по этой теме перед народом — невозможно. Надо прежде народ поменять. Я и не пытался. Оправдываться.

Вторая была в информационном поле более «горячей». Действия Феодора затронули куда больше людей, продолжались долго. Князь Андрей довольно шумно разгребал «наследство» епископа. Оставались в немалом количестве и Федины «выкормыши» — люди, которые в большей или меньшей степени были пособниками его злодеяний.

Я решил «топтать» эту тему. И мы, с Хотеном, разработали первую нашу «стратегию информационной кампании».

В Залессье были запущены две версии.

1) Официальная.

Воевода казнил шиша речного. С присными. По закону.

Аргументы: фактические. Разгром Балахны, убийство людей Воеводы Всеволжского на его земле.

В духе:

«Огуречик, огуречик

Не ходи на тот конечик.

Там мышка живёт,

Тебе хвостик оторвёт».

С дополнением: «Зверь Лютый» — не мышка, оторвёт не «хвостик», а голову.

По сути — обращение к разуму, предупреждение другим «лихим людям». Информирование. С «вбиванием гвоздя» в конце:

«…а голову сохранил для коллекции…».

Неизвестное слово заставляло задуматься, запомнить, повторить текст про себя ещё раз. И давало ощущение перспективы: не разовое событие — рутинный элемент тамошней жизни. Где шишам рубят головы машиной и не хоронят, а складывают куда-то… «Для кол-лекции». На колья вдоль забора насаживает? А кто такие — «лекции»?

2) Другая же версия обращалась к чувствам. К образам, мифам, стереотипам.

Федор одержим был демоном, да не простым, а из ближников Сатаны. Названо было и имя демона. Причём, для повышения детальности и актуальности, несколько разных. Люцифер — гордыня, Мамона — алчность, Асмодей — похоть, Левиафан — зависть.

Вельзевула (чревоугодие) и Бельфегора (лень) — пропустили. У нас на Руси всякий нормальный человек любит хорошо поесть и на боку полежать. Неявный упрёк слушателю вернётся бумерангом рассказчику — выкинут за порог.

Позже, при пересказе уже самими туземцами, носители разных версий между собой ожесточённо спорили, отстаивая истинность сообщённого им знания. Такие споры продлили жизнь нашему «инфовирусу».

Федя, одержимый демоном столь высокого ранга, до времени скрываться мог, иконы да вода святая на него не действовали. А тут силу почуял, истинный лик явил — настоятельницу монастыря Манефу полонил, кровь сосал, на потеху приспешникам отдал, «ославил игуменью праведную блудницей бесстыдной перед людьми добрыми».

Асмодей — людям интересен. Выражает скрываемые сексуальные фантазии. Тщательно подавляемые христианским обществом. Тут уж местные «репродукторы» такую изобретательность в подробностях проявили…!

«И вылезло из него нутро его сатанинское!»… Вплоть до размеров, окраски и гравировки по контуру.

Истребив да покорив многих, Христу-богу людей преданных, пошёл сей демон в обличии первосвященника Ростовского по «Святой Руси». Не может сатанинское отродье на одном месте сидеть, диавольский голод его обуревает, новых душ христианских ему надобно.

В Костроме распознал демона монах-бесогон по прозванию Теофил из Свято-Георгиевского монастыря. Уж на что крепок был тот Теофил. И бесов гонять — выучен, и верой — твёрд. Ан сил не хватило, налетели воронами приспешники диавольские да в железа взяли.

И возгордился Люцифер немеряно. (Вариант: и воспылала алчность Мамоны-Феодора…).

И уж вовсе решился он погубить осиянного светом Богородицы Воеводу Всеволжского (много язычников в веру христову обратил сей воевода), да Небесная заступница не позволила.

Да, люди добрые, того самого. Коему прозвище — «Зверь Лютый». Сиё — от людей глупых, сути не видящих, смысла не знающих. Ибо люто рвёт он всякую лжу-неправду, бесовщину с поганщиной. Зверски рвёт-вырывает. Аж и хрипы живым басурманам перекусывает. Всяким злыдням-нехристям. А матушка, Царица Небесная, душу-то его прозревая, тому воеводе благоволит, платом своим чудотворным оберегает. Воителя славного за веру христианскую.

Вот и встретились они на реке, на Волге. Феодор-епископ, с золотыми серафимами по подолу да с демоном премерзким в душе, да «Зверь Лютый» в сапогах стоптанных да с покровом Богородицким под видом косынки простой беленькой.

Нут-ка прикиньте, люди добрые. У одного — шёлк на брюхе да демон в требухе, а у другого — рубаха льняная да милость неземная. Ну, и чьему верху-то быть?

Однако ж, не запросто так. Была про меж них смертная битва-сражение. Следы-то там, в Балахне-местечке, и по сю пору видать.

Метался Феодор, аки зверь рыкающий, демон адовый, огнём палил, пол-деревни сжёг. Вышел супротив него новокрещённый Хусдазад, душа чистая, грехами не замаранная. Да силён демон-то: обе руки ему опалил, одежонку-то прям на теле молодецком пожёг. Уж совсем пришла смерть неминучая к добру молодцу.

Ан нет: подскочил тут к исчадию ада Воевода Всеволожский, помолился силам небесным, воззвал к Заступнице истово, перекрестился троекратно по обычаю, да и пнул порождение тьмы со всей силушки молодецкой, сбил с ног, руки цепью хитрой запер да пасть заткнул.

Ибо сила в том Феде — демонская. Ибо словесами своими — многие души прельстил он. Да и смрадом серным от него несёт, пованивает.

Привезли того демона со подручниками во славен город Всеволжск, кинули в подземелья глубокие, затворили запоры крепкие. Сел тогда Воевода да призадумался. Призадумался да опечалился. Ибо не убить того демона ни мечом, ни копьём. Не берёт его ни вода глубокая, ни огонь жаркий. А демон-то — сила сатанинская! — в подземелии-то ворочается, славен город Всеволжск-то потряхивает.

Три дни не сходил с места «Лютый Зверь». Уж и на что он лют да искусен, а не знал способа. Три дни не пил, ни ел — думу думал. А на третью ночь взмолился покровительнице своей, Матери Христовой. И сжалилась заступница, подсказала-посоветовала.

И построил Воевода с мастерами всеволожскими машину особенную — «Врата Смерти» называется. Никогда допрежь такой не было. Ни на Руси Святой, ни в иных царствах-государствах. Так ведь и Богородица-заступница не всякому помогает, научает да советует. И сказнил Сатаны ближника, слугу «Князя Тьмы» верного. Дабы не ходили такие по «Святой Руси», не терзали души православные.

А чтоб и этот не мог, в пекло вернувши да отдохнувши, да в злобности своей укрепивши — с новой силою на Русь воротиться, приковал Воевода заклятьем невиданным-неслыханным беса к кости мёртвой. И себе служить заставил.

И лежит тот череп с демоном — в подземелиях Воеводиных, путь-дорожку прогрызть себе пытается… Да только у Воеводы не забалуешься. Череп-то — в горшке стеклянном-невиданном, в сундуке крепком, опечатанном, в подземелье глубоком, запертом. Сидит исчадие, трусится. А как нужда придёт — погонит его Воевода противу врагов, супротивникам «Святой Руси» на погибель…

Вокруг этого текста строились варианты. И самого текста, и подачи. Понятно же, что бабам надо побольше про мучения-страдания Манефы, а, к примеру, плотникам — подавай описание конструкции гильотины:

— Ой, да там топор висит аж в полста пудов, с семи желез кованый, в семи щёлоках купанный. Ой, да там столбы стоят резные, дубовые, с Синь-моря привезённые…

По подаче изначально — всё просто. Пришёл мужичок, сел на завалинку, послушал про что местные бают, нашёл зацепочку, погнал своё «сообщение». Сходно с одной из рекламных стратегий на интернет-форумах. Хоть про что толкуют, а найти ассоциации и вкинуть своё — вполне возможно.

* * *

Я ж рассказывал:

— Я всегда на экзамене спрашиваю студентов о червях. И все только о них и учат. Но вы сегодня расскажите о слонах.

— Э… Профессор… Слон — это животное… У которого нос имеет червеобразную форму. А черви бывают…

* * *

Потом начали прикидывать более сложную драматургию. Например, человек не из Всеволжска идёт, а наоборот — туда.

Рассказчик был невольным соучастником Феди, но раскаялся, идёт во Всеволожск, чтоб по мере сил помогать светлым делам Воеводы. С прямой рекламой:

— А уж во Всеволжске-городке житьё, говорят — славное. Одежонку там дают — добрую, хлебушка-то там — в волюшку, избы-то там ставят — хоромами… приходи-живи-радуйся.

Другой бежит из селения русских язычников с Унжы, волхвы которых (устрашённые эффективностью крещения от «Зверя Лютого») молились Велесу, который, в свою очередь, и приказал демону пойти на Стрелку и светоч тамошний дивный веры истинной — изничтожить.

Нервный, дёрганый, блажит истошно:

— Нету, нету у злобы силушки! Противу Воеводы Всеволжского! Ни у Велеса — скотьего бога, ни у Сатаны — ангела низвергнутого! Грядёт! Грядёт час смертный, час судный! Всё! Всё, что есть в миру — всё погибнет-погорит-повалится! Один Всеволжск-город выстоит! Милостью Заступницы да трудами воеводиными!

Естественным образом формировалась связка: князь-воевода.

— Чудище Поганое всё семейство князя Андрея погубить замыслило! Уж и сын и брат князя преставились! Немного времени сатанинскому приспешнику не хватило. Обломали замысел диавольский — Крест Святой да Воевода Всеволжский!

О патерналистском отношении между Залесскими князьями и крестьянами-переселенцами с Юга — я уже…

Третий — вообще мимо идёт. Из Костромы на богомолье к Вышгороду, к Борису и Глебу, молиться о здравии князей русских, защиты против поганых, кости в горле у племени адова. Горящий взор и призывы:

— Молитесь, молитесь православные о здравии князей наших! Об крепкой крепости веры нашей — Всеволжске-городе!

Репутация Боголюбского как «сильно православного» — общеизвестна. Противостояние чёрт-князь — очевидно. На эту очевидность накладывается неожиданное — вмешательство «третьей силы», «Зверя Лютого». Как положено — в последний момент, нежданно-негаданно.

Есть и явные очевидцы. Парень-новик, что при захвате бесовского отряда видел огни печей преисподней в глазах Феди, покалечен был и чудом (милостью и радением Воеводы) жив остался, был свидетелем казни. И шевеления головы после смерти:

— А у Воеводы-то в руке… Голова-то, слышь-ка, отделённая. Одна, стал быть, без тулова. А — моргает! Челюстями, слышь-ка, лязгает! Скалит клыки свои, бесово отродье, на народ-то православный… Пожрать-то всех топорщится. А — фиг! Воевода его за власы держит, не трусит, не смущается. Говорит-указывает: Ты, де, теперь мне служить будешь, псом цепным у порога поскуливать.

Если эту, смысловую, «лицедейную» часть, Хотен накатывал основательно, то в части обеспечения пришлось плотно поработать с Точильщиком.

Маршруты, ключевые точки, «команды доставки», «спасательные группы» и многое другое приходилось продумывать заранее. Понятно, что экспромт не исключается. Если он хорошо подготовлен.

У меня на территории Залесья работают разные структуры. Есть посольство в Боголюбово, фактории по Оке, в Гороховце на Клязьме, в Ярославле на Волге, есть телеграфисты, есть несколько групп точильщиков. Вбрасывается новая категория — пропагандисты. Отношения между структурами?

Мелочь мелкая? — Вот на таких мелочах и сыпятся многие проекты.

«Сказочники» никак не взаимодействовали с посольством. Лазарю я даже не говорил ничего. Он врать не умеет. Если информация о такой форме моей деятельности дойдёт до Андрея… возможны негоразды. Распространение слухов властями никогда не приветствуется: конкуренция за ресурс, за внимание населения.

* * *

Национальная специфика: в России всегда весьма причудливо-негативна молва о власти.

При Борисе Годунове — слухи о царе-убийце, которые усилились с появлением самозванца, «посеяли тревогу и сомненье, на площадях мятежный бродит шёпот». Позже: царь Пётр — подкидыш, лже-сын Натальи Кирилловны. Судачили о происхождении Екатерины I («не прямая царица — наложница»), Петра II («до закона прижитый» сын «некрещёной девки»).

Передавали, что настоящий отец Анны Иоанновны — учитель-немец, потому она «Анютка-поганка». Распространяли кривотолки о Елизавете Петровне («прижита до закона», «не природная и незаконная государыня»), о цесаревиче Павле Петровиче («выблядок»). Обсуждали интимную жизнь Елизаветы Петровны («Сначала ее князь Иван Долгорукой погреб, а потом Алексей Шубин, а ныне-де Алексей Григорьевич Разумовский гребет…») и её тайных отпрысках (легенда о Таракановых).

Вообще, в истории России, как отмечалось уже в конце 19 века, нет государя или государыни, о коих бы не рассказывались в русском народе разных гадостей. Исключение — нынешний, богом данный и горячо любимый. На тот момент — Александр Третий.

Власти всегда боролись с «враками», даже с помощью официальных актов. Екатерининский «Манифест о молчании», или «Указ о неболтании лишнего» (1763) грозил преследованием людям «развращенных нравов и мыслей», что суют свои носы в «дела, до них непринадлежащих». Манифест неоднократно оглашался народу, ослушники преследовались тайным сыском.

Позднее XIII партийный съезд 1924 года принял специальную резолюцию «против распространения непроверенных слухов».

Этого здесь ещё не произошло, но образ мыслей — сходен.

* * *

Показывать связь между факториями и «сказочниками»…? — Если «говорун» в фактории по двору метлой метёт — вариантов нет. А вот если «мобильная группа»… лучше не афишировать. Аналогично — телеграфисты и точильщики. Принципиальная разница между «сенсором» и «эффектором», между «динамиком» и «микрофоном».

Но, естественно, «пайзаца» — тайный знак, который может быть предъявлен в критической ситуации для запроса помощи.

Сами группы: «сказочник» — вбрасывает инфу. «Лицо». Его видят, слышат, помнят. Пытаются побить. Тут полезен второй член группы. Крепкий молчаливый мужичок. «Кулак». С навыками рукопашного боя. Но без поножовщины! Ещё один молчальник — «Ухо-глаз». Смотрит и слушает. Как чего устроено. Стены крепостей, глубины перекатов, воровство начальников, жадность пресвитеров…

Чисто по технологии движения в здешней местности — мальчик-слуга. Подай-принеси. «Тревожный колокольчик» — когда группу начинают бить-хватать, он должен сбежать и донести весть. Спасти, вернее всего, не смогу. Но взыскать с обидчиков — постараюсь полной мерой.

Купчик-коробейник, типа — не от меня, а «самозанятый». Он-то, внешне, и является главным в команде, остальные — слуги, попутчики.

Этот персонаж («торговый партнёр Всеволжска») позволил легально требовать, при возникновении «силовых» проблем, помощи от местных властей, от князя Андрея.

Опыт показал оптимум — 3–5 человек. С присоединением к местным попутным группам. К осени мы сформировали и отправили четыре таких команды. Одна погибла полностью. Тупо замёрзла в лесу. Три других — на Верхней Волге, на Которосле и на Клязьме — распространяли мою «ИИ» — информационную инфекцию. С приключениями. С потерями. Довольно успешно.

Сразу признаюсь: попытка провести эту операцию минуя князя Андрея — моя ошибка. Перебдел. Сам себя перехитрил. Даже видя своими глазами, проезжая по этой земле, по «городам и весям», не уловил некоторых оттенков.

Боголюбский плотно контролировал своё княжество. Понятно, что появление команды «сказочников» где-нибудь в Дубне — вовсе не то событие, о котором немедленно докладывают «светлому князю Суждальскому». Но деятельность команд, временами, приводила к конфликтам. В которые вынуждены были вступать местные власти. А «поправлять» их следовало через князя Андрея.

С Боголюбским пришлось объясняться. Правда, ситуация уже была другая. Мы говорили о конкретных вещах, а не о тех… «злодейских замыслах», картинки которых могли прежде возникнуть в его мозгу.

Идею он понял, но сам так делать… «Невместно мне».

Кажется, неспособность, нежелание вести активную пропаганду есть у русских государей унаследованное «общее место». Следствие ощущения «богоизбранности». «Они все и так должны меня любить». Пожалуй, лишь Мономах, с его «Повестью Временных Лет» и «Поучением» — активно работал в этом поле.

Полученный опыт позволил уточнить методы, включить в работу немало талантов из местного населения. Что оказалось полезным чуть позже — когда эта деятельность вышла за пределы Залесья.

Три группы «агитаторов» не могли вложить мои истины в уши полу-миллиона жителей Суздальского княжества. Но задача так и не ставилась. Мне не нужно большое число «подписчиков» — нужен «вброс». Дальше аборигены сами, в силу наличия у хомнутых сапиенсов второй сигнальной системы, необходимости её «возбуждать», проще — потребности в болтовне, распространяли наши сюжеты и оценки по электорату.

Я не стремился к «вбиванию истины» — убеждению слушателей в моей правоте. Как это было необходимо во Всеволжске. Достаточно просто «альтернативной точки зрения» — дать возможность сделать выбор. Который люди уже сделали — епископа Феодора в Залесье не любили. Им было интересно узнать подробности его гибели. В связке с этой позитивной вестью, шло упоминание «Зверя Лютого». Тоже, соответственно, позитивное.

Мы вели, где это было возможно, «разведку назад» — по следу «сказочников» шли люди, которые оценивали эффективность пропаганды, широту «следа», его устойчивость во времени, степень изменения.

В ту зиму во многих местах Залесья празднование Рождества, Масленицы, Пасхи сопровождались пересказами находок Хотена. Не в церкви с амвона, конечно, но на каждой паперти, торгу, в застолье.

Несколько неожиданным для меня было «расслоение во времени».

Сказочные элементы составляли 9/10 наших текстов. И чуть-чуть — о реале Всеволжска.

«Белые избы», стеклянные окна, прялки-самопрялки — почти не воспринимались. Производство поташа, выплавка железа — ноль. Освобождение от налогов, всеобщее образование, запрет рабства…

Вообще, вся информация о реальности — уже через пару месяцев просматривалась только слабыми следами. Казалось — русские люди не живут на этой земле, не пашут, не строят, не ростят детей… Воодушевлённо аплодируют, наблюдая с трибун захватывающую картину «битвы сил добра и зла», ангелов и демонов.

«Жила бы страна родная. И нету других забот».

Вспомните сказки, былины. Много ли там о режимах налогообложения или севооборотах?

Однако уже через полгода картинка начала меняться. При общем затухании вброса, реальная часть, в отличие от сказочной, медленно росла. Приближаясь к 2–3%. К той доле мужчин-домохозяев в общем населении, которые принимают решения и могли хотя бы захотеть попробовать нового. Моего, Всеволжского.

Вот эта пара голов на сотню душ и была самой главной, самой «лакомой» целью. При том, что я чётко понимаю — через несколько лет, не говоря уже о столетиях, через которые мы воспринимаем фольк в 21 веке, почти ничего, кроме «сказочного», в «молве народной» не останется.

Созданная структура, подготовленные люди, наработанные методы позволяли позднее решать куда более глобальную задачу, нежели снижение враждебности жителей Залесья.

Я уже говорил, что численность населения «Святой Руси» оцениваю в 8 миллионов душ. 95 % — сельские жители. 95 % из них — крестьяне, землепашцы. Основная часть — нормальные общинники. Оценка — 700 тысяч семейств. Ещё есть пригородные, монастырские, вотчинные, княжеские, торговые, пристанские, волоковые (на волоках), промышленные (на промыслах)… селения.

Нормальные — кочующие. Выпахав землю, община перебирается на новое место. Археология не показывает (за единичными исключениями) сельских общин, существующих на одном месте длительное время.

Примерно десятая-двадцатая часть — переселяется. 40–70 тыс. семейств. Ежегодно.

Одни перебираются за версту. Как застраиваются речные террасы вблизи Городца. Другие идут за сотни вёрст. Как заселяют славяне Волгу, как уходят крестьяне с Юга на Оку.

Моя цель — направить это довольно хаотическое движение крестьянских общин — в мою сторону.

У меня теперь есть земля, где их можно испоместить, есть ресурсы, которые можно им дать для успешного старта, есть люди, структуры, которые помогут им укорениться, обжиться, измениться, быстрее стать «стрелочниками».

Для начала их нужно информировать. Что есть такое место. С вот такими условиями, порядками, властями. Чтобы не было «обманутых ожиданий». Чтобы просто знали — есть возможность выбора. Между соседним болотом и арзамасскими чернозёмами. Между местным князем, который берёт то «с дыма», то «с рала», и Воеводой Всеволжским, который вообще не «берёт», а только «даёт».

Не дай бог если они все сразу двинут в мою сторону! Я ж просто захлебнусь! Но «Святая Русь» — «большая песочница». Пока от одного края до другого новость дойдёт, да там сообразят, да поднимутся, да дойдут…

Люди — разные. И сдвигаются с места — по разному. Те десятки-сотни семейств, которые нынче приходят «сами собой» — мне уже мало. Приток новосёлов надо увеличивать.

И первое — просто сказать:

— У вас есть возможность. Выбирайте.

Вот для этого и нужны «мобильные сказочники».

Я, как часто у меня бывает, смешивал. Техническую новизну — большие зеркала. Которые давали возможность «лицедеям» контролировать мимику, моторику. Бумагу, чернила. Которые позволяли «сочинителям» значительно быстрее и легче записывать «умные мысли», «острые фразы». Если вдруг появлялись. Бюрократию. В форме школы «актёрского искусства», обеспечивающей организационной структуры. Социологию. Формулируя и донося информацию не в моей, а в той форме, которая привычна и понятна «широким народным массам». Кусочки прежнего опыта, будь то построение монолога или отработка этюдов. Вплоть до движения, остановки, взгляда, вздоха.

Сходно с подготовкой воинов. Начинать надо не с боя, а с простейшего — как стоять, смотреть, дышать.

Но главное — люди. Таланты-то у них есть, богом данные. Моё дело — разглядеть. Для того — смотреть на людей. И дать возможность талант проявить и развить. Наплевав на все сословные, конфессиональные, национальные… признаки.

Хочешь? Можешь? — Делай.

Дерьмократия? Либерастия? Общечеловекнутость? — Ну, извините.

Подготовив первый выпуск, Хотен загрустил. Ему нравилось быть «примой», учителем, придумывать и изображать. И мы пошли дальше. Выращивая не только «сказочников», но и «наблюдателей под прикрытием». Расширяя и географию, с имитацией локальных говоров, и страты с достоверным изображением сословных сленгов и манер. Со временем научились готовить людей, способных эффективно продвигать наши интересы на самых высоких уровнях здешних иерархий. И не только «святорусских».

Так (обучая лицедейству, перевоплощению) готовил своих ассасинов ас-Саббах. Увы, мои коллеги-попандопулы — этого не понимают и не умеют. В триаде: «люди-хлеб-железо» — смотрят более на последнее звено. А надо — на все. Хоть одно упустишь — всё посыпется.

Картинка «лезвия на ниточке», проникающего «в сердцевину кокона», возникшая когда-то у меня при размышлениях о Божедаре и его любовнике, наполнялась новыми красками и ресурсами.

Глава 510

— Убили! Убили!

— Во… мать… И вправду…

— Не! Живой! Дышит!

— Так какого ж хрена…! Я ж говорил! Отойди-тя, отойди-тя… Бестолочь безмозговая! То-то голова и выдержала — чурка дубовая.

Мда… Парням Кортеса досталось сильнее.

* * *

Последнее известное использование требушета в боевых действиях на Западе — 1521 г.

Кортес из-за дефицита пороха приказал построить требушет для метания камней весом примерно в 11 кг. Попытка оказалась неудачной: один из выпущенных камней полетел вертикально вверх. А потом — вернулся. И уничтожил саму машину. После чего Кортес приказал её разобрать.

Я — не Кортес. У меня нет дефицита пороха. Потому что вообще нет пороха. А задача заелдырить куда-нибудь подальше чего-нибудь потяжелее — есть. Поэтому строим требушет. Наше, исконно-посконное, древнеславянское оружие.

Чисто для знатоков. «ПОрок», название, которое используются в русских летописях, обозначает, видимо, все разновидности стенобитных машин, включая, возможно, даже тараны. Слово производят от польского названия пращи, хотя, возможно, это просто «подвижный разрушитель», родственный украинскому «рух» (движение) или русскому «разруха».

Архиепископ фессалоникийский Иоанн в «Чудесах святого Димитрия» сообщает, что при осаде города в 597 году аварами и славянами за сутки к утру 25 сентября было изготовлено от 50 до 150 требушетов (название — более позднее, от фр. trИbuchet — «(рычажные) весы с коромыслом»):

«Они были четырёхугольными, широкими в основании и суживающимися к верхушке, на которой имелись очень массивные цилиндры, окованные по краям железом, к которым были пригвождены бревна, подобные балкам большого дома, имевшие подвешенные сзади пращи, а спереди — прочные канаты, с помощью которых, натянув их разом по сигналу книзу, запускали пращи… четырёхугольные камнемёты они оградили досками только с трёх сторон, чтобы те, кто находился внутри, не были ранены стрелами со стены».

Византийцы были поражены эффективностью машин, сделанных «тупыми варварами». Сами римляне-византийцы развивали другую линию камнемётов — «онагры» или «скорпионы». Принципиальный недостаток — «задом бьют». Откуда и названия.

Требушеты развивались. Два основных типа — лёгкие (ручные, «перьеры») и тяжёлые (с противовесами).

Лёгкие (разновидность «ненецкого унитаза») — кол, с рамкой или вилкой на верхнем конце, вбивается в землю. В рамку вставляется второй кол — неравноплечный рычаг. К длинному концу привязывают пращу с камушком, к короткому — верёвку. За верёвку дёрнул — рычаг подскочил, праща раскрутилась, камушек вылетел… бздынь, попал.

Можно поворачивать рычаг «по горизонту» для перенацеливания. Рычаг — тонкая жердь, гнётся в процессе стрельбы. Для большого требушета — недостаток (ухудшает точность), для ручного — достоинство (дополнительная упругая сила). Спереди солдаты тянут рычаг вниз за верёвки. Верёвки присоединены посредством «граблей» — команда имеет больше места, верёвки не путаются между собой. «Заряжающий» тянет пращу вниз, весом своего тела сгибая рычаг и превращая его в своего рода лук. Вся команда имеет доспехи, её прикрывает отряд лучников — требушет находится в зоне поражения луков и арбалетов противника — дальность стрельбы 50-150 м.

«Самовзводящаяся» система: длинный «метательный» конец рычага перевешивает короткий «тяговый» — после «выстрела» короткий конец сам возвращается в верхнее положение.

Так войска германского императора Генриха VI (в 1197 г.) долбили оборону Неаполя.

Ручные требушеты бывают с разными опорами — в виде башни, из двух стоек и т. д., все легки и удобны для перевозки.

Скорострельность — до 1000/час, хотя нормально — 3–4 выстрела/мин при весе камня 5-10 кг. Нацеливать — приблизительно, но этого достаточно, если противник идёт густо. Профессиональной подготовки не требует. Дальность невелика, но навесная траектория позволяет стрелять из-за укрытия. Простота позволяет изготавливать в достаточном количестве и быстро передвигать к нужному месту.

Ручные требушеты, при всей примитивности, эффективны — на противника обрушивался «ливень» булыжников.

Последнее боевое применение — 2014 год на Майдане против ОМОНа.

В XII веке использовали и очень большие ручные требушеты, способные метать камни до 200 фунтов на 120 м. Во время осады англо-голландскими крестоносцами Лиссабона в 1147 г. (эпизод Второго Крестового похода) построили два. Их обслуживало несколько смен по 100 человек. За 10 часов каждый запустил около 500 камней.

Другая группа устройств — требушет с противовесом. Превосходят ручные по всем характеристикам (мощности, точности, дальнобойности, количеству обслуги), кроме скорострельности.

С фиксированным противовесом — мангонели. Их ещё нигде нет — появятся в Третьем Крестовом походе.

Но меня манит следующие поколение: куйяр. Это — столетие опережения. С «беличьими колесами» и двумя симметричными подвесными противовесами.

* * *

Делаем. Устанавливаем высоту точки опоры — по ней определяют стойки, вставляемых в лежни. У меня — две треугольные стойки высотой 8 м. По длинному плечу рычага — расстояние между лежнями: две трети этой длины. Расстояние оси вращения от конца короткого плеча рычага — 1/7. Сам рычаг — около 10 м, две балки из ясеня стянуты железными хомутами. Рычаг сужается от середины к верху, на конце — крюк для пращи.

Для требушета де Онкура известно: при противовесе 8 т снаряд весом 40 кг должен пролететь 402 м, 100 кг — 277 м, 180 кг — 240 м. Известна и зависимость от противовеса. Стандартный 100-кг снаряд при противовесе 4 т пролетит 154 м, 6 т — 209 м, 8 т — 277 м. Это — «идеальные» результаты: не учтены трение рычага об ось, сопротивление воздуха, неизбежные конструктивные отклонения. Фактическая (по результатам испытаний) дальность полёта 100-кг снаряда при противовесе 8 т — около 200 м вместо 277. Скорость ядра превышает 200 км/ч. Высота полёта — 60–80 м.

При стрельбе на максимальную дальность отклонение не превышает 2–3 м. Дальность можно предсказуемо менять, укорачивая или удлиняя пращу, меняя наклон и длину зубца, вес снаряда или вес противовеса. Перенацеливание в сторону — поворачивая опорную раму ломами.

Зачем это мне?

Ручной требушет — оружие массовое. Не нужен.

Нет, если бы на Земляничном ручье была пара сотен таких «ненецких унитазов», если бы накопали из-под снега десяток возов булыжников… ух как бы мы тем поганым…! «ливень булыжников»!

Игры с массовым ополчением. Мне ближе тактика моего «Ледового побоища» — отход, обход, атака. Манёвр малыми силами. Потому что «больших сил» — у меня нет и не будет.

Тяжёлый требушет — стенобитное оружие. Не нужен.

Причина — конструкции здешних крепостей. Они, прежде всего, земляные. От того, что собьёшь русские городни или булгарские тарасы поверху — проход не появится. Ядро втыкается в вал и там остаётся. Нужны тяжёлые фугасные снаряды типа «германских чемоданов» Первой мировой. После их интенсивного применения во Франции оставались «лунные пейзажи».

* * *

С этим связаны расцвет и закат «стенобитных журавлей». 13–15 век, когда стенки крепостей уже стали более высокими, чем широкими, но ещё недостаточно толстыми.

Пушки тоже мало помогали. Венгерский король Белла Четвёртый, после разгрома своей страны монголами, построил более трёх десятков каменных крепостей. Потом пришли османы. Хотя турецкая артиллерия была лучшей в мире, но и их огромные пушки не помогли — почти все крепости взяты в результате измены или осады, но не штурмом. А сами крепости взрывали уже австрийцы в мирное время в 18 веке. Чтобы мадьяры не «сепаратничали».

На всю «Святую Русь» есть десяток каменных крепостей. Про слоёный пирог (кирпич-камень через ряд) в Киеве — я рассказывал. Но и там стена стоит на вале в 15 метров высотой и 40 метров толщиной над глубоким рвом.

Пробить такие препятствия камушком — невозможно. Можно сбить стену, засыпать мусором ров. И гнать своих людей (или — не-своих, как монголы) на вал, неся потери. Глупость. А вот уполовинить защитников какого-нибудь укреплённого городка — полезно. Но не «ливнем булыжников» — у меня нет столько «поливателей», а чем-нибудь дальнобойным, чтобы малое количество моих людей ещё больше не уменьшилось, пребывая в зоне поражения оружия противника.

* * *

Вот такую штуку мы построили и теперь её испытываем. Членовредительно.

Чувствую себя Наполеоном. Третьим. В 1850 году при поддержке и непосредственном участии в проектировании этого монарха был построен требушет. Который закинул ядро за 70 метров. В обратную сторону.

У меня получилось по-наполеоновски — назад улетело. Лучше, чем у Кортеса — машина цела. Придурок… было сказано — не стоять на линии, а он…

«Чему нас учат, так сказать, семья и школа?

Что жизнь сама таких накажет строго!

Тут мы согласны — скажи, Серега!».

Наказала. Строго. «Сереге» пару недель в лазарете обеспечены.

— Прокуй, зубец нужен другой. Длиннее и загнутее. Звяга, нужно сделать пяток деревянных шайб с дыркой. На зубец насаживать.

* * *

Малозаметная, но важная деталь — штырёк на конце балки-рычага, за который зацепляют свободный конец пращи. Если этот зубец в линию с балкой или только слегка изогнут, петля на конце пращи соскользнёт с него рано, снаряд высвободится из пращи и полетит по более крутой траектории. Если зубец более изогнут — праща развернётся позже и снаряд полетит по более настильной траектории.

Если зубец не только прямой, но и короткий, праща развернётся слишком рано, и снаряд полетит назад. Если зубец слишком длинный и изогнут сильно, праща развернётся слишком поздно, и снаряд ударит в землю перед машиной. Меняя изгиб зубца и его длину, можно точно регулировать дальность стрельбы. Тут я предлагаю использовать деревянные кольца-насадки на зубец.

При длине рычага 10.6 м наибольшая дальность достигается при длине пращи 7.5 м. Укорачивание «лямок» пращи уменьшает дальность и меняет высоту полёта.

* * *

— Воевода, ты про колёсики говорил. Делать?

— Нет. Пока не надо.

* * *

Колёсики предназначены для выкатывания на боевую позицию собранного требушета, для его более лёгкого перенацеливания.

Ещё — смягчают отдачу и продлевают жизнь конструкции. Когда противовес после пуска достигает нижней точки, требушет кренит вперёд, задняя часть приподнимается и затем опускается, сотрясая всю машину. Колёсики смягчают этот эффект. Наконец, движение самой установки вдоль линии пуска добавляет скорости снаряду и выравнивает траекторию.

«Пока» — потому что я уверен, что этот экземпляр долго не проживёт.

«Первый блин — комом» — русская народная мудрость. Даже если этот «блин» — кучка торчащих брёвен.

Из необычного… Противовесы — два ящика, по тысяче кирпичей в каждом. Существенно дешевле свинца, работать с ними удобнее, при необходимости — ими и стрелять можно.

Такая… дура закинет снаряд в 40 кг метров за 300. Чётко вне зоны досягаемости оружия противника. Русские источники говорят о пороках, которые метали двухсоткилограммовые брёвна за 800 метров. Что-то мне сомнительно… Надо смотреть.

Детский вопрос — «зачем?». Цель-то не разрушение стен тяжёлым снарядом — вал им всё равно не сроешь и ров не закопаешь, а поражение защитников. Что приводит к «умному» снаряду.

Ядро — самое «глупое», пришибёт одного-двух. Не эффективно.

Картечь. Кучка булыжников/кирпичей. Зашибёт 3–5. Защитники крепости — не массовое каре, сидят на стене за парапетом в линию. Вот если они пошли на вылазку или столпились в одном месте для отражения штурма… Применение — ограничено.

Шрапнель. Были такие средневековые изобретатели. Запекали в глине гравий и этим стреляли. Снаряд при падении разбивался о камни, осколки поражали живую силу противника. Не пойдёт — в округе мало каменных поверхностей. Про провал моих ручных гранат с «коктейлем Молотова» — я уже…

Ещё? — Требушет хорош тем, что ему всё равно чем стрелять. К примеру — бактериологическое оружие. Есть изображения, как к противнику закидывают полуразложившуюся лошадь. Использовали разные виды дохлятины. Вплоть до человеческих голов. Хотя это уже «гибридная война». В смысле — психологическая. Ещё — пойманных лазутчиков живьём отправляли «в полёт на родину».

Вызвать во вражеском городе эпидемию — нормальный средневековый способ ведения войны. Карл Великий так под Павией развлекался. Любят, знаете ли, благородные господа подкинуть благородному противнику смертельную заразу. А что ж нет? Мор — воля божья. Ты — сдох, а с нами — бог. А что там со всеми мирными жителями… Аллах акбар.

Мне такие хохмочки устраивать… Во взятой крепости придётся проводить полную дезинфекцию, карантинные мероприятия. Выпустить сюда что-то типа гриппа… Такую заразу — фиг остановишь. Испанка убила больше людей, чем Первая Мировая.

«Зажигалки»? — Строения — деревянные. При падении с высоты 60–80 метров даже на землю, не на камень — горшки разобьются. Два десятка литровых горшков. Вставить фитили, перед выстрелом — запалить. Множественное возгорание.

Нужно внимательно отработать: как укладывать в пращу, динамика движения — они же при выстреле переворачиваются! Длина фитилей, согласованность работы команды. Рискованно. Надо пробовать.

Последний вариант, который пришёл в голову — яды. Тут — развитие идей древних арабов. Они, временами, закидывали противнику горшки с ядовитыми змеями. И радостно хихикали, глядя на подпрыгивание осаждённых. Ещё, помниться, колоды с пчёлами кидали. Тут вообще — чисто развлечение.

Мда… Из пушки ульем не стрельнешь.

В ряду разного ядовитого — синильная кислота. Производство запущено, запасы постепенно накапливаются. А тратить мне её некуда. Золото из руды восстанавливать? — Так руды такой нет.

Снова — опасность для своих. Если бы вместо того камня, который сегодня у нас назад улетел, была бы бочка этого… цианистого водорода — тут бы покойники кучками лежали. Опять же — ветер. Если стрелять против ветра 3–5 метров/секунду… можно своего так хватануть… Надо пробовать.

Ещё: «зажигалки» с «отравлялками» совмещать нельзя. Ослабляют друг друга. А вот с «картечью» — очень даже. Получаем такой… картечно-поджигательный или картечно-отравлятельный комбинированный заряд. Интересно. Надо пробовать.

* * *

— Ось — смазать, пращу — проверить. Для укрепления — сеточку верёвочную на мешок нашить. Давайте ребята. Отработать по дальности. Должны чётко укладывать снаряд в площадку 4 на 4 локтя. Следующее упражнение. Вон стенка обрыва. Попадать точно под верхний край. Время заряжания… Раз в час — не годится. Нужно — в двадцать раз быстрее. Горшеня где? Пойдём-покумекаем. Какими горшками эту пращу набивать.

Насчёт «быстрее»… Я просто видел, как пара ребят готовили сходную, хоть и меньше, с противовесом в полторы тонны, машину к выстрелу меньше, чем за три минуты. Очень вальяжно, не напрягаясь. Это, конечно, не 5–7 секунд на выстрел для противотанковой пушки, но хоть что-то.

С Горшеней мы «докумекались» до парашютирующих снарядов с самоподжигом. Горшок-снаряд в верхней точке траектории разворачивался утяжелённым горлышком вниз, выпускал парашют, который раскручивал колёсико зажигалки. Сходные «взрыватели» были у средневековых китайцев. Парашютирующие бомбы — тоже не новость. Верёвки, удерживающие пробку в горловине, прогорали. На голову противника лился «огненный дождь» — горящий скипидар с ацетоном.

Первая установка у нас развалилась после двух десятков выстрелов — крепёж слабоват. Звяга за неделю построил новый. Мы его… оптимизировали. По геометрии, материалам, деталям. Выяснили, что стопор удобнее не молотом выбивать, а верёвкой тянуть. Убедились, что моя колёсная мазь очень хороша для смазки оси. Только не надо забывать. Сообразили, что поднять противовес в 24 тонны, как по рисунку де Онкура — ручками не получится. Даже для моего 8-тонного нужно не меньше шести-восьми здоровых мужиков. Выкинули «беличьи» колеса — поставили вороты.

Нормальный мужчина сам себя поднимает — мышечное усилие больше собственного веса. Здесь, по сути, два рычага — первого и второго рода. Балка метателя с передаточным отношением 1:6 и ворот с 1:3. КПД у рычагов реально 0.8. Шесть работников… достаточно, но несколько неудобно.

Можно, конечно, в колесо лошадку загнать. Или кабестан поставить? — Уж больно громоздко… Лучше мужиками тянуть. Нужен второй вал… Или этот удлинить? Тренировки на синхронность — как при гребле. Храповики на ворот — для безопасности, дощатый жёлоб — для вытягивания пращи в самом начале выстрела.

Штука универсальная — отработали «динамическую смену калибров». Можно корректно менять снаряды разного веса и типа при каждом выстреле. Если знать вес. Повосхищались «артиллерийской вилкой» — из-за малой отдачи требушет можно не выцеливать заново, а корректировать по результату предыдущего выстрела.

Вылизали конструкцию аппарата. И он — сгорел. Работа с зажигательными снарядами… имеет свои особенности.

Звяга через три дня построил новый аппарат — заготовки у него уже были. Я его публично поблагодарил. За предусмотрительность и скорость исполнения заказа. А потом, в частном порядке — обругал. За нерасторопность.

По нормативам 21 века трудоёмкость изготовления такой машины около 300 человеко-дней, сборка на месте — 40 человек за 4 дня. Так это криворукие плотники 21 века с непривычным средневековым инструментом и восьмичасовым рабочим днём! Мои — должны быстрее.

Звяга пыхтел, краснел, пошёл делать следующий. На колёсиках. А этот мы вытащили к речке, подогнали учан и попробовали применить «стенобитного журавля» для «морского дела». Хотя моря здесь… сами понимаете.

Сама конструкция — тонн 6, противовес — 8, боевой расчёт — 11 чел., гребцы, снаряды, припасы. Впритык по грузоподъёмности лоханки.

«Отсендинный» Дик посмотрел и фыркать начал.

— Фигня, негоже, бестолку…

Я сперва обиделся, потом — дошло. Мой выученик.

Я сам ориентируюсь на манёвр, скорость. «Стоять насмерть», «ни шагу назад» — не надо. Ударил — отскочил. Потом вернулся и закопал.

Это становится общей манерой моих вояк. А здесь… дура тяжеленная, с ней не побегаешь.

Начал рассказывать о береговых и плавучих батареях, вспомнил круглые «поповки». Не. Не понимает. Нет не только опыта — даже представления о таких задачах. Основа здешнего корабельного боя — абордаж.

Мои вояки — тоже. Чарджи полюбовался как мужики ворот тянут, как камни кидают. Покрутил носом:

— Один верховой с саблей всех этих… положит. Смерды — не воины.

— Так их дело не рубиться — чтобы машина камни кидала!

— Может и кинет раз. Куда-то. А после — один конный и эти все… мясо рубленное.

Какой конный?! Куда?! На середину реки за три сотни метров саблей дотянется?!

Чарджи видит камнемёт и уверен, что это сухопутное орудие. Что учан — только средство транспортировки.

Опять — «Это ж все знают!».

Ни мои «моряки», ни мои «сухопутники» не видят возможностей совмещения орудия и транспорта. Но я-то помню:

«Летят по небу самолёты. Бомбовозы.

Хотят засыпать нас землёю. И навозом.

А я молоденький мальчишка — лежу с оторванной ногою.

Зубы рядом, отдыхаю».

«Бомбовозы» — возят бомбы. Хотя, как в песне поётся, можно и навоз. Доставляют к месту применения. А взрываются бомбы — сами. А навоз, к примеру — нет.

Кто парнишке ногу оторвал? — Не самолёт же! — бомба.

Ещё пример: «тройка заседательская» — разбитое транспортное средство, «ведро». А с пулемётом? — Тачанка. Подвижная огневая точка.

Личный состав разговор с Чарджи слышал. Подходят, мнутся:

— Господин Воевода… мы… эта… может торк-то того… правый? А? Не, мы за тебя…! Помереть…! Завсегда! Вот как бог свят! Но ежели впустую… Может, ты нам лучше сброю какую дашь? А? Ну, там, щиты-копья, мечи-сабли… А то задарма сгибнуть…

Понимаю. Умирать по глупости начальства — особенно неприятно. Вот люди смысленные, витязи настоящие, Чарджи — вообще, от титьки оторвался — за саблю схватился. Оне ж-то разумеют. Авторитетные люди говорят: хрень. А мясом порубленным… невесело.

— Старшой-то у вас нынче кто?

Когда предыдущий образец полыхнул — прежний начальник команды и ещё пара работников — обгорели малость. Команда уже вчерне сформирована, я в таких случаях не мешаю выдвижению лидера. Мне крайне не хватает людей, способных брать на себя ответственность за коллективный труд. А будет дурить — уйму.

Здесь, как я вижу, в вожаках оказался странный мужичок. Со спины — юнец скалиозный. Ещё и ножку подволакивает. В лицо глянул — дядя хорошо в годах, с сединой уже. По говору — новгородец, по профессии — плотник. Был у Звяги в подмастерьях, недоделки устранял, за соединениями брёвен присматривал. Потом как-то начал командовать.

— Ну, я. Дрочило, Нездылов сын.

Кто-кто?!

Факеншит! Ну и имена. Двойной тёзка персонажа из самого раннего списка погибших с фамилиями:

«Новгородець же ту паде: Костянтинъ Луготиниць, Гюрята Пинещиничь, Дрочило Нездыловъ сынъ…».

— Запоминай. Дрочило. Блин. Нездылов сын. О-ох. Всё что инал сказал — правда. Но не вся. Есть способ. Чтобы вас в куски не порубали.

— Да ну? И какой?

— Убить ворогов прежде. Для того — дана вам вот эта машина. Сильнее её в мире оружия нету. Одна забота — применить с умом. Стукнуть ворога каменюкой по темечку. Прежде чем он до вас доберётся. Для того — углядеть его прежде. Прежде его изготовиться. Думать! Думать прежде ворога! Он ещё там у себя портянки мотает, а ты уже углядел, рассчитал, зарядил да стрельнул. И лежит твой ворог мёртвенький, бежит с него кровушка горячая. А как-чего для этого надобно — я тебе вечерком расскажу.

Мы просидели с ним не «вечерок», а всю ночь до утра. Рассказал он свою историю. Довольно обычную для здешних мест.

Несколько лет назад во время голода взял хлеба в долг. Отдать не смог. В прошлом году — умерла жена. Дочки у него уже выданы замуж — «отрезанный ломоть».

— Делаю я домовину для супруженицы. Тут приходит приказчик. От заимодавца-боярина. Иди, де, к господину на двор — столы к веселию изделати. Я тут… жену в последний путь… а он скалится, ехидничает, за рукав хватать начал. Ну я его топором и… После… Хозяюшке своей поклонился, прощения у покойницы попросил. Да и запалил подворье своё! Гори оно всё огнём! А сам — пошёл. Во-от… И пришёл сюда. А тут… журавель этот невиданный. Четырёхлапистый. А робяты, видать, в нем… не сильно понимают. Я — давай советы давать. Дык видать же! Как оно полетит. Ты, кстати, Воевода, зря велел ящики-то под груз кирпичами набить. Песком — куда как дешевле будет. И возить с собой пустыми можно — на реке, почитай, везде песок есть.

Требушет после выстрела и вправду похож на четырёхногого журавля: ноги — стойки опор, опущенный, чуть покачивающийся противовес — гузно, длинная шея — рычаг, болтающаяся туда-сюда праща на верёвке — змею поймал?

Мы поговорили о возможных улучшениях машины, о моём представлении её применения, об учебных стрельбах.

— Машине название дать нужно. Как думаешь? Вон, у кораблей-то у каждого своё имя есть.

— Тю! Да у нас в Новагороде — и ушкуи имени свого не имеют! Эт у тя, Воевода, заведено, а так-то…

— Как «так-то» — мне не интересно. Назовём его… Лев. Нам таких несколько надо будет. Этот — «Белый Лев». Грамотный? Возьмёшь дёгтя и выведешь крупными буквами. На стойках и на противовесах.

* * *

В РИ давать имена пушкам начали в XV веке в Германии — солдат воспринимает оружие, как живое существо. Часто имена были нецензурными. Сходно у Киплинга:

«Если мажут снаряды над их головой,

Не ругай свою пушку сукой кривой,

А лучше с ней потолкуй, как с живой,

И ты будешь доволен ею, солдат,

Доволен, доволен, доволен,

Солдат, солдат королевы!».

В России манера давать пушкам личные имена проявилась в Ливонскую войну: «Слон», «Медведь», «Лев», «Барс», «Лисица», «Собака», «Игнор (Единорог)», «Павлин», «Орел», «Аспид», «Медведь», «Волк», «Девка»…

На всем известную пушку по имени «Царь» наш требушет не тянет, но традициям русских артиллеристов я следую. Даже — до их возникновения.

В русской истории есть своеобразная закономерность: государи-реформаторы любили пушкарей, много с ними общались. Иван Третий и «стояние на Угре» с «тюфяками», Иван Грозный и взятие «порохом» Казани и Полоцка, Петр Первый с Азовом и Полтавской баталией…

Государи на Западе в эту эпоху гордятся своими требушетами не менее, чем ювелирными украшениям.

Разновидности этих машин получили в РИ красивые «импортные» названия: куяр, бризелла, мангонель… Увы, я обогнал современников, «в массы» пошло название, сложившееся у нас — «дрочило». По имени одного из самых успешных создателей и командиров такой установки.

* * *

Через день Дрочило увёл учан вниз по Волге. В районе кожевенного производства есть несколько оврагов с крутыми бортами, сам берег похож на рельеф, обычный для приречных городов. Поставили мишени наверху, на пляже, на воде и принялись тренироваться.

Дрочило быстро сообразил преимущество требушета на корабле. Если на суше махине требовалось сменить направление, то приходилось двигать её ломами. На воде — достаточно чуть повернуть кораблик. Такая подвижность создавала и проблемы. А промахнуться нельзя — медленно эта хрень стреляет. Отчего был сделан артиллерийский прицел. Довольно примитивный — с одной угловой шкалой и несколькими дистанционными под разные снаряды.

Ещё мелочь: при падении противовеса в нижнюю точку — установка дёргается. На земле инерция гасится грунтом. На палубе — притапливает кораблик. Перетащили в носовую часть — выстрел стал чуть лучше. Как с колёсиками, но сильнее.

«Мортирные лодки» были в составе флотов 18 века. 1–3 мортиры в носовой части. Применяли против приморских крепостей. Выстрелом лодка притапливалась, а потом выпрыгивала на 1–2 фута. Такой… сильно «норовистый» кораблик.

Здесь — сходно. Надо смотреть.

Дрочило активно занимался обучением личного состава, выверкой оборудования, перебил кучу горшков — заливал водой вместо «коктейля Молотова» и смотрел как фитили горят. В полёте, естественно, они прогорают быстрее.

Требушет предназначен для поражения неподвижных целей. Стен крепости, например.

«Это ж все знают!». — Знают. Но — неправильно. «Для неподвижных и малоподвижных». Как пушка. Идёт пехотинец, 5 км/час. Малоподвижен? Плывёт кораблик с такой же скоростью… Уж на что резво танк по полю бегает, а пушка попадает. Понятие «упреждение» — знакомо? У требушета характеристики выстрела можно посчитать заранее. С высокой степенью достоверности.

Вояки мои ревновали — у «Зверя Лютого» новая игрушка появилась. Даже умницу Артемия настропалили. Тот съездил-посмотрел, по возвращению начал мне выговаривать:

— Это твоё, Иване, дрочило… оно, конечно, здорово. Но уж больно большое. И дорогое. За такие деньги можно было бы десяток новиков обучить да вооружить.

Фигня. Преувеличение. Дерево — дёшево, железные детали — невелики, не слишком заморочены. Работа мастеров… половина работает за корм, отрабатывает «натурализацию».

— Тебе чего-то не хватает?

— Не. Мне-то… У моих всё есть. Но…

Не бывает так, чтобы «всё есть». Но Артемий понимает, необходимое — есть. Мои вояки имеют всё. В разумных пределах.

* * *

Не всех имеет смысл брать в воины, взятого — мгновенно не научишь. А многих — и не надо. По морально-политическим качествам, например.

Именно в этом деле — в подготовке бойцов — я наиболее отчётливо вижу сейчас «человеческие», а не материально-ресурсные ограничения. Ну не сделаешь каждого в три дня быстрым и сильным, ловким и храбрым! А уж умным… Иных — и вовсе не сделаешь.

* * *

— Однако же — толку от той дрочилы я не вижу. Крепостей серьёзных вокруг нет.

И вдруг озарение:

— Или ты Персию воевать собрался?! Вона чего… То-то ты Акиму Дербент посмотреть велел…

Факеншит! Кто разболтал?! Хотя понятно — Аким сам и болтанул. В порядке поддержания своего статуса. Его представление о секретности… средневековое. Похвастать особым заданием начальника в кругу сподвижников…

«Болтун — находка для шпиона». Но шпиёнов-то здесь нет! Здесь же все свои!

Эту тему придётся снова и снова… Причём не только для воинов, но и для мастеров. И для всех гос. служащих. Просто слова — не доходят, и я даже не знаю как…

— Нет, Артемий. Многие планы у меня есть. Но вот воевать Персию… не, не собираюсь. А машина… пусть будет. Лучше грустить от наличия оружия, чем от его отсутствия. Пригодится.

Требушет пригодился. Даже раньше, чем я предполагал.

Развитие известной, в принципе, идеи, которая и так реализуется здесь через несколько десятилетий, привело к созданию очень похожего на существовавшее, но с другим применением. Под здешнюю, сию-местную и сию-минутную реальность. Сухопутное стенобитное орудие превратилось в плавающее человеко-битное. Не для пролома стен, а для поражения концентрированных масс живой силы противника. В условиях скученности населения, войск, крепостей вблизи рек. Аналог бронепоездов времён Гражданской войны. Только лучше: река — не железная дорога, вода — не рельсы, тишком — не утащишь.

«Белый Лев» был первым экземпляром в серии. Эти машинки показывали хорошие результаты при размещении в приречных крепостях (на высоком месте). Высота стоек, длина рычага и пращи позволяла ставить их внутри и бить через стену, не ограничивая размещение исключительно площадками крепостных башен. А расчёты учились «стрельбе с закрытых позиций».

На следующий год я отправил мастеров и железные детали в Кауп, где для Кестута были построены аж четыре штуки. Два — для города, два — для канала в Куршской косе. Их появление заставило любителей «заткнуть конкурента боевым топором» — резко призадуматься.

Глава 511

В мае я разбирался с караваном Абдуллы-ташдара, потом дела кожевенные, стройка, осетинский цирк, театр имени Хотена, покос… Меря на Унже… трогаем, эрзя на Теше… реконструируем, мари на Ветлуге… втягиваем, мокша… разговариваем, мещера… Мои люди между Волгой и Клязьмой уже вышли к грани русских селений, идёт маркирование границы. Тоже… с событиями.

Тут как-то поутру — сигналка. От «матерщинника».

Был у меня такой вестовой. Стал главным советником восходящей звезды племени черемис, юнца-азора по имени Кавырля.

Линию Волжскую уже состыковали и дальше чуток продолжили. Вот мне с устья Аиши и сигналят:

«суваши собираются поход черемис бить чего делать».

Они что — меня за пророка держат?! Нет в РИ данных о походе сувашей на черемис летом 1166 года! Да и был ли он в РИ?

Отвечаю:

«Подробности? Сколько? Когда? Где? Что местные?».

Парень хоть и невоздержан на язык, но не дурак. А недостаток его — в телеграммах не видать.

Сразу подозрение: хотя прежним шихне Биляра и визирю Булгарии головы отрубили, но «дело их живёт и побеждает» — снова кто-то пытается устроить «цугцванг» — организовать войну между Всеволжском и Булгарией. И уже нет уверенности, что эмир Ибрагим — не в курсе. Хотя, возможно, это моя паранойя.

Левый берег Свияги — территория черемис. В низовьях есть приметное место — Круглая горка. Там их кудо. Моей власти не признавали, присяги не приносили. Мне они — никто. Да и не интересны.

А вот «моим черемисам» Кавырли… Предложить несколько глиняных фигурных латок хозяйкам, пакетик краски для волос тамошнему кудате — почему нет?

«Матерщинник» не «сидит пнём», а «крутит головой»: уловив некоторые слухи, посылает туда двух местных парней. Типа — родню навестить, новостей сообщить, мелочёвкой поторговать.

Парни тянули время «в гостях» и дотянули: среди ночи взвыли собаки, через огороду полезли находники. В каких-то невиданных количествах. Не то — сто, не то — двести. Для здешних племенных набегов обычный отряд — 10–30 человек. 50 — уже много.

У скандинавов слово, которое переводят как «армия», в эпоху викингов применяют к отрядам в 30–60 человек.

«Засланцам» — досталось. Одного убили, другого ранили, взяли в плен. Но… «Матерщинник», посылая на дело, повторял этим ребятам мои слова: «Хоть чучелом, хоть тушкой, но вернись-доложись. Иначе — сдох впустую».

Парень сбежал, хоть и раненый, а дошёл до соседнего кудо за десяток вёрст, поднял тревогу. Кудатя послал гонцов к соседям. И к Кавырле. От устья Аиши до Круглой горки — вёрст тридцать. Через сутки о набеге знал «матерщинник», ещё через пару часов — я. Телеграф.

«Вчера, в два часа ночи, вероломно, без объявления войны, сувашские отряды атаковали наши границы. Есть жертвы и разрушения».

И?! Дальше-то что?! Чего делать-то?!!

Отвратительное состояние. Есть проблема — нет информации.

Как хорошо историкам! Взяли документы противоборствующих генштабов и сравнили:

— Наши полагали, что ваших столько-то. Хи-хи-хи. А ваши-то думали, что наши вона где… ха-ха-ха. Вот дураки!

В реале… Дано: какая-то толпа неизвестной, но большой численности уничтожило селение в конкретном месте.

Зачем? С какой целью? Это просто «удаль молодецкая», в смысле — обычный межплеменной набег «за бабой или коровой»? Сколько их там? Что были в ночном нападении — все? Пожгли-пограбили и назад, «под сень благороднейшего эмира»?

Чуть понятнее по вооружению — племенное ополчение, серьёзных доспехов нет.

Ко всему прочему, я, в один момент, стал сомневаться и в «матерщиннике» — а не пытается ли он втянуть Всеволжск в войну с эмиратом? Преследуя какие-то свои, связанные, например, с черемисами, цели. Как-то… подсовывает мне «своё видение правды». В ущерб истине.

В устье Аиши строится погост. Там человек тридцать моих людей, преимущественно — строители. Плотники, землекопы, печники, стекольщики… Приказчики, телеграфисты, таможенники…

Воинов — четверо, переведены с Илети. Я уже объяснял, что такая команда гридней, в доспехах, с оружием, в «правильном» бою способна разогнать полсотни ополченцев. Как танки против пехоты с винтовками. Остальные мои там — тоже не будут просто стоять и смотреть как их резать собираются. Да и местные оны подымут племенное ополчение. Сотня-другая-третья, на своей земле… соберутся-отобьются.

Такой… рабочий момент. Один из многих постоянно возникающих.

Ситуация резко прояснилась дня через три.

Я уже говорил: у меня везде молодёжь. Со свойственными эту возрасту… особенностями.

Нет, я не про гиперсексуальность, как вы подумали.

Азарт, любопытство, желание выпендриться.

«Начальник гарнизона», молодой парень ещё из Пердуновских выученников, доказавший, вроде бы, свою разумность в истории с разгромом Илети булгарскими караванщиками, бросает свой пост и сам, с пятком таких же местных юнцов, топает на рекогносцировку. Видит картинку на местности своими глазами и притаскивает «языка».

Или — перебежчика? Взяли-то они его с боем, но он оказался меря.

Пацана два года назад прихватил кто-то из сувашских предводителей при Бряхимовском разгроме, держал у себя в рабах. «Патриархальное рабство» в племенах встречается, житьё там — не сильно худое. Сбежать в родное селение за полтысячи вёрст одному… Не дойти. А тут — русский! Да ещё — всеволжский. Который может помочь до дому добраться. А может совсем наоборот — здесь закопать.

Парень рассказал всё, что знал. А, поскольку был в услужении у важного азора, на стол подавал, то знал он много.

Сюжет такой.

Чиновники эмирата в начале лета приехали к сувашам и сообщили старейшинам, что согласно установлению эмира Волжской Булгарии Мумина ибн ал-Хасана в 366 году хиджры (976–977 от Р.Х.) они должны ежегодно поставлять ко двору пресветлого и благочестивейшего по 10 дубовых брёвен определённого размера. А они это делали только первых тридцать лет! Поэтому эмир Ибрагим (да пребудет с ним милость Пророка), испытывая ныне нужду в дубовых брёвнах для своей новой столицы, повелел взыскать должок. За полтораста лет! С пеней за просрочку. Процент — божеский. По Торе — пятая часть. В год. В каждый.

И называют какую-то совершенно невообразимую сумму «итого».

Подозреваю, что даже если суваши все свои пригодные дубовые леса вырубят, то недоимку не покроют.

Все понимают, что такой запрос — не «отдай — и спи спокойно», а — «стартовая точка для беседы». Что-то скостят. «По милости благороднейшего». Что-то позволят как-то заменить… или пролонгировать…

Старейшины народа пытаются проблему… купировать. Совета спрашивают, бакшиш хороший сулят. И кто-то из эмировых посланцев, не официально, а так, в порядке трёпа в застолье, намекает:

— Два года с севера не везут рабов. Цены стали высокие. Дубовые брёвна, конечно, нужны. Но часть можно было бы отдать деньгами. Или товарами. Рабами или ещё чем.

И дальше подвыпивший «налоговик-коллектор», облизываясь и причмокивая, рассказывает о удивительных «новорусских товарах».

— Сам в Ага-Базаре видел!

О половине майна булгарского каравана.

— В устье Аиши просто так на берегу лежит!

О шастающих туда-сюда русских лодейках.

— Наглые! Без охраны ходят!

А когда местные аксакалы начинают толковать о том, что нынешние «новые русские», которые «Зверя Лютого» люди — бьются больно, деланно удивляется:

— А причём здесь это? Я ж про ваших соседей — черемис. Вы ж их били? Героически? Побьёте ещё раз — возьмёте и продадите рабов, отдадите эмиру деньги. И самим кое-что останется.

«Налоговик» — нагло врёт. Кавырля и его род приняли мою власть. Он публично принёс мне присягу. Он — мой человек. И суваши, те, кто был гребцами в булгарском караване — об этом знают. Но старательно помалкивают. Потому что «народ» знать об этом не хочет. Как не хочет знать о том, что «половина майна булгарского каравана» — моё имущество, что «нагло шастающие лодейки» — мои. С моими людьми. Что за вред, причинённый моим людям и моему имуществу я имею привычку «возмездеть». В таких формах и объёмах, чтобы для повторного ущерба… не могла возникнуть даже возможность.

— Да ну… Обойдётся… Не пугай…

Не хотят знать, не хотят думать об этом. А знающие и думающие… помалкивают.

«Гонцу, привезшему дурную весть — отрубить голову» — старое восточное правило.

Здесь, конечно, голову не отрубят. Но всенародное оплёвывание и запинывание… — вполне.

Формально: и суваши, и черемисы — поданные эмира. С весьма разной степенью формальности и поданности.

«Самоидентификация» у них разная.

* * *

— «Самоидентификация»? Что за фигня? По-напридумывают «умных слов». А смысла — нуль без палочки.

— Ты берсерка видел? Биться с ним пробовал? — А, живой же! Значит — нет. А смысл простой: мужик себя медведем возомнил. Сменил на часок самоидентификацию.

* * *

Суваши себя считают союзниками булгар, черемисы — соседями.

— Дань платить? Было когда-то. А теперь за что? Мы ж к Бряхимову ходили? И хватит.

Черемисы «соседей» посылают. В эмирате обижаются и, следуя древнеримскому «разделяй и властвуй», стравливают племена. Когда все местные кровушки нахлебаются и кинутся просить защиты у сюзерена — эмир придёт и всех благостно умиротворит. Азбука-с.

У сувашей в одном флаконе смешиваются разные мотивации.

Жадность: пойдём, возьмём, разбогатеем.

Вековая неприязнь племён: побьём, накажем. «Их всех».

Слухи о слабости противника: у Кавырли, и вправду, нет воинов.

Свидетельства очевидцев о богатстве. Часть полученного от булгарского каравана барахла мы оставляли у Кавырли. Это — видели. Мы барахло уже вывезли, но об этом не рассказывают.

Слухи об огромных кораблях под синим парусом такого размера, что можно целое селение одеть в новые рубахи. Набитые, естественно, сплошь златом-серебром, соболями-жемчугами.

Ксенофобия в форме национальной гордости. Героизм, в виде стремления пограбить чужое. Лень — идти всем народом дубы вековые рубить… напряжно. Понимание альтернативы: эмир за неисполнение древнего договора взыщет.

Дальше вероятно установление джизьи, насильственная исламизация, угон попавшихся в рабство… полноразмерная война на своей территории. Чего никому очень не хочется.

И есть тонкость: суваши Яниновского соглашения не подписывали. Если они разнесут черемис — их совесть будет чиста. А если и каких-то попавших под раздачу русских — тоже.

Никаких громких слов, всесувашских съездов — не происходит. Но с самого юга, где влияние булгар и «прикормленность» туземцев сильнее, выдвигается ватажок. «За зипунами». Молодёжь, «охотники». Без общего сбора и решения народного собрания. Вполне по-новогородски: «а куда ходили те добры молодцы — нам неведомо». Широкого, народного осознания опасности войны с русскими — нет.

* * *

Это осознание появится в РИ лет через двадцать. Когда Всеволод Большое Гнездо, вновь разгромив эмират, заключив новый мир, двинется обратно. Отправив трофеи лодками по Волге, сам, конницей, пройдёт земли от устья Камы до Оки, «даря» здешним племенам понимание: не надо с нами воевать. А то придём и наваляем больно. Чисто «ума вложить» — взять-то у них что-то достойное, после «подарков эмира при заключении мира» — уже нечего.

* * *

«Зипунщики» спускаются по Свияге, дорогой рассказывают о богатствах и чести, которые они получат, разгромив «трусливо разбегающихся при одном виде» черемис. А старейшины их не останавливают — уж очень не хочется дубы рубить в невообразимых количествах. Или — видеть на своей земле отряды булгар, взыскивающих недоимку. Да и свой «интерес» есть:

— А чего? Сынок-то мой уже вырос. Пусть сходит. Вернётся с победой, милостью богов, пару блестяшек притащит. Одну отдам эмиру. Чтобы не гавкал из-за Волги. А другая и мне хорошо подойдёт.

К отряду присоединяются разные… бездельники. Подростки от 14–15 лет, парни, в поисках подарков приглянувшейся девице, бобыли, в надежде обзавестись бабой, воинские вожди в ожидании славы…

И вся эта толпа выкатывается по реке на приметное место в устье Свияги.

Черемисы это дело прохлопали.

Нет, не так.

Когда у соседей за речкой началась возня — это стало известно: есть люди, которые ходят по землям обоих племён. Разносят слухи и товары. Но обычных действий, которые сопровождают большую войну — произведено не было. Костры на святилищах — не жгли, хороводов вокруг священных дубов — не водили, идолов куриной кровью — не мазали, общеплеменного военного совета — не собирали. И вообще — ватага двигалась не через границу, а вдоль неё, куда-то в сторону.

Нужно быть или опытным, бывалым человеком, да ещё так, чтобы эти дела непосредственно тебя затрагивали, чтобы серьёзно задуматься о происходящем. Или — «матерщинником». Он, покрутившись в моих вестовых, видел как я работаю с информацией, сам принимал участие. Понятия «фильтрация инфо. мусора», «построение дерева ассоциаций», «заполнение лакун», «экстраполяция», «построение гипотез и их проверка», «думать за противника»… — имеет представление. Особенно полезно, как оказалось в данном случае — «выбор точек пассивного наблюдения».

* * *

Это вариации известного способа, которым биологи доводили ворон до истерики. Похоже на просвечивание багажа в аэропортах.

Мимо вороны за стеклом проезжает чашка с кормом. Заезжает за непрозрачную перегородку. Дальше — открытое пространство. Нужно сообразить и ждать чашку там. Что ворона и делает. Но в непросматриваемом пространстве есть дверка. Иногда учёный её открывает и чашку утаскивает. Ворона ждёт-ждёт… и падает в обморок. От умственного перенапряжения.

Одинокая ворона не может одновременно наблюдать и за лентой транспортёра, и за дверкой с другой стороны. «Матерщинник» — не ворона. Он — может. Только нужно сообразить, что нужно наблюдать.

* * *

После истории с Городецким воеводой Радилом я заставил себя придумать несколько игровых ситуаций, разной степени абстрактности, начиная с «двух горных проходов», о чём вспоминал ещё в Бряхимовском походе, с тем, чтобы мои ближники «не велись на происки». Вестовые при этом присутствовали, участие принимали.

Когда слухи о «дубовой дани за полтораста лет», которую булгары вломили сувашам, дошли до «матерщинника», он не стал злорадно хихикать, как большинство соседей-черемис, а построил гипотезу. Абсолютно ничем не обоснованную. Что суваши не выберут одно из двух — уплату долга или войну с эмиром, как следует по логике, а сделают третье — сами пойдут в поход. Пограбить соседей.

* * *

Просто пример на расширение «букета вариантов»:

— Какого цвета снег?

— Белый! Это ж все знают!

— Любого. Жёлтый — вон за углом, после твоего похода до ветра.

* * *

Когда в слухах появились детали, которые могли эту гипотезу (совершенно бредовую) подтверждать, сделал следующий шаг: послал пару парней на Круглую горку. «Организовал обсерваторию». «Выбрал точку пассивного наблюдения».

Как та экспериментальная ворона: приедет туда чашка или нет?

И вот — «чашка приехала».

Левый берег реки, где при впадении в Свиягу речки Щука стоит эта горка — низкое, болотистое, затопляемое в половодье место. От Волги — версты три.

Факеншит! Если бы я не был таким занудой — мы бы круто попали! Это ж Свияжск! В РИ — одна из Волжских крепостей Ивана Грозного! Значит — стоять должна на Волге. Это ж «пьяному ёжику в лесу понятно»! Тем более, в 21 веке там и вправду волжский остров.

Увы, господа-коллеги, верить нельзя никому. Даже и собственным глазам. Если они 21 века.

Прошлым летом, отправляя Сигурда в его «циклопический» поход (циклопический — по кругу, а не «одним глазком» как вы подумали), я просил его навестить эти места. Поэтому имею актуальную карту-схему местности.

Итого: «матерщинника» — наградить. За проявленную предусмотрительность. Гридня… наказать. За самовольное оставление поста. И наградить. Дважды. За проявленную инициативу и захват «языка». Если живыми останутся. Что весьма не факт. Потому что, по визуальным наблюдениям и рассказам пленного — здесь не обычный «набег молодеческий», а полноценная война.

Оценка численности противника — 10–12 сотен воинов. И ещё подходят.

Если бы это кто-нибудь из местных сказал — я бы не поверил. Они сходных толп в жизни не видели, «врут как очевидцы» — много, «тьмы». Но моих бойцов учат оценивать количество противников. И это коррелирует с количеством наблюдаемых лодок и военных вождей.

Понятно, что мои ребята тамошних онов в шеренгу не строили, «по порядку номеров — рассчитайсь!» — не командовали. Но вояки всегда стараются выпендриться друг перед другом. Оружием, доспехами. Статусность, «славность» — видна из кустов со стороны.

«Переход количества в качество»: такая численность меняет картинку. Не пограничный набег — полноценных поход. А куда? Из устья Свияги возможны две точки — устье Казанки, где погост эмира, и устье Аиши, где мой погост.

Мне — без разницы. Моя задача — «выбить шишей на Волге». То, о чём я довольно умозрительно толковал ташдару пару месяцев назад — речной разбой сувашей — превращается в реальность. Надо соответствовать.

…

На совете приказных голов случился скандал. Такой… двухслойный. Моё намерение отправиться в поход вызвало крайнее раздражение. И возмущение.

— Ты где-то бегаешь, а здесь дела не делаются. Хватит! Сиди здесь, решай. Вояк у нас вон сколько — есть кому.

Когда Терентий начинает в голос говорить… — допекло мужика. И он прав — лето проходит, зимой кучу вещей делать будет значительно тяжелее.

Другой, чуть позже и в частном порядке — наезд Чарджи:

— Ты всё бегаешь, а я тут сторожем сижу! Славой поделиться боишься? Какой я старший сотник, если ни разу сотню в бой не водил? Люди смеются уже!

То, о чём я говорил: рост системы приводит к удалению от места действия. Я уже не могу убить врага своими руками. Или руками людей, мною управляемых. Моё дело — управлять управителями. Дополнительное передаточное звено. Снижает эффективность, повышает риски. Чарджи, в этом смысле — очень не худший вариант. Всё знает, понимает, умеет, но… «моё сердечко щемит».

Достал карту местности от Сигурда, донесения от «матерщинника», стали прикидывать варианты.

Смысл простой — быстро. Бить находников надо быстро. В одном месте. Пока они по лесам не разбежались.

Цель — не сбережение майна, не отражение нападениния, не победа.

Цель — уничтожение противника.

«Вас — не будет».

Кое-чего я Чарджи подсказал. Точнее — обратил внимание. Очень пытался убедить, что врагов следует бить издалека.

— А уж если припёрло, если уже «грудь в грудь» — посылай Салмана. Сам — не лезь. Ты — голова, не кулак.

Морду кривит. «Я — воин! Я — воин!…». Хрен ты! А не воин! Ты — полководец. Так и заруби! На своём инальско-изысканном носу!

Что, Чарджи, и тебе «усложнение системы» не нравится? Побудь в моей шкуре. Когда не «шашки наголо», а сиди в сторонке да переживай. Изволь голову сломать, пытаясь всё предусмотреть, со всеми вариациями. И помни Хельмута фон Мольтке. Ты его не знаешь, но предупреждение запомни:

«Из трех возможных способов действий противник выбрал четвертый».

Отряд собрали за два дня. Относительно высокая мобилизационная готовность. Всё-таки, у меня и припасы есть, и система отработана. Сотня бойцов, за сотню нестроевых. Это себе я могу позволить втроём-вчетвером против толпы выскочить. Сдуру. Как в «Ледовом побоище» было. А другого слать… «серденько моё щемит».

Как-то так получилось, что почти все мои вояки выпросились в поход. Даже Авундий с егерями. Даже Дрочило с «Белым Львов». На кой чёрт в таком походе стенобой?! Но… очень ему хочется.

Они ушли, а я сижу. Переживаю. Сигналки почитываю. На Свияге были стычки. Кавырля собирает ополчение. Там хай стоит — кудати пытаются онов жизни учить. Молодёжь лазала к сувашскому лагерю, есть потери. О-хо-хо… В любой момент это всё… может сильно рвануть.

Одно хорошо — дел и вправду столько, что грустить некогда. Как белка в колесе.

…

О походе я знаю из нескольких источников. Картинка получается такая.

Лодейный караван состоял из разнотипных посудин. Что замедляло движение. Ушкуи обгоняли два учана (с камнемётом и припасами). А «бермудина» — и тех, и других. Что вызывало раздражение и усложняло управление караваном. До самого конца не был понятен «пункт назначения»: устье Аиши, устье Илети, или, всё-таки, устье Свияги? — Это определялось поведением противника, которое мы могли предусмотреть… ограничено.

Само устье Свияги развёрнуто на восток. А с севера есть два рукава — «прорана». Которые выходят к Круглой горке значительно ближе — меньше грести. В каком они состоянии посреди лета?

Ответ — местные лазали-смотрели — ботник пройдёт, гружёный ушкуй — нет.

Был военный совет. Чарджи всем дал высказаться. Всех внимательно выслушал. И объявил своё решение. А кто — «нет», тот — «нет». Со всеми вытекающими и последующими.

Мои к единоначалию привыкли. А демократическая кугырза крутила носами, но… Я уже говорил: среди местных вождей есть люди, кто моих воинов в деле видел.

Затемно караван выдвинулся, к рассвету вышли к устью Свияги и пошли вёслами вверх. Естественно — их заметили. Четыре ушкуя против сотни лодок на берегу — выглядит слабовато. Суваши — храбрые ребята, завопили и кинулись в атаку.

Находники стали сталкивать лодки в воду, когда дистанция была около версты. Когда стало полверсты, вперёд выдвинулись обе «водомерки», которых прежде учаны тащили, и начали бить «очередями» в густую толпу лодок на воде. Затем их догнали ушкуи, развернулись бортами и, с двухсот, примерно, метров, начали, сперва — навесом, работать лучники. На каждом — по «десятку».

Похоже на «контубернию» римских легионов — 8 человек, одна палатка, тактическая единица.

«Вес» единичного залпа лучной турмы — 32 стрелы. Общий — почти тысяча. Это пока они за запасные колчаны не взялись.

Понятно, что не всякая стрела убивает сразу. 5 %-10 % — не более. Даже по бездоспешному и невыученному. Хуже — не всякая вообще попадает. Но ребят учили. В том числе, стрелять с лодки. Дику — морпехов хотелось, а Любиму вообще всё, где-чем-как стреляют — интересно.

* * *

Анализ битв римских легионов показывает, что потери победителей составляют 4–5%, потери побеждённых — 15 %. Критический уровень, при котором одна из армий чувствует себя разгромленной и разбегается. И неважно — кто с кем. Легионы с легионами, или с фалангами, или с племенными армиями тевтонов или галлов.

Исключения? — Бойня при Каннах. Когда римлян в конце просто резали как баранов. Будучи окружёнными, они не могли разбежаться.

Это на Западе, в пешем линейном бою. У нас — значительно кровавее. Самой кровопролитной однодневной битвой в истории считается Бородинское сражение. В нём каждую минуту погибало или получало ранения не менее 100 человек. Русские потеряли больше трети армии. После чего не разбежались, а медленно отошли.

Наполеон возмущался:

— Они не бегут? Дайте им ещё огня!

Маршалы успокаивали:

— Сир! Эти тупые дикари просто не понимают, что мы их разгромили.

Вот так, в непонятках пребывая, русская армия за два года дотопала до Парижа.

Прошло несколько лет. На Св. Елене Наполеон вспоминал:

— В тот день французская пехота доказала, что достойна победы. А русская — что непобедима.

Прошло двести лет. И мастер рукопашного боя из Екатеринбурга отмечает:

— Нам не нужна победа. Мы просто не соглашаемся с поражением.

* * *

Река несла лодки сувашей к ушкуям, они начали выравнивать линию, чтобы одновременно навалиться всей массой. До абордажа оставалось полминуты, Чарджи приказал мечникам разобрать щиты и копья.

«Пока противник рисует карты для нападения, мы меняем рельеф. Вручную» — известная русская военная мудрость.

Здесь, конкретно, «вручную» — вёслами гребцов учана.

«Белый Лев», обойдя строй слева, со стороны правого высокого берега Свияги, стрельнул.

«Продольный огонь»? «Кинжальный»? «Фланговый»? — «Огня» — вообще нет.

«Так не бывает!» — я уже говорил, что нормальность вокруг меня…?

Требушеты привозят к осаждаемым крепостям в разобранном состоянии. Потом их собирают по месту. Сорок человек четыре дня… Но «Белый Лев» был уже собран! Именно на этом месте, на палубе этого учана. А что «место» переместилось на сотни вёрст… а это важно? Пока полсотни гребцов махали вёслами, Дрочило зарядил аппарат, заставил кормщика развернуть лоханку поудобнее и выдернул стопор.

Два центнера камней и кирпичей улетели на полторы сотни метров, накрыли весь, уплотнившийся перед атакой, идущий по стрежню реки, обгоняющий остальных, фланг лодочного сувашского войска. Из-за того, что в заряде были куски разного веса, получилось широкое накрытие.

«Дробом ляпнули».

У кирпича «убойность» ещё меньше, чем у стрелы. Но… я уже объяснял особенность боя на лодках. Потеря баланса гребцом приводит к его выпаданию за борт, к переворачиванию лодки, всегда — к потере темпа гребли. И не важно — куда камушек попал. По темечку и мозги расплескал или в воду рядом резко плюхнул — гребец дёргается.

Часть лодок потеряла ход, черпанула воды или перевернулась. Другие сдвинулись к центру, уходя от этого невиданного оружия.

Стрелки с ушкуев перенесли огонь на оставшийся фланг и центр противника. Суваши, однако, довели дело до абардажа. На их беду на атакованном первом ушкуе был Салман. Который просто верещал от удовольствия! Два клинка в руках и бегать не надо! Сами лезут!

Мечники поставили вдоль бортов стену щитов и тыкали между ними копьями. А стрелки, взобравшись на лодейные банки, продолжали разгружать свои колчаны в близкую линию противников. Сувашей прижимало к ушкуям и всё пятно вопящих, гребущих, мечущих всякое тяжёлое и острое, воинов в лодках, продолжая сжиматься, сносило к низкому левому берегу.

Лодки атакующих идут почти «в стык», весло к веслу, на носах уже пляшут, подпрыгивают, вопят лучшие воины, потрясают топорами, щитами и копьями. Ещё чуть-чуть, ещё пяток гребков, десяток метров, лодки воткнуться в борта ушкуев, храбрецы бросятся вперёд, проламывая своими телами линию русских щитов, следом, заваливая дырку в стене щитов градом дротиков и копий, кинуться остальные. И плевать, что каждая стрела на такой дистанции находит своего покойника, что падают на дно и вываливаются за борт сородичи, боевые товарищи. Вперёд! Только вперёд!

Тут же, рядом стукнутся об борт противника соседние лодки, обойдут врага с носа и кормы, полезут оттуда, подопрут сзади отставшие, вал вопящих тел захлестнёт кораблик… Ура! Победа!

Тут Дрочило, вывел, таки, «Белого Льва» на удобную дистанцию ещё раз. И повторил.

Два центнера камней пробарабанили по головам, плечам и спинам храбрецов, полных ярости битвы и предвкушения победы. Лодки задёргались, выскочившие на носы предводители отрядов, падали в воду, лодки сталкивались, их разворачивало в плотном строю… На минуты молодёжь, составляющая большинство в отряде, лишилась большой части своих, окунувшихся в речную воду, «младших командиров», «сержантов и капралов». А с ушкуев и водомерок продолжали монотонно прилетать убийственные стрелы. Выбивая ясно видимых на такой дистанции оставшихся предводителей, хорошо вооружённых, опытных воинов.

Это оказалось чересчур — суваши взвыли и кинулись бежать. Частью — на близкий, густо поросший камышом левый заливной берег, частью — лодками вверх по реке.

«Водомерки» кинулись вдогонку за лодочками. Ушкуи, продолжая загибать свой строй, прижимали сувашей к берегу, добивая плавающих в воде. А из камышей на берегу раздались страшные вопли и выскочил Кавырля. В совершенно боевом прикиде и таком же настроении.

Всё.

А, забыл. Одновременно другой отряд черемис, тоже издавая победные крики и оскорбления в адрес извечных противников, ворвался в оставленный лагерь в версте выше.

Итог. Сувашей было около 15 сотен. 2/3 юнцы от 14 до 20 лет. Под сотню — оны и просто опытные воины. Остальное — бобыли в возрасте. Сотня — убежала. Сотни четыре — попали в плен. Сотни две-три — убили в бою. Остальные… утонули?

Наши потери: шестеро убитых, одиннадцать раненных. В последний момент перед абордажем суваши просто завалили ушкуи стрелами и дротиками.

Для отряда в сотню бойцов — потери большие. У черемис около двух десятков убитых. Но их-то полтысячи и они слабо-доспешные.

Как обычно после боя — зачистка с обдиранием. Уже и на следующее утро находили спрятавшихся в местных болотах «недобитков».

Ожидаемая свара по поводу дележа добычи.

Чарджи поступил… резко. Велел сдать всё взятое с боя. Когда местные начали возмущаться, приказал лучникам взять запасные колчаны, подогнать «Белого Льва» к берегу, где шёл совет, и зарядить. Скрип дерева этой махины при подъёме противовеса в рабочее состояние — произвёл нужное впечатление. Тем более — некоторые были на Земляничном ручье и видели как Салман — вон он, вон он! — проводил вразумление.

Ополченцам не дали доли в добыче:

— Вы получили главное — сохранили свою землю, жизни, свободу.

Исключения — Кавырля и его люди:

— Кавырля выполнил долг. Он защищал земли Всеволжские. Воевода ценит службу своих людей.

И семьи павших:

— Они заплатили жизнями за нашу общую победу. Дом, в котором вырос храбрец, не может быть оставлен в нищете.

Чарджи воспроизвёл ещё одну мою хохмочку. Приказал отрезать мёртвым врагам уши, сделал связочку и, одев на шею одному из пленных, перевезя его на другой берег, отправил к старейшинам его племени. Предварительно публично разбив ему локти. Перед собранием толпы союзных черемис и пленных сувашей.

Я последнее время как-то… не имею повода для таких акций. А он — запомнил.

Сама Круглая горка Чарджи не понравилась — далеко от Волги. Он выбрал место на правом берегу, чуть ниже. В РИ там Макарьевскую часовню поставят.

Не довелось нам повторить хохмочку Ивана Грозного с его сборно-разборной крепостью:

«Великий князь приказал срубить город с деревянными стенами, башнями, воротами, как настоящий город; а балки и бревна переметить все сверху донизу. Затем этот город был разобран, сложен на плоты и сплавлен вниз по Волге, вместе с воинскими людьми и крупной артиллерией. Когда он подошел под Казань, он приказал возвести этот город и заполнить все [укрепления] землей; сам он возвратился на Москву, а город этот занял русскими людьми и артиллерией и назвал его Свияжском».

«Город же, который сверху привезенъ на половину тое горы стал, а другую половину воеводы и дети бояръские своими людьми тотъ часъ зделали, велико бо бяше место и свершили городъ въ четыре недели».

Город рубили под Угличем. В 21 веке, не смотря на множество пожаров в прошедшие столетия, стоит там деревянная Троицкая церковь из тех ещё, угличских стволов, сложенная.

Не будет у меня здесь такого — Чарджи решил крепость на правом берегу ставить.

На чужой территории?!

И чё? — У нас Петербург — единственная в мире столица, построенная на территории противника во время войны с ним.

Нанял пару сотен мужичков из ополченцев — лес валить в выбранном месте. А суваши? — «А пошли они все»… «Здесь будет город заложен. На зло…».

Пленных и барахло — к Кавырле, сам, с уменьшившимся отрядом и внезапно полюбившимся ему «Белым Львом» — к устью Казанки.

Булгарское поселение здесь, как и докладывал мне Сигурд, невелико, занимает только кусок северной части холма вдоль речки.

Чарджи принял местного булгарского сотника на учане, на фоне команды, проводящей регламентные работы на установке. Скупо проинформировал собеседника о катастрофе, постигшей сувашей, и скучающе поинтересовался:

— Ты, раис, уже получил предписание покинуть это место? Мой государь сообщил об этой необходимости, в рамках исполнения Яниновского договора, твоему государю ещё пару месяцев назад.

— Н-нет…

— Опять ваши писцы бездельничают! Эмир слишком добр к дуракам! Их надо бить палками и драть плетями!

Тут, как раз, Дрочило выдернул стопор, противовес — рухнул, рычаг — взвился, праща — крутнулась, камень — полетел. И плюхнулся, выплеснув воду из речки Булак на берега в обе стороны.

— Работает, господин старший сотник! Можно применять.

— Спасибо. Зачехляйте. (И — булгарину). Так ты сам уйдёшь? Или попытаешься посеять рознь между государями?

Приказа от эмира оставить крепость у сотника нет. Но… Какой-то булгарский сотник… сосланный на границу… в маленьком нищем поселении… против инала, наследника великих ябгу… Который только что истребил тысячные толпы… Соседние племена на помощь не придут…

Сотник знает о Яниновском соглашении, об особой дружбе между эмиром Булгарии и Воеводой Всеволжским. Здесь останавливался ташдар. И по пути «туда», и по пути «обратно». Разница в самочувствии ташдара «до» и «после» встречи со «Зверем Лютым» — была хорошо видна и производила впечатление. Слова о возможной передаче этого места для базирования «русских истребителей речных татей» — ему известны. И, что совершенно очевидно, продержаться против отряда с такой машиной — он не может.

Победить? — Исключено. Сражаться до подхода помощи? — Ждать неоткуда. Умереть? — Погубить людей? Ради чего? Из-за нерасторопности какого-то ленивого жирного писца в Биляре?!

Через день булгарские «государевы люди» покинули острог. Ещё через день, ознакомившись с местностью и населением, Чарджи выселил всех местных и принялся перестраивать крепость.

А мужички похлопывали по стойкам требушета и посмеивались:

— Во штукенция! Раз в речку дрочнула — городок наш.

Кажется, последнее применение требушетов на Руси произошло в РИ именно здесь, при взятии Казани Иваном Грозным.

Большинство моих требушетов не сделало ни одного боевого выстрела. Их изготавливали, устанавливали, ухаживали. Обучали расчёты, проводили учебные стрельбы, без конца гоняли людей, тратили кучу сил и времени для поддержания в боеготовом состоянии… Не стреляли. Но — воевали. Как «Царь-пушка», у которой даже запальный канал не высверлен. Они приносили победу в самой главной войне — в войне за умы. Огромность этих машин, их нечеловеческая мощь действовала на души. Одних заставляла опасаться, вести себя… разумнее. Другим внушала веру в успешность, в силу Всеволжска. По сути, требушеты работали подобно выученикам Хотена — «сказочникам».

Сообщение о переходе Казанки под власть Воеводы Всеволжского вряд ли обрадовало эмира, но он сделал «хорошую мину» — выпорол кого-то из писарей, обласкал «догадливого» сотника. И загнал его в другую пограничную крепость.

Эмир выбирал лучшее в рамках доступного. Увидел опасность русского вторжения, захвата столицы — перенёс столицу в безопасное место. Для этого — нужны деньги. Восстанавливал дружину, «белых булгар». Нужны деньги. Усиливал единство населения путём ускоренной исламизации. Нужны деньги. Мои товары, точнее: налоги с покупателей этих товаров — давали ему доход. Моё продвижение по Волге — снижало опасность разбойных набегов племён. Утрата каких-то отдалённых форпостов в малонаселённых местностях давало скорее положительное сальдо за счёт экономии. Тем более, что основной поток «северных товаров» шёл восточнее: по Вятке, Каме.

Уже продажа товаров на Аиши дала оборот под полсотни тысяч гривен. Поставки по форвардам и торговля Николая в Булгарии — утроили эту сумму. Эмир получал налогами десятую часть, что давало весьма существенную добавку к бюджету. А поход Мусы в Саксин показал другой вариант. При котором эмир не получал ничего. Или — воевать.

Мои действия можно было трактовать и как враждебные, и как дружественные. Помимо тех, которые были, явно, в пользу эмира. Вроде разоблачения шихны и визиря.

Всеволжск был «личным проектом» эмира, он так решил. Признавать собственную ошибку — тяжело. Нужны однозначные факты. Таких — не было. Как не было и денег на новую войну. Пока.

Разгром сувашей вызвал в эмирате волну радости. Чиновники эмира стали вести себя более нагло, находили кучу причин, по которым туземцы должны были платить.

Те бабы и муллы, которых я не пустил во Всеволжск, отправились в Суваш. Раньше туземцы просто не пускали проповедников на порог. «Мы дружим с эмиром, но ваш Аллах нам не нужен». Теперь за плечом баба маячил чиновник с воинами. Их приходилось принимать как дорогих гостей. А жрали они — как не в себя. Старейшины вздыхали, но… кормили и платили.

Одновременно закрутилась ещё одна тема. Народ хотел вернуть попавших в плен. «Это же наши дети!». Я, уходя от конфликта интересов с эмиром, отказался брать выкуп материальными ценностями. Вполне по принципам шариата: две здоровых женщины или девушки за каждого мужчину. С «солидарной» ответственностью.

Когда очередной сувашский кугурак приводил двух девчушек к Кавырле и говорил:

— Вот выкуп за моего сына.

Кавырля отвечал:

— Воевода вернёт одного из полона. Того, кому свобода нужнее.

Обычно это был кто-то из наиболее ослабевших, больных пленников. Или из тех, кто убедительно доказал способность к сотрудничеству со мной.

Мне отдавали не только сувашек. Покупали рабынь в Булгаре, воровали у буртасов, но объединиться, организовать «всех на всех» — не смогли.

Племенная демократия требует консенсуса. Большинство семей не были кровно заинтересованы в выкупе, не их сыновья копали руду на Ватоме по колено в воде. А объединятся иначе, чем «по родам и племенам», они не умели.

У сувашей нарастало раздражение. Против эмира. Который требует денег. Против мулл, которые всё настырнее проповедуют свою веру. Против соседей, которые нуждаются в выкупе за своих сыновей-дураков. Всех против всех.

Пара удачных срабатываний довольно примитивной конструкции из девяти брёвнышек и трёх верёвочек сподвигнула стотысячный народ к разброду и шатанию.

Мне оставалось только не мешать. Строить вышки и требушеты, села и крепости, учить и расселять людей.

Конец девяносто третьей части

Часть 94. «Вдруг, как в сказке, скрипнула…»

Глава 512

Кажется мне, что говоря о сообщениях моего телеграфа, я постоянно использую слово «вдруг».

«Вдруг — пришло. И все — побежали».

Это не так. Телеграф для того и строится, чтобы был запас времени для «подумать перед забегом».

В середине лета приходит сигналка из Серпейска:

«Пришли верху три лодейки рязанские купецские тащат попов черниговских».

Мои сигнальщики отслеживают движение караванов по рекам. А «факторы» (купцы, начальники факторий) «на земле» посылают человечков на торг, на пристань, узнать подробности. Если караван в городке останавливается.

Этот встал на днёвку, через день я получаю уже подробный отчёт. С полным букетом черниговских слухов месячной давности. И кое-каким интересными подробностями.

Нормальные рязанские купцы. Ходили к Киеву, расторговались, подрядились, на обратном пути, на перевоз грузов и пассажиров из Чернигова в Рязань. Интересен состав пассажиров: три молодых попа с семействами, несколько монахов. И — наместник.

Новый рязанский епископский наместник? А Иону куда?

В принципе — логично. Есть огромная черниговская епархия. В ней несколько княжеств: Черниговское, Новгород-Северское, Вщижское, Рязанское, Муромское. Епископ — один, князей — много. Отчего проистекают заботы. И происходят выгоды. Работа третейским судьёй, например.

Как лисица головку сыра между двумя медвежатами делила — я уже…

Калауз и Живчик друг друга не выносили, враждовали постоянно, «наследственно». Отчего темы для увещеваний находились. Тут Муром с Рязанью объединились. Под властью Живчика. Который, как все знают, большой друг Боголюбского. Под которым своя епархия есть — Ростовская. А после странной смерти епископа Ростовского Феодора (ну очень странные страсти сказывают!) — «под» — весьма.

Наследственный феодал может со своим феодом «отъехать» к другому государю. А вот от одного епископа к другому — нет. В смысле: Живчик под Ростов перейти не может. Но… «возможны варианты».

На эти административно-епархиальные тревоги епископа Черниговского Антония накладываются персоналии.

Иона — долгие годы был наместником Муромским. С князем Живчиком — в дружбе. Теперь у него власти стало много больше: наместник и Рязанский, и Муромский. «Временно за неимением»: прежний наместник Рязанский вместе с Калаузом… «дуба дал». А запасных наместников в кладовке — не наблюдается.

Ведёт Иона себя… резко. Наказывает важных людей за их дела при Калаузе. А это неправильно: «Нет власти, аще от бога». Была власть Калауза — они ей и служили. Что правили службу хорошо, инициативу проявляли, старательность, выслужиться пытались, может, даже и чрезмерно… бывает. Кто у нас без греха? Некоторые из таких «грешников», как я слышал, уже и до Чернигова добежали, жалуются там, поди, архипастырю. Уважаемые люди, однако.

Ещё Иона требует новых пресвитеров и диаконов во множестве. Книги, облачения, утварь. Приходов чуть не сотню новых нарезать собирается, училище в Муроме строит, детей набирает… Это у Живчика такая казна бездонная, откуда Ионе повалило? Так, может, он и со мной поделится? В смысле — с богом. Посредством архипастыря.

Опять же, жена у Живчика из немцев. Нет, она уж давно миропомазанье приняла, все обряды и праздники православные блюдёт и исполняет. Но… нет ли там душка латинянской ереси?

И, где-то на краю, уже за гранью земель русских, за пределами мира христианского, в пустынях безлюдных и дебрях дремучих, маячит странная мутная личность — Воевода Всеволжский. Про которого всякие дурные небылицы сказывают. Врут, само собой. Но… уж больно густо враньё-то идёт. Прям — достойный отпрыск от брака Змея Горыныча с царём Соломоном. Прости, Господи, за слова непотребные! Причём, кто — мамой был, кто — папой — не понять.

Вот такое, примерно, я про себя подумал. Сравнения с царём-мудрецом и трёхглавым летающим — отсёк, как обострение нарсицизма, и, коротенько, вместе с другими моими текущими известиями и просьбишками, заслал в Рязань. Типа:

— Чисто для информации. А ежели Иону в Муром переведут, то я рад — будем ближе, а дел нам — выше крыши.

Проходит пара дней, караван идёт дальше, приходит сигналка из Коломны. Из которой я понимаю, что Антоний взялся за Оку серьёзно. В городке прошли торжественные мероприятия по случаю принятия городского храма новым пресвитером. Который объявлен наместником Коломенским.

Подумав чуть, понимаю: земли эти — левобережье Оки — перешли от Рязанского князя к Суздальскому. Антоний укрепляет кадры, дабы и приходы, не дай бог, не перешли от Черниговской епархии к Ростовской.

Попутно выясняется, что мои «слухачи» в Серпейске прохлопали важную деталь: караван везёт не одного наместника, а трёх — Коломенского. Рязанского и Муромского. Вроде бы — бумаг никто не видел, официальных заявлений не было, а вот по слухам с банкета после молебна — выходит так.

* * *

Пример построения системы оповещения. Она — многослойная. Первый «датчик» пропустил — второй сработает. Конечно, хорошо бы чтобы сразу… Но я — реалист.

Теперь, поймав Серпейского фактора на промахе, пускаем обратную связь:

— Уважаемый, у тебя слухач с глушиной или ты сам мышей не ловишь? Выражаю тебе неудовольство.

А в досье на обоих — на каждого гос. служащего ведётся досье — «ставим птицу». «Выговор с занесением». Люди у меня растут быстро. Но некоторые — быстрее. Которые подобных «пернатых пометок» не подхватили.

* * *

Туманно как-то. А Иону куда? Но это дела ихние, епархиальные, у меня своих забот выше носа…

Караван приходит в Рязань, попов там встречают-привечают. Получаю уже из княжеского терема официальную информацию. Иону поставляют в Пронск. Это на юге княжества, говорят: «у Степи на зубах висит». А в Муром какой-то… Елизарий. Говорят — грамотный, на греческом шпарит как на родном. Хотя почему — «как»? — Грек из Солуни.

Купцы-лодочники своё отработали, попы нанимают новую лодочку и оба наместника, прежний и будущий, Иона и Елизарий, топают к Мурому — передача дел.

Я тут бегаю-напрягаюсь, требушеты эти, суваши толпами, бычина поташом не пропитывается…, а на Окском Верху, тем временем, заваривается новая свара. Такая… типичная, исконно-посконная. Обусловленная нормальными поведенческими стереотипами людей в эту, и не только, эпоху.

Как коллеги-прогрессоры мимо таких дел проскакивают — ума не приложу. У них, видать, нормальных людей в округе нет.

Наместник Коломенский обходя округ свой, знакомясь с паствой и достопримечательностями, заявляется в мою тамошнюю факторию.

Мужчина — яркий, выразительный:

«Был телом пухл он, лилии белей.

А впрочем, был силач, драчун изрядный,

Любил пиров церемониал парадный.

Трактирщиков веселых и служанок

И разбитных, дебелых содержанок».

Иеромонах. Похож на Кармелита у Чосера, только без латыни и кружев:

«Он в капюшоне для своих подружек

Хранил булавок пачки, ниток, кружев».

И куда такому податься? Фактория — одно из самых богатых мест в городке:

«Возиться с разной вшивой беднотою?

Того они ни капельки не стоят:

Заботы много, а доходов мало,

И норову монаха не пристало

Водиться с нищими и бедняками,

А не с торговцами да с богачами…

Так сладко пел он

Вдове разутой, что рука ее

Последнюю полушку отдавала,

Хотя б она с семьею голодала.

Он, как щенок, вокруг нее резвился:

Такой, да своего бы не добился!».

Народишко мой, как и положено — русские же люди! — ворота распахивают, под благословение подходят, к ручке прикладываются, на колени падают… Лепота и в человецах благорастворение!

Наместник заходит в лавку, усаживается вольготно, купчик мой вокруг него на цырлах:

— Чего изволите-с, ваше преподобие-с?

— А покажь-ка… вон тот сосудец. Елейник? Забавен, забавен.

Как-то привезли мне смоленские елейники. Чимахай с сотоварищи. Отрава в одном была. Порошок-то мы прибрали, а сами сосуды Горшене в руки попали. Ребятишки-гончары их чуток… разнообразили-разноцветили. Самое элементарное: у меня-то глины и красная, и белая. Ещё и серые с Городца появились.

Фактор мой растекается вокруг попа елеем и патокой:

— Приглянулся? Отдам с превеликим удовольствием! Вовсе задёшево! По три ногаты за штуку. А то на полугривну — четыре. С походом для твоей, батюшка, милости.

Наместник крутит в руках сосудец, обозревает товары на полках, млеет от наблюдаемого «богачества», обнаруженного «в зоне досягаемости», и несёт «слово божье». В форме проповеди о греховности существования человеческого в мире тварном, о Страшном суде, где всё взыщется, о важности жизни добродетельной.

Твори добро. Не твориться? — Тогда дай. Тоже — «добро».

«Поделись улыбкою своей

И она к тебе не раз ещё вернётся».

Здесь под «улыбкой» понимаются различные мат. ценности. Под «не раз» — конкретно — сто. Под «вернётся» — посмертный кайф.

— Ты, купец, давно на исповеди был-то? Во-от… Нехорошо о душе своей не заботиться. Приходи завтрева в церкву. За отпущением-то. И, кстати. Пожертвуй-ка храму божьему сии безделицы, частицу от имения своего. И воздастся тебе на небесях сторицей!

* * *

Азбука. Подобные слова наполняют труды отцов церкви и проповеди её служителей. Изо дня в день, в тысячах храмов по всей Руси и за её пределами.

«Да не оскудеет рука дающего!». В смысле: «да не опустеет рука берущего».

«Песенка велосипедиста» — «дай-дай-дай» — столетиями на разные голоса, на разных языках разносится над всем христианским миром. И — дают. За-ради спасения небесного, в страхе божьем.

«С приятностью монах исповедал,

Охотно прегрешенья отпускал.

Епитимья его была легка,

Коль не скупилась грешника рука.

Ведь щедрые на церковь приношенья -

Знак, что замолены все прегрешенья,

И, покаянные дары приняв,

Поклялся б он, что грешник чист и прав».

Я тут вспоминаю Чосера, но на «Святой Руси» — также. Просто Нифонт Новгородский, описывая подобное, менее поэтичен и более зол.

Два обычных ограничения размера «приношения».

Жадность. Что есть, безусловно, смертный грех. Жадины пойдут прямиком в пекло. Но будут не гореть, а без конца драться в Круге Пятом с растратчиками:

«Им вечно так шагать, кончая схваткой;

Они восстанут из своих могил,

Те — сжав кулак, а эти — с плешью гладкой.

Кто недостойно тратил и копил…».

Странно мне. Я, по Данте, со своей плешью — должен быть транжирой. А по кулаку — скопидомом. И как же эти противоположности во мне сочетаются? Оптимально?! — Ваня, гордыню уйми, губу закатай.

Второе — нищета.

«О бедность, мать бесчисленных обид!

Тебе, морозом, голодом томимой,

Взывать о помощи мешает стыд.

Но так твои страданья нестерпимы…».

Попам — стыд не мешает. Не бедные? А иные люди готовы отдать и необходимое для жизни.

«Недаром мудрецы нам говорят,

Что смерть куда желанней нищей доли».

Но вымрут же! А с чего попы после жить будут? — Стадо надлежит стричь! Не доводя до падежа.

Следует напоминать, что и государство, и научно-технический прогресс могут функционировать только на основе стабильного прибавочного продукта. Все три сущности оказываются конкурентами в кормовой базе.

* * *

Здесь, вместо понятных жадности и нищеты, приёмы против которых за тысячелетие существования христианской церкви уже накатаны до автоматизма, типа: «как щенок, вокруг нее резвился», наместник епископа столкнулся с редкостью — с разделением функций владения и управления.

Так иногда бывает: тиун боярский не даёт чего-нибудь попу, поскольку майно господское, не его. Но купец-то всегда ведёт торг своим товаром! Даже если взято «на реализацию» — отчёт общей суммой по окончанию периода сделки. «Подношение», как и другие расходы на личные нужды — из общего объёма собственной прибыли.

Взял кредит на сто гривен, прикупил на них мехов, за полгода продал за двести, полтораста — отдал ростовщику, с остальных — сам ел-пил да и вклад богатый в храм пожертвовал.

У меня — не так.

Фактор — не купец, а приказчик. На «коротком поводке» — телеграф. Каждую неделю (гибель моих людей в Городце показала — частая связь необходима) гонит в центр полный отчёт: что почём продал, что почём купил. Это нужно для поддержания уровня запасов в факториях, для управления закупками — цены в соседних городках расходятся, иной раз, в разы.

Знать о локальных, сиюминутных «перекосах» рынков и не воспользоваться? Лодка с моим товаром идёт из пункта А в пункт В столько же, сколько и лодка любого купца. Но информация к моим людям приходит сегодня, а не «потом», как к остальным.

Конечно, смошенничать, обмануть — можно. Но на разовой сделке хороший куш, так чтобы на всю оставшуюся жизнь хватило, не возьмёшь. А система — видна.

Попытки бывают. Только куда ты побежишь? По Оке? Во всех городках — мои сигнальщики, которые сообщают о пропавшем. Местные воеводы такой розыск ведут с удовольствием. Краденного, вернее всего, не найдут. Да и самого человечка… «убит при задержании».

В Суздальском княжестве — слабее. В части информирования. А вот в части сыска… Боголюбский спуску не даёт.

— Не сыскал злыдня? Службу не правишь? Так нахрена тебе шапка боярская?

Факторы ведут себя… корректно. Получают дольку от прибыли, преимущественно — безналом, и живут на всём готовеньком.

«Всё вокруг — казённое, всё вокруг — моё». Но — ограниченно.

Это фактор наместнику и втолковывает.

— Я — не я, корова — не моя. А — господина моего. Ежели господин велит, то с превеликим удовольствием. А коли нынче надобно — купи.

Наместник епископский сперва шутить изволит, посмеивается. «Резвится как щенок».

— Не велика цацка, тебе не в натяг, а храму на пользу. Возьму-ка я штук несколько. Спишешь-спрячешь-обсчитаешь…

Идиот. Впрочем… двойная итальянская бухгалтерия… учёт в натуральной и денежной форме… корреспонденция в плане счетов… Откуда православному попу 12 века иметь об этом представление?

Хиханьки-хаханьки, взял елейники да пошёл, фактор не пускает, за рукава хватает. У пресвитера и взыграло, он уже и криком-руганью разговаривает, пихается-толкается.

«А впрочем, был силач, драчун изрядный».

Тут елейники выпали, разбились. Поп — в гневе. Начал фактора моего мутузить. Кликнул слуг своих. Стеллажи завалили, посуду побили, товары на пол покидали, порвали-поломали.

А чего ж нет? Какой-то купчишка безродный в занюханном городишке противу самого наместника епископского говорить смеет?! — В морду его, антихристову!

Однако же в фактории не один фактор проживает. Прибежали истопник с поленом да дворник с дубиной. И ещё там народец подвалил.

— Пришлые — наших бьют! А ну, наддай!

Начали наместниковых слуг охаживать да выпроваживать. Да и вынесли всех на кулаках со двора.

Фактор, зажимая нос, с которого кровь течёт, бежит на посадников двор и кричит в голос:

— Беда! Господин посадник! Прошу суда честнаго рускаго! По Правде!

И воспроизводит статью 61:

«Аже выбьють зубъ, а кровь видять оу него во рте, а людье вылезуть, то 12 гривенъ продаже, а за зубъ гривна».

И показывает «кровь во рту» и в кулаке свой вещь. док — выбитый зуб. Что не удивительно: у меня людей учат закону. Помимо их прямых профессиональных знаний.

Следом прибегает наместник. В сходном состоянии: пол-бороды выдрано, глаз подбит, одеяние порвано. И орёт примерно такое же:

— Воевода! Мать твою! Уйми воров своих! Во! Бесчестье! С бороды кусок выдран!

И тоже цитирует. Статью 60:

«А кто порветь бородоу, а въньметь знамение, а вылезуть людие, то 12 гривенъ продаже».

Правда, только первую часть. Дальше там: «… аже безъ людии, а в поклепе, то нету пpoдaже».

Очевидцев с обеих сторон — полно. Но вот кто конкретно попу клок бороды выдрал — показания расходятся. Поп задирает одёжки свои и показывает синюю полосу поперёк спины:

— Нехристи дубьём били!

Фактор аналогично задирает свою рубаху, показывает сходную полосу, только наклон в другую сторону и цвет слабее. Пресвитер-то «телом пухл, лилии белей». У него «спинная роспись» поярче. Даже как-то и страшно становится. За здоровье благочинного.

Посадник смотрит в небо, вспоминает свод законов, и воспроизводит статью 20:

«Аже кто кого оударить батогомь, любо чашею, любо рогомь, любо тылеснию, то 12 гривенъ».

Оба спорщика тычут друг в друга и в свои «спинные росписи» пальцами и орут:

— Во! Виновен! Плати!

А посадник (чего уж тут, раз пришлось вспоминать) провозглашает близко к тексту продолжение:

«Не терпя ли противу тому оударить мечемь, то вины ему в томь нетуть».

И понятно, что статья 25 должна применяться неоднократно и к каждому:

«Аче попъхнеть мужь мужа любо к собе ли от собе, любо по лицю оударить, ли жердью оударить, а видока два выведуть, то 3 гривны продажи;».

Одна беда — «два видока». Посторонних, не аффилированных свидетелей — нет. А когда все «в деле», то начинается «оговор по сговору». И найти справедливость — очень не просто.

Следствие постепенно упрощается, сводится к двум персонам, к одному эпизоду.

Групповщина? — Общая ответственность, виры платить предводителю. «Господин в ответе за дела слуг своих».

Точнее — статья 42:

«Аже будуть холопи татие любо княжи, любо боярьстии, любо чернечь, их же князь продажею не казнить, зане суть несвободни, то двоиче платить ко истьцю за обидоу».

Сумма за дела слуг удвояется? — Эт хорошо.

«В отместку» — «в вину не ставить»? — На удар палкой ответить ударом меча — допустимая самооборона? — Жаль. Но — закон надо блюсть.

Один вопрос — кто первый ударил? Фактор говорит — первым ударил наместник, наместник — наоборот.

Принесли Евангелие — все дружно клянутся говорить правду, одну только правду. И подтверждают свои прежние показания.

Вот же… засада!

Кто-то врёт. Причём серьёзно — клятвопреступление на Святом Писании, в народном собрании… — полный двор зевак набежало.

Но ведь кто-то первым стукнул! Слуги с обеих сторон говорят, что когда они прибежали — драка уже была. Здоровенный поп купца таскал за шиворот и лбом купеческим — мебеля ломал. Отчего, вернее всего, у купца и нос разбит, и зуб выбит. Но первый-то удар — чей?

Как это часто бывает на Руси, суд из состязания по теме «кому сколько платить» переходит к вопросу: чей верх? Материальный вопрос заменяется вопросом чести.

Страсти разгораются, дело идёт уже к новой свалке, тут паренёк, сигнальщик мой, стоя в общей толпе, спрашивает:

— Отче, а где посох твой? Не этот ли?

И показывает две половинки сломанного посоха.

— Моё! Отдай!

— Отдать-то дело не хитрое. Но выходит… Я его в лавке нашёл. В начале свары в лавке было двое. У купца — батогов в лавке нету. Дубинка — у наместника. Он её об купца обломал, да там и бросил. Потом уж наместниковы заявились, купцу нос разбили, слуги купецкие с дубьём набежали, общая свалка пошла… Выходит, что первый удар — преподобного по спине купца.

Это только один эпизод. Выяснение по теме — кто первым ударил палкой.

Потом-то кто-то перетянул пресвитера по спине, кто-то вырвал ему клок бороды, кто-то порвал одежду… Неважно. Самооборона. Хорошо хоть мечей в ходу не было.

«У купца — батогов в лавке нету. Дубинка — у наместника». Оба утверждения подтверждаются многими незаинтересованными свидетелями. Покупателями — про купца. Просто прохожими — про наместника. Посох его все видели. И он уже был сломан и выброшен к тому моменту, когда остальные прибежали — пресвитер на глазах свидетелей работал только кулаками.

«Первый удар». И нехорошее продолжение — ложная присяга. Клятвопреступление.

Посадник сидит на крыльце и вспоминает. Что наместник — Черниговский. От епископа Антония. Который несколько лет назад обманул тамошнюю господу ложной клятвой. И этот… иерей — из того же кубла выползок.

«Они там — все такие».

Напомню: «Русская Правда» различает два типа свидетелей. Тех, кто видел само происшествие, и тех, кто может характеризовать участников вообще.

Вспоминает как Боголюбский обошёлся с «коллегой» — с воеводой Ярославским, который вздумал противу людей Всеволжских… Нет уже того воеводы в живых.

Епископа Феодора вспоминает. Который против Всеволжска пошёл. И того епископа — нету.

И начинает посадник загибать пальцы:

— За разбитый нос купца — князю полувирье — 20 да купцу 10, за удар палкой — князю 12, да купцу гривна, за выбитый зуб купца……

Складывает сюда же все виры за ущербы людям фактора от людей наместниковых. Удвояя.

— Псаломщик? Дворнику купца делал «попъхнеть»? Три гривны. Наместнику — слуга? «Суть несвободни». Итого — шесть. И «к собе», и «от собе»? Итого — двенадцать.

Добавляет убытки — цены за товары попорченные. А фактор, не будь дурак, ломит прейскурант… запредельно. Но с обоснованием:

— Елейников разбил! Четверо! Каждый — в гривну! Они ж — трёхцветные! За тыщу вёрст привезённые!

А за побои, причинённые епископским, не считает — зачинщики свары. «В отместку». Получает «всего» за две сотни гривен (купцу и его людям там и половины нет — всё князю). Послушав вопли и проклятия пресвитера, угрозы страшным судом, божьим — на небесах, княжьим — на земле, багровеет:

— Ты чего, поп, меня пугать вздумал?!

И посылает ярыжек «взыскать виры немедля». Бормоча себе под нос:

— Матушку мою злым словом поминать не надо было.

Глядя в глаза ошеломлённому таким вердиктом и скоростью судопроизводства наместнику епископа Черниговского, добавляет:

— И чтобы нынче уже тебя в моём городе не было. Нам лживого пастыря ненадобно. А останешься — велю палками бить.

По моему суждению — прямой промах Антония. Нельзя было человека с таким характером, с такими склонностями — сюда засылать. Стареет Антоний, прежде он так маху не давал. Подзабыл, что в Южной Руси (Киев, Белгород, Чернигов, Переяславль…) иерархов ставят по приказу сверху. А вот севернее… В Турове, Новгороде, Ростове епископов нынче народ выбирает. Митрополит же — рукополагает избранников.

* * *

«Северный» вариант ближе к Определению Поместного собора 1918 года — выборам клиром и мирянами. После победы большевиков и архиереям приходилось быть… демократами.

«Южный» же соответствует исключениям:

«В исключительных и чрезвычайных случаях, ради блага церковного, допускается назначение и перемещение архиереев высшей церковной властью».

* * *

Сходно и на более низком уровне: иерарх пресвитеров по приходам поставляет. Но примут ли пастыря прихожане — им решать.

Об этом же и угроза Великого Князя Киевского Ростислава (Ростика) патриарху Константинопольскому: будешь слать митрополита без моего согласия — сам с епископами следующего выберу.

Тема — давняя, со времён раскола, с Климента Смолятича — постоянная. А нынче, в землях Суздальских — особенно наглядная. Ныне здесь власть светская многих людей духовных побила — выкормышей Феодора Ростовского наказывали. Суздальскому боярину — посаднику Коломенскому — вышибать дурных пастырей — не в диковинку.

Ободранный вирами епископский наместник бежит из Коломны в Рязань. А к Мурому из Рязани, тем временем, идут Иона с Елизарием.

Я учёл опыт Коломенской стычки. Последствий было несколько. Из наиболее широко известных: установление законодательно моих проповедей Николаю и Акиму. В казённом кафтане на колени — только перед иконой да могилой. Во всех других делах — кивок головой с прямой спиной. Под страхом лишения чина и ссылки. Что ломало, в частности, исконно-посконный вид «явления попа народу». Казённым людям пришлось избавляться от привычки «припадать и лобызать».

Был разослан циркуляр, были наказанные. Ну, не умеют русские люди прямо стоять, в лицо смотреть! Разве что — на войне.

С другой стороны — были попытки людей моих нагнуть. «За невежество, за гордыню, за неуважение явленное». С пытавшихся… взыскивал.

Новый обычай внедрялся тяжело, скандально, иной раз — и кроваво. Немало добрых людей потерял. Из-за мелочи мелкой — «гибкости в поясе».

Но шелестело по Святой Руси: люди всеволожские — ни перед кем спину не гнут. Хочешь в миру прямо стоять — иди к Зверю Лютому.

Глава 513

У меня в Муроме стройка идёт — училище поповское ставится. Иона хоть и ушёл в Рязань, а свой город без присмотра не оставляет. Выпросил пожертвование у одного из местных бояр — кусок земли чуть выше города, с людьми полезными свёл. Иону в Муромских землях уважают, к просьбам его — отзывчивы.

Я мастеров послал, строим там, по нашему проекту, такой здоровенный… кампус.

Когда мой главный архитектор — масон Фриц из Кельна, про мои хотелки услышал — начал на себе волосы рвать.

— Нихт! Унмоглиш! Невозможно! Не бывает!

Сели считать.

* * *

Население «Святой Руси» — 8 млн. душ, 850 тыс. семейств. По европейским нормам средневековья — один приход на 100 семей. По Императорским конца 19 века — 60. Мне имперство это… ну совсем неподъёмно. Тут хоть бы на европейский уровень пролезть.

Нужно 8.5 тыс. храмов. Минимум. В больших храмах службы ведут несколько священников. Хорошо бы иметь такое же, или чуть больше, количество диаконов. А реально — тысяч пять приходов. В большинстве — один поп. Нужно, примерно, 17–20 тыс. церковников. Имеем 6–7 тыс.

Вторая тема — качество.

Образование у попов — домашнее. Потомственные пастыри.

Лет с 8-12 попович начинают помогать родителю в церкви, на клиросе поёт, свечки меняет. Научается «Псалтыри» «на зубок» и кое-какому Евангелию. К 16–20 попадает на епископский двор, проходит тестирование, стажировку, курсы повышения квалификации. Женится и рукополагается. Обычно — в диаконы. Отслужив лет 8-10, пройдя повторную квалификационную проверку, годам к 25–30 становится попом, поставляется на приход.

Средняя продолжительность жизни мужчины здесь — 39 лет. По естественной убыли каждый год «Святой Руси» нужно полтыщи новых «батюшек». Для десятка русских епархий — приемлемо. Но на пределе. Результат — качество «новиков» невелико. Ни — в смысле грамотности, ни — в смысле морали. Наследственность профессии, всеобщее родство-свойство, низкий уровень конкуренции — не способствуют.

Периодический «впрыск» иностранцев, прежде всего — греков, болгар, моравов — систему поддерживает в тонусе. Приходят люди, с кланами потомственных «вероучителей» не связанные, знания, полученные «у источника», приносят. Но раскол… — длительное прерывание «впрыска».

Система загнивает с обеих сторон.

Местные — друг с другом повязаны. «Рука руку моет», «свои люди — сочтёмся». Старательно препятствует приходу «иноземцев». А те и рады — ехать в дикую холодную страну раскольников и язычников никто не хочет, патриархат шлёт… «на тебе боже, что нам не гоже».

В результате: священнослужителей — недостача, качество их — негодное, да и сидят они — не там. Новопоставляемые разными правдами-неправдами пытаются перебраться в города — там приходы богаче, к боярам под крылышко — там «масляннее».

Конечно, и среди священников есть достойные люди:

«Его богатство — мысли и дела,

Направленные против лжи и зла.

Он человек был умный и ученый,

Борьбой житейской, знаньем закаленный.

Он прихожан Евангелью учил

И праведной, простою жизнью жил.

Был добродушен, кроток и прилежен

И чистою душою безмятежен.

…

Примером пастве жизнь его была:

В ней перед проповедью шли дела…

Он слову божью и святым делам

Учил, но прежде следовал им сам».

Ещё есть зубры вроде Черниговского Антония или Смоленского Мануила. Есть талантливые и хорошо грамотные люди из молодёжи. Но они погоды не делают.

* * *

Раскладываю эту цифирь перед Фрицем. Он, как болванчик китайский, кивает. И пропускает мимо ушей. Ему это всё… он — архитектор. А не архиерей. Даю вывод:

— Итого, для восполнения естественной убыли, повышения качества и приведения числа приходов к нормальному количеству в обозримые сроки, требуется выпускать 1.5 — 2 тысячи обученных священнослужителей ежегодно.

Он ещё кивает автоматически, а я продолжаю:

— Обучение меньше, чем три-четыре года — не сделать. Отчего количество бурсаков — шесть тысяч. И, минимум, пол-столько — обслуги. Итого — десять тысяч. Жильё, учебные места, склады… и прочее.

Тут до него доходит. Он весь багровеет. Сказать не может — только слюни в разные стороны летят. Слюнявчик ему, что ли, подарить?

— Нейн! Думхейт! Унмоглиш! Нур таусенд ин дер штадт!

Насчёт последнего — он прав. В Муроме — около тысячи жителей. С посадами и подгородними — тысячи три. Фактически, речь идёт о том, чтобы построить новый Муром, втрое больше нынешнего.

Этот разговор был вскоре после моего «обретения бессерменского серебра Богородицы». Фриц пыхтел, ругался и фыркал, но постепенно…

Задачи уровня — не один дом, а целый город — у меня возникали. И — решались. Накапливался опыт. Уникальный. Вот его, Фрица из Кёльна, личный. Не — «домостроителя», а — «градостроителя».

Такие люди в мире где-то есть. Один-три. Очень редко возникает задача построения целиком города.

Городец? Радил? Не уникальный для «Святой Руси», но и нечастый пример. В России будут строить города «пачками». В 17 веке, в 20-м… Пока — пара-тройка в столетие. Да и Радил строил именно «город» — укрепления. Остальное люди делали сами.

Обычно правители требуют храм или монастырь, замок или башню. Одно-два здания.

Повторю: то, что Фриц такой — не только его особый какой-то ум. Хотя и это есть. Он — попал. Попал в место, где постоянно возникают такие задачи. Он их решает. И, при этом, уникальным образом умнеет. От чего перестаёт кричать «Нейн!» по каждому поводу.

Прошлой осенью загнал его в Муром — посмотреть площадку. Был вариант построиться выше, у Карачарова. Ещё два варианта рассматривали. Ионе удалось вот это место в дарение получить. Хорошо: помимо рельефа, леса, воды есть ещё проблема с трудовыми ресурсами. В самом Муроме — с этим полегче.

Иона перешёл в Рязань, но дело начал: всю зиму шла заготовка и доставка леса. По весне Фриц съездил на место, провёл разметку местности, наняли землекопов, плотников — пошла стройка.

Верхушка стройки — моя, деньги — мои, комплектация — кирпич, вьюшки-задвижки… — от меня. Пришлось таскать грузы учаном из Всеволжска к Мурому. Бурлаками. Что здесь — невидаль. Хотя бурлаки на Оке в 19 веке будут дольше, чем на Волге.

* * *

На «Святой Руси» — бурлаков нет. Слово — от монгольского барлаг (слуга, батрак. Не путать с огненным подземным чудовищем из «Властелина колец»). А закончатся бурлацкая тяга — в СССР запретом в 1929 году по постановлению НКПС.

Эти ж гадкие коммуняки! Подрывали здоровье простого русского народа, препятствовали, понимаешь, прогулкам на свежем воздухе по речному бережку с баржой на верёвочке. Это ж все знают!

* * *

Очень полезное занятие. Пройти ножками по бережку… Одно устье Теши чего стоит. Все негоразды — сразу вылезли. Мурома местная попыталась… Два селения — выжгли, пять — выселили. Не надо на путях безобразничать.

Я туда вложился, полгорода с моих рук ест, у меня там люди работают, фундаменты первой очереди уже выложены, стены пошли… Тут в Муроме наместника меняют. Тревожно как-то… Надо глянуть.

Я поспел в Муром на полдня раньше наместников. Из-за телеграфа знаю как они идут — можно время рассчитать. Пообщался с местной верхушкой, с приёмышами Ионы. Он приют потихоньку расширяет — я на прокорм сиротам подкидываю, воспитателей поставил толковых. Эти полсотни подростков — зародыш будущего училища. Понятно, что мне интересно: как их кормят, чему учат… за мои-то денюжки! Есть у меня кое-какие пожелания. Особенно, после собственных, с Трифой, экзерцисов.

Да не про секс я, а про педагогику!

Хотя, конечно, сходство найти можно. «Впихивание невпихуемого». Здесь — знаний в мозги неука.

Оставил Трифену, с собой на «Ласточке» привезённую, со здешними бурсаками разбираться, сам — на стройку. Первая церковка уже сделана, освящать пора. На казарме — стропила ставят, учебный корпус — черепичкой кроют, едальня — функционирует.

Трёхразовое горячее питание для работников — обязательно. При 14-16-часовом рабочем дне — иначе никак.

Проколы видны: рамы надо из Всеволжска тащить — местные плотники… пусть они чем-нибудь другим занимаются. Стекла. И — стекольщиков. Провалы с коммуникациями. Выгребные ямы — не сделаны. Колодцы — не выкопаны.

Факеншит! Воду с Оки пьют! Некипяченую! Поубиваю всех нафиг! Пока мор не начался.

Дороги, приведение в порядок территории, дренажные канавы… ещё и не начинали.

Прорабы вздумали, было, возражать:

— Вот мы сделаем, а потом…

— А потом переделаете? Не пойдёт. Или делаешь сразу. Или идёшь срубы складывать на Сухону. Фриц, ты чего, людям не объяснил?

Фриц… От ушей можно прикуривать. Тут не курят, но пожар — возможен.

Может, мне его разозлить хорошенько да требушетом во вражеский город закинуть? Лишь бы он плеваться не начал. А то огнемёт с огнетушителем в одном флаконе… — неэффективно. А слюнявчик ему — я опять забыл.

Завозился я на площадке. Тут прибегает воспитанник:

— Ихние преподобия уже на двор пришли!

Пошёл в город. Солнышко уже к закату клонится, день жаркий был. Пахнет… русским летним городом. Прогретой землёй, горячими от солнца брёвнами, чуть — навозом конским, помётом домашней птицы, чуть-чуть — окской водой. Ладаном потянуло. Место то достопамятное. Задний двор церкви Богородицы, где я два горшка древних дирхемов нашёл. Рябинка та кладоискательская листочками шелестит, глухая стена дома наместника из брёвен в два обхвата…

Рядом с домом ворота распахнуты. Из ворот выбегает женщина. В слезах. Трифена.

Та-ак.

Факеншит, однако. Чтобы Трифу до слёз довести…

— Кто мою девочку обидел?

Поймал. К груди прижал. Рвётся, плачет.

— Пришлые?

Кивает. Уткнулась мне в грудь и рыдает. Аж кафтан промок.

— Бил? Хватал?

Мотает головой отрицательно. С всхлипами объясняет:

— Я ж… земляк же… как к родному… Хайре! (радуйся!)… а он…

— А он — что?

— А он… ехидно так… А, каппадокийка? И… там… пошутил… Ы-ы-ы.

И снова — в рёв. От обиды. Но уже не так безысходно. Омывание слезами ран душевных.

Типа — понятно. В каждой местности есть для соседей обидные прозвища. «Чурка» — просто первое, что на ум приходит. Как европейские греки из Салоник называют малоазийских греков — или именно из Каппадокии? Именно женщин? — не знаю. Откуда Трифа знает — тоже не знаю. Но вот, насмешку уловила, восприняла как оскорбление.

— Да брось ты! Поп — с дороги, мозги — запылились. Остряк. Замозатупленный. Сейчас пойдём, скажем. Он — извинится, вы — помиритесь.

Она головой мотает, идти не хочет, упирается.

Господи, девочка, да ведь прошли те времена, когда Ванька — лысый ублюдок мог за молодую осинку спрятаться! Подхватил на руки, понёс во двор, к колодцу.

— Отпусти. Соромно. Люди смотрят.

— Эх, Трифа-Трифена. Сколь раз тебе сказано было. Стыд у тебя — только передо мной. За неисполнение воли моей. А взгляды да толки да пересуды… ветерка волнование.

Посадил у колодца на скамеечку, давай ворот крутить. Колодец у Ионы глубокий, пока ведро вытянешь — намаешься. Кручу и по сторонам посматриваю.

По двору народ разный толчётся. Моих с пяток. Кто не при деле. С «Ласточки», с фактории, со стройки. Местных десятка два. Из духовных, приютских и городских. С пяток… не знаю. Черниговские или рязанские.

— Эй, хозяева, а не сыщется ли рушничка доброго, красавице несказанной — личико белое утереть?

Слуга в дом сбегал, полотенце принёс. Я Трифу умываю, она отмахивается:

— Не надо! Я сама! Всё уже! Ой…

Оборачиваюсь. Полное крыльцо народу. Сильно золочённого. Они, видать, раннюю вечерю в церкви служить собрались.

Знакомые лица: Иона на посох опирается. Как-то он… замучено выглядит. Похудел на рязанских харчах.

Рядом — Илья Муромец, давний мой знакомец, чуть не помер у меня на руках однажды. Ныне — тысяцкий Муромский. Бороду крутит на палец.

Ещё кое-кого видел прежде. А впереди стоит… Наверное — Елизарий. Золочёная роба и смуглая не-русская морда. Ему какой-то… прислужник на ухо шепчет, на меня кивает, и морда наместникова благостно расплывается. Радость выражает.

У них там на крыльце — паУза. «Медленно встаёт». Или — доходит? А я ж — мальчишечка простой, душа нараспашку, весь как на ладони. Я и ору себе от колодца радостно:

— О! Иона! С приехалом! Как живёшь-можешь? Илья Иваныч! Наше твоей милости! Не позабыл ещё?! Всегда рад видеть!

Тут Трифа с рушничком в руках, всхлипывает, уже чисто напоследок. Я на неё глянул и продолжаю. В голос, весело, через пол-двора:

— Эй, люди добрые, подскажите-посоветуйте, что это за хрен-неуч-раздаёбина появился во славном городке Муромском? Который раскрасавицу мою до горючих слёз довёл?

И — тишина.

Только групповой «ик» по двору прошелестел.

Все молчат, переглядываются. Иона в угол смотрит. Там корыты для свиней стоят. Чего он выглядеть пытается? Ещё один клад Богородицы?

Илья бороду на палец намотал и дёргает. Отчего челюсти у него сжимаются сильнее. Чтобы слова лишнего не промолвить? Ну, и сколько мы так будем в молчанку играть?

— Подойди, отроче, под благословение.

Елизарий высказался. Как в воду перд… Мда. Меня отроком… уж и не вспомню когда звали. В Смоленске, в «прыщах»? И не то, чтобы много времени прошло, но у меня тут — как на войне — год за три.

А этот — ручку вперёд, ладонью вниз, вытянул, перстнем дорогим посверкивает. Милость оказывает — дозволяет к ручке пастырской приложиться.

Факеншит! Да за такую «милость» я и сам могу… приложить! В сыру землю по самы ноздри…

Спокойно, Ваня. Давай легко, весело.

— А хорош у тебя камушек, дядя. Иона за такой бы — десяток сирот год кормить смог.

— Сей перстень смагардовый есть дар владыки нашего, епископа Черниговского Антония, знак власти моей, им даденной. С самого Царьграда привезён, в Святой Софии тамошней освящён. Я наместник владычный в Муромских землях, отец Елизарий. Подойди, отроче, под благословение отеческое, приложись.

Факеншит уелбантуренный! Был бы у меня такой отец — я б ещё на пуповине повесился!

Спокойно, Ваня. «Весело подняли, весело понесли…». Да и вынесли… К едрене фене…

— Я и говорю — хорош камушек. Так Антоний его на сирот пожертвовал? Молодец, владыко, щедр. Иона, ты бы прибрал цацку, пока не попятили. Дядя-то не убережёт, прохлопает.

Дядя понимает, что над ним насмехаются. Шутки шутят. Ну пошути в ответ! Давай языки почешем, острыми словами покидаемся. Посмеёмся да разойдёмся. Человек без юмора — хуже чумы и голода. На «Святой Руси» и от смерти — смешно.

«Цените юмор и пофигизм. Они порой вытаскивают нас из таких ситуаций, в которых нас оставляет даже надежда».

Ценим, применяем. Ситуации «оставлены без надежды» — наша национальная среда обитания.

Увы, дяде нужно статус блюсть. Он не видит во мне человека — только Воеводу Всеволжского. Мутного князьца сопредельного поганского, по большей части, племени.

Буду точен: другой, сильно статусом озабоченный персонаж на этом дворе — я.

Вокруг полно народу. На пришлых мне плевать, но здесь и мои, и муромские. С которыми мне жить и работать. Если я позволю этому… чудаку золочёному меня «нагнуть», мою женщину до слёз доводить… количество вынутых кубических саженей грунта и положенных погонных саженей брёвен — упадёт сразу.

Да и не буду я ему ручки нацеловывать! В другой стране вырос. В тех подворотнях, где я «жизненные университеты» проходил, дамам — с удовольствием. И не только ручки… А вот такому хрену… Он мне что, «Крёстный отец»? А в морду?

Мне ссора — не нужна. Мне нужно чёткое понимание всеми окружающими: за глупые шутки по моим делам — взыскивается.

Елизарий ручку убрал, нос задрал:

— Пойдёмте же братия, в храм, паства, поди заждалась, неколи нам время на невежу переводить.

И — топ-топ с крыльца.

Факеншит! Он так и уйдёт?! Ну уж нет!

— Эт ты, поп, точно сказал. Вежества у меня маловато. Мы академиев не кончали. Однако, по простоте своей, полагаю, что коли обидел девушку по глупости, то и извиниться перед ней надобно. Проси прощения у Трифены.

И киваю на Трифу. Поп так и встал посередь двора.

— Чего?! Мне?! Самого владыки лица представителю?! У какой-то… подстилки безродной — прощения просить?!

Эх, дядя. Кому ж ты такое лепишь? Я ж — дерьмократ, либераст и это… как же его… общечеловек. Как ГБ. А кто ещё более «общечеловечен»?

Иисус прямо сказал: «Пусть бросит в неё камень тот, кто сам без греха». А ты, хоть и не камни, слова обидные — бросаешь. Судишь. А ведь сказано: «Не судите. И не судимы будете».

Худой поп, однако, попался. ПОповый.

Чем хорош колодец? — В нем вода есть. А ведро я уже достал. Вот я это ведро на Елизария и выплеснул.

Как-то у меня часто «водяной праздник» случается. То я Акима успокаивал, то на Марьяшиной свадьбе «водовозки» отработали. Теперь вот… попа умываю. Хотя здесь сам бог велел: в христианстве омовение — из постоянных обрядов. Купель — у каждого на жизненном пути случается. Тут, правда, ведро колодезное… Но вода-то — точно мокрая.

— Плохой ты поп. Не христианский. У нас на Руси — Прощённое Воскресенье, у нас — «прости, господи, долги наши, как мы прощаем должников своих». В вере Христовой прощения попросить — не зазорно. А тебя — корёжит. Гордыня тебе Христово смирение забила. Не будет с тебя проку. Иона, для чего ты эту… муху золочёную сюда притащил? Чтобы жужжала да в дерьме роилась? Так у нас и своих вдосталь.

Елизарий глазками хлопает. И стремительно обсыхает. Злость, видать, внутри огнём горит, а с одежды — пар валит. Выставил снова руку. Но уже не милостиво. Пальчиком тычет и орёт.

— Враг! Отродье сатанинское! Богохульник! Прокляну! В пекле сгоришь! Анафема!

Выразительно. Экспрессивно. Очень органично. Целый этюд по теме: «Святой праведник изгоняет беса мерзопакостного». Артикуляция хорошая, жестикуляция строго выдержана. Никакой суетни и мелкой ненужной моторики. Чувствуется вековечная школа актёрского мастерства.

Только, дядя, меня сама святая Евфросиния Полоцкая полным проклятием от царя Давида проклинала. Прямо в церкви, на ступенях перед алтарём. Вот у той бабушки-праведницы не наигрыш — вера искренняя из ноздрей паром шибала.

— Не ори, дурашка. Что ты можешь сделать мне, Елизарий? Великую анафему провозгласишь? Оно тебе — не по зубам. Ни по чину, ни по делу. Ибо анафему провозглашает собор. Но не поп бездельный. На ересиархов, а не на князей земных. Где ж ты учился, Елизарий, в каком сортире Апостольские правила восприял? Малой анафемой мне грозишь? Так ведь поздно уже! Ведь уж два года, с боя на «божьем поле» против врага-нурмана епитимья на мне. Лишён я святых Таин, молитв и духовного общения верных. Чем ещё испугаешь, поп? Интердиктом? Закрытием церквей, запретом служб для людей моих? Да кто ты, чтобы таким пугать? Разве ты епископ в землях моих? Я — не-Русь! И власти твой — сорок вёрст и край. Стрелка — не епархия Черниговская. И лезть туда — преступление. Я-то велю просто палками бить, а вот иерархи — полной мерой взыщут. Чтобы не лазал лис в чужой курятник. Что надуваешься, попище? Нечем тебя меня взять! Душу мою Сатане вручишь? Так начинай, призывай сюда Князя Тьмы! Иерей православный. И изойдёшь ты дымом и смрадом. Вместо с господином своим хвостатым. От Покрова Богородицы, от дома её, что вон, за забором стоит.

— Имать его! Бейте!

«Теологией» не вышло — перешли к «физике». Елизарий вопит, несколько человек кидается по жесту его ко мне. И — останавливаются. Как-то… пара их только. А остальные — стоят. Один там с крыльца ломанулся, да Илья не глядя руку поперёк отвёл. И Иона — глянул мельком и вновь корыта свои разглядывает. Будто вопли наместника епископского — так, шум бездельный.

Постояли. Посмотрели.

За спиной, слышу, смешок. Молодёжь от забора что-то забавное углядела.

Елизарий воздуха набрал, оглядел вокруг… выругался под нос и резвенько к воротам. Они ж в церковь собрались, службу служить.

Виноват, не промолчал, крикнул в догонку:

— Эй, поп! Ты б хоть облачение переменил! Мокрое же! Пол закапаешь — скрипеть будет. Попортишь церковку. Водицей колодезной с одежды. Или — не только водицей?

Народ хохотнул, поп припустил. С ним ещё пара-тройка, а остальные стоят.

Такое… неудобное положение. И надо бы им в церковь идти, вечерю стоять, и как-то попа проповеди после этой ссоры слушать…

— Вот, люди муромские, сами — видели, сами — слышали. Елизарий-поп к делу не годен. Смирению христианскому — не обучен. Решать — вам. Земля — ваша, церкви — ваши, вам его слушать. Ему души свои вручать, ему исповеди нести, его благословение получать. Как вы с этим… сами решайте. А я вижу, что мне с ним каши не сварить. Так что, Иона, принимай округу. А «нет» — так «нет». Тогда велю всё построенное — сжечь, всё выкопанное — закопать. Будет в Муроме дурак в наместниках — не будет в Муроме училища духовного. Думайте. Решать — вам.

Подхватил Трифену, своим кивнул да и пошёл. Работы на стройке велел остановить, работников — отпустить, барка под берегом стоит — разгрузку прекратить.

К вечеру прибегает стайка воспитанников. К Трифе:

— Госпожа учительница, а говорят, что ты больше к нам не придёшь? А правда, что «Зверь Лютый» всё построенное огнём сжечь грозится? А как же мы? Мы ж учиться пришли, а ежели не будет ничего… А жить с чего? На прокорм наш — Воевода даёт. Ежели он с Мурома уйдёт… на паперть христа ради милостыню просить?

Трифа по-успокаивала как могла. Потом ко мне:

— Ваня… может не надо так? Резко. А? Ну пошутил он… глупо. Так и моя вина есть — не надо было… как к своему… не надо было близко к сердцу… перетерпела бы, мимо ушей пропустила бы… мало ли люди глупостей сказывают…

— Елизарий — не люди. Елизарий — власть. Коли власть глупит — у людей бошки валятся. Он — ошибся. Мог поправиться — не схотел. Всяк человек ошибается. Умный — поправляется, в ошибке — винится. Глупый — своё ломит. Елизарий — не умён. Мне здесь — не надобен.

Вздохнула тяжко, успокоилась — не ей решать, улыбнулась:

— Ваня… А ведь тут двое… ломят. Как бараны. Ты-то умный. Ну, отойди в сторону.

— «Отойди»?! Вместе со стройкой?! Можно. Только что со здешними сиротами будет? Я-то приму, только каково им?

Я не говорю, но мы оба понимаем: Мурому — хана.

Городок-то и так невелик. Был Бряхимовский поход — иные с войны не вернулись. Живчик ушёл в Рязань. Иные с ним ушли. Взамен пришла стройка моя. Кто — канавы копает. А плачу — я. Кто скотину на щи сдаёт. А плачу — я. Кто зелень с огорода на торгу продаёт. Платит-то покупатель. А покупателю, хоть прямо, хоть косвенно — снова я.

Империалист! Факом меня шит! Инвестор хренов!

Я ушёл, работники разошлись, городок — замер. Снова, как два века уже, на одном своём, одному себе. Спячка на грани голода.

Глава 514

Уже в сумерках, приходит Илья Муромец. Сел на скамейку во дворе. Кваску поднесённого принял. И молчит. Даже не здоровался сегодня.

— С чем припожаловал, Илья? Посадник-то ваш где?

— Приболел.

— Болезнь — дипломатическая?

— Дупло… матическая? Не знаю. Я к ему в дупло не заглядывал. А маты были. Тихохинькие. Мда…

— И чего делать будем?

— С чем?

— Илья! Мы друг друга не первый год знаем, вместе в дела ходили. Не юли. Скажи сам себе — в чём причина. Поймёшь чего делать должно.

— Причина? Твоя… эта вот… красавица на слова Елизария обиделась, слезьми залилась. Да не с чего ссора! Эка невидаль! Бабёнке слово не так, а она уж… Пустое дело, Ваня!

— Тебе «Правду» вспомнить? «Кто зовёт чужую жену блядью — платит виру». Твой посадник с наместника виру взыщет? Или будет… дупло своё лелеять?

— Дык… эта… слова-то сказано не было! Они промеж себя по-гречески разговаривали!

— И что? Разве в Правде сказано — «зовёт на русском языке»? Смысл они оба знали. Один сказал, другая услышала. Виру посадник взыщет? Или ты, тысяцкий, сам, своим судом? А дальше? Елизарий, похоже, не прощальник. Злобу затаит. На тебе, на судье, отыграется. Не кулаком в лицо, а наушничением. Тебе это надо?

Илья сидит, вздыхает, бороду на кулак наматывает.

У тысяцкого в русском городе — много забот. К примеру — суд торговый. У наместника епископа — его, наместников, суд. И с разделением юрисдикции… бывают негоразды. Тысяцкий — командир городского ополчения. А поп — в том же ополчении «комиссар». Какие между этими персонажами возникают… коллизии — смотри историю «несокрушимой и легендарной». Или — историю библейского царя Саула.

Требуя светского суда я, чисто попутно, ломаю «Устав церковный». Ибо дело было во дворе дома епископского наместника. А церковники и их территории юрисдикции светской власти не подлежат: «И да не входит владетель в дела те…».

Топнуть на меня ножкой? А пошёл бы ты, Ванька-лысый с отседова! — Да запросто! — Что с Муромом будет? «Тихого лежания»? Точнее — такого же стояния.

— И чего ж ты хочешь?

— Елизария — выгнать. Иону — пресвитером в церковь Богородицы. Земли под стройкой — от церкви — мне.

— Много хочешь. А ну как Антоний проклянёт?

— Тебя? Переберёшься ко мне. Сто вёрст — не велик конец. А мне самому — и вовсе… ветров испускание.

— А город?

— А хоть бы и весь город. Я, Илья, всех приму. А анафему малую… Вон епархия Ростовская, оттуда попов позову, они и молебны отслужат, и епитимью снимут. У себя и училище построю.

Умный мужик, а не понимает. Судит по обычаю, по былому. Да я-то — небывальщина! Вокруг меня — всё иначится!

— Илья, я — не-Русь. Надо мною — ни князей, ни архиереев. Воля вольная. И покудова я не решил: то ли мне под Чернигов идти, то ли под Ростов. А то присылали ко мне монасей со Смоленска. Один вон, брат Теофил, очень даже. От его проповедей целые племена языческие в веру православную обращаются. Могу у Мануила Кастрата учителей просить. А то в Новгород пошлю. Им Волжский путь… Сам понимаешь — аж до дрожи. В их Святую Софию буду вклады вкладывать, их суд слушать. А то в Царьград послов зашлю. Это ж не Феодора Ростовского дела — «нельзя делить епархии». Я — ничья епархия! Я не делюсь, а образуюсь. А? Епископа выпрошу, а то — митрополита. Прямиком от Патриарха. Чуешь — чем дело пахнет?

— Чую. Сварой. Большой. И мы тут, Муром в смысле — так, мелочь мелкая, камушек придорожный. Всяк пнуть норовит.

— Во-от! Так нахрена напрашиваться?! Что людям надобно? — Мир да денежка. «Булы бы гроши да харчи хороши». Не было Елизария — было. Станет Елизарий — не будет.

— Иване, причина-то мелкая, бабские слёзы, выеденного яйца не стоит.

— Точно. Одно беда: мне мои люди — не яйца выеденные. Да и не в том дело. Елизарий попытался верх надо мной взять. Исправлять ошибку свою — не соизволил. Мне с таким — не сработаться. Муром с Елизарием? — Я встал да пошёл. «Кто не со мной, тот против меня». Иисуса-то помнишь, Илья? Вот и решайте.

Илья терзал свою бороду, тяжко вздыхал, выскочили на двор слуги со свечами — прогнал. Сидели в темноте, в тишине. Думали.

«И увидел добрый молодец да Латырь-камешек,

И от камешка лежит три росстани,

И на камешке было подписано:

„В первую дороженьку ехати — убиту быть,

Во другую дороженьку ехати — женату быть,

Третюю дороженьку ехати — богату быть“».

Что, Илья? Мечом махать легче? Голову под вражью саблю подставлять — куда как проще. Он — ударил, ты — отбил. И — достал. Следу-у-ющий. Вот враг тебе и кроши его. Как хорошо-то! Дело простое, понятное, голову ломать — не с чего. А тут… врагов-то нет! Все — свои. Соратники. Но — по разному.

Тут думать надо, прикидывать. Прогнозировать. Не ошибиться. Цена-то ошибки — целый родной город. Не так чтобы в дым, но в нищету, в гниль да в сон — очень возможно.

Считать нужно. Не копья да сабли, а варианты да исходы. А точка отсчёта — не надо себя обманывать — твои, лично, цели и ценности. Что для тебя важнее? Отпущение грехов архиереем, твоё, лично, блаженство загробное вечное? Или жизни людей этих муромских? Земные. Нищие, сонные. Причём и людишки-то эти… Жадные, глупые, похотливые, ленивые, злобные… Можно и ещё с десяток слов подобных вспомнить — все про людей-человеков.

И вот за ради куска этого… человечества — свою родную единственную жизнь, душу бессмертную…?! И ведь никакой гарантии нет! Ты им — всё! Себя! А они — чуть сытее да много злее. Ты им — добра щепоть, а они в ответ — худа вёдрами.

«Сколько лет я во чистом поле гулял да езживал,

А еще такового чуда не нахаживал.

Но на что поеду в ту дороженьку, да где богату быть?

Нету у меня да молодой жены,

И молодой жены да любимой семьи,

Некому держать-тощить да золотой казны,

Некому держать да платья цветного.

Но на что мне в ту дорожку ехать, где женату быть?

Ведь прошла моя теперь вся молодость.

Как молоденьку ведь взять — да то чужа корысть,

А как старую-то взять — дак на печи лежать,

На печи лежать да киселем кормить.

Разве поеду я ведь, добрый молодец,

А й во тую дороженьку, где убиту быть?

А и пожил я ведь, добрый молодец, на сем свете,

И походил-погулял ведь добрый молодец во чистом поле».

Так предок твой — себе говаривал, потому и с тобой нынче беседую. А ты-то сам как?

Илья вскинул глаза, в наступившей темноте разглядел моё лицо:

— Чего лыбишься? Забавно нашёл?

— Ага. Нашёл. Интересно мне. Мы ж с тобой не в первой раз повстречалися. Я тебя знаю. Однако ж, как ты решишь… Твоё слово — не моё. Люди говорят: «каждый сам за себя, один бог за всех». Вот и выглядываю — есть ли в тебе чуток? От того, который за всех. Или, так, «как все — так и я».

Илья чертыхнулся, помянул «язву плешивую», поднялся с лавки и, тяжело, чуть прихрамывая, потопал в гору. Не то — к княжьим хоромам, где ныне посадник обретается, не то к церкви Богородицы. Где обретается епископский наместник. А третья-то дорожка — ко мне.

Там, в былине, в конце:

«И раздавал это злато-серебро по нищей по братии;

И роздал он злато-серебро по сиротам да бесприютныим».

Разок-то на «роздал» — можно и набогатырить. А жизнь кормить? В люди вывести?

По какой дорожке пойдёшь, Илья Иванович?

«Снимал тут старый со буйной главы да шеломчат колпак,

И он начал, старенький, тут шеломом помахивать.

Как в сторону махнет — так тут и улица,

А й в другу отмахнет — дак переулочек».

И улицы уже стоят, и переулочки есть. Город Муром прозывается. Колпаком шеломчатым, хоть бы и в сорок пуд, так не выстроишь. А загубить можно. Тут надобно не колпак иметь. А — в колпаке.

…

Утром ничего не изменилось. Я ещё до восхода сгонял за Оку, побегал там, после — строителей долго слушал. И подтвердил им три дня оплачиваемого простоя.

Тут, как раз, лодейка купеческая с Мокши пришла. Эти дела торговые замкнуты на Муромскую факторию — интересно было посмотреть. Послушать не выжимку-сводку, а живого купца, из лесов только вышедшего. Я-то за бумагами интересные детали-оттенки пропускаю. Аж жалко.

Где-то стороной в середине утра прошла к центру городка толпа моих строителей, туда же повалили местные жители. Там, кажется, чего-то кричали.

Пожара нет — чего вмешиваться? Демократия, факеншит, средневековая.

Уже ближе к полудню позвали. Снова — та же площадка у церкви Богородицы.

Народу…! Больше, чем когда я серебро нашёл!

Какой-то благообразный мужчина — староста церковный — объявляет:

— Люди добрые муромские, никаких замыслов крамольных не лелея, одной лишь заботой о процветании града их, богом хранимого, да об укреплении церкви нашей православной сподвигнутые, собралися на вече. Выслушав всякого вольно, рассудили так: Пресвитеру Елизарию — указать порог. Ибо у нас свой пресвитер добрый есть — Иона. А иного нам не надобно. А коли захочет владыко Черниговский Антоний ставить в Муром наместника, так пусть ставит из наших пресвитеров, коих мы, люди муромские знаем и за жизнь праведную, пред очами нашими проведённую — уважение испытываем. И на том вече наше Муромское приговорило и тысяцкий Илья, Иванов сын, порешил.

Та-ак. А посадник — никак. Или — сильно болен, или — сильно пуглив. А надобен ли такой в головах?

Аккуратно мужичок излагает: толкует более о пресвитере, о главном священнослужителе храма, а не о наместнике — чиновнике администрации епархии. Первый ведёт службы, общается с мирянами. Второй — ведёт дела епархиальные, общается с клиром.

Только второго без первого почти никогда не бывает.

Елизарий в два часа собрался и со своими присными с города ушёл. А я выставил три бочки пива. И городок загулял. Приняли и мы с Ильёй. Он снова крутил свою бороду и довольно похмыкивал.

«И приезжает старенький ко камешку ко Латырю,

И на камешке-то он подпись подписывал:

„И как очищена эта дорожка прямоезжая“».

Уже вечером сошлись с чуть хмельным Ионой.

— Ты, Воевода, не думай. Ежели Елизария выкинул — так тебя тут воля.

— Брось, Иона. Тут — твоя воля. Мелочь мелкая — воли у нас с тобой — сходные. Дело делать. А не гонор в… в гонорею ростить. Давай, пресвитер, поворачивайся! Волю свою исполнять. Племена — крестить, сирот — кормить, неуков — уму-разуму учить. Давай-давай. Своей волей.

Иона и трёх дней не отдохнув, кинулся наводит порядок в округе.

«Свежий взгляд» — все проколы видать. Ещё живее пошла стройка, добавилось учителей в приюте. Осенью торжественно открыли первую очередь училища. Аж на две сотни бурсаков. Половина — мои сироты из лесных племён.

…

Обоих согнанных с указанных им мест наместников, поставили в южные городки Рязанского княжества.

Коломенский… помер в первую зиму.

«Ко многим из градских почтенных жён

Был правом отпущенья наделен».

«— Я имею право?

— Имеешь.

— Значит, я могу?

— Не можешь».

Я повторяюсь? — А жо поделать?

— Русь — бесправная!

— И нафиг! На что нам право коли оно мОчи не даёт?

Разница между правом и возможностью, есть в русской жизни элемент постоянный и повсеместный.

Для наместника, который «лилии белей», разница обернулась смертью. «Правом отпущения» он был «наделён». А вот возможностью… Полез к чужой жене и нарвался. Дубьём прибили и бросили. Замёрз. Хоть и «пухл был».

Елизария поставили вместо Ионы в Пронск. У него было время подумать. Впредь к моим людям он относился… сторожко. Не мешал. После и польза от него была.

Я опасался, что Антоний озлится, начнёт «рогом переть», «вятшесть» свою доказывать. Ошибся. Не учёл логики. Не логики вообще, а логики поведения конкретной личности в конкретной фазе её развития.

* * *

Черниговский епископ прожил длинную и яркую жизнь. С множеством побед и поражений.

Его должны были отрешить от сана, но грянул раскол. И он, кондовый грек, его поддержал. Против другого «кондового грека» — тогдашнего митрополита, против «самого» — Патриарха Константинопольского.

Раскол «имени Климента Смолятича» не был, как может кому-то казаться, борьбой русского православия за свободу, за независимость от греков, хотя бы — за сохранение доходов в русских епархиях. Это была борьба русских князей за право безнаказанно нарушать законы своей родины. Резать русских людей за-ради гордыни своей.

«Ежели стол не идёт к князю, то князь идёт к столу» — говаривал Изя Блескучий. И шёл. По трупам. Митрополит-грек, пытавшийся интердиктом остановить кровопролитие, «усобицу», восстановить законность — вынужден был бежать, вскоре умер.

Антоний же приветствовал Волынского князя, который вне очереди, против русского закона — «лествицы» сел в Киеве. Приветствовал из Чернигова, где местная ветвь рюриковичей всегда была враждебна не только волынским, но и мономашичам вообще.

В Чернигове менялись князья, брат убивал брата. Антоний отпевал покойных, исполнял обряды и восхвалял очередного правителя. Служил молебны «на победу», благословлял на битву рать одного князя, после, с иконами и колоколами встречал рать другого, победителя. Тут, рядом, сходились в кровавых сечах волынские, смоленские, ростовские полки, накатывали на Чернигов половецкие орды, наведённые на Русь одним князем против другого, резали друг друга киевляне, предавали своих законных (кстати — Черниговских) государей, забивали дубьём до смерти… А Антоний — оставался епископом. Причащал, исповедовал, отпевал. Умиротворял ссоры и поднимал на битвы.

Очередной митрополит (Константин Первый), только пришедший от престола Патриаршего, ужаснувшийся нравам русским, бежит из Киева. Бежит — к Антонию. И, умирая вскоре, велит бросить тело своё псам бродячим на съедение. Антоний, хоть и потрясён такой волей в завещании — исполняет.

Правда — недолго. «Пока гром не грянет». Ибо в тот день случилась в Чернигове и Киеве страшная гроза с бурей. Столь наглядно явленная воля господня, с сорванными крышами и разбитыми молниями крестами церковными, убедила похоронить останки совестливого митрополита хоть бы и скромно, но по-христиански.

Смертельная ссора со Свояком по поводу «поста в середу и пяток». Ссора, в которой «раскольник» Антоний следует Патриаршему решению, а не «Всея Руси» и своего князя.

После смерти Свояка — обман боярской верхушки, посылка тайного гонца «законному претенденту», которого приманивает не правом, а беззащитностью вдовы и богатством покойного — пограбить можно. И — провал замысла: сын Свояка поспевает в Чернигов раньше.

Тысяцкий черниговский кричит об обмане на всех углах. Известие о клятвопреступлении попадёт в летописи. Со всем людям русским понятным обоснованием «Ибо был тот Антоний — грек».

Удивительно: постоянно повторяющееся на «Святой Руси» — «греческая вера», «греческое благочестие», «греческая древняя мудрость». Основание для искреннего восхищения, стремления приобщиться. И тут же устойчивое словосочетание, общая уверенность: «грек — лжец». Вероучители — обманщики? А — «истинная вера»? — Это же их, двуличных, проповеди!

Антоний — грек. И пытался, хотя бы обманом боярской господы, возбуждением алчности князя-претендента, крохобора Гамзилы, заставить князей русских исполнять русский же — не греческий! — закон о наследовании. Как его противник, тоже грек, тридцатилетней давности. И снова не получилось.

«Хотели как лучше, а получилось как всегда».

И — ничего.

Ни киевские князья с митрополитами, ни черниговские князья с боярами — не могут сдвинуть Антония. Ни церковный суд, ни народное мнение, ни княжья немилость — ничего не имеет власти над ним. Умирает, заморенный голодом в Киевских застенках Нифонт Новгородский — не на того князя нарвался, тонет в Дунае Леонтий Ростовский — добрался-таки до него «народный проповедник» Феодор.

А Антоний, сидючи вблизи постоянно взрывающегося разным дерьмом Киева, на одном из основных военных путей, участвующий практически во всех княжеских и церковных сварах — живой и невредимый.

Уникальная выживаемость. Всё время в самой гуще, в сердцевине двадцатилетней войны. Часто — на проигравшей стороне. И всё равно — выворачивается, снова поднимается.

Мы были с ним в этой части схожи. Если Боголюбский привлекал меня способностью к новизне, к невиданным прежде решениям, сочетавшимися в нём с последовательностью, занудством, что и мне свойственно, то Антоний — живучестью, непотопляемостью. Это некоторое сходство позволило нам лучше понимать друг друга.

Но об этом позже.

* * *

Я «вошёл» в Муром серьёзно. Не только деньгами в строящееся училище. Фактория, племена на Мокше и дальше, ход по Оке… Мне нужна была «благосклонность» властей в этом городе. Илья и Иона — её обеспечивали. Не от богатых подношений, а сходством мыслей и целей. Иных начальников — мне здесь было не надобно.

Передача мне земли для стройки была оформлена документально. Но все понимали — «филькина грамота». В любой момент власть может решить аннулировать сделку. Через три года Антоний признавался мне в Киеве, что не стал «поднимать волну» именно потому, что решил:

— Пусть построят. После, всё едино — заберу.

Время. Черниговский епископ не учёл фактор времени. Того, что ситуация вокруг меня менялась значительно быстрее, чем было ему привычно. «Всеволжск взлетает как ракета».

Через три года у нас уже об других заботах головы болели.

Вот такая забавная история, девочка. Началась с глупого и грубого слова. Не там и не той сказанного. А обернулось… разнообразно.

Изгнание Елизария из Мурома дало отдачу. Придя в Рязань, он, естественно, пожаловался наместнику Рязанскому. Тот, собрата защищаючи, побежал к князю. Живчик, конечно же, взволновался, возбудился, кинулся «спасать церковь святую православную от происков шпыня злобного лысого».

В смысле: прислал мне сигналку. С укоризной. Типа: ай-яй-яй.

Я же вежливый человек! — Тут же извинился-покаялся. Типа: виноват, больше не буду.

В смысле: попов из Мурома — Ильёй Муромцем вышибать.

Да и то правда — у нас что, других богатырей нет? Я ещё до Васьки Буслая не дошёл. Вот тот — «да»! Зря он, что ли, аж в Иерусалим хаживал?

Однако Живчик, увидев мою вежливость, начал проверять меня «на прогиб» дальше.

— А чегой-то купчики твои мыта не платят? Ни — за проход, ни — за торг. А давай-ка будут платить.

* * *

На «Святой Руси» в ходу две налоговых системы.

Подать, «урок», как по «Уставной грамоте» Ростика в Смоленске. «А с Елно — три гривны и лисица». И плевать — уродился ли в нонешнем годе хлебушек, хорошо ли рыбка в Десне ловилась.

Другой вариант — мыто. «Ногата с головы, полугривна с лодки».

Уточню: подоходный налог — крайняя редкость. Типа: «Десятинной церкви — десятину дохода от княжеских поместий». Обычно же доход невозможно подсчитать и проконтролировать со стороны.

Реальная система — смешанная. Такая… двухпалубная. На верхнем уровне, в связке государь-город — «урок». На нижнем, в городе… по-разному.

Домовладельцы, объединённые в городские сотни, платят «урочное». Крестьяне — сходно. «С дыма», «с рала». Торговцы, местные и пришлые — варианты мыта.

Мыто берут местные власти. Им видеть как «богачество», товары мои — мимо носа пролетают — нож по сердцу острый. Власть Живчика на Рязанщине укрепляется. Прежде по городкам сидели люди Калауза, теперь — друзья-сотоварищи Живчика. Они ему в уши и дуют:

— Дай денег! Дай! Или хоть дозволь мыто с всеволжских брать.

«Деньги — кровь государства».

Государям «крови» всегда не хватает. Малокровные они какие-то…

Государь мыта не видит. Одна лодка купеческая в Муром пришла или десять — без разницы. Должен городок полста гривен отдать — пусть отдаёт. Отчего его интерес к процветанию торговли… «Денег нет, но вы держитесь». Сами там как-нибудь.

Нет, вообще-то, он, конечно… Все ж разумные люди! Всё понимаем! Но вот конкретно, разбирая дело какого-нибудь купчишки…

— Недосуг мне нынче, завтра приходи.

У тысяцкого, который делами торговыми в городе ведает, интерес другой. Ему бы серебра на:

1) «Урок» князю. Это — «святое».

Иначе вообще со службы выгонят.

2) Общественные потребности.

Крепостная башня сгнила? — Подновить, плотникам заплатить. Гридней за верную службу отметить? — Решт серебряных купить и раздать. В церковь киот богатый пожертвовать — для укрепления веры нашей, православной.

3) И себя не забыть.

Мой же интерес — устойчивая торговля. И совпадает он с интересом местных властей… только частично.

* * *

Первая моя мысль — и этот туда же?! Да я тебя как Калауза…!

Мда… Эдак на Рязань князей не напасёшься. Опять же, повтор — проявление системы. Боголюбский просечёт. Жена у Живчика — добрая женщина, сыны подрастают… Да он и сам — мужик нормальный. И тут я. С окормлением всего семейства «святым духом». Насмерть…

Может, поговорим по-нормальному?

Это-то — «да». Но…

Ну нету у меня такого таланта как у Ростика Смоленского! Вот он может так человека уговорить, что тот и против своей собственной выгоды делать будет! А у меня — «труба пониже и дым пожиже». Мой верх — объяснить человеку его интерес. Или — создать…

Пришлось сесть и подумать. Хорошенько. И заслать в Рязань своего посла.

Хорошо, что Аким ушёл — он бы такого юнца к делу не допустил. А сам бы снова решал дело криком. Что помогло бы. Но не надолго — есть объективный интерес Рязанского князя. И, поскольку Живчик не дурак — он будет к этому интересу возвращаться. Только позднее и злее.

Посидели с Николаем и послом, сочинили вот такую декларацию:

1. Мыто Всеволжские купцы платить не будут. Нигде. Ибо — Не-Русь.

По установлению Владимира Святого купцы булгарские торг ведут безданно-беспошлинно. Всеволжск на месте булгарского Бряхимова стоит, то давнее установление — наследует.

2. Мыто Всеволжские купцы платить не будут. Ибо они — слуги мои. Ибо сказано: «по делам слуг отвечать господину их». То есть — мне.

У меня — «монополия внешней торговли». Весь персонал в факториях — у меня в службе. «Купцы Всеволжские» — не «купцы», а «приказчики». От меня посланные.

3. А вот я, Воевода Всеволжский, рад буду тебе, князю Рязанскому, платить. За благосклонность твою к людям моим в делах их в землях твоих.

Понятно? — Я сталкиваю интерес местных бояр с княжеским.

Деньги идут снизу вверх: «посадник-князь». Оборачиваем цепочку, деньги пойдут сверху вниз: «князь-посадник». Отчего, как я полагаю, будут мне немалые профиты.

Посадники всячески вымогают из моих людей «бакшиш». Поводы-способы — находят. А до князя — далеко. Купец каждый день к князю не набегается. Даже и я сам, при всех своих добрых отношениях с Живчиком, если буду каждый день по всякой мелочи ему на мозги капать, просить помощи… терпелка у князя кончится.

Ещё: я, конечно, хороший парень. И струя у меня… «светлей лазури». Как у того паруса в море. Но в старших боярах у Живчика — его боевые сотоварищи, друзья детства, сподвижники и соратники. Иной Живчика на поле боя спасал, грудью своей защищал. А теперь его — гнобить? Из-за писульки какого-то плешивого хрена со слов какого-то жадненького купчишки?

А вот за свой собственный, светло-княжеский интерес — другое дело.

Как сделать так, чтобы князь был заинтересован в процветании моей торговли? В пресечении всевозможных негораздов со стороны местных властей? Без уплаты налогов, поскольку пускать местных мытарей к своему товару…

Как-как… Сыром в мышеловке.

Делаю широкий жест истинного попандопулы — основываю страховое общество. «Янки» у Твена — с этого же начинал.

«…даже рыцари оказывались иногда способными понять практическую сторону вопроса; и потому в последнее время при уборке после турниров в каждом шлеме непременно находили квитанцию моего общества страхования жизни от несчастных случаев».

Теперь и я дорос. Но несколько специфически.

«Застрахерьте меня, пожалуйста. Нет? Но ведь застрахуйте — ещё неприличнее!».

Застрахеряемся.

4. Для выплат тебе, княже, учреждаю «Окское страховое общество». И вкладываю в него одну тьму (прописью — десять тысяч) гривен кунских. С тем, чтобы ты получал из того вклада каждый год двадцатую часть (прописью — пять процентов). А чтобы реза твоя не кончалася, чтобы платилося и тебе, и сынам твоим, и внукам твоим до скончания века, даю теи десять тысяч в рост. С той же резой — двадцатая часть. А коли будут убытки купцов моих, в землях твоих произошедшие, то возьму из резы твоей для отдачи потерпевшим. А коли и резы не хватит — возьму с основных денег. А коли ты похочешь, то в теи десять тысяч — свои гривны добавишь, дабы и они в рост шли.

Слов — нет! Я не про русский литературный — про финансовый понятийный. Не про дериваты с депозитами и перестрахованием — про простейшее. «Фонд» — слово нерусское, «процент» — не используется, «реза» — считается в дробях, «кредит» — отсутствует, «долг» имеет смысл более широкий, «вклад» — только дарение чего-нибудь церкви.

Ну нету у «Святой Руси» денег! Страна такая. Нет и понятий для работы с ними. Вот и выкручиваю себе мозги местным русским языком.

Ситуация для Живчика фольклорная — «не было ни гроша, да вдруг алтын!». То он ничего с Всеволжска не получал, а то — каждый год полтора пуда серебра с лихвиною. Не пахано, не сеяно! Ни пито, ни едено! Ничего не делано — само в руки валится! До скончания веков!

Натуральный рантье!

Этих обоих слов — тоже нет. Факеншит.

Концовочка — чисто «на всякий случай». Не верю я, что князь под такой процент будет вклады вкладывать. Да у него и денег нет! Но тема заявлена. И по объёмам, и по ставкам.

Напомню: 5 % — введено Английским банком в конце 17 века. Прогрессирую… аж дух захватывает! Здешняя обычная ставка (по Торе) — 20 %, по краткосрочным кредитам — 50 %. Смотри «Устав Мономаха» — как он за это боролся. Мои поселенцы получают от меня льготный товарный кредит под 10 %.

Тут я ничего не получаю. И ничего не даю. Кроме процентов с этого «ничего».

Что мне десять тысяч на бумажке нарисовать не велик труд — понятно. Эти денюжки на рынок не пойдут, в обороте не появятся. Единичка с ноликами для общего антуражу. «Тьма гривен»… — Звучит! Помороки — забивает, глазки — закатываются, челюсти — отпадают… Богат Воевода Всеволжский! Богат и силён. С таким-то лучше миром…

«С сильным — не дерись, с богатым — не судись» — русская народная мудрость.

Кому я это «ничего» — «в рост даю»? — Так очевидно же! Самому себе. Что «ничего» хоть — в правый карман положи, хоть в — левый… Всё едино: «карман не тянет».

Живчику вот так, ни за что, ни про что, с небес в ручки, полтысячи гривен получить — заманчиво… И к бабке не ходи. Рязанское княжество небогато. Даже и вместе с Муромским. Сумма — заметная часть его бюджета.

А для меня полтыщи каждый год платить — выглядит накладно. Это немалая часть моей Окской торговли.

Только он эти гривны никогда целиком не получит. Потому что отсчёт убытков идёт от идеала.

Вариант:

— Лихие люди напали. Били, били, колотили. Кису забрали. Я к тысяцкому на двор, а тама тая ж морда! Из тех, что меня грабили! Кричу в голос: суда праведного давай! А ён мине: чего с бездельем лезешь? Гнать со двора батогами!

Такое — уже «клиника». «Лечить» — топором.

Чуть мягче: люди какого-нибудь боярина безобразничают. Судя по статьям «Русской Правды», боярские холопы частенько татьбой промышляли.

— Я — к тысяцкому. А ён мине: чего с бездельем лезешь? То деверя мово холоп. Гнать со двора батогами!

«Лечить». Тысяцкого вместе с его деверем.

Чистая уголовщина:

— Взял я, стал быть, короб с товаром. Только отошёл от городка нашего, от славного Переяславля-Рязанского. Слышу — колокола на храме звонят. Повернулся, перекрестился, только далее идти — стоят трое. С кустов вылезшие. Ножи булатные, морды страшные… Лихие люди повстречалися. И говорят они таковы слова: лож короб свой на землю, да дуй с отсюдова скоренько. Я, прям как учили-сказывали, спорить не стал, короб положил и тишком-тишком назад на подворье Всеволжское. Челобитную господину нашему, стал быть, посаднику, с описанием теих злых шишей-разбойников подал немедля. А в том коробе товару было аж на два десятка гривен. Вот списочек.

Коробейнику — новый короб, с княжьей доли — двадцатку долой. И разъяснение:

— Княже, твой посадник — мышей не ловит, вирник — на печи боки пролёживает. Ты бы поучил дурней своих уму-разуму. А как сыск пойдёт, пусть знают — в том коробе были четыре фигурки глиняные: синие гридни со щитами и копьями. С номерами на донышке. Номера — прилагаются.

Транспорт:

— Лодка на реке перевернулася! Мелей-то не видать! Вешки-то не поставленные! А в ей товару-то было — на три ста гривен!

Кто виноват? — Местный воевода. Не озаботился. Убытки купца превращаются в убытки князя. Который взыскивает. Это ж у него из кармана на ровном месте серебрушки горкой вытащили!

Чуть сложнее — упущенная прибыль.

— Дожжи были. Дорогу к фактории затопило. Ни пройтить — ни проехать. Неделю торга не было. На пять гривен недопродал.

— Так дождь-то — воля божья!

— А улица — воля посадникова. Лужу-то не засыпал. Не озаботился. Отчего и страдаю. Денежно.

Бытовые случаи. Вроде истории в Коломне и аналогичных.

— В Пронске на торгу купцы подрались. С моего купчины взыскано полувирье в пользу князя да истцу десять.

— Так по суду же!

— А кто против? Земля, княже — твоя, суд — твой. Суд — решил, купец — заплатил. Это дело — закрыто. Теперь пошло другое. Штрафы — убытки. Убытки — с твоей доли.

У нас с Николаем был уже массив историй. Типичные случаи конфликтов между моими и местными. И форме прямого вымогательства, и в форме разного рода… «служебных упущений».

«Опыт — сын ошибок трудных».

Опыт — уже. Составили списочек из нескольких десятков типичных ситуаций, «полный, но не исчерпывающий», отдали послу. Без нажима, но объяснить — вот это твои денюжки, княже, пролетают мимо твоей кисы.

Существенный оттенок:

Я — тебе даю. В руки. Ты после своим раздал — они рады. «Князь — благодетель». А с мытом по городкам — наоборот. Ты с них требуешь, выжимаешь. Они на тебя хмурятся: «Князь-то наш… за горло берёт».

И какой вариант благостнее? И — доходнее.

Конечно, Живчик мог «встать рогом»:

— Не хочу твоих выдумок! Всё моё! Будет как я скажу!

И? Твоему ворью — воля вольная? А дальше?

Я встал да пошёл. Ушёл с Оки, забрал людей и товары, строения продал, разобрал… Сжёг, в конце концов. Да, будут убытки. Немаленькие. Но ты-то что теряешь? Полтыщи гривен каждый год вечно? Я-то ушёл на Волгу, на Ветлугу, на Суру. А тебе с Рязани, с Оки — никуда.

Дальше — эскалация враждебности. Вплоть до аналогов «хлебного мыта имени Калауза». С аналогичным завершением. Это нетрудно предвидеть, если есть кое-какой опыт и достаточно соображения для его понимания.

Живчик, в отличие от Калауза, ныне покойного, имеет кое-какое представление о моих возможностях. Милость Богородицы в форме серебра арабского — не забыта. Как и бой-телега в Янине или разгром кипчаков на Земляничном ручье. Рассориться вдребезги — чревато… Потому — торг. Поиск баланса интересов, границ допустимого.

Причём тут нет «игры с нулевой суммой»: сколько один выиграл — столько другой проиграл. Выигрывают оба. У меня — торг лучше идёт, у него — денег добавляется, порядок в княжестве крепче становится. По моим прикидкам, за сотню-другую гривен в год я вычищу княжество от мздоимцев и бестолочей. Да один только порядок на реке — мне все расходы покроет!

Фактически — империализм. Ущемление суверенитета. Типа: а сделай-ка, княже, антикоррупционный суд. Да речную службу, да пожарную охрану, да уголовный розыск, да дорстрой… Под моим присмотром. Поскольку плачу — я.

«Кто девушку ужинает, тот её и танцует».

Экспорт капитала. В форме инвестиций в благоустроение Рязанского княжества, в повышение качества функционирования административной машины. Ломаю, знаете ли, тамошний, исконно-посконный образ жизни.

Будут, конечно, проигравшие. Кому «ужинать» — хочется, а «танцевать» — неможется. Местные начальники, кто ленив да жаден да бестолков.

Ну, извините ребята, не ваша масть пошла.

Глава 515

Посол отправился в Рязань. Поразил Живчика отказом от поясного поклона:

— Прости, княже. Не в обиду, но не могу.

— С чего это? В спину вступило? Да ты, вроде, молод ещё.

— Не велено. Кланяться. Окромя могилы да иконы. А чему иному… не. Воевода грозился голову машиной ссечь. За воли его неисполнение. Может, княже, велишь икону какую с церквы принесть? А то вона — с угла сними. Ты за неё встанешь, а я поклонюсь. Вроде как и не тебе. А? Коли сильно чудотворная — могу в ножки пасть, лбом в землю постучу. Ежели тебе без этого никак.

Живчик представил себе, как он будет из-за чудотворной иконы выглядывать да с послом разговаривать… И заржал.

— Ну, Ванька, ну, выдумщик! Что ни день — новая небывальщина! Я, стал быть, послу толкую — мыто давай. А тот, на икону дивится да ответствует: на что тебе, Никола Угодник, мыто земное? Сказано же: «Сьвяты Микола божы насьледник, як Бог памре, то Микалай чудатворец будзе багаваць, да не хто иншы». Мы ж — и так все твои. С потрохами. Ха-ха-ха…

Так что посла Всеволжского князь Рязанский принял по-доброму, за стол с собой сажал, разговор вёл милостиво. И выкатил в беседе вопросец, на который посол и сказать ничего не смог.

— Купцов-то ваших — тьфу. На весь край и двух десятков нет. Однако ж имают слуги мои людишек, которые при спросе вашими называются. А как сыск идёт — свои, рязанские. У иного и товар ваш есть. А то — только для виду. А сам-то тать-татем. Вот бы Ванька придумал как ваших от не-ваших отличать? Ты скажи Воеводе, чтобы клейма своим на лбы ставил. Ха-ха-ха… Хотя конечно, у меня таки воры есть… Сами заклеймятся.

Так появился «паспорт моряка» — бумажное свидетельство «всеволжскости» индивидуума в чужих землях. Вариант уже существующего у меня «общегражданского паспорта». Документа, который позволял идентифицировать человека, контролировать перемещение населения. Через Всеволжск проходила масса народу — тема была острой.

А в «декларацию» добавился ещё один пункт:

5. Людям купецким, которые с Всеволжска по Воеводиной надобности приходят, иметь о том грамоту с печатью. А в городки Рязанские Воеводе слать образцы тех грамот для рязанских людей извещения.

Ничего нового — княжеские печати от подобных русских грамот археологи, для этой эпохи, находят от Самбии до Булгарии. Мы только чуть форму изменили.

Раз бумажки-паспорта разнообразились, то… не сделать ли ещё?

Тут ведь главное — начать. А дальше…

«Сама пойдёт. Подёрнем, подёрнем. И — ухнем» — русская народная песня.

Так появился «паспорт помощника».

Мои люди постоянно контактировали с местными по деловым, «партнерским» основаниям. Особенно бурно это происходило в городках на Оке. Фактор сидит на месте, а волости-то огроменные. Не всяк покупатель к нему придти может. А посылать своих коробейниками… рискованно.

Очень, знаете ли… досадно. Ты мальчонку-сиротинку к себе взял. Лечил-учил-кормил, ума-разума вкладывал. Свои силы, время, внимание… души своей кусочек — ему отдал. Вот он подрос. Стоит-глядит-говорит уже… пристойно. В глазах свет появился. Смысл, веселье, живость. А не страх да тупость замученного голодного зверька. Вот он в путь пошёл. С радостью, с интересом. И — пропал. Сгинул.

Пустота образуется. В душе. Кусок жизни твоей — в пустоту.

Пусть бы он сам. Продал товар, украл выручку, убежал за тридевять земель… Слава богу! Хорошо, что дурость свою рано явил. «Спасибо боже, что взял деньгами!». Позже — сильнее бы нагадил. А так-то… сыщу и взыщу.

Но, почти всегда, убили. Или — похолопили. Сидит он в каком-то порубе. В яме невольничей. Грустит-печалится, молится-надеется. Что придёт Воевода Всеволжский. Выймет-выведет на свет божий под солнце ясное. Или, хотя бы, отомстит-накажет злыдней-ворогов.

Не сделать так — обмануть. Обманывать людей своих… мне стыдно. Мне — лжа заборонена. Однозначно. И по каждому такому случаю идёт сыск. Который в разы, а то и на порядки дороже того товара, что паренёк в коробе тащил. Или его самого рыночной цены.

Но — идёт. Не взирая на расходы и лица. А «лица» бывают… обидчивые. Отчего их приходится… урезонивать.

Возмездие — обязательно. Ещё: дорого и малоэффективно. Поэтому желательно пореже… создавать ситуации. Когда возмездеть — необходимо.

Да и мало у меня коробейников, в других местах нужны. Вон, племена своих торговцев не имеют, к ним точно идти надо.

В продвижение товаров в сельское население Поочья, факторы, естественно, втягивали местных.

Сначала просто разовая сделка: купил? — ну и иди. А что ты дальше с товаром сделаешь — сам съешь или перепродашь — и знать не хочу. Но появлялись «постоянные клиенты» — купчишки, которые продвигали наши товары дальше. Они приходили регулярно, брали партии, заказывали им нужное, вносили задаток… С ними имело смысл толковать о скидках, предоставлять рассрочки, товарные кредиты…

Будучи местными, они не так были подвержены всеобщей ксенофобии, знали местность, имели родню, знакомцев в селениях. Что позволяло им выкручивать себе дольку — прибыль.

Когда мы с Николаем договорились о защите наших купцов через придуманную мною «страховую благотворительность» — «дать, чтобы отнять», он вспомнил и про категорию «помощников». Нам было полезно вызвать и к ним «благосклонность государя».

Статус их был несколько иным, уровень защиты — меньше. Понятно — они помойку с клизмованием во Всеволжске не проходили. Степень доверия к ним — ниже. Но некоторую репутацию уже получили.

«Репутация» — вот, по сути, главное. Опыт деятельности, поведения в прошлом, который позволяет делать предположение о поведении человека в будущем. Этот — не пьёт, не буянит, на прохожих с ножом не бросается — будем с ним работать. А этот… не будем.

Так, чуть формализуя критерии, вводя проверочные стадии, мы начали формировать в среде собственно местного населения общность, на которую можно было опереться. Которым можно было доверять. Не всегда, не во всём, но… «Проверено» — опытным путём.

Именно из таких, известных уже в работе, а не со слов или по богатству, людей в значительной мере формировалась впоследствии трёх-гильдейная купеческая система моей «Святой Руси». Создаваемая по подобию Императорской России, а не купеческих гильдий европейских городов или «Иванова ста» Новгорода.

Нет, девочка. Ежегодные платежи, обеспечивающий взнос — это всё позднее. Сначала — мы ничего с этих людей не брали. Мы — давали. Защиту. Выводя, практически, из юрисдикции местных властей.

Посадник или тысяцкий пугал купца. А тот не пугался. Тогда — своим судом присуждал виру. Купец платил, я удерживал сумму из выплат Живчику и возвращал купцу. Князь получал виру от посадника.

Просто — круговращение денег, «все при своих»? Ан — нет.

У торговца исчезала из расходов куча разного рода «подношений». Которые вообще в судах не фигурирует — «взятка профилактическая», «смазка для благосклонности».

Князь получал ВСЕ виры с моих людей. А не только те, про которые власти отчитались. Князь, из своей кисы, платил мне ВСЕ расходы, взысканные с купца. Какие? — А смотри «Покон вирный». Там от пятой части и вверх: за постой, въездое, съездное… И, соответственно, взыскивал с начальствующего. Тот, получалось, с таких дел прибыли не имел. А коли так, то чего же? Чисто за жалование?

Но главное: мой человек перед властью стоит прямо. Иной и в лицо насмехается: всё что ты, посадник, у меня отберёшь — всё князь с тебя взыщет. А мне моё — Воевода вернёт.

Помнишь, красавица: по «Русской Правде» только от поджога да конокрадства откупиться нельзя?

К началу зимы наша с Живчиком система была утрясена, отстоялась, начала функционировать. Что, естественным образом, сподвигло меня на следующий шаг.

Мои фактории стоят в Серпейске, Коломне, Ярославле. На Суздальской земле. Там идут сходные дела, сходные проблемы. И мне, само собой, хочется «тако же». А ещё мне интересно войти в Суздальское княжество серьёзно. Там же народу против Рязанщины вдвое! Города богатые. Обороты, прибыль… «Сказочников» я туда посылаю, линия телеграфа стоит, товары… по краям проходят. Но вот чтобы серьёзно войти… Нужно согласие князя Андрея.

Да не просто — кивнул да забыл! Хотя Боголюбский — фиг чего забывает. А так, чтобы он каждый день-ночь свою господу чистил. И с головы, и с хвоста. Не «вообще» — это он и так не прекращает, а по моим, конкретно, заботам.

В очередной сигналке загоняю Лазарю в Боголюбово текст нашего с Живчиком соглашения. Чисто из глубокого уважения к князю Андрею и для сведения его. И в конце добавляю, типа — в шутку:

— А спроси-ка у светлого князя Суждальского: а не надобно ли ему денюжек? По образу и подобию «Окского страхового общества».

Ответ приходит через день:

— Приезжай. Поговорим.

М-мать! Напросился.

Сколько знаю Боголюбского, всякое общение с ним — душу вынимает. А нынче и вовсе — как серпом…

У меня дел… туева куча! От Казанки до Унжи, от Усть-Юга до Мурома… А тут ему — всё бросай, беги в Боголюбово! Поговорить. У нас что, телеграфа нет? Факеншит! Как Аким точно.

Это что — ближний свет?! Зима же! Это не на «Ласточке» в пару дней сбегать! Туда санями в две недели не уложишься! Вот, месяц лежи в возке на боку. Это — в лучшем случае. Просто поговорить! А у меня тут… в гору глянуть неколи!

И ведь что обидно: сам напросился. Можно ж было Николая… или того молодого паренька, что в Рязани… а теперь придётся самому. Когда Андрей зовёт… лучше сбегать. Дешевле встанет.

С другой стороны — Андрей прав. Накопилось дел, которые надо бы нос к носу перетереть. И не только по факториям.

Мои люди на Волге дошли до «граней селений русских». Это на Волге вёрст 20 ниже от Ярославля. По правому берегу. По левому — вёрст пять. Но это — по реке. Чуть в сторону отошёл — пусто.

Тут… болезненная тема дефиниций.

— «Русская земля» — это что?

— Место, где живёт «русский человек».

— Дом?

— Да.

— Двор, на котором дом стоит?

— Да.

— Группа дворов, обнесённых общей оградой?

— Селение. Да.

— Пахота?

— Да.

А вот дальше…

— Лужок ваш?

— Да. Мы на ём конюшину косим.

— Брехня. Видно, что нынче некошено.

— Летось косили!

— «Летось» — не нынче. Нынче — ничейный. А вон лесок. Ваш?

— Да! Наш! Мы в ём дровы рубим!

— Брехня. Все пеньки третьегогодишные. Ничейный.

«Русская земля» — территория, которую «русский человек» использует. Регулярно и интенсивно. А если ты раз в год через лес прогулялся, то разве он твой?

Я уже объяснял: на «Святой Руси» землю не ценят. Ценят места обжитые: веси, пажити, ловы, промыслы, бортни… А мне вся земля интересна. Каждый шаг.

Пусто? — Обживём-обустроим, чего-нибудь полезное сыщем. Будем жить-поживать, да добра наживать. А соседи пусть на себе волосы рвут — что ж раньше-то не углядели?

* * *

Геродот назвал халкидонян «слепцами», не разглядевшими стратегической ценности района Золотого Рога с его естественной гаванью, обилием рыбы (особенно тунца), плодородными почвами и богатыми лесами. Страбон и Тацит говорят, что когда мегарцы обратились к оракулу за советом по поводу местоположения будущей колонии, тот ответил: «Постройте город напротив слепых». Прибыв на место, Визант понял, что оракул имел в виду колонистов, основавших Халкидон на азиатском берегу Босфора, и повелел заложить город напротив них.

И вот — процветает. Византий-Константинополь-Царьград. Величайшая столица христианского мира!

Так у меня такой же оракул орёт над ухом непрерывно!

* * *

Егеря Фанга начинают в лесах «знамёна» ставить — деревьями с затёсами отмечают «грань русских селений». Местные, естественно, «выражают недоумение». В острозаточенной форме.

А то наоборот — и русское селение, и православное, а просят:

— Вы знамёна свои не здеся ставьте, не перед нами, а — за нами. Чтобы, стал быть, мы ваши были. У вас-то, сказывают, податей-то вовсе нету?

Закон надо блюсть. Сказано — «до», значит — «до». Но есть варианты.

— Не, православные. Нам неможно. Но ежели, к примеру, вы встали да пошли, скажем, на Ветлугу, то тута селения русского уже нету. Грань, стал быть, не тута, а вона тама, за тем леском. А вам, по закону нашему Всеволжскому — изба белая, печка трубная, окошки стеклянные, сапоги крепкие… и протчая и протчая. Но — там. Думайте.

Это происходит не в пустоте. У местных есть родня-друзья в соседних селениях, с которыми надо посоветоваться. Поля засеянные, которые так просто не бросишь. Власти. Которые привыкли с этого места подати получать… Сидеть ждать, пока мужички «репу почешут» да решение вычешут — у моих людей времени нет.

Возникают разнообразные… коллизии. Затрагивая мои интересы и принципы. Главный мой принцип — «по согласию». Я же — либераст, свободогей и фридомайзер!

Чисто например: заскакивают мои погранцы в селеньеце. Типа: овечку на мясо прикупить. Старшой команды с мужичками беседует — уточняет где у тех «грани» проходят. Другой персонаж — из выучеников Хотена, занимается разговорным жанром. Информируя туземцев о Всеволжском житье-бытье.

Тут — пыль столбом, вскакивает в селение небольшенький конный отряд. Предводитель которого от околицы начинает блажить:

— А ну вон с отседова! А ну пошли быстро!

— Да ты кто таков?

— Я — здешнего волостного начальника мечник! Сманиваете смердов наших! Осудю-порубаю!

— Отнюдь. Не сманиваем, но рассказываем. Не запрещено. А наезд твой — татьба и разбой. Ещё мявкнешь — угомоним на берёзе, как шиша лесного. И князю Суждальскому отпишем.

«Мечник» — название чиновника, имеющего право судить и казнить. «Право» у него есть. Но — в отношении местных, не моих. А уж отряд егерей…

Ещё: здесь пока нет крепостного правда. Смерд — вольный человек. Невольный — холоп, закуп…

С Всеволжска выдачи нет. И мечник растерянно обнаруживает поутру, что пара его холопов сбежала. Прихватив коней и майно. А командир егерей бедолагу успокаивает:

— Не журись, дядя. Мы у беглых всё заберём. По нашему закону: у новосёла — ни нитки, ни волосинки не остаётся. Но тебе не выдадим. Мы ж — Не-Русь.

«Грань» — становится «горячей». Большой крови ещё не было, но это дело нехитрое. А морды — уже били.

И что Андрей на это скажет…?

Сходно между Окой и Клязьмой. Только ещё хуже. Вот зимой бы, пока тамошние болота замёрзли, и довести демаркацию границы до конца.

Есть вопросы севернее Волги, где мои люди уже к Белозерью подбираются. Заново заселяется ворами да шишами Кострома. И мне это… неприятно. Хрень какая-то в Галиче Мерском. А дальше уже земли, вроде бы, новгородские. Но я так не думаю — мои люди лазают по Сухоне и Двине. Конфликты с новогородцами — как два пальца…

А что Андрей на это скажет?

В Новгороде сидит князем Святослав Ростиславович (Ропак). Ежели вече приговорит да Ропак послушается да подымет свою дружину княжескую да полк новогородский… Да пойдёт вышибать Ваньку-плешивого с Сухоны… А то — и с Волги… А в том полку городовом — пять сотен воинов, от княжьих гридней в бою и не отличишь… Только идти им против меня — по Волге или через Белозерье, через земли князя Суздальского…

А вот что на это Андрей скажет?

Есть тема епархиальная. Пока в Ростове епископа нет. Если Андрей у себя во Владимире в Успенском соборе ножкой топнет, то весь клир тамошний бегом побежит. В земли мои доносить слово божье… Я-то не против — мне попов надо. Но под Ростовского архиерея — не пойду.

А вот что на это Андрей скажет?

Я тянул время: то ледостав, то заботы разные — веялки мои гравитационные, негоразды с сувашами и черемисами… Но понимал: ехать надо.

Последней каплей было… Да как всегда! — Бабы взбесились!

Лазарь надумал жениться.

Факеншит уелбантуренный! Я ж его предупреждал!

Увы, у парня по этой теме — пунктик:

— Хочу! И что б — не понарошку!

Ввести жену в дом — ввести её слуг и служанок. Дом Лазаря — моё посольство. И там возникают, временами, всякие… обстоятельства. О которых за воротами трепать — не след.

Ещё проще: «ночная кукушка — всех перекукует» — русское народное наблюдение.

«Всех» — и меня тоже. И от того, что какая-то… сопливка тринадцати годков будет «куковать» своему благоверному «на постелюшке» зависит взаимоотношения двух гос. образований — княжества Суздальского и Всеволжска-города. Ну, и «будущее процветание всего прогрессивного человечества», естественно.

Надо бы хоть глянуть на ту «кукушку». И её окружение. Хоть прикинуть — какой такой «вороний грай» вскорости образуется у Лазаря в постели.

Так-то девка из приличной семьи, батяня ейный — окольничий княжеский.

Два года назад люди такого уровня Лазаря просто не замечали:

— Что это за прощелыга пришлый по двору поскакивает? Вышибить дурня.

Теперь уже как с ровней разговаривают. А выше Лазарю… А куда? Княжон за бояр, хоть каких — не выдают.

Опять же, Андрей — сам! — посоветовал.

Я только у себя эту новость рассказал — пошёл вой бабский. Рада, матушка Лазаря, боярыня-акушерка, в крик:

— Сыночка! Единственного! Кровиночку! Роженого-лелеяного! Женить?! Без моего благословения?! Прокляну! И Лазаря! И Андрея! И тестя незнаемого! И тебя, Воевода, за компанию!

А рядом дочки её. То ревмя ревут, то хихикают без останову. Девкам замуж пора, да мать не пускает — ровни ей тут нету. Она ж боярыня! И дочек выдаст только за таких же, горластых. В смысле — с высокими шапками.

Тему эту надо решать быстро — девки созрели.

«Дурманом сладким веяло, когда цвели сады

Когда однажды вечером в любви признался ты

Дурманом сладким веяло от слова твоего

Поверила, поверила, и больше ничего».

Как сады зацветут, так и… дурман в головы-то и ударит. Вот насчёт «и больше ничего»… я не уверен. Может, и не залетят. Но все необходимое для этого — сделают.

Следом идёт Цыба:

— Господине, возьми меня с собой в Боголюбово. Там у меня вещи кое-какие оставленные. Новая хозяйка придёт — уберёт-переложит. А то мужа своего моими тряпками попрекать начнёт.

— Охота поглядеть как мил дружок — другую под венец ведёт?

Стоит, молчит. Нос задрала. Чтобы слёзы, что глаза полнят, на лицо белое — ручьём не лились?

— Свози, господине. Глянуть напоследок. А то… свет белый не мил.

Вот же! Сколько мороки от этих баб!

Однако: «без женщин жить нельзя на свете».

Нет. Нельзя.

Тогда — едем.

…

Дорога. Русская дальняя зимняя дорога…

Не надо иллюзий: это явление — непобедимо. Может, когда-нибудь… какой-то страто-сферо-экзо-гидро-пердо-плазмо-план… С земли? — Не.

«Сквозь волнистые туманы

Пробирается луна,

На печальные поляны

Льет печально свет она.

По дороге зимней, скучной

Тройка борзая бежит,

Колокольчик однозвучный

Утомительно гремит.

Что-то слышится родное

В долгих песнях ямщика:

То разгулье удалое,

То сердечная тоска…

Ни огня, ни черной хаты,

Глушь и снег…. На встречу мне

Только версты полосаты

Попадаются одне…

Грустно, Нина: путь мой скучен,

Дремля смолкнул мой ямщик,

Колокольчик однозвучен,

Отуманен лунный лик».

«Нины» — нет. «Вёрст полосатых» — не поставили ещё. Ямщик — только-только прорезался. Ещё и слова такого нет! А уже поёт. «То разгулье удалое, То сердечная тоска…».

Набоков говорил, что тоска — понятное только русскому выражение беспричинного духовного страдания. Я — «духовно страдаю»? — Ну, типа. И даже очень!

Вот же сподобил Господь! Второй раз! С таким-то умом, с такой-то душой…! А главное — с таким колючим шилом в заду… уродиться в этой стране!

Засунул бы Он меня в… или — на… на Багамы. Мда… И чем бы я там занимался? — Багамил? Багамился? Багамничал? — Ску-у-учно…

А может Он не меня, а Русь проверяет? Типа — экспериментирует. А вот вам Ванька-лысый на пробу… Не потрафил? — Тогда — Батыем капнем. Опять выжили? — Тогда…

Господи! Кончай ты это… тестирование! Сыпани уж сразу дуста! А то… ску-у-учно. «Колокольчик однозвучный утомительно гремит». Какой смысл поддаваться страху сдохнуть, если точно знаешь, что сдохнешь в любом случае? Давай, ГБ, слабай нам чё-нить… разухабистое.

Итить…! Ухаб — раз. Господь — услышал. «Просите и обрящете». Обрящнул.

Мать…! А вот этого я не просил. Ухаб — два. Так и язык откусить можно.

Охкр… Третий ухаб. Да хватит тебе! Уймись! Ишь, разошёлся.

А, вижу, к станции подъезжаем. Потому и дорога такая… неровная.

Одно из следствий моих Муромских экзерцисов — введение на «Святой Руси» ямской гоньбы.

Ну, как «введение»… сто вёрст до Мурома.

Из-за строительства телеграфа надобность в почтовых тройках не возникла — информацию можно и по вышкам гнать. А вот товар или человека — надо везти.

Летом у меня тут бурлаки ходят. Им нужны места для ночёвок. Хорошо бы — оборудованные. Если кашу не сами варят, а готовую на берегу получают, вместе с чистой, удобной и сухой постелью, то бегут быстрее: нет нужды тратить время на обустройство на ночь.

Зимой по льду реки идут гужевые обозы. Этим тёплые стоянки — ещё жёстче. Вот этот кусок — от Стрелки до Мурома — оказался самый востребованный. Второй сходный — от Стрелки до Городца. Третий — на Усть-Ветлугу.

Не зря я так долго к князю Андрею собирался — и по Клязьме пошли хорошо. Станции совсем новые, ещё опилки и щепки не везде убраны. Резвенько так. Хотя, конечно, не так скоро, как в 17 веке, когда гонец от Смоленска до Москвы за сутки за четыреста вёрст доскакивал.

Линия построена, станции стоят. Чтобы это окупалось — надо пустить по Клязьме серьёзный грузопоток. Значит — договориться с Андреем. О-ох… Да не об открытии рынка! — он и не запрещал — об особых условиях вхождения на рынок. Под его особой защитой. При его повседневном участии. Может, ему не двадцатую, а десятую долю предложить? Или сумму «страхового фонда» удвоить?

За сутки прогнали до Гороховца. Бабы — чуть живые. Хотя я им всем грелки выдал. Чугунные. На всех станциях — «чай от пуза» — кипяток. Залил, тряпками замотал, сиди-отдыхай. Надо бы солевые грелки изобрести. Или — карбидные? Как у красноармейцев в белофинскую…

…

Боярин Горох принял… подобающе. Сам на двор вышел. Увидав, как бабы одна за другой в раскоряку из возков вылезают, поинтересовался удивлённо:

— Э… А которая из них твоя?

— Так они все мои.

— Ну ты и петух! В курятнике — тебе цены бы не было!

И отправил всё бабьё в одну большую опочивальню. Типа: для дорогого гостя приготовлено. Коли тебе их всех надобно — пусть, места хватит. Мне, соответственно, пришлось в гриднице спать, моих парней храп да рулады вторые полночи слушать.

А первые полночи мы проговорили с хозяином, с Горохом Пребычестовичем. Хозяин нервничал, принял хорошо «на грудь» и заговорил откровенно. К моему удивлению, начал меня благодарить:

— Спаси тя бог, Воевода. С того раза, как ты тута проходил, на лодейке твоей косопарусной, у меня всяко дело — добре идёт. Вот те крест! Перво-наперво — жена сыночка родила. Крепенький такой карапуз выродился, горластенький. Опять же, окот — у нас и не вспомнят когда стока ягнят получали. Другое дело — окольничий приезжал, высматривал — какие я тут дела делаю, как крепостицу ставить собираюся. Ты уж прости, а я то блюдо золотое, тобой даренное — ему передарил. Вовсе другой разговор пошёл! Тут мне и милость княжескую в два ста, и на стройку — ещё два ста. И людишек работных, и землицы прирезали. Видать, хорошо ты про меня с князем-то толковал. То-то он милостив.

Я не говорил с Боголюбским о Горохе. Не до того было. Но князь Андрей, не понимая вполне дела Всеволжские, встревожился. И принялся подгонять строительство укрепления на этом направлении.

«Ванька-то — друг. Но, а ежели вдруг…?».

— Тута твои приходили. Могута такой у тя есть. Здоров мужичина. Разумник-молчальник. Думал — биться будут. Безобразничать как. Не. Оно, конечно, были… тары-бары-растабары. С попиныванием. Но я своих сразу унял. А твои-то… Сопляки же ж! Отроки голомордые! Ан нет — шкоды не делают. Я им и указал на Пужалиной горке строиться.

Умён Горох. Пустил моих людей, пограничный пост, торговую факторию — к себе под бок, через два оврага от своей усадьбы. Понятно, что теперь всё что моим надобно — они у него покупают.

— А чего — «Пужалина»?

— А эт… хе-хе… прозвание у ей такое. Как люди сверху по речке идут, им тама эту твою… клизьму… во! Ну и названьеце… Показывают да приговаривают: становись, де, дядя, раком, пугать будем.

Клизма как эквивалент более позднего огромного призрака с мечом пламенным, распугавшего на этом месте как-то татар? Ну… некоторое сходство найти можно… «Орудие проникающего действия». Хотя, конечно, острословов придётся унять — нечего мигрантов пугать зря.

— А уж когда ты караван-то наш у себя… ну… поубивал. Тута знаш кака буча была! У меня гридни день и ночь в бронях ходили!

— И как же ты?

— А не пустил никого! Кого побили, кого на землю осадили. Оно и нонеча — народец ко мне приходит.

— Горох, ты ж помнишь? — Не пускать ко мне людей — нельзя.

— А то! Помню. Только поговорить с человеком… не заборонено. А иному лишних два ста вёрст итить… или, к примеру, задом своим на твою… эту… клизьму налазить… А бабы… те — вооще! Как услышат, что твои удальцы стригут-бреют налысо — в крик! Во! (Горох ткнул в меня пальцем) В твою эта… в облик. А кому ж охота по белому свету зверькой лютенькой хаживати? Иных мужики ихние — силком тянут! Вот те крест! А тута мой приказчик: а не хотишь ли, мил человек, на Суждальской земле, во Гороховой вотчинке, по закону Руському — жить-поживать? Боярин-то и земельку даёт, и хлебушка, и избёнку каку-никаку. Не хоромы воеводины, но… Не жили в хоромах — неча и привыкать.

— И много таких?

— Не. На мале. Но мне-т хватат. Это у тя тама — городишки будто блины пекут — во всяк христов праздник новый. А мне-то… Тута деревенька, тама выселки… птичка по зёрнышку клюёт. По горошинке… хе-хе-хе

Ага. Вот и причина его благодарности. «Умаслил добрым словом об окоте» начало беседы, похвастал княжеской милостью, отметил труды-заслуги в части остановления находников-ворогов. Чтобы я не возмущался. По поводу того, что он от дел моих — выгоду получает. Главную выгоду всякого землевладельца на «Святой Руси» — насельников в свою вотчину.

А мне как? — А мне… приемлемо.

Новизны мои — для всех одинаковы. Да люди-то разные! Кому волос срезать — тьфу! Новый вырастет. Кому — в омут головой.

Ежели такой, которому борода — жизни дороже, здесь останется, то мне во Всеволжске меньше заботы будет. А то идут такие… в полуприседе: «И хочется, и колется, и бородёнку жаль».

Сходно происходит и на Оке. Но там «размазаннее» — мой пост стоит в устье Теши. Напротив вотчинников нет. Поэтому «пужливые» — кто собрался во Всеволжск да передумал, «размазываются» от Мурома до границы. Им в последний момент, никто «земельку, избёнку, хлебушко» — не предлагает.

На Волге — своя специфика. От Ярославля переселенцы идут в «пустом пространстве» — русских поселений нет. Среди племён заселяться… боязно. А в Костроме… Не только «напужают» — ещё и майно отнимут. А то и самого в колодки забьют, в холопы продадут. Или — прирежут.

Тут, на Клязьме, Горох хорошо устроился: мой пост в стык с его усадьбой. «Дорого яичко к христову дню» — постоянная актуализация. Сочетание людского испуга, возможностей владетеля и удачной географии — оборачивается прибылью.

— Пока ты, Горох, людей силой не имаешь, пока приказчики твои не обманывают — пусть будет. Всякого человека по жизни Господь ведёт. Чего ж нам силком такого перетягивать?

Ф-фу. Выдохнул мужик. Аж вспотел. Видать, хорошо он на моих «прохожих» поднимается.

— А хлеб откуда? «Боярин хлеб даёт». Своего у тебя мало. Где берёшь-то?

Во. Аж поперхнулся. Головой крутит, глазами по стенам шарит. Сейчас врать будет.

— Горох! Уймись! Мне врать нельзя — я нутром лжу чую. В Ополье?

Кивнул виновато.

— Тута эта… Людишек же кормить-то… Работников вот… А по речке-то легче…

* * *

Тема… скользкая.

Хлеб — стратегический ресурс. Основа влияния Суздаля на Новгород. «Откуда есть пошла земля Русская?» — из Ополья. И — продолжает.

После «Погибели земли Русской» Русь останется, по сути, состоящей из двух земель: Владимирского княжества и Новгородской земли. Новгород, как бы не хотели там самостийности, как бы не считали прибыли от ухода под немцев или литовцев, будет постоянно призывать к себе Суздальских, Владимирских, Московских князей. Потому что серебрушка — хорошо. Но она не накормит. И сколько бы верхушка боярская не радовалась томному позвякиванию своих полных кис, а простому человеку важен не торг воском, а торг хлебом. Не цена на шкурку соболиную, а цена на осьмину ржаную. А хлеб — в Ополье.

Связка тут двусторонняя. Князь торг хлебом закрыл, не пускает лодейки в Новгород — народ в городе бунтует, бояр бить начинает. Но и в Суздале — свара заваривается. Суздальские бояре — с хлеба живут. С продажи его — дружины собирают.

Вся отрасль, куча народа, которая связана с этим делом, начинает… грустить. Какой-нибудь кузнец деревенский вдруг видит — не несут топоры в починку.

— А что ж так, соседушки?

— А то мы прежде дерева роняли да смолу с них курили. А ныне — хлеб не везут, лодки — не ходят, смолы — не надобно, топоры наши — точить-чинить — не с чего.

Когда у меня случилась эпопея с «хлебным мытом имени Калауза» — я про Опольский хлеб думал, такие резоны обмозговывал. Понимая, что не фига не понимаю. В подробностях этих раскладов.

Горох, такими заморочками не заморачиваясь, начал прикупать Опольский хлеб. Понятно, что у него объёмы — с моими не сравнить. В общем торге — и не видать. Были люди Владимирские, стали люди Гороховские — ничего не изменилось, экспорта не прибавилось. Только там, под Владимиром, они сами хлеб растили, а здесь — привозной пока кушают.

А Гороху — славно. Он-то ниже по реке сидит да недалече. Ему хлеб в Ополье брать выгодно — река сама несёт, не вверх да через волоки, как в Новгород, таскать. И будет он потихоньку объёмы наращивать. Тормозя окрестьянивание своих новосёлов. Пока от них, как от работников, пользы больше, чем с надела.

Хлебный торг с Новгородом для князя Андрея — как вентиль на газовой трубе. Отвернул до упора — пусть дышат. Нехороши? — Завернул.

Если он поймёт, что в «трубе» новый «свищ» появился, что куда-то «травит»… Возможны негоразды.

* * *

— А денюжку на хлеб с моего товара получаешь? Приторговываешь?

Мужика опять в багровое шибает. Прям не «разговор задушевный», а «припрыг с препятствиями».

— А? Не! Княжья милость, вотчина даёт… Да.

Что ж ты, Горох Пребычестович, так… тушуешься? Опять «пересечение виртуальных границ допустимого» — реальное артериальное давление поднимает? Так и до инфаркта докатиться можно. Исключительно от локально-сиюминутного понимания пристойности.

* * *

В Новгороде все бояре занимаются торговлей и ростовщичеством. В Киеве основные, крупные ростовщики — боярство. В Залесье все бояре — ростовщики. В специфической форме: дают товарный кредит приходящим крестьянам, чтобы осадить их на своей земле, обратить в закупов, в смердов, в холопов.

Какой род боярский ростовщичеством не занимался — обнищал и захудал.

Ещё Ростовские бояре, подобно Новгородским, участвуют в меховом торге, шлют своих людей в Белозерье, на Сухону, в Кострому… Суздальские — поголовно — хлеботорговцы. А вот остальные…

Занятие торгового посредника, «купи-продай» — считается недостойным, «подлым». «Подлый» — человек подлежащий, податный, налогооблагаемый. Простолюдин.

Вести торг бояре не умеют. И — не хотят. Другое дело — что-то отобрать у своих крестьян да толкнуть купцу, или «вложиться мечами», как на Северах или в дальних походах.

— Мы — соль земли Русской! Становой хребет Руси Святой! Наше дело — беречь и блюсть! Землю и веру! Закон и порядок! Ну, и доить помаленьку людишек подлых. Чтобы место своё знали. А так… сыграть на разнице…? — Не, непристойно.

* * *

Горох, как я понимаю из отчётов фактора, во множестве скупает мои товары. В таких количествах, что, явно, для перепродажи. Я могу понять куда он дел полсотни стальных топоров. Но десяток «блюд золотых деревянных»? Всем окольничим княжеским враз «поклонился»? Да ещё скотнику, спальнику, стольнику…?

«Наваривает» он хорошо. Это, как я понимаю, третий источник его дохода. Кроме растущей вотчины и щедрой «княжеской милости». «Третий» — по счёту, а вот по суммам…

«Одно из самых отвратительных и низчайших качеств в человеке — привычка считать чужие деньги. Удел озлобленных, завистливых людей, которым кажется, что кому-то совершенно несправедливо досталось чуть больше, чем им самим, и с этим они никак не могут смириться».

А я не считаю! Я просто… оцениваю.

«Считать деньги в чужом кошельке намного легче, если его отнять».

Могу отнять. Но — не надо. Мужик невредный, дело ведёт разумно — подставлять не следует.

— Вот что, Горох. Не думаю, что обрадую, но знать тебе надо. Я иду в Боголюбово. Разговоры там с князь Андреем будут… об разном. И об торге — тоже. Как князь решит… на всё воля божья. Буду просить у него дозволения открыть дворы торговые во всех больших городках Суждальского княжества. В Ярополче, Владимире, Суждале… Так что торговлишка твоя… Наперёд говорю, чтобы после обид не было.

Загрустил дядя. Озлился. Глянул на меня сурово. А чего на меня смотреть? Испугать? Эх, Горох, я ж тут вроде грома небесного: хоть крестить, хоть пугайся, хоть шаром надувайся… Оно ж всё равно грянет.

Дошло. Вздохнул тяжко.

— Э-эх, Воевода. А я только… Ладно. Спасибо. Что предупредил. А то попал бы… как кур в ощип… А, кстати, как там невестка моя? Жива ещё?

Ну вот, вспомнил. А ведь через ту молодку-вдовушку я тебя и «нагнул». От чего ты нынче и «в гору пошёл». От «сорома», произошедшего из её дурного нрава да уловки в твоём доме живущих баб-«крокодилиц», привёдшей к «вдовы бесчестию». Сколько тогда было эмоций, слов… Сказанных и несказанных. Прошло всё. «Сухой остаточек» да дети малые — осталося.

— Жива. Родила. Мальчуганчик. Вроде — на тебя похож. Да не злись ты. Шучу я. Замуж выдал. За марийского азора. Северные роды тамошние надо под свою руку привести. Вот ею и заплатил. Белая, мягкая. Азор — не нарадуется. Волю мою и веру православную принял. За женой приданое. Да и она, вроде, воем не воет.

«Мы не против того, чтобы женщина торговала своим телом, а против того, чтобы она им спекулировала».

Лучше уж мы сами. «Мы» — государи, правители.

Я, было, подумал, что Горох и денег назад попросит. «В знак взаимной дружбы, любви и согласия». Две сотни гривен, которые я у него тогда шантажом вынул. Но — нет. Хватило у мужика ума не нарываться.

Глава 516

По утру… Факеншит! Бегом-бегом! «Конвой устал!». «Разгон Учредительного собрания» — хан Асадук со своими заявился.

— По велению светлого князя Суждальского Андрея Юрьевича надлежит сопроводить Воеводу Всеволжского. Под княжьи очи. С превеликим поспешанием! Бегом…! О! Тут и бабы есть?!

— Асадук! Ос-сади! Вот сейчас соберёмся, рассядемся, посчитаемся… Эники-беники ели вареники…

Ш-ш-ш, дзынь, бряк…

— Ты чего?! Схренел?! Морда жёлтая!

Асадук, ни с того, ни с сего, выхватил саблю и на меня кинулся. Я ещё толком не проснулся, только и успел в сторону отскочить. Хорошо, Сухан рядом стоял — поймал половецкий клинок своим топором.

Господа! Итить вас ять и прополаскивать! Я чрезвычайно изумлён… формой и интенсивностью вашей мышечной активности! С какого хрена?!

Пацаны! Я в полных непонятках! С чего кипеж?! Попытка покушения на мою, особо ценную в некоторых местах, особу?

Да не делается так! Могли отъехать пару вёрст и там спокойно зарубить! И под лёд спустить. Бесследно.

Не врубизм охренительный. Это меня Боголюбский заказал? Или Асадук от себя играет? Я его, конечно, подкалывал. Но не сильно. Или кто-то ещё за мою голову заплатил?

Мда… На «Святой Руси» есть пример когда одного князя очень похоже… тоже на марше… именно, что слуга прискакал и рубанул…

Бабы только-только вышли на крыльцо. Тут они разом взвизгнули. Но Рада, как наседка, всех тихо-тихо… без шума и крика… стайкой назад… пошли-пошли в дом… Горох тупо хватается за пустой пояс — меч не подцепил. Да и то сказать — ходит по домашнему. В своём же дворе! Его гридни за рукояти мечей схватились, на кипчаков Асадука смотрят. Те — в сабли вцепились и глазами по сторонам — ширк-ширк. А сам хан аж кипит.

— Ты…! Ты зачем…! Нашу мать умай…!

Охренеть… Твою мать…? Ума… что? Или — чем? Бли-ин… Не фига не понятно. Поэтому лучше… а хрен знает — что лучше, когда непонятно… а сабля-то у него уже наголо…

Руку к сердцу, поклон в четверть.

— Извини хан. Но ты зря взволновался. Я ничего про твою мать…

— Кха! Нэ про мою! Ты…! Ты… Умай… Нашу мать! Нашу всехную мать! Всего жёлтого народа…!

«Всехная мать»? Это кто? Богородица? Ещё знаю — Гею, Астарту, Кибелу… Умай?… Не, не знаю.

У меня был настолько глупый вид, что Асадук поверил в отсутствие злого умысла. Периодически ругаясь, кхекая и фыркая, он то убирал саблю в ножны, то вытаскивал обратно, чтобы сокрушенно покачать головой над отметиной, оставленной на добром клинке топором Сухана.

Одновременно объяснял, что считалка из моего совейского детства — «эники-беники» — довольно точно воспроизводит «Энныке-бэнныке» — «Мать Всемогущая». Так начинается молитва кыпчаков, обращённая к Умай — женскому божеству тюрков, «Матери Народа». Понятно, что искажённое начало сакральной молитвы в устах иноверца воспринимается как святотатство. «Оскорбление чувств верующих» в эту Умай и личное оскорбление хану.

Но поскольку у меня в голове навоз — он меня прощает.

— Ну спасибо, Асадук. Думаю, что навоз — в твоей голове. Только имея на плечах корзину кизяка можно кинуться с саблей на гостя своего господина. Но я тебя тоже прощаю.

После чего, как и обычно для мужчин, я нашёл выход из неудобной ситуации в форме наезда на женщин:

— Бабы! По машинам! Э… По кошевам. И чтоб ни одна носу… Факеншит уелбантуренный! Я из-за вас с кипчаками — резаться не буду. Хватит мне одной… ихней «всехней». Бегом!

Причём здесь бабы? — Не причём. Сам дурак — не знаю тенгрианский пантеон, не в курсе кипчакских молитв и обрядов.

«И пред идолом гнётся кипчаков спина.

Всадник медлит пред ним, и, коня придержав,

Он стрелу, наклонясь, вонзает меж трав,

Знает каждый пастух, прогоняющий стадо,

Что оставить овцу перед идолом надо».

Низами было легче: у него любимая женщина — рабыня-половчанка. Авторский гонорар, подарок правителя, «величавая обликом, прекрасная, разумная», ставшая женой и музой.

Поскольку я жениться не планирую, то… всё — сам. Учиться, учиться и учиться.

Но кто-то же должен быть объявлен виноватым в том, что у хана клинок выщерблен!

И мы — поскакали. В смысле — поехали. В смысле — я спать завалился.

Асадук, идя в Гороховец, оставлял своих людей в селениях по дороге. Те собрали к нашему появлению сменных лошадей. Не полная станция — подстава, перемена, эстафета. Но всё равно — живенько идём, не обоз гужевой, где возчики рядом с санями пешком топают.

Ещё тема для разговора с Боголюбским: надо ставить ямскую гоньбу и на его землях. И здесь — от Гороховца по Клязьме вверх. И с верху, от Москва-реки, и вбок — Суздаль-Ростов-Ярославль, и…

Ваня, уймись. Почтовый тракт — денег стоит. Конечно, тебе Андреевыми деньгами легко сорить куда ни попадя.

…

Только приехали в Боголюбово на посольский двор — Лазарь с крыльца бежит. В одной рубашечке.

— Иване! Господине! Я такой радый!

Обнялись, поздоровались.

Вырос парень. Кровь с молоком. Как вспомню нашу первую встречу в Твери, когда он в наряде от БДСМ… Длинный. Но — лёгкий. Беленький, тощий, гладенький — без бороды. В высоких красных кожаных сапогах, толстом кожаном жилете на голое тело и кожаной юбке по колено с разрезом на заду. Он тогда в поход собирался, тренировался без отдыху. Ни — ума, ни — доспехов.

Теперь-то… повзрослел. И доспех точно есть — сам присылал. А вот ума… И чего он жениться надумал?!

Из-за его плеча Резан кланяется. Почему поклон мелкий, а кафтан форменный отсутствует? — А, понял — брюхо наел.

И ещё один рядом стоит. Поклон — мой, кивком. А кафтан… у меня таких нет. Что за птица?

— Я — сеунчей князя Суждальского. Князь велел звать Воеводу Всеволжского во дворец. Немедля.

— Так… Я ж с дороги! Мне б помыться-переодеться. Съесть бы чего…

— Князь велел — немедля. Пойдём воевода. Там… накормят.

Факеншит! Добавлю: уелбантуренный!

Я ещё члены с дороги не размял. Во всех смыслах этих слов. А меня уже…

Андрей меня загодя «нагибает»? Чтобы я в разговоре спину почёсывал да брюхом марши наигрывал? Что ж он мне такое-эдакое…? Или у него так для всех, нормально?

Послать бы всех. Сходить в баньку, откушать угощений… Во что мне потом неудовольство Андрея, такой задержкой да непослушанием вызванное, встанет?

— Лады. Резан — коня. Во дворец.

Уже выскакивая со двора увидел, как вешались на Лазаря сёстры его, как обнимала Рада. А тот посматривал на одиноко стоящую в стороне, вылезшую из саней, Цыбу. Ох, и будет тут… Лучше — к Андрею.

«Ноныча — не как давеча»: народ от скачущего сеунчея — в стороны, ворОтники — кивают приветливо, слуги на крыльце — ждут уже.

— Не изволит ли твоя милость пройти в государевы покои да подождать малость?

Моя милость — соизволила. И очень скоро — раскаялась.

Жарко тут, душно. Всякими запахами… ладан, масло горелое, травы разные до… хоть не дыши.

Сгоревший сортир, залитый французскими духами представляете? То-то народ русский, как тепло пришло — вылазит на двор и ходит пьяный. Просто от воздуха.

* * *

Интересно мне: как это коллеги-попандопулы сюда в собственных телах вляпываются? Почти 9/10 человечества 21 века склонны к аллергиям. Такова реакция хомнутых сапиенсом на «хорошо» — на чистоту и гигиену. Толпа «наследственных чистюль» — вляпывается сюда… Они что, будут прогрессизмом заниматься? Или спешно искать адреналин для ввода подкожно или, лучше, внутривенно? Кто видел анафилактический шок… А тут просто запах мяты запредельной концентрации.

«От древности в зобу дыханье спёрло»…

Страшная судьба попандопулы «в теле». Опухая и слезясь, чихая и задыхаясь… Мучительная смерть.

* * *

Форточек — нет, рамы — законопачены. Я ещё и одет по-зимнему. Хоть и скинул верхнее, а всё равно — весь мокрый. И не идёт никто.

«Только слышно — по улице где-то

Одинокая бродит гармонь».

В смысле: где-то за стеной — бу-бу-бу. Непрерывно. А чего — не понятно.

Долго.

Томно.

Скучно.

Я за это время у Лазаря и помылся бы и поел.

Душно, в сон клонит.

«Детство — это когда спать обязанность, а не мечта» — прошло-пролетело моё детство…

Злость моя всё круче закипает. Злость на спешку ненужную, на бесцельное времяпрепровождение. На всю эту… затхло-затрапезную атмосферу. На князя Андрея свет Юрьевича. Ух какой он наш… богом э… любленный.

Стоп. А может это специально? Чтобы разозлить меня, чтобы вывести из равновесия? Это у него план такой? Хи-и-итренький… А мы — поломаем! А ну-ка сняли раздражение.

Андрей — он и есть Андрей. Китай. Бешеный. Явление природы. Данное нам в ощущениях. А давай мы его… мы его пожалеем!

Бедненький. Тупенький. Почти святой. Бегает, суетиться, напрягается. А время рассчитать — мозгов-то и не хватает. А как рассчитать-то? Часов-то нет! Мрачное средневековье, «тёмные века». Глушь, дичь и запусть.

Жалко братца.

Братишка! Может, помочь смогу? Может… секретутку ему! Точно! Чтобы составляла график встреч, напоминала про всякое важное, пациентов в приёмной кофием угощала. С конфетами шоколадными.

Я уселся на лавке поудобнее, вытянул ноги, начал вспоминать вкус хорошего кофе… и шоколада… и секретарш… и задремал со счастливой улыбкой на лице.

…

— Чего лыбишься?! Ишь, расселся!

О! Высшее властьё припожаловало! Тута-земное, тута-эпохнутое. Локализованное. Или правильнее — локализнутое?

Мда… насчёт «лизнуть» тут такие мастера есть — мне и не сравниться. Поэтому по математике — «от противного». Но — с выподвывертом.

— Радуюсь, княже. Он нестерпимого счастья. Лицезреть твою светло-княжескую милость. В животе и во здравии. Ибо жизнь всякого человека есть лишь мимолётный миг пред ликом вечности. И коли попала мне нежданная удача наблюдать сей краткий миг незамысловатого порхания мотылька твоей жизни по цветущему лугу божьего мира, то следует ловить сиё счастливое мгновение. И радоваться столь великой редкости.

Философия, факеншит! Крыть — нечем.

Андрей не понял. Предположил… обидное. Озлился ещё сильнее. Вспомнил, что причина прежнего раздражения — за стеной осталась. Со мной… свежей злобы набраться можно. Дёрнул головой, внимательно вглядываясь в тёмные углы горницы.

— Пошли.

— А куда?

— Туда! На кудыкину гору!

— На Кудыкину? — Хорошее место. У меня под городом такая гора есть — крестьян там пахать-сеять учат. Только далёко. Пешки не дойдём. Шубу-то одевать?

Весь передёрнулся. Аж зубами заскрипел. Сейчас он меня посохом своим… Не. Передумал.

— Ходи. Следом.

Ходю. Следю. Шуба-шапка — в руках.

«Попятили мерзавцы наши!» — сказано про поляков. Но чем наши «мерзавцы» лучше? Или — хуже?

О, места знакомые. Вот об эту притолоку я уже головой бился. Точно — и ворота знакомые: «оставь надежду всяк сюда… закатываемый». Снова пояса, железки — долой.

Опять Маноха навстречу идёт. Повелитель подземелий пытошных. Улыбается, кланяется. Зиппой моей щёлкнул демонстративно, подмигнул. Типа — всё путём, Ваня, работает твой подарок.

Единственный позитивно настроенный человек на весь дворец. И тот — палач.

— Маноха, у тебя самовар-то горячий?

Ухмыляется. Я сам ему самовар посылал. Из первого десятка. Подарок, видать, ко двору пришёлся, используется.

— Само собой, Воевода. Цельный день топим. То — чаи гоняем, то плети вымачиваем, то чудаков сбрызгиваем. Тебе чайку?

Ага. А потом меня Боголюбский… сбрызнет.

— Не, спасибо. Лучше кваску холодненького.

Конец девяносто четвёртой части

Часть 95. «Поговори со мною, княже, о чём-нибудь…»

Глава 517

Та же келья, где Боголюбский своим посохом пол-потолка вывалил, когда мы прошлый раз разговоры разговаривали. Потолок не починили, но полы вымели. Свечки лучше. Не сальные по стенкам, а шандал церковный с восковыми. Маноха рушничок на стол постелил, блюдо с заедками поставил. Князю кружку — аж пар валит. А мне — квас.

Ошибся я. В подземелье-то… плюс четыре. Опять же, сбрызнуть — князь и своим сможет.

— Ну. Сказывай.

— Ну. Сказываю. Позволь сообщить тебе, братец, что я всё ещё рад тебя видеть. Здрав будь, Андрейша.

Мигнул. Ноздрями поиграл. Сейча-ас как ответит…! Удержался.

— И тебе, воевода, здравствовать.

Во! Опять не хочет меня братом признавать. Ничего, мы это подправим. Лишь бы кружкой с кипятком кидаться не начал. А то с обваренной мордой… не комильфо.

— Ну вот. Уже хорошо. А то повстречалися — будто чужие, не поздоровкались. Теперь, по обычаю нашему святорусскому надлежит нам с тобою почеломкаться. Троекратно… Но мы не будем. А то у тя пар с ноздрей летит, обвариться боюсь. Да остынь ты, Андрей! Я в твоих бедах-заботах — не виноват, злобиться на меня — не с чего.

— Не виноват?! Ладно. Поглядим. С чем пришёл? Не тяни.

Тут — он неправ, тут-то я — и потянул. Папочку свою кожаную — со стола, бумажечку, красиво выписанную — из папочки. «Страхеровая декларация», как с Живчиком сделано.

— Чти.

Чту. Вслух. С выражением.

Блин! Андрей, не доставай меня! А то я такой текст так прочитать могу… как отчёт очевидца о любовных играх твоей жены! Или даже — участника. Причём, внесение… или возврат… платежа… хорошо описывают обычное возвратно-поступательное… С тяжкими охами или возгласами удовольствия. А уж как обыгрывается термин «процент»… который то падает, то поднимается…! А — «дать»! Да ещё — «в рост»! А — «взыскать недоимку»! «ЦСУ сообщает — суммарная недояимка по стране составляет 4 км.». Тут система мер другая. Но это — неважно.

«Не упрекайте женщину за килограммы — не будете упрекаемы за сантиметры» — мудрость общечеловеческая.

Ваня! Уйми фантазию! Он же этого и добивается! Чтобы ты попёр… через «общепринятые границы пристойности».

Сидит. Ноздрями глядит. Княжьё обкорзнённое.

— Кому решать — где вина людская, где — воля небесная?

В разуме. Как бы не кипел, а суть просекает.

* * *

Русские юридические документы этой эпохи различают две группы причин убытков. Пример: купец взял у кого-то товар да погубил. Если от пьянства утопил — виноват — плати. Если от волнения на море — воля божья — вины нет, не плати. Аналог понятия «форсмажор» 21 века. Хотя подробности… очень отличаются.

На самом деле — вопрос шире: кто будет решать в случаях, когда у сторон есть разные точки зрения. Стокгольмского арбитража здесь нет, так что всё просто.

* * *

— Я.

— Нет.

— Деньги мои — решать мне. Ты мне — «нет», и у тебя в кисе ничего нет.

— Ишь как заговорил…

— Как?

— Смело. Может, ты и за Городец платить не будешь?

— Тю. У меня не два языка. Да и заплачено тебе за три года вперёд.

— А потом?

— А потом — суп с котом. Я своей воли не меняю. Если только ты на меня войной не пойдёшь. Врагу серебра давать не буду.

— Во как! Ты меня уже и в вороги записал?!

— Я?! Эт ты сам записаться тщишься! Прочих всяких расталкиваешь! Я! Я! Самый главный Ваньке-лысому враг-погубитель! Уймись, брат. Много чего в жизни случиться может, но я тебе врагом не буду. Такое… против естества моего.

Точно. Если и прирежу, то исключительно по любви, во благо и из неизбывной необходимости. Проливая слёзы печали и издавая стенания сочувствия. Не по злобЕ.

Молчит. Пыхтит. Смотрит.

Когда тебя четыре чёрных дырки крупного калибра в упор разглядывают… чуть шевелятся, наводясь… чувствуешь себя «кукурузником», не туда залетевшим. Извините ребята, виражом ошибся. А в ответ — та-та-та… «Он вчера не вернулся»… из виража.

— Ещё чего скажешь?

Ну, раз пошла такая пьянка…

— Отдай мне Волгу. Левый берег. По Мологу.

— Вот! Верно мне сказывали! Хочешь земли мои себе забрать! Вор!

— Дурень! Какие они твои?! Там твоей власти — на тыщу вёрст один ярыжка! Да и тот кривой! Ты про те дела и не знаешь! Только пыжишься! Моё-моё! Ни себе, ни людям. Хотя — вру. Людям. Мерзости и пакости. Ворью, шишам, обноскам да обтрускам. Вот, гляди.

— Эт чего?

— Это — карта! Блин! Географическая! Мои люди идут отсюда, от Стрелки. Метят селения. Красное: русское, православное, князя Суздальского. Чёрные: нерусские, язычники, тебя государем не считают.

— А тут вот… иной цвет. Эт чего?

— Зелёные — мои. Другие… Это — меря православная, твоя. Это — язычники, твои. Таких-то… всего два места. Да там понизу написано. «Легенда» называется.

— А ну, дай-ка.

Андрей развернул карту, переставил подсвечник и, то бормоча что-то себе под нос, то отфыркивая, принялся водить пальцем по карте, смешно наклоняя голову, чтобы прочитать косые и кривые названия рек.

Уф-ф. А ведь и сцепиться могли. И ещё можем. Но пока — момент отдыха. Переключение внимания. Как у ребёнка с яркой игрушкой. Андрей никогда таких вещей — не видал, такой наглядности — не представлял.

* * *

Карты здесь рисуют чернилами. Одноцветные. Раскрасок — нет. А мне…

Я вспоминал своё давнее видение. Как на рельефной, красочной карте «Святой Руси» с золотыми куполами, зелёными лесами, синим реками из маленьких домишек-полуземлянок выползают, плача и кашляя в клубах чёрного дыма курных печек, сотни маленьких детей. Рвут, раздирают себе горло, тело. Ползут и умирают. На пороге, на дороге, под кустом. И души их возносятся в царствие божие, в сонмы ангелов лучезарных. Пока тела на земле бьются и корёжатся в судорогах. Выхаркивая дым, смрад, отраву… которыми каждый день их угощают любящие родители.

Не по злобЕ. Просто — «все так живут».

* * *

Спасибо Трифе и Драгуну. Молодцы ребята — сделали «наглядное пособие». Карта части «земель русских». И — не-русских. С идентификацией цветом религиозной, этнической и государственной принадлежности населения. Ярко, интересно, непривычно.

— Брехня. Вона, Кострома. Тута красненького — одно пятнышко. А город-то мой!

— Там твоего — посадников двор. Остальное — набродь да шелупонь. В большинстве — люди русские. В церкву не ходят, тебя государем не считают.

— И через это ты тамошнего посадника убил?

— Ч-чего?!

Это он с какого дуба рухнул?! Я — ни сном, ни духом…!

— Того! Не ври мне! Твои люди посадника зарезали! Вчера гонец прискакал!

КВН. Жизнь властителя сходна с КВНовской разминкой. Ты думаешь чего-то, готовишься… А тут раз — вопрос. Оглоблей в лобешник. И тридцати секунд на ответ — у тебя нету.

Так и не надо! Можно мне ответить сразу, без подготовки?

— Брехня. Я людей в Кострому посадника убивать не посылал. Всё. Точка.

Редкий случай. Когда я абсолютно уверен в своих словах. Маразм у меня — постоянно и повсеместно. А вот склероз…

Виноват, молод, не дорос ещё. До такого счастья. Когда каждый день что-нибудь новенькое. Даже без всякого научно-технического…

Вот он, знаменитый, высасывающий, душу вынимающий, взгляд Боголюбского. Когда с кипчакского, чуть скуластого лица вдруг всматриваются в тебя греческие, будто с иконы Богородицы глядящие, большие круглые бездонно-чёрные глаза.

Гляди-гляди, Андрейша. На мне узоров нет. Ишь, какой у тебя взгляд. Заинтересованный. Крайне. Я аж засмущался. Сейчас стенку пальчиком ковырять начну.

— Лжа!

— Повтор. Потрет, почетвёрт, попят. Утомляешь, брат. Однообразием своим. Мне лжа заборонена. Ты привык со своими… во вранье ковыряться. А у меня каждое слово — правда. Ты — про то знаешь.

— Врёшь! Там, возле посадника, твоего человека нашли! Убиен посадником. На ём грамотка. От тебя даденная! А другой — сбежал! Ни чё! Сыщут!

— Коли сыщут — хорошо. Живым бы довезли. Об чём грамотка-то, княже?

— Об том! Об чём, об чём… А какая разница?! Твой человек! А ты тут: «Я людей в Кострому не посылал».

— Факеншит же! Ты чего, Андрей?! Глушина одолела или мозги пылью присыпало?! Слов не слышишь?! Или — понять не можешь?! Сказано: «посадника убивать» — не посылал. И сиё есть — правда!

— Экх… кха… А зачем посылал?

Хорошо. Хоть и злится до одури, но не дуреет — понял возможность варианта.

— Торговать. Солью. Ещё: утварью, инструментом. Городок, после Феодорова разгрома, подымается быстро. Кроме шишей да голи перекатной, есть и купцы меховые, и местные лавочники прирастают. Вот приказчики мои и ходят. Торг хоть и рисковый, а — прибыльный. Соль новосёлам — край нужна. А та грамотка… поди то, об чём я тебе только что толковал. Когда про дела мои с Живчиком рассказывал. «Удостоверение купца». Подтверждает «всеволжскость» торговца. Худо дело. Я тебе толкую, а ты слова мои — мимо ушей пропускаешь.

— Так ты ж про Оку толкуешь! Про дела Рязанские!

— Да мне-то что с того?! Ока иль Волга. Вот, человека моего убили. В твоём городе. Ежели мы с тобой договоримся по «Страховому обществу» — ты восемьдесят гривен уже потерял.

Я неправ — «закон обратной силы не имеет». Но для наглядности — годится.

Андрей был несколько сбит с толку. Одно — дела государственные. Убийство городского начальника, высокопоставленного государственного чиновника. Заговор. Мятеж. Измена.

Другое — дела торговые. Кредиты. Убытки. Компенсации. На худой конец — дела судебные. Штрафы, виры, продажи…

— С чего это? Двойная вира — за княжьего человека.

— А у меня других нет. Приказчики — мои. Люди в моей службе. Слушай, если в Костроме посадника убили — кто ж тебе донос слал? Такой… дурацкий.

— У меня там тысяцкий поставлен. Из Ростова. В делах Феодоровых, в розысках — себя показал добре. Верный человек. Бориска-тысяцкий.

— Борис? Э… Жидиславич?

Почему «Борис Жидиславич»? — А я просто в эту эпоху ни одного другого Бориса, связанного с Ростовом, не знаю. Ляпнул чисто так, для разговору. И попал.

— Точно. Муж добрый, в воровстве не замечен. И донос его верный! Или… или ты знаешь чего?

* * *

Чего я знаю? Да ничего я не знаю! Как можно чего-то знать по летописям, которые невесть кем, невесть когда писались да ещё потом и переписывались. Я этого человека — в глаза не видел!

Но есть три «мутных» эпизода. В РИ.

Во время похода княжичей на Стрелку в 1171 году — был посадником в Городце Радиловом. Рядом с местом событий. Наверняка принимал участие. Как-то. Бояре русские — хоругви свои к месту сбора не привели. Зато пришли эрзя с булгарами. Дружины княжичей выскочили чудом. А этому Борису — ничего. В следующем 1172 году «держал весь наряд» в войске суздальском.

Чуть раньше, в феврале 1170 года, сын Боголюбского — Мстислав Андреевич осаждает Новгород. Сам штурм 25 февраля шёл весь световой день. Затем волынцы, дружина сидевшего в то время князем в Новгороде Романа Мстиславовича, пошли на вылазку. Разгром осаждавших был полный.

Результат оказался настолько неожиданным, что всё взвалили на Богородицу. Дескать, в трёх церквах её лики уже плакали, архиепископ по стенам с чудотворной иконой ходил. Она на фелонь (ризу) его падала… Новгородцы победили, продавали пленных суздальцев за бесценок — по две ногаты. Одним из больших воевод в суздальском войске был Борис. Ему — без последствий.

Странный «второй поход» на Киев. Когда из-под осаждённого Вышгорода огромное войско разбегается в непонятной панике. Топча и топя само себя в Днепре. Тот же Борис — в командующих.

Три непонятных битвы. Какие-то неожиданности. Один раз — бывает, но три… Или у этого Бориски — планида такая?

Ага. Планида. Но в год убийства Боголюбского был новгородским посадником. Чего быть не может вообще. В Новгороде со стороны призывают князей. А посадников и тысяцких избирают. Из 30–40 родов «больших бояр». Только — урождённых.

Боря — из семьи новгородских перебежчиков? При Долгоруком несколько новгородских «вятших» бежали в Залесье.

Наконец, после убийства Боголюбского этот Борис будет «мутить воду» в Ростове, возглавлять вечно недовольное ростовское боярство. Будет Всеволодом Большое Гнездо взят в плен в битве. И — отпущен им.

Какой-то отпрыск новгородских знатных иммигрантов. Выдвинулся на казнях и пытках подельников Феодора. У иных сподвижников Андрея на попов православных — «рука не поднималась». Боря и всплыл. То ли — из карьерных соображений, то ли — от личной неприязни к епископу. Андрей посчитал такое рвение сыскное — верностью. Начал боярина продвигать. Чего ж нет? — Пришлый по роду, с нашими, с местными ворами — не снюхается. А тот начал козни строить?

Э… начнёт?

Точно сказать, по каждому случаю, с разбором и обоснованием… не, не могу.

* * *

— Не знаю. Так… смутно. Ты бы держал его… подальше. И к войску — не подпускай.

— Ты мне ещё указывать будешь! Куда мне моих бояр ставить! Или… Иване… «свиток кожаный»? Как у Иезикили?

— Э-э-э… Тут… туманно. Грех на душу брать не хочу — точно не знаю. Может, и зря я о человеке худо… Я ж не видал его никогда…

Факеншит! Точно также «туманно» я толковал Андрею о его жене, о её братьях-любовниках, о псе-выжлятнике. А как иначе? «Всё врут календари». А уж летописи… Но вот же! Правдой оказалось! Так и с этим… Борисом Жидиславичем?

Интересное у его папашки имя — языческое, с окончанием «-слав», что на Руси традиционно считают «княжеским». Из племенных ещё князьков? Выскочка-карьерист с родословной?

Врать не буду, не зная человека, за глаза охаивать… грех. А вот по-остеречься — может быть.

Но нынешнее «дело об убийстве Костромского посадника»… и о гибели моего человека… роль в инциденте этого Бориски… придётся разбираться. Это уже не РИ — это моя АИ. Кусок моей нынешней, вполне реальной, не альтернативной, жизни.

Андрей держал «очи нараспашку», как и прежде. Только теперь взгляд его смотрел внутрь, в думы его. Вспоминал, перебирал разные… случаи и намёки.

* * *

И тут мне, и вправду, не понтов моих ради, стало его жалко. Мужик-то уже не молод, болит в шее, раны беспокоят. Вот он рвётся, трудится, ни себе, ни другим спуску не даёт. Делает архиважнейшее дело — создаёт «закладной камень» будущей Великой России. Он, даже в бреду горячечном, не может представить — чего из трудов его вырастет. Но если его вот такой, напряжённой, иногда — злой, резкой работы не делать, то и вырастать не из чего будет. Хоть чему.

«Мне умники скажут: Фу как глупо.

Один уже пробовал безоглядно.

Любить это, день изо дня тупо,

Жующее собственный хвост стадо.

Умри, воскресни — всё бесполезно.

Но чувствуя, как им опять хреново

Под этой тварью, над этой бездной,

Мне, не смотря ни на что снова

Хочется, хочется, хочется быть

Добрым бульдозером…»

Почему на Боголюбского глядючи, я песни Ефимыча вспоминаю? Из-за «доброго бульдозера»? Так это — мои ассоциации. Вам, к примеру, может похоронный марш навеять. Или — «Танец с саблями».

* * *

И ещё я понял: злоба его на меня — не от меня. И даже не от доноса этого глупого с Костромы. Что-то сильно тревожит его. Как-то… панически.

«От паранойи не умирают. Умирают от её отсутствия». Или от язвы желудка. Вызванного её присутствием.

— Так, брат. Давай не будем время на мелочевку переводить. У тебя, как я вижу — тревога великая. Чем я помочь могу? Расскажи. Может, подскажу чего.

— Ага. Расскажи. А ты мне потом… нож в спину.

Точно. Паранойя.

— Мне, брат, нож ворогу в спину сунуть — не забота. Аж два за плечами таскаю. Денно и нощно. Одна закавыка — ты мне враг? Скажи — «да» и жди. Ножика. Врагов своих я люблю видеть под холмиками могильными. Скажи. Не мне — себе. Я тут так… к сказке — присловье. К твоей сказке. Скажи.

Сидит. Смотрит. Посох свой жмакает.

Пол-потолка вывалено, если снова ударит — пойдёт точно в голову, не зацепится.

Бли-и-ин! А если и вправду скажет «да»?! Мама моя родненькая! Что я с таким словом делать буду?! Он просто пошутил… типа — посмотреть как я дёргаюсь… а мне чего?… Убивать его? Понарошку?!

— Дятел с насесту полетел.

Чего?! Это он чего такое сказал? Бред? Родильная горячка? А, факеншит, это ж князь! Тогда… менингит?!

Вроде — нет, температура, вроде… жаром от него не несёт. Но я уже опять вспотел.

— Андрейша… ты бы как-нибудь… попроще. А то я, малость… не все слова твои…

— Гркхр… кутак баш, эн бэтэген нахуй белэт!

Чего он такое… выразил? Прежде я хоть слова понимал… а тут… местами — знакомое… но я как-то… это какой же язык? — Не греческий. Трифа никогда таких слов не говорила.

— Ты уж прости, братец. Непонятливость мою. Но можно… по-русски?

— Тьфу! Бестолочь! Сопля лысая! То — Иван-богатырь, то «Ванька — не ходи без няньки»! Великий князь Киевский Ростислав Мстиславович, со боярами, со дружиною, со пресвитерами и игуменами, со множеством людей вятших и лутших пошёл с Киева. К сыновьям своим, Роману Ростиславовичу, что в Смоленске князем сидит, да к Святославу Ростиславовичу, что в Новагородских князьях обретается.

Как его корёжит от этого официоза! Кривит губы, слова — будто выплёвывает.

Попытаемся понять… смысл сказанного.

«Дятел» — понятно. Андрей так часто зовёт Ростислава. В узком кругу, конечно. За занудство его, за способность длинными уговорами, повторами, «долбёжкой», добиваться желаемого.

Так, по-семейному, самого Андрея зовут «Китаем» и «Бешеным», а Ростислава — Ростиком. За младшесть, за не-яркость подле его, покойного ныне, старшего брата Изяслава, Изи Блескучего.

Коли — «дятел», то Киев — «насест». Логично. Хотя, конечно, дятлы на насестах не сиживают.

Итить-ять! Чтобы просто понимать слова — нужно в этом княжеском кубле родиться-вариться! А уж оттенки-подробности…!

— Ну и? Вылетел дятел и чего? Птица — оседлая. Полетает, да в дупло своё и ныркнет. Или ты чего-то знаешь? Доносы какие-то есть?

Андрей продолжал рассматривать меня… четырёхствольно. Но как-то внутренне успокоился. Ещё не принял решение, но уже выбрал дорогу к нему.

— Есть и доносы. А есть — нет доносов.

— Не понял.

— Дело княжеское такое… Сидеть — высоко, глядеть — далеко.

«Высоко сижу, далеко гляжу». Девочка Маша. В корзне княжеском, с мечом полуторным. С ярко выраженными кавалерийскими навыками. В лубяном коробе на медвежьем загривке катается. Хотя, конечно, если считать «Святую Русь» тем медведем, то и Боголюбский за девочку с пирожками сойдёт.

Андрей помолчал. Кажется решая — что мне можно говорить, что — нет.

— Есть у меня в краях дальних слуги верные. Доброхоты. Присматривают. Прислушивают. Мне отписывают. А тут — раз… Замолчали. Вдруг. А кто не замолк… веры нет.

* * *

Увлечённо отдыхая над шпионскими детективами, мы восхищаемся смелыми разведчиками и хитроумными контрразведчиками. Но не задумываемся о том, как воспринимается одномоментное разрушение шпионской сети на стороне получателя информации.

Как? — Как превентивное мероприятие. Перед нанесением удара.

Подковать лошадей, промерять броды, повесить осведомителей… — регламентный набор подготовительных мер.

Именно так воспринимает Андрей массовое умолкание своих «доброхотов».

Паранойя? — Ага. «Бережёного бог бережёт». А над «не-бережёным» — Богородица слёзы проливает.

Тут включаюсь я.

Я! Попандопуло! Гость из будущего! Все ваши тревоги-опасения…! В один миг! Я тут всё знаю! Я в книжке читал! Что у вас, диких, тупых туземцев будет. Слушайте сюда! И уста мои глаголят истину!

И — фиг. Потому что я тут уже… наворотил всякого. И, возможно, изменил ход истории. Не вообще, не глобально — Русская равнина с её географией и климатом — никуда не делась. Производительные силы и такие же, но — отношения… — так, чуток по краям. Но этого достаточно. Чтобы в вот этом, конкретном, только начавшемся, 1167 году от РХ… «глаголить истину» — не получилось.

Я говорил Боголюбскому, что мечтаю стать «ложным пророком». Может — оно уже? Я уже — «ложный пророк»?

Состояние — дрянь. Прежняя информация становится недостоверной. Причём — неизвестно в какой мере и в какой части.

Не-не-не! У ацтеков — всё по-прежнему! Папуасы в Новой Гвинее — папуасничают как обычно. Но вот здесь… Местной информации по теме — с гулькин… ну, положим, нос. Да ещё и форма её выражения — не контачит с формой моего восприятия. «Дятел вылетел с насеста»… мда… только после разжевывания.

Остаются здравый смысл. Мой. Который здесь… весьма не очень. И в святорусском средневековье вообще. И в спец. службах — в частности. Но у меня есть Точильщик. Который ни хрена не знает! Но — задаёт вопросы. Пока на них ответы внятные придумаешь, пока мозгами поднапрягёшься… Иной раз и интересное чего получается.

Предшествующая война Изи Блескучего и Юрия Долгорукого наглядно и неоднократно показала важность дальней агентурной разведки. Долгорукий традиционно проигрывал в этой «схватке спец. служб». Андрею, как «главному кавалеристу княжества», приходилось такие огрехи расхлёбывать. Подставляя собственную голову под мечи вражеские на поле боя. Уверен, что он, как бы ему не мило саблей ворогов крошить, став князем, озаботился этой темой.

Только силёнок у него маловато. Да и не строятся такие сети по щелчку. А он… сперва отцовых своевольников гонял, мачеху с сыновьями вышибал. Из недавнего — епископ Ростовский Феодор. Всё, что с помощью епископа, его людей в этой части создавалось — рухнуло. Или — утратило доверие.

У меня во Всеволжске Андреевых «информаторов» аж троих выявили. Понятно, что тащить их публично на гильотину по основанию — «соглядатый князя Суждальского»… Сдурели?!

Двоих… «прибрали». По «посторонним» поводам. Третий — на меня работает. К сожалению — впрямую. Сколько я Точильщику не втолковывал, что нужно не «перевербовывать», а аккуратненько — «под колпак» и скармливать своё, как его собственное — не получилось.

Живчик таких ко мне не шлёт — «звона» моих факторов хватает. Епископских мы уняли. Вместе с епископом. Урюпа, что от Радила заслан был — перевербован. Хороший градоначальник получился. Эмирских и новгородских… выявляем. И — нейтрализуем.

Ещё должны быть киевские, черниговские и смоленские. Ищем.

«Входной контроль» — великая сила. Особенно — в потоковой среде.

Как бы это по простому… Вот, когда кожевенные дела устраивал, я решил, что мне не нужна вся гожая кожа — только хорошая, заданной толщины. А остальное — худое ли, доброе ли — срезать. И — на повторную переработку.

В потоке приходящих людей навык отличать — быстро вырабатывается. Не, не шпиёна. Просто — предположительный нестандарт. Дальше — хоть шкура коровы через барабаны, хоть ватажок переселенцев через фильтрационные посты — отсекается и на специальную э… обработку.

Соглядатай сопредельного государя? — Нет, это — редкость. Куда больше всяких болтунов, бездельников, «посаков», «перескоков»…

Разное чего бывает. Клептоманы, каннибалы, пироманы, садисты, извращенцы, киллеры, алкоголики, еретики, пророки, психи всевозможные… Последние — особенно густо.

* * *

— А ты не думал, что твоих в тех краях — люди Феодора сдали? Кое-кто из его «знающих» — сбежать успел.

— Что было так — знаю. Но… много… разом…

— Другая причина: государь Киевский идёт в дорогу. Одна стража — татей вышибает, пути чистит. Другая, тайная — чистит людишек. Всяких… подозрительных.

— И такое бывает. Но уж больно широко. От Канева до Ладоги.

Качество… оценить не могу. Но охват у Андрея… внушает. Может, не того князя — «Долгоруким» прозвали?

— Думаешь, Ростик на тебя войной пойти собирается?

— Х-ха… Киев, Смоленск, Новгород. Вместе. Разом. Так уже было при отце моём. Пол-Волги выжгли.

— Да с какой стати?! Ростик — муж разумный. Просто переть — «отдай мне твоё» — не будет. Повод нужен. Прежде был Калауз. Он-то вечно пытался столкнуть Суждаль хоть с кем. Чтобы из-под Суждальской руки выскочить.

— Э-эх… Повод сыскать — не забота. Забота — от повода оборониться. Нет Калауза — есть Живчик. Вот, к примеру, ты ему веришь?

Это он моим мнением интересуется, чтобы про Рязанского князя понять? Или — про меня? Извини, я на такие поманки не ведусь. С кем дела веду — плохого не говорю. Пока явно не докажут. Тогда — не веду.

«С кем поведёшься — от того и наберёшься» — русская народная мудрость. Я с худыми людьми… не «набираюсь».

«Бабушка! Научи меня плохому!» — не надо. Сам умею.

— Живчику? — Верю. До сей поры он меня не обманывал, дела общие ведём к взаимной выгоде. Да у него своих забот — выше носа! Чтобы всякие… крамолы замышлять.

— «Своих забот»… Пятнадцать лет, почитай, отец мой, да и аз грешный, были в друзьях со Свояком. Он на моей свадьбе гулял. Мда… Прямая дорога к Киеву: Клязьма-Москва-Ока-Десна-Днепр. И — обратно. Кабы не наша дружба с черниговскими — киевские полки через год по Оке хаживали бы. Калауз давно бы и кланяться Суждалю забыл.

* * *

Ну, типа — «да». В РИ, когда Гамзила станет Великим князем Киевским, то, сохранив за собой Черниговское княжество (что есть преступление против «Закона Русскаго»), будет слать сына с дружиной в Коломну. Для примирения Суздальских и Рязанских князей.

«Миротворца» — суздальские не примут, сунут в поруб.

Тогда Гамзила пойдёт, в 1180 г, (через 13 лет) в свой феноменальный, двухтысячевёрстный поход. Имея в виду разгромить преемника и брата Боголюбского — Всеволода Большое Гнездо. Стремясь к соединению с новгородскими союзниками, отклониться к северу. И будет разгромлен на Влене — левом притоке Дубны, уже в Верхне-Волжском регионе.

* * *

— Пока в Чернигове сидел Свояк, как бы он с Ростиком не дружился, как бы барсами ручными не одаривал, я знал — с Десны войско не придёт. Да вот же… волей божьей помре. После него сел в Чернигове сын его Олег. Хоть и не по закону, а свой, зять.

Глава 518

* * *

«Старший его (Свояка — авт.) сын, Олег, находился в отсутствии. Черниговский Епископ Антоний и Вельможи собралися к горестной овдовевшей Княгине и, боясь хищного Владетеля Северского (Гамзилы — авт.), решились таить смерть Святослава (Свояка — авт.) до Олегова возвращения. Все дали в том клятву, и во-первых Епископ, хотя Бояре говорили ему: „Нужно ли целовать крест Святителю? Любовь твоя к Дому Княжескому известна“. Но Святитель был Грек, по словам Летописца: хитер и коварен. Он в тот же час написал к Святославу Всеволодовичу (Гамзиле — авт.), что дядя его скончался; что Олега и воинской дружины нет в городе; что Княгиня с меньшими детьми в изумлении от горести и что Святослав найдет у нее сокровища несметные. Сей Князь немедленно отправил сына занять Гомель, а Бояр своих в другие Черниговские области; и сам хотел въехать в столицу. Олег предупредил его; однако ж добровольно уступил ему Чернигов, взяв Новгород Северский. Святослав клялся наградить братьев Олеговых иными Уделами, и забыв обет, присвоил себе одному города умершего внучатного брата, сына Владимирова, Князя Вщижского (Магога — авт.). С обеих сторон готовились к войне. Святослав уже звал Половцев; но Великий Князь (Ростик — авт.), будучи тестем Олеговым, примирил ссору и заставил Святослава уступить Олегу четыре города».

Карамзин излагает конспективно события 12 века, мало уже интересные читателю века 19-го. Но я-то эти годы — на Стрелке песок изо всех дыр выковыривал. Мне это интересно куда детальнее. Например: князь Вщижский Магог — ещё живой. Последний месяц.

Ещё: Гамзила отдаёт городки Олегу. Карамзин просто называет число — четыре. Среди них — Гомий (Гомель) и Путивль. Достаточно глянуть на карту: Гамзила не допускает формирования сплошного массива земель «под Олегом», в любой момент эти разрозненные территории могут быть отняты назад.

У епископа Антония, в конце концов — получилось. Олег «добровольно» уходит в Новгород-Северский. Отчего и герой «Слова о полку Игореве», его брат Игорь, сидевший с матерью и младшим братом у смертного одра отца своего «в изумлении от горести» в Чернигове — князь Новгород-Северский.

— Ура! Закон восторжествовал!

— Закон? Восторжествовал?! Где?! У нас?!!!

Произошедшее — новое преступление. Ибо у Гамзилы есть младший брат Ярослав. Он — следующий по старшинству, ему и должен быть отдан второй «стол» в княжестве. Но Гамзила не спешит отстаивать интересы брата, а у Антония не хватает сил снова добиваться восстановления «справедливости по-святорусски».

Это — временно. Год-другой — всё устаканится, соберёмся с силами… И укажем Олегу — «его место».

Новая усобица — неизбежна.

И тут Олег делает, как ему казалось, прекрасный ход: женится в третий раз.

Первая жена его — дочь Долгорукого, вторая — дочь Андрея Доброго, родного (а не сводного, как остальные сыновья Мономаха) брата Долгорукого. Сестры, родная и двоюродная, Боголюбскому.

Увы, второй брак был недолгим, меньше, чем через год Олег снова овдовел.

В обоих повторных браках Олегу жениться стремительно — аж горит! Он не выдерживает и года вдовства, уже через пару месяцев ведёт очередную «молодую» под венец. Не криминал — церковь требует шести недель «паузы». Но — непристойно.

Причина не в «гормональной буре» — в «буре эмоций», происходящих от явной перспективы потери удела. Заботы династические, а не личностные.

Олег решает их тем же, брачным, путём. Через «постель по закону».

Третий брак… Ура! Дочь самого! Дочь Великого Князя Киевского!

Это помогло. В прошлом, 1166 году, дружины Олега ходили на братана к Стародубу, Гамзила, со своей стороны, вместе с половцами, подступал к Новгород-Северскому.

«Но Великий Князь, будучи тестем Олеговым, примирил ссору».

Как это мило! По-доброму, по-семейному…

Аристократический брак не «соединение двух любящих сердец», а военно-политическая сделка. Кто как на брачном ложе пыхтит — неважно. Важны принятые на себя государями обязательства дружественности.

Олег дважды берёт жён из круга Долгорукого.

Андрей Добрый (княживший в Переяславле Южном) и Юрий Долгорукий были близки, Суздаль регулярно поддерживал Переяславль. И — наоборот. Сын Долгорукого — Глеб (Перепёлка) стал Переяславльским князем после смерти Доброго. Есть обязательства Долгорукого перед Добрым об устройстве детей рано умершего брата, о поддержке его сына — Владимира Андреевича (Добренького) с вокняжением в Турове.

Добренький — ещё живой, хоть и не в Переяславле, и не в Турове. Мне ещё предстоит с ним встретиться.

После смерти Долгорукого эти обязательства перешли на Боголюбского. Понятно, что и второй брак Олега был устроен Андреем. Сделать такое без участия ближайшего (по крови) и влиятельнейшего (по войску) «братана» невесты-сироты — невозможно.

Положение Олега — шаткое. Он «сел на отцов стол». Наперекор обману «лживого грека». Это — преступление. Он был вынужден оставить Чернигов. Договорился с двоюродными, провёл «рокировку» — перешёл в Новгород-Северский. И от него снова, те же люди, по тому же основанию, требуют отдать и этот город более старшему в роду.

— А пошёл бы ты, братан, в… в Гомий.

Епископ Антоний, получивший страшный удар по репутации из-за вскрывшегося обмана — дожимает. Для него Олег, мало того, что преступник, ещё и личный враг. Главный князь Черниговских, глава семейства, «хищный» Гамзила — требует доли для своего родного брата. Законной доли в родовом имении.

У Олега нет ни репутации отца, ни душевных свойств того.

Свояк, после измены киевлян, после убийства его брата Игоря, «очертил голову» — готов был умереть, но наказать убийц. И свою «безбашенность» доказывал неоднократно. Страшным «ледовым исходом» из Новгород-Северского, бешеным конным боем в зимнем лесу с «размётыванием» берендеев под Карачевым, добровольной передачей Курска и прав на «шапку Мономаха» Долгорукому…

Ему ничего не жаль. Ни земель, ни «шапки», ни головы своей.

Эта безоглядность внушала страх. И — уважение. Даже люди из ближайшего окружения его двоюродных братьев-противников предупреждали его об опасностях.

Олег «легковеснее». Люди помнят, например, о его предательстве собственного отца, его стяги в лагере противников Свояка при осаде Чернигова.

Его не боятся. И — не уважают.

Чтобы не быть снова «согнанным со стола» Олегу нужны сильные покровители. «Сильных» на «Святой Руси» двое: Ростик Смоленский и Андрей Боголюбский.

Свояк и Долгорукий были «закадычними» союзниками. Олег следует линии своего отца, Андрей — своего. После смерти первой жены — родной сестры Боголюбского, Олег берёт в жёны двоюродную. Военно-политический союз подтверждён.

Но у Андрея нет возможности поддерживать Олега. У Андрея, в год смерти Свояка — Бряхимовский поход. Иначе он бы, наверное, повторил ту хохмочку, которую устроил с Вщижом — послал бы «толпы сватов» из княжьих гридней и городовых полков сопровождать невесту к «брачному ложу».

Андрей занят. Делами Рязанскими, Новгородскими, собственно Суздальскими.

«Покровитель» — «не покровляет».

И тогда — перемена. Олег — «переметнулся». Третья жена — из другой ветви рюриковичей.

— Коли Китай не помог — пойду-ка я под Дятла.

Не хочу делать предположений о причинах «своевременности» смерти второй жены Олега. «Родами померла». Думать о человеке худое не знаючи — грех. Но эта смерть очень удачно открыла «окно возможностей». Возможности сменить покровителя в тот момент, когда под Олегом «запахло жареным».

Помогло. Ростик, верховный правитель «Святой Руси» покрывает преступление — нарушение «лествицы».

«Великий Князь, будучи тестем Олеговым, примирил ссору…». Или — воспрепятствовал исполнению закона? «Ну как не порадеть родному человечку?».

Связка Суздаль-Чернигов-Переяславль рассыпалась в своём среднем звене. Трижды: в самом Чернигове, в Новгород-Северском, во Вщиже, где в эту зиму умирает «самый большой князь Святой Руси» (более 2 метров ростом), зять Боголюбского — Магог.

Положение Олега — «князь — не настоящий» — сохраняется. После смерти Ростика Олег снова оказывается лицом к лицу с Гамзилой, Антонием и «Законом Русским». В РИ, через два года, когда русские рати пойдут в Киев ставить Боголюбского Великим Князем, Олег присоединяется к походу. А Гамзила — нет. А зачем? — Он и так «в законе», в своём праве.

Олег, мечами и кровью своих гридней, стремится искупить свою вину, своё предательство суздальских. Сохранить свой удел. А то, может, и… Андрей суров — может и вышибить Гамзилу с Чернигова. Вернуть отеческий стол, обратная рокировка…

Подобные планы постоянно наполняют умы русских князей. Наряду, конечно, с «тяжкими думами об истовой защите отечества руського и веры православной».

Нормальный попандопуло с нормальным школьным курсом истории в голове, в таких темах местным…

«Тьфу! Чегой-то в зубах хрустнуло. Дайте щепочку поковырять».

Даже и профессиональный историк, знающий события этих конкретных десятилетий — не тянет. Помимо фактов объективных, вроде урожайности в конкретной год или числа мечей в конкретной дружине, необходимо понимать психику, мотивы, «границы допустимого» конкретных личностей.

Мало — истории, нужна — психиатрия.

Свояка, например, уже объявляли «во всероссийский розыск», «вне закона». И он, чтобы «выжить и отомстить», сам научился плевать на закон. Его противник и двоюродный брат Изя Давайдович — оставался в «правом поле». Он много чего наворотил, но… типа — в рамках. Отчего и отдал своему злейшему врагу Свояку — Чернигов. Сам, своими руками. Правда — после настойчивых напоминаний со стороны других князей.

В критический момент, в последнюю битву Изи — его вассал, «братан», черниговский князь — дружину не привёл. Наплевав на клятвы и законы. Как поступали по отношению к нему, как вынужден был поступать он сам.

Ехидно прикалывался в переписке. Весьма достойно, с полным соблюдением обрядов по княжескому уровню, похоронил, наконец-то, столь ненавидимого им братца в соборе в Чернигове. С благостным отпеванием и проливанием слёз, описанных Карамзиным. И — «радостью несказанной в сердце своём», у Карамзина не описанной.

Сходно с дядюшкой, с Изей Давайдовичем, ведёт себя Олег — «Нарушаю. Изменяю. Преступаю. Но не сильно».

* * *

Андрей, не обращая внимания на меня, продолжал рассуждать вслух:

— Был Свояк в Чернигове — было спокойно. Свояк пошёл сильно с Ростиком дружить — я Магогу во Вщиже помог. Рати послал, дочку за него выдал. Свояк зубками пощёлкал, да и утёрся. Так ли, иначе, а с той стороны беды вдруг — не могло случиться. Теперь… В Чернигове — Гамзила. Шкура продажная. Только бы кису серебром набивать. Олег… переметнулся. Он-то и так… Вечно матасится. Любит ломаться, кривляться, прыгать на разные лады. Матас, мазопек, корчила, шут, скоморох. Двухклинковый. Мечами шутки на показ крутить — горазд. Разоблачится по пояс голый и давай… посвёркивать. Иной раз и не понять — то ли меч светит, то ли — брюхо. Говорил я отцу — не отдавай за него сестру. А та дурочка — радовалась. «Молодой, высокий, красивый»… Уж она-то за таким мужем наплакалась. А вторая, Андреевна, вишь ты, и года не прожила. С таким-то… штукарём. Третий князь на Десне, зять мой, Магог. Болен он. Помрёт, видать, скоро. Как его в этот рост нечеловеческий попёрло — со дня на день жду. Пока… Бог милостив. Но ныне, видать, всё уже, скоро преставится.

Андрей глянул в «красный угол», иконы не нашёл, перекрестился на подсвечник.

— Выходит — ныне киевлянам прямая дорога в Залесье. Торная. Не преминут.

Он дважды повторил последнее слово. Будто проверяя его на вкус. И — резюмировал своё откровение.

— А тут — дятел полетел. Сговорится с сынами. И наведёт на меня войско. Два. Смоленцы да новгородцы снова с севера по Волге огнём пройдутся. Киевские да черниговские на Оку выкатятся, с юга.

Он тяжело посмотрел на меня.

* * *

Что, Ванюша, скушал? Микро-гео-политический расклад. «Микро-страсти в микро-мире». Только мрут в этом «микромире» — по-настоящему. Преимущественно — дети и женщины. С голоду, на пожарах, от мора…

Тут учебник истории не поможет. Тут надо рядом с перечнем событий, положить географическую карту да родовое древо рюриковичей, да с их женами, которых летописи упоминают значительно реже, да построить психо-профили участников событий… и их ближайших соратников-советников, которые хорошо если хоть упомянуты по именам раз-другой… а ведь — «короля играет свита». И, главное, хорошенько над всем этим подумать…

* * *

Андрей вдруг, с внезапным облегчением от смелости сказать прямо, добавил:

— А с восхода — ты. В спину ударишь. Уже начал. Люди смоленские к тебе приходят во множестве. Говоришь — из отцовой вотчины. Так ли оно? Люди епископа смоленского… Один, вон, у тебя в ближних друзьях, племена под руку твою собирает. А зачем они тебе? С иных и подати — только вшей жменя. Городец… И дальше ручки тянешь. Вот карта твоя. Твои люди уж и к Ярославлю подбираются. А на что? Или тебе лесных пустынь мало? Чащоб-буреломов не хватает? Которосль мне перекрыть надумал? Игры с Живчиком… с этим твоим… с «обчеством страха» каким-то. Муром его — тебе в рот глядит. Ты там и попов меняешь, и посадников. Он тебе Муром обещал? А за что? За Коломну, Серпейск, Кучково? А ныне ты прямо сказываешь: отдай Волгу по Мологу. Сиё означает: отдай Кострому и Галич, Шексну с Белозерьем. В Костроме твои люди моего посадника наперёд убили. Замятня, де, там. На что тебе, князь Андрей, с шишами вошкаться? — Отдай воеводе Ивану. Так?

Он не требовал подтверждения или опровержения. Просто разглядывал. Несколько устало. Даже сочувственно. Типа: ребята, я вас понимаю, у вас есть свои интересы. «Человек — не курица, всяк к себе гребёт». Планы строите, манёвры и хитрости придумываете. Это — нормально. Но обманывать меня — глупо. Силёнок в мозговёнках ваших — маловато. Я вас насквозь вижу и ковы ваши хитромудрые — поломаю. Как бы мне тяжко нынче не было.

Молчание затягивалось. Я, честно говоря, никак не мог найти верный тон. Просто сказать: выдумки это всё — не пройдёт. Хмыкнет, да Маноху кликнет.

Где-то в этих подземельях найдёт в РИ свою смерть Рязанский князь Калауз, оставит здоровье его сын, потеряет свои глаза один из сыновей Ростислава (Торца), старшего брата Боголюбского. А ведь Всеволод Большое Гнездо, который столь эффективно использовал здешние застенки — куда более мягкий государь и человек, нежели старший братец его — Китай Бешеный.

И как отвечать на этот каскад обвинений?

Мне, как ДДДД — долбодятлу длительного действия, нормально опровержение по пунктом. Типа:

— Ты сказал вот это. Допускает иную трактовку. Не доказано. Всё недоказанное — трактуется в пользу ответчика.

Только это — игры англо-саксонского права. У нас — судят по вере. «Правда — у бога». А не — в судебном заседании. Андрею плевать на аргументы и сомнительность улик. Он судит сердцем. «Вор! — Я так вижу. На плаху».

Ещё чуток помолчу и…

«Молчание знак согласия».

Не надо.

— Великий Князь Ростислав — смертельно болен. В марте — умрёт.

Андрей… услышал. Но не сразу понял. Взгляд его уже сузившихся, принявших уже обычный, несколько презрительный вид, глаз метнулся по сторонам. Зрачки расширились и снова вперились в меня.

— Э-э-э… откуда…?

— Из свитка. «Кожаного». До Новгорода не доедет. Сил не хватит. Вызовет сына и бояр в Великие Луки. Примирит. На обратном пути, не доезжая до Киева — скончается.

— Это… точно? Головой отвечаешь?

— Да.

Я не опроверг его обвинения. Я их просто отбросил. Дал информацию не о себе или о Живчике — о Ростике, главном персонаже его тревог. Инфу, которая меняет всю картинку. Не возражал против предположений, а устранил главную причину подозрений. Разрушил не умопостроения, но их фундамент.

Я, может, и могу хотеть чего-нибудь этакого. Но это — не «удар в спину» на фоне большой войны. Нет войны — не будет и «удара». А ежели Ванька сдуру и устроит какую каверзу, так его и обломать труда не составит. Не надо иллюзий: Всеволжск против Суздаля — в одиночку не тянет.

Факеншит! Я пляшу на тоненьких лезвиях, на балансе интересов! Между Суздалем и Булгаром. На дольке случайной дружественности Живчика, князя Рязанского. Которая в любой момент может исчезнуть. Либо — у него, либо — вместе с ним. На отдалённости множества других, более сильных, чем я, противников. Эта отдалённость — просто нежелание Боголюбского пропускать… даже не «недругов» — просто чужих — через свои владения. Но это — «обычные интересы мирного времени». Чуть сменятся его интересы, или, точнее — представление о его собственных целях и границах допустимого… Вот пустит Андрей ушкуйников свободно на Волгу… Да хоть в пол-свободы! — Из меня только дымок пойдёт.

К моему удивлению, Андрей не обрадовался известию о скорой смерти своего «вечного» врага.

Сколько лет они сходились в сечах! Да почти всю сознательную жизнь! Сколько гонялись друг за другом по лесам и полям, сколько крови и пота потратили, чтобы истребить друг друга, сколько раз клялись отомстить на могилах павших боевых товарищей, сколько проклятий и просто ругательств посылали один другому, сколько ночей не спали, пытаясь понять замыслы противника, влезть в его голову, увидеть расклады его глазами, перехитрить, обмануть…

А теперь… пусто как-то. И всё ближе холод могилы, всё меньше сверстников, прежних друзей и врагов. Меньше — здесь. Больше — там. На кладбище… «Ба, знакомые всё лица!». Здесь портретов на обелисках не делают — «знакомые имена».

Андрей не смог сдержать обуревающих его чувств. Вскочил с лавки, чуть не опрокинув кружку с остывшим уже чаем. Прометнулся своей шаркающей кавалерийской походкой, с распахнувшимися, сметающими пыль, полами шубы по каморке.

Четыре шага в одну сторону, четыре — обратно. В застенке — не разбегаешься.

Сел. Снова уставился мне в лицо. Да так, что я под его взглядом и квасом своим поперхнулся.

— Чем докажешь?

Вот так-то, Ваня. А то размечтался: я, де, Боголюбскому верность своих пророчеств прежде не раз доказал! Теперь на слово всегда верить будет!

Ага. Перетопчешься.

«Доверяй, но проверяй» — железное правило. Злиться и ершиться тут нечего. Лови момент, учись. Пока есть с кого пример брать.

— У тебя недавние описания внешности Ростика есть? Не всех же твоих… доброхотов переловили.

— Н-ну… А к чему это?

По моему суждению, Ростик долго и серьёзно болен. Похоже — рак желудка.

Значит — он сильно похудел и почернел. Прежде довольно дородный и светлый лицом, он должен напоминать обгорелую деревяшку.

— Полагаю, что князь похудел сильно, лицом тёмен стал, на висках — кожа впала, постоянные боли в животе, мясное не ест, рвота с кровью.

Факеншит! Давать симптоматику по летописным сведениям, случайными кусочками попавшимися на глаза через восемь веков после смерти пациента…! При том, что летописи дают лишь представление о продолжительности и, кажется, общую анемию.

С другой стороны, и «доброхоты» Андрея могут «поймать» дисфагию, но, наверняка, не мелену.

«Гос. кал — гос. тайна». Во все времена. Вот наоборот — не всегда.

— Так. Ещё?

— Ещё… Как поедет Ростик с Киева, то будет встречаться в Чечерске с зятем, с Олегом. Послы смоленские поедут ему навстречу за триста вёрст. Сын Роман, внуки, Епископ Мануил, вместе с народом, всё население выйдет из города его встречать. Вельможи, купцы, по древнему обыкновению, принесут Государю богатые дары.

Какое счастье, что я когда-то сунул нос в Карамзина! Чисто из вредности. Типа: как выглядит русская история по-монархически, а не только «в свете единственно верной марксистско-ленинской…».

— Мда… Не густо. «Богатые дары»… это-то всегда. Чечерск… встретят за триста вёрст… Ростик уже в Смоленске. Верно, уж и дальше пошёл. А мне о том не отписывает. И к делам Новогородским — не зовёт. Почему? Свою верёвочку плетёт? Для Залесья — удавку?

Почему Ростик не озаботился заблаговременно известить о делах своих Андрея — не знаю. Может, просто устыдился необходимости разбирать спор между сыном и боярами новогородскими? Святослав (Ропак) в такой ситуации выглядит… «папенькин сынок»? Или постоянные, нарастающие боли сузили поле зрения, заставили сконцентрироваться на самом главном: доползти, хоть бы из последних сил, выстрелить словами, вбить, вколотить в эти дурные головы простую мысль: свара — худо, нельзя.

Собрать «знатнейших Новогородцев и взять с них клятву забыть прежние неудовольствия на сына его, никогда не искать иного Князя, разлучиться с ним одною смертию».

Что «знатнейшие Новогородцы» — сплошь воры, лгуны и клятвопреступники — Ростислав знает. Куда лучше меня. Только иных средств, кроме «крёстной клятвы» — у него уже нет.

Хотя… клятва исполнена: новгородцы «разлучились» — «одной смертию». Его. Ростислава.

Я ещё пребывал в раздумье о скоротечности жизни человеческой, о бренности земного существования, о безысходной вечной тоске любого варианта существования посмертного, как Андрей снова вперился в меня:

— Ну и чего теперь делать?

Факеншит! Даже меланхоличности с элегичностью похлебать не даёт! Кстати…

— Теперь — накормить.

Раздражение его от произнесённого мною только усилилось. И тут же было погашено видимым усилием воли. Андрей, как всякий опытный воинский начальник, знает: солдат должен быть накормлен. Потом — хоть шкуру спусти и голову сруби. Но — на сытый желудок.

— Ман-нох-ха! Ты где, собачий сын?! Живо накорми этого… воеводу. И мне кваску принеси.

Снедь была из серии «холодные закуски». Но я не привередлив. Хоть и вчерашние, а пироги мне понравились. О чём я честно и сказал. У Манохи от моей похвалы по всему лицу лучики пошли. Борода встопорщилась, скрывая довольную ухмылку. Палач-кулинар? — Не встречал. Но почему нет? Хобби у человека такое. Законам того самого Исаака не противоречит.

Андрей фыркнул, отхлебнул. И уже не сколько раздражённо, сколько озабоченно спросил:

— Сказывай. Чего дальше будет.

Во! Кажется, я угадал. И с описанием изменений внешности Ростика, и с его «захождением на борт» в Смоленске. Вроде — доверие Андрея ко мне восстановилось. И теперь он собирается выжать из меня по максимуму. Как бы тут… Ага. Мясо запечённое холодное… Вкусно.

Так вот: в предсказаниях в моей ситуации важно не следовать советам «Янки» о пророчествах. В смысле — убрать рассудок в тёмное прохладное место и запустить язык на максимальные обороты.

Андрей, при всём своём боголюбии — реалист. Но — медленный. И трёх лет не прошло, как до него дошло. Дошло, что иметь в хозяйстве пророка — очень даже полезно. Пусть даже и мечтающего стать «ложным пророком».

Мы оба вспомнили давние обсуждения этой темы, с падающим, для наглядности подтверждения всеобщей распространённости пророкизма, стаканом, переглянулись…

— Дальше будет так. Повторю: Ростик до Новгорода не доедет. Вызовет сына и бояр в Великие Луки. Заставит их помириться. Потом… «Великий Князь возвратился в Смоленск, где Рогнеда, дочь Мстислава Великого, видя изнеможение брата, советовала ему остаться, чтоб быть погребенным в церкви, им сооруженной. „Нет, — сказал Ростислав: — я хочу лежать в Киевской Обители Св. Феодора, вместе с нашим отцом; а ежели бог исцелит меня, то постригуся в монастыре Феодосиевом“. Он скончался 14 марта 1167 г. на пути, тихим голосом читая молитву, смотря на икону Спасителя и проливая слезы Христианского умиления».

Я прикончил очередной кусок пирога… с груздями? Вкусно. И, утерев руки и губы, взялся за кружку.

Андрей смотрел «сквозь» меня. Представляя, видимо, картинку. «Дятла», проливающего «слезы Христианского умиления». А чего? Может, Карамзин и прав? Ростик, конечно, «дятел». Но некоторой сентиментальности не чужд. Опять же, на краю могилы, после полугода непрерывных болей…

— Значит, помирятся? Ропака обратно примут?

— Ага. Не надолго. Года не пройдёт — снова выгонят. Этим летом.

— Года, говоришь… Этого-то года нам и не хватит… Думай, ты, Иезикиля Всеволжская!

На что ему «года не хватит»? Чего он такое готовит? Летописи говорят о скором столкновении суздальцев и новгородцев в Заволочье. И о победе новгородцев. Это потому, что «года не хватило»? Или он о чём-то другом?

Факеншит! Мозги сломать можно! Аж аппетит пропал!

— Ты, Китаец Бешеный! Ты скажи об чём — я подумаю.

С Андреем всегда так. Князь-провокатор. Ведь я начинаю всегда тихо, благостно. Типа: посидим рядком, поговорим ладком. А он… пока не заведёт — не успокоится! Вампир эмоционально-энергетический. Даже есть расхотелось!

У меня тёща такой была. Потом, когда её велосипедист переехал, стала по-спокойнее.

Может, сделать велосипед и на Андрея…?

Картинка с велосипедистом, наезжающим на святого русского князя Андрея Юрьевича Боголюбского, сбила нарастающее раздражение. Я сочувствующе, от представляемой реакции князя на внезапное бряканье велосипедного звонка, улыбнулся Боголюбскому, от чего его снова затрясло, и радостно сообщил ему:

— Чего тут думать-то. Через два года возьмёшь Киев, станешь Великим Князем.

Лучше б я промолчал! Беднягу аж вскинуло от моих слов.

— Я?! С чего это?! Не хочу! Да и не по закону.

Как это? Я ж помню по истории… А причём здесь закон?

— Ты про какой закон толкуешь?

— Да про наш, про русский! Гос-с-споди… «Лествица» — слышал? Вот был Мономах. Потом — сыновья его по старшинству, Потом — внуки.

— Постой. Но между мономашичами были Гориславичи.

— Воры!

— Изя Давайдович…

— Сволота изменническая!

— Изя Блескучий. Он, хоть и внук, а твоего отца, Юрия Долгорукого, сына Мономахова, своего дядю, с Киевского стола сдвинул.

— Лжа! Там старший из сыновей Мономаховых сидел — стрый мой, Вячко.

Ну, типа, если не вдаваться в подробности… После последнего из сыновей Мономаха — Юрия Долгорукого, умершего в результате отравления в Киеве, власть перешла, после ряда приключений, к внуку, старшему из живых в тот момент сыновей старшего сына Мономаха Мстислава Великого — Ростику Смоленскому. От восьмого колена рюриковичей к девятому.

— Та-ак. И кому же по закону Русью после Ростика править?

— Известно кому. Мачечичу.

Глава 519

* * *

«Мачечич» — от «мачеха».

Мстислав Великий первый раз женился на своей четвероюродной сестре, дочери шведского короля Инге Первого принцессе Христине. Брак был, вероятно, счастливым: за 27 лет Христина родила десятерых, известных по хроникам, детей. Однако, и счастливые семьи — не вечны.

«В л?то 6630

Преставися Мьстиславляя Христина.

В том же л?т? оженися Мьстиславъ в Киев? поя Дмитриевну в Нов?город? Завидовица».

Карамзин называют эту женщину — Любава Дмитриевна. Ещё одна, кроме второй жены Свояка, дочь новгородского посадника в семье рюриковичей.

Типаж… новгородский. Мы больше слышали про Марфу Борецкую (Посадницу), но женщины такого… сногсшибательного типа — в Новгороде не переводились издавна.

Дочь и сестра новгородских посадников, она, вероятно, возводила свою родословную к Рёгнвальду Ульвсону, бывшего с 1019 года посадником в Старой Ладоге. Которая тогда, хоть и была уже старой, но так не называлась.

В 1017 году Рёгнвальд, приближенный шведского короля, женился на сестре короля Норвегии Олафа Первого. А дочь короля шведов Ингегерда собралась выйти замуж за сына короля норвежцев (который позднее — Олаф Святой). Свадьба должна была состояться осенью 1018 года на границе двух государств на берегу реки Эльв. Но папаша Ингегерды, тоже Олаф (Шётконунг) передумал, и отдал дочку за «конунга Ярицлейва» — Ярослава Мудрого.

Ярослав в «Святой Руси» — «агент западного влияния». Ориентировался на скандинавскую элиту. В отличие от своего отца Владимира Крестителя. Который «агент южного влияния» — Византии.

Это видно на печатях/монетах: Владимир и его сын Святополк изображаются в лоре — парадной одежде византийских императоров, с крестами, надписями, повторяющими монеты византийских басилевсов. У Ярослава — ни креста, ни венца с пропендулиями, есть — меч и усы. Надпись — «князь русский». Ничего византийского.

Гибель святомученников Бориса и Глеба, болгар по матери, была не только династическим братоубийственным эпизодом, а столкновением двух менталитетов: северного — варяжского и южного — греческого.

Судя по «Слову о благодати…» Илариона — греки снова победили. И Владимир, и Ярослав, начинавшие как предводители варяжских дружин, меняли образ жизни и образ мысли, одежду, риторику на подобие греческих.

В 1027 году Олаф (который «Святой»… кто-то думает, что имя даётся человеку, чтобы от других отличать? Вот три Олафа в королях, на одном пяточке места-времени — отличайте) напал на Данию, потерпел поражение, бежал в Новгород к своей бывшей невесте Ингигерде (Ирине). Бежал с малолетним сыном Магнусом, бросив в Швеции его маму — наложницу Астрид.

В Новгороде Ингегерда настояла, чтобы Магнус остался у Ярослава.

Как я уже отмечал, в Скандинавии отношение к «магнусам» — бастардам аристократов, довольно доброжелательное. Их режут. Но как родных.

Дальше случилась романтическая история. Которая, как говорят, и в 21 веке проявляется отдельной гаплогруппой в крови рюриковичей.

Согласно «Пряди об Эймунде», во время пребывания Олафа в Новгороде Ингегерда «имела с ним тайную любовную связь». Отчего, как говорят, родился Всеволод Ярославич, он же Всеволод Великий, он же — «не выходя с дому пять языков знал» — папенька Владимира Мономаха.

Чисто для ревнителей расовой чистоты. Неизвестно кем этнически был Рюрик, Владимир Креститель был «робичем» — сыном рабыни, и, кажется, поэтому наполовину славянином. И это единственный, лет за триста, источник «русской крови» в русских князьях. До Софьи Кучковны и двух дочерей новгородских посадников в середине 12 века. Которые (дочери), обрусевшие шведки.

Одна Софочка — наша, исконно-посконная. Внучка клятвопреступника, изменившего вятскому князю Хадоге, дочь обезглавленного преступника Степана Кучки.

Мудрый же Мономах был, похоже, шведско-норвежско-греческим метисом вообще без примеси туземцев. Отчего, вероятно, и долбал своих англо-сакско-греческих сыновей «Поучением» — наш бы и на пальцах объяснил.

Многообразие генетики и культуры — свойственно Руси изначально. Толпы прирождённых «деревенских дурачков» — типичного следствия местечкового инбридинга — для Руси, хотя бы в части княжеского рода в эту эпоху — не повсеместно.

После смерти отца малолетний Магнус был усыновлён «Ярицлейвом» и воспитывался в его семье. Потом стал королём Норвегии и Дании. Провозгласил своим соправителем в Норвегии дядю — единоутробного брата отца Харальда Хардраду, вернувшегося в 1045 году из Византии, где тот служил в варяжской гвардии.

Этот Харальд был, одновременно с византийской службой и победами в Сицилии, ещё пиитом и ухажёром дочери Ярослава, которого использовал в качестве хранилища награбленного у мавров и наворованного у греков барахла. Сбежав от воспылавшей к нему страстью престарелой византийской императрицы, Хардрада, стал-таки зятем Хромцу. Чуть позже он оказался «последним викингом» — неудачливым (и покойным) противником последнего англо-сакского короля Гарольда. Тоже вскоре неудачливого. Под Гастингсом.

Шётконунг чуть не повесил Рёгнвальда. Его спасла Ингегерда, которая, согласно «Сагам об Олафе Святом» и «Пряди об Эймунде», в приданое получила город Альдейгаборг (Старая Ладога) с прилегающими землями.

Учитывая её патологию — чрезмерно толстую лобную кость — она и не такое могла выбить из окружающих.

Ладога — в приданое. То есть — от папашки. То есть — земли шведской короны. Причём корона — есть, а шведов — ещё нет. Два племени — свеи и готы (гёты) то объединяются, то старательно режут друг друга.

Земли с тех пор стали называться Ингермаландией (земля Ингегерды). Это одна из трёх известных мне версий происхождения этого названия.

Для освоения «жёнкиного приданого», Ярослав пошёл по этой, только что шведской, но вот со вчера — уже русской, Ингремаландии, где и основал, на старом эстонском городище, славный город Юрьев, названный по его, Ярослава, крёстному имени. Позже городок прозывался Дерптом и Тарту.

По просьбе Ингегерды Рёгнвальд Ульвссон был назначен посадником Ладоги.

Ингегерда стала Святой Ириной, её норвежский жених — Святым Олафом, её муж Ярослав Хромой — Святым Ярославом Мудрым.

Кто с кем спал и в каком порядке — спорят долго: «святое семейство по-шведски» — оставило большой след в истории Европы. А один из активных участников того сватовства — Рёгнвальд правил в Ладоге лет семь, после чего — помер, ему унаследовал сын, которого новгородцам пришлось вышибать силой…

Потомство этого «шведского брачного посла» — «абсорбировалось» и стало несколькими знатнейшими родами Новгорода, в частности — Мирославичами и Михалковичами. Так что Мстислав Великий сменил русско-датскую жену на русско-шведскую.

Ярослава Мудрого современники называли «тестем всей Европы», его правнук Мстислав Великий — имел ещё больше оснований для такого определения. Пять из восьми его дочерей вышли замуж в правящие дома Европы. Три были королевами, причём одна — дважды в разных странах. Четвёртая стала императрицей. Трое из шести сыновей Мстислава были женаты на европейских принцессах самого знатного происхождения.

Две Мстиславны вышли замуж за скандинавских правителей. Это связано, отчасти, с их прабабушкой, Гитой Уэссекской. Самого Мстислава на Западе называли Гаральдом — по его дедушке, Гарольду II Годвинсону (который — под Гастингсом…).

Короли Норвегии и Дании сохраняли претензии на английскую корону. Её ещё до Вильгельма Завоевателя, в 1013 году, завоевал король Дании и Норвегии Свен I Вилобородый (960-е-1014). Его сын — Кнут Великий — король Англии в 1017 — 1035 г. «Самый эффективный король в англо-саксонской истории».

Супруга — потомок последнего англосаксонского короля укрепляла позиции скандинавских монархов в английском вопросе.

Эту тему мы использовали позднее, работая с одним из внуков Мстислава. Очень толковый мужчина с хорошим чувством юмора, не смотря на тяжёлое детство и папу — католического святого. Один из самых эффективных правителей эпохи, рождён и крещён на Руси.

К мачехе у старших детей Мстислава Великого отношение было… сложное.

После вокняжения Мстислава в Киеве Любава Дмитриевна стала Великой Княгиней. Как она киевскую аристократическую шпанку строила…! А как отыгралась на полоцких! За всё хорошее, начиная с ограбления Чародеем Новгородской Софии…

Овдовев, она осталась жить в Киеве. Тихо-мирно, во вдовьем платке… Но хватку — не потеряла. Во всяком случае, Изя Блескучий (ей — пасынок) просил её переговорить с зятем. Чтобы тот, будучи Великим Князем, отдал Новгород другому её пасынку.

Князь — князю так… родственник. А вот отказать такой тёще… самоубийц нет.

Прикиньте — какой мощности была эта вдовица, если зять и не пикнул. Даже против собственных династических интересов. Хотя остальных рюриковичей ловко стравливал. А по временам — нехорошо прикалывался.

Потом случились всякие пертурбации. Старший из Ольговичей (её зять) — помер, войско изменило, братца зятева Игоря Ольговича — толпа киевлян насмерть забила. И притащила, мёртвого и голого, к ней на двор. Как кошка приносит задавленную мышку к хозяйскому порогу — похвастать своим успехом.

Изя пару-тройку раз — победил, пару-тройку — чудом спасся, Вячко из Турова то приглашали, то вышибали… Жизнь в столице бьёт ключом. Как минимум — ножиком. И Любава Дмитриевна во всём этом.

Уже через десятилетия, её племянник Мстислав Изяславич (Жиздор), став Великим князем Киевским, будет писать бедной сирой вдовице, монашке Вышгородского монастыря, своей тётушке:

«Или ты уйдёшь с Вышгорода, или я уйду с Киева».

Истерика Великого Князя выглядит… забавно. Любава Дмитриевна с Вышгорода не ушла. Плевала смиренная инокиня на вопли Великого Князя. А Жиздору с Киева — пришлось бежать.

Однажды в Киеве вокняжился Юрий Долгорукий.

Лучшим подтверждением общественного веса этой женщины является то, что она немедленно сбежала. Из Киева в Венгрию. Там у неё дочка замужем за королём мадьярским сидит.

Тоже дама… в мамашку — гаркнет — троны валятся. Как Изя на Киев идёт — из Венгрии войско присоединяется — сестрица с Дуная братцу на Днепр подарочки подкидывает. А уж что она устроила в РИ бедным чехам…

Жена короля, дважды королевская тёща, мать двух королей. Был бы и третий сынок королём, да попался. После неудачного побега из «мест лишения свободы», организованного, кстати, матушкой, получил пожизненное, вышел по амнистии, собрал войско в две тысячи дворян и тут же отправился в Иерусалим — маман проведать. Она уже туда перебралась.

Как всякая нормальная русская аристократка шведского происхождения с мадьярским гражданством, она пожелала умереть на исторической родине. В смысле — на родине нашего, знаете ли, Иисуса Христа.

Я потом с ней имел дело, очень… решительная женщина.

Погостив у мадьяр годик, Любава Дмитриевна вернулась к своему любимому ребёночку — сыночку Владимиру. Во Владимир-Волынский.

Вот этот Владимир — не город, а — человек, и называется Мачечич.

Последыш — родился в год смерти отца. Маменькин сынок, жадюга и неудачник.

Вместе с братьями воевал против Долгорукого. Соучаствовал в преступлении противу Закона Русскаго — «лествицы». После ухитрился повоевать в союзе с галичанами против собственного племянника Жиздора. За что был бит и изгнан с Руси. Бросил семью в плену, убежал к сестрёнке в Венгрию, но ни король Венгрии, ни Великий Князь Киевский помогать не стали. Вернувшись на Русь, оказался без удела, воевал на стороне Изи Давайдовича.

У этого Изи по временам собирался просто букет неудачников благородного происхождения. Про Олега Черниговского, про Ивана Берладника — я уже…

Естественно, Мачечич снова был бит. За компанию. Бежал, скрывался. При неизвестных обстоятельствах завладел Слуцком. Типа — тиснул ненароком городок у родни из кармана. Уж на что Ростик никогда не затевал раздоров, но тут и он не выдержал: вышиб Мачечича из Слуцка. Но пожалел невдалого — отдал ему Треполье под Киевом.

Дальше летописи отмечают его трусость, клятвопреступления, жадность…

«Владимир Мстиславич (Мачечич — авт.) явился в Дорогобуж, дав обещание и семье покойного князя и боярам, что не сделает им ничего дурного. Но, войдя в город, отнял имения у бояр Владимира Андреевича (Добренького — авт.) и изгнал его вдову из города» — один из примеров.

Более клиническое.

Торжественно хоронят его родственника-князя, просят вороных коней под катафалк. А фиг вам! «Мертвому кони не надобны. А мне сгодятся».

Это ж не языческие времена! Коней уже не режут на могилах! Это ж только покататься! — Не дам!

Будут ещё разные измены, перебежки. Но конец ему (в РИ) светит выдающийся:

«Владимир умер, княжив менее трех месяцев, не дождавшись насильственного изгнания с великого стола».

Ждал-ждал… и не дождался. Не дожив до 40 лет, но в «шапке Мономаха».

Следует ли эту «удачу» относить к результатам деятельности «смоленских потьмушников»?

Дело в том, что именно пресловутая парочка смоленских княжичей: Давыд Попрыгунчик и Мстислав Храбрый и призывала, тайно от Боголюбского и волынских князей, Мачечича на стол Киевский.

После убийства Глеба Перепёлки в Киеве, братья-смоленцы «сидели в несознавке» — лили слёзы, били поклоны и отстаивали молебны. Наслаждаясь доставшейся властью. Пока Боголюбский не «вызнал подноготную». Под братьями резко «запахло жареным», и они сразу вспомнили про законность:

— А кто среди мономашичей по родству старший?

— Дык… этот… выкидыш. Мачечич.

— Ну и давай его сюда. Бармы великокняжеские таскать.

Боголюбский незамедлительно рявкнул в ответ на такое непотребство.

Что Мачечич сдаст своих союзников — было понятно сразу. Ситуация напряглась — смоленские произвели зачистку? Чтобы не получить «нож в спину» от собственноручно сделанного государя.

Вот этот персонаж будет нашим Великим Князем. По «Закону Русскому».

«Жизнь многих людей в России была бы невыносима, если бы не повсеместное неисполнение закона».

Повторяюсь? — А жо поделаешь? Правда же.

Закон на Руси не есть абсолют с автоматом. Многое зависит от репутации, личности, происхождения, численности войск, толщины кошелька… Но — должно быть «пристойно», «в рамках».

Мачечич — имеет право. Но не может. Талантов — нет, сил — не приобрёл, репутацию «доброго князя» — утратил. Это все понимают, отчего начинается типично русский конфликт: закон против смысла.

* * *

— Почему проехали на красный свет?

— Так не было же никого! Смысл-то стоять — какой?

* * *

Ещё один фактор, сильно влияющий на кандидатуру в общерусские государи — население столицы.

Понятно, что жителей Подола — никто спрашивать не будет:

— Чего это? Там людишки подлые обретаются.

В Киеве — две сотни боярских семей. С их слугами и клиентами. Митрополичий двор и монастыри. Серьёзные купцы, свои и иноземные.

«Киевляне» — две сотни семей «олигархов» и примкнувшие к ним — всегда против сильного князя.

Единственное исключение — призывание Мономаха. Единственная причина — народ.

Как бы не пытался монах-летописец обосновать народное возмущение происками «жидов-нехристей которые Христа продали и ныне с православных три шкуры дерут», но «еврейский» погром в Киеве мгновенно перешёл в погром «боярский». Народ вполне понимал, откуда «ноги растут». И куда «денюжки текут». Вбивая их, людей русских, в нищету, в холопы.

«В кредитовании не трудно дать денег, трудно их вернуть».

Боярские «славные витязи» являлись «коллекторами», вымогателями, взыскивающими «плохие кредиты».

Били бы киевляне иноземцев-иноверцев — нужды звать Переяславльского князя не было. Тем более, Мономаху великокняжеский стол — не «по лествице». С очевидным следствием — новой династической усобицей. С новой войной, в которой вятшим придётся принимать участие. Но когда свои же «сограждане» пришли с Подола на Гору, когда твоё родовое гнездо боярское полыхает весело, когда майно, поколениями копленное, дымом уходит… И ведь от своих-то, от «людей меньших» — не оборониться, не спрятаться.

Киевская господа довольно спокойно воспринимала приход чужаков: волынцев или суздальцев, смоленцев или черниговцев. Но свой народ… смерть неминучая.

Тут-то и потребовались и дружина Переяславльская, и умище Мономахово.

Полвека прошло, киевская господа память о тех делах утратила. Они и «сами с усами». Так и будут жить. Пока не придёт Батый. И не оторвёт «усы». Вместе с головами.

Не нужен им сильный князь. Господа — против. Против любого. Против Долгорукого, против Ростика, против Боголюбского… Против него — особенно. Потому что он ещё и «правдоруб». Ищет «правду» и рубит виновных. Куда более последователен в этом занятии, чем Долгорукий, куда менее дипломатичен, чем Ростик.

Придёт. Найдёт. Казнит.

Святорусский вариант «veni, vidi, vici».

Поднимет все дела, все измены и крамолы, которые творились в Киеве последние десятилетия. Взыщет, не взирая на лица и выгоды. Бешеный.

Другой оттенок — «Мономахова тренога».

Мономах утверждал свои решения тройственным согласием: горожан, дружины и «чёрных клобуков».

Между «чёрными клобуками» на Роси — торками, берендеями, печенегами и «белыми клобуками» — степными половцами — кровная вражда. Столетие войн. У Долгорукого — первая жена половчанка, Аеповна. Его старшие сыновья — полуполовцы. Множество «настоящих» половцев служит им. Не по найму, хотя им, конечно, платят. А — «по праву родства». Активно участвуют в походах против других русских князей.

Пустить Юрьевичей в Киев — приставить «чёрным клобукам» на Роси нож в спину.

Видимо, после вокняжения Боголюбского в Киеве и случиться (в РИ) исход берендеев с Роси на Волынь, отмеченный там рядом топонимов типа «Берендеево болото».

Киев против Юрия и Юрьевичей — всегда. Рось — аналогично. От «Мономаховой треноги» остаётся одна «ножка» — княжеская дружина. Уже не «табуретка», а «жёрдочка». Чем это заканчивается — показала ночная резня в Раю. Когда, после убийства Долгорукого, киевляне вырезали суздальских вместе с их семьями.

Управлять Киевом «по-княжески», «от дружины» — как самому на кол лезть.

Боголюбский это понимает. Поэтому очень не хочет идти туда. В «кубло гадючее». Где и нож под ребро сунут, и чашу с ядом поднесут. Где будет масса льстивых, приторных, липких… людей. Которые поднабрались хитростей и подлостей у византийцев, у «гречников», которых он так не любит. Которые в этих обманах, интригах, недомолвках — живут и процветают. А он, который умнее, храбрее их всех — запутается в словесах лживых, как в тенетах паучиных.

С ним — Покров Богородицы! С ним — правда и праведность! Но ведь обойдут же! Обманут, отведут глаза, зальют уши…

* * *

— Не хочу! Не пойду! Пусть этот… Мачечич правит! Пресвятая Богородица! Ведь кубло же! Ведь всякая гниль, всякая гадость туда со всей Руси бежит! Дятел хоть как-то их укорачивал. У меня столько терпения нет! Не могу! Смотреть в их гляделки бесстыжие, речи их льстивые слушать… А они людей наших, семьи их — в Раю в куски рвали хохоча…!

— Что не хочешь — хорошо. Но — надо. Сходишь — вернёшься. Сюда. «Не место красит человека, а — человек место». Слышал? — Мудрость народная. Стол великокняжеский там, где Великий Князь. А не где дерева повапленные.

Андрей ошарашено уставился на меня.

«Так не бывает!». Великий Князь — всегда Киевский! Спокон веку! Опять Ванька-лысый про небывальщину с невидальщиной толкует! Но… если подумать… и, главное, решиться…

Тем более — прецеденты были. Ярослав Хромец был Великим Князем. Но десять лет сидел в Новгороде. Пока братец в Чернигове не помер.

Что Боголюбский перенесёт столицу Древнерусского государства из Киева во Владимир-на-Клязьме — я знаю по учебнику. Это его идея. Он к ней сам придёт. Но пусть первый раз услышит её от меня. Полезно говорить человеку то, до чего он и сам скоро додумается. И полезно помочь, поддержать твёрдость духа. В ту редкую минуту, когда сам Андрей — дрогнул.

— Брат мой Андрей. Господь не посылает человеку креста, которого тот снести не может. Крест этот — бармы Мономаховы — на твои плечи ляжет. Хочешь ты, не хочешь…

— Там и другие есть!

— Господи! Ну открой же глаза! Ну посмотри разумно! Кто? Твои братья — Глеб Перепёлка, гречники Михаил да Всеволод — вперёд тебя не пойдут. Дальше среди мономашичей Володя Добренький. Из него Великий Князь… Вы же, отец твой — ему всю жизнь поломали.

* * *

Сын самого младшего сына Мономаха Андрея — ещё один пример того, как разрушительно русская княжеская смута действует на русских князей.

Отец его имел на Руси редкое прозвище: Андрей Добрый.

Понять закономерности формирования княжеских прозвищ не просто. Часто это характеристика, данная летописцем или, даже, историком. Как назвал Ярослава Хромого — Мудрым — Карамзин. Сына его Мстислава — Великим — Татищев. Другая группа прозвищ даётся современниками. Болеслав Кривоустый — от человека, который видел, как этот польский князь разговаривает. Ванька Горбатый — про Ивана Третьего, иначе называемого Грозным и Великим — от не только очевидца-современника, но и противника.

Принципы формирования прозвищ владетельных особ должны быть близки на Руси и в Европе. В европах «добрых» — среди королей, герцогов, графов… множество. У нас — один.

Причём по жизни он должен был воевать. Проливать кровь, жечь селения, захватывать хабар и полон… Сначала, по приказу отца, Мономаха, защищать Волынь от поляков, мадьяр, чехов… И от своих, конечно. Потом громить полоцких «рогволдов» вместе с старшим братом Мстиславом Великим, княжить в Переяславле. Это-то и так место весьма… «горячее».

Всякая погань, которая из Степи катиться — прежде всего накатывает на Переяславль. Но Доброму пришлось ещё и отбиваться от Великого Князя Киевского. Призывать «диких торков» из Степи, чтобы отбиться от «мирных половцев» из Киева.

«Так не бывает!». — Точно. Ни — до, ни — после. Но… «жить захочешь — и не так раскорячешься». И тогда «не бывает» — случается.

Как-то во всей этой кровавой круговерти, он сумел заслужить славу «доброго». А ещё в 15 лет женился на внучке легендарного половецкого хана. Того самого, который Тугарин Змей. Володя Андреевич Добренький — не «абы хто», а змей-тугариновский правнук.

Андрей умер не дожив до 40 лет. Понимая, что двое его сыновей останутся «изгоями», настойчиво просил своего единственного родного брата Юрочку Долгорукого — не оставить сирот.

Суть соглашения в том, что Юрий обещал по смерти Андрея Доброго, княжившего много лет на Волыни, кровь за неё проливавшего, обеспечить получение волынского стола его сыном Владимиром. В надежде на это Владимир и действовал в союзе с Юрием. Однако Изе Блескучему удалось утвердить Волынское княжество за своими потомками. Владимиру досталось княжить лишь в уделах на Волыни, которые он получал сначала от захватывавшего их Юрия, затем от наследника Изи — Жиздора.

Дядя Вячко попытался помочь племяннику — однажды, как старший в роду, отдал ему Волынь. В ответ Изя завладел и Волынью, и вышиб Вячка с Турова.

«Против лома — нет приёма» — русская народная мудрость. «Лом» у Изи оказался крепче.

Летописцам неизвестно потомство Андрея Доброго. Но генетики предполагают, что княжеский литовско-польский род Пузына и русско-литовские Воронецкие восходят к Мономаху именно через самого младшего сына его.

Я уже вспоминал о правилах именования детей у рюриковичей. Именно в честь этого Андрея — Доброго, Переяславльского, единственного родного брата, рассчитывая на поддержку дяди на жизненном пути мальчика, назвал сына Андреем — Долгорукий. Много позже к малышу пришло прозвище — Боголюбский.

Расчёт оказался неверным — Андрей Добрый рано умер.

Нынче Володя Добренький сидят в Дорогобуже на Волыни. Тихохонько. Война между Долгоруким и Изей Блескучим, предательства, пренебрежение его интересами ближайшими родственниками — «укатали» князя. Он нынче «не боец» — дожить бы век свой земной спокойно. Именно его вдову, дочь Свояка, будет (в РИ) грабить Мачечич через несколько лет.

* * *

— Андрейша, не скачи. Что ты крутишься, будто целка под клиентом?

— Что?!

— То. Ты хочешь «закон»? Тогда поддержи Мачечича. Против Жиздора. Хрен против редьки. Поддержи. Словом, войском. Выведи русских людей — других таких же русских резать. И получи такого государя… Вся Русь — в дерьме по самые ноздри. А «не-закон» — ты хотеть не можешь.

Андрей нервно сжимал свой посох. Его глаза метались по полутемному помещению, не видя ни меня, ни интерьера. Движение зрачков следовали внутреннему потоку мысли, напряжённому поиску решения.

«По закону» — плохо. «Без закона» — нельзя. Куда не кинь — везде выкинь.

— И чего ж делать?

Да как всегда у меня — «третий выход». Сойди с колеи, обернись серым волком, поширяйся по поднебесью… Не бей рогами в стену — подумай.

— Готовится. Готовится к большой войне. Ждать. Ждать пока к тебе придут и попросят. Как Ростика просили. Ждать, пока этот Мачечич — сам! — прибежит к тебе с криком: «На! Возьми шапку Мономахову!». Ждать, пока всяк человек на Святой Руси не встанет перед выбором: или «Закон Русский» и тогда Боголюбский — Великий Князь. Или «закон не-русский».

Глава 520

* * *

Хорошо быть попандопулой — хоть чуть, а знаешь чего дальше будет. Можно сделать «умное лицо» и проповедовать известный «ход исторического процесса» как проявление собственной несказанной мудрости.

Так и случится в РИ: делегации от пятидесяти русских городов, четверо князей придут к Боголюбскому просить его принять венец Великого Князя. Дабы «избавить Святую Русь от хищника Киевского».

У русского князя, как у русского богатыря на распутье, три дороги: на стол, в монастырь, в могилу. Мачечич (или — его мама, Любава Дмитриевна?) сообразит четвёртый вариант — добровольное отречение от права наследования в пользу родственника-князя.

Не совсем новизна. Подобное — отречение от прав на венец великокняжеский — проделал Свояк при основании Москвы.

Отречение без ухода в заруб-келью или в темницу. Как досталось (и то, и другое) Псковскому Судиславу.

«Предложение» — вещь двусторонняя. Мало додуматься сделать — надо чтобы оно было принято. Боголюбский был трижды удачной «принимающей стороной». Он подходил на роль кандидата в государи по старшинству, «по лествице». Он сам принимал участие в предыдущей «передаче прав на шапку Мономаха» в Москве. И он, в силу личных свойств, был готов к новым, не типовым, решениям. «Склонен к новизне».

Любава Дмитриевна сделала удачный выбор для своего сыночка. Мачечич и будет одним из четырёх князей-просителей в январе 1169 года.

А вот дальше… я уже «наследил».

В РИ хитроумная Любава Дмитриевна, спасая сыночка, пошлёт его в Рязань. Другим князем-просителем будет приютивший Мачечича Рязанский князь Калауз.

«Сирая вдовица» посылает сына не к смоленским князьям — они, к этому моменту, и так в войне с Жиздором, не к полоцким, черниговским, галицкому — слабоваты. Но и не прямо к Боголюбскому.

Присутствие Калауза на «призывании» Боголюбского в Великие Князья — обязательно. Не имея прочного мира с вечно враждебным соседом, Боголюбский не рискнул бы идти в дальний поход. А выгода самого Калауза очевидна: уйдёт Бешеный Китай далеко, в Киев — Рязанскому князю куда как по-свободнее станет. Кажется, именно это и сумел убедительно втолковать Мачечич Калаузу.

Увы, в РИ Боголюбский — вернулся.

В моей АИ Калауз… упокой господи душу грешную. Но, может, и нынешний Рязанский князь Живчик сгодится? Может, так даже и лучше?

Остаётся вопрос — «почему?».

Почему князья из разных ветвей «дома Рюрика», обычно враждебные между собой, делегации от множества городов (едва ли не четверти всех русских городов в эту эпоху), занятые обычно своими местными проблемами, вдруг придут просить Боголюбского «на царство»? Хорошо зная, что это человек вовсе не «добрый», не «милостивый». В чём причина такого массового народного решения?

Жиздор начал своё правление весьма по-княжески:

«В 1167 году вложил бог в сердце Мстиславу (Жиздору — авт.) мысль добрую о Русской земле, созвал он братью свою и начал им говорить: „Братья! Пожалейте о Русской земле, о своей отчине и дедине: ежегодно половцы уводят христиан в свои вежи, клянутся нам не воевать и вечно нарушают клятву, а теперь уже у нас все торговые пути отнимают, хорошо было бы нам, братья, возложивши надежду на помощь божию и на молитву святой богородице, поискать отцов и дедов своих пути и своей чести“.

Речь Мстислава была угодна богу, всей братьи и мужам их; князья отвечали: „Помоги тебе бог, брат, за такую добрую мысль; а нам дай бог за христиан и за всю Русскую землю головы свои сложить и к мученикам быть причтенным“. Мстислав послал и за черниговскими князьями, и всем была угодна его дума; собрались в Киев с полками: два Ростиславича — Рюрик и Давыд, четверо черниговских — Всеволодовичи — Святослав и Ярослав, Святославичи — Олег и Всеволод, Изяславичи волынские — Ярослав и Ярополк, Мстислав Всеволодкович городенский, Святополк Юрьевич туровский, Юрьевичи — Глеб переяславский с братом Михаилом.

Уже девять дней шли князья из Киева по каневской дороге, как один из их войска дал знать половцам о приближении русских полков, и варвары побежали, бросивши своих жен и детей; князья русские погнались за ними налегке, оставивши за собою у обоза Ярослава Всеволодовича; по рекам Углу и Снопороду захвачены были вежи, у Черного леса настигли самих половцев, притиснули к лесу, много перебили, еще больше взяли в плен; все русские воины обогатились добычею, колодниками, женами и детьми, рабами, скотом, лошадьми; отполоненных христиан отпустили всех на свободу, причем из русских полков было только двое убитых и один взят в плен.

Мстислав, впрочем, не думал успокаиваться после такой удачи; скоро он созвал опять князей и стал говорить им: „Мы, братья, половцам много зла наделали, вежи их побрали, детей и стада захватили, так они будут мстить над нашими гречниками и заложниками; надобно нам будет выйти навстречу к гречникам“. Братье полюбилась эта речь, они все отвечали: „Пойдем, ведь это будет выгодно и нам, и всей Русской земле“. По-прежнему, как при Ростиславе, князья дошли до Канева и здесь дожидались гречников».

«Братья! Пожалейте о Русской земле…». Красиво говорит…

Чистый лубок! Героический, победоносный, «братский», праведный, прибыльный… поход. Все — в восторге! «Святая Русь» наглядно торжествует над ордами поганскими! «Малой кровью, могучим ударом!». Всего двое погибших и «все русские воины обогатились добычею, колодниками, женами и детьми, рабами, скотом, лошадьми».

Карамзин не упоминает ещё один оттенок: во встречаемом греческом караване идёт новый митрополит (Константин Второй). «Мы Святителю на Святую Русь дорогу торим!».

Не Государь — мечта!

Под рукой Великого Князя, «слившись в едином порыве», дружно участвуют в походе представители практически всех ветвей дома Рюрика. Все в восторге! «Братье полюбилась эта речь».

Через полтора года эти люди почти так же дружно будут вышибать Жиздора из Киева.

Что такого учудил «победительный и братолюбивый» Жиздор, что «Святая Русь» пришла криком проситься «под руку» к Китаю Бешеному?

* * *

— Какой такой «не-русский закон»?!

— Латинский. У латинян государю наследует старший сын. У нас получается так: Мономах — Мстислав Великий — Изя Блескучий — Жиздор.

— Погоди. По-твоему Жиздор — Мачечича, племянник — дядюшку, с Киева вышибет?!

— Чему удивляешься? Изя Блескучий — твоего отца, Долгорукого, племянник — дядю, выгонял.

— Но ведь после Изи — отца своего — Жиздор в Киев не пошёл?

— Пошёл бы да слабоват оказался. Сперва Долгорукий придерживал, потом умница Ростик. Ты, поди, знаешь, как Жиздор Ростика на стол сажал, как тот благодарил. И — выгонял. Какие меж ними ссоры были… дверями так хлопали, что косяки вылетали. Въезжал-то Жиздор в Киев всегда благостно, шагом. А вот уезжал… галопом. И что забавно — всегда сам. Ростик так мир и согласие проповедует, что собеседники во весь опор разбегаются.

* * *

Два закона сталкиваются на «Святой Руси». Выражаются в «представлениях о допустимом», в претензиях и поползновениях князей, в словах и эмоциях, в союзах и изменах, в движениях дружин, в проливаемой крови, в кучах трупов на полях сражений, в сожжённых городах и разорённых селениях.

Закон?! — Выдумка! Маразм с фантомом! Никакой связи с реальностью, с материальным производством, с уровнем жизни.

Отнюдь.

Закон, пусть временами и коряво, выражает допустимые способы распределения материальных благ.

— Вот так — можно. Иное… — зарежу гада!

И «лествица», и «майорат» выросли из одного корня — из «корпус фратрум» (владение семьи) — обычного (семейного) права. Совместное владение всех мужчин и женщин конкретного семейства.

Монархическое государство — владение семьи. После смерти главы семейства, имущество (государство) должно делиться между детьми. Феодальная раздробленность — не досадный дефект в историческом процессе, а обязательный закон.

Альтернативный вариант последовательно реализовали, в чуть более поздние времена, пожалуй, только османы. По смерти очередного султана наследник убивал всех своих братьев.

С этого началась победа турок на Косовом поле. Младший сын султана Мурада, убитого Милошем Обиличем, Баязид, узнав о смерти отца, послал вестника к старшему брату Якубу, который ещё не знал о случившемся. Передал, что их отец отдал им новые приказы. Когда Якуб прибыл к Баязиду за свежими «ценными указаниями», он был задушен.

«Одын останусь! Совсэм одын!».

Владетельная семья — банка со скорпионами. Резать своих — свойство аристократов. Не в силу «душевной испорченности», а по очевидному материальному интересу. Объективный закон.

Простонародью свойственны более мягкие варианты.

«Один мельник, умирая, оставил трем своим сыновьям мельницу, осла да кота. Братья наследство сами поделили, в суд не пошли: жадные судьи последнее отберут. Старший получил мельницу, средний — осла, а самый младший — кота».

Все — живы. Хотя и не все сыты.

Это — продвинутый вариант: делёжка не поровну, а с учётом старшинства. И никаких споров — все согласны, всё — «по понятиям».

Энгельгард, во второй половине 19 века, эмоционально описывает обнищание русских крестьян при отделении сыновей. И призывает, по сути, к восстановлению родового строя, к «большой семье», к задруге. Архаические пережитки, сохранявшиеся в русской общине, преподносились социалистами его времени, как основа естественности «социалистического пути» в России.

Разнообразные «певцы России, которую мы потеряли», будучи антикоммунистами, не понимают, что воспевают общество, в котором большинство населения жило «по-социалистически». Следующий шаг в этом направлении «к истокам» — коммунизм. Такой… первобытно-общинный.

«Корпус фратрум» звучит в большевистской аграрной программе: «отнять и поделить».

«Вышли мы все из народа. Дети семьи трудовой». Каждому «детю» в «семье» — равную долю. Так — у большевиков, у народников, у Карла Великого, у Криве-Кривайто… Выражено ещё в раннем римском праве.

Франкское королевство имело ту же юридическую основу: поделить поровну между всеми сыновьями. Так же делится империя Карла Великого в Вердене между его внуками.

Сыновья Карла — не делили. У Карла Великого было штук двадцать детей от, примерно, восьми последовательных жён. Империю поделили между тремя сыновьями при жизни Карла. Но в последний момент двое померли. Остался один Людовик I Благочестивый, провозглашённый отцом соправителем («императором Запада»).

У франков и у славян — сходное родовое право. Франки начали чуть раньше. Сколько веков между крестившимся на Рождество 25 декабря 496 года Хлодвигом и Владимиром Крестителем? Хлодвиг делил земли именно так. «По-русски». А вот дальше у них, больно и нелинейно, происходит «переход к сеньёральной системе». Так же — Польша, Чехия и Моравия.

На Руси принцип общего семейного владения держится очень долго. У Дмитрия Донского делятся между сыновьями доходы от Москвы — совладение.

Дробление владений ведёт к обнищанию аристократии. Князья и бояре окрестьяниваются — потомки героя России князя Пожарского в 18 веке пашут землю. Но иного — не хотят. Попытки Петра Великого ввести в России майорат натыкаются на мощнейшее, временами — довольно изощрённое, сопротивление дворян. «Не по понятиям» — нарушение традиции.

«Русская Правда» и «Устав Церковный» почти не касаются вопросов наследования. Они оговаривают защиту имущественных прав приёмных («привенчаных») детей, передачу наследства незамужним дочерям боярским (что противоречит военной функции феодала). В остальном — по духовной (завещанию). Что означает, как правило — «всём сёстрам по серьгам».

Есть детали проявления этого закона применительно к правителям. Например, разделение на коренные и новые территории. Сыновья монарха получают наследство не одним куском, а и в той, и в другой части. «Чересполосица» крестьянской общины воспроизводится на уровне государственного устройства. В «Слове о полку…» князья обязаны защищать Русь за «причастие в Русской земле». «Причастие» здесь не имеет смысла церковного, но смысл имущественный — у каждого во владении часть общего имения.

Есть вещи неделимые. Титул, корона. Корона отдаётся старшему сыну. Передаётся по старшинству между братьями. «Лествица». Поддерживаемая не имущественно (имущество — у всех поровну), но морально. Авторитетом старшинства, традицией уважения. При утрате уважения — рушится полностью.

Через два года именно этим — «корпус фратрум», возвращением «к истокам и скрепам», к «преданьям старины глубокой» — я долбал рюриковичей в Киеве.

Владимир Креститель — Святой? Раньше — было лучше? Так устремимся же в те благословенные, счастливые времена! Когда небо было синее, вода — мокрее, а законы — праведнее.

Набивая те, уже обветшавшие слова совсем раннего, новорожденного феодализма — новыми смыслами.

* * *

— Жиздор на этом латинском обычае — майорат называется — вырос. Ему этот закон, его право Русью править — с младенчества в уши вдували. Там не одно поколение бабья из латинских земель. А дети сперва растут на женской половине. Он знает, он уверен, «с молоком матери восприял», что Русь — его владение. Не потому, что умнее, сильнее, храбрее… Он — старший сын старшего сына. Поэтому он — законный. Любой другой — вор, узурпатор. Как ты веришь в Покров Богородицы, так он верит в своё первородство.

Я хорошенько подумал, вспоминая всё известное мне о Жиздоре. Немного. Как-то у меня других дел… Поташ, знаете ли, хрусталь варёный, чугуний, мездрение с пикелеванием…

— Говори.

Андрей принял свою обычную позу: откинул голову, смотрит прямо в лицо полу-прикрытыми глазами, рука крепко вцепилась в посох.

— У тебя, Андрейша, правда — святая. А у него — родовая. Оба вы упёртые. Миром вам не разойтись. Жиздор будет биться. Потому что верит в своё право. Потому что очень не любит Юрьевичей. Помнишь, как его из Курска выгнали? Куряне тогда сказали: «Любы нам мономашичи. Но из всех мономашичей более всего любим мы юрьевичей. Вот бог, вот порог. Уходи».

И плевать было тем ребятам в Курске, что прислал князя — его папа, «лично товарищ государь», Великий Князь Киевский.

«Закон? Воля государева? И чё? Не любо. Пшёлты».

— Мачечич против Жиздора… мусор с гнилью. Киевляне Жиздора призовут. И Киев, и Рось будет за него. Он неровен и порывист, он не хочет разбираться в сути, в реальности. Не хочет понимать, что ты сильнее. И не будет. Пока не сдохнет.

Тут я снова хорошенько подумал. Я так всё равно сделаю. Просто потому, что этот, лично мне незнакомый Жиздор — вот такой человек. С такими тараканами в голове, с такой властью в руках. В вот такой ситуации.

— Прикажи. И он умрёт. И многим добрым людям его смерть — жизни спасёт.

Факеншит! Болтанул неподумавши! Прорвало Ваньку сдуру.

Сказанное — ересь! Государственное преступление! Измена и крамола! Рюриковичи неприкосновенны! Одна только мысль — основание для смерти. «Замыслил худое на государя» — покойник. Но… Но ведь правда же!

— «Княжья смерть» поиграться хочет?

Вспомнил. Обычно это моё прозвище, полученное после убийства Тверского князя Володши Васильковича на пиру после взятия Янина, вспоминают только шёпотом. И — не часто.

В устах Боголюбского, самого — князя, есть и особый оттенок:

— Сегодня его зарежешь, а завтра меня?

Я подымаю глаза.

Ему в лицо.

Давай поиграем.

В гляделки.

Как ни тяжек твой взгляд, а мне — не в новость.

Я тоже умею глядеть в глаза.

И ещё — улыбаться.

Я не пирожок с надписью «Съешь меня» в сказке про Алису. После чего можно прощаться со своими ногами, оставшимися где-то далеко внизу. Те, кто пытались меня съесть — попрощались. Не с ногами — с головами.

Это — не угроза.

Просто — информация.

Знак на трансформаторе.

«Не влезай — убью».

Кажется — дошло. Кажется — наши гляделки внушили… «наличие границ допустимого».

— Нет. Родную кровь проливать — грех.

— Как скажешь. Государь.

Чётко — фиксирую статусы. Ты, в это момент, мне не брат, не Андрейша, не князь суздальский. С этими — я могу поболтать. Спорить-договариваться. Но никто из них мне не указ, не «высочайшая воля». А вот тут я — сам! — объявляю тебя государем. Не — суздальским, не — русским.

Своим.

Первый? — Не знаю. Один из немногих. Пока.

Помни.

Цени.

А по теме…

Ответ я получил. Прямого приказа — не будет.

Твоё решение, Андрей… интересно. Его смысл… Я истолкую «своеобычно».

Точное слово — согласно «своему обычаю». Обычаю думать и делать по-своему. Не — «все это знают». Потому что меня воротит от средневековой, святорусской «всехности». От набора сию-местных, сию-эпохнутых как-бы всеобщих стереотипов.

Исполняя «букву» приказа, я наполню её своим «духом». «Дьявол кроется в мелочах». Вот туда и отправимся.

Прямого приказа — не будет. Но и прямого запрета — нет.

«Если встретишь Джавдета — не убивай его» — не прозвучало.

Свобода действий.

Если я не рюрикович, то греха на мне нет. Мне Жиздор — не «родная кровь». Дальше мелочи мелкие — сделать и не попасться. Ну, это-то мы… вопрос техники.

«Если» или «пока»?

Пока я не признан родом, не объявлен рюриковичем, пока я «ублюдок лысый безродный» — я «в своей воле». Про мою придуманную «рюриковизну» знают четверо: я сам, верный Ивашко, «тётушка» Софья Кучковна, да ты, братец мой Андрейша. И пока ты, только ты, не объявишь меня публично братом своим единокровным — остановить истребление рюриковичей этим аргументом ты не сможешь.

Или — признать меня братом. Пусть младшим, но равным. Третьим среди Юрьевичей. С определённым местом в порядке наследования, с местом «ошую» (у левого плеча, второе место по почётности) во всякой церемонии.

Выбросить кучу рассуждений отцов церкви и пророков о внебрачных детях, их «некошерности», их неизбежных муках в мирах дольнем и горнем, изначальной греховности и естественной, законной второсортности, ущербности…

Выбросить кусок нынешней веры христовой — в мусор.

И отправить туда же вековечные традиции «Дома Рюрика». Где, после ублюдка Владимира Святого, был лишь один случай вокняжения князя-бастарда. Да и то… руки не дошли.

Как такое событие отзовётся на твоих детях? Которые, как мы оба узнали… Мы ни слова об этом не говорим, но… Твой старший и любимый сын Изяслав заплатил за эту родовую традицию своей жизнью. А вот у родственников-скандинавов «магнусы» — законные наследники. Может, следует чего-то подправить? В наших отечественных «нерушимых истоках и скрепах»?

Или — не признавать. Меня. И тогда я — «в воле своей». Тогда я буду истреблять твоих — не своих! — родственников в меру собственного разумения. Как любых прочих посторонних. Буду. Потому что мне все здешние элиты — враги. А князья русские — в первую голову. Потому что я — Не-Русь.

Нет, хуже. Потому что я — другая Русь. В которой всему этому средневековому маразму — места нет. И «маразмо-носители» — такого не переживут. Прирезать их — милосердие. «Чтобы не мучились». Чтобы не проливали в бессилии слёз, глядя как рушиться их мир, как расползаются «нерушимые скрепы», «здравый смысл», «отеческие обычаи», иллюзии, «впитанные с молоком матери».

И в каждой такой смерти, в гибели твоей «родной крови», будет и твоя вина. Мог притормозить «клинок смертоносный», мог взнуздать «Зверя Лютого» моральным принципом. Не схотел.

А тупо силой меня нагнуть… Можно. Силёнок у меня маловато. Только… выжечь мои городки? Чего это будет стоить? Ты хорошо представляешь, как после твоей победы надо мной — «Пирровой победы» — все кинуться рвать твоё Залесье в куски. И не какие-то далёкие поганые половцы или булгаре-басурманы — твои соседи, русские люди. Те же ушкуйники новогородские — по каждой речке пройдутся, всё, что строилось немалыми трудами твоими, отца, деда… — дымом выпустят.

Правда, забавный у тебя выбор?

А пугать меня греховностью и посмертным наказанием — бестолку. Я уже — в крови людской — по плечи, в дерьме душ человеческих — по ноздри. Моим именем на Волге — детей пугают. Одним грехом — больше, одним — меньше… Даже Сатана не сможет поджарить меня на двух сковородках сразу.

…

— Ты мне лучше, Ваня, расскажи про сыновей Ростика. Ты ж в Смоленске живал? На княжьем дворе обретался. В этих… в прыщах. Как они про всё это думают. Они ж Жиздору ближние, двоюродные.

Испугался. Увёл разговор в сторону.

Боголюбский испугался?! Смерти?! Он же ничего и никого, кроме Богородицы…! Но смерть… Не в бою от сабли или копья… Не своя, но кровного своего… Грех неотмолимый? — Андрюшенька согрешить боится?! — Младшенький твой братец, Всеволод Большое Гнездо, будет относиться к подобным вещам куда как… шире.

«Взгляды настолько широкие, что не лезут ни в какие ворота».

При полном соблюдении внешней благопристойности.

А у Андрея здесь… «граница допустимости».

Учтём. Рюриковичей придётся прореживать как-то… изощрённее. Не гильотиной.

* * *

Забавно. Боголюбский повторяет мой приём: упреждающий сбор информации о возможных участниках будущих событий. Только у меня этот процесс куда… системнее. Точильщик с Драгуном занимаются подобным постоянно, захватывая довольно широкий круг.

У меня — лучше. У меня есть бумага и чернила. Что позволяет формулировать и записывать такие повествования значительно легче, быстрее. А значит — детальнее. Прокачивать их неоднократно, анализировать с разных сторон, разными головами. Плюс систематизация по нескольким атрибутам. Конечно, совсем не гипертексты, не контекстный поиск по любому слову. Но пять-десять ключей — уже много.

* * *

Пять братьев. Ростиславовичи Смоленские. Старшего Романа Благочестника — видел и слышал. Второй сын — Святослав Ропак… Краем зацепил историю с его тайной женой. С Давыдом Попрыгунчиком… даже подрался. Рюрика и Мстислава Храброго — не знаю.

Это — отдельная тема. Надо подбирать к братьям и их окружению… ключики. «Хочу всё знать». И про этих — тоже.

— Ростиславичи поддержат тебя. Потому, что с Жиздором дела вести невозможно. Псих. Будут говорить клятвы, крест целовать, в битвах участвовать. «Почитать в отца место». При первой же возможности — убьют. Люди выученные, на вас, Юрьевичей, натасканные — у них есть.

— Х-ха… А мои? Что, нож сунут?

— Твои… Конечно. Но не сразу. И племянники-Ростиславовичи, и братья-Юрьевичи, да и князья черниговские и полоцкие — будут за тебя. Точнее — против Жиздора. Какое-то время. Только дай им похлебать этого… волынского дерьмеца в волю. Они взвоют и к тебе прибегут. А ты должен быть готов.

* * *

Главный «фигурный болт» попаданца — знание дат.

«Янки» остался жив, потому что помнил дату солнечного затмения. Астрономия говорит: «не было в тот день никакого затмения!». Неважно, в сюжете — герой знает «правильно». А что мнение астрономов из 21 века отличается от мнения сочинителя из века 19… быват. Сюжету — это не помеха.

Коллеги! Учите мат. часть! И календари — тоже. А то отправят на костёр. Как того «тощего Джима».

Ростик — не «Красно Солнышко», но и его «затмение» близко. Он только выехал, а я уже знаю.

Дату смерти государя.

Событие, открывающее дерево возможностей.

Идеал прогрессора — пионер: «Будь готов! — Всегда готов!». Увы, спортсмен берёт рекорд, пребывая «на пике формы». Быть постоянно «на пике» — невозможно.

Проще: чтобы вскочить во внезапно открывшуюся дверь, нужно, хотя бы, предварительно портянки намотать. А то так и растянёшься.

* * *

Все расклады — общеизвестны. Уверен, что Андрей всё это продумывал. И куда глубже, подробнее, чем я. Он знает этих людей. С Мачечичем, например, он воевал:

«Вместе с братьями он подступил к Луцку, где затворился брат Изяславов, Владимир (Мачечич — авт.). Когда они приблизились к городу, то из ворот его выступил отряд пехоты и начал с ними перестреливаться; остальные Юрьевичи никак не думали, что Андрей захочет ударить по этой пехоте, потому что и стяг его не был поднят; не величав был Андрей на ратный чин, искал он похвалы от одного Бога; и вот он въехал прежде всех в неприятельское войско, дружина его за ним, и началась жаркая схватка. Андрей преломил копье свое и подвергся величайшей опасности: неприятельские ратники окружили его со всех сторон; лошадь под ним была ранена двумя копьями, третье попало в седло, а со стен городских сыпались на него камни, как дождь; уже один немец хотел проткнуть его рогатиной, но Бог спас его. Отец, дядя и все братья обрадовались, увидев его живым, а бояре отцовские осыпали его похвалами, потому что он дрался храбрее всех в этом бою. Конь его, сильно раненный, только успел вынести своего господина и пал; Андрей велел погрести его над рекой Стрыем».

Андрей знает людей. Повадки, способ мышления. И ещё кучу вещей, о которых у меня весьма смутное представление. Какие нынче на Руси дороги от Владимира до Киева? И от Киева — до другого Владимира? Как провести по ним армии…?

Честно — я бы такое дело не потянул. Тут надо знать конкретно, надо иметь вполне специфический и актуальный опыт. Ну, так я и не Боголюбский!

Я дал ему, по сути, только одно: дату смерти Ростика.

Но он не может открыто этим «сверх-знанием» воспользоваться. Потому что «Святая Русь» должна созреть. До истошного вопля: «Боголюбского — в Киев!». До явного понимания: «Лучше суд Бешеного Китая, чем нынешнее дерьмо психованное — на столе Киевском».

Речь не идёт о выборе между Суздальским и Волынским способом запашки или о подробностях систем налогообложения. Даже не о «корпус фратрум», который на Волыни так своеобразно сочетается с «майоратом», что приводит к разрастающейся раздробленности, а в Залесье давится Долгоруким и Боголюбским, называется «лествицей», является, по факту, «майратом» и появления уделов не допускает.

Ссылаются на «дедов обычай» в Полоцком княжестве. И там непрерывно растёт число уделов. Непрерывно воюющих между собой.

Точно также ссылаются на «лествицу» в Смоленском княжестве. И уделов нет.

Под одной этикеткой разные люди строят, исходя из конкретных ситуаций, собственных целей и возможностей — весьма разные системы.

«Если на клетке слона прочтёшь надпись: буйвол, — не верь глазам своим».

Русь будет выбирать между жестокостями государей. Между последовательной жестокостью Боголюбского и непоследовательной — Жиздора.

«Преимущество диктатуры перед демократией очевидно каждому — лучше иметь дело с одним жуликом, чем со многими».

Здесь — не жулики. Здесь — психи. Но лучше один предсказуемый псих, чем один псих непредсказуемый. В окружении множества жуликов.

Русь должна лечь Боголюбскому в руки. Сама, по своей воле. И Жиздор сделает всё, для этого необходимое. Сам, по своей воле. А до того ручки тянуть — нельзя. Иначе — Андрей преступник, узурпатор, тиран.

Экая мелочь — репутация, этические оценки… Но «здесь и сейчас» они обернутся тысячами бойцов. Которые станут на ту или иную сторону. Тысячами жизней. «Павших за правду». «За правду» — в их сиюминутном и сиюместном понимании.

Потяни время, дай противнику возможность явить свою глупость, и тысячи увидят, что их «правда» — неправда. Что она недостойна их смерти. Не потому, что даваемый ею «кусок хлеба» — тощ, а потому что — «лжа».

Сотни людей завязаны на князей личными клятвами. Служить господину — «святое дело». Это — их «правда». Но если сюзерен… «дуба дал»? В этическом смысле.

Феодальная клятва шире «договора найма». Она подразумевает, что обе стороны следуют общепринятому своду правил, традиций. Во всём, а не только в «должностных обязанностях». Сию-местной, сию-временной, сию-религиозной и сию-сословной «правде». А если нет? Была «правда» да вся вышла? Тогда — не измена, не клятвопреступление, не грех неотмолимый, но — освобождение. Для конкретного человека — личный выбор, для сотен и тысяч… — бифуркация исторического процесса.

Именно так — освобождая вассалов от клятвы сюзерену, объявляя его (сюзерена) «неправдой» — действуют римские первосвященники против германских императоров.

* * *

Глава 521

— Быть тебе, брат мой Андрей, через два года в Киеве. Великим Князем. Было бы разумно, если бы ты продумал и дальнейшее. Как ты будешь Святую Русь устраивать. Не только походами да битвами, судами да казнями, но и законами.

— Что ты несёшь?! Какие суды-казни?! Я ещё не в Киеве, Ростик — живой, к сыну едет. Может, бог даст, и выздоровеет. Я за него молиться буду! Истово! Вот те крест! Свечку за здравие поставлю! А ты…! Шкуру неубитого медведя делить собрался?!

Принял. Мою инфу. Хотя… по сути — ничего нового. Что Ростик — смертен, так — мы все такие, что шапка Мономаха может на его голову свалиться — тоже очевидно. Что будут… кое-какие возражения… а как же без этого? Новость — в сроке. И в том, что к очевидным судам-казням-грабежу предлагается изменение законодательства.

Что не ново: дедушка Мономах тоже с этого начинал. Он не въезжал в Киев, несмотря на все призывания, пока не собрал совет из бояр, доказавших уже разумность, не получил чёткие предложения по изменению «Русской Правды». Вот с этим — со «словом мудрым», а не только с «мечом острым» он пошёл принимать великое княжение.

— Я — не скорняк. Чтобы шкуры делить. А вот мысли по поводу обустройства Святой Руси у меня случались. Кое-какие и позаписывал. Коли любопытствуешь — могу прислать, с собой привезённое есть. Строго не суди — писал как в голову пришло. Глупости да всякой несуразицы — полным-полно. Заскучаешь — в печку кинешь. А нет охоты глядеть — забудем.

Внимательный, недоверчивый взгляд. Ванька-лысый так уверен в своём предсказании, что загодя планы составляет, писульки пишет?

Дёрнул ноздрями:

— Присылай. Завтра. А сам немедля — в эти… в Луки. Надобно знать — об чём Ростик с новгородцами сговариваться будет. Жду беды. Ропака ставили мы оба-два. Надобно, чтобы осталось как уговорено было. Иначе… придётся войско на Новгород поднимать.

Да, это, конечно, забота. От которой я могу чуток пользы получить. К примеру, прижать новгородцев на их «Восточном фронте» — в Двинской земле. Пока суздальцы с новгородцами будут тут, где-то между Великими Луками и Торжком полки гонять, я там на Северах…

Стоп. Чего-то такое Андрей сказал. Про меня. Чего-то такое странное…

— Ты что — предлагаешь мне прокатиться в Луки? С какого…? У меня и здесь дел — выше крыши. Вон, Лазарь жениться надумал, посажёным отцом меня просил…

— Я — не предлагаю. Я — велю.

Во как! Носопырочный демонстратор. Давно с обломинго не встречался?

— Да ну?

Мы снова буравили друг друга взглядами. Андрей — «государевым». Властным, угрожающим. А я, после мгновенного замешательства, начал улыбаться. Нагловатенько.

«А я, мальчишечка, без всякого надзорища, пошёл по улицам углы снимать…».

Тоже мне, повелитель выискался. Громовержец ревматический. Да таких как ты в школьном учебнике истории…!

Мда… Я нынче — не в учебнике, я — в его пытошном застенке.

И чего проще? — Соглашусь, выскочу и более — не ногой.

«Сюда я больше не ездец.

От меня вам всем… поклон».

И? Планы мои… городок Всеволжск… люди русские… «белоизбанутость всея Руси»…

— Ты. Сам. Назвал. Государем. Сам. По своей воле. Исполняй. Повеление моё.

Точно. Сам. Ошибочка вышла? Это я так сильно «прогнулся», что у него соображалово вышибло? Это я для него так важен? Или просто первый, кто угадал его тайные фантазии в части тотального доминирования? Не в сексуальном, конечно, а в державно-устроительном поле.

И чего теперь с таким «моим успехом» делать? Он же теперь на шею залезет и ножки свесит! Будет день-деньской погонять, понукать да покрикивать. А назад — обида смертная. При нынешних раскладах «смертная» — для меня. И дальше будет только хуже.

Ещё хуже?! — Тормозим сразу.

— Сам — назвал. Сам — и отозвал.

Что, съел? Тиран, самодур и зародыш махрового монархизьма с кровавым самодержавием!

«Тираны мира — трепещите!». Да мы…! Полетарии усих краин! С примесью либерастов и дерьмократов…! Сща спою! Чего-нибудь подходящее… «Вы жертвою пали в борьбе роковой…».

Однако… Жалко будет… Как бы это…?

— Ты мне, Андрейша, больше, чем государь. Ты мне брат. И друг. Я надеюсь. Потому — поговорим по-дружески.

Адрей снова фыркнул, дёрнул ноздрями. Зло изрёк прописное:

— У государей друзей не бывает!

Никогда не спорю с прописными истинами. И вообще — люблю соглашаться с собеседником. С маленькими такими… дополненьецами.

— И не говори! Истинная правда! Но вот же дело какое — у тебя есть. То, чего не бывает. Так с меня вечно всякая небывальщина валится! Сам знаешь, эта — не первая. Лодочку-то мою косопарусную не забыл?

Андрей задумчиво потыкал посохом в пол, в стену. О чём-то напряжённо размышляя. Наконец решился. Заговорил спокойно, медленно, будто — сам с собой.

— Грядущее — темно. Судьбы человеческие — в руках божьих. Преставится ли Дятел? — Конечно. Все там будем. Как, когда… на то промысел господень. А вот что там, на встрече с боярами сказано будет… Мирить сына с новгородцами… Можно по-разному. К примеру, Суждалем, моей головой заплативши. Ропак — муж добрый. Но ежели его вскорости вышибут… Вороги его на меня пойдут. Кто? Нежата, бывший посадник? Там будут смоленские? Кто из них с теми ворогами в дружбе? Торопецкие? Будут ли там псковские? И как? Они всё себя «пригородом» называют или уже «младшим братом» величаются?

— И что? У тебя, поди соглядатаев полно. И с одной стороны, и с другой, и с третьей…

Андрей сначала вскинулся, что я ему перечу. После ухмыльнулся:

— То ты меня упрекал. Что я слов твоих не слышу. А то ты сам — моё мимо ушей пропускаешь. Повыбили моих доброхотов. Уж и не знаю — будет ли там кто, или вовсе… А ты парнишечка… ловкий. Во всяку дырку пролезешь. Сбегаешь-разнюхаешь.

Последняя фраза была произнесена хоть и негромко, но вполне неотвратимо.

Кто?! Я?! «Гудвин Великий и Ужасный»?! Воевода Всеволжский?! Светоч всего человечества и надежда мирового прогресса?! В шпиёны? Подсматривать-вынюхивать?! Да ты хоть понимаешь, хрен старый, раритетный персонаж из пыльного учебника, с кем разговариваешь?! Да я…!

Ваня. Сняли. Надуваться можно перед зеркалом. Лучше — в туалете. А то от напруги… чтобы бежать недалече.

Дело, конечно, выглядит глупым, опасным, несвоевременным… Но ссора с Андреем… — все эти слова. И ещё десяток синонимичных. В превосходной степени.

Э-эх… Был бы у меня Аким под рукой — туда бы загнал. Ростик и кое-кто в его окружении Акима лично знают. Отношения… разные. Но — на основе «боевого братства». Аким Янович там бы пролез, просто — по старой дружбе, куда мне… Но я отправил Акима на Северный Кавказ, Марьяшу сопровождать. Кого-то из молодых? Они ещё только-только… Безбородые, бесшапкнутые, неопытные… Только хуже будет.

Придётся самому, своей плешивой головушкой…

— Та-ак. Цена? Волга?

Торговаться?! С самим почти святым и вполне грозным Боголюбским?! — А шо вы хочите с под меня? Чтобы я сунул свою единственную, горячо любимую лысую головёнку в жернова микро-политики русских князей? Вот за так просто?! Даром?! Так оторвут же! Хоть оно и «микро…».

У меня — комплект «домашних заготовок». Пока не решим… А я пока подумаю. Хотя бы — просто сживусь с мыслью о неизбежности… этой глупости.

— «До граней селений русских». Белозерье, Шексну не отдам. За Кострому и Галич — по три ста гривен. За три года вперёд. И по сто после вечно.

— Не-а. По два ста и один раз.

— М-м-м… По четыре. Единожды.

— Лады. А дальше там Заволочье, Двинская земля… Ежели я тамошних…

— Не моё. Там — новогородцы. Ежели ты их… В дебрях лесных всякие случаи бывают. Я — князь Суждальский, не Новагородский.

Англичане говорят «realm». Два смысла — «королевство» и «зона ответственности». Андрей объявляет, что Двинская земля — не его «realm». Не его «королевство». Это — правда. А вот второй смысл… Туфта. Интересы Ростовских, Белозёрских, Ярославских людей — в Двинской земле коренные. Князю придётся «нести ответственность».

Факеншит! Он предоставляет мне свободу действий. Фактически — стравливает меня с новгородцами. Позволяет выбить их из Двинской земли. Но ежели я буду успешен — сыграет «миротворца». Получив профиты с обеих сторон. А то, пока тамошние новгородские погосты пепелищами лежать будут, а я — раны зализывать, пошлёт туда своих с Белозерья.

Это всё — процессы. Требуют времени. А Всеволжск — «взлетает как ракета». Надобно своих сильнее пошевеливать да попинывать. Создавая на этом направлении уже иную, новую, не сегодняшнюю ситуацию. А там… поглядим.

Дальше мы в пять минут решили всё мои вопросы. В стиле — «да»/«нет»/«надо подумать».

«Страховое общество»? — да, как с Живчиком. Деньги нынче же, за год вперёд. — Нет, через 12 месяцев. — М-м-м… Ладно.

Фактории? — Открывай. Дам посадникам команду — беречь. Под заклад их голов.

Земли под розыск и сбор минералов? — ищи, столби, бери. В разумных приделах.

Ямская гоньба? — С тройками? С переменой лошадей? Нет. А вот станы для гонцов — уже.

Тракты, переправы…? — Чистим, правим. Но… денег нет.

И вдруг, не в ответ на моё предложение, а от себя:

— Ставь вышки свои. От Боголюбова вверх по Клязьме до Москва-реки. И там… впоперёк. Коломна, Кучково, Волок Ламский, Шоша. И с отсюда: Суздаль, Ростов, Ярославль. И вверх. От Ярославля до…

— До Ржева?

— Х-ха. Ишь какой резвый. Моей земли край — Зубец.

— Э… Андрейша… Такое дело — враз не делается. И денег немалых стоит.

— А ты поворачивайся-поворачивайся! Надо — спешно. Денег — не дам. Смердов — сколь надобно. Возчиков, там, плотников-лесорубов. Серебра — не дам.

Андрей и вправду готовится к войне. Даже без моих россказней из «свитка кожаного».

«Для войны нужны три вещи: деньги, деньги и ещё раз деньги».

Похоже, он накапливает высоколиквидные ресурсы. Проще: гривны, чтобы войску платить. Поэтому довольно легко согласился с предложением отдать мне городки, со «страховым обществом» — я же плачу. Мои платежи быстрее, надёжнее и весомее налогов с городков.

Теперь требует спешного создания системы оповещения. В интересной географии — радиусы по Клязьме и Нерли-Которосли. И рокаду по западной границе, по Москва-реке и Шоше. Это обычные пути движения товаров. И — войск. Но вкладывается не деньгами, а людьми, поданными.

* * *

Мыто, подати, повинности.

Первое — даёт серебро. Второе — серебро и товары (хлеб, пушнину, соль, лён, железо…), которые довольно быстро можно превратить в серебро. Третье — овеществлённый принудительный труд. Возни много, а в серебро — тяжело. Или вообще — нужно не в деньгах. Кому ты продашь свеже-выкопанный противотанковый ров? Только противнику.

По требованиям к скорости построения телеграфа и выплатам можно прикинуть время планируемого начала боевых действий.

* * *

В это лето… он не готов. А позже? А чего тут гадать? Через три года кончится перемирие с эмиром. До тех пор надо разгромить врагов на других направлениях.

Не это ли одна из причин принятия им (в РИ) венца Великого Князя? Когда стало ясно, что Киев и Новгород при Жиздоре «за базар не отвечают».

А пока — продолжим.

«Сказочники»? — Твои? И чего сказывают? — М-м-м… Всё тебе хиханьки да хаханьки. Хренью мозги людям морочишь. Ладно. Попадутся — выпустят.

Попы? — Слать не могу. Посоветую. Некоторым.

Книги, утварь, облачения… — дам. Сколько чего? Погляжу. По возможности.

Нищих, сирот, вдов, шишей, татей, калек, убогих… — к тебе? — Вышлю.

Олово? — Купи на торгу.

Дерьма железного? — Не понаделали ещё.

…

— Как мне там представляться? Твоим слугой? Каким-нибудь… третьим помощником младшего дворника по женской линии?

— Как ты сказал? Третьим помощником младшего… Ха-ха-ха… Ну ловок, ну насмешил. Тут, по землям моим — пойдёшь княжьим гонцом. Донесут, конечно. Ихние «доброхоты». Но — опосля. Там… Ни от меня, ни от себя — тебе нельзя. А то будут… негоразды. Слугой купецким…? С Торжка или с Новагорода…? Ты ж тама ничего не знаешь! Чуть спросят — сразу поймут… А! Ты ж — смоленский! Боярич. У Ростика свита — более киевские. Но смоленские есть. Глядишь — и пролезешь на этом. Поближе к разговорам. Смотри сам.

Интересно: я потому так Точильщика и Николая достаю по обеспечению наших людей на чужой земле, что мне самому вот так… дуриком… приходится? «Болезненный личный опыт» — способствует пониманию? И — предвидению.

Ещё: то, как Андрей вспомнил мою «смоленскую прыщеватость» — пребывание на княжеском дворе в Смоленске «в прыщах» — выглядит как «заготовка». Людей, способных достоверно изобразить «смолянина из вятших» у него, если и есть, то весьма немного. Насколько этот аргумент важен? — Представьте, что губернатору Костромы срочно нужно послать тайного агента на саммит бушменов и зулусов. Большой у него выбор?

Похоже, Андрей эту тему серьёзно обдумывал. Даже не зная конкретных места-времени встречи Ростика с сыновьями. А теперь разыгрывает передо мной внезапное «озарение».

— Всё? Как вторую стражу прозвонят — быть у Сухих ворот. Дам человечка. Проводит. А то ты туда-то и дороги не найдёшь.

— Я со слугой пойду. Отреконь. Кони — твои. Два — под седло, третий под вьюк. Каждому.

— Х-ха… Накладно. Коней-то вернёшь?

— Коли целы останутся… И сам — живой… Верну.

— Не маячь в городе. И здесь, и там. Пошли.

…

На улице уже темнело. Вот и день прошёл. В застенках.

О-ох… Так и жизнь моя здешняя пролетит-прокатится. То — в тюрьме, то — в дороге.

Дорогой ты наш Александр Сергеевич! Как же я тебя понимаю!

«Долго ль мне гулять на свете

То в коляске, то верхом,

То в кибитке, то в карете,

То в телеге, то пешком?

Не в наследственной берлоге,

Не средь отческих могил,

На большой мне, знать, дороге

Умереть господь судил,

На каменьях под копытом,

На горе под колесом,

Иль во рву, водой размытом,

Под разобранным мостом.

Иль чума меня подцепит,

Иль мороз окостенит,

Иль мне в лоб шлагбаум влепит

Непроворный инвалид.

Иль в лесу под нож злодею

Попадуся в стороне,

Иль со скуки околею

Где-нибудь в карантине.

Долго ль мне в тоске голодной

Пост невольный соблюдать

И телятиной холодной

Трюфли Яра поминать?

То ли дело быть на месте,

По Мясницкой разъезжать,

О деревне, о невесте

На досуге помышлять!

То ли дело рюмка рома,

Ночью сон, поутру чай;

То ли дело, братцы, дома!..

Ну, пошел же, погоняй!..».

Карет с колясками — нет, вместо шлагбаумов — рогатки, вместо инвалидов — мужики мордатые. Всякие мелочи, типа рома и невесты с трюфелями — не здесь. А вот помыться бы…

Напрямки от Владимира-на-Клязьме до Великих Лук — вёрст шестьсот. Прямо… Прямо над Русью даже птицы не летают. Дохнут на морозе.

Почему птицы замерзают на лету, а мышки, к примеру, нет? «Мышки» — не в смысле — «на лету», а в смысле — «на бегу». Загадка природы. Отгадка — в пёрышках.

У меня перьев нет — есть надежда не замёрзнуть. «Мороз окостенит» — вроде, не моё. Но, факеншит, тысяча вёрст дороги! Дней десять-двенадцать в седле — оптимистический минимум. Бедная моя задница! Ни одному закоренелому гею секс такой интенсивности и продолжительности… в самых голубых мечтах… даже и привидеться не может! А здесь — норма. Весь цвет «Святой Руси» неделями отбивает свои окорочка о лошадиные спины в ходе походов.

Задача… Полный маразм! Абсолютная авантюра! В духе кавалерийских атак Боголюбского.

Нужно вспомнить смоленский говор. Здесь диалектность такого уровня, что «национальная принадлежность» определяется на второй фразе. Хуже, чем у Даля в 19 веке, когда он в случайной дорожной беседе отличал нелегалов — владимирских плотников от ярославских.

В Гражданскую Дмитрий Медведев (который — чекист) задержал в поезде двух польских шпионов. Вычислил по манере поведения — мимика, жесты и позы были не характерны для местных. Причём — и те, и другие только что были поданными одного государства — Российской империи.

* * *

— Джон! Какой успех! Как вы ухитрились так быстро поймать русского шпиона?!

— Очень просто, сэр. У нас в городе десять публичных туалетов. Я поставил к каждому по полицейскому.

— И?

— Русских легко отличить. Они, выходя из туалета, застёгивают ширинку.

* * *

А уж тут-то… да ещё, не дай бог, рот раскрывши… как слива в шоколаде — чужака за версту видать.

* * *

— Чего, сынок, в вашей Пентагоне с кормёжкой худо? Ишь как наворачиваешь-то.

— Бабушка, а откуда вы узнали, что я из Пентагона?

— Дык, у нас-то под Вологдой негров отродясь не бывало.

* * *

Если я встречусь со смоленскими…

Официально меня в розыск не объявляли — Ромочка Благочестник очень не хочет, чтобы о моих похождения в Смоленске узнала «широкая общественность». Всего несколько человек знают, что меня надо «имать».

За эти три года я сильно изменился. Вырос. В длину и ширину. Ещё чего-нибудь придумать? Паричок с бородкой…? «Здгаствуйте, Владимир Ильич. Опять в Смольный?». Эх, Хотена с его реквизитом нет!

Я рассуждаю о людях князя Романа. Его там нет. Но кто и сколько из его людей идёт с его папашкой…?

Это одна тема — как просто походить по Великим Лукам и не нарваться.

Другая тема — как попасть туда, где будут говорить «важные слова». «Клятву крестную», вернее всего, будут проводить в церкви. Что там будет озвучено?

Я знаю, что, чтобы не было договорено — оно не исполнится. Но важно понять — кто. Кто из бояр, с какой силой, с какими подробностями, будет настаивать, например, на походе Ропака для расчистки «Волжского пути». Или — на выбивании Ваньки-лысого с Усть-Юга.

Тема напрямую с примирением князя и бояр не связана. Но новгородцы её наверняка поднимут. Потому что их жмёт. Здесь их собственные интересы. Имманентные.

Пока они не созрели, чтобы ударить по мне. Пытаются свалить заботу на князя. На обоих — Новгородского и Киевского. Тянущаяся ссора с Ропаком отвлекает внимание на внутренние проблемы, оставляет надежду, что за поход против меня придётся платить не из своего личного, а из обще-городского, обще-народного кармана.

Это может быть элементом их соглашения. Такого… кулуарного. И мне надо знать — кто будет продвигать эту тему. Какие силы и сроки планируют для такой акции.

Не потому, что именно так сделают, а потому что через год-два-три, когда Ростик умрёт, Ропака выгонят, нового князя призовут, они всё равно сделают что-то похожее.

Глава 522

* * *

О состоянии текущих новгородских дел.

Святослав (Ропак) был прежде послан в Новгород отцом своим Великим Князем Киевским Ростиславом (Ростиком). Рассорившиеся с ним новгородцы вскоре его выгнали и приняли князя от Боголюбского. Однако Андрей вскоре оценил выгоду. Или — подпал под обаяние Ростика. И своего — отозвал. Заявив новгородцам: «Нету у меня для вас иного князя, нежели Святослав».

Случай — уникальный: отдать Новгород — «вторую столицу»! — представителю враждебной ветви династии не под угрозой, не в обмен на выгоды материальные или статусные, но ради сохранения мира на «Святой Руси»…

Дятел сумел уболтать даже Бешеного Китая.

Напомню: два десятилетия перед этим они неоднократно ходили в сечи друг против друга.

Боголюбский и Ростик были людьми выдающимися, могли следовать собственным представлениям о «правильно». Боголюбский неоднократно проявлял свойство принимать новизны в самых разных областях: технической, теологической, социальной… Здесь — политической.

У них было ещё одно, не частое среди князей качество — «отвечали за базар». Оба имели странную для государей привычку исполнять обещанное.

Соловьёв пишет о возвращении Ропака в Новгород:

«Новгородцы не любили брать князей, которые прежде были у них… такой князь доброхотствовал своим прежним приятелям и преследовал врагов, усилиями которых был изгнан. Однако принуждены были принять Святослава на всей воле его. Это выражение в первый раз упомянуто здесь летописцем… предшественники его были принимаемы на всей воле новгородской… лишение приобретенных льгот произвело сильную ненависть новгородцев к Святославу… Первым следствием перемены князя была смена посадника: Нежата был избран после изгнания Святослава вследствие торжества неприязненной последнему стороны; теперь, после вторичного принятия Святослава, Нежата был свергнут, и должность его отдана Захарии».

Соловьёв следует гипотезе, по которой смена князей в Новгороде была причиной изменений в новгородской верхушке. Между тем, внимательный анализ показывает, что то были два разных, хоть и связанных, процесса. Первопричиной было перераспределение власти внутри новгородской знати. Очередная группировка, усилившись, собирала вече, которое и меняло посадника, призывало или выгоняло князя.

Нежату не «свергли», а сняли вечем. Не за «неприязненность к Святославу», а по куда более основательному поводу: «за непогоду». Должность его отнюдь не была отдана князем своему стороннику, ибо посадник — только выборный. Вот и выбрали. Того, кто народу мил — Судилу Иванковича.

Парадокс: князей держат «на коротком поводке». Но проявлений их власти становится больше. Найденных печатей княжеских после «боярской революции» в 40 раз больше посадницких, в 30 — епископских. Новогородцы, хорошо зная своих «вятших и лучших», боятся подпасть под власть какой-нибудь одной боярской семьи.

«Мы настолько сильно любим Родину, что пусть её раздирает сотня воров в золотых поясах. Лишь бы не один».

Судьба Новгорода и, в немалой части, всей «Святой Руси» решалась в трёх-четырёх десятках боярских усадеб, в которых сидели «бОльшие бояре», возводившие свою родословную к ещё до-Рюриковым племенным князькам или к беглым шведам.

Даже блистательные победы над врагами внешними не могли изменить нелюбовь новгородских бояр к Ропаку.

«После гибели свейского короля Эрика Святого и его противника Магнуса Датчанина, в Скандинавии явился готский король Карл Сверкерсон, первый, который носит название короля шведов и готов; он оставил по себе память короля мудрого и благонамеренного, при нем не было усобиц, вследствие чего шведы получили возможность к наступательному движению на соседей».

«У соседки наверху протекает половая щель. Когда у неё течёт — у меня капает».

В начале 12 века один из шведских королей получает прозвище «Глупый». Объезжая своё королевство он взял заложников у одной части готов. Но не озаботился тем же в другой. Его тут же зарезали.

Наконец, два народа — свеи и готы — удалось объединить. У них — «протекло», у нас — «капнуло».

«Под 1164 годом… свеи пришли под Ладогу; ладожане пожгли свои хоромы, затворились в кремле с посадником Нежатою и послали звать князя Святослава с новгородцами на помощь. Шведы приступили к крепости, но были отражены с большим уроном и отступили к реке Воронай, а на пятый день пришел князь Святослав с новгородцами и посадником Захариею, ударил на шведов и разбил их: из 55 шнек шведы потеряли 43; мало их спаслось бегством, да и то раненые».

Ропак спасает своего врага — посадника Нежату. Но спасённый вовсе не считают нужным избавиться от «неприязни» к спасителю.

«Чувство благодарности… В Новгороде? — А что это?».

«… в самый год смерти Ростислава недовольные уже начали собирать тайные веча по домам на сына его. Приятели последнего приехали к нему на городище и сказали: „Князь! Народ сбирается на веча по ночам, хотят тебя схватить; промышляй о себе“. Святослав объявил об этом дружине; та отвечала: „Только что теперь целовали все они тебе крест после отцовской смерти; но что же с ними делать? Кому из князей были они верны? Станем промышлять о себе, не то начнут об нас другие промышлять“.

Святослав выехал из города, засел в Великих Луках и послал оттуда сказать новгородцам, что не хочет у них княжить. Те в ответ поцеловали образ богородицы с клятвою не хотеть Святослава и пошли прогонять его из Лук; Святослав выехал в Торопец, оттуда отправился на Волгу и, получив помощь от Андрея суздальского, пожег Новый Торг; братья его, Роман и Мстислав, пожгли Луки, из лучан — одни заперлись в крепости, другие ушли во Псков; собрался на Новгород Андрей суздальский с смольнянами и полочанами, пути все заняли, послов перехватали, не дали им послать вести в Киев, к тамошнему князю Мстиславу Изяславичу, чтоб отпустил к ним сына; Андрей с Ростиславичами хотели силою поместить опять Святослава в Новгороде: „Нет вам другого князя, кроме Святослава“, — говорили они.

…упорство Андрея пуще ожесточило новгородцев: они убили приятелей Святославовых: Захарию посадника, Неревина, знатного боярина, Незду бирича, обвинивши всех троих в перевете к Святославу; наконец, отыскали путь на юг чрез владения полоцких князей, Глебовичей, враждебных Ростиславичам смоленским, и Данислав Лазутинич с дружиною отправился в Киев к Мстиславу за сыном его, а другой воевода Якун (вероятно, Мирославич…) отправился навстречу к Святославу, шедшему к Русе с братьями, смольнянами и полочанами. Неприятели не дошли до Русы, возвратились назад, ничего не сделавши, а новгородцы выбрали Якуна в посадники и стали с ним дожидаться прихода Романа Мстиславича с юга. В 1168 году Роман пришел, и рады были новгородцы своему хотению».

Стоп. Как же так? А недавний прекрасный поход на половцев? Когда все князья русские, дружно и весело, громят поганых и обогащаются за их счёт? Все ж довольны и радостны! Включая и смоленских Ростиславичей. Они полностью поддерживают Жиздора.

Именно об их брате «промышляет» Якун.

Тема, наверняка, обсуждалась в «ожидании гречников» у Канева. Всё было хорошо, все — в согласии. Новый Великий Князь (Жиздор) подтвердил приверженность обязательствам Великого Князя предшествующего (Ростика). «Как при дяде моём было». И тут же Жиздор изменяет. Не только словам дяди, но и своим — посылает сына Романа княжить в Новгород. Что автоматом означает немедленную войну с вчерашними соратниками.

«Получив желанного князя, новгородцы пошли с ним мстить за свои обиды: пошли сперва с псковичами к Полоцку, опустошили всю волость и возвратились, не дойдя тридцати верст до города; потом Роман ходил на Смоленскую волость, к Торопцу, пожег домы, взял множество пленников».

Хорошенькое дельце! Новгородские торгаши отблагодарили презлым за предоброе, за спасение своё от иноземцев — заговором об убийстве спасителя своего. Изменили договору, преступили крёстную клятву. А Великий Князь, которому мы честно послужили, в битвах рядом с ним храбро бились — он ведь прибыль и от наших мечей получил! — на стороне этих иуд новгородских!

Год назад — «Братья! Пожалейте о Русской земле…». Освобождение христианских полонян, разгромленные половецкие вежи, толпы поганских невольников на рынках… А теперь — наших на продажу гонят, дворы жгут…

Это ж… плевок в лицо и нож в спину!

В Новгороде сцепились две боярских группировки. «Патриоты Новгорода» во глава с Нежатой (позднее — Якуном) и «патриоты России» во главе с Захарией. Хотя, подозреваю, речь идёт не сколько «о любви к Родине», в тех или иных её границах, сколько о любви к доходам, получаемых от той или иной формы такой любви.

Ропак, сын Великого Князя — поддерживает «русских патриотов». Эта группировка состоит, в немалой степени, из нижних слоёв местной элиты. Они и есть — «вече народное».

Князь следует общегосударственным и местечково-новгородским интересам — они в этот момент близки или совпадают. Положение договора между Ропаком и Новгородом — «на всей воле его» — даёт законное право реализовать такую политику.

«По марксизму» и «по закону» — Ропак должен победить. Но срабатывает «роль личности». Точнее — «группы личностей».

«Отсутствие дипломатических способностей у Ропака приводит к его изгнанию» — это не так. Он годами был в состоянии удерживать новгородцев от свары. Но никакие «дипломатические способности» не помогают, когда «партнёры по переговорам» плетут заговоры для твоей смерти.

Почему «плетут»? — Потому что под ними «земля дымится». Их собственная, новгородская земля. Восемь лет мира — киевского княжения Ростика — показали «широким народным массам», что участие Новгорода в общерусских делах — выгодно. Им, «подлым» людям. А не «бОльшим боярам» владеющим огромными вотчинами на Ладоге, снаряжающим караваны в Двинскую землю. Куда мелкий торговец просто не дойдёт.

Успехи новгородцев в продвижении в Заволочье, в Двинской земле, восходящие, в немалой степени, к политике, проводимой Свояком во время его Новогородского княжения, приводят к «подсадке Новгорода на меховую иглу», к средневековому варианту «голландской болезни».

«Резкое увеличение экспортных доходов за счет добывающего сектора ведет к притоку иностранной валюты в страну, что, в свою очередь, приводит к укреплению национальной валюты. Укрепление национальной валюты снижает конкурентоспособность продукции обрабатывающих отраслей, что ведет к сокращению выпуска и экспорта данной продукции… к росту безработицы.

Резкий рост доходов создает дополнительный спрос как на „торгуемые“ (экспорт и импорт), так и на неторгуемые товары (недвижимость, сервис…). Торгуемые товары участвуют в международной конкуренции, дополнительный спрос не оказывает существенного влияния на их цену. Цена неторгуемых товаров определяется равновесием на внутреннем рынке. Резкое увеличение спроса на них ведет к росту цен.

Увеличение доходов сервисного сектора, не конкурирующего с внешними производителями…, стимулирует его рост. Развитие сервисного сектора на фоне упадка обрабатывающих отраслей — один из признаков „голландской болезни“.

„Голландская болезнь“ приводит к перемещению ресурсов из обрабатывающего сектора в сырьевой и сервисный… Зависимость экономики от экспорта природных ресурсов ослабляет стимулы для развития обрабатывающих отраслей и создания новых технологий».

«Голландская болезнь» описана в 20 веке. На примерах экспорта газа или нефти. Другое известное проявление — десятикратный скачок цен в Европе за одно поколение после ввоза массы золота и серебра из Америки. В Испании это угробило местную промышленность — почти всё дешевле привести.

Принцип — «резкое увеличение экспортных доходов за счет добывающего сектора…» — работает и в «Святой Руси» в 12 веке применительно к добыче «мягкой рухляди».

Здесь нет «национальных валют» — у всех серебро. Инфляция — не в снижении «содержания драг. металла», а в «дешевизне денег».

Есть специфика: средневековые транспортные расходы очень многие товары переводят в категорию «неторгуемые». Однако, заплёванные вишнёвыми косточками новгородские мостовые — пример выгодности даже и такого импорта. Другой пример: прекращение гончарного и металлургического производства в Великих Луках в эту эпоху — смоленское привозят.

Рост «сервисного сектора» выглядит как усиление церковников, архиепископа («сервис» душ), строительство каменных церквей (отмечено летописью), «взлёт культуры и искусства». В форме иконописи или ювелирки.

На это накладываются прелести сословного общества. В котором имущественное неравенство — не в разы, а на порядки — закладывается изначально, до рождения. «Мягкая рухлядь» — неравенство усиливает. Богатые богатеют.

Механизмы перераспределения доходов… раздача милостыни нищим на паперти?

Но и внутри собственно боярской верхушки идёт разлад.

Если единство «Святой Руси» продлится, то «греки» и «хазары» — купцы ведущие торг по этим направлениям, связанные потому с Ростиком и Андреем — станут сильны, подвинут «северян» из Новгородских властей.

«Северяне» — «капитаны добывающего сектора» — немногочисленны. Но — богаты. И, в силу особенностей своего бизнеса, имеют организованные вооружённые отряды — «ватаги» — которые и ходят в Двинскую землю. Эти зависимые бывалые люди — и есть «сила». «Клиентура» как у римских сенаторов времён братьев Гракхов.

Сила, которую бояре готовы применить. Не только против лесовиков, но и против своих сограждан. Ради власти.

«Капитал» и «власть» в эту эпоху — едины. Утратишь власть — потеряешь голову. Как казнили посадника Захарию. Другой посадник из этих времён отделался мягче — штраф в тысячу гривен.

Совершенно невообразимая сумма. Супер-княжеский уровень: несколько раньше Изя Блескучий (уже — Великий Князь) требует от Юрия Долгорукого виру в тысячу гривен за массовое убийство его слуг.

Изгнание Ропака разрушает «становой хребет Святой Руси», ось Новгород-Смоленск-Киев — главное детище Ростика. Его сыновья пытаются восстановить «путь из варяг в греки». Боголюбский их поддерживает. Ему тоже нужен вменяемый Новгород — вторая «русская нога», путь «из варяг в хазары» — тоже растёт из Новгорода.

Волынские князья — вне этих торговых путей. Им и двух Бугов хватает — Южного и Западного. И Жиздор «приголубливает» новгородцев: пускай за-ради своих вольностей разорят остальных, пускай Боголюбский покрутится. Не желая считаться с интересами смоленских княжичей, толкает их — своих двоюродных братьев, в союзники Суздальскому князю.

«Въ л?то 6674 [1166]. Преставися митрополитъ Иоанн Кыев?. Томь же л?т? заложена бысть церкы камяна святого Спаса на ворот?хъ въ манастыри святого Георгия. Въ то же л?то, на зиму приде Ростиславъ ис Кыева на Лукы, и позва новгородьце на порядъ: огнищане, гридь, купьце вячьшее; и ту ся разболе самъ, и воротися опять, и преставися на пути; и везоша и Кыеву, и положиша и о святого Федора».

Летопись — Новгородская. Все летописцы более всего пишут о своих местных делах. О закладке, например, «церкы камяна». И дают свою, сиюминутно политически обоснованную, точку зрения.

Здесь нет ни слова о теме «поряди». Типа: Ростик за тыщу вёрст пришёл чисто об сукне порядиться? Потому что описание свары в Новгороде, ссоры с Ропаком, крёстной клятвы перед лицом умирающего князя… Крамола, клятвопреступление, измена, воровство. Каины, иуды… В таких терминах описывают подобное в эту эпоху.

Состав переговорщиков со стороны Новгорода указан с «социальными подробностями». Где другие летописи говорят — «бояре», Новгородская — указывает представителей трёх групп.

«Огнищане» — сельские старосты. Низовой уровень хозяйственно-территориальной администрации. От «огнище» — территория, на которой лес выжжен под пашню. А вот кончанских, сотских и уличанских старост — собственно городской администрации — нет. Типа: «какие-то селяне пошли, сиволапые, неумытые. Наших — городских, настоящих — не было»?

«Гридь» — представители военной части населения города. В Новгороде мощный городовой полк. И своеобразная сословная группа — «малые бояре». Но «бояр», хоть бы и «малых» — нет. А городовой полк — наёмники. «Ненастоящие» новгородцы?

«Купьце вячьшее». Само по себе. Притом, что «чистых» купцов в Новгороде почти нет. Все крупные торговцы — клиенты, партнёры бояр. Или — младшие члены их семей. Без военной, денежной, товарной, юридической… поддержки старших бояр — серьёзный торг в Новгороде вести невозможно.

Нет и верхушки должностной иерархии — посадника, тысяцкого, епископа… С кем Ростик мирил сына? С кого, конкретно, брал «крестное целование»? Где само упоминание об этом ритуале?

Состав новгородцев показывает: конфликт между князем и городом был, по сути, конфликтом внутри города. Ропак (и Ростик) в нём опирались на «народную массу», на «меньших людей». Вот с этими, с представителями низовых групп элит они и договаривались.

Забавно: летописец, не указав высших аристократов, снижает, в своём представлении, значение мероприятия:

— Какие-то людишки подлые. Болтали чего-то бессмысленное.

Исследователь марксистской закалки наоборот:

— Была непосредственно высказана воля широких народных масс.

«Въ л?то 6675 [1167]. Седе Мьстислав Изяславиць Кыев? на стол?. На ту же весну заложи Съдко Сытиниць церковь камяну святую мученику Бориса и Гл?ба, при князи Святославе Ростиславици, при архиепископ? Илии. Въ то же л?то приде Костянтинъ митрополить въ Русь. Въ то же л?то выиде князь Святославъ из Новагорода на Лукы, и присла въ Новъгородъ, яко „не хоцю у васъ княжити“. Новгородьци же ц?ловавъше святую Богородицю, яко „не хоцемъ его“, идоша прогнатъ его съ Лукъ. Онъ же услышавъ, оже идуть на нь, иде Торопьцю, а новгородьци послаша въ Русь къ Мьстиславу по сынъ».

«Меховая игла» — работает, «сервис» — процветает. В городе с населением в 25 тыс. чел. каждый год закладывают новые каменные церкви.

И снова — летописцу стыдно? — «…выиде князь Святославъ из Новагорода на Лукы, и присла въ Новъгородъ, яко „не хоцю у васъ княжити“».

Вину возлагают на Ропака. Он — первый нарушил присягу, отказался от княжения, бросил город.

Он такой капризный? Второй на «Святой Руси» стол бросил — просто «надоели вы все»? Или пропущена часть ультиматума? Типа: «Давайте жить по закону. А в беззаконье не хочу у вас княжить»?

Тогда понятна и клятва: «целовавъше святую Богородицю, яко „не хоцемъ его“».

Иначе: он не хочет? — Ну и пшёлты. Нет собственного выбора, в приверженности которому новгородцы клянутся.

Говорить о причине, о заговоре убить своего законного князя — стыдно? Что изгнание Ропака было преступлением не только против князей, но и против своих? Против тех, кто «честно крест целовал»?

Преступники — победили. И подставили всех.

«Святославъ же иде на Вългу, и въда ему Анъдреи помоць, и пожьже Новыи търгъ, а новотържьци отступиша къ Новугороду; и много пакости творяше домомъ ихъ, и села ихъ потрати. А брат его Романъ и Мьстиславъ пожьгоста Лукы; а луцяне устерегосшася и отступиша они въ городъ, а ини Пльскову. И съложишася на Новъгородъ Андр?и съ смолняны и съ полоцяны, и пути заяша, и сълы изьмаша новгородьскыя вьсьде, вести не дадуце Кыеву къ Мьстиславу; а Святослава силою местяце въ городъ, а то слово рекуще: „н?ту вамъ князя иного, разв? Святослава“».

Боголюбский — «за базар отвечает», исполняет договор с покойным Ростиком. Обязательствам своего отца следуют князья смоленские, Ростиславичи. Исполняют волю покойного государя полоцкие князья. А вот Жиздор преемственности не следует.

Воля покойного дядюшки?

Плевал он. На дядюшку. Без опаски. Наконец-то.

«Новгородьци же того не бережаху и убиша Захарию посадника и Неревина и Несду бириця, яко творяхуть е переветъ дрьжаще къ Святославу. И налезоша собе путь на Вяцька и на Володяря; и иде Даньславъ Лазутиниць съ дружиною Кыеву къ Мьстиславу по сынъ; а Святославъ приде съ суждалци и съ братома и съ смолняны и съ полоцаны къ Рус?; идоша новъгородьци съ Якуномь противу ихъ, они же, не дошедъше, воротишася: не усп?ша бо ничтоже. Тъгда же даша посадницьство Якунови; и с?деша новъгородци бес князя от Сменя дни до велика дни о Якун? жьдуче от Мьстислава сына. На ту же зиму ходи Мьстислав на Половьце, и победи е, и приведе полонъ въ Русьску землю толь сильно, яко и числа не бяше. Въ то же л?то преставися раба божия Анна, игумения святыя Варвара; и поставиша на месте ея Марьмьяну».

«… жьдуче от Мьстислава сына». Дождались. Роман Мстиславович — псих отмороженный на всю голову.

Я с ним потом общался. И очень радовался, что «поймал» его в молодые годы. Когда с ним ещё можно было иметь дело. «Поймал» — «убойным» компроматом да «золотым пряником».

Об этом позже.

«Въ л?то 6676 [1168]. Приде князь Романъ Мьстиславиць, вънукъ Изяславль, Новугороду на столъ, м?сяця априля въ 14, въ въторую нед?лю по велице дни, индикта пьрваго; и ради быша новгородьци своему хотению. Въ то же л?то ходиша новгородьци съ пльсковици къ Полотьску и пожьгъше волость, воротишася от города за 30 вьрстъ. Тому же л?ту исходящю, на весну ходи Романъ съ новгородьци къ Торопьцю, и пожьгоша домы ихъ, и головъ множьство полониша. Въ то же вр?мя ходиша Ростиславици съ Андреевицьмь и съ смолняны и съ полочяны и съ муромьци и съ рязаньци на Мьстислава Кыеву; онъ же не бияся с ними, отступи волею Кыева».

В РИ Жиздор из Киева сбежал. Оставив в городе брата, жену, детей, большую часть своей дружины, отряды наёмников-союзников из мадьяр и ляхов, присягнувших ему киевлян. В моей АИ этот эпизод… сложился чуть по другому.

Хорошо видны причины и ход эскалации национального кризиса, привёдшего Боголюбского на Киевский престол, по сути, против его воли и со смертельными для него последствиями.

Изначально — успех. Группа «отбросов» — лесных бродяг — сумела продвинуться в Заволочье, обойдя с севера давно уже существующее Белозерье. Успех — «поддержан, расширен и возглавлен» несколькими боярскими семьями. Результат героического, тяжёлого и капиталоемкого процесса — их обогатил. И вверг Новгород в «голландскую болезнь».

Прекращение междоусобицы вокруг Киева, стабильность и целостность «Святой Руси», создаваемые Ростиком, позволяют «купировать сырьевой перекос». Отчего «богачество» «северян» становится не столь выделяющимся. Социум смещается в сторону имущественного (и политического) равенства.

Одна группа (Нежата, Якун) — «северяне» — рвутся к власти. Стремясь выдавить из неё «греков» и «хазар», ведущих торг на юг и юго-восток, «русичей» (торг с Русью) и «местных» (работа на внутренний рынок). Не выходит — главным препятствием является князь, представляющий интересы основных групп населения и общерусские.

Дважды их попытки безуспешны. Наконец, провалившись публично, они устраивают заговор. Ропак, опасаясь за людей своих («дружину») — уходит из города, требуя восстановления законности. «Северяне» немедленно устраивают террор — «зачищают местность», уничтожают своих, новгородцев, имеющих иное мнение. Не вырезав сограждан-оппонентов, они не могут убедить народ идти воевать, убивать и умирать.

Вчерашние «русские люди» превращаются в «нерусских», начинают себя называть исключительно «новгородскими». Через столетие это станет общим правилом в документах. Так продержится до… Ивана Грозного?

Начинается кровавая, «братоубийственная» война. По сути — за дольку в прибылях от торга шкурками из Двинской земли.

«Святая Русь» (Муром, Рязань, Суздаль, Смоленск, Полоцк…) требуют от Новгорода исполнения договора:

— Вы ж обещали! Принять Святослава «на всей воле его». Клялись! Крест целовали!

А — пофиг. Новгород «за базар не отвечает».

Здесь «базар» — «крестное целование».

Новый новгородский князь Роман, стремясь заработать «честь и славу», авторитет у новгородской верхушки, грамотно бьёт по самому слабому звену — по Полоцкому княжеству. Притом, что полоцкие, в отличие от смоленских и суздальских, в походах на Новгородчину перед этим не участвовали. Но ему нужен явный и быстрый успех. А воевать он любит и умеет. И он разоряет Русскую землю. Создавая из полоцких непримиримых врагов — полоцкие полки будут участвовать во всех операциях против него и его отца. Как и смоленские. Сожжённый Торопец — Смоленское княжество.

Победы Романа поддерживаются его отцом. Без спосбствования высшей русской власти грабежу, междоусобице, крамоле, без выжигания полоцких и смоленских земель, без конкретных деталей совершенно идиотской формы помощи — поход Боголюбского был бы просто невозможен.

Отсюда и пойдёт крик — «Уйми хищника киевского!», обращённый у Боголюбскому.

Которому ни Киев, ни Новгород — не нужны. У которого и так хватает забот. Лишь бы вели себя прилично. Увы…

«Въ л?то 6677 [1169]. Иде Даньслав Лазутиниць за Волокъ даньникомь съ дружиною; и присла Андр?и пълкъ свои на нь, и бишася с ними, и б?ше новгородьць 400, а суждальць 7000; и пособи богъ новгородцемъ, и паде ихъ 300 и 1000, а новгородьць 15 муж; и отступиша новгородьци, и опять воротивъшеся, възяшя всю дань, а на суждальскыхъ смьрд?хъ другую, и придоша сторови вси. Въ то же л?то, на зиму, придоша подъ Новъгородъ суждальци съ Андреевицемь, Романъ и Мьстислав съ смольняны и съ торопьцяны, муромьци и рязаньци съ двема князьма, полоцьскыи князь съ полоцяны, и вся земля просто Русьская».

Тут, вероятно, снова обман летописца.

7000 суздальцев в Заволочье — враньё. Там просто нет места, чтобы такое войско прокормить.

В начале этого года суздальские полки идут на Киев. «Армейский корпус, даже не участвуя в серьёзных битвах, теряет за одну кампанию до четверти людей». Так — в начале 19 века. У суздальцев — тяжёлый зимний поход. Штурм мощных укреплений Киева. Это не армейский корпус, а, в немалой части, боярское ополчение. Которое немедленно надо распустить — им своими вотчинами заниматься надо.

У Боголюбского не может быть существенных сил в Белозерье в этом году. Вероятно, Даньслав пользуется временной слабостью суздальских на этом направлении, грабит лесовиков («даньников»). Обнаружив беззащитность собственно русского населения («смердов»), возвращается пограбить и их. Древнего князя Игоря древляне за такие заходы — деревами порвали. Здесь… проскочил.

Новгород достал всех — «… и вся земля просто Русьская». Снова собирается общерусское ополчение. Не на Волынь, добивать убежавшего из Киева, активного и не признавшего своё поражение Жиздора, а против взбесившегося «светоча демократии».

«Новгородьци же сташа твьрдо о князи Роман? о Мьстиславлици, о Изяславли вънуце, и о посадниц? о Якун? и устроиша острогъ около города. И приступиша къ граду въ нед?лю на съборъ, и съездишася по 3 дни въ четвьртыи же день въ среду приступиша силою и бишася всь день и къ вечеру поб?ди я князь Романъ съ новгородьци, силою крестьною и святою богородицею и молитвами благов?рнаго владыкы Илие, м?сяця феураря въ 25, на святого епископа Тарасия, овы ис?коша, а другыя измаша, а прокъ ихъ зл? отб?гоша, и купляху суждальць по 2 ногат?».

Роман ещё не знает, что верить новгородцам нельзя, что его победы, восторженные слова, которые говорят эти «провозвестники свободы и демократии» — значения не имеют. Не смотря на всю его храбрость, новгородцы «укажут порог». Приняв «по своей вольной воле», сперва князя из Смоленских, потом малолетнего ребёнка Юрочку Андреевича из Боголюбово.

Дело не в интригах и происках. Победами воинскими сыт не будешь. Второй сын Андрея Мстислав не может взять Новгород военной силой. Ну и не надо — Боголюбский очень спокойно комментирует катастрофический разгром: «на то, видать, воля Божья». Ему с Новгородом воевать не надо, у него есть другое средство — хлеб. И новгородцы сами, своей волей отдадут княжение. А Романа — выгонят.

«Брюхо вчерашнего добра не помнит» — русская народное наблюдение.

О какой чести, благородстве, благодарности новгородцев можно говорить, если Роман и его волынцы бились за Новгород, «не щадя живота своего», а им — «пшёлты»? Понятно, что «голод не тётка, пирожка не подарит», но ведь ни архиепископ с братией, ни бояре со слугами — с голоду не пухнут. «Вятшие» выгоняют своего спасителя, чтобы не делиться с «меньшими», чтобы «люди чёрные», не пошли с голодухи их дворы разбивать.

«Северяне» проиграли? — Нет, победили. «Зачистка» Новгорода произведена не была, проблемы на Юге (возвращение Жиздора на Рось под Киев, поход хана Кобяка на Переяславль…) не дали Андрею времени вычистить олигархическую заразу. Потом конфликт со смоленскими княжичами, убийство брата Глеба (Перепёлки), странный разгром под Вышгородом, заговор Кучковичей… Фактор времени.

Через 70 лет потомкам нынешних «голландско-больных» будет вырезать языки и выжигать глаза святой Александр Невский. За нежелание признавать власть Батыя, разделять с Русью общую судьбу. За нежелание быть частью «Святой Руси».

Зачем Новгороду Русь? На Печоре — шкурки взяли, в Любек — продали. Эти люди — потомки Якуна и его сообщников — будут веками обеспечивать процветание Новгорода. Его богатство. Прежде всего — их собственное. Его свободу. Прежде всего — их собственную. Будут тянуть на Запад. «Новгород — це Европа». В Ганзу, под ливонцев, литовцев, ляхов…

Одно препятствие — народ новгородский. Который хочет есть. Одна ниточка — хлеб. Опольский хлеб для голодающего богатейшего города.

— Да забрать это Ополье под себя!

— Воевать — не грабить. Армия — не ушкуйники. Нужна централизация, подчинение, князь.

— Нет! Наша священная свобода…! Никогда!

— Народ, «чёрные люди» кушать хотят.

— А зачем нам народ? Загнать быдло в стойло!

Тринадцатый, четырнадцатый, пятнадцатый века… Новгородская система управления последовательно ужесточается в части сословности. Не-боярин ещё может разбогатеть — клад найти, например, но стать чиновником серьёзного ранга — нет. «Северяне» не только концентрируют в своих руках земли, торговлю, богатства, но и полностью закрывают доступ к власти не-своим.

И эти «не-свои», народ новгородский, закономерно разбегается от воинов Ваньки Горбатого у Шелони.

Потом приходит Иван Грозный. С Малютой Скуратовым. И устраивает «Новгородский разгром». На фоне двух лет предшествующего недорода, наступившей чумы. С разгромом церквей и монастырей, традиционно накапливающих запасы хлеба, особенно — в голодные времена.

Екатерина II читала оригинальные документы «Скуратовского» судебного процесса, исчезнувшие в начале 19 века. Императрица писала о неразумности Радищева, воспевавшего Новгородскую республику:

«Говоря о Новгороде, о вольном его правлении и о суровости царя Иоанна Васильевича, не говорит о причине сей казни, а причина была, что Новгород, приняв Унию, предался Польской Республике, следовательно царь казнил отступников и изменников, в чем по истине сказать меры не нашел».

Они — не плохие или хорошие. Они — такие. С такими материальными интересами. Купить у самоеда — продать немцу. А на разницу — жить. Очень неплохо. «Вера православная», «Русь Святая»… это, конечно, важно. Но не важнее моего богачества. «Окский рубеж», против крымчаков…? Эт гдей-то? Вот у меня сапоги сафьяновые с носами — это важно. И, коль скоро, мы, такие, с носами — власть, то и будет по-нашему. Прочие же — быдло безмозглое.

«Северяне» — победили. Подмяли город. Им Русь — не нужна. Это спасало город столетиями. Когда ушли дымом южные половинки путей «… в греки» или «… в хозары». Обеспечивало процветание, пока Русь горела под набегами ордынцев. Но понять дальнейшее изменение мира… у потомков Якуна соображения не хватило. «Что было — то и будет». Что «было» — по всякому… уже забылось.

Как-то так. А вот конкретные персонажи… Якун — что за человек? Будет в Луках? Можно с ним работать?

Даньслав Лазутиниць — «полковой», не «территориальный» сотник?

В Новгороде — сотенная структура. Унаследована от периода перехода от родовой к соседской общине. Территориальная единица — живут рядом. Воинская — вместе на стенах бьются, хозяйственная — вместе улицы мостят, покосы и выгоны общие, налоговая — подати платят общиной. Состоят из улиц и объединены в «концы».

Кроме городского ополчения, в Новгороде есть мощный городовой полк. Наёмники, несущие службу за деньги коллективного феодала — Господина Великого Новгорода.

Разница — в деньгах. Городские сотни деньги в казну города — платят. Полковые — получают.

Живут в домах семьями. Ни ремёслами, ни торговлей не занимаются. Не стрельцы Московского царства, ближе к французским мушкетёрам.

Функции — патрульная служба, охрана правопорядка, карательные экспедиции в волости, походы на внешних противников. Здесь, например, четыреста из них ходили на суздальцев.

Подразделение повышенной боеготовности. По вооружению и выучке мало уступают княжеским дружинникам-гридням. Летописец и называет их представителей в Луках — гридь.

* * *

Если этот Даньслав Лазутиниць — наёмник, то… можно его перевербовать? Или… иначе нейтрализовать?

Захария-посадник на «поряди» будет. Боярин Неревин, кажется, не имя собственное, а должность — «Неревин староста». Один из пяти районов Новгорода — Неревский конец. Несда — бирюч. «Бирюч» — не только «трубач». В смысле — не только орёт громко, оглашая волю вышестоящего начальства. Ещё — младший гражданский чиновник.

Этих троих убьют летом. Сделать доброе дело — предупредить? Сообщив, для достоверности, предсказание о чем-то типа закладки каменной церкви и смерти какой-нибудь игуменьи? Предупредить в обмен на сотрудничество. Какое?

Конец девяносто пятой части

Часть 96. «Ты лети, лети мой конь. Да не …»

Глава 523

Сказано у святого Луки: «И если придет во вторую стражу, и в третью стражу придет, и найдет их так, то блаженны рабы те».

Ну вот — я пришёл. К началу второй стражи. Теперь осталось найтиться и блажануться.

Лазарь обижался, что я уезжаю, на свадьбе его не буду. Да и мне самому было бы интересно составить собственное мнение о «молодой», о родном семействе её. Потолковать с тестем накоротке…

Увы, «труба зовёт». В смысле: князь шлёт.

«Не послать ли нам гонца

За бутылочкой винца».

Вино на «Святой Руси» есть. И хлебное, и виноградное привозят. Ягодное ещё бывает. А вот бутылок — увы.

«Кабы батя не пил, так и хлеба купить не на что было» — народная мудрость совейских времён. Здесь не проходит. Поэтому в стране так много голодных?

Среди суеты сборов в дорогу не успел кучу вещей, которые планировал. Хорошо хоть повторил Лазарю сегодняшние свои договорённости с Боголюбским. Парень старательно кивает, но в глазах… туман.

Не-не-не! Не любовный! А такой… предсвадебный. «Как-то оно будет…». Не уверен, что он меня слышит. «В одно ухо влетело — в другое вылетело». Пришлось повторить текст связистам. Пошли семафорить во Всеволжск. Пусть теперь мои приказные головы — свои головы ломают.

Так-то темы обсуждались. Но детального плана нет. Вот пусть и додумывают да состыковывают.

Мне уже заранее смешно. Как представлю, что Чарджи да Терентий будут согласовывать решения… да ещё с Чимахаем и Аггеем… Мой «госсовет» — коллекция ярких личностей.

Я же не сказал — психов!

Рада расстроилась. Она, явно, собиралась на мне выспаться.

Не-не-не! Не физиологически!

Высказать всё, что думает о дороге, усадьбе, мне лично… Даже забавно. Видеть, как она слова, для меня заготовленные, проглатывает. Она, кажется, рассчитывала на мою помощь в наиважнейшем в жизни всякой матери деле — в выдаче дочек «взамуж».

Как вспомню как я её в Твери в трапезной на столе… она и нынче бы не против… обсудить тему приданого…

Увы, «труба зовёт». В смысле — князь. Так что — «сама, сама».

Вытащил из своих бумаг пакет. Шесть страниц под названием: «Как бы нам бы типа под-обустроить бы Святую Русь и окрестности. Ежели вдруг что. С Божьей помощью». Отдал Лазарю со строгим наказом отнести завтра Андрею, «лично в руки». Может, не забудет? В своих «предбрачных хлопотах».

Факеншит! «Хорошее дело браком не назовут» — русская народная мудрость. Но вот же — втемяшилось…

«Детальный план коренных реформ»? Перестань, девочка, верить россказням! Я, в те поры, просто не знал Святую Русь настолько, чтобы придумать «детальный план»! Как можно, сидючи на краю, на Не-Руси — придумать «детальный план»? «Письма издалёка»?

Это было шесть страниц бреда. Глупостей невиданных.

Что оказалось хорошо. В смысле — невиданность.

Как я узнал позже, первая реакция князя Андрея была нормальная: бредятина бессмысленная. Он уж собирался в печку те листы кинуть, да вспомнил, что я и сам это ему предлагал. Чисто из вредности, из занудства своего, сел читать дальше.

Его раздражало всё. Но более всего — его собственное непонимание текста, написанного на русском языке. Он же хорошо грамотен! Но… сходно с моими ощущениями в первые годы пребывания в «Святой Руси».

Текст писался «для внутреннего потребления», в той грамматике, которая внедрялась мною во Всеволжске. С точками, которых здесь не будет до 1480-х годов. С пробелами, которых в русских рукописных текстах нет до 17 века. С вопросительными и восклицательными знаками, которые из века 18-го…

Андрей воспринял текст как вызов его уму, как зашифрованное послание. Он посчитал своим долгом, с учётом некоторых оттенков нашей беседы, доказать, что он не только старше, но и умнее, «просветлённее» меня.

Что вокруг меня всё иначится — он уже понял. Что я в книжной премудрости малость маракую — уловил ещё в Бряхимовском походе. Вот и стал искать в словесах моих «здравое зерно». И — сыскал. Раза с пятого.

Он — сыскал. Это — его труд. И его же опыт собственного сочинительства. Был бы иной человек — чисто читатель — было бы худо. Но Андрей сам, изнутри себя, знал, как из смутного чувства, ощущения, неизбывного желания высказать — получается мысль, как она словами оформляется, как одна мысль другую тянет, как проговаривается, как на письмо ложится… Как всё написанное — в клочки, в печку… И — заново…

Андрей прошёл обычный путь восприятия новой идеи: от полного отвергания «с порога» к размышлению и наконец, к принятию. Происходило это не мгновенно. Он — думал.

Что, похоже, в те весну-лето и жизнь мне спасло.

Жизнь-то продолжалась, я там всякие дела-делишки… сотворял. Боголюбский мог бы и… Но он — думал, искал «зерно». Отчего и не рубил мне голову.

После мы не раз с ним о том говорили, ругались временами. Но оба, вложившись в тот «план» своими умами, своими чувствами — выбросить уже не могли.

Пришли с Суханом и Резаном к Сухим воротам. Почти сразу и проводник наш с конями и коневодами подъехал.

Кони, хоть и добрые, а тавра Суздальского князя нет. Видать, Боголюбский серьёзно озаботился сохранением секретности нашей миссии.

Это хорошо. Потому как личный герб Боголюбского у меня вызывает эстетическое… неприятие. «Мужикашка после излишеств». Такая… полураздавленная, во все стороны вяло изгибающаяся рюмка с уныло повисшим влево отростком на ножке.

Вот до чего довела Рюриковского «Рарога» святорусская жизнь! Рюриковичи стали ближе к народу! Даже в символах.

— Как пойдём, мил человек?

— Укажу.

И всё. Неразговорчив наш проводник.

Вьюки на княжеских коней перекинули, в сёдла взобрались, Резан с нашими конями — домой, к Лазарю в усадьбу, а мы — за ворота. Как посад за спиной скрылся — проводник погнал в галоп. Ко Владимиру.

— Ты куда нас ведёшь?!

— Куда надо.

Та-ак. У меня снова паранойя проснулась. А не подкинул ли мне Боголюбский кое-какого «сусанина»? А может мужичок и вовсе… из врагов-недругов?

Чуть не доехали до Владимирских предместий — приняли в сторону, объехали город лесом. Вести девять коней по тропинке в заснеженном лесу… то ещё занятие.

Уже хорошо за Владимиром выехали к реке.

— Во вьюке — шапки, кафтаны, уздечки. Перемените.

Шапка фирмовая — гонцовая. Или правильнее — гонецкая? Гонечная? С бляхой.

«Не в свои сани — не садись» — русская народная мудрость.

А в «не свою шапку»? — Не рядись?

«Рядимся».

Переоделись, коней перевзнуздали. Хорошо хоть сапоги свои оставили — у меня подъём высокий, не всякая обувка подходит.

Проводник походил кругом, похмыкал.

— Кафтан — как корове… Хотя под шубой… Ладно. Спросят — кто, куда — отвечай: по надобности князя Суждальского.

Подумал, ещё раз осмотрел.

— Ежели сильно спросят… Новики. Первая гоньба. Это-то по вам и так видать. В Торопец с княжьей грамотой. Грамота у старшего, у меня. А так… помалкивайте. И по слову моему — бегом бежать.

Ещё подумал…

— В сёдла.

Сели и поскакали. Куда-то. По замёрзшей реке, в направлении… где-то между западом и севером.

Вот тут я и понял. Почему княжеских гонцов так берегут да столько платят.

Факеншит уелбантуренный! Я ж вроде не сильно хилой мальчишечка! Но, блин, с коня слезал — на четвереньки упал. Ноги не держат, спина — сплошная боль, ресницы смёрзлись — глаз не открыть. А проводник приговаривает:

— Ты не с себя ледок снимай, ты у коней из ноздрей сперва выковыряй.

«Вестовой скок». 6 через 6. Каждые два часа — смена коней. Мы — не древние монголы, которые, как говорят, на скаку с коня на коня перескакивали. У нас остановка, переседловка. А подпругу на морозе расстегнуть, да заново затянуть… Пальцы — в кровь. А этот… Даже облизнуть не даёт! Бегом!

У нас «облегчённый вариант»: после 6 часов скачки проводник приводит в селение. Где есть двор, в котором нас примут. Не надо толкаться во все ворота:

— Дайте воды напиться! А то так кушать хочется, что переночевать негде!

Не надо тратить время на торг, на уговоры хозяина:

— Ногата — постой, корм, коню овёс.

— Не… давай по три. За каждое. А то иди — ищи дурака.

Тут «дурака» до нас нашли. Или — назначили.

Корм — крестьянский. Вчерашний хлеб да сутошные шти. Есть — аккуратно.

Да не в смысле манер! Смотри внимательно — что в рот кладёшь.

* * *

Как отличить за столом офицера парусного флота 18 века? — Очень просто: взяв в руки кусок хлеба, он, обязательно, навешивая, например, «лапшу на уши» о заморских удивительностях благородным барышням, постучит им об стол.

Зачем? — Червей стряхивает.

На европейских флотах важной частью рациона были галеты — сухари из пшеничного хлеба. В них размножались мучные черви. На русском флоте кушать червей — привилегия благородных. Матросам давали ржаные сухари — в них червяк не живёт.

* * *

Холера — не по сезону, дизентерии — вроде, нет. А вот травануться несвежим — запросто. Но корм есть — самим варить не надо. В избах тепло. Хотя, конечно, черно. И дышать… — глаза режет. Тараканов с клопами и блохами… коллекции. Вши — не везде.

Ничего нового: подобные «коллекции» путешественники по России подробно и разнообразно описывали вплоть до… до большевиков? Потом как-то чище стали жить, лучше.

Чище?! Лучше?! При коммуняках?!! — Пропагандонизьм кровавой гебни!!!

Кров и корм есть. Боголюбский прообразы почтовых ям (или правильнее — ямов?) устраивает. Не новостройки — станции со смотрителями, как у меня, а навешивает на избранного каким-нибудь окольничим смерда повинность — дать гонцам постой и корм. Уровень сервиса… из-под палки после мордобоя.

Смены лошадей нет. Дорого это — добрых лошадей держать. Нет, естественно, и курьерских троек времён Императорской России — гонцы идут верхами.

Кони — твои. И забота о них — тоже твоя.

С седла свалился, покряхтел от… ощущений в разных местах и за работу. Не в тепле отсиживаться-отогреваться — коней на дворе, на морозе расседлать, да выводить, да напоить, да тёплой водой вымыть, да вытереть насухо. А конь-то, знаете ли, скотинка немелкая. С обширной поверхностью сложной конфигурации. Зерна насыпать да посмотреть, чтобы там ничего худого не было. Той же спорыньи или острого чего. Обязательно осмотреть копыта, бабки, спину, губы, где удила…

Коней у каждого — трое. Ни одного надолго оставлять нельзя. Одного выводил, второго, третьего… Снова к первому — уздечку снять… Всё? Поставил в конюшню, овёс хрупают? Теперь потники — на просушку, седла — на подвес, уздечки — на распялку. Да проверь каждую вещь — цела ли, не истрепалась ли? Темно? Не видать? — Каждый ремешок через пальцы пропусти. Замёрзли ручёночки? Чувствительность потеряли? — Суй себе под рубаху или в штаны — отогревай. Ощущение… Ледяным по голому… И — следующий… фрагмент упряжи. Ежели где шов пополз — бери шило, дратву… Твоя забота, никто за тебя править не будет.

Теперь вьюки в дом и можно о себе вспомнить. Где потёрся, побился, приморозился… Промыть, смазать. Шапку, полушубок, намозоливший плечи — скинуть, сапоги, измучившие ноги — весь день в них приподнимался да прижимался — снять. И не заснуть с ложкой в руках, когда к столу позовут. А до того, хорошо бы руки помыть. Чего здесь зимой не принято. С мылом. Чего здесь вообще… А после — зубы почистить. Чего здесь не принято в любую погоду.

И завалиться на полу или на палатях. Развесив мокрые портянки у печки, почёсываясь от насекомых, дурея от ядрёного духа русской избы-полуземлянки, слушая плач больного ребёнка или захлёбывающийся булькающий хрип старухи, будто у неё внутри джакузи на форсаже работает. Кинуть под голову вьюк — подушки не предусмотрены, накрыться полушубком — одеял в «постельном комплекте» нет, ощутить измученным телом тесины полатей — перин не предлагается, забыться сном.

Простыни? Чистые?! — А это что?

Часика через четыре-пять — подъём.

«Ничто так не бодрит с утра, как незамеченный дверной косяк». Взбодрился?

И снова: скисшие щи, подгорелая каша из непромытой гречки, перепаренная безвкусная репа, мокрый, склизкий ломоть чёрного хлеба — хорошо, что без плесени, хорошо, что есть. Конец зимы — с хлебом у крестьян… по-разному. Иной — божится, плачется. Но — врёт. Дай ему в морду. Чисто для душевного удовольствия — каравай от этого на стол не выскочит. У иного… и самому хлеба нет.

Больная, тяжёлая голова от духоты, от угарного газа, сырая, вонючая одежда, узду накинуть и расправить, потник положить и сдвинуть, седло наложить, подпругу затянуть, вьюки навесить… Где в этой торопливой последовательности обязательных действий найти время и силы для ненужной именно сейчас роскоши — чистки зубов? Вы ещё побриться предложите!

Всё? Ничего не забыли? — На конь! Ходу!

Наш проводник сперва посмеивался, глядя на мои мучения. Что я из «вятших» — он знал. Ни бояре, ни холопы их, как он почитал Сухана, такого специфического, «вестового скока», не держат. Не монголы же!

На третий день я втянулся в это… издевательство над моей задницей. «Обдревнемонголился». Тогда он начал, хоть и недоверчиво, но поглядывать с уважением.

Меня спасала моя «беломышнутость». Ну, и общефизическая подготовка. Понятно, что конкретные мышцы у меня развиты недостаточно. Но хоть что-то. А генетически резко сниженная генерация молочной кислоты позволяла держаться долго. Дольше обычного святорусского «вятшего». Да и «рваный» режим сна мне не в новость — я сходно постоянно живу, сплю вообще мало.

Ну и упрямство моё: зубы чистить. Всегда. Руки мыть. Всегда. После подъёма — утром ли, вечером ли такое случилось — ведро колодезной воды на голову. Не просыпаюсь без этого.

Для разминки интеллекта — вспоминаю русские присказки. Например — на букву «о».

«Отец Онуфрий, обходя окрестности Онежского озера, обнаружил обливающегося отрока… Отдайся — озолочу! — Отстань — оболью!… Отрок оборвал отцу Онуфрию отвратительный отросток».

Я — псих? — Да, я псих. Отойди, а то оболью.

Сперва дядя хмыкал, косился. Потом… уважительно. Но разговаривать по-человечески не начал. Только самое необходимое.

Я сам виноват. На четвёртый день он подходит и говорит:

— Тихое лето.

Я несколько… офигел. Я тут только ведро воды из колодца вытащил и на себя обернул. Ощущение… б-р-р… до рыка. Я, обычно, рычать начинаю. Когда такие… сильные впечатления.

Вокруг снег лежит, под ногой ледок похрустывает… А он такое произносит. Со значением. И руку правую к мне тянет…

Может, это какой пароль? Шпионский? Типа:

— Здесь продаётся славянский шкаф?

Мужик моё недоумение уловил, объясняет:

— Прозвание моё такое.

Виноват, не сдержался. Заржал по-лошадиному. Сами прикиньте: вокруг — сугробы в рост, на реке — лёд в аршин. И посреди всего такого скачет себе «Тихое лето». Льдинки из усов выковыривая.

Мужик обиделся, более не подходил. Я так понимаю, что насмешками над именем — его и в службе достали. Мне, честно — стыдно стало. Он же не виноват, что на «Святой Руси» родился, где такие имена в ходу.

Попытался извиниться. Не помогло. Он только скомандовал:

— На конь! Ходу!

«6 через 6». Как в уставе конно-горной бригады в 21 веке. Идём рысью. То — лёгкой, то — ходкой. Скорость — 10–12 км/час. Как в уставе кавалерии Красной Армии в конце 30-х. 120–150 км/день.

Дружины Даниила Галицкого делали по 60–80 вёрст в день. Но там много народа, им ещё лагерь ставить, кашу варить. Монголы в военном походе, как и Святослав-Барс, котлов не возили, кашу не варили, шатров не ставили — седло под голову. Нам до них далеко — мы и становимся в тёплое место, и каша уже сварена, и команда у нас малая. Гоним.

…

Арифметические рассуждения типа: 12 часов, по 12 вёрст в час, итого — 144, обломались на первом же волоке. Между Клязьмой и Яузой десять вёрст. Два часа.

Так это ещё по-божески! Это нас все пропускают, это мы верхами идём. А мужички — возчики в санных обозах — вытягивают сани от реки наверх мало что не на своём горбу. Я их понимаю — сам как-то в Киеве с санями на гору лез. Здесь-то дровни гружёные, лошадке крестьянской такой подъём не одолеть.

Вот мужичок и старается: лошадку тянет, сани подпихивает. Тулуп скинул, весь мокрый, красный. Только наверх вылез, только дух перевёл да пот с лица утёр, а его плетью по плечам: не стой на пути, не закрывай проход княжьей гоньбе.

И кто виноват? Ведь и правда — не закрывай. Сделай в сторону два шага, там и место чистое есть. Но… «дярёвня», не приучены.

Просека к Яузе пробита широкая. А дорога по ней накатана в одну колею. С обеих сторон — сугробы в рост. Мы скачем, а мужички в обе стороны как тетёрки. В сугроб аж по хомут. А кто не успел — того наш Тихое Лето плетью подбадривает: не спи на пути, когда власть скачет.

Про эти дорожные сценки… я — уже. И — неоднократно.

Выскочили к Кучково. Я ж тут недавно…! «Шумел, горел пожар московский, Дым расстилался по реке».

Фигня, Ванюша. Русь такой мелочью, как каверзы твоей лысой тыковки — не прошибёшь. Башни — сложены, пряслы — поставлены, люди на стенах суетятся. Внутри… Мельком со стороны глянул — пожарища видны. Хотя есть, в немалом количестве, и новые усадьбы. А посады, которые мы не жгли — даже больше стали.

Андрей восстанавливает погибшую крепостицу. Люди приходят. Кто неволей — княжескую повинность исполнять. Кто за денежку.

Я несколько взволновался: вдруг опознает кто.

Отнюдь. Сам-то я не маячил сильно, не торчал да не болтал. Слушал больше.

Интересно: народ про мой здешний плен, «русскую дыбу» в застенке, про штурм, «литву», пожар… — и не вспоминает. Я ж тут чуть не помер! Неоднократно! Напрягался, рисковал, геройничал… Только про Кучковичей поймал одну расплывчатую фразу:

— Раньше, грят, лучше было.

А так-то… люди говорят о сегодняшнем. Что съел, чего сделал, какой мудак десятник, чего где болит, кто кого трахнул, когда в церкву итить, когда домой отпустят…

Смотри-запоминай, Ванятка. Вот так здешняя «глория» того… «мунди».

Не признал меня никто. Да и то сказать: пришли затемно и ушли под звёздами.

Что на Руси хорошо, так это зима. На реках лёд… ровный. Летом по здешним лесам так не поскачешь. И — снег. Он — белый. При свете звёзд…

«Ночь тиха. Пустыня внемлет богу.

И звезда с звездою говорит.

В небесах — торжественно и чудно!

Спит земля в сияньи голубом…».

А уж как луна вышла — и вовсе… Глаз красотой захлёбывается! И мы в этом… холодном серебре — скок-поскок. А по краям — чёрный лес стоит. Как в самом начале. Как в мои первые часы после «вляпа».

Как давно это было! Какой я тогда был… глупый. Ничего не понимал! Посадили бы меня в те поры на коня — и версты не проехал, слетел бы. А теперь… Не скажу чтобы уж так уж… Вот, к примеру, Чарджи… Но ведь выучился! Одно из многих умений которые дала мне «Святая Русь». А я — смог принять. И — не околеть от такой науки.

Забавно мне — множество коллег-попандопул изображают из себя «источник мудрости». Это неверно — в «источник» водицы со стороны не добавишь. А здесь без этого никак. Не умеешь, не хочешь учиться у аборигенов — сдохнешь. А учить тебя никто особо не будет. Смотри, думай, делай. На каждого туземца смотри! Как он путилища расправляет, как жеребцу своему яйца моет… Не увидел, проспал, не понял… Хорошо, если просто стремя потеряешь да в снег улетишь. А то — голову сломаешь или коня угробишь.

А ещё попандопулы, почему-то, красоты не видят. Красоты «мира вляпа». Он им чужой? Красота — соразмерность, воспринятая с первым вздохом. Красивое — всегда своё.

* * *

Полтораста вёрст прошли в один день. До Волока Ламского.

Боголюбский, едва утвердившись в Суздальском княжестве, поставил (в 1160 году) здесь крепость. Хотя городок, по упоминаниям в летописях, старше Москвы на 12 лет. Тот Боголюбовский крепостной вал и в 21 веке видать. Улица так и называется — Горвал. Забавная улочка: музей, отель и СИЗО.

Волок. Между Ламой — притоком Шоши. Которая приток Волги. И Волошней. Которая приток Рузы, которая приток Москва-реки.

Назначение речки — в названии видать. Наследие «устной лоции». Как «Брокхист» — в Куршской косе.

Горка с городком. У подошвы в пол-охвата — волок. Вёрст 8-10. Волок сухой, но плоский — вверх сильно тащить не надо.

Крепость ставит Боголюбский. А вот перетащили городок на это место — до него. Изначально поселение было выше по Ламе. Перетаскивать городки на Руси — манера давняя.

В 1178 году (в РИ) Всеволод Большое Гнездо выжжет в дым городок, попавший под власть Новгорода. Потом Батый, Дюденева рать, тверские князья…

Место настолько важное, что будет здесь (с конца 13 века) — редкое на Руси явление — совместное владение Новгорода и Москвы. Два посадника разом сидеть будут. Пожалуй, здесь самая южная точка проникновения Новгорода.

После Батыя Залесье было очень слабенькое. Новгородцы и прибрали «что плохо лежит». Может, считали это место своим, «исконно-посконным»: здесь, ещё со времён племенных, между ареалами кривичей и вятичей пятно расселения ильменских словен. Есть и погребальный курган с каменной обкладкой по словенскому обычаю.

Потом придёт Иван Калита. Посадник которого — новгородского выгонит. И будут тут жить не словены, кривичи или вятичи, а просто — люди русские.

Дальше — обычная судьба исконно-посконного русского городка — татары, литовцы, поляки, немцы. Ольгерд, Тохтамыш, Свидригайло, Сигизмунд, Федор фон Бок…

Проводник ведёт… нехорошо. Можно ж было идти по Москве-реке до самого верху. Или, хоть бы и по Рузе, но тоже — к истокам. Там ещё одна Яуза есть, в Гжать впадает. Тут рядом ещё и третья Яуза есть. Но она от Ламы с другой стороны.

В 21 веке в верховьях будет цепочка водохранилищ — Верхнерузское, Яузское, Вазузское. Так бы мы выскочили к Вазузе. Довольно низко, близко к Зубцу. Не в самый её верх, где, загибаясь вокруг возвышенности, будет она обтекать Хмелиту с усадьбами Грибоедова и Нахимова, Богородицкое поле. И самое высокое место Смоленско-Московской возвышенности — деревеньку Ломы — 320 м. над уровнем моря.

Вот растают все ледники в Арктике и Антарктике. Всякие Амстердамы с Нью-Йорками — поплывут. А Ломы — нет. «Ломы не проплывали?» — можно не спрашивать.

Водораздел Днепра, Вазузы и Москвы-реки, здесь столетиями была граница между ареалами балтских и угро-финских племён. Нынче всё это — «Святая Русь».

Но проводник не ведёт в те края.

«Выигрывая в расстоянии — проигрываем в скорости» — золотое правило механики. Кто это сказал? Архимед?!

Грек Сиракузский! Ты зачем русские дороги по своему «золотому правилу» сделал?!

Мы идём «торными путями». Которые — под новгородцев. Отсюда — к Волге, потом вверх к Твери, оттуда по Тиверце к Торжку (Новый Торг). Нам — здоровенный крюк к северо-востоку до городка Шоши.

Бывал я здесь во время Бряхимовского похода. Вспоминали тогда лихость смоленских стрелков, моего Акима Рябины выучеников, что подошли к валу и точным густым боем сбили защитников. Так, что штурмующие полезли на стену как к себе во двор.

Тоже Андрей обустраивает — нет уже следов пожарищ, на трёх-ярусной деревянной колокольне — наблюдатель.

* * *

Думали в Шоше передохнуть и дальше пойти, но, пока я с конями возился, тутошний мужичок, который нам помогать да указывать на двор вышел, ляпнул из местных новостей:

— …Вот теих болтунов тысяцкий побил да в поруб вкинул. Завтрева пороть будет. На площади. Кнутом. Чтобы, стал быть, людей православных, сказками не прельщали, в чужие-то земли не сманивали.

— Погодь, мил человек. А вина-то их в чём?

— Дык, я те и говорю! Подралися они на торгу-то. Приказчики-то с Нового Торгу грят — брехня. А теи — в драку. Ну и вот…

Бывает. Обычная ссора. И вообще — на торжище множество странных людей обретается. Мало ли городских сумасшедших разных степеней и оттенков там крутится?

Чисто для разговора поинтересовался:

— А брехня-то — об чём? Про, поди, Беловодье толковали?

* * *

Легенда о Беловодье, о прекрасной земле где-то на востоке, держится в русском крестьянстве вплоть до конца 19 века.

В РИ, в конце 12 века, один из русских князей, вроде бы, отправился искать эту «землю обетованную». И, похоже, нашёл. Он вернулся через тридцать лет в Киев, был, кажется, опознан знакомцами, не смотря на изменения внешности, произошедшее за время столь долгого отсутствия. Рассказывал «прелестные сказки». Но тут с той стороны, с востока, явились монголы. Тема стала не актуальной, подробности утрачены.

* * *

— Не… эта вот… Сказывают… ну… баяли они, что, есть, де, на Волге нашей место такое… Стрелка, стал быть, зовётся. И сидит тама зверь лютый. Ну… князь, або хан какой. И житьё тама… ну… мёд и мёд. Брешут, ясно дело. Не может такого быти, чтобы человеку православному хоть бы где, окромя Святой Руси, хорошо жилося.

Мужичок повспоминал ещё кое-какие, дошедшие до него слухи. Распознать в этих пересказах тексты Хотена было непросто. Но я-то знал изначальный вариант.

Хреново. Пришлось дёрнуть своего проводника.

— Надобно сходить к посаднику. Похоже, тут моих людей в поруб сунули, завтра казнить будут. Надо глянуть и, если мои, с застенка вынуть.

Проводник мрачно осмотрел меня с ног до головы, потом, отвернувшись в сторону, процедил:

— Не. Моё дело — довести тя до места. Иное — не моё.

Вона как. Князя Андрея я, хоть и с трудом, а уговариваю. Так мне теперь всякую вестовщину ублажать-умасливать?!

— Пока дело не решу — дальше не пойду. Денька три-четыре проваландаемся — и идти незачем будет. Князю так и обскажу. Волю твою, княже, не исполнил, ибо гонец твой — дурень упёртый.

— Ишь ты. А не боишься? Князь-то взыщет, не помилует.

— Боюсь. Только людей своих под кнутом не брошу.

— Суд над людом торговым судить — дело тысяцкого. Велел бить кнутом — он в праве своём.

Вот же, почтальон-правовед! Хотя понятно: гонцам разными дорогами ходить приходится, с разными людьми общаться. Подробности локальной правоприменительной практики… Иной раз — вопрос выживания.

Моих людей — судить только мне. С кем решать вопрос? Суд — тысяцкого, первое лицо в городе — посадник.

— Здешний посадник или тысяцкий — тебя знают? Сводишь-познакомишь.

Тихое Лето скривился. Фыркнул. Понял, что его упёртость на мою наскочила.

«Нашла коса на камень» — русская народная… И не только про покос.

— Седлай. В кремль.

Снова, факеншит, узду, потник, седло, подпругу… Хорошо хоть, на одного коня, не на всех троих. Конь смотрит удивлённо — ты чего, хозяин? Свихнулся? Отдых же!

«Как поймал казак коня.

Да взнуздал уздою.

Вдарил шпоры под бока…».

Тут Тихое Лето и говорит мне. Негромко. Но — матерно. Как бы это… на русский литературный…

— Не надо коника погонять. Уставший он.

Мы, из-за нашего «скока», останавливаемся вне городских стен. Заседлали, поехали к воротам крепостным. Они, само собой, заперты — вечер же поздний!

Ощущение — как в общаге. После одиннадцати — домой не приходи. Только здесь вместо сонной злобной бабушки-вахтёрши — здоровые мужики-воротники. Тоже сонные и злобные. Очень.

Они бы и слушать не стали, но «профессиональный опыт»: как в зубы получать — знают регулярно. Услыхали про «гоньбу князя Суждальского» — стали материться тише. Но не перестали.

— А хто? А чего? А с чем? А к кому? А почему трое? А звать как? А до утра?…

Вот теперь я понял — почему Тихое Лето такой молчальник. Как у тригера — два режима. Либо — орёт:

— Гоньба! Открывай!

Либо молчит. На вопросы не отвечает, в разговоры не вступает.

Пришлось воротникам пошевелиться — снять бревно засовное, ворота приоткрыть, проводить нас до ворот двора посадника.

Там — снова. Слуги уже конкретного боярина. Которых нет. Спят они. А вот собаки из-за забора и по всему городку — с ума сходят, на цепях рвутся-давятся. Такое… полу-повешенное многоголосье. Со всех сторон.

До симфонического оркестра Большого театра на 250 музыкантов не дотягивает. Но — близко.

Тут были слышны и сиплый, глухой лай какого-то старинного стража Шошинского посадника, и тявканье задорной шавки, и завыванье озлившегося волкопеса, и звонкий лай выжлятника… Все сливалось в один оглушительный содом. Вдали слышались ржанье стоялых коней, мычанье коров и какие-то невразумительные людские речи.

Постояли, покричали, в ворота постучали. С тамошним сторожем по-препирались.

Я уже сена кучку у забора приметил. Сенцо, конечно, сырое. Но если мою зиппу подольше подержать… Запалю и к воротам — такая дымовуха получится!

С той стороны ворот сообщают:

— Послали до господина — спросить его милость.

Воротник, что нас сопровождал, ушёл к себе в караулку досыпать, а я проводника спрашиваю:

— А ежели война? Ворог придёт? Вот так и будешь ждать? Под одними воротами, под другими?

Молчит Тихое Лето. Только фыркает зло.

Глава 524

Едва ворота приоткрыли, как до десятка собак с разнообразным лаем, ворчаньем и хрипеньем бросились на нас. Псы здоровенные, жирные и презлые. Кроме маленькой шавки, с визгливым лаем задорно бросавшейся под ноги, каждая собака в одиночку на волка ходила.

— Лыска!.. Орелка!.. Жучка!.. По местам, проклятые!.. Цыма, Шарик!.. Что под ноги-то кидаешься?.. По местам…

кричали на собак посадниковы слуги и насилу-насилу успели их разогнать.

Вот так и живём. Не ждём тишины. Ибо — не дождаться. При таких-то сворах.

Привели к посаднику. Шошинский посадник боярин Рюма. Злой, как его собаки. Ещё — толстый, бородатый, невыспавшийся. В шубе на исподнее. Руку тянет:

— Давай.

— Чего?

— Как чего? Грамотку. Или ты… Слуги! Имать злодеев!

Слуги повыскочили. Кто в чём.

Виноват — все в исподнем. Правильнее — кто с чем. Кто — с поленом, кто — с ухватом. Одна чудачка — с полотенцем наизготовку.

Пошёл такой… нервный разговор.

— Рюма, ты его знаешь?

— Я те не Рюма! Я те господин посадник Шошинский! Имай их!

— Я те дам имай! Уши отрежу.

Мы-то с саблями, по форме. Гонцы хоть и не в бронях скачут, а при оружии — в дороге всякое может быть.

«Но выдаст шапку только с бою.

И то — лишь вместе с головою».

У нас не шапка — сумка кожаная красная. Там, вроде, княжеская грамотка лежит. Но к бою — готовы постоянно.

Посадник моего проводника прежде видал, но не помнит. А с чего боярину доброму — всякую вестовщину в лицо помнить? Много вас таких туды-сюды поскакивает.

Пока идёт трёп, смотрю — прислуга уже и брони вздела, и клинки сыскала. Как бы тут дело к кровопролитию не пришло. Мы, конечно, в гонцовых шапках и кафтанах, но…

Привели «начальника местной почты». В городках и свои гонцы есть. Понятно, что эти люди между собой профессионально общаются, друг друга в лицо знают. Опознал он наше Тихое Лето.

Дальше уже спокойнее. Хотя не без взбрыков.

— Я — Иван, Воевода Всеволжский.

— Ну и пошёл нахрен! Утром приходи, тогда и поговорим.

— Можно и утром. Только я иду ныне по спешному делу князя Суждальского Андрея Юрьевича. Тебе спать охота, а делу светлого князя — промедление.

— Ну и хрен с ним!

— С кем?! Со светлым князем Андреем Юрьевичем?! Так ему и передать?

Мужик спросонок ляпнул. Да и испугался.

Пошло легче. Но не на много.

— Болтунов с поруба привесть? С чего это? Суд — тысяцкого. Хотит — казнит, хотит — милует.

— Ежели люди мои, то нет. Об чём мы с князь Андреем недавно сговаривались. Ты про то ещё не знаешь, но коли ты дозволишь их казнить, то будешь первым. Кто наш уговор с князь Андреем порушит.

Фыркнул. Зашипел нецензурно. Ругательство в голос — проглотил. Как Андрей за неисполнение воли своей взыскивает… Отчего Боголюбский дворян на Руси завёл? — Новая сословная группа, отношения собственности…? — Фигня. У него просто гожие бояре кончились.

Посадник велел звать тысяцкого. Чтобы тот велел звать караульщика. Чтобы тот притащил сидельцев.

Хорошо, что на «Святой Руси» табака нет — я бы на одних перекурах всё здоровье растратил.

Пришёл тысяцкий. Послушал, оценил, высказался. Посылательно. С указанием пункта назначения всех присутствующих и спать мешающих. Но велел привести. Осужденных.

Точно — мои. Ребята в синяках и в панике — среди ночи подняли, тащат куда-то. Головы рубить?!

— Людей — отпустить.

— Воевода! Господине! Счастье ты наше! Милость господня! А мы уж не чаяли живыми…

— Осторожнее надо. Что ж вы так глупо в драку…

— Так не мы ж начали! То приказчики новоторжские!

— Ладно. Утром раненько идти вам с Шоши к Твери. Там и сказки свои сказывать.

— Так… эта… а кони наши? Майно разное?

Стандартный шлейф последствий. Людей схватили, кинули в поруб. При этом, естественно, ободрали — забрали всякое… приглянувшееся.

Мне снова забота: слуг боярских пинать — отдавайте взад. Те, естественно — видом не видывали, слыхом не слыхивали. Кое-что уже и продать или подарить успели.

Другое дело: команда встала на постой в посаде. Всё их тамошнее — прибрал хозяин. Включая сани с конями. И к соседу переставил. Чисто на всякий случай.

— Дядя, где кони?

— Нету! Брешут! Тати-воры-проходимцы! Не было ничего!

— Сухан, дай дураку в морду… Что ж ты, дядя, такое лепишь? Я ж Зверь Лютый. Мне от Богородицы дар даден — лжу нутром чуять. А от твоих речей — аж выворачивает.

Я просто знаю, что из Ярославля команда двумя санями шла.

Дурдом. Ночь-полночь, а городок весь перебудили. Ещё малость по-шебуршим — сдуру в набат ударят.

«Вороги идут! Тати лесные по-вылезли!».

Мне бы поспать, коню бы отдохнуть, а тут… и уйти нельзя — все врут, верить никому нельзя. Только отвернёшься, а малец посадского — дудки скоморошьи моих «сказочников», уже вернутые, снова спереть норовит. Мне-то плевать, тем дудкам цена — и не видать. Но «сказочникам» они для дела нужны, а мальцу — так, для забавы. Подудит да выбросит.

Снова в город зовут. Сидят посадник с тысяцким, приняли уже чуток «на грудь». А чего уж теперь? Всё едино — ночь перевели, сна не будет. Давай у меня выпытывать: а об чём ты, Воевода Всеволжский, с князем Суждальским уговаривался? А какие виды на войну с Новгородом? А чего там, с твоей стороны, басурманы-иноверцы себе думают? А не надумал ли светлый князь деньжат Шоше подкинуть? Ты ж там, возле стола обретаешься — замолви, по доброте твоей душевной, звере-лютской — тьфу, обмолвился, словечко перед светлым. А то, сам видишь, за грехи наши тяжкие…

Разошлись по-хорошему. Рюма даже припасу «сказочникам» подкинул. Ведро медовухи да свиную ногу. А я… сам не спал, конь не отдохнул… «Сказочников» из городка вывел. Оставить их тут — утром новая свара будет. Мозги ребяткам малость продул. Чтобы вели себя поспокойнее. И снова — в путь.

«А для тебя, родная,

Есть почта полевая…»

«Родной» у меня тут нет. А вот «почта полевая» — есть. Я сам.

Совершенно глупая история. Никакой выгоды в форме мешка серебра или десятин земли. Даже и вредно — лишний раз «засветился в ходе выполнения секретного задания». Никакой пользы. Кроме «славы».

Эпизод был воспроизведён «сказочниками» уже в Твери. Как же им промолчать-то? — Сам Воевода Всеволжский на выручку прискакал! Они и не знали и не ведали, а Зверь Лютый, трахнул-тибедохнул, волшебством-чародейством, за тыщу вёрст, вмиг явился и людей своих из-под казни — вынул.

Легенда по ходу пересказов расцвечивалась: посадника с тысяцким — в куски порвал, ярыжкам со стражникам — руки-ноги переломал. Глядя на вполне живого и целого Рюму, все прекрасно понимали — брехня. И пересказывали дальше.

В сочетании с историей об изгнании из Мурома Елизария, с дракой в Коломне, с казнью посадника в Ярославле, с множеством эпизодов срабатывания «страхового общества» на Оке — легенда создавала ореол неподсудности, экстерриториальности моих людей. Кусочек совершенно нематериального — моральной атмосферы, оттенков применимости поведенческих стереотипов. А вот это давало прибыль огромную. Местные власти, вятшие вообще, воздерживались от применения к моим людям обычных карательных мер в полном объёме. Что сохраняло мне и людей, и материальные ресурсы. И главнейший из них — время.

Каждый такой случай, расходясь волнами слухов, вызывал у части местных стремление стать такими же, получить защиту от произвола вятших. И они перебирались во Всеволжск.

А вот это уже — важнейшая моя выгода.

Снова — «вестовой скок». Бесконечная лента замёрзшей Волги. Стены леса по берегам, изредка прерываемые устьями речек, спусками к реке, проплешинами полей и выгонов. Ещё реже проскакиваем мимо серых, заметённых снегом, бугорков на берегах. Из бугорков идёт дым. Я такое в самом начале видел. Когда Юлька-лекарка меня в Киев везла. Селения русские. Как же это давно…

И снова — пустота. Снег. Серое небо. Чёрная полоска леса. Вдруг у горизонта — точки взлетевшей вороньей стаи.

— Чего это там?

— Шапку сними.

Чуть слышный, далёкий звук. Колокольный звон.

— Тверь. К обедне звонят.

Скачем дальше. Вот тут где-то я Ярёму — главаря хитроумных шишей — зарезал. Сам чуть голову не сложил. Усадьба быть должна, где мы с Рыксой-кашубкой зимовали. Не видать ничего. Усадьба, как я слышал, сгорела. В занесённом снегом лесу то место — и не разобрать.

Забавно. Я ж в «Святой Руси» всего-то несколько лет. А вот — уже памятные места образовались. Можно мемуары сочинять. Тут — я резался, тут — прятался… А вот на этом постоялом дворе в Зубце у меня пытались увести коней. Прямо средь бела дня в христов праздник.

Встали на тот же двор. Ничего не изменилось. Только конокрадов нет, и сортир, из которого я тогда на воров выскочил — малость скривился.

Следующая остановка — Ржев. Остановка… принудительная. Городок — под Смоленским князем. Юрисдикция сменилась — скорость движения упала.

Только подъехали к городку — мужики с берега машут.

— Подходи — не бойся, уходи — не плачь. Га-га-га…

Избёнка, трое истомлённых бездельем бородатых мужиков в кафтанах, с мечами, парочка юнцов, пьяненький мужичок поливает угол сарая и заваливается, взрыв хохота в избе, откуда с визгом выскакивает растрёпанная девка…

«Богатырская застава».

Таким «блок-постами» и перекрывали полоцкие, смоленские, суздальские — дороги новгородцам, когда те надумали у Жиздора сына его в князья просить. Потому-то «проситель», Даньслав, идёт к Киеву «с дружиной» — «силовой прорыв».

Кажется странным: Русь — огромное ровное пространство. Ну не пускаешь ты меня между этих двух сосёнок, так я обойду и осинником проскочу. Ан нет. Русь для одиночки непроходима. А группа идёт «по путям». Которых… «счётное количество».

Из избы ярыжка бежит. На ходу дохихикивает, дожёвывает, губы вытирает. Но взгляд цепкий. Мыто не требует — не купцы, сразу видать. «Умные вопросы» спрашивает:

— Суздальские? А чего надобно? А куда? Гонцы? А грамота где? А покажь?

— А в морду?

Чисто «проверка на прогиб». Гонец отдаст грамоту или — адресату, или — «вместе с головою».

Шпиёнов ищут? Ну-ну… Соглядатаям только в форменных кафтанах и ездить. Можем ещё барабаны на шею навесить. Если найдём такой инструмент.

Мы с Суханом молчим, Тихое Лето — сквозь зубы цедит.

— Княжеская надобность. В Торопец.

Единственный ответ на половину вопросов. На вторую половину — просто молчит.

Не, я так не могу. Если меня спрашивают — я как-то реагирую. Ну, хоть посылаю. Потом, бывает, печалюсь. Что не смолчал. А Тихое Лето тупо смотрит. И равномерно дышит. Очень интересная метода — надо взять на вооружение.

Час — разговоры разговаривали. «Богатыри» заставные — заборы подпирают, рукояти мечей теребят. Зевают нещадно. Не только муха, ворона влетит — не зацепится.

Ярыжка чуть не носом по вьюкам водит, «колоть» пытается. Мы с Суханом — молчим, на старшего киваем.

Отвязался вопрошатель. Но время потеряли.

Ну и ладно: спать — меньше, жевать — чаще, скакать — шибче. Потерянное на разговорах время компенсируем за счёт отдыха. И то правда — ты ж с седла слезал? Значит — отдых был.

* * *

На Руси есть места, в названии которых корень «ржа» или «рша». Вержавск, Орша… Это связано с водой. Болотная, ржавая вода. Уже и в 21 веке жители Ржева будут пить воду, которую… только на фронте в боевых условиях.

Будет земля эта уделом смоленских Мстиславов. Нынешнего — Храброго. Который пока в Княжьем Городище под Смоленском в снежки играет по малолетству. Сына его — Удатного. Который, убегая после Калки, оттолкнёт лодки с берега Днепра, чтобы не переправились следом другие.

Много чего будет. Но всю почти тысячелетнюю историю города перекроет для моих современников «Ржевская битва» — с января 1942 по март 1943.

Потери советских войск в сражениях за Ржевско-Вяземский выступ — 1 миллион 160 тысяч человек, из них 392 тысячи человек — безвозвратно.

«Ржевскую дугу» называли «мясорубкой», «прорвой». «Верден советско-германского фронта». Немцы расстреливали по тысяче тонн боеприпасов за сутки. Ряд наступательных операций Красной Армии. Успешная — одна.

«Мы наступали на Ржев по трупным полям. В ходе ржевских боёв появилось много „долин смерти“ и „рощ смерти“. Не побывавшему там трудно вообразить, что такое смердящее под летним солнцем месиво, состоящее из покрытых червями тысяч человеческих тел. Лето, жара, безветрие, а впереди — вот такая „долина смерти“. Она хорошо просматривается и простреливается немцами. Ни миновать, ни обойти её нет никакой возможности: по ней проложен телефонный кабель — он перебит, и его во что бы то ни стало надо быстро соединить. Ползёшь по трупам, а они навалены в три слоя, распухли, кишат червями, испускают тошнотворный сладковатый запах разложения человеческих тел. Этот смрад неподвижно висит над „долиной“. Разрыв снаряда загоняет тебя под трупы, почва содрогается, трупы сваливаются на тебя, осыпая червями, в лицо бьёт фонтан тлетворной вони. Но вот пролетели осколки, ты вскакиваешь, отряхиваешься и снова — вперёд».

Связист пишет. Только не с грамоткой бегал, а с катушкой. А смысл тот же — связь… Она должна быть.

«Я убит подо Ржевом,

В безымянном болоте,

В пятой роте,

На левом,

При жестоком налете.

…

Летом горького года

Я убит. Для меня -

Ни известий, ни сводок

После этого дня.

…

Фронт горел, не стихая,

Как на теле рубец.

Я убит и не знаю -

Наш ли Ржев наконец?

…

Мы — что кочка, что камень,

Даже глуше, темней.

Наша вечная память -

Кто завидует ей?

…

Нам свои боевые

Не носить ордена.

Вам все это, живые.

Нам — отрада одна,

Что недаром боролись

Мы за родину-мать.

Пусть не слышен наш голос,

Вы должны его знать.

…

Я вам жить завещаю -

Что я больше могу?»

Как бы… чтобы это не было написано?

Чтобы не было Победы… Потому что не было бы Войны.

Войн.

* * *

Волга ко Ржеву подходит с севера. Точнее — раза три подходит. Никак решиться не может. Три петли почти с полным разворотом. И мы в этих… загибонах.

— Слушай, Тихое Лето, ты хоть скажи — куда скачем-то.

— Пено.

Какая пена?! Которая с коней хлопьями валится?!

А, блин, озеро.

От Ржева до истока Волги — 200 вёрст. Но Пено — поближе.

Между Верхней Волгой и Западной Двиной есть несколько путей. Они не используется. Новгородцы идут с севера. По Мсте на Мологу. Или на Тиверцу. Или по Ловати на Торопу. Или ещё западнее — через Усвяты. Восточные, западные и южные товары тащат в Новгород. Потому что через Новгород идут северные. Купцы с Волги делают крюк на север. И продают свои товары там. Купцы с Двины делают крюк на север. И тоже продают там. Отчего кубышки новогородские пополняются.

Владимир Креститель взял деньги у Криве-Кривайто. Стал князем Киевским и крестился — «кинул» кредитора. Тот закрыл балтийские пути — Висленский, Неманский, Двинский. «Экономическая блокада по идеологическим соображениям». Потом на смену христианско-перунистическому антагонизму, пришёл православно-католический/протестантистский. Обычная племенная ксенофобия, кристаллизовавшаяся в семивековом «священном царстве», позже поддерживаемая хоть и иными, но — религиозными различиями, трансформировалась в столетия непрерывных войн. В закрытость торговых путей.

У Руси остался один — Нева-Ладога. Сюда, в северо-западный край страны и собрался пучок всех торговых путей. Сначала — Новгород, потом — Петербург.

«Пути» выбирались исходя из сиюминутной, средневековой «политической географии». На путях строились города, селились люди. Создавалась география «экономическая». Следствия тех средневековых решений вполне видны и в 21 веке.

Паровозы и пароходы убили одни городки и умножили другие. Но ситуацию глобально не изменили. Нужно или новое технологическое решение — «выход из плоскости». Или ряд общественных решений — «переустройство плоскости».

Что вестовой князя Суздальского привёл меня к Пено — случайность. А вот то, что я на местность смотрел — закономерность. Результат размышлений и поиска подробностей по интересовавшей уже теме.

* * *

Забавно: три озера. С востока — Орлинское. Из него вытекает речка Орлинка, впадает в озеро Плотиченко, соединённое с Тиницким. Дальше Жукопа и Волга. С другой стороны Корякино озеро. Из него течёт речка Двинец до длинного озера Охват. Дальше река так и зовётся — Двина. Между Орлинским и Корякиным — третье озеро. С выразительным названием — Соблаго. От этого «Со-Блага» сухого пути в одну сторону — три версты, в другую — пять. Причём грунты лёгкие. По Некрасову: «небо, ельник и песок». Местами — болотцы.

Восемь вёрст прокопа и… прямой водный путь от Басры… да хоть бы только от Табаристана!… до кое-какого… Лондиния.

Вы меня поняли?

Боюсь — нет.

Почти весь дальний широтный трафик в Евразии пересекает линию Басра-Булгар. Не важно что: слоновая кость из Индии, пряности с Молуккских островов, китайский шёлк… Даже африканский экспорт, включая чёрных рабов, большей частью, идёт здесь.

Единственное исключение — Красное море. Баб-эль-Мандаб — «ворота слёз». Путь тяжёлый и опасный. Особенно после того, как арабы засыпали канал, что выводил от Красного моря в рукав Нильской дельты. Надобно им было способствовать процветанию только что основанной столицы Халифата — Багдада.

Основная масса товаров от этой линии идёт на запад. Месопотамия — Леван. Идёт — ножками. Копытами верблюдов и ишаков. Моя расшива везёт 400 тонн груза. Поклажа тысячи «кораблей пустыни». Удвойте — нужно ещё тащить припасы. Для животных и погонщиков. Тысяча погонщиков.

А расшиву тянет десяток-другой бурлаков.

Всех живых — надо кормить. Каждый день.

Прикиньте разницу.

Где-нибудь в порту типа Триполи груз переваливают на корабли. Перевалка — потери, траты.

Дальше уже легче — Средиземным морем, корабликом. Норма прибыли на этом участке — 30–40 %.

В Генуе годовой налогооблагаемый оборот порта — один-два миллиона золотых. Ещё — Барселона, Марсель, Палермо, Пиза, Венеция, Задар, Дубровник… И — Царьград.

Суммарная оценка — десяток-другой лимонов. Золотом!

Мне не надо всё! Мне бы только дольку малую! Десятую-двадцатую…

Для сравнения: суммарный доход всех «светлых» князей «Святой Руси» я оцениваю в сотню тысяч кунских гривен.

От этой же линии 3Б (Булгар-Багдад-Басра) идут на запад и другие пути: Закавказский, Северо-Кавказский, Волга-Дон… Был караванный путь от Булгара до Куябе (Киева)… С теми же проблемами: куски сухопутных дорог, перевалка грузов. Помимо разнообразных разбойников, таких же «мирных жителей» и налогового грабежа.

«Десятина от всего» по Аламушу — норма на каждой границе. Эмиры Мосула и Алеппо, князь Антиохии, горсовет Генуи, граф Марсельский, герцог Бургундский, граф Шампанский, король Французский, герцог Нормандский… кого-то забыл? — каждый откусывает себе дольку. Пираты и грабители — берут всё. Корм, кров, работа… — мелкие отягощения в счастливом случае.

Прокопать здесь, возле этого Соблаго, восемь вёрст — создать сплошной водный путь от 3Б на запад… аналог Суэцкого канала в 19 веке. Кто-то продолжает ходить вокруг мыса Доброй Надежды. Кому именно такой маршрут важен. Все остальные, кому — из пункта А в пункт Б… экзотикой не заморачиваются.

«Клонда-а-а-айк!» — орут мне в уши молотилка со свалкой. Как тот оракул Византу.

«Построй город напротив слепых».

Не надо считать святорусских жителей слепцами. И дураками-неумехами — тоже. На волоках в Новгородской земле знаю два судоходных канала, «копанки» называются.

Только новгородцам такой широтный «клондайк» не только не нужен — вреден. Это путь в обход Новгорода, в обход их кошельков.

Ещё: эти земли, от Ржева до Торопца — владения Смоленских князей. Князья живут не с торговли, а с налогов. Безопасность-товар-деньги-налог. «Четвёртая производная». Навыка целенаправленно создавать «объекты налогообложения» — у них нет.

У князей — свои заботы. Главный — чтобы порядок. Они строят крепости и церкви. И ни одного моста, канала, магистрали. По дорогам да мостам на «Святой Руси» только «старый казак» — крестьянский богатырь Илья Муромец. Да и тот давно в монахи ушёл.

Конечно, куча проблем. И далеко — на Каспии, Волге, Двине, Балтике… И вот тут конкретно: речки придётся углублять, болота осушать, что там в озёрах по глубине — зимой не понять, грунты под снегом детально не видно — могут быть гряды валунов, морены. И вообще — всё это плохо: Волга и Двина в своих самых верхних течениях идут с севера на юг. Не восток-запад. Лишних сотня вёрст — как минимум. Но это же не полтыщи! Да ещё с маразмом Новгородского Ильменского пути. С волоками, порогами, бурной Ладогой, долгим ледовым покровом… И боярством. Которое «за базар не отвечает».

Возможен путь южнее, без этого «северного горба». По притоку Межа-Обща. Можно ещё южнее: Днепр-Угра. Это выход в Оку. Уже «южный горб» получается. Надо смотреть.

«Три Б» — не моё изобретение. Был такой проект в кайзеровской Германии. Только «Б» чуть другие: Берлин — Вена — Стамбул — Багдад — Басра — Кувейт. Попытка разрушить англо-французскую монополию Суэцкого канала. С одновременным получением всякого «вкусного». Вплоть до иракской нефти: немцы получали от османского султана обширные территории вдоль маршрута будущей железной дороги. С их полезными ископаемыми.

«Восточный экспресс» Агаты Кристи — про построенный кусок.

Почему Россия не предложилась? Или — сама не реализовала?

Пётр Великий строил каналы. Но — на севере. Попытка построить Волго-Дон сорвалась. Потом — проигранный Прутский поход, возвращённый туркам Азов. Стало не актуально. Есть Северо-Запад, столица — там. Когда большевики перенесли столицу в Москву — схема основных железных дорог уже была построена, речные пути стали вспомогательными.

Удобные для России варианты на Балтике стали доступны в конце 18 века. Британия к этому моменту уже утвердилась на Востоке, вложилась в пути сообщения. Создавать путь в Индию через Россию — им уже нужды не было. В отличие от ситуации 17 века. А сама Россия… гибель Грибоедова — один из эпизодов «большой игры».

Фактор времени. «Дорога ложка к обеду».

* * *

— Из пункта А в пункт Б вышел пассажирский поезд. А из пункта Б в пункт А вышел курьерский.

— И?!

— Не встретились. Не судьба.

* * *

Как на Охват выскочили, я давай Тихое Лето уговаривать:

— Пошли напрямки! Пошли на запад! Неужто тут дорог проезжих нет? Зима же! Позамёрзло всё!

Тот молчал-молчал да и высказался.

— Прямо — Лебедский мох. Дальше — Большой мох, Зыбучий мох, Бельский мох. А там — Анакинов мох. Анакин такой был. Шустрый. Вроде тебя. Утоп.

Убедил. Боюсь я болот. Делать нечего — скачем по речке. Что зимой малые реки снегом по берега забивает — я уже…? Вот по такой… канаве, полной снега, и… скачем. С коней пена валится.

Пошли проблемы с постоем — крупных селений нет. В маленькие на два-три дома деревеньки — не пускают, боятся. На серебро глядят как на диковинку.

Глядят… по всякому. Тихое Лето сказал:

— В избах — не ночевать. Одному — не спать.

Кто у нас «вечный дневальный»? А как вы догадались?

Сидишь ночь напролёт в конюшне на сене — слушаешь. Кони сквозь сон жуют, мышки шуршат, спутники — посапывают да почёсываются. Вот хозяин на двор вышел — отлить? А вот хозяйка к корове пошла… Одна ли?

Могут и пришибить. Не за деньги — за коней, за сапоги, за кафтаны целые.

Был у меня в «Святой Руси» такой эпизод — «людоловский хутор» на Десне. Здесь — не Юг, здесь «добрые поселяне» в холопы на продажу «гречникам» брать не будут — просто зарежут.

Какие там полтораста вёрст в день?! Хоть бы половину осилить. Скачем, коней погоняем. До Ржева кони «в теле» были. Теперь… Уходили с Волги — овсом затарились. Коню надо четверть пуда зерна в день. Девять коней. День прошёл — два пуда долой. А везти надо с собой, во вьюках. Много ты увезёшь? У здешних — хлеб к Новинам кончился. И захотели бы да не продадут — нечего. Ни рыбу мороженную, ни кору толчёную — кони не едят. Сено-солома — для скачки не корм.

Потом, для полного счастья, волки увязались. Тут уж все труханули. В смысле — и я, и кони.

* * *

— Беримор! Кто этот джентльмен?

— Этот человек спасёт вас, сэр Генри, от собаки Баскервилей.

— Мистер Шерлок Холмс из Лондона?

— Нет, сэр. Мужик Герасим из России.

Факеншит! Середина России, а ни одного «герасима» не видать!

* * *

Ночь, ветер, снег. Комки из-под копыт в лицо. Темно. Все — и люди, и кони — молчат, пыхтят. И только по краю леса, по берегу речному — волчий вой. Коней уже погонять не надо — сами галопом идут. А стая — большая. Так-то волкам за конями не угнаться, они переменами гонят — одни отстали, другие с боков свежие выскакивают. Отморозки.

Волчата рождаются в конце зимы. К следующей зиме, к морозам, они вырастают настолько, что могут принимать участие в загонной охоте. Где у каждого зверя — своё место, «номер». Но ума-то ещё нет! В азарте погони срываются с места не вовремя, ломают план. Стая остаётся без добычи, такого волка наказывает, изгоняет. В одиночку молодому волку зимой в лесу прокормиться тяжело. Они дуреют от голода, утрачивают инстинкт самосохранения, выходят к людям, пытаются утащить скотину, их бьют.

Вот один такой, сильно шустрый, сорвался со своего места до срока, кинулся на коней сбоку. Мы с Тихим Летом коней в поводу тащили, а последним Сухан ехал. Он этого «отморозка» и снял. Достал саблей, когда волчара прыгнул. Хорошо достал. Тот на месте закрутился, заскулил, таская за собой вывалившиеся на снег кишки. Тут на него стая и накатила. Такой… рычащий серый ком.

Обычно волки друг друга не едят. Но в азарте охоты, голодные, запах свежей горячей крови… Отстали.

У Сухана на рукаве полушубка — кровавая полоса.

— Цапнул?

— Саблю вытер.

После успешного удара, прежде чем убрать клинок в ножны, его надо обязательно вытереть. И дело не только в том, что клинок ржавеет. Летом кровь сворачивается, густеет. Склеивает клинок и ножны изнутри. Зимой ещё хуже — примерзает. Через полчаса на морозе — саблю из ножен уже не вытянешь. Если волки дальше гонят — другой раз не отобьёшься.

Повезло: вскочили в деревеньку. Только коней завели — хозяева полосу у Сухана углядели.

— Волки?! Собирайтесь да уходите!

— Как так?! Вы что ж, людей русских православных — зверям диким на съедение гоните?!

— Уходи-тя! Уходи-тя! Нам таких напастей не надобно! Нам от стаи не отбиться — скотину порежут, людей погрызут.

В крик кричат, чуть не плачут.

Присмотрелся — и правда. Забор невысок, снегом под самый верх занесён. Волку забраться да во двор спрыгнуть — не забота. В стае голов тридцать-сорок. Если они разом кинуться… В деревеньке три мужика: один — хромой, другой — кривой, третий — дурак. В прямом смысле — дебил. Бабы… им в пару. Одна ещё и на сносях.

Такой стае сапиенсов, которая русская деревня, от такой стаи люпусов, которая русские волки — не отбиться. Зимой волчья стая на дороге нормально берёт одинокого путника. Но чтобы целое селение… Сами дураки — снег надо было от забора убирать!

Тут нас стая догнала. И всякое препирательство кончилось: выгонять трёх оружных мужиков перед лицом такой опасности… — даже у этих ума хватило.

Две местные собачонки лесного зверя чуют, скулят, норовят в избу забиться. Кони храпят, рвутся — не удержать, затопчут с испугу. Запалили костры, соломы туда сырой кинули. Другой тут — и не сыскать.

Я прежде думал — только комаров дымом отгоняют, ан нет — и волки отошли. С одной стороны — дымовуха, с другой — мы трое с саблями. Звери запах и звук железа чуют — сторожатся. Железом по железу звякнуть — в лесу или в поле звук далеко слыхать.

И так — до света.

Глава 525

Рассвело. Ну, думаю, кончилось приключение, дальше поскачем. Сухан показывает:

— Вона. За ёлкой.

Точно, стая не далеко ушла, в лес спряталась. Ждут. Когда же тёпленькое мясцо из-за забора вылезет.

— Тихое Лето, часто у вас такое в службе случается?

— Не. Зимой. Раз-два.

— Каждой зимой?! По два раза?!

— Ну. В прошлом годе три дня на ёлке сидел. Ремнём привязался. Чтобы не упасть во сне.

— А конь?!

— А съели.

* * *

Факеншит уелбантуренный! Это ж середина «Святой Руси»! Светло светлой и прекрасно изукрашенной! Со многими красотами прославленными: бесчисленными большими городами, славными селениями, монастырскими садами, храмами Божьими и грозными князьями, честными боярами и многими вельможами, правоверной верой христианской…

А тут — волки. Которые это «славное селение» просто сожрут! Со всей «правоверной верой христианской». Наплевав на всех «грозных князей» и «честных бояр».

Княжья гоньба! Гонец везёт послания высшего уровня! Переписка межгосударственная! И судьбы народов и государств зависят от того — успеет ли гонец на ёлку влезть да сумеет ли там высидеть. Пока волкам надоест под деревом зубами щёлкать…

Простейшее дело — доставка письма — превращается в героический подвиг. Со многими… хеппинсами и трамблами. Остаётся сказать — «аллах акбар». Тогда зачем придумывать послание? Мозги морочить, слова подбирать, продумывать реакцию адресата…? — Не будет реакции. Потому что волки гонца — съели, сумку с грамоткой — в клочки порвали. Лежат твои слова-мысли в снегу под ёлкой, догнивают. Воля божья.

И как с этим бороться? Свечку пудовую Николе Угоднику поставить?

Как-то эта тема у коллег-попандопулов… не рассмотрена. Не в смысле — «случается». А в смысле — обязательности, закономерности.

* * *

День мы с волками переглядывались, ночь опять костры жгли, «серых гостей из лесу» поджидали. Дымом провонялись… аж до сблёву.

На другое утро…

Вроде, нет их.

Вроде бы…

Стрёмно, однако. А ну как чуть в глубь леса отошли? Или ниже по речке поджидают?

Но… «труба зовёт». Деваться некуда — надо дело делать.

Аборигены опять в крик. Но — наоборот:

— Не уходи-тя! Не кидай-тя!

— Снег от забора вычисти. Может… и обойдётся. В этот раз.

Заседлали, поскакали. Живенько так. Коняшки наши бегут-торопятся. Чтобы побыстрее с того места уйти.

Как люди живут — непонятно. У меня ставятся погосты — в них десяток-три мужиков. Они отбиться могут. Есть тиун. У которого инструкция. В которой прописано и десять аршин высоты сплошного забора-околицы, и уборка снега изнутри и снаружи. За исполнение — тиун отвечает. Не головой, которую волки — может оторвут, а может и нет — лычкой, которую «Зверь Лютый» наверняка снимет. С последующим «на волю, в пампасы».

В сёлах моих — по сотне семей. Туда стаи и не подходят. Только одиночки-отморозки. Их и бить не надо: собак спусти — в клочья порвут! А здесь… Маленькие селения как следствие низкой удельной экологической продуктивности окружающей среды…

И за это людям — волкам в зубы?!

«Так жить нельзя. И вы так жить не будете».

Среди постоянных завитушек Двины я как-то пропустил момент, когда направление русла сменилось с меридионального на широтное. А потом мы наскочили на ещё один блок-пост.

Нежилое место. Заливной луг под снегом, на котором поставлены балаганы. Команда не сколько больше, чем у Ржева, сколько боеспособнее. На воинах не только пояса с мечами, но и кольчуги с шеломами. Кони у коновязи стоят осёдланные. Баб и пьяных — не видно. Разговор чётче, вопросы короче. Вдруг:

— А чё у тя голова повязана? Бились с кем?

У меня косынка из-под шапки вылезла. Выглядит как повязка на разбитую голову.

Показываю на Сухана, на полосу ещё видной крови на рукаве.

— С волками повстречались.

«Он мне про Фому, я ему про Ерёму». С моей манерой всегда говорить правду — в шпиёнах хаживать… Ух как мне Андреево поручение… не ко двору.

Тороплюсь сам задать вопрос:

— Великий Князь не проходил?

Внимательный взгляд. «А откуда…?». Но — княжья гоньба. Такие могут знать. Может, как раз и везут чего.

— Нет. Здесь ждать будете?

— Нет. Велено — в Торопец.

Тихое Лето сопит зло — влез «поперёд батьки в пекло». Говорить — его забота. Но…

Приняли в сторону, проехались по притоку — Торопе, переночевали в большом селе — Старой Торопе, чуть отъехали — скомандовал:

— В лес.

— Зачем?

— Своё — вздеть, суздальское — во вьюки. Дальше — ты голова, я — в слугах.

Всё, для нас «Торопецкий путь» — кончился.

Идя вверх мы можем в верховьях Торопы перевалить в речки Сережу или Смяту. Там и деревни такие стоят. На первой — Волок, на второй — Волоковое. В половодье волок в Смяту — 10 вёрст. Нам не годится — обе речки притоки Курьи. Которая впадает в Ловать низко, возле Холма. Великие Луки куда выше стоят, идти к ним со стороны Новгорода — рискованно.

Получается, что мы со своим слоганом «княжья грамотка в Торопец» — несколько лопухнулись. С другой стороны, Торопец — смоленский город. Слать гонца прямо… «грамотка суздальского князя в Великие Луки»… в условиях намечающегося «саммита»… уж очень подозрительно. Первая мысль у местных — измена замышляется.

Меняем легенду, амуницию, обходим по заметённым снегом лугам и лесам «блок-пост» смоленцев в устье Торопы, снова выскакиваем на Двину и скачем вниз.

«Обходим»… Двадцать вёрст — больше дня. Почти всё — пешком, с конями в поводу. Коней чуть не угробили. Это счастье, что у Тихого Лета — чутьё на… на подробности рельефа.

Ночёвка в лесу.

Что такое «нодья»? — Изобретение местных угро-финов. Чем славяне хуже? Или — лучше? Лес-то тот же. И выживать в нём надо так же.

Два бревна в «миссионерской позе» — лежа, вдоль, одно на другом, четыре кола по концам — чтобы не свалилось, между брёвнами — огонь. Шесть часов тепла посреди зимы… Кайф!

* * *

По Двине дорога наезженная, Торопецкий путь — из важнейших вариантов «пути из варяг в греки». Не зря Торопец по «Уставной грамотке» Ростика должен четыре сотни гривен платить. Есть с чего. Не со смердов же!

От Торопца, до которого мы не доехали, до Великих Лук — по прямой — 70 вёрст. По дороге в 21 веке — 90. «Здесь и сейчас»… сильно больше.

И сказал Нестор-летописец в Повести Временных Лет:

«Б? путь изъ вар?гъ въ греки и изъ грекъ по дн?пру и верхъ дн?пра волокъ до ловоти [и] по ловоти внити в ылмерь?зеро велико╓…»

Между Днепром и Ловатью — Западная Двина течёт. Нету в природе «волоков из Днепра в Ловать»! Вместо этого есть два варианта: верхний, Торопецкий, и нижний, Великолуцкий. Оба приведут в Ловать, в Ильмень. Но — по разному.

Ну, так Нестор же — и произведён в святые за летопись. А не за географию.

На самом деле вариантов больше. Про два из Торопы в Курью-Ловать я уже… Великолуцкий тоже распадается на два — Усвятский и Невельский.

«Идти по Ловати вверх… повернуть в протоку длиной 1 км в озеро Комша с сильным встречным течением. Пройдя узкое, длинное (5 км) озеро Комша, заросшее у берегов, идти вверх по Еменке. Речка узкая, извилистая, шириной 6-10 м… Берега высокие, лесистые… продолжать путь по озёрам, соединённым протоками, в озеро Невель, а затем в озеро Еменец, откуда волок 19 км в озеро Езерище. Из южной части озера вытекает река Оболь (длина 148 км), впадающая в Западную Двину на 493-м км от её устья».

Я цитирую сборник 1985 года. Основные отличия от состояния 1167: реки «пропилили» свои русла и долины глубже, озёра заросли и стали болотами, общее количество воды и равномерность её распределения в течении года — уменьшились. Ну, антропогенные факторы! Это ж все знают!

Другой вариант, «классический»:

«Волок из Ловати в озеро Ужанское по болоту Волочинский Мох. Оно дренируется многими ручьями, стекающими как в Ловать, так и в озеро. Самый значительный из них впадает в Ловать близ деревни Пруды. Ручей меньшего размера впадает в озеро Ужанское севернее деревни Прудищи. Верховья этих ручьёв соединены цепью „окон“ и полосой камыша, проходящего по моховому болоту, которые похожи на остатки старого, давно заросшего канала. Длина 2 км, ширина — 6–8 м, глубина местами до 1,5 м. Документов о происхождении Копанки, её строительстве и эксплуатации, нет. Поверхность Ужанского на 3 м выше уровня воды в Ловати, 10-километровый волок через водораздел (длина ручьёв и Копанки) при 3-метровой разнице уровней — хороший вариант пути „из варяг в греки“. Дальше — по озёрам Узмень и Усвятское к реке Усвячи».

Кажется, именно в Волочинском Мхе и утопили Усвятские волоковщики княгиню, проклявшую их перед своей смертью. Эту легенду я уже…

* * *

Без вопля «Гоньба княжеская! Разойдись!» — тяжело. Что мы не из простых — видно. Но не из сильно вятших. Так что, возчики дорогу уступают. Но — неторопливо. С постоем — медленнее. Торговаться приходится. Хотя у проводника моего и здесь знакомцы есть. Не один раз здесь проходил. На расспросы — фыркает.

— Был суздальский — стал, вот, боярича смоленского слуга.

— А куда?

— По господской надобности.

Я старательно акаю, словечки, в Смоленске когда-то подцепленные, употребляю. «Трынадцать», «сейчяс», «стау», «усих». К месту и не к месту.

Местечко тут интересное. С популярным названием — Сурож. Как раз напротив устья Усвячи. Живут здесь, ясное дело, сурожане. Не скажу, что по улицам греки толпами шастают, как в Суроже Крымском, но иноземцы — есть.

Городок под Витебским князем. Такой перекрёсток многие желают держать. Это одна из причин, почему Давыд Попрыгунчик в Витебск княжить пошёл. Стража сейчас стоит — смоленская.

Разговор со стражей… плотненький.

— Ты, молодец, не добрый купец, не поп, не богомолец… И какое ж тебе лихо покоя не даёт? На что в дорогу скачешь-то?

И так это… со спины стражники заходят. А у нас кони уже рассёдланы — не вскочить.

— Иду я по своим делам. А ты, дядя, подол бы брони своей вычистил. Иль забыл как оружничий Гаврила тебя ругал-стыдил за грязь-то?

Стражника — не помню. А вот эту «лепестковую отделку подола ламелляра» — сам драил. В бытность свою в выучениках у Гаврилы, которого я Буддой называл — главного оружейного начальника на подворье Смоленских князей.

Десятник стражи глянул на подол, потом — на меня.

— Чёт мне твоё обличье вроде…

— Само собой, десятник. Встречалися. А ныне — не держи. Сам понимаешь — служба княжеская.

Что «служба князя Суздальского»… не уточнил.

Отпустил. Просто потому, что я помню смешные подробности своего тогдашнего существования. Кусочек нашей, вот через эту железяку, общей жизни.

И мы поскакали. По Усвячи, по озёрам, по Ловати… Как я эти речки возненавидел! Мне надо на север, а Ловать здесь идёт чётко к западу.

Тихое Лето только хмыкает:

— Куда дорога, туда и гонец. Реки — от бога. От него ж — и дорога. Скачи да радуйся. Что есть.

Я когда-то бывал в Великих Луках. В давно прошедшем будущем.

Факеншит! Спрягать глагольные времена для попаданца… мозги сломать!

Не надо: того городка, который я видел — нет. А вот семь лук — извилин Ловати — имеются. Трёх охотничьих луков, как на городском гербе — нету. Да и откуда? Герб — от Екатерины Великой. В те времена этимологией не заморачивались.

Забавно. Место помню, вижу. Вот же извивы эти! Вон там, на горке, ещё собор будет. А города — нет.

Я, конечно, понимаю — глухое средневековье, дикие туземцы, городок маленький… Но не до такой же степени!

В летописи первое упоминание — как раз сейчас, по поводу визита Ростика. В новгородских берестяных грамотах 40–60 годов этого века из переписки купцов:

«В Киеве Бог был свидетель между нами: из твоих фофудий девять выговорил я себе. Таким образом, в Луках гривен шесть…».

Кто такие «фофудии» — неизвестно. Но Луки — есть. А городка, на месте которое я помню — нет.

— А… где?

Тихое Лето смотрит удивлённо:

— Чего — где? До города ещё тридцать вёрст.

Ну, блин, «кочующие земледельцы»! Мало того, что каждая семья каждую весну из избы разбегается, откочёвывает по всяким сенникам — дровянникам, что общины целиком каждое десятилетие переселяются, так они ещё и города постоянно перетаскивают!

Ладно, скачем дальше.

* * *

Точно, есть городок. Так и зовётся — Городок-на-Ловати. «Луки» — его довольное новое название: «Городок» на «Святой Руси» уж очень распространено, не отличить. Кажется поэтому — чтобы различать — более позднему поселению добавили эпитет «Великие».

Городок уже лет триста стоит на правом берегу. Луки речные здесь, конечно, есть. Две петли почти полной окружности. В верхней — горка, метров на сорок выше окружающих болотистых равнин. Но не — «семь загибов на версту», как в том месте, где на рубеже 12–13 веков (в РИ) новгородцы крепость поставят. Сынок нынешнего Якуна — Дмитрий Якунич и смастырит.

Нынешние Луки ещё лет сто назад были крупным промышленным центром. Застройка на столбах, как у пруссов, куча скандинавских, балтских, западно-славянских элементов.

Особенно видны горшки фельдбергской культуры: с гончарного круга, хорошо обожжены и богато орнаментированы. Невысокие, широкогорлые, с выпуклыми боками и суженной нижней частью. Украшены многорядной волной или горизонтальными линиями, встречаются штампованные узоры и налепные валики.

«Фельдбергская культура» — с реки Хафель. Там ещё такие известные города будут: Берлин, Потсдам, Бранденбург… Отождествляется с ободритами и лютичами.

Кто, когда, почему… не знаю.

Лукичане много занимались добычей железа и его кузнечной обработкой. Ножики хорошие делали. В пакетной трёхслойной технологии. Последнее время как-то оно… посыпалось. Сельским хозяйством увлеклись. Горшки, к примеру, нынче почти все привозные из Смоленской земли. «Голландская болезнь»? Нафига делать, когда можно купить?

* * *

Ниже городка — речка Рубежница, выше — Ольшанка. Между ними — осинники и два озера. С другой стороны — Ловать и за ней болота. А тут у берега — холм с городком и посадом под боком. Типичный святорусский пейзаж, антураж и население. Ну и где ж тут мне заховаться? С перископом. Или правильнее — с пери-фоном? Я ж слушать хочу.

Оп-па… А встать-то и некуда.

Городок забит санями, людьми… Переговорщики — «огнищане, гридь, купьце вячьшее» — по посаду на постой встали. В самом городке — Ропак со свитою и квартирьеры из Киева. Усадьбы чистят-моют, во всех дворах перины выколачивают.

Сам! Великий Князь! Едет!

«Самого» ещё нет — мы ухитрились вскочить в Усвячу на день раньше княжеского обоза. Теперь дня три придётся ждать — обоз идёт много медленнее, чем мы скакали.

Суетня-толкотня — хорошо: мы, со своими девятью «скоками» (рысаками) не торчим бельмом на глазу. И — плохо: постой не найти.

У Тихого Лета и здесь знакомец нашёлся. Только глянул на нас и сразу:

— Не-не-не! И не ищи! Всё забито-занято! Вятшие аж в хлевах ночуют!

— А как же…?

— В Губаны. Тама у меня тестя деверя стрый живёт. Привет передай. Ну и там… не скупися.

Делать нечего, ещё три версты вниз по Ловати. Селение это… Жители, видать, поднаторели «губу раскатывать». Отчего и название такое. Дядя цены сразу втрое задирает:

— Да ты глянь! Почитай во всех усадьбах новогородские стоят!

И правда: переговорщики — в городке, в посаде тамошнем. Но серьёзный человек один в дорогу не идёт. Вот слуг, какие не сильно на каждый день надобны, в дальнее селение и поставили.

Наших коней углядел — ещё втрое.

— Им же ж сколько овса надоть! А овёс-то ноне… не укупишь.

Услыхал приветы да поклоны от своего городского родственника, тихолетного знакомца:

— Ой, радость-то какая! Ой, спасибочки! Так вы ж почти родные!

И — ещё втрое. Типа: свои люди — сочтёмся.

Нас — трое. Сумму — утрояем ещё раз. «Оптовая скидка»? — А хто ето?

— А сколь стоять будете? Неделю? Усемеряем. Итого — десять гривен. Вперёд, само собой.

Итить…! Но идти нам некуда. А морду бить — ещё дороже встанет.

Ладно, «не в деньгах счастье». А в их количестве. Количества у нас хватает. Тут другая проблема: если бы встали в посаде — я бы местных слухов да сплетен сразу поднабрался.

Народ, конечно, врёт. Но не тотально. Чего-то полезного и узнал бы. А так… местные «губаны» про урожай подосиновиков прошедшим летом более толкуют.

Утром хозяин в город собрался — телушку продать. Такие княжеские междусобойчики — редчайший случай урвать кусок. Пришлые жрут в три горла, серебра не считают — на людях гонор тешат. Да и просто — народец не бедный пришёл.

Великий пост? — И чё? «Идущие по путям поста не держат». Оно, конечно — по желанию и благочестию. Но жрут… как не в себя.

В эту неделю, пока толпа в Луках подъедается — можно такой навар…! Да он летом только за наше серебро два десятка коров возьмёт! Если не дурак — может очень серьёзно подняться. Хотя… Летом здесь война будет:

«…Романъ и Мьстиславъ пожьгоста Лукы; а луцяне устерегосшася и отступиша они въ городъ, а ини Пльскову…».

Успеет вложиться — потеряет. А с мошной… может, и убежит.

Я к нашему «губану» и присоседился. Хочу, де, торг здешний глянуть.

Спутников своих пришлось оставить: конюшню надо вычистить и крышу подправить. Ну нельзя же добрых коней на неделю в такое… строение ставить!

— Хозяин! За работу заплатишь.

— Не-а. Не любо — иди со двора.

Монополист хренов. Но коней — жалко. Да и за проезд с меня не берёт. Одежонку дал. Гречушник этот дурацкий, котелком по уши, лапти с онучами. Хорошо хоть, онучи — тёплые. Армяк… почти целый… лыком подпоясанный… штаны домотканые… мотня у колена… «По колено борода, по колено и вода». В смысле — рубаха мужская.

Вырядился я. Как пугало.

Виноват — как русский крестьянин.

Отвык уже такое прикольное шмотьё носить. Уже не прикольно. Самое скверное — ни панциря, ни клинков, ни карманов.

— Ап-ап… А куда…?

— В кулачок. Или — за щёку. Если мелкое.

Вот был бы я женщиной… Не-не-не! Это не то, про что вы подумали!

Женщины привычны всё в сумочках таскать. А мне нормально — по карманам распихивать. Только карманов в этом мире до 17 века… только у моих Всеволжских.

Как голый. Даже познабливает. Но деваться некуда. Из Губанов чего там в Луках нарешают — не понять. Надо хоть осмотреться, людей послушать… может чего и всплывёт.

На торгу хозяин пошёл в скотный ряд — телушку свою продавать, а я — в сторону. Сперва возле возчиков потолкался, в посудный ряд заглянул, поприценивался. Бессмысленное занятие — сейчас, по поводу «саммита», цены совершенно нереальные. Потом нашёл кабак, сел в тёмном углу, пива кружку — на стол, шапку — на глаза. Слушаю. Об чём народ толкует.

* * *

Чисто для коллег. Общепита здесь нет. Сотня дворов в городе, чуть больше в посаде. Все кушают дома. Приобщиться к культуре? — В церковь. Языком поболтать, уши погреть — на торг. Голоден — жену погоняй. Не женат? — К родне. Или — к хозяину, если в работниках. Нет хозяина? Нищий? — Вот тебе хлеба кусок, христа ради, да проваливай.

Любой ресторатор обанкротится.

Но когда происходит такое сборище, когда по городку толчётся масса бездельного, безместного и при этом не бедного народа, которому есть-то не хочется — на постое кормят, деньги имеются, а дела нет, то… Пара-тройка ушлых местных мужиков распахнули ворота, вымели амбары, поставили столы на козлах, лавки…

«Пиво хмельное. Подставляй хлебало дурное».

* * *

Весьма пустое времяпрепровождение. Хотя некоторые подробности услыхал.

Захарию-посадника новгородцы не любят. Хитёр, говорят. Якуна-тысяцкого — не любят ещё больше. Жесток да жаден. Даньслава — уважают военные. За лихость и храбрость. Остальные — ругают. За то же самое. В отношении мирных сограждан.

Кто подговаривал «лихих людей» князя зарезать да подворье его сжечь — знает каждый. Но выдать преступников на суд Ропаку… не, мы новагородцы, мы вольные люди, у нас суд Сместный — князя с тысяцким…

Когда тысяцкий и есть один из главных заговорщиков…

А снять…

— Мы — вольные люди. Коли решим — снимем. Своей волей.

— Так он же вор!

— Вор. Знаем. Но мы, покаместь, не решили.

«Этот-то? — Сукин сын. Но он — наш сукин сын».

Прелести демократии. Даже при общем вполне определённом народном мнении, оно отнюдь не реализуется в конкретное кадровое решение. «Фактор времени» — преступник остаётся во власти, ситуация накаляется, конфликт взорвётся кровью, сожжёнными городами, убитыми, искалеченными, уведёнными в рабство гражданами. В частности — вот этими «луцянами», которые нынче вокруг ходят, торг ведут и богатым покупателям радуются.

Я пару раз менял места, походил по округе. Дело шло к вечеру, солнышко так и не выглянуло ни разу за день. Надо или домой утопывать, в эти Губаны — хозяин постоя уже свою худобу продал и уехал, идти самому придётся. Или попробовать глянуть — что в городке. Разговоры серьёзные будут идти там, в крепостице. Хорошо бы хоть местность осмотреть.

Тут подвернулся случай. Какой-то старичок, по виду — из теремных боярских слуг, стоит посреди улицы и чуть не плачет. У ног две торбы, битком набитые, да мешок муки.

— И как же ты, добрый человек, вот это всё тащить один будешь? Помощник-то твой — где?

— А! Ить-ять! Сукин сын! Вошкино отродье! Я ж ему сколько раз говорил — от меня не на шаг! Сбёг! Ужо я его! Плетями без жалости! Стоит гдесь-то, с молодками лясы точит, зубы скалит! Вернётся — все по-выкрошу! Шкуру лохмотьями спущу!

Слово за слово, выясняется, что дедушка — слуга одного из бояр Ропака, ходил на торг снеди прикупить, взял с собой молодого холопа, а тот сбежал.

Нет-нет! Что вы! Не совсем, не на волю — просто с девками поболтать. И не видать его. Деду теперь одному покупки наверх, в городок, где его господин стоит, не снести. А ждать, пока молодой парень вволю наболтается да о деле вспомнит — некогда.

* * *

Коллеги, вы бывали в пионэрах? С красным галстуком? «Пионер — всем пример» — не? — А-а-а! Происки коммустизма!!!

То есть — вас не учили? А мне с детства рассказывали, что бабушкам и дедушкам надо помогать. Ну, там, через дорогу перевести, место в автобусе уступить, сумка какая тяжёлая…

* * *

Вскидываю мешок с мукой на плечи:

— Ну, пошли, показывай дорогу.

— Ой… эта… стой! А сколь возьмёшь?

— А сколь не жалко.

И топаю себе вверх, к воротам крепости.

Дедок засуетился, подхватил торбы и за мной. Перемежая благодарности Господу нашему Иисусу с подозрительными вопросами в мой адрес. И общим трёпом о его высокой и важной должности в челяди боярина и неминучих наказаниях меня. Ежели я вдруг, сдуру, чего…

Он — бормочет, я — шагаю. Стража на воротах в городке — дедка в лицо знает, пропускает без вопросов.

Я уже говорил: в крепости любого русского городка в воротах стражники стоят. Не времена туризма: здесь оборонительное сооружение, а не памятник архитектуры — караульная служба обязательна.

Донёс до места, скинул в поварне, получил за работу хлеба краюху. Пшеничного! Дедок, от радости, что всё сложилось и обошлось, куну дал. Грамм серебра! Серьёзный заработок. Три десятка таких кусочков и можно овцу скрасть. В смысле — на виру хватит.

Главное — я могу походить по городку. Уже вечереет, но пока ворота не заперты. Можно, например, осмотреть городской храм — церковь Николая Угодника. Где, вернее всего, и произойдёт крестное целование. А нет ли тут каких-нибудь полуподвальных окон?

Помниться, я так в Смоленске к самой Евфросинии Полоцкой влез. Под платье. И «у нас всё получилось».

К Ростику…? — Не. В смысле — под платье. А вот послушать… Очень даже. И получить удовлетворение. От доступности. Информации, конечно. А не того, про что вы подумали.

Напротив церкви — посадников двор. Ворота нараспашку, слуги бегают. Воротники стоят. Внутри всё чистят и вытряхивают. Похоже, в этом дворе Ростик на постой и встанет. Вот бы мне туда… и своим слухопроводом прям в княжескую опочивальню.

Я же сказал — «слухопровод»! А не то, что вы, со своим извращённым воображением…! Он же — старенький и больной! Хотя, конечно… опочивальня… там и другие будут… молодые, здоровые и… разнополые.

Судя по состоянию здоровья Ростика, именно возле его постели, и будут проходить самые интересные разговоры…

Я присматривался к подходам к усадьбе, как вдруг чуть слышное шипение и пойманное краем глаза движение…

Уклониться я не успел. Мощный внезапный удар сбоку в голову сшиб на землю, вогнал лицом в снег. Над головой презрительно прозвучало:

— Шапку сымай. На церковном дворе стоишь. Смердятина плешивая

В голове звенело, сплюнул на снег — кровь. Зубы, вроде, целы. Щёку прикусил? — Нет, язык.

Шапка с косынкой улетели в сторону. Я стоял на коленях и смотрел на группу молодых, здоровых, прилично одетых мужчин. Они, видимо, только что вышли из церкви, и, пока я пытался сообразить о путях проникновения в усадьбу напротив, подошли сзади.

— Ну, чего вылупился? Благодари за науку, дурень стоеросовый.

Я утёрся, счищая снег с лица. Чувствуя, как растерянность от внезапного, неожидаемого удара, сменяется мгновенно вскипающим, неуправляемым бешенством.

— С-сука…

Я этого не сказал вслух. Но инстинктивная, после ошеломляющего, болезненного, совершенно неспровоцированного нападения, оценка собеседника вполне была прочитана по моим губам.

Тот ахнул. Зло сжал зубы. И снова махнул на меня кнутом. Снова целя мне в голову.

Тут-то уж не как давеча. Тут-то я видел его движение. Чётко поймал кнут на руку. И дёрнул.

Кнутобоец снова ахнул. И прилетел ко мне на грудь.

Мне осталось только развернуть его по-удобнее, обернуть его шею его же плетью и потянуть.

Приём известный, мы с Артемием отрабатывали до автоматизма. Кнут, кроме орудия наказания, ещё и боевое оружие.

* * *

Как это героично, технично и попандопулопипично!

Защищая свои честь и достоинство, жизнь и здоровье… отражая неспровоцированное нападение… в рамках необходимой самообороны… благородно и по-рыцарски «один на один»… хоть и безоружный, но я тут любого…!

Ты — кто? Армяк? — Смерд.

Дал сдачи «сыну боярскому»? — Смердятина сбрендившая.

Какое «один на один»?! О чём вы?! Поединок — занятие равных. Людей. А тут… взбесившийся таракан-переросток в серьмяге. А ну, дружно его тапками!

* * *

В следующий миг мощный удар по плечам бросил меня вперёд. Я свалился на моего обидчика, попытался вздохнуть, подняться. Дёрнулся, кажется свернув ему шею. На меня обрушился град ударов.

«В три кнута» — меня били несколькими кнутами с разных сторон. Я уже говорил, что палач-кнутобоец работает довольно медленно. Но здесь были более лёгкие инструменты — нагайки. Много, непрерывно — вздохнуть невозможно.

Зимний армяк, две рубахи под ним — несколько гасили удары, сберегая мою кожу. И сами — разлетались в клочья. В какой-то момент меня, худо соображающего, пытающегося выпутать руку из перехваченного у первого «ревнителя пристойности на церковном дворе» кнута, схватили с обеих сторон, стащили…

— Тать! Убивец! Задавил боярича!

Ухватили сзади, раздирая уже порванную на спине в лохмотья одежду. Я рванулся, вырываясь из рук державших меня, они отлетели, кинулся бежать…

* * *

Как сказано в учебнике по фехтованию 14 века:

— Если против вас три противника — бегите. В этом нет позора.

О позоре, о чести — я не думал. Некогда. Но — побежал. Тут бы шкуру в целости уберечь.

* * *

Увы… Чужие лапти, как коньки на катке, проехались по накатанной заледенелой тропинке к крыльцу храму.

— Эта дорога ведёт к храму? — Дорога-то — да…

Растянулся навзничь, снова получив мощный удар по затылку. Теперь — от ледяной корки на дорожке. И тут же, немедленно, какой-то… «танцор» вспрыгнул сапогами мне на живот. Чисто инстинктивно скрючился, сшиб «балеруна» в сторону, перевернулся на бок. На меня снова насело несколько человек.

— Путы давай! Вяжи душегуба!

Потом они отскочили, по крику одного из этих… «скромно, но со вкусом одетых молодых людей». Который, с явно видимым наслаждением, издавая вопли радости и восторга, принялся бить меня сапогами в живот.

Па-де-де оказалось коротким, после третьего удара я, пусть и со спутанными за спиной руками, сумел развернуться на плече и достать его ногами.

«Балерун» улетел в снег, а толпа снова навалилась на меня. Непрерывно колотя и ругаясь, «славные русские витязи» вбили мне в рот кляп из обрывков моей же одежды, замотали голову остатками армяка и затянули на шее петлю.

Кожаный ремень. Сыромять? Мокрая? Сейчас от тепла моего тела начнёт подсыхать, сжиматься…

Впрочем, моим противникам не было нужды ждать: они затянули петлю так, что дышать я не мог.

Впрочем, дышать я не мог ещё и из-за куска армяка в горле, разодранные нитки которого вызывали неудержимые рвотные позывы.

Идиоты! Я же «Зверь Лютый»! Я же надежда и отрада всего прогрессивного человечества! Я же, мать вашу, владетельный Воевода Всеволжский! Да у меня там войско, казна, требушеты, ушкуи, телеграфы…!

«Там». Не «здесь».

Здесь я — смердятина взбунтовавшаяся. Двуногая разновидность бешеной собаки.

«Встречают — по одежке, провожают — по уму» — русская народная.

Меня будут хорошо провожать. Если сумею дожить до того момента, когда появится случай проявить ум. А если — «нет», то — «нет». Кладбище «для бедных» у них в посаде я сегодня видел.

Поток продолжающихся ударов кулаками и ногами вдруг прекратился, над головой раздались какие-то… спокойные неразборчивые голоса. Особенно неожиданные после яростных воплей моих противников. Меня подняли за вывернутые за спину руки, ударили поддых, врубили по почкам, подхватили и поволокли. Головой вперёд. На разъезжающихся на льду ногах. В развязавшихся онучах. Кто-то из моих носильщиков наступил на один. Чуть ногу мне не оторвал. И — руку.

Тащили меня недалеко. Всего пару раз уронили. Раз — об лёд. Больно. Раз, кажется, в навоз — мягко. Приложили плечом в дерево. Бросили на… на какие-то доски. Попинали чуток ногами. И всё стихло.

Ушибы, удары, честно говоря, в этот момент почти не ощущались — моё внимание полностью занимало иное впечатление.

Я очень хотел дышать.

Страстно.

Всем телом, всей душой.

Всем нутром и сущностью.

Но кляп и кожаная петля на шее — не давали.

Задыхаться, пытаясь блевануть, одновременно ругая себя последними словами за проявленную глупость в форме «чувства собственного достоинства в армяке» — яркое впечатление.

Столько всего понаделать, построить, вытерпеть… и так глупо нарваться «на ровном месте» — на дворе церковном. Вообразить, будучи в крестьянской одежде, себя человеком…

«Человек — это звучит гордо!».

Звучит. Но — недолго. До первого кнута.

В глазах была уже не темнота от намотанных на голову тряпок, а разноцветные пятна и цветные колёса от удушения.

Тут обмотку с моей головы осторожно сняли и, вдруг показавшийся знакомым голос, ласково произнёс:

— Ну здравствуй, шкурка серебряная. Уж не ждал, не гадал, а свиделись.

Я потрясенно пытался вглядеться в склонившееся ко мне лицо. Разглядеть. Сквозь опухшие от побоев веки, сквозь слипшиеся от пота ресницы, сквозь текущие от удушья слёзы.

Лицо расплывалось, очертания дрожали. Но… но это был он.

Хотеней Ратиборович. Из рода киевских Укоротичей.

Мой господин. Хозяин. Любовник. Единственный. Единственный в мире. В двух мирах моего времени.

Глава 52

6

Кошмар. Кусок из страшных снов после переедания на ночь. Я ж про него и думать забыл! Я ж был уверен, что убежал от… всего того киевского ужаса. Когда меня ломали. И — сломали. Трижды. Когда мне показали кусочки из бездны. Из бездны моей души. Моей слабости, моих страхов. Страха пустоты. Страха бессмысленности. Страха быть преданным.

Преданным. Брошенным единственным человеком в этом мире. Единственным любящим. И — любимым.

Боже мой! Как я тогда любил его! Безоглядно, беззаветно! Всей душой, всем сердцем своим!

Когда меня, после Саввушкиных подземелий, после бесконечной череды боли, унижений, страхов, завёрнутым в тулуп, подхватили на руки и потащили к нему… На первую нашу встречу… Совершенно испуганного, ничего не понимающего, бессмысленного, бесправного, бессильного, беззащитного… Рабёныша. Зацепившегося за одну-единственную мысль.

Всё, все мои прежние представления, понятия, цели и оценки, душа и тело — были вдребезги разбиты, разломаны. Осталось одно. Столп, вокруг которого в беспорядке болтались ошмётки сознания. Единственный стержень, вбиваемый в душу неделями предыдущих ужасов, страданий и поучений.

«Отречёмся от старого мира…». От мира, где я что-то знал, что-то умел, что-то значил… был чем-то. «Старый мир» — погиб. Исчез. Сбежал из моей души от тычков Саввушкиного дрючка. Человек — пыль. Ты — прах. «Отряхнём его прах с наших ног». «Прах» себя, своей гордости, своей самодостаточности. Своей личности — «старого мира». Полное само-отречение, само-отверженность.

«Личность — ничто». А что — «всё»? Коллектив? Господь? Господин? — Да. Иного — нет. Хозяин. Мой.

Служение. Истовое. Честное. Всей своей испуганной и истерзанной душой. Служение господину. Единственному спасению в этом чуждом, страшном, безумном мире. Хозяину. Владетелю. Владельцу. И робкая, слабая надежда, последняя из не сгинувших уже надежд: «Мой господин… Он — хороший».

Тогда, после недель темноты и смрада застенка, свежий, морозно-весенний воздух во дворе боярской усадьбы бил в нос, в лицо, в душу. Вливался, пьянил. Радость свежести, радость света. Радость надежды. До сих помню тот запах подступающей, ещё снежной, весны.

Это был мой шанс. Как я теперь понимаю — единственный. Шанс остаться живым. Живым и мыслящим. Сохранить разум и душу. Понять этот мир. Поняв — попытаться найти в нём место. А не превратиться в тупую забитую двуногую скотинку. Или, вероятнее, просто в кусок быстро сгнивающей падали.

Как я тогда волновался! Перед встречей. Первой встречей с моим… С моим светочем, моим спасителем. Моим властелином… Единственной ниточкой в этом мире, позволяющей мне не рухнуть в темноту небытия, в мрак и ужас безумия.

Робкие, едва начавшие пробиваться, ростки надежды, только возникающие на руинах моей тогдашней души, моего сознания, моей личности, разрушенных Саввушкиным «правдовбиванием», космической пустотой одиночки-подземелья, побоями, муками, уговорами, проповедями, дрессировкой, голодом, жаждой, лишением сна, болью… и снова… и опять… Надежды ещё не осознаваемой, не высказанной, но лишь едва-едва ощущаемой, чувствуемой. Даже не — «будем жить!», а просто — «не сдохнуть бы в бессмысленности пустоты и непонимания». Пусть бы и «сдохнуть». Но хоть ради чего-то. Или — кого-то.

Все эти… «надежды на возможности надеяться» — связывались с ним. С Хотенеем. Сперва ещё — невиданным, незнакомым. С поименованным символом. С какой-то лихорадочно воображаемой измученным мозгом, израненной душой смесью русского витязя с лубков и Иисуса с икон. Всемогущего. Всевидящего. Всеблагого. Спасителя. Вседержителя. Господа. Господина.

«Он заботиться обо мне, он обо мне думает, он позвал меня к себе. А я его… я его люблю! Я ведь пока ничего другого не могу! Не умею, не понимаю. Только любить. У меня не осталось ничего. Только душа. В изнурительной, изнывающей пустоте чуждого мира только одно лекарство для души — любовь. Только один свет — любовь к нему».

Эта надежда — единственное, что позволяло хоть как-то ожидать жизни, не сваливаться за грань безумия, поддерживалась повторяемыми поучениями Саввушки, образом Спаса в застенке, людьми, вещами, всем… Всё принадлежало ему! Весь мир вокруг меня! И — я. Между прочими вещами…

Мда… Факеншит. Сильнейшие душевные переживания при крайнем физическом истощении. Помнится, слёзы у меня тогда текли от… от всего. От света, от звука. От слова. От надежды.

Теперь… Теперь слёзы текли от боли в горле, от невозможности вздохнуть.

Хотеней суетился вокруг меня, что-то ворковал умильно, ласково гладил по голове:

— Сколько лет прошло, а всё такой же! Лысенький, гладенький, с искоркой… Как углядел — глазам не поверил!

Обычно, я уже в апреле загораю. Остаточная металлизация на коже, и так ослабевшая за эти годы, становится невидимой. Но сейчас, в конце февраля, загар уже сошёл. Когда на мне разорвали одежду… кто видел — тот может снова увидеть. И понять.

Появился какой-то прислужник с шайкой горячей воды и чистыми тряпками. В четыре руки они осторожно срезали с шеи удавку, распутали руки, принялись освобождать меня от грязной, мокрой, порванной в клочья одежды. Хотеней довольно беспорядочно суетился, непрерывно говорил, у него дрожали руки. От радости встречи? Когда они кантовали меня или задевали те места, по которым пришлись удары кнутов… и другие удары… — было больно.

Впрочем, я же помню, что боль не может быть бесконечной. Она теряет остроту, силу. Отступает, омертвляется. Помню. С того раза. Когда он меня… поял. В первый раз. Как оказалось — и в последний. Лишил «девственности». «Невинность» я потерял сам, значительно раньше, в другую эпоху и в другом месте.

— А вырос-то! Вырос-то как!

Хотеней заботливо, даже — нежно, промывал тёплой водой мои раны и ссадины, принялся их смазывать, гонял прислуживающего ему молодого парня за каким-то особенным бальзамом. Добродушным, домашним говорком развлекал меня рассказами:

— А мы-то тогда… Я, знаешь ли, грустил за тобою. Сильно грустил. Другого-то такого так и не сыскалось. А как ты тогда на свадьбе плясал! По сю пору перед глазами стоит. Как золотишко-то на твоём-то, на теле белом, позвякивает, тряпки-то те красные будто море волнуются… Глаз не отвесть! Эх, было времячко! А женка-то моя, которая тогда тебе ноги-руки поломать обещалася, померла, прости её господи. И батюшка еёный, Гордей-боярин, помнишь? — преставился. Да уж… Мы-то думали — убили тебя. Всех вас поганые зарезали. Слух такой был. А вон оно как. Ты живой. А жёнка моя — уже и сгнила в могиле-то.

Я с некоторым удивлением, даже — потрясением, вдруг понял, что за прошедшие годы Хотеней сильно изменился.

Прежде он был молодой, русобородый, среднего роста, мужчина. Красивый, сильный, спокойный… Прекрасный… Столп и светоч. Свет и смысл жизни. Моей жизни. Власть безграничная и всеблагая. Спокойное могущество, добрая сила.

Теперь же я видел довольно обычного мужичка. Невысокинького, несколько оплывшего, с хорошо выпирающим животиком, с опустившимися щеками, с красными прожилками на носу. Пьёт? Он и тогда, в Киеве, был до этого дела… весьма не враг.

Даже голос у него изменился. Прежде твёрдый, бархатистый, глубокий, он когда-то пробирал меня аж до трепета. Выворачивал душу наизнанку. Внутри всё дрожало. От волнения, от счастья, от… от одного его присутствия.

Теперь же, хотя многие интонации сохранились, я слышал мелкий, несколько дребезжащий тенорок. С явными признаками периодической одышки.

А изменился ли он? — Конечно, столько лет прошло… Но так ли сильно? Или это изменился я? Стал умнее, опытнее… Понимать здешнюю жизнь… хоть чуток, но начал. Просто — больше стал. Тогда — он был могуч и силён. Возвышался, громоздился над сопливым тощим подростком. Мощь. Благосклонная. Благая. А теперь я на голову его выше. И в плечах шире. И кулак больше…

Тогда, сразу после «вляпа», первые встретившиеся мужики показались мне огромными мохнатыми гориллами. Просто потому, что моя «точка зрения» находилась очень низко. Физически и социально.

Тогда он был главной частью страшного, дикого, непонятного, очень болючего мира. Самый важный, яркий, всё определяющий кусок реальности. А я был — никем. И звали меня — никак. «Шкурка с искоркой».

Все дела, все люди в моём тогдашнем окружении, все мысли и события, всё — крутилось вокруг него. Ось мира.

Теперь таких «кусков реала» в моём «поле зрения» стало значительно больше. Да я и сам… немалый «ломоть» здешней действительности.

Восприятие объекта зависит не только от свойств объекта, но и от точки зрения наблюдателя. Но чтобы до такой степени…. «Он — упал». Да не — «у него упал»! а — «упал в моих глазах». Хотя сам он — никуда не «падал». Просто «глаза»… переместились.

Пришлось лечь на спину — коленям и локтям сильно досталось. Хотеней уселся на пол, закинул мои ноги себе на плечи и, осторожно смазывал голени, по которым били и кнутами, и сапогами, а онучи, хоть и тёплые — защита слабая, продолжал непрерывно щебетать, вспоминая прежнее наше с ним общение, последующие разные события. С гордостью упомянул о делах нынешних:

— А князь-то наш, Ростислав Мстиславович, меня ценит-уважает, к себе приблизил. Вот, наперёд послал, усадьбу ему, стало быть, под постой подобрать.

Где-то по краю сознания проскочила мысль: «чрезвычайно ценный контакт». Квартирьер Ростика, имея ко мне «особые отношения», вполне может обеспечить присутствие на всех этапах предстоящей «поряди». Даже на закрытых, келейных сборищах.

— Перевернись-ка.

Мне пришлось стать на четвереньки, Хотеней, принялся аккуратно обрабатывать полосы содранной на спине кнутами кожи.

Это очень хорошо, что армяк был. И кнуты — не палаческие. Кабы выдрали полосы мяса «мало не до кости» — я бы тут вовсе без чувств валялся, кровью истекал. А так — ничего, только «ватный туман» в голове. Нечёткость в координации, провалы в чувствительности, слышу через раз…

Пройдясь мазью по странгуляционной борозде от удавки на моей шее, Хотеней вдруг сообразил:

— А ошейник-то твой где? Ну, гривна холопская? Снял? — Ай-яй-яй. Нехорошо хозяйский знак убирать. Ты, выходит, теперь холоп беглый? Беглый да словленный. Хе-хе-хе… Не боись — бить-казнить не буду. Прощаю. На радостях. Это ж такая удача! Случай такой, чтобы беглого холопа через столько лет сыскать! Да ещё такого. Большого, здорового, сильного… Красивого…

Его рука, прежде чуть придерживающая меня за горло, пока он смазывал да заматывал тряпицей мне шею, уверенно, по-хозяйски заскользила по моему телу. Пощупала, мимоходом, мускулатуру на плечах, проверила бицепсы, скользнула по спине. Осторожно обходя уже переставшую кровоточить длинную ссадину, оставленную кнутом, мимо здоровенного синяка на рёбрах с левой стороны, где наливался чёрным здоровенный синяк от удара сапогом «балеруна».

В памяти всплыли давешние, самые первые ощущения от прикосновений его рук. Радость. Радость надежды, защищенности, заботы. И любви. «И возложил длань на выю его»… Так же правильно! Какая у него прекрасная ладонь! Настоящая твёрдая мужская рука…

Была. Странно: а ладошка у него довольно вялая. И — потненькая.

— Ах ты, какой хорошенький. Гладенький. Миленький. Целочка моя серебряная.

Давнее прозвище царапнуло слух. А ласковая потненькая ручонка ухватила за ягодицу, погладила, пощупала, полезла дальше… Я дёрнулся, и услышал над собой знакомую повелительно-успокаивающую интонацию:

— Тпру! Стоять! Не боись, не боись. Всё будет хорошо. И у нас всё получится.

Прежние, несколько удивлённо-неуверенные, от неожиданности нашей встречи, от сомнения в своей редкостной удаче, интонации в его голосе, мгновенно заменились более привычными, хозяйскими. Ситуация для него приобретала понятность: господин боярин поймал холопа беглого.

Рутинное дело: холопы — бегут, их — сыскивают. Возвращают, наказывают. Сыск хорошо прописан в «Русской Правде» — до «третьей руки». Почти каждый русский «муж вятший» с этим сталкивался, своё господское имущество — возвращал, право — применял. В необходимом объёме.

«Русская Правда» налагает штраф при убийстве чужого холопа. Вира в одну гривну определена при убийстве своего спьяну. Но, будучи в «трезвом уме», убить своего раба… Хозяин вполне в своём праве. А если не «убить», а «забить», так что смерть наступит через пару дней… или — часов… Собачонку домашнюю сапогом пнул. Та поскулила, в чуланчик убежала да сдохла. О чём тут говорить? — Падаль убери.

У нас тут есть кое-какие привходящие обстоятельства. Личные привязанности или, там, склонности. Но это — мелочи. Можно выпороть. Для научения. Можно запороть. Можно голодом заморить. По желанию. А можно даже и милость господскую явить — выдрать, но не сильно. А потом, после научения — приласкать. Поиграть-позабавиться. Приятным для себя образом.

Как хозяин решит со своим имением поступить, так оно и будет. Господин — в воле своей. Мой господин. Сколько лет прошло, а он меня не забыл. Крепко я ему в сердце запал. Любит, ценит. Ишь как заботится, наглаживает…

Ваня, чётче с местоимениями. Не — «мой». Хозяин — «меня». Овладевший — «мною». Не путай «объект» с «субъектом».

В дверь влетел прислужник с каким-то кувшином и тряпками. Хотеней принялся ему что-то втолковывать, продолжая нежно наглаживать мою задницу, парень как-то визгливо, плачуще оправдывался. Хотенею пришлось вставать, дать холопу пощёчину. А я осторожно стал собирать свои побитые конечности в кучку и отползать к стенке. Где и уселся, давя стоны боли.

Впрочем, давить особо было нечего — говорить после удавки я не мог, ошмётки кляпа ещё царапали горло, периодически заставляя меня пытаться вывернуться наизнанку. Иногда удавалось чуток вздохнуть.

Избитая спина, при прикосновении к стене, запылала, казалось, нестерпимым огнём. Но, как я хорошо знаю, боль — не вечна. Если не сильно дёргаться. Что-то интересное попало под правую руку, я автоматически потянулся, в спине снова полыхнуло…

«И это пройдёт» — Соломон прав.

А знаете ли, уважаемые коллеги, «сидеть на попе ровно» — очень приятно. Поскольку именно задница наименее пострадала от кнутобойства. Я уже говорил, что по попе секут только розгами. Всеми остальными инструментами работают по спине. И вот, усевшись на мою единственную непострадавшую часть, я смог заняться обсервацией.

Нет, это не то, что вы подумали.

Я смог оглядеться. Тёмное помещение, освещаемое сальным огарком в черепке на лавке. Похоже на мыльню в бане. Две двери, пустое пространство, по стенками — лавки, в углу — пара-тройка деревянных тазиков-шаек стопкой. Баня, похоже, недавно топлена — тепло.

Парень прибирал с пола ошмётки срезанной с меня одежды, перепачканные кровью и мазями тряпки, о чём-то нудно ныл. А я разглядывал Хотенея.

Удивительно — что я в нём тогда нашёл? Обычный дюжинный мужичок, теперь уже и стареющий. Тридцать три — возраст Христа. Пора лезть на «Голгофу». Ну и с чем ты пришёл к этому сроку? Не похорошел. Не поумнел. Семья, жена, дети… Жена — уже сгнила, об остальном не вспоминал. Квартирьер… Это карьера? Оплыл. Как-то весь… опустился. Выцвел. Смелость, честь… Он ведь старательно не вспоминает, что предал меня тогда, послал на жуткую смерть. Мою смерть. Чтобы решить свои какие-то тогдашние мелкие материально-матримональные проблемы.

Эх, Хотеней-Хотеней… Выбрал бы тогда меня, а не ту сопливку… Я ведь для тебя…! Как гибрид цепного пса и Василисы Премудрой — и сберёг бы, и возвысил. Сколько людей, которые со мной пообщались — поднялись. Аким, Чарджи… Горох Пребычестович — мелочь. Даже и князь Муромский… Ты так бы взлетел! Но… Рабёныш, холопчик, «новогодний подарок», «дырка мягенькая для разгрузки чресел молодеческих», «шкурка с искоркой»… Твой уровень восприятия. Ничего иного ты не искал, не ожидал… И — не увидел. И извинятся за ту свою измену — не собираешься.

Виниться? Перед рабом?! — Что за бред!

Собираешься снова сделать меня своим холопом.

Меня?! «Зверя Лютого»?! В ошейник?!

«Ты, Ваня, беглый холоп. Но я тебя прощаю. Позабавь, ублажи — и плёточек не будет. Так только, ежели вдруг настроение дурное господское проявится».

Ничего иного ты не только сказать — подумать не можешь. Не потому что тупой, а потому что нормальный. Святорусский боярин. Со своим, «с молоком матери впитанным» набором ожидаемого, коридором допустимого.

И вот перед этим… я трепетал и преклонялся? Вопил сам себе, в душе своей: «Мой! Господин! Любовь с первого взгляда!».

Я же тогда не мог смотреть на него без обмирания сердца! Всё в нем — бородка, серые глаза, чуть скуластое лицо, поворот головы, каждое движение… хотелось смотреть, не отрывая глаз, хотелось закрыть глаза, чтобы сердце не выскочило от волнения, от счастья…

Помню, как при первой встрече, кстати, тоже в бане, я, буквально, стек на пол, прижался к половичку на досках лбом, грудью, животом, всем телом сколько мог. Распластывался, припадал. «Отдаю себя в волю твою»… Совершенно искренне, задушевно. Как в церкви перед святыней…

Что ж я в нём тогда нашёл?

«Думала — дышать без него не могу. Оказалось — насморк».

Не надо себя обманывать, не надо взваливать всё на него. «Насморк» — у меня. Всё — я нашёл в себе. В том рабёныше. В своей надежде. «Вера, Надежда, Любовь». Пока есть «надежда», хоть какая, хоть на что — появятся и «вера», и «любовь». Соответствующих «надежде» качества и направленности. Всё — во мне. Мои страхи, мои надежды, мои восторги. Направленные на «именованный символ». Воплощение моей мечты. Мечты… даже не процветать и благоденствовать, просто — жить осмысленно.

Он — просто объект. Для моих мечт. Как фото киноактёра на столе девочки-подростка. А субьект-то я. Чувства — мои. И вина за них — тоже моя.

Прошли годы. Мы менялись. В разные стороны, с разной скоростью. Я вырос. Телом, душой, умом. Учился, творил. Сотворял. Создавал. Город, людей. Стал Воеводой Всеволжским. Надеждой и защитой для тысяч людей. А ты так и остался. Нормальным святорусским боярином. Хотенеем Ратиборовичем.

«Надежда» была предана. Вместе с «верой» и «любовью». Преданы и проданы. За перспективу протекции. При дворе какого-то Великого Князя. Чего-то там.

Мне пришлось вырастить новые. «Веру» — в себя, «надежду» — на себя, «любовь» — к себе. Вырастить. На очень… «каменистой почве», на простом правиле: «Воли своей не отдам никому».

Это — тяжко. Большинство хомнутых сапиенсов такой труд… избегают. Мне — пришлось.

Странно. Грустно. Горько. Стыдно. Себя. Своих чувств. Своего идеала. Собственных восторгов, радости. Трепета чувств. Виртуальная картинка оказалась не совпадающей с реалом. Мираж. Воздушный замок. Бывает. Но сколько же моих собственных сил душевных было вложено, было вызвано тем образом! А образ-то оказался… п-ш-ш.

Забавно. Стыдно своих тогдашних страхов, растерянности, непонимания. Но куда стыднее память о своём счастье, восторге, надежде.

Счастье стыднее горя?

А впрочем… пофиг. Всё прошло. Скучно. Неинтересно.

«Время — лучший лекарь». Лечит не только от боли, но и от радости.

Мой неотрывный взгляд несколько обеспокоил Хотенея. Он ожидающе уставился на меня. Я глубоко задумался, тяжело, встряхнутыми побоями мозгами, размышляя о прошлом, рефлекторно провёл себя по груди, счищая лишнюю мазь. Он, кажется, удивился. И — обрадовался. Чему-то. Рявкнул на прислужника. Тот посмотрел на меня как-то зло. Обиженно попытался возразить своему господину. Но был им вытолкнут в дверь.

Парень чем-то неуловимо похож на Корнея. Тогдашнего, киевского ещё, наложника Хотенея, моего соперника в борьбе за внимание господина. За право быть наиболее желаемым вместилищем хозяйского уда. Корней тогда до-ревновался. До застенков пытошных. Теперь этот. Ревнует? Ко мне?! К «Зверю Лютому»?! — Нет, конечно. К очередному объекту увлечения повелителя, к «шкурке серебряной».

Всё как прежде. Этих людей не интересуют мои знания, умения, возможности… Они понимают только привычные этикетки. Для них нет человека, нет реальности — это сложно. Это — думать надо. Смотреть-видеть. Только ярлыки. Так проще.

Они видят не Воеводу Всеволжского, не создателя и государя нового обширного владения, городов и весей. Правителя, полководца, изобретателя, организатора, учителя… Человека. Не бывает здесь просто человека! Есть боярин, поп, смерд. Или — холоп. Инструмент для удовлетворения нужд владельца. Все роли расписаны. Даже не с рождения — с дедов-прадедов. Этот — господин, тот — орудие говорящее.

Люди судят по своему опыту. В его рамках. Выходящее за рамки, новизна… — Не, не бывает.

«Что было — то и будет. И нет ничего нового под луной».

Был Ванька — любимый холоп. Может стать — нелюбимым, может — беглым. Но холопом — останется. Как и боярин. Может — стать важным, может — опальным. Всё. У них даже мысли возникнуть не может, что давешний наложник — воевода. Так не бывает. Противу всех законов людских и божеских.

Они в этом уверены. Это их вера. Их надежда. На неизменность мира. Их любовь. К вечному «нет ничего нового». Никакие аргументы и прецеденты — не переубедят. «Священная триада» — не рациональна, не разумна. «Вера, надежда, любовь» — где здесь место для информации, логики?

Собственный локальный опыт — абсолютизируется. Об ином, о возможных вариантах — не знают. И знать — не хотят. «Знать» — тяжело, трудно. А мы так, по простому. Беглый холоп? — Сыскать и казнить. Таково общее, общественное мнение. Всенародный обычай. Выражено в форме национального «вечного» закона, «Русской Правды».

Хотеней, видимо, понял мой задумчивый неотрывный взгляд, случайное движение руки, как намёк. Как приглашение. Понял так, как ему представлялось «правильно». В меру собственного понимания и соображения.

«Мы видим только то, что мы готовы увидеть».

Выгнав прислужника, многообещающе улыбаясь под моим остановившимся взглядом, он начал раздеваться.

До меня дошло не сразу. А когда я дёрнулся, скривившись сразу от боли в спине, Хотеней заторопился, успокаивающе бормоча:

— Сща-сща, погодь малость. Я ж завсегда знал — ты парнишка крепкий, всякое чего вынесешь-вытерпишь. За-ради господина свого удовольствия. Я ж вижу — ты в животе. И сразу ж… Старая-то любовь — не ржавеет, оно ж завсегда… Я ж у тя, помнишь? — хе-хе… первый. У тя после много-то…? Не-не, я не сержусь. Судьба у тя такая. «Кто прошлое помянет…». Чую-чую — разгорается у тя. Ждёшь — не дождёшься. Потерпи чуток. Счас побалуемся. Сщас уж мы… за все годы-пропуски… Целочка моя серебряная.

Шуба, шапка и кафтан его уже лежали на лавке. Теперь он торопливо выпутался из верхней рубахи, скинул, чуть не упав, сапоги и штаны и, оставшись в исподнем, подхватив корчажку с маслом, двинулся ко мне.

Улыбочка его обретала всё большую победительность. Насыщалась торжеством. Переходя в гарантийное обязательство. В однозначную уверенность в предстоящем мне «неземном блаженстве». В качестве «ворот в райские кущи». Не в роли «путника входящего», а в роли «несущей конструкции», «двух столбов с перекладиной».

Интересно: обладают ли «райские ворота» эмоциями? Если «да», то они должны, вероятно, заслышав очередные приглашающие слова апостола Петра, испытывать восторг. И чувство глубокого удовлетворения от каждого входящего в них праведника.

Соображал я худо, говорить вовсе не мог, а всякое шевеление — отдавало огнём в спине. В голове была вермишель. Из обрывков тех ещё, самых первых, самых ярких картинок нашего Киевского общения. Из множества более поздних разных воспоминаний. Из сегодняшних ощущений. Под кнутами и сапогами. Из понимания близости сегодняшней собственной смерти, от которой он меня спас.

Спас от смерти под кнутом, чтобы одеть свой законный ошейник? Чтобы подвести под свой законный кнут? «Спас-на-плети» из Саввушкиных подземелий как наяву встал перед глазами.

Хотеней опустился на колени между моих побитых ног, искательно заглянул в глаза, нежно и многообещающе улыбаясь, помахивая корчажкой, забормотал благожелательно-успокоительно:

— Ты повернись-ка, потихонечку-полегонечку, я ж не тороплю, я ж вот маслицем, осторожненько, ты и не почувствуешь, мягенько-ласковенько…

Когда-то у него были славные весёлые серые глаза. В них был… смысл моей жизни. Свет небесный. Источник радости и причина волнений. А теперь… повыцвели. Веки набрякли. Сосудики полопались. И всё выражение физиономии… как-то сальненко-подловатенькое.

Я неуверенно протянул руку к его лицу. Неужели в реале — вот так? Я понимаю: потрясения вляпа, смена тела, смена мира, паника непонимания, пытки и муки застенка, ужас пустоты одиночества… Но… Неужели я настолько его придумал? Настолько далеко от действительного? А в реале здесь… Даже не «плохо». Просто… серо. Скучно. Мелко. Не… невыразительно.

Какой ж ты выдумщик, Ванюша! Удивительная способность к фантазии, иллюзии, самообману.

Побитая рука моя не дотянулась до его лица, упала на рубаху. Я чуть потянул вверх, пытаясь хотя бы потрогать так нравившуюся мне когда-то его бородку. Теперь в ней были уже видны седые нити, она стала больше и неаккуратно торчала на две стороны.

— Чего, миленький, снять? Хочешь, чтобы мы с тобой… голым по голому? Как в первый раз? Ух ты, мой хороший, сладенький…

Хотеней, продолжая умильно ворковать, отставил корчажку в сторону, ухватил двумя руками за подол и вздёрнул рубаху вверх. Я, чуть кривясь от боли, дотянулся левой, прихватив его руки, скрещённые над головой, над закрытым тканью лицом, а правой воткнул нож.

Ему в бок. На два пальца ниже линии хорошо видимого соска. Между рёбер. По рукоять.

Он ойкнул. Замер на мгновение. Потом начал заваливаться назад и вбок. Отпущенная рубаха упала, закрыв нож и открыв лицо. Оно было удивлённым.

Почему?! За что? Что я сделал?! В чём я виноват?!

Ты, Хотеней, не виноват ни в чём. Просто ты родился. В «Святой Руси». В этом месте, времени, сословии. Где «все так живут». Ты ничего злодейского не делал. Ну, трахнул рабёныша-малолетку. Так ты ж в праве своём! Ну, послал его на смерть. И опять — ты в своём праве. Скотинка двуногая — хозяйским делам-заботам мешать стала. Убрал мусор с дороги. Выкинул туфель стоптаный.

Абсолютно нормальный в России подход. Тысячелетие.

Пушкин как-то пишет отцу: «продай пару людей и вышли мне денег — хочу ботинки купить». Что ботинок, что человек — для русского аристократа имеют сходную ценность.

Ты — прав. Ты — «муж добрый». Реально — «добрый». Мог поступать со мной куда жёстче.

Ты трижды спас меня от смерти. Тогда в Киеве, когда обратил на меня внимание, явил мне свою… благосклонность. Иначе меня загнали бы куда-нибудь… в скотники. Где, вероятно, просто вскоре забили бы. Как мух бьют, как топят беспородных щенков. Люди или скоты. Рогами или копытами, дубьём или кулаками, кнутами или плетями. За какую-нибудь глупую мелкую ошибку, произошедшую от тотального непонимания здешней жизни. Подошёл к коню сзади… или к козлу спереди… Не поклонился, не перекрестился, не так посмотрел, не так сел, не так обратился, шапку не снял, ложку в миску не в очередь сунул, не на то место в избе сел, в церкви встал…

Удивительно. В 21 веке все понимают, что без необходимых навыков не выжить в дикой природе. Экстремалов учат. Для тундры, тайги, пустыни. Понимают, что и для успеха в социуме нужно учиться. Есть куча литературы по теме. «Искусство управлять собой», «Искусство управлять людьми»…

Никто не учит выживанию в святорусском обществе. Где у тебя нет ни языка, ни привычного тела, ни навыков, ни родни… где «ты — никто и звать — никак». Есть лишь один путь — научиться выживанию самому. Для этого нужно время. Нужен кто-то, кто даст тебе корм, кров, защиту. Кто будет хоть чуточку доброжелателен к тебе, к твоим постоянным и неизбежным промахам и ошибкам. Проводник в этом аду. Вергилий по кругам «Святой Руси». Шерп в «гималаях» средневекового «дерьма».

Юлька-лекарка и ты — спасли меня. Дали время. Чтобы понять, чтобы стать, чтобы жить.

Второй раз ты спас меня на своей свадьбе. Когда, пусть и по твоим собственным причинам, пусть и на смерть, но вытолкнул из города, заставил избежать участи жертвы малолетней садистки — твоей жены.

И вот только что, здесь в Луках, когда забрал меня у кнутобойцев. Хотя бы и для возвращения твоего имения, холопа беглого.

Я обязан тебе. Трижды обязан жизнью. Неблагодарность — смертный грех. Я — благодарен. Всей душой. Но это не причина не убить тебя.

Ты — прав. В этом мире. Который весь — на твоей стороне. Все законы, князья, суды, народ… все за тебя. Всегда. Пару-тройку веков — назад, семь веков — вперёд. Может, пожурят чуток, за «не канонический способ сношения». Но — мягенько. Любого святорусского человека спроси — ты прав, ты — молодец, ты — хороший. Законопослушный житель этого мира. Муж — добрый.

А я — злодей, душегуб, убийца.

Хуже — вор, тать, крамольник. Убил господина своего.

По «Правде» — мне должны сперва отрубить руку. Которой совершено злодеяние. Потом — смерть. Смерть — обязательна. Как бешеной собаке. Чтобы — не воспроизводилось. Не повторялось. Ибо — татьба, измена и противу всего народа Руськаго — злодеяние.

Я — убил. И ещё убью. Таких как ты. Не за любовь к моей заднице. За уверенность в праве надевать ошейники на людей. За исконно-посконное холопство. За следование «Закону Руському».

Нормален? Законопослушен? — Враг. Для меня.

«Все так живут»? — Такие «все» — жить не будут.

За что? — За мои давешние переживания, мои иллюзии. За веру, надежду, любовь. Мои. Обращённые на тебя. И за их разрушение.

Почему? — Потому что я — «Зверь Лютый». Попандопуло. «Чужой». Не от мира сего.

…

Ножик откуда? — А просто: когда Хотеней и подручный его с меня удавку срезали, они ножик откуда-то принесли. А чтобы он в тряпье не затерялся — под стенку кинули. Когда я к стене уселся да попытался спину как-то поудобнее пристроить — шарил руками рядом и нащупал. Первый раз увидел — уже у Хотенея в сердце. Нормальный хозяйственный ножик. «Косарь» — полено на лучину для растопки щепить. С достаточно длинным лезвием, простенькой деревянной рукояткой.

«Рояль»? Случайность? — Да. Я постоянно с этого живу. Создаю возможности и использую случайности. Которые выражают закономерности. Не нашёлся бы ножик — вон полено лежит. Или — кусок от моей удавки. Рабовладельцы — должны быть уничтожаемы. Начиная с самого для меня первого, с самого главного — с моего собственного. Моего Хотенея… Моего повелителя. Правильнее — владельца. Имущество-иметеля. Правообладателя. Ныне — уже покойного.

Уже покойного, но ещё тёпленького. И — вечно живого. В моей памяти.

Как я тогда ему радовался! Как волновался от всякого его взгляда-слова! Даже жалко. Тогдашнее чувство радости. Моей радости.

А ведь ты был не так уж плох. Какого-то особенного сволочизма, садизма, маразма… отнюдь. Просто — боярин. «Столп Святой Руси». Один из… Бывают и хуже.

…

Так, Ванюша, хватит философировать и ностальгировать. Я — не ассасин, мне загробное блаженство с семьюдесятью девственницами не грозит. Мало убить — надо ещё суметь убраться с места убийства.

Скрипя зубами от… ощущений в разных местах своего, в очередной раз столь больно битого, тела, сумел подняться вдоль стенки и, старательно не отпуская её, пошёл к лавке напротив.

Отсюда надо выбираться. А на улице, знаете ли, нынче зима. И вылезать туда голому… не камильфо. В сваленной на лавке одежде Хотенея удастся, может быть, найти что-то подходящее. Хотя, конечно, размерчик у него маловат.

Я острожно покачивался, держась за стенку в полутемной мыльне, пытаясь разглядеть сапоги покойного. Обувь — главное в моей ситуации. А садиться, вообще — двигаться… приходилось очень осторожно. Уж больно яркие впечатления. У меня.

Вдруг за дверью раздался шум, она распахнулась и внутрь вбежал, с какими-то вещами в руках давешний прислужник. Мой конкурент на должность «любимого наложника».

Проскочил внутрь, увидел лежащего на полу своего господина. Темновато, нож я не вынул, крови вытекло мало, нож прикрыт рубахой. Лежит человек и лежит. Почему — не понятно.

Парень упал на колени возле трупа, взволнованно, шёпотом, произнёс:

— Господине! Хотеней Ратиборович! Что с тобой?

В его голосе звучало искреннее участие, сердечная тревога. «Верный раб». Преданный, заботливый, любящий. «Мечта хозяйки». Здесь — хозяина. Даже завидно — мне б таких побольше.

В смысле преданности, а не так, как вы подумали.

Не получив ответа, парень прижался ухом к груди своего любовника и повелителя.

Возле двери лежали стопочкой банные шайки. Я ухватил верхнюю, рискнув оторваться от стенки, сделал шаг и обрушил с маху эту деревянную посудину на голову прислужника. И сам свалился следом.

Удар получился громкий. И сильный — парень не шевелился. А я… чуть не заорал в голос — коленкой стукнулся.

Пережил… ощущение. Стряхнул выжатые болью слёзы. И пополз. Добрался до его горла, пощупал жилку — пульс есть. Жаль. Вытащил из Хотенея нож и перерезал горло бесчувственному телу. Остриё у ножика острое. А лезвие — тупое. Пришлось пилить.

Парень, не приходя в сознание, забулькал кровавым фонтаном. Обильно, после того как я вытащил нож, потекла кровь и из Хотенея. Подсунул ножик под правую руку «холопа верного» и осторожно, стараясь не замараться, отполз к лавке.

А этого-то за что?! — Не «за что», а «почему». Потому что свидетель.

Парень этот мне… никак. Просто оказался не в том месте не в то время. Извини. «И царствие божие примет тебя в распахнутые двери». Там — всех таких принимают.

В смысле — невинно убиенных. А не тех, про кого вы подумали.

Подобрать одежду оказалось непросто. Как-то вырос… незаметно. Кафтан Хотенея затрещал в плечах. Сапоги не налезали вообще. А вот рубаха, штаны, шуба, шапка… приемлемо — в «Святой Руси» почти нет подогнанной по фигуре одежды. Чтобы не болталось — подпоясывайся.

Исподнее — пропускаем. Хуже всего с обувкой. Кончилось тем, что я замотал ноги какими-то полотенцами вместо онучей и влез в свои «губанские» лапти. Напоследок вылил в прихожей на сложенные поленья обнаруженный кувшин с маслом. В получающуюся от стекающих капель лужу поставил огарок.

Когда покойников найдут, то, поскольку один умер сразу, от удара в сердце, а другой имел возможность подёргаться, посчитают, может быть, что они убили друг друга. Одним ножом. Если эта шутка со свечкой сработает и всё сгорит, то подумают, что оба погибли на помойке. В смысле — в бане.

А если ни то, ни другое… А даже если и получится… Если я и вправду придавил того кнутобойца… Порезвился Ванечка по городку русскому — три покойничка за прогулочку. Надо сваливать. Быстро. Далеко. Надо… Для начала — с усадьбы.

Глава 52

7

Не думаю, что мне бы удалось уйти в нормальных условиях. Но нынче в Луках ожидают приезда Великого Князя. Из-за наплыва гостей, собаки, которые в любом русском городе в любую ночь при появлении постороннего симфонический концерт устраивают, за предшествующие дни приморились. А если собачки по будкам сидят, чтобы важных гостей не беспокоить, то… значительно проще.

Баня, как обычно на «Святой Руси», на задах усадьбы. Высунул нос из двери — две тропинки. Одна — к центральному строению, другая — к забору. Топ-топ… Ага. Калитка. Заперта, конечно. Но — изнутри. Снять засов… Переулочек. Никого. Темно. Сверху — звёзды, сзади в стороне — костры горят. У крепостных ворот стража греется? Тогда — вдоль да по стеночке…

Алкоголики бывают трёх типов: малопьющие — им всё мало, выносливые — их выносят, и застенчивые — держатся за стенку. Как я. Топаю. Лишь бы не упасть — не встану. Рукавицы забыл! Нет, рукавиц там и не было. Тогда — фиг с ними. Топ-топ.

Заскочить наверх как в Ростове, когда я с Софочкой Кучковной через стену лазил… — не осилю. Нет телеги с бочками и помощницами. Иду вдоль стены, выглядываю какую-нибудь лестницу. В глазах, временами, всё плывёт. Самое главное — не останавливаться. А то — завалюсь. «Светоч прогрессизма и надежда всего человечества — замёрз в сугробе»… забавно будет.

Вдруг распахивается дверь в избёнке, мимо которой я ковыляю. По глазам бьёт свет, громкий мужской смех, теплом пахнуло.

— Оп-па! А эт хто? А ну стоять!

Из двери вываливают два здоровых мужика. Гридни. В кольчугах, с мечами.

Ё… Попал. Ся. Теперь мне…

На вопрос… С больной глоткой… Я не смог ничего лучшего, чем пискнуть. Фальцетом. И — наездом:

— Ты кому говоришь?! Хамло! Мурло!

— Чего?!

Один из мужиков развернулся, чтобы врубить мне кулаком по уху. Другой, внимательно разглядывавший меня в отсвете из открытой двери, вдруг перехватил его руку.

— Стой. Глянь — кажись пожар. Сбегай-ка.

Он махнул головой куда-то мне за спину. Боец хмыкнул, придерживая левой рукой меч на боку, неспешной рысцой устремился в ту сторону, откуда я пришёл.

— Ну что, е…ло, х…ло и зап…ло? Опять щиты княжеские испортил?

— Ч-чего?

Не понял. Совершенно. Это он к чему? Или — об чём?

Гридень уловил мою полную прострацию, внимательно оглядел меня ещё раз и, уже уверенно, подтвердил:

— Ты. Ну точно ты. Шпынь злокозненый. Другого такого придурка — в жизни не видал. Сверху — боярская шапка с шубой, снизу — лапти с онучами. Точно. Прыщ хитрокаверзный.

Глянув в ту сторону, куда убежал его напарник, где потихоньку начало отсвечивать пламя пожара, ехидно уточнил:

— Твоё? Опять каверзу учинил?

Я тупо смотрел в бороду этого мужика.

Это — конец. Моё прошлое, смоленские приключения «в прыщах» — догнали меня. Была у меня там история с парадными княжескими щитами, которые по дороге от мастерской щитовика до княжеского подворья загадили кровью и мозгами моего тогдашнего напарника.

— Здоров стал. И не узнал бы. Но — пищишь. Как пищал свои стишки матерные… Мы тогда их все выучили. С этими твоими х…лами. Как скажешь посадскому — так он, слышь-ка, пасть распахнёт и стоит берёзой. Только шелестит негромко. И мытарь его как хочешь.

Гридень ещё раз пристально оглядел меня с ног до головы.

— Прошлый раз ты щиты красные со свежим упокойником в Княжье Городище вёз. Ругал нас тогда, всё торопил, перед светлым выслужиться хотел. После за тобой, вроде, вои скакали. Кажись — имать. Ну и как? Догнали?

— Не срослось.

— А чего морда битая?

— Били.

— Ага. А ныне куда?

— Отсюда.

— Вона чего… Ну, пошли.

Он уже отошёл на пару шагов, когда я, будто проснувшись, двинулся за ним. Ни… никаких мыслей. Он меня властям сдавать ведёт? Бежать? Из меня сейчас бегун… как из безного. Напасть на него? На вооружённого здорового мужика?! Нападун из меня… как из безрукого. Тот-топ. Тупо. По улице как по судьбе. В неизвестность. Навстречу гадостям.

Через сотню шагов мы вывернули на площадку перед крепостными воротами. Возле башни, чуть в стороне, горел костёр, стояли и сидели стражники, человек пять-шесть. Старший их обернулся в нашу сторону. Мой проводник шагнул к нему:

— Здорово. Во, выпусти.

— А хто таков?

Сопровождающий наклонился к начальнику караула и несколько лениво, негромко, явно не желая объявлять всем присутствующим, но и не скрываясь особенно, объяснил:

— Боярич. Смоленский. Из прыщей. Ещё Мончаковских. У Гаврилы-оружейника обретался. По делам «самого» посылаем был.

— А тута чего?

Мой проводник хмыкнул. Отодвинулся чуть от собеседника, окинул взглядом внимательно слушающих и вглядывающихся остальных стражников. И довольно громко, чтобы все слышали, хотя и без нажима, сообщил:

— Я — не спрашивал. А он — не сказывал. Охота тебе — ты и любопытствуй. А я пошёл. Мне лишку знать… не надобно.

— Дык. Эта… Постой! Велено ж никого!

— Да ну? А ты вспомни. Велено никого не впускать. А насчёт выпускать… Или, там, хватать-держать… Я разок его придержал. Мертвяк свежий у него на руках был. Да… А после три дня разговоры разговаривал. То у посадника, то у кравчего. Напоследок — у окольничего. В порубе… Коли тебе охота…

— Не-не-не! Ты привёл — ты и выводи нахрен! А мы не видали, не слыхали. Веди-веди. К едрене фене!

Караульщики открыли калитку в воротах. Тяжко, с едва сдерживаемым стоном я согнулся и вылез наружу. Следом выпихнулся мой проводник.

— Дорогу-то найдёшь? Ну, не поминай лихом.

— Постой. Имя хоть скажи — за кого богу свечку в церкви ставить?

— А оно тебе надо? Имя моё? Человек божий, обшит кожей. Шагай-шагай, не завались. Куда — не спрашиваю.

— Ты хоть скажи — почему? Ну… Помогаешь?

— Почему? Э-эх… Скучно, паря. Ты тогда со стишками своими… мы ж потом год над ними посмеивались. Твоё «ло» ко всякому слову приспосабливали. Дал же бог талант материться весело. Иди-иди с отсюдова. И знать не знаю, и видом не вижу.

Он развернулся и полез обратно в низенькую калитку. А я, не вполне соображая и, в очередной раз, удивляясь чуду — опять живой остался, потопал от крепости вниз к Ловати.

* * *

Русский народ любит «острое словцо». А ещё — солёное, складное, весёлое. Целый пласт в фольке — «сказки заповедные». Рассказывают только в компании взрослых мужчин. Есть на Руси и профессиональные сказочники. Артель лесорубов нанимает человека, платит ему:

— Ты не работай — ты сказки сказывай.

Отдельная отрасль в отхожих промыслах. Кто — плотничает, кто извозничает, а кто — сказки сказывает. Одни и те же тексты расцвечиваются по-разному: «на зубок», «на глазок», «на пупок». Почему в 21 веке мы «заповедных сказок» не знаем? Только «женско-детские варианты»? — Серия катастроф 20 века. Слишком много мужчин погибло. Сколько было, к примеру, сказочников-сказителей в тех тысячах, которые «Я убит подо Ржевом…»? Немалый кусок культуры, народной души… остался в «долинах смерти».

Хороших сказочников, как и хороших врачей или учителей — всегда недостача. Придумать что-то новое — удел немногих. Бесконечное повторение анекдотов, сказок, афоризмов — тому подтверждение. До какой же степени однообразна и скучна жизнь даже и княжеского гридня, если моё матерное словотворчество оставило такой след! На годы! Притом, что человек-то бывалый. А вот… скучно.

* * *

Повезло мне. На любителя «русской словесности» попал. Жаль, имени не узнал. Даже не знаю — кому он нынче служит. Смоленских много и у Ростика, и у Ропака. Может — из Новгорода сюда пришёл, может — с юга прибыл. Но, явно, не князя Романа человек — этих здесь нет.

Что Роман мечтает меня казнить — он не знает. Я Ромика дураком дважды сделал. Тот меня в «общероссийский розыск» и не объявлял. Посылал тихо своих потьмушников. А я сбежал далеко.

Теперь-то обе темы — и «частица Креста Животворящего», якобы украденная у Евфросинии Полоцкой, и любовные игры с «самой великой княжной всея Руси» — актуальность утратили. Но и нынче обе истории, даже пущенные в народ просто в форме сплетни — его не обрадуют. А уж подтверждать эти «злобные вымыслы» публичным объявлением меня в розыск, спустя три года… Да и как это теперь сделать? Одно дело «имать татя беглого, смоленского ублюдка боярского», другое — Воеводу Всеволжского, «цепного пса Руси Святой на пороге басурманском».

Про приказ «имать» — гридень не знает. А то, что я из вятших, из «прыщей», с каким-то оттенком… особости, с красными подарочными щитами для княжеских братьев, с убитым прямо в городе, по-воровски, напарником — видел.

Как видит ныне мою битость, нежелание об этом говорить, странную несуразную одежду. Вот он и предполагает… тайное. Куда лезть без приказа опытный служака не хочет. Он бы вообще — «приподзакрыл глаза», «видом не вижу, слыхом не слышу». Но — помнит себя, несколько недель веселья от повторения моих… виршей. С рифмами на«…ло».

«Всех выпускать — никого не впускать» — понятно. Городок готовится к встрече Великого Князя, посадские спешно делают всякие работы. Как всегда у нас — в последний момент. Естественно — остаются допоздна. Задерживать их в воротах… и куда? — Сотню-другую таких «приходящих слуг» в караулку не впихнёшь. А они обидятся и, конечно, пожалуются нанимателям. Которые стражникам — начальники.

Ещё — люди новгородские, «огнищане» и прочие. С некоторыми из которых, наверняка, князь Ропак проводит… «установочные» беседы. По теме грядущей «поряди». Стоят они в посаде, разговаривают — в городе, допоздна, естественно. На каждый их шаг крепостными воротами скрипеть, шуметь-объявлять… не кошерно.

Я топал и топал. Вниз под горку. В стороне от дороги остался посад, где, возле тоже закрытых ворот в палисаде, отсвечивал костёр. Спустился на лёд Ловати, последнее, далёкое уже, пятно света осталось за спиной.

Ну что, Ванюша? Зацени антураж. Русь. Зима. Снег. Три версты. Сам битый.

Не новость. И по первой, и по второй жизни. А как я на Десне после утопления утопителя тайной жены этого самого Ропака домой топал? И хуже бывало. Главное — не свалиться. Топ-топ.

«Вперёд не смотри и назад не оглядывайся».

Совет Василисы Премудрой своему муженьку — всегда актуален. После пьянки и драки — особенно.

А ну-ка с песней! «Варшавянку»!

«Вихри враждебные веют над нами,

Силы враждебные злобно гнетут…».

Как в годы молодые. Даже выпрямился. Голову поднял. По сторонам глянул. «Вихрей» — нет. А вот «сил враждебных» — аж до… по самые ноздри. Чётче, Ванюша, левой-правой. Левой, левой. «Революционный держите шаг». Какой ни есть, но свой. Шаг. Ещё. Ещё. Крепче. Держать.

«Но мы поднимем. Гордо и смело.

Знамя борьбы. За любимое тело…»

…

Как я до этих Губанов доплёлся… смутно. Помню, что, почему-то, решил идти не через ворота в околице, а лезть через забор напрямки. Типа — тайно. Какая тайна? Все псы в деревне с ума посходили.

Долго соображал — где зады нашего хозяина. В смысле — его усадьбы. Проваливаясь до «вам по пояс будет» лез туда. По снежному сугробу забрался повыше (опять эти… селяне снег не убирают, вот дождутся они серого из леса…) и кувыркнулся внутрь. Повыл. От ощущений. Потом… Сухан с Тихим Летом меня под руки тащили. Потом… снова баня. Снова меня раздевают. Сухан… зомби чёртов! Сдирает присохшие повязки! А надо мной Тихое Лето.

— Уходить. Немедленно.

Смотрит непонимающе. Повторяю опостылевшее за эти дни:

— На конь. Быстро.

Он недоверчиво разглядывает меня. Чего смотреть? Что были… приключения — и так понятно. Уточняет:

— Погулял? С кровью?

Чуть приподымаю руку, шевелю тремя пальцами.

— Троих? Сильно?

— Наповал.

Он отшатывается. Внимательно оглядывает шубу, на которой я лежу, шапку, брошенную под голову. Понятно, что снял. С кого-то. Из вятших.

Трясёт головой.

— Ну ты…ля.

— Не ля. Ло. Ехать. Быстро.

Они то приходят, то уходят. Таскают какие-то вещи. Вдруг раздаётся визгливый крик. И звук удара. Неужели уже за мной…?

— Что там?

— Хозяин сани давать не хотел.

— И?

— Теперь захотел.

Одевают в моё. Кафтанчик мой родименький! С панцирем! Сухан заматывает мне портянки. Но одеть сапог не успевает — Тихое Лето зовёт:

— Подойди.

Я киваю, зомби уходит. Тишина. Вдруг, откуда-то с улицы, мужские крики на несколько голосов, матюки… Ну теперь-то — точно за мной… Спутники возвращаются, Сухан продолжает «с той же цифры», в смысле — с той же портянки.

— Что на этот раз?

— Вторые сани.

— Зачем?!

— Сёдла. Три верховых, три вьючных. Нешто я сёдла тут кину?

Выдвигаемся двумя тройками. С «всенародными проводами»: на улице никого, но всё селение не спит. Собаки — лают, в избах — огоньки, из-за плетней — любопытные.

«Сов. секретно» — о моём отъезде не знает только медведь в лесу. Потому что спит крепко.

«Юстас Алексу: полностью провалив задание, приступил к собственной эвакуации в обстановке глубокой секретности».

«Юстас» — валяется тушкой в первых санях. На облучке — гонец светлого князя Суждальского. Почему Тайное Лето у меня возчиком? — Испытываю сомнения. Что он не сбежит дорогой. Насчёт «после того как» — уговора не было. Что ему велено… тем более — в условиях провала ещё до начала…

На вторых санях — Сухан. С сёдлами и мешком овса. У Сухана с конями… плохо. Было. Я как-то привык, что кони от него шарахаются. А вот нынче… этот дальний скок сюда… Упряжка идёт нормально. Ну, как нормально? Как нормально идти строевым коням. Которые впервые в жизни запряжены, а не под седлом. Да ещё в тройке. Тройки должны быть «слётаны».

— Стой! Стой, говорю! Ты куда?

— На прежнюю дорогу. Как сюда шли.

— Поворачивай. На север.

— Не боись. Тёмно. Проскочим мимо Лук и…

— Поворачивай. По тому пути княжий обоз идёт. Прямо навстречу.

— Так ты чего, и киевских…?

— И их тоже.

— М-мать…

Тройки разворачиваются под берегом и идут рысью обратно, вниз по Ловати.

Я не знаю — как, когда, с какой скоростью начнёт распространятся информация о оставленных трупах. Но идти на юг — гарантированно «вступить в контакт» с охраной княжеского каравана. Которая странных проезжих… притормозит. А там… Ропак, наверняка, ежедневно гоняет гонцов к отцу.

Кем бы власти меня не посчитали, но вести быстрый сыск в сторону Новгорода они не смогут. Ропак — потому что ушёл с Новгорода. Пока папенька Ростик не додавит новгородцев до нового крёстного целования — Ропак не власть. А тысяцкий Якун не будет этого делать. Хотя новгородский тысяцкий и должен вести уголовные дела, но пострадавшие — люди князей. Якуну ущерб князьям — в радость.

Саботаж. Паралич власти.

Долго пытаюсь устроиться в санях. Хорошо, что в этих Губанах слуги важных новгородцев остановились — на дровнях мы бы не разогнались. За санки и за кое-какой припас расплатится наш хозяин постоя — зря, что ли, мы такую кучу серебра отдали? Отдали вперёд, «вперёда» не вышло. А «назад» отдать серебро… не, здешние «губаны» на такое не способны. Сами сочтутся. В духе Энгельгарда: «удивительно правильно разделив»… чего-нибудь.

Пытаюсь пристроить поудобнее свою битую плетьми спину. Горит огнём. Голова — тоже. Хреново. Эдак я «поплыву». Или — сдохну. «Сдохну» — ладно. «Дальше — тишина». А вот отключаться мне нельзя…

Отключаюсь.

Тишина. Уже пришло «дальше»? — Нет, ещё — «мир тварный».

Тройки стоят. Рассвет.

Факеншит уелбантуренный! Где мы?!

Пытаюсь приподняться, выглянуть из саней. Такой прострел в спине, что падаю обратно с криком.

Сквозь выступившие слёзы вижу лицо Сухана:

— Почему стоим?

— Коней меняем.

«Банный день — первый барак меняется бельём со вторым». Как у нас. Девять коней, три тройки. А саней двое. Угробим коней. Уже начали.

— Гнедой захромал. Который под вьюком был. Бабку зашиб — ступить не может.

— Отпускай. На волю.

— Здесь?!

— А где?!

Тихое Лето отводит коня к лесу, возвращается с уздечкой в руках. Молча, не поднимая глаз, залезает на облучок, зло бьёт упряжку кнутом. Кони с места берут в карьер. Я оборачиваюсь, выглядываю назад. Оставленный у леса хромой гнедой провожает нас взглядом. Потом кидается вдогонку. На трёх ногах. Ржёт, вытягивая шею. Спотыкается, падает. Подымается, неотрывно смотрит вслед…

Если прохожие не приберут — ночью волки съедят. А если и приберут — тоже съедят. Кому нужен хромой конь? Русь, зима, лес. Одинокому калеке не выжить. Только — в толпе, только — в подготовленном месте. Что коню, что человеку.

Тройки уже не меняем, меняем пристяжных в них. Кони толком не отдохнули в Губанах — слишком быстро я попался. Тихое Лето пытается собрать тройки, переставляет коней. Надо решаться. Или раскладывать нагрузку равномерно, рассчитывая сохранить всех, или нагружать слабых, надеясь, что сильные доживут до конца. До конца нашей эпопеи.

— Сёдла и лишнее барахло надо бросить. Идти одними санками, двумя сменными упряжками.

— Ты! Ты меня учить будешь?!

— Пустой разговор. Ты сам знаешь, Тихое Лето.

— Ни чё. В Холме прикупим парочку. Серебро-то есть. И пойдём себе потихоньку по Курье.

— Ага. А дальше Торопец. Где нас ждать будут. И Ржев. Где — тоже…

Зарезанный Хотеней… Может — нашли, может — нет. Понадеяться на «авось»? Поставить свою голову «на удачу»? Если нашли и поняли, то… убит боярин Великого Князя. Ростик такое злодеяние не пропустит. Сил у него мало. Поставить свою голову на его немощь? Велит сыскать. Сыновья его — его волю примут. Новгородский Ропак пока… «не в силе». А вот Ромочка Благочестник Смоленский, люди его… отработают по полной. Ростик в Луках шёпотом скажет — посадник в Торопце в два дня каблуками щёлкнет. И тут — мы. Тёпленькие.

Паранойя? — Может быть. Цена «психиатрии» — наши кони. Кони, на которых суздальские гонцы скачут, которые их, иной раз, из-под смерти выносят.

Тихое Лето аж шипит от ненависти ко мне.

— Что ж ты такое… злыдне-злобное сотворил? Что нам теперь нигде не пройти, не проехать?

— Почему «нигде»? Если быстро, то по Новгородской земле — проскочим. Идём к Ильменю. Оттуда на Мсту. Хорошо бы к Мологе выйти. Но и Новый Торг годен. А там — Тверь.

Ему мои советы… Он поведёт так, как сочтёт нужным. Максимум, что могу — дать инфу. О некоторых… подробностях.

Гоним и гоним. Где-то попадалось воспоминания 19 века о богатом ямщике, который господ московских на Святки за ночь до Твери довозил. У нас — сходно.

К утру прискакиваем в Руссу. Ещё не Старую. Хотя русы здесь живут… очень давно. Сам городок от реки вёрст за 10. Ближе не построиться — низкая дельта — кроме Ловати, ещё речки в Ильмень скатывается.

Несколько часов отдыха. Коней помыть, покормить. Самим горяченького похлебать. От меня пользы… Хорошо хоть — вреда нет. Лежу себе спокойно. Температурю. Особого ухода-внимания не требую.

Приходит Тихое Лето.

— А нут-ка перевернись. Спину твою глянуть хочу. Мда… Терпи.

Ё! Да нельзя же так! Калёным ножиком гнойники вскрывать!

«И мездрили его не только без обезболивающего, но даже и не сняв предварительно шкуру»…

Факеншит! Он что — репицу у меня нашёл и вырезать пытается?!

О-ох, интересно, а когда пикелевать начнут? Кислотой или щёлочью?

— Ты, Иван, как?

— Нормально. А ты?

— Тоже.

Врёт. У него за один день глаза глубже провалились, чем за всю предыдущую дорогу. Не от трудов особенных. Тем более — не от моего попадалова. От переживаний. Кони…

— На торг ходил? Чего говорят?

— Балаболят. Хотел коней прикупить. Ещё овса или ячменя. Нету. Всё выгребли. Которые в Луки шли. Сёдла продал. Ещё там всякое чего скинул. Шубу твою…

— Что?! М-мать…

Все вещи в «Святой Руси», да и вообще в средневековье — «именные». Массового производства нет, каждая «штука» — уникальна, можно точно сказать — кто, где, когда её делал. Отличить шубу, построенную в Киеве, от новгородской… даже и мастером-шубником быть не надо.

Засветились. Теперь все знают, что через Руссу проехал киевский боярин. Или человек, его ограбивший. И ругаться на Тихое Лето — бессмысленно. Он княжий гонец, а не воровской барыга. Надо просто быстро сматываться отсюда. Очень быстро.

Сматываемся. Прямиком на север через Ильмень. Не дойдя до Волхова находим устье Мсты и поворачиваем, наконец-то, на восток.

Мста — это хорошо, это граница. Между Деревской (левый берег), Бежецкой (правый берег, верховья) и Обонежской (правый берег, низовья) пятинами Новгородской земли. Стражи под разными начальниками — есть надежда проскочить по краю. А Боровичские пороги нам не в напряг — замёрзло всё.

Не всё. На Большом пороге пришлось полюбоваться на идиотов. Там главная струя бьёт в отвесную скалу на правом берегу. Струя-то — подо льдом, да лёд на струе тонкий.

Головник встречного обозика в пяток дровней торопился сильно, встречных не пропустил, принял вправо. И попал на тонкое место. Только мявкнуть и успел. Вместе с лошадью. Лёд ломаться пошёл, разлом растёт. Быстро так. И вторые сани — следом. Тут лошадка потрепыхалась. Успела истошным ржанием выразить обиду на дурака-хозяина. Хозяина тоже не недолго хватило: уцепился за край полыньи, да край обломился. Его под лёд и унесло. Остальные по-отставши были, остановились и назад.

Тихое Лето комментирует:

— Бестолочи. Видел раз, как три десятка возов вот так, один за другим, под лёд ушли.

Это-то фигня. Вот Иван Грозный однажды, в очередной свой Казанский поход, утопил возле Стрелки всю осадную артиллерию Московского царства. С обозами. С конями. И с людьми, конечно.

Хорошо, что Тихое Лето меня не послушал, что мы в две тройки идём. Шли бы одними санями, весу было бы больше. Могли бы и себе полынью сыскать.

— Смотри — Стольник едва копыта таскает.

О кличках, которые гонцы применяют для своих коней… без комментариев. Может, им нравится поделиться друг с другом новостью типа:

— Гляжу, а Стольник-то на мою кобылу налазит. А я его плетью! И в хвост, и в гриву! Вложил десяток горячих — Стольник-то и поумнел, кобылу более покрыть не пытается.

* * *

Как-то в стройотряде девушки наши прикормленного котёнка назвали «Комиссаром». Идут они как-то на утреннее построение. А отрядный комиссар тихонько следом. И слышит как одна наша красавица другой говорит:

— А комиссар-то наш — наглый такой! Всю ночь ко мне в постель лез. Я его среди ночи — за шкирку и во двор выкинула. А он, представь себе, в форточку лезет!

* * *

«Стольника» пришлось в Опеченском Рядке оставить — выдохся конь. Продали за безделицу, чуть не с доплатой. К весне-то отдохнёт, отъесться. Раз в тридцать дороже станет. А так — в три дня ляжет.

Хорошее здесь место. Лоцманы живут. То через пороги проводку ведут, то вокруг, через Нижний Волочек лодии выводят. И нынче, при Господине Великом Новгороде, и при Петре Великом.

«…В Посаде живут учреждённые Петром лоцманы в опрятных двухэтажных домах, на мещанских правах…, народ солидный, осанистый, здоровый и крепкий, знающий себе цену и очень разумный…».

По Некрасову: «…Ни одно сословие простонародья не живёт так привольно, как лоцманы этих мест».

Имея за спиной Нижний Волочек, естественно идти к Волочку Верхнему. Естественно… А что говорит по этому поводу паранойя? — А паранойя вопит: «хоть как, но не так! Не так, как все!».

Если меня ищут, то ищут по логике нормального путешественника — на «торных путях». Соригинальничать? Повернуть к западу, к Селигеру?

Однажды, в 21 веке, поймал на слух фразу из какой-то молодёжной песни: «Осташков держит Волочек». Осташкова ещё нет. Тот мужичок, рыбак Евстафий, по имени которого и названо селение, ещё не родился. А вот остров, с которого он убежит, спасаясь от новгородцев, сжёгших его родной Кличен, уже есть. Есть и другой остров, на котором до войны будет центр советской бактериологической медицины. Ну, Ящурный институт и прочее. А после — ракетный филиал с пленными немцами. С огромными многоэтажными подземельями, вырубленными в гранитном теле острова.

Стоит уже, наверное, Игнач-крест — указатель дороги к Новгороду на северном водоразделе. Место, до которого дойдут тумены Бату-хана. Летопись говорит, что впереди монгол бежала Новоторжская дружина, указывая врагам дорогу. Где-то здесь и бежала.

Виноват — побежит. Выводя вражье войско к Селигеру, на льду которого монголы, поняв, что отсюда нужно выбираться назад и быстро, уничтожат огромный русский полон, набранный в Залесье. Завалят порубленными телами русских людей и навозом монгольских коней вёрсты озёрного льда.

Селигер. Здесь говорят — «Серигерский путь». На порожистой Мсте идти вверх лодками — тяжело, по сравнению со спокойным течением речек возле Селигера.

Но «мы пойдём другим путём». Пожалуй, самым тяжёлым. Не на юг или запад, а прямо на восток. К Мологе.

Паранойя. Проще — страх. Хочу оказаться как можно дальше от Лук, от возможного источника сыска.

Тихое Лето кривится, скалит зубы, шипит, но… Надо уносить задницы. Даже рискуя конями. И мы, чуть отъехав от Опечки, сворачиваем в приток, почти в обратном направлении, потом снова сворачиваем, потом… Удомля.

Не надо по слогам: «УДО! Мля!». Нет здесь «условно-досрочного». Просто ещё одно угро-финское название.

Гряда холмов, цепочка озёр, речки… Очередная — Волчина.

Название соответствует действительности. Улепётываем от волчьей стаи во весь опор.

Я приподнимаюсь в санях, кричу отстающему Сухану:

— Коня! Коня отвяжи!

Тихое Лето резко разворачивается на облучке, в ярости замахивается на меня кнутом… и отворачивается. Неотрывно смотрит вперёд, только вперёд, орёт, гонит тройку. Ничего не поделаешь.

За второй тройкой бежит на привязи наш последний «заводной» конь. Увы — уже не «заводится». Одышка у него прорезалась — свистит на каждом вдохе как паровоз. Простыл, наверное. А может — бронхиальная астма от продолжительного скармливания затхлых и заплесневелых кормов. Корм в дороге… не в княжеской конюшне.

Конь начал задыхаться, тянуть в упряжке не может. А теперь уже и просто бежать не успевает. Дыхания не хватает. Были бы на месте — привели бы в порядок, подлечили. Тут… кто не бежит — тот отстаёт. Тащить беднягу тройкой на привязи… Многовато будет — тройки нас самих не факт что вывезут.

Балласт. Скинуть.

Сухан разворачивается, рубит топором узел уздечки бедолаги на спинке саней. Убирает топор и снова взмахивает кнутом над спинами притомившейся, сбавившей ход тройки.

Освобождённый от привязи конь ржёт вдогонку, молотит всеми четырьмя, пытаясь не отстать.

Свобода — это хорошо. Для тех, у кого достаточно сил бежать. Бежать быстро даже без свиста кнута над спинами. Кого гонит вперёд свой собственный, свободный, страх.

Его — гонит. Увы, недолго — страх есть, а дыхания нет. Он ещё бредёт следом неровным шагом, когда накатывает стая.

Всё. Пока не доедят — за нами не пойдут. А мы выскакиваем на Мологу и — снова не туда, куда надо — гоним на север. Прямо на восток не пройти — Овинищенская возвышенность. Овинов на ней не видать, а вот непроходимые леса — стоят.

Молога — места знакомые. Я тут как-то тоже пару трупчиков сварганил. С нурманом на «божьем поле» бился. Ежели тут походить-потолкаться — вспомнят… Этого — не надо.

В Мологе нас не имали. Ночью пришли — в ту же ночь ушли. Рассвет встречали уже у суздальского поста.

Юрисдикция, факен её шит, переменилась! Это — главное.

Коням — корм и отдых, нам — отдых и баню.

Выдохнули.

И Тихое Лето запил. Не загулял, а именно в драбан со сварой. Напивается молча, в одиночку, без разговоров или, там песен с плясками. И молча звереет. Подойдёт к балясине на крыльце и начинает её трясти, рвать. Молча. Будто пытается голыми руками бревняку разломать. С ненавистью. Со злобой невыразимой. Не кричит, не матерится. Только зубами скрипит.

Я как-то сдуру подошёл. Ну, типа, посочувствовать, поинтересоваться. Может — помочь чем… Он нож вытащил и на меня. Потом остановился и ножик в ту балясину по рукоять.

— Кони! Такие! Из-за тебя! Да ты против них! Дерьмо плешивое!

Сел у балясины и заплакал.

Коллеги, вам уже объяснили, что вы, со всей своей тряхомудрией прогрессорства и извивизмом попадизма — просто… жидкие отходы жизнедеятельности домашних животных? По сравнению с самими этими животными. Да и как можно сравнивать?! Конь — это сила, красота, мощь, польза, скорость… жизнь! А попандопуло? — Одни убытки.

Глава 52

8

«Выдохнули». А некоторые — снова «вдохнули». Опасные для меня Смоленские и Новгородские земли остались позади. Но теперь и в Суздальских землях пребывать… тревожно.

Я провалил задание князя Андрея.

За неисполнение поручений Боголюбский взыскивает. Жёстко. Даже и смертно. Причём у меня нет «неубиваемых» оправданий.

— Опознали? Квартирьер Великого Князя? К тебе — с любовью да лаской? Так это ж здорово! Он в самое нужное место и привёл бы! По попке гладил, за ягодичку хватал? Так это ж — прекрасно! Свой-то интерес — самый крепкий! Поиграл бы с ним. Коли он сам налезть тщится. Потерпел бы. Или тебе твоя задница дороже светлого князя приказа? Заботы его государевой?! Сколько там, в летописи, новгородцы в Заволочье, побитых суздальцев считают? Тыщу и ещё триста? Твой задок дороже тех жизней?! Ты недотрогу изобразил, пофыркал, поломался. А нам мужей добрых — сотнями в сыру землю закапывать? Их вдовам и сиротам — ты слёзы утирать будешь?

Для Андрея есть только одно понятное обоснование — смерть.

— Не смог. Потому что — умер.

— Жаль. На всё воля божья. Тихого тебе лежания. Следующий.

«Шоу маст гоу». Всё остальное — глупость или трусость. Или — измена.

Да и по сути. Мог бы как-то… «покрутить динамо».

Ах, я сегодня не могу! У меня голова болит, настроения нет, ножку сводит, место не нравится, свет яркий, музыка громкая, зубы почисти, ноги помой, подушка псиной пахнет, скоро гости придут… Да мало ли есть уловок по-мурыжить мужикашку! А уж в моём тогдашнем битом состоянии — просто очевидно. Чуть подумал бы и…

Да я бы его самого в три дня раком поставил! Он бы мне сапоги вылизывал! Или ещё что… С восторгом и причмокиванием! Только объяснить правильно — на что он нарвался. Что я — тот самый «Зверь Лютый». Про которого по «Святой Руси» уже звон идёт. Такой… весьма харАктерный. И сколько он может от моей благосклонности получить. И что он может потерять. Включая голову.

Спокойно, Ваня. «Остроумие на лестнице» — термин французский, а жанр — наш, отечественный.

А даже если и… И что? Ты, Ванюша, не девочка — знаешь, пробовал. Потерпел бы. Было бы время вспомнить… таблицу интегралов. Или прикинуть насчёт «побелки потолков, переборки полов и прочего мелкого ремонта». От этого не умирают. А вот те сотни суздальских мужиков в Заволочье… — реально землёй накроются.

Мог бы их спасти. Мог бы… да прирезал бы того Даньслава! Врага. Опасного. Храброго, хитрого.

Здесь людей мало — выбьешь одного, на его место другого поставят. Но — другого. С другим набором талантов, с иным характером. Возможно, такая замена… и порушила бы дела новогородские. Не все! Но те, погибшие в Заволочье люди… Может быть.

Конечно, совсем не факт, что удалось бы того Даньслава… прибрать. Что это повлияло бы. Что он вообще на той «поряди» был. Но ведь даже и не пытался!

Вместо этого — зарезал вполне приличного человека, «мужа доброго». Невредного, а, может статься, очень даже полезного. Уничтожил «ценный контакт». Вот просто так — ф-р-р — и оборвал важную ниточку. Возможно — «чрезвычайно важную». И не только в данном Великолуцком эпизоде. Это имя — Хотеней — звучит… э… будет звучать в переписке князя Андрея со смоленскими княжичами в связи с убийством Глеба (Перепёлки) в Киеве через пять лет. Наряду с Никифором Киевлянином.

Хотенея можно было бы так разрабатывать…! По давней памяти. По душевной приязни! Его собственной…

А как с этим у наших храбрых разведчиков? Ну, Штирлиц, там, к примеру. В верхушке нацистов были… разные люди. При аресте Рэма, например, в комнате находился ещё один мужчина, отчего Геббельс заявил: «Нашим глазам представилась картина столь отвратительная, что вызвала состояние рвоты». Геббельс, конечно, тот ещё источник. Все выделения у него… даже пищеварительные — с идеологическим оттенком.

Ещё были кое-какие британские аристократы. Сами понимаете, закрытые школы для мальчиков, всякие там… Итоны, Вестминстеры, Хэрроу… А потом кое-кто из этих «хэрроувцев» становился шишками в разных МИ 5–6… Наши с ними работали? Разными способами? Разведчик — это ж такая сущность… «Прежде думай о Родине, а потом о себе». А уж о разных частях себя… Герои.

А я такой сверх-супер-архи-важный — дружественный! — «контакт» — тупо завалил. Ножиком под ребро. Просто от каких-то своих давних, детских даже, переживаний! Не за дело, а от воспоминаний! О кое-каких всего-навсего эмоциях! Случившихся где-то когда-то…

Ах-ах! Я горько разочаровался в своём идеале! — Да у нас, в смысле — в человечестве, разочарованных — каждый второй! Я уж не говорю — каждая первая! Так чего?! — Хватай ножики, пошли резаться?!

Ваня, ты сравни! Какие-то личные сопли по поводу чуйств давно прошедших лет, и массовые жертвы будущего побоища в Заволочье. Я уж о грядущих более кровавых делах и не говорю.

Идиот. Кретин. Бестолочь. Сблягородничал. Рыцырнулся. Нагеройничал дерьма вонького. И быстренько свалил — пусть другие расхлёбывают. Сопляк-мерзопакостник.

С точки зрения Боголюбского, государя — однозначно. И хорошо, если только так. Потому что дальше — изменник, вор, враг. А вот это уже… «государев враг»… в наших условиях… такая куча разного жидкого… во все стороны… никакой промокашки не напасёшься.

Утёрся? Морально-интегрально страданул? — Пошли по конкретике: под это задание я получил согласие Андрея на получение ряда профитов. Передача Костромы и Галича, фактории, сказочники, телеграф, георазведка, высылка людей, страховое общество…

Ох же ж, боже ты мой, сколько на успех этого дела завязано…! Причём — уже начато! Я же из Боголюбова своим просемафорил, отмашку дал — давайте, делайте.

Дело — провалено.

«Reset»? Возвращаемся к состоянию «до»? — Мы не в компе. В жизни «даже бессмертные боги не могут сделать бывшее небывшим».

Мы оба можем «сделать вид». Если Андрей не посчитает, что мой провал — «злой умысел». Тогда… В любом случае — репутация моя… «поплыла».

«Взялся да не осилил». И — четвертование с головосечением. Обратный порядок операций — высочайшая милость и глубочайший гуманизм.

В худшем случае — враг, в лучшем — неудачник.

— Говорит-то Ванька правду. Да только не всегда его правда — истина. Может и сбрехнуть. По бестолковости да бездельности. Полной веры ему — впредь не давать.

И сыпется куча дел, которые зависят от Суздальского князя.

— Ванька жалуется, что в Серпейске его рудознатцев в поруб кинули? — А тамошний воевода пишет, что за дело. Надо бы окольничего послать, чтобы разобрался. Но нынче нету. А Ванькиным словам верить… Окольничего — послать. Когда будет свободный и для такого дела гожий. А пока — пусть сидят. До выяснения.

И так не в одном — в десятке мест! Торможение, зависание, запаздывание… Как результат утраты репутации. Моей.

И оправдываться здесь — бессмысленно. Потому что невозможно.

Ситуация — необратима.

Факеншит же уелбантуренный!

Слышь, задница моя, а не слишком ли дорого ты мне обходишься?

Вроде, и не такая большая. Во, уже и мозоли от гоньбы княжеской, седлом набитые, сошли. Вполне, знаете ли, рядовая, общепринятая задница.

«Вещью владеет тот, кто может её уничтожить».

Вот это… седалище — владеет человечеством?! Его жизнью и смертью? Его умами и душами? Потому что может уничтожить его «светлое будущее». Не-не-не! Не вообще! «Светлое» — оно придёт! Неизбежно! Но — потом. Сильно потом. Веков через семь-восемь. А пока десятки миллионов людей… десятки поколений… «Накрылись». Вот этой… вполне рядовой… «пятой точкой». «Точкой бифуркации». Которая «фуркать» не схотела. По своим морально-душевным предпочтениям.

Цена «фурку» — продолжение обычной Реальной Истории. Где количество «преждевременно умерших» — многократно более числа погибших в любой войне. Мог спасти. Но задница не согласилась.

Слышь, задница моя, а не слишком ли ты дорого обходишься человечеству? Не из-за своих неповторимых изгибов и очертаний, а просто потому, что приделана к единственной в этом мире вот такой голове. Тоже — вовсе не самой лучшей из возможных. Но вот «здесь и сейчас» — уникальной. Иггдрасилькнутой. Попандопулопипнутой.

«Пусть враги запомнят это:

Не грозим, а говорим.

Мы прошли с тобой полсвета.

Если надо — повторим».

Поскольку просто «повторим» не получилось — «душа» помешала — придётся «повторять» в какой-то иной, особо… «извращённой» форме.

М-мать… О-хо-хошеньки…

…

На четвёртые сутки уложили пьяненького Тихое Лето в санки и налегке погнали Волгой к Ярославлю. Там мы с Тихим Летом и попрощались. Собрал он молча лошадей и пошёл в Боголюбово. Так мне и слова не сказал. Коней, по моей вине потерянных… не забудет, не простит.

В Ярославле — мой двор. Фактория процветает, воевода — вась-вась, чего изволите-с. И санки беговые лёгкие, и кони резвые, и возницы умелые и воинов в охрану дал. Хотя, конечно… впереди — «пустое пространство». Становиться — некуда. А ночевать в заснеженном лесу…

Ещё засветло приняли с реки на густо поросший строевым лесом берег. Я постоянно крутил головой: опыт встречи с волками в этом походе — спокойствию не способствовал. Когда высказал свои опасения старшему ярославских, он, бывалый немолодой гридень, принялся успокаивать:

— Сучьев нарубим, костры зажжем, волки не подойдут: всякий зверь боится огня.

Мне, однако, было неспокойно. Дважды в этом походе мы сталкивались с волчьими стаями.

«Бог троицу любит» — русское народное наблюдение.

Тогда мы были в движении, с добрыми конями, могли убежать от них. В селении же у нас была защита — хоть какой, а — забор, избёнки-сараюшки. Здесь — лес, вотчина «серого брата». Его дом — не наш.

Лошадей выпрягли, задали овса. Утоптали вокруг снег и сделали привал. Нарубили сучьев да валежника, сложили костры и, когда стемнело, зажгли их. Гридень вытащил из саней большую кожаную кису, вынул из неё хлеба, пирогов, квашеной капусты, медный кувшин с квасом. Устроили постную трапезу: тюри с луком накрошили, капусты с квасом, грибов соленых. Хоть невкусно, да здорово поужинали.

То, чего мы были лишены весь поход. Туда шли — корм крестьянский, чего дадут. Обратно — сухой хлеб с салом, всухомятку. Быстро поел — поскакал. Здесь — спокойно, потихоньку. Для жизни и здоровья — хорошо, для гоньбы — плохо, медленно.

Ночь надвигалась. Красное зарево костров, освещая низины леса, усиливало мрак в его вершинах и по сторонам. С треском горевших ветвей ельника и фырканьем лошадей смешались лесные голоса… Ровно плачет ребенок, запищал где-то сыч, потом вдали послышался тоскливый крик, будто человек в отчаянном боренье со смертью зовет к себе на помощь: то были крики пугача (филина)…

Поближе завозилась в вершине сосны векша (белка), проснувшаяся от необычного света, едва слышно перепрыгнула она на другое дерево, потом на третье и все дальше и дальше от людей и пылавших костров… Чуть стихло, и вот уж доносится издали легкий хруст сухого валежника: то кровожадная куница осторожно пробирается из своего дупла к дереву, где задремал глупый красноглазый тетерев. Еще минута тишины, и в вершине раздался отрывистый, жалобный крик птицы, хлопанье крыльев, и затем все смолкло: куница поймала добычу и пьет горячую кровь из перекушенного горла тетерева…

Опять тишь, опять глубокое безмолвие, и вдруг слышится точно кошачье прысканье: это рысь, привлеченная из чащи чутьем, заслышавшая присутствие лакомого мяса в виде лошадей. Но огонь не допускает близко зверя, и вот рысь сердится, мурлычет, прыскает, с досадой сверкая круглыми зелеными глазами, и прядает кисточками на концах высоких, прямых ушей… Опять тишь, и вдруг либо заверещит бедный зайчишка, попавший в зубы хищной лисе, либо завозится что-то в ветвях: это сова поймала спавшего рябчика…

Лесные обитатели живут не по-нашему — обедают по ночам…

Но вот вдали, за версту или больше, заслышался вой, ему откликнулся другой, третий — все ближе и ближе. Смолк, и послышалось пряданье зверей по насту, ворчанье, стук зубов… Ни один звук не пропадет в лесной тиши.

— Волки! — в тревоге прошептал я, толкая в бок задремавшего старшого. Сухан, возницы и второй гридень давно уж спали крепким сном.

— А?.. Что?.. — промычал, приходя в себя, старшой. — Что ты говоришь?

— Слышишь? Воют, — несколько смущённо сообщил я ему.

— Да, воют… — равнодушно отвечал ярославец. — Эк их что тут! Чуют мясо, стервецы!

— Беда! — промолвил я.

— Какая ж беда? Никакой беды нет… А вот побольше огня надо… Эй, ребята! — крикнул он. — Проснись!.. Эка заспались!.. Вали на костры больше!

Спутники мои встали неохотно, тяжко просыпаясь посреди ночи, и вместе с нами навалили громадные костры. Огонь стал было слабее, но вот заиграли пламенные языки по хвое, и зарево разлилось по лесу пуще прежнего.

— Видимо-невидимо!.. — высказался я, несколько оторопев, слыша со всех сторон волчьи голоса. Зверей уж можно было видеть. Освещенные заревом, они сидели кругом, пощелкивая зубами.

— Ничего, — успокаивал старшой, — огонь бы только не переводился. То ли еще бывает в здешних лесах!..

И вспомнился мне рассказ Тихого Лета, как он на ёлке три дня сидел: «- А конь? — А съели».

На какую сосну тут забираться? Ежели что…

Волки никак не смели близко подойти к огню, хоть их, голодных, и сильно тянуло к лошадям, а пожалуй, и к людям.

Звери все близились, было их до пятидесяти, коли не больше. Смелость их росла с каждой минутой: не дальше, как в трех саженях сидели они вокруг костров, щелкали зубами и завывали. Лошади давно покинули торбы с лакомым овсом, жались в кучу и, прядая ушами, тревожно озирались.

Без малого час времени прошел, а мы все еще сидели в осаде. До свету оставаться в таком положении было нельзя: тогда, пожалуй, и костры не помогут, да не хватит и заготовленного хвороста на поддержание огня. Но наш старший гридень — человек бывалый. Когда волки были уже настолько близко, что до любого из них палкой можно было добросить, он расставил нас по местам и велел, по его приказу, разом бросать в волков изо всей силы горящие еловые лапы.

— Раз… два… три!.. — крикнул он, и горящие лапы полетели к зверям. Те отскочили и сели подальше, щелкая зубами и огрызаясь.

— Раз… два… три!.. — крикнул он снова, и, выступив за костры, мы дружно еще пустили в стаю по горящей лапе. Завыли звери, и, когда гридень, схватив чуть не саженную пылающую лапу, бросился с нею вперед, волки порскнули вдаль, через несколько минут их не было слышно.

— Теперь не прибегут, — молвил наш предводитель, надевая шубу и укладываясь в сани спать дальше.

Я лежал в соседних санях и удивлялся. Несоразмерности. Себя, человечества вообще — и мира.

У меня — чуйства-эмоции, планы-расчёты. Аж паром из ушей со свистом. Пуп земли, центр вселенной. А тут стоит лес. В нём живут звери. Много. Больше, чем людей. Разных. Различнее, чем люди. Живут своими, часто весьма насыщенными, полными событий и эмоций, жизнями. В этом огромном зелёном платке, который раскинулся отсюда — на тыщу вёрст в любую сторону. Огромный мир. Со своими законами, страстями, любовями и ненавистями… Куда больше и разнообразнее нежели наш — мир «венцов творения». И мы тут… так, вошки по бахромёшке. По краюшку платочка. Суетимся, перескакиваем. Сношаемся, жрём, давим друг друга… Изображаем из себя нечто… разумное, духовное, могучее… Важное. Вечное. Со своей повседневной суетой и мелочностью желаний и опасений.

А я этот лес — океан смыслов и форм — почти не вижу, не замечаю. К стыду своему. Вот бы стать сосной. Или — белкой. Или — волком. А чего ж нет? Если меня в тело средневекового мальчишки иггдрасилькнуло — может, и в лесу подходящий «приёмник» сыщется? И посмотреть на это зелёное море — изнутри. Неужто оно страшнее, омерзительнее, нежели здешнее средневековье? С таковыми же людЯми.

Ладно, Ванюша, хватит философствовать — вздремни полчасика. Потом дальше поскачем. Хорошо бы вдругорядь на волков не нарваться…

…

Нарвались. Только не на волков и не в лесу.

Верстах в пяти выше Костромы — «богатырская застава». Несколько саней, на одних — будка, оттуда из всех щелей дым валит — «богатыри» греются у очажка, выпряженные, привязанные к оглоблям, лошади, поперёк наезженной полосы на снегу рогатка — бревно на кОзлах. Перед ней выходит бородатый мужик в железной шапке и меховой шубе, важно поднимает руку, зычно провозглашает:

— Стой! Застава Костромская. Кто такие?

Мы идём тремя тройками. Возницы — ярославские, в первой тройке — двое гридней, у нас с Суханом по пятипудовому мешку овса под боком. Первая тройка начинает убавлять ход.

Из будки вылезают стражники… Вдруг во вторых санях поднимается Сухан, наклоняется к вознице, что-то говорит, тот, продолжая натягивать вожжи, придерживая лошадей, что-то отвечает… и вылетает с облучка в сторону, на снег. Сухан, ухватив вожжи, нахлёстывает коней, рычит по-медвежьи и гонит их вправо, через невысокий снежный гребешок на соседнюю полосу нетронутого снега.

Зачем?! Почему?! Мой зомби взбесился?!

Многолетний уже опыт, рефлексы, наработанные до автоматизма… Разбираться — потом.

Первая тройка уже останавливается перед рогаткой, а я, перегнувшись к своему возчику, ору ему в ухо:

— Вправо бери! Следом! Не останавливайся!

Он поворачивается ко мне, натягивая вожжи, туповато спрашивает:

— Чегой-то? Эта… вот… застава же…

Выдёргиваю у него кнут, прижимаю за шиворот, сгибая к коленям, хватаю и вытягиваю правые вожжи, нахлёстывая коней кнутом, ору:

— Бар-ра! Пошла! Ур-р-р-у-у-й-я-я!

Кони вздёргиваются, чуть не обернув сани, выносят через снежный вал в сторону, по следу, пробитому упряжкой Сухана, несут дальше. А у первой, уже совсем остановившейся перед рогаткой тройки — убивают ярославцев.

Факеншит! Как всегда! «А брони везли следом на телегах».

Кольчуги гридней — в их же санях. Но нужно хоть пару минут, чтобы надеть. А ярославцев уже бьют сулицами. В грудь, прикрытую только полушубком с кафтаном. Протыкают насквозь, так, что наконечник, прорвав одежду, вылезает из спины. Из спины нашего ночного спасителя. Разумного, бывалого гридня.

Тут же рубят топорами его напарника — мужика помоложе. Рубят — в голову. На которой всей защиты — шапка заячья. Мы же только что, несколько часов назад, с ним рядом горящими ветками в волков кидались…! Он же чётко так… чуть в морду матёрому не попал. А вот нынче…

Вон, и сбитого Суханом возчика поймали. Мужик на колени встал. Характерное движение одного из его собеседников: топором вниз и сразу, пока уже труп — ещё не упал, хлопок по рукояти влево. От такого — череп разваливается на части, половина в сторону отлетает.

Сухан останавливает тройку метров за триста, мы догоняем, становимся рядом. Мой возница, молодой парень, неотрывно смотрит назад, плачет, дрожит губами, тычет рукой:

— А… эта… как же…

Да, факеншит, чуть не влетели. Точнее: мы-то — «чуть», а они-то… «по самое не балуй».

Насмерть.

Охренеть.

Насколько близко.

На ровном месте. В смысле — на ровной дороге.

А чего удивляться? — Русь же! Твою маман… В нынешний день господь судил так. В завтрашний… поглядим. Если будет чем.

Тут есть одна подробность…

Я удивлённо смотрю на Сухана:

— Почему повернул?

Он флегматично объясняет:

— Шиши.

— Ага… А как узнал?

— Мечей, броней — нет. Шуба — хорёк. Под рукавом — прореха. Кони. Гридни на клячах?

А как же наши ярославцы? Проспали? — Похоже на то. Бессонная ночь с волчьей стаей. Прикемарили в равномерном беге тройке по льду, не сразу заметили, не сходу сообразили… не удержали «ухо востро». Мой-то зомбяра — под меня выучен, к «рваному» сну привычен.

— Логично. Но… А ты… ты ж решение сам принял! Ты сам понял, ну, насчёт шишей, сам решил, сам… вот возчика сбил, тройку в сторону увёл. Суханище! Так, выходит… заклятие волхвов голядских кончилось?! У тебя душа нынче есть!

— Ну.

Что «ну»?! Как это «ну»?! Волхвы же из него душу вынули! В палец костяной спрятали! Его же души лишили! «Свободу воли» — отняли. Он же мог только по приказу! Я ж за ним как за малым ребёнком! Он же даже в сортир сам не мог…! А теперь, выходит, он свободный человек… «В своей воле»…

— И как оно? В смысле — своим умом?

— Нормально.

Офигеть! Человек — стал человекам! Перестал быть мертвяком ходячим! А ему просто… «нормально».

— И давно?

Это у него вот только что произошло? Когда увидел опасность… Нет, кони его бояться раньше перестали…

— С Ярёмы Зуба.

Как это? Это ж когда было! Это ж ещё до Бряхимовского похода! Когда мы в усадьбу Рыксы попали. «Как кур в ощип» — в разбойное кубло. Точно, было там что-то такое… он сказал или сделал… сам. Без моего приказа. Что-то тогда моё внимание царапнуло. Но… некогда было разбираться. А после… такой же как всегда.

— А чего ж ты раньше не говорил?

— Ты не спрашивал.

— Ну… Хоть похвастал бы! Это ж чудо! Душа вернулась!

— Не. Не вернулась. Новая выросла.

— Что?! Вот так враз?!

— Не. Проблесками. То, вроде, чувствую её. А то вроде — нету.

— Ишь ты… А свойства твои? Ну, там, слух удивительный, память, сила, выносливость…

— Ты ж сам видишь.

И правда. Весь нынешний изнурительный «вестовой скок» с Суханом проблем не было.

Почему? — Похоже… Пока он был в отключке… э… в «бездушье» — я его гонял. Болевые рецепторы были отключены гипнозом голядских волхвов, а мне было интересно иметь подле себя крепкого охранника. Да и вообще — интересно. Он делил со мною каждый день всякие… хлопоты. А ещё мы с Артемием его в качестве живого «видика» приспособили. Боевой тренажёр с памятью. Отчего он и приобрёл… некоторую физическую форму. Экстремально выдающуюся.

Как-то мне… С одной стороны — радостно. Что человек, который годами возле меня, который меня не раз защищал, спасал, хлеб и кров делил… — выздоровел? Душу обрёл. С другой…

— Раз ты теперь… ну… одушевлённый — тебе чего-нибудь хочется?

— Чего?

— Ну… я не знаю… кафтан дорогой, конь резвый…

— Не. Чего надо — есть. А лишнее… не с руки.

— А… бабу? Какую-нибудь… такую-эдакую?

— На что? Бабы сами… отбоя нет. А одну… на кой?

— Так… А палец?! Костяной палец, в который душу твою волхвы спрятали? Я ж его на груди, возле креста ношу…

Я несколько суетливо полез к себе под одежду, пытаясь вытащить этот, можно сказать — намозоливший шею, «сувенир». Сухан остановил:

— Не надо. Я его и поныне чую. Он — на тебе, и мне ведомо — в какой ты стороне.

Я принялся запоясывать шубу, пребывая в немалом смущении. Как-то я в такие ситуации… когда зомби не только встал-пошёл. А ещё и душу вернул… Нет, не вернул — новая выросла.

Столько слышал про зомбирование, про всякие зомбоящики… А вот как оно назад, в люди…

Офигеть. Факеншит уелбантуренный! Первый раз с таким сталкиваюсь! И как же теперь…?

— Так у тебя совсем никаких-никаких желаний нет?

— Есть.

О! Наконец-то! У живого человека должно быть много разных переменчивых желаний!

— Какое?

— Ехать.

И он кивнул в сторону оставленной позади разбойной заставы.

Едрёна матрёна! Они ж там наших коней распрягают да засёдлывают!

Ходу, родимые, ходу!

Уж и не знаю — с согласия Костромского тысяцкого Бориса Жидиславича такое безобразие творится или нет, а кубло разбойное надо чистить. Дядя Боря «лямку не тянет».

Я то удивлялся изменениям, произошедшим с моим неотлучным зомби — вижу каждый день, а не заметил — появление души! то задумывался о наведении порядка в Костроме. А тройки уносили нас вниз по Волге. Шиши, поглядев на нашу резвость, повернули назад.

У устья Унжи наскочили на ещё одну команду. Другие — издалека видать. Характерное единообразие в одежде, оружии, упряжи. И стяг над берегом — «Чёрт на тарелке». Мои. Землемеры, егеря, лесорубы.

В РИ это место назовут Юрьевцем. Не по Долгорукому, а по внуку его, который здесь крепостицу поставит почти перед Батыем. В АИ — самому приходится.

Дальше как-то легче, спокойнее. Вроде бы — та же Волга, те же леса по берегам, а такой тревоги нет — моя земля. «Я — дома».

В Городце я «завис» — кучу дел пришлось решать спешно, по телеграфу. Особенно «горячих» здесь, в нынешнем продвижении Всеволжска вверх по Волге, в очень ограниченном времени — последние недели перед ледоходом.

Пока у меня нет однозначного запрета Боголюбского — делаю как уговаривались.

…

— Ну что, Урюпа. Был ты душегуб, стал градоначальник. Не худой. Я гляжу, ты тут Городец славно обустраиваешь. И округа по уму становится. И помощники у тебя разумные, вроде. Дело понимают, что, к чему — соображают. Сам-то не заскучал?

— Ты, Воевода, это к чему?

— В Кострому посадником… Как?

— Вона чего… А…?

— Решаемо. Давай-ка прикинем…

Через неделю воинский отряд с Чарджи во главе, с Чимахаем в роли «разносчика слова божьего», с пересидевшем у меня зиму Гладышем, с Урюпой и другими многими гражданскими людьми и необходимыми припасами — двинулся от Городца вверх по Волге. На Унжу, в Кострому, в Галич…

…

По приезду в Городок я собрался-таки с духом и, понимая, что тянуть уже нельзя — Тихое Лето доберётся до Боголюбова, а надо, чтобы моё донесение попало к князю Андрею раньше, сел сочинять послание. Отчёт о провале.

Подробностей — минимум. Но — чтобы у Боголюбского не возникло подозрений. И таких, чтобы не выглядело, будто я пытаюсь отвлечь внимание на мелочи. И, безусловно, ни в коем случае, что я — беглый холоп. Который убил своего хозяина.

Тут уж для него не будет иметь значения — кто я и чего сделал. У него — «твёрдые принципы». Мне смерть — однозначно. Хоть бы я из земли золото возами выкапывал и ему слал — неважно. Он — правдоруб и законобдень. Фанатик законности и столп православия.

Вот если бы я Хотенею отдался, у него остался, да Андрею весточку послал. То он… меня бы выкупил. Может быть. В челядь дворовую определил. Коли бы доказал годность свою — в помощники скарбника поставил. А чего? Читать-писать умею.

Нет, не годен. Я пишу с разделением на слова и скорописью — на Руси так не умеют, правильным письмом — не считают.

Ну, другое бы чего сыскалось. Стремя господину держал бы да ответствовал. Когда спросят. Он бы меня ценил. Даже порол бы не сильно. За не совпадающие с его мнением сентенции. Даст по-отечески в морду. Сапогом. Чтоб место своё помнил. А потом, поди, и одарит. Теплыми портянками, а то — и штанами новыми.

Виноват — портками.

Но убийство Хотенея… — смерть без вариантов.

Даже картинка того, что я на церковном дворе шапку не снял… уже нехорошо. А уж попытка самообороны против вятших…

— Ты ж в сермяге? Какая у сермяжника может быть оборона? Сам дурак.

По счастью, Андрей привычен к краткой, командной речи. Кавалерист — «неколи рассусоливать». Я об этом уже…

Короче: опознали смоленские стражники. И это правда — спаситель мой. Пришлось убивать. И быстренько сваливать. Спасая свою голову и твою, княже, честь. Я ж там — твой шпиён был. Коней оставшихся тебе Тихое Лето приведёт, сёдла он продал. В прочем — следую нашей договорённости: отправляю людей в Кострому и Галич, две бригады строителей вышек в Боголюбово… и т. д.

Лазарь отнёс моё послание Боголюбскому, получил обычный недовольный фырк. И две фразы:

— Серебро привёз? Пусть делает.

Позже я узнал — был у Андрея в Луках свой человечек. Ситуацию тот уловил со стороны, без некоторых важных подробностей. Все подумали на новгородцев, на людей Якуна. Наш уход к Ильменю был тому подтверждением. Ропак, вернувшись в Новгород «на всей своей воле», пытался вести сыск какого-то здорового лысого мужика из смердов или дворовых. Но времени у него не было: «Станем промышлять о себе, не то начнут об нас другие промышлять». Другие — начали.

Чарджи повёл караван вверх по Волге, а на Днепре в этот день принял свой смертный час Великий Князь Киевский Ростислав Мстиславович. «Тихим голосом читая молитву, смотря на икону Спасителя и проливая слезы Христианского умиления».

Закончилась эпоха.

Здесь, среди сугробов над Волгой это незаметно. Да и вообще — не думаю, чтобы на «Святой Руси» это понимали. Но я-то, попандопуло иггдрасилькнутое, «прозревая грядущее» по учебнику истории, чувствую: кончилась Русь Киевская, начинается Русь Московская.

Ещё «дышит» «путь из варяг в греки», ещё не было погромов итальянских купцов в Константинополе, ещё не случился захват крестоносцами Константинополя, ещё не пал Иерусалим. Ещё не вышли на Балтику массово немцы, Ганза — в зародыше. Границы государств и вер ещё не сдвинулись. Торговые пути и экономики только набухают, только собираются перераспределиться.

Но я-то, кукарекая с верхних ветвей мирового дерева Иггдрасил, понимаю. К древней новгородской «свободе», круто замешанной на ещё родовой архаике с вкраплениями торгашеской продажности, к стремительно нарастающей раннефеодальной «братской любви» рюриковичей, в форме бесконечной междоусобной войны — естественной, обязательной фазе феодализма, добавляется третья… «тень». «Намёк». Сам ещё этого не осознающий.

«Тень кровавого самодержавия».

Рано. На четыре века раньше Ивана Грозного.

Именно по его приказу умрёт последний удельный князь на Руси — двоюродный брат царя Владимир Андреевич Старицкий.

В 1569 году, при возвращении из похода, на одной из ямских станций Старицкий был окружён отрядом опричников Малюты Скуратова и Василия Грязного. Вместе со старицким князем погибла его жена и дочь, чуть позже «отравили дымом» его мать.

До этой «радости» — четыре века. Раздробленности, удельности, братоубийственности. Естественного, историчного, по законам природы и общества, развития. «Силы вещей», «по тому самому Исааку».

Эти четыре века… это «естественно»? С гибелью двух третей городов и трети населения за четыре года «Батыева нашествия»? С ежегодными — столетиями! — набегами ордынцев, ногайцев, казанцев, крымчаков… с регулярно уводимыми многотысячными полонами? С реконкистой от Миндовга до Сталина, при котором только и были возвращены под «общерусскую шапку» последние из нынешних земель государства древнерусского?

Может, эти века — «неестественны»? Может, если «намёку» — намекнуть, а «тень» — оттенить… Ну и там, всякого чего… создать условия, учесть обстоятельства… производительные силы и производственные отношения… поташ со стеарином, пикелевание со сталеварением, соломки подстелить…

Марксизм, безусловно, рулит. Форева! Но уж очень глобально. Как за зайцем с водородной бомбой гоняться. Жаркое будет. Но есть ты его не станешь. Ибо — нечем.

А вот как бы мне тут… уелбантурить? Чего-нибудь эдакого?

Мне?! Дерьмократу и либерасту?! Пролетарию и посылалию?! В провозвестники и созидатели «кровавого монарьхизьма»?!

Ваня! Будь реалистом! Марксизму — пофиг. Что твои личные завихрюшки, что либерастия с дерьмократией. Ему же — одного надо. Как в сексе: что бы «силы» соответствовали «отношениям». А что там внутри… «лепота и человецах благорастворение» или «вставай проклятьем заклеймённый» — ему без разницы.

* * *

А что говаривал по этому поводу наш, знаете ли, т. Ленин? А он, когда ему толковали, что пролетариат в России слаб и малочисленен, что в крестьянской стране не может быть пролетарской революции, удивлённо спрашивал:

— Но мы же взяли власть? Не отдавать же её обратно эксплуататорам.

* * *

Дело за малым: взять власть в одной, отдельно взятой стране. И устроить здесь… абсолютизм.

Чего?!!!

Да факеншит же!

«Ванька плешивый — делатель королей»… Бредятина третьей выгонки!

Причём ближайший кандидат на должность царя — Андрей Юрьевич Боголюбский — в Иваны Грозные не годится. Слаб. Гуманен.

Кто?! Боголюбский?! Казнелюб и законобдень?!

Да. Увы. Братьев, родных и разно-юродных — не режет. «Родную кровь проливать — грех». Ему с удельщиной не справиться. Просто по мягкости характера, по границам допустимого.

Ну и кому тогда всё это дерьмо расхлёбывать? Как тебе, попандопуло из эпохи плюрализма, феминизма и охраны животных, ипостась Малюты Скуратова? Противно, с души воротит? — А ты давно в русских городках бывал? Там же дворов полторы сотни — уже много! И каждую неделю из церкви везут детские гробики.

Можно не заметить. Можно перекреститься. «На всё воля божия». И дальше, по своим делам. Хрусталь варить или, там лепесточки в гравитационных веялках загибать. А эти — пусть мрут. Или как?

«Шаг вперёд есть часто результат пинка в зад». «Пинок» я получил. История в Луках заставило заново оценить себя, окружающее… Подумать. И принять решение.

Об этом позже.

Конец девяносто шестой части

copyright v.beryk 2012-2018

Оглавление

Глава 507

Глава 508

Глава 509

Глава 510

Глава 511

Глава 512

Глава 518

Глава 519

Глава 520

Глава 521

Глава 52

Глава 52

Глава 52 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg