«Де Бюсси»

Де Бюсси (fb2) - Де Бюсси [сборник; сделано из исходника, правда, без необходимых по тексту междустрочных интервалов (интонационных разрывов между абзацами)] 3821K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Анатолий Евгеньевич Матвиенко

Анатолий Евгеньевич Матвиенко Де Бюсси

© Анатолий Матвиенко, 2018

© ООО «Издательство АСТ», 2018

Часть 1 Король республики

Глава первая Прекрасная вдова

Четверо конных, преградивших дорогу, по виду принадлежали к благородному сословию. Нас – трое, вполне пристойное соотношение для доброй драки, если не считать, что за нашими спинами скучилось всего лишь пятеро слуг, а у противника собран целый отряд с полудюжиной всадников и двумя десятками пехоты.

Сзади донесся хруст ломающихся веток. Из заснеженного подлеска, облепившего стволы сосен, шустро выползали мужики совершенно разбойной наружности, азартно размахивая копьями, топорами и просто рогатинами. Разумнее всего было, не вступая в переговоры, развернуться и броситься наутек прямо через них, пока эти нестроевые воины не сомкнули ряды, крушить им головы копытами лошадей, рубить саблей направо и налево…

– С кем имею честь? – тем временем осведомился мой спутник. В его голосе не чувствовалось ни малейшего желания удрать. – Кто преградил путь крулю Речи Посполитой?

Разогревшись от скачки, он распахнул меховой плащ. На малиновом бархате камзола блеснула массивная золотая цепь с тяжелым католическим крестом, украшенным драгоценными каменьями. Породистое лицо с тонкими усиками не выражало ничего, кроме презрения. Мой друг выглядел особой королевской крови. Всем известно – выливать ее на снег чревато последствиями.

– Под католика вырядился, гугенотский пес! Все французы – поганые еретики! – долетело из польских рядов. Возмутился представительный пан в лисьей шапке, он точно из шляхты, простолюдинам на течения в христианстве плевать.

Их язык понимаю скверно, но один из четверых благородных, выехавший на пяток шагов, сносно заговорил по-французски. Речь его мне совершенно не понравилась.

– Ваша светлость, избрание вас королем было ошибкой шляхты, поддавшейся на уговоры гугенота Монлюка. Я, маршалок Михаил Чарторыйский, намерен эту ошибку исправить. – Он выдержал торжественный тон, но его гнедая кобылка вдруг взвилась на дыбы, здорово испортив впечатление: выходит, поляк толком не смог совладать даже с лошадью, однако пыжился изменить европейскую политику. – Если вы – человек чести, предлагаю спешиться и скрестить шпаги!

В случае отказа принять вызов они всем скопом бросятся на нас, это понятно и без дальнейших угроз. То, что половина польских ополченцев непременно сложит головы, Чарторыйский, думаю, в расчет не принял, упиваясь плодами своего хамства.

Мой спутник вскипел праведным гневом: обращение «ваша светлость» вместо «сир» или хотя бы «ваше высочество» унизило всех Валуа, Генрих Анжуйский – не только приглашенный посполитый король, но и родной брат короля Франции. Унижает это и всех нас – направляющихся в Польшу французских дворян. А уж высказанное публично сомнение в чести исключило возможность примирения. От деланой невозмутимости ничего не осталось, теперь рядом со мной скрипел зубами хищник, готовый сорваться с тонкой узды цивилизованности.

Оскорбленный, он спрыгнул с коня, отдав слуге меховой плащ и дорогие, но слишком уж тяжелые побрякушки.

Польский задира тоже скинул кафтан, вручил слуге ножны от сабли и булаву-шестопер. Он встал перед нами, поигрывая клинком и не зная, что ему уготована схватка не с герцогом Анжуйским, интригами Екатерины Медичи приглашенным на краковский трон, а с Шико – первым фехтовальщиком Франции и, по совместительству, королевским шутом. Иначе наверняка бы не испытывал судьбу и сказал своей своре «фас».

Жить поляку осталось всего ничего, я заранее был уверен, что ранением дело не кончится, такая дерзость наказывается смертью, наглядной для наших врагов. Но устрашение врагов – в перспективе, а сейчас, в глухом заснеженном лесу, меня терзала мысль: по окончании их дуэли целая толпа бросится в атаку, затаптывая нас массой.

Мне импонировал несколько иной сценарий, к нему и приступил. Матильда покорно попятилась, повинуясь натянутым поводьям. Пока внимание приковано к дуэлянтам, на меня никто не глядел, а напрасно! В ближнем бою привыкли полагаться на холодное оружие, пистолеты пока приготовишь… Но сейчас как раз возникла подходящая пауза, чтобы подсыпать порох на полки и взвести курки. Да и пистолеты у меня не совсем обычные, они с нарезными стволами и загодя вставленными пулями. Спешившись, я по дуге прокрался к Чарторыйскому, удерживая руки за спиной. У меня на боку – кавалерийская сабля, она сподручнее в сутолоке, чем изящная, смертоносная, но слишком уж хрупкая шпага.

Вот только бы унять нервную дрожь, охватившую тело от возбуждения. Минута – и все решится, выстоим или погибнем… Я никогда не жаждал крови, но коль кто-то другой взял на себя смелость судить – жить мне или умереть, пусть пеняет на себя.

– Имею честь атаковать вас! – поляк выписал витиеватый жест клинком, но не успел даже принять стойку, как раздался первый мой выстрел.

На узкой дороге между соснами бабахнуло, как в театральном зале – весьма громко. От грохота пальбы, главное – неожиданного, лошади испуганно бросились в сторону, в рядах пеших воцарилось замешательство. Теперь надо было дождаться, когда дворянин, брюзжавший про гугенотов, усмирит своего коня и превратится в легкую мишень… Есть! Пуля опрокинула его на круп, конь встал на дыбы, пан сполз на снег.

Не ждали? Не думали, что французские дворяне столь дерзко отбросят дуэльный этикет? Ошиблись, панове! Вы устроили ловушку вами же приглашенному королю! То есть первыми вывели схватку за пределы законов и приличий, тем самым освободили меня от условностей, к тому же и без того не слишком условности чтущего.

Разрядив оба ствола седельного пистолета, бросил его – перезаряжать времени нет. Прогремели два выстрела из второго. В рядах шляхты появилась еще одна потеря, лишь четвертый пан, легкораненый, успел смыться в тыл, чтобы оттуда науськивать свою маленькую армию. Но для нашей троицы – слишком большую…

Бросив на меня осуждающий взгляд, что не дал проучить Чарторыйского, мой соратник кинулся на пикинера, не сподобившегося даже направить свое оружие в нашу сторону. Шпага ужалила в горло, а я едва смог отрубить саблей древко другой пики, ей один из польских воинов пытался достать моего товарища в бок.

Тот, не теряя времени, швырнул кинжал в лоб следующему поляку.

На этом наши достижения закончились, ошеломление от стрельбы и первой атаки прошло. В польских рядах наметился порядок, нас потеснили к оставленным лошадям. Сзади донеслись крики по-французски и по-польски, ругань «пся крэв» и что-то еще похлеще, к брани примешался звон металла – в тылу вступили в бой наши пятеро слуг, тоже в удручающем меньшинстве.

До неминуемой смерти считаные удары сердца… Нужно было срочно что-то предпринять, столь же неожиданное, как пистолетная стрельба! Например – оставить поле боя.

– Простите, сир, что вынужден вас покинуть!

Не дожидаясь его возмущенного ответа, кувырком через сугроб я нырнул в лес. Бегом, проваливаясь по колено в снег, понесся вперед вдоль дороги. За мной неуклюже топал медвежьего вида мужик в тулупе и с огромным топором, напоминающим размерами русский бердыш, железка цеплялась за ветки, обрушивая на хозяина потоки снега.

Оторвавшись от преследователя, я выскочил из-под низких еловых лап и с разбега прыгнул на последнего дворянина, опрокидывая его вместе с конем. Пан заверещал как раненый заяц – ногу ему придавило к дороге седлом и лошадиными ребрами, да еще мой вес навалился сверху. Вопли пленника мне на руку: его клевреты начали оборачиваться.

– Всем бросить оружие! Иначе ваш господин немедля встретится с Создателем!

Естественно, никто из ополчения по-французски не говорит, зато нервно дергающееся существо подо мной прекрасно поняло сказанное. Доходчивость слов усилил холодный кинжал у горла.

– Бросайте оружие, курвы! – завопил он своим. – Бросайте, песьи души! Встану – сам отправлю вас в ад!

Добрая треть согнанного сюда простонародного «быдла» уже погибла ради прихоти панской четверки, но шляхтича это не особо тронуло.

Шико, заляпанный кровью с головы до пят, но, кажется, абсолютно целый, принялся обыскивать пленников в поисках золотой цепи, похищенной у убитого слуги. Он прав: если Генрих узнает, что шут потерял его подарок, гнев будет не меньше, чем при известии о засаде и покушении на высочайшую особу.

Мой слуга Жак, здоровенный увалень из Прованса, впрочем – достаточно проворный в исполнении деликатных хозяйских поручений, отделался порванным кафтаном и лиловым кровоподтеком на широкой румяной физиономии, раскрасневшейся от битвы. Держу пари, две недвижимые крестьянские фигуры, распростертые на заднем плане, отягощают грехом именно его душу, о чем он ничуть не сожалел, деловито обшаривая трупы в поисках трофеев.

– Жак! Проклятье! Ты опять за свое, мародер чертов! Быстро доставь мои вещи! И лошадь!

Он нехотя оторвался от дела и подвел Матильду под уздцы. Вместе мы подняли на ноги единственного живого польского дворянина.

– Пан?

– Пан Огинский, господин француз, к вашим услугам.

Вежливый, сволочь, когда его жизнь зависит от одного движения моих бровей! Жак, он куда выше Огинского, уже рассмотрел перстень на перчатке пленника и смекнул, что с мертвой руки драгоценность снимается легче. Поэтому оторвал бы пану не только руку, но и голову без раздумий.

– Услугу вы уже оказали, не околев с тремя другими шляхтичами, – оборвал я Огинского. – Иначе нам пришлось бы драться с остальными до последнего живого поляка… Славным же получилось явление в Речи Посполитой королевского шута!

– Шута?!

И так побледневшее от потери крови лицо стало белее снега, отразив бешеную вереницу мыслей: гибель товарищей, пулевая рана в плече и унизительный плен – все это произошло из-за Шико, обычного фигляра-лицедея, ряженного под Генриха Анжуйского? Какой ужасный, несмываемый позор…

– А как вы думали? Что король въедет на польские земли, где у него больше врагов, нежели друзей, в сопровождении всего лишь двух придворных? Странного вы мнения о сюзерене, приглашенном править страной.

– Не править… Царствовать, – слабо возразил недотепа. – Правит Сейм.

Я наслышан о нравах Речи Посполитой, в переводе на французский название государства произносится как «Польская Республика», по образу Римской Республики до эпохи императоров. Вот только какого дьявола республике нужен король, понять не могу. «Король республики» – это даже звучит глупо.

Огинский был одет в длиннополый суконный кафтан – контуш, голову венчала забавная рогатывка – шапочка с отворотом, разрезанным надо лбом. Его подсадили на коня, и он кое-как удержался в седле, хоть темное пятно проступило на плече даже через сукно. Перевязать бы мерзавца, но не среди дикого леса, тем более что начало вечереть – короткий январский день приблизился к закату, тусклое солнце как осторожный лазутчик едва выглядывало из-за сосен.

– Далеко ли до Лодзи, пан Огинский?

Он задумался на минуту, прежде чем ответить.

– До ночи успеем.

– Если впереди больше нет панских засад, – вмешался Шико, снова принявший царственный облик. – Признаться, я утомился. Да и не терпится поведать Генриху, как мы научили ретивых шляхтичей покупать пуговицы про запас, чтобы застегивать на брюхе прорехи от моей шпаги!

Шутки у Шико всегда примерно такого же плана, как по мне – они совершенно не смешные. Но король и придворные искренне смеялись до упаду. Поэтому я ухмыльнулся в усы, слушая ржание де Бреньи, третьего члена нашей маленькой группы, и хихиканье уцелевших слуг. Поляки не поняли наш разговор, кроме Огинского, а ему было не до улыбки.

– Бургомистра тоже придется увещевать новой дыркой под пуговицы?

Шляхтич отрицательно качнул головой. По его словам, лодзинский градоначальник пан Ян Домбровский – человек консервативных взглядов, посягательство на решение Сейма о приглашении короля из дома Валуа сочтет покушением на священные права магнатов управлять государством. То есть, судя по скисшей физиономии и, особенно, – по вислым усам, кончики которых упали на ворот контуша, олицетворяя тоску побежденного, мой пленник ожидал печальной участи. Вполне вероятно – заточения в тюрьму за попытку переворота.

Коротая дорогу, я засыпал Огинского вопросами о других подробностях польской политики. Сопротивление воцарению Генриха, по его мнению, не ожидалось таким уж сильным, как могло показаться после теплой встречи в лесу. Польская государственность затрещала по всем швам, коль в числе кандидатов на трон круля посполитого, по совместительству великого князя литовского, магнаты зазывали даже Ивана IV Грозного из Московского царства, лютого своего врага. Правда, тот отвертелся, для вида выдвинув невыполнимые требования, занятый по горло реформами и борьбой со шведами. Другие кандидаты выглядели не менее отталкивающе для большинства шляхты, поэтому фигура Генриха Анжуйского стала компромиссной и дающей надежду – близость к домам Медичи и Валуа поддержит Польшу в вечнотрудное для нее время.

К тому же Сейм обложил воцарение монарха множеством совершенно странных условий: Генриху вменялось в обязанность расплатиться по всем долгам Сигизмунда Августа, пригласить молодых польских дворян получить образование в Париже, по первому требованию предоставить многотысячный французский корпус для очередной кампании против московитов (да-да, против того же Ивана Грозного, званого претендента на престол!).

А еще силами французского флота защищать польское побережье Балтики и научить панов самих кораблестроению…

Услышав последнее требование, не слишком, надо сказать, неожиданное, о нем поведал еще де Монлюк, французский посол при польском дворе, Шико усмехнулся и подправил ус, усилив сходство с королем. Узкая вертикальная бородка, перечеркнувшая подбородок, также была подстрижена а-ля Генрих Анжуйский, добавляя комичность пародии шута на своего господина.

– Клянусь святой Екатериной, Луи, – подмигнул он мне. – Польский трон – чертовски ценное для Франции приобретение, раз за него приходится платить столь большую цену. Вот только в чем именно его ценность, я в толк взять не могу.

– Величие любого королевского дома измеряется площадью присоединенных земель. Война прекрасна, но обходится еще дороже. Сейчас мы фактически добавляем Польское королевство и Литовское княжество без единого выстрела… Прости – ценой моих четырех выстрелов из пистолетов. Пока только личной унией. Бог даст, со временем эта тонкая ниточка превратится в корабельный канат.

Угрюмый взгляд Огинского прожег нас из-под насупленных бровей. Гости даже не попытались скрыть, что вознамерились занятие церемониального поста сменить оккупацией! Не знал несчастный, что стрельцы Ивана Грозного деликатничили бы еще меньше.

Как и обещал пленник, бургомистр разве что не вилял хвостом от преданности новому королю и впал в панику лишь по одному поводу – от известия о множественности монаршего поезда: скоро в Лодзь нагрянет уже выехавший из Познани караван Генриха, в нем тысяча двести французских душ (и тел), что означает свыше трехсот карет на санном ходу, четыре сотни подвод, две с половиной тысячи лошадей с запасными. Для Лодзи – слишком уж большое счастье, а приготовить город к радостной встрече посланы мы, разведчики и квартирьеры.

– Так ест, панове, надеюсь, вы будете бдительны, – Домбровский заломил пухлые пальцы в знак отчаяния, когда поднялась тема засады Чарторыйского. – Заговоры у нас зреют быстрее, чем растут грибы в середине лета. Четверо наглецов в лесной чаще – малая толика недовольных и готовых обнажить шпагу.

Аж пригнулся, всем видом выражая осуждение бунтовщикам, а глаза спрятал и что-то наверняка скрыл…

Закончив с политикой, он распорядился нагреть воду для приезжих. Грязью здесь никого не удивишь, но расхаживать в багровой корке от чужой крови считается некомильфо. Шико решил проинспектировать будущие королевские покои, а я, пользуясь паузой, спустился вниз, в людскую бургормистрового особняка, где раненому Огинскому приглашенный лекарь должен был оказать первую помощь. Пленник мне понадобится как свидетель подлого заговора против короля; в глазах господ простолюдинам веры нет, даже если они сто раз поклянутся на Священном Писании.

Архитектура дома дышала средневековьем: окна узкие и запираемые мощными ставнями, винтовые лестницы более приспособлены к обороне с мечом в руке, нежели обычной ходьбе вверх и вниз, коридоры освещены факелами, а не канделябрами. Дом напоминал скорее небольшую крепость, чем жилище градоначальника.

На галерее у лестницы, ведущей на первый этаж, я встретил очень взволнованную и очень молодую пани, она признала во мне человека благородного происхождения, что-то быстро затараторила по-польски. Выдавил из себя «не розумем», пораженный ее красотой. Она легко перешла на французский и взмолилась рассказать о маршалке, утром уехавшем в лес ради какой-то авантюры. Мой черный со следами крови плащ, украшенный дыркой от копья, к счастью, не задевшего тело, красноречивее любых слов сообщал любому – уж я-то точно не остался в стороне от драки.

– Была схватка, дорогая пани! Есть раненые, они остались в лесу. За ними бургомистр выслал подводы.

За окнами стояла непроглядная темень. В Лодзи не было еще ночных фонарей. Тем паче – за стенами города. К утру мороз обычно крепчает, если раненых не привезут, не отогреют, вряд ли у них сохранились шансы выжить…

Она тоже это поняла и прижала руку в белой перчатке к губам, с видимым усилием сохраняя спокойствие.

– Мерси… Хоть и новость ваша ужасна. Но кто вы, сударь?

– Луи де Клермон, сеньор де Бюсси д’Амбуаз из свиты короля Генриха. Могу ли я узнать ваше имя, прекрасная пани?

Прекрасная – это не фигура речи, не просто дань вежливости.

Она действительно была молода и свежа. В шестнадцатом веке дамы увядают быстро, ей точно не исполнилось и двадцати. Наверно, даже не панна, а паненка, не знал еще, как различается на востоке наряд незамужних и замужних особ. Неужели я осиротил красавицу, отправив в пекло ее отца, участника подлой лесной вылазки?

Такой нежной и восхитительно тонкой кожу не сделают никакие косметические ухищрения, они способны лишь скрывать изъяны лица и подчеркивать недостатки. Здесь изъянов не было, а все необходимое подчеркнула мать-природа.

Кристально глубокие серо-голубые глаза, необычайно выразительные от нахлынувшей тревоги, переполнились тенями неприятных вопросов: что же произошло на самом деле? Не томите меня, расскажите всю правду…

Надо отвечать, но я просто стоял и любовался. Темные узкие брови вразлет… Курносый маленький носик, славянский, совсем не похожий на аристократические длинные носы парижанок, как-то особенно притягивал взгляд. Упрямо сжатые вишнево-алые губы были чуть закушены от избытка чувств. Из-под шапочки выбился локон…

Если в ту секунду кто-то кинулся бы на меня со шпагой, я не успел бы даже вытащить свою из ножен – руки стали ватные.

– Эльжбета Чарторыйская, сеньор де Бюсси, – назвалась она. – Жена пана Михаила Чарторыйского. Так вы встречались с ним? Имеете ли о нем известия?

Встречался ли? Еще как встречался и без сожалений пристрелил его. Может ли этот факт служить поводом для знакомства с его прекрасной вдовой? Без преувеличения самой красивой женщиной на свете, виденной мной и в шестнадцатом, и в двадцать первом веке.

Но как же, право, все неловко получилось!

Глава вторая Реймс и Париж

Неловкости начались на самом деле гораздо раньше, совпав с Варфоломеевской ночью. Или еще раньше… быть может, правильнее сказать – позже, примерно на четыре с половиной сотни лет. Я в качестве атташе по культуре при посольстве Российской Федерации во Франции прибыл в Реймс для подготовки очередных официозных Дней русской культуры, на самом деле – выяснить некоторые подробности касательно расквартированной на авиабазе «Командант Марен ла Меле» эскадрильи «Нормандия-Неман».

Надо упомянуть, что посольская должность атташе по культуре имеет чрезвычайно неприятную особенность – необходимо действительно в этой культуре разбираться. На каждом дипломатическом приеме такие же гуманитарные коллеги-атташе из ЦРУ, МИ-6 или Моссад считают своим долгом завести разговор о местных достопримечательностях архитектуры, живописи, литературы, прозрачно намекая: мы знаем, кто ты, и мы знаем, что ты в курсе о нашей истинной служебной принадлежности. Упасть лицом в грязь, признавшись в неведении относительно заслуг некоего светоча искусства, считается непрофессионализмом и дурным тоном. Ладно, когда речь заходит о Танзании или Мадагаскаре, труднопроизносимые имена всех африканских авторитетов запросто выучить за один вечер. Но Франция! Она дала миру больше известных личностей, чем десятки других государств, вместе взятых… Четыре года в Париже зря не прошли, теперь и я мог усадить в лужу очередного атташе по культуре невинным вопросом о поэзии эпохи Возрождения, но все равно – до энциклопедического уровня знаний еще весьма далеко.

Теперь о задании в Реймсе. Летчики легендарной «Нормандии-Неман» отличились в Югославии во время интервенции НАТО. Бомбы и ракеты с французских «миражей» рвали на части сербских детей, женщин и стариков не хуже, чем американские «томагавки». По большому счету летчики «Нормандии-Неман» – такие же военные преступники, как и пилоты люфтваффе, расстреливавшие беженцев на дорогах Украины и Беларуси летом сорок первого, только Нюрнбергского трибунала на них нет, а Гаагский трибунал судил сербов и хорватов – далеко не самых страшных убийц в Балканской бойне, и, естественно, никто не попал на скамью подсудимых из главных виновников трагедии – американцев и их европейских пособников.

Российское правительство отреагировало жестко. В числе прочего 18-й гвардейский авиационный полк «Нормандия-Неман», сохраненный в нашей стране как кусочек славного и общего с французами прошлого, был демонстративно расформирован.

Через несколько лет французы дали задний ход. Стало очевидно, что албанское Косово, отвоеванное силами НАТО в пользу сепаратистов, – отнюдь не край несправедливо обиженных белых-пушистых, ради счастья которых имело смысл истреблять тысячи сербских нонкомбатантов. С 2010 года ветераны «Нормандии» исправно приезжают в Москву на 9 мая, но что думают действующие пилоты – неизвестно.

Чем обернется невинное задание узнать о морально-психологической атмосфере на авиабазе, я и подозревать не мог. Наверно, всему виной подспудные мысли. Засыпая с томиком французской классики в руках, много раз думал об изменении нравов за истекшие четыре с половиной века, с воцарения Бурбонов в лице Генриха IV до наполеоновской Директории и нескольких республик. Пусть книги приукрашивают действительность, но что-то такое важное, стоящее в этом непременно есть: читая «Графиню де Монсоро», «Трех мушкетеров», «Графа де Монте-Кристо», я обращал внимание, что дворянская честь, отвага, верность тогда все еще считались нормой, а коварство, интриги и ложь – отвратительными исключениями, с ними боролись положительные герои. У Александра Дюма гугенотские войны и эпоха Ришелье изображены романтично, у писателей, считающихся серьезными, – с основательной долей прозаического натурализма. Все сходились в одном – ростки рыцарства в ту пору были сильны, не вытоптаны до конца корыстью и политиканством. И что-то подсказывало мне: французские дворяне эпохи Возрождения, в основной своей массе саботировавшие уничтожение гугенотов, вряд ли согласились бы на подобное по сомнительности задание – сесть в боевые машины и вести их на бомбардировку Белграда. Честь превыше всего, и бесчестный приказ не подлежал исполнению!

В какой-то мере галантную эпоху для меня олицетворял не только Париж, но и Реймс, находящийся примерно в полутораста километрах к востоку от столицы, потому что именно здесь короновали французских монархов, произошли другие очень важные события… И что совершенно не объясняет, как мое появление в Реймсе у авиабазы повлекло столь странный поворот в судьбе, забросившей меня в Варфоломеевскую ночь 24 августа 1572 года, в разгар избиения гугенотов!

…Мой сон был бесцеремонно потревожен тряской за плечо.

– Проснитесь, мой господин! В Париже бунт! Герцог Анжуйский прислал гонца и немедленно требует вас в Лувр.

Почему-то я сообразил, что ухватившая меня пятерня размером с саперную лопатку принадлежит верзиле по имени Жак. И его странная речь, лишь в самых общих чертах напоминавшая современный французский, была вполне понятна, сверх того – я послал его седлать Матильду, черную в белых яблоках молодую кобылу, поторапливая на том же странном арго.

У меня есть лошадь? Честное слово, с детства мечтал о животном, родители отказали даже в покупке собаки, потом командировки… Но лошадь?! Выяснилось, что я недурно умею на ней ездить, и что кобыла прекрасно знает путь во дворец.

По мере приближения к зданию самого известного парижского музея пришлось признать: город очень мало походил на французскую столицу, привычную по разведывательной и дипломатической службе. Вообще, развивающееся вокруг действо по-прежнему напоминало дурной сон. По дороге то и дело попадались кучки людей, остервенело тыкающих друг в друга шпагами. Рука мимо воли стиснула рукоять (у меня тоже есть шпага? интересно, пользоваться-то ей как?), уши ловили крики, вопли, звон стали, стук подков, а уж какие запахи били по ноздрям…

У моста через Сену крепкие руки двух господ ухватили Матильду под уздцы.

– Еще один гугенот! – воскликнула фигура в черном и с полумаской на лице.

– Закажем потом заупокойную мессу на всех! – хохотнул второй.

– Месса будет кстати, – услышал я голос и не сразу понял, что он исходит из меня. – Грешен, господа, не был в храме с тех пор, как молился вместе с герцогом де Гизом.

Рука выписала крестное знамение, совсем не на православный манер.

– Простите великодушно, сударь! Вы на тот берег? Там небезопасно, пока не уничтожены последние еретики, – первый из собеседников выпустил повод.

– Чего мне бояться? Со мной Господь и верная шпага!

– Так обнажите шпагу во имя Господа, коль встретите гугенотов! – второй отцепился от Матильды и вежливо приподнял шляпу. Его лицо до усов также скрыла черная полумаска с прорезью для глаз.

Лувр, в точности такой, как на гравюрах в ранних изданиях Дюма, без стеклянной пирамиды и рекламных постеров, встретил меня россыпью огней. Механически прыгая вверх по ступеням к покоям Генриха Анжу, я столь же машинально отвечал на приветствия дворян, очевидно, знавших меня не первый день. Наконец, услышал голос брата короля:

– Где тебя носит, де Бюсси?.. Маркиз де Ренель еще жив?

Кланяясь принцу, едва сдержал удивленный возглас. Я – де Бюсси д’Амбуаз?.. Надо же! Тот самый персонаж Александра Дюма, воплощенный Домогаровым в российском сериале «Графиня де Монсоро».

Впрочем, сон разыгрывался по совершенно иному плану, нежели роман или телепостановка. С группой католиков я прикончил двоюродного дядюшку, известного гугенота, питая надежду, что получу его земли в награду, а с ними если не маркизат, то хотя бы графский титул.

Сон становился все более реальным. Видения убийства де Ренеля жгли еще очень долго… Пусть это преступление задумали де Бюсси и Генрих Анжуйский задолго до моего перемещения, я вполне мог воспротивиться, но нет – смотрел увлекательный сон широко открытыми глазами, пока Картаньес не всадил маркизу кинжал под нижнюю челюсть, и теплые капли брызнули мне на лицо… С этой минуты происходящее больше не казалось сном.

Где-то в эту эпоху, точно не помню когда, родился Рене Декарт, чтобы произнести свое знаменитое Cogito, ergo sum – мыслю, следовательно, существую, прославившись поиском высшего абсолютного знания в самосознании человека. Весь мир дан мне в моих ощущениях, в ровно той же степени он материален, насколько я его ощущаю, уверял Декарт. Объективная реальность дана нам в ощущениях, вторил ему Владимир Ильич, и Октябрьская революция подарила россиянам самые незабываемые ощущения.

Проходили дни, за ними – месяцы. Я все больше чувствовал себя человеком шестнадцатого века. Сном, давно закончившимся, стала предыдущая жизнь. Нынешняя среди людей, ранее существовавших для меня только в качестве персонажей исторических романов, захватила целиком.

Постепенно растворились иллюзии. Конечно, для дворянства честь – не пустой звук. Но и не настолько святая, как это описывалось в романах, прагматизм все чаще брал верх.

Каким-то невероятным образом во мне сохранились память и навыки прежнего де Бюсси, включая владение шпагой, кинжалом и пистолетом. А еще – странная, одновременно возвышенная и плотская тяга к ветреной Марго, жене Генриха Наваррского… Без какой-либо взаимности, отчего я был рад покинуть Париж в свите Генриха Анжу.

Человек – существо, ко всему привыкающее изумительно быстро. Ночная ваза вместо ватерклозета ничуть не хуже, если слуга моментально ее унесет, а не оставит благоухать. К чулкам, колетам и кружевным манжетам скоро приспосабливаешься, тем более что тело «помнит» их, а эти предметы гардероба отнюдь не являются признаками принадлежности к меньшинствам, здесь подобным образом были одеты и натуралы, и противоположность, и любители забав на два фронта. Ботфорты на мягкой подошве и без каблуков менее удобны, чем берцы или кроссовки, но не настолько, чтобы делать из этого проблему.

Конечно, есть еще запахи, гигиена, правильнее сказать – отсутствие гигиены, с этим прискорбным обстоятельством я пытался бороться, и Жак изумился, отчего после Варфоломеевской ночи господин надумал менять белье и мыться каждую неделю, словно не в силах смыть с себя следы той резни. С чем-то пришлось смириться – с вонью большого города, с насекомыми, с немытыми руками поваров и шастающими по улицам крысами.

Окружающий мир более чем реален. Совершенно реальной стала моя квартирка на втором этаже в доме по улице Антуаз, темноватая, но просторная и добротно обставленная, внизу было предусмотрено стойло с коновязью и, главное, с крепкими запорами на воротах – лошадей здесь крали так, будто половина Парижа населена цыганами. В прошлой жизни неоднократно и целыми месяцами приходилось существовать в куда менее приятных условиях.

Гораздо больше, чем бытовые мелочи, меня занимали другие вопросы – зачем я здесь? И что же мне дальше делать?

Мои родители, правоверные коммунисты советского образца, воспитали меня в атеистическом духе, и лишь много позже в душу закрались сомнения. Я покрестился тайком еще до распада СССР, во время краткой командировки в Ярославль, задолго до Чечни и до французской эпопеи.

Верую ли? Не знаю. Но убедился, что все в жизни неспроста. Если меня вдруг закинуло в прошлое, в этом присутствовал какой-то резон. Батюшка в церкви сказал бы – божий промысел. И определенный смысл сокрыт в моем существовании здесь, а не просто в выживании, надо только его отыскать.

Я чувствовал себя агентом-нелегалом, внедренным под надежным прикрытием во враждебную страну, хоть до появления блока НАТО и даже наполеоновских войн пройдут столетия. Может, достойным поприщем станет перекройка истории, чтобы Россию (будущую) укрепить, ее потенциальных врагов ослабить? Но мне не дано знать, каких результатов добьюсь в двадцать первом веке, если на что-то повлияю в шестнадцатом, не запущу ли «эффект бабочки», предсказанный Реем Бредбери в знаменитом рассказе «И грянул гром». Например, вычислю предков Бонапарта и кастрирую его прапрапрадедушку во младенчестве… Но война 1812 года имела для России столько последствий, что уничтожь их – неизвестно что выйдет. В частности, отменится истребление польской оппозиции на западе Империи. Не сделай этого Александр I по горячим следам выступления шляхты на стороне Наполеона, следующие восстания поляков могли бы получиться намного успешнее, и к Первой мировой наша страна пришла бы слабее, без западных территорий. Или, воздержавшись от участия в разделе пирога под названием Речь Посполитая, русские могли освободить польские земли от германской и австрийской оккупации, обеспечив себя верным союзником. Облегчил бы такой поворот судьбу России – не знаю, самые верные союзники нет-нет да и воткнут нож в спину… В общем, в реформаторы истории я точно не годился.

Де Бюсси к Варфоломеевской ночи исполнилось всего двадцать три, мне в двадцать первом веке перевалило за пятьдесят. Но здесь продолжительность жизни меньше, не говоря о «естественной» смерти бретера – с клинком шпаги меж ребер.

От французского дворянина мне досталось отличное тело, довольно спортивное, тренированное упражнениями, фехтование, охота и верховая езда закалили его. Через мутноватое стекло зеркала, висящего в моей спальне, на меня по утрам глядел молодой человек с аристократически удлиненным лицом, впалыми щеками под довольно острыми скулами. Черная шевелюра и черные же усы составили контраст с белой, плохо загорающей кожей – тут приходилось носить широкополую шляпу, чтоб не покрыться пятнами на солнце, смягчающих мазей нет и в помине. Точнее, кое-какие предлагались, но ими я не рискнул бы лечить и копыта Матильды.

Бородку, делающую меня похожим на Мефистофеля, я немедленно удалил. Фамильный выпуклый подбородок де Бюсси выглядел мужественнее без густой поросли. Узкая полоска-скобочка вдоль нижней челюсти его только подчеркнула. Начисто выбриваться каждое утро – выше моих сил, тем более цирюльные таланты Жака не вызвали у меня восторга.

Глаза тоже темные, им несложно придать романтическое, слегка загадочное выражение.

На меня засматривались девушки. И мужчины определенного склада – тоже. На мужчин мне плевать, а вот барышни… Прожив свыше пятидесяти лет, первое время было трудно обуздать чувства и мысли, а особенно скрыть их, облачившись в обтягивающие кавалерийские рейтузы, когда деликатная часть тела в присутствии очередной парижской модницы приходила в неистовство. Если в прежней жизни меня соблазняли полуобнаженные красотки или затянутые в откровенное прозрачное белье, в шестнадцатом веке я моментально подстроился под здешние реалии. Все женское закрыто огромным количеством ткани, поэтому декольте или случайно мелькнувшая из-под подола ножка в аккуратном французском башмачке вызывали больше эмоций, чем развязные танцы стриптизерш в ночном клубе на Монмартре.

Здесь запросто было подхватить туберкулез, парижане в XVI веке не знали, что некоторые его формы весьма заразны, «стыдной болезни» (сифилиса) привыкли не опасаться. На альковном поле боя дворянство веселилось напропалую – с простолюдинками ради самого процесса и нехитрого, дарованного природой удовольствия, а с замужними дамами или вдовами дворянской крови – еще и для самолюбия. Чем более знатна женщина-трофей, тем больше уважения и зависти оседлавшему ее поклоннику. Высшим пилотажем считалось проникнуть в альков герцогини, и редкие счастливчики, сподобившиеся совершить этот подвиг, недолго держали язык за зубами, храня честь любовницы. Желание похвастаться брало верх над благоразумием.

Происхождение дамы совершенно не взволновало меня, когда я узнал о высокородности вдовы Чарторыйской. Эта женщина – королева во всех отношениях, независимо от титула и родословной…

Она беспокоилась без вестей от мужа, которого я пристрелил, не позволив даже умереть от шпаги дворянина. Врать не стоило, все скоро выплывет наружу. Единственный выход – полуправда.

– Боюсь, его ранение слишком тяжкое, чтобы выжить, прекрасная пани. Нападавших было около полусотни, нас гораздо меньше. Увы, я не мог действовать осторожно и не старался взять знатных противников в плен. Уцелел лишь Огинский, его я и шел проведать, когда встретил вас.

Женщина окаменела. Огромные глаза раскрылись еще шире. Как же, стоящий перед ней и отвешивающий учтивые реплики мужчина всего несколько часов назад убил ее супруга, а сейчас так спокойно об этом заговорил!

Более того, к бордовой коросте на моем плаще, быть может, примешалась и застывшая кровь Чарторыйского…

Позади вдовы послышался шум – там горестно вздохнула дородная дама отнюдь не юных лет в черном чепце. Утонув в глазах пани Эльжбеты, я проворонил сопровождающую, а та принялась свирепо квохтать по-польски. Если правильно истолковал ее слова, карга потребовала срочно убираться прочь от «французского дьявола».

– Сам вы дьявол или лишь его слуга… Не знаю. Но вы погубили меня! Независимо от того, что произошло… там… Даже если вы только оборонялись. Я вас проклинаю! Ненавижу!

– Сделанного не вернуть! – я преклонил колено, словно в присутствии особы королевской крови. – Нам действительно выпал жребий защищаться или погибнуть. Перед вами я в неоплатном долгу, слово чести! Располагайте же мной. Примите мою защиту. Вы – молоды, прекрасны, заслуживаете достойного мужчины, который не будет рисковать попусту, из-за чего столь велик шанс остаться одной…

– Достойного? – она горестно усмехнулась и сделала повелительный жест сопровождающей толстухе не вмешиваться. – Муж мой – истинно достойный человек. Всегда платил по счетам. Поэтому после него мне остаются только громкий титул и непомерные долги, за которые заберут и поместья, и все, что на мне.

Рука безвольно описала в воздухе дугу. Наверно, долги действительно огромные, раз бриллиантовые подвески, серьги и кольцо поверх перчатки с крупным синим камнем – только малая толика средств, нужных для расплаты с кредиторами.

– Здесь я могу прийти на помощь.

– Погасите долги Чарторыйского? – безупречные губы сложились в подобие грустной улыбки. – Тем самым откупитесь за убийство?

– Наверно, я не настолько богат. Но подвизаюсь в свите короля, и в моих силах дать ему на подпись указ о замораживании взыскания долгов. По крайней мере, у вас не изымут поместья, часть доходов отдадите кредиторам, со временем погасите долг полностью.

– Матка Боска, как же вы наивны! И совсем не знаете Польшу. Едва переступив порог, намерены ломать законы, сложившиеся столетиями! Тем самым навлечете гнев магнатов на короля, прольется новая кровь… – Она кидала в меня слова, как дротики, и каждый находил цель, а ее губы дрожали и самые прекрасные в мире глаза наливались слезами, я чувствовал полную беспомощность от невозможности что-то изменить, не сходя с места… – Нет, уж лучше отправлюсь на паперть или в монастырь. Прощайте! Бог вам судья.

Шорох юбок стих вдали. Глядя вслед, я был не в силах отвести глаза – серое дорожное платье не скрыло стройность фигуры, перетянутой корсетом до осиной тонкости талии. Наконец, ее силуэт заслонился массивным корпусом сопровождающей дамы.

Де Бюсси снискал славу дамского угодника и отважного любовника, я не посрамил репутацию, приняв эстафету. Отчего же две женщины, волнующие сердце куда сильнее, чем возбуждающие похоть, мне недоступны…

…И вдруг разведчик взял во мне верх над романтическим молодым дворянином. Ключевое наблюдение: красавица – в дорожном платье! Следовательно, приехала недавно и остановилась в доме бургомистра вместе с мужем, рассчитывая скоро покинуть временное пристанище, оттого не сменила гардероб. Так как радикальные взгляды Чарторыйского вряд ли представляли секрет, вот и всплыло вероятное объяснение неловкости Домбровского, он знал о присутствии четверых заговорщиков, об их отъезде в большой компании простолюдинов, вооруженных явно не для охоты на зверя, но пальцем не шевельнул.

Бургомистр – сам заговорщик или «моя хата с краю»?

Стоит рассказать Шико. Когда прибудет королевский поезд, в свите Генриха найдутся люди, способные проследить за скользким шляхтичем.

Беспокоило другое – уже на западных рубежах Речи Посполитой, похоже, нас ожидало больше интриг и заговоров, чем в самом Париже.

Глава третья Открытие

– Пшепрашам, пан! Чего изволите?

Бургомистров слуга подкрался незаметно, пока я пребывал в столбняке – сначала от чар молодой вдовы, потом от нахлынувших подозрений. Пшепрашам (извините) – это обычное вежливое обращение в Речи Посполитой, поляки отнюдь не чувствуют себя кругом виноватыми, скорее – наоборот. Очнувшись, я попросил отвести меня к Огинскому.

Тот был плох. Остроконечная пуля, выточенная в одной из мастерских Сен-Дени под моим личным присмотром, пробила плечо навылет, переломив ключицу.

Мысленно снял шляпу в знак уважения. Мужественный лях с такой-то раной часа три продержался в седле, правил одной рукой лошадью и даже поддерживал светскую беседу!

В нос шибанул запах сивушного самогона, совершенно непривычный в эту эпоху – здесь предпочитали вино, пиво, брагу, но не крепкие напитки. Мое внимание привлек лекарь, обрабатывающий рану.

Конечно, людская была далека от стерильной чистоты операционной. И вряд ли тряпки, окружающие рану, подверглись кипячению. Но медикус что-то определенно знал о дезинфекции, в отличие от ксендза, норовившего сунуться как можно ближе к столу с разложенным телом шляхтича и пролечить пулевую дырку распятием.

Оба сошлись в неприязни ко мне.

– Вы – француз? Потрудитесь покинуть покой, пока я латаю следы вашей выходки.

Сварливый тон лекаря при поддержке священника немедленно пробудил у меня дух противоречия.

– Я не просто француз, а правая рука круля посполитого, панове. Этого бунтовщика я мог прикончить на месте и пощадил до суда, но могу исправить упущение. А также выяснить, кто в доме бургомистра защищает и покрывает заговорщика. И, стало быть, с ним заодно.

Лекарь помимо воли опустил глаза к моей руке, откинувшей полу плаща, обнажив эфес шпаги. Острая сталь вылетит из ножен и ужалит насмерть менее чем за удар сердца, быстрее, чем фитиль поджигает порох на полке мушкета. Распластанное тело, пробитое насквозь, лучше любых других свидетельств доказало – я не привык колебаться, если необходимо пустить оружие в дело.

– Что вам угодно, пан француз?

– Присмотреть, все ли сделано для врачевания арестанта. По меньшей мере он обязан дожить до прибытия круля Генриха. Далее – все в руках Божьих.

– Вы – гугенот? – вмешался святоша со своим, наверное, самый актуальным в эту минуту вопросом. Считал вредным для выздоровления доброго католика присутствие еретика? Получи сдачу той же монетой!

– Нет, панове! Упаси Господь! Ну а вы, святой отец? Вижу, в сутане, но вдруг в глубине души разделяете ереси Кальвина?

Он заквохтал от возмущения, утратив дар членораздельной речи, а я продолжил закручивать гайки:

– Нам известно также, что объявленная веротерпимость в Речи Посполитой простирается непозволительно далеко, до измены вере Христовой. Вы терпите не только кальвинистов, униатов и православных, но даже иудеев! А в Литве, говорят, и мечети есть?! Без попустительства римской церкви сие невозможно! Поэтому я повторяю вопрос, вы – еретик? Или сочувствуете еретикам? Или все же верны святой вере?

Рука потянула шпагу вверх, обнажив три вершка стали между гардой и ножнами. Заподозривший в моей персоне французский вариант великого инквизитора, ксендз попятился к дальней стене, терзая пальцами крест, и истово залопотал:

– Как же, верен, сеньор, Господу Богу нашему Иисусу Христу и святой католической церкви…

– Вот и славно, что я сразу же нашел единомышленника. Не затруднит ли вас, святой отец, до приезда его королевского величества составить список дворян и видных горожан, не столь крепких в католической вере, как мы с вами? Вижу – согласны. Так приступите к богоугодному делу немедленно, а я сам прослежу за медикусом. Знаю, лекари слишком часто имеют дело со смертью и посланниками дьявола, являющимися за грешными душами, и порой сами не могут устоять перед соблазном.

С фанатиками – как с капризными детьми, чем пороть, проще переключить внимание на другую игрушку.

Ксендз с облегчением ретировался, а я предложил помощь эскулапу.

– Дуэльный опыт учит оказанию помощи, пан…

– Пан Ежи Чеховский, а вы, позвольте спросить…

– Луи де Клермон, сеньор де Бюсси д’Амбуаз.

Уставился на меня оценивающе, и он прав. Дворянский титул – ни в коей мере не свидетельство умения латать человеческие тела. Мой визави был худосочный, чернявый, горбоносый, с близко посаженными глазами, я бы скорее принял его за еврея, а не за поляка. Но в эту эпоху скрывать еврейское происхождение под фамилией из другой нации не практиковалось. Пусть так – Чеховский.

– Пуля прошла навылет, сеньор де Бюсси. Но, как обычно случается, вырвала клок из одежды, думаю – он застрял в ране. Если не вытащить, плечо раздуется, покраснеет, начнет смердеть, а пан Огинский умрет от горячки.

– Мне так и так умирать, – впервые подал голос пациент. – Оставь меня, лекарь. Не мучай напоследок!

– Не в правилах Чеховских бросать начатое на полпути. – В голосе медикуса послышался польский гонор, мол – не шляхта мы, но честь имеем. – Пан Огинский, выпейте моего зелья.

Он влил сивушную дрянь прямо в рот раненому, предусмотрительно зажав тому нос. Шляхтич попытался ухватиться здоровой рукой за склянку, задохнулся и вынужденно проглотил. Его, обессилевшего от потери крови, быстро победил алкоголь.

– Теперь привяжем руки и ноги к столу, – решил Чеховский. – А что, в Париже это не принято?

– Отчего же. Гуманнее, чем огреть по голове обухом топора.

Я не шутил – действительно слышал о такой анестезии.

Лекарь шустро опутал пострадавшего вожжами от гужевой упряжи, Огинский только пьяно промычал. Зафиксировав пациента, Чеховский смазал самогоном острый нож сапожного типа и точными движениями вскрыл плечо, словно разделывал моего пленника на мясо. Достаточно было прочистить рану примитивным зондом!

Убрав кровавые ошметки, наверно – от кафтана или камзола, медикус ловко сшил мышцы и дырищу на коже обычной суровой ниткой, тоже смоченной самогоном, кончик предусмотрительно вывел наружу. Пациент побледнел до синевы, в нормальных условиях ему бы можно помочь переливанием крови, но здесь ничего подобного еще не знали.

– Скажите, пан Чеховский, откуда у вас знание о целебных свойствах этого… гм… зелья?

– Русского хлебного вина? Его еще мой дед применял. У нас не найти, он из похода на московитов привез, со смоленской винокурни. Рану в походе промыть нечем было, вода кончилась, колодцы потравлены, вот он и промыл себе вином. И зажило, только след от бердыша дед до смерти носил. А кто не промыл, так и слегли в огневице, и померли многие.

Он быстро перекрестился, лишь на миг прервав шитье по живому, но я заметил – не очень-то лекарь религиозен. Самогонку, судя по сивушному амбре, ухитрился сам выгонять, дедова кончилась, а секреты приготовления хлебного вина – первача, настоянного на травах – не постиг. Но сам дошел до многого, чего наука шестнадцатого века не знает. Может быть полезен. Не ровен час, кто-то из наших будет лежать на столе с лишними дырками в теле.

– Понимаю… Что же ксендз у вас над душой висел?

– У ксендза своя правда – исповедовать и положиться на волю Господа. Мое врачевание он обзывает покушением на Божье провидение. Я в его глазах еретик, хоть и хожу в костел.

Можно попробовать объяснить ксендзу, что все в воле Божьей, и Господь позволяет врачевать, не обрушивая гром и молнии на голову лекаря, но этот спор повторялся миллион раз и бесполезен, потому что религия взывает к вере и чувствам, а не к фактам и логике. Мои же чувства говорили о другом – Чеховский первый человек в Польше, мне симпатичный. Не считая, само собой, новоиспеченную вдову, но к ней возник интерес в корне иного рода.

– Ежи, вы – дипломированный эскулап? Дворянин?

– Что вы, сеньор! Из мазовецких мещан. Учился как мог, практику имею в Лодзи…

– Но не жируете.

Он сконфузился. Черная куртка с когда-то бархатным, а сейчас просто вытертым итальянским воротником и бесформенный берет, напоминающий формой ночной колпак Генриха Анжу, никак не свидетельствовали о достатке.

– Скромно живу. Откладываю. Вот… Готово. Нужно будет лишь нитку удалить.

– И не женаты, полагаю, – я не отступился от своего.

Мужчине было лет тридцать. В тусклых усах виднелась седая нитка – и за эти тридцать лет хлебнул лиха.

– Нет, сеньор. Вот вернусь домой…

– Есть предложение лучше. Вступайте в свиту короля Генриха. Жалованье твердой французской монетой, а не польскими злотыми вас устроит? И пациентов с дырками вам обещаю для практики – не соскучитесь. Сегодняшний день тому подтверждение.

Чеховский задумчиво вытянул губы, вытирая руки от крови тряпицей.

– Французская служба… Пшепрашам, сеньор де Бюсси, меня наши превратно поймут.

– Польская служба, Ежи. Наш Генрих, не забывайте, приехал сюда на польский престол. И у него обязательство – отправлять посполитую молодежь на учебу в Париж. Вы, конечно, молодость миновали, но не бывает правил без исключений. Интересна вам парижская степень, не знаю, как ее называют, кажется – магистр медицины в Сорбонне?

У горбоносого отвалилась челюсть.

– Я, сын простого шорника, и вдруг парижский магистр медицины? – Чеховский изменился в лице. – Вы шутите, сеньор… Даже представить не мог…

– Вот и договорились. Как только в Лодзь поспеет королевский поезд, представлю вас при дворе. Но учтите, мон ами, простой службы не ждите. Нас пытались одолеть в открытом бою – не вышло. Что будет дальше? Выстрел исподтишка из мушкета или арбалета? Удар кинжалом в темном коридоре?

– Скорее – яды, – поделился он соображением.

Нашему Генриху, славному сыну Екатерины Медичи, не привыкать к существованию в обстановке, когда отравлено может быть все что угодно, и не спасет даже проба еды: лакей укусит яблоко, останется жив, а монарх покроется синюшными пятнами, потому что яд находился на другой стороне яблока.

– Ты умеешь распознавать яды? И находить противоядие?

– Не вшистко… Но те, что в ходу у наших – знаю. Да, разбираюсь и в противоядиях, помогу… если не будет слишком поздно.

– Договорились. Принимайтесь за дело немедля, пан Чеховский. Тысяча двести персон – большая цифра, среди них будут и заболевшие в дороге. Готовьтесь к приему. Хотя, конечно, не всем нужно такое внимание, как королю, мне или Шико.

– Шико?

– Его на самом деле зовут Жан-Антуан д’Англере, прозвище Шико, что означает «обломок зуба», ему придумал наш славный Анжу. Шико – правая рука Генриха, придворный шут и мой друг. А еще – очень опасный человек. Врагов у него много, но долго они не живут.

– То есть при французском дворе те же нравы, что и у нас, – резюмировал мой новый наемник. – Интриги и внезапные смерти. Везде так?

– Не везде. В Антарктиде спокойнее, – рассеянно ответил ему и спохватился: – Это слишком далеко, не обращайте внимания и не стремитесь туда.

Оставив Чеховского, я снова отправился наверх, дабы принять участие в квартирьерских хлопотах. В голове переваривались впечатления от насыщенного дня.

Я прилично знал французскую историю, хуже, к стыду своему, русскую и совсем слабо польско-литвинскую. Вроде бы Генриху в Польше долго править не довелось, но почему именно – это уже за пределами обязательных знаний посольского атташе по культуре. Монарху предстоит вернуться в Париж и надеть на голову французскую корону под именем Генриха III, последнего в династии Валуа, а следующим на престоле будет восседать первый Бурбон, он пока еще только король Наварры.

В России, точнее – в Русском царстве, после смерти Ивана Грозного не останется престолонаследника, рулить державой примутся отец и сын Годуновы, за ними «царь Васька», то есть Василий Шуйский, чей талант государственного деятеля окажется на уровне Михаила Горбачева, то есть ниже плинтуса, что в обоих случаях неизбежно выливается в смуту. На волне преодоления смуты появляется первый Романов… Или Ельцин.

Ну а мне-то что было делать? История произошла, состоялась. Я как зритель на ретроспективном показе в кино, только фильм разворачивался куда реалистичнее, чем 5D, правдоподобный до удара копьем в брюхо. Осталось просто выживать, воевать, развлекаться, осеменять, напиваться? Во французском и русском много глаголов, ни один из них не дал мне смысла существования. Разве что удавиться, тем самым это бесполезное существование прекратить.

Каюсь – за время вынужденной командировки в прошлое так и не отыскал смысл этого чуда, все больше склоняясь к мысли, что перемещение произошло совершенно спонтанно, и мирозданию абсолютно безразлично, какие дела я здесь натворю, сражаясь за место под солнцем.

Стоит позавидовать Шико, всегда энергичному и не унывающему. Он намекнул бургомистру организовать для нас ужин и присутствовать на нем вместе с супругой и дочками. Дочери, кстати, вполне ничего, особенно старшая, созревшая, хоть и не ровня Чарторыйской. За столом мой друг отпускал шуточки, для польской знати довольно обидные – как паны мнят себя наследниками ягеллонской рыцарской славы, а сами отдали уже московитам восточные земли Великого княжества. Там, глядишь, и в коронных землях московские стрельцы объявятся.

Разговор окончательно вылился в опасное русло, и я поспешил перевести речь на Тартарию, как здесь принято называть Русское царство.

– Иван Четвертый дальновиден тем, что присоединяет земли, с центральными княжествами граничащие, позже и за каменный пояс – за Урал пойдет. У русских много земли, в том их сила. Европа же давно поделена вся, и новые владения за западным океаном трудно удержать. Испанцы, португальцы, голландцы начинают на этом зубы обламывать, потом придет и черед Франции.

Закончив глубокомысленную тираду, отрезал кусок восхитительного оленьего филе. Пища здесь натуральная, оттого вкусна до невозможности и на время отвлекала от раздумий о бессмысленности бытия.

Де Бреньи отрешенно обгладывал ребрышки, поляки смотрели на меня, как деревенщина на приезжего горожанина, вещающего о материях, ранее им недоступных, а Шико швырнул нож с куском мяса на конце и прогнусавил своим мерзким гасконским говорком:

– Дружище, тебе голову не надуло? Какие еще, к дьяволу, владения за западным океаном?! Кто пробовал плыть – ни один не вернулся. Там же провал в геенну огненную!

Прожаренная оленина застряла в горле. Ермак Тимофеевич в поход, наверно, еще не отправился, Сибирь пока не русская, даты плохо помню… Но Колумб достиг Америки в 1492 году, восемьдесят с лишним лет назад, это учил наизусть каждый советский школьник! А где-то лет пятьдесят назад состоялось путешествие Магеллана… Доказали уже – Земля круглая. Как же Шико не знает, уж он-то человек образованный по местным меркам?! Но несет чушь о каком-то провале…

Так, спокойно! С кем я обсуждал в Париже что-либо о Новом Свете? Черт, ни с кем! Слышал ли разговоры о мореплавателях? Конечно, тысячу раз слышал – о каботажном сообщении у берегов Европы и в Средиземноморье, о пути в Индию и Китай вокруг Африки. А о западных материках – ни слова.

Стыдно… Еще называется – разведчик. Я полтора года не замечал чрезвычайно важный факт! Сейчас, ударившись лбом в очевидность, не посмел в него поверить.

Почувствовал, что меня охватывает озноб, по телу струится холодный пот, разнервничался больше, чем в драке против отряда Чарторыйского. Чеховский, устроенный за столом сбоку, в стороне от наших высокопоставленных тел, тревожно присматривался – уж не отравлен ли я в первый же вечер, о чем судачили с ним буквально час назад.

Хуже, чем отравлен – я раздавлен! Опрокинул в себя залпом кислое вино и спешно уединился в отведенной мне комнате, отказавшись от помощи Жака в избавлении от одежды.

Итак, Америка не открыта. В общем-то, дьявол ее задери, эту Америку, да простят меня патриоты США из далекого теперь будущего. Нарисовалась проблема похлеще.

Выходит, вся мировая история – ошибочна, Великие географические открытия совершены позже? Нет, абсолютно невозможно, слишком много сохранилось свидетельств, это в античности или в Каролингах-Меровингах историки могли лет на сто промахнуться…

Есть еще отличия? Конечно! Вроде бы мелкие, малозаметные, их можно списать на мое недостаточно глубокое знание этой эпохи до провала в Варфоломеевскую ночь, или… Ну вот, например, Генрих Наваррский произвел сильное впечатление, но он совсем не похож ни внешне, ни манерой поведения на известного мне по книгам исторического деятеля, я уж молчу о персонаже из романов и кинофильмов.

Но это все не то, мелочи по сравнению с неоткрытием Америки…

Устало посмотрел на колеблющееся пламя единственной свечи. Надо быть честным с самим собой, глянуть правде в глаза, пусть главное событие этого вечера оказалось еще более ошеломляющим, чем осознание полтора года назад, что я заброшен в прошлое.

Здесь есть Франция, Англия, Речь Посполитая и Русское царство. Есть Генрих Валуа, герцог де Гиз, семейство Медичи и даже граф де Монсоро, чья миловидная жена мне обещана в возлюбленные фантазией Александра Дюма. Правда, граф еще не женат.

Но это не прошлое человечества, того человечества, оторванной частью которого я был, ввалившись в совершенно другой, пусть и во многих деталях чрезвычайно похожий мир.

Значит, здесь еще не предопределены вехи будущей истории: польское нашествие в Москву и воцарение Лжедмитрия.

Даже нет гарантии, что Генрих Наваррский станет королем Генрихом IV и погибнет от руки подлого убийцы.

И не факт, что меня зарежут как свинью слуги ревнивого де Монсоро, хоть осторожность не помешает.

Надо еще отправить за вином… Ужас вдруг сменился облегчением: на меня больше не давят столетия свершившегося, еще ничего не произошло! А то, что произойдет – в моих руках. И к черту сомнения!

Жизнь, наконец, обрела смысл: в противостоянии Руси и Польши не выявлен победитель, Речь Посполитая остается главным врагом и соперником русских. Но человек, именующий меня своим другом, в ближайшие месяцы украсит голову польской короной, и в моих силах повлиять, чтобы политика Кракова не нанесла ущерба Москве в самый уязвимый для нашей истории период. Если у моего вояжа в этот мир и в эту эпоху есть высший смысл, то он мне открылся поздно вечером в Лодзи 31 января 1574 года.

…Я скукожился под одеялом, долго не мог уснуть: кажется, что с безмолвным упреком из темноты на меня смотрели прекрасные и печальные очи молодой вдовы, словно вопрошая, каких еще дров мне предстоит наломать.

Глава четвертая Первый королевский бал

– Я начинаю ненавидеть все, что меня здесь окружает! – повторял король Генрих, страдальчески обводя взглядом убранство августейших покоев.

Вавель, королевский замок в Кракове, как и королевский двор вообще, произвел на нашего Анжу отталкивающее впечатление, рассчитывавшего узреть здесь подобие Лувра, пусть несколько провинциальное. Возможно, обновленный дворец, многократно перестроенный в более поздние века, пришелся бы монарху по душе, но сейчас это было преимущественно крепостное сооружение с мощными стенами, как наружными, так и у внутренних строений, оттого Вавель тесноват для пышной жизни, напоминающей парижскую. Доброго слова нового владельца удостоилась лишь канализация, успешно выводившая нечистоты в Вислу. Увы, не проникнешься же привязанностью к жилищу из-за одного только удобства отхожих мест!

– Клянусь Создателем, друзья мои, здесь невыносимо оставаться даже месяц! А меня хотят замуровать в этом захолустье на долгие годы…

Он вертелся перед зеркалом в королевских апартаментах на втором этаже дворца, окруженный слугами и похожий на корабль, который команда готовила в ответственное плавание. Парчовый костюм Генриха с огромным воротником, соперничающим белизной с трикотажными чулками, был обсыпан золотом и бриллиантами до такой степени, что, кажется, танцевать в нем получится не ловчее, чем в рыцарских доспехах. Золотое шитье сверкало и на берете, и на перчатках, и на коротком плащике. Башмачки сияли золотыми пряжками, каждое ухо отягощалось тремя драгоценными серьгами. Бородка скобочкой вокруг челюсти была тщательно расчесана, усы уложены, весь облик воплощал собой некое картинное совершенство.

Наш король, бесспорно, красив, у него прекрасная фигура, аристократическое лицо с французской утонченностью и итальянской страстностью. Но, на мой взгляд, его внешность была слишком ухоженная, чересчур слащавая и чрезвычайно женственная. Вряд ли кто поверит, что Анжу – неплохой военный, хоть это он и доказал нам под Ля-Рошелью. Из физических своих качеств Генрих продемонстрировал полякам только одно – умение держаться в седле, ибо устраивал охоты от Лодзи до Кракова, где позволяли условия, и в охоте был весьма успешен.

Небольшое, в общем-то, расстояние королевский поезд преодолевал недели две, охоту на крупную лесную дичь монарх чередовал с охотой на дичь домашнюю: на вдовушек и просто замужних панночек нестрогого поведения, очарованных французским шиком.

Первый бал в Вавеле считался даже более важным, чем прием новых подданных перед коронацией: на балу соберется практически весь цвет польской и литовской знати, Генрих обязан их очаровать. А еще он впервые встретится со своей нареченной невестой.

Де Келюс с поклоном протянул последний аксессуар – шпагу с огромным сапфиром в рукояти, наш суверен в это время был занят подведением губ, он обожал видеть их в зеркале рубиново-красными.

– Шико! Признайся, ты видел эту…

– Анну Ягеллонку, ваше величество, – подсказал мой друг, соблюдая церемониальную почтительность в обществе кучки дворян, удостоенных чести присутствовать при облачении монарха, в том числе – не только называемых его друзьями, а также целого выводка слуг. Лицо у Шико бесстрастно, смеялись лишь уголки глаз. – Говорят, чрезвычайно достойная и целомудренная пани.

– Что говорят, я слышал и сам. На портрете – писаная красавица, а тебе как она глянулась?

– На любителя, сир.

– Понятно. То есть я вряд ли окажусь любителем этих старых костей.

– Но вам даже не обязательно делить с ней ложе и плодить наследников, все равно следующим польским королем будет избранный Сеймом, а не ваш сын.

Удовлетворившись отражением в зеркале, король бросил краткую реплику «для глуши – сойдет» и направился к лестнице вниз, ведущей в бальный зал, мы вместе с Шико и де Келюсом пристроились позади. Они были разодеты как павлины, чуть-чуть уступая в пышности оперения монарху, чтоб не вызвать его ревности. Я же остался в привычном коричнево-черном колете и в черных с серебром штанах (шоссах), заправленных в высокие сапоги. Перещеголять короля и его ближайшее окружение мне не по средствам, поэтому еще прежний де Бюсси принял линию выделяться непохожестью, а любой, кто думал что-то обронить по поводу строгого платья, обычно замечал руку в перчатке у эфеса шпаги и старался шутить про себя.

– Его величество круль Речи Посполитой Хенрик Валезы!

Я отчетливо увидел гримасу на лице Шико: он упустил нечто важное, не предупредил церемониймейстера, что нашего государя до коронации неуместно представлять королевским титулом. И уж точно надо было уговорить монарха оттянуть бал до официального возложения короны на голову, что стоило подождать считаные дни, тем самым избежать двусмысленности ситуации… Генриха же взволновало другое, он обернулся к нам и прошептал, а лицо буквально перекосилось от гнева:

– Что за дьявольщина?! Это я – король, а не какой-то там Валеза! У них всплыл очередной заговор?!

– Вы и есть Хенрик Валеза, это ваше имя на польский манер! – я попытался сдержать нервный смех, потому что уже как-то пробовал ему втолковать про обязанность монарха понимать польский язык, принять местные обычаи, одеваться по моде магнатов и смириться с именованием «Хенрик Валезы». Он даже свое имя по-польски пропустил мимо ушей и считал, что проще всю Речь Посполитую переучить и перекроить на французский лад, чем самому вызубрить хотя бы две сотни слов местного языка.

– Мерде! – совсем не по-королевски ругнулся он, но очень тихо, затем надел самую ослепительную улыбку и обратил к подданным сияющее лицо, будто таял от удовольствия видеть их всех в Вавеле.

Справа и слева от нас сгрудилась королевская свита, привезенная из Парижа, она подражала Генриху в следовании моде, я – единственный, которому монарх позволил плевать на нее. Мужчины щеголяли в пурпуэнах – коротких куртках на каркасе из конского волоса, с гофрированными воротниками величиной с мельничный жернов, и с куцыми плащиками за спиной. Забавные верхние штанишки ярких цветов, раздутые ватным подбоем, формой напоминали женские. Они перетягивались шнурами на уровне середины бедра, ниже ноги были прикрыты только чулками ба-де-шосс, стеганными на вате, отчего икры тоже смотрелись округло и женственно.

В придворной толпе преобладали попугаисто-кричащие расцветки, скромнее и в темное облачались только кальвинисты, которых, по понятным причинам, всего пара человек и не в ближайшем окружении короля. Их соседство бросало тень на меня, также строго одетого, за что неизбежно получал косые взгляды с подозрением в принадлежности к гугенотам.

Французские придворные дамы воевали с мужчинами на всех фронтах, стремясь к еще более объемным и вычурным нарядам, нижние юбки распирались обручами, рукава верхнего платья надувались до формы буфа, из-под них виднелись покрытые разрезами рукава нижнего платья. Очень глубокие декольте внушали желание заглянуть еще глубже в розовые дебри, а также опасение, что груди вырвутся на свободу из слишком низкой шнуровки лифа. Это прекрасно, если бы не изобилие всяких рюшечек и прочих крупных деталей, скрывавших женскую фигуру или делавших ее непропорциональной. Тем более в моду еще не вошел каблук, визуально удлиняющий ноги.

Все это вместе напоминало мазню сумасшедшего, но очень веселого художника и произвело на поляков ошеломляющее впечатление, судя по их широко раскрытым глазам, эффект не испортило даже темное пятно моей фигуры, неотступно шагающей за королем.

Он важно прошествовал через зал, и я поразился его выдержке, когда после представленных ему многочисленных магнатов – Радзивиллов, Потоцких, Броницких, Понятовских, Острожских, архиепископа, епископов, других вельмож поменьше рангом и всяких иностранных господ, коих в Вавеле набилось как селедка в бочке, Ян Замойский торжественно подвел под высочайшие очи Генриха его будущую супругу.

Глядя на старую деву, почти на три десятка лет старше суженого, я попытался вспомнить автора выражения «молодая была не молода» и расстроился. С каждым месяцем, поведенным в шестнадцатом веке, я все меньше и все реже обращался к веку двадцать первому, прочитанным книгам, просмотренным фильмам. Впечатления полувековой предшествующей жизни стирались, оставалась одна реальность, где я – де Бюсси д’Амбуаз. Но все же цеплялся за прежнюю личность, за свое предназначение – что-то изменить в пользу Руси, и тут произошло нечто, от высоких, философских и стратегических мыслей решительно отвлекающее. Один из Радзивиллов сопровождал вдову Чарторыйскую.

На фоне других польских дам, жадно и завистливо пожирающих глазами парижанок, сами они были обряжены архаично, в лучшем случае по итальянской моде середины века – гораздо строже и с преобладанием темных цветов, Эльжбета выделялась чрезвычайно. Ее угольно-черное атласное платье безукоризненного парижского кроя с прорезными рукавами свидетельствовало о безупречном чувстве стиля, без финтифлюшных излишеств, декольте открыло верх небольшой груди. Темные волны на голове были уложены в замысловатую прическу, в волосы вплетена черная траурная лента… Разрази меня гром, ни во французском королевстве, ни в Речи Посполитой, ни в землях германских княжеств я не видел женщин, кому черное так шло бы к лицу, притягивало, возбуждало, а не призывало за компанию скорбеть!

И словно в насмешку над скульптурным совершенством Чарторыйской шаловливая рука Создателя рассыпала по ее левой груди пригоршню крошечных родинок. Впрочем, совершенство – дело вкуса. Породистая знать Западной Европы – длиннолицая, включая мои мордасы, у Эльжбеты мягкий овал и чуть выдающиеся скулы, видно, какой-то восточный кочевник отметился у ее прапрабабушки. Как по мне, отступления от европейского канона ее совершенно не портили, а что подумали другие, мне плевать…

– Готов побиться об заклад и поставить на кон свою шпагу, наш Хенрик совсем не противился бы царствовать в Кракове, предложи ему в жены не старую деву, а эту вдовушку. Пользованную, конечно, но все равно гораздо свежее, – прошептал Шико. Из-за тесноты зала мы стояли близко к польским дворянам, и нестандартная красота Эльжбеты не могла быть незамеченной дамским угодником. – Я сочувствую королю… Впрочем, он живет по принципу – одно другому не мешает.

На меня накатила такая волна, словно ошпарили кипятком, а потом бросили в снег. Чарторыйскую, этого ангела, воспитанного в католической строгости вдали от развращающего парижского духа, отдать в похотливые объятия Генриха? Ну нет… От одной этой мысли корежило! Мы с Шико и де Келюсом всегда относились снисходительно к забавам Анжу, порой даже способствовали, чтобы сладострастные молодые дворянки или симпатичные мадемуазели из полусвета попадали в спальню не к кому-нибудь, а герцогу Анжуйскому, родному брату короля Франции и первому красавцу Парижа. Но при этом никогда сами не завязывали интрижек с дамами, им отведанными. Генрих с юности маялся дурной болезнью с язвочками на деликатном месте и, вероятно, наградил ей уже многих подружек.

Эта хворь, как мне поведал Чеховский, здесь на востоке Европы именуется «французской болезнью». Окружение Генриха, где часто страдают за грехи неразборчивых связей, неизбежно познакомит с французским недугом многих жителей и гостей Кракова. Пусть! Но мне была совершенно непереносима мысль, что король наградит заразой и Чарторыйскую, оставшуюся без защиты и покровительства, когда я пристрелил ее мужа!

Или ее приняли под крыло Радзивиллы? Но тогда бы увезли бы в свои имения в Литву, подальше от глаз короля и его свиты! Их демонстративное явление на балу непременно преследовало особую цель, но какую?

Пока Генрих раскланивался со своей невестой, она – в самом деле хороша… но лет тридцать назад, я отступил в задние ряды. Обшарил глазами, кого можно привлечь для деликатной миссии. За полтора года пребывания при дворе так и не нашлось никого из французов, достойного безраздельного доверия. Все мои навыки по вербовке агентуры в нужном окружении разбились, как прибой о скалу.

– Ежи!

Польский медикус спрятался за спинами лакеев, слишком жалкий для королевского бала. Его возвышение и пребывание в Кракове произошло лишь благодаря мне. Конечно, нельзя быть уверенным, к кому он более лоялен – к новому хозяину или соотечественникам, но иной кандидатуры я не видел. Надо бы срочно перелицевать на его рост что-то из моего гардероба или даже выпросить у низкого де Келюса…

– Да, сеньор?

– Есть тайное поручение. Видишь вдову Чарторыйскую в черном?

– О, пани Чарторыйскую знают все…

– Потом мне расскажешь, что «все» о ней знают. Срочно добудь мне перо и чернила, передашь ей записку.

Он замялся в нерешительности, вызвав во мне крайнее раздражение.

– За ней следят… И родня убитого мужа, здесь у них дворец в Кракове, и Радзивиллы.

– Потому и взываю к тебе! – я едва удержался, чтоб не обозвать его олухом, поляки – народ вспыльчивый, заносчивый и злопамятный, не стоило усугублять, будучи зависимым от его действий в ближайшие полчаса. – Ты же – врач! У врачей совсем другие резоны.

– Верно говорите, сеньор. Я осматривал тело ее бедного супруга. И именно я ей сказал, что он убит пулей, а не шпагой…

И в чем разница? Ну, застрелен в бою. Да хоть пирогом подавился! Я совершенно не чувствовал, что прожил в двух мирах уже более полувека, во мне все бурлило, как у двадцатичетырехлетнего, собственно, де Бюсси был именно этого возраста, оттого проистекала моя гормональная горячность и несдержанность, а в поступках сквозило куда больше молодого безрассудства, нежели мудрости.

– Значит, у тебя есть минимум одна тема для разговора. Помни, никто не должен увидеть передачу письма! Не дворянин имеет право целовать руку ясновельможной пани?

– Не принято… Но и ничего предосудительного.

– Ну так целуй! И незаметно сунь ей бумагу в рукав.

Пока я увещевал эскулапа, без страха разбирающего и собирающего тела живых людей, но трепещущего от несложного задания вне врачебных дел, в зале произошли кое-какие перемены. Как только я возвратился к королю, Шико вывалил на меня новость:

– Луи! У нас беда. Генрих, похоже, решил уклониться от женитьбы на Ягеллонке.

– Он же не должен был делать ей предложения на балу!

– Но от него ожидали, по крайней мере, какого-то знака, намеков, разговоров о грядущих переменах, желании наследника фамилии польской крови, он же, выдержав ровно столько, чтоб не казаться неучтивым, бросился знакомиться с кавалькадой юношей из приднепровских земель, что клюнули на обещание учить их в Париже. Клянусь всеми святыми, кто-то непременно возьмется злословить, что Генрих предпочитает мальчиков девочкам.

Похоже, Шико был прав. Я перехватил гневный взор великого коронного маршалка Яна Фирлея, убежденного кальвиниста, у которого мы останавливались в Балицах ненадолго по пути в Краков. Маршалок закатил пир в честь августейшего гостя, затем приставал к пребывавшему в застольном благодушии Генриху с вопросами о веротерпимости, тот икал, кивал и соглашался. Сейчас пожилой воин понял цену монарших обещаний и, очевидно, сделал простой вывод: если клятву жениться на предложенной польской невесте Анжу нарушил столь легко, что же будет, если дело дойдет до серьезных политических обязательств? Недовольство пана Фирлея лучше не игнорировать, маршалок в Речи Посполитой примерно равен генералу во Франции, а великий коронный – это практически маршал.

Начались танцы, в зале по-прежнему было слишком тесно для такого скопления знати, слуг и музыкантов, воздух стал спертым от пламени тысяч свечей в сотнях канделябров, а окна не открыть из-за февральского мороза. Король задавал тон, демонстрируя утонченную грацию движений, поляки неуклюже пытались подражать, увы – без видимого успеха, многие танцевальные шаги они узрели впервые.

Наконец, наступил скандальный апофеоз. Генрих пригласил Эльжбету. Для этого он выбрал танец гальярда, известный уже лет сто. Партнеры прикасаются друг к другу лишь кончиками пальцев, но движения до того эротичны, до того вызывающи, до того откровенно намекают на продолжение прикосновений не только кончиками и не только пальцев, что, кажется, между мужчиной и женщиной проскакивают искры.

Король – сама галантность. Он принялся обхаживать даму, начав с полупоклона и продолжая демонстрировать свою отточенную танцевальную технику: гальярдные шаги, мелкие вариации движений, всякие саффиче, скорси, батутти… Чарторыйская сдержанно принимала знаки внимания. На лице играла задумчивая и чуть мечтательная полуулыбка. Несмотря на черные вдовьи цвета, она ничуть не напоминала безутешную в трауре.

Но скандальность даже не в этом. На единственно свободное место в зале, где народ расступился, давая пространство монарху, вышла вторая пара – Шико пригласил Анну Ягеллонку. Какое-то время звучала только музыка, под нее – легкие шаги танцоров. Польское дворянство было не в силах поверить увиденному: король оставил выбранную ему невесту и открыто флиртует с прекрасной вдовой, стало быть – первой кандидаткой в фаворитки-любовницы! Усугубляя ситуацию, суженую издевательски вывел в круг королевский шут, пародируя танец, который должен был состояться у Анны и Генриха! Бедная, раскрасневшаяся от стыда дева Ягеллонка не имела никакой возможности увильнуть.

Де Келюс хихикнул и закрыл лицо ладонью, будто почесал нос, не желая, чтобы его веселье приняли за оскорбление. С польской стороны постепенно нарастал возмущенный ропот. Какой позор… Какое уничижение!

Никто еще не осмеливался протестовать в открытую. Пока не осмеливался.

Глава пятая Встреча

Шанс устроить тет-а-тет с прекрасной Эльжбетой выдался только после полуночи.

Генрих закатил пир. Застольные возлияния несколько сгладили неприятный эффект от танца двух пар; Чарторыйская исчезла из зала, не давая нашему сластолюбцу возможность ее преследовать, мужская половина польских гостей задумалась, пусть не сразу, каково им самим было бы идти под венец с женщиной старше родной матери.

Впрочем, за длинным столом я не увидел дюжину важных фигур, в том числе Яна Фирлея и нескольких магнатов, включая радзивилловское семейство. Это – прямой вызов будущему королю, практически вотум недоверия, я же кусал локти с досады в уверенности, что магнаты увели и свою подопечную, маневр с письмом бесславно провалился.

Кто способен держаться на ногах после выпитого, снова поспешил в бальный зал, там гремели быстрые итальянские и испанские мелодии, исполнялись настолько разнузданные танцы, что кавалеру было дозволено на миг прикоснуться к дамской талии… Чего только не случается подшофе!

Анжу возглавил гуляния, у него была отменно крепкая, устойчивая к выпивке голова. Я понадеялся, от шока после глумления над Анной у поляков скоро не останется ни следа. Всех очаровал монарх, его манеры, грация, доброжелательность. Его шуткам смеялись все, даже ни слова не понимавшие по-французски.

– Извольте пройти со мной, сеньор де Бюсси! – вдруг прошептал мой доктор с хитрым лицом опытной сводни. Он всплыл так внезапно, что рука дернулась к кинжалу, и эскулап едва сам не стал пациентом. – Ожидайте в южной галерее около третьей ниши от входа.

С неудовольствием заметил, насколько галереи и переходы Вавеля плохо подходят для тайных свиданий. Замок старый уже в конце XVI века, много раз переносил пожары и перестраивался, неизбежно здесь устроены тайные ходы, секретные ниши, трубы звуководов для подслушивания и скрытые щели для подглядывания; польская обслуга не торопилась делиться знаниями с чужаками.

Вот и указанная Чеховским ниша была хороша только для арбалетного обстрела площади перед замком, если открыть окно. Галерея освещалась редкими факелами, закоптившими сводчатый потолок над ними, и я понятия не имел, кто прячется в четвертой или следующей нише, а выяснить не успел.

– Вы слишком невоздержанны на язык, граф! – визгливый голос коротышки де Келюса приблизился с противоположной стороны. – Я вынужден просить у вас удовлетворения. Защищайтесь!

Выглянув из ниши, едва сдержал стон досады. Соперник де Келюса граф д’Ареньи владел шпагой хуже, но выполнял очень важную миссию при дворе. В его ведении находились портные и башмачники. Культурный шок краковского дворянства при виде французских нарядов повлек массу заказов прямо на балу, а наши мастера были обязаны в первую очередь обслуживать короля и его ближних. Если это дело не удержать в узде, и здесь все пойдет кувырком. За Ягеллонку поляки обижались из национальной солидарности, однако вопросы гардероба касались их лично и задевали весьма чувствительно. Единственный выход – обучать местных мастеров, что без д’Ареньи превратится в проблему.

Выскочив из ниши как чертик из табакерки, я стал между дуэлянтами.

– Друзья! Понимаю ваши претензии и разделяю возмущение, но прошу внять голосу разума. Поляки только прикидываются агнцами, половина из них жаждет нашей крови. Каждая шпага на счету, каждый, умеющий ее держать, нужен Генриху. Давайте же отложим дуэль, пока не вернемся в цивилизацию. Граф! Если кто-то из вас победит и ранит, хуже того – заколет соперника, я вызываю победителя на дуэль, чтоб раз и навсегда прекратить поединки между французами в Кракове.

Д’Ареньи крякнул с деланым возмущением, но на самом деле был польщен обращением к нему, будто я считал его победу более вероятной. Осталось нейтрализовать де Келюса.

– Мон ами! Взываю как к другу с просьбой отложить дуэль… ну хотя бы до утра. Ваша помощь мне необходима прямо сейчас в одном деле весьма щекотливого свойства. Оно связано с честью дамы.

Не исключаю, они еще сцепятся, но начальник портных покинул галерею, неубедительно разыгрывая разочарование от упущенной возможности проучить соперника, на самом деле – облегченно перевел дух. Мы с де Келюсом обшарили ниши, и он перекрыл дальний от меня выход из галереи, со спины довольно смешной в раздутых коротких шелковых штанишках в вертикальную полоску. Конечно, для этих времен он был одет вполне уместно.

Теперь я если и не обезопасился, то хоть несколько снизил вероятность подслушивания.

Наконец, свет факела отразился на блестящем черном бархате пышной юбки. Я отправил Чеховского стеречь другой вход.

Поверх платья Чарторыйская набросила темную накидку с капюшоном, та скрыла ее чудесные волосы.

– Это вы… Я так и подозревала, прочитав: «Вам грозит гибель, однажды погубивший надеется вас спасти», – она с великолепной иронией подчеркнула патетику слов моей записки и тут же взяла строгий тон: – Что вам угодно, де Бюсси?

Впервые увидев ее столь близко после встречи в Лодзи, я не без труда усмирил дыхание. Сердце попыталось разорвать колет – под куртку для прочности стоило нацепить кольчугу. Дело, наверно, не только в ее красоте. Не только в необычности обстоятельств нашего знакомства. В этой женщине было что-то магнетическое, особое. Возможно – как камертоном настроенное на ноты моей души. Не исключаю, что очаровался бы не меньше, будь она дурнушкой.

– Я, причинивший вам столько горя, не успокоюсь, пока не смогу возместить хотя бы самую малость… Мой духовник сказал, что никакое покаяние не облегчит мою участь, пока я не получу от вас прощение, пусть – лишь частичное! И сейчас, когда над вами нависла нешуточная опасность…

– Какая же? Все худшее в моей жизни произошло. Мне остается распрощаться с имениями и вернуться в родительский дом, в затворничество, где ничто больше не будет напоминать про сумасшедший год в браке с маршалком.

– Но вы здесь! И король впечатлен вашей красотой!

Я торопливо объяснил все последствия монаршего беспутства, а также обычную участь его бывших любовниц.

– Как это мерзко… Но что же вы предлагаете во искупление своего греха? Не забывайте, Радзивиллы – не только мои покровители, но и кредиторы Чарторыйских, а также моего отца. Я беспомощна, бесправна! А если принять ваши слова на веру, лишена возможности и на королевское заступничество – оно утопит меня еще глубже.

– Что же мешает верить моим словам? Мы говорим второй раз, и у вас не было повода упрекнуть меня в обмане.

Она печально опустила веки, обворожительная в грусти. Клянусь пеклом, в радости Эльжбета будет еще прекраснее, вот только пусть предоставит возможность нести ей радость!

– Вы поддержали обман Шико, сеньор. Что стоило разоблачить его и покориться моему мужу? Никто бы не умер. А его сумасбродная затея была обречена на провал: в свите Генриха полсотни воинов-дворян, увидев такой кортеж, на королевский поезд он бы и не вздумал нападать, вернулся в Лодзь ни с чем. Нет, Бог послал вас на его пути, и вы не позволили ему даже скрестить шпаги с Шико. Стреляли из пистолета с двадцати шагов? Браво, смелый рыцарь! Муж без пистолета, только с кинжалом и шпагой был практически против вас безоружен… Это – не дуэль и не битва, де Бюсси. Это – подлое, хладнокровное убийство.

– Их поджидало в засаде раз в пять или в десять больше! – я едва не закричал от несправедливости и сам себе зажал рот, чтобы не быть услышанным де Келюсом и Чеховским.

– Можете убеждать себя в этом и дальше, оправдываться. Но если бы верили в свои оправдания, не умоляли бы меня о прощении.

Железная логика ее слов просто выбила из седла. Я только открыл рот, чтобы продолжить жалкие попытки удержать ее внимание, как со стороны Чеховского раздались шаги, появились отсветы факела.

– Кто-то идет… Пани Эльжбета, здесь мы не сможем продолжить, не раскрыв ваше инкогнито. Где я могу найти вас?

– Нужно ли, сеньор? Впрочем, место моего пребывания не составляет тайны, я живу в особняке Радзивиллов на Варшавском тракте. Ежедневно мы посещаем службы в соборе святых Станислава и Вацлава…

Она опустила капюшон как можно ниже и отступила в нишу, практически растворившись в темноте. Эскулап изо всех сил пытался привлечь мое внимание. Вскоре мимо нас проковылял пожилой магнат в сопровождении двух слуг, я кивнул ему, он молча удостоил меня ответным приветствием.

– …Надеюсь, что вы никому не расскажете о нашей беседе. Месяца не прошло с похорон, а я тайно общаюсь с убийцей моего мужа… Я должна уйти, чтоб не вызывать подозрений. Прощайте, де Бюсси!

Лекарь проводил черную фигуру из галереи, а я погрузился в размышления, получив больше вопросов, нежели ответов.

Радзивиллы убыли. Кто с ней присутствует в Вавеле в качестве провожатого, у кого Чарторыйская просила не вызывать подозрений? Толстая тетка, тащившаяся следом в Лодзи? Ладно, потом расспрошу Чеховского, это мелочь, важнее другое – роль вдовы в краковском фарсе, вылившемся в конфуз с танцем короля, а что произойдет дальше, пока не ясно.

Итак, Эльжбета – пленница Радзивиллов. Поэтому пребывала не среди краковских родственников покойного супруга, а находилась в лапах самого могущественного литовского клана. С их стороны вызрел какой-то заговор, и она – пешка в их игре… Возможно, магнаты сами решили уложить ее Генриху в постель, чтоб узнавать королевские тайны из первых уст? Тогда я по меньшей мере усложнил им партию. Юная дама наверняка проявит больше упорства при попытке затолкать ее в объятия монарха.

Мало, мало данных! За кого голосовали Радзивиллы на Сейме – за Габсбурга, Генриха, Стефана Батория, шведского Юхана или Ивана Грозного? Я еще очень скверно ориентировался в здешней политике.

Не мог ответить даже на самый простой, внутренний вопрос – противлюсь ли возможной ее связи с Анжу из желания не накалять обстановку перед коронацией или из ревности, влюбляясь как мальчишка-щенок? Ну, хорошо хоть векторы обеих целей совпали.

А была ли у меня надежда на взаимность, пусть призрачная? Как минимум женщина не отвергла наотрез возможность еще одной встречи…

Наконец, что же я буду делать, если Генрих велит мне, Шико, де Келюсу и де Бреньи доставить Чарторыйскую в одну из башен Вавельского дворца для нежно-интимного общения с сувереном? Отказ повиноваться приравнивается к государственной измене!

Наутро этот неприятный прогноз оправдался. Выражаясь языком разведки, приказ об оперативной разработке объекта «Вдова» был оглашен королем, лишь только он открыл глаза и собрал в кучу наиболее доверенных придворных.

Генрих восседал в кресле в своих апартаментах в сорочке и мягких штанах-колютах с валиками по низу, гораздо более удобных, чем шарообразные короткие о-де-шосс. В руке неизменный бокал с вином, постепенно пустевший (как в монаршее чрево столько вмещается?), на устах одна тема: решение женского вопроса.

– Мерзавец Шико, ты чертовски прав – от женитьбы на Анне мне не уйти, в лучшем случае я оттяну неизбежное месяцев на шесть.

– Она не помолодеет за эти шесть месяцев, – безжалостно сострил шут, получив в награду меткий бросок королевской туфлей, на которую было потрачено целое состояние.

Пару часов назад мы уже успели обсудить с Шико проблему Радзивиллов. От его проницательных глаз не укрылось мое волнение при упоминании Чарторыйской.

– Не спорю, яркая особа. На мой вкус, грудь маловата и обсыпана родинками словно мусором, глаза уж слишком большие, в лице что-то татарское… Ты прав, Луи, я придираюсь, для провинции вполне даже неплохо. Рекомендую разок-другой употребить для пользы здоровью и оставить. А что именно ты упокоил ее благоверного, в этом есть какая-то пикантность, не находишь?

Беседа протекала в разгромленной обеденной зале. Шико извлек из мясной груды гусиную тушку и принялся разделывать ее, будто показывая мне: вот так надо поступать с трофеями на завоеванной территории, а не витать в облаках и не строить иллюзий.

От скабрезностей по поводу Эльжбеты меня тошнило, но ничего не поделаешь, я вынужден был подыгрывать в том же духе, без его помощи сложно.

– Нахожу, что я имел бы больше шансов наставить рога живому мужу, чем соблазнять вдову. Особенно – имея в соперниках короля.

– Я попробую убедить Генриха… Не благодари! В его же интересах. Нам ни в коем случае нельзя допустить здесь беспорядки, из-за которых придется ретироваться в Париж. Король Карл болен, бездетен и подозрителен к своим братьям, он непременно заподозрит, что Генрих скоропалительно вернулся, чтобы захватить парижский престол, тогда с ним обязательно стрясется несчастный случай на охоте. Екатерина прямо намекала: она удаляет Анжу из Парижа, чтобы предотвратить братоубийство. С польскими карасями справимся быстрее. О Радзивиллах раскопаем все, что только можно узнать. Что же ты планируешь?

О, планов даже слишком много. Не забыл и о намерении повлиять на польскую внешнюю политику, наш Хенрик точно не горел желанием воевать с Русским царством.

– Сегодня же начну посещать все службы в соборе!

– А если она не придет?

– На этот случай она сообщила место своего пристанища. Ночью заберусь в особняк!

Ободренный той ночной беседой, я несколько легче перенес разглагольствования Генриха в адрес Чарторыйской, но до успокоения мне было далеко. Улучив момент, когда король сосредоточился на удовлетворении малой королевской нужды, ничем не отличающейся от таковой у его подданных, Шико продолжил начатый вечером диалог о вдове, выдвинув совершенно неожиданную идею.

– Решено! Я заберусь к Радзивиллам вместе с тобой.

Если бы он предложил мне себя в любовники, я бы удивился меньше.

– Ты пойдешь против воли Анжу?

– Совсем не обязательно! – Шико с хитрецой в глазах оглянулся на портьеру, закрывающую запасной ход в покои Генриха, оттуда кто-то вполне был способен подслушать наши маленькие секреты. – Он же не просил срочно выкрасть Чарторыйскую и принести в мешке! Надо только подготовить почву, разнюхать – то есть делать то, что ты сам рвешься и без королевского указа. Там что-нибудь образуется.

Я не мог разделить его оптимизм. Анжу выразился ясно: если он утолит жар своих чресел с вдовой, то, полный вдохновения, одолеет консуммацию брака с Анной Ягеллонкой. Как и в другие времена, в шестнадцатом веке многие государственные проблемы решались только через постель.

Оставленную в Париже возлюбленную Марию, волею Екатерины Медичи отданную принцу де Конде, Генрих даже не вспоминал, переключившись на новую вожделенную цель.

Кстати, кроме интрижек на одну ночь с вдовушками и замужними, Анжу по пути в Краков всерьез флиртовал с весьма странной особой Луизой Лотарингской. Заканчивалась осень, мы остановились в замке Номени. Двадцатилетняя дочь герцога де Меркер, рано осиротевшая и воспитанная в строгих провинциальных обычаях, продемонстрировала исключительную светскую выучку. Она склоняла глазки к полу, при любой реплике Генриха неизменно отвечала «да, сир», своевременно покрывалась румянцем, когда на нее обращали внимание, а ее приседания-книксены, олицетворявшие покорность, были настолько хороши, что их стоило использовать как образец для подражания другим молодым барышням. Скорее миловидная, чем красивая, Луиза умела поддержать разговор на любую тему, но всегда ограничивалась двумя-тремя фразами и далее терпеливо ждала, пока Генрих что-то не брякнет в ответ, затем расцветала, словно услышала бессмертное откровение, достойное Сократа и Аристотеля.

Когда мы продолжили путь, Анжу разразился пространными рассуждениями, что вот именно такой обязана быть идеальная жена высокородного француза – прекрасного происхождения, образцового воспитания, покорная, приятная глазу, но не слишком, чтоб не вызывать похотливых желаний у парижских ловеласов наставить мужу рога.

– Покорность у нее напускная, – позже шепнул Шико, когда мы оставили короля и снова ехали верхом, приближаясь к германским землям. – Чует сердце, это сам дьявол в юбке. Ей бы только поймать подходящего мужа на крючок, потом бедняга пикнуть не посмеет.

Я тогда промолчал, плотнее запахиваясь в плащ. На черную гриву Матильды падали первые снежинки приближающейся зимы. А у меня было что вспомнить.

…«Кроткая» Луиза, поймав меня на коридоре, предметно и настойчиво расспрашивала о парижском свете, куда мечтала попасть, а не влачить существование в замках Лотарингии до старости. Очень интересовалась Генрихом и своими соперницами на его сердце. Я рассказывал, стараясь добавить в повествование иронии и немного перчика, она очаровательно смеялась, ни разу не опустив ресницы в показном приступе стыдливости, и вдруг фривольно провела пальчиком по моей щеке.

– Вы очень милы, сеньор де Бюсси. Рано или поздно я приеду в Париж. До новой встречи! Буду ждать…

Анжу вполне подходил для планов Луизы. К его услугам тысячи других женщин, считающих, что статус любовницы короля, пусть даже на одну-единственную ночь, весомее любой награды, престижнее титула и ценнее поместья. Тем более раздача наград, титулов и поместий как раз находилась в королевской компетенции. Но жениться монарх имел право только на одной, и развод в эту строгую эпоху давался чрезвычайно сложно даже коронованным особам.

Через постель Генриха прошли многие сотни, если не тысячи женщин!

Ну что же он прицепился к единственной, что стала мне вдруг по-настоящему дорога?

Как же мне было тошно…

Глава шестая Радзивиллы

Ночью Краков производил тягостное впечатление, и это не только мнение Анжу. Здесь рано ложились спать, танцы за полночь и, соответственно, светящиеся допоздна окна в польской столице – в диковинку. Парижский талант радоваться жизни пока не прижился.

Мы не взяли лошадей, чтобы их ржанием и стуком копыт не выдать себя раньше времени. Я топал первым в сторону Северного барбакана – массивной башни на выезде из города, касаясь рукой практически невидимой стены дома. Сапоги скользили по неровным обледенелым булыжникам мостовой. Днем обследовал маршрут, чтоб не сбиться с дороги, но ночью все выглядело совершенно иначе. Точнее – никак не выглядело из-за чертовой темноты.

Улица Гродска, парадная магистраль от центра Кракова до Вавельского холма, была такая узкая, что два экипажа едва разминутся, здесь сложно заблудиться. Потом начался рынок. От шорных лавок потянуло густым дубильным духом и отвратительным запахом подгнившей кожи, он даже в феврале силен, страшно представить, что будет летом. С рыночной площади в темноту убегали несколько улочек, и я постарался угадать нужную.

Миновали рынок с суконными рядами и двинули к Флорентийским воротам. Справа от меня сопел Шико, за ним крался де Келюс, замыкали процессию Жак и Чеховский, последнего я взял из-за рискованности предприятия – шанс получить пулю или удар кинжалом был весьма высок.

Придворный шут рассказал обо всем, что удалось выяснить за два дня.

– Главный враг Генриха, без сомнения, это великий канцлер литовский князь Николай Радзивилл по прозвищу Рыжий. Он – кальвинист, ярый противник союза Литвы и Польши. Строил козни, рассчитывая посадить на краковский трон монарха из дома Габсбургов с тем, чтобы разорвать с его помощью Люблинскую унию и самому получить пост великого князя независимой Литвы. Авторитетный военачальник, Рыжий прославился походами против московитов, особенно битвой при Чашниках, где разбил войско Шуйского.

Такова история, но в голове плохо укладывалось, что литвины, в будущем – белорусы и главные союзники россиян, многие века представляли собой зло хуже татар для городов современной центральной России. Литовские князья трижды окружали и штурмовали Москву, жгли посады, обкладывали данью… Ягайло преспокойно дождался, когда войска Дмитрия Донского и Мамая обескровят друг друга в жестокой Куликовской сече, а потом напал на возвращающихся домой победителей, без жалости убивая раненых и истощенных русских воинов, литвины отобрали оружие, трофеи, коней… Поэтому не удивительно, что татары Тохтамыша без особых усилий захватили Москву – после литовского удара в спину оборонять ее было некому!

Это все в прошлом моем мире относилось к давней истории, в нынешней реальности в полную силу пылала вражда между Русским царством и Великим княжеством Литовским, Русским и Жамойтским… Да-да, русским, сам не мог привыкнуть, что Литва считала себя Русью.

Я вспомнил главного из местных Радзивиллов, по крайней мере, отличающегося наиболее властной манерой держаться, он прилип к королевскому поезду вскоре после Лодзи. Волосы, зачесанные назад, и светлую его бородку с усами только при очень большом напряжении воображения можно было назвать рыжими, они куда ближе к цвету спелой пшеницы.

– Он – молодой совсем, лет двадцать пять, примерно как я.

Шико старше всего лишь на девять лет, но частенько пытался играть роль умудренного старца и предпочитал менторский тон.

– Радзивилл Рыжий не удостоил нас чести прибыть в Вавель, старший в их клане здесь Николай Сиротка, князь и маршалок надворный литовский, как раз ему двадцать пять и есть. Из тех, кто голосовал за Эрнеста Габсбурга против нашего Генриха.

– Тоже кальвинист? – Странно, я видел его обнаженную голову во время церковной службы в католическом соборе. – Или…

– Католик. Что не мешает ему выступать заодно с Радзивиллами-протестантами. Если планы великого канцлера воплотятся, я не вижу иной фигуры во главе армии Литвы, кроме как Сиротки.

Пусть на улицах Кракова по-прежнему темень, но в политике Речи Посполитой ситуация для меня стала чуть светлее. Намерения Екатерины Медичи и королей династии Валуа присоединить Польшу и Литву к Франции навечно, использовав коронацию Генриха как начало комбинации, не отвечали планам литвинских князей стать самим у штурвала пусть уменьшенной, но совершенно независимой державы.

– Где-то здесь… – вполголоса произнес де Келюс. В полумраке едва было видно, что его тонкие усики, похожие на крысиные хвостики, торчат в стороны, словно стрелки часов на без четверти три. – Их слуга признался, что вдову держат в комнатах третьего этажа, окна выходят в глухой двор.

Я раздраженно обернулся. Почему столь важные вещи узнал только сейчас? И если слуга проболтается, что его расспрашивали люди де Келюса… Оказалось – не проболтается.

– Конечно, они могут обеспокоиться пропажей слуги, – продолжил коротышка. – Но вряд ли, это в порядке вещей, ушел в лавку за мясом с хозяйскими злотыми и сбежал. Эка невидаль!

– От тебя не сбежит? – спросил его на всякий случай.

– Он уже ни от кого никогда не улизнет! – хихикнул де Келюс и совершенно зря: мы на чужой, но пока не на вражеской земле. Убивать слугу просто ради допроса о внутренней обстановке особняка показалось мне чрезмерным.

– Тогда веди вперед, – подтолкнул его Шико, но наш соучастник уперся, ссылаясь на боязнь высоты. Зато от него мы довольно подробно узнали о внутреннем устройстве пристанища Радзивиллов – огромного особняка или небольшого дворца, как будет угодно. А также крепости, способной выдержать осаду крупного отряда, если только не разнести фасад из пушек…

Крыши домов едва выделялись на фоне беззвездного неба. Глядя на примыкающий к цитадели особняк чуть поменьше, я указал на него де Келюсу:

– Этот чей?

Увы, столь важный вопрос ушлый малый покойнику не задал.

– Живут точно не хлебопашцы, – заступился Шико. – Так что не вижу разницы. Ты задумал перебраться к Радзивиллам через крышу?

– Днем не увидел иного пути. Окна, выходящие в проулок, все забраны ставнями, нам остаются чердачные.

Человек благоразумный умыл бы руки и только пожелал мне удачи. Но сегодня дух авантюры захватил и шута.

– Что же, идем на крышу. Ангельские крылья мне не светят, ибо много грехов. Сорвусь – хоть здесь полетаю напоследок.

Тонкая, но прочная веревка обвила петлю арбалетного болта, увенчанного трехлапой кошкой. Щелкнула тетива, мой метательный снаряд улетел в черноту, с крыши донесся грохот, и мне показалось, что он поднимет на ноги всех жителей столицы. Выждали, но не обнаружили никакой реакции на мою выходку. Шико решительно взялся за веревку, я отстранил его: честь первым свернуть шею принадлежала инициатору экспедиции.

Часто навязанные узлы не слишком облегчили восхождение. Я трепыхался меж черным небом и мостовой, постепенно теряя чувство пространства, подошвы сапог скребли по каменной стене… Еще миг – и кошка отцепится от невидимого мне уступа, грохнусь с высоты второго этажа на камни, тогда никакая самогонка Чеховского не залечит сломанный хребет.

Шаг. Еще шаг… Нога сорвалась, я болтался на веревке, тщетно пытаясь нащупать опору… Боже, зачем я пошел на такой риск? Ради чего? Неужели не было другого способа вызвать Чарторыйскую на разговор… Например, продолжить дежурство у собора – вдруг ее отпустили бы к службе на следующий день. Все же молодые гормоны де Бюсси слишком часто втравливали меня в авантюры.

Мышцы застонали от непосильной натуги! С превеликим трудом подавил желание чуть расслабить пальцы и съехать вниз по веревке. Наверно, решился бы, если бы там не стоял Шико. Сдамся – и он своими шуточками сведет меня с ума или в могилу!

Под ногами, наконец, оказался черепичный край крыши. Одна из черепиц, ненароком вывернутая, полетела вниз, и осталось только надеяться, что прямо подо мной никто не ротозейничает… Точно – никто, потому что грохот черепицы о мостовую ничем не смягчен. Если еще кто-то в Кракове не узнал о шалостях французов, тут даже глухой услышит…

Шико взлетел на крышу по веревке, гибкий и цепкий как обезьяна.

– Я уж замерз, пока ты прохлаждался на стене.

Мне тоже холодно – плащи мы оставили Жаку. С собой взяты лишь кинжалы, чтоб не чувствовать себя безоружными.

Крыша островерхая, осторожно пробрались к особняку Радзивиллов по самому гребню – на скате точно не удержаться. Шико поддел острием клинка оконце и ввинтился внутрь. Я старался не отставать.

Внутри пахнуло гнилью. Полцарства за фонарик… Если кому-то приходилось ползать по чердачным стропилам старинного дома, где все в паутине и в помете летучих мышей, да еще в непроглядной тьме, меня поймет.

– Тихо! Шаги…

Едва заметным силуэтом проступил контур двери. Там действительно бродил какой-то полуночник. Или призрак, здесь ничему не удивлюсь.

Выждав, пока шаги не стихли, мы выбрались на коридор третьего этажа. Шико кончиком кинжала указал на вторую дверь от лестницы, про которую толковал де Келюс. Я на цыпочках приблизился к ней, чтобы тихонько постучаться, когда снизу донеслись приглушенные голоса.

Лестница с этого уровня спустилась в обширную залу, оттуда потянуло живительное тепло, столь необходимое нашим окоченевшим телам. Шико без раздумий ступил на лестницу, и я вынужден был отложить проникновение в спальню вдовы на потом.

Мы крались, щупая ногой ступеньку за ступенькой, любой скрип способен был сгубить обоих. Кровь стучала в ушах. Казалось, что бешеный грохот сердца сейчас потревожит всех обитателей особняка! Чихни – и конец…

Внизу уютно потрескивали поленья в камине. В креслах расположились двое. Один – в черном, сверху виднелась выбритая макушка католического священнослужителя. Во втором я признал Радзивилла Сиротку.

Мы обратились в слух. Внизу продолжился начатый и, очевидно, весьма важный разговор.

– …Нельзя повторять ошибок! – увещевал собеседника маршалок. – Как только с Валезой будет покончено, Эрнест должен быть немедленно призван на посполитый престол.

За месяц, проведенный в Польше, я чуть лучше научился понимать местный язык, поэтому в общих чертах сказанное усваивал, рядом столь же напряженно вслушивался Шико. Эрнест – это Габсбург, соперник Генриха. Что еще нам сообщат заговорщики?

– Несомненно, – согласился священник. – Но все же сначала я хочу убедиться, что к коронации вы приготовились самым тщательным образом.

– Уверяю вас, пан Юрий. Все пройдет как нельзя лучше. Главное, никто не заподозрит, что мы замешаны в покушении.

– Меня беспокоит Ян Фирлей. У старикана в подчинении вся внутренняя стража. Он Хенрика не жалует, но для маршалка – дело чести уберечь короля. Тем более проклятый француз клялся ему сохранить протестантские вольности.

Собеседники от заговора постепенно перешли к делам хозяйским, попутно коснулись «бедной Эльжбеты», Сиротка настаивал на скорейшей отправке ее в Несвиж, а названный паном Юрием призывал не торопиться – скоро в Кракове французов не останется совсем, и Чарторыйская, вероятно, имеет здесь гораздо больше шансов составить партию достойному мужу, нежели в Несвиже. Потом беседа возвратилась к заговору на коронации, но ничего нового мы не услышали.

Казалось бы, такое странное совпадение – мы только проникли во вражеское логово и тотчас попали на обсуждение самых насущных секретов – должно насторожить. Но, по здравому размышлению, никакого совпадения нет. Что еще пережевывать Радзивиллам в ночной тиши у камина, когда прислуга отпущена и мирно спит? Вот и крутился разговор вокруг одних и тех же событий.

Тихонько возвратились наверх, Шико с неудовольствием оставил подслушивание.

– Юрий – это сын покойного Николая Радзивилла Черного, – прошептал мой спутник, подкованный в генеалогическом древе магнатов. – Был ярым кальвинистом, как и отец, сейчас еще более ревностный католик, поэтому столь враждебен Яну Фирлею… Вижу, тебе не до политики. Удачной охоты, Луи! Но если вдовушка вдруг закричит, заткни ей рот. Поцелуем или просто задушишь – твое дело. Главное – чтоб тихо!

Ободренный напутствием, я тихонько стукнул в заветную дверь, но не получил ответа. Попробовал за ручку – заперто. Делать нечего, вставил лезвие кинжала в щель и приподнял щеколду с внутренней стороны. Путь свободен!

В глубине обширной комнаты виднелась конторка с письменным прибором, у которой горела свеча. Эльжбета в длиннополом турецком халате и ночном чепце что-то сосредоточенно писала гусиным пером. Увлеклась так, что не услышала стука?

Чувствуя себя последним негодником, вломившимся ночью без приглашения в спальню молодой красавицы, я опустился на колено и прошептал:

– Только не пугайтесь, несравненная! Это я, ваш покорный слуга и безнадежный поклонник.

Она вскочила и сама прикрыла рот пальцами, избавляя меня от предписанных Шико крайних мер, да я бы никогда и не посмел душить… разве что поцеловать. По правде говоря, к ней даже прикоснуться страшно, такой нежной, хрупкой, дрожащей при виде мужлана в черном, заляпанного паутиной, смердящего пометом летучих мышей…

– Де Бюсси! Вы с ума сошли! – Ее охватило непритворное негодование, но голос все же не повысила и продолжила тем же рассерженным шепотом: – Вы хотите окончательно сгубить остатки моей репутации?!

– Я полностью в вашей власти, прекрасная пани. Вам достаточно кликнуть слуг, а их полон дом, как меня схватят, убьют или, что еще хуже, обесчестят, объявив всему Кракову, что я ворвался среди ночи в покои вдовы…

– О Езус Мария! – она заломила руки. – Вы, французы, взрослеете когда-нибудь? Считаете, что забраться к привлекательной женщине, рискуя всем на свете, это так романтично?

– Грешен… Так и есть… Но я услышал, что Радзивиллы собираются отослать вас на восток, где я не буду иметь ни малейшего шанса увидеть ваши глаза и вновь предложить располагать мною, в надежде хоть частично исправить причиненное вам зло!

Она царственно шагнула в мою сторону, не обращая внимания, что низ халата распахнулся, открыв шелк нижней юбки. От ее приближения захватило дух.

– Вы сумасшедший и очаровательный молодой человек, сеньор. Не скрою, вы умеете произвести впечатление… Я даже представить себе не могу, чтобы кто-то в этих землях досаждал знаками внимания женщине, которую сам сделал вдовой. Скорее всего, такому наглецу пришлось бы пасть от руки родственников убитого.

– Возможно, и меня это ждет. Но пока я жив, рискну предложить вам: бегите со мной! Я брошу королевскую службу, от нее не вижу ничего, кроме постоянного испытания чести. От отца у меня остались имения в Анжу. Да, и титул, правда – всего лишь баронский… Но я клянусь, что все это положу к вашим ногам! А жизнь во Франции совершенно другая. Подумайте! Никаких долгов, никаких косых взглядов, только просторные луга, виноградники, залитый солнцем лес с оленями и косулями. У вас всегда будут лучшие парижские наряды, лучшие выезды… Вы увидите всю Европу – не только Францию, но и Вену, Рим, Флоренцию!

– Вы предлагаете мне руку и сердце… или только быть компаньонкой в бегстве, то есть любовницей? Остыньте, барон! Я не буду ничьей любовницей – ни вашей, ни короля, ни кого-либо из Радзивиллов. И я никуда не уеду из Кракова – ни в Несвиж, ни в Париж, ни в Вену. Только с любящим и любимым, преданным мне супругом, когда закончится траур. Видит Бог, я даже представить не могу себя влюбленной в человека, разрушившего мою жизнь. Теперь покиньте меня, не то я действительно буду вынуждена звать на помощь.

Отступил, чувствуя себя битым псом, затем спустился по узлам на стылую мостовую, не ощущая ни холода, ни рези в ладонях от веревки. В голове набатным колоколом бились услышанные от Эльжбеты слова.

…Очаровательный молодой человек… Никуда не уеду… Не буду любовницей короля или Радзивиллов…

Конечно, не стоит забывать, что меня она тоже отвергла. А готов ли я был звать ее под венец? В покинутом мире, кстати, осталась и моя супруга, с ней мой сын, давно уже взрослый. Но тут все заново, прежнее не в счет… Я для прежней семьи, видимо, умер. Значит – живу практически с чистого листа, кроме нескольких подлых поступков, учиненных де Бюсси в Варфоломеевскую ночь и немного раньше. Да и не все, на листе начертанное уже после моего вселения в дворянскую плоть, разумно считать предметом гордости.

Шико выслушал краткое изложение разговора с Чарторыйской и выделил единственно важное для короля – ему не готовы распахнуть объятия, тем лучше, конечно, однако сопротивление дичи лишь распаляет охотника.

– Послезавтра коронация, господа! Давайте сначала переживем коронацию, – воскликнул мой друг. – Славно, что мы предупреждены о заговоре. Вся надежда на верность Яна Фирлея и нашу маленькую придворную гвардию. Келюс, Жак и… как там тебя… Чеховский! Напоминаю еще раз – ни слова даже духовнику на исповеди, иначе проткну язык через затылок.

Он умел убеждать.

Глава седьмая Перед коронацией

От талантов владеть оружием зависело само существование в этом опасном мире.

Конечно, я знал много больше орудий убийств, чем придумано к концу шестнадцатого века, но не было никакой возможности изготовить хотя бы малую их часть. Я довольно точно представлял устройство автомата Калашникова и не сомневался, что дюжина их стволов одним только эффектом неожиданности обратит в бегство даже стотысячную армию, но понятия не имел, какие соединения применяются в капсюле патрона, открыты ли они к 1570-м годам и как называются на местном алхимическом языке. Про технологию легирования стали, чтобы ствол не разорвало первым же выстрелом, прошу у меня не допытываться.

Все, что удалось сделать за полтора года пребывания в Париже из огнестрельного оружия, так это воплотить в металле пару двуствольных пистолетов с кремневым механизмом запала пороха вместо фитильного и нарезными каналами стволов.

Когда разведчика готовят к операциям за границей, в число навыков входит сооружение смертоносных штучек из самых простых подручных материалов. Я обзавелся комплектом метательных звездочек, а кошель с золотыми монетами, перепавший мастеру-оружейнику, замкнул ему рот, чтоб не задавал лишних вопросов и ни с кем не откровенничал. По понятным причинам отрабатывать бросок выдавалась возможность только в стороне от любопытных глаз, обычно в лесу, где никто не заметит мои ошибки и не укажет, как их исправить, поэтому все сам, сам…

С фехтованием проще, к моим услугам был самый квалифицированный наставник Франции. И самый колючий на язык.

– Ангард!

Я преспокойно уклонился от атаки и обвел его шпагу, одновременно не выпуская из виду левую руку Шико с кинжалом, готовую нанести предательский удар. Он вдруг кинул кинжал прямо мне в лоб, резко и сильно, словно получил команду меня убить. Едва парировал бросок, но его шпага тут же вспорола мне ватную куртку до сорочки.

– Выпью сегодня за упокой вашей души, де Бюсси, вы уже трижды покойник!

Первый раз он поймал кончик моей шпаги гардой кинжала, и я не сумел отразить своим кинжалом молниеносный укус его клинка. Потом во время моей, казалось бы, безупречной атаки Шико отскочил назад и зачерпнул сапогом свежий конский навоз, щедро рассыпанный по Вавельскому холму близ дворца, ароматные шары брызнули мне в лицо, залепили глаза… Он не уколол, всего лишь приставил клинок к горлу и ядовито заметил:

– За жизнь нашего Генриха не поставлю и ломаный грош, если тот отправится в ночную вылазку под защитой «рыцаря конского дерьма».

Я не пытался его увещевать, что подобные подлые приемы не делают чести дворянину. Он в таких случаях неизменно ухмылялся в усы, заявляя: «С того света всем объяснишь, де Бюсси, как ты был прав, а твой противник – нет». Или: «Сохранить честь хорошо, но неплохо бы сохранить и жизнь».

Но «рыцарь конского дерьма» – перебор даже по меркам придворного шута. И что мне было делать? Вызвать его на дуэль? В четвертый раз стану покойником, причем в последний. Даже отказаться от его уроков не могу. Здесь, если долгими часами не упражняешься ежедневно, непременно встретишь более подготовленного любителя скрестить шпаги. А лучше, чем эта заноза, никто в Кракове не составил бы компанию.

Жаль, что я не увлекался фехтованием в прежней жизни. Впрочем, изящное владение шпагой на спортивной дорожке здесь пригодилось бы только отчасти: надо быть готовым к нападению двух или даже трех противников, вооруженных самым разнообразным оружием и не брезгующих любыми средствами, уметь постоять за себя верхом, в узких коридорах, на скользких улочках, лестницах, галереях… В этом спорте есть всего лишь одна награда – проснуться на следующее утро живым.

Фехтование на шпагах уступило место рубке на саблях, они затупленные и не наносят ран, но оставляют сине-бордовые отметины, Шико не упустит случая покарать за ошибку. Я тоже, но мне его достать удавалось гораздо реже.

Опробовали с ним ситуацию, когда один из нас вооружен шпагой и кинжалом, на французский манер, а противник саблей или излюбленными поляками клевцом и шестопером. Шпага позволяет достать соперника в выпаде и увернуться от встречного удара, но отразить ею кавалерийскую саблю, палаш или другие тяжелые польские игрушки, призванные пробивать кольчугу, очень сложно. Особенно если противников больше, тогда только сабельная защита обещает спасение.

Предполагаю, что за нашим единоборством следили десятки пар глаз, в первую очередь – польских, шляхтичи и их окружение надеялись перенять французское искусство выпускать кишки из ближнего не менее, чем их дамы желали переодеться в наряды по последней европейской моде. Что же, наблюдать со стороны одно, а самому померяться силами с Шико – совершенно иное, он десятки раз побеждал меня одним и тем же виртуозно отточенным финтом, хорошо известным.

Завтра нам понадобятся все силы и все умение, чтобы выследить убийцу, подосланного Радзивиллами к Генриху, и вовремя перехватить.

Анжу, как обычно, просыпался в Вавеле после полудня. Мы с Шико удостоены ежедневной чести присутствовать при завтраке, здесь же суетился Чеховский с парой парижских лекарей – они следили за лакеями, на которых опробованы королевские блюда, пытаясь узреть признаки отравления. Я видел лишь признаки обжорства.

Обеденный зал Вавельского дворца в отсутствие толпы приглашенных гостей казался большим и гулким. Живописных полотен и прочих украшений мало, вдоль стен скучали пустые рыцарские доспехи, добрая половина – с рубцами от русского или татарского железа, боевые отметины считались предметом гордости.

Генрих с мрачной гримасой лениво ковырял грудку фазана. Краем уха слышал его жалобы лекарю – некоторые болячки, в том числе не обсуждаемые вслух с посторонними, его начали беспокоить.

Здесь нет антибиотиков, а рекомендовать ему пары ртути я воздержался, это лекарство порой хуже самой болезни. Но есть народное средство, подавляющее возбудителей большинства инфекций.

Я наклонился к уху короля, привычно оттянутому двумя сережками с драгоценными камнями, и скороговоркой прошептал о рекомендованном моим эскулапом средстве – «баня а-ля рюсс». Генрих скривился, нервно закрутив пальцами ус.

– Ты хочешь сварить меня заживо, де Бюсси?

– Разделю испытание с вами! Посудите сами, мой король, предложенные парижскими лекарями колдовские зелья еще в меньшей степени вызывают доверие.

Русская баня с влажным паром на западных землях Речи Посполитой была не слишком распространена. Но, видно, потакая вкусам православных князей из Великого княжества Литовского, в Вавеле одну такую соорудили. Веники тоже нашлись.

В предбаннике король, совершенно голый и обмотанный только белой полотняной туникой, тревожно втянул носом влажный воздух.

– Нательный крест настоятельно прошу тоже снять. В парилке он нагреется и начнет немилосердно жечь кожу. Я свой снял!

Рядом с ноги на ногу переминался Шико, у него даже желание острить пропало. Спокойно чувствовал себя только Чеховский, ему русская баня не впервой. Он тоже был без креста.

– Вы, двое… – решился король. – Идите первыми! Если уцелеете, я подумаю. Сгорите – туда вам и дорога.

– Вы всегда были добры ко мне! – с этими словами я нырнул в горячий полумрак.

Свет едва пробивался через крохотное оконце, в парной было ужасно темно.

– Готовы, сеньор де Бюсси? Начинаю!

Я не успел ничего возразить, как Чеховский обильно плеснул воду на камни. Кошмар… Конечно, париться приходилось многократно и в русской бане, и в финской, и в турецкой. Но в другой жизни и в другом теле, для де Бюсси это впервые!

Терпел на полке, пока не ощутил приближение потери сознания. С трудом удалось свалиться на пол. Мучитель восседал вверху и что-то напевал.

– Еще добавим парку, сеньор?

– Если такое вытворишь при короле, посажу тебя голым задом на камни!

Кубарем выкатившись из парной, я продемонстрировал Генриху и Шико самое счастливое лица, которое только смог состроить. Лишь после бадьи ледяной воды на голову обрел дар речи.

– Великолепно, мои друзья! Чего же вы ждете?

Следующий отрезок времени, наверно, запомнился мне больше, чем Варфоломеевская ночь и схватка в лесу под Лодзью, вместе взятые. Генрих поклялся всеми святыми уничтожить мою семью до седьмого колена, сжечь тела и пепел развеять… если он выйдет из парилки живым. Под веником король только жалобно стонал. На очередной его ноте Шико взвыл в унисон где-то у ног, на полу, а неугомонный Чеховский, ободренный признаками высочайшего энтузиазма, опрокинул на камни следующий ковш воды!

Когда мы пришли в себя снаружи, попивая прохладное кислое вино, шут первый раз после входа в пыточную связал фразу длиннее трех слов. Не считая, конечно, проклятий.

– Дьявол тебя задери, де Бюсси! Если ты решил заменить коронацию королевскими похоронами, тебе это почти удалось.

– Неужели ты не ощущаешь восторга, прилива новых сил?

– Только восторг, что все это кончилось, – ответило неблагодарное создание. – Клянусь отныне вести праведный образ жизни, если в адских котлах хотя бы наполовину так горячо, как в бане а-ля рюсс!

Его величество только обессиленно кивнуло.

– Зато здесь никто не посмеет мешать или подслушивать, – я выразительно глянул на лекаря-банщика, поляк немедленно исчез. – То, что мне не удалось в парилке – убить вас, мой Генрих, завтра попытаются сделать Радзивиллы.

– И что же мне делать? – Анжу воздел очи вверх, будто на влажном потолке проступили буквы ответа. – Обставить коронацию тайно, как венчание сбежавшей из-под родительского надзора юной парочки? Удалить всех этих Радзивиллов, Потоцких, Чарторыйских… Кроме одной Чарторыйской, она – пусть.

Не забыл, не успокоился… Хотя если мне не удалось выкинуть ее из головы, почему он должен? Генрих, в конце концов, завтра наденет корону. И не ему выпало сделать Эльжбету вдовой. Шансов на успех у короля неизмеримо больше!

– Радзивиллов я бы не удалял, – раздумчиво бросил Шико. – Вдруг они надумали выстрел с сотни шагов из аркебузы? Пусть и будут живым щитом королю. А если убийца подберется вплотную, ждать его вернее всего со стороны их своры. Не бросятся же с кинжалами скопом на Генриха, как на Юлия Цезаря. Вместо «и ты, Брут» скажешь «и ты, Сиротка».

– Вокруг короля выстроимся только мы, французы. Все обязательно в кольчугах и в кирасах под плащами. Вам тоже придется облачиться в панцирь, сир. – Генрих фыркнул, эта перспектива его вдохновила еще меньше, чем парилка, но не воспротивился наотрез, и я продолжил: – Вторым кольцом пусть будут люди Яна Фирлея. А уж дальше магнаты и придворные.

Потом снова грянет бал, снова пир, и у заговорщиков появится масса возможностей приблизиться к Генриху на расстояние броска кинжала или подмешать отраву в кубок с вином. Мне даже думать не хотелось, что такая жизнь в постоянном напряжении будет продолжаться годами!

Зато, если повезет, хотя бы мельком увижу Эльжбету… Тогда ее непременно узрит и король.

– Бюсси! Ты давно нас не развлекал новыми стихами. Пока я не велел казнить тебя за истязание короля, изволь!

Поэтический талант молодого барона мне в наследство не передался. Но пока культурный багаж прошлой жизни не выветрился из головы до конца, я вспомнил, сколько мог, французских стихов. А что стиль, да и язык решительно отличались от принятых в шестнадцатом веке, у меня всегда был наготове непробиваемый аргумент: я художник, я так вижу и слышу. Непонятность некоторых изрекаемых мной слов добавляла для публики поэтической загадочности.

Et si tu n’existais pas,

Dis-moi pourquoi j’existerais.

Pour traоner dans un monde sans toi,

Sans espoir et sans regrets.

В голове играла незатейливая мелодия, искренне жаль, что и музыкальным даром Создатель меня обделил, хотелось бы ее переложить для акустических инструментов эпохи Возрождения. Песня, быть может, станет популярной лет через четыреста, у нее очень трогательные слова: «Если б не было тебя, ответь мне, для чего мне жить. Без надежд, без потерь, без тебя, без любви во мгле бродить…» В данной реальности Джо Дассену будущего придется в качестве автора слов указать меня, малоизвестного поэта времен Гугенотских войн.

Вопреки обещаниям содрать шкуру заживо, Генрих, размягченный стихами, вновь посетил парилку. А когда мы возвратились в королевские покои, его не узнала любимая борзая Жозефа. Собака сначала прижалась к стене, потом оглушительно залаяла – привыкла, бедная, к запаху немытого тела, облитого стаканом духов. Впрочем, за духами не заржавеет.

Казалось бы, игривый ум распаренного монарха должен был сосредоточиться на делах будущей коронации и похотливым устремлениям в отношении Чарторыйской, но неисправимый Генрих вдруг вспомнил о других женщинах. Он истребовал бумагу и писчий набор, чтобы отправить письма парижской возлюбленной Марии Клевской и, конечно же, встреченной по пути в Краков Луизе Лотарингской, рассыпался в заверениях преданности и восхищения, в конце концов привлек меня как считающегося поэтом придумать самые возвышенные обороты для выражения чувств… А потом велел привести к нему парочку девиц легкого поведения, завезенных в Вавель из Парижа, с местными жрицами любви отношения еще как-то не наладились. Развлекать компанию остался Шико, а мы с де Келюсом отправились к маршалку Яну Фирлею планировать безопасность операции «Коронация».

Так каждый по-своему готовился к главному политическому событию года в Речи Посполитой.

Глава восьмая Коронация и новый заговор

Любая расписанная заранее формальная процедура, где все решено и согласовано накануне, обычно навевает смертельную скуку, кроме единственного случая: ты знаешь, что во время церемонии тебя и твоих друзей намереваются убить.

Накануне потеплело. В кафедральный собор Вавеля, куда я наведывался чаще самых рьяных католиков в несбывшейся надежде увидеть Эльжбету, утром 21 февраля с внутренней дворцовой площади просочилась зябкая сырость, как, по словам местных, часто случается зимой в сером туманном Кракове. Мы с Шико, де Келюсом, королевскими гвардейцами и остальными французскими дворянами накинули теплые плащи, они скрыли панцири и кольчуги. Высокий ворот королевского камзола снабдили металлическим ошейником, кираса у Генриха с полпальца толщиной, монарху были не страшны ни удар в горло, ни удавка.

Но это не спасло, потому что опасность подкараулила нас с неожиданной стороны.

Ян Фирлей шагал за Генрихом с королевской короной в руках на расшитой подушечке. Не успели мы приблизиться к стоящему наготове архиепископу Якобу Уханскому, как коронный маршалок вдруг остановился, ломая процессию.

Он застыл на расстоянии вытянутой руки от меня, и я хорошо разглядел, как у пожилого воина от волнения затряслась длинная рыжая борода.

– Ваше величество! Перед тем, как мы продолжим церемонию, я требую подтверждения вами всех взятых на себя обязательств!

Генрих обернулся с кошачьей грацией, несмотря на изрядный вес доспехов. Рука упала на эфес шпаги – боевой, а не парадной. Бьюсь об заклад, у короля кровь вскипела от нетерпения прикончить изменника тотчас, не сходя с места, вырвать сердце прямо под церковными сводами… И плевать, как на Страшном суде оценят сей грех!

Я тоже приготовился к броску, но почувствовал, как рука Шико сжала мой локоть.

Фирлея немедленно обступили с двух сторон верные ему люди, прорваться к бунтарю сложно, разве что стремительным выпадом… А потом? Шляхты в зале толпилось больше, чем наших, сутолока на их стороне – в толчее изящное искусство фехтования на шпагах не играет особой роли. Анжу убьют, как и всех нас – свидетелей посполитого вероломства.

Мозги закипели в поисках выхода из ситуации. Это не дорога под Лодзью, в лес не нырнешь. В соборе мы в ловушке!

Так… Предположим, мы упокоим всех поляков на месте, включая проклятого Радзивилла Сиротку, благоразумно отступившего к выходу у часовни Сигизмунда. В лучшем случае половина французских дворян останется на ногах, кто-то с ранениями, другие падут… А дальше?

Словно угадав мои мысли, Ян Фирлей продолжил, и громовой голос мятежного протестанта вознесся к сводам католического храма:

– Взываю к благоразумию! Снаружи еще двести преданных мне жолнежей и двадцать пушек! Король, от вас не требуется ничего, что бы вы ни обещали раньше. Но ваши первые же деяния в Кракове вселяют сомнения – тверды ли вы в своем слове? – он раздвинул сообщников и шагнул вперед, не смутившись, что оказался на расстоянии удара даже не наших шпаг, а кинжалов.

У меня просто пальцы задрожали от желания пробить его череп насквозь, вонзив сталь под скулу, ниже блестящего шлема с плюмажем. Не сомневаюсь – у Шико и де Келюса тоже руки зачесались.

Маршалок тем временем приблизился к Генриху вплотную и провозгласил, перескочив с французского на латынь:

– Jurabis, rex, promisisti[1].

Тишина… Все замерли. Вдруг стал слышен шум ветра за стенами храма и отдаленный лошадиный храп… Свинцовыми пулями падали мгновения, судьбы десятков, а то и сотен людей попали в зависимость от решения Генриха, всегда в таких случаях поддающегося скорее чувствам, а не разуму: продолжить жить в унижении от выходки Яна Фирлея или дать нам всем возможность умереть с честью…

Поколебавшись, Анжу выбрал жизнь и себе, и нам.

В паузе между официальными торжествами и вечерним празднеством круль Хенрик Валезы (он начал привыкать к этой, по его словам, «собачьей кличке») метался, как зверь в клетке, по своим апартаментам, сшибал банкетки и кресла ударами ног, бил дорогую посуду. Любимые борзые короля забились под стол, дрожали и не смели носа высунуть наружу.

– Видит бог, такого надругательства не испытывал еще не один монарх на коронации… Да что я теперь могу как король? Сходить по нужде не имею права без одобрения Сейма! Гореть им всем в пекле!

Потом его недовольство обрушилось на меня и шута, наши предсказания событий на коронации и особенно роль Яна Фирлея здорово разошлись с происшедшим.

Шико, которому тридцать с небольшим, по меркам оставленного мной мира выглядел лет на сорок. Высокий, но сдавленный со стороны висков лоб прорезала глубокая морщина раздумий. Упреки короля он пропустил мимо ушей.

– Я бы сказал – партия сыграна вничью. Замысел Радзивиллов провалился. Не знаю, что они вводили в уши Фирлею и какие тот давал им обещания, литовцы предвкушали, как всех французов вынесут из собора вперед ногами. Маршалок, думаю, решил действовать по-своему и преуспел. Для него король, готовый терпеть кальвинистов и прочих еретиков, гораздо милее, чем любой другой монарх. Со стороны протестантов мы на время в безопасности, а вот литовское католическое дворянство, боюсь, готово на самые безумные поступки.

– Сейчас же отправлю гонца к брату, пусть, как по весне просохнут дороги, шлет сюда двадцатитысячное войско. Я покажу этим заносчивым «ясновельможам»… Они узнают… Скоро узнают! Снесу их чертовы замки, самих вместе с семьями и любовницами отправлю османским туркам в рабство!

Генрих, когда он в ярости, полностью утрачивал женственность облика.

– Вызовусь лично доставить ваше послание, сир! – я смиренно склонил голову. – Но вы только что заметили, что помощь не придет ранее конца апреля, да и его величеству армия нужна, пока не закончилась возня с гугенотами.

– Да, Бюсси, ты чертовски прав. Я, польский король, чувствую себя в плену в этой проклятой польской стране! Я пленник, а не суверен! – его разрушительные порывы начали выдыхаться и полностью иссякли в потеках красного вина на стене из брошенного в нее бокала. – Что ждут от меня мои ненавистные подданные? Да только одного – чтобы я ничего не делал. Прозябал на троне!

Он выплеснул раздражение в письмах Карлу IX и матери, но меня не пустил в Париж, требуя снарядить целый отряд: не приведи Господь, если в руки магнатам попадет его призыв оккупировать Польшу французскими войсками. Затем приказал готовить себя к балу: одевать, пудрить, красить, обливать духами, обвешивать украшениями.

– Итак, наш дорогой король решил на время устраниться от политики. Не знаю даже, как оценить его сегодняшние шаги – считать их трусливыми или мудрыми, – шепнул мне Шико. – Ох, эта коронация нам еще отзовется. Недаром говорят: для трона сгодится любой зад, но не всякая голова подойдет для короны. Пока не поспеет французская подмога, Генрих решил головой вообще не пользоваться.

Бормотал он громко, слова про зад и голову вполне могли быть переданы Генриху, но таковы привилегии шута: безбоязненно изрекать крамольные вещи, за которые кто-то другой познакомился бы с виселицей.

Вечер прошел без особых происшествий. Если Радзивиллы и задумали взять реванш за утреннее поражение, то вряд ли осмелятся сразу, без тщательной подготовки, уж больно высоки ставки. Присутствовал от них один лишь святоша Юрий, второй исчез по каким-то своим сиротским делам. Увы, Чарторыйскую в Вавеле по-прежнему не видать. Изменились планы ее тюремщиков, или она до такой степени не желала показываться перед французскими поклонниками?

Я не знал ответа на этот вопрос, как и на другой: пара литовских политиканов обсуждала у камина подробности заговора словно специально для непрошеных гостей… Почему? Совпадение? Или они, предупрежденные, специально перетерпели вторжение в особняк, чтобы ввести в уши королевских слуг ложь о маршалке? Кем предупрежденные?

Ян Фирлей удостоился внимания и поздравлений ничуть не меньше, чем король. Могло показаться, что это маршалка короновали, а не Хенрика. Протестант принимал поздравления, громко хохотал и тряс кудлатой головой без какого-либо убора. Встречаясь с монархом – кланялся, а в глазах насмешка: знай свое место, юный щенок! Наверно, не отдавал себе отчет, что играет с огнем, унижая сына Екатерины Медичи.

А мы с Шико явно недооценили быстроту, с которой в Кракове вызревали заговоры. Около полуночи к изрядно выпившему королю прорвался посланник с письмом Радзивилла Сиротки. Генрих позвал меня и сунул под нос бумагу, ошарашенный не менее, чем утренним предательством Фирлея:

– Радзивиллы просят о помощи, чтоб они провалились! Скачи немедленно и сам посмотри.

Обуреваемый самыми недобрыми предчувствиями, я галопом понесся на север, к особняку, в который забрался без приглашения пару ночей назад. Дорогу освещал трепещущий свет факела в руке, такой же был у радзивилловского вестового, сзади громыхала верхом моя личная гвардия из слуги и лекаря. Если верить письму, в резиденцию магнатов кто-то решил запустить красного петуха.

Мы поспели к разгару тушения пожара и спешились.

Конечно, здесь не заготовлено ни подвод с бочками воды, ни каких-то других средств пожаротушения. Если дозорный с башни Мариацкого костела обнаруживал пламя и дул в трубу, горожане бросались на борьбу с огнем, но самым примитивным способом – передавая деревянные ведра от колодца. Затушить загоревшийся каменный особняк не было никакой возможности, оттого все силы направлялись на то, чтобы пожар не перекинулся на соседние дома.

Старший из местных Радзивиллов хмуро осведомился, почему помощь столь малочисленна, и рассказал, что отъезжал по делам, когда особняк загорелся. Я в свою очередь вопросил, какие же дела для посполитого вельможи могут быть важнее, чем коронационные торжества, но тут же заткнулся, услышав страшную весть: Эльжбета – внутри!

У меня всё оборвалось…

– Пан может мне верить, нас решили спалить заживо, все двери подперты толстыми бревнами, у главного входа брошена подвода с камнями, колеса сняты!

Голосящий человечек с опаленными бровями и ресницами, рассказавший Радзивиллу о поджоге, прижал к чахлой груди войлочную шапку, тоже обгоревшую.

Я заметил эту телегу на парадном крыльце, на ней тлели остатки рухнувшего деревянного балкона. К терзаниям о судьбе несчастной вдовы примешались сомнения. Что-то здесь неправильно.

Во-первых, из многочисленных окон можно спуститься – если не по канатам и веревочным лестницам, то хотя бы связав простыни и портьеры. Нет, все окна закрыты, даже те, где стекло лопнуло от жара и языки огня рвались на свободу.

Во-вторых, стоило ли жечь особняк, не убедившись, что две главные цели – маршалок и священник – не присутствуют внутри.

Польский заговор, как русский бунт, – бессмысленный и беспощадный… Или кто-то кого-то обманывает.

– Ваше неприятие нового круля, пан Радзивилл, как и объединение двух государств согласно Люблинской унии, широко известно. Кто же мог желать вам смерти? И кто мог покушаться столь нелепо, что сжег дом в ваше отсутствие?

– Я сам себя спрашиваю, пан де Бюсси, и не нахожу ответа. Не скрою, мы поддерживали Габсбургов. Но, коль Хенрик Валезы коронован, мы признаем его посполитым монархом. Возможно, наше нежелание продолжать борьбу кого-то очень расстроило. Поэтому нам нужен заслуживающий доверия благородный человек из французской свиты, чтоб присутствовал при расследовании и подтвердил беспристрастность выводов. Мерзавец должен быть казнен! – он поправил возмущенно взъерошенный пшеничный ус с кристалликами льда от дыхания и продолжил: – Если Эльжбета погибла, на Радзивиллов пал позор ее смерти. Не защитили, не уберегли, несмотря на обещанное покровительство. А еще в галерее на втором этаже была бесценная коллекция картин, портретов моих предков.

Я счел за лучшее не тыкать в нос пану, что жизнь молодой и прекрасной женщины для Сиротки получилась сопоставимой по цене с несколькими кусками холста…

– Наслышан, что вы удерживали ее, намереваясь использовать в своих целях? Сколько же их семья должна вашей?

Серо-стальные глаза маршалка вспыхнули гневом.

– Желаете оскорбить меня? Моя сабля всегда при мне!

– Ничуть. Коль я приглашен для расследования – выясняю все обстоятельства.

– Заверяю вас, де Бюсси, мои отношения с семьей вдовы Чарторыйской не имеют ни малейшего касательства к поджогу. Вы удовлетворены?

– Я получу удовлетворение, только когда злоумышленники будут изобличены и наказаны.

Раздраженно препираясь с Сироткой, я оглядел горящий дом и соседний, через который проник в магнатское гнездо. Повторить? Явиться снова непрошеным, но теперь уже нужным?

Сквозь шум пламени послышался грохот. Часть кровли соскользнула вниз, на мостовую, люди разбежались, спасаясь от черепичных осколков. Поздно изображать героя-пожарника, огонь фонтаном вылетел из новой дыры; руку на отсечение – внутри дома не осталось никого живого.

На борьбу с пожаром собралась, наверно, добрая половина Кракова. Я велел двум своим гвардейцам затесаться среди городских обывателей и выяснить, кто был здесь перед пожаром, кого видел, не заметил ли чего подозрительного… Сам получил возможность вмешаться в события, только когда дом прогорел, перекрытия рухнули, и в свете зарождающегося зимнего утра слуги выложили на влажном снегу останки четырех тел, извлеченных из-под обуглившихся балок.

Эльжбета!

Сердце сжалось от немыслимой, непередаваемой тоски… Можно сколь угодно хорохориться в жизни, убеждать себя, что трудности и невзгоды временные, лучшее впереди, пока не сталкиваешься со смертью.

Смерть – не временная, она навсегда. К лучшему уже ничего никогда не изменится. Никогда не увижу эти огромные лучистые глаза, не прикоснусь к изящным пальчикам губами, не услышу аромат ее темных волос… Никогда!

– Да, это она, – подтвердил Сиротка. – Платье – точно ее. Прими Господь душу новопреставленной!

Крохотное тело, съежившееся от адского жара, хранило на себе лоскуты темно-синей ткани. Уцелели и обручи верхней юбки – такие носят только светские дамы.

Лица практически нет, обгоревшие губы обнажили страшный оскал…

Я, видевший в двух мирах много войн и много трупов, отшатнулся, когда Чеховский присел на корточки около покойницы и без малейшего смущения засунул нож ей в рот! Игнорируя возмущенный возглас Радзивилла, эскулап безапелляционно заключил:

– Это не Чарторыйская, панове. Слышал, та дама была молода и благородна, у этой гнилые зубы какой-нибудь прачки лет сорока.

Не веря своим ушам, я сам упал на колени у трупа, чтобы убедиться в правоте Чеховского. В посмертном оскале женщины верхний передний зуб был сломан до корня, остальные – коричневые, щербатые. Краем глаза заметил, как крестятся поляки – наши манипуляции они сочли глумлением над телом, созданным по образу и подобию Божьему…

Плевать! Пусть думают себе что хотят! Эльжбета – жива!!!

Но где она? Выходит, что поджог и четыре трупа с облачением женских останков в платье дворянки – лишь инсценировка, чтобы скрыть исчезновение Чарторыйской! И какое это исчезновение – побег или похищение? Во всяком случае – перед нами следы еще одного заговора, который только предстоит распутать.

Если молодая женщина в опасности большей, чем пребывала у Радзивиллов, я непременно обязан ее найти и спасти!

Первую ниточку нашли мои сыщики, Жак притянул угрюмого мещанина в грубой кожаной куртке, по уши заляпанного сажей. Тот подтвердил, что перед пожаром видел карету в сопровождении двух всадников, отъехавшую к северным воротам.

– К Варшавским?! – я дернул его за ворот, чтобы поляк быстрее соображал.

– Не… – он махнул рукой в другую сторону. – До Люблина.

– И на дверце той кареты был герб, хозяин, весьма похожий на герб Радзивиллов, – шепнул мне на ухо Жак, потому что очевидец упустил эту деталь в присутствии Сиротки.

Мои предположения в неискренности магната выросли, когда спрыгнувший со взмыленной лошади всадник отчитался о поручении. От меня не слишком скрывались, даже не подозревая, что я разберу хоть слово в восточном славянском наречии – языке Великого княжества Литовского, именуемого литвинами «руским». Но что удивительно, я понимал его неплохо, добрая половина слов ясна без перевода, во всяком случае – куда в большей степени, чем старославянский язык Русского царства с его заворотами типа «аз есмь отрок». Если занесет в Москву, там мне точно понадобится переводчик…

А здесь, у пожарища в Кракове, в предрассветных сумерках, литвин Радзивилла рассказал маршалку о виденной им карете по дороге в Люблин, на что получил наказ держать язык за зубами.

Не раскрывая, что знаю слишком много, предложил немедленно брать подмогу в Вавеле и отправляться в погоню. Как бы то ни было, карета едет значительно тише, чем верховые, тем более – меняющие лошадей. До Люблина, скорее всего, догоним похитителей! Сиротке ничего не осталось, кроме как согласиться.

Наверно, он сто раз пожалел, что именно я из людей короля был избран для присутствия на пожаре. Магнат даже не пытался скрыть досаду. На его раздраженное кривляние я не обратил внимания, сейчас важно одно – быстрей за Эльжбетой!

В Вавеле я первым делом нашел Яна Фирлея, он мирно дрыхнул прямо за пиршественным столом, обмакнув бороду в разлитое вино. На удивление быстро его глаза приобрели осмысленное выражение.

– Прекрати трясти меня, юнец!

– Пшепрашам, дело срочное, пан маршалок, – от волнения я перемешал польские и французские слова. – Требуется четверо надежных людей, лучше всего знающих Литву и не связанных с Радзивиллами.

Кратко объяснил цель погони. Но после тяжелой застольной ночи, когда часть стражи присоединилась к празднованию, удалось отобрать только троих в сносной форме. Получив их под свое начало, опрометью кинулся на второй этаж в королевскую нору, разбросав по сторонам как кегли дворян на посту у входа в апартаменты. Там удалось услышать окончание важного разговора.

– У меня тоже есть условие, ясновельможный пан, – заявил зевающий Генрих Радзивиллу Сиротке, с удовольствием озадачив противника после того, как в утро коронации сам был вынужден принять неприятные условия. Анжу сидел в кресле без туфель и занимался привычным делом – потягивал вино, левой рукой поглаживая борзую. – Вы не находите, что Ян Фирлей совершил непростительную ошибку? Нет, я не отказываюсь от обязательств. Но форма, в которой он мне навязал подписание своих цидулек, абсолютно неприемлема. Я не желаю видеть его в Вавеле ни дня.

– Но собрать Сейм, чтобы назначить нового коронного…

– Мне плевать, что там надумает ваш Сейм! Пан Николай, вы взрослый человек, решите проблему быстро и без формальностей. Я не сомневаюсь, вы также разочарованы его действиями прошлым утром.

У Сиротки на лице не дрогнул ни единый мускул при очевидном намеке, что монарх осведомлен о провалившемся покушении и ясно дал понять: если вы так скверно спланировали мое убийство, извольте хотя бы ликвидировать негодного исполнителя.

– Будет сделано, ваше величество!

Осталось порадоваться, что Ян Фирлей при жизни успел сделать последнюю любезность, снабдив меня крохотным отрядом.

Глава девятая Погоня

Нас – восемь: три литвина из краковской городской стражи, впереди с важным видом погоняли коней Сокульский и Вишневский – двое молодых литовских шляхтичей, отобранных Радзивиллом Сироткой, замыкала процессию моя личная гвардия из Жака и Чеховского. Последнего как бойца я не принимал в расчет, итого вышло семь сабель, что вполне достаточно, чтоб отбить Эльжбету у похитителей, если бы не несколько «но».

Во-первых, совсем не очевидно, что сами Радзивиллы не причастны к ее исчезновению. В таком случае парочка их соглядатаев может навредить, а не помочь. Я уверился, что Сиротка хотел привлечь кого-то из королевского окружения, дабы засвидетельствовать последствия пожара, и не рассчитывал, что приезжий француз вздумает копать дальше. Он же не знал, что внутри француза глубоко спрятан русский, а значит – исконный враг Речи Посполитой. Погоня с моим участием – вынужденная мера для ясновельможного, чтоб не выглядеть слишком уж лживым и непоследовательным в глазах круля Хенрика.

Во-вторых, первая гипотеза может быть ошибочна, имело место не похищение и не его имитация, а бегство. Тогда сама Эльжбета выступила противником, и уж с ней и ее людьми сражаться точно не хотелось.

В-третьих, к убегающим вполне может присоединиться мощное подкрепление и, настигнув их, нам ничего не останется, как раскланяться и ретироваться.

В-четвертых, на пути к Люблину есть несколько замков, беглецы запросто свернут к какому-то из них и переждут, особенно если Чарторыйская едет без сопротивления, а уж от Люблина дороги расходятся. Там – ищи ветра в поле. Ни король, ни Радзивиллы не возьмутся ради вдовы перетряхивать всю посполитую республику.

Было и пятое, и шестое, и седьмое, ставящее под сомнение даже призрачные шансы на успех. К вечеру меня одолело только одно: бессонная ночь, проведенная на ногах, и целый день скачки вымотали вусмерть. Вдобавок Матильду я предпочел оставить в Вавеле, в дороге лошадей придется менять, и не раз.

Чеховский не испытал потрясения от известия о смерти Эльжбеты и столь же сильного волнения, когда выяснилось, что она не пострадала, поэтому чувствовал себя бодрее. Он знал, что мои медицинские познания много больше, чем у других пришлых французов, включая королевских лекарей, оттого в любое удобное время донимал вопросами, особенно на коротких привалах. Надоел, конечно, до чертиков, но сегодня я был даже рад, его приставания не дали уснуть.

– А скажите, сеньор, встречался ли вам такой недуг: живот болит справа внизу, так, что пан при касании пальцами кричит от боли, мечется в сильном жару. Травы, обычные при маете животом, не спасают. Через несколько дней боль вдруг стихает, становится лучше, потом снова горит в огневице и отдает Богу душу…

В вечерних сумерках любопытный крючковатый нос эскулапа потешно выделялся на фоне заснеженного леса. Я мог насмехаться над ним сколько угодно, но признаки острого аппендицита, перитонита и смерти от последующего сепсиса он описал предельно точно. И как же ему объяснить причину и лечение, если он довольно смутно представляет анатомию кишечника, а до первой операции по удалению аппендикса еще несколько столетий?

Начал сначала, плюнув на его недоумение по поводу источника знаний, рассказал про слепой червеобразный отросток и аппендэктомию. Особенно подчеркнул важность дезинфекции, о чем он и сам догадывается из скромного опыта применения русского «хлебного вина».

– Превосходно, пан де Бюсси! Хочется назвать вас «мэтр» или даже «учитель». Даст Бог, справлюсь. Зашивал же раны в брюхе…

– В самом деле? И как раненые – выздоравливали?

– Некоторые, – смущенно признался Чеховский.

Остальные наши спутники путешествовали молча. Братья Ясь и Зенон, сыновья Язепа из-под Менска, фамилии у литвинского простонародья еще не прижились, оба низкорослые, большеголовые, на мир смотрели насупленно и подозрительно. Сельские парни, последовавшие за господами в далекий Краков, были явно не против, если погоня уведет нас на восток, в их родные места.

Сотник Тарас старше и смышленее братьев. Все трое в потертых темных плащах, под ними виднелись куртки с грубым кожаным верхом и металлическими бляхами. Из оружия – сабли и пики.

Двое шляхтичей были обряжены солиднее, они скакали в добротных контушах с вышивкой, на головах суконные шапки с вырезом – рогатывки. В рукояти сабель вставлены самоцветы. У каждого имелся кинжал и пара фитильных седельных пистолетов. Старший, Сокульский, отличался удивительно худым, аскетически постным лицом, скорее подходящим священнику, а не воину, второй, Вишневский – маленький и круглый. Вдвоем они просто как Дон Кихот и Санчо Панса посполитого розлива. Иногда перебрасывались между собой короткими фразами на литвинском «языке руском», но осторожно: догадались, что я понимаю.

Глубоким вечером подъехали к местечку Мехув, там в свете масляного фонаря бросилась в глаза вывеска постоялого двора, если верить романам – идеального места для доброй кабацкой драки, тайных встреч или подслушивания противников-заговорщиков. Но я был настолько измучен, что ограничился расспросами о проехавшей карете. Если повезет – завтра к концу светового дня ее настигнем.

На весь отряд досталось три тесных комнаты. Я устроился на скрипучей деревянной кровати, Жак с эскулапом – на полу у двери прямо на соломенных тюфяках. Литвинским панам и трем простонародным воинам перепало еще по комнате.

За окном еще не рассвело, как мой сон потревожили стоны через дощатую перегородку. Конечно, нужно поспешать, но я был готов отдать полцарства, которого у меня нет, за пару часиков…

– Мэтр де Бюсси! – пробормотал над самым ухом лейб-медик. – Пшепрашам, нужна ваша помощь!

Разорвав слипшиеся веки, с усилием въехал в ситуацию. Младший из двух братьев Ясь жаловался на боли в правой нижней части брюха. Старший взялся ему облегчить страдания, нагрел булыжник в камине и присоветовал положить на ночь к больному месту, от тепла бедняге стало совсем худо. Это в двадцать первом веке практически каждый знает о запрете согревать живот при подозрении на острый аппендицит, но не в шестнадцатом!

Сокульский, столь же рассерженный ранним подъемом, зевнул, не прикрывшись ладонью, и изрек:

– Если песий выродок поднял нас ни свет ни заря, завтракаем и едем дальше, его бросим здесь.

На меня уставились несчастные глаза Зенона.

– Пане… А ен памрэ? Я ж мамке клялся глядзець за малодшым… Дапамажыце чым можаце, пане…

Три тысячи чертей и дьявол в придачу! Ясь уже не стонал, а выл, прижимая заскорузлые лапы к животу. Немой вопрос задал и Чеховский – всего несколько часов «мэтр» с видом мудреца разглагольствовал о лечении сего недуга… Скотина! Лекарь знал уже, что у литвина болит пузо, но молчал и прощупывал почву, хитрая тварь.

Ну вот почему так?! Карета с Эльжбетой на расстоянии короткого кавалерийского броска, его одолеют даже наши, утомленные вчерашней скачкой лошади, их можно не менять, только потом дать отдых. Вдруг ее жизнь на волоске, а мне возиться с этим бедолагой?!

Вот что делать? Ясь уже не воин. Если Зенона бросить – совсем не с кем нападать на сопровождение вдовы, а уведи его силой от брата, точно не будет гореть желанием кидаться грудью на пики по моему приказу…

Если бы решение зависело от остатков личности де Бюсси в моей сложносочиненной душе, выбор был бы очевиден: только вперед и нельзя терять ни минуты. Но я пересилил позыв и поступил противоположным образом.

Литвин выпил кружку «лекарства» и едва сдержался, чтоб не вытошнить его обратно, к русскому «хлебному вину» нужно привыкать долго, желательно – несколько поколений, а лучше вообще не привыкать. Поднятый хозяин, к полной для него неожиданности, получил пару серебряных монет. Ободренный, он помчался тормошить жену и служанку. Скоро закипела вода в чане. Сомнительной белизны постельное белье срочно выглаживалось огромным чугунным утюгом с углями внутри. Каморка, приговоренная стать операционной, в кои-то веки была протерта мокрой тряпкой. Инструментарий Чеховского выварился в горячей воде, все это заняло время до рассвета.

Дальше по дороге к Люблину, говорят, есть следующая корчма с «покоями гостиными». Возможно, там ночевали спутники Чарторыйской, с первыми проблесками утра они продолжили путь, а я занялся подготовкой к хирургической операции, имея самый мизерный опыт, который и вспомнить-то страшно…

…Тогда тоже была зима. Штурм Грозного в Первую чеченскую, площадь Минутка, жуткая мясорубка, в которой погибло множество и федералов, и «мучеников во имя Аллаха», это действительно невыносимо вспоминать, но невозможно забыть. Чеченские мины и снайперские пули выкосили добрую половину санитарного состава, когда командир мотострелковой бригады собрал всех, имеющих минимальную медподготовку, и отправил помогать раненым. Я, из разведки дивизии, отказываться не стал: нас учат многому, в том числе медицинской помощи… в теории.

Не забуду того пацана, он даже ранен не был, но пошел в атаку с острым аппендицитом! Не мог, говорит, в тылу отсиживаться, когда другие под чеченскими пулями гибли. Мы оперировали его втроем – военврач, я да прапорщик, последний, похоже, и йод никогда в руках не держал, только выполнял команды поднеси-подай-подержи. Сейчас я был бы счастлив иметь на подхвате хотя бы того прапорщика, в Мехуве его место занял бестолковый Зенон.

Наверно, с точки зрения «правильной медицины» наша работа выглядела как мясницкая, дай-то бог, что мы извлекли из брюшной полости все тряпицы для осушения операционной зоны, вдобавок здоровенный шов, будто из пациента достали не крохотный кусок плоти, а пушечное ядро, смотрелся словно зашитый коровьим хвостом, но в этих условиях большего добиться невозможно.

Солнце высоко, сквозь узкое окошко нам улыбнулось полуденное синее небо.

А Чарторыйская уезжала все дальше и дальше.

Буду ли до конца своих дней знать, правильно ли я поступил, потеряв, наверное, главную в жизни женщину, ради попытки спасения малознакомого простолюдина?

Он затих, ослабевший от самогонки и потери крови. Ох, совсем не так описывают в книгах романтические погони, обычно там бешеная скачка, грохот каретных колес по булыжнику, свирепый ветер в лицо… А не игры в доктора в занюханном постоялом дворе.

– Зенон, хозяину велю присмотреть за твоим братом. Язву из чрева мы достали, выздоровеет ли – как Бог даст. Едем!

– Благодарствую, ясновельможный пан де Бюсси…

– Нет времени выслушивать благодарность! Седлайте коней.

И снова в путь, не под свист ветра в лицо – в таком аллюре лошади скоро падут, но больше не теряя времени на остановки, только вперед! Меня подстегивало волнение, оттого почувствовал себя бодрее, чем выезжая из Вавеля.

Два шляхтича прекрасно выспались, пока мы с Чеховским копались в кишках. Каждому свое.

Люблин неумолимо приближался с его развилкой торных дорог. Пока что шли точно по следу, карета опережала нас на дневной переход, мы немного отыграли отставание, вызванное лечением литвина. Меняли лошадей, причем королевский дозвол не высек ни малейшей искры участия у владельца конюшни на очередной нашей стоянке, но письмо Радзивилла Сиротки «способствовать всякому подателю сего» оказало волшебное действие: мы продолжили путь на свежих конях, обмен обошелся всего в пару злотых.

Происшествие с Ясем расположило ко мне Зенона и Тараса, дистанцию они соблюдали, но сошлись накоротке с моим слугой и эскулапом, от Жака периодически слышал курьезно искаженные польские и литвинские слова. Шляхтичи по-прежнему держались обособленно, я не спускал с них глаз.

Мы обогнали уже несколько карет на санном ходу; каждый раз я пришпоривал коня, вырывался вперед, чтобы убедиться: явно не та. Похожая по описанию появилась в поле видимости к вечеру пятого дня погони – черная, без лакеев-гайдуков на запятках, запряженная четверкой, два всадника на добрых конях, тоже черных…

Сделав знак своим – приготовиться, я медленно обогнал конных, потом экипаж. Старался ничем не вызвать подозрения, пусть думают, будто мы – просто кавалькада, спешащая в Люблин быстрее кареты. На дверце синел герб «Трубы» в особом радзивилловском исполнении на фоне черной взъерошенной вороны, изображающей орла. Окошки были плотно задернуты шторками, что всегда странно, в дороге мало развлечений, созерцание через стекло проплывающих зимних пейзажей – чуть ли не единственное из них, не говоря о том, что внутренности экипажа при занавешенных окнах заполняет чернильная темнота. Налицо все основания пообщаться накоротке с пассажирами и сопровождающими…

Сердце отбивало барабанную дробь от волнения и предчувствия опасности. Я срочно привел пистолеты в готовность и осадил лошадь, перегородив дорогу. Если моя выходка не по адресу, а с гербом «Трубы» по Польше разъезжают представители десятков семей, скажу «пшепрашам, паньство» и поскачу дальше, но уже практически без всяких шансов когда-либо увидеть Эльжбету.

Спешился. Умею стрелять и с лошади, но подо мной не Матильда и не рейтарский конь, приученный к стрельбе, эта испугается, запаникует. Кучер на облучке натянул вожжи, крепкий мужчина в тулупе, восседавший рядом, привстал, сжимая в руке рукоять длинного ременного хлыста – таким запросто сбить человека с ног, особенно если в ремень вшиты железные вставки.

– Витам, паньство! – крикнул я им и тут же убедился, что не ошибся и по поводу кареты, и по поводу своих сомнительных спутников, навязанных Сироткой.

Хорунжий Сокульский, прозванный мной Дон Кихот, медленно объехал карету слева, вцепившись одной рукой в повод лошади Жака, вторая приставила саблю к горлу моего парня. Лицо слуги виноватое: мол, простите, хозяин, сплоховал я, дал себя облапошить!

И вокруг ни души. Голое поле, засыпанное снегом, вправо ушла протоптанная дорога, ведущая к невидимому селению. Я один против четверых негодяев, литвины Яна Фирлея где-то сзади и явно не торопились выступить против своих, тоже литвинов, но знатных, повиновение им вбито с младых ногтей, особенно к великим Радзивиллам. А единственный верный мне человек был взят в заложники.

Погоня окончена, цель настигнута, но ситуация отнюдь не изменилась к лучшему. Сокульский повернул лошадей, прикрывшись тушей Жака от пуль.

– Сдавайтесь, пан француз! Бросайте оружие! Ничего хорошего вам не обещаю, но слугу пощажу. Знаю, вы неравнодушны к черни. Хотите сохранить ему жизнь?

Чернь по-польски – «быдло». Меня залила холодная ярость. Мой неуклюжий Жак, туповатый и жадный, в тысячу раз благороднее тебя, литовский пан, невзирая на тридцать поколений предков с голубой кровью!

И сейчас я оборву твой род! Вот прямо сейчас. Только никуда не уходи, мерзавец!

Глава десятая Кровь на снегу

Очень неторопливо прошагал к Сокульскому, не скрывая пистолетов. Чем ближе расстояние, тем проще целиться. И крайне важно показать, что полон решимости не выполнять требования подлеца, как бы ни сжималось сердце за бедного Жака, оплошаю – слуге точно конец.

– Ты прав, хорунжий. Я и правда считаю их за людей, а не скотину. Но свой кафтан ближе к телу, бросать пистолет ради лакея не собираюсь. У меня другое предложение: слезай и доставай саблю, будь мужчиной, а не…

Прозвучало оскорбление, опускающее в навоз блудливую матушку шляхтича, за ней все его семейство. Он только засмеялся в ответ.

– Не время, француз, диктовать нам условия и хамить. Нас больше, и ты – покойник. Да, в карете Чарторыйская. Но пан Радзивилл не желает, чтобы об ее отъезде стало известно королю. А, знаю, дело не в короле, не в его повелении! – голос принял глумливый оттенок. – Сам по ней сохнешь и оттого угодил в ловушку? Умри достойно, без ругани и богохульств, как полагается дворянину.

Если кролика загнать в угол, он преодолеет природную робость, запросто бросится и исцарапает обидчика. Я – далеко не кролик, в угол загонять не советую.

– Совершенно верно, пан, вас много. Исправим.

Между нажатием на спуск и выстрелом из кремневого пистолета проходит мгновение в один удар сердца, очень часто у меня бьющегося. Первый из сопровождавших карету даже не успел осознать, что отправляется в вечность: пуля калибром в большой палец вышибла ему мозги. Второй выстрел обеспечил покойнику компанию в лице Вишневского – из меня стрелок так себе, но с десяти шагов сложно промахнуться.

В ушах еще гремел гром после двух выстрелов, а в стороне послышался лошадиный крик: перепуганный жеребец Чеховского сорвался и понес вбок. Запоздало увидел движение слева от себя и едва успел присесть, уклоняясь от кнута слуги, сбившего мне шляпу с головы. С ним потом разберусь, надо взять в прицел Сокульского: его лошадь и Жака взбесились от близкой пальбы…

Но где второй сопровождающий кареты? Ушлый прохвост куда-то исчез, и я готов был поставить руку на отсечение, что он запалил фитиль и подсыпал порох на полку – в свете масляного фонаря мой черный силуэт представлял собой отличную мишень на фоне снега.

Но нет, мерзавец придумал другой ход. Ближайшая ко мне дверца кареты отворилась, и я наконец-то увидел Эльжбету… Господи, в каком виде! Лицо перекошено ужасом, а к горлу приставлен нож!

– Отвоевался, француз… – констатировал Сокульский, когда я бросил на снег пистолеты, саблю и кинжал. – Жаль, ничтожество, что не послушался сразу.

Хорунжий отпустил Жака, но лишь для того, чтобы рубануть саблей. Острое лезвие отсекло голову, та мячиком покатилась по дороге.

Ну зачем, скотина?! Я убил двух шляхтичей, замешанных в авантюре, о чем ничуть не жалею, через минуту погибну и сам. Но слугу-то за что?

Холуй с облучка снова занес хлыст и влупил со всей дури, хаму в радость унизить благородного, коль его хозяева подают пример. Я укрыл лицо, но даже через одежду рука и спина получили зверский удар, левая часть тела – сплошная боль.

– Засечь его насмерть, пан хорунжий?

– Погоди! Лекарь сбежал. Не должно вообще никого остаться, кто видел… Тарас! За мной! Надо срочно вернуть Чеховского, пока не стемнело совсем.

Глухой топот копыт унесся по боковой дороге. Владелец хлыста и оставшийся шляхтич связали меня, прикрутив к задку кареты. Шляпа, наверно, по-прежнему валялась около тела Жака.

Не убили сразу? Так что тянуть… В качестве награды за столь нелепую кончину я получил лишь полный изумления взгляд Чарторыйской. Можно строить иллюзии до самого конца моей уже недолгой жизни, но особой теплоты или радости, что иноземный рыцарь ради нее готов был сложить голову, в том взгляде не промелькнуло.

То есть погиб зря, совершенно бездарно.

В романах в таких случаях всегда появляется неожиданное избавление, например – экипаж с благородными людьми в сопровождении дюжины вооруженных слуг, и спаситель обязательно интересуется: а кто тот дворянин, грубо примотанный к запяткам? Немедленно освободить его!

Но дорога пустынна.

А вдруг проснусь в своей постели, в гостинице близ авиабазы в Реймсе, под рев прогреваемых турбин?

Нет. Я принял эту жизнь. Она приняла меня. И сейчас оборвется.

Тюремщики близко, рядом топтался Зенон, сын неизвестного мне Язепа. Стемнело, похолодало, от неподвижности я закоченел. Еще несколько часов, и замерзну окончательно, не потребуется даже дырявить мою высокородную шкуру.

– Пан де Бюсси… – прошептал Зенон в наклоне и сделал вид, что проверяет узлы. – Як сцямнее, развяжу вас, скачыце да Кракава.

– Развяжи, добрая душа, Бог тебя не забудет! Но я не сбегу… – глянул на него в упор, литвин потер в нерешительности рукавицей свое бугристое лицо, обсыпанное угрями, но глаз не отвел. – Они похитили Эльжбету, убили Жака. Сокульский умрет.

– Воля ваша, пане. А Тарас…

– Тараса не трону, коль сам не нарвется.

– Зенон! Что ты там с этим псом распрягаешься? – донеслось спереди.

Зенон бестолково залопотал, что подошел узлы проверить, а француз заявил последнее желание – выпить «хлебного вина» из запасов Чеховского. Прозвучало глупо, потому что запасы ускакали на бешеном коне вместе с самим эскулапом, но литвинов объяснение успокоило.

Освобожденный, я долго массировал руки. Наконец, издалека донесся мягкий топот копыт по снегу, раздался голос сотника, распекавшего лекаря за вынужденную скачку. На фоне темного неба еще более черным пятном прорезался силуэт, увенчанный шапкой с разрезным отворотом впереди.

Метательные звезды у меня, мерзавцы обыскали халтурно и не сочли их за оружие. Жаль, что звездочек всего четыре…

Я подпустил Сокульского на расстояние пяти шагов. Его скуластую морду ни с кем не перепутать даже в темноте. На мелодраматические разговоры «умри же от моей руки, подлец» предпочел времени не тратить и прицелился под шапку. Звезда с хрустом вошла ему в лицо, но не убила наповал – хорунжий вскрикнул. Пока не опомнились другие, прыгнул на него и повалил с лошади, нащупывая у гада на поясе рукоять кинжала. Удар в шею – и кончено.

Надо мной появился Тарас, он, судя по лошадиному храпу, натянул поводья и осадил коня назад.

– Уйди, ради бога! Ты мне не враг. Но попадешься под руку – зашибу!

Сдержал обещание Зенону – не трогать сотника, предпочитающего остаться зрителем.

Теперь бегом к передку кареты, вооружившись трофейными саблей и кинжалом. Там чуть светлее от тусклого масляного фонаря. Не разыгрывая отрепетированную под руководством Шико сцену «один против троих с одной саблей», выпустил звезды в полет.

Самый удачный бросок пробил третий глаз моему обидчику с кнутом, у возницы звезда увязла в тулупе, а шляхтич умудрился дернуться в сторону, и сверкнувшая в тусклом свете стальная молния впилась в круп правой коренной, лошадь жалобно заржала и забилась в упряжи.

У меня остался один противник. Он скинул перевязь сабли с ножнами и контуш. Я машинально отступил.

– Без пистолета – не воин? А, француз? – шляхтич мягко двинулся вслед, приподняв кончик клинка.

Плохо, что я сжимал саблю хорунжего, а не свою – эта была чуть тяжелее и потому непривычная. Но положение не сравнить с предыдущим, когда я связанным коченел у запяток.

– А вам, наверно, не приходилось драться с мужчиной, привычней угрожать кинжалом женщине? Штаны еще не мокрые, щенок?

Он зарычал от злости, бросая взгляды по сторонам, где в темноте болтались Тарас и Зенон. Зря надеялся на помощь! Я тоже не ждал от них подмоги. Призывать их драться против людей «великих» Радзивиллов – все равно, что против слуг Господних, спасибо, хоть не полезли, не вмешались ни на чьей стороне. Это же понял, наконец, и шляхтич, вынужденный разбираться со мной сам.

Первый же выпад противника – внутренний удар снизу в подбородок – я парировал едва-едва. Ноги увязли в снегу, плащ сковал движения, но я так замерз, что не решился скинуть его.

Пан атаковал в бешеном темпе. Мощные рубящие удары были настолько быстры, что вынуждали думать исключительно о защите. Коварный финт заставил меня поднять саблю, и лишь прыжок спас от удара по ногам.

Утяжеленная для разрубания доспехов первая треть клинка ощутимо нагружала кисть руки. Пока не придет чувство sentiment du fer, при котором сабля превратится в продолжение тела, атаковать смерти подобно – опытный фехтовальщик нанижет меня на свой клинок как бабочку на булавку.

Я отступал прочь от кареты. Силуэт противника отчетливо виднелся на фоне фонаря, я же, скорее всего, все больше сливался с ночью, тем более мои глаза привыкли к темноте во время ожидания за каретой.

Он попытался достать меня в длинном выпаде и напоролся на проходящий батман. Сильный удар «в спину» по его клинку на миг открыл противника, этого мига достаточно, чтобы полоснуть по предплечью, где рука не защищена гардой.

Шляхтич взвыл по-звериному. Правая рука бессильно выпустила саблю, левая дернула кинжал из ножен, но я не дал опомниться и вспорол его наискось от ключицы вниз до самого паха, попутно отсекая левую кисть.

Все, пан – не жилец! Выпад в горло был просто ударом милосердия.

Надо отдать должное покойнику – заставил разогреться так, что пот залил глаза. У кареты терпеливо ждали развязки трое моих спутников. Тарас с Зеноном бездельничали, Чеховский теребил возницу – звезда пронзила ему тулуп и ранила в грудь, к счастью – не тяжело.

Распахнул дверь… Я снова в чужой крови, как в первую встречу, и снова это кровь ее соотечественников. Но сейчас было не время задумываться о мелочах, к черту детали!

– Вы свободны, пани Чарторыйская. Располагайте мной и моими людьми.

Если бы не потерял шляпу, сделал бы ей затейливый пируэт, а так ограничился поклоном, прижав руку к сердцу. Театральности на сегодня и без того достаточно.

В темноте послышалось шуршание. Дама освободилась из медвежьей полости и показалась в проеме двери. Протянул руку, она приняла ее и опустила ногу в сапожке на снег.

– Я благодарна вам, де Бюсси. В вас сохранился истинный дух французского рыцарства… Но лучше бы вы не преследовали меня.

Эта женщина умела удивлять…

В неверном свете масляного фонаря кровавые брызги проступили, как черные кляксы на белом снегу. Она, не чураясь вида крови, подошла к телам. Одно обезглавленное и два простреленных лежали аккуратно у дороги, слуга с кнутом, он его не выпустил и после смерти, валялся на спине со звездой во лбу, но та не красила его, как царевну из русской сказки, где написано «во лбу звезда горит».

– Матка Боска, четверо убитых! А остальные? Чует сердце, есть и другие жертвы?!

– Еще двое, пани, итого шестеро, – я не скрывал правды, Эльжбета чувствует фальшь очень тонко, показав мне это в первом разговоре в Лодзи. – Кучер ранен.

– Кучер? Он – славный. Единственный, кто заботился обо мне, добыл меховую полость, чтоб я не мерзла. Хорошо, что вы не закололи кучера.

– Видит бог! – недоумение во мне сменилось отчаянием. На нас поглядывал Чеховский, понимающий по-французски, он тоже уловил неестественность происходящего. Спасителей принято благодарить, а не порицать. – Я едва не погиб, потерял преданного слугу…

– Но негодяи, убитые вами, право, не заслуживали столь печальной участи, они исполняли приказ Радзивилла Сиротки. Бог им судья. Я уже жалею, что не покончила с собой, приношу людям одни лишь несчастья! И эти бедняги были бы живы. А мой супруг? Он изо всех сил старался выглядеть передо мной героем, оттого и поддержал безумную идею засады на короля. Поверьте, де Бюсси, я проклята, мое проклятие накроет и вас, если не оставите меня в покое! Больше всего на свете хочу умереть, и коли Господь не велит самой накладывать на себя руки, благословляю своего убийцу!

На непокрытую голову падал влажный февральский снег, но даже он не в силах был охладить разум, закипающий от мысли: если мое появление в шестнадцатом веке из двадцать первого объяснимо хотя бы чудом, то сохранение такой чистоты и жертвенности, восходящей к прошлому тысячелетию, не оправдать ничем… Эльжбета в самом деле согласилась бы умереть, чтобы не быть причиной новых смертей. Это не поза и не фигура речи! Не знаю из-за чего – религиозных догматов, для меня довольно абстрактных, или обычного человеколюбия и простой порядочности, она ценила чужие жизни не менее своей и не желала ради себя приносить кого-либо в жертву, даже подонков, которым и виселица большая честь.

Наверно, кто-то счел бы ее чересчур приверженной принципам, слишком далеким от нашей реальности, без меры идеалистичной и оттого создающей ненужные проблемы окружающим… Мне было все равно. Расчетливые и примеряющиеся к обстоятельствам встречаются на каждом шагу в избытке, Эльжбета, наверно, – единственная в своем роде.

Но боже мой, как с ней сложно!

Я стоял в сгустившейся ночи напротив новой святой, пусть еще не канонизированной церковью, рядом топтались два литвина, предавших своих литовских господ ради меня и спасших тем самым мне жизнь, раненный мной ни в чем не повинный возница, вокруг валялась полудюжина трупов… Мялся лекарь, кое-как усмиривший коня, нежелательный свидетель убийств, пусть даже лично мне обязанный, но не настолько, чтоб соврать в мою пользу, положив руку на Писание. И непонятно, что делать дальше.

Впрочем, решение насущных проблем всегда дается проще, чем поиск ответов на вопросы вселенской важности. Раненая кобыла была распряжена, ее место заняла самая пожилая и смирная из верховых лошадей, судя по потертостям – с опытом тягловой повинности. Конечно, управлять четверкой Зенону не в пример труднее, если задняя пара коренных идет рядом впервые, но не ночевать же из-за этого в поле!

Оружие собрано, трупы уложены вдоль дороги, в ближайшем пристанище оставлю записку местному старосте, что мы обнаружили этих жертв разбойничьего произвола и просим похоронить по-христиански. Жаль мне из них одного только Жака…

– Позвольте мне сопроводить вас в карете, мадам! – я робел, но проявил настойчивость, слишком много еще неясностей, их необходимо обсудить незамедлительно.

– Извольте. Я в вашей власти, – донеслось из глубины кареты.

Надо с этим кончать. Устроился на сиденье, не различая даже профиля своей спутницы. Слышал только ее дыхание.

– Это я нахожусь в вашей власти, с самой Лодзи, пани Чарторыйская, но предлагаю сосредоточиться на ближайшем – куда и зачем мы едем. Богопротивные суждения о желании смерти прошу оставить до визита к духовнику, хоть и уверен в его словах: Господь дает нам столько испытаний, сколько считает нужным.

– Мой наставник в Смолянах тоже твердил: смирись, прими и не противься воле Всевышнего.

Вот кому я обязан этическими крайностями в ее мышлении! Какому-то сельскому ксендзу или монаху.

– Мое предложение бежать во Францию всегда в силе, пани, но прямо сейчас оно трудноосуществимо. Вы можете открыть мне тайну, почему вас держали в заточении, затем увезли из Кракова, изобразив пожар в особняке.

– Пожар?! Что вы говорите, сеньор?

– Дом Радзивиллов сгорел, оттуда вытащили обугленные трупы. Я сам был готов броситься головой в огонь, увидев обгорелое женское тело в дорогом платье, и воистину благодарен своему лекарю, заметившему, что покойница никак не могла быть знатной дамой. – От анатомических подробностей ее избавил, Эльжбета не настаивала. – Слуги тоже сгорели заживо. Поэтому не стоит жалеть этих зверей, а тем более предлагать себя в жертву ради сохранения их подлых жизней.

– Князь Николай Радзивилл, наш великий канцлер, слывет порядочным человеком…

А она в первую встречу называла меня наивным, святая простота! Политики потому остаются не замаранными, что грязную работу за них выполняют личности вроде упокоенных мной Дон Кихота и Санчо Пансы. Впрочем, главный Радзивилл вряд ли был в курсе каждой мелкой аферы членов их клана.

– Охотно верю, что не все Радзивиллы подобны Сиротке. Но вы не ответили, моя прекрасная пани…

– Отвечу! Должна заметить, вы так чудно выражаетесь, сеньор де Бюсси! «Прекрасная пани» – все говорят. Но вот «нахожусь в вашей власти», «головой в огонь», «воистину благодарен»… Вы или поэт, или человек из другой эпохи!

Эльжбета – первая, кто догадалась! Значит, я верно предположил, что мы оба с ней – чужие для шестнадцатого века. Правда, от этого еще не стали близкими друг другу.

– И то, и другое. По поводу иной эпохи расскажу попозже, если представится случай, но коль заговорили о поэзии, прочту вам что-нибудь… такое. Что вы наверняка ранее не слышали.

Я и тут старался не лгать, будто сам сочинил. Во мне звучал вечный «Гимн любви» Эдит Пиаф, ее низкий и необычайно лирический голос…

Le ciel bleu sur nous peut s’effondrer

Et la terre peut bien s’йcrouler

Peu m’importe si tu m’aimes

Je me fous du monde entire…

Перевел на польский для Эльжбеты, французский язык двадцать первого века для нее труден: «Синее небо на нас может обрушиться, и земля разлетится вдребезги, мне это неважно, если ты меня любишь, мне наплевать на целый свет…»

– Какой странный язык! Мелодичный… Спасибо, сеньор де Бюсси. Признаюсь, недооценивала вас, считала заурядным парижским искателем приключений, из тех, у кого шпага острее, чем ум. Мне стало чуть легче. Наверное, я все же поделюсь с вами моей нехитрой историей.

В темноте кареты звучал ее грустный восхитительный голос под аккомпанемент скрипа полозьев по снегу. С места схватки я увез единственный трофей, зато он ценнее всех на свете!

Глава одиннадцатая Ночной разговор

– Быть дочерью благородного, но обедневшего шляхтича в Великом княжестве – дело трудное и не слишком почетное. У нашей семьи есть имения под Смоленском и в Оршанском повете… Да, я литвинка по отцу, мать из мазуров, хоть после Люблинской унии не столь уж велика разница, кто твои предки – ляхи, русы, жамойты, происходить от Гедеминов не менее почетно, чем от исконно польских родов. А во Франции как?

– Бургундца или нормандца невозможно спутать с гасконцем, особенно таким как Шико, я сам – анжуец. Но разница стирается, сейчас обычно обращают внимание – католик ты или протестант. Или даже, не приведи Господь, иудей.

– В Великом княжестве проще, – патриотически заметила Чарторыйская. – У нас уживаются и православные, и униаты, и мусульмане, и даже иудеи… Но я отвлеклась. Семью, еще во времена деда, разорила очередная война с Тартарской Русью. Московиты захватили Смоленск, но были разбиты под Оршей. Отец мог бы со всеми землями перейти в подданство к московскому князю, сейчас тот величает себя на греческий манер «царем», вернулось бы и смоленское поместье. Но традиции не велят.

Битва под Оршей? Точно! Локальная, мелкая, но очень громкая победа посполитой армии над передовым отрядом воеводы Михаила Булгакова мне была памятна по изучению российской истории в вузе.

– Насколько я знаю, литовский командующий под Оршей некто Константин Острожский неоднократно без зазрения совести менял подданство, воевал и за Московскую Русь, и за Великое княжество, отчего же ваш отец не согласился?

– Девиз на родовом гербе гласит: «Верность и честь». Поверьте, мы очень серьезно относимся к традициям. Что до Острожского… Бог ему судья. После Орши фортуна от него отвернулась навсегда, у стен Смоленска он потерпел неудачу. Дед был там ранен. И с окончанием войны, после мира с тартарами-московитами, жизнь на границе мирной никак не назовешь. Набеги, грабежи – это дело привычное. Не знаю, поверите ли, но там, на кордоне цивилизации, я научилась ездить верхом в мужском седле, владею кинжалом… Даже шрамик остался на руке от собачьего укуса. Не смейтесь! Рядом с варварами нужно уметь выживать.

– Что вы, мадам! Я просто грею дыханием окоченевшие пальцы.

На самом деле, откровения литвинки, ненавидящей восточных соседей (не без повода, надо сказать), меня по-прежнему немного шокировали. А ее высокомерное отношение к «тартарской» Руси, то есть Русскому царству, в ее представлении – дикому краю за пределами цивилизации, несколько раздражало. Руку на отсечение, литовские шляхтичи приграничными вылазками баловали не меньше. По поводу цивилизованности и дикости тоже поспорил бы, но не сейчас, не мог подвергать опасности тонкую ниточку откровенности, протянувшуюся между мной и Эльжбетой. Слишком дорого мне обошлась возможность оказаться с ней наедине в темной карете, чтобы портить минуту историко-политическими спорами.

– Младшая моя сестра – такая же и даже больше, о ней говорят «черт в юбке». Остается только посочувствовать отцу, вынужденному ломать голову, как выдать замуж двух бесприданниц. За худородного нельзя, честь не велит. А богатые женятся на богатых.

– Но ваша несравненная красота, она ценнее любого богатства в мире!

– Моя красота и есть проклятие. Мне еще семнадцати не исполнилось, как два молодых пана дрались на саблях за мою благосклонность, один через неделю умер от ран. А я ни одного из них не желала видеть! Потом сватался воевода Петр Ногтев из Смоленска, сын думского боярина Андрея Ногтева, говорил моему отцу… – Эльжбета набрала воздуха и вдруг начала лопотать низким голосом, явно передразнивая смолянина: – Люба ме дщерь ваша пуще живота ово злата, претворюся аще убо бяше блудодей да в винопитии грешен, алкаю вести под венец, пестовать-ублажать, таче виталище мое яко парадис, в бисерах да смарагдах, персты в злате, перси в шелках, занеже не видел красы краснее…

– Ох, пани Эльжбета, вы такие странные слова вставляете.

– Примерно так говорят в Тартарии. Вам непонятно? Клялся воевода в любви. Хоть он известный развратник и выпить не дурак, говорил – исправится, венчаться со мной желает, обещал богатую райскую жизнь в жемчугах, изумрудах, золоте и шелках. Я представляю этот рай – в высоком тереме, взаперти, где остается только рожать новых воевод и зеленеть от тоски.

– Позволю предположить, ему вы тоже отказали в благосклонности.

– Конечно! Но он был настойчив, навязчив, я уж боялась из замка выйти без охраны в дюжину человек. И тут проезжал Чарторыйский со свитой, блестящий шляхтич из древнего рода, маршалок, за шведов с Москвой воевал. Я не колебалась…

– Но не любили его.

– Любовь приходит потом. Или не приходит. Муж был воистину безумцем. Он дрался на дуэли по каждому, даже пустячному поводу, бился об заклад, проигрывал в карты целые состояния. Через год я стала даже беднее, чем до замужества. От безысходности мой супруг и принял предложение Сиротки встретить короля под Лодзью, Михаилу обещали простить все долги… Я случайно подслушала, панове не подозревали, что я заинтересуюсь… Почувствовала – дело может кончиться плохо, последовала за мужем. Предчувствие сбылось, заговорщики набрали слишком маленький отряд, чтобы одолеть королевскую стражу, и не победили даже вас с Шико. Мне Огинский потом поведал подробности… Простите, что упрекнула вас, де Бюсси. Верю, что не было другого выхода.

– А потом…

– Чарторыйский умер, но долги его остались. Сиротка думал свести меня с королем. Простите, сеньор, но ваш слащавый монарх вызывает большее омерзение, чем смоленский воевода. Радзивилл был прав, после проведенной в королевских апартаментах ночи я бы, возможно, задумала подсыпать яду Хенрику Валезы, но скорей отравилась бы сама.

– Вас не было на коронации и балу.

– Вы заметили… Да, потому что Сиротка получил письмо от воеводы Ногтева с предложением отвезти меня в Смоленск. Доверенное лицо воеводы ждет в Люблине. Они словно чувствовали – с Чарторыйским непременно вскорости что-то случится. Впрочем, о его необузданном нраве и легкомысленных поступках было известно достаточно хорошо… Но куда глядели мои глаза?

– Не упрекайте себя. Готов спорить, маршалок тоже сыпал обещаниями измениться к лучшему.

– Вы правы. Однако те ошибки уже не имеют значения. Думаю, сумма, предложенная братом воеводы, была для Сиротки вполне убедительна. Если она и не покроет долг полностью, остальное Радзивиллы возместят из заложенных поместий Чарторыйского. Детей нам Бог не послал, эта ветвь их семейства пресеклась.

Пожалуй, сумма называлась более чем убедительная, если ради прикрытия сделки пришлось спалить особняк в Кракове, чтобы увезти Эльжбету не только от Генриха, но и от родни ее мужа, Чарторыйские наверняка бы не обрадовались, услышав, что носительница их фамилии продана как породистая лошадь.

– Вас собирались выдать замуж насильно? Держать иностранных наложниц у московских воевод не принято.

– Замуж или пользовать как дворовую девку – для меня не столь уж важно. Я поставила на себе крест. Я не хочу быть любовницей ни короля, ни московита. И, простите, ваше поспешное предложение бежать во Францию тоже неприемлемо. Остается монастырь.

Ну нет! Я вырвал ее из нескольких пар похотливых лап, теперь не уступлю и Христу.

– Ваш фамильный замок – достаточное убежище, чтобы переждать несколько месяцев?

– Конечно! Это же не Несвижский парадный дворец Радзивиллов, а настоящая пограничная крепость, способная выдержать месяцы осады. Я говорила – у нас пограничье с Тартарией, сеньор де Бюсси.

– Значит, я отвезу вас к отцу. Там что-то придумаем дальше.

– Даже не знаю, как вас благодарить! Но придется пересечь все княжество, а у нас карета с гербом Радзивиллов, скоро начнется новая погоня, если в Люблине я не попаду в руки смоленских.

В голове один безумный план сменялся другим. Наконец, я выбрал самый несусветный. Собственная дерзость настолько окрылила, что я рискнул просунуть руку на ощупь в меховую полость и нежно сжать пальцы Эльжбеты.

– Дорогая прекрасная пани! Коль вы доверяетесь мне, то поддержите до конца. У нас не только карета, но и письмо с гербом Радзивиллов. Путь к Орше лежит через Люблин. Так пусть наши враги нам и помогут!

– Вы предлагаете встретиться с братом воеводы?! – охнула она.

– Конечно! И даже забрать золото. Поверьте, я дорожу дворянской честью, но изъять кошель у мерзавцев, покупающих благородную женщину как рогатый скот, ничуть не противоречит моим убеждениям.

Она думала долго, потом неохотно бросила «да», сопроводив согласие неудобным для меня условием:

– Только никто не должен больше погибнуть.

– Приложу все усилия и даже постараюсь не погибнуть сам. У меня тоже есть условие: не называйте Московскую Русь Тартарией. Объясню как-нибудь в другой раз, но поверьте на слово: мне это неприятно.

– Как вам будет угодно…

От избытка чувств вынесся из кареты, где от дыхания двух человек несколько потеплело. План был готов в общих чертах, но тут многое зависело от деталей. В том числе от поведения моих спутников. Эльжбета наверняка не обронит ни единого лишнего слова в присутствии русских попутчиков, а вот литвины и возница – не знаю. Не хотелось зависеть от случайностей…

В маленьком городке, почти у стен Люблина, я разделил отряд. Тарас, Чеховский и оправившийся от ранения кучер Радзивиллов отправились назад в Краков с напутствием забрать по дороге Яся в надежде, что он выздоравливает. Написал письмо Сиротке с явными извинениями и скрытым упреком: от его недоверия ко мне по недоразумению погибли четыре шляхтича, я же выполню задачу до конца и вручу Чарторыйскую сгорающему от нетерпения жениху. Тем письмом взял вину на себя и отвел беду от головы Тараса, который не защитил Дон Кихота и прочих панов от моих пуль.

Возможно, Сиротка немедля снарядит погоню. Все же огромная сумма в руках не его доверенного шляхтича, а человека короля, вызовет оправданное беспокойство. Но пока преследователи доскачут до Люблина, мы будем далеко за Менском или даже у тартарской… Господи прости, наслушался Эльжбету… У русской границы.

Другое письмо, врученное лекарю, предназначалось Шико. Без подробностей – вдруг попадет не в те руки – там ситуация была обрисована ближе к истине.

Зенон остался со мной, повышенный до лакея. Наняты трое: служанка для пани и два кучера. Лишние кони и оружие проданы, денег, с учетом найденного у покойных, хватило бы и на путешествие во Францию, но я не решился повернуть на запад и тем самым разрушить хрупкое доверие, очень медленно проявляющееся в глазах Чарторыйской.

Чувствуя себя чем-то вроде сутенера, дал команду отправляться в Люблин. С каждым шагом нарастало ощущение опасности, словно входил в дверь, когда все инстинкты кричали: не делай этого, хлебнешь лиха!

А не войти не мог.

Глава двенадцатая Смолянин

Павел Андреевич Ногтев, младший брат женихавшегося к Эльжбете Петра Андреевича Ногтева, произвел на меня неожиданно благоприятное впечатление. Он по младости лет был всего лишь вторым воеводой сторожевого полка, в то время как старший получил из рук Иоанна Грозного пост первого воеводы большого полка.

Мы ехали с ним к литовскому Бресту бок о бок впереди кареты. Эльжбета тоже путешествовала верхом. Она, казавшаяся непомерно строгой, удивила всех, дерзко облачившись в мужской костюм и кафтан. Забрав волосы под рогатывку, молодая дама на крупном коне и в мужском седле стала похожей на юного пажа. Павел часто на нее оглядывался, не скрывая удовольствия.

Ничуть не похожий речью на Петра, как его описала Чарторыйская, воевода не употреблял никаких «аще убо бяше», говорил на «руском» наречии литвинов совершенно свободно, как и на польском, немного понимал французский. А его письменная грамотность мне дорого обошлась: Ногтев показал переписку с Радзивиллом, где четко было видно условие передать панну в Люблине взамен калыма, и ничего не значилось о заезде в замок под Оршей.

– Не кручиньтесь, пан француз! Коль вы полны желания сопровождать пани Чарторыйскую до русского кордона, рассчитаемся в их родовом замке, там же золото Радзивиллов будет в безопасности, верно?

Разумеется, Эльжбета не знала всех подробностей продажи ее Петру Ногтеву, и к такому повороту я не был готов. К тому же Павел пригнал солидный эскорт в дюжину человек, избавиться от них будет чрезвычайно сложно.

Моя дама сердца встревожилась. Получилось, освободив ее из одной ловушки, я сам же завел ее в следующую и с куда более крепкими стенами. Но до Орши пара-другая недель пути, что-нибудь да придумаю, если не золото похитить, то как минимум снова вызволить женщину.

А пока под копытами лошадей вилась дорога, мы сокращали ее долгими разговорами.

– Павел, вы же на службе в Смоленске. Что за служба такая, что месяцами остаетесь в Польше?

– А вот такая служба! – он белозубо засмеялся и запрокинул голову, выставив вперед острый клин бороды. – Семен Михайлович Мезецкий, наместник и главный воевода смоленский, чает, чтоб я и далее по Польше с Литвой разъезжал, с людьми знакомился, слухи собирал – что, где да как. Вот заодно и братний наказ исполнил.

Честное слово, я готов был прослезиться! На расстоянии четыреста пятьдесят лет от своего времени мне довелось встретить не просто «атташе по культуре», а коллегу из русской военной разведки, глаза и уши пограничного смоленского градоначальника на посполитой стороне. Жаль только, что наши с Павлом задачи оказались диаметрально противоположны.

Меня он тоже старался разговорить, и небезуспешно. Молодого военного интересовало решительно всё, что касалось Польши и далекой загадочной Франции. Во мне, слуге круля посполитого, он не чувствовал врага и совершенно спокойно обсуждал битвы последнего столетия с польско-литовскими войсками – и удачные для московской стороны, и проигрышные. Он был уверен, что Русское царство удержит Смоленск и постепенно подчинит себе земли на запад. Не знал, конечно, про Смуту и временную потерю Смоленска, героическая оборона города под предводительством Шеина еще впереди, если ничто не поменяется. В стратегической перспективе Павел, безусловно, прав, но… Как часто случалось во Франции, мне приходилось обдумывать каждое слово, чтобы не вызвать подозрений излишней информированностью. Впрочем, этот разговор на смеси литовских, польских и французских слов позволил все свалить на трудности взаимопонимания.

Я перевел разговор на самую щекотливую для Эльжбеты тему о положении замужней женщины в Русском царстве.

– Если подарит кому-то Бог жену хорошую – дороже это камня многоценного. Такой жены и при пущей выгоде грех лишиться: наладит мужу своему благополучную жизнь, – продекламировал Ногтев. – Читали «Домострой»?

Естественно, читал! Но не признался вслух.

– Не имел возможности, воевода. Просветите нас.

Чарторыйская скакала рядом и ловила каждое слово. Быт русской барыни по «Домострою» радикально отличался от картинки «девица в тереме высоком», которую она себе представила. Русская дама домом управляет, гостей встречает-привечает, детей растит-воспитывает, в церковь ходит. Да, светская жизнь как таковая, балы, приемы, ассамблеи и прочие фуршеты в допетровскую эпоху были неизвестны, контакты выливались только в частные визиты. Русских барышень учили вышивать, но не танцевать и не музицировать. Шестнадцатый век, господа, Иван Грозный недавно лишь опричнину отменил, слишком многого ожидать не приходилось. Вот чуть позже, лет эдак через четыреста пятьдесят…

Но это я жил вторую жизнь, у Эльжбеты только началась первая и единственная, панна металась из крайности в крайность – от желания свободы до мечты наложить на себя руки. Существование по «Домострою» предназначалось явно не для нее.

– Пшепрашам, Павел! – она пришпорила коня и поравнялась с нами, разрумянившаяся на свежем воздухе и хорошенькая до невозможности. – А если вам бы достался «камень многоценный», но не желающий сидеть дома, занимаясь хозяйством? Жена, умеющая танцевать и петь, читать романы и слагать вирши? А также скакать на коне и стрелять из арбалета? Вы бы ее тоже заперли в клетку «Домостроя»?

Он рассмеялся еще пуще, чем от вопроса о службе.

– Боюсь, без солнечного света мой смарагд бы потускнел.

Видя его непринужденность, Эльжбета распалилась и задала совсем уж провокационный вопрос:

– Положим, Павел, меня бы выкупали у Радзивиллов не для Петра, а для вас? Что бы вы предприняли?

Он оборвал веселье.

– Обидные вы вещи говорите, ясновельможная. Вы – не крепостная девка, которую пристало продать-купить или обменять на корову. Дали согласие идти с Петром под венец – воля ваша. А что Радзивиллы поставили условие погасить все долги Чарторыйского… Ну что тут скажешь, воистину в Литве сохранились дикие нравы. В православной Руси сие невозможно.

– Очень возможно, мой будущий родственник. Никто и никакого согласия у меня не спрашивал. Продали именно как крепостную. Как вы выразились – обменяли на корову.

Воевода резко натянул поводья, его лошадь остановилась, как и весь отряд.

– Немыслимо, видит Бог! Радзивилл Сиротка писал, что это ваше решение – уехать из Кракова и просить моего брата погасить долги.

Глядя на его растерянное лицо, я не знал, что и думать. До встречи с Павлом был уверен, что гнусное предложение купить вдову исходило от смоленского представителя, то есть от него самого. Теперь получилось – скотскую аферу затеяли сами Радзивиллы, узнав о вдовстве Эльжбеты. Просто руки зачесались сделать сиротами детей Радзивилла Сиротки.

Или Павел соврал? Глядя в простоватое и честное лицо парня, впрочем – с небольшой хитринкой, я в такую очевидную подлость не поверил. Но с допущением вероятности противоположного, потому что на самом деле не верю до конца никому и никогда.

– Радзивиллы лгут, когда им выгодно, – печально заключила высокородная крепостная.

Внимание Павла перенеслось на меня, в глазах больше не плескалось ни капли теплоты, возникшей после долгих откровенных разговоров.

– Сеньор де Бюсси, но как же вы, дворянин, участвуете в этом бесчестном деле? Зная о подлости магнатов с самого начала.

Неожиданный поворот, и крыть было нечем.

– Не могу вам всего объяснить, Павел Андреевич. Скажу кратко: в путь я отправился по приказу короля.

Он разочарованно качнул головой.

– Не знаю, каково оно там у вас, у французов. У нас по-другому. Честь боярской фамилии превыше всего, и бесчестный приказ я исполнять не возьмусь.

Обстановка требовала, чтоб я немедленно его одернул, обвинил в оскорблении, вызвал на поединок, иначе терял лицо… Но не мог. Он только что произнес те самые слова, которыми я осуждал пилотов «Нормандии» за бомбежки Югославии. Практически один в один! Эльжбета вонзила в меня взгляд с тревогой, уверенная, что отправить человека в мир иной для меня – дело мгновения, она не успеет даже ресницами взмахнуть. Я не открыл ей до конца свою миролюбивую и пацифистскую душу.

Попробовал смягчить положение.

– Не гневаюсь на вашу горячность, воевода, и лишь повторяю: вы всего не знаете, а объяснить не имею права. Посему прошу быть сдержаннее в суждениях и не ставить мне в вину бесчестные поступки.

Он фыркнул, мне неожиданно пришла на помощь Чарторыйская, разряжая ситуацию. Наверно, вспомнила о своей просьбе – обойтись без лишних смертей. По возможности.

– Действительно, пан воевода, вам не известна истинная роль сеньора де Бюсси в моей истории, не торопитесь осуждать.

– И какова же эта роль? Вы давно знакомы?

– Месяц с небольшим, но он вместил очень многое, – вздохнула Эльжбета. – Познакомились, когда де Бюсси застрелил моего мужа.

Ошарашенный воевода воззрился на нас как на чудо заморское.

– Если б вы были назначены мне, пани Чарторыйская, я озаботился бы, чтоб не ставить вас в столь сложное положение. А что до привычной вам жизни, испросил бы место в посольском приказе, ездили б по европам… Э-эх-х-х… Но понимать вас не научился бы никогда.

Он пришпорил коня и уехал вперед.

– Хороший человек этот воевода Павел Андреевич. Жаль только, что он враг московитский.

Стало быть, я – враг французский, убивший мужа. Коль вспомнила сразу, то часто об этом думала. Для истинной святой Эльжбета была слишком уж непримирима. И не оттого не желала ехать на Русь, что «Домострой» не признает, с промотавшимся супругом жизнь не лучше, а от противности самой мысли спать с врагом.

До самого Менска (в моей прошлой реальности – Минска) Ногтев больше ни в какие разговоры не вступал, на меня смотрел отчужденно, а на Эльжбету – сверкающими глазами, невольно попадая под ее обаяние. И весь его отряд зачарован был Чарторыйской, хотя, казалось бы, в костеле венчана по римскому обряду, то есть католичка, богопротивного для православных вероисповедания, дочь и внучка ветеранов московско-литовских войн… Точнее сказать, русско-русских войн, потому что топоним «Русское» в названии Великого княжества Литовского, Русского и Жамойтского официально употребляться начал лет на двести раньше, если я ничего не попутал, чем впервые в Восточной Руси в наименовании Русского царства. Та же «Киевская Русь» – придумка еще более поздних лет, ибо в домонгольский период княжества именовались по стольным городам – Киевское, Владимирское, Рязанское, Суздальское… Если бы судьба-злодейка закинула меня еще лет на четыреста раньше, стал бы свидетелем, как друг дружку остервенело режут и жгут княжеские отряды с исконно русских земель, а не западные русы (литвины) восточных русов и наоборот.

Утратив собеседника в лице смоленского парня, который после тридцати, с возмужанием, станет прекрасной натурой для картины русского витязя, я мог перекинуться разве что парой фраз с Чарторыйской. Но так, как это было в темноте кареты под Люблином, почти интимно, уже не получалось. Она была предельно ровна со всеми и немногословна. Никого не выделяла, изысканно учтивая, и только.

Раз только свежий мартовский воздух открыл в Эльжбете какую-то тщательно скрываемую часть ее души, наверно, где спрятаны воспоминания о прикордонном детстве с ободранными коленками и царапинами от собачьих зубов на руках. Чарторыйская гикнула высоким голосом, ударила пятками в бока кобылы, сорвав ее с рыси в галоп. Мы с Павлом догнали ее не скоро, когда она сама натянула поводья и остановилась на взгорке, разогретая скачкой, от лошади и из ее губ валил пар, а вокруг, куда ни глянь – леса да поля в темных пятнах тающего снега.

– Лошадь погнала? – участливо осведомился Павел, но Эльжбета даже не услышала его.

– Какая красота! Глядите, панове! Просторы, свобода… Ни замки, ни терема, ни даже дворцы не сравнятся с этим! – Светлые ее глаза, в этот миг совсем голубые, просто лучились изнутри, грудь под контушем ходила ходуном. – Неужели все ваши интриги, склоки, войны чего-то стоят перед лицом природы, Бога, вечности?

Меня словно что-то толкнуло изнутри, и я начинал декламировать:

Tes yeux sont si bleus

Si merveilleux

Mon c ur, ma force et ma tendresse…

Выпуская в морозный воздух поэтические строки из будущего, я понадеялся – скудных знаний французского у Павла не хватит, чтобы понять слова про прекрасные голубые глаза. Стихи – вообще изумительная вещь, можно невзначай ввернуть: «сердце мое, моя сила и нежность», а будто бы и не признание любви прозвучало, всего лишь подходящая к случаю цитата, она не требует ответа, не нарушает приличий. Если память не изменяет, на этот раз из ее недр всплыло что-то из репертуара Мирей Матье.

На обратном пути к процессии и карете воевода негромко бросил:

– А ведь она прощается с юностью, свободой, французскими стихами. Даже с Литвой прощается. Лучше бы вы вообще не привозили ее в Люблин, де Бюсси!

– Совершенно с вами согласен.

– И для брата моего будет не лучшее приобретение. Он хотел жену просвещенную, образованную, но и покорную, послушную, домовитую. Чует мое сердце, не справится он. Сложная это женщина, Чарторыйская. Словно для какой сказки рожденная, а не для нашей грешной жизни.

Готов был подписаться под каждым его словом. Несмотря на мои заверения уберечь ее от объятий смоленского вельможи, дама моего сердца со свойственным ей жертвенным пессимизмом считала вполне вероятным и свое русское замужество. И что тут сказать? Слова не помогут. Только делом доказать, избавив от Ногтевых.

Кроме таких моментов, в дороге было решительно скучно. Натаскивал Зенона служить моим лакеем – чистить одежду на остановках, вставлять пули в дульнозарядные пистолеты, драить саблю и шпагу, полировать сапоги. Брить мне щеки выше бородки и подстригать бороду, наконец. Он старался, но я понял, что зря костерил Жака. Все познается в сравнении.

Немного дальше Менский тракт оказался перегорожен рогатками и постом литовских стрельцов.

– Чумавы мор, паньства! – сообщил стрелецкий десятник.

Чумные пандемии эпохи Возрождения и Просвещения случались, как помнилось из учебников, в следующие века, но, видно, очаговые вспышки имели место и раньше. Бывало, что за чуму принимали иные болезни. Эх, нет Чеховского… Попрактиковался бы мой эскулап, если бы только сам не слег здесь от чумы.

Над низкими деревянными посадами стелился дым. Порыв ветра донес вонь, и даже самый недогадливый, учуяв ее, понял бы, что горожане жгут трупы. Но мы были не в Индии, где кремация покойников считается делом обычным, православных отпевают и опускают в землю. Значит, и правда – беда!

Я дал знак кучерам разворачивать карету в объезд, Павел скомандовал то же самое всадникам.

– Погодите! – Эльжбета подъехала ближе к нам, лицо необычно строгое, торжественное, в глазах лихорадочный блеск. – Я уверена, Радзивиллы, какого плохого мнения вы бы ни придерживались о них, непременно пожертвовали бы на менские нужды – на лекарей, на семьи, у кого умер кормилец. Шановны пан воевода… Если я тотчас соглашусь венчаться с вашим братом, можете ли вы дать хотя бы часть выкупа за меня горожанам?

У меня отнялся дар речи, Павел тоже был ошарашен.

– Помилосердствуйте, пани. Золото у меня, но оно не мое, я вправе распорядиться им только как велено… Слово дал!

Конечно, завершением сделки будет и вручение мне увесистого кожаного мешочка с драгоценным содержимым, приятно позвякивающим, а отряд Ногтева избавится от необходимости заезда в замок Одинцевичей и прямиком рванет к Смоленску. Но я смолчал, воевода тоже, а у Эльжбеты набухли в глазах слезы.

– Вы не видели ужаса, когда все вокруг болеют, а ты не в силах им помочь!

Как же мало я о ней знал! Что за история с болезнью? Даже не осведомился, откуда у литвинки с восточной границы взялось чисто польское имя. Наверно, от матери из мазуров.

Не желая демонстрировать слабость, она развернула лошадь и рысью удалилась прочь.

Павел проводил ее взглядом, и не понять, чего в нем больше – восхищения готовностью помочь несчастным или осуждения за скороспелое решение.

– Сеньор, скажи, у православных полагается год по усопшему супругу, а у католиков?

«Год прошел как сон пустой, царь женился на другой», вспомнились пушкинские строки.

– Не так строго. Но она при рождении крещена униаткой. Это потом приняла католичество, выйдя замуж за маршалка. Полагаю, униаты тоже ждут год.

– Брат лопнет от гнева… – Павел ожесточенно дернул себя за бороду, встав перед трудным выбором. – Но я не хочу неволить нашу красавицу. Возьму слово с ее отца, что траур Эльжбета проведет в отчем замке, как пристало вдове. Ежели потом согласится выйти за Петра – так тому и быть. Но и к тебе, де Бюсси, у меня есть условие – не пытайся до конца января вывезти ее из Смолян.

– Объяснись, воевода.

– Да полноте, пан француз! Вижу, как сверлишь Чарторыйскую алкающим оком. Стишки читаешь, да и предложить ей можешь больше – Париж, королевские балы, платья размером с церковный колокол. Принимай уговор: сватайся, коль душа того просит, но не раньше срока.

Молча протянул ему руку. Пальцы переплелись в крепком рукопожатии. С этого дня мы на «ты», неприязнь растаяла, на сердце полегчало.

Знаю, что нельзя по одному человеку судить обо всех боярах да воеводах, многих из них, в том числе лучших, царь Иван Грозный казнил без жалости, аналог тридцать седьмого года в шестнадцатом веке растянулся очень надолго. Но пока есть на Руси настоящие люди, хоть и в меньшинстве, Русь не пропадет!

Я, проживший полтора года бок о бок с сыном Екатерины Медичи, уже и ягод особых нарвал, и намешал всякого, приготовившись конникам Ногтева бросить в кашу. Не насмерть, конечно, собрался их травить, а чтоб хватались за животы и наперегонки неслись облегчаться в кусты. Тогда не составило бы труда отобрать у воеводы золото и умыкнуть Эльжбету. Честное слово, за эти планы мне было стыдно!

Остаток пути восстанавливал форму после разлуки с Шико, теперь в качестве напарника на привалах передо мной упражнялся Павел. Французским оружием он не владел вовсе и носил тяжелый кавалерийский палаш. На поле боя этот добрый молодец положит многих, но шпагой или саблей в дуэли один на один я его заколол бы немедленно. Проблема в том, что после произошедшего под Менском не пожелал бы его убить, а уворачиваться от здоровенного клинка, рядом с которым шпага – зубочистка, и стараться причинить сопернику лишь минимальный вред почти наверняка будет стоить мне головы.

Наши занятия прекратила Эльжбета, улучив время, когда до Орши остался дневной переход и никто не подслушивал.

– Де Бюсси… Я не в силах выносить ваши схватки, пусть даже небоевые. Вижу, как Павел смотрит на меня с обожанием. И вы уже все выразили в стихах. Не ровен час, один удар, один случайный выпад в горячке… Не хочу гибели ни вашей, ни его. Вы же обещали обойтись без убийств!

Зубами удержал готовый сорваться с языка вопрос: чья же жизнь для вас более ценна? Наверняка витязь тоже получил порцию признательных взглядов и улыбок, когда Эльжбета узнала о готовности русского оставить ее под отчим кровом в Смолянах.

В замок Ногтев категорически отказался въезжать. В сотне шагов от его серых башен остановил отряд.

– Я знаю, что делаю, де Бюсси. Пограничные люди – особенные, да и мои не лыком шиты. Как припомнят друг дружке былое… Словом – прощай. Бог даст, свидимся.

– Прощай, Павел!

Он повернул коня, потом крикнул через плечо:

– Помни о своем обещании, француз! Год!

Год – это очень долгий срок. И в Смолянах я точно не собирался задерживаться до следующего января.

Глава тринадцатая В Люблине

Оттянув возвращение в свиту короля настолько, насколько позволяют приличия, я ехал в Краков, но мыслями оставался на востоке Литвы, в уютном местечке Смоляны на берегу реки Дерновки. Замок Одинцевичей был невелик, поверх каменной стены возвышались деревянные башни, обмазанные глиной. Владимир Одинцевич, отец Эльжбеты, в порыве откровенности рассказал, что финансовые тяготы, видимо, заставят продать родовое гнездо в Смолянах князю Сангушко, тот наверняка перестроит замок в мощную крепость.

Пожилой шляхтич поначалу принял меня в штыки и едва не выпроводил тотчас, как узнал, что я, католик и иностранец, смел явиться в его дом, прикончив Михаила Чарторыйского, пусть шалопая и ветрогона. В отношении личности покойника пан Одинцевич не питал иллюзий, но все же зятя из боковой ветви древнего княжеского рода если и не любил, то хотя бы уважал, да и успел принять его как члена семьи. Эльжбета взмолилась и упросила дать мне пару дней отдохнуть перед дальней дорогой, эти дни растянулись на две недели.

Я готов был провести их все до единого с Эльжбетой, не только дни, но и ночи, конечно, тем более к отъезду в ее неприступно-ровном отношении ко мне появились какие-то проблески… Чего? Сам не мог точно ответить на этот вопрос и даже определить – действительно ли она дала мне надежду или я стал обычной жертвой самообмана.

Любая попытка объясниться или выразить чувства прозой, а не чужими стихами, неизменно разбивалась о скалу: ни с кем и никаких серьезных разговоров до конца января 1575 года не заводить, тем более – даны обещания Ногтеву, и бесчестно их тут же нарушать. Правда, его брат не слишком связан той договоренностью и запросто наведается сюда, от Смоленска до Смолян совсем недалеко.

Пан Одинцевич ко мне любовью не воспылал, но притерпелся, тем более, как водится, нашлись общие темы для бесед – об оружии, лошадях и, само собой разумеется, о его старшей дочери. Он признался, что до сих корит себя за то, что неосмотрительно позволил повлиять на Эльжбету ее духовнику, бросившему в неокрепшую и чувствительную душу девочки семена религиозно-этических крайностей с призывами к самопожертвованию во имя Господа, это впоследствии основательно осложнило жизнь и дочке, и окружающим.

Самый важный разговор с Эльжбетой состоялся, когда уже была оседлана лошадь в обратный путь. Я улучил момент и подкараулил ее одну у светлицы, где она делила покои с сестрой.

– Когда закончится год, то я…

– Прошу вас, Луи, не принимайте на себя никаких обязательств заранее, – ее прозрачные коготки прикоснулись к моему рукаву. – Год – это много, даже оставшиеся десять месяцев. Не хочу пройти через еще одно разочарование. Лучше помогите мне скоротать время.

– Но как?! Находясь на другом конце страны?

– Присылайте мне книги, сеньор. О Франции, о любви. Побольше стихов, таких, как вы мне читали. Здесь очень мало книг, почти все церковные. Но сверх того ничего не нужно, пожалуйста!

Это нечаянное прикосновение и сдержанная просьба отправить литературу составили все мои трофеи долгого путешествия, где я едва не погиб, нарушил волю короля и наверняка попаду в опалу по возвращении. Но лучше мало, чем ничего! У заведомо чуждых не бывает просьб друг к другу, и если бы отчуждение сохранилось, Эльжбета не допустила бы повода к продолжению общения…

– Люблин, хозяин, – остроглазый Зенон первым заметил в утренней дымке пригороды и прервал мои раздумья.

В апреле потеплело, темное время суток ужалось, дороги подсохли, и я, повинуясь необъяснимому порыву, велел ехать ночь напролет. Лошади основательно устали. В Люблине всенепременно найдется удобное место для отдыха. Кстати, какое?

– Ты бывал здесь не единожды. Подскажи местечко, где и нас разместят, и за лошадьми присмотрят, и чтоб не содрали последнюю шкуру.

– Так «Три петуха», хозяин. Как раз на южном тракте у Краковских ворот. Помню, в свите пана Фирлея…

– Говори по-французски, лентяй!

Зенон был дорог мне вложенными в него усилиями. Проще, наверно, приучить дикого тигра приносить в зубах тапочки, чем литвина-деревенщину прислуживать господину. Осваивая лакейскую премудрость, он перепортил практически всю мою одежду, оттого я щеголял в обновках, как обычный литовский паныч, в камзоле польского покроя и рогатывке. Если заберу увальня с собой во Францию, а оно так или иначе случится, пусть говорит по-французски! Пока, к сожалению, мы не продвинулись дальше «бонжур», «мерси» и «силь ву пле». Зато появился замечательный способ призвать его заткнуться, чтоб не одолевал болтовней: «говори по-французски!» Он обиженно замолкал, растирая рукавом веснушчатую курносую физиономию в обильных молодецких прыщах.

Мы проехали через весь город, наблюдая утреннюю суету предприимчивого люда, спешащего на рынок занять лучшие места на рядах. Справа остался мощный Люблинский замок, и я лишь фыркнул при намеке Зенона – неплохо бы переночевать в тамошних стенах, все же королевские посланцы… Но у меня при себе не сохранилось ни единой бумаги с печатью Хенрика, внешний вид стал совсем уж местным, а французским акцентом в торговом городе никого не удивишь. Да и выполнил я королевское поручение с точностью до наоборот – не привез для утоления высочайших прихотей прекрасную даму, а спрятал ее как можно дальше.

Злотые, изъятые у усопших панов, пока имелись в достатке. В «Трех петухах» я щедро кинул монеты одноглазому трактирщику лысовато-благодушной внешности, заказав две отдельные комнаты и горячую воду. От моего внимания не ускользнуло, что Зенон перемигнулся с хозяйкой, та подрядилась лично обслужить… Но, черт вас всех раздери, я и в мыслях не рассчитывал на интимные услуги, тем более от женщины лет на пять меня старше, рубенсовских форм и с копной давно не мытых огненно-рыжих волос на голове.

Сцену не передать словами! Зенон забился в угол, как несчастная собака, пытавшаяся угодить хозяину, но наказанная без разъяснений, за что именно ей попало. Я сидел голый в бадье и швырял в трактирщицу мыльные хлопья вперемешку с ругательствами на всех языках, а она продолжала сбрасывать юбки огромного размера, решив, видно, что пан обожает крик и грубые ласки…

Ничего не добившись, я выскочил нагишом из воды и вытолкнул ее, полураздетую, в общий коридор. Зенон пинком (босой ногой получилось неубедительно) был отправлен вслед, чтобы всучить целый злотый для предотвращения скандала – за такую сумму баба вполне могла бы передком обслужить всех постояльцев.

Разморенный дорогой, ванной и сытным завтраком, я провалился в сон, но выспаться не удалось – меня изо всех встряхнул слуга, точь-в-точь как Жак в Варфоломеевскую ночь.

– Просыпайтесь, хозяин! Вас срочно требуют двое панов из магистрата.

– А не послал ли бы ты их к дьяволу?

– Пардон, хозяин! Никак не возможно. Грозятся вас арестовать!

– Посланника короля? – у меня отпало какое-либо желание сохранять инкогнито. Пусть попытаются. – Быстро камзол и шпагу, Зенон!

В обеденном зале трактира, освещенном радостным апрельским солнцем, стояли те самые паны. Если бы сидели – я бы сказал «восседали». А так их поза и выражение лиц призывали пошарить глазами по закоулкам – нет ли поблизости измазанного глиной человека, ваяющего с натуры скульптурную группу «чиновники».

– Кто вы? – гавкнул один из монументальных.

– День добры, пан… Не имею честь знать вашего имени. По-моему, в Речи Посполитой, обращаясь к благородному, принято вначале представляться самому. Или я ошибся страной, доскакав до варварской Тартарии?

Каменнолицый субъект с вытянутой мордой, словно побитой молью, начал наливаться нездоровой бордовостью гнева, его более моложавый спутник весь подобрался и положил руку на рукоять сабли. Оба щеголяли в черных кафтанах, цветом напомнивших мне парадную форму СС в начале войны, только свастики не хватает, выражения физиономий – один к одному.

– Начальник городской стражи пан Сташевский. Со мной юстиниариус пан Шиманский, – процедил старший.

– Луи де Клермон, сеньор де Бюсси д’Амбуаз из свиты короля Хенрика Валезы, проездом по письменному поручению ясновельможного пана Радзивилла Сиротки.

Изъятая у покойника Сокульского волшебная бумага в течение полутора месяцев действовала безотказно. Лошадей, например, нам меняли без единого звука, и кобыла, на которой я въехал в Люблин, вызывала зависть у многих, хоть, конечно, Матильде она не ровня. Наверно, доведись мне умереть, святой Петр уважительно прочитал бы мандат и отомкнул мне ворота рая… Я был уверен, что этот скрученный в трубку лист с письменами и личной подписью магната произведет столь же сильное впечатление, как и грамота от кардинала Ришелье в «Трех мушкетерах» Дюма, но жизнь в очередной раз опрокинула иллюзии.

– Нет сомнений, это он! – стражник передал бумагу юстиниарису, отнюдь не проявляя должного почтения к предъявителю документа. – Вам надлежит ехать с нами, сеньор де Бюсси.

– С какой стати, позвольте узнать?

Беседа явно перерастала в конфликт, а ссоры всегда привлекают зрителей. Дюжина пар глаз, пребывающих над жующими ртами, немедленно повернулась в нашу сторону. Особенно был заметен горящий взгляд хозяина трактира, пышнозадая и любвеобильная мадам куда-то запропастилась. Публики набралось достаточно, чтобы благородные сочли необходимым «держать марку» и стремиться не падать мордой в грязь перед чернью.

– Хозяин сего заведения Зелинский утверждает, что вы гнусно приставали к его супруге, отчего она выскочила практически голой из вашей опочивальни, о чем есть три свидетельства постояльцев.

Я кратко пересказал свое видение эпизода и вытолкнул вперед юлящего Зенона, косноязычно подтвердившего мои слова.

– Ты готов подтвердить сказанное под присягой на Библии? – грозно тявкнул Шиманский.

– А… Ну… Я же…

– Да или нет?!

– Ага… – покорно согласился мой лакей, и на него тут же набросилась невесть откуда выпрыгнувшая виновница торжества.

– Брешет он, панове! Видит бог, брешет! Шесть грошей дал, курва! А не злотый…

Публика в зале начала сдержанно ржать. Я схватил Зенона за ворот и встряхнул:

– Хозяйские деньги украл, прохвост! Ну, молись Богу…

– Оставьте своего лакея, сеньор, – вступился за него Сташевский. – Тем паче он не лакей, а состоит на службе в городской страже Кракова, верно?

– Пан Фирлей не откажет мне в такой малости, чтоб откомандировать. Впрочем, после сегодняшней выходки не знаю, достоин ли воришка подобной чести.

– Коронный маршалок Ян Фирлей уже никому и ни в чем не откажет, сеньор француз, – Шиманский церемонно склонил голову. – Он скоропостижно преставился. При весьма странных обстоятельствах.

Дьявол! Как же я забыл про сговор Генриха с Радзивиллом на следующий день после коронации? Да, если дело касается человекоубийств, панове слов на ветер не бросают.

– Тогда позвольте выразить удовлетворение, пан Сташевский, что недоразумение разрешилось. Немедленно прикажу этому песьему сыну рассчитаться с трактирщиком и его супругой сполна.

– Увы, все не так просто, сеньор. Четверо убитых дворян в лесу, в двух днях пути в сторону Кракова, – куда более серьезное дело.

То есть покойничков опознали… И Краков – не Орша, за полтора месяца можно без труда несколько раз сгонять нарочных с письмами, выяснить обстоятельства поручения Радзивилла Сиротки, вычислить меня и расставить ловушки на обратном пути. Значит, вороватый Зенон виновен только отчасти, вокруг полно радзивилловских шпиков, чуть позже меня все равно бы схватили. Или нет – в местной одежде и с сравнительно небольшим акцентом, который можно выдать за литовский, я бы вполне сошел за паныча из Вильни… Дьявольщина, нужно было все-таки выбирать кружный путь, о чем теперь поздно сожалеть.

Но до чего не хотелось отправляться в местный вариант Бастилии!

– Пшепрашам, пан Сташевский. Полномочия городской стражи не касаются дворянства. Меня вправе судить только шляхта. На сем разрешите откланяться.

– Э, нет, сеньор де Бюсси. Вы – слуга короля, но иностранный подданный и никакими привилегиями шляхты не пользуетесь. То есть перед судом магистрата вы в тех же правах, что и чета Зелинских.

Браво! Ты дал мне повод проявить священный гнев.

– Пан изволил равнять меня с быдлом? – Рука опустилась на эфес шпаги. – Вы достаточно дорожите честью, чтобы принять вызов на дуэль?

Наверно, пережал с мимикой, потому что главный стражник отступил на шаг. Но его поддержал юстиниарис:

– С нами стража, сеньор. Их возглавляет десятский – пан Збигнев Сокульский, кузен убитого вами шляхтича. Если откажетесь сдать шпагу, он с удовольствием прикажет нанизать вас на пики.

Маски сброшены. Конечно, Речь Посполитая – не Сицилия и не Кавказ с обычаями кровной мести за родню, но для меня эта разница утратила значение. Меня пришли не арестовывать, а убивать.

– Я пройду с вами. Но шпагу эту мне подарил сам король! Он и ваш король тоже – Хенрик Валезы. Только ему и верну.

– Король… – неуважительно хмыкнул Сташевский. – Недолго ему осталось. Как и всем вам, французам. Что же, идем!

Я обернулся к Зенону и тихо приказал:

– Немедля дуй в Краков! О моем аресте сообщи любому из приближенных короля.

Ясное дело, недотепу попытаются задержать. Но, наверно, был у него шанс, не во всем же мне должно так фатально не везти.

В сумрачном чреве закрытого экипажа, хоть он и намного больше авто двадцать первого века, почувствовал что-то вроде клаустрофобии, сказалась привычка к верховой езде на чистом воздухе. Рядом со мной угрожающе шевелил длинными усищами тот самый десятский Сокульский, и я боковым зрением косился в его сторону, опасаясь удара кинжалом. Оба чинуши сохраняли молчание, усевшись ко мне лицом на переднем сиденье.

– Позвольте уточнить, панове, конечный пункт нашей поездки.

– Не торопитесь, сеньор. Всему свое время, – Сташевский наслаждался, что теперь ситуация зависит от него, а недавно артачившийся иностранец целиком в его власти.

Сокульский предпочел не томить меня неизвестностью и рявкнул:

– Для вас конечный пункт – ад!

Ага… Стараясь не привлекать внимания, сжал и разжал кулаки, напряг попеременно мышцы. Пусть драка начнется в крайне невыгодных условиях, буду к ней готов…

Но довольно долго ничего не происходило. Не доехав до замка, где, надо понимать, находились все городские официальные заведения, экипаж остановился, меня бросили внутри одного. Через окошки закрытых дверок были видны шлемы и копья стражников.

Через какое-то время, когда к беспокойству о бренном существовании примешалась обычная нужда по-малому, меня снова повезли, на этот раз – из центра Люблина. Ни пешей стражи, ни всадников из окна не было заметно, но я не питал иллюзий, что оставлен без внимания. Быть может, если выпрыгнуть на ходу, а лошади тянули неспешно, удастся сбежать. Но, вероятно, панове позаботились на такой случай, и налетевшая свора конных порубит меня в капусту. Пока я внутри – то находился в относительной безопасности, здесь не принято решетить транспортное средство пулями.

Экипаж безостановочно миновал Краковские ворота, мы поехали на юг той же дорогой, которой я вез Эльжбету в Люблин в начале марта.

Эльжбета… Даже если удастся выкрутиться сегодня, в чем нет никакой уверенности, увижу ли я ваши глаза еще хоть единственный раз?

Карета остановилась. Похоже, сейчас поднимется занавес, и начнется последний акт короткой пьесы под названием «Моя жизнь в шестнадцатом веке».

Но вы надолго запомните этот финал, клянусь честью!

Глава четырнадцатая Правосудие по-польски

– Про́шу пана!

Дверцу кареты открыл возница. Выпрыгнув на землю, я обнаружил еще четыре закрытых экипажа, на дверях ни одного из них не было гербов или прочих опознавательных символов.

Помню, после Первой чеченской, на самом излете лихих девяностых, я и еще пара ветеранов штурма Грозного вздумали, помимо службы, крышевать коммерсантов, и все закончилось очень похоже, только вместо черных конных повозок в лес нас привезли на черных BMW без номерных знаков. Меня и коллегу отпустили, решив, что урок пойдет впрок, да и мочить офицеров из силовой структуры – излишество. Предпринимателей, пытавшихся отбить кусок рынка у полукриминальной группировки, в том же лесу и оставили. Закопали в двухметровую яму. Живьем. Засыпали, воткнули саженец какого-то дерева и с трогательной заботой о растительности полили водой из бутылки…

Один раз пронесло. Не вечно же так будет!

– Я вам уже представлен, де Бюсси, – десятский открыл церемонию моих проводов в мир иной. – Справа пан Вишневский.

Тот коротко кивнул. На вид этот немолодой и поджарый шляхтич был наиболее опасен, наряду с Сокульским. Он – родственник убитого низкорослого бедолаги, обзываемого мной «Санчо Панса». Фамилии трех других мне ни о чем не сказали, панове выступали за усопшую парочку, сопровождавшую Эльжбету, причем мстить за последнего пана, рубившегося со мной на саблях, явились сразу двое его кузенов – братьев Синицких.

– Драться будем по очереди? Или навалитесь смело – пятеро на одного?

– Не помышляй о благородной дуэли, французская собака! – прорычал Сокульский. – Ты сейчас просто сдохнешь. Потом закопаем тебя в лесу без отпевания.

– Солнце садится, – более спокойным тоном добавил Вишневский. – На дуэль с каждым нет времени. У вас же есть шпага – вот и защищайтесь.

Окружили. Нет стены, чтоб прикрыла тыл. Нет лекаря, чтоб зашить рану – любая дырка может стать смертельной.

И нет никакого смысла умирать в этот прекрасный апрельский вечер…

Они бросились со всех сторон, вооруженные длинными саблями и кинжалами, у одного из братиков булава, взбадривали себя дикими криками… Какое-то мгновение длился ступор, иллюзия нереальности происходящего… Затем разум прочистился до кристальной ясности.

Для меня остался лишь один смысл дальнейшего, пусть очень короткого моего существования: паньству чрезвычайно дорого обойдется это убийство. Никто из них не собирался умирать со мной за компанию? Сюрприз!

Бросившись на землю, я перекатом проскочил между братьев прочь из круга. Едва удалось увернуться от булавы, она сбила рогатывку и сорвала клок моих волос… Прямо с земли достал шпагой до сапога этого урода и вскочил на ноги.

Их по-прежнему – пятеро, пусть один и захромал. Защита только одна – бегство.

На ходу сбросил камзол, оставшись в одной сорочке. Паны также избавились от излишков одежды. На всех кирасы или тонкие панцири.

Боитесь, твари? Правильно делаете! А пока догоняйте!

Наша веселая гурьба добежала до последней повозки. Не отрываясь особенно далеко, я выписал петлю вокруг экипажа и со всей мочи понесся назад, четверо преследователей из-за навешенного на них железа чуть отстали. Навстречу ковылял вояка с булавой. Пока не настигла погоня, времени только на один выпад…

Булава снова свистнула в ужасающей близости от черепа, шпага моя вонзилась в польский глаз и с неохотой покинула голову жертвы. Фора в десяток шагов позволила мне вытащить из ножен покойника кинжал.

Снова бегом. Кинжал, в общем-то, мелочь, но все равно помеха.

Повел преследователей по дуге, вновь приближаясь к экипажам. Устали, запыхались? Получите!

Кинжал неотразимо устремился к Вишневскому, возглавляющему в этот момент погоню. Но то ли непривычное оружие виновато, с иной развесовкой, чем обычный мой клинок, то ли отсутствие тренировок по пути из Литвы сказалось, но острие лишь чиркнуло по броне и бессильно упало на траву. Я же целил в голову!

Затем везение покинуло меня окончательно. Нога подвернулась на ямке, я тоже захромал, как покойный обладатель булавы, враги все ближе… Сосредоточив на них внимание, я очутился рядом с головным экипажем, на котором приехал к месту казни. Возница, что открывал мне дверцу, видимо, возгорел желанием выслужиться перед десятским. Удар хлыста ожег мне плечо. Дьявольщина! Что за манеры у польских кучеров?! Один такой же ушлый пытался огреть меня на пути в Люблин, но сейчас я раздет, боль в тысячу раз сильнее… На каких-то инстинктах удалось перехватить хлыст. Резко дернул за него, и кнутовище, охватившее петлей запястье возницы, сорвало того с облучка прямо на острие сабли подоспевшего Вишневского. Крошечного мгновения, чтоб выдернуть клинок из-под незадачливого простолюдина, шляхтичу не хватило для защиты. Шпага впилась ему в шею, между воротом и черной бородкой.

Двух я упокоил, но это конец. Нога отказалась не то что бежать, даже опираться на нее более невозможно. Сокульский с двумя сообщниками прижали меня к передку экипажа. Лица разгоряченные, сабли подняты в едином порыве – изрубить к чертям собачьим!

Приготовился к смерти… У меня в запасе остался один-единственный выпад. Шпага быстрее сабли. Выбрал десятского – значит, ему умирать вместе со мной. Удар – и он покойник, а двое других нашинкуют меня в капусту…

Остались последние секунды жизни. Три… Две… Одна… Всё!

От похоронных мыслей отвлек лошадиный храп – кобылы забеспокоились от криков и запаха крови, тронув экипаж с места. Что же, есть еще одна возможность!

На здоровой ноге прыгнул, но не на Сокульского, а спиной вперед и вверх, подтянувшись на место кучера. У моих убийц случилось секундное замешательство, этой секунды хватило с лихвой для жестоких ударов шпагой плашмя по крупам лошадей, да простят меня не родившиеся еще защитники прав животных. Пара вороных сорвалась с места в карьер, я едва успел схватить вожжи.

Кучер из меня, скажем откровенно, начинающий. Мы неслись не разбирая пути по полю, на котором дрались, потом вдоль речки, где повозка стала на левые колеса и только благодаря Провидению (или удачно попавшейся слева кочке) снова упала на все четыре. Я проклял человеческую анатомию: будь еще пара рук а-ля Шива, держался бы ими за сиденье!

Когда лошади выдохлись и отказались везти меня дальше, игнорируя багровые рубцы на черной шкуре, экипаж замер. Опираясь на здоровую ногу, я спустился вниз. В сгущающейся темноте не было видно погони. Под колесами извивалась дорога, скорее всего на Краков.

Итак, я – объявленный в розыск преступник за убийство четырех… нет, уже шести шляхтичей, не считая нескольких простолюдинов (а кто их считает?)… с распухшей лодыжкой стоял на дороге, раздетый до сорочки, в холодном и темном апрельском лесу. Из активов у меня имелась только крытая повозка с парой жутко уставших лошадей и шпага, окрашенная человеческой и конской кровью.

– …Уж не задумал ли ты ползти обратно в Люблин и сдаваться на милость гостеприимного пана Сташевского?

На этом месте моего рассказа шуточки закончились даже у Шико. Но боже, как я рад был его видеть! Ради этого согласился стерпеть подначки шута, ухмылки и вечный сарказм.

Я разлегся на кровати в своих скромных по размеру покоях Вавельского замка с наивными скульптурными ангелочками на потолке и периодически заходился кашлем: та ночь в лесу не прошла бесследно.

– Нет, мон ами. Всё разрешилось прозаически. Когда лошади отдохнули самую малость, заставил сойти их в сторону, там сочная трава – с голоду не околеют, а днем их кто-нибудь заберет. Сам, прыгая от дерева к дереву, вернулся к дороге, под утро меня подобрали полоцкие купцы, отправлявшиеся на юг через Краков, им наплел байку про разбойников, что мне удалось отбиться и убежать в лес с одной только шпагой…

– Поверили? Очень уж твоя история романтичная. Такой впору занимать дам в час светской беседы, но торгаши – люди рациональные.

– Поверили обещанию рассчитаться с ними в Вавеле. Особенно когда в залог обещания была дана шпага. Как ты знаешь, весьма недурного качества. Кстати, я на мели. Здесь оставил всего несколько злотых, ими расплатился за проезд. Зенон не догнал нас в пути, сутки прошли…

– …И он не явился в Краков? – Шико со смехом хлопнул себя по колену. – Клянусь Создателем, и не появится. Для вороватого простолюдина твой кошель с золотом – огромное состояние. Если Зенона не упекли в заточение люблинские, ушлый литвин уже далеко.

– А сотник Тарас? Чеховский, когда ногу мне бинтовал, рассказал, что забрал Яся из Мехува, тот выздоровел. Про Тараса ничего не знает.

– Третий литвин, что с тобой поехал? Да, я слышал про него, история темная. Говорят, прискакал гонец от люблинского маршалка с письмом про четырех убитых где-то между Кельце и Люблином. Твоего тела не нашли, потому что тело уехало дальше в компании с другим, очень приятным телом. Ты же в курсе, что Ян Фирлей решил нас покинуть?

– За него решили.

– Зачем вспоминать несущественные детали, Луи? Тем более вместо умершего строптивца наш Анжу утвердил Анджея Опалинского. Того поддержала шляхта из партии, голосовавшей за Генриха против Радзивиллов и Габсбургов. Новый маршалок великий коронный запретил всякое дознание в страже. Но, похоже, Сиротинушка решил, что Тарас предал литовское дело. По приказу Сиротки, не знаю, или еще по чьему-то велению, стражника упокоили, он был найден мертвым за стенами города с перерезанным горлом. Такое вот посполитое правосудие в действии.

– Само собой, просить Опалинского призвать к ответу негодяя Сташевского, выдавшего меня в руки убийц, затея пустая.

– Конечно! Сташевский подчиняется властям города и сеймику, за чертой Краковского воеводства у Опалинского власти немного. Да и лояльность его к людям Генриха, я бы сказал, весьма ограниченная. Ссориться с люблинскими он точно не возьмется.

– Значит, единственно возможное правосудие по-польски – снова ехать в Люблин и вызывать мерзавца на дуэль.

– Наши враги тоже учатся на ошибках, – Шико покровительственно шлепнул меня по ноге через одеяло, его жест отдался в лодыжке. – Не посылать же в Люблин целое войско для разрешения личной обиды.

– Посылать! Местные должны твердо зарубить на своих заносчивых носах: трогать кого-то из королевской свиты – смерти подобно.

– Ты прав, мой воинственный друг. Я так скажу: был бы прав, если бы столько же решимости имел король.

Шико рассказал мне про обстановку в Вавеле, и я постепенно понял, как за пару месяцев пребывания на престоле Генрих уронил королевский авторитет. Действительно, полномочий у круля посполитого кот наплакал. Но Анжу решил и теми, что есть, вообще не пользоваться! Из Франции от брата пришел ответ, что французская армия, конечно же, выделит экспедиционный корпус для обуздания Польши… но не в текущем столетии, ибо в Париже полно проблем с испанцами, голландцами и непокорными гугенотами.

Поэтому Хенрик Валеза посвятил все время досугу и развлечениям. Не то чтобы устал, но отдыхал впрок. К захваченным из Парижа альковным девицам прибавил несколько местных красоток, не отягощенных предрассудками. Начало теплого времени воспринял только в одном ключе – как начало летнего охотничьего сезона.

– Как у него здоровья хватает – отдыхать неделями напролет?

– Благодаря сауне а-ля рюсс и твоему Чеховскому. Не удивлюсь, если король пожалует захудалому лекарю дворянство. Знаешь, у Анжу даже язвочки на деликатном месте уменьшились.

Возможно, баня угнетает возбудителей. Или болезнь перешла в следующую фазу, там и до отвалившегося носа считаные недели.

Мне теперь стала понятнее реплика люблинского полицмейстера, что королю и французам «недолго осталось». Король настолько бездеятелен, что его устранение полякам представлялось очевидным. Надо только договориться, кого усадить на опустевший трон после Анжу, и пока магнаты лепили новые альянсы, мы на короткое время пребывали в безопасности.

Мне выпало влиться в компанию парижских бездельников и разделить увеселения Генриха. Успеет ли он сказать «и ты, Опалинский» по примеру «и ты, Брут», когда заговорщики явятся его резать?

– Рад служить его величеству.

– В этом и вопрос! – Шико наклонился, и я ощутил его свистящее дыхание. – Не сегодня-завтра он вернется с охоты во дворец. Узнав о твоем возвращении, спросит: как твое задание, где прекрасная вдова, осчастливленная монаршим вниманием? Нужно очень хорошо обдумать ответ, почему ты был вынужден отправить даму на русскую границу. Иначе на смену польскому правосудию придет французское.

А если Генрих что-то заподозрит, то в Вавеле станет еще опасней, чем в Люблине. И Париж не убежище. Разве что Испания, там придется уговаривать местного короля снарядить с вековым опозданием каравеллы для поиска западного пути в Индию…

Инстинкты разведчика забили тревогу: я на грани провала.

Часть 2 Париж дороже мессы

Глава первая Бассет

Стол с инкрустированной столешницей, зеленому сукну еще время не пришло, был завален картами и небольшими стопками золотых кругляшей.

– Шико, старый плут! Твоя очередь сдавать.

Генрих предпочитал играть до утра при свете канделябров, всасывая не менее двух бутылок кислого вина, затем изволил почивать до обеда, неспешно завтракать до вечера… А в приемной неделями ожидали посполитые чиновники в надежде получить чисто формальную, но все же совершенно необходимую подпись. Ничто не мешало, конечно, просто сложить документы на высочайшее визирование, а через месяц справиться о прохождении вопроса и узнать: король не отказал, ему всего лишь недосуг было глянуть на бумагу.

Утешало одно: Генрих наверняка не объявит шляхте «посполитое рушение» в виде тотальной мобилизации ради экспансии на Восток, не говоря об обещанном французском корпусе для войны с Иваном Грозным. Королю лень, война – слишком хлопотная вещь. Наверно, лень неточное слово, монарх презирал возглавляемое им государство и считал ниже своего достоинства заниматься его делами. Поэтому срок пребывания на польском троне французского короля запомнится как очень спокойный для Московской Руси. Что же касается Руси Западной, литовской, то Радзивиллы притихли, эта тишина напоминала мне безмолвие в квартире, где шумел строптивый ребенок – если не скандалит больше, то готовит особо крупную каверзу.

Первые числа мая 1574 года выдались дождливыми, поставив крест на охотничьих подвигах короля. В ненастные дни, начинающиеся по заведенному расписанию ближе к вечеру, Генрих с энтузиазмом дилетанта бросился в азартные игры. А дилетантизм неизбежно влечет финансовые потери, польские высокородные картежники не считали нужным поддаваться и задабривать монарха, ничего не решающего в Речи Посполитой.

Шико в тихом ужасе: король за неделю спустил в карты походную казну французского корпуса и принялся понемногу транжирить скудные польские запасы. Нам задерживали жалованье. А так как до приносящих доход французских поместий – путь не близкий, дворяне служили королю… за еду.

С некоторых пор я начал подсаживаться за игральный стол, он в покоях слева от зала приемов, где устраивался коронационный бал. Карты отличались от привычных мне по предыдущей жизни. Для германских игр, например, в колоде есть карта рыцаря, для французских – с изображениями святых, это самые сильные козыри. Но ничего сложного. Кто имеет опыт покера, бриджа, преферанса, знать которые полагается любому атташе по культуре, ему освоиться с примитивными выдумками эпохи Ренессанса было совсем не трудно.

Играли обычно большой толпой, не менее восьми человек. Король садился справа от меня. Когда делал ставки, мне были видны его карты. Он слишком рисковал, поэтому изредка срывал куш, веселясь подобно ребенку, но чаще проигрывал.

В бассете использовались две колоды, это сто четыре карты. Плюс этой игры в загибании уголков, отчего на рубашках оставались заметные следы. Минус – карт слишком много, чтобы их все запомнить с изнанки. Поэтому держал в памяти главные и при раздаче тщательно высматривал – кому что попало, какие ставки оглашаются. Похоже, больше никто не пробовал играть столь хитро, мои соперники опирались сплошь на интуицию и вдохновение.

– Тебе непростительно везет, де Бюсси! – ревниво прошептал король в очередной раз.

Он снова поставил на выигрышную карту и промахнулся, потеряв начальную ставку, она пришла ко мне. Я обычно убирал карту после двух попаданий, редко трех, зависело от того, что видел у окружающих. Как следствие, количество золотых кружков напротив моего места неуклонно росло. Проигрывал не более одной ставки из трех…

– Виноват, ваше величество. Но прошу учесть, что все выигрыши я возвращаю в казну.

– То есть мне отдаешь у меня выигранное?! Ты наглец, де Бюсси. Я справлюсь без твоих жалких крох!

Да кто же против… Но по прошествии пары кругов, когда очередь сдавать снова дошла до Шико, мой сосед был пуст и, естественно, занял у меня десятку злотых. Их постигла судьба предыдущих.

– Простите, ваше величество, у меня не получается выигрывать столько, чтоб покрыть ваши проигрыши…

Наверно, Генрих меня ненавидел. Но завтра снова посадит рядом, чтобы имелся под рукой неоскудевающий ручеек золота.

Меня чуть расслабила растительная жизнь при отсутствии серьезных потрясений за неделю после возвращения из Литвы. Жажда мести люблинской своре куда-то запропала. Откровенно говоря, я не испытывал к полякам вражды. Их желание отомстить за погибшую родню было вполне естественным, жаль только, что выбрали непарламентские методы и заставили отвечать тем же. Сиротке отплатил, разрушив его дорогостоящую интригу с Эльжбетой, от него зависит, насколько для меня важным будет насолить ему в будущем. По зрелому размышлению я пришел к мысли, что Радзивилл вряд ли приказал убить меня и Жака, скорее всего, два его посланника перестарались и поплатились.

В равной мере я не собирался требовать радзивилловской крови за покушение у Лодзи, если Генриху наплевать: политическая борьба за посполитый престол меня затрагивала лишь потому, что сам едва не сложил голову. Но таков удел всех дворян, охраняющих монарших особ, можно сказать – профессиональный риск, ничего личного.

Сейчас рисковал только деньгами. Против короля, Шико и моей персоны играли пятеро: двое из Кракова и три пана из Варшавы. Анджей Опалинский занял место слева от меня, он явно был убежден, что только за карточным столом возможно отобрать у Генриха обещанные деньги, если не все четыреста пятьдесят тысяч злотых, вписанных в условия коронации, то хоть какую-то часть.

Голова маршалка была выбрита, кроме рощицы на макушке и темени. Когда он рисковал и объявлял ставку со слабыми картами, отирал пот с черепа, живописно разукрашенного отметинами сабельных ударов. Если карта верная – теребил усы, сомневался – чесал висок.

Далее зеленел каштелян вислицкий Николай Фирлей, по удачливости со знаком минус он даже несколько опередил короля, расставшись с кожаным мешочком золота. Трое варшавян были представлены, но их фамилии мне мало что сказали – шляхты в Речи Посполитой чрезвычайно много, чуть ли не каждый десятый, если считать безземельных. Монарха они воспринимали всего лишь как избранного старшего шляхтича, отнюдь не сакрального «помазанника Божия». Генрих усвоил, что эту роль ему и предстоит играть. А если не вмешиваться в управление государством, то проще всего испить уготованную чашу парадного царствования, приглашая паньство на охоту, балы или за карточный стол.

Когда-то грозное Польское королевство, закаленное в битве с татарами и шведами, размякло без внешнего врага, воинственная Литва на востоке отделила Польшу от Московской Руси. Поэтому демонстративно расслабленный стиль жизни Хенрика Валезы нашел множество поклонников. Зачем воевать, рисковать головой, если можно наслаждаться существованием в бесконечном круге развлечений?

У этих любителей «отдохнуть впрок», не задумываясь о последствиях, все французское вошло в фавор. Доступный любому шляхтичу король, кроме пристающих к нему вне кабинета с казенными бумагами, начал набирать популярность как законодатель мод, стиля. Но, конечно, не как государственный лидер.

Очередь сдавать перешла ко мне. Генрих сейчас получит лучшие карты. Непременно объявит ставку, скорее всего – выиграет. Но следующий сдающий, Опалинский, уже не будет мошенничать в его пользу, остальные – тоже. Раздача перейдет к Шико, а мой друг не искушен в мелком шулерстве. То есть карта на второй или третий раз не сыграет… А если сыграет, король решит, что ухватил Господа за бороду, и просадит весь сорванный куш на следующих ставках.

Под утро, когда усталые слуги поменяли очередные оплывшие свечи в канделябрах, а в щель за шторами пробилась робкая синь рассвета, в картежную комнату зашла целая группа польских дворян – сразу восемь человек. Они почтительно поклонились монарху и заняли соседний стол.

Я пропустил отличную ставку… Среди новоприбывших затесались трое знакомых, даже слишком хорошо знакомых по приключению в Люблине. Пан Збигнев Сокульский бросил короткий красноречивый взгляд: теперь не сбежишь.

Когда продувшийся в пух и прах король с царственным пренебрежением к деньгам, которых у него нет, продефилировал к выходу, великодушным кивком дозволяя восьмерке гостей продолжать игру, до меня долетела реплика в спину:

– Снова увиливаете от поединка, де Бюсси?

Формально я не обязан был реагировать. В общем-то, состоял на службе в свите Генриха и провожал монаршее тело в опочивальню отдыхать после карточного загула. Но вызов не оставляют без ответа. Обернулся и смерил соперника еще более вызывающим взглядом.

– Сопровождаю короля, пан Сокульский. Если вы не торопитесь, позже у нас найдется тема для разговора.

В монарших покоях на меня обрушилась августейшая головомойка: не встревать в ссоры и, тем паче, не затевать дуэли с поляками.

– Не смею ослушаться, сир! Но если меня подкараулят в темном месте и попытаются прикончить, разрешите обнажить шпагу или прикажете позволить им заколоть себя как свинью?

– Значит, не шатайся по темным местам! Кстати, Луи, где же та дама, которую ты преследовал в марте? Сейчас бы не помешало свежее общество.

– Простите, я докладывал вам, сир, – я покорно склонил голову, от меня не ускользнул многозначительный взгляд Шико из-за спины: предупреждал же тебя… Да, предупреждал о самом очевидном, и мне все равно нужно как-то выкручиваться, тем более король раз за разом возвращался к расспросам об Эльжбете, будто пытался обнаружить противоречия в моей лжи. – Она приняла решение провести год траура по усопшему супругу в родительском доме, и я не смел помешать, иначе бы вдова досталась московитам.

Генриха раздевали лакеи, он сорвал на них зло от проигрыша, естественно, влетело и мне.

– Ты старательно служишь, де Бюсси, но от твоих стараний одни неприятности. Если бы не прикончил ее мужа, дама… Как ее? Да, Чарторыйская… Она была бы представлена ко двору и не устояла бы перед королевским обаянием. Согласись – какому-то маршалку не сравниться со мной.

– Вы правы, сир.

Не считая маленькой, практически совершенно пустячной детали. Если бы я не застрелил ясновельможного ублюдка, первой же пулей обезглавив отряд, нас с Шико давно бы грызли черви. Понятное дело, королю эта подробность была не интересна.

На следующий вечер он заявился в карточный зал и направил в сторону игрального стола, где я бесцеремонно засел с люблинскими поляками, долгий вопрошающий взгляд, мне же ничего не оставалось, как пожать плечами: бросить партнеров среди партии – не комильфо. Тем паче в компании со мной расположились именно шляхтичи, о корректном отношении к которым монарх так много и красочно рассуждал. Особенно вежлив я был с Сокульским и его двумя подручными. За столом расположились еще четверо панов, те не притронулись к картам, и не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, желают ли они мне успеха в игре. В общем, в этот вечер королю выпало обходиться без моей финансовой и моральной поддержки. Кто бы меня поддержал…

– Вам идет карта, пан Синицкий! – подбодрил я соперника на выигрыше пустячной ставки после серии неудач. – Ваш брат порадовался бы за вас, жаль, что его нет за столом.

Причина отсутствия брата проста до банальности – именно его я собственноручно заколол, защищаясь от нападения с булавой. Синицкий побагровел и подскочил, стул за ним с грохотом опрокинулся. Железная рука Сокульского стиснула его плечо.

– Садитесь! Не время!

Тон у десятского точь-в-точь как у хорошего собачника: к ноге, место! Лакей поднял стул, панская пятая точка снова опустилась на сиденье. Синицкий взвинчен настолько, что о какой-либо его сосредоточенности на игре можно было забыть. Фраза о плохих манерах другого усопшего, из числа сопровождавших Эльжбету, заставила взорваться пана Соколовского. И только Сокульский проявил железное самообладание. Его физиономия, будто вырубленная из гранита тупым топором, сохранила выражение «покер фейс», крепкие желтоватые зубы захватили кончик уса, кроме угрюмой мины на нем ничего не разглядеть. Ладно, и его чем-нибудь пробьем…

Ждал выходки с его стороны, провоцирующей ссору. Само собой, только повода для дуэли, причина скрестить клинки имелась у обоих. Но мои пикировки с его спутниками почему-то не устроили пана как повод. Какого же случая он ждал? Удара канделябром поперек рожи?

– Ставлю три злотых, – нервно провозгласил Синицкий. Демарш сопровождался выразительным взглядом в сторону соучастников: не перебивайте мою ставку, у меня верняк.

Мы начали партию с чуть более сложными правилами, это немецкий вариант бассета. Важны не только номинал и масть карты, но и сочетание трех карт, что напомнило весьма известную игру моей первой жизни. Комбинаций меньше, раздается пятьдесят шесть карт, к обычным добавлены рыцари. Колода заношена, уголки многократно загибались.

Синицкому сдали короля и рыцаря одной масти, одно из самых мощных сочетаний. Но у меня король, туз и рыцарь!

– Полагаю, вы блефуете, пан Синицкий. У вас палец дергается. Пять злотых!

Противник стиснул кулак, хоть наблюдение про палец – чистой воды экспромт и выдумка. На его морде промелькнула торжествующая улыбка.

– Панове позволят мне внести ставку? – пророкотал Сокульский.

Этот при волнении не краснел, а светлел, отчего на побледневшей обветренной коже лица проступил застарелый рубец у скулы.

По правилам ставить деньги на соперника, объявив пас, не допускается. Я не возразил, Соколовский – тем более, и десятский рявкнул:

– Десять злотых!

Давайте, давайте… Больше ставок нет? Сейчас подогрею.

– Рискну двенадцатью, пан Синицкий. Ваше слово?

Он засопел, ставку за него поддержал Соколовский. Все трое, уже не скрываясь, объединились против меня.

– Тридцать злотых!

Я называл суммы, уже для меня неподъемные. Что в загашнике у противников – не известно. Правильнее было бы высыпать золото на стол и прекращать ставки, когда запас иссяк, но среди благородной шляхты считается недостойным выражать недоверие.

Генрих бросил свои карты и просеменил к нашему столу, когда ставка превысила сотню злотых. Он сгорал от любопытства, но я прижал карты ладонями к столу, были не видны даже рубашки.

– Двести семьдесят пять!

Паны писали ставки на бумажке, чтоб не запутаться, кому и сколько достанется выигранных у меня денег.

– Боюсь, кому-то придется заложить ростовщикам Париж или Варшаву! – захохотал Шико.

Генрих, словно очнувшись после остроты шута, принял решение прекратить рост ставок, выплеснувшихся за все разумные пределы.

– Довольно, панове. Бассет – просто игра и развлечение, не нужно доводить партнеров до разорения. Вскрывайтесь!

Медленно и по одной Синицкий перевернул карты, едва сдерживая рвущееся торжество. При виде короля и рыцаря Соколовский расцвел, и даже на угловатом фасаде Сокульского проскочило нечто вроде ухмылки.

Мой выход.

– Поздравляю, панове! Вижу, вы действительно не блефовали. А я так ожидал, что скажете «пас». Ну, нет так нет. Придется вскрыться и мне.

Короткая немая сцена безжалостно прервалась королем:

– Браво, де Бюсси!

– Боюсь, радость преждевременна, сир. Я более чем сомневаюсь в платежеспособности ясновельможных, пять тысяч злотых – изрядная сумма.

Присутствие короля с Шико, похоже, только и сдержало проигравших, поляки были готовы растерзать меня, разорвать на куски, не сходя с места.

– При себе действительно нет, – процедил Сокульский, все еще не в силах поверить, что грандиозный и, казалось бы, верный выигрыш обернулся катастрофическим провалом. – Нам требуется некоторое время…

– Ну-ну, уважаемые, давайте отнесемся серьезно. Мне известно, что долговые тяжбы в Речи Посполитой затягиваются на годы. Поэтому, если у вас сохранилась честь, все, что в кошельках и карманах – бросайте на стол. Сейчас же зову нотариуса. Поместья, имения, что там у вас накоплено – идет в заклад.

– Такое оскорбление нужно смывать кровью! – проревел мой несостоявшийся (или будущий) убийца, Соколовский с Вишневским и прочее паньство принялись ему подвывать. – Как можно усомниться в слове благородного шляхтича?!

Редкое явление, Генрих принял сторону француза. Слишком велик был ущерб, понесенный им за карточным столом, мой реванш пролился ему бальзамом на душу.

Послали за нотариусом. Какой бы ни был мягкий король, его приглашение не принято игнорировать даже в полночь. Генриху я честно отсыпал сорок злотых, половину из немедленно отобранного у проигравших. Правда, часть суммы сложилась из перстней и кинжала с рубином в рукояти, но не беда, в качестве ставки в бассет королю пригодились и они. Ненадолго, конечно, снова сменив обладателей.

– Я заколю тебя как свинью! – просипел Сокульский, улучив момент, когда поблизости не наблюдалось никого из французов.

– Тем более я вынужден просить рассчитаться скорее. Встречи со мной часто оканчиваются смертью моих недругов, кто же будет погашать ваши долги?

– Я всегда рассчитываюсь по долгам! По любым! – Кулак, столь же брутальный, как и голова владельца, ударил по столешнице; само собой, после небывалой ставки всякая игра прекратилась.

– В самом деле? И что за грубость, где же ваши манеры… – Нацепив на лицо самую ласковую улыбку, чтоб Генрих со своего места оценил, насколько учтиво обхожусь с шляхтичами в щекотливых ситуациях, добавляю шепотом: – Посему совершенно не уверен в вашем благородстве. Польское быдло всегда остается быдлом, сколько бы поколений благородных предков ни было зарыто в землю.

В ручище люблинского стражника что-то треснуло. Наверно, под его стальными пальцами сейчас захрустело бы и чугунное ядро.

– Где и когда я получу удовлетворение?

– В отхожем месте у своей правой руки! – мерзко пошутил Шико, вынырнувший из-за спины Сокульского. – Король запретил дуэли французов с поляками, ибо шляхта быстро закончится. Задир много, а умеющих фехтовать – увы… Его величество также предупредил, чтобы мы не болтались по ночам за пределами Вавеля.

– Но если вы все же сумеете, заложив последние штаны, рассчитаться за карточный долг, я приму королевское поручение, требующее прогулок по темным, подозрительным закоулкам – как раз такие предпочитают бродячие псы и польская шляхта.

На самом деле я относился к полякам очень даже неплохо, пытался обучить Чеховского всему, что знал сам в области медицины, хоть это едва было возможно без нормального оборудования и антибиотиков. Да и среди паньства много приличных людей. Честно сказать – даже поболее, чем во французской свите короля. Но мои ненавистники – это гнойный нарыв, а гнойники необходимо вырезать. И я вынужден довести их до белого каления, опустившись до примитивных оскорблений, совершенно меня не красящих.

Вот только наметился замкнутый круг. С каждым отправленным в лучший мир подданным Речи Посполитой увеличивалось число людей, намеревающихся поквитаться со мной. Я был далек от суицидальной готовности Эльжбеты, способной умереть самой или похоронить себя заживо в монастыре, лишь бы не допустить другие смерти. Но и устраивать бойню не по мне, да я и не питал иллюзию неуязвимости, на моем пути однажды непременно возникнет более искусный поединщик.

Правильней всего бежать во Францию. Но тогда надежда на встречу с дамой сердца умерла бы окончательно… Не говоря о призрачных шансах вмешательства в политику.

Мне нужно было найти решение в ближайшие недели. Или погибнуть.

Глава вторая Рабле и алхимия

В прошлой жизни я самонадеянно считал себя знатоком французской литературы Средневековья и эпохи Возрождения. Куда там! Теперь понял: в двадцать первом веке таких знатоков просто нет, потому что масса книг, увидевших свет до 1575 года, не уцелела за четыре с половиной столетия. А может, в этом мире, где не открыта Америка, больше литераторов?

Безжалостное ограбление картежников позволило, наконец, собрать мне достаточную сумму для скупки приличной библиотеки. Приобретать одну-две книги и отправлять их почтовой корреспонденцией я не мог по простейшей причине: в связи с отсутствием почты как таковой. Королевская почтовая служба испустила дух вскоре после кончины Сигизмунда II, наш Хенрик, что никого не удивило, пальцем о палец не стукнул, чтобы ее оживить. Сколько-нибудь регулярное сообщение сохранилось лишь с Венецией, но мне не нужно было ничего посылать в Венецию!

Поэтому все отправления перемещались по стране как в самое глухое время Средневековья, специально посланными гонцами либо оказией в виде купеческих отрядов или путешествующих дворян. Золото шляхты позволило мне снарядить двух вооруженных всадников для охраны сундука с книгами на отдельной повозке, приставив их к купеческому каравану; негоцианты не взяли с меня ни единого гроша, обрадовавшись усилению их микроскопической армии двумя саблями.

Подбор книг занял несколько дней. Часть купленных, по трезвому размышлению, я оставил в Кракове, не желая создавать превратного о себе впечатления слишком легкомысленными, по меркам этой эпохи, текстами.

Начал с античной тематики, представленной рукописными фолиантами Кретьена де Труа. Он же написал рыцарские романы, неумело совмещая острый сюжет с мелодрамой… Впрочем, над первопроходцами смеяться грех.

Средневековая поэзия Марии Французской скучна и однообразна до безумия. Но я был лишен возможности ознакомить Эльжбету даже в собственном пересказе с «Маленьким принцем», «Госпожой Бовари», «Собором Парижской Богоматери» или с «Королевой Марго», хоть в трилогии Александра Дюма о гугенотских войнах упоминаются события, предшествующие экспедиции Генриха Анжуйского в Польшу. При всем романтическом складе ума Эльжбета – достаточно проницательная, сочтет меня убогим на голову… Увы, ей никогда не смогу признаться, что обладаю знаниями будущих столетий.

Печатных книг удалось собрать два десятка, среди них – новинку, лионское издание «Гаргантюа и Пантагрюэль» Франсуа Рабле, с последним томиком долго колебался, не покажется ли гротескный юмор романа о двух обжорах слишком уж отталкивающим. Решил – пусть читает!

Наконец, добавил польские романы, в Кракове книгопечатание было развито на удивление хорошо для Восточной Европы.

Очень долго сочинялась сопроводительная эпистолия. Поднаторев во французском разговорном, я был далеко не так хорош в письме с орфографией шестнадцатого века. Особенно по сравнению с Рабле. Де Бюсси до моей оккупации его души и тела владел грамотой хуже, чем шпагой. В общем, пришлось нелегко.

«Любезная пани Эльжбета! Великодушно прошу извинить, что не исполнил свое обещание выслать Вам книги немедленно, как прибыл в Краков, ибо получил на обратном пути ранение (Бог миловал, ничего серьезного), и потребовалось время, чтобы наполнить приличную французскую коллекцию. Каждую книгу отбирал тщательно, памятуя, что к ней прикоснутся самые чудесные на свете ручки, боялся оскорбить Вас нелепым или слишком фривольным содержанием. Впрочем, не я – автор этих книг и не распишусь под каждой их строчкой; мной двигало желание показать Вам французскую литературу во всем ее разнообразии.

Скоро на восток тронется группа купцов, отправлю Вам книги с ними в сопровождении надежных людей.

Больше всего сожалею, что не имею возможности еще раз посетить Смоляны: данное Ногтеву слово чести блюсти Ваш траур и придворные обязанности тому препятствуют. Но никакие препятствия не вечны.

В круговерти буден меня согревает надежда снова увидеть Вас, разгоряченную от скачки по просторам литовских полей, с полными огня глазами, развевающейся на ветру накидкой… Не забывая ни на миг, с чего началось наше с Вами знакомство, не тешу себя надеждой на что-то большее. Но мечтать хотя бы увидеть Вас, прикоснуться губами к кончикам пальцев в перчатках, услышать Ваш голос и смех… Я не в силах запретить себе эти грезы!

Располагайте мной, как Вам заблагорассудится.

Ваш Луи де Клермон, сеньор де Бюсси д’Амбуаз».

Ранним утром я проводил четыре купеческие повозки с кавалькадой всадников до северных ворот на Люблинский тракт. Душу заполнило сомнение: она что-нибудь напишет в ответ? Вежливую благодарность или что-то более сердечное? Занятый романтическими мыслями, пропустил приближение опасности.

– Вот и наш заносчивый француз! Один, без сопровождения. Наверно, бессмертный?

Синицкий, едко улыбаясь во всю ширь физиономии, преградил своей лошадью дорогу Матильде. Я заметил у него отсутствие верхнего клыка. Кулак зачесался навести симметрию, без всяких куртуазных дуэльных правил. Но не время и не место – мы стояли верхом на городской улице неподалеку от сгоревшего особняка Радзивиллов, а за спиной шляхтича нарисовался монументальный Сокульский, восседающий на коне размером с зубра, за ним виднелись Соколовский и пара шляхтичей из числа зрителей их эпического проигрыша. Уж с Сокульским я точно не желал вступать в поединок ближе чем на расстоянии выпада шпагой. Конечно, будущих «атташе по культуре» обучают некоторым подлым приемам самообороны без оружия, но этой горе мускулов я ничего не противопоставил бы.

– Все мы умрем – рано или поздно. Уход в мир иной можно лишь несколько ускорить. Пан Сокульский! Вашего долга осталось каких-то полтораста злотых. Платите, и я готов сдержать обещание о ночной прогулке.

– Отдам вашей вдове!

– Пшепрашам, я не женат.

– Что же помешает нам убить вас прямо сейчас? – проникновенно вопросил Синицкий.

– Соотношение сил. Вас пятеро, как и в прошлый раз. Драка пятеро против одного закончилась для вас плачевно. Наберите людей, согласуйте тактику. Но, боюсь, ничего не поможет.

– Отчего же? – снова заскрежетал Сокульский.

– Бог и правда на моей стороне. Каждый раз я защищаю свою жизнь, отбиваясь от превосходящих численностью поляков.

– Лжете, де Бюсси! У Люблина вы убили моего кузена, первым напав на карету с сопровождением.

Реплика Синицкого сбила меня с толку. Кто рассказал панам про тот бой? Раненый кучер? Докторишко? Тарас? Не знаю… Зенон скрылся с моим золотом и, что самое досадное, с пистолетами и метательными звездами. Чеховский воевал с перепуганной лошадью и пропустил все интересное. Тарас убит. Значит – кучер, сучья морда. Жаль, что его не прикончил на месте.

– Вы не были там, пан Синицкий, и не можете судить. А Господу видно всё. Итак, когда вместо «слова чести» я получу остальное? Не томите, панове, скоро осень, дожди, ночные прогулки будут неприятными. Да и пора уже обращать взыскание на поместье Сокульских у Лодзи, если даже меня убить, это сделает мой наследник, король Хенрик.

Мы расстались, взаимно недовольные друг другом, должник вместо «прощайте» или «всего доброго» только прорычал: обманешь с поединком, и лучше из Вавеля тебе не выходить.

При таком количестве недоброжелателей можно сразу заказать бронированный гроб и не вылезать из него, пока в том же гробу не похоронят. К счастью, Генрих снова воспылал любовью к охотничьим забавам, и мы на следующий день высыпали из Вавеля целой армией. Правда, несчастный случай на охоте – дело настолько заурядное, что подкараулить меня не составляло труда, всадив шальной арбалетный болт. С готовностью Генриха не обострять отношения со шляхтой никакого расследования не будет.

Я снова взялся за пистолеты. Вавельские мастера, искусные в холодном оружии и доспехах, в огнестрельном отстали от французских, а я, как уже говорил, не знал рецепта сталеварения. Повезло в другом – в подвале дворца случайно обнаружилась тайная комната изрядных размеров, ночью меня привлек туда отзвук удара, от которого вздрогнули массивные стены, и подымающийся откуда-то снизу химический смрад. Опыт Чечни подсказал – это был взрыв в замкнутом объеме! Но горелый порох пахнет совершенно иначе… Словно какая-та пружина вытолкнула меня из карточного зала.

– Ежи! – я поймал за плечо пробегавшего пожилого служку, очевидно, помнившего еще Сигизмунда Первого. – Скоро утро, круль отходит почивать, кто беспокоит его сон?

– А-а-а… Это, кажись, пан Пшемысский балует, – предположил старик. – За статуей Зевса у парадной лестницы увидите рычажок, откроет винтовую лестницу вниз. – Только не задохнитесь, пан де Бюсси. Его поиски философского камня рождают изрядную вонь.

– Денькую бардзо!

Вежливость с персоналом никогда не помешает, миллион раз чрезвычайно тайные сведения утекали через секретарш, растаявших от комплимента и шоколадки. Не питая особых предрассудков по отношению к «черни» и «быдлу», я общался накоротке со многими из них, поэтому был наслышан о замковых секретах лучше де Келюса, отвечающего за внутреннюю безопасность. Но про тайник с лестницей из холла первого этажа узнал только сейчас.

Этажом ниже смрад стал невыносимым. Едкий дым начал резать глаза. Что это? Фосфор? Бертолетова соль? Но их откроют столетиями позже!

Мощная дверь из толстых дубовых досок с обшивкой из массивных железных полос, наверно, еще строителями тайника была задумана, чтобы выдерживать взрывы изнутри. Надеюсь, этот был последним. Ни одно живое существо, кроме разве что таракана, не в состоянии выжить рядом бомбой, встряхнувшей огромный замок!

Пан Пшемысский родился на свет, будучи по живучести сродни таракану. Только утратил слух, но не голос и не жажду разговаривать, тем более увидев свежего человека. Точнее – свежие уши.

– Да! Тысячу раз да!!! – проорал алхимик, даже не поздоровавшись. – Мой великий учитель Дени Захер был прав! Только греческий огонь способен превратить ртуть в золото!!! Нужен взрыв посильнее!!!

Логово безумца разительно отличалось от стереотипных алхимических берлог в обывательском представлении. Он разгородил его на два отделения, меньшая часть без мебели, с одним лишь каменным помостом посередине, почернела от взрывов. Во втором помещении, с алхимическими реактивами и манускриптами, царил необычайный порядок.

С огромным трудом втиснув словесный поток алхимика в конструктивное русло, а он реагировал только на удары ножнами шпаги по плечу, я усвоил, что магическая технология трансмутации ртути в золото работает, по теории Захера-Пшемысского, исключительно в высокой температуре взрыва. Но обычного черного пороха недостаточно, и наш невероятный поляк сумел восстановить древнегреческий состав. Он выкрикнул рецептуру несколько раз, что ни в коей мере не продвинуло мои алхимические познания: я понятия не имел, что означают термины «ведьмин камень», «чертов порошок», «дьявольская слизь» и «драконья желчь».

С похорон предыдущего краковского монарха на нужды алхимической науки не отпускалось ни злотого, Пшемысского кормили старые слуги по многолетней привычке. Откуда он набирал всякие ведьмины и драконьи снадобья, одному Богу (точнее – дьяволу) ведомо. Еще сложнее, чем докричаться до глухих ушей старого взрывотехника, было уговорить его на сделку – изготовить запалы для моих пистолетов в обмен на золото для дальнейших опытов. В результате я избавился от необходимости подсыпать порох на пистолетную полку, вместо них появились вонючие лепешки для греческого огня, мгновенно воспламенявшиеся от кремневой искры.

Вавель вздрагивал теперь в любое время суток, обитатель подвала не различал день и ночь… Генрих и его окружение удовлетворились байкой о фамильном привидении Ягеллонов, буйствующим в приступах вековой тоски.

Так подошло время поединка. Меня снова попытаются отправить на тот свет… И привыкнуть к этому невозможно.

Глава третья Дуэль

Если ехать от Вавеля в сторону Люблина или Варшавы, нужно взять на север через улицу Гродску, Торговую площадь и Флорианские ворота, таким образом, пересечь весь Краков. Венецианская дорога – другое дело, она вьется прямо под Вавельским холмом на юго-восток и за Казимижем ныряет в густой хвойный лес. Ночью на исходе мая она выглядела зловеще… Я преувеличиваю. Наверно, сейчас любая ночная тропа показалась бы мне ведущей в ад, потому что предупрежден: в конце дороги ждет смерть.

Де Бреньи выторговал у меня пару моих особых пистолетов, к сожалению, сильно уступающих французским, без нарезов и с одним стволом. На свое мощное молодое тело он нацепил сплошной броневой панцирь, уязвимый разве что для клевца или средневекового двуручного меча; вызов на дуэль адресован мне персонально, и моему спутнику придется сражаться, только если благородный поединок превратится в свалку без правил, в том числе запрещающих кольчуги и кирасы. Де Бреньи – самый симпатичный из нас, конкурирующий с королем в изысканности черт лица, он пожаловался, что в столь воинственном облачении его не видит никто, способный оценить по заслугам.

Не хуже был экипирован де Келюс, компенсируя мелкий рост количеством оружия и зверским выражением физиономии. Обычно суровый мужской вид связывается с грозно торчащими усами и наставленной на противника острой бородкой, напоминающей некое волосяное копье. Граф был практически лишен такой растительности, отдельные мягкие кустики тщательно выбривал, смахивая на интеллигента двадцатого века, не хватало только очков. Я-то хорошо знал, насколько наш малыш Жак ревностно относился к своей небоевой внешности и немедля обнажал шпагу, заслышав хотя бы призрачный намек на его скромный рост и юношескую чистоту щек.

Держу пари, Шико отдал бы все за ночное приключение, засидевшись в Вавеле подле короля. Но ему выпало развлекать нашего высочайшего покровителя.

Само собой, в арьергарде трусили на худых кобылках Ясь и Чеховский, наш обоз и медсанбат.

Чтобы не быть обвиненными в противостоянии «французы vs шляхта», мы пригласили в качестве зрителей дюжину человек из городской стражи, все – поляки или литвины, а присутствие за спинами вооруженного отряда отобьет у наших врагов желание устроить общее побоище… По крайней мере, я так надеялся, пока не увидел размеры войска, собранного Сокульским.

Они подготовились заранее, окружив кострами будущее ристалище – поляну недалеко от дороги, в поперечнике не менее тридцати шагов. Отсветы огня на мрачных лицах придали действу некий мистический окрас.

Не тушуясь, направил Матильду ровно в центр круга.

– Доброй ночи, панове! Прекрасная погода для выяснения отношений, не правда ли?

Сокульский не изъявил желания поддержать светскую беседу.

– Плевать на погоду! Ты сейчас умрешь!

– Досадно… А вдруг выйдет наоборот?

– Тогда тебя вызовет пан Соколовский, за ним – пан Паскевич, за ним…

– Какой-нибудь другой пан, я понял. Но, пшепрашам, ничего не получится. Даже если я буду бодр, весел и без единой царапины, о следующем поединке предпочту договариваться отдельно.

Множественность поляков сыграла с ними злую шутку. Я бросал обидные слова, унижая только Сокульского, из них выходило, что он один задумал бесчестное дело – натравливать новых и новых дуэлянтов на единственного фехтовальщика в моем лице, благородные паны никогда не опустятся до подобной низости, ибо честь превыше всего и тому подобное. Кроме того, среди большого числа людей, даже специально отобранных моими врагами, наверняка немало и тех, кто не пожелает поступиться дуэльными правилами.

Паны оборачивались, переглядывались. Каждый понимал – такой толпой наседать на одного человека действительно выглядит недостойно, и кто-то из шляхтичей непременно разболтает о позоре. Решимость драться со мной сохранилась лишь у Синицкого, потерявшего кузена и родного брата.

Для неприятелей еще по люблинской схватке у меня был заготовлен специальный сюрприз.

Спешился, кинул повод Ясю. Десятки пар глаз сверлили меня со всех сторон, когда неспешно приблизился к восседающему в седле Синицкому. Именно это и нужно было – всеобщее внимание.

Пистолетом здесь никого не испугать, он точно бьет лишь шагов с пятнадцати-двадцати, а скорость стрельбы низкая. Поэтому «ковбойская» манера открытия огня ошарашила несведущих.

Не притрагиваясь к сабле, я выхватил два пистолета из-за пояса, одновременно нажимая на спуск. Этот рискованный трюк долго репетировал в берлоге Пшемысского с пыжами в ушах и кожаной подушкой в качестве мишени. Стволы поднялись черными дулами к противнику ровно в тот миг, когда адская лепешка воспламенила пороховой заряд…

Пистолеты ударили одновременно, пули взорвали дерн между копытами лошади Синицкого, она взвилась на дыбы и сбросила всадника на землю. Я выхватил вторую пару, рядом выехал де Бреньи, тоже обнажив пистолеты, и не сходить мне с этого места, если поляки не предположили, что весь наш отряд был вооружен подобным рейтарским образом.

Падший со всей возможной резвостью вскочил на ноги. По его роже в отсветах костра было заметно, что пану до икоты хотелось прижать ладошку к отбитому седалищу. Но ярость взяла вверх, и он заковылял к Сокульскому, требуя уступить ему право скрестить со мной сабли первым.

– Я против! – пришлось кричать, гром пальбы оглушил всех близко ко мне находившихся. – Пан ушибся, сверзившись с лошади, не в моих правилах пользоваться его ранением в… вы понимаете, в какое деликатное место, панове. Мой лекарь выпишет ему компресс из трав, поправится – и милости прошу на заклание.

Возмущенные возражения пострадавшего, что отбитая филейная часть не препятствует поединку, потонули в смешках его соучастников. Пан, красный от злости, ретировался в задние ряды. Сунься он драться со мной – уронит себя в глазах шляхтичей.

Ко мне вышел Сокульский, скинув камзол. Очевидно, что под сорочкой на нем не осталось ничего, кроме нательного крестика.

И у меня ничего, только крест и медальон с крошечным портретом… К ней, чей лик силами самодеятельного смолянского художника запечатлен на портрете, мысленно обратил последние слова перед схваткой. Быть может, зря: она на моем месте скорее бы дала себя убить, чем пролила чужую кровь.

Люблинский стражник стал в позицию и высоко поднял саблю. Впервые в Польше я получил возможность спокойно разглядеть оружие соперника – классическую длинную карабеллу с крестообразным эфесом. Больше ничего у него нет.

Сокульский выше меня на полголовы, а в ширину, наверно, превосходил раза в полтора. Если Давид в схватке с Голиафом мог применить любое оружие, какое изобрел острый еврейский ум, хоть танк «Меркава», я был ограничен дуэльным кодексом. Мне полагалось захватить саблю, как и оскорбленному мной дворянину. По необъяснимому порыву я сдал саблю де Келюсу, а против Сокульского вышел со шпагой и кинжалом, запасной кинжал ждал своей очереди в ножнах.

– Три зубочистки ничего не значат рядом с доброй польской карабеллой! – донеслось из-за спины моего визави.

Судя по усмешке, он был такого же мнения. В ближнем бою просто меня раздавил бы, но тоже ограничен дуэльными правилами.

Де Келюс, мой секундант, обменялся знаками с секундантом поляка, и прозвучал короткий сигнал «ангард!»

Я ожидал взрыва ярости и приготовился уклоняться от его атак, чтобы поймать на противоходе, но мой противник умел обескураживать. Он действовал экономно и расчетливо. Тяжелая сабля в его руке порхала бабочкой, управление клинком было столь же совершенно, как если бы Сокульский вооружился рапирой.

Клинки звякнули в шестом соединении, и он сделал шаг назад, выходя из меры. В высшей степени странно, поляк призывал меня атаковать? В этом есть логика, у него длиннее и руки, и оружие. Чтобы достать, я должен был стремиться сократить расстояние… Но данная тактика хороша, когда у обоих шпаги или рапиры, нанести смертельный рубящий удар сподручнее всего именно на средней дистанции. Иными словами, он решил выманить меня на атаку и рубануть, когда откроюсь в выпаде.

Я понемногу прощупывал его. У меня в запасе один решающий выпад, словно один патрон. Если легкая шпага в скоростной атаке вопьется ему в лоб или в горло – уноси готовенького. Но достаточно провалиться, промахнуться, и я подставлюсь – шпагой сложно парировать удар сабли.

Ладно… Заказывали – получите. Но вышло не слишком удачно. Мои попытки перехватить инициативу наткнулись на виртуозную защиту. Проверил его на технику – опробовал октав, фланконад, ангаже. Сокульский легко парировал, при каждом соприкосновении стали чувствовалась превосходящая мощь его рук. На правой у него не хватало мизинца, явный след поединка на саблях.

Еще через какое-то время я начал чувствовать первые признаки усталости, пот струился по лицу, невзирая на ночную прохладу. Над поляной висела тишина, не слышно ничего, кроме нашего топота ног и редкого звона клинков. Даже лошади не всхрапывали, словно тоже наблюдали за моим смертельным конфузом.

Что же, хочешь сближения? Получи!

Бросился вперед, жестко взяв сильной частью своего клинка первую к острию треть его сабли, кинжал поразил руку у кисти… Точнее – должен был поразить. Сокульский легко уклонился от кинжала и, освободив клинок виртуозным переводом, нанес страшный разящий удар сверху!

Отбить саблю в сторону невозможно никакими силами ада… Скользнув по лезвию шпаги, сабля рубанула по гарде, рука практически онемела от чудовищного сотрясения, будто на нее обрушилась кузнечная кувалда.

Картина резко переменилась. Почувствовав первый успех, Сокульский бросился атаковать.

Сабля мелькала со всех сторон, казалось, что множественные враги бросаются на меня одновременно с двух или трех направлений! Уворачивался как мог, отводил удары шпагой и кинжалом… Но сколько их еще удастся сдержать… Неужели это конец?

Отступил. Спина натолкнулась на всадника, явно – из болельщиков Сокульского, польский сапог мощным ударом между лопаток отправил меня навстречу врагу.

Тот пару раз перебросил оружие из правой руки в левую, усмешка на грубой усатой физиономии выражала брезгливую жалость. Подарил пару мгновений отдышаться и оценить безвыходность ситуации, потом принялся меня добивать.

Удар! Сабля обрушилась сверху, на неуловимый миг исчезая из глаз от стремительности движения, я угадал ее полет только по взмаху кисти, в следующий миг шпага едва не вырвалась из руки… Дужка гарды треснула, брызнула кровь из пореза на руке. Рукоять шпаги стала липкой.

Я снова отступал, пятился, выигрывая секунды перед неминуемой смертью. Сколько отшагал, убегая задом наперед, – не представляю, по прямой, наверно, давно уже вернулся бы в Вавель.

Но всему наступает конец. Пятка сапога попала в ямку, я потерял равновесие, и Сокульский рубанул справа вниз…

Я распростерся на земле. Шпага хрустнула и откатилась в сторону, сломанная у гарды. Поляк медленно приблизился, столь же медленно поднимая саблю для финального удара…

Это финиш. Пытаясь его отсрочить, выхватил второй кинжал. Наверно, поляки смеялись – двумя кинжалами карабеллу не остановить даже в теории.

Что-то ударило в голову. Мне швырнули саблю! Сокульский яростно завопил про нарушение правил, а в меня словно вселился бес – я почувствовал призрачный шанс вывернуться. «Лишний» кинжал, брошенный с трех шагов, впился в икру поляка, пробив сапог.

Схватив саблю окровавленной правой, я выкрутился в сторону за неуловимый миг до того, как клинок Сокульского врезался в землю ровно там, где только что находился мой нос.

Взвывая от боли в ноге, он снова и снова атаковал. Беспредельно быстрый темп взвинтился еще больше! Но его нападки утратили виртуозность, так ошеломившую меня в начале дуэли, отбивать их стало легче. Все удары прямолинейные, рубящие – сверху вниз или наискось.

При каждом шаге Сокульского слышно было хлюпанье крови в его сапоге. Он терял силы на глазах. Энергичные удары сменились попытками сделать колющий выпад. Моя рука тоже кровила, но неизмеримо меньше, кинжал явно задел у соперника крупную вену.

Он провалился в банальном кварте, позволив пырнуть его в правое предплечье. Сабля Сокульского упала на траву, он замер безоружным, опираясь на здоровую ногу.

– Вы ранены. Без сабли. Я тоже ранен в руку, поэтому предлагаю прекратить поединок и вражду. Мне не нужна ваша жизнь и не нужны извинения за попытку подло убить меня в Люблине.

Поляк шагнул вперед, едва не нанизываясь грудью на острие моей сабли.

– Ты назвал шляхту быдлом, сучонок.

– Имея в виду только вас, пан Сокульский, и некоторых вам подобных. Извинений не принесу и руку вам не пожму, но обязуюсь сдерживаться в выражениях, не оскорбляя польскую знать, достойную всяческого уважения.

Наверно, я слишком слабо изучил психологию паньства. Прими Сокульский мои условия сохранения его бренного существования, он умер бы в глазах себе подобных…

– Ты сравнил шляхту с бродячими псами… Мошенничал за карточным столом и здесь, на глазах десятков благородных людей, тоже мошенничал, бесчестно получив оружие, – он кашлянул, схватился за раненую руку, но нашел силы продолжить: – Стало быть, я тоже имею право взять саблю!

Не обращая внимания на мой клинок, Сокульский нагнулся, чтобы подхватить оружие левой рукой и сделать последний, самый отчаянный замах…

Чисто на рефлексах я отразил удар, обезоруживая противника вышибкой, и ударил с оттяжкой над воротником сорочки. Поляк остановил на мне ненавидящий и одновременно какой-то изумленный взгляд, потом голова мягко скатилась с плеч. Таким же ударом его брат обезглавил моего слугу.

Неожиданно в ночном лесу потемнело еще больше. Погасли костры? Я провалился в черную бездну, будто это моя голова, отрубленная саблей, превратилась в футбольный мяч.

* * *

Дисплей компьютера, соединенного с энцефалографом, взорвался новой порцией колебаний. Высокопоставленный посетитель со смуглой кожей уроженца Северной Африки уставился на экран, пытаясь хоть что-нибудь разобрать в мешанине графиков.

– Доктор Пери! Это нормальное состояние пациента?

– Пардон, месье, в этом не вписывающимся ни в какие рамки случае я не могу вообще говорить о норме.

– Поясните!

Элегантный врач лет тридцати пяти, спортивно выглядевший в туго подпоясанном голубом халате, по случаю августовской теплоты – на голое тело, опустил руку на плечо мужчины, лежащего на больничной койке. Опутанный проводами аппаратуры, тот вытянулся на спине. Посетитель обратил внимание на ремни, прижавшие руки к кровати, другая пара ремешков охватила лодыжки.

– Пациент третий год в коме. Но его мозговая активность – совершенно как у здорового, бодрствующего человека. Точнее говоря, периоды пассивности, характерные для сонного состояния, продолжаются в среднем часов семь-восемь в сутки. Остальное время – судите сами. Позволю себе вообразить, он в данный момент не спит!

– Кулаки сжимаются, – задумчиво добавил визитер.

– Да, моторика у него активная. Наверно, переживает видения – как бегает, дерется, занимается любовью…

– Русские справляются о нем?

– Регулярно. Мы их информируем о состоянии атташе. Как вы велели, категорически запрещаем транспортировку в Москву.

– Правильно. Появились какие-то гипотезы?

– Только одна… Больше из области фантастики. Ее выдвинул мой ассистент.

– Говорите. Как бы дико ни звучала эта гипотеза.

– Он утверждает, что ни один мозг не в состоянии смоделировать целый мир – в красках, в объеме, в поступках бесчисленного количества людей. Поэтому энцефалограмма обычного спящего, даже в активной фазе сна, когда он видит сновидения, свидетельствует об умеренной мозговой деятельности. Мир сновидений крайне примитивен, это очевидно, если хорошо запомнить сон и наутро разложить приснившееся по полочкам, – врач вздохнул. Он, наверно, сожалел о романтических ночных грезах юности. – То же самое касается разума коматозного больного.

– И что?

– Представьте мозг как биологический компьютер. Чтобы он работал с полной мощностью, ему необходим огромный объем информации, зрительных, слуховых, тактильных ощущений. Запахи и вкус тоже не лишние. Судя по активности этих долей мозга, – гелиевая ручка вместо указки описала кружок у схемы на боковом мониторе, где лихорадочно менялись цифры над контурным изображением полушарий, – наш пациент не лишен и вербальной информации, то есть слышит слова или читает текст… Нет, именно слышит и отвечает собеседнику, потому что вот – взгляните сюда, активировался речевой центр.

– Он здесь что-то говорит вслух?

– Невнятно. Однажды я разобрал… какое-то польское женское имя.

– Не важно, все славянские имена похожи. Вы отвлеклись, в чем состоит фантастическая гипотеза?

– Ассистент утверждает, что разум пациента обитает не в созданном воображением, а в ином, абсолютно реальном мире, существующем вне сознания нашего субъекта, там имеется достаточный объем сенсорных раздражителей. Более того, мозг управляет полноценным телом! Человека, киборга или кентавра – мы можем только предполагать, – доктор попытался перевести все в шутку, но не нашел поддержки у собеседника.

– Начитался глупостей… В общем, доктор Пери, рабочей гипотезы нет. А какой метод вы предлагаете?

– То же, что и раньше – электрошоковую терапию. Вы больше не будете чинить препятствий? Надеюсь, пациент очнется.

Мощный разряд электричества привел к обратному результату. Мужчина выгнулся дугой, натянув до предела привязные ремни, и бессильно обвалился на кровать. Графики энцефалограмм мигом успокоились.

– Он придет в сознание?

– Надеюсь, – доктор пожал плечами. – Сейчас его состояние скорее напоминает обморок. Очнуться от обморока проще, чем выйти из комы.

Но ничего подобного не произошло. Все регистрируемые показатели скатились на минимум. Врач сокрушенно покачал головой – он практически убил пациента. Если тот вернется хотя бы в прежнее состояние, повторять подобные опыты недопустимо.

На прощание посетитель похлопал лежачего по щеке. Только сейчас африканцу бросилось в глаза, что этот крепкий пятидесятилетний мужчина славянской наружности за годы на больничной койке основательно поседел. Видно, жизнь в ином мире у него сложилась несладкая.

Глава четвертая Мировая

Если верить Чеховскому, мой странный обморок длился около суток. Король приказал – коль не очнусь дня через два, можно отпевать и закапывать.

Потолок моей кельи в вавельской Иорданской башне кружился и колыхался в угоду капризам вестибулярного аппарата. Надо попробовать сесть…

Кисть правой руки была замотана белой повязкой, на ребре ладони отчетливо проступило темное пятно. Полотно провоняло дезинфицирующей самогонкой эскулапа. А по всему телу разлилась отчаянная слабость – руки и ноги едва слушались.

Подстриженные под горшок черные лохмы Чеховского, обычно уложенные с редкой для недворянства тщательностью, напоминали воронье гнездо. Наверно, он просидел в моей комнате с самого привоза бесчувственного тела… Потрясающе! За спиной эскулапа шмыгал носом Ясь.

– Вы бредили, сеньор. Говорили странные вещи.

Какие именно? О разведывательном задании на базе эскадрильи «Нормандия-Неман»? Ничего не помню. Провал в памяти был абсолютный.

– …Не просто странные, а на каком-то непонятном языке. Я ни слова не понял, сеньор де Бюсси.

– Помоги встать! И помоги вытащить ночной горшок…

Ясь, клявшийся в верности до гроба за излечение от аппендицита, кое-как исполнял обязанности лакея. По уровню умений он не догнал вороватого брата, который, в свою очередь, в подметки не годился покойнику Жаку, а до польской эпопеи я ругал здоровяка за нерасторопность. Впору было просить дозволения Генриха съездить во Францию – нанять слугу.

Хотя… В прошлой жизни у меня не было ни лакея, ни адъютанта. Переживем!

Тяжелые ноги, будто чужие (а они и правда чужие!) с усилием втиснулись в узкие серые шоссы. Ботфорты сопротивлялись, как непослушные домашние животные, коричневый колет выскальзывал из рук. Сабля была слишком тяжела, чтобы служить аксессуаром костюма; надеюсь, кто-нибудь вытер ее пучком травы от крови Сокульского, но если не чищена – наверняка подернулась ржавчиной. Шпага на месте – в ножнах, те в стенных крюках. Вспомнил, что клинок выступает за гарду всего на три-четыре пальца, он обломан от страшного удара саблей. Ограничился кинжалом.

В коридоре замка первым попался Шико. Но вместо радости от моего выздоровления тот окинул меня странным долгим взглядом.

– Что стряслось, дружище?

– Ты еще спрашиваешь… Король в безумном гневе.

То есть мне лучше было не возвращаться в мир живых.

– Есть такой народ на Востоке – японцы, слышал, Шико? Князь у них вправе приказать воину покончить с жизнью, и тот выпускает себе кишки наружу. Считаешь, Анжу способен на что-то подобное?

Шут оглянулся, похоже – в опасении, что наш разговор подслушают. Я теперь стал прокаженный, со мной уже перекинуться парой слов опасно?

– Луи, не выходи из комнаты. Подговорю короля подписать тебе назначение куда-то на окраину. Слышишь меня? Сгинь!

Его словно ветром унесло, я возвратился к себе – обдумать ситуацию.

Назначение вне Кракова? Согласен на Смоляны! На любую должность. Но вряд ли…

Хуже другое. Ночь дуэли еще увеличила число моих врагов. Опальный и вдалеке от дворца, ослабевший, я буду практически обречен. Придется проигнорировать и совет Шико, и непосредственную опасность.

Что делает агент-нелегал, работающий на холоде, если предчувствует раскрытие и свою гибель? Когда нет возможности бежать, в качестве одного из вариантов решения проблемы он превращается в двойного агента. Это само по себе не означает предательства по отношению к пославшей его разведке, если поставить руководство в известность о вынужденном маневре, и помогает продлить жизнь, но чрезвычайно ее усложняет.

Облаченный в хламиду с капюшоном, отчего выглядел, наверно, как бродячий монах или паломник к святым местам, в конюшне я прошаркал мимо радостно заржавшей Матильды, лишь ласково потрепав пальцами ее теплые ноздри. Выбранный мной кабыздох соответствовал хламиде своим унылым видом, под одеждой у меня только кинжал и один пистолет.

Выехав из дворца через ворота Вазов, я по мосту перебрался на противоположный берег Вислы. Так, не привлекая особого внимания и сражаясь с поминутными приступами слабости, покинул Краков, чтобы к вечеру доехать до загородной резиденции Радзивилла Сиротки, главной после устроенного им пожара в особняке близ Флорианских ворот.

За периметром краковских городских стен места предостаточно, его хватило для целого поместья, центральная усадьба была окружена каменной оградой, от войска она вряд ли поможет отбиться, но от непрошеных гостей спасала.

Двое стражников у въездных ворот устроили форменный допрос. Вроде и у подножия власти они, а лица настороженные – вдруг приезжий босяк и вправду шляхтич, по обычаям Речи Посполитой даже безземельный, наиболее захудалый из них, вправе бросить вызов самому Радзивиллу. Коль родовитый пожалуется хозяину, что с ним обошлись непочтительно, владыка непременно займет сторону члена своей касты.

– Прошу пана обождать.

Старший метнулся внутрь с докладом, младший, вооруженный фузеей и саблей, остался сверлить меня глазами. Я не мог дознаться заранее – на месте ли магнат, здесь же не позвонить по телефону, дома ли владелец усадьбы, приходилось тащиться наобум. На шпиле самой высокой башенки трепыхался штандарт радзивилловских цветов. Наверно, означал, что хозяин здесь.

Сравнительно скоро, не начало даже смеркаться, как я уже был приглашен внутрь и сидел на низком диванчике в восточном стиле, напротив меня полыхал огонь в камине – не для обогрева, а для уюта, вокруг принялись хлопотать лакеи, сооружая ужин. Николай Радзивилл вышел к визитеру, основательно хромая, и после сухого приветствия потянулся к огню.

В феврале мы общались по-французски. Теперь я достаточно хорошо освоил польский.

– Подагра, будь она неладна! Суставы ломит… – начал Радзивилл.

– Болезнь королей, я знаю. Могу дать пару советов, если только вам они придутся по вкусу.

– Любое лечение неприятно… Только не говорите про пиявки!

Сиротка устроился в кресле в двух шагах от камина.

– Пиявки не помогут. Вашу боль облегчает тепло? Тогда хороша сауна, а еще лучше – баня а-ля рюсс. Мой медикус Чеховский ее практикует.

– Наслышан. Одно из королевских безбожных развлечений.

– В банной процедуре нет ничего божьего или безбожного, это просто естественно, как еда и отправление надобностей. Если Господь дал нам тело по своему образу и подобию, должны же мы заботиться о теле хотя бы из уважения к Создателю? Поэтому я, добрый католик, не разделяю идеи об умерщвлении плоти.

Магнат махнул изнеженной ручкой, словно отгоняя наваждение.

– Модный аргумент для любителей плотских утех… Впрочем, я тоже не безгрешен. Но вы, сеньор де Бюсси, выглядите еще хуже. Что же привело вас в мой дом?

– Желание прекратить вражду с отпрысками семейств, где есть погибшие от моей шпаги. Предложить вам свою руку.

Сиротка задумчиво потер колено, видно – приступ подагры охватил несколько его суставов.

– Еще большей неожиданностью, сеньор, для меня стало бы предложение вашей шпаги. Радзивиллам служат тысячи польских и литовских шляхтичей, но француза пока ни одного. Правда, шпаги у вас нет, ее обломал Сокульский.

Прозвучало так, будто «обломал рога». А что я победил на дуэли, не считается?

– Заверяю – не радуюсь его кончине. Он был достойный пан. У меня десятки свидетелей – я выразил сожаление о резких словах и заявил, что не желаю его смерти, посему отказываюсь от мести за попытку убить меня в Люблине. Сокульский не внял и поплатился.

– Вы невероятные люди, французы! Ни Хенрик, ни его придворные – никто даже не пытается уразуметь, как здесь все устроено, как сложилось веками, – печально промолвил Радзивилл, и я не понял, чего больше было его в словах – упрека французам или просто сожаления. – Обратите внимание, де Бюсси, никто вас не преследовал за расстрел достойных людей у Лодзи. В Кракове целый замок у Чарторыйских, здесь проживает глава их фамилии, но никто не пытался мстить за маршалка. Подвергшись нападению под Лодзью, вы оборонялись, верно? И если бы после выздоровления Огинского вызвали его на поединок, считая себя униженным в той эскападе, и убили его, симпатии шляхты были бы на стороне нашего пана, но вам бы и это сошло с рук без последствий.

– Что же изменилось после Люблина? Я всего лишь выполнял ваш наказ – освободить вдову из лап похитителей! – я кратко пересказал события той ночи, включая фразу первого из убиенных мной Сокульских, когда он требовал бросить оружие, обещая отпустить бедного Жака, но не меня. – Я снова был в меньшинстве, снова защищался от вероломного нападения!

Кислая мина на лице литовца, скорее всего, означала: здесь словами делу не поможешь.

– Во-первых, де Бюсси, лично вам никто оружием не угрожал. Сокульский был обязан объяснить про необходимость замять эту историю без скандала. Вы ему просто не дали времени, начав пальбу без разбора…

– Тогда и вы учтите, пан Николай, шляхте тоже не понять французов. Жак мне – соотечественник, для Сокульского он – просто быдло, разменная монета. Его он убил только ради демонстрации силы, словно веточку саблей срубил, показав остроту заточки. Но я – господин Жака, обязан вступиться, а если не смог защитить, должен отомстить, чтобы другим неповадно было.

Он разразился смехом, вновь ухватившись ладонью за больное колено, потревоженное встряской.

– Говорите за себя, де Бюсси! Ваш Хенрик в гневе от того, что француз осмелился защитить собственную жизнь, погубив на дуэли посполитого подданного. Никогда не поверю, что он прикажет мстить за вас, если что-то случится.

– Я не вправе обсуждать решения короля…

– Вот это правильно. Есть и во-вторых. Среди шляхты история ночного побоища распространилась совершенно в ином свете. Вы, желая сохранить вдову для своих альковных игрищ, перебили сопровождение, включая двух моих доверенных панов, и увезли ее. Возможно, продали московским татарам.

Попадись мне на глаза тот мерзкий кучер, шкуру с него спущу! Порву! Что он наплел… Или Чеховский? Но тот был далеко от места драки. Зенона, еще одного живого свидетеля, днем с огнем не сыскать. Тарас? Его не спросишь. Я в который раз перебрал очевидцев и снова не нашел ответа. Да, замкнутый круг… И он сжимался, острыми кольями внутрь, я стоял в центре и соображал, что предложить Радзивиллу мне нечего. О том, что происходит на Вавельском холме, он был вполне осведомлен, там прислуга местная, со времен Сигизмунда, сложно что-то утаить. Догадался о моей предстоящей опале. Что же, от обороны пора переходить к нападению.

– Клянусь кровью Спасителя, в ту роковую ночь все произошло именно так, как я вам рассказал, и моя честь не замарана смертью невинных. Скажу более, пан Радзивилл, мне импонируют ваши стремления к наведению порядка в стране путем установления единоличной власти суверена, пусть даже в отдельном Великом княжестве, ибо краковский бордель за полгода мне доказал – посполитое государство не выживет. Конечно, не вполне разделяю ваши методы, но кто я такой, чтобы вас учить…

– Это верно.

– Расскажу одну маленькую подробность. Вы, надеюсь, обратили внимание, что участие Радзивиллов в комедии «похищения» с поджогом собственного дома не стало достоянием молвы. А ведь среди сгоревших, как я узнал, был один шляхтич. Пусть захудалый, безземельный, всех богатств – порты, сабля и две дюжины поколений именитых предков, сплошь покойных, но тем не менее настоящий шляхтич. И когда нелепая Люблинская уния уйдет в историю, а Радзивиллы начнут претендовать на виленский трон литовской державы, тот случай может нехорошо повлиять на распределение голосов в избирающем Великого князя Сейме.

Он вскочил как ужаленный, забыв про суставы.

– Вы смеете мне угрожать?! В моем доме?!!

– Ни в коей мере, – я даже позу не переменил, продолжая потягивать его вино. Кстати, дорогое и изысканное, под стать обстановке дома. Говорят, убранство их Несвижского дворца оценивается дороже, чем может себе позволить посполитая казна за целый год. – Наоборот, я подчеркиваю, что не желаю вам навредить. Франция расколота на сторонников католического короля, гугенотов с Наваррой и приверженцев герцога де Гиза, поэтому слаба и виляет хвостом перед Испанией и Нидерландами. В Речи Посполитой я вижу еще более печальную картину, самые здоровые силы – на востоке. Франции нужен союзник в лице крепкой Литвы, а не аморфной республики.

Он присел. В глазах магната ни капли тепла, ни капли доверия. Все равно счел мои слова о сгоревшем на пожаре шляхтиче шантажом. Но беседа вышла из тупика.

– Допустим. Не знаю, что за недуг вас свалил, но лучшее решение – уходите со службы Хенрику и возвращайтесь в Париж.

– Возможно, я вас удивлю, но мне начинает здесь нравиться. На востоке, на границе цивилизованного мира, есть какое-то очарование фронтира. Отношения более прямые и честные, даже с учетом интриг. Если позволите, повременю.

– Послушайте совета: не слишком долго. Вас убьют.

– Не обязательно, если лично вы настоятельно посоветуете друзьям придержать сабли. Конечно, я не бессмертен. Но прихвачу с собой пяток-другой шляхтичей, да и самому умирать неохота… Так как решить эту проблему?

Пауза повисла надолго. Литовец успел осушить два бокала вина, обильно заедая мясом. То есть делал именно то, что особенно не рекомендуется при подагре.

– У вас даже нет графского титула, – вдруг уточнил он.

– Только баронский.

– При этом полны амбиций, печетесь о судьбах целых государств. Не скрою, де Бюсси, для меня в эту минуту вы совершенно бесполезны. Но в жизни случается разное. Вдруг пригодитесь. Во-первых… – он снова задумался, а я оценил его привычку все каждый раз нумеровать и раскладывать по полочкам. – Сообщайте об увиденном и услышанном в Вавеле, пока вас оттуда не выдворили. Например, через старейшего слугу, его зовут Ежи.

Да, тот самый, что открыл дорогу к подрывнику-любителю.

– Думаю, это и в интересах Хенрика – чем больше стороны знают друг о друге, тем больше доверия. А что во-вторых, пан Радзивилл?

– Во-вторых, не провоцируйте. Наступят вам на ногу – извинитесь, что поставили ногу не там, где следовало. В речах аккуратнее. И не усердствуйте за карточным столом.

– Будьте уверены, я понял.

– И третье. Я не вправе, невзирая на весь авторитет Радзивиллов, просить панов отказаться от вековых традиций чести и мщения за родственников. Я лишь посодействую, чтобы вас не тревожили год. Если сумеете ужиться с нами – живите и дальше. А если кто-то из самых настойчивых все же захочет через год скрестить с вами сабли – бейтесь. Но это уже не будет травлей дикого зверя.

– Большего я и не мог ожидать, ясновельможный пан.

– Если Хенрик придумает для вас что-то вроде почетной опалы, например – представительскую должность в отдаленном городе, я найду вам применение. Более не задерживаю.

– До видзення, пан Радзивилл.

За окнами стемнело. Мог бы и ночлег предложить!

А почему бы не пухленькую служанку заодно, одернул я себя. Обнаглел! И без этого магнат проявил больше любезности, чем можно было ожидать. Конечно, Сиротка полон коварства. Угроза растрезвонить про сгоревшего пана, очевидно, заставила его обдумать идею избавиться от меня наверняка и как можно скорее. И гонцы с письмами о моем временном иммунитете вряд ли поторопятся, полудюжина поляков запросто где-нибудь подкараулит.

Ночь! Помоги добраться до Вавеля незамеченным. Там уж точно придется отлежаться до выздоровления и получения новостей.

В качестве последней неприятности дворцовая стража отказывалась пропустить меня внутрь. В хламиде, без шпаги и на дрянной лошадке я ничуть не де Бюсси… Сжалились, в итоге. Не буду Бога гневить, на сегодня все закончилось благополучно. Пока благополучно.

Глава пятая Партия

Во мне пропал знатный педагог. Еще можно так сказать: кто не умеет сам, тот учит других.

– Павел, не торопись! Это я закрываю рубашки карт. Местные не приучены. Видишь – на трефовом короле уголок дважды загнут и чуть надорван. А даму пик мы накололи иголкой, на просвет заметно. Никогда не делай ставку без попытки увидеть или хотя бы угадать карты соперника.

Воевода ерзал на деревянном стуле. Я срисовал у него десятку, валета и даму одной масти, а также готовность поставить саму жизнь на полученную комбинацию. Мои карты слабее. Но нельзя бросаться в омут с головой, глядя только на расклад в собственной руке! Тем более покер-фейс здесь пока не прижился, многое читается по лицу противника.

– Холера ясна! Так что, сеньор, не ставить?

– Думай! Что видишь у другого игрока? Его гримасы. Движения рук. Потливость. Лихорадочное возбуждение. Я тебе подсказал, у меня дама и король, с ними тоже есть сочетания. Ставлю пятьдесят грошей.

Он пасует, мы раскрылись, Ногтев стукнул себя ладонью по молодецкому лбу со звоном подковы о мостовую.

– Я же выиграть мог…

– Почему же не выигрывал? Я тебя обманул, испугал, будто у меня карта сильнее. Пятьдесят грошей – невесть что, но твою троицу убил.

Вчера смоленский детинушка возмущался, считал мои ухищрения жульничеством. Тогда я повел его в шинок, где обычно играли купцы, следовавшие через Люблин транзитом, те мухлевали еще более нагло, но не слишком умело. Я подсел и быстренько облегчил их мошну на двенадцать злотых, затем ретировался под прикрытием смоленских молодчиков: с русскими «тартарами» здесь предпочитали не ссориться.

– Мне век не научиться играть, как вы, сеньор де Бюсси.

– Точно как я – и не надо. Но через пяток уроков тоже сможешь купчишек наказывать. Ладно, не мучай мозги, поработаем пальцами. Предположим, играешь парами с партнером, твой черед сдавать. Как сделать, чтоб своему карта шла лучше, а противникам – мелочевка вразнобой? Гляди…

Профессиональный игрок в бридж или покер уделал бы меня как младенца, здесь же мои таланты дали заметное преимущество. Имей я единственную в жизни задачу – обеспечить себе небедное существование, – решал бы ее за карточным столом. Но с Ногтевым у меня выдалась партия сложнее, чем кон бассета или немецкого штоса.

– Понял! Сеньор, давайте попробуем!

– Проиграешь.

– Заплачу, чего уж там.

Мы заседали в углу того же шинка на северо-западной окраине Люблина, где я пощипал торгашей. Сделал знак принести пива. Здесь оно темное, свежее и холодное – один Бог знает, как его возможно остудить до ломоты в зубах без холодильных установок. Соленая свинина подавалась на закуску, побуждая крикнуть «еще пива!», чтоб запить жирное.

– Давай другую ставку сделаем. Твой брат наверняка вынюхивает, что творится в Смолянах. Проиграешь – рассказываешь все, что известно о нем и Эльжбете.

– Не отпускает вдовушка? Понимаю. Тогда и мое условие не денежное. Поделитесь, зачем вас отправили в Люблин и что вы намерены здесь предпринять.

«Атташе по культуре» отрабатывает служебное задание? Занятно!

– По рукам. Сдавай, как я тебя учил… Нет, возьмем новую колоду, без загнутых углов и крапления, в метках ты еще не силен со мной тягаться. Как раз по две кружки пива на партию хватит.

Он честно пытался применить все мои советы и держался куда лучше, чем тот же Сокульский в роковой для его состояния игре. Однако партия закончилась закономерно.

– С другим бы игроком сказал – вам чертовски везет. Но я-то знаю, везение ни при чем.

– Везение никогда не надо сбрасывать со счетов, оставит – пиши пропало. Но ты прав, кое-что я действительно умею лучше. Не томи, говори.

– Да немного чего есть рассказать. Терпел брат, терпел, траур – дело святое, требующее уважения. Но не дождался года, не глядя на мои увещевания. Поехали мы с ним в Смоляны. Нашел пани задумчивой, получила она воз книг французских, в них и зарылась с головой. В общем – дала ему от ворот поворот. Брат чуть не в кулаки ко мне бросился, отчего, мол, панну в Смоленск не довез?! Старше меня, а невдомек ему – насильно мил не будешь. Плохо расстались, он к себе в Смоленск, я в Люблин вернулся, узнал – и вы сюда прибыли.

– Помиритесь! Это если бы ты для себя у него женщину увел, тогда – да, обида надолго.

– Какой там – для себя! Вы же вокруг нее увивались.

– Грешен, отнекиваться не стану, – от слов Ногтева настроение поднялось настолько, что одарил его сведениями без всякого карточного выигрыша. – А здесь я, потому что в опале у короля Хенрика.

– Среди врагов!

– Назначение в Люблин можно трактовать как приказ сдохнуть, – я невольно вспомнил свой рассказ для Шико о сэппуку; наш доморощенный император в самом деле счел меня самураем, готовым к смерти по его приказу. – Только не говори, что на Руси с вашим царем и опричниками лучше.

– Знаете же, отменил Иван Васильевич опричнину года три тому…

– Знаю. Опричнины нет, но люди, ею взращенные, никуда не делись. Свирепствуют, поди?

– Врать не стану, всякое бывает. Но вы что же делать-то чаете?

– Выживать. Назначение мое простое – представлять королевские интересы в Люблине. А какие интересы и как представлять, никто мне разъяснить не изволил.

– Жалованье полагается?

– А как же! Полагается, начисляется. Но не выплачивается.

– И это знакомо. Кто при власти и должности, сами находят, где прикормиться.

Я машинально перетасовал колоду. Расторопный хозяин шинка снова поменял кружки и подбросил свиной закуски. Нужно подвести собеседника к предложению аккуратно, будто оно само от него исходит.

– Так подскажи, Павел. Кроме карт, мне и жить не на что.

– Есть, конечно, мысль… – добрый молодец глянул на меня с прищуром, оценивающе. – А на сколько в Люблине задержишься?

– Честно? Больше всего хотел бы назад в Париж. Но только с Чарторыйской.

– Ценю открытость! Сеньор де Бюсси, буду и я с вами откровенен. Париж далеко и от Москвы, и от Смоленска. Но знать нам надобно, что в Европе происходит. А вдруг из Парижа новый Чингисхан на Русь придет, но не с луками и стрелами, а с пушками?

– Вряд ли. Но чем черт не шутит.

– Вот и я говорю. Армия в один день не собирается. И если французов или кого-то там русское войско, полностью к битве готовое, встретит на литовской границе, войны не будет вообще! Все знают – Русь захватывали, было дело. Но в итоге каждый раз умывались кровью и отступали. Даже Ольгерд, литовец поганый.

Смоленский «атташе по культуре» не знал таких слов – вербовочное предложение, но его речи ничем иным по сути не являлись.

– …А уж я обеспечу, чтоб паны вас не трогали. Да, самые рьяные получили наказ Сиротки – с расправой повременить. Но случаются же несчастья. Соглашайтесь, сеньор де Бюсси, и по рукам.

Эту партию я ему сдал поддавками и с далеко идущим прицелом. Русские за спиной точно не будут помехой. Но гарантии их – отнюдь не каменная стена. Самому нужно держать ухо востро.

Об этой простой заповеди я забыл, шагая домой по улице Гостинной после разговора с Павлом. Идти каких-то кварталов пять, тепло – начало июня. Матильду оставил в стойле. В голове крутился короткий рассказ Ногтева, перемежающийся с собственными радостными всплесками: она читает мои книги! Она отвергла смоленского соперника! Надо срочно ей писать, как можно чаще, сердечней… Купить и отправить еще книг… Быть может, она что-то ответила, и бумага с выведенными ей строчками ждет меня в Вавеле!

Поскользнулся. Мерзкая привычка выплескивать помои на мостовую, а улицы здесь еще более узкие, чем в Кракове, обошлась мне отбитой пятой точкой.

Из проулка упал свет факела, за ним проступили темные силуэты. Вот не люблю неожиданные ночные встречи, как ни убеждай меня в обратном…

– Не тшеба, пан! Не вставай! Лучше поделись злотыми с нами. С быдлом… так вы нас величаете!

Вообще-то, подозрительные субъекты, отлавливающие одиноких прохожих на ночных улицах, замечательно подходят под категорию «быдло», независимо от изначального рода и племени.

Вскочил и схватился за шпагу, левая рука стиснула пистолетную рукоять. Но в отсвете факела блеснула дюжина клинков всевозможных типов и размеров. За факелоносцем угадывался огромный тип с дубиной, такой сомнет и раздавит, всего лишь прижав к стене. Ладно, уложу его единственной пулей, но остальные…

Отступил. Спина прижалась к чьей-то двери. В романах она должна непременно распахнуться, и прекрасная дева даст убежище смелому рыцарю, перевяжет раны, утолит голод духовный и бушующий в чреслах. Но Люблин – не место для романов. Дверь была неподвижна, словно она часть каменной кладки. Спасибо хоть, что прикрыла тыл. Но и сковала движения.

– Глядите, братва! Пане дрейфит! Не бойся, ясновельможный. Отдай шпагу, кошель и ступай с Богом.

– Шпагу заберете только с моей жизнью. Но и ваши жизни я заберу, сколько успею.

Щелкнул курком. Грабители прекрасно поняли, что у меня единственный выстрел, и медленно приближались. Думали – кишка тонка, чтоб пальнуть, буду пугать пистолетом и оттягивать до последнего? Просчитались! Кто-то умрет уже в следующую секунду.

Но в события вмешалась третья сила.

– Эй, босяки! А ну кыш нахрен, песьи души!

Далее последовали непечатные выражения, из чего я узнал: русский матерный укоренился в Московии гораздо раньше, чем русский литературный Ломоносова и Пушкина. Что любопытно, грабители полностью разделили мое мнение о принадлежности говорящего.

– Русы! Тикаем!

– Бежим, братва!

Надо сказать, за все время пути с Ногтевым от Люблина до русской границы никто из людей воеводы охального слова не произнес. Знали наши предки, что нецензурно можно ругаться, но не стоит разговаривать. Ну, не совсем наши, я все же в другом мире, а не в прошлом времени собственного, часто забывал эту разницу.

– Смоленский городовой казак Евсей, сын Ерофеев! – представился красноречивый спаситель. У него за спиной грозно сопел молодчик под стать поляку с дубиной, только в казацком кафтане и высокой шапке, слишком, наверное, теплой для мягкой июньской ночи. В темноте мерцал тусклый отсвет лезвия огромного топора. – Не серчайте, пан француз, мы ближе пойдем. Рядом с нами босота вас не тронет.

Вдвоем они были не только совершенно уверены в способности разогнать банду, численностью раз в пять-десять большую, но и что с московитами разбойники предпочтут не связываться! Накатило чувство дежавю.

В девяностых, когда в моде были малиновые пиджаки, «голды», телефоны «Нокия» весом больше килограмма и разборки в криминальном стиле по любому поводу, служба однажды занесла меня в Прагу. Я встретился с сотрудником российского посольства, не атташе по культуре, но тоже коллегой. Недалеко от Карлова моста зашли мы в пивной погребок отведать бочкового «Пльзенского». Места были все заняты, однако мой спутник решительно направился к двум стульям. На столе возвышались бокалы с пивом, в пепельнице дымились сигареты, лежали барсетка и мобильник размером с кирпич.

– Здесь люди сидят… – робко возразил я, но коллега, вросший в атмосферу Праги, только презрительно махнул рукой.

Буквально через минуту к нам подошли два низкорослых, но очень важных и крутых, по их мнению, субъекта. Один, чернявый и горбоносый, в духе персонажей из «Крестного отца», на гнусавом итальянском потребовал убраться к дьяволу. За спиной коротышек нарисовалась четверка громил, минимум у одного пиджак топорщился от подмышечной кобуры.

Коллега послал итальянца по-русски и гораздо дальше, для наглядности пихнул в пузо, тот завалился в ноги стрелку. Мне захотелось сползти под барную стойку, чтоб не задела случайная пуля, но мафиозники тревожно забормотали: «атенционе, руси!», пострадавший итальянец робко начал извиняться: «скузи, скузи, синьори…». Они ретировались, барсетка с мобильником досталась моему товарищу в качестве трофея.

Оказывается, наша грозная репутация в ближнем европейском окружении нарабатывалась веками. Отчего же «атенционе, руси!», ну или хотя бы «ахтунг!», никто не сказал ни Наполеону, ни Гитлеру? Дай бог, в этом мире они к власти не прорвутся.

После странного обморока вдруг лучше стал помнить события прошлой жизни, в памяти даже прорезались фамилии авторов выражения «молодая была не молода» – это Ильф и Петров сказали о мадам Грицацуевой. Почаще записывал слова стихотворений и песен, чтобы поддержать репутацию поэта.

Это одновременно и беспокоило. Родной мир не отпускал. Тот обморок был – словно невидимый кукловод натянул вожжи, напомнил: ты у меня на привязи. Руки-ноги слушались как прежде, но даже представить страшно, что случится, если невидимка выключит меня во время дуэли, такой как с Сокульским. Скорее всего, вернусь в первоначальное тело, но уже без головы.

Неприятно. И есть еще одна деталь, которую лучше выяснить тотчас.

– Скажи-ка мне, казак Евсей, когда воевода Ногтев распорядился меня сторожить?

– Так вечером, как в шинок собирались, пан француз.

Вот! Ногтев загодя решил мне покровительствовать. Значит, сведения о Франции – не единственное, что его волнует. Если братская любовь обострится еще горше, молодому воеводе и всей Речи Посполитой может не хватить, чтобы спрятаться от гнева родственника. А в Париже будет человек, Павлу обязанный за охрану в Люблине.

В разведке часто так бывает, служебное и личное переплетено до неразрывности.

Глава шестая Снова в Кракове

Мой скороспелый отзыв с синекуры в Люблине был вызван прозаической проблемой: Анжу понадеялся на совет опытного сердцееда по поводу Анны Ягеллонки.

– Сожалею, сир. Мне действительно часто приходилось объяснять дамам, что наши нежные отношения безвозвратно остались в прошлом. В данном случае диспозиция иная. Старая дева грезит выйти замуж не только за самого завидного жениха Франции, но и за королевский трон. Добровольно отказаться от высшего для женщины положения в Речи Посполитой – это за пределами ее сил. Пардон, никакого чуда придумать не могу.

В королевских апартаментах, кроме меня, отбывали повинность Шико и де Келюс. Шут был одет строго и не пытался буффонадно пародировать Генриха, другой пыжился вытянуться по стойке «смирно» и дотянуться макушкой хотя бы до уха Шико, что совершенно невозможно. Надо понимать, оба приближенных, как и другие наиболее доверенные члены свиты, ходили замученными до остервенения требованием изобрести то самое чудо, что позволит игнорировать женитьбу на Ягеллонке и при этом не рассориться с магнатской верхушкой Речи Посполитой. Я только что пополнил ряды не оправдавших надежд. Паковать сундук и возвращаться в Люблин?

Монарху было не до меня. Он, стеная от невозможности выбраться из ловушки, зазвал лакеев и придворных ради церемонии облачения к обеду. Сегодня ожидались Радзивилл Сиротка, Ян Замойский и кто-то из Потоцких, вопрос женитьбы всплывет непременно – приближалась середина июня, с коронации прошло несколько месяцев, а обещание вступить в брак так и не исполнено.

У меня, наконец, выдалась возможность расспросить Шико.

– Говори, что тут произошло за эти недели?

Мой друг уже не отшатывался от меня как от прокаженного.

– Пришло письмо от Марии Клевской. Король перечитывал его раз двести, некоторые места – вслух. Ее муж принц Конде сбежал из Парижа, Мария пишет: ах, изнываю от любви, мон амур, мон ами, теперь я свободна, жду не дождусь встречи. Наш Анжу прыгал от восторга. А тут ворвался Замойский с ультиматумом: сдержи королевское слово, невеста созрела… лет двадцать назад.

– Про Чарторыйскую не вспоминает?

– Нет, больше не вспоминает, шалунишка. Кстати, за любовным томлением Генрих не обратил достаточного внимания на самое интересное в письме. Карл основательно болен. Его одолевает чахотка. Чтоб не смущать двор немощью и кровохарканьем, удалился из Лувра в Венсенский замок. Самое тревожное – помиловал двух еще не казненных врагов, зачинщиков гугенотского мятежа, своего брата Франциска и Генриха Наваррского, словно заслуживает перед Господом репутацию милосердного.

– Не жилец?

– Не знаю, Луи, в письме больше ничего не было. Ждем вестей из Франции. Но ты же знаешь, что это означает!

Само собой. Генрих – первый претендент на престол после бездетного старшего брата. Но его связал посполитый трон, да еще магнаты решили набросить ему на шею новую цепь – женитьбу.

А что для меня из этого вытекало? Если вернемся во Францию, окажусь на противоположном конце Европы, и от Эльжбеты, и от Кракова, где куется враждебная Руси политика. С другой стороны, из приближенных польского недокороля я перейду в разряд члена свиты самого могущественного монарха континента, вдобавок – соратника по польской ссылке, опала, похоже, забыта. И с Эльжбетой вопрос решится радикально, перевезу ее не в Краков, а сразу в Париж. Буду сулить всякие несбыточные глупости, достать звезду с неба или прокатить на «Ламборджини» по Елисейским полям, в шестнадцатом веке это одинаково невозможно, но уговорю!

Мы выстроились в торжественную процессию выхода короля к церемониальному чревоугодию – к обеду, когда городские обыватели обычно готовятся к ужину. Человеческая змея выползла в главную трапезную. Генрих не объявлял никакого званого обеда, но в Вавеле куча знатных гостей, их игнорировать не комильфо, монарх прошествовал мимо них, с каждым расшаркивался, одаривал улыбками, дам – комплиментами. На 15 июня был назначен королевский бал, паньство собиралось загодя.

– Король строит глазки новым паненкам. А сам, кроме Марии Клевской, еще раз обменялся письмами с Луизой Лотарингской, эта провинциальная затворница также полна надежд. Генрих совсем запутался в женщинах, жалуется непрестанно… и одновременно пребывает в восторге от количества юбок вокруг него.

Шико был прав. Анжу обожал находиться в центре женского внимания. Но вот показалась расплата, среди польской знати мы увидели Анну Ягеллонку, сопровождаемую Яном Замойским.

– Поляки обложили нашего жениха, как охотники матерого волка, – шепнул Шико. – Вот-вот крикнут: ату его!

– Если Клевская не ошиблась относительно Карла, то у польской девы есть шанс стать королевой Франции. Печальной новости из Парижа Генрих должен дождаться в Кракове, а без женитьбы его здесь сожрут заживо. Любой шляхтич в Речи Посполитой вправе вызвать короля на дуэль, прецедентов не знаю, но если Анжу откажется – такое вполне может случиться.

– Мария Клевская или Анна Ягеллонка – велика ли разница? Пусть венчается!

Услышь последние слова, эту остроту любимого шута Генрих ему бы не простил.

Между тем поляки продолжили наступление. Замойский, выставив вперед бороду в форме лопаты, подвел невесту к высокому королевскому креслу. Анжу расцвел, словно получил дорогой подарок, и только самому близкому его окружению было понятно, каких сил стоит монарху это лицедейство. Анна заняла место по правую руку короля.

Радзивилл Сиротка оказался практически напротив меня. Время от времени бросал испытующий взгляд: что в свите слышно? Я одними глазами дал понять, что переговорю с ним после пиршества.

Вино исчезало со столов быстрее закуски. Магнаты один за другим, постепенно хмелея, провозглашали новые и новые тосты. За короля, за молодых, за Речь Посполитую, за союз с Францией. По мере того, как тушки тетеревов и юных кабанчиков превращались в кучки костей, в воздухе все отчетливее пахло милитаризмом. С помощью французов шляхта была намерена вернуть земли, некогда принадлежавшие Великому княжеству Литовскому – Смоленщину и остальные в среднем и нижнем течении Днепра. Заметно, что Радзивиллы помалкивали, больше разорялись маршалки Польского королевства в надежде, что совместная победа над Русским царством сильнее скрепит две части Речи Посполитой. С Сироткой, конечно, поговорю. Главное же – сегодня написать Ногтеву про очередной взлет польской русофобии.

К концу застолья на Генриха напал приступ богобоязненности, он признался в намерении уединиться в часовне для молитвы Господу и размышлений. Очевидно, другого способа избавиться от невесты он не придумал. Свите не обязательно сопровождать его в храм, я снова встретился взглядом с Радзивиллом и кивнул в сторону коридора, ведущего к Сандомирской башне.

Мы поднялись на третий этаж к ряду бойниц. С Вавельского холма открывается превосходный вид на Вислу и поля до Казимежа.

– Сеньор де Бюсси! – без предисловий начал Сиротка. – Я исполнил свою часть сделки, ходатайствовал перед семьями гневающихся на вас дворян воздержаться от сведения счетов. Не понимаю, что за странные у вас отношения с русскими, но пришел и мой черед просить о содействии. Вы лучше знаете короля. Он сдержит обещание жениться?

– Полагаю, что сдержит.

– Полагаю… Какое обтекаемое слово! Будто круглый камень в течении реки – твердый, скользкий, не зацепишься.

В свете угасающего июньского вечера благообразное лицо Сиротки излучало разочарование. Конечно, от меня он ожидал большей определенности.

– Не составляет секрета, пан Николай, что король всеми силами этому браку противится. Он влюблен в жену принца Конде, привык не сдерживать похоть и утолять ее с доступными красотками. Но здесь ему не оставили выбора. Да, он отправится под венец, щелкая зубами от нежелания, брак будет сугубо формальным. Если король ни разу не войдет в спальню к королеве, я не удивлюсь.

– Что за письмо он получил из Парижа?

– От своей возлюбленной, Марии Клевской.

– Что будет, если Карл Девятый умрет?

Осведомленности Радзивилла, его способности собирать информацию позавидовала бы любая профессиональная разведка мира.

– Решающее слово будет принадлежать Екатерине Медичи. Она благоволит к Хенрику, но вряд ли велит ему бросить польский трон ради французского, тогда остается единственный законный претендент – Франциск.

– А кроме Валуа – кто?

– Когда мы покидали Париж, самое сильное влияние имел герцог де Гиз. Прав больше у Бурбонов, конкретно – у Генриха Наваррского, его шансы повысил брак с Маргаритой Валуа.

Мой голос предательски дрогнул от воспоминаний, доставшихся в наследство от прежнего де Бюсси. Марго, эта прекрасная, роковая и развратная женщина-демон, до сих пор не дает мне покоя, несмотря на сильные чувства к Чарторыйской.

– Сеньор, события ближайших дней крайне важны… Если вы оправдаете мое доверие, Речь Посполитая станет для вас вторым домом, гораздо более приятным, чем Франция. Если нет… Я не буду пугать вас угрозами. Просто осведомитесь, что случается с людьми, пытавшимися обмануть или, не дай бог, предать Радзивиллов.

– Я прекрасно знаю, где мои интересы и что им угрожает, иначе не пришел бы к вам перед отправкой в Люблин. До видзення, пан Николай.

Коротко поклонившись, ретировался, чтобы срочно найти де Келюса. Он обнаружился во внутреннем дворе, ближе к кафедральному собору, увлеченно беседовавший с молодой паненкой, которую на расстоянии десяти шагов неусыпно пасла дама во вдовьем чепце, эдакий страж добродетели, вряд ли осведомленный, что мелкий герой-любовник давно женат.

Политика политикой, но наплыв дворянства в Вавель накануне бала многие использовали для амурных игр, не только де Келюс. Знатные паны непременно буксировали свою прекрасную (или не очень прекрасную) половину с выводком дочек, молодые шляхтичи крутили усы, поглядывая орлами и гордо поглаживая эфес сабли. Дамочки практически все в той или иной мере переоделись на французский манер, панове не столь радикальны, хотя тут и там мелькали кривые от кавалерийской езды мужские ноги в светлых трикотажных чулках с подбоем. Я как обычно – в черном, коричневом и серебристом, для июня несколько жарко, особенно в высоких сапогах, но гораздо практичнее, чем в парадно-придворном виде.

– Эскьюземуа, граф, вы требуетесь королю по срочному делу.

Коротышка с сожалением выпустил из пятерни пальцы паненки в кружевных французских перчатках. Я потащил его в сторону собора, где безлюдно, в праздничный день шляхта менее религиозна, чем обычно.

– Помнишь день коронации и отряд Яна Фирлея? Смотри! Тебе не кажется, что к балу поляки заготовили что-то похлеще?

Вавель, кроме покоев монарха и свиты, вмещал множество королевских учреждений, при Генрихе работавших большей частью вхолостую. Гостевые апартаменты способны вместить десятки наиболее знатных господ, но не более. Радзивиллы, Чарторыйские, Потоцкие и несколько других богатых семейств имели особняки в Кракове и вокруг него, по существу – мини-дворцы. Остальные участники бала расположились в многочисленных шатрах, палаточный город охватил Вавельский холм с юго-востока полукольцом.

– Луи, это пахнет заговором. Будь я проклят…

Даже без подзорной трубы было заметно количество верховых лошадей. Легкий ветерок донес аромат навоза. Насколько я изучил посполитые нравы, каждый из владетельных панов прихватил десятки мелких шляхтичей. Так что на берегу Вислы собралось профессиональное конное войско в полторы или две тысячи сабель, способное быстро самоорганизоваться, и силы продолжали прибывать.

– Эти хоть артиллерию не прихватили… – я прикусил язык.

На дороге, ведущей из Казимежа, показались в облаке пыли артиллерийские упряжки. Конечно, пушки ехали исключительно для салютации, кто бы сомневался! А что на подводах за ними наверняка везут и боевые заряды, тут я готов был поклясться, поляки объяснят чем угодно.

– Что-то сегодня мне особенно захотелось в Париж, – вздохнул де Келюс. – Местные фемины хороши, но слишком богобоязненны, как только дело идет к плотскому греху.

– И особенно несговорчивы, узнав, что у тебя в Париже осталась жена.

– Думаю, она не скучает. Моя дражайшая скорее красива, нежели добродетельна.

Начатая сегодня блокада Вавеля недвусмысленно свидетельствовала: шляхта намерена диктовать условия и добиваться исполнения этих условий даже с применением силы. О том, чтобы Генриху не жениться на Ягеллонке, даже речи нет. Дворец и штурмовать не будут, без того во всех галереях и коридорах шастала вооруженная шляхта. Приближенных к королю французских дворян и городских стражников, если последние вздумают воспротивиться, шляхтичи задавят сокрушительным численным преимуществом.

– Париж сегодня для нас недоступнее Индии… Жак, они недовольны королем. Шаг в сторону, и Генриха поляки просто запрут в какую-то из башен. Будут приносить на подпись бумаги, сочиненные в Сейме. С нами еще меньше станут церемониться.

Де Келюса опасность взбодрила.

– Значит, будем готовы. Просто так я им не дамся. У тебя есть идеи?

– Я бы провел показательную акцию устрашения. На балу около главных магнатов должна находиться группа наших, примерно трое-четверо. По сигналу следует взять Сиротку и по одному из Чарторыйских и Потоцких в заложники, приставив кинжал к горлу. Тогда сами будем диктовать условия.

Умудренный опытом прошлой жизни, я вряд ли бы настаивал на этом плане. Но здесь во мне все бурлило; живя в теле француза, тем не менее часто надеялся на русское «авось», оно еще не подводило. Де Келюс старше, ему за тридцать, душой он такой же авантюрист, но в делах больший прагматик.

– Не с нашим королем, мон ами. Он испугается столь решительных мер и никогда не одобрит. Подумаем, как его вывести, если шляхта взбунтуется.

– Знаю один путь… Проверю этой же ночью.

Ниже берлоги алхимика Пшемысского имелся тайный ход. Не сомневаюсь, поляки о нем также были осведомлены, так что тайным его можно считать весьма условно.

Но де Келюс прав – Генрих будет сопротивляться любой авантюре. Карл болен, однако его болезнь способна длиться годами, пока не сведет в могилу, нам же придется терпеливо ждать в Кракове, покорно выполняя приказы Радзивиллов.

В общем, если сравнивать с карточной партией, у наших противников на руках оказались все короли, тузы и рыцари. Мягкотелый Анжу склонен сказать «пас». Ставки сделаны, господа, вскрываемся!

Глава седьмая Письмо Екатерины Медичи

Капитан королевской гвардии Николя де Ларшан скинул с себя все лишнее, кроме широкополой шляпы. Днем в середине июня солнце на юге Польши сияло так же энергично, как и обычно в это время в Париже. Анджей Опалинский отдал слуге ярко-красный плащ и черный берет с пером, явные атрибуты новой краковской моды на французский манер. У обоих небоевые шпаги с затупленными наконечниками.

И хотя поединок не должен окончиться смертоубийством и даже ранением участников, обстановка была наэлектризована, как воздух перед грозой. Публика разделилась, часть шляхты, особенно голосовавшая за Валуа, поддержала французские веяния и легкий стиль жизни, другая ратовала за традиции и считала нас нежелательными пришельцами, Опалинский, в общем-то лояльный к королю, в данный момент выступил фаворитом непримиримых. Его бритая на малороссийский манер голова поблескивала от пота, усы лихо загнуты и напоминали формой рога экзотического животного.

Де Ларшан сохранял внешнее спокойствие. Короткая седая бородка придавала ему безобидно-цивильный вид, но я-то знал, что против поляка вышел лучший ученик Шико. После меня, разумеется, лучший.

Великий маршалок коронный покрыт рубцами так, словно на нем шинковали капусту, в шрамах свод черепа, целый каньон пересек левую щеку. Конечно, нет мизинца на правой руке, на остальных пальцах – длинные белесые отметины давно заживших сабельных ран.

– Уложить его не сложно, – промолвил Шико. – Пан привык к сабле, шпага для него слишком легкая и быстрая.

Острый слух Генриха перехватил наши перешептывания.

– Уймитесь, задиры! – Вокруг все затихли, и его негромкий гневный голос разнесся по галерее второго этажа, откуда открывался вид на внутренний двор Вавеля, на короткое время превращенный в потешное ристалище. – Николя знает, что легкая победа только раздует пламя напряженности между нашими сторонниками и недовольной шляхтой. Я скорей соглашусь на его поражение!

Рядом почтительно молчали самые влиятельные из польской и литовской шляхты. Молчали, но принимали к сведению бесхребетность короля, способного на резкость только по отношению к самым приближенным.

– Ангард! – долетело снизу.

Сабельная школа поляка сразу проявилась в стремлении нанести рубящий удар первой третью клинка, где у боевого оружия он заострен. Де Ларшан спокойно парировал наскоки Опалинского, принимая удары сильной частью шпаги. Заметно, что французскому капитану приходилось несладко из-за взвинченного темпа. Он уже несколько раз пропустил подходящий момент нанести укол, скорее всего, из-за опасения, что «убитый» противник тут же хлестнет его сверху, и король присудит тому победу.

Поляк наступал, все время смещаясь вправо. Нетрудно догадаться, что он выбирал момент для решающей атаки – как только его тень протянется в сторону соперника, тот будет ослеплен солнцем. Опытный де Ларшан это тоже понял?

Да! Чуть наклонил голову, спасаясь полями шляпы от солнца, и отвел выпад шпаги ударом ладони в перчатке, его ответный выпад пришелся Опалинскому в лоб, да с такой силой, что поляк выронил оружие и схватился руками за голову.

Похоже, наш Генрих – единственный, кто не радовался удаче гвардейского капитана, победителю аплодировала даже оппозиционная шляхта, восхищенная мастерством. Опалинский, левой потирая ссадину на лбу, правой стиснул руку де Ларшану; со второго этажа не слышно их слов, но готов спорить – они договаривались выпить по случаю этой ненастоящей дуэли. Наконец, король трижды хлопнул в ладоши, чтоб совсем не выпадать из общего настроя, и объявил следующее состязание – в стрельбе из арбалета.

Я бы с превеликой готовностью посоревновался в стрельбе из пистолета или аркебузы, но даже заикаться не стоило. Наше величество прекрасно помнило, что именно с моими стрелковыми успехами связаны самые громкие французско-польские конфузы, не считая отложившейся женитьбы на Ягеллонке.

Шляхта показала себя более уверенно в конной программе, тут они действительно сильны. У французов к лошадям прозаическое отношение. Матильда обладала отменной выносливостью, слушалась голоса без шенкелей и не шарахалась от стрельбы, но цирковым трюкам я ее никогда не обучал.

Развлечения сменяли одно другое, ветер полоскал флаги, Вавель был заполнен атмосферой воскресного пикника, но у меня зрело смутное ощущение назревающей грозы. Что это – шутки подсознания, интуиция? Или на меня такое впечатление произвели взгляды шляхтичей, бросаемые на короля с вопросом: ну, сдержишь обещание? Не только с вопросом, но и с вызовом, руки их непроизвольно теребили рукояти сабель и кинжалов, исподволь выдавая сокровенные мысли. Встретился глазами с де Келюсом, он тоже на нервах. Все вокруг благостно, а на деле – пороховой погреб, среди которого Генрих баловался со спичками. Мои дуэли – мелочь, достаточно одного неверного хода короля, и шляхта немедленно сорвется с цепи, сменив милость на гнев, а ближайшая ночь станет Варфоломеевской по-польски, только в роли гугенотов будем мы, французские католики.

Критической точки накал страстей достиг к полуночи, когда король объявился в зале для приемов под руку с нареченной. Вроде смирился, но кто его знает… Половина королевской гвардии вышагивала в свите, игнорируя ранжир от старших к младшим, под камзолами у наших дворян поддеты кольчужные сетки. Я бы и пистолеты взял, но это уж чересчур провокационно.

Генрих слегка развел руки в стороны и начал долгий спич про свои нежнейшие чувства к возлюбленному посполитому народу, особенно к лучшей его части – шляхте. Народ внимал. Все ждали главного: заявления о бракосочетании. Или уклонения от такого заявления, и тогда…

– Сеньор де Бюсси! Сеньор! Это важно!!!

Шепот сменился совсем уж невежливыми рывками за рукав. Дьявольщина, кто посмел меня потревожить в столь важный момент?!

Обернувшись, увидел взволнованное лицо пажа де Келюса, отчаявшегося ввинтиться в королевское сопровождение ближе к патрону. Приказал ему одними губами: вон отсюда!

– Сеньор де Бюсси! Прибыл де Ришелье из Парижа со срочным письмом его величеству. Есть важные новости… – он говорил едва слышно, но при этом буквально кричал всем своим существом, я наклонился к пажу и почувствовал его теплое дыхание у самого уха. – Король Карл преставился!

– …Почту за честь взять в жены девицу Анну Ягеллонку и немедленно приступить к приготовлениям к свадьбе! – донесся до меня торжественный и немного печальный финальный аккорд речи короля, только что лишившегося всякого резона вступить в этот брак.

Генрих торжественно обошел магнатов, одаряя каждого парой любезных фраз. Придворная толпа за спиной монарха утратила статичность, я умудрился протиснуться и по одному нашептать Шико, де Келюсу и де Ларшану о новости из Парижа. Де Келюс схватился за голову – не разболтает ли паж кому-то еще про смерть Карла. Эта мысль казалась ему важнее церемониальных обязанностей, тем более король выдал долгожданные заверения о свадьбе и на какое-то время мы в безопасности.

Коротышка понесся вон из зала, чтобы заткнуть пажу рот. Не удивлюсь, если он заколет пацана насмерть.

– Устроив себе свадьбу, наш король не подумал о бедном Шико… Плохой король! Шуту придется подумать о себе самому. Ясновельможная пани, не согласитесь ли разделить мое общество до конца моей жизни? Не волнуйтесь, жизнь очень короткая, меня непременно скоро прирежут!

С этими словами фигляр прицепился к какой-то магнатской жене, буря возмущения тут же потонула во взрыве смеха, когда «невеста» надавала ему веером по голове, муж даже не успел вмешаться.

– Я пока оставлю вас, любовь моя, попрошу, чтобы великодушный король благословил наш союз! Ваше величество, примите вернейшего своего подданного без очереди!

Оставив женщину в покое, Шико бросился к Генриху и шепнул королю пару слов на ухо. По губам читать не обучен, но был готов побиться о заклад, эти слова: «Карл умер!»

Никудышный монарх, но прирожденный лицедей, Генрих не изменился в лице, только воздел руки к небу и заявил, что по воле Господа принял это решение о женитьбе, стало быть, теперь непременно обязан вознести благодарственную молитву, как добрый католик, и просить у Всевышнего напутствия по поводу дальнейших богоугодных дел.

В королевской часовне с Генрихом заперлись только мы, наиболее «набожные»: я, Шико, де Келюс, де Ларшан и де Ришелье. На последнего я смотрел с любопытством – он почти не известен в истории Франции покинутого мной мира, но вот его сын, кардинал де Ришелье, очень даже запомнился, и не только благодаря «Трем мушкетерам».

– От вашей матушки, сир! – де Ришелье с поклоном протянул конверт с печатями дома Медичи.

Генрих собственноручно взломал печать, по диагонали пробежался по листу и принялся читать вслух, не стесняясь очень личных выражений страстной флорентийки, письмо заканчивалось словами: «…Если я вас потеряю, то меня живой похоронят вместе с вами… Ваша добрая и любящая вас, как никто на свете, мать».

Он уронил письмо с витиеватыми завитушками подписи Екатерины Медичи у нижней строки.

– Мы сможем сохранить приготовления к отъезду в тайне? Вы, пятеро моих самых преданных друзей, мне это обещаете? Королева-мать обеспечит мне коронацию! Слушайте! Если успеем в Париж, пока де Гиз не захватит власть или что-то не выкинет младший брат… Или сестра с Наваррой… Словом, слишком много «если», в Париже я должен, просто обязан появиться любой ценой и как можно быстрее. Господа, в случае успеха предприятия ваши самые заветные чаяния осуществятся!

Мое самое заветное – привезти в Париж Чарторыйскую – никак от Генриха не зависит, он в силах лишь помешать. Хотя долгожданный графский титул тоже был бы неплох.

– В тайне? Только при одном условии, сир – выезжаем немедленно, – произнес отец будущего кардинала.

А ведь де Ришелье прав, хоть ему с дороги тяжелее всех. Новость о смерти Карла, принесенная им, скакавшим во весь опор, быстро перестанет быть тайной, ее доставят другие, чуть менее скоростные путешественники. И Сиротка живо интересуется происходящим во Франции, не удивлюсь, если прямо сейчас в ворота его дома стучится столь же усталый гонец. Возможно, у нас есть преимущество, но считаные часы, максимум – сутки. Потом символическая осада Вавеля превратится во вполне боевую.

– Как это возможно? Нужно захватить казну, мы здесь сильно поиздержались, – проскулил Генрих, и я едва удержался, чтоб не бросить ему в лицо: припомните, чьи это карточные подвиги опустошили золотой запас.

Говорить высочайшей особе колкости – привилегия шута, но мысли Шико унеслись к более прозаичным делам. Игнорируя присутствие сей особы, он принял на себя планирование акции.

– Соберем все, что есть. Николя, немедленно скачи к австрийской границе, обеспечь карету. Жак, нужны лошади на правом берегу Вислы, за панскими шатрами. Подумаем, как вывести Генриха незамеченным. Переоденем его в пажа или женщину…

– Де Бюсси знает подземный ход, – вставил де Келюс. – Он как раз на западную сторону, под рекой. Да, Шико, лошадей туда отведу немедленно. Мне нужны гвардейцы, чтоб их выгнать – оседланные и без седоков наверняка вызовут подозрения.

– Казна… – снова вздохнул король. – Соберем в апартаментах все ценное. Там золотые подсвечники, оклады икон, посуда…

Мелочность Генриха раздражала до невозможности, но этого сукина сына уже не переделать… Простите, мадам Екатерина.

– Берем золото в седельные мешки и бежим! – резюмировал Шико, на чем мы закончили «молитву».

Но король вставил последнее слово:

– Де Бюсси! Чеховский едет с нами. От его манипуляций я чувствую себя божественно бодрым.

Я доверял медикусу, сам ввел его в Вавель, но, черт побери, нельзя расширять число посвященных в столь деликатное дело!

Генрих возвратился к празднующей шляхте, а мы приступили к поспешным сборам. Я влетел в свою келью, чтобы забрать только самое необходимое – оружие, бумаги и золото. Кинул прощальный взгляд лепным херувимчикам у потолка. Потом был вынужден принять участие в мародерстве Шико и де Ришелье в королевских апартаментах. Наконец, Генрих удрал от гостей якобы для перемены наряда к балу, на самом деле облачился в монашеский балахон с глубоким капюшоном. Мой носатый эскулап притянул огромный баул каких-то медицинских инструментов, книг и снадобий, огорчив Шико, рассчитывавшего навьючить Чеховского крадеными золотыми побрякушками.

Словно воры, кем, собственно, и являлись, мы без особых препятствий просочились на первый этаж под лестницу. На «монаха» не обратили внимания, а суета нескольких придворных – мало ли какие возникли проблемы во дворце; никто из встречных не попытался расспросить или остановить.

Мягкие сапоги почти не издавали стука, когда бежал по ступеням вниз. Слышалось только тяжелое дыхание сзади, все, даже король, чем-то были нагружены, а особенно золотой утварью, она весила изрядно и иногда позвякивала в мешках.

Я – впереди, свободной рукой сжимая факел. Лестница ввинтилась в подземелье, к небольшой квадратной зале, из которой начинался лаз тайного хода.

Огонь факела слепил и меня самого, поэтому слишком поздно заметил, что обычно пустая и темная зала также освещена факелами, а у входа в тоннель и вдоль стены выстроились люди с оружием.

– Пан Николай был прав – французам нельзя доверять ни на грош, – голос до боли знаком по карточным баталиям: многократно спускавший мне золото пан Потоцкий обнажил саблю, в кои-то веки почувствовав шанс дотянуться клинком до моей шеи. – Полагаю, где-то сзади в тоннеле – его величество Хенрик Валезы? Короля мы не тронем, вас же попрошу сложить оружие. Или предоставьте мне удовольствие поквитаться с вами, де Бюсси, пан Радзивилл, уверен, не скажет мне ни слова в упрек.

Нет ни мгновения на размышления, ни секунды на принятие решения… Коль Генриху приспичит сдаться, тогда – мы пленники Вавеля до смерти! Очень скорой…

Отступив шаг назад, к лестнице, отрезал себя от других соперников. Сабля выскочила из ножен, становясь продолжением руки. Лестница закручивалась вправо вниз, давая мне некоторое преимущество – я мог так сражать одного противника за другим, пока паны не кончатся. Но побег вот-вот станет достоянием гласности, сзади тоже появятся вооруженные люди и, скорее всего, это будет не королевская гвардия, капля в море среди местных вояк. Да и у бойцов засады наверняка есть пистолеты, подсыпать порох на полку и запалить фитиль займет, конечно, время, но не более, чем требуется мне для расправы над Потоцким.

Пистолеты! Мои не требовали столь долгой процедуры, зажигательная лепешка уже на полке, достаточно взвести курок кремневого замка…

Потоцкий бился остервенело, подбадривая себя криками, его сабля после батмана врезалась в стену, высекая искры, я левой выхватил пистолет, тиснул на спуск… Осечка! Пан, завидев пистолет, издал совсем уж нечеловеческий крик и вытянулся в линию, пытаясь продырявить меня насквозь…

Пистолет выплюнул огонь ему прямо в лицо, в широко раскрытые глаза и раззявленную пасть. Но я целил мимо, в поднимающегося за Потоцким поляка, с второй попытки выстрелить, наконец, удалось… Рубанул сверху вниз с оттяжкой чисто по памяти в то место, где миг назад маячила перекошенная морда врага, а теперь все заволокло дымом…

Уши заложило намертво. Рукой почувствовал, как сабля углубилась во что-то неподатливое, освободил клинок рывком на себя. И – вперед, вниз по ступенькам, едва не слетев с ног, когда зацепил тело второго поляка. Снова вперед, перекатом вниз, круговой удар по ногам!

Через вату в ушах услышал новый гром, пороховую муть прорезала вспышка пистолетного выстрела, кто-то из панов пальнул наугад, лишив меня слуха окончательно. Жесточайшая пороховая гарь выела глаза… Угадав по вспышке положение стрелка, сделал выпад в его сторону, сабля вошла в мягкое!

На меня накатило какое-то безумие. Наверно, кричал, но ни звука не слышал, уверен, вокруг все были такие же глухие… Плевать, у меня огромное преимущество – ни зги не видно, кругом одни враги, в кого ни попаду – то и славно, им же боязно зацепить в дыму своих. Рубил направо и налево, превращая саблю в смертельно разящий круг…

Пришел в себя окончательно только на выходе из тоннеля, за Вислой, Шико выволок меня за ворот камзола практически на себе, бросив часть мешков. Я был выжат до последней капли, кашлял, наглотавшись порохового смрада, от сабли сохранился один эфес…

Хенрик хмурил бровки, что-то бурчал, но ни черта не слышно. Он в гневе на нас из-за оставленного шутом золота? Пусть подавится своим золотом!

Увидев Матильду, я с новыми силами взлетел в седло. Вперед, на запад! Нас ждет Париж, и хрен кто сможет преградить нам путь! Королишко, ты давай – не отставай…

Глава восьмая Непредвиденная остановка

Ночь – союзница беглецов. Только отчаявшиеся и преследуемые согласны скакать сквозь темноту, получая ветками по мордасам. В любой момент кобыла может оступиться, тогда ничего не стоит вылететь из седла и сломать шею.

По истории мировых войн помнил, конница была способна проходить по двадцать верст в день с всадником и амуницией общей массой в центнер. Если гнать лошадей форсированным маршем, то и сорок верст, после чего гужевой силе требовался длительный отдых, более суток, иначе копытный транспорт выразит протест единственным доступным ему образом – околеет.

Лошади шли рысью по польской, отныне враждебной земле. Нас нигде не ждала подмена скакунов, их нельзя загнать, потому что заменить нечем. Да и Матильду я бы не позволил загубить, она третий год со мной, начав службу с прежним де Бюсси, еще ни разу не подвела, моя черная в яблоках подруга.

Генрих чересчур изнежился за последние месяцы, выезжая верхом только на охоту и не слишком надолго. К утру мы догоним капитана де Ларшана, если он обзавелся каретой, король пересядет в экипаж и будет путешествовать с комфортом, но скорость упадет. Впрочем, несколько часов форы все же имелось. Но сколько именно?

Покойник сказал – пан Николай был прав. Думаю, пан Николай – это вездесущий Радзивилл Сиротка. Магнат проявил сверхпредусмотрительность и выставил пост у тоннеля? Или кто-то его конкретно предупредил? Грешу на пажа, сообщившего о письме Медичи и смерти короля, больше некому.

На то, чтобы обнаружить следы побоища, нужно какое-то время. Собрать загонщиков, седлать лошадей… Требуется еще угадать направление нашего бегства, возможно – дробить силы, отправлять несколько отрядов по разным дорогам.

Преследователей не тяготят мешки с золотом и крадеными канделябрами, в остальном поляки в схожем положении: заранее вряд ли кто-то готовил замену лошадям, их тоже придется беречь.

Фору я оценил скромно – от двух до трех часов. Краков недалеко от границы с конфедерацией под странным названием «Священная Римская империя», габсбургские имперские власти точно не выдадут нас Речи Посполитой. Если не сбавлять темп, до иностранных земель успеем раньше погони…

Нас настигли под Аушвицом на следующий день после бегства из Кракова, преспокойно нарушив границу вооруженным отрядом в полсотни сабель. Слух ко мне практически вернулся, в память о рубке в подвале остался лишь звон в ушах, поэтому при звуке отдаленного выстрела мы с де Ларшаном обернулись одновременно. Гвардеец просто взвыл от увиденного.

– Клянусь преисподней… Шляхта! Де Бюсси, боюсь, до города не успеть.

Сколько еще до Аушвица, неизвестно, но городских стен не было видно. Дорога достаточно живописная, она вилась по холмам меж полей и рощиц. Погоня показалась на вершине предыдущей возвышенности, где мы только что делали привал…

Привалы, будь они неладны! Спокойный ход кареты, а куда спешить, если пересекли границу… Постоянно задерживал нас Чеховский, не приспособленный к быстрой скачке, даже де Ришелье, измученный броском от самого Парижа, чувствовал себя лучше. Но поздно жалеть об упущенном времени.

Впереди я разглядел Опалинского, рядом с ним поспевал Ян Тенчинский, представитель семейства, соперничающего с Радзивиллами в богатстве и влиянии. Докатился хлопок следующего пистолетного выстрела, нас явно призывали остановиться.

Генрих, как и следовало ожидать, не решился искушать судьбу приказом выжать все, что возможно, из усталых лошадей. Наверно, зря, когда погоня приблизилась, польские кони до того тяжко хрипели и были покрыты пеной, что короткий бросок доконал бы их вусмерть.

– Оружие не обнажать, – процедил король, принимая царственную позу самодержца, милостиво соблаговолившего выслушать подданных. – Де Бюсси, марш за карету! Ты их больше всех раздражаешь.

То есть бой, где я один оказался против восьмерых и буквально прорубил дорогу к свободе через живое человеческое мясо, мне он ставил в вину? Королевская благодарность не знает границ. Тем не менее последующий водевиль мне придется наблюдать со сравнительно безопасной галерки…

Наивная уловка Генриха не спасла – меня окружила дюжина всадников с саблями наголо на взмыленных лошадях, и почему-то я был уверен, они, не колеблясь, пустят эти сабли в ход.

Великий маршалок коронный, спрыгнув с коня, поклонился королю.

– Сир! Как объяснить шляхте ваш поспешный отъезд?!

– Только совершенно неотложной необходимостью, пан Анджей! В Париже умер мой брат Карл, я наследую французский престол и должен немедленно быть в столице, пока его не захватили еретики.

– Вы отказываетесь от польской короны?! После всего…

– Ни в коей мере! Союз между нашими великими державами нужно упрочнять всемерно. Я заверяю вас, что прекрасно справлюсь с обязанностями короля двух государств. Вспомните множество примеров, когда личная уния давала начало объединению…

Усталое лицо Опалинского выразило разочарование и недоумение. Генрих и на одном престоле правил, мягко говоря, без энтузиазма. А уж идея о единой державе, разделенной обширной полосой германских княжеств, выглядела утопичной даже для самого неисправимого оптимиста.

– Так зачем было убивать цвет нашей молодежи в Вавельском замке? – встрял Тенчинский. – Им не объяснили про «неотложную необходимость»? Из восьмерых трое убиты на месте, один не жилец, остальные порублены так, что лучше бы тоже упокоились!

Каштелян ударил в больное место. Как выкрутится его величество? Обычно он предпочитал сваливать грехи на других…

– А как вы прикажете действовать моему сопровождению, когда короля останавливают и угрожают оружием? Хотя вы, бесспорно, правы. Мой славный друг де Бюсси несколько погорячился.

Опалинский и Тенчинский переглянулись. Им предстояло трудное решение. Королевская клятва перед Богом – дело серьезное, здесь, гордо задрав голову, маячил злостный нарушитель этой клятвы. И что делать? Арестовать его, силой доставив в Вавель? Но тогда он – больше не король, а Речи Посполитой и так дорого обошелся период бескоролевья после смерти Сигизмунда.

– Прошу простить, сир, нам необходимо переговорить наедине.

Поляки отошли на десяток шагов, начали шептаться, жестикулировать, Опалинский размахивал руками, маршалок явно был настроен более радикально, чем каштелян. Но общественное положение каштеляна весомее, и последнее слово осталось за Тенчинским.

Они еще долго препирались с Генрихом, до меня долетали обрывки королевских заверений, тот обещал приехать в Вавель не позднее конца июля, как только разберется с делами в Париже, ведь в июле у него намечена свадьба с Ягеллонкой, и опоздать к такому событию никак невозможно… Поляки и Генрих составили очередные бумаги, король подписал соответствующие обязательства. Их скрепили в совсем уж языческой манере: все трое укололи кинжалом кончик пальца, кровь капнула в кубок с вином, этот кубок «сообразили на троих».

Свита Генриха безмолвствовала. Я спешился, Матильда принялась щипать траву. Окружившие меня всадники опустили сабли. Но в ножны их не убрали.

– Сир! Мы принимаем ваши заверения. Но хотелось бы еще небольшой гарантии высочайшего возвращения, – вдруг заявил Опалинский, которому, видно, показалось мало клятвы на королевской крови в вине. – Пусть кто-то из ваших спутников вернется с нами в Краков и дождется там вас.

– Конечно, мой верный маршалок! Ну, пусть это будет де Бюсси. Луи, ты же не против?

Слова «сочту за честь» застряли у меня в глотке. Генрих, сматывая удочки, кинул в Вавеле около двух тысяч французских придворных, гвардейцев и челяди, но им вряд ли что угрожает и вряд ли кто-то воспрепятствует их отъезду. Но к «погорячившемуся» де Бюсси, настрогавшему шляхтичей в подвале как морковку для супа, отношение будет иное.

– Держись! – только и успел шепнуть Шико.

А что мне остается?

Утоптанная грунтовая дорога, совсем недавно пропустившая нас на запад в Священную Римскую империю с Парижем в качестве финального приза, начала раскручиваться назад.

Ехали шагом, распрягли лошадей у первого же водопоя. Я предпочел навести ясность в отношениях и нашел маршалка, обтирающего бока своего жеребца пучком травы.

– Пан Опалинский, я арестован?

Он хмуро усмехнулся половинкой рта, свободной от рубленых украшений.

– Вы странные люди, французы. Вам не отказать в мужестве и умении драться. Пана де Ларшана я назвал бы другом… при иных обстоятельствах. У Шико взял бы десяток уроков фехтования. Но вы относитесь к жизни слишком легкомысленно, порой кажется, что для вас нет ничего святого. Поэтому так легко предаете, обманываете, бездумно клянетесь и походя нарушаете клятвы. Ваш король предал вас, верно?

– Он и ваш король.

– Ох, не смешите меня, де Бюсси! – Опалинский бросил траву и похлопал коня по крупу. – Лично я ни на миг не верю в его искренность. Радзивилл Сиротка прямо сказал мне решать по обстоятельствам, если сочту нужным – порубать всех к чертовым псам, как вы пана Потоцкого в Вавеле. Да, опять бы наступило бескоролевье, но оно быстрее закончится, чем сейчас, когда мы будем бесплодно ждать возвращения Хенрика Валезы и, только уверившись в его вранье бесповоротно, примемся искать нового монарха. Отвечаю на ваш вопрос – вы не арестованы. Но в Вавеле я не обещаю снисхождения. Люди злы за кровопролитие в день праздника королевского обручения. Скажите, кто-то еще бился в подвале против наших?

– Вообще-то я один справился.

– С восемью! Верится с трудом. Но даже если и не один, король назначил лично вас единственным ответственным.

– Помню. Оказывается, я погорячился, спасая его от восьми сабель.

– Жизнь несправедлива, пан де Бюсси. Монархи тоже несправедливы. Вы не арестованы, но готовьтесь к худшему.

Обнадежил! Чтобы собраться с мыслями, я разделся донага, не стесняясь взглядов удивленных спутников, и с наслаждением упал в речную воду чуть выше места, где пьют лошади. Холод пробрал до костей и принес ясность разума, правда, никаких новых идей не прибавилось. Провонявшая одежда, натянутая на мокрое тело, заставила вспомнить о смене белья. Мне хотя бы позволят переодеться в моей бывшей келье над бывшими королевскими апартаментами?

Обратный путь растянулся на четыре дня. У меня не забрали ни шпагу, ни огрызок сабли, ни пистолеты, тем не менее не спускали глаз.

А куда деваться-то? Даже если легконогая Матильда сумеет оторваться от людей Опалинского, в одиночку вновь выбраться к имперской границе вряд ли реально, стану изгоем и среди поляков, и среди своих, ослушавшись веления короля.

Я старался не думать об обещанном худшем, отрешенно смотрел на солнце, на небо, на простирающиеся до горизонта поля и зеленые глыбы лесов, крестьян, кланяющихся проезжающим господам… В Вавеле мне уготованы иные картины.

В каком-то романе о шестнадцатом веке Генриху Наваррскому были приписаны слова: «Париж стоит мессы». Имелся в виду не молебен, а обращение гугенота Наварры в католическое вероисповедание, что открыло ему дорогу к женитьбе на Марго, а потом после нескольких извивов судьбы – и к французской короне. В этой реальности возвращение в Париж король Генрих Валуа оплатил иначе – ценой моей головы. Мне цена казалась завышенной, но удастся ли поторговаться?

Узнал об этом спустя шесть суток после бала, на котором король Хенрик Валезы прилюдно назначил на июль свою свадьбу. Я вновь оказался в особняке Радзивиллов и получил аудиенцию у пана Николая незамедлительно, без всяких формальностей и проволочек. И без особого радушия со стороны хозяина.

Вечер, тот же зал, но камин погашен, слуги не приносили еду, а Сиротка даже не предложил присесть с дороги, впрочем, и сам остался на ногах. На нем – черно-серый дорожный костюм под коротким бежевым плащом, сапоги в пыли, видно, сам тоже только что прибыл и не позволил слугам даже смахнуть грязь с сапог, до того торопился узнать новости.

– Пан Опалинский мне все доложил… вкратце. Де Бюсси, скажите мне правду хоть раз: король вернется в Краков?

– Если сядет на французский трон – вряд ли. По крайней мере, до нашего расставания под Аушвицем он не собирался возвращаться.

– Я так и думал… – магнат ступил к конторке для писания писем и машинально пробарабанил пальцами по деревянной поверхности. – Де Бюсси, я предупреждал, что не стерплю обман и предательство!

– В чем же вы видите их? Я вас ни разу не обманул.

– Но не предупредили, что Хенрик навострился сбежать. У вас было достаточно времени, чтобы предупредить! Передать записку с лакеем, что ли.

– Пшепрашам, пан Николай, я действовал исключительно в ваших интересах. Думаю, не ошибусь, если предположу – вы приказали бы задержать беглеца. Верно? Потом сожалели бы об этом поступке. Речь Посполитая обезглавлена, но в Вильно правит ваш родственник! Чем не повод для расторжения унии с Польским королевством?

– Мальчишка! – сорвался магнат, всего на несколько лет меня старше, естественно – в этом мире, в прошлом я уже приближался к пенсионному возрасту, если от меня что-то там осталось. – Предоставьте мне решать, что важно, а что нет, и какие действия предпринимать!

– Виноват, ясновельможный.

– Виноват, как же… – Николай, оставив в покое конторку, приблизился ко мне, выкатив побелевшие от гнева глаза. – Плевать вы хотели на наши дела, поэтому не чувствуете никакой вины. Плевали и на наши договоренности. Сбежал в Париж и думал – с концами! Ничто вас не остановило. Даже бедняги из охраны подземного хода!

– Они первыми обнажили сабли. Я очередной раз не позволил себя убить.

– Думаете, вывернетесь и на этот раз, исторгнув очередную ложь? Вы слишком высокого мнения о себе, француз. Наверно, считали, что влияете на события… Глупец! Помните, как залезли ко мне в особняк до пожара? Я едва успел убрать слуг и расположиться в средней зале, пока вы с медвежьим грохотом барахтались на чердаке. Зато удалось скормить вам сказку о Фирлее, и вы подпустили старого дурака совсем близко к Хенрику. Жаль только, что маршалок распорядился случаем совершенно бездарно. В общем, даже для вашего короля от вас никакого толку, одни проблемы, де Бюсси. Договор расторгнут. Если вас снова попробуют уничтожить, не рассчитывайте на мое заступничество.

– Премного благодарен и за то, что вы сделали, пан Радзивилл. Эти несколько люблинских дней в мае могли стать для меня последними. Что же дальше? Домашний арест в Вавеле?

– Домашний? – У магната глаза расширились от моей наглости. – Чтоб вы шастали по дворцу, затевали стычки и вновь убивали людей?! Ну уж нет.

На звон хозяйского колокольчика примчался лакей, тут же усланный за маршалком.

– Пан Опалинский! – приказал ему Радзивилл. – Заприте этого француза в тюремную камеру и покрепче.

– За убийство шляхтичей при попытке к бегству?

– Нет… – Сиротка на миг задумался. – Бросаем тень на Хенрика, приказавшего бежать. Как бы то ни было, формально он – наш король по сей день. А король имеет право покидать дворец, когда ему заблагорассудится… Нормальный король, пся крев!

Он грохнул кулачком по конторке, выбив из нее жалобный скрип.

– Тогда по какому…

– По какому угодно другому обвинению. Ну, например… Вспомнил! В апреле де Бюсси напал на трактирщицу в Люблине и грязно ее домогался. Теперь злодей изловлен. Пан Опалинский, сажайте его под замок и отошлите гонца в Люблин, пусть привезет все необходимые заявления для суда. Впрочем, – он выдавил улыбку, – Хенрик вправе вас помиловать. Если вернется в Вавель. Иначе ждите милости только у палача.

– Вашу шпагу, пан де Бюсси, – протянул руку Опалинский, мне не осталось ничего другого, как снять перевязь.

Итак, на пути в Париж обнаружилась непредвиденная остановка, причем в точке старта. Длительность ее мне обещана до возвращения короля. То есть до бесконечности. А так все хорошо складывалось…

Глава девятая Заточение

Почему в тюремных подвалах всегда живут крысы? Не мыши, не хомячки какие-нибудь, а крысы? Вывести их сложно, но можно. Боюсь, местная власть считала пакостных грызунов одним из средств давления на заключенных.

Через месяц я научился засыпать, не обращая внимания на попискивание, не вздрагивать, когда хвост задевал по лицу. Затем оброс бородой, как бродяга, большая часть физиономии покрылась волосами, из них периодически вытаскивал паразитов. На фоне вшей, тараканов и прочих мерзких инсектов обычные комары, проникающие в сырой подвал от Висленской низменности, казались милым напоминанием о прошлой нормальной жизни.

На мне тот же камзол, рубаха и шоссы, что были в ночь бегства. Как бы я ни привык и ни принюхался к ароматам подвала, запах собственного немытого тела раздражал неимоверно.

Но больше всего угнетали скука и безделье. Без интернета, машины и мобильного телефона я тем не менее жил в шестнадцатом веке куда более насыщенной жизнью, чем в двадцать первом. Практически каждый день был наполнен событиями, новостями, если их не хватало, мое окружение непременно искало развлечений, точнее – приключений на пятую точку и, как правило, находило, причем в результате таких развлечений отдать Богу душу казалось проще простого, некоторые, собственно говоря, и вправду ее отдавали.

Да, Матильда уступает в скорости «Харлею», но в целом я проводил в движении куда больше времени, чем в бытность атташе по культуре. Самолет еще быстрее мотоцикла, но ты просто сидишь в кресле авиалайнера, дремлешь или убиваешь время, вперившись в планшет.

Полная пассивность вышибла меня из колеи. Я разучился ничего не делать!

Вавельский дворец и крепость – город в миниатюре, здесь есть всё, даже небольшая тюрьма – для личных узников короля или особых персон. Правда, условия совершенно не графские.

Мой единственный канал связи с миром – болтливый тюремщик Станислас. Когда наступали часы его службы, а старший офицер городской стражи, над ним начальствующий, попадался нестрогий, Станислас непременно гремел ключами моей камеры и заходил проверить, надежно ли заперт самый опасный преступник Польши – насильник трактирщиц.

Служба в тюрьме не располагает к подвижности. Темно-бордовый кафтан Станисласа, похоже, не застегивался никогда, физически не вмещая острое пузо огуречной формы. Туповато-добродушное лицо толстяка неизменно сияло глуповатой улыбкой.

От него узнал: побег короля остается по-прежнему событием года. После Генриха я считался самой известной фигурой, связанной с дворцовым скандалом, народная молва приписала мне уже не четверых, а десятки убитых, счет раненых шел на сотни, будто я пробивался к туннелю с пулеметом наперевес. Я снова и снова пересказывал Стасу про свои стычки в Польше: под Лодзью, две у Люблина, дуэль у Казимежа и, наконец, про ту злополучную ночь. Пентюх внимал, отворив рот, точно так же дети слушают одну и ту же сказку десятки раз на ночь, и им не надоедает. В качестве платы он сообщал мне краковские новости, разумеется, только общедоступные, протиснувшиеся в сонное сознание увальня; хорошей памятью и красноречием стражник не отличался, порой нес откровенную чушь, заставляя переспрашивать и уточнять десятки раз, пока не докопаешься до истины. Это все же более творческое занятие, чем созерцать единственное оконце под потолком, мрачные серо-черные стены с потеками сырости и пятнами плесени, следить за крысиной возней.

Из мебели в камере только деревянный топчан, Станислас подсаживался, не смущаясь ни моего амбре, ни выхлопа из дыры в каменном полу, куда я справлял нужду.

– Значицца, э-э-э… Паны решили до мая чекать.

– Чего ждать?

– Круля.

– Будут выбирать нового короля?

– Не-а, чекать. Стары приедет.

– То есть до мая будут ждать возвращения старого короля – Хенрика Валезы. Верно?

– Так ест, пан француз.

– А потом?

Столь далекая перспектива, как май 1575 года, тюремщика не заинтересовала, и он только пожал плечами. Мне, похоже, предстояло зимовать в этом подвале. Зимой тут наверняка очень холодно. Протяну ли до весны, чтобы быть торжественно повешенным?

– А про меня что говорят?

– Разное. Синицкого пана брат в Вавеле был.

– И что хотел Синицкий-брат?

– Известно что.

– Что именно, Станислас?

– Крови вашей, пан француз. Или головы.

Если верить единственному информатору, охочие до моей смерти залетали в Краков с завидным постоянством. Странно, что здесь никто на меня не покушался. Во Франции, где законодателем смертоубийственных обычаев долгое время пробыла Екатерина Медичи, наверняка бы попытались отравить. Хотя здесь такая баланда, что яд просто растворится в этой мешанине, а протестовавший первые четыре недели желудок переварит теперь, наверно, и цианид, приняв его за витамины.

Если Станисласа переведут на другую службу, я сдохну от тоски и одиночества. Меня никто не навещал. Никто не допрашивал. Не выдвигал обвинений. Меня даже не пытали в этом зловещем средневековом подвале. Хотя такая одиночка – самая изощренная пытка. Соседние камеры пусты, потому что все узники Сигизмунда отдали концы либо были переведены в городскую тюрьму, аналог нашей Бастилии, а Генрих никого не упек за решетку.

Не осталось больше в Вавеле не только других заключенных, но и французов. Дворяне и прислуга убыли, а пара-тройка французских челядинов, устроивших в Кракове личную жизнь, съехала из замка. Но де Бреньи и де Сен-Люк наверняка посетили бы меня до отъезда, стало быть, им не позволили. Как и другим – друзьям и врагам, вторых больше.

Отблеск осеннего солнца угасал в оконце, камера погружалась во тьму, лишь отсвет далекого факела позволял чувствовать – я еще не ослеп.

Бесцельно пропавший день сменялся другим, столь же пустым и никчемным. Радзивилл украл у меня часть жизни, она утекла сквозь песок времени… Получи я свободу, просто вызвал бы негодяя на дуэль! Хотя какой теперь из меня фехтовальщик, шпага вывалится из ослабевших рук после первого же выпада.

Много раз перемалывал в голове последний диалог с Радзивиллом, особенно неприятный момент, когда его гладкая физиономия исказилась ухмылкой при упоминании о моем промахе в особняке. Он действительно знал о проникновении заранее и умело снял подозрения с маршалка, готовившего эскападу, или получил сведения о моей авантюре позже, а при случае не упустил возможность поиздеваться надо мной, выставив круглым дураком?

Или есть зерно правды в рассуждениях литовского магната? Генрих, наверно, согласился бы с Радзивиллом: от меня сплошные неприятности. Быть может, так и не вписался в этот мир. Вроде и действовал по правилам, но постоянно выпадало гладить судьбу против шерсти.

И наплевать!

Я вскочил с топчана, вызвав панический крысиный писк. Тюрьма разрушает мое тело, но никогда не сломает дух! Не унижусь до самокопания, а тем более до самобичевания. Высижу в этом вонючем сарае сколько придется и не сдамся! Пусть сдохну, но не приму навязанные мне правила игры!

Прошел еще день. За ним следующий. Менялось лишь одно – все более холодало по ночам. Сердобольный Станислас притащил грубую, но теплую дерюгу, наказав сбрасывать ее за топчан, если вдруг кто-то нагрянет, явно сделал это по своему почину и в нарушение правил. Пусть воздастся тебе, добрая душа!

Моя бдительность подверглась испытаниям уже назавтра. Снова гремели ключи в замке, но это не он, мой единственный собеседник, послышались голоса человек трех… Среди них прозвучал один женский! И словно прожектор осветил вонючую арестантскую берлогу, когда вошла она…

– Боже, как здесь невыносимо ужасно!

Хотел оттолкнуть ее, выдворить из мерзкого подвала, пока одежда и волосы не пропитались запахами гнили и нечистот, но я не мог промолвить ни слова.

Все эти месяцы в неволе, думая об Эльжбете, сам себе удивлялся: за долгую прежнюю жизнь перенес несколько влюбленностей и разочарований, в нынешнем воплощении походил на жеребца, у которого главным критерием успеха было – покрыл или не покрыл кобылку. Но с ней совершенно иначе, даже представить не мог, что она – обычная земная женщина. Ее способность чувствовать, сопереживать, склонность к самопожертвованию ради других вызывали удивление и восхищение. Эльжбета – воистину святая, и о плотских утехах с ней думать не пристало…

– Вы – первая, кто навестил меня в этом неуютном пристанище, пани. – Слова, наконец, протиснулись наружу, голос дрожал, я был не просто в волнении, а в лихорадке от потрясения. – Не рискну приблизиться и поцеловать руку: мне не позволили привести себя в порядок с самого ареста в июне. Не хочу оскорблять вашу чистоту.

– Кажется, вы и в правду не от мира сего, пан де Бюсси. Почему-то других ничто не смущает. Я искренне благодарна вам за спасение от замужества со смоленским воеводой. Он все-таки приехал в Смоляны, от предложения женитьбы скатился до гнусных домогательств… Страшно представить, что бы со мной было, позволь вы его брату увезти меня в Московию.

– Но его брат Павел не таков.

– Да… Эти московиты столь же разные, как литвины и поляки. Но почему-то страстью ко мне воспылал наихудший образчик их народа. Мне казалось опасным покидать замок, отец привез меня в Краков. Здесь с ужасом узнала, что вы не уехали с королем, а заточены в настоящей клоаке! Мир несправедлив.

– Я не ропщу. Судьба дала мне тяжкие испытания, но и наградила знакомством с вами, Эльжбета.

Tout est chaos

À côté

Tous mes idéaux: des mots

Abîmés…

Je cherche une âme, qui

Pourra m’aider…

Эта песня Милен Фармер мне нравилась всегда. Здесь, в вавельском подвале, среди крыс, одиночества и безысходности, порой казалось, что она написана специально про меня, брошенного в темницу: «Вокруг все хаос, все мои идеалы: испорченные слова… Я ищу душу, которая смогла бы мне помочь»… И ангельская душа Эльжбеты явилась на мой беззвучный зов! Теперь хватит сил, чтобы вынести любые испытания.

– Как печально звучит… Этого стихотворения не было в присланных книгах.

– Неужели вы прочли их все?!

– Стихи – дважды и трижды.

– Тогда единственное, о чем сожалею, так это о невозможности подарить вам еще один сундучок.

– Я тоже сожалею о многом. В том числе, что была с вами излишне холодна. Ваши поступки порой вызывают трепет, но они продиктованы своей логикой и необходимостью, не смею больше вас судить за них.

Если бы с ней согласился краковский судья! Светлый силуэт платья и накидки едва был виден в полумраке, черт лица я почти не различал, их услужливо дорисовала память.

Идиллию прервал стук чем-то железным по решетке двери.

– Ясновельможная пани! Пшепрашам, свидание окончено.

Она порывисто шагнула вперед, ухватив меня за скользкую, отвратительно грязную руку.

– Сеньор! Не в моей власти добиться вашего освобождения, отец едва смог выхлопотать разрешение на этот единственный визит. Вас держат по личному приказу Сиротки, только он может отменить приказ. Но вы мужайтесь! Что-то наверняка переменится в этом мире. Я ухожу, но я с вами!

Следующая ночь не принесла сна. Я бегал по камере, натыкался на стены, пугал крыс. Наверно, этот подвал не знал более счастливого узника… Но радость встречи постепенно растворилась, изношенная от постоянных ударов о безысходность заточения.

В оконце залетели брызги дождя. В камере сыро и зябко. Начался октябрь. С ним пришел кашель. Станислас один-два раза в неделю приносил кружку теплой воды в дополнение к обычной холодной, которой запивал баланду, это и все лечение.

Только благодаря тюремщику я знал, какое число. Иначе сбился бы со счета. Но зиму в любом случае не пропущу, когда в окошке завертятся снежинки, а сырость на полу замерзнет, подернувшись льдом.

Риторический вопрос: если Генрих ничего не сделал, чтобы помочь отправившемуся за него в заложники дворянину, он хотя бы вспоминал о бедолаге?

На риторический вопрос не требуется ответа.

Станислас больше не появлялся. Наверно, его перевели на другую службу в краковской страже. Единственным событием в течение суток осталась доставка похлебки с куском грубого хлеба и воды.

Я похоронен заживо… И, наверно, скоро тронусь разумом.

Холодало с каждым днем, светлое время все короче. Мой внутренний календарь давно сбился. Конец октября или ноябрь? Приносящий помойную еду тюремщик не удостоил меня ответом.

– Сеньор! Сеньор де Бюсси! Вы живы?.. Так ест! Пан пошевелился!

Сумасшествие приносит галлюцинации. Иначе не объяснить, каким образом в мрачном подвале прозвучал голос Зенона, моего беглого вороватого лакея.

– Отпирай же, холера ясна!

Скрипнули ключи. Явственно послышалось кряхтение Станисласа, его не спутать ни с чем. Слух, пострадавший в июне, в этом безмолвии обострился до невероятия. А ругался на него Ясь… Наверно, воображение собрало воедино всех персонажей моего недавнего прошлого.

Персонажи энергично сдернули меня с топчана и придали вертикальное положение.

– Стоит на ногах – и то добра… Замордовали пана, песьи выродки… Проклятье на все их семейство! Пан де Бюсси, слышите меня? Я – Зенон! Пшепрашам, что раньше не появился…

– Да, Зенон. Только не тряси меня.

Почему не явился и куда дел награбленное у меня, спрашивать недосуг. Главное – что они задумали?

Покорно пошел, подчиняясь сильным рукам. Только спросил у Станисласа – не попадет ли ему за побег.

– Не-е… Я за рекой. Караульный я… Руски пан заплатил.

Русский?! Ногтев, что ли?

Подвальная тюрьма почти не охранялась – держать мощный конвой ради единственного истощенного заключенного не озаботились. Два стражника лежали спящими вповалку у входа. Исходящий от них запах вина пробился даже до моего измученного носа.

Снаружи налетел мощный порыв ветра вперемешку с дождем и снегом, едва сдержал кашель.

– Куда вы меня тащите?!

Мы пересекли внутренний двор крепости. Если кто-то заинтересуется нашей маленькой группой – всем крышка. Если, конечно, в темную дождливую ночь что-то рассмотрит.

– Во дворец, хозяин. В тот самый ход, куда вы бежали с Генрихом. Ход завалили по приказу Опалинского, но мы вынули часть камней, можно пролезть.

Почему-то слово «хозяин» из уст Зенона насмешило. Если считаешь меня хозяином, где болтался полгода?

В отсутствие короля, хоть самого завалящего, как Хенрик, боковой вход нижний зал не сторожился. Спускаясь по винтовой лестнице к месту последней схватки, я трижды чуть не упал – сегодня меня одолел бы любой паж, вооруженный одной лишь палкой. Лаз мои спасители расчистили очень узкий, но мое отощавшее тело легко проскользнуло. Ясь и Зенон протиснулись с трудом, тучный Станислас не пытался. Я даже не успел сказать ему «прощай».

Черная подземная галерея, освещенная только факелом шагающего впереди Яся, показалась бесконечной, не верилось, что в прошлый раз Шико проскочил ее бегом со мной на закорках. Зенон, поддерживающий меня сзади, быстро шептал:

– Пшепрашам, пан… В таверне сказали мне, что вас повезли на смерть, потом за меня примутся, я и сбежал. За Казимижем купил постоялый двор, не серчайте, золота сейчас нет. Заработаю, видит Бог – возверну. За Яся премного благодарен, спасли его тогда. Брат, как есть, враз бы Господу душу отдал.

– Зенон, не гневи Бога, я полтора месяца провел в Вавеле перед побегом с королем, ты мог, если б хотел, меня найти. Или весточку послать через Яся.

– Мог… Но пужался я, а то призовете к ответу за золото.

– Оставь себе, заслужил. А пистолеты, сабля, метательные снаряды?

– Все сберег, пан. И кобылу вашу вывели, не сомневайтесь.

Даже Матильду? С этого места к радости освобождения примешалась тревога. Практически полное отсутствие охраны, подземный ход к нашим услугам, возвращение оружия и лошади… Так не бывает!

Мои скверные предчувствия, в отличие от ожиданий чего-то хорошего, оправдываются слишком часто.

Глава десятая Предательство

Дежавю. Ночь, то же место на правом берегу Вислы, в темноте храпели лошади, снаряженные в дальнюю дорогу. Но тем, кто сегодня рядом, я доверял больше, чем Генриху.

Шустро подскочил человек Ногтева, накинул на мой камзол длиннополый казачий кафтан и шапку на голову. С длинной бородой я верно и впрямь выглядел казаком из европейских страшилок – обросшим, худым и жутко вонючим.

Воевода гарцевал на лошади темной масти, в его жестах сквозило нетерпение. Но я был обязан позаботиться о людях, вытащивших меня из Вавеля.

– Зенон! Вам с Ясем оставаться в Кракове опасно. Скачите со мной в Париж!

– Та не… Хозяйство у меня да баба на сносях, на Крещенье и разродится. Вы брата берите, Ясю здесь несдобровать.

В качестве слуги Ясь еще хуже, чем Зенон. Но выбор за меня сделали другие. За деревьями, окружающими поляну с выходом из подземного тоннеля, замаскированным под сарай, мелькнули факелы.

– Сдавайтесь, панове! Оружие на землю!

Зычный голос Опалинского ни с чьим не перепутать. Недолго же длилась моя свобода, не много времени я терзался сомнениями о странной легкости побега. Кто-то нас выдал, предал!

– Евсей! Дай сабли литовцам, пистолеты французу. Идем на прорыв!

В реальном мире шестнадцатого века, пусть отличном от нашего, я прекрасно усвоил: вступать в долгие переговоры и смеяться врагу в лицо перед тем, как ввязаться с ним в бой, смерти подобно. Ногтев, быстро отдавший команды казакам, явно был того же мнения.

От слабости и непривычного свежего воздуха кружилась голова. Опустился на землю, пистолеты и сумка с зарядами оттянули руки непомерной тяжестью. Помог навык, выработанный долгими повторениями: засыпать порох в стволы, забить пули в нарезы шомполом и деревянным молоточком, подсыпать порох на полки… Как жаль, что нет здесь алхимических лепешек!

Подтаскивая сумку к ногам, приполз к сосне, оперся спиной о ствол. Пистолет удалось поднять к прицельной линии только двумя руками… Не мог навести. В свете редких факелов мелькали фигуры, звенели клинки, где свои, где стражники Опалинского – сам черт не разберет.

– Тута он… Хватай!

Фигура с саблей выросла прямо передо мной… Рубануть сверху вниз несравнимо быстрее, чем спустить курок, но что-то задержало поляка. Велено брать французского смутьяна живым?

Грохнул выстрел. О нашей потасовке теперь знает половина Кракова. Пуля калибром с мой большой палец вошла человеку в низ живота, отбросив назад, отдача едва не вывернула пистолет из рук. Вспышка высветила рослого парня в мундире стражи, стоявшего сбоку от пытавшегося меня пленить. Пистолет грохнул второй раз.

Сжав зубы, чтобы не потерять сознание от приступов дурноты и слабости, перекатился в сторону, там нашлось другое дерево. Если я являюсь целью, а это более чем очевидно, стрельбой оповестил всех о своем местоположении.

– Факелы сюда! Смердячий пес только что был тут! Далеко не мог уйти!

У моего прежнего убежища мелькнули фигуры с огнем, послышались крики и ругань, когда обнаружились два тела. Сейчас точно меня найдут…

Если снова пущу в ход пистолет, буду безоружен, беззащитен! И казаки Ногтева, сколь бы ни были храбры и умелы, не сдержат такую толпу стражников.

Эльжбета даже не подумала бы стрелять и такой ценой сохранить себе свободу. Прости, сокровище мое, я вынужден быть жестоким!

Пальнул в высокую фигуру, очень надеясь, что это Опалинский. Не выждав, пока дым рассеется, ударил вторично куда-то в самую гущу поляков… И тут что-то твердое, тонкое охватило шею, рывком прижало к стволу дерева, я пытался просунуть пальцы под удавку, сражался за каждый глоток воздуха, за каждый толчок крови в голову… Тщетно… Багровые круги перед глазами сменились темнотой…

…Я в нигде и в никогда…

…Все ощущения смутные и на редкость неприятные. Будто выкручивает наизнанку и окатывает вывернутые внутренности ледяной водой. Я задыхаюсь, захлебываюсь и содрогаюсь от рвоты одновременно…

…И вдруг перед глазами вспыхнул мутный свет. Внешний мир рывками и толчками, какими-то странными фрагментами возвращался ко мне…

– …Пан француз! Сеньор! Не чуют они… Кажись – очи открыл, а без памяти…

Все тело сотряс жуткий кашель, чуть не упал с лошади. Я еду верхом?! И уж точно не свалюсь – веревкой вокруг пояса привязан к седлу, а впереди колыхалась чудо как знакомая грива, которую не перепутаю ни с какой другой на свете. Матильда, красавица моя, ты со мной?! Значит, мир еще не окончательно рухнул в тартарары.

– Добро пожаловать в мир живых, сеньор де Бюсси! – бодрый голос Ногтева окончательно возвратил меня к действительности.

Осмотрелся. Хоть с деревьев облетели листья и трава пожухла, узнал дорогу на Аушвиц, запомнившуюся по июньскому путешествию в две стороны. Вставал поздний рассвет. С нами трое казаков, включая Касьяна, памятного по Люблину, все ранены, у воеводы рука на перевязи. Четыре заводных лошади. Рядом трусил еще один непонятный для меня всадник, тоже с перемотанными руками, через повязки выступила кровь. Не удивлюсь, если от сабельных ударов.

– Зенон, Ясь… Где они?

– Погибли ваши литвины, оба, – безрадостно сообщил воевода. – И моих трое полегло. Четверых оставил в селении и боюсь за них, если ляшская стража найдет казаков, несдобровать… Поляков посекли без числа, остальные разбежались.

Говорить, глотать и даже дышать сложно, горло саднило безжалостно.

– Кто меня душил?

– Не спросил его имени, а у мертвого не спросишь. Вы тоже хороши, де Бюсси. На ногах не стояли, но двух уложили на месте. И ранили кого-то, там кровищи осталось – что порося резали.

– Опалинский? Он убит?

– Главный который, великий маршалок коронный?

– Да. Он кричал: сдавайтесь!

– Ушел. Среди мертвых не было его. А вот его подручного я прихватил. Станем на привал, побеседуем по душам.

Короткий отдых Павел позволил нам после полудня. Тепло костра согрело меня впервые за много месяцев. Одуряющий запах каши с кусочками мяса заставил мой желудок судорожно сжаться голодными спазмами. В борьбе с желанием проглотить весь походный котел разом, я начал брать по глотку, тщательно пережевывая. Ослабевшие зубы шатались, десны кровили, кашель не отпускал… Но это такие мелочи! Я на воле! Я вырвался из треклятого подвала! Пусть не самой низкой ценой.

Казаки проверили повязки, но пленного не освободили, не позволили поправить тряпицы. Каши ему тоже не перепало. Воевода, насытившись, присел перед ним на корточки.

– Ты кто?

– Хорунжий Подолинский.

– Начало хорошее. Кто сообщил вам о побеге?

Худое скуластое лицо раненого, бледное от потери крови, перекосилось усмешкой.

– А вы не догадались? Станислас Пашкевич, конечно. Он не предавал вас, де Бюсси. Пан Опалинский специально его подослал.

– Твою ж… налево!

Я выстрелил несколькими крепкими выражениями, что обогатят русский язык столетиями спустя и будут визитными карточками русских за границей.

– Что же он хотел? От пленника?

– От де Бюсси – ничего. Вы служили приманкой. Опалинский намеревался выяснить, кто примется вас выручать. Французы уехали, но кто-то же остался, французской заразе сочувствующий. Улов получился более чем неожиданным, когда на свидание с вами попросилась вдова Чарторыйская.

– Она еще при чем?!

– Я же говорю – неожиданно получилось, когда отец начал выводить дочку в свет. Даром что вдова в трауре, она и средь незамужних девиц выделилась, как лебедь. Племянник Радзивилла Сиротки и растаял.

Он умолк, присаживаясь поудобнее, что в связанном виде нелегко. Я же начал склоняться к методам допроса в полевых условиях, если мерзавец не продолжит говорить.

– Чарторыйская попросилась к вам на свидание – пан Сиротка позволил. Затем бросилась к его ногам: даруй французу свободу, тот поставил условие замужества за его племянником. Та, как и следовало ожидать, согласилась. Красивая женщина! И что же она нашла в вас, де Бюсси?

– Вам не понять.

– Куда уж… Только французам и литвинам известны великие истины.

Пальцы Ногтева впились в рукоять казачьей нагайки. Допрос в полевых условиях без ограничения методов принуждения к красноречию, несомненно, известен и здесь, а уж искусство пытки во времена Ивана Грозного возвысилось до национального спорта. Поляк заметил угрозу и возобновил рассказ, пока воевода не дал волю гневу.

– Вторая рыбка, клюнувшая на наживку, – вот она, московитская. Там еще проще. Станислас «случайно» подсел в корчме к Ясю и Касьяну, дату побега назначили на вчера, и знаете – почему? Утром Чарторыйская пошла под венец с Петром Радзивиллом под торжественное обещание пана Сиротки скоро выпустить некоего французского узника на все четыре стороны. Но живым из Речи Посполитой вам никогда не позволили бы уйти. Представляю слова мужа после первой брачной ночи: увы, коханая моя, ваш протеже пробовал сбежать из Вавеля и был убит, – Подолинский оставил издевательско-насмешливый тон, с вызовом заявив: – Жаль, не прикончили вас сразу, не ждали мы от русских такого отпора. Ладно, в прошлый раз гнали до Аушвица, и теперь не уйти…

Он что-то еще лопотал, враждебное и оскорбительное, но его слова не доходили до моего разума, погребенного под тяжестью сообщения: Эльжбета вышла замуж! И ночь побега стала для нее брачной! Лучше бы я продолжал гнить в Вавеле, Ясь с Зеноном остались бы в живых. И казаки тоже, а городскую стражу, порубленную ими на берегу Вислы, отчего-то совершенно не жаль.

Магнат обманул Эльжбету, обвел вокруг пальца. Бедная моя! К ее жертвенности и совестливости – крупицу бы здравого смысла, умения различать в людях затаенную подлость… Или верного спутника, способного открыть ей глаза на человеческие пороки. Как жаль, что ее святая простота неразрывно связана с детской наивностью!

Конечно, знатный литвин вряд ли хуже смоленского вельможи, но как представлю – она с ним на брачном ложе… Он тешится ее прелестями… Хочется воскликнуть: Павел, возвращаемся в Краков, у меня незаконченное дело! Но в таком виде меня одолеет даже комар.

На Станисласа гнева не держу. Засланный он был с самого начала. И так ловко сыграл роль конченого тупицы! А Радзивилл с племянником при содействии Опалинского нас с Эльжбетой предали откровенно, беспардонно. Поэтому я непременно должен с ними поквитаться, только не знаю – когда.

Несколько вопросов созрело к пленнику, только задать их не успел: срубленная казацкой саблей голова скатилась в догорающий костер. Отвратительная вонь горелого человеческого мяса и волос как нельзя лучше гармонировала с хаосом, воцарившимся в моей душе.

– У нас прибавилась запасная лошадь, – подвел итог Павел. – В путь, други мои!

Я едва держался в седле. Но, памятуя прошлый печальный опыт, решительно отказался от предложения Павла нанять мне экипаж. Остановки делали по возможности краткие, двигаясь на пределе сил лошадей и углубляясь в земли Священной Римской империи. Только когда опасность погони перестала холодить спину, сбавили темп.

Заканчивался ноябрь. Конские подковы звонко стучали по мерзлым булыжникам мостовой в маленьких германских городах… Пусть осень выдалась холодная, а путешествие не близкое, я чувствовал, как уходит кашель, прибавляются силы. Для сидевшего в тюрьме нет лучшего лекарства, чем свобода!

Вот только горечь утраты Эльжбеты и жгучая ненависть к Раздивиллам мешали чувствовать себя счастливым.

Глава одиннадцатая Место занято

Матильда была обременена только весом седока, отличной шпагой германской выделки и парой неизменных седельных пистолетов. Остальную мою поклажу навьючили на трофейного жеребца с клеймом краковской королевской стражи, я дал ему кличку Сиротка, чтоб не было так жалко стегать, погоняя. Казаки тоже прибарахлились в германских княжествах, нагрузив запасных лошадей. Мастер-класс карточных игр на постоялых дворах, в гостиницах и трактирчиках позволил возместить воеводе расходы по моему освобождению и вынужденному путешествию к французской границе, не считая, конечно, потери казаков – тут я не Господь, чтоб оживлять убитых.

Выручив меня, Павел спалил русскую резидентуру в Люблине и в Кракове. Да, он получил благодарного человека и, не побоюсь этого слова, настоящего друга в далеком от Смоленска Париже. Равноценный размен? Будущее покажет.

Мы прощались. В трактирчике, где в последний раз отобедали вместе, мой слух ласкали слова «силь ву пле, сеньор», особенно приятные после «битте» и «про́шу пана», Ногтев же явно был не в своей тарелке. Чтоб подбодрить, протянул ему метательную звезду. Помню, как неделю назад загорелись глаза воеводы, когда он случайно увидел мои упражнения с тайным оружием.

– Держи! В открытом и честном бою не поможет. Но в схватках, как под Вавелем было – самый раз. Закажи дома кузнецам еще штуки три, обязательно одинакового веса и упражняйся. Никому не показывай!

В мозолистой лапе витязя смертоносный метательный снаряд выглядел игрушкой.

– Научил бы, как кидать…

– Ты видел. Главное – кистью, а не плечом. Резко, неожиданно. Пробуй левой рукой, не только правой.

– Так я не…

– Знаю. Мне тоже трудно было поначалу. Но штука хорошая. В правой шпага или сабля, делаешь низкий обманный выпад, противник опускает клинок, чтобы отразить, ты его с левой в лоб – на-а-а! И заказывай панихиду.

Он осторожно завернул подарок в тряпицу.

– Благодарствую. Однако нам пора.

– Бери на юг, большим кругом к Черному морю.

– К Балтийскому ближе. Со шведами мир, пройдем.

– Павел, декабрь начался, на Балтике восточные порты замерзнут. Не поскачешь же по морскому льду!

– Все-то ты знаешь, брат… Хоть и я многому у тебя научился. Прости, если что не так.

– Это ты прости. И за казаков свечку поставь от меня, как зайдешь в православный храм.

– Сам поставь. Храмы разные – Бог един.

Московит не уставал меня удивлять, хоть столько недель вместе. За такое свободомыслие запросто сложить голову на плахе! Но Павел знал, с кем можно, а где лучше держать язык на привязи.

Он обнял меня и трижды облобызал. В Париже я ненавидел мужские ласки напомаженных придворных, от них за версту воняло голубизной. Но у Павла вышло просто и сердечно, действительно по-братски. А в Литве я собирался травануть его и казаков да деньги забрать… Срамота!

– Даст Бог – свидимся, воевода. При любой оказии весточку передам. Но редко кто из Парижа к вам путешествует. Прощай!

Скорее всего, его самого занесет в Париж некая миссия вроде «атташе по культуре», я буду ждать. Меня же вряд ли кто ждет.

Сначала это неприятное предчувствие подтвердил Ксавье Бриньон, хозяин бакалейной лавки на первом этаже дома по улице Антуаз, где я снимал у него квартиру на втором. Меня насторожило присутствие трех лошадей у коновязи, сам Ксавье всегда держал единственную. Следующим сигналом стал испуганно-изумленный взгляд прохвоста, когда я вступил в лавку, протиснувшись мимо двух утренних посетительниц.

– Сеньор де Бюсси! Какая неожиданность! Какая… гм… приятная неожиданность! Мы почти уже уверовали, что вас убили проклятые ляхи. Бог миловал…

– Меня – миловал. Жаку не повезло. Пока не найму нового лакея, прикажите жене быстро сделать мне ванну, протопить камин и расстелить постель. Да, и завтрак – я устал и голоден с дороги.

Немецкая серебряная монетка катнулась через стол, с лихвой покрывая дополнительные хлопоты. Надо съездить домой. Урожай года продан, доход с поместий позволит прожить год без сомнительных карточных подвигов.

Круглое лицо хозяина сморщилось передержанным печеным яблоком.

– Как хорошо, что вы вернулись, сеньор… Вот только квартирку эту я снова сдал – галантерейщику из Тулона, он перенес дело в Париж и переехал с семьей… Не обессудьте!

Меня разобрал смех. Я дюжину раз стоял на краю гибели, дрался и выживал в безнадежных схватках, нажил врагов среди самых влиятельных лиц Восточной Европы, а это лавочное ничтожество смеет мне ставить палки в колеса?!

Посетительницы с визгом покинули торговую точку, когда я сгреб Ксавье за ворот и подтянул его морду к столешнице прилавка, где ее заботливо поджидал кинжал, упершийся кончиком аккурат во второй подбородок мошенника. Аромат бакалейных припасов моментально дополнился сортирной ноткой, подлец испортил воздух со страха или даже нагадил в штаны.

– Пощадите, сеньор!.. Немедля же выкину их на улицу!

Если он надеялся, что моя хватка ослабнет, а острие прекратит колоть его жиры, то просчитался.

– Они заплатили вперед?

– Да…

– Тогда поступаем иначе. Выметайся из своей спальни, ее занимаю я. Сам болтайся где хочешь – в лавке или в конюшне, мне все равно. Ищи жилье галантерейщику!

– Но, сеньор… Ой, больно!

Тонкая струйка крови потекла на воротник. Отпустил толстяка на вершок, перестаравшись. Не ровен час, проткну ему язык через шею – как эта шельма будет врать покупательницам?

Квартирантов он вселил в сентябре, когда Генрих вернулся в Париж, за два месяца напутешествовашись по Европе в свое удовольствие, все его вопли о необходимости скорейшего возвращения во Францию оказались сотрясением воздуха.

– Я платил тебе до Рождества. Значит, сукин сын, плата за сентябрь, октябрь и декабрь идет в счет трех месяцев следующего года.

– Но мне же им деньги возвращать…

– Избавь меня от своих проблем и скажи спасибо за доброту, что просто не вспорол тебе зоб. Но доброта может исчезнуть, если бадья с водой, постель и завтрак заставят меня ждать!

Остаток дня провел в хлопотах у портных. Германское платье добротное, но кардинально отличается от французского. Еще смешнее было бы сохранить казацкое одеяние а-ля рюсс!

Жизнь далека от совершенства, но я дома… Пусть мне здесь и не рады.

В Лувре меня встретили ободряющие улыбки королевских гвардейцев. Стоящие в карауле, особенно кто прошел краковскую эпопею, плюнули на устав и пожали мне руку. Даже де Ларшан, инспектировавший стражу у апартаментов Анжу, не сделал им замечания, только уволок меня в сторону.

– Луи! Слава богу. Я уж пробовал уговорить Генриха кого-то послать за тобой, но… Ты понимаешь.

– Догадываюсь.

– Потом обсуждали с Келюсом и Шико.

Вот молодцы! Они мужественно обсуждали планы, потягивая вино у каминов в обществе парижских красоток. А я, оставленный заложником их возвращения, гнил заживо. Даже воришка Зенон, мне совершенно не друг и вообще сословия «подлого», то есть безродного, проявил стократ большее благородство, заплатив головой! Таков естественный отбор согласно теории дедушки Дарвина, смелые и честные погибают, ограничивающиеся «обсуждением» благополучно живут дальше, оставляя столь же осторожное потомство.

– Понятно. А дальше?

– Прости, я должен обойти посты. Обожди здесь! Позову Шико, он введет тебя в курс.

Я принялся ждать. Мерить шагами коридор и снова ждать. И это около покоев Анжу, где практически жил, наведываясь в квартиру на улице Антуаз раз или два в неделю, в остальное время изображал Генриху компанию – в развлечениях, играх, распутстве и изредка даже в государственных делах! Теперь мне лучше не входить, обождать снаружи?

– Де Бюсси! Друг мой! Я боялся поверить де Ларшану…

Шико обнял меня столь же сердечно, как Павел при расставании, но почему-то в искренность русского верилось больше.

– Соскучился? Навестил бы в Вавеле. Честное слово, я нашел бы время для аудиенции с тобой, у меня его было слишком много.

Он чуть отстранился.

– Шутить не смешно – это моя работа, не твоя. Анжу и слышать не хотел кого-то к тебе посылать. Мы думали собрать денег и отправить наемных людей…

Та же песня. К «обсуждали» прибавилось «думали». Нет, Шико мне не друг. Приятель по выпивке и картам, партнер по фехтовальным забавам – это да. Но не друг, без иллюзий. Рискну предположить, что ни у него, ни у де Келюса нет настоящих друзей. И Анжу им не друг, оба в душе презирают Генриха.

Наберусь сил, устрою дела и сам поеду в Польшу. Иначе буду ничем не лучше обоих дворян – намерение рассчитаться с Радзивиллами растворится в таких же бессильных словесах из категории «обсуждал-думал».

– Итак, я справился сам, потому что зиму в сыром холодном подвале не пережил бы. Кашель до конца не отпустил до сих пор. Ваши наемные люди только привезли бы печальную весть.

Шико постарался показать, что несколько смущен их коллективным ничегонеделанием. Зря, я не предъявляю претензий.

– Как же ты уговорил Радзивиллов тебя отпустить? Что им предложил?

– Четыре свинцовых пули в наиболее ретивых, пытавшихся меня задержать.

Он охнул.

– Так ты сбежал! Представить боюсь, что скажет король, когда услышит и эту дурную новость.

– Если спасение приближенного, брошенного им на заклание ради личного спасения, считается плохой новостью, что же еще более скверного произошло за истекшие месяцы?

– Умерла Мария Клевская. Мы так боялись сообщить об этом Анжу, что лишь через месяц решились подкинуть записку в текущую почту. Представь, он две недели ничего не ел, только пил без продыху, чуть протрезвев – молился, потом напивался снова. Без нас или в нашем присутствии – не делал различия, просто опрокидывал в себя кубок за кубком, рыдал, затем забывался в пьяном беспамятстве.

– Воистину мужское решение – уйти в запой. Потом? Вскрыл себе вены?

– Успокоился. Объявил о решении жениться на Луизе Водемон-Лотарингской.

Мне захотелось воздеть руки к небу.

– Колоссальные события, Шико. Война с гугенотами на их фоне меркнет.

– Она не затянется. У нас нет средств на ее продолжение. Увидишь, стоит Генриху взойти на престол, он объявит об уступках и закончит войну.

– В этом не сомневаюсь. Он показал свой стиль в Польше – уступать всем и во всем, чтоб избежать конфликтов, проявляя строгость только к ближайшему окружению, кто его ценит, любит и готов прикрыть ему спину своей грудью.

– Ты пристрастен, Луи. Под Аушвицем у Генриха не было другого выхода.

– Может, и был. Я не сомневаюсь – Анжу обрадовался возможности от меня избавиться… Не возражай!

– Не возражаю. Но это еще не всё. Кто-то ему нашептал, что ты по собственному почину увез Чарторыйскую подальше от него, чтоб самому полакомиться у нее под юбками. Генрих в гневе!

– В гневе? А еще в трауре по умершей даме сердца и любовном томлении перед свадьбой. Он – воистину разносторонняя личность.

– Ты невыносим! В таком состоянии души лучше не показывайся Генриху на глаза. Уезжай из Парижа и отправляй ему прошение об отставке письмом.

Прошлый я, с опытом пятидесяти лет, половина из которых отдана российской военной разведке, тотчас воспользовался бы умным советом шута. Но во мне вскипела кровь молодого барона, едва перешагнувшего через рубеж в двадцать пять лет! Она не позволила развернуться и уйти ни с чем, придерживая эфес не нужной более сюзерену острой шпаги.

– Я – невыносим. Но ты мудр как всегда, Шико. Прости, что не последую твоему совету. Приказ Анжу об отставке предпочту услышать лично.

В его покои ворвался почти бегом, чтоб малодушная часть души не уговорила безрассудную повернуть назад.

Генрих пребывал в привычном состоянии: разодетый, как павлин, крутился перед зеркалом, разглядывая собственное великолепие, не выпуская из пятерни кубок с вином. Он словно привидение увидал, потом, расхохотавшись, направился ко мне.

– Воистину, ты неистребим, де Бюсси! Нам докладывали – Сиротка велел сгноить тебя в заточении до смерти. Как же ты выбрался?

– Сиротка – мне не король, сир. Я верен вашему величеству и подчиняюсь только вашим приказам. Потому и отправился в заложники, веруя королевскому обещанию вернуться до конца июля и освободить меня. Прошу великодушно простить, если своим побегом нарушил ваши планы.

Думаю, что никто из вассалов так прилюдно не обвинял Генриха во лжи и в том, что тот вероломно бросил своего человека умирать. Хотя поводы были.

Будущий король Франции свирепо сверкнул темно-карими итальянскими глазами. В его роскошном будуаре, скорей подходящем по стилю для герцогини или кокотки, только очень большом, зазвенела тишина. Я заметил в числе особо приближенных наперсников пару новых малознакомых лиц – мое место подле Анжу занято другими.

Он сдержался, не желая ответным выводом подчеркнуть только что нанесенное ему оскорбление.

– Не называй меня «сир», де Бюсси. К польской короне, а формально я все еще «круль Хенрик Валезы», – он на миг обернулся к стае придворных, те радостно оскалились, титул короля одного из самых крупных государств Европы прозвучал в Лувре как глумливая шутка, – я отношусь без особого пиетета, этот головной убор меня тяготил еще в Кракове. А на французский пока не вступил. Но скоро, скоро… Поэтому говори просто: ваше королевское высочество принц Генрих, и добавляй больше почтения в голосе, мон шер.

Траур и запой по поводу кончины Марии Клевской оставили на высочестве неприятные следы, у него на лице столько пудры, румян и помады для маскировки ущерба внешности, что хватило бы на раскраску целого публичного дома перед вечерним приемом гостей. Фиолетово-сиреневый наряд выбран не менее броский, шоссы до колен поверх шелковых белых чулок дополнены короткими вишневыми штанишками, вздутыми двумя пузырями вокруг августейшего таза. Колет и прочие одежки над пузырчатым великолепием представляли собой этажи из бархата, парчи и шелка, обильно обсыпанные драгоценными камнями. Если бы величие монарха оценивалось в зависимости от попугаистости его оформления, Анжу непременно вошел бы в историю как нечто чрезвычайное.

– Да, ваше королевское высочество. Позвольте спросить: нужны ли вам еще мои услуги и когда я смогу получить обещанную вами награду.

– Награду? Пожалуй, твои услуги нужны… в качестве королевского шута. Не обижайся, Шико, от тебя я не слышу столько забавных глупостей за один раз, как от де Бюсси. Продолжай, мой славный барон-шут, чем потешишь еще?

– Прошу вспомнить, что перед побегом из Вавеля, где я проложил вам путь пистолетами и саблей, в одиночку перебив толпу польских стражников, вы обещали утолить наши чаяния. Мое вы знаете – прибавка земель в количестве, достаточном для графского титула.

– Графский титул слишком высок для шута, де Бюсси. Мой Шико довольствуется именованием «шевалье». Поэтому я удовлетворю просьбу о графстве, коль обещал при заслуживающих доверия свидетелях, но в службе вашей не нуждаюсь. Извольте покинуть дворец немедленно. О даровании земель и присвоении титула будете уведомлены после коронации.

Генрих ни словом не упомянул Чарторыйскую и мою «измену». Верю Шико – всё помнит и не простил. Но на публике он не унизился до публичного скандала из-за женщины.

Короли здорово это умеют – поощрить одним из самых желанных титулов Франции и одновременно плюнуть в душу, чтоб подарок оставил привкус Иудиного поцелуя.

Глава двенадцатая К другому берегу

Внутри моих вещей, сваленных Бриньоном в чулан, отыскалось письмо мачехи. Брат Юбер, наш средний, уже повзрослел и, пока я поправлял здоровье в подвале Вавеля, записался на войну с гугенотами искать славу, рассорившись с младшим, заявившим в самом юном возрасте о приверженности к протестантству. Война, раздирающая Францию по религиозному поводу, по существу – просто за передел власти между кланами, разделила и наше семейство, перенесшее несколько ударов, включая смерть матери, вторую женитьбу отца при единодушном осуждении шестерых детей от первого брака. И, наконец, смерть отца. Де Бюсси до моего пробуждения в Варфоломеевскую ночь год не навещал родственников в Анжу, я также не изображал из себя любящего брата и пасынка, оттого знал их только благодаря унаследованным воспоминаниям. Наверно, пришло время съездить на запад страны в нижнем течении Луары, этому есть еще одна предпосылка. Генрих, освободив меня от придворной службы, остался сюзереном, так до сих пор являлся герцогом Анжуйским, а в Анжу находятся унаследованные от отца баронские владения. Насколько я помнил историю своего мира, после коронации Генриха герцогство получит его младший брат Франсуа Валуа, он сейчас носит титул герцога Алансонского, и братской любви предстоит испытание гугенотскими войнами, потому что Франсуа заключил союз с другим Генрихом – Наваррским.

Но так ли будет здесь – не знаю. Воспоминания, почерпнутые из учебников и романов, во многом противоречивые, мне напоминали пророчества с далеко не стопроцентной уверенностью, что все свершится именно так. Если бы меня волновало ближайшее будущее Франции, а не Руси, я бы задумался о немедленном устранении обоих Валуа, Генриха и Франциска, чтобы прекратились гугенотские войны, и правителем стала бы гораздо более сильная личность – Генрих Бурбон, причем намного раньше, чем ему уготовано судьбой без моего воздействия.

Но я был не в состоянии предвидеть всех последствий такого вмешательства в ход вещей. И слишком хорошо понимал, чего стоит королевская благодарность. Наварра мог оценить мой вклад в свое возвышение. Или, с равной вероятностью, покарать за уничтожение братьев супруги.

Если не знаешь, что делать – ничего не делай. Положение изменится рано или поздно, решение придет само. Такие прописные истины заучивают разведчики-нелегалы, прорабатывая различные ситуации, включая потерю связи с центром. Главное – не дергаться, не паниковать.

По-настоящему угнетало только одно: главный кусок моей души остался в Речи Посполитой. По сравнению с тоской по отнятой обманом возлюбленной померкли и вероломство королей, и потуги заполучить графский титул, и, признаюсь, даже глобальные мечты изменить к лучшему историю Руси. Да, я мелок в своих устремлениях, но так хочу урвать кусочек счастья, в прошлой жизни мне не доставшийся!

Как минимум нужно написать Эльжбете, рассказать, что я жив, открыть глаза на низость окружающих ее шляхтичей…

Или пусть пребывает в счастливом неведении?

Если быть справедливым, то польско-литовская шляхта по зрелому размышлению отныне не представлялась мне столь отталкивающей. Они соблюдали хоть какие-то правила, заступались за своих, не прощали обиды, смело кидались мне навстречу, зная, насколько это опасно. Общение с Павлом Ногтевым убедило, на Руси дела обстоят сходным образом: случись что-то с ним, и старший брат, забыв недовольство из-за Чарторыйской, кинулся бы на выручку. Генрих же практически ввел запрет на благородный принцип «своих не бросаем». И проблема не только в августейшем ничтожестве – вся высшая знать в лучшем случае делала вид, что считает иначе, но ай-яй-яй, что поделаешь, раз его величество не позволяет. Пока он – король одной лишь Речи Посполитой, формально, а скоро грядет его главная коронация в Париже! «Один за всех, все за одного» останется только максимой из романа «Три мушкетера», в жизни как-то все пошло по-другому.

Представил: если бы этих господ перенести в самый конец двадцатого века, и де Келюс с Шико получили бы преступный королевский (ну, или президентский – разницы нет) приказ бомбить Сербию с неизбежным массовым убийством мирных жителей, отправились бы мои доблестные французы на преступное задание, как их потомки-скоты из «Нормандии-Неман»? Еще как! Полетели бы, отбомбились, доложились и приготовились к новому рейду. Исторические корни человеческой низости уходят в шестнадцатый век и раньше.

В моей душе есть запертый чулан, я выбросил ключ, стараюсь забыть о нем. Но не всегда получается, прошлое стучится через дверь, закрытую волевым усилием. В Белграде погибла моя шестилетняя дочь Стефания. Я был слишком далеко, чтобы успеть вмешаться, а тесть с тещей не вняли моим истошным крикам с другого конца земного шара, не верили, что спустя полсотни лет с окончания Второй мировой авиабомбы снова посыплются на европейскую столицу.

Не могу быть беспристрастно-холодным к уродам и подлецам, хоть в разведке приходится видеть всякое, терпеть до поры подле себя людишек гораздо хуже Генриха и Сиротки. Это – личное.

Я сам далеко не ангел. Если хоть в какой-то мере верны библейские догадки про загробный мир, в аду мне приготовлено достаточно жаркое место. Но, клянусь, не сел бы в кабину боевого самолета, чтоб совершить подобное преступление, даже под страхом трибунала и отлучения от неба. Начальство таких не любит. «От вас, де Бюсси, одни неприятности». А в прежней жизни? Что скрывать, задания выполнял достаточно неоднозначные с точки зрения общечеловеческой морали. Но не было ни разу, чтобы порученная миссия вызвала желание плюнуть в лицо старшему по должности, отдавшему приказ.

От восторгов, что во Франции в эпоху гугенотских войн в какой-то мере сохранялся возвышенный дух рыцарства, не осталось ни следа. Может, именно поэтому образ Эльжбеты, отвечавший прежним иллюзиям о традициях благородства и достоинства, не отпускает?

Написать письмо не сложно. Но как переправить ей? Обычные каналы – с оказией – совершенно неприемлемы, пан Радзивилл непременно узнает о послании из Парижа. Нужен заслуживающий доверия человек, который передаст конверт Эльжбете лично, втайне от других.

У меня остались сотни знакомых в Кракове, но добрая половина из них была бы рада видеть меня в гробу, другие в лучшем случае безразличны. Но, пожалуй, есть одна персона из Польши, на кого могу рассчитывать.

Светлая мысль обратиться к Чеховскому пришла ко мне за пару дней до Рождества, когда я перебирался из спальни бакалейщика, кстати – более удобной для проживания, к себе на второй этаж; квартиранты съехали со скандалом. Мои пожитки вмещались в три не самых больших сундука, все, привезенное на подводах королевского поезда в Краков, было утрачено. А что важно из вещей? Крохотный портрет Эльжбеты, ее записка о получении книг, оружие и деньги на жизнь. Скоро расходов прибавится, когда Симон, брат Жака, после праздников придет ко мне в услужение, его семья благодарна за пожертвование в память об усопшем, чья могила затеряна где-то под Люблином.

Движимый каким-то седьмым чувством, позволяющим прислуге избежать всякого усилия, где таковое возможно, мой новый адъютант и денщик заявился чуть позже, чем я расставил и разложил свои вещи, иначе был бы немедленно приобщен к труду.

– Бонжур, сеньор де Бюсси. Матушка велела, вот…

Часто младшие братья крупнее старших, будто природа на первенцах разминалась и брала разгон, здесь иной случай. Симон был чуть ниже меня ростом и совсем не богатырского сложения.

– Лови!

Брошенный деревянный кувшин он легко перехватил на лету. По крайней мере, с ловкостью у него в порядке по сравнению с медвежонком Жаком. Есть над чем работать, при моей неоднозначной жизни слуге иногда приходилось прикрывать спину хозяину. Но это подождет.

– Жду тебя через день после Рождества. Пока единственное поручение: отнеси записку в Лувр, найди придворного медикуса Чеховского и срочно приведи его ко мне. Никакие обстоятельства в расчет не принимаются, даже приказ его высочества.

– Так… а… в Лувр не пущают кого ни попадя…

Алмаз ты мой неграненый!

– Ты не относишься к разряду оборванцев с улицы, потому что идешь во дворец не по своей прихоти, а по поручению титулованного сеньора, усвоил?

– Да, сеньор…

Позже это назовут тестом на профпригодность, и Симон его выдержал, я бы сказал так – частично.

– Вы умираете, сеньор де Бюсси? – взволнованно воскликнул Чеховский, едва переступив порог комнаты.

Над его плечом возникла физиономия плута с выражением крестьянской хитрости на круглой рожице. Обрамление улыбки коротенькой бородкой и пшеничными усами усилило впечатление несерьезности моего нового наемника.

– Возможно, новый слуга преувеличил степень моего недомогания. Прости его, Ежи, он слишком боится, что я помру, оставив сие недоразумение без средств на пропитание.

– Выглядите вы бледновато, но на кандидата в покойники не похожи ничуть. Разве что от самого распространенного заболевания дворянства – ранения на дуэли.

– А в тебе не узнать заштатного лекаря, обхамившего меня год назад в особняке лодзинского бургомистра.

– Вашими стараниями, сеньор, жизнь наладилась. Не буду гневить Бога – признаю, тогда недооценил этот поворот в судьбе. Король положил мне жалованье, учусь в Парижской медицинской академии, меня просвещают такие светила науки, что даже помышлять не мог! Поэтому, как только ваш слуга сообщил тревожную весть, я прибыл, отбросив любые дела…

– Симон! На первый раз… будем считать – хорошо. Через три дня приходи.

– Да, сеньор. Счастливого Рождества!

Вызванный по медицинской части, Чеховский выслушал мне легкие и бронхи. Еще в Польше по моему совету он разжился вырезанным из соснового бруска трубчатым стетоскопом с раструбами, как у мушкетона. Нынешний его прибор был выточен из черного дерева и хранился в резной шкатулке. Темно-серый кафтан с меховым подбоем, медвежья шапка и, главное, изрядно потолстевшая рожица поляка засвидетельствовали, что дела эскулапа идут в гору. Рад за него!

– В груди чисто, но кашель рекомендую залечить, тон его мне не нравится.

– Мне тем более.

– Я пришлю вам микстуру на травах. Не охлаждайтесь лишний раз.

– Поверь, как вышел из вавельского подвала, до сих пор иногда согреться не могу. Растапливаю камин, аж в пот бросает, внутри – все равно холодно.

Эскулап убрал стетоскоп в сундучок.

– Я давно убедился, что вы, сеньор де Бюсси, знаете массу медицинских секретов стократ лучше меня. Но и для вас человеческое тело – загадка, для меня тем паче. Отчего внутри холодно, когда снаружи тепло, мне не известно.

Его искренность достойна уважения. Не надувал щеки, изображая из себя всезнайку. И помнил, что мне обязан. Не то что некоторые! Хотя… Последний год подарил мне такое множество разочарований, что, пожалуй, даже в Чеховском скоро начну сомневаться. Но пока у меня нет другого выбора, посмотрю, как он исполнит эту просьбу.

– Зато наверняка известно другое. Как найти в Кракове надежного человека, чтоб незаметно передал письмо Эльжбете Радзивилл?

– Ох-х-х… Задачка не из простых. Вы же, как я думаю, не желаете, чтоб муж прознал о письме.

– Само собой.

– Не скажу вот так сразу. Брат Эммануил из Сорбонны собирается в Краков. Но кому там отдать, чтобы оно дошло по назначению, надо подумать. Скорее всего, из медикусов, они вхожи всюду и не вызывают подозрений.

Я заправил в штаны сорочку, выпростанную ради исследования грудины.

– Ты говоришь, что мне обязан? Я буду обязан тебе, если исполнишь эту просьбу. Держи!

Он подбросил на ладони полученную золотую монету.

– От вас мне денег не нужно. Но отказываться – нарушать этикет профессии. Надеюсь, смогу решить вашу деликатную проблему… Сеньор! Если бы вы тогда не покорились отдать себя в заложники, великий маршалок коронный не отпустил бы короля. И все, что у меня теперь есть ценного, получено благодаря вам. Почту за честь, если согласитесь присутствовать на моем бракосочетании.

– С француженкой?

– Наполовину германкой, из Лотарингии, – в ответе Чеховского проступила гордость. Само собой, невеста из тех же мест, что и у короля – есть повод кичиться.

– Хорошо, что не терял времени. Ступай! Жду ответа и подготовлю письмо.

Сочинить его оказалось непросто. По единственной причине – я не знал, как Эльжбета ко мне относится.

Пришла в тюремный подвал. Согласилась на замужество с едва знакомым шляхтичем. Разве такое возможно во имя человека, которого не любишь?

Вероятнее всего – невозможно. Но не в случае с Эльжбетой. Ее склонность к самопожертвованию простиралась не знаю до каких границ. Что характерно, брак с представителем сильнейшего и богатейшего клана Речи Посполитой по протекции Радзивилла Сиротки, второго по значимости человека в этом клане, был пределом мечтаний для абсолютного большинства женщин из сословия шляхты. В то же время Эльжбета – единственная из мне известных, способная отринуть предложение самого завидного жениха королевской республики, если бы на нее не давила угроза расправой со мной…

В общем, я не знаю! И не понимаю, что писать!

Начал осторожно.

«Дорогая, несравненная, обожаемая Эльжбета…»

Вычеркнул «обожаемая», потому что это слово слишком сильное, если мои надежды на ее чувства преувеличены. И добавил перед именем «пани». Мы не любовники и даже не объяснялись в любви, без «пани» невежливо. Потом внес еще несколько правок, зачеркнул, снова переписал… За полночь пришел к наилучшему варианту и обнаружил, что справился с первой строчкой из четырех слов.

Утром порвал в клочки все написанное, но повторная попытка далась легче – я решил писать правду. Если правда ее не устроит, у меня вообще ничего не получится. Разумеется, о прежней стезе атташе по культуре в другом мире не сказал ни слова, репутация юродивого мне не поможет, только вскользь заметил, что прибыл издалека, гораздо дальше, чем пани способна представить. И подвел к тому, что не могу выбросить мысли о ней из головы, что ее второе замужество, к которому ее склонили из-за меня, сделало меня самым несчастным человеком на земле, однако не лишило надежды полностью. Надежды на что? Этого я сам себе не мог сформулировать.

Выспаться после бессонной ночи, полной мучений над эпистолярным опусом, мне не дали: хорошо одетый лакей в плаще очень знакомых мне цветов вручил письмо с наказом прочесть немедленно и устно сообщить ответ. Почерк мелкий, женский, при этом уверенный и размашистый. Не приходится сомневаться, что рука, выводившая строки на бумаге, останавливалась лишь ради того, чтобы опустить перо в чернила.

«Дорогой мой Луи! В Париже у вас есть друзья, о которых не пристало забывать. Жду встречи! Мой король дает рождественский бал, сгораю от нетерпения увидеть вас среди гостей и услышать рассказ об ужасных польских злоключениях. Впрочем, не стоит о грустном, Рождество – время новых, удивительных надежд. Помечтаем же вместе!

М.»

– Сеньор?

– Передайте отправителю – я непременно буду.

В оставшееся короткое время нужно начистить перья. О том, чтобы отказаться, и речи нет. Стая хищников всегда одолеет одиночку. Просто как мужчина и любовник я ее не интересовал, хоть и не мог понять – отчего. Значит, мне поступило приглашение о присоединении к стае. «Мой король» – это Генрих Наваррский, имевший собственный двор в Париже, а также отдельный двор, более уютный, создала его супруга. Главный соратник Наварры герцог Алансонский – младший брат будущего короля Франции и мой потенциальный сюзерен. Затейливо выписанное «М» под нижней строчкой письма означало, что его набросала ручка несравненной и непостижимой сестры герцога – наваррской королевы Марго.

Пусть мое сердце принадлежало другой, оно, мимо воли, учащенно забилось, когда я увидел знакомый почерк.

Наварра и Валуа-младший – политические противники Генриха Анжуйского. Примкнув к ним, я со временем стану врагом для всех, кого считал другом последние два с половиной года. Но, похоже, выбор сделан за меня, и к черту сомнения – будь что будет!

Глава тринадцатая Рождественский бал

Знакомые все лица… И как на подбор – в той или иной мере недовольные единственным реальным кандидатом на королевский трон. Самое забавное, что двор оппозиции гнездился в крыле Лувра, в каких-то нескольких сотнях шагов по коридорам от покоев Генриха Анжу, ранее принадлежавших королю Карлу IX; стремление держать врагов под неусыпным оком и в непосредственной близости весной не уберегло от бунта. Франциск Алансонский и Генрих Наваррский некоторое время томились в темнице, правда – куда более удобной для проживания, нежели мое узилище в Кракове. Повстанцы были прощены умирающим королем Карлом и теперь затеяли новые козни с утроенным энтузиазмом прямо под крышей дворца.

Маршал де Монморанси впился в меня одним глазом, другой уставился в пространство. Признаюсь, всегда впадал в замешательство, беседуя с косоглазыми, не понять – ни куда на самом деле они смотрят, ни что выражают их лица при этом.

– Да-да, помню вас, сеньор де Бюсси. Наслышан, наслышан… Анжу бросил вас на съедение полякам и пальцем о палец не стукнул, чтобы выручить.

Свое возмущение поступком Генриха поспешили выразить принц Конде и, конечно же, король Наварры. Будь на балу герцог де Гиз, недолюбливавший де Бюсси с самых давних времен, до моего появления в шестнадцатом веке, и он наверняка пожал бы мне руку. Все они воспринимали Анжу как преемника дела Карла IX, копили и лелеяли обиды на царственных братьев, но в случае устранения сыновей Екатерины Медичи наверняка немедленно передерутся между собой. И Наварра, и Франциск, и де Гиз сами метили на престол, французская междоусобица будет продолжаться, пока у кормила державы не станет монарх, способный приструнить всех противников. Но это не сейчас…

Наваррский двор намного скромнее того, что завел Анжу, возмещавший себе в Лувре «аскетизм» Вавеля. Протестанты-мужчины одевались в черное, на их фоне мой черно-фиолетовый плащ, темный камзол и шоссы с серебряной вышивкой смотрелись вызывающе пестрыми. Сдержанней наряжены были и женщины. Если бы так выглядело французское окружение Хенрика в Вавеле, оно не составило бы вопиющего контраста с польской модой… Ладно, это дела прошлые.

Самое яркое пятно на балу безошибочно указало, где пустила корни Маргарита. Та часть зала была разукрашена в стиле персидских шатров. Королева устроилась на возвышении меж двух обвитых розами колонн, окруженная фривольной стайкой подруг, музыкантов, поэтов и просто поклонников. Рассказывали, в мире поэзии она именуется Лаисой, тоже кропает какие-то стишки, но куда больше любит слушать строфы, посвященные ей.

– О, мой дорогой Луи! Как мило, что вы откликнулись на приглашение!

Она даже привстала, протянув мне руку для поцелуя, немедленно тот поцелуй получив.

– Мог ли я поступить иначе, богиня?

Марго расцвела, а я получил ревнивый залп из дюжины пар мужских глаз. Впрочем, репутация бретера надежно удержала конкурентов от необдуманных вызывающих поступков.

– Я беспокоилась, позволит ли ваше здоровье присоединиться к нам на балу. Бессердечие поляков не знает границ!..

А неблагодарность Генриха – тем более, я это услышал за вечер уже не один десяток раз, можно не повторяться.

– …Я соскучилась, дорогой Луи! Могу ли я просить что-то прочесть в вашей необычной манере? О, ваши стихи… От их непонятности веет особым шармом!

– Чрезвычайно тронут лестной оценкой, ваше величество.

– О, Луи! Вы совсем одичали на востоке. Не поступайте со мной так! Для вас я все та же Марго. Ну, не томите…

Ничего другого не осталось, как напрягать свою память, благо к таким поворотам я готов заранее.

J’ai attrapé un coup d’soleil

Un coup d’amour, un coup d’je t’aime

J’sais pas comment, faut qu’j’me rappelled

Si c’est un rêve, t’es super belle.

Стихи Жака Превера, положенные на музыку, мне никогда не нравились, но очень подошли заказчице. Все эти навязчивые повторы: я получил солнечный удар, удар любви, удар «я люблю тебя» и так далее – как-то не согласуются с чувством меры, зато Марго с радостью приняла их на свой счет как признание любви, сочиненное мной специально для нее.

Начались танцы.

Сложно описать ощущение пустоты в наполненном людьми небольшом зальчике. Здесь скопились гугеноты и сочувствующие им; мне выразили всяческую поддержку в связи с польскими злоключениями, но никто не желал сойтись накоротке, люди помнили, что вытворял де Бюсси, вернее – что я наделал в Варфоломеевскую ночь.

– Вам записка, сеньор!

Наверняка тайное послание, раз бумага была мне всунута столь незаметно и непринужденно, что сделало бы честь агенту-нелегалу и в гораздо более поздние эпохи.

«Левая галерея, шестая дверь. После полуночи. М.»

Что бы это ни сулило, ночь вряд ли ожидается скучной.

О да! Моя решимость была награждена не томно протянутой белоснежной ручкой, а сочным, страстным поцелуем в губы, до крови, придавшей лобзаниям вампирский привкус.

– Луи… – прошептала она, не пытаясь отстраниться. Думаю, даже через плотные ряды юбок Марго ощутила мое взбунтовавшееся естество, готовое к подвигам. – Как мне не хватало тебя, твоих пламенных взглядов, упрямых рук… Молчи! Я знаю, я была несносна, дарила себя мужчинам, не стоящим ни единого твоего мизинца. Да, по приказу матушки вышла замуж за Генриха… Он меня ненавидит, как и всех Валуа… Молчи!!! Узнав, что ты вернулся в Париж, я поняла – это судьба, и противиться ей – все равно, что противиться воле Бога.

Полтора года назад меня бы просто разорвало от подобных слов и вожделения. Тем более обстановка располагала: мы одни, в комнатке, освещенной единственным канделябром, был удобный диванчик, могу поклясться – свидетель и соучастник не одного плотского греха, я разогрелся красным вином, которое разносили лакеи…

Марго красива – это правда. Но какой-то странной, порочной красотой. У нее замечательно стройная фигурка с обычной для парижанок тончайшей талией от ношения корсета с ранней юности, пышные дыньки грудок едва не выпрыгивали за его пределы. Из архитектурно-замысловатой прически непременно выбивался шаловливый золотой локон, в его колыхании от упрямо вздернутой головки больше эротики, чем в ином полностью обнаженном женском теле. Черты лица у Марго округлые и немного неправильные, эстет счел бы ее нос слишком длинным и загнутым, но никакой анализ этих черт не передаст ее дьявольское очарование, оно лилось раскаленной лавой из сверкающих светло-карих глаз с топазово-тигриным отливом. У Эльжбеты взгляд – ласкающий, у Марго – прожигающий.

Дьявольщина! Стоило вспомнить литвинку, и наваждение от близости королевы растаяло.

Марго не заметила перемены во мне – слишком темно. И она была чересчур увлечена своими мыслями и планами, некоторыми из них торопилась поделиться тотчас.

Дочери Екатерины Медичи тесна и мала корона королевы Наварры – крохотного клочка земли в Пиренеях, на французско-испанской границе, скукожившегося до неприличия после очередной войны. Не исключено, что баронские владения де Бюсси обширнее или, по крайней мере, сопоставимы по площади с этим так называемым королевством. Марго желает видеть себя королевой Франции! А для этого у нее есть единственный путь – подтолкнуть к престолу нелюбимого мужа. Но впереди Генрих и Франциск Валуа, братья Марго, оба достаточно молоды и вполне могут обзавестись потомством. Наконец, в случае свержения Валуа неплохие шансы имеет де Гиз, его обязательно поддержит католические большинство в армии, где он популярен, столь же к нему настроена знать средней руки.

– Дорогая Марго! – прервал я ее откровения. – Предан тебе всем сердцем, но скажи – чем могу быть полезен в осуществлении столь наполеоновских планов? М-м-м… Наполеон, ты же знаешь, это античный полководец.

Пропустив мимо ушей оговорку относительно неизвестного еще корсиканца, она заявила, что моя шпага послужит «разящим клинком ее ненависти». И когда этот разящий клинок прикончит всех соперников короля Наварры, до кого только дотянется, Марго отдастся мне душой и телом.

Предложение заманчивое, но и цена высока. Наемных убийц, а оплата предполагалась исключительно альковными утехами, слишком часто пускают в расход наниматели. Тому же Генриху Наваррскому будет весьма выгодно оказаться в положении, если я, например, уложу Франциска, его главного партнера на текущий момент. Будущий герцог Анжуйский ни малейшей симпатии не вызывает, жалости тем более. Но принцы и герцоги просто так не принимают вызов на дуэль от заурядного барона, думаю, речь идет о противниках второго ранга, менее серьезных, но более многочисленных.

– Ради твоих прекрасных глаз готов на всё!

Я стиснул ее восхитительно нежные ручки, а сам лихорадочно соображал, как выпутаться из ситуации. Примкнуть к гугенотам или к их союзникам у меня другого способа не было. Но я не собирался добиваться цели любой ценой. Особенно после встречи с Эльжбетой, сделавшей меня чище. Простите, Марго, желающих исполнять ваши прихоти – полный Лувр и без меня!

О том, что уготованное мне вознаграждение не стоит затраченных усилий, узнал от Чеховского. Эскулап навестил меня через четыре дня после Рождества и первым делом снова выслушал легкие.

– Изменения к лучшему очевидны, сеньор! Никаких признаков развития хвори к чахотке я не усматриваю.

– Я тоже не усматриваю. Не тяни кота за хвост!

– Эскьюземуа, сеньор де Бюсси?

– Это означает – не тяни время. Ты знаешь, чего я жду.

– Знаю… Но, даже если мадам Радзивилл находится в Кракове, письмо будет вручено ей не ранее конца января. И это потребует расходов.

Давно я не расставался с золотом с такой охотой.

– Надеюсь на тебя. Учти, если вручить не выйдет, письмо необходимо уничтожить любой ценой. И заработаешь втройне, если до весны я получу ответ.

– Все в руце Божьей, как говорит мой ксендз. Я чрезвычайно постараюсь… И еще, сеньор, не знаю, вправе ли я спрашивать по поводу другой знатной дамы…

Он топтался посреди моей комнаты и теребил шляпу, прислушиваясь к перебранке бакалейщика с недовольным покупателем на первом этаже, словно изучал – достаточно ли надежное это место, чтоб обсуждать серьезные тайны. Его шевелюра, в Польше стриженная под горшок, во Франции отросла и познакомилась с завивкой, придав Чеховскому видимость благородного происхождения.

– Ну? Напомнить про кота и хвост?

– Видите ли, до меня дошли слухи, что вас отметила вниманием королева Наваррская. Если я вмешиваюсь не в свое…

– Начал – продолжай и не мямли.

– Хорошо, сеньор. Меня вызывали к королеве по поводу недомоганий и… Поклянитесь, что никому не скажете, что я раскрыл врачебную тайну!

– Клянусь, что намотаю твои кишки на саблю, если не прекратишь спотыкаться на каждом слове.

Он опасливо глянул, наверно – пожалел об откровенности.

– Из истинного расположения к вам, сеньор, только из-за этого я столь откровенен. У королевы заметна характерная сыпь. Быть может, съела несвежее, но, боюсь, она поражена стыдной болезнью, как и его высочество Генрих Анжуйский. Ему помогли банные омовения с парилкой а-ля рюсс, никаких признаков больше не вижу, как и у его новых наложниц, но благородной даме даже предлагать такое неуместно. Здесь у женщин не принято париться.

Выпроводив эскулапа, я завалился на кровать не снимая сапог. Новость меня задела за живое, как некий сигнал свыше. В моем нешуточном увлечении Эльжбетой было что-то высокое, настоящее, чистое. К Марго тянул обыкновенный инстинкт блудливого кобеля, и я чуть не влип, поддавшись ему. Но вместо заслуженной кары за легкомыслие получил предупреждение от судьбы: не греши, а то поплатишься.

В разведке есть понятие «интимно-деловые отношения», когда агент вступает в половой контакт и даже изображает возвышенные чувства ради задания – получения секретной информации либо мотивации объекта на выполнение необходимых действий. Данный прием чаще применяют сотрудники женского пола, но иногда и мужчинам приходится ложиться в чужую постель со словами агента 007: «Чего же не сделаешь ради ее величества королевы». Поэтому все работающие «на холоде», то есть нелегально, или под дипломатическим прикрытием вроде «атташе по культуре», разбираются в патогенезе венерических заболеваний. Сыпь в паховой области, свидетельствующая о наличии такой болезни, достаточно характерная, но рассмотреть я ее смогу, только допущенный к телу Марго, когда обратного пути уже не будет.

Первую мишень на дороге к ее постели красотка, кстати, уже подсунула мне на рождественском балу, настойчиво познакомив с подругой, чье лицо было довольно-таки неожиданно видеть в гнездовище протестантов, – супругой чрезвычайно католического герцога де Гиза. Марго кликнула лакея, и тот привел молодую пухлую дамочку с пронырливыми глазками шалуньи нестрогого поведения.

– О, сеньор де Бюсси! Я наслышана о вас как о благородном рыцаре, защитнике чести несправедливо обиженных и оболганных женщин, чью добродетельность злые языки ставят под сомнение, – она бойко начала заготовленную речь, зорко высматривая мою реакцию.

Я склонил голову в уважении перед ее сердечными муками. Действительно, по сравнению с другими дамами Лувра Екатерина де Гиз представляет собой образец высоконравственности, у нее лишь единственный любовник из свиты Генриха Анжуйского, он не был с нами в Польше и сражался только на мягких простынях. Имя фаворита Екатерины – де Сен-Мегрен.

– Чем могу служить, мадам?

А служить ой как не хочется… Может, ну его к чертям, этот Лувр, это баронство, и рвануть в Смоленск? Кстати, до радзивилловских владений оттуда ближе.

– Я очень несчастна, сеньор. Мой муж Генрих де Гиз – омерзительное чудовище. Из-за своей неуемной подозрительности он задумал меня убить! Выпей вина, он мне вчера говорит, из Испании прислали красное, отведай! Знаю же – оно отравленное. Не хочу, отказываюсь я, голова болит… А он настаивает! Попрощалась с жизнью, выпила до дна… Он усмехнулся, поправил ус и ушел, довольный. Я мучилась до вечера, но ничего не произошло. Это было самое обыкновенное вино! То есть он желал, чтоб я терзалась сомнениями, выбирала черное платье, писала прощальные письма друзьям и подругам, а сам налил мне простого вина без капельки яда! Каков подлец, вы представляете, сеньор де Бюсси?! Я вас умоляю, при первой же встрече затейте с ним ссору, вызовите на поединок и убейте… Моя благодарность не будет иметь границ.

– Сделаю всё от меня зависящее, мадам. К сожалению, я часто сталкивался с герцогом, лишь находясь в свите его высочества Генриха Анжуйского, но так как из нее изгнан, теперь встреча с де Гизом для меня маловероятна. Но я непременно приложу усилия…

Последние слова я добавил, наткнувшись на колючий взгляд Марго, безмолвно вопрошавшей – что, зря я тебя обрабатывала и завлекала?

Королева Наварры превзошла мои ожидания, рассчитывая бросить меня не на второстепенных лиц, а против высшей лиги. Если заколоть де Гиза, кто следующий? Теперь не удивлюсь, если замолвит словечко об устранении короля Франции.

До герцога де Гиза мне не добраться при всем желании. Он не унизится до склоки с мелким драчливым бароном и спустит на меня своих вассалов. Отправив на кладбище пару-другую из них, я вряд ли удостоюсь обещанного приза в виде благодарности, не имеющей границ. Глава Католической лиги не вызывал у меня особой симпатии, но отправлять его на тот свет из-за капризов квохчущей курицы совершенно не привлекало. И на этапе борьбы против Анжу герцог де Гиз – естественный союзник Наварры. Интересно, у герцогини, мечтающей о вдовстве, тоже наблюдается сыпь?

Это не столь важно. Актуальней другое – что же делать дальше? От поединка с де Гизом отверчусь, тогда Марго непременно укажет мне иные цели для уничтожения, и если я заколю на дуэли кого-то из противников Наварры, запросто возжелает меня поощрить. За гнилую службу – гнилая награда…

После Кракова, где хотя бы в Вавеле имелась канализация, я себя чувствовал утренним путником на парижской улочке, которому на голову из окна выплеснули содержимое ночной вазы.

Глава четырнадцатая Свадебная неожиданность

Свершилось. Генрих Анжуйский коронован в Реймсе и стал королем Франции Генрихом III, его младший брат Франциск приобрел титул герцога Анжуйского и меня в качестве вассала. Зимние празднества 1575 года приближались к финальному аккорду – свадьбе новоиспеченного короля и Луизы Водемон-Лотарингской.

Я получил приглашение на бал по поводу этой свадьбы, но не в качестве королевского фаворита, их теперь называют «малышами короля» или «миньонами», а в свите Франциска.

Герцог Анжуйский фаворитами не богат – только он и Генрих Наваррский были помилованы после весеннего бунта. Их приверженцев де ла Моля, де Коконаса и других повстанцев прилюдно укоротили на голову. Я, считающийся обиженным королем, занял ведущее место подле принца, мне благоволил и Наварра, ему глубоко безразлично, кому обещала утехи ветреная Марго. Говорят, он так ни разу и не заглянул в ее опочивальню, не взошел на ложе любви, о котором вожделенно мечтают десятки поклонников «богини» и кое-кто из них там отметился.

Не стоит питать иллюзий. Если очередной бунт гугенотов в Париже окончится столь же плачевно, я возглавлю список приближенных Генриха Наваррского, отправленных на плаху.

Как и многие сотни раз за время придворной службы, мне выпало сопровождать высокородных особ в торжественном шествии по коридорам Лувра с еще более торжественным входом в зал приема, где новобрачные удостоят подданных честью лицезреть их венценосные лица. Эта моя обязанность осточертела до невозможности, ожидал только ответа из Польши через Чеховского. Если ответа не будет до марта – плевать на всё, оставлю герцога и отправлюсь на восток, сначала выясню, что с Эльжбетой, потом решу по обстоятельствам. Вполне вероятно, доберусь до Смоленска и даже Москвы, иностранные специалисты всегда ценились на Руси. Быть может, стану основателем новой династии, де Бюсси в русском произношении превратится, например, в князя Бессонова… Но вряд ли.

Впереди рука об руку вышагивали Генрих Наваррский и герцог Анжуйский. Наварра, принявший католичество, по-прежнему носил темное, как истинный протестант. Мой сюзерен соперничал роскошью одеяний со старшим братом и даже меня вынудил обновить гардероб, на мне бежевый камзол с кружевным воротником, светло-коричневый плащ и такого же цвета берет с белым пером. Никакие увещевания его высочества не заставили проколоть уши и воткнуть в них серьги, считаю подобные украшения неподобающими мужчине. Идти непривычно и неудобно в трикотажных чулках, скользящих внутри бальных башмачков, сапоги получили увольнительную. За ботинком не спрячешь кинжал, бежевый костюмчик в облипочку не позволил взять метательные снасти, кроме шпаги я решительно безоружен и чувствовал себя голым. А Лувр – далеко не безопасное место, скороспелые дуэли вспыхивали прямо в его коридорах, убийцы с клинком наготове ждали за дверями, а в полу первого этажа были предусмотрены специальные люки, приводимые движением рычага, ступивший на них неугодный проваливался в подвал на острые колья. Дворец – не убежище, где можно позволить себе ослабить бдительность хоть на один вечер.

Мы с Наваррой и герцогом Анжуйским предпоследними из знати вышли к гостям королевского бала, вслед за нашей группой зычный голос объявил о приближении короля и королевы Франции.

Впервые за полтора месяца я увидел Генриха парадного – накрашенного и разодетого в розово-лиловое в цветовой гамме «вырви глаз». Он источал бурную радость при виде подданных и иностранных визитеров, изрядно поднаторевший в публичном лицемерии за время клоунады в Вавеле. Луиза плыла над паркетом: колокол ее снежно-белого платья с розовыми кружевами скрывал ноги, а походка была столь плавная, будто новобрачная парила, не касаясь пола. Свита увеличилась за счет особ, сопровождающих королеву, на своих прежних местах Шико, конечно – такой же розово-лиловый, как Генрих, по левую руку и чуть позади от монарха вышагивал де Келюс, чуть дальше – де Сен-Люк, с группой гвардейцев следовал де Ларшан. Только Шико обратил на меня внимание и чуть подмигнул, едва заметно, не удивлюсь, если больше никто не увидел. В целом же королевское сообщество меня проигнорировало.

Время до танцев и других развлечений заняли встречи, приветствия, разговоры, преимущественно совершенно неинтересные, ибо неосмотрительно затевать конфликты и завязывать интриги в паре шагов от августейших особ, а также их охраны. Все любопытное произойдет потом, когда дворянство разбредется по галереям дворца. Едкие намеки перерастут в ссоры, непременно прольется кровь. И наоборот – будут назначаться свидания, некоторые состоятся прямо здесь, Лувр богат укромными местечками, готовыми превратиться во временное ложе страсти; от любви до ненависти и обратно – всего лишь шаг, всего лишь один поворот в бесконечных коридорах будущего музея.

В зале образовались три кучки, три центра притяжения, самые осторожные и дальновидные гости засвидетельствовали почтение во всех трех местах. Сначала раскланялись перед королевской четой, потом отправились к нам – к Генриху Наваррскому и Франциску, не забывали Католическую лигу де Гиза с его приверженцами-гизарами. Расстояние между группами всего несколько шагов, но через них пролегли настоящие политические пропасти. Принцип «кто не с нами, тот против нас» – очень давнее изобретение человечества.

– Являясь одновременно королем Франции и Речи Посполитой, ваше величество объединило две державы личной унией, – донесся до меня веселый голос Шико. Только он в состоянии безнаказанно поддевать Генриха, напоминая о бесславной польской эпопее.

– Несносный шут! Полно тебе топтать мою больную мозоль.

– Отнюдь, ваше величество. Могли бы и пожертвовать бедному Шико наименее ценную из двух своих корон, с Польшей я точно справился бы. Вон, как раз сюда бредет ваш посполитый подданный. Чую нутром, будет уговаривать бросить Париж и снова ехать в Вавель. Давно же я там не щупал панночек!

Генриху доложили о приближении посланника Сейма, и я обернулся как ужаленный, заслышав имя Петра Радзивилла. Того самого, мужа Эльжбеты.

И она держалась рядом, взяв его руку под локоть, на губах играла рассеянная улыбка.

Господи, как она прекрасна! И совсем не выглядела несчастной в браке! А счастливой? Трудно сказать.

Лихорадочно подсчитал. Им требовалось время, чтобы приехать в Париж. Значит, курьер Чеховского разминулся с ними. Эльжбета не получила мое письмо! Но приехала! По воле мужа, по своей воле или в силу провидения – не берусь судить.

К черту детали. Она – рядом! Она – здесь! Сейчас пройдет совсем близко, я услышу шорох ее платья, звук шагов, если повезет – аромат ее духов пробьется ко мне через спертый воздух, пропитанный тысячью запахов.

Эльжбета!!!

О чудо! Она повернулась на мой молчаливый, но очень горячий зов. Сначала глаза ее расширились – она не поверила им. Во взгляде мелькнула паника. Нежный ротик чуть приоткрылся, Эльжбета вскинула руку с веером к лицу, пытаясь прикрыть замешательство. Потом самообладание к ней возвратилось, она продолжила следовать за супругом, который, впившись взором в королевскую чету, не заметил ни ее волнения, ни моего присутствия.

Расслышал издалека: Радзивилл что-то прощебетал о бесконечной гордости от осознания значения франко-польской унии, а я пытался собрать себя воедино, только что разлетевшегося на тысячу осколков. Так же, как в первый раз в Лодзи – напади на меня кто-то со шпагой, я даже не успел бы в ответ обнажить свою. Женщины обезоруживают неодолимо…

Конфуз с королевским бегством из Кракова, давно утративший актуальность, стараниями Радзивилла вновь поднялся на поверхность, привлекая внимание. Франциск, до этого что-то обсуждавший с Наваррой, решительно двинул к брату.

– Не сомневаюсь, ваше величество, вы исполните свое предначертание по отношению к подданным обоих королевств, – герцог протиснулся вплотную к литвину, заставив того отступить на шаг. Масленые глазки моего сюзерена с интересом скользнули по Эльжбете, вызвав у меня приступ, схожий с тошнотой, уж я-то в подробностях знаю, на что способен этот ловелас. – По-братски хочу напомнить вашему величеству об обещании, данном де Бюсси при отъезде из Польши и повторенное в Лувре – даровать ему графское достоинство. Вопрос достаточности земельных наделов у этого верного дворянина решен, не так ли?

Мне показалось, что вокруг короля температура упала до арктических величин, все окружающие его затихли. Шутка ли, родной брат прямо намекнул посланнику Польши – о каких обещаниях может идти речь, если король не желает исполнить даже такой пустячок для человека из ближайшего окружения.

Но Генрих есть Генрих. Он посмотрел на брата с почти натуральным удивлением, потом распахнул объятия и обнял его за плечи.

– Как важно иметь под рукой верного родственника! Брат, ты не позволил мне забывчивостью уронить королевскую честь. Завтра же подпишу все необходимые бумаги. Господа! Отчего же вы не напомнили?

Свита изобразила сожаление и раскаяние. Де Келюс печально склонил голову, Шико начал таскать себя за волосы с визгом «вот тебе, вот тебе!»

– Поздравляю, ваша светлость! – прозвучал возле уха сочный баритон Генриха Наваррского.

– Боюсь, ваше величество, мне не придется долго наслаждаться монаршей милостью. Он меня ненавидит.

– И запросто подошлет убийц. Де Бюсси, ни на шаг не отходите от меня. Покушение может произойти прямо здесь. В моем присутствии вас не тронут.

– Простите великодушно, но это я должен заботиться о безопасности вас и герцога. Обещаю быть осторожным.

– Ну-ну… А кто эта дама, при виде которой вы обомлели?

Надежда, что мой шок останется незамеченным со стороны, разлетелась в пыль.

– Эльжбета Радзивилл.

– Вы ее знаете? – полюбопытствовал король.

– К ее и к своему несчастью. Случайно сделал ее вдовой, но ради чего, спрашивается? Чтобы досталась этому ничтожеству…

– Вот как? Выходит, ваша сердечная рана слишком глубока, я даже предположить не мог, граф, – он придвинулся ко мне и шепотом добавил: – До этого считал вас легкомысленным, склонным к альковным приключениям с дамами вроде моей супруги и ее наперсниц, безо всяких обязательств. Держитесь, де Бюсси. И рассчитывайте на мою помощь.

Оставшееся время празднеств я отирался около двух вельмож, как велел Наварра, искал глазами Эльжбету, изредка ловил ответный взгляд. А когда в поле зрения попадался Радзивилл, рука непроизвольно стискивала эфес шпаги. К слову, рукоять очень короткая – всего на два пальца, потому что указательный и средний по последней моде находились впереди крестовины и обнимали корневую часть клинка, защищенные широкой дужкой. Считалось, что шпага при таком хвате управляется лучше, но еще ни разу не опробовал ее в деле. Какая подходящая цель маячила передо мной, важно шевеля обвислыми усами, модными среди мелкопоместной шляхты… Я ненавидел в Петре абсолютно всё – покатый лоб со вздернутыми бровками домиком, круглый потный нос, брезгливо поджатые губы, тусклый взгляд, косолапую кавалерийскую походку… Консервативный красный кафтан, диссонировавший и с обстановкой бала, и с платьем его спутницы… Магнатский отпрыск воплощал для меня все худшее, что встречается в людях. Больше всего чесалась рука вогнать клинок в панскую промежность, когда представил, что он со своей выпуклостью на рейтузах по ночам тянется к Эльжбете.

И лишь едва заметил их на коридоре, удалившихся от бальной толпы, сразу сорвался, бросил пост подле герцога и короля Наварры, плюнув на все предостережения и здравый смысл.

– Пан Радзивилл? Я – Луи де Клермон, сеньор де Бюсси д’Амбуаз. Мы не представлены.

Поганец обо мне наслышан, но сделал вид, будто ничто нас никогда не связывало.

– Да, я Петр Радзивилл, каштелян Виленский и посланник Сейма Речи Посполитой. Моя супруга…

– Не надо представлений, я познакомился с пани Эльжбетой гораздо раньше вас.

– Петр, это французский дворянин, избавивший меня от посягательств смоленского воеводы Ногтева, – попыталась смягчить ситуацию Эльжбета, но втуне, потому что мы с ее благоверным оба желали обострения.

– Увы, от дальнейшего уберечь не сумел. Например – от подлого, бесчестного обмана, которым ее вынудили выйти замуж за вас, пообещав мое освобождение из заточения. На деле же слуги Радзивиллов подстроили мой побег в день венчания, чтобы убить за стенами тюрьмы и освободить Сиротку от обязательства выпустить меня во Францию. Браво, пан Петр, вы избрали истинно благородный способ склонить даму сердца к замужеству.

Он стал не просто красным – пунцовым.

– Мы уходим, дорогая. А с вами, де Бюсси, мы непременно встретимся.

– Ну уж нет, – показала характер литвинка, и мы оба замолкли от неожиданности, привычные к ее кроткому поведению. – Вы, мой супруг, утверждали, что прах де Бюсси упокоен в безымянной могиле без отпевания.

– Возможно, меня неверно информировали…

– Мы находимся в Париже около месяца, вы держите меня в полном затворничестве. О спасении де Бюсси и обещании короля возвести его в графы, оказывается, знает весь парижский свет, почему же вы мне ничего не сказали?

– Не хотел расстраивать…

– Не хотели признавать, что все это время вы врали мне! Вы – бесчестный, бесстыжий и лживый! Знать вас не хочу!

Ангелы так не ругаются…

Эльжбета сорвала руку с его локтя и практически бегом бросилась прочь. Я невольно вспомнил ее в роли амазонки, скачущей под Минском по литовским полям.

– Надеюсь, вы понимаете, сеньор де Бюсси, Париж слишком мал для нас обоих.

Какое там Париж! Вся планета мала. Остановите Землю, кому-то из нас нужно сойти.

– Есть два способа решить эту проблему, шляхтич: мне уехать или тебе умереть, – я надвинулся на него вплотную. – Предпочитаю второе.

– Очень хорошо! – вислоусая малиновая рожа расплылась в злобной гримасе. – Я пришлю секунданта. И, де Бюсси, не полагайтесь слишком уж на свое владение шпагой. Я наслышан о ваших, с позволения сказать, подвигах, и готов поквитаться за всех, убитых вами в Польше. Злодеяния всегда влекут последствия, барон.

С места в карьер он унесся вслед за Эльжбетой, нагонять ее бегом и становиться третьим в этом странном состязании я не решился. Носиться наперегонки по Лувру с супругом своей возлюбленной – это слишком даже для нашего королевского двора с его самыми разнузданными нравами.

– Как вспомню, что провел среди шляхты полгода, становится тошно, – заметил Шико, незаметно подкравшийся справа. – А ты теряешь бдительность, ученик. Как только герцог от твоего имени зацепил короля, дворец для тебя превратился в смертельную ловушку.

– Ткнул бы кинжалом мне в бок, заслужил бы высочайшую милость.

– Слушай, идиот! – он обернулся, чтобы удостовериться – никто не подслушивает. – Генрих самым определенным образом дал понять: сделать так, чтоб ты ни дня не графствовал. С подписанием бумаг на титул он повременит день-другой, пока мы тебя не прирежем. Затаись или уезжай. Будешь жив, потом герцог снова спросит короля, и тому ничего не останется – он объявил о жаловании графским достоинством в присутствии сотен людей, многие десятки слышали своими ушами, другим передали, этим вторым покажется, что они тоже сами слышали.

– Спасибо, Шико. Так бы и поступил. Но выродок бросил мне вызов. Затаившись, я потеряю честь.

– Потом убьешь его! А так – потеряешь голову.

Продолжить не удалось. Сразу с двух сторон коридора нас начали окружать – де Келюс с миньонами и де Ларшан с гвардейцами. Бывшие друзья порой опаснее врагов.

– Стой, Шико! Де Бюсси – мой. Барон, станцуем последний танец? – коротышка петушился и пытался тем самым загладить неловкость, по своей воле он точно не стал бы на меня бросаться.

Если бы у меня имелось желание немедленно прикончить де Келюса, момент подобрался самый удачный, граф хорошенько набрался. Но я никого из миньонов не хотел убивать! Слишком многое нас связывало.

Шико сосредоточенно глядел, его серьезный взгляд контрастировал с вычурным до абсурда лилово-малиновым облачением в королевском стиле. Первым делом он озаботился приструнить мелкого заводилу.

– Танцуете, де Келюс, не отнимаю у вас эту возможность. Но не здесь и не сейчас. Де Бюсси, завтра на закате вас устроит?

Что же, я сам отказался уехать или прятаться.

– Рассвет уже скоро. Недолго ждать.

– Хорошо, – согласился мой бывший друг и учитель. – До встречи. Помолитесь, де Бюсси. Думаю, вам это понадобится.

Хорошо погулял на королевском свадебном балу! Но бал еще не кончился.

– Вам записка, сеньор!

Ее вручил не лакей, а незнакомый мне человек дворянского вида, чей французский язык содержал непривычный для меня акцент.

«Синьор! Мы виделись всего единожды, более года назад, вы произвели на меня впечатление благородного дворянина. Не откажете даме в короткой аудиенции? Л.»

– Вы в курсе, кто скрывается под инициалом «Л»?

– Сами все скоро узнаете… Извольте следовать за мной.

То есть мое согласие или несогласие уже никого не интересует? Странно, даже «богиня» Марго не столь императивна, обращаясь к придворным.

Глава пятнадцатая Не убивай!

Луиза в парадном облачении французской королевы с широченным колоколом белой юбки занимала места примерно вдвое больше, чем во время встречи в замке Номени, однако это обстоятельство не имело особого значения в просторных комнатах Лувра. Гораздо существенней, что изменилось выражение лица, от скромницы с очами в пол не осталось и следа.

– Бог мой, де Бюсси! Вас я запомнила как самого приятного дворянина в свите Генриха и была искренне расстроена, узнав сначала о вашем заточении, потом о несправедливой опале. Слава Господу, слух о вашей смерти в Вавеле не оправдался.

– Приятно слышать это из прекрасных уст вашего королевского величества! – на уста не претендовал, а ее пальцы согрел поцелуем. – Но, хочу заметить, я присягал Генриху, и в его власти меня отдалять или приближать, я заведомо согласен с высочайшими решениями.

– Ох, де Бюсси, сейчас не время выслушивать ваши верноподданнические речи, я не могу оставлять короля надолго… Скажу только, мне далеко не все нравится в Париже, мало людей с чистым сердцем. У меня будет свой двор, и, поверьте, он получится куда лучше, чем у королевы Марго. Вы же были на рождественском приеме Генриха Наваррского, не отпирайтесь! Вас приблизили к себе гугеноты.

– Осведомленность и наблюдательность делают честь вашему величеству…

– Я не хочу понуждать вас, де Бюсси, нарушать какие-то обязательства, честь превыше всего… Но должна заметить – вы бы украсили общество моих приближенных.

– Весьма польщен, моя королева…

– А чтобы вы понимали, насколько полезно быть моим другом, сообщаю: король готовит козни против вас и отдал приказ миньонам устроить дуэль, для этого использовать поляка Петра Радзивилла. Будьте осторожны, славный де Бюсси, и бейте первым, не задумываясь. Правда на вашей стороне. И я – тоже. О’ревуар!

Комнатка Лувра, предназначенная для таких внезапных свиданий опустела, королева покинула ее в сопровождении того же мужчины, что привел меня сюда.

Шико точно угадал характер этой женщины, напускная провинциальная сдержанность развеялась без остатка. Луиза Лотарингская добилась всего, к чему стремилась, и немедля воспользуется всеми возможностями положения. В том числе – завести собственный двор и стаю фаворитов.

Со слов Чеховского, король перестал распространять инфекцию. И если бы Луиза сделала свой прозрачный намек до появления в Лувре Эльжбеты, я бы не долго колебался и при благоприятной возможности стер часть душевных мук утешением в спальне королевы, наставив Генриху первую (или очередную) пару рогов, очевидный риск этой авантюры меня бы не остановил. Лотарингская новобрачная внешностью проще, но куда привлекательнее, чем Марго и ее подруги.

Однако Эльжбета в Париже, и это второй мне сигнал с небес или откуда-то еще: не блудодействуй, жди настоящего, своей самой главной женщины, если к ней рвутся и душа, и сердце, и плоть. Поэтому, пока не получил еще одно нескромное предложение, от которого невозможно отказаться, я решительно направился домой. На сегодня хватит! Тем более на носу серьезная переделка.

Дома случилось неожиданное: после перенесенных на балу переживаний не мучился терзаниями, а просто провалился в сон, едва только голова коснулась подушки. Невнятные кошмары сменились внезапным пробуждением.

– Сеньор! Проснитесь же, сеньор! К вам знатная дама.

Рука нащупала на полу сапог, чтобы запустить им в Симона. Дурень еще не усвоил, что хозяйский сон – святое дело. Ну, приперлась, например, герцогиня де Гиз осыпать меня упреками, что не обозвал ее мужа дохлым кабаном и не заработал от него вызов на дуэль, что с того?

Но, похоже, ругать слугу бессмысленно. Моя спальня вдруг наполнилась шуршанием юбок, и я понял, что продолжаю смотреть сны: в комнату вошла она… Столь же внезапно, как и в тюрьме.

– Луи, простите ради бога за мое незваное вторжение, но я обязана предупредить вас – вы в смертельной опасности!

Не может быть…

– Симон, помоги даме снять верхнюю одежду и поди вон! Никого не пускать, даже если это герцог Анжуйский или сам король.

Эльжбета по-прежнему была в темно-синем бальном платье, очень широком и наверняка крайне неудобном. Очевидно, не раздевалась и не ложилась после приема в Лувре, и сюда ее привело, с риском для чести замужней женщины, что-то действительно чрезвычайное.

Я, в одной только ночной сорочке, под ней что-то носить здесь не принято, и укрытый одеялом, чувствовал себя крайне неловко в присутствии полностью экипированной дамы, тем более той, перед кем особенно не хочется осрамиться.

– Сегодня вечером вас хотят убить!

– Дорогая Эльжбета! – я уселся на кровати, укрывая одеялом ноги, слишком худые после вавельского долгого поста и болезни. – Меня все время хотят убить на протяжении многих лет, но пока поразил только кашель из-за сырости в темнице. Стоило ли так волноваться?

– Как вы можете… – она сжала кулачки от возмущения, потом присела на край постели, оказываясь в восхитительной близости от меня. Юбка, подпертая изнутри каркасом, заняла все пространство подле кровати. – Я так извелась за эти месяцы, считала вас мертвым только лишь из-за того, что тянула с предложением Сиротки выйти замуж за его родственника… Думала, вы не стерпели и от отчаяния решились на безнадежную попытку… Я винила себя в вашей смерти!

Она сорвала перчатки и достала из-под корсета микроскопический белоснежный платок, чтоб промокнуть глаза. Казалось бы, такие незначительные жесты – обнажение пальцев, крохотный кусочек ткани, только что касавшийся ее груди… Но меня накрыло безумство. Я совершенно неучтиво схватил ее руки и начал осыпать их поцелуями, не смущаясь двусмысленности ситуации.

– Ах, Луи… Оставьте… Я выдана замуж обманом, но я замужем… – она слабо сопротивлялась и продолжала шептать: – Петр добр ко мне, до вчерашнего вечера я даже не подозревала, на какую подлость он способен. Сейчас и слышать ни о чем не хочет, кроме как о поединке с вами… Прошу вас, не убивайте его!

Эти слова несколько охладили мой пыл.

– Вас что-то связывает, кроме брачных уз… Эльжбета, вы ждете ребенка от него?

Она попыталась оттолкнуть меня.

– Нет, не говорите глупости, Луи! Как вы могли даже предположить такое! Я не представила ему случая. Сразу выдвинула условие: иду с ним под венец, но он взойдет ко мне, только если завоюет мою любовь. Шансы его были невелики – мое сердце занято другим, пусть я его считала усопшим! На балу он догнал меня и вместо извинений за ложь устроил безобразный скандал, кричал, что знает – «после возвращения из Польши де Бюсси не отказался от мысли преследовать мою жену»…

Та-а-ак! Откуда он это знает? Даже если мое письмо Эльжбете перехвачено в Кракове, его физически не успели бы передать Радзивиллу в Париж, а я ни с кем особо не откровенничал… Где утечка? Но сейчас очень, очень не до этого!

Она сказала главное… Ее сердце занято другим! Мной!

Мир подпрыгнул, рухнул и снова взлетел к небесам!

Не утолившись руками, я сгреб ее в объятия и впился губами во все доступные места… Чудо, ее кожа так свежа и ароматна, будто моя фея не выдержала бал, а только что вышла из душа…

Я целовал ее губы, шею, верхушку груди, божественную ложбинку между полушариями, которые под моим напором чуть вышли из корсета, давая возможность дотянуться язычком до сосков…

Как потом буду собирать обратно ее огромное платье и прическу? Над этим обычно трудятся служанки на протяжении нескольких часов, но меня сейчас ничто не остановило бы. Ее – тоже. А с меня практически ничего и не нужно снимать.

Переполненный любовным томлением, я все же на миг нашел в себе силы оторваться и глянуть на милую с двух шагов… Боже, как она прекрасна нагая! У нее нежное, тонкое, безупречное в пропорциях тело, изумительно совершенное по канонам любого века.

И я бросился вперед, уже не сдерживая в себе зверя, только оттянув начало самого главного, потому что знал – истосковавшийся ожиданием, закончу слишком быстро.

Снова целовал ее лицо и губы, опустился ниже, почувствовал, как набрякли соски. Пальцы нашли ласковый пух чуть ниже пупка и проникли в заветную влажность.

Любимая издала первый стон. Пока еще только стон предвкушения…

Я усилил ласки. Почувствовал, как под ладонью напрягся ее живот, по нему пробежала легкая судорога. Еще стон, теперь уже глубокий, долгий… Если Симон и бакалейщик услышат… А, плевать – завидуйте! А мы продвигаемся вперед и вглубь!

Вошел в нее с жаждой путника в пустыне, неделями не видевшего оазиса… Какие недели, уже практически целый год… Да и то, что было раньше, теперь не имеет значения. Этот раз – для меня самый первый! Самый главный! И умопомрачительный…

– …Бог меня за это накажет.

– А может – наоборот, Бог дал награду после множества испытаний?

Натянув одеяло до самого подбородка, Эльжбета пыталась восстановить дыхание после финала в режиме сплошного фортиссимо. Мое еретическое предположение о неисповедимых извивах Божьего промысла она пропустила мимо ушей. Да и времени на обсуждение не осталось, не утоленный, а, скорее, распаленный первым штурмом, я набросился на нее вновь…

…И еще раз… И еще…

…Потом отпустил, почувствовав, что ее силы исчерпаны, а очередное повторение не принесет радости. Восторг от плотских утех она явно не испытывала раньше, но это случай, когда неопытность женщины не отталкивала, а, наоборот, восхищала меня.

Избавившись от приставаний, Эльжбета, наконец, исполнила то, ради чего пришла, если следовать первоначальному замыслу: предупредить об угрозе. Ей довелось подслушать разговор одного из королевских миньонов с Радзивиллом, тот пригласил шляхтича присоединиться к поединку против меня. Свита Генриха подстрахует, мне так или иначе придется умереть.

– Значит, дорогая, ты предполагаешь наше свидание последним? – я, опершись локтем в подушку, глядел на ее разрумянившееся личико в обрамлении пышных растрепанных волос и чувствовал, что сегодня погибнуть не имею права, пока есть шанс на новую встречу. – В таком случае, милая, я отменяю сегодняшнюю смерть.

– Тогда не откладывай, не теряй времени! Седлай коня и уезжай из Парижа.

Ровно то же советовал Шико, будто они сговорились. Резон отвергнуть предложение остался тот же.

– Я много раз слышал подобную рекомендацию накануне схватки и ни разу не прислушался к ней. Дворянин, принявший вызов и уклонившийся, навсегда теряет честь. Голову потерять можно, честь – никогда. Прости.

– Французы выдвинут вперед Радзивилла, чтобы списать на него убийство.

– Ты начинаешь разбираться в придворных интригах, дорогая. Продолжай рассуждать дальше. Совсем не исключено, что миньоны бросятся в атаку первыми, причем оравой. Потом де Келюс убьет Петра, чтобы правда никогда не выплыла наружу, смерть Радзивилла спишут на покойного меня, мол – де Бюсси, истекая кровью, из последних сил дотянулся клинком до горла обидчика и умер сам. На моем хладном трупе обнаружатся следы сабельных ударов, чтоб никто не сомневался, что я пал от польской сабли.

– Перестань… Ты рассуждаешь так просто, так отстраненно…

– Как будто мне не светит умереть на закате? Все мы смертны, а я познал величайшее в жизни счастье – близость с тобой. Уходить в мир иной уже не так страшно… Но я сделаю все, чтоб удержаться в этом мире.

– Луи! Я уже пережила твою смерть! Я не знаю, как вынести этот ад еще один раз! Если ты не спасешься, не знаю, как жить дальше!.. Пойми, милый, родной, не все решается ударом шпаги!

– Горячо с тобой согласен. Но твой муж и миньоны другого мнения. Я лишен выбора.

Она выскользнула из постели и схватилась за одежду. Пришлось отсылать Симона за экономкой хозяина квартиры. Помочь в водружении бального платья на мадам – это не в мужских возможностях. Конечно, совместными усилиями мы не скроем последствий свидания. Да и цели такой нет, Эльжбета отправилась ко мне совершенно открыто, плюнув на условности, в экипаже с гербом Радзивиллов, перегородившим улочку Антуаз, я не удивлюсь, что отзвуки наших утех долетели даже до кучера.

– Выбор есть всегда, – упорствовала моя ненаглядная. – В том числе уехать или попасть в Бастилию…

– Вызвать придворного лекаря и остаться в постели, сказавшись больным. Знаю! Но подобные выверты лишь отложат решение проблемы.

– Я понимаю… – она справилась с последним слоем юбок и предприняла еще одну попытку увещевать, не обращая внимания на смятые кружева и полуоторванные шелковые розочки на платье. – Ты хочешь драться. Ты желаешь убить Радзивилла и снова сделать меня свободной вдовой! То есть убийство, по-твоему, единственный путь?

Это холодное обращение после горячих и нежных слов окатило меня ледяным душем. Надеюсь, присутствие экономки ее сдерживало, а не изменившееся отношение.

– Клянусь, нет! Сейчас я готов любить и простить весь мир! И больше никого не убивать!

– Тогда обещай мне, что если скрестишь шпагу с Радзивиллом, защити себя, но не стремись заколоть его! Я не могу снова становиться причиной чьей-то смерти… и снова быть вдовой из-за тебя.

Она права. Два раза подряд – не совпадение. Но ее первого мужа я упокоил, даже не подозревая о существовании Эльжбеты! Впрочем, шляхтича рано записывать в усопшие, он жив, будет чертовски зол, узнав о визите супруги ко мне, и наверняка, по доброй традиции Радзивиллов, придумает новую гадость. В жестокой рекомендации королевы «бейте первым, не задумываясь», чрезвычайно разнящейся с христианским непротивлением злу моей возлюбленной, есть рациональное зерно.

Бурное свидание, оказывается, отняло немало сил. С уходом Эльжбеты я повалился на смятые простыни и отключился, растрачивая последние, быть может, часы на самое непродуктивное занятие человека – сон…

Но жизнь продолжалась и без меня, в чем представилась возможность убедиться уже к закату. Разбуженный Симоном слишком поздно, я одевался впопыхах, рассовал оружие и помчался галопом к месту решающей схватки, пятнистая грудь Матильды буквально раскидала парочку зевак, вовремя не обернувшихся на грохот копыт по мостовой. Тем же аллюром вылетел на площадь перед аббатством Сен-Жермен-де-Пре, назначенную точкой встречи, где обнаружилось неожиданно много людей. Кто-то, пока я легкомысленно дрых без задних ног, утомленный любовным пожаром, распространил слух о предстоящей драке, обеспечив ей изрядное количество зрителей.

Часть из них, наверно – скорее даже не зрителей, а возможных участников, прибыла от королевского стана. В группе миньонов я увидел де Ларшана с полудюжиной гвардейцев, де Келюса, де Бреньи и, к моему большому сожалению, Шико, видно, не рискнувшего отшутиться. Чеховского не заметно, но среди отборных лошадей дворян затесался сивый недомерок, значит – наша скорая помощь и реанимация в одном лице топчется где-то поблизости.

Шагах в пяти от выкормышей Генриха сбились в кучу трое одинаково одетых господ иностранного вида, в контушах и рогатывках; не сложно догадаться, что среди троицы оказался Радзивилл. Внимательно присмотрелся: польская шапка сидит на нем ровно, не вздернутая вверх свежими острыми рожками.

Впрочем, Генрих Наваррский мог бы похвастать оленьими рогами, если бы они виднелись невооруженным взглядом. Он даже не слез с коня, наблюдая за пешей ратью французского монарха из верхового положения, словно в бельэтаже, как и его спутники-гугеноты.

Соседство рядом с ним герцога Анжуйского не вызвало изумления, но вот другой герцог, чье появление совпало с моим, сделал, похоже, сюрприз всем присутствующим, раскланявшись с ними. Четыре гизара, неотступно следовавших за предводителем, ни с кем не здоровались и только зыркали по сторонам, ожидая любого подвоха.

Де Гиз выехал мне навстречу.

– Добрый вечер, сеньор де Бюсси, если он и вправду выдастся для вас добрым.

Я снял шляпу перед более знатной особой, чем нарушил обещание Екатерине унизить ее супруга и также вызвать на дуэль. У меня хватило противников сверх всякой меры, не то что союзники, но даже нейтралы были на вес золота.

– И вам доброго вечера, ваше высочество.

– Позвольте один вопрос, ибо есть шанс, что спустя полчаса задать его будет некому. Моя дражайшая просила вас прикончить меня, бросив вызов?

– Могу ли я раскрывать секреты дамы, пусть даже находясь одной ногой в могиле? Это было бы по меньшей мере неучтиво, ваше высочество.

– То есть не отрицаете… Благодарю за честность, де Бюсси. Мы не будем вмешиваться, но проследим, все ли соответствует принятым правилам, – он повысил голос, заставив обернуться де Келюса и де Бреньи. – В том числе надеюсь, что не увижу досадную ситуацию, когда на одного бросается несколько дуэлянтов.

– Премного благодарен, ваше высочество.

Де Гиз прав, в отличие от романов Александра Дюма, здесь куда чаще случается «один против всех и все скопом на одного».

Присутствие двух принцев и одного короля, пусть из самого карманного королевства, означало, что ставки в предстоящем бою чрезвычайно высоки, они многократно превышают ценность моей жизни, кого-то из миньонов Генриха или тем более Радзивилла. И существенно возрос шанс, что единоборство перерастет в групповую схватку, в которой получить кинжал в бок или в спину – вполне обыденное явление. Особенно если обладателю этой спины желает гибели такое множество людей.

Камни мостовой чуть скользкие, влагу сковал легкий морозец. У меня изо рта, как и из губ Матильды, вырывался пар, но мне не просто тепло – горячо. Внутри бушевал ураган, чьи семена посеяла Эльжбета. Я был готов сражаться за нас с ней, за наше будущее!

Но как выполнить обещание не убивать Радзивилла? Каким образом и его оставить в живых, и любимую женщину освободить от брачных оков?

Прости, родная, но сегодня ответ на вопросы даст шпага.

Я спешился и отвел кобылу в сторону, доверив ей верхнюю одежду и лишнее оружие. Здесь, на площади перед аббатством, лошади – единственные живые существа, которые ни при каких условиях не вонзят в меня клинок. Насчет остальных, даже заверяющих в приязни или нейтралитете, не поручусь.

Начинаем…

Глава шестнадцатая Удар на поражение

Кто первым желал отведать моей крови? Как ни странно – де Бреньи. Барон решительно отодвинул литвина, де Келюс ухватил Радзивилла за руку, потянувшую саблю из ножен, шляхтич в порыве ненависти готов был драться даже с союзниками-миньонами, чтоб прорубить дорогу ко мне.

– Наш неурегулированный вопрос возник раньше, пан Петр, – вмешался Шико. – Извольте немного подождать.

Чего подождать? Что я упокою француза и несколько утомлюсь, став легкой жертвой? Но с де Бреньи у меня наименьшее количество возможных взаимных счетов, с ним фехтовали плечом к плечу у Лодзи… Шико делал мне странные знаки. Похоже, намекнул – получи мелкий укол и падай. А если укол «слегка» пронзит шею? Нет уж, без репетиции такое представление не годится.

На мне только камзол, шоссы и сапоги. Пистолеты – в седле, попытка перестрелять миньонов, как тетеревов, обернется Бастилией. При себе шпага, два кинжала, засапожный нож и метательные звезды.

Смеркалось. Небо мглистое, вечер ранний. Кому не суждено увидеть настоящие звезды более никогда?

Несмотря на кураж после амурной победы, признаюсь – наградившей меня нежелательным утомлением, я и в самом деле никого не хотел убивать. Де Келюс подбросил мне саблю в тяжкой схватке с Сокульским, рискуя навлечь на себя гнев поляков, а их было впятеро больше. Без уроков Шико я давно бы сложил голову, нанизанный на чью-то шпагу в одной из неизбежных дуэлей. Против де Бреньи ничего не имел. Даже подлеца Радзивилла готов был помиловать: пусть катится в свою Речь Посполитую, только Эльжбету оставит в Париже, не про него женщина.

Пока мой первый соперник готовился, я обратил голову к низким небесам.

Господи, если ты есть и если меня слышишь, вот зачем все это? Перенос в странный мир, не знающий открытия Америки до конца шестнадцатого века, мытарства, кровь, убийства, каждодневный риск гибели?

Небеса смолчали, но ответ очевиден, он, как обычно, находится в себе самом.

У меня есть любовь, самое сильное чувство на свете, и сегодня я узнал, что она не осталась без ответа.

У меня есть цель все-таки как-то помочь Руси в ее исторических мытарствах, и оправдать свое временное бездействие могу только одним – был слишком сильно занят выживанием.

Этого достаточно, абсолютное большинство людей в обоих мирах прозябает, ничуть не задумываясь, есть ли какой-то смысл их пребывания на Земле, или мама просто вовремя не предохранялась.

Долой ухарство, у меня за спиной собрались лишь зрители, некоторые заинтересованные, но не более того, не сторонники, противников собралось – два десятка! И шансы на выживание, чтоб действительно оправдать свое появление в шестнадцатом веке, призрачно малы, особенно против таких фехтовальщиков, как Шико и де Келюс. Тем более меня не подстегивала жажда крови.

Но, похоже, у других дворян миролюбия меньше.

Де Бреньи – самый юный из нас, к началу польской авантюры ему только исполнилось девятнадцать. Тонкие усики барона лишь недавно приобрели пристойный вид, он все время красил их чем-то черным, придавая, как ему казалось, более солидную внешность. Он и самый смазливый из миньонов, с ним связывались слухи о содомитских пристрастиях Генриха III.

По обычаю полагалось обменяться несколькими репликами о возможности или невозможности примирения, де Бреньи разделся до рубашки и потому торопился покончить с формальностями скорее: ему было просто холодно.

– Вы оскорбили короля и Францию, де Бюсси!

– Позвольте спросить: когда и чем? Францию люблю пуще жизни, королю верен до последней капли крови…

– …Нет вам прощения, де Бюсси, – выкрикнул он заученный текст, ни на йоту не задумываясь о его глупости. Странное представление!

Коль прощения нет, выход один. Ангард!

Он демонстрировал новейший стиль, обходясь одной лишь шпагой, когда дуэльные правила допускают вооружение и кинжалом. Фехтует весьма недурно. Молодой человек был замечательно сложен, крепок и длиннорук, клинок мелькал с магической быстротой.

Де Бреньи начал меня теснить. Делать нечего, его виртуозные комбинации пришлось рушить грубо. Батман, потом шпаги скрестились близко к эфесу, я с силой надавил, чем на краткий миг сковал маневр противника. Он не успел отпрыгнуть назад, чтобы высвободить оружие. Мой кинжал пробил его предплечье навылет, вонзившись между лучевой и локтевой костями.

Шпага барона упала на булыжник, он потянулся к ней левой рукой, нелепо взмахивая правой, из которой фонтанировала кровь. Но мне продолжение не нужно. Наступил сапогом на клинок у дужки эфеса, сталь сломалась с сухим треском, моя же шпага уперлась в кадык на молодой шее.

– Вы доказали свою преданность, защищая честь короля и Франции, барон. Теперь убирайтесь с глаз. Ну же!

Сзади, со стороны анжуйцев, гугенотов и гизаров, раздался одобрительный шум, в рядах миньонов я увидел оживление. Они, конечно, вряд ли ожидали, что парень уложит опытного бретера. Но что-то в сценарии пошло не так. Шико, надеясь, что его никто не видит, схватился за голову. Три тысячи чертей, если он от меня хотел определенных действий, почему не предупредил, не передал записку?!

Второй раунд. Радзивилл сбросил контуш на руки другому пану. В руках литвина мелькнула сабля, более тяжелая и сокрушающая, чем шпага, потому что прием сабли на слабую часть шпажного клинка почти всегда приводит к тому, что оказываешься безоружным. Как и во время польских поединков, в запасе у меня только один выпад на опережение, он часто помогал, став смертельным и решающим, но трое французов погибли на дуэлях с шляхтой, провалившись и не достав противника, который тут же бил сверху.

По старой памяти ждал от представителя польской школы сверкающий круг из стали и жестокие рубящие удары, в принципе не берущиеся на шпагу, можно лишь уклоняться и контратаковать дальними выпадами. Но нет, с первых шагов с саблей наголо он был осторожен и аккуратен. В его крепкой кисти умещалось столько силы, что добавочный вес по сравнению со шпагой практически не ощущался, острие буквально порхало, удары оказывались стремительны и точны. О приближении на атаку кинжалом не могло быть и речи.

Увидев, что мне приходится труднее, чем в скоротечной стычке с французом, Радзивилл не мог сдержать злобно-радостной усмешки.

– А так?

Резкий, практически невероятный с точки зрения человеческой анатомии финт не дал мне шансов отразить рубящий удар, нанесенный сразу после укола. Не в силах укрыться одной шпагой, я подставил кинжал, лишенный защитных дуг, как у рукояти шпаги. Пальцы пронзила боль, кинжал упал на мостовую, и я, отпрыгнув назад, по-собачьи принялся лизать длинную борозду на тыльной стороне кисти, откуда струйкой била кровь.

– Усталость от первого боя и кровотечение из раны отняли ваши силы, пан де Бюсси. Готовьтесь к смерти!

А теперь та самая круговерть, когда вращающаяся сабля превращается в сверкающий стальной диск, от которого трудно искать спасенье… Отступил, принимая иногда скользящие удары шпагой. Но чувствовал, что ослабею намного быстрее, чем устанет Радзивилл.

Удар! Еще удар! Его раскрасневшееся лицо, столь же яркое, как во время скандала в Лувре, приблизилось вплотную, он брызгал слюной, стремясь покончить со мной одним сильным и мощным взмахом…

– Остановитесь, пан поляк. Ваш противник вынес уже один бой, теперь ранен. Позвольте ему перевязать рану и назначайте другое время встречи, если остались претензии.

Радзивилл едва не завопил, когда пара гвардейцев де Гиза оттеснила его от меня. На гизаров набросился де Келюс, с ним – два королевских гвардейца. Странно, почему именно де Келюс столь жаждет моей крови?

Вокруг вспыхнула жестокая, бессмысленная схватка, лагеря вроде бы понятные, но возникло ощущение, что рубятся все против всех. Я отскочил к стене аббатства. Зажав шпагу подмышкой, оторвал рукав сорочки и попытался замотать рану на руке, чтоб как-то остановить потерю крови, но закрепить импровизированный бинт не успел, тот же де Келюс, разгоряченный и с кровью на кончике шпаги, вытянулся передо мной во весь свой небогатырский рост с откровенным намерением кинуться в атаку.

– Жак, тебе-то с чего стараться? Остынь!

– С того же, что послужило причиной смерти маркиза де Клермона, когда ты его порешил – земля нужна. Генрих обещал мне твои владения в Анжу.

Прав был шляхтич – за злодеяния наступает расплата. И хоть моя вина в убийствах Варфоломеевской ночи не очевидна, никто не будет разбираться, все равно отвечать придется де Бюсси.

Де Келюс атаковал, и единственное, что выручало – он фехтовал в хорошо известной школе. По технике мы примерно равны, а проигрыш в росте миньон компенсировал напором, все время сокращая дистанцию. Кинжал пока не доставал, второй клинок обеспечит ему преимущество, когда сблизиться удастся еще ближе.

С де Келюсом нужно бить в другие места, поражаемые и без стали.

– Получишь земли, маркизат, а что потом? Выше ростом все равно не станешь!

Моего оппонента просто подбросило вверх от возмущения.

– Ты негодяй, де Бюсси! Теперь точно живым не уйдешь!

Но, в отличие от Радзивилла, мой третий соперник при виде крови не пытался окончить поединок сокрушительным напором и сохранил расчетливость действий. Помнил, как Шико выводил противников из себя глупой, но обидной шуткой, а потом стремился подловить на контратаке, отточив эти приемы до ювелирного совершенства.

Прижал к стене, зараза! Отступая от его нападок, я удалился от ворот аббатства и основного места кровопролития. Постепенно коротышка взял верх, я фактически был в его власти, и он понимал это. Даже несколько ослабил темп, смакуя ситуацию.

– Говорят, ты имел успех у жены литовского пана? Что же, после твоей смерти она выберет более ловкого, а не более высокого.

Граф начал чередовать колющие выпады с рубящими ударами, и в какой-то момент я отпрыгнул, впечатавшись спиной в высокий забор обители, перекинул шпагу в раненую левую и отчаянно встряхнул ушибленной правой в воздухе…

– Приплыли, барон? Считай до десяти. Буду рубить тебя по кусочкам. Считай-считай. Первые удары, быть может, и отразишь. Десятый – нет. Отсеку руки, пальцы, уши, голову. Будет некрасиво, но довольно смешно. Раз-з-з!

Шпага плохо слушалась в левой руке, рукоять моментально взмокла от крови, да и рубашечный бинт мешал. Не знаю, как остальные, я и первый-то удар отразил едва-едва…

– Слабовато! Пробуем еще. Два!

Я вытащил кинжал правой… и уронил его.

– Косточку ушиб? Ничего. Было бы время – зажило бы. Но у тебя нет времени. Четыре!

Принимая удар, я присел.

– Ноги тоже не держат, как и руки? Отвечай!

– Ты сам дьявол, Жак! И гореть тебе в аду!

– Истину глаголешь! И дорога в ад мне уготована, но не сейчас. Буду вежлив – пропущу кого повыше ростом. Пять!

Ой, как сильно… Левую кисть едва чувствую, отдало в плечо.

– Что же Генрих тебе посулил, кроме имений в Анжу? Сделать любовничком вместо де Бреньи?

– Ты идиот, Луи. Убил бы мальчишку, он королю смертельно надоел и стал на язык не воздержан, был бы разговор другой. Какого черта пожалел? Тебя же просили по-хорошему, предупреждали… Шесть!

Еу-у-у… Как больно…

– Решили убить, так что же на меня не натравили Шико?

– Шут был против. Не ровен час, бросился бы на твою защиту. Дерется он сильно, но в душе – слабак! Семь!

Удар, лишь частично смягченный, пробил до плеча и вспорол камзол. Насколько глубока рана, не знаю… Я уже почти ничего не чувствовал… Но сделать ответный ход пока не мог. Терпеть!..

– Мы убьем всех – де Гиза, Франциска и Наварру. Мы станем первыми людьми Франции! Да здравствует король Генрих! Восемь!

– А потом вас убьют следующие фавориты короля, тоже вообразившие себя бессмертными…

– Ты уже хрипишь, де Бюсси, а все пытаешься острить. На том свете будешь смешить чертей. Девять!

Шпага от вышибки улетела куда-то прочь. Де Келюс занес клинок для завершающего удара, но «десять» крикнул я, всадив ему звездочку точно в бесстыжий глаз. Именно для этого мне понадобилась пантомима с «ушибленной» рукой, будто она вышла из строя и не держит даже кинжал, наш злой гном уверовал и совершенно выпустил из виду манипуляции правой.

– Выше ты так и не стал.

Я согрешил против истины. Мышцы расслабляются после смерти, длина тела покойника чуть больше, чем рост при жизни. Ну, кому еще сегодня предстоит стать длиннее?

Подхватив шпагу коротышки, свою искать некогда, я помчался обратно, щедро брызгая кровью вокруг. Понял, что самое главное не увидел – практически все миньоны лежат, кто-то неподвижно, кто-то основательно ранен. Численное преимущество гугенотов, сражавшихся, во что трудно поверить, на одной стороне с католиками де Гиза, принесло свои плоды. На ногах из приспешников короля остался лишь его шут, отбивавшийся сразу от троих, сжимая по шпаге в каждой руке.

Против него на место анжуйца стал гизар, другой гизар сменил гугенота. Они не торопились: Шико выдохся и стремился к глухой защите. Возможно – ранен, но на улице основательно стемнело, и не разглядеть, струится ли по его плащу кровь.

Я отбросил шпагу Келюса и нырком проскочил в тыл бывшему учителю и бывшему другу. Он так и замер, выставив вперед обе шпаги, я удержал его горло удушающим приемом, прижав острие кинжала под бровь, к самому веку.

– Брось шпаги. Сам же меня учил – острие через глаз пробьет голову и выйдет через ухо. Проверим?

– Убирайся, де Бюсси! Я дерусь не с тобой!

– Ты уже не дерешься, а пугаешь монашек из соседнего монастыря своей немощью. Бросай, а то взрежу тебе шею, сделав вторую улыбку. Генрих обхохочется!

– Сеньор! Позвольте нам убить его, – влез гизар. – Он ранил двух наших.

– Но не убил? Старый, добрый и уже безобидный Шико… Бросай прутики, неудачник!

– Ладно… Но я тебе припомню, де Бюсси! – Неблагодарная скотина вручила мне обе шпаги в знак подтверждения, что – да, он лично мой пленник, и это было жутко несправедливо по отношению к измотавшим его анжуйцам и гизарам. – Ты сам сильно ранен? Сейчас позову Чеховского. А где де Келюс?

– Ему уже не поможет никакой врач. Лучше мне помоги взобраться на лошадь.

Меня проводили до квартиры, до неумелых рук Симона, польский коновал промыл и заштопал все порезы.

Перед тем как провалиться в беспамятство от изнеможения и потери крови, я вновь, словно глядя на картину, вызвал из памяти последнее, что запомнилось у ворот аббатства: три польских трупа. Петра Радзивилла и его двух товарищей били на поражение – в шею, в голову, в сердце. Похоже, кололи несколько раз, чтоб наверняка.

Отправили в пекло их, а поразили меня. Эльжбета никогда мне не простит еще три жизни, прерванные из-за истории, с ней связанной. Жалкие оправдания, что не я лично проткнул ее непутевого супруга, ничем не помогут…

Я проиграл сегодняшний бой на самом важном фронте и до конца не понимаю, по чьей вине – из-за банального неумения совладать с ситуацией или не справился с некой силой, не желающей моей связи с любимой женщиной.

Глава семнадцатая Пешка в чужой игре

Рана воспалились, та самая, порез на левой кисти. Проклятый литовец внес какую-то заразу, Чеховский пачкал меня неделю скверно пахнущей мазью, пока не спал жар, а через бинты перестал сочиться гной. Болело и взрезанное де Келюсом плечо.

Дней через десять эскулап снова наведался, найдя мое состояние удовлетворительным. Я тоже счел его нормальным, чтобы завести разговор.

Для начала я сдвинул стул к входной двери и сел на него верхом, опираясь на дверь спиной, в правой руке уместился небольшой кинжал, скорее даже стилет в три ладони длиной и узкий как шило.

– Ежи, у меня назрел к тебе один вопрос.

– Охотно отвечу, но мне скоро нужно предстать перед его королевским величеством. Вы же понимаете, без омовений, мазей и бани а-ля рюсс его здоровье быстро пойдет на убыль.

– Оставь. Если неправильно ответишь на этот вопрос, здоровье короля – последнее, что тебя обеспокоит.

– Чем же я заслужил такое отношение, сеньор?! Я ходил за вами, как родная мать за сыном…

– Но ты мне не мать. Поэтому слушай, а потом, крепко подумав, – отвечай!

Кистевым движением я кинул кинжал в пол, он пробил доску на половину длины клинка, вытащить его будет нелегко. Намек более чем прозрачен, в следующий раз металл с легкостью пробьет лобовую кость.

– Первый смутный червячок сомнения у меня шевельнулся после схватки между Краковом и Люблином. Кто-то рассказал шляхте об этом случае в крайне невыгодном для меня свете. На месте драки были и другие – сотник Тарас, он вне подозрений, так как после возвращения в Краков был убит, явно не от восторгов от его версии происшедшего. Остались двое – ты и кучер кареты Радзивиллов. Кто автор сплетни, ты? Вероятность пятьдесят на пятьдесят.

Узко посаженные глазенки наполовину скрылись под нахмурившимися бровками. Ладно, продолжаем.

– Генрих объявляет побег из Вавеля. По его капризу в число беглецов включен и ты. Причина ясна – парилка и мази, смягчающие его стыдные болячки. О побеге осведомлены пять дворян и один польский медикус, я точно знаю, что не предавал, могу поручиться за молчание Шико и короля. Кто-то из четверых донес панам, нас ждали у входа в тоннель. И снова ты в качестве подозреваемых.

– Совпадение, сеньор! Чистое совпадение.

– Осторожней с уверениями, Чеховский. Третий случай перекрыл все предыдущие. Петр Радзивилл, прежде чем испустил дух, успел проболтаться, что я намеревался преследовать его супругу сразу по прибытии в Париж. То есть до нашей с ним памятной встречи на балу в Лувре. Узнать он мог только из письма, врученного тебе в конце декабря. Конечно, оно не успело бы в Краков до отъезда четы Радзивиллов в Париж. Но так уж выходит, что оно и не уезжало из Франции, да, Чеховский? Сразу попало к панам, прямо здесь.

В точку. Мерзавец не предполагал, что шляхтич спалит своего самого ценного «атташе по культуре». Я немного слукавил, Радзивилл проболтался супруге, а не мне, но роли это не играет.

– Вижу, крыть нечем. Вспоминается еще одна деталь. Какая-то зараза ввела в уши Генриху, что я специально увел Эльжбету подальше от его гнилых чресел. Кто? Тот самый польский негодяй, что столь же охотно сообщил мне о сифилисе у королевы Марго. Сидеть! Заткнуться и слушать! – я рявкнул на него, и Чеховский покорно опустился на стул. – Сведения полезные, но меня впечатлило твое желание наушничать. Поэтому позволю предположить, что тебе доставляет удовольствие работать на два фронта.

– Сеньор…

– Перед тем как тявкнешь дальше, подумай: служба двум сторонам вдвое повышает вероятность провала. Ты сам себя обрек.

Что он скажет дальше, не имеет особого значения. Я его вычислил и расколол, любой разведчик владеет азами контрразведывательной деятельности. Основной вопрос – что делать с предателем? Вручить его королевским властям – бессмысленно, Генрих не отдаст на растерзание единственного «пиписькина доктора», просто меньше будет откровенничать в его присутствии. Правильней убить прямо сейчас. Выпускать опасно…

– Смилуйтесь! Хотя бы выслушайте.

Рассказ разоблаченного прозвучал сродни всем историям о предательстве. В Кракове люди Сиротки взяли его в оборот, обнаружив поляка в круге непосредственно приближенных к королю. Эскулап сдал меня, предупредив магната о вторжении в особняк, где мне уготовили спектакль про Фирлея, думал – на этом всё, но просчитался, коготок увяз – всей птичке пропасть. Радзивилл был в гневе, когда Чеховский распознал подлог с трупом женщины в сгоревшем доме, поэтому приказал не миндальничать. Угрожали смертью, сулили золото, все традиционно – как за сотни лет до и после этого иудушки, полностью сломали его за пару часов, пока я снаряжал отряд для погони. После первого доноса дурачина уже не мог бухнуться в ноги мне, Шико или покойному ныне де Келюсу, мы бы не нашли в себе сил для снисхождения стукачу.

– Заканчивай. Скажи лучше – кто еще из агентов Сиротки живет в Париже?

– Так трое всего было поляков. И в толк взять не могу, почему на них так набросились. Ладно Радзивилл, он сам лез на рожон, двое других… Миньоны закололи их как свиней, когда началась общая свалка, вмешались гизары, потом полезли дворяне герцога Анжуйского и гугеноты Наварры…

Элементы головоломки постепенно становились на места, хоть и полно лакун. Пригласив панов на охоту за мной, кто-то из окружения Генриха задумал одним выстрелом убить нескольких зайцев: ликвидировать посполитую резидентуру, уничтожить меня и молодого педераста де Бреньи. В полном объеме в замысел был посвящен де Келюс, он знал и о приказе умертвить постельного фаворита короля. Шико явно не был осведомлен о многом, тем более противился приказу о моей ликвидации и даже как-то собирался отвести мне особую роль в спектакле. Кто же невидимый кукловод, безжалостно бросивший несколько групп дворян друг против друга? Ставлю правую руку, он же причастен к тому, что на площади перед аббатством появились принцы и король Наварры, в сутолоке кто-то из них запросто мог погибнуть. По существу, сценарий разрушил де Гиз, отправивший двух подручных мне на выручку.

– Чеховский! Ты присутствовал при выработке плана?

– Не совсем, но кое-что слышал, как раз готовился к процедурам на мужской половине королевских покоев.

– Ага, ты подчеркиваешь – на мужской половине.

– Да… Потому что королева, что необычно, тоже присутствовала.

– Мне в этой комедии отводилась особая роль. Понимаю, тебе вручили письмо с инструкциями для меня, а ты, ничтожество, отволок его Радзивиллу… Убить тебя мало. Ну, хоть душу отведу.

Кинжал вышел из пола после неимоверных усилий. То ли вонзился крепко, то ли я ослабел. Стоило выпрямиться на стуле, снаружи послышались шаги на лестнице, что-то промямлил Симон, и дверь чувствительно хлопнула меня по спине, возвещая пришествие королевского шута.

– Пленник явился к господину, спросить – чего изволите… – он заметил Чеховского и, сменив шутливый тон на приказной, рявкнул: – Вон отсюда, двуличная крыса!

Чеховский кинулся к выходу, словно от стаи голодных собак. Очевидно, что Шико он испугался не меньше, чем меня. Его башмаки застучали по лестнице, потом донесся грохот падения и проклятия – эскулап явно загремел с последних ступенек вместе с медицинским сундучком.

– Эка он дал деру! Чем же ты его застращал, Луи?

– Тоже назвал двуличным. Только с подробностями и посулами награды меж ребер. Ты прервал финальный аккорд рассказа, как он занес твою записку Радзивиллам.

Не вызывая Симона, я наполнил вином два кубка, один отдал Шико, примостившемуся на том же стуле у двери, сам присел на кровать.

– Красное и, вижу, недурственное. За жизнь, граф де Бюсси! Не округляй глазки. Генрих мялся, отнекивался, но дольше не мог тянуть и подписал тебе возведение в графское достоинство. Пей вино, твое сиятельство, повод есть достаточный.

Он кратко пересказал новости Лувра, сумев удивить больше, чем известием о титуле. Влияние королевы на Генриха превзошло все ожидания. В присвоении мне «сиятельства» есть и ее заслуга – она указала монарху, что не пристало нарушать публично данное обещание.

– Зря ты шпынял поляка за недоставленное письмо. Я отдал его де Перпиньяку, как выяснилось – человеку королевы.

– Тогда я и не знаю, что предположить. Выходит, это она организовала бойню у аббатства?

– Представь себе. Невероятная женщина! За считаные недели разобралась с происходящим в Лувре и всунула на важные места верных ей людей. Вычислила Чеховского, но наказала не убивать его, пока тот полезен для мужа. Тайно подстроила, чтобы на бал пригласили и тебя, и чету Радзивиллов, не сцепиться с ним ты не мог.

– Само собой…

– В ее поступках есть элемент импровизации, намеренного хаоса. Сама идея стравить всех нас на площади – беспроигрышная при любом исходе. Расстрою тебя, под аббатством ни ты, ни я, ни наша жизнь не имели особого значения, мы были картами из колоды, как в бассете, и нас бы списали в отбой, если бы ставка не сыграла.

– Грустно сознавать… Наверно, так все и есть. Получилась проба сил – кто сумеет настоять на своем, Генрих с тобой и другими миньонами да польским рогоносцем в придачу, гугеноты с Наваррой и Франциском или третья сила, в данном случае – королева Луиза.

– К ее победам в Париже еще не привыкли. Но смирятся. Она, в числе прочего, желала избавиться от де Бреньи и больше не пускать нежных мальчиков в постель супруга.

– А я не оправдал надежд…

– Оправдал. Рана в руке у парня загноилась, дворцовый хирург отсек предплечье до локтя. Увечный любовник королю без надобности. Де Гиз, Наварра и брат короля остались в живых, но не более чем до следующего удобного случая, но погиб де Келюс, соответственно – выросло влияние Луизы на монарха, а он ослаб.

– И я не погиб, жалость какая!

– Королева не скорбит. Наоборот, считает, что ты с честью выпутался из заварушки, я не удивлюсь, если узнаю, что неожиданное заступничество гизаров – ее ход. Главная же награда за поединок – графский титул, если ты не забыл, а в будущем ее величество желает видеть симпатичного бретера на своей половинке Лувра. Соглашайся! Луиза – шикарная женщина, ты же знаешь. Я бы и сам… Но что такое шут рядом с его сиятельством?

Вот как он заговорил… «Желает видеть». То есть он теперь – человек королевы, ее доверенное лицо, передающее послание. Но я не спешил соглашаться.

– Опасная женщина. Ты не задумывался, отчего умерла Мария Клевская? Она была единственным препятствием на пути Луизы к короне.

Наверно, Шико и вправду задумался, но только сейчас.

– Не поручусь за ее виновность, – он задумчиво почесал бровь с незажившей ссадиной, напомнившей о схватке у аббатства. – Наша владычица еще только сидела в своей провинциальной Лотарингии и вряд ли даже предполагала, кто с ней соперничает.

Напротив, очень даже предполагала! Выспрашивала меня тогда, осенью семьдесят третьего, обо всех известных мне подробностях. И, готов положить руку на отсечение, из шкуры вон лезла, чтоб оставаться в курсе событий и далее. А тут вдруг Карл умер, неравнодушный к ней Генрих оказался в двух шагах от престола, опасность представляла лишь некая смазливая дама, опрометчиво брошенная мужем. Боюсь, с этого момента жизнь герцогини де Конде не стоила ни гроша. К тому же и Екатерина Медичи могла испытывать опасения, что сын, прилипнув к своей самой долговременной пассии, решил бы затянуть с законным браком. Ладно, воздержусь от обвинений, ни Луиза, ни Екатерина не оставили никаких улик.

Эти мысли предпочел держать при себе. Мое доверие к Шико теперь весьма ограниченно.

– Прости, связываться с королевой пока не хочу. Эльжбета свободна. Объясниться будет трудно, она при моем участии теряет мужей с завидной регулярностью. Все же попытаюсь…

– Она не свободна, сам вот только что узнал и тебе хотел сказать.

Меня словно пружина сорвала с кровати, остатки вина из кубка разлетелись брызгами виноградной крови.

– Что значит «не свободна»?! Успела выйти замуж?

Я вцепился в Шико ослабевшими руками, он попытался освободиться.

– Уймись, умалишенный! Все хуже. Говорят, она отправилась в монастырь к северу от Сент-Дени, чтобы принять постриг в монахини. Прости, брат, Эльжбета уже не твоя, а Христова невеста. Куда ты собрался?

Но я уже не слушал его. Вызвав Симона, срочно оделся, потом слуга, подгоняемый бурей проклятий, понесся седлать мою лошадь. Чувствовал, от резких движений потревожилась рана в плече от удара де Келюса, запястье снова кровило, но мне плевать. Нахлобучивая шляпу уже на ходу, сбежал по лестнице вниз. Ноги плохо слушались, рисковал сверзиться, как Чеховский.

Вскочил в седло, даже не поздоровался с кобылой, соскучившейся по хозяину и тихо заржавшей. Прости, милая, верная Матильда, сейчас человеческие проблемы важнее. Пустил ее с места в карьер! Только каменные крошки полетели от ударов подков по мостовой. Проклял собственную болтливость и длинный язык Шико, если бы он сразу сказал о главном для меня, я не терял бы драгоценное время!

Сожаления оставим на потом. Что меня ждет в обители? Монашеский постриг никогда не происходит сразу. Женщину готовят к жизни во имя Бога. Конечно, меня не захотят к ней провести… Но пусть только попытаются остановить, прорвусь как через шляхту в подвале Вавеля, надеюсь лишь обойтись без жертв. Сложнее другое – уговорить ее отказаться от рокового решения. Монашество – не смерть, одна лишь смерть необратима окончательно. Однако я не питаю иллюзий. Наверняка по зрелому размышлению Эльжбета решила, что, отправившись ко мне в постель, совершила страшный грех, и гибель ее незадачливого мужа явилась Божьей карой. Я бы мог, наверно, повлиять, переубедить, вцепиться в нее руками и ногами, не отпускать… Но лежал в горячке от воспаления в ране. Дальше все прозрачно, если следовать ее логике. Не становиться причиной других смертей она сочла возможным только двумя способами – самоубийством или постригом, о чем говорила еще в Речи Посполитой. В детстве, проведенном в Смолянах, воспитывавший ее старый монах, чертов святоша, заложил в сознание ребенка какие-то совсем уж крайние представления о добре и зле, праведности и грехе, а также внушил, что единственный путь все исправить, если душа дрогнет перед жизненными невзгодами – похоронить себя заживо в монастыре.

И это внушение сработало через столько лет!

Если сейчас ни в чем не смогу убедить Эльжбету, шансов практически нет. Покинуть монастырь и вернуться к мирской грешной жизни считается для монахини наистрашнейшим грехом, обрекающим провинившуюся на смертные муки. И моя ненаглядная верит в эту чушь! А что я, собственно, хотел? На дворе всего лишь шестнадцатый век, и если предпочитать женщин, плюющих на мораль и условности, весь парижский свет к моим услугам.

Но я не хочу дамочек из окружения двух королев. Поэтому каждый миг на счету… Выручай, Матильда! Довези, пока Эльжбета не лишилась своих прекрасных темных кудрей, а с ними – и человеческого будущего, нашего с ней счастья!

Из мало что значащих новостей, выболтанных утром Чеховским во время медицинского осмотра, пока не пришел черед разоблачить мерзавца, я запомнил такую: поляки, если Генрих не вернется в Краков, надумали избрать королем Анну Ягеллонку. Женщины много раз становились правящими королевами, но королем – это что-то гендерно невероятное… В традициях посполитого абсурда – королем республики! Мир сходит с ума, и нечего удивляться, что в моем личном мирке тоже все сложилось наперекосяк.

Но что-то изменить могу лишь только сам. Например, выбрать путь наименьшего сопротивления, поддаться течению и пасть к ногам Луизы Лотарингской, интриганки почище Екатерины Медичи, что мне совсем не улыбалось. Или бороться до последнего за Эльжбету, а там приступить к более грандиозным, пока еще весьма туманно прорисованным политическим планам…

Ближайшее будущее покажет. Вперед, моя светлость граф де Бюсси!

* Примечание. Фрагменты переводов текста французских песен взяты с сайта lyrsense.com и из социальных сетей.

Примечания

1

Поклянись, король, ты обещал! (лат.)

(обратно)

Оглавление

Часть 1 Король республики

  Глава первая Прекрасная вдова

  Глава вторая Реймс и Париж

  Глава третья Открытие

  Глава четвертая Первый королевский бал

  Глава пятая Встреча

  Глава шестая Радзивиллы

  Глава седьмая Перед коронацией

  Глава восьмая Коронация и новый заговор

  Глава девятая Погоня

  Глава десятая Кровь на снегу

  Глава одиннадцатая Ночной разговор

  Глава двенадцатая Смолянин

  Глава тринадцатая В Люблине

  Глава четырнадцатая Правосудие по-польски

Часть 2 Париж дороже мессы

  Глава первая Бассет

  Глава вторая Рабле и алхимия

  Глава третья Дуэль

  Глава четвертая Мировая

  Глава пятая Партия

  Глава шестая Снова в Кракове

  Глава седьмая Письмо Екатерины Медичи

  Глава восьмая Непредвиденная остановка

  Глава девятая Заточение

  Глава десятая Предательство

  Глава одиннадцатая Место занято

  Глава двенадцатая К другому берегу

  Глава тринадцатая Рождественский бал

  Глава четырнадцатая Свадебная неожиданность

  Глава пятнадцатая Не убивай!

  Глава шестнадцатая Удар на поражение

  Глава семнадцатая Пешка в чужой игре Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg