«Испытание сталью»

Испытание сталью (fb2) - Испытание сталью 968K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Виталий Иванович Храмов

Виталий Храмов Сегодня – позавчера: Испытание сталью

Серия «Военная фантастика»

Выпуск 130

Оформление обложки Владимира Гуркова

Сегодня

Тук-тудук – тудудух! – прогремел полувагон по соседнему пути, пересчитав колпарами все стыки стрелочного перевода. Вот, блин, жара! Солнце нещадно палило. Прокалённый воздух маревом колыхался на месте. Ни дуновения ветерка. А тенёчка тут, на «горке», и не было никогда. Вода в канистре была тёплой и нисколько не помогала. Тут же всё выпитое выступило потом, заливало глаза, разъедая их. Одежда, горячая, пахнущая глажкой утюгом, стала жёсткой от впитанной соли пота. И снять нельзя. Так и жарься в рабочих ботинках, плотных синих рабочих штанах, в оранжевом сигнальном жилете.

Выпил третью кружку, четвёртую вылил в кепку, поболтал – прокалённый хэбэ выцветшей бейсболки не хотел впитывать воду. Да так с водой и напялил на голову.

– Ух, гля, хорошо!

– Да, на пять сек. Потом хуже будет. Ну чё, за водой сходим? – Максим жадно затягивался сигаретой.

– Ну её! С кем другим сходи. Ты же знаешь – я тяговая животина, не беговая.

– Ну, как хочешь. Я один пойду. А то опять Князь в истерику впадёт, заплюёт, если с собой кого возьму. Тады засыпай.

Я пожал плечами. Укладка стрелочного перевода завершалась. Князев, руководитель работ, заканчивал выгрузку щебня – балласта на уложенную стрелку. Все в бригаде, обречённо понурившись, старательно делали вид, что не понимают, что надо дальше делать, как-то по-тараканьи прятались от глаз Князева, по-детски наивно надеясь, что пронесёт. Устали. Очень устали. Ещё сильнее давило осознание того факта, что твоя зарплата никоим образом не зависит от нагрузки. По техпроцессу эту работу должны выполнять 16 человек, нас 9. И думаете зарплату шестнадцати разделят на нас, девятерых? А вот хрен ты угадал! И если прошлындаешь где-нибудь целый день – зарплата опять та же. Откуда возьмётся усердие?

На меня вдруг напало чувство, что всё это уже было. Дежавю. Или как-то так. Я по-французски не очень. Чувство столь яркое и явственное, что я забеспокоился – с чего бы это? Может, я перегрелся, «отлетаю»? Да, стопудово, так и есть. Просто перегрелся, вот меня и «плющит».

Я взял свою лопату, облокотился на неё, закурил.

– Заполняем шпальные ящики! – раздался надтреснутый голос. О, вот и мастер нарисовался. Голосок-то сел.

Всё это уже было! Сейчас он с Морячком сцепится до душевных «посылов». А потом с Гусёнком. Гусёнка менты загребут.

Я бросил лопату, пошёл в закуток башмарей.

– Князь идёт! – громко зашептал я в окно. Вот и Гуси вылетели, испуганно озираясь.

– Всё шутишь? – мрачно спросил Игорь.

– Нет. Жара. Развезёт вас, проблем наживёте. А вас уже ищут. Пойдём.

Обречённо поплелись за мной. Я за ними было пошёл, но мне вдруг резко поплохело. Я сел на корточки, голова закружилась, в ней крутились образы будущего, прошлого. Лица живых, убитых. Я ВСПОМНИЛ ВСЁ!

– Мастак, ты чё? – это Игорь. Увидел – переживает. Я уже не мастер в этой бригаде, но Игорь продолжал звать меня Мастаком.

– Жара, Игорь, поплохело что-то. Щас пройдёт, – ответил я ему. А у самого перед глазами стоял стол в подвале морга, накрытый зелёной клеёнкой.

– Мне надо идти! – Я резко поднялся.

Игорь даже отшатнулся.

– Куда?

– Не знаю пока, – ответил я ему. – Князю скажи, что я уволился.

– Охренел?

– Нет, не охренел.

– Перегрелся? Чёкнулся? – Он схватил меня за желтуху.

Я резко повернулся к нему.

– Ради чего ты живёшь, Игорь?

– Ты чё, Витёк? Ты серьёзно?

– Как никогда, Игорь! Для чего? У тебя есть что-либо, за что ты готов, не раздумывая, жизнь отдать? В полный рост пойти на пулемёт?

– Вот это тебя торкнуло! – усмехнулся он, пытаясь перевести всё в шутку, но глаза остались серьёзными, даже какими-то протрезвевшими.

– А у меня есть ради чего жить, – на полном серьёзе ответил я. – И я больше не буду жить просто так! Гля, надо было оказаться ТАМ, чтобы понять, как дёшево я прожигал жизнь!

– Где – там? – тихо спросил Игорь.

– Там. Слушай, мне больше некогда. Прощай, Игорь!

– Я бы тоже хотел быть «Там», – вдруг сказал он, – чтобы было за что умирать. Чтобы жить захотелось.

Он отвернулся, сел на трубу пневмопочты, закурил, горестно уронив голову с копной соломенных волос.

М-да!

Но! Я уже опаздываю!

Подошёл к своей сумке, с ненавистью сорвал желтуху с себя, бросил под ноги, плюнул, растоптал. Давно мечтал. Водрузил сумку на плёчо, продемонстрировал с недоумением смотрящим на меня мастеру и Князю средний палец руки и пошёл через пути.

Достал телефон, зажёг экран, чтобы увидеть время. Так, у меня шесть часов. Что делать?

Вариант 1: забрать своих домой. Вариант самый простой. А как показывает жизнь – самый простой не значит, что самый лучший. Прорабатывали ЕЁ и меня основательно, а значит и долго. Это не экспромт. А проработанная операция… Тут сразу же опять встал вопрос – почему именно мы? Чем мы другие, ради чего столько усилий? Если ради почек-селезёнок, то есть варианты и попроще, чем я и моя жена. Тот же результат при меньших усилиях. Они же развернули многоступенчатую комбинацию с прикрытием и отсечением хвостов, будто я не путеец, а офицер ФСБ немелкого калибра.

Так, это важно, конечно, но не сейчас. Сейчас – что делать-то?

Так, если я их заберу, то их планы это не отменит. Не могу же я быть с ними ежесекундно? Да и остановит ли их моё присутствие? Да, мой боевой опыт, недавно приобретённый, может их неприятно удивить, но они-то про него не знают? Нет, не знают. Что им стоит в форме ментов вломиться прямо к нам домой? Сами же и откроем двери.

Ха! А что ж они не сделали именно так? Самый простой вариант. Не надо было бы пасти её по городу. Адрес известен. Чё-то они перемудрили. Ну, ладно!

Что-то мысли мои носятся по кругу, а толку не стало.

Вариант 2: сдать их Полкану. Пусть он и разбирается. Хм-м! Точно!

Достал телефон, нашёл запись в памяти его симки, нажал вызов. Трубку взяли сразу же. Я поздоровался, извинился, что отвлекаю, запросил встречи по важному и очень срочному делу.

Полкан молчал.

– Она уже прошла комиссию, и группа зачистки уже в городе, – сказал я.

– Ты где сейчас? – ответил телефон.

– На станции. В парке. По путям иду.

– Подходи к магазину. За тобой приедут.

Подойдя к магазину, я поставил сумку, достал, затем надел майку, налил себе кофейку из термоса. Извращение, конечно, в такую жару пить кофе, но очень уж хотелось. Я же там, у Сталина, год пробыл, почти без кофе. С наслаждением затянулся «Винстоном», да под кофеёк!

Подкатила убитая тёмно-зелёная четвёрка, с Кумом за рулём. Я сел, поручкались, также ни слова не говоря, поехали. Он ничего не спрашивал, а у меня с ним общаться вообще не было желания. Это тут он меня ещё не предал, но я-то помню!

Свернули к лесополосе, остановились, Кум кивнул на деревья. Я прошёл посадку насквозь и встретил Полкана в выцветшем камуфляже с лукошком в руках.

– Что случилось? – буркнул он, не подав руки. А мне и не пристало первому руку тянуть. Устав всё же проник в меня.

– То, что я скажу, будет казаться бредом, но прошу выслушать до конца. Сегодня вечером запланирована операция по изъятию внутренних органов у моей жены…

Мы шли вдоль тополёвой посадки, я рассказывал, Полкан без интереса слушал. Единственное, что он спросил:

– Откуда ты всё это узнал?

– Во сне видел. Вы можете мне не поверить. К вам я обратился только потому, что вы тоже вовлечены в это. Если вы мне не поможете, то я сам…

– Что ты сам? – усмехнулся он. – Ты хоть представляешь, кто это?

– У меня есть выбор? Я вообще не пойму – почему я?!

– И что же ты собрался делать?

– Мне нужен ствол, – ответил я. Я уже понял, что без толку к нему обратился.

– И что же ты с ним делать будешь? Ты ж в руках даже не держал.

– Уж как-нибудь. Память предков поможет.

– Ню-ню. Что ж! Так и быть. Езжай, подбери что хочешь, а там посмотрим. Тебе помогут.

На той же четвёрке, с тем же водилой ехали в город, петляли по улицам и улочкам. Я с жадностью смотрел на знакомо-незнакомый город, так сильно изменившийся за семьдесят лет.

Наконец приехали в гаражный комплекс. Кум, повозившись с замком, отпер давно не крашенные ворота, включил свет, прошёл внутрь. Я следом. Он поднял сиденье старого грязного дивана. Охренеть! Автоматы, пистолеты, патроны, даже гранаты. Две трубы одноразовых гранатомётов.

– К войне готовимся?

Кум хмыкнул. Достал автомат, покрутил в руках. Я же достал ВСС «Винторез» – тут был даже он. Хотя ствол и был мне знаком только по «Сталкеру».

Кум опять хмыкнул. Но, когда я, повозившись, частично разобрал винтовку, собрал обратно, снарядил магазин патронами, вставил, поставил на предохранитель, посмотрел сквозь прицел, лицо Кума вытянулось. Да, ВСС я никогда в руках не держал, но СВТ освоил в совершенстве. А принцип всех стволов – одинаков.

Кум взял пистолет с интегрированным глушителем, бинокль, опустил седушку дивана. Винтовку положили в коробку из-под ЖК-телевизора, погрузили в машину, поехали.

– Где научился? – спросил он.

– В «Сталкере».

– Это что такое?

– Игра такая. Компьютерная.

Кум опять хмыкнул. А что? Почти правда. Если не рассказывать про сорок первый.

Мы сидели у окна второго этажа недостроенного дома. Через дорогу стояла машина псевдогаишников. Тех самых, в кроссовках. С глазами Хитмана. Закатное солнце их пока хорошо освещало, символически окрашивая в красное. Я когда их разглядел в прицел, аж мурашами лошадиными покрылся. Холодно-равнодушные взгляды убийц. Вот, теперь и сидим. Ждём. Непонятно чего. Кум по-прежнему, а вернее, непривычно не разговорчив, молчал. Я тоже не большой любитель трепаться без отдачи.

Посмотрел на время. Осталось полчаса. Плюс-минус.

У Кума завибрировал телефон. Он поднёс трубку к уху, сказал туда: «Понял!», сбросил, поднялся, оставаясь в тени окна. Я тоже встал, также не отсвечивая в проём окна.

– Сработаешь?

– Да.

– Уверен?

– Да.

– Может, я?

– Нет.

– Как знаешь.

Слева появилась машина моей жены. «Гаишник» лениво пошёл навстречу, поднимая жезл. Моя жена остановилась, некоторое время препиралась, но вышла из машины, пошла за «гаишником». Я смотрел на всё это краем глаза. Кум вообще не смотрел в их сторону. Волчары такие, что уже несколько раз бросали взгляды на наш дом, почуяв наши взгляды.

Моя жена шла впереди «гаишника», видимо споря или возмущаясь, размахивала руками. «Гаишник» быстро осмотрелся направо-налево вдоль дороги и занёс полосатый жезл для удара.

Винтовка толкнула меня в плечо, на желтухе «гаишника» появилась дырочка, а с другой стороны выплеснулся фонтан красных брызг. Он споткнулся, стал падать, я перенёс прицел на того, что сидел в машине, но тот уже нырнул вниз, машина тронулась задним ходом. Я лупил и лупил туда, где он должен был быть. После пятого выстрела машина взревела, рванула задним ходом, снесла столб, встала, бетонный столб рухнул на неё сверху, сразу смяв крышу. Искорёженная дверь распахнулась, оттуда вывалилось окровавленное тело. Я влупил по нему ещё раз, так, что мозги выплеснуло на асфальт. Потом добил, так же в голову, первого.

Чувство острой опасности сдёрнуло меня с места. Вправо. Но поздно. Пуля ударила меня в левое плечо, разворачивая. Второй его выстрел выбил кирпичное крошево из стены, а третий его выстрел совпал с моим первым. Пуля ударила меня в грудь, отшвыривая на стену, напротив, как в зеркале, отлетел Кум. В полёте я выстрелил ещё раз. Вторая пуля попала ему в горло.

– Зачем, брат? Зачем?

Но он уже не мог мне ответить – у него началась агония. Как же всё глупо вышло!

Я поднялся, выглянул. Моя жена стояла, оцепенев, около трупа «гаишника». Я достал телефон, вызвал её.

– Витя! Витя! Тут такое!

– Я знаю. Подними голову. Недостроенный дом.

– Вижу!

– Аптечка нужна срочно. Срочно!

Винторез я положил у тела Кума, его пистолет забрал, пошёл ей навстречу.

– Надо срочно уезжать! – сказал я жене.

– Что это всё…?

– Потом! Поехали! Поедем через город.

И что дальше? Ничего дальше не будет и быть не может. Приплыли. Я убил двух неизвестных и офицера милиции. Они меня даже живым брать не будут. Если до захвата кровью не истеку.

Она везла меня домой. И слышать ничего не желала. Дома я ей рассказал всё. Она ничего не говорила, только плакала.

– Иди. Тогда тебя не тронут. Останешься – соучастником станешь. Они будут штурмовать дом. Живым я не дамся.

Она говорила. Плакала и говорила. Она не верила. Да, жизнь не могла быть такой жестокой, но она такой и была.

– Я никуда не пойду. Если они меня приговорили, то не отстанут. Это – первое. А второе – я тебя не оставлю. Я не смогу без тебя. Помнишь – и в горе, и в радости? Пока не разлучит…

– Есть шанс. В связи с последними событиями к тебе будет повышенное внимание, им станет неудобно тебя брать. Иди, у нас сын.

– А ты думал о нём, когда Чечню тут устраивал?

– О нём и думал.

И вдруг с улицы донёсся знакомый голос, усиленный и искажённый мегафоном:

– Сдавайся и отпусти заложника!

– Это же…

– Он самый.

– Какого заложника?

– Тебя. Ты им нужна.

– И ему?

Я пожал плечами. Мир сошёл с ума.

– Почему я?

– Не знаю. Может, он знает?

Она встала.

– Не вставай, они должны были уже снайперов расставить.

– Всё равно, – ответила она. А потом выглянула в окно и крикнула Полкана на переговоры.

Он подошёл к окну, в бронежилете на майку-алкашку и без оружия.

– Отпусти её! – крикнул он.

– Почему именно мы? – крикнул я ему в ответ из-за дивана. Надеюсь, толстый слой диванной набивки удержит пули. – Облегчи душу!

– Ты думаешь, я сейчас всё так вот и расскажу? Это только в кино вот так вот всё рассказывают. Это чтобы зритель понял замысел сценариста. А это не кино, Витя. Это жизнь, а ты – явно заигрался.

Зубы мне заговаривает. Что они там готовят? Газ?

– Живым я не дамся. А не расскажешь, и её шлёпну.

– Врать ты так и не научился, Витя.

– Не будь падлой, ответь – почему мы?

– Так совпало. Так вышло, что…

С грохотом осыпались стёкла в соседних комнатах, по полу покатились, дымя, газовые заряды.

Это конец! Вот так вот глупо и бесполезно! Застрелиться? Нельзя. Я же верующий. В группу захвата стрелять? А они-то при чём? Мужики просто работают. Работа у них такая. Нужная работа. Важная.

А вот ты – предатель!

Пистолет в моей руке не сильно лягнулся, во лбу Полкана появилась дырка, и он пропал.

Грохота выстрелов я уже не слышал. Я смотрел только на НЕЁ. Как она рвется в руках СОБРовца, на её лицо, застывшее в крике. А моё тело рвали автоматные пули. Тук-тудук – тудудух.

И снова, здравствуй, Великое Позавчера!

Часть 1 В гостях у сказки

День открытий

Тук-тудук – тудудух.

Это колпары стучат на стыках. И характерно покачивает. Я в поезде. Я опять жив.

– Ожил? – услышал я голос. Знакомый голос Громозека.

Поворачиваю голову. Один глаз не видит совсем, да и другой подвирает. Точно – Громозека. Лежит на нарах под шерстяным одеялом.

– Ты, ежлан, на кой, ты, на мост побежал?!

Громозека в ярости. Оказалось, он бежал за мной, взрывом его смахнуло с моста, и при падении он повредил спину – ноги отнялись. Беда.

– Остановить хотел, – проблеял я в ответ.

– Нах! Из пулемёта надо было этих уродов.

– Надо было. Не смог.

– Ночью же мог!

– Мог. В горячке боя – мог. А утром – не смог. Это же наши люди. Русские.

– Они не русские. И не люди! Люди в окопах остались. А это – выродки! Падаль! И ты…! – Громозека резко перевернулся на другой бок, лицом к стене, ко мне соответственно – спиной.

Итак, я опять в прошлом. В «учебном» 1942-м. Учавствовал в обороне Воронежа. Во главе эксперементального полка, вооруженного экспериментальными самоходными артиллерийскими установками ГАЗ-71. Теми самыми СУ-76. Их сделали на том же Горьковском автогиганте, на базе тех же Т-70, те же конструкторы Астров и Гинзбург. Только на год раньше. Как там говорил конструктор пушки моей самоходки – «повозки для орудия». Это были именно повозки для орудия.

Задумана была система комплекса бронемашин боевых машин пехоты, но, учитывая положение, маловероятно, что будут делать что-то кроме СУ-76.

А мы теперь, скорее всего, в санитарном поезде. Громозека, вон, обиделся. И есть за что. Человеколюбие у меня проснулось не вовремя. Подвёл человека. И сам лежу обгорелым поленом. Руками-ногами не владею.

На меня опять накатывала чернота безнадёги. Тоска смертная. Мне был дан шанс исправить всё. А я не смог. Ни там, в моём времени, ни здесь. Как бы хуже не стало. В истории моей реальности немец в Москву всё же не входил. А тут я сам участвовал в боях на улицах столицы. Хотя я-то к этому каким боком?

Я читал книги про попаданцев. Там герой сразу и резко меняет ход войны. Враг разбит малой кровью. И весь мир стоит на коленях перед красным знаменем. Прогрессорство их виртуозно и величественно. А я? Толку – ноль. Вроде все сделал так же. Своё происхождение раскрыл, о чём сильно жалею, всё, что знал – рассказал под запись. А перелома в войне как не было, так и нет. Ленинград – блокирован, Воронеж – в осаде, враг рвётся на Кавказ и к Сталинграду. Москва – в руинах.

Ну почему я? Почему? За что мне это? За какой грех мне такая мука? Сдохнуть хочу! Нет у меня больше сил!

Но смерти мне Создатель не даёт. А за попытки «уволиться по собственному желанию» карает жесточайшей болью.

Глубоко вздохнув, стал рассказывать Громозеке, его спине, мои злоключения в моём времени, там, в будущем. Которое уже не наступит. С приходом немца в Москву наши реальности окончательно разошлись.

– Вот так вот, брат. Опять у меня ничего не вышло.

Громозека повернулся ко мне, смотрел прямо на меня.

– Я бы сошёл с ума от подобных вывертов судьбы.

– Я и сошёл, брат. Давно уже. Ложки не существует. И тебя нет. И вагона этого нет. А я лежу где-то, умираю, а мозг мой проектирует в сознание эти картинки. Или лежу в психушке и живу в выдуманном мире. И никто его не видит, кроме меня.

– Вздор! Я точно существую!

– Реально то, что осознаёшь. И не реальное, если его осознаёшь – реальнее реального. В том мире, настоящем, я – Никто и звать меня – Никак. А тут я, как во сне – конструктор, полководец, успешен, любим, знаменит. Так не бывает.

– Так есть.

– Да с чего вдруг-то? Что изменилось? Я – тот же. Мир вокруг не стал сказочнее, люди те же скоты. Что изменилось?

– НКВД.

– А они-то с какого бока? Ну, постоянно вы рядом и что?

– То-то и оно, что мы постоянно рядом. С операционного стола. Там врач какой-то тебя «срисовал», вот с той поры ты под крылышком и ходишь. Нос тебе подтираем.

Ага! Натан! Дружбан! Всё-таки друзей он имеет. И «Степанов» званием и опытом своим «крутоват» для горотдела ГБ. Блин! Вот же я долбоёж! Только сейчас допетрил! Меня ведут «за ручку» с первого дня в этом мире. Этим объясняется «дружелюбность» окружения. Такая концентрация «настоящих» людей! И моя «смазанность маслом». Поэтому всё мне так легко даётся? Что за спиной стоит тень НКВД? Да, это многое проясняет. Но не главный вопрос:

– А почему я?

– Так совпало, – ответил Громозека, совсем, как Полкан. – Как я понял, сначала думали, что ты шпион, потом, что из эмигрантов, а потом всё как-то закрутилось. И ты занял в структуре нишу. Стал прок от тебя ощутимый. Так вот как-то.

Совпало. Занял нишу. М-да. Интересный подход к людям. «Кадры решают всё». Вот уж, ни убавить, ни прибавить. Спасибо тебе, товарищ Кремень!

– Что ж за организация у вас такая – НКВД? Даже мне нашли применение.

– Да вот такая. Только тут я тебе не помощник. Разобраться в особенностях нашей организации тебе помогут другие товарищи. Как только смогут.

– Занятые сильно?

– Не без этого. Сам должен понимать.

– Понимаю. Слушай, а тебе ничего не будет за то, что ты мне рассказал.

– Не-е, не будет. Думали, сам додумаешься, а ты всё никак и никак. А сейчас – совсем приуныл. А на мост ты зря побежал.

– Зря.

Я помолчал, а потом стал изливать ему душу. Точнее, выплёскивать черноту своей тоски. Про то, что не вижу прока от моего присутствия тут, про своё желание умереть.

Тут в вагон ввалились остальные наши попутчики – военврач Шахерезада, Прохор, Брасень, принесли Кадета – это они его выгуливать носили. Шумно радовались, что я пришёл в себя, огорчились, что из всех действий мне было доступно только балабольство. Врач и Прохор разводили руками. Тут и выяснилась цель нашего путешествия. Прохор твердил, что с таким случаем, как у меня, справиться только его мать, сам он не может, вот и было принято решение о моей отправке. И судя по открывшейся недавно информации, я уж и боюсь подумать, кто принимает «по мне» решения. Ну, и в нагрузку со мной, для компании, погрузили врача, Прохора, как единственного проводника к загадочной целительнице, Кадета и Громозеку на излечение, ну и Брасеня на хозчасть. Жаль не успели перехватить Мельника – его уже отправили с другим поездом. Ах, да, на платформе под брезентом стоял «трофейный» заокеанский броневик.

Слава богу, в этот раз я развалился на запчасти без боли. Просто я не чувствовал ничего ниже шеи, и всё.

Утомившись от открывшихся обстоятельств и от всего пережитого, забылся, наконец, сном.

Области Тьмы

По пробуждении я застал скучающего лейтенанта ГБ с блокнотом и карандашом за ухом.

– Готов дать показания, – прокашлявшись, сказал я. Лейтенант улыбнулся.

– Это как вы пожелаете. Меня прислали записать всё, что скажете, а потом отправить записи.

– А тебе допуск дали?

– Да, я прошёл специнструктаж. Вот бумаги.

– Тогда пиши.

Лейтенант несколько часов конспектировал все «потоки моего сознания». Собрав остатки воли в кулак, вспоминал, говорил. Чувствовал, что бесполезно это, но говорил. Делай, что должен… Делаю.

Пересказал свои соображения по поводу моего «детища» – Единорога и комплекса остальных машин. Сильные, слабые стороны, как надо применять, как не надо. Ессено, вид с моей колокольни. Тут же изложил опыт предков по организации самоходных полков из СУ-76, потом наши с начштаба соображения по иной организации подразделений. Используя наш собственный опыт, опыт немцев с их кампфгруппами, опыт обороны Сталинграда, штурмовых групп образца времён взятия Кёнигсберга и Берлина. Особо отметил, что эффективность подобных подразделений напрямую будет зависеть от опыта и личных качеств бойцов и командиров. Поэтому комплектовать их надо из ветеранов, битых, стрелянных, обтертых и обкатанных танками и бомбёжками. Способных на стойкость и инициативность действий в отрыве от своих товарищей. К действиям вне линии фронта, без флангов и тыла, в окружении, в отрыве от командования. К манёвренному бою. И назвать их надо как-то иначе, чтобы отличить от линейных частей новобранцев. Так как гвардия уже есть, то предложил их назвать как-нибудь из той же екатерининской эпохи, откуда откопали и гвардию: гренадёры, драгуны, кирасиры, егеря. Не суть как, главное, иначе, чем простые стрелки.

Говорил, говорил, а в голове одна мысль: «Ты кто такой? Что ты тут развыпендривался? Всё это бесполезняк!» Как я там, давно, в прошлой жизни, год назад, планировал? Авторитет, команда, фокус? Фокус – не удался. Команда? Вроде есть. Вот они, рядом. Но из первоначальных – лишь Кадет. И то, благодаря НКВД. Кто ещё, кроме этой всесильной и вездесущей организации, мог распределить Кадета и Мельника после ускоренных курсов комсостава именно ко мне? Тут армия – посылают туда, куда надо, а не туда, куда хочешь. Громозека и пропавший Кот – осназ, опять чекисты, Прохор и Брасень со мной опять же волей Кельша, генерала ГБ, хотя генералами они пока не числятся. Комиссарами от ГБ имеется.

Получается, что чекисты для выполнения моего плана сделали больше, чем я сам.

Авторитет. Тут неоднозначно. Вроде бы все и круто. Я – старший комсостав, конструктор, с самим Сталиным знаком, с Берией перебрёхиваюсь, к моему мнению и моим записям вроде бы прислушиваются, но…

Где зримые изменения? Ничего же я не смог изменить. Ничего похожего на те книги про попаданцев, что попадали в мои руки. Всё вроде по канону – командирская башня, промежуточный патрон, инфа про генералов и Хруща. Только ничего не произошло. Как бы хуже не было. Эхе-хе! Наверно, я не правильный попаданец. Хруща не грохнули – продолжает служить. Наоборот, я явился яблоком раздора меж блоков элит советского истеблишмента. Результат раскола – нападение на базу особой аналитической группы НКВД, в результате пропали Кельш, Кот и один из пришельцев. Потом – попытка захвата меня, после осознания, что я могу тупо погибнуть в бою, обороняя Воронеж. Они что подумали – что Сталин «попользовал» меня и «выкинул», а они решили «подобрать»? А я, в благодарность за избавление от фронта, стану служить? Они же не знали, что фронт для меня – как терновый куст для Братца Кролика.

А что такое раскол элиты во время тотальной войны? Это – полный песец!

И на кой хрен я раскрылся? Воевал бы простым пехотным Ваней, гнул бы историю своими руками, пока не убили. Нет, попрогрессорствовать захотелось, сука! А просрём войну? Не немцам, так всем остальным? Сталин этот разброд и раскол выжжет с корнем, с него станется. А побежит кто из этих отщепенцев к наглам плакаться? И трепанёт им, что Сталин владеет послезнаниями? Наглы и так едва не напали на нас в сороковом, чуть не откусили Кавказ, в Персии экспедиционный корпус держали на предбоевом взводе. Порешат, что советская, сталинская Россия – бо́льшая угроза, чем выращенный ими же нацизм, – обрушатся всем миром.

От немцев отбились полным истощением сил, а от всех разом? Не отбиться. А там – что немец, что нагл, что пиндос – все они нацисты. Всегда проводят геноцид. Им – что инков, что ирокезов, что негров, что славян изводить – без разницы. Конец русскому народу, людям Рода!

И всё из-за меня!

Из глаз моих побежали слёзы. Это не осталось незамеченным. Всполошились. Но и докторша, и Прохор развели руками. А я проваливался во Тьму. Лучше бы меня тогда бомбой убило. Или вагоном? Или немец тот дострелил бы меня. Сгореть должен был в танке! А на мосту-то я вообще не должен был выжить! Меня должно было порвать взрывом, прибить элементами конструкций моста, разбить о воду! Должно было! Почему я не умираю-то, твою дивизию?! Иммортал, тварь! Кащей Бессмертный!

Укола я не почувствовал, но введённый препарат погрузил меня в сон.

Когда я проснулся, осознал себя опять в прошлом, в парализованном теле Кузьмина, даже глаза открывать не стал. Жить мне не хотелось, а сдохнуть – не получалось. Полнейшая апатия овладела мной. Часть моего сознания пыталась призвать к долгу: «если не мы, то кто?», «делай, что должен!», но призывы эти не могли меня вытащить из Тьмы. «На хрена козе баян?» Без моих трепыханий предки лучше справились. Лучше бы меня не было. И Тебя не было, с Твоим Испытанием!

Откуда-то издалека, как сквозь ватный матрац, доносились голоса моих спутников. Мое сознание, та его часть, что взывала к долгу, зацепилось за эти голоса, сосредоточилось на них. Я стал разбирать слова.

Вслух зачитывали газету. А чем ещё может быть такая форма изложения текста? Читали про героев-лётчиков, что спасли нас тогда, под Воронежем. А потом стали читать про полк чудо-богатырей под командованием героического майора Медведя. Я долго-долго слушал, думая, что афтар – молодец. Язык – корявый, пропагандистский, суконный, но дело он делает правильное. Примеры героизма одних служат примером для подражания другим. Так и надо. А нет героев – их надо выдумать. Как сделал Жуков, приукрасив историю с разъездом Дубосеково, создав мем «28 панфиловцев».

И только потом до меня дошло, что майор Медведь – это я, а чудо-богатыри – мои бойцы. Прям аж гордо стало за своих людей.

Я вспомнил того репортёра, которого взял в оборот ещё после первого же боя на земле Воронцов. Оказался он корреспондентом «Красной Звезды», а подборку его очерков сейчас и зачитывал дикторским голосом лейтенант ГБ.

Вот она – Слава! Я попал на первые страницы таблоидов. Я – Звезда! Как Зверев. «Звезда в шоке». Звезда в «Красной Звезде». В красной …зде! Гля!

Я хотел выругаться вслух, но губы мои опять склеились, как у Нео в «Матрице», смог только промычать. Что-то холодное и мокрое прошлось по губам, раскрывая мне рот наконец. Тут же мою голову приподняли, к губам приставили горлышко фляги. Я напился.

– И чего так раструбили? – заявил я. – Воевали мы так себе. Полк – разбит, немец – не остановлен.

Лейтенант ГБ кашлянул от неожиданности:

– Вы, Виктор Иванович, максималист, оказывается. Но, командование довольно высоко оценило ваши действия.

– Вот это-то и хреново! Это значит, что моё командирствование – посредственное довольно, если честно, на уровне ротного. А у остальных командиров – вообще нулевое! Вот что хреново! И как мы будем немца одолевать?

– Поправляться вам надо быстрее, товарищ майор, и немца одолевать.

– Нет у меня больше сил! – в сердцах закричал я, чувствуя, как опять по вискам пролегли мокрые дорожки. Баба, разревелся!

– Что бы я ни делал – только хуже получается. Тут как бы наши отступники к наглам не побежали. Порешит Черчилль, что Сталин хуже, чем Гитлер, что будем делать?

Все притихли. Лейтенант ГБ опять прочистил горло, попросил освободить вагон, благо мы стояли на запасном пути, а потом доложил:

– Мне велено довести до вашего сведения, что ваш недавний командир успешно провёл свою часть операции внедрения. Раскола больше нет. Партия вновь едина. Правда, пришлось ликвидировать часть агентурной сети наших союзников. И довольно много наших предателей. Союзники будут очень недовольны. Но ваши опасения, надеюсь, будут необоснованны.

Больше он ничего сказать не мог. Потому что ничего больше не знал.

Аж от сердца отлегло. Ну, Кельш, ну, молодец! Такой нарыв был купирован! Интересно, чего ему это стоило? Зная наших волчар, уверен – дорого.

Дорожные байки

А жизнь-то налаживается! Часть моего сознания, та, что «долговая», возобладала, в эйфории, моим мозгом, затоптав депрессивную часть, и я смог вздохнуть свободнее. Смог наконец решить, что «всё в руках Его».

Надиктовал лейтенанту ГБ свои соображения про установку 160-миллиметрового миномёта на шасси Единорога.

– Не знал, что есть такие, – пожал плечами лейтенант, но прилежно всё законспектировал.

– Сейчас должны проходить испытания или уже прошли, не суть. Так о чем я? А, вот! Два образца. Один не примут – тяжелый лафет. А второй будет очень удачен. А если ставить на Единорог, без лафета, то оба – годятся. И очень мощная штуковина получится. Лёгкая самоходка, недорогая, с мощностью и дальностью тяжёлой шестидюймовки. Батарея таких миномётов существенно, а главное, качественно, усилит тот же полк самоходов. Или танковую бригаду. Это из того, что есть. А ведь можно сделать и 240-миллиметровый миномет. Вес миномёта просто несравним с весом гаубицы, а фугасное воздействие сопоставимо с орудием такого же калибра. Ну, плюс-минус. Такая машина и с долговременной обороной справится. И бронетехника будет ей по зубам. А стоимость – несравнима. Ты уже написал про наш опыт с 120-миллиметровым минометом?

– Да. Ещё прошлый раз.

– А, и ещё. Такой крупный калибр позволит эффективно использовать не только осколочно-фугасные гранаты, но и качественный дым поставить. А если зажигательные заряды какие примастырить? Или вакуумные.

– Вакуумные? Это как?

Я вздохнул глубоко. Как же я забыл? Какой я, на хрен, прогрессор?!

– Вообще-то, называть их вакуумными – неграмотно. Но деза будет – умора. Этот тип боеприпаса называется термобарический и использует принцип объёмного взрыва. Не слышал про взрыв рудного газа? Или как мучная пыль взрывается? Любая горючая взвесь в виде аэрозоля?

– Слышал.

– Вот и пиши. Но сначала особо пометь, что технология очень проста для копирования и применять её надо массово с надлежащим информационным прикрытием. Поехали!..

Я «растекался мыслею по древу», лейтенант конспектировал.

А связка наших вагонов тем временем неспешно продвигалась в тыл. Больше, конечно, стояли, чем ехали. Нас цепляли то к одному составу, то к другому. По ночам всё время стояли, пропуская составы к фронту. То есть ночью железная дорога гнала составы на запад, днём – на восток.

Понятно, что народ основательно выспался сначала, а потом-то стал страдать от скуки. И если сначала гэбист выгонял всех на платформу во время «интервью», то потом пошёл на должностное преступление и махнул рукой, напрасно на «слово» поверив, что «ни в жисть!». Потому мои спутники, развесив уши, жадно слушали мои «потоки сознания». Но напрасно мы волновались. Это только поначалу они слушали, а потом им надоело и они стали нам мешать – бубнили, травя байки друг другу, играя в карты, ржали, как лошади.

– Виктор Иванович, расскажи про Голума, – попросил Миша Кадет.

Я насторожился:

– Ты охренел? Это сверхсекретная информация!

Брасень заржал:

– Да я уже столько секретов узнал, что сам себе язык хочу отхреначить, во избежание, так сказать!

Поржали, лошади.

– Да я про Голума и Кольцо. Там ещё Всевидящий Глаз.

– Око. Всевидящее Око Саурона. А что? Лейтенант, ты не против?

– Нет. Тем более, что мы по второму кругу обмусоливаем одно и то же.

И я им стал рассказывать сказки. Про Братство Кольца, эльфов и орков, благо, не только смотрел фильмы, но и книги про Властелина Колец читал. Потом была очередь вселенной «Звездных войн».

К моему удивлению, лейтенант конспектировал сказки на бланках. На таких же, на которых писал мои «показания». Чудно. Что, Берия тоже сказки любит?

Какими бы объемными не казались эпосы этих величайших мифов, но и они закончились. Тогда я стал им бессистемно пересказывать запомнившиеся сюжеты из других книг или фильмов. Тут только была одна заминка. Намного больше и дольше приходилось им объяснять непонятные явления, для меня априори – само собой разумеющиеся, а им не понятные. То же с вещами и предметами, ещё не существующими, не осмысленными. То же и с сюжетными линиями. Действия героев моим друзьям не всегда были ясны и понятны. Они просили объяснить. И оказалось, что это не всегда просто. Иногда и я признавал, что авторы «накосячили». Не мог чего-то объяснить. Так это превратилось в этакую интеллектуальную игру – я рассказываю, потом дружно ищем «косяки» и пытаемся все вместе их «расшить».

Ну, как, скажите, объяснить бывалым фронтовикам возможность существования подполья во вселенной Терминатора? Того подполья, что в будущем. Бойцы ВОВ быстро поняли и прониклись возможностями роботов будущего, с моих слов, ессено, но тут выплыл «косяк» – подполье если и могло существовать в том будущем, то явно не в том виде, как оно показано в «Терминаторе».

Честно говоря, Властелин Колец их не шибко заинтересовал, а вот высокотехнологичная фантастика – очень и очень. Я сначала подзавис, а потом вспомнил, что там, на острове в болоте, ничего, кроме саги о Кольце, и не рассказывал. Так что, Братство Кольца стремительно отступило в тень на фоне разбора технических характеристик ещё не существующих гаджетов.

Кто бы мог подумать, что гэбисты, врач, боец, экстрасенс и вор будут так увлечены разбором устройства ионного двигателя, лазерного и плазматического оружия. Причём лейтенант ГБ, забыв о своей сверхважности, как мальчишка спорил, убеждая, что световой меч джедая – невозможен. Что нельзя ни ограничить, ни зациклить световой поток. «Фотон существует, пока движется». Когда я впервые услышал от него подобное, подзавис – ни фига себе, какие познания! Так, что моё «родное и горячо любимое» НКВД подсунуло мне очередного уникума. Вот тебе и «кровавая гебня». Питьсот мульёнов невинно убиенны!

Жажда технического прогресса была очень сильна в этом поколении людей. Это в наше время жажда эта отмерла. И научно-технический прогресс умер. Устали от прогресса или что-то ещё? А может НТП убили? За время моей жизни не появилось ни одного изобретения, переворачивающего мир. Только доводили до предела уже изобретённое дедами и отцами. А может, просто прогресс достиг критической массы? И количество должно было перейти в качество? А какое качество должно было родиться? Знать бы! А если пойти от обратного? За какое качество было убито познавательное, оставив лишь видимость науки?

Чего могли бояться «властелины планеты»? Утери власти! Чего им ещё бояться? Остальное они купят. А как НТП мог отобрать у них власть? НТП не мог. А вот люди могли перестать быть стадом зомбированных баранов. Могли? И становились людьми. Массово. И эти массы в данный момент как раз режутся руками немцев. И поэтому пошла волна наркоты, охватывающая как раз университетские камбузы в первую очередь. Ведь в наркоте самое страшное не смерть от передоза, не зависимость, а изменения в сознании – утеря реальности. Потеря критического взгляда, логического мышления, взвешенности.

Нарики = зомби. Только зомби можно убедить, что гомосексуализм – это достижение человечества, а освоение космоса – пустая трата денег. Только зомби могут поверить, что женщина и мужчина равны. Только почему-то в спорте они разделены. Только зомби могут поверить, что чернокожая обезьяна-педик может быть главой крупнейшей страны мира. И что, посадив за штурвал самолёта обезьяну, они долетят куда-то, кроме ближайшей скалы.

Где победила сексуальная революция? Там, где легализовали наркоту. И что стало с этими народами? Они вымирают. Их ждёт судьба филистимлян, финикийцев, латинов, эллинов. Только историки знают, что они были. С их уникальной культурой, языком, мироустройством. А потом – появляются проповедники «свободы», «равенства», «свободной любви». И всё – мир свободен от этих народов. Их земли заселили другие народы. Более приверженные традиционным ценностям. До аскетизма приверженные.

Разве современные греки похожи на кудрявистых блондинов – Геркулеса, Ахилесса, Александра Македонского? Хоть на кого-нибудь из гомеровского эпоса? Ни внешне, ни морально. Разве современные итальянцы похожи на блондина Цезаря, Помпея? Хоть на кого-то с их же итальянских барельефов? Кто из арабов, населяющих Египет, похож на Рамзеса? А у нас очень многие похожи и на Святослава, и на Илью Муромца, и на Чингизхана. Тоже, кстати, русоволосый и голубоглазый. Ариец. Как Штирлиц. Много современных француженок похожи на деву Жанну?

Вот тебе и «свобода». Свобода от идентичности, от наследственности, свобода от права голоса и права выбора. Свобода от Родины и потомства. Свобода от любви. Вместо любви – половое сношение. И свобода от выбора – с кем сношаться. Свобода от прошлого. И значит, от будущего. Свобода от чувств, лишь эмоции. Свобода от Совести и Бога. Свобода от осознания пути обретения совершенства. И от самого Пути. Свобода от Жизни.

Нет осознания своего божественного происхождения – нет жажды совершенствования. Нет интереса к науке. Нет НТП. В наличии лишь потребительство и комформизм. Так, и свиньям он свойствен, комформизм. А вот жажду познания испытывает лишь Человек. Человек, утративший жажду самосовершенствования, – не Человек. И он не опасен. Он управляем. Познавая мир вокруг себя, познаёшь Бога. Познание порождает НТП. НТП ускоряет зарождение Мыслителей. Мыслители не управляемы ложью. Критическая масса мыслителей может оставить Сауронов без власти. Потому – нет науке, нет мышлению, а наркотикам, извращению, лжи, порокам, пропаганде – да, да, да!

И нет на этих Суаронов, теневых властителей управы. Нет. И сие меня изрядно вгоняло в тоску. Хоть вой. Хоть плачь. А лучше – петь. Потому – пел. Чаще пели хором, так как мои друзья уже хорошо знали мой репертуар. А иногда – новое, что всплыло из памяти ввиду последних обстоятельств и навеяло душевными терзаниями:

Жизнь и смерть во мне объявили мне: «Жизнь – игра, у тебя нет масти, Смерть к тебе не питает страсти! Жизнь тебя проиграла стуже и смерти ты не нужен!» Жизнь и смерть во мне объявили мне: «Будешь жить не кидая тени, Обладая горячим телом, Обжигая холодным взглядом – станешь ядом!» Я так не могу жить, тени дарить. Понять не успеваю. Я – жизнь, я – смерть. Там так все уже знают. Жизнь и смерть во мне объявили мне: «Так и будешь идти по краю Между адом земным и раем, Между теми, кто жил, кто сниться, путать лица…»

Однажды я спросил гэбиста:

– Тебе не влетит, что ты сказки пишешь на гербовой бумаге?

– Да вы что? В этих «сказках» миллионы человеко-часов размышлений и готовые теоретические выкладки. Развитие радиотехники, электроники, машиностроения, социальные эксперименты… Миллионы человеко-часов!

В этот момент я подвис опять.

– Слушай, а кто у тебя папа?

– Профессор, – усмехнулся лейтенант, – и мама – профессор. Отец – физик, мама – филолог.

– А ты – гэбэ?

– Ну, да, – удивился лейтенант, – а что такого? А, понял, меня инструктировали об отношении потомков к нам. Так, для меня и моей семьи – честь, что меня пригласили в госбезопасность. Отец – коммунист с девятьсот первого года.

– Не «зачистили»?

Парень попритух:

– Был донос. Отца арестовывали. Тяжело было. Но отец велел нам не верить. И разобрались ведь. Оправдали. Правда, на старое место службы он не вернулся. Тут как раз и его отпустили, и война началась. Он ночь дома переночевал, а утром убыл к новому месту службы. Засекреченное. Ни привета, ни ответа. Так что, может быть, мои записи прямо в его руки и попадут. Это его бы заинтересовало.

Он помолчал, потом усмехнулся:

– Вы, Виктор Иванович, не обижайтесь, но мама бы заставила вас покраснеть с этими вашими «переводами с русского на русский».

– Верю, лейтенант, верю. Я же не утверждаю, что это – истина в последней инстанции. Но видел бы ты глаза бойцов, когда им рассказываю подобные «байки». Знаешь, осознание, что ты часть очень-очень древнего народа, ведущего своё начало от самого Рода, что ты не должен посрамить своих предков, что ты не можешь отступить, когда тысячи поколений не отступали, это основательно поворачивает мозги. А уж осознание, что ты не обезьяна, а потомок Бога – так основательно подстёгивает мораль! Ведь то, что можно скотине, потомку Рода – не пристало. Что можно быку, того нельзя Юпитеру.

– Да, верно, – задумчиво ответил лейтенант, – с подобной точки зрения я никогда не смотрел на это.

– А должен был. У тебя не только академическое образование, но и капитанское звание. А это значит, что ты в любой момент можешь получить роту или батальон и должен их поднять на пулемёты. Должен! А как – думал?

Лейтенант промолчал.

– Кому многое дано – с того многое спросится, лейтенант. Тебе дано многое. Будь готов к отдаче.

А немного погодя, я добавил:

– Я не знаю, как там было в прошлом. Да мне и насрать. Но образ прошлого – сильнейший рычаг влияния на настоящее. И ещё сильнее этот рычаг влияет на будущее. Помнишь – народ, не помнящий своего прошлого, не имеет будущего. И иногда, если нет прошлого – его выдумывают. Так сделали наглы, немцы, итальянцы, так сделают пендосы и китаёзы. Последние вообще убедят весь мир, что они – древнейшие. Всё-всё придумали они. И бумагу, и порох, и архитектуру, и военное искусство, всё-всё. И как спросят со всего мира авторские!

И сам же заржал.

– А нам и придумывать ничего не надо. Только акценты и ударения расставить – и вуаля – готово!

– Вы очень интересный человек, Виктор Иванович, – сказал лейтенант.

– А вот и нет, – мне сразу стало грустно, из возвышенности эйфории я резко ухнул в пучину отчаяния, – я тебе расскажу, какой я человек. Пиши. На гербовой пиши, пусть Палыч почитает. Может, хоть он разберётся, что за ХРЕНЬ СО МНОЙ ПРОИСХОДИТ!

Окончание фразы я проорал во всю громкость, на которую было способно моё истерзанное бессмертием тело.

– Пиши: «Вот, блин, жара!..»

Домик в деревне

Какой бы дальней ни была дорога, но любая, рано или поздно, заканчивается. Так и наше путешествие по железной дороге закончилось.

Меня вынесли из вагона-теплушки и повесили в чреве БТРа рядом с Громозекой. Он тоже был парализован, но ниже пояса, этим активно пользовался, озираясь вокруг и комментируя всё происходящее по моей просьбе, утоляя мой сенсорный голод.

За управление БТРом сел водитель, знакомый с подобной техникой, двое суток уже ждавший нас на этом разъезде. Ждал он не один, а в компании группы бойцов осназа, которые глотали пыль в тентованном ЗиСе позади нас.

Больше комментировать было нечего. Эх, дороги, пыль да туман! Правда, тумана не было. Небо было бездонно-голубым. Было жарко. И трясло немилосердно. Хорошо, что боли не было. Но тошнило очень сильно. Терпеть можно, но зачем? Попросил волшебный укольчик – и нет скучной, пыльной, жаркой дороги, душного чрева БТРа, а есть здоровый медикаментозный сон.

Проснулся я сразу и вдруг. Всё то же – духота, жара, раскалённая броня, но нет рёва мотора, лязга гусениц и тряски. Зато много гомона.

– Отставить бардак! – скомандовал я. – Доложить!

– Товарищ майор, двигатель заглох, машина сопровождения пропала. И из нашей машины пропали два человека, – доложил лейтенант ГБ, как самый старший после меня (дохтор не считается).

– Это как – пропали? Вы что, спали, что ли, все?

– Нет, я не спал. Пропали сразу и вдруг. Водила был вот он – и вдруг – нет его. Полностью.

– Полностью? Сразу и вдруг? А второй кто?

– Брасеня нет, – ответил Кадет, – флягу он держал, колпачок закручивал. Я попил, ему отдал – раз – и нет его, как и не было.

Чертовщина какая-то. Как в сказке, чем дальше, тем страшнее. Так, подожди, со мной же есть ещё один, кроме меня, персонаж из разряда «не может этого быть, потому что не может быть никогда». Я – путешественник по времени, Прохор – экстрасенс-целитель, едем мы к нему на родину, к матери – сильнейшему магу, если верить словам Прохора.

– Прохор?

– Тут я, командир.

– Чё происходит? Это же твоя земля?

– Чур мы проехали. Тут бывает так. Обратно поедем, подберём.

– Чё? – искренне не понял я.

Но Прохор не ответил, а воскликнул:

– А вот и матушка! Встречать вышла.

– Ну, так поехали, чего ждать!

С этим вышла заминка. Все, кто мог управлять этим пепелацем, были недееспособны. А дееспособные – не смогли. Лейтенант тыркался, мыкался, наконец, завел заокеанский бронесарай, который потом дёргался, глох.

Только через час мы неспешно покатили на одной передаче. Лейтенант ругался витиевато, но не матерно – «твою пробирку в автоклав на третий режим выжимки!» – и не желал даже пытаться переключить на повышение. Я не выдержал и добавил каноническое:

– Будь проклят тот день, когда я сел за баранку этого пылесоса!

Но это мне – смешно. А остальным – просто фраза, не несущая привычного мне шлейфа смысловой нагрузки.

Матушка Прохора, Дарья Алексеевна, оказалась очень отчаянной и ловкой амазонкой – не побоялась и смогла на ходу забраться в наш пепелац, сразу молча стала всех осматривать и ощупывать. А я осматривал её, жалея, что не могу ощупать. А что? Откуда мне было знать, что мама у Прохора такая сказочная красавица? Как в русских сказках принято – правильные черты загорелого лица, пронзительно чистые глаза-изумруды, толстенный канат русой косы свесился через плечо, выцветшая на солнце прядь на лбу, выпавшая из-под платка. Чёрные, не выгоревшие, брови и ресницы, длинные, как опахала. Круть невероятнейшая! И, о да, два высоких кургана, поднимающие сарафан на груди! Блин! Да что со мной?

– Что с тобой? – спросила она меня, накрывая мне лоб ладонью. Совсем не сказочной, крестьянской, сухой и крепкой.

– Давненько я не ощущал подобной красоты!

Она улыбнулась мне. И как она может быть матерью такого лося, как Прохор? Она же совсем молода!

– Всё, воин, отдыхай! Всё худшее уже позади, – сказала она мне.

Я хотел ей возразить, хотел ещё попялиться, совсем по-ребячьи, на неё, но глаза мои сами закрылись, а сознание стало тонуть в облаке сна.

– Проснись, воин, проснись!

Опять этот мелодичный, ласковый голос. Нет! Какой – проснись? Я во сне такую красавицу видел! Как из сказки. Дарья-искусница. А почему – искусница? В каком смысле? Она мастерица в ремесле или вызывать искушение?

Снова этот мелодичный смех. Вот бы его на рингтон телефона поставить или на будильник.

– И в том, и в том мастерица, – меж тем ответил ласковый голос.

Я открыл глаза. А сон – не кончился. Обернулся кошмаром – хуже не придумаешь. И красота неописуемая передо мной вырезом сарафана наклонилась, а я от шеи парализован – ПРИКИНЬ?! Как там говорил Кузя: «Потеря потерь?» Вот уж точно! Видит око, да зуб неймёт.

– Раз душа трепещет – значит, жива. А душа жива – тело оживёт! – заявила мне Дарья и поцеловала меня в лоб. В лоб! Как ребёнка!

Она опять рассмеялась.

– Просыпайся. Сил наберись. Буду тебя править. Это больно. И весьма. Но ты мне нужен в ясной памяти.

Я вздохнул:

– И снова в бой? Покой нам только снится. Вся моя жизнь – боль. Потерплю. Твоя красота даёт мне силу. Что ж Прохор молчал, что у него мамой такая прелестница?

– Ты не спрашивал, – пробасил голос Прохора сбоку, а потом обратился к матери: – Готово.

– Бери его, сынок, неси в жар.

Прохор поднял меня на руки, как ребёнка, будто и не было во мне 180 сантиметров, с лишком, роста и веса, близкого к центнеру. Так же легко понёс. А я напрасно старался глазами поймать силуэт его матери.

Прохор вынес меня на улицу, точнее во двор, заполненный полузабытыми звуками и запахами деревни. Я глубоко втянул носом воздух.

– Хорошо-то как! Как в детстве.

– Так ты тоже деревенский, командир? – удивился Прохор.

– Деревенский, Прохор, деревенский. Давно это было. Несколько жизней назад.

Он меня занёс в помещение предбанника, положил на лавку, стал раздевать.

– Понятно. Чистота – залог здоровья, – ляпнул я. – В здоровом теле – здоровый дух.

– Да, дух. Душа у тебя болит, командир. А душу я не умею лечить.

– Никто не умеет, – ответил я ему. – Спасение утопающих – дело рук самих утопающих.

Прохор внёс меня в парилку, положил на полку, облил водой, стал мыть. Жара парилки я почти не чувствовал – он часто поливал мне голову холодной водой, а остальное тело было онемевшим.

– Всё, Виктор Иванович, я своё закончил, сейчас силы тебе поддам, остальное – не мой удел.

Он завис надо мной, я видел, что он положил руки мне на грудь, зажмурился, но я не ощутил изменений. Прохор тяжело выдохнул, как человек, закончивший тяжёлую работу, и вышел.

Я лежал и ждал. Скрипнула дверь.

– Как ты? – спросила меня Дарья Алексеевна.

– Как в сказке – чем дальше, тем страшнее.

– Ничего не бойся – сказала она, и её рука накрыла мне лоб и глаза.

– Давно уже ничего не боюсь, – ответил я.

– Как интересно!

– Да, как-то перегорело.

– Ты же не отсюда? Ты же пришлый?

Я аж задохнулся.

– В смысле?

– Ты из другого мира. Надо батюшке сказать.

– У тебя отец жив? Прохора дед?

Но Дарья Алексеевна не ответила. Вместо этого она сунула мне в рот какую-то деревяшку и начала меня «ломать». Это я ещё мало что чувствовал – парализовано же тело. И то от боли тошнило. Боль была такая, будто она руками прорывала мою плоть, копалась руками прямо в теле, ломала кости, переставляла их.

Не долго я вытерпел. Орать начал как резаный. Я и так мало что видел сожженными глазами, а тут их окончательно залили слёзы и багровый туман боли.

– Потерпи, родненький, потерпи! – шептала Дарья Алексеевна.

А куда мне деваться? Судьба, видно, такая. Судьба терпилы. А потом ещё и стыдно стало – от боли остыдобился. Не почувствовал это, по запаху догадался. Блин, с младенчества не было такого. Сквозь землю провалиться!

Сколько продолжалась моя пытка – я не знаю. Учитывая изменчивость восприятия времени в таком состоянии, в каком пребывал я. И минута такой пытки казалась вечностью.

Но ведь не только хорошее заканчивается, а и плохое. Моя мучительница захрипела, как загнанная лошадь, рухнула на меня. Тут же скрипнула дверь, свет от окошка перекрыла большая тень, руки Прохора подхватили обессилевшую «мучительницу», унесли. Через минуту он вернулся, спросил:

– Живой?

– Не дождёшься! – зло прохрипел я. Да, я был зол. На него, на его мать. За эту боль, за свой стыд, за судьбу терпилы. Я был несправедлив, это ясно. Но не в тот момент.

К чести юноши, он не обратил внимания на тот поток грязной ругани, что обрушился на него из моих уст. Он, молча, как бесчувственный робот, обмыл меня, завернул в штопаную и застиранную, но чистую простынь, понёс на воздух, обняв меня, как ребёнка. И, как ребёнок, я разревелся на его груди.

Стыдоба! И это называется «боевой командир». И не просто взводный какой, а комполка! Позор на мою седую голову! И как мне смотреть теперь в глаза моим подчинённым?

Понимаете, что произошло? Часть меня ревела на груди у подростка-великана, а часть – холодно, совершенно без эмоций, смотрела на это со стороны, упрекая. Это называется – расслоение личности, шизофрения. Мой двойник, Голум, болел именно этим. А теперь – и я тоже. Скоро начнут мне видеться орки, эльфы, ангелы и демоны, эгрегоры и Ктулху.

Прохор не донёс меня до дома (хотя там всего три метра), а я уже спал. Холодная, расчётливо-калькуляторная часть меня с лёгким удивлением констатировала это, потом с не меньшим удивлением констатировала собственное «выключение». Последней мыслью было – «а они связаны остались».

Разговоры по душам. Какая душа, такие и разговоры

Разбудили меня петухи. Я был им рад. С детства не просыпался «по петухам». Ностальгия – приятное чувство. Ещё меня радовало отсутствие «калькулятора» в моей башке. Но опечаливало отсутствие зрительного способа получения информации по причине повязки на глазах.

– Так надо, – услышал я голос докторши. – Дарья Алексеевна не велела повязку снимать.

Ну, «не велела», так «не велела».

– Как вы себя чувствуете? – спросила меня докторша.

– Никак, – прохрипел я. Вчера, в крике, я сорвал голос. – Ничего не чувствую. Совсем. Как нет меня. А, вот это чувствую. У тебя очень нежные руки.

Её рука погладила меня по щеке, вытерев дорожку слезы. Опять я в слезах!

Так, майор Кузмин! Отставить сопли!

Потом она кормила меня, пыталась меня расшевелить беседой, но я был «не в духе». Хотя её болтовня была мне нужна. Как бальзам на душу. Её разговор напоминал мне, что я ещё жив. Она мне рассказывала свою жизнь. Буквально изливала душу. Зачем? Не понятно. Понятно, что хочется выговориться, но мы же не случайные попутчики, которым и принято «изливаться». Ладно, хочешь «поплакаться в жилетку», буду я твоей жилеткой.

Так я узнал о её детстве и отрочестве. Об учёбе, историю их отношений с её мужем. Выслушал из первоисточника о событиях 22 июня на погранзаставе. Когда она рассказывала, как руками раскапывала воронку, когда искала останки своих детей, я плакал вместе с ней. Она схоронила останки детей и мужа в одной воронке. Хотела застрелиться, но пистолет мужа был разбит, а свой она потеряла при налёте. А потом жажда мести застила её.

Выслушал об их бесславном отступлении с остатками заставы. Почему бесславном? Потому, что выжившие пограничники были настолько деморализованы, что шарахались от любой тени, не то что оказывать организованное сопротивление. Что просто выбешивало Шахерезаду. А я их понимал. На тот момент это было обычным явлением. В плен не сдались – и то молодцы.

Потом она рассказывала, как наталкивались на других окруженцев. На всяких разных. О некоторых и вспоминать не хочется. И это понятно. Сам о скольких таких стараюсь забыть? О скольких не буду даже в мемуарах вспоминать, чтоб бумагу не портить.

И вот однажды их «мобилизовал» комиссар одного из разбитых полков. Он организовал партизанский отряд (к радости моей собеседницы). В меру сил своих и разумения командовал. Получилось не очень. Всё же опыта партизанской войны у них не было. На своих ошибках и учились. А ошибки оборачивались кровью. И потерями. Но им удалось установить канал устойчивой связи с «Большой Землёй». И немного погодя после этого их отряд немцы и накрыли. Прямо при приёме самолёта. Моя собеседница была ранена в этом бою осколком мины в живот, и её тут же запихнули в улетающий самолёт.

Так она оказалась в госпитале на грани жизни и смерти, длительное лечение и приговор – никогда и никаких детей.

Потом долгие и отчаянные попытки восстановиться в армии. Триумф – её вернули в строй! И новое назначение – ко мне. Специнструктаж и строго-строго приказ – мою жизнь беречь, как зеницу ока. Причём приказ от таких командиров, которым не отказывают. Помнится, она что-то прошлый раз про Меркулова говорила. Хотя в армии ни от каких приказов не откажешься.

Вот такая её исповедь.

– Ты выполнила приказ – я жив. Пока жив.

– Не в приказе дело, – вздохнула она. – А почему ты тогда так странно реагировал на меня?

– Как – странно?

– Как будто давно меня знаешь, но никак не ожидал меня там увидеть.

– Так и есть, – ответил я. Она ждала продолжения, но что я ей скажу? Что она – точная копия моей жены? Так, по личному делу я – холост. Легенда, ёпти! Сказать правду – глупо, врать не хотелось:

– Ты была моей возлюбленной, моей женой в прошлой жизни.

– Ты помнишь свою прошлую жизнь?

– Хотел бы забыть.

– А, я поняла – опять врёшь.

Ну вот – сказал правду – не поверила. Лучше бы соврал. А, пошло оно всё!

– Думай, что хочешь. Я тебе сказал, а там уж – как тебе захочется.

– А я, дура, ему тут душу изливаю!

– Я тебя не просил! – ответил я. Жестоко? Жестоко. И ещё добил: – Мне в своих запутках не разобраться, да ещё ты.

– Да пошёл ты!.. – воскликнула она, я услышал лёгкий топот её ног по доскам пола, хлопнула дверь.

– Семейная сора? – спросил через минуту голос Дарьи.

– Чё? Не, мы не семья, – ответил я, не понимая, как она оказалась рядом так бесшумно.

Слегка стукнули друг о друга ставни, ладонь Дарьи легла мне на лоб. Ага, так я у окна лежал?!

– Сам сказал – она жена тебе.

– Так это там. И там – другая. А эта – только внешне похожа.

– Ну, тебе виднее. Но я видела – судьбы ваши связаны. Это называется браком. Она тебя любит. Или полюбит.

– А я? – усмехнулся я.

– Ты? От тебя и зависит. Не тяни только.

– Почему?

– Тяжкие испытания тебе предстоят.

– Кто б сомневался?! Судьба! Так и буду ходить по краю меж адом земным и раем, – усмехнулся я.

– Все тебя похоронят.

– И это было. Но, я выживаю. Иммортал, гля! Жизнь – игра, у меня нет масти, смерть ко мне не питает страсти. Жизнь меня проиграла стуже, и смерти я не нужен.

– А каково ей будет, думал?

– Нет. С чего вдруг? Нет! Не хочу больше! Все кто был близок – мертвы! Я – причина и источник опасности для близких! Тогда зачем мне близкие? Лучше не сближаться, но и не терять! Обжигая холодным взглядом, стал я ядом.

– Сам себя не обманешь!

– Ты чё пристала, ведьма? А? Ты что, психоаналитик мне? Чё тебе надо? Можешь вылечить – лечи! Нет – отвали! Застрелюсь, на хрен! Как же мне всё это надоело! «Судьба», гля! На хрен! Всех! Всё! Всё и всех! Вся жизнь – говно и солнце – долбаный фонарь! Провались всё пропадом!

Но провалился я. Дарья легонько хлопнула меня по лбу, как нашкодившего ребёнка, и я провалился в сон.

Народная медицина

Разбудили меня вечером. Прохор молча взял меня на руки, молча потащил в баню, молча раздевал-мыл-парил. Обиделись? Пох! Мне и самому не хотелось разговаривать. Не о чем.

Потом опять пришла Дарья. Только в этот раз она меня не «ломала». Она пела довольно мелодичные песни на незнакомом языке, похожем разом и на хохляцкий, и староцерковный. Может, не песни, а молитвы? Может. Вполне. Она мазала меня чем-то душисто-вонючим, растирала, втирала. Мяла меня. Массаж. И всё это под эти напевы. Пусть. Даже приятно. Не ломает. Особенно приятно, что не ломает.

Единственное – спать не давала. А от кайфа да под эти напевы дремота наваливалась, хоть и только разбудили. Как только засыпал, она тотчас же говорила:

– Не спи.

Да так говорила, что сон пропадал. Не надолго только.

Потом она завернула меня во что-то, предположительно в те же простыни, и Прохор отнёс меня в дом. Где меня опять усыпили.

Разбудили меня петухи. Я был им рад. С детства не просыпался «по петухам». Ностальгия – приятное чувство. Ещё меня радовало отсутствие «калькулятора» в моей башке. Но опечаливало отсутствие зрительного канала по причине повязки на глазах.

В этот раз рядом со мной никого не было. Пусть! Мне и так хорошо. Лежал, слушал деревенскую жизнь. Она всегда полна звуков. Кто говорит, что в деревне тихо, не умеет слушать. Я на звук определил и пересчитал поголовье крупного и мелкого рогатого скота, птицы. Не только в этом подворье, но и у соседей – стадо на пастбище как раз гнали. Небольшое, кстати стадо. Из чего я сделал вывод, что и деревня небольшая. Скорее, хутор. Дворов пять-семь. До десятка, в общем.

Ветер, дунув в открытое окно, донёс до меня запах свежескошенного сена, среди других сельских запахов. Мне даже послышался звенящий свист косы, срезающей травостой. И так мне захотелось самому взять в руки косу и пройтись с ней по лугу, укладывая траву в валок, что плечи заломило.

Плечи заломило?! Я вздрогнул всем телом. Всем! Телом! Хоть и был я парализован всего ничего, но осознание безнадёги и необратимости поражения спинного мозга так прочно засело в башке, что казалось, что это – навсегда. Я ехал к мифической знахарке Дарье Алексеевне, но так и не верил, что ей удастся поставить меня на ноги.

Ноги! Я их чувствовал. Слабо, так, будто они обе отсижены, но чувствовал. Пальцы на ногах со скрежетом скребли по простыне (ногти-то подстригать пора!).

Я заорал от восторга! Орал и орал. Не слыша за своим визгом, как с грохотом ко мне из разных концов подворья ломились все, кто мог ходить.

– Я чувствую ноги! – заорал я, когда они с тревогой поинтересовались причиной тревожной побудки.

– Тоже мне новость! – пробасил Громозека и протопал – протопал?! – к выходу.

– Всё нормально, командир, поправляйся, – сказал голос Кадета и тоже протопал к дверям.

– Спи, воин, ты ещё слаб, душа еле прижилась обратно. Спи! – сказал голос Дарьи и опять хлопнул меня по лбу.

Опять баня, опять полки, Прохор.

– Прохор, а что это было? – спросил я его.

– Мне это непостижимо, Виктор Иванович. Да, и не каждая берегиня сможет «Живород» провести правильно. Мама очень сильна. К нам даже с Соляных Копей приходят. Приходили.

Ответил, называется! Берегиня? Соляные Копья? Это кто? Это где? Но спросить уже ничего не успел – Прохор ушёл.

Пришла Дарья.

– Ты – берегиня?

– Да.

– А кто это – берегиня?

– Я.

Ответила, блин!

– Не спрашивай больше того, что тебе не нужно, – меж тем ответила она, подливая кипятка на камни. Когда прошипело (тело моё обожгло жаром), она продолжила: – Не спрашивай того, на что знаешь ответ. Или сам узнаешь.

Что бы это значило? Если следовать этому совету, то вообще ничего никогда не придётся спрашивать. Есть ещё один такой совет – «не верь, не бойся, не проси». Ну, и ладно, не буду спрашивать.

Или тут её обида говорит?

– Даша, прости меня за слова мои.

– Какие? – спросила она, булькая веником в какой-то ёмкости.

– Я тебя ведьмой назвал и ещё много чего плохого наговорил.

– Я и есть ведьма. Ведающая Мать. Ведьма. Ведаю травки, слова, силу. И мать я. Пять раз уже мать.

– Да? А, ну да. Сам же так говорил.

– И сам не верил?

– Не особо и верил.

И тут она опять запела. «Ведает слова»? Да, слова песен-молитв и знакомы и не знакомы разом. Какое-то наречие. Или, если она ведает слова, ведает исконный язык, то наречие как раз таки у меня.

Она меня парила веником, гладила руками, как-то всё это было по-особенному. Как ритуал какой. Да! Молитва, странные обряды. Ведьма. Ритуал. Мистика.

А меж тем вновь начавшим чувствовать телом я почувствовал, что она гладит и прикасается не только к груди, животу, рукам и ногам, но и к тому, что отличало меня от доброй половины человечества. Только сейчас, когда естество вдруг зафункционировало по предназначению, я понял, что был обнажен (ну, мы же в бане?) что я и в предыдущих процедурах не был одет. Стыд и грех.

– Не надо стесняться. Расслабься, – прошептала Дарья мне прямо в ухо.

Да я и не напрягаюсь. Вернее, это не я напрягаюсь. Это вопрос меня напрягает – это часть ритуала или у тебя давно мужика не было? Тогда почему я? Приятно, конечно, себе льстить, что выбор пал на меня, но самого себя обманывать – глупость. А глупцом быть не хочу. И так дурачком которую жизнь живу.

Меж тем приятное действо продолжалось. Я пошевелил руками. Тяжело, руки слабые, безвольные, но смог дотянуться до головы и стянуть повязку.

Баня, окошко, тёмное уже, пляшущие отблески углей из печи и прелестная обнажённая нимфа в их неверном свете. С веником в руке.

– Как же ты красива, Даша! – восхитился я.

– Зря ты снял повязку. Глаза теперь будут неверными.

Что это значит? Плевать! А вот такую красоту я не могу упустить! За время вынужденной темноты глаза мои так освоились с ней, темнотой, что неверного света через створку печи мне хватало. Я видел всё и в мельчайших деталях. Очень красиво!

Она пристукнула меня по рукам:

– Не мешай!

Не буду. Почти. Всё же, когда она меня оседлала, руки мои сами потянулись вверх, грудь ослепительной красоты уютно легла в ладони. И это мать пяти детей? Фигура у Даши была как у двадцатипятилетней не рожавшей молодки. Хотя нет, кости того, что так логично устроилось на том месте, где мои ноги соединяются в живот, было явно изменено родами, но так – даже слаще. Истинно, ведающая мать!

Когда мы разом застонали от сладкой муки, она рухнула мне на грудь, я гладил её спину, распущенные волосы.

Её пальцы легли мне на рот.

– Молчи!

Ладно, я – молча. Я попытался продолжить действо, но был твёрдо остановлен. Сама, так сама. Я – не против. Феминизм сейчас победил. Или я капитулировал.

Когда она второй раз рухнула мне на грудь, я подтянул её голову к себе и поцеловал. Впервые. Она замотала головой.

– Ты не понял?

– Что я должен был понять?

– Ничего не делай. Сейчас я отдышусь и продолжу. Нельзя оставлять всё не оконченным.

Она отдохнула на моей груди, к моему великому сожалению, спустилась на пол, стала опять меня поглаживать, прикасаться особым образом к определённым местам.

– Всё, – сказала она, без сил опускаясь на лавку у стены. Распущенные волосы накрыли её, как плащом.

Я тоже сполз с полки. Ноги дрожали от слабости, но я стоял!

Не долго, правда. Я опустился перед ней на колени, аккуратно убрал волосы с лица, взял её за подбородок, заглянул в глаза. Потухшие, от полного истощения.

– Это был ритуал?

Она кивнула одними глазами.

– Спасибо тебе.

Она опять кивнула ресницами.

– Можно?

Опять кивнула.

Я поцеловал её.

– Ты прекрасна! Давно не ощущал подобной прелести и красоты. Позволь теперь мне поухаживать за тобой.

Она опустила голову.

– Не надо. То, что было – было нужно. То, что сейчас будет – не нужно. Похоть.

– Не может быть похотью подобная прелесть, – уверенно заявил я, аккуратно собирая её волосы и сплетая их в косу.

Потом я подлил на камни кипятка из деревянной бадьи, где запаривался веник. Камни уже порядком простыли и не дали того жара, что я хотел. Но, повинуясь мне, Даша залезла на полати, я её, не спеша (быстро уставал), парил, гладил. Потом мыл её простым хозяйственным мылом (другого не было), мыл не мочалом, руками. И это было превосходно! Я не ожидал, что Даша, сначала равнодушно-податливая, стала ластиться к моим рукам, как кошка. Мне просто было приятно её мыть. А вернее – щупать. Гладить каждую складочку, каждую выпуклость. Помыть ступни, с подошвой, жёсткой, как подошва солдатского сапога – видно, что часто босая ходит. Я – извращенец? С таким кайфом мыть чужие ноги? А как кайфово было мыть-гладить остальное!

Закончилось всё тем, что мы сцепились снова, сплетаясь в единое целое.

И пусть весь мир подождёт!

Она лежала у меня на груди, поглаживая шрам на сердце, ставший почему-то едва заметным.

– Он был контрастнее. Ты постаралась?

– Да.

– Как называется то, что ты сделала?

– «Живород».

– Так и называется?

– Да.

– Мы сможем повторить? Не ритуал, а то, что было после?

– Нет.

– Почему?

– Другая ждёт своей очереди.

– Докторша?

– Да.

– Подождёт.

– Ты жесток.

– Да. Я не был таким. Раньше.

– И станешь ещё жестче. Если выживешь.

– Вот именно. Ты видишь будущее?

– Нет. Мой муж видел. Он мне сказал, что ты придёшь.

– Прям так и сказал?

– Он сказал, что придёт странник меж мирами. Воин. Такой же, как и он. Так я тебя узнала.

– Не понял.

– Какой ты глупенький, – прыснула она, – все люди дышат разной силой. Твоя сила – как и его.

Она мне рассказывала о том, каким ощущают мир экстрасенсы, как видят мир они. Единственное, что я понял – что ничего не понял. Как объяснить монохромному с рождения псу цвет радуги? Так и я. Не увидев – не поймёшь.

– Ты видишь. Иногда. Боишься только видеть. Не бойся. Ты же воин. Бери всё, что нужно для победы и рази врага.

– Почему он умер, если такой великий воин, а ты такой великий целитель?

– Его время истекло. Он должен был уйти.

– Прости, я не должен был. Я знаю, как терять родных и любимых. И чтобы ты ни делал, ничего не изменить.

– Давай не будем, – она встала, потянулась ко мне. Я думал, чтобы обнять, но она отстранилась всем телом, расстегнула цепочку с крестом, унесла в предбанник, вошла с ворохом простыней и полотенец. Положив ворох мне в руки, она опять охватила мою шею. Когда она убрала руки – на моей груди лежал белый маленький крестик на чёрном кожаном ремешке. А узелка я не нашёл. Ремешок образовывал замкнутый круг без разрыва.

– Как его снять?

– Никак. Пока ты жив – он не разорвётся. Ровно за сутки до твоего ухода он сам распадётся. У тебя будет время завершить дела и проститься.

– У него был такой же?

– Это его.

– Я понесу его крест?

– Я же понесла твоё дитя.

– Что?

– Я ведунья, я сразу почувствовала. Жизнь. Живород. Я – тебе вернула жизнь, ты – мне.

Я сгрёб её в объятия:

– Будь моей всегда! Будь моей женой!

Она пылко ответила на объятия и поцелуи. Но, когда мы опять обессилели, опять поглаживая шрам, она ответила:

– Наши пути расходятся и больше не сходятся. Я не смогу быть твоей. Прости.

– Жаль! Как жаль!

– Я буду твоей ещё семь ночей, а потом ты должен вернуться. Там твой Путь. Твой бой – там. И там наш враг. А девочку – не обижай. И как ты всех в себя влюбляешь? – она укусила меня. Не скажу куда.

Пастораль

Утром я с наслаждением сидел на лавке у порога, подставив лицо и голый торс восходящему солнцу. Мир просыпался. И я оживал. Душой.

Мои спутники выползали на солнышко. Ехидное лицо Громозеки, ошарашенное лицо лейтенанта – он так и не вышел из состояния обалдения, радостное лицо Кадета, обиженно насупленная докторша, любопытное лицо великоразмерного ребёнка Прохора и его уменьшенные копии – братья и сёстры, как любопытные зверьки, разглядывающие меня.

Кстати, тут и выяснилось, что значит – неверные глаза. Яркий свет был мне неприятен. А на солнце было больно смотреть. Это было похоже на то, как просидев в тёмном погребе, в полдень выходишь на яркий солнечный свет. Глаза привыкают? А мои – нет, отказываются адаптироваться к повышенной освещённости. Не верные. Но зато в темноте я видел – как кошка. Ну что ж, сам виноват – нарушил процедуру. Может быть, я и пожалею об этом, но не сейчас, когда причина нарушения регламента крутится перед глазами.

– Громозека, ходишь, боец? – спросил я своего телохранителя.

Громозека отчебучил несколько па гопака:

– Лучше, чем был, командир! Дарья Алексеевна – чудо! Но, я вижу, ты за всех отблагодарил!

– Пошляк, – крикнула Даша, кинув в него картофелиной.

Громозека ловко увернулся, раскланявшись, как мушкетёр Дюма.

– Два наряда по кухне! – вынес я вердикт.

Теперь Громозека раскланивался мне.

– Паяц, – резюмировал я.

– Кадет? – спросил я.

– Готов к труду и обороне! – Кадет вытянулся по стойке «смирно», попытался щёлкнуть каблуками. Ясно, ноги в порядке.

Оказалось, что причина обалдения лейтенанта – вылеченный позвоночник. Он мечтал сталь лётчиком, но неудачное приземление при прыжке с парашютом при посещении курсов тогдашнего ДОСААФА – длительное лечение лучшими врачами Союза (профессорская семейка). На ноги его подняли. Но остались дикие боли в сломанной спине, время от времени. С мечтой о небе пришлось расстаться. И вот – он сотрудник органов.

Следующая – докторша. Но на мой вопросительный взгляд она сделала обиженную рожу и ушла. Не понял, ей не досталось плюшек? Или это личная обида на меня?

– Я же тебе говорила, – сказала Даша, появляясь рядом, а потом крикнула, похлопав в ладоши: – К столу!

Ревность. Вот напасть! Ещё и передерутся. Я вдруг стал очень популярным у женщин. Необоснованно и незаслуженно. И у каких женщин!

Столы накрыли во дворе. Простая сельская еда была для меня в радость.

– Иваныч, что думаешь делать? – спросил Громозека.

– Хозяйка дала нам ещё неделю отпуска в этом санатории. А сколько даст нам командование? – этот вопрос я адресовал лейтенанту.

Он закашлялся, быстрее пережёвывая полным ртом, оттого смутился:

– Я городской – сроду не ел вкуснее, – пояснил он, а потом по вопросу: – Ну, я думаю, неделя у нас есть, коль Дарья Алексеевна была столь любезна.

Он отвесил поклон Даше. Громозека опять заухмылялся, за что звонко получил деревянной ложкой в лоб от меня.

– Кто сможет подумать, что неизлечимые травмы будут все устранены за три дня? – продолжил лейтенант.

– Ну, коли так, то возьму на себя ответственность, – сказал я, – остаёмся. Думаю, мы заслужили отпуск. Воевали мы хорошо, а будем – ещё лучше. Принимаю на себя повышенные обязательства.

– Иваныч, ты всё испортил, – скривился Громозека, – всю сказочную атмосферу убил. Я прям себя на партсобрании ощутил.

– Не знал, что ты партийный.

– Я тоже не знал, что ты… – начал Громозека, но мой кулак, приставленный к его носу, заткнул ему рот с его очередной пошлостью.

– Итак! – я стал подводить итог импровизированного собрания. – Дарья Алексеевна, если вас не затруднит эта куча шалопаев, то можем помочь по хозяйству.

– Иваныч, мы уже, – радостно воскликнул Кадет, – сенокос же!

– Так, чего ждём? – Я встал. – Давненько я не махал косой!

– Ты и косой умеешь? – опять ехидничал Громозека.

– Слушай, если есть что предъявить, я готов выслушать и даже принять вызов… – Грозно обернулся я к нему, но Громозека со смехом сграбастал меня в свои медвежьи объятия и стал тискать:

– Я просто рад, что ты вернулся, Медведище! И что ты не монах-кастрат, как про тебя думали!

– Ах, ты, сучок!

Пять мужиков, полных сил и энтузиазизма, способны свернуть горы, если их вовремя подкармливать и охлаждать, окуная в воду. Благо речушка имелась в наличии.

Сено было накошено, дрова навалены, БТРом перевезены и даже нарублены, покосившиеся строения и заборы – поправлены, крыша подлатана – благо, не успели они совсем испортиться – хозяин тут жил крепкий.

И всё это – всего за три дня.

Мне была в удовольствие эта мирная работа. И людям моим – так же. С каким удовольствием я ощущал усталость в теле, как было здорово лежать в реке, смотря на проплывающие облака, зная, что не будет в небе ни самолётов, ни налёта.

А ночами – Даша. Но я и так поступил не по-джентельменски, растрепал интимного. Но для связанности истории – надо было. А теперь – промолчу.

Охота на собрата

С шутками и прибаутками возвращаемся с вилами наперевес – ходили переворачивать валки сена. Подходим к посёлку, а там – шухер. Женщины, дети бегают, кричат. Мы бегом.

Внимательно смотрел на своих людей, ветераны – из расслабленного состояния сразу перешли на боевой взвод. Как сжатые пружины стали. За собой давно заметил, теперь увидел, зримо – в других.

Подбегаем, вилы, как винтовки с примкнутыми штыками. Нас шарахаются. Навстречу бежит Даша и дети.

– Витя, беда!

– Разберёмся!

– Медведь тут шалит один. Третьего дня корову задрал, а сейчас детишек перепугал. Рекой и спаслись.

– Медведь в реку не полез? Они же умеют.

– Вот и благо, что не полез. А в другой раз?

– Это всё? – удивился я.

– Мало?

– Я думал… – протянул я.

– Немцы? – спросил Громозека и заржал.

Видя, что народ обижается на наш смех, Громозека поднял руки и закричал:

– Люди, успокойтесь! Завалим мы косолапого. Красная Армия уже тут. Тем более, не бывать в одной берлоге двум медведям!

Это он про меня? Я пнул его по седалищу. Пошли вооружаться.

Тут удивил Прохор. Выносит два копья. Рогатиной их назвал. Копья справные. Наконечники – странные. Тут в чём дело – я ведь работал в литейке. И вот на шестом году работы открылся у меня дар – не дар, ну, в общем, брал я в руку что-либо металлическое и, щупая, «ощущал» состав сплава. С точностью до процента. Погрешность великовата для производства, где десятая процента меняет эксплуатационные свойства, но вот так как-то. Неоднократно проверял себя. Пользы не много, но на шихтовый двор меня звали постоянно. Металлолом сортировать. Сталь марки «три» от стали «сорок пять» отличаю – уже большое дело было. Серый чугун от фосфорного чугуна, цинковую бронзу от свинцовистой. Особенно хорошо с бронзой получалось, её я как раз до десятых определял. Образцы перед химлабораторией ко мне носили. Не станешь же сверлить каждый кусок металла? А так – приблизительно накидали – уже подспорье. Так что я тоже чуть-чуть экстрасенс.

Так вот, наконечники. Я не смог понять, что за сплав. Понятно, что бронза. Медь – основа, олово, цинк, сурьма чуть-чуть, свинец, куда без него, сорного, железо, никель и процентов десять неизвестного мне металла. Сплав был серо-желтоватым, легким, прочным, хорошо держал заточку и не ржавел.

– Что за металл? – спросил я Прохора.

А тот лишь пожал плечами:

– Отец на охоту лишь с этим ходил.

– На медведя? – Я охренел.

– И на медведя.

– Ладно, – я сомневался, – бери. Но, и оружие возьмём.

– Нечестно это.

– Что нечестно?

– Стрелять в зверя.

– Ты чё, тронулся?

– Отец так говорил.

И смотрит на меня. На слабо берёшь? А вот и не угадал ты! Дураков ищи в другом месте. Ага, может, ещё и на танк с этой побрякушкой?

В общем, взяли мы два копья, но и огнестрелы взяли. Боевое, табельное. Оно хоть и на других зверей рассчитано, но, думаю, скорострельность будет заменой малому останавливающему действию. Громозека из этих же соображений хотел пулемёт снять с БТРа. У него с останавливающим действием как раз всё в порядке, но это уж чересчур. Не на войну идём, на охоту. А пулемётик-то станковый. С соответствующим весом. Верю, что Громозека его допрёт, а вот как стрелять будет? С колена? От живота? Даже не смешно.

Только дойдя до того места, где косолапый напугал детей, я озадачился вопросом – а как мы его искать будем? Покричим ему? На сотовый дозвонимся?

Выручил Прохор:

– Вот его след. Пошли.

Так и пошли. Прохор – первый. Со своим копьём. Потом я с копьём, ТТ и трофейным штык-ножом, потом остальные. Они-то как раз вооружены карабинами и автоматами. Потому и открестились от копья. Пришлось мне тащить. И зачем я его вообще взял?

Так и шли за нашим следопытом. Честно говоря, было скучно. Я уже и пожалел, что ввязался в эту авантюру. Стал думать о другом. Пытался своим скудным умишком прованговать, как одолеть Сауроновых слуг, что захомутали человечество, запихивая его в новое средневековье.

Замечтался, одним словом. Как оказалось, не один я механически переставлял ноги, летая мыслями в облаках. Из матёрых вояк мы обратно превратились в расслабленных курортников.

И очень зря! Медведь не зря именуется хозяином тайги. Это был сильный, умный и хитрый хищник. А наш ещё и матёрый. Он на нас устроил засаду. Прикинь?

Когда мы вошли в узилище – пошли по узкой тропе меж сплошных стен орешника, нам отлилась наша беспечность.

С диким рёвом громадный грязно-бурый зверь обрушился на вытянувшийся цепочкой отряд, прошёлся сквозь нас, как бульдозер. Прохор тряпичной куклой был отброшен в заросли, я стормозил и схлопотал когтистой лапой в грудь. Но стормозил всё же не фатально – сумел хоть как-то отстраниться, потому боль обжигающей лавой разлилась от шеи до пояса, но жизнь осталась во мне. Если бы вообще не среагировал, выпустил бы зверь мой кишечник проветриваться.

А зверь летел по тропе дальше, раскидывая людей, как шар боулинга раскидывает кегли.

Я выхватил свой пистолет, принял положение для стрельбы с колена и, превозмогая боль располосованного живота, всаживал пулю за пулей в бурый холм мышц и жира, что калечил моих друзей.

Не, я не думал даже, что это сможет его убить. Я хотел отвлечь зверюгу от моих спутников, заагрить на себя. И мне это удалось. Как раз, когда кончились патроны и затвор остался открытым.

С оглушающим рёвом страшная медвежья морда повернулась ко мне. ЁПТЬ! Страшно-то как! Я чуть на обделался.

И тут включился «калькулятор» в моей башке – моё холодное и расчётливое альтер-эго.

– Отставить рефлексию! – приказал он мне. – Он только морду повернул. А нам он нужен весь! Ори!

И я заорал. От боли, от страха, от ужаса, от злости на себя, испугавшегося всего лишь дикого зверя. От обиды и досады, что расслабился не вовремя и прохлопал засаду. От жалости к своим спутникам.

Наверное, у меня хорошо получилось реветь – зверь развернулся весь, встал на задние лапы, воздел передние и заревел ещё пуще. Гля, какие же у него зубы! Не зубы – шпалоподбойки!

Но я тоже встал на ноги, воздел руки, с невесть как оказавшимся в правой руке копьём, и тоже заревел. Без слов, просто рёв.

И он кинулся. Блин, кто бы мог подумать, что такая туша может обладать такой скоростью и сноровкой!

Я едва успел рухнуть на колено, выставив копьё на нависающего медведя, уперев заострённый тыльник копья в землю. Почему я так сделал? Не знаю. Я позже много думал об этом, узнал, что это обычный, в средневековье, способ обороны копьеносцев от конницы, но это позже, а в этот момент сработало что-то глубинное и подкорковое.

Зверь нарвался на наконечник копья, который легко пронзил его толстенную шкуру и насадил себя собственным весом и ускорением на копьё, как на шомпол.

Думаете, это конец? И я так подумал, видя, как наконечник копья исчезает в теле зверя. А вот хрен я угадал! Древко копья стало изгибаться в моих руках, я рванул в сторону, на миллиметры уходя от ужасных когтей и клыков, когда с громким и сухим треском древко лопнуло, перекрыв звуком лопающего дерева даже рёв раненого зверя. И если бы не моя способность при выбросе адреналина резко взвинчивать жизненные процессы – каюк мне!

И тут я увидел безжизненное тело Прохора. В крови лежал, сломанной куклой.

– Моего сына! – взревел я, разворачиваясь к медведю.

«Чё? Сына?» – промелькнуло удивление «калькулятора».

«Не отвлекай! Помогай!» – велел я ему.

Зверь готовился к атаке, я – тоже. Штык-нож в руке, ярость взвинтила обороты моего сознания, замедляя время вокруг меня, кровь кипит адреналином.

Надо было поднять зверя на дыбы. Я вскинул руки и опять взревел. Ну, вот, хороший мишка, тоже встал на дыбы, пугает рёвом.

Только, миша, «курортник» как-то иссяк. Перед тобой майор Кузьмин, что под танками горел! Да в режиме слоу-мо!

Прямым ударом ноги, обутой в добротный берц, я забил обломок копья ещё глубже – для этого и поднимал медведя на две кости. Поднырнул под удары лап, не совсем чисто – когти зверя прожгли болью – и с размаха всадил штык-нож ему в горло. Снизу вверх, под основание нижней челюсти. Попытался увернуться, но медведь опять неприятно поразил своей расторопностью – его лапы сомкнулись вокруг меня, как гидравлические домкраты.

От шума крови в ушах, от багровой занавесы на глазах не видел и не слышал, как мои спутники с визгами, писками, криками, кто что смог издать из стиснутого болью и ужасом горла, накинулись на зверя со всех сторон и начали кромсать бурую шкуру топтыгина ножами и штыками, опасаясь стрелять, боясь попасть в меня.

Так, коллективными усилиями зверя и завалили.

Меня вытащили, растормошили – я был в полуобморочном состоянии. Я оглядел своё воинство – стоят, уперев руки в колени, дышат, как загнанные лошади, в крови и грязи с ног до головы.

– Да, пошли по шерсть, а самих остригли, – прохрипел я.

И тут меня в груди обожгло:

– Прохор, сын!

Блин, что это? Какой он мне сын? Почему я второй раз его так называю?

Прохор лежал изломанный, смертельно бледный, мелко и часто дышал, но был жив.

– Жив! Слава богам! – вскричал я, оборачиваясь к своим спутникам – кто из них мобилен?

– Кадет, ты с американским тарантасом справишься?

Кадет кивнул. Он тоже был бледен, в крови, но цел – он шёл в цепи замыкающим, потому ему досталось меньше остальных – успел выставить перед собой карабин. Оружие – в хлам, но Кадет отлетел в куст и отделался испугом. А кровь – это медведя.

– Срочно беги за Дашей! Привезёшь её на бэтээре. И мухой! Одна нога – другой не вижу! Цигель!

Кадет побежал, а я без сил сел на подрагивающую тушу зверя. Громозека передо мной упал на колени, закатил глаза и завалился на спину. Понятно, шоковое состояние отходит. Досталось осназовцу. Надо было ему помочь, но я сам едва в сознании. А лейтенант баюкает руку, зажав ею располосованный бок, закусив губу, бледный, как крахмальная скатерть, в глазах – стекло боли.

– Ничего, Даша спасёт. Осталось самое сложное – ждать, – прохрипел я.

Надо говорить, иначе отрублюсь от боли. Жаль, нет противошокового. Кстати, надо навспоминать лейтенанту что-нибудь про боевые аптечки. Говорить! Говорить, чтобы жить! Или петь:

Что мне за роль выдала боль? С головой! Нет мне мечты – встать у черты роковой. И никогда я не просил – я так жил Болью своей, ролью своей – я не дорожил. По раскрашенной душе моей На обратной стороне написал: «Поверь!» Время развевало в дым следы Что осталось мне теперь? Собирать свои дары. По временам выпало нам По рукам! Быть красотой, стать высотой Дуракам! Так и терпел, жизнью кипел, Истину имел, Долго не ждал, сил не терял, Что же нужно нам?

Вот так и сидел, пытаясь петь, но на самом деле просто выл, раскачиваясь, с закрытыми глазами.

Полевая медицина по-уральски

Её я почувствовал. Открыл глаза. Она бежала по тропе, сверкая изумрудными молниями из глаз, отмахивая рукой. Коса причальным канатом билась сзади, косынка сползла, полы платья заткнуты за пояс.

Подбежала, на долю секунды обняла, чмокнула, и упорхнула, прежде чем я начал отстраняться. Им помощь была нужнее – я не помру, я же, блин, долбаный горец! Дункан, мать его, Макклауд! Но она и сама это знала. Упорхнула мне за спину, к Прохору.

– Жив? – спросил я, так как сил повернуться не было.

– Выживет.

– Поправишь?

– Да. Живород сделаю.

– Как? Он же твой сын!

– Дурашка! Тем более, что сын! Его поток жизни я знала всю его жизнь, он же – сын мой!

– То, что было тогда – это установление соединения? – Дошло вдруг до меня. – Это мы так синхронизировались?

– Милый, не мешай!

– Нокия, конектинг, гля, пипл! – выругался я. Всего лишь синхронизация исходящих частот биоритмов. Вот и всё. Никакой магии.

Передо мной встал какой-то дедок векового внешнего вида.

– Что? – спросил я.

Дед обошёл меня с фланга, долго присматривался подслеповатыми глазами к морде поверженного зверя, потом рухнул перед медведем на колени и сказал:

– Прости, хозяин!

Чокнутый какой-то. От старости мозги совсем набекрень пошли. Хотя меня такая же судьба ждёт. Если у меня сейчас шифер крыши лопнул и расслоился, то что будет в его возрасте?

Дед меж тем рукой закрыл глаза медведю. Медведю. Я сам так делал. Людям. А это – зверюга. Большая, свирепая, умная, но зверюга. Что он там бормочет?

– Совсем озверел хозяин. Люди тебе совсем места не оставили. Лезут везде, воняют. Лес изводят. А как нехристь пришёл – так лес валят круглые сутки. Так, дети при чём, Миша? А эти вои – достойные. Смерть твоя была достойна, упокойся. Честно они тебя взяли, копьём и ножом. Грязно только. И всю шкуру испортили.

И тут дед достал из голенища нож.

– Вой, освободи место.

Зачем вой? Это он мне? Кто воет? Я – вой? А, ну да. Вой, он же – воин. Потому и «война».

Я сполз с туши зверя, а дед принялся споро его освежевывать. «Хозяина».

Чекануться! На колени перед трупом медведя падает, хозяином величает и тут же ошкуряет! Вот это дед! К такому спиной не поворачивайся!

Я лег на бок рядом с Громозекой. Но дед не дал мне спокойно поваляться – стал тормошить меня.

– Что? – Я никак не мог понять, что ему от меня надо. Бубнит что-то, печенью мне в лицо тыкает.

– Откуда я знаю, может, он бухал, вот и разнесло печень. – Хотел я отмахнуться от деда, но он неожиданно твёрдо схватил меня за подбородок и уставился прямо в глаза.

Сознание моё прояснилось, я сел, стал концентрироваться на словах деда. Но там концентрироваться было не на чем, он только твердил:

– Ешь!

– Да не хочу я, чё пристал?

– Трофей победителя, – сказал дед, – возьми силу хозяина.

Я усмехнулся. Дикость какая!

– Ешь! – приказал дед неожиданно таким тоном, что я вцепился зубами в сырую медвежью печень.

Блин, надо запомнить, как он это сделал. Я же командир, мне надо научиться так же приказывать! Нейролингвистическое программирование, гля! На коленке. Или это большой опыт? Кто ты, дед, что умеешь так приказывать?

– Почувствовал?

– Что?

– Экий ты нетопырь! Силу зверя, что ещё?

– Нет, не почувствовал, дед.

– Отец, он и так зверь, – сказал лейтенант, – Медведем кличут и так. И с этим боролся как медведь. И одолел. Лучше мне дай. И этому вот, что лежит. А то умрёт.

– Дарья Алексеевна здесь, не умрёт, – ответил дед, протягивая печень лейтенанту, пристально глядя на меня. Я усмехнулся и отмахнулся от него.

Подошла Даша. Вся посеревшая, потухшая, будто её в придорожной пыли вываляли. Изумрудные глаза стали цвета листвы позднего лета, когда они пылью покрыты, лицо посерело, постарело, пролегли глубокие морщины. Губы тоже бетонного цвета. Даша отобрала печень у лейтенанта и вцепилась в неё. Чуть ли не с кошачьим урчанием.

– Жив? – спросил я.

Она кивнула, не отрываясь от печени зверя.

Странный тут народ живёт.

Дед опять удивил – протянул Даше пить, но не флягу, к которым я уже привык, а какой-то кожаный бурдюк, заткнутый деревянной пробкой. Я такие только в кино рыцарских видел.

Даша напилась, посветлела. Дед дал мне бурдюк, приставив горлышко прямо ко рту.

– Пей, болящий, живую водичку.

Ага, как в сказке. Но лучше бы мертвой водички – спирта, граммов триста принять.

Вода была вкусной. Чистой, прохладной. Родниковой.

Даша тут позвала деда. Она водила над Громозекой руками. «Сканировала»? Теперь я понимаю, почему у нашей медицины вековое отставание от остальных. Зачем вкладывать средства, строить производство медоборудования и лекарств, развивать меднауку, а всё это очень дорого, а отдача несущественна. Или вовсе отсутствует. Зачем? Если всё это само народилось. Тут за раз и магнитный резонатор, и узи, и вообще академия меднаук в одном миловидном лице. Целый поликлинический комплекс с именем Даша, одна заменяющая сотни врачей и десятки этажей оборудования. Реально проще к ней приехать и отдать пусть и много, но несравнимо меньше, чем десяток процентов ВВП. И вероятность выздоровления выше. А разве мало таких? Я за две жизни троих уже встретил. Именно лечащих. Не говоря об иных спецах.

Пока я лениво предавался размышлизмам, дед, повинуясь жесту Даши, разрезал гимнастёрку на груди Громозеки и облил его грудь и живот из другого бурдюка. Мёртвая вода?

– Разрыв внутренних органов от удара, внутреннее кровотечение, – пробормотала Даша, моя руки «мёртвой водой», что лил ей дед.

Икать! Даже в наше время – труп. Не факт, что довезёшь, что успеешь, что окажется достаточно квалифицированный хирург и что он вообще будет, хирург этот.

И тут Даша приставила ладони к животу Громозеки, надавила, будто хотела проткнуть пальцами ему пресс. Икать тому менту три раза! Брызнула кровь, пальцы Даши стали погружаться в живот Громозеки, как в тесто. Меня затошнило, лейтенант – рыгал. Я отвернулся.

Блин, всё уже было! И мозги на лице, и кровь чужая заливала, и кишки наружу, оторванные руки-ноги-головы. Люди, взрывами превращённые в суповой набор, мои бойцы, зажаренные в самоходах и танках до углей, всё видел, а вот такого не приходилось. И было неприятно. Понимаю – она знает, что делает, она так лечит, но, блин! Хотя хирург, пилой-ножовкой без наркоза отпиливающий ногу, – ещё хуже. И такое я видел. И зомби видел. Боец шёл тогда на меня, нёс левую руку в правой. Глаза – стекляшки. Он прошёл, я оглянулся – а у него нет затылка. Начисто снесена макушка. Он прошёл ещё шагов десять, упал, забился в конвульсиях. Война, будь она проклята!

– Всё! – прохрипела Даша.

Громозека хрипло вздохнул и заплакал в голос. Забился в истерике, в конвульсиях.

– Чуть душа не отошла, – прокомментировал дед.

Даша подошла ко мне.

– Я – крайний! – сказал я ей, показав подбородком на лейтенанта, что с надеждой смотрел на Дашу. Она кивнула и отошла.

Я лёг на спину и смотрел на уральское небо. Как на небо Аустерлица. И думал о тщетности жизни.

Когда очередь дошла до меня, я уже был в полубреду – в небе надо мной в ворота рая маршировали ровными походными колоннами красноармейцы в новенькой парадной форме. И все в колоннах, проходя надо мной, синхронно поворачивали головы ко мне и пристально смотрели мне в глаза.

– Русские солдаты не умирают – они отступают в рай на перегруппировку, – прохрипело моё горло, когда Даша составляла сломанные рёбра.

Я видел, как она вздрогнула и замерла, пристально глядя мне в глаза. Потом её глаза проскользили мне на грудь, туда где белел костью мамонта резной крестик без распятья. Из глаз её хлынули слёзы, она упала мне на грудь и расплакалась.

– Люба, спаси его, – хрипело моё горло. – Его путь не пройден.

А я при этом лишь присутствовал. Знаете на что похоже – что я стал одержимым другой сущностью и наблюдаю со стороны, как эта сущность разговаривает со своей женой. Она же, эта сущность, и кричала моим ртом: «Моего сына!»

Меня надо срочно сдавать крепким санитарам с рубашкой оригинального дизайна для бессрочного размещения в гостинице полного пансиона с мягкими стенами, для душевного общения с внимательными и вежливыми дядьками в белых халатах. А самое хреновое, что я полностью осознаю, что я – психически нездоров.

Моё тело в это время жгло болью – Даша сращивала сломанные кости и порванные ткани. И я уже знал, опять же благодаря «сущности», она же «калькулятор», что голову мою она, Даша, вылечить не способна.

Дорога в храм

Наверное, я вырубился, а парни меня перетащили к реке. А сами пошли перетаскивать мясо медведя. Я проснулся на берегу. Один. Сел. Осмотрел себя. И переодели. Ну, верно. Моя форма была испорчена, а кроме этого домотканого льняного одеяния ничего и не нашли.

Тихо журчала вода, шелестел ветер травами, пели птахи где-то рядом. Я пересел к воде, опустив босые ноги в воду. И сидел так, кайфуя. Спешить мне было некуда, да и незачем. И пусть весь мир подождёт. Такого блаженства я с детства не помню.

Я услышал шаги. Конские шаги. Кто-то верховой. Обернулся. Конь, но один. Странный конь – белый-белый, с длиннющими, возможно, ни разу не стриженными гривой и хвостом, с умнейшими большими глазами цвета миндаля и, самое странное с белым витым прямым рогом во лбу. Единорог. И я даже не удивился. После всего, что творила Даша, почему бы единорогам тут не ходить?

Единорог подошёл ко мне и встал, внимательно рассматривая меня. Я хотел его потрогать, но вспомнил какие-то отголоски сказок, что если притронуться к единорогу, он взбеленится и проткнёт. А справиться с ним может только девственница. А так как я ни разу девственницей не являюсь, то оставил свои руки при себе.

Но единорог продолжал смотреть на меня и чего-то ждал. Может, он пить хочет? Типа, на водопой пришёл? А я сижу на его любимом месте? Я встал и отошёл на два шага. Так и есть – он подошёл к воде и стал пить, я, в восторге, смотрел. Никто не может похвастаться, что видел этого целомудренного зверя, а я его вижу с расстояния вытянутой руки, ощущаю его запах (ни на что не похожий), ощущаю даже тепло его тела. И он не белый. Тонкая короткая его шёрстка была цвета серебра, грива и хвост – белого золота, а кожа такого же цвета, как и у меня. Телесного. И это был самец.

Единорог перестал пить, оглянулся куда-то за моё плечо, я непроизвольно тоже и тут же отпрыгнул подальше – на меня шёл огромный бурый медведь, наискось ставя огромные лапы с когтями длиной со штык-нож.

Видя мои упражнения в акробатике, медведь удивлённо сел на задницу, с любопытством и, самое важное, без агрессии разглядывая меня. Блин, точно такого же я убил сегодня. Хотя у убитого мной шерсть была свалена комками и грязно-бурая, а у этого – как шёлковая. А на груди – серебряные полосы.

Хотя медведь и не был агрессивным, но я продолжал пятиться с его пути, не отводя взгляда от его морды. Ещё бы, я его опасался – только из схватки с таким же едва вышел.

Медведь, проводив меня взглядом, поднялся, прошёл мимо, вызвав моё восхищение своей грацией, мощью и царственностью какой-то. Но при этом он, совсем не по-царски, зашёл в воду и сел прямо в воде в метре от берега, плескаясь, как щенок.

Я тихо ох… хм, как это говорится, а… впадал в состояние лёгкой прострации от удивления, с лёгким дезориентированием. Не, матом проще. Короче и более ёмко. Но говорят, это от бескультурья. Э-э, о чём я думаю?

А о чём ещё думать? А зачем вообще думать? Нах!

И я тоже, внаглую, прошёл к берегу и сел так же, как до прихода зверей, болтал ножками в водичке, распугивая мальков, с полнейшей нирваной в котелке. Ну, гигантский медведь, ну, мифический единорог, ну и?

Ну и тигр! Тигр!

Огромная кошка, георгиевской расцветки, с истинно кошачьей грацией, несмотря на тонный вес, шла прямо на меня, усы на её морде ходили ходуном, глаза… блин, глаза! Где я их видел? На полигоне! Сталин! У него такие же глаза! Тигриные!

А, будь, что будет! Не побегу! Глупо это. Всё одно не убежишь! Только устанешь.

Тигр шёл мягкой походкой прямо на меня. Я встал ему навстречу. Тигр смотрел, не отрываясь, прямо мне в глаза. Два метра, метр, ничего. Тигр обнюхивал моё лицо. Я замер, боясь дыхнуть. И вдруг твёрдый лоб гигантского кота, покрытый тонким шёлком, ткнулся мне в лицо. А потом ещё и потёрся об мою голову, совсем как кот, что жил у меня в той, прошлой, жизни. Непроизвольно я протянул руку и почесал тигру подбородок. Тарахтенье кота такого размера, которое должно быть урчанием, было по громкости сопоставимо с работой дизельного двигателя танка.

Как я уже говорил, состояние лёгкой прострации от удивления, с лёгким дезориентированием плавно переходило в состояние полного опи… В общем, в близкое к шоковому.

Тигр лёг, я, опять же непроизвольно, уткнулся в шею этого тарахтящего полосатого ковра.

Гля! Хорошо-то как! Нирвана в Шангри-Ла!

Я лёг на полосатый диван, урчащий подо мной, и запел небу:

Под небом голубым есть город золотой С прозрачными воротами и яркою звездой, А в городе том сад, все травы да цветы, Гуляют там животные невиданной красы. Одно – георгиевский огнегривый тигр, Другое – вол, исполненный очей, С ними золотой медведь небесный, Их светлы взоры незабываемые…

– Хорошо поёшь, – услышал я вдруг.

Я сел. Новый гость. Тоже интересный. Старик в серой рясе, что когда-то была, видимо, черной, но – выцвела полностью. Седая богатая борода, седые волосы убраны каким-то серебристым обручем. Серебро, сталь, полированный алюминий? Не, не важно. Лицо в морщинах, кустистые брови, а вот под ними – лукавые глаза чистой воды, голубые, как небо над моей головой. Хм, не такой уж он и старик, просто седой и зарос сильно. Это если и я года два стричься и бриться не буду, так же буду выглядеть. Я уже полностью поседел.

– Благодарю, мил человек, – ответил я ему, кивнув.

– Тебя не напугали мои питомцы?

– Твои? Питомцы? Не хило! Не, не напугали. Очень красивые и довольно милые, хм-м, зверушки.

Гость, хотя, может, это я – его гость, а вот он-то как раз здесь хозяин, сел рядом и также опустил босые ноги в воду. Да, имея такие подошвы ступней, сапоги не нужны.

– Дочь моя шепнула мне, что тебе надо поговорить со мной?

Я хмыкнул. Но тут на днях мне посоветовали не быть капитаном Очевидностью. Дочь его – Даша, больше некому, учитывая всю эту мистику. А он – тот самый батюшка, которому надо было обо мне рассказать. Мне надо с ним поговорить? Так она решила? Ну, что ж, языком молоть – не мешки таскать. Я опять завалился на тёплый и мягкий бок амурской кошки, закинул руки за голову и стал рассказывать ему свою историю. А что? Если Даша тут заменяет собой чуть ли не весь Минздрав, то её батюшка может исполнять обязанности психоаналитика? Может – не может, а будет врио. Мы в армии или как? Не может – научим, не хочет – заставим.

Я рассказывал. И всё больше увлекался, разнервничался, стал материться, вскочил, стал ходить кругами. Милые сказочные, но от этого не менее огромные, зверушки, с любопытством сопровождали меня умными глазами. Казалось, они тоже слушают мой рассказ, взвешивают. Присяжные. Или трибунал. А батюшка – судья. А приговором мне будет – расстрел, замененный на съедение живьём. И пусть! Я не боялся. И не врал. Рассказывал так, как было, не пытаясь оправдать себя, выгородить, соврать. Пусть они решают, а мне уже надоело носить это в себе. Хотел выговориться.

А батюшка слушал молча и бесстрастно. Глаза его были внимательны, хотя и были холодны и так же равнодушны.

– И вот я здесь. Всё, – закончил я.

– И чего ты хочешь?

– И что же нужно нам? – машинально ответил я словами песни. – Да просто свет в оконце. И чтобы кончилась война. Не, не слушай меня, это слова песни. Я прекрасно понимаю, что «свет в оконце» – это запросто, но пока идёт война – это измена. А войны сами не кончаются. А если серьёзно, святой отец, то я не знаю. Я совсем запутался, потерялся.

– Так ли это?

– Не так? – удивился я, глядя в эти внимательные, мудрые глаза. А потом прислушался к себе. Со скрипом, скрежетом ворота моей души открылись, я заглянул в самого себя. Не так!

– Прости! – сказал я и с тяжёлой совестью продолжил: – Ты прав. Я просто устал. И поступил недостойно мужчины. Раскапризничался, как ребёнок. От долга меня никто не освобождал. И от ответственности за них всех.

Я махнул рукой за головой, там, мне казалось, были они, те, кто пошёл за мной в этом мире, те, кто были мне дороги в обоих мирах. И я их подвёл. Этим своим самоубийственным поведением там, дома, в будущем, и здесь, на воронежской земле я сильно подвёл всех. Мне было стыдно.

– С тобой легко, – усмехнулся батюшка, – считай, всё сам сделал.

– Многое становится виднее, если на время отвлечься. Это ваше попадание в «сказку», чем бы оно ни было на самом деле, помогло отвлечься и взглянуть на себя со стороны.

– И что ты увидел?

– То, за что мне теперь стыдно.

– Расскажи.

– Не мучай меня! – взмолился я, но под его взглядом увял.

Глубоко вздохнул и заговорил:

– Эгоиста. Эгоиста я увидел. Живу для себя. Себя, свои мысли и чувства поставил выше других. И это моё самоубийственное поведение – попытка сбежать.

– А что получилось, ты понял?

– Понял. Когда я тут умирал, то я оказывался в своём мире. Но вышло-то ещё хуже! Первый раз, когда я сюда попал, я был уверен, что родные мои живы. А потом я хоронил их своими руками. И ничего я не мог сделать.

– Так и было. Когда ты перенесён был сюда первый раз, их судьба не была такой трагичной. Но ты попытался изменить предначертанное. Сработали защитные демпферы, отдача их – страшна, бесчеловечна. И с каждой попыткой тебя, а с тобой и всех, кто зависит от тебя, коверкало всё сильнее.

– Я это заметил. Судьба?

Но мой собеседник не ответил. А, риторический вопрос, как же, помню.

– Одно не пойму – почему я? Почему именно я?

Мой собеседник поднялся, отряхнул одежду, пошёл, поманив меня за собой. И мы пошли куда-то. Звери шли сзади эскортом.

– Вот, ты не веришь в судьбу.

– Не верю.

– Почему?

– Судьба – для дураков. Большая часть людей совсем не хотят жить головой, многие вообще с ней не дружат. Дурачком же легче. Но если же пустить всё на самотёк – это же приведёт к хаосу. К тому самому полному финалу. Поэтому, я думаю, для таких и существует судьба.

– Продолжай.

– Я много наблюдал за неразумными. Людьми и животными. Особенно через зверей и насекомых хорошо видно это. Например, оса или муравьи. Они же живут по одному, раз и навсегда написанному крипту.

– Крипту?

– Ну, программа. Это из компьютеров.

– А-а.

Чё, а? Ты знаешь, что такое комп? «А-а»! Ладно, не будем задавать вопросы, ответы на которые мне не нужны. Может, и знает. Продолжим размышлизмы:

– Особенно хорошо видно, если программу нарушить. Если аккуратно удалить нижнюю часть муравейника, не затронув вершины, то муравьи не замечают потери, продолжая строить верхушку.

– Муравьи замечают. Ты про термитник говорил?

– А, ну да, попутал. Не суть. Главное – общественные насекомые, псевдоразумные, живут по прописанной программе с её глюками, багами и прочими ошибками. А если обстоятельства выпадают из программы, они подвисают и погибают. Так и большая часть людей. А судьба – программа для них. Жизнь большинства людей не отличается по сложности от жизни тех же ос, хотя эти полосатые мухи – неразумны.

– А разумные люди? Для них нет судьбы? – спросил батюшка. И зря я не учёл лукавых искорок в лазури его глаз.

– Если человек разумен до осознания ответственности и последствий своих поступков – он сам себе определяет судьбу. Ноу фатум!

– А ты не думал, что для одних – простая судьба, для других – посложнее. Кому-то тетрис всю жизнь, а кто-то «Цивилизацию» юзает?

Сказать, что я выпал в осадок – ничего не сказать. Я просто оху… в шок попал, в общем.

– В общем, – продолжил мой собеседник, – ты и прав, и не прав разом. Действительно, для всех прописана разная судьба. Но, для всех. И есть защитный механизм, защищающий сущее в этом мире. Должен понимать, что без защиты «от дурака» ни одна система долго не просуществует. Так, кстати, и было. И не раз. Всё приходилось начинать заново. И с каждым разом демпферы всё мощнее. Их, кстати, можно преодолеть. Причём разными способами.

– А как же без этого – исключения, подтверждающее правило. Как в «Матрице», Избранные и Пифия?

– И снова ты прав. Ведь все люди созданы, ты должен помнить, «по образу и подобию». Это значит, что каждый желающий может стать богом. Или подобным богу.

– Прометей?

– Прометей был богом. А вот его избавитель от кары богов – Геракл – был человеком, а стал богом.

– Демпферы не сработали?

– Срабатывали. И не раз, поверь. Ему доставалось! Никто же не обещал, что путь в боги – лёгок.

– И одолеют его только достойные?

– Или хитрые. Читеры были, есть и будут. Но система совершенствуется с каждым разом. Читерство, как надеюсь понятно, – наказуемо. Но мы отвлеклись. Так о чём мы?

– Судьба. Для дерзких – её нет?

– Есть. Для всех есть. Даже у самих богов есть судьба. Наверное. Но если тебе в рамках твоей судьбы стало тесно, ты можешь доказать, что достоин большего, и преодолеть сопротивление демпфера, и тебе будет прописана новая судьба – более сложная, но и с большей степенью свободы, а главное – более интересная.

– И зачем такие сложности?

– А ты вспомни – кем были созданы люди?

– По образу и подобию.

– Вот-вот. Душа нам даётся не для того, чтобы её погасить в зверином образе. А чтобы она обогатилась и обогатила того, кто её дал.

– А кто её дал? – спросил я, но получил такой взгляд, будто вдруг превратился в осла. А не задавай очевидных вопросов! Всё верно.

– Ладно, вернёмся к нашему барану, а конкретно – ко мне. Я-то тут при чём?

– Ну, ты же осмелился отринуть судьбу. Отринуть смерть. И тебе был дан шанс. Это и есть твоя новая судьба. Но ты её не принял. Всё время пытаешься её переписать. За что и получаешь.

– Не лезь туда, куда собака не совала…

– Элементарная техника безопасности. Сунул палец в розетку – получил удар током.

– Сунул провод – получил свет. Спасибо тебе, отче. Но ты так и не ответил, почему погибли мои родные.

– Когда ты погиб под вагоном – жене твоей было не до развлечений, она ни на минуту не оставалась одна и операция людоедов пошла по запасному варианту, погибла другая девушка. Ты выбрал другую судьбу, но не дорос до неё, всё завалил. Море крови. Ты попытался ещё и ещё. Последний раз почти получилось. Судьба. Ты не захотел успокоиться – погибло много народа.

Я усмехнулся:

– Это можно исправить. Прямо сейчас.

– Поздно. Твой «крипт» переписан. Жить вчерашним днём – нарваться на демпфер.

– И что же мне делать? – в отчаянии закричал я.

– Мы почти пришли.

С вершины пригорка открылся вид на небольшую церквушку. Маленькую, но всю такую чистенькую, яркую, как игрушечную. Каменные стены были оштукатурены и побелены, окна забраны цветной мозаикой, купол луковкой – золочён. Ворота храма были открыты. Для меня, что ли?

Мы зашли в храм. И пока я хлопал глазами, разглядывая фрески, батюшка переоделся в ритуальную спецовку. Потом он проводил со мной разные причитающиеся обряды. Я хоть и верующий, но в ритуалах – не силён.

И когда всё закончилось, он обнял меня, как родного, благословил меня и сказал:

– Иди, Витя, с Богом! Теперь ты поймёшь, что надо делать. Проснись, Витя! Проснись!

Прощальный ужин

Это был сон. Просто сон. Галлюцинация, вызванная болевым шоком и кровопотерей. Не было никакого батюшки, не было единорога, не было храма. И беседы не было. Это я сам с собой общался в бреду. Я понял это, когда сел и осмотрелся. И очень расстроился. А потом подумал, что глупо сожалеть о том, чего и не было. Глупее – только о том, чего не будет.

– Статус! – приказал я.

Все с удивлением смотрели на меня. Да, хорошо воинство – изодранное, в крови, грязнющее! И у всех, как у вампиров, – рот в засохшей крови.

– При команде «статус» доложить обстановку! – снова приказал я.

– Это не по уставу! – буркнул Громозека.

– Поговори мне ещё! Встать! Смирно! Статус!

Он стал докладывать, но я не слушал. Не для того строил. Я и своими глазами всё вижу. Я их построил и этим направил моральное состояние в нужное мне место, вынув его оттуда, где оно было.

– Слушай сюда, – приказал я, когда Громозека закончил, – разделываем тушу зверя, грузим всё в бэтер и возвращаемся. Сегодня у нас пир! Прощальный. Заотдыхались мы.

Потом подошёл к Прохору, покрутил его:

– Хорошо починен, – сказал я. – Дарья Алексеевна, выношу вам благодарность от лица командования за возвращение в строй личного состава.

– Фу, какой ты скучный, – скривился Громозека.

Я рассмеялся:

– А на самом деле, я очень рад, что всё обошлось! Ребята, как же мы лоханулись!

– Ну, вот, а то – старшину включил! – Громозека подскочил и обнял. Следом налетели и остальные.

Пришлось наводить порядок:

– Так! Почему не выполняется моя команда? Кому вынести выговор в личное тело с печатью в грудную клетку?

Люди занялись делом – перетаскиванием разделанной туши медведя в БТР. Только тогда я осмотрел себя. М-да, красавчик! Хотя раны и были сращены выше всяких похвал, но синюшные тройные полосы пролегли от ключицы до поясного ремня. То же и на спине – от лопатки к плечу. Такой вот автограф мне оставил хозяин тайги. Вопрос был по шнурку, что держал крестик на моей шее. Шрам пролегал прямо под ним, но шнурок был цел. Может, отклонился?

– Шнурок этот невозможно повредить. Он не материальный. Одна видимость. Он сам распадётся… – сказала, подойдя, Даша.

– Я помню, за сутки, – я обнял её, спрятав лицо у неё на груди.

– Что случилось? – встревожилась она.

– Я не знаю, может, это просто сон, а может, я единорога видел.

– Единорога? А с ним не было медведя, тигра и старика?

– Он не старик.

– Так ты его видел! – подпрыгнула она.

– Это был сон.

– Он всегда приходит во сне.

– Может быть, – пожал я плечами.

– В разных обликах он является. Всем по-разному. Кому в виде великана, кому – стариком со свечёй и филином, кому – подростком…

– Подожди, великан и старик со свечёй – это же сказочный Святогор.

Она посмотрела на меня так, как смотрят на ребёнка, что вслух удивляется очевидным вещам.

– Он помог тебе?

– Чё-то я и не понял, – опять пожал я плечами, – помог он или ещё больше запутал.

Я отпустил Дашу, поднялся, сорвал остатки гимнастёрки со своих плеч, посмотрел на эту окровавленную тряпку и бросил её в чёрное пятно, оставшееся от разделанного медведя.

– Пошли, Ведьма!

– Пошли, Странник.

Ох и радости было! Мясо – оно всегда ценно, дармовая дичь – особливо, а медвежье мясо и жир – вообще считались лечебными. Собрался весь посёлок, Даша распределяла тушу. Я обратил внимание, что из мужского пола только мальчишки и два деда древних, одного из которых я уже знал – он медведю молился. На мой вопрос Даша сделала удивлённое лицо:

– Война же. Кто воюет, кто лес заготавливает. Проша вот воюет, а старший – бригадир на лесозаготовке. Он же механик. Там он один с тракторами может управиться. Потому и бронь дали.

– Прохор говорил, что он за брата пошёл.

– Так ему и сказали. Завет отца – непререкаем. Он знал, что пути ваши пересекаются. А у старшего дар – железку оживлять. Не людей.

– А где его семья?

– Так вот они! Это – жена, а дети – вон, с моими перепутались.

– Немудрено перепутать.

– Родня же.

Захотелось шашлыка. Никогда не едал шашлыков из медвежатины, но с удивлением понял, что шашлык для меня – непременный атрибут любого застолья под открытым небом, для них – невидаль. Сам и занялся. Дед-медведепоклонник мне отсёк самого нежного мяса, сам нашёл ёмкость для маринования: перец, соль, уксус, лук и остальная зелень проблемой не были. Захотелось замариновать в майонезе. А майонеза нет. Не беда! Опять же, уксус, перец, соль – есть, подсолнечное масло и яйца – тоже в достатке. Сложности возникли с лимоном. Но небольшие сложности. Нашли. Как? Сие мне не ведомо. Посадил пару шустрых девочек взбивать яйца, руководил ими до получения майонеза. Боялся, что без миксера не получится. Получилось.

Посёлок наполнился дурманящими запахами. В каждом дворе что-то готовилось – этакая кооперация и разделение обязанностей. А к вечеру стали на лугу составлять столы, накрывать их скатертями домоткаными и блюдами с праздничными яствами.

Сам мариновал, сам же и готовил шашлык, окруженный плотной группой мальчишек, весьма любопытных и не умолкавших ни на минуту. Их интересовало всё, они меня просто одолели вопросами. И про жизнь в России (именно так они и выражались, как будто тут не Россия), про войну. Особенно про войну. Но и помогать не отказывались. Делали всё споро и ловко. Молодцы. Хорошая смена растёт. Когда шашлык был готов, в угли закопали картошку.

Прежде чем сесть за стол, сходили на реку ополоснуться. Я – в эскорте гомонящих пацанов. После помывки одел данную Дашей рубашку-косоворотку. Расшитую узорами. Парадно-выходную. В плечах пришлась впору, а вот в поясе был приличный запас. Вот так вот и сел за стол по правую руку от Даши. В таком вот виде – косоворотка, камуфляжные штаны и берцы, пережившие все мои злоключения. Справа от меня расселись мои спутники, напротив – местные. Дети – к краям.

Первый тост произнёс самый старший из присутствующих – дед-медведепоклонник. Ессно, за победу. Пили, стоя, прозрачную, как слеза, самогонку. Этот уральский виски был крепок, как спирт. Первач! Ах, да, это в фильмах самогон – мутный. Я такого мутного не пил никогда.

Ну, как говорится, меж первой и второй – муха не пролетела. Встал я. Поблагодарил Дарью Алексеевну за «ремонт» личного состава доблестной Красной Армии и тост поднял именно за неё:

– Если нас с боя не будут ждать такие уголки Родины, как у вас тут, не ждут такие красавицы и такие прелестные дети, воевать не за что!

Третий – молча и стоя.

А теперь можно и жевнуть!

Только вот беда – что-то запьянел я. Да не как-нибудь, а стал песни горланить. И про грохочущие на поле танки, про девушку, что не узнает геометрии конца танкиста, про чёрного ворона, про кающегося и плачущего демона, спрашивая, станет ли ближе его нам кто-нибудь?

Про демона песня убила всех. Мне посоветовали закусывать и запели сами. А потом опять пел я. Про коня, с которым пойдем по полю, потому что любим Россию. Вот эту песню Матвиенко приняли. Ну, тогда продолжим из репертуара Любэ, благо Кадет и Громозека уже знали их и пели хором.

В общем, хорошо посидели. Поели вкусно, напились допьяна, песен нагорланились, потом ещё и в пляски вдарились. Одно плохо – я уже давно не курил и не тянуло, а как выпил, так потянуло. Дед меня угостил знатным самосадом, душистым, но крепким!

Тихо в лесу, только не спит…

Ночью, выбравшись из объятий Даши, я вышел во двор, сел на полено, закурил, глядя в черное небо. На запад. Мне казалось, что я вижу всполохи взрывов, слышу далёкую канонаду. Понимал умом, что это невозможно, что это мне чудится, но казалось, что запад полыхал.

– Гроза там, – сказал подошедший из темноты бесшумной походкой спецназовца Громозека.

– Ещё какая! – ответил я.

– Возвращаемся?

Я опять затянулся, помолчал. Потом выпустил дым, сказал:

– Я хотел бы навсегда остаться здесь.

Он сел рядом, я протянул ему кисет, он покачал головой.

– Если не мы, то кто? – сказал он.

– Я знаю. Брат, всё, что ты скажешь, я знаю. И про долг, и что война придёт сюда, если мы её там не остановим, потому – не надо. Просто помолчи. Такая ночь! Пока не познаешь других ночей, бессонных ночей войны, не научишься ценить таких.

Он кивнул, стал сворачивать самокрутку. Я, затянувшись, сказал:

– Знаешь, у меня была хорошая жизнь. Семья, дом, работа, хобби. Но мне казалось это таким скучным! Так меня всё это… Я втайне мечтал оказаться на месте деда и стрелять по танкам. А сейчас…

– Настрелялся, – кивнул Громозека.

– Повзрослел, – кивнул я.

– Вернулся бы в старую жизнь?

– Вернулся бы, – кивнул я.

Помолчал несколько минут, продолжил:

– Невозможно это. Не войти в одну реку второй раз. Я – другой, река – другая. Теперь моя жизнь – тут. А тут – война. Самая страшная из тех, что помнит человечество. И, может быть, не зря мы оказались тут, в это время и в этом месте. Чтобы стать героями. И может статься так, что если не справимся мы, то не сможет никто.

– Да, вот, не сказал бы, что ты от скромности умрёшь.

– Ты видел этих… других? Одни – не побеждать идут в бой, а умирать. Другие – готовы самое дорогое предать и продать, лишь бы не воевать. Мать готовы расстрелять, за немцев воевать, лишь бы не за правое дело. Да… А Сталин окажется виноват.

– А Сталин-то при чём? – подпрыгнул Громозека.

– Доживёшь, увидишь. Из него прямо демона сделают.

Громозека вскочил, окурок полетел в темноту, стоит, пыхтит, кулаки сжимает.

– Кто? – выдохнул он утробно. Как будто прямо сейчас пойдёт свинцовые примочки ставить.

– Много кто пожелает лягнуть мёртвого льва. Защищать только не найдётся желающих.

Я стал перечислять фамилии, Громозека притих и сел обратно, и схватился за голову. Громозека только с виду был тупым бойцом – это у него маскировка такая, на самом деле это был интеллектуал. Образованный, начитанный, с широким кругозором, прекрасно разбирающийся в окружающем мире. Другого ко мне бы не приставили. Кот был проще, но там я был в ином статусе, ставки были меньше. Тогда я был просто до фига знающим старшиной, а сейчас я – Кольцо Всевластия.

– Ладно, гнилая проституточная интеллигенция, но маршалы?

– Ты видел, как генералы просрали Красную Армию в 41-м? И не расстреливают их только потому, что других нет. И как народу объяснить, куда делось пятикратное превосходство над немцами в танках? Пятикратное – в самолётах? Десятикратное – в артиллерии? Куда делись миллионы тонн боезапаса, миллионы винтовок, сотни тысяч автоматов и пулемётов? Миллионы комплектов обмундирования? Миллионы мужиков, погубленных по дурости? Почему уже в сентябре нечем было вооружать дивизии? Ещё в мае 41-го был двойной запас стволов всех калибров только на складах, не считая того, что уже было в войсках, через полгода – вообще ничего не осталось. Танки встречали бутылками с бензином, а опечатанные склады с орудиями оставались немцу. И не только с орудиями. Что это? Измена? Раздолбайство? А потом эти же люди, что «потеряли» оружие, экипировку, боезапас, горючку и целые армии, станут маршалами. Как им объяснить трудовому народу, почему он до войны трудился не разгибаясь, а потом он же с голыми руками встретил танки? И подлая интеллигенция подскажет им ответ – Сталин «прозевал». Это ведь он не дал им миллион танков, двести миллионов пехоты и миллиард эшелонов снарядов. Он не поднял по тревоге войска в утро 22-го.

– Это не его обязанность была. Это, вот, он позже стал Верховным Главнокомандующим.

– Пох, понимаешь, что никого это не колышет?

– Расплата будет жестокой за такую несправедливость.

– И снова ты прав. Такого издевательства над истиной не стерпит не только мироздание, оно довольно инертно, но вот союзники наши все сразу отвернутся. Если мы предали своего Вождя, то что нам будет стоить предать Китай, Югославию, Болгарию? И они сразу после попрания Сталина станут играть в свою игру, больше не надеясь на нашу страну, сразу переставшую быть «Старшим Братом». А страна – рухнет. Компартия будет вне закона. А народное достояние широким потоком потечёт к нашим недругам.

– Ты доложил? Всё! Это! Вот!

– Конечно.

– И что?

– Не знаю. Мне забыли доложить, – усмехнулся я.

– Вот, зараза! И что делать?

– Исправлять мир к лучшему. Своими руками и по своему разумению.

– Ты точно доложил?

– Ты видел, как лейтенант пишет? На проштампленной бумаге, пронумерованной. Так и они писали. Кто читал – мне не ведомо. Я сделал, что должен был, а там – будет то, что должно быть. А у меня ещё есть дела поважнее, чем думать о ещё не случившемся.

– И что же?

– Там ещё сотни танков с крестами ездють. А должны они в наших полях кострами гореть.

– Вот! Точно! Тогда, вот, пошли спать.

Мы уже почти разошлись по своим углам, когда Громозека дернул меня за рукав:

– Мне было строго наказано не спрашивать тебя ни о чём. Вот. Ты сам рассказал. Так, вот, скажи уж – когда Победа?

– Праздновали 9 мая. Каждый год. Главный праздник. В 1945-м победим. За 27 миллионов убитых.

Громозека зажмурился, потом тряхнул головой, развернулся и понуро побрёл.

Даша не спала. Сидела у окна и плакала. Подслушивала?

Я обнял её.

– Я уезжаю. Завтра.

– Знаю.

– Можно мне будет вернуться?

– Нет. Наши пути больше не пересекутся.

– Я не хочу тебя терять.

– Это не в твоих силах.

– Я приеду после Победы.

– Ты не найдёшь тут никого. Но сегодня я – твоя.

Исход из рая

Провожать нас вывалили все. Несли подарки. Кто заготовил мясо медведя, кто – медвежий жир разлил по крынкам, несли пироги, сало, яблоки, курники, хлеб, варенья. Дед каким-то образом умудрился выделать медвежью шкуру, хотя я зуб даю, что невозможно за ночь это сделать. А ещё мешочек (точнее баул такой) с листами самосада.

Очень трогательно.

Долго махали нам, когда мы уезжали, мальчишки некоторое время бежали за БТРом, глотая пыль, потом отстали. Я до последнего смотрел назад, хотя Даша и сказала, что не выйдет меня провожать. Простились в доме. Ну, а вдруг передумает?

Когда посёлок скрылся за пригорком, развернулся по ходу. Рядом трясся Громозека, оккупировавший полубашню с пулемётом. За руль усадили Кадета – пусть оттачивает вождение.

Отряд НКВД появился сразу и вдруг. Тот же ЗиС стоял на обочине, бойцы кого-то трамбовали на другой обочине.

– К бою! – закричал я. Если НКВД кого-то трамбует – было нападение, значит.

Защёлкали затворы.

Бойцы осназа при нашем появлении (если они появились вдруг, значит, и мы для них так же вдруг) разлетелись в стороны, залегли, готовые встретить нас огнём.

– Стоп! – закричал лейтенант, вставая в полный рост в чреве БТРа, благо – крыши-то нет, поднимая руки над головой в знаке «стоп». – Свои!

А Громозека смотрел на бойцов в форме НКВД поверх тупорылого ствола крупнокалиберного пулемёта, готовый покрошить всех в фарш. Но из пыли поднялся избитый Брасень со связанными за спиной руками. И я всё понял.

– Не стрелять! – закричал я. – Я – майор Кузьмин. А это – мои люди. Кто старший? Доложить!

А получилось вот что. Мы, верхом на БТРе, растворились в воздухе, а эти двое – водила и Брасень – очутились в дорожной пыли. Вот эти двое и были повязаны, во избежание, так сказать, и допрошены. Во время допроса БТР и появился тем же макаром – появился, будто лампочку включили. А внутри – загорелые мужики в косоворотках. Что им думать? Напала банда местных и захватила бронетехнику?

Так что это только для нас прошло несколько дней. А для них – несколько минут.

Выслушав капитана, командира эскорт-группы осназа, я повернулся к своим:

– Ни слова. Для них прошло всего несколько минут. В дурдом нас всех запрут. И не дадут подвиг совершить. Я понятно объясняю?

– Понятно, командир.

– Капитан, грузись в грузовик, этого – ко мне, водилу себе бери. Выдвигаемся обратно. Задание выполнено.

– А как…?

– Каком кверху! Не твоё дело, – взревел я. – Выполнять!

– Ты мне не указ! – ответил капитан. – У меня свои инструкции.

Ух, ты, дерзкий! Ну-ну!

– И какие? Довезти нас? Проследить? Довёз. Проследил. Люди вылечены, задание выполнено. Мы возвращаемся на фронт, а ты – как хочешь. Можешь тут сидеть, пока не высидишь. Моего человека отпусти. Пока – прошу, не требую.

Брасеню разрезали путы, он вскочил, стал оттряхиваться, но, увидев, что его ждать не собираются, кинулся к бронемашине. Кадет провёл БТР между грузовиком и озадаченными бойцами и поддал газу.

– Лейтенант, где ближайший пункт связи?

– Там.

– Вот туда и едем. Слышь, Кадет?

– Угу.

– И ещё раз повторю, чтоб наверняка дошло – в то, что было – я сам не верю. Кто поверит? Потому рекомендую придерживать язык за зубами. Лейтенант, ты обязан доложить, а вот что и кому – думай сам, если не хочешь получить свинцовую пилюлю в лоб от избыточности внутричерепного давления или провести остаток жизни в комнате с мягкими стенами в стильной рубахе с рукавами, завязанными на спине.

Потом повернулся к грязному и избитому Брасеню, пожиравшему нас глазами.

– Я даже не спрашиваю, – выставил он руки, – уже и так понял, что остался без сладкого. И даже догадываюсь, за что в рай не пускают.

Всё-таки он – умница. Хоть и вор.

Везёт мне на уникумов. Правда, в поисках их постоянно в дерьмо приходится окунаться. Наверное, в других местах уже всё «зачистили», всех нашли. Или это только я их смог разглядеть? А остальные – не увидели под толстым слоем «шоколада» начинки? Ведь что было бы с Брасенем и Прохором, не притяни я их к себе? Сгинули бы бойцами переменного состава штрафной роты. И так никто бы и не узнал, что у Брасеня не голова, а промышленный логистический компьютер, а Прохор – экстрасенс, лечащий наложением рук.

Грузовик с осназом догнал нас только у полустанка, когда лейтенант ходил телеграфом докладывать о результатах нашей поездки. Видя, что осназ толпой попёрся в узел связи, я снял косоворотку и, кивнув Громозеке, пошёл туда же. Не скажу, что мой голый шрамированный торс остановил ГБ, но он произвёл впечатление. А мне этого и надо. От лейтенанта они отвалили, так что крови не пролилось. И даже по мордям никто не схлопотал. Скучно!

– Ждём ответа, – сказал мне лейтенант. Ну, подождём.

И перекусить пора. Отъехали в сторонку, сильно в сторонку, разложились. ГБ звать не пришлось – сами нарисовали свои любопытные носы. Крикнул, пригласил к столу. Я был уверен – не откажут. Понятно, что не принято есть с руки поднадзорного, но это же реальный шанс сбора оперативной информации. Откажется – значит, просто вышибатель дверей. Не, не отказался. Опер.

Видно было, что капитан удивлён, но на вопросы я отвечать отказался: «Не твоего ума дело! Делай, что должен!» А пока меня не было, шустрый Брасень так расстелил шкуру медведя, что я сидел теперь внутри неё, а надо мной – крышкой – висела его голова, в которой дед оставил часть черепа.

Капитан, видимо, сопоставил дважды два – шкура и отметки на моей груди.

– Знатный трофей!

Я хмыкнул.

– Когда успели только?

Я опять хмыкнул:

– Ты, капитан, ешь. Не забивай головы вопросами, которые тебе не нужны. Доложишь всё, как было. А я доложу, как было, тому, кому надо. Тебе ничего не будет, я уверен. И нас – не опасайся. Мы не падлы. Не враги. Свои мы. У меня тут три гэбиста на шестерых, да и сам я начинал войну в батальоне НКВД.

– Ну, прошу, скажи, как такое возможно? – взмолился капитан.

– Даст Бог, поймёшь. Вот, Брасеню – не дал. Вишь, сидит, дуется.

А Брасень в это время лыбился, как на личное дело фотографировался. Совсем не по легенде.

Капитан ничего не понял, набрал воздуха, хотел что-то сказать, но выдохнул и стал молча жевать курник, запивая утрешним молоком из глиняной крынки.

– Ешь, ешь, капитан. Курник – вещь! Пока не вскроешь – не испортится. А раз вскрыли – надо доесть.

Лейтенант красноречиво посмотрел на часы.

– Капитан, – обратился я к командиру группы осназа, – что-то мы так хорошо сидим, а надо на узел съездить. Может, на трёхтонке?

Капитан сидел с остановившимся, задумчивым взглядом, молча жевал. Так же молча взмахнул рукой, потом кивнул подскочившему бойцу. И всё это даже не поворачивая головы и не изменяя направления взгляда. Прожевав, он в той же задумчивости достал из кармана штанов не первой свежести платок, вытер рот, убрал, кивнул:

– Благодарю за угощение. Майор, а это тебя Медведем кличут?

– Меня не кличут. Я не собака. За глаза, и правда, Медведем называют. Ребята ещё прошлым летом окрестили. Так и прижилось.

– А это не про тебя в «Красной Звезде»? – Капитан достал из нагрудного кармана сложенный многократно вырез газетного листка.

Вырезки были не из одной газеты. И не только про меня. Но, несколько статей точно про мой полк. Вот она – слава! Кто из живущих не хочет хвалебной заметки о себе в центральной прессе? И я хотел. А теперь читал про себя, как про героев-панфиловцев, но кроме любопытства – ничего не ощущал. А когда дочитал – наступило разочарование. Нет, не статьями военкора – он всё сделал верно. Преувеличил, конечно, безбожно, но – так надо. Разочарование наступило от опустошённости. Ещё одна тайная мечта сбылась, а на душе – пусто. Нет удовлетворения.

– Да, капитан, это про меня.

– Что-то ты не рад.

– Верно ты подметил. Знаешь, наверное, каждый мечтает, может быть тайно, увидеть очерк о себе в московских газетах. И я где-то в глубине души хотел этого. И вот я увидел. И знаешь что?

– Не знаю. Что?

– Ничего. Пусто. Нет удовлетворения от сбывшейся мечты. Значит, пустая была мечта. Напрасная.

– Просто ты изменился. Повзрослел. Вот и стала мечта пустой. Другое для тебя стало важным.

Это сказала моя докторша, которая уже несколько дней вела себя как тень отца Гамлета, старалась быть незаметной. Я с удивлением повернулся к ней. Потом улыбнулся и манерно поклонился, правда, одной головой:

– Благодарю. Твоя наблюдательность многое объяснила, красавица. То же и с наградами. Как я хотел орден! Чтоб как у деда! А как дали – он мне в напряг. Не потерять бы – драгмет всё-таки! А потом ещё и ещё награды. А смотришь на них – побрякушки. А это – неправильно. Награды – признание Отечеством заслуг перед народом, это надо ценить, а у меня как-то не получается. И со званием так же. Я хотел быть командиром. А стал комполка и за голову схватился.

Дружно ржали.

– А теперь чего ты хочешь? Что тебя порадует? – спросил капитан, когда успокоились.

Я задумался на миг:

– Трупы врага. Много трупов. Костры из танков. Флаг красный над Берлином. Вот чего хочу! А радует – что они живы!

Я обвёл рукой своих спутников.

– Мой первый комбат. Комбат-батяня, Ё-комбат, фундаментальный мужик, сказал однажды, что он не считает убитых врагов, но точно, до человека, ведёт учет всех своих убитых пацанов. И сказал, что все они приходят к нему ночами. И идут мимо него строем. Теперь я его понимаю. На днях мимо меня промаршировали парадной коробкой в рай и мои.

Все переглянулись. Взгляды их изменились. Повисла тягостная тишина. Я встал, вылез из БТРа, натянул рубаху на тело, хоть и было жарко.

– Красавица, пойдём, пройдёмся, ноги разомнём.

Докторша была удивлена, но вышла, сходя с брони, опёрлась на мою руку, стала оправляться. Я с улыбкой смотрел на её прихорашивания.

– Отвернись, – попросила она.

Я развернулся и пошёл. Она меня нагнала и пошли рядом. Молча. Я иногда отклонялся от прямого маршрута, срывая скромные по своей красоте летние полевые цветы. Она искоса поглядывала на меня. Её воронёные волосы отливали на солнце. Набрав небольшой букет, я преградил ей путь, встал на одно колено и склонил голову:

– Прости мне мою грубость, слова мои были тебе обидны и тобой не заслужены. Они были поспешными и сказанными в сердцах, были лживы. Я сожалею, что уязвил тебя.

Она взяла букет, моргнула разом помутневшими глазами, спрятала лицо в букете. Зря. Не пахнут придорожные цветы ничем, кроме запаха пыли. Она вдруг встала на колени передо мной, подняла ладонями моё лицо, чтобы увидеть глаза:

– Я не осерчала на тебя. Даша мне сказала, что ты хотел оттолкнуть меня, чтобы защитить. Ты считаешь, что лучше не сближаться, чтобы не терять?

– Уже нет. Думал.

– Твой тост?

– Да. Если нет дорогих сердцу людей – зачем жить?

– Вставай. Увидят.

Мы поднялись и дальше пошли. Я ей подал свой локоть, она взяла меня под руку.

– А Даша?

– Я её больше не увижу. Даже если буду искать.

– Жаль. Мы подружились.

Странный они народ – бабы. Только что я ей сказал, что мне была не безразлична другая, тем более, она не глухая и не слепая – была там, всё видела и слышала – Даша та ещё крикунья. А они – «подружились»! И где ревность? Соперничество? А обида, что обратил на неё внимание только после того, как не стало возврата к другой? Что это – мудрость, хитрость или глупость? Равнодушие? Расчёт? Блин, что за племя это, бабы, никогда не просекаешь их мотивации!

Ходили, прогуливались, вели непринужденный разговор ни о чём – «о погоде и молодёжной моде». Пока не запылил ЗиС.

– Вести, – выдохнул я.

Двоякое чувство возникло – не хотелось его видеть, не хотелось получать цэу от командования, хотелось, «чтобы лето не кончалось». И в это же время я ждал ЗиСа. Не столько «туда» хотелось, сколько давила невозможность «тут» оставаться. Как ни притворяйся, моё место – там. Потому дальнейшее нахождение вне боя несло негативный окрас. Кроме чувства неопределённости и «зависания вне координат», ещё и слегка погрызывала совесть. Чувство такое же, как у ребёнка отобрал конфету и ешь у него на глазах. Это и есть – Зов Долга?

Когда мы вернулись, кемпинг уже свернули. Нам предписывалось выдвигаться на аэродром, расположенный в полусотне километров, там нас подберут самолёты. На них мы и вылетим в «распоряжение управления кадрами». Если не ошибаюсь, это в Москве. Интересно, её восстанавливают или до Победы отложат? Вот и узнаем.

Небесная гавань

Аэродром – это слишком громкое название. Выровненная земляная полоса на поле – вот и весь аэродром. Построек – никаких. Несколько палаток и землянок. Стоящие под открытым небом обслуживающие грузовики, бочки в два яруса. И ни одного самолёта. Навес около полевой кухни. Две деревянные каланчи с болтающимися на них полосатыми конусами для определения ветра. ВВП подскока, не более. Да, так оно и оказалось. ВВП использовался как пит-стоп перегоняемым с Дальнего Востока ленд-лизовским бомбардировщикам. На них нам и придётся лететь. Надеюсь, не в бомболюке? Вместо бортстрелков? Ого, с комфортом! Самолёты шли только с перегоняющими их пилотами, места были.

Это всё мне рассказал однорукий летун – комполка. Без руки – он точно отлетался, но его организаторский опыт пригодился. Но, видимо, без неба ему – край. Солнце ещё высоко, а от него уже перегаром несёт.

А самолёты ждут только завтра. Потому нам предложили «чувствовать себя как дома» и пригласили в «столовую» на ужин.

За ужином, под стопочку, рассказал ту самую каноническую байку про корову в бомболюке: «Жить захочешь – не так раскорячишься!», спел не менее канонические «На честном слове и на одном крыле», «Опустела без тебя Земля» и ещё несколько песен, имеющих отношение к людям-птицам.

Надо ли говорить, что мы стали «свои в доску»? Или как у них, небожителей: «в плоскость», «в стабилизатор»? Со склада тут же нам были выданы американские кители и фуражки вместо «неуставных» гражданских одежд, мне перепала кожаная куртка-пилот. Ленд-лизовская. Максимального размера, чтоб на «доспех» налезла. И ленд-лизовские же солнцезащитные очки. Бомберы были американскими, шли в комплекте с экипировкой, которая, частенько, до фронтовых полков просто не «долетала», оседая в таких вот складах таких вот «аэродромов подскока». Та же история и с НЗ. Мне раздухарившийся комполка предлагал ещё и кольт в новенькой кобуре, но я взял только портупею, а от кольта отказался. ТТ меня вполне устраивал. И с боезапасом попроще. А вот Брасень устроил тут «фондовую биржу», меняя «шило на мыло» – целебную медвежатину на ленд-лизовский импорт. А потом будет кольтами добывать что-либо нужное мне. Потому – пусть. Хотя это и называется тут спекуляцией и осуждается.

Я выпил стопочку для приличия и стал выкручиваться, чтобы и не пить и хозяина стола не обидеть. И в самый разгар застолья пришлось сваливать, летун стал чрезмерно настойчив до: «Ты меня уважаешь?» Удостоил осуждающего взгляда Кадета, сливавшего в себя стопку за стопкой, прошёл до стоянки нашего транспорта, взял медвежью шкуру и пошёл к ближайшему пригорку с редкими кустами какими-то на нём.

Расстелил шкуру, завалился на неё, положив голову медведя под свою. И стал любоваться закатом через солнцезащитные очки. Очки, кстати, были очень похожи на те, в которых Сталлоне снимался в фильме «Кобра». Сам фильм я не помнил, но у меня плакат этот год висел в комнате.

– Виктор Иванович! – услышал я голос докторши.

Я откликнулся. Она подошла, присела на медвежью шкуру по моему приглашению, скромно поправляя юбку, потупив взор.

Сама пришла. Решила взять инициативу в свои руки?

Сидит, молчит. Я так же молча лежу. А что говорить? Мы взрослые люди. И так понятно, что произойдет. Зачем слова? Преумножать ложь?

Я протянул руку и погладил такое родное лицо. Как же она похожа на мою жену! Докторша, как котёнок, потерлась щекой о мою руку. И кинулась на меня, целуя.

Она лежала у меня на груди, пальчиками поглаживая шрамы. Я, лёжа, курил.

– Как порядочный человек, я теперь обязан тебе предложить стать моей женой, – сказал я, выпустив дым в куст.

Она укусила меня:

– Ночью вы все готовы жениться, а утром – знать не знаю?

– Я не все. Я – серьёзно.

– Не надо, Витя. Меня всё устроит. И военно-полевой женой. И вообще никем.

– Экая ты покладистая!

Миленький ты мой, Возьми меня с собой, Буду в краю далёком Я для тебя чужой.

– Обижусь.

– На обиженных воду возят. Ты мне лучше скажи, почему к Даше не ревновала?

– Ревновала. И ещё как! И сейчас ревную. Её ты – полюбил. А я – так, чтобы опустевшее место заполнить. Думаешь, я не вижу? Вижу! И – согласна. А Даша мне сразу сказала, что ты и она – временно. И я – ждала.

Она села. Красивая, стройная. Не худосочная вобла, как принято в моё время, а в «мясе», спортивная, как я люблю. Я тоже сел, переложил копну тёмных волос с груди за спину. Незачем прятать красоту.

– Витя, я вся перед тобой. У ног твоих. Не спеши слова и предложения бросать. Детей у меня никогда не будет, даже Даша не смогла ничего сделать. Вырезанное – не вылечишь.

Я убрал её руки с её паха. С недавних пор я очень хорошо видел в темноте, света звёзд и луны хватало, чтобы разглядеть шрам у неё на животе. Она заплакала, я поднял её лицо, губами снял слёзы с её лица.

– После войны миллионы детей останутся без матерей и отцов. Сколько детей ты сможешь обогреть и приласкать? На скольких хватит тепла твоего сердца?

Я её повалил, стал целовать.

– Ты сможешь воспитывать чужих детей?

Я не ответил. Ответил, но не словами. И ей тоже стало не до слов.

Разбудил нас Громозека.

– Не замёрзли, голубки?

– Медвежья шкура оказалась очень тёплой. Хотя ещё пахнет зверем. Отвернись, бесстыдник! И не смей пялиться на мою жену.

Ухмылка сползла с лица осназовца, он посмотрел на удивлённую докторшу.

– Вот даже как!

– Именно так!

– Тогда поздравляю!

– Благодарю. Свали!

Когда Громозека скрылся за кустом, докторша опустила край медвежьей шкуры, которым прикрывалась.

– Так ты – серьёзно?

– Более чем. Как только представится возможность, оформим документально. А пока фактически.

Я её притянул к себе. Вспомнилась Даша. Без боли вспомнилась. Верно говорят – дыру в сердце надо заполнить другой. Дыркой.

Самолёты заходили на посадку, тормозили, заруливали на стоянки.

Большие. Для нашего фронта это были большие самолёты. Это у амеров эти двухмоторные бомберы считаются средними, а у нас – это стратеги дальней авиации. Ну, нет у нас задач для «летающих крепостей». Нет в русском менталитете тяги к ковровым бомбёжкам. А до изготовления ядрен-батона эти гиганты могут только уничтожать города обычными бомбами, что они и сделают в Германии.

У нас принято города освобождать и восстанавливать, а не уничтожать. И эти бомберы будут разрушать мосты, склады, станции и заводы. То есть точечные удары в ближний тыл фронта и в интересах фронта. Мы хотели выжить и победить в войне, нагло-янки – растоптать немцев, убрать их с конкурентного поля навсегда. Забомбить до состояния каменного века. Они и дальше так же будут действовать – Вьетнам, Ирак, Сербия, Ливия и т. д.

Так у них принято. Зачищать поле действий. А мы осваиваем это поле, потому и живы сотни и тысячи малых народов и народностей на нашей земле. И весь огромный советский народ, состоящий из тысяч малых народностей, только обогащается от смешения культур. Синергия – процесс, дающий бо́льшую отдачу, чем простое ограбление, но и более сложный, – до синергии надо дорасти. Умом и душой дорасти.

Ограбить народ или страну – проще. Только это путь в Никуда. И народы старые, долго живущие на Земле, это знают, потому даже мысль о тупом ограблении каких-нибудь бурятов, да и тех же немцев в 45-м, вызывает душевный протест. Ну, что с них взять? А вот если им построить дороги, города, школы и научить работать – вот это будет отдача! Ну, да, нескоро, да и сначала надо вложиться хорошенько, прежде всего нервов вложить, ума, терпения и воли. А к тому времени, когда пошла отдача – это уже не земля бурятов, а Россия. И буряты эти сами себя русскими называют. Как, например, поволжские татары. Ходили в набеги на Русь. Но прошли века. И при распаде Союза Татарстан не пожелал покидать Родины. В отличие от хохлов. Почему малороссы оказались более чужими, чем татары? Амеры подсуетились? Наглы? Или свои долбоёжи?

Что-то я замечтался. Меж тем, техники, девчонки, смешные в слишком больших комбезах, тут же начинали вскрывать капоты двигателей, маслотопливозаправщицы тянули шланги. Пилоты выбирались из самолётов, улыбались, разминали ноги, шли под навес к накрытому столу. Через два часа мы полетим. А сейчас можно и подкрепиться.

Громозека не вытерпел и растрепал, сучок! Завтрак разом перетёк в свадебный пир. С гармошкой и плясками молоденьких лейтенантов с поварихами и техниками. Прилетевшие лётчики с удовольствием кричали: «Горько!» и пили, сменные пилоты с кислыми, постными лицами завидовали. Им пить нельзя – лететь.

Моя невеста смущалась, краснела, но цвела. И сияла глазами. Будто первый раз замуж выходит.

А я поражался своему равнодушию. Непоколебимости. Было ощущение сюрреалистичности. Казалось, всё это – просто сон. И я вот-вот проснусь. И только сейчас я понял, что живу в этом ощущении уже год. Поэтому так смело посылал вышестоящих командиров, стрелял в своих, лез на танки. Для меня это было не страшно. Не ощущал земли под ногами. Как в игре компьютерной. Не страшно. Убьют – релоуднусь и снова пойду преумножать безобразия. Так оно и было. Только боль – настоящая.

Да и сейчас – лёгкая ирония меня не покидала. Спел несколько песен в тему: «Эта свадьба пела и плясала», «Невесту» Лагутенко-Мумия-Тролля и другую «Невесту» – Глюкозы.

А потом пришло время вылета.

Распределили нас по местам бортстрелков, закрепили. Мою жену – на место отсутствующего штурмана. Всё же в кабине лучше – они на этих бомберах обогреваемые. Мы все могли уместиться в одном самолёте, американские конструкторы предусматривали больший экипаж, чем был в наличии. Но распределили нас по разным самолётам. Жаль, БТР пришлось оставить. Будем ждать, пока по ж.д. нас догонит.

Коротко нас проинструктировали, что ничего трогать нельзя. Когда ждали нашей очереди на выруливание на взлётку, я рассказал пилотам по внутренней связи (не послушался, подключил гарнитуру) анекдот в тему:

– Отправляют в первый испытательный полёт на новом сверхвысотном самолёте двух пилотов – собаку и чукчу. Центр управления полётами приказывает: «Стрелка, нажми красную кнопку», собака: «Гав!» – «Стрелка, нажми правый тумблер!» – «Гав!» Потом ЦУП говорит: «Чукча!» – «Гав!» – «Чукча, ты человек, тебе не надо гавкать. Покорми собаку и ничего не трогай!»

Баян, конечно, но пилоты моего самолёта ржали. И вот мы выруливаем на взлётку, разгоняемся, сильно прыгая на якобы ровной ВВП, отрываемся. Начинается набор высоты.

– Ну, взлетели, – выдохнул один пилот. Сразу видно «высокую» квалификацию – даже взлёт на этих послушных бортах для них – экзамен.

– Теперь главное, чтобы нам не встретились неправильные пчёлы! – сказал я, приводя пулемёт в моей турели в боевой взвод.

– Неправильные пчёлы? – переспросил тот же пилот.

– Ты про Винни Пуха не слышал? – спросил он.

– А кто это? Иностранец?

– О, это очень занимательный персонаж. Дорога у нас неблизкая, времени много, как не скоротать путь занимательной беседой?

Я, стараясь подражать манере выговора легендарного Леонова, стал им пересказывать мультфильмы «Союзмульфильма» про Винни Пуха и всех-всех-всех. При этом находясь в каком-то уютном состоянии души. Мне казалось, что я не ползу по небу в металлической бочке на хрен знает какой высоте, а сижу перед телевизором в собственной гостиной, на экране идёт этот мультфильм, я его вижу покадрово, пересказываю. И ощущаю, с забытым теплом на сердце, будто за спиной моей на диване сидит моя любимая и мой сын. Так мы и проводили многие вечера. Сын смотрел мульты по DVD, и мы с женой смотрели до выучивания наизусть. Но не переключали, не разбегались. Было уютно и приятно побыть всем вместе. И сейчас я ощущал это тепло и уют, умом понимая, что его нет и в помине. И не будет. Будет лишь ложное подобие. Как с докторшей.

По щекам моим опять текли слёзы.

Под хохот десятков мальчишеских глоток. Мальчишек, которых прогнали через ускоренные курсы взлёт-посадка. И этим ещё повезло, что они челночат от ВПП до ВПП, а не прорываются через трассеры ПВО. Почему десятков? Мальчишки же. Они вывели меня с внутренней связи на общую, меня слышали и в других машинах. И хотя они носили офицерские геометрические фигуры в петлицах, сказки ещё любили. Особенно такую, сплошь состоящую из вирусных песенок и фраз. Ах да, сейчас их не вирусными мемами называют, а летучими фразами. Кто не помнит: «входит и выходит, замечательно выходит», «ты чё, застьял?», «я тучка, тучка, тучка, я вовсе не медведь»?

Часть 2 Взлёт и падение егерей

Переформатирование

Путешествие наше, как скучное и не влияющее на события, опущу.

В результате полётов с пересадками мы, наконец, оказались в искомом пункте назначения. Где я был пожалован в новое звание – подполковника, получил на грудь ещё орден, в руки – приказы о назначении.

Вот и всё. Можно возвращаться в полк. Хотя, согласно новому приказу остатки моего полка разворачивались в первую экспериментальную егерскую бригаду. При Наркомате внутренних дел. Со мной во главе. Вот так вот командование среагировало на мои размышлизмы, записанные лейтенантом. Как в Руси принято: сам предложил – сам и сделай. Инициатива имеет инициатора.

А Палыч молодец! Создал в своей структуре гвардию. Егеря. Творчески подошёл к моим размышлизмам. По шапке бы не получил от Хозяина за перетягивание одеяла на себя. Хотя без Сталина он бы не стал принимать решений по мне. Я же не просто майор, каких тысячи. Я с секретом. Как та шкатулка.

Дальнейший путь наш проходил через Нижний, он же Горький. Тут и формировалась бригада.

Дальнейшее повествование должно порадовать заклёпкометристов, но мне откровенно скучно. Но надо.

И так, бригада моя организационно копирует структуру мотострелков более поздней советской армии, только с Единорогами вместо танков и БМП. Потому отличается и от современных, новых для 1942-го, полков самоходов наличием пехоты и от стрелковых бригад наличием бронетехники. У меня много Единорогов, много пехоты, много всего, что мне нужно, кроме одного – времени.

По прибытии на место знакомился со штабом. Большая часть штабных работников была та же, во главе с тем же начштабом. И это хорошо. Для меня. а для него – не очень. Он не стал лечить рану в плече. Альтруист, гля. Новые лица в штабе – молодые лейтенанты, присланные самим Василевским, главным начштабом страны из своего Генштаба. Сказали – перспективные. Погляжу на них. В перспективе.

Знакомился с людьми, потом поехал знакомиться с техникой.

ВДНХ (Выставка достижений народного хозяйства)

Советские конструкторы в конструкторских бюро быстро сообразили, что такое моя экспериментальная часть. СУ-76 была разработана, испытана и принята на вооружение ураганными темпами. Но, учитывая опыт применения, СУ-76 был укорочен, чем облегчен. И стал СУ-76М. Наверное, от слова «малый». А Единорог не укорачивался, теперь проходил как СУ-76Е – Единорог. Потому что в Единороге, кроме экипажа, транспортировался и десант, в бою спешивающийся и действующий как пехотное прикрытие самохода, а вне боя – как охрана и помощники экипажа. Так вот, из СУ-76М составлялись самоходные артполки, а Единороги – прямо в НКВД. Но дело не в том. А в скорости и качестве самих войсковых испытаний, что мы обеспечили, а также массиве информации войсковых испытаний, чего конструкторы не могли добиться от других армейцев.

Поэтому на полигоне завода № 92 «Новое Сормово» было очень звёздно и представительно. И большое количество экспериментальных образцов.

С чего начать?

Начнём с легендарного Грабина. Он выкатил несколько самоходов на основе Единорога, но с другими орудиями.

Не было бы счастья, да несчастье помогло. Авиация противника не прекращала попыток срыва работы головного артиллерийского завода страны, завода № 92. И вот, после очередного налёта, сборочный цех самоходов остался без ЗиС-3Ш. Тут-то ребята Грабина и подсуетились – план-то никто не отменял. Так вот теперь передо мной стояли 4 самоходки с 85-миллиметровыми орудиями, 4 – с 107-миллиметровыми и 3 – с 122-миллиметровыми.

Ближе всего были 122-миллиметровые.

– Как же решились поставить орудия конкурента? – удивился я, видя петровские орудия на Единорогах.

Грабин усмехнулся:

– Это и моё орудие тоже. Мы его с Федором Федоровичем вместе доводили до ума. А про конкуренцию – это вы зря. У нас – сотрудничество. И выпускает эти орудия наш завод.

Свежо предание, но верится с трудом. Это я про отсутствие конкуренции. Вообще, оказавшись здесь и поварившись в местном бульоне, очень на многое стал смотреть другими глазами. Вот и пример тех же конструкторов. В частности, а в целом – всё авторское право в СССР. Там, в моём времени, я думал, что коммунизм – это когда всё общее, денег нет, никакой материальной стимуляции и заинтересованности не было. Так было на излёте СССР. Так было с моими старшими товарищами с завода. Они работали чисто за оклад. Изобретаешь ты чего или нет – зарплата меняется не более чем на процент премии. Не более оклада.

А тут – совсем иначе. Вот, Грабин, например. За каждое орудие ему, как автору, как и его коллективу, идёт процент. Небольшой, но с каждого ствола. И инженерные кадры кровно заинтересованы, чтобы именно ЗиС выпускалось, а не Л, например. В том числе и поэтому они не отходят от кульманов, вместе с рабочими отливают стволы, стоят у обдирающих станков, упрощая, совершенствуя своё детище и технологии его производства. Они материально заинтересованы.

Как и я. Мне теперь тоже капает по копеечке за каждый Единорог, за каждую песенку, записанную под моим именем, за каждое изобретение, под которым мои кураторы зачем-то проставили мою фамилию.

Нет, конечно, не только шкурный интерес двигает людьми. Иначе бы не было этих полков танков и самоходов, эскадрилий самолётов, что построены на деньги, переведённые коллективами в Фонд обороны. Деньги люди отдали Родине, но такова уж природа человека, что материальное стимулирование его возбуждает на подвиг. Это как выбивание и сбор лута в каком-нибудь Дьябло. Ты же этот лут не станешь жрать на завтрак? А ведь затягивает!

Так же и с деньгами за сбитые самолёты, подбитые танки. Все, повторяю – все! – после боя заполняют бланки за сбитые и подбитые. До хрипоты брешут, кто именно «убил» танк. А потом дружно отписывают всё в Фонд обороны.

И я тоже не миллионер до сих пор. Единороги же и строятся на мои авторские. Вон, на одном БРЕМе даже надпись есть, что построен «на средства м-ра Кузьмина В.И.».

Но вернёмся к достижениям отечественного ВПК.

Залез на машину, СУ-122А именуемую, осмотрел всё. Почему «А»? Так Харьковский паровозостроительный уже успел это же орудие запихать в рубку Т-34. До эвакуации завода успели несколько штук построить и даже в бою применить, в обороне того же Харькова. Так они решали проблему отсутствия танковых башен. Тот самоход и окрестили СУ-122, успев раньше нас застолбить название. Самоход СУ-76, являвшийся базой для СУ-122А, подвергся значительной переделке. Но, в целом, отлично.

– Машина нужная. Особенно подвижным соединениям. И если будет удачной – будет массовой.

Делать самоходы на базе Т-34, конечно, лучше. Но ещё лучше – сами Т-34. Без необходимости нелёгкого выбора, кому отдавать двигатель и коробку – Т-34 или самоходу на его базе. А тут – полностью независимый проект, не отбирающий дефицитные танковые комплектующие у танкостроителей. Двигатели у нас – автомобильные. Все остальные узлы и агрегаты – свои собственные. Мы стул из-под танкостроителей не отбираем.

Следующая самоходка – со 107-миллиметровым орудием. Когда Грабин рассказывал об этом орудии, горел весь. Расхваливал его мощь, сетовал, что танкисты так и не взяли эту его пушку.

– Блин, а как её брать? – удивился я. – С такой задницей? В какую башню этот монстр влезет? В КВ-2 только. Но, КВ-2 – мертворождённое дитя, для маневровой войны не подходящее. Тут надо габариты срезать. Иначе никак!

Грабин разозлился.

– Дульный тормоз нужен, Василий Гаврилович.

– А демаскировка установки?

– Я вас умоляю! ЗиС-3 с дульным тормозом не демаскирует? А у этого монстра, что с дульным тормозом, что без, – я представляю, какой факел вспышки будет! А снаряды – унитарные? Ха! Для самохода – не важно, но как в тесной башне танка заряжать таким бревном орудие?

То же нарекание у меня вызвали и 85-миллиметровые установки. Даже у зенитки 85-миллиметровой, являющейся донором этого ствола, был тормоз, а тут без тормоза. Да как так-то? Грабин окончательно психанул на меня и свалил по-наглому, не прощаясь. Жаль.

– Вот так вот, обидел легенду, – вздохнул я.

– Вы наступили на любимую мозоль. ЗиС-6 – любимое детище. Сколько сил и времени потрачено! И прекрасно осознаем, что надо облегчать орудие. Но дульный тормоз – мало просто прикрутить. Это полная переработка баллистики орудия, полный пересчёт всех параметров работы орудия. А времени уже нет. Другие задачи стоят. Как нужны были тяжелые танки – мы занимались. Оказалось, что и трёхдюймовки хватает. Как потребуются – дадут задание, получим предписание. А вы думали у нас самодеятельность? Нет, мы работаем по графикам. И за срыв графиков с нас спросят, – это мне ответил один из помощников легенды, некто Савин Анатолий Иванович – ни разу не слышимая мною фамилия.

С ним мы и работали дальше.

– Я уже сейчас вижу необходимость дульных тормозов и облегчения казёнников.

– Вот по результатам войсковых испытаний нам в план и поставят доработку этих орудий. Орудия-то хорошие, но, боюсь, время их уйдёт, не начавшись. Нас сейчас нацеливают на баллистику 85-миллиметровые зенитки. И что-то поговаривают про 100 миллиметров. Ни 107, ни 97, ни 57 больше не упоминаются.

– И это верно. Сколько времени уйдёт на доведение орудия до фронта? Год, два? А Единорог уже не всегда справляется с бронёй немцев. А они не стоят на месте, продолжат наращивать защищённость своих панцеров. А 57 миллиметров – путь тупиковый. Каморный боеприпас у него – ни о чём.

– Опыта у нас стало больше, сейчас НИОКР проводится намного быстрее. Мы и это поставили на поток.

– Год? Полтора?

– Уже же. Вот, – он хлопнул по казённику 85-миллиметрового ствола.

– И это в Т-34 не встанет с такими откатниками и казёнником. Даже если поставить новую башню и увеличить погон.

– А для испытания принципа – пойдёт?

– Значит, испытаем.

По грабинским орудиям закончили.

Следующими были миномётчики. У меня их стало целый дивизион. И 4 машины из них были оборудованы 160-миллиметровыми миномётами. По 2 ствола каждого вида. И оба генеральных конструктора – отцы миномётов тут же, горят нетерпением. Познакомился, пообщался, пообещал, что максимально пристально отнесусь к испытаниям миномётов. Мин бы хватило. Четыре ствола могут и вагон мин за час расстрелять. А массовый выпуск 160-миллиметровых мин ещё не налажен. Хорошо хоть остальные машины не будут испытывать недостатка 120-миллиметровых мин.

Дальше – Фениксы. Две машины обзавелись поворачиваемыми платформами-башнями. Вот и всё по зениткам. А жаль. Спарка двух 23-миллиметровых авиационных пушек в поворачивающейся башне была бы современной заменой Шилки. Ну, тут сам и виноват – только сейчас об этом и вспомнил.

А дальше стояли танки. Танки! Мне дали экспериментальные танки! Прямо чую, как мой скилл «авторитет» пробил потолок уровня!

Новые детища Горьковского автозавода – Т-70 с новой башней. Более вместительной, на два человека, с новыми приборами наблюдения и связи. Да и ходовка танка была существенно доработана. Тут сказывалась обратная отдача от родственного Единорога. И, тем не менее, я не считал Куцего танком. Танкозаменитель. Не от хорошей жизни.

С этим понятно. Мои восторги были связаны с другими машинами, поэтому горьковские танки я просмотрел мельком, чем изрядно обидел Астрова. Ничего, посидим вечерком, за рюмочкой чая, потрепемся, оттает.

Моё нетерпение вызвали стоящие поодаль четыре совершенно оригинальных танка. Они разом и были похожи на Т-34, и сильно отличались. Это были опытные образцы, попытка модернизации Т-34, который, напомню, на 1940–1941 годы ещё не был той легендарной надежной машиной. В 1941-м многие танкисты вообще отказывались от Т-34 из-за его ненадёжности. Вот передо мной и стоял результат поиска выхода. Как я помню, до 1944 года Т-34 не изменяли, значит, просто устранили «детские» болезни. Может быть, благодаря таким вот опытным работам.

И что же мы имеем? Рациональные углы наклона брони, 76-миллиметровое орудие, грабинское, кстати, Ф-34, тот же двигатель, те же гусеницы. Из общего – всё. Дальше пошли отличия. Во-первых – подвеска. Не свечная, а как у КВ – торсионы. Поэтому корпус нового танка был ниже, более узкий. Более лёгкий. А погон башни – 1600. И башня трехместная. И комбашенка – больное место всех попаданцев. И при этом броня башни толстая, как у КВ, а у двух Т-34М ещё и с наваренными дополнительными бронеплитами.

Весь танк облазил, подошёл к группе инженеров, что представляли танк, переминавшихся от нетерпения. Чего же им про меня нарассказывали, что они ждут моих слов, будто я нарком вооружений? Нехорошо людей заставлять ждать. И что им сказать? Танк, в целом, не оправдал моих радостных, оттого завышенных, ожиданий. Как это им сказать, чтобы руки не отбить? А была, не была! Как говорил отец: «Не знаешь, что сказать, скажи правду». Сами виноваты, рты разинули.

– Ну, товарищи, поставили вы меня в сложное положение. Танк, в целом, мне понравился. В холодном виде. Покатаемся ещё, попробуем стрельбу, но мне уже сейчас нравиться. Вы учли многие ямы, на которых споткнулось производство и применение Т-34. Только… Не вижу я перспективы этой машины – вот что меня убивает. Да, защищённость танка выше, подвижность выше, но орудие – то же. Боевая эффективность, соответственно – такая же. Ладно, ладно, выше, согласен. И обзор лучше, и условия работы экипажа. Но – не в разы же выше эффективность? А вот сложности принятия на вооружение я уже вижу. Погон увеличен. Много станков способных его точить? Хотя рано или поздно все перейдут на этот погон. Если не на больший. Торсионы. Да, торсион лучше, чем свеча. Свечи же проще в производстве? Нет? А, не так требовательны к высоколегированным сталям! Хотя для КВ же находят. А почему у вас боковые бронеплиты так изогнуты? Чем будут гнуть при массовом производстве? Машина – хорошая, но не освоенная в производстве, более сложная. А линейная тридцатьчетвёрка вашей машине не сильно уступит. Не сильно. А зачем расстраивать и так только-только, едва-едва налаживаемое производство танка, пусть и чуть худшего, но уже хорошо знакомого в производстве?

Расстроились разработчики.

– Вот если бы вы представили танк следующего поколения – тогда другой вопрос. А сейчас – это ещё один Т-34.

– Следующего поколения?

– Да. С защищённостью и вооружением тяжелого танка, но с подвижностью среднего.

– Это… невозможно.

– Ой ли? А если подумать? Один шаг вы уже сделали – избавились от свечей. Корпус заузили зря. И изогнули так. Надо было делать прямым, может быть с установкой под углом вниз.

Мне дали блокнот и карандаш. Стал рисовать.

– Ширина корпуса позволит поставить двигатель не вдоль, а поперёк корпуса.

Разработчики переглянулись. Один из них выхватил свой карандаш и продолжил чертить мои заготовки, бормоча:

– Башня сдвигается в центр.

– Это улучшает условия развесовки и стабилизации. Проще будет стрелять. Меньше раскачивание машины – быстрее поражение цели. Как у немцев, – продолжаю я.

– Снижается нагрузка на перегруженные передние катки, – продолжил разраб.

– Можно увеличить толщину лобовой плиты. Сто миллиметров – каково? Не тяжелого танка броня?

– Сто? Возможно и сто.

– Возможно и сто двадцать. Сколько сейчас катает наша промышленность?

– На сто двадцать выходим.

– Дальше: радиста – нахрен, мехвод сдвигается в центр, люк его переходит на крышу корпуса, монолитная плита в сотку под углом в 45 градусов выдержит и Ахт-ахт!

– Возможно. Как видишь башню?

– Вот так, – я нарисовал. Да-да, рисовал я примелькавшийся Т-54/55 – самый массовый танк истории. Танк того же поколения, что и Т-34. От 64-го пошли уже ОБТ. Если я опять не ошибаюсь. На ОБТ – не моноброня, стабилизаторы, автоматы заряжания, эжекторы, баллистические калькуляторы и т. д.

– Литая?

– А как иначе? Сможете проварить такую толщину и изогнуть бронеплиты в такую конфигурацию? Без трещин?

– А почему именно такой формы?

– Природа подсказала. Наиболее оптимальная форма по прочности и весу – яйцо. Или возьми свой собственный череп. Он толстый? Нет. А выдерживает довольно серьёзные удары.

– Сейчас промышленность не способна изготовить такую башню.

– Вот и есть куда стремиться.

– А орудие?

– От 100 миллиметров. 100, 115, 120, 125.

– Такого ещё нет.

– Как мне сегодня сказал один весьма неглупый конструктор, никто им не ставит задачу по проектированию данных систем. А самодеятельность – она чревата.

Конструктор закатил глаза на секунду:

– Один танк заменит и тяжелые, и средние. Это Морозова должно заинтересовать. Он как-то то же самое говорил, а Котин его высмеял.

– Именно! Основной боевой танк. А если на него ещё и разработать стабилизатор орудия и механизм заряжания…

Инженеры переглянулись, потеряли интерес к собственному детищу, танку, заспешили к поджидавшему их автобусу. Я тоже закатил глаза. Вот, закатил арбуз в головы танкоразрабов, как он там усвоится? А уже имея опыт работы с разрабами, я представил, как моя инициатива с пошлыми намерениями уже выдвигается в мою сторону.

Блин! Но должен же я был! Я же – попаданец? Значит, должен прогрессорствовать. И терпеть отдачу от своих же инициатив. А то – не по канону! Я опять поморщился – ну, зачем я раскрылся! Кельш, пусть тебе там масла в огонь подольют, иезуит доморощенный.

Живот недовольно заурчал. Ага, обедать пора. Не, не так – пора с делами заканчивать. Утром – деньги, вечером – ну, вы поняли… Одним словом – вернёмся к нашим баранам. Кто там ещё желает прогрессорского тела?

Остались только экипажи испытателей танков. Надо же – выделили заводских испытателей! Значит, опыт эксплуатации этих машин у них есть. Спросил про боевой опыт – не оказалось боевого. Ничего, это дело наживное.

На танкистах я и закончил смотр достижений ВПК. И отправился к ближайшей походной кухне, что распространила по полигону одурманивающий запах свежеиспечённого хлеба.

Тяжесть учения

И на следующий же день бригада, ну пока ещё не бригада, заготовка на бригаду, мною была выгнана в марш-бросок. Будем знакомиться.

Немногие остались со мной из первого состава. Кто погиб, кто – по госпиталям. Не всем повезло попасть на курорт к Дарье Алексеевне. Да ещё и многих выживших работников ГАЗа вернули обратно на завод. Наградили почти всех, но вернули многих. И это верно. Пусть моя бригада потеряла опытных бойцов, зато завод вернул себе высококвалифицированных работников, а это – важнее. Тем более, что бригада не совсем потеряла их боевой опыт. Многие из заводчан-ветеранов испытательного полка стали инструкторами Горьковской школы механизации (да, такое вот, вполне мирное название у училища для самоходчиков), подготавливая для страны экипажи СУ-76.

Много новых людей стало в бригаде, а познавать людей лучше в деле. Для начала – просто переброска батарей с пункта «А» до пункта «Б». И уже повылезали несостыковки и шероховатости. Уяснил для себя, что все мои комбаты видят реальность так же, как и я, в том же цвете и ракурсе, накрутил их, для повышения оборотов, и оставил учиться окапываться.

А сам – в штаб. Надо было с начштабом обмозговать несколько идей. А с похотливой отдачей разберёмся позже.

В моём распоряжении был ГАЗик-козлик с пулемётной рамой и личный водила. В этот раз решил не брать себе командирский Единорог или танк. Настрелялся. Нагорелся я в танке.

А в штабе все – по стойке смирно. У нас высокий гость – сам нарком Берия. Не, не лично. По телефону высокочастотной спецсвязи. Я его поприветствовал, жестом приказал чаю. Сел за стол, развалившись. Особо контрастно выглядело на фоне тянущихся в стойке «смирно» моих штабников.

– Как тебе наши подарки, Шаман? – спросил он меня.

– Весьма благодарен. Вижу, что мои размышлизмы были услышаны.

– Услышаны. И принято решение попробовать всё это в деле. Ты просил обстрелянных бойцов – будут тебе воевавшие. Всей страной тебе собираем бригаду. Одного тебе дать не можем – времени. Пятнадцать суток у тебя начались вчера. Хотел сам заглянуть, но Хозяин всё больше меня нагружает хозяйственными вопросами. А тут дошли слухи, что мой крестник сначала чуть не погиб, потом совсем отчаялся и тут же вдруг воскресает из небытия живее всех живых.

– Было такое, товарищ Берия. Приуныл, виноват. Исправлюсь.

Принесли чай. Я отпил чаю, а потом как начал Палыч меня драть! Блин! Я сам не свой вскочил, стою перед телефоном в струнку вытянутый, бледнею, краснею, потею, а он меня виртуозно отчитывает! Не, не отчитывает, а дерёт как сидорову козу! Мастерски! Раз…он 80-го лвла![1] В основном за мое самоубийственное поведение. И немного за словесное недержание. Когда профилактический продерон закончился, он поздравил меня с бракосочетанием. Переход от пропесочивания к поздравлению был так резок, что я поперхнулся и, задыхаясь, не смог поблагодарить за поздравления. Он простился, положил трубку. Я тоже положил трубку на аппарат, опустился на лавку, вытер пот.

Штабные смотрели на меня выжидающе. Надо им преподнести всё в нужном свете. Я – руководитель, в конце концов. И моя обязанность – моральный климат в коллективе, формирование этого самого коллектива, направление его целеустремлений и стимулирование.

Во, как я стал загибать! Выкачка скилла «лидерство» так меня корёжит?

Ха-ха, а всё-таки я – сумасшедший! Мыслю уже игровыми категориями. Всё же психике проще не до конца верить в реальность происходящего.

Чувство сюрреализма меня не оставляло с самого момента, как я обернулся и увидел наезжающий на меня вагон. А потом – госпиталь, 1941-й. Как поверить, как принять реальность? А так, получилось, сюр. И я как во сне. Отсюда – смелость, бесшабашность, расторможенность, полное отсутствие закомплексованности. И вот я стою перед этими, безусловно, достойными людьми, после разговора с одним из пантеона исторических личностей.

А кем бы я был, если бы не это чувство нереальности? Закомплексованным инвалидом, полностью оторванным от реальности в силу иновременности, абсолютно не врубающимся в окружающую среду. Да, я бы заинтересовал врача-агента Натана (или как там его на самом деле имя?), но как бы заинтересовал? Когда со мной НКВД стало возиться? После моих пробалтываний? Нет. После «хулиганства» на разбомблённой станции.

Смог бы я стать тем, кем стал, если бы не чувствовал себя оторванным от реала, если бы не лёгкое ощущение, что это всё сон, РС-games? Если бы не казалось, что вижу всё и своими глазами, и как бы сверху чуть, со стороны. Тот самый «калькулятор», холодный, безэмоциональный, расчётливый.

Смог бы я заставить себя взять на себя ответственность руководства людьми? Нет. В реале от организаторских функций всячески прятался. Смог бы я так лихо мордовать ментов, простреливая им конечности? Нет. От ментов – окольной дорогой. А тут – я сразу стал для них «Акелой», вожаком, суровым, беспощадным, справедливым. И не для щеглов-новобранцев, а уже тёртых жизнью волчар.

Смог бы поверить, что «хрен вам, я – не сдохну!» и с ранами, с гангреной, вести людей по болотам? Нет. Ныл бы от жалости к себе, хныкал бы в яме и подох бы как собака!

Вот и сейчас, соберись, размазня! Тебе только что сам Берия звонил! Поздравлял со свадьбой! Ему не пох на такое незначительное событие в жизни такого незначительного человека. Он волнуется за успех дела. Он доверил мне свою первую особую, гвардейскую, чекистскую часть. Мне! Вчера ещё манагеру, литейщику, путейцу! Могу я подвести ТАКОГО Человека? Могу я подвести его ХОЗЯИНА?

Это категорически недопустимо. А потому – Витя Данилов, погуляй, попереживай эти эмоции где-нибудь в стороночке. Подполковник Кузьмин! К бою! Покой нам только снится! Будет сниться, когда сны будут. Когда спать будем больше трех часов в сутки.

Секунду обдумывал свой спич, выдал:

– Нам оказана большая честь. Не имеем права посрамить такого высокого доверия, – сказал я командирам моего штаба. – Поэтому уже сейчас переходим в боевой режим работы. У нас всего 15 суток на формирование подразделения абсолютно нового типа. И от того, как мы проведём эти две недели, зависит, как себя покажет бригада на фронте. Работаем!

И пошла работа. Штаб уже проработал в черновом варианте план боевой учёбы. Стали его прорабатывать, дорабатывать, уплотнять.

В это время в штаб зашёл майор, представился Гавриилом Арвеловым, командиром отдельного комсомольского батальона. Раньше они были воздушно-десантной бригадой, после Демьянской высадки стали стрелковым батальоном. Должны были высадиться в тыл врага, но приземлились прямо на позиции немцев, да ещё и раскидало их изрядно. Кровью умылись. Но с честью и доблестью собрались в одно подразделение и отбились от окруживших их превосходящих сил немцев. Вот это, и правда, гвардия. Десант!

Я ухмыльнулся. В голову мне пришла аналогия, неуместная, конечно, но… игровая реальность рулит:

– А вот и космодесант пожаловал. Кровавые Вороны. Во главе с самим командором Габриэлем Ангелосом. Мне бы ещё роту морпехов – были бы свои Ультрамарины. А Демиан Тул у нас уже есть – Громозека.

Никто не вкурил, пожали плечами, отнеся это к уже привычным для многих моим чудачествам. Но Арвелова с этого момента за глаза называли только Командором Архангелом Гавриилом, благо что двухметровый голубоглазый блондин – косая сажень в плечах – на архангела вполне тянет. А его комсомольцев-парашютистов звали космодесантом. Уже через два дня Арвелов сам подошёл ко мне с требованием объясниться. Пришлось ему провести короткий экскурс в историю Кровавых Воронов и мира Вархамера. Потом вызвал нашего художника, того же, что рисовал единорогов на самоходы, он выжил, и накидать ему набросок эмблемы Кровавых Воронов. В общем, когда Арвелов уяснил, что имя Кровавых Воронов – не оскорбление, инцидент был исчерпан.

Кстати, в моё время бытовало мнение, что тут была рабская покорность нижестоящих к вышестоящим. И якобы это было отличительным признаком Совка. А меня, подполковника, тут чуть ли не бить собрался майор, мой же подчиненный. Несмотря на мою полулегендарную известность. То ли он отчаянно храбр, то ли безумен. Как там, а – «безрассудство и отвага»? Но, если он и с немцем будет так же безрассуден и отважен – сработаемся.

И подобное отсутствие чинопреклонения тут – норма. Субординация субординацией, но если вышестоящий превысил полномочия, тут же обратка прилетит. Кто посмелее, сразу в табло, кто похилее, докладную в особый отдел – иди, объясняйся – кто тут верблюд.

Но вернусь к батальону комсомольцев. Тридцать три богатыря и дядька Черномор. Отборные ребята. Физкультурники, парашютисты, комсомольцы. Богатыри. Пять сотен богатырей. Три стрелковые роты, пулемётно-миномётная рота, батарея сорокопяток на мехтяге полуторок, взвод управления, взвод связи, сапёрное отделение. Свои кухни. Полноценное подразделение, способное самостоятельно решать задачи. Ах, ну да, они же бригадой были.

– Придётся, Командор, немного переучиваться, – сказал я ему.

– Это вы про ведение боя боевыми группами, как Перунов сейчас учит? Так нам – не в новинку. Немец ещё весной научил. Кто не усвоил науку – не дождались прихода наших. Не выжили.

– Вообще замечтательно, от слова «мечта».

Да, про Кадета. Он оказался единственным оставшимся в строю из моих учеников. Вот ему я и поручил преподать навыки пополнению. Сейчас он учит бою рассыпным строем сводный взвод, целиком состоящий из командиров взводно-ротного звена. А уж они будут учить своих бойцов. Потом следующий этап – боевые группы. Опять же – лучше всех воевать боевыми группами получалось у Мельника и Кадета. Но Мельник – в госпитале, и ещё даже не ясно, восстановиться или нет.

Хотел я Кадета поставить опять «главным разведчиком» бригады, но разведроту тоже надо формировать заново и учить, а Кадет занят круглые сутки. Ладно, оставил того, кого прислали из резерва. Не пожалел. Капитан Цветиков, светящийся жаждой жизни подвижный кудрявый блондинчик, похожий на профиль со значка октябрят – такие ассоциации из моего детства он вызвал. Радиопозывной «Светляк». Свое дело разведчик знал хорошо. Он ко мне и прибыл с командования разведротой.

И понеслось – ни минуты продыху! Там надо согласовать, там проконтролировать, там развести сцепившихся амбициями командиров, там надо что-либо продавить или достать. И кадровый вопрос. Основной! Всех людей надо познать, ну, хотя бы командиров. Кто на что способен, на что – не способен. Где кого лучше применить. И если бы не грозная тень НКВД за моими плечами, ничего бы у меня не вышло и за год, не то что за две недели.

В эти две недели я спал максимум по три часа в сутки. Но, отдавая приказ на погрузку бригады в эшелоны, мог быть уверен, что моё подразделение – боеспособно. Ничего, конечно, не было доведено до оптимума, но по минимуму – всё успел. Ну, или, я надеялся, ничтоже сумнящийся, что успел.

И вот боевые группы грузятся в составы. Все в новой форме егерей – камуфляж, берцы, разгрузки, кепи, на петлицах – в венке из еловых веток – щит. На щите – меч острием вверх. Ни одной трёхлинейки – у всех карабины СКС. А у штурмовых подразделений – штурмовые винтовки АКС-42. Это новое оружие родителя СКС, конструктора Симонова. Отличий от довольно удачного СКС – минимум: отъёмный магазин на 20 патронов и возможность автоматического ведения огня. Чую, что хлебнём мы горя с новым оружием, но кто-то же должен проводить войсковые испытания. А ведь это именно я, лично, просил Симонова разработать такое оружие. И поэтому не имел морального права отказаться от его войсковых испытаний на себе. Инициатива продолжает иметь инициатора. И дело совсем не в стволе и не в конструкторе. Будь конструктор хоть трижды гениален, а ствол – хоть легендарным по надёжности Калашом, но пока не изведёшь неизбежные «детские болячки», будет сбоить. А вот потом! Дожить бы до потом. И нет у нас времени на неспешные испытания и доводку.

Новые ручные пулемёты. Пулемёт Горюнова плохо пошёл в производстве, и к его доработке привлекли легендарного Дектярёва с его командой. В результате появился ДГП-42. Тот же ДП, но с ленточным питанием и сошками, вынесенными дальше вперёд, чуть не к пламегасителю. В варианте ручного пулемёта – коробчатый магазин на ленту в 100 патронов. Ещё один шаг к ПК сделан. Одна сложность – пулемёт не переваривает матерчатых лент. Только металл. И смена ствола довольно сложна, не так как у ПК. Ну, не всё сразу.

Новые радиостанции как возимые, так и носимые. Нет, не моторолы, конечно, заплечные ящики, но опять улучшенные. Увеличена «дальнобойность», добавлен селектор нескольких заранее настроенных радиоволн, снижены вес и потребление энергии. До появления следующего поколения батарей – это единственный способ увеличить время автономности.

А как посыплются «детские болезни»? Холодная волна пробежала по спине – останемся безоружными перед лицом врага. А, на хрен! Бог не выдаст – немец не съест! Трофеями воевать будем, не впервой!

У меня в руках оказалась внушительная сила – полтора десятка танков, полк самоходов, две тысячи пехоты, сотня грузовиков снабжения! Блин, Ё-комбату бы такую силищу год назад! Вот бы вломили немцу!

И мне бы не лажануть на фоне Ё-комбата. Память его не предать.

Кстати, небольшая, но очень важная группа бойцов прибыла из Горьковского стрелкового училища. Снайперы. Знаете, кто у них был преподавателем? Один из «леших»! Осенью 1941-го, при выходе моего сводного отряда из окружения, он был очень тяжело ранен, лишился глаза, одного лёгкого, руки по локоть, ступни, к строевой службе был признан не пригодным, теперь учит других премудростям работы снайпера в штурмовом подразделении. Повидались с ним, жаль только несколько минут удалось выделить на это. Было приятно, что он не только помнит меня, но и очень рад моим успехам.

Провожать эшелоны явились множество знакомых и ещё больше незнакомых людей, да и просто причастных. Только вот любопытствующих «вежливые» бойцы в форме НКВД не пустили.

Запомнилась фраза молодого тогда ещё Устинова, что лично примчал из Москвы своими глазами увидеть егерей, на формирование которых он, по должности своей, приложил столько усилий:

– Лекарство от блицкрига.

Я его помнил старым. Министром обороны. И видел только по черно-белому телевизору в детстве. А сейчас он был молодым, энергичным и очень смышленым наркомом вооружений. За то время, что нам пришлось совместно поработать, а он лично курировал формирование моей бригады, у меня о нём осталось самое благостное впечатление. Умный, грамотный, обязательный, кристально честный, волевой. Боец. Настоящий коммунист. Именно таких, как он, я и считаю коммунистами. А Зюганов, например, – ну, какой он коммунист? Он партфункционер. Как и Горбачёв с Ельциным. Одна обёртка красная. А за ней – коричневая начинка. Не шоколадная.

В общем, торжественные проводы. Не обос… не завалить бы всё. Вот будет стыдно! Такое доверие таких людей!

Блин, столько Людей с большой буквы я ещё не видел – разом и в одном месте! Сплошные генеральские звания. Генеральные конструкторы, наркомы, генералы (по сути) ГБ, директоры заводов, тоже генералы, но технической службы, генералы армейские. И все из учебника истории. Легенды. Тут только Туполева с Яковлевым не хватает. Но рождённый ползать гусеницей летающим – не интересен.

В лесу прифронтовом

Направлялись мы на юг, в Волго-Донскую излучину, Паулюса бить. К этому и готовились. Учения проводили по легенде сдерживания механизированных подразделений противника и перемалывания их из засад и в подвижной обороне. Но, приехали опять под Воронеж!

А я так хотел лично поучаствовать в Сталинградской битве!

Встречать нас примчал Ватутин лично. Несмотря на ночь. Он был рад меня видеть. Но ещё больше он был рад видеть десятки стволов моей техники. Обнял меня, как родного, хотя я его впервые и видел.

– Так вот ты какой, майор Медведь! – кричал он.

Кричал. А мне его характеризовали как уравновешенного и интеллигентного генерала. Генштабиста.

– А мне докладывали, что погиб ты тогда.

– Слухи о моей гибели оказались, мягко говоря, преувеличенными.

– Ха! И это просто здорово! Знал бы ты, как мы тебе обязаны! В тот момент мне город было просто нечем оборонять! Кроме твоих орлов никто и не воевал.

– И это не есть хорошо, – буркнул я.

– Точно! – кивнул Николай Федорович.

– А сейчас есть чем оборонять?

– Грех жаловаться, врага держим. Но на твою часть у меня большие планы. Потому и выпросил твоих егерей у Ставки.

– Даже так? Мы специализировались на противодействие танкам противника, парировании прорывов. Так у вас вроде немец больше не прорывается.

– Вырывается. Поехали в штаб, покажу.

Поехал с генерал-лейтенантом в одной машине. Ну, никакой субординации!

Мягко стелет. Жёстко спать будет. Если это учитывать и мою общую «везучесть» – в самое пекло буду сунут. Как там про меня Палыч сказал: «Влезет в самую глубокую и самую вонючую лужу и найдёт на дне самородок»? Будет ли самородок? Будет – не будет самородка, а лужа – моя.

Что же задумал бывший зам. нач. Генштаба? А вот что: немец собрался вывести с этого участка фронта подвижные соединения и, после пополнения и отдыха, перебросить их на сталинградское направление. А это, понятно, «категорически» не допустимо. Надо «убедить» противника оставить танки тут. А «убедить» их можно только создав угрозу прорыва фронта. И вывода в прорыв подвижных соединений. Только вот беда – у Ватутина есть чем прорвать оборону, но нечего в прорыв вводить. У него ещё числятся несколько танковых корпусов, но за время оборонительных операций и контратак корпуса сточились до утери возможности вести самостоятельные операции. Можно, конечно, свести остатки танков в одну часть и ею действовать, но тогда у Ватутина совсем не остаётся танков для оперативного реагирования на трепыхания противника. Да и боевая слаженность такого соединения будет аховой.

Вот так вот! Честно сказал, в глаза: прорыв – билет в один конец.

– Коридор тебе обеспечим. Ты должен совершить рейд по тылам противника и вынудить его разгрузить танки обратно. Вся авиация фронта будет работать только на тебя.

– Да, для боя без линии фронта мы и созданы. Надеюсь вы, Николай Федорович, понимаете, сколько у меня в бригаде экспериментальной техники? И чем может обернуться вам её попадание в руки врага?

– А тебе?

– С меня спрос маленький – шлёпнут или штрафбат. А вот потеря комфронта – невосполнима.

– Да. Ладно, езжай, обустраивай бригаду вот тут, видишь? Я пришлю связистов.

Понятно, согласовывать будет со Ставкой. А кто это, Ставка? Ставка – это Сталин. Так и надо читать мемуары и документы той эпохи. Там, где есть слово Ставка, можно смело ставить Сталин, не ошибешься. Так даже правильнее, понятнее будет. Вот и пусть решает Отец народов – отпускать меня в яму с дерьмом или не стоит.

Занялся проблемами бригады. Размещением и довольствием. Там всё непросто. Как всегда.

Разместились в лесном массиве. Ещё затемно успели. Не хотелось светить немцам наше прибытие до времени. Автобат разгрузился, и я его отправил с моими завхозами на склады. Всё, что было подвижным, сразу и отправил. Не дело начинать операцию с одной заправкой и полуторным боекомплектом.

Транспорты разъехались, расчёты закончили «закапывание» техники, маскировку позиций.

К 10 часам утра лес замер – народ отсыпался. Я вышел из штабной палатки, подставил лицо и заокеанские солнцезащитные очки летнему солнцу и запел песню «В лесу прифронтовом»:

С берёз, неслышим, невесом, Слетает желтый лист, Старинный вальс «Осенний сон» Играет гармонист. Вздыхают, жалуясь, басы, И, словно в забытьи, Сидят и слушают бойцы – Товарищи мои. Под этот вальс осенним днем Ходили мы на круг, Под этот вальс в краю родном Любили мы подруг, Под этот вальс ловили мы Очей любимых свет. Под этот вальс грустили мы, Когда подруги нет. <…> Пусть свет и радость прежних встреч Нам светит в трудный час, А коль придётся в землю лечь, Так это ж только раз. Но пусть и смерть в огне, в дыму Бойца не устрашит, И что положено кому, Пусть каждый совершит. Так что ж, друзья, коль наш черёд, – Да будет сталь крепка! Пусть наше сердце не замрёт, Не задрожит рука. Настал черед, пришла пора, Идём, друзья, идём! За всё, чем жили мы вчера, За всё, что завтра ждёт!

Шахерезада стояла в трёх шагах, слушала, как я пою. Я её не видел, пока пел. Но увидел военкора «Красной Звезды», что её сфотографировал, пока она его не видела. Ха, «я обернулся посмотреть, не обернулась ли она, чтоб посмотреть – не обернулся ли я».

С военкорами получилось вот что – редакция газеты «Красная Звезда», учитывая «успех» предыдущего военкора, хотя он оказался в наших рядах случайно, решила «успех» повторить. И обратились ко мне. В процессе переговоров пришли к взаимовыгодному варианту – военкоры теперь находятся при моём штабе, оперативно получают эксклюзивный материал для печати, охрану из бойцов моего комендантского взвода, что по двое закреплены за каждым корреспондентом, а со стороны редакции «Красной Звезды» – военкоры обязаны фоткать всё, на что мы ткнём пальцем.

Я собрался на плёнку документировать всю статистику попаданий снарядов немцев по моей технике и, соответственно, моих снарядов по технике немцев. Должен же я как-то иначе, кроме пальцев, убедить в необходимости дифференцированного бронирования?

Вот КВ-1. Круговая броня – 75 миллиметров. Это, конечно, хорошо. Но вес! А, фактически, с таким же весом можно было бы сделать лобовую до 100 миллиметров, снизив толщину боковой и кормовой брони. Да и самому интересно – а прав ли я? Вроде все танкостроители пришли к дифференцированному бронированию, а насколько это оправдано?

Да и для потомков нащёлкать битой техники нациков. А то в Интернете – тысячи снимков нашей битой техники с ползающими по ним немцами, а вот наоборот – не густо.

Вот так и появилась при штабе группа столичных денди с фотоаппаратами на шее, фоткающих всё подряд. Один из них решил, видимо, что привалившаяся к берёзе моя жена достаточно фотогенична, что стоит истраченного кадра дефицитной плёнки. Я ему погрозил кулаком, он улыбнулся мне и подмигнул. Я сорвал ближайшие цветы, поднёс жене.

– Он решил, что ты очень красива, – сказал я. Военкор ещё раз щёлкнул «лейкой», снимая меня с женой.

– У тебя плёнки вагон? – рявкнул я на него. – Тогда заставлю заснять весь состав бригады на фото для личных дел!

Военкор смущённо улыбнулся, развёл руками и ушёл.

– Есть хочешь? – спросила меня жена, – Нам отдельную палатку поставили.

– Пойдём.

Пошёл за ней. У меня было такое же чувство, как с Дашей в последний день. Когда я чуял, что вижу её в последний раз. Как Даша сказала – меня ждут тяжкие испытания. Так что жену я в прорыв не потащу. И ещё неизвестно, вернусь ли сам. «Настал черёд, пришла пора…!», идём.

У меня было только четыре часа. Не выспишься.

– Да, покой нам только снится, – пробурчал я, наматывая портянки и шнуруя берцы.

Ватутин вызывал. Видно, Ставка решила мою судьбу.

– После войны выспимся, – сказала жена, одевая гимнастёрку.

– Или в могиле.

– Тьфу на тебя! Сглазишь!

– Нет. Слушай сюда внимательно! Я иду в тыл немцев. Ты – не идёшь.

– Иду! С тобой! Пока смерть не разлучит нас!

– Нет!

– Да! Я уже потеряла одного мужа! Тогда лучше вместе!

– Я, блин, долбаный Дункан Макклауд! Я – бессмертный! Меня не убъют! А тебя – запросто! Я уже тебя терял, и тоже – больше не хочу. Поэтому ты останешься и будешь меня ждать, как и пристало жене. Жди меня, и я вернусь.

– Я не верю тебе!

Я усмехнулся, она отшатнулась. Вот такие у меня усмешки. Аж глаза испуганные у неё.

– Если не будешь делать, что я скажу, я тебе ноги прострелю и в госпиталь отправлю. Сейчас веришь?

Она судорожно сглотнула и кивнула. То-то же! Будет мне тут бабий бунт устраивать. Сидеть, сказал! Прежде чем уйти, долго-долго смотрел на неё, запоминая. И вышел. А в спину – рёв, будто я уже умер. А теперь – бежать, пока не опомнилась. Бабий бунт терпеть – ну нахрен! Авианалёт не так страшен.

Я бы и остальных своих друзей тут оставил, но Громозека – телохранитель, и приказы его руководства моими не перебиваются, Прохору и так ничего не станется, Брасень выкрутится, он, вор, ловкий, а Кадет… Охо-хо! Парень – самый толковый мой комбат, как я без него? Как мне не хватает доверенных людей! Где Шило, Леший, Мельник?

Тяжело вести детей на смерть.

Машина меня уже ждала. Громозека скучал за пулемётом. Я запрыгнул в ГАЗик, молча махнул рукой, запел:

Так что ж, друзья, коль наш черёд, Да будет сталь крепка! Пусть наше сердце не замрёт, Не задрожит рука. Настал черед, пришла пора, Идём, друзья, идём!

Громозека окинул меня удивленным взглядом, задумался. Думай, башка, думай, шапку куплю!

Ставка дала добро военсовету Воронежского фронта на использование моей бригады в рейде по тылам противника. Вечер провели за согласованием и детальным освоением мною и моим начштабом плана операции. План был неплох. Даже хорош. Детально проработан. Чувствовалось, что Ватутин из Генштаба. И талант полководца присутствовал. Я тихо завидовал.

План был такой – с плацдарма 60-я армия с остатками 2-го и 11-го танковых корпусов прорывают оборону, танковые корпуса входят в прорыв и расширяющимися клиньями теснят фланги противника, а потом прохожу я, такой весь на белом коне с развевающимися знамёнами. И двигаюсь по тылам противника, вынуждая его бросать на меня свои оперативные резервы. Надо выдержать этот удар и вынудить немцев вернуть их панцердивизионы к нашему берегу Дона.

А хорош план был своей проработкой. Детальной. Кто, куда, когда, какой дорогой, откуда снабжаться будет то или иное подразделение. Думаете это само собой разумеющееся? А вот и не угадали! Тут такие полководцы!

Я, конечно, понимаю откуда взять сразу столько грамотных и умных штабных работников, чуть не сказал «офицеров»? Сколько сейчас у нас в Красной Армии штабов? Десятки тысяч? Сотни? А сколько было хотя бы десять лет назад? В 10 раз меньше? В 100? Или в 1000? А сколько подготовленных, кадровых штабистов сгинуло в пламени войны? Столько же, сколько было до войны? Больше раза в два-три? Так, что, понимаю – кадровый голод, но! Да и из кого готовить таких штабистов, когда после хаоса 1910–1930-х просто умеющих читать нехватка. Окончивших полную среднюю школу пацанов никто – повторяю – никто! в строй сразу не кидает. Всех – на курсы младшего комсостава. Читать умеешь? Карту разумеешь? Пересказать произвольно только что прочитанную страницу можешь? Через три месяца будешь младлеем! Взводным, командиром расчёта, командиром танка. А там – как кривая выведет.

Так что этот, стандартный, план – прямо гениален.

Начштаба отбыл в бригаду готовить её к переправе на плацдарм. Переброска будет осуществляться этой ночью. А утром – наступление.

– А почему с этого плацдарма, – спросил я, – а не с этого?

Всё оказалось просто – там была переправа. Противник не мог её разбить слепым огнём и авианалётами. А на другом плацдарме переправу уже третий раз разбивают. Там на господствующей высоте каменная церковь, старая, с толстенными стенами, с колокольни которой их наблюдатель корректирует огонь артиллерии, разнося всё в хлам раз за разом. И колокольню эту никак не удаётся разбить. С закрытых позиций бить по ней бесполезно, а на прямой наводке немцы разбивают наши орудия быстрее, чем они успевают пристреляться к колокольне.

Поехал на плацдарм. Переправлялись по наплавному битому-перебитому мосту на ту сторону в сумерках, вместе с марширующими ротами 60-й армии.

ГАЗик мост выдержал. А танки выдержит? Но на западной стороне я увидел закопанный по башню танк КВ-1с. Если его выдержал, то и мои Т-34М выдержит. А Единороги – тем более.

КВ-1с был с его характерной скруглённой литой башней. Могут же отливать башни целиком! Могут!

Полазил по плацдарму, насквозь простреливаемому немцами. Снаряды падали редко и наобум. Беспокоящий огонь называется.

Плацдарм не маленький, но и не большой. Для ударной группировки хватит. А вот что хреново – что немец очень крепко сидел. Переоборудовал немец наши же оставленные позиции, понавтыкал везде бетонных коробок дотов. Бетонная стена, а не линия обороны. Блин, и где они умудряются столько бетона брать? У них что, в каждой дивизии по цементному заводику?

– Замучаешься ковырять его!

– А у нас как раз есть бетонобойные снаряды к стоседьмым, – хмыкнул Громозека.

– Точно! Не думаю, что немцы рассчитывали толщину бетона на такую мощь. Скорее всего – на три дюйма.

– А может, с запасом?

– Не думаю. Немец очень рационален. Так, дружище, давай связь с Берлогой.

Когда смогли достучаться до штаба, приказал начштабу взвод 107-х переправлять сразу. С наблюдателями от конструкторов. И подразделениями обеспечения.

Чтобы бетон бить, нужны дюбеля. Или победитовый бур. Не изобрели ещё? Ничего, мы уже тут!

Наступила тьма, но плацдарм бурлил, накачиваемый войсками.

– Обратно поедем? – спросил Громозека.

– Незачем. Ищи ночлег. Вздремнём, пока наши доберутся.

О внутреннем мире дюбеля

Боевая группа из двух самоходов с ЗиС-6, БРЭМа и взвода боевого охранения прибыла только к трем утра. Уже светало. Три грузовика привезли боекомплект самоходов, так как самоходы переправлялись пустые, перестраховочка. Лучше перебздеть, чем недобдеть! Дружненько, все вместе, быстренько их разгрузили и грузовики отправили обратно. Моя бригада окапывалась на восточном берегу, маскируясь.

В 4.30 артполки Воронежского фронта начали артподготовку. Лупили прилично, линия укреплений противника потонула в пыли и дыму. Там земля стремилась взлететь в облака. В 5.00 артиллерия перенесла огонь в глубь позиций противника. Бесшумно пошли в атаку танки 2-го танкового корпуса, в немом крике разевали рты цепи пехоты.

От грохота орудий я оглох, и довольно продолжительное время уши были как ватой забитые. Отвык я от грохота войны.

Проблемы начались сразу же. Бетонные коробки дотов оказались целы. Танки попали под обстрел неподавленных противотанковых орудий. Немецкая пехота текла ручейками блестящих касок из глубины обороны в полуосыпавшиеся окопы.

– Давай, ребят, разбейте эти бетонные коробки. Иначе мы тут застрянем, – махнул я командирам расчётов.

Самоходные орудия поползли вперёд. Всё же тяжеловато орудие ЗиС-6 для СУ-76. На твердом грунте – нормально, а на перепаханном плацдарме самоходы ползли, переваливаясь, как беременные бегемоты. Про беременных бегемотов я ляпнул вслух. Так и прилипло.

И хотя подвижность была никакой, огневая мощь оказалась выше всяких похвал. Всё же пудовый снаряд с очень высокой начальной скоростью – это вам не кот наклал. доты затыкались один за другим. Сила ударов была такой, что при попадании снаряда появлялась вспышка, как от электродуги сварочного аппарата, доты окутывались пылью, поднятой с земли выплеском кинетической энергии, куски бетона летели метеоритным дождём.

Немец быстро просёк, кто колет их доты, как орехи. И начал вылавливать Бегемотов, фокусируя на них огонь всех средств огневого воздействия. И, если сначала самоходы меняли позиции только после уничтожения дота, то теперь пришлось отползать после пары выстрелов. Вот тут и сказалась низкая подвижность. Пришлось оттягивать их глубже, что сразу же сказалось на эффективности огня. Но и противнику было уже сложнее засечь их огневые. Ничего, так десяток боекомплектов отстреляют, научатся. Так сказать, скилл «меткость» прокачают.

А потом пришли «горбатые». Илы. И разверзли огненную преисподнюю на головы немцев. Сначала они отработали РСами, потом засеяли окопы врага ампулами с огнесмесью, затем стали крутить карусель в трассерах зениток немцев над окопами противника, отрабатывая боезапас пушек и пулемётов. Им это не осталось безнаказанным – один Ил развалился прямо в воздухе, несколько ушли на восток, просвечивая небом сквозь плоскости.

После работы Илов немца удалось выбить из первой линии. Остатки нациков отошли на 300 метров, на вторую линию обороны. И всё началось по новой.

Наша пехота заняла окопы, мои тоже пошныряли там. Притащили, со смехом, блестящую горшок-каску немца. Стало понятно, почему блестящие каски текли по ходам сообщения. Немец, хоть и немец, а понт дешёвый тоже уважает. Оказалось, маслом каски натирают, тупицы. Сразу видно – только-только из тыла. Бывалые окопники себе такого не позволяют.

Кстати, повод задуматься. И позвонить Ватутину. Тыловики – это от безысходности или противник, как римляне, неопытных бойцов выставил на передок, а ветеранов держит в третьей линии?

Самоходы тоже вернулись в тыл, то есть к моему НП, на перезарядку и дозаправку. У расчётов глаза горят боевым задором. Двое забинтованы, ранены – командир одного из расчётов потерял кусок скальпа, сорванного осколком мины, заряжающий другого – схлопотал осколок в руку. Заряжающего заменили, а скальпированный отказался. Пока боевой азарт его жжёт адреналиновым огнём, он боли не чует. Махнул рукой – пусть постреляет. К вечеру ляжет в госпиталь.

– Наши отработали, их черёд, – сказал Громозека, приставив ладонь ко лбу козырьком, осматривая западное небо.

Связался с Берлогой, но начштаба успокоил, что все ПВО на огневых и ждут «работу». Кроме того сообщил, что над ними на большой высоте барражируют истребители прикрытия переправы. Я обернулся, пригляделся: правда, в облаках купаются черные росчерки самолётов.

– Наши встряли, – сообщил я щёлкающему и шипящему эфиру, – давай отработаем с закрытых?

– Да-да, – прокричал начштаба, – польскими!

Польские – это 76-миллиметровые снаряды для наших Единорогов. Почему так, хоть и неофициально, назывались, я не знал. Может, польского производства? Что-то с ними было не так – Брасень нашёл целый склад таких снарядов, американский кольт не только раскрыл ворота склада, но и развязал язык завскладу. Он и предупредил, что дивизионные начарты Ватутина отказываются от этих снарядов. Сказал, что латунь гильз – бракованная. Правда или солдатская байка – не понятно. Но мой новый начальник артиллерии бригады с забавной фамилией Незовибатько и радиопозывным Кактус оказался очень опытным пушкарём. Кактус приказал Брасеню – брать! И пояснил мне с начштабом, что снаряды эти взяты трофеями в польской кампании в больших количествах, но гильзы из слишком мягкой латуни раздувает при выстреле прямо в каморе орудия, и выбить его можно только со стороны ствола, а это – потеря времени, а в бою прямой наводкой – ещё и потери расчётов. Но грабинские ребята испытывали орудие как раз на этих трофеях и сделали в ЗиС-3 специальный выталкиватель, решающий эту проблему автоматически, при откате ствола. Осталась единственная проблема – не все снаряды будут взрываться на позициях врага. Да и ладно, ещё накидаем, на том складе их тонны. Вот и решил начарт их брать для такого вот огня с закрытых позиций. Так что мне опять повезло с замом. А там и посмотрим – прав он или не очень.

Да, фактически часть у меня самоходно-артиллерийская, разбавленная пехотой. Потому начарт в иерархии бригады идёт сразу за мной и начштаба. Вот командование и подошло так серьёзно к личности третьего человека в первой, особой, егерьской.

– Высылай окулистов с охраной ко мне.

Окулисты – арткорректировщики. Скоро приплыла на лодках группа командиров моей бригады с начартом, куча связистов с мобильниками – ящиками носимых радиостанций, и взвод «космодесанта» в качестве охраны.

И военкоры с лейками, куда без них? Жилетки, что ли, им одеть с надписью «PRESS», чтобы были похожи на репортёров моего времени? Не, не надо. Вдруг немецким снайперам понравится? А вдруг ООН какое-нибудь ещё не приняли постановление о неприкосновенности репортёров «без границ и без башен»?

И есть ли она, ООН?

А нужен ли он, ООН? В моём времени – понтов от него – не особо. Пендосы крутили мир на шесте, как хотели – а ООН? Спокойно на это посматривала. Может, это только выглядело так – моя, так сказать, имхо[2]. А на самом деле – всё иначе? Может, просто я чего-то не знаю?

Кактус притащил всех командиров батарей на плацдарм:

– Пусть учатся наводить огонь с закрытых позиций. Этому тоже навык нужен. Теория с практикой часто не совпадают, а иногда и противоречат, – пояснил он мне на моё недоумение.

И стал распределять людей по группам без оглядки на меня. Я – не против. Я – за самостоятельность и инициативность подчинённых. До определенной степени анархии. А то ведь меня и убить могут. И что тогда? «Шеф, шеф, всё пропало!» Пусть лучше будет самостоятельность. Так сложнее, но так – лучше! Тем более, что командирствую я без году – неделя. Так, видимость активную создаю. Щёки надуваю. Для солидности. Ха-ха!

Я лишь напутствовал их словами:

– В свалку не лезьте. Ваша забота – со второй линии засекать огневые противника и давить их огнём своих батарей. А в рукопашную тут есть кому ходить.

Группы стали перебежками разбегаться в разные стороны, догоняя уходящую пехоту 60-й армии. Кактус остался со мной. Дождались ещё группу егерей с Архангелом Гавриилом во главе и саперов. И вот с ними выдвинулись западнее – искать место под мой новый НП, чтобы видеть бой, откатившийся западнее.

БРЭМ послал осмотреть подбитые танки бригад 2-го танкового корпуса и помочь в ремонте. Если получится, эвакуировать в тыл. Т-60 и Т-70 БРЭМ утащит без проблем, может быть с Т-34 справится, но вот кавешки ему не сдвинуть. Сколько в КВ? Сорок тонн? Сорок пять? КВ-1с – не легче. «С» он – потому что – скоростной. Не болид Формулы-1, конечно, но против обычного КВ, реально – живчик. Подвижность ему подняли не столько снижением веса, сколько модернизацией ходовой и трансмиссии. Так что это по-прежнему – тяжелый танк.

Организовали НП. Отсюда было хорошо видно идущий бой. Наступление наших войск застряло. Противник ввёл в бой резервы (каски этих не блестели, наоборот – матерчатые чехлы с вставленными в прорехи веточками, клоками соломы), контратаковал и кое-где уже успел потеснить наши части. Через бинокль я видел танковый бой. Чадящими кострами горели танки 2тк. Ярким бензиновым пламенем горели панцеры. Сначала немцы горят ярко, потом тоже начинают чадить. Это горящий бензин разжигает масла, смазки, резину, которых хватает в любой технике. Так что чадят и наши, и немцы одинаково.

Бегемоты возвращались на перезарядку. Связался с ними по рации. Потери. Они тоже поучаствовали в отстреле немцев, два костра – их. Но потом попали под огонь – 1 убитый, 3 ранены, 6 пробоин в броне, отбит один каток, два раза перетягивали сбитые гусеницы. Подробности мне рассказал воентехник, наблюдатель от заводчан. И вот что выяснилось: мощь орудия, как уже говорилось, выше всяких похвал, каждое попадание – пробитие. Но низкая скорострельность, низкая скорость манёвра огнём сводили на нет его эффективность. Потому после уничтожения двух танков немцев остальные панцеры разом, по команде, укрылись в складках местности и обстреляли Бегемотов. Едва ноги унесли.

Вот тебе и преимущество немцев в управляемости наглядно. Один засёк Бегемотов, все сразу сфокусировали огонь именно на них. Танковое подразделение действует как единое целое. Мы к такому же стремимся, а вот наблюдаемые мною танки 2тк очень далеки от подобного. Каждый танк – сам по себе. Объективно понятно, что и рации не в каждом танке (ими ещё и уметь надо работать), что опыта мало, что координации и взаимодействию боевых машин тоже надо учиться, но когда вот так, зримо, видишь отличие в классе мастерства наших ребят и противника – зубы скрипят сами собой.

Да, наши Бегемоты не подкачали – сумели выжить, сумели вызвать Кактуса и отгородиться от противника «дружественным огнём», но и только.

Была бы башня! Она бы решила проблему манёвренности огнём. Но, опять же, орудие настолько велико, что ни в Т-34, ни в КВ-1, ни в КВ-1с не лезло. Только в сараеобразную башню КВ-2. Но, опять же, штатное 152-миллиметровое орудие всё же в КВ-2 будет поуместнее, чем 107-миллиметровое. Снаряд 152 миллиметра, как я слышал, не пробивал броню, а разрушал сразу весь танк – такая мощь удара.

– Как танковое орудие – не годится, противотанковое – не годится. Как полевое – тем более. И куда его? доты ковырять? Так МЛ-20 с ними лучше справится. Надо снижать вес орудия, полуавтоматику внедрять. Эксплуатационные характеристики повышать. В общем, новое орудие делать, – размышлял я вслух.

Представитель Горьковского, Грабинского КБ поник. Но, спорить не стал.

Бой разгорался, к полудню достигнув предельного накала и ожесточения. Контратаки немцев отбили, но и сами откатились на первую линию обороны немцев, стали окапываться. Мой НП оказался на одной линии с пехотой 60-й армии. Рядом с нашим НП окапывался расчёт 45-миллиметрового орудия, справа – пулеметное гнездо оборудовали. Громозека тоже занял оборону, с пулемётом, в одном окопе с «космодесантом». Я тоже проверил свой автоматический карабин, натянул доспех и каску. Вот сейчас и проверим новый ствол.

– Не удался прорыв, – сказал Арвелов, с горестью оглядывая поле боя, заваленное трупами и громоздящимися сгоревшими танками, набивая опустевшие магазины автомата патронами.

– Не всё коту творог, иногда и мордой об порог. Ждал нас немец. Укрепился, эшелонировал оборону, резервы держал в оперативной доступности, артиллерию тут держит. Потому и авиацию не привлекает к уничтожению переправы – на полигон нас заманивает.

Арвелов бросил на меня короткий взгляд. Сел рядом на другой снарядный ящик.

– Давно воюешь, командир?

– А то ты не знаешь! Думаешь, мне не стуканули, как ты меня пробивал? Меня люди уважают, сразу на тебя донесли.

– Обиделся я на тебя тогда.

– На обиженных воду возят, Гавр. Глупое это занятие, бесполезное.

– Знаю. Потому и обратился тогда лично.

– Да, помню, пришёл с предъявами. Всё уяснил?

– Всё.

– Мир?

– Мир.

– Вот и ладушки.

– Командир, ты так спокоен сейчас, а мы ведь прямо на передке. Может, лучше перенести НП?

– Незачем. Немец нас отсюда не выбьет. Зачем бегать туда-сюда? Уж что-что, а обороняться мы научились. Наступать бы научиться. Сейчас немец ещё разок попытается сунуться, огребёт. Вот тут бы на его плечах и атаковать. А спокоен почему? Так умирать страшно только в первый раз. Кроме того, мы сидим среди своих, справа, слева, сзади – свои. А придётся воевать вообще в окружении. Сейчас – курорт.

Архангел кивал головой, оттопырив губы. Чудной.

В воздухе гуще засвистели снаряды. Загрохотали взрывы на наших позициях, земля затряслась. От близкого взрыва на меня кинуло кучу земли. Я втянул голову в плечи, прижался спиной к обшитой жердинами стенке траншеи.

Сейчас бы выслать в тыл немцам лазутчиков – найти эти батареи, да подавить. Но прямо тут лазутчики не пройдут, их надо было рассылать раньше и переправлять в других местах. Поставим заметку в память.

Когда закончился артобстрел, наступила звенящая тишина. Громозека беззвучно разевал рот, что-то кричал. Я потряс головой. Хоть я и открывал рот во время налёта, всё одно оглушило. Только песок теперь на зубах скрипит.

Поставил стререотрубу, снял очки, глянул в окуляры. Коробки серых танков и пятнистых Штугов. Цепи серой пехоты. Ганомаги тоже идут в атаку. БТРы в первой линии гонят! Совсем ополоумели нацики! Или наше ПТО в грош не ценят?

Звук стал возвращаться. Но тут начали долбить наши батареи, кусты разрывов выросли в рядах немцев. Солдаты противника стали передвигаться перебежками, бронетехника пошла зигзагами.

Кактус кричал в трубку рации целеуказания. Остальные – в бойницы наблюдали за немцами. Полкилометра – далеко. Четыреста метров. Захлопала противотанковая пушка слева и застрочили пулемёты.

Я поморщился – рано. Ну что сделает сорокопятка Штугу с такой дистанции? Только позицию засветит. А им, нацикам клятым, этого и надо. Насколько я помню, противник не кидает Штуги, как танки, в таранные атаки. Не кидал, по крайней мере – сейчас же они в одной линии с танками? Как бы там ни было, но раньше противник Штуги берёг. Использовал их по назначению – как машины артподдержки. То есть со второй линии. Потому потери самоходчики несли меньше, чем танкисты. И опыт боёв поэтому имеют огромный. Возможно, те немцы, что сейчас зигзагами ползут к нам в приземистых коробках Штугов, ещё французов с их союзниками заморскими били. И от Бреста до Воронежа дошли. Что им засечь наскоро оборудованную позицию ПТО? А уж стрелять они умеют! В этом и я сам убедиться успел.

– Ложись! – заорал я, опуская стереотрубу. Рядом присели мои соратники.

Быстрая серия разрывов рядом с моим НП, и орудие ПТО заткнулось.

– Метко стреляют, гады, – выругался я, выглядывая. Поднятая взрывами пыль на огневой позиции «прощай родины» оседала, показывая перевёрнутое орудие без колеса и тела расчёта.

Я толкнул Гавра, кивнув подбородком на огневую:

– Пошли бойцов проверить – есть ли живые?

Он решил – сам, с двумя егерями, перебежками метнулись на позицию пушкарей. Вижу – есть живые. Бойцы стали возиться – перевязывают, волокут в тыл. А сам Гавр перевернул пушку, осмотрел её. И этим привлёк к себе внимание врага. Пули стали высекать искры из бронещита орудия. Гавр рухнул под орудие, откатился в сторону. Потом пополз ко мне. Ну, ползи-ползи, рождённый летать под белым куполом.

Немецкие танки и САУ подошли на сто-двести метров и ближе не пошли, стали вести огонь с места, изредка передвигаясь. Пехота немцев под прикрытием их огня подтянулась к ним, залегла.

– Приготовиться! Приготовить гранаты! – закричал я, щёлкая затвором.

– Ориентир… поправка… осколочным, залпом… – кричал в трубку Кактус.

Со стороны немцев истерично завизжали свистки. Чудно – свистки!

Немцы поднялись и цепями побежали на нас.

– Огонь! – закричал Кактус.

– Ложись! – закричал я.

Жахнуло, так жахнуло! У меня аж в глазах зарябило.

– Чем ты? – проорал я на ухо Кактуса, опять сплёвывая попавший в рот песок.

– Стошестидесятые! – проорал он мне в ухо.

Я покрутил пальцем у его виска, он довольно оскалил грязное лицо. Торжество в глазах.

Охренел совсем! Миномет, а тем более такого калибра – оружие подавления, площадного воздействия. Очень неточное. Особенно на такой дистанции – из-за реки. А до немцев от нас было метров сто. Одна из мин вполне могла лечь прямо в наш НП. Нас бы всех собрали в одну лопату.

Я выглянул – двор скотобойни!

– Огонь! – заорал я, сам выставил автомат на бруствер, стал отлавливать в прицел уцелевших немцев, стреляя короткими очередями по два-три патрона.

Расстреляв патроны, рухнул на дно окопа, извлёк пустой магазин, сунул его в карман разгрузки, достал другой, перевернул его, постучал им по своей каске, выбивая песок, если он там был, вставил магазин в магазиноприёмник, передёрнул затвор. Всё это время смотрел, как Гавр, матерясь, перевязывал колено прямо поверх штанов. Он не был ранен – распорол ногу, когда на коленях бежал по дну окопа, наступил коленом на острый осколок, что неудачно оказался у него под ногой.

– Чё там? – спросил я его.

– Прицел цел, орудие – в порядке. Колесо только оторвало.

– У тебя?

– Ерунда! Обидно только!

– Громозека! За мной! – Я вскочил, Гавр и Громозека – тоже. Рванули по окопу к огневой ПТО.

И тут я почувствовал что-то. Что-то было не так. Что-то нехорошее почувствовал. Сходное чувство у меня было тогда, прошлой осенью, когда немец уже целится мне в сердце, а я, раскоряченный после того, как спрыгнул с танка, с пустыми руками. Чувство острой опасности. Смертельной. И такое же чувство у меня было, когда Кум, ментяра, собирался застрелить меня в спину.

– Атас! – заорал я, развернулся, кинулся на своих спутников, сбивая их обоих с ног.

Так в кучу и рухнули. Взорвалось прямо в голове. Наверное, я вырубился на время. Очнулся от того, что кто-то меня толкает в пах. Да больно-то как! Попытался встать, не получается. Будто на меня сверху навалили чего-то. Поднатужился, будто силовую тягу выполняю, пошло дело! Потом легче, легче, а потом кто-то меня схватил за ремень разгрузки и выдернул, отбросил, перевернул, на лицо полилась вода. Я смог открыть глаза.

Блин, нас взрывом засыпало! Бойцы-комсомольцы теперь тащили из земли и деревянной щепы Громозеку и своего командира. Я достал флягу, но она оказалась подозрительно лёгкой. Потому что была дырявая, смятая и пустая. А на корме у меня? Точно, вода! – с облегчением понял я. Быть раненым в корму – позор-то! А я-то думал, что ранен недостойно – мокро на филейной части, решил, что – кровь, а боли пока не чувствую. Бывает так – о том, что ранен узнаёшь не от боли, а от мокрости крови на коже.

Оба погребённых заживо были живы и даже целы. Только, так же как и я, оглушены.

– Целы? – спросил я.

Они закивали головами с ошалевшими глазами.

– Пошли дальше!

А вот и причина нашего погребения – огромная воронка. И, если бы я не остановил себя и моих соратников, прямо нам на голову бы и упал снаряд. А что самое обидное – наш это был снаряд. Выпущенный красноармейцами из советской корпусной пушки. Такой вот «дружественный» огонь. Недолёт, называется.

Ладно, не до рефлексии. Добрались до огневой. Двое бойцов, что нас откапывали, помогли установить потерявшее колёса орудие на пустые снарядные ящики, выровняли пушку, грубо навели на Штуг, стоящий перед нами вполоборота и лупящий куда-то левее нас.

Так, у нас неплохие шансы пострелять – позиция считается подавленной, нас просто не выслеживают. Нет к нам такого пристального внимания, как в начале боя. Тут кругом всё сверкает, клубы дыма, пыль стоит. Есть возможность пострелять, не привлекая пристального внимания. Вот и расчёту «Прощай, Родина!» надо было дождаться такого же момента.

Я протёр платочком оптику, приник к прицелу, стал наводить на Штуга. Лязгнул затвор, Громозека хлопнул меня по каске, вызывая вспышку боли в голове, я лягнул его ногой, не оборачиваясь. Попал во что-то мягкое. И дёрнул за спуск.

Не попал. Так-так-так! Сорокопятка – очень точная пушка. На такой дистанции можно мух отстреливать. Но, я – не попал. Значит, что? Прицел сбит. Не у меня же! У пушки, конечно. Я же – мегаснайпер-ас 80-го уровня. Это пушка виновата, мамой клянусь!

– Трассер! – закричал я.

Лязгнул затвор. Громозека в этот раз хлопнул меня ладонью по каблуку ботинка. Навёл на передний каток. Выстрел. Мимо! Но в этот раз я увидел, куда ушёл снаряд. Внёс поправку. Трассер ударил в броню Штуга, высекая вспышку и искры, как электросварка, и свечкой ушёл вбок.

Я, не отрываясь от прицела, выставил назад растопыренную ладонь и голосом продублировал:

– Осколочный!

Лязгнул затвор, хлопок по ноге, выстрел. Попадание. Небольшой бездымный и почти беспламенный взрыв. И такой же бесполезный. Подкрутил. Лязг, хлопок, выстрел. Лязг, хлопок, выстрел. Наконец-то! Лениво, нехотя, змея гусеницы сползла с переднего ленивца. Всё! Этот обезврежен! Пусть попробует уехать! А башни у него – нет. Потерял гуслю – мишень. Но, к сожалению, не для меня. Слишком долго придётся этой пушечкой ковырять Штуга, стоящего вполоборота, без точной наводки. Если бы не сбитый прицел! У него, уязвимых мест хватает, но попробуй, попади!

Выглянул из-за щитка орудия. Оглядел поле боя в поисках целей. Квадратные танки, приземистые самоходы. Ганомаги! Печеньки! Развернули орудие, стал выцеливать елозивший за сгоревшим КВ гроб немецкого БТРа. Наконец, удалось подловить его осколочно-фугасным в ходовую. Он замер в полуобороте. Вогнал ему два бронебойных в моторное отделение. Увидел, как из него сбежали два немца. Думал, загорится. Нет, не горит.

Потом пострелял по Пазику. Четвёртому. Прострелил ему два экрана. Но снаряды бессильно сверкали об его броню, светлячками улетая в сторону. Ну его! Там вон ещё БТР уползти пытается.

– Иваныч, не жги его! Трофеи же горят!

– До трофеев тут ещё… как до Китая на карачиках! Хотя… Давай гранатой!

Первый выстрел – мимо! Второй – выше крыши. Третий снаряд разорвался прямо на морде БТРа, меж двух смотровых щелей. Ганомаг дернулся, замер, ещё дёрнулся, стал ещё быстрее отползать задним ходом. Выстрел – снаряд пролетел в нескольких сантиметрах от правого борта. А вот следующий опять взорвался на броне. БТР с крестом на борту резко дёрнулся, замер и встал. Вижу – немец выскочил. Я по нему – из пушки. Не попал. И – ладно! И глупо это было – чисто ребячество – из пушки в одиночного солдата стрелять.

– Вот тебе твой трофей! – закричал я оборачиваясь к любителю трофеев, и увидел широкогрудый корпус Т-34, уже накатывающий на нас.

– Атас!

И мы, как тараканы, – кто куда! Танк прогрохотал по огневой, навоняв выхлопом не прогоревшего дизтоплива с чёрной копотью от попавшего в топливную систему масла, наехал одной гусеницей на сошник сорокопятки, пушка подлетела, перевернулась. Танк уехал дальше. Я осторожно выглянул туда, откуда он пришёл, вдруг там ещё один такой же бестолковый? Нет никого, только запыхавшаяся пехота бежит нестройными кучками.

– Слепой, что ли? – возмущался боец-космодесантник.

– Та, не. Просто – не опытный экипаж. Куда едут – не видят, а значит, и врага – не видят. От пехоты оторвались, – сказал я. – Смертники.

Выглянул – ага, уже. Танк, что додавил нашу пушку и чуть не раздавил нас, стоял около горящего Штуга, которого мы и стреножили, повернув башню набок, туда, на немцев, и лениво разгорался. Орудие его продолжало бухать, посылая снаряды во врага, пулемёты захлёбывались очередями. Вспышка, взрыв – и вот башня тридцатьчетвёрки подлетает на чёрно-алом фонтане огня, переворачивается, падает обратно на танк. Всё. Никто не успел спастись.

– А-ля гер, ком а-ля гер, – осталось только вздохнуть.

Вернулись, подавленные, на НП – всё одно пушка было окончательно разбита. Как раз чтобы выгнать оттуда пехоту, что уже облюбовала наш НП под огневую 82-миллиметрового миномёта. Без рукоприкладства не обошлось. Пинками выгоняли их в атаку.

Сел, попил из фляги Громозеки. Призадумался. О перспективах идущего боя. Точнее, об его бесперспективности. Думаете – наглец? Себя считаю умнее генералов? Нет, не считаю. Но учиться надо не только на своих ошибках. А учиться – надо. Учитывая, с какой скоростью прирастает геометрия моих воротников. Потому быть простым болванчиком, тупо кивающим и исполняющим только то, что приказали, – не мой путь. Мне предстоит выстрадать совсем другим путём. И чтобы снизить боль неизбежных ошибок, ну хоть на сколько-нибудь, надо «мосх» понапрягать заранее. Я ведь прекрасно помню, как запаниковал тогда, там, чуть западнее, когда немцы смешались с моими людьми. Думал – всё! Все мои погибли. И бой проигран. А оказалось всё совсем не так. И даже – совсем не так. Потому – учиться, учиться и ещё раз учиться, как завещал Великий…

– Есть раненые? – спросил тонкий девичий голос.

Настолько не соответствовал голосок происходящему вокруг и мыслям в моей голове, что все, я – в первую очередь, замерли, обернувшись на источник звука – маленькую, едва полтора метра, девочку с огромной, для неё, санитарной сумкой. Конопушки на носу-кнопке, русые, почти рыжие жиденькие косички.

– Чё молчим? – рявкнул я. – Нет раненых? Нет, так нет!

А потом обратился к санитарке:

– Все целы, дочка.

– Тоже мне папашка нашёлся! – фыркнула она.

Я отвернул воротник кожанки, чтобы она увидела геометрию петлиц. Санитарка пискнула мышкой и так же, мышкой, хотела улизнуть, но я её окликнул:

– Ты нашего медбрата не видела? Большой такой, в такой же форме, как у нас?

– Там, раненых таскает, – ответила она, махнув рукой на берег, потом смерила нас взглядом, – Так он ваш? Понятно! Вас, лосей, только такому племенному бычку и утащить!

– Ух, я тебя! – закричал я, и она, взвизгнув, скрылась.

Ржач на НП на несколько минут. Это напряженность боя отпускает.

Сбор камней

– Так, бойцы, срочно найти нашего бога войны! У него ещё радиопозывной колючий. И наших радистов. Не НП, а черт знает что! Развоевались! Впереди ищите, теперь за наступающими цепями погнали.

Почему я сам не пошёл вперёд? Не вижу перспективы. Прорыв не удался. И не известно, удастся ли? По моему мнению, немцы уже нагнали сюда оперативные резервы, попробовали нас спихнуть в реку, не вышло. Теперь будут перемалывать наши роты и танки на своей эшелонированной обороне, планомерно отходя на заранее подготовленные позиции. Это не прорыв. Это отпихивание врага.

А нас собирались в прорыв запускать, по мягким и нежным тылам гулять. Можно, конечно, мою бригаду использовать и как перфоратор. Мы вполне себе проломим несколько линий обороны нациков. И иссякнем. Но заставит ли это противника отменить отправку на юг механизированных дивизий? Ради них ведь всё затевалось. Не удастся вернуть немецкие танки сюда – все жертвы сегодняшнего наступления будут напрасными. Из стратегического масштаба бой перейдёт в разряд боёв местного значения. По улучшению позиций. Но потери – несопоставимы.

Хотя, если верить тому, что трепали про Ржев – там как раз так и получалось. И в очень крупном масштабе. По миллиону бойцов противостоящие стороны оставили в ржевских болотах.

Ну, видимо, не только я учусь «носить геометрию». Но и более крупные командующие. Не зря же они называли 1942 год «учебным». А по-другому и не научишься. Это раньше, на диване с книжкой, я думал: «чем они там в своих военных училищах и академиях занимались?» А теперь я знаю – воевать умеет только тот, кто воюет. Невозможно научиться этому «заочно».

Вернулась группа бойцов с радистом. Радист передал мне трубку. Вызывал меня Сугроб – начштаба. Передал приказ Психолога срочно прибыть в Берлогу. Значит, Ватутин у меня в штабе. Именно молодые генштабисты, что теперь служат при моём штабе, мне так много рассказали про этого выдающегося полководца. В том числе и его прозвище – Психолог. И тогда я вспомнил его. Ватутин будет Киев брать. А потом погибнет от рук украинских нацистов-бандеровцев. Но сейчас он жив, полон сил, и голова его варит, как автоклав. Посмотрим, что он там надумал.

Но сначала собрал своих, что разбежались по плацдарму, как тараканы, надавал всем заданий: военкорам – запечатлеть на плёнку результаты «противостояния» брони и снаряда, Кактусу велел прекратить вести огонь всеми видами боеприпасов, кроме «польских», и отводить батареи на запасные позиции, рембату – провести ревизию подбитой и брошенной техники на предмет поиска трофеев, космодесанту – не лезть в бой, обеспечить выполнение службами бригады их заданий и вернуть всех к ночи в расположение, то есть на восточный берег.

– Мы не будем наступать?

– Будем. Но не сейчас. И, возможно, не здесь. Всем всё ясно? Выполнять!

Пошли к берегу. Я, Громозека, Кактус, радисты и бойцы охраны. Не кучкуясь, россыпью, от укрытия к укрытию – немец долбил по плацдарму. Вслепую, но постоянно.

– Командир, Бегемот!

Сгоревший самоход стоял в ложбине, скрывавшей его по срез ствола. И даже это его не спасло от вражеского снаряда. Хорошо видна была обгоревшая пробоина. Длинная, снаряд вошёл чуть наискось, не срикошетив. Видимо, сразу полыхнул бензин развороченных баков. Сейчас Бегемот уже не горел, чадил. Рядом валялись два красных огнетушителя. Тел не было – я заглянул в нутро раскалённой машине. Но, увидев цилиндры снарядов в боеукладке, быстро дал задний ход, махнув рукой, чтоб остальные тоже прятались. Так можно и по ветру развеяться! Как они не рванули?

С безопасного расстояния обернулся, снял каску, склонил голову, перекрестился. Минус один.

Второй самоход нашли на берегу. Тоже битый, но боеспособный, на ходу. И пустой. Экипажи обеих машин были тут. Половина завёрнута в брезент. А погиб тот экипаж, где командир был с испорченным скальпом.

Не слёг он в госпиталь. Не дожил. Они отбивали танковую контратаку врага. Самоход вспыхнул, как спичка. Горящие люди вываливались из него и бежали живыми факелами. Голоса ребят, что видели это, постоянно срывались.

У меня и самого ком в горле мешал говорить. Горящие люди – это личное, особо проникающее. Зелёная клеёнка, холодный мертвый свет, родные ступни! А-а-а-а!

Но надо! Надо взять себя в руки. Я – не Витя Данилов, я – комбриг Медведь! У меня ответственность дело! Надо, Витя, надо! Надо, что-то надо сказать. Я же командир, твою-то дивизию!

– Егеря не погибают! Они отступают в ад на перегруппировку!

Глупость. Пафосная, ненужная, неуместная глупость, но именно это я и сказал.

Отвернул брезент, посмотрел на обуглившихся ребят. Опять перед глазами вспыхнула картинка: морг, зелёная клеёнка, босые, родные, холодные ноги. Хорошо, я в тёмных очках, что скрывают глаза!

Провал. Следующее, что помню, да и то как-то фрагментарно – стою по колено в реке, жду лодку. Ни на кого не могу смотреть. Наверное, понимали, не беспокоили.

Первые. А сколько их ещё сегодня будет? А завтра? Как мне их завтра посылать в бой, если я их вижу такими чёрными, с полопавшейся кожей, оскаленных, с пустыми глазницами? Как найти в себе силы? И не очерстветь душой и сердцем при этом? Как? Не думать о них как о людях? Считать их штуками, как патроны? Так советовал один персонаж-мудак в «Горячем снеге»?

Причалила лодка. Именно за нами. Сел на носу, всю переправу смотрел невидящим взглядом в воду. Громозека пытался что-то сказать, был грубо послан.

Знаю! Всё знаю! И что скажешь, и что подумаешь, но – не надо! Не надо слов! Мало всё это знать! Надо что-то сделать со своим сердцем, душой, головой и совестью! Надо найти в себе силы жить дальше, воевать, делать то, что должен. И не стать тем чурбаном, что людей штуками считает. Остаться человеком. С живой душой.

Лодка ткнулась в камыши, выпрыгнул первым. По пояс в воду. Пох! Попёр буром, грудью раздвигая камыш.

Берег весь был перепахан воронками. Оказалось, мои миномётные самоходы выходили прямо к воде, отстреливались, отползали, а враг ещё долго лупил по этому месту. Побежали, а то – ещё залп кинет? Глупо сложиться не хотелось.

«Калькулятор» в моей голове вякнуть пытался – а как немец вычислил мои миномёты, ведь накрыл же их позиции? Но тоже матёрно был послан по аморальному маршруту, чтоб не закатывал арбузы шире головы.

Переправа гудела и бурлила в километре севернее. На любой мало-мальски возвышенной кочке стояли зенитки, жадно тянущие свои хоботы в облака, где мошками купались несколько силуэтиков стальных птиц. Всё было вдоль и поперёк изрыто узкими окопами – укрытия от обстрелов и бомбёжек. Кое-где валялись обёртки от индпакетов и обрывки бинтов – не всем повезло укрыться безнаказанно.

Вышли к оврагу, который был весь вытоптан людьми. И сейчас он был полон. Тут накапливались роты до переправы. Обошли овраг.

Вышли на дорогу, пошли по пыльной обочине, глотая густо поднятый техникой и тысячами ног чернозём, перемолотый в пыль. Тут нас и нашёл водила моего ГАЗика. Он нас быстро примчал до штаба.

Едва попав в расположение, пришёл в дикую ярость – успели накатать и натоптать множество дорог и тропинок, люди и транспорт в совершеннейшем беспорядке размещены, как придётся. Раздраконили на свежие дрожжи! Разорался, как паровоз перед переездом. Как не на фронте, а в тылу! Тут ещё и Брасень попал под горячую руку – сунулся ко мне, чтобы я куда-то позвонил, а то ему опять чего-то не дали, но получил по шее, ещё и пинка под зад. Забегали с охапками веток, стали натягивать масксети. А самим догадаться не судьба? Тут весь извёлся, как их потерять не можется, а им самим собственная жизнь не дорога. Значит, я заставлю её, жизнь, поберечь! Кулаками желание поберечься вобью! И мой рассудок сберечь заодно.

Подойдя к штабной палатке, вообще пришёл в неописуемый «восторг»! Палатка! В зоне досягаемости батарей противника! Гля! И чему я их учил!

– Сугроб! Гля! Иди сюда, пёсий потрох! Ко мне, гля!

– Иваныч, ты чё? Комфронта же!

– Ты ещё и генералов угробить решил? – взревел я.

И ударил его, со всей своей возможной дурью и злостью, в грудь. И ещё не известно, чем бы это закончилось для моего же начштаба, да и для меня потом, но удар мой успел сбить Громозека, начштаба получил только по касательной. Зато я накинулся на Громозеку. Несколько минут мы, молча, пыхтя только, вели схватку. Я наносил удары, Громозека их, молча и очень эффективно, парировал или уклонялся.

– Генерал ждёт, – напомнил он мне. Как будто мы не дрались, а в подкидного играли.

Я перестал пытаться пробить его оборону, тяжело вздохнул, выдохнул.

– Полегчало? – спросил Громозека.

Я кивнул. И верно, мир перестал «мерцать» сумраком.

– Обращайся.

Я ухмыльнулся, два раза хлопнул по своим бокам, выбивая из одежды пыль, и шагнул за полог палатки.

Война – путь обмана

Встав перед генералами, представился, извинился.

– Пришёл в себя? – с недовольной усмешкой спросил Николай Федорович. Он был зол. Но старался этого не показать.

– Да, спасибо.

– Постарайся впредь воспитывать своих подчинённых не в присутствии вышестоящих командиров. Это некультурно.

– Виноват, исправлюсь.

– Надеюсь.

И как начал меня распекать! За то, что я не сидел здесь, в лесу, пеньком, а переправился на ту сторону. Да ещё и в бою лично учувствовал! Я слушал, слушал, а потом не выдержал, глухо, как-то рокочуще, от всё ещё не отпустившего меня гнева, задавленного, но не исчезнувшего, начал говорить:

– При всём уважении, товарищ генерал, вынужден напомнить вам, что я вам придан только на время проведения операции. И подчиняюсь вам только локально. Приказы ваши выполнять обязан, но прорабатывать меня, а тем более перевоспитывать – не позволю!

Генералы штаба фронта опешили, Ватутин побагровел, карандаш в его руках хрустнул, разлетаясь на части. Он вскочил, но я смотрел ему прямо в глаза. Мы некоторое время пободались взглядами, потом генерал махнул рукой, сел обратно:

– Ладно, проехали. Рассказывай, как там идёт наступление?

Я молча, сжимая кулаки, смотрел в переносицу генерала. Ну, скажите, это – нормально? То, как я себя сейчас повёл – нормально? Это – адекватное поведение? Меня пора в психушку и лечить, лечить, лечить! Или отдать «тройке» трибунала – те быстро «вылечивают». Проснувшаяся «холодная», расчётливая часть моего сознания – «калькулятор» – уже издевалась надо мной, мстя за проложенный мною для него в прошлый раз аморальный маршрут.

Смотрел на генерала и не мог понять: чего он хочет? Что он хочет услышать? Что ему сказать? А-а, была – не была! Хуже уже не будет:

– Плохо.

– Даже так? А мне докладывают об успехе. Враг разбит и повсеместно отступает.

– Организованно. На заранее подготовленные позиции. Подкрепления ему подходят, батареи развернуты, площади пристреляны. Резервы не «засвечены». И авиацию он ещё не применял.

Я глубоко вздохнул. Я, «калькулятором», понимал, как это выглядело с их стороны. Особенно на фоне моей истерики по дороге сюда и выпендрёжа только что. А выглядело это трусостью, паникёрством и пораженчеством. Лечить! Лечить! А воевать кому, пока я буду «отдыхать»?

Но раз уж начал «паникёрствовать», то продолжил:

– Танковым экипажам не хватает выучки – едут в бой, как паровозы на рельсах – только прямо! Не используют рельеф. Не видят ничего ни впереди, ни вокруг. Ни своих, ни врагов. Стреляют до последнего – не маневрируют. Взаимодействия танков и пехоты тоже не увидел. И пехота в бой бежит стадом баранов. В обороне – огонь по противнику из стрелкового оружия не ведут, ждут, когда пушки и пулемёты всю работу сделают. Стойкости нет – бегут на противника, потом от противника, потом опять на противника. Как танки кончатся, так и наступление закончится. Не вышло прорваться. Может, мне бригаду ввести в бой?

Генералы переглянулись. Ватутин спросил:

– Думаешь, у тебя лучше получится?

– Надеюсь.

Он постучал новым карандашом, что взял взамен сломанного, по карте, потом им же поднял козырёк фуражки.

– Так ты думаешь, не выйдет прорваться?

– Нас ждали. Именно тут ждали. Потому и авиацию не применяют. Заманивают. Пока всё идёт по их плану – мы втянулись в узилище, где у нас нет свободы манёвра, мы как на ладони, нас начинают перемалывать. Им надо перемножить на ноль наши наступательные возможности, они это и делают. Тогда этот участок фронта стабилизируется, и противник сможет отсюда снять часть войск.

– Молодец, просчитал немца. Как, по-твоему, он поверил, что мы тут нанесли основной удар?

Я прищурился, глядя прямо в глаза генерала. Нае… Обманул он, получается?

– Где? Там же нет переправы?

– Есть. Мы её притопленной сделали. Ночами строили. Сам увидишь.

Я ринулся к карте. Только сейчас я обратил внимание на красные стрелки с другого плацдарма.

– Сможешь сбить колокольню?

Впечатлён! Вот это игрок!

– Для меня честь быть под вашим началом, мастер! Круто-то как! Война – путь обмана? Сунь Ци?

Ватутин усмехнулся, типа: «А то, могём!», а потом спросил:

– Так сможешь колокольню сбить? Нам она при свете дня жить не даст.

– Будем посмотреть. То есть надо на месте сориентироваться.

– Поехали.

– Да, прошу извинения за своё поведение.

– Принимается. Мне тебя таким буйным и описывали. Не удивлён. Но, впредь постарайся без подобных заходов обойтись.

– Я – стараюсь. Очень стараюсь.

Ватутин только головой покачал. Лечить! Лечить! И прививки от бешенства.

Берег, западный, был высок и обрывист, потом местность полого поднималась на холм, на вершине которого стоял храм. С той самой колокольней. И пепелищами на месте деревни. Об избах напоминали только разбитые остатки печек, что рядами торчали вдоль того, что было дорогой, намекая, что тут когда-то были улицы. Склоны холма были густо изрыты окопами, воронками, деревянными козлами с натянутыми меж ними нитками колючей проволоки.

Плацдарм, где удалось закрепиться нашим войскам, был справа от холма, от подножия холма и начинаясь. И переправа, соответственно, тоже справа. Отсюда её даже не видно. Зато с колокольни видно – отлично. Да и берег, восточный, был полог как стол – всё видать далеко-далеко с колокольни.

– Небось, и заминировано всё?

– К чему ты? – спросил Ватутин, наряженный в такой же, как и я, масккостюм «леший».

– Уж больно хорош объект, чтобы уничтожать его. Жалко. Сколько труда на постройку. Его бы в ножи взять.

– Не помешало бы. Так фашист его у нас и взял. Вечером неожиданно атаковал большим количеством пехоты. А там у нас – рота, а в ней было меньше двадцати человек. Но ты прав, там всё заминировано, оборону ты сам видишь. И танки туда не подведёшь. Да и есть у них, чем танки встретить. К тому же каждый метр пристрелян.

– И всё же, я считаю, надо попробовать. А у вас нет под рукой дисциплинарных частей?

– Штрафных? Как нет? Есть. Народ-то у нас в ангелов не спешит перевоспитываться.

– Пойдёмте, Николай Федорович, я увидел всё, что нужно. Поможете план составить?

Ватутин улыбался.

– Что? – спросил я его, чуя, что неспроста он так лыбится.

– Только выживи, комбриг.

– Да и вам бы поберечься. Особенно засад укро-нацистов. Вам бы охрану усилить.

Он озадаченно нахмурился. А вот, нечего на меня орать! Ага, поломай теперь голову, наведи справочки, получи по шапке. Я не злопамятный. Я просто злой медведь с хорошей памятью. Громозека, блин, твоё «вот» и мне, вот, прилипло, вот!

Над головой опять прошелестел снаряд, упал на холме. И не взорвался.

– Примерно, каждый десятый, – вздохнул Кактус.

– Нормально. Девять же взорвались. А так бы и пролежали на складе. Без пользы.

Это мы вели выбраковку «польских» снарядов. Встав широким фронтом, Единороги из глубокого тыла били по колокольне. Выстрел – две-три минуты тишины – выстрел. Каждый раз стреляло другое орудие. По очереди. А выглядело так, будто танк ездит вдоль реки, постреливая в колокольню.

Нет, мы и не надеялись сбить колокольню. Да и 76-миллиметрового снаряда на это маловероятно, что хватит. Снаряды ложились вокруг храма, перепахивая позиции врага. Это и была главная цель. Порванная проволока, разрушенные окопы, дорожки воронок в минных полях – вот наша цель. Не частая стрельба выглядит беспокоящей, но у каждого орудия – свой прицел. Воронки разрывов, и, правда, прокладывают пунктиры по позициям противника. А под таким пусть и не интенсивным, но постоянным обстрелом решатся сапёры немцев чинить линии проволоки или заново закладывать мины взамен сдетонировавших?

Этот обстрел идёт уже больше десяти часов. Через час обстрела немцы занервничали, постреляли в ответ. Больше наобум. У нас – без потерь. Потом они прислали самолёт. Его прогнала пара истребителей, что шла на смену дежурившим над переправой. Это комфронта им приказал именно этим маршрутом следовать к переправе. Крюк, конечно, они делали, дефицитное топливо жгли, но искать нас с воздуха одиночному самолёту стало невозможно. И прилетевшая группа Штукас – пикировщиков, ничего не нашла, мы при их приближении ведение огня прекратили, замаскировались.

Моя истерика у штаба через час стала достоянием даже не бригады, а всех окружающих полков. Солдатский телеграф работает в таких случаях со скоростью ИТАР-ТАСС. Так что к маскировке народ относился очень тщательно. Не каждый обладает ловкостью Громозеки, потому никто не хотел испытать свою грудь на ударную прочность. Я решил не доверять солдатскому телеграфу и на общебригадной волне продублировал: сообщил, что у тех, кого с воздуха обстреляют, буду проводить, как раз, испытания грудных клеток. А так как мне мой предыдущий опыт с испытанием прочности грудины человека удару медвежьей лапы был сорван, то я нахожусь просто в неописуемой ярости. Так и сказал. Должны поверить.

Так вот, немецкие стервятники покружились под трассерами наших Фениксов, ничего не нашли, атаковали СЗУ, но на втором заходе были сами атакованы нашими ястребками. У нас в штабе сидел «делегат связи» от смешанной авиадивизии. Смешанная она не потому что состоит из юмористов, а потому что у неё на вооружении и истребители, и бомбардировщики. Так вот того времени, что «лапотники» искали «бродячий танк», группе авиаприкрытия хватило, чтобы взлететь и добраться до нас. С истребителями боя «лапотники» не приняли и смылись восвояси. Итог – ничья. Немцев не сбили, но и мы без потерь.

Долбёжка «храмовой горы» продолжилась.

А сейчас уже ночь. Сводный штрафбат уже перешёл на ту сторону. Его командир, майор Рудаков, сидел рядом с нами. Согласовывали план атаки. С майором Коншиным – командиром штурмового батальона. Они будут ночью атаковать позиции врага. Штрафбат с плацдарма, штурмовики – с берега. Я обеспечиваю им огневое прикрытие. Только лишь.

Комфронта категорически запретил мне участвовать. Вот гад! Это же моя специальность – ночью брать в ножи немецкие позиции! Блин, опять вслух сказал! Заговариваюсь!

Комбаты заулыбались:

– Товарищ подполковник, не переживайте, сделаем всё честь по чести. По вашей же методике учились.

– Моей методике?

– Нарочно взял, как узнал, что нас Кузьмин Виктор Иванович будет инструктировать.

И протягивает мне брошюрку.

– Да ты чё?

Подсветил себе фонариком под плащ. «Штурм позиций противника. Тактика штурмового подразделения». И авторы – капитан Кузьмин В.И. и два соавтора. Только я не писал никаких методичек.

Что это было? Кто-то меня пиарит. А зачем? Блин! Зачем? Это надо серьёзно обмозговать.

– Я заберу? На память.

– Конечно.

Комбаты ушли.

Пристали мои «орлы». Тоже в бой просятся. А вот шиш вам поперёк всего хлебала! Меня не пустили – и вы обломайтесь! Фамилия такая, прибалтийская, не слышали?

Из моих идут только малые разведовательно-диверсионные группы с рациями. Они тоже хулиганить не будут. Даже наоборот. Их задача – под шумок, тихо-тихо, просочиться в тыл противника и там искать «печеньки». Это я реализую идею по поискам артпозиций врага. Поглядим, получится ли?

А теперь – спать! Есть у нас ещё парочка часов.

Добрался до «дома» – своей землянки. Жена спала поверх одеяла, в сапогах, в одежде, поперёк. Видно, что как зашла, так и рухнула. Сколько же ты на ногах сегодня провела? Сколько операций? Раненных было много. Разул, раздел, уложил под одеяло. Сам разделся, лег. Сразу прижалась ко мне, как котёнок, уткнувшись носом в бок. Спи. А мне подумать надо.

Чё за прикол с методичкой? Дело, конечно, нужное. И для этих времён – передовое, необычное. Методичка. Но зачем ставить меня в авторы? Я этого не писал – раз, я как бы секретный – два. Есть и три, и четыре. Ну вот, на кой ляд меня так пиарить? Я же в президенты не планирую баллотироваться. Тем более, нет их тут.

Ничего не смог я придумать по причине погружения в тяжелый от усталости сон.

– Утро красит нежным светом… – вполголоса пел снаружи голос Громозеки.

Ни хрена оно не красит! Особенно таким голосом. Не, певец из Громозеки ещё хуже, чем телохранитель.

Встал, обулся. Громозека стоял у землянки с мыльно-рыльными в руках, ведро с водой – у ног.

– Статус?

– Всё по плану.

– Подробнее…

– В штабе расскажут.

– Козёл…

– На себя посмотри. Бороду козлиную отрастил. А ещё комбриг!

– Наглая ложь! Всего три дня не брился!

– Твоя седина сильно заметна.

– Уговорил, лей. И рассказывай.

– Всё пучком, командир! – стал докладывать Громозека, нанося мыло на мой подбородок, внаглую вставляя в речь мои обороты. – Подошли штрафники на расстояние броска незамеченными. Первую линию окопов взяли легко, местами и во вторую прорвались. Враг контратаковал, выбил их. Но тут ударили штурмовые роты и немцу кисло стало. На данный момент вся высотка занята, выкуривают недобитков из дотов. Кактус расстроился – ему пострелять почти не пришлось. А с восходом танки с плацдарма пойдут в атаку.

– Танки?

– Ага, только с марша, сразу на плацдарм и в бой. Чудные.

– Кто ж с марша в бой бросает? Они даже оглядеться не успели, ТО технике после марша провести надо.

– Это – да. Я про другое. Танки чудные. Страшненькие, пушечка тоненькая. И имя женское – Матильда.

– Матильда? Есть у британцев такое чудо сумрачного саксонского гения. Броня была неплохая. А вот проходимость – вообще пипец. И манёвренность не очень. Ладно, будем поглядеть, так ли правы интернет-тролли. Да скоро ты? Чё копаешься? Мне в бой, а не на подиум!

– В бой – не думаю. Нас завтра только планируют.

– Во, блин! Чё ты молчал-то! А не мы ли были главной фигурой?

– Хм, наверно, теперь нет. Тут какие-то ударные будут сегодня выступать. Мы теперь не ферзи – точно. Может, ладья – теперь? Ну, вот и всё.

– Наконец-то! Копуша! Поехали в штаб. Ничего у тебя не поймёшь! Женские танки, какие-то ударенные. Ферзь-ладья. Ты, немтырь, когда по-русски балать-то научишься?

В штабе познакомился с особенностями военного словообразования. Я, вот, блин, Громозека, опять твоё «вот!» Так вот, я думал, что главная ударная сила – танки. И ударные части – это танковые армии. А вот и нет! Подразделения, в составе которых основное вооружение танки, называются танковыми или механизированными. Зависит от концентрации этих танков. И ещё – подвижными. А ударные части – это пехота. И от обычных стрелковых частей ударные соединения отличаются только запредельной концентрацией пушек. В данном случае – на три стрелковых полка (со своей штатной артиллерией и штатным артполком) приходилось шесть артполков. Из них два – крупного калибра РГК. Резерва Главнокомандующего. Я так это читаю.

Так что это пушечные соединения.

Не удержался на месте, поехал на плацдарм. Полюбопытствовать.

На НП было представительно – сам комфронта со свитскими. Поздоровался, забился в угол, чтобы не отсвечивать. Солдатская мудрость – подальше от начальства, поближе к кухне. Да, пожрать бы. Где тут походный военно-полевой пит-стоп?

В 7.00 разверзся ад. Хорошо, не на наши головы, а на немцев. Да, артполки РГК – это вам не кот наклал. Порадовался, восхитился. Выкинул кашу – песка туда насыпало с перекрытия блиндажа, пока я рот разевал. Накрыть забыл.

Посмотрел, как британские ушастые бронечерепахи ползут к сплошной стене разрывов.

Да, тут нам, и правда, нечего делать. Решил вернуться в расположение. Там ещё съестного перехватить. Что-то меня на жрачку стало пробивать. Беременный? Тьфу на тебя, дурень. Нервное это. От стрессов. Вами, деревянными, командовать – сплошной стресс. Особенно от твоих тупых приколов, бодигард. Чё, не понял? Учи языки, деревня!

Ставка решила тут по-серьёзному немца пощипать. Такую концентрацию сил организовали. Надеюсь, Сталин знает, что делает. Да что надеюсь! Точно – знает. Выиграл же он войну прошлый раз и без подсказок из будущего. А уж общий расклад войны, без деталей, конечно, всё же я не историк ВОВ, я ему дал.

Да, мне кажется, что моя бригада, как и эта ударная артмощь, молотящая сейчас немцев, все эти танковые бригады, сгоревшие на плацдарме, были бы уместнее в излучине Дона, у Сталинграда. Но, может быть, поэтому я и комбриг с натяжкой, а ОН – Генералиссимус. Исключительно с большой буквы.

Будем поглядеть. И поучиться.

А откуда мне было знать, что, подобные воронежской, контрнаступательные операции сейчас разворачиваются на самом юге – у Ростова, на самом севере – в направлении блокированного Ленинграда, на юго-западе – у Воронежа, опять же, и в центре – у Ржева многострадального? А сталинградское направление чуть ли не искусственно (а может, и не «чуть») остаётся на голодном пайке. Заманивает дед Ёся бесноватого Адю в ловушку?

Война – путь обмана.

В бригаде провели ещё одно совещание комсостава, ещё раз обмусолили тактику действий, потом провели общебригадное построение – благо мы к полудню уже оказались в тылу, ближнем, но тылу. На построении, с постамента, роль которого исполнял Т-34М, под флагом бригады – я толкнул речь. О том, как Родина и Сталин нам доверяют, если решили обобрать опытными ветеранами многие подразделения, что мы должны не посрамить, как нам не можется уронить высокое звание… и т. д., и т. п. Потом двинул речугу комиссар, без пыльного шлема, но тоже насквозь патриотичную, сознательную и зажигательную.

И уже в сумерках боевые группы стали сниматься с места и выдвигаться к переправе.

Утром – в прорыв! В бой!

Ход ладьёй

«Аналитики» из генштаба, так я прозвал этих двоих, наконец-то сварганили что-то удобоваримое. А именно – некий деревянно-картонный аналог интерактивной карты. Да-да. Я от них не отстал, пока не получил то, что хотел. Подчинённое мне подразделение у меня очень большое стало, а ещё и гроссмейстер мне «одолжил» две роты Т-34. А я чё? Я сам охренел. От такого подгона. Почему именно нам? Потому, как они – маршевые, не боевые подразделения, не «своёванные», а танковые бригады, которые они и должны были пополнить, кончились ещё до того, как они прибыли на их пополнение. Бывает.

К чему я? К тому, что боевых групп стало больше, в голове может и не поместиться вся эта так быстро меняющаяся обстановка. А не отследить её, вовремя не среагировать – можно сразу деревянный макинтош примерять. Вот и будет такая вот «визуализация». «Миникарта». Топорно, конечно, но за неимением графинь, ну, вы поняли. Пользуют княгинь.

Ватутин хмыкал, смотря, как «аналитики» передвигают фишки боевых групп по «миникарте», сдвигают линию фронта, переставляя фишки обнаруженных частей противника. Но ничего не говорил. Не ругал, не хвалил. Ерундовиной посчитал? Или сумасбродством? Почему не «пресёк на корню?»

Пожелал удачи, отбыл.

Бригада уже четыре часа наступает. Нас ввели в прорыв, образованный ударной дивизией. То есть полностью расчистили от немца широкую полосу сквозь их построения. Лунным пейзажем расчистили. И пошли мои боегруппы «хулиганить» по тылам противника. Половина из разведгрупп смогла просочиться на достаточную глубину, давали нам разведданные, наводили на «печеньки». Остальных разведчиков мы уже подобрали. Тех, кто выжил. К сожалению, не всех.

Потери. Потери. Война, будь она проклята!

Наступали расходящимся веером – свободным строем. Каждая боегруппа – сама по себе. В центре, у основания «веера» – группа управления, то есть я, мой штаб, батареи экспериментальных машин – 85-, 107-, 122–миллиметровых самоходов, Т-34М, подразделения обеспечения. И резерв – сводный батальон Т-34 и Т-70М с танкодесантом Кровавых Воронов – бывших ВДВ-шников.

Пока шло гладко – боегруппы били тылы немцев, давили батареи и склады, рвали связь, снабжение, наводили панику и бардак. А с кем с ходу не могли справиться, тех раздавливал паровой молот группы управления, имея преимущество в калибре. Тем более что танки я пока держал в резерве, то есть около своей… хм, «кормы», так культурнее.

Командиры групп всё делали, как учили, – не задерживаясь на месте больше часа, не давая себя поймать, не давая по себе навестись ни артогнём, ни авиацией. Встречая ожесточённый отпор, не лезли напролом – оставляли блок-заслон, меняли направление атаки, сообщали штабу об этом узле обороны. А мы уж тут решали, как его, «узел», рубить. У нас в доступе, по звонку, была «помощь друга» – смешанная авиадивизия, артполки РГК. Они могли отработать по нашей заявке, да и сами мы могли дать прикурить – мощные пушки, мощные миномёты, танки, элитная пехота. Всё это мобильное, подвижное, злое.

Во всём этом был один существенный минус – снабжение. Они же – коммуникации. Маневренная война требует хорошего снабжения. И пока нам удавалось не «прохудиться». Пока. Пока мы не ушли далеко, пока группы не «разбежались», пока удаётся «зачистить» поле деятельности от недобитков в фельдграу. Пока мы не оторвались от стрелковых рот ударной дивизии, как раз и обеспечивающие «зачистку» и закрепление на занятой территории.

Ладно, будем решать проблемы по мере их поступления. А то «решалка» совсем лопнет, как перезрелая тыква.

А сейчас надо устроить врагу образцово-показательную порку. Возвернуть ему июль 1941-го. Вот и предпосылки образовались – Ватутин подсказал, что давление противника на северный плацдарм сильно ослабло. И летчики видели колонну боевой техники, двигающуюся в нашем направлении. Летунам даже удалось их обстрелять. Не знаю – был ли толк от обстрела колонны истребителями? Тем более, что высланные «по колонну» бомберы её уже не нашли и отработали по запасной цели.

– Ну, штаб, чё думаете? – спросил я.

– А что тут думать? Для немцев проходимы только две дороги – тут и тут. А вот какую они выберут? Ту, что короче и быстрее, или ту, что длиннее, но безопаснее.

– Немец нас ещё не считает опасностью. И бои на плацдарме его должны были в этом убедить. Они совсем по-суворовски нас имеют – малым числом. Так что будем их ловить на короткой дороге. На дальнюю вышли разведку, на всякий пожарный.

– Угу.

– Так, тут, по карте, место неплохое. В натюрморте поедем смотреть. Вот эти вот группы притормози, пусть в сторонке маскируются. И вот эта группа подтягивается сюда. С тыла ударит. А мы их паровым молотом приголубим. Засаду делать будем. Устроим им июль 1941-го. Покажем им, как они нас научили воевать.

Выбрали место для засады. Вообще, меня опять настигло чувство лёгкой потери реальности. Мы же в тылу врага? В тылу. Но ездим – где хотим, располагаемся – как хотим. А немца – нет. Как так получилось у них, что это дефиле – как они это уязвимое место оставили без присмотра? Дорогу, которую прерывает автомобильный деревянный мост через ручей, так себе ручей, но низинка, через которую он бежал, – вязкая, для техники труднопроходимая. Ни охраны, ни пригляда. Где знаменитый немецкий порядок и рационализм?

Вызвал сапёров, объяснил им одну идею. Поняли, полетели к мосту закладывать тол.

«Паровой молот» разместился на этом берегу «водного препятствия». Сто метров – разве это дистанция для них? Высокие заросли травы, кустарника, кленовые побеги надёжно укрыли самоходы от наблюдателей с моста, а вот для них мост – как на ладони. От низинки с ручьём местность начинала забирать к небу, образуя лекционный зал, как в универе. Или амфитеатр, как в цирке.

Три боевые группы маскировались на том «берегу».

Бух-х! Небольшое облако дыма, пыли и водяной взвеси поднялось над мостом. Поехал поглядеть своими глазами. Получилось почти идеально.

Оставил сапёров минировать обочину дороги, вернулся на КП, взял трубку в руки, стал «контролировать» ход боя бригады. Фишки по «миникарте» двигать. Начпотыл принёс справку по остаткам. М-да, топливо и снаряды просто тают. Особенно бензин и ОФ-снаряды. Просто бронетехника моим Единорогам ещё не попадалась, а по пехоте осколочный работает всяко лучше бронебойного.

Наблюдатели сообщили об обнаружении противника.

Дал команду «К бою!». Я командир или где? Хотя всякое шевеление и так давно прекратилось.

Вот они, родимые! Стайка бешеных байкеров, в стальных ночных горшках на головах, с ходу перемахнула мост, только брёвна подпрыгивали. А вот идущий следом Пз-2 встал перед мостом. Встали и два Ганомага за ним. Немцы посыпались с брони, залегая в камышах на обочине. Хорошо не стали минировать обочину на том «берегу»! Потом мелкими группами по два-три человека стали перебегать на этот берег, залегая.

– Ты там чего закапывал? – спросил я своего зама по сапёрным делам.

– Противотанковые, – пожал он плечами.

– А-а, тады – ой! В смысле – умница!

Меж тем вражины «взяли под контроль» территорию, из башни танка выбрался типчик в чёрном комбезе со сломанной фуражкой на голове. До сих пор не понимаю – чего немцы шлемофоны не применяют? Вон как он головными телефонами себе фуражку поломал. Да и безопаснее шлемофон-то. Шишку себе не ямке-кочке не набьёшь.

Типчик осмотрел пробоину в настиле моста, даже на колени встал, голову под мост сунул. Мы же специально просто дыру пробивали. Несущие конструкции не зацепило. Выглядеть должно случайным и удачным попаданием снаряда или небольшой авиабомбы. Мост проходим. Аккуратно, но проходим. Аккуратно – значит медленно. Медленно – значит столпотворение, пробка у моста. А взорви мост – развернутся и ищи их снова! И убивай по одному.

Ну, вот! Немец выпрямился, махнул рукой, танк взревел двигателем, мехвод высунулся из люка. Танк покатился на мост. Пехота тоже повставала, побежала занимать места в броне согласно купленным билетам.

Удалось! Немец пришёл к тем выводам, какие нам и нужны были.

Во, ловок! Немец прямо на ходу запрыгнул на броню своего танка, бегом поднялся на башню, сел задницей на крышу башни, стал напяливать на голову наушники. Докладывать будет. Стучи, родной, стучи. Нам мало твоей двоечки. Нам они все нужны. Все, что есть у вас на этом отрезке нашего чернозёма. Именно здесь. И в разбито-сожженном виде, а не боеспособными на заранее подготовленных позициях.

Кстати, про танки. Я их называл «пазиками», потому что они – Панцеркампваген с номером. Или как-то похоже – не силён я в языках. Бронированная боевая машина, по-нашему. Сокращённо – Пз. И в их документах так же проходит – Pz-№. Этот – Pz-II. Но в наших документах их обзывают на наш манер – с литерой «Т» и соответствующим номером. Этот будем писать – как уничтоженный Т-2. К чему я это? А, во! Так я их звал «пазиками», а мои люди, совместив нашу «Т» и моё их прозвище, стали называть панцеры – «тазиками». Что не верно по сути своей – всё же техника у немца довольно прочная и кусачая, но очень верно с морально-психологической точки зрения – посмейся над своим страхом, вот он уже и не страшен.

Меж тем, оставив один байк и трёх байкеров у моста, для мужественности дав им пулемёт, разведка немцев попылила дальше.

А с севера встал столб пыли. Вот они, долгожданные. У меня аж поясница зачесалась. И ладони. И мимические мышцы лица стали стягивать кожу в такую «улыбку», что начштаба и «аналитики» отшатнулись. Я потёр ладони друг об друга.

– За приграничные мехкорпуса, – глухо буркнул я. Они переглянулись, улыбнулись, также потёрли ладони.

Год назад вот так пылили танковые батальоны бэтэшек. И вот так же их ждали в засадах. И горели пацаны. А потом, спустя 40–50 лет, предатели с голубых экранов кричали, что бездарно были сожжены за один летний месяц 20 000 танков, 30 000, 40 000, 50 000. Так бездарно, что знаменитые, до того момента непобедимые, панцерваффе, танковые группы «гениальных» Гудерианов, Манштейнов, фон Боков месяц топтались на месте. Ремонтируясь, пополняясь, да и просто восстанавливая психику после отчаянных атак наших неопытных танкистов, управляющих «быстроходными самоварами».

КВ и Т-34 было презрительно мало. И техника была новая, не освоенная, с невылеченными «детскими» болезнями. Как мне Катуков рассказывал, у него люди отказывались идти в бой на «легендарных» Т-34. Тупо – они были настолько ненадёжны, что они шли в бой на «проверенной» бэтэхе, которая была хорошо знакома. Куда вдарить кувалдочкой, что пнуть, что придавить ломиком, чтобы он ехал, все знали.

Бездарно. Вот сегодня мы посмотрим, как бездарно будут гореть «одарённые» «победители».

Блин, грамотно идут – головной дозор, башенные орудия «ёлочкой». В полукилометре за ними – основная колонна. Как эту махину лётчики найти не смогли?

Головной дозор лихо подкатил к мосту, стали осторожно проводить третьи «пазики» через мост. Блин, что-то всё мне не нравиться. Эти головняки могут нас обнаружить слишком рано, часть колонны может выскочить из ловушки.

Подошли ещё танки, начала образовываться пробка. Что нам и нужно! У них там «планёрка» начинается.

И мне надо.

– Щерба, я – Берлога, как слышишь? – вызвал я командира самой северной от меня группы, она и будет затыкать пробку с тыла.

– Принимаю тебя, Берлога.

– Как конец верёвки увидишь, маякни мне.

– Понял.

Я начинал всё больше нервничать. Уже весь головной дозор врага на нашем берегу, выстраиваются, продолжили движение, А Щербаков всё молчит.

– Успокойся, командир. Пропустим этих. Не найдут они нас. А там их Малыши с Куцыми приголубят.

Да, в тылу у меня стоит танковый резерв – Т-34М и Т-70М. Это Т-34М стал Малышом. Т-34М, «ЭМ», мини, малыш. Он меньше Т-34. Хотя Т-70М рядом с Малышом был вообще Крохой.

– А найдут?

– Значит, найдут. На то они и планы, чтобы не выполнялись. Твои же слова.

– Берлога, это Щерба.

Наконец-то!

– Наблюдаю хвост собаки!

– Принял тебя. Выдвигай по-тихому ансамбль на арену.

– Есть, командир, потанцуем! – ответил радостный голос в эфире.

– Давай, начштаба, труби боевую тревогу. Сигнал к открытию огня – три зелёные ракеты. В остальном – всё по плану.

Связисты стали соединять начштаба с командирами групп, закрутились притаившиеся шестерёнки боевой машины под названием егерская бригада. Я – лично, Громозека и начальник инженерно-технической службы бригады собственноручно отстрелили в зенит три зелёные кометы. Врубили глушилку – в эфире «белый шум».

Огненный град обрушился на скопившихся на дороге немцев. 85-, 107-, 122-миллиметровые снаряды, 120-и 160-миллиметровые мины подняли землю на пятачке перед мостом разом в воздух, вместе со всем, что на дороге было. Взрывались танки, бронемашины, грузовики, фигурки людей тряпичными куклами взлетали к кронам плакучих ив. Огненным шаром сдетонировал грузовик, растворяя в огненном смерче не только брезент тента, бочки, в которых этот бензин и был залит, но и всё, что было вокруг него.

Зрелище было поразительное. Завораживающее своей ужасностью, смертоносностью. Я вдруг осознал, что прыгаю на месте, нанося удары в воздух, в сторону немцев и непрерывно матерюсь. Не солидно. Комбриг всё-таки. Но всем было – наср… чхать. Все на КП вели себя по-разному, но одинаково неадекватно, в зависимости от породы населяющих голову тараканов. Кто-то плакал с дебильной улыбкой на лице, кто-то с бледным видом и горящим взором фиксировал каждое мгновение на серое вещество головного жесткого диска. Кто-то орал белугой. Громозека тискал рябь гранаты, судорожно пытаясь выдавить из Ф-1 лимонад.

И глаза у всех… Такого торжества в глазах людей я ещё не видел.

– В атаку! – крикнул я, взводя свой автомат.

– Ура-а-а-а! – прокатилось волной от КП во все стороны.

Блин, а я хотел трофеи набрать. Люблю, знаете ли, на снабжении у Гитлера побыть. Какие трофеи! Порвут всё на лоскутки, как Тузик ту подушку. Да и хрен бы с ним! Сам рвать буду! На тебе, сука! На! На! Я тебя на наш чернозём не звал!

Где мы – там победа!

После разгрома подвижного резерва противника сопротивление немцев резко ослабло на всех участках. Враг стал шустро откатываться назад, бросая всё. Группы продвигались, вообще не встречая сопротивления. Не успевали немца догнать. Почти бегство. Надолго ли?

– До вечера – точно! – уверил меня Ватутин.

Командующий лично приехал полюбоваться побоищем. Лично пинал обгоревшие, раскуроченные бронекорпуса. С мстительной радостью на лице. С этим выражением лица он попал под объектив фотографов и окажется на первой странице «Красной Звезды». Реванш. А журналюг налетело, как сорок на бисер. Столько битой техники врага на квадратный метр мы ещё не видели.

– Немец, как в сопатку пинка получит, теряется. Не надолго, но теряется, – продолжил Ватутин, – любое непонятное явление, ломающее их план – вводит их в ступор.

– И когда они очухаются? – спросил я.

– К утру. Надо успеть до утра откусить побольше.

– Не зарваться бы. Откусим, да поперёк горла встанет.

Ватутин вздохнул. Потом схватил мою руку, сжал крепко, подумав секунду, крепко обнял, похлопав по спине:

– Спасибо тебе. Порадовал.

И уехал пинать отстающие части, что никак не могли сравниться в прыти с немцами и недостаточно быстро «насыщали плацдарм необходимой концентрацией соединений». Во, я запомнил!

Это – мысль. Пойду и я попинаю своих. Нет, не боегруппы, и так резвые до невозможности – на плечах немцев катятся. Но уже начало складываться угрожающее положение по топливу и осколочным снарядам. Снабжение перестало успевать. Дороги забиты, да и разбиты, «плёчо обслуживания» всё длиннее. Начались стычки водил с отставшими, отбившимися от своих немцами. Есть потери. Придётся конвои организовывать. Вот и нашлась работа для Т-70. Для боя они – «ниочень». А в сопровождении – самое то. Заодно и «эвакуаторами» поработают. Застревают перегруженные машины регулярно, хоть и дождей давно не было. Кстати, в сопровождении краснозвёздных танков можно и трофейную технику пустить. В колонне, вперемешку с нашей – всё больше шанс, что не обстреляют свои же.

К транспортным конвоям можно подключить и самоходы. У двух Единорогов орудия выбиты, 160-миллиметровых мин осталось столько, что один миномёт оставить в строю, остальные – в транспорты. Да, есть у меня и не боевые потери.

Да и 85-миллиметровые орудия не оправдали моих надежд. А я так на них надеялся! Так холил и лелеял! Это же тот же ствол, что стоит на 85-миллиметровой зенитке, тот же, что будет стоять на победительнице – Т-34-85. Ан, нет. Пока расчёты стреляли осколочно-фугасными – всё было нормально. Но когда в контратаку на нас попёрли хорошо защищённые последние модификации Штугов в количестве трех штук и две «четверки» с длинными стволами и усиленным лобовым бронированием, экранированные, расчёты 85-и 107-миллиметровых самоходов стали с ними работать индивидуально, бронебойными их потчуя. Подбить-то всех подбили, а потом появилась течь по откатникам-накатникам у 85-миллиметровых орудий. То ли ствольная энергия выстрела бронебойным выше, чем осколочным, то ли общий разогрев орудия сказался. А может, ресурс сальников такой низкий, но потекли оба ствола. Не накатываясь после отката, откат был почти не смягчённым гидравликой, как у кутузовских единорогов. А я им говорил, что нужен дульный тормоз! И что теперь с ними делать? В строю оставить? Смысл? И так один заряжающий получил травму откатом ствола, не замедленного откатником. На завод отправлять? Стволы – обязательно. С гневной, матерной рекламацией. А вот самоходы с пустыми орудийными амбразурами пусть поработают бронетранспортерами.

М-да, а расчёты, кроме мехводов, на пополнение боегрупп. Только им мехводы-то как раз больше всего нужны. Мехводы погибают чаще. Им не выпрыгнуть за борт, как остальным. А может, их на трофейные пушки поставить расчётами? У меня тут уже образовывается арсенал брошенных немецких орудий.

А ты чёй-то на меня так подозрительно смотришь, а, начштаб?

– Не пора пообедать? – спросил он меня.

– Хряпнул, что ль?

– За победу!

– Ещё победить надо! – Я ему сунул кулак под нос. А он и занюхал моим кулаком.

– Гля, крепкий какой! – выдохнул он. Наглец! Совсем меня не боиться!

– Спирт?

– Коньяк! Трофейный! Написано – французский!

– На заборе – тоже написано. А там – дрова! Наливай, чё!

Вот так и появляются байки на фронте. О том, как пьяные в хлам полковники с трофейным МГ-42 наперевес регулируют движение на фронтовых дорогах. И нагло отбирают в своё хозяйство совсем чужой бензин, снаряды, мины и тушёнку. Ещё более нагло и совсем беспардонно загружают идущий в тыл порожняк ранеными, это понятно, но стреляными гильзами, пустыми ящиками и бочками, трофеями, да ладно бы ценными, а то – винтовки немецкие, куски битых танков, немецким обмундированием, кальсонами всякими – кому они нужны?

И куда смотрел комиссар этой части? Как, один из разбойников и был комиссар? Тогда вообще чёрт знает что! Махновщину развели! Штрафбат по ним уже плачет. А трибунал вообще рыдает в безутешной тоске.

А утро – ни хрена не красит. Рама эта висит постоянно над головой, сука! Сбить не могут!

И так голова болит, так ещё и немец что-то до тошноты резвый стал. Атакует, щели в обороне, тварь, ищет. Танки применяет. Обстреливает. Довольно метко. И бомбит. Подло. Когда наши ястребки на пересменке, гады. Немцы – гады, не наши лётчики. Да и наши – хороши! Что, дополнительные подвесные баки сложно взять? Как нету? Не порядок! Покрутились полчасика, и домой? А раму сбивать? Какая высота? Да вот же она – я её вижу. Поднимается? А вам – домкрат нужен? А у вас что, кислорода на борту нет?

Блин, за что не схватись – ничего у нас нет! Теперь ещё и артполков РГК нет. Этот дивизион катюш, что выделили взамен – не Грады, не заменят. Они разок отстреляют – и в тыл. Им ракеты сутки возить на один дивизионный залп. Согласен, залп был шикарный, а теперь и их нет. Не война, а как у нас на заводе в транспортном отделе – тонно-километры.

И любые мои гениальные тактические постпохмельные схемы жестко привязываются к дорогам и этим тонно-штуко-километрам. Никакого полёта фантазии, то есть мысли!

Не, ребята, война – это не стратегия, и даже не тактика. Война – это логистика! И успех зависит не от того, умнее ты врага, или нет, не от конфигурации линии фронта, состава войск и насыщенности танками и пушками, а смог ты подать в нужную точку на местности энное количество танков, стволов, человек, тонн топлива, снарядов и жрачки или не смог. Не смог – все твои танки и пушки – чермет, люди – голодные трусы. Будущие мертвяки или узники концлагерей, а ещё не известно, что хуже.

А вот с транспортом у немцев теперь получше стало, чем у нас. Они к своим транспортным артериям вышли, присосались. Потому они и драпали именно сюда. А у нас – неизбежное растягивание линии снабжения. Под непрерывным воздействием авиации противника. Сука! Бьёт в самое больное – в грузовики!

В общем, засели мы в оборону. Не в глухую, конечно, это глупо подставляться. Но и не сильно порезвишься.

Ночью стратеги крылатые летали станцию бомбить. Не особо и горело. К чему я это? А – увидел группу наших бомберов, идущих на станцию, в сопровождении «маленьких». Теперь понятно, почему они «маленькие». Даже на фоне Илов. Контрольный заход? Днём – плохая идея. Но инфа будет – ушли танковые корпуса на юг или тут удалось их притормозить. И почему у нас нет такого специализированного разведчика, как вот эта «рама»?

Да, за что не схватись – нет у нас ничего!

Бедные мы, несчастные! Только и успели, после разрухи гражданской войны, основное сделать – производство пушек, танков и самолётов наладить, заводы-гиганты построить (всего-то! особо на фоне разрухи неокапитализма девяностых контрастно!). А вот второстепенное, но важное военное оборудование не успели. То, что не воевало, но обеспечивало бой оставили на потом. А потом – не настало. Потому что немец припёрся, никак не выгоним. Какие самолёты-разведчики? Тут истребители, штурмовики и бомбардировщики кончились! Какие бронетранспортёры? Какие БРЭМ? Танки командующие фронтами распределяют не бригадами – поштучно. Командиры армий командиров танков – сержантов всего лишь – в лицо знают и по имени-отчеству. Автомобильная промышленность не успела как следует на ноги встать, наладить поток выпуска автомобилей, выдрючить квалификацию рабочих – война! Рабочие с винтовками и бутылками бензина защищают корпуса своих заводов, тракторные заводы резко стали танковыми, даже Горьковский автозавод танки делает. Какие тракторы, какие автомобили? А чем пахать? А зерно молотить? А с поля вывезти? Даже лошадей – и то в артполки забрали. Я под Москвой гужевых верблюдов (!) в снегу видел. Всё выгребли. Всё для фронта, всё для Победы! М-да.

А попаданец думает, щас он притащит планшет с надгрызанным яблоком на крышке – и всё, враг повержен малой кровью на чужой территории. Нет. Война – это тонно-километры. Никакой попаданец не сможет изменить баланс этого пространственного грузооборота. Оказалось, что самые ценные сведения, что я принёс из будущего, не дата Победы, не ход развития войны, тем более, что он, ход войны, изменился уже самим «пробоем пространственно-временного континиума», так кажется говорил док Браун? Самое ценное – отметки месторождений на контурной карте. Но и тут всё сложно – это всё надо найти, тупо ножками, палку в землю воткнуть, пробы выбурить, проложить туда дороги, завести оборудование для добычи, построить обогатительные предприятия, завезти оборудование, вывезти руду, переработать её. Опять тонно-километры. Всё это выстрелит, конечно. Но когда?

Чёй-то я рассопливился? Так, надо горячего поесть и идти бить немца. А то что-то мы ему тут отдых дали! В бой! Берлин далеко ещё!

Как разбили? Глушилку разбили, суки! Одну из двух имеющихся. Что за день-то такой! Запеленговали и закидали снарядами. И оператор «глушилки» погиб. Твою-то мать! За ногу! Об угол!

Так! Ты, бывший ворюга, как тебя с похмелья и не помню, а, Брасень, займись этой проблемой! Глушилка должна работать тогда, когда нам это надо! И оставаться целой! Цигель! Одна нога – здесь, другой… а, знаешь уже? Я повторяюсь? Стал предсказуемым? Плохо.

А кормить сегодня будут? Нам, медведям, диеты – не в прок! Пох, главное – горячее и много!

Да хватит уже долбить! Пожрать спокойно не дадут! Одно слово – немцы! Ненавижу!

Противник контратаковал. Зажал одну из боегрупп в освобождённом вчера селе. Сначала хотели пробить коридор для вывода группы, но тут пришло сообщение, что мои люди обнаружили немецкий топливный склад на освобождённой вчера территории. Ха! У нас есть бензин, значит, есть свобода манёвра! Тогда планы меняются! Перегрупировка! Держитесь, ребята!

Ну, а мы за вас отомстим!

В атаке участвовал лично. Никого не убил. Меня окружила такая толпа дрожащих за бренное тело меня, безобидного, что перебили всех немцев прежде, чем я смог хоть кого-то подстрелить. Не говоря уже о гранатном бое, а уж тем более – рукопашной! Просто я не успел добраться до живых немцев. Убивали их быстрее, чем я умею бегать.

Ие-ех! Не дали развлечься. Опять администрирование! Матерился полчаса. Обругал всех подряд, всех, кого увидел. И за дело, и так. Ха! Был бы человек, а до чего докопаться – найдётся. А нечего под злого меня попадать! Пострелять не дали! У-у! Гэбня кровавая!

Комрембата всё-таки достал меня. И я провёл небольшую ротацию экипажей. Пока только тех, что не на острие атаки. Плохо это, конечно, разбивать сработавшийся коллектив, но ремонтники мне нужны, как воздух. А заводчане, что ещё были в экипажах, мало, но были – чем не слесаря-ремонтники? Да и «безлошадных» – всех в его распоряжение предоставил. Дело он важное затеял – восстановление отбитой у немцев и брошенной ими техники. Танков, конечно, мы не получим – больно уж злые расчёты моих самоходов и танков на них – разбивают до состояния металлолома. Но есть ещё различного вида бронетехника, автотранспорт. Да и брошенные пушки ставятся в строй – мы взяли три небольших склада снарядов немецких калибров.

Кстати, Брасень с комрембата решили вопрос по «глушилке» вот как: пазик 3-й серии, потерявший башню от удара бетонобойного снаряда Бегемота, но оставшийся на ходу, теперь и был повозкой для глушилки. И экипаж глушилки теперь играл в салочки с немецкими корректировщиками и пилотами люфтваффе. Попробуй поймать безбашенный танк, если при приближении к району поиска пропадала связь с «землёй» и между самолётами, так что данные пеленгации у немцев были слегка несвежие. Поэтому немец кидался на всё подряд, прорываясь сквозь трассеры наших Фениксов и зенитных пулемётов.

Попросил рембатовцев у Ватутина, был вежливо и почти не матерно послан (интеллигент!) – бывшие плацдармы забиты нашими танками. Их надо чинить или вывозить. Кто это будет делать? Пушкин? Александр Сергеевич? Битый танк восстановить на заводе всё проще, чем из руды его выстраивать.

Кстати, все Матильды так там и остались, где я их видел. Им дважды не повезло. Сначала их атакующих строй в борта обстреляла неподавленная зенитная батарея, а когда они развернулись к зениткам лбом, то были обстреляны в другие борта ожившими противотанковами батареями немцев. Пока подавляли всё это стреляющее хозяйство, Матильды спасались от уничтожения в заболоченной низине, из которой их теперь и тягали по одному. Завязли. А у Матильд есть такие боковые экраны, защищающие борта и ходовую. Вот только грязь, забившаяся между экранами и ходовой, высохла, застыла, как гипсовая штукатурка, намертво заклинив движители. Вот тебе и чудо сумрачного саксонского гения. Это вам не в сухих песках Африки Роммеля гонять! Тут знаменитый русский чернозём! Что на хлеб можно мазать, как масло.

Вновь освобождённое село заполнил автотранспорт – бывшие немецкие грузовики разгружали ящики снарядов, скатывали бочки с топливом, растаскивали на будущие огневые бывшие немецкие же 50-миллиметровые орудия, выгружали «подброшенных» стрелков ударной дивизии, что меняют нас, грузили раненых и трофеи.

Доложили о потерях. Группа прекратила своё существование как боевая единица. Техника выбита, народ побит, командир скрипит зубами на носилках – три осколочных ранения в конечности: два – в правую ногу, одно – в левую руку. Я подошёл, опустился к нему, пожал руку, поблагодарил, повесил на грудь награду. Мало, конечно, но более крупными и значимыми награждают более крупные и значимые командиры. Я, естественно, напишу на него и его егерей наградные, но как оно будет? Не затеряется ли награда в тыловых канцеляриях? Первый раз, что ли. А так – вот она, на груди!

– Командир, что с моей группой?

– Нет больше группы. Уцелевших распределю по другим группам. А ты поправляйся. И запомни – егерей не имеют права никуда распределять. Мы, егеря, в личном распоряжении наркома Берии. И направить тебя могут только к егерям.

– Я хочу в нашу бригаду!

– Хоти! – рассмеялся я. – Будем тебя ждать! Ты, главное, быстрее поправляйся.

Повоевали они хорошо. И броню побили, и пехоту. А мы их, сирых и убогих, немцев то есть, ещё и окружили, вообще зачистили.

Раненых увезли.

Окружность фронта

В вишнёвом саду на окраине села устроил я КП. Сюда и прибыл Ватутин. Вот неугомонный! На передовую ко мне примчал, под бдительным оком «рамы»!

– Совсем себя не бережёте, товарищ генерал-лейтенант! От нас рама не отстаёт, а вы катаетесь по передку, – высказал я ему.

– Отставить! – оборвал он меня. – Что там? Какая часть?

Мой начальник разведки выложил на стол документы убитых фрицев. Ватутин полистал, хмыкнул.

– Ну, комбриг, нам удалось схватить тигра за хвост. Это те самые немцы, что должны были погрузиться на станции. Не дали мы им уйти.

– Останавливать наступление? Пока тигр к нам мордой не обернулся.

– Нет. Немец нас сам остановит. Пока готовим опорные пункты. Сутки. Сутки ты должен продолжать активные действия. Надо дать им завязнуть. Я буду окапываться, потом отведём тебя в тыл. В оперативный резерв. Сутки.

Я вздохнул. Просто от мысли «панцердивизион» у меня холодело в животе. А от мысли «панцердивизионЫ» вообще в туалет позывы появлялись.

Но для этого мы и созданы! В смысле – для противодействия танкам. А не желудочных расстройств.

– Аппетит приходит во время еды?

– Точно! Задача теперь стоит не задержать танки, а перемолоть их тут! И не отдать завоёванное. Ни пяди земли врагу!

– Чё, круто! – грустно согласился я.

– Отставить! – одёрнул меня генерал. – Ты так лихо бил немца, что это нос повесил?

– Количество немцев иногда изменяет качество. А командир этого корпуса – тот ещё затейник.

– Молодец! – генерал хлопнул меня по плечу. – Стратегически мыслишь. Ничего, не таких хитрож…накалывали. Выкрутимся.

– В лоб он бить не будет, – продолжал я гнуть своё, – попытается нас отрезать от реки и удушить тут.

– Я тоже так думаю. И ему это удастся, – он подмигнул мне, – и это и будет его ошибкой. Я гоню к тебе весь запас твоих калибров, топливо, ЗиП, подкрепления. По замыкании кольца командование передам тебе.

– А в чём прикол? – невесело осведомился я. Ага, а минуту назад заливал мне, что сменят, в тыл отведут.

– В твоём друге Катукове. Он выгружается у меня в тылу.

Сердце у меня подпрыгнуло. Катуков же мехкорпус формировал!

– Растянем ему коммуникации, вытащим танки на поле, подгребём его резервы, потом введём свой козырь.

Ватутин хмыкнул. И я хмыкнул. Только грустно.

Их мехкорпус не ровня нашему. Когда ещё наши танкисты станут по боевитости превосходить немцев? Не сегодня, явно. И даже не завтра. Как там было у Прохоровки? Танковый корпус противника, уже успевший повоевать, соответственно потрепаться, столкнулся с нашей танковой армией, новенькой, с резерва. Никто из них не ожидал друг друга встретить. Но, судьба! Встречный бой. Корпус против армии. По итогу – немец не смог продвинуться, отошел, а у нашей танковой армии не осталось танков. Такие вот бывают дорогие победы.

На ничьей сойдёмся – и то хорошо. Но потом тут настанет тишь и благодать – у сторон нет резервов, значит, нет и активных действий.

Но Ватутин считает иначе:

– А там и общее наступление начнём. До морозов к Харькову и Донецкому бассейну выйдем!

Я вздрогнул. Да, товарищ генерал, вашими устами да мёд бы пить! Очередная попытка наступления на Харьков. Без Огненной Дуги Курска. Не плохо бы. На год раньше, чем в известной мне истории. Жаль в эпоху эту светлую не придётся жить ни мне, ни моим егерям.

– Сапёрами помоги, товарищ командующий. Копать придётся много. От ярости люфтваффе только в землю родную и можно спрятаться.

– Помогу, родной, помогу. Опорные пункты тебе приготовлю.

– И предупреди о начале их удара – тылы вывести. Мне тут тысячи шоферюг и ездовых – без надобности. Объедят только.

– Предупрежу. Ты не унывай! Не бросим вас.

Уже бросили. Подставили, как приманку. Вздохнуть, выдохнуть. И так n-дцать раз. Отставить рефлексию, комбриг! Такова наша доля – умирать за Родину. Постоим же за Землю Русскую! Во имя Рода! За Родину!

Командующий уехал. Надо пересматривать всю схему боя. И я стал перераспределять потоки согласно новым вводным. Как дирижёр, махая руками, приводил в движение солистов-маэстро моей бригады и приданных подразделений, рождая тихую торжественную музыку Победы. Той, что по бедам. Той, что у нас, внуков Сварога, всегда вопреки. Вопреки всем обстоятельствам. Потому что иначе – не получается. Нельзя иначе. В смысле – нельзя не побеждать. Потому что без победы – холод небытия. Ничто.

Совсем иначе стали вести бой. Определились с местом нашего будущего окружения, туда стали свозить наши хомячьи тоннажи, там организовывали периметр. Потом внешний круг, потом – дальний. Три кольца обороны опорных пунктов заложили. В наиболее удобных для обороны, для прострела, местах. Нет, конечно, никакой сплошной линии фронта с изломанной линией траншей и рядами колючей проволоки. Зачем? Опорные пункты, перекрывающие друг друга огнём. Достаточно.

А боевые группы продолжали преумножать энтропию в рядах противника. Малые подвижные группы избегали крупных соединений врага, ускользали от них, постоянно перемножали на ноль малые скопления врага, нарушали связи и сообщение, ломали столбы, рвали провода, взрывали колодцы, мосты, минировали дороги, пересечения. Грабили, жгли и убивали. Одним словом – разбойники. Ах, да – егеря пленных не брали. Раненых не добивали, целых и неповреждённых немцев калечили и бросали. Пусть свои их лечат, комиссуют, кормят. Без правых кистей и с изувеченными коленями – они не вояки. Вот такие мы садисты. Не удивлюсь, что к элитной категории комиссаров, коммунистов и евреев, которых немцы никогда в плен не берут, прибавятся пятнистые егеря.

Гляжу, «аналитики» мои чёй-то зашебуршились, ботаны яйцеголовые, пока начштаба отдыхать изволил. Не, не издеваюсь. Реально устал человек. Мы с ним – посменно спим. Сейчас – моя вахта. Потом опять моя. А глубоко ночью и до раннего рассвета – его, волчья, смена.

– Чё задумали, выкладывайте?

Они расступились, указали на одну из серых фишек, что у нас числится за отрядом немцев до двух рот пехоты при четырех-шести пушках, миномётах – пока не поняли, сколько у них миномётов, при пяти танках и бронемашинах и десятке БТР. Настоящая кампфгрупп. Я кинул взгляд на доску с меловыми расчётами.

– Почему именно эта? Оптимальные маршруты вырисовываются ещё как минимум для двух кампфгрупп.

Они переглянулись.

– Мы думаем, что там – командование. Что это штабная группа.

– Да? Больно они пассивные.

– Наш «паровой молот» тоже не самый резвый.

– Согласен. И?

– По их вызовам наиболее часто отрабатывали немецкие стервятники. Мы уже рекомендовали командирам боегрупп на глаза этим не попадаться. Сразу по «засвету» – налёт.

И эти тоже «моими» словечками оперируют. Палево! Палево! Ну, никакой конспирации у меня, меня легко можно вычислить по косвенным признакам. Плохой я шпиён!

– Ага, так это – любимец белокурых бестий Геббельса? Согласен. Сам бог велел этих любвеобильных садомистов наказывать. Давайте, крутите! Всё надо сделать быстро и надёжно. Ну, как обычно. Только одной группой их надо с тыла подпереть. Чтоб наверняка.

Аналитики опять переглянулись:

– Тогда – Кадет. Он тише всех «ходит». Ни одного налёта на него. Даже после атак – его с воздуха не находят.

– Кадета немцы ещё год назад учили по своим тылам ходить. Так, давайте, в темпе крутите план. Сколько надо времени?

Они опять переглянулись. Да что вы как двойнёвые близнецы, всё переглядываетесь?

– Через час начнём ориентировать группы. За час до рассвета – атака.

– Только бы они не слиняли оттуда, – сказал другой.

Как привычно стало слышать от людей этого времени анахронизмы. А Громозека посмеивается:

– Чё?

– Геринг. Шеф летчиков – Геринг. А Геббельс – главный пропагандист.

– Да? Да их хрен разберёшь! Как у эльфов – все на «Г». Они все с одного клана?

– А кто такие эльфы? – спросил один аналитик под наше с Громозекой ржание.

– Есть такие, что помогают жителям Гондора, гондонам, – ответил Громозека, что ещё больше развеселило нас. Какие эльфы, какие гондорцы? Как это было далеко, как это было смешно!

План был хорош. И уже стал типовым. Так сказать, подчерк появился у моего штаба. Свой стиль. Мой стиль.

План такой – одна группа со средней дистанции открывает шквальный огонь из всего, что есть по месторасположению цели, две группы, под прикрытием огня, с флангов сближаются на расстояние броска и по сигналу – а сигнал – прекращение обстрела первой группы, меняющей позиции – бросаются в атаку. И ещё одна группа сидит в засаде. Как раз с той стороны, откуда мы не атакуем. Предыдущие три раза немцы ломились как раз в западню, на залпы Единорогов и трассеры пулемётов.

Щелчок в эфире. Одна группа на месте. Я в составе ещё одной. О, ещё щелчок. Ждём четвёртую группу.

А у немцев – тихо. Почти. Кто-то долбит кувалдой по стальной болванке – в ночи грохот далеко разносится. Сверкает электросварка, рычит лишённый глушака электрогенератор, едва слышно шипит, бросая неровные вспышки, автоген. Рембат. Может, мы ошиблись, может, это не кампфгруппа, а просто – рембат? А благосклонность люфтваффе? Командир ремонтников имеет приятеля в штабе авиагруппы?

К чёрту! Всё одно их убивать!

А вот и щелчок! Огонь!

Ряд вспышек, грохот выстрелов орудий, почти мгновенно – взрывы. Вспышки, вой сирены, ещё взрывы – залпов орудий теперь не слышно. Теперь можно и по рации потрепаться:

– Малыш, вызывает Пух.

– Слышу тебя, Пух.

– Как отстреляешься, всю малышню веди в лобовую.

– Понял, Пух, в лобовую.

Все свои танки я привёл. Рисковал, конечно. Т-34, да и Т-34М ревут даже громче Единорогов. Сильно громче. И сверкают пламенем выхлопа из «глушителей», которые не слишком и глушат. Они сейчас в километре стоят, ведут огонь навесом через головы первого группы. Всего – десять танков. Силища! Это только Т-34. Куцых я и танками не считаю. Пусть машинами сопровождения работают.

Эфир зашипел помехами включившейся в работу глушилки. Рискуем аппаратом, конечно, но надо получить временную фору.

Красная ракета. Обстрел закончился, как отрезали. Блин, как же они ревут! Немцы засуетились.

– В атаку! – заорал я и побежал.

Рядом Громозека и бойцы комендантского взвода, довольные, как обожравшиеся бегемоты, улыбки от уха до уха – наконец-то их пустили в бой. А то всё бочки таскай да ящики катай.

– Атас!

Я рухнул на землю. Взрывы гранат, мат. По-нашему и не по-нашему. Крики, беспорядочная стрельба. Я опять опаздываю! Опять всех немцев без меня перебьют!

Стадом изрыгающих огонь носорогов по селу прокатились наши тридцатьчетвёрки, давя, сминая, отбрасывая, круша. За ними – сплошной мат-перемат. Это Кровавые Вороны сыплются с брони. Решили километр прокатиться? Теперь прыгайте! Вы же десант! Там прыгать надо было, за околицей. Лентяи!

На меня вылетели два немца. Ура! Я – с мясом! Я только начал наносить удар штыком, а они оба взорвались кровавыми фонтанами и улетели, как кегли при страйке в кегельбане.

– Громозека! Ну кто же из пулемёта в упор стреляет? Это же не эстетично! Я весь в крови этих ублюдков!

– Штыком – эстетичнее?

– Ты в следующий раз их из пушки приголубь!

– Обязательно! Гранатомёты скорее бы сделали, что ли! – ответил мне этот мечтатель. Всё ждёт, когда ему предоставят гранатомёты, в которые он заранее влюбился, зная гранатомёты только по моим рассказам. Хотя я и сам гранотомёты эти видел только по телеку.

Повоевать мне всё же удалось. Я с разбега рыбкой нырнул в маленькое окошко хаты, кувырок, сбил с ног подсечкой одного немца в панталонах, выхватил ТТ, два сдвоенных выстрела – в немца в углу и в этого, у моих ног. Оба только в белье. А не надо спать во время боя, ослы! Или взрывы вам не намёк на побудку и выдвижение на место несения службы?

– Чисто! – крикнул Громозека из сеней.

– Чисто! – ответил я, шаря пистолетом по углам. – Чердак проверь!

– Атас! – закричал Громозека, кидая гранату в духовое окошко.

– Не стреляйте! – оттуда крик. Мальчик. Твою!

– Прыгай, граната!

Серый росчерк падающего тела, мы прыгаем, чтоб поймать, ловит Громозека, падаем. Глухой взрыв гранаты. Стон.

– Ты ранен?

– Вы тяжелые.

– Громозека, у тебя в голове мозги или творог?

– Откуда мне знать, что он там?

– Радиус сплошного поражения Ф-1 – триста метров, баран! Эта изба для неё – бумага. Ты нас мог убить!

– Всегда так делали, чёй-то никого не прибило! А за барана – я тебе припомню. Утром же!

– Ты чё там, наверху, делал? – это уже мальчишке.

– Прятался. От немцев. Они мамку как стали бить, так я и сбёг.

– И где она?

– Они её в подпол заперли.

– Гро…

– Уже!

– И как давно?

– Три дня. Дяденька, а у вас есть поесть? Или хоть попить?

Конечно, есть. У меня всегда заначка с собой. Отдал ему пачку трофейных галет. Он взял одну печеньку, пачку вернул.

– Всю бери. Только зараз не ешь, жуй тщательней, по чуть-чуть, а то желудок свернётся.

И тут Громозека вынес мать этого мальчика.

– Мама! – взвизгнул мальчишка, крошки галет полетели из рта, пачка упала на вытоптанную землю двора, он побежал к матери.

Я окаменел – по лицу Громозеки и виду женщины всё понял.

Так, вздохнуть, выдохнуть, ещё, ещё.

– Тёплая ещё, – буркнул Громозека.

Вот почему эти ублюдки были ещё в неглиже, вот почему они были в доме, а не на огневых! Если бы мог, убил бы ещё раз! Но я прекрасно помню, как вылетали чёрные фонтаны из их гнилых голов.

– Связь мне, быстро! – взревел я паровозом.

Всё верно, бойцы моей охраны, они же комендантский взвод, были рядом. Они учли, как отрицательно сказалось на моём моральном состоянии отсутствие фрагов в прошлом бою, «выделили» мне на зачистку этот дом, безобидный, с виду.

Во и связь бежит, спотыкаясь в темноте под тяжестью «мобильника». Кивает на мой вопрос – глушилка освободила эфир и теперь стремительно «теряется» в наших порядках.

– Внимание, всем! Это Медведь! Сегодня берём пленных! Сегодня берём пленных! Всех, повторяю – всех – на лобное место!

Повернулся к «комендантам»:

– Это не может быть единичным случаем. Обычно или все, или никто! Найти все жертвы, найти выживших гражданских, всех – на лобное!

– А налёт?

Я указал на едва покрасневшее восточное небо:

– У нас есть время. Если пошевеливаться будем.

Неровная шеренга жалко выглядящих немцев перед большой ямой – углубленной воронкой. По эту сторону воронки – растерзанные женские и детские тела. Будто собаки их рвали. Девочки же совсем. Дети. Нет, вы не звери. Вы – хуже зверей. Как же я их ненавидел! Не только за то, что сделали они с жителями этого села, а за то, что они сделали со мной. За то, что я сейчас должен сделать.

Среди пленных стоял с презрительной ухмылкой командир этого отряда – белокурая бестия. Молодой – тридцати ещё нет, уже майор. «Истинный ариец», такой, какими их себе эти твари представляли. Он с презрением смотрел на нас, на растерзанные тела, на жалких выживших гражданских. Понятно, он всех нас скопом за людей-то не считает.

Вообще-то я должен его сдать Ватутину. Майор-«ариец» – комбат как раз интересующего нас «панцердивизиона».

Отдать? А там его кормить будут, охранять, лечить. Мы ж гуманисты, гля! Толстовцы! «Непротивление злу»! Тебе въе…ли по правой щеке – подставь задницу! Ща-аз-з! И году в 1965-м эта бестия вернётся домой, в Германию, станет писать мемуары, как он, рыцарь без страха и упрёка, нёс цивилизацию тёмным варварам (нам), а его подло и гнусно пленили, не честно напав из-за угла, ночью, вшестером, причём оба в валенках, а он в это время обморожение получал в ужасном северном воронежском климате лета 1942-го. Как он наши танки жёг пачками, как у него палец уставал косить волны нечувствительных к потерям недочеловеков, что могут жрать траву и спать голыми на снегу. Но нигде не упомянет, что вытащили его в неглиже из-под пружин панцирной кровати с хромированными шарами в изголовье, что он сам руки поднял, как по его панталонам расплывалось пятно страха. А наши заклятые союзники будут печатать эти мемуары миллионными тиражами, продавая их заведомо в убыток, но окрашивая наше прошлое в нужные им оттенки серого. Читывал подобное, знаю. У немцев вообще, что не военный мемуарист, то барон Мюнхгаузен, тянущий сам себя за волосы из болота.

Отдать? Щаз-з-з!

– Сталкера сюда подгоните, – приказал я. Громозека сразу просёк, с ужасом посмотрел на меня. – И военкоров давайте. Пусть фиксируют акт возмездия.

– И моего грехопадения, – уже под нос буркнул я.

Презрительная ухмылка слетела с лица бестии, когда в тыл им вышел инженерный самоход с язычком пламени на огнемёте. А когда переводчик стал им доводить слова моего обвинительного приговора, что я изрекал, стоя в Сталкере, держась за гашетки огнемёта, то бестии совсем взгустнулось.

– Убийством гражданских людей, неспровоцированным насилием, садизмом и разбойничьей жестокостью эти ублюдки вычеркнули себя из рядов солдат воюющих стран. Да что там! Они людьми перестали быть. Это бесы! Твари преисподней! Хуже зверей! Гниль давно съела их мозги, сердца и души. А гниль надо выжигать!!!

Ревущее пламя сорвалось с наконечника огнемёта, залило немцев, до последнего надеявшихся, что обойдётся, что мы попугаем их огнемётом, да в плен уведём. Ща-аз-з! Немцы – бежать живыми факелами, я заливать их огнём. Тут и наши тоже побежали кто – куда. А я всё лил и лил струи огня в мираж презрительной улыбки «белокурой бестии». В зелёную клеёнку. В ледяные глаза ментов в кроссовках.

Лицо моё при этом запечатлел один из военкоров. Даже в плохом качестве монохромного оттиска жёлтого листка фронтовой газеты оно было уродливым, страшным и ужасным. До мурашек на спине. Таким планета впервые увидела морду Медведя. Почему планета? Потому что материалы этого действа были перепечатаны множеством таблоидов. Кто-то это назвал варварством дикаря, самосудом и военным преступлением, а кто-то – справедливостью.

Не было это справедливостью. Это была казнь с показательной жестокостью. С показательной отмороженностью. Запредельность. Это нужно было сделать. Нужно! Хочешь ты этого или нет! Нужно! А хочешь или не хочешь – дело десятое.

И будь проклято Провидение за то, что именно я стал Рукой Возмездия! А кто? Вынес приговор – имей мужество взять грех на себя. Или отойди в сторонку. Не бери на себя того, что не вынесешь! В этом деле я не мог приказать никому из своих подчинённых. Я – это сделал! Я! Я вынес приговор – я и исполнил. На мне и грех. На мне одном! И я за это буду гореть в чистилище лишних n-дцать эпох! Заставить кого-то – погубить не только свою душу (я ведь вынес приговор), но и исполнителя, насильно ставшего палачом. Зачем погибать двоим, если хватит одного?

Зверски растерзанных жителей села погребли. Дали салют. Выживших забрали с собой, потом отправили в Воронеж. А барбекю тел немцев оставили так, как получилось. Там, куда они успели добежать.

С этим и отбыли в темпе бегства, спасаясь от толпы карателей, что мчались выручать Бестию. Да, мы ещё и авиацию нашей смешанной авиадивизии на них, преследователей-карателей наших, навели.

Прыгая на броне, смотрели за яростной каруселью воздушного побоища, развернувшегося над нашими головами. Откуда нам было знать, что позавчера на наш участок прибыли две элитные авиаэскадрильи птенцов Геринга? Откуда нам было знать, что разворачивающаяся сейчас над нашими головами воздушная схватка элитных, жёлтокапотных асов и орлят курсов «взлёт-посадка», получит имя «битвы за Воронеж», что обернётся для нас огромными потерями в самолётах и пилотах, но покончит с безраздельным господством немцев в русском небе? Откуда нам было знать, что так и не захваченный немцами Воронеж уже не только восстановил свою авиапромышленность, но и резко, по-фронтовому, нарастил выпуск? Откуда нам было знать, что отдавать семь самолётов и шесть лётчиков за одного немецкого аса – это победа? Откуда нам было знать, что при такой страшной войне курсы «взлёт-посадка» – кровавая, но верная стратегия? Откуда нам было знать, что асов Геринга, зарытых в чернозём, заменят такие же желторотые птенцы и уровень мастерства пилотов ВВС сторон – сравняется, но набравшая обороты наша авиапромышленность не оставит немцам в небе места? Откуда?

Мы пребольно отбивали о броню все части тела – потому что сбегали по почти непроходимым для танков местам, выкручиваясь от клещей захвата кампфгрупп. Мы летали по боевым отделениям наших боевых машин, как шарики в погремушках, от борта к борту. Не до неба нам как-то стало. Под землёй бы не оказаться.

Как немец осерчал на показательную казнь! Как моча им в голову ударила! Как скипидаром под хвостом намазали – маневрировали колонны немцев.

Но, мне было слегка не до этого. Я был «чуть-чуть» не в адеквате, слегка совсем психовал. И даже неглубоко истерил. Одним словом – был в прострации. Огонь напалма был у меня в глазах, вонь горящего мяса – в носу, визги сжигаемых в адском пламени – в ушах. А в черепе – гул реактивной турбины. В общем, не легко это – людей жечь. Не, жечь – не сложно. Человеком остаться после этого – сложно.

Одним словом: анархия – мать порядка! Оставил я оперативную группу фронтового подчинения Медведя обезглавленной. Что кто хочешь – то и делай! Можешь в атаку идти, можешь идти спать, можешь кричать: «Шеф, шеф, всё пропало!» и бежать в тыл – не кому: остановить, проконтролировать, успокоить, расстрелять, тьфу, опять мысль не туда свернула! Так и маньяком Чикотилом стать можно. Или этим, как его, что молчал ягнят, а, Наггибал Лестер! Или Ганнибал Лобстер? Или он мочил ягнят? В сортире. Вот зверь! Бараны-то тут при чём?

Вернулись в «окружение» почти без потерь. На время моего «отсутствия» маршем рулил Кадет, по старой, «в тылу врага», привычке перехватив бразды правления. Поэтому и проскочили в игольчатое ушко. Орден Суворова ему за это. Представление на орден. Тут как раз в «Красной Звезде» печатали о введении командирских наград.

А преследователей встретили залпы замаскированных батарей с заранее подготовленных позиций. Немцы утёрли слюни и кровавую юшку, отошли, стали закрепляться, оставив чадить остовы разбитых танков перед нашими позициями.

Мое несознательное тело было сдано на руки жене, как супруге и медику, для приведения в боеспособное состояние. Процесс «приведения» затянулся до утра. Это моё сознание было зациклено внутрь себя, а физиология вполне адекватно работала. Даже лучше, чем с самим мной в моей голове. Чем супруга и не преминула воспользоваться. Моим телом воспользоваться. На время моего отсутствия взять от меня всё, что я недодал за этот медовый месяц. Мы же молодожёны, ёпти, у нас идёт медовый месяц, а прямыми последствиями супружества почти и не занимались! Война, будь она неладна!

Ни хрена оно не красит! Как ты достал, Громозека, каждое утро мычать этот мотив!

– Пару раундов? – спросил он, приглашая меня на нашу привычную утреннюю тренировку. – За тобой должок. Ты мне за козла ответишь!

– Отстань! И я тебя бараном назвал, а не козлом. У меня и так ощущение, что меня целый день били, а потом ещё и всю ночь имели.

– Так и было, – пожал плечами мой охранник, – это с тебя пени за супружеский долг брали. Да, проценты в этой кассе – ого-го! Ближе тридцати метров к палатке подойти было нельзя – столбняк нападал.

– Пошёл ты! Пошляк! И вообще – никого не касается!

– Да я чё? Я – ни чё! Я завидую просто. И Дашу отымел, и докторш…

Удар в челюсть опрокинул его на землю, он перекатился ещё назад, встал на ноги и кинулся на меня. махались молча, в полный контакт, без выкрутасов, но с полной отдачей, с чувством, толком, расстановкой.

И всё же надолго меня не хватило. Я первый сдулся:

– Стоп! – И поднял руки.

И молниеносно получил в корпус. Так, что свет погас. Громозека помог мне подняться:

– Лучше?

– Да, отпустило. Я, наверное, полный псих – чтобы прийти в себя, надо хорошенько подраться.

– Не, это обычное дело, – пожал плечами Громозека, снимая с дерева полотенце и поднимая ведро с водой.

– Ты должен меня охранять, а не бить, – заявил я ему, намыливая лицо.

– Да кто тебе сказал? Охранять тебя! Нужен ты! Я вообще тут случайно, мимо шёл, слышу звуки интересные, подслушал, а этот ревнивец – драться. Ну, никакого воспитания!

Ржали вместе.

– Давно она ушла?

– Затемно ещё. Морда – как у кота, что кило сметаны съел!

– Это у тебя морда. А у неё – мордашка. Довольно симпатичная.

– Та я не спорю!

– Вот и молчи!

– Вот и молчу. Кто звонил – говорить?

– Кто?

– Так я ж молчу?

– Да говори уже, чё ломаешься, как целка!

– Фу, какие манеры, а ещё командир оперативной группы фронтового подчинения.

– Чё?

– Через плечо. Меж прочим – генеральская должность.

– Ага, Гитлер Паулюсу тоже фельдмаршала присвоит, чтоб он в плен не сдавался, а он – сдался.

Громозека аж вперёд весь подался:

– Когда? – с вожделенным придыханием спросил он, будто ему элитная проститутка обещала бесплатно дать.

– Зимой этой. В Сталинграде три сотни тысяч немцев окружили. Шестая армия и часть четвёртой танковой. И не выпустили.

Вдруг из глаз этого сурового боевика выступила влага и кадык заходил ходуном над воротником.

– Спасибо, командир. Иной раз уж и не верится, что одолеем. Так и думается, что так и будем – ударил, убежал, ударил – убежал.

– Не, с весны 1944-го бить будем без продыху. Как зерноуборочный комбайн. Перемолачивая немца в труху.

– Сорок четвёртый, – вздохнул он, – как долго.

– В 1941-м ещё дольше было. И тогда мы только огрызаться могли. А сейчас уже ведём наступления. Пусть и тактические, но наступления. И самое важное – удачные!

И тут меня поразила мысль – ведь он всё это давно знает. Играет тут Лёньку ди Каприо?!

– Сука! Психолог чёртов! Ах, ловок! Блин, меня же заставил самого себя из депресняка вытащить! Вот пройдоха!

– Ну вот, а то – охранник, охранник! Я твой ангел-хранитель!

– Да пошел ты!

– Сам пошёл!

– Чё, так, обнявшись, и пойдём вместе на х…?

Рассмеялись, обнялись и пошли. Не обнявшись. И даже не за ручки. Мы же не те, которые… тьфу, мерзость!

– Там меня трибунал не ждёт? – спросил я своего ангела-хранителя.

– Нет. Член военсовета фронта приезжал, хотел тебя увидеть, послушал ахи-трахи, уехал.

– Чёрт!

– Да, тут от комфронта фельдъегерь сидит, бумаги тебе привёз. Серьёзный такой. Гранату взведённую под портфелем прячет.

– Во, блин! Так идём быстрее, а то уснёт, подорвётся.

Спецпочта доставила карту со свежей обстановкой. Не, у меня была свежее, но только тех мест, где побывали мои люди. А тут – всего фронта. Общий расклад. И записка от Ватутина. Там он меня крыл последними словами за аморалку, за самосуд, жестокость, военные преступления, поведение, недостойное коммуниста, ничего не забыл? А, во-во, дикость, варварство и морально-психологическую невыдержанность. Интеллигент! Вот! А дальше – описывает, что наше «утро стрелецкой казни» полностью взбило мозги немецким воеводам в гоголь-моголь и они изменили маршруты выдвижения танковых колонн. Теперь они не собирались подрезать наш прорыв, как шляпку гриба, а хотели раздавить нас таранным ударом. Ха! Напугали козла капустой! Мы же – противотанкисты! Нас танками пугать – воздух сотрясать кишечными газами. Тем более, что Ватутин обещал прислать Н-ский ИПТАП. По буквам – истребительно-противотанковый. Полк. Больше двадцати стволов. Об такой ИПТАП может немец и лоб разбить. Выгружается, говорит. Так, это – послезавтра. До нас доберётся. А нас когда будут убивать? Сегодня. Ну, как обычно. Как в той песне – всё будет, но завтра. Нет, нет, мы хотим сегодня, мы хотим сейчас. Бывает! Вот вам губозакаточный карандаш, пользуйтесь! Не стесняйтесь!

Так, а вы чё приуныли, ботаны анал… аналитические, во?! Подглядывали? Я смял карту.

– Танки – наша работа! За работу, парни! Если не мы их, то кто? – стал я сыпать афоризмы. Надо было не из ведра умыться, а полностью. И чистое надеть.

– Да, кстати, отводите тылы – нечего им под ногами мешаться!

Совсем приуныли.

– Не дрейф, ребята! Мы ещё живы! – я усмехнулся, – Это просто вы ещё ни разу не умирали! Умирать только в первый раз страшно! А потом – привыкаешь!

Сонный начштаба ввалился в КП.

– Если Медведь афоризмами заговорил, то нарисовалась жопа. И в чём именно она выразилась? – спросил он, зевнув.

– Ну, вот – показал я на начштаба «аналитикам», – привык. На, тут весёлые картинки прислали.

Начштаба отхлебнул чая, зажмурив один глаз, чтоб ложкой в него не попасть, одним взглядом окинул карту и расплылся в довольной улыбке:

– Печеньки!

Я не удержался, заржал. Психические расстройства – это заразно.

Котёл гуляша из медвежатины

Задачу мы выполнили. Какая цель была операции «Капкан»? С какой задачей мы пошли в прорыв? Похулиганить и выманить на себя подвижные соединения противника. Выполнено! Вон они, в поле горят! Квест исполнен, ставим зелёную галочку. Более того, тем, что они горят – план перевыполнен. Мы их не просто заставили выгрузиться, мы основательно их обескровили, выбили матчасть. Уже. А мы ещё живы. Значит ещё побьем. И они нас.

А потом появились на поле боя, феерично появились, надо сказать, «боевые электрики» – эсэсовцы. «Мёртвая голова». Из резерва, из Европы. Свежие, полнокровные, на новой технике, последних модификаций. С высоким, хм, про эсэсовцев язык не поворачивается сказать «высокий дух». Скажем так: с высокой агрессивностью и боевитостью. В общем, в бой они лезли, как обкуренные, положить их в пыль мордой было сложно – надо было их основательно прорядить. Вот так вот, ехали себе отборные эсэсовцы к Сталинграду, а тут какой-то оборзевший русский живьём начал жечь немцев. И вот они уже глотают воронежский чернозём обеими ноздрями.

План многократно перевыполнен.

Только мы уже потеряли внешний контур обороны. Ещё бы – в первый день своего появления «Мёртвая голова» 18 раз ходила в атаку! А необстрелянными новичками они не были. На следующий день – 16 атак.

Прибыл ИПТАП. Разочаровал. Во-первых, пять батарей по четыре орудия 45-миллиметров. На конной тяге. Двадцать пушек «Прощай, Родина!». А у СС – новые Панцеры. Ну, было ещё у ИПТАП три роты ПТ-ружей. Восемьдесят ПТРС. Нет, об это немец лоб не расшибёт.

И Катуков сдулся. Надо было ему нарваться на таких же, как мы, истребителей танков? У немцев истребителей танков называли ягдпанцерами. На вооружении у них была машина под названием Мародёр. Я – не помню такую. Штуги помню. Были ягдпанцеры на базе Пантер и Тигров. А вот Мародёры? Хотя у них был какой-то Хетцер, охотник, по-нашему. Но это в 1944-м, уже при боях в Европе. Погоди, что-то припоминаю! Так, зимой в Москве мой артнаводчик вёл дуэль с самоходами на базе лёгких чешских танков с нашими Ф-22 на вооружении. Может, это и есть Мародёры? А что, вполне. Чешские Т-35 и Т-38 уже совсем «не огонь». А вот как самоходное шасси, надёжное, проверенное, освоенное производством очень даже! Вполне в духе немцев. Эрзац-танк. Хотя к такому решению пришли, рано или поздно, в зависимости от зажиточности, все воюющие стороны. Как только стало нужно танков много-много, а ресурсов стало мало-мало, так все стали шлёпать эрзац-танки, эрзац-самолёты, эрзац-оружие и другие заменители.

Кстати, наши сейчас уже говорят, что немцы применили «егерскую тактику». То есть мою. Хотя я её у них же так же скопирайтствовал. Ха! Представил себе, как в этом мире появился интернет и многочисленные ветераны диванных войск повели ожесточённые битвы – кто у кого перенял тактику противотанковых самоходов. Будут говорить, что засада – древнейший способ ведения войны нашим народом. Ещё славянским или скифским способом ведения войны называют. В духе Кутузова – заманить, перебить.

Но это не важно. А важно то, что Катуков потерял половину танков, одного из комполков, что по старой памяти рассчитывал на неуязвимость своего именного КВ, возглавил лобовую атаку, но был уже не сорок первый год на дворе. Сгорел, как факел. Не добившись особых успехов. Катукова отвели в тыл. Пшик! Зачем так рано ввели, спрашивается? Где знаменитая выдержка Ватутина? Планировали же – как нас начнут убивать. А мы ещё вторую линию держим. Пока. Держим.

А горлышко бутылки, в которой мы сидели, всё у́же и у́же затягивалось. Теперь проскочить необстрелянными не мог ни один транспортный конвой.

Так что – вот оно как всё повернулось.

Перед самым «схлопыванием» канала снабжения силой заставил покинуть «Медвежий мешок» все свои тылы. Отправил начальника штаба и аналитиков, они выживут – восстановят штаб бригады, будет штаб – будет бригада. Не пропадут наработки тактики боя.

Отправил всех военкоров, всех военинженеров – представителей КБ, уцелеют данные анализа боевого применения экспериментальных машин. Выгнал всех сапёров и химиков, кладовщиков, расшифровщиков, бригадные мастерские, банно-прачечных «бойцов», автобат, водил и ездовых, рембат с матчастью, госпиталь и медперсонал.

А сейчас стоял и смотрел вслед СУ-85Б без орудия (почему «Б»? потому что, глядь такая, подвела! пидманула, пидвела!), который увозил из окружения мою жену. Одной из последних. Во-первых, отправить её было непросто – не хотела, тупо. Со мной решила помирать. И не верит, что помирать-то я не собираюсь. Поломает меня смерть, пережуёт, да и выплюнет в госпиталь, мучиться. А во-вторых, я – командир. Я на виду тысяч глаз. Я буду в первых рядах спасать жен, перины, столовое серебро и баяны с коврами, как некоторые именитые генералы? Нет, не буду. Моя жена – офицер. И она до последней минуты спасала жизни моих бойцов. Рисковала жизнью наравне со всеми. У нас в мешке не было больше непростреливаемых мест. Всё простреливалось немцем. В любом месте снаряд мог на голову рухнуть.

– Жди меня, и я вернусь! – сказал я ей.

– Вернись, пожалуйста! Я не смогу без тебя!

Вот такой у нас медовый месяц. Гуд бай, май лав, гуд бай!

– Так, а это чё за явление?

На нас летел американский бронетранспортёр. С белой медвежьей мордой. Ха! Мой трофей добрался до меня!

Да. А в нём – гости. И вести. Многое прояснившие вести. Гости – мой двойник, бывший мой же командир комендантского взвода, тот, что – волчара, и группа его бойцов-волкодавов. Так, опять игры с «Кольцом Всевластия»? Таки – да!

Мы коротко пообщались. Хм-м. Так, изложу последовательность событий в свете вновь открывшихся обстоятельств.

1. При обороне Воронежа «засветился» некий майор Медведь с новой, нестандартной техникой и тактикой.

2. На этот участок фронта пребывает группа офицеров из Берлина и очень плотно начинает копать по теме «майора Медведя», но тут объект погибает. Глава рабочей группы немцев не верит, продолжает работать.

3. Наше командование получает от своих агентов инфу на главу группы, – а он – знакомец! Вильгельм фон Грейштейн. Тот самый немчик, которого я пожалел, не добил. Вот дурак! Вот он – локоть, а не укусишь!

4. Наше командование покрутило расклад, и вот моя егерская бригада со сталинградского направления перенаправляется в Воронеж. И становится приманкой.

5. Во время засады на колонну бронетехники прошла идентификация по радиоперехвату. Хорошо понимающий русский язык, Вилли сразу сопоставил «Берлогу», «Пуха» и «Медведя», удовлетворив, наконец, нетерпеливое любопытство командования армейского корпуса вермахта относительно личности командира непонятного формирования русских.

6. Командира немцев заставляют принять план «Медвежий капкан».

7. Егеря втягиваются в организованный «капкан».

8. Медведя немцы берут в плен.

С последним пунктом – не согласен.

9. Двойник остаётся, Кузьмин – покидает мешок.

Хм-м. А придётся. Но не сейчас.

– А когда? Захлопнется колечко! – нервничал волкодав.

– Ты колечко-то не зажимай, прорвёмся! Мы ещё вторую линию не сдали! Мы ещё повоюем! Да и рассвело. Сегодня мы с трудом будем выбиты со второй линии, завтра обороняем последний рубеж, а уж потом – прорываемся.

– Ничего у тебя не выйдет, – качает он головой.

– Пох! Я никуда не поеду! Ещё не все панцеры кончились! Свалили с глаз моих, пока налёт не получили! Не кучковаться! Работаем, негры, солнце уже высоко!

Будет п.10 – Двойник изображает командование в опустевшем штабе, в моих очках, фуражке, кожанке и доспехе, а я, переодетый в обычного егеря, воюю. Ха! Теперь мы не сильно похожи – мочка уха у меня отросла, а у него – нет. И глаза у меня теперь светло-светло-серые, почти белые, а у него, как и у меня раньше, – сине-зелёные. Громозека меня ещё и подстриг машинкой «под ноль».

В мою честь немцы даже отменили свой привычный распорядок дня. В 5.30 – началось!

Засвеченные вчера позиции моих бойцов основательно перемешали снарядами с землёй. Бейте, бейте. Если там кто и остался, накажите их за тупость. Вчера же ясно приказал – сменить позиции! Были же заготовлены резервные огневые.

Потом прилетели «юнкерсы», стали бомбами засыпать. А за ними – «лапотники», эти «землю носом рыли», всё норовили под масксети заглянуть. А зениток у нас мало осталось. И наша авиация носа не кажет – всю повыбили. Бубновые!

Мы ждём. Жрём, скрепя песком на зубах. Что теперь делать, если от постоянных обстрелов и бомбёжек песок этот везде! Жалею, что в тот раз выкинул кашу. Там и песка было чуть-чуть.

Интересно, что немец сегодня придумает? Позавчера он применил давление по всем направлениям сразу. Тупая тактика. Всё их численное превосходство размазалось по окружности – воевали один на один.

Вчера – массово применял авиацию. Зачищая наши опорные пункты один за другим, добивая танками. Итог – десяток танков сожжено, сбито двенадцать самолётов. Зениток у нас почти не осталось. И потери большие.

– Тринадцатый, это Восьмой. Выстраиваются напротив меня, свиньёй! – протрещал эфир.

– Принял! Держись! Действуй вариант два. Вариант два!

Понятно. Решили танковым клином бить. Ну-ну. Это же не времена рыцарей в сверкающих доспехах! Тут вам Чудское озеро не прокатит. Да? И там не прокатило? Тем более! Так, устанавливаю связь с артподдержкой, потом ориентирую два своих танковых клина. А что? Раз они собрали танки в кулак, значит, оголили остальные участки. Вот и вдарим им в борта.

Запрыгнул на броню Т-34М со схематичным парусником на башне, постучал, почти вежливо, прикладом, в люк, двигатель взревел, покатили!

Как и предусматривал план, а именно его второй вариант, капитан Сапрунов, сегодня он – Восьмой, обстрелял идущих в атаку немцев, заставил их развернуть боевые порядки, высадить пехоту. Как только панцергренадеры немцев стали высыпать из броневиков, Восьмой отвёл Единорогов и танки на запасные позиции.

Плохо, что это не осталось незамеченным этими новыми немецкими штурмовиками. Говорят, это и есть – «фоккеры». Пулемётно-пушечное вооружение, бомбы 25 и 50 килограммов под крыльями, толстый лоб. Они и гонялись сегодня за нашей бронетехникой, подавляли огонь вскрытых позиций наших пушек и пулемётов. Видно, хорошо мы проредили их «лапотников», что сегодня они почти не показываются. Утром «юнкерсы» отбомбились по площадям, «лапотники» покрутились, потеряли ещё один самолёт, больше не показываются, теперь вот «фоккеры» шныряют.

План. Родили мы несколько вариантов развития событий. Но пришлось жрать «панцершоколад», заедая таблетками из спецаптечек сбитых немцев. Да-да, и там, и там была наркота. Нейростимуляторы. Ужасно «грязные». Но за время боёв накопившаяся усталость давила, тупило. Каждая таблетка, каждый батончик шоколада убивает нас, но… Нет, определённо, немец справится быстрее. «Колёс» было мало, выделял лично и только тем, кто участвовал в «мозговом штурме». Честно предупредив о том, какую гадость мы сейчас глотаем.

И сейчас я под «дурью». Руки и ноги подрагивают от напряжения, сердце работает на износ. Мозг закипает, но надо, Витя, надо!

Вот они, немцы. А вот вам и привет из Резерва главного командования! Нравится? А мне как нравится, что полки вернулись! В полках РГК – калибры не детские. Взрывы опрокидывают танки, как обувные картонные коробки! От разрывов с танков слетают гусеницы, детонирует топливо. Кучно положили! Молодцы! А Кактус – вообще герой! Так и запишем в представлении на награждение – если бы не его мастерство артнаводчика – пи… писец бы нам!

А пока танковый клин врага «наслаждается» поркой особо крупными дрынами, нам надо обеспечить себе пространство для «игры».

Белый шум отрубил эфир. Это вступила в последний свой бой глушилка. У неё сегодня свой бой, свой план. Глушилка заведёт самолёты врага в ловушку. Маневрирующий безбашенный «пазик» с глушилкой заставил немцев прекратить напрасный расход снарядов и начать охоту за этим постановщиком помех с воздуха. Зениток у нас осталось мало, прикрыть весь наш плацдарм уже не получается, а надо. Вот мы и решили собрать ПВО в кучу и создать приличную плотность огня в отдельно взятом месте. Надо было в это место заманить самолёты противника. Собьём самолёты – нечем будет немцу бомбить боевые порядки. Вот и пошла в расход глушилка, как приманка.

В бой!

Мои танки летят по полю боя параллельно клину панцеров, огибают выгиб земли, что разделила нас и панцерный клин. На этой высотке были позиции Восьмого, теперь нашпигованные взрывающимися сюрпризами и оставленные.

По нам открыли огонь. Ба-бах! Ни-хе-ра-се! Я спрятался за башню. Перед моим носом снаряд свечкой ушёл в небо, отбитый маской орудия. Идущий следом Малыш вздрогнул, крутнулся на месте, но мехвод успел понять, что они гуслю потеряли, не развернул машину кормой к врагу. Десант посыпал на землю. Т-34М довернул башню, стал бегло стрелять из башенного орудия и спаренного пулемёта.

Я смотрел на это одним глазом. Другим я смотрел в ухо Архангелу Гавриилу. Так плотно мы жались к танку, прячась за башню. Гавр толкнул меня, крутнулся ужом и полетел с брони. Я, вздохнув, как перед прыжком в колодец, – следом. Как меня учили, ноги, руки, карабин – сложил. И всё одно – отбил себе всё и сразу. Покатился, полностью потерявшись, дезориентировавшись. Несколько секунд вынужденно провёл в роли мишени – пока понял, где земля, где небо, где свои, где не свои.

Малыш Кораблёва, который мы только что покинули, скрежетал, раздавливая орудие. Десант в рукопашку рубился с обслугой и пехотой прикрытия. Оскаленные в ярости и ужасе лица, разинутые в криках рты, занесённые над головами приклады, лопатки, штыки.

Мгновение – и время снова пошло. Не так быстро, как обычно, но пошло. Я – сориентировался. Я – «в ярости»! И пусть весь мир подождёт! А стрелять в таком состоянии – сложно, но нужно. Я с колена отстрелял магазин, поменял, отстрелял, побежал догонять Кровавых Воронов. Шаг, два – мир «моргнул» и вернулось нормальное течение времени, с нормальной цветовой гаммой и звуками. Я аж споткнулся, сердце болезненно ухнуло.

Гавр оказался рядом, тут же вырос, как из-под земли пенёк Громозеки, протянул мне флягу.

– Ну, ты! Командир! Как из пулемёта дал! И каждый выстрел – в цель! Я такого ещё не видел!

– Даст бог – увидишь! – прохрипел я, осматриваясь: – Так, давай ракету на отход! Зарвёмся! Дали в пятак – пора и валить! Нас ещё «свинья» ждёт!

На ходу «грузились» на танки, подсаживая, затягивая друг друга. К сожалению, не все. Чадящими факелами горели два танка – один из Малышей и обычная Т-34 с гранёной башней-гайкой нижегородского соседа автогиганта, инкубатора наших Единорогов, с завода «Красное Сормово». Лежали пятнистыми кочками наши павшие. Не могли мы их собрать. Раненых бы не оставить врагу.

А нам – ещё в бой!

Этим лихим гусарским набегом мы обезопасили себе тыл, подавив противотанковую поддержку панцеров и развеяв их пехотное прикрытие. А вот теперь пора и за них взяться, за танки с крестами!

Встречный танковый бой! Приголубленный батареями РГК, панцердивизион вдруг осознал, что с тыла и флангов на них заходят не серые волки-собратья. А танки в выцветшем хаки, стреляя с коротких остановок.

И закрутились немцы, как карась на сковороде, не зная, от кого прятать корму – от танков или от Единорогов с сорокопятками остатка полка ИПТАП. А командование немцев не может пробиться сквозь «белый шум», не может скоординировать танковые экипажи. Не привыкли немцы к самоуправлению, к отсутствию связи. Да, к хорошему привыкаешь быстро.

А тут ещё и рассерженными шмелями залетали бронебойные пули повылезавших из своих нор бронебойщиков. Расчёты ПТР сидели в своих замаскированных ямах, выжидая удобного момента. И вот он настал – на них никто не обращает внимания. Можно почти в упор расстреливать уязвимые места танков – лючки, смотровые щели, ведущие колёса, траки гусениц.

Танки сходились лоб в лоб, со страшенным грохотом таранных ударов. Мощнейшие взрывы боеукладок взметали башни танков к облакам, пехота рубилась штыками и прикладами, гранаты рвали и своих, и чужих. Бронебойные пули и снаряды разрывали людей на куски, кровавые брызги висели в густом от дыма и пыли воздухе.

Яростное безумие. Никто не искал спасения, ни егеря, ни эсэсовцы. Рубились, пока не падали замертво.

Я, опять «упав в ярость», расстрелял все патроны, перекидал все гранаты. А когда пришла пора штыка, меня «выкинуло» в обычное течение времени. Выкинуло силком. Вернулся звук, грохотом вернулся, удар в спину, небо и земля поменялись местами, сердце бухнуло и замерло, свет погас.

– Прохор! – откуда-то издали донёсся отчаянный крик Громозеки.

Прорыв нарыва

Ритмичное раскачивание. Это меня волокут.

– Очухался!

Меня поставили на ноги. Трое – Прохор, Гавр и Громозека.

– Чё там? – прохрипел я, закашлявшись.

– Порвали мы друг друга на кровавые ошмётки и расползлись на исходные, – образно доложил Громозека.

Я попытался кивнуть и тут же застонал от боли в голове. Вот это отходняк!

– Расползлись?!

– Расползлись. Немец давит теперь, но не сильно. В атаки не идёт. Огневая дуэль. Позиции сильно разбиты. Большие потери. Отходить надо.

– При свете дня отходить – погубить вообще всех. До вечера держаться! Зубами держаться! Ой, пацаны, опять батарейка садится!

Пришёл я в себя уже ночью. Остатки бригады отходили на последний, внутренний периметр обороны. Я думал, у меня отходняк от гиперактивности нервной системы, оказалось, что только частично. А в основном контузия от взрыва боекомплекта Малыша – Т-34М Кораблёва.

Подсчитал потери, ужаснулся. Да, набили мы много немцев, но их там – полная Европа, а у меня – каждый пацан – невосполним!

Фактически за вчерашний день оперативная группа прекратила своё существование. У меня осталось в строю меньше тысячи человек, три Т-34, все коцаные, пробитые, семь Единорогов и четыре Т-70М. Да, ещё две сорокопятки ИПТАПа и мой «паровой молот», который, экономя боезапас, почти не стрелял, потому остался «невскрытым». Основные потери в танках мы понесли во встречном бою с эсэсовцами, там же Вороны десанта стали на самом деле Кровавыми, а вот орудия и самоходы ПВО мне выбили «фоккеры», падлы!

Связался с Ватутиным. Спецсвязь ещё работала, как ни странно, хотя нас уже полностью и очень плотно окружили. Доложился.

– Ты держись та…

Сглазил. Высокочастотку нашли немцы. Теперь – только радио. Пока батареи не сдохнут. Все генераторы заранее вывели из кольца окружения. Очень уж они дефицитные, понимаешь. У нас на всю бригаду был один. Ещё два у немцев отбили. Отбили бы больше, но мои бойцы – что дети малые, не понимают, какая ценность – генератор, дырявят их, как решето. Рассказывают потом мне сказки, что бой был, немцы, понимаешь. Не понимаю! Немца – убей, а зачем генератор-то дырявить.

Стал прикидывать палец к носу, то есть обдумывать дальнейшие наши телодвижения, но был остановлен Волчарой:

– Ты отстранён от командования.

Я попытался рассмеяться, простонал:

– С хрена ли? И кем?

Он предъявился. Бумажки мне суёт. Да, с таким званием по окопам в тылу врага шариться?!

– Ну, и дальше что?

– Формируем ударную группу. На рассвете – пробиваться будем.

– Место прорыва по радио согласовывал?

Он выжидательно смотрел на меня.

– Ты же сам сказал, что слушают нас. Даже немудрёные наши шифры понимают. Нельзя радио пользоваться.

– Поучи отца…

– И баста! – подсказал я ему. – Дело твоё, командир. Ты только ребятишек моих не угробь!

Мой двойник с блиндажа пустого штаба изображал интенсивный радиообмен. Бойцы провели перегруппировку, окружение погрузилось в сон.

– Громозека, ни хера оно не красит!

– Будешь? – сказал он, коверкая речь набитым ртом, протянул мне батончик шоколада. Того самого, с начинкой.

Конечно, буду. И колёса буду глотать. Отстранил он меня! Ха!

– Где Прохор?

– Ща будет, вот. Не стал его будить. А, вот и он. Сам явился. Вот!

Прохор, как же ты изменился за это время! Нашел я и подобрал младенца в большом теле, сейчас на меня шел умудрённый жизнью на войне, загруженный заботами мужик. Он стал похож на заведующего хирургическим отделением нашей городской больницы. Той, что из моего времени, из будущего. Из моего прошлого. Парадокс. Ну, ладно, что теперь? Бывает.

Я лег, Прохор поколдовал надо мной. Всё? Да, Прохор, мастерство экстрасенсорное ты внушительно прирастил. Скилл «лечение» прокачал. Блин, не игра это! Не игра! Тут парни мои гибнут очень даже реально! На полном серьёзе. Без возможности релоуднуться и отреспиться. Навсегда!

– Чем тебя песня не устроила? Хорошая, вот, песня. О доме напоминает, – ляпнул Громозека. О чём ты? А, эта, что «красит стены»?

– Ты под стенами древнего Кремля жил?

– Да. Каждое утро в окно любовался, вот.

– Бывает. Песня – неплохая. Но, не каждое же утро!

Тут подошёл Волчара, командир силовой группы, что обеспечивал мою эвакуацию.

– Как самочувствие? – спросил он.

Я встал. Получше мне. Решил ответить обоим, и Громозеке, и Чекисту, запел. Песню из фильма «В бой идут одни старики». Навеяло, знаете ли.

Как-то утром, на рассвете Заглянул в соседний сад…

А на припеве, там, где про раскудрявые, резные клёны, пошёл в присядку. Вот тебе моё самочувствие! Потому, как надо! Потому как скилл «Сила Воли» за год войны я выкачал на 116 процентов! До 93 левела! Это там, дома, я мог похандрить от простуды, от болящей спины. Там – я был другим человеком. А здесь – я стал тем, кем являюсь. Под чутким управлением «кровавой гэбни». Настолько чутким и ненавязчивым было их вмешательство, что я только недавно узнал, что ни секунды в этом мире я не оставался вне их поля зрения. Как из обычного коекакера делают героя, я вам описал, рассказал. Ессено, вид с моей «колокольни». Как это выглядело с их, чекистского, «холодного и проницательного», взгляда, опишет кто-то другой.

Вот и сейчас – у меня болит сразу и всё. Близкий взрыв боезапаса танка – это вам не новогодняя петарда! Не погиб – по уже известной всем причине, потому как я бессмертный «горец»! А компрессионный удар – никуда он не делся. И контузия – никуда не делась! Меня тошнит, мир плывёт перед глазами, идёт искажение цвета, соразмерности предметов, ощущение пространства – врёт. Близкое кажется далёким, но большим, далёкое – близким, но маленьким. Но НАДО! Надо, Федя, надо!

Именно так становятся героями. Через «не могу». За пределами возможного. Именно тогда ты переступаешь через рамки и выходишь на следующий уровень, левел ап! И открываются новые скиллы. И вот через несколько таких запредельных ситуаций ты не узнаёшь себя, не веришь, что когда-то был хлюпиком, потенциальным Голумом, бесхребетным существом. И вдруг понимаешь, что ведёшь бой фронтового масштаба, что состязаешься в бою с полководцами из учебника истории, что обескровил и выбил из боеспособности не только механизированный корпус врага, но и «легендарных» эсэсовцев «Мертвой головы». Ты, а не кто-то великий из «кино про немцев». Не Рокоссовский, не Жуков, не Конев, не Малиновский, не Катуков, а ты! Ты – Кузьмин! И ещё не веришь, что твою морду со звериным оскалом печатают мировые таблоиды. Тот же «Таймс». Не веришь, что твоё имя уже вписано в учебник истории. Не на уровне «Битвы за Москву» и «Сталинградской битвы», конечно, но где-то на уровне «Демьянского котла» мой «Медвежий мешок» прописался.

Моя это заслуга? Безусловно. Мною это выстрадано. Но, именно эти вот «гэбэшники» – именно они провели меня за шкирку по всему «запредельному». Протащили. Они из меня воспитали Кузьмина, они меня слепили из того, что было, а теперь что стало – полюбили наши и особо «полюбили» немцы. Ха! Из-за меня одного они угробили не по назначению танковую дивизию нового образца! Они слепили из моего пластилина ту фигуру, что была им нужна, а теперь её разыграли в «воронежском» гамбите.

Обидно мне? Ничуть! Надеюсь, понятно – почему? Не понятно? Лечитесь! Штрафная рота вам в помощь! Там, в шурочке – идеальные лечебно-профилактические условия для прочищения «мосха». Как ни странно звучит, но именно сейчас, сквозь боль и тошноту, я чувствую себя восхитительно! Я нужен! Я важен! Я чувствую ответственность за всех окружённых людей, даже за этих «чекистов», что пришли меня «спасать». И чувствую, что я – могу! То, что я вижу мир чуть иначе уже не раз приносило свои плоды. Противник научился хорошо «просчитывать» наших полководцев. А я их ставлю в тупик. Пока.

Светает. Пора! Немец заскучал.

– Повеселимся?! И-ие-е-ей! Медведя запирать в угол?!

Разведка выдвинулась. Пошли доклады, затрещали первые перестрелки. Осназовцы Волчары передвигают фишки по изрядно ужавшейся «миникарте».

Восток тоже загрохотал – нам навстречу пробивается Катуков. Попытка № уно. У него ещё осталась половина танков. Как все угробят, поедут на заводы за новыми. И моих танкистов прихватят. Правильно Сталин издал приказ: «Танки мы делаем десятками каждый день, а танкиста – восемнадцать лет воспитывать надо». Никто больше не заставляет сидеть до последнего в подбитых и горящих машинах. Сами сидят. Стреляют до последнего, стремясь ещё разочек, ещё одного немца, но – забрать! Теперь их переучивать надо. Заставлять ценить собственные жизни. Поменять приоритеты. Не «умри, но сделай!», а «заставь врага умирать!».

Выдвинулись. Километр прошли относительно спокойно. Ну, по сравнению со встречным боем с озверевшими эсэсовцами.

И вот – затык! Подбиты сразу четыре танка. Нарвались на батарею Штугов. Блин, как же я ненавижу эти танки врага! Низкие, малозаметные, толстолобые, с мощными пушками, да ещё и меткие! Сколько горя мы уже хлебнули от них! Ещё и личная неприязнь у меня. В прошлый раз они меня – сожгли!

Пока обнаружили их огневые, пока пристрелялся мой «паровой молот»! Четыре моих танка! За раз! Полное выбытие. И уничтожение трёх из четырёх Штугов – не радует. Последний смог смыться. Сколько их там таких ещё стоят в засадах? Там где-то ещё Мародёры притаились.

Как же не хватает глушилки! Но она свою задачу выполнила – немца мы ссадили с неба. Разменяли «фениксов» на «фоккеров» на своих условиях!

И ведь, гады эти Штуги, как позицию выбрали! Пехота наша прошла – даже не заметила!

Стал подгонять. Солнце уже встаёт. Облачность – умеренная. Скоро стервятники налетят – нам совсем тоскливо станет. Самолёты у немцев никак не кончатся. У наших уже кончились – нет их в небе, а немцы всё летают.

Разведка наткнулась на узел обороны врага в большаке. Обходить? Там неудобняки кругом – техника не пройдёт. Штурмовать? Время. Тем более, что связь немцу подавить уже нечем. Что ж придумать, что ж придумать?! Блин, голова совсем не варит!

Так, а если «допинг» принять? И кофейком тёплым и сладким запить? Допинг-контроля тут нет.

Пехота уже начала обтекать опорный пункт врага. Под огнём. Плохо. Потери. Хорошо – видим огневые средства. «Паровой молот»! На позиции! И попробуйте промазать! Снарядов взять неоткуда! Штурм!

Нет, заслон оставлять не будем. И мародёрствовать – не будем. Цигель, цигель! Ай, лю-лю!

А вот это – уже серьёзно. Нам на перехват вышли танки с самоходами поддержки. У эсэсовцев всё механизировано. И пехота на моторах, и артиллерия.

Накапливаются для атаки, откинув наши передовые дозоры.

Что там с РГК? Не могут? Что так? На колёсах? Ах, вот где проявились недобитые «лапотники» – РГК гоняют. А что есть? «Катюши» – тоже неплохо. А достанут? Самым краем? Разброс будет! Всем дивизионом? А потом? Суп с котом? А не отработают всеми направляющими – потом может и не быть. Разворачивайте свои ракетомёты! Вот вам боец по радиопозывному Кактус. Он умеет стрелять чужими пушками. Давай, брат, спасай! Эти эсэсовцы теперь – совсем злые. Я их теперь совсем боюсь. Шутка.

Адским метеоритным дождём пролилось на позиции немцев (и даже немного на нас) восточное небо. Адским, но очень уж редким. Не спорю – круто. Но тотального накрытия не произошло. Эсэсовцев потрепало, но они остались слишком боеспособны. Это мы выяснили на собственных шкурах, когда СС пошли в атаку.

Опять встречный бой. Ожесточение с обеих сторон достигло невиданного накала. Никакой тактики, никакой стратегии! Увидели противника – кидаются на него как голодные псы на свежее мясо. Танки не стояли на месте, крутились прямо среди дерущихся в рукопашной солдат, давя всех подряд – и своих, и чужих. Забрызганные чёрной кровью по башни, наматывая сизые верёвки кишок на гусеницы.

Своими глазами видел, как человек в пятнистой форме подбежал к серому танку с крестом и черепом на башне, с сильным замахом разбил о решётку моторного отсека вещмешок, как взметнулось пламя, охватив спину самого егеря. Горя живым факелом, он достал из-за пояса болванку гранаты, побежал к следующему танку, но не достиг своей цели – был скошен автоматной очередью панцергренадера, который, панцергренадёр, тут же рухнул от удара прикладом в лицо. А ударивший его боец с трехлинейкой в обычном х/б цвета хаки тут же сам сполз на землю по стволу сломанной берёзы, размазывая по зебре бересты кровь.

И так повсеместно.

Я сумел вызвать в себе «ярость», стреляя из ДШК в замедлении, сильно сокращал поголовье немцев. Когда кончилась лента, стал менять, но почуял неладное.

Безусловно, я почувствовал, что в СУ-122А, с пулемёта которой я и «причёсывал» немцев, запрыгнул Волчара-Чекист. Но не придал этому нужного внимания. Он же охранять меня должен! А зря я не ждал подлости с его стороны. Очень зря! Это всё от накопившейся усталости. Надо было погонять по процессору серого вещества мозга их появление, посчитать их. Но не гонял, не считал. Немца обсчитывал. Априори принял, что Волчара – свой. Оказалось – зря! Никому верить нельзя! Никому! Даже себе!

Даже ускоренная реакция не спасла меня от удара в болевую точку.

Мир свернулся в воронку и погас.

– Тихо! – прошипел мне осназовец, склонившись надо мной.

Так! Что нас тут имеет? Я связан. Вообще – ништяк! Они меня похитили! Как кавказскую пленницу! Тупо! Как же тупо! Я, прям, начал разочаровываться в чекистах. Зачем похитили? Зачем говорить «тихо», если рот заткнут кляпом? Э! Зачем ты меня колешь? Что ты колешь? А шприц-то хоть у вас стерильный? Ты мне гепатит не занесёшь? Что ты ввёл мне?

Ага, я лежу на носилках, которые подняли и ритмично стали качать. Я вижу только небо и ветви деревьев.

Мысли совершили панический круг по голове, выхода я не нашёл, решил – поглядим! А пока несут – надо поспать. Слишком редко и слишком мало я спал последнее время. Слишком. Ещё и «допинг». К тому же и «ярость» сосёт силы как многокиловатный насос! Может, покемарю – выход проклюнется. Как в индийском кино – порву верёвки и раскидаю осназ голыми руками. Потом перебью всех эсэсовцев и выйду к своим. А за моей спиной будет расти ядерный гриб. А я, как истинный герой, даже не обернусь. Или от ядерного взрыва положено в холодильнике прятаться? Блин, этот прикол с холодильником – откуда? Что за бред?

Я сплю. Вот что они мне вкололи. Тупые. Я же – под «допингом»! Разве можно транквилизатор накладывать на нейростимулятор? Поэтому мне такие бредовые мысли в голову лезут. Исходя из пережитого в последнее время и из общего истощения психики, мне должны сейчас сниться или очень-очень бредовые сны, или кошмары. Первое и второе может совместиться – бредовые кошмары.

Ну, вот, началось – рёв. Танковые двигатели. Мир закачался. Не, даже просыпаться не буду. Надоела эта война. И во сне, и наяву. Надо хоть чуть поспать. Сны посмотреть.

Бегите, бегите! Пешком они решили пробиваться! Как мыши, проскочить!

А вот и «Хайль!». А вот и «Алярм!». А вот и автоматно-пулемётная трескотня. И вот мои носилки, со мной, соответственно, летят куда-то. Почему вверх? А, я на каруселях в горсаду! Почему так тихо? Где оркестр? Где шум толпы?

Ага, кто-то освободил мои ноги, руки, перевернул меня. Громозека! Сука! Ты! С ними! Заодно! Порешу!

Вдруг глаза Громозеки удивлённо увеличиваются, нас с ним бьёт огромный тугой резиновый мяч, сорвавшийся с рук гигантского клоуна-жонглера Роланда Макдональда, Громозека плюёт мне в лицо горячим, солёным кетчупом, пахнущим железом, наваливается на меня, а потом на нас высыпает несколько кубометров земли какой-то самосвал из своего оранжевого кузова.

Боли я не чувствую, но и пошевелиться не могу. Становится холодно. Глаза больше не открываются.

Плохой сон! Очень плохой сон! Надо проснуться.

Не, ну её! Лучше плохой сон – чем никакого.

– Прости, командир! – горячий шёпот голосом Громозеки. – Прости, Витя! Это я виноват. Прости! Я завидовал тебе. Мне Даша понравилась, а она – выбрала тебя. И докторша тебя выбрала. А мне – по лицу. Я не понимал – почему? Только сейчас я вижу – почему они выбрали тебя. Прости! Я не должен был тебя предавать! Свой долг не выполнил! Не будет мне прощения! Навсегда! Проклинаю себя! Навсегда!

Странные зигзаги моего сознания. Голос моего охранника умолк. Громозека, как ты меня достал! И во сне от тебя нет спасения!

Часть 3 На обратной стороне

Возвращение Блудулая

Лучше плохой сон – чем отвратительная реальность. Как же я замёрз! Блин, эти тряпки немецкие совсем не греют. Громозека, причём тут-то, что они с трупа? Несколько дней впроголодь, без горячего, без возможности даже костёр развести, общая истощённость – вот причина. А ты – с трупа! Ты бы лучше метнулся на разведку. Тебе, призраку, сущности бестелесной, это должно быть не сложно. Иногда тебе завидую. Ходишь рядом со мной весь в летней парадной форме – и не мёрзнешь. А тут за ночь ресницы смёрзлись. И жрать тебе не хочется. Что ты делал, пока я спал? Почему в разведку не слетал? И не надо опять заводить старую шарманку! Ты – призрак, а не мой глюк! Иди, лети, вынюхивай! Тьфу! Вот ты упёртый! Да тебе это только кажется, что ты не можешь покинуть пределы моего зрения. Ты – призрак! Вон как ты ловко прошёл прямо сквозь древесный ствол! Призрак, значит – вполне самостоятельный. С чего ты решил, что ты глюк, что ты плод моего больного разума? Я – не псих. Наверное.

Кого это ты нашел? Наш? Да понял я уже, что мы проскочили в тыл нашим, понял, не тарахти! Спит на посту? Ну, сам напросился! Ща разбудим этого недотёпу, узнаем, насколько мы промахнулись с этим болотом. Стоит он, дерево подпирает. Винтовку обнял. Давай-ка мы сделаем вот так! Ха! Затвор выскользнул и упал на землю. Не порядок! Спящий караульный даже ухом не повёл.

За полупрозрачными зарослями зачихал и завелся двигатель. Явно авиационный. Так ты из БАО! Аэродром! Вот это я махнул! Вышел в глубокие тылы.

Караульный проснулся и посмотрел на меня удивлёнными мутными глазами. Я улыбнулся ему, отобрал его винтовку и от души припечатал в солнечное сплетение. Охранник хукнул и потух. Я не сдержался, пнул его в печень.

Не спи на посту! А если бы не я, а охотничья команда немцев? Прошли бы и вырезали спящих пилотов. Это тебя, бездаря, не жалко. А лётчики – элитный, штучный продукт. Не каждый сможет им стать – тут физиологические способности должны быть. Кроме того, большие затраты в подготовке, большая продолжительность «изготовления». И «доводки».

Давай, давай, убогий, поднимайся. Что ты так удивлён? Ну, посмотри в ствол немецкого карабина. Интересно?

– Вставай! – голос мой был хриплым. Сколько же времени я рта не раскрывал? А зачем? Громозека меня и телепатически слышит.

Не понимает. Вот! Волшебный пендаль опять сработал!

– Веди меня к начкару.

– Ты наш?

– Посмотрим. Давай, топай.

– Винтарь верни!

– А шнурки тебе не погладить? – опять пнул я его. – Спать он на посту вздумал!

Повёл он меня под моим конвоем. Миновали посадку. Просыпающийся народ на аэродроме, суетящийся вокруг накрытых маскировочными сетями самолётов, удивлённо смотрел на нас. А что тут удивительного? Ну, подумаешь, грязный, обросший чувачок в гражданских штанах и немецких сапогах с их коротким голенищем, в немецкой же шинели со споротыми знаками различия, в свалявшемся, дырявом треухе ведет под прицелом немецкого карабина недотёпу из БАО.

Так вот вы какие, «горбатые»! ИЛ-2, легенда.

Нас окружили. Щёлкают затворы.

– С кем имею честь? – спросил я.

Ага, ты, значит, старший из присутствующих. А зачем ты требуешь сложить оружие? Да, пожалуйста! Патронов к карабину уже давно нет. Все расстрелял. Доложил, что этот раздолбай спал на посту.

– И кто ж это тут такой наглый? – спросил ещё один тип. Ого! Целый полковник ВВС!

Я представился, доложил, что сбежал из плена и выходил к своим.

Арестовали меня. Что ж, вполне ожидаемо. Хорошо, бить не стали. Кто такие военнопленные? Враги народа. Я – враг народа!

Враг народа

Я – враг народа! Я – изменник! Как так? Как так получилось? Это же пипец полный! И ничего не изменить! Ничего не исправить!

Эти мысли у меня с рёвом носились по контуженной в очередной раз голове, как болиды «Формулы-1» по кругу стадиона. По кругу. Замкнутому кругу. Из которого нет выхода. Ничего не изменить! Ничего не исправить!

И ничего больше в голову не лезло, кроме этих: «Ничего не изменить! Ничего не исправить!»

Я был в таком состоянии, что ничего не видел вокруг. Это позже я вспомнил, как очнулся под телом Громозеки, как разгребал левой рукой землю – правая была перебита. Как я кровью не истёк?

Вспомнил позже, как обнаружил отсутствие оружия, снаряжения, ремня, берец. Рядом валялись разбитые в хлам керзовые ботинки, как я разрывал гимнастёрку на полосы, как бинтовал грязными лоскутами руку, как обувал эти лоханки – босиком всё одно хуже.

Потом я вспомнил, как прибился к группе из четырёх бойцов ИПТАП, как на нас налетели немцы, как получил прикладом в лицо. Как слышал хруст ломаемого носа, падая в темноту обморока.

Это было потом. А сначала – только беспросветное отчаяние. Ничего не изменить! Ничего не исправить!

Нас, как стадо баранов, гнали в тыл немцев. Больше пяти десятков пленных гнали только трое немцев. С карабинами. И мы, как бараны, шли. Настолько сильно меня пришибло самим фактом моего пленения, что я этого даже не видел. Вот когда надо было бежать! Что, я не смог бы подбить на побег эту группу бойцов? Смог бы. Легко. Но не сделал.

Я понимаю, это выглядит оправданием, но я был не в себе. А потом стало поздно.

Потом нас перехватили «боевые электрики». Как я понял, у СС были не только элитные боевые танковые части, но и вот такие охранные, конвойные подразделения. В общем, конвоиров стало сильно больше. На мотоциклах, с пулемётами, с собаками. Злые. И собаки, и немцы злые, как собаки. Стреляли за малейший проступок. Один споткнулся, не смог подняться – очередь пулемёта. Другой решил, что дурачком быть легче, стал истерически ржать, визжать, что он «не хочет». Чего он не хочет – пояснить он не успел – очередь пулемёта, валятся в пыль и этот «Не хочет», и трое, шедших рядом. Потом, за спиной – скупые добивающие выстрелы.

Нет, я не сгущаю краски. Не нужно мне это. Я не оправдываюсь. Я – враг народа. И готов искупить полностью. Готов. Испить чашу сею, какой бы полноты она не была.

Допрашивал меня особист и командир авиаполка. Потом приехал особист авиационной армии. Первых двух интересовали не мои похождения, а больше – что я видел, пока «гулял» по тылам немцев. Что, где, сколько, какие ориентиры, «а на карте сможешь показать»?

Только потом приехал какой-то хмырь в кожанке без знаков различия с землянисто-серым лицом. Особист авиаармии. А вот этот уже и шил мне «измену Родине» в полный рост. Я не оправдывался. Я – враг народа. И готов искупить полностью. Готов. Испить чашу сею, какой бы полноты она ни была. Не оправдывался. Не врал.

Не говорил всего. Не нужно оно им. Нет у них таких допусков. Эти тайны – не для них. Пусть секретики эти уйдут вместе со мной.

Допрашивал меня хмырь с красной рожей. Из перебежчиков. Сука! Немцам служить стал.

– Имя?

– Иван.

– Фамилия?

– Кеноби.

Ну, так получилось. Не говорить же им правды? А что соврать? К сожалению, всплыло только имя джедая Оби Ван Кеноби. Ну, плющит меня. Столько контузий на одну голову!

– Что за фамилия?

– Ты у мамаши моей спроси. Она тут недалеко похоронена.

Хмырь посмотрел мне за плечо. Меня стали бить. Умело, с огоньком. Больно.

– Год рождения, место рождения, где жил, где призвался, номер части, какая воинская специальность, звание?

– Пулемётчик, сержант.

Номер части я назвал – номер одного из полков Ударной армии. А местом рождения и жительства назвал название одного из райцентров в Удмуртии. Велика наша страна!

– Национальность?

– Джедай.

– Это что такое?

– Ты у матери моей…

Опять меня бьют. Больно. Я извернулся и подставился под сапог одного из предателей. Темнота. Спасительная.

Отстойник для военнопленных. Пустырь, обнесённый стенами из колючей проволоки. Вышки, пулёмёты, прожекторы, собаки. Толпа деморализованных красноармейцев. Что странно – комсостав не отделили. У меня прокатило – я числюсь сержантом. Не попал в разряд комсостава.

Как кормили? Трёхразовое питание было в этом санатории. Три раза в неделю кидали в толпу что-то из подгнившего, протухшего, подпорченного мышами. Днём не позволяли лежать, ночью – ходить. Чуть что, очередь с вышки – и пишите письма мелким почерком.

Но и красноармейцы тоже хороши. Тут же начались типичные для зоны признаки оскотинивания – кучкование, паханы, опущенные, пайки, общак, ссучившиеся. Быстро человек теряет человеческий облик.

– Или не имел его. Только маску носил, – вставил Громозека.

Маски носили, прикрывая скотскую харю. А тут решили – не надо уже масок. Маски сброшены, господа!

Да, там, в этом отстойнике, он и появился. Громозека. После того удара сапогом в висок. Весь такой чистенький, в новенькой парадной форме, отглаженной, с погонами (!) и наградами. Сапоги блестели на солнце. Если спиной не будет поворачиваться. Потому что там – развороченная взрывом рана во всю спину – от плеча до плеча, от шеи до поясного ремня. Сквозь кровоточащее мясо торчат осколки рёбер, осколки позвонков. Вот такой он – живее всех живых.

Сказать, что я оху… похудел от его появления – ничего не сказать. Никто, кроме меня, Громозеку не видел, зато он видел. Он мог рассказать мне, что происходит за моей спиной. Никто же его не слышит. Кстати, глюки так не умеют. Глюки не могут заглянуть в закрытый ящик или в закрытую дверь и сообщить мне о том, что там, взаперти, происходит. Вот с тех пор он и таскается со мной всюду, неупокоенная душа.

Так вот, при поступлении порции свежего «мяса» и первичной обработки хивиками, этими изменниками рода человеческого, наступала и моя очередь «правила» от этого броунского столпотворения. Пришлось слегка подраться. Много, конечно, одной левой не навоюешь, но удалось отмахаться – от меня отстали со всех группировок. Изображал дикаря – сразу в пятак, даже не выслушивая. Был четырежды пропинчен толпой. Но, отстали.

Зато мне обработали руку. Тут же в лагере был лазарет, где такие же пленные медики скальпелем, пилой, бинтами, Божьей помощью и матерными молитвами пытались бороться за жизни и здоровье военнопленных. Мне составили кость, заштопали руку – всё это без малейшего намёка на анестезию (хорошо зафиксированный пациент не нуждается), наложили какой-то серо-жёлтый гипс и отправили обратно в огороженный периметр, осчастливив напутствием, что нервы на руке перебиты и чувствительность к правой кисти не вернётся. Так что я стал одноруким. Если гнить рана не начнёт. Тогда по локоть отхреначат столярной ножовкой.

– Ты совсем заврался, – осадил меня хмырь.

Я закатал рукав, показав ему почти симпатичный шрам.

– На мне всё заживает, как на собаке.

Ну, зачем это было трепать раньше времени?

– Так, хватит на сегодня. Не могу больше терпеть эту вонь. Сводите его в баню, выдайте бельё, завтра продолжим.

– А в этом санатории какой режим питания? – спросил я.

– Трёхразовый, – улыбнулся хмырь. Грустные у него улыбки.

Баня! Ещё тёплая! Вода горячая! Мыло! Бритва! Рай, гля! Ох, как хорошо! Камни ещё шипят! Пар! Веника нет, хоть так отогреться после ледяной воды этого проклятого болота!

Вертухай, что должен был меня снаружи охранять, занёс деревянную бадейку со вчерашним веником. Искренне благодарил его.

Когда я выскочил из бани, он внимательно осмотрел меня, покачал головой:

– Досталось тебе.

– Есть такое дело, гражданин начальник. Ещё раз – спасибо! Я настолько привык к отмороженному состоянию, что забыл, как это, когда тепло у сердца.

Он ещё раз покачал головой, внимательно сканируя взглядом сетку шрамов на моём теле.

– Давненько ты не мылся?

– Давненько, – ответил я и юркнул в тепло бани.

Я изначально не хотел выходить из уютного жара на холод, но нужно было показать себя этим глазам. Это же часть моей проверки. Часть «засланных казачков» так вот и «заваливаются» – из «плена» чистые приходят. А на мне – толстый слой застарелой грязи. Теперь и всё тряпьё, в котором я пришёл, перетряхнут, ощупают. Пусть ещё на вкус попробуют. Да, немецкое, нет – не трофеи. Оно до сих пор мертвечиной воняет. Трофеи мои утопли в болоте. Чуть меня не утащили на дно те сапоги, шинель и пулемёт.

После бани – ужин. Роскошный. В тушёной картошке – волокна мяса. Душистый хлеб, который я целую вечность нюхал, зажмурившись. Компот из сухофруктов. У меня даже слёзы потекли по щекам.

– Ты что? – спросил вертухай.

– Я – вернулся. Я – дошёл! К своим! А теперь хоть расстреливайте!

– Что это сразу расстрел?

– Так, вспомнилось.

Расстрел

Не то что гипс снять, мне перевязку сделать не успели. Толпу военнопленных опять рассортировали, часть согнали в колонну, в эту часть попал и я, – и погнали по дороге. В этот раз нас охраняли не в пример серьёзнее.

Прошёл дождь ночью, мы все промокшие, продрогшие за ночь под дождём, месили грязь, в которую превратилась дорога. Через два часа проглянуло солнышко, но согреться не получалось – голодный, меня бил озноб. Может, жар от раны?

К закату пригнали нас к полустанку, где нашу колонну влили в толпу пленных. И не только пленных. Очень много было мужиков в гражданской одежде. Начались пересуды меж пленными, прислушался. А-а, немцы хватают всех без разбора, у кого в штанах что-то болтается и оно не выбелено сединой.

Подогнали паровоз и состав товарных вагонов. Не удержался, хмыкнул – сразу видно, не уместится такая толпа в эти теплушки. Где она, хвалёная немецкая расчётливость?

Паровоз подавал вагоны к пандусу, «утрамбовщики» из хиви-предателей заталкивали людей в вагоны плотно, как шпроты в банку в Риге.

Последний вагон, я всё ещё стою на земле. Наша колонна пришла последней. Мы не влезаем. Ну, вот. Полна коробочка.

Меж немцами начался срач. Лай на их собачьем языке.

– Нас обратно погонят? – спросил кто-то.

– Нет, – ответил я.

– Тут оставят?

– Нет.

– А как?

– Сейчас и решают. Кто будет расстреливать, – оскалился я.

– Как так-то?

– Чё вы его слушаете. Паникёр!

Ну-ну.

Стали нас строить шеренгой.

– Ты пророк? – спросил один пленный с выцветшими следами от треугольников на отвороте.

– Держать нас тут негде – нет огороженного периметра. Дотемна нас на место перегнать не успеют. Вывозить нас нечем. Вот геморрой им создался. Нет человека – нет проблемы!

– Ты так спокоен?

– А толку от волнений? Умирать страшно только первый раз.

Несколько отчаянных взглядов на меня, потом по сторонам. Я смотрел на направленные на нас стволы пулемётов.

– Бежать надо!

– Да, поздно уже. Их больше, чем нас!

– Бежим, облегчим им задачу! – опять оскалился я.

– А чему ты радуешься?

– Что война для меня кончится! Что рожи ваши мерзкие больше не увижу!

Они стали меня бить. Толпой. Ну, что. Правильно. Бить меня легче и безопаснее, чем немцев. Грохот пулемётных выстрелов, падающие на меня тела, кровь, крики, стоны, отчаянный вой.

Вдруг грохот прекратился. Мат-перемат на песьем лающем немецком, мат-перемат на русском.

Попытался прикинуться умирающим лебедем. Не вышло. Подняли, сунули в толпу. Блин, почти получилось! Какой был план – меня пока бьют, я ниже прицела пулемёта, заваленный телами, дожидаюсь ночи, линяю. Не вышло. Бывает. Плохой план.

Опять на меня направлена чёрная дырка пулемётного ствола. Веснушчатый мордастый немец с закатанными рукавами кителя неторопливо меняет змею ленты. Взгляд его спокоен, собран. Как будто он не отнял сейчас десяток жизней и не собирается отнять ещё несколько десятков, а перебирает требования-накладные.

– Ну, вот и закончился твой путь, Витя. Прощай, Родина! Прощай, небо! Прощай, земля! Любимая, я иду к тебе! Наконец-то! – шептал я, смотря на неторопливые облака.

Загрохотал пулемёт. Я стиснул зубы, ожидая, когда пули ударят в грудь. Подался вперёд, чтобы очередью меня не «сдуло».

Но ничего не произошло. Пулемёт смолк. Растерянный мордастый немец открыл затвор пулемёта. Заклинило? Бывает. Даже у таких надёжных машинок, как МГ-34.

На скорости лихо подлетел хромированный легковой автомобиль. Я уже начал чуть-чуть разбираться в местной автомобильной моде. Так вот – это было довольно крутое авто для этих лет. Старший из немцев на полусогнутых побежал к открывшейся дверце, оббитой изнутри красным бархатом. Или красной кожей? Выслушал, кивал, козырнул, махнул рукой, что-то проорал. Авто газанул, вспылил, умчал. Нас стали сгонять на дорогу. Тех, кого не дорасстреляли.

Так вот какой ты – рояль в кустах! Я – долбаный горец. Опять мне не удалось умереть. Пулемёт заклинило, какая-то шишка нашла для нас применение. Иди, Витя, твой путь не окончен. Квест не закрыт.

– Бывает же! – хмыкнул вертухай.

– Самому не верится. Да и ты не верь, оно проще будет, – ответил я ему.

– А потом что?

– Почти ничего. Пригнали нас в другой лагерь. Там нас гоняли железную дорогу чинить и вагоны разгружать. Кормили уже лучше. Правда, только тех, кто на работу ходить мог.

– А тебя? У тебя же рука была?

– А жрать-то охота! Ходил тоже на ремонт дороги. Шпалы и рельсы веревкой таскал. Как бурлак. Как ты думаешь – это является сотрудничеством с врагом?

– Хм-м. Даже не знаю.

– Вот. Видишь, я ещё и на немца пахал.

– Да, нет. Вот если бы ты к ним на службу перешёл. Предлагали?

– Заставляли.

– А ты?

– Смешной ты! Как ты думаешь, если бы я согласился, признался бы тебе?

– Бывает. Признаются. Они к немцам переходят, потом к нам перебегают.

– Нет. Там высокий входной порог.

– Что высокий?

– Чтобы немцам служить, надо своего грохнуть на фотокамеру.

– Да ты что? Вот суки!

– А ты?

– А меня так отметелили, что я кровью ходил. И нос опять сломали.

– Как же ты так?

– Чтоб сразу отстали от меня и не лезли ко мне с гнилью, я нахамил.

– Как?

– Спросил, что они будут делать, когда наши вернутся?

– И всё?

– Это тебе – всё. А им – больно стало. Потому они сделали больно мне.

Начало игры. Расстановка фигур

Было там ещё кое-что, дознаватель ты доморощенный, но нет у тебя такого допуска. Там был Вилли. В той машине хромированной был Вилли. Он тут давеча сильно обломился – ему привезли труп Медведя. А он не поверил. Видно, знает, что Медведь из гордого скотландского клана Макклаудов, бессмертных горцев. Он давно просил всех пленных с этого участка фронта к нему направлять для сбора данных. Но, видимо, легендарный немецкий порядок всё же является больше легендой, чем порядком. Потому он лично мотался по отстойникам, допрашивая пленных с «Медвежьего котла».

Так он и расстрел наш остановил. Из пяти десятков, взятых немцами вместе со мной до собеседования с Вилли, дожили лишь семеро. Так получилось, что прежде чем заклинить, пулемёт прошил именно эту группу пленных.

Нас отсортировали от остальных, отогнали отдельно, заперли в сарае и по одному тягали на допрос. Обратно не возвращали. Я был предпоследним.

Дознаватель был в немецкой форме, но по-русски говорил без акцента. Опять то же – ФИО, номер части, и т. д. и т. п. Только потом дошли до самого интересного, когда вошёл заматеревший Вилли, – что я знаю об егерях и их командире Медведе.

Вилли, ты изменился. И не в лучшую сторону. Хромает – колено не работает, на руке – чёрная перчатка, вид бледный, нездоровый, безумный блеск в глазах. Если этот кокаинщик меня узнает, писец ежику.

Так, я – Ваня Кэноби. Играем по Станиславскому.

– Видел егерей. Хорошо воюют. Оснащены они хорошо. Ремни всякие. Карабины автоматические. Танки разные. Мы у них позиции постоянно принимали. Командира их видел. Большой такой. Как медведь. Куртка кожаная такая, укороченная. Слепой он.

– Слепой?

– Ну, очки у него такие, как у слепых – непрозрачные, чёрные. И морда вся обгорелая. В кепи ходил, а не в фуражке. Злой, как чёрт! Чуть не по его – сразу дерётся! И пулемёт постоянно таскает. В его руках пулемёт, как игрушка.

– Насколько близко ты его видел?

– Не, не близко. Эти пятнистые вокруг него постоянно крутятся, никого близко не подпускают.

– У тебя тоже пятнистые штаны.

– Хорошие. Были. У егерей выменял. Дорого. Шмат сала отдал, кисет самосада и одиннадцать банок американской тушёнки.

– Одиннадцать? Почему одиннадцать?

– Всё что было. Хорошие штаны. С карманами. Удобные. Жаль, ботинки не на что было менять. Ботинки – ещё лучше. А мои совсем истрепались. А старшина, сука, новые жилил, гад. Небось, пропил, гнида.

– Что ещё можешь рассказать?

– Я не знаю больше ничего.

– Твоя жизнь зависит от того, нужен ты нам или нет.

– Я скажу. Всё скажу. Что нужно – скажу!

Они спрашивали, я дуриком прикидывался. Водил вокруг да около. А сам всё соображал лихорадочно – узнал, не узнал? Как он меня может узнать? Тогда я был седым? Вроде нет. Глаза у меня тогда другого цвета были. Пальцы все были на руках. Да и обе руки работали. Был я тогда тоньше, стройнее на болотной диете. Это за этот год я мяса нарастил на медвежьем сале. Опять же, рожа у меня – разбита, нос сломан несколько раз, набок стоит. Или узнает? Почему молчит всё время? Даже не смотрит на меня. Как и я на него стараюсь не смотреть. Вот, если узнает – вот ему пруха начнётся!

Подожди, а что он обо мне знает? Ну, был недобитый красный командир, что подобрал в болотах пришельца из будущего. А он же даже не знает, что Голума мы не довели. Я не довёл. Или смог опознать его тело?

Зачем он Медведя ищет? Уверен, что я тоже попаданец? С хрена ли? Надеется через Медведя выйти на источник послезнаний? Тогда слишком грубо, топорно действует. Исходя из их действий, масштаба войсковой операции, Медведь и есть цель. Конечная цель. Получается, что Вилли точно уверен, что ему нужен не Голум, а именно Медведь.

– Ты спишь, собака?

– А? Что? – встрепенулся я.

– Стёпа, объясни этому, что спать тут нельзя.

Меня опять стали бить. Вилли что-то буркнул по-немецки и вышел. А следом отошёл и я. А тело моё осталось.

Хмырь сегодня чуть просветлел лицом, был менее раздражителен и более дотошен. Детально допрашивал меня. Его интересовало буквально всё: месторасположение лагерей военнопленных, увиденных мною объектов, система охраны, периодичность смен, кормёжка, нормы выработки на одного пленного, даже детали одежды электриков. Особенно живо его интересовало поведение военнопленных.

Язык у меня работал как помело. А что? Правду говорить легко и приятно, как говорил персонаж Безрукова. Единственное, надо следить, чтоб лишнего не сболтнуть. И эта чекистская привычка спрашивать об одном и том же, но по-разному, через некоторые промежутки времени… Чтобы я запутался в «показаниях».

Пишите, пишите. Мне не жалко. Тут у вас тепло, светло, мошки не кусают, кормят регулярно. Что не поболтать?

В этот день мы мусолили то же, что я уже рассказал вчера. То есть про сам факт попадания в плен и первый день в полуобмороке в плену.

На ночь меня запирали в чулане. Пусть темно, но на полу толстый слой соломы, старый ватник и старая прожженная шинель, тепло от печи в избе – рай, а не КПЗ.

– Были в среде военнопленных провокаторы и предатели?

– Были, как не быть? Разные были. И падлы, и сволочи, и гниды. И нормальные. Были даже герои. Недолго, но были. А были особые, хамелеоны. Провокаторы. Суки! Один, так вообще, был хитрец. Побег организовал.

После допроса меня и пленных из «Медвежьего котла», на машине (!) отвезли на станцию, погрузили в вагон и повезли на запад. Везли очень долго, я даже выспаться успел. Потом пригнали нас в лагерь. Тоже сортировочный, но совсем маленький – какой-то сарай. Человек на тридцать, не больше. Под сто нас было. И было так забито, что лечь ночью было негде. Стоя спали, как лошади. Подпирая друг друга. Правда, только одну ночь.

Утром нас всех выгнали, выстроили. Подводили ещё небольшие группки пленных. На «блице» подвезли группу раненых пленных. Один был даже неходячий. Я не придал этому значения, а зря.

Согнали нас «пастухи» в стадо и погнали на запад по просёлочным дорогам. Чуть ли не звериными тропами.

Это сейчас я понимаю, для чего это было сделано, но в тот момент голова у меня совсем не соображала. Вернее, соображала, но не о том, о чём нужно. Я не думал, а мрачно рефлектировал по поводу судьбы злодейки, плена и статуса врага народа. В общем, ушёл в себя, не обещал вернуться. «Шеф, шеф, всё пропало!» Ничего не исправить! Скоро рассвет, выхода нет!

Моё бессознательное тело передвигало ногами, шло туда, куда шли спины в выцветших гимнастёрках. Меня толкали, я уступал место, мне на плечи водрузили жерди носилок, я пёр их, как ломовая лошадь, даже не замечая, что с другой стороны люди меняются, а я пру и пру.

Только когда ноги мои почему-то стали ватными, я поднял голову, взгляд мой из мрачных раздумий обратился к внешнему миру, я увидел перед собой голые ноги. Грязные, но сразу царапнуло – ни натоптышей, ни сухих мозолей. Такими ноги были у моего сына лет до трёх. Этот болящий что, путешествовал в СВ, он что, по земле никогда не ходил? Не носил кирзачей? Или туфли ему никогда не набивали ноги? Так не бывает!

Я споткнулся и чуть не упал в дорожную пыль вместе с носилками. Меня наконец сменили.

Выбитый этими пятками младенца из замкнутого круга отчаяния, я шёл рядом, растерянный, опустошённый. От голода и усталости меня мутило, мысли разбегались, как тараканы, прятались от меня в той мути, что наполняла моё сознание. Я попытался сосредоточиться. Это было непросто. Любое умственное поползновение вызывало взрыв головной боли и волну тошноты. Но я всё дольше оставался в реале, а не в «себе».

Взгляд мой зацепился за носилки. Мои «спутники», увидев, что я качнулся в сторону носилок, быстро переложили на меня этот груз ответственности, то есть впрягли в дышло. Ничего у них не вышло – ноги мои сразу подкосились. И я упал бы, уронив носилки, но жердь носилок перехватили, меня чья-то твёрдая рука поддержала:

– Держись, боец!

Я посмотрел на пришедшего мне на помощь – невысокий коренастый усач, похожий на сибиряка – те такие же крепкомордые, с твердыми, уверенными взглядами.

– Тагил? – прохрипел я. Почему «Тагил?». Вот меня коротит!

– Барнаул, – улыбнулся в усы крепыш. – Земляк?

– Бугуруслан.

– Земляк, – удовлетворенно сказал усач, крепче сжав меня.

Ни хрена – земляк! Так меж этими населёнными пунктами как отсюда до Берлина. Такой логикой и немцы нам – земляки.

– Как звать? Я – Пётр.

– Иван. Кэноби. Оби Ван Кэноби.

Пётр хмыкнул в усы, покачал головой.

– Эк тебя угораздило. Хотя у вас там, у татар, таких кровей намешано!

– Как и везде.

– Та – да!

Он помолчал немного, потом пробормотал:

– А встретились тут.

– Угу.

Пётр склонил голову ближе ко мне:

– Бежать надо, – прошептал он.

– Не смогу я. Сам иди.

Пётр недовольно запыхтел. Молчал долго. Но меня исправно тащил. И то – спасибо.

– Смотри, где идём! Глушь! – оглушительно шипел он. – Щас не рванём – пожалеем.

– Не смогу я. Брось меня. Я – обуза. – Покачал головой я.

Больно странным мне показался ты, Пётр.

И ассоциации ты вызвал тревожные – первоапостола тоже звали Пётр. С греческого – камень. А первосвященника звали Каифа. Тоже с их на наш – камень. А может, это – один человек? Приговорил учителя, основал новую структуру – Церковь, где и стал первосвященником. И изложил свою версию событий в нужном свете в своей версии Книги. Не, не любитель осин Иуда был падлой, а вот такие умники и красавцы.

– Вот тебя коротит! – обрадовал меня Громозека.

– Помог бы лучше, – мысленно огрызнулся я.

– Я же плод твоего больного разума. Чем я тебе помогу? – удивился Громозека.

– Пощупай этого болящего на носилках.

– А что с ним не так? – заинтересовался Громозека.

– Пятки его.

– Пятки? – Призрак умеет играть голосом удивление? Какие продвинутые у меня глюки!

– А ты присмотрись.

Призрак Громозеки зазевался и прошёл прямо сквозь одного из немцев. Немец споткнулся, удивлённо осмотрелся. Громозека скривился, как лимона в рот засунул. Фыркнул.

– Да, ладно! Духи – не материальны. Глюки – тем более. Чё вы тут мне ваньку валяете! – не поверил я.

Громозека презрительно отвернулся. Протиснулся сквозь пленных, неохотно уступающих ему дорогу.

– Ага, – крикнул он.

Я вздрогнул. Казалось, что на крик среагируют «электрики», но нет, они равнодушно «пасли» наше стадо.

Громозека исчез и появился за моим правым плечом.

– Уважаю, командир. Я думал, что тебе совсем мозги в гоголь-моголь взбило. Неужели только пятки?

– Ну, не только. Ты же мой глюк, значит, должен помнить, как немцы поступали с теми, кто не хотел или не мог идти.

– Есть такое. Решали быстро и просто. По-немецки, рационально – в расход.

– А этот особенный? А почему?

– Точно! А ещё этот мутный «Тагил» нарисовался.

– Должны быть ещё. Тут, по ходу, опять театрализированная постанова намечается со мной в главной роли. Будем посмотреть.

– Командир, как ты допетрил до этого?

– У меня хорошие учителя были. Привет им передай.

– Кому? – не понял или сделал вид, что не понял, Громозека.

– Кремню, Кельшу.

– Кельшу не получится. Жив он.

– И то – радость! Какую постанову они разыграли со мной. Блин, одного не пойму – зачем было организовывать такой Голливуд ради какого-то контуженого?

– А разве Кремень ошибся? Он никогда не ошибался.

– Никогда. А его гибель?

– А ты разве не знаешь, смерть – это не конец.

– Знаю, – вздохнул я.

– Просто иногда наиболее отличившихся отзывают на повышение досрочно. Так что и ему я не могу привета передать. Он – далеко.

Громозека вздохнул, отвернулся, просипел:

– А я застрял здесь!

– Сам виноват!

Зная, как больно ударят мои слова, всё же сказал их. Потому, что зол был на него. Смертельно обижен. Убил бы. Громозека повернулся ко мне спиной, показывая развороченные раны, демонстрируя этим, что убить его не получится – уже не получится.

– Пошёл ты! – рыкнул Громозека.

– Сам пошёл, глюк позорный!

Громозека и правда растворился в воздухе, как дым от сигареты. Гля! Как же хочется курить!

На мои допросы собиралось уже прилично зрителей. Громозека считает, что я – хороший рассказчик. А местные не избалованы соцсетями и прочими интернетами. Информационный голод. Хотя вот командир авиаподразделения называет их «байками Мюнхгаузена». Но, проводит всё свободное время тут. И глаза горят. Народ просит зрелищ? Будем удовлетворять запросы потребителей! Будут вам «истории, основанные на реальных событиях».

Теперь у меня уже трое «опекунов». К Петру-Тагилу присоединился крысоподобный мерзкий типчик, про которых у нас говорили – чмо. И молодой вихрастый улыбчивый парень. Он сразу сообщил, что он тут проездом, что плен – не надолго. Он многое о себе успел растрепать. Потому что трещал без умолку. За что и стал называться Авторадио.

Якобы он из казаков, в армии не был. Загребли немцы его «заодно». «Случайно». Как призывного по возрасту. Но цитирую: «Немцы – цивилизованный народ, разберутся». Тут я ухмыльнулся. Да и Пётр – тоже.

У парня, правда, был ещё один выход – я слышал, что немцы из изменников-казаков формировали целые дивизии. И использовали их по прямому назначению – как мясо. Но, я не собирался ему помогать скользить по этой наклонной.

А Крыс молчал. Просто тёрся рядом. Шестерил. И всё – молча. Блин, но морда у него – так и хочется пнуть!

За время пути было две попытки побега. Одна – совсем неудачная, всех поделили на ноль прямо у нас на виду. Вторая – с неизвестной концовкой. Десяток тел остывали у дороги, десятка полтора убегали зарослями от ловчей команды с двумя собаками.

Футушок

Лагерь был прямо санаторием! У каждого отряда – отдельный блок. На двух человек – одна шконка. Лазарет, где мясниками работал пленный медперсонал. «Отдыхающих» лечили профилактическим трудом на станции и путях-дорогах, как железных, так и обычных. Отсюда такая забота о пленных. Кто ходил на «работы», там, на месте, получали дополнительное питание.

Моей рукой занялись. Оказалось, всё плохо. И «лепила» не понимал, почему я ещё жив – началась гангрена. Бывает! Я тогда, год назад, тоже с гниющей раной на груди геройствовал. Почему-то кровь моя не заражалась. А должна была. Меня только тошнило, лихорадило и глючило. А должно было убить.

Как тяжелого больного, меня поместили в этот лазарет.

Лазарет – такой же барак, но белённый извёсткой. Чтобы наши не бомбили, на крыше был нарисован большой крест.

И не бомбили. Станцию – бомбили, а лагерь – нет. Все думают, что из-за креста. Ща-аз-з! Какой смысл тратить на вас и так невеликий запас бомб? Сами передохнем. А станция – другое дело. Там антрацит грузился круглосуточно. А антрацит – такая штука, без которой воевать тяжело. Не выплавить железа без коксующегося угля. Вот и работали тысячи бесплатных рабочих на обслуживании этого процесса. Грузить, ремонтировать путь, разгребать завалы. Много где нужны руки, готовые за скудную пайку горы свернуть.

Насколько я помню, где-то в этих краях хулиганили подростки «Молодой гвардии». Если это не выдумка пропагандистов. Потому на них никакой надежды. И партизанить тут сложно. Нет тут бескрайних и глухих лесов. Негде тут затеряться, отсидеться, переждать ярость немцев. А городское сопротивление подпольщиков… Это как воспетое легендами французское Сопротивление – оно есть, о нём все знают, но особого дискомфорта от него немцы не испытывали. Не больше, чем от блох, что терроризировали всех на этой войне. Профилактические зачистки на время снимали противный зуд.

Так что я не рассчитывал на помощь со стороны. И сам мало что мог. Хотелось бы позеленеть, стать Халком и разнести всё вдребезги и пополам, но…

Случайно, ага, верю-верю, случайно, меня определили в лазарет рядом с этим полупаралитиком с пятками младенца.

– Да-да, – дознаватель весь активизировался, – поподробнее, пожалуйста!

«Пожалуйста!» О, как!

Да, пожалуйста! Версия для печати вас устроит? Конечно, устроит! О режиссерской версии вы же не знаете. Вы и так всей толпой уши развесили. Стивена Кинга на вас нет! И Спилберга.

– Так вот. Обратил я внимание на эти ноги. Прям, как у младенца. Опять же, немцы с ним таскались, как дурачок с писаной торбой. А это явно неспроста. Стало любопытно – что же это всё значит? Приложив немного усилий, я смог оказаться рядом.

– И почему вы занялись этим? Зачем прилагать усилия? – не унимался особист.

– Ну, как зачем? Явно же – не простой человек. Так? Так! Обувь носил подогнанную под ногу, сотни вёрст пёхом не ходил – ездил. И не верхом. Большая шишка, значит. На вид ему – не больше тридцатника. Кем может быть такой человек? Только из партии!

Зрители переглянулись. Мои выводы им не понравились.

– Генералом он быть не мог – был бы в отдельном лагере, для комсостава. Да и генералы не могут иметь таких пяток. Потому что наши командиры, как ковбои и их лошади, – метко стреляют и быстро бегают. В сапогах. Выданных на складе. То есть это – гражданский. С хорошим достатком. А хороший достаток в нашем рабоче-крестьянском обществе может быть только у людей, полезных этому рабоче-крестьянскому обществу. Сильно полезных. А такие и партии нужны. Кому сброд интересен? Так вот, этот был полезный гражданин, если о его пятках правительство заботилось. А полезный – значит, много знающий. А так как он оказался нужен немцам, то знания его были интересны и им тоже. Кто, учёный? Не то, не похоже. Молод слишком, чтобы набраться столь ценных знаний. Инженер? То же не попадает. По тем же причинам. Да и инженер один не стоит этих плясок с бубном. Инженеры – они толпами сильны. Когда их в одну комнату посадят, «бюро» обзовут, тогда – да. А один? Один не только в поле не воин, но и за кафедрой. А вот управленец, что мог организовать подполье – самое то. Тайные склады, базы, лидеры подполья, – вот что им нужно!

Импульсивный лётчик вскочил, рубанул ладонью воздух, но под строгим взглядом особиста стал мышью под тапком.

Я ухмыльнулся – что, проболтался я? Не знают рядовые Ваньки таких слов, не умеют строить логические цепочки? Думайте. А я продолжил:

– А как немец выйдет на всё, что их интересует? Допрашивать члена партии? Ха-ха-ха! Так он и выдал явки да пароли! Тем более, что он говорить не мог – парализовало у него половину тела и пол-лица. Немец сам нам организует побег! Чтобы беглецы их привели прямо туда, куда им надо. А это оказалось мне на руку. Зачем мне что-то изобретать с побегом? Сяду на поезд и доеду с попуткой.

– Поподробнее, пожалуйста!

Да, пожалуйста!

А вот «режиссерская» версия. Не резанная цензурой.

И чем так заинтересовал этот типчик немцев? А особенно Вилли и его новых друзей из этой спецслужбы, что занималась всяким оккультизмом? Кто он, ангел? Демон?

На лицо – типичный русак. Ну, черты лица правильнее, чем положено. Аристократичнее, что ли? Можно сказать, что симпатичный. Волосы – светлые, прямые, глаза – голубые. Шрамов – нет. Только на шее – повязка. Вот как его парализовало! Как не умер? Работает только правая рука и правая нога. Сидеть не может. Как и говорить. Одет так же, как и мы все, – кое во что.

Врач качает головой на призывный взгляд немцев в чёрной форме.

Замечаю неосторожный взгляд на меня, тут же отводит глаза. Ага, я в их раскладе! Осталось понять, что за расклад и почему я в нём? Хотя, почему – ясно. Вилли. Он меня всё же узнал, сука! Но в каком качестве узнал? Как того недобитого, что тащил попаданца по болотам? Как Медведя? Или как попаданца? А что? Я «за базаром не слежу». Часто пробалтываюсь. Умный сложит два и два.

– А может, его интересует именно твоё умение сопровождать ценные грузы? – сказал Громозека.

Вот он! Появился, глюк настырный! Сидит рядом, в носу ковыряет, ножками в блестящих хромовых сапогах покачивает.

– Ты на что намекаешь?

– Ну, он же видел, что ты вёл необычного человека. Может, хочет, чтобы ты и этого куда отвёл.

Я ухмыльнулся.

– Ты помнишь, как я его довёл? Не слышал – я никого не довёл. Никого!

– Не о том думаешь.

– Ты мой глюк! Ты мне ещё поуказывай, о чём думать! Брысь под лавку! Глюк позорный!

– Перебьёшься! Посмотри на его левую руку. Ту, что бревном лежит.

Посмотрел. Татуировка. Котёнок или какое-то другое кошачье существо с лицом сфинкса лежит, свернувшись клубком. Очень качественная и чёткая татушка. И что?

– И что? Блин, командир, ты когда головой работать начнёшь? Я – твой глюк, я, по определению, не должен думать за тебя!

Громозека наконец выковырнул что-то из носа, вытер об штаны, спрыгнул со своего насеста, но до пола не долетел – растаял в воздухе.

Ага, опять слинял! А я, значится, тут больную голову напрягай! Бедная, бедная моя голова! Как же ей досталось за этот год в этом мире!

Так, погоди! В этом мире! Вот – ключ!

В этом мире татуировки не особо приняты среди, так скажем, европейцев. А прямо говоря – среди бледнолицых. Тату тут презренно именуются наколками и носят сугубо описательный характер. По тату ты можешь узнать имя владельца, место его службы или отсидки, принадлежность к особым кастам, типа наколок электриков в подмышечной впадине, срок отсидки и его положение в воровской иерархии. То есть наколки – как паспорт – сугубо информативный документ. А котик? Украшательство! Не вписывается.

Ну и что? Из всякого правила должны быть исключения. Может, этот Пяткин – тоже сильно оригинальный человек? Ну, вот, захотелось ему! И что? Тату и тату. С кем не бывает? Был на юге с дамочкой, зашли в тату-салон, она его уломала, чтобы он потом уломал её. Вот и ходит теперь с легкомысленным котёнком в полруки. Законом не запрещено.

Голова разболелась невыносимо. А мясник местный только рассмеялся в лицо. Обезболивающее? Забудь! Тут только наркоз вносится молотком по темечку. Даже спирта нет. Можешь покурить полупревшую солому – в том смысле, что курить так же нечего. Да, и спички детям и пленным – не игрушки.

Вышел на воздух. Перемещаться внутри периметра лагеря не запрещалось. Не приветствовалось, но и не препятствовалось. Немцы вообще не лезли в периметр. Тут для этого шавок хватало. Хивики, предатели, ссучившиеся и другая мразь тут устроили порядок похлеще гулаговского. Так что мне, болящему, никто ничего не говорил. Ходи себе. В столовку не лезь до обеда, да к периметру не подходи. И вообще – не отсвечивай. Прикинься ветошью. Так я и сделал.

Но порция кислорода мне не принесла облегчения. Наоборот. К разламывающейся от боли головы прибавилась боль от света в глазах, боль в руке, в разбитом лице, в отбитых почках, в посечённых ногах.

Я взвыл, проковылял обратно десять шагов до своей шконки и рухнул на неё грызть прошлогоднюю солому. От боли, от голода, от отчаяния. Не помогает солома. Может, не того сорта? Ячменная была бы лучше? Ну её, от неё ещё больше бы всё чесалось.

К темноте припёрлись эти трое – Пётр-Апостол, Крыс и Авторадио. Пожрать принесли. Они ходили на работы, весь день какие-то доски перегружали с вагонов в машины. Там их покормили, вот они и прихватили мне. Заботливые какие! Палитесь, ребята. Хотя, если бы не чекистское натаскивание меня на измену, принял бы за чистую монету. За доброту душевную.

– Благодарствую, конечно, но чем обязан? – удивился я.

Вот так вот – подсадила меня «кровавая гэбня» на паранойю!

А сам внимательно смотрю непрямым взглядом за лицами. Крыс растерялся, Авторадио удивился, Апостол огорчился. Потом он наклонился ко мне и шепнул:

– Набирайся сил. Бежать будем.

Я не смог сдержать усмешки:

– Это без меня. Спасибо за хавчик, но я явно не беглец. Отбегал своё. И зачем я вам?

Обиделся, посмотрел осуждающе, отвернулся.

– Ладно, командир, ты питайся. Мы завтра ещё заскочим, – с радостной улыбкой сообщил Авторадио.

Вот даже как! Я – командир? Чёй-то вдруг?

Тут мой взгляд попал на Пяткина. Уж не в тебе ли дело, розовопяточный ты наш? Наколка эта… не понял! Чё за…? Он же клубком был свернут! Почему котёнок с мордой сфинкса теперь сидит и пялится на меня?! Тату меняет форму?!

И тут я выпал в осадок. До утра.

Боль, терзавшая моё тело, свербила теперь где-то на периферии сознания. А моя тяжелая туго соображающая голова лопалась от разворота мыслей в обратную сторону.

Незаметно для себя за ночь я перешёл из состояния прострации в боевой режим. Потому что надо, Федя, надо! Потому что я опять нашёл что-то на дне выгребной ямы. И это что-то сейчас обладало технологиями, недоступными не только середине XX века, но и началу XXI.

Меняющие конфигурацию татухи – это из какого «прекрасного далёка»?

– Вот так я и решил воспользоваться планом немцев для собственного побега. Только мне надо было срочно поправляться и совсем не обессилеть на их лечебной диете. Был только один способ улучшить свою пайку – идти работать.

– В таком состоянии, как ты описывал?

– Другого состояния у меня под рукой не оказалось.

Особист горестно хмыкнул, что-то пометил в блокноте. Как так у него всё горестно и пессимистично получается?

– Как отнеслись к вашей готовности к работам немцы?

– Немцы? Никак. Им совершенно прохладно, кто именно будет работать. А вот наши, ну, бывшие наши соотечественники, решили, что я у них хлеб отбираю. С тем и наехали на меня. Пришлось одного отправить отдохнуть, чтобы остальных охолонуть.

– Одной левой?

– Ну, больше правой ногой. Я его пнул в колено, а когда он пополам сложился, пробил как пенальти в голову.

– Сразу поняли?

– Тут мои, хм-м, как их назвать-то, ладно – спутники, подоспели.

– Апостол, Крыс и Авторадио? – спросил особист, сверившись с блокнотом.

– Они самые. Ага, я стал как тот Д’Артаньян с тремя мушкетёрами.

– И как работали?

– Нормально. Не хуже других. Мы в этот раз попали на ремонт пути. Так что я не был лишним. Рельсы таскали за километр на верёвках. Перекидывал через шею и тащил.

Ага, больше руководил процессом. Так даже выше оказалась выработка. Потому что не на горбу их надо нести, а тащить верёвками прямо по рельсам пути. Предателю, что был нам за прораба, так понравилось, что он нас «застолбил» за этим видом работ.

Я вздохнул:

– Вот так я на немцев и работал. За паёк. И ждал момента.

– Вань, тут мне по секрету шепнули, что побег будет. Давай с ними! – возбуждённо шептал Апостол. Глаза Авторадио тоже горели. А вот Крыс был испуган.

– Куда?

– К своим!

– Это понятно. Куда рванут, когда столб свалят? В какую сторону?

Апостол аж отшатнулся:

– Ты знаешь?

– Догадался. Это самый очевидный план. Подгнивший столб, пропущена одна вышка – не просматриваемый участок, там овраг за ним. А за оврагом что? Ты знаешь?

– Нет.

– А то, что холодом с той стороны тянет, тебя не насторожило?

– Холодом? Не тянет оттуда.

– Нет, Петя. Я не участвую. И тебе не советую. А план тебе предложил не этот гнусный тип с оторванным карманом?

– Он, откуда…?

– Падла он. За версту птичьим помётом от него несёт. Провокатор он. Думаю, что он сам в рывке не будет участвовать. Я всё сказал. А там – как хотите. Всё, поездок прошёл, вон, вертухай уже кипятком писает. Давай, закидывай конец на путь. И-и-раз! Ещё раз! Погнали! Арбайтен! Веселее, негры, Солнце ещё высоко! На том свете отдохнём!

Слышь, Князь, а ты был прав – эсэсовцы с собаками реально повышают производительность труда!

Ночью поднялись крики, пальба, зарычали пулемёты, взрывы, вой мин. Ну-ну. Удачи, ребята! Удачи! Может, вам повезёт уцелеть в этой операции руководства лагеря по выявлению и уничтожению лиц, склонных к побегу? Такой вот вариант усмирения. Завтра же в лагере будет тишь и благодать. Интересно, как провокатор сумеет избежать смерти? Какой уловкой?

Особист удивлён. У него даже удивление какое-то скорбное. Ничего не спросил. Ну, хозяин – барин.

А пока шухер, надо попытаться законнектиться.

– Привет! Ты из какого года тут оказался? Ты русский? Какая страна?

Молчит, смотрит на меня. Пожал плечами. Ну, хоть жест знакомый. Ладно, поиграем в папуасов.

– Я – Ван. А ты?

Молчит. Может, так?

– Хелло! Хау а ю?

Всё одно молчит. Берёт своей правой рукой левую, кладёт на живот, задирает рукав. Татуха сфинкса стоит на задних лапах и со вскинутой в приветствии рукой. Ага! Есть контакт!

– Ты меня понимаешь? Ю андестенд ми?

Сфинкс медленно-медленно отрицательно качает головой, потом медленно-медленно достаёт из-за спины рамку, в рамке появляются какие-то символы, возможно буквы.

Я вздохнул. Блин, не бельмеса по-нашему не сечёт. И что с тобой делать? Языку учить? Если жесты отрицания и непонимания совпали, то шанс есть. Сколько времени это займёт? А с каждым днём я не крепчаю. Я уже едва способен на «рывок».

Будем думать.

– Ладно, давай. Пообщаемся.

Сфинкс мне махнул лапкой, Пяткин моргнул.

Ага, да и он не крепчает. Помрёт так, не дав выхода нам на своё высокотехнологичное наследие.

Так, надо поспать. Завтра – опять «арбайтен!».

Так и стали общаться. Я сидел на шконке Пяткина, молол языком на отвлечённые темы, о том, что Солнце – желтый карлик, а Земля лежит на трех китах – Глупости, Алчности, Порочности, а сфинкс мне заторможенно сигналил.

И ждал часа «Хэ».

Запуск игры

Видимо, коннектин пипл не прошёл незамеченным со стороны кураторов проекта.

Вот в одно холодное голодное утро нас, мушкетёров и ещё троих крепких мужиков, вытолкали из толпы гастарбайтеров. Всех остальных погнали на работы, а нас повели обратно в столовую. Налили пайку, которую мы мигом порубали (чё там есть? Жижу, что супом обзывается чаем посчитать западло и хлеб, спечённый из муки, перемешанной с соломенной крошкой и опилками?). После этого нас погнали в лазарет, где мы грузили неходячих в машины. Мясник-врач командовал, кого в какую машину.

Случайно (ага, верю, верю!) я и три моих мушкетёра оказались в одном кузове с Пяткиным. Так вот, совпало. Бывает! И совершенно случайно на нас хватило только одного предателя. С винтовкой. В тентованном кузове.

Поехали. Недалеко, правда, доехали. У того самого оврага, через который совершали побег наши буйные, колонна встала. Мы разгрузили две машины раненых, сложив их рядком на краю оврага. Некоторые заверещали, умолять стали.

– Прими судьбу достойно, – сказал я тому, который вцепился мне в остатки рукава, оторвав его. Блин!

А внизу – буйные. Воронки от мин, потроха. Овраг заминирован. С той стороны были пулемёты, с лагеря крыли миномёты. Захлопнувшаяся мышеловка. Задумчивый взгляд Апостола на меня.

Предатели-конвоиры прошли вдоль ряда раненых, стреляя им прямо в лица. Как-то отстранённо слышал скрежет своих же зубов.

Смотри, Витя, запоминай! Смотри и помни! Это даже не немцы. Это свои. Свои! Русские! Смотри и помни!

– Потом мы столкнули тела в овраг, на поругание птицам и собакам, – вздохнул я.

Даже теперь мне тяжело рассказывать об этом. Мои слушатели тоже не поднимают глаз от пола.

– Продолжай! – поперхнувшись, потребовал особист.

– Две освободившиеся машины пошли назад, к нам посадили двух пленных и ещё одного предателя. За нашим я считал – он выстрелил четыре раза, не перезарядил винтовку. У него была обычная, «мосинка». И только один патрон. Второго не успел отследить. А у меня в гипсе – гвоздь. Ржавый, кривой, но стопятидесятка!

– Гвоздь? – покачал головой особист.

– Ага. Так вот у них была поставлена служба. Нашёл гвоздь на работах, спрятал, и ни одна падла не удосужилась меня обыскать. Мир погубят раздолбаи. Вот. Потому я проволынил при посадке в кузов, оказался напротив этого тупого предателя.

– Почему тупого? – спросил летун.

– Умные Родину не предают. И оружие держат исправным и заряженным.

– Продолжай, – поморщился особист.

– Так, вот, сидел я напротив него, а меж мной и свободой – ещё один. Минут через пять езды стал изображать, что мне плохо. Глаза закатил, стонать стал, валиться из стороны в сторону.

Напротив меня – предатель. Сытая морда типичного деревенского дурачка. Тупые, свинячьи глазки, рыжие ресницы. Сальная кожа. Он добивал наших с явным удовольствием.

И сапоги. Комсоставские. Почти новые.

– И как служится немцам? – спросил я его. Апостол пихнул меня в бок. Знаю, что рано, но ненавижу!

– Нормально! Не хуже, чем красным!

– Что-то по тебе незаметно. Ходишь в своём.

– Ха! Скоро переведусь отсюда! Поеду краснопузых давить! – Довольная морда предателя, казалось, сейчас лопнет от полноты чувств, его переполняющих.

– Заткнись, дурень! – оборвал его второй конвоир, отодвинув винтовку ещё дальше от меня. – Ты с какой целью интересуешься?

Да, этот не дурачок.

– Да, вот, интересуюсь.

– К нам хочешь?

– Может быть. Одно только меня тревожит: что вы будете делать, когда наши вернутся?

И тут же удар локтём в лицо справа. От этого, что умный. Я ждал этого. Подставил лоб. В голове взорвалась граната. Блин, опять я забыл, что в черепке у меня гоголь-моголь. И трогать его не желательно.

В общем, поплыл я. Окружающая реальность стала медленно крутиться, как в иллюзионе. Тело Пяткина на носилках, взволнованные глаза Апостола, его усы, тент кузова, свинячья морда предателя плыли у меня перед глазами, меняясь местами, перемешиваясь с тёмными пятнами приближающегося обморока. Звуки стали гулкими, как в пустой бочке.

Нет! Нельзя уплывать! Нельзя прозевать минуту «Хэ»! Так, соберись, джедай! Тебе же знаком способ. Сосредоточиться на одной точке, одной из картинок калейдоскопа. Да, вот это в самый раз! Сфинкс, что замер в позе готовности к прыжку. Татуха встала в центр калейдоскопа, остальное – закрутилось вокруг наколки ещё быстрее.

Вспомнил вчерашний наш «разговор» с Пяткиным.

– Ты понимаешь меня?

Моргнул. Да, значит.

– Ты немцам очень интересен.

Моргнул.

– Почему не делаешь то, что нужно им?

Водит глазами из стороны в сторону.

– Это значит – нет?

Моргнул. Ха, общаемся!

– У тебя есть что-то, что им нужно?

Моргнул.

– Я так думаю – тебе устроят побег. И мне.

Моргнул.

– Чтобы ты с моей помощью вывел их на то, что им нужно.

Моргнул.

– Так! Ты догадался?

Мельтешит глазами. Нет.

– А, это не первая попытка?

Моргнул.

– Всё чудесатее и чудесатее. И почему не получилось?

Никаких действий. А, у нас же двоичная система. Да-нет.

– А ты их собираешься вообще-то вывести на то, что их интересует.

Моргает. Прикольно.

– Да? Уже интересно. А что же это? Если не секрет.

Он скосил глаза направо. А, сфинкс. С наколкой тоже «нашли взаимопонимание». Он мне больше не демонстрировал анимацию. Сразу изображал черно-белый диафильм. Да-да, такой вот я древний – помню такой медиаформат. Сфинкс мне показал какую-то семечку подсолнечника.

– Не понял, – признался я.

Картинка изменилась – из «семечки» вылез хвостик ростка, потом появился круг, рядом с ним поменьше, они оба пропорционально уменьшались в размерах слайд от слайда, потом появился ещё круг. Волосатый какой-то. А потом появился круг, опоясанный кольцом. И я, наконец, понял.

– У тебя корабль. Ты оттуда? – я ткнул в потолок.

Моргнул.

Так, это всё осложняет.

– Я не могу допустить, чтобы немцам достался твой корабль, – размышлял я вслух. – Может, удавить тебя? Как говорится: «Так не достанься же ты никому».

Торжество в глазах.

– Что? Проверка была?

Никаких сигналов.

– У тебя есть вариант?

Никаких сигналов. Попробуем иначе.

– Что будет, когда ты приведёшь немцев к своему кораблю?

Сфинкс мне опять показал то же слайд-шоу.

– Ты свалишь? Улетишь?

Моргнул.

– Ты сможешь сделать так, что они тебе не помешают?

Моргнул.

– Ты уверен?

Моргнул.

– А почему не сложилось прошлый раз?

Сфинкс мне показал диафильм, где люди стреляют друг в друга, потом бегут. А тело на носилках лежит. Понятно, исполнители подкачали. Разбежались.

– Всё же я в сомнении. Категорически недопустимо попадание твоих технологий в руки этих выродков. Ты хоть понимаешь, что такое этот германский нацизм? Давай-ка я тебе чуть-чуть расскажу об этих людоедах.

Так, машина встала. Соберись, боец, час «Ху» настал!

– Вылазьте! – заревел голос.

Ага, предателей ещё двое. Водила и тот, что был в кабине. Вылезли. Стоим. Апостол меня держит.

– Что у вас? – закричал хивик, подлетев к машине. Этот – настоящий хивик. В форме. Его форма отличается от той, что носят немцы, но сшита по немецким лекалам.

Водила пинал переднее колесо:

– Шину проколол! Менять надо.

Хивик стал материться, водила получил по шее. Когда поток матерных слов иссяк, он осмотрел нас, кучку пленных, наших конвоиров.

– Так! Этих двоих я забираю… – Его палец указал на двоих пленных, что не были моими «мушкетёрами». – С этими справитесь. Меняйте колесо, догоняйте. Меня за опоздание… А этот что?

Это он про меня.

– Болтал много, – буркнул тот конвоир, что и «приголубил» меня.

– Так пристрелите его – и вся недолга! Что с ним нянчится!

Я оттолкнулся от Апостола. Сам стоял. Шатался, но стоял.

– Контуженый я. Очухаюсь.

– Ладно, сами решайте. Если что – валите их, нах! И время, время! Шнелер! Всё понятно?

Последний вопрос был тому, что сидел дорогой в кабине, а сейчас стоял рядом с хивиком.

Хорошо играют. Натурально. Значит, меня – пристрелить, а лежащего в кузове – не заметили. Ню-ню!

Хивик ушёл.

– Что стоим? – рявкнул «старший». – Я, что ли, колесо менять буду? Быстро, свиньи! Да, ты-то куда, контуженый? Стой, не хрен! Толку от тебя. Мешаться под ногами.

Он плюнул в мою сторону. Мушкетёры занялись шиномонтажом, конвоиры стоят, их контролят.

Меня никто не пасёт. Сейчас? Вот и Апостол смотрит на меня выжидающе. Я покачал головой, сел на траву. Нет. Их – четверо. Нас – четверо. Все настороже. Да, меня никто не пасёт, я смогу одного завалить гвоздём. Может быть. Если не промажу – «прицел»-то сбит. А дальше? соотношение 50/50 меня не устраивает. Нам ещё Пяткина нести.

Колесо сменено. Взгляд Апостола – презрительный. Рассаживаемся в прежнем порядке. Опять напротив меня – рыжий дурачёк в моих сапогах. Да-да. Я уже их застолбил. Рядом – тот, что меня бил.

Когда машина тронулась, я завалился на Апостола и шепнул ему:

– Мой – рыжий.

Апостол оттолкнул меня брезгливо, только потом до него дошёл смысл моего шёпота, глаза его увеличились от удивления. Он кивнул.

Кивок этот не остался незамеченным.

– Что? – строго спросил бивший меня.

– Курнуть бы, – прохрипел я.

Апостол опять кивнул.

Рыжий дурачок заржал:

– А бабу тебе не подогнать, краснозадый?

Едва сдержался, чтобы не ответить желаемое. Ещё раз локтем в голову может совсем поставить крест на побеге.

Сижу, болею, шатаюсь. Дорога неровная, всех шатает из стороны в сторону, а меня – вообще штормит. Гвоздь уже извлечён из гипса, зажат в кулаке. На цель даже не смотрю. Только на его ноги. И на приклады их винтовок, что упёрты в пол меж коленей.

На очередной яме-кочке меня кинуло на Апостола, я сгруппировался, шепнул:

– Поехали!

И с силой качнулся обратно на того конвоира, что мне бил локтём в лицо. Плечом толкая его на выход. Тут же прыгаю на рыжего, выкидывая вперёд руку с зажатым в кулаке гвоздём. По моим ногам пробежал Апостол, схватился с конвоиром.

Рыжий визжал, закрыв лицо руками. Кровь бежала меж пальцев из выбитого глаза. Апостол боролся с другим конвоиром за винтовку, по нему полз Авторадио, вцепился в горло предателя. Краем глаза отметил местоположение Крыса, что в ужасе забился в угол. Не мешает – и то хлеб.

Нанёс быстро ещё два удара в шею рыжему. Первый крик захлебнулся, от второго меня обдало тугой струёй горячей крови. Попал в артерию! Про этого можно забыть.

Повернулся к свалке. Конвоир выпучил глаза, тянул винтовку, Апостол и Авторадио со звериными глазами давили его. У них прям пат. Воткнул гвоздь в глаз конвоиру. Это сразу изменило расклад. И вот уже предатель дёргается в агонии.

По ощущениям, прошло минут пять, но я уже тёртый калач – уложились в несколько секунд. Грузовик только начал скрипеть тормозами.

– Пётр! – хриплю я, толкая Апостола и указывая на кабину.

Винтовка конвоира меняет руки хозяина, выстрел.

– Ещё! – кричу я.

Машина резко встаёт, мы кучей падаем на Пяткина. Мат-перемат. Хлопают двери кабины. Две двери! Оба живы!

– Живо! Живо! – ору.

Апостол и Авторадио выкатываются из машины. Крики, хрипы, сдвоенный выстрел.

– Стреляй! Уйдёт! – полный боли голос Апостола.

Выстрел. Ещё.

Я, наконец, выбираюсь из кузова. И то, с помощью Крыса.

Картина маслом – Апостол зажимает пятно крови посреди груди, Авторадио с колена выцеливает деревья. Один конвоир лежит, сучит ногами – агония.

– Догнать! – кричу.

Авторадио оборачивается, кивает, начинает бег с низкого старта. Я наклоняюсь к Петру.

– Что ж ты так, Пётр?

Он грустно и беспомощно улыбается:

– Командир! – горлом у него идёт кровь. – Я тебя не выдал, командир! Медведь. Я тебя узнал, как только увидел. Не выдал. Под Воронежем летом ты нас на мосту строил, в окопы рассадил, позор искупить заставлял. А я всё одно сдался. Теперь – искупил. Спасибо, командир!

– Тебе спасибо, Петя.

Глаза его потухали, он забился в агонии. Я прижал его голову к себе, крепко, насколько смог. Держал, пока не перестало тело биться. Положил голову на землю, закрыл глаза. Ему. Потом свои глаза закрыл окровавленной рукой.

Когда открыл глаза, передо мной стояли Громозека, Авторадио и Крыс.

– Догнал?

Он кивнул, тяжело дыша.

– Добил?

Опять кивнул.

– Слушай мою команду: всех убитых раздеть, собрать все оружие, боезапас, съестное, амуницию. Исполнять!

Подчинились.

– А с этим что делать? – спросил Авторадио из кузова. – Добить?

– Я тебя сам щас добью, сука! Он тут главный! Беречь, как зеницу ока! Я понятно объясняю?

– Хорошо играют, – сказал Громозека, присаживаясь на корточки перед предателем и заглядывая мертвому в глаза.

– Считаешь? – мысленно спросил я его.

– Считаю.

– Кто?

– Думаю – все. Прошлый раз разбежались, хорошо груз не добили. Должны были сделать выводы.

– Логично.

Громозека хмыкнул, провёл рукой по лицу предателя, закрывая глаза убитому. Глаза закрылись! Какой же ты тогда глюк! Глюки так не умеют!

– А кто? – спросил Громозека, переходя к следующему предателю, вынутому Авторадио из кузова машины.

– Разберёмся, – вслух сказал я.

– Что? – обернулся Крыс.

– Сапоги этого рыжего – мои.

Крыс пожал плечами, стянул сапоги, поставил передо мной. Я сел, разулся, стал одной рукой заматывать портянку. Крыс метнулся ко мне, чтобы подшестерить, но я пнул его:

– Делом займись. Времени у нас мало.

– На машине поехали? – спросил летун.

– Петя-Апостол двигло прострелил. Из трёх пуль только одна попала в конвоира, а две – в двигатель. Как специально. Как можно из кузова радиатор и топливную систему пробить и разбить трамблёр?

– Трамблёр?

– Наверное. Я не сильно разбираюсь в движках. Я – пехота. Одним словом – машина была негодной. Из ремней соорудили перевязи, чтоб тащить носилки с товарищем не на руках, а на перевязях через плечи. И пошли.

– Какое направление выбрали?

– На восток. Шли дотемна.

– А надо было куда?

– На юго-запад.

– Откуда знаешь?

– Товарищ Пяткин подсказал.

– Он научился говорить?

– Нет. Одна рука у него работала, а пальцем ткнуть в нужную сторону ему было не трудно.

– Тогда почему восток?

– Простые и прямые дороги приводят только в задницу. Не упрощать же жизнь нашим кураторам?

– Ты уверен, что они были?

– Думаете – паранойя? И я так думал. А теперь точно знаю, что был прав.

– Они вас преследовали?

– Ну что вы? Нет, конечно. Так, пасли издали.

– Почему?

– А зачем им светиться? Оба моих спутника регулярно «следили». Оставляли метки.

– Ты это видел и ничего не сделал, не пресёк?

– А потом тащить Пяткина одному? Одной левой?

– Так ты и привёл их туда, куда им было нужно?

– Пяткин просил побыстрее. Он меня заверил, что на месте разберёмся с любыми преследователями.

– И ты ему поверил?

– А что мне оставалось? Или поверить ему, или прибить на месте. Иначе вместо меня его доведёт другой. А надо было решить вопрос окончательно.

– И как решить это «окончательно»?

– Ну, слушайте.

Сфинкс уверенно показывал мне на запад. Идём мы, идём! Успокойся, афрокотёнок.

– Куда идём мы с Пятачком? Большой, большой секрет, – бубнил я, перебирая ногами почти на автопилоте.

– Жрать охота, – вздохнул Авторадио. Категорически не умеет молчать человек.

– Не ной, – ответил я ему.

Зря я пришельца Пяткиным окрестил. Надо было Пятачком. Большой плюшевый, деревянный на всю голову, Медведь есть, должен быть Пятачок.

– Командир, может, я сбегаю, поищу чего пожрать?

А вот и Кролик. А вот топает ослик Иа, только он уже имеет статус Крыса.

– И засветишь нас всех?

– Засвечу?

– Выдашь наше местоположение.

– Не, не выдам. Смотри, командир, коровья лепёшка. Хоть и старая, но всё же. Значит, где-то тут жильё, люди.

– И нелюди. Полицаи, изменники, немцы.

– Так, я одним глазком.

– Как с тем водилой?

Там получилось вот что – не добил Авторадио шофера. Хорошо, что я повёл отряд именно в ту сторону, куда бежал водила-предатель. Собственно, потому и пошли в ту сторону, хотя сфинкс показывал в противоположную.

– И где тело?

– Тут был.

– Раздолбай! Найти, добить! Нет, сюда тащи. Никакого к тебе доверия, дерьмо собаки!

А в разведку надо бы кого заслать. Мне самому? Я и так еле-еле. На силе воле пру. Авторадио – раздолбай. Крыс – ссыкло. Может, Пяткина-Пятачка? Смешно.

Громозека! Ну-ка, иди сюда! Чё ты ломаешься, как лярва после операции по восстановлению плервы? Бегом! Или как там у вас, призраков, называется повышенная передача?

– Привал, гля, – застонал я, сползая по дереву на стылый ковёр палых листьев.

Посидел с закрытыми глазами, потом ухмыльнулся:

– Авторадио, так ты говоришь из казаков?

– Ага.

– За веру, царя и Отечество?

Авторадио засопел, чуя подколку.

– Что ж ты Отечество не пошёл защищать?

– Отечество? – удивился он. – Красных?

– А красное – не Отечество?

Авторадио опять засопел. Потом пробурчал:

– Они казаков репрессировали.

– Ох, какие мы слова запомнили! И кто тебе это слово подсказал? Репрессировали. Только казаков? А ты мне не подскажешь, Будённый, Чапаев – не из казаков? Нет? А-а, они из других казаков, понял. У нас же их несколько видов. Красные, черные – да? Опора престола, гля!

– Так нет же престола!

– Это куда это он делся?

Авторадио даже растерялся.

– Если царя нет, это вовсе не значит, что Родину теперь можно предать, с врагом якшаться, – усмехнулся я. – А как ты думаешь, после того, как станет известно, что немцы сформировали из казаков целые конные корпуса, что будут пацанята-казачата писать в графе «национальность»? Казак? Нет. Им западло будет. Русскими станут. Не красные провели расказачивание, а сами казаки, когда затеяли мародёрство под шумок свержения царя, на своей же родине.

– Не было такого!

– Ах, да! Совсем забыл! Русского мужика казаки давно перестали считать своими. Зазнались. И в гражданскую вели себя в России так же, как на вражеской земле. Так кто ж виноват, что мужик перестал видеть в казаке опору Отечества, а увидел лишь разбойника? Татя. А с ними разговор у мужика – только один. На языке дубины и топора. А теперь, когда казаки надели мышиную форму фашистов, под знаменем со свастикой своих стали убивать, – вообще звездец! Последний гвоздь в гроб казачества, как явления, загнали. А жаль. Но вполне справедливо. Часть организма, что перестаёт функционировать штатно, отмирает и должна быть удалена из организма. То же самое произошло и с аристократией. Ни царя, ни князей, ни дворян. Они не захотели выполнять свою работу, единственной их функцией стало – паразитирование. Теперь их работу выполняют другие. Вы их красными наркомами называете. Как зазвездятся, станут паразитами, их тоже скинут. Народ у нас терпимый, но и на расправу ярый.

– Чудно вы говорите, товарищ командир, – вдруг подал голос Крыс.

– Уж как есть.

– Вроде и не агитируете, а всё одно – агитируете.

А ты не так прост, крыса.

– А ведь теперь и вы – враг народа. И вам тоже нет возврата. Под трибунал потащат.

– Бывает, – согласился я, – потащат. Так ведь и сам виноват.

– Это в чём же? – вскочил Авторадио. – Ты – сдался?

– Нет. Хотя… Я дал себя застать врасплох, дал себя ранить, дал себя пленить.

Оба моих собеседника пристально смотрели на меня. Не понимают? Или, как обычно, ненормальным посчитали? Орхеневшим типом с завышенными требованиями к самому себе?

А что, не так разве? Только требования эти не завышены. Виноват. Позволил случиться тому, что случилось. И что, что Волкодав энкеведешный выше званием? Пох на его геометрию! Не должен был самоустраняться, не должен был пускать всё на самотёк. Звание – ничто. Там я был командир! Я был старшим, по факту. И вся полнота ответственности на мне. За плен, за обезглавливание подразделения в ответственный момент, за неизвестный мне исход прорыва. За жизни моих бойцов. За смерти, которых можно было избежать.

В том числе за жизнь этого призрака, что топает сквозь всё ещё зелёные кусты. Ветки с уже редкими листьями исчезают в нём, как в голограмме. Дико видеть было происходящее. Сознание противится неестественности процесса – ветки должны изгибаться, отталкиваемые телом идущего, а не растворяться в нём.

Я так явно смотрел на Громозеку, что двое моих спутников тоже посмотрели в ту же сторону, ничего не увидели, этого павшего, но восставшего, бойца видел только я. Ничего не увидели, переглянулись. Пох на них! Пусть думают, что хотят!

– Статус?

– Населенный пункт. Пять подворий, пристройки, сараи. Населения нет. Тел тоже. Живности – никакой.

– Точно?

– Я бы живых учуял.

– Тогда, привал окончен! – приказал я уже вслух, поднимаясь, помогая себе рукой, цепляясь за дерево. – Пятачок, а не пора ли нам подкрепиться? Кто ходит в гости по утрам, тот поступает мудро. Стаканчик здесь, стаканчик там – на то оно и утро! – Напевал я себе под нос.

И уже мысленно:

– Громозека, а ты пожрать не найдёшь? Может, у тебя и на жрачку нюх прорежиться?

– Попробую.

– Попробуй. Тебе-то хорошо – ты уже никакой нужды не испытываешь. А я вот мёрзну, болею, голодаю, недосыпаю. И вообще, работа военнопленного – сплошной стресс! И молока за вредность не выдают.

И мы рассмеялись. А когда увидели лица моих спутников, ржали ещё хлеще! Хотя их понять можно – человек, который внаглую узурпировал власть в отряде, смотрит в никуда, разговаривает сам с собой, ржёт без причины. Явно тронулся по фазе! Прямо за будущее страшно.

– В голове моей опилки – не беда! Да, да, да! Но кричалки и вопилки сочиняю я неплохо, иногда. Да!

Прямо и настроение от этой песенки из детства стало повышаться:

– Хорошо живет на свете Винни Пух! Оттого поёт он эти песни вслух. И не важно, чем он занят, если он худеть не станет. А ведь он х…ть не станет! Никогда! Да!

– Посёлок был покинут в спешке. Население оставляло на местах всё. Вообще всё.

– Странно.

– То-то и оно. Немцы всех выгоняли с нашего пути? Так я подумал, но, блин, на кой ляд такие сложности?

– Вообще всех? Вообще никого не видели?

– То-то и оно. Страшно даже было. Печи тёплые, постели – расправлены, в умывальниках – вода. Припасы – в ангарах и погребах. Не велики, конечно, но были! И ни одной живой души! Как все разом испарились в мире, только мы одни и остались. От одной мысли такой озноб колотил. Чертовщина прямо мерещиться начала.

Особист покачал головой, вздохнул, потёр глаза, с горестью посмотрел на пустую кружку, чай в которой иссяк уже час назад, и встал:

– Караул! Отведите арестованного на гауптвахту. Завтра продолжим выслушивать похождения бравого солдата Швейка.

Не верит. Это я тебе ещё не всё рассказываю. На самом деле было ещё сложнее всё.

– Сколько нам ещё идти? – спросил я Пяткина.

Сфинкс показывает мне ряд символов. Они мне ничего не говорят. Правильно – нашей системы счисления он не знает, да и цифр-букв – тоже. А я не знаю – его.

Пришелец, кули! С самого Сатурна. Или Марса. И не зелёный. Такой же человек, как и все. Уж если бы была разница в физиологии, в лагерном лазарете бы заметили. Не совсем же они тормоза? Пусть и не сильно квалифицированный медперсонал был, но всё же заметили бы отличия, если бы они были. Два сердца, например. Или кровь – синяя, как у медуз. А так – тишина. Значит, хомо, тот, что сапиенс. Что от обезьяны с Божьей помощью. Ха-ха! У них, на Сатурне, тоже были обезьяны, тоже друг друга палками по головам колотили, чтобы поумнеть и резко изменить генетический код.

А может, не пришелец, а попаданец? И не из космоса, а из будущего? Или очень старательно забытого прошлого. Тоже можно допустить. И не космолёт там, а ДэЛориан. Тот, что машина времени. А этот – Марти Макфлай. Тот тоже угодил к ковбоям и индейцам, как колбаса в рукомойник. И оделся в соответствующий эпохе костюм, а случился форсмажор – и вот он беспомощный лежит перед бежавшими военнопленными в лесу в окружении врагов. Бывает!

Довожу его до машины времени, и он меня подбрасывает до 2010 года. Или хоть до 2000-го. Иех-х-ха! Мечты, мечты, где ваша сладость? Ладно, будет надеждой номер раз.

Символы в рамке, удерживаемой сфинксом, меняются, но мне они – филькина грамота. Из каких ты времён, если ни кириллицы, ни латиницы, ни арабских цифр ты не знаешь?

– Ладно, давай иначе. Ты же понимаешь, о чём я говорю? Понимаешь. Прикинь, сколько нам дней ещё идти, если будем двигаться с той же неспешностью? Один, два, больше?

При этом я оттопыривал пальцы.

Сфинкс показал мне палец, потом палец раздвоимся. Я подождал ещё немного. Нет, больше пальцы не почковались. Понятно – два дня. Уже хлеб. А то у меня рука чернеть начала. А вонять – и того раньше.

Шорох.

– Что там, Громозека?

– Крыса.

– Человекоподобная?

– Угум!

– Ясно. Проследи, как он сообщения хозяевам передаёт.

– Угум.

А потом посмотрел в глаза Пяткину:

– А твой аппарат им не достанется?

Угол рта, что ещё слушался его воли, пополз в усмешке. Страшная гримаса. Блин, лучше смерть, чем вот так, поленом! А сфинкс показал мне, как семечка превращается в гриб.

– Это основной вариант?

Глазами право-лево.

– Резервный?

Молчит.

– Запасной? Последний?

Моргает. Не всё он понимает, что я говорю.

Понятно, есть у аппарата режим самоликвидации. И судя по рисунку гриба – он схож по мощности с ядерным взрывом.

Испугался ли я? С чего вдруг? Страшный конец всяко лучше бесконечного страха. Так что пусть Крыс стучит. Немцев прихватим с собой в Царство Вечной Охоты. И чем больше, тем лучше. Пусть кучкуются. Накроет побольше.

Покер по-эсэсовски

Ночью меня разбудил Громозека.

– Ты чё, душара?

– Слышишь? Узнаёшь?

Стук. Дерево о дерево. Мелодия складывается. И даже знакомая. Хорошо живет на свете Винни Пух? Плохо. Потому и не поёт он вслух. Вилли. Только он может знать этот мотив. Остальные – или наши, или эти двое «агентов».

– Зовёт.

– Сам уже понял. На хрена?

– Пришло время договариваться? Они получили письма твоих пятконосцев.

– Да это понятно и ежу. Идти?

– Решай сам.

– Влом мне тащиться. Пригрелся. И любопытно. Пойду. Терять мне всё одно – нечего.

– Ну, здравствуй, Вилли? Как твоё драгоценное здоровье?

– Вашими молитвами, Виктор Иванович.

– По-русски ты стал шпрехать лучше. И акцент стал мягче.

– Интенсивная практика.

– Понятно. Работа. Ты меня не послушал и остался на службе. Даже в карьере продвинулся. С «Аненербэ» связался, да не ночью оно будет помянуто.

– У меня не было выбора.

– Выбор есть всегда.

– Не всегда он приемлем. Я – один, Виктор Иванович, выходите.

– Я знаю, что ты один. Ближайший из твоих солдат – в семидесяти метрах. Делает вид, что не спит. И пистолетик-то отбрось в сторонку. А за тушёнку – благодарствую.

Говоря, я шёл к нему навстречу. Вилли улыбнулся, поставил сидор на землю, пистолет достал из-за пояса сзади, уронил. А я чё? Я – ни чё! Это Громозека у меня глазастый.

– Не перестаёте вы меня удивлять, Виктор Иванович.

– Тем и жив. Пока. Зачем звал, немец?

– Вот за этим и звал. Требование у меня…

– Требование? – рассмеялся я. – Засунь себе его, знаешь куда?

– Знаю. Хорошо, просьба. Выполните условие, и вам я гарантирую выполнение любых ваших условий, в разумных пределах, конечно.

Ага, испугались, что пристрелю Пяткина как Голума? Договариваться решили?

– Вывод вермахта на территорию Германии?

– В разумных пределах. Это я не могу гарантировать.

– А что ты можешь, немец?

– Жизнь. Лечение. Вывоз в любое место мира, деньги, легенду.

– И измену. Нет, Вилли. Ты же знал, что меня это не заинтересует. Зачем пришёл?

– Знал, – немец снял перчатки, отступил на пару шагов, сел на ствол поваленного дерева.

– Вы поверите мне, если я скажу, что хотел с вами поговорить?

– О чём?

– Не знаю, – вздохнул Вилли, – не знаю. О чём угодно. Хотел опять вас увидеть, ощутить то своё состояние, в которое меня вводят ваши слова.

– Какое?

– Другой, хм-м, язык русский очень сложен, столько слов, чтобы сказать одно и то же. И одно слово, чтобы сказать совсем разное.

– Есть такое дело. Так какое состояние?

– Как в детстве – всё просто и ясно. И чисто вижу, что делать.

– А без меня?

– Всё очень сложно. И ничего не могу решить. И всё – не то. Всё – не так. Всё – обман.

– Ладно, Вилли, всё это – лирика. Ты чего хотел-то?

Немец усмехнулся.

– Вот, опять. Пришёл сюда я с одним, а теперь хочу другого.

– Бывает. И не у всех проходит. Ты выкладывай, не стесняйся. А там – будем поглядеть.

Немец немного «подвис». Опять усмехнулся:

– Очень сложный язык. «Выкладывай» – рассказывай и ложи.

– Есть такое. А ты не говори на русском – не будет проблем. Лайся на своём пёсьем языке. Ори «Хайль Гитлер» и головы не ломай.

– На нём говорили Ницше и Бах!

– Да хоть трабидох! Бах! Мне – пох! Не отвлекайся. Вилли, ты не поверишь, но мне не совсем хорошо сейчас. И зубоскалить совсем нет желания. Так чего ты хотел?

– Хотел? Хотел попросить вас не убивать этого инвалида и позволить нам забрать то, что нас интересует.

– Однозначно – нет. Этого ты хотел?

– Хотел. Прошлое время. А настоящее – хочу. Хочу в плен вам сдаться.

Не удержался, рассмеялся.

– Не очень хорошая идея, немец. Совсем плохая. Сдаться в плен беглому военнопленному на вашей же территории – не есть гуд! Совсем не гуд.

– Я знаю.

Вилли повесил голову. Глухо продолжил:

– У меня не было выбора. Я заинтересовался теми темами, что вы пропагандировали мне и своим подручным. И стал находить подтверждения. Этим я и заинтересовал этих… У меня не осталось выбора: или я служу им, или исчезаю. И становлюсь объектом их исследований. Не хотелось быть замороженным заживо. И я продолжил службу. Я видел сам всё то сатанинство, о чём вы говорили. Я вижу теперь, что за монстр родился на германской земле. Я многое видел. И я увидел, что мой народ сейчас как никогда близок к гибели. Я видел ваш фотографию в газете. И я понимаю, почему все газеты мира перепечатали его. Понимаю. И я устал. Не хочу больше.

– Твои проблемы.

– Знаю, – вскочил Вилли, – знаю, что мои проблемы! Но выхода – не вижу!

– А ты – беги! Прямо сейчас – беги! Быстро беги, куда глаза глядят. Тогда жив останешься.

Вилли отшатнулся.

– Да, если нашим будешь сдаваться, переоденься. Наши «электриков» в плен не берут.

– Электриков?

– Эсэс. Молнии. Зиг-зиг.

– Теперь понял.

– Почему не берут – объяснить?

– Не надо. Сам видел.

– Тогда – прощай, Вилли! Надеюсь, больше не увидимся.

– А я надеюсь – увидимся.

– Для тебя будет лучше, чтобы мы не увиделись. В следующий раз я тебя убью. Да, кстати, кто из моих спутников ваш агент?

Вилли вздрогнул:

– Два, – поморщился, – оба, все.

– Предатель – казачок? А другой – агент?

Вилли кивнул.

– А тот, с усами?

– И он.

– Понятно. Пистолетик я забираю.

И я повернулся спиной к немцу и пошёл восвояси, напевая песню Рамштайна «Ду хаст». Общение с немцем навеяло как-то. Это была ещё одна проверка Вилли. Этот вот беззаботный отход с подставлением спины врагу. А до этого была проверка на искренность. Сдаст или нет агентов. Как я и догадывался, все казачки засланные.

– Это я догадывался, – вставил Громозека.

– Если ты – мой глюк, то ты – плод моей больной головы, результат коротящих извилин. И все твои догадки – мои. Логично?

– Странно слышать о логике от глючащего типчика.

– Сам ты – типчик.

– Какой-то странный у вас разговор получился.

– Не без этого.

– И что теперь?

– А что изменилось? Ничего. Пистолетиком вот обзавелись. Как ты думаешь, липовый?

– Нет, вполне себе боевой. Я уже проверил. Без подвоха.

– А жратва?

– Тут не знаю. Хлеб, галеты, консервы. Я не могу определить, отравлено или нет.

– Значит, проверим на мышах.

И мы тихо посмеялись.

Пункт назначения

День «Пи». Или – или. Ну, хоть пистолет есть. Одной рукой с винтовкой управляться – сложновато.

Идём. Мышки нервничают, но живы. Значит, жратва нормальная.

Опа, что это значит?

– Привал!

Мышки облегчённо поставили носилки.

– Давайте, костерок соорудите. Жрать хочу – сил нет больше терпеть. А холодное больше не лезет. Так, ты, Авторадио, бегунок ты наш беспонтовый, топливо сообрази. Ты – яму под костёр копай. Вон там. И копать меньше там. Низинка.

А сам склонился над Пяткиным. Сфинкис изменил слайд на стрелку вниз.

– Пришли? Это то место? – прошептал я.

Моргнул.

Мы на месте. А где космолёт? Лес и лес. Вполне типичный для этих мест.

– И что теперь?

Котёнок лёг в позу сфинкса.

– Ждать?

Моргнул.

Ждать. Блин. А что остаётся? Да, ладно, подождём! Ведь «до пятницы я совершенно свободен».

А эти теперь сигналят хозяевам.

Запахло дымом. Желудок сразу запротестовал. Ладно, пойдём у тебя, утроба бестолковая, на поводу.

Говорят, после голодухи нельзя много есть. Пох. Совершенно пох. Как же хорошо! Сытно! Тепло стало. Что там мне грозит, заворот кишок? А ядреный гриб самоликвидации НЛО? Так что – заворот не страшен.

Авторадио увлечённо облизывал ложку. Крыс задумчиво смотрел в небо. Я тоже сытно жмурился. Потянулся, рука наткнулась на пистолет Вилли. Я его достал и стал с любопытством разглядывать изделие сумрачного тевтонского гения.

Авторадио вытаращил зенки свои, Крыс напрягся, руки его поползли за спину. Поздно, ребятки!

Два выстрела прогремели в стылом лесу. С карканьем поднялось вороньё в воздух. Эти падаль задолго чуют. Два контрольных.

– Не надо Родину предавать, ребята. Не надо. Плохая это примета.

У меня ещё есть патроны. Хватит и на себя, и на Пяткина, и на сфинкса, и на Громозеку. А ещё и пистолет Крыса полностью заряжен. Подождём.

Потом подволок Пяткина к костру и сел рядом, задумался, засмотревшись на огонь.

– Какое вознаграждение ты желаешь за твою помощь? – прогремел над головой мощный голос.

Я крутнулся, уходя с линии возможного огня, вскинул пистолет.

Никого!

Чё за?!

– Это я говорю. Посмотри на меня. Ты доставил меня сюда, в зону доступа внутренней связи.

– Ты? Это ты? Внутренняя связь? Твой корабль? Где?

– Прямо над нами.

Я поднял голову – ничего. Такое же серое небо.

НебоЖители

Всё изменилось мгновенно. Какая-то матовая поверхность прямо перед носом. Я лежу в какой-то жидкости. За матовой поверхностью переливаются огоньки разноцветные.

– Прошу прощения, я взял на себя смелость забрать вас, мой спаситель, на борт моего корабля без вашего ведома.

– А ты кто?

– Вы называли меня Пяткиным. И Пятачком. Я извиняюсь, но провёл сканирование вашей памяти, чтобы понять аналогии этих имён. И научиться коммуникации.

– А-а! Всё получилось?

– Так точно. Я принял решение о вашем изъятии ввиду приближения недружественно настроенных вооружённых индивидуумов, что сопровождали нас всё наше путешествие.

– Ничего страшного. А где они теперь?

– Там же. Нас ждут.

– А мы где?

– Там же. На борту моего судна, в биореакторах. Вам тоже нужно было срочное медицинское вмешательство. Запущенные ранения, пищевое отравление.

– Всё же он отравил меня!

– Да, это так.

– Он тоже здесь? Тот, что дал нам отравленной еды?

– Нет, в радиусе действия моих сенсоров его нет и его местоположение не известно.

– Как ты разговариваешь странно.

– Странность имеющаяся объясняется опциями лингвистического подблока вычислителя. Он переводит мою речь вам.

– А как я тебя слышу? Я не вижу динамиков.

– Сигнал индуцируется прямо на слуховой нерв.

– Индуцируется. Понятно. На нерв. А ты не можешь индуцировать мне на нерв изображение? Уж больно скучно.

Появилась картинка. Прямо перед носом висящая в пространстве. Ещё картинки. Ту, на которую я смотрел, увеличивало, остальные – отодвигало. Круто. Смарт ТВ.

Кстати о птичках. Немцы в пятнистых камуфляжных накидках довольно расслабленно бродили по поляне. Тел «мышек» уже не было.

– Что-то они больно расслабленные. Сколько времени прошло?

– Два оборота планеты.

– Двое суток?

– Для них. Для нас – 60 суток.

– Опа! А как такое возможно?

– Компрессия времени.

– О, как! Вы и так умеете? Молодцы, что ещё сказать! А долго мне ещё тут валяться?

– Вовсе нет. Процесс вашего исцеления завершён давно. Вынужден заранее извиниться, если моя инициатива не в ваших интересах, но я взял на себя смелость внести в ваш организм некоторые модификации, что сильно упрощают жизнь разумным нашей профессии. Должен пояснить свою мотивацию – я испытываю к вам чувство благодарности.

– Благодарствую, конечно. Нашей профессии – это какой?

– Нет, определённо, этот лингвистический подблок туп. Сэкономили снабженцы. Сейчас поработаю настройками.

– Уж будьте так любезны. Эти высокопарные обороты прямо ухо режут.

– Вот, надо попробовать. Повторю: людям нашего призвания. Опять не то. Чувакам с понятиями. Как лучше?

– Про призвание понравилось. И какое призвание?

– Воин.

– Достойное призвание. А какие модификации?

– Укрепление скелета нейтринной сеткой, форсирование мышечной массы и связок, вживление нейросети, дублирующей нервную систему, ну и так, по мелочи. Вроде очищения организма и доведения тонуса к оптимуму.

– Всего-то? Юмор, если ты не понял.

– Я понял.

– Спасибо, конечно, ещё раз. Здоровье ещё никому лишним не было. Но теперь-то что?

– Вынужден попросить вас пояснить…

– А говоришь – настроил. Я имею в виду – какие планы? Не будем же мы сидеть тут в блокаде?

– В блокаде?

– Я про немцев.

– Этих представителей противостоящей вашей общественной формации можете не учитывать.

– Ну, вот, а говорил, что настройки поправил.

– О немцах можешь забыть. Они – ничто.

– Вот теперь понятно. То есть не понятно. Как забыть? Вот же они.

– Ничего они сделать нам не смогут.

– А чего тогда ждём?

– Дело в том, что попал я на вашу планету не совсем по своему желанию и несколько для себя неожиданно.

– Бывает. А что случилось?

– Аварийное схлопывание тоннеля выбросило меня не в той точке пространства, где я планировал оказаться.

– Настройки?

– Проще не получится. Я оказался уже в атмосфере этой планеты и пришлось применять экстренное торможение. Бортовой вычислитель принял решение отстрела аварийной капсулы со мной. Корабль садился в аварийных режимах, несовместимых с жизнедеятельностью экипажа, то есть – меня.

– А капсула?

– Капсула легче. Но тоже спалила двигатели. Вот и получилось, что я оказался на незнакомой планете голым и безоружным.

– А почему голым?

– Как-то не принято прыгать через искривлённое пространство вне криосна и в одежде. Иначе можно эту одежду получить сросшейся с тканями тела. А если не заморозиться, рассудка точно лишишься. Или чего похуже. Как-то не хочется примкнуть к этим…

– Корабль смог сесть. Отдельно от тебя. Уже понял. А ты попал к немцам.

– Да, мой корабль смог сесть, но полностью уничтожены стартовые и маневровые двигатели.

– Ты не сможешь взлететь.

– Смогу. На маршевых.

– А-а, вон как! Но есть подвох? Всегда же так, по законам жанра. Его ещё законом подлости называют. Есть какое-то «но»? Перебит топливопровод?

– Нет. Не перебит. Дело в принципе действия маршевых двигателей. Они используют физику искривлённого пространства. Применять их в условиях тяготения звёздных систем не рекомендуется. А в условиях тяготения планетоидов, имеющих биосферу, вообще запрещено.

– Опа! Вот это поворот! А маневровые двигатели возможно починить?

– Нет. У вас это называется – только в заводских условиях.

– Одним словом, ты застрял.

– Застрял.

– А почему нельзя маршевые? Что произойдёт?

– Образуется область физики измененных пространств. Меняются фазовые состояния вакуума.

– Что это значит? Верх становится низом?

– Вес становиться длиной, а скорость – временем.

– Охудеть! Представить даже не могу.

– Материя со временем восстановит своё привычное состояние, но для любых жизненных форм – это коллапс.

Голос Пяткина, переводимый глючащим блоком переводчика, вздохнул:

– Так я и оказался здесь.

– Что произошло?

– Мы должны были захватить научное судно сепаратистов. Они проводили запрещённые исследования. Их надо было арестовать или ликвидировать. Когда эти сошедшие с ума фанатики поняли, что их наёмная охрана не справится с нашим крылом, они запустили свою установку. Я был на самой окраине системы, обеспечивал блокировку зон перехода. Поэтому у меня была доля секунды для принятия решения.

– А компрессия времени?

– Мгновенный фазовый коллапс звездной системы. Ты представляешь, что это такое?

– Нет.

– И я не представлял. Огромный кусок пространства, больше вашей Солнечной системы размером, просто сдетонировал. Бортовой интеллект запустил компрессию времени, запихнул меня в статис, сформировал область перехода и запустил прыжок прежде, чем цепная волна фазовых изменений вакуума докатилась до нас.

– Круто. Хорошие мозги у твоего бортового компьютера.

– Но тоннель оказался тоже подвержен удару. Иначе и быть не могло. Тоннель должен быть из точки «А» до точки «Б». а точка «А» – перестала существовать. И вообще неизвестно – где я мог вывалиться из тоннеля. Мог прямо в центре звезды.

– Так тебе ещё повезло! А мог и не вывалиться. Остаться в этом тоннеле навсегда. Закольцевало бы его, или просто повис бы в нигде.

Время открытий

– Вы очень легко приняли мой рассказ. Оперируете понятиями, опережающими технический прогресс вашей планеты на несколько порядков. Что-то не так с вашей планетой. Даю задание поискать данные на систему Солнца в базах.

– Солнце в базах – это, конечно, хорошо. Но давай вернёмся к нашим баранам. Мы – здесь. Там – немцы. Там – война. Война на уничтожение моего народа. Что ты планируешь делать?

– Ничего. Вы, ваш народ и ваши противники принадлежите одному виду разумных. Уничтожение одной части одного вида другой частью является необходимым условием конкурентной борьбы. Никто не имеет права вмешиваться во внутренние дела единого вида разумных. Более того, ввиду вашей отсталости, я обязан обеспечить собственное сокрытие. И недопущение попадания образцов и технологий расам, не достигшим соответствующего уровня развития. Иначе вы себя уничтожите.

– Отсталости?

– Вы даже не достигли межзвёздного пространства. У вас в памяти есть воспоминания об освоении околопланетного пространства, но на данном этапе я этого не наблюдаю. Вы даже не создали единого управления – у вас продолжается внутривидовая конкуренция. Ваша раса, человечество Земли ещё не едино, не изжиты артефакты, присущие неразумным формам жизни, религия, например. Вас и разумными называть можно с натяжкой. И то, благодаря прозрениям отдельных представителей. Основная масса населения Земли продолжает оставаться в стадии неразумной жизни. Странный вы вид.

– Вот так вот ты понял это, пока я тебя тащил!

– Нет, не я. Пока я отсутствовал, бортовой интеллект собирал данные об окружающей его среде.

– Лучше бы он ремонтировал движки, чтобы ваше высокоразвитое тельце покинуло наш отсталый вторник. Среду он изучал! Надо с понедельника начинать, а он – среду. Отсталые! Вы – тоже люди! А люди везде одинаковы. И не важно, на чём они ездят – на кобыле или на фазовом переходе.

– Я тоже согласен с вами. Эти протонные мозги всё всегда пытаются загнать в простые числа. И как всегда не правы. Именно поэтому – мы хозяева им, а не наоборот. А вот и результат поиска. Я удивлён! Есть упоминание. В засекреченном секторе! Ваша система – заповедна! Удивлён! Охраняется! Охранялась.

– И чем обязаны?

– А у вас тут произошла война!

– Она и сейчас идёт.

– Нет, нет! Так вот откуда начался Раскол! Вот это находка!

– Так ты можешь как-то что-то пояснить?

– Эта система была обитаема. Высокоразвитое общество. Разумные. Люди. И другие разумные. Планет было больше. Вот! То, что сейчас является астероидным поясом, было материнской планетой одного из Домов. А то, что вы называете Луной, – это боевой корабль. Был. Класс «Звёздный пожиратель». Их давно не производят. Так. Планеты эти тоже были обитаемы. Вы их называете Венерой и Марсом. И на Земле были столкновения. Земле повезло. Только легкие орбитальные обстрелы. Видимо, обезвреживание Пожирателя и сохранило Землю. А вот то, что вы называете Марсом, было выжжено. Венеру погубил разгон в заштатные режимы климатических установок терраформирования. Умелая диверсия превратила их в климатическое оружие. Его же запретили! Ха-ха! Как раз после этого и запретили. Так почему же ваша система засекречена? Её нет в навигационных картах.

– Где же ты её нашел?

– В разделе «Сказания и легенды древности». Сказка. Координаты отсутствуют. Только художественное описание трагедии Раскола.

– А кто раскалывался?

– Тоже нет упоминания. Просто «трагедия Раскола», и всё. Может, тогда и начался разлад Домов?

– А когда? Давным-давно, в далёкой-предалёкой галактике?

– А ты откуда знаешь?

– Догадался. У нас эта «трагедия Раскола» известна, как Война Богов. Ты же сканировал мою память.

Пяткин замолчал.

Вот так значит! Засекречены. И кто-то охраняет. Раскол, говоришь? Хе!

– Урок истории закончен?

– А, что? Извини, увлёкся. Появилось много вопросов.

– Рад за тебя. Но мне как-то ближе та война, что сейчас идёт за бортом, а не та, где Титаны бились с Олимпийцами. И те, и другие, в конце концов, исчезли.

– Какие подробности! Ещё!

– Дела давно минувших лет, предания старины глубокой. Интересно, конечно. Может быть, я займусь этим. Когда-нибудь. Когда близкие мне люди не будут погибать! Когда народ мой перестанут жечь в печах и амбарах! Когда дети не будут умирать от голода! Понимаешь, ты! Высокоразвитый! Если ты не собираешься мне помогать, проваливай на все четыре стороны, а меня отпусти! И обеспечь, очень прошу, недопущение попадания себя и твоих «высокоразвитых», «фазовых», «вакуумных» ёжанутых технологий в руки этих нелюдей в фельдграу. Обеспечь, иначе я тебя лично фазово аннигилирую. Как внук Сварога тебе обещаю!

– Сварога! – голос Пяткина аж взвизгнул.

Я не ожидал такой реакции. Ну, привык я, что русы – народ, отец-покровитель которых – Род. Потому мы – Родичи. Потому – родственники. Потому люди – рождаются. Потому и умираем – за Родину! Сварожичи мы.

– Так что ты надумал?

– Мне надо срочно покинуть эту планету!

– Согласен с тобой полностью. А как же двигатели?

– Поднимусь на антиграве на максимально возможную высоту. Так ущерб фазовых изменений будет минимализирован.

– Всё же выход есть! Правильно говорят, двигатель прогресса – жареный петух.

– Это тоже не выход. Я стану преступником. До конца жизни скрываться придётся.

– Почистишь память компьютера – и гуляй, Вася!

– Это мне не по силам. Бортовой интеллект не допустит меня в свои базы.

– Хакеров наших на тебя нет! Так вы, «высокоразвитые»! Жесткий диск хакнуть не можешь!

– Только вместе с самим бортовым интеллектом.

– И хрен на него.

– Без него не долечу.

– Как знаешь. Выпусти меня обратно. У меня, знаешь ли, война!

– Вот и я об этом же. Вас я отпустить не могу. Предлагаю лететь со мной.

– Соблазнительно, конечно. Свет далёкой звезды нас манит по ночам. – пропел я строку из песни Дискотеки Авирия. – Другие миры, межзвёздные перелёты, «Звёздные войны», Дарт Вайдер и император Палпатин. Но – нет. Нам дым отечества не сладок и не приятен. Потому что горит, горит Отечество! Вот, война кончится, тогда прилетай, полетаем. До окружающей среды. Или четверга.

– Нет. Вы или летите со мной…

– Или ты меня ликвидируешь? Зачем?

– Я обязан не допустить огласки сведений, что вы получили.

– Ты хвалился, что сканировал мою память. Видно, что ты тот ещё хакер. Я сам – секрет высочайшего уровня. Перед прочтением – сжечь. Такой уровень допуска к моей тайне. А что ты мне рассказал? Что там, за облаками, живут люди? Так это – не секрет. Поройся у меня в памяти – там полно воспоминаний о фильмах про это. Те же «Звездные войны». Всех, кто их посмотрел, тоже надо с собой увезти? Нет. Тогда – почему меня? Что ты мне ещё сообщил? Фазовые переходы? А я смогу теперь как-то применить эти знания? Сам видишь – никак. Не рассказал ты мне ничего, чего я не знал, или не догадывался. Лети, родной, один. Некогда мне с тобой кататься. Мне к своим надо. Враг в доме хозяйничает.

– Не могу.

– Да ладно тебе! Какие секреты я узнал? Что я успел увидеть? Крышку твоего медблока? Эка невидаль! Посмотри в моей памяти эпизод с дивом по имени Даша. Вот где невидаль! Весь твой сверхнавороченный биореактор – ничто против неё! Технологии! Отсталые!

– Ищу. Пустите же меня. Вы сами не даёте.

Я вспомнил Дашу. Жар её рук, жар бани, жар её тела. Волну Жизни, что шла от неё в меня.

– Ого! – воскликнул Пяткин. – Это же…

– Что?

– Ничего.

Помолчали. Я уже даже из этого опостылевшего реактора не просился. Ещё увижу чего не то. Ну её. Мне лучше – в осенний лес. К немцам.

– Кому так загадочно молчим? – спросил я.

– Я всё одно собираюсь применять маршевые двигатели в гравитационном колодце жилой планеты. Какая разница, узнал один туземец что или нет? Всё одно – тут такое начнётся!

– Так бы и сразу! А что начнётся?

– Надеюсь, ничего.

Потом голос Пяткина повеселел:

– Я не отблагодарил вас за своё спасение. У нас принято дарить подарки. У вас, я увидел – тоже. Какой бы вы подарок хотели?

А я знаю, чего у тебя попросить? Световой клинок джедая? Себе же ноги отрежу. Бластер? Не даст. К дикарям попадёт образец технологий?

– Подарок заказанный и не подарок. Но, я хочу оружие, чтобы разить врага. Понимаю, что оружие – нельзя. Попадет не в те руки, всё такое. Так что, давай какую-нибудь безделушку. Что не жалко и секретом не является. Всё одно – отберут. Как к своим выйду.

– Отберут? Враг народа? Это же варварство!

– В памяти моей опять шаришься? Ну, тогда тебе не надо объяснять, кем я буду, когда к своим выйду.

– И вы тем не менее решили идти? Заранее зная исход?

– Тем не менее, заранее зная. Решил.

– Но у вас есть возможность лично обратиться напрямую к руководителю вашей фракции. Почему не воспользоваться.

– Устал я, Пятачок. Устал. Простым бойцом хочу быть. Сражаться и погибнуть. Ничего больше не хочу. Устал. Бывает так, что человек морально выгорает? Бывает. А я уже выжжен дотла.

– Это ошибка. Нерациональное использование своих возможностей.

– Могет быть. А могет и не быть. Вот в чём вопрос. Это моя ошибка! Я устал быть марионеткой большого, грозного и справедливого дяди Ёси, при всём уважении к нему. Харош!

– Тогда прощай, боец. Внук Сварога. Я усыпляю тебя. Когда проснёшься, жди дальнейших инструкций.

Особист был сегодня ещё более мрачен, чем обычно.

– Продолжим, – сказал он хрипло, – так вы застрелили обоих ваших спутников?

– Я посчитал их предателями. Да. Убил.

– Основываясь только на собственных подозрениях и показаниях пленного немца. Вы не допускали, что немец мог вам умышленно солгать?

– Допускал. Я не собирался выживать. Более того, я не собирался никого оставлять в живых. Откуда мне было знать, что надо сдвинуть пенёк, что под ним будет рычаг, открывающий лаз? И пока я не убил этих двоих, товарищ «Пяткин» мне ничего не говорил.

– Лаз куда?

– Сеть каких-то бункеров. Я нёс товарища туда, куда он показывал. Делал то, что он велел. Я принёс его в какую-то щитовую, где было полно рубильников. Под его управлением, я соединял рубильники. Когда появился свет, он показал мне, где лежит блокнот и карандаши. Он мне написал, что тут всё подготовлено к подрыву, и написал план моих действий. Я всё выполнил.

– Что именно?

– Я положил его у рычага подрыва, сам на электровагонетке уехал по тоннелю в другой бункер, где соединил цепь. Потом на этой же вагонетке я вылетел в озеро. На резервном пульте я и подобрал нож. Чёрный такой. Там был ящик. Было два ножа в ящике. Я взял один. Вагонетка вылетела из тоннеля прямо в воду. Как не утоп? Я не ожидал подобного. Потом ещё и рвануло. Хорошо так рвануло. Пришёл в себя я в камышах. Как не утоп?

– Что было потом?

– Потом? А потом я пошёл на восток. К своим.

Падение с небес

Открываю глаза. Та же матовая поверхность прямо перед носом. Нае…ал он меня! Так и лежу в этом опостылевшем «реакторе»! Как может медагрегат называться «реактором»? «Высокие» технологии! А нормального переводчика – нет. Балабол.

В ушах у меня тренькнуло, перед глазами в воздухе повисли какие-то пиктограммы. Что это?

– Подгружается база «нейросети» первого ранга, – прозвучало в ушах, – ошибка: нет соединения. Ошибка: нет данных.

– Эй, заткнись! – оборвал я голос.

Заткнулся.

– Ты кто? – спросил я. Тишина.

– Кто сейчас тут блеял про ошибки?

– Тактико-баллистический аналитический самообучающийся вычислитель.

– Вычислитель?

– Ответ положительный.

– О, как? А просто «да» – можно сказать?

– Да.

– Вот, уже лучше. А ты где?

– В 0,789 метрах от вашей головы.

– Ага. А я где?

– В спасательном модуле класса ААА.

– Ага! Всё-таки он меня выкинул. А где корабль, из которого и выплюнули этот ААА?

– Ошибка: соединение не установлено.

– Абонент не абонент? Бывает. Нот конебибал нау. Смылся?

– Ошибка: нет данных.

– Какой же ты тупой, Вычислитель баллистический, аналитический, самообучающийся. ВБАС. Я буду звать тебя Бася.

– Принято.

– Бася, как мне выбраться из этой ловушки?

– Ошибка, ошибка. «Ловушка»?

– Этот ААА?

Одна из пиктограмм заморгала. Мысленно потянулся к ней, мысленно надавил. Шипение, матовая поверхность перед носом исчезла, на меня хлынула вода. Твою-то дивизию! Поплыли!

– А нельзя было сделать что-то типа режима «всплытие»? – спросил я, когда выплыл на поверхность водоёма.

– Это ты о чём? – спросил меня Громозека, стоящий в начищенных сапогах прямо на воде у моего носа, аки Иисус Христос.

– И ты здесь?

– А где мне быть? В ту штуку прозрачную я попасть не смог. Дико любопытно что там.

– Сам ничего не видел. Всё время пролежал взаперти.

– Я вижу, тебя подлатали. Везучий же ты. Как у кошки – девять жизней.

– Это – да. А где немцы?

– Кто его знает? Тут когда ты исчез с этим паралитиком, немцев набежало! Даже танки пригнали. Ничего! А через три дня как жахнуло!

Я вышел на берег. Так и знал – голый. Только трусы из какого-то эластичного шелковистого материала. Трусы, кстати, почти мгновенно высохли. С интересом осмотрел свои руки-ноги. Остались только шрамы. Рука работала, как новая. На левой – все пальцы целые. Потрогал ухо – полное. В смысле – комплект. Прямо, как после капремонта.

– Эй, Бася! – крикнул я.

– Это кто? – спросил Громозека.

– Ещё один глюк в моей башке. Сейчас молчит. Слушай, душара, а ты только по воде ходить умеешь, как поплавок, или и занырнуть можешь?

– Могу. И занырнуть.

– Ну, так иди. Погляди, откуда это я выплыл? И что там ценного можно экспроприировать?

Громозека пошёл, шаг за шагом погружаясь в воду. Вода, кстати, никак на него не реагировала. Не было Громозеки. Ложки – не существует.

«А ты меня слышишь?» – спросил я. Мысленно.

– Ага.

– Круто. Ну, рассказывай тогда, как жахнуло?

– Я пройти к тебе не мог, но чувствовал, где ты. Ждал. А потом ты стал удаляться вверх. Потом ты стал удаляться вбок. Я – за тобой. А там потом какое-то светопреставление началось. В небо как будто кто-то кляксу чёрную посадил. Она росла, потом полыхнула красным, потом фиолетовым. Взрыв был просто чудовищный. Весь лес лёг. Немцев по земле всех размазало. Даже меня в землю забило. Казалось, горел воздух. А деревья – не горели. Я видел, как чёрная молния прорезала небо и опять шарахнуло. Ещё сильнее.

– Тебя же в землю забило?

– Что мне выбраться? Не отвлекай. А рыбы меня боятся. Странно.

– Ты сам не отвлекайся.

– Вот после чёрной молнии посыпался метеоритный дождь. Вот тогда стало страшно. Ад разверзся.

Я подпрыгнул.

– Обломки посыпались? Сколько, каких размеров? На какой площади?

– Откуда ж я знаю? Одно знаю – плохие это обломки. Нельзя к ним приближаться. Плохие они.

– Что значит – плохие? Радиация?

– Не знаю. Это как мины. Я тебе говорил, что умел мины чувствовать? Знал, куда нельзя наступать, что нельзя трогать. Чувствовал. Так вот и это. Даже мне сейчас – нельзя. Плохие они. И каждый – разный. Около одних воздух жгутами крутится, другие к себе всё тянут, а потом то, что подтащили – исчезает. Большая часть заражённых мест так и делает – в них всё исчезает.

– Аномалии. Вот тебе и Зона. Вот тебе и Сталкер. Артефакты, кровососы. Ежануться! Немцы чё?

– На них и смотрел. Каких в кровавую пыль развеивало, какие исчезали, какие в воздухе растворялись. Какие успевали поорать, какие – не успевали. Вот он. Яйцо размером с «эмку». Большой люк открыт. Там ложе, повторяет форму тела. Лампочки меленькие горят ярко. О, багажник. Отсек пустотный. Тоже открыт. В нём ящик необычный. И нож. Чёрный. Остальное забито оборудованием непонятным. Ничего взять не могу, сам понимаешь.

– Всплывай вертикально вверх. На тебя сориентируюсь.

Громозека, как баллистическая ракета с подводного пуска, взлетел над водой и встал на глади озера, как на паркете. М-да. Ему-то хорошо. А мне – опять в холодную воду лезть! Иэ-ее-х! Стиснуть зубы, напрячь фаберже, впердэ!

Только нырнул, появился перед глазами прямо в воде слегка подсвеченный тоннель. Ага, понятно, у Баси зона доступа маленькая. Вот и капсула. Правда – яйцо. Вот и люк отсутствующий. А где багажник? Ага, Бася услужливо подсветил контур.

Ящик-контейнер. Пиктограммы прямо в воде. Вот эта, что пульсирует? Нажимаем. Освобождаются захваты. Ага, нож. Просто штык-нож. Берём. А то у меня даже пистолетика теперь нет. Буду, как Конан, с колюще-режущим геройствовать. Ящик на вид тяжёлый. Но ящик как-то сам отрастил жесткие лямки, превращаясь в рюкзак. Закинул на спину. Всё одно – не всплыть. В воде рюкзак тяжелый, а из воды когда достану?

Ё! Это же аппарат! Он должен уметь двигаться. Ну-ка! Всплывай, грёбаное корыто! Не хочет. Почему? Бася?

– У вас нет права руководства капсулой.

– А у тебя?

– Есть.

Ха-ха. Какие же вы железки тупые.

– Бася! Прикажи этой капсуле нас доставить на берег.

– Противоречит команде более высокого приоритета.

– И в чём заключается команда более высокого приоритета?

– Обеспечить сохранение жизни и высадку пассажира, консервация.

– Я задыхаюсь. Если этот аппарат меня не доставит на берег, я утону!

В глазах стало темнеть – в лёгких кончился кислород. Я вплыл обратно в капсулу, намертво уцепился в рюкзак и нож. Давай, железяка, соображай быстрее.

Вот так-то! Я стоял по колено в воде у берега, нож в руке, рюкзак за спиной. Матовое чёрное яйцо полностью заделало все отверстия, сползло обратно в воду.

– Бася, а ты на каких платах обитаешь? В капсуле?

– Да.

– Ты теперь нас покинешь?

– Нет. Мои вычислительные мощности сократились.

– Ты в рюкзаке?

– Да.

– Значит, пришло время вскрывать подарки.

Дары «богов»

Комплекс для работы в среде с агрессивностью «А». Именно так этот аварийно-спасательный боевой скафандр и называется. «А» – значит отсутствие агрессивности. Второго поколения скафандр. С чистым, девственным искусственным интеллектом. ИИ – это Бася. Самообучающийся. Комплекс – это костюм Железного Человека. Не, не агрессивная среда – шлем, жёсткий нагрудник, наручни, поножи, экзоскелет, встроенный ИИ, огнемёт, гаусс-пушка, плазменная пушка. Это не для агрессивной среды. А для агрессивной среды тогда какие?

Вот это подарок, так подарок!

Но Пяткин подстраховался – в энергоконтуре только 4,67 процента запаса ёмкости, огнемёт – полон, но к электромагнитному ускорителю только 50 шариков, а плазмобой прямо зависит от энергоёмкости. А там – 4,67 процента. Так что побаловаться – хватит, а мир завоевать – обломись! Спички детям – не игрушка.

Кстати, на любом другом существе, кроме меня комплекс не больше чем груда чешуек непонятного материала. Всё управляется через тактико-баллистический вычислитель, а Бася – через нейросеть, которая вживлена только у меня. Кроме того, после «запечатления», то есть синхронизации Баси и меня Бася больше не будет работать ни с кем, кроме меня. До полной замены ИИ. Который интегрирован. Такая вот противоугонка.

Перестраховался Пятачок, но не учёл, что мы обязательно разберём все его подарки на запчасти и будем изучать. Одним этим мы двинем науку на следующую ступень. Или немцы это сделают, если им попадут образцы. Одним словом – не дружит Пятачок с логикой. А также с последовательностью и целесообразностью. А рядом отдыхают дисциплина и принципиальность. И почему люди думают, что пришельцы будут прямо сверхразвитые безупречные существа, как живые боги? Такие же они несовершенные и непостоянные, как и люди на Земле. Сначала «самого не отпущу», а потом такой подгон делает. Прямо «дары богов»!

Костюм очень интересный. При отсутствии угрозы он похож на костюм для подводного плавания – мягкий, эластичный, облегающий. Тёплый. Из несоответствующего водолазке – наручни с интегрированным оружием – левая рука – огнемёт, правая – ускоритель. Типа пулемёт. Нагрудник, на первый взгляд похожий на облегающую короткую жилетку из толстой жёсткой кожи. Мнётся довольно легко. Не в боевом режиме. Шлем выползает на голову из обруча на шее. И рюкзак за плечами. Плазмобой, кстати, выскакивает из рюкзака, сидит на правом плече турелью.

Если комплекс перевести в режим «0», то есть «нуль», то поверх него можно нацепить обычную одежду. Рюкзак только не спрячешь. Но можно и без него. Там только плазмобой. И емкости хранения. Сейчас – пустые.

А есть ещё режим мимикрии. Это когда ты становишься как Хищник из одноимённого фильма.

В боевом режиме комплекс значительно наращивает свою толщину и жёсткость, «шлем» не снимается, «забрало» не убирается, весь комплекс покрывается чешуйками различного размера и толщины.

Про экзоскелет. Я думал, что это должен быть набор трубок допскелета и искусственных мышц, гидравлических насосов или ещё как-то. Оказалось, экзоскелет комплекса – это набор внешних искусственных усилителей. Внешних, значит не моих, а самого костюма. Незаметный и неощущаемый. Одно название, словом. Ну как можно уместить и броню, усилители в 5–8 миллиметров материала? Ладно, 10 миллиметров. Не может быть.

Одел всё, покрутился, переводя комплекс в разные режимы, «поигрался» с функционалом.

Да, нож. С виду просто штык-нож необычного чёрного цвета с фиолетово-бордовыми оттенками. Но при мысленной моей команде нож включал режим «Вибро». Не тот, что на мобиле. Нет. Нож становился виброклинком. Вибрация была такой частоты, что не ощущалась. Но нож резал стволы деревьев, как меч джедаев. Нож проходил сквозь ствол дуба, как сквозь столб дыма. Сам себе ноги отрежешь, не почуешь. Чем не световой клинок? Теперь я точно джедай!

– Наигрался? – спросил Громозека.

– Ну?

– Домой пойдём?

– Пойдём. А где он, дом?

Красив осенний лес. Да-да, иду лесами да зарослями. Оврагами да перелесками. В комплексе идти одно удовольствие – тепло, сухо, Бася и Громозека пасут окрестности. Хотя Громозека больше языком трепет, если это выражение применимо к призракам. А Бася не умеет волынить и сачковать – железяка, пусть пашет.

Бася сканировал округу самыми разными видами локации. Обычное видеонаблюдение, как моими глазами, так и камерами шлема, что я надел ввиду удобства, инфракрасное, рентгеновское, которое Бася называет изотропным, ультразвуковым, каким-то пульсирующим. Интересно было смотреть на мир всеми этими видами зрения. И каждым отдельно, а особо – всеми разом, когда на обычное моё зрение накладывался рентгеновский снимок, тепловые отметки и волна пульсара, как у летучих мышей. Кстати, Бася Громозеку в упор не видел и не слышал. А я – видел. И в шлеме – тоже. Особо гротескно смотрелся цветной Громозека при включенном изотропном видении. Как наложенное в фотожабе цветное изображение на чёрно-белое старое фото.

Мы шли, беседовали. Бася в беседе не участвовал – тут я ему, самообучающемуся, арбуз закатил – он думал как сделать так, чтобы и со снятым шлемом я видел так же, как в шлеме, теми же видами зрения. В качестве отправной точки оттолкнулся на слова Пяткина «индуцирую прямо на нерв». Вот и пусть думает. И сканирует радиоэфир. С него станется. Мощностей арифмометра хватит.

– Хорошо идти по белу свету, с карамелькой за щекою. И ещё одну для друга… – пропел я детскую песенку Фунтика.

– Что это?

– Навеяло. Из детства. Продолжим?

– Ну почему ты не хочешь тут остаться? С таким оборудованием мы тут славно бы попартизанили!

– Согласен с вами, коллега. Но войны партизаны не выигрывают.

– Ну, во-первых, тебе войн не выигрывать, а во-вторых, сам же знаешь, чего стоит один человек с пулемётом в нужное время в нужном месте, вот!

– Знаю. Но неправильно это как-то.

– Что неправильно?

– Тут отсиживаться. К своим идти надо.

– Ты броню сдавать будешь?

– Нет, конечно!

– Без неё будешь выходить?

– Ну, да.

– Прятать? А немцы найдут?

Я пожал плечами.

– Не вариант, – подвёл итог призрак.

– Согласен.

– Вот вышел ты, а дальше? Представишься каким именем? Может, ты теперь Тонни Старк? Или как там на наш манер – Антон Стариков? Или просто и незатейливо – Дарт Вейдер! А?

– Слушай, а откуда ты про Старка знаешь? Ладно, Вейдера я вам описал прошлый раз, но Старк?

– Чудной ты! Я же твой глюк. Всё, что знаешь ты, знаю я.

– Кто был первым президентом СССР?

– Он же последний. Меченый.

– М-да. А может, тебя и правда – нет. Ложки не существует. И Бася тебя не видит. Я сам с собой хожу тут, общаюсь, как дурак.

– А кто ж ты есть? – рассмеялся Громозека. – Ты ведь собрался под имеющейся легендой выходить? Под трибунал остро захотелось?

– Нет, душара, не захотелось. Но понимаешь, чувствую я, что надо сделать именно так. Иррациональное, но очень сильное чутьё.

– И расстреляют тебя. А давай так и выйдем – в броне, с плазмоганом, сразу всем – по сопаткам, я, мол, Медведь, стоять – бояться!

Я рассмеялся. Очень живо всё это представил.

– А потом что?

– Найдём способ подзарядки батареек и будем крошить немцев миксером в мелкую взвесь.

– А ты не думал, что будет дальше. Ты не помнишь, что началось, когда Старк объявил, что он – Железный Человек?

– И что же необычного началось?

– Не помнишь. Ладно, давай смоделируем ситуёвину. Имеется некая держава, где в результате господских «игр престолов» власть случайно захватили какие-то гопники, полубандитского прошлого. Эти гопники сумели поставить под свой контроль и удержать за собой огромные территории, огромные ресурсы и расположить к себе законопослушное, ну, плюс-минус, трудолюбивое, боевитое население. И стали эти гопники декларировать лозунги, от которых тяговые рабы цивилизованных господ возбуждаются и начинают волноваться. Так, глядишь, господам придётся самим работать, а не властвовать. Надо раздавить этих гопников, пока не стало поздно! И прикинь, – не получилось! Тупое быдло так прониклось лозунгами гопников, что перемножили на ноль все экспедиционные корпуса господ.

– И тут такое началось! Весь мир бурлит, клокочет. Господа закрутились, как караси на сковороде. Им пришлось сильно постараться, предотвращая повторения сценария в своих удельных вотчинах. На что только они не пошли! Всё было пущено в ход – ложь, убийства, закрепощение народов, замена общественного строя на полицейское государство, огромные расходы на установление полного контроля над средствами массовой информации, вынужденное объединение господ меж собой перед лицом общей угрозы. Даже на введение видимости народовластия они пошли. Они смирились с невозможностью заниматься управлением публично, ввели институт марионеточных правителей. Представляешь, какие движухи им пришлось заворачивать? Представляешь, каково им пришлось? Как это было сложно, долго и дорого?

– Представил – жуть!

– И вот у них родился план. Долгосрочный, тайный и жутко затратный. Но план должен был раз и навсегда покончить со всяким вольнодумством. Загнать тяговых рабов в стойла, надеть им на глаза шоры и получать блага, больше не напрягаясь.

– И как такое возможно?

– План обширный, подробный и поэтапный. Один из ключевых фрагментов – уничтожение государства гопников, истощение их непокорного своенравного народа, опровержение, опорочивание и уничтожение идей и лозунгов гопников, раз и навсегда должно быть доказано, что лозунги их – нежизнеспособная блажь, которая обязана быть предана забвению. Им надо доказать, что социальное государство – невозможно. А коммунизм вообще запрещённое слово и понятие! Стоящее на одной полке с фашизмом и нацизмом. Подожди вякать, дослушай!

– Как подобное можно сделать? Клин клином вышибают. Выбор пал на исторических антагонистов народа гопников. Был создан лидер, было создано общественное явление – полное зеркальное отражение общественного устройства гопников. Те же флаги, те же лозунги – противоположные цели. Естественно, противоположности обязаны были схлестнуться. Они не смогли не схлестнуться – цивилизационный спор этих народов, каждый из которых потенциально мог стать ведущим на континенте, не пришёл ещё к развязке. Не выковалось в пламени споров и битв единое понимание цивилизационного пути для этих народов. Общего пути.

– Общего? Думаешь, будет общим будущее?

– Считаю – это историческая неизбежность. Мы слишком одинаковые. Как братья. С тех пор, как они отпочковались от народа, славящего Рода, онемели к его, Рода, заветам, они пытаются доказать, что именно их путь – верный. И славящие частенько соглашаются. Но чаще бьются в кровь, пытаясь образумить онемевших.

– Но в спор влезли «господа» со своим шкурным интересом. В вековой конфликт было подкинуто ресурсов, пламя полыхнуло. Господам остаётся только ждать взаимного ослабления сторон. Им не нужна победа никого из них. Им нужно взаимное истребление этих народов и забвение темы их спора. А именно – никакой исход противостояния их не устраивает. У дерущихся своя видимость устройства мира, противоположная видению «господ». Потому они вливают деньги в онемевших и тут же поставляют оружие славящим.

– Согласен. Теперь вернёмся к нам. Ты накидал фон, переходи к главной композиции картины.

– И тут появляется у кого-то из спорящих что-то, что принципиально может завершить спор сторон, после чего обе стороны спросят с «господ» за вековое сталкивание их лбами.

– И что же это может быть?

– Возможность победить «господ».

– Говори прямо, хватит тут сказки сказывать.

– Амеры и англы до 1944 года решали только свои узкие шкурные интересы – установление контроля над Средиземьем, контроль проливов, транспортных и информационных коммуникаций. Но онемевшие вдруг оказались на пороге открытия способа деления ядра. И господа обрушили всё, что у них было, на онемевших. Уже на полном серьёзе. Потом должна была наступить очередь гопников и их славящего народа.

– Опять ты кружева плетёшь. Мы-то при чём?

– А если появляется вдруг Железный Человек, способный в одиночку перемалывать танковые дивизии и останавливать воздушные армады?

– А, кажется, понимаю.

– Если через месяц Гитлеру, а не нам, начнут поставки сотен танков в месяц, если у немцев станет вдоволь ресурсов, если амеры, новозеландцы и австралийцы высадятся не в Нормандии, а во Владивостоке? А Роммель совместно с Монтгомери перестанут крошить друг друга, а перевалятся через Кавказ и лишат нас Баку и нефти? Если летающие крепости не немецкий промышленный потенциал будут перемалывать, а наш?

Я пнул попавшуюся на пути гнилую корягу.

– Это самый страшный мой кошмар. Если бы Кельшу не удалось предотвратить раскол наших лидеров, не удалось бы предотвратить утечку данных, это стало бы реальностью. Они могли пойти на временный союз с Гитлером из страха перед информацией из будущего, технологий будущего, перед призраком могущества Союза. На что они пойдут, когда увидят это явно? Когда козыри в их руках превратятся в битые шестёрки? Когда игра пойдёт не по их правилам, а непредсказуемо для них? С непредсказуемым результатом? Когда вместо такого желанного результата реализации их плана вдруг замаячит «Светлое Будущее» Родичей, в котором паразитам просто не предусмотрено места? Как властвовать, если воздаётся всем только по делам его? Как рулить, когда обмануть никого не удаётся? На что они пойдут ради собственного выживания?

– На всё.

– Точно. И во что превратится этот, и без того не самый прекрасный мир в результате? Ты видел мир Голума? Ты видел то людоедство? Это были цветочки. А на что пойдут наши столоначальники, когда встанет вопрос о моей выдаче? На что должен буду пойти я, чтобы не допустить попадания к «господам» себя, моих знаний, этого костюма?

– Хм-м… Тоже на всё?

– А оно мне надо? Я не уверен, что смогу сделать всё оптимально верно. Я – не Сталин.

– И что делать?

– Не знаю. В том-то и беда – не знаю. Одно знаю – мне больше нельзя «светиться». Нет больше Медведя. Нет больше сундука Кощея. И футуристических раздражителей. Будет рядовой пехотный Ваня. И будет он преумножать энтропию собственными ручками.

– Как ты думаешь, в этом твоё предназначение? Для этого тебя сюда послал Голос?

– Ну и тварь же ты! – в ярости заорал я, активируя огнемёт, заливая напалмом Громозеку. Конечно, бесполезно! Что сделает огонь нематериальной сущности? Но этот глюк упоротый задел самое больное, с размаха пнув в самое уязвимое место моих размышлизмов.

Рус партизанен

Поток пламени резко оборвался, прерываемый Басей. Костюм мой перешёл в боевой режим, активируя мимикрию. Пигменты чешуек поменяли окрас, проецируя изображение, которое моё тело блокировало. То есть, если я стоял спиной к дереву, то на груди моей рисовалось дерево. И, соответственно, наоборот – на спине и рюкзаке была изображена палитра вида впереди.

– В чём дело? – не понял я.

Изображение в моих глазах поплыло. Зум. Вот это зум! Соответственно, поплыл и звук. Ага! Дорога! И конвой серых грузовиков немцев. И что? А-а! Бася мне стал обводить жёлтыми контурами фигурки людей, что залегли в траве, кустах, засели на ветвях осыпающихся деревьев.

– Слышь, Громозека, партизаны. Да, Бася, ты верно обвел их жёлтым. Ты поразительно сообразительная железяка. А вот те, в серой форме – однозначно красные. И будут в нас стрелять при любом раскладе. Да-да, так лучше. А что, тепловизор на таком расстоянии не работает? Жаль. Ну, пойдём поближе. А то что-то мне подсказывает, что у ребят проблемы с арифметикой. Очень зря они решились на бой с таким соотношением сил.

– Они не знают о том, что в одном из грузовиков не ящики, а солдаты, – сказал Громозека.

– Сгинь, тварь! Видеть тебя не желаю!

Интересно смотреть на бой со стороны. Я не вмешивался, просто смотрел, Бася – учился. Правда, интересно. Бася мне подсвечивал цели – врагов, потенциальных союзников, я видел их скелеты, видел тепловые отпечатки их тел, видел траектории полётов их пуль, по этой траектории, по звуковому «пульсару» определял местоположение стрелков. Не война, а компьютерная навороченная стрелялка.

Я поднял руку с метателем. Ага, вот и прицел пополз прямо по лесу. А вот это – прицел плазмогана? Он самонаводящийся, оказывается. А скорострельность? Зависит от мощности импульса. На мощности, «чтобы танк сжечь» – шесть выстрелов в минуту. Чтобы человека убить без брони, пятнадцать выстрелов в минуту. Вот так вот. Я представил, какой будет футушок у всех, когда по лесу полетят раскаленные до состояния плазмы боевые частицы.

Меж тем, дела партизан совсем скисли. Им удалось наглухо остудить только четверых хивиков, стреляя очень экономно и редко. Ну, что это за боец, который жмёт патроны? У партизан был и дегтярь, но он стучал вообще скудно, редко, очередями по три-четыре патрона.

А вот предатели и немцы патронов не жалели. Немцы закончили высадку из грузовика, развернули пулемёт.

Вот и первые потери партизан – бородатый боец в гражданском черном пальто уронил голову на руки. Ручеёк тепла вытекал из него на землю. Осталось трое.

А немцы разделились. Пока пулемёт гансов не давал партизанам головы поднять, два отряда, в каждом по отделению, пошли в обход партизан. Всё, пипец котёнку!

Неужели я спокойно буду на это смотреть? Невмешательство? Я?

Ща-а-аз-з-з!

Виброклинок перерубает поясницу пулемётчика. Пулемёт затыкается. Нож вонзается прямо меж удивлённых глаз второго номера. Голова лопается, как арбуз перезревший. Зацепив пулемёт и ленту, мощным прыжком, усиленным экзоскелетом, ухожу за орешник. И прямо в группу серомышиных немцев. Один из фланговых отрядов, что должен произвести охват партизан. Бася помогает мне быть метким и быстрым. Очень быстрым. Без единого выстрела расчлененные тела немцев падают на землю. Пара секунд – и нет отделения немцев. А есть двор скотобойни. Кровь на комплексе, кстати, не держится, скатывается, как с гуся вода. Подбираю пулемёт, прыгаю дальше.

4,63 процентов. Не, лучше больше не прыгать. Батарейка сядет, что буду делать?

Замешательство среди моих противников. Да-да! Вот такая вундервафля тут вас навестила! Пушистый северный зверёк ей созвучен.

Бася мне даёт подсказки – красные силуэты немцев чуть опережают изображение тел немцев. Ага! Надо целиться на опережение? Да, ладно, Бася! Это же не истребители. Не успеют от пули убежать – умрут уставшими. Стреляю из МГ-34 с коленного упора. По два патрона на цель. Все – попадания. Не бой, а игрушка.

Пульсар показывает отсутствие сердцебиения у всех целей. К сожалению, и у двоих партизан – тоже.

И обильное кровотечение ещё у одного. Да, немцы тут гранаты применяли. Один – с осколочными ранениями накрыл телом тщедушного бойца. Переворачиваю раненого, деактивирую шлем и перчатки, они стекают в образующиеся утолщения на запястьях и шее.

Я уже успел прошмонать пару тел немцев в поисках перевязочных средств, когда увидел в тепловизоре горящие жаром крови раны. Стал бинтовать.

– Дядя, а вы наш? – испуганно спросил мальчишка. Тщедушный боец оказался не бойцом, а мальчиком 10–14 лет.

– Нет, я свой собственный, – ответил я.

– А вы за нас или за немцев? – опять спросил он, судорожно тиская гранату.

– Ты колотушку-то отложи, подорвёшься ненароком. Как ты думаешь, если бы я был за немцев, стал бы я их убивать, а вам помогать?

– Я не знаю, – ответил мальчишка и вдруг разревелся. Вот так вот! Отпустило парня и сразу потёк. Да, пусть проорётся.

– Ты как? – спросил я у очнувшегося раненого, что тщетно притворялся бессознательным.

Мой пульсар – не обманешь. А Бася нашёл, как показывать мне боевые режимы видения без шлема. Говорит, наноботы в моей крови закончили постройку каких-то необходимых интерфейсов. Вот так вот – оказывается у меня в крови ещё и наноботы живут. Заодно узнал, что форсирование скелетно-мышечных тканей находится на 78 процентах. Это ещё что такое? Ладно, потом объяснишь. У меня и так от твоих запредельнотехнологичных фенечек голова кругом идёт. Футушок меня не отпускает.

– Идти ты не сможешь, пацан тебя тоже не дотащит. А скоро тут может к немцам подкрепление подойти. Как будешь выкручиваться? Героически помирать? У тебя в диске сколько? Патронов семнадцать осталось?

– Я не сдамся! – прохрипел партизан.

– Это похвально. Только, умереть каждый умеет. Надо заставить умирать врага – вот что ценно. Ладно, ты полежи, отдохни, я пойду по трофеям прошвырнусь. Боезапас и жрачка лишними не бывают.

– А ты кто? – спросил он меня в спину. Комплекс после дезактивации шлема обрел цвет хаки принятого РККА оттенка.

– Осназ ГРУ. Слышал? – ответил я. Когда несешь пургу – неси её уверенно.

– Слышал, – ответил партизан.

Ну вот. Прокатило.

– Здравия желаю, товарищ командир партизанского отряда. Вот, бойцов ваших подобрал. Попали они, как кур в ощип.

Музей восковых фигур. Ну и что, что я притащил сюда грузовик? Он же завёлся? И что, что в кузове трофеи? Бывает. А вот лагерь вы организовали грамотно. На мой непрофессиональный взгляд юзера. И довольно толково тепловые отметки расположились на огневых вокруг меня. Не простофили в этом отряде, что не может не радовать.

– Я тут наследил, так что разгружайте машину и в путь! Это место по колее выследят. Ваш человек ранен сильно, спешил.

Командир прокашлялся, стуча себя в грудь кулаком, спросил осипшим голосом:

– А ты кто?

– Осназ. Звание – засекречено, состав группы – засекречено, принадлежность – засекречено, задание – ну, ты догадался, – засекречено. Уровень секретности – «перед прочтением – сжечь!» Так что – пока! Удачи!

– Подожди! Что так сразу?

– Ну, так время – оно не за нас. Оно всегда – за немцев. И вам настоятельно советую поспешить. Думаю, что потеря трёх десятков солдат должна немцев сильно разозлить.

– Да подожди ты! Давай с нами, поговорим хоть!

– Извини, командир. Я и так с этими твоими недотёпами из графика выбился, бывай!

Я крепко сжал ему руку. Так крепко, что он поморщился. Бася так посоветовал. Так командир не заметил укола, которым ему в тело была введена изотопная метка.

– Я найду тебя, если что, – пообещал я командиру и побежал по колее обратно с пулемётом наперевес. Если есть погоня я её желаю встретить.

Уж очень мне понравилось стрелять с помощью Баси. Прям, кайф!

– Почему не остались в партизанском отряде? – спросил горестный особист.

– К своим хотел.

– К каким «своим»?

– Ну, к вам, например.

– А партизаны – не свои?

– Свои. Но мне надо было к регулярным частям. Имя своё обелять. Я же в плену был. Я – враг народа. Должен искупить. Да и родные теперь получили «пропал без вести». И паёк им не положен. Какой паёк родителям и родным врага народа? А так – убьют, но реабилитированного бойца Красной Армии, а не безвестного бородача в болоте. И родным паёк будет положен, как сиротам.

Особист и лётчик переглянулись.

– Есть резон, – сказал летун.

– После этого вышли на нас? Без приключений?

– Нет. Встретил ещё группу бойцов, что из окружения пробивались.

– Из окружения? В тех местах? Это как их туда занесло?

– Не могу знать.

– Может, это тоже ловушка немцев была?

– Я тоже так подумал сначала. Всякий люд там собрался. Но основной костяк – наши люди! Решил им помочь.

Особист и летун опять переглянулись. Особист так же скорбно, летун усмехнулся моей самонадеянности. Ну-ну.

Уже вечер, спать пора. Из всех почитателей моего таланта в разговорном жанре остались только эти двое. Особист уже давно ничего не пишет, просто слушает. Летун оглушительно зевает. Может, «ждите ответа в следующей серии»? Нет? Ну, кто при должности, тот и заказывает музыку. Слушайте подправленную цензурой версию. А я вспомню и вздрогну – как на самом деле было. Я ж ведь как Цезарь теперь, салат, тьфу, говорю одно – думаю другое. Делаю – третье. И всех вас имею. В виду.

Патруль времени

Бася опять засёк интенсивный радиообмен. Я заранее обхожу такие места. Кто может трепаться тут в эфир? Только немцы. А раз есть радиообмен – немцев много. Оно мне надо? Всех не перебьешь в одно лицо. Оно треснет. Лицо. Один в поле не воин.

И так еле-еле оторвался от них. И даже не знаю, удалось мне отвести погоню от партизан? Перебьют их, как курят. Что-то не слышал, чтобы в 1942-м партизаны были крутыми. В 1944-м – да. Особенно отличился старичок один в колпаке. Фамилия у него такая – Колпак? Или радиопозывной? Вот не помню. Но крут! Сделал рейд почета по Украине и пошёл в набег на Карпаты. Как Гендальф прямо, провёл своё братство по кольцу.

А я проредил «делегацию возмездия» немцев, отвлёк их на себя, утащил в сторону. Пятьдесят семь – столько сейчас числится за мной остывших немцев на счётчике в кремниевой (или какая там у него?) памяти Баси. А когда решил, что достаточно увёл их, достаточно времени в салочки с ними поиграл, достаточно для сворачивания лагеря партизан, просто убежал. В этом комплексе я бегаю так, что самый резвый гепард похудеет, если увидит.

Бася прослушивает переговоры. Но он немецкого ещё не выучил, я – и не знал. Но в этот раз эфир нёс не пёсий лай немцев, а русский мат.

Наши! Как? Хивики? Кто ж им радио даст-то? Может, это осназ тут свои делишки проворачивает? А что так громко? Как говоришь? Плавающие шифрованные частоты? Опа-па! Технология эта в данный момент недоступна!

Пойду-ка я одним глазком посмотрю, каким оттенком коричневого это дерьмо воняет.

Вот же я везучий! Как не попаду к немцам в тыл – так попаданцы толпами бродят. И все на наш редут!

Бася, ты тут хвалился, что умеешь работать потоками. Ну-ка, загрузи-ка один из потоков такой задачкой: какое имеет отношение Пяткин к этой прорве попаданцев? Не он ли, а точнее, его межзвёздный пепелац, и является причиной такого кавардака в пространственно-временном континууме?

Кто-то крыл матом какого-то Сугроба. Вообще-то было время, когда этот позывной был намертво приклеен к начальникам штабов. Или будет это время. Или не будет. Ох уж эти петли времени!

Так, ответ Сугроба подтверждает, что он – наш человек. Если перевести с армейского на обычный, то Сугроб сам глубоко удивлён происходящим, не понимает что происходит, но уверен, что виноваты девушки облегчённого поведения из штабов, существа неправильной половой ориентации из столицы и какие-то в жестокой форме изнасилованные ватные телогрейки и колорадский паразит, поедатель картошки. Фух! А на армейском – короче получается. Да, уж, армейский командный – намного информативнее и доходчивее. Понятно, что бардак, одно не понял – фуфайки при чём? По жуку полосатому вопросов нет – та ещё зараза.

Бася подобрал отмычки к плавающим частотам – теперь я и их слышал. Эти во всём винили обдолбившихся наркоты нациков и пендосов. Наши! Так же горячо любят граждан самого угнетённого демократией союза американских государств. И панически искали на разных частотах разные радиопозывные.

Связь пропала, ребята? Начальство – не абонент? Бывает!

Так, Бася, поднапрягись – как там наши горячо любимые любители шнапса отреагировали на пробой времени? Не заметили? Да ты чё? Во, блин! А где знаменитый немецкий, как там они «ордунг»? Устал уже удивляться стойкости этого мифа.

Ах, они все на ушах стоят от новой Чернобыльской зоны? Ещё не догадались, что она – Зона отчуждения? Продолжают эксперименты? Ну-ну! Как там говорил Пяткин: «Вес становится длиной, а скорость – временем». Было в тебе 80 килограммов, стало – 80 километров в час. Ха! А артефакты будут? А то без артефактов Зона – бесполезна. Вот кончится война – в сталкеры подамся, пусть меня научат.

Ух, ни хе-хе! Да у них с собой бронетехника! Блин, это – хохлы! Ну, правильно. Тут с 1991-го – незалежная. Всё никак не знает, под кого залечь. Их жёлто-блатные шильдики. Или жёпно-блакитные? Не помню. Ладно, у местных спрошу. Сугроб, ты тоже хохол?

Два БМД и один БТР с жёлто-голубыми отметками на борту, 27 человек пехоты блокировали в развалинах здания котельной группу из 12 человек. Именно блокированные запрашивали помощь по плавающим шифрованным частотам. А что они не поделили меж собой?

Я запрыгнул на остатки крыши котельной – плевать на батарейку. Тут анадысь Бася меня обрадовал, когда вытянул из аккумуляторов немецких грузовиков заряд. Бесконтактным способом. Правда, заряда этого было! Счётчик не пошатнулся. Надо просто найти какую-нибудь АЭС (ха-ха!), подключиться к ней на пару лет и подзарядиться на пару десятков процентов. Всего-то делов! После долгих уговоров Бася согласился на ДнепроГЭС. И то – радость. Правда, её еще отбить надо у немцев и восстановить. Но это же мелочи, недостойные внимания.

Ой, какие мы интересные! Два тела в натовской форме связаны. Один в пиксельной загибается от полостного ранения в живот. А самая беда – этот с животом и есть командир группы. И у него триколор на рукаве. Это значит он – РФ. А у остальных какая-то солянка сборная – и эмблемы ВДВ, морпехов, у большинства тот же триколор, но вместо белой полосы – чёрная. Русские анархисты?

Что происходит? Что-то я вообще ничего не понимаю. Хохлы блокировали каких-то странных русских, все вооружены до бровей, видно, что не салаги – больно уж экипировка у всех индивидуально подобранная. Это откуда же вы свалились на мою больную голову? Из каких таких параллелей? Это когда русские и хохлы стрелять друг в друга начали? Что за бред! Опять гражданская? И батька Махно тут мимо не скачет на тачанках?

А мужик-то помирает. Они что, на прорыв собрались? А те – встречать? И они будут убивать друг друга! Брат брата? Нах!

– Нах! Стоять, нах! Всем оставаться на местах! – заревел я разом на всех частотах, что хакнул Бася, да ещё и динамиками комплекса (ага, есть, оказывается, такие). – Всем опустить оружие! Неповиновение – уничтожение!

Замерли. Но, больше от удивления.

– А ты чьих будешь, прыткий такой? – спросил Сугроб. Не в эфир. Так проорал. Глоткой лужёной.

– Осназ НКВД! Командир группы особого назначения подполковник Кузьмин. Радиопозывной – Медведь. Всем прекратить страдать хренью! Вы что, не поняли ещё, дятлы обдолбанные? Это 1942 год! Вы находитесь на территории, занятой войсками вермахта! Вы чего тут фестиваль устроили? Всем перейти на радиомолчание! Всем подобрать всё имущество! Я не допущу попадания в руки врага образцов оружия и технологий иного времени! Я понятно объясняю? Непонятливых буду судить по законам военного времени! Немедленно и на месте!

Я встал на край крыши и деактивировал шлем, с сопутствующим снятием режима мимикрии.

– Патруль времени, кули! – улыбнулся я ошарашенным лицам внизу.

Завершающее отступление

Совещание высшего руководства страны, ведущей войну на выживание, подходило к завершению. Все устали, потихоньку расслаблялись, складывали подготовленные справки в папки.

– Что там по полковнику Кузьмину? – спросил вдруг хозяин кабинета, загружая в трубку новый табак.

Складывание бумажек прекратилось. Заинтересованные взгляды обратились на наркома. Но, встал не он, а его помощник. Стал докладывать. Про ставшего очень популярным, растиражированного газетами полковника слышали многие, но не многие знали, что дело командира первой механизированной бригады нового образца находится на таком уровне контроля. И были удивлены, что для захвата места гибели этого, пусть и проявившего себя, но всё же – полковника, были привлечены такие ресурсы. Тем более, что звание Кузьмину было присвоено только за сутки до гибели и новоиспечённый полковник его просто не мог увидеть, да и узнать о нём не мог – он был в полном окружении, при прорыве которого и погиб геройски. Не геройски? Ого, какие подробности! Отряд осназа фактически выкрал полковника, а, нарвавшись на противника, произвёл ликвидацию усыплённого Кузьмина. Некрасиво. Некрасиво.

Кому-то придётся ответить за такую грубую ошибку.

Встал всесильный нарком. По сильному кавказскому акценту, появившемуся в речи наркома, присутствующие догадались, что он сильно взволнован. Ещё бы – глаза Хозяина метали рыжие молнии. Нарком взял всю вину на себя! Что-то невероятное происходит сейчас в этом кабинете.

Хозяин долго, молча, ходил вдоль стола, мимо вытянувшего в струнку наркома. Все присутствующие уже хорошо успели изучить Хозяина, видели, что он находится в бешенстве. Пытается справиться со своим южным темпераментом.

– Всё же ви, товарищ Бэрия, слишком устали. Пожалуй, вас стоит освободить от части нагрузок. Подготовите приказ о назначении нового наркома внутренних дел.

Тихий вздох удивления прошелестел по рядам Ставки.

– Приказ готов. – Нарком достал листочек, положил на стол.

Хозяин кивнул.

– На сэгодня, думаю, всё!

В состоянии лёгкой прострации ответственные товарищи покидали кабинет, спеша поделиться новостью с доверенными и проверенными товарищами. Ещё бы – слетел всесильный Берия! Что творится в стране! Из-за какого-то полковника снимают Берию! Это что же за полковник был? Надо разобраться!

Почти никто не заметил, что в кабинете остались и сам Берия, и новый нарком НКВД.

– Докладывай, – от акцентов не осталось и следа.

– Он вышел на связь, – доложил вновь назначенный нарком.

– Каким образом?

– Резервный канал. Координаты знал только приставленный нами к нему боец.

Хозяин кабинета открыл красную папку:

– Лунёв?

– Так точно, товарищ Сталин. Лунёв до конца выполнил свой долг. По характеру повреждений на его теле можно судить, что он собой прикрыл кого-то. Смерть Лунёва не была мгновенной, он успел сообщить Кузьмину частоты связи.

– Что Кузьмин сообщил?

– Он представился Дартом Вейдером и сообщил, что у него гости с гостинцами.

– Дарт Вейдер? Это из тех сказок, которыми он развлекал своих попутчиков?

– Так точно, товарищ Сталин.

– Что за «гости»? Какие «гостинцы»?

– Вот текст сообщения. 39 человек, 3 – с «насморком», 3 ящика. Предполагаем – «насморк» – раненые, ящики – бронетехника. Свои танки Кузьмин часто называл «коробочками».

– Всё же он нашёл!

– Я же тебе говорил! – включился в разговор Берия.

Хозяин задумчиво подошёл к карте. Накрыл ладонью место, откуда вышел на связь этот странный монархист. Ладонь накрыла и область испытания противником нового сверхмощного боеприпаса. Не Данилова ли это след? Да уж, Данилов в тылу врага ведёт себя, как слон в посудной лавке, – издали видно и слышно, как и где он прошёл. Что это был за взрыв? Где он добыл новый «доспех»? Командир партизанского отряда – проверенный товарищ, он не стал бы докладывать в Центр пьяный бред. А кто это ещё может быть? Прийти на помощь людям, наврать целую библиотеку сказок, красоваться в необычной форме и увести за собой погоню как раз в район выхода на связь. Что в этот раз он нашёл там? Какими трудными решениями обернутся его «гостинцы»? На что опять должен будет пойти товарищ Сталин, чтобы не случилось непоправимого.

Хозяин этого кабинета уже давно называл самого себя от третьего лица.

Но пауза затянулась. Время. Время. Какие же ещё пакости ты готовишь нам?

– Оставьте документы. Завтра мне представите план мероприятий по эвакуации техники и людей с территории, занятой врагом. Надеюсь, про режимы соблюдения тайны и дезинформации вам не надо напоминать? Ви – нэ Бэрия, ви – отставкой не отделаетесь! Можете быть свободны, – разрешил Хозяин новому наркому.

Когда два южанина остались вдвоём, они оба устало опустились в кресла.

– У него получилось, Коба.

– Это только начало. Только начало. Надо очень сильно постараться, чтобы Великая Отечественная не стала Мировой.

– И всё же – обидно. Ты меня прилюдно унизил.

– Потерпишь. Ты знаешь – так надо. Ты свою судьбу забыл? Расстрела хочешь сразу же, как меня не станет? Всё! Обиды свои засунь знаешь куда? Подсказать?

– Не надо.

– Соберись, работа только начинается! Немцу мы уже не дались. Считай, одолели. Осталось мир после Победы не просрать! Холодная война должна стать Ледяной. Мы не должны дать нашим и чужим паразитам ни единого шанса на развал Союза. Не должны! Данилов нам подсказал путь, сам того не зная. Начинается работа над ошибками. Работаем! Время. Оно не ждёт! И всегда играет не за нас.

Окончание следует…

Ноябрь 2015 г.

Примечания

1

Молодежный сленг.

(обратно)

2

От англ. IMHO.

(обратно)

Оглавление

Сегодня

Часть 1 В гостях у сказки

  День открытий

  Области Тьмы

  Дорожные байки

  Домик в деревне

  Разговоры по душам. Какая душа, такие и разговоры

  Народная медицина

  Пастораль

  Охота на собрата

  Полевая медицина по-уральски

  Дорога в храм

  Прощальный ужин

  Исход из рая

  Небесная гавань

Часть 2 Взлёт и падение егерей

  Переформатирование

  ВДНХ (Выставка достижений народного хозяйства)

  Тяжесть учения

  В лесу прифронтовом

  О внутреннем мире дюбеля

  Сбор камней

  Война – путь обмана

  Ход ладьёй

  Окружность фронта

  Котёл гуляша из медвежатины

  Прорыв нарыва

Часть 3 На обратной стороне

  Возвращение Блудулая

  Враг народа

  Расстрел

  Начало игры. Расстановка фигур

  Футушок

  Запуск игры

  Покер по-эсэсовски

  Пункт назначения

  НебоЖители

  Время открытий

  Падение с небес

  Дары «богов»

  Рус партизанен

  Патруль времени

Завершающее отступление Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg