«Две жизни комэска Семенова»

Две жизни комэска Семенова (fb2) - Две жизни комэска Семенова 1122K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Данил Корецкий

Данил Корецкий Две жизни комэска Семенова

Часть первая Первая жизнь комэска Семенова

Глава 1 Эскадрон «Беспощадный»

Июнь 1919 года

День был хороший: тепло, но не жарко, желтое солнце холодновато просвечивало сквозь облака, как золотая десятка — символ свергнутого царского режима. Дул легкий, наполненный духом разнотравья, степной ветерок, всполошенные выстрелами вороны поднялись из недалекой лесополосы и с тревожными криками, отчаянно хлопая крыльями, кружили в небе. Осторожная птица, недаром, по слухам, триста лет живет! А все потому, что подальше от людей держится, особенно если у них в руках ружье или даже палка… В последнее время развелось этих черных падальщиков немерено — наверное потому, что корма стало в избытке. Вот и сейчас, предвкушая поживу, не улетают прочь, кружат над полем, рассматривая глазами-бусинками то, что происходит внизу. А там идет лютый и жестокий бой — красный эскадрон «Беспощадный» схватился с конниками генерала Шкуро.

Сшибаются шашки, летят искры, пахнет лошадиным потом, порохом, кровью, страхом, смертью. Командир эскадрона Семенов, как всегда, мчался впереди и, срывая горло, орал «Ура-а-а-а!» Не потому, что хотел, или так положено — оно само рвалось из глубины организма, из самого нутра, то ли для того, чтобы испугать противника, то ли — чтобы почувствовать свою силу и утихомирить поднимающийся в душе страх. Сзади и впереди трещали выстрелы, над головой, справа и слева свистели пули своих и врагов, он инстинктивно втягивал голову в плечи, понимая, что это не поможет и можно надеяться только на судьбу.

Когда две конные лавы сблизились, он навел прыгающую мушку на скачущего навстречу краснолицего штаб-ротмистра, пальнул наудачу — раз, другой, третий… Удача оказалась на его стороне: несмотря на рваный ритм скачки двух коней, она соединила прямой линией ствол маузера с грудью штаб-ротмистра — после третьего выстрела тот послушно опрокинулся на спину, слетел с седла, зацепившись ногой за стремя, и понесся дальше, спиной вспахивая, словно плуг, мягкую, уставшую от крови и истосковавшуюся по семенам землю. Семенов перевел огонь на ординарца, прикрывающего командира с наиболее уязвимой левой стороны, куда трудно доставать шашкой. Рядового удалось свалить четвертым выстрелом, тот упал правильно, если считать правильным то, что он ни за что не зацепился, был перемолот подкованными копытами и, расплющенный, остался позади, нарушив строй и вызвав сумятицу среди соратников, лошади которых ржали, поднимались на дыбы, шарахались в стороны и падали, что давало преимущество налетающему противнику.

Семенов сунул маузер в деревянную кобуру с табличкой «Товарищу Семенову за храбрость и беспощадность к контрреволюции от Реввоенсовета»: стрелять во время рубки не приходится — круговерть рукопашной перемешивает всех так, что можно перебить своих. Поэтому надежда только на верный клинок. Комэск привстал на стременах и крикнул во весь голос:

— Ша-а-а-ашки во-о-он! — с лязгом выдергивая свою из ножен.

И началось! Конный бой это не фехтование с кружевными узорами, вышиваемыми изящными клинками шпаг или тонкими иглами рапир, с обманными финтами, обводами и ложными выпадами; и даже не пешая сабельная дуэль с каскадом крестообразных ударов, которыми обмениваются поднаторевшие в таких делах польские паны — их сабли приспособлены для этого дела, так как имеют перекрестье. У казачьих шашек — что донских, что кубанских, что терских, — гарды нет. Это дает возможность свободно крутить их вокруг кисти и перебрасывать из руки в руку, но делает фехтование невозможным: скользнет клинок по клинку — и посыпались пальцы…

Нет, кавалерийский бой — не каскад отточенных хитрых приемов, перенятых от итальянских бретеров и французских дуэлянтов, это грубая, прямолинейная и стремительная рубка! Налетел, рубанул, понесся дальше, налетел, рубанул, увернулся от бокового удара, противник вылетел навстречу и рубанул тебя… Успел закрыться — со звоном сшиблись клинки, поскакал дальше, рубанул следующего; не успел — упал с разрубленной головой или отсеченной рукой… Кто-то налетел сзади, если некому прикрыть — на этом твой бой закончился, если товарищ подмогнул — продолжаешь жить и отнимать жизни у врагов…

Комэск мчится вперед, за ним ординарец и трое бойцов из личной охраны прикрывают спину. Кругом крики, ржанье, лязг стали, редкие выстрелы. Боевой клин разрезает ряды противника. Навстречу, с перекошенным яростью и страхом лицом, несется молодой корнет, он наметил целью Семенова, и уже занося зловеще отблескивающий клинок, приподнимается на стременах, а комэск не успевает поднять свой! Только и осталось, что вытянуть руку вперед — корнет сам налетел на острие и был проткнут насквозь. Семенов с трудом успел выдернуть шашку: еще миг и он бы остался безоружным. Некстати вспомнилось, что при колющих ударах восемь человек из десяти погибают, а при рубленых — восемь из десяти выздоравливают…

Семенов несется сквозь вражеские ряды, картина боя, как калейдоскоп: деталей не рассмотреть, только общие планы. Он отрубил руку одному беляку, разрубил плечо другому. Сам словно заговоренный: как всегда пули и клинки не причиняют ему вреда. Размахивая окровавленной шашкой, он мечется по полю боя и оказывается там, где намечается перевес белых: его появление укрепляет дух своих и внушает страх врагам.

Постепенно наметился перевес красных, но они не ослабляли натиска и враг дрогнул, побежал. Комэск догнал и зарубил еще одного, осмотрелся, оценивая обстановку. На плечах отступающего противника эскадрон ворвался в село.

За сельским овином семеновские конники, не пригибаясь и не торопясь, с некоторым бахвальством добивали убегающих белых, и Семенов сходу, спружинив на стременах, кинул коня вправо — туда, где был сейчас нужнее. Взметнулись из-под копыт комья утрамбованной земли, Чалый легко, в охотку, перемахнул через плетень и пошёл чеканным галопом в сторону крепенького бревенчатого дома, из окон которого отчаянно отстреливались наиболее упорные беляки. Услышал по поредевшему перестуку за спиной: не все за ним последовали, не все метнулись под белогвардейские винтовки. Часть конников задержалась у овина — там, где безопасно. Когда удалось разминуться со смертью, хочется передохнуть, отдышаться… Это понятно, но бой ведь еще не окончен!

«Надо будет, — подумал, — вычислить хитрожопых. Отругать перед строем, а то и наказать в воспитательных целях… Я же никогда не перевожу дух…»

Это верно. Останься он даже один, комэск Семенов и не подумал бы придержать, пустить Чалого в обход стреляющего дома. Он знал — кожей чувствовал и нутром: пока не покидает его боевой кураж, пока ныряет в самое пекло — смерти он не по зубам. Удача с ним и служит беспрекословно, как мать его когда-то служила старому барину.

Он пригнулся к холке Чалого, вдыхая окатившую его волну тёплого конского пота — пьянящий запах, навсегда отныне связанный с горячкой боя. Несколько пуль просвистело совсем близко, за спиной рухнул и захрипел подстреленный конь, послышались крики придавленного красноармейца. Забор перед домом сгорел задолго до боя, торчали чёрные головешки вместо столбов: гражданская накатывала на Сосновку не в первый раз.

Семенов подлетел к дальнему углу. Его заметили — худощавый рядовой, по пояс высунувшись из окна, навел винтовку… Осадив Чалого, комэск спрыгнул, скользнул за пузатую дубовую бочку, чтобы опередить выстрел… Он чувствовал, что не успевает, но беляк вдруг надсадно крякнул и, уронив винтовку, повис на подоконнике. Будто соревнуясь с командиром в бесшабашности, застреливший белогвардейца всадник влетел прямиком на крыльцо и, оглушительно гикнув, выпрыгнул из седла. Молодой конь неловко топтался передними копытами по мешкам с землей — бруствером брошенной огневой позиции.

«Никитченко», — узнал спешившегося бойца Семенов. — «Мирон, кажется. Хороший боец. Растёт на глазах…»

— Сочтёмся! — крикнул ему Семенов.

Никитченко уже палил в распахнутую дверь. Конь его, не понимая, что делать дальше, ржал и храпел, но от крыльца не отходил. Комэск стащил вниз труп белогвардейца, вынул маузер из кобуры и, подтянувшись на руках, влез в окно. Как и надеялся, на пулю не нарвался. Впрочем, кроме надежды, имелся у него и простой расчёт: если бы в комнате был ещё кто-то, он бы сменил убитого стрелка. Кровать с резными спинками. Два сундука один на другом. Хозяйство — с первого взгляда понятно, зажиточное, кулацкое. По-над стенкой в два шага добрался до открытой двери, осторожно выглянул в соседнюю комнату.

У приставленного к окну стола рядовой в полевом кителе, сгорбившись, возился с «Максимом». Крышка откинута, он нервно дергает заправленную брезентовую ленту с блестящими остроконечными патронами.

— Неужто заклинило? — хмыкнул Семенов, радуясь, что вовремя успел: «Максим» с полной лентой мог здорово проредить эскадрон!

Пулеметчик вскинул голову — понимая уже, что не успевает схватить лежащую рядом винтовку и бледнея последней, предсмертной белизной. Он все-таки попытался, но пуля из маузера опрокинула его на чисто выскобленный деревянный пол.

За стенкой стрелял Никитченко. Семенов вышел в коридор.

— Как у тебя?

— Всё путём, Иван Мокич! — оскалился в улыбке Мирон, загоняя новую обойму. Два вражеских трупа подтверждали его слова. В дом уже врывались красноармейцы, гремели сапоги по крепким доскам.

— Взводного окружили! — донеслось снаружи. — Окружили первого взводного на околице!

По интонациям кричавшего, легко улавливаемым ухом любого, кто успел повоевать, Семенов понял: весть передаваясь от одного к другому, прилетела издалека. И если окружение серьёзное, комвзвода один, его родного брата Сидора Мокича может уже не быть в живых. Сердце ёкнуло, впервые за долгое время. Кровь-то родная и впрямь не водица. Испугался за брата.

«Неужели тут, в никому не известной Сосновке, суждено потерять Сидора?!»

— Двоим остаться в доме, наладить пулемет, остальные по коням! За мной! — сломя голову Семенов выскочил во двор. Чалый, как и положено матёрому боевому коню, дожидался хозяина там, где его оставили.

«Моя вина, — думал Семенов, пуская Чалого в галоп по сельской улице туда, где еще гремели выстрелы. — В хате бы и один Мирон справился, а мне надо было одним кулаком добивать белую сволочь! А то наши развалились, а те, видно, переформировались и ударили в ответ…»

Они вылетели за околицу. Правый фланг и впрямь «отвалился»: с полверсты между основными силами и напоровшимся на засаду первым взводом. Белые перешли в контратаку, зажали первый взвод у перелеска в кольцо, те с трудом отмахивались… Плохо дело!

«Численность приличная, с два десятка», — оценил комэск и оглянулся: с ним семеро и ещё двое скачут от овина. Маловато. Выхватил шашку, помахал над головой, давая сигнал к атаке. Ничего, ребята увидят — бросятся на помощь!

Кони по пахоте скакали тяжело, пришлось пришпорить Чалого.

— Давай, ещё немного!

Чалый от напряжения всхрапнул, но прибавил ходу.

Белые заметили приближающихся всадников, некоторые развернулись, принялись отстреливаться. Винтовочные пули прошили воздух где-то совсем рядом. Но Семенов уже врезался в противника, разрывая смертельное кольцо. Мелькнули позолоченные с синей полосой погоны. Поручик целился из никелированного пистолета. «Браунинг» — привычно определил мозг, хотя это не имело значения. Имело значение то, что шашка отрубила руку до выстрела, и пистолет отлетел в сторону, а поручик с криком упал на землю. Сидор со своим ординарцем с трудом отбивался от врагов — подмога подоспела вовремя! Семенов направил Чалого между двумя белогвардейцами, наседавшими на брата, махнул шашкой вправо, махнул влево. Готовы оба! Но один успел выстрелить, и Сидор упал на холку коня. Конники «Беспощадного» даром что в меньшинстве, яростно рубили с плеча, высоко занося клинки. Белые дрогнули и обратились в бегство, Семенов со своими бойцами помчался следом, добивая отстающих, первый взвод, вырвавшись из кольца, помчался наперерез. Вскоре все было кончено. «Беспощадные» собрались к последнему очагу затухающего боя. Семенов поскакал назад. Комвзвода-один среди всадников не было, кто-то показал на перелесок — и комэск поскакал туда. Сидор, по пояс голый и окровавленный, сидел на земле, прислонившись к дереву. Ординарец перевязывал ему простреленное плечо.

— Живой, что ль, братуха? — окликнул Иван.

— Да живой, — услышал в ответ сдавленный голос брата. — Раненый немного…

— Ну, раненый — не дохлый! — и Семенов развернул коня.

* * *

Еще не успели остыть стволы винтовок, как уже подвели итоги.

— Наших убито семеро, — доложил комиссар. — У них — человек двадцать пять… Посчитают — точно скажу…

— Значит, учимся воевать понемногу, — довольно кивнул комэск. Владевшее им напряжение постепенно отпускало. Стоя на крыльце дома, в котором назначил себе постой — того самого, что брал штурмом, — Семенов выслушивал доклады подчиненных. В плен взяли шестнадцать человек рядового состава, из них десять раненых разной тяжести, одного поручика и медика. Медик тоже был ранен — рубануло плечо не до кости.

— Какой охламон врача повредил?! — ворчал комэск, — Сколько раз говорено — медицину не трогать!

— Да кто ж её разберёт, тую вашу медицину, — отозвался вдруг стоявший у сгоревшего забора кряжистый, немолодой красноармеец.

— Эх ты, тьма египетская! — комэск хлопнул себя по ноге так, что шашка дёрнулась и стукнула по балясине перил. — Недавно, что ли, в эскадроне?

— С Алексеевки мы.

Алексеевку брали на прошлой неделе, рекрутировали оттуда в «Беспощадный» только добровольцев, большой нужды в пополнении не было. Семенов смутно припоминал седоволосого новобранца — семья его, вроде бы, вся от тифа померла, жена и трое душ детей.

— Синий погон, красный кант, — сказал комэск. — Увидишь такого — старайся брать живьем, не порть шкурку. Запомнил, нет?

— Запомнил.

Выходивший из дома ординарец Семенова, Васька Лукин, тут же поправил:

— Не «запомнил», а «так точно», боец, привыкай давай!

— Так точно, — послушно повторил новобранец из Алексеевки.

— Вот так лучше! — пробасил Лукин.

Бас у ординарца знатный. Любого вгонит в дрожь. Пел Васька Лукин при старом режиме в церковном хоре в городе Козлов, в Боголюбском кафедральном соборе. Так на похороны-крестины из соседних церквей, бывало, послов засылали: не пожалует ли Василий Никифорович на нашем клиросе спеть?

— Много коней убито? — спросил Семенов.

— Пять, — осклабился Лукин. — Да шесть у белых отбили. Баш на баш, да еще с прибытком!

— Пусть свежуют, шулюм готовят, да надо и местных накормить!

— И местных? За что их кормить? По погребам попрятались, как тараканы! — недовольно сказал бывший певчий, но под жестким взглядом командира кивнул. — Конечно! Все сделаем как положено!

Пленного медика перевязали и отправили в подмогу эскадронным эскулапам, латать красноармейцев. Раненых в эскадроне оказалось немного — четверо лёгких, трое тяжёлых, так что и санчасть решили не устраивать. Тяжелораненых Семенов велел расположить с собой в одном доме. У Сидора ранение было средней тяжести, но брату комэск поблажки не сделал — отправил в соседнюю избу — с легкоранеными.

Хозяин дома Фома Тимофеевич, мужик нестарый и силы, по всему видать, недюжинной, встречал новую власть с улыбкой и поклоном, но с пустыми руками. Объявился одним из первых — вылез из погреба, ещё и выстрелы не стихли. Самый крепкий хозяин в Сосновке, он понимал, что за одно только это Советы могут его к стенке прислонить — а тут ещё белые из его дома опорный пункт устроили, с пулеметом…

— Просили их, уходите с миром, — раскидывал Фома Тимофеевич огромные свои ручищи и качал мохнатой головой. — Так нет. Живность ограбили всю как есть за веру и отечество, да обозом в тыл себе угнали. Всё прибрали подчистую!

В селе и впрямь стояла та неуютная напряжённая тишина, которая случается, когда в нём пустеют коровники и курятники. В нескольких дворах водились собаки, но и те вели себя смирно, поджимали хвосты и прятались по углам — догадывались, что гавкать при нынешних обстоятельствах себе дороже. И правда, когда конины не было, варили и собачатину — голод не тетка…

— Всё не всё, а покормить рабоче-крестьянскую Красную армию придется! — вмешался Василий Лукин, строгий и официальный. Он как всегда везде успевал — какой-то талант ординарца был у бывшего церковного баса.

Фома Тимофеевич помял шапку, прищурился в улыбке.

— Так-таки всю армию? — решился пошутить мужик. Значит, преувеличивает свою бедность.

— На семь душ накроешь! — не принимая шутки, отрезал Лукин. — Час времени тебе. Обедать пора!

— На семь-то душ это мы потянем, — кивнул хозяин и надел шапку. — Только разносолами не побалуем, не обессудьте. Белые…

— Э-э-э, мил человек, — оборвал его Лукин. — Знаем мы вашего брата. «Ни крошки не осталось…» А в погреб к вам сунься, так там ломятся закрома!

— Обижаешь!

Начиналось то, чего Семенов не любил и чего сторонился: похожий на вымогательство торг с местными, от исхода которого напрямую зависело — что окажется на столах у освободителей. Поэтому он спустился по скрипучим ступенькам с крыльца, прошёлся по двору, остановился в калитке, выглядывая на улицу.

— К ужину будет конина, — слышал он за спиной увещевающий басок ординарца, который умело использовал политику кнута и пряника. — И на твою долю хватит, и сельчан накормим…

— Благодарствуйте, — с показным смирением отвечал Фома Тимофеевич.

— Ну, а пока нам пожрать надо, — гнул свое ординарец. — Потому тебя и просим…

Обещаний Семенов тоже не любил. Часто они не исполняются: или возможности нет, или обстановка изменилась и о них забыли… А осадок остается скверный: Красная армия обманула!

— Коней прикажи расседлать и покормить! — обернувшись, крикнул он ординарцу.

— Так точно! Уже сделано!

К воротам подскакал командир второго взвода. Его очередь была выставлять охранение.

— Какие указания, командир?

— Да всё как обычно, — махнул рукой комэск. — Сам разберись, Демьян Иваныч. Главное, охвати весь периметр, да выставь тачанку в сторону беляков. Мало ли, вдруг ночью сунутся…

Демьян молча козырнул и пустил уставшего коня неспешным шагом в сторону своего взвода, располагавшегося пешим строем на центральной улице.

Выйдя на дорогу, огибавшую Сосновку с юга, Семенов обернулся и разглядел село. С виду не бедное, жили лучше Алексеевки. Дома побогаче, с резными крашеными ставнями, обнесены аккуратными заборами. Бедняцкие хибары, раскиданные тут и там, видно сразу: почерневшие, часто с покосившимися стенами, подпёртыми наискось врытыми брёвнами. В бедность на Руси если уж встрял, то — от отца к сыну, по наследству, навсегда. Так было. Больше так не будет. Иван Семенов верил в это свято. За это же и воевал, за Светлое Будущее.

Многое понял про себя с тех пор, как примкнул к революции. Вырос, конечно, да что там — перерос сам себя на две головы. Кто он был? Крестьянин-лапотник, учившийся читать по обрывкам «Модного курьера», который выписывала барыня. Старые журналы переправлялись в людской сортир, и Ваня, когда случалось бывать на барском дворе, непременно туда захаживал и выносил журналы за пазухой. Однажды был пойман и бит управляющим. Но по дамским этим журнальчикам прилично выучился читать, и когда на ярмарке в соседнем селе ему попалась «Искра», читал её уверенно и складно. А, прочитав, понял, что всё там написанное — написано, высказано от его имени. Как будто он поделился с кем-то всем, что довелось подумать и понять — а этот кто-то записал его мысли правильными учёными словами.

Комэск Семенов всегда, с юных лет, полных обид и монотонного, не приносящего достатка труда, хотел справедливости. Общей, как небо и земля. Такой справедливости, которую не придётся выпрашивать, как выпрашивали деревенские у земского судьи, робко поглядывая снизу вверх, стараясь прежде всего разжалобить, умилостивить смиренным своим видом. Душа его жаждала справедливости твёрдой и окончательной, свершаемой не за страх, а за совесть. А для этого нужно было прежде всего извести тех, кто к такой справедливости был неспособен ввиду своей многовековой классовой развращённости — дворян, помещиков и примазавшихся к ним попов. План был прост и честен — сломить белую контру, расчистить путь новому человеку, который выйдет из рабочих и крестьян, выросших над собой, как вырос Иван Семенов, комэск «Беспощадного», вчерашний помощник конюха на барской конюшне. А если вдруг пуля-дура — что ж, на этом пути и погибнуть почётно. Всё не так, как сгинул когда-то дед Матвей: надорвался на мельнице, прохаркал кровью до вечера, лёг спать на прелой соломе и не проснулся. К обеду следующего дня уже и схоронили. Был человек — и нет человека. Только мельник Захар — красномордый мироед, посетовал, что внук покойного малоросток ещё, мешки таскать не сдюжит.

«А выкуси», — мысленно ответствовал комэск мельнику Захару. Раскулачил бы его собственноручно с превеликим удовольствием. Но того наверняка уже раскулачили: в родной деревне советская власть укрепилась с прошлой весны.

Семенов успел дойти до окраины Сосновки. Оглянулся, ещё раз оглядел село. Над домами повисли ленточки дыма: растапливались печи, хозяйки готовили красноармейцам немудреную еду. Остановятся здесь дня на два. Интересно, как пройдёт эскадрон испытание зажиточной Сосновкой. Живность белые, похоже, и вправду увели и увезли, но по чердакам и подполам наверняка что-нибудь да припрятано. Выйди приказ командования реквизировать, скажем, провиант или фураж, или другие материальные ценности в пользу революции — это одно. Прошлись бы по закромам и тайникам, вытрясли бы подчистую. А без приказа, из шкурных соображений — дело совсем другое. Расстрельное. Мародёров Семенов в «Беспощадном» расстреливал. Тех, кто насиловал баб и портил девок, комэск расстреливал собственноручно или отдавал в руки родственникам пострадавших. В последнее время мародёрство прекратилось. В мае расстреляли одного — тот сорвался по пьяни, позарился на карманные часы машиниста на железнодорожном перегоне, где эскадрон поил лошадей. Там же, за кучей угля, и расстреляли. Семенов тогда огорчился очень, с тяжёлым сердцем отдавал приказ, боец был ценный: от пулеметов не отворачивал, да и голову беляку мог срубить начисто одним ударом. Однако, дисциплина едина для всех. Зато именно после этого расстрела мародёрство в эскадроне прекратилось. Но с тех пор личный состав «Беспощадного» обновился едва ли не на четверть. Новые люди, как заразу, наверняка принесли с собой и лапотное, несознательное отношение к званию красноармейца.

— Товарищ командир!

Лукин махал ему руками с перекрёстка.

— Пожалуйте обедать!

Комэск махнул в ответ — иду, мол. Усмехнулся: Васька Лукин, который недавно объяснял бойцу, как правильно отвечать вышестоящему по званию, и сам только что дал петуха. «Пожалуйте обедать!» Ещё бы «ваше благородие» добавил… Не до конца оформился Лукин, даёт о себе знать церковное прошлое…

* * *

Стол поставили на самую середину комнаты, рядом с тем местом, где Семенов застрелил зазевавшегося пулемётчика. Комэск заметил кучку песка под столом: присыпали кровь… Стоявшие на столе кружки и стаканы предвещали к обеду спиртное. Добыл-таки Васька.

Обедали с Семеновым, как было заведено в эскадроне — комиссар Евгений Буцанов и командиры взводов. Но взводных за столом на одного меньше, чем обычно — не видно комвзвода-четыре Сашки Картёжника. Семенов на ходу перекинулся взглядом с комиссаром.

— Убит, — кивнул комиссар.

У Сидора в расстёгнутый ворот кителя виден бинт. Выглядит неважно.

— Куда ранен?

— Да под ключицу, мать его так, — отозвался Сидор.

Комэск сел на лавку, рядом с братом.

— Кость целая?

— Да вроде не хрустит ничего. Лекари наши осмотрели, говорят, не затронута.

— Навылет?

— Ну да.

— Может, в тыл? — предложил комиссар. — Подлечиться?

Сидор не ответил. Вытащил деревянную ложку из кармана гимнастёрки, тихонько постучал ручкой по столу, демонстрируя всем своим довольно хмурым видом, что отвечать на эту глупость не собирается.

— Посмотрим, как ночь пройдёт, — ответил за Сидора комэск и тут же поднял в его сторону руку: командиру не прекословь!

В который раз ему приходилось сглаживать шероховатости в отношениях между братом и комиссаром. То братец заносился перед молодым да скорым Буцановым, злоупотребляя семейным, так сказать, положением. То комиссар перегибал, подначивая комвзвода — как сейчас. Знал ведь, что для Сидора, на командную должность назначенного совсем недавно, не может быть ничего хуже, как оказаться отлучённым по каким бы то ни было причинам от командования. Начинай потом всё заново: ставить себя перед личным составом, завоёвывать авторитет. К тому же найдутся злые языки, скажут: в окружение завёл, чудом отбились, а сам в тыл!

Запах варёной картошки нахлынул издалека, заполнил помещение. Командиры взводов и комэск повытаскивали свои ложки из-за голенищ и из карманов кителей. Один Буцанов взял ложку из тех, что горкой были сложены на столе. Сидор скользнул по нему насмешливым взглядом: сам умничает, а от инфекции не бережётся, хватает хозяйские ложки, которыми неизвестно кто перед этим ел.

В комнату вошла баба с дымящимся чугунком, в щедро залатанном, так что сложно было определить изначальную расцветку, переднике. Затараторила:

— Просим отведать. Картошечка рассыпчатая, с лучком. Всё, что сами едим. Не обессудьте.

Со стороны кухни прилетел басок ординарца:

— Бутыль неси.

Пришла молодая краснощёкая девка, судя по опрятной одежде, хозяйская дочка. Сидевшие за столом притихли: девка была хороша. Поставила четвертную бутыль с войлочной затычкой, под горлышко заполненную мутной беловатой жидкостью, рядом выложила полбуханки чёрного хлеба. Картошка, хлеб и самогон — вот и весь обед в небедной на вид Сосновке.

— Угощайтесь, — промямлила молодуха, не поднимая глаз.

Женщины ушли. Командир второго взвода принялся разливать.

Стоя выпили за павших товарищей — сначала отдельно за комвзвода, потом, закусив недолгим молчанием, за убитых бойцов. Расселись, принялись вылавливать картошку из чугунка.

— Потери, конечно, горькие, но могло быть хуже, — сказал Семенов. — Хорошо сегодня повоевали.

Ели без тарелок, держа ложки на весу, подставляя под них ладони ковшиком. С картошкой под чёрный хлеб управились быстро. Самогона хлебнули ещё по одной, за победу, но бутыль допивать не стали.

— Кого в чётвертый взвод поставить, как думаешь, комиссар? — поинтересовался Семенов.

Собственный кандидат на эту должность у него был — Мишка Трофимов из первого взвода, мужичок невзрачный и щуплый, но удивительно хладнокровный. Но, чтобы не обвинили в недооценке роли партийного руководства, комэск всегда старался потрафить комиссару: спросить совета, дать лишний раз выступить перед строем… Хотя в серьезных вопросах решающее слово было всегда за ним.

Сидор, конечно, не обрадуется, если у него забрать такого толкового бойца…

— Два варианта, — охотно отозвался Буцанов. Видно было, заранее обдумал разговор. — Либо свой же, Мильчин, он во взводе давно — кажется, с самого начала… Либо в первом взводе есть такой, худой, невысокий. Забыл, как зовут. Он ещё однажды языка выкрал из бани.

— Трофимов Михаил.

— Да. Он.

— Ну, начинается, — тут же откликнулся Сидор. — Лучшего бойца…

— Вы бы, товарищ Семенов, не проявляли тут несознательность и шкурный интерес, — осадил его, вроде полушутейно, старший брат. — Нужно общую пользу блюсти. Общественное выше личного!

И последняя фраза подчеркнула, что он вовсе не шутит.

— Спасибо, товарищ Семенов, что напомнили, — в тон ему ответил комвзвода-один. — Исправлюсь.

— Да уж пожалуйста. Исправляйтесь.

Комэск помолчал для приличия, делая вид, что обдумывает слова комиссара, хотя раздумывать ему было не о чем. Он предпочитал не ставить на место убитых командиров людей из того же подразделения, чтобы избежать влияния устоявшихся внутри коллектива связей. Был, допустим, какой-нибудь конфликт между бойцами — и тут один из них назначается командовать. Ситуация, чреватая несправедливостью: у вновь испечённого командира будет соблазн своего сослуживца притеснять, а то и рисковать им без необходимости.

— Думаю, лучше Трофимов, — подытожил комэск, и крикнул вглубь дома ординарцу:

— Лукин, готовь приказ о назначении Михаила Трофимова командиром четвёртого взвода!

Лукин вошёл тут же, важно неся перед собой бумагу со звездой в левом верхнем углу и неряшливым, с прыгающим от раздолбанной машинки, текстом. Готовый приказ, отпечатал заранее. Сидевшие за столом командиры дружно расхохотались. Шутка удалась, фронтовой юмор незатейлив. Только Буцанов не смеялся, наоборот — свел брови. Ему шутка не понравилась. Зачем он распинается, если и без него все решили?

— Вот ведь ушлый ты, Василий, — выдавил сквозь смех Семенов. — Как есть, ушлый.

А уже через несколько минут комэск, выйдя во двор покурить с командирами взводов, велел им распорядиться снести своих убитых на сельское кладбище и похоронить. Ночь скоро, могилы труднее рыть в темноте.

Предстояла ещё одна фронтовая работка — не из приятных, но нужная.

— Что, комиссар, идём допрашивать контриков?

— Идём, Иван Мокич.

И они отправились в сторону церкви, в которой разместили пленных белогвардейцев.

— Почему там? — спросил Семенов.

— А почему нет? — пожал плечами комиссар. — Двери были открыты, попались на глаза, ну я и приказал.

Прошли немного, он добавил как будто нехотя:

— Поп там был. Ну, они к нему — исповедуйте, то-сё. Отправил попа домой.

— Это правильно.

— Что с ними думаешь делать? У нас некомплект…

— Да поглядим. К себе этих, если кто сам не попросится, не хочу.

Помолчали ещё немного.

— Но правильней было бы собрать их в другом каком-нибудь месте.

— Ну, — как-то неопределённо ответил комиссар Буцанов, хотя было понятно: мысль Семенова он уловил.

У церкви их встретил кряжистый мужик с сабельным шрамом через правую щеку. Это был Федор Коломиец — командир комендантского отделения, которого прозвали «Ангел смерти». Он со своими людьми обходил поле боя и достреливал еще живых, конвоировал пленных, да и приговоры трибунала на нем… Впрочем, в бою он был смелый до отчаянности, если бы Семенову надо было прикрыть спину, он бы не задумываясь позвал Коломийца. Да он и так входил в его личную охрану.

— У нас все тихо. Молятся, — изуродованное лицо тридцатилетнего красноармейца, как обычно, ничего не выражало, только взгляд черных глаз обжигал и даже прожигал насквозь. Семенов поежился. Под этим звероватым взглядом ему становилось неуютно, как будто Федор видел что-то запредельное и очень страшное. Впрочем, так оно и было…

В руке «Ангел смерти» привычно держал наган и, доложившись, поднял стволом то и дело сползающую на лоб, чуть великоватую кубанку с красной лентой наискосок.

— Ладно, смотри, чтоб не убежали.

— У моих не убегут, — Коломиец гордо кивнул на мрачных бойцов, неподвижно стоящих вокруг церкви с винтовками в положении «к ноге». Он лично отбирал «ангелят» по известным ему одному признакам. Но они никогда не подводили, это верно.

Семенов вошел в гулкое помещение под высоким куполом, сквозь пробоину в котором проглядывало синее небо. Буцанов шел на шаг сзади.

Пленные действительно молились. Кто-то стоял перед алтарём, двое тяжелораненых лежали вдоль стенки.

— Отставить разводить дурман! — крикнул Буцанов.

Голос его заглушил негромкий перелив голосов. Большинство белогвардейцев умолкло. Поручик закончил креститься, уже разглядывая вошедших. Лица не столько испуганные, сколько уставшие, отметил Семенов и скомандовал:

— Строиться в одну шеренгу!

Поручик машинально шагнул вперёд, задавая место построения — и вдруг как-то изменился в лице, смутился. Осознал, наверное, в эту секунду своё положение.

Белые встали в шеренгу. Семенов скользнул взглядом по раненым. Перевязанные. Много бинтов потрачено. Новые пришлют из полка неизвестно когда. А бинты белогвардейцев, по словам пленного медика, еще до боя по недоразумению уехали в тыл: откомандированный с обозом санитар прихватил все медикаменты с собой. Может так, может, врет. Ну, да ладно — перевязать-то надо, люди все-таки…

Допрашивали во дворе, выводя по одному. Конвой стоял вокруг с винтовками наизготовку. Допрошенного молодой боец отводил в сторонку, к старому дубу с раздвоенным стволом. «Ангеленку» было не больше двадцати трех, красивое чистое лицо и глубокие голубые глаза делали его действительно похожим на ангелочка без всякого двойного смысла. Семенов считал, что этому пареньку не надо бы заниматься тем, чем он занимается, но вмешиваться в дела Коломийца не хотел: слишком специфическая и тонкая у того работа, как бы не нарушить чего…

Допросы шли вяло. О противостоящих силах противника в эскадроне знали и так — и показания пленных не добавляли ничего нового. Пехотный полк, два десятка пулемётов, полевые пушки. Но с боеприпасами туго. В полку дизентерия, командир контужен и страдает бессонницей.

Поручик, совсем ещё молодой, с тонкой детской шеей, решил играть героя, но не знал — как. Отчаянно выпячивал грудь и задирал подбородок, но на вопросы всё-таки отвечал, поглядывая на стоявших поодаль, под дубом, рядовых.

— Сколько снарядов?

— Не знаю.

— Ну, ты лично, сколько ящиков видел?

— Нисколько. Они на телегах, рогожкой накрыты.

— А телег сколько?

— Пять.

Всех допрашивать Семенов не стал.

— Да ну их, — мотнул головой. — Только время тратить.

Потянул комиссара за локоть:

— Пойдём, товарищ Буцанов, найдём занятие полезней.

И они пошли к своим коням.

— Товарищ комэск, а этих, что ли, в расход? — крикнул Коломиец.

— Ну, а куда еще? — ответил Семенов и, вставив ногу в стремя, в одно движение уселся в седло. — Туда вон, к лесочку.

— Лопат всего две. Так и не разжились.

— Ничего, вороны да волки схоронят.

Они не успели далеко отъехать, как сзади треснул винтовочный залп, потом горохом рассыпались еще несколько револьверных выстрелов.

* * *

Ужин начался рано. Обед у красноармейцев был жидкий, и Семенов приказал не затягивать, конину не мариновать, как обычно для жарки, а сразу разделывать и варить: не до гурманства — бойцам надо силы поддерживать. По селу разлился густой мясной дух. Несколько котлов выставили для местных и они, сперва робко, а потом посмелее, потянулись с тарелками да ложками. Повеселевшие собаки обгладывали и разгрызали кости.

Командование устроилось во дворе штабной избы, между двух обгоревших столбов забора. Сидора не было — поплохело ему, ушел отлеживаться. Развели костёр, Лукин жарил нанизанное на шашки мясо. Жареная конина жестковата по сравнению с вареной, но зато вкуснее. Впрочем, под самогон любая идет за милую душу.

Поодаль от красноармейского начальства, возле угла дома, в сгущающейся вечерней тени, собралось хозяйское семейство. Сам Фома Тимофеевич возился со сломанным ставнем, который заклинило от попавшей в петлю пули. Кроме старшей дочки у Фомы обнаружилась ещё одна, лет пятнадцати от роду и двое малых сыновей. Встали посмотреть, послушать. Лукин решил было прогнать, но Семенов остановил. Хотелось поговорить, высказаться. Пусть послушают большевистскую правду — с ними-то политграмотой никто не занимается. А он, тем временем, присмотрится к Фоме.

В хозяине дома Семенов усматривал ту самую породу мужичков, которым если удалось сколотить крепкое хозяйство, то дальше своего носа они не разглядят ни за что. За его подворьем хоть вымри всё, ничего для него не изменится. Какой уж тут новый мир, какая справедливость. Как ни расписывай ему взаимосвязь труда и капитала, как ни объясняй взгляд большевиков — упрётся что твой мерин, ни тпру, ни ну. Когда свой, от народа, проявлял такую чуждость революции, Иван Семенов огорчался. Было в этом что-то глубоко неправильное.

Где-то заиграла гармошка.

— Дело хорошее, — кивнул Семенов и тут же обернулся к командиру второго взвода. — Но ты, Митрич, чуть погодя посты самолично проверь-ка. Боюсь, как бы не расслабились твои орлы без меры.

— Есть, — козырнул комвзвода. — Проверю затемно. И под утро, как водится.

К костру подошёл Пётр Славкин — командир трофейного отделения. В одной руке у него были поношенные, но еще крепкие сапоги, в другой — френч из английского шевиота с пробоиной в области сердца и тёмной кляксой вокруг. Продемонстрировал всё это добро комэску, распялив перед огнём костра.

— Вот. Наши говорят, командиру снеси.

Семенов оглядел свои сапоги. На правом надорвано голенище, подошва левого примотана телеграфной проволокой.

— Бери, командир! Буржуйской одежке сносу нет, во какое сукно! А у тебя куртка на ладан дышит, да и сапоги совсем разваливаются…

— Ну, не развалились же, — Семенов вздохнул и покачал головой. — В своем пока похожу. Отдай-ка лучше Федунову, тот вообще в лаптях и драном зипуне.

— А не жирно ему будет?! — возмутился Славкин. — Он в эскадроне с гулькин хрен!

— Отдай, отдай. Я, когда его призывал, говорил, что мы воюем за справедливость. Вот пусть ощутит, так сказать, прочувствует.

Славкин неодобрительно пожал плечами и ушёл, с явным сожалением разглядывая богатые трофеи. Было видно, что он с удовольствием оставил бы их себе.

— Да смотри ж мне, я завтра проверю! — крикнул вслед Семенов.

Подняли тост за скорейшую победу над контрреволюцией.

Подошёл Фома Тимофеевич. Семенов пригласил его к костру. Тот уселся на перевёрнутое корыто, но от мяса отказался: постный день.

— Чудак человек! — усмехнулся Семенов. — Забудь ты эти предрассудки. Новый мир строится. Скоро и попов не станет.

— Куды ж они денутся? — удивился Фома Тимофеевич.

— Сведём за ненадобностью, — развёл руками комэск. — Знаешь, что товарищ Ленин сказал? Религия — опиум для народа!

Мужик в ответ задрал густые брови, пригладил волосы на макушке.

— Эк оно как…

— А ты как думал? Всё, вышло их время. Сколько веков они разводили свои антимонии, пудрили народу мозги, несогласных на кострах сжигали… Хватит. Теперь всё будет по-честному. А всё, что тому мешает — уничтожим. Иначе никак. Тут, брат, мировой поворот.

— Я видел, и ваши лоб крестят…

— Есть еще несознательные, перед боем и после него крестятся, — кивнул Буцанов. — Но мы это искореняем…

— Диалектика! — блеснул мудреным словом Семенов, который окончил курсы красных командиров и исправно посещал все политзанятия. — Надо понимать законы общественного развития! Это тебе не ставень чинить.

— А и ставень починить уметь надо. Сломать-то легко, тут все мастера. Раз — и сломал. Со ставнем-то лучше, чем без него. Вон, всю избу изрешетили. А починять кому?

Сказал явно с намёком, со смыслом — дескать, вы-то пока только ломаете, неизвестно, как оно дальше устроится.

Но комэск не собирался увязать в этом мелкотравчатом мужицком мирке, он хотел вывалить Фоме свою, революционную, правду.

— Э-э-э, нет, товарищ мужик. Сломать тоже нужно уметь. Вот царскую власть сломали — думаешь, легко было? Ты же против кровопийцы не поднялся! Такие, как ты, веками выю гнули и гнули бы дальше. Чуть сытней, чем у других, чуть легче дышать — вот и славно, вот и хорошо! К тому же, ты кулак!

— Почему сразу кулак? Где мои богатства? — мужик обвел рукой пустой двор.

— А такой! У тебя, небось, корова была? Да еще не одна!

— Ну, две… Так у меня семья большая. И молока детям надо, и мяса…

— А почему у других не было? У бедноты!

— Так корова большого труда требует… С раннего утра — доить, выпасать, клещей снимать, лечить, если захворает…

— А беднота, по-твоему, работать не любит?

Фома собирался ответить, но промолчал. Обернулся на своих как бы ненароком — и замолчал.

— Ладно, может, ты и не кулак, а середняк, тогда другое дело, — смягчившись, сказал комэск. — Товарищ Ленин прямо определил курс советской власти: прочно опираться на бедноту, уметь достигать соглашение с середняком, ни на минуту не отказываясь от борьбы с кулаком! Чуешь разницу?

— Конечно, чую, — мрачно сказал Фома. И с хитрецой добавил:

— А что, Ленин это прямо тебе сказал?

— Прямо мне. Ну, и другим товарищам, которые его слушали…

— Во как?! — Фома явно удивился. — Это как же возможно?!

Буцанов похлопал его по плечу.

— Очень просто! Товарищ Семенов был делегатом Восьмого съезда РКПб! Он товарища Ленина и товарища Троцкого вот так, как тебя, видел! Может, даже, ручкался с ними!

Семенов покачал головой.

— Ручкаться не ручкался, врать не буду — повода не было. Но вожди у нас народные, потому народной массы не чурались, в самую гущу делегатов выходили, говорили доверительно, на вопросы отвечали. Так что мог я до каждого рукой дотронуться! И они с трибуны про меня говорили…

Фома недоверчиво крякнул.

— Что, прям по фамилии называли?

— Ну, не по фамилии… У них в головах мысли о трудовом народе всей земли, о мировой революции — разве запомнят еще мою фамилию? По-другому говорили: дескать, на съезд прибыли товарищи прямо с фронтов гражданской войны, многие за героическую борьбу с контрреволюцией награждены орденами… А это как раз про меня!

— Так ты, Иван Мокич, выходит, не простой красный командир, — Фома с облегчением вздохнул. — Хорошо, что ты меня из кулаков выключил и в середняки перевел. И спасибо товарищу Ленину, что он на середняков зла не держит. Только выходит, если хорошие урожаи снять удастся, и я опять на ноги встану — коровку заведу, лошадок, то снова кулаком окажусь? Выходит, лучше так и ходить в бедняках?

Буцанов с досадой махнул рукой.

— Ну, что за темнота и политическая отсталость! Кто ж тебе мешает богатеть? Только из единоличников выходи: организуй товарищество по обработке земли, пусть все богатеют! И тебе еще спасибо скажут!

— Оно конешно, — Фома поскучнел и прекратил разговор.

— Выпьем давайте, — предложил Семенов. — За всеобщее просвещение, политграмотность и приобщение к революции!

Фома опять отказался, а краскомы выпили, жадно закусили жесткой, пахнущей костром кониной.

— Ты не из староверов? — спросил комэск. — Почему не пьешь?

— А какой сейчас праздник? — ответил Фома вопросом на вопрос.

— А ты разве только по праздникам принимаешь?

— Конечно. В будни-то не до пьянки — работать надо. Да и вообще я самогонкой не увлекаюсь.

— Ну, ладно, твое дело… Только скажи, мил человек: вот вы нас испужались, в погреба попрятались, а мы все село кормим. Почему же вы Красную армию боитесь? Где ваша сознательность? Где классовое чутье?

Фома отвел взгляд в сторону.

— Красная армия — она же тоже разная бывает… Вот вы, вроде, хорошие: и не безобразите, и мирных людей кормите… А в Ореховке тоже красные, только там совсем другой коленкор… И баб сильничают, и мужиков стреляют, и грабят… Как нам разобраться — кто хороший, кто плохой? Вот всех и опасаемся!

Комэск и комиссар переглянулись. Три дня назад Ореховку занял третий эскадрон их полка.

— Откуда ты знаешь про Ореховку? — настороженно спросил Буцанов.

— Да вчерась проезжали через нас ореховские на двух подводах. Они и рассказали, — нехотя ответил Фома. — Дома бросили, хозяйство, дочерей увозили от греха…

Семенов задумчиво посмотрел в огонь, потом махнул рукой.

— Мало ли что набрехать можно! Дай-ка я расскажу тебе, друг ситный, как я сам в революцию пришёл…

Комэск вздохнул. Он опьянел и, как всегда, потянуло на воспоминания, которые все присутствующие, кроме, конечно, Фомы, знали наизусть.

— Дед мой на мельнице надорвался. Мать с двумя сестрёнками и братом самым младшим холера унесла. Отца каратели застрелили во время голода. Мужики перед барским домом собрались, пошумели… А барин наш, Дмитрий Карлович, управляющего своего на телеграф отправил, тот вызвал войска. Прискакали казачки, царские люди. Долго не разговаривали. Прицелились, паф-паф, пятеро убитых. В их числе наш с Сидором батя. Сидор — брательник мой, он сейчас раненый белогадами лежит…

Фома сочувственно крякнул и покрутил головой.

— А в восемнадцатом, как только докатилось до нас, я собрал несколько самых сознательных и рисковых. Пришли мы к Дмитрию нашему Карловичу в дом, выволок я его за волосы в залу и забил ногами до смерти. Выводок его выгнал. И дом спалил. Белокаменный, на два этажа, с полукруглым балконом на колоннах. А мы в хибарах по двенадцать душ ютились…

У костра повисло общее тяжёлое молчание. Только дрова потрескивали и перетаптывались кони возле крыльца. Фома, повесив голову, молчал.

— Жалко тебе барина-то? — тихо спросил Семенов. — Жалко, наверное. А не перешагнёшь через эту жалость рабскую, не видать тебе нового справедливого мира, в котором ни господ, ни рабов, в котором люди не жируют и не пухнут с голоду, а живут по-людски. Хотя, чую, тебя самого скоро раскулачивать придется!

Когда ужин закончился и краскомы стали расходиться, Семенов придержал за рукав Буцанова.

— Что про Ореховку думаешь? — спросил он, оставшись с комиссаром наедине. — Неужто правда?

Буцанов пожал плечами. Затухающий костер бросал красные блики на широкие скулы, высокий лоб, копну светлых волос.

— Кто его знает… От Клюквина всего можно ожидать… Мутный он. И двух комиссаров у него убило, одного за другим…

— Н-да… И чего делать будем?

— Чего делать… Не наша ведь это забота. Если все правда, так думаешь, Горюнов не прознает про его художества? За такое сразу к стенке поставят…

— Тоже верно! А чем думаешь наших бойцов занять? А то ведь от безделья дурные мысли сами в голову лезут.

Комиссар кивнул.

— Согласен. Хочу соревнования по рубке устроить. Призы приготовлю — и нашим ребятам веселье, и местным развлечение. Пусть посмотрят, может кто-то к нам добровольцем попросится.

— Да тут уже и подходящих по возрасту парней нет. Всех разобрали. Или наши, или белые.

— Может, и так. А может, прячутся где-то.

— Вряд ли. Где тут прятаться? Хотя всякое может быть…

— Слушай, Иван Мокич! — вдруг оживился Буцанов. — Я вот что придумал: давай пошлем вестового к Клюквину, пусть и они такое соревнование устроят! А потом наши победители сразятся с ихними! И их бойцам занятие будет, и связи меж эскадронами укрепим, и присмотримся — как там у них настроения… Может, что-то и всплывет!

— А ведь верно! — Семенов хлопнул Буцанова по плечу. — Молодец, комиссар, хорошая мысля!

Буцанов было заулыбался, довольный похвалой, но тут же скомкал улыбку, поспешил принять серьёзный вид. Заправил пальцы под ремень, расправляя грудь и широко расставляя ноги. Такое с ним случалось: двадцатипятилетний выходец из купеческой семьи, так и не выучившийся на юриста студентик, домашний мальчик, время от времени как будто спохватывался и принимался играть старого революционера. Выглядело забавно, потому как шито было белыми нитками.

Но Семенова это не раздражало. Он был всего на три года старше, но неизмеримо опытней, потому что лиха хлебнул, как говорится, через край. И хотя смотрел на Буцанова, как на не знающего жизни юнца, но признавал: комиссар ему попался — грех жаловаться. С первых дней принял революцию, насмерть разругался с отцом, ушел из обеспеченной семьи, работал на селе — в комбеде, продотрядах, хотя кулаки вспарывали его товарищам животы и набивали пшеницей — жрите, товарищи! Но он не испугался… Парнишка хотя и необстрелянный, но не пугливый: сам становится в боевой строй, не отлынивает в штабе за «срочными бумагами», в атаке бледнеет, как мел, но коня не придерживает, под пули лезет добросовестно. Хоть и надувает, случается, щёки, как сейчас, зато перед начальством не лебезит, не ищет, как бы на чужой крови карьеру выстроить. Была в нём нерастраченная искренность. И Семенов, наблюдавший не раз, как легко и быстро под пересвист пуль и шашек теряют лицо такие, как Буцанов — интеллигенты, привычные к библиотекам и электричеству — стойкость его человеческую ценил.

«Заматереть еще успеет, на войне это быстро, — рассуждал комэск, поглядывая на эскадронного комиссара. — Лишь бы не скис и не скурвился».

Семенов разворошил ногой догорающие головешки, плеснул на них из стоявшего на крыльце ведра.

— Давай-ка, комиссар, по койкам. Завтра с утра отправлю вестового в Ореховку и прикажу самим к состязаниям готовиться. В обед и проведём, чтобы не тянуть кота.

Попрощавшись с Буцановым, комэск отправился проведать Сидора. Изба была поплоше и поменьше той, что досталась ему самому, Семенов помялся в сенях, оглядел щелястые, вкривь и вкось законопаченные паклей стены, подумал — не переселить ли брата к себе, но засомневался: а что же остальные бойцы, которые здесь расквартировались? Получится кумовство — братцу привилегия… Не дело это!

«Ладно, — проворчал про себя комэск. — Пусть уж, как есть…» Эта часть армейской субординации, когда командиру на постое — лучший ночлег и кусок, трудно ему давалась. Но Лукин в этом вопросе проявил в своё время твёрдость: «Товарищ командир, положено так. Вас же сами бойцы не поймут. Опять же, какой в том прок, чтобы вы невыспатый и недоевший в атаку водили?»

Сидор лежал на печи, укрытый шинелькой. Возле стены пустовал набитый соломой тюфяк: боец, которому было отведено под ночлег это место, курил во дворе.

— Здоров, братец, — комэск подошёл к печи. — Болит?

— А ты как думаешь? — Сидор в ответ скривился. — Ладно, сам виноват, глупо нарвался…

— Как дело-то было?

— Да как, — Сидор отвёл глаза. — Думал, мы их догоним и перерубаем, а у них там засада… Огонь был плотный, я своих отводить стал в перелесок. А беляки в контратаку. Нужно было, не сбавляя ходу, флангом выскочить из-под огня, а там уж перестроиться и решать, что дальше. Как я сейчас понимаю. Нет у меня командирской сметки…

Сидор мрачно умолк, ожидая нагоняя. Когда случалось ему допустить командирскую ошибку, Иван, улучив минуту наедине, отсыпал ему, что называется, по первое число. Но на этот раз было иначе.

— Это, братец, придёт, — сказал комэск негромко и неожиданно участливо. — Придёт. Ты, главное, стараешься, а значит, все получится.

Такой тон комэска смутил Сидора сильней, чем любая взбучка.

— Переживаю, — признался он, выплеснул накопившееся. — Вроде и стараюсь, и в бою не робею… а оно вон как… двоих положил зазря, сам раненый…

Иван кивнул.

— Правильно переживаешь, — он покосился на дверь и заговорил ещё тише. — Кому дано, с того и спросится. Оно и со мной до сих пор бывает: задним числом понимаю, как лучше было действовать. Нормальное дело, Сидор… Что двоих положил неправильной своей командой… ну что, понятны твои думки нелёгкие… только на мне таких с тех пор, как я командую, не двое, не трое, не десять… Ни в лицо не помню, ни по именам… разве что некоторых… А при каких моих недочётах были убиты, помню досконально… Такие, брат, дела, — комэск погладил в задумчивости крышку деревянной кобуры. — Я тебя не успокаиваю и, если допустишь большую ошибку, по-крупному и спрошу. Только так-то поедом себя есть тоже, знаешь, лишнее. Не на пользу. Мы военную науку не в военной бурсе постигаем, не на учебных манёврах… и цена нашей науке — ну да, человеческие жизни. Так что ты, Сидор, переживать переживай, но, главное, воюй.

— Спасибо, — отозвался комвзвода сдавленным голосом: нежности между братьями не были приняты. — Спасибо, Иван.

Пришла очередь комэска смутиться.

— Ну, в общем, пойду, — мотнул он головой. — Спи давай. Поправляйся. На построение утром можешь не выходить.

У двери остановился, бросил через плечо:

— Но лучше, конечно, выйти, если в силах.

* * *

Состязания решено было проводить на пустыре перед сельским овином: площадка там просторная, утрамбованная и улица через нее идет — есть где разогнаться. Накануне все, кто вызвался в них участвовать — а таких на эскадрон набралось всего пятнадцать человек, получили освобождение от нарядов и разрешение провести день подготовки по своему усмотрению.

— Но без бузы и самогона! — уточнил комэск, отдавая распоряжение командирам взводов. — Чтоб всё тихо и культурно!

Семенов, конечно, не усидел в штабе — вместе с комиссаром несколько раз объехал село, наблюдая за порядком. Но всё было согласно приказу: никто не пьянствовал и не дурковал. Только обозный мастер Семен Аронович, в казачьих шароварах, фуражке да в какой-то растянутой кофте, повесил на плечо точильный станок и обходил расположение эскадрона протяжно, по-одесски, крича:

— Точу шашки, сабли, кинжалы! Недорого: за шматок сала, краюшку хлеба, горсть махорки!

Кто-то соглашался на его предложение, но в основном, каждый участник сам доводил клинок до кондиции. Как правило, у всех были простые шашки, выкованные в сельских кузнях из рессор тарантасов. Это белые офицеры возили в обозах по 3–4 клинка — легкий, тяжелый, богато изукрашенный, с гардой, без гарды… Да и в эскадроне было несколько таких любителей: недавно погибший Юхно, Адамов, Пшенкин, не расстававшийся со своей гурдой… Как и все кавказские шашки, она полностью пряталась в ножны, только головка рукояти выглядывала наружу, словно забравшаяся в сапог змея. Пшенкин наловчился поддевать ее мизинцем, вцепляться крепкой ладонью в ребристую рукоятку и выдергивать клинок наружу одновременно с молниеносным ударом, от которого нельзя защититься! Свою гурду он осторожно правил на грубой наждачке и никому не доверял. А многие просто жалели харчи. Так что Семен Аронович сумел разжиться только несколькими картофелинами да цигаркой, зато постарался — наточил доверенные шашки до бритвенной остроты…

К полудню участники собрались на пустыре: разминали руки — в основном, кисть да локоть, рубили лозу, отрабатывали удары, стараясь довести их до совершенства. Потом сидели прямо на земле, дымили самокрутками и травили байки про удивительные случаи в бою и чудесное мастерство владеть оружием.

Кто-то вспомнил Ваську Юхно из второго взвода. Великий был мастер по части джигитовки и очень это дело любил. Коня подходящего — как сам говорил, «чтоб в глазах понимание и ход мягкий» — высмотрел в бою под Грушевской, под белогвардейским поручиком. Отбить сразу не сумел — конь спас хозяина, раненного винтовочным выстрелом в бедро, вынес с поля боя. Васька потерял покой, только и думал, что о том гнедом с подпалиной на груди. Было ещё несколько стычек с отступавшими белыми, а за Петровской они закрепились — рельеф подходящий, решили принять бой. «Беспощадный» после суточного перехода остановился на восточном берегу — подкормиться и отоспаться перед сражением. В ту ночь Васька ушёл в самоход, переправился через реку, переоделся мужичком-лапотником, столярный инструмент прихватил — будто он столяр, добывает себе топором и стамеской на пропитание. Нашёл под утро облюбованного коня привязанным к стволу шелковицы во дворе. Чтобы гарантировать себя от погони, зашёл в дом, зарубил ночевавших там троих беляков — пригодился топорик — и вернулся в эскадрон аккурат к утреннему построению. В подтверждение своему рассказу прихватил планшет поручика с картами и фотографической карточкой — стройная молодуха в длинном платье, сзади подписано таким же стройным красивым почерком: «Любовь моя всегда с тобой».

Коня Васька обхаживал и приручал к себе долго: то укусит его Пепел, то норовит через холку перебросить. Зверь оказался своенравный — зато, когда привык к новому хозяину, явил себя во всей красе. Что только не выделывал с Пеплом Васька Юхно. Хлебом не корми, дай поджигитовать, покрасоваться перед сослуживцами. На полном скаку пролезал под брюхом с обнаженной шашкой в руке, поднимал на дыбы и, соскользнув по спине, как с горки, ложился в полуметре от задних копыт в траву, успевая перед этим выхватить револьвер из кобуры. Любимчик эскадрона. Семенов не назначал его командиром взвода по одной лишь причине — из-за того самовольного рейда к белогвардейским конюшням: боялся анархии в бесшабашной васькиной душе. Присматривался, ждал, в чём ещё проявит себя боец помимо лихого наездничества. Только не дождался: Васька Юхно погиб от своего же шального снаряда, прилетевшего с тыловых позиций: желторотый артиллерист поторопился, неправильно выставил прицел. И хотя расстреляли желторотика по скорому приговору ревтрибунала, никому от этого не легче…

Вспоминали и других отчаянных конников, говорили про тайны рубки, про секреты сабельных ударов, про везение в бою и, конечно, про Светлое Будущее… Постепенно на пустыре собрались все свободные от службы конники, один только военспец Адамов, штабс-капитан царской армии, ушёл к реке и провалялся там дотемна, раздевшись до подштанников и листая какую-то книжку.

Те, кто в состязаниях участвовать не пожелал, тянули внеурочные наряды, перепавшие им от освобождённых сослуживцев, слушали ежедневную политинформацию и ходили в охранение за околицу села. Многие хмурились и вид имели постный — в особенности те, кому выпало таскать от реки глину и лепить глиняные шары для завтрашней рубки.

— Видал? — кивнул комиссар на одного из таких недовольных. — Петрищев опять рожу кривит!

Но комэск усмехнулся в ответ:

— Ничего, пусть. Либо шашкой махать, либо глину таскать. Сам выбрал. Надо бы закрепить нам такую традицию, с соревнованиями.

Отправленный в Ореховку вестовой Арефьев вернулся не один. Вместе с ним прискакали представители третьего эскадрона: комиссар Павел Дементьев, высокий и весь из себя видный, но какой-то медлительный в словах и движениях, как после тифа или контузии, и при нём два крупных, мордатых бойца с красными щеками, наглыми глазами и уверенными манерами. Клюквинцы, как положено, спешились и подождали, пока Семенов выйдет к ним во двор.

— Командир ваше предложение поддержал, товарищ Семенов, — сказал Дементьев после доклада. — Проведём, говорит, посоревнуемся. Только нужно наперёд глянуть, что да как. Вот, прибыли, значит, поучиться…

От гостей густо разило перегаром, но Семенов сделал вид, что ничего не заметил.

— Отлично! — ответил он, старательно демонстрируя радушие, но не забывая исподволь оглядеть прибывших в предвечерних сумерках.

Его насторожило, что во время доклада Дементьев забыл фамилии своих сопровождающих, оглянулся к ним, вроде за подсказкой, но те то ли действительно не поняли, в чем проблема, то ли сделали такой вид. И, поколебавшись, Дементьев назвал их просто — Весёлый и Кот. Клички характерные, с уголовным душком, что само по себе было делом обычным: в РККА воевало немало уголовников, амнистированных в связи с революцией и гражданской войной и получивших от советской власти шанс перековаться. Но то, что эта уголовная двойка, судя по всему, умудрилась сохранить в эскадроне свои клички даже для комиссара — это Семенова пренеприятно удивило. Впрочем, не только это.

Все трое — и Дементьев, и сопровождающие одеты были так, будто сошли с типографских агитплакатов: в хороших крепких сапогах и новеньких, сочно поскрипывающих кожаных куртках. При этом оружие у рядовых не то чтобы лучше, но по фронтовым меркам куда экзотичней, чем у комиссара. У Дементьева на боку исцарапанная деревянная коробка с добротным десятизарядным маузером, таким же, как у Семенова. Это желанное оружие любого командира: хотя прицельная планка на тысячу метров может обмануть только несведущего в оружии человека, маузер и гораздо мощнее обычного нагана или отобранного у офицера браунинга, и патронов в нем больше… Правда, конструкция мудреная, зарядка долгая, в разборке сложен, а к загрязнениям чувствителен, но к этому приходится приспосабливаться. А у Весёлого и Кота на ремнях висели пижонские кожаные кобуры — Семенов видел такую однажды, мельком, в штабе полка, и знал: в них редкие на фронтах Гражданской войны американские кольты, которые завезли на русскую землю солдаты Антанты. Мощнейшие крупнокалиберные пистолеты, по слухам, невиданной убойной силы. А ведь рядовым конникам даже наганы не положены — их оружие шашка да карабин!

Семенов приказал Лукину определить клюквинцев на ночлег и вернулся в дом. Глядя в окно на измятое недавним боем овсяное поле, всё вспоминал слова Фомы Тимофеевича про установившиеся в Ореховке порядки. Думал даже вызвать к себе Дементьева, потолковать откровенно. Но интуиция подсказывала, что разговора по душам не получится.

* * *

Утром Семенов выстроил эскадрон в пешем строю вдоль улицы и прошелся с Буцановым, осматривая бойцов с ног до головы, вглядываясь в лица. Сто девять человек, все худые, жилистые, сразу видно — досыта никогда не наедались. С ним и комиссаром сто одиннадцать. Одеты разномастно: солдатские ботинки с обмотками, галифе и крестьянские холщовые штаны, гимнастерки вперемешку с гражданскими рубахами, неоднократно поменявшие хозяев пиджаки, полувоенные френчи, кожаные куртки и белогвардейские кители с отодранными знаками отличия и грубой штопкой на месте пулевых пробоин и сабельных проколов, фуражки со звездами, папахи и кубанки, которые надевали даже в жару для боя: от правильного удара они, конечно, не спасут, а вот если шашка противника придётся плашмя, то хоть как-то выручат…

Комэск с удовлетворением отмечал, что многие щеголяют в сапогах, и совсем не осталось бойцов в лаптях и опорках, да и вообще личный состав после последнего боя стал выглядеть гораздо приличней — трофейная команда хорошо поработала. Правда, кавалерийских карабинов не хватает — человек двадцать с обычными трехлинейками, а с ними на скаку управляться трудно. Но трофейного оружия — вон, полная подвода перед домом Фомы: там и шашки, и карабины, и два ручных пулемета, и наганы, и браунинги, и даже несколько гранат…

«Сейчас и поменяем», — подумал комэск, непроизвольно улыбаясь. Ему понравились лица конников — строгие, серьезные, глаза горят революционным огнем и решимостью одолеть белую контру. Дух силен, а это главное!

Семенов остановился перед серединой строя.

— Товарищи красноармейцы! — зычно обратился к бойцам. — Поздравляю вас с очередной победой!

Стихло ответное «ура», слитное и упругое, комэск продолжил:

— Любо-дорого на вас смотреть. Вижу, революция в надёжных руках. Скоро мы добьём белую сволочь и начнём строить новый счастливый мир. А если сложим головы, защищая родную советскую власть — что ж, по мне, и погибнуть, делая великое дело, не страшно. Но нужно бы осложнить проклятой контре эту задачу! И чтобы помешать врагу погубить нас — мы отныне будем оттачивать воинское мастерство в учебных соревнованиях. Так, комиссар?

Семенов повернулся к Буцанову, как бы передавая ему слово.

— Белые отступили по всему фронту! — привычно начал комиссар. — Выбив неприятеля из Сосновки, «Беспощадный» решил важную стратегическую задачу, — он говорил, размахивая правой рукой, будто шашкой рубил.

Закончив с традиционным уже разъяснением важности Южного фронта для молодой советской республики, он призвал красноармейцев показать боевое мастерство на предстоящих соревнованиях и вопросительно глянул на комэска.

— Бойцы! — скомандовал Семенов. — Всем, у кого винтовки, строиться в колонну по два. Заменим на трофейные карабины! Товарищ Буцанов руководит!

Комиссар довольно кивнул — он любил руководить.

— А потом сразу начнём соревнования!

…Селяне, собравшиеся понаблюдать за ратными забавами красноармейцев, вырядились, как на праздник — во всё, что поновей. Мужики надраили сапоги, нахлобучили картузы с блестящими козырьками, бабы надели припрятанные от мародёров широченные юбки и цветастые платки.

Комэск с эскадронным комиссаром и командирами взводов расселись на принесённых из соседних домов лавках. Тут же, на правах почётных гостей, клюквинцы. Кот и Весёлый успели обойти всю деревню, осмотрели лошадей, знакомились и заводили разговоры с бойцами. Держались по-хозяйски, как у себя дома. Вообще, всё — от ухваток до осанки, выдавало в них привычку не особенно стеснять себя дисциплиной.

Семенов тем временем пытался вызвать на разговор Дементьева, но тот держался напряженно и отмалчивался, как будто побаивался чужого командира. Да и на своих бойцов косился опасливо… Может, боится, что выкинут что-то? Или просто боится их?

— Хорош кублиться! — крикнул, заждавшись, Семенов. — Первая пара на исходную!

Начали с рубки глиняных шаров. Бойцы комендантского отделения ставили шары на деревянные подставки высотой с человеческий рост и всадники, отъезжая по очереди к краю пустыря, должны были на полном скаку рубануть по мишени так, чтобы разрезать её поперёк, оставив свободно стоящее основание на месте.

Зрители принялись подбадривать своих, кто всерьёз, кто с подначкой.

— Не оплошай! Давай!

— Смотри, Федька, целиться не забывай! На баб не отвлекайся шибко!

На первом состязании отсеялось четверо: с задачей разрубить глиняный шар, имитирующий вражескую голову, справились все — но хлёсткости удара для того, чтобы оставить при этом основание на месте хватило не каждому.

— Может, ещё по одной попытке? — предложил огорчённый таким результатом Буцанов.

— Никакой второй попытки, — отрезал Семенов. — Нечего тут… у Шкуро пусть попросят… вторую попытку.

И, поднявшись, скомандовал:

— Все, кто не справился, вернуться в подразделения!

Сосновские мужики, как только закрутилось зрелище, принялись что-то между собой обсуждать, оценивать соревнующихся, определяя, в ком больше силы и сноровки — точно так, бывало, придя пошабашить на станцию, они присматривались, кого из местных грузчиков позвать к себе в бригаду для полного комплекта.

Закончив с глиняными шарами и спешившись, принялись рубить воткнутую лозу с надетой сверху папахой. Рубить следовало так, чтобы папаха не падала наземь, а соскакивала вертикально на оставшийся кусок лозы — раз за разом опускаясь всё ниже и ниже.

Проще всех — размеренно и споро, будто проделывал его каждый день, с упражнением управился донской казак Вихрев. Четыре удара, последние два с колена — и папаха аккуратно плюхнулась на дорогу, взметнув облачко пыли.

— Знай наших! — выкрикнул Буцанов — сам дончак, хоть и не казак, а иногородний, но вот не удержался, даже про комиссарское звание забыл. Впрочем, по службе он землякам спуску не давал. — С донскими тягаться, что с кобылой…!

Эскадронцы засмеялись ядреной шутке: ай да комиссар, умеет забористо сказать, значит, лишний раз подтвердил, что свой, народный!

Военспец Адамов провозился чуть дольше Вихрева. Долго ходил вокруг цели, притопывал по земле, примерялся, нагнав на зрителей нервное нетерпение: «Давай, господин товарищ, не тяни! Что ты там высматриваешь?!» Но потом в три удара срубил лозу под папахой, чётко и уверенно уложив её рядом с вихревской.

Многие начинали хорошо — их шашки летали с коротким хищным свистом, они бодрились и перекрикивались со зрителями, и казалось, запросто покромсают лозу до самого конца — но стоило дойти до низовых ударов, как папахи, кувыркнувшись, слетали с опоры под разочарованные возгласы зрителей.

С заданием справились всего пятеро.

Перешли к рубке свободно свисающей веревки, привязанной к приколоченной к стене овина перекладине.

— Командир, одну-то совсем легко рубануть. Прикажи сразу три повесить. Чего добро зазря переводить? — предложил Пшенкин с Кубани, баюкая в руках знаменитую кавказскую гурду, которую считал лучшей шашкой в мире и которой владел виртуозно, потому и запросил сразу три каната, а вовсе не от проснувшейся вдруг хозяйской жилки. Но комэск возражать не стал.

— Давайте три! — распорядился Семенов.

Пока крепили дополнительные веревки, Весёлый и Кот подошли к Пшенкину, принялись что-то у него выспрашивать, к шашке руки тянуть, вроде подержать просили. Тот выслушал, мотнул чубатой головой, будто отрезал:

— Говорить тут не о чем!

Клюквинцы, похоже, не собирались отставать, но заметив цепкий взгляд Семенова, Весёлый толкнул Кота под локоть и они прогулочным шагом вернулись в толпу зрителей.

Висячую веревку рубить совсем не просто, это Пшенкин слукавил. Она ведь не сопротивляется клинку, а уходит от него. И силой тут не возьмешь — только скоростью и резкостью! А если есть в ударе эти составляющие, тогда действительно — и три пересечешь, как одну! Короче, три веревки, повешенные рядом, кроме Пшенкина сумели перерубить только Адамов и Вихрев.

Им троим и выпало последнее, решающее задание: рубить связанную пучками лозу, под которую извели изрядно кустов в ближайших перелесках. Рубили сначала пучки по десять штук, потом по двадцать и тридцать — по кругу. Тут уж пришлось соревнующимся попотеть — эта рубка была не только на силу и резкость удара, но и на выносливость хвата руки. Финалисты поснимали френчи и кители, засучили рукава рубашек.

— Порты тож скидывай! — пошутил кто-то из местных.

Но рассмеялась только детвора и молодые бабы. Мужики наблюдали за происходящим с напряжённым сосредоточенным вниманием.

«Так, глядишь, и в эскадрон попросятся, — подумал Семенов. — Хотя куда им — нестроевые все, а то бы уже прибрали — либо наши, либо белые…»

Рукоятки сидели в крепких ладонях как влитые, клинки проходили связанную лозу, словно морковку. А всё-таки с каждым кругом становилось заметно, что рубщикам требуется всё больше усилий — и вот уже Лукин, вызвавшийся исполнять роль судьи, начал считать в разрубленных пучках уцелевшие лозы, провозглашая лужёной своей глоткой:

— Семь! Пять! Тут три! А тут аж десять!

Вихрев отстал первым.

Пшенкин с Адамовым шли ноздря в ноздрю, но всё-таки Пшенкин набрал больше очков, в последнем круге умудрившись собраться и перерубить пучок в тридцать лозин. Адамов был вторым, на третье место вышел Вихрев.

— Пшенкин потому выиграл, что у него гурда! — раздосадованно бросил Вихрев. — Она сама рубит…

— Но-но! — беззлобно парировал Пшенкин. — Зато сама не ходит. И в руки абы кому не даётся. Я ее с есаула Дикой дивизии снял, — и засмеялся. — Как заприметил, так весь бой к нему пробивался, пока не зарубил. Так что, товарищ Вихрев, не в шашке дело!

Семенов с Буцановым подошли к финалистам, пожали им руки.

Поддавшись азарту, Семенов по-свойски шепнул Пшенкину:

— А дай-ка, товарищ победитель, попробовать. Не приказываю, прошу.

Казак вздохнул — мол, не дело это, оружие своё отдавать.

— Да не верь ты в приметы, товарищ Пшенкин, пустое! — сказал комэск и уважительно, сходу приноравливая руку к незнакомой рукоятке, принял протянутую Пшенкиным гурду.

Привычно раскрутил шашку над головой, ударил сильно да хлёсткости не хватило — не дорубил и до середины пучка.

— Похоже, командир, действительно не в шашке дело, а? — съязвил Буцанов.

— Ничего, я завсегда в стрельбе отыграюсь, — полушутя огрызнулся комэск. — Призы-то вручай!

Призом за первое место оказался наган, который, в общем-то, рядовым конникам не полагается, за второе — почти новый планшет, за третье — серая каракулевая папаха.

— А что, командир, может, постреляем на спор? — улыбаясь, спросил Кот.

— Какие у меня с тобой могут быть споры? — холодно спросил Семенов, но, поймав внимательные взгляды Дементьева и Веселого, передумал. А то еще разнесут по всему фронту, что комэск «Беспощадного» побоялся с клюквинским бойцом сразиться! И ведь обязательно разнесут!

— Давай просто постреляем, без всякого спора! — Семенов подмигнул Лукину. — Ну-ка, Василий, выставь в поле мишеньку…

Лукин скомандовал своему тезке — Ваське Сергееву из третьего взвода, тот с дружком быстро притащили тыкву, подставку для рубки глиняных шаров и под руководством Лукина побежали в поле. Клюквинцы переглянулись.

— Чего это они?! — удивился Кот. — В тыкву стрелять, что ли? Я в подброшенную монету попадаю!

— Про монету не знаю, — спокойно сказал Семенов. — Ты в тыкву попади…

Отбежав на сотню шагов, Лукин с бойцами установили оранжевый плод, размером поболе человеческой головы, на подставку и вернулись обратно.

— Давайте, палите, — сказал Лукин, тяжело дыша.

— Подожди, кореш, это что? — Кот огляделся по сторонам. Их полукругом окружили конники «Беспощадного» с интересом наблюдая за развитием событий. Семенов невозмутимо пристегивал к маузеру кобуру-приклад.

— Да вы что, шутки шутите?! — зло заорал Кот. — Я тоже шутить люблю! Давайте в яблоко стрелять! Вначале я на голову поставлю, а потом ваш командир!

— Глупость это. У меня голова не казенная, — Семенов приложил приклад к плечу, прицелился и быстро выстрелил — раз, второй, третий. Тыква свалилась с подставки.

— Теперь несите, посмотрим…

В цели оказалось две пробоины, третья пуля оставила глубокую царапину на кожуре.

— Хорошо, командир! — засмеялся Лукин и повернулся к Коту. — Стрелять будешь?

— На сто шагов из пистолетов не стреляют! — недовольно сказал он, расстегивая фасонистую кобуру. — Ну-ка, Веселый, подбрось эту одороблу!

Тыква взлетела в воздух, оглушительно грянул кольт, и она разлетелась вдребезги, желтые ошметки рассыпались по земле, как мозги из чьей-то ненавидимой головы. Босые мальчишки быстро собирали куски тыквы в подолы — видно, мамки послали: их сварить можно…

— Вот так мы стреляем! — похвастал Кот. Настроение у него улучшилось.

— Так ты ж в монету обещал? — усмехнулся Семенов, привычно вешая маузер на бок.

— Важна не победа, а участие! — дипломатично сгладил конфронтацию Буцанов. — Считаю, что оба победили! Нет возражений?

— У меня нет! — пожал плечами Семенов.

— И у меня, — согласился Кот.

— Еще бы гурду вашего хлопца попробовать, — добавил он, отыскивая среди зрителей Пшенкина.

— На ком пробовать собрался? — тот услышал, подошел поближе.

— Взять свинью и рубануть! — вмешался Веселый. — Сначала гурдой, потом обычной шашкой…

— Откуда тут свиньи, дорогой товарищ? — урезонил клюквинца Буцанов. — Видишь, детишки даже мишень на кашу собирают… Зря тыкву испортили, надо было в подсолнух палить…

— Ну, тогда вывести какого-нибудь контрика в поле, и пусть бежит, а его догнать и рубануть, — предложил Кот. — По-баклановски, до пояса!

Окружающие перестали улыбаться. Между конниками «Беспощадного» и клюквинцами сразу возникла стена отчуждения.

— Какого «контрика»? — холодно спросил Семенов. — Откуда здесь «контрики»? Это наши люди, угнетенные крестьяне!

— Брось, командир, — махнул рукой Веселый. — Они все, как редиска: снаружи красная, а поскреби — нутро белое!

— Слушай, гад, а давай ты побежишь, а я тебя до бедра рубить стану! — завелся Пшенкин. — Как тебе такое, понравится?!

— А разрубишь до бедра? — оскалился Веселый.

— Разрублю!

— Ну, может еще случай и представится, — сплюнул Веселый. — Только вряд ли!

— Подождите, товарищи, кого рубить?! — строго вмешался Дементьев. — Своего товарища, красноармейца? Что-то я не пойму, товарищ комиссар, к чему разговор идет!

— Дурацкий разговор вышел, — примиряюще сказал Буцанов. — С двух сторон дурацкий! Чего вы сцепились? А ну-ка, пожмите друг другу руки!

Пшенкин и Веселый без особой радости обменялись рукопожатиями. Семенов на это смотреть не стал — повернулся и ушел по своим командирским делам.

— Ну, вот и хорошо, — успокоился Буцанов. — Пойдемте, отдохнем, потом у нас праздничный ужин запланирован. Даже мясо будет!

К удивлению комиссара, остаться на праздничный ужин Дементьев отказался.

— Вернуться лучше затемно, — пояснил. — Мало ли шатается по окрестностям контры и несознательного элемента. Слышали, целые хутора вырезают?

— Да остались бы, комиссар, — по-свойски сказал Весёлый. — Чего нам эта контра? Сами перекрошим кого хошь! Погудели бы с братишками…

Но Дементьев оказался неожиданно твёрд — и, похоже, ему удалось вспомнить фамилию Весёлого.

— Помнишь, что товарищ Клюквин приказал? Всё, товарищ Самохин, хорош хороводить. Едем.

Упоминание Клюквина сразу привело бесшабашных приятелей к повиновению, и они беспрекословно отправились седлать коней. Перед отъездом Дементьев зашел к Семенову.

— Приезжайте завтра к нам, — сказал на прощанье, впервые посмотрев комэску «Беспощадного» в глаза. — Пусть ваши богатыри с нашими силами померяются! Думаю, дело это правильное, как с боевой, так и с политической позиций.

— Я тоже так думаю! — отчужденно кивнул Семенов.

* * *

В Ореховку Семенов не поехал, рассудив просто: «Раз Клюквин ко мне не явился, то и мне к нему ехать не след». Отправил с призерами Буцанова, вроде баш на баш.

Они вернулись после полудня, но втроем, без Пшенкина.

Комэск заметил приближающихся всадников в окно — не торопятся и лица вроде бы не встревоженные — вышел в большую комнату, встречать. На сердце почему-то было беспокойно.

— Пшенкин где? — спросил Семенов, как только они вошли, не дожидаясь доклада.

— Первое место там занял, — ответил Буцанов. — В пух и прах, хотя там тоже, знаешь…

Комэск мрачнел, слушая, как явно растерянный, но старательно сохраняющий солидность при бойцах Буцанов уходит от ответа.

— Пшенкин, спрашиваю, где, — негромко, но с хорошо слышимой угрозой в голосе повторил комэск.

Адамов смотрел в пол — похоже, он, как и командир эскадрона, в полной мере осознавал серьёзность ситуации. «Жаль, что ты из бывших, — подумал Семенов. — Назначить бы тебя взводным».

— Да он с Веселым и Котом напился, к вечеру приедет! — Буцанов упрямо старался сохранить шутливый тон. — Тебе Клюквин привет передавал.

— Пусть он приветы свои в ж… себе засунет! — взорвался Семенов.

На хозяйской половине тут же хлопнула дверь: кто-то поспешил оградиться от бранных слов и надвигающегося скандала.

— Ты почему пьянку допустил? — перешёл комэск на сдавленный шепот. — Ты почему своего бойца оставил?

— Так он же победил, имеет право отметить! — оправдывался комиссар. — Я его не у белых оставил, а у своих… Клюквин сказал, нормально всё будет…

Семенов обернулся к рядовым конникам:

— Вернуться в расположение!

Адамов и Вихрев, козырнув, ушли.

— Ты, Буцанов, с дубу рухнул, что ли?! — на лбу у Семенова дрожала вздувшаяся вена, желваки вздувались и опадали. — Ты что мне тут поёшь, комиссар?!

Буцанов и раньше видел комэска в таком состоянии. В прошлые разы это заканчивалось лобовой контратакой на превосходящие силы противника — или приказами о расстреле. Буцанов помялся и, шагнув к столу, уселся тяжело на лавку.

— Да что-то нашло, командир, — он опустил голову. — Пока с Клюквиным был, казалось, что и ничего такого… пусть боец отдохнёт…

— Ты понимаешь, что ты мне всю дисциплину, с таким трудом отстроенную, ломаешь?

— Прости, командир… Но он вернётся, никуда не денется…

Пшенкин объявился к вечеру, с разбитым лицом и без шашки.

Буцанов при виде его только крякнул и принялся торопливо перематывать портянки — что будет дальше, он уже догадывался.

— Докладывай по сути, — приказал комэск Пшенкину. — Коротко.

— Напоили, предлагали в карты играть на гурду, потом купить хотели, — самогонкой от казака разило за пять шагов, слова давались ему тяжело. — Я отказался, ну и вот!

Он задрал опухшее лицо.

— Виноват, командир, готов…

— Да вижу я, что ты готов! — оборвал комэск. — Только не в тебе дело! Ты весь эскадрон опозорил! Получается, что эти анархисты могут моих бойцов спаивать и избивать! Ложись спать, победитель!

В последнем слове прозвучала откровенная издевка.

— А мы поедем с этими гадами разбираться!

— Командир, как же так?! Я первым туда скакать должен!

— Остаёшься здесь, я сказал! Ты уже все, что мог, сделал!

Лукин молча тащил во двор седло и сбрую — седлать Чалого.

* * *

До Ореховки было четыре версты. Поднятый по тревоге первый взвод, отделение «Ангела смерти» и две лучшие эскадронные тачанки, на кованых рессорах, с пулемётами на новых стальных рамах, добрались туда за полчаса. Уже смеркалось.

Штаб Клюквина долго искать не пришлось, первый же встреченный на улице мужик указал на избу с ярко горящими окнами.

— Да вон…

Одна тачанка наставила пулемет на входную дверь, вторая развернулась пулеметом вглубь села, контролируя подходы к избе. С карабинами наперевес конники окружили штаб.

Семенов спрыгнул на землю, накинул вожжи Чалого на забор и, махнув рукой, пошёл ко входу. Сидор с рукой на перевязи, «Ангел смерти» и четверо «ангелят», двое из которых были вооружены ручными пулеметами Шоша и Льюиса, спешились и двинулись за ним. Комэск ударил ногой в дверь, она распахнулась, грохнув о косяк. В сенях, развалившись на раскиданной по полу соломе, шестеро здоровенных мордоворотов в новой одежде — очевидно, личная охрана Клюквина, при тусклом свете керосинки играли в карты. Они были пьяны, но при виде ворвавшихся людей, хватая винтовки, вскочили навстречу.

— Ложись, контра, а то всех на воздух подыму! — заорал Сидор, взметнув над головой гранату. Чёрные жерла пулеметов усилили впечатление. Винтовки со стуком попадали на пол, телохранители повалились рядом.

— Один сторожит, остальные за мной! — приказал Семенов и распахнул дверь в горницу, застав немую сцену, словно внезапно остановили спектакль и актеры застыли на полуслове и полудвижении.

Комната напоминала музей, а не крестьянскую избу: забитая дорогой старинной мебелью, шелковые занавески на окнах и тяжелые бархатные шторы. Трое замерли за растерзанным гулянкой столом, обратив бледные лица в сторону вошедших. Наверное, они ожидали худшего — группу белых диверсантов, но рассмотрев звезды на фуражках и красные ленты на кубанках, перевели дух и продолжили прерванные на половине движения. Молодая грудастая баба, с густо подведёнными глазами и намалёванными губами, державшая на весу стакан, донесла его наконец, до рта и, энергично влив в себя мутное содержимое, схватила с тарелки щепоть квашенной капусты — закусить. Цветастое платье щедро открывало голые плечи и значительную часть пышной груди.

Сидевший напротив неё комиссар Дементьев, смертельно напуганный и вжимающий голову в плечи, поднял ладонь с растопыренными пальцами, будто заслоняясь от ствола Семеновского маузера. Клюквин, развалившийся рядом с полуобнаженной красоткой, непринужденно обнял ее за голые плечи. Узкое бледное лицо с глубоко посаженными тёмными глазами и квадратной нижней челюстью ничего не выражало, будто вошёл повар со свежей порцией мяса. Было ясно: командир третьего эскадрона трезво оценил обстановку и решил не дёргаться попусту.

— Заходите, гости дорогие, — ровным тоном произнёс он, как будто действительно пришли званые и давно ожидаемые гости. — А чего это до зубов вооружились, будто воевать собрались? Здесь все свои! Давайте, ребята, поставьте что-нибудь веселое!

Последняя фраза была адресована двоим мужикам, застывшим у стоящего на сундуке граммофона. Одного, в яркой вышиванке, Семенов знал — это был Фёдор Горкин, ординарец Клюквина. Он схватился было за рукоять револьвера, но спокойствие командира, а может, в большей степени наведённое оружие и поднятая граната оказали своё воздействие, и он разжал пальцы. «Ангел смерти» быстро разоружил обоих, бросив выпотрошенные наганы под стол.

— Правильно! — в наступившей нервной тишине Семенов неторопливо убрал маузер в кобуру.

— Ну что, музыка будет, нет? — обратился Клюквин к замешкавшимся у граммофона бойцам. — Надо же гостей развлечь!

— Знаем, как ты гостей развлекаешь! — процедил Семенов. — Лучшего моего рубаку избили и ограбили! Сейчас я вам без музыки танцы устрою! Да под трибунал отправлю!

— Кого избили? — Клюквин изобразил полнейшее непонимание. — Кого ограбили? Федька, почему я не знаю?

— Да ничего особенного! — нехотя буркнул ординарец. — Поцапались ребята, потом сами разобрались. Всего и делов-то!

— Короче, давай сюда своих бандитов! — приказал Семенов.

Клюквин пожал плечами, кивнул Фёдору и тот вышел из комнаты.

— Садись, Ваня, поешь, — комэск-три широким жестом указал на обильный стол: картошка, жареное мясо, свежие овощи, соленья, хлеб, сало, кровяная колбаса…

— Хорошо живёшь! — заметил Семенов. Он сел к столу, но есть не стал, повернулся к своим:

— Поешьте по одному! Раз хозяин настаивает…

— Хорошее дело! — «Ангел смерти», не опуская нагана, схватил кусок хлеба, колбасу, начал жадно жевать.

— Мы и должны хорошо жить, — свысока ответил Клюквин. — Потому, что мы солдаты революции! Так, комиссар?

— Так, — послушно кивнул Дементьев.

Семенов ударил кулаком по столу — звякнули, подскочив, тарелки.

— Не так! Солдаты революции никого не грабят! И своих не бьют! Что вам мой Пшенкин сделал? Или он не боец революции?

— Это тот, который канаты ловко шинкует? — усмехнулся Клюквин. — Я смотрел. Ай-яй-яй. Вот шельмы! Теперь, Ваня, я понимаю, отчего кипит твой разум возмущённый! Но не портить же всем настроение из-за мелочей! Давай, Три Пётра, заводи музыку!

Граммофон кашлянул и затянул блеющим голосом: «Плачь, цыган». Сидор глянул на брата и нагайкой сбросил звукосниматель с пластинки, музыка смолкла. Так и сидели в молчании. Клюквин выпивал и закусывал, тискал свою красотку, иногда бросая на Семенова угрюмые взгляды. Но тот не обращал на это никакого внимания. Его люди насытились, но сам он к еде не притронулся, хотя желудок подвело от голода: никто не скажет, что комэск ел со стола негодяя!

Наконец, Фёдор вернулся, держа в руке длинные ножны, из которых вытачивало навершие рукояти.

— Вот, — положил он шашку на край стола, а сам подошёл к Клюквину, пошептал на ухо.

Семенов вытащил клинок, осмотрел и передал «Ангелу смерти».

— Гады эти где? Кот с Веселым?

Фёдор развёл руками.

— Не нашёл. Веются где-то.

— Ну вот, — оживился Клюквин. — И все дела. А ты стволами тыкать. Нехорошо. Выпьем на мировую! Паша, налей!

Дементьев разлил самогон по стаканам.

— У тебя что, комиссар на розливе? — мрачно поинтересовался Семенов.

— Нет, что ты! Партия у меня в почете, — с усмешкой ответил Клюквин. — Просто мы друзья. Сдружились, понимаешь ли, не разлей вода. А друзья разве считают — кто кому налил? Давай, выпьем! Мы же во всем разобрались!

— Э, нет, — сказал Семенов. — Не во всём. Согласно революционным законам грабителей следует расстрелять перед строем или, если это тебе легче, сдать в полк, в трибунал!

Клюквин поморщился.

— Расстрелять, трибунал… Слушай, ну вот что ты такой упёртый… Если собака чабана сожрет курицу в соседней деревне, разве он станет ее стрелять? Так, поругает для вида! Я их тоже завтра поругаю перед строем, честное красноармейское…

— Так они у тебя собаки? То-то, смотрю, ты их кормишь лучше, чем комиссара! У него обычный наган, а у собак заморские пистоли! И у тебя, вижу, такой же…

— Не горячись, успокойся! Нам делить нечего! Давай подружимся, Ваня!

Держа руки перед собой (дескать, видишь, никакого подвоха), Клюквин пересел к Семенову, обнял за плечи, но тот резко освободился.

— Укрепим, так сказать, фронтовое товарищество… Да будем вместе дела делать… Не пожалеешь!

Он выпил, закусил куском сала, показал взглядом:

— Угощайся. Сала-то, небось, давно не ел?

Семенов встал.

— Мне жировать не с чего. Вся страна ремни-то затягивает! Сам товарищ Ленин не каждый день досыта кушает!

Клюквин расхохотался.

— Наивный ты, Ваня, ну прям как ребёнок! Хочешь, я тебе Надьку отдам на неделю, только с возвратом…

Грудастая красотка многообещающе улыбнулась. Край ее стакана был густо измазан помадой.

— А хоть и совсем забирай, — великодушно махнул рукой Клюквин. — Для боевого друга ничего не жалко. И вот ещё в придачу, бери!

Он вынул из нагрудного кармана золотой «Брегет» с цепочкой и протянул Семенову.

— А насчёт Ленина не беспокойся, не голодает он! И фазанов ест, и стерлядку паровую, мне ребята расска…

— Бац! — зубы комэска-три лязгнули, чугунный кулак Семенова сбил его со стула, и он с грохотом упал на пол.

— Ах ты, сука! — вскочив, Клюквин выхватил кольт из желтой фасонистой кобуры. Семенов схватился за свой маузер, но он не успевал, и комэск-три выстрелил первым. Грохот мощного патрона заложил всем уши, но Сидор успел ударить по руке нагайкой, пуля ушла в пол, а оружие отлетело в сторону. «Ангел смерти» быстро подхватил его и сунул за пояс.

В последний миг Семенов сдержал палец на спуске. Наступила мертвая тишина. Клюквин, морщась, баюкал ушибленную кисть, а маузер был направлен ему в грудь. Бесконечные секунды растянулись, нагнетая смертельное напряжение. В груди Семенова бушевала ярость, она рвалась наружу — через руку, держащую оружие, через ствол маузера, но упиралась в патрон и вырваться не могла, а потому отдавалась назад, сдавливала сердце и распирала голову. Ее надо было выпустить. Длинный тонкий ствол качнулся в сторону, грохнул выстрел, четвертная бутыль со звоном разлетелась вдребезги, обрызгав Дементьева и Надю самогоном и обдав их осколками. По столу, огибая тарелки и миски, потекла мутная, остро пахнущая жидкость. На щеке комиссара выступила кровь, он смахнул ее ладонью, но только размазал по лицу.

— Ты что здесь богуешь? — зловеще процедил Клюквин. — Я думал — за тобой сила, а ты голый! Или на две тачанки понадеялся? Да тебя мои ребята в капусту порубят!

— Испугал! — усмехнулся Семенов. — В Кривой балке весь мой эскадрон дожидается! Как выстрелы услышат… Иди, мразь!

Ухватив притихшего Клюквина левой рукой за сорочку, а правой сунув маузер под челюсть, Семенов потащил его на крыльцо. По дороге шепнул:

— Ошибешься — с удовольствием вышибу тебе мозги! А мы уйдём по-любому!

Вокруг штаба уже собрался клюквинский эскадрон. Но с первого же взгляда командир «Беспощадного» понял: уйти им не помешают — настроение у бойцов не то. Клюквинцы выглядели растерянными и не знали, как себя вести. Все уже осведомлены о причинах резких действий «Беспощадного» и понимали, что правда не на их стороне. А если ещё дойдёт до пальбы по своим, то дело кончится расформированием эскадрона и расстрелами… Ко всему прочему, наставленные на них «Максимы» тачанок, и ручные пулемёты «ангелят» охлаждали боевой дух и не располагали к необдуманным действиям, а печальное положение командира ставило в оценке ситуации завершающую точку.

— Все в порядке! — крикнул Клюквин с крыльца. — Наши гости уже уходят. Я их провожу и вернусь. Никто не скачет следом!

На всякий случай, комэска-три запихнули в тачанку и на ходу выбросили в степи уже далеко за околицей, когда стало ясно, что их никто не преследует. Клюквин долго смотрел вслед, а потом сплюнул и, скособочившись, пошёл обратно.

Когда приближались к Сосновке, Иван Семенов придержал коня и подождал Сидора:

— Спасибо, братуха, ты мне жизнь спас!

— Третьего дня ты мне, теперь я тебе, — ответил Сидор. Повязка на его плече пропиталась кровью. — Квиты будем!

— Какие счеты между братьями! — скупо улыбнулся Иван.

Когда прибыли в расположение, то оказалось, что «Беспощадный» находится в полной боевой готовности, и комиссар Буцанов уже собрался вести его на логово Клюквина. Семенов скомандовал отбой и никак этот факт не прокомментировал, но про себя действия комиссара оценил и одобрил.

Глава 2 На гражданской войне только пушки в цене…

По небу плывут белые облачка, свежий ветер — как привет из мирной жизни, густо пронизан запахом вызревающих злаков. Продовольственный обоз, прибывший позавчера, был на редкость наварист: не только мука и лук, как обычно, но ещё и перловка, и квашеная капуста, и свёкла, и даже немного тушенки. В такую погоду да при таких обстоятельствах, пришедшее из штаба полка сообщение о том, что в связи с выравниванием линии фронта эскадрон будет отдыхать несколько дней, а то и неделю, откликнулось в красноармейцах давно забытым спокойствием и умиротворением. Выпадали и раньше «Беспощадному» такие дни — считай, краткосрочный отпуск, только редко. И каждый раз после этого случалась настоящая мясорубка, перемалывающая четверть, а то и половину эскадрона. Но о плохом в такие моменты не думается, особенно когда сошлось одно к одному: погода, постой в дружественно настроенном селе, продвижение по всему Южному фронту, предвещающее победу Мировой революции.

— Чем займем людей, Иван? — спросил Буцанов. — Соревнования были, учения постоянно идут, надо бы им праздник устроить…

— Самое время назначить банный день, — ответил Семенов. — Пусть ребята расслабятся и отдохнут — кто знает, сколько кому еще жизни отмерено…

Комиссар это решение одобрил. Впрочем, они жили душа в душу, и разногласий между командирской и партийной властью практически не было. Такое взаимопонимание случалось редко — чаще командир и комиссар грызлись, как кошка с собакой, писали друг на друга рапорта и ставили палки в колеса. И все ради того, чтобы доказать — кто главней…

— Мы тут с комиссаром посовещались и решили вечером устроить праздник по случаю наших побед над белой гидрой по всему фронту, — объявил комэск на утреннем построении.

— А также в честь храбрости, верности делу революции, соблюдения строгой воинской дисциплины и высокой сознательности бойцов «Беспощадного», — торжественно добавил Буцанов. — А сейчас — банный день!

— Ура-а-а-а! — раскатисто прокричал строй.

— А праздник с самогонкой? — звонко выкрикнул кто-то. Семенову показалось, что это Васька Сергеев — известный бузотер из третьего взвода.

Вопрос был справедливый: какой же праздник «насухую»?

Комэск и комиссар переглянулись. Буцанов кивнул: дескать, не возражаю.

— Раз комиссар согласен, то и я не против, — сказал Семенов.

По рядам пронёсся одобрительный гул.

— Но чтоб себя блюли и меру знали! — добавил он строго. — Под ответственность взводных командиров!

— За малейший проступок вводится сухой закон, — подытожил Буцанов.

— Правильно, комиссар, — кивнул Семенов. — Так что, гулять — гуляйте, а за порядком присматривайте!

— Товарищ командир! — раздалось из строя. — Разрешите обратиться?

— Разрешаю.

Строй расступился, вышел невысокий скуластый боец в стареньком, но чистом и отутюженном кителе.

— Мы тут с мужиками покумекали, — сказал боец. — Сейчас дичи в лесу много. Дозвольте… то есть, разрешите охоту снарядить.

Семенов улыбнулся.

— Сам с утра подумывал… да потом патронов жалко стало… Ну, так и быть, — махнул он рукой совсем уж по-свойски, будто с приятелями договаривался. Бойцам это нравится.

— Только не из винтовок шмаляйте, а то людей постреляете. Ружья возьмите, выберите самых метких: от взвода по два человека, не больше. И рыбалку заодно организуйте. Ушицы поедим.

Бань в Сосновке — чуть не в каждом дворе. Выбрали получше да почище, на каждый взвод, отрядили бойцов на заготовку дров и веников. Через пару часов над трубами курился дым, бойцы по очереди заходили в маленькие избушки, откуда выскакивали красные, распаренные, исхлестанные вениками, с криками обливались холодной водой из колодца и, одевшись, садились в тенек, расслабленно курили, травили байки и громко хохотали.

Охотники разошлись по окрестным перелескам бить фазанов и зайцев, рыбаки рассыпались по берегу удить рыбу. Трое самых заядлых, пользуясь всеобщим благостным настроем, отпросились на озеро в полутора верстах к северу, под самой линией фронта: местные раззадорили их байками про водящихся в озере гигантских сомов. Те, кто с купеческой жилкой, предались радостям свободного обмена: меняли у сосновцев гуталин на сало, муку на соль и чай, по курсу два к одному — сэкономленную перловку на выманенную из крестьянских запасов гречку.

Иван позвал к себе Сидора — посидеть, побалакать за жизнь. Поддавшись общей благодушной атмосфере отдыха, братья устроились возле штаба, под развесистой шелковицей, за столом с горячим самоваром и кусочками колотого сахара в расписной плошке. Душевно почаевничали и уже собирались идти париться, когда быстрым шагом во двор вошел Буцанов — в расстёгнутом кителе, хмурый и злой.

— Что случилось? — Семенов сразу догадался: комиссар пришёл с плохой вестью. — Докладывай!

Комиссар присел на колченогую табуретку, оглянулся — не слышит ли кто, повернулся к столу.

— Только что сообщили: в бане увидели у Федунова на шее золотую цепочку с крестиком, — сказал Буцанов. — Он ее сразу снял, но Петрищев заметил и сигнализировал. И знаешь, у него ведь всегда физиономия кислая, а тут прямо просиял весь!

— Так-так-так, — Семенов вздохнул, потёр ладонью лицо. — Не о Петрищеве речь… Это какой Федунов? Такой невзрачный, вроде как пришибленный? Молчит всегда?

— Ну да. Ты ещё ему сапоги с френчем отдал. Себе не взял, а этому…

— Точно… я и забыл… Так откуда у него золото, комиссар? Он же крестьянин, из бедноты, золото не то, что в руках не держал — даже не видел!

— Вот то-то и оно, — Буцанов посмотрел исподлобья на комэска. — Боюсь, дело тут нечистое…

Семенов отодвинул от себя недопитую кружку.

— Лукин!

Ординарец, поправляя на ходу ремень, подбежал к столу.

— Иди к Коломийцу, скажи, чтобы задержал Федунова из второго взвода.

— Понял, — кивнул Лукин. — И что с ним делать?

— Пусть дознается, откуда у него золотая цепочка с крестиком.

— Есть! — ординарец исчез.

* * *

Когда-то в эскадроне был свой особо уполномоченный ЧК, но потом его убили, а нового не прислали. С тех пор командир комендантского отделения Фёдор Коломиец выполнял его функции: и агентурную работу вел, и дознание, и приговоры в исполнении приводил, полностью оправдывая прозвище «Ангел Смерти».

Он, не раздеваясь, валялся после баньки на неразобранной кровати, мрачно глядя в потолок — то ли дремал с открытыми глазами, то ли думал какую-то невеселую думу. Впрочем, других дум у него и не бывало.

Выслушав принесённый Лукиным приказ, Коломиец поднялся, потянулся, вытащил из-под подушки наган, сунул в лежащую рядом на табуретке кобуру, перепоясался. Кивнул на сапоги, покрытые расправленными портянками, так делается на случай возможной тревоги: сунул ноги — и уже обут.

— Как знал, — хмуро сказал он. — Слишком всё было хорошо. Так не бывает.

Федунова, прямо из бани, краснолицего, с налипшим на лоб ошмётком берёзового листка, привели в дальний заброшенный сарай, который Коломиец давно уже присмотрел для таких случаев.

Один из «ангелят» подошёл к командиру, протянул улику, зажатую между большим пальцем и мизинцем. Остальные пальцы были отсечены, судя по тому, как выглядел срез — умелой хорошо наточенной шашкой. «Ангел Смерти» взглядом показал на перевёрнутую бочку: сюда клади. Крестик глухо стукнулся о дубовое днище, сверху золотой змейкой упала цепочка.

Второй конвойный, веснушчатый малый с перекинутой через плечо пулемётной лентой, подтолкнул застывшего у входа арестованного:

— Что встал, иди!

Федунов вышел на свет, падавший в расселину прохудившейся крыши. Всё такой же вялый, будто не осознающий до конца — во что вляпался.

— Рассказывай, — велел Коломиец.

Маленький, щуплый, невзрачный человечек поежился, подождал, не будет ли уточнений. Не дождался, но переспрашивать не стал. Пожал плечами, помолчал. Наконец, разжал слипшиеся губы.

— Бабкина цепочка, — сказал сиплым голосом и закашлялся.

Коломиец железной ладонью похлопал его по костлявой спине.

— Бабки Прасковьи, — продолжил Федунов. — Она из купеческих была. Мне завещала.

Конвойный с покалеченной рукой усмехнулся и вернулся к двери, стал рядом с товарищем. Тот тоже недобро улыбался.

Обойдя вокруг Федунова, «Ангел Смерти» остановился, смерил его бесстрастным, усталым взглядом с головы до ног.

— Померла, значит, бабка?

— Померла. Ещё в шестнадцатом годе.

— И ты, значит, хочешь мне втюхать, что ты в своей Нищебродовке не продал бабкино золото, не обменял на мешок муки… а хранишь в память о любимой бабке? И никто до сих пор этого золота на тебе не видел. Так?

Федунов кивнул.

Коломиец расстегнул кобуру, достал наган, спросил:

— Значит, ты голубых кровей? Из кровососов-эксплуататоров трудового народа? Может, ты дворянин?

«Ангелята» рассмеялись.

— Да нет, нет! — испуганно открестился Федунов. Он не знал, в чем лучше признаваться, но прекрасно понимал: если его отнесут к классовым врагам, то конец наступит быстрей и печальней, чем в любом другом случае.

— Знаешь, сколько я всякой контры допросил и в небесную канцелярию отправил? — зловеще процедил Коломиец.

— Знаю, — ответил допрашиваемый и на глазах сгорбился, уронил плечи.

— Все правду рассказали, все. Никто слова не утаил! А ты что мелешь? Ты себя-то в зеркале видел? Или меня дураком считаешь? Хочешь, чтобы я за тебя всерьез взялся?! Откуда золото, сука!

Облизав губы, Федунов попробовал ответить, но не смог произнести ни слова. Со второй попытки все-таки справился.

— В лесочке офицер… Убитый… землёй присыпанный… ну, я и снял с него… всё одно пропадать же…

— Где?

— Что где?

— Офицер твой, — Коломиец спрятал оружие в кобуру.

Федунов немного оживился.

— А, так там… если к реке идти по-над полем и, не доходя, свернуть в лес — вот как раз там в овражке небольшом… лежит…

— Сбегай, проверь, — бросил Коломиец веснушчатому конвоиру.

В овраге, на краю перелеска, действительно нашёлся полуразложившийся труп белого офицера. Следствие было закончено. За мародёрство красноармейцу Федунову полагался расстрел.

Выслушав доклад Коломийца, комэск раздосадовано повёл головой.

— Всё-таки так, — сказал он задумчиво. — Всё-таки так…

Прошёлся по комнате.

— Сюда его, — приказал. — Остальные свободны.

Сидор и ординарец вышли один за другим, не говоря ни слова. Всё было понятно и так — лучше отмолчаться, переждать нехорошее завершение этого дня, начинавшегося с белых облачков на небе и банных радостей.

Привели Федунова. Он стоял у двери, подавленный и насквозь усталый, даже лицом схуднул. Могло показаться — не спал несколько ночей.

— Садись, — Семенов указал красноармейцу на стул.

Тот сел на краешек.

— Как же так? — спросил Семенов. — И, главное, зачем она тебе, эта цепочка?

Федунов пожал плечами.

— Знал ты, что за мародёрство положено?

Федунов кивнул.

— И всё равно позарился?

Комэск обвёл взглядом комнату, как бы ища кого-нибудь, кто поможет ему разобраться. Но в комнате не было никого, кроме него и человека, так глупо распорядившегося собственной судьбой.

— Слушай, Федунов, я же тебе одежду отдал почти новую. Сам не взял, тебе отдал. Вооружён ты нормально. Провиантом не обделен. Скажи ты мне, именем революции, какого беса сдалась тебе эта золотая цацка? На что она? Хоть убей, не понимаю!

Повисла тяжёлая непроницаемая тишина.

— Отвечай, — комэск навис над сидящим бойцом.

— Да я, командир, не иначе, из-за того и оступился, — тихо ответил Федунов.

— Так-то мне золото-серебро всегда было по барабану, — он поднял взгляд на Семенова. — А как приоделся, захотелось ещё чего-то, в прибавок. Вот и не удержался… Потом о золотых часах стал мечтать, — добавил он, помолчав.

— Что?! — переспросил комэск. — О чём мечтать?

— О часах. Золотых. На крайняк, серебряных…

— Ах ты гад! — комэск замахнулся, но в последний момент сдержал кулак.

— Значит, после победы Мировой революции и уничтожения класса кровопийц, ты бы сам в кровопийцу превратился?! На хорошей жратве да в крепкой одежонке, ты бы и часы золотые потребовал, и выезд вороных с каретой, и дом, как у моего барина?! Только для этого других бы разорять пришлось! И опять богатеи да обделенный народ?! Опять эксплуатация?! А ради чего тогда все это?!

Семенов уже кричал во весь голос, как всегда в сабельной атаке. Потом замолчал, махнул рукой, отошел к окну, постоял молча, крикнул:

— Буцанов, Коломиец!

Когда они вошли, уже обычным тоном, сказал:

— Заседание суда пройдёт здесь. Прямо сейчас. Лукин, садись протокол писать!

Протокол был коротким, как, впрочем, и приговор:

«Революционный военно-полевой суд в составе командира эскадрона „Беспощадный“ Семенова И.К., эскадронного комиссара Буцанова П.О. и командира комендантского отделения Коломийца А.Т. приговорил Федунова И.Н., опозорившего мародерством звание красноармейца, к расстрелу. Приговор привести в исполнение немедленно».

Впрочем, подумав, Семенов решил исполнение немного отсрочить.

— Не надо ребятам праздник портить, пусть догуляют. Потом… А этого отведите под арест…

— Товарищ командир, — вдруг подал голос приговоренный. — А можно и мне поесть напоследок да самогонки выпить? Я ведь с ребятами за Сосновку хорошо дрался… Это я потом скурвился, соблазна не выдержал…

Семенов только рукой махнул. Когда Федунова увели, комэск долго сидел возле окна, глядя, как в соседнем дворе бойцы затеваются варить уху: расселись вокруг вскипающего над костром, подёрнутого паром, чугунного котла и чистят рыбу. Трое — специально приготовленными, заточенными изнутри подковами, остальные пытаются чистить шашками. Смеются, поторапливают друг друга: вода вот-вот вскипит, а рыбная куча, выросшая на расстеленной перед костром дублёной шкурой — приличная.

— Давай, поворачивайся, кацапня! — дразнит сослуживца дончак. — Да гляди соседу потроха заодно не повыпускай.

— Да я третью дочищаю, пока ты со своим мальком возишься!

— Это твои, что ль, с жабрами плавают?

«Вот ведь устраивается новая жизнь, рано или поздно устроится, никуда от неё не деться, потому что нету другого пути, всё остальное тупик и провал, — тяжело размышлял Семенов. — Но как же сильна эта человеческая слабость, тяга урвать, прихватить, разжиться впрок… Контру-то мы порубим, а вот что с такими федуновыми делать?! Как эту алчность людскую искоренить, вытравить без жалости? Иначе ведь мы никогда не победим… Надо, конечно, личным примером воспитывать… Но я Федунову пример показал, а не подействовало…»

Как искоренить людскую алчность, он так и не придумал.

— Лукин! — позвал комэск, услышав, что ординарец вернулся в дом и копошится на кухне. — Распорядись Федунову поесть отнести! И самогонки кружку пусть нальют…

А себя мысленно успокоил: «Ничего, при коммунизме все сознательными станут, никто в три горла жрать не захочет. Особенно за счет других людей…»

Но червячок сомнения, копошащийся в душе, не успокоился.

Через три с половиной часа, на закате, когда июльское небо затопили сочные красные переливы, эскадрон был созван по тревоге и выстроен конным порядком на южной околице Сосновки.

Федунова, босого, в одном исподнем, вывели из-за угла крайней избы. Комендантское отделение в полном составе — бойцы с карабинами, Коломиец с наганом наголо — отконвоировали Федунова вдоль взволнованно загудевшего строя. Они остановились на разбитой обочине дороги, «Ангел Смерти» отвёл приговоренного в поле, на десять шагов.

Дождавшись команды «Эскадрон, смирно!», комэск в напряжённой тишине, нарушаемой лишь вечерними звуками, обычными для любого деревенского вечера: где-то запасали на утро воду из колодца, где-то подметали двор, где-то рубили дрова для печи, — выехал перед строем.

— Бойцы Красной армии! — торжественно провозгласил он, выпрямляясь в седле. — В наши ряды проникла зараза по имени мародёрство. Красноармеец Федунов был уличен в ношении чуждого нам символа — золотого крестика на цепочке, и под следствием признался, что снял его с убитого белого офицера. Красноармеец Федунов знал, что любые найденные на поле боя ценности, кроме оружия, следует сдавать по инстанции в пользу молодой Советской республики, претерпевающей жестокие муки от блокады и интервенции…

Он обвёл взглядом притихших, моментально растерявших праздничное настроение конников.

— С этой заразой я буду сражаться до последнего вздоха! А нужно будет, и с того света продолжу… За мародёрство, позорящее звание красноармейца, Игнат Федунов приговорен к расстрелу!

Он повернулся к комендантскому отделению, напротив которого понуро стоял Федунов.

— Именем революции, приговор привести в исполнение!

Федунов зажмурился и наклонил голову еще ниже, так, что подбородок упёрся в грудь.

Коломиец негромко и буднично подал команды:

— Отделение, заряжай!

Зловеще защелкали затворы, досылая в патронники желтые цилиндрики с обманчиво безобидными остроконечными конусами на концах.

— Отделение, цельсь!

Отработанным жестом винтовки были вскинуты к плечам, мушки привычно нашарили грудь приговоренного. По сложившемуся обычаю, в голову не стреляли — промахнуться легче, да и больше измажется все вокруг.

— Отделение, пли!

— Ба-бах-бах-бах! — грохнул и эхом рассыпался слаженный залп из десяти стволов. Изрешеченный и отброшенный пулями Федунов взмахнул руками и опрокинулся навзничь. Коломиец быстро подошел и произвел лишний, но необходимый по протоколу, добивающий выстрел из нагана. Все, военно-полевое правосудие свершилось!

Несколько коней, не ожидавших стрельбы посреди спокойного тихого вечера, нервно храпели, вставали на дыбы и рвались вперед.

— Тише, Леший. Стоять, Звездочка! — послышались голоса успокаивающих их конников. Семенов скомандовал, строй рассыпался и бойцы отправились к местам ночлега.

С околицы комэск с Буцановым возвращались пешком.

— Давно не было мародерства, — сказал комиссар. — Да и этот, по большому счету, на расстрел не тянул. Ну, снял с убитого беляка, никто ведь не пострадал…

Ему явно хотелось обсудить случившееся. Даже не так: хотелось, чтобы кто-то развеял его сомнения. А кто может это сделать, кроме командира?

Семенов знал, какие мысли бродят в голове вчерашнего студента, понимал, что в таких важных вопросах, как дисциплина в эскадроне, между командиром и комиссаром необходимо полное согласие — но на разговоры не оставалось сил. Нужно было ограничиться самым важным, и Семенов сказал:

— Я одно понял на этой войне, комиссар. Нужно за каждый клоповник воевать, как за последний оплот нового мира. Мелочей тут не бывает. Только тогда новый мир отвоюем, только тогда Светлое Будущее построим!

Буцанов задумчиво смотрел себе под ноги и не отвечал. Так, молча, и подошли к штабной избе.

— Пойдём, — пригласил комэск. — Посидим, выпьем, а то на душе погано.

Буцанов пожал плечами, но не отказался.

Стол был накрыт в считанные секунды — встала посреди стола бутыль мутноватой самогонки, стукнули днищами жестяные кружки. Праздничный пир остался позади, изголодавшиеся желудки снова требовали еды. Из общего котла Семенов ничего не брал, поэтому на закуску пошло то, что было припасено на завтрак: две холодные картофелины с пригоршней соли на куске листовки «Белый, сдавайся!», пара луковиц и четвертушка чёрного хлеба. Как только комэск разлил по кружкам, Буцанов продолжил начатый снаружи разговор.

— Это всё верно сказано, — комиссар снял фуражку, отложил её на край стола. — Я чувствую, наш ты человек, насквозь наш… Честно говоря, непросто рядом с тобой, командир… Иной раз я даже сам за собой замечаю, что как будто…

Комиссар замялся.

— Будто сам я не вполне соответствую, что ли…

Семенов удивлённо поднял брови.

— О чём это ты? Чему не соответствуешь?

— Ну… — Буцанов с усилием поднял голову, посмотрел комэску прямо в глаза. — Уровню коммунистической сознательности. Вроде ты на первом месте получаешься, а я на втором. А ведь должно быть наоборот!

Помолчав, Семенов разломил пополам краюху хлеба, взялся за кружку.

— Давай-ка выпьем. Молча.

Выпили. Занюхали луком, закусили холодной картошкой.

— Что ты опять переживаешь? — спросил комэск. — Какие места, кто там вперед, кто наоборот?

Каким-то неожиданно юношеским жестом комиссар пригладил оттопырившуюся чёлку.

— Понимаешь… Я ведь к тебе приставлен, чтобы подправлять и подсказывать, если ты вдруг отступишь от линии партии. А получается наоборот, вроде это ты мне подсказываешь…

— Да неужто? — поднял бровь Семенов. — Я, вроде, ничего и не говорю… Вот только налить прошу — это и все подсказки.

Буцанов налил, но шутке не улыбнулся.

…Говорить — не говоришь, это верно, ты действуешь. А у меня порой сомнения закрадываются — правильно ли? А потом… Потом, как обдумаю, с тобой поговорю, всё и проясняется… И становится понятно, что политическую линию держишь правильную и все твои решения — как нельзя лучше согласуются с партийным пониманием политического момента. Вот так вот. А ведь это я должен пример всем показывать! И тебе в том числе…

Семенов махнул рукой — мол, нашёл о чём разговоры разговаривать.

— Погоди-погоди, — продолжил Буцанов. — Не в первый раз это… и вот сегодня…

Комиссар кивнул на окно, вернее, дальше — за окно, на околицу, где только что был расстрелян Федунов.

— Эти мои сомнения, они меня мучают. Получается, командир, что меня как будто старый мир ещё держит, как будто не вполне я проникся нашей идеей. Если такие заминки внутри случаются. Понимаешь?

Комэск дослушал взволнованную речь комиссара, посмотрел на него долгим внимательным взглядом.

— Зря ты так из-за этого волнуешься, — сказал он негромко. — Если нужно моё мнение, комиссар, оно такое. Всё с тобой в порядке. Недаром ты с отцом рассорился, из дома ушел, благополучную сытую жизнь на революцию променял, с ее голодом, холодом, лишениями, кровью… Остался бы студентиком и сидел в уютном зале, лекции слушал. А ты вон куда залез — в самое пекло! Ручкой писать — не шашкой махать!

— Отец красных люто ненавидел, грабителями называл, разбойниками, — видно, самогонка ударила в голову: обычно комиссар не любил затрагивать семейную тему. — Как-то я с ним заспорил, так он мне морду набил, до кровянки. Здоровый мужичина, я против него пацан, соплей перешибет… Ну, моя морда — ладно… А теперь — мать с земляком письмо передала, пишет — он вообще к белым подался. Против нас воюет!

— Видишь, значит, правильно ты устроен, супротив отца-мироеда пошел, свою дорогу выбрал, веришь в большевистское дело и служишь ему верно. А то, о чём ты говоришь… — Семенов пожал плечами. — Просто мне, дорогой товарищ, больше зла выпало от старого режима, вот и вся арифметика. Я много чего, многие его зверские прелести на собственной шкуре испытал. За мной столько деревенского отчаяния, что сомнениям места не осталось. Отсюда и вся решительность.

Семенов еле слышно вздохнул.

— Хотя эмоции, случается, и мне приходится в себе глушить. Что ж, — он развёл руками. — Человеческая природа. С ней тоже сражаться приходится.

— Чудесной ты цельности человек, — сказал Буцанов.

— Ну, хорош, — комэск взялся за бутыль. — Не время друг друга нахваливать.

За окном послышались негромкие голоса — проплыли и стихли. Первая смена патруля заступила, решил Семенов. Тоже, наверное — обсуждают происшествие, делятся мыслями и переживаниями. Два года после революции, война искромсала страну вдоль и поперёк, ни одна семья не осталась в стороне. Но Буцанов подметил важную вещь, — держит человека в плену старый мир, старый образ мыслей. Непросто это, выбраться из руин. Не сразу и нелегко приходит даже к самым преданным и ценным людям, коммунистам, осознание: так и будешь терять дорогу, спотыкаться, пока не выберешь раз и навсегда одну-единственную справедливость — революционную, пока не впитаешь нутром: либо покорится революционной воле хаос разложившейся империи — либо рассыплется бывшая империя в труху, на мелкие осколки. И не пытайся взвесить все «за» и «против» — не работают больше весы, на которых ты привык это взвешивать.

Очередной стакан махнули торопливо, не глядя друг на друга, будто спеша завершить сложную тему. Из-за скудости закуски Буцанов основательно захмелел, щёки его раскраснелись и вчерашний увлечённый революцией студент выплеснулся наружу.

— А расскажи-ка еще, как ты на Восьмом съезде побывал, — попросил он. — Даже завидую по-хорошему: самого товарища Ленина, товарища Троцкого видел, слушал их, чувствовал, так сказать, самый пульс истории…

— О, как закрутил! — Семенов вскинул указательный палец. — Умеешь красиво сказать. Талант!

Отщипнул хлеба, макнул в горку соли, бросил в рот.

— Что рассказать-то? Уже ж сто раз рассказывал.

— Да что видел, то и расскажи. Оно каждый раз по-новому выходит!

Комэск отщипнул ещё немного от краюхи, прожевал.

— Ну, первое, что поразило… Вот хорошо ты сказал, про пульс истории… Первое, это такое чувство — что вот здесь, сейчас, у тебя на глазах, будущее творится. А при этом там ни графьёв, ни царских прихвостней, ни богатеев, никого из угнетателей. И полное единение: кругом твои товарищи, трудящиеся: рабочие, крестьяне — с мозолистыми руками, героические, раненые, награжденные. Ну, и эти… как их… В очках которые…

— Трудовая интеллигенция! — уточнил Буцанов и довольно добавил. — Движущая сила революции.

— Погоди, — удивился Семенов. — Разве не рабочие и крестьяне её движут, революцию-то?

Буцанов замешкал с ответом.

— Нет, это конечно, — подобрал он, наконец, нужные слова. — Мы движущая сила революции — ее руки, ноги, мускулы. Но ты же понимаешь, революции мозг нужен. Чтобы руки и ноги правильно двигались, чтобы направление определять безошибочно. Без мозга никак. Сам посуди, товарищ Ленин молотом в кузне не махал, землю не пахал, так? Зато умище у него! Все в голове держит, во всех вопросах разбирается! И в политике, и в сельском хозяйстве, и в военном деле.

Буцанов с аппетитом принялся за свою картофелину.

— Так то ж Ленин! — улыбнулся комэск. — А насчёт военного дела они с товарищем Троцким тогда не сошлись. Тот за военспецов горой стоял — мол, это опытные специалисты, и комиссары им только мешают. Ленин не согласился — говорит: использовать старых военных специалистов нужно, но под строгим контролем партии!

— Это точно! — отозвался Буцанов, увлечённо жуя. — А то они такого наворотят! Взять хотя бы нашего Адамова…

Тут паузу взял Семенов. Откусил картошки, следом хлеба. Прожевал, отёр ладонью уголки рта.

— А что Адамов? Ну да, бывший офицер царской армии. Но в эскадроне служит исправно, помогает планировать боевые операции. Да что там, маневр с тачанками — это ж он, Адамов, придумал.

— Всё так, не спорю, — согласился Буцанов. — Только к партии он не прислушивается, не интересуется партийной жизнью совсем… И ведет себя высокомерно.

— Да ладно тебе, — Семенов посмотрел на комиссара иронично. — Какое там высокомерие… Держит себя человек гордо, не без этого, так понимать же надо…

— В каком смысле?

— А в таком, что Адамов ещё с японцами воевал, потом с германцами… Когда ты еще на горшок ходил…

— Ну… при чём тут горшок? — возмутился Буцанов.

— Ладно-ладно, — поспешил успокоить его комэск. — Сорвалось, может, слишком резкое, ты не бери в голову.

И чтобы снять возникшее напряжение, перевёл разговор в другое русло:

— Ты вот мне тоже объясни, комиссар… Я-то в этих вопросах не знаток, а надо бы разобраться… Правду ли говорят, что всех будут обобществлять? И посуда будет общая, и бабы, и спать будут в большой казарме под одним одеялом?

Комиссар ответил не сразу, подумал, слизал с пальцев приставшую соль.

— Разные мнения есть, спорят товарищи, обдумывают…

Снова помолчал.

— Про посуду, полагаю, брехня… И про казармы тоже. Где столько казарм наберешь? А таких огромных одеял? Представляешь себе одеяло на всю казарму?

Буцанов потянулся к бутыли, с бульканьем разлил по новой.

— А вот про баб верно, только не совсем.

Семенов дождался, пока бутыль встанет на место, поднял кружку, показал знаком, чтобы не перебивать: давай-ка. Чокнулись, звякнув, выпили. Буцанов закусил оставшимся ломтиком картошки, продолжил, отдышавшись:

— Если замужняя или совсем молодая, или наоборот — старая, таких от повинности освободят. А остальные будут выполнять бабскую повинность по ордерам…

Семенов покосился на дверь, ведущую на хозяйскую половину: плотно ли прикрыта, — переспросил:

— Правда, что ли? Это как?

— А вот как сейчас на сапоги ордер выдают, или на оружие, так и на баб выдавать будут, — заявил Буцанов, но, подумав, уточнил. — Не всем, конечно. Особенно поначалу. Заслуженным людям только. И одиноким. Вернулся, скажем, геройский кавалерист с войны, по бабской ласке изголодался, ему выдают ордер: иди по такому-то адресу, там свое получишь!

— Так, стало быть, — покачал головой Семенов, опуская глаза. — По ордерам, значит…

— По ордерам.

Семенов откашлялся.

— А если она, допустим, не захочет? Тогда что?

— А что бывает за отказ от повинности? — сказал Буцанов. — Принудительные работы, или домзак. Там уж по закону разбираться будут. А ты что, против?

— Да нет. Я с партией до конца. Только странно как-то…

И комэск с комиссаром умолкли, доедая чёрный хлеб и погружаясь каждый в свои — но одновременно общие мысли о грядущей новой жизни, такой непохожей на ту, которая текла неторопливо, по заведённым вековым порядкам, на убогоньких полуживых подворьях Сосновки, раскинувшихся за тёмными щелястыми окнами.

* * *

Это комэск давно за собой приметил: если уж пошёл день наперекосяк — на полпути не остановится.

Уставший от нелёгких раздумий, от тяжёлого решения, Семенов уснул, как только опустился на подушку. А посреди ночи проснулся от рези в животе. Прихватило — не пошло впрок непривычное дневное обжорство. Скрутило так, что еле сполз с кровати.

В исподнем, но с маузером через плечо, доковылял до дворового нужника.

Только устроился на толчке, с облегчением расставаясь с содержимым взбунтовавшегося кишечника, как двор накрыл звук разорвавшейся гранаты. Осколок, взвизгнув, впился в дощатую крышу над головой.

— Твою ж мать! — Семенов вырвал из кобуры маузер. Со стороны дома послышались выстрелы. Полыхнуло, двор озарился всполохами огня. Послышались испуганные крики детей.

Выскакивая из нужника, разглядел несколько тёмных фигур, убегающих в сторону огорода. Из окна его комнаты выбивалось пламя. Кинулся следом и, прижавшись к забору — там, куда не доставали отблески пламени, начал стрелять. Один из убегавших упал. Остальные окунулись в ночной мрак. Комэск взял с упреждением — туда, где, по его прикидкам, должны были сейчас находиться убегающие — и пять раз подряд нажал на спуск. Маузер гремел и вскидывался. Послышался стон и звук падающего тела — но тут же, в свете выглянувшей луны, увидел, как упавший поднимается на ноги и, ковыляя, бежит прочь.

Затвор застрял в заднем положении, показывая, что магазин пуст. За огородом раздался стук копыт. Вслед нападавшим уже неслись в погоню три всадника — прискакавший на пальбу с дальней околицы ночной патруль.

— Догнать гадов, догнать! — во все горло заорал комэск, потрясая разряженным маузером. К дому подлетел конный Сидор — тоже в исподнем, босой. Следом «Ангел Смерти».

— Жив? — бросил Сидор, осматривая брата.

— Жив, — ответил комэск. — Повезло. Как раз до ветру отходил. Сидор, отправь ещё пяток бойцов в погоню, да залейте там, — он кивнул на сполохи огня за разбитым стеклом.

Огонь потушили быстро, комната не успела выгореть, только стол сгорел да постельное белье. Осколком гранаты зацепило старшую дочку Фомы, Тамару. Сам Фома выскочил с топором под пули и был ранен навылет в руку. Пока рану обрабатывал медик, жена стояла над ним, причитая вполголоса, покачиваясь из стороны в сторону.

— Да прекрати ты, баба, — одернул её Фома, но беззлобно, со стыдливой нежностью в голосе. — И из этого подымемся. Не реви. Всё одолеем. Верно тебе говорю.

А подошедшему Семенову сказал:

— Ну что, командир, надо меня кулачить? Меня чуть не убили, дочу ранили, дом сожгли… Раскулачивай до конца!

— Ладно, не плачь! — грубо ответил Семенов. — Это не тебя — меня кончить хотели!

— Ну, а я-то при чем? Семья моя при чем? Дом мой?

— Заладил: мой, мой, мой… У меня вообще ни семьи, ни дома! Даже жизнь принадлежит революции! Завтра ребята дом отремонтируют, я тебе провиант выделю, лекарства из полка привезу, поставим вас с Тамарой на ноги!

Поймав ненавидящий взгляд жены Фомы, Семенов замолчал и отошел. Надо было разбираться с последствиями налета.

Часовые, охранявшие штаб, заколоты точными ударами под лопатку. Это почерк опытных диверсантов. Возле дома нашли гильзы от кольта. Застреленный Семеновым налетчик — человек средних лет, с остриженной наголо головой и небольшим рваным шрамом на правом предплечье, одет в белогвардейскую форму со споротыми знаками отличия.

— Нужно провести опознание, — предложил Коломиец. — Вдруг кто признает…

Труп выставили на улицу, но это ни к чему не привело: ни бойцам «Беспощадного», ни местным жителям застреленный знаком не был.

— Рожа не крестьянская, — высказывали предположения бойцы из бывалых. — И шрам старый. Вояка, не иначе.

— Беляки подослали, к бабке не ходи.

— Да могут и бандиты быть. Их тут по лесам шлындает без меры. Дезертиры, уголовники и прочая пакость…

Последние из отправившихся в погоню бойцов вернулись на рассвете с пустыми руками.

— Не иначе, кто-то с ними был, кто места здешние знает, — поделился мыслями старший, командир второго взвода Супрунов. — Куда-то они нырнули по-хитрому. Или где-то путь срезали.

Семенов приказал ещё раз неспеша прочесать окрестности. Он не верил в нападение белых, да и у бандитов не могло быть редких на фронте кольтов. И потом, зачем им убивать командира эскадрона? Нет, за всем происшедшим виделся другой след… Перед глазами стояла исполненная пьяной злобы физиономия Клюквина. Но никаких доказательств его причастности к нападению не имелось.

Днем прискакали из полка — Горюнов с двумя помощниками: все в черных кожанках, фуражках, с маузерами и прожигающими всех насквозь глазами.

Они и опознали убитого.

— Петр Воронин это, прозвище Челюсть! — мельком глянув, сказал чекист. — В Волчьей сотне у Шкуро был начальником разведки, головорез каких мало! Потом его свои же расстрелять хотели, он и ушел в бандиты. Они, паскуды, по зажиточным хуторам шастали и целые семьи вырезали! И вон где оказался… Ты его?

— Я, — кивнул Семенов.

— А не знаешь, чего он к тебе пришел? — остро глянул Горюнов. — У тебя же поживиться нечем!

— Не знаю, — пожал плечами комэск. Пьяная рожа Клюквина как-то не совмещалась с убитым белобандитом.

— Ну и ладно, — махнул рукой Горюнов. — Что заслужил, то и получил!

* * *

Отдых затягивался, и это было непривычно. Семенов в очередной раз проснулся на рассвете и с удовольствием вслушался в спокойное деревенское утро. Ни топота, ни лязга. Только вёдра легонько стукнули ручками, полилась в умывальник вода. Босые женские ноги быстро, но негромко прошлепали по дому и замолкли за скрипнувшей дверью во двор. Под окном щётка ординарца размеренно летала по сапожному голенищу. Где-то в отдалении весело перекрикивались несколько хриплых мужчин. Стены крашены в нежно-голубой цвет. Удобная кровать.

Хорошо. Спокойно.

Свой, отвоёванный мир, простирался далеко, насколько хватало слуха.

Решил побаловать себя немного, поваляться без дела.

Как у любого, вышедшего из крестьян, к безделью у Семенова отношение было двоякое. Безделье неурочное — подчинённых или своё собственное, нагоняло на него беспокойство и раздражение. Немедленно находилось занятие, спасающее от этой напасти. Безделье же, к примеру, вечернее, узаконенное — что крестьянским, что воинским укладом — напротив, заявляло о своевременном завершении всех дневных дел и причислялось, таким образом, к признакам жизни правильной, справной. А потому наполняло радостью. Утреннее ничегонеделанье на подушке, как ни крути, правильным не назовёшь. Простительно больному. Или ребёнку. В детстве — коротком крестьянском детстве, Ваня Семенов любил вот так проснуться и обнаружить, что вокруг никакой суеты, он лежит на печи, потягивается — и можно будет встать неспеша, неспеша одеться, и никто не будет подгонять, грозить подзатыльником. Особенно приятно было проснуться от какого-нибудь запаха. К примеру, дедовой махорки, или утренней каши — если уж совсем разоспался и мать уже приготовила завтрак.

«Интересно, — успел он подумать. — При коммунизме будут спать вдоволь? За весь, стало быть, предыдущий недосып?».

Но тут течение его мыслей, в состоянии праздности привычно свернувшее к светлому будущему, прервал гулкий стук копыт со стороны околицы. Всадник гнал вовсю. Комэск сел на кровати, стараясь определить направление. К нему. Вот уже подлетает к сгоревшему забору. Семенов вскочил на ноги и принялся одеваться быстро, как по тревоге. Сунул ноги в галифе, поддёрнул тугие на икрах штанины. Занырнул одним движением в гимнастерку. «Вот тебе и неурочное безделье. Вот и тебе и урок: либо порядок, либо суета». Лукин уже стоял в дверях с начищенными сапогами. Поставил их перед кроватью, обронил сдержанным шёпотом:

— Из штаба полка. Нарочный.

Портянка, правый сапог. Портянка, левый сапог. Начищенными они лучше не стали, только недотёртый гуталин мазал пальцы. Застегнул широкий ремень, перекинул крест-накрест ремни шашки и маузера, надел фуражку и, дав себе секунду сосредоточиться, вышел на крыльцо.

Нарочный был тот же, что в прошлый раз — рядовой штабного взвода Юрьев. Из городских, с цепкими умными глазами на узком лице. Комэск поискал в его руках пакет и не нашёл. «Мелочь какая-нибудь, — предположил он. — Раз письменного приказа не прислали».

— Товарищ командир эскадрона, — по-штабному отработанно: одновременно сдержанно и немного залихватски, отдал честь Юрьев.

— Вас вызывают в штаб. Приказано как можно скорей.

Семенов неспешно козырнул в ответ, в задумчивости поправил шашку. Не угадал. Хоть и на словах, а не мелочь. В штаб за всё время, что воевал, Семенова вызывали дважды: когда назначили командовать «Беспощадным» и перед ставропольским наступлением.

Он нашёл глазами Лукина, стоявшего у распахнутой входной двери:

— Седлай. Умоюсь пока.

— Там мясо осталось, — выходя, ординарец кивнул в сторону стола. — В чугунке, под тулупом.

Семенов завтракать не стал. Не запихиваться же наскоро при нарочном, а за стол не сядешь: приказано как можно скорей и это будет жест недисциплинированности, а может, даже и пренебрежения! Шагнул обратно, взял с сундука потертую кожанку — на скаку ветерок усиливается и теряет освежающую ласковость, продувает насквозь.

— Пока не вернусь, за старшего Маслик, — кинул он ординарцу, вскакивая в седло с крыльца и нащупывая носками стремена. — Да передай ему: прозевает мародёрство или ещё что, спрошу с него лично.

Глава 3 Особое задание

За околицей Юрьев взял левей, вверх по незасеянному пологому склону, уходившему от овсяного поля в сторону реки.

— Дорога до второй версты конницей потоптана вдрызг, — крикнул, обернувшись. — Обогнём, быстрее будет.

— Давай, я за тобой, — ответил Семенов, пуская Чалого вслед крупному гнедому штабиста.

Кони по узкой пешей тропке, светлеющей в плотной июльской траве, пошли умеренным галопом. От открывшейся за селом реки потянуло сыростью. Вдалеке, на излучине, белели голыми телами купающиеся бабы. Отправились с утра пораньше, пока расквартировавшийся эскадрон завтракает и занимается нехитрым воинским хозяйством — дочищает и починяет то, что не дочистил и не починил с вечера.

Комэск прислушался к себе. Он волновался. За долгую череду боёв и сложных переходов — часто вслепую, без разведки, нахрапом и на авось, он отвык волноваться — и теперь не мог понять, как относиться к охватившему его тремору. К праздничной приподнятости (в штаб едет — туда, где вершатся судьбы тысяч и тысяч людей, по какую бы сторону гражданской они ни оказались), примешивался холодок настороженности (чем обернётся?). Никакого проступка комэск за собой не знал. Что вовсе не отменяло риска получить взыскание или услышать неприятные вопросы от старших товарищей — мало ли, он видит со своей колокольни, они со своей. «На всё воля революции», — напомнил себе Семенов собственную присказку и потрепал по холке Чалого — ничего, дружище, живы будем не помрём.

Кто-нибудь пожиже и малоопытный, постарался бы выпытать у нарочного, что да как, зачем вызывают. Но Семенов строго соблюдал все нюансы неписанного командирского этикета, усвоенного им легко и быстро — в том числе и этот: нарочного ни о чём не расспрашивай. Себе дороже. Толковый нарочный не скажет, даже если знает, а бестолковый сам присочинит, потом почешет репу и о тебе же наплетёт, так, на всякий случай — мол, интересовался, выспрашивал.

До железнодорожной станции, в вокзале которой располагалось командование полка, добрались быстро. И сразу нахлынул нервный штабной круговорот, отвлёк от собственных мыслей. Возле паровоза комиссар ругался с машинистом. Комиссар горячий да горланистый, видно, что не обвоевался пока, не накричался попусту. Хватается за кобуру, грозит трибуналом, но машинист не из робкого десятка — стоит себе, слушает, выжидает, когда слово можно будет вставить. Отделение красноармейцев пробежало куда-то. Конвойные по всей строгости, с пристёгнутыми штыками, вывели из станционного здания двух белогвардейцев — уже без кителей, босых. На расстрел, видимо. Тут же бабка с большущей корзиной, укрытой срезанными откуда-то кружевами, предлагает сало в обмен на хлеб.

С начала мая, когда штаб сменил дислокацию и перебрался поближе к линии фронта, помещения вокзала успели провоняться горьким духом махорки, гуталина, да зарасти бумагами под завязку. Стопки донесений и приказов в шкафу и на нем, на столе, на подоконнике, на полках. Склонив над столом округлую, аккуратно подбритую по краям плешь, пожилой картографист пыхтел над оперативной картой — менял линию фронта по выписанным на отдельный листок вечерним сводкам. Где-то там, одной строкой, и итог давешних трудов «Беспощадного» — отбитая с марша Сосновка. Комэск прошел в кабинет начальника вокзала, часовые пропустили его беспрепятственно.

— А вот и товарищ Семенов, — как-то по-свойски, не дожидаясь доклада, приветствовал краскома начальник штаба Игнат Павловский, оборачиваясь с папироской от открытого настежь окна.

Худой, жилистый, с бородкой клинышком и в круглых очках, он явно подражал председателю Реввоенсовета республики товарищу Троцкому. Одетый в новый с иголочки френч и отутюженные галифе, обутый в хромовые блестящие сапоги, Павловский представлял разительный контраст с пропыленным комэском в вытертой кожаной куртке, мятой фуражке со звездочкой и сапогах с прихваченной проволокой подошвой.

Семенов всё-таки доложился по форме.

— Пойдём, — Павловский стряхнул пепел на улицу, кивнул на дверь возле шкафа, спешно, в один затяг, докурил папиросу и отправил ее вслед за пеплом.

Комэск и начштаба прошли в соседнюю комнату, побольше, с железнодорожной картой во всю стену и знаменем полка, установленным в ведро с песком, на манер новогодней ёлки.

На широкой плюшевой тахте вальяжно, оттопырив локти, расселись двое. Комэск узнал их с первого взгляда: полковой комиссар Мартынов, скуластый, с неровно сросшейся после казачьей нагайки правой бровью, выбритый, как обычно, до синевы, и уполномоченный Особого отдела ВЧК Горюнов — не по-армейски сутулый, с кислым всегда лицом, будто у него болели зубы. То ли по складу характера, то ли по служебной обязанности, он подозрительно всматривался в каждого собеседника.

— Вот вам, товарищи, командир «Беспощадного» Иван Семенов, вы его хорошо знаете по геройским сводкам — сказал Павловский, выдерживая всё тот же неформальный тон.

Семенов сдержанно козырнул, чувствуя, что можно обойтись без официального доклада. Сидящие поднялись навстречу, протянули руки. Они обменялись рукопожатиями.

— Да мы и лично знакомы, — скрипучим голосом сказал Горюнов. Он действительно не сидел в полку и частенько наведывался в подразделения. Выражение лица при разговоре не изменилось.

Комиссар кивнул, соглашаясь, но еще и улыбнулся.

За спиной комэска провернулся в замочной скважине ключ. Это могло насторожить, но упоминание о его героизме и приветливость начальников не давали к тому оснований. И все же, начало было многообещающим…

— Кто эти товарищи, ты, товарищ Семенов, наверняка знаешь, — хлопнул его по плечу начштаба.

— Так точно.

— Присаживайся, комэск, — чекист указал на один из стоявших перед тахтой стульев. — В ногах правды нет, я слышал.

В этом ему можно было верить: слышал Горюнов, конечно многое. Прибывая в расположение эскадрона на день-два, он располагался в изолированном помещении и вызывал на беседу почти всех бойцов эскадрона, одного за другим. Семенов догадывался, что так он, не вызывая подозрений, получал информацию от своих осведомителей, рассмотреть которых в общей массе было невозможно.

Семенов сел. На соседнем стуле, распустив ремень, основательно устроился Павловский.

Горюнов беззвучно прихлопнул тонкими ладонями по коленям.

— Есть важное дело, Семенов, — сказал он. — Самое важное, какое тебе только доставалось.

Три пары глаз — каждая под своим углом, внимательно наблюдали за его реакцией. Это чем-то напоминало ту смертельно опасную ситуацию в бою, когда, атакуя, оторвался от основных сил, и на тебя летят с трех сторон — секундной паники достаточно, чтобы замешкаться и принять гибельное решение.

Комэск привычно собрался. Глядя в глаза чекисту, сказал негромко, буднично:

— Служу трудовому народу, товарищ уполномоченный.

— Товарищ Павловский, изложи, — Горюнов вытащил из нагрудного кармана объёмный серебряный портсигар и откинулся к стене.

— Значит, так, Семенов, — начал Павловский. — Сразу к делу. Третий эскадрон поразили пьянство, анархия и бытовое разложение. Они уже не бойцы Рабоче-крестьянской Красной армии, они превратились в банду мародёров. Были сведения, что насилуют женщин, грабят, расстреливают не классовых врагов, а мирных жителей, которые им чем-то не угодили или оказали сопротивление бесчинствам. Командир Клюквин оказался скрытым врагом. Два комиссара были убиты в первом же бою…

— Причем выстрелами сзади, — вставил Горюнов, сворачивая самокрутку.

— Вот-вот, — продолжил полковой комиссар. — Хотя наши ребята к врагу спиной не поворачивались. Третьего — Дементьева, Клюквин подмял под себя, споил, запугал, запутал в своих сетях…

Горюнов закурил, пустил струйку густого едкого дыма к потолку.

— Знаю я Сашку, один раз ему морду бил, — сказал Семенов. — Он моего бойца обидел, а когда я на разбор приехал — за кольт схватился… Ну, я ему укорот дал. Но то, что у себя в эскадроне он свил осиное гнездо, это точно! Теперь только калёным железом выжигать.

Комиссар и начальник штаба переглянулись, Павловский качнул еле заметно кистью правой руки — мол, всё, как я рассказывал. Чекист одобрительно кивнул.

— Вот ты и выжжешь, — сказал Мартынов. — Задача крайне сложная и ответственная. Поручить можно далеко не каждому. Ложное чувство товарищества и солидарность со «своими» могут помешать принятию решительных мер. Но тебе, мы знаем, это не помешает.

— Зная твоё отношение к мародёрству и революционную сознательность, — добавил Павловский и многозначительно замолчал.

— Не помешает, — подтвердил Семенов. — Только как это сделать? Налететь ночью и всех порубать? Так они тоже не пальцем деланные… Да и негоже это — всех под одну гребенку. Там же и правильные бойцы есть, только сделать ничего не способны. Их понять можно — против своих как идти?

— Да погоди ты, Семенов, — Павловский покосился на Горюнова.

Но тот ободряюще улыбался:

— Да, верно про тебя говорят, думаешь быстро, а делаешь еще быстрей…

Он глубоко затянулся и на этот раз выпустил дым синими кольцами, вроде похвастал: вот как я умею!

— …трибунал всех разберет и каждого поймет, — бесстрастно, как само собой разумеющееся, закончил фразу чекист.

— Ты, конечно, товарищ идеологически выдержанный, как я и говорил, вдобавок, политически подкованный, — вмешался Павловский и поправил очки. — Но, не обижайся, простой, как шашка. Тебе все налетать и рубить. А надо иногда и хитрость проявить.

— Отчего же, — Семенов неторопливо оглядел каждого. — Можно и хитрость. Там, где надо.

Начальник штаба поднялся на ноги, прошёлся до стены, резко развернулся на каблуках и остановился, скрестив руки на груди.

— План такой, Семенов, — сказал он, сделавшись вдруг подчёркнуто серьёзным, угрюмым даже. — Мы выдвинем тебя и Клюквина сюда, к станции Узловая. Вроде как для встречи командующего фронтом. В качестве боевого охранения. Третий эскадрон выстроим вдоль полотна, твой поставим сзади.

— Ясно, — не удержался комэск. Дальнейшее несложно было додумать.

— Только вместо литерного эшелона командующего прибудет бронепоезд, — продолжил начштаба. — И клюквинцы окажутся между его пулемётами и винтовками твоего эскадрона. Разоружишь всю банду и сдашь отряду ЧК.

— Сделаем.

— Хорошо сработаешь, доложу о тебе командованию фронтом, к награде представим, — сказал Горюнов и, дотянувшись до стола, вдавил окурок в пепельницу. — Не сделаешь — сам понимаешь…

— Так точно, — ответил Семенов и, сняв фуражку, нахлобучил её на колено. — А что с ними будет?

— В распыл, — тут же буднично отозвался особист.

— Ты палку не перегибай, Арсений Петрович, — осадил его Павловский, повысив голос.

— Явных врагов, конечно, расстреляем, — брезгливо процедил он, усаживаясь обратно на стул. — А тех, кто заблуждался или проявил слабость… Те пусть искупают кровью.

Он обернулся к Семенову.

— Возможно, дам их тебе в эскадрон. Возьмёшь?

— Возьму, — пожал плечами Семенов. — Отчего не взять. Только тогда бы и коней посправней, а то хороших кавалеристских коней в эскадроне меньше половины. Из-за этого линия атаки растягивается, крестьянские доходяги отстают. И парочку бы пулемётов не помешало.

— Ну вот, — всплеснул руками Мартынов. — Пошли торговаться!

— А чего б не поторговаться, — неожиданно для самого себя Семенов улыбнулся и подмигнул Мартынову. — Тоже дело нужное.

— Ладно-ладно, постараемся, — поспешил вмешаться Павловский и окончательно перешёл на официоз — как бы оберегая Семенова от рискованной шутливости с полковым комиссаром. — Эскадрон товарища Семенова лучший в полку, ударная сила, отчего бы не усилить. Постараемся. И вот что, Семенов. Без новых сапог ты у меня не уедешь. Сейчас же вызову каптёра своего, прикажу что-нибудь подобрать.

Как по команде все уставились на обмотанный проволокой сапог комэска.

— Да уж, — крякнул Горюнов. — Не помешает.

* * *

Всю ночь с востока долетали угасающие, похожие на стариковский бубнёж, раскаты грома, ночную мглу разрезали змеистые всполохи молний. Всю ночь комэск спал вполглаза, просыпался, вслушивался в небесную возню. «Шарахнуло бы уже. Уснул бы нормально», — думал он, подтыкая подложенную под голову куртку. Под окнами фыркали от непривычных железнодорожных запахов кони. Приставленный к ним дневальный пытался их успокаивать на свой манер:

— Да тише, окаянные, чтоб вам повылазило!

Ночевали в бараке на ремонтном дворе, примерно в версте от железнодорожной станции, на которой была запланирована операция. Барак, предназначенный для дежурной бригады слесарей, рассчитан был человек на двадцать. Ремонтникам приказали остаться дома. Но втиснуть в тесное помещение целый эскадрон казалось поначалу немыслимым. Втиснулись. Бойцы под незамысловатые сальные шуточки улеглись вповалку в проходе и по двое, валетом, на нарах. Командному составу ординарец Лукин определил отдельные нары.

— Ибо голова отдыхать должна поперёд всего остального, — изрёк он голосом приходского батюшки, оттопырив живот и задрав к потолку указательный палец, чем изрядно насмешил красноармейцев. Настроение у всех было бодрое, это Семенова радовало.

В депо по соседству ночевал малочисленный отряд ЧОНа[1] — человек пятьдесят. Для разоружения клюквинцев — мало, а для конвоирования — в самый раз. Третий эскадрон, согласно плану, должен был прибыть на место построения, к разъезду, прямо с марша. Вестового из штаба отправят в ночь с таким расчётом, чтобы Клюквину пришлось подниматься по тревоге и гнать, поторапливать: прискачут, не успеют дух перевести — тут их тёпленькими и примут…

Гроза так и прошла стороной. Комэск Семенов встал перед общим подъёмом, умылся возле крыльца в одном из приготовленных с вечера вёдер и отправился по окрестностям — пройтись, разогнать кровь да и оглядеться не помешает…

Дневальный на входе в ремонтный двор отчаянно тёр глаза, но на лавку не садился — честно сопротивлялся навалившейся предутренней дремоте. Он козырнул комэску, тот козырнул в ответ.

— Сколько до подъёма?

Дневальный вынул из кармана передававшиеся по смене часы, откинул крышку.

— Полчаса, товарищ командир.

— Подними через двадцать минут.

День снова затевался душный, напитанный вызревающим дождём. В депо густо пахло мазутом, сложенные тут и там шестерни, колёса, штанги невольно вызывали у Семенова, лет до пятнадцати не видевшего механизма сложнее бороны, трепет восхищения. Была в этих больших сложных железках мощь, от которой на душе становилось празднично. Он сам чувствовал себя такой вот деталью огромной машины, и это наполняло жизнь большим и ясным смыслом — деталь может выйти из строя, её починят или вовсе заменят, а всесильная машина продолжит работу.

Семенов вдохнул ещё раз запах мазута и сажи и вернулся к бараку.

Эскадрон уже ждал его, выстроившись в пешем строю на мощёном квадрате перед депо: четыре плотные колонны, тачанка позади каждой. Вон она, всесильная машина, в которой ему посчастливилось стать деталью — важной, возможно, ключевой. Но не будь вот этих четырёх плотных колонн, состоящих из более ста по-разному скроенных, по-разному чувствующих и думающих людей, не состоялось бы и комэска Семенова. Сгинул бы вчерашний крестьянский сын, перемолотый в пыль шестернями другой, враждебной машины, украшенной двуглавыми орлами и построенной на унизительном, удушающем рабстве.

Семенов почувствовал, как его переполняет благодарность к выстроившимися перед ним бойцам. Казалось, вот сейчас выскажет им всё это — вывалит самую пламенную, самую длинную речь. Расстарается, подберёт нужные слова. Но не время было для длинной пламенной речи. Нельзя было размягчать сосредоточенных, приготовившихся к сложной операции бойцов нежданной командирской лирикой. Да и в соседних зданиях — в доходном доме, в столовой и аптеке, могли оказаться любопытные уши. Мало ли какие ниточки связывают Клюквина с местными. Особист говорит, наладил Клюквин отправку награбленного по железной дороге, вчера уже взяли одного машиниста.

Поправляя фуражку, к комэску подошёл Буцанов.

— Ну что, командир, ты скажешь или я?

— Скажу, пожалуй, — кивнул Семенов. — Товарищи красноармейцы, — произнёс он негромко, подойдя почти вплотную к первой шеренге. — Вы — ударная сила Красной армии на Южном фронте. Белая контра знает в точности, за что эскадрон «Беспощадный» получил своё название. Но враг — он не только там, по ту сторону фронта. Враг у нас под боком, враг среди нас. Враг — тот, кто, прикрываясь именем революции, грабит и насилует, набивает брюхо своё и карманы. И мы обязаны проявить к нему такую же беспощадность, с какой рубим и стреляем белую нечисть. Обязаны искоренить гниль в своих рядах. Потому что иначе — если на новой советской земле сохраняется несправедливость и звериные порядки — всё бессмысленно. Революция бессмысленна. Гибель ваших товарищей бессмысленна.

Комэск молча взял под козырек. Эскадрон, как один человек, упругим синхронным движением, ему ответил. Семенов повернулся, мельком схватив уважительный, с примесью лёгкой зависти — эх, как сказал! — взгляд комиссара, и двинулся к воротам депо, где Лукин уже держал под уздцы оседланного Чалого.

Эскадрон выдвинулся на исходную позицию — перед началом станционной платформы. Здесь выстроились во втором ряду, в одну шеренгу. Для имитации торжественной встречи начальства, чуть поодаль, у торца станции, был выстроен полковой оркестр. Медь инструментов ярко сверкала под начинавшим припекать июльским солнцем.

«Начнись стрельба, и им достанется, — подумал комэск, объезжая строй. — А вообще молодец Горюнов, все до мелочей продумал… Я бы ни в жисть не догадался оркестр поставить!»

— Как у тебя, товарищ Семенов? — окликнул его незаметно подъехавший Мартынов.

Комэск бросил руку к козырьку.

— Готовы к выполнению задания, товарищ полковой комиссар! Ждём. Знакомлюсь ещё раз с дислокацией.

Они двинулись неспеша позади строя.

— Бойцы в порядке?

— Готовы выполнить приказ.

— Не было разговоров? Ну, из тех самых… ложное чувство товарищества и всё такое…

— Да нет. У нас все этих гадов знают. Какое с ними может быть товарищество?

— Ну, гляди! — Мартынов многозначительно посмотрел сбоку и замолчал.

«Провалимся, отвечу», — мысленно ответил комэск на невысказанную мысль комиссара.

Вдоль насыпи, перед строем проехались командиры. Впереди комполка товарищ Орлов — большетелый, сильный, рассказывали, что он владеет знаменитым «баклановским» ударом, разваливающим противника на две половины, до седла… Следом Павловский, Мартынов и Горюнов. Наверное, им сообщили, что Клюквин на подходе, потому что вскоре раздался топот копыт с западной стороны, над верхушками деревьев забелела поднятая всадниками пыль и, осаживая разгорячённых быстрой скачкой коней, третий эскадрон вылетел к станции.

Клюквин издали помахал рукой, крикнул что-то приветственное.

— Становись в первый ряд! — скомандовал ему Мартынов, указывая на свободное место. — Быстрее, товарищи! Спецпоезд на подходе, мы и так машинисту передали, чтобы ход замедлил…

— Мчались, как птицы, товарищ комиссар! — отвечал ему Клюквин в обычной своей шутливой манере. — Обгоняя, так сказать, ветер.

— Строиться, товарищи, строиться, — захлопотал и Горюнов, едва не притопывая от нетерпения ногой.

«Артист, однако, — усмехнулся про себя Семенов, наблюдая за тем, как убедительно изображает чекист взволнованного скорым визитом начальства служаку. — Я бы так не смог…»

Третий эскадрон выстроился на отведённой ему полосе, командир занял свое место на правом фланге, как раз впереди комэска «Беспощадного», развернул коня.

— Здравия желаю, командир, — приветствовал он Семенова щегольской и вместе с тем несколько пренебрежительной отмашкой к козырьку.

«Нет, я, как Горюнов, ни за что не смогу», — ещё раз признался себе комэск, чувствуя, как наливается неподъёмной тяжестью правая рука, отказываясь подниматься в ответном приветствии.

— И вам не хворать, — ответил он, не двигаясь.

Клюквин ухмыльнулся во все зубы.

— Всё ты ерепенишься, Иван, — вздохнул он. — Всё заносишься. А я к тебе с открытым сердцем.

— С открытым сердцем — это ты к бабам своим, — ответил Семенов.

— Что так?

— А я, знаешь, брезгую. Смердит от твоего сердца.

— Едет! Едет! — пронеслось по строю.

Справа, из-за деревьев, с размеренным тяжким лязгом наплывала тёмная махина бронепоезда.

Клюквин взглянул на Семенова холодно, без наигранной иронии.

— Ну-ну, — сказал он, оправляя китель. — Как скажешь. А только, видишь, ты и я стоим тут, встречаем товарища командующего фронтом. Что ты, что я. Равные мы. Революции, товарищ Семенов, всё равно у кого какое сердце. Лишь бы дело делалось, лишь бы линия фронта двигалась в нужном направлении… Да ладно, договорим ещё как-нибудь…

Клюквин развернул коня, осмотрел свой эскадрон, привычно, для порядка, крикнул:

— Подтянуться! Держать линию!

«Договорим, что ж», — подумал Семенов, расстегивая кобуру маузера.

Оркестр торжественно заиграл гимн, как и положено при встрече высокого гостя.

Бронепоезд, скрипя тормозными башмаками и спуская лишний пар, вполз на пути перед конниками и, вздрогнув напоследок многотонным металлическим телом, остановился, не доезжая платформы. Грозно торчащие из бойниц пулемёты уставились на конников.

Комэск покачал головой: «Посечёт и нас, если начнётся…» Он поднял руку, подавая условный сигнал Сидору, который должен был наблюдать за ним в бинокль. Тачанки, по две с каждой стороны, объехали строй и остановились, направив с флангов пулемёты на клюквинцев. Оркестр внезапно смолк.

— Смирно! — басом крикнул Орлов, поднимаясь на стременах. — Именем рабоче-крестьянской советской власти приказываю третьему эскадрону сложить оружие! В случае неподчинения вы будете уничтожены на месте!

Комполка вырвал из ножен и взметнул над головой шашку. Гарцующие рядом Мартынов, Павловский и Горюнов выхватили маузеры.

Третий эскадрон зашевелился, загудел растерянно, непонимающе, с зарождающимся гневом…

— Эскадрон, к стрельбе гтовьсь!! — срывая голос, заорал Семенов.

«Беспощадный» ощетинился вскинутыми стволами, залязгали затворы. Клюквинцы загудели громче, в руках появилось оружие, непонимание вытеснялось гневом, строй заволновался, готовый сломаться и рассыпаться, но опытные бойцы понимали, что находятся в ловушке, и в любой момент огненный мешок охватит их со всех сторон. Бессильная ярость нашла выход в криках:

— Что за паскудство?!

— Вы чего удумали, демоны?

— Братцы, вы-то как в такое впряглись? Мы ж все свои, братцы!

— Борька, ты в кого шмалять собрался?

Яркой вспышкой вдруг промелькнуло в памяти комэска, как на рыжем глинистом перекрёстке неподалёку от барской усадьбы спешиваются казачки, выстраиваются, не торопясь, перед безоружными, иссушенными голодом людьми… передёргивают затворы… смыкают плотней ряды…

Мартынов, как мог, старался перекричать строй:

— За систематическое мародёрство и нарушение революционной дисциплины эскадрон будет расформирован! Виновные будут преданы трибуналу, честным бойцам бояться нечего! Не оказывайте сопротивление! Облегчите свою участь!

«Развратил мерзавец Клюквин людей, — подумал Семенов. — Попортил. Но отвечать придется. Всем».

Застучали несколько пулеметов бронепоезда. Длинные предупредительные очереди просвистели над головами и унеслись в степь. На миг все стихло, только слышалось пыхтение паровоза да негромкое ржание лошадей, которые тоже чувствовали неладное.

— Братья! — раздался истерический крик Клюквина. Он выехал вперед и развернулся к строю лицом, как всегда перед атакой.

— За что мы кровь проливали?! Для чего, животов не щадя, защищали советскую власть? Чтобы она вот так предала нас? Ударила подло в спину?

— Повторяю! Всем сложить оружие! — надрывался Мартынов. — Облегчите свою участь!

Клюквин выхватил маузер, заведенный вместо отобранного семеновцами кольта, поднял над головой.

Тут же несколько пулемётов бронепоезда качнулись, опуская стволы на прямую наводку, но огонь не открыли. Замерли молчаливо, зловеще поводя стволами из стороны в сторону.

«Ай, молодца», — мысленно похвалил Семенов невидимого командира в металлическом чреве, не отдавшего приказа стрелять. Но он понимал, что через минуту такой приказ может прозвучать.

— За мной! Руби гадов! — Клюквин пальнул в чистое голубое небо. Третий эскадрон вновь зашумел, напрягся. Бойцы слепо верят командиру и готовы идти за ним, даже если он зовет в смертельную кровавую бойню.

Пришпорив Чалого, Семенов выехал вперед, глянул в сотни поедающих его взглядами глаз: что скажет конникам известный всему фронту командир «Беспощадного»? Может, развернет все так, что дело само собой уладится? Надежда на хороший исход живет в сердцах людей до последнего…

— Кончай бузу! — бросил он Клюквину. — Подвёл своих людей под монастырь, красноармейцев превратил в бандитов! Пытаешься за их трупы спрятаться? Кругом пулеметы, покромсаем же всех! Имей последнюю смелость, бывший красный командир, честно отвечай за свои преступления и не впутывай невинных людей!

Каждый слышит то, что хочет услышать. После этих слов бойцы третьего эскадрона отделили себя от командира невидимой стеной. Раз они не виноваты, а виноват Клюквин, то пусть он и отвечает!

Клюквин сплюнул себе под ноги.

— Навострился ты проповедовать, как я погляжу. Недаром у тебя бывший церковник в ординарцах!

Он вновь развернул коня к строю.

— Да какая, к бесам, советская власть, хлопцы! Ванька Семенов обиду свою вымещает! Счеты сводит!

Это был хороший шанс — Клюквин стоял к нему боком и потрясал пистолетом. Сейчас он развернется, пальнет в своего врага, и тогда начнется кровавая карусель. Нужно попытаться решить всё малой кровью…

— …Сговорился с тыловыми крысами, оболгал боевых товарищей…

Семенов вскинул маузер и выстрелил. Клюквин дёрнул головой, фуражка отлетела к насыпи, он слетел с коня, ударился оземь и сложился беспомощным мёртвым калачиком под запыленными копытами своего бывшего эскадрона.

— Бросай оружие! — скомандовал Семенов, не глядя на строй и с подчёркнутой неторопливостью убирая маузер в кобуру. Дескать, даже не сомневается в том, что приказ будет выполнен.

Первый приклад стукнул о землю, второй, третий, потом застучали один за другим, как переспевшие яблоки в саду, сорванные внезапно налетевшим сильным ветром.

Орлов взмахнул шашкой. Оркестр вразнобой взвыл, продолжая гимн, но тут же смущенно смолк: комполка подавал знак не ему, а бронепоезду. Пыхтя и выплёвывая под ноги конникам клубы пара, бронированный монстр медленно отполз назад, открывая скрывающуюся за ним пешую шеренгу бойцов ЧОНа. Мрачные и сосредоточенные, одетые в одинаковые, хорошо подогнанные мундиры, одинаковые фуражки и новые сапоги, с нацеленными на третий эскадрон винтовками, они производили внушительное впечатление.

— Первое и второе отделение, изъять оружие у арестованных! — обычным тоном скомандовал командир ЧОНа — рослый малый с профессиональной военной выправкой. И хотя в напряженной тишине его и так все услышали, рявкнул во всё горло:

— Третий эскадрон, спешиться! Сдать назад!

Клюквинцы послушно выполнили команду, почти прижавшись спинами к стволам «Беспощадного».

Видя, что все идет по плану, командир полка развернул коня и рысью поскакал в сторону штаба. Комиссар и начштаба последовали за ним. Горюнов напротив — остался и подъехал ближе к месту развивающихся событий, стал рядом с Семеновым.

Чоновцы собрали сложенные на земле шашки и карабины, отнесли в тачанку, прошлись вдоль строя, обыскивая каждого арестованного. Изъятый арсенал пополнился несколькими наганами, браунингами и кинжалами.

Клюквин лежал перед людьми, которыми ещё недавно командовал, выкинув в их сторону руку с маузером — как будто хотел проявить последнюю властную волю и рявкнуть: «Что же вы, трусы, делаете?! Зачем оружие отдали?!» Но все его команды остались в прошлом.

Боец ЧОНа остановился над трупом, высвободил пистолет из не успевшей окостенеть кисти, перевернул ногой на спину, принялся обыскивать. Часы, портсигар, набитый какой-то мелочёвкой бархатный мешочек — всё полетело на землю. Из-за голенища хромового сапога вылезла инкрустированная финка, чоновец передал ее и маузер подошедшему командиру.

— Куда его, товарищ Петров?

— Пусть полежит пока, не убежит…

Горюнов нагнулся к Семенову.

— Пойдём, посмотрим поближе. Полезно бывает…

Спешившись, они неторопливо шли вдоль утратившего бравый вид строя клюквинцев, внимательно всматриваясь в их лица. Лица были разные. Были испуганные, растерянные, но были и злые. Некоторые смотрели с вызовом, с типичной уркаганской бравадой — то ли красовались друг перед другом, то ли просто выказывали звериное нутро.

— Герои? Ну-ну! — зловеще процедил сквозь зубы Горюнов. — Ничего, я еще увижу, как вы в штаны наложите!

Почти в конце строя, низко опустив голову, стоял комиссар Дементьев. У чекиста заиграли жевлаки.

— В глаза смотри, иуда! — сказал он со злостью. — Довёл эскадрон до ручки, а теперь сироту казанскую изображаешь?

Дементьев молчал. Горюнов сорвал с комиссара фуражку, резкими движениями, с мясом выкорчевал звездочку.

— Где ты был? Куда смотрел? Отвечай! Весь эскадрон в анархистов и бандитов превратился, а ты молча за этим наблюдал?! Бандитским комиссаром стал?! Ну, и ответишь вместе с ними!

Криво нахлобучив фуражку на комиссарскую голову, Горюнов двинулся дальше.

С самого начала операции Семенов высматривал среди конников третьего эскадрона Веселого и Кота, но так и не увидел. Сейчас, шагая за чекистом вдоль строя, убедился: лихой парочки здесь нет.

— Где Кот с Весёлым? — спросил он, выбрав ссутулившегося седого конника, с понуро опущенной головой.

Но тот лишь молча покачал головой — не знаю, дескать.

Услышав вопрос, Горюнов обернулся и стал внимательно наблюдать за дальнейшим ходом дознания.

— Где Веселый и Кот?

— Веселый и Кот где?

Продвигаясь вперед, Семенов спрашивал теперь каждого. В ответ — молчание, опасливое и недоверчивое. Некоторые, похоже, действительно не знали. Но большинство отвечать боялось: чем обернется их разоружение и грядущий трибунал, пока не понятно, а чего ждать от Веселого с Котом — и от тех, кто связан с ними общими преступлениями, все знали очень хорошо.

— Языки проглотили, контра?! — не выдержав, крикнул Горюнов. — Да я вас сейчас под пулемёты!

Он показал на застывшие с флангов тачанки.

— Положу прямо здесь, без всякого трибунала!

Но третий эскадрон молчал.

— Ладно, сейчас нам иуда все расскажет! — Горюнов вынул маузер, вернулся назад и, схватив Дементьева за ворот гимнастёрки, выдернул из строя, толкнул к насыпи, взвел курок.

— Ну, бандитский комиссар, где твои лучшие бойцы?! Где Кот и Веселый?

Дементьев разлепил ссохшиеся губы, откашлялся, будто проверяя, сможет ли говорить.

— Кот раненый, на хуторе отлеживается, — ответил он еле слышно, сверля глазами землю. — Веселый с ним.

— На каком хуторе? Где?

— Хутор Волчий, — уже бывший комиссар говорил сипло, еле слышно и чем дальше он говорил, тем отчётливей в голосе чувствовалось предчувствие близкой смерти.

— В версте от Ореховки, там… за леском… — закончил он, как будто прислушиваясь к самому себе и не понимая — зачем он произносит эти слова, которые ничего уже не изменят.

— Кто с ними? Сколько человек? — наседал Горюнов, больно тыча маузером в комиссарскую грудь.

— Восемь… — продолжил Дементьев. — Не наши… То есть, наши, но не из списочного состава…

— Какие же это «наши», если они не входят в эскадрон?! Ты что, совсем партийную совесть потерял?! Какие они тебе «наши»?!

В ярости Горюнов повернулся к Семенову.

— Видишь, комэск, какие дела? Доходила до меня такая информация, только я не мог поверить! Этот гад Клюквин среди красного эскадрона свой собственный бандитский отряд создал! Который не командованию, а ему подчинялся, только его приказы выполнял! А он им за это привилегированное положение: и новенькая одежда, и лучшее оружие, и еда сытнее, и дисциплина слабей! А наш комиссар, стало быть, с ними политико-воспитательную работу проводил!

Он снова повернулся к Дементьеву.

— Ну, спасибо, иуда!

Горюнов резко вскинул руку и выстрелил. Пуля опрокинула Дементьева на спину, прошла навылет и, отрикошетировав от насыпи, с визгом ушла в небо.

Стоящие на путях чоновцы, матерясь, шарахнулись в стороны.

— Ты что, обалдел?! Своих побьешь!

Но Горюнов не обратил на крики ни малейшего внимания. Он смотрел, как подергивались ноги бывшего комиссара, как руки, не чувствуя боли, судорожно хватали острую щебенку насыпи.

— Что, гад, не сладко? Надо было свой партийный долг выполнять! Тогда бы и сам жил, и эскадрон сохранили! — чекист подошел вплотную и выстрелил ещё два раза. Дементьев затих.

Горюнов спрятал маузер в кобуру, одернул кожаную куртку и обратился к окаменевшему строю:

— Собаке — собачья смерть! Так будет с каждым, кто изменил присяге и предал советскую власть! Кто хочет жить — подумайте, как будете искупать свою вину, что расскажете нам о тайных заговорах и предательских планах!

Потом повернулся к командиру чоновцев.

— Разоруженные предатели передаются под вашу ответственность! Отведите пока в депо, к вечеру придет состав, доставите в штаб фронта!

Вечером была гроза, арестованных грузили в подогнанные к станции теплушки под проливным дождём, под надсадные удары грома.

О дальнейшей их судьбе Семенов не узнал. Знал только, что к нему, на перевоспитание и для искупления вины кровью, никого не направили. Скорей всего, возобладала первоначальная позиция чекиста, и трибунал посчитал, что все заслуживают расстрела.

В «Беспощадном» поговаривали, что избежавших «вышки» клюквинцев могли направить в другой полк. Семенов этих слухов не оспаривал. Хотя сам был уверен, что всех проштрафившихся пустили в расход. Но это было справедливо, ибо революцию можно делать только чистыми руками!

* * *

Когда вернулись в расположение и не очень сытно поужинали, уже смеркалось. Люди устали — сказывалось нервное напряжение: все-таки своих разоружили и ЧОНовцам сдали… Сейчас бы разрешить по стакану самогонки для расслабления, да объявить отдых до утра. Но откладывать операцию было никак нельзя. Не исключено, что бандиты ждут гонца от Клюквина, или сами собираются утром присоединиться к эскадрону — любое нарушение плана могло вызвать подозрение — тогда ищи-свищи их в степях да перелесках…

Семенов дал два часа на отдых, затем первый взвод и комендантское отделение — ударная сила эскадрона «Беспощадный» — выдвинулись к цели. На месте, рассчитал комэск, если не торопиться и соблюдать тишину, должны быть аккурат после полуночи. Внезапный налёт лучше проводить перед рассветом — и сон крепче, и бдительность часовых ослаблена… Авось обойдется без перестрелки!

В лесу, за которым, судя по карте, их ждал хутор Волчий, сделали привал. Послали вперед наблюдателей, обмотали копыта коней мешковиной, чтобы легче отличать своих, повязали на левую руку белые тканевые лоскуты. Выждали, пока ночь стала сереть, и медленно двинулись вперед. Отборные кавалерийские кони умнее иного человека: перестали фыркать и трясти гривами и как будто даже поступь их сделалась мягче. Узкий месяц едва светил в вышине, растворяясь в лучах еще невидимого на земле солнца.

— Все тихо! — доложили наблюдатели. — Никакого движения, часовые если и выставлены, то скорей всего дрыхнут…

Осмотрелись. Вот он, Волчий! Всего четыре домика — рассыпались по склону сразу за опушкой леса. Ниже, к излучине реки — огороды. Выше — пасека.

Все приказы были отданы ещё в штабе, роли распределены. Каждый знал, как действовать.

Спешившись и привязав коней к деревьям, группа Ангела Смерти вошла в хутор. Рассыпались по двое на каждый дом. Пшенкин, Петрищев и остальные бойцы верхом двинулись следом, забирая по краю, охватывая Волчий живым кольцом, словно на облавной охоте.

Собака залаяла и тут же, надсадно кашлянув, умолкла, будто подавилась собственным лаем. Или костью поперхнулась. Комэск отправил Сидора к дальнему дому, сам с двумя бойцами остался на месте.

Звуки, доносившиеся из темноты, непривычное ухо вряд ли связало бы с боевой операцией: тяжкий вздох, скрип двери, стукнула створка окна, чьи-то подошвы грузно приземлились на землю, кто-то поскуливает — возможно, приснилось страшное. Но Семенов, удобно устроившись в седле и вслушиваясь в погожий июльский рассвет, отмечал: сняли часового, вошли в первый дом, во второй, взяли кого-то, выволокли с кляпом во двор… Но вот со стороны ближайшего к лесу дома грянули, почти сливаясь в один, два выстрела. Гулко прокатилось вдоль реки эхо, испортив вроде бы тихое деревенское утро.

Комэск, держа маузер наготове, пустил Чалого на выстрелы, зорко всматриваясь в заметно редеющие серые сумерки, чтобы не пропустить фигуру без белой повязки. Но навстречу ему, убирая оружие в кобуру, со двора неторопливо вышел Ангел Смерти.

— Задание выполнено, товарищ командир, — сказал он. — Тут двое дёрнулись, пришлось успокоить.

— Остальные что?

— Взяли чисто. В тёпленьких постельках…

— Кот и Весёлый задержаны?

— А то. Лично вязал, — он развёл руками. — Ну, и приложился слегка. Для революционного воспитания!

Комэск только крякнул, но ничего не сказал. Коломиец свое дело туго знает, его учить — только портить!

Ангел Смерти залихватски свистнул, и подлинная картина происходящего в тот же миг проявилась: хутор мгновенно ожил, от соседних домов в его сторону двинулись бойцы, подталкивая перед собой захваченных в плен клюквинцев — босых, в исподнем, руки связаны за спиной, во рту кляпы. Восемь человек. У некоторых разбиты лица, у одного на месте глаза пунцовый пузырь. Веселый то и дело оглядывался, вертел головой, стараясь разглядеть — какие силы у семеновцев, да как расположены: видно, прикидывал, как уйти. Блатные никогда не оставляют надежды на побег. Кот ковылял рядом, кособочась и прихрамывая, грудь его была перевязана бинтом.

— Ох, сдается мне, я знаю, чья это пуля тебя достала, — холодно проговорил комэск. — Ты не из тех, похоже, кто привык дела до конца доводить! А меня батя покойный учил: недоделанное дело бедой обернется. Потому я на коне, а ты стреноженный! Так-то…

— Да это всё наш умник белогвардейский, Челюсть, — отозвался Кот. — Хрен бы его взял! Я и не знал, куда он гранаты бросает… Потом только… Ну, он свое получил, да и мне ни за что досталось! А ведь я даже пистоля не вынул! Но ты молодец! Ничего не скажу — ты лучше меня стреляешь, сдаюсь…

— Это ты про что рассказываешь? — недобро скривил губы Семенов. — Про соревнования наши? Или про то, как меня чуть на куски не разорвали?! Если б живот не схватило, я бы так в кровати и остался!

— Сироту казанскую разыгрывает, сука! — зло сказал Петрищев.

— Так говорю же, братцы, ошибка вышла! Короче, дело житейское… Пошумели, постреляли. Война кругом. А на войне и не такое случается! Все живые, вот и нас зацапали! Вы еще в выигрыше!

— А ребят наших закололи, это ничего?! — бойцы «Беспощадного» зароптали, кто-то щелкнул затвором. Кот огляделся, пожал плечами вроде как обиженно, сплюнул. — Ну, банкуйте, ваша сила! Я все честно обсказал, как было.

— Значит, ты и ни при чем? А Челюсть-то кто такой? И как он с тобой в Сосновке оказался? — спросил Семенов.

— Да хрен его знает! Клюквин его маэстро называл. У него, говорил, диверсий было больше, чем у тебя баб. Слушайте, говорил, его как мамку в детстве не слушали… Ну, и вот оно как обернулось, — Кот широко улыбнулся, словно предлагая комэску разделить его шутливый настрой.

— Да, смешно, — кивнул Семенов. — Только он не знал, где я живу. А ты знал!

— Не только я… Вон и Веселый знал. Правильно говорю, Веселый? Ты ж там был… на стрёме стоял.

— Гнида ты, Кот! — зло отозвался Веселый. — Решил под нового хозяина заползти? Клюквину угождал, теперь к Семенову прислоняешься?

— А как ты думал? — вызывающе подмигнул Кот. — Мне фартит! Кто смерти не боится, тот завсегда спасается!

— Ладно, с этими все ясно! — закончил разговор комэск. — А там кто стоит?

— Местные жительницы, — Пшенкин подтолкнул вперед двух молодых женщин — испуганных и бледных, в цветастых, неуместного городского покроя, сарафанах. Уже рассвело, и было видно, что они напудрены и размалеваны помадой. К ним жались две девочки, каждой на вид лет тринадцать-четырнадцать.

— Вот, командир, все, кто остался, — сказал Пшенкин — Живых больше нет. Мужиков они поубивали… Там, за огородами, могилки… А женщин и детей…

Кубанский казак осекся, закончил скомкано.

— Ну, в общем… их по очереди…

— Вот гады! — сказал комэск и повернулся к Коту. — Не надейся на фарт, бандит! Не спасет он тебя на этот раз! Да и дружков твоих тоже…

Он слез с коня, подошел к женщинам. При его приближении они напряглись, невольно отворачиваясь. Та, у которой губы были неумело накрашены помадой, разрыдалась, упав спиной на забор, сползла вдоль него, охватила голову руками.

— Господи! Да когда это закончится!

Семенов присел рядом с ней, собирался что-то сказать и не смог. Неловко погладил по голове, поднялся.

— Командир!

Два бойца тащили увесистый лакированный ларь. Выставили перед комэском, откинули крышку. Первые лучи солнца заиграли на золоте и серебре. Ларь был набит под завязку украшениями, ложками, часами и портсигарами. Наклонившись, Семенов прихватил в щепотку несколько украшений, поднес поближе. На некоторых сережках следы крови: вырывали прямо из ушей. Он брезгливо бросил их обратно.

— Стало быть, вы и есть та самая банда, которая грабила и убивала целые семьи в окрестностях, — процедил Семенов и внимательно оглядел пленных. У Веселого и Кота всё, что называется, на лбу написано: прожженные уркаганы, таких не исправишь! Но у остальных-то обычные лица, такие же, как у конвоировавших их бойцов «Беспощадного»! Как же так?!

«Куда потяни, туда и склонятся, — подумал Семенов. — Но этих не успели на свою сторону перетянуть. И шансов для них никаких не осталось. Были да все вышли. Теперь только ответ держать».

— За измену трудовому народу, бандитизм и насилие над мирным населением всех расстрелять! — громко сказал он. — А Веселого с Котом — в сторону! К ним у Пшенкина счеты имеются…

Один из клюквинцев замычал, пытаясь вытолкнуть кляп, задёргался в цепких руках Петрищева. Ангел Смерти не замахиваясь, ткнул его кулаком в живот. Тот утробно ёкнул и затих.

— Уведите-ка их в дом, — сказал комэск тихо Сидору, указав глазами на женщин и девочек, жмущихся к забору.

Когда дверь за ними плотно закрылась, бандитов выстроили на опушке и расстреляли — буднично, без драматизма и обвинительных речей, как будто выползших из разворошённого гнезда гадюк передавили.

— Теперь очередь твоих должников! — кивнул Семенов Пшенкину. — Они на невиновных людях хотели шашки пробовать… Вот пусть на себе почувствуют!

Кубанец подошел поближе, стал, расставив ноги, глянул исподлобья. Кот смотрел прямо в глаза, Веселый опустил голову и рассматривал землю под ногами.

Раз! Гурда вылетела из ножен и взлетела вверх, да там и осталась, будто Пшенкин выполнил команду «Шашки — вон!» или замер, салютуя своей присяге о беспощадности к контрреволюции. Солнце уже освещало происходящее, только выкованная лет сто назад сталь не блестела в ярких лучах: на взлете гурда пересекла шею Коту — вошла ниже кадыка и вышла под затылком, поэтому темные потеки выкрасили треть клинка и стекали на остальную его часть. Кот бревном опрокинулся на спину, голова откатилась в сторону. Бойцы попятились, чтобы сапоги не забрызгать.

Два! Шашка упала вниз, обрушив мощный, почти беззвучно рассекающий кости удар, в основание шеи Веселого. Правда, разрубить его наискось, как когда-то обещал Пшенкин — от плеча до противоположного бедра, не получилось: такие удары удаются только с вздыбленного коня, чей вес добавляет мощь руке всадника, да и не каждому они под силу. Семеновцы все это прекрасно понимали.

— Молодец, Пшенкин, хороший рубака! — сказал Семенов, и бойцы одобрительно загудели.

— А это, трофеи, куда денем? — поинтересовался Петрищев, указывая на ларь с награбленным. — Может, возьмем по малости?

— Я тебе возьму! — комэск показал кулак. — Это не трофеи, это доказательства бандитизма! В полк отвезем. Да женщин с девочками туда же отправим. Здесь-то они пропадут, а там найдется работа — или на кухне, или в госпитале, или в прачечной. Давайте, по коням!

И отряд двинулся в расположение эскадрона.

Глава 4 За Светлое Будущее

Теряя бойцов, принимая в свои ряды новых, эскадрон «Беспощадный» продвигался по кровавому лабиринту Гражданской войны. Люди гибли, теряли веру в человеческое, но одновременно другие, проходившие с ними плечом к плечу через те же испытания, исполнялись веры — в нового, идейного и сознательного человека, в новую — счастливую и справедливую жизнь.

Одни ломались — кто на чувстве страха, кто на голоде и недосыпе, кто-то, поддавшись минутной слабости, внезапному помутнению разума. Другие преображались на глазах, из затурканных, неуверенных мастеровых и сельских лапотников превращаясь в матёрых вояк, в несгибаемых героев, живущих тем, что значимей жизни и смерти — тем, что они называли Мировой Революцией. И кто окажется по ту или иную сторону: кто преодолеет себя и станет крепче стали, кто уступит собственным слабостям и соблазнам войны, готовой списать всё и оправдать любое преступление, — угадать было невозможно. В огненном горниле закалялась сталь, но прогорало и разрушалось все остальное, даже железо.

Комэск Семенов, стоя вплотную к огню, как опытный кузнец, отбирал нужные заготовки и отбрасывал выбраковку. Несмотря на бешеную круговерть красного колеса, смену времён, мест, побед и поражений, людей, — одно оставалось неизменным: он стальной рукой поддерживал в эскадроне дисциплину.

Слухи о «Беспощадном», порядки в котором — строже не придумаешь, но командир о подчинённых печётся, что твоя квочка о выводке, прокатились по всему Южному фронту. Из занимаемых эскадроном деревень многие мужики, не желавшие попасть под начало к Семенову, уходили — кто к белым, кто шататься по разорённым, бесхозным пока городам и весям, кто отсиживаться по лесам и подполам. Но появились и такие, которые сами приходили в эскадрон. Просились. Произносили чаще всего неумелые, безграмотные, но пламенные речи. Пулеметные ураганы, сабельные рубки и голод, — всё, что мог предложить им Семенов. Но с каждым месяцем, с каждой новой победой, одержимых среди новобранцев становилось всё больше. Семенов принимал их в строй спокойно, не выказывая радости, но сердце комэска ликовало: не зря, всё не зря… Наступит, обязательно наступит ожидающее впереди Светлое Будущее!

Очередное испытание свалилось, откуда не ждал.

Выбив белых из Пятихаток, гнались за отступающим противником по пятам, не давая закрепиться. Сопротивление в селе оказали ожесточенное, потери были серьёзные. Своих раненных беляки не бросили и даже некоторых убитых вывезли, перекинув поперек седел — всё говорило о том, что на этот раз эскадрону противостоит крепкое боевое подразделение, гвардия генерала Шкуро. Семенов рассчитывал, не давая белоказакам опомниться, добить их и прогнать остатки соединения как можно дальше, продавить линию фронта вглубь, подзадорив тем самым фланги: пусть поднажмут. Не хотелось увязать здесь: край был голодный, штаб помочь провизией не обещал — не ладилось в последнее время с поставками продовольствия, несмотря на то, что тыловиков начали расстреливать за саботаж.

По пути отступления белых — поля верст на десять, гнать лошадей, вторую неделю нормально не кормленных, немалый риск — не загнать бы насмерть — но боевой азарт, вперемешку с расчетом, взяли верх.

Семенов вырвался на Чалом вперёд и, оглядев через плечо строй, скомандовал четвертому взводу, чтобы немного придержали коней. Когда строй выровнялся, он выхватил шашку и, свистнув, покрутил над головой, подавая сигнал всем взводам: «Рысью, вперёд!»

Кони у белых были получше, они бы, наверное, смогли уйти. Но те, которые тащили на себе по два седока, отстали — и вражеский командир, развернув сотню, ринулся в контратаку. Этого Семенов и ждал: гвардия — она и есть гвардия. Только теперь сотню заманили в ловушку, и придется ей расплатиться по всем счетам. Настало время коронного Семеновского манёвра.

— Эскадрон, назад! — хрипло крикнул Семенов. — Тачанки к бою!

Державшийся рядом сигнальщик протрубил условную мелодию. Этот манёвр был многократно и тщательно отработан: два взвода развернулись налево, два — направо, на освободившееся место вынеслись четыре тачанки. Взметая клубы пыли, они развернулись на месте, ставя пулемёты на прямую наводку, чтобы те получили возможность собрать свою смертельную жатву.

— Огонь!

Тра-та-та! Тра-та-та! Свинцовые струи с двухсот метров обрушились на атакующую сотню. Осаживать коней было уже поздно — на такой дистанции, да в неминуемой толчее сломавшегося строя пулеметчики перемололи бы их всех. И белые пришпорили коней, несясь навстречу тысячам пуль, чтобы скорей проскочить смертоносную полосу, смять красные тачанки, откупиться от них малой кровью. Но кинжальный огонь — серьёзная вещь! Летели наземь убитые люди, ржали и хрипели раненые кони, истошно орали командиры. И все-таки дистанция сокращалась, медлить было нельзя.

Семенов оглушительно гикнул, поднимая Чалого на дыбы, трубач сыграл сигнал «Атака!» — и нахлёстывая, подгоняя криками измотанных коней, эскадрон ударил белых с флангов. Впились в разгоряченную человеческую плоть клинки, захлопали револьверные выстрелы. Повисли на сёдлах, упали под копыта коней убитые.

Внезапно, в мешанине боя, сквозь рваную пелену пыли, размывающую силуэты насмерть бьющихся людей, комэск заметил, как комиссар Буцанов резко остановил коня и спешился. Что он делает?! Это же самоубийство! Но засматриваться некогда — на Семенова, готовый проткнуть спрятанной за конскую шею шашкой, летел краснолицый казак с выпученными глазами и разорванным в крике ртом. Вскинув левую руку с маузером, комэск выстрелил почти в упор. Казак, раскинув руки, опрокинулся навзничь, шашка, сверкая на солнце, кувыркнулась в воздухе.

Семенов пригнулся и пустил Чалого по дуге, пробиваясь к тому месту, где видел комиссара. По дороге он несколько раз схватывался с белыми конниками, отметив, что те умело перестроились и сражаются так, как будто свежими силами только вступили в бой. Впервые подумал, что профессиональная гвардия может оказаться не по зубам плохо обученным красноармейцам — в основном, вчерашним рабочим и крестьянам. Но эту мысль тут же вытеснило поразительное зрелище: среди бурлящего месива из коней, людей, выстрелов, мелькания клинков, комиссар на коленях стоял над распростертым на земле белогвардейцем… Стоял неподвижно, словно не замечая смертельных шестеренок сабельного боя, которые крутились вокруг и могли в любой момент затянуть его в гибельную мясорубку…

«Да что это с ним?! Убьют ведь! — успел подумать Семенов, пробиваясь поближе. — Может, ранен? Или контужен? Да вроде нет…»

— Что, комиссар?! — крикнул он. — Цел? Хватай Чалого за хвост — выведу!

Это был испытанный казачий приём, единственный способ спасти бойца, оставшегося пешим в центре жестокой сечи. Но Буцанов оставался неподвижным, может, просто не слышал командира в шуме боя. Тогда, осадив рвущегося вперед, возбужденного боем Чалого, Семенов спрыгнул на мягко подавшуюся под сапогами землю. Уже летела на него, гулко меся копытами чернозем, взмыленная гнедая, уже падала на голову белогвардейская шашка. Семенов успел присесть, шашка просвистела мимо и унеслась ни с чем — дальше, в поисках следующей цели. Не выпрямляясь, двумя выстрелами, комэск сбил другого беляка, поднявшего коня на дыбы и взметнувшего шашку над головой Буцанова. Но рубануть не успел — вылетел из седла и рухнул плашмя невдалеке от комиссара. Тот даже не оглянулся.

— Что ты?! Что случилось, комиссар?! — закричал Семенов, дёргая Буцанова за плечо и про себя машинально повторяя: «Четыре, четыре, четыре», — число патронов, оставшихся в магазине.

Бойцы заметили, что комэск с комиссаром спешились посреди поля боя. «Ангел Смерти» уже мчался прикрыть командиров, пронзительным свистом созывая свою группу. Лихорадочно затараторил пулемет ближней тачанки, освобождая от врагов прилегающее пространство. Через минуту вокруг закрутилась спасительная карусель из бойцов комендантского взвода, Семенов опустил маузер, переводя дух, осмотрелся.

Буцанов стоял над зарубленным под правое ухо белогвардейцем. Стараясь оставаться начеку, то и дело вскидывая взгляд, комэск всмотрелся в немолодое лицо с рыжей, испачканной кровью бородой, широкими скулами и светлыми, соломенными волосами.

— Отец, — выдавил из себя Буцанов. — Вот как вышло…

Конники комендантского отделения подлетели вовремя: заметив спешившихся краскомов и хищно нацелившись на лёгкую добычу, в их сторону уже мчались несколько белогвардейцев. Ангел Смерти срезал ближайшего, остальные, видя, что расклад сил изменился не в их пользу, ускакали в сторону. Бой продолжался, но перелом уже произошёл: «Беспощадный» снова обратил противника в бегство.

Семенов молча положил руку комиссару на плечо.

— Крепись, — только и нашёлся сказать Семенов. — Это бой. Не ты его, значит, он тебя!

Комэск успокаивал Буцанова и одновременно следил за боем. Было ясно, что обе стороны выдохлись. Белые уходили. Их раненые уже были далеко. Тачанки «Беспощадного» ударили вслед отступающим, выхватив из нестройных рядов последние жертвы, и стихли, чтобы не попасть по своим, пустившимся вдогонку. Белогвардейских кителей по полю было рассыпано немало.

— Пусть проводят до речки и возвращаются, — бросил Семенов остановившемуся неподалеку Ангелу Смерти, и тот ускакал — передать командирский приказ.

Семенов повернулся к комиссару.

— Я ведь, когда рубил, уже узнал его, — сказал тот. — Понимаешь, командир? Увидел, что это отец… и рубанул… мог остановиться… не остановился… — голос Буцанова дрожал. — И он меня узнал. Смотрел прямо в глаза… Мне даже кажется — сдержал руку… А я рубанул. Даже как будто покрепче постарался, чтобы наверняка, чтобы поскорее этот взгляд… чтобы…

Комиссар плакал, слёзы катились по его впалым юношеским щекам. Как ни трудно, а нужно что-то сказать, и комэск сказал:

— Я, Петя, очень тебя понимаю.

Бойцы комендантского отделения, молча переглянувшись, отвели коней подальше, чтобы не мешать сложному разговору.

— Страшно это… своей рукой… отца… Но, послушай меня, комиссар… то, ради чего мы кровью землю свою поливаем, ради чего убиваем и гибнем — оно меньшей ценой не добудется. Не вытащить нам мировой революции, если не отречемся ради неё от всего, что связывает нас с прошлым миром… Не выдюжим… На таких только жертвах и построим новый мир. Иначе никак. Белых нужно убивать. Согласен?

Буцанов оглядел окровавленный клинок.

— Понимаю… Только когда на политграмоте — это одно, а вот так — другое…

Семенов упрямо мотнул головой.

— Жертв принесено и будет ещё принесено немало. Понимать надо. Закончились времена, когда можно было по газетенкам да государственным думам прожекты благостные строить… Возьми себя в руки, комиссар. Бойцы смотрят.

Буцанов огляделся и, не вытирая, потянул шашку к ножнам. Семенов остановил его руку, вынул из просторного кармана галифе обрывок ветоши, протер комиссарский клинок и мягким точным толчком загнал его в ножны.

От краткосрочного отпуска Буцанов отказался, в бой не ходил. Первые дни отлеживался беззвучно: зайдёт в отведенную на расквартировку избу, спросит у хозяина, где ему постелено, упадет и лежит, отвернувшись к стене. Вдобавок начал пить — взаперти, в одиночку.

Эскадрон, раньше намеченного выдавив белых из Россоши, снова получил приказ отдыхать и набираться сил. Самогонки здесь хватало, жизнь в эскадроне бежала по накатанным рельсам, а устранившийся от работы Буцанов стремительно спивался. Разговоры не помогали, часовым, приставленным к нему с приказом не допускать до бутылки, комиссар совал под нос взведённый маузер.

Комэск терпеливо ждал, пока Буцанов придёт в себя. Но слухи о том, что в «Беспощадном» «сломался комиссар», дошли до штаба, и в эскадрон с проверкой нагрянул Мартынов.

Выслушав комэска, полковой комиссар заявил, что с Буцановым будет говорить один на один:

— Если что, и с меня спросят по всей, дорогой товарищ Семенов, строгости. Каждый по своей линии ответ будет держать. Так что дай-ка мне с ним по-своему поговорить.

Семенов в компании командиров взводов и комендантского отделения устроился на полусгнившем колодце неподалеку от избы, в которой поселился Буцанов, приготовился к долгому ожиданию. Но Мартынов управился быстро. Вышел минут через пять, зашагал размашисто прямиком по грязи к Семенову, на ходу выкладывая партийный свой вердикт:

— С сегодняшней вечерней поверки твой комиссар в строю. Гонца в штаб присылать с докладом каждый третий день — что да как. Следующий бой покажет, останется Буцанов в эскадроне или будет отозван в штаб, на более лёгкую работу.

Он оглядел семеновцев, кивнул, как бы ставя последнюю точку.

— После следующего боя, товарищ Семенов, напишешь в штаб отчет, коротко: Буцанов готов к продолжению службы… ну, или не готов. Вот так. Кандидат на его место у меня уже есть.

И ускакал в заново сформированный третий эскадрон, проверки в котором проходили ежедневно.

Следующий бой случился там же, под Россошью. Белые попытались отбить её обратно, стянули несколько сотен в кулак. Рубка была жестокая. «Беспощадный» до прихода подкрепления сдерживал натиск белой конницы, воспользовавшейся сложившимся численным преимуществом и атаковавшей на этот раз волнами, одна сотня за другой. Как ни старался Семенов прикрывать комиссара, мясорубка сабельного боя раскидала их в разные стороны. Семенова ранили в правое предплечье. Пуля прошла навылет, не задев кости. Но крови было потеряно немало…

Когда подоспевший на подмогу второй эскадрон отбросил атаковавших за реку, и бой закончился, комэск кое-как прикрыл ноющую рану многократно перестиранным бинтом и, остановив кровь, отправился искать своего комиссара.

Буцанова он нашел в лазарете, с отрубленной по локоть левой рукой.

Бледный как мел Буцанов грыз вставленный в рот ремень, чтобы не кричать от боли, но заметив комэска, набрал воздуха, выдохнул, сдерживая стон:

— Прости, командир, подвёл.

— Ты, Петя, выбирай, наконец, — ответил Семенов, придерживая намокшую кровью вату на ране. — Я всё пойму. И осуждать не стану. Только выбрать придется. Продолжается для тебя революция или закончилась.

Следить за покалеченной рукой Буцанова в полевых условиях было сложно, сохранялась опасность заражения — и медики настояли, чтобы он был отправлен в тыл, в полковой госпиталь.

После того боя состав эскадрона сменился наполовину, давно такого не было. Семенов не спал ночами, патрулируя улицы городка вместе с часовыми, опасался обычной в таких случаях беды — что новых людей, не проникшихся атмосферой эскадрона, не впустивших в себя революционную дисциплину, потянет на грабежи.

Незатянувшаяся рана болела, руку трудно было не то что поднять — держать на рукоятке шашки. Семенов давал себе некоторую поблажку, отлеживался понемногу, когда прижимало особенно сильно. Но уже через две недели комэск снял повязку: «Не хочу своим видом тоску на бойцов нагонять».

Главной проблемой, о которой комэск ломал голову и днем, и ночью, был затянувшийся голод. Бойцы недоедали уже много дней подряд. Старожилы держались бодро, но новички ходили хмурые, не раз комэск замечал, как они сбиваются в кучки и невесело о чём-то переговариваются. Ясно было, о чём. Голод не тётка.

Бои под Россошью продолжились. Слишком важен был для белых этот плацдарм — и стратегически, и для поддержания боевого духа. «Беспощадный» отбивал атаку за атакой. Каждый клочок окрестных полей, каждая балка и распадок были знакомы бойцам эскадрона как свои пять пальцев. Потери были умеренные: выручали пулеметные патроны, в изобилии пришедшие с последним штабным обозом, и набившие руку, приноровившиеся к местности пулеметчики.

Вернулся из госпиталя Буцанов.

— Я выбрал, — сказал он комэску, прихлопнув себя культей по боку. — Повоюем.

Что-то изменилось в человеке, глубоко и серьезно. В глазах застыло какое-то странное выражение — холодное, нехорошее спокойствие.

Семенов предполагал, что комиссар ограничится идеологической работой: политинформацией, укреплением дисциплины, — но комиссар выслушал планы Семенова на свой счет и недобро усмехнулся:

— Я сказал, повоюем, значит повоюем.

В первом же бою Буцанов продемонстрировал — что крылось под его недоброй усмешкой. Зажав повод в зубах, он бросал коня в самую гущу сражения, подпуская противника близко, чтобы стрелять наверняка, будто бросал смерти вызов — кто окажется расторопней. Расстреляв магазин, прятал маузер и доставал наган, которых было теперь при нем целых два. Смерть, как часто бывает, перед столь откровенной бесшабашностью пасовала, Буцанов выходил целехонек из самых, казалось, безнадежных ситуаций.

Глядя на комиссара, Семенов понимал, что того гложет совесть за убитого отца. Буцанов открыто искал смерти. Помешать ему в этом комэск мог только настояв на отправке в тыл — но это был неприемлемый для всех вариант.

* * *

Следующий после Россоши удар «Беспощадного» пришелся по крошечному, судя по карте, ничем не примечательному, расположившемуся вдалеке от стратегических узлов селу, в котором белых было с гулькин нос и которое даже названием своим — Худое, будто пыталось убедить обе воющие стороны в том, что можно бы его оставить в покое, незачем и силы тратить. Но приказ есть приказ.

Эскадрон был не в лучшей форме, но и соседи по флангам увязли на своих участках всерьёз, так что подкрепления просить было не у кого. Да и не тот случай. Комэск решил брать село ночным штурмом, перетасовав взвода и разбив эскадрон на два отряда: старослужащие, которые ударят первыми и быстро подавят сопротивление, и новобранцы, которым под руководством взводных предстояло идти следом, завершая работу, добивая белых в домах и снаружи.

С вечера, пока эскадрон отдыхал перед ночным боем, Семенов не сомкнул глаз. Но нервничал, как оказалось, зря. Всё прошло как по маслу.

В Худом красный эскадрон ждал приятный сюрприз. В отбитой первым взводом мельнице на окраине села найдены пятнадцать мешков муки — настоящее богатство.

Получив сообщение о трофее, Семенов оставил за старшего Ангела Смерти и поспешил на мельницу. Возле ворот лежали трое убитых красноармейцев. Убитых беляков бойцы сносили за забор и сбрасывали в канаву.

Муку вынесли во двор, сложили на въехавшую в широкие мельничные ворота тачанку.

— Слушай приказ, — сказал Семенов. — Три мешка оставляем себе. Остальное в полк.

Бойцы с явным недоумением смотрели на командира. Он помолчал и добавил негромко, объясняя своё решение:

— По фронту сейчас все голодают. Это и есть — та самая революционная сознательность. Сегодня мы поможем товарищам, завтра они нам.

— А если только мы им сегодня. А завтра они нам нет? — пробурчал стоявший возле тачанки Петрищев.

Комэск чуть тронул Чалого в его сторону.

— Контрреволюционный разговор. Прощаю на первый раз, — сказал Семенов. — Второго не будет.

Он нашел глазами Сидора, спросил, указывая глазами на притихшего бойца:

— Он всегда такой?

Сидор только пожал плечами.

Комэск многозначительно промолчал. Всё, что он имел сказать командиру взвода, было понятно без лишних слов.

— Бери отделение для охраны, вези мешки в штаб. Заодно доложишь об исходе боя.

— Есть.

— Только в штабе не ночевать, туда и обратно.

— Так точно.

— И спроси там, может, дрожжей нам подкинут на тесто?

Доставшаяся для ночлега изба была без хозяев. Соседи рассказали, что хозяйку убило шальной пулей во время прошлого боя, а хозяина пристрелил белый офицер, когда тот бросился на него с вилами.

Комэск уже умылся и развесил портянки на сапогах — сушиться, когда к нему вошел Коломиец. Для посторонних лицо Ангела Смерти — непроницаемая маска без искорки эмоции. Но командир догадался с первого взгляда: что-то случилось нехорошее. Впрочем, о хорошем Ангел Смерти никогда не докладывал.

— Говори.

— Мешок муки. Там, — Коломиец мотнул лохматой головой. — В заброшенном сарае возле мельницы. Видно, что недавно припрятан, закидан сеном по-свежему.

— Всё-таки не обошлось, — вздохнул комэск. — Кто-то да дрогнул.

Ангел Смерти молча ждал приказаний.

— Сам всё знаешь, Федя, — комэск пожал плечами. — Поставить у сарая засаду, задержать того, кто придёт за мешком. Если местный, брать без стрельбы. Если свой, особо не церемоньтесь.

Без стрельбы, однако, не обошлось. Выстрелы раздались перед самым рассветом. Сунув лежавший под подушкой маузер в кобуру, комэск спрыгнул с печки, замотал портянки, сунул ноги в сапоги и, принимая от сонного Лукина шашку, шагнул во двор.

Силуэт мельницы темнел поверх посоловевшего предутреннего неба.

Идти недалеко, комэск был на месте через несколько минут.

Горячка задержания ещё не улеглась. Двое «ангелят» в коротких кожаных куртках, тяжело дыша, заламывали задержанному руки за спину. Тот отчаянно сопротивлялся, но подчиненные Ангела Смерти знали свое дело: сбили с ног, придавили к полу и, закрутив руки, принялись связывать короткой толстой веревкой. Мародер по-звериному рычал и пытался вырваться. Мундир задрался на голову, выбитый маузер валялся на дощатом полу. Третий сидевший в засаде «ангеленок» был ранен — сидел у стены, перехватив руками низ живота и морщился от боли. Семенов поначалу решил, что ранение серьезное. Но, перехватив настороженный взгляд командира, боец успокоил:

— Ничего, товарищ комэск, в бедро. Чиркнуло только.

Семенов вспомнил этого молодого мосластого парня с тягучим вологодским выговором — вспомнил, как тот недавно хохмил, дескать, у него с пулями уговор: они его не трогают, он к ним не лезет. И вот, нарвался. Поднял маузер — сердце кольнуло: будто знакомые потертости… Да и мало у кого маузеры…

Кивнул «ангелятам»: «Поставьте на ноги!»

Они выпрямили задержанного, и ледяная дрожь пробежала по спине комэска: Сидор!

Губа разбита, правый глаз заплыл.

Какое-то время братья молча смотрели друг на друга. Иван закашлялся, схватил воздух ртом — будто забыл, как дышать.

— Скажи, чтобы отпустили, — бросил угрюмо Сидор. — Совсем озверели! Я думал — разведка белых!

Семенов взглянул на одного, потом на другого «ангеленка». Показалось, что под его тяжелым взглядом они ослабили хватку. Но комэск сказал ровным, негромким голосом:

— Увести. Поместить под охрану. Утром трибунал.

— Ваня, ты что! Брось! — дернулся к нему Сидор. — Давай поговорим! Это же мелочь. Да и ошибся я, иначе б не выстрелил…

— Увести, — повторил комэск, опуская глаза.

Сидора повели к распахнутым, просевшим до земли воротам сарая. Он не сопротивлялся, затих. В глазах читалось удивление: видно, все понял, но поверить не мог.

Комэск проводил взглядом вышедшую из сарая троицу — конвойных, уводивших связанного брата — и на сердце лёг тяжелый камень.

«И это навсегда, — в тот же миг догадался Семенов. — Не отпустит. Никогда».

Тупая ватная слабость навалилась на него. Он посмотрел на тёмный потолок, на щелястые стены, скользнул взглядом по мешку муки, торчащему из-под вороха сопревшего сена.

«Не отпустит», — повторил про себя.

— Идём, — он подошел к раненому бойцу, ковылявшему к выходу. — Подсоблю.

Перехватил «ангеленка» под руку, подпер плечом.

— Осторожно, командир, — предупредил красноармеец. — Кровь там. Не вымажься.

— Что? — не понял комэск.

— Кровь, — повторил боец и его полновесное вологодское «о» выкатилось, словно колесо телеги.

— Да, — проговорил Семенов рассеянно. — Кровь. Родная…

— Что?

— Неважно. Сейчас отведу к фельдшеру…

Когда комэск вернулся от медика, на пороге избы его уже дожидался Буцанов. Молча кивнули друг другу, комиссар, придержав культей дверь, прошёл следом за Семеновым внутрь.

— Керосин закончился, — комэск указал на стоявший на столе примус.

— Это ничего. Мы и в темноте привычные.

— И то верно.

Буцанов сел на краешек лавки у стены. Семенов пристроился на приступок печки.

Разговор раскачивался тяжело. Осторожно роняли ничего не значащие реплики, как будто отгораживаясь ерундой от того важного и невыносимого, чего все равно не избежать.

— Покуришь? — предложил комиссар, вытаскивая картонную пачку из кармана гимнастерки. — У меня папиросы. Высший сорт, Асмоловские. С госпиталя еще. Храню для особых случаев.

— Давай, — Семенов протянул руку.

Комиссар зажег спичку. Закурили.

Смотрели оба по углам, тянули время.

— Я вот что пришел сказать, — решился, наконец, Буцанов. — Трибуналу, конечно, быть, но… Обсудить бы. Не наломать бы дров.

Он заметно волновался, пальцы мяли, расплющивали папиросную гильзу.

— Обратной дороги нет, комиссар, — покачал головой Семенов. — И выбора нет. Мир ломается. По живому ломается. Знаешь, может, как врачи кости ломают, которые неправильно срослись?

Комиссар выпустил струю дыма себе под ноги.

— Вот. Так и мы. Ломаем неправильный мир. По живому.

— Ты это… послушай, — Буцанов откинул на затылок фуражку, потер ладонью вспотевший лоб. — Я спорить с этим не стану. Слова твои правильные. Только и людьми раскидываться нельзя.

Он теперь торопился, спешил вывалить всё, с чем пришел.

— А Сидор, знаешь, человек заслуженный. Не мне тебе говорить. И… моё твёрдое мнение, что можно на первый раз ограничиться разжалованием в рядовые. Ну, и коллективное порицание, само собой…

— На первый… — повторил Семенов, голос его осип. — А на второй? А на третий?

— Ну, погоди, командир, не взвинчивай себя.

Буцанов поискал, куда бы деть окурок, бросил его на пол, раздавил сапогом.

— Разжаловать. Пусть заново заслужит доверие советской власти, пусть кровью искупит, в конце концов.

Комэск поднял взгляд на Буцанова.

— Нет, товарищ комиссар, — сказал тихо. — Никак нельзя.

— Но почему?

— Всё ты понимаешь, почему… Законы для всех одни. А если нет, если снова, как раньше — закон, что дышло… то и смысла никакого нет… во всём… в войне этой… в революции…

Он затоптал свой окурок, продолжил тяжело, через силу:

— Ты отца убил за революцию, а я брата отпущу? И что же мне скажут бойцы? Что скажет командование? Что скажет моя совесть, Буцанов?

Комиссар встал и молча вышел. На этом тяжелый разговор и закончился. Но дело бойца «Беспощадного» Сидора Семенова только начиналось.

* * *

На рассвете собрались в избе, занятой комендантским отделением, где в чулане, под стражей, содержался и Сидор. Попросили хозяев выйти, накрыли обеденный стол куском красного бархата, хранившегося у Лукина для торжественных собраний и военно-полевых судов. Тройка: комэск, Буцанов и Коломиец, — расселась за длинной стороной, сидящий с торца Лукин приготовился вести протокол.

— Заводите, — не своим голосом скомандовал Семенов. Горло сжималось, будто при ангине.

Из соседней комнаты, в сопровождении двух конвоиров, вошёл Сидор.

— Заседание ревтрибунала в отношении командира первого взвода Сидора Семенова, — объявил комэск, кладя крепко сжатые кулаки на красную ткань. — Украл и утаил от товарищей мешок муки. Оказал вооруженное сопротивление при задержании. Ранил красноармейца Чайкина из комендантского взвода.

Сидор молчал. Молчали Коломиец с Буцановым.

— По закону военного времени, — продолжал Семенов, глядя прямо перед собой. — За хищение общественного имущества и стрельбу по своим положен расстрел.

Повисла гулкая нервная пауза.

— Высказывайтесь.

Никто не проронил ни слова. Коломиец исподлобья взглянул на Буцанова, как бы ища в его лице подтверждения: что, так и будет, расстрел?

С зависшим над листом бумаги карандашом Лукин смотрел на Сидора, ожидавшего своей участи с видом усталым и отрешенным.

В какой-то момент показалось, что вот сейчас, трудно набирая ход, со скрипом и остановками, трибунал покатится дальше, собравшиеся скажут какие-то слова, за ними ещё слова и ещё, выберутся из этой неживой тишины — но комэск поднялся, одернул китель:

— Решение принято. Как предавший доверие трудового народа и советской власти, Сидор Семенов приговаривается к расстрелу.

И вышел из избы.

Известие о том, что комэск приговорил собственного брата к расстрелу за мешок муки, мигом облетело весь эскадрон, вызвав небывалое напряжение и волнение в умах. Кто-то одобрял принципиальность командира и ругал Сидора, кто-то считал, что негоже выводить в расход проверенного боевого товарища. Большинство подавленно отмалчивалось, ничего не понимая и увязая в воспаленной пустоте революционного сознания.

* * *

Заложив руки за спину, комэск стоял перед мельницей, в которой были найдены злополучные мешки. Если бы на этот участок вышел другой взвод, если бы Сидору помешали, если бы не подточил его предательский голод… Но всё случилось так, как случилось… Ссутулившись, Семенов двинулся дальше по дороге, к сараю.

На повороте его догнал Коломиец.

— Командир!

Семенов остановился.

— Давай до вечера протянем, — сказал, подойдя вплотную, Ангел Смерти. — В сумерках никто ничего не разберет. Мы над головой пальнём, он упадет, полежит до темноты, а ночью уйдёт…

И будто лопнула внутри опасно натянутая пружина, слетела крыша.

— Да ты что, контра? — выдохнул Семенов. Губы у него задёргались, лицо покрылось красными пятнами. Душная оглушающая волна накрыла его с головой.

Маузер сам выскочил из деревянной кобуры и лёг в руку, а срез дула больно упёрся Коломийцу между кадыком и челюстью.

— Я тебя сейчас самого в распыл пущу! — закричал комэск. — За разложение революционной дисциплины! За предательство идеалов революции!

Комендант побелел и закрыл глаза, приготовившись к смерти. Он, как никто другой, знал неукротимый нрав командира эскадрона.

Семенов почти задыхался, воздуха не хватало. В висках стучали маленькие, но злые молоточки. Палец потянул спусковой крючок. И безвозвратная неотвратимость надвигающегося момента отрезвила. Накрывшая его духота стала отступать, ярость отхлынула. Палец довел свою работу до конца, но Семенов резко отвел ствол и выстрел пришелся в безмятежное серое небо. Раскаленное дуло вновь уперлось под челюсть, запахло горелой кожей. Коломиец стиснул зубы.

— Ладно, живи, польза от тебя ещё будет, — процедил сквозь зубы комэск. — Но если ещё раз…

Не договорил, сплюнул под ноги и пошёл к себе. В избе закрыл дверь, прижался спиной.

Память восстала против комэска, подрывая страшную его решимость, хватая за горло и острыми когтями раздирая душу. В голову некстати полезли воспоминания: Сидор, спасший его от пули в Ореховке, Сидор, впервые надевший красноармейскую форму и весело ему подмигивающий:

— Что, брательник, послужим трудовому народу?

Нет, оставаться здесь было нельзя. На воздух, там полегчает… Семенов выскочил во двор, оттуда на улицу. И увидел то, что и хотел увидеть: за крайней избой, с кривеньким, покосившимся плетнем, за околицу уходили несколько темных силуэтов с карабинами наизготовку и перед ними один безоружный, в нательной рубахе, пронзительно белеющей на фоне голого черного поля.

— Стойте! — крикнул комэск. — Стойте!

Расстрельная группа остановилась, бойцы повернулись в его сторону. Один только Сидор как шел, так остался стоять, обреченно заложив за спину умелые и сильные руки. Комэск подбежал, развернул брата, обнял, прижал к себе, чувствуя отчаянно колотящееся сердце. Тот не двигался, не подавался навстречу, хотя на уже мертвом лице промелькнула надежда.

— Прощай, Сидор, — Иван отступил на шаг. — Если правду попы говорят… Мало ли… Глядишь, на том свете свидимся…

— В аду или в раю? — скривился брат, сощурив подбитый глаз.

— А нету ни того, ни другого!

Комэск успел отойти далеко, а расстрельная группа с приговоренным все ещё стояли на краю села, у покосившегося плетня. Наконец, Коломиец подал команду, и они двинулись дальше.

Залп догнал Семенова, когда он уже лежал в избе на кровати, тщетно надеясь заснуть, чтобы ничего не видеть, не слышать и не помнить.

Глава 5 Предательство

Позади остались два дня тяжелых, ожесточенных боев. Изрядно потрепанный, потерявший восемнадцать бойцов убитыми и шесть тяжелоранеными, вконец измотанный эскадрон, стоял в деревне Фёдоровка. Было понятно, что без пополнения, без сытной кормежки хотя бы день-другой «Беспощадный» вряд ли справится с серьёзной боевой задачей. Одно немного успокаивало комэска: изрядно помяты и белые. Разведка сообщала, что белоказаки дезертируют целыми подразделениями — одни уходят в эмиграцию, другие возвращаются в свои станицы. Опасаться массированного удара противника в ближайшее время не приходилось. Но Семенов чувствовал себя не в своей тарелке. Эскадрон ослаблен как никогда, а штаб на все вопросы отвечает: потерпите.

«Потерпим, вашу мать!» — зло думал комэск, отдавая взводным приказ в очередной раз урезать дневной паек. Местные жестоко голодали и подкормить бойцов не могли, наоборот — пришлось отщипнуть от красноармейских запасов и раздать по дворам с детьми.

Два покатых холма, один побольше, другой поменьше — сбоку припекой, заросший густым орешником. Три колодца, дальний приведен в негодность сброшенным в него телом кузнеца, расстрелянного залетными бандитами за то, что отказался уйти с ними. И дюжина бревенчатых изб, кое-где с резными наличниками и петушками на крышах. Вот и вся Фёдоровка. Чернозем, её окружавший, стоял невспаханный, бессовестно зарастая сорняком. Лишь на нескольких наделах колосилась жиденькая рожь да репа со свеклой дозревали в дворовых огородах. Война забрала многих деревенских мужиков — кого под ружье, под белые или красные знамена, кого, как кузнеца — прямиком в небытие. Лихого люда шаталось по округе немало, да и командирам обеих армий солдаты нужны были позарез.

Семенов попросил Буцанова подготовить агитационную речь позабористей, созвал всех деревенских на пятачок у колодца, но осмотрел оставшихся мужиков — пожилых, снулых, нескладных, и лишь рукой махнул: повоюем без вас как-нибудь, идите-ка по домам.

Терпеть — дело на войне привычное, но и затягивать проблему опасно. И на второй день после боя комэск отправился в штаб полка. План был прост, но с хитринкой. Прибудет с рутинным докладом для изменения списочного состава эскадрона с учётом потерь, подаст заявку на доукомплектование личным составом, а также оружием и боеприпасами. И при удачном раскладе, если представится такой случай, сделает то, что ни разу не делал — попросит лично начальство, как коммунист коммуниста. Потолкует с комиссаром полка с глазу на глаз — так мол и так, чтобы «Беспощадный» оставался главной ударной силой, самое время о нем позаботиться.

До линии фронта было две версты, к тому же, ехать предстояло в тыл, но Семенов, помимо ординарца, взял с собой и Ангела Смерти с двумя «ангелятами» — на всякий случай. Насмотрелся за год войны разного. Бывало, воюет боец, как бешеный, как заговоренный, в рубке против троих без единой царапины остается. А потом едет себе дневным дозором, семечки лузгает, жаворонков слушает, останавливается у родника воды попить — а из-за куста разбойник с ножичком. И нету бойца.

Выехали, когда уже совсем рассвело: слишком рано в штаб сейчас лучше не заявляться — с утра там самая суета. Коломиец ехал впереди, с одним из своих, молчаливым рослым латышом, над которым товарищи иногда подтрунивали за то, что тот охотно менял еду на гуталин — нечищеные сапоги, казалось, доставляли ему больше мучений, чем сквозняк в желудке. В десятке метров за ними скакал погруженный в свои невеселые мысли Семенов. Прикрывали комэска с тыла Лукин со вторым «ангеленком», седоголовым Петром Фомичом, работавшим до революции на водочном заводе Шустова, поставщика его Императорского Величества.

— Что, Фомич, закладывали, небось, во время смены-то? — ординарец попытался выудить из товарища какую-нибудь байку про Зеленого Змия, но байки у Фомича, видимо, все вышли, а пересказывать старые не было настроения, так что он лишь отмахнулся:

— Пустое.

И они поехали молча.

«Мы понимаем, всем сейчас нужны и люди, и стволы, и провиант, — готовился Семенов к неприятному разговору — он не любил ничего выпрашивать. — А всё же нужнее тем, кто ценней для фронта… Да, так и скажу».

Взгляд сам собой прощупывал местность, привычно цепляясь за детали и участки, которые могли представлять опасность: там овраг, здесь перелесок…

За заброшенной кузней, стоявшей на отшибе, поближе к реке, дорога повернула на восток, невысокое солнце светило теперь прямо в глаза, толком не разглядишь, что там впереди набегает из-за очередного куста или пригорка. Семенов заметил, как Ангел Смерти с латышом почти одновременно распустили ремни на карабинах и перевесили их стволами вниз — так сподручней ухватиться и стрельнуть навскидку при срочной необходимости. Порадовался мельком: знают дело его красноармейцы.

«У моих бойцов победа за победой. Вдвое превосходящих — били, как цыплят, — продолжил про себя Семенов. — Против пушек — запросто, при минимальных потерях… Ударная сила полка, вы же сами нас так окрестили. Сохранить бы её… А эскадрон сейчас в таком состоянии, что…».

Тщательно подбирая слова, отбрасывая те, что звучали чересчур выспренно или наоборот — слишком жалобно, комэск обдумывал под перестук копыт, как бы ему выклянчить привилегии для «Беспощадного», сводившиеся, по сути, к желанию оставаться в самом пекле, взваливать на себя больше остальных и справляться с тем, что другим не под силу.

Хотя Буцанов был против всего этого: «Мы же за равенство воюем! А ты хочешь, чтобы твой эскадрон на особом положении был. Где же тогда наши принципы? Выходит, пусть другие равны между собой будут, а мы станем над ними возвышаться? Так, что ли?» Семенов не нашелся, что возразить комиссару, и сейчас подбирал нужные слова. Но они не подбирались: надо было хорошенько подумать, но времени уже не было!

— Тра-та-та-та! Тра-та-та-та!

Пулеметная очередь сшибла Коломийца на землю, он не успел даже карабин вскинуть. Пулемёт притаился в ближайшем кустарнике и бил наверняка, метров с двадцати. Латыш успел прильнуть к луке седла и дать шпоры своему гнедому, но пулеметная очередь изрешетила и коня, и всадника, оба тяжело рухнули на утоптанный проселок.

— Бах! Бах! Бах! Бах! Бах!

Изрешеченные прицельным винтовочным огнём, роняя оружие, повалились с коней Лукин и Фомич.

Стреляли из плотных зарослей, близко подходивших к изгибу дороги — из нескольких точек, зажав красноармейцев в смертельные тесные клещи. Любые возможные пути отступления и прорыва простреливались. Противник, устроивший в этом месте засаду, был в заведомо выигрышном положении.

Удивляясь, что ещё жив, каждую секунду ожидая своей пули, комэск выхватил из кобуры маузер и, разворачивая Чалого, завертелся на месте, сделав наугад несколько выстрелов. Как всегда в минуты смертельной опасности, время то ли замерло, то ли распахнулось до невозможных пределов, позволяя разглядеть каждую деталь в окружающем враждебном пространстве.

Лукин и Фомич валялись под копытами своих коней. Растерявшись от непривычной легкости, кони шарахались из стороны в сторону и косились на замерших неподвижно хозяев — ждали, когда те подымутся и запрыгнут обратно в сёдла, чтобы можно было, наконец, умчаться из-под обстрела.

— Тра-та-та-та-та! — длинная пулеметная очередь почему-то не достала комэска — пули прошли высоко над головой. На близком расстоянии так промахнуться невозможно!

Стреляя по кустам, он пришпорил коня.

— Давай, дружище, давай!

Чалый понял. Двумя мощными толчками растолкав осиротевших коней, он рванул вперед. На миг показалось: уйдёт, удача всегда на его стороне — и уйдёт! Но тут раздался свист, комэск почувствовал, как грудь обхватила петля аркана, затянулась, прижимая локти к туловищу, распрямила, сильный рывок выбросил его из седла, словно тряпичную куклу.

«Живым берут», — успел подумать Семенов перед тем, как грохнуться оземь…

* * *

Сознание возвращалось медленно — левая сторона тела болела, руки крепко связаны за спиной. Семенов лежал на жесткой высохшей траве обочины. Несколько пар запылённых сапог окружали его. Голова гудела, в глазах плыло. Совсем рядом хлопнул выстрел, потом второй, третий. Недовольно заржал Чалый, видно, вырываясь из схватившей узду чужой руки.

— Но-но, не баловать! — прикрикнул грубый голос.

— Всех приберите, пока не разбежались, — приказал кто-то, стоявший чуть в стороне.

Собравшись с силами, Cеменов поднял голову, огляделся сквозь расступающийся туман.

Над ним стояли белоказаки с винтовками наизготовку, один держал на плече ручной пулемет Шоша. Невысокий, узкоглазый крепыш с погонами вахмистра и в папахе, неторопливо и аккуратно, без единой эмоции на широкоскулом лице, сматывал аркан.

— Калмык? — спросил комэск. — Или башкир?

— Я-то человек, — процедил крепыш, не скрывая враждебности, будто не он только что заарканил и свалил Семенова на землю, а тот его. — А вот ты кто будешь? Не человек, это точно. Живодер или палач!

— Это товарищ Семенов, командир «Беспощадного», — раздался резкий, напористый голос над головой.

Кольцо белых разомкнулось, в него, заправляя дымящийся наган в кобуру, вошел гибкий широкоплечий сотник с обветренным лицом и щегольскими усиками-стрелочками. Он явно был здесь старшим.

— Молодец, Муртазали, хорошо сработал, — бросил сотник крепышу с арканом. И наклонился к комэску:

— Живой, товарищ Иван? Вот и славно. Добро пожаловать!

Вдыхая взбаламученную дорожную пыль, комэск всматривался в огрубевшее лицо, пытаясь разглядеть в этом кирпичном полевом загаре, в этих ухоженных усиках, главное: кто перед ним, чего он хочет, как с ним себя держать, и можно ли получить шанс для побега.

— А кто ты такой? — хмуро поинтересовался Семенов. — И с каких пор мы товарищи?

Сотник усмехнулся.

— Не товарищ я тебе, это верно. Я командир взвода пластунов армии генерала Шкуро. Совой кличут. Слыхал небось?

Семенов слышал про этого отчаянного головореза. И его дерзкий дневной рейд по красным тылам подтверждал громкую репутацию.

— И что, Сова, ты меня в гости, что ли, приглашаешь?

— Да вроде того, — согласился белый офицер. — Твой эскадрон у нас как чирей в заднице. Погутарить надо. Позвал бы по-хорошему, так ты не пришёл бы. Вот…

Сотник сделал неопределённый жест рукой, указывая то ли на окрестности, то ли на раскинутые трупы ближайших товарищей комэска.

— Пришлось немного пострелять… — и уже обращаясь к своим, добавил. — Затащите этих в кусты, чтобы с дороги не видно!

По знаку сотника кто-то подхватил Семенова под локти, поставил на ноги.

Туман стремительно рассеивался. Невесёлая догадка, чем явственней, тем тяжелей, созревала в голове Семенова: это не случайная засада, цель ее — не захват «языка», это целенаправленная охота именно на него. И, значит, стоит за этим предательство… Кто-то знал о его поездке в штаб и проболтался или умышленно выдал…

А Сова, с довольным видом рассматривающий свою ценную добычу, скорей всего, этим и воспользовался. Больше и некому — другим командирам белых вряд ли хватило бы запала на такую операцию.

— Пришлось, стало быть, иуду среди моих подыскать, — комэск решил проверить своё предположение и заодно поддеть противника, слишком уж довольный у него вид. — Оно и ясно, в общем. Иначе-то никак. В открытую вам комэск Семенов не по зубам…

— Ну-ну, — сотник деланно рассмеялся. — Давай-ка, товарищ Семенов, без красивых речей обойдёмся, не на партийном собрании небось!

Сова огляделся, будто хотел запомнить получше место пленения красного комэска, кивнул.

— Поедем, пожалуй.

Муртазали завязал Семенову глаза куском ткани, пропахшей ружейной смазкой, да так, что голову словно обручем стянуло.

— Ослабь, ты мне глаза выдавишь…

— Обойдешься!

Две пары рук подняли комэска, умело усадили на крупного гнедого, впереди седла. Кто-то проверил узел верёвки, стягивающей запястья и, единым махом оторвавшись от земли, уселся позади.

— Не привык, небось, без седла? — послышался над ухом насмешливый голос калмыка или башкира. Обхватив Семенова, он взял поводья. — Моя бы воля — вообще тебя через круп перебросил, как тюк с навозом!

— Рысью, а-арш! — скомандовал сотник.

И они поскакали в сторону линии фронта.

— Чем же я тебе так насолил? — спросил Семенов. — Ты же на богатея не похож. А мы за бедняков воюем…

— Я и был бедняком. Наломался у барина — от зари до зари, любого труда не чурался. Постепенно завел лошадь, коровенку, козу, стала семья концы с концами сводить: кушать досыта, детишкам конфеты да баранки к праздникам покупать, из лохмотьев в нормальную одежу переоделись… Думал, из нищеты выбрались, а когда новая власть пришла — еще лучше заживем! Только вы, сволочи, меня в кулаки-мироеды записали. По-вашему: кто сыт — тот уже не бедняк, а богач! А значит — надо его кулачить. Вот и отняли все подчистую! А когда детишки помирать от голода начали, тогда порядок! Вы же нищету любите. У кого что-то есть — отобрать, пусть ни у кого ничего не будет! Только у меня другой порядок — рубить и вешать вашего брата безо всякой пощады!

Жилистый кулак больно врезался Семенову в ухо. Голова мотнулась и в ней будто колокола забили набат.

— Это не власть, это перегибы на местах, — с трудом вымолвил он. — Я бы тебе козу оставил. Да и лошадь, пожалуй…

— Спасибо, краснопузый! — еще один удар сотряс воспаленный мозг. — Я нашего есаула попрошу, чтоб тебя мне отдал. Буду спину ножом полосовать и посыпать солью за твою доброту!

Семенов замолчал. И тут же нахлынули невеселые думы. Кто же предал? Немногие знали про эту поездку. Четверо, что лежат убитыми в кустах, вряд ли бы сами вызвали свою смерть… Буцанов? Да нет, это исключено! Кто же тогда? Да хрен с ним! Кто бы ни предал и что бы ни получил взамен — выбор этого человека делает его настолько ничтожным, что тратить на него драгоценные минуты жизни, которых оставалось теперь, похоже, немного, было бы непозволительным расточительством.

Покачиваясь на чужом коне, по пути к неминуемой смерти, перед которой, возможно, его ожидают допросы и пытки, комэск вдруг вспомнил, как однажды в детстве конюх отправил его на реку помыть барскую кобылу с заковыристым именем Эльсинора. Обещана была за это кормёжка от пуза. Брат Сидор напросился за компанию. Устроился сзади и всю дорогу просил не спешить, боялся свалиться. Эльсинора в реке закапризничала, стала фыркать и рвать повод из рук. На глубину заходить отказалась наотрез. Кое-как управились. Но когда вернулись, конюх сказал, что помыта лошадь отвратительно и за такую работу Ивана не кормить следует, а сечь, и что в приснопамятные времена, при бывшем барине, засекли бы его, шельму, до беспамятства. Когда возвращались от усадьбы домой, Сидор расплакался, от голода и обиды.

«Ненавижу всё, в чём осталась хотя бы крупица той мерзопакостной жизни, — думал Семенов, сидя с завязанными глазами впереди обхватившего его руками белогвардейца. — Жаль, не доведётся лично убедиться, что выкорчевана эта гадость до основания и никогда уж не вернётся. И не увидеть счастливого мира победившего трудового народа, мира равенства, справедливости и восторжествовавшей правды. Только этого и жаль».

Через час были на месте — в селе Голодаевка, которое явно оправдывало свое название. Кривые, покосившиеся домишки со сгнившими венцами, на холме обгорелые развалины барской усадьбы. Белоказаки обступили прибывших, что-то выкрикивали, хлопали своих по плечам и смеялись, а на пленного наводили оружие и грозили кулаками.

Комэска спустили на землю, развязали, Сова ненадолго скрылся в штабе, потом вышел, махнул рукой, и Семенова, под недобрыми взглядами беляков, завели внутрь — в обычную избу, мало чем отличавшуюся от той, из которой он утром отправился в штаб полка. Только двое конвойных в белоказачьей форме, вставшие у дверей с винтовками к ноге, напоминали, что он оказался по другую сторону фронта. Да молодой худощавый писец в форме без знаков отличия, приготовившийся за отдельным столиком строчить протокол допроса, нарушал привычную картину — все-таки у этих канцелярщины больше…

— Ну, садись, товарищ красный командир, Иван Семенов, — с издевкой пригласил немолодой грузный есаул, с побитым оспой лицом, который развалился за некрашеным щелястым столом под портретом Николая Второго и плакатом: «За веру, царя и Отечество!» Перед ним лежали вещи, вычищенные из карманов комэска.

— В ногах-то правды нет. Хотя, говорят, ее нигде нет.

— Что ж, товарищ безымянный, можно и посидеть, про правду потолковать, — сказал комэск, опускаясь на табуретку напротив офицера.

— Прости великодушно, дорогой товарищ, не представился. Харитон Никишкин, командир Второй сотни Первого конного полка Третьего Кубанского корпуса. Мы стоим напротив тебя.

— Ну, слыхал, — холодно кивнул комэск. Он чувствовал себя вконец разбитым и больше всего хотел лечь и отдохнуть. Но теперь отдыхать уже не придется. Разве что на том свете!

Никишкин потёр задумчиво подбородок.

— Что у вас там, в полку-то, много новых командиров?

— С чего бы это? — Семенов сделал удивлённое лицо. — Все те, кто и были! Сплошь стреляные да матёрые, дадут ещё вам жару в скором времени…

Есаул явно заскучал. Видно, почувствовал, что допрос успехом не увенчается. Пытать Семенова ему тоже не хотелось. Видимо, не любитель был Никишкин насчёт пыток: это ведь не от формы, а от человека зависит. Да и известно все наперед, выспрашивать особо и нечего. Но обязательную программу нужно было исполнить.

— А я слышал, вы сами своих в расход пускаете, да целыми эскадронами! — усмехнулся Никишкин. — Промеж собой уже воюете!

— Ты про Клюквина, что ли, вспомнил? — Семенов пожал плечами. — Так то бандит и мародёр. Какой же он свой! Он еще хуже вас! На его месте давно новый эскадрон сформировали, ребята воюют на совесть, дают вам жару, царские псы!

— Все мы чьи-то псы! Лучше царскими быть, чем псами немецкого шпиона! — презрительно бросил есаул. — Царь-батюшка — он помазанник божий. А твой Ленин кто?

— Владимир Ильич — вождь мирового пролетариата! К нему ходоки со всей Руси идут за помощью и советом, а он всех принимает, чаем напоит, хлебом последним поделится! А твой царь-кровопийца делился с рабочими?

— Ты на себя глянь — рожа трескается, сам в справных сапогах, а твои бойцы голодные, в обмотках да ботинках дырявых!

Семенов кивнул на конвоиров.

— А я в рванье ходил и последним в эскадроне сапоги надел, когда уже всех бойцов обул! Вот в чем разница между нами!

Есаул иронично покривил губу.

— Научился, сучий потрох! С такими гладкими речами хоть сейчас в Государственную Думу…

— Да нет её, вышла вся, твоя Дума. Хватит богачам да барам нами править! Теперь у нас своя власть, трудящихся. Сообща думаем, вместе все решаем, на съезде!

— Так это временно. Вот сковырнём твоих краснопузых самозванцев, вернётся нормальная жизнь, вернётся и Дума. Но это не нашего ума дело. Ты расскажи лучше, как дела в командовании полка? Ладят ли командиры с комиссарами?

— Беспокоишься?

— Беспокоюсь, как не беспокоиться. Слышал, раздрай там, уже начал каждый начальничек по эскадрону прибирать, под личную, значит, власть. Это тебе по наивности твоей не известно ничего.

— Только собака брешет о том, чего не знает. А ты, как-никак, есаул, — поморщился Семенов. — Я вот другое слышал. Что разбегаются от вас казачки кто куда. И к нашим переходят! Я-то их не беру, а в других эскадронах служат, с вами же и рубятся! Вот это настоящий раздрай!

Один из конвойных, белобрысый малый с веснушками во всё своё рязанское лицо, многозначительно покосился на стоявшего рядом товарища — мол, слухи-то были верные про дезертирство!

Никишкин перехватил этот взгляд, вспыхнул, треснул кулаком по столу:

— Ты тут агитацию не разводи!

— Это разве агитация? Что знал, то сказал. Если бы мой Буцанов у вас агитировать стал — вся бы сотня оружие сложила…

— Однорукий? Знаем этого гада, упертый…

Потянулась томительная пауза. Говорить врагам не о чем. Каждому было ясно, к чему идет дело.

Есаул вздохнул. Казалось, он с трудом заставляет себя поддерживать бессмысленный разговор, но слишком быстро закончить — показать подчиненным отсутствие должной настойчивости. Хотя настойчивость не поможет с пленником, который держится так, будто вовсе не ведает страха смерти.

— Со снабжением всё так же плохо? — продолжил всё-таки он. — И патроны на исходе, так?

— Опять брешешь, — Семенов пожал плечами. — Паштеты гусиные уже не лезут, собакам скармливаем. А вот позавчера осетров подвезли, так те пошли в охотку, под гречневую кашу. Да. И с патронами полный порядок, господин Никишкин. На каждого из вас хватит.

Есаул со вздохом поднялся, прошёлся по избе. Ясно, что и со жратвой, и с патронами плохо, как по ту сторону фронта, так и по эту. Противостоящие силы вымотаны до крайности, обескровлены, на чувстве долга держатся. Только у этого краснопузого долг, как железный штык вместо позвоночника. Его никак не переубедишь и с выбранного пути не собьешь… Да и остальные у него такие же. Выпестовал, воспитал, оболванил…

Остановился у окна, побарабанил в задумчивости по стеклу. Потом поставил свой табурет возле Семенова, сел рядышком.

— Послушай, — сказал он, переходя вдруг на доверительный тон. — Давай начистоту, по-простому, по-человечески?

— Валяй, — согласился Семенов.

— Покажи руки.

— Чего на них смотреть? Руки, как руки. Ну, погляди, ежели охота, — Семенов растопырил пальцы, покрутил ладони.

— Мозолистые. Работал много, сразу видно…

— Да уж, в постелю мне кофий не подавали!

— А мне, думаешь, подавали? На, глянь! — Никишкин показал свои руки. Они тоже были в мозолях.

— Я и землю пахал, и в кузне работал. Ты за трудовой народ? Значит, и за меня тоже. Потому, что мы оба жилы рвали всю жизнь! Если бы твой Ленин все не перебаламутил — так бы и трудились на земле… Да у меня почти вся сотня такая…

— А я думал, у тебя мозоли от шашки! Много моих товарищей порубал!

— Хватит, Иван, — Никишкин заговорил ещё тише и мягче. — Ты же не такой, как эти очкастые жиды, ты же наш, русак!

Комэск внимательно, с интересом, разглядывал есаула. Он впервые видел классового врага так близко и не мог зарубить.

— Бился ты лихо, наших положил без счета, за это многие хотят тебя конями разорвать… Но я понимаю — война есть война. Жиды и комиссары тебе мозги запудрили, вокруг пальца обвели. Гляди, что они с тобой сделали. Ты даже брата родного расстрелял! Разве это по-божески!

— Так я не верующий, — ответил Семенов беззаботно, в то время как в груди его полыхнуло, и кровь упруго ударила в виски.

— Это плохо, что не верующий. Плохо, Иван! Но воевал ты храбро, честно, с пленными не лютовал…

— На этом, стало быть, и разойдёмся? А я, само собой, обязуюсь и впредь воевать с вами храбро, честно, ну и с пленными не безобразничать.

Есаул снова вздохнул.

— Не разойдёмся, Иван. Но от тебя зависит, чем наша встреча закончится. Шлепнуть тебя — дело недолгое…

— И то верно, — перебил беляка Семенов. — Так чего ты ждёшь, в самом-то деле? Чего не положили рядом с дорогими моими товарищами? Зачем было через линию фронта тащить и спектакли устраивать?

— А затем, что нам такие командиры во как нужны! — есаул ткнул ладонью себе под горло. — Переходи к нам, получишь сотню для начала, особое снабжение, это я обещаю. По твоему примеру и другие красные к нам потянутся. Я знаю, что бойцы тебя безмерно уважают, глядишь, и весь «Беспощадный» на нашу сторону переметнется! А это серьезная сила, пожалуй, самая боеспособная часть на фронте!

— Эк ты хватанул, есаул! — комэск покачал головой. — Зачем чудить? Сам-то веришь в эту чушь? А ещё сотней командуешь…

Есаул и его пленник какое-то время молча смотрели друг другу в глаза. Никишкин явно ожидал чего-то еще.

— Хрен тебе с маком, а не «Беспощадный»! — лениво добавил комэск и заставил себя презрительно усмехнуться.

Белогвардеец нырнул волосатой рукой во внутренний карман кителя, вынул отобранный у Семенова партбилет. Покачал на весу картонной книжицей.

— Чего зря болтать и гадать: что будет, а что нет? Спали эту бумажку — и принимай сотню! Жизнь сама покажет, как оно дальше-то сложится…

В глазах комэска сверкнул стальной перелив.

— Это, глупый ты человек, не бумажка, — сказал он. — Это частица Пролетарского знамени. Кусочек Великой Большевистской идеи.

Никишкин раздражённо поморщился.

— Да какой такой «великой идеи»! Какая у вас идея? — вспылил, наконец, не сдержался. — Царя-батюшку с детишками поубивали, как последние ироды!

— Светлое будущее: свобода, равенство и братство — вот наша идея! — Семенов говорил ровно и убежденно. — А царь твой сам иродом был! Кровавое воскресенье забыл? Или Ленский расстрел? Сколько там рабочих положили, сколько осиротили детишек?!

Есаул встал. Разговор, судя по всему, был окончен.

— На земле никогда не будет свободы и равенства! — бросил он комэску. — Только в Царствии Небесном все сравняемся! Но вы, безбожники, туда никогда не попадёте: вам прямая дорога в геенну огненную!

Махнул рукой конвойным.

— Скажи, Филя, пусть этот башибузук готовит все! Только время тратить. Я так и знал, все они фанатики!

Белобрысый четко развернулся и выбежал наружу. Хлопнула дверь, плохо обутые ноги протопали по ступенькам крыльца.

— Эй, басурман! — донесся выкрик ломкого, мальчишеского голоса. — Готовь там! Выведем сейчас.

— Я тебе дам басурмана! — рявкнул кто-то в ответ. — Уши оторву, сопляк!

Кто-то весело засмеялся. Но Семенову было не до смеха. Он как будто воспарил над всем происходящим — над бедняцкой избой, превращенной в штаб белых, над есаулом и его подчиненными, над местным Ангелом Смерти, который выполнял здесь ту же работу, что Федор Коломиец в расположении родного эскадрона.

Смерть подошла совсем близко. И на этот раз её уж не миновать. Лучше бы, конечно, в горячке боя. Но в бою он столько раз сбивал Костлявую с панталыку: обманывал, опережал, уходил или заставлял ее отступить… Кто, интересно, помогал ему все это время? В ангела-хранителя он не верил, а кто еще мог отводить пули и шашки? Наверное, все-таки, был за спиной такой боевой ангел! Только вышли отведённые ему шансы, использованы подчистую. А может, у того ангела сила только на поле боя была, а в этой бедняцкой избе она не действовала? Как бы то ни было, но Костлявая улучила момент и сейчас совершит то, что не удавалось ей в сотне боев… Что же, смерть она и есть смерть — где ни приходится ее принимать…

Через несколько минут Семенова вывели во двор. Вместе с конвойными, будто не решаясь доверить рядовым столь важное дело, шагал есаул Никишкин. С ветки молодого дуба свисала петля, под ней стояла табуретка. Казак или башкир повис на веревке, проверяя: выдержит ли? Вокруг толпились несколько десятков белоказаков да согнанные местные жители. Кто смотрел с жадным любопытством, кто безразлично, кто с сочувствием. И вдруг в толпе мелькнуло знакомое лицо — Петрищев! В общем-то обычный боец, ничем не выделялся, только всегда вроде чем-то недовольный… Он должен был с ними в штаб ехать, но накануне вечером отпросился в лазарет — старая рана открылась. Вон оно как обернулось! Переметнулся, гад… Но рожа все равно кислая! И здесь, видно, не нравится!

— Что стал? Иди! — за словами последовал толчок в спину.

Семенов косо глянул на есаула.

— Вообще-то, мы только мародеров вешали, и то не всегда. А офицеров и прочую военную контру расстреливали!

— А ты что, офицер? — скривился тот. — Каждая крестьянская сволочь нынче командует. Только офицерами вы от этого не становитесь. Пошел!

Он снова толкнул комэска в сторону импровизированной виселицы.

— Скажи спасибо, что не дал тебя на ремни порезать, как ребята требовали. Ты ведь многих наших покрошил, большой к тебе счет!

— Ничего, по всем счетам и тебе придется рассчитываться, и предателям-перебежчикам, которых на груди пригрел, — сказал Семенов, щурясь, и в последний раз посмотрел на клонившееся к закату солнце. Желтый диск висел точно посередине петли, и если бы комэск не был коммунистом и воинствующим атеистом, он мог бы найти в этом какое-то благоприятное предзнаменование. Но верил он только в марксистскую диалектику и исторический материализм. Правда, перед смертью и в ангела-хранителя поверил…

Его подвели к табурету. Один конвойный завёл за спину локти, второй приготовился связывать.

— Не передумал? — спросил, подходя, есаул и протянул партбилет. — Спалишь свою бумажку, принимай сотню и живи дальше! Зачем на тот свет торопиться? Ну? Будешь палить?

Вместо ответа Семенов набрал полную грудь воздуха и плюнул в раскрасневшееся рябое лицо, потом вырвался, бросился вперёд, нацелившись цепкими руками в толстую потную шею. Но есаул сильным ударом успел сбить его с ног, тут же навалились конвоиры, заломили руки, связали так, что в плечах заломило.

— Ну, и черт с тобой, подыхай, — сказал Никишкин, переводя сбившееся дыхание и вытираясь несвежим платком. — Твое дело!

Семенова подтолкнули к табуретке, подсадили, поддерживая под локти, накинули и затянули на шее петлю.

— Моё дело того стоит, — сказал Семенов и крикнул изо всех последних сил:

— Да здравствует власть рабочих и крестьян! Долой эксплуататоров! Свобода, равенство, справед…

Муртазали выбил ногой табуретку, крик оборвался на полуслове, и красный командир, раскачиваясь и крутясь на верёвке, повис в воздухе. Летавшие над местом казни вороны стали сужать круги…

Эпилог первой части

Пропажу Семенова с боевым охранением обнаружили быстро. По случайному стечению обстоятельств, в эскадрон прискакал вестовой из штаба, и оказалось, что комэск в полк не прибыл, да и по дороге не встретился, хотя разминуться им было невозможно. На поиски немедленно бросили несколько разъездов из лучших следопытов, и Адамов с Васькой Сергеевым отыскали в кустах изрешеченные трупы Лукина и Ангела Смерти с его «ангелятами». Следы чужих коней вели к линии фронта, причем один конь был тяжело загружен, значит, вез двойную ношу.

— В общем, дело ясное: захватили беляки командира! — доложил комиссару Адамов. — Скорей всего, в Голодаевку отвезли. Там у них штаб второй сотни!

Буцанов нервно дернул щекой, выпустил облако горького дыма.

— Надо зайти в Голодаевку, все там разведать да налететь неожиданно! Если Иван живой — отобьем, если мертвый — отомстим…

Адамов кивнул.

— Грамотно придумано, комиссар! Сейчас подберу пару-тройку ребят да разведаем!

Военспец не бросал слов на ветер: когда солнце начало клониться к закату, в «Беспощадном» уже знали о смерти командира. Знали и расположение штаба и имена захвативших Семенова пластунов, и маршруты сторожевых разъездов. Бойцы, сжав зубы, готовили оружие и снаряжение к ночному бою: ладили белые повязки на рукава, обматывали тряпками стремена и уздечки, чтобы не звякнули ненароком…

Когда стемнело, эскадрон выдвинулся к Голодаевке. Разведгруппы бесшумно сняли часовых и «Беспощадный» ворвался в спящее село как никогда раньше оправдывая свое название. Внезапно вспыхнувшая стрельба, взрывы гранат, загоревшиеся тут и там избы… В багровых отблесках пожарищ разъяренные семеновцы, как всадники Апокалипсиса, со свистом рубили разбегающихся в исподнем белоказаков… Через полчаса все было кончено. Уцелевших врагов выстроили на площади, сотника Никишкина и перебежчика Петрищева повесили, Сову, Муртазали и других, ходивших в опасный дневной рейд диверсантов, порубали шашками. Остальных, как водится, вывели на околицу и расстреляли из пулеметов.

Тело красного командира товарища Семенова торжественно похоронили в склепе бывшего местного барина Воробьева-Серебряного, останки которого, без ритуалов и всякой торжественности, выбросили из мраморного саркофага на корм воронам.

Доукомплектованный и довооруженный «Беспощадный» уже через неделю принял участие в знаменитом бою под Синей Глиной. Охваченные жаждой мести бойцы не обращали внимания ни на пулеметы, ни на численное превосходство противника. «Беспощадный» без оглядки пер на рожон, наголову разгромив противостоящий им Третий эскадрон и смяв ряды Первого конного полка, благодаря чему второй, третий и четвертый эскадроны порубили беляков в капусту, а подоспевшие силы красных завершили разгром Третьего Кубанского корпуса. Впоследствии военные историки пришли к выводу, что бой под Синей Глиной оборвал блестящую карьеру генерала Шкуро и надломил Белое движение, по существу, обеспечив перелом в Гражданской войне в пользу Красных.

В тысяча девятьсот тридцать первом году село Голодаевка было переименовано в Семеново-Изобильное, в тридцать пятом здесь открыли музей героя, а в тысяча девятьсот сорок девятом — к тридцатилетию подвига легендарного комэска перед музеем поставили памятник. Биографию героического красного командира стали изучать в школах, и хотя ее несколько приукрасили, но самую малость — жизнь комэска Семенова и так была достаточно яркой и поучительной.

Часть вторая Вторая жизнь комэска Семенова

Глава 1 С Лениным в башке и с наганом в руке

Москва, июнь 2016 г.

Двухкомнатная квартирка Ивлиевых, плотно заставленная книжными шкафами, усеянная стопками научных журналов, стремившихся занять, казалось, любую свободную плоскость, напоминала подлодку, на которой объявлен аврал.

Пока верная жена Люда, встав бочком, чтобы не мешал живот, заправляла Сергею галстук под воротник, Ивлиевы-старшие развили бурную деятельность, столь же хаотичную, сколь и малополезную для общего дела. Дмитрий Петрович, решив хоть как-то поучаствовать в сборах, поставил портфель сына на стол (чтобы не забыл впопыхах), потом зачем-то отнес на кухню и, наконец, вынес в прихожую. Валентина Степановна, схватив две толстенные папки, не донесла их по назначению, а снова прилипла к окну, опасливо выглядывая из-за занавески.

— Вторая въехала, — прокомментировала она. — Такая же. Чёрная, огроменная. Вся какая-то квадратная… Две-то зачем прислали, Серёж?

— Ясное дело, — ответил за сына опытный Дмитрий Петрович. — Охрана во второй. Это высший уровень, понимать надо! Когда к нам в КБ товарищ Брежнев приезжал — знаешь, сколько вокруг телохранителей было… Зачем ты эту макулатуру взяла?

— А что, отказы там не понадобятся? — недоуменно спросила Валентина Степановна, рассматривая тяжелые запыленные папки.

— Нет, конечно! — отрезал муж. — Сережа за победой отправляется, а не за очередным отказом!

Общее волнение передалось и Люде. Почему-то не получалось заправить край галстука под ворот сорочки — то слева поправит, то справа.

— Я вот только одно думаю: почему ты столько писал, писал, а все впустую? — совершенно невовремя озаботилась Валентина Степановна. — И вдруг попал или кнопку нужную нажал — и сразу все закрутилось?!

Но ей никто не ответил.

Кошка Дуся, выгнув спину, внимательно наблюдала за происходящим со стопки журналов, водружённых на прикроватную тумбочку. Ей происходящая суета явно не нравилась и она нервно драла когтями глянцевые обложки.

Один лишь виновник переполоха — Сергей Ивлиев, тридцатилетний заведующий лабораторией, диковинного названия которой — «прикладной витализации и исследования некротических объектов», — почти никто не слышал, выглядел отрешённо-спокойным. Глядя мимо хлопочущей над его костюмом жены, мысленно пробегал план предстоящего доклада и пытался выбрать безошибочную тактику. Ведь сколько раз его отчеты и докладные заворачивались без вразумительных объяснений, а на вопрос «почему?» следовала небрежная отмашка и снисходительное: «Да чушь это, батенька. Ненаучная чушь!» Причем отмахивались не светила науки: директора ведущих институтов и академики, а прихлебатели из их свиты — обычные мэнээсы и эсэнэсы[2], такие же кандидаты наук и доценты, как и он сам. Правда, высказывались они не от себя лично: им мнение спускал непосредственный руководитель, какой-нибудь гнус[3], а тот выполнял указание «светила», если не сформулировавшего, то одобрившего такую уничижительную оценку. Сейчас на докладе будут те же люди и непонятно, какой тактикой можно пробить брешь в их устойчивой обороне, многократно выдержавшей натиск самых убедительных доводов и аргументов…

— Не бери в голову, сынок, — будто уловив его мысли, пошептал на ухо отец. — Если уж на такой уровень вызывают, то все твои недруги обкакаются, и никто против не вякнет… Теперь ты победитель! И все от тебя самого зависит… Так что, держись уверенно и посылай всех на три буквы…

Да, пожалуй, отец прав. Вот и вся тактика!

— Не всех, конечно, — поспешил уточнить отец. — Сам понимаешь…

Сергей едва заметно улыбнулся и кивнул. Люда, наконец, заправила галстук, отошла на шаг, оглядела.

— Серёжа, а теперь мне кажется, что тот цвет лучше подходил. — Слышишь?

— Что? — переспросил возвращающийся в обыденную реальность Ивлиев.

— Определённо, — кивнула Люда. — Тот цвет подходил лучше.

— Ну, и замечательно, — Ивлиев приобнял жену за плечи. — Только теперь лучше этот. Переодевать не буду.

— Дверь открылась, — послышался взволнованный шёпот Валентины Степановны. — Вышли двое, к подъезду идут… Такие рослые, как гренадеры!

— Да что ты шепчешь-то, мать? — усмехнулся стоявший у двери Дмитрий Петрович. — Как будто они тебя там услышат!

Валентина Степановна взглянула рассеянно.

— Волнительно как! — призналась она. — В Кремль на доклад! Может, и Сам там будет…

— Вполне может, — расхрабрился Ивлиев-старший, сам в прошлом сотрудник засекреченного КБ. — Что ж такого. Наш Серёжка сама знаешь…

Он многозначительно вскинул указательный палец к потолку, сделал энергичный вдох, но тут тщательно зарежимленные инструкции, всосавшиеся в кровь, несмотря на истекшие сроки давности, взяли свое и словесный поток иссяк, как будто чья-то жесткая рука закрыла кран.

— Понимать надо, — веско подытожил Дмитрий Петрович, строго глянув на жену.

— Да всё мы понимаем, — отмахнулась Валентина Степановна. — А всё же дух захватывает…

Она снова перешла на шёпот.

— Такие перспективы… Глядишь, квартиру побольше дадут…

— А вот бы дом, — сказала Люда, мечтательно поглаживая тугой округлый живот. — С верандой и окнами в пол.

Сергей Ивлиев тем временем успел озабоченно пройтись по квартире, высматривая что-то по всем углам, даже под стол и в шкаф заглянул. Искомое не обнаружилось. Ивлиев стоял посреди дальней комнаты, служившей молодым спальней, и выглядел растерянным. На лбу выступил пот.

Раздался звонок в дверь.

В квартире повисла мёртвая тишина. Все, включая кошку Дусю, уставились на Сергея.

— Портфель с докладом исчез, — сказал тот негромко.

— Что портфель? — недослышала Люда.

— Портфель пропал, — убитым тоном произнес муж. Про конспирацию, козни иностранных разведок и предательства, которые случаются часто, хотя их никогда не ждешь, ему уже объяснили. И в голове, вместо ожидаемых, закрутилось колесо совсем других событий: короткая поездка в Лефортовскую тюрьму, допрос с пристрастием и расстрел прямо в подвале, несмотря на мораторий…

— А! Так портфель у меня, — Дмитрий Петрович засуетился, метнулся сначала к сыну, потом к столу, заглянул под него, открыл шифоньер, суетливо выбежал на кухню.

«А может, и прямо здесь расстреляют, — подумал Сергей Дмитриевич и вытер лоб. — Кто их знает, какие у них правила…»

— Да вот же он, уже на выходе тебя дожидается! — радостно воскликнул отец.

И всё стронулось, Сергей решительно двинулся к выходу, Люда уточкой заковыляла следом, смахивая с его пиджака одной ей видимые пылинки.

— А если зайдёт разговор, ты про жилищные условия упомяни, не скромничай, — наставляла она на бегу. — И скажи, что я уже на шестом месяце — тогда и на ребеночка метраж посчитают…

«Какой ребеночек, какой метраж…» — в голове словно карусель крутилась, с которой сыпались листки с серьезными грифами и выцветшими чертежами, на которых нельзя было прочитать ни строчки…

Приняв в прихожей из рук отца портфель, Сергей провернул защёлку замка и открыл дверь.

— Добрый день, Сергей Дмитриевич, — стоявший в дверях человек в строгом темном костюме, с отменной армейской выправкой, и острым, как буравчик, взглядом, произнёс эту фразу неожиданно мягким бархатистым голосом — сочетание, удивившее молодого учёного.

Возле лифта, поглядывая то на лестницу, то на соседские квартиры, стояло его отражение, или брат-близнец: тоже в строгом, идеально сидящем костюме, тоже высокий и широкоплечий.

— Добрый день, — поздоровался Ивлиев, на всякий случай выпрямив спину и расправив плечи.

— Добрый! — улыбнулся «близнец». — Выдвигаемся?

Люда подалась было вперёд, очевидно, для объятий и поцелуев, да и родители явно ждали торжественной прощальной процедуры. Но спокойствие Ивлиева было, судя по всему, только внешним: его душа уже покинула родные стены и неслась по направлению к Кремлю. Он только молча кивнул и шагнул к лифту. Сзади раздался грохот падающих журналов и придушенный мяв Дуськи — она, видно, тоже нервничала и слишком сильным рывком когтей разрушила свой пьедестал. Но Ивлиеву это уже было все равно.

— По лестнице, если вы не против, — попросил «близнец» и первым двинулся по ступенькам. За ним пошел Ивлиев, а второй сопровождающий замыкал шествие. Или, точнее, строй.

Валентина Степановна украдкой перекрестила удаляющуюся спину Сергея, хотя прицелиться перстами было сложно, и получилось, что она благословила всех троих. Но ничего плохого, кроме хорошего, в этом никто не увидел.

На улице ярко светило жаркое солнце, брызгающий пылью порывистый ветер не приносил прохлады. Во дворе толклась обычная для полудня бибиревская публика: на детской площадке выгуливали отпрысков молодые мамы, в тенечке забивали козла пенсионеры и всегда свободные любители прохладной жизни, сновали в магазин, химчистку и ЖЭК домохозяйки или их порабощенные мужья, возвращались с занятий школьники, у гаражей на пустых ящиках устроилась неформальная молодежь с пивом и сигаретами… Появление Ивлиева, как бы зажатого между двумя специфического вида мужчинами, привлекло всеобщее внимание.

— Гля, очкарика повязали, — довольно громко сказал кто-то. — За что, интересно?

Разношерстное народонаселение пролетарского микрорайона с интересом наблюдало, как их невзрачный, тихий и совершенно никчемный сосед из непьющих-некурящих, в сопровождении двух характерных громил в штатском, проходит к чёрным, наглухо затонированным «Гелендвагенам» с государственными номерами крутейшей, состоящей из одних нолей, серии, возле которых ждали еще такие же тяжеловесы. Все быстро расселись по угловатым джипам, со зловещим лязгом захлопнулись двери.

— Да уж не за гоп-стоп! — веско сказал трижды судимый за грабежи и разбои Баян, сплевывая сквозь выбитый зуб. — Меня такие гоблины ни разу не принимали да на таких тачках не возили! Не иначе, как за шпионаж!

Заурчали двигатели, включились спрятанные под решётками воздухозаборников проблесковые маячки, и пара роскошных сверкающих лаком автомобилей мягко двинулась к выезду со двора, сопровождаемая недоумевающими, напряженными, заинтересованными и испуганными взглядами соседей.

В салоне было прохладно от кондиционера и сумрачно от тонировки, как будто за бортами («бронированными бортами» — подумал неискушенный Ивлиев), бесчинствовал, плюясь осенними листьями, октябрь или ноябрь. И здесь было тихо — все звуки, как и многое другое, пожалуй все! — осталось по ту сторону фюзеляжа. Сергея Дмитриевича посадили вперед, и он с любопытством осматривался по сторонам, удивляясь мягким кожаным сиденьям, аскетичной, как у грузовика, панели и тугим, как в самосвале, дверям.

— Полувоенная машина, — раздался голос сзади, как будто сопровождающий читал его мысли. — Здесь на первом месте не комфорт, а прочность и надежность!

— Понятно, — кивнул Сергей Дмитриевич, хотя так ничего и не понял.

— Меня зовут Юрий Борисович, — представился владелец армейской осанки и бархатистого дикторского голоса.

— Очень приятно, — ответил Ивлиев, с удивлением констатируя в себе нарастающее волнение.

«Что ж, вполне естественно, — привычно проанализировал учёный свои эмоции. — Во-первых, впервые еду на доклад в Кремль. Во-вторых, и это главное, сейчас определится дальнейшая перспектива проекта. И вся моя жизнь тоже…»

— Пока мы едем, слушайте краткий предварительный инструктаж, — сказал Юрий Борисович, когда «Гелендвагены», покрякивая спецсигналами, выехали на Алтуфьевское шоссе и, отжимая в стороны попутные автомобили, начали прорезать транспортный поток, как острый раскаленный нож режет замороженный брусок масла. — Крайне рекомендую быть предельно конкретным, высказываться исключительно по теме. Сделаете доклад, ответите на вопросы, если будут задавать — и не ждите, сразу возвращайтесь на место. К первому лицу не подходить. Если он сам подойдёт, просто стойте ровно, приветливо улыбайтесь, руками не шевелите. В глаза лучше не смотреть. Но и взгляд не отводите. А главное, Сергей Дмитриевич, с личными просьбами не обращаться. Даже если спросит — отвечайте: «Спасибо, у меня все есть!» Вы меня поняли?

Ивлиев машинально кивал, наблюдая сквозь дымчатое стекло проплывающую мимо и каким-то чудом не мешающую им автомобильную пробку. Можно сказать, что он пропускал слова инструктажа мимо ушей.

Судьба сенсационной разработки экспериментальной лаборатории, создание которой стоило стольких усилий, итог пяти лет напряжённой работы, полной провалов и озарений — и это только если считать заключительную фазу, вся его дальнейшая научная карьера, благосостояние семьи, наконец, — для Сергея Ивлиева на карту было поставлено всё. Научная среда, авангард человеческой мысли, нередко становится агрессивной и косной, совсем как среда обывательская, когда сталкивается с открытием, выходящим за рамки привычного. Примеров десятки. И как бы ни был Ивлиев уверен в доказательной базе, собранной его научной группой и тщательно задокументированной, он был готов к любому повороту событий, в том числе и к провалу. Шансы на то, что специальный учёный консилиум встретит его доклад скепсисом и примется «валить» выскочку-акселерата, слишком рано, слишком легко получившего то, к чему принято идти десятилетиями — были весьма велики. Но Ивлиев с самого начала решил идти до конца, чего бы это ему ни стоило. А слова отца успокоили окончательно — на Высший уровень зовут победителей для того, чтобы награждать, а не неудачников, чтобы разоблачать их глупость. И всякие шавки на Олимпе права голоса не имеют! Правда, там будут «Светила», много раз подписывающие ему отказы, уж они-то не заробеют… Ну, что ж, придется сразиться и с ними!

Около часа стремительных обгонов, лихих перестроений из ряда в ряд и рывков по разделительной полосе — и вот уже знакомые всей стране ворота Спасской башни, и Ивлиев протягивает в приспущенное стекло паспорт, официально-строгому, будто не живому, а витализированному сотруднику кремлёвской охраны. Тот сверяет документ со списком, заверенным большой красной печатью, и берет под козырек — они проезжают в Кремль.

— Сюда не всех на машинах пропускают, — сообщает Юрий Борисович. — Только особо важных и ценных кадров. Остальные ножками топают…

Неизвестно, была ли это шутка или суровая правда, но Ивлиев доехал до самого подъезда, после очередного сличения паспорта со списками, миновал двойной пост — на этот раз вместо сержантов с карабинами и штыками, двое офицеров — один в армейской форме, второй в мундире ФСБ, с кобурами на поясах. Посуровевший Юрий Борисович не пошел сквозь рамку металлоискателя — обошел по узкой дорожке, с открывшимся на желтый пластиковый жетон турникетом. Потом они поднялись по широким лестницам, прошли по бесшумной красной дорожке длиннющего коридора. Глядя на эту идеально уложенную, выровненную по ниточке старомодную дорожку, неоднократно замененную и уже в очередной раз носившую следы потертостей, Ивлиев вдруг представил — сколько прямых, артритных, косолапых от старости, мозолей и деформации стоп прошли по ней за десятки лет…

И это были не простые ноги — они несли высокопоставленных, облеченных властью, сановитых чиновников, крупных руководителей, военачальников, конструкторов космических кораблей, политиков… И каждый готовил представить какое-то новое свое предложение: как надежно укрепить обороноспособность страны, небывало повысить урожайность, проникнуть в самые глубины космоса, стократно улучшить жизнь простых граждан, на недосягаемую высоту поднять образование и культуру… Но судя по тому, что добиться заметных прорывов ни в чем упомянутом не удавалось, они то ли несли недоброкачественный материал, то ли не способны были преподнести его адресату или, стушевавшись, не докладывали, как положено, а может, просто не смогли заинтересовать своими убогими мыслями важные умы обитателей государственного Олимпа… И вот теперь по этому самому важному пути страны идет никому не известный и до неприличия молодой человек, некий Ивлиев, он тоже полон наполеоновских планов, но удастся ли ему добиться цели? Ведь постоянные обитатели этих коридоров видели всякое…

Но он располагал колоссальным преимуществом: ему нечего было терять! Ни карьеры, ни государственной дачи, ни хлебной должности, ни квартиры с вертолетной площадкой в Москва-сити, ни особняка на Рублевке, ни пентхауза в новейшем небоскребе Майами, куда можно заехать в специальном лифте, не выходя их автомобиля… Да ну их, эти заоблачные фантазии — даже сорокапятиметровой «трешки» у него не было! У Сергея Дмитриевича Ивлиева за душой не было ничего, но душа, несомненно, имелась, и потому он готов биться до конца!

У высокой полированной двери внезапная растерянность прошла. Ивлиев тряхнул головой и приказал себе, как когда-то в юности: «Не дрейфить, ботан! Наше дело правое. Победа будет за нами!» Юрий Борисович усмехнулся: наверное, опять прочел его мысли.

В просторном квадратном зале, в котором советская архитектурная помпезность смешалась с офисным хай-теком нового времени, собрались человек пятнадцать — одни предпочли сразу занять свои места за длинным полированным столом, другие стояли у занавешенных белой матовой тканью окон и о чём-то негромко переговаривались. Заслушать доклад о витализации были приглашены самые маститые отечественные представители научного мира. Нейрохирург, исследователь мозга Камил Бигава. Два биолога, руководитель кафедры биологии и биологической химии РАН Михаил Шершень и его коллега, академик Юрий Суетин. Два физика: знаменитый Пётр Горбатов, научная группа которого разработала уникальный «думающий» материал «церебрит», и академик, живая легенда теоретической физики Антон Асламов. Известный историк, академик РАН Николай Волошин, автор десятков школьных и вузовских учебников, популяризатор науки, которого злые языки называли не иначе как «главным идеологом от истории». Не обошлось и без министров: здравоохранения Ирина Галушкина, культуры Александр Величко, образования Дмитрий Чуйков, отдельной могучей кучкой стояли силовики, мгновенно просветившие вошедших пронизывающими насквозь взглядами — уже не рентгеновскими: это вчерашний день — какими-то нейтриновыми, а может мезоновыми или кварковыми…

Громко и уверенно поздоровавшись, Ивлиев прошел к столу, внимательно и почему-то без робости разглядывая высокое собрание: и члены правительства и высокопоставленные чиновники, и учёные мужи с мировыми именами смотрели на него вполне дружелюбно и даже с интересом. Больше того: навстречу новичку с редкой для столь почтенного возраста и научного веса порывистостью поднялся академик Суетин. Протягивая руку и обнажая в широкой улыбке фарфоровые зубы предыдущего поколения, уже безнадежно отслужившие свой срок, академик приветствовал Ивлиева как старый знакомый, хотя всё их общение до сих пор было односторонним и сводилось к подписям на отказных письмах и коротком объяснении, когда Сергей все же прорвался на прием: «Ну, что Вы, голубчик, это же мистика, а не наука!» Но сейчас корифей встретил Ивлиева совсем по-другому:

— А вот и автор сенсации! Позвольте, Сергей Дмитриевич, засвидетельствовать вам своё категорическое восхищение. Работа проделана огромная и результаты очень убедительные!

И костюм на светиле науки уже давно пережил пик своей моды. На рукавах ткань блестела, кое-где виднелись неумело замаскированные потертости.

— Спасибо, Юрий Карлович, — стараясь попасть в светский тон матёрого ученого, который только что легко перечеркнул собственные отрицательные оценки, ответил Ивлиев, напряженно думая, откуда академик знает его имя-отчество. Неужели специально выучил? — Ваше мнение для меня очень важно!

Вслед за Суетиным к новичку подошел Бигава.

— Впечатлён, Сергей Дмитриевич, — лаконично заявил нейрохирург, пожимая Ивлиеву руку. — Вы обогнали время лет на тридцать! А как вам удалось восстанавливать нейронную сеть — так я просто не понимаю!

Он широко развел руками, поклонился и сел на место, уступая место коллегам, окружившим новичка и спешившим высказать ему добрые слова поддержки и участия.

— А можно ли, пользуясь случаем, договориться с вами о собственном воскрешении? — пошутил Адамов. — Не отходя, так сказать, от кассы…

— Антон Павлович, я еще и кассы-то приличной не видел, — честно ответил Ивлиев. — Так, шарим по карманам, мелочь выгребаем… Хотя моё согласие на вашу витализацию — мы используем этот термин — считайте, получено!

«Светила» сдержанно рассмеялись, показывая, что оценили то ли смелость, то ли юмор, а может — и то и другое.

— И меня запишите, — подхватил Шершень и, погладив себя по лысине, вздохнул. — Но хорошо бы, знаете ли, витализироваться в возрасте не столь преклонном…

Ивлиев чувствовал себя, как припозднившийся прохожий, за которым темной ночью гналась по зловещим переулкам, размахивающая арматуринами и отчаянно матерящаяся компания, которая, как оказалась, всего-навсего хотела вручить случайно оброненный им кошелек.

— Вы же сумели собрать замечательную команду талантливых единомышленников, — улыбаясь, сказала нарядно одетая Галушкина, прикоснувшись к лицу Ивлиева надушенной щекой. — Мы вам окажем полную и всестороннюю поддержку! Надеюсь, и вы не останетесь в стороне от нашей работы по борьбе с послеоперационной летальностью…

Одежда ей шла, в первую очередь оттого, что была тщательно подобрана, а во вторую — потому, что принадлежала известным швейным домам. Впрочем, могло быть и наоборот.

Она осеклась и добавила:

— Которая, впрочем, и без того стремится к нулю!

— Ни в коем случае, — замотал головой Сергей, хотя слышал, что Ирину Васильевну другие министры за глаза зовут Привираловой. А поскольку пламенных правдолюбов среди них, мягко говоря, было не очень много, такое прозвище говорило о многом. — Мы примем самое активное участие.

«Умерших витализировать и показывать как живых, чтобы улучшить статистику? — недоуменно подумал он. — А потом куда их девать? Или она не понимает, что это не полноценное оживление?!» Но растерянности не выдал и улыбаться не перестал.

— Я считаю, что ваши разработки должны изучаться в ВУЗах, — добавил в копилку похвал свой пятак Минобр Чуйков. — Особенно, медицинских. Да вам и не помешает собственный научно-исследовательский институт!

— И культура не останется в стороне от этого важного открытия, — вмешался Величко. — Мы как раз выделяем деньги на патриотическое кино, вот и надо снять фильм про вашу работу…

Беглое знакомство позволило Ивлиеву определить, что здесь собрались самые обычные люди. И параллельно заметить, что чиновники живут богаче корифеев науки. Или, по крайней мере, умеют и не стесняются это демонстрировать. Недаром говорят: «По одежке встречают, а по уму провожают!» Только в отличие от ученых, у госслужащих не бывает второго случая произвести первое впечатление… Хотя, может, им и не нужен второй случай: если у старой гвардии выходной костюм десятилетиями дожидался в шкафу повода выйти в свет — за орденом или там Госпремией, то у новой чиновничьей поросли баснословно дорогие, шитые «за бугром» пиджаки являлись необходимой спецодеждой «высшего общества» и сами по себе приравнивались к наградам цикла «жизнь удалась»!

В дальнем углу, на особинку и как-то по-студенчески скованно, стояли коллеги Ивлиева: Коваленко, Дроздов, Мамыкин. Они с удивлением наблюдали за происходящим, не веря ни ушам, ни глазам, ибо толстые запыленные отказные папки были забиты как раз письмами от тех, кто сейчас так славословил научные достижения лаборатории.

— Идите сюда, ребята, я вас познакомлю! — раскованно помахал рукой Ивлиев, и младооткрыватели мгновенно приблизились и окунулись в сладкую патоку похвал и обещаний.

Каждый из собравшихся учёных и министров дружески здоровался, высказывал более или менее пространную похвалу, обещал любую потребную помощь, весело шутил и достаточно искренне улыбался. Правда, по имени-отчеству называли только руководителя проекта, но на такие мелочи никто не обращал внимания. Ни Ивлиев, ни его подчиненные не ожидали столь раскованной и дружеской обстановки, а главное — полного равенства с крупнейшими научными умами и высокопоставленными чиновниками!

Впрочем, Ивлиеву хватило ума, чтобы понять — в чем тут дело. Он бывал в приемных и кабинетах у этих людей, он встречал их в президиумах конференций, он получал от них отказные письма… И это всегда было общение ответственного должностного лица и мелкой, никому не нужной мошки — последнего звена в питательной цепочке сильных мира сего… Между ними всегда лежала непреодолимая пропасть разницы возможностей, положений, отношений к деньгам, власти, могуществу… Но сейчас положение было другим: в сравнении с тем, чей приход ожидается, все они — от академиков и министров, помощников, советников и технического состава, до каких-то самонадеянных изобретателей — одинаково жалкие мошки, бесправно находящиеся в самом низу питательной цепочки Самого… Непреодолимая пропасть временно исчезла, ибо одно движение волшебной палочки, функцию которой может легко выполнить авторучка, низвергнет любого на зловеще белеющие камни в глубоком ущелье опалы, минутной неприязни или продуманного плана омоложения… Они все сейчас в одинаковом положении, а потому выказывают радушие, ни к чему не обязывающее и ничего не стоящее… Это не более, чем видимость — демонстрация временного равенства мошек и показного демократизма, который так любят на Олимпе власти, видимость, которая мгновенно исчезнет, как только они благополучно выйдут отсюда и вновь займут свои ступени табеля о рангах…

Постепенно кольцо вокруг новичков рассосалось: продемонстрировав демократизм и радушие, собравшиеся снова разбились на группки по интересам, и о чем они шептались теперь можно было только догадываться. Ивлиев остался наедине со своими подчиненными.

— Что за потерянный вид? — тихо спросил он, оглядев с ног до головы обречённо ссутулившегося Николая Мамыкина. — Вас самих впору витализировать, господа хорошие! Смотрите, не спустите дело в унитаз!

— Ну, Серёжа, до твоего прихода атмосфера тут была совсем другая, — ответил так же тихо Володя Дроздов. — Мы толклись, как бомжи в приемной мэрии по квартирному вопросу…

В зале тем временем сгустилась полная тишина. Все участники совещания расселись за столом и погрузились в благоговейное ожидание. Круглые стрелочные часы на стене показывали пятнадцать тридцать — настало время, назначенное для встречи, но все три двери, ведущие в зал, были закрыты.

— Займите свои места! — раздался за спиной Ивлиева мягкий, но строгий голос. Он уже забыл про Юрия Борисовича, но тот, похоже, никогда ничего не забывал. Ивлиев сделал знак рукой, и подчиненные быстро уселись на свободные стулья с табличками фамилий перед каждым.

Никто больше не вступал в разговоры, изредка сидевшие рядом обменивались короткими фразами — шёпотом, склоняя головы поближе друг к другу. Камил Бигава рисовал в своём листке вереницу хищных рыб — каждая следующая больше предыдущей, плывущих одна за другой с распахнутой зубастой пастью. В тягучем ватном молчании прошло около получаса. Наконец, дверь в западной стороне зала бесшумно отворилась, и в нее быстро вошёл Сам с небольшой свитой за прямой спиной.

Раздался скрип отодвигаемых стульев.

— Сидите, сидите, — махнул рукой Президент и, упруго раскачиваясь из стороны в сторону, стремительной спортивной походкой двинулся к торцу стола. Ивлиев подумал, что даже опытный боец Юрий Борисович вполне мог попасть к нему на бросковый прием и улететь в другой конец комнаты.

За Самим следовали два советника, в последнее время укрепившие свои позиции в Ближнем Круге — политолог Семён Мельник и востоковед Дмитрий Жигунов. Особой многословностью они не отличались и выступали только для того, чтобы объяснить, разъяснить и истолковать слова Самого. «Ну, вот и настаёт момент истины, Серёга», — успел подумать Ивлиев. Он не ошибся.

— Изучил вашу докладную записку, Сергей Дмитриевич, — обратился президент к Ивлиеву через стол. — И коллеги мои тоже…

Он кивнул на советников, рассаживающихся слева и справа от него.

— Перспективы, конечно, заявлены фантастические. В хорошем смысле, — Президент приподнял и сдвинул уголки бровей. — Но кто долго живёт, тот помнит, сколько обыденных вещей совсем недавно представлялись совершеннейшей фантастикой. И наоборот — сколько блестящей фантастики оказались скучнейшей и никчемной обыденностью! Я уже не говорю о расхваленных на весь мир проектах, которые лопнули, как мыльные пузыри! Впрочем, не будем тратить времени!

Тут же из-за драпировки над окнами опустился экран, окна скрылись под светонепроницаемыми шторами, плавно погасли лампы в люстрах, и зажглась скрытая в плинтусах и за потолочными панелями подсветка.

Ивлиев взял с ажурной подставки, напоминающей пюпитр, пульт и нажал «пуск».

— Я буду говорить мало, — сказал учёный. — Вы все увидите. А на вопросы я с удовольствием отвечу.

На экране появился черно-белый кадр заставки с названием доклада: «Витализация. Контролируемое временное оживление». Далее следовал ролик: на морском берегу догнивают останки дельфина — фаланги плавников кое-где высыпались на гальку, белеет обнажившаяся челюсть… в кадре появляются молодые люди, в которых можно узнать Сергея и Николая Мамыкина, они в обтягивающих легководолазных костюмах и перчатках, аккуратно расставляют возле дельфиньих останков какой-то прибор, аккуратно помещают их в гибкую камеру из тончайшей сетки, уходят… через некоторое время останки животного начинают покрывать тонкие светящиеся линии, скоро они образуют объёмный рисунок, который складывается в очертания живого дельфина… сетчатая камера сливается с материализующимся в ней существом… волны накатывают, световая паутина начинает приобретать натуральную окраску и блеск… ещё немного, и дельфин шевелится, бьёт хвостом… Двое молодых людей подтаскивают клетку к морю, открывают дверцу и дельфин красивым броском уходит в набегающую волну. Подводная камера фиксирует его движение под водой, резкий рывок на поверхность, очередной нырок… Звучит наложенная на видеоряд мажорная музыка, экран гаснет.

— Это наши первые опыты, им уже больше семи лет! А вот последние эксперименты!

Сергей нажал на кнопку пульта, на экране появился следующий ролик: вся научная группа в белых халатах у каких-то приборов, явно в лабаратории.

— Итак, мы действительно научились возвращать в материальное псевдо-витальное состояние некротические, в том числе глубоко разложившиеся биологические объекты, — комментировал Ивлиев происходящее.

А на экране последовательно оживали помещённые в сетчатую камеру дохлая кошка, воробей, рыжая коренастая дворняга… Они принимались прыгать, клевать, есть, мяукать, — словом, делать то, что делают все не обремененные интеллектом живые твари.

— Все документальные свидетельства, подробно описанные результаты экспериментов, вся теоретическая база представлены в развёрнутом приложении, которое было направлено по инстанции, — говорил Сергей. — У нас тысячи метров подтвержденных записей!

— Так они что, действительно оживают?! — спросила Галушкина с детской непосредственностью, несколько удивительной для доктора медицинских наук.

— Не совсем, — ответил Сергей. — Это витализация. Имитация жизни, полученная восстановлением информационных полей погибшего объекта. Поля всех, когда-либо живших на Земле существ насыщают экосферу планеты. Теоретически можно найти информационное поле любого человека и… И витализировать его! Обновленный объект будет вести себя так же, как его живой предшественник!

— Какие будут мнения, коллеги? — спросил Президент. Он, без сомнения, уже видел все записи и, очевидно, по его запросам Ивлиев несколько раз писал подробные пояснительные записки.

— Гм, ну, раз эксперименты проверены, то я считаю, мы имеем дело с величайшим… во всяком случае, с заслуживающим внимания открытием, — веско сказал академик Суетин.

— А вы, товарищ Багава, какого мнения?

— Совершенно согласен с Юрием Карловичем!

— Кто еще согласен? — Президент обвел всех взглядом.

Ученые зашумели и принялись поднимать вверх руки, как при голосовании, и даже аплодировать. Но Президент чуть насупился, и наступила полная тишина.

— А ведь все вы многократно давали отрицательные заключения на эту разработку и затормозили ее минимум на три года? — в голосе первого лица прозвучали стальные нотки, и это было очень, очень плохим знаком. — Чем это объяснить? Недальновидностью, некомпетентностью или…

— Нет, нет, ни в коем случае не «или»! — замахал ладонями Суетин, как будто отгораживался от самой мысли, которая могла прозвучать вслед за многоточием. — Недальновидностью — может быть! Но ведь это совершенно невероятное открытие, в него даже трудно поверить!

— Почему же сейчас вы поверили? — настаивал Президент.

— Потому что Вы лично приняли участие в обсуждении! — единым выдохом прозвучал коллективный ответ. — Значит, все уже проверено, все выверено, взвешено и подтверждено!

— А без меня вы не могли разобраться? Ведь у вас целые институты, сотни ученых высочайшей квалификации.

— Не могли! Боялись совершить ошибку! — выкрикнул Суетин. — Но теперь мы все наверстаем!

— Я надеюсь! — Президент кивнул советнику.

Медленно загорелся свет, экран поднялся и скрылся за драпировкой.

Потянулась пауза.

Президент, плотно сдвинув брови, смотрел вниз в напряжённом раздумье.

Ивлиев положил пульт на подставку.

— Молодец, — сказал Президент. — Не ждал, не оглядывался на начальство, а работал, не жалея сил. Есть вопросы к Сергею Дмитриевичу?

Президент поправил часы под рукавом пиджака.

Все молчали. Было понятно: никто из членов консилиума не станет просить слова и не рискнет высказываться. По существу, работа одобрена, а значит, лезть с вопросами — все равно, что из любопытства совать голову под гильотину: «А как там, интересно, у вас внутри все устроено?» И было понятно, что вопросы и ответы будут, но только между двумя людьми: молодым феноменально одарённым и работоспособным учёным и руководителем огромной страны, который сумел сконцентрировать в своих руках всю реальную власть, стать наиболее влиятельным мировым политиком.

— А эксперименты с человеком вы проводили? — неожиданно спросил Президент.

— Нет! — Ивлиев с досадой махнул рукой. — Мы же обесточим весь квартал, соседи и так регулярно жалуются, что сидят без света… Да и бюджетного финансирования не хватит. А уж про медицинскую бюрократию я вообще не говорю!

— Мы уже упростили процедурную сторону! — быстро сказала Галушкина.

— Но вы можете провести эксперимент с человеком? — прищурился Президент.

— Конечно!

— Значит, вы готовы? Это будет полноценное оживление? — Президент слегка понизил голос, как бы подчёркивая важность вопроса. — Вы восстановите личность умершего и он будет жить дальше?

— Увы, нет, — качнул головой Ивлиев.

— Но это возможно, в принципе?

— В Евангелии такое описано, но мы пока далеки от этого, — ответил Ивлиев. — Оживлением должны заниматься несколько академических институтов и не один год. А возможно, и не один десяток лет. Но что мы уже сегодня можем утверждать — в плане мимики и моторики, в плане темперамента, восстановленный объект будет вести себя в точном соответствии с прототипом.

— То есть, восстанавливается абсолютная копия? — спросил, наконец, Президент.

— Верно. Абсолютная копия.

— Чем отличается ваш… метод от клонирования?

— Товарищ Президент, в отличие от клонирования, нам не нужен сохранный генетический материал. Ни ткани, ни кости, ни ДНК… Мы можем найти в информационных потоках земной экосферы эманацию Александра Македонского и воссоздадим его полного двойника в этом зале!

Среди ученой братии пробежало то ли оживление, то ли волнение. Очевидно они представили, как в цивилизованном зале появится грозная фигура закованного в латы вооруженного воина, привыкшего ставить на колени не только государства, но и целые континенты…

— И он сможет зарубить Юрия Карловича за то, что тот долго не выпускал его обратно в жизнь? — то ли в шутку, то ли всерьез спросил Президент.

— Ой, ну почему именно меня? — слабым голосом произнес академик, доставая таблетку с пилюлями. — Я ведь не единственный, кто возражал против этой идеи… Камил, налейте воды, пожалуйста.

Суетин поспешно проглотил таблетку, запил водой, слегка облив рубашку.

— Да, Юрий Карлович прав: несправедливо возлагать вину на него одного! — кивнул Президент и повернулся к Ивлиеву. — Мог бы великий македонец зарубить всех, кого считал своими врагами?

— Ну-у… В принципе, это не исключено… С учетом господствующей в те времена ксенофобии и полном отсутствии толерантности, думаю, мало бы кто уцелел…

— А зачем нам тогда охрана? — вроде бы удивился Президент.

Силовики напряглись. Шуточный разговор незаметно съехал на рельсы их состоятельности и генералам это явно не понравилось. Да и никому другому, похоже, тоже.

Ученые начали тревожно перешептываться.

— И сколько он смог бы прожить в нашем обществе, казня и милуя по своему усмотрению?

В зале снова наступила жадная тишина.

— Македонский, как и любая другая копия не может жить сама по себе, — успокаивающе произнес Ивлиев. — Существование объекта будет зависеть от энергии, поступающей из нашего генератора. Он — центральная часть проекта, как ядерный реактор на подводной лодке, как сердце любого из нас. Любой витализированный объект навсегда связан с источником витальной силы. Генератор может находиться как угодно далеко от объекта, но он должен работать постоянно. Стоит его выключить — и объект исчезнет.

— И объект исчезнет, — задумчиво повторил Президент и кивнул. Лицо его ничего не выражало. Поднявшись со стула, он прошёлся по залу — взад-вперед и обратно. Все молча следили за перемещениями Первого лица.

— Что ж, эксперименты убедительны, — наконец, сказал он, останавливаясь напротив Ивлиева и уставившись ему прямо в глаза. — Но вы прекрасно понимаете: без витализации человека нет полной картины! А человек не дельфин и не кошка! Надеюсь, вы понимаете всю меру ответственности… осознаёте вес решения, которое ляжет на ваши плечи?

— Понимаю, — просто ответил Ивлиев. Наверное, слишком просто. Президент свел брови.

Дмитрий Жигунов вскочил, выбежал на свободный участок комнаты у окна, нагнулся и неизвестно откуда взявшимся мелом очертил вокруг своих ног довольно ровный круг диаметром с метр.

— Что это? — Генералы Ударный, Бочкин и Полесов первыми вскочили на ноги, Горбатов и Асламов последовали примеру силовиков, многие привстали или вытянули шеи, рассматривая меловой круг и пытаясь определить его скрытое значение.

— Кого вы поставите сюда? — многозначительно спросил Президент. — На место товарища Жигунова?

Но тот уже выскочил за пределы белой линии и отряхивал перепачканные ладони. Круг был вызывающе пустым.

Ивлиев молчал.

— Ну, ну, смелее!

— Неужели это будет мое решение? — с трудом выговорил он.

— Ну, а как же? Вы ведь думали, кого… оживить? — энергично, с заметным азартом Президент обернулся к Ивлиеву, давая некоторую волю привычно сдерживаемым обычно эмоциям. — Я имею в виду — витализировать?

— Честно говоря, я не готов дать ответ… На начальном этапе нас ждут определенные трудности, — промямлил Ивлиев. — У нас еще нет механизмов поиска индивидуальных информационных следов…

— То есть? — резко спросил Президент.

— Ну, например, мы пришли на стадион в «Лужники» и нам нужно в информационном поле найти мяч, которым сорок лет назад был забит решающий гол… Так вот, сейчас мы не можем разобраться в сотнях тысяч траекторий, оставленных тысячами мячей за десятки лет, и сразу выбрать нужный. Хотя со временем это станет возможным… А сегодня нам придется опираться на какие-то материальные следы…

— То есть, понадобятся и генетический материал, и кости, и ДНК, от которых вы только что открестились?!

— Да, но это временно…

— Нет ничего более постоянного, чем временное, — с легким сарказмом отозвался Президент. — И что вы ответите на мой вопрос?

— Что придется выбирать из тех исторических фигур, которые оставили свои следы в музеях: на одежде, личных вещах, предметами, которыми долго пользовались…

— Конкретней!

Ивлиев почувствовал себя в ловушке.

— Если выбирать, исходя сугубо из масштабности политических фигур, значимости научно-политического интереса, с расчетом на расширение важных исторических знаний, и лучшего понимания отечественной истории, — Сергей говорил медленно и осторожно, будто шел по минному полю. Примерно так оно и было.

— И если оставить в стороне любые эмоциональные и ненаучные оценки… Можно… Можно предложить товарища Ленина… Или Сталина… — с оттенком вопросительной интонации закончил Ивлиев.

В зале раздался то ли сдавленный вздох, то ли стон. Президент оглядел собравшихся, по его губам пробежала еле заметная ироничная улыбка.

— Бог с вами, Сергей Дмитриевич! Смотрите, что вы с людьми сделали. Сейчас же «скорую» придётся вызывать! Вряд ли Иосиф Виссарионович потерпел бы ваши махинации и волокиту с майскими указами!

Несмотря на промах, события явно развивались в нужном направлении. Почувствовав это, Ивлиев успокоился. Но сердце колотилось и спина взмокрела, как после проливного дождя.

«Скорей бы уже — или да, или нет!» — билась в голове назойливая мысль.

— Что вы думаете про предложенные товарищем Ивлиевым кандидатуры? — обратился Президент к собравшимся. Вид у учено-чиновничьего люда был как у десантников, когда уже загорелась желтая лампочка «Приготовиться», открылся люк и обратного хода нет — через секунду надо бросаться в холодную грохочущую бездну!

— Я бы избегала столь поспешных и радикальных решений, — неожиданно сказала Галушкина, покрываясь красными пятнами. — Мы должны быть выдержанными при выборе столь важной фигуры…

И тут же сорвалась с ровного официального тона государственного чиновника, словно гайка сорвалась с резьбы от слишком сильного нажима.

— Давайте тогда уже сразу Ивана Грозного! — взвизгнула она. — Он же тоже инвалид! Потребует биопротез с мозговым управлением! Да еще отечественный! И кому тогда отвечать? Тут словами и бумагами не отделаешься: посохом по голове — и весь отчет!

На этой драматической ноте мог позволить себе рассмеяться только один человек, и он воспользовался этой возможностью.

— Ирина Васильевна знает, о чем говорит! — сквозь смех сказал Президент. — Ивана Васильевича и с десяток-другой опричников, чтобы прочувствовали, так сказать, разницу. А то взяли моду дела словами подменять! А ведь раньше за это сразу на Лобное место волокли!

Теперь таблетки, не очень скрываясь, пили все, за исключением закаленных силовиков и неискушенных в политике подчиненных Ивлиева.

— Не бойтесь, мы не станем поворачивать колесо истории вспять, до средневековья! — Президент снова прошёлся по залу, подошёл к столу, но садиться не стал.

— Моё мнение такое, — сказал он тоном, больше подходящим для диктовки указа, и взмахнул рукой, будто шашкой рубанул. — Эксперимент проводить нужно. Приняв при этом строжайшие меры секретности и безопасности!

Он помолчал немного — видимо, давая возможность консилиуму вникнуть, а возможно, внести какие-то коррективы. Но консилиум молчал.

— А выбрать объект для… восстановления нужно без спешки, взвешенно, тщательно продумав возможные последствия… Не забывайте, это ведь проба пера, первые шаги по очень трудному пути…

Кровь ударила Ивлиеву в лицо так, что закололи кончики ушей. «Всё-таки да, — набатом стучало в голове. — Всё-таки да!»

Опустив взгляд, Президент беззвучно перекатился с пятки на носок, плотнее сдвинул губы. В тишине было отчетливо слышно сиплое дыхание академика Суетина.

— Так вот, надо выбрать объектом для первого экспериментального восстановления не вождя мирового значения, не руководителя государства, а простого, героического человека, плоть от плоти народной, кровь от крови обычного труженика, героически работавшего, героически воевавшего и отдавшего жизнь за наше с вами счастье! Думаю, столь образованный историк, как наша гордость — академик РАН Николай Всеволодович Волошин знает много, очень много таких людей! Пожалуйте, Николай Всеволодович!

Академик встал, прокашлялся, отхлебнул воды из стакана.

— Знаете, и как историк, и как патриот… с учётом нынешних трендов… можно было бы подкорректировать ситуацию усилением левой идеи… а там, глядишь, и возглавить, в том виде, который будет приемлем, конечно…

Камил Багава толкнул его с одной стороны, а Галушкина с другой, впрочем, может быть, она его вдобавок ущипнула, потому что речь академика, которая напоминала невнятное бурчание засоренного водопровода, вдруг хлынула, как вода из прочищенного крана.

— Я бы предложил витализировать героя Гражданской войны Ивана Семенова, казнённого белыми.

Президент одобрительно взглянул на Волошина.

— Семенова, говорите? Ивана Мокича? — он поправил часы под рукавом пиджака. — Вполне достойная фигура. Буквально на прошлой неделе читал про него. Это который командовал эскадроном «Беспощадный»?

— Точно так, — оживился Волошин. — Исключительной храбрости боевой командир. Выходец из крестьянской бедноты, из самых низов. Идейный борец, принципиальный и кристально честный! Про таких, как он, говорили: «С Лениным в башке и с наганом в руке!»

Президент поднял палец.

— Тогда еще не говорили. Поэму «Хорошо» товарищ Маяковский написал в 1927 году, а комэск Семенов героически погиб в 1919!

Присутствующие переглянулись и многозначительно покивали головами. Даже Минкульт Величко и Минобр Чуйков дали понять, что в знании литературы значительно уступают Первому лицу.

— И еще, товарищ Волошин, мне кажется, что именно эскадрон «Беспощадный» сломал хребет армии генерала Шкуро? Я не ошибаюсь? Под Смородиновой балкой, кажется?

— Совершенно справедливо, товарищ Президент! — смиренно склонил голову главный идеолог истории. — Наши применили знаменитый семеновский маневр и разгромили беляков в пух и прах!

И снова все восхищенно переглянулись. У Ивлиева шевельнулась нехорошая мыслишка, что все это подстроено, но он тут же загнал ее обратно в глубины подсознания.

* * *

Совещание закончилось неожиданно, будто оборванная на полуслове песня. Возможно, такое впечатление создавалось тем, что Первое лицо вдруг куда-то исчезло, разочаровав тех, кто рассчитывал хотя бы на минутку незапланированного общения. Возникло некоторое замешательство. Направляемый железной рукой Юрия Борисовича, Ивлиев против своей воли ловко преодолел образовавшуюся вокруг советников толпу и оказался лицом к лицу с приветливо улыбающимся Семеном Мельником.

— Я ваш Куратор, Сергей Дмитриевич, — представился он, протягивая визитную карточку с золотым обрезом. — Точнее, Куратор проекта. Можете связываться со мной в любое время, здесь прямые телефоны. Безопасность будет обеспечивать очень компетентный специалист, он ждет вас у главного входа. Вам осталось провести еще одну экспериментальную демонстрацию, я не сомневаюсь, что вы прекрасно справитесь. А потом мы будем часто встречаться. До свидания!

В отличие от остальных, ищущих властной ласки, Ивлиеву досталось крепкое рукопожатие, потом советники тоже исчезли, и стало ясно, что совещание завершено окончательно и бесповоротно. Выходя из зала консилиума, мошки вновь набирали вес и размеры, приобретали клыки, бивни, чешуйчатую кожу, сильные крылья, отражающие богатство, власть, связи, могущество и строгую иерархию — одним словом, если продолжать пользоваться аллегориями животного мира, мошки превращались в орлов, носорогов, аллигаторов, анаконд, львов, тигров, мамонтов… Чем ближе к выходу, тем больше становилось вокруг них помощников, референтов, секретарей, охранников… И хотя до украшенных изумрудами паланкинов с чернокожими носильщиками в красных тюрбанах дело еще пока не доходило, на улице им подавали в определенном рангами порядке баснословной цены автомобили, многих из которых заведующий лабораторией витализации никогда не видел, но довольно быстро разобрался, что, независимо от логотипов, это бронированные монстры, способные выдержать прямое попадание из противотанкового орудия. Впрочем, несколько человек вообще машинами не воспользовались и улетели на вертолетах.

Ивлиев с другими ботанами, выйдя на высокие мраморные ступени и жадно вдыхая как никогда вкусный воздух, обнаружил, что вокруг них как бы случайно стоят Юрий Борисович со своим «двойником», двое тяжеловесов из второй машины и новый персонаж — постарше остальных, с лысиной, покрытой экваториальным загаром, такой же мощной фигурой и перебитым (может быть неоднократно) носом. У него были глубоко посаженные глаза, как будто он выглядывал сквозь смотровую щель танка. Да и лицо загорело каким-то странным прямоугольником, как будто через эту самую щель. С Ивлиевым он глазами не встречался и тот, надо признаться, испытал от этого удовлетворение, ибо продолжал ощущать себя мошкой, которую любой проходящий мимо недавний друг и заединщик может растоптать, проглотить при богатырском вдохе или утопить, небрежно сплюнув.

Но оказалось, что ученый ошибся: когда следующие боевым порядком римской пехоты под названием «клин» шестеро серьезных секьюрити, сопровождающих очередного «VIP»-a, обнаружили на пути каких-то беспонтовых очкариков и крикнули: «А ну с дороги, живо!» — то перед ними мгновенно выстроилась не уступающая им в силе и серьезности полудекурия[4], а загорелый, сидящий внутри сам себя «Танкист» гаркнул:

— Вы что, людей не видите?! Враз обошли по правому флангу!

Ивлиев понял, что это и есть специалист по безопасности, еще раньше, чем «клин» послушно выполнил команду. А прошедшие боевое испытание витализаторы, ощутили себя уже не мошками, а полноценными людьми, которых непросто затоптать даже на самой вершине властной вертикали! Тем более, что им вскоре тоже подогнали машины — опять «Гелендвагены», но бронированные — вдвое толще и тяжелей, чем предыдущие. Очевидно, значимость и научная ценность команды ученых значительно возросла!

— Проедем в лабораторию, проведем экспериментальную демонстрацию, — доброжелательно сказал Юрий Борисович и, поддержав Ивлиева под локоть, помог сесть рядом с водителем. Сам он расположился сзади, со своим зеркальным «двойником», которого звали соответственно — Борис Юрьевич. Кстати, тяжеловесы были похожи только на первый взгляд, потом оказалось, что они просто принадлежат к определенному типу людей, которых отбирают по сходным признакам и выращивают в специальных условиях. «Танкист» тоже разместился сзади, а коллеги-витализаторы сели во вторую машину.

Глава 2 Решающий эксперимент

«Гелендвагены» тяжело, но уверенно выбрались из Кремля, набрали скорость и понеслись сквозь дорожные заторы с ловкостью специального штопора, который без ввинчивания прокалывает пробку насквозь и мгновенно выбрасывает ее из горлышка. Ивлиев был несколько обескуражен происходящим: слова «проедем в лабораторию», «проведем экспериментальную демонстрацию» откликнулись в воображении знакомыми образами: он ожидал контрольный эксперимент перед авторитетными научными работниками — докторами и кандидатами, может, и академиками, руководителями напичканных новейшим оборудованием лабораторий. Но и Борис Юрьевич, и Юрий Борисович, а особенно «Танкист», который после властной команды не произнес ни одного слова, были мало похожи на людей науки, если вообще имели с ними хоть какое-то сходство.

Молчаливые, мрачные и сосредоточенные, они напоминали роботов из фильма «Мир Дикого Запада», или живых людей из многих других картин типа «Миссия невыполнима». Но Ивлиев быстро понял, что именно к таким людям ему придётся теперь привыкать, именно с ними надо будет работать, что теперь они станут его коллегами, и вместе они подготовят и осуществят первую в мировой истории витализацию человека! И еще он понял, что новая жизнь, такая заманчивая, пугающая и перспективная, уже началась! Сергей Дмитриевич даже поёжился от радостного возбуждения…

День пробежал быстро, солнце заходило, хотелось есть, а поскольку лаборатория находилась неподалеку от дома, Ивлиев решил пригласить новых друзей на скромную трапезу. Правда, он с трудом представлял, как десяток человек разместятся в двух комнатах, да и сможет ли мама накормить такую ораву. Но ничего, в тесноте да не в обиде — перекусят каких-нибудь бутербродов… Он стал подбирать слова, какими лучше сделать приглашение, но выходила какая-то ерунда: перекус в двухкомнатной квартирке никак не вписывался в рабочий план, да и в запасы домашних продуктов тоже…

— У вас есть биологический материал? — прогудел низкий голос сзади, будто стартер с трудом провернул танковый мотор.

— Что? — переспросил Ивлиев, теряя связь между своими мыслями и вопросом. — Ах, да. Материал. Есть, конечно. Две живые собачки и витализированная кошечка.

— Значит, нет, — заключил «Танкист» и, не меняя ровного тона, обратился к Юрию Борисовичу. — Надо взять по пути.

Тяжеловес уточнил лаконично:

— Тёплого?

— Не обязательно. Главное, без проблем.

Юрий Борисович кивнул и передал приказ по рации, очевидно, во вторую машину.

Охваченный своими мыслями, Ивлиев не придал беглому разговору особого значения. Мало ли, о чём они там толкуют между собой на профессиональном жаргоне. Набравшись смелости, он повернулся к «Танкисту» и уже не подбирая слов, задал свой вопрос напрямую.

— Товарищ, может, мы заедем ко мне, пообедаем?

— Что? — они встретились глазами. Но в смотровом триплексе боевой машины Сергей не увидел ни отражений снарядных разрывов, ни разбросанных трупов, ни огней пожарищ. Только обычное удивление.

— Просто время обеденное… А я живу рядом с лабораторией. Как раз очень удобно…

Губы «Танкиста» дрогнули. Наверное, это он улыбнулся.

— Спасибо, сейчас не время. Доложим о результатах, потом будем думать. Мы ведь не по обеденному времени живем, а по приказам…

Смеркалось. «Гелендвагены» катили по родному Бибирево. Народу на улицах немного: отработавшие смену люди поели, выпили пива и смотрели телевизор, в полном соответствии с теорией Маркса восстанавливая свой единственный капитал — рабочую силу, которую завтра надо будет продавать опять. Только кому? Капиталистов-то уже нет?! Или есть, только называются по-другому?

Угрюмый колорит окраинных кварталов не навевал романтичного настроения и желания к прогулкам. Здесь вполне могли отобрать деньги, избить, разбить голову бутылкой, а то и пырнуть ножом. Рассеянно разглядывая сквозь толстое тонированное стекло тёмный бетонный ландшафт, Сергей представлял, как умные и непьющие рабочие, витализированные строго в рамках сложной, разработанной научным сообществом, программы, преобразуют эту мрачную реальность, возведя здесь веселые, радостные и безопасные микрорайоны…

— Давай помедленней, — бросил «Танкист» водителю.

Автомобиль сбросил скорость, и в тот же момент Ивлиев расслышал приглушенные кузовом крики и возню пьяной потасовки. Продуктовый магазин «Маяк» — криминальная точка на карте микрорайона. Испитые надтреснутые голоса, топот ног, затейливые узоры матерщины… У витрины человек пять то сбивались в клубок, то разлетались друг от друга, размахивая руками и делая устрашающие выпады. Раздался звон разбитой бутылки, мелькнула сталь, кто-то кого-то ударил, кто-то упал. В одном из дерущихся Ивлиев узнал Баяна, тот, как всегда, размахивал «пикой» — зоновской финкой с наборной рукояткой и тусклым, хищно выбранным «щучкой», клинком.

— Заберите одного для опыта, — приказал «Танкист» в микрофон, закрепленный под лацканом пиджака. — И оставьте «глаз». Нет, лучше два!

Задний внедорожник плавно въехал на тротуар перед входом, притормозил, трое «тяжеловесов» вышли и неспеша направились к дерущимся.

Головной «Гелендваген», шел, не снижая скорости. Чтобы разглядеть, что происходит сзади, Сергею пришлось развернуться и приникнуть к стеклу.

— Не надо! — коротко сказал «Танкист».

И перспективный ученый, кандидат наук, доцент Сергей Ивлиев, к своему удивлению, без малейшего промедления послушно выполнил приказ. Через несколько секунд машина свернула за угол, и Ивлиев постарался поскорее отделаться от неприятных мыслей.

* * *

Первая и единственная в мире лаборатория витализации — та самая, которой предстояло совершить переворот в целом ряде отраслей мировой науки — располагалась в полуподвале бывшего института Физиологии человека, который в процессе череды модернизаций и инноваций развалился и превратился в офисный центр со сдаваемыми хоть на час помещениями. Выщербленная восьмиугольная желтая советская плитка на полу, растрескавшиеся белые квадраты на стенах, гора сломанных стульев в углу большого холла… Когда-то здесь неаппетитно пахло борщами и рассольниками из расположенной рядом столовой, но теперь запахи выветрились.

В угловой будочке за стеклом сидел седой и вечно лохматый вахтер дядя Саша, который выдавал себя за более важное, как он считал, должностное лицо — охранника, и даже носил пустую пистолетную кобуру на ремне, которую при появлении полиции или начальства одним движением прятал под старую милицейскую рубаху без погон. Впрочем, строгие должностные аксессуары были только приложением к должности, а душа вахтера с наслаждением бороздила просторы космоса и многомерные пространства фантастического журнала «Техника — молодежи», пачки которого он нашел в подвале и много лет внимательнейшим образом читал и перечитывал описанные в нем тайны мироздания.

— Здорово, дядь Саш, — кивнул Ивлиев, привычно направляясь к огороженной решеткой лестнице, ведущей в полуподвал.

— Здорово, здорово, — рассеянно буркнул вахтер, не отрываясь от яркой картинки. — Ты знаешь, что у Плутона два спутника вычислили? Причем они в разные стороны крутятся, а почему — никто не знает!

— Потом подробно расскажешь, а пока запиши в журнал внеплановую работу с проверяющими…

— Вы только без света дом опять не оставьте! — крикнул вслед дядя Саша. — В прошлый раз вообще грозили линию отрезать!

— Все нормально, у нас только небольшой опыт, — не останавливаясь, сказал Ивлиев, отпирая решетку. Коваленко, Дроздов и Мамыкин быстро спустились вниз, а Ивлиев оглянулся, собираясь предупредить своих спутников, чтобы поберегли головы: бетонная балка нависала над входом слишком низко. Но его новые коллеги стояли посреди просторного холла и никуда, казалось, не торопились. «Танкист» недобрым взглядом осмотрел хлипкое табло с указателем десятков офисов. Ивлиеву показалось, он услышал вздох — будто ствол орудия опустили на прямую наводку.

— Нам сюда, — деликатно поторопил Сергей Дмитриевич.

— Что-то вас много сегодня! — с ноткой интереса пробубнил вахтер. — Если пить будете, так хоть совесть поимейте, про меня не забудьте!

Тяжеловесы послушно склонили головы перед опасным местом, а «Танкист», проходя мимо пропустившего его вперёд Ивлиева, пробурчал негромко:

— Так дело не пойдёт. Придётся немедленно переехать.

— Зачем? — удивился Ивлиев, ловко подныривая под балку.

— Затем, что должна быть отдельная территория с охраняемым периметром и зоной предварительной безопасности, круглосуточная дежурная рота, минно-взрывная полоса, спутниковый контроль, КПП — и никаких посторонних. А у вас тут какой-то гадюшник, а не объект!

— Да нет, нормально… мы привыкли, — пожал плечами Ивлиев. — И потом, у нас тут место, что называется, удачливое…

«Танкист», естественно, не стал ему отвечать. Остановившись перед дверью с табличкой «Лаборатория прикладной витализации и исследования некротических объектов», он постучал в нее кулаком: «Сорвать!» — и развернулся вполоборота, пропуская Ивлиева вперёд.

Подойдя, тот нажал на кнопку обычного домового звонка, торчавшую сбоку от таблички. Раздался перелив какого-то детского мотива и через несколько секунд дверь открылась.

— Рады, так сказать, приветствовать, — поздоровался Дроздов. Он уже был в белом, хотя и не очень свежем халате. Так же, как и его коллеги.

«Танкист» кивнул:

— Конечно, рад! С перерезанной глоткой не поприветствуешь, — сказал он, входя. — И не запирайте — к нам скоро ещё несколько товарищей присоединятся.

Группа ночных испытателей наощупь прошла по темному коридору и оказалась в квадратной, не очень большой, но зато освещённой лаборатории.

— Готовы? — спросил Ивлиев у хлопочущих над аппаратурой подчиненных. — Всё проверили? Оборудование протестировано, накопители заряжены, генератор включен?

— Всё в норме, шеф, — ответил Коваленко. — И даже пыль вытерли и кошку причесали, — добавил он шутливо, как бы приглашая гостей настроиться на весёлый лад.

Гости, однако, вели себя как хозяева и сохраняли несокрушимую серьёзность. «Танкист» бесшумно прошелся по лаборатории, осматриваясь.

То, что он видел, ему явно не нравилось: обшарпанные, крашенные ещё при советской власти стены, потолок с облупившейся побелкой, паутина по углам, допотопные прямоугольные светильники дневного света со сгоревшей, как обычно, каждой третьей лампой, грубые столы, обитые пластиковыми листами — даже стоявшие на них не самые новые приборы смотрелись неуместно, резали глаз. Сотрудники лаборатории осматривали помещение вместе с начальником по безопасности — будто и они видели всё это впервые.

— М-да, это не Сколкино, — процедил сквозь зубы Борис Юрьевич — атлет со сломанными ушами борца.

— Ох, не говорите, — тяжело вздохнул Мамыкин. — Жаль, конечно, что витализацию изобрели мы здесь, а не сколкинские гении. Я чего-то не помню: а они-то что открыли? По-моему, кроме скандалов с хищениями, о них и не писали!

Повисла напряжённая пауза.

Ивлиев незаметно показал большой палец: мол, здорово срезал. «Танкист» смерил ледяным взглядом Мамыкина, тот невозмутимо сунул руки в карманы и присел на краешек стола.

— За языком следите! — сказал начальник Службы Безопасности. — Но об этом мы еще поговорим…

Возникла неприятная пауза.

— Кого будем витализировать, Серж? — спросил Мамыкин, чтобы сгладить неловкость. — Кошку или собаку?

— Человека, — ответил за Ивлиева «Танкист».

Завлаб поперхнулся.

— Как человека?! Для этого нужна огромная работа! Вот так, вдруг — бах?! Это невозможно! Ха-ха, да вы шутите!

Научные сотрудники недоуменно смотрели на гостей, а скорей всего — на хозяев. Но никаких признаков шуток на профессионально хмурых лицах не обнаружили.

— Неужели? Мы же не готовились…

Борис Юрьевич дружески хлопнул учёного по плечу:

— Тем достоверней будет результат!

Ивлиев посмотрел на него, перевел взгляд на ничего не выражающего «Танкиста», потом на своих подчиненных. Те были взволнованны.

— Но где мы возьмём тело?! Это же… сложно… целая канитель… Нужно специальное разрешение. Десяток подписей и печатей. Три дня собирать!

— Нам повезло, — «Танкист» сделал попытку изобразить прилив воодушевления, но вышло ненатурально.

— Как мне сообщили, — он приложил указательный палец к уху, куда был вставлен беспроводной наушник. — Только что в драке зарезали какого-то бомжа. Его уже везут. Так что готовьтесь, времени у вас мало!

Тишина, повисшая в лаборатории, была на этот раз долгой. Никто, казалось, не решится её прервать. Еле слышно, но мощно, будто тысячи комаров, сбившихся в кучу, гудел какой-то силовой агрегат.

— Готовь генератор, Коля! — не очень веря в то, что сейчас действительно произойдет то, на чем настаивают «гости», скомандовал Ивлиев. — Володя, соедини волноводы в одну сеть, побольше, чтобы объект поместился. Костя, ну ты займись остальным…

У него кружилась голова, как у альпиниста, впервые покорившего неприступную вершину!

«Неужели сейчас? Прямо сейчас случится великое событие… Первая витализизация человека?!» — эта мысль вгоняла Ивлиева в трепет, которого он не переживал прежде никогда, даже первый раз запуская в работу полуразложившегося дельфина…

Со скрипом открылась и закрылась входная дверь, послышались неторопливые грузные шаги. Гренадеры из второго «Гелендвагена» внесли бездыханного мужчину характерного вида и неопределенного возраста: длинные засаленные волосы, густая бесформенная борода, кирпичный загар. Одет он был в драный вельветовый пиджак на голое тело и грязные джинсы, на ногах стоптанные вылинявшие ботинки. Труп уложили на пол, в проходе между столом и батареей отопления.

— Вот и наш объект, — отрекомендовал его «Танкист», профессионально вглядываясь в убитого. Ивлиев тоже присмотрелся и разглядел узкую колотую рану точно в области сердца. Красное пятно вокруг совсем небольшое — с пятирублёвую монету.

И сразу все изменилось. В лаборатории лежал криминальный труп неизвестного происхождения, не имеющий никакого отношения к высокой науке. Какие тут вершины, какие победы?!

Железная дверь с силой ударилась о стену, посыпалась побелка.

— Вы что же это здесь творите?! — на пороге с искаженным лицом стоял бледный, как мел, дядя Саша. Его седые космы торчали во все стороны, словно солнечные протуберанцы, вытаращенные глаза крутились в своих орбитах, похоже, в разные стороны, как предполагаемые спутники Плутона.

— Что за мертвеца вы притащили?! Кто за него отвечать будет?! — он впал в истерику: кричал фальцетом, держался за сердце, даже топал ногами. — Я сейчас полицию вызову!!!

Борис Юрьевич легко вытолкал вахтера в коридор и запер дверь, оборвав вполне реальную угрозу на полуслове.

— Все, можете работать! — сказал он. — Никто не помешает!

Но трепетный настрой, еще минуту назад владевший Ивлиевым, растворился без следа. На полу лежал бомж, зарезанный в драке… и никаких запросов, печатей, разрешений… Сплошной криминал! На лицах сотрудников лаборатории написаны растерянность и ужас. Впрочем, соратников «Танкиста» ничего не смущает — они просто занимаются привычных делом.

Юрий Борисович извлек необычного вида фотоаппарат, с разных ракурсов сфотографировал труп, буднично скомандовал:

— Разденьте его!

Пара из второго «Гелендвагена» мгновенно выполнила команду. Юрий Борисович сделал еще с десяток снимков. Светловолосый крепыш из второй машины крутил убитого с такой же легкостью, как куклу. Не игрушечную, конечно, а борцовскую куклу весом со взрослого человека. Закончив съемку, блондин приглашающе махнул рукой:

— Что ж, господа учёные, ваша очередь, приступайте.

Но приступать было некому. Лаборатория витализации в полном составе была деморализована и выведена из строя. Коваленко крутил упаковку стерильных перчаток и повторял, что ему завтра рано вставать — сына в садик вести. Мамыкин хлебнул неразведенного спирта из мензурки с надписью «Для дезинфекции» и сидел на своем месте, остановившимся взглядом рассматривая пустую клетку для биологического материала. Только Дроздов был в форме, по крайней мере, на вид — с помощью прямых, треугольных и четырехугольных переходников он деловито соединял тонкие трубки в силовую сеть большого размера, тщательно проверяя каждый узел прибором на предмет утечек и волнового коэффициента прохождения информационного поля.

— Как мы можем приступать? — огрызнулся Ивлиев. — На каком основании? И кто будет отвечать?

Очевидно, вопрос показался глупым, поэтому на него никто не обратил внимания. И, уж тем более, никому не пришло в голову на него отвечать. Только «Танкист» перестал рассматривать убитого и выпрямился, как бы показывая, что отвечать за все будет лично он.

Завлаб нервно откашлялся.

— Поскольку вы назначены старшим… на данном этапе, — сказал он. — Я буду исполнять ваши распоряжения. Но все риски, связанные с проведением неподготовленного испытания, несёте вы!

Несмотря на некоторое сопротивление Сергея, «Танкист» все же встретился с ним взглядом. Сейчас в триплексе боевой машины отражалось все то, чего Ивлиеву повезло не увидеть в прошлый раз: и пушки на прямой наводке, и взрывы, и разлетающиеся ошметки трупов, и рушащиеся дома, и почти не умолкающий пулемет, и трупы на раскаленном асфальте, и раскаленное слепящее солнце, и искореженный стальными траками вековой слой пустыни — глубокие красные прерывистые линии на желтом песке…

— Идите сюда, ребятки, поближе, — неизвестно, как ему удалось, но «Танкист» одним движением то ли обнял, то ли подгорнул к себе четверых молодых ребят в белых халатах — так курица поступает с цыплятами, когда хочет их успокоить.

— Не надо меряться рисками, Сережа, — неожиданно ласково сказал он. — Я повидал их больше, поверь. И ответственности уже давно не боюсь. Ты стрелял хоть раз?

— Приходилось, — облизнул пересохшие губы Ивлиев.

— В людей?

— Что вы?!. На сборах в военкомате.

— А-а-а, ну это тоже не такое простое дело. Так вот, есть такой городок Постоло в Африке. Однажды я в нем один дрался против целого батальона, — «Танкист» будто включил двигатель на низких оборотах: медленно двигался по кругу и поворачивал голову из стороны в сторону, словно башней крутил. — Честно говоря, не совсем целого, но человек пятьсот в нем оставалось. Правда, я был в танке. Но снаряды закончились: только пулеметная лента на две с половиной тысячи патронов да гусеницы… И экипажа не было. Ни командира, ни заряжающего, ни наводчика, ни механика-водителя — короче, я один за всех. Но и у тех, у моих врагов, не было снарядов, противотанковых гранат, гранатометов… Словом, шансы были почти равны, хотя тогда я так не считал. Мне пришлось биться десять часов, а показалось — десять минут. Убежать я не мог: за мной, в сотне километрах располагался наш госпиталь с ранеными, больными, секретной вакциной, врачами и специалистами — ну, такими олухами, как вы… В хорошем смысле слова, конечно…

— А что было потом? — спросил Ивлиев.

— Потом ребята — и Юра, и Боря, и Коля, и Ваня, — на самом деле их зовут не так, но неважно, они перелезли через гору — почти отвесный скальный гребень — выше километра… Конечно, вертолет перебросил бы их за сорок минут, но вертолета тоже не было… Ну, дальше все, понятно… Так вот, когда я потом спрашивал себя — было ли мне страшно, моя задница отвечала, что да! Так что я вас понимаю. Но не до конца. Вы же в своей стране, против вас не прет орда бешеных обезьян, а за вами не ждут спасения беззащитные братья… Дело наше одобрено и находится под высочайшим контролем, а высочайший контроль не терпит формальностей. Так чего вам бояться? Какой ответственности? Вам не надо ничего бояться. Кроме одного: если вы просрёте дело, доложенное на самом высоком уровне, то… Тогда даже я не знаю меру вашей ответственности. Да и не надо об этом. Сделайте все, как надо и вам не придется больше ничего бояться. Бояться будут только вас. Потому что мы будем на вашей стороне!

Как ни странно, но Ивлиев успокоился. Перестало нервно дрожать тело и сердце уже не колотилось, как автомат, из которого он как-то стрелял на сборах офицеров запаса.

— Давай-ка, — пободревший Ивлиев кивнул стоявшему рядом Мамыкину и наклонился к телу бомжа. — Бери за плечи. Костя, Володя, помогайте!

Он снова был собран и сосредоточен. Эксперимент есть эксперимент. И если работали с птицами и кошками, то сработают и… Впрочем, эту мысль он до конца не додумал. А точнее — оборвал умышленно.

— Сколько у нас времени? — поинтересовался Коваленко, растягивая только что изготовленную большую сетку, как рыбак, проверяющий целость невода перед очередным забросом. Хотя сетчатая конструкция не имела к орудиям лова рыбы ни малейшего отношения и строго именовалась «волноводом информационных полей».

— Это известно только Ему! — «Танкист» указал пальцем вверх, на ощетинившуюся «шубой» из неряшливо отставшей побелки железобетонную плиту с многочисленными желто-синими следами протечек. — Но доложить результат я обязан до полуночи!

Ивлиев не понял: одного адресата имеет в виду начальник СБ или разных, но на всякий случай приказал ускорить работу.

Мамыкин и Коваленко подняли голое, давно не мытое тело, положили на стол, на купленную здесь же, по дешевке, дюралюминиевую дверь пилотской кабины с «Ил-62», на которой в институте Физиологии когда-то отрабатывали ситуации, связанные с выживанием при чрезвычайных ситуациях в воздухе. Потом необходимость в этом отпала: все упростилось до предела, и теперь любая ЧС заканчивалась втыканием планера в землю с 4–5 тысяч метров, что вопросы выживания автоматически выводило за скобки безжалостных формул, не желающих находить компромиссы с ускорением свободного падения, даже если в этом были заинтересованы серьезные и богатые люди. Пришлось слегка переделать цифры и теперь при том же результате виноватых не было, ибо они разделяли судьбу всего экипажа, включая стюардесс и пассажиров. Зато дверь, ценой 2800 рублей, удалось купить за 400, что в отчетах по результатам года позволило набрать 15 бонусных баллов и получить хотя и небольшую, но хорошую премию, а вдобавок отчитаться об успехах в экономии бюджетных средств при приобретении основных фондов.

Коваленко умело вставил по периметру двери, которая теперь громко называлась «ложемент», раздвоенные штыри-держатели и надел на них трубки, состав которых образовывал только один из многочисленных секретов лаборатории. Четыре трубки шли вдоль тела, семь — поперек. Теперь безымянный бородач напоминал елку, опутанную проводами ещё не зажженной гирлянды. Правда, сравнение было весьма и весьма приблизительным: если полупрозрачные трубки диаметром 8 миллиметров, больше напоминающие систему для внутривенного вливания, ещё могли хоть как-то сойти за гирлянду, то убитый бомж и елка были, конечно, категориями не только отдаленно не похожими, но и совершенно несовместимыми в любом смысле — как при физическом, так и при смысловом сопоставлении.

— Как выловленная рыба! — вырвалось у коренастого блондина из второй машины. — Хотя нет, вру! Мы однажды оглушенного диверсанта вытянули — крейсер наш на рейде хотел подорвать. Вот тот точно так выглядел, только без головы, да еще в акваланге…

— Увидел он у моря Галилейского братьев: Симона и Андрея, закидывающих сети в море, ибо они были рыболовы, и говорит им: идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков! — значительным и торжественным голосом продекламировал «Танкист». — Кстати, это как раз такой случай!

— Вы знаете Евангелие?! — изумился Ивлиев.

— Ну, не то чтобы знаю, — «Танкист» немного смутился, хотя Сергей мог поклясться, что такое чувство ему совершенно несвойственно. — Просто меня же не только стрелять да взрывать учили!

— Конечно, шеф! — прыснул Юрий Борисович. — Ещё и…

Но под взглядом командира шутить на грани выдачи государственных секретов передумал и оборвал фразу. А несвойственная каменному лицу улыбка то ли растворилась сама собой, то ли затерялась среди многочисленных трещин и шрамов…

— Работаем! — скомандовал Ивлиев, садясь за компьютер. — Питание!

Коваленко включил рубильник. Отдаленный гул стал нарастать, будто клубящиеся где-то там комары превратились вначале в пчёл, потом в ссорящихся обезьян, и наконец, в разъярённого тигра. Гибкие трубки волновода начали наполняться чем-то типа белесой жидкости, напоминающей много раз разбавленное молоко.

— Что это? — спросил «Танкист», который вместе со своими соратниками внимательно наблюдал за происходящим, а блондин с напарником тщательно фиксировали каждый шаг похожим на фотоаппарат прибором.

— Энергия! — сквозь зубы ответил Ивлиев. Сейчас он не мог отвлекаться.

Разбавленное молоко постепенно густело, приобретало разные оттенки, цвета, и пульсировало с большей или меньшей скоростью. В районе головы и сердца оно стало розоветь, низ грудной клетки и живот приобрели в трубках желтоватый оттенок, ноги и руки оставались густо-белыми.

— Минута сорок две, — произнёс Коваленко. — Отмечен нитевидный пульс.

Ивлиев осторожно повернул верньер. Краски стали ярче и пульсация интенсивней. Красные, розовые, желтые цвета волноводов и отбрасываемые ими цветные линии преобразили лежащее под ними тело. Сейчас, в разноцветной сетке, в причудливой игре бликов, это был никакой не бомж, а отчаянный доброволец в диковинном скафандре, участвующий в опасном научном эксперименте и готовый лететь в космос или в подземной лодке уходить к центру Земли!

Через некоторое время испытуемый пошевелил рукой.

— Две тридцать семь, — произнёс Коваленко. — Первое визуальное проявление витализации, правая рука.

— Очень быстро! — пробормотал Ивлиев.

Клетка наливалась красками, ячейки заполнялись ярким холодным пламенем. Сейчас сетку не могла бы разорвать никакая сила, даже гусеницы танка, которыми «Танкист» раздавил когда-то неведомый и далекий Постоло.

— Три пятьдесят… шесть восемнадцать, — бесстрастно фиксировал Коваленко.

Нагота постепенно исчезала. Исчезали, таяли и ячейки клетки, в которую было помещено тело.

— Четыре ноль восемь… шесть двадцать шесть…

Тело обволакивали нити. Они сплетались в ткань и набирали цвет, мужчина на глазах обрастал одеждой. Причём, не той, в которой его принесли и которая лежала на полу: вместо старого видавшего виды пиджака на нем вдруг оказалась приличная кожаная куртка!

— Восемь тридцать две, витализация успешно завершена, — объявил Коваленко и, не удержавшись, добавил вполголоса:

— Что-то очень быстро с учетом массы тела… Это же не кошка!

Он замолчал. Происходящее в лаборатории напоминало застывшую живую картину в финале авангардистского спектакля с неоднозначным концом: три ошарашенных научных сотрудника в белых халатах и пятеро невозмутимых парней из «команды безопасности» стояли вокруг раскинувшегося на самолетной двери человека, который только что был мертв, а теперь, похоже, переходил в другое состояние… Окутавшие его ячейки обесцветились и уже не напоминали суперсовременного скафандра, зовущего в героические приключения… И тишина!

— Чем вы меня тут завесили?! — Бородач смахнул окружающие его трубки, сел, свесил босые, не первой свежести ноги, и нетрезво просипел:

— Блин, какого хрена они на меня набросились? Я им ничего не сделал, а до денег вообще не дотрагивался. Это Баян как всегда «пикой» размахивал — его бы и вязали!

— Историческая фраза первой витализированной личности вышла довольно корявой, — тихонько прокомментировал Дроздов. — Придется выправлять для отчетности…

— Не, ну у нас же свои счёты, нахрена влезать?! — обратился к нему сидящий на столе бородач. — Вот куда ты лез и зачем?

Дроздов никуда не влезал, а потому не нашёлся, что ответить и стоял молча, на всякий случай крепко сдвинув ноги, как футболист перед ударом пенальти.

— О, курточка моя! — обрадовался только что возвращённый с того света мужчина. — Откуда? Я ж ее месяц назад Гаечнику проиграл! А он в Сочи умотал! Вернулся, что ли? Вы его тоже сюда притащили? — он огляделся, заметил ворох одежды на полу. — Вон же и пиджак, что он мне дал! Не, в натуре, где Гаечник?

— Ну-ка, расстегни куртец, — скомандовал ему блондин.

— Это зачем ещё? — бородач насторожился. — Я же тебе втираю: моя одежка…

— Расстегни, говорю! — блондин добавил металла в голосе.

Бомж пробурчал что-то себе под нос, но куртку расстегнул.

— На. Всё?

— Шире, — сказал «Танкист».

Бомж послушно обнажил грудь.

На месте смертельной раны белел старый, давным-давно зарубцевавшийся шрам. Блондин сфотографировал шрам, подумал немного и, присев возле недоумённо отпрянувшего мужика, сделал «селфи». Вернувшись на место, поглядел в экран аппарата, улыбнулся: «Клёвый кадр. Исторический».

— Толку? — «Танкист» пожал плечами. — Всё равно ведь никому не покажешь. Будет лежать в сейфе под тремя грифами…

Витализированный тем временем начал осваиваться.

— Мужики, — обратился он сразу ко всем собравшимся. — Налейте, а? Поправиться бы мне…

— И это всё пишется, да? — блондин ткнул пальцем в потолок, где висели допотопные видеокамеры на длинных ножках.

Ивлиев кивнул.

К столу, на котором сидел оживший бомж, подошёл Мамыкин. В руке у него была широкогорлая колба с прозрачной, резко пахнущей жидкостью «Для дезинфекции». Мамыкин вопросительно посмотрел на Ивлиева. Тот снова кивнул. Часть спирта, булькая, перекочевала в мензурку, в следующую секунду бомж отправил его в глотку, шумно потянул воздух растопыренными ноздрями и, сунув руку в карман куртки, извлёк оттуда сигареты и зажигалку «Зиппо».

— И зажигалочка моя нашлась, — укрытое бородой лицо расплылось в улыбке. — В прошлом году потерял.

У «Танкиста» прозвонил телефон.

— На связи! Все гладко? А они откуда? И что теперь? Понял. Нет, поработайте оба до команды!

Бомж закурил, смачно затянулся и, выпуская дым под потолок, задумчиво добавил:

— Или Киргиз спёр. Хотя не должен. Но мог.

— Что там? — спросил у шефа Юрий Давыдович.

«Танкист» махнул рукой.

— Продавщица полицию вызвала: убили, мол, человека. Те приехали, а тут им сразу точная наводка, куда труп увезли. Сюда, к нам.

— Этот седой придурок постарался! — выругался блондин.

— Короче, готовьтесь встречать! — приказал шеф и тут же в дверь тяжело постучали чем-то железным.

— Впусти! — кивнул «Танкист».

Два полицейских с автоматами наперевес ворвались в лабораторию. За ними маячил в проеме двери дядя Саша.

— Все остаются на местах! — рявкнул один, но внимательно изучив лица собравшихся, сбавил тон. — Где убитый?

— Вот он! — кивнул на бомжа «Танкист». — Это ты из-за него так автоматом колотил? А что, за бережное отношение к сохранности оружия уже не спрашивают?

— Убитый где, я повторяю?! — усилил угрозу в голосе сержант.

Бородатый как раз допил вторую порцию спирта, отер рот ладонью.

— Какой «убитый»? Если по роже дали, так сразу убитый?

Патрульные переглянулись, старший нехорошо посмотрел на дядю Сашу.

— Ну да, он! — растерянно подтвердил вахтер. — Только он совсем плохой был…

Патрульный забросил автомат за спину и пробормотал что-то неразборчивое.

— Извините, так получилось, — развел руками вахтер с вполне реальной кобурой на поясе и круговоротом фантастических мыслей в голове. Сержант, надо отдать ему должное — с достоинством выпил этот коктейль из несовместимых ингредиентов.

— В следующий раз оштрафую за ложный вызов! — сказал он на прощанье и хлопнул дверью.

— Ну что, мужики, еще нальете? — попросил бомж.

— Эксперимент надо кончать, — Ивлиев подошёл вплотную к «Танкисту». — Последствия трудно прогнозируемы. Мы ещё не работали с высокоорганизованный материей. И расход электричества запредельный. Мы, наверное, весь свой лимит по электричеству выбрали. А можем вообще весь квартал без света оставить!

— Да, конечно, — ответил тот заметно смягчившимся тоном и набрал короткий номер.

— Эксперимент прошел успешно! — сказал он. — Доложи по уровням компетенции!

— Так можно заканчивать? — обрадованно переспросил Ивлиев.

— Конечно! — «Танкист» хлопнул его по плечу так, что Сергей с трудом устоял на ногах. — Протокол потом составим. Фотографии есть, видео и диктофонная запись тоже. Все, парни, отбой!

— Так чего, стало быть, увозить? — спросил блондин Ивлиева, кивнув на бородача, вежливо стряхивающего сигаретный пепел в сложенную ковшиком ладонь.

— Куда? — удивился Ивлиев.

— Гм… Ну куда, — впервые за всё время «Танкист» выглядел растерянным. — Как водится — на свалку, в лес, можно на кладбище, в крематорий…

— Так зачем это? — не понимал Ивлиев. — Сейчас генератор выключим, и все!

— А холодного куда?

— Кого?

— Ну, этого! Испытуемого, блин. Зачем тебе здесь трупак?

— А… Так он вернётся туда, где его убили. За несколько минут до смерти.

«Танкист» на время застыл, осмысляя услышанное. Потом схватился за телефон:

— Первый, вместе со вторым усильте наблюдение, — он повысил голос. — Затем, что наш сейчас туда вернется. Все задокументировать, зафиксировать его рассказ и все разговоры! Как понял? Выполняйте!

«Танкист» ненадолго задумался.

— Ну, если так, давай всю картинку до конца докрутим. Фома, поснимай ещё!

Блондин, которого, возможно, звали Фомой, а возможно, и совсем по-другому, привычно взялся за камеру.

— Эй, дядя, как тебя кличут? Повернись, давай сфоткаемся!

— Пашка я, Медный — погоняло… Давай, снимай, коли интерес есть!

Умиротворённый лабораторным спиртом, уважительным отношением и довольный ценными находками, Медный охотно позировал, старательно пытаясь придать лицу многозначительное выражение, и надо сказать, что это ему удавалось! Сфотографироваться с ним сначала попросился один охранник, потом второй.

— Слушай, а это не ты меня в сердце ширнул? — вдруг подозрительно спросил бомж, внимательно рассматривая Фому. — Мы с Беззубым сцепились, а ты у него из-под руки… Точно я твою башку светлую запомнил, да взгляд жадный: аль получится, аль нет…

— Да ты что, Паша, совсем плохой? — возмутился Фома. — Кто тебя ширял? Ты глянь на себя? Где эта ширялка?

Медный пошарил ладонью по груди, распахнул куртку, взглянул. На месте недавней раны остался только давно заживший шрам.

— Гля, неужто привиделось?! Так я вроде хорошо тебя запомнил! — он старательно разгладил бороду. — Вы скажите, ребята: это правда было или показалось?

Ивлиев поймал вопросительный взгляд «Танкиста», кивнул в ответ и неспешно пошёл в соседнюю комнату, где стоял генератор.

— Кончай пургу гонять! Давай теперь групповой снимок, — вошёл в азарт Фома. — Для истории. Когда-нибудь же рассекретят. И мы будем первыми, в музеи попадём, в книги! Идите сюда, парни!

Он махнул рукой сотрудникам лаборатории, но в этот момент исторический бомж исчез.

— Что за ёшкин кот! — встрепенулся Фома. — Куда он делся-то?

Юрий Борисович и Борис Юрьевич, как гончие псы, бросились осматривать все закоулки.

— Да не суетитесь, — с обычной невозмутимостью сказал «Танкист», нажимая громкую связь в своём телефоне и глядя на хронометр с несколькими круглыми и прямоугольными окошками.

— Он пошел к вам. Жду доклада.

Красная стрелка бодро бежала по перламутровому циферблату.

— Вывалился неизвестно откуда! — раздался взволнованный голос «Глаза-1». — Живой, здоровый, только одет по другому, Баяну по морде дал: мол, за что ты меня писанул?! Короче, я думал, опять драка будет, но ваш в хорошем настроении, не стал предъявы раздавать…

— Ладно, две минуты с четвертью! — перебил наблюдателя «Танкист». — Ты веди наблюдение, все фиксируй, а «Глаз-2» пусть нырнет в ресторан «Кабанчик» — справа за углом, знаешь? Вот пусть и наберет водку хорошую да закусь, а потом езжайте сюда. Задание выполнено, командованию доложено, а без жратвы долго не протянешь. Тем более, нам есть что отметить!

— Понял, шеф, выполняю! — повеселел «Глаз-1».

И у всех остальных улучшилось настроение — есть хотелось каждому.

— Чудеса вы сотворили, парни, чудеса! — «Танкист» медленно обошел дюралюминиевое ложе, на котором только что свершилось научное чудо, потрогал пальцем штыри, трубки, поинтересовался уважительно:

— Откуда у него старая куртка взялась? И зажигалка давно потерянная?

— Очевидно, то, что запало ему глубоко в сознание, материализируется при витализации вместе с ним! — предположил Ивлиев. — Но это пока только гипотеза. Мне очень многое непонятно… Сегодняшний эксперимент дал нам больше, чем все предыдущие. А я чего-то не ухватываю, ускользает что-то важное!

— Эх, парень, ты даже не понимаешь, что ты сотворил! Ты же теперь генералом будешь, лауреатом, Героем труда!

Чудесные перемены произошли и с «Танкистом»: он на глазах превращался из замкнутого в себе подозрительного флегматика в склонного к перевозбуждению холерика.

— Здание тебе дадим на месте бывшего института боевой химии. Там и периметр закрытый, и казарма для роты охраны… Ты больше сделаешь, чем все эти сраные боевые газы вместе взятые. Они уже свой век отработали. А за твоей витализацией — будущее!

— Да какое будущее? Это же у нас побочная тема. И потом, куда мы только не писали, никого не интересовало! Витализация — это же лишние руки, строители городов, туннелей, покорители Арктики, шахтеры, подводники… А получали отказ за отказом!

Но «Танкист» лишь отмахнулся.

— Это детские сказки! А представь такое будущее: «двухсотые» и «трехсотые» обратно в строй становятся! Мешает нам какая-нибудь чернож… обезьяна, а мы двойника на его место, своего человека!

Ивлиев переглянулся с Дроздовым.

— Что за «двухсотые»? Таких вариантов мы не планировали…

— Так спланируете! — разволновавшийся «Танкист» хлопнул в ладоши. — Долго ли!

— И потом… Витализированный объект будет себя вести, как оригинал. Так что эти подмены не получатся…

— Да? Ну, и хрен с ними! — «Танкист» уже любовался другими перспективами открытия. — Зато можно мертвого допросить, можно… Отставить! — оборвал он сам себя и повернулся к коренастому блондину:

— Фома, со всех — подписки о неразглашении! Всех под круглосуточную охрану! Переселить на четвёртый объект с семьями, а потом и квартиры, и дачи все получат!

Молчун засмеялся, шутливо погрозил пальцем окружившим его белым халатам.

— Только не за границами, конечно, как все эти стрекозлы навострились!

* * *

Через некоторое время появились «Глаз-1» и «Глаз-2». Наружные камеры показали, что к лаборатории они подъехали на видавшей виды синей «Волге» (внутри все «мерседесовское», — пояснил «Танкист»), и сами в вытертых джинсах, майках и нелепо выглядевших в темноте бейсболках больше походили не на строгого «Танкиста» с его дисциплинированными парнями, а на расхристанную компанию Медного Паши и Баяна. Зато каждый нес по три увесистых пакета с изображением кабана на каждом. Дурманяще запахло жареным мясом. Подчиняясь жесту «Танкиста» Дроздов и Мамыкин принялись накрывать стол — это была их компетенция.

— Разрешите доложить, — начал было «Глаз-1», но «Танкист» досадливо махнул рукой:

— Да сколько раз повторять, Петров, не в кабинете же, в поле! А на полевом выезде не нужно по форме, — и добавил нетерпеливо. — Ну, рассказывай. Что там?

— Мы думали, все уже закончилось, они стояли, что-то свое терли… И вдруг, этот, Медный, откуда-то взялся: вот только что его не было — а вот уже стоит! Да Баяну в рожу — раз! Я ж уже рассказывал. Наш… испытуемый здоров и невредим. Хвастался курткой и зажигалкой. Удивительно — то их не было, а то вдруг появились!

Молчаливый радостно потёр руки.

— А больше тебе ничего не удивительно? Да тут такая сказка развернулась, что по сравнению с ней все наши «легенды» — это чистейшая правда! Колонка в «Вечерке»: «Что случилось за день!» Это дело надо отметить. И отметить прямо здесь, в этом месте, где совершено то, что мы еще и не поняли! И еще десять лет не поймем, а может, и вообще никогда! Хотя ребята эти поймут, у них головы по-другому устроены! Вот за них я и хочу…

Дверь пилотской кабины была застелена газетами, заставлена пластмассовыми тарелками с копченой колбасой, шашлыками, хачапури, красной икрой, свежайшим хлебом и маслом, водкой «Финляндия», мензурками, несколькими ножами и вилками. «Танкист» собственноручно разлил водку по мензуркам.

— Ну, вы, мужчины, удивили, — улыбнулся он, поднимая первый тост. — За российских учёных, которым нет равных во всём мире. Мы с Куратором поначалу думали, очередная разводка, на предмет накосить государственных денег. А вы молодцы. Вы всё правильно сделали. Не свинтили за бугор, не скрысятничали. Всё на благо родины. За вас, мужчины! Таких сейчас редко можно встретить!

Выпили, закусили. Еще выпили. Ученые жадно налегали на деликатесы.

— Я красной икры с детских лет не ел…

— А я этого никогда не пробовал. Как называется? Хачапури?

— А шашлык какой шикарный… Ягнятина!

— А те, жиросвины продажные, — это каждый день жрут. Уже не хотят, а запихиваются! — заметил «Танкист». — А ведь это несправедливо! Хотя… Бог все по справедливости разделяет. Они жрут — и в этом вся их жизнь. А раз их жизнь в жратве, то кто они такие? Говнюки, свиньи, вот кто!

— Извините, вас как зовут? — спросил Ивлиев. — А то нас не представили, неудобно…

— А меня вообще не представляют. — Шеф усмехнулся. — Называйте меня, как свои — Танкист или Молчун, — это оба моих настоящих позывных.

— А я вас для себя и назвал Танкистом, — сказал Ивлиев.

— Почему? — насторожился Молчун. — Услышал лишнее? Сболтнул кто-то?

— Да нет. Просто смотрите вы из себя. Изнутри. Как из танка в смотровую щель выглядываете!

— Образно, Серега! Давай с тобой выпьем. Ты мне понравился. Знаешь, почему?

— Почему?

— Когда ты всю нашу банду к себе в дом обедать пригласил. Нас шестеро с водителями да с твоими учеными четверо. А квартирка — тридцать шесть с половиной метров, и остаток бульончика куриного на дне кастрюли… Я у многих бывал, где сортиры по пятьдесят метров и столовые по двести, где повара, помощники, прислуга, и где запасов на три месяца хватит! Только никто мне там даже бутерброд не предложил! Поэтому я для тебя Танкист и Молчун. Хотя ты не понимаешь пока, что это значит…

— А что это значит?

Молчун ухмыльнулся.

— Нас не все любят, Сережа! В мире очень много тех, кто хочет распотрошить нас на куски! Поэтому у нас много имен, паспортов, документов… Их, правда, легко подделать. А вот позывные подделать невозможно. И когда я вам всем, — не одному тебе, а всем твоим друзьям, называю свои позывные — я передаю в ваши руки свою жизнь. Вот так обстоят дела, Сережа! Теперь ты понял?

— Да, теперь понял, — кивнул Сергей, хотя до него не дошло, почему позывной нельзя подделать.

— Ну и отлично! Только имейте в виду — дело-то это обоюдное!

— Что?!

Молчун подмигнул.

— Разберетесь, не маленькие да не дурашливые…

С мензурками наизготовку подошли Дрозд, Мамыкин и Коваленко.

— Давай, Сергей! За то, что у нас получилось!

— Давайте! — звякнуло стекло, они выпили.

— Намажь мне масла на хлебушек, Федот, — попросил Молчун. — Только без икры. С училища люблю вот так — хлеб, масло, колбаску сверху или сахаром посыпать.

— А икру не любите? Или зарплата не позволяет?

Молчун усмехнулся: будто скальный массив лопнул от перегрева.

— Икра в мой генеральский паек входит…

— Так вы генерал?! — ахнул Мамыкин. — Никогда не выпивал с генералом!

— Нет, полковник. Но паек генеральский. Так вот, насчет икры: не люблю я ее. И никогда не любил. Даже до этого Постоло. Я тебе спутниковые снимки покажу, хочешь? Ты тогда вообще ничего красного в рот не возьмешь. Да и нет ее там, где нам столоваться приходится. Ты змею ел когда-нибудь?

Ивлиев скривился.

— Бог миловал!

— А зря! Это ведь основное наше питание. Они ведь почти везде есть. И если поджарить, то вполне вкусно. А главное — белок, поддерживает силы… Я тебя как-нибудь накормлю. Да нет, не обманом — угощу, как положено — тебе понравится!

Сергей невольно перевёл взгляд на здоровяка Федота, который как раз в этот момент выщелкнул из возникшего, казалось, ниоткуда ножа узкий клинок и, ловко подцепив остриём масло, принялся намазывать его на хлеб. Глядя на это лезвие, Ивлиев вдруг почувствовал, как его бросило в холодный пот. Ноги ослабли, пришлось опереться на стол.

— Откуда вы узнали, что бомжа зарезали? — сказал он сдавленным голосом. — Ведь вам об этом не сообщали. Наоборот, это вы команды давали: «тёплый», «холодный»… «Тёплого не обязательно, главное — без проблем…»

— Разве? — отквасил нижнюю губу Молчун. — Да не-е-е-е… Это ты чего-то попутал!

— Значит, это вы его убили?! — окончательно прозрел Ивлиев.

Но Молчун, ни на секунду не смутившись, улыбнулся в ответ и посмотрел на собеседника дружески-снисходительно, как будто он только что испортил воздух, но среди товарищей на такие мелочи внимания не обращают…

— Пей, Серёга, о делах ещё наговоримся! — сказал он, поднимая мензурку и явно стараясь сгладить возникшую неловкость. Но Ивлиев не притронулся к своей водке, он ждал ответа. И он его получил.

— А вы, к слову, как своих кошек убиваете?

— Да как вы можете! — Ивлиев обернулся к коллегам, ища у них поддержки. Но не нашел. Они были заняты едой. Может, и без преувеличения.

— Мы никого не убиваем! Это же наука и тут есть свои термины. Речь идет о некротизации!

— Знаю, знаю! Слив, терминация, нейтрализация, спуск, ликвидация, стирание, устранение… но мы же понимаем, что все эти слова для маскировки… Так как вы кошечек своих некротизируете? Мне интересно, правда!

— Ветеринарная инъекция для усыпления, — ответил за руководителя Коваленко. — Совершенно безболезненно.

— Пфф! — Молчаливый всплеснул руками. — Так и наши парни своим инструментом владеют не хуже. Всё тоже — безболезненно. И никаких препаратов, заметьте.

— Давайте расходиться, — попросил Ивлиев, во второй раз задумываясь над ценой заключённого соглашения — так Фауст задумывался о последствиях сделки с Мефистофелем. Кстати, Молчун по повадкам и манерам вполне походил на Мефистофеля, принявшего не привлекающий внимание облик человека 21-го века. На вид лет сорок пять, лицо будто вылепленное из обожженной глины, глаза — как датчики наведения ракеты «воздух-воздух», широкий, выдвинутый вперед подбородок с едва заметной ямочкой, морщины на лбу, глубокие носогубные складки. Серьезное лицо, каменное. Такому не хочется задавать вопросы — наоборот, тянет верить каждому его слову.

— Я бы еще посидел, но жена ждет, беременная. И день был сложный…

— Сейчас, — согласился Молчун. — Просто, вижу, ты разволновался, потому объяснить хочу. — В данном случае мои ребята не причем: этого Пашу кто-то из своих пырнул…

— Правда? — обрадовался Ивлиев. У него будто гора с плеч свалилась. И Мефистофель на глазах превращался в обычного, крепкого и верного своему слову человека.

— Конечно! Ну, сам подумай: стали бы они потом с этого ножа масло есть, колбасу резать?

Отрицательный ответ вроде бы напрашивался сам собой: «Да нет, конечно, еще кровь с клинка не смыли, а уже хавают как ни в чем ни бывало! Конечно, такого быть не может!» Только Ивлиев в такое простое объяснение не верил. Оно, несомненно, выглядело правдиво — для него, Дроздова, Мамыкина… Но у тех-то ребят совсем другие привычки, взгляды и принципы. И нож у них один на все случаи жизни: и змею зарезать, и часового снять, и консервы открыть… И все же, ему стало легче. Если Мефисто и не умел гипнотизировать, то убеждать умел точно!

— Но на будущее скажу: ты смотри просто на эти вещи. Где витализация, там и некротизация. Инъекция, и дело с концом! А расходиться надо, ты прав: завтра дел очень много! До обеда обсудите новые обстоятельства вашей жизни с членами своих семей. Можно отоспаться. Потом вас перевезут к новому месту жительства. Режим секретности начался. Круглосуточная охрана, жизнь по расписанию, отсутствие бытовых проблем. Коротко так. Проект наш называется «Живая вода» и у него большое будущее. Военную составляющую пока решили не трогать, а вот общественно-политическую надо запускать на полный ход. Генеральские чины, лауреатство, обеспеченная жизнь — это все у вас впереди. Но вначале надо будет… по-вашему, витализировать, а по-моему, оживить, настоящего патриота России, героя Гражданской войны, пример для молодёжи и устрашение для врагов — товарища Семенова Ивана Мокича, красного командира!

Молчун поднял мензурку подчёркнуто торжественным жестом.

— За него пьём до дна. И — чокаясь, как за живого! Тем более, что скоро он будет сидеть за одним столом с нами!

Глава 3 Победитель получает все

Дальнейшие события развивались в точности так, как описал Молчун. Перемены начались незамедлительно, и Сергей Ивлиев не сомневался, что остановить их уже не в его власти. От ощущения неотвратимости новой жизни тревожно засосало под ложечкой. Но он был блестящим победителем, восходящим научным светилом, перед ним распахнулись ворота новой жизни, и он старался, как мог, уговорить себя, что так и должно быть.

«А ты думал, как оно будет? — спрашивал он себя снова и снова на пути домой. — Похвалы, награды, медали, фанфары, сплошное веселье? Так не бывает! Есть еще ошибки, мандраж, провалы, ответственность… На таком уровне всякое бывает…»

Но тут из дальнего закутка души будущего академика вылез заурядный научный работник, получивший за свою жизнь больше шлепков и подзатыльников, чем даже самых обычных грамот с профилем вождя мирового пролетариата Владимира Ильича Ленина.

«А бывает, чтобы внепланово, с нарушением всех писаных и неписаных норм, витализировали случайного бедолагу без имени и определенного места жительства? Да еще которого вначале специально для этого зарезали?!» — опасливо спросил битый жизнью зануда.

«Нет, вдвоем они не уживутся! — тяжело вздохнул Ивлиев. — Один должен задушить другого…»

При этом, как ни странно, его симпатии были отнюдь не на стороне, в общем-то, правильного моралиста. Просто он знал, что в любой борьбе его правильность и стремление соблюдать инструкции принесут больше вреда, чем пользы. Гораздо больше причем! Таковы правила игры в современной реальности, иначе ничего не получится. Начальники там, наверху, все через такую процедуру прошли…

Сидевший сзади Молчун, пристроив ноутбук на откидной подставке, вмонтированной в водительское кресло, азартно набивал отчёт об успешно проведенном эксперименте. Мобильник Сергея время от времени вибрировал, напоминая о неотвеченном вызове: наверняка звонила жена, переживала, как всё прошло, но Ивлиев чувствовал, что не сможет говорить с ней при Молчуне. Да и вряд ли он имеет право сообщать о произошедших событиях даже своей жене…

— Считаю должным напомнить, Сергей Дмитриевич, что вы дали подписку о неразглашении, — будто прочтя его мысли, сказал Молчун, не отрываясь от клавиатуры. — Ваши телефонные разговоры будут записываться, и вообще мы будем все о вас знать: даже подспудные желания, тайные потребности, скрываемые ото всех чувства…

Ивлиев не удивился — лишь пожал равнодушно плечами. Он самостоятельно дал секретчику еще одно прозвище — Мефисто, и уже не удивлялся его сверхъестественным способностям. Танкистом решил его не называть — это псевдоним для боевых действий. А вот Молчун или Мефисто подойдут. Хотя приживется какое-то одно прозвище.

— Вы уж не обессудьте, — закончил Мефисто, отправив сообщение и закрывая ноутбук. — Сами понимаете. Дело чрезвычайной важности.

Не удивился Ивлиев и тому, что возле подъезда его встретил ещё один «Гелендваген», а перед дверью квартиры, на площадке, прогуливался неброско одетый здоровяк с вставленным в ухо беспроводным наушником.

— Здравствуйте, Сергей Дмитриевич! — почтительно поприветствовал он.

— Здравствуйте, — Ивлиев отпер дверь и, заходя домой, вежливо поклонился:

— Спокойной ночи!

— Спокойной ночи, Сергей Дмитриевич, — так же почтительно сказал здоровяк.

— С кем ты там разговариваешь? — мать, скрестив на груди руки, стояла в проходе из прихожей на кухню, из-за её спины выглядывал отец. В гостиной, уткнувшись виском в неудобное старое кресло, дремала Люда. Часы показывали без четверти три: в это время семья Ивлиевых обычно спала непробудным сном.

— С дежурным охранником.

— С кем?! — не поняла мать.

— Значит, все прошло хорошо? — догадался отец. — Раз охрану приставили!

Люда встрепенулась во сне, обхватила руками живот.

— Да, — ответил Ивлиев, задумчиво глядя на беременную жену. — Всё хорошо.

* * *

Небо за окном спальни было уже совсем предрассветное, васильковое, когда, не включая будильника — что случалось крайне редко — Сергей Ивлиев ложился спать. Трудная ночь приближалась к завершению.

«Выспаться, — скомандовал он себе и закрыл глаза. — Завтра на свежую голову обдумаю. Хотя, завтра уже наступило. Да и думать некогда. Когда сел в поезд, надо ехать. Особенно в такой поезд, в котором не ты едешь, а тебя везут!»

Выспаться, естественно, не удалось: в начале десятого зажужжал поставленный на беззвучный режим мобильник. Люда заворочалась, буркнула в полудрёме: «Завтрак в холодильнике», — и накрыла голову подушкой.

Прихватив с комода телефон, сонный, в одних трусах, Ивлиев побрёл на кухню.

Звонил Молчун. Он был бодр, свеж и полон сил.

— Доброе утро, Сережа! — напористый голос мог разорвать телефонную мембрану, да и барабанную перепонку заодно. — Позавтракал? Готов к великим делам? Так в одной книжке было написано!

Молчун коротко хохотнул. Для него это было все равно, будто он смеялся в цирке два отделения подряд без перерыва. И настроение у него оказалось замечательным.

— «Вчерашние события» доложены на самом верху с приложением документальных материалов, — перейдя на обычный сухой тон, сообщил Молчун. — Все решения уже приняты, все авансы подтверждены. В четырнадцать ноль-ноль за вашей семьей придет машина, которая отвезёт всех на новое место жительства, в закрытый посёлок. Так что готовьтесь понемногу.

— Закрытый поселок? — с тревогой переспросил Сергей. — Что за поселок?

— Не бойся, не тюрьма! Впрочем, можете называть его академгородком, в настоящий момент это будет недалеко от истины, — по голосу было слышно, что Молчун довольно улыбается. — Из вещей рекомендую взять с собой самое необходимое, семейные реликвии, если имеются. Остальное вам доставят позже, — заверил он и добавил. — Хотя там у вас и так будет всё, что потребуется.

Ивлиев слушал молча, с неослабевающим и, в общем-то, вполне научным любопытством фиксируя, с какой лёгкостью он, со школьных лет привыкший самостоятельно планировать каждую мелочь, вживается в ситуацию, когда ему звонит малознакомый человек, и ставит в известность, где и как он и его семья будут теперь жить.

— Хорошо, будем готовы, — только и ответил он.

Они попрощались, и Молчун отключился.

На кухню вошла Дуся. Постояла, посмотрела на Ивлиева и, подняв хвост, принялась усердно тереться о его ноги.

— Ну, и ты с нами, конечно, — успокоил он кошку. — Куда без тебя.

Выйдя в прихожую, встретился взглядом с родителями: отец и мать сидели в пижамах на кровати и ждали, что он им скажет — догадывались, видимо, с кем и о чём был разговор.

— Переезжаем, — сообщил он. — В два часа машину пришлют.

— А куда, сынок, не сказали? — почему-то робко поинтересовалась Валентина Степановна.

— Полагаю, прямиком в коммунизм, — пожал он плечами. И если прозвучало это как шутка, то Сергей был уверен, что ответил вполне серьезно.

* * *

Добравшись до юго-восточной окраины Москвы микроавтобус с «мерседесовской» звездой на капоте свернул с трассы и въехал в чем-то необычный сосновый лес. Они углубились довольно далеко, прежде чем Ивлиев понял, что именно режет ему глаз: чистота — ни брошенных покрышек, ни бутылок, ни вросших в землю пластиковых пакетов, оставшихся от измученных урбанизацией и вырвавшихся отдохнуть на экологически чистую природу москвичей.

— За городом будем жить, как помещики, — шутливо заметил Дмитрий Петрович и поймал странный неодобрительный, взгляд Молчуна.

— Не помещики, а самые обычные жители страны рабочих и крестьян, — деликатно, без напора, поправил тот.

Сосны поредели, дорога вильнула сначала вправо, потом влево, и, сбавляя скорость, микроавтобус выехал на просторную асфальтированную площадку. Из-за высокого глухого забора торчали покатые крыши, крытые кирпичного цвета пластиком, имитирующим крупную выпуклую черепицу. Водитель остановился у металлических ворот, увенчанных камерами наблюдения, по две с каждой стороны, и заглушил двигатель. Из врезанной в ворота калитки вышел одетый в военный камуфляж капитан с пистолетом на боку, проверил какие-то документы у водителя, заглянул в окна «Мерседеса», почтительно приветствовал Молчуна, приветливо кивнул Ивлиеву (которого никогда в жизни не видел, но очевидно, выучил фотографию), махнул рукой невидимому часовому: пропускай. Двигатель снова заурчал, ворота плавно откатились в сторону, и семья молодого учёного въехала в свою новую среду обитания.

Все четверо выпрямили спины и глядели в окна широко раскрытыми глазами. Даже Дуська с интересом выглядывала наружу.

Подстриженные травяные газоны, снежно-белые фонтаны и беседки, черный гладкий асфальт и, главное, идеальная, до невозможной кристальности доведённая чистота. Место, в котором предстояло жить, отличалось от привычного замкадовского ландшафта столь разительно, что Люда, не удержавшись, шепнула мужу с тихим нервным смешком:

— Голливуд какой-то, Серёж.

— Или санаторий, — перегнувшись через проход, подхватил Дмитрий Петрович. — Для высшего руководства.

— И, похоже, в санатории сейчас тихий час, — усмехнулся Сергей.

На выложенных узорной плиткой дорожках, у роскошных, затерянных среди деревьев коттеджей, действительно не видно было ни души. «Мерседес» подъехал к одному из особняков и мягко остановился.

— Приехали, — сказал водитель; это было первое и, похоже, последнее сказанное им слово.

Дверь микроавтобуса распахнулась.

Первой, кряхтя и упирая в поясницу кулаки, поднялась Люда.

— Прилечь бы, — сказала она и двинулась к выходу.

Беременной женщине внешние перемены давались всё-таки проще, чем остальным. Сергей поспешил опередить жену, чтобы подать ей руку, когда она будет сходить со ступеньки. И сразу всё пришло в движение. Дмитрий Петрович подхватил с сидений две самые большие сумки.

— Папа, не тащи всё сразу, — крикнул ему Ивлиев. — Я сейчас помогу.

Валентина Степановна взяла на руки притихшую, ворчливо урчащую и мяукающую Дусю.

В дверях коттеджа их уже встречал человек лет пятидесяти на вид, с благородной сединой в висках и сдержанной вежливой улыбкой. Из-за его спины к «мерседесу» спешила невысокая плотная женщина.

«Не иначе, горничная», — с ужасом подумал Ивлиев, косясь на её кофейного цвета платье с рукавами по локоть и бежевый передник.

— Добро пожаловать, Сергей Дмитриевич! — улыбнулась горничная и, повернувшись к Ивлиеву-старшему, протянула руки к его сумкам. — Давайте, давайте.

— Что вы, — смутился Дмитрий Петрович. — Я и сам…

Но сумки уже перекочевали в привычные к тяжестям руки, и горничная, быстро перебирая крепенькими ногами, двинулась к крыльцу.

Мужчина с сединой оказался здешним управляющим.

— Михаил Богданович, — представился он. — Горничную зовут Ольга. Её сменщицу — Нина.

И широким торжественным жестом пригласил новых жильцов в дом. Молчун куда-то исчез, да и ребят из его команды видно не было, поэтому ознакомительную работу управляющий взял на себя.

— Коттедж — двести метров, на две семьи: родители разместятся в левой части, вы с супругой — справа, веранда общая. Вы здесь на полном государственном обеспечении. Это означает, что все желания, доведенные до моего сведения, будут исполняться. Если они исполнимы, — улыбнулся он и выдержал многозначительную паузу, как бы давая усвоить, что неисполнимых желаний в этой обители не случается.

— Вот левая половина — три спальни с санузлами, кладовка, комната-шкаф, вот универсальный пульт: можно шторы открыть-закрыть, свет включить-выключить, телевизоры, естественно, музыкальный центр, кондиционеры, подогрев, вызов персонала…

Михаил Богданович со знанием дела водил Ивлиевых, как притихших благовоспитанных экскурсантов в музее, только в музеях обычно рассказывают о том, как жили раньше, а он показывал, как они будут жить теперь.

Роскошное жилище привело всех в восторг. Просторные комнаты, большие окна, изящная добротная мебель, огромные телевизоры, мощнейший компьютер в звуконепроницаемом кабинете, отделённом от каминной комнаты двойными дверями, холодильники — с продуктами и с винами, высыпающие кубики льда в подставленный в специальную нишу стакан… горничная Ольга помогает Валентине Степановне разложить вещи по шкафам… было от чего прийти в возбуждение. Ивлиев ощутил детский восторг, подталкивающий к тому, чтобы пробежаться по всем комнатам, попрыгать на широченных диванах, вдоволь наиграться пультом. И, встречаясь взглядом с управляющим, Ивлиев начинал думать, что тот всё это понимает — и старается поскорее закончить свой инструктаж, чтобы удалиться и не мешать им обустраиваться…

— Здесь и еда в любое время по заказу, и если в городе что-то понадобится — привезут в течении часа, и медицина своя, и вертолет имеется, — привычно рассказывал управляющий.

Но Сергей вдруг задумался: а куда в конце концов деваются эти вновь заселенные новоселы? Хотя пока решил таких вопросов не задавать. Только про коллег спросил.

— А их привезут в ближайшее время, — без запинки ответил управляющий. — У вас ведь работы много! В общем, что непонятно — девчата подскажут, да и мой номер запоминающийся — «08»!

Ближе к вечеру, когда Люда спала, размякшая от массажа (горничная Ольга оказалась массажисткой по основной профессии, хотя кто точно знает — какая профессия считалась здесь основной), родители тоже провалились в объятия Морфея, а Ивлиев хотя и падал с ног от усталости, осваивался с домом и прилегающей территорией, обнаружив между делом, что сотовые телефоны тут не работают. Но зато стационарный телефон прозвонил исправно, и он сразу же схватил трубку.

— Через десять минут во дворе, — голос Дроздова вибрировал от весёлого задора. — Самое время собраться и устроить общелабораторную фундаментальную пьянку.

— Привет! — обрадовался Ивлиев. — В каком дворе, ты где?

— Ну, если допустить, что планировка тут зеркальная… а похоже на то… и если это ты только что баловался ставнями, то я от тебя аккурат на запад, у озерца… Наши все уже переехали, вон, в соседних домиках обустроились. Давай, в общем, выходи к беседке на заднем дворе, там есть такая, с антикомариными излучателями, я пока остальных вызвоню.

Новый этап своей жизни, которая на глазах превращалась в сказку, молодые учёные отметили так, как наверняка многие их соотечественники, не обладающие учёными степенями и о феномене витализации не ведавшие ни сном ни духом — дело кончилось застольем! Ольга с двумя девушками помоложе успевала и подавать еду, и наводить на столе порядок, и доливать, и освежать закуски, и убирать пустую посуду. С первыми рюмками посыпались шутки, громкий смех, компания делилась впечатлениями о новом жилье, перебрала общие потешные истории, потом начались анекдоты — все солонее и солонее… Люда, сославшись на усталость, незаметно ушла, потом, по-английски, стали расходиться и другие родственники. А смешные анекдоты, между тем, незаметно сменились серьёзными разговорами о работе.

— Как-то быстро он витализировался, — поднял вчерашнюю тему Мамыкин. — Быстрей, чем курица! И потом — шрам у него сразу застарел, а потом вообще исчез! И когда среди своих корешей оказался — он ведь нормально себя вел: ругался, в драку лез, обновками хвастался… Вроде, ничего и не случилось! А по идее, когда генератор выключили — тут-то ему и конец должен был прийти!

— А вот с этого места поподробней, ребятушки! — никто и не заметил, как в торце стола вместо ушедших родственников появился Молчун — в белых джинсах, белой рубахе с карманами на медных пуговицах и такой же жилетке, с красным шейным платком и в настоящей ковбойской шляпе со шнурками под подбородком. Так же незаметно, как и он сам, вокруг образовалась его свита — и Юрий Борисович, и Борис Юрьевич, и Фома… Выглядело это весьма кинематографично.

Сейчас они были одеты явно не для официальных приемов на высшем уровне: просторные хлопчатобумажные спортивные костюмы с капюшонами, легкие кроссовки, бейсболки… Но вписались все в окружающую местность настолько же органично, насколько вчера в строгую обстановку Кремля. Здесь их можно было принять за охранников VIP-персоны, на которую с избытком вытягивал весы социальной значимости Молчун, или за водителей, дежурных сантехников и электриков, сторожей — да за кого угодно — за тренеров по теннису, фитнесу или даже конному спорту. Хотя, конечно, больше всего они были похожи на мастеров обороны или нападения. Нет, линию спорта следовало исключить — тренеры все же не очень увлекаются спиртным. Во всяком случае, открыто и при VIP-клиенте, который тоже старается соблюдать дистанцию, по крайней мере, пока еще трезв.

А Молчун без церемоний налил себе водки, опрокинул рюмку, закусил и требовательно уставился на Ивлиева:

— Значит, Медный-то наш концы должен был отбросить, а не отбросил! Так, выходит?!

Ольга с девочками быстро поменяла посуду, освежила закуски. Вновь прибывшие «сантехники» с аппетитом набросились на водку и еду.

— Выходит, так! — кивнул Ивлиев.

— А почему же так вышло, ребятушки? — Молчун снова выпил. — Его ножом в сердце ударили, потом энергией вашей выправили, а когда энергию выключили, он как ни в чем не бывало жить продолжил? Да еще без всякого шрама! Получается, вы его не просто временно витализировали, а по-настоящему оживили! Ведь так получается?

— Да не совсем так! Похожесть тут есть, но не больше! — возразил Ивлиев, хотя был изрядно озабочен и наморщил лоб, как всегда, когда бился над непосильной задачей. — Может, он уже того… И лежит себе где-то на свалке или в канаве…

— Вот этого как раз быть не может! — официальным тоном доложил Молчун.

— Почему вы так уверены? — завелся Ивлиев.

Юрий Борисович, Борис Юрьевич и Фома переглянулись, по-доброму глядя на научного руководителя. По-доброму, но с некоторым сожалением: головастый мужик — такие заумные дела придумывает, а простейших вещей не понимает… Словно дитя из школы для умственно отсталых…

— Потому что Павел Егорович Ковтунов пребывает сейчас в двадцать восьмом отделении полиции, в добром здравии, бодром состоянии духа и хорошем настроении, — тем же официальным тоном продолжил Молчун.

— Подождите, а на каком основании Павел Егорович, полноценный гражданин нашего общества, находится в полиции?! — вскинулся Ивлиев. — Это что за полицейский беспредел? Что он сделал преступного?! За что его задержали?!

«Дежурные сантехники» только руками развели и индифферентно уставились на мощеную площадку под ногами.

— Задержан гражданин Ковтунов за драку, по подозрению в двух грабежах, разбое и незаконных азартных играх, — Молчун отбросил строгий тон и махнул рукой. — Сергей Дмитриевич, ему полиция — дом родной! Тем более, он там только числится, а фактически находится в Центральной Клинической больнице, в санаторном полулюксе, и больше всего боится, что его оттуда экстрагируют!

Ивлиев издал непонятный звук — то ли кашлянул, то ли подавился. Молчун расценил его как приказ к продолжению доклада или сделал вид, что так расценил.

— Анализы у него нормальные, следов повреждений сердца и других внутренних органов не имеется. Так что вчера имело место полноценное оживление этого гражданина. Аналогичный случай с товарищем Лазарем описан в одной старинной книге, понимаешь, Сережа, о чем я?

— Да понимаю… Только я на роль Христа ни в коем разе не претендую…

— Кстати, и правильно делаешь! Время сейчас такое — сожгут, как еретика, и виновных не найдут! — Молчун с остервенением погрозил кому-то пальцем в сторону серо-черных туч, сгущающихся над Академгородком (или как он там по-настоящему назывался?)

Ивлиев глянул непонимающе: шутит или всерьез? Но тут же переключился, почесал затылок.

— Может, произошел перенос во времени? На три-четыре минуты? И смертельное ранение выпало из его жизни?

— Как монтаж в кино?! — вскинулся светловолосый Фома. — Вырезали удар ножом и как ничего не было?! Убитый женится, ставит трудовые рекорды да еще обрюхатил полквартала?

— Да, вроде, — отстраненно проговорил Ивлиев. — Только как сценарий исправить, да кусок пленки или цифрового ряда вырезать — я понимаю… А как это в жизни получилось…

Он безнадежно покачал головой.

— Так вот и подумайте над этим, ребятушки! — сказал Молчун, поднимаясь. Подчиненные тоже встали, обступив шефа достаточно широким полукругом, чтобы упаси… в общем, чтобы не причинить ему ни малейшего неудобства. Вся эта компания, а особенно Молчун в центре, выглядела настольно живописно, что была немедленно опознана учеными на ассоциативном уровне. Они увидели или домыслили и рыцарские доспехи, и шпаги, и перья на шляпах, и огромных вороных коней, умеющих скакать по тучам…

— Вы, небось, и про Воланда читали? — спросил вдруг Костя Коваленко. Свита немного напряглась, уставившись на шефа. Они явно не поняли вопроса, или расценили его как, мягко говоря, неуместный намек.

— Обижаешь! — развел руками Молчун. Впрочем, сегодня он не очень оправдывал свой позывной: и разговаривал охотно, и шутил, и улыбался. — Это самая великая книга в мире. Для меня, по крайней мере!

— Почему так? — не успокаивался Дроздов.

Молчун полез за шейный платок и вытащил на тонкой цепочке блестящую остроконечную пульку.

— Видишь? НАТОвский стандарт, калибр 5,56 со смещенным центром тяжести. И представь — в первую же минуту попала мне в живот!

— Да ну!

— Кевларовый жилет эта штучка бьет насквозь, а я в спешке книгу под ремень засунул! Она ее в труху размочалила, как шредер[5], а в брюшину так и не залетела! Теперь понял, почему я так ценю эту книгу?

Ученые переглянулись, Дрозд хмыкнул.

— Я другого не пойму: что это за работа, когда надо выполнять любые приказы? В том числе и смертельно опасные?!

— Мне это тоже непонятно, — подтвердил Ивлиев. — И я бы добавил: не только опасные, но и безнравственные приказы, в которых совершенно не учитываются судьбы людей!

Коваленко и Мамыкин согласно кивнули. Им тоже были непонятны и смертельная опасность неких зловредных приказов, и безнравственность, и, особенно, игнорирование судеб сограждан, например, Павла Ковтунова! И это непонимание возвышало их как в собственных глазах, так, несомненно, и в глазах тех, кто стоял напротив и, наоборот — все прекрасно понимал и со всем бестрепетно соглашался! То есть одни всего не понимали, другие наоборот — понимали, но и те, и другие своим пониманием или его отсутствием одинаково гордились.

— А моим парням с этим как раз все ясно: получил приказ — и выполняй! — Молчун большим пальцем ткнул за спину, где откровенно глумливо скалилась его группа. — Они в толк другое не возьмут: как это можно у себя в мозгах ковыряться и что-то новое там находить?!

— Но согласитесь: копаться в собственной башке не так вредно, как вышибать мозги из чужих! — попытался заступиться за собственный интеллектуальный аппарат Сергей Дмитриевич.

В ответ раздался взрыв смеха.

— Скажи это тому парню, который выкопал из своих мозгов атомную бомбу! — веселился Юрий Борисович.

— Или иприт с фосгеном!

— Или гильотину!

— Или детектор лжи!

— Или сыворотку правды…

— Или противопехотные мины, которые детекторами не определяются, а отрывают ступню, чтобы одним раненым связать всю группу!

— Просто мы сделаны из разного теста! — сказал Ивлиев. — Вы по одному думаете, а мы по-другому… Недаром нас зовут яйцеголовыми, а вас…

Он вовремя замолчал.

— Нет, — Молчун снял шляпу, протер платком лысину, покачал круглой, как бильярдный шар, головой, и его парни повторили этот жест. — Все люди устроены одинаково. Все хотят одного и того же. Просто характер у каждого свой. А некоторых еще специально учат кой-чему! Как я мог не выполнить приказ, если бы даже точно знал, что эта маленькая сучка «5,56 мм» превратит в пыль все, что у меня внутри?! Ведь моя цель — выполнять приказы: быстро, точно и невзирая на риск! И этот ваш Ковтунов для меня просто объект эксперимента, не больше. Со всеми вытекающими.

Он надел шляпу обратно и подтянул шнурки.

— Как можно человека считать неодушевленным объектом? И на хрен я бы работал там, где отдают такие приказы? — скривил губы Ивлиев, но иронии не получилось, да и губы, он сам почувствовал, — сложились некрасиво, совсем не так, как у побеждающего всех киногероя.

— А за тем хреном, мой яйцеголовый дружочек, что в той же кассе вместе с гадкими приказами выдают докторские дипломы, Государственные премии, погоны с большими звездами, толстые пачки денег, квартиры, уютные дворики со стриженой травой, мощёнными камнем тропинками, и нами, которые надежно защитят и те яйца, которые у вас сверху, и те, что снизу! Ничего, отведаете сами, войдете во вкус — и будете так же думать!

Ученые стояли, осмысливая: то ли это грубое оскорбление, то ли просто не очень изящная солдатская шутка.

Молчун склонил их ко второй мысли: подмигнул Ивлиеву, пожал каждому ученому руку, улыбнулся.

— Мы еще поговорим на эту тему, думаю даже — не один раз! А пока слушайте приказ: завтра в восемь завтрак, а в девять тридцать сбор в зимнем саду! Вопросы? Вопросов нет! Разойдись!

А потом обратился к своим:

— А вы, головорезы, на вечернюю пробежку за мной — «Арш!»

И первым помчался по ровной, широкой и идеально чистой дорожке. За ним бросились Юрий Борисович с Борисом Юрьевичем и Фома. Бежали они бесшумно, но кучно и быстро. Ученые смотрели вслед, ожидая, как экстравагантный Молчун с болтающейся на мускулистой спине шляпой вместе с сопровождающей его троицей, под возникший цокот копыт, оторвутся от земли и вместе со снопами искр от неведомого таблице Менделеева металла подков, превращающихся в молнии уже на уровне грозовых туч, исчезнут, растворяясь в надвигающейся грозе…

Это была бы хорошая концовка, но она уже написана, а дважды писать одно и то же — самый верный способ попасть в пыточную инквизиции, а затем и на костер!

Ни шпаг, ни рыцарских доспехов, ни вороных коней, мчащихся по зыбкому воздуху так же уверенно, как по земной тверди, в реальной жизни, конечно, не появилось, что и подтвердила простая, здоровая психика убирающей со стола Ольги, которая вообще не заметила ничего необычного: побежали бойцы и побежали — такой у них режим! И откуда вдруг у них появятся перья на шляпах, латы или шпаги? Маленький автомат она пару раз у Григория Степановича заметила, но шпаги-то уже давным-давно в музеях пылятся!

И помогающие добросовестной и рассудительной Ольге девушки твердо стояли на земле, прикалывая каблучками к ней всякие глупые фантазии. Все они видели только будничную реальность: Молчун с группой охраны никуда не взлетел да и взлететь не мог, ибо он человек, а не птица! Парни лишь буднично совершили вечернюю пробежку, а потом, «согласно расписания», вовремя легли спать, выспались без сновидений и вовремя встали, чего нельзя было сказать о команде молодых и перспективных ученых, которым мерещились мистические сны из классики, да вдобавок всякие ужасы, никогда не виданные, а только представляемые и оттого еще более пугающие…

И выглядели они утром, как не отступая от прямой, словно удар штыка, правды опытного солдата Молчуна: будто яйцеголовые после рукопашной — кругом одни битые яйца… То есть, по мнению Молчуна, нарушение режима и разные думки-задумки на пользу ученому люду явно не пошли!

* * *

Ровно в девять тридцать, после сытного и вкусного завтрака, Молчун усадил научную группу в микроавтобус «мерседес» — на вид тот же самый и с похожей потёртостью на левом углу переднего бампера, но с другими номерами — и в сопровождении двух машин охраны они выехали из посёлка.

— Зовут меня, если отбросить привлекающую ненужное внимание экзотику, Григорий Степанович. Я назначен непосредственным руководителем проекта по безопасности и технико-организационным вопросам, — объявил Молчун, располагаясь на переднем сидении возле водителя. — Эти вопросы часто переплетаются, о чем неподготовленные люди даже не подозревают. По всем вопросам ко мне. А я уже при необходимости выйду на нашего Куратора — товарища Мельника Семена Игоревича. Сейчас на месте осмотритесь, определитесь, чего не хватает — и подробный список — рукописный и в единственном экземпляре, положите вот в эту папку под названием «Амальгама». Запомните?

— Запомнить-то запомним, но почему «Амальгама», можно полюбопытствовать?

Ивлиев сначала решил, что Григорий Степанович не станет отвечать: слишком долгим было молчание, оправдывающее прозвище, — но ответ всё-таки последовал.

— А почему нет? Слово запоминающееся.

— Действительно, — согласился Коваленко. — И моя первая научная работа была связана с амальгированием железистых руд.

— Вот вы и нашли логику, мой ученый друг, — кивнул Григорий Степанович. — Кстати, телефоны оставлять в жилом поселке, все записи делать в опечатанных блокнотах, регистрировать и сдавать в спецбиблиотеку.

Ученые переглянулись. Запахло неведомыми им запахами боевой химии. Или чего-то другого, но боевого.

— Институт закрыт двадцать лет назад, — продолжил Молчун. — Оборудование, естественно, давно вывезено, но мы быстро завезем новое. Дело на контроле, так что проволочек не будет.

Основной корпус Института представлял из себя пятиэтажное кирпичное здание в виде буквы «П». По довольно просторной и огороженной высоким забором территории, заросшей тут и там бурьяном, заваленной специфическим промышленным хламом — разнообразной тарой, катушками кабелей и проводов, какими-то бочками, кучками спекшегося шлака — поодиночке и небольшими группами, ходили энергичные деловитые мужчины: останавливались, что-то фотографировали, что-то записывали в свои смартфоны и планшеты. Заметив Молчуна, сопровождающего команду Ивлиева, приветственно махали ему рукой. Молчун махал в ответ или сдержанно кивал.

— Кто это? — спросил Мамыкин.

— Наши люди, — ответил Молчун. — Составляют общий план реставрации и модернизации объекта. С чего начнём осмотр?

— Давайте с энергоблока, — предложил Ивлиев и, не говоря ни слова, Молчун развернулся на девяносто градусов и, забросив руки за спину, упруго зашагал вдоль растрескавшегося фасада.

Энергоблок — дизельная электростанция в подземном бункере — встретил их слегка припылённым, но без малейших следов коррозии, оборудованием. Рычаги и переключатели, по современным меркам слишком массивные, изготовленные без малейшей претензии хоть на какой-то дизайн, срабатывали с первого нажатия.

Подойдя к диспетчерскому пульту, Ивлиев осторожно коснулся большой красной кнопки — прикрученная справа от кнопки табличка «Общий пуск» не оставляла сомнений относительно её назначения. Пробежав пальцами по обрамляющему кнопку металлическому кольцу, он вопросительно посмотрел на Молчуна.

— Запускали, — ответил тот на вопросительный взгляд Ивлиева. — Работает.

В глубине помещения выстроились в ряд три дизель-генератора.

— Мощность каждого шестнадцать киловатт, — Молчун с явным удовольствием похлопал по металлической стенке крайнего блока.

Ученые переглянулись.

— Сорок восемь в сумме. Маловато, — покачал головой Дроздов и уткнулся в свой блокнот.

Брови Молчуна удивленно приподнялись.

— Маловато? У вас в лаборатории было десять.

— Поэтому приходилось витализацию проводить по ночам, — заметил Ивлиев. — И не забывайте, с кем мы работали — кошки, собаки… а тут… К тому же, мощность поля, необходимого для успешной витализации, напрямую зависит от сроков наступления биологической смерти. Объект, прекративший белковое существование давно, потребует значительно больше энергии, чем только что… перешедший в состояние информационного поля…

— Так. Сколько? — прервал Ивлиева Григорий Степанович таким тоном, будто они торговались о цене в большой сделке, которая для самого Молчуна была совершенно доступной.

Дроздов протянул Молчуну свой спецблокнот с устрашающей лиловой печатью.

— Я тут накидал… приблизительно…

— Навоз на поля накидывают! — Молчун заглянул, и брови его поднялись ещё выше.

— Может, вам тут ГЭС построить?

Ивлиев оживился:

— А это можно? Тогда можно говорить о стабильном эффекте… Хорошо бы что-то типа атомного реактора…

Молчун глянул на яйцеголовых с каким-то новым выражением.

— Можно-то можно: снять со списанного подводного ракетоносца — всего и делов! Только давайте на первых порах обойдемся без этого. На первых порах… Понимаете, почему?

— Понимаем, вначале надо результат показать, — кивнул Ивлиев. — Но все же желательно… крайне желательно отдельную трёхфазную высоковольтную электролинию от ближайшей распределительной станции. И, разумеется, систему накопителей энергии с дублирующей сетью питания соответствующей мощности.

Дроздов уже что-то высчитывал, неловко царапая шариковой ручкой по бумаге, стоявший рядом Мамыкин подсказывал коллеге детали.

— Ладно, — махнул рукой Григорий Степанович. — Пойдем дальше. Выберем помещение для основной лаборатории.

Они поднялись по бетонным ступеням и, перейдя по коротенькой галерее с разбитыми стёклами, вошли в административный корпус. Здесь они снова спустились под землю, Молчун толкал тяжеленные герметизированные двери, и они переходили из одного изолированного помещения в другое, как будто действительно проходили по отсекам атомного подводного крейсера. Долго выбирать не пришлось.

— Эта подходит, — заявил Ивлиев в первой же просторной комнате. — Здесь и начнем работу. Вот то, что нам понадобится.

Он передал Молчуну спецблокнот Дроздова.

— Определились, — Григорий Степанович потёр ладони. — Стало быть, ваши коллеги с моими помощниками завтра начнут готовить оборудование, а мы с вами, Сергей Дмитриевич, отправимся за останками легендарного командира эскадрона «Беспощадный» Ивана Семенова.

Пришла очередь Ивлиева удивляться.

— Как? Уже? Прямо завтра?!

— Ну, а чего время терять? — ответил Молчун. — С марша и в бой, нормально. Семенов бы одобрил. Я, кстати, читал его донесения, служебные записки, видел боевые карты с разметкой да и донесения секретных информаторов изучил… Скажу вам так, ребятушки мои — очень толковый был командир. Да и человек железный — из которых гвозди хотели делать. Я бы с ним и сегодня на задание вышел!

* * *

Ивлиева поразили две вещи, и первой была сама организация неожиданной командировки. Утром с военного аэродрома, они вылетели специальным бортом, через два часа приземлились в Красногорске, на дальней полосе, где перегрузились в огромный вертолет «Ми-26», не очень благозвучно, но достаточно точно называемый в войсках «летающей коровой» за размеры и объем грузового отсека. В данный момент в нем располагались два знакомых черных «Гелендвагена» и не менее знакомые подчиненные Григория Степановича, одетые в рабочую одежду простых сельских тружеников, точнее так, как эту одежду представляли те, кто их в эту командировку готовил. Еще через час они приземлились в поле, на специально расчищенной площадке, в двух километрах от населенного пункта, который являлся конечной целью их маршрута и стал второй вещью, поразившей научного руководителя витализаторов.

Дело в том, что село Голодаевка, переименованное впоследствии в Семеново-Изобильное, за годы, прошедшие с Гражданской, изменилось меньше, чем его название. Те же разбитые грунтовые дороги, изрезанные колеями то ли еще от тачанок, то ли уже от современных телег, старые, вросшие в землю дома с дощатыми туалетами во дворах, тот же сирый и тоскливый пейзаж. Несколько новых особняков и приземистые пристройки из свежего кирпича смотрелись не очень естественно — как заплатки на отреставрированных для киносъемок настоящих революционных обмотках. Впечатление недостроенных декораций усугублялось небрежно положенным старым кирпичом на задних стенках. Заброшенные фундаменты, обросшие мясистым, в человеческий рост, сорняком, тоже наводили на мысль о внезапно прерванном финансировании начатого фильма. Правда, свиньи и куры бродили на огородах и по улице, а значит, изобилия все-таки прибавилось.

Угловатые «Гелендвагены» вскоре остановились у нужного места. Музей красного командира Семенова — бревенчатый дом-пятистенок, опершийся на каменный цоколь — встретил их унылой тишиной и затхлым сырым воздухом. Сразу за скрипучими сенями начиналась небогатая экспозиция. Молчун скривился. За витринами стеллажей и на грубых деревянных подставках красовались поблекшие и побуревшие от ржавчины экспонаты: будёновка, видавшая виды фуражка с потускневшей звездочкой, шашка без ножен, командирская планшетка, седла, шпоры, компас и карты, деревянная кобура от маузера, задняя часть тачанки с пулемётом «Максим», шинель и яловые сапоги в соседстве с липовыми лаптями. В углу, возле двух не очень похожих портретов, которые, очевидно, изображали самого Семенова, темнело, опадая с древка тяжёлыми складками, Красное знамя.

Половица под Ивлиевым скрипнула, и тотчас в дверном проёме показался сухонький лысый старичок в нелепой вязаной кофте.

— Да. Приехали все-таки, — приветствовал он гостей неожиданно энергичным голосом. — Я, значит, директор музея, Тихон Михайлович… ну, и по совместительству экскурсовод, сторож и уборщица. Уборщик, то есть.

— Очень приятно, — отозвался Ивлиев, собираясь представиться в ответ. Но Тихон Михайлович, очевидно, не склонный к соблюдению условностей, действовал по собственной программе, как робот.

— Ну, начнём, как обычно — с самого начала, — заявил он, пропустив церемонии и уверенно направляясь мимо гостей к выходу. — Идёмте, чтобы ничего не пропустить…

Следуя за стремительным, как ртуть, старичком, столичные гости вышли на крыльцо и остановились перед облупленным, но недавно выкрашенным золотистой краской бюстом героического комэска. Ни на один свой портрет он похож не был, может оттого, что нос у него был явно отбит и приделан уже менее художественной рукой, а может потому, что стандарты сельских скульптур советских лет — пионер с горном, женщина с веслом, комбайнер-передовик, — были унифицированы, что затрудняло индивидуализацию образа.

— Командир эскадрона «Беспощадный» Иван Мокич Семенов, — начал директор сельского музея размеренным речитативом. — Родился в сентябре одна тысяча восемьсот девяносто первом году в Рязанской губернии, в деревне…

Золотой комэск таращил невидящие закрашенные глаза куда-то над головами стоящих перед ним людей, на невиданные автомобили, и, казалось, с недоумением прислушивался к скучной скороговорке Тихона Михайловича, пытаясь понять, какое отношение имеет окружающее его пространство к тому новому миру, за который он положил свою жизнь.

Ивлиев этого тоже не понимал. Ему сделалось неуютно, он невольно поёжился, будто от холода, и покосился на Молчуна: не хотелось, чтобы тот заметил его эмоции. Но Молчун, не отрываясь, смотрел в гипсовое лицо.

— Увы, в результате предательства товарищ Семенов был схвачен белогвардейцами и казнен, — продолжал музейщик. — Случилось это здесь, в Голодаевке, в связи с чем стараниями сельского актива и появился музей памяти от благодарных земляков…

— Вы бы ему хоть нос выправили! — недовольно сказал Молчун. — Да и уродовать облик героя мало похоже на благодарность!

— Так я же не это… — растерялся старичок. — И финансирование, сами знаете… Пацаны окаянные из рогаток пуляют, а художников-то по смете нету. Уборщик есть, и тот на четверть ставки… Зато обратите внимание, у вас за спиной тот самый дуб, на котором был повешен героический товарищ Семенов! Уж он-то самый что ни на есть всамделищный к нему претензиев никогда не было!

Ивлиев с Молчуном оглянулись. Мощный дуб с шишковатым стволом широко раскинул ветви, на одну из которых забралась парочка сельских мальчишек — поглазеть на важных столичных гостей, прибывших на огромных сверкающих машинах, а до этого, вроде бы, — на огромном вертолете, приземлившемся за околицей, гул которого они сами слышали.

— Жители села бережно хранят память о красном герое Гражданской войны, стяжавшем славу бесстрашного непобедимого командира, безупречного защитника идеалов свободы, равенства и братства, — сгущал экскурсионный пафос Тихон Михайлович. — Стошестилетняя Степанида Ивановна Малышева маленькой девочкой присутствовала при казни и навсегда запомнила стойкость и мужественность, с которой командир «Беспощадного» встретил свою смерть. Степанида обычно присутствует, но сейчас приболела, — добавил директор музея, понижая голос до обычного.

— Скажи, отец, — задушевно сказал вдруг Молчун, беря старика под локоть. — А что, правда, без балды…

Он тоже понизил голос, наклонился поближе.

— Вот прямо бережно хранят? Жители-то… память?

Доверительный тон и жесты Молчуна — на то и был, видимо, расчёт — сбили Тихона Михайловича с заученной речи, словно выключился магнитофон, запускавшийся каждый раз, когда старик приступал к рассказу о героическом комэске.

— Да, честно признаться, ни хрена им не нужно, — сказал директор музея и одёрнул зачем-то перекошенную бесформенную кофтейку. — Давно, говорят, пора музей твой прикрыть да клуб организовать… Это, чтобы, значит, было где пьянствовать, чтобы не по домам, подальше от семейства, — пояснил он.

— Так я и думал, — махнул рукой Молчун и, не удержавшись, прибавил. — Представляю, как мой бюст в Постоло выглядит. Если вообще поставили…

— А это где? — полюбопытствовал директор. — Небось рядом, в Тиходонском крае?

— Нет, — вздохнул Молчун. — Далеко, Тихон Михайлович, очень далеко…

— А чего ж вы там тогда делали?

Но Григорий Степанович не был настроен продолжать задушевную беседу.

— Нам бы к начальству, пока светло. А экскурсию мы потом бы дослушали.

Директор музея с облегчением перевел дух.

— Так Петрович у себя с раннего утра! Команда ведь пришла: всем быть на местах, но без суеты. Вон, за углом правление, он там и сидит, не суетится, даже секретаршу отпустил!

Оставив рукопожатого и обрадованного свалившейся с плеч напастью Тихона Михайловича перед музеем, Ивлиев и Молчун вышли со двора и двинулись по пустой улочке в указанном направлении. «Гелендвагены» катились следом, а рослый молодой мужчина в черной рабочей куртке и с никак не подходящим к ней портфелем, шел за начальниками пешком, не отставая больше, чем на два шага. Это был Юрий Борисович. Бронзовый Семенов смотрел на него с удовлетворением: видно, порадовался бы такому ладному бойцу в своём эскадроне!

В лучших традициях советского кинематографа, сельский начальник — Юрий Петрович Синица — одышливый голубоглазый толстяк, встретил важную московскую делегацию в застёгнутом на все пуговицы пиджаке и неумело повязанном, давно своё отжившем галстуке.

На стене тесного кабинета с прогнившими полами, над простеньким офисным столом — портрет президента. На другой стене, в облезлых рамочках, портреты Маркса и Энгельса. Сейф в углу, полупустой книжный шкаф с собраниями сочинений, вешалка.

— Здравствуйте, Юрий Петрович, — с порога поздоровался Молчун. — Вас предупреждали о нашем приезде.

— Конечно, три раза… Но мы-то и так готовы… Мы, если что, всегда рады… любым, понимаешь… приездам… — Синица продолжительно тряс руку Молчуну, потом Ивлиеву. — А тут такой вертолетище прилетел! Значит, дело государственной важности… Иначе бы подписку о неразглашении брать не стали?

— Да, дело важное! Вот, официальное разрешение на эксгумацию останков комэска Семенова!

Стоящий у порога Юрий Борисович, быстро подойдя к Молчуну, отдал ему вставленный в пластиковый файл документ, а тот передал хозяину кабинета. Синица поднёс лист, помещённый в шуршащий пластик, к близоруким глазам.

— Неужели для перезахоронения праха героя в Москве? — тихо спросил он, но Молчун только приложил палец к губам и уточнил:

— Герой погребен в бывшей семейной усыпальнице помещика Воробьева-Серебряного, верные у нас сведения?

— Наивернейшие! — Синица развел руками. — Я-то и фамилии этого кровопийцы никогда не слышал!

— Вот и хорошо, что мы вас просветили, — кивнул Молчун. — А покажите-ка, как лучше туда подъехать.

— Да тут все рядышком, — кивнул Синица. — Если машинами, то вокруг придётся, по-над оврагом. А если пешком — напрямки!

— Вот и покажете. Пойдёмте!

— Сейчас я и директора музейного туда вызову, — Синица потянулся к телефону, но Юрий Борисович остановил его руку. С выражением безропотной покорности судьбе на дородном щекастом лице, глава Семеново-Изобильного последовал за приезжими в сторону «Гелендвагенов».

Обогнув овраг, басовито урчащие форсированными движками машины спустились по пологому склону мимо деревянных растрескавшихся крестов и покосившихся оградок и остановились. Как ни странно, но Тихон Михайлович был уже на месте. То ли беспроводная связь работала в селе лучше телефонной, то ли интуиция у старика была надежней любых технических средств.

Бывший помещичий склеп был на погосте единственным и выглядел незатейливо. Невысокий, чуть выше человеческого роста, вход оформлен под греческий стиль: по сторонам от решётчатой двери белые мраморные колонны, над ними, как положено, барельеф, изображающий двух печальных ангелов, преклонивших колена.

— Здесь и нашел последнее упокоение красный командир товарищ Семенов, — включил свой встроенный экскурсионный магнитофон директор музея. — Бойцы Красной Армии, разъярённые гибелью командира, вскрыли склеп, вышвырнули ненавистные барские кости и под торжественные похоронные залпы уложили туда тело Ивана Семенова, который так истово мечтал о новой справедливой жизни и не считался ни с чем в боях за неё…

Молчун нахмурился, и магнитофон замолк. Небольшая делегация подошла ко входу. Решётка была намертво приварена к металлической раме. Из глубины тянуло характерным смрадом тления. Сразу за решёткой три ступеньки и — вытянувшаяся вдоль стены, выступающая над полом могильная плита.

— Ой, только у нас ключей-то нет! — всполошился Синица и набросился на музейщика. — Где ключи? Это же твоя епархия! Ключи должны быть в коробочке, опечатаны, замок смазан…

— Да какие ключи, Юрий Петрович? Сколько-то лет прошло? Я в девятнадцатом году еще и не родился…

— Отойдите в сторонку, может, к вам появятся вопросы, — сказал Молчун, направляясь к автомобилям.

Через минуту срезанная «болгаркой» решетчатая дверь улеглась на усыпанную мелкими ромашками землю. Непосредственно эксгумацию осуществляли четверо крепких мужчин, одетых в спортивные костюмы, с респираторами на лицах. Юрий Борисович снимал все на видеокамеру. Два лома поддели каменную плиту с противоположных концов… несколько выверенных аккуратных усилий, и плита со сдавленным вздохом, напоминающим звук, с которым подаётся настойчивому штопору плотно вставленная пробка, вышла из пазов.

Эксгуматоры окружили каменный монолит, продели ломы в чугунные кольца, ухватили поудобней.

— Три, четыре, — скомандовал один из них, и плита уплыла в сторону, открывая характерной формы углубление, выдолбленное в известковом основании. В нем ничего не было. Совсем ничего!

«Спортсмены» сняли респираторы и молча вышли. Они сделали свое дело, а результат их не интересовал, скорей всего, они и не знали — каким он должен быть. Зато Молчун и Ивлиев остолбенели на краю зловещей темной ямы. Молчание затягивалось.

Почуяв неладное, в склеп вошёл Юрий Петрович.

— Как так? — сипло произнёс он, заглянув в могилу. — Когда? Кто?

Под внимательным взглядом Молчуна он сглотнул, облизал пересохшие губы.

— Это не наши, — он отчаянно замотал головой. — Наши бы давно проговорились. На первой же пьянке растрезвонили бы по всему селу.

Бочком, осторожненько, к месту происшествия протиснулся директор музея, заглянул вниз, охнул.

— Что делать будем, Серега? — тихо спросил Молчун. Пожалуй, впервые Ивлиев видел его растерянным. — Куда он мог деться?

— Да он ведь и не нужен никому! — фальцетом выкрикнул музейщик. — То есть, я имею в виду… Это же не могила фараона! Рассказывали, даже при барине никаких богатств не было!

Сергей Ивлиев смотрел в пустую могилу, и никакие мысли ему в голову не приходили.

— Так. Не зависай, — Молчун крепко сжал Ивлиеву запястье. — Думай, давай. Как решить задачу?

— Думаю! — Ивлиев с трудом высвободился. — В музей надо. Там может храниться какая-нибудь подлинная вещь Семенова… одежда… оружие… документы, что носил на теле…

— В музей! — немедленно скомандовал Молчун, стремительно направляясь к переднему «Гелендвагену». По пути он железной хваткой схватил директора за предплечье и запихнул на заднее сиденье. Про Синицу старший группы то ли забыл, то ли просто оставил на месте за ненадобностью.

Поднимая пыль и распугивая разгуливающих вдоль заборов гусей, машины пронеслись по центральной улице села и вновь остановились перед музеем. Ивлиеву показалось, что неудалый памятник комэску презрительно улыбается.

— Значит так, нам нужен любой настоящий предмет, принадлежавший товарищу Семенову! — сказал Молчун, извлекая перепуганного директора на свет божий и уверенными толчками придавая ему правильное направление движения. — То есть именно то, чем он лично пользовался. Этот френч его?

— Не… Его потом разместили, чтобы место заполнить. А настоящие экспонаты есть, мне про них еще мой предшественник говорил… Вот эта фуражка со звездочкой семеновская, он в ней в атаку ходил… И кобура от маузера… И кисет его. И вырезка из газеты с делегатами съезда…

Вездесущий Юрий Борисович деловито укладывал перечисленные предметы в пакеты и прятал в сумку.

— А говорили, пополнение коллекции ожидается, — вздохнул директор музея, наблюдая за процедурой, обратной ожидаемой.

— Будет, дорогой Тихон Михайлович, обязательно будет пополнение! — похлопал его по худенькому плечу Ивлиев. Он чувствовал себя очень неловко. — Если только у нас одна работа получится!

Через полчаса кавалькада черных «Гелендвагенов» выехала из Семеново-Изобильного, погрузилась в «Ми-26» и растворилась вместе с ним в синем чистом небе. Но слухи об этой экспедиции навсегда вошли в историю села.

* * *

Ивлиев и не подозревал, что строительные работы могут производиться с такой скоростью. Электрики смонтировали опору ЛЭП на заднем дворе за два неполных дня, а к следующему вечеру две мощные электролинии, заведённые в пропахшую сырыми строительными смесями будущую лабораторию, уже давали энергию. Отдельно строились воинские объекты и организовывалась караульная служба — мышь не проскользнет!

Ровно через три недели группа Ивлиева, проследовав через КПП, охранявшийся вооруженными бойцами, вошла на территорию секретной лаборатории с несколько романтическим и многозначительным названием «Искра-1», и остановилась, оглядывая в рекордные сроки преобразившееся пространство. Это был совсем другой объект — новый, современный, с широким использованием импортных материалов.

— Сойдёт? — раздался из невидимых динамиков, будто прямо с неба, голос Молчуна.

Мамыкин, во время реконструкции посещавший объект реже остальных, восхищённо развёл руками. Они обошли бывший институт Боевой химии. Новая техника, окна из толстого бронированного стекла, вымуштрованный технический персонал.

— А теперь самое главное — Гнездо! — объявил Молчун. Тяжёлая металлическая дверь отошла в сторону, учёные вошли вслед за ним в лабораторию и замерли, удивлённо вертя головами. Контраст с предыдущими помещениями был ошеломляющий. С закопчённого потрескавшегося потолка на голых витых проводах свисали давно устаревшие лампы накаливания. Неоштукатуренные кирпичные стены, в некоторых местах затянутые занавесками из тяжёлого синего бархата, вызывали самые печальные ассоциации. Несколько железных кроватей с комковатыми матрасами, крашеные тумбочки на коротких толстых ножках и допотопный обгорелый умывальник, который, казалось, вывезен из близлежащего ТЮЗа, где был главной декорацией в детском спектакле про Мойдодыра.

Ученые оторопело замерли. Из-за угла коридора, уходившего куда-то вправо, послышались тяжёлые шаги. Это был еще один персонаж из спектакля, только другого, и к тому же одушевленный.

На ходу, прикладывая руку к будёновке, покачивая штыком, торчащем из-за плеча винтовки, к ним шёл красноармеец — натуральный красноармеец в заштопанных на коленях галифе и сбившихся в гармошку старых сапогах.

— Товарищ командир, разрешите доложить! — рявкнул он, подходя к Молчуну и задирая подбородок. — За время вашего отсутствия никаких происшествий не отмечено. Служба идёт в штатном режиме.

— Изменений по линии фронта нет? — строго спросил Молчун.

— Из штаба не доводили, — покачал головой странный часовой. — Разъезд белых наши хлопцы уничтожили, но они от своих отстали. А так все спокойно.

Ученые переглянулись. Хотя Ивлиев понял все раньше других.

— Хорошо, Тимофеев, возвращайтесь на свой пост, — коротко кивнул Молчун. — И читай Устав, я сегодня проверю!

— Так точно! — красноармеец развернулся через левое плечо, неловко щёлкнул каблуками, и ушёл.

— Речь идет об уставе РККА? — спросил Ивлиев.

— Молодец, соображалка работает! — Молчун распахнул обшарпанную дверь, вспыхнул свет. Это и была главная часть лаборатории: витализационная капсула. Хром, никель, эмаль, стрелочные и цифровые приборы, разноцветные лампочки. Рядом на кафельном полу — деталь из другого мира: брезентовые носилки времен Первой мировой войны.

— Вот оно что! — Мамыкин будто прочитал его мысли. — Адаптироваться же ему нужно…

Он хлопнул себя по лбу.

— Чуть не упустили!

— Мы никогда и ничего не упускаем! — покачал головой Молчун, выходя из отсека. — Поэтому познакомьтесь со специалистами, которые помогут нам создать у Ивана Мокича иллюзию пребывания в горячих двадцатых…

К ним, уже без трёхлинейки, подходил, протягивая руку и широко улыбаясь, «красноармеец Тимофеев». Следом шли ещё двое, тоже в будёновках и не первой свежести галифе. Нервно поправляя съезжающее пенсне, к ним присоединился сухощавый человек, одетый во врачебный халат, а за ним два человека в белых нарукавниках поверх гимнастёрок — судя по всему, медбратья.

— Тимофеев Дмитрий Юрьевич, — представил Молчун. Кандидат исторических наук, специалист по истории Гражданской войны… Баргузин Юрий Анатольевич, психолог, эксперт по стрессовым состояниям… Гаврилов Богдан Георгиевич, тоже психолог, ему предстоит помочь Ивану Мокичу освоиться в новом для него мире на самых первых порах.

Когда перезнакомились, Ивлиев ещё раз оглядел комнату, превращённую в тыловой госпиталь времён Гражданской, удивленно качнул головой.

— Но что мы ему скажем? Как объясним?

— Да очень просто, — усмехнулся Тимофеев. — В село ворвались красные, вытащили Семенова из петли, он долго находился без сознания… Постепенно поможем ему осознать, что мир сильно изменился, прошло почти сто лет. Когда будет психологически готов, постепенно начнём выводить за пределы объекта, знакомить… с реальностью…

— А дальше? — не унимался Ивлиев.

— А дальше видно будет! — хмуро сказал Молчун. — Ты вначале дело сделай. Каждую малость предусмотреть надо. А ты наобещал по информационным потокам кого хочешь оживить, под эти твои слова миллиарды вбухали, большие планы поменяли… А оказалось, что опять по волоскам да потожировым следам работать будешь!

— Так я стараюсь…

Ивлиев растерялся. Молчуна нельзя было назвать приветливым и компанейским человеком, но таким, каким он был сейчас, он его даже не мог представить. Вся команда бритоголового головореза незаметно исчезла — видно, они предпочитали не общаться со своим начальником в такие минуты.

— Стараешься, говоришь?! — недобро прищурился Молчун. — Тогда все знать должен. А куда делся твой комэск? Почему склеп пустой оказался?

— Так это же как узнаешь? Может, временная петля…

— Я тебе только одно скажу, Сережа, — Молчун внимательно посмотрел ему в глаза — глубоко-глубоко, в самую душу заглянул. — По-моему простому пониманию, если Семенова в склепе не оказалось, то значит, его там и не было!

— Как так? Есть же документы…

— Документы! — Молчун чуть не сплюнул на чистый кафель, но удержался. — Короче, если ты сейчас обгадишься, то я тебе точно не позавидую. Да и друзьям твоим тоже.

Он повернулся и направился к выходу. Ученые стояли как загипнотизированные.

— Вот оно как поворачивается, — прошептал Дрозд. — Сначала золотые горы, а теперь угрозы…

— Ничем он тебе не грозил, — с трудом выговорил Ивлиев. Во рту пересохло. — Ну, выселят из поселка. Ну, не получим наград и денег. Будем дальше работать и жить как жили…

— Думаешь? — искривил губы Коваленко. — А товарища Ковтунова помнишь? Павла Егоровича?

— Какого? Из института Мозга?

— Нет. Алкаша, которого зарезали возле продуктового магазина. Ты там, кстати, частенько ходишь! Так что насчет «жить, как жили» ты, по-моему, сильно ошибаешься!

Наступила немая сцена. Четыре будущих лауреата или… В общем, все четверо окаменели и не могли сдвинуться с места.

— Ну, ребятушки, чего вы там стоите, мудрите? — раздался сзади голос Молчуна. Обычного Молчуна, не страшного. — Давайте хоть выпьем по стопарику за успешное завершение подготовительного этапа! И за успех основного!

Крепкий бритоголовый мужик подошел, обнял всех четверых, сжал на миг сильно-сильно и отпустил до поры.

— Потому что без успеха, вы поверьте, нам никак нельзя! Честно говорю!

И они ему поверили. Каждой клеточкой тела, каждым нейроном мозга поверили! Уж очень он умел убеждать!

Глава 4 Комэск Семенов и Светлое Будущее

Ранним утром, как и вся его группа, нехотя поедая свежайший творог, залитый по-домашнему приготовленным йогуртом, Ивлиев машинально рассматривал новостную ленту в настенном телевизоре с выключенным звуком. Новости были привычные, средней паршивости: в Питере пьяная блондинка на «Ломборджини» врезалась в автобусную остановку — два трупа, крупного чиновника задержали по обвинению в коррупции, в провинциальном Деревянске мальчик и девочка из 10 класса забаррикадировались на даче с охотничьими ружьями и обстреляли прибывшую на место полицию. Бывало и хуже. Но сегодня Ивлиев вдруг впервые подумал, что красный командир Семенов наверняка по-другому представлял себе Светлое Будущее. И конфликт культур может оказаться весомой добавкой к неизбежной психологической травме… Интересно, кураторы задумывались над этим? Может, у них уже запланированы и приняты контрмеры?

Он непроизвольно бросил короткий взгляд на Молчуна, но тот перехватил его, усмехнулся:

— Что, господа учёные, ковыряетесь в тарелках, как детсадовцы за невкусным обедом? Это вам не манная каша! Это, между прочим, специально разработанный продукт, очень полезный для здоровья и продлевающий жизнь! Знаете, какие коровки его дают? Какую они траву едят, какую воду пьют? На спецпитании бывшие небожители до глубокой старости доживали! Да и сейчас, у кого хорошие деньги есть, заводят себе специальную ферму…

— А что, деньги есть хорошие и плохие? — съязвил Дрозд. Как и все остальные, он был обижен памятным разговором. А может, больше напуган, что тоже повод для обиды.

— Нет, хороших денег не бывает, — покрутил головой Молчун и отодвинул тарелку. Он всегда ел с аппетитом и быстро, Ивлиев как-то подумал, что перед боем, дракой, прыжком с парашютом, нагоняем у начальства — перед любой опасностью, он сохранял аппетит и здоровые жизненные инстинкты. Этим Молчун и его команда отличались от учёных, начисто теряющих обычные интересы в угрожающих ситуациях. То есть, как ни крути, а они разные люди!

— Зато плохие деньги можно хорошо потратить! — засмеялся Молчун и встал.

— Хватит, поехали! Мои парни с рассвета объект обнюхивают — на всякий случай. Теперь дело за вами. И все мы уверены, — бритая голова многозначительно дернулась вверх, — что задача будет выполнена!

Новостная лента сообщила о двух больших пожарах, автомобильной катастрофе и налёте на инкассаторов.

— Да, пора, — сказал Ивлиев, разглядывая через витраж огромного окна ожидающий у входа служебный «мерседес». — Мы выполним все от нас зависящее.

И добавил неожиданно для самого себя.

— Ты уж не обессудь, товарищ Семенов… ты уж не обессудь…

* * *

Возможно, красному командиру и члену ВКП(б) было бы обидно узнать, что процесс его витализации ничем не отличался от возвращения к видимости жизни какого-то дельфина или кошки. Хотя, скорей всего, ему это было бы все-равно. Тем более, что животных не витализировали в таких хромированных, с затемнённым стеклом, космического вида капсулах, да ещё по специально рассчитанной формуле ДНК. Да и ни у одного объекта не было того, что сразу обнаружилось в сгущающемся информационном поле Семенова.

— Кажется, это маузер, — произнёс сидящий за пультом Мамыкин напряжённым и несколько сдавленным голосом.

— Ну, даёт! — Молчун от избытка чувств ударил кулаком по ладони. — Хоть заправляй вторую ленту!

Он был возбуждён в хорошем смысле слова: почувствовал, что все идёт по правильному пути, даже привычную прибауточку бросил, которая использовалась, очевидно, в каких-то особых случаях и которую никто из «яйцеголовых» никогда не слышал.

Все стоявшие перед капсулой смотрели, не отрываясь, как под стеклом из-под сетчатой оболочки проступает, выдавливается неизвестно откуда безошибочно угадываемыми плоскостями и рёбрами прославленное кинематографом оружие революции. Окончательно материализовавшийся маузер начал обрастать кобурой: деревянные рейки, петли, кожа, заклёпки… Да тут и тело стало проявляться и окутываться одеждой: гимнастерка, кожанка, галифе, сапоги…

— А это что? Шашка, что ли? — спросил кто-то из подчинённых Молчуна.

— А ты думал что?! С чем к нам должен прийти боец Красной Армии, выдернутый прямиком из горнила Гражданской войны? — удар, которым сопроводил свой восторг Молчун, сломал бы спину любому «яйцеголовому», да и атлетически сложенный боец едва удержался на ногах.

— Командир, я-то при чем? — воскликнул он. — Разве я возражаю против его шашки?!

— Ты и не можешь возражать против истории, Рэмбо! — сказал Молчун. — А история такова, что к нам прямым ходом из девятнадцатого года идёт с маузером и шашкой сам Иван Мокич Семенов! И все благодаря этим гениальным ребятам, которых мы иногда глупо и несправедливо называем «яйцеголовыми»!

Он размахнулся, но, опомнившись, сдержал руку и почти нежно погладил Ивлиева по спине.

Процесс формирования черт завершился. Под дымчатым стеклом витализатора лежал красный командир Семенов, в кожаной куртке, с маузером на правом боку и шашкой — на левом. Лицо его было бледным и смертельно усталым.

— Ну, давайте оживлять! — скомандовал Молчун, и Мамыкин повернул рубильник.

* * *

Где-то настойчиво трезвонил телефонный аппарат. Звонок умолкал, слышался чей-то голос, отвечавший в трубку что-то односложное, щёлкал рычаг, наступала тишина, чтобы через какое-то время снова оборваться надоедливым механическим трезвоном.

Комэск открыл глаза, перевёл взгляд с серого закопчённого потолка на соседнюю койку, где, штопая дыру на штанине галифе, сидел в будёновке и одном исподнем красноармеец — и, тяжело вздохнув, отвернулся к стене. Страшно гудела голова, тяжесть во всём теле была такая, что, казалось, кроватная сетка вот-вот прорвётся под его тяжестью, и он провалится на пол. Он почему-то был в одежде и при оружии, только ноги босые.

— Доктор, а доктор! — раздался голос бойца с соседней койки. — Кажись, краском ваш очнулся.

«Из-под Пскова, что ли?», — подумал Семенов, услышав характерный переливчатый выговор: псковских в эскадроне было предостаточно.

— Чего орёшь, пехота? — долетело из дальнего конца комнаты. — Не в поле поди.

Чьи-то торопливые шаги приблизились к койке. Кто-то наклонился, тронул за руку.

— Принесите нашатырь, — приказал кому-то подошедший.

Голос был испуганный и одновременно радостный.

«У своих я, вроде», — подумал Семенов, и в следующую секунду острая удушающая волна ударила в нос.

Он дёрнулся, делая судорожный вдох и широко распахивая глаза.

Возле него стояли несколько человек, смотрели внимательно, выжидающе. Ближе всех, с клочком ваты в руке, доктор в белом халате. За ним — полевые гимнастёрки, знаков различия не разглядеть. Держать голову на весу стало тяжело, комэск упал на подушку. Картинка последних минут, проведенных на белогвардейском судилище, полыхнула в памяти: налившееся злобой лицо есаула, вылетающая из-под ног табуретка, синее ослепительное небо.

— Успели всё-таки? — спросил он еле слышно и закрыл глаза.

— Успели, Иван Мокич. Весь эскадрон сорвался, как только узнали. Первое время дежурили возле тебя, потом приказ пришёл наступать.

— Успели, значит, — повторил он.

— Переживали твои очень, что вот так… в последний момент…

В голове плыл тягучий, как сливки, туман, из которого проступали то конские гривы, то стволы орудий, то лица бойцов, врезавшиеся когда-то в память в горячке боя или на привале.

— Что с Буцановым? Где он? — спросил Семенов, через силу открывая глаза.

— Погиб за революцию, — ответил тот, что стоял слева от доктора — младший командир, разглядел Семенов его нашивки. — Погиб достойно, Иван Мокич, в бою. Похоронен с почестями.

Семенов кивнул и отвернулся к стенке. Веки слипались, накатывало непреодолимое забытьё. «Просто сон… время… исследуем… набраться сил», — слышал он обрывки негромких взволнованных голосов.

«Свои, — подумалось снова. — Спасли. Значит, ещё повоюем».

Пригнувшись к стриженой гриве Чалого, он нёсся, глотая набегающий воздушный поток, навстречу вражеской коннице, прислушиваясь к гулу копыт позади и время от времени бросая быстрый взгляд себе за спину: не отстал ли эскадрон, не провалились ли фланги, — он уже выбрал, кого будет атаковать — вон того на крупном гнедом, в развевающейся на ветру черкеске… издалека похож на командира… но даже если не командир… держится слишком уверенно, хорошо бы его срубить…

Среди ночи он проснулся.

На кирпичную стену падала чья-то ссутулившаяся тень. Раздавался мерный шорох. Кто-то был рядом, что-то писал.

Семенов представил, какое донесение он напишет в штаб полка…

«В результате предательской наводки и последующей засады был захвачен в плен… Какого же это было числа? Нужно бы вспомнить… был захвачен в плен и повешен, однако спасён подоспевшими красноармейцами такими-то… нужно бы справиться, кто именно… хлопцев, глядишь, к награде представят».

Человек, шуршавший карандашом по бумаге, сказал кому-то:

— Результаты обрабатываются. Хаос полный.

Тело по-прежнему было словно налито свинцом. «Негоже разлёживаться, если живой», — сказал себе Семенов и, собравшись с силами, приподнялся. Всего-то голову и плечи оторвал от подушки — а показалось, тяжесть непосильную одолел.

— Погоди, командир, помогу, — услышал он где-то возле себя тягучий псковский говор.

Красноармеец подошёл, подал ему руку.

— Давай.

Сжав, насколько получилось, широкую пролетарскую ладонь, комэск напрягся и, удивляясь упрямой неподатливости тела — будто чужое, мелькнуло в голове — сел и, не тратя времени на передышку, новым усилием скинул босые ноги на пол.

Перед глазами поплыло.

— Ты держись за руку-то, держись, — говорил пскович.

«Это ничего, — сказал себе Семенов. — Главное, живой».

Комната, покачавшись, остановилась. Комэск огляделся.

«В городе где-то, не иначе. В тыл доставили».

— Мы где? — спросил он. — Какая местность?

— Под Москвой, товарищ краском.

Семенов удивленно посмотрел на красноармейца.

— Зовут тебя как, боец?

— Гаврилой. Гаврила Бирюков.

— Какой полк?

— Полк? — не сразу понял пскович. — А… так это… при медсанбате здешнем, значит.

— Так мы, говоришь, под Москвой?

— Так точно. Тебя на излечение к нам доставили. Случай, мол, особый. Приставили к столичному светиле.

Семенов помолчал. Боец внушал доверие. Под Москвой так под Москвой. На литерном могли довезти быстро. Уважили. Спасибо.

— Попробуешь, может, обуться? — спросил Гаврила. — Вон сапоги твои.

Под кроватью стояли незнакомые новенькие хромовые сапоги.

— Не мои, вроде, — сказал Семенов.

— Да твои, твои, — хмыкнул Гаврила. — Пролежишь, так не то что сапоги, самого себя узнавать престанешь. Давай уж помогу, чего там. Портянок только нету, не обессудь.

Гаврила нагнулся и ловко надел сапоги на ноги Семенову. Да так и замер на корточках, уставившись на сапоги, не моргая.

— Чего там увидел? — усталым тихим голосом испросил Семенов и, вдохнув как перед прыжком в воду, рванул всем телом вперёд и вверх. Его сильно качнуло в сторону — так что вскочившему Гавриле пришлось его придержать — но он удержался. Сердце стучало.

— Ну, и живучий же ты, товарищ Семенов, — снова усмехнулся Гаврила. — Аж не верится.

— Попробую-ка я пройтись.

Он расстегнул и опустил на кровать ремень с кобурой, следом снял шашку, положил рядом. С видимым усилием, широко расставляя ноги, сделал несколько шагов и остановился. Из глубины комнаты на него смотрел доктор в белом халате.

— Очень хорошо, — сказал доктор, почему-то пристально разглядывая его сапоги. — Я пока пойду, дел невпроворот. Вы понемногу расхаживайтесь, приходите в себя!

— Где линия фронта? — бросил уже вдогонку ему Семенов, полагая, что о таком лучше спросить человека образованного — интеллигента, как называл их погибший за революцию Буцанов.

— Далеко, — бросил доктор, не оборачиваясь. — Далеко фронт, отсюда не видно, — и исчез за складками занавески.

Комэск сделал ещё несколько шагов, почти дойдя до стены, развернулся. Знакомый глухой стук заставил его бросить взгляд налево вниз: ножны шашки, висевшей на боку, стукнули о стену.

«Странно, — удивился Семенов. — Я, вроде бы, снимал». На правом боку, на своём месте висел тяжелый маузер.

Он снял оружие, положил на кровать. Снова зашагал по комнате. И когда дошел до дальней стены, шашка и пистолет вернулись к нему. Он несколько раз повторил эксперимент, но результаты были одинаковыми — стоило отойти на несколько метров и оружие возвращалось!

«Головой, что ли, повредился?» — пришла неприятная мысль. Она была не первой и не последней. Как-то у крепкого, коротко стриженого бойца в штатском, который везде ходил за своим бритоголовым начальником, вдруг в кармане что-то загудело. Начальник наорал на него и забрал какую-то штуковину, размером с пачку папирос.

— Подписку давал: телефоны не вносить! Или в Арктику тебя направить, с пингвинами профилактику проводить?

— А что это за телефон такой? — влез комэск. — Провод-то где?

— Теперь и без проводов есть, — пояснил лысый.

— А голоса, значит, по радиоволнам передаются? — догадался Семенов.

— Точно.

— Здорово, полезная штука, — сказал комэск. — И прекрасно показывает, на что способен освобожденный от эксплуататоров труд.

— Даааа, — неопределенно протянул собеседник и свернул разговор. Вообще, на многие вопросы Семенову не отвечали.

— Где находится штаб полка?

— Куда передислоцирован эскадрон? Кто им командует?

— Когда разобьём белую контру?

На эти простые вопросы он ответа не получил: потом, потом, на политзанятиях!

И ещё странности… Еда какая-то вкусная, но необычная… И вообще все как-то не так… И люди какие-то не такие, и смотрят на него, как на диковинку заморскую… Вот телефон без проводов… А теперь занесли в палату этот… телевизор, поставили на тумбочку. Семенов мог включать его, когда заблагорассудится, круглой кнопкой на коробочке. В телевизоре пряталось кино: маршировали полки РККА, красноармейцы с хорошей выправкой принимали хлеб-соль из рук благодарных крестьян, бодро махали Семенову руками. Да все не черно-белое, а цветное — будто это настоящая жизнь за стеклом происходит!

Комэск чувствовал себя всё лучше и лучше. Особенно после того как навещать его начали демобилизованные с фронтов на излечение или на учёбу бойцы и краскомы. Просиживали с ними часами, засиживались затемно — и всё никак не могли наговориться. Командир «Беспощадного» рассказывал гостям о ратных буднях эскадрона, гости делились с ним своими историями с фронтов, на которых довелось защищать советское государство от белогвардейской контры и Антанты. И хотя говорили они как-то неестественно, по-книжному, Семенов чувствовал, что эти беседы — взапой, ночь-заполночь — наполняют его силой и здоровьем куда больше, чем те бело-голубые пилюли, которыми потчевал его Олег Николаевич, и те невидимые медицинские лучи в тесной камере, в которую приходилось по настоянию доктора укладываться каждый день перед сном.

Оставшись в палате один, Семенов вынул шашку, покрутил её, попробовал рубить — вправо, влево, в резком приседании. Тело слушалось, шашка летала, как положено, со свистом рассекая застоявшийся больничный воздух. Мушка маузера тоже сидела в разрезе целика, как влитая. Семенов был доволен. Частенько, когда пскович уходил из палаты, принимался напевать про себя песни — народные и военные, те, какие мог вспомнить. Напевал бы и при Гавриле, да тот норовил подтянуть, а получалось у него через пень-колоду, с ним петь — только песню корёжить.

— Пора мне, товарищ доктор, в строй, — сказал однажды Семенов, когда Олег Николаевич, оттопыривая ему веки, светил фонариком в глаз. — Хорош. Полечился, и будет.

— Скоро, скоро уже, Иван Мокич, — ответил доктор, продолжая всматриваться в его зрачок. — Но обследовать мы тебя будем, никуда не денешься! Слишком долго ты в беспамятстве пролежал, Иван Мокич, слишком много воды утекло…

* * *

На исходе второй недели, к удивлению рабочей группы, обнаружилось, что адаптационный период можно завершать. Как ни следили за Семеновым — посредством скрытых видеокамер и сканеров, как ни тестировали его, подсылая ряженых в красноармейцев историков и психологов, а никаких проявлений ожидавшегося информационного шока у комэска не обнаруживалось. Ни одна из технических новинок, немыслимых в двадцатые годы, не произвела на него обескураживающего впечатления. И электрочайник с автоматическим отключением, и телевизор, и компьютер, и мобильник, и микроволновку принял он запросто, лёгкими кивками сопровождая незамысловатые объяснения окружающих — как всё это устроено и для чего нужно.

Только однажды, помяв в руке пустую полипропиленовую упаковку из-под печенья, обронил задумчиво:

— Да-а, только когда все это успело появиться? Это ж сколько я провалялся беспамятный?

И разыгрывающий главврача Ивлиев ответил осторожно:

— Почти сто лет, товарищ краском.

— Сто? — переспросил вполголоса Семенов и только брови слегка приподнял.

— Почти.

Он снова кивнул, глядя куда-то мимо Ивлиева — будто высматривая там эти выпавшие из его сознания годы.

— Много я людей повидал в стрессовых ситуациях, но таких не встречал, — сказал Молчун на совещании — одном из тех затяжных полуночных совещаний, на которых решалось, когда Иван Семенов покинет «госпиталь» и как вводить его в контакт с большим миром.

— Ни грамма растерянности. Ничем не выбить его из седла. Удивительный человек!

— Строго говоря… с биологической точки зрения… наш… то есть, Иван Мокич не человек, — не удержался педантичный Коваленко.

Молчун откинулся на спинку кресла, провел руками по усталому лицу.

— Да, да, помню, доложил наверх, не цепляйтесь к словам, — и взглядом пригласил Ивлиева включиться в беседу:

— Стало быть, иглы неспроста ломались?

Ивлиев покачал головой.

— Сломались дважды, как вы помните, — ответил он, включая планшет и выводя на экран черновик аналитической записки. — А третий раз свободно вошла в вену. Только там не кровь, а субстанция неизвестного науке состава… И ткани тела — не обычная человеческая плоть…

Молчун снова потёр лицо, выпрямился на спинке стула.

Расставляя слова неторопливо, будто поправляя фигуры на шахматной доске, сказал:

— Думают над этим, кому надо — думают! Наша задача собрать развединформацию, вот и давайте подытожим для протокола… На вид обычный, спит, как мы с тобой. Разговаривает и мыслит здраво, память о событиях Гражданской войны сохранена. Ест и пьёт, как нормальный… как человек. Со всеми, так сказать, вытекающими… Рентген показывает обычную картину. А вот физический состав тела не соответствует человеческому.

— Компьютерные томограммы фиксируют переменную плотность тканей, — сказал Мамыкин. — Сегодня у него плотность бетона, вчера — обычного мяса, завтра будет ещё какая-нибудь. Связи этого с внешними факторами не обнаружено…

— В доклад внесите, — сказал Молчун.

Ивлиев кивнул.

— Внесли уже. И есть предположение, что эта переменная плотность каким-то образом увязана с импульсами информационного поля, из которого, собственно, наш комэск и состоит. Я думаю, что повторение процедуры витализации может способствовать приближению структуры его тела к обычному, человеческому.

— Ладно! — подвёл итог Молчун. — Я понимаю, что для науки наш объект ценнейшая находка. И для физики, и для химии, и для военного дела… Но сейчас нас интересует социальная составляющая эксперимента. Не забывайте про миссию комэска Семенова: героизация прошлого и настоящего, пример настоящего патриотизма, воспитание подрастающего поколения…

— Мы помним, — закивали «яйцеголовые».

— Так вот, я считаю, что несмотря на ряд неясностей и проблем, для своей миссии комэск Семенов готов! И его можно выводить за пределы лаборатории! Возражения есть?

Возражений не было.

— Только его надо хорошо подготовить, — сказал Молчун. — Знание современности, манеры, умение публично выступать… Он должен стать публичной фигурой, привлекать внимание и возбуждать симпатии…

И завертелось. Телевизор Семенова подключили к обычным программам, начались занятия по истории, к ним добавилась риторика и уроки театрального мастерства: вслед за тучным основательным профессором-историком Евграфовым в комнату к Семенову входил, щёлкая по паркету стилизованной под девятнадцатый век тросточкой, Аркадий Ланской, знаменитый преподаватель Гнесинки, совсем недавно отошедший от дел.

— Ну-с, дорогой товарищ, давайте учиться ораторствовать.

Ликбез Семенову давался легко — комэск не проявлял ни малейших признаков утомления спустя пять, шесть, семь часов занятий.

Испытанием стала для него встреча с парикмахершей. Упустили, не подумали об этом: пригласили из конторского списка Юлю Гайворонскую, которая стригла весь руководящий состав первого отдела. В присутствии грудастой длинноногой Юли комэск внезапно обмяк, затих, как ребёнок, разглядывающий нечто невиданное. На её вопрос, давно ли стригся, начал рассказывать осиплым голосом про ординарца, который долго не мог научиться стричь одинаково слева и справа — но сбился и умолк. Приборы, фиксирующие излучение витализационного поля, зарегистрировали его аномальную плотность и удвоение частотности.

— Так он и по этой части, что ли, работоспособный? — удивился Молчун. — Почему не предупредили?

Ивлиев взглянул иронично, развел руками.

— А откуда нам было об этом знать?

— Ладно, ладно, — отмахнулся Молчун. — Следующий раз пришлём Эмильчика. Веселый мужик, анекдотчик. Так оно спокойней будет.

Профессор Евграфов регулярно отчитывался о ходе занятий, докладывал, что многие новшества комэск воспринимает нервозно и без понимания.

— Когда услышал название «Госдума», побелел весь, за шашку схватился, раскричался, — испуганно рассказывал он. — Как так, это же из старого режима! Еле-еле успокоил: мол, это диалектика… Только он такую диалектику не принимает!

Сам комэск заметно изменился. Выглядел собранным, уверенным, даже как бы себе на уме. Частенько взвешивал слова и как будто наблюдал за окружающим его миром, просчитывая возможные варианты развития событий. Семенов стал более замкнут, в глазах появилась терпеливая, выжидающая удобного момента решимость.

* * *

Наступил день, когда возбуждённый и приосанившийся — парадный, как он сам про себя говорил, Семенов стоял с Ивлиевым на веранде выделенного ему коттеджа и, радостно поблескивая зрачком, поглаживая потертую рукоятку шашки, любовался ландшафтом посёлка.

— Вот оно какое, Светлое Будущее! — повторял он. — Вот за него-то мы и сражались. Вот это добре! И домики у всех одинаковые, чтобы никому не обидно… А это что, аэроплан такой огромный?

— Да, на посадку идёт, тут аэропорт недалёко. Только теперь их самолетами называют.

— А блестит почему? Он что, из железа?!

— Ну, конечно! А как иначе? Он человек сто везёт, а может, и поболе! Деревянный столько не поднимет…

— Добре, добре! Так и должно быть!

Ивлиев уже понял, что поразительная стрессоустойчивость комэска вызвана тем, что он свято верил в сказку, в которую сейчас попал, и в натуре видит чудеса, которые его ни в малой степени не ошеломляют, потому что они и должны быть в этой чудесной сказке!

— Ладно, товарищ главврач, — обратился Семенов к Ивлиеву. — Технических чудес у вас много, а вот как обстоит дело насчёт мировой революции?

— Этот вопрос снят, как несвоевременный, — решительно сказал психолог-наблюдатель Иванцов, поселившийся с комэском под видом комиссара Демьяна Смольного. К тому, что при нем должен быть комиссар, Семенов привык и против такого соседства не возражал.

— Так что, трудящиеся других стран так и мучаются под гнетом кровопийц-капиталистов?! — встревожился комэск.

— Нет. Капиталисты испугались, на уступки пошли, — пояснил Демьян Смольный. — Так что трудящимся малость полегчало…

Комэск неодобрительно покрутил головой.

— Да им, гадам, разве ж можно верить?!

— Профессор Евграфов вам все разъяснит… А пока просто осматривайтесь, вникайте в современную жизнь! Вот, сейчас поедем, Москву посмотрим…

И действительно, к коттеджу подъезжала кавалькада машин с бригадой сопровождения Молчуна. Сам Григорий Степанович, по легенде, являлся завхозом, обеспечивающим все потребности героя, в том числе и потребность в безопасности.

Москва привела Семенова в восторг.

— Эх, не увидел Буцанов, какая она, новая жизнь! — говорил комэск, запрокидывая голову на башни Москва-сити или спускаясь по эскалатору в недра метрополитена. — Широкая, светлая, чистая! Дома, как горы, а машин видимо-невидимо! Аэропланы по воздуху летают, поезда под землёй бегают! А люди-то какие счастливые! Все в чистом, отутюжены, одеколонами пахнут, да главное — сытые!

С детской непосредственностью он вертел головой по сторонам и улыбался. И Юрий Борисович довольно улыбался: это он отвечал за то, чтобы на маршруте краскому не встретились нищие, маргиналы и бомжи.

Их делегация привлекала внимание: человек в кожанке, с маузером и шашкой, в сопровождении нескольких гражданских и окружённый широким кольцом полицейских, выглядел довольно странно. Дети показывали на него пальцами, тянули родителей посмотреть на необычного дядю поближе. Зеваки пошучивали, пристраивались идти следом. Рослые молодые мужчины вежливо, но решительно останавливали любопытствующих на дальних подступах, негромкими голосами просили не мешать и не создавать толпу: снимается кино.

— Кино снимают, — передавали друг другу зеваки и тоже принимались вертеть головами в поисках камер, которых, только незамаскированных, было четыре. А кино — дело привычное, и ажиотаж сразу спадал.

Но без эксцессов не обошлось. На выходе из «Бородинской» случилось то, чего никто не просчитал. Навстречу, весело переговариваясь, шли выпускники военного училища в парадной форме.

— Тревога, золотопогонники! — комэск ощерился, выхватил шашку, рванулся наперерез, заходя чуть сбоку и правее — чтобы было сподручней.

Свита промешкала — Семенов приподнял клинок, держа его на отлёте. Корпус начал разворачиваться, чтобы удобней было рубить, шашка описала полукруг, выходя на боевую траекторию, — но тут Юрий Борисович и Борис Юрьевич опомнились, бросились, как охотничьи собаки на медведя, повисли на плечах, на руках, останавливая, гася размах.

— Что? Измена? — крикнул комэск, распрямляясь с нечеловеческим усилием. Дюжие «спецы» едва не отлетели в стороны. На помощь им подоспели ещё трое. Умело высвободили рукоятку шашки из стальной командирской хватки, пригнули комэска к асфальту, зашептали в уши: «Наши это! Теперь у нас такие погоны!»

Семенов молчал и остервенело вырывался.

— Проходим, граждане, проходим, — нервно озираясь, отрабатывали свою роль полицейские. — Это кино. Ничего особенного.

— Ни хрена себе кино! — закричал седой пенсионер с сумкой-мешком на колёсиках. — Вон, смотрите, он мне сумку проколол! Насквозь!

— Измена! — ревел Семенов. — Снова измена!

Ивлиев растерянно наблюдал за внезапной заварушкой. К такому повороту он не был готов и не знал, что делать в подобных случаях. К счастью, люди вокруг него это знали. Кто-то дал пенсионеру деньги, и он тут же исчез, к тротуару подлетел «Гелендваген», распахнулись дверцы и под увещевающее бормотание Молчуна о том, что никакой войны давно нет, Семенова запихнули в салон.

Машина, распугивая окружающий транспорт противным миганием маячков и пронзительной «крякалкой», уносилась по Второй Бородинской прочь от места происшествия. Молчун, двумя руками держа шашку, торопливо, но спокойно объяснял впавшему в оцепенение Семенову:

— У нас теперь форма такая, Мокич! Для парадов да для других торжественных случаев! И у меня в шкафу такой мундир есть, только я его лишь пару раз на награждения надевал!

Семенов глянул стальным холодным взглядом.

— Как? — спросил сдавленным голосом. — Как могли возродить погоны злейших врагов советской власти?!

— Так сто лет прошло… Уже и советской власти нет!

— Как?! Нет власти рабочих и крестьян, за которую мы кровь лили?!

— Власть такая есть, только называется по-другому…

— И как же она называется? — прищурился Семенов.

Молчун замешкался.

— Да как раньше, так и сейчас. Власть народа.

Всю остальную дорогу Семенов молчал. Когда машина замерла у коттеджа, он, не прощаясь, вышел первым. Машинально потянулся к рукоятке шашки и обнаружил, что ножны пусты. Зло отстегнул ножны, бросил на стриженый газон и, не оглядываясь, стремительным шагом вошел в коттедж.

Высыпавшие из «Гелендвагена» люди стояли перед отливающими синевой, надраенными просторными окнами, и прислушивались к происходящему внутри. Кто его знает, чего они ждали. Может быть, выстрела из маузера? Но внутри было тихо.

Нервно постукивая шашкой о резиновый коврик, Молчун доложил о происшествии Куратору. Тот выслушал и, ничего не сказав, отключился. Рука Молчуна вдруг соскользнула в пустоту. Только что он держал двумя пальцами рифленую рукоять, но она исчезла. Вместе со всей шашкой.

Молчун тяжело вылез из машины, жестом подозвал Ивлиева. Тот был заметно напряжён.

— Ты понял, в чем проблема?

— В чем?

— В том, что в Светлом Будущем он будет находить темные пятна, не соответствующие его представлениям!

К Молчуну подошёл растерянный Юрий Борисович:

— Командир, он ножны вот сюда бросил… Я с них глаз не сводил. И вдруг они исчезли! Раз — и нету!

Молчун глянул на газон под ногами. Коротко стриженная трава ещё сохраняла слегка изогнутый след.

— Да у него они — и шашка, что я держал, и ножны. Ты что, не знаешь про эти штучки?

— Знать-то знаю… Но вот когда сам глазами увидишь… Аж жуть берет!

— И в этом тоже проблема, — сказал Молчун Ивлиеву. — Мы будто разбираем мину, устройство которой неизвестно. Знаешь, чем это обычно заканчивается?

Ивлиев промолчал. Он не был специалистом по минам.

— Рубильник генератора надо переставить в изолированное и охраняемое помещение, — мрачно сказал Молчун. — Дежурить на нем и нести охрану будут мои люди. Ясно?

Ивлиев кивнул, хотя ясности у него было столько же, сколько знаний о минах.

* * *

— Ты один против скольких бился?

— Пятеро их было, или шестеро… но двоих я из маузера свалил, они не считаются. А рубился с четверыми…

— Как не считаются? Очень даже считаются! А как же ты один с четверыми?

— У них, видать, патроны кончились, лезут с шашками, а я Чалого закрутил, как пластинку в граммофоне, и отмахивался: то одного достал, то второго, третий сам напоролся… А последний удрать хотел, только я за ним не погнался: дозарядился да свалил его спокойненько…

— А с какой же дистанции?

— Шагов с пятидесяти.

— Молодец! Значит, хорошо стреляешь!

— Обычно. С третьего раза попал.

На столе водка, нехитрая закуска, в комнате полумрак, за столом Молчун и Семенов ведут беседу «за жизнь». Комэск боевыми разговорами отвлёкся от тягостных мыслей и хотя признавать золотые погоны так и не хотел, но заметно смягчился. Спиртное на него не действовало, вкуса водки он не чувствовал и удовольствия от выпивки не получал. Но состояние сотрапезника как бы передавалось ему по воздуху, и вёл он себя раскованно, как будто в былые времена хлебнул добрую порцию самогона.

— Вот что, Иван, хватит тебе в тысяча девятьсот девятнадцатом году жить — Молчун положил тяжелую руку на жесткое плечо комэска. — Сегодня про тебя в новостях всей стране расскажут, будешь знаменитостью, героем, примером для подражания молодёжи, да и всем остальным! Тебе надо с людьми встречаться, с новой жизнью знакомиться, она не простая, эта новая жизнь, и надо привыкать, понимать ее сложности. У нас с оружием ходить нельзя, но тебя от него избавить не получается… Подумай, что получится, если ты чуть что за шашку будешь хвататься?!

Семенов усмехнулся.

— Нельзя, говоришь, с оружием? А что это у тебя под пиджаком слева?

— Мне можно. Но я-то за него зря не хватаюсь! И тебе разрешение сделаем, но и ты должен свою революционную привычку бросить.

— Про привычки не будем! Покажи лучше, — он требовательно протянул руку.

Молчун извлёк из плечевой кобуры оружие, разрядил, положил на стол.

— Гля, какой маленький, как дамский браунинг! — Семенов с удивлением крутил в крупных ладонях черный «ГШ-18». — Сколько в обойме?

— Восемнадцать патронов.

— Да ты что?! А как бьет?

— На пятьдесят метров броневой лист насквозь!

— Н-да… Ну, хоть с этим делом вы наловчились, — комэск вернул пистолет, и Молчун тут же спрятал его на место.

— Только тебе надо забывать про шашку и пистолет! Их время прошло! Ты теперь памятник сам себе и своей эпохе!

Памятником Семенов стал после вечерней программы новостей. Ведущий скомканно озвучил «легенду» об очередном успехе учёных, которые вернули к жизни легендарного командира эскадрона, который подвергся удару молнии во время казни, все эти годы лежал под наблюдением врачей в состоянии, близком к летаргическому сну, и вот теперь очнулся. Подробности остались за кадром, а в кадре был показан триумфальный проход героя по Москве, что было убедительнее любых объяснений! Зрители, привыкшие к скандалам и небылицам телешоу, верили телевизору и своим глазам больше, чем логике и здравому смыслу. А кто не верил, тот своего мнения не высказывал, тем более, что оно не могло опровергнуть документальные кадры и свидетельства очевидцев — например, пенсионера, которому воскресший герой нечаянно проколол шашкой хозяйственную сумку.

«Семенов разберётся», «Герой навсегда», «Комэск, давай продолжим», «А ты записался в „Беспощадный?“», — слоганы и мемы заполнили интернет-пространство соцсети и электронные СМИ. Статьи о чудесном возвращении героя Гражданской не сходили со страниц бумажной прессы, на книжных развалах возле станций метро стали продавать портреты и плакаты с его изображением в самых разнообразных видах: на фоне мчащейся конницы, в антураже современного мегаполиса.

Оживился московский бомонд, старорежимно именующий себя «высшим обществом» или чаще прилепившимся в мусорные девяностые термином «тусовка». С экранов телевизоров понеслись новые песни про героического командира, артисты, всевозможные меценаты, постоянные герои светской хроники стремились познакомиться с исторической фигурой.

В сопровождении Молчуна Семенов несколько раз сходил в гости. Шикарные особняки, накрытые во дворах-парках столы с устрицами и шампанским, вышколенная прислуга в смокингах, — все это ему не понравилось.

— А почему это все по-буржуйски? — громогласно спрашивал он. — И еда буржуйская, и лакеи, а дома такие — хоть мой эскадрон размещай!

— Так сейчас все так живут, — удивленно оправдывались хозяева.

— Странно… Этот домина в два раза больше и богаче, чем был у моего барина. А я его вот этими ногами насмерть забил, когда революцию начали делать, — он выставлял ногу в сапоге, на котором играли красные блики от дорогих витражей и который явно контрастировал с лакированными штиблетами собравшихся. — Похоже, что вы куда-то не туда пошли!

Вначале тусовка по инерции хихикала, но металлические нотки в голосе Семенова доходили рано или поздно до всех. И пребывающие в прекрасном настроении гости и хозяева пугались: ноги у человека из прошлого двигались, как поршни паровоза, а шашка и маузер напоминали фильмы, в которых революционеры лихо разделывались с классовыми врагами.

Тусовочная мода на Семенова быстро заглохла, его перестали приглашать, да он и сам не был настроен посещать такие «гости». Молчун пытался объяснить, что и жизнь, и понятия изменились, но Семенов не понимал этого, да и не хотел понимать.

Зато от телепродюсеров не было отбоя: Григорию Степановичу названивали и присылали эсэмэски с приглашениями ежедневно. Наконец, он согласовал участие своего подопечного в передаче «Необычный гость» у знаменитого ведущего Михаила Адлера.

— В студии народу будет немного, человек двадцать, но тебя увидит вся страна, вот по таким, как здесь, телевизорам, — объяснил Молчун комэску. — Сиди спокойно, не волнуйся, говори от души…

— А чего там волноваться? — пожал плечами Семенов. — Небось, не страшнее, чем на пушки в атаку поднимать.

И вот студия, в полумраке зал с небольшой аудиторией, за освещенным столом на подиуме двое главных участников.

— Сегодня у нас в гостях легендарный комэск Семенов, сенсация последнего времени — как утверждают наши источники в научных кругах, возвращенный в материальный мир в результате небывалого научного эксперимента, — сказал Адлер и настороженно замер с микрофоном, протянутым в сторону комэска. Он явно его побаивался.

— Расскажите, Иван Мокич, почему ваш эскадрон назывался «Беспощадным»? Из-за жестокого, точнее, жесткого отношения к врагам?

Одна из камер уже нацелила на Семенова свой тёмный квадратный глаз, беря его крупным планом.

Эта передача собрала у экранов невиданное количество зрителей и побила все рейтинги самых знаменитых шоуменов. Казалось, вся страна, позабыв про любимые сериалы и вечерние хлопоты, напряженно всматривалась в экран, в человека с шашкой и маузером, который, отобрав у ведущего микрофон, говорил неспешным уверенным голосом:

— «Беспощадный» не только потому так назван был, что врагов советской власти бил без усталости и пощады, но и потому что мы сами к себе беспощадны были. Еще беспощадней, чем к врагам. А иначе как было переломить хребет старому миру? Даром, что всё прогнило, вросло ведь намертво, во всё, в каждый дом, в каждого человека. Мой комиссар, товарищ Буцанов, остался без руки. Воевал верхом, однорукий. Правил, зажав вожжи в зубах. Буцанову нужно поставить памятник, — отчеканил комэск, внимательно, точно пытался высмотреть за стеклом её объектива того, от кого зависит исход дела, глядя в приблизившуюся к нему камеру. — Памятник герою Буцанову в его родном городе, Ростове-на-Дону…

— Боюсь, что сейчас мы этого вопроса не решим, — вмешался ведущий. — Тут есть определенные сложности…

— Помню, пришли как-то мужички наши к барину, — перебил Семенов в мёртвой тишине студии. — До революции дело было, жара в тот год стояла несусветная, пожары. Не то что пшеница, вся трава посохла и выгорела, скотину нечем стало кормить… Говорят, займи, барин, зерна… а полные были под потолок овины барские… Что вы, говорит, я уже и на продажу сторговался. Это, говорит, сложно мне будет, сейчас назад отыгрывать, переделывать договор. Мужички ему: пусти, барин, хотя бы коров на пойменных лугах подкормить. Барин лоб поморщил, говорит: это ж они мне там всё засрут и вытопчут, а Софья Арнольдовна — жена его, значит — любит вдоль речки прогуливаться. Сложно это, говорит, сложно, ступайте себе, не в первый раз жара, давно приноровиться нужно было, — Семенов сверкнул взглядом в сторону Адлера… — Восемь душ детей схоронили тем летом. Сложно было всё, сложно было барину по-человечески поступить… Мы умирали и убивали, чтобы сделать мир проще. Чтобы в нём дети не умирали, пока барыня по бережку с бокалом шампанского прогуливается! Вот к тем начальникам и командирам, которые нас слушают, я и обращаюсь: поставьте памятник героическому комиссару Буцанову!

* * *

Слова Григория Степановича сбывались: успешная витализация начала приносить «яйцеголовым» весомые дивиденты. Ивлиева наградили орденом «За заслуги перед Отечеством» 4-й степени и без защиты, по результатам эксперимента, присвоили ученую степень доктора биологических наук. Члены его команды получили медали этого же ордена 2-й степени и кандидатские степени. Не обошлось без крупных денежных премий, да и оклады у всех были солидными. В строящемся элитном доме им были обещаны квартиры.

— А выгодно героев витализировать, — сказал опьяневший Дроздов, когда они отмечали награждения. — Если за каждого госнаграды, ученые степени, премии…

— Не раскатывай губы, — осадил его Молчун. — На поток этот процесс ставить никто не собирается.

— А почему? — удивился Мамыкин. — Если все получается…

— Да потому, что мертвые герои удобней — они приносят меньше проблем, чем живые!

— Не понял!

— Поймешь еще!

Ивлиев нечасто лично видел вытащенного из небытия Семенова: его захлестывал бурный и путаный поток сведений о внутреннем состоянии фигуранта проекта, о его поведении в новой жизни и о технических условиях поддержания его жизнедеятельности, хотя это слово не очень подходило к факту существования давно погибшего человека. Фактически, он знал о нем все — больше, чем каждодневно окружающие комэска люди, и даже больше, чем тот сам знал о себе.

Но при первой же возможности, вечером, научный руководитель проекта отправлялся в гости к комэску — и почти всегда заставал его в компании Григория Степановича. Они сидели в кожаных креслах, перед журнальным столиком, на котором были расставлены закуска и несколько графинов с водкой и настойками, по степени наполненности которых можно было вычислить, как давно длится встреча. Причем объём потребленного довольно слабо увязывался со степенью опьянения одного и другого. Комэск всегда оставался как стёклышко и однажды сетовал, что после возвращения — так он это называл — утратил способность хмелеть. А Молчун принадлежал к тому типу людей, про которых принято говорить: пьёт как не в себя. О том, что в организме полковника уже немало промилле, сигнализировали разве что несколько замедленные, отяжелевшие жесты — и фразы более длинные и сложные, чем обычно.

— Проходи, Серёжа, — встречал его комэск широким жестом хозяина, обрадованного приходом незваного гостя — и это каждый раз вызывало некоторое напряжение у Ивлиева, почти ежедневно наведывавшегося в лабораторию с работающим генератором. «Опущенный рубильник — и его не будет» — невольно думал Ивлиев, пересекая комнату, и пожимал протянутые крепкие ладони.

Молчун по своему обыкновению приветствовал его цепким препарирующим взглядом и кивком головы, по которому Ивлиев научился угадывать настроение: чуть набок — что-то не клеится, двойной — удачный день.

Первооткрыватель витализации садился в свободное кресло или на стоящий рядом диван, наливал себе для приличия смородиновой или вишневой настойки — и слушал. Про марши и рубки, про голод, про полевые лазареты, в которых из медикаментов — скальпель и крепкое слово. Всё это увлекало Ивлиева ничуть не меньше, чем интерпретация результатов программного анализа или закрытые доклады, куда маститых ученых пропускали, предварительно отобрав мобильные телефоны и пропустив через новейший сканер на предмет записывающей аппаратуры.

В этот вечер Ивлиев припозднился — заезжал к жене в роддом. Люде скоро рожать, нервничает, обижается, что редко видятся — и на кучу разных мелочей. Попеняла ему за что-то, поплакала на плече, накрутила нервы.

— Тебе твой проект важнее, чем мы, — бросила ему жена то, что сам Ивлиев давно был готов услышать. — Чем твой ребенок!

— Да что ты! Я ведь стараюсь для семьи! Ты видишь, какие теперь у нас условия жизни? Награды, зарплата, проживание, продвижение в науке! Скоро получим в элитном доме две квартиры — для нас и родителей! Да и ты лежишь в лучшем и самом дорогом институте, в люксовой палате…

Люда не стала спорить, распрощалась и вернулась в свой люкс, но глаза остались мокрыми и недовольство не исчезло. И хотя Ивлиев списывал нервозность и раздражительность на ее особое состояние, настроение было испорчено.

Вернулся в поселок — и ноги сами понесли его не в свой коттедж, а к Семенову. Очевидно, подсознательно хотелось прикоснуться к тому, что отодвинуло на второй план семью, будущего ребёнка — да и всю, в общем-то, остальную реальность, напомнить себе — что лежит на другой чаше весов!

Графины были опустошены на две трети — самый разгар беседы. Молчун нажимал на водку, Семенов на перцовую настойку — а разговор дошел до поворота, за которым начинаются расспросы позаковыристей, откровенности потяжелей.

— А скажи, Иван Мокич, если бы белые победили? Ну, допустим…

— Ты что, Григорий Степанович! Ни за что бы они не победили!

— Ну, допустим. Что бы ты тогда делал? Чем занялся бы? Как-то пришлось бы подлаживаться, в чем-то ужиматься, уживаться с той властью.

— Чудак человек! Как могли белые победить, если воевали они за то, чтобы время вспять повернуть? Такую махину — Россию, которая пришла в движение — толкнуть назад? Да никогда такого не случилось бы.

— Да я же не для того спрашиваю, Иван Мокич…

— Понимаю я, для чего ты спрашиваешь… Но это как раз потому было невозможно, что никто из нас даже в мыслях такого не допускал. Это вы тут… после нас… понадопускали…

— Ну, ладно, Иван Мокич, не начинай опять. Расскажи лучше про какой-нибудь бой.

Молчун спрашивал Семенова о многом. О родных, о дореволюционной жизни, о боевых товарищах и командирах, об операциях. Ивлиев наблюдал за этим и понимал, что расспросы Молчуна вызваны не столько его личным интересом к Гражданской, к героическому комэску Семенову и его боевому опыту — сколько часть работы: изучение комэска на предмет прогнозирования его поведения в различных ситуациях.

— Ты, главное, не вздумай рассуждать о Гражданской как о цепочке операций и боестолкновений… отступления, наступления, окружения, штурмы…

— Почему?

— Потому что такой взгляд упускает самое важное. Гражданская — то не только война красных против белых… и прочей разной Антанты… как вам сейчас кажется…

— А как надо смотреть?

— А так… Гражданская была — огромный плавильный котел. Размером с бывшую Российскую империю. Там новый человек выплавлялся. Понимаешь?

— Понимаю.

— Эх, чувствую, не до конца ты меня понимаешь. А я сказать хорошо не могу, объяснить… Вот если бы Буцанова сюда…

Ивлиев знал: мобильник Молчуна, который тот, будто случайно, выложил на стол между бутылок и тарелок, ведет запись разговора. И это была не логическая догадка, а уверенность. Однажды, выйдя к машине, он застал Молчуна с телефоном в руках и Ивлиев с первой секунды узнал голос комэска. Молчун молча выключил воспроизведение, так же молча взглянул Ивлиеву в глаза — слова были и не уместны, и не нужны. Но Ивлиев уже достаточно знал этого человека, который никогда и ничего не делал случайно — он предупредил его, чтобы не болтнул лишнего.

«Собственно, секрет Полишинеля, — усмехнулся про себя Ивлиев. — Нетрудно было догадаться. А записи наверняка переправляет на психоэмоциональную и ещё какую-нибудь экспертизу», — и тут же подумал по инерции, что неплохо было бы получить результаты этих экспертиз, поковыряться в них.

Ивлиев, впрочем, не взялся бы определить, чего было больше в отношении Молчуна к подопечному: искреннего интереса — или работы. Да и про самого себя, чем дальше, тем сложнее было это понять. С одной стороны, Семенов объект невиданного и первого в мире эксперимента, но с другой — вот он: сидит, выпивает, жестикулирует и говорит такие обыденные для себя вещи, от которых волосы дыбом встают!

— Что больше всего подкосило Буцанова, — он за секунду до того, как рубануть, узнал его… узнал своего отца… и всё-таки рубанул. Насмерть сразу… Аккурат в основание шеи. А тот, вроде, мог опередить, но сдержал руку… Хотя в бою разве определишь… Эх! — Семенов махнул очередную стопку и со стуком поставил на стол.

Ивлиев впервые видел железного краскома таким — настежь раскрывшимся. Посторонний наблюдатель решил бы, что тот, наконец, захмелел. Но Ивлиев понимал: это другое.

— Переживал Буцанов сильно, — комэск расстегнул верхние пуговицы рубахи. — Лицом потемнел, ходил первые дни, как контуженный, не видел ничего вокруг и не слышал. А потом, в первом же бою, ему руку отрубили. Я это рассказывал…

— Рассказывал, — кивнул Молчун. — Ты тогда ещё про брата своего заговорил, но остановился.

Ивлиеву показалось, но физически ощутил, как напрягся Семенов, наполнился мрачными раздумьями.

— Вы же, небось, и так все знаете. Архивы подняли — отчеты, протоколы трибунала, донесения чекистские… Горюнов был мужик скрупулезный, ничего не упускал!

Не дождавшись ответа, комэск выпрямил спину, распустил ремень, чтоб вольготней дышать, вздохнул.

Потянулась тяжелая пауза.

— Брата я расстрелял, — сказал комэск, поискал глазами стопку, нашел, но наливать не стал. — За мародерство.

Тишина сделалась невыносимой, припечатала, как мраморной плитой — и вдруг лопнула: в кармане у Ивлиева зажужжал поставленный на беззвучный режим мобильник. Он вытащил его, заметил мельком: Мамыкин, — и, не задумываясь, вдавил кнопку отключения. Мамыкин дежурил на «тревожном канале» — так окрестил Молчун наблюдение за показаниями поля витализации. Наверняка что-то важное, понял Ивлиев, и все-таки не стал отвечать.

— А как это… Брата… — хрипло переспросил — скорее, повторил за комэском Молчун — повторил, словно примеряя эту историю на себя.

Они помолчали ещё.

Комэск потянулся к графину, замер на несколько секунд, словно размышляя, стоит ли — всё-таки налил, проглотил водку, как воду, в тянущейся густой тишине.

— На трофейную муку позарился. Эскадрон у белых отбил. Я основную часть приказал в штаб отправить. Все голодали тогда. А Сидор утаил мешок, спрятал… В засаду нашу потом попал, красноармейца подстрелил…

Молчун помял ладонью лоб.

— Представляю, какая волна поднимется, если это просочится в прессу, — тяжело проговорил он, но оборвал сам себя. Было видно, что сейчас он ведет разговор не по казенной надобности и дается он ему с большим трудом.

— Иван Мокич, можно ведь было как-то иначе, — сказал он и поспешил добавить, словно споткнувшись о встречный взгляд исподлобья. — Наверное, можно было найти другой выход…

— Какой? — зло бросил комэск.

Молчун, казалось, с трудом подбирает слова.

— Какой? Если был приказ по эскадрону: за мародерство расстрел! Федунов — батрак, кулаками замордованный, на цепочку с крестиком польстился, снял с убитого офицера и на себя повесил. Темнота! За то его расстреляли! А тут командир взвода, да целый мешок муки…

— Да-а… — пожал плечами Молчун. — Можно было просто отдать в общий котел. Мука же как бы ничейная. Списать, замять… Мало ли…

— Котел! У нас и был общий котел — один на всех. В нем все и плавились с октября семнадцатого. Как же ты не понимаешь? Нужно было показать бойцам, что нет исключений, нет привилегий ни по родству, ни по бывшим заслугам, — комэск переплел пальцы, сложил между колен. — По живому ведь всё, на крови… Только так. Буцанов отца в бою срубил, я брата приказал расстрелять… Такая у неё цена, у революционной справедливости!

Наступила тишина. Все трое сидели подавленные.

— Пора нам, Иван Мокич! Пойдем, засиделись, — Молчун поднялся, следом поднялся, как по команде, Ивлиев.

Молчун замешкался, положил руку на плечо комэску. Ивлиев вышел, понимая, что Молчун захотел остаться с Семеновым наедине. «Наверняка у него есть какие-нибудь подходящие слова, чтобы успокоить человека», подумал Ивлиев. И тут же поймал себя на том, что в этот момент они воспринимают комэска не как объект эксперимента, а как человека. Человека сложной, трагической судьбы…

Перезвонил Мамыкину.

— Что у тебя там случилось?

— Поле скакнуло. Эмоциональная составляющая.

— И что, высокий был пик?

— Двести восемь и три десятых. Датчики всё записали.

— Понял, — сказал Ивлиев.

«Это эксперимент, — напомнил он себе. — Первая в мире успешная витализация человека. Научный прорыв. Эксперимент».

Не сработало. Аномальный всплеск поля, его возможные непредвиденные последствия — как ни старался он сосредоточиться на этом, в голове было совсем другое, далекое от датчиков и процесса витализации: родной брат, расстрелянный за мешок муки — с этим Семенову нужно было жить. Именно жить, а не существовать, как объекту эксперимента.

Молчун вскоре вышел, встал возле Ивлиева на верхней ступеньке крыльца.

— Смотри, какая луна, — сказал он.

— Что? А, да, луна. Полнолуние, — ответил Ивлиев.

Вынув телефон из кармана, Молчун демонстративно удалил запись, посмотрел на Ивлиева.

— Была команда сверху не акцентировать внимание на таких мелочах, — будто между делом пояснил Молчун. — Сейчас никто не поймет расстрелы за мешок муки да крестик. Тем более, брата, отца… Демагоги начнут раскручивать, нагнетать, сравнивать! Кому это сегодня на руку?

— А это разве мелочи? — не удержавшись, выпалил Ивлиев, хотя прекрасно понимал: Молчун всего лишь вводит его в курс дела, чтобы он ненароком не выказал собственного взгляда, не совпадающего с мнением руководства — такое несовпадение, кроме вреда, ничего не принесет.

— Сам я, если интересно, так не считаю, — к удивлению Ивлиева продолжил Молчун. — Из этих «мелочей» складывалась революция. И если их не считать, революция окажется совсем на другом фундаменте. А ведь комэск Семенов прав: цементирующий материал революций всегда один — человеческая кровь. Значит и цена крови с таким замалчивающим подходом… обесценивается.

Ивлиев был обескуражен внезапной откровенностью — явно ставящей Молчуна в уязвимое положение.

Они посмотрели друг другу в глаза.

— Пойдём-ка по койкам, Сережа, — сказал Молчун совсем другим тоном — будто сменил радиочастоту. — Утро вечера… ну да не мне тебе это рассказывать.

Пожав друг другу руки, они отправились в разные стороны. Ивлиев впервые констатировал, что личные чувства Молчуна к комэску перевешивают служебный долг. И глядя на крупную яркую луну, повисшую на просторном летнем небе, Ивлиев почувствовал, что эти перемены в Молчуне его, скорее, настораживают, чем радуют.

Молчун сам замечал, что в его отношении к комэску появилось слишком много личного — и, строго говоря, это было проявление непрофессионализма. Как говаривал его первый командир, подполковник Ширин: «Любая эмоция в отношении объекта разработки — ахиллесова пята оператора». Но какой, к чёрту, Семенов — объект разработки? Дело небывалое. Вспомнишь, как и откуда появился этот человек среднего роста с шашкой на боку, израненный, повешенный, через родную кровь переступивший ради революционной идеи — и мурашки по спине, как в детстве, когда на спор взбирался на заводскую трубу, на самую верхотуру, и повисал вниз головой, повиснув ступнями на ржавой скобе. Но все равно новые чувства настораживали каменного служаку.

* * *

Вскоре всех членов группы витализации свозили в новенький достраивающийся двадцатичетырехэтажный дом — каждый получил по просторной квартире, для которой было предложено выбрать из 3D-каталога дизайнерское оформление. Надежды на улучшение жизни материализовались в полном своем великолепии — с окнами в пол, с видом на Москва-реку, с дубовыми роскошными полами — от удовольствия молодые гении лишились на время дара речи.

— Но просят пожить пока в поселке, — сказал Молчун. Ему тоже была выделена квартира, но он этому особенно не радовался. Во всяком случае, внешне радостных чувств не проявлял.

В ответ ученые понимающе закивали.

— Вот и славно, — поспешил заключить Молчун, сверкнув иронично зрачком.

Дальше все раскручивалось с ускорением, как сорвавшаяся со стопора пружина.

Ивлиеву давно не давал покоя тот самый первый эксперимент, проведенный в старой лаборатории со свежим покойником — бомжом. Витализатор вернул того в состояние нормальной биологической жизни. Это означало, во-первых, что открытие, сделанное его группой несколько шире, чем воссоздание реальной личности в псевдо-живом состоянии — что результат не в последнюю очередь зависит от состояния подвергающегося витализации биологического материала и, возможно, в случае воздействия на достаточно свежий труп можно вести речь не только о выведении из состояния клинической, но и биологической смерти — то есть, о том самом воскрешении из мертвых!

Эксперименты на животных, которые проводил Коваленко по распоряжению Ивлиева, показали, что повторная витализация даже весьма ветхих останков ведет к изменению в тканях и крови витализированного объекта, приближая их к штатному, говоря языком Молчуна, состоянию — к состоянию живого.

Не доложить об этих открытиях Ивлиев не мог, хотя и понимал, что за этим может последовать. И ожидаемое, разумеется, последовало: наверху распорядились подвергнуть Семенова повторной витализации.

Накануне витализации Ивлиев не мог уснуть. Не помогли ни три порции виски, ни проверенное мамино средство — успокоительные капли, которыми часто пользовался в юности перед важным экзаменом, когда нужно было лечь пораньше, чтобы выспаться, а сна ни в одном глазу. Отправился в лабораторию с помятым кислым лицом, с красными припухшими глазами.

В комнату к комэску, которого уже переодели в белый операционный халат, так и не решился зайти.

Семенову сказали, что предстоящая процедура — один из методов диагностики: придется, дескать, регулярно проходить — все-таки случай его неординарный. Суть происходящего, если вдуматься, сводилась к тому, что Ивлиев собирался приблизить комэска к биологической жизни. Умом Ивлиев понимал: если рассказать Ивану Семенову всю правду и предложить выбрать — тот наверняка выбрал бы именно это: настоящую жизнь. А всё-таки на сердце у Ивлиева было нехорошо. Будто не оживлять собирался он Семенова — а отправлял на убой.

Впервые он не ответил на звонок жены. Звонок мог означать что угодно — что ей просто взгрустнулось с утра пораньше, или что начались схватки. Но стоя перед дверью со стеклянным окном, в которое было видно, как Семенова укладывают на стол, чтобы поместить в каркас витализатора, Ивлиев так и не смог заставить себя принять вызов. Перезвонил отцу:

— Папа, пожалуйста, я не могу сейчас, перезвони Люде, узнай, что там у неё… я сейчас никак, прости… я никак… буду недоступен…

И отключил телефон.

Витализация прошла без сучка без задоринки. Семенов вернулся в реальность, бодро пошучивая, демонстрируя встретившим его лаборантам, как демонстрировал бы, видимо, врачам и санитарам в полевом госпитале: со мной все в порядке, готов вернуться в строй. У Ивлиева во время процедуры от нервного напряжения пошла носом кровь, так что пришлось укладывать его в запасную, соседнюю с Семеновым палату.

Людмила в тот день родила мальчика — вес три семьсот, рост сорок девять. Вместо того чтобы назвать ребёнка Фёдором, как планировали, зарегистрировала его в роддомовской ведомости Сергеем. Оказалось, звонила мужу незадолго до того как начались схватки, чтобы поделиться — ей приснился сон: какой-то древний старик, с клокастой седой бородой и голубыми глазами, уговаривал её, чтобы она не называла сына Фёдором, а назвала Сергеем. Хотела посоветоваться с мужем, но не дозвонилась и решила послушаться старика из своего странного сна.

— Сергей Сергеевич хорошо звучит, — говорила она Ивлиеву, неловко державшему ослабевшую, но непривычно спокойную жену за руку. — Будет при мне хотя бы один Сережа.

Ивлиев держал сына на руках, подносил губы к пушистому темечку, вдыхал густой запах новорожденного — и злился на себя за то, что даже в эту минуту не может перестать думать об эксперименте, о комэске, о чёртовой витализации.

Люда, разумеется, чувствовала это его внутреннее смятение, как ни старался он изобразить нормального обрадованного рождением сына отца.

Он действительно радовался — но радость эта была словно разведенный в ненастье костерок, который не гаснет, но и разгореться никак не может.

Ивлиев уезжал в тот день из роддома, унося в памяти укоризненный взгляд жены, и гонял в голове одну и ту же мысль, как заклятье: «Это временно. Это временно. Всё будет хорошо. Сейчас сложный период».

Результаты анализов, взятых после повторной витализации комэска, вполне коррелировали с результатами предварительных экспериментов на животных: у объекта, подвергшегося процедуре неоднократно, начинает меняться состав крови и структура тканей. Оформив выводы в формат научной статьи и доложив о результатах эксперимента по инстанции, Ивлиев полагал, что на этом витализации комэска закончатся. Но сверху пришло распоряжение — повторять эксперимент до тех пор, пока «биологические показатели объекта не будут доведены до нормы».

И снова — имитация лечебной процедуры, переодевание Семенова в операционный халат — и неожиданные угрызения совести, терзавшие Сергея Ивлиева, когда он наблюдал за тем, как человека условно оживленного — без его ведома и согласия, вслепую, шаг за шагом — возвращают в состояние биологической жизни. Ивлиев и сам удивлялся своей реакции — ведь до тех пор, пока комэск пребывал в состоянии первичной витализации, Ивлиев ничего, кроме гордости ученого, прихватившего мироздание за жабры, не испытывал. Но обратного пути не было — по крайней мере такого, который не вёл бы к полному краху проекта — и он тщательно, трижды перепроверяя машинные и ручные расчеты, высчитывал мощность активации, плотность поля, снова и снова экзаменовал разросшийся штат научных сотрудников и лаборантов. Происходившие в нем самом перемены тоже удивляли, иногда даже вгоняли в ступор: Ивлиев чувствовал, что неотвратимо становится таким, каким зарекался быть на заре своей ученой карьеры — административным сатрапом, выстраивающим из подчинённых команду исполнительных, идеально взаимодействующих, готовых сутками корпеть над заданием, но лишенных инициативы солдат от науки. «Специфика момента, — говорил он себе. — Иначе сейчас никак».

После третьей витализации состав крови у комэска стал обычным — первая группа, резус-фактор отрицательный. Команда Ивлиева подготовила сложный — и потому чрезвычайно пространный научный доклад, суть которого изложила в краткой аналитической записке для высшего руководства: последующие одна-две витализации окончательно сделают Семенова обычным живым человеком.

На этом эксперимент было велено остановить.

— Почему? — не понял Ивлиев.

— Я же говорил вам: память о героях гораздо удобнее их самих, — пояснил Молчун. — Память можно истолковывать, как угодно, дополнять, сокращать, изменять… А что самому герою в голову взбредет — никто не знает. Вот, Иван это и подтверждает!

Ивлиев в очередной раз отметил, что Молчун говорит об объекте эксперимента, как о живом человеке.

В лаборатории ужесточился пропускной режим: периметр тщательно охраняли вооруженные автоматами бойцы, ученых стали впускать внутрь через детальный личный досмотр, провести кого-либо с собой можно было только по предварительной заявке, согласованной с Молчуном.

«Как на зону», — вздыхали «яйцеголовые» поначалу, но вскоре свыклись.

Тем временем Ивлиев установил, что трубки-порталы информационных полей, подключённые к полю конкретного человека, отражают пули и осколки, а их носителю не причиняется ни малейшего вреда! В этих экспериментах активно участвовал Молчун. Он и натолкнул его на эту мысль — мол, пропуская информационное поле, трубки приобретают необыкновенную твердость, а если нашить их на пиджак, то получится незаметный и невесомый бронежилет!

За очередные фундаментальные открытия Сергей Ивлиев получил Государственную премию, назначение на должность начальника военного Института витализации и некротизации, именуемого в лучших традициях советского ВПК «п/я 185». Ему даже присвоили звание полковника, и когда он показался семье в новеньком мундире, это вызвало фурор. Члены его команды тоже стали офицерами, только звания поменьше — два капитана, а Дроздов — майор. Надо сказать, что перемены Сергею Дмитриевичу понравились. Он полюбил носить мундир вместо штатского костюма, походка стала уверенней, манеры вальяжней, в голосе появились командные нотки.

Доклады у Ивлиева принимал теперь лично Куратор. Семен Игоревич Мельник раз в неделю приезжал лично, и каждый приезд его напоминал инспекцию. Он внимательно выслушивал отчеты и предложения, но сразу своего мнения не высказывал, зато в следующий приезд имел четкое и твердое мнение, опровергнуть которое было невозможно. Ивлиев встречался с Молчуном всё реже, хотя добрые отношения между ними сохранились.

* * *

Как-то Ивлиев, описывая программный анализ очередного аномального пика, опрокинул кофейный стаканчик. Полез за ним, принялся промокать салфетками пол — и вдруг заметил под столешницей небольшую металлическую таблетку. Разглядывал её несколько минут, будто увидел что-то невероятное — хотя всё было очевидно, и, в общем-то, было бы непростительной наивностью предположить, что Большой Брат не будет за ними следить.

Он вылез из-под стола, сделал себе новый капучино в кофемашине. Потягивая молочную пенку — когда никто не видел, он любил расправляться с капучино вот так, сначала съедая пенку, слизывая её с губ — задумчиво прошелся по кабинету.

Внимательно прислушался к себе.

Никаких аргументов, только интуиция — и впечатления о человеке. Представил себе Молчуна — перебрал в памяти эпизоды из сдержанного и сложного, но в конечном счете, весьма деликатного общения. Почему-то он был уверен: слежку устанавливал не Молчун. Да и вообще — к нему в кабинет заходили не очень часто — общение проходило, в основном, в лабораториях.

«Приходил Дрозд», — вспомнил вдруг Ивлиев. Якобы обновить на компьютере шифратор. Скорей всего, он и установил прослушку. Неужели близкий товарищ и давний единомышленник способен на такое?

«Была не была, нужно проверить».

Для начала Ивлиев запер дверь, засучил рукава рубашки и педантично — так же, как перепроверял данные машинного анализа, прошелся по кабинету, проверяя каждый предмет, ища видеокамеру слежения. Вооружившись отверткой, влез под плафоны, осмотрел жалюзи и кондиционеры. Не обнаружив нигде камеры, позвонил Молчуну.

— Доброго дня. Не заглянете ли ко мне? Хочу кое-что показать, у меня в рабочем компьютере.

Молчун явился через несколько минут: его кабинет располагался в другом конце коридора.

— Давно хотел попросить, вот тут фотография в Сети попалась, — сказал Ивлиев, указывая на выключенный монитор. — Семенов на улице, вокруг толпа любопытных, они прижимают охрану…

Ивлиев посмотрел на Молчуна и по его реакции, по его спокойному выжидательному взгляду понял: опытный Молчун обо всем догадался.

— Видите, как близко, — продолжил Ивлиев. — Вот женщина хватает его за рукав… Нельзя ли устроить как-нибудь так, чтобы исключить столь тесный контакт с посторонними? Во избежание проблем…

— Конечно, — перебил его Молчун. — Сделаем. Я проинструктирую ребят.

— Вот и хорошо, — сказал Ивлиев, одновременно жестом показывая Молчуну: там, под столом.

Пока Молчун, присев на колено, заглядывал под столешницу, Ивлиев продолжал говорить про безопасность, возможную нестабильность силового поля и непредсказуемые последствия этого.

Молчун вылез из-под стола, кивнул.

Сказал:

— Спасибо, что сориентировали. Мы это исправим.

И показал пальцами: напишу, дай что-нибудь.

— Ну, мы же команда, — ответил Ивлиев, вынимая из ящика стола раскрытый блокнот, испещренный формулами и столбцами цифр.

Достал оттуда же карандаш, положил на блокнот.

«Все нормально, — написал Молчун. — Это наши дублируются».

Ивлиев задумался. Неужели двойной и тройной контроль за человеком, который доказал свою полезность государству, вербовка его близких товарищей-единомышленников — это действительно нормально?!

Но задавать этот вопрос Молчуну он не стал.

Глава 5 «Шашка и подкова»

Как-то, зайдя в гости к Семенову, посидев для приличия рядом с ним перед телевизором, на экране которого мелькали кадры исторической хроники и фильмы про революцию (комэск мог смотреть их бесконечно) и как бы припомнив по случаю, Молчун сказал:

— Да, кстати… казаки тебя в гости зовут, Иван Мокич.

— Казаки — это другое дело, — оживился комэск. — На Дон, что ли?

— Да нет, здешние, столичные казаки.

Семенов хоть и не подал виду, но Молчун не столько заметил, сколько почувствовал, как тот напрягся и сосредоточился.

— И давно пора, — ответил комэск негромко, выдержав довольно продолжительную паузу — словно демонстрируя, как легко он может справляться с эмоциями.

— А что, Иван Мокич, может, завтра с утра и махнем? — продолжил Молчун. — Здесь недалеко, в Одинцово.

— Можно, — кивнул комэск, не отводя взгляда от экрана, на котором чубатый малый с лихо, на самый затылок, заломленной фуражкой, красовался перед оператором на фоне бронепоезда, словно праздничной лентой перевязанного транспарантом «Добьём Колчака».

В честь приезда Семенова на дальней окраине городка с современной многоэтажной застройкой казаки организовали традиционные военно-спортивные состязания — ширмиции. Народу собралось много. Зрители рвались ближе к центру, рассмотреть комэска, и поставленные следить за порядком казаки то и дело принимались оттеснять толпу.

— Ну что как дети, ей-богу! — ворчал сотник беззлобно, привставая на стременах своего откормленного широкогрудого гнедого. — Зашибут ведь. А то, не дай бог, под шашку влезете, отвечай потом за вас.

Пока под залихватский ободряющий свист распорядителя действа, чем-то неуловимым напоминавшего свадебного тамаду, проходила джигитовка, атаман Бережицкий ёрзал в кресле и бросал встревоженные взгляды на бурливую толпу, на казаков личной охраны, щёлкающих нагайками по сапогам, на сидящего рядом комэска. Семенов, казалось, был всецело поглощён разворачивающимся зрелищем. Но атаман чувствовал неодобрение в этом его молчании, даже в лёгком наклоне головы ему чудилось что-то недоброе. С первой секунды Бережицкий понял: оправдываются его худшие ожидания. Вместо того, чтобы склеиться в крепких мужественных объятиях, демонстрируя окружающим полное единение (у атамана Бережицкого это получалось чрезвычайно эффектно, телерепортёры любили снимать атамана, встречающего дорогих гостей) — комэск сухо кивнул, пожал протянутую руку, пресекая распахнувшиеся было атаманские объятия строгим холодным взглядом, и в следующее мгновение повернулся к конному строю. Держался и выглядел при этом так, будто приехал проводить полковой смотр: левая рука на рукоятке шашки, ноги крепко расставлены — осмотрел деловито всадников, вопросительно взглянул на атамана через плечо, дескать, командуйте… Приключилось некоторое замешательство. Спохватившись, наконец, заместитель Бережицкого скомандовал: «Смирно!», строевым шагом, с рукой под козырёк, вышел к атаману, доложил о построении сводного полка и, остервенело выбив пыль из утрамбованного грунта, шагнул в сторону. Атаман выкрикнул традиционное приветствие: «Здорово дневали, казаки!», — и строй грянул в ответ: «Слава богу!».

Выслушав ответное приветствие, Семенов удивленно покрутил головой, задумчиво опустил голову и, не дожидаясь приглашения, двинулся к дощатому настилу, на котором стояли плетёные кресла и скамейки для почётных зрителей. В плане была пространная приветственная речь атамана — но, взглянув на удаляющуюся спину комэска, Бережицкий решил обойтись без лишних слов и поспешил следом.

Они сидели рядом — полный, щекастый, с вальяжными манерами крупного чиновника казачий атаман и сухой, быстрый в движениях, красный командир, выдернутый из горнила Гражданской войны. Контраст был настолько разителен, что казалось, будто даже солнечный свет падает на этих людей по-разному. Трудно было представить их занятыми чем-то вместе — чем угодно: учебной рубкой лозы или разворачиванием контратаки на противника, внезапно ударившего с фланга.

На съемки ширмиций съехались группы нескольких федеральных телеканалов. Только Молчун, затерявшийся в толпе неподалёку от бесхитростной гостевой ложи, знал, что не все выстроившиеся цепочкой операторы снимают выступления джигитующих наездников: объектив одной из камер с логотипом несуществующего канала «Отвага» от начала до конца всего действа будет наблюдать за реакциями комэска.

— А сейчас, честной народ, готовься увидеть самые сложные, самые опасные номера! — весело выкрикивал в микрофон распорядитель шоу. — Групповая акробатика на полном скаку! Без всякой страховки! Просим следить за детьми и животными и не допускать во избежание травм и инцидентов их проникновения за оградительную черту.

По огороженному полю проскакали бок о бок два всадника. Копыта их коней опускались на землю почти синхронно — чем дальше, тем плотней сливалась парная дробь галопа, ближе ходили пружинистые загривки. На середину поля тем временем выбежали три казака: двое встали друг напротив друга, третий в некотором отдалении. Сделав круг, всадники понеслись прямиком на поджидающих их казаков, подхватили их, свесившись с сёдел, и, выпрямляясь мощным рывком, помогли запрыгнуть себе за спины. Последний казак, самый субтильный из тройки, дождался, пока пара мчащихся коней поравняется с ним, обходя его слева и справа, ухватился за луки седёл и в следующее мгновение уже возвышался над головами наездников, расставив ноги на конские крупы.

Бережицкому вдруг так захотелось холодного свежего пива… снять губами пену, потянуть большой глоток из тяжёлой толстостенной кружки — что он чуть не подавился слюной и закашлялся. Стоявший рядом ординарец заботливо похлопал атамана по спине. Тот склонил свою тушку к гостю, прошептал на ухо:

— Не желаете ли пива, Иван Мокич? Пиво у нас отменное, крафтовое, специально для дорогих гостей сварили.

Комэск ответил не сразу. С первой секунды знакомства с атаманом — да и слово-то вражеское, режет слух — он боролся с позывом оттаскать за уши толстячка в лампасах, от которого за версту несло пристрастием к выпивке и кабинетным играм. Но в словах Молчуна о сдержанности был резон.

— Не сейчас, — только и ответил комэск, подумав про себя: «И не с тобой».

На поле тем временем начались выступления по рубке шашкой. Всадники на скаку разными махами рубили лозу и соломенные чучела.

К помосту с высокопоставленными гостями подъехал казак. Чуб торчком из-под фуражки, густые русые усы.

— Товарищ комэск, может, покажете, как Колчака рубили? — весело выкрикнул казак. — А то, гляжу, как будто засиделись!

Бережицкий скрипнул креслом и застыл, задрав плечи — будто снова подавился и вот-вот закашляет.

«Такого бы, дерзкого и статного, я бы взял к себе взводным», — подумалось Семенову.

— Хорунжий Цыбулин! — крикнул кто-то за спиной комэска. — Что за панибратство!

Семенов поднялся, хлопнув себя по ляжкам — в тон бравому казачку.

— И то правда, товарищ Цыбулин, — сказал он. — Пора бы и мне кровушку разогнать. Хотя по субординации, ваш атаман должен начать…

— Да я сегодня не в форме, — забормотал тот.

— Понятно! — Семенов подумал, что он уже и не вскарабкается на коня. — Командир всегда должен быть в форме!

С этими словами комэск шагнул с досок помоста навстречу хорунжему.

Поддёрнув вожжи и заставив коня наклонить голову, тот, ловко перекинув ногу через холку, спрыгнул на землю и протянул повод комэску.

— Окажите честь, — сказал он, широко улыбаясь. — Век буду вспоминать, как в седле моего Персика легендарный краском сиживал.

Семенов принял повод.

— Персик, говоришь? — хмыкнул он дружелюбно.

«Не позабыл ли? — мелькнуло в голове. — Сто лет не сидел в седле!»

Но навыки не забываются. За мгновение до того, как нога встала в стремя, комэск толкнулся, одновременно ухватив луку и подтягиваясь, вскочил в седло.

Как же меняется мир, когда смотришь на него с коня, когда по левому колену постукивают ножны, а в правый бок упирается кобура маузера…

«А много добрых казачков», — подумал комэск, рассматривая лица конных и пеших, стоящих в строю и рассыпавшихся по полю.

Он оглядел помост, на котором остался сидеть Бережицкий с приближёнными. Встретив взгляд комэска, атаман встал, крякнув от неожиданного усилия, и сделал руками странное, развалившееся на полпути движение — будто собирался подбодрить, мол, давай, вперёд! Семенов отыскал в толпе Молчуна — специально высмотрел, хотел встретиться взглядом. И встретился — тот смотрел с интересом.

Слегка качнув стременами, он направил Персика к дальнему концу поля. По пути он несколько раз развернул коня вокруг оси, разогнал и остановил, проверяя, как тот слушается узды. Чувствовалось, что Персик немного нервничает под незнакомым седоком, но капризничать не приучен.

Добравшись до начала полосы с мишенями для рубки, комэск остановил коня и повернулся к строю.

— Здорово вы шашками владеете, товарищи, красиво! — обратился он к казакам.

В ответ над полем пронесся вздох сотен голосов, и Семенов понял, что казаки ждали — что он скажет, как обратится к ним.

— У меня в эскадроне, признаться, таких молодцов немного было, — комэск говорил просто, с лёгкой усталостью в голосе, будто только что закончился бой или длительный переход, многое пережито плечом к плечу и парадный тон будет резать слух. — Да и то сказать, в бою не до красоты… Тут нужна смелость, преданность Революции, готовность за нее жизнь отдать!

— Любо! Любо! — закричали казаки, соглашаясь.

— Были, конечно, и такие, которым всё равно, под какие знамёна, лишь бы пайка была и обмундирование. Были такие, что ж… Но не верьте никому… почитал я тут недавно кое-какую ересь псевдоисторическую… не верьте тем, кто говорит, что народу было всё равно — белые или красные. Если бы всё равно было, не родилась бы, не соткалась из пустоты и хаоса Красная армия, не выступила бы против контры белопузой. А народ сделал тогда свой выбор, народ решил, как ему жить и ради чего.

Он подумал, что никогда не говорил так хорошо и сильно и решил. Не прошли даром дни напролёт с профессорами и кинохроникой. Решил не растекаться в многословии.

Комэск пустил Персика неторопливым шагом вдоль строя.

— А в настоящем бою, товарищи, нужнее любой акробатики и всяких штучек с шашкой, — говорил он спокойно и размеренно, раскладывая слова в такт конскому шагу. — Нужнее всего умение рубануть раз двадцать, а то и тридцать кряду, быстро и точно, в любую сторону. И не менее важно, чтобы конь умел маневрировать, легко останавливаться и разгоняться.

Металл сочно и звонко вышел из ножен.

«Ну, товарищ Семенов, не подведи, — успел он скомандовать себе и добавил для верности. — Именем революции».

— Примерно так, — сказал он, пуская Персика с места в карьер в сторону мишеней на столбах.

Умный тренированный конь считывал намерения всадника безошибочно. Почувствовав, как человек пригнулся и напружинил ноги, одновременно прибирая повод, Персик рванул.

Соломенные чучела складывались пополам под обрушивающимся на них тяжёлым клинком. Конь окончательно понял, чего ждёт от него наездник, и двигался размеренными упругими толчками, после каждой пары мишеней меняя направление слева направо и обратно, выписывая между столбами змейку. Вторую половину полосы мишеней комэск прошёл стремительно и плавно, почти не трогая повод.

Последнее разрубленное чучело улеглось в летнюю пыль. Семенов развернул и остановил коня.

Гул и свист восхищения встретил его.

— А комиссар мой, товарищ Буцанов, воевал с одной рукой, зажав повод в зубах, — сказал комэск, подъехав к Цыбулину.

Спешившись, он протянул ему повод.

— Добрый конь, — сказал он. — Видно, что добрым казаком выращен.

По полю, отбивая в звучных аплодисментах ладони, к комэску подходил атаман Бережицкий. Следом важно, помахивая нагайками, вышагивала его охрана и заместители.

— Вот это мастер-класс! — заливался атаман. — Вот сразу видно героя!

Само выскочило — как делаешь что-то в бою — задуматься комэск не успел.

— Что ты в ладоши месишь, атаман? — бросил он холодно. — Не в цирке, поди.

Тот, как был — с распахнутыми для хлопка руками — застыл, крутанул нервно головой и, прихлопнув себя по просторному животу, сказал вдруг:

— Да такого и в цирке не увидишь!

Еще до окончания фразы он понял, что сморозил чушь, и, конфузливо нахмурившись, замолчал окончательно.

— Братья казаки! — раздался уверенный и ровный голос Цыбулина. — Так и оставим дело несделанным? Так и закончим бабьими пересудами по углам?

Он уже сидел на Персике и, привстав на стременах, обращался ко всему строю.

— Цыбулин! — крикнул кто-то из окружения атамана. — Десять суток ареста!

Возле Бережицкого произошло какое-то движение, к Цыбулину подошёл дюжий казак из числа атаманской охраны и, ухватив за рукав, потянул из седла.

— Угомонись, Цыбулин!

Но тот развернул Персика, легко отпихнув при этом подошедшего коленом.

В направлении комэска шёл Молчун. Что-то — возможно, неспешная походка Молчуна — подсказывало Семенову, что сейчас нужно молча дождаться финала разворачивающихся событий.

— Даёшь казачий круг! — крикнул Цыбулин. — Хватит сопли жевать!

Главное заняло минуты две — но комэск, как никто, знал, что главное очень часто укладывается в очень короткие промежутки времени.

— Я спрошу вас один раз, казаки, а вы ответьте так, как вам велит совесть, — продолжил Цыбулин. — Люб ли вам атаман Бережицкий, бюрократ и пьяница?

И строй выдохнул:

— Не люб! Долой! Меняем атамана!

Цыбулин выпрямил ноги в стременах.

— Любо ли вам позвать на атаманство героического краскома, комэска Семенова?

— Любо! — оглушительно ответил строй. — Любо!

Из-за пеших казаков неспешно выехали пятеро всадников. Выстраиваясь дугой, они стали теснить атамана со свитой.

— Геть!

— Проваливай!

— Долой!

Несколько взмахов нагайками, несколько пинков — и Бережицкий с охраной и ближайшим окружением под хохот и улюлюканье затрусили в сторону припаркованных в жиденькой тени лесопосадки машин.

Цыбулин снова спешился, подошёл к Семенову, ведя под уздцы коня и снимая на ходу фуражку.

— Не откажи, Иван Мокич, — сказал Цыбулин. — Любо нам тебя в атаманы.

И строй подхватил:

— Любо! Любо!

Когда возвращались обратно, Семенов сказал, как бы оправдываясь:

— Мне все равно надо делом заниматься, а это как раз по мне.

Молчун пожал плечами.

— Я свой эскадрон сформирую! — развивал мысль комэск. — Кони у ребят есть, шашки есть. Мне бы сто винтовок — можно это устроить?

Молчун глянул изумленно.

— Для чего тебе сто винтовок, Иван Мокич? — по его голосу комэск догадался, что винтовки — по крайней мере, в этот раз — он вряд ли получит. — С кем воевать собрался?

— Какой же эскадрон без оружия? Комиссара можете своего поставить, для порядка.

— И что будешь делать?

— Патриотический поход организую. В село Семеново-Изобильное, к примеру. Для пропаганды казачества и воспитания молодежи.

— А винтовки зачем?

— А какой казак без оружия?

Молчун вздохнул.

— Выбрось это из головы. Революция давно закончилась. Сейчас эскадроны частными лицами не создаются. А если кто такое учудит, то пойдет под суд. Но обещаю, что доложу наверх о твоём предложении.

* * *

Как и следовало ожидать, предложение не поддержали. Зато Семенову создали Фонд, название которому он придумал сам: «Шашка и подкова». В новом здании напротив парка выделили офис с приемной, табличкой «Семенов Иван Мокич» на двери и секретаршей Юлечкой — невысокой брюнеткой с аккуратной короткой стрижкой.

— Занимайся, Иван Мокич! — напутствовал Молчун. — Создавай казачье училище, учебный эскадрон формируй, только без всякого оружия!

Семенов мрачно кивнул.

— Это такая честь для меня, — щебетала Юля. — Иван Мокич, а можно просьбу небольшую… можно сэлфи?

— Что?!

Молчун, посмеиваясь, прикрыл рукой глаза.

— Я быстренько, — с этими словами Юля шагнула к комэску, приблизила свою голову к его голове и, выкинув вперёд руку с мобильным телефоном, замерла на секунду — чтобы в следующую секунду снова стать толковой деловитой секретаршей.

— Какие будут указания? Может, чай сделать, или кофе?

Иван Мокич смотрел недоуменно: как можно на работе чаи распивать?

— Сделай нам кофейку, Юлечка, — сказал Молчун, а когда девушка выпорхнула из кабинета, спросил:

— Ты что такой мрачный, Иван? Не нравится тебе все это? — он обвел рукой новый кабинет с новой мебелью и прекрасным видом из окна.

— Это нравится. А вот порядки не нравятся! Все думаю: зачем красные с белыми рубились? Можешь ты мне объяснить?! За что эскадроны в землю укладывали?! Голодали! Брат на брата шли и сын на отца!

— За сто лет, Иван Мокич, многое изменилось.

— Ёк-макарёк! — волновался комэск. — Да за сто-то лет должно было многое измениться! Школоте понятно. Прогресс! Не про то тебе толкую. А как же, скажи на милость, марксизм-ленинизм?! Ведь бедняки должны стоять у власти, а где там, — комэск ткнул большим пальцем за спину. — Где там бедняки?! Все сытые, ухоженные, нарядные, как купцы на церковном празднике!

Молчун посмотрел на него, как бы раздумывая, говорить ли то, что собирался. Сказал:

— Так нет теперь бедняков, Иван Мокич.

Семенов умолк, срезавшись на полуслове.

— Нету, говоришь? — спросил он, поразмышляв о чём-то.

— Нету. Бедняков в твоём понимании — нету. Ты и сам видишь.

Семенов вспомнил, что за всё время пребывания в Светлом Будущем он и впрямь не видел ни одного человека в ветхих нестиранных обносках — привычное зрелище его детства и юности — не встречал застарелого голодного блеска в глазах, не слышал ноющего голоса попрошаек.

— Нету бедняков… Ну-ну…

И комэск настороженно успокоился.

Клокочущая энергия стихала. Шашка не покидала ножен, маузер мирно дремал в кобуре. Постепенно он обживался в Москве. В сопровождении охраны выезжал на прогулки, много ходил пешком. С интересом посмотрел несколько фильмов, сходил в театры (очень понравился Чехов, но особенно Маяковский). Мешало только надоедливое внимание окружающих, вывернув шеи, разглядывавших его во время представления, да утомительное написание автографов, выматывавшее больше, чем лютая рубка. Зашёл однажды в ночной клуб под названием «Красный буй» и выбежал оттуда через полчаса, чертыхаясь.

— Белогвардейский бордель! — кинул в сердцах поспешавшему сзади охраннику.

— Да не, — ответил тот. — Бордель туда подальше, через дворы.

Однажды он забрел на Красную площадь и, как завороженный, двинулся прямиком к золотистой надписи «Ленин» на красном мраморе.

Группу китайских туристов вежливые молодые люди в одинаковых костюмах и галстуках оттеснили в сторону, знаками объясняя, что придётся немного подождать. Китайцы оказались люди понятливые, охотно кивали головами и на всякий случай бросились снимать на телефоны и камеры человека с шашкой на боку, завороженно проследовавшего внутрь усыпальницы вождя мирового пролетариата.

Стоя над телом товарища Ленина, комэск думал о своем. Но мысли непроизвольно вырвались вслух.

— Как же, — тихо произнес он. — Как же так, товарищ Ленин? Как так могло случиться?

По его щеке покатилась слеза. Он стёр её резким, остервенелым движением, как будто собирался вырвать вместе с куском плоти — и, развернувшись на скрипнувших каблуках, шагнул к выходу.

* * *

Цыбулин и другие казаки заходили в «Шашку и подкову» часто. Обсуждали насущные проблемы, но громадью планов не отвечало довольно скромное финансирование. Казаки предлагали разные варианты добывания денег, в основном, путем защиты торговых работников от неведомых преступников, они называли это «крышеванием». Но Семенову эти способы казались подозрительными.

— Надо на сознательность богатых людей воздействовать, — говорил он. — Разъяснять им революционную правду! Мы же их детишек научим — и на коне скакать, и шашкой рубить…

Цыбулин усмехнулся, переглянулся с товарищами.

— Детки олигархов за границами совсем другому учатся, кони да шашки им не нужны!

— А почему за границей? — удивился Семенов.

— Считают, что там лучше. Выучатся, а потом и жить остаются!

Комэск вздохнул.

— Олигархи-то кто такие?

— По-твоему — буржуи!

— А-а-а-а! Ну, тогда понятно! После революции они тоже за границы разбежались… Только тогда они от рабоче-крестьянской власти убегали. А сейчас от кого?

— Это надо у них спрашивать, — пожал плечами Цыбулин.

Провожая казаков, Семенов выходил в коридор и обговаривал планы поездки в Семеново-Изобильное. Он предлагал отправиться конным порядком, но его не поддержали.

— На машинах поедем. И проще, и быстрее, и внимания меньше…

Потом Семенов возвращался к себе, наивно полагая, что разговоры в коридоре не станут известны тем, кто контролирует его жизнь.

Он думал, что перехитрил их, когда выйдя через другой подъезд здания, вскочил в черный «Лэндровер».

— Здравия желаю! — крикнул сидящий за рулем Цыбулин. — Позвольте прокатить!

Машина рванула и, взвизгнув шинами на резком повороте, вылетела на проспект. Следом уже пристраивался чёрный джип «Шевроле».

— За нами моя охрана! — сказал Семенов.

— Нет, это наши, товарищ комэск! Похоже, мы оторвались!

Цыбулин был радостно возбужден, его глаза горели. Семенов лишь взглянул одобрительно — и тот расплылся в улыбке.

В небе над «Лэндровером» и «Шевроле», следовавшими в сторону федеральной трассы, параллельным с ними курсом, двигался военный вертолет. Впрочем, мало ли летает в небе летательных аппаратов — от гигантских лайнеров до полуигрушечных квадрокоптеров!

В Семеново-Изобильное добрались на рассвете.

Автомобили с погашенными фарами один за другим въехали на пятачок перед зданием сельского музея. Цыбулин, утомлённый быстрой многочасовой ездой, распахнул дверь и шагнул на утрамбованную грунтовку.

— Ох, сейчас бы баньку!

Он потянулся с хрустом, потер усталое лицо.

Из второго автомобиля высыпали еще четверо: тихие, собранные, в движениях экономные и аккуратные. Такими людей часто делает тюрьма или война.

Семенов оставался сидеть в машине. Странное чувство сковало, тугими сыромятными ремнями перехватило всё тело. Прямо перед ним, за покосившимся забором, возвышалось то самое дерево, на котором его в девятнадцатом повесили белые. Дуб разросся, раскинул богатырскую крону. В предрассветном голубоватом мареве он казался замысловатой трещиной, расползающейся по краю неба. Вспомнилось солнце, просвечивающее сквозь петлю, крики слетевшихся ворон…

— Что вы, товарищ комэск? — к окну наклонился Цыбулин. — Устали? Или нездоровится?

— Всё нормально, — ответил, преодолевая наваждение, комэск и, открыв дверь, вышел в прозрачные сумерки. Когда-то в таких сумерках они разгромили бандитов в хуторе Волчий.

— Пойдем, пройдемся! — комэск двинулся по улочке, тянущейся вдоль села.

Цыбулин двинулся рядом, следом — два казака. Двое остались у машин.

Комэск разглядывал дворы. Это было несложно: высоких кирпичных заборов, как в том закрытом подмосковном поселке, здесь не было и в помине. Сквозь хлипкие сквозистые ограды — сетчатую рабицу или штакетник, а кое-где и округлые растрескавшиеся колья — весь нехитрый дворовый быт просматривался насквозь. И если бы не попадались тут и там всевозможные новинки: резиновая лодка, мопед, прикованные зачем-то хозяевами в собственных дворах к торчащим из стен кольцам, электрическая пилорама в распахнутом настежь сарае, — если бы не это да свисающие со столбов электрические провода, Семенов легко мог бы представить, что вернулся в одна тысяча девятьсот девятнадцатый год. В некоторых домах уже проснулись хозяева. В окнах отодвигали занавески, мелькали белые лица. На щербатом каменном крыльце курил, в сапогах, в тулупе поверх трусов и майки, сухощавый мужичок. Напротив баба разбрасывала широкими жестами корм в огороженном какими-то ржавыми железяками закутке — но на кормёжку не сбегались, оголтело кудахча и молотя крыльями, проголодавшиеся за ночь птицы, а сходились как-то вяло, словно через силу, несколько мелких кур и утка.

— Здравствуйте, — говорил комэск.

Ему отвечали не всегда. Занавески задергивались, отводились взгляды. Мужичок с сигареткой даже сплюнул себе под ноги вместо ответа — видимо, приняв гостей за залетное начальство.

Комэск и казаки завернули за угол бревенчатой, совершенно нежилой на вид избы с серыми от налипшей пыли окнами, и оказались перед колодцем. Молодая женщина, одетая в бесформенный брезентовый плащ, туго перехваченный в поясе, пристраивала коромысло к ведрам. Зацепила крючками ручки ведер, подхватила, пристроила на плечо.

— Здравствуй, красавица. Помочь тебе? — бросил комэск, удивляясь самому себе — откуда это развеселое старорежимное обращение?

Женщина остановилась, внимательно рассмотрела каждого из четверых незнакомых мужчин. Еще раз, отдельно — комэска. Никакой эмоции не промелькнуло во взгляде, брошенном на его шашку, на маузер. Как будто она не находила ничего удивительного и любопытного в том, что по селу идет человек с шашкой и маузером на боку. Ну, идет себе и идет.

— Да ничего, — ответила женщина каким-то навсегда усталым, поблекшим голосом. — Мне вот сюда, — она кивнула на угловую избу, которая показалась комэску заброшенной.

Семенов еще раз оглядел унылое жилище.

— Здесь и живете? — спросил он.

Женщина опустила ведра на землю.

— А что? — ответила с вызовом.

— Да так, — сказал комэск и опустил голову. — Поинтересовался.

— Поинтересовался, — с ещё большим вызовом продолжила женщина. — Интересующийся какой.

Цыбулин собирался вступить в разговор, но комэск его остановил.

— Да я не хотел обидеть-то, — сказал Семенов. — Просто… бои здесь шли в Гражданскую лютые. Много народу полегло. Ну, и я… То есть, я… не ожидал, что здесь все так…

— Как? — напирала женщина.

— Да… так же почти, как тогда… та же нищета… Вот только электричество.

— А вы сами-то кто будете? — спросила она. — На начальство как-то не похожи.

— Воевал я тут, в ваших краях, — честно признался комэск.

— Ну-ну, — она качнула иронично головой. — Нам тоже тут время от времени повоевать охота.

Женщина потянула коромысло вверх, подсела под него, подхватила на плечо.

— Электричество, да, — бросила она, двинувшись к дому. — Разве что. Ни воды тебе, ни газа. Так завтраками и закормили…

Она толкнула калитку и, зайдя во двор, ловко затворила её за собой, толкнув ногой и не расплескав при этом ни капли из покачивающихся вёдер.

— Кто там, Надя? — послышался скрипучий старческий голос в приоткрытое окно.

— Да так, залетные, — ответила женщина. — Сейчас воду согрею, помою тебя.

Комэск обернулся к Цыбулину.

«Как же так?» — будто спрашивал его растерянный взгляд.

Цыбулин смущенно крякнул.

— Да что уж тут говорить, — махнул рукой Семенов и, резко развернувшись на каблуках, пошел обратно к машинам.

Уже совсем рассвело — по деревенским часам время кипучей работы, прежде всего кормежки и дойки скота, утренней уборки в коровниках. Но Семеново-Изобильное все еще просыпалось — как бы нехотя, как бы раздумывая, стоит ли. Молчал и скот — привычный, видимо, к такому распорядку.

Перед казаками, оставшимися у машин, стоял, характерно покачиваясь, местный мужичок в драном, не по росту, пиджаке, и что-то вдохновенно рассказывал. Заметив приближающегося комэска, один из казаков сунул что-то мужичку в руку и, похлопав по плечу, подтолкнул в сторону — иди, мол. Тот принялся кланяться, мотать благодарно головой. Так, мотая головой, и отправился в своё шаткое путешествие вдоль забора.

Когда комэск и Цыбулин подошли ближе, один из казаков сказал:

— Вон там, на повороте большака за моим правым плечом, — он не оборачивался и не делал никаких жестов. — Джип. Думаю, за нами смотрят.

Цыбулин всмотрелся в том направлении.

— Ну, у тебя и зрение, Володька! Вижу там какой-то блик и все… Джип, говоришь?

— Точно, — ответил казак.

— Прям по пятам… Как это у них вышло? — досадливо спросил комэск.

— Может, через спутники. Или еще как.

— Ладно, — сказал Семенов. — Пусть смотрят. Нам стесняться нечего!

Он повернулся в сторону того самого дуба.

— Я пока схожу, вон… Погляжу.

Он потрогал ствол. Похлопал ладонью, послушал плотный древесный звук.

«Помнишь меня? Вот и довелось свидеться!»

Солнце поднималось все выше. К распахнутой калитке, прихрамывая, подошел старичок в бесформенной кофте, осмотрел гостей.

— Вообще-то музей через полчаса открывается, — сказал он. — А вы, значит, по какому вопросу? Я тутошний директор, Тихон Михайлович.

Старик мельком глянул на казаков, подробно оглядел комэска.

— Наверное, кино снимаете про нашего героя? А хорошо вам форму сделали, — он одобрительно покачал головой. — Как настоящая. И шашка… А то приезжают иногда реставраторы… что форма, что амуниция, что оружие… и смех и грех…

— А что это за уродец у вас? — показал Семенов на памятник.

— Никакой это не уродец! Это красный командир Семенов Иван Мокич.

— А я на него похож?

Директор прищурился.

— Не шибко.

— Нам бы, знаете, в музей зайти, — сказал Семенов. — Приблизиться, так сказать, к герою.

Тихон Михайлович для порядка задумчиво нахмурил брови.

— Что ж, — кивнул он. — Проходите. Только насчет вас не звонили.

Тихон Михайлович вставил ключ в массивный амбарный замок, открыл его, повесил собачкой на перила крыльца и распахнул дверь.

— Прошу, — сказал он и первым шагнул внутрь избы.

Семенов пригнул голову и вошёл следом. За ним последовали казаки.

— Экспозиция музея комэска Семенова, — начал директор музея. — Героя Гражданской войны в России одна тысяча девятьсот семнадцатого — одна тысяча девятьсот двадцать второго годов составлена в большинстве случаев из подлинных исторических вещей, сохранившихся у местных жителей или найденных на месте ведения боев. В самом начале экспозиции, слева от вас, вы видите полевую карту эскадрона, на которой сделаны собственноручные пометки химическим карандашом, предположительно, рукой Ивана Семенова. Далее вы можете увидеть шпоры и седло, какие могли быть у командира эскадрона «Беспощадный»…

Комэск рассматривал карту — и сердце его бешено колотилось. Он помнил каждую закорючку и стрелку, проставленную им на этой карте. Помнил каждую операцию, которую эти закорючки и стрелки обозначали. Какое вооружение было у противника, какие укрепления, как штурмовали, каким был бой и какие потери… Сосновка… Ореховка… Федоровка… разъезд… вон он, на отшибе от проезжих путей — хутор Волчий… перед его мысленным взглядом понеслись картинки, отложившиеся когда-то в хаосе боя или перехода, в ушах грохотало и звенело, всплывали сами собой имена бойцов, личным примером решивших исход сражения или погибших тут и там, на этих политых кровью верстах, уложившихся на листе мелко разлинованной пожелтевшей бумаги… перед этой балкой ранило брата… здесь нарвались на пушку… пушкарь знал своё дело, положил двумя снарядами семерых, ему потом Коломиец снес голову шашкой, налетев с тыла… в этом неприметном месте приключилась жаркая рубка, полегло с обеих сторон по взводу, не меньше… а здесь, на этой развилке, его ждала та самая засада…

— Пройдемте дальше, товарищи, — здесь еще много интересного.

— Да-да, — ответил рассеянно Семенов, не желая обидеть этого странного, но явно увлеченного своим делом старика.

Экскурсия двинулась вглубь небольшой комнаты, по которой были расставлены стеклянный стеллажи.

Шашки, маузер, несколько винтовок, залитые кровью письма, буденовки…

Возле знамени «Беспощадного» Семенов снова остановился, не в силах идти дальше. Слова экскурсовода заглушал стук сердца.

— Как я уже говорил, личных вещей самого комэска Семенова, к сожалению, не сохранилось. За исключением фуражки и гимнастерки, — Тихон Михайлович вздохнул, замялся. — Но они сейчас в Москве, на реставрации. И единственная вещь, доподлинно соприкасавшаяся, так сказать, с комэском Семеновым — это растущий напротив дуб, на котором герой Гражданской войны был повешен.

Тихон Михайлович сделал жест в направлении двора.

— Был повешен, но спасен подоспевшими товарищами, — проговорил задумчиво Семенов.

— К сожалению, нет. Спасти Семенова бойцы «Беспощадного» не успели. Они ворвались в село вскоре после казни, но было уже поздно. Комэска Семенова похоронили в склепе местного помещика, но его останки…

— Как похоронили? — перебил комэск. — Как не успели?

Он оглядел поочередно казаков, перевел взгляд на Тихона Михайловича.

— К сожалению, — развел руками тот. — Комэск Иван Мокич Семенов был казнен на этом месте двадцать третьего августа тысяча девятьсот девятнадцатого года.

— Казнен? — переспросил комэск.

— Но это же известно, — ответил директор музея. — На эту тему раньше даже уроки памяти проводили, когда у нас школа ещё была.

Семенов встретился с ним взглядом.

— Кто же тогда я?

…Они сидели перед костром, чуть поодаль от которого, в прогоревших углях, запекалась картошка, и пили водку, предусмотрительно прихваченную Цыбулиным.

Машины наблюдателей исчезли, хотя и Семенов, и Цыбулин были уверены, что каждый их шаг фиксируется.

Говорить не хотелось, он больше слушал казаков — горячительный напиток развязал им языки, и герой Гражданской услышал много такого, чего не было в километрах просмотренной им кинохроники. Про лихие девяностые, про семибанкирщину, про кавказские войны…

— А что село тут такое, — говорил казак Володя, отслуживший на трех войнах снайпером. — Так вся российская деревня, считай, так и живет…

В какой-то момент Цыбулин, выкатывая картошку из золы, слишком широко махнул веткой и разворошил неосторожно костёр. Огонь вспыхнул ярче, и Семенов увидел прямо перед собой фигуру невысокого однорукого человека, задумчиво склонившего голову.

— Буцанов! — позвал комэск. — Иди же сюда, комиссар! Подойди ближе, разговор есть! Скажи, Буцанов, как это всё так сложилось, как вышло так…

Но фигура отступила назад и исчезла в темноте.

— Нет там никого, товарищ комэск, — сказал Цыбулин. — Просто тень так упала.

Глава 6 Парадоксы Светлого Будущего

В Москву Семенов вернулся в подавленном настроении и сразу поехал в офис.

— Искали меня?

Секретарь отвела глаза в сторону.

— Да нет…

Войдя в кабинет, Семенов увидел стоящую на столе новенькую плоскую флягу. Кто-то явно позаботился о том, чтобы произвести эффект: шторы в кабинете были задернуты, фляга лежала аккурат под лучом настольной лампы на отрезке суровой ткани-двунитки, памятной комэску ещё с Гражданской. Подойдя ближе, он разглядел гравировку, довольно сложную: атакующая кавалерийская лава — шашки наголо, кони выгнули шеи — и надпись понизу: Эскадрон «Беспощадный». Сердце комэска ёкнуло. Он взял флягу, подержал. Вещь была новая и, похоже, дорогая. Отвинтил крышку, понюхал. Спиртное.

Он поднял трубку внутреннего телефона — приучился, наконец, а то Юля уже начала над ним подтрунивать — дескать, не проще ли по телефону, чем каждый раз выходить в приемную, когда нужно о чем-то спросить.

— Слушаю, Иван Мокич, — отозвалась секретарша.

— Что это у меня на столе? — спросил он, возвращая флягу на место.

— Это господин Ирумов лично принес, — сказала Юля, успевая одновременно выстукивать что-то на клавиатуре компьютера. — В честь юбилея основания эскадрона. Серебряная, индивидуальный заказ! И коньяк там какой-то особенный!

— Ничего себе! — воскликнул комэск. — Смотри, какой внимательный!

Он снова взял в руку флягу. Гравировка была хороша — кони, всадники — как живые. Даже пыль из-под копыт гравер сумел изобразить.

— А что за Ирумов такой?

— О, это известная фигура! Его все знают…

— Я не знаю!

Юля оторвалась от клавиатуры, откинувшись на спинку кресла, вскинула подбритые брови.

— Ну, что, — начала она осторожно. — Бизнесмен из первой волны. Можно сказать, долгожитель. Сеть магазинов косметики. Немного гостиничного бизнеса, строительство, автоцентры… в общем, с миру по нитке… Руслан Григорьевич Ирумов. Общественный деятель, меценат, кажется, помощник депутата. Ни одной серьезной тусовки не пропускает, в телевизоре любит появляться. Хвастается, что входит в «Форбс». Где-то в нижней половинке списка…

— Чего? — переспросил комэск.

— Значит, состояние среднего размера, — пояснила Юля. — Если в федеральном масштабе.

Комэск задумчиво погладил рукоятку шашки.

— Ясно, — обронил он, разворачиваясь. — Толстосум, в общем.

— Заходил познакомиться, — бросила Юля вдогонку. — Сказал, у него какое-то очень интересное для вас деловое предложение.

— В гробу я видал его предложение, — пробурчал Семенов.

Якшаться с одним из буржуев, которых заново наплодила отвернувшаяся от революции родина, комэску Семенову не хотелось. Комиссар полка рассказывал как-то, что некоторые купцы и фабриканты выделяли деньги на партийную работу. Но он и тогда, услышав про Морозова и ему подобных, подумал, что не хотел бы оказаться на месте товарищей, принимавших эти пожертвования — трудно было бы принимать часть наворованного, с барского плеча, даже если отдается на благое дело. «На то у революции есть другие люди, способные к политике», — подумалось тогда.

Закрывшись в кабинете, комэск отставил флягу, вынул бутылку перцовой горилки и два граненых стаканчика — себе и Буцанову. Налил оба до краев. Сел с торца стола. Посидел задумчиво, поглядывая время от времени на дорогую безделицу, подаренную буржуем из какого-то там списка. Хмыкнул, дивясь тому, как все странно устроилось: «Беспощадный» бился за новый мир без буржуев — и вот теперь новый российский буржуй дарит ему подарок в день основания эскадрона! И как узнал, когда этот день?

Он убрал флягу в ящик стола.

— Вот так, товарищ Буцанов, — произнес Семенов вслух и опрокинул стакан.

Недавние утомительные процедуры, когда его трижды укладывали в эту жутковатую капсулу, после которой все тело наливалось густой ноющей болью, в одном, как он заметил, точно пошло на пользу: он снова стал с удовольствием выпивать и хмелеть от спиртного.

Комэск прикрыл глаза, смакуя, как горилка нежно и горячо разливается по жилам — и потянулся за второй. Он всегда выпивал эту вторую — частенько вспоминая, как смешно, по-гимназистки, морщил нос Буцанов, глотая крепчайший самогон.

— Вот так, — повторил он. — И непонятно, что дальше.

День был, как обычно, наполнен телефонной болтовней — ответственные товарищи обещали ему помочь с открытием казачьего кадетского корпуса, открыть финансирование и выполнить любые другие просьбы уважаемого героя. Но слова так и оставались словами: на деле все пробуксовывалось и отодвигалось.

Ближе к вечеру заглянул Григорий Степанович — тот лысый крепыш, который занимал, вроде бы, должность завхоза, но ни внешне, ни по исполняемым функциям на завхоза похож не был, к тому же носил странное прозвище Молчун. Ни в прошлой, ни в нынешней жизни, Семенов не встречал завхозов с прозвищами и такими ухватками.

— Зашел поздороваться.

Они обменялись рукопожатиями.

— Как съездил?

— Да вы и так все знаете, — сказал комэск. — Небось, каждый шаг отследили.

— Работа такая, — кивнул Молчун. — Доволен поездкой?

— Чем? — мрачно глянул комэск. — Враньем вашим? Бедных нет, все богатые… А оказывается, как была беднота, так и есть!

— Да нет, — не очень уверенно возразил Молчун. — С голоду никто не пухнет, дети в школах учатся, бедные мотоциклы покупают, машины… Но расслоение есть, это ты верно заметил.

Семенов только рукой махнул и ничего не сказал. Потянулась неловкая пауза.

— Нальешь, что ли? — нарушил ее Молчун.

— Налью. Как своего брата-бойца обделить?

— Ты к чему это?

Семенов разлил.

— А к тому, что никакой ты не завхоз. Ты боец, рубака, воевать привык, кровь лить свою и чужую. Хотя думаю, признаваться тебе в этом нельзя.

Молчун замешкался с ответом.

— Просто мы из разных времен.

Они посмотрели друг другу в глаза. Молчун был уверен, что Семенов понял всё то, что он вложил в эту незамысловатую короткую фразу.

Выпили.

Комэск показал глазами: по второй?

— Нет, — покачал головой Молчун. — Это уже будет не выпивка, а пьянка!

* * *

Ирумов позвонил на другой день, закричал шумно и радостно:

— Иван Мокич! Как здорово, что я вас слышу! Иван Мокич, не стану вокруг да около — мы ведь оба, можно сказать, деловые люди, потому что люди дела… — он хмыкнул собственному каламбуру, помолчал, тщетно дожидаясь реакции комэска. Не дождавшись, продолжил:

— Есть интересное во всех отношениях предложение. В офисе о нем лучше не говорить.

Комэск пожал плечами.

— Да мне все равно — где о чем говорить… Был бы толк!

— Прекрасно, — Ирумов, казалось, был счастлив это узнать. — Давайте через час в парке напротив вашего фонда, там спокойно и лавочки есть.

— Хорошо, — нехотя бросил комэск.

Через час он встал и молча вышел из кабинета.

Телохранители, бросившиеся следом по коридору, торопливо передавали по миниатюрным рациям: «Третий лифт… на выход». Обычно Семенов, проходя мимо, предупреждал — выйдем, дескать, на улицу, пойдем или поедем туда-то. Но сейчас промолчал — не то настроение. В результате долгих настойчивых усилий удалось добиться от охраны, чтобы сопровождение осуществлялось издалека, чтобы не мельтешили под ногами и не дышали в затылок. Работу это им, конечно, усложнило — зато комэск перестал чувствовать себя каким-то задрипанным «вольным атаманом», опасающимся шаг ступить по селу без вооруженной свиты.

Телохранители не подходили ближе чем на пять-семь метров и в людных местах им стоило больших нервов делать свою работу: нередки были случаи, когда к Семенову с досужими разговорами лезли прохожие — пожать руку, признаться в любви к советской власти. Случалось, такие беседы успевали собирать толпу, чем привлекали внимание полицейских патрулей. Семенов помнил наставления Молчуна и старался общение с народом не затягивать, хотя временами ему буквально не давали прохода. Но не сейчас. Мрачный и замкнутый вид комэска, казалось, сделал его невидимым для почитателей. Было заметно, что многие встречные узнают его — но один за другим проходят мимо, отводя взгляд или сдержанно приветствуя. Мрачный комэск не располагал к общению.

Он прохаживался у входа в парк, заложив руки за спину, глядя то себе под ноги, то на окружающие его массивные здания. Москва, наконец, перестала давить на него своим бетоном и кирпичом, но к её шуму и суетливости он так и не смог привыкнуть. Рядом, но почти всегда вне поля зрения, держался «личник» Николай — суровый, туго сбитый крепыш со следом осколочного ранения на шее и наполовину оторванной — видимо, тем же осколком, мочкой правого уха. Еще двое контролировали окружающее пространство.

Ирумова комэск распознал издалека, тот вылез из огромной черной машины и шел навстречу, широко улыбаясь. Следом шествовал крупный, коротко стриженый бугай. Семенов заметил, как Николай сделал движение в направлении телохранителя Ирумова: шаг, приподнятая рука, — этого хватило, чтобы бугай, вальяжно рассекавший людской поток, послушно сбавил шаг, остановился на предписанном ему расстоянии.

«У них свои правила, — усмехнулся про себя Семенов. — Доказать, кто круче…»

В памяти промелькнуло воспоминание — как сцепились однажды бойцы «Беспощадного» с часовыми комендантского взвода штаба полка: не разошлись в узком коридоре… Потягали друг дружку за грудки, пошумели… Разгружали потом, по приказу товарища Павловского, вагон с провиантом для восстановления классовой солидарности.

— Чрезвычайно, чрезвычайно рад встрече!

Подходя, Ирумов вскинул нарочито, с дружественной шутливостью растопыренную ладонь, будто собирался с размаху шлепнуть по ладони близкого друга. И одновременно представился:

— Руслан Григорьевич!

Комэск ответил сдержанным рукопожатием.

Стоявший перед ним чернявый, несколько оплывший человек, всем своим видом излучал сытую самодовольную праздность: не нужно волноваться о пропитании, рано вставать, не нужно ежедневным трудом оплачивать своё существование. Это откладывает отпечаток, безошибочно угадываемый с первого взгляда. Когда-то, в той, первой своей жизни, Семенов много повидал таких в барском доме, на балах, во время которых детвора караулила на заднем дворе объедки — случалось, кухарка Марфа бывала в хорошем настроении, выносила на заднее крыльцо… он успел насмотреться на таких и в новой жизни — и вот теперь встречается с одним из них лично…

— Как вам фляга? Я специально заказал!

— Спасибо, — сухо сказал комэск.

— От всей души! — Ирумов прижал руку к груди. — Наша история… великая история… Сам я не то чтобы как-то очень активно, — речь его стала терять складность. — Но в душе очень даже поддерживаю, всегда поддерживал… великая страна, великий опыт… а потом всё как-то…

Они углубились в парк и неторопливо шли по боковой аллее. Людей вокруг почти не было. Охрана держалась сзади, вне поля зрения.

— Столько всяких дел по бизнесу… и никому не доверишь… Такие времена, всё приходится самому. Специалистов или нет, а те, которые есть, норовят обуть, как лоха…

— Дело-то какое, Руслан Григорьевич? — прервал его комэск.

— Дело серьезное, партнер надежный нужен — известный, авторитетный, которому все доверяют. Человек с именем! Вот как господ…, то есть, товарищ Семенов. И в результате каждому может запросто отвалиться по кругленькой сумме, даже делать ничего не надо!

— А так разве бывает?

— Сейчас бывает. Все так делают. Кто может, конечно. Но мы сможем.

— Мы?!

— Конечно! Я знаю, вы кадетский корпус хотите открыть, а вас только за нос водят. А свои деньги получите и открывайте на здоровье!

«А ведь верно!» — подумал Семенов и настроение у него изменилось.

— И что, денег хватит? — переспросил он.

— Еще останется и детям, и внукам!

— Это как же?

— Очень просто. Есть один дружественный банк… кто-то сказал бы «прикормленный», но я не люблю таких словечек — привык позитивно смотреть на вещи… В общем, владелец в теме, управляющий мой хороший знакомый… даже «крыша» дает добро…

— Как крыша может что-то давать?

— Это частности, потом объясню. Суть в том, что можно взять миллиард кредита… а отдавать не надо. Вас, естественно, не обидят. Половина, как основного, так сказать, участника — ваша, остальное нам за инициативу и организационную работу.

— Как так — взять и не отдавать?

— Есть механизмы и практика наработана. Но не очень-то тут удобно о серьезных материях толковать, — Ирумов понизил голос. — А где, кстати, этот ваш охранник, с чугунным лицом?

Он обвел рукой вокруг, судя по всему, имея в виду Молчуна.

— Выходной сегодня, что ли? И где таких набирают? Сразу видно — отпетый головорез!

— Он не охранник. У него свои задачи.

— Ну да, ну да… Так вот я и говорю: давай в баньку проедем, отдохнем, там и поговорим. Парилка, бассейн, выпивка, закуска, девочки…

— Нет. Вызвал говорить — говори здесь!

— Здесь так здесь! Короче, ваша доля — полмиллиарда!

Он остановился, поглядел вопросительно на Семенова.

— Ты говори, говори, — кивнул Семенов, пытаясь сообразить, сколько это в пересчете на стволы, фураж и обмундирование.

— Я тут слышал, люди говорят, ты с казачками нашими хотел замутить. Вот тебе, стало быть, и ресурсы в руки. Хватит и на кадетский корпус и на всякие другие благородные замыслы!

Семенов задумался. Пора было что-то ответить. Сказал первое, что приходило на ум:

— С банкирами известно как связываться… без порток оставят, да ещё будут доказывать, что сам виноват.

— Да что ты! — Ирумов хлопнул себя по обтянутой серыми, с отливом, брюками ляжке. — Разве я полез бы… я же знаю, с кем дело имею… Приятель мой хоть и банкир, а одной с тобой крови. У него дед герой Гражданской войны, как ты! Его портрет… деда, в смысле, в музее вывешен. Кстати, я вас там и познакомлю — под этим портретом. Может, ещё узнаешь своего боевого товарища!

Ирумов как-то естественно перешел на «ты», а говорил жарко и убедительно, наклоняясь к собеседнику, вроде хотел прижаться всем телом. Казалось, он с трудом удерживается от того, чтобы броситься сейчас же устраивать встречу с приятелем-банкиром в музейном зале.

Комэск привык верить эмоциям. Собственно, таким было негласное правило, установившееся когда-то в неразберихе классовых битв: если человек говорит страстно, а доказательств обратного нет, и никто не готов выйти и срезать его изобличающим словом — такому было принято верить, тем более на первый раз. Случалось, конечно, говоруны обводили вокруг пальца товарищей, сослуживцев, начальство. Но ЧК не обманешь и сколь веревочке ни виться — конец на памяти Семенова у всех таких ловкачей приключался один.

«А и хрен вас тут разберет, — думал он, глядя на возбужденного Ирумова. — Перемешалось всё, кто друг, кто враг…».

— Они похожи с дедом — одно лицо! — продолжал убеждать Ирумов. — Сам убедишься! Тут никакого кидка быть не может!

— Ладно, сворачивай агитацию, — Семенов не понял, что такое «кидок» но спрашивать не стал. — Что мне делать-то надо?

— Да ничего особенного! — улыбнулся Ирумов. — Это ж не в атаку ходить. Из музея прямиком в банк, документик подпишешь, коньяку выпьем, и поедешь домой с чемоданом денег!

— Подумать надо, — сказал Семенов, хотя уже решился. — Обмозговать.

— Ты только этому, лысому своему, ничего не рассказывай, — насторожился Ирумов. — Темный он тип, чтоб ты знал. Профессиональные охранники все друг друга знают. А этого никто… Кто таков? Да и остальные из его команды темные. Откуда взялись? Ничего про него не известно. Странно, правда?

Комэск молча пожал плечами. Он понимал, что Молчун — птица высокого полета и в специфических профессиональных кругах его знают только на высшем уровне.

— В общем, не говори ему ничего — не его ума это дело!

* * *

Молчун, о котором столь неуважительно высказывался бизнесмен из списка «Форбс», слушал этот разговор, сидя в тонированном фургончике неподалеку от входа в парк и сжимал добела кулаки. «Клоп» был установлен в пломбу зуба комэска во время планового стоматологического осмотра. Он хорошо знал Ирумова — ныне преуспевающего «решалу», а в прошлом — одиозного проходимца с двумя условными сроками за спиной. Его бесило и то, с какой легкостью, судя по всему, складывалась очередная банковская афера — а ведь сколько законов писано-переписано, сколько понастроено контрольных механизмов — и то, что Ирумов отыскал слабое место железного краскома и попал точно в «десятку». Откуда знать неискушенному в реалиях современной жизни командиру, что никаких денег он не увидит, так как по отработанной схеме его «положат шпалой», как положили многих до него, поставивших свою подпись под документами и таинственно исчезнувших или открыто убитых.

Но на этот раз афера была обречена на провал. «Наверху» решили, что негодяев надо взять с поличным и провести показательный суд, в котором неподкупный герой Гражданской войны должен стать ключевой фигурой. В конце концов, для того и задуман весь проект, чтобы оздоровить общественные институты, пусть это дело будет эффектным началом.

* * *

Музей Гражданской войны располагался в двухэтажном старинном, но хорошо отреставрированном здании. Официально он существовал на гражданские пожертвования, хотя осведомленные люди знали, что спонсирует его банк «Основа», расположенный неподалеку.

Ирумов ждал у входа и, увидев в конце квартала безошибочно узнаваемую фигуру Семенова, за которым увязалась стайка любопытных мальчишек, с облегчением перевел дух. Они договорились, что придут без охранников, и этот лох действительно один! Самого Ирумова прикрывали пять человек в неприметной «Газели», стоящей на углу и наблюдатель в музее. Хотя основные события развернутся не здесь, но когда речь идет о миллиарде, лучше перестраховаться!

Приветливо улыбаясь, Ирумов двинулся навстречу, тепло встретил гостя, провел через мраморный вестибюль мимо древних скульптур и муляжа лошади с обнажившим шашку конником. Народу было немного — несколько пенсионеров да приезжие, рассматривающие революционное оружие, буденовки, кожаные комиссарские куртки и портреты героев.

— Вот, сейчас! — торжественно объявил Ирумов перед входом в очередной зал.

И действительно, через мгновенье они оказались перед писанным маслом портретом: богатырь в бурке с русым чубом, лихо закрученными усами, с кинжалом и шашкой, на фоне южнорусского пейзажа. Рядом с портретом стоял полноватый мужчина в хорошем костюме с тщательно подобранным галстуком. Он бросился навстречу вошедшим, с улыбкой, демонстрирующей открытую простецкую натуру и широкий полет души.

— Здравствуйте, дорогой Иван Мокич! — радостно воскликнул он. — Я рад, что встретились люди, которые делали революцию — вы и мой героический дед!

— Ну, говорил же, одно лицо! — довольно комментировал Ирумов.

Сходство действительно было поразительное. Только внук был безус и лысоват. Комэска Семенова будто по голове ударили: на него в четыре глаза смотрел тот самый есаул Никишкин, который повесил его в девятнадцатом году! Сердце бешено застучало, кровь ударила в мозг, лицо исказилось накатившей яростью.

— Ах, сучья контра! Перекрасились и сюда добрались! — страшно прохрипел он.

Лязгнула выдергиваемая из ножен шашка. «Решала» и банкир обмерли в предсмертном ужасе. Семенов ударил без замаха, в конце начатого движения, снизу-вверх и слева-направо. Последняя треть клинка наполовину пересекла банкиру горло под кадыком, голова неестественно запрокинулась, и он упал, забрызгав кровью стену, картину и сапоги комэска. Ирумов истошно заверещал и закрыл голову руками. Пехотинцам рекомендуется в таких случаях прикрываться поднятой винтовкой, но и железо помогает далеко не всегда. А уж скрещенные руки и вовсе негожая защита! Серый клинок вошел ему в основание шеи, засев в ключичной кости. Семенов подождал, пока тот начнет падать и выдернул шашку на себя.

— Сто первый! — кричал кто-то за спиной. — Тревога! Группу в музей!

Семенов, не обращая ни на что внимания, рубил ненавистный портрет. Когда от старшего Никишкина остались только клочья, он пришел в себя и осмотрелся. Мертвенно-бледный широкоплечий парень в черном костюме и с витым проводом от воротника к уху, держал в одной руке рацию, а в другой пистолет. Но держал не угрожающе, а растерянно — в опущенной руке, обессиленно прислонившись спиной к стене. Видно было, что разыгравшаяся только что жестокая сцена подорвала боевой дух и полностью его деморализовала.

— Подмогу вызвал, контра?! — Семенов погрозил кулаком, вытер и бросил в ножны клинок, бросился в соседний зал, рванул ручку окна и, распахнув раму, выпрыгнул на улицу.

Из-за угла слышались крики и топот ног. Семенов огляделся: слева длинная улица, никуда не свернешь, если начнут стрелять в спину, прямо сквер — можно при необходимости укрыться за деревьями. Он извлек маузер и, придерживая шашку, рванул к скверу. Но тут из-за угла, визжа и скрипя, выскочила потрепанная «Газель». Двери распахнулись, наружу выскочили вооруженные люди, размахивая пистолетами, бросились в погоню. С другой стороны затормозил микроавтобус с тонированными стеклами. «В клещи берут, гады»! — мелькнула злая мысль.

Но из микрашки выскочил Молчун, Юрий Борисович и еще несколько человек. Раздались выстрелы, нападающие рассеялись, прячась за столбы и деревья. Семенов бросился к микроавтобусу. Вдруг почувствовал, как случалось, в горячке не одного боя — всей кожей, каждым волоском: он под прицелом, сейчас прилетит пуля! Но Молчун выстрелил и, очевидно, попал — чувство опасности исчезло.

— Спасибо! — сказал Семенов.

— Давай за автобус, — бросил тот.

На углу затормозил огромный военный грузовик, из-под брезентового тента посыпались одетые в бронежилеты и каски бойцы с автоматами.

Нападающие бросали оружие и поднимали руки или ложились на мостовую.

— Откуда вы узнали? — спросил Семенов, пряча маузер в кобуру.

— Конспиратор хренов! — раздраженно ответил Молчун. — Работа у меня такая!

Снова накатило чувство опасности, и не зря: лежащий в десяти метрах убитый внезапно «ожил» и, приподнявшись, прицелился в Молчуна.

— Гриша, берегись! — Семенов бросился на линию огня, обхватил Молчуна, прижал к себе, как ребенка. Что-то ударило в спину — раз, второй, третий. Ощутимо прошило бедро, в том же месте, куда однажды осенью восемнадцатого вошел осколок шрапнели. Молчун стреляет в ответ из-под его руки.

— Теперь все, — переводя дух, говорит он. — Ты цел?

— Да вроде… Посмотри, на спине…

— Ничего себе, да тут три дырки! А крови, вроде, нет… Ты как?

— В норме, — комэск задирает одежду. — Глянь, что там?

— А на теле никаких дырок! Старые шрамы только, да пятна какие-то… И то проходят… Тебя что, пули не берут?

— Раньше брали — пять ранений имею… А теперь не знаю.

— Тебя бы ко мне в команду!

— А я бы тебя в эскадрон взял, — мечтательно произносит комэск, глядя, как военные окружают музей.

— Ладно, сиди в автобусе с ребятами, а я посмотрю, что там!

Молчун сделал несколько шагов, но вдруг вернулся.

— А ты знал, что тебя пули не берут?

— Откуда? Я даже понять не могу, как здесь оказался…

— А чего ж ты под огонь бросился?

— Так иначе этот гад тебя бы шлепнул. Валялся бы тут на асфальте…

— А если бы ты валялся?

Под пронизывающим взглядом Семенов поежился.

— Чего ты ко мне привязался! — в сердцах сказал он. — Разве в бою об этом думаешь?!

Взгляд изменился. Потеплел, что ли… Или еще что-то с ним произошло. Но такого взгляда Семенов у Молчуна никогда не видел.

Комэск сидел в автобусе молча, за его спиной Юрий Борисович с товарищами изумленно смотрели, как затягиваются пулевые пробоины на кожаной куртке. Молчун вернулся довольно быстро, было заметно, что он озабочен.

— Ну и бойню ты там учинил! Все в крови, на паркете рука валяется…

— Руки часто отрубают, — буднично ответил Семенов. — Чтобы шашку выбить, или когда заслоняются…

— Да я тебе сколько раз говорил, что нельзя сейчас за оружие хвататься! В музее два трупа, на улице два, трое ранены… Война, что ли? А портрет зачем порубил?

Семенов вздохнул.

— Да затем, что у меня в голове помутилось! Этот есаул меня повесил, а оказался героем Гражданской! И его копия рядом с портретом! А этот слизень под горячую руку попался… Как вообще белый офицер оказался у вас героем революции?!

— Сколько лет прошло. Свидетелей нет, а родственник его пробивной проходимец с деньгами и связями. Вот и добился…

Молчун оборвал фразу на середине, достал из внутреннего кармана громко звонящий телефон, которым обычно не пользовался.

— Слушаю, Семен Игоревич! Да, знаю, я на месте. Так они его подставить под миллиардный кредит хотели, а потом убить, он их просто опередил. Ну, какой варварский способ — он же кавалерист, привык шашкой рубить. Нет, я против отключения! Надо придумать хорошую «легенду» и никакого скандала не будет, наоборот, поднимем ему авторитет… Ну, и что, что известные? Они известные проходимцы! Семен Игоревич, нам разве не нужны неуязвимые солдаты? Тогда надо продолжать эксперимент!

Наступила долгая пауза. Наконец Молчун улыбнулся.

— Есть! И «легенду» придумаю, и проведу воспитательную работу. Больше он такого не выкинет!

Спрятав телефон, он перевел дух.

— Это куратор проекта, еле удалось тебя выгородить. Но больше такого не позволяй! Понял?

Семенов мрачно кивнул.

— И имей в виду, хотя ты из этой переделки выйдешь героем, но врагов у тебя прибавится! Ты помешал кому-то миллиард срубить, а это не прощают. Охрану я тебе усилю, и ты больше от нее не отрывайся! Хотя эти твари могут любую другую подлянку придумать…

Вечером в новостях передали, что бандиты пытались ограбить музей и захватили в заложники бизнесмена Ирумова и банкира Никишкина, но оказавшийся там случайно легендарный комэск Семенов обезвредил нападающих, хотя те успели расправиться с заложниками.

Кроме информации о самом факте, этот случай широкой огласки не получил. Может, потому, что осаждавших офис Фонда «Шашка и подкова» журналистов охрана встречала очень жестко, а дозвонившихся до Семенова тот с рабоче-крестьянской прямотой посылал по адресу, известному еще с дореволюционных времен. За сто лет он так и не поменялся.

* * *

Но отсиживаться и отмалчиваться герой не должен — он обязан подавать пример и воспитывать молодежь. Так сказал Молчун, придя в очередной раз на посиделки к своему подопечному, который постепенно стал другом.

— Тебя в одну рейтинговую передачу пригласили, — сообщил он. — Принято решение идти. Только это не прото передача, это шоу известного ведущего Салтыкова. Там и орут, и ругаются, могут и по морде друг другу съездить. Только ты не заводись, будь спокоен, говори веско, уверенно. В общем, держись, как волк в собачьей стае.

— А на фига вообще такие передачи? Кого они воспитывают?

— Говорят, это новый формат, — пожал плечами Молчун. — Мне они тоже не нравятся. Но у них много зрителей.

Субботняя «Историческая правда», выходившая в прямом эфире, начиналась штатно. Салтыков зачитал с телесуфлёра «подводку» про народное чувство справедливости и Русскую революцию как проект построения справедливого общества и, переходя на проникновенный тон, как бы добавляя лично от себя, сказал:

— Какая бы цена ни была уплачена по этим счетам, современные общества по-прежнему далеки от идеалов социальной справедливости. Увы, не стала исключением и наша страна. Но историческая правда прежде всего, — он двинулся от центра студии в сторону Семенова, стоящего за барьером. Ряды за ним занимали его болельщики — военные, представители КПРФ, писатели исторического жанра. Среди них сидел и Молчун.

— И сегодня о ней в прямом эфире поспорят гости нашей программы. Это легендарный комэск Семенов, сенсация последнего времени — как утверждают наши источники в научных кругах, возвращенный в материальный мир в результате небывалого научного эксперимента.

Камеры нацеливались на комэска, выведя его крупным планом. Заметив себя на развешанных в студии широченных мониторах, Семенов то и дело вскидывал на них взгляд, не в силах представить — какое чудо разносит его изображение на такие же экраны по всей стране.

— И знаменитый профессор Воробьёв, — ведущий двинулся в сторону противоположного барьера, камеры взяли крупным планом — основательно облысевшего полного человека лет пятидесяти, который стоял с гордо поднятой головой, важный и значительный, как монумент. За ним сидела разношерстная публика, любящая сенсации и отличающаяся таким обязательным качеством, как «оручесть» — этот термин придумал сам Салтыков.

— Профессор уже разоблачил — мы помним эти сенсационные скандальные эфиры — убийства царской охранкой Пушкина и Лермонтова, убийства сотрудниками ОГПУ Есенина и Маяковского. И даже поставил точку в версиях об убийстве президента Кеннеди. Всё-таки ЦРУ? — обратился Салтыков к профессору, иронически понижая голос.

— Таковы факты, — развёл тот руками. — А против фактов, как известно, не попрешь!

Сидевшие за комэском представитель КПРФ и молодой писатель переговаривались приглушёнными голосами.

— Что же у него припасено? Я так и не смог выяснить.

— Да что угодно может быть, Воробьев тем и знаменит, что всеяден. Но опять затеет какую-нибудь провокацию.

— Что ж, надеюсь, и сегодня вы нас порадуете новыми сенсационными разоблачениями! — с этими словами Салтыков неторопливо двинулся вдоль зрительских рядов. — Эскадрон Семенова назывался «Беспощадный», сам он объяснял это беспощадностью к самому себе. Что вы скажете на это, профессор?

Воробьёв переступил с ноги на ногу, как застоявшийся конь.

— Беспощадность того времени была действительно всеобъемлющей, она действительно не различала друзей и врагов, но я бы не стал этим хвастаться! — профессор говорил самозабвенно, страстно, спеша и захлебываясь слюной, как будто после долгого голодания добрался до вкусной еды. В некотором смысле так оно и было.

— Головы летели направо и налево и далеко не всегда это были головы виновных! Репрессии часто обрушивались на верных красных командиров, которые видели дальше линии партии. Это было просто — объявил предателем, и в расход!

Воробьёв выдержал небольшую паузу и, хлёстким жестом выбросив руку в сторону Семенова, спросил его с лёгкой ехидцей в голосе:

— Известны ли вам такие случаи, товарищ комэск?

Комэск в ответ лишь пожал плечами. Он собрался было что-то ответить, но вырвавшийся на оперативный простор Воробьёв поспешил развить наступление.

— А дело Клюквина?! — выкрикнул он эффектно, как бы нанося сокрушительный удар. — Неужели вы его тоже забыли?

На мониторах появилось отреставрированное фото: узкое лицо, глубоко посаженные глаза, тонкий прямой нос. Да это он, Клюквин!

Семенов удивленно вскинул брови.

— Что за хренотень?

— Самый эффективный командир РККА! — объявил тем временем профессор Воробьёв. — В тактике боя, в умении побеждать не числом, а умением ему не было равных. Популярность в войсках такая, что краскома Клюквина боялись и Ленин, и Троцкий. Поэтому был состряпан ложный донос, эскадрон заманили в ловушку, Клюквин был предательски убит, а его эскадрон расформирован и расстрелян! А руководил этой провокацией комэск Семенов! Да-да, никто иной, как Семенов, столь внезапно осчастлививший нас своим возвращением, герой Гражданской!

В студии грянул хор возмущенных голосов. Команда Воробьева, отшлифовавшая навыки шельмования оппонента в эфире, загудела, затопала ногами, кто-то крикнул: «Позор!»

Ведущий стоял, не вмешиваясь: скандал был коньком его передачи, поднимавшей ее рейтинг.

«Оручие» болельщики привычно надрывали глотки:

— Такие, как Семенов, обескровили страну!

— Репрессии выкосили лучших красных командиров!

— Вам бы хоть завтра учредить революционные тройки!

Молодой литератор попытался защищать своего представителя.

— Что за бездоказательное обвинение? — крикнул он. — Где факты? Вы работаете на уровне бульварных листков!

— Чья бы корова мычала, — парировал историк-разоблачитель. — Или мне рассказать, по чьему заказу написан ваш последний роман о Беломорканале?! Или рассказать, кто пишет о подвигах Белой Гвардии под псевдонимом Олег Стерн?!

Воробьев явно хорошо подготовился к схватке: литератор выкрикнул в ответ что-то неразборчивое и умолк.

Семенов одним рывком перемахнул через барьер и, придерживая шашку у бедра, спокойным размеренным шагом двинулся вперед, через открытое пространство. Когда комэск уже вышел на середину студии, первым опомнился Салтыков. Семенов двигался к противоположной трибуне, выцеливая мрачным холодным взглядом Воробьева. Шаг его был упруг, намерения очевидны. Салтыков подскочил к комэску, когда до историка-разоблачителя оставалось несколько шагов.

— Вернитесь на место! — кричал он, выбрасывая в сторону Семенова руку и пытаясь ухватить за плечо. — Вернитесь на своё место!

Молчун уже пробирался к центру событий, он знал, что сейчас последует и понял, что не успевает.

— Иван, не надо!

На помощь Салтыкову из-за кулис выбегали охранники телестудии. Но и они опоздали.

Удар пришёлся телеведущему точно в челюсть. Широко разбрасывая руки — однако не выпустив при этом микрофон, Салтыков с гулким звуком неживого предмета опрокинулся на спину и так и остался лежать — он был в глубоком нокауте. Стоявший в студии гвалт оборвался, чтобы через секунду вернуться многоголосым вздохом изумления.

— А ну-ка, поди сюда, буржуйское отродье, — с этими словами Семенов ухватил Воробьева за руку и со всей силы дёрнул на себя.

Профессор взвыл.

— Больно! — закричал он, перегнувшись животом через барьер. — Рука! Кость сломаешь!

Его «оручие» болельщики молчали и даже моральной поддержки не оказывали.

Рывком перебросив кричащего оппонента на пол, комэск отступил на шаг и потянулся к шашке.

— Провокатор хренов, товарища Ленина приплел! В Гражданскую с такими разговор был короткий. Из бандита и мародера делать лучшего командира РККА?! Ну, сука, получай, что заработал…

Клинок вылетел из ножен, охранники попятились. Но сзади уже подбегал Молчун. Обхватил комэска поперёк, плотно прижал его локти к телу.

— Спокойно, Иван, — выдавил сдавленным голосом прямо в ухо комэску. — Спокойно. Всё. Хватит.

На площадку выбежал возбужденный и возмущенный телевизионный люд.

— Вызовите полицию! Мы так этого не оставим! Это же бандитизм!

— Ничего особенного! — внушительно сказал Молчун. — У вас на каждой передаче морду кому-то бьют! Вот и ведущему обломилось…

— Он мне руку сломал! — кричал сзади Воробьев.

— Может, все-таки дострелить его? — дернулся назад Семенов, но Молчун увлек его к выходу.

— И что теперь будет? — спросил комэск, когда они садились в машину.

— Да ничего. Я позвоню в одно место, и все заткнутся.

Так и получилось. Хотя выступление с нокаутом ведущего и сломанной рукой оппонента сделало Семенова признанным мастером дискуссий и окончательно перевело в звёздный ранг.

Уже когда они вернулись в поселок и сидели дома у комэска, тот спросил:

— А как это вообще может быть, что из врага делают героя? Сначала белогвардеец Никишкин, теперь замаскированный бандит Клюквин! Как можно из него лепить лучшего красного командира?

Молчун подумал, отхлебнул кофе из маленькой чашки:

— Плюрализм мнений, товарищ комэск. Придётся привыкать.

Семенов выругался и погладил коробку маузера.

— Плюрализм, — выговорил он по слогам. — Сначала плюёшься, потом лижешь… гадкое слово.

— Ну… заимствование, Иван Мокич. С заимствованиями часто так бывает — на слух не ложится, но по смыслу в самый раз. Только я думаю, что неспроста они этого Клюквина вытащили. Этот брехун не сам до такого додумался. Подсказали ему…

— Кто?

— Не знаю точно, но это не твои и не мои друзья. Те, кто хотят тебя скомпрометировать, сорвать ореол красного героя, обгадить как только можно. После этой передачи многие задумаются: а может и правда, что Семенов безвинного командира-соперника убил? На белом костюме даже маленькое кофейное пятнышко может все дело испортить. И с репутацией так же.

— Но кому это нужно?!

— Может тем, кому ты не дал проглотить миллиардный кредит. Поняли, что физически к тебе подобраться непросто, но уничтожить человека можно и морально. У них спецы на любой случай имеются — и киллеры, и продажные журналюги, и брехуны всякие…

— У меня ваши порядки уже в печенках сидят! — в сердцах выругался комэск. — Хоть назад, в девятнадцатый, возвращайся!

Молчун глянул остро и, вроде, хотел что-то сказать, но не сказал, только покрутил бритой головой, в которую самопроизвольно пришел невысказанный ответ: «Может, и придется!»

* * *

Настроение у Молчуна было на редкость мрачным. Обстановка вокруг его подопечного накалялась: сначала бойня в музее, потом скандал в прямом эфире… А впереди запланированная заранее международная пресс-конференция, которую нельзя отменить. Во всяком случае, пока вытащенный из прошлого герой находится в своем новом мире.

В таком настроении он и зашел к Семенову. Комэск встретил его легким кивком головы:

— Не начинаю без тебя. Сомневался: придёт, не придёт. Но, вот, попросил накрыть, на всякий случай.

Стол был накрыт, как обычно для их вечерних посиделок: водка, настойки, соленья и мясная нарезка.

Молчун пожал Семенову руку, уселся в кресло, показал: разливай, не тяни. Не произнеся ни слова, они выпили по первой. Оба понимали, что думают об одном и том же — каждый по-своему, со своей колокольни, но об одном и том же. Помедлив немного, комэск снова разлил. Снова выпили без слов, не глядя друг на друга — но в этот раз Молчун потянулся к закуске. Прихватил щепоть квашеной капусты, смачно, с хрустом, пожевал.

— Мне тоже памятник поставили, — сказал он вдруг, будто продолжил прерванный разговор. — Во всяком случае, обещали.

— Это там, в Африке? — отозвался Семенов. — А кто ж тебе поставил? Те, которых ты гусеницами раскатал?

— Нет. Другие. Которые пришли на их место.

— Ааа, — сказал Семенов. — Так может, просто пообещали? Они вначале все обещают…

— Может быть, — согласился Молчун. — Только мне на это наплевать. Мы сами себе памятники ставим. Они в делах наших. Поменял правительство в Борсхане — вот и памятник. Даже если меня там из бронзы не отольют и из камня не вырубят, это всё равно памятник. Он в историю заложен.

— Не знаю. Что-то я себя в вашей истории не нашел. Кроме того уродца перед сельским музеем.

— Всяко бывает! Только я тебе вот что скажу. Ты мужик правильный. И у меня насчет тебя мысли есть.

— Какие?

— А очень простые. Тебе если ещё несколько процедур сделать в этом саркофаге, то ты настоящим человеком станешь. И тебе ни энергия не нужна будет, ни особые условия. Будешь жить, как я.

— И что?

— А то, — Молчун двинул по столу рюмку, будто шахматную фигуру. — Сорвемся и уедем отсюда. Вместе. Туда, где нужны умелые руки. Умеющие обращаться с оружием.

— В Африку, что ли?

— Почему обязательно в Африку? В мире много мест, где такие люди нужны.

— Давай, — согласился, не раздумывая, Семенов. — Мне это больше по душе, чем та ерунда, которой приходится заниматься.

— Ну что ж, значит, договорились, — сказал Молчун.

В новостях на экране беззвучного телевизора появилось обрюзгшее лицо мужчины средних лет, с наглыми глазами.

— Кто это? — спросил Семенов.

— Бывший депутат. Проходимец. Сменил три фракции, потом попался на крупной взятке, убежал за границу и скрывается. До сих пор ищут. Может, правда, только делают вид, что ищут. Когда хотят — находят. Я сам одного привозил в багажнике…

— Погоди, погоди, — насторожился Семенов. — Что, говоришь, он поменял?

— Ну, фракции. Вроде как партии. Из одной вышел, в другую вступил. Из другой вышел, в третью вступил.

— Погоди! И что, его за это не расстреляли?!

— У нас за это не стреляют, обычное дело.

Семенов хлопнул кулаком по столу.

— Ничего себе! Как обычное дело? Если бы я свой партбилет сжег, меня бы и не повесили! Воевал бы себе дальше. Только на другой стороне…

Молчун покрутил свою рюмку, вернул на место.

— Раньше были одни понятия. В Великую Отечественную за потерянный партбилет могли к стенке поставить, за сожженный — тем более. А теперь нет. Теперь все мягче. Притерпелости больше. По-научному толерантность называется.

— Да в гробу я видал такое толерантство, — Семенов еще раз рубанул кулаком по столу. — Что-то всё, с чем я у вас сталкиваюсь — оно никак не похоже на те идеалы, за которые мы кровь лили, свою и чужую.

— А оно и не должно быть похоже, — сказал Молчун. — Идеал — одно, а его воплощение — совсем другое. Идеал — это абстрактная и недостижимая идея.

— Мне это не нравится! — комэск встал, прошелся по комнате — до окна и обратно. Шашка и маузер спокойно лежали возле кресла — видно, критическая дистанция не нарушалась.

— Знаешь что, — продолжил Молчун. — Ты как-то измени поведение. Вот эта твоя жесткость: рубить, резать правду-матку, — она сейчас не в моде и многих раздражает.

— Не надо было меня сюда вытаскивать, если я вас раздражаю, — махнул рукой комэск и рухнул обратно в кресло.

— Вот у тебя завтра выступление на телевидении, его весь мир смотреть будет. Не надо там рассказывать, как ты за мешок муки брата в расход пустил, как за цепочку подчиненного шлепнул. Не надо. Сейчас это непонятно.

— Непонятно, говоришь? — глянул из-под лохматых бровей Семенов. — Это плохо, что непонятно. Я это делал для того, чтобы было понятно и через сто лет.

Молчун развел руками и потянулся к бутылке.

* * *

Накануне передачи «Революция не умирает», Куратор вызвал Молчуна.

— Значит так, — властно сказал он, гипнотизируя взглядом в упор, будто целился. — Ты дежуришь у рубильника и ждешь. Если я дам команду — вырубаешь напряжение. И ставим на проекте крест.

— Да все должно быть нормально. Я с ним специальный инструктаж провел.

— Короче, ждешь команду и выключаешь питание! — повторил Куратор. — Как понял?

— Есть! — как всегда четко ответил Молчун.

Передача началась в самое топовое время, в семь вечера. Семенов в своей кожанке и фуражке с красной звездой, которую он снимать отказался, был единственным ее героем. В зале присутствовали иностранные гости и журналисты ведущих информационных каналов и газет со всего мира. Или почти со всего.

— Ну что, товарищ Семенов, вот вы увидели, так сказать, то, за что так бесстрашно воевал ваш эскадрон, — начал ведущий. — Какие у вас впечатления?

— Увидел, — мрачно кивнул Семенов. — Распустили буржуев. Рабочих и крестьян у власти не обнаружил, как ни искал. Снова богатые управляют, бедные подчиняются.

Ведущий встрепенулся.

— Ну что вы, это крайний взгляд на вещи. На самом деле все обстоит не так мрачно…

Молчун смотрел передачу, сидя в своем кабинете на объекте. Он уже понял, что Семенов наплевал на его инструктаж и сошел с рельсов. И понимал, что будет дальше. Поднявшись, он пошел в караульное помещение внешней охраны.

— Да вижу я всё, — поморщился Семенов. — И не ошибаюсь. Портрет царя с героями кровопролитной войны носят! А вчера узнал, что у вас один тип, преступник, его сейчас «Интерпол» ищет — а он, оказывается, три партии поменял. И никто его за это к стенке не поставил. Куда дальше ехать? В наше время партийные убеждения были вопросом жизни и смерти. Меня, вот, повесили, потому что от убеждений не отказался, и коммунистической партии не изменил!

У Молчуна зазвонил телефон прямой связи. Это был Куратор.

— Всё, — сказал он. — Проект закрыт. Вырубай энергию.

Куратор отключился, не дожидаясь ответа. Он знал Молчуна много лет и знал, что ответ может быть только один: «Есть, будет выполнено». Но на этот раз всё повернулось иначе.

Убрав телефон в карман, Молчун зашел в комнату дежурной смены.

— Значит, так, — сказал он. — Усилить посты! Приготовиться к отражению атаки!

Отдыхающие бойцы вскочили.

— Чьей атаки? — спросил начкар.

Молчун сдвинул брови.

— Чьей бы то ни было. Нападающие могут выдавать себя хоть за инопланетян, хоть за кого угодно. Ваше дело атаку отбить.

— Есть!

— И передайте мой приказ: всю внутреннюю охрану и резерв направить на периметр. Никого на территорию не пускать. Кто еще на объекте?

— Начальник здесь, несколько его ученых.

— И их никуда не пускать. Пусть находятся на рабочих местах, перемещения по объекту запрещены! Всё ясно?

— Так точно!

Бойцы с топотом бросились исполнять приказ. Молчун вынул из оружейной пирамиды автомат и направился к генератору. В комнате с рубильником дежурил капитан Вдовин. Когда-то Молчун вытащил его, тогда ещё безусого прапорщика, полуживого, облепленного струпьями и язвами, из борсханской тюрьмы, куда тот угодил за плохие манеры — не пропустил на перекрестке какого-то тамошнего министра. Доверял ему Молчун как себе самому.

— Запирайся, Юра, — сказал Молчун. — Пистолет и рацию передай мне. Рубильник не выключать ни под каким видом. В переговоры ни с кем не вступать. Пост оставить только по моей команде.

— Есть, товарищ командир!

Обычно Вдовин, вопреки субординации, на правах старого боевого товарища, наедине, обходился без уставных формальностей. Но сейчас понял — затевается что-то серьезное и, не задавая вопросов, выложил на стол рацию и «Стечкин». Молчун забрал их, перерезал провод прямой телефонной связи и вышел из комнаты. За спиной бесшумно закрылась толстая бронированная дверь, лязгнули четыре стальных штыря замка.

Он вышел из здания, передернул затвор автомата и лег на аккуратный травяной газон. Перед ним открывался хороший сектор обстрела: ворота, ведущая к дальним корпусам аллея. Слева его прикрывал бетонный выступ воздухозаборника подземных помещений. Справа открытая площадка. Он еще не знал, будет ли стрелять на поражение, но был уверен, что никого через охраняемый рубеж не пропустит.

В кармане снова зазвонил прямой телефон.

— В чем дело? — кричал Куратор. Он был в бешенстве. — Ты слышишь, что этот идиот мелет?

— Извините, я не на связи, — ответил Молчун и, выключив аппарат, прицелился в ворота.

Ивлиев находился у себя в кабинете и, приоткрыв рот, смотрел телевизор.

— Да разве за это мы воевали?! — кричал с экрана Семенов. — Разве за это я своего барина ногами забил?! Разве за это я брата Сидора расстрелял, который на мешок муки позарился?! А несчастного бедняка Федунова в расход пустил за крестик с цепочкой, с белого офицера снятый?!

— Да что вы все расстреливаете и расстреливаете? — возмутился ведущий, — камера наехала крупным планом на его в меру загорелое и припудренное лицо. — Время расстрелов давно, знаете, прошло. Мы живем в демократическом государстве…

Семенов покачал головой.

— Я воевал не за такое государство…

— Просто многое изменилось, и вам нужно время, чтобы это понять…

От телевизора внимание Ивлиева отвлек монитор, стоявший чуть поодаль, на краю просторной, вытянутой вдоль стены тумбы. На экран четырьмя квадратами были выведены картинки с камер наблюдения.

— Что за чёрт?

Он поставил на стол дымящуюся чашку кофе, из которой так и не сделал ни одного глотка.

Камеры, установленные перед лабораторным корпусом, показывали что-то странное — не обещающая ничего хорошего суета разворачивалась во дворе. Караульная смена в боевой экипировке — бронежилетах, шлемах, с оружием наизготовку, выскакивала из здания и рассыпалась веером по аллеям и вдоль фасада.

В животе разлился противный холодок.

В кармане требовательно загудел телефон, которым пользовался только один абонент. Никто не знал, что у него есть специальная связь. Но она у него была. И этот звонок, без сомнения, связан с происходящей на его объекте сумятицей. Полковник Ивлиев вздрогнул, словно от выстрела.

— Черт! — он нажал на кнопку ответа и молча поднес телефон к уху.

— Слушай сюда, Сергей, — возбужденно сказал Куратор. — Давай, выключай рубильник! Со своей линии выключай!

— Что случилось? — по инерции спросил Ивлиев и закашлялся: пересохло в горле.

— Ты что, телевизор не смотришь? Твой герой нас полощет, как грязное белье в проруби! Быстро вырубай, наигрались твоим экспериментом!

Тошнотворный холодок — это был страх, страх перед предстоящим, мерзким, но неизбежным — всё ещё плескался в животе, сковывая и мешая сдвинуться с места. Он знал, что опущенный рубильник не только прекратит существование комэска Семенова, но и его собственную жизнь разделит на «до» и «после» — и это «после» будет полно самоедства и неутолимых угрызений совести. Но — какой у него выбор? Он полковник и должен выполнять приказы! Иначе можно потерять и погоны, и оклад, и будущую квартиру, и все, все, все… В конце концов, Семенов не настоящий человек — он всего-навсего объект эксперимента. А эксперимент удался: полученных данных хватит на целое поколение вперед…

— Ивлиев, слышишь меня?

— Да. Слышу.

— Тогда не жуй сопли! Этот ваш… подопечный… никакой гибкости… никакого умения адаптироваться… хотя бы из чувства самосохранения, мать его так! — Куратор был на грани срыва. Или уже за гранью.

— Правильно я сделал, что завел к тебе дублирующую линию. Давай, Сергей Дмитриевич, вырубай. Ты же здравый, разумный человек…

— Но…

Все-таки, грязную работу лучше делать чужими руками. Тем более, что Молчун привык к таким вещам…

— Но почему нельзя задействовать основной рубильник?

Ивлиеву показалось, он услышал, как скрипнули зубы Куратора.

— Потому, что Молчун сошел с ума и дует с красноармейцем в одну дудку! По тревоге поднял смену и сам, старый дурак, лежит с автоматом, в ворота целится!

— Ничего себе!

— Хватит болтать, Ивлиев. Всё, вперед! Запрись и вырубай генераторы.

Куратор отключился. Ивлиев запер дверь, подошел к вделанному в стену и прикрытому картиной сейфу, набрал комбинацию цифр, открыл. Сейф был пуст. В нем находился только рубильник, параллельный тому, который сейчас защищал Молчун. Помедлив секунду, Ивлиев взялся за теплую эбонитовую рукоятку.

— Если бы я знал, что получится, если бы только знал, — чуть не плакал в телевизоре комэск Семенов.

И вдруг он исчез.

— Ой! — испуганно воскликнул ведущий. — Просим прощения… извините…

Он не мог найти нужных слов, но спас наушник в ухе — их ему подсказали.

— Не забывайте, господа телезрители, что перед нами был не настоящий герой Гражданской войны, погибший в девятнадцатом году, а искусственно созданный артефакт, его копия, которая, конечно же, не соответствовала моральному облику, взглядам и принципам погибшего героя. Но, как вы видите, артефакт перестал существовать. И мы вынуждены — вот так, на полуслове, закончить нашу передачу. Что ж, а пока рекламная пауза.

* * *

Ожидаемой атаки не последовало, и Молчун понял, что это значит. Он поднялся, отряхнулся, разрядил автомат, забросил за спину и пошел к начальнику объекта.

Дверь у Ивлиева была заперта, но на стук открылась. Сергей Дмитриевич вернулся к своему столу, на котором стояла кофейная чашка и бутылка коньяка. Молчун прошел следом.

— Как они отрубили питание?

Ивлиев пожал плечами.

— Выпьешь?

— Нет. Мне предстоит дознание, еще не хватало прослыть пьяным бузотером.

— Думаешь, с трезвого спрос будет меньше?

— Уволят со службы, выселят из поселка, не дадут квартиру, — Молчун погладил лысину. — Буду жить в своей двушке, ловить рыбу, играть в домино, как все пенсионеры. И знать, что я сделал то, что мог. Но не всегда задуманное получается.

— Про рыбу и домино маловероятно, — покачал головой Сергей Дмитриевич. — Ты без адреналина не сможешь.

— Разберемся. Ну, ладно, будь! — Молчун направился к двери, но на пороге остановился. — Кстати, я понял, почему Семенова не оказалось в склепе.

— Почему?

Но Молчун только усмехнулся и, не отвечая, вышел из кабинета.

Эпилог

Семенов был раскален добела, ему хотелось врезать в загримированную рожу ведущего, выстрелить в слепящие софиты, порубить телекамеры… Он сдерживался изо всех сил и неизвестно, чем бы закончилась эта передача, если бы все окружающее вдруг не померкло и не перестало существовать: криво улыбающийся розовощекий ведущий, студия, висящие под потолком микрофоны, телекамеры, операторы. Перед глазами закрутилась, сгущаясь, темнота, твердь ушла из-под ног… а потом вдруг вернулась.

Он оказался в Голодаевке, под пологой дубовой веткой со свисающей петлей. Чужие жесткие руки крепко держали его под локти, а напротив стоял ненавистный есаул Никишкин, протягивающий маленькую потрепанную книжечку из плотной бумаги.

Слышалось карканье и хлопки крыльев: нетерпеливые вороны сорвались с деревьев и кружили над местом близящейся казни.

— Ну что, будешь палить? — спросил есаул без особой надежды, просто выполняя формальность.

Семенов проглотил вязкую слюну.

— Давай зажигалку, — хрипло сказал он.

Ростов-на Дону.

Декабрь 2016 — август 2017 гг.

Примечания

1

 ЧОН — части особого назначения.

(обратно)

2

 Мэнээс — младший научный сотрудник, эсэнэс — старший научный сотрудник.

(обратно)

3

 Гнус — главный научный сотрудник.

(обратно)

4

 Полудекурия — боевая пятерка римской армии.

(обратно)

5

 Шредер — машинка для уничтожения секретных документов путем измельчения.

(обратно)

Оглавление

Часть первая Первая жизнь комэска Семенова

  Глава 1 Эскадрон «Беспощадный»

  Глава 2 На гражданской войне только пушки в цене…

  Глава 3 Особое задание

  Глава 4 За Светлое Будущее

  Глава 5 Предательство

Эпилог первой части

Часть вторая Вторая жизнь комэска Семенова

  Глава 1 С Лениным в башке и с наганом в руке

  Глава 2 Решающий эксперимент

  Глава 3 Победитель получает все

  Глава 4 Комэск Семенов и Светлое Будущее

  Глава 5 «Шашка и подкова»

  Глава 6 Парадоксы Светлого Будущего

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg