«Глиняный колосс»

Глиняный колосс (fb2) - Глиняный колосс (Цусимский синдром - 2) 991K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Станислав Викторович Смакотин

Станислав Смакотин Глиняный колосс

— Убью, гадина… Тише!.. — Возня за ветхим забором приобретает вполне отчетливые черты.

Ясно одно: темной ночью происходит не менее темное дело… Классика, мать твою! И вот почему меня так и тянет вляпаться во что-нибудь криминальное? Ладно в своем времени, но здесь-то, здесь? Богобоязненная и христолюбивая страна была, говорите? Или изнасилование в список смертных грехов не входит?.. А, господа будущие историки?

Стараясь не дышать, делаю несколько бесшумных шагов по направлению к забору. «Палку бы какую… Лучше железную!..» Рука сама нащупывает рукоять кортика. Револьвером я до сих пор так и не обзавелся. Похоже, зря!

— Господа, господа… Прошу вас… Возьмите день…

— Тихо ты! — Хриплый полушепот, за которым следует сдавленный стон — похоже, жертве основательно зажали рот. — Держи… Вот тут… — слышен треск разрываемой ткани.

А их-то минимум двое… Если не больше. Дела, Слава! И что будешь делать? Я оглядываюсь: пустынная улица теряется во тьме. План электрификации ГОЭЛРО и не думал добираться до затерянной у черта на куличках точки, именуемой Владивостоком. Да и нет его еще, этого плана-то… Появится лет через… Много. Впрочем, думать нет времени: довольно неуклюже я перемахиваю через дощатую изгородь:

— Стоять-бояться!.. — Ноги немедленно по щиколотку утопают в мокрой земле.

«Огород… Вспаханный!» — эта гениальная мысль почему-то отчетливо затмевает остальные. Отодвигая в сторону насущные. К примеру, что я буду делать здесь дальше… Ибо в следующее же мгновение получаю сильнейший удар в лицо.

Мягкая влажная земля выскальзывает из ладоней, тупая боль под глазом… Фингала не миновать! Пытаясь подняться на четвереньки, я тут же, всхлипывая, падаю навзничь — следующий удар приходится аккурат в «солнышко». Ногой. Да чтоб вас… Дыхание окончательно перехватывает.

Вспышка огонька… Горящая спичка, слепя, приближается к глазам.

— Смотри-ка, офицер!.. Из наших, видать… — Руки начинают ловко обшаривать шинель, бесцеремонно забираясь за пазуху… В лицо ударяет запах перегара. Неподалеку слышатся звуки борьбы и брань вполголоса — похоже, их действительно только двое. Уже лучше!

А вот это ты зря сказал, брат. Из ваших, значит? Матросы?! Внутри начинает закипать холодная ярость. Вот гады… Подожди, дай только пару секунд отдышаться!

Я все еще на спине, дурень крайне удачно согнулся над своей жертвой… Не подозревая даже, что жертве когда-то приходилось заниматься самбо. Впрочем, откуда ему…

Резкое движение — сгиб моей ноги ловко оказывается на шее ничего не успевшего понять остолопа. Согнуть с силой в колене, переместить центр тяжести… Так… Шинель сильно мешает! С удивленным хрипом матрос валится на землю под моим весом, и мы меняемся местами. Теперь я — сверху, шея плотно зажата моей ногой. Ура, получилось!!! Чуть сдавить посильней… Дергается, козел! Что второй?.. Рука уже нащупывает кортик…

— Помогите!.. — прорезает ночную тишину женский крик. — Кто-нибудь!..

Значит, выпустил! Сейчас будет здесь, типа выручать типа товарища… Ух, мне эти ваши понятия!..

— Стоять, стреляю! — Не успеваю даже удивиться своему булькающему голосу — не до того! Для пущей убедительности делаю металлический щелчок ножнами. Ни черта не видать, внутренне я сжимаюсь, ожидая, что из тьмы вот-вот налетит гора…

Медленно проходит секунда, за ней другая… Кажется, минула целая вечность, но — ничего не происходит…

Тело внизу перестает дергаться, расслабляясь, и я чуть ослабляю захват — еще не хватало задушить… Много чести!

Удаляющиеся мокрые шлепки заглушают женские всхлипы. Эх ты… А еще товарищ! Друг-то — в беде! То есть в захвате…

Поскальзываясь и чертыхаясь, с трудом высвобождаю ноги.

Так и рисуется статья на первых полосах завтрашних газет: «…И героически прибывший к нам из будущего посланец, выручивший нашу эскадру от неминуемого поражения, спас также и мещанку (к примеру, какую-нибудь Агафью Укропову) восьмидесяти семи лет, уроженку Владивостокского уезда, от неминуемого изнасилования подвыпившими матросами…» Тьфу!

Отыскиваю в кармане спички: чирк, еще один…

Из темноты на меня глядят два большущих испуганных глаза. Почему-то сразу вспомнился распространенный смайлик в социальных сетях: пара глазищ таких, и ничего больше. Смех один. Однако лет-то тебе явно не восемьдесят семь… И даже не тридцать. Девчонка совсем — двадцать, от силы… Что, сильно досталось, родимая?

Платье разорвано в нескольких местах, молодая грудь, прикрываемая руками, полностью обнажена. Ниже вроде не успели добраться… Шляпка не из дешевых, рука в кружевной перчатке… Сидит, сжавшись, прямо на земле. На мещанку не похожа. Отнюдь. Спичка предательски гаснет, обжигая пальцы.

— Не зажигайте следующую, господин… Поручик.

Согласен… И без того покраснел по уши!

— Может быть, вам…

— Отойдите!!!

Понял, уже… Делая пару шагов назад, едва не падаю — ноги утопают в грязи. Нет, я все понимаю, конечно, но… Уж больно классическая история. Сейчас я, конечно, ее провожу до дома, она вся в меня влюбится по гроб жизни, после заведу семью, родится куча детишек…

Ответом на мои мечты служит громкое шуршание и быстро-быстро удаляющиеся шаги, очень напоминающие бег. Через несколько секунд и они исчезают окончательно. Вот так…

Стон поблизости напрочь уничтожает всю лирику. Так, а ты чьих будешь? Если, не дай бог, из Второй Тихоокеанской — убью. Здесь же, на месте.

В слабом свете пламени проступает опухшее лицо с небольшими усиками. Тельник, привычный бушлат. Бескозырка с надписью «Флотскiй экипажъ» валяется неподалеку. Так я и знал — прибывшее пополнение. Жрать флотский паек на берегу, насилуя девчонок, и гибнуть от снарядов с шимозой — совсем не одно и то же. А посему…

Матрос, чуть приподнявшись на руках, ошалело таращится на свет:

— Ваше благородие, Христом Богом молю…

Знаю, наслушался уже.

Встав поудобней, я изо всех сил бью кулаком в челюсть. С размахом и оттяжкой. Не издав ни единого звука, тот мешком валится на землю.

Все. Нокаут. Отдыхай! И радуйся, гад, что не отвел в твою казарму…

Полчаса спустя, взирая в зеркало на подбитую физиономию с распухающим под глазом синяком, я осознаю неизбежное: завтра в Морском собрании Владивостока состоится торжественное чествование участников сражения в Корейском проливе, или, как его уже окрестили газетчики, «Корейского сражения». В город для этого специально прибыл генерал Линевич с наместником Алексеевым. Рожественский вон парадку наверняка примеряет, саблю самую лучшую уже достал… Приглашены все старшие офицеры и местечковая знать. И ты, Слава, как член штаба Второй Тихоокеанской эскадры!

Беда…

Я без сил, не снимая кителя, плюхаюсь на диван и закрываю глаза.

Прошло десять дней с того момента, как я впервые ступил на землю прошлого. До сих пор отлично помню этот миг: шлюпка подвалила к пристани, а я сижу и очень боюсь. Боюсь встать и сделать два шага. Кажется, ступи я их — и произойдет что-то страшное. Не знаю: сверкнет молния, разверзнется морская пучина, случится атомный взрыв, в конце концов… Ведь не должно меня тут быть! В природе! Впрочем, как и Второй Тихоокеанской эскадры, что стоит на рейде… Часть из экипажей которой уже давно сошла на берег. Наконец решаюсь: «Эх, была не была…» — И я, с силой опираясь на протянутую руку матроса, взбираюсь наконец на пирс. Земля как земля… И я не исчез.

Следующие несколько дней прошли для меня точно в тумане. Помню лишь упорное нежелание Рожественского отпускать меня с корабля на квартиру и мое не менее упорное: «Ваше превосходительство, покорнейше прошу разрешить!» Отчего-то адмирала вдруг крайне начала беспокоить моя судьба. Стареет? Непохоже… Сошлись с трудом на том, что квартирую я на берегу, в гостиничных номерах так называемой «офицерской слободки», но каждый день присутствую на броненосце, покидая его вечером. На том и порешили. Ну, не могу я пока на море… Дайте хоть отдышаться!

Квартирка в номерах не ахти, но все лучше, чем корабельная каюта. В которой, впрочем, за неимением прямых служебных обязанностей, я и провожу все свободное время. Вот и сегодня, припозднившись, я шел к себе домой. Едва успев на последний катер на берег. И тут, понимаешь, такое…

Осторожно трогаю шишку под глазом — болит, собака…

С громким шуршанием я переворачиваюсь на бок. Что такое? Подо мной обнаруживается вчерашняя газета «Владивостокский листок»… Вытаскиваю, едва не порвав, и, щурясь, начинаю вчитываться.

На первой странице в черной рамке жирным шрифтом: «Героическая гибель крейсера «Владимир Мономах». Глаза в который уже раз пробегают по строчкам:

«Отстав от своего отряда в вечернем сражении вследствие обширной пробоины, моряки крейсера продолжили героическую борьбу с врагом…»

Да, так и было. Командир Игнациус пару дней назад зачитывал офицерам телеграммы из Петербурга. За сухими строчками, взятыми из английских газет, стоит трагический подвиг.

Получив несколько крупных пробоин ниже ватерлинии, крейсер потерял ход и, отстав, отвернул в сторону. Взяв курс сразу на Владивосток, в надежде скрыться в наступающей темноте. Экипажу это практически удалось, и до рассвета корабль шел в полном одиночестве, борясь за живучесть. С первыми лучами солнца «Мономах» был обнаружен третьим и четвертым отрядами японцев, состоящими из восьми бронепалубных крейсеров. На предложение сдаться окруженный врагом одинокий русский корабль гордо ответил выстрелами… Короткий, но ожесточенный бой длился около получаса. Из почти пятисот членов команды «Мономаха» спасено лишь сто двадцать, среди которых командира Попова — нет…

Стук в дверь заставляет встрепенуться. Кого там черт принес?

За дверьми Малашка — местная «домработница», а по факту — молодая здоровая девка, кровь с молоком: обстирывает, обшивает и черт ее знает что там еще делает с расквартированным офицерским персоналом. Ко мне вот что-то зачастила в последнее время… Замуж бы ей!

— Чего тебе?

Та молча вылупилась, открыв рот. Челюсть подбери, дуреха… Фингала ни разу не видала? Наконец Маланья с трудом сглатывает:

— Хосподин офицерь, да как же вас… — От избытка эмоций она почему-то быстро перебирает руками…. — Да хде ж вы так… Пятак, пятак медный приломжить надобно, и глядишь, к утрецу-то оно и сгинет, нерадивое. — Тараторя, габаритная деваха надвигается на меня, как фашистский танк на одинокого солдата.

— Эй, эй… — Отступая от столь неожиданного натиска, я едва кубарем не лечу через стул. — Маланья, стой! — Наконец ставлю его между нами. — Чего хотела, говори уже?!.

Впрочем, чего хотела — и без того понятно. Только нет уж… Увольте.

— Постирать, может… — Та разочарованно останавливается у неожиданной преграды. — Подшить, еще чего… Я ж понимаю, что хоспода офицеры далече от дому… — Ее голос приобретает грудные интонации. Руки неожиданно нежно ложатся на спинку стула, уверенно его отодвигая.

Мозг лихорадочно работает, ища выход из коварной ловушки. Ну, давай же, Слава! Погибаем!

Гениальное решение приходит в последний момент:

— Точно, Маланья! — Я с легкостью отпускаю стул, отчего та чуть не валится. — Брюки у меня совсем грязные с шинелью, да и ботинки, — киваю на порог. — Почистить надобно.

Не давая ей опомниться, я подытоживаю:

— Обувь заберешь сейчас, а брюки с шинелью вывешу за дверью, возьмешь через четверть часа. Вот тебе за труды, Маланья, двугривенный… — Двадцать копеек перекочевывают из кармана в ее разгоряченную ладонь. — Давай, давай уже, у меня еще дела!.. — провожаю я к выходу разочарованную гостью. — Утром, в девять разбудишь!

Я задвигаю тяжелый засов. Уф, пронесло!

Подождав пару минут для верности, раздеваюсь и, отперев дверь, быстро вешаю испачканные в земле вещи снаружи. Темный коридор, освещенный одинокой лампочкой, успокаивающе пуст, и я окончательно теряю бдительность. А зря — местный кот, носящий колоритное имя Алевтин, варварски этим пользуется, пулей прошуршав у ног. Да и хрен с тобой — ночуй, котяра. Все одно не Маланья… Не задавишь.

Прошлепав босыми ногами по дощатому полу, вновь падаю на диван и тушу керосинку. Итак, что у нас завтра? Принимая позу поудобней, я плотно закутываюсь в одеяло. Несмотря на конец мая, ночи на Дальнем Востоке крайне холодные.

А завтра у нас, Слава, состоится торжественное собрание. Приуроченное ко вчерашнему прибытию в порт транспортов с госпиталями и окончательному воссоединению эскадры. Прибыв пятнадцатого мая во Владивосток и отсалютовавшись, как полагается, Рожественский, к моему удивлению, не стал тормозить. И уже через пару часов на наименее пострадавшие корабли началась активная погрузка угля и боеприпасов, с привлечением к процессу всего берегового персонала. Который к подобному не был готов ни сном ни духом, как оказалось… Рассказывают, что адмирал лично так оттянул начальника порта, что тот немедленно слег с сердечным приступом.

Громкое шуршание под диваном отвлекает от размышлений.

— Алевтин!.. Убью, понял? — Для верности я опускаю вниз кулак. Сработала устная угроза либо наглядная, но шуршание немедленно прекращается. Так-то лучше… На чем я?

Грузились весь оставшийся день и всю ночь, и к утру следующего дня отряд из «Осляби», «России», «Алмаза», «Жемчуга», «Авроры» и «Светланы» вышел из Золотого Рога, взяв курс на восток. Старине Энквисту пришлось со всем штабом пересесть на единственный броненосец, поскольку его любимый «Олег» находился в крайне плачевном состоянии, едва держась на плаву.

Через четыре дня напряженного ожидания наконец была получена телеграмма с Сахалина — воссоединение состоялось, совместный отряд прошел русские береговые посты и следует во Владивосток! Отлегло у всех ненамного, поскольку сведений о японском флоте после ночного столкновения к тому времени не было никаких. И нет-нет да и проскакивало в разговорах на броненосце:

— Андрей Павлович, как считаете, ушел японец к себе? Или в море рыщет, подлый?

— Всякое может быть… Весьма опрометчиво было столь небольшой отряд посылать!

— Да уж… Помоги им Господь добраться!..

Я вздрагиваю от неожиданности. От того, что кто-то немаленький в прыжке добирается и до меня. Потоптавшись некоторое время в ногах и издав дежурное «мяу», таинственная сущность бесцеремонно пристраивается в районе живота. Через несколько секунд тело обволакивает истеричное мурчание.

Теперь даже не повернуться! Всю свою жизнь поражался способности кошек намертво парализовывать своих жертв…

— Алевтин, будешь хулиганить — вылетишь в коридор!

Бесполезно. Ответом служит лишь кратно усилившееся «тр-р-р-р-р-р-р-р…».

Телеграммы из Петербурга о потерях японцев пришли лишь на шестой день. И надо сказать… Не ожидал! В ночном столкновении две наших торпеды пришлись аккурат в «Микасу», на мостике «Суворова» не ошиблись. Затонул по дороге в порт. Адмирал Того хоть и остался жив, но тяжело ранен. Вторым подбитым броненосцем оказался «Фудзи» — тот кое-как дошел до Японии с огромной подводной пробоиной, едва не отправившись вслед за своим флагманом…

Рука нащупывает Алевтина — блохастый до невозможности, целый блошиный десант в шерсти…

Что-то тревожит меня уже четвертый день. С тех самых пор, как впервые прозвучало название «Сахалин». Только вот не могу понять что… Что там может быть? Ну, остров, затерянный на куличках империи… Ну, административная единица… Холодный и неуютный край, где…

Сахалин. Десант… Десант — Сахалин… Японский десант на Сахалине? Стоп!

Делаю резкое движение, стряхивая наглого кота. Нахожу спички, зажигаю лампу. Откуда-то из глубин памяти всплывают некогда прочитанные строчки: последняя операция японцев в русско-японской войне — высадка на Сахалин. Кажется, конец июня — начало июля…

Поднявшись на ноги, прохаживаюсь взад-вперед, поглядывая на Алевтина. Поразительная штука моя память здесь, никак не могу привыкнуть. Все прочитанное прежде, пусть даже в далеком отрочестве, периодически всплывает в мозгу, подобно пузырю. Раз, пузырь лопнул — и вот тебе нужная информация. Жаль только, что не по заказу, а как придется…

— Так ведь, Алевтин? — Я нагибаюсь к облизывающейся под хвостом усатой твари.

Тварь не прекращает увлекательного процесса, лишь презрительно на меня покосившись.

— Так… Как буквально позавчера, услышав фамилию Линевича, к вечеру вспомнил и о Мукдене, и о наместнике… И о несчастном Куропаткине. Парне вроде и неплохом, но уж больно неудачливом по жизни… Спроси меня в моем времени о подобном — лишь пожал бы плечами, а тут… Кстати, о том, что Япония после Мукденской якобы победы не знает, что с ней делать и мечтает завязать с войной, — я Рожественскому еще не говорил.

Завтра, все завтра.

В последний раз подойдя к зеркалу и взглянув на подбитую физиономию, я с горьким вздохом вновь укладываюсь на диван. Не пойду ни на какие торжества. Куда я в таком виде? Обойдутся без поручика… Псевдо.

Последнее, что слышу сквозь сон, — легкий шорох за дверью и удаляющиеся шаги. После печального вздоха. Маланья, ты уж прости, но… Я сплю.

Однако без меня обойтись все же не получается.

«Бум-бум-бум… Бум!.. Бум-бум!..» Я с трудом продираю глаза и тут же вновь зажмуриваюсь. Солнечный лучик через окно падает прямо на картину в рамке, изображающую невинный лесной натюрморт: две лисы, медведь и почему-то четыре зайца. Не знаю, что этим хотел сказать художник, но зайцам должно быть явно не по себе в подобной компании… От стекла рамки луч рикошетит прямо в глаза.

«…Бум-бум!!!..» — Дверь, кажется, вот-вот слетит с петель.

— Маланья!.. Ты чего там, вконец оборзела? Сломаешь ведь!..

С языка едва не слетает «все равно твоим не буду!..», но вовремя себя останавливаю.

Однако это вовсе не она.

— Ваше благородие… — неожиданным басом произносит дверь. — Его превосходительство господин адмирал приказали разбудить и проводить к Морскому собранию и настоятельно велели не опаздывать!

О как… Рожественский лично за мной прислал? Фига себе!

Стихшие было удары возобновляются с удвоенной силой.

— А сам кто будешь? — уже накидывая китель, интересуюсь я у громыхающей двери. Судя по «благородию» — максимум унтер.

— Из ординарцев мы… — доносится сквозь глухие стуки.

— Слушай, ты, ординарец… — Эта комедия начинает мне порядком надоедать. Учитывая головную боль и странную суженность левого глаза. — Шинель с брюками за дверью висят?

— Так точно, ваше благородие, висят!.. — слышу я после очередного удара.

— Ну так приказываю тебе, ординарец, взять их и ожидать меня! Приказ ясен?

Стук немедленно смолкает:

— Так точно, ваше благородие, ясен!

— Выполнять!

Справившись наконец с пуговицами кителя, я отодвигаю засов и забираю у здоровенного парня в парадке свои вещи. Не забыв задвинуть ногой начищенные ботинки, зло захлопываю дверь прямо перед его носом.

Внутренне чертыхаясь, натягиваю на себя одежду и мельком смотрю в зеркало…

Мать моя женщина!

За ночь синяк разросся вширь и вдаль, и сейчас на меня взирает конкретно подозрительная уголовная личность. Если и имеющая отношение к флоту, то максимум из флибустьерских зарисовок какой-нибудь Тортуги…

Однако делать нечего — этот так просто не отстанет. Со вздохом открываю дверь:

— Давай, пошли…

Множество дорогих повозок и (что большая редкость тут) пара припаркованных старинных автомобилей говорят о том, что большое одноэтажное здание с подобием купола и есть наша цель. Протопав пешком полгорода под конвоем этого дылды, я ловлю на себе не один десяток заинтересованных взглядов. Еще бы… Поручик со здоровенным фингалищем… Эка невидаль! Любуйтесь, чего уж там… Хоть шли мы и достаточно быстро, тем не менее к началу все же не успели…

— Одну минуту, господин поручик… Вы присутствуете в списке приглашенных? — Лейтенант на входе подозрительно смотрит мне аккурат в левый глаз.

— Так точно, ваше благородие! — избавляет меня от необходимости неприятного общения долговязый конвоир. — Вот пригласительный билет его благородия, члена штаба Второй Тихоокеанской эскадры поручика господина Смирнова! — торжественно вручает он синюю бумажку напрягшемуся было офицеру.

Что, понял, да? Так и хочется высунуть тебе язык и, сказав «бе-бе-бе», гордо пройти мимо. Что я и делаю немедля. Разумеется, лишь последнее из перечисленного.

Бородатый швейцар в фойе, гардероб со множеством шинелей… Что-то… Из зала доносятся звуки пения, и где-то я уже это слышал. Где именно? В кино? Да ну, брось… Не может быть! «Брат-два»? Где детский хор пел «Гуд-бай, Америка»?!. Я сплю?

Я замираю, прислушиваясь.

«…Счастье, смирение… Скорби… терпение… Боже, царя храни…»

Уф, отлегло. Это «Боже, царя храни». Только вот детские голоса… Точь-в-точь как в культовом фильме. Сдав верхнюю одежду, я незримой тенью проскальзываю в зал.

Очутившись за множеством спин, изо всех сил приподнимаюсь на цыпочки, стараясь разглядеть действо на сцене. Не каждый день посещаю подобные приемы. Учитывая, что на дворе стоит девятьсот пятый.

Двенадцать ангелочков в белых платьицах, скорее всего, самый младший курс гимназии, исполняют гимн царской империи… Выпевают старательно, с очень серьезненькими лицами — явно готовились не один день. И молодая учительница в широкой шляпе со всей ответственностью дирижирует этими ангельскими созданиями… А множество бородатых мужчин с боевыми орденами и в военной форме стоят, боясь пошевелиться и даже вздохнуть. Лишь с умилением, едва сдерживая слезы, наблюдают, молча шевеля губами в такт… Вот ты какая, оказывается, царская империя… Бываешь и такой… Детской, чистой и невинной. Откуда-то возникает предательский ком в горле. Да что с тобой, Слава? Ты чего вдруг?..

Мостик «Суворова», дым повсюду. Лейтенант Данчич, что-то говорящий и идущий ко мне. Секунда — и окровавленный мешок на его месте. Лазарет броненосца, переполненный ранеными, и обугленный недотепа Шишкин на койке, умоляющий меня принести пить… Тела, лежащие на полу в коридоре, — и я, заметивший знакомые ботинки, беспомощно склонившийся над Матавкиным… Его тело с чугунной болванкой, скрывающееся в волнах… И двенадцать маленьких гимназисток в белых платьицах, с кудряшками в волосах. Так вот кого вы защищали, господа морские офицеры… Ради них шли полмира, чтобы сгинуть в море с чужим названием? Достойно. И… И теперь я, наверное, понимаю…

«…И воскресение России подай!..» — старательно выводят тонюсенькие голосишки окончание гимна.

Мгновение ничего не происходит. Тишину в зале можно пощупать рукой — вот она, вполне осязаемая и состоящая из таких же, как и у меня, воспоминаний. Где кровь вперемешку со смертью уживается с чем-то хрустальной прозрачности добрым и чистым. Детским и возвышенным, как вот эти юные гимназистки.

В следующий миг стены сотрясаются от восторженного рева:

— Браво!!!..

— Молодцы!!!

— Браво-браво-браво, господа! Это чудесно и восхитительно!

— Непередаваемо прекрасно! Ура, господа!..

И я, не в силах себя сдержать, тоже бешено хлопаю в ладоши. До боли в руках, до жжения! Хлопаю чужому, совсем не моему гимну давно потерянной для меня страны, крича «ура» вместе со всеми. Так искренне, как еще никогда…

Кто-то вежливо трогает меня за плечо:

— Господин поручик?

Я оборачиваюсь. Справа, рядом со мной, Семенов. Тот самый, что собирался включить меня в мемуары, и мой коллега по штабу. В котором я почти не появляюсь за ненадобностью.

— Да, господин капитан второго ранга? — все еще не могу я прийти в себя от эмоций.

— Вас ждет его превосходительство вице-адмирал Рожественский. — Видя мое удивление, бесстрастно добавляет: — И не один. Вместе с господином генерал-адъютантом Линевичем. Прошу следовать за мной!

Кто-кто?!.. Сам генерал Линевич, командующий сухопутными силами всего Дальнего Востока? Тот, что теперь вместо Куропаткина? А при чем здесь я?!. Рожественский, ты что, меня коллеге слил?!.

Череда мыслей вихрем проносится в голове:

«Сдал все же адмирал-победитель… Что делать? Я ведь совсем не готов! Эх ты, Зиновий Петрович, Зиновий Петрович… Что я сейчас вам скажу? Да еще и в таком виде… Оставьте меня наконец в покое!»

В полном замешательстве я разворачиваюсь к Семенову лицом. Так, что тому становится видна вся левая сторона моего расписного фейса.

К чести последнего, он выдерживает открывшееся взору зрелище довольно стоически. Лишь несколько округлившиеся глаза да непроизвольное вздрагивание выдают на сей раз уже его, Семенова, эмоции.

Тем не менее, не говоря ни слова, повторно делает приглашающий жест.

Молча протискиваясь сквозь толпу, выхожу за своим провожатым из зала, сворачивая в неприметный коридор. Возле очередной массивной двери тот останавливается:

— Дальше вы сами. — И, с укоризной посмотрев на мое лицо, шепотом добавляет: — Желаю удачи!

«…Которая, похоже, там точно не помешает!» — Я делаю неуверенный шаг внутрь. Дверь за моей спиной услужливо закрывается.

Довольно просторный кабинет скупо освещен из двух небольших окон. Узкий солнечный лучик с улицы, пересекая пыльное пространство комнаты, проходит мимо шкафа с какими-то папками и падает точно на золотой погон. Принадлежащий сухонькому пожилому господину с лихими запорожскими усищами и лысиной, восседающему у массивного стола. «Прямо Тарас Бульба на пенсии…» — совсем некстати мелькает у меня. Напротив гоголевского казака, раскинувшись в довольно свободной позе, восседает спина Рожественского. Которую я теперь смогу узнать из тысячи.

Тарас немедленно удивленно вылупляется на жертву произвола местной матросни. «Да-да, а ты чего думал… — едва не срывается с языка мстительная мысль. — …Сам и виноват! Кто тут военное начальство?.. И вообще — пусть спасибо скажет, что экспонат живой и сам пришел… А не труп доставили!»

Очевидно почуяв неладное, спина Рожественского приходит в движение, также вскорости явив моему взору светлый лик.

Помимо наполовину пустого графина с прозрачной жидкостью и двух рюмок, на столе находится еще кое-что. И это «что-то» заставляет меня окончательно впасть в уныние. Потому что, находись рядом любая закуска, состоящая хоть из жаренного на сибирском кедре австралийского утконоса в жемчужных мидиях, я конечно же понял бы и простил. Но всему есть предел, так как закусывать моим паспортом с деньгами из будущего… И уж тем более злополучным смартфоном — являлось бы верхом цинизма. Тем более в архаичном прошлом.

«Олигархи олигархами, а существуют ценности, которых не достать ни за какие деньги. Как, например, вот эти… А коли они ими не закусывают, значит… Значит, плохи наши дела, Слава…» — Несмотря на предательскую романтику обстановки, тело непроизвольно вытягивается «во фрунт»:

— Поручик Смирнов по вашему прика…

— Вольно, господин поручик. Садитесь. — Старичок указывает рукой на свободный стул. Его глаза внимательно рассматривают новоявленное недоразумение. — Где это вас так?

Где, где… Тут, у вас, во Владике!.. Я робко усаживаюсь, стараясь не смотреть на Рожественского. Совсем неожиданно перед глазами возникает вчерашнее лицо Маланьи. Разочарованное и раскрасневшееся. Уж лучше с ней, чем здесь… Впрочем, не знаю, не знаю. Спорно! Ну, чего хотели-то? Валяйте, не тяните!

Не дожидаясь ответа, пожилой запорожец представляется:

— Генерал-адъютант Линевич… — чуть нагибает голову. — Николай Петрович. Командующий сухопутными силами Дальнего Востока. С Зиновием Петровичем вы, насколько я знаю… — Суховатая улыбка приподымает усы на без четверти три.

«Да уж, знаком…» — как раз в этот миг встречаюсь я глазами с Рожественским. Взгляд последнего не сулит обладателю синяка ничего хорошего.

— Времени у нас мало, потому сразу перейдем к делу… — Генерал, чей литературный двойник был бы весьма удивлен подобным сходством, легко поднимается, начиная расхаживать по кабинету.

Мои глаза перемещаются вслед за ним, подобно маятнику. На середине одной из амплитуд генерал, резко развернувшись на каблуках, неожиданно подходит ко мне в упор:

— Не стану забегать далеко вперед и вдаваться в лирику, молодой человек… Но Зиновий Петрович предоставил мне весьма убедительные доказательства вашего… — кивает в сторону стола. — Вашего невероятного путешествия во времени. И о пусть и небольшом, но все же посильном вкладе в морском сражении с японцем…

Чего?!. Я не ослышался? Небольшом посильном вкладе? Удивленно перевожу взгляд на флотоводца. Почему-то как раз именно сейчас Рожественский решает вдруг срочно озаботиться пустыми рюмками, недрогнувшей рукой боевого адмирала наполняя их из графина.

— Господин поручик… — Нависая сверху, Линевич дышит мне прямо в лицо, понижая голос до полушепота: — Нашему… — делает секундную паузу. — И вашему, поручик, Отечеству необходима помощь. Ваши знания для нас — бесценны. Рассказывайте все, чем владеете. В первую очередь нас интересуют действия японской армии на суше. — Он наконец отступает на шаг.

Большие напольные часы с маятником робко отбивают половину одиннадцатого. Сквозь стену слышатся очередные бурные овации — наверняка кто-то только что толкнул яркую душещипательную речь в честь победы русского оружия.

В кабинете же по соседству сидят трое. Один из которых отчего-то чувствует себя мелкой разменной монетой в руках крупных воротил. А слова про Отечество, Родину… Это все для тех, что сейчас аплодирует через стенку. Как и гимназистки в белых платьицах… Здесь — лишь карьеры и крупные дела. Так что уберите ваш напускной пафос, генерал Линевич. Я и без того готов рассказать все, что знаю. За минувшие сто лет не изменилось ни-че-го…

Наконец я нарушаю затянувшееся молчание:

— После Мукденской победы японская империя мечтала о заключении мирного договора. Находясь на грани финансового истощения. И разгр… — Мой внезапный кашель в последнюю секунду предотвращает катастрофу. Хорошо заметно, как напрягается Рожественский. А я чуть было не сболтнул лишнего! — И несколько бомльшие потери в морском сражении этот мирный договор приблизили.

Уф… Отлегло. Чуть было не сдал такого крутого адмирала. Который вот смотрит сейчас на меня, как солдат на вошь… Не дрейфь, Петрович. Не предам я тебя. Я же не ты!

— Продолжайте? — Линевич почти не дышит, внимая каждому слову.

А чего это я… Кстати? Меня внезапно осеняет. Раз вы мне, господа, настолько верите и спор о моей будущей принадлежности не вызывает сомнений… А не… По моей спине пробегает неприятный холодок. А не сыграть ли мне в свою игру? Вы ведь играете, как я посмотрю, с помощью меня? Так почему бы мне не придумать историю, которой не было? Но которой очень хотел бы ты, Слава?

Неожиданно для самого себя я уверенно поднимаюсь на ноги. Будь что будет.

— Вы, Николай Петрович… — медленно наступаю я на опешившего генерала, — бомбардировали Петербург телеграммами с просьбой довести количество войск до полуторного превосходства над японскими. Только в таком случае вы планировали начать полномасштабное наступление по всему фронту, ведь так? — Запорожский казак от неожиданности делает шаг назад, упираясь спиной в шкаф.

— А откуда это… — Генерал явно чувствует себя не комильфо. Сам напросился.

— Тем не менее в конце июня вы все-таки это наступление начали… (Вдохновенная ложь, но… посмотрим!) Однако завершить его победой вам помешало лишь неожиданное перемирие. Для которого Япония приложила все усилия!..

На лице Линевича так и читается: «Да, правда? Это все я?!.» Ты, ты… Слушай дальше, Тарас Бульба:

— …И вы, Николай Петрович, вошли в историю не как генерал-победитель, а приблизительно на одном уровне с Куропаткиным.

Краем глаза я заметил, как Рожественский опрокидывает рюмку. Кстати, за время моего допроса тот не произнес еще ни слова. С чего бы это?

Линевич угрюмо молчит, припертый к стенке. Как в переносном смысле, так и буквально. Как быстро меняются роли! Я проходил это в прошлом не в первый раз. Стоит лишь взять человека за одно чувствительное место, и…

Не успеваю я додумать про место, как входная дверь внезапно распахивается, являя в кабинете настоящий ураган.

— Господа, господа… — Шуршащий вихрь, состоящий из дамского платья и шляпки, проносится мимо, подлетая ко все еще не пришедшему в себя генералу. Превратившись по дороге в ту самую учительницу, что дирижировала гимназистками на сцене. — Здравствуйте! — легкий кивок в нашу с Рожественским сторону. — А мой папам разве не с вами?

Что такое? Где я мог слышать этот голос?

— Э-э-э… Елена Алексеевна, господин Куропаткин где-то в общем зале… — Линевич смешно вытягивается, явно смущенный. — Попробуйте поискать там! Мы с господами… Зиновием Петровичем Рожественским… — адмирал грузно поднимается, бряцая саблей, — и господином поручиком… (Я тоже вытягиваюсь.) У нас происходит небольшое совещание! — Почему-то при этих словах генерал отчаянно краснеет.

Сумбурное существо разочарованно поворачивается, и мы встречаемся глазами.

Два испуганных глаза у забора, красивая обнаженная грудь… «Не зажигайте вторую спичку, господин поручик!» Мгновение спустя я заливаюсь краской не хуже Линевича.

У красавицы правильные черты лица, строгая осанка… Взгляд, немедленно ставший надменным, почти не удостаивает меня вниманием, лишь на секунду задержавшись на левом глазу. Зато Рожественский одаривается обворожительной улыбкой.

— Господин адмирал, прошу прощения за беспокойство… — Легкий книксен в его сторону. — Не смею вам больше мешать, господа! — И, отметив меня на прощание убийственным взором, мадемуазель Куропаткина мгновенно скрывается за дверью.

Сомнений в том, что я узнан, — никаких…

Час спустя я с толпой офицеров покидаю Морское собрание в окончательно испорченном настроении. Выложив сухопутному и морскому командованию все, что помню и чего не помню о русско-японской войне. После упоминания о высадке японского десанта на Сахалин Рожественского скривило, будто от зубной боли, и, быстро свернув беседу, тот приказал мне в обед быть на броненосце. Линевич же, наоборот, все выспрашивал цифры да статистику предстоящего наступления. Которого не было и в помине… Да уж, Слава. Ввязался ты…

Свернув в небольшой переулок подальше от людского шума, я забредаю в частный сектор города. Бесконечные бревенчатые избы уходят вдаль, ноги же то и дело выплясывают диковинные пируэты, стремясь избежать коровьих лепешек.

Странно. Пожалуй, самое большое впечатление от беседы, что отложилось у меня, это ее будничность. Вот прибыл человек из будущего… Ну, здорово! Теперь надо выпытать у него все, что знает, и применить это к реалиям. Приписав все заслуги себе, разумеется. Да берите, мне не жалко… Только вот… Не буду я у вас пешкой, ребята. А если и буду, то как минимум проходной.

Пройдя еще пару кварталов, я оказываюсь почти на самой окраине. Отсюда, с возвышения, хорошо виден почти весь Золотой Рог. Вот чуть курится дымок из трубы ставшего уже родным «Суворова», за ним «Бородино», «Александр III», «Орел», «Ослябя»… Дальше стоят крейсеры, начиная с «России». Из сухого, «Николаевского» дока на берегу торчат трубы «Богатыря»…

Зябко и ветрено здесь, и, поеживаясь, я глубоко засовываю руки в карманы. Что там такое? Достаю свернутую газету. Старая, пятидневной давности. Развернув, начинаю механически читать первую страницу, продираясь сквозь непривычные «еры» с «ятями»:

«Окончательно подтверждена гибель броненосца «Адмирал Ушаков» в Корейском сражении. По словам очевидцев трагедии, с прибывшего впоследствии в порт миноносца «Грозный», израненный корабль, покинув строй, перевернулся в дневной фазе боя, после чего наблюдался сильнейший взрыв. Попытка моряков с «Грозного» спасти команду не увенчалась успехом из-за атаки японцев. Спасенных с броненосца на нашей эскадре нет. Выражаем глубочайшие…» Дальше поименно перечислены все офицеры корабля, первым из которых числится Владимир Николаевич Миклухо. Почему-то без второй части знаменитой фамилии — Маклай…

Неизвестной остается лишь судьба единственного крейсера — «Адмирала Нахимова». Подняв перед боем сигнал о неисправности в машинном отделении, тот тем не менее замыкал строй отряда Небогатова большую часть сражения. Безнадежно отстав, лишь когда эскадра прибавила в скорости. Видевшие его в последний раз наблюдали большой пожар, разгорающийся на носу…

— А что, господин поручик, вы намеренно бродите по владивостокским окраинам? В гордом одиночестве? Дабы выручать жертв подвыпивших матросов? — Насмешливый голосок заставляет меня вздрогнуть. Даже не оборачиваясь, я уже знаю, кому он принадлежит.

Вот ведь… Желание съехидничать, съязвив в ответ, что неразумные жертвы сами лезут непонятно куда, исчезает само собой, как только я оглядываюсь. При этом я почему-то вновь отчаянно краснею. А оттого, что краснею, — заливаюсь еще больше. Такой вот круговорот красноты в природе… Дела.

Ловко минуя коровьи «мины», худенькая фигурка достигает наконец меня.

— Чего встали, как истукан? Господин Смирнов? — Почти детское личико выглядит крайне недовольным. Вот-вот, кажется, ехидно высунет язык.

— А… Разве мы… представлялись? — запинаясь, выдавливаю я из себя. В последний момент осознав, что ляпнул что-то не то. Поздно!

Глаза Елены Алексеевны начинают расширяться. Неожиданный заливистый смех порождает стойкое желание провалиться сквозь землю.

— Не знаю, как вы, господин Смирнов… — вновь приняв напускную серьезность, добавляет она. — Я к «преставленным» себя до сей поры не относила. — И, не давая мне времени опомниться, немедленно подытоживает: — Хотя, глядя на вашу внешность… — Девушка вдруг замолкает на полуслове. Очевидно, поняв, что сморозила глупость, коротко зыркает из-под длинных ресниц.

Ну, вот что с ней делать? У меня окончательно опускаются руки.

Наш общий смех заставляет обернуться даже пасущуюся неподалеку буренку.

— А хотите, я вам погадаю? — вдруг вновь становясь серьезной, заявляет Елена Алексеевна. — Давайте сюда ладонь. Не бойтесь… Ага! — Делая вид, что внимательно изучает ее, понижает голос до шепота: — Вячеслав… Викторович… Смирнов!.. Член… Шта-а-аба… Второй Тихоокеанской эскадры! — Большие голубые глаза, будто невзначай, загадочно хлопают несколько раз.

— И правда там все это написано? — Дурацкая улыбка, похоже, окончательно поселяется на моем лице.

— Еще ка-а-а-а-ак… — с таинственной важностью изрекает обаятельный оракул. — Кото-о-о-орый… Завтра едет на линию фронта. — Голосок вдруг делается совсем грустным.

— Это тоже там прочитали?

— Нет, узнала от отца… — отпуская мою руку, уже просто отвечает Елена Алексеевна. — Вы прикомандированы к штабу фронта по приказу генерала Линевича.

— Не зна…

— Провомдите меня до гимназии? — не дает девушка мне договорить. — У меня еще три урока и самый сложный класс! Расскажу о нем по дороге. Идемте же!

Катер отходит от пристани ровно в три, но сегодня почему-то запаздывает. От нечего делать я начинаю прогуливаться вдоль пирса, заложив руки в карманы. Зябко!

Вокруг обычная картина: на корабль возвращаются несколько матросов из увольнительной и мичман Кульнев, стоящий неподалеку с некой провожающей его дамой… Причем Кульнев что-то нежно нашептывает той на ушко, отчего та периодически краснеет… Фиг с ними, у меня здесь своя «романтика» начинается. Похоже…

По моим мыслям и чувствам татаро-монгольским нашествием прошлась Елена Алексеевна. Внезапным и уверенным таким нашествием… Оставив в голове лишь вытоптанную лошадьми степь. С редкими проблесками устоявшегося там быта.

«Итак: в первую очередь, конечно, она! Во вторую…» — Я изо всех сил пинаю ногой валяющуюся на земле зеленоватого цвета бутыль. С жалобным звоном та откатывается подальше, явно стремясь убежать. Не тут-то было, стоять!

«…Во вторую: оказывается, завтра я еду на фронт… Зачем? А за тем, Слава, что так распорядился генерал Линевич. Который теперь тоже в курсях твоей временной аномалии…» — Трусливая бутыль опять настигнута. Носком ботинка отправляю ее в новое путешествие к валяющейся поблизости коллеге. Мусорно тут, как нигде! А еще прошлое… Тьфу!

«…В-третьих, Вячеслав: а за каким чертом я там нужен? Чем я, исключительно гражданский тип из будущего, могу помочь русско-японскому фронту? А?!» — По спине вдруг пробегает неприятный холодок. Узнаю его моментально: предвестник жизненных перипетий!

«…Мать его… И вообще: как я расставил мысленные приоритеты, дурень? Сперва, значит, Елена Алексеевна, потом все остальное? Включая войну и помощь? Не рановато ли? Влюбился? Я?!.» — Шарахнувшись, будто от змеи, я торопливо пинаю обе бутылки одновременно. С жалобным стоном те покорно катятся прочь.

«Помочь, помочь… Что там у них было-то вообще? Не помню же ни черта! Уже вон помог… Наврав Линевичу прирожественско, то бишь прилюдно… О наступлении, которого не было…» — Вновь поддевая ногой бутылки, я слышу позади какой-то шум. Однако продолжаю размышлять, не оборачиваясь.

Тактика Куропаткина была — на истощение. То есть вымотать силы японцев так, чтобы потом, типа когда-нибудь, перейти в решительное наступление. Учитывая, что снабжение японской армии осуществлялось весьма регулярно, — тактика крайне провальная. Ибо басурманина исправно кормили и одевали из родных пенатов… Оставив в покое бутыли, я рисую носком ботинка в грязи жирный крест. Железная дорога… Раз! Крест получается хоть и корявым, но для лужи сойдет.

Шум позади усиливается, но мне пока не до него. Что там у нас еще? Оружие? А что — оружие?.. Пулеметов было недостаточно вроде… Но к концу войны, кажется, увеличилось их количество, нет?..

Мысль о пулеметах не дает покоя, заставив даже присесть на корточки от волнения. Поближе к первому кресту… Что там с ними, родимыми? После напряженной секунды работы мысли рождается и ответ: а то, Слава, что на броненосцах имеется по десять «максимов»! Крайне ненужных и совсем новеньких. Плюс они же имеются и на крейсерах с миноносцами, кажется… Вполне возможно, и на вспомогачах. А вот в армии их — очень не хватает! Пока я торопливо рисую бутылкой крест номер два, шум позади материализуется в крики:

— …Сюда, я тебе сказал! Чего глаза выкатил как баран, сволочь? Ты, ты… Долговязый!..

Я удивленно оглядываюсь.

Из подкатившей к пирсу повозки, едва шевеля языком и иными конечностями, взывает к «суворовским» матросам нечто. В форме мичмана и абсолютно незнакомой наружности. Похоже, новенький и к нам. Вместо кого-то из убитых…

Изрядно перепивший юнец, наполовину высунувшись из извозчичьей двуколки, продолжает орать:

— …Подошел… Так, голубчик! Взял чемодан, отнес к причалу… Да осторожней, скотина, не то зубы вышибу, стервецу… — Высокий матрос молча берет чемодан из забитого багажного отделения. Лишь желваки на хмуром лице живут своей, отдельной от хозяина жизнью. Парень — из прислуги двенадцатидюймового орудия, хорошо его помню по походу. Смотрю на Кульнева — тот, оставив ушко дамы в покое, также наблюдает за происходящим.

М-да… А после еще удивляются: откуда бунты на «Потемкине» да восстания по России-матушке?

Мичман меж тем никак не угомонится:

— …Вот же, тварь бесхребетная… Иди сюда!.. Я кому говорил: осторожней, гад?.. Получи леща!.. — Сделав широкий размах и не рассчитав равновесия, он позорно вываливается из повозки прямиком в уличную пыль.

Не сговариваясь, мы с Кульневым тут же оказываемся рядом:

— Разойтись… Десять шагов назад, быстро! — Младший артиллерист лишь едва кивает матросам. Пространство вокруг мгновенно пустеет.

— А чего тако… — пытаясь подняться, развязно мычит жертва Бахуса. Наконец, с трудом сев, выкатывает глаза на нас: — Коллеги, приветс…

— Значит, слушайте меня, господин мичман… — Кульнев едва сдерживается, присаживаясь на корточки. — Вы на «Суворов»? — Тихий голос не сулит ничего хорошего.

— Да, а что, собст…

— Вы позорите мундир своим поведением, мичман… И нам вы пока — не коллега! — Кулаки его сжимаются. — Еще слово матросам — и я за себя не… — Кульнев не договаривает.

Поразительно видеть, как человек трезвеет на глазах. Только что перед тобой кривлялось пьяное быдло, а вот на тебе: уже стоит на ногах вполне офицер, почти как настоящий:

— Господа, я…

— Что — вы?.. Пьяны и ведете себя отвратительно! Должны извозчику?

— Нет…

Кульнев оборачивается:

— Бабухин и Сакулин! Сгрузить вещи его благородия… Погрузите на катер, на корабле снесете в каюту… — совсем уже тихо добавляет он.

Когда на задке коляски остается одна-единственная продолговатая коробка, меня будто кто ударяет по голове:

— Стой! Оставь… Я сам! — Тот, что Бабухин, отходит в сторону, пожав плечами. Быстро делаю несколько шагов назад, обходя повозку с нужного ракурса. Точно! Она самая! Лишь полотнища не хватает… Алого, для антуражу! И как я сразу не догадался?

Уже усаживаясь в катер, я бормочу про себя лишь одно несложное слово, состоящее из трех слогов и такое знакомое по детству: «Та-чан-ка!..»

Крест номер три мне поставить негде, ибо в катере царит образцовая чистота. Да он уже и не нужен.

Поразительно, но сегодня точно мой день! Не успевает катер подвалить к трапу броненосца, а я ступить на палубу, как меня останавливает зычный голос:

— Ваше благородие?

Все та же ординарская громадина, что под видом Маланьи утром измывалась над моей дверью.

— ???

Опять ты?!

— Вас ожидает его превосходительство господин вице-адмирал!

Оттолкнув плечом мигом присмиревшего мичмана, устроившего цирк на берегу, я торопливо следую за здоровенной спиной.

Удивительный факт, но из множества палубных надстроек броненосца, пострадавших в Корейском сражении, адмиральская каюта осталась практически нетронутой. Лишь в дальней стене зияет несколько дыр от крупных осколков — снаряд среднего калибра разорвался на верхней палубе, неподалеку. Почти не причинив повреждений, лишь осколком начисто срезав верхушку ветвистого дерева «а-ля лимон». И теперь из кадки вместо густой кроны торчит лишь куцый обрубок. Наподобие стручка. Как-то совсем не по-адмиральски!

Почему-то именно при виде этого чуда ботаники у меня вдруг возникает стойкое желание громко заржать, подавляемое мною с огромным трудом. Все же тень улыбки невольно прорывается наружу, что не остается незамеченным.

— Улыбаетесь?.. — Рожественский, оказавшийся в противоположном темном углу, наконец проявляется. Проследив направление моего взгляда, делает несколько шагов к кадке. Судьба растения явно вызывает отклик в сложной душе флотоводца.

Привычно вытягиваюсь:

— Ваше превосходительство, поручик Смирнов…

— А мне не до улыбок, господин Смирнов… — Дойдя до цели, он поворачивается ко мне. — Да и вам сейчас станет… — Все же, не выдержав, Рожественский нагибается к одинокому стручку. — Не до смеха. Завтра вы отправляетесь на сухопутный фронт в штабе генерала Линевича!

Распрямляясь, адмирал торжественно смотрит на меня. Будто ожидая, что выдал сенсацию.

Ха!.. Да мне еще Елена Алексеевна три часа назад об этом сказала! Так что ньюсмейкер из тебя никакой. А вот зачем ты все рассказал Линевичу? Пусть это остается на твоей вице-адмиральской совести… Подозреваю, судя по опухшему лицу, что разболтал по пьяной лавочке, а теперь деваться некуда… И вообще, господин адмирал, признавайтесь: вы бросили пить водку по утрам? Да или нет?..

— Так точно, ваше превосходительство, — дежурно выкатываю я глаза. — Как прикажете!

Не узрев ожидаемой реакции, тот разочарованно продолжает:

— Срок вам вытребован в три недели…

Генералом Линевичем, как я понимаю?

— …На большее я не давал согласия. С настоящего же дня на эскадре начинается подготовка к выходу в сторону Сахалина… — Рожественский подходит к столу, зачем-то беря в руку графин с водой. — С целью противодействия японцу в высадке десанта. Согласно вашей, господин Смирнов, информации…

Да, да… Как собутыльникам трепать, что сражение сам выиграл, — нормально. А как готовить что-то непонятное, так «согласно вашей информации…». Да уж, недаром ты до адмиралов дослужился!

— Так что съездите, посмотрите на диспозицию войск… — Адмирал вновь подходит к злополучной кадке. — Вспомните все, что можете, и расскажите… Даст Бог, одолеем наконец японца… — Бережно согнувшись, начинает нежно поливать раненого друга. Так, чтобы струйка попадала аккурат в корень. — С генерала Линевича я взял слово офицера. О молчании и о вашем… Невероятном путешествии!..

Слово офицера он взял… Я с недовольством наблюдаю за агрономическими потугами грозы эскадры. Совочек еще раздобудь, землю взрыхли по периметру! Кстати, а чего это я… Вовремя вспомнив о своих размышлениях, вновь вытягиваюсь по струнке:

— Ваше превосходительство, разрешите обратиться?

— Что у вас?.. — Тот не прекращает увлекательного процесса.

— Ваше превосходительство, в сухопутной армии катастрофически не хватает пулеметов. И я подумал: раз на кораблях они все равно не используются…

Рожественский удивленно поднимает голову. Взгляд такой, будто я только что сообщил, что за дверью ожидает сам адмирал Того со всем своим штабом. Плюс десяток самураев в полной боевой экипировке.

— …И, ваше превосходительство, хорошо было бы эти пулеметы… — Цвет лица адмирала начинает быстро меняться. Где-то я подобное уже видел!.. — Предоставить в помощь войскам! — совсем сникаю я под конец. Грозы не миновать, чую!

Как в воду глядел.

Отвлекшись от боевого товарища, флотоводец даже сделал на полу солидного размера лужу. Не сам, разумеется, лишь промазав струей из графина…

— Мальчишка! — Резко распрямившись, Зиновий Петрович отбрасывает в сторону пустую емкость. Та с жалобным звоном катится по полу прочь. — Да как вы, гражданский, смеете рассуждать о том, что флоту требуется, а что нет?.. Вы… — Лицо его, кажется, вот-вот покроется трещинами, не выдержав внутреннего жара. Пытаясь подобрать слово, наконец он изрекает: — Штатский!..

Видимо, в мозгах адмирала это выглядит самым страшным оскорблением. Похлеще разных там «штафирок» и «сухопутных баранов».

Ах ты… Меня тоже начинает разбирать злость. Как на фронт меня Линевичам всяким продавать — так пожалуйста, извольте! Плюс мои «посильные, пусть и небольшие» заслуги в сражении, да? А как помочь армии чем, так тут же я «штатский»?..

— Зиновий Петрович… — Я лихорадочно собираюсь с мыслями. Как же тебе дать понять? — Ваши… — делаю ударение на слове «ваши», — заслуги в победе неоценимы. И сегодня утром господин генерал этот момент лишь подчеркнул…

Рожественский замирает. Ага, стало быть, я на правильном пути? Теперь надо лишь соблюсти грань приличий! Давай, Слав, рви его дальше!

— В моем же прошлом, Зиновий Петрович, все было несколько иначе… — Я внимательно наблюдаю за реакцией. Терпит, слушает… Хоть и через силу. — Но моя посильная помощь несколько поправила ситуацию… Как поправит и здесь, ручаюсь! Представьте, Зиновий Петрович… — решаю я сменить тактику. — Заголовки газет через пару дней! Где на первой странице написано жирным шрифтом: «Неоценимая помощь армии от доблестного флота!..»

А вот это я удачно попал. Тот хоть и не подает виду, но явно смягчился. Во всяком случае, по цвету лицо больше не напоминает эпицентр ядерного взрыва…

Через полчаса, собрав скудные пожитки, я стою на палубе в ожидании катера. Вокруг кипит работа: несколько мастеровых стучат молотками, подгоняя разошедшиеся листы обшивки. Едкий запах свежей краски откуда-то и производственная речь лишь добавляют колорита происходящему. До меня доносится:

— Ванька!.. Стервец этакий… Крепи станину лебедки! Уведет ведь!

— Не, дядь Андрей… Это Глухова задача. Мы другим заняты…

— Крепи, грю!.. Не то артельщику скажу — мало не покажется!

— Дык…

— С меня причтется за ужином…

— Иду, дядь Андрей! Чем крепить-то?..

Несчастная Россия! И почему внутри тебя любой мелочи надо добиваться либо шантажом, либо златыми горами? Что здесь, что в будущем столетии? Что сто лет назад, наверняка… И не суть важно — адмирал это либо мастеровой обалдуй… Чем ты так провинилась, матушка?

Шестьдесят почти непользованных пулеметов «максим» с флота завтра же будут безвозмездно переданы армии. Не абы что, конечно, но и не мелочь. Учитывая, что всего их в ней — около трехсот единиц. И это на весь фронт… Скряга Рожественский все-таки оставил по два на «бородинцах» с «Ослябей». Пообещав к вечеру сегодняшнего дня дополнить недостающее количество с флотских складов.

«Что поделаешь, война есть война!..» — закрывая за мной дверь и явно скрипя сердцем, с глубоким вздохом напутствовал меня адмирал.

Прежде чем направиться к берегу, катер подваливает к «Бородину». Лихо, с первого раза причалив к трапу. Матрос-посыльный из новеньких, не умеющий читать, долго не может уяснить, что это именно «Бородино». Смешно мигая глазами и все выспрашивая у товарищей:

— А точно оно? Братцы? Не обманете?

— Не знаем, не знаем… А ну как «Микаса»?.. — ржут в пять глоток отпущенные на берег.

— Что еще за «Микаса» такая? — менжуется тот. — Не слыхал…

— А ты в воду нырни, поинтересуйся там!

Устав наконец наблюдать за комедией, я вмешиваюсь:

— «Бородино», «Бородино»… И чтоб духу твоего здесь…

Пока тот неловко перелазит на броненосец, в катер легко запрыгивает молодой офицер. С ходу пожимая мне руку:

— Мичман Цивинский… Евгений Генрихович! На берег?

— Туда… Смирнов, Вячеслав Викторович!

— А весна нынче… — Цивинский тут же поворачивается к воде, подставляя улыбающееся лицо соленому ветру. — Представляете, был у нас весной такой случай в губернии… Я сам из Калужской… Вы?

— Из Томской…

— Эка вас занесло! Впрочем, вам-то как раз и ближе к дому! — Безмятежный смех. — Ну, так рассказываю…

Я почти не слушаю, что тараторит этот парень. На лице которого светится беззаботная улыбка всей полноты жизни. Взгляд не отрывается от черной громадины удаляющегося корабля, чье название золотыми буквами на борту относит к наполеоновским войнам. Корабля, ставшего одной из жутких трагедий Цусимского избиения. В живых с которого в моей истории остался лишь один-единственный матрос…

Зябкие мурашки пробегают по спине.

И ты, юный, радующийся сейчас весеннему ветру мичман Цивинский, как и весь твой экипаж, несете в том времени свою вечную, страшную вахту на холодном дне Корейского пролива…

— …Искали всем городом! А он, губернатор, спьяну и позабыл, как зовут, представляете?

Я с трудом выдавливаю улыбку. Тот, не замечая, уже рассказывает что-то другое…

Нет, не зря я все же нахожусь здесь! Раз такие вот молодые парни все-таки добрались до родных, столь желанных ими берегов. То ли еще будет впереди, Слава. Держись крепче!

Короткие сборы нельзя даже назвать таковыми, ибо вещей у меня здесь — почти нет. Небольшой чемоданишко, купленный в торговой лавке, почти пуст: несколько смен белья, бритвенный прибор, подаренный Матавкиным, пара сорочек… Вот и все добро.

Ничего не забыл? Хлопаю по карманам. В нагрудном надежно спрятано новенькое удостоверение поручика по адмиралтейству, приписанного к штабу Второй Тихоокеанской эскадры Российской империи. Наконец-то вручил Рожественский!

Оглядываю скудно меблированное помещение. Ненавижу собираться утром впопыхах, учитывая, что в десять мне положено быть в штабном вагоне. А сегодняшним вечером у меня… Важная встреча, назовем это пока так. С Еленой Алексеевной у гимназии. В последний раз подойдя к зеркалу, я с недовольством разглядываю фингал: «М-да-а…»

Стук в дверь заставляет отвлечься. Вот на фига я ляпнул Маланье, что завтра на фронт? Теперь греха не оберешься! Ставлю месячное жалованье, что она там!

За дверью точно она.

— Хосподин офицерь… — Лицо у нее почему-то расстроенное. — Я зайду?

Не буду твоей… Жертвой! Не. Бу. Ду!!! Как бы лицо сделать построже?

— Э-э-э… Мал…

Не дожидаясь ответа, она быстро задвигает меня в комнату:

— Хосподин офицерь, вы не серчайте… А я вам в дорожку — пирожков состряпала. Чай, оголодаете в пути, оно и сгодится… Откушаете в вагоне! — Ее глаза почему-то влажнеют. В руке у меня оказывается теплое кружевное полотенце, благоухающее свежеиспеченным тестом.

Маланья, чтоб тебя… Путь через желудок — точно не обо мне! Разве на столе у хирурга!

Свободная рука бессознательно ищет стул, как вчерашнее спасение. Но предательская мебель далеко, и фронт безнадежно открыт.

Неожиданно горничная молча, повернувшись спиной, уходит сама. Оставив меня с рушником и открытым ртом… Уже у самого выхода оборачивается и молча крестит наотмашь. Через секунду — в дверном проеме пусто.

Что может быть обыденнее человека из двадцать первого века, топающего в форме поручика по адмиралтейству на вокзал Владивостока в конце мая девятьсот пятого года? Наверное, только такой же представитель будущего, отправляющийся на русско-японский фронт в штабном вагоне генерала Линевича. Менять там, на войне, ситуацию. С большим фингалом под глазом и неопределенными перспективами. А это — я!

Неказистое здание в стиле фортов времен покорения Америки вовсе не похоже на вокзал. В моем представлении. Скорее, напоминает крепость с двумя башнями, из амбразур которых лихие ковбои должны отстреливаться от наседающих туч индейцев. Те же, в свою очередь, атаковать штурмуемый вокзал улюлюкающими конными лавинами.

Площадь подле конечной станции Транссиба на удивление пуста и малолюдна. Никаких тебе «Эйдарагой, прокачу бесплатно», привычной в моем времени суеты и цыганок с младенцами. Все чинно и лаконично: пара извозчиков и несколько людей в военной форме.

Короткий состав из паровоза с пятью вагонами — единственный на путях, потому направляюсь прямиком к нему. Наверняка первый вагон и есть штабной!

— Господин поручик, вы куда? — Грузного телосложения штабс-капитан в полевой форме останавливает меня возле самого входа. Левая сторона моего лица, естественно, вызывает заинтересованность. К которой, впрочем, я уже успел привыкнуть.

В 3Д-кинотеатр, вместо попкорна — пироги Маланьи!.. Запью, так уж и быть, водкой, так что не парься с кока-колой… Не ошибся я местом, нет?!.

— Смирнов, Вячеслав Викторович. Приписан к штабу Маньчжурской армии, приказано было прибыть к десяти утра на перрон… — Я топчусь, как конь.

— Минуту… — Толстяк на удивление бодро ныряет внутрь.

Вокруг почти никого. Только меня ждут, что ли? Так я вроде бы не опозд…

— Господин поручик, прошу! — Капитан радушно распахивает дверь. — Входите!

Залезаю в вагон и… Обалдеваю. Нет, я, конечно, мало еще повидал тут, в прошлом. Бывал лишь в каютах Рожественского да старших офицеров… Но такой показной роскоши!..

Ноги немедленно утопают в мягком ковре. Пара бесконечных диванов в шелковой обивке теряется в глубине помещения, с потолка гроздьями свешиваются вычурные электрические светильники… Картину дополняют несколько стульев «а ля из дворца», а из огромных зеркал в резных оправах на меня удивленно взирают множественные поручики Смирновы. И это военный штабной вагон?!.

— Генерал ожидает вас, господин поручик… — Толстяк беззаботно ведет меня ко второй половине хазы цыганского барона. — В кабинете.

Впереди пара скучающих холуев в офицерской форме — очевидно, адъютанты — и массивная дверь. Пришли наконец?

— Чемодан можете оставить тут, — любезно предлагает провожатый.

Один из холуев немедленно срывается с места, услужливо выхватывая у меня поклажу.

Прохожу внутрь в ожидании увидеть сокровища майя. Действительно, отличия в убранстве между приемной и покоями присутствуют, да… В сторону роскоши. Здесь и ковры помягче, и люстры похрустальнее… Хотя куда уж, казалось бы… И зеркало в целых полстены. Интересно, как они его сюда затаскивали? Крышу целиком разбирали? Или борт демонтировали, чтобы вошло? Всем фронтом в поте лица работали, поди?

Окна плотно занавешены, и помещение теряется в полумраке. Потому я не сразу замечаю в дальнем конце две фигуры за массивным столом. Вытягиваюсь, как положено:

— Ваше превосходительство, поручик по адмиралтейству Смирнов к месту назначения прибыл!

— Проходите, поручик, не стесняйтесь… Сюда, к столу, молодой человек! — Слова явно принадлежат Линевичу.

Ага… Не хватает еще «идите на мой голос»: немудрено ведь заблудиться…

Пока пробираюсь на звук, стараясь не утонуть в засасывающем ворсе, один из присутствующих подымается, вроде как откланиваясь.

— …Алексей Николаевич, и кстати… Представляю вам нового члена штаба. Прошу любить и жаловать!

Поднявшаяся фигура поворачивается лицом, превращаясь… Превращаясь… Я почему-то вновь безнадежно краснею. И есть отчего. Поворачивается, становясь, в общем, генералом Куропаткиным. Выписанным словно с фотографии из Википедии. Того самого папам одной известной мне особы. При воспоминании о вечерней прогулке с которой под цветущими акациями вдруг безнадежно начинает щемить сердце. Нет, до родственников нам, конечно, еще далековато, но…

Куропаткин почему-то тоже смотрит крайне заинтересованно. Подозревает что? Не-не-не! Да, Алексей Николаич… Я ни сном ни духом! Вот те истинный крест! Погуляли чуть-чуть, осмотрели ночной Владивосток… Интересно ведь! Корабли разные на рейде… Луна опять же красивая… Короче, проводил — и все!..

Смерив меня с ног до головы придирчивым взглядом, генерал молча протягивает руку. Которую и жму почему-то с превеликим почтением. Сам себе внутренне удивляясь: «Это что еще за подхалимаж? Шерше ля фам — в действии? Не ожидал, Вячеслав…»

Впрочем, разбираться в перипетиях девичьего сердца дочери тот, похоже, не намерен. Во всяком случае, пока: обменявшись со мной рукопожатием, молча направляется к выходу.

Линевич с силой давит кнопку вызова. Представляющую собой этакого стимпанковского монстра, напоминающего будильник с пипкой на конце. Агрегат, судя по уходящему вниз проводу, явно должен быть электрическим. Наверняка у адъютантов за дверью сейчас должна завыть сирена о воздушной тревоге!

Проходит несколько томительных секунд, но ничего не происходит. Явно раздраженный, генерал с силой ударяет по пипке.

— Ваше превосходительство? — появляется в дверях толстый капитан.

— Передайте, что отправляемся. Пусть трогают!

Дождавшись, пока за тем закроется дверь, сухонький старичок живо берет быка за рога.

— Ну-с, молодой человек… — подымается, смешно потягиваясь. — Удивлены новым назначением? — И, не давая ответить, тут же продолжает: — Уверен, ваши знания о… — На этом месте, как и все они, спотыкается.

Да что вы все тут запинаетесь при слове «будущее»? Неужели так трудно произнести? «Бу-ду-ще-е!..» Карьеры себе делать с моей помощью — эвон как готовы, а назвать вещи своими именами — слабо?..

— …О грядущем… помогут нам справиться с японскими макаками! — подытоживает наконец генерал. — Зиновий Петрович, кстати говоря, вчерашним приказом передал армии шестьдесят пулеметов со своих кораблей…

«Ага, сам передал! Нате, говорит, забирайте! Бантиком щас перевяжу только…» — Я с интересом рассматриваю портреты на стене. Подле непременного Николая, что номер два, их батюшка. Оба осуждающе глядят на меня, причем взгляд Александра явно не сулит вралю ничего хорошего. Словно говоря голосом Юрия Никулина из «Операции «Ы»: «Вдребезги?.. Да я тебя…» Соседние с ними Суворов, Кутузов и почему-то князь Багратион находятся полностью на стороне царственных особ, взирая крайне недружелюбно. Я бы даже сказал, враждебно.

Под гнетом столь внушительного пантеона над головой я зябко поеживаюсь.

— …Чем можете — помочь! — Генерал торжественно завершает речь, существенную часть которой я позорно пропустил мимо ушей. Наверное, надо что-то отвечать? Вон как смотрит, с надеждой… О чем он? Помочь чем? Сейчас…

— Ваше превосходительство, разрешите перо с бумагой? А еще лучше — грифельный карандаш.

На столе немедленно возникает истребованное.

Стараясь выводить ровно, мигом набрасываю извозчичью повозку с лошадью. Художник из меня никакой, но мастерства Рембрандта и не требуется. Во всяком случае, мои каракули тут же идентифицированы.

— Повозка? — Голос Линевича неожиданно серьезен. От былого чудаковатого дедушки не осталось и следа. Надо мной склонился вдумчивый, собранный человек. Напряжен, почти не дышит.

— Так точно, ваше превосходительство, — немного удивленно отвечаю я. — А теперь глядите…

Парой штрихов дорисовываю позади крестик. Чуть подумав, обозначаю человеческую фигурку подле него в повозке. Ну, дошло?

— Повозка с пулеметом? — Генерал наглухо сражает меня быстротой реакции.

Во дает! В его-то годы? Силен!

— Она самая, ваше превосходительство! — едва справившись с удивлением, отвечаю я. — Ничего нового в этом изобретении нет, придумано уже лет двадцать как… Но вот до русской армии доберется не скоро. Лет через десять. Называться будет — тачанка.

— Та-чан-ка… — по слогам произносит Линевич.

Возникает долгая пауза. Пользуясь которой я робко подымаю глаза на портретную галерею. В глазах графа Суворова, кажется, появилась заинтересованность. Остальные все так же холодны и бесстрастны. Разве Багратион чуть призадумался.

— И насколько эффективно применение данного оружия? — Линевич наконец оживает. — Примеры использования? Тактика применения в бою?

Звучат сухие, выверенные вопросы. Ни тени былого комизма и простоты в общении. Надо мной угрюмо нависает боевой, серьезный вояка.

— Быстрое перемещение пулеметных расчетов по полю боя, господин генерал, — начинаю я загибать пальцы. — Это раз. У противника возникает ощущение значительного количества данного типа оружия.

— Так.

— Прекрасная разведка боем — два. Молниеносный прорыв нескольких пулеметов за линию фронта и такой же скорый отход обратно.

— Интересно… — Собеседник начинает задумчиво расхаживать взад-вперед. Теребя в такт шагам длинный казацкий ус. Только на сей раз выглядит это — совсем не смешно.

— И, наконец, неоценимая поддержка атаки кавалерии — три, господин генерал! — Тройка загнутых пальцев на руке превращает мою ладонь в пистолет со взведенным курком. Направленный почему-то прямиком на Линевича.

Оценив взглядом направление предполагаемого выстрела, мой визави перемещается за письменный стол. Усевшись за который, тут же сосредоточенно начинает что-то записывать.

Эй, подожди, а? Я еще не все закончил:

— Господин генерал, те пулеметы, что переданы с кораблей, возможно пустить именно на предполагаемые тачанки. Хоть флотские «максимы» и без станков… — Генерал поднимает голову. — Но это даже лучше. Закрепить их намертво, обеспечив лишь подвижность дульной части. И еще один момент: повозки для них желательно использовать с пусть примитивными, но рессорами!

Он задумывается:

— И где же мне достать столько рессорных повозок? Разве заказать? Но это… — безнадежно разводит руками. Лицо на глазах теряет признаки бодрости духа.

Понятно, что «это»… Бюрократия тут у вас — похлеще еще, чем у меня! Но — не дрейфь, главком. Прорвемся. Ибо слушай сюда:

— На Дальнем Востоке наберется шестьдесят извозчиков? А у армии денег, чтобы выкупить у них инвентарь? — Секунда еще — и у меня прорвется улыбка.

Лик собеседника светлеет.

— Вы умница, голубчик! — Генерал немедленно утыкается в записи.

Деловой человек! Не то что некоторые, понимаешь… Я с недовольством вспоминаю психоделические «посиделки» с Рожественским. С криками, бранью и угрозами…

Пользуясь свободной минутой, украдкой окидываю взглядом молчаливых слушателей.

Суворов с Багратионом давно и заинтересованно вникают в суть происходящего. Даже Михайло Илларионович, кажись, подобрел. И нет-нет да покосится единственным глазом вниз. Отец же с сыном все так же презрительно-бесстрастны. Ладно, попробуем пронять и вас, государи!

Едва открыв рот, я с удивлением обнаруживаю, что мы, оказывается, давно едем. Или идем — черт его знает, как там поезда передвигаются. На флоте корабли «ходят», теперь-то я это точно знаю… Хоть при смерти спроси — отвечу!

За краешком шторы быстро мелькают неказистые строения вперемежку с вкраплениями зелени. Причем второй становится все больше, а домов все меньше — поезд резво покидает городскую черту. Мягкий до невозможности вагон почти не качает, лишь едва слышное «тук-тук, тук-тук» отдает в память, как ножом по сердцу.

Может, это всего лишь затянувшийся сон? Или не со мной? Нет в помине никакого фронта, непроигранной Цусимы… Все, как и раньше: проснусь утром в отеле, а рядом Анька. Анька…

Перевожу взгляд на строчащего Линевича. Тот напряженно пишет, усердно обмакивая перо в чернильницу. Почему-то именно при виде этих чернил в памяти всплывает ночное прощание с Еленой Алексеевной. У входа в парадное ее дома.

— Уходите уже, вам рано вставать! — В темноте совсем не видно лица. Но… Голос совсем не походит на прежний. Или только так кажется?

— Иду… — покорно поворачиваясь, делаю пару шагов. Какая-то неведомая сила вдруг заставляет обернуться. В темноте виден лишь силуэт в белом платье. Размашистым движением она крестит меня в дорогу. Совсем так же, как крестила Маланья… Секунда — и светлый образ пропадает во тьме. Слышен лишь скрип закрывающейся двери…

— …Господин поручик? Задумались?..

От неожиданности вздрагиваю. Оказывается, генерал давно уже закончил писать и отчаянно призывает обратить на себя внимание.

Нет, Слава, это не сон. И напротив тебя сейчас самый настоящий, живой Николай Петрович Линевич. Командующий Маньчжурской армией и все дела. Просыпайся уже, хорош грезить!

Оглядываюсь вокруг: все как и раньше. Портреты императоров с полководцами напряженно ждут, чего нового скажет попаданец из будущего. Как и мой собеседник через стол. Ждете? Ну, так получайте же.

— Ваше превосходительство… — отчаянно собираюсь я с мыслями. — Скажите, а имеются в вашем подчинении войска специального назначения? Спецназ?

— Что имеется? — На лице Линевича искреннее удивление. — Спец… Что?..

Господи, да как же тебе объяснить-то… Вот она, разница в целый век! Ну, кто там у вас был? Казаки, а среди них… Пласт… Пластуны! Точно! Меня будто озаряет. Гляжу в полном восторге на Александра-три, и кажется, даже тот улыбнулся: «Давай, мол, жги по полной, предлагай!»

Сейчас, Сан Саныч, погоди.

— Ваше превосходительство, пластуны в казачьих войсках имеются?

— Присутствуют… — Линевич явно не понимает, к чему я клоню. — Численностью в шесть батальонов. А к чему вы, собственно… — Тот замолкает, в упор глядя на меня.

Ни фига себе! Это же минимум пара тысяч конкретно подготовленных для диверсий парней! И ты их не используешь никак? Главнокомандующий Линевич?!.

— Еще вопрос, ваше превосходительство. Снабжение всей японской армии осуществляется по единственной железнодорожной ветке? А основные склады японцев — в Мукдене?

Кивает молча. В глазах заинтересованность, но не больше.

Ну, так объедини же в голове два этих факта, товарищ как там тебя? Генерал-адъютант? Казаки-пластуны для диверсий есть, линия жедэ для снабжения всего одна… Склады Оямы находятся в Мукдене. Ну?!. Почему я, гражданский из будущего, дальнейшее легко могу себе представить, а ты, генерал из прошлого, — нет?!.

Все равно не понимает. Придется разжевывать…

На всякий случай сверяюсь с портретами. Все пять замерли, не дыша. Лицо Суворова почти светится. Что, догадался уже, полководец?

— Ваше превосходительство, в моем, будущем времени огромное значение приобрела так называемая диверсионная война…

В вагоне царит полная тишина. Не считая все убыстряющегося «тук-тук» — поезд постепенно набирает скорость — и звука моего голоса. А я все рассказываю и рассказываю. Стараясь только не упоминать дат и названий населенных пунктов. Разумеется, как и политической ситуации в стране. Говорю про диверсантов-подрывников Второй мировой и их операциях в тылу противника. Про целые подразделения будущего, созданные исключительно для работы за линией фронта. Когда я ненароком проговариваюсь о воздушном десантировании — Линевич буквально переваливается через стол, впитывая каждое мое слово. Но — нельзя тебе об этом, рано еще… И я быстро сворачиваю тему на более понятные для него вещи. Генерал молча внимает, лишь открыв рот. Опоминаюсь я уже на невесть как попавшем в мой монолог штурме «Альфой» дворца Амина… Причем когда речь заходит конкретно о БМД. Стоп, вот на этом хорош! Не то до космических войск — совсем недолго осталось!

Повисает долгая пауза. Эка я разговорился… Не наболтал лишнего? Ага, не наболтал… Язык — однозначно мой враг! На лики в рамах боюсь даже смотреть. Если пооткрывали рты — точно пора в дурку! Ибо всему есть предел, даже моей фантазии…

Первым тишину нарушает генерал. Поднимаясь с места, тот почему-то тоже оборачивается к портретам. Если перекрестится сейчас на Кутузова — ничуть не удивлюсь! Но в военном старичке чувствуется нехилая боевая закалка. Ибо он, хоть и ошеломленно, все же находит силы произнести:

— Теперь я вам верю окончательно, господин… Смирнов! Придумать подобное с ходу попросту невозможно!..

А ты, оказывается, еще и не верил?!.

Поезд давно уже миновал окраины Владивостока. Сквозь щель в шторе видны зеленоватые сопки с редкими деревьями. Методичный хронометраж мелькающих телеграфных столбов за окном отсчитывает километры, оставшиеся до Харбина…

— Ну-с, молодой человек. — После недолгих раздумий Линевич наконец вновь усаживается на место. — Пока информации достаточно, буду сводить ее к единому целому. Ваша комната находится в соседнем вагоне, адъютант проводит. И учитывая… Необычную принадлежность… — Он явно смущается. — Решил поселить вас в одиночестве.

Ловким движением он подтягивает к себе мои каракули с тачанкой. Аккуратно расправив лист, бережно помещает его в папку с тесемками.

Необычную принадлежность! Ну да, да… Ладно, чего уж там. Ты и так за последний час получил столько нового, сколько тебе не давали во всех военных академиях, вместе взятых. Так что переваривай пока… Вояка. Планируй диверсии с пластунами на тачанках!

Сделав пару шагов к выходу, оборачиваюсь:

— Ваше превосходительство?

— Да?

— Ваше превосходительство, один момент… В штабе неизбежно начнутся вопросы о моей персоне. Обращенные в том числе и ко мне. Учитывая форму морского офицера и не только. Могу я… Ссылаться на вас? Уповая на секретность и приказ о неразглашении?

Вот это я завернул! «Уповая… Неразглашении!..» А нахватался ты уже здесь, Слава. Витиеватых оборотов с изящной словесностью!

На секунду генерал задумывается. Наконец его осеняет:

— На любые реплики в ваш адрес, коли таковые возникнут, можете смело отвечать: имею приказ главнокомандующего Маньчжурской армии о молчании. Остальные вопросы к его превосходительству, генерал-адъютанту Линевичу. — Из-под лихих усов сквозит хитрая улыбка. — Уверен, любопытствующих сразу поубавится!

Ну и лады.

Получив свои вещи у холуев за дверью, я торжественно препровождаюсь к новому месту жительства. Все тем же вездесущим капитаном в телесах.

— Откуда к нам, господин поручик? — С необычайной легкостью минуя различные препятствия в виде мебели, тот уверенно семенит впереди. — Из прибывшей эскадры?

Начинается… Не успел выйти от генерала!

— Угу… — позорно отставая, я стараюсь не потерять сопроводителя из виду.

— Слышал, знатная случилась заварушка на море! — Услужливо открыв дверь между вагонами, тот терпеливо дожидается меня. — В Корейском сражении?

— Случилась…

Пропустив меня вперед, капитан и не думает сворачивать расспросы:

— Мечтой моего детства был океан! Волны, паруса… А получилось… — Не вижу, но спиной чувствую, как назойливый спутник разводит руками. — Завидую я, ей-богу, вам! Вот бы послушать о приключениях!..

«Послушать о приключениях… Надо — прочитай в газетах… — Я с недовольством хмурю брови. Вот привязался!.. Пристроился тут в теплом местечке, отъел ряху… О чем ты собрался слушать? И чему завидовать? Как Данчича на моих глазах разорвало на куски? Или как миноносец, атаковавший «Микасу», в один миг стал облаком пара? Со всем экипажем?!. Порох-то нюхал хоть раз, боров-распорядитель?..»

Молча топаю, ничего не отвечая. Лишь плотнее сжимая ручку чемодана. Отвяжется наконец, нет?

Следующим вагоном оказывается ресторан. Или столовая — черт их знает, как это у них называется. Длинный обеденный стол в ползала покрыт огромной скатертью, вокруг кожаные полукресла… Наивный, я полагал, что после гигантского зеркала не удивлюсь ничему. Ошибался!

«Мать вашу, вы воевать едете или жрать, простите?.. Ни в какие ворота уже!..» — едва не вырывается у меня. Вовремя прикусываю язык.

Услужливо вытянувшийся солдатик в парадной форме и прилизанных усиках склоняется в поклоне:

— Господа желают откушать?

— Легкую закуску нам и графинчик беленькой… Быстро! И ни-ни-ни!.. — Капитан мягко подхватывает меня под руку, усаживая за отдельный столик. — До обеда далеко, а знакомство необходимо закрепить, господин поручик! Прошу вас!

Через минуту стол обрастает яствами, словно сказочная скатерть-самобранка. С утра у меня во рту ни маковой росинки, так как все пироги Маланьи съедены минувшей ночью… А посему…

— За победу русского оружия, господин поручик! — Толстяк торжественно подымает рюмку.

Холодная водка обжигает горло.

Что-то не нравится мне в этом капитане. Уплетая за обе щеки и слушая его невинную трескотню, я так и не могу понять, в чем же тут дело. Ну, толстый, ну — при штабе. Пристроился, как положено… Мало ли таких?

— Объединить бы все силы на суше и на море да единым ударом смести макак!.. Вернуть России Порт-Артур!.. — с нескрываемым пафосом выражается он.

Хорошо бы! Только вот… Ты, что ли, возвращать станешь?

Тем не менее впервые улыбаюсь в ответ.

— …Благодаря вам, морским офицерам, мы и достигли паритета с японцем!.. Война до победного конца! — доверительно сообщает мне толстяк. Оказавшийся Алексеем Андреевичем Баранко.

Вторая рюмка ложится вслед за первой. Постепенно начинает казаться, что все происходит, как положено. Улыбающийся собеседник напротив. Я, прошедший горнило морской битвы… Наверное, так и должно быть? Надо ведь что-то получить за свои заслуги? Кто-то оценил, видимо? Ресторан, стол, полный икры… Да и не такой уж ты и неприятный, штабс-капитан. Нормальный мужик вроде.

За окошком пролетают редкие деревья. Раз — и между ними мелькнула небольшая деревенька. Даже, кажется, стадо буренок на опушке? Красота! Обеденный вагон пуст, лишь в противоположном конце вытянулся солдат-официант.

А я уже рассказываю, подбоченившись, о пяти броненосцах, бросившихся в хвост эскадре адмирала Того строем фронта…

Трепетно внимая каждому слову, товарищ по оружию не забывает наполнить рюмки.

— Слыхал, слыхал… — довольно улыбается он. — Досталось басурманину! Но и мы, чаю, выйти в море быстро не сможем? — подцепляет вилкой огурец. — Корабли весьма повреждены, требуется ремонт в доках… — Лицо становится участливым. — Долго простоим в порту?

— Да как вам сказать… — жирным слоем размазываю я икру по блину. — Вчера беседовал с его превосходительством, Зиновием Петровичем, и по его словам… — Внезапно блин встает в горле пробкой. Ни фига себе! А я чуть было не сболтнул лишку сейчас, нет? О Сахалине ведь никто пока не знает?!. — Кашляя, я внутренне кляну себя последними словами.

Капитан участливо хлопает мне по спине:

— Бывает… Вот так, запейте водой! И?.. — внимательно слушает.

Слишком внимательно для обычного разговора, или мне только кажется?

— Требуется длительный ремонт в доках… Корабли, конечно, повреждены. — Хмель начинает уходить.

— Скажите, Вячеслав Викторович… — Подвигая ко мне рюмку, толстяк неожиданно меняет тон: — А что за таинственный офицер был подобран из воды на броненосец «Суворов» подле бухты Камранг? Будто бы в звании поручика? Рассказывают, что с его появлением на эскадре произошли некие перемены… И весьма существенные! Что и позволило в итоге одолеть японцев. Не слыхали о таком?

Внимательный взгляд абсолютно трезвого человека. Которого не скроешь за добродушной улыбкой. Не много ли ты спрашиваешь и знаешь, штабс-капитан Баранко? Для человека, чуть больше суток пробывшего во Владике? Пусть и штабиста? И вопрос: а кто это тебе рассказывает, интересно?

Признаться, что это был я? Дальнейшие вопросы неизбежны. А ответов нет и не будет. Соврать, что не знаю ни о чем таком, — получится, солгу, в чем тут же и распишусь. Кому, как не офицеру с «Суворова», знать о подобном? И вообще: чего тебе от меня надо?!

Хмель из головы вышибает окончательно.

— Всякое бывало в походе, — уклончиво отвечаю я, подымаясь из-за стола. — Прошу простить, но вынужден откланяться… Ночью почти не спал. Где моя каюта?.. То есть купе?

— Конечно, я все понимаю… — семенит за мной вроде бы старший по званию. — Следующий вагон, комната номер один. На двери номерок. Располагайтесь! Обед у нас в три!.. — вдогонку кричит он мне.

Купе пульмановского вагона создано для людей. Я осознаю сей факт, как только за мной закрывается дверь. Это вам не тесное, пусть и мягкое, СВ. И не обыкновенное купе поезда дальнего следования. С дешевой шоколадкой на столе (если повезет) и злющей бабкой-проводницей за дверью… О плацкартных «прелестях» молчу и даже не заикаюсь. Роскошь!..

Запихнув чемодан в шкаф, я тут же, прямо в обуви, бухаюсь на диван. Мягкая обивка немедленно проглатывает меня почти до половины, ничуть не подавившись. Закинув ноги крест-накрест на выпуклый подлокотник, закрываю глаза.

Передо мной немедленно возникает картинка рвущейся через японские траншеи десятки танков Т-90. Поигрывая боками в камуфляжной раскраске, те с легкостью преодолевают заграждения из колючки, сея ужас и панику в окопах противника. Не остановившись на достигнутом, машины бодро уходят вглубь обороны врага, круша гусеницами хилые, бесполезные против них орудия… Вот видно, как в башне переднего со звоном откидывается крышка люка. Высунувшаяся оттуда голова с седыми усами, до боли напоминающая чело Линевича, оглядываясь и дико шевеля глазищами, громогласно кричит мне: «Р-р-р-р-р-а-а-а-а-а-а!..»

Открыв глаза, с недовольством оглядываю окружающую обстановку. Старинного вида торшер на вычурном столике, свисающие с кресельной накидки кисти… Именно эти кисти и рушат напрочь заманчивую картинку, добивая меня окончательно.

Не может существовать Т-90 там, где на кресла накидывают подобного рода накидки! В принципе не может… Современный танк — сложнейшее оружие, состоящее из брони и электроники. И фиг еще знает, чего в нем больше… А тут только броня… Броня. Электроники — хрен.

А что тогда существовать может? А, Слава?

Бодро подскакивая на ноги, подхожу к окну. Поезд стрелой пролетает мимо большого озера. Дальнего берега почти не видно, и если напрячь фантазию, можно даже представить, что это море. Не хватает только привычных взгляду броненосцев… Стоп.

Какая-то мысль не дает мне покоя. Какая?

Море — броненосцы, значит, земля — что? Броненосцы на земле? Нет, Слава. На земле это, это… Это бронепоезда! Ха!..

Несколько раз взволнованно прохаживаюсь по купе.

С кем-нибудь поспорить бы… На эту тему!

Вновь падаю на диван, закрывая глаза. Совсем неожиданно перед глазами возникает школьная учительница химии. Сухощавая бабулька, которую вся школа за глаза звала «Мама-лошадь». И, надо сказать, при взгляде на нее становилось понятно, за что именно… Поскольку в особой любви к химии я замечен не был, та щедро платила мне той же монетой.

Вот и сейчас она, хмуро насупившись, исподлобья глядит в мою сторону.

— Мм… Марья Анатольевна, вы-то как здесь?.. Про бронепоезд же?.. — от удивления открываю я рот.

— Смирнов! Давай уже, что там у тебя? — Голос и вид химички явно не сулят ничего хорошего.

Раз никого больше нет, придется общаться с ней. Куда деваться?

— Хорошо, Марьтольна… Тут такой вопрос… Боюсь, вы не поможете…

— О бронепоезде, Смирнов?

— Ну…

— Исключено, Смирнов. — Та открывает классный журнал.

— Почему?.. — Мною овладевает уныние. Вот умеет же настроение подпортить! Что здесь, что в школе! Одно слово — Мама-лошадь…

— Потому что собрать в кратчайшие сроки подобную подвижную конструкцию, оснащенную орудиями крупного калибра, в условиях времени, в котором ты, Смирнов, застрял, — попросту невозможно! — Она угрюмо ставит какую-то отметку. Судя по всему, не «пять». — У тебя когда наступление планируется? Через три недели?

Я совсем опускаю нос:

— Ну…

Я тут, понимаешь, стараюсь, думаю… Пришла химичка и все разрушила на фиг!..

За соседней партой внезапно возникает Комлева. Моя первая школьная любовь и жуткая зазнайка. Показав мне язык исподтишка, она высоко тянет руку:

— Марья Анатольевна, а можно я?

— Давай, Оля… — Лицо химички мгновенно добреет.

— Смирнов, как всегда, к войне не готов. Двоешник он. А я знаю!

Комлева, офигела?!. Я ведь тебе цветы дарил на день рождения, самый первый из мальчиков на такое решился… Да знала бы ты…

— Необязательно конструировать бронепоезд, Марья Анатольевна. Достаточно будет простых четырехосных платформ с укрепленными орудиями на них. — Хвостики на ее голове, что сводили меня с ума в школе, методично покачиваются в такт словам. — Платформы усилить брусом, предусмотреть дополнительные опоры-аутригеры для противодействия силе отдачи при выстреле… И делов-то! — Оборачиваясь, девочка меряет меня презрительным взглядом.

Эй, эй, Комлева?!. Ты где нахваталась-то подобного?

— Молодец, Оля. Садись, пять! — Химичка, кажется, вот-вот поплывет от счастья.

— И еще, Марья Анатольевна… — Комлева не спешит садиться, а поворачивается ко мне. — У японской армии существовала разветвленная агентурная сеть по всему Дальнему Востоку. — Понизив голос до полушепота, она многозначительно продолжает: — По мнению некоторых историков, неприятельская разведка действовала чуть ли не в самом штабе Маньчжурской армии! — Ее симпатичное личико делает мне страшные глаза.

Развернувшись, отличница довольно подытоживает:

— Вот на что надо бы обратить внимание нашему Славе Смирнову. А не бегать за мной после уроков, в жалких и безнадежных попытках донести до дома мой ранец!

Я окончательно повержен и втоптан в грязь. Точно, пары не миновать… Еще и про ранец рассказала!.. Но — спасибо за подсказку. О платформах с орудиями — это ты здорово придумала! Как и о разведке… Кстати, сегодня я, кажется, о ней уже вспоминал? Где?..

Длинный паровозный гудок заставляет встрепенуться, и я открываю глаза.

Ходики на стене показывают половину третьего. Проспал я недолго… Что там Комлева говорила о четырехосных платформах? С аутригерами? И, кстати… Пока сон не выветрился окончательно!

Достаю бумагу с карандашом, заботливо подаренные Линевичем. Набрасываю на листе площадку на колесах с несколькими орудиями на ней. Отхожу от стола, придирчиво разглядывая издали. Неплохо! Смотрится вполне внушительно. Не танк, конечно, но и…

Дорисовываю сзади пару вагонов для персонала, еще один с боеприпасами. Последним мазком изображаю дымящий паровоз. Сегодня же отнесу главнокомандующему! То-то дед обрадуется…

Разведка, разведка… Японская.

Почему-то перед глазами услужливо возникает одутловатое лицо капитана Баранко.

Вот что за бред? В штабе армии, при доступе, так сказать, к телам самих… Фигня все это. Ну, любопытный, ну — решил языком почесать мужик… Интересно ему, видите ли. Паранойя, Слава, еще никого до добра не доводила. Хотя… Если у тебя мания преследования, это совсем не значит, что тебя не преследуют. Всякое случается… Тем более на войне.

Осторожный стук в дверь едва слышен.

— Кто там?

— Ваше благородие, в три часа обед в столовом вагоне!..

Сморю в зеркало. Которых у меня в купе целых три. Нет, конечно, фингал не как вчера… Но завтра он станет еще меньше. Не хочу быть центром внимания. Поэтому…

— Сюда сможешь доставить?

Чувствую себя этаким олигархом. Хотя, если такая возможность есть, почему бы ею не воспользоваться? Интересно, принесет?

— Так точно, ваше благородие! Скоро буду.

Удобно тут у вас, я смотрю… Я с удовольствием падаю в кресло. Полный сервис, доставка в купе. Зеркала, дорогие ковры… Не потому ли на фронте все так плохо?

Весь вечер вчерашнего дня я посвятил убеждению Линевича в необходимости передвижных артиллерийских платформ. Для помощи войскам в предстоящем наступлении. После бурного спора, с рисунками, выкладками и примерами из будущего-прошлого, остановились на этаком полубронепоезде — четырехосных платформах с укрепленными на них орудиями, как и предлагала во сне Оля Комлева. Полноценный бронепоезд, как и ожидалось, в столь сжатые сроки оказалось собрать просто нереально. В очередной раз порадовала сговорчивость генерала, ибо когда я лишь заикнулся о корректировке огня с воздушного шара, он тотчас же согласился попробовать нововведение. В общем, беседа оставила крайне приятное впечатление. Ни в какое сравнение с теми, что на «Суворове» не так давно…

Следующим утром штабной поезд прибыл наконец в Харбин. Что называется, много слышал, но ни разу не видел.

Приникнув к окну, я с удивлением наблюдаю такой похожий и одновременно чуждый взгляду человека моего времени пейзаж. Вот мимо проплывают грузовые вагоны — почти точь-в-точь как у нас. Пройдет еще секунда — и я поверю, что въезжаю на вокзал, к примеру, современного Омска, но… Товарняк заканчивается, и за ним гордо вырисовывается паровозик. Давно уж нет в Омске подобных паровозиков, окромя как в музее… Или вот неказистые здания, каких полно у любой крупной станции, — какие-нибудь склады какого-нибудь угля, к примеру… Миг — и надпись «Угольный складъ» с буквой «Ъ» на конце вновь разрушает такую желанную иллюзию…

Поезд доползает до довольно большого по местным меркам здания вокзала с огромной платформой, усыпанной людьми. Издав длинный гудок, паровоз наконец останавливается. Естественно, на первом пути. Очередная заправка водой или стоянка?

— Надолго встали? — выйдя в коридор, выцепляю я местного солдатика, выполняющего в вагоне функцию проводника.

— На два часа, ваше благородие. Паровоз заправить, углем пополниться!

Два часа, говоришь?

За окном играет яркое солнышко, настолько заманчивое и почти летнее, что я отбрасываю всяческие сомнения: схожу на перрон, проветрюсь! Заодно поищу аптеку — третий день поднывает зуб. Порошка какого купить, или что тут у них в прошлом…

Соскочив с подножки, я немедленно оказываюсь в будничной вокзальной толчее начала двадцатого века, где-то на Дальнем Востоке своей необъятной… Банальность, что тут скажешь!

Солдатские гимнастерки, офицерские погоны… Лихо заломленные набекрень кубанки, венчающие их владельцев-казаков. Вперемешку со всем этим великолепием повсеместно снующие многочисленные китайцы, количество которых на квадратный сантиметр явно превышает норму. Во Владивостоке те тоже попадались, конечно, но не в таком масштабе… Мальчишка-газетчик, потрясая над головой свежим номером, пулей пролетает мимо, перепискивая тонким голоском шум толпы:

— Сенсация! В Иваново-Вознесенске третьего дня началась стачка рабочих-ткачей! Сенсация!.. — Миг — и худенькая фигурка уже скрылась из виду.

Да уж… Революция-то в самом расцвете? Забастовки начинаются, стачки! Часом, не Михаил ли тотсамович Фрунзе ту стачку возглавлял, а? А еще свобода прессы у них тут, гляди ты… И где тирания царского режима, выраженная в цензуре, в конце концов?!. Вы просто в двадцать первом веке телевизор не смотрели, господа. Там вообще все хорошо и удачно…

Протолкнувшись сквозь человеческую массу на перроне, с трудом добираюсь до привокзальной площади. Ага! Вдали маячит заманчивая вывеска с надписью «Ново-харбинская аптека». Туда-то мне и надо! А то ликвидировать зуб в условиях местной стоматологии, о которой ничего не знаю, — ну его на фиг! Догадываюсь, что ничего хорошего…

Бывает, случается странное ощущение, когда ты понимаешь, что на тебя смотрят. Шестое чувство, или как там его… Не знаю, как у других, но у меня оно крайне развито, и чужие пристальные взгляды чувствую прекрасно. Наверняка сей рудимент достался от первобытных предков. Когда сидит такой вот мой пращур в засаде на мамонта, выслеживает бедолагу, а сзади к нему неслышно подкрадывается саблезубый тигр. И вовремя не среагировать — сиречь стать обедом полосатого. Вот и сейчас в голове срабатывает звоночек: «Дзинь!..»

Оглядываюсь: ничего особенного. В непосредственной близости извозчик громко торгуется с двумя унтерами. Женщина в платке переходит улицу, бережно держа в руках плетеную корзину. Чуть поодаль курят солдаты, пара китайцев с трубками в зубах и переметными сумками, усевшись прямо на мостовой, затеяли нехитрую трапезу… Разве… Чья-то полная спина в офицерском кителе, мелькнув вдали, скрывается в толпе? Баранко?.. Мало ли таких спин!

Нет, Слава, у тебя в этом прошлом поразительно развивается паранойя! Интересно, в аптеке есть что-то против? «Спиртъ медiцинский»?.. Таблетки «От нервных чувствъ»?.. Тьфу!..

Плюнув на все, я топаю прямиком к своей цели, которая находится через улицу.

— Лусска получика… — слышится за спиной жалобное.

Чего?!.

— Лусска получика шибко танго!.. — тянет меня за китель китайский мальчуган. Чумазое лицо в полосках слез, и, жалобно размазывая их, тот вызывает щемящее чувство жалости. — Холосий… Помось!..

— Какое такое «шибко танго»? Чего тебе?!..

— Помось, помось… — пацан не отстает. — Туда!.. — всхлипывая, указывает на угол здания аптеки.

— Помочь — тебе? Что-то случилось? — присаживаюсь я на корточки, стараясь разобрать, что тот лопочет.

— Да, да!.. — быстро кивает. — Пу шанго, плохо!

«Пу шанго», «шибко танго»… Черт вас знает, с вашим языком… Китайским не владею. Помочь — так и говори прямо! Кому помогать-то?.. Хотя… Почему именно я? Что, мало народу вокруг? Закрадывающаяся тень сомнения заставляет меня притормозить.

Ловушка? Да ну… Кому я нужен-то! Пацан плачет, что-то случилось, значит… Оглядываюсь по сторонам. Городовой вон стоит на перекрестке, военных полная площадь. Параноиком ты стал, Вячеслав!

Следуя за бойким мальчишкой, сворачиваю в подворотню. Миг — и мы уже в безлюдном глухом дворике. Только что вокруг бурлила городская жизнь — и вот на тебе, полное запустение и тишина.

По спине неприятным холодком пробегают мурашки. Оборачиваясь назад, останавливаюсь — что-то мне вся эта затея перестает нравиться. Совсем. Чего надо-то?..

— Туда, туда!.. — Провожатый нетерпеливо увлекает меня вперед. Прямиком за свежесрубленный бревенчатый сарай. — Помось! Пу шанго, полусик! Холосий!

Развернуться, плюнуть, послать его к чертям? Мальчишка подошел к русскому офицеру, обратился за помощью. А тот позорно сбежал?! Ну и кто я буду после этого?

Делая несколько шагов в указанном направлении, тайком нащупываю рукоять кортика. Жаль, револьвером так и не обзавелся… Сколько раз хотел, да все недосуг!

Большая поленница, за ней еще одно неказистое строение…

— Сюда!.. — Голосок вместе с фигуркой ныряет куда-то в кусты.

Ну, нет уж… Дальше не полезу! Поищи кого-нибудь… Разворачиваясь, делаю было шаг назад…

И моментально понимаю, что дальше идти и не требовалось. Из-за поленницы легким движением выступает китаец в круглой шапочке. Кажется, один из тех, что обедал на дороге несколько минут назад. В руках длинная трость. Точно, один из тех — увесистая сума через плечо, я запомнил.

Так, путь назад отрезан. А где другой? Двое ведь жрали? Я медленным движением извлекаю лезвие из ножен.

Легкий шорох позади услужливо возвещает о том, что второй явно не заплутал в лабиринте улочек Харбина.

Ну, чего надобно, братья из Поднебесной? Ограбление или так, поговорить о погоде? Я плотно прижимаюсь спиной к стене сарая. Теперь оба перед глазами. Здоровые парни, надо сказать. Лет по тридцать обоим. И уж больно не похожи на худеньких, мелких китайцев… Впрочем, кто его знает, может, выродились за столетие?

— Че надо-то?.. — Стараюсь вложить в голос максимум отпущенной природой грубости. Кортик держу перед собой, чуть вытянув руку.

У того, что правее, рот искривляется в улыбке:

— Брось нож!.. — Голос почти без акцента.

Так ты по-русски шпрехаешь? Ага, щас… Бросил!

— А ху-ху не хо-хо?.. — отвечаю насмешливо, как могу. С гопотой надо разговаривать именно так!

В следующее мгновение рука разжимается, словно сама. Я едва успеваю заметить почти неуловимое движение тростью. Тупая боль в кисти, и мое оружие уже валяется на земле.

Ни фига себе! Думал, такое только в кино!.. Как раз в дешевых китайских боевичках. А попал ты, кажется, Слава. Это тебе не пьяные матросы во Владике! Ребята серьезно настроены, кажись…

Что делать? Кричать? Заткнут вмиг! Вон какие шустрые… Время тянуть? Пожалуй, но надолго ли? Еще, еще что?..

— Ребята, а что, собственно… — меняю я тон, лихорадочно обшаривая взглядом окружающее пространство. Рядом, справа, поленница, и я дотянусь… Но что толку? Нож-то выбили, а тут деревяшка… Из-за дров виден край большого окна, как раз того здания, где аптека… Так!..

— Руки вытяни. Вперед, — почти ласково просит тот, что выбил кортик. — Жив будешь.

Другой меж тем уже извлек из баула подобие веревки.

У тебя будет всего одна… Запомни, Слава, лишь одна попытка! Второй не представится. Та-а-а-ак… Сосредоточься…

— Руки-то? Зачем это?.. — Глядя на медленно приближающихся китайцев, я идиотски улыбаюсь, аккуратно разворачиваясь к поленнице.

Противник проследил мое движение, и на его лице вновь появляется довольная улыбка. Думаешь, нападу на тебя? Ай-ца, а вот и ошибаешься…

В следующую секунду я хватаю полено и тем же движением с силой бросаю его в сторону окна. Уже оседая под грузом двух вмиг навалившихся тел, я с удовлетворением слышу звон разбитого стекла.

Короткий удар под дых начисто вышибает дыхание, руки мгновенно скручены так, что не шевельнуть. Миг — и я уже на земле, не в силах сделать хотя бы движение. Чья-то рука с силой разжимает челюсти, едва не разрывая рот:

— Пей…

От горькой жидкости меня едва не выворачивает наизнанку, рвотный рефлекс, кажется, вот-вот выдавит желудок наружу. Все же какая-то часть этой гадости мною проглочена, и тело поразительно быстро обмякает.

Померкшим сознанием, словно сквозь вату, я почему-то улавливаю трель свистка. Будто бы арбитр на футбольном поле узрел нарушение… Арбитр? А разве в начале века играли в футбол? Наверное, играли, раз свистит… Остановил матч, сейчас назначит штрафной…

Вокруг резко темнеет — значит, мне на голову что-то накинули. Мешок?

Чьи-то сильные руки подхватывают меня, и мы бежим. Ха, как интересно! Как будто я невеста, а меня украли… Как на Кавказе принято. Впрочем, какая я невеста?.. Я жених! А женихов тоже разве воруют?..

К свисту добавляется еще один, затем еще… Несколько футбольных арбитров одновременно выдают целую трель. Разве так можно? Или боковые свистят? У них ведь флажки?..

Невнятные крики вдали, и я немилосердно ударяюсь оземь. Эй, вы чего там! Охренели?!. Жениха ведь не донесете!.. Арбитры, фьюить, мать вашу!..

Хлопок в отдалении. Еще один… Целая череда резких хлопков. Женский крик, больше похожий на визг. Петарды рвут?..

В голове ненадолго проясняется.

Звук выстрела почти над самым ухом. Еще один, в ответ ему раздается сразу несколько, причем эти, похоже, уже из винтовок. Протяжный стон совсем рядом…

Чей-то тяжелый топот мимо, громкий голос отчаянно ревет:

— Извозчика, извозчика держите! Уйдет ведь, подлый!..

Еще несколько выстрелов и невнятные крики вдали. Кто-то опять бежит ко мне, задыхаясь. Громкий свист вырывается из легких, у человека явно одышка. Останавливается возле, начинает возиться с вонючим мешком… Как же трудно в нем дышать! Яркий свет ударяет в глаза, заставляя зажмуриться.

— Вот это да… — Голос явно удивлен. — Сюда бегите, скорей! — чуть поворачивает он меня. — Здеся флотский офицер!

Развязал бы, что ли… С трудом разлепляю веки.

— Живой офицер!.. — довольно подытоживает мой спаситель в форме городового.

Живой, живой… Пока… Руки развяжи лучше, придурок…

Пытаюсь сообщить ему об этом факте, но в голове вновь мутится, и я совсем не могу пошевелить языком. Глаза начинают закатываться…

— Фляжку дайте, есть у кого?

— Руки, руки развязать надобно… Нож! Вот так…

Наконец-то хоть один догадался…

Струя жидкости попадает на лицо, приводя меня в чувство. Пытаясь подняться, я едва не падаю, и меня услужливо подхватывают.

— Ваше благородие, какой полк? Часть? Вы с флота?

— Штаб Маньчжурской армии… — едва шевелю я губами. Те будто онемели. Сходил за порошком от зуба, нечего сказать… — Поезд на перроне… — Выдохнув, я безвольно валюсь на руки окружающих городовых.

Перед тем как окончательно отключиться, я замечаю на земле неестественно изогнутое тело одного из китайцев. Того, что говорил по-русски. Шапочка сорвана и валяется поблизости. А из-под головы убитого растекается бурого цвета лужа, смешиваясь с уличной пылью…

— Пришел в себя. Рефлексы в порядке, зрачки реагируют на свет. — Незнакомый бубнящий баритон с низкими интонациями словно бы читает лекцию. — Требуется полный покой хотя бы в течение суток, больной слишком слаб.

Я еду в поезде. Понимаю это по плавному покачиванию. А это кто? Глаза открывать не хочется, поэтому продолжаю внимать. Вдруг чего интересного скажут?

— Благодарю, Иван Федосеевич. — Этот голос мне знаком. — Я посижу немного, вы пока свободны. — Это Линевич, генерал. Интересно, еще кто есть, или так, вдвоем пришли пообщаться? У моего тела?

— Я загляну чуть позже… — Слышно какое-то движение.

Не выдерживая интриги, тело с любопытством открывает один глаз.

Большой незнакомый дядька как раз выходит из купе, рядом же со мной восседает бравый дед. В усах и при лысине, все как положено.

Приметив мое прибытие в бренный мир, Линевич пытается улыбнуться. Получается это у него, мягко говоря, не очень:

— Живы? Как себя чувствуете?

— Не очень… — честно признаюсь я, едва выдавливая слова. Именно в этот момент пытаясь пошевелить рукой — та лежит, словно с привязанной к ней гирей.

— Вам крайне повезло, Вячеслав Викторович… — Генерал вновь становится серьезным. — Есть все основания полагать, что целью неприятельских агентов были именно вы!

Вот за что я тебя уважаю, Николай Петрович, так это за прямоту. Не будешь ходить вокруг да около, сразу все выдашь… Только… Какого хрена, объясни мне, плиз, меня, поручика (пусть и не настоящего) Смирнова, пытались похитить эти самые агенты? А? Почему я-то?!.

Заметив мои невысказанные эмоции, тот и не думает останавливаться на достигнутом. Вояка, что тут скажешь:

— Именно похитить и именно живьем… — Он наклоняется ко мне. — Я изучил полицейский отчет, побеседовал лично с двумя городовыми, принимавшими участие в… — Генерал все-таки делает щадящую паузу. — Японцы, когда были обнаружены, не застрелили вас, хотя могли, а предпочли застрелиться сами. Живых нам взять не удалось.

Значит, это были японцы. Как я и предполагал. Прикольно! Оказывается, за мной теперь охотится басурманская разведка… Причем нужен я ей живым… Зачем, спрашивается? Рассказать о результатах футбольных матчей в будущем и тем самым озолотить их правнуков? Вряд ли.

Я делаю удивленное движение бровями. А что мне остается, простите?

Линевич подымается со стула. Пройдясь несколько раз туда-обратно, вновь подходит к моему лежбищу:

— Во всем происшедшем я вижу лишь злой умысел, господин Смирнов…

Да ну?!.

— …С этих самых пор при вас будут постоянно находиться двое приставных охранников…

Мать-мать-мать… Передо мной тут же рисуются двое верзил в темных очках. Один из которых услужливо распахивает передо мной дверь в сортир, простите, а второй в это время тщательно осматривает унитаз. Не просочится ли через него ползучая японская гадина ненароком… Причем двери на все время действа, разумеется, закрываться не будут (мало ли что случись?!).

Словно прочитав мои мысли о сортире, тот качает головой:

— …Нет и еще раз нет. Это приказ. Казаки уже дежурят за дверью вашей комнаты…

Ясно. Еще и казаки… Пластуны небось? Короче, попал ты, Вячеслав.

— …И последнее, Вячеслав Викторович… — Генерал пристально смотрит мне прямо в глаза. — Постарайтесь припомнить все подозрительное, что с вами случалось в последнее время. Поскольку охота велась именно за вами. Поправляйтесь!

Бодро повернувшись на каблуках, командующий открывает дверь. На долю секунды я замечаю в проеме каракулевую кубанку.

Подозрительное… Я и сейчас готов рассказать, в общем. Про некоего штабс-капитана Баранко. Только если ошибаюсь вдруг, а у человека карьера… Нехорошо это, короче. Или намекнуть? Давай, решай, пока он еще тут. А то мало ли… Опять же, учитывая некоторые нововведения, которые должны стать откровением для японцев…

Я все-таки решаюсь:

— Николай Петрович?

Тот останавливается.

— Прикройте, пожалуйста, дверь!

Генерал удивленно выполняет просьбу. Отбросив внутренние метания, набираю в грудь побольше воздуха:

— Штабс-капитан Баранко давно служит при штабе?

Через пятнадцать минут, выслушав мои подозрения и задав пару вопросов, Линевич молча покидает купе.

Под перестук колес глаза начинают постепенно закрываться… Не знаю, что влили мне японцы, но ощущение расслабленности — полнейшее. И поэтому…

Делая огромный зевок, я растворяюсь в небытии. Все подождет…

Длинный паровозный гудок за окном прокладывает грань между сном и реальностью.

— Парни, можно? — свешиваюсь я с подножки.

Тот, что «Терминатор», угрюмо молчит, шевеля челюстью. Второй же, «Стас Михайлов», обходит меня, стараясь не задеть, после чего грузно спрыгивает на землю. Теперь, очевидно, можно и мне — и я приземляюсь в хлюпающую маньчжурскую грязь.

Терминатор и Стас Михайлов — двое здоровенных казаков Кубанской дивизии пластунов — мои теперешние телохранители. На самом деле, конечно, Григорий и Андрей, но уж больно эти ребята напоминают своих двойников в будущем. Григорию так вообще усы сбрей — и можно смело дублировать Шварценеггера… В Голливуде. Другой же секьюрити имеет столь схожие с известным эстрадным певцом усы с бородкой, что здесь без вариантов. Сам, что называется, виноват. Ребята крайне немногословны, и мы практически не общаемся. Однако сам факт присутствия на груди у Терминатора-Григория Георгиевского крестика заставляет меня смотреть на обоих с крайним уважением.

Сегодня у нас важное мероприятие — наконец-то первая партия приобретенных армией пролеток переоборудована под новое секретное оружие «тачанка», и я любезно приглашен генералом Линевичем за город для ходовых испытаний и наглядной демонстрации.

Пятый день штабной поезд стоит в Гунчжулине. Небольшой одноэтажный китайский городок явно не подозревал, что когда-нибудь окажется ставкой русской армии, и от неожиданности словно испуганно сжался. На улицах почти не заметно местных жителей, а русские войска чувствуют себя здесь столь вольготно, словно находятся дома.

Пока я, ловя на себе любопытные взгляды встречных, конвоируюсь своими казачками к ожидающим офицеров бричкам, затянутое тучами небо рождает первый громовой раскат.

Да уж… Не повезло с погодой. Которая из каравана наша? Пробираясь сквозь строй конных казаков сопровождения, с трудом нахожу свою — возле нее уже дежурит Терминатор. Зябко поеживаясь, забираюсь в тесное пространство. Ладно хоть крытая, и то неплохо… Михайлов с роботом будущего, разумеется, усаживаются по обе стороны. Отчего я начинаю чувствовать себя будто зажатым в тиски. Тоже мне, счастье… Трогаем, что ли? Ливень обрушивается внезапно, словно из ведра, и я крайне не завидую солдатику на козлах — потоки воды, кажется, вот-вот его смоют. Путь предстоит неблизкий, за городскую черту. И, плотно закутавшись в шинель, я предаюсь невеселым размышлениям.

Сразу по прибытии в Гунчжулин главнокомандующий развил бурную деятельность. Собрав большое совещание, Линевич, по слухам, рвал и метал по поводу случившегося в Харбине. Итогом чего стал первый по нашем прибытии приказ по армии: провести поголовную регистрацию местных жителей и жителей близлежащих к воинским частям деревень, усилить охрану вокзалов, воинских частей и важных объектов, как-то: почты и телеграфа. Ввести пропускной режим к подобным объектам (последнее, как и про охрану телеграфа с отделением связи, каюсь, подсказал ему я). Господам офицерам в однодневный срок приказано избавиться от денщиков-китайцев (к моему удивлению, в армии эта мода приобрела едва ли не повсеместное явление). Любых лиц, вызывающих подозрение, задерживать до выяснения обстоятельств. Усилить работу военной жандармерии… И так далее.

Хотя бы что-то! Понятно, что всех китайцев не перепишешь — их великое множество. Как и не задержишь поголовно, особенно учитывая, что де-факто мы находимся на территории другого государства. Но если среди десяти тысяч встреченных хотя бы сто вызовут подозрение и подвергнутся пусть минимальному, но обыску… Уже будет хорошо.

Мой же новый знакомый, штабс-капитан Баранко, был взят под арест в ту же ночь, прямо в поезде главнокомандующего.

Промокший до нитки солдат громко орет «тпр-р-ру-у-у-у!..», и коляска, вздрагивая, останавливается. Что случилось? Боками чувствую, как напряглись мои казачьи ангелы. Выглядываю наружу: утопая колесами в грязи, нас медленно обходят два автомобиля. Кто-то из генералов явно торопится на полигон. Еще бы, супероружие будут демонстрировать… Тачанку!

Вновь откидываясь на жесткую спинку, плотнее кутаюсь в шинель. Холодно тут, в Маньчжурии. Холодно и дождливо! Временами… Через несколько секунд опять трогаем, и я возвращаюсь к недавним событиям, перебирая в памяти наиболее важные.

Не удовлетворившись разносом подчиненных, Линевич в тот же день вызвал к себе нескольких генералов персонально. На одну из таких бесед, будучи еще совсем слабым, был приглашен и я. С предварительной просьбой подготовиться к визиту воспоминаниями. И не только. Что я и сделал, любезно принеся несколько рисунков с собой. Валяться и ничего не делать — отнюдь не мое призвание.

Чуть прихрамывая, в кабинет главнокомандующего входит подтянутый человек в генеральском мундире и с лицом пофигиста. Абсолютно белая голова и взгляд немало повидавшего на своем веку человека лет пятидесяти. Несмотря на легкую хромоту, мягкая, кошачья походка… Все в нем выдает опытного вояку, и… Есть такое качество у людей, которого не изобразит ни один актер. Даже по Станиславскому, как ни старайся. Врожденное чувство собственного достоинства, что ли… Другого термина не подобрать.

— Павел Иванович… — Дед-командарм радушно выходит из-за стола. — Пожалуйте, рад видеть! Бросьте формальности, садитесь, — придвигает тому стул.

Я сплю? Нет, Линевич, конечно, не Рожественский, но и подобного панибратства себе не позволяет. По крайней мере, я не видел ни разу. Наоборот, все по форме, всегда субординация…

Загадка разъясняется довольно скоро. И признаться, как бы мало я о русско-японской войне ни читал, но эту фамилию услужливая память идентифицирует крайне легко.

— Смирнов, Вячеслав Викторович… — представляет меня Линевич, отчего-то волнуясь.

Я вытягиваюсь «смирно».

— …Поручик по адмиралтейству, член штаба Тихоокеанской эскадры… Прошел Корейское сражение на броненосце «Князь Суворов»!.. — На этих словах мой покровитель позорно запинается.

В глазах вошедшего появляется едва заметный интерес.

— Мищенко Павел Иванович, генерал-лейтенант…

Этого мне достаточно. Линевич бубнит что-то еще, но я уже не слушаю. Мищенко, один из талантливейших военачальников той войны! Лишь набег на Инкоу под его руководством чего стоит… Гордый, знающий себе цену человек. Отлично запомнилась финальная деталь биографии этого породистого дворянина эпохи… Когда в восемнадцатом году к нему в дом вломились большевики, потребовав снять с формы знаки различия, позору тот предпочел молча застрелиться…

Непроизвольно начинаю смотреть на него снизу вверх. Что, надо сказать, делаю крайне редко. Таких мало встретишь в жизни… Уважаю, Павел Иванович. Да сам главнокомандующий перед тобой эвон как лебезит, я посмотрю!

С нескрываемым почтением жму его руку.

«Тпр-ру-у! Тпр-ру-у-у, родимые!..» — Коляска вновь останавливается. Ливень закончился, и из-за серых туч уже пробивается робкий солнечный лучик.

Что опять такое?!.

Автомобили, обогнавшие нас некоторое время назад, завязли в конкретной маньчжурской грязи. Бывает… Спешившиеся казаки, облепив борта, дружно пытаются вызволить неудачников:

— Давай, дружно!

— Пошла, родимец тебя возьми!..

— Чохом, чохом враз возьмем, братцы!

Ко всеобщему ликованию, автомобили наконец вызволены и путь свободен. Наш караван вновь трогается, а я, мирно облокотившись на Стаса Михайлова, мысленно возвращаюсь к встрече с Мищенко.

Линевич сумел уложиться в десять минут. Цель, поставленная перед Павлом Ивановичем, такова: создать несколько десятков небольших групп из наиболее подготовленных бойцов для ведения активных действий в тылу противника. Задача-минимум: с помощью диверсий вдоль линии железнодорожного полотна вывести снабжение японской армии из строя. Надолго, а не как это было в Инкоу… При упоминании этого названия Мищенко недовольно хмурится.

Да ладно ты, Пал Ваныч… Знаю, многие в армии считали тот набег неудачей. Чуть ли не единственной в твоей карьере. Но… Погулять несколько дней в тылу врага с артиллерийскими орудиями, наведя там шороху, отделаться минимумом потерь и спокойно вернуться обратно, минуя попытки окружения, — дорогого стоит, поверь.

Линевич меж тем переходит к задаче-максимум:

— …Необходимо, Павел Иванович, попытаться вывести из строя как можно больше паровозов противника. Включая ремонтные депо! А также военные склады Оямы в Мукдене. Желательно разом и единовременно!.. — Дед смотрит серьезно и даже встревоженно. — В преддверии начала генерального наступления. Датой которого намечено двадцать второе июня…

Я вздрагиваю от неожиданности. Чего-чего? Знакомое уж больно число! Ты оккультизмом, часом, не увлекался, главком? Как некоторые уроженцы Австрии, лет через… Тридцать шесть?!.

Мищенко молчит, глубоко задумавшись. В вагоне царит мертвая тишина — кажется, даже ходики на стене притихли от важности момента. Наконец герой все так же спокойно интересуется:

— Еще что-то, Николай Петрович?

— Еще, Павел Иванович, голубчик… На вас приходится вся моя надежда. — Кажется, старику и впрямь неудобно взваливать на плечи одного человека, пусть и такого, почти все.

Спокойный взгляд в ответ, лицо все так же пофигистично.

— …За пару дней до начала наступления всем фронтом вам необходимо будет повторить вылазку, что вы совершили при Инкоу…

На этих словах Мищенко вновь недовольно морщится, теребя седой ус. Словно опасаясь отказа, Линевич торопливо продолжает:

— Организовать большой набег в прифронтовой тыл с целью отвлечения японца… Либо даже на сам Ляоян… — На этих словах дед будто спотыкается. — С левого фланга фронта, предполагаю. — Командующий подходит к большой карте на стене. — Нам крайне необходимо будет убедить Ояму в том, что начало операции произойдет именно отсюда… — показывает пальцем в район Корейского полуострова. — Стянув как можно больше войск противника на… вас, Павел Иванович.

Наверное, прикольно это слышать, как на тебя мало того что взваливают всю диверсионную войну, так еще и посылают почти на верную гибель… Как живца на рыболовном крючке. Впрочем, я так понимаю, выбор тут у Линевича явно небогат. Кто еще подобное потянет?

Мищенко по-прежнему бесстрастен. Лишь обрисовавшиеся морщины на лбу говорят о том, что у человека существуют внутренние переживания.

После долгой паузы, так и не дождавшись ответной реакции, хозяин вагона робко подытоживает:

— Даю вам карт-бланш в формировании отрядов и подборе людей, Павел Иванович. В некоторых деталях вам и поможет наш Вячеслав Викторович, прошу… — Линевич торжественно указывает на меня.

Наверное, это первая живая эмоция на лице генерал-лейтенанта Мищенко за все время беседы. Не посыл того на верную гибель, не уложенный на плечи груз почти невозможного… А именно последняя фраза вызывает искреннее удивление, заставляя брови взметнуться вверх. Во взгляде отчетливо читается: «Чем тут мне может помочь хоть и поручик, но флотский?!.»

Наконец мы на месте. Конные казаки рассыпаются по периметру, охватывая огромную поляну в лужах после дождя, скрытую от сторонних глаз небольшими сопками. Весь генералитет уже тут — вокруг Линевича толпится с десяток равных по званию и человек двадцать, кто попроще. Рядом несколько накрытых мешками повозок — очевидно, новейшее супероружие?

Спрыгивая с подножки, тут же по щиколотку погружаюсь в густую жижу. Рядом грузно приземляются ангелы-хранители. Которые хоть и ангелы, но брызжутся не хуже простых смертных, надо сказать… Я с недовольством отряхиваю брючину.

— Парни, я сейчас иду туда, — указываю на стайку офицеров во главе с командующим. — Побудьте тут, о’кей? Там меня охранять — не от кого, — с затаенной надеждой делаю я последнюю попытку.

Аргумент вроде действует. Несмотря даже на «о’кей». По крайней мере, шлепая по мокрой траве к цели, за спиной шагов не слышу. Ну и славно.

А что у нас тут, а? Я скромно пристраиваюсь сбоку от основной группы. Как раз вовремя: в эту самую минуту юный прапорщик, отчаянно краснея под взглядами седовласых старцев, неуклюже сдергивает мешковину с пулемета. Прямо презентация в автосалоне какая-то! Девчонок не хватает топлес…

По рядам присутствующих бежит легкий шепоток. Что непонятно-то? Тачанка, как она есть, родимая! Разве… Треногу сделать постеснялись. Либо не захотели, потому что упора четыре… В остальном все как я заказывал: тройка лошадей, коляска подрессорена… Места вот только маловато для расчета будет. Плюс боекомплект везти.

— Полнейший идиотизм… — Высокий генерал поблизости, чуть наклонившись, тихо шепчет соседу. Но я-то слышу! — Непригодно, крайне сомнительно в использовании… Совсем наш старик… — Поймав мой взгляд, он с неохотой замолкает.

Это барон Каульбарс, встречал его в штабном поезде пару раз. Командующий Второй Маньчжурской армией. Очевидно, хотел сказать «…из ума выжил»? Так не прав ты, Каульбарс. Ой, как…

— А мне очень по сердцу, господа!.. — раздается голос плотного человека в первых рядах.

Подымаюсь на цыпочки, чтобы разглядеть. А это уже генерал Самсонов, командующий Сибирской казачьей дивизией. Кстати, насколько теперь знаю, тоже участник набега на Инкоу.

— …Поддержать наступающую кавалерию пулеметным огнем — что может быть лучше?

К нему тут же присоединяется Мищенко:

— Согласен с Александром Васильевичем, господа! Хорошо придумано! — Быстро подходит к пулемету, поворачивая ствол. Легко вскочив на повозку, привычно приникает к прицелу. — Проверить бы на ходу!

Возникает бурное обсуждение, перерастающее в спор. Отхожу чуть в сторону, прислушиваясь к мнениям. Присутствие Мищенко вновь возвращает меня воспоминаниями к первому с ним знакомству.

Удивленный взгляд героя Инкоу. Я, не знающий, куда деваться от неловкости… Осмотрев меня с ног до головы, тот выдает в итоге:

— …Николай Петрович, и вы, господин поручик, я прошу прощения… — Он явно пытается подобрать нужные слова. Так, чтобы не обидеть. — При всем уважении. Чем вы, поручик по адмиралтейству, сможете помочь мне в организации диверсий на суше?

Я заливаюсь краской. Окидываю взглядом пространство вагона: огромное зеркало, настенная карта… Кукушка, трусливо спрятавшаяся за дверцей ходиков. Замерший на месте Линевич и Мищенко, ждущий ответа. Никто не будет помогать, Слава. Ты сам теперь… Давай, доказывай свою необходимость! Раз уж вызвался…

Торопливо достаю свернутый листок бумаги из кармана. Чем помочь могу, говорите? Ладно, сейчас посмотрим… Разворачивая бумажку, кладу на стол. Изобразил в двух проекциях для наглядности… Изометрии только не сделал. Торопился.

— Что это? — Мищенко удивленно наклоняется, рассматривая изображенный рисунок. Линевич заинтересованно перегибается через столешницу, стараясь не отстать от новостей.

— Клин Шавгулидзе, ваше превосходительство, — невпопад отвечаю я. Ну, не называть же его «клин Смирнова», ей-богу? Лавры легендарного партизана мне ни к чему.

— Клин… Что?..

— Шав-гу-лид-зе. Назван так по фамилии одного… Моего знакомого, который его и придумал, — перевожу я дух. — Устанавливается на рельс железнодорожного полотна, крепится к нему вот тут, в основании, болтами… — От волнения я начинаю демонстрировать процесс, словно устройство у меня в руках.

— Та-а-а-ак… — В глазах Мищенко появляется живейший интерес. Даже чертики, я бы сказал! Неужто понял уже?

— Поясните же, Вячеслав Викторович! — Линевич нетерпеливо елозит по столу.

Встречаюсь глазами с Мищенко, и… Тот улыбнулся, мне не показалось?

— Позволите, я объясню? — подмигивает мне.

Киваю: естсснно!..

— Поправьте, коли ошибусь… — Тот берет чертеж в руки. — Но если поезд на ходу наскакивает на такой вот клин… Шав… гу… — Офицер предательски запинается. Ну, что уж тут поделать, не всегда светлые умы носят легкие имена.

— …лидзе, — услужливо подсказываю я.

— …Именно. Так вот, в таком случае это препятствие должно играть роль… Роль боковой стрелки, переводя поезд… — На секунду генерал задумывается.

— …Под откос, ваше превосходительство! — завершаю я его мысль.

— Примерный вес устройства? — Мищенко явно не тормозит на месте.

— Чуть больше пуда, ваше превосходительство… — мысленно перевожу я килограммы в пуды. Кажется, весил такой клин килограммов двадцать, при сборке в Великую Отечественную.

Не усидев на стуле, старичок-главком смешно обегает стол, отнимая у коллеги чертеж. Несколько секунд ошеломленно смотрит на него, теребя пуговицу кителя.

— Пустить целый поезд под откос с помощью этого… Клина… Шав…

— …гулидзе! — хором произносим мы с Мищенко, улыбаясь на пару.

— …гулидзе… — задумчиво повторяет за нами генерал. Линевич всецело поглощен эскизом и явно не замечает легкой иронии. — Не знаю, господа, как такое…

— Проведем испытания, Николай Петрович. На груженном песком товарном вагоне. — Мищенко довольно хлопает по столу рукой.

— …Проведем испытания, господа! Пулеметный расчет, возница… Господин прапорщик… Прошу! — Линевич делает жест в сторону тачанки. Двое унтеров и рядовой, вытянувшиеся поблизости, срываются с места, лихо занимая места в экипаже. Молодой прапор уже вытянулся рядом.

— Задача… — инструктирует генерал вытаращившихся бедолаг. — Проскакать полверсты вперед, остановиться и открыть огонь в-о-о-он по тому стогу… — указывает вдаль.

Высокое общество немедля подымает бинокли, вглядываясь в пресловутый стог.

— …Выпустить пулеметную ленту, вернуться сюда. Командуйте, господин прапорщик! — кивает генерал юнцу, что презентовал шайтан-повозку.

— Расчет, товсь… — Парень от гордости только что не взрывается.

— Прошу всех в окоп… — Командующий довольно свежо для своих годов ныряет в вырытую траншею. Пока свита неуклюже следует за ним, тачанка с офицером на подножке быстро уносится вдаль.

Прыгаю в яму последним, оказываясь аккурат рядом с генералом Мищенко. Заприметив меня, тот нагибается почти к самому уху, шепча вполголоса:

— Тоже изобрел ваш знакомый? — кивает в сторону удаляющейся тачанки. В глазах играют те же озорные чертики.

Оглядевшись по сторонам, тихо шепчу в ответ:

— Я не понимаю, ваше прев…

— Ладно вам… — Тот прячет в усах улыбку. — Николай Петрович взял с меня слово не спрашивать вас о предыдущей службе и биографии, ссылаясь на строжайшую секретность. Разумеется, это слово я сдержу…

Договорить ему не дает пулеметная очередь, бодро раздавшаяся вдалеке, и генерал вскидывает бинокль, стараясь рассмотреть происходящее. Когда тачанка, отстрелявшись, уже возвращается, он вновь поворачивается в мою сторону:

— Нынешним вечером мы испытываем клин Шавг… — опять запинается.

— …улидзе? — непроизвольно улыбаюсь я.

— Именно. В железнодорожном тупике, на дальней ветке. Пустим под горку три груженных песком вагона, поставим на рельс… гм… это устройство, в мастерских уже собрали образец. Сможете быть?

— Конечно!

— Я пришлю за вами адъютанта. — Мищенко вновь отворачивается, подымая к глазам оптику. — Кстати, — он не оглядывается, — ваш друг со сложной фамилией весьма изобретателен, нахожу я… Браво!

Все та же хлюпающая, на этот раз под копытами, грязь. То же затянутое серой пеленой угрюмое небо, где солнце является отнюдь не самым частым гостем… Эта неприветливая Маньчжурия успела мне порядком надоесть за последнее время. И как тут люди живут? Впрочем, в родной Сибири бывает немногим лучше…

Железнодорожная линия идет под долгий уклон и строилась, очевидно, с явным расчетом на продолжение — иначе кому нужен тупик длиною в несколько километров? Разве генералу Мищенко с целью поиздеваться над несчастным флотским поручиком… С трудом удерживаясь в седле статного вороного жеребца и проклиная все на свете, я мечтаю о двух вещах: во-первых, не свалиться с этого строптивого четвероногого на хрен, во-вторых — об окончании этой долбаной комсомольской стройки прошлого… Где обещанный тупик?!

— Каурка, только не дергайся, брат… — нагибаюсь я к уху транспортного средства, похлопывая по гладкой шее. — Потерпи, хорошо? Я ведь терплю!

Издав недовольное «Фр-р-р-р…» и презрительно мотнув головой, Каурка мрачно косит выпуклым глазом. Впрочем, так и продолжая топать в кильватере кобылы адъютанта генерала Мищенко. Михайлов с Терминатором скачут почетным эскортом чуть позади и наверняка втихаря угорают над моими потугами совладать с лошадкой. Кабы не муза юности Танюша, что периодически таскала на томский ипподром… Опозорился бы по полной!

— Почти прибыли, господин поручик! — Адъютант-подпоручик явно меня щадит, хоть и не подает виду. Приметив мою неуверенность в седле еще в начале поездки, он милостиво сбавил темп. Спасибо! Вот от всей души и пятой точки — нижайше!..

Проезжаем линию оцепления: несколько донских казаков в синих гимнастерках, вдали видны еще разъезды… А все серьезно, как и с тачанками! Секретность!

За очередной сопкой пыхтит паровозик под парами, перед ним три платформы, груженные обещанными мешками. Группа пластунов человек в пятьдесят уютно расположилась на пригорке метрах в трехстах, с любопытством пялясь на прибывшее пополнение. Одна четвертая которого и не чаяла уже сюда добраться… А впереди еще обратная дорога!..

Позорно застряв ботинком в стремени и покраснев, как мне кажется, до кончиков волос, спешиваюсь подле скептически наблюдающего за нами Мищенко. Хотел лихо соскочить с седла — в итоге едва не растянулся в грязи… Поручик, блин!

— Только вас и ждем, господин поручик. — Лицо генерала серьезно. Хмурясь, оборачивается к адъютанту:

— Почему так долго?..

— Ваше превосходительство… — Сопровождающий беспомощно переводит взгляд на меня. Но не выдает, за что спасибо еще раз!

Молча отдавая поводья Терминатору, спасаю ситуацию:

— Причина во мне, ваше превосходительство! Боли после контузии…

Что, кстати, отнюдь не вранье. Спина после морского сражения периодически живет своей, неведомой мне жизнью… Особенно в дождливую, как вот сейчас, погоду…

В глазах генерала мелькает удивление:

— Тогда и начнем, пожалуй.

Неожиданно он лихо свистит, точно мальчишка, двумя пальцами в рот. Миг — и от вальяжности расположившихся на бугорке казаков не остается и следа. С гиканьем скатываясь вниз, парни быстро образуют почти идеальную строевую линию в два ряда.

Придирчиво оглядев фронт и оставшись, очевидно, довольным, Мищенко протягивает руку назад, не оборачиваясь:

— Тарасюк!

Здоровенный ефрейтор в выцветшей полевой гимнастерке, держа в руках сверток, мигом оказывается рядом. Замешкавшись на несколько мгновений, поначалу не понимает, что от него требуется. Сообразив наконец, вытягивает из мешковины массивный черный прямоугольник. Даже отсюда, на расстоянии, видно, сколь тяжела эта железная штуковина. Килограммов двадцать пять, а то и больше…

По строю казаков пробегает удивленный шепоток.

Генерал, не убирая руким, тихо цедит сквозь зубы:

— Дай сюда.

Тарасюк бережно, словно стараясь не навредить командиру, вкладывает тому предмет в ладонь. Затем осторожно отпускает, будто не веря, что тот удержит подобную массу.

Лишь легкое покачивание фигуры с золотыми погонами выдает вес клина… Вытянутая рука, не двигаясь, остается на месте.

Несколько секунд Мищенко держит конструкцию, затем, как мячик, подбрасывает на весу.

— Все увидели? — Поймав другой ладонью, он подымает металлический прямоугольник над головой.

— Так точно, ваше превосходительство… — Пластуны с любопытством ждут, что последует дальше. И не ошибаются.

— Тогда — лови… — Резким движением генерал бросает клин ближайшему казаку.

Молодой безусый хлопец ловко подхватывает летящий в него металл. Так легко, что мне кажется, гикнись на него с неба наковальня — он и ее словил бы, не удивившись. Повертев диковину в руках, удивленно выдает:

— Тяжел аки болдырь затетехский, ваше превосходительство….

Дружный хохот заставляет паренька смутиться:

— А чего?.. — Краснея, он пихает клин Шавгулидзе соседу: — Дядь Андрей, сам глянь!

— Отставить… — Улыбка слетает с лица Мищенко. Строй немедленно вытягивается «смирно». Подождав пару секунд, генерал продолжает лекцию. — Этот «болдырь» вам придется в скором будущем нести с собой за линию фронта, — тщательно проговаривая каждое слово, идет вдоль шеренги. Последние улыбки мгновенно исчезают с лиц. — Далеко нести! Спросите зачем? — Резко остановившись возле бородатого сотника, буравит того взглядом.

Едва заметным кивком пожилой казак подтверждает, что неплохо бы узнать и это.

— Сейчас увидите… — Развернувшись, генерал уверенно, основательно втаптывая каждый шаг, марширует к рельсам. Не оборачиваясь, коротко бросает через плечо: — Всем за мной!..

Я стою чуть поодаль и не вижу, что происходит внутри круга, которым пластуны тесно обступили Мищенко. Но могу догадаться по долетающим оттуда властным репликам, что хитроумное устройство в данный момент крепится к рельсу болтами:

— Затянуть так… Тарасюк, засекай время!

— Слушаю, вашство…

— Ключ!.. Держи вот так…

Некоторое время из круга не раздается ни звука.

— Чуть подтянуть, ваше превосходительство!

— Закрепили… Время!.. Сколько прошло?!.

— Четыре минуты тридцать шесть… Сорок секунд, ваше превосходительство! — Тарасюк явно чуток тупит.

— Итак! — Генеральская фуражка наконец показывается из-под черных папах. — Я крепил четыре с половиной минуты… — Мрачно сплевывает на землю, задумываясь. — Норма для установки — три!.. — Извлекает из гимнастерки белоснежный платок, вытирая руки. — Три минуты!.. Ни секундой больше!

— Но, ва-а-аше превосходительство… — голос того юнца, кому генерал бросал клин. Подхожу чуть ближе — точно, тот самый. Скептически качает головой, не веря.

— Отставить разговоры!.. Каждая лишняя секунда, запомни это, как «Отче наш»… — Мищенко подходит в упор к зарвавшемуся юнцу, одергивая на том башлык. — Жизнь твоя, дурень, да твоих товарищей!..

Кто-то из задних молча отвешивает увесистый подзатыльник выскочке. Папаха слетает наземь…

— Разошлись!.. Отойти на сорок сажен от путей… Тарасюк, бери лошадь — скачи к паровозу. Скажешь, как договаривались: толкнуть вагоны, чуть разогнать… Машинисту сразу встать. И не дальше того сарая! — указывает на ветхое строение. — Шустрей, шустрей, родимый! — подгоняет генерал чуть ошалевшего ефрейтора.

Когда тот пробегает мимо, тяжко дыша, я с удивлением замечаю на груди серебряный крест… Похоже, все они тут… Бывалые! Даже тормоз-Тарасюк.

Долгий басовитый звук гудка возвещает о том, что второй за день эксперимент по внедрению диверсионного оружия будущего начался. Видно, как паровоз медленно подходит к платформам, чуть подталкивая их, и те нехотя сдвигаются с места… Вот они уже довольно резво катят с небольшого уклона, зримо набирая скорость, подкатывают к обозначенному сараю, проезжая его…

Что-то явно идет не так, и разговоры вокруг мгновенно смолкают. Проехав сарай, паровоз не тормозит, как должен, отделившись от толкаемого груза, а словно привязанный к нему, продолжает нестись вместе с ним к роковой точке.

Протяжный гудок…

Мелькает знакомая белая гимнастерка, раздается истеричное лошадиное ржание…

— Ваше превосходительство, куда?!. — Кто-то из казаков опрометью бежит к лошадям. — Убьетесь!.. Хлопцы, скорей за йенералом!..

Пришпоривая лошадь и обдавая все вокруг брызгами грязи, Мищенко в одиночестве скачет вдоль полотна навстречу неумолимо набирающему ход поезду. Вдогонку, метрах в двадцати позади, низко пригнувшись, несутся трое казаков. Видно, как от задней части состава отделяется человек, падая и катясь по насыпи. Поравнявшись с паровозом, генерал резко осаживает коня, разворачивая его вслед, что-то отчаянно крича в кабину.

— …гай! Прыгай, те грю, с-сучий потрох!.. — доносится сквозь стук колес. — Убью!..

Из задней надстройки появляется человеческая фигурка, маша в ответ рукой и что-то крича в ответ…

Разогнавшийся поезд уже в паре сотен метров от клина, казаки, проскочив генерала и остановившись, лишь бессильно наблюдают за происходящим, не в силах что-либо предпринять.

Поравнявшись с фигурой машиниста, Мищенко уверенно хватает того за ворот и в последнее мгновение с силой сдергивает вниз, перекидывая бедолагу через седло. Пригнувшись к лошадиной шее, резко осаживает скакуна.

В следующую секунду состав подбрасывает на дыбы, будто он игрушечный… Страшный скрежет вперемешку с грохотом рвет барабанные перепонки, и мне кажется, что сама земля в этот миг слетела с небесной оси. То, что пару мгновений назад звалось железнодорожными платформами, вмиг превращается в жуткое, усыпанное грязью и песком месиво. Корежась и наползая друг на друга в каком-то невероятном, диком в своей разрушительной природе хаосе…

Последним на препятствие налетает паровоз — словно на фотографии становится видна его верхняя проекция: блестящий от черной краски цилиндрический корпус, прямоугольник основания… Даже круг дымовой трубы сверху отпечатывается в глазах, будто это лишь обыкновенная, повернутая к наблюдателю боком моделька…

Страшный лязг, шипение, грохот от сминающегося под тяжестью удара металла и рвущихся заклепок…

Искореженная груда на земле, только что бывшая небольшим поездом из трех платформ, притягивает, словно магнит. Будто завороженный, я никак не могу оторвать взгляда от этой картины торжества разрушения. С трудом стряхнув наваждение, все же оборачиваюсь: оказывается, зрелище поражает не только меня. Казаки застыли, будто фигуры в музее мадам Тюссо, молча поразевав рты.

— Да уж… — Знакомый, поразительно спокойный для ситуации голос рядом. — А достанется мне от Николая Петровича, ой, как достанется… — Мищенко не торопясь спешивается, беря лошадь под уздцы. — Красота, господин поручик! Браво вашему знакомому! — Генерал прячет в усах довольную улыбку, дружески подмигивая. — Шав?..

— …гулидзе… — механически добавляю я, все еще не придя в себя окончательно.

— Именно, — согласно кивает тот.

Нет, я, конечно, немало повидал в своем времени, да и в этом пришлось хлебнуть лиха… Но чтобы вот так безмятежно улыбаться, лично вытащив на ходу машиниста и сгубив целый паровоз минуту назад… Который, почему-то думается, совсем недешев, и люлей от Линевича будет еще каких… Это дорогого стоит, Павел Иванович! Ты и впрямь легенда, как о тебе пишут историки.

— Наверняка сработает эффективней, если размещать устройство на повороте… Поможет сила инерции… — размышляет вслух Мищенко, теребя седой ус. — Хотя куда уж эффективней, ей-богу… — Оборачиваясь, вдруг резко свистит: — Построиться!.. Шустрей!

Пока пластуны бодро выстраиваются в две шеренги, на ум приходит еще кое-что.

— Еще момент, ваше превосходительство… — вполголоса окликаю я генерала.

— Да?

— После первых двух-трех случаев схода с рельсов поездов, вероятнее всего, японцы начнут пускать перед ними дрезину с солдатами… Возможно, не одну. — Морща лоб, перебираю в памяти все когда-либо прочитанное мной о партизанах в Великую Отечественную.

Мищенко берет меня под руку, отводя чуть в сторону:

— Вот как? Хотя… Это логично… — Глубоко задумывается. — Странно, ведь напрашивается само собой! Я бы так и поступил на их месте… А вы голова, господин поручик! И что предлагаете? — с интересом смотрит он.

Вот почему ты не Рожественский и даже не Линевич, Павел Иванович Мищенко? Отчего несправедливая судьба самых толковых и умных людей всегда оставляет на вторых ролях? Либо торопливо вычеркивает из мейнстрима, как адмирала Макарова или того же Столыпина? Ведь таких гор можно наворотить с вами… Это карма исключительно России, или везде так?..

— Предлагаю довести время на установку клина до кратчайшего минимума, ваше превосходительство, — оглядываюсь я на дымящиеся останки паровоза. — Там, где я… — прикусываю язык. — В общем, мой знакомый устанавливал его за две минуты.

— Шавгулидзе? — вновь улыбается. Кажется, на моей памяти тот впервые произносит эту славную фамилию, не споткнувшись.

— Именно… — отвечаю я его же интонацией, улыбаясь в ответ.

— Так и поступим, господин всезнающий поручик. И откуда только вы… — усмехается в усы. — Ладно, я ведь дал слово командующему. Ну, что ж, будем заниматься, пока не соблюдем эту норму… Вашего знакомого. — Генерал с лицом пофигиста хитро мне подмигивает, разворачиваясь к строю: — Слушай меня внимательно!..

Чего стоит разнос, устроенный Линевичем вечером нам с Мищенко за угробленный паровоз? С топотом, криками и обещаниями разогнать наш с генералом дуэт ко всем чертям? Разве полученного мною недельного жалованья поручика да так называемых «подъемных» за службу в штабе… В размере ста пятидесяти рублей золотом. Да еще одного приятного события, заключающегося в весточке из… Эх, если бы из моего времени! Но — и эта крайне радует!

Подходя к своему купе в мрачнейшем настроении несколько корявой походкой человека, проехавшего на лошади явно больше положенной дилетанту нормы, я слышу оклик:

— Господин поручик Смирнов? Ваше благородие, вы — он?

— Да? — недовольно оборачиваюсь, внутренне удивляясь столь необычному обращению. — Он — самый что ни на есть я!..

Кого еще принесло? Спать хочу!

— Вам письмо, ваше благородие… — Из темноты угла вагона робко возникает унтер-офицерский погон. Вслед за которым является и его обладатель — интеллигентного вида паренек в пенсне, с гигантской сумой через плечо.

— Вот как?.. Мне? — с любопытством разглядываю я большущий конверт в руках солдатика, стараясь скрыть волнение.

Интересно, адмирал Рожественский чего теплого написал? Мол, скучаю и все такое? В голове немедленно формируются читаемые при ночной лампадке строчки: «…И дорогой Вы мой человече, Вячеслав Викторович! С глубочайшим прискорбием сообщаю Вам, что душа моя адмиральская полна тревог и волнений, ибо не совладать нам с поганым японцем без Вас — откровенно никак!.. Посему жду, надеюсь и верю…» Тьфу ты! Ага, дождешься от него… Тогда чье же, интересно?

— От кого? — безмятежно дублирую я вслух свои мысли.

— От кого?.. — Тот переворачивает конверт. Вглядевшись в надпись и вдохнув побольше воздуха, громко начинает: — От Елены Алекс…

Мгновение — и конверт уже в моей руке. Другая же надежно зажимает рот выпучившему глаза бедняге.

Никто не слышал, нет? Вместе с насмерть перепуганным солдатиком я перемещаюсь в темный угол, где тот меня и дожидался. Оглядываюсь по сторонам — вроде поблизости никого…

Отпустив наконец несчастную жертву, подношу указательный палец к губам:

— Угу?..

Два испуганных глаза молча перемещаются вверх-вниз.

Порывшись в кармане, отыскиваю монету покрупней, с силой впихивая в холодеющую ладонь. Да держи ты, господи… Ни при чем ты здесь! Так, жертва случайных обстоятельств… После чего молча выпроваживаю потерявшего дар речи горе-почтальона к выходу.

Две минуты спустя, при тусклом свете светильника, волнуясь как подросток, я наслаждаюсь ровным каллиграфическим почерком и изящнейшим стилем изложения. Это вам не писулька в социальной сети типа: «Привки, как сам?.. Мм… а я тут пиваса надыбала…» Дойдя до последней строчки: «…И храни Вас Господь, Вячеслав Викторович!» — перечитываю еще на раз, лишь после дотягиваясь до выключателя.

Когда через пару дней моя походка приобрела наконец привычные черты, а желание освоить верховую езду оформилось в навязчивую идею, я бодро отправился на штабную конюшню. Где после тщательного осмотра копытных, изображая умный вид и хмуря лоб, выбрал себе спокойную с виду кобылицу в дальнем стойле. Носящую нехарактерное для русской лошади имя Жанна. Впрочем, «выбрал» тут подходит не совсем. Скорее, мне ее банально впарил косящий на один глаз конюх.

— Ваше благородие, ведь клад, не лошадь, ей-богу… — любовно похлопывая «клад» пегой масти по шее, таинственно улыбался мне солдат. — С тех пор, как их высокоблагородие полковник Малиновский в тыл убыли по хвори, так и стоит себе без ездока… Не пожалеете! Жанночка! — нежно потрепал он ее по холке.

— Да? — с опаской приблизился я к сокровищу. Которое, надо сказать, без особой любви взирало на нового обладателя. — Прям клад? Смирная?

— Точно так! — Рябой почему-то отвел нормальный глаз в сторону. Отчего его другой, косящий глаз, наоборот, уперся в меня. — Смирней не бывает…

— Ну, запиши на поручика Смирнова, раз такое сокровище… — в последний раз с сомнением взглянув на пятнистую кобылу, принял я наконец решение. — Оседлаешь завтра с утра.

Уже по дороге обратно в штаб, обернувшись к угрюмо вышагивающему мне след в след Терминатору, я трансформировал свои опасения в вопрос:

— Григорий, э-э-э… Ты знал полковника Малиновского? Что при штабе служил?

Привычно хмурое лицо казака, как обычно, высокими эмоциями не расцвечено. Но при упоминании данной фамилии почему-то ожило на одно мгновение. Утвердительный кивок в ответ.

— И?.. Чего он в тыл-то убыл?

— С лошади они свалились, ваше благородие. Расшиблись, — угрюмо посмотрел казак под ноги. — Пьяный, сказывают, были, а конь-то с норовом под ними… Вот и сбросил!

У меня вдруг почему-то очень начали чесаться руки. Так сильно, что я с трудом перебарывал желание вернуться обратно в конюшню. Глядишь, окулистом поработаю, зрение кой-кому вправлю… Косоглазное. Только не конь то был, нет, Григорий. Ошибся ты малость… Кобыла Жанна!

Из окон штабного вагона русская армия кажется мне на удивление боеспособной и подтянутой: во множестве снующие туда-сюда офицеры, посыльные с депешами, то и дело вытягивающиеся по струнке нижние чины… Порядок и отличная организация — вот что может броситься в глаза человеку, не знающему истинного положения дел. Ну а в варианте с генералитетом — вовсе не желающему об этом знать… Охота кому-то вникать разве, как обстоят дела на самом деле? Что отдавший тебе сейчас честь солдатик, как только ты отвернулся, тихонько процедит сквозь зубы: «Офицерская сволочь!..» — потому что такой же, как и ты, поручик его взвода, устав от бесконечных поражений, месяц как пьет запоем в убогой китайской фанзе…

Или ошалелый от бессонницы и дороги к штабу полковник с передовой, едва держащийся на ногах после суточного путешествия в седле. А генералу Куропаткину, от решений которого зависит судьба чего там какого-то полка — всей Первой Маньчжурской армии, — не до того: у генерала совещание! Он и позабыл давно, что лично второго дня вызывал офицера. И топчется такой вот несчастный запыленный полковник у поезда, сплевывая сквозь зубы и костеря про себя штабных крыс на чем свет стоит…

Стоит же только преодолеть с полверсты, покинув штабной радиус, как в глаза сразу бросается вся нищета и трагичность простого русского солдата. Хмурые, мятые лица в потрепанных шинелях, обувь на ногах, зачастую представляющая собой жалкие обмотки и едва ли не лапти… Больше же всего меня удивляет количество пожилых людей в солдатской форме. Что, в огромной России регулярной армии не нашлось? Зачем тянуть такое количество резервистов со всей страны? Не было ведь в помине трагедии Великой Отечественной, когда эта самая регулярная армия просто перестала существовать в принципе. Зачем, спрашивается, держать боеспособные дивизии в Европе, когда они как кровь из носу нужны тут, в Маньчжурии? Нет ответа… Можно лишь, недоуменно пожав плечами, как всегда, сказать про дороги. Да про вторую, самую главную, беду… Да и откуда моральному духу взяться? Агитпроп бы какой им, что ли…

Быстро топая к перрону, я едва успевал козырять в ответ встречным солдатам. И, глубоко погруженный в печальные мысли, опрометчиво забыл отдать честь толстому подполковнику-интенданту в годах и с огромной корзиной, будь он неладен вместе с нею. За что со всей тщательностью, основательно и душевно подвергся обструкции с его стороны.

— Господин поручик, ай-яй-яй… — Аккуратно поставив на землю плетеный экспонат русского зодчества, тот любовно оглядывал проштрафившегося меня.

«Ай-яй-яй тебе… — вытягиваясь по всей форме, я с тоской глядел в сторону вокзала… — Мищенко ой как не любит опоздавших! А тут толстомордый ты… — Я украдкой опустил глаза. — …С корзиной, полной яиц!..»

— Война идет, враг не дремлет, молодой человек, а вы… — начал поучительно бубнить интендант, подозрительно оглядывая пространство за моей спиной. Где аки два ангела должны присутствовать Михайлов с Терминатором.

Подпол загибал еще что-то о субординации и уважении к старшим по званию, но я уже не слушал.

Война идет, враг… Не дремлет? Ты прям как политрук времен совка! Хорошие слова, кстати… Впрочем, может, не «не дремлет», а, к примеру, «у порога»?.. Твоим речам еще картинку бы соответствующую, да широко в массы…

Я тут же увлеченно задумался. До сей поры единственным виденным мною агитплакатом прошлого была лубочная картинка, небрежно прилепленная на столбе у штабного вагона. Где восседающий почему-то на камне огромных размеров бородатый казак, свысока и подбоченившись, глядел на мелких и неприятных япошек, копошащихся внизу… Разве же это пропаганда? Кукрыниксы плевались бы, как пить дать! Туда бы русскую красавицу с длинной косой, да придушенную рукой японской гадины… Вот это было бы сильно! Или гибель крейсера «Мономах», который дрался до последнего с целым отрядом… Дабы здоровую злость у солдат вызвать!..

— …В вашем возрасте, молодой человек!.. — все больше распаляясь, вышел из себя подполковник, и я с недовольством вернулся на грешную землю. Его бабское лицо ярко наливалось цветом, подобно зрелому помидору. Наконец, произнеся нечто пафосное про веру, царя и отечество, он категорически извергнул:

— Ваша воинская часть, господин поручик?!

До отправки состава совсем ничего, и эта комедия мне порядком наскучила. Часть, говоришь, подпол-тыловик? Сейчас…

Быстрым движением достал из нагрудного кармана удостоверение, разворачивая перед лицом «учителя». Пока тот подслеповато щурясь, разбирал строчки, скромно продублировал вслух:

— Поручик Смирнов, член штаба Маньчжурской армии.

Ждать, когда вытягивающееся лицо подпола окончательно приобретет продолговатую форму, не было времени. И я добавил от себя:

— По личному приказу главнокомандующего, генерал-адъютанта Линевича, следую на передовые позиции. Во-о-о-он на том отходящем поезде… — указываю на дымящий паровоз.

Голова подполковника механически повернулась вслед руке.

Эй, эй, давай не падай. Не то кондрат хватит… Иди тихонько в свое интендантство, мирно служи. И не воруй!!!

Ускоренным уже темпом топая к поезду, я развивал в голове рожденную воспитателем-неудачником мысль:

«…Фронт, передовая… А простому русскому солдатику — чем там заниматься? Подшивать гимнастерку ношеную да старую обувь шилом починять… С чем в бой идти? Вы бы с душой к нему подошли, с понятием… — Пробегая вдоль вагонов, я лихорадочно выискивал знакомые лица. — …Театр бы привезли на передовую, концерт какой дали… Где вагон Мищенко-то?..»

Паровоз позади дал последний гудок, и послышалось шипение. Трогают!

— Ваше благородие, там! — дышащий в спину Стас Михайлов указал на последнюю в составе теплушку. И точно — знакомый подпоручик-адъютант уже махал мне рукой.

Когда я, подтягиваясь, уже вскакивал в едущий вагон, мозг непроизвольно выдал знакомые до боли строки:

Наверх вы, товарищи, все по местам! Последний парад наступа-ает!..

Перестук колес под полом. Темнота солдатского вагона, насквозь пропитанная табачным дымом. Мищенко удивил меня и тут, решив добраться до передовой вместе с пластунами. Пригласив с собою меня…

Разговоров почти не слыхать: казаки вповалку лежат на деревянных настилах в два яруса, стараясь за три часа дороги ухватить последнюю возможность с комфортом отоспаться. Небольшая группа офицеров в углу, тесно обступив генерала, о чем-то перешептывается вполголоса. Однако все мое внимание приковано к подтянутому человеку примерно моих лет. Николаевские усы с бородкой, проницательный взгляд… Крайне интеллигентная манера общения, выдающая развитую и умную личность.

Когда, забравшись в вагон, я привык наконец к сумраку, а недовольство Павла Ивановича опозданием было сведено почти к нулю, тот коротко представил нас:

— Подполковник Деникин, Антон Иванович! Начальник моего штаба.

Не знаю, что отразилось у меня на лице в тот момент… Деникин. Тот самый, которого нас старательно учили ненавидеть в раннем детстве. Как последний оплот царского самодержавия и поганое белогвардейское отродье… Опять все тот же Деникин, представший последним героем и спасителем Отечества уже в девяностые моей юности. И опять этот же самый Деникин, но уже в моем возрасте мыслящем… Противоречивая во многом, спорная и разная, но все же — личность. Оставшаяся в столетиях школьных учебников и по сей день вызывающая дебаты и обсуждения историков.

Не могу отвести взгляда от этого человека, что при тусклом свете керосинки согнулся над походной картой… Знал бы ты, Антон Иванович, какая трагическая судьба сопровождала твою по-настоящему долгую, наполненную великими событиями жизнь! Впрочем… Кто знает? История уже свернула на боковую стрелку. Вопрос лишь в том, новый это путь, либо пресловутый клин Шавгулидзе…

Под уютный перестук колес глаза начинают закрываться. Поудобней прижавшись к шершавой дранке, я клюю носом…

— Господин поручик? — кто-то трогает меня за плечо.

От неожиданности вздрагиваю, спросонья поймав чужую руку за кисть.

— А?!. — открываю глаза.

— Тише, тише… — Мищенко, улыбаясь, высвобождается из захвата. — Впрочем… — На секунду задумывается. — А что делали бы дальше? Будь я врагом? — Вновь протягивает руку.

Не, ну ты совсем обалдел, Пал Ваныч? Хотя… Показать разве? Или не стоит?

Разговоры в офицерской группе смолкают на полуслове. Все с интересом ждут продолжения действа. Пара бодрствующих казачков со второго яруса посвешивали вниз головы — эка ведь невидаль!

— Давайте же, смелее! — подзадоривает меня генерал, подмигивая и отступая на шаг. — Представьте, я — японец с ножом. Вы — безоружны. И?.. — подымает он руку с зажатым карандашом.

Да проще простого… Это же элементарное самбо! Сейчас…

Карандаш у него в правой, значит, действуем левой…

Резким движением перехватываю его руку у запястья, чуть вывернув… С силой дернув вниз, с удовлетворением слышу ожидаемый звук падения карандаша… Дальше надо бы подсечку, да толкнуть под подбородок… Но вовремя останавливаюсь, вытягиваясь.

— Браво! — Мищенко с уважением рассматривает карандаш на полу, растирая руку. — Какая необычная техника. Впервые, надо сказать… — Нагибаясь за «оружием», поднимает. — Было ведь и продолжение приема, я угадал? Просто вы не довели до конца?

— Так точно, ваше превосходительство! — киваю я, переводя дух.

— Как называется стиль борьбы?

— Самбо, ваше превосходительство.

Удивленный шепот офицерской аудитории — я и не заметил, как поглазеть собрался весь вагон. Даже те, что спали в дальнем конце, уже тут.

— Самбо… — с интересом повторяет он про себя. — Не слышал! Итальянская?

— Никак нет, сокращение от «самооборона без оружия», — чуть улыбаюсь в ответ.

— Самооборона… — задумывается тот. — Поменяемся? — протягивает мне карандаш со встречной улыбкой.

Чего же нет… Можно и поменяться! Только не покалечишь, нет? А то видел я, как ты клин давеча бросал… Здоровый мужик!

Ожидая в ответ банального силового приема, я невольно напрягаюсь, замахиваясь… И — зря!.. Легким движением тот уходит в сторону, пропуская меня, и в тот же миг чуть подталкивая. Удержаться на ногах мне помогает это самое «чуть» и деревянная опора, на которой держится верхняя полка. Иначе — растянулся бы на полу… Изящно, блин! Не ожидал!..

— Японский стиль? — возвратившись на место, уточняю на сей раз я.

— Дзюдзюцу… — удовлетворенно кивает он. — Искусство нашего врага… Всем спать, представление окончено! — Оглядывается, нахмурившись. — Час езды до линии фронта, а ну по полатям! — рявкает с притворным гневом.

Через мгновение вокруг пусто.

Дождавшись наглядных результатов внушения, Мищенко присаживается рядом.

— Все никак не возьму в толк, господин поручик, откуда вы… — подперев голову рукой, с прищуром смотрит мне в глаза. — Наблюдаю за вами со стороны, вы уж простите… Строевая подготовка у вас не кадровая, манера выражаться — необычна… Добавить сюда клин, повозку с пулеметом… Впрочем, нет-нет!.. — прячет усмешку в усы. — Я не спрашиваю, не подумайте. Так, домыслы…

Внутри меня происходит отчаянная борьба. Вот кому-кому, а тебе-то как раз и можно все рассказать, Павел Иванович. И даже нужно! Не Рожественскому, не Линевичу… Ты-то точно не станешь делать карьеру на послезнании, а как раз наоборот — грудью ляжешь за свое Отечество… По-другому не сможешь. От тебя таить не стал бы ни о революции, ни о судьбе царя с семьей. И, наверное…

Неожиданно для самого себя выдаю:

— Возьмете меня в свой рейд, ваше превосходительство? Что планируете перед генеральным наступлением?

Тот удивленно вскидывает брови:

— Вас?

— Меня. Там и расскажу все, наверняка. Если… — Язык предательски не дает выговорить фразу о возможной смерти.

Глубоко задумывается. Спустя минуту вполголоса нарушает молчание:

— Николай Петрович никогда не даст подобного разрешения. У меня строжайший приказ даже сегодня, на нашей стороне, беречь вас, как зеницу ока… Чего уж говорить о… — молча разводит руками. — Причины подобного поведения командующего мне неизвестны.

Конечная станция русской железной дороги забита составами до отказа. Крик, шум и суета китайского базара, помноженные на рев футбольного стадиона во время матча. Плюс отзвуки орудийной канонады, впервые услышанные мною здесь, на суше. Лошадиное ржание, громкая ругань, чьи-то громкие стоны… Грузчики-китайцы, плевавшие на приказ Линевича, и подгоняющие их злые офицеры, имеющие в гробу этот приказ, — тоже. И — люди, люди… Человеческое стадо в своей огромной хаотичной массе… Спрыгнув в эту толчею, я тут же засасываюсь в воронку кавказской, судя по говору, части. Оказываясь прижатым лицом к лицу к бровастому горбоносому орлу с кинжалом и буркой на плечах.

В упор налюбовавшись друг на друга с полминуты, мы так же неожиданно растаскиваемся в разные стороны, и я вновь оказываюсь среди своих.

С трудом протолкнувшийся к нам бородатый сотник, запыхавшись, орет во всю глотку:

— Ваше превосходительство, туда, туда!.. — Отчаявшись перекричать толпу, машет куда-то в сторону. — Лошади тамось!..

Решение Мищенко, озвученное в вагоне, таково: за линию фронта уходит пять групп по пять пластунов в каждой. Каждая группа несет с собой по три клина. Установка должна происходить по возможности в вечернее время суток, непосредственно перед идущим составом, в прямой его видимости. Рассредоточение вдоль полотна следующее: первая группа уходит на десять верст, вторая — на двадцать и так далее. Последняя, таким образом, удаляется на пятьдесят. В случае удачного схода с рельсов состава стараться по возможности устройство снять и схоронить в земле. Сроку на все — четыре дня… Через которые обратно должна вернуться самая дальняя команда.

Низкая, приземистая лошадка подо мной хоть и не Жанна, но дама с характером. То и дело норовящая взбрыкнуть, почувствовав на себе неопытного седока. Впрочем, хоть и с трудом, но держусь в седле довольно сносно, и в моменты, когда никто не видит, украдкой треплю ее холку.

Свернув налево от станции и быстро оказавшись за пределами городка, наш отряд взял рысью по пыльной, усыпанной войсками с обозами дороге. Я то и дело с удивлением верчу головой, разглядывая бесконечные вереницы телег, тянущиеся вдаль вместе с облаками пыли. Повсюду, куда падает взгляд, нестройно марширующие усталые солдаты с «мосинками» за спиной, дым от горящих прямо возле дороги костров, с такими же солдатами на привале. С безразличием и пустотой в глазах провожающими марширующие мимо них войска. Крики возниц, лошадиное ржание, угрюмые, серые от прилипшей дорожной пыли лица… Кто-то еще верит в романтику войны? Наивные…

Бесконечная, всепоглощающая обреченность царит повсюду. Не усталость и не уныние, а именно — обреченность… И даже песня, витающая над этим торжеством фатализма, подобралась соответствующая. Другая просто не смогла бы звучать здесь:

А жинка поплачет, выйдет за другого, За мово товарища, забудет про меня. Жалко только волюшку во широком полюшке, Жалко мать-старушку да буланого коня…

Больше всего мое сочувствие вызывают наши пластуны, у каждого второго из которых в холщовом мешке болтается немаленькая, габаритная железяка. Вес в полтора пуда которой способен испортить жизнь любому, кто ее несет. Тем более если к ней прилагается увесистый вещмешок, а дело происходит на вражеской территории.

Дорогой меня до глубины души поразила одна встреча. Нехарактерная, судя по реакции, даже для много чего повидавшего на своем веку генерала Мищенко.

Где-то в середине пути, пока мы обгоняли по «встречке» очередной обоз, на дороге возник затор. Подъехав ближе, я не сразу разобрал, в чем тут дело, — ну, телега с солдатами, ну, один из них со связанными за спиной руками. Пятеро других вооружены… Мищенко, остановивший сопровождающего штабс-капитана и эмоционально что-то у того выспрашивающий. Лишь когда поравнялись с повозкой, в глаза неожиданно бросается ромбовидная продолговатость деревянного ящика, небрежно лежащего в повозке, позади. Гроб… Зачем?

Тот же вопрос, видимо, интересует и генерала.

— …По судебному приговору, ваше превосходительство! — Выкатив глаза, капитан явно чувствует себя не в своей тарелке. — Везем исполнять… Приказано успеть к закату…

В эту самую секунду тот, что со связанными руками, встрепенувшись, на миг обретя потерянную навсегда надежду, дико оглядываясь на приготовленное для него смертное ложе, хрипло кашляет:

— Ваше превосходительство, пощадите… Простите, бога ради!.. Помирать страшно!.. — беспомощно воздевая скованные веревкой руки, всем телом устремляется к нему, но приблизиться вплотную мешает гроб. — Умоляю, ваше превосходительство, замолвите слово!.. — По искривленному в предсмертной муке лицу обильно струятся слезы.

— За что его? — Мищенко спрашивает вполголоса, почему-то отворачиваясь.

— Невыполнение приказа, ваше превосходительство… Приравненное к дезертирству. Приговор утвержден главнокомандующим!.. — спешно добавляет капитан, будто оправдываясь. С неприязнью косясь на угрюмо обступивших повозку казаков.

Громко щелкнув плетью, генерал молча пришпоривает коня. Вдогонку еще некоторое время раздаются отчаянные вопли несчастного…

Через пару часов, когда солнце скрывается за дальней сопкой, отряд наконец сворачивает с дороги. Еще верста тихим шагом, и Мищенко, а за ним все остальные, спешиваются.

— Построились, ребята, по пятеркам… — Голос генерала звучит без обычного апломба. — Все готовы? — совсем тихо спрашивает он, медленно проходя вдоль почти идеальной линии. — Кто нет, шаг вперед…

Тишина такая, что я слышу свое дыхание. Неожиданно пожилой казак из третьей группы, громко кашлянув и закинув за плечо мешок с клином, хрипло басит:

— Обижаешь, Павел Ваныч… Мы ж за тебя, сам знаешь…

Неожиданно со всех сторон, словно каждый из них только этого и ждал, разносится:

— Сделаем, ваше превосходительство…

— Павел Иванович, не сумневайся!

— Запустим под откосы макак окаянных, будь им пусто!..

— Впервой развя? Проползем так, что комар носа не подточить…

Дружный смех.

— И помните единственное… — Голос генерала звучит почему-то совсем хрипло. — Каждый из вас нужен мне живым! Здесь… Потому прощаться — не будем! — возвышая интонацию, осеняет он строй крестным знамением. — Кру… гом!

Через несколько минут черные накидки скрываются за ближайшей сопкой. Проводив взглядом последнего казака, Мищенко, закурив, прихрамывая отходит в сторону. Одинокое эхо далекого орудийного выстрела почти не нарушает окружающей нас тишины у самой линии фронта.

Вернувшись в Гунчжулин уже за полночь на попутном поезде, я браво, насколько могу после дня, проведенного в седле, вышагиваю к штабному вагону. Впотьмах и в невеселых раздумьях о бренном. А в частности — смогу ли я завтрашним утром встать на свои ноги… Мищенко же со мной обратно не поехал, оставшись в Сыпине.

Окна командного вагона, несмотря на поздний час, ярко освещены — «папаша» Линевич, как украдкой называют его подчиненные, не спит.

Удивительное дело, но доступ к телу главнокомандующего практически открыт. Несмотря на концентрацию русских войск в городке, за те полверсты, что отделяют вокзал от штаба, меня окликает лишь один часовой. Да и то перед самой точкой прибытия.

— Кто идеть?.. — Звук передергивания затвора.

— Поручик Смирнов… — останавливаюсь. — Служу при штабе!..

Мало ли что на уме у товарища. Пальнет ненароком, объясняй потом… С того света.

— Проходьте, ваше благородие…

Вот и весь фейс-контроль. Ей-богу, мало-мальски подготовленному подразделению, вооруженному пусть хоть саперными лопатками, взять штабной поезд штурмом — как два пальца… об асфальт.

Проходя мимо фонарного столба с агитплакатом, уверенно срываю средство пропаганды — для намеченного мною разговора требуются наглядные вещдоки.

— А-а-а, господин поручик… — Линевич радушно подымается из-за стола навстречу. — Ну, как ваше путешествие на линию фронта? А это у вас?.. — Красные от бессонницы глаза останавливаются на рисунке в моих руках. — Оттуда?..

Ага, только за ним и ездил… Самураи уперли ценный трофей, так мы всем мищенковским отрядом гнались по сопкам за хулиганами. При поддержке артиллерии с тачанками… Еле отбили драгоценность!

— Никак нет, ваше превосходительство, это я сию минуту снял здесь, у штабного вагона! — вытягиваясь и пожимая командующему руку, я украдкой оглядываю кабинет. За те несколько дней, что я здесь не был, — поменялось мало что. Разве над столом возник новый портрет: к двум царствующим особам и полководцам добавился отчего-то Петр Первый. С глазами навыкате и усами — в общем, все, как в моем времени. Та же репродукция. Че это, кстати? На реформы потянуло?

— Зачем сняли? — Отступив назад, Линевич подозрительно вглядывается в изображение бородатого казака. Который, что замечаю только сейчас, странным образом напоминает самого генерала. Разве косоворотка отсутствует. На Линевиче.

— Разрешите говорить начистоту, ваше превосходительство?

Генерал кивает в ответ, всем своим видом показывая, что конечно же разрешает.

Ну, раз даешь добро, то и получай всю правду. Без прикрас.

Набираю побольше воздуха в легкие:

— Моральный дух армии крайне низок, что видно даже мне, причем с первого взгляда. Войска утомлены, простой солдат не видит в этой войне никакого смысла… — Хозяин кабинета хочет что-то возразить, но я не даю ему этого сделать, уверенно продолжая: — То, что здесь, у вас, зовется агитацией… — тщательно развернув картинку, кладу перед ним на стол, прижимая массивным пресс-папье, — не лезет ни в какие ворота, Николай Петрович! — Я вновь забываю о субординации, переходя на гражданскую речь. И, не давая тому опомниться, по-свойски плюхаюсь на стул. — Давайте расскажу!

Через пятнадцать минут моего монолога выясняется, сколь далеко ушли средства пропаганды в народных массах за последние сто лет. Стараясь вытащить из памяти все, что помню об агитации, я увлекаюсь настолько, что незаметно начинаю рассуждать современной терминологией, ошарашив старика диковинными выражениями вроде «пипл хавает» и «пиар» — сказался опыт работы в одном из предвыборных штабов. К чести моего слушателя, тот стоически выдерживает вековые изменения языка. Лишь удивленно поигрывая бровями при очередном привете из будущего. На меня лично во время всего этого разговора смотрит подтянутый, воспитанный дворянин давно ушедших времен. От которого так и веет ароматом чего-то благородного и давно забытого… Хотелось бы знать лишь — а чем пахнуло из будущего на него?

— Интересно… — Заложив руки за спину, Линевич несколько раз прохаживается взад-вперед по вагону. — С плакатами, допустим, решим… Самому не нравятся. Завтра пришлю к вам художника, поработаете вместе. А как вам… — подходит к массивному сейфу в углу. Покрутив колесико замка, со скрипом отпирает дверцу. — Вот это, господин поручик? — поочередно выкладывает на стол несколько мятых рисунков.

Приглядываюсь внимательней — мать моя! От отвращения меня невольно передергивает. Первое же изображение являет собой уродливую гротескную гравюру характерного японского исполнения. На которой доблестный солдат Страны восходящего солнца с нескрываемым удовольствием совершает акт мужеложства. Разумеется, с солдатом нашим. Следующие шедевры выглядят поприличней — на них отважные самураи рубят, колют и режут русские войска в самых разнообразных телесных положениях. Завершает выставку восточной живописи колоритный натюрморт: солдат империи душит правой рукой человека, подозрительно напоминающего царствующую особу. В левой же держит за пояс русского мужичка с перекошенным от страха лицом…

— Павел Иванович привез из последнего рейда. — Генерал смущенно улыбается, перебирая рисунки.

— Ваше превосходительство, есть возможность каким-то образом размножить тот, первый плакат? — осеняет меня.

Эх, ксерокс бы сюда… Да промышленный! Да пусть хоть черно-белый!..

— Зачем это? — искренне удивляется тот.

— Ваше превосходительство, это ведь находка! Лучшего и придумать нельзя! — От волнения я забываю о субординации, выхватывая рисунок из-под носа опешившего генерала. — Показать солдатам в окопах да объяснить, где это взяли! Ну? Понимаете?

Лицо Линевича светлеет. Кажется, действительно дошло. Ну, слава богу!

— Решено, даю добро. Отправим в типографию. — Генерал собирает плакаты в кучу, оставляя на столе требуемый. — Говорите, театральные представления прямо на линии фронта? У окопов?

— Именно, ваше превосходительство! Но что крайне важно — не с патриотической и религиозной тематикой… А что-нибудь о том, что солдату близко. Дом, деревня… Незамысловатая, легкая комедия. Кстати… — Глубоко задумываюсь. — Методы психологического давления на противника у вас еще не используются?

— Методы… Чего?.. Какого, не разобрал, давления? — Генерал удивленно останавливается, причем делает это аккурат под ареопагом из портретов, вытаращившись на меня. Таким образом, на меня весьма подозрительно взирает весьма внушительное жюри. Особливо хорошо это выходит у новоиспеченного Петра Алексеевича, который с нововведениями в армии пока не знаком.

— Психологического… — зябко передернув плечами под его взглядом, опускаю глаза. — Доставка листовок, напечатанных на языке врага, в окопы противника. Убедительно доказывающие тому всю ненужность и фатальность этой войны. Разумеется, ненужность для японцев… — уточняю я сей скользкий момент.

— Можете привести пример? Из… — запинается на полуслове.

Да что ж ты будешь делать-то, а?!. Николай Петрович, ты либо верь, что я приплыл к тебе, аки ангел, из будущего… Либо сворачивай всю эту шарманку и действуй сам! Отошли меня обратно к Рожественскому и Куропаткиной да организовывай наступление с миром, самостоятельно. Надоело уже….

Впрочем, сдерживаюсь.

— …Будущего? — все же нахожу в себе силы улыбнуться в ответ. — Легко.

В голове тут же всплывают строки: «…Ахтунг, ахтунг! Доблестные солдаты и командиры Красной армии! Великая Германия ведет победоносное наступление… Уничтожено советских танков — столько-то, самолетов — столько-то…» Немного подправить стилистику, расписать японские потери, преувеличив статистику раза в два… Добавить эскадру, стоящую во Владике, напомнить о ранении адмирала Того… И смело можно забрасывать японцам. За неимением авиации, пользуясь попутным ветром, допустим.

После того как я заканчиваю говорить, генерал еще долго и усердно что-то пишет в тетради, часто обмакивая перо в чернильницу.

— Это не все, ваше превосходительство.

— Что еще? — Линевич подслеповато щурится на свет, отвлекаясь от записей.

— Необходима песня… Хорошая и объединяющая. Вы ее уже знаете наверняка, Николай Петрович. А вот солдаты, массово — вряд ли.

— Что-то готовы предложить? Что за песня?

— Так точно, ваше превосходительство. О подвиге «Варяга». Слышали уже?

Хмурит брови, усиленно вспоминая. В итоге беспомощно разводит руками:

— Память… Напоете?

— Попробую!

Несколько минут я старательно выпеваю известные слова, знакомые с детского садика. Картина маслом, кто бы видел: штабной вагон Маньчжурской армии, ночь, поручик адмиралтейства торжественно исполняет вытаращившемуся на него главнокомандующему песню о подвиге русских моряков.

Записав наконец последние строчки и отложив в сторону прибор, генерал неожиданно жмет кнопку звонка:

— Андрей Сергеевич, голубчик…

Неслышно возникший из-за моей спины молодцеватый адъютант весь превращается в слух.

— …Подготовьте приказ…

Адъютант каким-то невероятным образом из абсолютного осязания немедленно мутирует в блокнот с карандашом.

— …Главному интенданту, Губеру Константину Петровичу. О выделении в срочном порядке необходимых денежных средств для привлечения на передовые позиции театральных трупп из городов Дальнего Востока… — Потирая виски, Линевич вглядывается в записи. — Тоже в срочном порядке. Сроку ему даю — три дня.

Краем глаза замечаю, как у письменной принадлежности в фуражке начинает отвисать челюсть.

— Второе. Ему же, Константину Петровичу… Изыскать средства для отпечатывания в типографиях Харбина трехсот… — На секунду генерал задумывается, забавно хмуря брови. Отчего его казачье лицо приобретает черты гнома Гимли из «Властелина колец». — Нет, четырехсот тысяч листовок на языке японской письменности. А также… Отпечатать тиражом в сто тысяч вот эти вот стихи, — передает адъютанту листок со словами песни.

Напрягаю слух, чтобы не пропустить удара падающей на пол челюсти. Смотреть на адъютанта просто боюсь — еще заржу ненароком… Будет совсем не к месту!

Тем не менее парень молодец — пока вполне держится.

— Дальше… Отправить в типографию вот этот образец с нарочным… — Линевич подает вконец ошалелому офицеру образчик вражеской пропаганды. — Что, не видали? — ехидно интересуется Гимли у выкатившего глаза адъютанта. — Впитывайте, господин штабс-капитан. Что с вами враг собирается сотворить… Отправлю вот на фронт, супостата вразумлять…

Держаться, как говорится, нету больше сил. И я тихонько фыркаю в ворот кителя.

Лицо генерала вновь становится серьезным.

— Лично же вам, Андрей Сергеевич… — Линевич устало глядит на помощника. — К завтрашнему обеду подготовить статистику японских трофеев и отыскать хорошего художника. Свободны, и… Разбудите в шесть!

Мне почему-то становится совсем жалко этого бойкого, делового старичка. В годах, конец седьмого десятка… Тебе бы, Николай Петрович, капусту с луком выращивать где-нибудь на полях Запорожья да радоваться ясну солнышку с каждым собранным урожаем. Ведь и жить тебе осталось всего ничего, насколько помню… Однако судьбе было угодно сделать тебя одним из самых вменяемых генералов русско-японской, поставив на острие событий. А тут я еще со своим попаданием. Придуманным наступлением, которого не было, тачанками, клиньями Шавгулидзе да агитпропом… Эх!

На часах половина второго — это значит, что уставшему, ошалевшему от бессонницы пожилому человеку остается спать не больше четырех часов. Когда я подымаюсь со стула, готовясь последовать вслед за адъютантом, командующий меня останавливает:

— Подождите. Ваша идея с артиллерийской платформой на рельсах горячо заинтересовала Николая Ильича…

— ?..

— Булатова, генерала от артиллерии. Я позволил в качестве эксперимента начать постройку двух подобных конструкций для наступления. С расчетом переделки паровозов под японскую, узкую колею. Сборка в железнодорожных мастерских уже начата, орудия для этого я выделил… — Линевич как-то неестественно мнется, будто хочет еще что-то спросить, да не решается. Ну?!.

Наконец указывает на покинутое мной место:

— Садитесь обратно, прошу…

Прошу? Удивленно возвращаюсь назад.

Наши взгляды пересекаются, и… Напротив сидит уже не главнокомандующий Маньчжурской армией, а обыкновенный дряблый старик. С трясущейся рукой и пустым, обреченным взглядом. Совсем не бодрый оптимист Гимли, нет… На секунду мне кажется, что из впалых глазниц на меня глянула сама вечность.

Мурашки невольно пробегают по спине. Да чего хотел-то, Николай Петрович?

— Вячеслав Викторович, позвольте спросить… Я… Меня часто мучает сердце в последнее время, и… — Он подымается из-за стола и становится совсем жалким. Сгорбленная фигурка, поникнув, стоит напротив, не решаясь задать самый главный мучающий ее вопрос. Тому, кто действительно в силах на него ответить.

Можешь не продолжать, конечно. Ты хочешь знать, сколько тебе осталось? А имею я право отвечать?

Отчего-то сразу вспоминается Матавкин. Поникший, опустивший голову на руки, с почерневшим от моего послезнания лицом. Так по-детски воспрянувший духом после моего рассказа Рожественскому и так не вовремя поднявшийся на палубу в самом конце Корейского сражения, когда эскадры уже расходились в наступающей ночи… Помогло ему это знание об обманутой смерти?

Не знаю, что заставляет меня ответить именно так. Возможно, жалость к просящему. Хорошему человеку и яркой личности, взвалившей на себя непосильное бремя. А возможно, и наоборот: уважение к просьбе боевого, почитаемого в армии моего Отечества офицера. Не суть важно, что конкретно. Отказать Линевичу я не нахожу в себе сил:

— Три года, ваше превосходительство.

Сгорбленная фигурка замирает на месте, осознавая услышанное. Поникшие седые усы, явно тяжелый для щуплых, старческих плеч китель… Одинокий, стоящий посреди роскошного убранства вагона человечек. Командующий почти миллионной армией и обыкновенный, как и все вокруг, смертный.

Лучшего момента не представится, и неожиданно для самого себя я тихонько произношу:

— Николай Петрович, разрешите просьбу. Личную, как и то, о чем я только что вам сказал.

Молча кивает.

— Ваше превосходительство, прошу отпустить меня в рейд с его превосходительством Павлом Ивановичем Мищенко.

Ожидая в ответ чего угодно — категорического отказа, усмешки и даже издевки, — я с удивлением не верю своим ушам:

— Твердо решили?

— Так точно!..

— С Богом тогда! Разрешаю… — И, чуть помедлив, все же тихонько добавляет: — При Павле Ивановиче будете как у Христа за пазухой, за это я ручаюсь. Даже в рейде. Едва ли не надежнее, чем здесь.

Уже у самой двери я оборачиваюсь — чуть не забыл! Генерал все так же понуро стоит у стола, глядя в пустоту.

— Ваше превосходительство, один важный момент!

— Слушаю…

— Прикажите ограничить доставку центральных газет в армию. Тех, во всяком случае, где говорится о забастовках и стачках.

Не знаю, дошел до него смысл сказанного или нет, но, получив согласный кивок в ответ, я иду к двери. Утопая ногами в мягчайшем ковровом ворсе.

Выходя из кабинета главнокомандующего, немедленно ловлю на себе взгляды двух пар глаз. Такие узнаваемые в любом времени и месте и столь недружелюбные ко всякого рода выскочкам, даже сквозь тусклый свет настольной лампы. Ну, понимаю, да: сидишь тут, при штабе, наращиваешь задницу в тепле и уюте. После появляется такой вот я в звании поручика и открывает к генералу дверь пинком. Без записи, да еще и сидит часами… Завидно, блин!

Не знаю, что толкнуло меня попроситься в заведомо гибельный рейд. Наверное, та же дурость, что заставляла стоять на мостике «Суворова» во время сражения. Или ощущение собственной неуязвимости. Возможно, ложное, а возможно, и нет. Кто знает?

Следующие несколько дней проходят для меня будто в тумане. Череда событий, сменяющих друг друга с поразительной быстротой, едва успевает откладываться в памяти.

Армия всерьез готовится к предстоящему наступлению, это видно невооруженным взглядом, и особенно хорошо, как ни парадоксально это звучит, заметно из штабного поезда. Бесконечные генеральские совещания у Линевича, хмурые лица прибывающих с передовой и, наоборот, отбывающих на фронт офицеров, снующие туда-сюда посыльные с депешами и угрюмые телефонисты с бесконечными мотками проводов. Задерганный донельзя генералитет и офицеры помладше, задерганные до полной невозможности. Я, разумеется, не присутствую на командных совещаниях, но из разговоров вокруг ясно, что план генерального наступления предполагает одновременное продвижение Первой и Второй Маньчжурских армий на всем участке фронта, протяженностью около двухсот верст. Командующий Первой — Куропаткин, Второй — барон Каульбарс. Третья армия, составляющая резерв, собирается в ударный кулак в центре, под командованием барона Бильдерлинга, поддерживая наступление двух предыдущих. Основной задачей наступления является возврат потерянных мукденских позиций. Планируется ли что-то дальше и как оно планируется в случае успеха — не знает никто. Во всяком случае, публичных разговоров об этом не ведется. Извечное русское «авось», подозреваю, прекрасно работает и тут. Нехай, дойдем до Мукдена, а дальше — как бог пошлет. Сперва дойти надобно!.. Что тут скажешь — Россия!

Не являясь военным стратегом и тем более психологом, даже я вижу всю ошибочность назначения на командные посты генералов, не выигравших, по сути, ни одного сражения. Все перестановки после мукденского провала ограничились лишь рокировкой Линевича с Куропаткиным. По сути, не изменив ничего. О каком, к черту, взаимодействии войск может идти речь, когда барон Каульбарс едва ли не открыто игнорирует Куропаткина, демонстративно с ним не разговаривая? Впрочем, второй ведет себя не многим лучше, щедро платя тому сторицей. Особняком в этой милой троице стоит лишь барон Бильдерлинг, ни во что не вмешивающийся и старающийся найти общий язык со всеми старичок.

Прибывший на следующий день в мое распоряжение художник оказался робким, застенчивым дедушкой. Насквозь гражданским и невесть как занесенным в Харбин, откуда бедолагу и достали мои длинные попаданческие руки. Пугающийся каждого шороха и постоянно оглядывающийся по сторонам, будто он уже окружен японцами, тот долго не мог уяснить поставленной задачи. Когда же наконец до того дошло, что требуется, в каком качестве и для чего, дедуся едва не гикнулся в обморок со страху:

— Господин офицер, прошу Христом — отпустите!

— Не бойся, дед… — улыбаюсь я тайком. — Державе надобно!

Под моим чутким неусыпным руководством он и пытается проделать то, без чего в мое время трудно представить не то что войну — даже обыкновенную мирную жизнь. Делает пропаганду. Точнее, пытается.

— Господин офицер, да как же можно ее так, родимую? — Харбинский мэтр изобразительных искусств, носящий колоритное имя Пафнутий Еличеевич, содрогается. Оглядывая только что им созданную девицу с нацеленным в грудь штыком. — Жалко ведь лебедушку!

«Лебедушка» представляет собой приличных размеров деваху с бюстом вроде как у доменной печи. Кокошник с нарядным сарафаном ничуть не портят общей картины. По мне, этой девице и вовсе никакого труда не стоило бы разобраться с целым японским взводом… При желании.

— Пафнутий Еличеич, ты робость можешь на ее лице изобразить? Ро-бость! — по слогам проговариваю я, скептически оглядывая творение. — Она же у тебя как Левиафан, ей-богу! — выхожу я из себя наконец.

Дедушка непонимающе глядит на меня невинными глазами деревенской буренки. С пейзажей какого-нибудь Шишкина. Тот, правда, коров рисовал не шибко, все больше сосны да мишек… Но если бы и рисовал даже — сие творение природы вполне легло бы в его творческую канву. М-да…

Несмотря на кажущуюся природную застенчивость, мой художник оказался весьма требовательным товарищем, запросив себе полное уединение на время работы, чем напрочь лишил меня собственного купе. И, битый день бесцельно проболтавшись по окрестностям в любезном пластунском сопровождении, я прихожу сюда и лицезрю вот это. Причем помимо захламленного красками стола, на котором остатки роскошного обеда соседствуют с баночками красок и табачным пеплом.

«Похоже, все-таки каждому времени нужна своя пропаганда. Трудно, очевидно, с ее переносом в прошлое… Или исполнитель подкачал. Подкачал ли, впрочем?.. — Я пристально всматриваюсь в хитроватые глаза Еличеича. — …Робкий-то ты робкий, да тот еще лис, похоже. Ну и ладно, не хочешь — как хочешь. Справимся и без тебя. С японским некультурным плакатом. Без доменных печей с грудями. Свободен!»

Неудача с изоагитацией ничуть не испортила моего настроения. К тому же, пользуясь вынужденной прогулкой, я в итоге добрел все же до железнодорожных мастерских на окраине, дорогу к которым мне любезно подсказали в штабе.

Уже за сотню метров до означенных строений, утопающих в июньской зелени, меня останавливает грозный окрик часового:

— Докумменты, ваше благородие! — Делая твердое ударение на «у», молодцеватый ефрейтор берет винтовку наперевес.

О как! А секретность-то тут побольше, чем при штабе! Пока достаю удостоверение, замерев на месте, ко мне подбегает прапорщик, отдавая честь и принимая бумагу.

— Господин поручик, позвольте… — Штабные корочки мигом делают свое дело, и тот мгновенно добреет, распределяя улыбкой усы по лицу: — Изволите проинспектировать? — Оборачиваясь, делает страшное лицо унтеру, который немедленно растворяется в утренней дымке.

Изволю… Чего бы и нет? Пусть думают, что инспекция, мне от этого не холодно! Оставив своих казаков у входа, прохожу в темное помещение.

— Мм… Где тут собираются орудийные платформы? Что курируются его превосходительством генералом Булатовым… — Пройдя внутрь цеха, я сразу повышаю голос до крика. Лязг и грохот вокруг, кажется, заставляют барабанные перепонки выгнуться в обратную сторону. Ей-богу, залп «Суворова» всем бортом звучал тише!

По лицу и мимике прапора, приправленным жестами рук, понимаю, что где-то там. Разговаривать из-за шума бесполезно, потому просто следую за спиной провожатого, попутно осматриваясь.

Современная охрана труда немедленно грохнулась бы в обморок, окажись на подобном производстве… А после, очнувшись, долго и нервно курила бы в сторонке, с трудом приходя в себя от испытанного шока.

Несколько мелких, густо закопченных окон под потолком созданы, очевидно, лишь с единственной целью — определять по ним, день на дворе или уже все-таки ночь, поскольку ни для чего другого пригодиться не могут, что я тут же ощущаю на себе, спотыкаясь о предательски торчащую из земли скобу. Которая, похоже, лишь этого момента и ждала.

Долетевшее до меня спереди «…нее….дин …учик!..» — очевидно, являлось неким запоздалым предупреждением об опасности.

Несколько ремонтирующихся паровозов, скорее угадываемых по силуэтам, чем видимых, густо облеплены некими полуголыми существами, видимо, выходцами из самых глубин ада. Всегда подозревал, что с железной дорогой связано чего-то не того — теперь же настала пора убедиться в этом воочию: демоны стучат молотками, орут, густо матерятся и явно грозят проклясть каждого, кто вторгнется в их ремонтную обитель.

Миновав наконец ремонтное депо, выходим на свежий воздух, оказываясь аккурат перед еще одними воротами с бородатым часовым. За которыми передо мной и открывается искомое. От восхищения непроизвольно присвистываю:

— Вот это да!..

На рельсах стоят четыре четырехосные платформы с закрепленными на них орудиями, со стволами в чехлах. Хоть сейчас вывози на передовую и открывай огонь. Конструктор предусмотрел и защиту, пусть и минимальную, боевых расчетов — платформы охватывает метровой высоты склепанный броневой пояс, поблескивающий свеженанесенной коричневой краской. С видимой стороны на борту закреплено несколько откидных опор — все, как и заказывали! И когда только собрать успели, черти? Могут же, когда хотят? Подозрительно оглядываюсь на только что покинутое депо. Слово «черти» не зря на ум пришло, ой как не зря…

Странно лишь, что орудия разнокалиберные… Оглядываюсь на второй, еще собирающийся поезд. Я не артиллерист, но тут и детсадовец не ошибется: пушки на нем внешне вообще напоминают орудия наполеоновских войн… Мортиры?

Заинтересовавшись визитом, к нам подходит интеллигентного вида капитан в погонах инженерных войск:

— Чем могу?..

— Господин капитан, поручик штаба Смирнов… — С интересом обходя конструкцию, я присаживаюсь на корточки, проводя ладонью по краске. Пальцы тут же приобретают цвет детской неожиданности, и рука стремительно отдергивается. — Скажите, а решение использовать разные калибры — кому принадлежит?.. — стараясь не обнаружить собственного прокола, принимаю я независимый вид.

— Как же… — Капитан обиженно следит за измазанной конечностью, начиная рыться в кармане. — Николай Ильич настоял, его распоряжение! — Извлекая платок из кителя, он незаметно протягивает его мне.

Оборачиваюсь назад — прапор тут же прячет ехидную улыбку. Значит, стесняться уже точно нечего.

— Здесь… — капитан показывает на еще не готовый поезд, — полевые мортиры шесть дюймов… Там — сорокадвухлинейные осадные пушки. Разные калибры — разные задачи, насколько я понимаю, — пожимает он плечами. — У его превосходительства, очевидно, имеются на сей счет свои соображения.

Платок капитана окончательно загублен, что совсем не вызывает у того восторга. Впрочем, мне простительно — я вообще тут из будущего, если что (и из штаба, кстати), а гардероба своего не имею почти. Хотя платки надо бы раздобыть, это да…

Итак. Все, что я мог сюда привнести, — привнес. Тачанки сконструированы и испытаны, клин Шавгулидзе наверняка уже в действии… Возможно, прямо в эту минуту, кстати! Неприличный японский плакат вместе с листовками для врага огромным тиражом печатается в типографии Харбина, а по всему Дальнему Востоку наверняка уже рыщут тайные агенты генерала Линевича, тайком пробираясь в театральные гримерки и делая там предложения, от которых трудно отказаться…

Передвижные платформы созданы — ну или почти созданы. Какие же задачи будет решать генерал артиллерии Булатов с помощью различных калибров и типов орудий — мне неведомо, но придумал он эту идею явно не с кондачка. Маньчжурская армия готовится к генеральному наступлению, которого не было в истории, каждый божий день пополняясь кадровыми войсками взамен бывших резервистов… А ты, Слава, напросился в рейд к генералу Мищенко. Зачем напросился и что там будешь делать — одному богу ведомо. А посему… Поскольку предстоящий рейд в японские тылы предполагает наличие передвижного средства… я с тоской вспоминаю о седле.

Покинув депо, отправляюсь прямиком на конюшню, после чего весь остаток дня провожу в жалких попытках обуздать кобылу Жанну. Губительницу полковника Малиновского и роковую, надо сказать, особу. Ничуть не удивился бы, узнав, что в прошлом сия дама была какой-нибудь куртизанкой, за грехи отправленной небесной канцелярией искупать таковые в качестве лошади (неплохое предостережение подобным девицам, кстати!). Да и имя вполне подходящее у этой… Жанны. А тут я подвернулся…

Тем не менее с каждой такой поездкой держаться в седле мне становится все легче, а тело словно сживается с лошадиным, следуя ему в такт. Сегодня даже Терминатор с Михайловым не прячут улыбок — ибо таковых, кажется, нет. Наверное, во всяком случае — спиной ведь мне не видать!

В бессчетный раз дефилируя на Жанне по опостылевшему уже мне, казакам, лошади и наверняка всему окрестному населению маршруту «вокзал — конюшня — вокзал», я настолько погружен в свои мысли, что до меня доходит лишь с третьего раза.

— Господин поручик, а, господин поручик?.. — окликает меня знакомый голос.

А, что?

От неожиданности я совершаю резкое движение, что немедленно передается средству доставки. Проклятая Жанна, очевидно, только и ждала этого момента: закусив удила, она немедленно берет курс к ближайшей фанзе. Не влететь кувырком в соломенную крышу которой мне позволяет лишь чудо и вовремя натянутые поводья. Внезапное явление меня внутри китайского дома через потолок отнюдь не должно входить в планы поручика штаба армии! Чего не скажешь про его кобылу… Ах ты… Убийца офицеров!

Острейшее желание воспользоваться имеющейся у сопровождающих меня плеткой подавляет лишь озорной взгляд генерала Мищенко. Который со свитой из пары адъютантов и скепсисом наблюдает цирк со стороны.

Тайком продемонстрировав животному кулак, я торопливо спешиваюсь.

— Ваше превосходительство? — вытягиваясь, поправляю съехавшую фуражку.

— Полно, господин поручик… — Мищенко дружелюбно протягивает руку. — Не стоит крушить местную архитектуру!

Делая знак сопровождающим, берет меня под руку, отведя чуть в сторону:

— С почином, Вячеслав Викторович! Я только что с поезда и… Везу в штаб хорошие новости. Догадываетесь, какие? — Подмигивая мне, он нежно треплет за гриву Жанну. Которая (вот сволочь) только что не льнет к руке. Ладно, припомню…

— Обе армии неожиданно перешли в наступление и уже отбили Мукден, ваше превосходительство? — неожиданно для себя самого выдаю я. Не все же тебе меня строить, Пал Ваныч! Язык бы высунул тебе в отместку, да субординация не позволяет.

Секунду тот переваривает услышанное, разражаясь затем громогласным хохотом:

— Браво! А если серьезно… — Прекращает смеяться, приобретая деловой вид: — Под откос пущен первый японский поезд, поручик. А из японского тыла возвратилась первая группа. Поздравляю! Вас и вашего друга, господина Шав… — замолкая на полуслове, тот внимательно провожает взглядом проходящего мимо китайца в круглой шапочке и с вязанкой хвороста на горбу.

— …гулидзе, ваше превосходительство! — механически добавляю я, на сей раз сам осознавая услышанное.

Сработало! Вот как пить дать — сработало! Неужели действительно получилось?!.

Если быть до конца откровенным, то я и сам сомневался в успехе операции. «Клин» — это ведь первое мое «попаданческое» и стопроцентно «железячное» нововведение, принесшее откровенный успех. Почему-то не «Корейское сражение», должное быть Цусимой и так ею и не ставшее, а именно эта незамысловатая железяка, сработавшая на японском составе, и вызывает в груди то чувство, что это именно моя заслуга! Круто, черт возьми!..

— Ваше превосходительство, большой поезд угробили? — Наверное, в эту самую секунду я свечусь от счастья.

— По словам казаков — пять вагонов с личным составом. Рассказывают, много покалеченных и убитых… Впрочем, те постарались быстро ретироваться, как я и наказывал… — Мищенко, чуть прихрамывая, задумчиво ведет меня вдоль центральной улицы, едва успевая кивать в ответ на козыряния встречных. — Но что еще ценней — напрочь выведен из строя паровоз! — Остановившись возле большого каменного колодца и облокотившись на него, достает золоченый портсигар: — Курите?

Я держался с самой Цусимы. То есть с Кореи… Но сейчас рука сама тянется за папиросой:

— Не откажусь.

Сквозь наползающие в мозг никотиновые волны и пелену в глазах я все же улавливаю рассказ генерала о состоявшемся успехе.

Первая группа пластунов — та, что уходила ближе всего, на десять верст, — вышла на позицию под самое утро, обезвредив по дороге японский разъезд. Я не уточняю у Мищенко, что значит «обезвредили». Но подозреваю, что трое японских всадников мгновенно слились с нирваной, так и не успев понять, что же все-таки произошло. Железнодорожный путь в выбранном месте не охранялся и даже не патрулировался, несмотря на близость к линии фронта. Что позволило казакам установить клин в месте поворота колеи без каких-либо препятствий. Дальнейшее повторило уже виденное нами на испытаниях — груда металла, только на сей раз вперемешку с людьми… Итог — пять вагонов, набитых солдатами, и паровоз!

— От остальных групп пока нет вестей… — Прицелившись, Мищенко стреляет окурком в скачущего по песку пыльного воробья. Почуяв неладное, тот мигом упархивает прочь, недовольно чирикая.

Моя борьба с табачным дурманом завершается наконец поражением последнего. И я окончательно прихожу в себя:

— Ваше превосходительство, разрешите просьбу?

— Наедине можете. — Павел Иванович задумчиво смотрит в глубину колодца. — Разрешаю.

— Хорошо. — Я облокачиваюсь рядом. — Павел Иванович, я поговорил с его превосходительством о предстоящем рейде… — Мищенко никак не реагирует, молча устремив взгляд вниз. — Так вот, он дал свое согласие!.. — Попытки заглянуть ему в лицо не несут успеха. — Возьмете?

Никакой реакции. Наконец, после минутного молчания, он поворачивается ко мне:

— А вы знаете, господин поручик… Посмотрите же туда… — кивает вниз.

Я удивленно наклоняю голову. Где-то в глубине, на расстоянии пяти-шести метров, тихо плещет вода… Видны даже, если всмотреться, наши лица, подернутые мелкой рябью.

— Говорят, что даже днем в колодце можно увидеть звезды, если позволяет погода… Можете разглядеть? — Отчего-то его голос звучит совсем грустно.

— Нет…

— И я не вижу. Хотя слыхал от стариков, и не раз… — Помолчав еще чуть-чуть, он распрямляется, оправляя мундир. — Говорите, желаете в рейд, господин поручик?

— Так точно, ваше превосходительство! — вытягиваюсь я.

— Выходим девятнадцатого в ночь. За три дня до основного наступления. Раз господин командующий разрешил — и я не против… Бывайте!

Неожиданно он резко и громко свистит. Через несколько секунд, когда адъютант уже передает ему поводья, оборачивается и едва слышно шепчет:

— Господин поручик, первый приказ: усиленно тренируйтесь в верховой езде! Пять дней вам на это!.. — Подмигивая, Мищенко ловко вскакивает на коня, с силой дав тому шенкелей.

Не видно ни зги — небо затянуто, ночь все еще где-то в середине своего пути. Покачивание в такт Жанне убаюкивает, и временами мне начинает казаться, что все вокруг является частью уютного, заманчивого сна. И ощущение огромной массы людей вокруг, и лошадиное ржание… Топот сотен пар копыт, скрип возов, чье-то перешептывание вполголоса…

Пламя от зажженной спички поблизости выхватывает из тьмы молодое лицо, быстро пропадая. Освещая время от времени красноватым отблеском уголька папиросы задумчивый профиль курящего. Зычный крик позади совсем не портит картины внутренней дремоты:

— Подтянуться, подтянуться!.. Не растягиваться!..

Слышно, как другой голос, совсем уже далеко, по цепочке подхватывает приказ. Затем вроде бы еще — совсем уже еле уловимо.

Сводный отряд генерала Мищенко выступил в полночь, из деревушки со сложнопроизносимым названием Сяозантай — опорного пункта русской армии на левом фланге сыпингайских позиций.

Выбор места, насколько я понимаю, был обусловлен несколькими факторами: двадцать верст от железной дороги, слабоохраняемая, по данным разведки, территория. Предыдущий же, майский набег начинался с правого фланга, ближе к территории Монголии.

У обеих противостоящих сторон нет единой, сплошной линии фронта, и обе имеют значительные бреши в таковой — чем и решил воспользоваться Павел Иванович, постаравшись миновать линию японских дозоров незаметно, под покровом короткой июньской ночи. То, что к утру мы будем обнаружены, не оставляет никаких сомнений, вопрос заключается в следующем: насколько сумеем углубиться в тыл японцам.

Я безбожно клюю носом и закрываю глаза, ослабив поводья: Жанна совсем не дура, несмотря на все бзики, и вряд ли выбьется из общего потока. А потому — можно чуть вздремнуть, воспользовавшись темнотой и покачиванием в седле. Вернувшись воспоминаниями к событиям последних дней…

Когда утром восемнадцатого я добрался наконец до сборного пункта — перед глазами открылся огромный бивак в несколько тысяч душ. Что-то жарящих, варящих, пекущих и сушащих на бесконечных, теряющихся за сопками кострах. Густой дым еще за несколько верст возвестил о том, что либо происходит извержение доселе невиданного маньчжурского вулкана, либо… Либо неподалеку готовится к набегу сборный отряд русской армии. Состоящий из самых безбашенных, боеспособных частей и вообще — сорвиголов первой марки. Тех, кого и принимал к себе так радушно Павел Иванович Мищенко.

Проезжая по деревне, я изумленно оглядываюсь: перемешавшись меж собой в единой массе, повсюду пестрят представители уральских, донских, кавказских казачьих полков… Насколько знаю, в поход выступают также два драгунских полка и четыре конно-горные батареи. Орудия которых видны — эти стоят особняком, на самом краю деревушки. Тачанки в количестве пяти повозок должны быть где-то тут, но незаметны среди множества телег. Помимо нового вида оружия — десять простых «максимов», которые Мищенко лично выбивал у скряги Линевича.

— Братец, где тут штаб командующего? — свешиваюсь я с седла к угрюмому пограничнику в папахе. Во всяком случае, зеленые погоны на черном кителе говорят о чем-то похожем.

— Тама, ваше благородие… — указывает тот на ветхую фанзу, возле которой «запарковано» несколько лошадей. Не меняя позы и даже не поднявшись до конца для приветствия, пограничник продолжает заниматься своими делами. То бишь любовно чистит «мосинку».

«Дисциплина тут так себе… Впрочем, может, я пока не в авторитете?.. — Направляю порядком подуставшую Жанну к коновязи. — Опять же форму сменил вроде на полевую…» — Спешиваясь, бросаю я поводья бородатому казаку.

В ту же секунду до меня долетают нечленораздельные выкрики. С ярко выраженным характерным акцентом, что ли. Из которых я разбираю лишь:

— Все равно, что слег… Найти другого!..

Из распахнувшейся двери, едва не сбив меня, вылетает взбудораженный казачий полковник. В характерной терской форме и папахе, что придает его низенькой фигуре крайне забавный вид. Из-за орлиного носяры на меня снизу вверх дружелюбно глядят два карих глаза:

— Э… Поручик? К нам? В рейд? — Смешно «экая», он едва не выдавливает из меня улыбку.

— Так точно! — выкатываю я глаза в папаху. Ибо лицо кавказца глядит мне аккурат в солнышко.

— Часть?

— Штаб фронта, ваше высокоблагородие!

Папаха на секунду замирает. Но ее, похоже, не проймешь каким-то там «штабом». Ухватив под руку, тот немедля втаскивает меня в темноту хижины, что-то бормоча под нос.

— Полковник Баратов! — поставив меня в центре, коротко представляется головной убор. — Вы-то нам и нужны… Павел Иванович знает о вас? — Орел заглядывает мне в лицо снизу, с доброжелательным прищуром беркута в адрес добычи.

— Так точно, и я хотел бы… — ошеломленно прихожу я в себя.

Хищный пернатый беспардонно перебивает:

— Э… В связи с выбытием из строя адъютанта штаба назначаетесь обер-офицером для особых поручений, господин поручик! Документы отдадите писарю… — Шебутной полковник начинает летать по небольшому помещению от стены к стене, явно страдая от переизбытка энергии.

— Стойте, стойте, Николай Николаевич… — появляется из соседней комнаты смеющийся Мищенко. — Не так быстро. Вам только дай волю — и меня в посыльные запишете!

Поздоровавшись со мной, он довольно усаживается на подобие табуретки, сколоченной из трех деревяшек.

— Господин Смирнов действительно будет находиться при штабе… Но!.. — грозит пальцем воспрянувшему было кавказскому полковнику. — Моим адъютантом для особых поручений! — Весело мне подмигивает. — Непосредственно в моем, личном подчинении.

Далекий звук одинокого выстрела заставляет встрепенуться, и рука невольно тянется к кобуре с новеньким наганом… Предрассветное, светлеющее небо позволяет рассмотреть людей вокруг, не угадывая и не дорисовывая их очертаний.

Я двигаюсь чуть позади небольшой группы офицеров, и составляющих в общем-то весь немногочисленный штаб генерала Мищенко. Как говорят, сменившийся несколько раз за время этой войны — сам он не кланяется пулям, всегда идя в первых рядах, и офицеров своих держит в том же тонусе. Сейчас вместе с генералом Логиновым и двумя ординарцами сам он чуть впереди, на небольшом удалении. Позади и впереди штаба дагестанцы и терско-кубанцы, которым Мищенко остается верен. Здесь же, в нашей колонне, идет пара тачанок и едва ли не половина всех орудий отряда — те чуть позади. Кстати, почему-то не вижу при штабе Деникина… Вокруг лишь незнакомые офицеры, исключая адъютантов Павла Ивановича да полковника Баратова.

Решение отказаться от обозных телег было принято едва ли не в последний момент, и, оставив их в Сяозантае, часть фуража загрузили на приземистых, но удивительно выносливых и крепких монгольских лошадок, следующих в самом арьергарде отряда.

Топот копыт — очевидно, скачет посыльный из авангардной сотни. Молодой казак лихо осаживает коня подле руководства, почтительно что-то зашептав. Через несколько мгновений, пригнувшись, стартует обратно, резво подгоняя лошадь.

— Хунхузы… — доносится спереди. — Небольшая группа. Стрельнули, и деру…

Вот как? Слышал что-то об орудующих в окрестностях бандах, поощряемых японцами. Значит, теперь мы точно обнаружены? Ну и ляд с ним…

Однако старый китель все же был теплей — я зябко поеживаюсь от утренней влаги, поправляя непривычную портупею. Сабля вместо кортика тоже не несет привязок к былому, чуть оттягивая плечо. Вопроса, что с нею делать в случае чего, я стараюсь себе не задавать: назвался, как говорится, кузовом — собирай мухоморы. Вновь начиная клевать носом, погружаюсь в приятную дремоту.

С моим пехотным обмундированием перед отправкой вообще вышла целая история. Как и с отправкой в рейд, собственно… Подловив в нужный момент Линевича на сентиментальных чувствах, я искренне расслабился, всецело посвятив себя верховой езде. Достиг в коей за несколько дней весьма недюжинных результатов. Но не тут-то, что называется, было. Довольно галопируя как-то ранним утром мимо окон штабного поезда и всецело предавшись радужному летнему настроению, я едва не бухаюсь с лошади от высунувшейся оттуда головы. Из поезда, разумеется, не из Жанны.

— Господин Смирнов?!.

— Так точно… — Приглядываясь к голове, наконец признаю в ней черты полковника Орановского. Того еще, надо сказать, типа и личного родственника командующего. Зятя… В штабе тот чувствует себя королем — разве ногой двери не открывает. А по мне — так обыкновенная шестерка при погонах. И на необоснованных, простите, понтах. Как-то так…

— К командующему… — Череп зятя недовольно исчезает в окне.

В покоях Линевича густо накурено, а сам шурин своего зятя невежливо распекает кого-то по телефону:

— …Кудахтать вы будете, любезнейший, когда японец вас прищучит на марше… — с ненавистью глядит он в трубку, которая явно тут ни при чем. — Мой личный приказ: усилиться частями забайкальцев! Десять сотен придаю!.. Полк!.. — Генерал эмоционально бросает трубку о стол, подымая красные очи: — Вы? Пожаловали?!.

«Что-то где-то… Я уже слыхал подобное. В каюте, правда, не в вагоне…» — Я лихорадочно прикидываю пути отступления. Папаша сегодня явно не в настроении.

— Никуда не идете… Я обещал Рожественскому. Вот и китель ваш в походе ни к черту, будете, как…

Следующие пять минут мы препираемся, будто на рынке. Кажется, сама судьба отводит меня от рейда, и, ухватись я за подсказку, останусь тут, в уютном вагоне. На полном соцобеспечении и казенных хлебах. Тем не менее разуму наперекор упрямо твержу:

— Прошу отпустить, ваше превосходительство!

Не знаю, что именно заставляет меня проситься туда. Возможно, то же чувство, что гнало на мостик «Суворова», находящегося под огнем всей вражеской эскадры. А возможно, обыкновенная глупость… Кто из нас в глубине души не считает себя неуязвимым? Всех остальных — да, а себя дорогого — нет? К тому же у меня на это гораздо больше веских причин, чем у кого бы то ни было. За все пребывание здесь — ни царапины, одни лишь легкие контузии… И еще. Последнее, и самое главное: мне нечего терять в этом времени. Чужом и далеком… Разве одну милую девушку во Владивостоке, но… Но не более. И, даже несмотря на сей весомейший аргумент, я упорно повторяю:

— Прошу отпустить!.. Вы дали слово, ваше превосходительство!.. — в запальчивости привожу я последний довод.

Наконец Линевич устало машет рукой, отворачиваясь:

— Делайте что хотите… Форму только смените… на полевую… — Обессиленный, генерал плюхается в кресло. — Я распоряжусь. — Глубоко вздохнув, жестом показывает мне, что я свободен.

Наган и форма с саблей были любезно доставлены в мое купе тем же вечером.

Звуки ружейной пальбы выводят меня из дремотного оцепенения, и я ошалело оглядываюсь по сторонам, окончательно стряхнув сон. Совсем рассвело. Холмистая местность, усеянная редкими деревьями, идет по обеим сторонам дороги. Хлопки выстрелов доносятся из-за пригорка, на который медленно вползает колонна русских. Неожиданно в трескотню винтовок вклинивается звук швейной машинки: «Та-та-та… Та-та…»

— Шендягоу… — Кто-то из офицеров штаба уже лихорадочно мнет в руках карту. — Небольшая деревушка. Должна быть не занята!

— Кому это она «должна»? Разведчикам нашим разве… — смеются в ответ.

— Хунхузы бесчинствуют?..

— Да-да-да, с пулеметом… Вы где-то вид… — Говоривший замолкает на полуслове.

— А что, господа?.. — Неожиданно появившийся в группе Мищенко весело подмигивает. — В деревне явно не больше роты, и это самые что ни на есть японцы, дозоры донесли… Но для артиллерии все-таки маловато! Испытаем новое оружие в деле? Как вы на это смотрите, Вячеслав Викторович? Пошлем телеги Шавгулидзе? — Генеральский конь довольно гарцует под цветущим хозяином.

Взгляды всего штаба подозрительно вылупляются на меня.

Сам ты, Павел Иванович, «телега Шавгулидзе»… Клин — да, а телега — со своей, «тачанской» судьбой!

Кстати, на моей памяти тот впервые произнес имя партизана без запинки. Что уже хорошо, и… Почему меня так тянет язык ему показать, а? Но субординация все же делает свое дело, и потому я вытягиваюсь, как могу, на привычно уже эмоционирующей от вида бравого генерала (или его жеребца?) Жанне.

— Воля ваша, ваше превосходительство! Я бы рискнул! — чуть подумав, отвечаю я, силясь выдавить улыбку.

— Так тому и быть, раз вы не против… — С усмешкой подозвав адъютанта — того самого поручика, что провожал меня на испытания клина, — генерал что-то коротко шепчет ему. — Всех прошу пожаловать за мной во-о-н на тот пригорок! — указывая на большую сопку, дает шенкелей своему вороному.

Из пробного похода с клиньями вернулись лишь три группы. Две самые дальние — пропали, не оставив следа… В день возвращения второй за линию фронта были в срочном порядке отправлены следующие десять — «клин» показал себя исключительно отменно, и в успехе нового оружия не сомневается уже никто. Всего лишь нескольким пластунам удалось вывести из строя четыре паровоза и невесть какое количество личного состава.

Принимая поздравления Линевича, я все же не забываю, чья эта заслуга.

— Ваше превосходительство, прошу простить, но изобретение отнюдь не мое! — Я переминаюсь с ноги на ногу.

— Награждены за морское сражение? — Линевич подозрительно осматривает мою грудь. — Почему нет?

Пожимаю плечами. Что тут скажешь? В мою бытность еще во Владивостоке первые награды уже нашли своих героев. Я же к таковым себя не отношу — у орудия не стоял, броненосца не вел… Жить хотелось — это да, но и то спорный момент… И наверняка Зиновий Петрович придерживается обо мне того же мнения.

Да и как, простите, меня награждать-то? Без роду без племени? Награждается поручик ПВО Смирнов, уроженец города Томска, тысяча девятьсот восемьдесят второго года от Рождества Христова? Ха-ха. Вся моя сущность поручика, господин Линевич, держится исключительно на высоком покровительстве тебя да адмирала Рожественского. Как-то так. Потому и вопросов лишних не задает никто…

Подобные мысли в этот момент посещают, очевидно, не только меня. Потому что командующий, теребя седой ус, внезапно отступает:

— Ну да. Ну да…

Смущенно покрутившись еще некоторое время, он меня отпускает со словами:

— Я подумаю, что тут можно сделать, господин… Смирнов.

Во-во. Даже «поручика» из себя не выдавишь. Так как знаешь, какая все это «липа» на мази… И ничего ты тут не сделаешь, как ни крутись.

В один из последних дней, оставшихся до рейда, двигаясь по привычному направлению к конюшне, я замечаю группу солдат у телеграфного столба. Оживленно переговаривающуюся и то и дело выбрасывающую из себя нечто нецензурное. В крайне более обширном, надо сказать, варианте. Заинтересовавшись причиной, тихонько подхожу ближе.

— От же, ироды, что удумали! — Высокий бородатый урядник, сложив руки на груди, исподлобья смотрит куда-то, смачно сплевывая.

— А что, так тоже разве можно? — Его сосед, рябой пехотинец, кажется, искренне удивлен.

— Можно, можно… — мрачно передразнивают из толпы. — Попадешь в плен — еще не так разместят!..

Несколько хмурых смешков быстро стихают при моем появлении.

А что тут? Подхожу ближе, протискиваясь сквозь плечи собравшихся. Ага… Со знакомой гравюры, прибитой на столбе, на меня смотрит тот самый русский мужик. Загнувшийся под солдатом в черном мундире и кепи… Венчает всю эту картину маслом надпись: «Отобранный у врага образец пропаганды».

Не говоря ни слова, прохожу дальше, сворачивая на соседнюю улицу. И лишь оглянувшись по сторонам, поняв, что никто меня здесь не видит, и довольно улыбаясь, с силой бью по локтевому сгибу. Направив сей неприличный жест как раз в сторону восходящего солнца.

Впитывайте, мужики. Смотрите только внимательней, чтобы рассказать после тем, кто еще не знает!

Небольшая деревенька видна с сопки как на ладони — до нее не больше километра. Несколько рядов соломенных крыш рождают почти правильный квадрат с большим строением в самом центре — черт их знает, храм у них там или сельпо…

Дорога, на которой остановились наши войска, упирается в небольшую поляну перед самым поселком: несколько длинных окопов, откуда, кажется, подымаются небольшие дымки.

Я оглядываюсь по сторонам: только отсюда, с высоты, можно увидеть, насколько огромен выдвинувшийся в тыл японцам отряд — длинная колонна едва ли не скрывается в утренней дымке за горизонтом. Вновь перевожу взгляд на деревню. Ни черта же не видать без бинокля… Который… Который Матавкина и у меня в подсумке! Достав оптику, спешно подношу ее к глазам:

Японский гарнизон, очевидно, либо не представляет, с чем только что столкнулся, либо… Решил принять смерть достойно, как настоящие самураи.

Видно, как, низко пригибаясь, из деревни текут редкие зеленоватые струйки, почти сливающиеся с пейзажем. Текут, ныряя в окопы и там исчезая.

— Пулемет за стогом, с правого краю, ваше превосходительство! — долетает до меня напряженный голос.

— Вижу сам… Сейчас и проверим… — Мищенко не успевает договорить. Неожиданно для всех в работу включается второй. Мгновенно перевожу окуляры в другую сторону — этот с левой стороны, также скрыт за стогом!

Кто-то смачно ругается — с полсотни фигурок на лошадях, наверняка из передовой сотни, скачут вдоль поляны. Несколько из них словно ломаются прямо на скаку, падая и подымая клубы пыли.

— Убью… Кто разрешал?!. — В голосе генерала неприкрытая угроза. — Расстреляю перед строем!.. — С силой дав шенкелей коню, он зачем-то подымает его на дыбы.

К треску японских пулеметов вдруг добавляется еще один. Через пару секунд — еще… И еще! Тачанки заговорили?.. Стараясь разглядеть происходящее, я привстаю на стременах (вот те на, еще пару дней назад от себя такого не ожидал), вытягиваясь в струнку. Где же?

Сквозь хлопки и трескотню внизу прорывается знакомое до боли многоголосое:

— …рра-а-а-а!

Через густые, поднятые всадниками облака пыли не видать почти ничего. Можно лишь судить по этим облакам с мелькающими в них точками, что те очень медленно, как кажется отсюда, приближаются к японскому редуту…

На самом же деле я отлично знаю, что в эту самую минуту несколько сотен казаков, пригибаясь к головам лошадей, стремглав несутся вперед, пытаясь обмануть витающую в воздухе смерть. Также неся с собой смерть врагу, поблескивающую яркими бликами на лезвиях шашек… От левого стога отделяется пара черных фигурок, неуклюже убегая к деревне. Миг — и они бесследно исчезли под накатившейся лавиной…

— Белый флаг, ваше превосходительство!.. — кричит кто-то сбоку. — Сдаются, окаянные!..

Стрельба быстро сходит на нет. Слышны лишь редкие хлопки, которые сливаются с общим шумом.

— Немедля посыльного туда, огонь прекратить! Пленных не трогать!.. — Мищенко наконец отнимает от глаз бинокль, в запальчивости начиная то вытаскивать, то вкладывать обратно в ножны саблю: — Эх… Изрубят ведь!.. — Взгляд его неожиданно падает на меня: — Господин поручик!..

Я замираю, не дыша. Но генералу плевать на мою рефлексию, он уже спешно отдает приказ:

— …Остановить возможную бойню, призвать казаков к порядку… Моим именем! Даю полномочия вплоть до расстрела на месте. Вы еще здесь?!.. — грозно сверкает он глазами.

«Бойня… Расстрел на месте!..» — спешно подымая Жанну на дыбы, я даю ей такого шенкеля, что обалдевшая от наглости седока коняга стартует с места в карьер, закусив удила.

«О… ста… но… вить!..» — Мы почти кубарем скатываемся с пригорка, вливаясь в общую массу войск, движущихся к деревне. Не рассчитав скорости, я едва не сшибаю с ног зазевавшегося пехотинца — выручает сама лошадь, невероятным образом оставив позади препятствие. Скакать по дороге и даже вдоль нее нет никакой возможности, и я пускаю Жанну по взрыхленной пахоте, напрямик.

Вот и та самая поляна — оказавшись на ней, я тут же попадаю в центр разношерстной массы представителей самых разных частей русской кавалерии. Смешавшись в единое целое, пестря многоцветием мундиров — черных, синих, зеленых и красных, — вся эта орда хаотично движется в сторону захваченной деревни. Изрыгая из себя нечто непередаваемо-грозное и страшное. То самое, что заставляло столь неудачно оказавшегося на месте ее врагов бросаться в холодный пот — и в веке нынешнем и в грядущем… Что задолго до настоящих, смутных времен.

Слева, чуть дальше, видны тачанки, так и есть: три штуки — расположены в ложбине, та служит им естественным укрытием…

«Грамотно!» — едва успеваю отметить про себя, как мой взгляд падает вниз. На моем пути лежит что-то серое, покрытое слоем пыли… Напоминающее большой бесформенный мешок. Когда до непонятного предмета остается с десяток метров, мешок внезапно оживает, начиная беспомощно бить по воздуху вытянувшимся из него копытом. Разнося вокруг себя жалобное, умоляющее ржание… Рядом еще один, тоже будто бы куль, но уже меньше… Подъехав еще ближе, вижу, что это упавший всадник. Голова раскроена напрочь — так, что и лица не опознать… Валяющаяся поблизости мятая папаха с красным верхом втоптана копытами в землю. Чья-то спина в сером башлыке прямо на ходу, не спешиваясь, скидывает с плеча винтовку, направляя ствол вниз…

Сухой звук выстрела позади меня заставляет навсегда замолчать агонизирующее в муках животное.

То тут, то там на земле лежат убитые и раненые — пока я добираюсь до околицы, успеваю насчитать про себя с десяток раскинутых в пыли людей…

Вот и те самые окопы. Спрыгнув с Жанны, торопливо бросаю поводья какому-то вовремя подвернувшемуся уряднику:

— Головой ответишь!..

Не дожидаясь реакции, скатываюсь в яму, поскальзываясь на сырой земле. Все же успевая услышать летящее вслед: «Давшегродие…» И на том — пожалуйста!..

Здесь уже нечего ловить — я приземляюсь ногами прямо во что-то мягкое и скользкое. Рвотный позыв плотным комом подкатывает к горлу — истоптанное ногами тело вражеского солдата рассечено почти надвое. С искривленного смертной гримасой лица в застывшем ужасе на меня глядят нехарактерно широко открытые для азиата глаза.

Это первый японский солдат, увиденный мною вблизи за всю эту войну. На короткий миг я останавливаюсь перед ним, будто оцепенев. Пока я всматриваюсь в лицо убитого врага, не в силах оторвать взгляда, перед глазами возникает мостик «Суворова» и строй серых броненосцев, один за другим ложащихся на параллельный русской эскадре курс. Вздрагивающая от попаданий палуба под ногами, чиркающие о металл осколки. Запах крови и шимозы повсюду… Объятый пламенем, словно гигантский костер, «Николай Первый», выдерживающий единовременный огонь лучших военных кораблей Страны восходящего солнца. Скрещенные лучи прожекторов и облако пара над быстро уходящим под воду русским миноносцем… Скорые похороны погибших и фотография семьи Матавкина, которую бережно убираю со стола.

И почему-то неожиданно те двенадцать девочек в белых платьицах, что очень волнуясь поют гимн России в набитом офицерами зале. Переполненном теми, кто должен был остаться в холодных водах моря с чужим названием…

Тряхнув головой, я сбрасываю охватившее меня наваждение, вновь впуская в разум шум от топота копыт, криков и редких, но все еще раздающихся где-то выстрелов.

Ты не более чем мой враг. Убитый на сей раз, опасный и коварный. Но — и не менее. Там же, чуть дальше по окопу, тоже есть враги, пока еще живые… Пока. А я сейчас — офицер той страны, которой вы объявили войну, и обязан вас спасти!

Спешно пробираясь по окопу и расталкивая плечами казаков, драгун с пехотинцами и еще, еще кого-то, я несколько раз перешагиваю через изрубленные тела в мундирах защитного цвета. Наши явно постарались на славу… Отмечаю про себя, что японцы, похоже, все же лучше готовы к этой войне… Во всяком случае, в цвете формы — уж точно!

А вот наконец и те самые живые… Запыхавшись, я добегаю до плотного людского кольца. С трудом протиснувшись через стену любопытных, оказываюсь лицом к лицу перед тридцатью-сорока безоружными противниками. Сбившиеся в кучу солдаты беспокойно оглядываются по сторонам, испуганно перешептываясь. Впереди, особняком, офицер с белым от волнения лицом. Изо всех сил старающийся держаться достойно и даже с неким вызовом случившимся обстоятельствам. Из носа стекает красная струйка — видно, кто-то уже хорошо приложился.

— …Петлю смастерить, да на то дерево обезьяна поганого… — Подъесаул лет сорока с силой толкает лейтенанта прикладом в сторону цветущей липы. Тот чуть не падает, едва устояв на ногах. — Ты, с-сука, команду стрелять давал?!. Есть у кого веревка, братцы?.. — оборачивается казак к окружающим.

— Найдется, конечно, какой разговор?.. Для такого дела… — вразнобой поддерживают из толпы.

— А энтих положить враз… — не унимается тот, с ненавистью передергивая затвор. — Чтоб неповадно было…

Беспомощно оглядываюсь: из офицеров поблизости лишь этот самый подъесаул да несколько унтеров. Толпа меж тем все наседает, суживая пленникам пространство, — в глаза ударяет блик от чьей-то занесенной шашки, что вот-вот опустится на голову японца, и тогда… Тогда хана им всем, как пить дать!

— Не сметь!.. — Рука уже сама, отдельно от разума, расстегивает кобуру. Застежка никак не поддается, сволочь!.. Даже не сознавая, что делаю, я делаю шаг вперед, занимая место между японским лейтенантом и казаком. Кобура наконец побеждена, и в ладонь удобно ложится прохладная рукоять.

Тот ошарашенно вперивается в меня белесыми глазками. Печать непонимания на обтянутом тонкой кожей лице с длинными усиками быстро перетекает в выражение стойкой, холодной ненависти. Нестройный гомон вокруг мигом смолкает, и на меня устремляются взгляды сотни пар глаз, с интересом ожидающих развязки действа. Но в то же время все внимание переключается от пленных, что уже неплохо!

Кисть руки казака неторопливо, но уверенно ложится на эфес шашки. Обхватив рукоять двумя пальцами, он приподымает ее на пару сантиметров — так, чтобы из ножен показалась сталь лезвия. После чего резко роняет, отпустив.

— А вы что за птица такая? — Неторопливо, как бы вальяжно, делает ко мне полшага, не отводя взгляда. Блестящие газыри его черкески вот-вот соприкоснутся с гимнастеркой.

— Приказ генерала Мищенко: сдавшихся не трогать, — тихо цежу я сквозь зубы по слогам, не выпуская пистолета, но и не вынимая его наружу. — Я адъютант его превосходительства!..

Знакомая фамилия вроде бы производит отрезвляющее действие, но страх потерять авторитет у подчиненных делает свое дело. И казак оборачивается назад.

Не, ну не настолько же грязно? Зачем, зачем толпу заводить, дурень? Чего тебе стоит просто отойти молча в сторону?!. Капелька пота падает со лба на лицо. От напряжения тело уподобилось взведенной пружине. Я угадал.

— В моей сотне… — возвышает он голос, — четверо погибших… — Отчего-то не успевает договорить.

— Ай… — слышится чей-то громкий, визгливый выкрик. И в ту же секунду, подобно волне, передние ряды откатываются назад, тесня позади стоящих.

Что-то сзади, за спиной? Прямо за ней должен стоять офицер!.. Все взоры устремлены именно туда. Даже подъесаул, открыв рот от удивления, замер, как окаменел… Что там? Занесенная над головой японская сабля? Еще один миг, и?..

Резко оборачиваюсь. Только что стоявший на ногах лейтенант, сжавшись в комок, сидит на корточках, опустив голову. С силой прижав руки к животу. Что слу… Глядя вниз, я не могу понять, что с ним. Спазм? Кто-то выстрелил? В пыль под японцем падает несколько темных капель… И тут до меня наконец доходит.

Сеппуку… Страшный по сути, но достойный по смыслу для японца ритуал. Пока мы с казаком выясняли отношения, тот сумел незаметно извлечь спрятанный в мундире клинок. Дальнейшее лишь дело техники… Жуткой, мучительной техники смерти. Агония может длиться до нескольких часов!..

Обалдевший, я беспомощно наблюдаю, как тело японца постепенно заваливается на бок. Чем теперь тебе поможешь? В моем времени от такого не спасли бы, чего уж говорить о здешнем… Наконец прихожу в себя, кивая на сбившихся в кучу солдат:

— Обыскать!.. Быстро!..

Сам не знаю, откуда взялась уверенность распоряжаться здесь. Но мне сразу подчиняются — несколько стоящих рядом срываются с места, начиная обшаривать японцев. Подъесаул, презрительно сплюнув сквозь зубы, скрывается за чьими-то спинами.

Знакомый свист ударяет по ушам:

— Расступись! Дорогу генералу!.. А ну, разошлись!..

Несколько всадников уверенно рассекают толпу, проходя сквозь нее, как нож по маслу. Узнаю Мищенко, Логинова… С ними штаб и еще два незнакомых военачальника в золотых погонах.

Торопливо спрыгнув с лошади, не обращая ни на кого внимания, Мищенко наклоняется к умирающему, что-то тихонько тому шепнув.

Офицер поднимает искаженное гримасой смерти лицо, останавливая мутный взгляд на русском генерале. Собравшись с силами, шепчет что-то в ответ. Мищенко удовлетворенно кивает, подымая голову.

— Саблю мне его, быстро! — Не оборачиваясь, протягивает руку назад. Через пару секунд, не дождавшись реакции, громко цедит сквозь зубы: — Саб… лю…

Окружающие начинают волноваться, по людской массе проходит беспокойная волна:

— Сабля хде?..

— Кто видал?..

— Забирал кто?..

Чей-то зычный голос, перебивая всех, грозно кричит:

— Галкин!.. Шушера поганая, где ты?!.. Трофей вернить!.. Убью!..

Через пару мгновений оружие аккуратно вкладывают в руку так и не повернувшегося назад Мищенко. Взяв ее двумя руками, тот бережно прикасается к плечу умирающего.

— …Гозаймасу… — разбираю я в наступившей тишине часть незнакомой фразы. Прижав саблю к груди, офицер сворачивается в клубок, подтянув к животу колени. После чего закрывает лицо рукавом.

Когда, потратив на поиски Жанны около получаса, нахожу наконец занятую штабом хижину на окраине деревни, я, открыв дверь, с удивлением застаю Мищенко в полном одиночестве. Падающий через распахнутую дверь свет выхватывает из темноты стол, на котором все просто и по-русски: мутноватая бутыль со стаканом соседствует со вскрытой консервной банкой… Спешно повернувшегося было к выходу, меня останавливает почти просящее:

— Останьтесь, поручик. — Невесть откуда возникший второй стакан придвигается на противоположную половину стола. Во мраке фанзы, освещенной одним лишь скупым оконцем, лица почти не разглядеть, и я тихонько присаживаюсь на скамью.

Слышен звук наливаемой жидкости. Когда он стихает, я молча опрокидываю стакан. Горячительная влага перехватывает горло, молоточками ударяя в виски.

Молчание затягивается, и я уже набираю в легкие воздуха, чтобы спросить хоть что-то, но меня опережает хриплый голос:

— А вы знаете, господин поручик, что в японском языке существует несколько вариантов слова «спасибо»? — Слышен звук вновь наполняемого стакана.

— Нет, ваше пре… — удивленно отвечаю я.

— Наедине можно «Павел Иванович».

— Нет, Павел Иванович.

— Аригато… Подходит для благодарности другу. — Слышно, как стакан едет по столу, позвякивая о шероховатости. После паузы Мищенко продолжает: — Гочисоу сама — так благодарят за вкусную еду… — Берет свой стакан, опрокидывая одним глотком. Я повторяю движение вслед за ним.

— Можно также сказать доумо аригато… Что значит «большое дружеское спасибо», так обычно говорят хорошим друзьям… — тихо добавляет он.

Я не вижу его глаз, но мне почему-то кажется, что они сейчас задумчиво смотрят в мою сторону.

Наконец генерал вновь нарушает тишину:

— А как вы думаете, господин поручик, как будет звучать на японском вежливая благодарность по отношению к старшему? Знаете?

Я пожимаю плечами:

— Нет, откуда…

Слышен тяжелый вздох.

— Японец поблагодарит старшего по возрасту или статусу словом «гозаймасу». Так вот… — Он вновь замолкает. Наконец, отодвинув бутыль в сторону, произносит: — Умирающий офицер вражеской армии произнес сегодня «доумо аригато гозаймасу»… Что означает высшую степень благодарности на их языке…

Я не знаю, что сказать в ответ. Понимаю лишь, что у этого непростого человека со сложной судьбой тоже в душе далеко не все так просто… Как может показаться с первого взгляда.

— Ничего не хотите мне рассказать, господин… Смирнов? — Голос генерала заставляет меня вздрогнуть. — Я ждал именно вас, отослав штаб. Помнится, вы собирались это сделать в рейде?

Сказанное застает меня врасплох. Я и позабыл уже о данном слове… События последних дней напрочь выбили из памяти многое. Очень многое… В голове всплывает полутемный вагон, мы с генералом, демонстрирующие окружающим стили борьбы и его слова, произнесенные наедине: «Все никак не возьму в толк, господин поручик, откуда вы…»

Рой самых разных мыслей беспорядочно мелькает в голове, провоцируя внутреннюю борьбу.

В общем, я и готов, наверное. Готов к тому, чтобы рассказать все как есть человеку, который точно не станет использовать меня как пешку в своей карьере. Подобно Рожественскому с Линевичем, каждый из которых преследует лишь свои интересы. Рассказать одному из тех, кто действительно этого достоин и заслуживает. Не скрывая на этот раз ни большевиков с революцией, ни расстрела царской семьи. Ни того, что происходило после и до… Только вот доказательств на сей раз у меня никаких… Паспорт с телефоном надежно томятся в сейфе на «Суворове», а Линевич в случае чего явно будет все отрицать… Думаю так, во всяком случае. Все же я решаюсь:

— Долго будет длиться бивак, ваше пр… Павел Иванович?

— Выступаем в пять пополудни.

Сейчас около двенадцати, значит, упомянуть самое важное вполне успею. Если, конечно, не выкинет вон после первых же слов…

— Рассказ, возможно, будет долгим и очень трудным именно для… Для вас, Павел Иванович. Вы точно готовы слушать?

Из темноты напротив не раздается ни шороха. Слышно лишь, как за окном кто-то громко орет:

— …Цыпа-цыпа-цыпа… Иди сюда, окаянная!..

Истерическое кудахтанье возвещает о том, что жертва явно не хочет в общий суп. Впрочем, у той элементарно отсутствует выбор: решение пополняться фуражом в попутных деревнях было принято еще на наших позициях…

После минутной паузы, в течение которой квочку, судя по звукам, все же схомутали, я слышу в ответ:

— Рассказывайте, я весь внимание.

Набираю побольше воздуха:

— Павел Иванович, сам не знаю каким образом, но очутился я в вашем времени из будущего. А конкретно — из две тысячи шестнадцатого года от Рождества Христова…

Мрак хижины избавляет меня от необходимости видеть эмоции на лице собеседника, как это было с Матавкиным и Рожественским. И, наверное, говорить так о грядущих катастрофах гораздо легче. Нет чернеющего от горя лица Аполлония, как отсутствует и меняющееся от красного к белому и обратно лицо Рожественского. Просто темнота передо мной, из которой время от времени нет-нет да и донесется тяжелый вздох. От Мищенко я не скрываю ничего, рассказывая все подчистую: чем должен был закончиться поход Тихоокеанской эскадры, что ждет Россию не далее как в этом году… Краснея, упоминаю об игре на амбициях Линевича и наступлении, которого не должно было быть в природе. Тот почти не перебивает, задавая лишь иногда уточняющие вопросы о датах, местах событий и людях…

Несколько раз уличная дверь отворяется адъютантом, удивленно взирающим на непривычно долгого собеседника у командующего отрядом. И каждый раз, удивляясь, адъютант слышит в ответ:

— Потом! Не беспокоить! Все вопросы к генералу Логинову!

В темноте помещения, как нельзя кстати соответствующей описываемым событиям, прямо на ветхом столе вырастают уличные баррикады, по которым неуклюже взбираются депутаты первой Думы, подгоняемые улюлюканьем бастующих рабочих. Короткое затишье, венчаемое трехсотлетними Романовскими торжествами, уже накрыто огромной тенью прыщавого юноши Гаврилы Принципа, подносящего спичку к пороховой бочке… Миг, и ликующая толпа превращается в усталые лица солдат, марширующих на убой в самый центр Европы. Орудийная канонада и бессмысленные штыковые атаки на пулеметы, где ценой отвоеванной версты земли становились десятки тысяч их жизней… А огромная, алая кровавая река уже неотвратимо течет оттуда назад, бодро занимаясь над страной зарницами новой, братоубийственной войны. И вот уже над Россией развевается иной, доселе невиданный стяг со звездой. Прикрепленной на околыши фуражек людей, что не моргнув глазом всаживают пулю за пулей в закрывающихся руками обитателей Ипатьевского дома. Мрачно поплевывая, обладатели кожаных тужурок докалывают штыками еще живые тела тех, чья фамилия венчала элиту Российской империи последние три столетия…

Наваждение сходит. Я неожиданно понимаю, что сижу в темноте убогой китайской фанзы, где-то в центре территории, именуемой Маньчжурией. Что, в свою очередь, находится рядом с одной из окраин огромного, все еще сильного государства. Неуклюжего глиняного колосса, ступни которого дали пока всего-навсего несколько мелких трещин, но не больше…

С противоположной половины стола не раздается ни звука. Уже довольно давно — с того момента, как рассказ перешел на Первую мировую. Откуда-то с улицы в комнату проникают запах дыма и свежей похлебки. В которой, очевидно, и нашла свое последнее пристанище изловленная поваром курица. До моих ушей долетают смех и звуки расстроенной гармони: неумелый музыкант довольно коряво пытается взять несколько аккордов. Инструмент у него в итоге отбирают более продвинутые товарищи, и под всеобщее одобрение на свет извлекается незамысловатая мелодия…

— Вопрос, господин… Смирнов, — из темноты звучит неожиданно-бесстрастный голос. — Ответьте… Полет на Луну в ядре, что планируется умами Академии наук в будущем году, состоится в намеченный срок? Я присутствовал при закладке секретной пушки год назад, хотелось бы знать — достроят ли?

«Чего-о-о-о-о?.. — От неожиданности я едва не валюсь со скамьи. — Какой пушки, какой полет?.. Это же… роман Уэллса!..»

— Ваше превосход…

— Отвечайте, быстро!.. — Удар кулаком по столу. — В следующем? Или, как обычно, не уложатся в сроки?!.

— Первый полет на Луну состоится в тысяча девятьсот шестьдесят девятом… — ошарашенно произношу я. — Полетят американцы…

— В ядре? — Горячее дыхание Мищенко чувствуется совсем рядом, почти в упор.

— В космическом корабле… Толкаемом ракетой. В ядре это невозможно — толчок при выстреле убьет пассажиров, да и как они верн…

— Жизнь на Луне?..

— Голый камень без атмосферы… Какая жи…

— Служили в армии? — перебивает он меня.

— Да!.. Сейчас в запасе…

— Чин?.. Ваш, там?

— Лейтенант!

— Названия кораблей, где несли службу?

— Лейтенант в моем времени — общее воинское звание, в том числе и на суш…

— Военная профессия?

— Начальник расчета самоходной огневой установки ЗРК «Бук»!

— Что это?.. — На сей раз ошарашенным звучит голос генерала. — Зэ… Эрка?

— Зенитно-ракетный комплекс! «Бук»… Название дерева, не расшифровывается… — беспомощно развожу я руками.

— Предназначение… Этого вашего комплекса?

— Борьба с маневрирующими воздушными целями на малых и средних высотах, ваше превосходительство! — моментально выскакивает многократно заученная на военке формулировка. — С самолетами и верт… С воздушными целями противника!

— Высота подобных целей?

— От нескольких десятков метров до восемнадцати километров!

— Стихотворение мне, любое, из будущего! Читайте, быстро!

Быстро, быстро, Слава! Ну?! Не рэп же ему читать? Чем можно доказать?!.. А ну-ка… Ну-ка… Как будет тебе, Павел Иванович, вот это?

— Можно песню, ваше прев…

— Можно, слушаю!

— Гимн того государства, о котором я вам рассказ…

— Весь внимание!

— Союз нерушимый… Республик свободных… — хрипло затягиваю я. — Сплотила навеки великая Русь! Да здравствует созданный волей народов…

Слова песни номер один несуществующего еще ни здесь, ни уже в моем будущем государства крепнут, отражаясь от стен убогой хижины. Не озарил еще никому Владимир Ильич светлого пути. Нет, не было и никогда, положа руку на сердце, не будет той дружбы народов, о которой гласит этот гимн, что плотно засел в голове со школьных еще времен… Да и идеи коммунизма, воспеваемые этой песней, являются лишь жалкой утопией. И в этом времени, и уже в моем… Как странно!..

Старательно выводя припевы, через пару минут я добираюсь до последних строк: «…И красному знамени славной отчизны — мы будем всегда беззаветно верны!..»

Когда мое соло заканчивается, в фанзе повисает мертвая тишина.

— Я пристрелил бы вас, господин… Смирнов. — Глухой голос выводит меня наконец из ступора. — Пристрелил бы без всякой жалости, если бы… — Слышно шевеление и жалобный звон упавшей со стола бутылки.

«…Если бы это хоть что-то могло поменять?»

Тело превращается в струну. Невольно зажмуриваюсь в ожидании яркой вспышки перед глазами. Пожалуй, лишь сейчас до меня доходит, сколь безумные эмоции должен испытать преданный своему Отечеству человек, услыхавший подобное. Об этом не знает Линевич, не подозревает Рожественский… Я тщательно щадил и берег от такого будущего Матавкина, всякий раз сводя его любопытство на очередную шутку.

Это ведь мое мрачное послезнание еще не дошло до тридцатых… Не упоминал я и о Великой Отечественной, с ее десятками миллионов погибших…

Время отсчитывает томительные секунды медленно, ой как медленно…

— Простите великодушно! Крайне погорячился… — Мищенко грузно поднимается, пинком отодвигая скамью. Сделав несколько шагов, ощутимо прихрамывая, генерал останавливается у окна, бессильно облокотившись на раму. Скупой свет, проникающий с улицы, тускло освещает поникшую, сгорбленную фигуру.

О чем думает сейчас этот человек? Говорить в этой ситуации что-либо бессмысленно, и потому я просто молча смотрю.

Пройти долгий путь офицера, воевать, рискуя жизнью… Отважно врываться в японские тылы и не менее дерзко выскальзывать из расставленных в них ловушек… Иметь наградное оружие, врученное лично императором… Любить свое Отечество, быть преданным ему всецело, и… И?

Дверь распахивается без стука:

— А-а-а… Павел Иванович?.. — Низенький Баратов влетает в комнату, будто вихрь. — В темноте сидите, ага? А выходить пора уже, пора… — Оставив дверь открытой, начинает он в характерной для него манере летать по помещению. — Фураж пополнен, кони отдохнувши, пора выдвигать… — Оказавшись подле Мищенко, подымает голову и замолкает на полуслове. — Павел Иванович?..

От неожиданности полковник будто налетает на невидимую преграду и, замерев, пристально всматривается в генеральское лицо. Несколько секунд царит тишина — Баратов переводит взгляд с Мищенко на меня и обратно. Затем неуверенно делает шаг назад:

— Э… Раз я помешал, господа, то…

Тяжело оторвавшись от оконной рамы, Мищенко распрямляется. Медленно вытянув папиросу из портсигара, несколько раз чиркает спичкой. Когда та наконец разгорается, прищурившись от облака табачного дыма, находит в нем остолбеневшего Баратова.

— Выступаем ровно в пять, как и планировалось. Коней седлать, костры тушить… — Глухой голос звучит без каких-либо эмоций. — Господин поручик… — Генерал поворачивается ко мне, и я ощутимо вздрагиваю.

Я уже видел один раз такое лицо. В первый день моего попадания в прошлое, в лазарете… Вмиг состарившееся, с четко обрисованными морщинами и отсутствующим взглядом. Будто черное… Точно такое же выражение было у Матавкина.

— …Полчаса вам на сборы. Во дворе полевая кухня, успейте подкрепиться… Свободны!

Больно ударивший по глазам свет солнца заставляет закрыть на миг глаза. Сделав несколько шагов, я едва не спотыкаюсь о расположившихся прямо на теплой от июньского солнца земле казаков. Обойдя группу стороной, слышу позади себя:

— …И одолеем басурманина, а там и домой, глядишь… Жинка соскучилась, да соседка страдат!..

— Соседка-та чавой страдат? — после дружного взрыва хохота слышен молодой совсем, недоуменный голос.

— А соседка страдат, что сосед ей женат!.. — захлебывается от смеха первый. — Молодой еще, слушай старших!.. Мотай на ус!..

Слова тонут в новых смеховых раскатах.

Невольно улыбаюсь и я. В голове почему-то вертится фраза: «Одолеем басурманина — и домой…» Повторяя ее про себя несколько раз, я не сворачиваю во двор к кухне, как советовал Мищенко. А просто иду к коновязи, находя среди множества лошадей что-то дожевывающую Жанну. Мне же, в отличие от четвероногого, есть отчего-то совсем не хочется…

— Подтянуться, подтянуться! — Силуэт всадника проносится мимо, исчезая за спиной. — Не растягиваться, держать порядок!.. — уже издалека доносится зычный голос.

Жанна устала. Это хорошо чувствуется — спина ее теперь не пружинит бодро, как это было в первый день, и все чаще она переходит с рыси на шаг. Устала не только она — третий день десятитысячный отряд движется форсированным маршем, стремясь уйти от возможного преследования. Короткие передышки сроком в несколько часов имеют целью дать отдых в первую очередь лошадям, и лишь потом — людям.

Я не общался с генералом со времени нашего разговора в хижине. Несколько раз после этого ловя на себе его угрюмый, задумчивый взгляд. Все это время утешая себя мыслью, что тот просто по горло занят походом, оставив мысли о будущем России на потом. Сказать с полной уверенностью, поверил он мне или нет, — я не могу, и мысли об этом занимают почти все мое время.

Преодолев за три дня вброд несколько речек и бессчетное количество мелких деревушек, русское соединение больше не соприкасалось с японской регулярной армией: несколько мелких стычек передовых дозоров с хунхузами заканчивались, как правило, скорым бегством последних еще до подхода первых авангардных частей.

Путь нашего отряда лежит вдоль железнодорожного полотна, на удалении от него в двадцать-тридцать верст. В отличие от предыдущих набегов, на сей раз информация о конечной цели маршрута держалась в строжайшем секрете до последнего. Насколько я знаю теперь, включая офицеров частей. Для меня было немалым откровением узнать из разговоров штабных, что о легендарном набеге на Инкоу было известно настолько заранее и повсеместно, насколько это вообще могло быть: загодя открыто говорили о нем даже в Петербурге, чего уж рассуждать о войсках на линии фронта.

Мукден. Это короткое слово не сходит с языка всех вокруг уже сутки. С тех пор как на очередном привале Мищенко собрал командующих частями.

— Господа, у меня к вам один-единственный вопрос… — доносится его ровный голос из-за голов обступивших. — Кто знает: какова конечная цель рейда?

— Телин, ваше превосходительство? — несколько человек отвечают почти одновременно.

— Было ведь объявлено заранее? — наконец подытоживает общий ответ чей-то баритон, по-владимирски «окая».

— Верно, нас ожидают именно в Телине… Который, надо сказать, сейчас в тридцати верстах, стоит лишь войскам свернуть вправо. — Генеральский жеребец бодро пригарцовывает под седоком, словно списывая на себя эмоции хозяина. Тот же, в свою очередь, светится довольной улыбкой. Как тульский пряник.

Так ты пустил дезу, Павел Иванович?!. До меня, кажется, начинает доходить. Речь перед набегом шла действительно о Телине! Теперь же получается…

— …Наша задача выйти к окрестностям Мукдена завтрашним вечером, постаравшись внезапно атаковать железнодорожные коммуникации японцев. Склады и ремонтные депо — вот наша основная цель! Там нас, будем надеяться, не ждут… Обходим город слева, оставив два полка донцов с пограничниками у окрестностей для отвлечения внимания врага. Вам придется крайне тяжко, предупреждаю сразу… — Улыбка исчезает с лица генерала. Он находит кого-то глазами в толпе и кивает. — В поддержку придам пять орудий и две пулеметные телеги, задача — продержаться до утра!

Все вокруг молча слушают, внимая и не дыша. Слово «тачанка» так и не прижилось в армии, и называют ее действительно обыкновенной «пулеметной телегой», механически отмечаю я про себя.

— …Остальной отряд всеми силами выходит с тыла города к железной дороге, атаковав паровозные депо. Поджечь склады вдоль линии лично поручаю терскому отряду!

Кавказский полковник в бурке и характерной папахе гордо вытягивается над остальными, обводя соседей орлиным взглядом, полным уничижающего прэзрэния. Словно говоря — что, мол, съели?..

— …Относительно же того, насколько быстро могут прибыть крупные японские подкрепления из Телина, господа… — Мищенко внимательным взглядом обводит собравшихся, и на короткий миг мы встречаемся глазами. — Думаю, не прибудут вовсе, или прибудут не так скоро… Хотите знать почему?

— Да!.. — неожиданно для самого себя выпаливаю я.

Взгляд генерала падает на меня.

— Телин должен быть атакован малым отрядом полковника Деникина не позднее, чем сегодняшней ночью…

Разорвись поблизости авиационная бомба — и то наверняка произвела бы меньшее впечатление. Слышны удивленные возгласы:

— Малым отрядом? Откуда?

— Ваше превосходительство, существует еще один отряд?!.

— То-то Антона Ивановича среди нас не видать… Думали, занедужил!

— Хитро, ваше превосходительство!

Сполна насладившись произведенным эффектом, Мищенко довольно продолжает:

— Конный отряд полковника Деникина выступил в поход днем позже нашего, в обстановке строжайшей тайны, с противоположной стороны от станции Сыпингай. По нашему уговору Антон Иванович должен оказаться в окрестностях Телина ближе к завтрашнему утру, господа… — Накручивая ус, командующий оглядывает ошарашенных офицеров. — Таким образом, ожидания врага должны быть полностью оправданны, надо полагать! Во время атаки нашим отрядом Мукдена, как вам уже известно, три маньчжурские армии переходят в генеральное наступление. Двадцать второго, в четыре утра!

— Браво, ваше превосходительство! Повоюем с японцем!

— Повоюем, господа! — Мищенко ловко спешивается. — Прошу господ командиров частей подойти для уточнения диспозиции. Не всех сразу, по очереди!.. — Голос генерала теряется в общем гомоне.

Эхо от хлопков далеких выстрелов меня уже почти не настораживает — за последние дни я успел свыкнуться с подобным и потому мирно покачиваюсь в такт Жанне. Несмотря на нарастающую пальбу, привычно думая о своем.

Все же меня многое удивляет в этом времени, и привыкнуть к некоторым моментам я не могу до сих пор. Действительно, представить, что огромному десятитысячному отряду возможно пройти по всему тылу противника? Если не считать небольшого деревенского гарнизона, не встретив никакого сопротивления? Подобное было невозможно уже в Великую Отечественную.

Подозреваю, что повсеместного разгильдяйства сполна хватает и в японской армии. Несмотря на всю якобы хваленую выучку и отзывы некоторых историков. Ошибочные, судя по тому, что наблюдаю здесь… Два часа назад отряд повернул на Мукден, к которому должен выйти сегодняшней ночью. Тем не менее японской армии нет как нет… Хотя осталось верст двадцать!

Привычный топот лошади посыльного от передовых нарушает общий ритм — так происходит всякий раз, когда дозорные натыкаются на хунхузов. Короткая перестрелка, после которой китайские бандюки быстро растворяются в ночи. Кажется, я начинаю ко всему привыкать…

Набег на Мукден уже не кажется чем-то страшным: вокруг меня собраны лучшие представители русской армии, возглавляемые лучшим военачальником этой войны. И даже предстоящее сегодняшней ночью сражение выглядит чем-то вполне безобидным, вроде атаки на деревню в самый первый день похода…

Отголоски далеких раскатов перебивают ружейную трескотню. Один, второй… Третий!

Адъютант генерала, поручик Соболев, с которым мы за последнее время немного сошлись, тревожно подымает голову:

— Артиллерия…

И тут же слышится голос Мищенко:

— Остановка! К бою товьсь… Сообщить по колонне! Артиллерию подтянуть!..

В возникшей суматохе ничего невозможно понять: раздаются чьи-то короткие приказы, топот копыт и непонятные крики. На меня из темноты едва не налетает кто-то. Выругавшись вполголоса, всадник пришпоривает лошадь, разъезжаясь со мной почти впритык.

Неожиданно слух улавливает непривычный звук. Напоминающий треск разрываемой ткани, причем где-то сверху, прямо над головой. Громкий крик ставит все на свои места:

— Шрапнель!..

— Частям рассредоточиться, екатеринодарцы на правый фланг… Донские полки с забайкальцами в центр, драгуны слева… Передовые сотни отозвать, усиленные дозоры в тыл и на фланги отряда!.. — невозмутимо диктует Мищенко кому-то. — Артиллерию разместить вон в той ложбине, обозы стянуть туда же…

Ружейная пальба впереди учащается, опять слышно, как вдали несколько раз бухают орудия.

Очередной посыльный лихо притормаживает у группы офицеров возле генерала. Тот, отвлекаясь, поворачивается к нему:

— Что у тебя?

— Урядник Первого Аргунского… — переводя дух, начинает тот.

— По делу, быстро!

— Ваше превосходительство, в деревне не меньше полка! Окопана по краям, артиллерия бьет из центра, за домами… — Урядник тяжело дышит, с надрывом втягивая воздух.

— Ждали нас? — коротко уточняет Мищенко.

— Непохоже… Первая сотня почти зашла в село, тут аванпост японский… Пока рубили их, пошла пальба со всех боков! — Казак начинает шататься в седле. Кто-то из штаба его поддерживает, помогая не упасть.

— Ранен?

— Так точно, ваше превосходительство! Чуть зацепило…

— Скачи к обозам, там доктор… Помочь ему!.. — Генерал уже обернулся к окружающим. — Николай Николаевич, давайте попробуем так: прощупаем деревню артиллерией и посмотрим, что там у них на флангах… Выделить четыре сотни…

Треск с шипением раздаются где-то совсем рядом. Что-то с силой толкает меня в грудь. Яркая вспышка перед глазами раскрывается зонтиком, словно созданным из солнца…

Тишина. Такая, что упади рядом обыкновенная иголка — грохот ее оглушил бы, ударив по перепонкам. Впрочем, нет тут иголки, да и некуда ей падать наверняка… И перепонок не существует… Нет пространства, нет времени. Нет даже моего тела, потому что раз отсутствует пространство, то не может же оно занимать то, чего нет? Это смерть? Я умер?!.

А как же всем известный тоннель? Куча почивших родственников и друзей вокруг, помогающих свыкнуться с новыми реалиями? Звуки арфы, голоса ангелов? Или чего там… Запах серы и скрежет трезубцев, прости господи? Нет, туда не хочу… Отрыв души от моего тела, в конце концов?! Должен ведь я увидеть хоть краем глаза лежащего на поле брани себя? Или темно, ночь? Да и глаз-то нет, раз я отсутствую… Чепуха… Души погибших не нуждаются в освещении! Впрочем, какого рожна ты так решил?!.

— Интересное развитие… И прекратим?

Странный голос. Точнее, это не голос… Звука-то нет?.. Меня нет! Но я слышу! Или просто воспринимаю? Кто здесь?!.

— Он нас чувствует и понимает. Удивительно, не правда ли?

Это уже другой. Иные интонации, иной тембр… Более задумчивый… Мне это снится?! Последнее усилие мозга в смертельной агонии?

— Необычно… Но это не столь важно. Можно прекратить и на этом этапе. Заложен иной путь, иные свершения. Он больше не повлияет ни на что.

Как не повлияю? Повлияю! Еще как! Как?.. Сейчас скажу…

Мне вдруг до одури, до истерики начинает хотеться жить. Жить, чтобы вновь ощутить свое тело, почувствовать запах… Любой запах, пусть это будет даже запах пороха. Дерьма, шимозы, всего, чего угодно! Жить! Двигать руками, ногами! Ощущать прикосновения, ветер… Обнять Елену Алексеевну, дать шенкелей Жанне. Почувствовать крепость рукопожатия и радость первого утреннего вдоха, означающего бытие… Боль, пусть даже зубную! Я обещаю, что пойду к стоматологу и вылечу все, все свои зубы! Пусть хоть без наркоза, наживую! Отпустите меня! Обратно… Пожалуйста, раз вы меня слышите! Эта ветка истории еще может быть вам интересной, поверьте!

— Он хочет обратно, он не готов уходить.

Каким-то удивительным образом я понимаю, что второй собеседник раздумывает. И именно от того, какое решение примет сейчас он, и зависит моя дальнейшая судьба. Точнее, земная жизнь… Пожалуйста, а?..

— Мне тоже было бы интересно дальнейшее… — Второй голос наконец проявляет себя. — При нем. Все же — интересно. Но… Можно и вернуть его назад. В родной мир, время.

Что? Вернуть меня?! Туда, в будущее? Домой, к Аньке? В Томск? Компьютер, работа, интернет? Правда можно?!

Отчего-то я осознаю, что это вопрос, и обращен он ко мне. От того, что я скажу… Нет, подумаю сейчас…

Домой? Я мечтал об этом с самого начала. С того момента, как открыл глаза в лазарете «Суворова». Осыпаемый осколками на его борту и остающийся невредимым, ощущал в висках биение этого слова: «Домой». В глубине души надеясь, что смерть вернет меня туда, откуда я родом. Чувствуя себя чужим в этом времени каждую секунду, и вот… Так просто?..

Но… Что со мной? Скажи, подумай, и эти голоса, я в этом уверен, вернут тебя? Ты не хочешь?!. Я уже не хочу?.. А что, чего ты хочешь-то в этом времени? Что тебя держит? Произнеси, подумай им одно слово!!!

Вздернутый носик, дерзкая улыбка… Заливистый смех и большие, наполненные слезами глаза. Та, которой не встретить ни за что через сто лет. Потому что нет там таких. Чистая, невинная, знающая цену словам «преданность» и «верность». И наверняка «любовь»… Она.

Мрачный, с почерневшим лицом, человек в генеральском мундире, у глухого окошка. Нехарактерно для военной осанки сгорбившийся под грузом услышанного. Офицер, смертью своей доказавший, что понятие «достоинство» — для него не пустой звук. Он.

Усталые, пыльные лица людей вокруг. Что из последних сил держатся в седлах, а заботятся в первую очередь о лошадях, и уж потом — о себе. Целые экипажи, упрямо уходящие в пучину вместе со своими кораблями, не спуская Андреевского полотнища… Слово «честь» которыми употребляется отнюдь не в ироничном контексте. Они.

Огромный, неповоротливый колосс на покрытых расползающейся сеточкой ногах. Искривляющиеся змейки трещин уже тянутся по голеням вверх, к мускулистому торсу. Колосс, символизирующий гигантское государство. Я могу остановить его разрушение. Не знаю как, но могу… Могу попытаться. Оно.

Будет ли все это у меня там, откуда я? В родной эпохе? Нет.

Что ж… Вот ты все и сказал, Вячеслав. Ответил себе и им на все вопросы. Я готов. Правильный ли это выбор? Он сделан честно… Мне ближе находиться здесь.

— Он остается.

— Так тому и быть…

Я бы зажмурился, если бы смог. Но…

Крики и надрывное ржание лошадей. Гул артиллерийской канонады и частый ружейный треск… Разбавленный швейными машинками пулеметного огня. Мозг едва не взрывается, впустив в пробуждающееся сознание этот хаос звуков.

Я лежу… На животе, на чем-то теплом и методично дергающемся, больно отдающем по всему телу… Часто-часто ударяясь лицом в упругое и мокрое… Скорый топот внизу не оставляет сомнений: подо мной лошадь… Жанна?

С трудом открываю глаза — кромешная тьма… Кто-то крепко удерживает меня за ремень, не давая скатиться и упасть… Я перекинут через скачущую лошадь… Кем?

— Едрить, макаки недорезанные!.. Ух, я вам!.. Давай же, гони, родимая!.. — Всадник сжимает ногами бока с такой силой, что несчастное животное подскакивает от боли, прибавляя в галопе. — Ай, не успеем…

Выстрелы совсем рядом… Громкий свист заглушает невнятные вопли… Среди которых с ужасом разбираю, холодея: «…Банзай!..»

Лошадь подымается на дыбы, задыхаясь и хрипя. Резко меняя направление хода. Свист совсем рядом с головой… Еще один! Еще!.. Сейчас, вот сейчас, попадут…

Куда же ты меня завез, эй!.. Кто там, сверху?.. Пытаюсь обратиться к нему хоть как-то, но вместо слов выходит слабый стон… Заглушаемый шумом вокруг.

Человек, что надо мной, пригибается к конской шее так низко, что я слышу его прерывистое дыхание с громким присвистом. Сквозь которое, или мне кажется, или едва слышно, но пробивается, в такт стуку копыт, часто-часто повторяемое: «…Ать… ать… скакать!.. спасать…»

Шум позади отдаляется, сливаясь с общей картиной боя. Долго я был в отключке? Сколько времени прошло? Это уже Мукден или все та же деревня? Откуда японцы так близко, и в чьей власти я сейчас нахожусь? И… Жив ли Мищенко? Медленно возвращающаяся память выкидывает последнее виденное: склонившийся над картой генерал, яркий разрыв совсем поблизости… Нет ответов на эти вопросы… Кстати, а я? Я что, ранен?..

Мы быстро удаляемся от общей заварухи. Членораздельная речь сверху заставляет меня навострить уши:

— Дернул… Черт… Обуза… Эта!.. Бросить надо было к… — вполголоса бормочет тот, что меня везет.

Эй?..

Наконец, собравшись с силами, я выдавливаю из себя так громко, насколько могу:

— Кто таков?..

Тот ощутимо вздрагивает, моментально реагируя:

— Ваше благородие, живы?!.

— Мертв… — в очередной раз больно ткнувшись мордой в лошадиный бок, бормочу я. — Сам кто?.. Куда везешь?

Судя по «благородию», мой похититель из рядовых!

— Младший урядник Третьего Донского полка, ваше благородие…

За нами что, погоня? Этот странный разговор мог бы даже меня позабавить при иных, более мирных обстоятельствах. Действительно, лежа на спине лошади пластом, поддерживаемый за ремень поручик обращается к фиг знает кому… Ну, донскому уряднику, и что с того? Куда скачем-то? А?

Дублирую эти интересные мысли вслух, аккурат в лошадиные ребра. Слабым голосом доводя их суть до собеседника сквозь заикания от немилосердной тряски. Наконец, напрягшись, выдавливаю из себя громко, как могу:

— А ну, стой!..

Урядник подчиняется, осаживая коня.

Шатает и штормит… Понимаю это в ту же секунду, как только оказываюсь ногами на земле… Третья контузия, мать твою!.. Да сколько же можно!.. От первых двух оправиться не могу, в ушах шумит при смене погоды… Еще одна!.. Эй, там?!.

Подымаю только голову, погрозить кулаком наверх нету сил… Да и не нужно этого, наверное…

За соседней высокой сопкой видны вспышки, судя по звукам, от места боя мы верстах в двух… Неплохо ускакал, казачок!

Силы хоть и возвращаются понемногу, но все же крайне медленно… Поэтому, опираясь всем телом на лошадь, сквозь головокружение выслушиваю сбивчивый доклад донского урядника. В темноте хоть и невидимого, но вполне осязаемого и, как оказывается, моего спасителя.

Злополучный снаряд разорвался в самом центре колонны. Убив и покалечив несколько десятков человек, среди которых, судя по всему, была и часть штаба… Мищенко, по словам казака, не пострадал, под ним лишь убило лошадь. В возникшей суматохе тот, кликнув казаков, строго наказал везти раненых к обозам. Лично удостоверившись, что я дышу и вручив мое бессознательное тело младшему уряднику Илье Гончарову с грозным: «Отвечаешь головой за поручика, стервец!..» — генерал оседлал коня и рванул вперед, к передовым частям.

Дальнейшие события из путаного рассказа Ильи заставляют меня впасть в глухое уныние. Судя по всему, нас тут как раз ждали. Потому что, проскакав вдоль дороги с полверсты, туда, где должны были находиться обозы с ранеными, урядник практически в упор столкнулся с атакующей их японской пехотой. Внезапно выскочившей на колонну со стороны леса… В возникшей неразберихе тот и свернул в сторону, уходя от стрельбы… Унося меня подальше. Дальнейшее я уже смутно осознавал, приходя в себя. И вот мы здесь.

— …Засада то была, вашеродие! С боков полезли, и аки грязи их… Едва ушел… Ушли!.. — поправляется казак. — Обратно никакой возможности с вами, енерал сильно беречь велел… Отрезали нас от войска! А рубка такая шла вокруг, что… — Оправдываясь, он очень волнуется, начиная тараторить.

Дела… Подняв голову, прислушиваюсь к удаляющейся стрельбе. Попытаться догнать отряд? Дорога, по которой мы оказались здесь, одна — лежит промеж двух высоких, лесистых холмов, хорошо различимых даже в темноте. Засада то была или просто вылез японский гарнизон, не представляющий, с чем столкнется, — мне неведомо… В любом случае врага, судя по всему, немало… Хоть у страха и велики глаза, но крики «банзай» я слышал самолично. И враг, что немаловажно, где-то совсем поблизости. Гарнизон, стоящий в деревушке, и те, кто полез в штыковую из леса… А может, и еще кто есть.

Итак… Что мы имеем? Контуженного в третий раз поручика, то есть меня — раз… Едва держащегося на ногах, кстати…

Лошадь, на которую опираюсь, тяжело фыркая, устало переступает копытами, подсовывая ко мне свою морду. От этого легкого движения я едва не падаю, вцепляясь в сбрую. Влажное, горячее дыхание, отдающее сеном, приятно щекочет лицо, и от этого на душе становится немного легче.

Два — транспортное средство… Одно на двоих. Я с трудом подымаю руку, поглаживая шершавую морду.

И наконец три: русский отряд в наиглубочайшем тылу территории, занятой японцами. Отряд, который необходимо догнать во что бы то ни стало. Потому что… Патамушто вариантов больше нет никаких! Пробиваться вдвоем обратно сквозь банды хунхузов, убегающих при виде десятитысячного отряда… но от счастья однозначно охреневших бы при встрече с двумя русскими, — нет никакой возможности. Японский плен — в лучшем случае!..

Я настолько погружен в свои мысли, что не замечаю, как Илья уже некоторое время беспокойно трогает мое плечо:

— …шегродие, слышите?

Что? Шум в моих ушах едва ли тише отдаленной стрельбы.

— Что такое?

— Скачут… На нас!.. Голоса, вашбродие!..

Ну, вот и все… И стоило меня сюда возвращать? В плен? Японский? Наслышан… Хрен вам!..

Рука уже шарит по кобуре в поисках застежки. Сколько у меня патронов? Семь в барабане, штук двадцать в подсумке… Адреналин мгновенно впрыскивается в кровь, делая свое дело: двигаться становится легче, мысли проясняются, выстраиваясь в цепочку.

— Винтовку товь… — коротко шепчу я казаку.

— Есть… — передергивает тот затвор.

— Откуда скачут? В голове шумит!.. Покажи!

Илья подымает мою руку в сторону, противоположную удаляющемуся русскому отряду.

Наших там нет и быть не может, потому я пофигистично взвожу курок, целя в предполагаемом направлении.

«Семь раз… Семь раз нажать указательным, шесть раз сделать движение большим!.. — Левая рука ныряет в сумку, сгребая на ощупь патроны в горсть. — Эх, жаль, не потренировался заряжать вслепую… Придется пихать наугад! Если, конечно, представится такая возможность…»

Темнота. Затянутое ночное небо черно, как омут. Лишь луна, скрытая за густыми тучами, угадывается блеклым кругляшом. Весьма удачно обрисовывая верхушки деревьев как раз в стороне предполагаемого появления противника. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять: самураи уткнутся как раз в нас. Справа холм, слева пригорок… Мы в ложбине, и мотать нам отсюда, взбираясь наверх, уже поздно. Раньше надо было думать… Приближающийся стук копыт и ржание теперь слышу и я!.. Совсем близко! И голоса!..

Секунды тянутся медленно, тяжело переваливая одна через другую… Глаза до рези вглядываются в темноту, стараясь уловить в ней малейшее движение. Уловить, отдав приказ телу выполнить поставленную задачу: семь раз нажать, шесть раз взвести… Семь — шесть… Семь…

Мрак впереди скучивается, рождая темную массу. Ну, вот и началось… Раз!..

Указательный палец уверенно прижимает подающуюся под ним пружину.

В ту же секунду что-то давит на мою руку, резко уводя ее вниз. Вспышка выстрела, ушедшего в землю, на короткий миг вычленяет из темноты перекошенное лицо орущего Ильи, вцепившегося в рукав.

Ах ты, сволочь… Безуспешно пытаясь справиться с мешающей тяжестью, я механически совершаю заранее спланированные действия: поднять… нажать… поднять…

— …Наши!.. Наши, вашбродие… Казаки то!.. — сквозь пальбу понимаю я наконец.

Наши?!. Казаки? Откуда?.. Наган безвольно виснет в ослабевшей руке.

Несколько ответных вспышек немедленно разрывают темноту. И скорее чутьем, чем осязанием, я осознаю, как в каких-то сантиметрах от меня вздрагивает земля. То ли от вошедших в нее пуль, то ли от стремительно надвигающейся черной лавины…

— …Сарынь на кичку!.. — с удивлением различаю я сквозь свист, топот и громкое гиканье.

— Стой, сто-о-о-ой!.. — выпустив меня, кидается Илья навстречу. — Стой, окаянные… Свои мы!.. Не стре…

Его крик моментально тонет в нарастающем топоте. Черная масса, навалившись вплотную, окружает меня, грозя раздавить в лепешку. Разомкнувшись надвое лишь в последний момент. Громкая матерная ругань, чьи-то нечленораздельные выкрики…

— Ах ты, с-сучий…

— Палил кто?..

— Нашинкую в капусту…

Один из всадников, подъехав впритирку, с силой пинает меня в грудь, от чего я валюсь навзничь, больно ударяясь затылком. Дыхание перехватывает. Копыто ударяет рядом с головой, кажется, в миллиметре от виска, напрочь запорошив глаза песком.

— Лежать тама!..

Сквозь крики до меня долетает отчаянный голос Ильи:

— …Да наши мы… Пусти, говорю!..

— Огня!.. Огня сюды!..

Вспышка спички сверху. Зажегший ее нагибается ко мне, свешиваясь с лошади и поднося пламя ближе. Из темноты выступает всклокоченная борода, видна черная папаха…

— Офицер!.. — хриплый голос заставляет замолчать окружающих.

— Звание его?.. — это уже некто с командирскими нотками.

Огонь подбирается совсем близко и, чуть потрепетав, гаснет, дорвавшись до грязных, мозолистых пальцев:

— Поручик пехотный…

Кто-то грузный спрыгивает на землю, осторожно подхватывая меня под мышки.

— Раненый он!.. — Голос Ильи звучит в наступившей тишине совсем рядом. — Из енеральского штаба, поручик… Павло Иванович лично приказали в лазарет доставить, а там японец… — Еще одни руки, на сей раз моего урядника, помогают мне встать на ноги.

— Пошто стреляли? — вступает в разговор человек с командными интонациями. Отчего-то его голос кажется мне очень знакомым… Не могу вспомнить, где его слышал…

Зачем?.. Сейчас… Дай, гад, прийти в себя… С трудом откашливаясь, сплевываю несколько раз пыль, которой полон рот. Нашарив рукой ближайшее четвероногое, хватаюсь за часть сбруи, удерживаясь на ногах. Теперь можно и спросить…

— Почему не с отрядом? — собрав воедино все силы, придаю голосу уверенность. — Почему вне боя? Кто будете?..

После небольшой заминки отвечает тот, что кажется мне знакомым:

— Фланговый дозорный взвод… В охранении отряда.

Фланговый дозорный взвод?!. С того краю, как понимаю, откуда напала японская пехота?! А ты не прихренел ли, а? Кто ты там есть, а?..

Кулаки сжимаются сами собой. Фигура говорящего высоко от меня, на лошади, и мне не достать…

— С кем имею честь?.. — Разум все же заставляет сдержать эмоции. Не здесь, Слава. Не сейчас… Сперва нагнать наших. Не брать же под арест главу профукавшего япов дозора прямо тут, на глазах его людей… Успеется.

— Подъесаул второй казачьей сотни Первого Верхнеудинского полка Ульянов, Владимир… — Если бы не темнота, видели бы вы все, как я вздрагиваю. — …Денисович! — Мой облегченный вздох. — Господин поручик… Вы?..

— Адъютант его превосходительства генерал-лейтенанта Мищенко, Павла Ивановича. Член штаба Маньчжурской армии поручик Смирнов, Вячеслав Викторович, — по слогам чеканю я в ответ Ульянову.

Произнося эти слова, я скорей ощущаю, чем вижу в темноте, как свободное пространство вокруг наглядно увеличивается… Да, а вы чего хотели? Кто там меня пинком уложил, а?..

И, наконец, при слове «подъесаул» до меня доходит, где я мог слышать тот голос. Перед глазами встает тяжелый, ненавидящий взгляд. Напротив — белое как мел лицо японского офицера. Что через пару мгновений покончит с собой жуткой, мучительной смертью… М-да, повезло со спутником!.. Судьба?

— Наличие людей в подчинении, господин подъесаул? — Я, как могу, произношу эту фразу крайне официально. Выделяя обращение «господин». Главный по должности тут я. Ну, проглотишь?.. Ожидая реакции, я с вызовом выпрямляюсь.

После секундной паузы тот с трудом выдавливает:

— Неполный взвод… Полтора десятка душ, господин… Поручик!..

А ты-то тоже меня признал, подъесаул… Как пить дать, узнал… По голосу слышу. Впрочем, это дело не мое…

Молчание вокруг явно в мою пользу. Терять которой нельзя… Никак нельзя — преодолевая слабость, я подымаю голову, оглядываясь. Лиц не видно, но могу догадаться и так: угрюмо притихшие казаки ждут, что им скажу я. Потому что их командир…

— По этой дороге не пойдем, была отрезана японцами четверть часа назад… — Мой голос звучит все уверенней. — Карта… Господин подъесаул, имеется?

Звуков боя не слышно уже с четверть часа. Смолк грохот артиллерии, растворились вдали последние винтовочные выстрелы. Почти тишина, нарушаемая изредка глухим криком неведомой ночной птицы. Таким одиноким и надрывным, что при его звуке невольно начинает щемить сердце…

Странное ощущение… Будто все вокруг происходит вроде бы и не со мной. Как, читая иногда книгу, вдруг ловишь себя на мысли, что начинаешь проживать жизнь описываемого персонажа: думать его мыслями, чувствовать его эмоции. Холодеть от страха вместе с ним и испытывать ликование от радости победы. Только… Всегда знаешь, что стоит лишь отложить чтиво в сторону — вновь попадешь в привычную атмосферу вокруг: выйдешь покурить на балкон, встанешь к дверям вагона на нужной станции метрополитена, дойдешь до туалета с фарфоровым унитазом, в конце концов…

Скрипнет балконная дверь в зале, привычно ударит по глазам электрический свет платформы, фыркнет недовольно сонная жена, проснувшись от звука слива воды… И сгинет в небытие крохотный русский отрядик в семнадцать душ. Затерянный где-то посреди Маньчжурии и находящийся под твоим, твою мать, руководством. И тебе решать: вернуться к своим солдатам — или пусть подождут, родимые. До завтрашнего утра или до следующей поездки в метрополитене. А то и… Как повезет, в общем.

Встряхиваю головой, прогоняя очередное мыслеблудие. Оглядываюсь: вокруг угадываются силуэты тех, кого я и именно я должен привести к своим. Домой, если так угодно. К своему отряду.

Карта у подъесаула нашлась. Мятая, весьма условная, но даже с обозначениями ландшафта, и — весьма ничего себе. От руки, но разборчиво даже для меня на ней начертаны названия населенных пунктов, и жирным пятном обозначена наша конечная цель — Мукден.

Пока я с трудом, при свете спичек, пытаюсь сделать умный вид и вникнуть в непростую картографическую обстановку, выручает мой старый знакомый:

— Атаковали отряд из деревушки Сандяцзы, судя по всему. Его превосходительство либо повел отряд на прорыв в лоб, что вряд ли, либо… Либо пошел в обход вот здесь… Учитывая, что стрельбы не слыхать…

Отдающее перегаром дыхание Ульянова приближается вплотную, и грубый ногтевой нарост прочерчивает линию слева от деревушки.

— …Таким образом, коли дорога отрезана, нагонять выходящий к городу отряд следует тут… — Палец подъесаула ложится на точку с диковинным названием «Какуантэ».

И «Сандяцзы» и «Какуантэ» вызывают в моей и без того замутненной голове очередной приступ боли. Меньше всего на свете я готов воспринимать подобные языковые ловушки после контузии. Китайцы, чтоб их с их речью…

Тем не менее что-то мне здесь не нравится. В очередной раз чиркнув спичкой, сощуриваюсь, наклоняясь ближе.

— Почему не через… Падязу? — с трудом разбираю я очередную языколомку. На бумаге отчетливо прорисованы две дороги, одна из которых лежит в обход деревни, проходя верстах в трех от нее.

— Занята… Японцами. — Ульянов почему-то выдавливает из себя эти слова. Очень тихо, почти прошептав. Что такое?..

— Откуда знаете?

— Дошли до нее…

— Большой гарнизон?

— Большой. С аванпостами. Дальше них не заходили.

И снова полушепот. Что за тайны Мадридского двора? Эй, однофамилец вождя, ты чего? Я понимаю, естественно, что ты все просохатил и за это ответишь… Но… Не передо мной.

Занята? Допустим. А где гарантия, что свободна от япов предлагаемая тобой Как… уантэ, чтоб ее? Здесь Мукден поблизости, дорогой. Стратегический железнодорожный узел. И в каждой деревеньке может торчать по гарнизону. Как вот в этой обнаружился недавно. Идти же по предлагаемому тобой пути — лишних пятнадцать верст. Так что…

Набираю побольше воздуха. Так, чтобы наш импровизированный военсовет слышали все:

— Идем через Падязу. — Страшно хочется пить, и я облизываю сухие губы. — Обходим село стороной, в соприкосновение с врагом не вступая, дальше — Мукден! Наши основные силы движутся туда — значит, и нам по пути! Двинулись!

И вновь мне кажется, что реакция вокруг… Какая-то странная… А какая должна быть? «Ура» многоголосое прогрохотать? Брось, Слава. Тебе не о том сейчас думать надо, а как в седле удержаться несколько часов. Смогешь?

С третьей попытки я наконец взгромождаюсь на конягу. Помог бы кто, что ли… Впрочем, темно ведь! Не видят… И слава богу!

— Коня выделить господину уряднику! — вспоминаю я о своем спасителе.

— Откудать, ваше благород…

— Коня… Гос-по-ди-ну у-ряд-ни-ку!.. — по слогам цежу я сквозь зубы. — Повторить?

Очередной приступ головной боли накрывает, и становится совсем не до всего. Потому я с силой даю пятками в лошадиные бока, повернув животное туда, откуда прискакал дозор. К деревушке с диковинным названием, занятой японским гарнизоном. К Падязе.

Огромный камень. Можно пощупать каждый его бок, потрогать каждую грань. Серый, с шершавой поверхностью… Чуть вытянутый, с заостренным кверху концом. Откуда снова эта глыба? Что делает сейчас в моем сознании? Тяжелое и чертовски реальное твердое образование… Вижу его каждый раз, когда температура приближается к сорока. Но сейчас ведь не должно быть температуры? Камень является в моем бреду с самого детства — и тогда, в горящей от жара моего тела кровати, его всегда прогоняла мама. Тихонько подойдя, потрепав по щеке и дав выпить какое-нибудь лекарство… Я частенько болел, когда был ребенком.

Потом я возмужал, и камень почти перестал меня навещать. Показавшись лишь пару раз, когда меня валили с ног приступы ангины. Но и тогда его спугивали мои женщины — кто нежно и бережно, как мама… А кто и по-хозяйски, тычком в бок.

И лишь один-единственный раз камень почти завладел мной. Некому было толкнуть, да и не было сил спровадить наваждение.

Реанимация больницы «скорой помощи». Я на узкой каталке, не в силах шевельнуться от слабости после операции, с десяток человек лежат вокруг, большинство подключены к гудящей и пикающей аппаратуре. У меня большая кровопотеря, и я об этом знаю. Как знаю и то, что за кровью моей группы послали в какой-то банк. Послали давно, а кровь все не едет и не едет — видать, в банке пересменок?.. И камень… Камень пришел вновь. Навалившись холодом на грудь, задевая неровной, чужой поверхностью мозг. Хочется столкнуть его, сдвинуть! Достаточно простого человеческого прикосновения, внимания даже, и он сразу отодвинется. Быть может, и не сгинет без следа, но перестанет так давить! Я хорошо это знаю! Но медсестра, что сидит совсем рядом, в метре, совсем не воспринимает нас, лежащих тут, как живых людей. Ей фиолетово на умирающую бабушку напротив. Наплевать на мужика без сознания, капельница которого давно стекла в распухшую вену. Класть этой даме и на меня с моим камнем… Прижав плечом трубку к уху, она бесконечно долго ведет разговор с тем, кто находится на другом конце диалога:

— …Пупсичек, ты меня лю?.. Ты написал мне «эй» в эсэмэске, эт почему? Пупсичек?!.

— Камень… — шевелю я губами, как могу. — Столкните!

— …Я ведь тебе не «эй», хороший мой… Помнишь, как я целовала тебя… Туда?

— Камень…

— А у меня бабка скоро помрет!.. Придется ноги связывать, буэ-э-э-э… Пупсичек?..

С каждым ее словом тяжесть становится все ощутимей, прижимая меня к жесткой поверхности. Почти не могу дышать! Яркая лампа бьет в глаза, люминесцентным сиянием прожигая глаза.

— По… моги…

— …Когда ты сводишь меня куда-нибудь? Жена?! А я — не жена?!. Ты со мной больше, чем с ней…

— Ваше благородие? Ваше благо-ро-дие!.. — Кто-то бережно трогает мое плечо.

Илья. Спасибо, дорогой!

— Чего тебе? — Сознание медленно, будто нехотя, возвращается.

— Зарево впереди, видите? Деревня, видать, горит… — едва слышно бормочет он.

Сосредотачиваясь на словах урядника, с трудом возвращаю себя в бренный мир.

Действительно… Красноватого цвета небо впереди, на фоне которого темнеют силуэты всадников, наискось перечеркнутые винтовками. Горит? Почему, откуда? Основные силы свернули туда? Так это же здорово! Не надо больше плутать, населенный пункт в паре верст отсюда… Доскакать до этой самой «Падязы», как доплюнуть! Там Мищенко!

Радость придает сил, окончательно проясняя голову, и я распрямляюсь в седле.

— Тише, ваше благородие… — Его лошадь поравнялась с моей, и рукой он с силой стискивает мой локоть. — Меня слухайте теперича…

«Чего? Охренел, урядник?..» — теряю я дар речи от неожиданности. Торопливый шепот Ильи слышен у самого уха:

— Прикажите всем стать, меня возьмите с собой… Поскачем вдвоем! Дальше расскажу по дорог… — Он замолкает на полуслове.

Что тут вообще?.. Я чего-то недопонимаю? Свои ведь вокруг?

Мой локоть сжимается, будто тисками.

— Стой!.. — выдавливаю я наконец под нажимом. — Стоять всем!

Меня неторопливо обступают со всех сторон верховые. В отблесках далекого пожара лишь сейчас становятся видны хмурые, угрюмые лица солдат. Вот чье-то совсем молодое, еще безусое. Папаха набекрень, вальяжно развалился в седле, позади прикреплена какая-то поклажа — с виду свернутая шинель. А вот — наоборот, пожилой казак в годах. Николаевские заостренные усы, всклокоченная борода, торчит валиком. Этот, напротив, напряжен, беспокойно оглядывается по сторонам. В центр образовавшегося круга не спеша въезжает Ульянов:

— Господин поручик?..

Я всегда загодя чувствую подобные вещи. Еще со школы ощущение нарастающей угрозы посещало меня за несколько минут до разворачивающихся событий — будь то хоть внезапная драка с залетным хулиганьем из чужого района, когда вдруг резко прекращал смеяться вместе с идущими рядом товарищами. А через пару минут из-за угла неожиданно появлялось с десяток незнакомых рож с понятными намерениями и сброшенными ранцами. Либо — уютная атмосфера ночной дороги: спокойная музыка из динамиков, ленивое движение угольком сигареты к окну… Неожиданное чувство беспокойства, острое желание затормозить… И вот на тебя уже летят фары встречки, спустя какие-то две минуты. А ты, такой уверенный и спокойный только что, отчаянно молишься, чтобы слепящие огни не оказались фурой! Поскольку это слово из четырех букв означает верную смерть, а с легковушкой есть хоть какой-то шанс пободаться за право выжить…

Вот и теперь, казалось бы… Что может произойти? Я в кругу своих, хоть и в тылу японцев! С пусть очень маленьким, но все же отрядом, находящимся под моим командованием! Но внутренний голос отчего-то даже не говорит, он орет благим матом об опасности! Близкой и страшной опасности…

Рядом со мной, в центре свободного пространства — Илья, и именно он предупредил. Значит, на него можно рассчитывать! В конце концов, один раз он меня уже спас. Во всяком случае, пытался это сделать, и ему — верю. А посему…

— Были у этой деревни, господин подъесаул? — Я стараюсь говорить как можно уверенней. Чтобы и комар носа не подточил в том, как мне сейчас почему-то страшно.

Молчаливый кивок в ответ. Лицо Ульянова выглядит в рыжеватых отблесках особенно зловещим. Что-то дьявольское отражается в нем. Рука казака лежит на эфесе шашки, и я не знаю — то ли ему так удобней, а то ли…

Справа от меня — мой урядник, замер в неестественной позе. Словно манекен или статуя Музеона. Если, конечно, на какой-нибудь его аллее выставлены фигуры русских казаков…

Я принимаю окончательное решение. Будь что будет:

— Отряду спешиться, лошадям четверть часа отдыха!

Молчание в ответ. Вот сейчас все решается, сейчас! Давайте же, ну? Вам отдал приказ старший по чину! Офицер! Сработай субординация у одного — подчинятся все! При-каз!

Собрав последние силы воедино, угрожающе хриплю:

— Выполнять!..

Секунда растягивается в бесконечность. Бесконечность — соткана из безвременья, где одна секунда является ничем и одновременно всем. Можно прожить мысленно целую жизнь за этот отрезок времени, а можно, пропустив мимо тысячи, не заметить.

Наконец самый молодой словно нехотя спрыгивает на землю, беря под уздцы коня. Вслед за ним — второй, третий… Последним спешивается Ульянов — одна нога на земле, вторая остается в стремени. Чуть помедлив, ставит наземь обе.

— Ожидать нас с урядником здесь!.. — направляю я лошадь сквозь людей. Те неохотно, но все же расступаются. — Пшла!.. — с силой дав шенкеля животине, я уже галопом скачу в сторону яркого зарева. Увлекая вслед младшего урядника Третьего Донского полка Илью Гончарова.

Кажется мне, или нет… Но позади отчетливо раздается звук передергиваемого затвора.

— Пригнитесь, вашродие!.. — Рука урядника с силой нагибает меня вниз.

Значит, не послышалось! Отчаянно прислушиваюсь, стараясь не пропустить звука выстрела — но пока лишь топот копыт, ничего больше… Спина в холодном поту, ожидает пули… Вот сейчас, сейчас… Интересно, а что чувствует человек, когда ему в спину входит пуля? Ничего?! Да что тут вообще происходит? Те, кто друзья, — стали врагами? Откуда эта адская фантасмагория, мать ее?!.

Не соображаю ничего — и совсем не только из-за контузии. Впечатление, что являюсь участником гротескного представления в стиле Кафки. Чувствую лишь, что наше бегство, а это именно бегство, по-другому не назовешь, очень по делу… Еще бы!..

Все ближе горящая деревня, все дальше за спиной оставленный дозорный отряд. Русский дозорный отряд…

Проскакав с версту, Илья резко осаживает коня, соскакивая.

— Теперича пешком! — буквально стаскивает он меня вниз. — Быстрей, туда!

Почти взвалив меня на себя одной рукой, другой тот быстро тянет лошадей подальше от дороги. Глубокий овраг на пути… Я понимаю это, когда начинаю съезжать вниз, рискуя покатиться кубарем. Недовольное ржание в метре, и мимо одна за другой проносятся две огромные туши.

— Тишоть, тишоть, родные!.. — Гончаров едва слышно успокаивает их, зажимая руками морды. — Тихо!..

С трудом усевшись на корточки, я механически ощупываю себя на предмет повреждений — вроде цел. Шум в голове — да и ляд с ним, начинаю привыкать помаленьку. В конце концов, рано или поздно пройдет — точно это знаю… Так. Теперь… У меня есть несколько вопросов, которые необходимо задать так срочно, как ну прям ваще…

— Илья… — тихонько зову я, устроившись под ветвистым кустом. Ольхой, или черт его знает, что там у них растет… В этой Маньчжурии. — Подойди-ка.

Урядник моментально оказывается рядом. Что самое главное — почти неслышно. Переместился — и вот тебе.

— Да, вашбродие?

— Объясни!..

— Счас, морды им замотаю… Выдадут ненароком!

После пары минут возни и глухого перетоптывания тот, внимательно прислушиваясь к окружающему, присаживается рядом.

Через короткое время его сбивчивого шепота вырисовывается интересная картина. Написанная просто маслом.

Встреченный нами дозорный отряд, судя по всему, действительно являлся таковым — неполный взвод подъесаула Ульянова отвечал за охранение правого фланга войск генерала Мищенко. Только вместо того, чтобы заняться разведкой, казаки решили предаться обыкновенному грабежу, для чего и свернули прямиком к соседней деревеньке, ценой в несколько дворов. Именно той, отблески пламени которой сейчас так хорошо освещают окружающий ландшафт, — не надо никакой луны, все видно и без того… Услышав звуки начинающегося боя, те и рванули обратно, наткнувшись по пути на нас.

Все было бы ничего, согласись я пойти путем, предложенным Ульяновым: в обход подожженной мародерами деревни. Однако я уперся, и…

— Еду я, значить, и слышу шепот… А темно, и не видать ничего… Ну и они, стало быть, меня не опознають… — сбиваясь, рассказывает Илья. — Шепчется командир ихний и еще один… Тот ему говорит, дескать, что кончать нас надо… — Казак внезапно замирает, прислушиваясь к чему-то наверху.

Рука моя во второй уже раз за сегодня ложится на кобуру, отыскивая металлическую пуговицу. Расстегивая ее на ощупь, я почти не волнуюсь, удивляясь себе. Как странно только… Оружие это сперва оборачивается против врагов, оказавшихся друзьями. А затем против друзей, оказавшихся врагами…

Тревога, похоже, совсем не ложная — топот небольшой группы всадников раздается в десятке метров от нас. Несмотря на мой приказ дожидаться…

Когда шум стихает, я шепчу уряднику:

— Почему же сразу не кончили, в таком случае? Чего ждали?!.

Илья пожимает плечами в ответ:

— Не знаю… Но второй вроде сумлевался… Говорить начал, что русской крови не хочет лить, да я уж не слушал, скорей вас будить стал…

Стук копыт окончательно теряется вдали. Где-то в стороне огненных отблесков. Что теперь делать, я даже не представляю. Помимо японцев, которые могут быть где угодно, нас разыскивает, мечтая прикончить, отряд своих. Знающих, куда мы идем и по какому пути должны двигаться. Ситуация…

«Если не можешь изменить ситуацию, измени свое отношение к ней. Вроде бы так?.. — Один из афоризмов, кажется, Ежи Леца, неотступно вертится в голове. — …Итак, что мы имеем?» — Расслабившись, я откидываюсь на спину, заложив руки за голову. Какая-то колючка больно впивается в шею, заставляя поменять позу. Устроившись наконец относительно комфортно, я начинаю анализировать обстановочку.

Первое. Ты жив, и силы постепенно возвращаются. Несмотря на контузию. Уже что-то!

Ставлю в голове жирный плюс. То ли из-за встряски организма, то ли еще из-за чего… Но крест выходит подозрительно похожим на фашистскую свастику. Еще чего… Кыш, противная! А ну, пшла!..

Испуганно вздрогнув и заковыляв на кривых ножках, символ, впрочем, не исчезает окончательно, отползя куда-то в верхний угол и испуганно выглядывая оттуда. Хрен с тобой, сиди там. Паучара поганая. А еще плюс…

Второе. Ты не один, рядом опытный казак и пара лошадей. А также винтовка — одна штука, револьвер — еще одна штука. Вооружение, как ни крути!

Я оглядываюсь на урядника. Не теряя времени, Илья пользуется свободной минутой для… как бы это сказать… Выражаясь технической терминологией: осмотра и вентиляции важнейших двигательных механизмов — сиречь ног. Скинув сапоги и размотав портянки, с наслаждением подставляет эти самые механизмы ночной прохладе. А поскольку те волею судеб размещены, учитывая наклон оврага, аккурат на уровне моего лица… Весть о столь радостном событии немедленно достигает моего обоняния.

С недовольством отодвинувшись от грозного химического оружия, я ставлю рядом с притихшей свастикой еще плюс.

На этом всевозможные положительные моменты исчерпываются, и в мозг жирными червями начинают вползать одни минусы. К примеру…

Потеря отряда Мищенко — плохо. Очень плохо… Свои, русские казаки поблизости, мечтающие тебя пристукнуть, — еще хуже. И, наконец, самое главное: нахождение в глубоком тылу японской территории, где каждый встречный куст рискует обернуться японцем или хунхузом, — просто ужасно. Разница между этими товарищами не особо велика — как те, так и другие хлебом-солью не встретят… Точнее, рады-то будут, но…

Упорная возня поблизости отвлекает меня от бренного. Закончив с туалетом, Илья явно решил не останавливаться на достигнутом. Следствием чего является раскинувшаяся перед ним скатерть, почти самобранка. И запах давно немытых ног сменяется на что-то такое, отчего рот наполняется слюной. Ага…

— Будете, ваше благородие?

Спрашиваешь! Война войной, а обед по… Короче: да!!!

Следующие несколько минут уходят на уничтожение в две глотки нехитрой жратвы из казачьего сухпайка: куска свиного сала и десятка сухарей. В завершение трапезы тот торжественно извлекает из сумы флягу:

— Горилка!

Ну-ка дай сюда… Жадно, а главное, неосторожно сделанный глоток мгновенно вызывает в горле ощущение невесть как проглоченного утюга. Раскаленного докрасна, причем с той самой нажатой кнопочкой, где красная надпись «пар»…

Сквозь слезы и хлопки по спине я с трудом разбираю:

— …Веселого роду — любит горилку, как воду, ваше благородие… Крепка!

Водка (если эту адскую смесь градусов в восемьдесят можно назвать таковой) производит на меня чудодейственное влияние — в голове окончательно проясняется, а рука вновь требовательно тянется за флягой:

— Еще!..

После пары солидных глотков все окончательно становится на место.

Итак. Ночь давно перевалила на вторую половину — скоро начнет светать. Пользуясь темнотой, мы должны как можно скорей выйти к Мукдену. Выйти кратчайшим путем и надеяться, что от встречи с новыми «друзьями» нас пронесет. Карту я видел и вполне представляю: две дороги, одна из которых идет через деревушку, другая в обход. Наши друзья считают, что мы двинем в обход, поэтому… На секунду я задумываюсь. Поэтому идти надо через деревню. Решено!

— Хорош трапезничать! — Я подымаюсь на ноги. — Готовь лошадей, пора выступать!

Кто ни разу не вытягивал два центнера живого и упирающегося мяса из оврага в кромешной тьме, тот потерял многое. Как минимум — несколько минут геморроя! Соблюдя все меры предосторожности и предварительно убедившись, что поблизости никого, мы с Ильей с матами вполголоса, посулами конского счастья и пинками по ляжкам бедных животин наконец это делаем.

— В обход деревни, ваше благородие? — лихо вскочив в седло, вопросительно смотрит на меня урядник.

— Через нее, Илья. — И, предвидя его удивление, добавляю: — Японцев там нет. А те… Те пусть думают, что мы пошли в обход. Скачем, скорей! — Я с силой бью лошадь ногами. Коняга мгновенно реагирует, толчком едва меня не сбрасывая. Через секунду позади раздается догоняющий перестук копыт.

О том, что полчаса назад здесь проскакали люди, ищущие конкретно моей смерти, стараюсь не думать… Револьвер же, крепко зажатый в руке, — скорей успокаивает психику. Ну хоть что-то!

Остатки деревни, открывшиеся спустя версту, представляют собой печальное зрелище. С высоты пригорка, на котором мы остановились, я не могу оторвать взгляда от выгоревших почти дотла домишек — несколько десятков тлеющих костерков правильной формы — вот все, что осталось от точки на карте. Отчаянно мечущиеся между домами тени, истошный рев скотины…

Дорожная колея входит прямиком в село, сквозь чудом уцелевшие от огня деревянные ворота, и… При взгляде на них в голове вновь начинает мутиться. К горлу непроизвольно подкатывает твердый ком.

С поперечной перекладины, раскачиваясь на ветру, свисает на веревках несколько тел. Раз, два, три, четыре… Даже отсюда, с расстояния в несколько сот метров, хорошо видно, что одно из них в длинной юбке… Так ведь не бывает? Это же начало века, все должно быть по-другому? Нет еще зондеркоманд со сдвоенными молниями на рукавах, да и тот, чьим именем они действовали… Пока молодой подросток с угрями на лице ходит в школу где-то в небольшом городке Австрии… Это ведь русская армия? Да и те, кто висит… Отнюдь не партизаны, нет? Мирные жители?..

— Нехристи… — Поравнявшись со мной, Илья с каменным лицом натягивает поводья. — Убил бы, лично… — после минутного молчания наконец выдавливает он из себя. — Ваше благородие, как же так? Пошто?

Да, бывает и так… Наверняка ты многого не видел и не знаешь. Я не видел тоже, но читал о подобном… Одновременно… Это ведь не русская армия, нет. Отребье, надевшее форму, присутствует в каждом народе. В каждой нации. В каждой стране. Отребье как тот, что приказал это сделать, так и те, кто этот преступный приказ выполнил…

Перед глазами возникают николаевские усы, хмурый взгляд… Кулаки непроизвольно сжимаются. Ульянов, сволочь…

Так. Через деревню ехать нельзя. Теперь — точно. Мы вдвоем, а разбираться в тонкостях хитросплетений интриг в русских войсках никто не станет. Окажемся в лучшем случае по соседству с повешенными. В худшем — разорванными селянами на части, и, заметьте, — по делу…

— Можно по околице, вдоль домов? — Илья словно читает мои мысли.

— Попробуем… Винтовку приготовь!

— Уже, ваше благородие… — Тот передергивает затвор.

— Тогда — вперед… — пускаю я лошадь вниз.

Отстреливаться от разгневанных селян отнюдь не входит в мои планы. Но и объяснить, что это не мы и мы ваще тут не при делах, — тоже не получится. Хрень…

Чем ближе подъезжаем к окраине, тем сильней жар от пламени. Которого, как такового, и нет уже почти — лишь тлеющие, мерцающие угли. Конь подо мной испуганно шарахается, и придать ему нужный вектор тяги помогают несколько усиленных шенкелей:

— Давай же, давай, родной!.. — почти умоляю я. — Скачи уже, не тормози!

Смирившись, тот перестает сопротивляться, лишь воротя морду в сторону от раскаленного воздуха.

Преодолеть расстояние длиной в сотню метров по распаханным огородам — дело пары минут, и все идет благополучно почти до противоположного края села. Перемахнув с наскока очередную оградку и порадовавшись, сколь все-таки крут, я вижу уже уходящую в темноту дорожную колею. Еще чуть-чуть, еще немного…

Первый выстрел я ощущаю скорей интуитивно — что-то свистит в воздухе почти у самого уха.

— Ваше благородие, ходу!..

Нет времени выяснять, кто и откуда! Изо всех сил сжимаю ногами влажные бока:

— Выноси!..

Закусив удила, животное рвет вперед со всей мочи. Еще оградка, еще прыжок…

Дикое ржание. Краем глаза я скорей дорисовываю, чем вижу, как скачущий справа Илья кувырком летит через голову резко осевшей передними ногами животины…

— Тпр-ру-у-у… — Прыжок, и я уже на земле, на четвереньках. Глазеть по сторонам нет времени, и неуклюже, как могу, я доползаю до дергающегося животного.

Спрашивать человека, целящегося из винтовки, о том, жив ли он, — нет смысла, и потому я просто падаю рядом, прикрываясь телом коняги. Вытягивая руку с револьвером в ту же сторону:

— Оттуда?

— Сзади!

Разглядеть хоть что-то в указанном направлении невозможно — темно. Зато мы — как на ладони!

Несколько пуль толчками почти одновременно входят в дрожащую лошадь, и та тут же затихает. Что-то мокрое фонтаном бьет в лицо, заливая глаза.

Выстрел у самого уха. Резкий щелчок затвора, и сразу еще один хлопок.

— Видишь кого-нибудь?!. — ору я во всю глотку. Кричу от страха, от близости неминуемой смерти… И просто оттого что хочется! Устал шептать, хоть проораться напоследок!

— У первого дома! Казаки… — после очередного выстрела кричит тот в ответ. — Сбил одного!..

Ну, вот и приехали. Если от местных еще как-то можно было отбрехаться, растворившись в темноте, то от этих… В памяти всплывает картина полуторачасовой давности: огромная надвигающаяся масса, грозящая растоптать, смести с лица земли малейшее сопротивление. И сейчас ничто не остановит занесенную над головой шашку!

А вот и они. Несколько теней на лошадях четко обрисовываются на фоне пожара, быстро приближаясь. Интересно, убьют сразу или помучают? Есть масса способов, слыхал…

Риска прицела немилосердно пляшет в руке. Вместе с рукой… Пляшет все вокруг — пожар, угли, темнота вокруг и тени, на которых никак не могу остановиться… Ну?

Надавить на курок… Выстрел! Справа от меня тут же раздается еще один, и одна из теней становится короче вдвое. Илья попал!

Раз… Два… Три… Четыре!.. Почти не целясь, лишь удерживая руку в одном направлении, я раз за разом нажимаю на спусковой крючок. С каждым движением пальца чувствуя отдачу в кисти от выхода пули.

— Попали! Эх, перемать… — Илья перекатывается на бок, отчаянно матерясь и шаря по трупу лошади.

Одна из теней исчезает, будто оседая. Я попал?

Щелчок. Неслышимый, но хорошо ощущаемый. Еще один… Палец все жмет и жмет на тугую пружину… Осечка? Патроны…

Обтянутые кожей лошадиные ребра. Блестящие ребра… Красноватые блики догорающей деревни отражаются в них, будто это сюрреалистическая заставка какого-нибудь фильма. А что, неплохо бы… Ужастик какой или фильм-катастрофа. Первые кадры вполне подходят: окровавленный лошадиный бок, в нем отблески пожара! Будь я режиссером — непременно взял бы идею на вооружение! Как первые кадры — вполне сойдет. Жаль только, что для меня они — последние… И перезарядить револьвер я все равно не успеваю… А с раскроенной надвое головой вернуть меня обратно не дано никаким высшим силам… Се ля ви! Вернут в прошлое? Или то был обыкновенный сон?

Беспомощно опустив руку, я словно со стороны наблюдаю, как приближается моя смерть. Теперь это уже не тени — хорошо видны пригнувшиеся всадники в русской форме, с поблескивающими красноватым вытянутыми блестяшками в руках. Полсотни метров — несколько секунд моей жизни. Как же иногда хочется, чтобы секунды тянулись дольше!

Илья рядом, с перекошенным от матов лицом, добравшийся наконец до патронов. Но неловким движением — просыпал, и они раскатились. Не собрать… Один-единственный так и остается лежать на лошадином боку — рука сама тянется к нему, чтобы подать. Мокрый… Держи!..

Неожиданно что-то резко меняется. Поначалу я даже не соображаю, в чем дело, удивленно вытянув шею. Плевать — все равно помру не от пули!

Многократный, усиливающийся свист с нарастающим гиканьем. Будто целый полк Соловьев-разбойников, устав наблюдать за происходящим, решил наконец принять в нем участие. Что такое?

Один выстрел… Еще два или три… Целый ружейный залп! Стрельба, как на поле боя! Но кто? Откуда?

Расстояние, отделяющее нас от казаков, уже не сокращается так стремительно… Оно вообще не сокращается! Те остановились?

— На-а-аши!.. — Загнав наконец единственный окровавленный патрон в винтовку, Илья зачем-то перекатывается на спину, направляя оружие вверх.

Наплевав на все, я с трудом подымаюсь в полный рост, запустив руку в подсумок. Теперь можно — большая группа всадников с поднятыми ружьями больше не палит поверх голов — окружив плотным кольцом неполный взвод Ульянова, что-то громко кричат. Как же иногда здорово слышать пусть и угрожающую, но русскую народную брань, ей-богу! Особливо в такие минуты… Звучит как откровение… Нашарив несколько патронов, откидываю барабан, сосредоточившись исключительно на процессе.

Один, второй… Металлические цилиндрики ныряют в отверстия, как в масло. Конников все прибывает, от основной массы отделяется несколько силуэтов, скачут сюда.

Третий, четвертый… Илья наконец встает рядом, вытирая лицо. «Мосинку» сжимает в руках так, что, даже не глядя на него, я чувствую, насколько крепко! Молодчага! Топот копыт нарастает, приближаясь, но я занимаюсь делом: пятый, шестой…

— Господин поручик Смирнов? — Один из всадников останавливается возле, обдав комьями земли.

Седьмой… Щелчок вставленного барабана. Не спеша, без усилий опускаю пистолет в кобуру, не забыв аккуратно застегнуть пуговицу.

Неподалеку, в полусотне шагов, громкие крики и возня. Подняв голову, сощурившись, я молча наблюдаю, как одного за другим нескольких верховых буквально стаскивают с лошадей на землю. Кого-то особо упирающегося заставляют упасть мордой в траву ощутимой зуботычиной…

— Он самый… Я!.. — наконец реагирую на происходящее.

— Вас ожидает господин генерал! Павел Иванович… — Лица всадника не видать, а темнота над лошадью, судя по тону и «господину генералу», обладает несколько более весомыми погонами, чем я.

— Здесь?!. Но… Отряд ведь пошел другой дорогой? — на всякий случай пытаюсь я вытянуться.

— Теперь идем этой… Коня господину поручику! Быстро!

Чья-то услужливая рука немедленно подает мне поводья. Горячее влажное дыхание производит совсем неожиданный эффект: ноги предательски подкашиваются. И если бы не вновь чьи-то руки, я повалился бы прямиком в траву. Только… Есть ведь разница между своей рукой и чужой. Своей доверяешь, и потому я безропотно позволяю даже помочь мне влезть в седло. Так как сил на подобный прыжок не остается совсем.

Говоривший оказывается генералом Логиновым собственной персоной — у того внимательный, чуть ироничный взгляд на усталом, осунувшемся лице.

Ветхий сарай сотрясается от ударов артиллерии — орудийная батарея расположена всего лишь в сотне метров от импровизированного штаба отряда. Сидя на деревянном чурбаке без фуражки, в измазанном землей и кровью мундире, я отчаянно пытаюсь вспомнить хоть что-то из заданного Павлом Ивановичем ребуса. Мысли мои после контузии крайне напоминают тараканов на кухонном полу. Когда внезапно зажег свет — и ага: в панике рвут в разные стороны… Не соберешь…

— Вспоминайте, господин Смирнов! — Генерал склонился над картой, остановив на ней указательный палец. — Донесение где?!. От драгунов? — обернувшись к двери, кричит он во все горло.

Это уже не ко мне. Голова адъютанта тут же заглядывает в дверь:

— Еще не получали, ваше прев…

— Отправить посыльного!

После очередного залпа вылетает оконное стекло. Разбиваясь с жалобным звоном аккурат у моих измазанных в грязи сапог.

Наш внезапный выход к пригородам Мукдена хоть и не явился неожиданностью для японцев, но организованных сил они, похоже, стянуть не успели. Да и откуда этим силам взяться, если в это же время, в четыре часа утра, объединенные Маньчжурские армии перешли в наступление по всему фронту? А малый отряд Деникина атаковал Телин. В штабе японской армии сейчас наверняка можно писать картину «Не ждали». Во всяком случае, подавляя вялое сопротивление, наш десятитысячный русский отряд при первых лучах утреннего солнца сумел все же выйти к железнодорожной линии и закрепиться близ пригородных построек. Отсюда до главной цели, железнодорожных складов и депо, — не больше трех верст, и наш артиллерийский огонь нацелен именно туда. Куда, теряясь в дыму, и ведет рельсовое полотно.

Стыдно сказать, но на маршруте отряда Павла Ивановича сказалось именно мое вынужденное путешествие. В компании сперва урядника Гончарова, а затем и проворонивших японцев дозорных… Из которых как минимум один погиб от выстрела револьверной пули и еще двое — винтовочной, но это уже Илья… Первый убитый мной человек на этой войне оказался русским. Вот что за несправедливость?.. И этим убитым был не кто иной, как тот самый подъесаул… В лоб. М-да. Разобрались офицеры, ничего не скажешь!..

К моему удивлению и чести Мищенко, тот, узнав об атаке японцев с фланга, приказал немедленно выяснить судьбу поручика Смирнова — сиречь меня. Не представляю, как прозвучал подобный приказ в той темноте и неразберихе, но мне рисуется нечто вроде:

— Поручик Смирнов в лазарет доставлен?

— Кто, ваше благородие?..

Офигевшие глаза штабистов и адъютантов. Вокруг бой, японцы прорываются с флангов. Опять же ни количества их, ни качества — неизвестно.

— Поручик Смирнов!.. Отправил с урядником! Белобрысый такой! Где?!.

— Неизвестно, ваше превосходительство…

— Выяснить немедленно!

— Но…

— Вы еще здесь?

Выяснили, как оказалось, и доложили. Та самая японская атака, от которой убегал Илья, была организована слабо и весьма малыми силами. И когда до неприятеля наконец дошло, с чем он столкнулся и кто перед ним, все закончилось достаточно быстро. Не причинив колонне особого вреда, японцы бежали, оставив нескольких убитых и раненых. После, когда стали расспрашивать участников, оказалось, что кто-то видел урядника с перекинутым через лошадь офицером. Еще кто-то указал, куда тот скакал… В итоге, сопоставив картину и развернув отряд, Мищенко и повел его по нашему маршруту. Лестно, конечно, но…

Новый залп, и со щербатой оконной рамы меня обдает пылью вперемешку с дымом. Пулеметная трескотня, ворвавшись в хижину вместе с высаженным стеклом, бьет по ушам. Кажется, я сейчас сойду с ума.

Надо вспомнить. Пусть и не самое подходящее время… Мягко говоря, е-мое… Войска Мищенко атакуют Мукден, стремясь прорваться к железнодорожному депо, ты в ста метрах от передовой. Несколько пуль уже просвистело у разгроханного окна. Но воспроизвести цепочку событий начала той революции необходимо именно сейчас! Приказ Павла Ивановича… Попала же ему вожжа под хвост… А чем ты раньше думал, Слава, а?.. Ну, отрабатывай теперь свою жизнь. Ибо именно Мищенко ты ею обязан.

Так… Пытаясь сосредоточиться, усиленно тру виски. В сарай кто-то периодически вбегает: приходят депеши, отдаются приказы… Крики, гомон, суета. Координаты позиций, ругань, отправка подкреплений… Появляется снующий туда-сюда Баратов, занимая собой все свободное место. Впрочем, как и всегда у него… Есть такое свойство у человека!

Прижавшись спиной к стене, в дальнем углу у окна, я вожу и вожу пальцами по вискам. Чувствуя себя тут самым ненужным из всех. И в то же время тем, от кого зависит, похоже, судьба явно не одного сражения местного масштаба…

Итак. Что ты вообще помнишь?

Глядя на крикуна-полковника с кавказским акцентом, распекающего какого-то ошалевшего, с красными глазами капитана криками: «Э… Кто разрешал? С флангов снимать нэль-зя! Э… Дам вам три роты резерва, но это — все!..» — неожиданно вспоминаю пластмассовую модельку из детства… «Потемкин»! Броненосец «Князь Потемкин-Таврический», мать его! Когда там было восстание?!.

Напрягаю, как могу, мозг, и с памятью сразу приходит чувство ужаса. Что называется, «тук-тук». Потому что (вот же гребаная память!) тут же вспоминается и дата этого восстания… Четырнадцатое июня! Че-тыр-над-ца-тое! Сейчас утро двадцать второго!!! Слава, стоп… По старому календарю или по новому? Подожди… Пальцы, кажется, вот-вот сотрут с висков кожу… По старому!!! То есть оно уже состоялось…

Нехитрый подсчет дается с большим трудом, но я справляюсь. Получается, восстание идет уже восемь дней. Во-семь!!!

— Вспомнил!.. — Забыв, где нахожусь и что вокруг происходит, я радостно вскакиваю. Несколько пар глаз удивленно вылупляются на меня. «Самые круглые причем у Баратова…» — едва успеваю я отметить, когда мягкая рука Мищенко уводит меня обратно в угол.

— Господа, я сейчас… Продолжайте без меня… — Генерал настойчиво усаживает меня обратно, нагибаясь: — Что-то вспомнили? Выкладывайте!

Прерывающимся шепотом, втягивая плечи каждый раз при очередном залпе за окном… Кашляя и чихая от дыма и пороховых газов, я рассказываю Мищенко о разгорающемся в этот момент восстании на черноморском броненосце. О второй после Кровавого воскресенья знаменательной вехе той… то есть этой уже, революции… Кляня себя внутри последними словами, из которых «раззява» и «олень» являются поздравлениями с днем ангела. «Где же ты раньше-то был, хрен с горы?» — так и читается немой вопрос в глазах Павла Ивановича.

— Та-а-ак… — Угрюмое лицо генерала сереет на глазах. — Что помните еще? Из ближайшего?

А что из ближайшего? Восстание польских рабочих в городе Лодзь… Где-то в это же время, но кардинально ничего не поменявшее, — «Потемкин» затмил собой все! А вот дальше…

Вспоминать стало значительно проще. Словно переключился какой-то рычажок в голове, открывший мысленный рог изобилия.

Удивительно, наверное, было бы со стороны наблюдать подобное. Глубокий тыл японцев, окрестности китайского городка Мукден, штурмуемые русскими частями. Между прочим, сделавшими нехилый крюк для спасения от своих же ряженого поручика… Штаб отряда в убогом сарае, ходящем ходуном от залпов расположенных рядом орудий. Группа штабных офицеров, склонившихся над картой, и тот самый поручик, сидящий в углу на деревянном чурбаке. Вздрагивающим шепотом рассказывающий генералу Мищенко только что выковырянную из памяти историю будущей революции. Рассказывающий и сам удивляющийся тому, что он все это, оказывается, помнит. Где-то читал ведь об этом? Ни фига себе я!

Царский манифест о выборном праве — не всеобщем и не равнозначном — совсем скоро, в начале августа. Как выплеснутое в разгорающийся пожар единственное ведро воды, не дало никакого эффекта! Небольшое затишье, и уже в октябре — нате вам, всероссийская стачка… И понеслось, понеслось, поехало: вооруженные восстания, бои с регулярными войсками… Баррикады в Москве и Питере, и кровь, кровь… Вперемешку с войной. На сей раз не русско-японской, а нашей, братоубийственной — покушения на градоначальников, чиновников всех мастей, глав жандармерии… Харьков, Ростов-на-Дону, Екатеринослав… И — не меньшая кровь в ответ. Та кровь, которая ляжет прочным фундаментом в события спустя двенадцать лет. Что там еще? Столыпинские галстуки и его же — реформы…

— Столыпин? Петр Аркадьевич?.. — В глазах Мищенко мелькает удивление. — Гродненский губернатор, а ныне — саратовский? А он-то здесь при чем?

Я не успеваю ответить — в этот момент дверь в хижину распахивается, и внутрь влетает закопченный прапорщик в форме драгуна. Ошалело моргая, обводит глазами аудиторию, останавливаясь на моем собеседнике.

— Ваше превосходительство, японцы паровозы выгоняют!.. — видимо, оглохший, кричит он во все горло. — С той стороны!..

Мищенко резко распрямляется, разворачиваясь:

— Сами видели?

— Так точно, ваше превосходительство, оттуда сию минуту…

С улицы слышны невнятные крики, и в штаб прорывается новый гонец:

— Ваше превосходительство, крупные силы атакуют с левого фланга… Уральцы несут потери!..

— Все резервы на депо! — Генерал уже вновь у стола. — Орудия выкатить на прямую наводку. Взорвать строения к чертям, и можно уходить… Уральцам закрепиться и держаться до особого приказа, в помощь — горная бригада пограничников! Готовьте депешу полковнику Жабыко… — кивает он вытянувшемуся Баратову.

Секунду генерал раздумывает, теребя ус. Затем, приняв решение, подмигивает адъютанту:

— А что, самолично поучаствуем в деле? — Озорно обводя глазами присутствующих, останавливает взгляд на мне: — Господин поручик, в седле держаться можете?

Поспать бы с полчаса… Лучше час. День!.. Эти ночные гонки, контузии, штурмы Мукденов и бдения над отечественной историей окончательно затупили мне мозг. Грязный, всклокоченный, измазанный в крови я — мечтает сейчас больше всего об одном: двадцать первый век, ванна, и пошли все… Точнее, нет, не так. Не просто пошли все… А конкретно: пошли все!..

Тем не менее вариантов ведь у меня нет, да? Иначе как я самолично увижу генерала Мищенко при деле? Цусиму — видел, Рожественского — тоже видел, а Мищенко в деле — нет?! Фиг!

Бодро, как мне кажется, подымаюсь на ноги. Хоть Жанна жива, и то слава богу… Тварь эту мне любезнейше вручили по прибытии на место. Скромно поведя ушами и потупив глазки, тварь немедленно отложила яблоко из тыльной части. Уж не знаю — от радости иль от чего еще… Подозреваю банальное пищеварение.

Фотографий боев в Сталинграде я видел в своей жизни немало — как правило, это территории каких-нибудь разрушенных цехов заводов, торчащие металлические балки, снег по колено… И дым, чадящий дым — повсюду. Аналогии, естественно, неуместны, но…

Русские войска, перерезав железнодорожное полотно, сконцентрировались около гигантской территории песчаного карьера и каких-то каменных строений — складов с древесиной, судя по разбросанным бревнам. Промзона, как это называлось бы в моем времени. И если песок не обладает горючими свойствами, то о высушенной древесине подобного не скажешь… Полыхает, кажется, все вокруг.

Спина генеральского адъютанта мелькает в стелющихся клубах дыма, то исчезая, то вновь появляясь. Где-то впереди и сам генерал — его не видать, но кавказские казаки из охраны то и дело прорисовываются красной материей на папахах.

Вот и передовая — меж куч с песком видны группы солдат, справа, из-под штабеля бревен, тарахтит пулемет. Несколько убитых разложены в ряд, раненые — тут же, неподалеку, прямо на земле. Возле суетятся санитары с крестами на рукавах… Я едва не налетаю на остановившихся терцев, осаживая Жанну в последний момент. Через свободное пространство к нам бежит полноватый штабс-капитан, что-то крича и отчаянно маша руками:

— …дительство!.. Простреливается, простреливается, спешиться надо!..

Мищенко наклоняется с лошади, что-то грозно спрашивая в ответ. Добежавший до него капитан с белым лицом, указывая рукой за песчаные отвалы, пытается перекричать пальбу:

— Там, ваше превосходительство, но надобно проскакать сажен триста! Японцы простреливают из пулемета!

Фуражки на нем нет, из-под перевязи на руке проступает краснота, ощутимо прихрамывает. Тем не менее на секунду я им даже залюбовался: последние несколько шагов до генеральского коня выполняет четко, будто на параде.

Не обращая ни на что внимания, офицеры тут же утыкаются в карту.

«Там» — это та часть русских войск, откуда прискакал драгун с вестью о паровозах. Засевшая в привокзальном поселке городка. Где несколько рот спешившихся драгун с казаками отчаянно штурмуют паровозные депо. Пытаясь протащить внутрь взрывчатку, использовать ее и невероятным образом остаться в живых. Наш план таков: необходимо прорваться к ним с подкреплением и орудиями. Любой ценой не дав вывести из ремонтных цехов того, за чем, собственно, мы тут, — нескольких десятков ценнейших паровозов. Открыв по депо огонь прямой наводкой и постаравшись уничтожить уходящие. С десяток орудий на лошадиной тяге медленно подтягиваются где-то сзади, как и казачьи части.

То, что простреливается далеко не только дорога к русскому плацдарму, — тут же становится ясно и без подсказок. Пожилой казак в черной бурке в десятке метров от меня, даже не пикнув, молча оседает вниз. Пара секунд — и раскинутые руки безвольно волочатся по земле, лишь пыльный сапог застрял в стремени…

— Проходим вдоль оврага с постройками единой колонной! — Привстав из седла, генерал обводит глазами закопченные гарью лица. — Пулям не кланяться, но и голову иной раз — не подставлять!.. Помните: разобьем депо, даст Бог, — и можно уходить! Не то… Не то бабоньки дома авось по полатям залежались, а?.. — с улыбкой подмигнув, щелкает он в воздухе плетью.

— Не, повоюем еще, ваше превосходительство!

— Авось подождут, не впервой!

— Главно само, шобы от полатей тех энти бабоньки чего не снесли… — заглушает на секунду даже выстрелы чей-то зычный бас. Проходит удивленная секунда тишины, и оглушительный хохот разносится над китайской промзоной. Слышный отсюда наверняка даже неприятелю. То-то дивятся, поди, охреневшие японцы! На плакат свой, наверно, поглядывают… Русское секретное оружие, думают… Впрочем, исконное русское тоже не заставляет себя долго ждать. То самое, родное… Где-то в глубинах солдат, зарождаясь и становясь крепче, звуча все уверенней и шире, раздается знакомое до боли: «Ур-а-а-а-а!..»

Плевать, видит кто или нет… И пусть заметившие это простят тот необычный жест поручика в сторону японских частей! Повернувшись влево, туда, откуда ведет огонь неприятель, я ударяю правой рукой по сгибу левой. Держите! Плакат, говорите? Ну-ну… С лучшим генералом этой войны, боюсь, все будет с точностью до наоборот! И кто кого еще отымеет — большой вопрос…

Будто дожидаясь сигнала, хлопотно вступает в дело пулемет прикрытия — значит, пора выдвигаться! Триста метров, после еще немного, и уйти наконец отсюда!

Хлопнув Жанну по бокам, я направляю ее за штабными офицерами — генерал со свитой всегда идет в первых рядах, таковы его правила. А значит, и я…

Узкая, метров пять, тропа — справа огромная насыпь, слева — глубокий овраг. За ним поляна с каким-то мусором. И именно оттуда, из хлама, и сверкают огоньки выстрелов — не то чтобы часто, но…

«Вжик». Еще раз — «вжик»! Свиста своей пули не услышать, ведь так? Спиной, а точнее, боком, я остро чувствую, как солдат с узким разрезом глаз на другом конце загоняет патрон в патронник, не спеша ловя в перекрестье прицела всадника на лошади… «Вжик!..»

Жанне явно не нравится происходящее, и она сопротивляется… Давай же, давай! Отчетливо видны уже первые крыши домов, там наши драгуны и есть где укрыться от этих «вжиков»!

Без криков, без суеты, ровным строем по одному, пригнувшись к лошадям, мы упорно идем вперед.

Истошный крик сзади:

— Мама!..

Назад не оглядываюсь, но за спиной, кажется, скакал молодой поручик. Один из генеральских адъютантов, еще совсем безусый… В походе мы перекинулись парой слов — он из Тульской губернии…

«Вжик!..»

Тяжелей всего будет тем, кто позади тянет орудия, — медленно, участок узкий…

«Та-та-та-та-та-та-та!..» — наш пулемет, захлебываясь, старается, как может.

«Вжик…»

Угол двухэтажного здания с характерной китайской крышей. Совсем близко. Сбитая временем щебенка хранит на себе следы былой покраски, дыма там значительно меньше. Из окон машут руками, тоже пытаясь прикрыть: несколько вспышек следуют одна за другой… Я попадаю под защиту высокого забора одним из первых, лишь там оборачиваясь. Безусого парня из губернии, что славится своими самоварами, позади нет… Русская колонна медленно втягивается под спасительное прикрытие привокзальных построек, оставляя в овраге бьющихся в агонии лошадей с людьми.

— Так что, господин поручик? При чем тут Петр Аркадьевич Столыпин? Мой добрый знакомый, надо сказать…

Вздрогнув, я даже не оглядываюсь. А тихонько отвечаю:

— Его реформы, ваше превосходительство, могли спасти это государство. При наличии на то государевой воли… Через год Петр Аркадьевич станет министром внутренних дел. А совсем через небольшое время будет назначен премьер-министром Российской империи.

Зачем Мищенко потащил меня с собой на штурм депо? У меня нет однозначного ответа на этот вопрос. С общечеловеческой точки зрения, конечно, дать отдых контуженому, плохо соображающему что-либо от бессонницы гражданскому — было бы вполне естественно…

С точки же зрения его, генерала русской армии, кавалера множества орденов и носителя золотого оружия, врученного лично императором, — все вполне логично, наверное? Не жалея себя, а тем более других, Павел Иванович не раз подставлял себя под пули. И наверняка если уж и принял решение использовать мою информацию, то и носителя этой информации жалеть станет — в самую последнюю очередь. Таков он, этот Павел Мищенко… Проверка? Ну, что ж, я вполне готов… Пока жив.

Отсюда, из окна конторского здания, цеха с паровозами как на ладони: высокие каменные строения, теряющиеся вдали. В новом, импровизированном штабе людей немного: генерал и два адъютанта, один из которых — я. И наше трио вовсю находится при деле: ведем усиленный огонь по японцам, обороняющим свое депо. Прикрывая, как можем, устанавливающих орудия артиллеристов. Поручик Антонов в дальнем углу, я и Мищенко — пользуемся одним окном.

Стрельба из «калаша» на военке все-таки может помочь человеку, впервые взявшему в руки легендарную «мосинку». Фиг с ним, что происходило это лет пятнадцать назад… Виденное сотни раз тут и тысячи раз в кино помогает справиться без особых проблем.

Выстрел! Рукоять затвора вверх, вылет гильзы — рукоять вниз, на место… Почти такой же прицел, приклад хоть и непривычен, но лежит удобно… Только отдача… С непривычки после первого же выстрела тыльная часть больно бьет в плечо.

— А что, господин поручик, как выглядит оружие пехоты в будущем? — Прислонившись к стене, генерал наполняет обойму. Методично загоняя в нее патроны с привычным пофигизмом на лице. Того, что нас услышит адъютант, можно смело не опасаться — грохот вокруг такой, что слыхать в преисподней. — Испепеляющие лучи? Разящие смертельные огни? Что там у вас?.. — Зарядив трехлинейку, аккуратно высовывает ствол из окна. — Вы бы голову берегли от пуль, господин Смирнов… — недовольно бьет меня по плечу, оборачиваясь. Солидный кусок щебенки позади бьется о пол.

— Оружие как оружие, ваше превосходительство… Автоматическое и полуавтоматическое! Лучи, правда, тоже имеются, но… — Рукоять затвора вверх, вылет гильзы — рукоять вниз, на место… — Штучно и не массово!

На сей раз я в точности повторяю все за соседом: аккуратно упираю ствол в подоконник, быстро высовываюсь. Поймав в кружок отдаленный бугор, концентрируюсь на риске прицела, нервно поглаживая спусковой крючок. Целюсь туда уже в третий раз! Там, за этим бугром, под стеной депо, точно знаю, сидит японец… Аккуратный и педантичный, японскую мать его! Высовывает башку редко, делает скорый выстрел и тут же прячется обратно! Какой коварный, восточный тип… Почему-то вся моя жизнь сейчас сосредоточена на этом шустром японском солдате… Вот он шевельнулся вновь. Стараясь не дышать, подымаю винтовку чуть выше… Нежно давлю указательным… Отдача в плечо, и быстро затаскиваю оружие обратно, выгоняя гильзу уже здесь — расстрелял всю обойму.

— Расскажите-ка мне лучше, господин Смирнов… — Отстреляв обойму, генерал ставит оружие, вытягивая из портсигара папиросу. — Каким таким невероятным образом вам удалось убедить адмирала, что вы из будущего? — Чиркает спичкой, выпуская к потолку табачное облако.

— Рассказ небыстрый, ваше превосходительство…

— Антон Сергеич, голубчик… — возвысив голос, генерал оборачивается к адъютанту, — вот вам срочная задача: организуйте моим приказом пулеметный огонь за железнодорожной насыпью, вон там! — Приподнявшись на корточки, указывает вправо. — Отвлечем неприятеля, пусть думают, что вылазка… Тем временем артиллерии передайте: скоро выкатывать на передовые позиции, пока имитируем ложную атаку! Пора заканчивать дело! — Окурок щелчком летит в окно, а он уже разминает новую папиросу. Усаживаясь прямиком на пол, по-турецки. — Да, и командам подрывников готовиться!.. — уже вдогонку кричит он вслед Антонову. — Ну, Вячеслав Викторович? Что там Зиновий Петрович с его нравом? Так вам и поверил сразу?..

В наступившем кратковременном затишье я монотонно рассказываю ему о первом дне попадания. На эмоции не остается ни сил, ни самих эмоций — все давно уже сгладилось… Сидя на полу, скрестив на груди руки, я бессмысленно вожу глазами по валяющемуся у ног мятому листу с китайской письменностью — бумаги разбросаны по полу во множестве. Очевидно, формуляры или какие другие служебные документы… Диковинные иероглифы ползут передо мной, как шеренги воинственных паучков. Правильных таких паучков, марширующих с винтовками наперевес справа-налево и снизу-вверх… Кажется, восточная письменность читается именно в такой последовательности?..

— …Когда я показал господину Матавкину фотографии из будущего, недоверие как рукой сняло…

— А господину Рожественскому вы их показывали? — Мищенко тщательно тушит о пол третью уже по счету папиросу. Осторожно поднявшись, выглядывает в окно, прислушиваясь к заработавшим пулеметам.

— Не успел, ваше превосходительство… За меня поручился Аполлоний, а рассказанное мною Зиновию Петровичу во многом…

— Почему не смогли, говорите?.. — Резко перегнувшись через подоконник, он неожиданно громко кричит кому-то: — Команды не ждать!.. Орудия установить — и немедля беглый огонь по депо!.. Три минуты даю!.. И если хоть один еще паровоз японцы выведут… — Добавив вниз пару крепких выражений, довольно плюхается рядом. — Орлы!.. Засекайте время, господин Смирнов: если в течение часа сюда не заявится вся армия господина Марэсукэ Ноги… Да если и заявится даже, все равно — от депо камня на камне не оставим… — Упоминание о своем давнишнем оппоненте Павлу Ивановичу явно не по сердцу, и, недовольно хмуря брови, он накручивает ус. Я же — терпеливо жду. Наконец генерал вновь возвращается ко мне: — Что там, говорите, случилось с этим вашим аппаратом… Для фотографий?

— Разрядился, ваше превосходительство… Возможно, сломался от морской воды! Зиновий Петрович оставил его у себя в личном сейфе…

— Зазря… Что?

— Закончилась питающая энергия. Если это не поломка, конечно…

— Каким образом ее возможно восполнить, дабы проверить… этот механизм?

— От электрической сети в вашем времени вполне, Павел Иванович. При наличии определенных ухищрений, разумеется… Но непреодолимых препятствий тут нет, ваше превосходительство, и…

— То есть сможете?

— Смогу!

— Та-а-ак… Механизм ваш нам будет нужен, Вячеслав Викторович! Крайне нужен… Хоть бы и для доказательства вашего… — Он не договаривает, доказательств чего именно. — Как бы вот нам с вами его заполучить… — Поглаживая ладонью полированный приклад, Мищенко глубоко задумывается.

В моем воспаленном воображении немедленно возникает заманчивая картинка. Глубокая такая владивостокская ночь. Эскадра на рейде мерцает огнями, дежурные миноносцы патрулируют вход в бухту Золотой Рог, а запоздалый катер уносит юного мичмана от машущей ему с пристани владивостокской возлюбленной… Обязательно причем делающей это белым кружевным платочком (для создания полноты образа).

Вице-адмирал Российской империи Зиновий Петрович Рожественский, устав планировать операцию по воспрепятствованию высадки японского десанта на Сахалин, стоит на мостике, опершись локтями об ограждения, душевно наслаждаясь всей этой идиллической картиной. Отрабатывая в голове схемы окончательного разгрома поганых японцев на море и вообще где бы то ни было. Фантазия уже подробно рисует адмиралу-победителю последовательно тонущие десантные баржи… Много барж!.. Вслед за ними — крейсеры и броненосцы прикрытия!.. Что там еще такое может тонуть? Миноносцы и даже шлюпки поганого врага? Последним под воду уходит невесть как оказавшийся на спасательном круге адмирал Того с костылями, чтоб ему пусто было!.. Непременно с белым флагом и жалобно воздевающий руки к небу. Как вдруг…

Подозрительный плеск воды у борта. Что такое?..

Якорная кошка со звоном цепляется за леера «Суворова», веревка ее тут же вытягивается в струну. Еще одна — в сажени от нее! Одна за другой, еще целый десяток! Коварный враг проник в самое сердце русского флота? Диверсанты?!. Возмущенный адмирал (разумеется, при полном парадном оружии) собственноручно выхватывает золотую саблю, становясь в боевую позицию!!! Но силы слишком неравны… Изумленным взором он видит, как на палубе появляется сперва одна казачья папаха с красным верхом, затем вторая… Быстрые черные тени окружают флотоводца, словно черти, мгновенно обезоруживая морскую грозу японцев! А чья-то колючая борода уже подбирается к самому уху, грозно шепча с характерным акцентом среднерусской полосы:

— Хде девайсъ?!..

Занавес.

Близкий орудийный выстрел прерывает раздумья. Следом еще один, и сразу: целый залп. Сквозь осыпающуюся штукатурку потолка фигура Мищенко напоминает статую Родена «Мыслитель» — кажется, сыплющаяся известь ничуть его не тревожит. Когда я собираюсь уже сам открыть рот с вопросом, тот поворачивает голову:

— Придется, видимо, мне держать беседу с Зиновием Петровичем… Человеком крайне непростым, как вы наверняка знаете. Впрочем, кому я это объясняю… — усмехается он в усы.

Пластун высовывается из адмиральской каюты, хитро подмигивая мне и потрясая смартфоном. После чего десяток бородачей на цыпочках, гуськом, добирается до борта, по очереди исчезая в темной воде. Последний зачем-то тащит за собой любимый адмиральский лимон (тот самый, раненый в бою). Некоторое время переминается с горшком на палубе, затем, сплюнув, ныряет за остальными. Оставив перевязанное ленточкой растение одиноко стоять у борта…

— Знаю, Павел Иванович. И лишить его чего-либо будет крайне непросто, уверяю вас… Впрочем, кому это объясняю — я?.. — У меня срывается невольная улыбка.

Лицо Мищенко неожиданно меняется, темнея:

— А как думаете, господин Смирнов, в чем срочность нашего с вами разговора именно здесь? Вид у вас неважный, вы контужены… — Пристальный его взгляд, кажется, вот-вот прожжет во мне дыру. — Пережили, как я понимаю, немало за минувшую ночь, да и в бою — новичок, за это я ручаюсь… Оставить бы вас в тылу по-человечески, да дать отдыха вволю… Ну, как ваше мнение? — Несмотря на сотрясающееся здание и пальбу за окном, генерал терпеливо ожидает ответа.

Надо что-то сказать? Самодурство? Не тот человек, исключено… Проверка на вшивость? Так зачем ему меня проверять…

Молча пожимаю плечами. Не знаю, что говорить.

Лицо его придвигается совсем близко, почти вплотную. От немигающих глаз неожиданно веет чем-то настолько мучительно-жутким, что я готов отпрянуть, а рука невольно сжимает винтовку… Лишь усилием воли остаюсь на месте, не шевелясь. Да что с тобой, Павел Иванович? Ты ли это вообще?!.

— Каждую нынешнюю секунду, господин Смирнов, в Отчизне, которой служу всем сердцем и жизнью, происходят необратимые разрушения… — смотрит он на меня в упор. — Множась, будто трещины в ногах глиняного колосса… — При этих словах я вздрагиваю. Гипнотизируя меня, Мищенко продолжает: — Стоит этим трещинам преодолеть критическую грань — колосс обречен, Вячеслав Викторович. Пусть он и держится с виду бодро, как ни в чем не бывало. Любое малейшее сотрясение, и…

Артиллерия за окном бьет беглым огнем уже минут пять, без перерыва. И именно в этот миг, после очередного дружного залпа, к звукам боя добавляется новый, доселе не слышанный здесь глухой ропот. Быстро растущий и силящийся.

— Ура-а-а-а-а!.. — перебивая звуки боя, доносится снаружи. Не просто «ура», а множественное и цельное, со всех сторон.

— Сбили! Так их, окаянных!.. — громкий ликующий крик.

Забыв об осторожности, оба мы тут же оказываемся на ногах, приникнув к амбразурам окон.

Огромной каменной стены депо больше нет. Вперемешку с пылью ветер разносит гигантские клубы дыма над грудой обломков. Похоронивших под собой добрую часть защитников этой самой стены… Глаза невольно пытаются отыскать тот бугор с педантичным японским солдатом — тоже ведь был под ее защитой! Но куда там… Все завалено!

Мало чем можно меня зацепить после событий последних двух месяцев. Тонущие броненосцы, гибнущие друзья, пули, осколки снарядов… Свои, мечтающие тебя убить, и чужие, вызывающие уважение доблестью. Но зрелище подобного разрушения невольно цепляет торжеством единовременной смерти столького количества врагов.

— Вот вам и прямая аналогия, господин поручик… Не находите параллелей? — Быстро высунувшись наружу, Мищенко изо всех сил свистит двумя пальцами в рот: — И немедля, двинули!.. Штыки примкнуть, с собой взять всю имеющуюся взрывчатку!.. Вредить котлы, взрывников — прикрывать!.. Четыре конных роты на подъездные пути, пусть закроют дорогу у рощи! Пошли, пошли, хлопцы!.. Сергей Игнатьевич, башню насосную видите?.. В версте, вон же?.. Как же нет?.. — Забыв об осторожности, прыжком вскакивает он на подоконник, становясь в оконном проеме в рост. — За зеленой крышей… Попробуйте сбить артиллерией, пока ворошим депо… Ох…

Отвалившийся кусок стены за спиной разлетается о пол. Запоздалое чувство опасности мгновенно заставляет меня, схватив его подкашивающиеся ноги, сильным рывком сдернуть генерала с окна. Будто со стороны я наблюдаю, как фигура Мищенко безвольно валится ничком. А я, что-то крича, стараюсь удержать, поймать этого близкого себе человека. Пусть он упадет на меня, только не расшибется и не ударится!!!

Пытаясь удержаться и не уронить его, я заваливаюсь на спину.

Искры из глаз, в затылок будто въезжает паровоз… Сознание тускнеет, заставляя обмякнуть тело… Единственная мысль не дает разуму отключиться: куда попало?!.

Вскочив на четвереньки, замираю от страшной мысли — Мищенко лежит лицом вниз, неестественно раскинув руки.

«Нет, не может быть… Так не бывает!..»

Дрожащими руками осторожно переворачиваю тело на спину…

«…Не может это государство быть обречено… Не… Откуда этот страшный рок?.. Люди, которые что-то для него создают…» — Ком подымается к горлу, выдавливая влагу из глаз… Стой, нельзя! Быстро наклоняюсь.

Одежда в пыли и извести — я все же не удержал до конца, и он прокатился по полу. Глаза закрыты…

Громкий топот и крики на лестнице.

«Куда… Вошла… Пуля?!.» — лихорадочно стряхиваю пыль с его кителя. Ткань на груди цела… Голова… Внутри все опускается — темное мокрое пятно чуть выше левого глаза, быстро расползается по лбу…

Неумело нащупываю на шее артерию — наверное, надо так?.. Приподымаю затылок… Уже не сдерживая эмоций — обильные слезы катятся градом, струясь по лицу.

Отвернувшись в сторону, подымаю лицо вверх, в пустоту… В голову — это все. Что в девятьсот пятом, что в две тысячи хоть тридцатом… Не хочу, не смогу видеть мертвым этого человека… Кто дал вам право решать, кому жить, а кому…

— Душите никак?..

Чего?..

В ту же секунду несколько офицеров врываются в комнату, окружая нас плотным кольцом. Кто-то бережно перехватывает у меня его голову, придавливая рану марлей, кто-то уже кричит в окно санитаров…

— Тише, тише, господа… — Опершись на локоть, Мищенко вертит головой. Недовольно отодвинув руку с бинтом, угрюмо косится в мою сторону. — Посмотрите для начала, что там хоть… По моим личным ощущениям — чиркнуло вскользь… — Вновь отодвинув бинт, ощупывает голову.

— Так и есть, ваше превосходительство… Краем зацепило! — радостно басит штабс-капитан в форме пограничника. — Воды дайте!.. — оборачивается назад с безумными глазами.

— Ваше превосходительство, лежите!..

— Вставать никак нельзя, доктор уже рядом!..

Несмотря на протесты, генерал усаживается на полу, тут же повернувшись к капитану:

— Сергей Игнатьевич, так что там с насосной вышкой?.. Артиллерии не слышу!.. Я ведь не оглох, хоть в ушах и звенит!.. А ну, к орудиям!.. — И уже вдогонку убегающему, тише: — Объявите войскам… Что я жив, если кто похоронил раньше времени, и ничего серьезного… Штурм продолжать, на меня не отвлекаться!

Вбегает пожилой офицер с красными крестами на погонах. Уверенно раздвигая присутствующих, тревожно нагибается над раненым:

— Ну-с, Павел Иванович… — Морщась, быстро открывает чемоданчик с инструментом. Первый же артиллерийский выстрел с улицы сдирает с потолка новую порцию былого ремонта, осыпая всех известкой. — Ай-яй-яй… Обещали ведь мне самолично!.. — ощупывая края раны, протирает генералу лоб.

— Господин Ануфрович, давайте уже по делу…

— А раз по делу, Павел Иванович, то… — Доктор грозно поднимает голову. — Освободите, господа, помещение, и продолжайте ваш штурм! Не мешайте работать!!!

Уже на лестнице меня останавливает генеральский голос:

— Господин поручик, вас приказ нашего доктора не касается. Не забывайте об адъютантских обязанностях!..

— Ждать у входа снаружи… — через плечо бросает мне Ануфрович. — Пускайте только санитаров!

Прислонившись к шершавой дверной перекладине, скрестив на груди руки, я бессмысленно кручу в руке деревянные четки — подобрал на лестнице, пока спускался. Кто-то из местных обронил, видимо… Несколько подбрасывающих движений кистью, и связка шариков перемещается вверх между пальцами… Пара откидывающих пассов, и древняя забава уже вновь у мизинца, плотно зажата безымянным. Привычка осталась из девяностых, когда школу можно было запросто перепутать с зоной — все пацаны вокруг вертели, считалось, что круто. Вот и помнят руки, не забыли…

Пехотный взвод строем и с винтовками наперевес, тяжело топая, бежит в сторону разрушенного депо. Запыленные лица, мокрые гимнастерки. В глазах парней безразличие и усталость. Бегут почти в ногу, даже дыхание у солдат совместное, как бы одно на всех: «Хык, хык… Хык, хык…» Замыкающие волокут с собой увесистые тюки — подозреваю, со взрывчаткой. Этим приходится хуже всего: груз тяжел и неудобен, так и гнет к земле. Молодой подпоручик отдельно от строя пробегает в метре от меня, на секунду задержавшись взглядом на четках.

Пара движений вверх — те взлетели по ладони, пара движений вниз — те вновь у мизинца…

— Рассыпаться в линию, штыки примкнуть!.. — кричит он, отвернувшись к своим. Показалось мне или нет, но перед командой он, по-моему, сплюнул… А возможно, просто мотнул головой, снижая шаг, — кто знает? Мне все равно, и я продолжаю нехитрое занятие — пара движений вверх, пара вниз… Четки летают по руке, как у маститого уголовника. После короткой остановки солдаты исчезают в дыму, как и не бывало.

За тот час, пока я тут караулю, проделано немало: депо захвачено, большинство локомотивов, находящихся в нем, повреждено — вести об этом приходят как с хлопками взрывов, так и с докладами связных, что то и дело выбираются из-под развалин.

Нарушая запрет эскулапа, я варварски впускаю к Мищенко всех подряд: несущих срочные донесения унтеров и рядовых, санитаров в окровавленных фартуках, незнакомого полковника… То-то ненавидит меня врач, наверное…

Регулярно подымаю голову, всматриваясь в окно второго этажа. Как и все вокруг, ожидая появления в нем Мищенко. Слух о ранении Павла Ивановича разнесся по отряду с небывалой скоростью.

— К его превосходительству… Младший урядник Третьего Донского!.. Как Павло Иванович, ваше благородие?

— Только что выходящий обнадежил, что перевязывают… Ты зачем?

— Донесение от его благородия сотника Ганина!

— Пробегай! Чего хорошего? — вдогонку кричу я.

— Велено самолично!.. — исчезает на лестнице.

— Господин поручик, мне сообщили, вы адъютант… Может, его превосходительство…

— Может, господин есаул! — вытягиваюсь я перед седым есаулом, зажимая четки в кулаке. — Даже ждет, уверен! Порадуете?

— Заканчиваем… — бросает тот через плечо, торопливо взбегая по ступеням. Держащий его лошадь чумазый казак, прискакавший с ним, сбивчиво тараторит, что японцы подтянули свежие части. И как они пытаются отстоять разрушенное здание, где в данный момент идет настоящая рубка. Лицо, измазанное угольной пылью, недобро улыбается.

— …Прут, гады, бессчетно… — с ненавистью оправляет он сползший ремень. — Со всех щелей, как пруссак в избу под морозью… Тяжко там братушкам, ваше благородие!.. Хлопцев много полегло…

Три сотни сибирского казачьего полка, да две забайкальского сдерживают басурманина, по его словам, у плоских вагонов с угомлем (он так и говорит), последними силами. Дерутся врукопашную, угомль горит, и убитых не счесть… Из девяти паровозов в депо, что захвачено, подорваны почти все. Мешают темнота с дымом, пожар и постоянные атаки япошек. Но есть еще одно депо, крупней — вот туда пробиться не могут, и нужны свежие силы, а время на исходе…

Присев на корточки, он громко кашляет, отплевываясь черным и потирая руками глаза. Грязные мокрые следы остаются на щеках неровными полосами.

Наши орудия давно уже работают в отдалении и не так часто, как было при штурме: лишь изредка я слышу одиночные выстрелы сквозь солидные временные интервалы.

Неожиданно в общем шуме ухо улавливает знакомый свист, от которого хочется втянуть голову в плечи. Как треск разрываемой ткани. Несколько солдат-связистов поблизости пригибают головы, густо матерясь: шрапнель!..

— Тише, тише, ласточка… — Забайкалец едва удерживает беспокоящихся животных. — Она у меня, ваше благородие, шрапнель за версту чует… Под Инкоу, будь оно неладно, на всю жизнь запомнила… — Подняв голову, напряженно прислушивается. — Пушки подтянули, басурманы!..

Пара движений вверх — четки взлетели по ладони, пара движений вниз — те вновь у мизинца… Мне действительно плевать на удивленные взгляды и что обо мне подумают. Потому что… Потому что!.. Как-то так. Одна-единственная мысль не покидает голову: насколько серьезно ранен Мищенко? Ступор в голове, полный ступор…

Действительно, впервые в Мукдене начала бить артиллерия противника. Похоже, японцы опомнились от шока и начали все же осмысленные действия. Пора уходить?

Вокруг скопилось огромное количество посыльных и младших офицеров из самых разных частей: здесь и кавказцы с кубанцами, и казаки-сибиряки… Представители пехоты, артиллерии, горные стрелки, пограничники… Донские казаки, казаки-забайкальцы. Бурки, цветные папахи, зеленые фуражки. Всадники, пешие… Цветов синих, зеленых, черных и красных элементов мундиров, от которых пестрит в глазах. Кажется, никому не дано привести этот пестрящий хаос в порядок…

Шаги на лестнице — пожилой есаул, выбежав из двери, тяжело ставит ногу в стремя. Казак, что сплевывал, ожидающе замирает у своей.

— Отходим!.. Общее отступление всем частям!.. — оглашает окрестности зычный крик.

Наконец-то… Порядком надоевшие четки будто сами прыгают в карман. Пригодятся еще…

На короткое мгновение все вокруг замирает. Чтобы уже в следующий миг прийти в движение: вестовые торопливо уносят новость в свои части, едва не сшибая друг дружку. Двое санитаров с носилками мечутся в общей гуще, подбегая то к одному офицеру, то к другому… А что такое?..

Всех раненых и убитых сносили за угол здания, я это видел, пока дежурил на входе. Решив выяснить причину, пробегаю несколько метров.

Один из медработников громко причитает, матерясь во весь голос:

— …Телег, телег нема, раненых вывозить не на чем… Тяжелых много!

Я так понимаю, всем по фигу — большинство заняты своими делами!

Делаю еще несколько шагов, сворачивая за угол, и… Мать моя… Первое сравнение, ударившее в голову, — это кровавая, кошмарная пародия на Сикстинскую капеллу… Нарисованную не Микеланджело, нет! Сам дьявол и то наверняка не смог бы изобразить подобное. На земле, вперемешку с грязью, кровью, бинтами и марлями, лежит огромное количество людей в изорванной одежде. Окровавленных, зовущих и стонущих, в изодранных мундирах и нижнем белье… Десятки рук тянутся вверх, умоляя о питье, сотни пар глаз живут надеждой, молча взирая на каждого подходящего. Я уже видел подобное на «Суворове» после сражения, но, наверное, не в таком масштабе… Чтоб эту войну!..

Молодой доктор перебегает от одного к другому, несколько запыхавшихся санитаров беспомощно мечутся среди раненых.

— Господин врач! — подбегаю ближе. — Телег не хватает?

— Нет их… — Он даже не поворачивается, склонившись над кричащим человеком, что-то с силой выдергивая из него окровавленными по локоть руками. — Остались в тылу… Чего хотели? Не можете помочь — не мешайте!..

— Носилок хватит?

— Нет!..

Громкое шипение в воздухе, треск рвущейся ткани… Я подымаю голову — ватные облачка шрапнельных разрывов метрах в ста отсюда, уже гораздо ближе! Пристреливаются, гады!

Так. Беспомощно оглядываюсь. Насколько понимаю, организовать эвакуацию должен Ануфрович как старший врач? У молодого дел хватает и без того, а потому…

А ты — генеральский адъютант, придурок! Ты-то что тут делаешь? Идиот, четками поигрываешь?

Верчу головой, стараясь начать соображать. Что предпринять? Пехоты бы сюда, да человек триста… — оглядываюсь по сторонам в поисках искомого. Вокруг одни казаки — как раз в этот момент конная сотня скачет мимо… Конная? Да и хрен с ней!

Бегу наперерез изо всех сил — и откуда только они взялись? Спотыкаясь и едва не падая под копыта в последний момент. Как там поступает Мищенко?

Резкий свист заставляет шарахнуться передних. Хмурый хорунжий в последний момент подымает коня на дыбы, чтобы не наскочить на меня.

— Стоять!.. — Я тяжело дышу, перед глазами круги. — Приказом его превосходительства… Спешить вашу сотню, раненых… — указываю на лазарет, — нести на руках!

— А лошадей — куда? — нагибается ко мне тот. Папахи на нем нет, в глазах отчаяние. — Вы поведете? — Но все-таки оборачивается, останавливая конных поднятой рукой. — Или королева Англии?..

Отдышавшись и справившись с противными кругами (похоже, я ослаб совсем), я выпрямляюсь, подтягивая портупею. Окруженный недовольными казаками, стоя в кольце фыркающих животных, весело подмигиваю их командиру. Королева, говоришь? Queen?.. После чего, неожиданно сам для себя, выдаю обалдевшему коллеге с округляющимися в процессе глазами:

— Шоу маст гоу он, господин хорунжий. Шоу маст гоу он… Вы группу «Queen» не слушали в эм-пэ три?.. А у меня дома на виниле есть, представляете?..

Развернувшись со спокойной душой, я торжественно выхожу из окружения, минуя отвисшие челюсти. Все сказал ему? Ай нет… Сейчас!

Оборачиваюсь и уже издали, под доброй сотней обалдевших взглядов, громко добавляю:

— А голос у Фредди Меркьюри — вообще супер. Мне больше по сердцу композиция «Барселона», господин хорунжий… И хрен с ним даже, что тот родится геем лет через пятьдесят да помрет от СПИДа, ведь пел-то здорово? Раненых эвакуируйте вашими силами, торопитесь! Будут еще люди в помощь!

Подходя к двухэтажному зданию, я замечаю возле входа, который бросил охранять, суету… Приглядываюсь, и от сердца отваливает камень. Вот по-настоящему, ей-богу, отваливает! Потому что в окружении офицерского состава я вижу стоящую на своих двоих, куда-то уверенно указывающую рукой знакомую фигуру. Без фуражки, с перебинтованной головой и даже кем-то осторожно поддерживаемую… Но — на своих двоих, и это значит… Это значит, что все хорошо!..

Недовольный взгляд меряет меня с головы до ног:

— Господин Смирнов?..

Тон тоже не сулит ничего хорошего… Ну, попал так попал…

— Где были?!.

— Занимался эвакуацией лазарета, ваше превосходительство!.. — вытягиваюсь я под взглядом генерала. — Спешил казачью сотню для переноски раненых вашим приказом!

Тот явно хочет добавить что-то еще, но, заметив улыбку на моем лице, передумывает. Кажется мне или нет, но перед тем как ему отвернуться, веко на правом глазу подозрительно опускается. Едва-едва, еле заметно. И я готов поклясться, что если это не дружеское подмигивание, то… Просто подмигивание! Потому что вот у этого конкретного знака никогда не бывает отрицательного значения!

Перестук колес под ногами должен убаюкивать, но этого ощущения совсем нет… Еще бы! Есть злость, непонимание происходящего, и… И впервые мысль о том, что не совершил ли я ошибку, оставшись в этом времени? Когда предложили? Или то был все-таки глюк?!.

Делаю три шага, разворачиваясь. Вновь три шага… Деревянная лежанка с подушкой, плохонькое одеяльце… Стакан с водой и никакой еды! Жрать-то дайте!..

— Эй!.. — в десятый раз стучу я по двери.

Оконце немедленно откидывается, в нем возникает усатая рожа конвоира. В синей, непривычного цвета, фуражке. В десятый раз — одна и та же опостылевшая рожа… Надоел!

— Кормить будут?..

Молчит. На фига тогда открывал?!.

Подождав немного, тот убирает фейс, и окошко захлопывается.

Так и молчит каждый раз, но на стук приходит регулярно… Вопросы в стиле «куда везут» или «чьим приказом» — давно пройдены и оставлены в игноре. «Уборная» — в углу ведро, на него указано пальцем. Тоже молча… Возмущаться, качать права, угрожать — бесполезно: все та же молчаливая, наблюдающая за тобой усатая рожа. Ни слова… Приказ у него, что ли?

Комнатка два на полтора — вот интересно, это уже столыпинский вагон, или их обзовут так после прихода Петра Аркадьевича? Премьером?

Отчаявшись чего-либо добиться от конвоя, я снимаю гимнастерку, складывая ее на стол. Жарко и душно… Глаз тут же неприятно режет оставшееся от погон «мясо» — вырваны с корнем, до дыры в ткани…

Деревянная лежанка — далеко не кресло пульмановского вагона, но все же ложе. Потому я, вытянувшись, все-таки устраиваюсь на ней, как могу. Постаравшись изо всех сил собрать воедино то, что называется моими мыслями.

Итак. Что мы имеем? А имеем мы, Слава, самый настоящий арест. Тебя. В самый неподходящий, а главное, ничего не предвещающий подобного момент… Арест не армейский даже. Судя по форме — я взят под стражу Гвардейским полевым жандармским эскадроном. Это последнее, что я успел услышать…

Подушка, набитая соломой, — лучше, чем ничего, пусть и сшита она из грубой мешковины. В походе на Мукден приходилось спать на голой земле, так что условия еще комфортны. По привычке подсовываю под голову руку — самая любимая поза из детства, когда спишь вот так, на руке. Сразу становится по-домашнему уютно, да и перестук колес этот… Начинает действовать успокаивающе. Так что, если не думать об аресте, можно предположить, что ты просто куда-то едешь. Во Владик, к примеру… Я устало закрываю глаза, оказываясь в багровом сумраке. Наедине с собой. Разобранный. С мыслями, отгороженными от непонятной реальности тонюсенькими перегородками глазных век.

Мукденский поход… Кто мог предположить, что его победное завершение обернется для меня подобными обстоятельствами?..

Отход из Мукдена к основным силам совсем не был прост, да и задача была выполнена все же не полностью: добраться до складов японской армии и спалить их нам так и не удалось. Тем не менее разрушением паровозного депо, выведением из строя десятка паровозов и крупных ремонтных мощностей противника основная цель была достигнута: нести потери в людях больше не имело смысла. Тем более что очухавшийся враг начал подтягивать, быстро вводя в бой, свежие резервы.

Измотанный, уставший, потерявший только в Мукдене около четырехсот человек убитыми, отступающий скорым маршем отряд Мищенко все же сумел вырваться из кольца окружения. Но на этом все наше везение и закончилось — японцы преследовали русские войска денно и нощно, не давая свободно вздохнуть: постоянные обстрелы, атаки и стычки кавалерии превратились во что-то само собой разумеющееся. И если в первой фазе похода я мог позволить себе вздремнуть несколько часов, то при отступлении сон превратился в невиданную роскошь: стоило лишь свернуться калачиком где-нибудь под деревом, накрывшись шинелью, как тут же звучал приказ сниматься с короткого бивака… И хорошо еще, если это был приказ, а не разрыв шрапнели где-нибудь над головой!..

Посторонний звук прерывает воспоминания, и я незаметно приоткрываю один глаз. Сквозь ресницы в откинутом окошке вновь видна ненавистная усатая рожа. На сей раз… Возле рожи расположена тарелка! Еда!..

Желание вскочить подавляется силой воли и неожиданно возникшим упрямством. А вот фиг тебе! Я от этой хари полдня добиваюсь хоть слова, думает, сразу так и вскочил?..

Закипающая злоба не находит ничего лучше, кроме как мысленно выложить рядком слово из пяти букв: «козел». Лежу, типа сплю. Все!

Рожа с рыжими усиками удивленно всматривается в меня. Похоже, действительно думала, что поскачу на задних лапках. Наконец тарелка исчезает, окошко захлопывается… А через некоторое время дверь начинает приоткрываться… Ага!

Вскочить на ноги — дело одной секунды. Дело следующей — преодолеть те два метра, что отделяют лежанку от возникшей щели… Плохо соображая, что делаю, я с силой хватаю рукой дверь, мгновенно расширяя отверстие. Отчего опешивший конвоир, явно не ожидавший подвоха, стремглав влетает внутрь, роняя тарелку на пол… Эх, а было-то рагу, похоже…

Винтовка за спиной, сорвать не успеет… Какую-то долю секунды мы пялимся друг на дружку, после чего я наваливаюсь всем телом, прижав бедолагу к захлопнувшемуся выходу. Ну или входу, для кого как.

— Убью, гад… — Для пущей убедительности я подымаю кулак. — Говорить умеешь?

Тот прижат, ни жив ни мертв. Хотелось бы сказать «стоит», но он именно «прижат». Ни единой попытки сопротивления, хотя казалось бы…

Молчаливый кивок в ответ. Вот, блин… Ученик Сократа!!!

— Давай так… — Я наваливаюсь на испуганного солдатика все сильнее. — Ты мне быстренько отвечаешь на пару вопросов, а я молчу о том, что ты попал впросак… — Сейчас, кажется, я раздавлю гаденыша. — Ферштейн?!.

— Да… Ваше благородие…

Уже лучше. Значит, я все еще «благородие»? Хорошо, посмотрим!

— Что за поезд и куда идет? — тараторю я быстро. Вряд ли кто даст нам общаться за чашечкой чая — подозреваю, что солдат явно не один на весь состав!

— Во Владивосток, ваше благородие… Специальный литерный поезд!

— Для меня одного?!. — Я чуть приотпускаю хватку, давая тому вдохнуть.

— Так точно…

Фига себе! И в чем причина? Ошарашенно дублирую вслух вопрос.

— Не могу знать… Приказано лишь оберегать вас, как зеницу ока… В разговоры строжайше не вступать… — Худое лицо сморщивается, обрисовывая мелкие морщинки. Вот-вот заплачет. — Ваше благородие, отпустите, прошу! — быстро шепчет солдатик, к чему-то прислушиваясь. — Старшой заметит — мне конец…

И правда, пора отпускать парня. Действительно, не бунт же тут устраивать с заложниками? Да и… Нужны кому-то эти заложники, а? Это не гуманное общество моей эпохи. На рядового всем по фиг.

Все же что-то не дает мне выпустить конвоира окончательно. Надо задать еще вопрос… Один, и пшел вон! Ну же, соображай! Кто там, во Владике? Рожественский? Ну и? Прислать за мной вагон туда-обратно, да с арестом, да военных жандармов со снятием погон — кишка тонка… Да и полномочий таких нет у деда Зиновия. Значит…

— Кто прибыл во Владивосток на днях, а? Из высочайших особ? Знаешь? Гри, ну?!. — Я вновь припечатываю плаксу к стенке. С нехилой возможностью оставить на ней трафарет вдавливаемого.

— Его высокопревосходительство господин председатель Комитета министров… — Круглые глаза солдата, кажется, вот-вот выскочат из орбит. На меня причем. А мне оно — надо?

— Витте?!

— Витте… Сергей Юльевич!

Опаньки… Приехали. От неожиданности я полностью ослабляю хватку, чем ушлый гвардеец немедленно и пользуется. Прошмыгивая назад со скоростью, близкой к околосветовой. Хлопок двери, следом торопливое бряцание ключа в замочной скважине.

— Еды принеси еще! — кричу я в дверь. Подкрепляя требование мощным пинком по ней. Торопливо удаляющиеся шаги сливаются со стуком колес, растворяясь в громыхании вагона.

Ну, Зиновий Петрович, ну ты… Интересно, ты всем, с кем бухаешь, меня сдаешь? С потрохами и смартфоном?

Рагу на полу вагона поезда, мчащего во Владик, — опасная штука. Особенно если ты под арестом, а задержать тебя велел не абы кто, а вторая фигура в государстве! Во всяком случае, в ином варианте на остатках подобного блюда я не поскальзывался и о других случаях судить не могу.

Потирая ушибленную пятую точку, костеря сквозь зубы алкаша Рожественского, премьера Витте и почему-то невесть как попавшего в эту обойму Ивана Грозного, я дохрамываю до неуютного ложа. Опускаясь на топчан в позу покойника. Вполне подходящая, кстати, для обстоятельств поза…

Витте, Витте… Что я о нем знаю-то? Да ничего, ровным счетом. И самое ужасное, что почти ничего и не читал… Фамилию только помню да знаю от аборигенов, что сейчас тот премьер. Читал в «Вестнике Владивостока», кажется.

Глядя на извилистую щель в потолке, я изо всех сил стараюсь напрячь память на тему известной фамилии. Окромя Эммануила Виторгана, впрочем, в образе Коврова из «Чародеев», в голову не приходит ровным счетом ничего. Как я ни стараюсь. «Битте-дритте», разумеется, не в счет.

Возмущение, вызванное недавним задержанием, постепенно сменяется чувством апатии. Мысли вроде: «Меня, участника Мукденского набега и адъютанта самого Павла Ивановича Мищенко!..» — замещают более прозаичные и, что самое главное, спокойные.

В голове вертится один вопрос: что делать дальше, а самое главное — как и почему подобное произошло?..

Павел Иванович хоть и держался в седле самостоятельно бомльшую часть времени отхода, но видно было, насколько тяжело ему это дается. Без фуражки, через всю голову белая повязка с постоянно проступающей краснотой… Периодически его бережно поддерживала на лошади с обеих сторон пара казаков. Несмотря на все его протесты и возмущение, все отлично понимали, что негодование это все же деланое. И что в глубине души генерал принимает подобную помощь с огромной благодарностью.

Я же — все это время неотступно находился поблизости от командующего. Как благодаря своей должности, так и… Не знаю, как подобное выразить. После ранения и нашего разговора будто некая искра пробежала между псевдопоручиком из будущего и генералом прошлого. Когда всецело доверяешь человеку, начинаешь чувствовать себя рядом с ним расслабленно и свободно. Это — с моей стороны. С его же… Наверное, нечто похожее? Боюсь ошибиться, но слово «симпатия» стало бы наиболее подходящим в подобной ситуации. Симпатия во многих проявлениях, правда, весьма специфическим образом. К примеру.

— Господин поручик… — неожиданно оборачивается ко мне Мищенко, когда поблизости никого нет. — Вот скажите… Чем отличается офицер кавалерии от офицера-пехотинца? — Смотрит на полном серьезе, на лице нарисована строгость. — Как вестник из грядущего, господин Смирнов, знать подобное вы просто обязаны! — хмурит он брови. — Не забывайте, вы носите наш военный мундир! Ну же?

Вопрос застает конкретно врасплох. Чем? Обмундированием, естественно! Походкой, личным оружием, что там еще?.. Но в ответ на мои предположения генерал сурово вертит головой: нет, мол, и все! Доведенный своими умозаключениями до стыдливого ответа «лошадь», я лишь вызываю улыбку на лице Павла Ивановича.

Устав от моего бессилия, тот медленно проговаривает, нагибаясь ко мне:

— Кавалерист от пехотного отличается тем, господин поручик, что… — Выдерживает театральную паузу, пристально глядя в глаза. — Офицер пехоты всегда иссиня выбрит и слегка пьян, господин Смирнов. А офицер кавалерии… — Не в силах сдержаться, он все же широко улыбается: — У того все наоборот! Мотайте на ус!.. — И, пришпоривая коня, довольный, уносится прочь.

Что тут скажешь?..

Грохот канонады впервые зазвучал к концу второго дня отступления. Когда отряд находился на линии городка Кайюань.

— Слышите, господа? — осаживает Мищенко коня. — Если это не отдаленная гроза, чего по погоде совсем не скажешь, то… — Генерал протягивает руку, в которую адъютант быстро вкладывает карту. — То верст через двадцать начинается линия фронта, не так ли? Как думаете, Николай Николаевич? — обращается он к Баратову.

— Э, ваше превосходительство… — Низенький кавказец скоро подъезжает к генералу. Лошадка у того тоже не из самых высоких, отчего две фигуры поразительно начинают напоминать мне Дон Кихота с оруженосцем. Особенно Баратов — последнего. — Думаю, на линии Вэйпумыня… — глубокомысленно заглядывает он в карту, привставая в стременах.

— Я того же мнения… Что ж, неплохо продвинулись за три дня! «Язык» ведь тоже сообщал, что наши активно наступают?

Последний день в отряде только и разговоров было, что о пленном японском унтере. Со слов вражины, русская армия действительно форсированно движется вперед, прорвав линию обороны и с ходу беря деревню за деревней. От него же узнали, что нападение на Телин Деникина также явилось полной неожиданностью. Повреждения путей и взорванный мост — неплохие трофеи.

— Давайте-ка, Николай Николаевич, готовьте казачью сотню к линии фронта… В донесении напишете, что выйдем мы, к примеру, вот тут… — задумчиво ведет он по карте пальцем, останавливая на какой-то точке. — В районе деревушки Кедягоу… Пусть не примут за чужих ненароком. Полагаю, придем ночью, потому — условный сигнал: три красные ракеты через пятиминутные промежутки. Свежих лошадей хлопцам, не забудьте!

— Слушаюсь, ваше превосходительство! — Санчо Панса с кавказским акцентом бодро дает шенкелей лошадиному ослику. То бишь приземистой монгольской лошадке.

Грохот отодвигающегося окошка, в которое знакомая мордочка просовывает новую порцию дымящегося рагу. Ага, не забыл все же? Да не бойся ты, болезный, солдат ребенка не обидит!

На сей раз я веду себя вполне смирно: бодро вскакиваю, принимаю в руки тарелку. Что там? Я не спец, но напоминает кроличье. Есть можно, судя по запаху. Спецпаек и все дела, видимо. Явно же не всех арестованных подобными изысками кормят, пусть даже и в царской России. Чего? Ах, отдать тебе ту, что на полу? А ху-ху не хо-хо? Просишь? А че молча опять, язык проглотил? Ладно, живи и забирай, пока я добрый. На!..

— …И тряпку принеси хоть какую, слышь? Жандарм!..

Я хочу добавить еще «хренов», а то и на порядок грубей, но в последний момент сдерживаюсь. И так сойдет, пожалуй. Достаточно того, что этот гвардейчик делает, что скажу. Итак…

Жадно уплетая добротно приготовленное блюдо, я вновь возвращаюсь к событиям последнего дня. А точнее, раннего утра.

Пересекли линию фронта глубокой ночью, еще за несколько верст до нее начав подавать условный сигнал. Случайность то либо глубокая российская традиция, но, несмотря на все выпущенные ракеты и посланную передовую сотню, отряд был встречен шквальным ружейным огнем. Россия, здравствуй!..

— Лично расстреляю… — сквозь зубы бормочет Мищенко, принимая донесения об убитых и раненых в авангарде. — Перед строем, без суда и разбирательства… Еще ракет! — Оборачиваясь назад, кричит: — Давать одну за одной!.. Подряд!!! Хоть все выпускайте!

Наконец огонь стих. То ли благодаря ракетам, а то ли — коллективному русскому мату, слышимому наверняка за много-много верст вокруг. Если перевести посыл на более культурный язык, так сказать, то звучал бы он приблизительно так: «…Не будут ли любезны русские передовые части, причем наши коллеги, прекратить огонь по своим, коллегам уже вашим!.. Да, мы очень все любим вашу общую маму, дорогие наши русские собратья, чтоб вас!..»

Смешного тем не менее было мало: только при переходе через линию фронта близ Кедягоу отряд Павла Ивановича потерял десяток бойцов. Погибшими от дружественного огня… Общие же потери убитыми, умершими от ран и пропавшими без вести составили больше восьмисот душ… Не считая полутора тысяч раненых в медицинских обозах. Где каждый божий день происходило несколько десятков смертей. Царствие небесное этим воинам…

Короткий ночной бивак на нашей территории, отдых лошадям, и вновь я на Жанне. Теперь в составе одной-единственной сотни, во главе с Павлом Ивановичем. Докладывать Линевичу об итогах операции тот вызвался самолично, несмотря на бурные протесты всех, включая меня.

— Господа, нет! Рейд спланирован лично мной, и сообщать о его результатах — тоже мне. Вопрос закрыт, господа. Так надо!

Показалось мне или нет, но при этих словах Мищенко едва заметно улыбнулся. Глядя мне в глаза. Это как-то связано с рассказом о будущем? Тема эта с момента его ранения не поднималась в разговорах ни разу. Лишь изредка я ловил на себе его задумчивый, странный взгляд.

За три дня наступления русские войска преодолели больше тридцати верст. Прорвав и оставив позади оборонительные позиции японской армии. Всего-то требовалось, что только начать! Коротко пообщавшись ночью с офицерами части, на которую мы вышли, я сделал для себя единственный утешительный вывод: наступление проходит легко — гораздо легче, чем ожидалось. Японцы отходят, стараясь не вступать в активные столкновения. Ловушка это либо действительно нехватка сил — все только гадают, пожимая плечами. Но раз хорошо горит, и тушить огонь не стоит. Слова штабс-капитана в годах, с которым курил перед сном у палатки. Уже уходя, правда, и прощаясь со мной, тот произнес загадочную фразу, явно из охотничьего фольклора. Дословно не вспомню, но прозвучало что-то вроде: «Матерую лису хитростям не учить, господин поручик. Сама научит кого хочешь. Так-то! Бывайте!..»

Ранним утром наконец мы вышли к станции Вейпумынь. Нынешняя ставка командующего здесь, и впервые за долгое время я начал испытывать полное удовлетворение. Чувство, знакомое любому перфекционисту, хоть таковым я и не являюсь: ну, когда тому удалось сложить идеальный домик из спичек. Либо в тарелке супа плавающие овощи размещены правильным квадратом… Шерсть у кота стоит дыбом идеально ровно, в конце концов с промежутками ровно в миллиметр по всему телу! Бред, но перфекционист меня поймет наверняка. И было отчего поймать уверенность: по дороге в ставку мне все же удалось перекинуться с Мищенко несколькими словами наедине.

— Вячеслав Викторович? — тихонько подозвал меня он во время короткой остановки.

— Да, ваше превосходительство?..

— После доклада Николаю Петровичу я беру отпуск по здоровью. Ранение здесь как нельзя кстати… — Поправляет на лбу все еще кровоточащую повязку.

— А как же войска, Павел Иванович? — удивленно перебиваю я. Чего не позволял себе с ним — ни разу. Действительно, представить себе Маньчжурские армии без легендарного генерала я не могу! Да и не только я… Это уж я теперь знаю точно!

— Есть дела поважнее войск, господин… поручик. — Задумавшись, генерал окидывает меня пристальным взглядом. — Вот что мы с вами сделаем… Придется посетить Владивосток, причем совместно с вами. Готовы увидеть Зиновия Петровича? — Улыбка лишь краем губ.

— Готов! С вами хоть к черту на кулички, Павел Иванович…

— Полно. Пока только к Зиновию Петровичу… — вновь задумывается мой собеседник. — А вот после, коли все пройдет удачно… — Он не договаривает, усмехаясь. — Вам будет крайне нужна парадная форма, я позабочусь об этом…

— А как же его превосходительство, генерал Линевич? Отпустит?

— Это я беру на себя. Уверен, что да! — Загадочно улыбаясь, он довольно поглаживает усы. — Это исключительно моя забота! Не переживайте! По коням!.. — обернувшись, кричит громко. После чего, вскочив на коня, вновь довольно мне подмигивает.

Знакомый вагон не изменился ничуть. Разве переместился из Гунчжулина в Вейпумынь — впрочем, оба эти названия вызывают у моего языка чувство полного протеста с отторжением, и проговаривать их я не хочу. Потому — просто переместился, и баста!

Мищенко только что нырнул внутрь, а я, не зная, куда деться, стою и жду тут. Испытывая чувство одновременно и ностальгии — и чего-то чуждого. Та же суета вокруг, те же знакомые штабные — со многими я даже здороваюсь, но… Все равно — все чужое! Как будто вернулся в места детства, только у тебя уже — совсем не детство…

— Гляди, жандармерия! Давненько не встречал! — рядом остановились двое подпоручиков, прилизанных до блеска и выбритых до синевы: штабисты до мозга костей…

Я поворачиваю голову — действительно, несколько синих фуражек, отличаясь от общей массы, направляются сюда.

— Интересно… Редкие птицы у нас! Гвардейский полевой жандармский эскадрон… — презрительно сплевывает второй. — А идут-то — к нам?..

Эх вы, штабисты…

Отвернувшись в сторону, я с интересом наблюдаю, как пузатый полковник отчитывает какого-то бедолагу-солдатика, как вдруг…

— Господин Смирнов?

— Да?.. — удивленно оборачиваюсь я на голос. Передо мной капитан-жандарм и двое сопровождающих рядовых. Капитан удовлетворенно кивает, молча расстегивая кобуру.

Чего-о-о-о?!.

Короткая борьба, и вот меня уже тащат, заломив руки. Тащат так, будто я пленный шпион, никак не меньше. На глазах у всех — позорно и почти волоком. Все произошло быстро и одномоментно: треск срываемых погон, уверенный, со знанием дела прием залома рук за спину. Эти ребята подготовленные, не то что тот, в вагоне…

На меня уныло смотрит пустая тарелка. Шум колес под ногами не убаюкивает ничуть, хоть и должен. Значит, Витте? Ну-ну. Посмотрим. И, кстати… Павел Иванович Мищенко далеко не тот человек, который бросает в беде своих. А если учесть тот факт, что настроен он весьма серьезно, то… То, думаю, все разрешится и на сей раз. И еще одно… Я не то чтобы мстителен, нет-нет. Но публичного срыва погон с позором на глазах у всех — не забуду точно!..

Этот поезд, похоже, действительно литерный. Причем явно особой срочности — сделал за сутки всего несколько коротких остановок в пути. Что-то подобное я наблюдал, когда ехал спасать Россию-матушку в гребаную Маньчжурию… А матушка-Россия — она такая: сыновей у нее множество, и какого-то левого перца, которого она еще даже и не родила, любить так просто не собирается…

Устав валяться на неудобной кровати, встаю, разминая кости резкими движениями. Единственным живым существом, разделяющим мое заточение, является большой черный паук под самым потолком. Парень, похоже, прижился тут основательно и, судя по обширной паутине с застрявшими мухами, явно не бедствует — засушенной еды у того вдоволь. Подозрительно напрягшись от моей гимнастики, тот с недовольством перебирает передними лапами, рефлексируя и менжуясь. Да не дрейфь ты, паучара… Жри своих мух! Не трону я тебя. Сокамерник все же…

Закончив зарядку, я начинаю нервно мерить пространство шагами. Три вперед, три назад. Три туда, три обратно…

Получается, моя персона важна не меньше, чем Линевич со всем штабом? Хм, щекочет самолюбие! Только… Условия несколько отличаются… Чуть-чуть совсем…

В который уже раз я подхожу к окну, пытаясь увидеть хоть что-нибудь. Варварски сконструированное, оно позволяет лишь определить, день на улице или ночь: сквозь деревянный щит, приделанный снаружи, виден лишь… деревянный щит. Да еще кусочек неба в самом его верху… Сатрапы!..

На улице часа два уже, как нарождается новый день. С момента моего ареста прошли сутки, и, судя по размеренному перестуку колес под ногами, до Владивостока остается не так уж много времени…

Вариантов занятий у меня не так уж много — бродить из угла в угол или лежать. И нашагавшись вдоволь, вновь приступаю ко второму. Заложив руки за голову, впериваюсь взглядом аккурат в восьмилапого старожила. Тот, понятное дело, со своей высоты — в меня… Ненавижу заранее планировать (жизнь все равно повернет ситуацию на свое усмотрение), но здесь подготовка не помешает, уж точно. Тем более что вскоре наступит развязка. Итак. Что мы имеем, что можем, и для чего нужны тем, кто нас сюда, в арестантскую камеру, запихал?

В памяти немедленно всплывает то самое письмо, на эмоциях написанное мною Рожественскому. Написанное в порыве радости от успешного сражения с японцами. Когда казалось, что самое страшное позади, война выиграна, а добрый дедушка-адмирал желает России и тебе в частности всего самого лучшего. Но и… Написанное в ожидании возможной гибели — я совсем не был уверен тогда, что доберусь до Владивостока… А помочь чем-то хотелось, ага. Помог, получается… Сижу тут, как вскормленный орел. За решеткой и в темнице… К слову говоря, адмирал ни разу не упоминал об этом письме впоследствии, хоть я и виделся с ним почти каждый божий день.

— А о чем оно было-то? А, животное? — машу я ладошкой своему потолочному соседу. Тому это не особо нравится, и паук вновь напрягается, замерев. Молчком: разумеется — не знает. А я-то помню! — А было оно, пожиратель насекомых, о судьбах все той же империи… Кратко, без конкретных дат, кажется, но — с основными событиями. Революция, Первая мировая… То есть наоборот. Поражение в русско-японской и Портсмутский мир. Дальше не заходил, и о расстреле Романовых также не заикался, по-моему. Точно, не упоминал! Получается, старина в очередной раз продал меня этому самому Витте? На фига вот только?

Паук глядит в полном недоумении. Признаться, я и сам не до конца понимаю, зачем адмирал это сделал (при условии, что предательство состоялось, конечно), и вполне солидарен с членистоногим в этом вопросе. И если передачу меня в руки Линевичу еще хоть как-то можно объяснить (задушевный разговор, пьянка, реальная помощь сухопутной армии, в конце концов)… То какого ляда передавать меня в руки премьеру страны, тем более что сам Рожественский, владея подобной информацией, мог бы на ней сыграть?! Ответа на этот вопрос я не знаю!..

Размышления прерывает громыхание дверного замка. Рыжий недотепа, едва не пристукнутый мною давеча, сменился еще ночью, и на его место заступил совсем уж неприглядный тип. Все столь же неразговорчивый и крайне здоровенный. Во всяком случае, когда тот забирал у меня «парашу», соблазна повторить трюк с прижатием к двери у меня не возникло — такой еще пристукнет ненароком… Кто тогда будет с Витте знакомиться?

Это действительно он. Рябое деревенское лицо мрачно заглядывает в камеру, чуть приоткрыв дверь. Квазимодо самый настоящий, ей-богу! Чур меня! На сей раз конвоир не один — за спиной маячит тот самый капитан, что меня арестовывал. Или ротмистр — до конца в местных званиях я так еще не разобрался, так как с жандармерией не сталкивался. Погоны капитанские.

Ну и какого вылупились? Полуголого чувака из будущего не видали? Так кондер установите — стану одетым. Боюсь только, до кондиционеров в тюремных камерах не доживет даже то, мое, будущее поколение… В России — точно.

Первым затянувшуюся паузу нарушает капитан. Ну или ротмистр:

— Одевайтесь.

Вот как? А че так официально? Где «пожалуйста», в конце концов? Все же реагирую максимально сдержанно:

— Мы куда-то приехали?

Если судить по размеренному стуку колес под ногами, то вряд ли. А быть выкинутым с поезда на ходу в мои планы пока не входит. Мало ли что у вас на уме?!. Тот, второй, эвон как смотрит… Лиходеем натуральным. И вообще — у меня третья по счету контузия, и скоро я потеряю им счет в принципе, а с ранеными так нельзя. Женевская конвенция и все дела!

— Прибудем через четверть часа… — Рожа у того вызывающе-недовольная. А в чем причина сего, а?

— Куда?..

А вот, собственно, и причина:

— Не «куда», а «куда, господин ротмистр Гвардейского жандармского полевого эскадрона его императорского величества», господин штатский! — произносит тот с откровенной издевкой.

Ах ты…

На лице того возникает удовлетворенная ухмылка. Словно у бабки-вахтерши, не пускающей тебя в общагу к любимой девушке. А ты стоишь такой, весь в белом и с цветами, и блеешь что-то вроде: «Ну, пожалуйста, у нее ведь день рождения!..» А она — ни в какую, причем с выраженным удовольствием. Кто сталкивался с подобными личностями, получившими в руки пусть небольшую, но все же власть, — поймет. Так вот, хрен я тебе буду блеять, козел… Пусть я даже теперь и штатский. Что там у вас за приказ, по словам рыжего? Беречь меня, как зеницу ока?..

Медленно, очень медленно я закладываю руки в карманы брюк. Оставляя большие пальцы снаружи — дитя улиц девяностых учить блатным замашкам совсем не треба. Сам преподам кому хочешь… После чего, отправив сквозь зубы торпедный плевок под ноги, раздельно, тщательно цедя каждое слово, проговариваю:

— Да пошел ты… Ротмистр туев! — Развернувшись на каблуках, неторопливо следую к деревянному ложу. Отказывая себе в удовольствии насладиться мордами остолбеневших жандармов. В особенности ротмистра — подобное унижение в глазах подчиненного явно не входило в его планы.

Не оборачиваясь, считаю про себя: «Раз, два…» «Три» подумать не успеваю — дверь за спиной злобно захлопывается. Так-то лучше!

Через десять минут я готов. Мятая гимнастерка без ремня и портупеи. С дырками на плечах вместо погон. Все те же руки в карманах — раз уж судьба распорядилась вновь сделать меня гражданским, буду теперь в роли парии, ей назло. Небритая вторые сутки морда и нечесаные волосы — тут как раз кстати. Ах да: нечищеные зубы плюс недельная немытость с вонючестью — тоже вполне сойдут. Пущай граф, или кто он там, Витте — насладится по полной. Обниматься еще полезть, что ли? Дескать, от потомков прародителям — пламенный, так сказать, поцелуй…

Ничего неожиданного не происходит — все так, как и предполагалось. После остановки поезда отпирается дверь, и двое жандармов под белы рученьки выводят меня на белу светушку. Наручников не предлагают, что уже хорошо — клянусь, за всю свою жизнь я их так и не примерял ни разу. Хоть ситуации в моем времени бывали всякие, особенно в непростой юности… Но Бог как-то миловал. И на том благодарствую!

Все то же здание вокзала в стиле Дикого Запада. В последний раз я созерцал его из окна штабного поезда неполный месяц назад, в новенькой, отглаженной Маланьей форме поручика адмиралтейства. Полный надежд и будущих свершений.

Далекий шум прибоя за спиной и крики чаек немилосердно травят душу — до Золотого Рога отсюда какая-то пара сотен метров. И если бы не состав позади, можно было бы даже взглянуть на рейд… Я задираю голову, с наслаждением вдыхая соленый морской воздух полной грудью. Как там эскадра? Отремонтировали, подлатали? Заделали пробоины, выкрасили? Эх, увидеть бы обновленного красавца «Суворова»! Мой второй дом как-никак… С которым прошел немало. Впрочем, уже все в прошлом…

Перрон почти пуст, лишь вдали, на привокзальной площади, видно нескольких гуляющих. Среди прочих — одинокая дама в белом платье, с кружевным солнечным зонтиком… Внутри что-то больно сжимается.

А еще я покидал Владивосток после ночного свидания с Еленой Алексеевной. Первого нашего свидания с ней, и… И даже чуточку выше — прощальный поцелуй ее руки значил в тот момент для меня очень многое, если не сказать больше…

От мысли о Куропаткиной сердце начинает тоскливо щемить, и я едва не спотыкаюсь под нахлынувшими эмоциями.

Сознательно гоня от себя хрупкие воспоминания весь поход, стараясь не думать в Маньчжурии о первых еще, лишь начинающих нарождаться, но таких светлых чувствах, лишь в этот момент я осознаю, какая непреодолимая пропасть легла между нами. Между леди высшего света, дочерью не самого последнего в России человека — и мной. Арестованным с полублатными замашками и содранными погонами, которого конвой из трех жандармов сопровождает к ожидающим у перрона крытым пролеткам… Только бы ничего не видела, не знала!

Встречающих хоть и немного, но меня все же ждут — несколько коллег моих сопроводителей внимательно наблюдают за приближающимися нами. Церемониться, впрочем, не собираются и эти. Встречающий ротмистр, обменявшись приветствием с моим и о чем-то коротко пошептавшись, указывает на ближайшую коляску:

— Пожаловать сюда!

Цепляет больше не манера обращения. Несмотря на привычку в бытность поручиком к какому-никакому, но почтению. Ухо режет обращение как с вещью. Ибо только относительно чего-то бездушного и бестелесного можно произнести «пожаловать его туда…». Грузить фортепиано оттуда!.. Либо поставить кадку с фикусом здесь…

«Да уж, действительно далековато отсюда до встреч под душистыми акациями… С Еленой Алексеевной… — С этой невеселой мыслью я залезаю под закрытый тент, и представители жандармерии немедля плюхаются по бокам, стискивая меня меж собой. — Интересно, какие еще меня ждут сюрпризы в скором будущем?..»

Кучер щелкает кнутом, и я в последний раз бросаю взгляд на площадь. Худенькая фигурка под зонтом так и продолжает одиноко стоять, словно понуро наблюдая за происходящим. Нет, не может такого быть… Нечего ей тут делать, да и откуда ей знать? Я гоню дурацкие мысли прочь.

Немилосердная тряска под пятой точкой, неизбежный пережиток прошлого — булыжные мостовые — это адское пыточное изобретение. На всякий, очевидно, случай конвой крепко держит меня под руки, дыша в самое лицо. И если левый жандарм пахнет более-менее пристойно, то от правого конкретно несет луком и стойким вчерашним перегаром. Разумеется, в одной из крайних стадий его, жандармского, пищеварения. Хрен с ним, от меня разит не меньше наверняка. В последний раз баню я посещал, еще служа при штабе, так что…

Худо-бедно, но в расположении Владивостока я хоть с трудом, но ориентируюсь, и маршрут вполне могу отследить: едем в сторону центра города, почти все время вдоль берега. Мимо мелькают портовые конторы, затем — основательно выстроенные морские склады. Адмиральская пристань… Сквозь прорехи в строениях на пару секунд сверкает синим — вот оно, море! Не обращая внимания на жандармов, я выгибаюсь вперед, в надежде разглядеть корабли. Вот и они! Отчетливо виден характерно высокий «Ослябя» — стоит под небольшими парами, из труб курится легкий дымок. Чуть дальше — такие дорогие мне броники, но опознать не успеваю: пролетка сворачивает, оставляя родные сердцу силуэты позади. Жаль-то как…

Когда проезжаем мимо кирпичного здания гимназии, голову вновь посещают неприятные мысли. Именно сюда провожал Елену Куропаткину, будучи еще перспективным поручиком, на равных разговаривающим с генералами… Да что ж ты будешь делать-то! Я в прошлом два месяца от силы, отчего все вокруг рождает такую ностальгию?!.

«А на броненосце сейчас ужин. То есть завтрак… Макароны!..» — Мне ничего не остается, кроме как невесело шутить фразой из «Джентльменов удачи». А что прикажете делать?..

А вот, очевидно, и наша цель маячит на горизонте. Знакомое здание Морского собрания! А я ничуть и не сомневался, кстати говоря. Рядом с крыльцом припаркован автомобиль, что большая редкость тут. Ничуть не сомневаюсь, что прибывшая в нем персона — по мою, Смирнова, душу. Ну-с, поглядим!

— Тпрр-у! — натягивает поводья жандарм на козлах.

Пролетка тормозит у самого крыльца. Дежурный лейтенант на входе явно удивлен, но виду не подает, невозмутимо прохаживаясь взад-вперед. Ротмистр, что встречал меня, выскакивает из задней коляски, быстро подбегая к нему. Начиная что-то лопотать, нервно жестикулируя. Снисходительно выслушав жандарма, офицер согласно кивает, с интересом провожая меня взглядом. Наверняка не каждый день сюда привозят бывших поручиков с содранными погонами… Кажется, у того даже знакомое лицо… Возможно, встречались где-то на пристани, в ожидании катеров к кораблям? Да, брат. Бывает и такое. Когда меня проводят мимо, я стараюсь не смотреть в его сторону.

В отличие от моего прошлого посещения, нынче здесь совсем пусто — большинство вешалок не заняты. Даже швейцар-гардеробщик, уютно устроившись в уголке на стуле, тихонько дремлет, посапывая в бороду. Впрочем, раздевать ведь особо некого? Лето на дворе… Гулкое эхо наших шагов разносится по коридорам, догоняя нас откуда-то из-под высоких арочных потолков. Массивные двойные двери проплывают мимо одна за другой: «Какая из них моя? За которой меня ожидает развязка этого затянувшегося действа? Кто, наконец, тот самый загадочный вершитель моей и без того не самой простой судьбы? Витте? Или еще кто-нибудь?..»

Один поворот коридора, затем сворачиваем во второй… Начинается ковровая дорожка — верный признак пути к начальству. Работает во всех веках и временах. Ноги по щиколотку утопают в мягком ворсе, жандармы по бокам подтянулись и как-то притихли. Походка шагающего впереди ротмистра приобретает парадную выправку. Скоро придем? Наконец сворачиваем в последнее ответвление, оказавшееся тупиком. В конце которого — массивная двухстворчатая дверь, больше напоминающая ворота. Рядом — охраняющий ее лейтенант в парадке и аксельбантах. Полезная информация отсутствует, кроме номерка с золоченой цифрой «1», — разумеется, не на лейтенанте. На двери… Пришли, штоль?

Наша процессия останавливается, поскольку идти дальше некуда. Стражник молча кивает, и начальник конвоя, откашлявшись, робко стучит в косяк. Едва слышно, одними лишь костяшками пальцев.

— Войдите! — раздается голос, явно привыкший повелевать. Ну, что ж, мне не впервой с такими сталкиваться. Удивить трудно!

Делаю несколько шагов в услужливо распахнутую дверь. В гордом одиночестве и с лицом пофигиста. Жандармы остаются снаружи, закрывая за мной створку. Ну и? Где тут Витте, мать его?

Прямо передо мной массивный, вытянутый стол. С одного края которого, ничуть меня не удивляя, на меня зырит старый знакомый — адмирал Зиновий Петрович Рожественский, собственными персонами. Сами собой в памяти всплывают строки лирической песни: «…Как жизнь без любви, весна без листвы, листва без грозы… И что-то там — без молнии!..» Еще бы! Удивился бы скорей, если бы тебя тут не увидел, дорогой… Карма моя восседает в парадном на сей раз мундире. При орденах и треуголке, что для нее (кармы) большая редкость — как правило, старина всегда предпочитал прикрывать лысину фуражками.

С другого конца важно пялится солидный незнакомый дядька приблизительно годов Рожественского. Также в адмиральском мундире с эполетами и золотыми аксельбантами, висящими на усыпанной орденами груди. Средних размеров борода и высокий лоб с залысиной делают того чем-то похожим на Карла Маркса, как я моментально его про себя и обзываю. Не имея, впрочем, никаких оснований считать, что это не так.

То, что умер давно, — не беда… Я вот вообще не родился еще, так что с того? Стою ведь тут? А ему что мешает? Восстал из гроба, к примеру, да пришел послушать, о чем умные люди говорят. А форма — ну, мало ли… Мундир запасной у Рожественского в карты выиграл, к примеру!..

Соблазнительная картинка продувающего покойному Карлу Марксу в очко Рожественского не успевает даже нарисоваться, напрочь затмеваясь третьей фигурой по центру стола. При взгляде на которую я едва не проглатываю язык от неожиданности. И есть, надо сказать, отчего.

Под потолком, как и положено в больших кабинетах сего места и времени, обрамленный в ажурную золотую раму, размещен вездесущий портрет самодержца всея империи. Выписанный весьма тщательно и, как правило, являющийся репродукцией с одной картины. Прямо на меня из-под этого изображения взирает человек, отличающийся от оригинала разве только трехмерной проекцией. Собственно, сам Николай Второй, что ли?!.

Мать-мать…

Я несколько раз ошарашенно перевожу взгляд наверх, затем обратно. Сходство почти идеальное, хотя… Приглядевшись внимательней, все же замечаю некоторые различия — сидящий напротив выглядит чуть старше своего изображения. Лет на пять-семь… Впрочем, портрет-то когда писался? Вчера, что ли?..

Вихрь мыслей ураганом кружится в голове, не давая прийти в себя от шока: «…Значит, его величество, Витте и Рожественский?!. Тот, который Карл Маркс, — это же явно Витте? Хотя… Какого ляда он в адмиральском мундире-то? Был ведь гражданским премьером. Может, я чего-то не знаю? Я про него вообще ничего не помню… Или жандарм наврал?!. О приезде царя-то знать должен был!.. А где же свита, окружение?.. Десятки генералов и министров, снующих вокруг?..»

Тем временем вся троица с интересом оглядывает меня с ног до головы. И если во взгляде Рожественского я читаю некое даже сожаление вроде: «Вот посмотрите, до чего докатился сей господин… Попробовал бы на «Суворове» появиться в таком виде, я бы ему… Хотя я и не такое видал за годы службы. Война… Простим недотепе!» — то двое других глядят скорее с холодным любопытством. Как на заспиртованного младенца-урода в Кунсткамере. Оживи он на секунду — тут же отпрянут с отвращением. А так — осматривать можно, почему же и нет?.. Интересно!

Первым затянувшееся молчание нарушает Рожественский. «На правах старого знакомого…» — едва успеваю отметить я про себя.

— Господа… — громко откашливается тот.

Та-а-а-а-ак… Это когда это ты государя «господином» называл? Ваше величество, и никого тут нет окромя! Все остальные — пошли побоку! Здесь что-то не то…

— …Перед вами этот самый… — На этом месте адмирал запинается, подбирая нужное слово. Не найдя ничего лучше, продолжает: — Гражданин, господа. Доказательства уникальности коего я вам давеча приводил, вы все видели сами… — Говоря все это, он старается на меня не смотреть, отводя глаза в сторону.

Краска мгновенно заливает мне лицо, бросая в жар. Первые же слова, а я уже чувствую себя, как оплеванный… Впрочем, чего же ты хотел после арестантского-то вагона?

А я ведь тебя спас фактически, Зиновий Петрович. От позора и унижения. Эх ты… «Тот самый гражданин…» Тьфу! Да еще при самом государе!

— Видим, Зиновий Петрович… — От звука этого голоса по моей коже бегут мурашки. Потому что никому из моих современников с Николаем Вторым разговаривать не приходилось. Я, похоже, самый первый!

— …Также заметно, что господин сей весьма успешно сменил незаконно данную вами… — он выделяет последние два слова, отчего Рожественский втягивает голову в плечи, — форму поручика по адмиралтейству на пехотный мундир офицера… — Его величество недобро усмехается в усы. — Вы и впрямь считаете, что все изложенное вам этим господином столь правдоподобно, что заслуживает хоть какого-то внимания?

— Александр Михайлович, я ведь уже рассказывал… — виновато начинает адмирал.

Чего?!. Александр Михайлович? Так ты никакой не император, а великий князь всего лишь?.. Какого же хрена голову мне морочишь!

От сердца словно отлегает камень, сам не знаю почему. Значит, великий князь… Насколько понимаю, дядя царствующей особы, не так ли? Та-а-а-ак… А второй кто?

В этот самый момент в разговор вступает второй, что Карл Маркс. И услужливая память помогает его немедленно идентифицировать, с потрохами. Потому что никакой он не Витте и вовсе не премьер. Даже не Карл Маркс.

— Господа, давайте уже к делам, прошу! — Бородач нервозно постукивает по столу пальцами. — Обсудив этот вопрос единожды, мы теряем ценное время сейчас! — Он явно нервничает от происходящего. Значит, есть отчего?

— Евгений Иванович глаголет дело, господа. — Великий князь хлопает ладонью по столу. — Давайте же побеседуем с самим… гражданином, так сказать. То ли ловким мошенником, то ли посланцем грядущего?

Взгляды всего ареопага вновь устремляются на меня.

Итак. Бородач, который Карл Маркс, — наместник царя на Дальнем Востоке, адмирал Алексеев. Тот самый, вместо которого пришел Куропаткин и который окончательно сдулся после Цусимы, потеряв должность и место. Теперь — точно не потеряет, так как Цусимы не было.

Второй — великий князь, дядя царствующего Николая-два. Человек при делах империи и член царствующей семьи как-никак.

Третий хоть и пешка, но все относительно в мире сем. А в общем, эти ребята (как минимум двое из них) — представители той самой безобразовской клики, насколько догадываюсь. Здесь я уверен на все сто, потому что про нее когда-то приходилось даже читать. Влиятельной при дворе группировки тогдашних олигархов, что во многом и спровоцировала эту войну. Попал ты, похоже, как кур в ощип, Слава. И, судя по сорванным погонам, аресту и полным игнорам тебя во время беседы, церемониться с тобой эти парни явно не станут. У них свои интересы, в которых ты, попаданец из будущего, либо им поможешь, либо… От последнего «либо» по спине вновь пробегают мурашки.

Выпрямившись, я внимательно оглядываю всех троих. Симпатии из которых у меня не вызывает никто. Только вот простым отсутствием симпатии тут не обойтись. Никак.

Молчание прерывает Александр Михайлович.

— Ну-с, поведайте же нам, господин… — Тот вопросительно подымает левую бровь.

— Смирнов! — услужливо подсказывает Рожественский.

— …Господин Смирнов, нам, несведущим простофилям, о вашем чудесном, невероятном происхождении? — Голос князя звучит почти ласково. Разговаривают так обычно с юными хулиганами в детской комнате милиции, мои воспоминания из личного опыта. За подобной лаской скрыто, как правило, холодное предупреждение: либо я тебя, стервец, о стенку размажу и пойдешь на малолетку, либо расскажешь, с кем бил стекла в здании школы по соседству. Выбирай!

Про малолетку, кстати, полная фигня — штраф максимум, да и то родителям. В отличие от данного случая. Эти перцы настроены серьезно.

Итак, передо мной сейчас, помимо трех важных господ, два варианта. Первый и самый простой — уйти в полный отказ и отрицаловку. Мол, ничего не знаю, ни о чем таком не ведаю, ничего дурного не хотел и не желал. Соврал о будущем — да, но исключительно из корыстных побуждений, дяденьки. Потому отпустите меня, болезного, на все четыре стороны. А документы с деньгами и приборчик, что у Рожественского, — так бес попутал, окаянный! Документы подделал, устройство нечистое — подобрал где-то. И дело с концом… Пойдет?

Хм… Во-первых, не поверят — чересчур много улик. И это еще если Рожественский, что глядит на меня сейчас саблезубым тигром, не все безобразовым бандюкам рассказал. О том, как его пронесло от Цусимы, к примеру, благодаря исключительно мне… Во-вторых, разозлю их откровенным враньем, чего подобные личности терпеть не могут. И упечь меня на каторгу хоть бы и за мошенничество с офицерской формой им ничего не стоит. И это если на каторгу еще, а то есть места и подальше… А туда я пока — сам не хочу. Мне и тут, на земле, хорошо Россию спасать. Так что — не пойдет.

Я тоскливо переминаюсь с ноги на ногу в нерешительности. Под взглядами трех пар глаз. Впрочем, у Алексеева солидный ячмень, так что глаз не шесть, а пять целых три пятых. Скорее, даже семь десятых примерно… Не суть.

Вариант два. Поскольку роль сумасшедшего или мошенника меня не устраивает, остается признаться вчистую. Да только… Нет, не вчистую! Я внимательно оглядываю лица напротив. Ощущение, что стою перед судом. Так, наверное, и есть. Во всяком случае, судьба моя сейчас в руках этих господ, у которых свои планы. А что, если… От пришедшей в голову мысли меня бросает в жар. А что, если, Слава, попытаться сыграть на их интересах? Сыграл ведь ты на амбициозности Линевича, спровоцировав наступление в Маньчжурии? Которого не должно было быть! И оно сейчас идет полным ходом, это самое наступление! Допустим, ты из будущего и придерживаешься этой легенды. Допустим, поведаешь им или выдумаешь ту информацию, которая их устроит… Мой внутренний оппонент немедленно возмущается:

«А КАКАЯ их устроит? Ты ведь о них толком ничегошеньки не знаешь!»

Оппонент прав. Но… Ни на каторгу, ни в петлю чертовски не хочется.

«А это мы попробуем выяснить в процессе разговора, любезнейший… — мысленно парирую я сам себе. — Учись уже импровизировать! При необходимости — ври! Главное, не завирайся и помни, что это не те люди, которые тебе нужны. Они — совсем не Мищенки. И раз уж на тебя свалился крест попаданца, влияющего на судьбы Родины, неси его до последнего! Держи ухо востро, шевели мозгами. Зная Рожественского и его самолюбие, не думаю, чтобы он рассказал им слишком много. И выложенное им — сто процентов не противоречит его интересам. Зуб даю! Все, поехали, зрители ждут!»

— Поведать о том, как я сюда попал? — впервые за все время открываю я рот.

— Именно, милейший. Мы все в нетерпении! — Князь Михалыч нетерпеливо постукивает по столу золоченым пером.

Ну и ладно. Я откашливаюсь.

— Катаясь на прогулочном катере близ берегов Вьетнама… — начинаю я.

— Аннама? — немедленно перебивает Алексеев.

— У нас он называется Вьетнам!

Экий ты… Умный.

— Евгений Иванович, давайте же послушаем господина!.. — с недовольством хмурится великий князь. — Продолжайте, мы все внимание!

— Так вот, случайно выпав за борт катера…

Монотонным голосом я бубню о попадании на «Суворов». После чего, опуская подробности и исподтишка наблюдая за слушателями (а особенно за напрягшимся Рожественским), внятно излагаю, как и без того выигранное Россией Корейское сражение (на этих словах адмирал заметно расслабляется) прошло немного лучше благодаря моим скромным воспоминаниям…

— …Таким образом, потери японцев состоялись несколько бомльшими, чем это было в действительности… — При этих словах я замираю. Попал, не попал?

Попал. Адмирал-победитель с гордым видом оглядывает окружающих. Мол, что я вам говорил?

Яркий луч солнца пробивается сквозь запыленное окно кабинета номер один Морского собрания Владивостока. Попадая на золотой эполет наместника Алексеева, отражаясь от него и отсвечивая мне прямиком в глаза. Хороший, светлый знак! Ведь если я сейчас попал в точку и Рожественский сияет, как начищенный самовар, то… То это значит, письма моего он этим господам не показывал! Потому что в моем ему письме, я это точно помню, было упомянуто о Цусимском, несостоявшемся разгроме. И это значит… Что у меня развязаны руки. То есть язык.

Не знаю, подстраховала меня тогда судьба, когда я писал на корабле те строки, или так вышло случайно, но теперь ясно одно: адмирал будет молчать о нем, аки рыба. И в какой-то степени сейчас даже на моей стороне (расскажи я о том, что случилось в реальности, тому бы точно не поздоровилось). А ты ведь рисковал, адмирал. Вдруг я изложил бы все так, как знаю? Тогда зачем ты все разболтал, с какой целью? Пока нет ответа. Но, очевидно, скоро появится.

Наместник и князь переглядываются между собой, причем князь кивает тому. Едва заметно, но я все же замечаю.

Пора, впрочем, брать ситуацию в свои руки. Надо, чтобы ребята мне всерьез доверяли. Во всяком случае, главный из них. Сражение, адмирал, это все понятно, но… Что я могу предложить тебе, твое высочество? Для доверия? О чем можешь знать только ты и не могут, к примеру, они?.. Внезапно меня осеняет. Ну, получай гранату, фашист.

— Ваше высочество, позвольте сообщить вам то, о чем наверняка не знает никто? За исключением, возможно, вас?

Лица всей троицы вытягиваются. Особливо «высочества» — явно не ожидал инициативы. То ли еще будет, ребята!

Рожественский и Алексеев молча проглатывают пощечину. Чуть помедлив, князь подымается из-за стола, неспешно двигаясь в мою сторону. Меня обволакивает странным запахом наверняка очень изысканного одеколона того времени. Но только не для меня — парфюмерия князя напоминает мне первую пользованную после бритья в моем отрочестве. То есть наидешевейший «Шипр».

— Скажу вам на ухо… — Тот явно опасается, останавливаясь в метре. Ну же, ты ведь не трус? Давай ближе!

Когда князь все-таки подходит вплотную, я нагибаюсь к его уху (тот ниже на целую голову):

— У цесаревича Алексея диагностировано тяжелейшее заболевание… — Чуть помолчав, я по слогам выговариваю название: — Гемофилия, ваше высочество.

Сказать, что тот вздрогнул, — не сказать ничего. Скорее, отскочил, как от змеи. Что, опять попал?

Глядя на вмиг побелевшего отпрыска Романовых, я удовлетворенно отмечаю про себя: «Теперь-то ты мне будешь верить, как пить дать. Тайна, скрываемая тщательнейшим образом!»

Ошеломленно дойдя до своего места, тот усаживается в кресло с каменным лицом.

Осталась последняя проверка, и надо пользоваться ситуацией. Пока Рожественский и Алексеев пускают слюни от любопытства, а князь переваривает мое послезнание об Алексее, о котором знает лишь самый близкий круг.

— Позвольте вопрос, господа? — Я понимаю, что наглею вконец, но коли глотают, надо действовать. Мне крайне необходимо выяснить для себя еще кое-что.

Александр Михайлович согласно кивает.

— Могу я рассчитывать на скорейшую встречу с государем Российской империи? — Удар, похоже, не в бровь, а в глаз. Внимательно наблюдая за реакцией, я стараюсь не пропустить ни единого мимического движения. Итак… Рожественский потупил взгляд. У Алексеева дернулся ячмень, а великий князь… Великий князь, справившись с шоком, уже мило улыбается мне. Так, как это обычно делают все чиновники, без исключения. Заранее зная, что помогать тебе не намерен:

— Конечно же, господин Смирнов. Но… — разводит он радушно руками. — Все мы тут государевы люди, состоящие на службе его величества. И если вы истинный патриот России, — сурово хмурит он брови, — то сперва должны сообщить нам, как вашим друзьям, все, чем владеете!..

Все понятно, ребята. Родня, адмиралы, наместники… Никто мне такой встречи не организует, как пить дать. Более того… Очень похоже, что, выкачав из меня необходимое, учитывая ваши методы, вы просто от меня избавитесь, как от ненужного мусора. И… В гробу я видал таких друзей, господа! Надо отсюда выбираться, Слава. И как можно скорей! Чего там Мищенко, кстати? Планирует меня выручать, нет?

Огромные напольные часы в углу отбивают время. Одиннадцать утра, прошло больше суток с момента ареста. Надо тянуть резину, Слава. Выдавая им то, что те хотят слышать. Дозированно и со смыслом.

— …Поведайте же нам сперва, людям скромным, об итогах текущей войны на Дальнем Востоке? Сроки окончания? Итоги? Принадлежность Порт-Артура, столь несправедливо отданного Японской империи? — Произнося последние слова, князь недобро косится на Алексеева. Отчего того кривится, будто от зубной боли.

Сроки окончания, итоги… Не много ли хотите, господа? Я здесь не для того, чтобы обслуживать узкую группу людей, пусть хоть и принимающих решения. Впрочем, выбора у меня нет. Или все-таки есть?

— Порт-Артур Россия не возвратила, поскольку Япония активно искала перемирия, которое и было заключено в итоге… — заговорил я. — Если бы не оно, по оценкам историков моего времени, крепость, безусловно, была бы отбита нашими войсками…

Все трое внимательно слушают, внимая каждому слову. Это пока — правда. Спорить готов, что на фоне наступления япы предпринимают все усилия для мирного соглашения. Давай дальше, Слава. К тому же у меня для вас имеется серьезный такой сюрприз. Который наверняка позволит выиграть хоть какое-то время.

— На фоне нарастающих волнений в России, наиболее ярким из которых станет минувшее восстание на броненосце Черноморского флота «Потемкин»… — Руки мои активно жестикулируют — так бывает со мной всегда, когда сильно волнуюсь. Но, наверное, сейчас эта невротика как нельзя кстати — внимание слушателей сосредоточено на конечностях, а не на моем лице. Ибо то, что я собираюсь сказать сейчас… Должно вас убить: —…Государь император Николай Второй уже в августе подпишет манифест об учреждении в России первого парламента… — Я внимательно наблюдаю за великим князем. Судя по легкому кивку, тот явно в курсе подобных планов. — И еще одно. То, что я не говорил пока никому, даже вам, Зиновий Петрович… — делаю я легкий поклон в сторону адмирала. — В надежде сообщить лично государю о преждевременности подобного поступка… — Рожественский смотрит на меня волком, будто говоря: «Как же это так, стервец? Я тебя вскормил, вспоил, погоны надел, а ты эвон как?..»

А вот теперь, Слава, ты выдашь им бомбу. Ту, которую только что придумал, и которая должна дать тебе столь необходимое время. Давай же, дерзай!

Вдохнув побольше воздуха, мысленно осенив себя крестным знамением всем, чем только можно — обеими руками, левой пяткой и золоченым пером великого князя, я уверенно продолжаю:

— …После подписания манифеста государь император отречется от престола в пользу младшего брата Михаила Александровича Романова…

Разорвись здесь, в кабинете начальника Морского собрания, японская граната с шимозой — и та не произвела бы столь ошеломляющего эффекта. Что называется, бинго!..

Замершие лица двоих по краям словно выписаны с картины «Последний день Помпеи». На простуженном челе Алексеева — сакральный ужас. Лик Рожественского отлично напоминает того дядьку в центре, что пытается спасти семью, закрывая тогой жену и ребенка. Только племянник Александра Освободителя… кажется, ничуть не удивлен. Или только кажется?

Наблюдать за подобными пертурбациями, право, доставляло бы мне весьма изысканное удовольствие, учитывая всю значимость подобных лиц. Если бы не одно «но»: от лиц этих, как и от их решений, напрямую зависит моя судьба. Что грустно и… И ввязался ты, Слава, в весьма опасную игру. Без какой-либо дороги назад.

Первым в себя приходит Алексеев, неожиданно юрко наклоняясь к уху великого князя. Нервный шепот наместника долетает даже до моих ушей, и я разбираю «…не может быть» и «никаких предпосылок!..». На что слушатель, морщась, отодвигает голову, давая понять, что не сейчас. Рожественский все так же сидит, не шевелясь. Впрочем, я подозреваю, в чем причина: на столе отсутствует рюмка! Желательно медицинского спирта — вот тогда бывалый моряк задал бы жару…

Видение опрокидывающего одну за другой Рожественского нарушает довольно спокойный голос:

— Вы уверены, что случится это именно в августе?

— Абсолютно, ваше высочество… — Коленки мои начинают мелко дрожать — верный признак того, что волнение перешагнуло за критическую фазу. Финальным ее признаком должна пойти кровь из носа, такое случилось в жизни единственный раз, перед защитой первого диплома… — Решение будет неожиданным для подданных, а сам государь уйдет в монастырь… — Слова срываются с языка будто сами собой, и я удивленно к ним прислушиваюсь: «Господи, да откуда я все это знаю-то? Неужели читал о подобных планах?!. Что за бред!..» Память вновь выкидывает с мозгом невероятнейшие фортели…

Мое последнее заявление вновь почему-то не удивляет лишь одного человека — того, что сидит посредине. Чуть подумав, Александр Михайлович подымается с места, быстро выходя из кабинета и оставляя за собой пахучий шлейф «Шипра».

Оставшись наедине с адмиралами, я немного успокаиваюсь, окончательно беря себя в руки: «Что с того, что соврал? Всегда можно будет заявить, что изменения после моего вмешательства этого сделать не дали… — От неприятных мыслей руки сами собой закладываются в карманы брюк. Что пальцы снаружи — само собой разумеется. Таким образом, перед двумя адмиралами Российской империи вновь стоит человек с замашками мелкого уголовника. Тех, впрочем, после сказанного минуту назад, кажется, не пронять ничем — оба обалдевше пялятся в пустоту. Мне по фигу, им — тем более. — …В любом случае, почвы для размышлений у воинственных мужей теперь — предостаточно. От меня отстаньте только!..»

Дверь вновь распахивается, и великосветская особа, делая кому-то знак подождать, вплотную приближается ко мне. Разница в росте заставляет меня смотреть сверху вниз, а его — наоборот, что наверняка выглядит со стороны весьма забавно. Однако мне сейчас не до приколов. Смерив меня пристальным, внимательным взглядом, он едва слышно произносит:

— Сейчас мы с вами расстанемся, господин Смирнов. Расстанемся, но ненадолго… Помните и не забывайте… — Великий князь придвигается совсем близко, почти меня касаясь. — Играть в какие-либо игры я вам крайне не советую. Ваше благополучие… — Он делает ударение на последнем слове, выдерживая многозначительную паузу. — Ваше благополучие, господин Смирнов, зависит в настоящий момент исключительно от того, насколько вы будете честны.

В последний раз оглядев меня с ног до головы, великий князь негромко отдает команду, отступая на пару шагов:

— Господин ротмистр! Прошу!

Нарочито громко топая сапожищами, не щадя лака на дубовом паркете, трое военных жандармов бодро входят в комнату. Разрушая тем самым мои призрачные надежды на то, что меня освободят из-под ареста. Какое там освободят… От взгляда Романова меня бросает в холодный пот — вот уж действительно умеет человек глазами объяснить, что совсем не шутит…

Да ладно вы, я сам пойду… Но не положено, да и караулу надо ведь как-то отличиться пред столь высоким обществом? Все так же, под руки, меня быстро выводят. В последний раз оглянувшись уже перед самым выходом, я вижу, как князь, нагнувшись над столом, вполголоса что-то быстро говорит двум другим. Безобразникам… Мог бы хоть дождаться, пока уйду!..

В фойе все так же пусто: помимо дремлющего на посту швейцара, лишь господин в шляпе, углубившийся в газету, да некая дама в белом платье застыла у высокого окна. Громкий топот нашей четверки заставляет присутствующих встрепенуться: господин отрывается от чтения, подслеповато щурясь, дама тоже поворачивается, и… И ноги подкашиваются сами собой… Это — она!!!

За сотую долю секунды, пока я, промахнувшись мимо ступеньки, теряю равновесие, будто в замедленной съемке, вихрь мыслей проносится в голове.

Она? Зачем… Пришла лично оценить унижение? Удостовериться, что связалась не с тем? Жестоко… Впрочем… А не жестоко было браво гулять с ней поручиком, вешая лапшу на уши? Не жестоко было отвечать на письмо? Потея, старательно выводя «еры» и «яти»? Заставлять ее ждать, мучиться, влюблять в себя всеми способами? Писать, что с нетерпением жду встречи, с юмором описывая штабные будни поезда Линевича? Подписываясь в конце поручиком? А, ряженый? Терпи сейчас и имей силы посмотреть ей в глаза… Быстро!

Меня уже подхватили надежные руки, так что угроза растянуться перед ней ничком, испытав еще одно унижение, миновала. Только зрачки… Кажется, нет никакой силы во вселенной, чтобы заставить меня их поднять. Каждый придавлен гигантским, невообразимым грузом в мириады тонн, и оторвать их от пола… Нет, невозможно!

Тем не менее, делая невероятное усилие, я все же подымаю их, скрещивая наши взгляды.

Два большущих, испуганных глаза. Словно на известном смайлике, что присутствует в социальных сетях… Точь-в-точь как тогда, поздней майской ночью. С небольшой лишь разницей… Что тогда тебя… Вас конечно же, чего это я… Тогда вас, самая красивая девушка во всем мире и временах, спасал от пьяной матросни молодцеватый поручик адмиралтейства. Член штаба Второй Тихоокеанской эскадры, офицер флота, предполагаемый дворянин и его благородие, господин Вячеслав Викторович Смирнов. Участник Корейского сражения. Вхожий в кабинеты к самому адмиралу и командующему всем русско-японским фронтом.

Теперь же… Теперь он, этот же человек — тоже вхож в кабинеты, не отнять. Только… Ведут сейчас Славика Смирнова, парию без роду и племени, как простого уголовника, двое жандармов под белы рученьки. В потной гимнастерке с дырками от когда-то погон…

Какую-то секунду мы молча смотрим друг на друга, после чего меня бесцеремонно разворачивают в сторону: «Пшел скорей…» — и от ее огромных, увлажненных глаз остается лишь отпечаток в душе. Клеймо, которого не стереть никаким усилием воли…

Жандармы, пролетка, яркое полуденное солнце — все это я наблюдаю, будто находясь в бредовом полусне. Мелькающие мимо здания, кварталы, полоска моря с кораблями вдали — ничто не воспринимается моим сознанием, хоть и является частью жизни вокруг.

Почему-то лишь сейчас, после этой встречи я окончательно осознаю, что все. И не просто «все», а — ВСЕ. Закончено. И от этого становится нестерпимо больно.

Я переживал один раз в той, прошлой, жизни нечто подобное. И стоило мне это «нечто» брошенного института, потери всех друзей и едва не стоило всего остального. Трясясь на жестком сиденье пролетки, я невольно возвращаюсь мыслями в прошлое.

Света. Та, что была частью жизни, которая всегда с тобой, где бы ты ни был. Прожив вместе четыре года, будучи молодыми студентами, она — Томского универа, я — Политеха, мы каждое утро просыпались вместе. Ругаясь, мирясь, встречая по утрам рассветы, крепко обнявшись и провожая вечерами закаты. Она — на моем плече, я — приобняв ее родное, близкое тело, гордый от счастья бытия с любимой девушкой. Нигде и никогда мы не появлялись порознь — все окружающие воспринимали нас крепкой, соединенной навсегда парой. Впереди неизбежно маячила семья, будущие дети и отличные перспективы двух не самых глупых людей с хорошим образованием. Все кончилось в один миг, когда, проснувшись как-то утром и по привычке захотев поцеловать, я услышал от нее:

— Знаешь, Слава, а я сегодня ухожу… — Привстав и сидя на кровати, она смотрела на меня очень серьезно.

— Куда?.. — Все еще ничего не понимая, я шутливо пытался ее обнять.

— От тебя. У меня появился другой. Ухожу навсегда. Прощай!

И, резко поднявшись, Света быстро оделась.

В таком же точно полусне, как и сейчас, я наблюдал, как она собирает вещи. Их оказалось не так много — пара больших сумок, какие-то банки с соленьями, что привозили ей родители… И когда она, засовывая эти невмещающиеся никуда банки, вдруг спросила:

— Слав, хочешь, я оставлю их у тебя? Или забрать потом?

Спросила даже, кажется, чуть улыбнувшись. Вот в тот самый момент я и понял окончательно, что ВСЕ.

После была заваленная в хлам сессия, отчисление из института, нежелание видеть кого бы то ни было и стойкая ненависть к каким-либо отношениям больше одного раза. Ну, двух-трех, но опять же зараз… Ежедневное спиртное, грозившее алкоголизмом, и грозные повестки из военкомата в почтовом ящике. Очухавшись примерно через год, я нашел силы все восстановить тогда, взявшись за ум, — институт и военную кафедру я все-таки закончил. А вот сейчас…

Я поднимаю голову, ошалело оглядываясь по сторонам. Мы едем где-то за городом, дорога лежит вдоль моря. Туда, где находится остров Русский… Слева видны гигантские земляные валы со встроенными в них сооружениями, окна каких-то казематов… Сверху, над ними, отчетливо просматриваются стволы орудийной батареи.

Не понял… Меня что, везут прямиком во Владивостокскую крепость?..

Будто в подтверждение моих мыслей, коляска сворачивает к большим металлическим воротам.

Ротмистр соскакивает с подножки, торопливо семеня к часовому с винтовкой. Тот указывает ему дальше — туда, где у небольшой двери, расположенной в створках, вальяжно курит офицер. Бегло посмотрев врученную бумагу, тот громко кричит кому-то:

— Отпирай!

Скрипя и сопротивляясь, ржавые петли все же выполняют возложенную на них нехитрую функцию: с трудом подаваясь, перед коляской открывается приличный зазор. В него мы и въезжаем. Двери закрываются с тем же неприятным скрежетом, больно царапая слух.

Прочитанный еще в юности роман «Граф Монте-Кристо», как и любимый фильм на эту тему, в общем, недалеки от окружающей меня действительности. Разве у Эдмона Дантеса камера была раз в десять попросторней. Судя по кино, присутствовали в ней даже ступеньки и высокий сводчатый потолок. И вообще в сравнении с Владивостокской крепостью бедолага-изгнанник существовал в своем замке еще со всеми удобствами. Здесь же аббату Фариа элементарно неоткуда было бы вылезать — и без того узкое пространство камеры загромождено кроватью и стулом. А если бы каким-то чудом тот все-таки умудрился проделать ко мне лаз и пригласить к себе, то… То не успела бы моя задница исчезнуть в норе, как в крепости немедленно подняли бы тревогу: солдат заглядывает в окошко каждые пять-десять минут.

«Хана тогда сокровищам на острове, и вообще — мести… Впрочем, прекрасную Мерседес я уже потерял, а дела мои обстоят все хуже и хуже… — укладываюсь я на сетчатую кровать (несмотря на ухудшение обстановки в сравнении с вагоном, это все же какой ни есть, но плюс, и можно даже покачаться). — …Не удивлюсь, если закончу виселицей в итоге!..»

От этих невеселых слов становится вконец тошно. Все же, с усилием собравшись с мыслями, начинаю проводить ревизию событий, что меня сюда привели. За отсутствием в узилище ноута с хотя бы Вордом либо счетов, загибая на руках пальцы.

Начинаю с плюсов: я жив, черт возьми, что уже хорошо! Жив, и даже нужен (пока, во всяком случае) неким товарищам. Которые сейчас усиленно обсуждают вброшенную мною дезу… Стоп! Это уже минусы, а о них после. На чем я? Ага, жив, значит…

На этом месте сведение баланса прерывает усатая морда в открывшемся окошечке — ей-богу, хоть часы по ней сверяй. Сурово окинув взглядом помещение и не найдя ничего крамольного, морда исчезает. Неохотно и сожалеючи. Ленин в подобных случаях ускоренно жрал хлебную чернильницу, помнится. В которую было налито молоко, которым он писал письма на волю, которые… Кстати, меня всегда, с самого детства, удивляла одна деталь в сказочных россказнях о смекалистом вожде. О его тюремном времяпрепровождении, в частности. Если чернильница была из мякиша, то соответственно молоко должна была в себя впитывать? Как пить дать. А чем он тогда писал-то? А если, наоборот, засохшая, то… То хрен бы Ильич так скоро ее зажевал, пока жандарм с замком возится. Хруст стоял бы на всю тюрьму, да и зубы… Что-то здесь нечисто, в общем. Не найдя ответа на мучающую меня головоломку, я вновь возвращаюсь к самому себе. Ну его, этого Ленина.

Итак: жив! Загибаю один палец на руке. Затем… Второй палец загибается тоже достаточно быстро: у меня есть друзья. Ну, если и не друзья, то люди, которым я симпатичен и которые просто так тебя, а значит, и Родину, не сдают.

В последний раз я видел Мищенко перед докладом Линевичу, непосредственно у штабного вагона. Где меня и сцапали жандармы. И хоть напрямую тот мне этого и не говорил, но намеки Павла Ивановича о парадном мундире, его будущем отпуске и моем смартфоне, что отжал Рожественский…

Я переворачиваюсь на кровати под грузом мыслей. Продавленная сетка подо мной немедленно фальшиво выводит что-то похожее на «Боже, царя храни». Вот зуб даю…

Эти намеки, в том числе и плохо музицирующей кровати, означали только одно: генерал явно хотел преподнести меня тому, про которого сия песнь. Но… В отличие от рож, что в Морском собрании, сделать это не для себя. Сделать это для государства, которому тот предан всей своей жизнью. И жизнь свою за него и отдал в итоге… Через двенадцать лет.

Что предпринял Мищенко, когда обнаружил, что меня увели? Побежал обратно, к Линевичу, рвать и метать? Скорее всего. Но… Тот явно был в курсе событий. Иначе, без его санкции, хрен бы меня кто арестовал на территории, где главным является командарм… Да и что может сделать один, пусть и уважаемый в войсках, пусть и герой, но все же генерал… Когда на пути встают такие воротилы, как великий князь и государев наместник? Ответ: ни-че-го… Каким бы грустным для тебя, Слава, он ни звучал. Теперь ты один, Слава, и помогать тебе больше — некому.

Если бы кто-то знал, каких усилий стоит мне разжать уже загнутый палец!.. Последнюю надежду на то, что помочь мне сможет хоть кто-то… В итоге, после минутной внутренней борьбы, мне все же удается это совершить, и безымянный распрямляется. На жизнь надо смотреть трезво, Слава, и никаких иллюзий питать — не домлжно! Минус один…

Сколь я ни верчусь на кровати, сколько ни напрягаю мысли, плюсов больше нет. Нет вот, и баста! Настала пора перейти к минусам, а их — пруд пруди. Как бы ноги использовать не пришлось, за нехваткой рук!..

Неожиданный грохот пушки за окном явно обозначает какое-то время. Полдень давно минул, и, судя по свету из высокого оконца, скоро начнет смеркаться. Когда вошел в камеру, я первым делом, разумеется, попытался за него заглянуть, подтянувшись на решетках. Кроме глухой стены какого-то каземата по соседству, впрочем, не увидев за ним ничего, ровным счетом. Да и то — немедля был согнан оттуда грозным окриком: «Не положено!..» Эта падла за дверью, оказывается, подглядывала… Тоже мне вуайерист хренов…

Падла не заставляет себя ждать и сейчас, дежурно просовывая усищи внутрь. Впрочем, ругаться с персоналом заведения пока не входит в мои планы, потому я стоически терплю неудобства. Желание продемонстрировать средний палец или хотя бы ударить по локтевому сгибу приходится подавлять.

Дождавшись с улыбкой Франкенштейна, пока тот свалит (вряд ли он читал книгу Мэри Шелли, хоть роман давно и вышел в свет), я вновь углубляюсь в размышления. Тем не менее улыбаться, кажется, здесь никому не запрещено, потому — пшел вон!

Минусы… Самый большой из них — полнейшая неизвестность. То есть что со мной будет завтра, через час, через пять минут — я не могу даже предположить. Еще один, немаловажный — я соврал. Соврал так, что за это можно лишиться головы. На полном серьезе.

Я опять верчусь на сетчатом ложе, и на сей раз талантливая кровать выдает что-то вроде похоронного марша. Того самого, что Шопена…

Впрочем, то вранье было вполне осознанным. И если когда-то мне предстоит отсюда выбраться, господа хорошие… Но ложь есть ложь. А ТАКАЯ ложь, учитывая мое положение… Плохо дело, в общем.

Гигантский зевок прерывает умственные потуги. То ли от перенапряжения, то ли от обеда, которым меня потчевали… Но глаза неумолимо закрываются. Не устаю поражаться гибкости нервной системы! Где я только не спал за последнюю пару месяцев! Дрых без задних ног на «Суворове» после Корейского боя и первой контузии… Что немаловажно, перед сражением — тоже… С упоением младенца гулял по царству Морфея среди сопок Маньчжурии, когда по пятам шла японская армия и над головой рвалась шрапнель… Храпел как суслик после попытки похищения японской разведкой (кстати, тот сон, с влитой наркотой, был самым крепким и лучшим!), сопел как убитый в тюремном вагоне давеча… А теперь вот засыпаю в крепости Владивостока. В каком-то из фортов.

Глаза окончательно закрываются, и я вытягиваюсь поудобней в своем последнем осознанном действии.

Большой колонный зал Государственной думы. Наверняка тот самый, откуда депутатов выгнал «усталый караул» во главе с матросом Железняком…

Я робко прохожу внутрь, усаживаясь на свободное кресло с краю. Рядом — бородатый дядька в черном сюртуке, что-то торопливо записывает в блокнот.

В президиуме собрания восседают: Николай Второй, Владимир Ленин и невесть как тут появившийся Дарт Вейдер. Поблескивая в черном шлеме отсветами огромной люстры, инопланетный харизматик уютно устроился аккурат подле вождя революции. Только на шлеме рога — явно выходят из образа. И если Ники не обращает на того никакого внимания, то Ильичу явно не по себе от такого соседства. И он нет-нет да и поглядывает на странного персонажа краем глаза. Кроме него, впрочем, всем, похоже, начхать на состав президиума. Ибо в зале происходит обсуждение важнейшего, волнующего всех сакрального вопроса: что делать с судьбами России-матушки? Речь за небольшой трибункой с двуглавым орлом как раз держит некий депутат. До боли напоминающий отчего-то Жириновского. Хотя что Жиру делать в девятьсот пятом?.. Просто похож, и все…

— …Погромы!.. Дождетесь, будут у вас еврейские погромы!.. — потрясая кулаком в воздухе, эмоционально распаляется тот. — Крестьяне… Крестьянство — в заднице!.. — При этих словах он оборачивается на Николая. У которого срежь усы — получится вылитый Медведев, говоря по-честному. Сидит себе, всхрапывает, как и положено.

Не дождавшись реакции, Жир продолжает активно жестикулировать:

— На фабриках рабочий день — шестнадцать часов, социальных гарантий — ноль, образования — никакого, кроме церковно-приходских классов… Прольете реки крови, свергнет вас сосед, уважаемый Николай Александрович!.. — Дойдя до кипения, Жир наливает из графина воды, присасываясь к огромному кубку.

Проснувшийся при слове «свергнет» Николай начинает о чем-то перешептываться с Лениным, который согласно кивает.

— Господин хороший, все так! — Царь задумчиво поглаживает бороду. — Но вот мсье Ульянов только что подтвердил: расстреляет он меня с семьей лишь в восемнадцатом… Так ведь, Владимир Ильич?.. — робко улыбается помазанник.

— Именно! — дружески кивает Ленин. — Так что всему свое вгемя, господин оппогтунист… — Безбожно картавя, Ильич не перестает ошалело косить в сторону Вейдера. Тому, впрочем, все происходящее — по фигу. У лорда более важное занятие: ситх то включает, то выключает лазерный меч, рассматривая его на фоне зала, производя им время от времени пробные пассы.

— …Так что, господин хогоший, покиньте тгибуну, здесь вам не место для дискуссий!.. Пагламент! — Ленин уважительно подымает указательный палец. Крайне неосторожно, надо сказать! Ибо как раз в этот момент, световой меч после очередного замаха, проходя аккурат по этому месту, срезает палец начисто…

В зале кто-то кричит, кто-то падает в обморок… Но Ильич с побелевшим лицом успокаивающе машет укороченной конечностью:

— …Отчаяние свойственно тем, кто не понимает пгичин зла, товагищи!.. Спокойно! Я — пгекгасно понимаю, потому и не геагигую на… — Меч рядом грозно взлетает вверх. — …На обстоятельства, господа!

В этот момент меня трогают за плечо. Рядом красивая девушка, вся в белом. Глаза полны сострадания.

— Идемте отсюда, вам тут пока не место…

— Куда? — покорно встаю я за ней.

— Покажу вам… — Не оборачиваясь, она плывет к выходу. В последний раз обернувшись, я вижу на трибуне все того же Жирика, машущего рукой. «…За Дагестан!..» — доносится от него напоследок.

В длинном коридоре, теряющемся вдали, пустынно, только красивая девушка в белом платье, мило улыбаясь, стоит рядом. Множество дверей в стенах… Любопытство заставляет меня подойти к одной из них, и девушка согласно кивает:

— Загляните же! Ну?

С опаской нажимаю ручку, и створка подается.

Огромное, теряющееся за горизонтом поле. Множество возводимых зданий на бесконечном пространстве, строительством которых поглощены тысячи людей. Бегают по лесам с тачками, таскают кирпичи мешками, прямо на своем горбу, не жалея сил. Красят, пилят, замешивают раствор, и никто из них не отдыхает — каждый покорно занят своим делом. Все строения в разной степени готовности, от фундамента с грудой кирпичей до… Просовываю голову, заглядывая внутрь глубже, — теперь понятно! Это не просто здания, это церкви — храм поблизости почти закончен! Золотой шпиль устремлен в небо, несколько человек с трудом затаскивают по хлипким доскам православный крест. Тяжело и опасно: отсюда хорошо заметно, как крест цепляется краями, едва не падая. Но люди все же общими усилиями водружают конструкцию на купол. Собор полностью готов и выглядит празднично, будто с пасхальной картинки: белые стены, золоченые купола…

Внезапно что-то происходит. Гигантская трещина вырастает снизу, ширясь и множась по стенам извилистой молнией. Здание начинает шататься, вниз летят кирпичи вперемешку со строителями. Быстро складываясь пополам, только что построенное сооружение погребает под собой всех строителей…

Я ошеломленно оборачиваюсь к девушке:

— Что это?

— Смотрите дальше, — кивает мне она. Глаза у нее отчего-то влажные.

Вновь осторожно просовываю голову внутрь. Из-под груды кирпичей, белые от пыли и окровавленные, начинают выбираться люди. Сперва один, следом еще несколько. Те, кто вылез, начинают быстро-быстро и будто как-то обреченно разбирать хаос завалов…

— Они что, снова будут ее строить?!. — доходит до меня наконец. — И так каждый раз? И… Все остальные?..

Девушка утвердительно кивает в ответ.

— Зачем?

— Это наказание… Тем, кто разрушал их при жизни.

В растрепанных чувствах я плотно закрываю удивительное зрелище.

— Хотите еще? — грустно смотрит на меня красавица.

Хочу. Молча подойдя к следующей двери, я надавливаю ручку.

Здесь тоже поле, только иное — с пожухлой травой и воронками, будто после артобстрела. Странно, как же так? До двери пара шагов, а все настолько изменилось?..

Тысячи солдат и офицеров в форме… Странно! Кто-то в мундире царского образца, а кто-то… Средь фуражек я отчетливо замечаю буденовские папахи со звездами, морские бескозырки… Дальше не разглядеть, ряды теряются вдали. Выстроены правильными шеренгами — батальон к батальону, полк к полку. Почему-то все на коленях, головы склонены вниз… Что такое? Это же армия?

Я просовываю голову глубже, и по ушам ударяет многоголосый, в миллион децибел, хор голосов:

«…Клянусь всемогущим Богом перед Святым Его Евангелием в том, что хочу и должен его императорскому величеству, своему истинному и природному всемилостивейшему великому государю…»

Читают текст царской присяги, я слыхал его в девятьсот пятом. Но при чем тут… Я приглядываюсь внимательней — среди буденовок и фуражек нет-нет да и мелькают петлицы на защитном хаки. Что появились уже в устоявшемся СССР.

«…Но за оным, пока жив, следовать буду, и во всем так себя вести и поступать, как честному, верному, послушному, храброму и расторопному солдату надлежит…» — декламирует невероятных размеров хор.

И тут до меня наконец доходит. Я оборачиваюсь назад, осененный внезапной догадкой:

— Они… Все они нарушили?.. Изменили своей присяге?!.

— Да.

Не в силах закрыть эту дверь, я прислушиваюсь к финальным словам клятвы:

«…В заключение же сей моей клятвы целую слова и крест Спасителя моего. Аминь!»

Секундная пауза, и хор начинает вновь: «Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик…»

Так и стоят они тут. В веках, в бесконечности. Бессчетное количество раз повторяя ту присягу, что так опрометчиво нарушили когда-то. На коленях, не в силах разогнуть спину и взглянуть вокруг, все повторяя и повторяя слова клятвы Богу и царю… Советскому Союзу… России…

И еще, церкви в предыдущей комнате, что возводятся и рушатся в безумном круговороте… И дальше — великое множество дверей, за которые страшно даже заглядывать. Я, кажется, догадываюсь, что это за место. Это…

— Скажите… — с трудом справившись с эмоциями, приваливаюсь я спиной к деревянному, в чудной ажурной резьбе, косяку. — Я видел в президиуме, с царем… Только что. Он…

Лицо ее резко меняется. Становясь из грустного очень серьезным и даже гневным.

— Он здесь. Только… Только испытание у него не как у большинства.

— Какое же?

Передо мной тут же рисуются раскаленные сковородки, черти с вилами… Огненная геенна и жуткие мучения с воплями большевистских вождей.

— Все проще и одновременно сложней… — Она будто читает мои мысли, вновь грустно улыбаясь. — Они вечно находятся с тем, с чем прожили внутри всю свою жизнь. И нет у них надежды на избавление от этого чувства…

Подойдя к двери напротив, та открывает ее сама. На сей раз я не заглядываю внутрь, все видно и без того.

Низенький человечек в пальто и кепке, что только что заседал в президиуме с царем, беспокойно ходит туда-обратно, меряя мелкими шагами небольшое помещение. Здесь нет рушащихся церквей, нет поля с воронками. Отсутствуют даже мифические сковороды и черти — просто комнатка размером не больше моей камеры в крепости. Но…

И тут меня накрывает. Из распахнутой створки, едва не сшибая с ног, чуть было не укладывая на пол в чудовищном спазме, на меня обрушивается чувство животного, первобытного, всепоглощающего страха. Ужаса, с которым не в силах совладать ни единая живая душа на земле…

Корчась в судорогах, я машу девушке рукой, и та закрывает жуткую камеру. Едва придя в себя, я спрашиваю:

— А как же колонный зал? Он ведь тоже там? С царем?..

— Здесь нет времени и пространства… — Она глядит на меня с грустной жалостью. — Там — удел помазанника, здесь — участь сменившего его… А хотите, я покажу, что может быть с вами? Вот ваша дверь, идите же за мной… — Девушка проходит к следующей, маня меня рукой, поворачивая светящейся ладонью замок. Я с ужасом слежу за действиями красавицы, не в силах пошевельнуться. Щелчок, и…

Грохот открываемой двери — и сразу грубый голос:

— Одеваться!

Хлопок, звук задвигаемой щеколды. Мокрая от пота гимнастерка, лоб в липкой испарине. С трудом прихожу в себя от кошмара — приснится же такое… За скупым оконцем занимается рассвет — проспал я очень долго. Механическими движениями, мало чего соображая, натягиваю сапоги. После, как могу, оправляю одежду.

Не успеваю я подняться на ноги, как вновь слышится возня с замком.

— Выходь!

Пришли двое караульных и офицер. Охраняют меня в крепости не жандармы — те сдали меня на руки местному гарнизону. Такие же солдаты, поручик примерно моих годов. Вижу его впервые, как и тот меня: парень удивленно косит глазом на дыры от погон. Да, брат, бывает…

Когда меня вели по коридорам вчера, я мало что успел рассмотреть. Ясно одно: обстоятельства, приведшие меня сюда, — сверхординарные, и крепость явно не предназначена для содержания заключенных. Над головой низкие сводчатые потолки одноэтажного форта, или каземата — черт его разберет, как там устроено, в крепостях… Повсюду царит сырость, хоть здание старым и не назовешь: потрескавшиеся куски относительно свежей штукатурки грозят рухнуть на голову. А в тех местах, где ее нет, — полукруглые своды, сложенные из камня, давят своим весом на черепную коробку… Не знаю, как это объяснить, но — давят, и все тут.

Место, где меня содержали, — подвал, ибо мы все время поднимаемся. Один поворот — ступени, второй — тоже лесенка… Наконец конвоир открывает массивную дверь, и меня обдает потоком свежего воздуха. Лишь в сравнении становится понятно, какая там, внутри, царит духота!

Дайте, дайте же, блин, надышаться, хоть на миг остановившись!.. Но не дают — меня уже ждет знакомая пара колясок с жандармами. Опять в Морское собрание? Эй, вы, я не сбегу (наверное), отпустите ужо к Маланье! Готов даже ей дать, ради такого случая! То-то порадуется дивчина! Впрочем… Не уверен, что готов. Я подумаю.

Как только я неуклюже забираюсь в коляску, та немедленно трогает. И все вокруг, что меня бесит, происходит в полном молчании, мать его!!! Молча отдали, молча приняли… И даже кучер, что на козлах, молча щелкает кнутом! Окромя «входь», «выходь» да «одеваться» — я не слышал за сутки ровным счетом ни-че-го! Если не считать разговора непонятно с кем в адовом сновидении, конечно… Но — отнесу на счет стресса и воспаленной фантазии, так как-то спокойней живется. Вот действительно попаданец…

После мрачной сырой камеры мне интересно буквально все: и неуклюжие деревянные ворота, возле которых мы притормаживаем. И низкий кустарник вдоль дороги, что зовется… как там его? Ива или еще какая-нибудь хрень… Мир, как я люблю тебя, оказывается!

В просветах между деревьями мелькает синева Золотого Рога, и все мое внимание молниеносно переключается на корабли… Но… Флота нет! Точнее, основная масса кораблей, что стояла вчера еще, куда-то делась? Неужели все же пошли на Сахалин?

В бухте и впрямь темнеет лишь несколько небольших крейсеров да какой-то броненосец явно устаревшей конструкции… Виден неудачник «Громобой» — все еще ремонтируется, бедолага! Сердце вновь обливается кровью: а ведь Рожественский собирался меня с собой брать… Когда-то. Получается, последняя, затаенная где-то в глубине души, под сердцем, надежда — и та не состоялась…

Зажатый с обеих сторон жандармами, я жадно выглядываю то, что еще несколько недель назад считал своим домом. Или несостоявшимся призванием, как удобней…

Задница кучера на козлах (именно она расположена передо мной) вдруг приподымается, и тот с силой натягивает поводья.

— Тпру-у! Ваше благородие… — орет тот назад. — Дерево повалилося!..

Любопытство заставляет меня привстать, что немедленно пресекается рывком назад.

— Не вставать! — Старший из жандармов, унтер, судя по лычкам, конечно, выеживается. Кучер спрыгивает, и действительно: небольшая поваленная береза преграждает путь лошадям. И мне в коляске. Аккурат за поворотом. Че делать будем? Фиг я вам стану помогать древесину оттаскивать, кстати говоря. Сами подвизались, сами и справляй… тесь…

Додумать ехидную мысль до конца я просто не успеваю. Дальнейшее наблюдаю, будто в покадровой перемотке фильма.

Истошный вопль звучит откуда-то сзади.

Сидящий слева жандарм вдруг каким-то невероятным образом, нарушая все законы физики и гравитации, выныривает из пролетки в горизонтальном полете, исчезая за тентом. Пробормотав по пути что-то вроде «Хык…». Не успеваю я мысленно подивиться столь неожиданным способностям последнего, как чья-то темная тень возникает справа от коляски.

Жандарм, что справа, с диким криком бьет ногой в ее сторону, и на миг та исчезает.

На нас напали? Медленно, как мне кажется, очень медленно конвоир срывает с плеча винтовку, передергивая затвор и направляя оружие на улицу. Да что ж ты так тормозишь-то, родимый? Не понимая толком, что делаю, я наваливаюсь на ствол всем своим весом. Очень вовремя, кстати: как раз в момент выстрела и вторичного появления нападающего. Пуля уходит в землю, а дальнейшее для таинственного ниндзя лишь дело техники: в следующий миг вырванное оружие летит куда-то в сторону. Опять же крайне медленно, будто обыкновенная палка. Поблескивая в солнечных лучах металлическими деталями граней. А жандарм, хоть и нехотя, повторяет траекторию своего коллеги — вылетает прочь. Только теперь мне становится окончательно понятно, что никакие это вовсе не летные способности военной жандармерии… А всего лишь сила и ловкость тех, кто их отсюда, из коляски, выковыривает. Одного за другим.

Секунду я смотрю в глаза только что заскочившего на подножку человека. Очевидно, ты пришел за мной? Мне тоже лететь в горизонталке, да?

На разбойнике новое, с иголочки, гражданское платье. Всклокоченная борода и… И отчего-то задорно улыбающиеся глаза. Ты всем жертвам так сияешь перед выбросом, ага?

Время вновь приходит в нормальное движение, и все вокруг неимоверно убыстряется.

— Ваше благородие… — Истошный шепот последнего, а особенно «благородие», вселяет все же надежду, что вслед за жандармами я не вылечу. — Лошади ждуть за березомй, тикаем!

Ну, тикаем так тикаем!

Одним движением я спрыгиваю на землю, с удовольствием задействовав застоявшиеся в заключении мышцы. Разбойник, или кто бы он там ни был, указывает мне в сторону поваленного дерева, и я со всех ног припускаю туда. Как же здорово пробежаться всласть! Оценит лишь тот, кто три дня почти не ходил…

Позади слышна борьба и громкие стоны, и я все-таки оглядываюсь. Уткнув пятерых жандармов мордами в землю, хлопцы в гражданском ловко скручивают им за спинами руки.

— Ваше благородие, сюда! — Высунувшееся из кроны лежащей березы очередное бородатое лицо уже призывно мне машет. Да вас тут, гляжу, целая шайка…

Мне указывают обежать дерево, но я, как полный дурень, на радостях лезу прямиком. Отчаянно борясь с хлещущими ветвями и порядком исцарапавшись. Продравшись сквозь бурелом, я вижу перед собой молодого парня и нескольких лошадей. Тот призывно свистит изо всех сил.

И только сейчас, когда лошади передо мной, а повязавшие жандармов мчат со всех ног сюда, у меня зреет риторический вопрос. Который, в общем, напрямик парню и задаю:

— А вы кто, собственно, хлопцы?

Мысли о японской разведке и подобной фантастике развеиваются сами собой: уж больно морды русские да произношение рязанское…

Тот все же мнется в ответ, стесняясь. Ну же?

— Енерал Мищенко вас ждеть, ваше благородие… — прорывает парня наконец. — Вот форма, надеть надобно! — бросает мне в руки какой-то пакет, сам быстро срывая с себя одежду.

«Так вы казаки!!! Переодетые! Как же я сразу… Мищенко, наконец-то!.. — С облегчением разворачивая бумагу, я лихорадочно путаюсь в вещах. — Спас, вытащил…» — Натягивая казачью гимнастерку, я безбожно торможу.

— Скорей, ваше благородие… — торопят меня подбежавшие, тревожно оглядываясь и к чему-то прислушиваясь. Парни давно поскидывали с себя вещи, мигом оборотившись в привычных взгляду казаков. — Ежели чего, вы рядовой казак Шестого Донского казачьего полка, енерала Краснощекова…

Краснощекова так Краснощекова… Хоть Красна Солнышка, прости господи!

Наконец все на мне. Синие с лампасами штаны, зеленая гимнастерка — в военном Владике таких казаков сотни! Лошадь!

В последний раз оглянувшись на лежащую березу, на валяющихся лихо сделанных, но живых и невредимых жандармов, я бодро даю шенкелей в лошадиные бока. Группа из шести всадников, в которой нахожусь я, стремглав несется в сторону такого разного для меня города. Города, что принял меня из будущего, влюбил, отправил на фронт и вернул оттуда в арестантском вагоне, лишив возлюбленной. Сведя с воротилами царского двора и заточив в крепость своего имени… А теперь, освободив (надолго ли?), вновь ждет меня к себе. На сей раз в роли рядового донского казака. То ли еще ждет меня впереди? И… Как-то все слишком быстро, не находишь, Слава? Я даже не успеваю удивиться происходящим событиям.

Что может быть удивительней шести вооруженных казаков в городе на военном положении? Действительно, необычного тут мало. Владивосток буквально насыщен армией: солдаты, матросы, кавалеристы всех мастей и принадлежностей. Младший офицерский состав, деловито спешащий по делам, и офицерский состав высший, вальяжно и с важным видом спешащий куда-то тоже. Конные, пешие, громыхающие мимо на извозчичьих пролетках — военные тут повсюду.

Ведя отсчет прошедшего времени на свободе, я не могу подавить внутреннего напряжения: прошло двадцать минут… Сколько может потребоваться жандармам, чтобы освободиться, затем поднять тревогу? Полчаса? Час? Через полтора, и это максимум, весь город будет на ушах… Чего же мы медлим? С трудом сдерживаю внутреннее желание пустить лошадь вскачь…

Нет-нет да и поглядывая на лица моих спасителей, я отмечаю: парни ведут себя сдержанно, почти не общаясь. Лишь после въезда в городскую черту казаки, не сговариваясь, окружили меня со всех сторон. Образовав вокруг этакое своеобразное каре — со стороны может показаться, что наш отряд скачет хаотично, но, как ни крути, в самом центре нахожусь я.

Врученная мне винтовка должна сливать меня с остальными. Скрывая объект сопровождения от малейших подозрений. По факту же доставляет этому самому «объекту» массу неудобств — ремень настроен под гигантского верзилу, и мне приходится постоянно поправлять так и норовящее сползти оружие. Шашка на боку немногим отличается от сабли, с которой протаскался весь рейд, и вполне привычна, но вот винтовка… Разговор особый. Даром что легендарная «мосинка»…

— Сенсация, сенсация!.. — перекрывает уличный шум крик мальчишки-газетчика. — Русские войска на подступах к Мукдену, сенсация! Япошки отступают, неся потери, сенсация!..

Потрясая бумажной стопкой, пацан перебегает дорогу к махнувшему ему господину. Едва не оказавшись под копытами наших лошадей. Ругнув газетчика последними словами и махнув плетью, возглавляющий строй урядник указывает на боковую улочку, куда мы и сворачиваем.

Робко оглядываясь по сторонам, в каждом встречном лице я вижу тайного агента безобразовской клики… Вот цепочка бабок-торговок пристроилась у длинной стены, продают какую-то дрянь — семечки, пирожки… Почти как в моем времени: все товарки в непременных платках, снедь разложена на деревянных тумбах. Одна из старух подымает глаза, и мы встречаемся взглядами! Сто процентов — наймит великого князя, сейчас побежит прямиком в Морское собрание! А может, и не побежит — там, под прилавком, у нее тайная кнопка, и тот уже в курсе. Стадо военной жандармерии под вой сирены организованно скатывается по шесту, как у пожарников… Разбирая оружие и мчась на перехват!..

А вот, напротив, три унылых дамы высшего света. Мрачно сидят под здоровенной вывеской «Женское общество помощи армии и флоту». Белые шляпки, кружевные платья… У той, что в центре, — забальзаковский возраст и серьезная бородавка на носу. К онкологу бы ей… Это ведь не коробка на столе для сбора денег, нет! Сто пудов — внутри, средь купюр, скрыта шпионская фотокамера! И как только мы проскачем мимо, побежит, понесется, метя пыль юбками, к наместнику Алексееву! Ух, шпионское отродье… Зябко поеживаясь, словно от холода, прихожу к нехитрому выводу: «У тебя, Слава, развивается банальная паранойя… Это не даме надо к онкологу, а тебе — к психиатру…»

Свернув несколько раз по петляющим улочкам, наш отряд оказывается вдали от центра — здесь нет теток высшего света, как нет и торговок с секретными кнопками. Военные, спешащие горожане, извозчики, газетчики — все это осталось где-то позади. Вокруг ощущение глухой, спокойной провинции: нас окружают несколько одноэтажных каменных домов, утопающих в зелени. Бесштанная детвора, играющая неподалеку, сооружает деревянный шалаш… Точь-в-точь как в моем, родном времени! Полная женщина средних лет неторопливо развешивает белье на веревке, собака у конуры лениво греется на солнце, раскинув лапы. Тишина… Крик петуха дополняет картину полной идиллии: если во Владивостоке и имеется самое спокойное место, то мы, безусловно, в нем! Приехали?

— Ваше благородие, прибыли! — Остановив лошадь у деревянного крыльца, урядник соскакивает на землю. — Его превосходительство должон вас…

Казак не успевает договорить. Дверь распахивается, и на пороге появляется знакомая до боли фигура. Все такой же подтянутый, при полном мундире. Повязка на голове накрыта фуражкой — все-таки нашел на пару размеров больше! Когда возвращались из Мукдена, он часто ворчал, что из-за бинтов вынужден ходить с непокрытой головой… На усталом от недосыпа лице видны тревога и одновременно — радость!

Отлегло… Вот и впрямь — отлегло!!! Нет, конечно, я знал, что казаки — мищенковские, и что спасшие меня люди сделали это точно не без его приказа. Совершив, кстати, солидное государственное преступление как минимум… Но…

От волнения я, пытаясь соскочить и позорно запутавшись в стременах, едва не шлепаюсь ничком у самых ступенек. То-то смеху было бы! Тоже мне, его благородие… Справившись наконец со спешиванием, вытягиваюсь как положено:

— Ваше превосх…

Едва заметно подмигнув, тот делает жест обождать. Отведя урядника в сторону и коротко выслушав, крепко жмет его руку.

— Хлопцы, спасибо! Не забуду и буду помнить — до гроба… — Мищенко по очереди подходит к каждому с рукопожатием. — В долгу неоплатном перед вами, и…

— Ваше превосходительство, ниче не говорите боле!.. — не выдерживая, басит бородатый казак. — Ежели то вам надобно, знать, понимаем, что все честно и домлжно… Да же, хлопцы? — оборачивается к своим.

— А то!..

— Ваше превосходительство, не сумлевайтесь — за вас на смерть не раз ходили! И еще пойдем, коль позовете!

— И спасибо скажем, что нас, а не кого еще выбрали!.. — Паренек, что махал мне у березы, подытоживает общее настроение тонюсеньким голоском.

Секунду генерал растроганно смотрит на своих людей, затем грозно хмурит брови.

— А коли так, хлопцы, то… — Извлекая часы из нагрудного кармана, смотрит на время. — Пока скачите в казарму. Сопровождение во Владивосток раненого генерала с багажом дело дюже трудное, от него надобно отдохнуть… — Мищенко хитро подмигивает. — Если понадобитесь, пришлю денщика… — Незаметным движением он вкладывает перетянутый бечевой пакет в руку старшего. — По коням!

— Слушаюсь, ваше превосходительство! — улыбаясь, вскакивает на коня урядник. — Ребята, двинули!

Когда стук копыт скрывается вдали, Павел Иванович, провожающий казаков задумчивым взглядом, едва слышно шепчет:

— С Богом тогда…

После уверенно берет меня за локоть:

— Ну-с, господин арестованный, а ныне разжалованный, поручик… Теперь пройдемте же в дом. Нам предстоит серьезный, важный и крайне недолгий разговор… — В последний раз обернувшись и внимательно оглядев пустынный дворик, генерал делает приглашающий жест. — Входите, прошу! Мы спешим!

Небольшая прихожая переходит в скромную, но опрятную гостиную — стол, диван, пара стульев. Со старинного секретера на меня смотрит большая фотография морского офицера в рамке. Лицо незнакомое… Молодая девка, зыркнув из-под длинных ресниц, стрелой исчезает за дверью. Очевидно, кухонной. «Краси-и-и-ивая… — успеваю отметить я про себя. — …Не дверь, девка! Домработница наверняка…»

— Садитесь… — Генерал усаживает меня на диван. — Кормили в крепости? С утра ели?

— Один раз, вчера… — Мягкие подушки обволакивают тело, заставляя верить, что мир не так уж и плох. Эх, после лежака в вагоне да сырого каземата… Лафа!

— Еды, Наталья! — во весь голос кричит Мищенко. — Наскоро, что есть! Федор, готовь лошадей! Четверть часа на сборы! Все ясно, всем?!.

На кухне что-то падает, звеня. Спустя мгновение оттуда стремглав вылетает бородатый генеральский денщик, оправляя шинель. Девка семенит следом, прижимая к груди тарелку с курицей и графин.

«О-па… А Наташа-то занята, похоже…» — Отчего-то именно эта мысль вдруг перечеркивает всю радость побега. На душе становится тоскливо и уныло. Как-то пусто, что ли…

Наскоро расставив еду, девица торопливо исчезает, вильнув на прощание пятой точкой. Мне, двухмесячному монаху, достаточно и такой малости, чтобы кровь прилила… К вискам.

Проводив строгим взглядом грудастую особу, генерал произносит слова, которые радости отнюдь не добавляют. И прилившая было кровь опять оказывается в более привычных для нее местах.

— Плохи наши с вами дела, Вячеслав Викторович. И если сегодня все не решится, то… Совершенное мною может стоить мне погон и свободы. А вам… — Мищенко внимательно смотрит на меня из-под седых бровей. — А вам — жизни, Вячеслав Викторович…

Некоторое время генерал серьезно смотрит на меня, потом словно спохватывается:

— …Ах да, совсем забыл. Дом этот… — разводит он руками, — дача моего доброго товарища, Владимира Александровича Лилье.

Видя мое недоумение, тот добавляет:

— Командира крейсера «Россия», что ночью ушел в составе Тихоокеанской эскадры.

Значит, не показалось, когда меня конвоировали. Эскадра действительно ушла в сторону Сахалина! Эх, Слава, Слава… Другой бы на твоем месте озолотился тут с подобными знаниями. Которыми все пользуются, кому не лень. А ты… Крепости, побеги. Рейды, войнушка. А теперь вот вообще — беглый каторжник по полной программе!

— Итак, господин Смирнов… — Генерал придвигается ближе, разминая пальцами папиросу. — Рассказывайте, с кем, когда, а самое главное — о чем вы говорили первого дня в Морском собрании? Времени мало, потому — не медлите! — Чиркает спичкой, приготовившись слушать.

Все знает, оказывается… Не стану спрашивать откуда, но похоже, Мищенко явно в курсе происходящего. Еще бы! Так подгадать время моего конвоя…

Вкратце, стараясь не упустить деталей, излагаю суть моей встречи с безобразовцами и Рожественским. Павла Ивановича явно не удивляет присутствие на ней великого князя. Пропускает он мимо ушей и сообщение Романову о болезни наследника (названия хвори я, правда, не озвучиваю). Брови его резко взлетают вверх лишь при упоминании о выдуманном мною отречении императора…

— Вы с ума сошли?.. — Едва не выронив папиросу от неожиданности, генерал разве не подскакивает на месте. — Зачем?!. — Вмяв окурок в пепельницу, резко подымается на ноги. Начав угрюмо расхаживать взад-вперед, ощутимо прихрамывая.

— С языка сорвалось, Павел Иванович… — с нарастающим волнением слежу я за ним. Положа руку на сердце, впервые вижу Мищенко взволнованным! Учитывая ранение на моих глазах и взрывы шрапнели над головой. — Хотел выгадать немного времени и… Надеялся на вас! — беспомощно развожу я руками. — А что, это настолько… Страшно?

Мищенко резко останавливается, замерев.

— Страшно? Вы понимаете, господин Смирнов, в каком времени находитесь? И что могут означать подобные слова для их хозяина? — Он делает ударение на слове «подобные». В глазах сверкают вспышки молний.

Понимаю. Наверное. И буду понимать даже, если пойду на плаху — разве не повезло, скажу я себе. Объяснить, зачем я их произнес, толком не могу, но… Что-то меня их выговорить заставило. Я надеялся до последнего на судьбу, что пришлет мне тебя, генерал Мищенко. Замечу, надеялся не зря, судя по тому, что тебя сейчас вижу! Прости дурака!

— Я попросил о встрече с государем, Павел Иванович. Чтобы лично упредить его якобы отречение.

— И?.. — Молнии во взгляде сменяются искорками заинтересованности.

— Замялись и предложили рассказывать все им… Великому князю, в частности.

— Ясно. Уже кое-что!

Бравый лысый офицер с фотографии глядит строго и осуждающе. Словно говоря весьма доходчиво: «Слышь, баклан? Я те дом дал, я те Мищенко поселил… Я тя не знаю, но пасть при встрече — порву!.. Ты охренел такие байки о государе двигать?!. Погоди, сукин ты сын, приведу «Россию» в порт, там и побалакаем! Штафирка береговая, тьфу, ей-богу!..» Стряхиваю навязчивое наваждение — не должны на блатном жаргоне общаться офицеры флота в царской России! В моей — сколько угодно, а тут… Скорее уж мелкие уголовники!

Генерал меж тем задумчиво подходит к окну:

— У нас с вами имеется один-единственный шанс, Вячеслав Викторович…

Один?..

— …Здесь, во Владивостоке, сейчас находится граф Витте. Прибыл как посланник императора для возможных переговоров с японцами… — Немного успокоившись, он вновь садится напротив, открывая портсигар. — Которых, как я понимаю, не потребуется… В Маньчжурии для нас все складывается крайне неплохо. Японская армия отступает по всему фронту, избегая генерального сражения…

Еще одна нестыковка! Какая уже по счету? Про Витте я и так знаю. Но… В моей истории мирные переговоры проходили в Портсмуте, в США! Настолько все переменилось вокруг, что… Нужны ли будут мои знания кому-то еще? О несуществующем прошлом твоего времени, а, Слава? Своим появлением ты изменил многое. Если не все…

— …Войска вот-вот выйдут к Мукденским позициям, а там… — Отлично видно, как близка эта тема Мищенко. Вспомнив об армии, он будто расцвел! А здесь я со своим враньем, и вообще… Причина твоего отпуска вовсе не в ранении, я-то знаю!

Словно прочтя мои мысли, генерал вновь становится серьезным:

— …Прибыв во Владивосток поздно ночью и наведя справки о вашем местоположении… И тех, кто его вам организовал… Что не составило особого труда, надо сказать: город невелик, а меня в войсках все же знают… — Угрюмо усмехнувшись, Мищенко выпускает к потолку облако дыма. — Получив нужную информацию, с рассветом я немедленно отправился к Сергею Юльевичу на аудиенцию. Будучи принят им довольно быстро, без обиняков дал понять, что лицо, владеющее крайне важной государственной информацией… — На этом месте Павел Иванович делает паузу, прищуриваясь. — То есть вы, господин Смирнов, задержаны в интересах некой группы крайне высокопоставленных господ. Которые этой информацией собираются воспользоваться. В личных, вероятнее всего, целях… В том, что ваша информация бесценна для государя, я дал Сергею Юльевичу слово чести. Не раскрыв ее содержания. Этого оказалось вполне достаточно.

Еще бы… Слово такого человека — кремень! Кто ж не знает…

Замерев, я слушаю, не дыша. Из уст генерала с каждым звуком, каждым произнесенным словом звучит моя судьба. И от того, что он скажет дальше, будет зависеть…

— …Узнав, что за господа вами интересуются и где вы находитесь, Сергей Юльевич несколько приуныл, надо сказать… И было отчего: я не великий дока в интригах при дворе… — На этом месте генерал вновь встает, начиная прохаживаться, заложив руки за спину. — Но, идя к премьер-министру, все же имел представление, что тот является давнишним недругом сей группы лиц. Пришлось пойти ва-банк…

Здесь Павел Иванович замолкает, будто о чем-то вспомнив. Остановившись напротив, оценивающе смотрит на меня, что-то обдумывая. Придя, очевидно, к какому-то выводу, коротко заканчивает:

— Не вовремя вы солгали с отречением, конечно… Крайне не вовремя… — Раздумывая, он подходит к фотографии друга. — Но делать нечего. Что случилось, то случилось, а в определенных обстоятельствах, кто знает… — Генерал не договаривает, замолкая. — Здесь важно будет, кто первый отправит телеграмму в Петербург… — Поправляя портретную рамку, смотрит на часы. — Времени у нас мало! От того, что и как вы на встрече скажете, будет зависеть многое. Самое мизерное из которого — наши с вами судьбы… Рекомендую говорить исключительно правду! Все то, что рассказывали мне. До здания городской управы, где Витте вас ожидает, пути четверть часа, так что — вперед!

Бодро выпрямившись, Мищенко по-военному впечатывает шаги в сторону выхода.

Бросив прощальный взгляд на курицу, к которой так и не притронулся, я торопливо иду вслед.

Цокот копыт под ногами. Сколько я уже наслушался этого звука под собой? Впервые он застал меня в Гунчжулине, где обещал радужные перспективы и будущие свершения. Любовь, возможно… Прошло немного времени, и я слушал его средь сопок Маньчжурии — он нес с собой смерть и кровь. Более глухой, мрачный цокот — там земля с травой под ногами лошадей… Теперь этот звук вновь со мной, и на сей раз о булыжную мостовую — звонкий, веселый даже звук! Куда приведешь ты меня на сей раз? В тюрьму? На виселицу? В Зимний дворец? Я не знаю…

Путь по городским кварталам чудится мне бесконечно долгим. Кажется, людные улицы никогда не закончатся, и это жуткая пытка ада — все время скакать по ним с тревогой внутри, ожидая самого страшного…

Мы с денщиком держимся в генеральском арьергарде, где-то следуя рысью, а где-то переходя на шаг, временами почти останавливаясь. Извозчичьи пролетки, телеги с фуражом, кавалерия — толчея на главных улицах поразительно похожа на час пик в Москве! Бессознательно выискивая глазами синие мундиры военных жандармов, я ничуть не сомневаюсь в том, что поиски меня уже начались. И, скорее всего, весьма активно!

Вот мелькнул небесный цвет, и тело сжимается в упругий ком! Но — нет, это всего лишь кусок моря показался за деревьями…

Слева вновь отдало синевой, и по спине бежит мокрая струйка… Опять ошибся: рисованная вывеска над магазином «Морской даръ», на ней глазастая рыбина высунулась из воды…

— Держи, держи!.. — доносится до меня, и желание скинуть с плеча винтовку нивелируется лишь чудовищным усилием воли. — …Держи, родимый! — Здоровенный парень сгружает с повозки большую бочку. В десятке шагов от нас, у продуктовой лавки. Суетящийся рядом приказчик в кепке забегает то справа, то слева, опасаясь, что тот уронит. Зря, надо сказать, мышцы у парня что надо. — Держи же ты, стервец! — Остановившись наконец спереди, обеими руками поддерживает ценный, видно, груз. — Держим! — С этими словами приказчик удовлетворенно успокаивается.

Не успеваю я облегченно вздохнуть, как раздается вновь:

— Вон он!.. — это уже позади. Кричат мужским, уверенным голосом.

Поймали, настигли?!. Все пропало…

Обреченно оборачиваюсь за спину. Арестовывайте, че там… Сил больше нет!

Две дамы в сопровождении пожилого господина задрали головы, мужчина указывает пальцем вверх.

— Вон он, флюгер! Тот самый, помните, я рассказывал? — Довольный собой, глава семьи сияет от счастья.

— Ах, какой шарман… — восторгаются вместе с ним женщины. — Божественно!

Невольно задираю голову тоже. На макушке здания слева действительно художественно выполненный ветряной указатель. Летящая птица — по-моему, журавль…

«Держи», «вон он», «скорей», «возьми»… «он…» наконец! Сколько еще синонимов неизбежности можно придумать для человека, разыскиваемого за побег? Чтобы тот ежесекундно затравленно вздрагивал? Сто? Тысячу?.. Могуч и богат словами русский язык…

Забыв впопыхах уточнить у Мищенко — а куда, собственно, мы едем, и где меня поджидает этот самый Витте, — сейчас я вынужден об этом лишь гадать. Спрашивать поздно, да и можно предположить, что посланник царя явно не станет ютиться на задворках. Так и есть: Светланскую улицу, на которую мы свернули, можно сравнить разве что с Невским проспектом в Питере. Или с Тверской в Москве — во всех случаях это главная городская артерия. Не доводилось бывать в этих городах в начале двадцатого века, но, подозреваю, различия не столь многочисленны…

Наконец генерал сворачивает к небольшому одноэтажному зданию. Мы с денщиком направляем лошадей за ним… Приехали? Пронумерованных строений в городе не так много, но они все же есть. Благодаря моему нехитрому подсчету, этот дом носит номер пятьдесят два…

Гражданские жандармы пусть и не вызывают у меня стойкой антипатии… Во всяком случае, относительно военных. Но все же я ощутимо напрягаюсь при виде стражей правопорядка: у входа двое рядовых, офицер — чуть поодаль. Явно трутся здесь не просто так — солидное авто и пара экипажей весомое тому подтверждение. Охраняют. Нет, не так: «Охраняютъ», непременно с «ер» на конце — время-то забыл какое? Что за место, кстати? Я неловко спешиваюсь вслед за Павлом Ивановичем — винтовка все еще мешает, не привык… Пока слезаю с лошади, край глаза цепляет позади очередное «синее», что так нервировало всю дорогу…

Очередные «морепродукты» наверняка? Море? Нога касается земли…

Какая-то мелкая дворняжка, будто специально, начинает громко тявкать: «Гав, гав…» Тявкает мерзко, во весь голос, и именно на меня! Не на денщика, что рядом, не на Мищенко, который о чем-то разговаривает с ротмистром у входа, а на меня!

Моя голова медленно поворачивается туда, откуда мы прискакали. Это не морепродукты и вовсе не море… На сей раз. Все очень плохо: из проулка, пересекающего Светланскую улицу, выехало несколько тех, кого так опасался всю дорогу! Трое конных жандармов в небесно-голубых мундирах. Вооружены… Как мне кажется, внимательно глядят по сторонам! Метров пятьдесят до них, и расстояние сокращается — вся троица направляется сюда, в нашу сторону! Винтовки держат наперевес…

— …Ваше превосходительство, его высокопревосходительство именно вас ожидает? — Ротмистр у входа, вытянувшись, неспешно отдает честь.

— …Тяв, тяв…

Денщик принимает у меня поводья, будто продираясь сквозь густой кисель — настолько медленно и тягуче это делает!

Троица жандармов, наоборот, приближается быстро, крайне стремительно!

— …Тяв… — Что я тебе сделал, мерзкое четвероногое?!.

— Именно меня, вместе с моим человеком…

— С каким именно, ваше превосходительство? — Полисмен переводит взгляд на меня с денщиком.

— …Тяв!..

Три десятка метров до синих мундиров, не больше! Я хорошо слышу стук копыт их лошадей о мостовую! Среди сотен звуков города, касания шести пар подков о камень немилосердно колотят по ушам!

— Вот… — Мищенко оборачивается, указывая на меня. — Сергей Юльевич ждет и его тоже… — Взгляд Павла Ивановича наконец падает туда, куда я стараюсь не оглядываться. Мне за спину! На спокойном лице не отражается никаких эмоций, и тот вновь обращается к ротмистру:

— Куда ему сдать оружие?

— …Тяв… — Рыжее противное создание, кажется, хочет заявить обо мне всему свету!

— Синельников!.. — окликает ротмистр подчиненного.

Рядовой полицейский, молодой парень, делает ко мне пару шагов. Естественно, крайне медленно!!!

Цок, цок… Я ощущаю всадников телом! Мозгом! Каждой клеткой!! Не чувствуя рук, с трудом стягиваю винтовку со спины, передавая Синельникову…

— Тяв-гав!

Цок, цок…

Сейчас, в эту минуту раздастся угрожающее «Держи его!..», и на сей раз это будет не бочка, даже не причудливый флюгер! Теперь все по-настоящему… Крепость в лучшем случае, и без каких-либо шансов оттуда выбраться… Да и Мищенко подставлю — навсегда…

— Прошу вас, ваше превосходительство!

— Тяв…

Цок-цок…

Генерал делает мне жест, указывая следовать за ним. Ватными ногами ступаю несколько шагов в сторону входа…

— Держитесь же смелей, господин Смирнов! — Шепот заставляет меня вздрогнуть. — На вас лица нет, смотреть страшно… Это дом генерал-губернатора, проходите! — Павел Иванович со снисходительной улыбкой открывает массивную створку двери. Куда я и проскальзываю, и сказать, что пристыженно, — соврать не глядя. С чувством вселенского облегчения влетаю — вот наиболее точное выражение! Оставляя позади жандармов всех мастей и предательскую псину породы дворняга… Уф!..

Глаза с трудом привыкают к полумраку после солнечной улицы. В фойе несколько мягких кресел у столика, в углу подобие гардеробной стойки… В глаза бросается огромная репродукция знаменитой картины «Иван Грозный убивает своего сына», висящая на стене. На секунду скрестясь взорами с безумным Иваном Васильевичем, поеживаюсь: взгляд диковатого монарха поразительно напоминает мои эмоции! «Что делаю, куда иду… Зачем тут я и труп моей кровиночки? То есть весьма вероятный твой труп, Слава?..»

Оставляя позади бородатого швейцара в фуражке, услужливо склонившегося перед Мищенко, сворачиваем в широкий полутемный коридор. Вообще давно пора уже привыкнуть к минимуму освещения в прошлом, где бы то ни было — на броненосце ли, в городских ли зданиях… Все здесь, в пятом году, «полутемное» — это вам не двадцать первый век с электричеством повсюду. Ан нет, каждый раз удивляюсь!

В конце тоннеля, сиречь коридора — массивный стол, несколько господ и полная дама у стены. Кто такие? Почетная делегация по встрече посланца из будущего? Хлеб-соль, народные пляски? Где цыгане и медведи? Витте где?!.

Взбудораженное состояние после уличных страхов начинает меня порядком напрягать: еще не хватало! Тебе сейчас о судьбах России вещать, а колбасит — как алкоголика с бодуна… Да в голове всякая хрень — это обыкновенные просители, вероятно, а никакая не делегация! Возьми себя в руки уже, тряпка!

Сделав нечеловеческое усилие, я вытягиваюсь, напрягая все мышцы тела. Походка тут же приобретает деловой оттенок. Уверенней, черт возьми! Мне не привыкать общаться с большими людьми в этом государстве. А кто из них больше, кто меньше… История рассудит. Могила, в конце концов, для всех одна: два на метр… Полтора в глубину. Вперед!

Из-за стола нам навстречу подымается смешной господин в сюртуке и усах пожарника. Пенсне на носу лишь добавляет ему комизма — ей-богу, вылитый Марио! Кепи бы ему да бабочек сачком ловить…

— Ваше превосходительство, добрый день! — На лице Марио дружелюбная улыбка. Однако глаза холодны и колючи — эвон как на меня таращится, персонаж компьютерных игрищ!

— Здравствуйте еще раз, Иван Яковлевич! — Мищенко стремительно проходит вдоль шеренги ждущих аудиенции. — Сергей Юльевич нас ожидает по весьма срочному делу!

— Сию минуту, ваше превосходительство… Я помню! Там дама, но я… — Пожарник в пенсне юрко исчезает за дверью.

Проходят несколько томительных секунд почти тишины, в течение которых я слушаю недовольные сморкания с покряхтываниями со стороны просящих. Да женский голосок на надрывной ноте из кабинета — очевидно, дама, что зашла перед нами, имеет глубоко личную историю… А мы без очереди, эх… Нехорошо получилось!

Громогласное «Просите!..» из кабинета заставляет всех встрепенуться, усиливая женский недовольный голос, переходящий во всхлипы.

Наконец дверь распахивается, и в открывшемся проеме появляется секретарь-Марио, услужливо ведущий под локоть стройную женщину в шляпе:

— …Сударыня, я обещаю вам, что как только его высокопревосходительство освободится…

В эту секунду девушка подымает голову, и из-под полей головного убора с большими полями показывается заплаканное лицо. Огромные глаза, полные слез, останавливаются на мне. Будто смайлик в социальных сетях: пара глазищ таких, и ничего больше… Смех один…

Только не здесь… Нет-нет-нет, только не сейчас! Откуда?.. Такое бывает лишь в кино, мать вашу!.. Ну, НА ХРЕНА??? Скажите еще, что она ходила просить за меня?!. У самого Витте? Ха!!! Чушь собачья… Чушь, бред и… Не бывает так!!! Со мной — точно!

Всем женщинам нужно лишь одно: бабло и успех! И на хрена им разжалованный поручик? Каторжник практически! Жены декабристов, скажете?!. Нет их в помине! Я-то знаю, сколько баб у тебя было, ну?

Предпоследняя — бросила сразу после аварии, когда передо мной торчала угроза инвалидности. Прямым текстом заявила, что «дом-то ты уже не построишь, Слава, так что…». Правда, не ожидала, дура, что я смогу полностью восстановиться… Что и сделал. И не в последнюю очередь — ей назло.

Те, что были до нее? Бывали, да. У одной вскрыл переписку в соцсетях — любовник. Другая — испарилась, когда влез в долги. Еще одна — мечтала прописаться в городе, тьфу… Да и та, что осталась на берегу моря… Положа руку на сердце, совсем не уверен, что все еще одна. Три месяца срок солидный, а та… Девица бойкая!

И уж точно, это могу сказать со стопроцентной уверенностью: ни одна из тех не побежала бы просить за меня у премьер-министра. Зуб даю! Учитывая короткое знакомство и отсутствие материальной выгоды — по-любому! Всегда в этой жизни приходилось рассчитывать исключительно на собственные силы… А тут…

Миллион мыслей проносится в голове за долю секунды. Заплаканные глаза Елены Алексеевны наконец останавливаются на мне. И без того огромные, они открываются еще шире, взирая на меня из-под длинных ресниц. Удивление, радость, недоверие, страх… боль — все это мгновенно отражается в ее взгляде…

— Прошу, ваше превосходительство! И вас, господин… — Секретарь уже оставил девушку в покое, делая приглашающий жест.

— Смирнов! — подсказывает ему Мищенко, делая шаг к двери. При звуке моей фамилии девушка вздрагивает.

Не в силах сдвинуться с места, я будто прирос к полу, глядя на Куропаткину. Что называется, не в силах отвести взгляда… Та, в свою очередь, на меня — казачья форма, надо полагать, изумления не убавила… Надо что-то делать!.. Не смогу ее потерять во второй раз! Нет, не отдам! Моя!!! Теперь — уж точно!

Под изумленным взглядом Мищенко я делаю к ней два быстрых шага. Невежливо оттолкнув по дороге какого-то дядьку с бантом на груди — пшел вон!

Запах духов все тот же… Нежный и удивительный! Как те цветущие акации, что растут у входа в ее дом…

Наплевав на окружающих, на вытянувшегося секретаря и самого Витте, я нагибаюсь к ее уху:

— Дождитесь меня, умоляю! Хорошо?.. — Мой шепот, кажется, слышат все окружающие. Плевать! Это моя женщина!

Ну же? Ответь, скажи, что да! И все будет хорошо: я поговорю с Витте, спасу твою Россию и тебя с нею… Буду с тобой до конца своих дней! Не знаю еще как, но буду — точно! Клянусь тебе! Ну?..

Хоть бы легкий кивок в ответ! Хоть движение ресницами! Один взгляд? Но — нет. Молча отстранившись, она гордо разворачивается в сторону выхода. Стук каблучков о дубовый паркет и прямая спина — вот все, что мне достается… Женщина!

Не знаю, дошел ли до окружающих весь трагизм мизансцены? Или просто подумали: невоспитанный грубиян-казак на глазах у честного народа позволил себе шепнуть что-то даме? Какой баналит! И куда только смотрит генерал, что привел с собой это быдло? Вот она, наша армия…

Крепкая рука берет меня под локоть, сжимаясь на сгибе.

— Нас ждут, господин Смирнов… — Спокойный голос генерала приводит меня в чувство. — Поторопитесь! — Локоть уже, кажется, обхватили кузнечные тиски.

Действительно… Да и с чего ты взял, что ходила сюда она из-за тебя? Придумал? С какой стати ей, даме высшего света, просить за какого-то ряженого уголовника… Который то поручик, то арестант, то рядовой казак? Какие-нибудь дрязги, связанные с папам наверняка… Господином Куропаткиным. Земельные, возможно, да мало ли что? А о тебе… Ты для нее никто, Слава. Оне даже разговаривать не желают непонятно с кем…

И, стряхнув с себя наваждение, я покорно следую за генералом в распахнутую дверь кабинета. Впрочем, на сей раз почему-то без уныния… Возможно, предчувствую, что это вовсе не конец? Хорошо бы!

События последних нескольких дней настолько непредсказуемо повернули мою жизнь с ног на голову, что удивить меня чем-либо сейчас — крайне трудно. И окажись в комнате за столом кто угодно, хоть мать Тереза — и ее принял бы как должное. Удивился бы, конечно, сперва, но поведал бы о будущем, как пить дать. Сказал бы — так, мол, и так, уважаемая мать, но в будущем все — хреново! И если не уделите мне должного внимания, то и грядущее ответит соответствующим образом. Такие вот дела, мать! Единственного не понимаю — так это почему вас звать Сергеем Юльевичем, уж простите за дерзость?..

Впрочем, человек, сидящий напротив, напоминает мать Терезу меньше всего: крупных габаритов фигура в гражданском костюме с аккуратно повязанным галстуком. Из-под высокого лба с зачесанными назад волосами на меня смотрят умные, внимательные глаза. Густая, но тщательно подстриженная борода дополняет образ человека делового, с замашками, как бы это выразиться… Властными, что ли? О таких людях можно смело сказать, что приказывать они умеют и привыкли. Что, в общем, не отменяет их умения схватывать все на лету. Потому-то они там, на самых верхах, и оказались, в общем… Странно, я частенько сравниваю незнакомых людей с теми или иными известными персонажами. Водится за мной такой грешок, бывает… Но в данном случае — ничегошеньки не могу придумать! Как чистый лист!

— Ваше высокопревосходительство, добрый день!.. — Мищенко вытягивается, отдавая честь. — Возвращаясь к нашей утренней беседе… — заговаривает было он.

— Полно, Павел Иванович, отбросим регалии…

Человек неожиданно легко встает из-за стола, подходя к нам. Оказавшись к тому же высоченного роста. Пожав генералу руку, здоровяк не тормозит, переключая внимание на меня:

— Речь в нашем разговоре шла о вас, господин…

Возникает неловкая пауза. Я бессмысленно таращусь на Витте (ясное дело, в голове моей сейчас одна мадемуазель Куропаткина), тот — явно ждет моей фамилии… А Павел Иванович, очевидно, решил, что представлюсь я сам…

— Смирнов, ваше высокопревосходительство! — наконец возвращаюсь я в бренный мир, вытягивая руки по швам. — Вячеслав Викторович!

— Итак, господин Смирнов… — При упоминании моих инициалов граф почему-то задумчиво смотрит на дверь, будто услыхав что-то знакомое. — Павел Иванович сообщил, будто вы располагаете крайне важной и полезной информацией о нашем Отечестве…

Остановившись напротив, премьер буравит меня пристальным взглядом, после чего продолжает:

— …Не стану интересоваться у вас, каким образом вы сумели оказаться тут, с нами… — Он разводит руками, едва заметно подмигивая Мищенко. — Но, раз уж оказались, да еще и по такой протекции… Буду рад вас выслушать, и крайне внимательно!

Замерев в компании этих двух людей, одного — в генеральских погонах, другого — в ранге премьера, я неожиданно ловлю себя на мысли, что не знаю, с чего начать. Действительно, сколько можно? Рассказывать Матавкину о гибели всех его надежд и, как оказалось, о смерти его собственной… Затем — все то же, но Рожественскому. После — врать Линевичу про то, чего не было, и чуть-чуть о том, что было. За бутылкой водки в степях Маньчжурии делиться с Мищенко правдой, что берег ото всех, и, стоя напротив финансовых воротил и продавшего тебя адмирала, изворачиваться и юлить… Чтобы оказаться тут в итоге. Что же мне рассказать теперь, сейчас? Когда я как нельзя ближе подошел к той персоне, которая и решает все в этом государстве? Можно предположить, что именно он выслушает меня следующим.

Я поднимаю глаза. С портрета над столом на меня молча взирает тот, приставкой к имени которого частенько употребляют «Кровавый». После одноименного воскресенья… Так ли это на самом деле? В конце концов, именно к нему, Слава, ты так долго шел. Так что — вперед, остался один шаг!

Почти привычно уже набираю полную грудь воздуха.

— Ваше высокопревосходительство, знаю, это прозвучит странно и неправдоподобно, но все же… — Я распрямляю плечи, глядя Витте прямо в глаза. — Я попал сюда, в тысяча девятьсот пятый год, из двадцать первого века. Из две тысячи шестнадцатого года…

— Сенсация, сенсация!!! — Писклявый голосок заставляет вогнуться внутрь барабанные перепонки. — Морское сражение у Сахаринских берегов, япошки повержены! Сенсация…

Эвона как… Именно «Сахаринских»? Не Сахалинских, нет?.. Я с трудом открываю глаза. Действительно, пацану-газетчику надо в реанимации работать. Покойников будить то есть… Будет спрос!

Информация у газетчика явно устаревшая — о том, что эскадра Рожественского сумела неожиданно атаковать десантные пароходы, стало известно еще вчерашним вечером. Сопровождающий десант отряд адмирала Камимуры завязал было сражение, но вскоре ретировался, оставив поле боя за русскими. Дальнейших подробностей, судя по выкрикам парня, пока нет. И газета у него явно давешняя…

Вытягиваясь на диване, я до боли зажмуриваю глаза — как же здорово все-таки вот так, без забот и волнений, просто поваляться в кровати… Давно ли это было в последний раз?

Со стены на меня угрюмо глядит портрет пожилого лысого дядьки в шитом золотом мундире. Сколько ни искал под ним хоть какой-нибудь надписи, сколь ни разглядывал вдоль и поперек — мужик так и остался мною неидентифицирован. А спросить стесняюсь: я человек скромный, да и стыдно показывать свою дремучесть. Про себя я все же окрестил того «Совестью». Да-да, взгляд выпученных глаз так и проникает в самое оно. Нутро…

Попытка вновь провалиться в сон, спрятавшись от взгляда «Совести», немедленно пресекается новым газетчиком под окном. У этого голос посолидней — видать, уже подросток:

— …Мукден отбит! Мукден отбит!.. Слава богу, слава богу… Трагическая гибель генерала Линевича…

Оп-па!.. Сон снимает, как не бывало. Через секунду ноги уже в тапочках, руки лихорадочно напяливают халат. «Фига себе, жаль деда-то…» — бормочу я, приоткрывая дверь купе. Взгляд немедленно упирается в жандармскую спину. Мой рост — метр восемьдесят пять, но чтобы заглянуть тому в лицо, голову приходится немилосердно задирать…

— Эй… Газету принести можешь? О ранении Линевича?

На макушке пожарной каланчи возникает голова в лихих усищах и фуражке. Оглядев окрестности и обнаружив наконец меня, голова отрицательно мотается:

— Не положено…

Все верно, отлучаться ему нельзя. Денно и нощно отряд жандармерии охраняет персону особой важности, везомую в Петербург к самому… Даже когда я хожу в сортир, простите, за дверью тяжко дышит такой вот хлопец. На перрон меня тоже не выпустят. Но… Россия же матушка! Строгость законов чем у нас компенсируется? Правильно, исконной русской бедой — повальным взяточничеством! Щас все решим.

Мятая купюра незаметно перекочевывает из моей ладони в его. Пробыв там чуть-чуть, непонятным образом исчезает в просторах обшлага. Будто пылесосом втянулась — чудеса, да и только! Такие фокусы наблюдал лишь у себя в будущем, в автомобиле одного из подразделений полиции. Той, в частности, что зовется «дорожной»…

— Сделаем!.. — не оглядываясь, шепчет каланча, и я закрываю дверь.

Какая колоссальная все-таки разница. Еще совсем недавно меня тоже охраняли жандармы. Правда, те охраняли опасного, важного преступника. Эти же — оберегают меня от предполагаемых таковых. В обоих случаях исходные данные вроде бы схожие, но чувствуешь себя — совсем иначе!

Через пару минут я жадно утыкаюсь в пахнущий свежей типографской краской листок.

Верхним заголовком, жирными буквами, короткий текст:

«Срочная телеграмма с фронтов. Главнокомандующий Маньчжурской армией, генерал-адъютант Н.П. Линевич убит во время сражения за Мукден. Японцы оставили город после упорных боев».

 Все.

Разочарованный, я отбрасываю газету, но в последний момент глаза ловят название издания, и сердце нещадно екает: «Народная летопись», Новониколаевск…

В растрепанных чувствах я подбегаю к окну, откидывая шторку. Передо мной небольшое деревянное строение с претензией на изысканность: крыша над входом выполнена в виде двух причудливых зубцов, выкрашено свежей белой краской… И только-то? Так вот как ты выглядел раньше, вокзал будущего мегаполиса? Сколько раз я тут проезжал… Буду то есть проезжать… Лет через сто!

Третьи уже сутки я мчусь в личном поезде премьер-министра Витте в Петербург. Конечно же я подозревал, что когда-нибудь пересеку эту точку. Но в глубине души надеялся, что произойдет это ночью и я не замечу…

Отсюда ведь до моего Томска — рукой подать! Двести камэ по прямой… И Линевич погиб… Ведь славный был старикан, пусть даже и арестован я был с его ведома. Царствие небесное, что тут скажешь…

Протяжный гудок и толчок пола под ногами возвещают о том, что паровоз прицеплен. Еще через минуту вокзал страгивается с места, начиная отодвигаться в сторону. Пока окончательно не исчезает за краем окошка. А я все стою и стою, бессмысленно провожая взглядом деревянные избы. Но вскоре и они скрываются из виду. Уступая место почти ровному, зеленому ковру деревьев.

После непродолжительного рассказа, в течение которого глаза премьера Витте, как мне казалось, вот-вот выскочат из орбит, тот наконец перебивает меня:

— Итоги войны?.. В вашем, якобы несостоявшемся, прошлом?

— Портсмутский мир, заключенный в Америке, ваше высокопревосходительство…

При этих словах на лице графа проявляются неподдельные признаки интереса:

— Вот как? Действительно, Америка рассматривалась в качестве страны для переговоров с японцами… Крайне любопытно, господин…

— Смирнов!

— …О Портсмуте известно только государю, мне да нескольким доверенным лицам… — продолжает он, задумчиво переводя взгляд на Мищенко. — Еще факты! Те, что произойдут в ближайшем будущем и известны только вам! Быстрей!

Нет, не зря я все же томился в застенках, аки молодой орел! Раздумывая и вспоминая. Вспоминая и запоминая… Фактов в наличии навалом, и к подобному повороту я вполне был готов. Встретившись взглядом с генералом, я будто читаю в его глазах: «Давай же, не подкачай!.. На кону слишком многое!..» — Брови его хмурятся.

— Манифест его величества о создании первого парламента…

— Когда? — Премьер буквально привстает с места, тяжело дыша.

— Август, первая половина!

— Сами выборы?!. — Офигевший Витте, кажется, вошел в раж. Опершись руками о доску стола, буквально насквозь буравит меня взглядом. От былой важности и величия нет и следа — передо мной сейчас, скорее, азартный игрок. Поймавший удачу за талию и сам до конца в это не верящий.

— Январь, ваше высокопревосходительство!..

— Поразительно… — Взяв наконец себя в руки, граф усаживается на место. Обалдевше переводя взгляд с меня на Павла Ивановича и обратно. Что-то коротко чиркнув в большом блокноте, быстро достает из нагрудного кармана часы: — Пять минут, господин…

— Смирнов! — От его голоса по спине начинают бежать мурашки.

— …Даю вам на то, чтобы предоставить доказательства того, что вы не ловкий мистификатор. Павел Иванович, при всем моем уважении… — Граф прикладывает к груди руку. — Прошу вас все это время не произносить ни слова! Жду!..

Тик-так… Тик-так… Пять минут? Почему именно пять? Не десять, не семь, не две?

Внимательная пара глаз следит за мной. Пара зрачков, словно у матерого волка, наблюдающего за добычей. Тик-так… Какие доказательства? Где я их ему возьму?!

Тишину в кабинете можно пощупать рукой — вот она, упругая, как резина. Состоящая из человеческого напряжения трех присутствующих здесь и движения стрелки часов… Тик-так…

От напряжения по спине начинает прокладывать путь холодная струйка пота. Я отлично чувствую ее дорогу: добежав до лопаток, та делает изгиб, спускаясь в русло позвоночника… Тик… Так! Стискиваю зубы до хруста в них. Нет, так нельзя! Зубы надо беречь, здесь, в прошлом, стоматология в зачаточн…

Внезапно меня осеняет:

— Ваше высокопревосходительство, при вас имеется врач? Здесь, в этом здании? — Кажется, у тебя сейчас будут доказательства! Не может столь большой человек в возрасте переться на край страны без личного доктора! Зуб даю!

— Врач? — Витте удивленно смотрит на меня. Кажется, и Мищенко тоже.

— Доктор. Если это возможно, вызовите его сюда!

Помедлив мгновение, Сергей Юльевич согласно кивает, вдавливая кнопку звонка:

— Иван Яковлевич, голубчик… Пригласите сюда немедленно Владимира Семеновича! Дело срочное, попросите поторопиться!

Когда усы Марио исчезают за дверью, тот вопросительно подымает брови:

— Доктор сейчас придет. Но… Что вы хотите ему показать?

Эх, Витте, Витте… Уж точно ничего неприличного, будь спокоен. Хотя хотелось бы, говоря честно… Будь у меня пирсинг на пупе с надписью «Сочи-2014», к примеру, — с удовольствием продемонстрировал бы и его. Или кардиостимулятор вживленный, с выбитым клеймом… Например, какая-нибудь «Новосибирскмедэлектроника — две тыщи сколько-нибудь». Который мне точно скоро понадобится, с вашими гребаными проверками! Нет чтобы просто поверить на слово, и все?!. Что я могу показать, кроме зубов? Точнее, пломб с коронками. Которые так ошеломили тогда доктора Надеина на «Суворове».

— Зубы, ваше превосходительство.

— Зубы?! — почти в унисон произносят они с Павлом Ивановичем.

— Зубы.

Низенький человек с чемоданчиком без стука вбегает в кабинет. На обеспокоенном лице неподдельное выражение тревоги:

— Сергей Юльевич?..

Премьер молча указывает в мою сторону. Что, что мне надо сделать? Сказать «А-а-а-а-а…»?

Лысая совесть упорно следит за моими перемещениями по купе. Ей-богу, имеется вот у этого портрета некое коварное свойство — в каком бы месте я ни оказался, взгляд изображенной персоны неотступно следует за мной. И впрямь «Совесть»…

Щелчок, и красивый медальон в который уже раз за этот день распахивается. С фотографии на меня смотрит та, у которой два большущих, широко распахнутых глаза. Пара глазищ таких, и ничего больше… Словно популярный смайлик в соцсетях, смех один да и только!

На этом изображении Елена Алексеевна в широкополой шляпе, светлая тонкая кожа лица и шеи незаметно переходит в кружевное, такое же светлое, платье… Повернувшись к «Совести» спиной, я несколько минут рассматриваю портрет… Чуть помедлив, все же открыто разворачиваюсь к портрету лицом — смотри, «Совесть». В общем, скрывать от тебя теперь точно нечего!

Спустя полчаса после осмотра ротовой полости я сижу на подоконнике в пустынном теперь коридоре. Все просители распущены — приема у премьера больше не будет… Похоже, долго. За моей спиной вовсю бурлит городская жизнь: стук копыт о булыжники, грохот проезжающих телег и повозок, чьи-то крики и брань…

Затянувшееся молчание нарушает Павел Иванович:

— Ну что же, господин Смирнов… Можно вас поздравить! — Чуть насмешливый взгляд генерала, как всегда, загадочен. Никогда по нему не поймешь, веселится он или всерьез… Но на сей раз, похоже, основания имеются: составление текста телеграммы его величеству там, за дверью кабинета, — совсем не шутка. Собственно, граф Витте и попросил нас обождать в коридоре. Запершись с секретарем и отменив все встречи.

— Спасибо…

— А чего так грустны? — Взгляд направлен куда-то мимо меня, в окно. Причем уже с целую минуту.

Пожимаю плечами в ответ. Что здесь скажешь? Как-то так…

Генерал задумчиво крутит ус:

— Хм… И когда это вы успели так покорить сердце мадемуазель Куропаткиной?.. — Он делает ударение на слове «так».

Я вздрагиваю, встрепенувшись. Так ты, Павел Иванович, ее тогда узнал, оказывается?

— …Знавал ее еще юной девочкой… — продолжает он, не обращая на меня никакого внимания. — Выросла — в красавицу на выданье. Не находите? Взгляните же на улицу! — Прищуренные глаза с озорной искрой встречаются с моими.

Что-о-о-о-о? Едва не сшибая с ног вовремя отошедшего генерала, я совершаю балетный прыжок, которому позавидовала бы Майя Плисецкая… Где?!

Знакомая белая шляпа… Она! Ждет, не ушла никуда!.. К ней, скорее!!!

Твердая рука останавливает меня уже на бегу. Будто локоть угодил в капкан.

— Стойте же, Вячеслав Викторович… — Мищенко оглядывается на дверь кабинета. — Не спешите…

Я непонимающе смотрю в шальные глаза. Чего ты опять удумал, Пал Ваныч?

— …Посмотрите же на себя. Ничего необычного не находите?

Что не так? Я Слава Смирнов, а чего еще?..

— Насколько я понимаю, необходимо объяснение, почему вы не поручик, а простой казак? И не лучше ли будет, если протекцию сделаю я?.. — Прищуривается, становясь серьезным. — Генерал Мищенко? Впрочем, решать вам.

Я замираю в нерешительности. Если бы это предложил мне кто-то другой — хрен там… Не легенда русско-японской, с огромным авторитетом в армии…

— …Скажу я немногое… — продолжает он, и лицо его становится строгим, как никогда. — То, что вы сами вряд ли о себе расскажете, насколько я вас знаю, господин Смирнов. — Рука его разжимается, освобождая меня. — Но избранница ваша — обязана об этом знать. Люди часто бывают слишком скромны, и не всегда это идет им на пользу…

Ровные шаги гулко отдаются по коридору, удаляясь.

Прислонившись к стене, я тоскливо считаю секунды. Часто они летят, незаметно составляя из себя часы и даже сутки. А теперь вот… Сейчас я легко могу ощутить каждую, что миновала. Задержавшись в ней, прожив даже целую жизнь в этом длинном, бесконечном временном отрезке!

Окончательно измучившись после первых же десяти, я впускаю в голову самые идиотские мысли. И не стоит осуждать меня за них — кто любил по-настоящему, тот поймет… В окно сознательно не смотрю: какая-то неведомая сила не дает этого сделать.

Вот он, наверное, подошел к ней… Официальный поклон, как положено. Она, конечно, покраснела до ушей, он вежливо предлагает его выслушать. А я, получается, рассказал ему о нас? Идиот… Мало того, что сперва поручик, затем каторжник без погон, теперь вообще — рядовой казак… Так еще и трепло, выходит, последнее?.. Да она сейчас, зная эту натуру, просто сбежит оттуда, забыв меня, как страшный сон! Эх, Слава, Слава…

Окно в паре шагов, стоит лишь подойти и выглянуть. Но… Нет, не хочу! Нельзя…

А что он ей скажет? Скажет, служил-де у меня такой, и все дела? Попросил старшего по званию все объяснить? Сам не смог?!. Она тем более слушать не станет — подумает к тому же, что еще и трус! Трепло, значит, и трус последний… Ах да — каторжник и вообще непонятно кто…

Наконец, когда я, доведя себя до ручки, уже кляну себя последними словами за опрометчивость и тупость, далекий звук нарушает тишину помещения. Сердце замирает, останавливаясь. Цок, цок… Когда шел Мищенко, это звучало совсем не так!!! Топ-топ это звучало! А здесь…

Не шевелясь, я слушаю приближающиеся легкие женские шаги. Нежные и почти невесомые. Самые лучшие шаги в этом мире и всех временах!!! Клянусь!

За окном поезда непроглядная темень, лишь перестук колес да мерное покачивание говорят о том, что состав движется. За время путешествия гостем в премьерском поезде я порядком одичал — бомльшую часть времени провожу в полном одиночестве. Мне разрешено, конечно, передвигаться по вагону, даже посещать ресторан, но… Повсюду в спину дышат молчаливые телохранители из жандармерии. И временами мне начинает казаться, что мое заточение тут, в этом поезде, — немногим отличается от арестантского вагона. Лишь прутья клетки покрылись позолотой, да и та — не настоящая…

После ответной телеграммы от императора с распоряжением немедленно доставить меня в Петербург Сергей Юльевич занял принципиальную позицию: практически не разговаривает со мной сам, лишь регулярно навещая с вопросами — не нуждаюсь ли в чем… И крайне недружелюбно относится к моим контактам с кем бы то ни было… В частности, с Мищенко, что едет в этом же поезде, я виделся буквально несколько раз, да и то — мельком…

Транссиб, что мелькает за окном, произвел на меня кошмарное… Нет, даже не так. Ужасное впечатление! За внешним лоском станций с непременным начальником при полном параде (как же, такая персона едет!) и несколькими прихлебателями поблизости кроется бездонная дыра нищеты. Стоит поезду преодолеть участок перрона, как за окном немедленно возникают покосившиеся избы. Редкие купола церквей с облезшей от времени позолотой торчат будто руки утопающих. Повсюду оборванные люди, одетые непонятно во что, и — абсолютная убогость и разруха. Которая не так заметна была во Владивостоке — там армия, флот и какой-никакой, но — город с портом. Зато отчаянно бросается в глаза тут, на пересекающей Российскую империю магистрали…

На чем ты стоишь, матушка? На таких вот оборванных крестьянах? На внешнем лоске и показухе, за которой — пустота и озлобленность? И это и есть опора твоего режима? Будто колосс из глины? Глиняный колосс то бишь?..

Тусклый свет ночника очерчивает лежащую на столе газету «Столичные ведомости». От махрового числа пятидневной давности — видно, получили из встречного поезда. На первой полосе, сверху, где в советское время изображались ордена Ленина и Красного Знамени, — небольшая статья под многозначительным заголовком:

 «Наместник Его Императорского Величества на Дальнем Востоке вице-адмирал Е.И. Алексеев отозван в Петербург вместе с главнокомандующим Тихоокеанской эскадрой вице-адмиралом З.П. Рожественским…»

О великом князе — ни слова. Но, подозреваю, и тот тоже едет сейчас в Петербург. Предстать пред недовольные очи его величества…

Я так и не знаю, что подвигло меня соврать им об отречении государя. Как не ведаю и о том, что премьер-министр написал его величеству в телеграмме: с текстом ее меня никто не знакомил, разумеется. Помню лишь, как загорелись у Витте глаза, когда я сообщил ему об этой своей лжи… Будто у хищника, долго выслеживающего все никак не дающуюся добычу. Которая наконец пришла к нему самолично — вот она я, бери! И, похоже, он взял…

Едва слышный скрип открываемой двери в купе — петли тут смазаны, и каждый раз я вздрагиваю от неожиданности. Как и сейчас. Очередной визит Сергея Юльевича, ясное дело… Навещает меня каждый вечер перед сном, принося свежую газету. Смешно, как в том анекдоте: «Не знаю, кого везут, но за рулем — генерал…» А мне вот — премьер-министр газеты носит… Самолично! Правда, крайне немногословен мой газетчик, лишь интересуется самочувствием и настроением.

— Как себя чувствуете? — Фигура в дверях, по обыкновению, одета в строгий костюм. Ни разу, надо сказать, не видел Витте пусть даже без галстука: всегда строг, подтянут.

— Обычно, ваше высокопревосходительство… — поднимаюсь я навстречу. — Как человек из будущего в тысяча девятьсот пятом! — пытаюсь пошутить я, но тот пропускает остроту мимо ушей.

— Я принес вам свежую газету, господин Смирнов… — бросает он на трельяж бумажный листок.

— Благодарю, ваше… — Произнося эти слова, я ожидаю хлопка двери. Однако, против обыкновения, фигура продолжает стоять, замерев на месте. — …дительство! — удивленно заканчиваю я. Что такое? В нарушение всех традиций, ты решил обсудить погоду?..

— Вчерашним утром, по прибытии эскадры во Владивосток, стала известна одна трагическая новость, господин Смирнов… — Голос графа звучит ровно и спокойно, но отчего-то мне вдруг становится не по себе. — Мне только что передали телеграмму на последней станции.

Любопытство спросить, что за новость, подавляется внезапно мелькнувшей в голове догадкой. Нет-нет-нет, не может быть… Неужели?!.

— По пути из Сахалина во Владивосток на броненосце «Князь Суворов» скончался отозванный в Петербург Зиновий Петрович Рожественский… От внезапной остановки сердца, — коротко заканчивает он и, чуточку помедлив, молча выходит прочь. Оставляя меня в одиночестве стоять посреди купе.

Нехитрая цепочка людей немедленно выстраивается в ряд, как бы я ни гнал от себя подобные мысли: Матавкин — Данчич — Рожественский — Линевич… Все они знали, откуда я, пусть Данчич только догадывался. Но — хранил у себя сторублевку, этого, очевидно, хватило…

Получается, я приношу смерть тем, кому рассказываю послезнание?.. Нет, не может быть… От мыслей, кто может быть следующим, у меня мутится в голове. О моем происхождении знает еще несколько человек: Алексеев, князь Романов, только что вышедший отсюда граф Витте и, возможно, уже сам Николай Второй… И — еще один близкий мне человек… Последнюю фамилию мне крайне тяжело произнести. Но, делая над собой усилие, я все же завершаю этот ряд: и генерал Мищенко. Тот самый, что едет сейчас в этом поезде!

Холодная испарина выступает на лбу, и я без сил валюсь в кресло. Рука механически нащупывает крестик на груди, но вместо него в ладонь ложится медный медальон. Она — не знает! И слава богу…

Специальный литерный поезд на всех парах мчится к столице Российской империи. Русские армии в Маньчжурии продолжают наступать к своей конечной цели — Порт-Артуру. Флот, что вернулся из Сахалинского похода, вновь стоит на рейде в бухте Золотой Рог, чинясь и приводя себя в порядок. А где-то в Царском Селе человек, который получил от доверенного лица крайне странную, но подробную и многозначительную телеграмму, беспокойно расхаживает из угла в угол, с нетерпением ожидая прибытия того, о ком в ней сообщалось. Рассказывалось тем, которому привык верить и кто слов на ветер, тем более по телеграфным проводам, бросать не станет.

Вновь и вновь перечитывая строчки телеграммы, человек молча крестится на простенькую икону. После чего, подойдя к окну, впадает в глубокую задумчивость.

А я, не имея сил подняться, сижу в кресле пульмановского вагона, вертя в руках медальон с портретом той, кого люблю. В голове отчего-то всплывают последние фразы нашего с ней разговора, когда мы прощались в фойе дома генерал-губернатора.

— А что вам все-таки говорил генерал Мищенко? — Сжав ее руку и стараясь улыбнуться, я не могу сдержать праздного любопытства. — Когда подошел к вам на улице?

Секунду она размышляет. Затем, стараясь скрыть улыбку, тихонько шепчет:

— Он просто сказал, что вы готовы отдать жизнь за наше Отечество… И… — Тут она запинается, но все же заканчивает: —…И что он гордится тем, что ему довелось служить вместе с вами. Этого для меня было вполне достаточно, Вячеслав Викторович.

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg