«Око Марены»

Око Марены (fb2) - Око Марены [изд. 2012 г., litres] 1911K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Валерий Иванович Елманов

Валерий Елманов Око Марены

Светлой памяти моей дорогой мамы Пелагеи Петровны посвящается эта книга…

Меня, как реку, Суровая эпоха повернула. Мне подменили жизнь. В другое русло, Мимо другого потекла она, И я своих не знаю берегов. Анна Ахматова

Пролог

И вмиг обилие заступников нашлось — Не меньше дюжины их тотчас набралось. «Мы подсобим», — лукаво обещали, А сами сразу примеряли, Что взять с него в оплату за подмогу. Увы, коли на всех, так выходило понемногу… Петр Миленин

Всадник торопился. Он так спешил, что подчас даже забывал приложить ко лбу персты, проезжая мимо очередного храма, благо, что во граде Киеве их было преизрядно. Правда, перед Софийским собором он все-таки остановил коня и не только перекрестился, но и, спешившись, заглянул внутрь. Однако пробыл там недолго — ровно столько, чтобы успеть поставить четыре свечи. Первая во здравие батюшки, вторая — за братьев, третья — за себя, а четвертая, чтобы удалось все, что он задумал.

И вновь вперед, к горделиво возвышающемуся детинцу, а в нем — к княжескому терему. Разгоряченный быстрой ездой всадник стремительно спрыгнул с коня и легко, будто и не было за плечами нескольких десятков верст утомительного галопа, взлетел по ступенькам на высокое крыльцо. Так же стремительно он ворвался в просторную горницу, где о чем-то негромко беседовал с двумя вислоусыми старыми вояками седой грузный мужчина. На его голове красовался неширокий золотой обруч с изысканным орнаментом. Поверх простой и длинной белой рубахи на мужчине была теплая лисья шуба, в которую тот зябко кутался.

— Теплынь на дворе, батюшка, а ты в шубе, — улыбнулся всадник и склонился в почтительном поклоне. — Здрав буди, великий киевский князь.

— И тебе поздорову, любезный сыне Андрей, — кивнул тот. — А что до шубы, то ты поначалу до годков моих доживи, тогда и уразумеешь, что в бабье лето тепло токмо молодые чуют, а нам, старикам… — Не договорив, мужчина сокрушенно вздохнул и кивнул своим собеседникам, отпуская их. — Об остатнем опосля потолкуем.

Оба сразу же послушно встали и, поклонившись на прощание, вышли из горницы.

— Никак ты, отче, дружине своей смотр решил учинить, коли тысяцкого в свой терем зазвал? — еще шире заулыбался вошедший и заметил: — Давно пора настала. Особливо сейчас. Негоже, когда у воев великого киевского князя Мстислава Романовича мечи ржа точит.

— Ты один, Андрей? — устало осведомился мужчина.

— Пока один, — последовал ответ сына. — Но гонцов к братьям я уже отправил, так что должны к вечеру приехать.

— Ну что ж, потрапезничаем келейно, чтоб никто помехой не был, — согласился Мстислав Романович. — Давненько меня все четыре сына разом не навещали. То вам девки красные мешали, то охота знатная…

— Ныне у меня другая охота в думках, батюшка, — нетерпеливо перебил его Андрей. — Вопросить хотел. Тебя, часом, не извещала сестрица наша Агафья[1], что ныне на Рязани творится?

— Да ты и сам не хуже меня ведаешь, — спокойно ответил киевский князь. — Мыслю, она и тебе обо всем отписала.

— Отписала, — согласился Андрей. — Потому я и прилетел к тебе со всех ног. О таком братоубийстве на Руси со времен Святополка Окаянного[2] не слыхивали. Нешто можно стерпеть оное? — И он, резко сменив тон, умоляюще добавил: — Ты ж старейший князь, так вразуми татя, кой по костям родни на рязанский стол залез.

— Ишь ты… — протянул Мстислав Романович, с легкой усмешкой глядя на сына. — Ну-ка, ну-ка. — И он властно указал Андрею на одну из лавок.

Дождавшись, пока тот усядется, киевский князь неспешно поднялся и, покряхтывая, грузно прошелся взад-вперед по горнице. Дощатые светлые полы, до восковой желтизны отскобленные дворовыми девками, солидно поскрипывали под тяжелыми шагами хозяина Киева. Пройдясь в задумчивости пару раз мимо сына, он бросил взгляд на узенькое слюдяное оконце, сквозь которое ярко светило солнце, и уселся к нему спиной, дабы вобрать идущее через него тепло.

— Мне еще помимо Агафьи и сам рязанский князь Константин грамотку отписал, — наконец сообщил он. — А в ней он во всем свово братца Глеба винит. Мол, тот все учинил. Сказывает, что и сам еле-еле утек из-под Исад, да опосля еще в темнице у брата Глеба томился, да господь[3] подсобил, вызволил из узилища, а брата Глеба, яко убийцу родичей, за его великие грехи всевышний живым прибрал на небо, чтоб тот ответ ему дал за все свои злодеяния.

— Ишь ты! — возмутился Андрей. — Значит, на волка поклеп, а кобылу зайцы съели?! Да неужто ты ему поверил?

— Чай, из ума еще не выжил, — сердито отрезал князь. — Толково писано, что и говорить, токмо и мы не дурни. Его послухать, так он ненароком в подклеть попал, да невзначай охапку нагреб.

— Ну слава богу, — облегченно вздохнул Андрей.

— Вот токмо и ты напрасно на дыбки взвился, будто жеребец необъезженный из табуна половецкого, — строго заметил Мстислав Романович. — Думаешь, не ведаю я, почто ты так яро жаждешь божий суд над убивцем сотворити? Ан нет, милый, все я ведаю. Молчи, — остановил он порывавшегося что-то сказать сына. — Я пока еще не токмо великий князь, но допрежь всего отец твой. Да и пожил изрядно, повидал много, а потому зрю — ратиться с Константином ты возжелал не справедливости ради, но рязанского княжения алкая.

Андрей потупился, лихорадочно прикидывая, сознаваться или нет в своих тайных помыслах, и после недолгого размышления пришел к выводу ничего не утаивать. Уж слишком уверенным был тон отца, так что лучше признаться самому. К тому ж ничего плохого в этом нет — не оставлять же княжество бесхозным после того, как удастся сковырнуть оттуда Константина. О том он и поведал Мстиславу Романовичу.

— А ты не запамятовал, часом, что у убиенных князей еще сыны остались? Их куда денешь? — осведомился отец.

— О них уже Константин озаботился, — хмыкнул Андрей. — Он же сразу, еще под Исадами будучи, людишек своих повсюду разослал: и в Пронск, и в Михайлов, и в прочие грады. Нет уже княжичей. Кончились они, а вернее молвить, подсобил Константин их душам на тот свет перебраться.

— Кончились, да не все, — возразил Мстислав Романович. — У убиенного Ингваря и вовсе потомство целехонько вкупе со старшим, Ингварем Ингваревичем, коему уже осьмнадцатый годок идет.

Андрей помрачнел. Ингваря он как-то в расчет не брал, да и его братьев тоже. Княжич почесал затылок, но ничего путного в голову не приходило, и он обиженно протянул:

— Ему осьмнадцатый, а он уже на Переяславле сидит. Да ежели Константина спихнет с рязанского стола, то и вовсе княжество целиком охапит. А тут… — Он, не договорив, тяжело вздохнул.

— И еще об одном ты подзабыл, — напомнил сыну отец и, ехидно прищурившись, поинтересовался: — А как ты тому же Ингварю подсобить замыслил? Насколь мне ведомо, помочи он вроде у меня не просил, а уж у тебя тем паче.

— А мы без просьбы, сами придем, — оживился Андрей и с надеждой уставился на отца — неужто даст «добро» на сбор ратей?

— Негоже то, — мотнул головой Мстислав Романович. — А ежели поразмыслить как следует, то и вовсе никуда не годится. Ну собрали мы дружину. Как на Рязань ее вести? По прямой, через черниговцев, что рязанцам родичами доводятся? Они того не допустят. А там далее сызнова преграда — земли Новгород-Северского княжества раскинулись.

— А матушка твоя, Мария Святославна? — встрепенулся Андрей. — Она ж из тех земель.

Киевский князь иронично хмыкнул и пояснил:

— Да Изяслав Владимирович, кой ныне в Новгороде-Северском княжит, свою двухродную[4] бабку и в глаза-то не видывал. Да и сам ты, поди, ее не упомнишь. Сколь тебе было лет-то, когда ее не стало, три али четыре? Погоди-погоди, когда ж она богу душу отдала?.. — потер Мстислав Романович переносицу.

Андрей хмуро посмотрел на отца, морщившего лоб в тщетной попытке припомнить точную дату смерти своей матери. Его самого куда сильнее волновал вопрос, как попасть на рязанские рубежи, над которым он лихорадочно ломал голову. Придя к выводу, что батюшка прав, а если не идти по прямой, тогда остается еще одна дорога, он осторожно побеспокоил князя, выводя того из раздумий, и робко предложил:

— Тогда в обход. По Днепру на восход, чрез Смоленское княжество, а там вниз и прямиком…

— К Ярославу Всеволодовичу, — подхватил отец. — А ежели и он не дозволит чрез свои земли идти, тогда как? Возвертаться да сызнова по Днепру спускаться ажно до Лукоморья[5], а опосля по Дону вверх?

— Пусть так. Чай, половцы нам помехой не будут, — согласился Андрей и неуверенно покосился на отца, уже чувствуя очередной подвох, который не замедлил последовать.

— А ты не забыл, что Лукоморье — вотчина хана Данилы Кобяковича, а тот в шурьях у Константина Рязанского? — лениво осведомился киевский князь и подвел итог: — Нет, сыне.

— Не пройдем? — сокрушенно спросил Андрей и уныло опустил голову.

— Не в том дело. Мы просто не пойдем, — пояснил Мстислав Романович и сожалеюще посмотрел на сына, но столь же твердо продолжил: — Ведаю я, что третий десяток тебе давно идет, а окромя имени гордого — княжич киевский — за душой ничего боле нет. И у старших твоих братьев тако же, кого из них ни возьми. Все я ведаю. А токмо нельзя нам так. Али забыл ты давний уговор всех князей: «Кажный да сидит в отчине своей»?[6] А ить Рязань под Мономашичами никогда не ходила — завсегда за Святославичами[7] была. Стало быть, свара начнется, а я ее не желаю.

— Да почему свара? — запальчиво возразил Андрей. — Коль на то пошло, то можно и вместях с черниговцами да с новгород-северцами идти, а опосля поделимся.

— Поделимся… А делить-то как собрался? — полюбопытствовал киевский князь. — Неужто мыслишь, будто опосля того, яко мы подсобим Ингварю верх над Константином взять, сей княжич токмо своим Переяславлем удоволится? Да еще черниговцы с новгород-северцами долю свою затребуют. Али сам, по своему разумению сей пирог на ломти нарезать примешься? Кошкам по ложкам, собакам по крошкам, а нам, лю́бым, по лепешкам. Ох, чую, сызнова уйма обиженных эдакой дележкой сыщется. К тому же, пока мы полки сбирать учнем, да пока до Рязани стольной доберемся, Ингварь-младший и сам, поди, за отца своего отмстит.

— А ежели силенок не хватит? Ну как не возможет он злодея одолеть? Тогда что? — попытался возразить Андрей. Очень уж ему не хотелось расставаться с заманчивой идеей обрести пусть и небольшое, но свое собственное княжество.

— Тогда он помощи попросит, — пожал плечами киевский князь, но сразу же, покосившись на оживившегося сына, безжалостно уточнил: — У соседей.

Андрей нахмурился, понимая, куда клонит его отец, а тот, желая окончательно расставить все точки над «i», продолжил:

— Тем же черниговцам челом ударит али владимирским князям в ноги поклонится. К кому придет, тому и резон идти на Рязань.

— Так владимирцы те же Мономашичи, что и мы, — возмутился Андрей. — Выходит, им можно, а нам нельзя?

— Те, да не те. У детишек Ингваря-старшего, кои в Переяславле сидят, родная прабабка Аграфена Ростиславна[8] двухродной сестрицей доводится всем Всеволодовичам. Стало быть, родичам малолетним им сам бог повелел подсобить.

— Погоди-погоди, — насторожился Андрей. — Ежели она их двухродная сестрица, стало быть, и нам тоже сродни. — И он пытливо уставился на отца.

— Ну сродни, — нехотя признал тот. — Да родство-то уж больно дальнее — трехродный братанич[9] я ее.

— Тогда выходит… — обрадованно улыбнулся Андрей.

— Ничего не выходит, — сердито перебил сына Мстислав Романович. — Ежели такую дальнюю считать… Да ты сам помысли, кто ты тому же Ингварю?

Андрей помыслил и приуныл. Получалось, вроде как стрый[10], только пятиродный. Такое и впрямь никуда не годилось.

— К тому же у них и куда ближе родич имеется — Мстислав Удатный, кой покойному Ингварю, да и всем прочим убиенным под Исадами князьям через мать свою двухродным братцем приходится[11], — на всякий случай добавил отец.

— А мы как же?! Ведь старейший стол у нас!

— А ты не забыл, кто нас на стол этот подсаживал?! — рявкнул киевский князь. — Должон в памяти держать — всего-то три года и минуло с тех пор[12]. Коли не Удатный, доселе сидели бы мы в Смоленске. Да и Всеволодово наследство, за кое свара у братьев была, тоже Мстислав Удатный переделил. Так что поглядим, как он на все это откликнется, а покамест обождем. — И он, смягчив тон, почти просительно произнес: — Пойми, сыне, не с руки нам ноне туда встревать. Сам, поди, ведаешь, что у меня одно название и осталось гордое — Великий князь Киевский. На деле же взять — кто меня ныне слушаться станет? Да и великий ноне не я один, — грустно усмехнулся он. — Того же Всеволода Юрьича усопшего сколь лет при жизни так величали, а ежели призадуматься, то и по делу! — вздохнул Мстислав Романович.

Говорить все это вслух, да еще родному сыну, было неприятно, но надо. Хотя будь в горнице еще кто-то, киевский князь такого ни за что бы не произнес — кому приятно сознаваться в собственной слабости. Но кроме Андрея, в ней никого не было, поэтому он и выдал все как есть, напрямую. Выдал и с грустью посмотрел на понурое лицо самого младшего из своих сыновей.

Андрея было жалко. Впрочем, не так, ибо жалко ему было всех четырех сыновей, ни один из которых до сих пор не имел своего удела, но Андрея особенно — как-никак самый младшенький, последыш. Вона какой вымахал, а все в княжичах ходит, хотя этой зимой уже двадцать пять годков исполнилось. А уж про старших и вовсе говорить нечего. Разве лишь первенца Святослава удастся посадить на княжение в Великом Новгороде, да и то если Мстислав Удатный сызнова свой взор к Галичу повернет да перед уходом словцо за двухродного сыновца замолвит, а с остальными и вовсе худо.

Чего греха таить, Рязанское княжество и впрямь было бы неплохим выходом, но и то, что предлагал Андрей, не лезло ни в какие ворота. К тому же пока многое было неясно — сколько сил у младшего Ингваря, решится ли он вообще на войну со своим двухродным стрыем. А главное — будет ли просить помощи у соседей? А если будет, то у каких?

По всему выходило, что у владимирцев, поскольку с черниговцами его сближало лишь наличие общего пращура Святослава Ярославича, вот и все, а кроме того, уж больно много там ныне скопилось безудельных княжат или сидящих на таком крохотном уделе, что только смех. Следовательно, обратись Ингварь к ним, — не миновать делиться. И хорошо делиться.

У владимирцев иное. У них своей земли в избытке. А вот захотят ли они подсобить меньшому Ингварю? Зять его, Константин Всеволодович, ныне и носа не высовывает из своего любимого Ростова, опять же хворает шибко, как ему дочь писала. Да и миролюбив он — не только сам не пойдет, а и прочим может воспретить, хотя тут как сказать… Юрий своего старшего брата скорее всего послушается, а вот Ярослав… Этот горяч, может и на запрет наплевать.

Словом, вопросов имелось много, пожалуй, слишком много, а вот ответов на них — ни одного, так что рассуждать обо всем этом можно хоть до бесконечности — все равно без толку. И Мстислав Романович еще раз протяжно вздохнул, тем не менее подтвердив свое окончательное решение, которое в последние годы все чаще и чаще срывалось с его губ:

— Обождем малость. Тут горячку пороть — себе дороже выйдет, а посему отложи эти блины до другого дни. — И как бы в свое оправдание он еще раз напомнил сыну: — Вон, все помалкивают — и черниговцы, и владимирцы. Выжидают. И нам тако же надобно…

— И сколь ждать? — грустно спросил Андрей.

— Сколь? — Мстислав Романович задумался, но ненадолго, почти сразу отыскав единственно правильный ответ. — Так ведь я уже тебе поведал — пока Мстислав Удатный свое слово не огласил. Нынче, как ни крути, все от него зависит.

— Понятно. — Андрей поднялся с лавки и обреченно вздохнул. — Вот тебе, сынок, кукиш, чего хотишь, того и купишь.

Мстислав Романович в ответ развел руками:

— Жизнь, она такая. Не все в ней сбывается, чего желается.

Киевский князь, как умудренный опытом человек — как-никак разменял седьмой десяток, — говорил разумно, взвешенно и толково. Все в его словах было правдой, кроме одного — и в Черниговском, и в Новгород-Северском, и во Владимиро-Суздальском княжествах все было далеко не так тихо, как ему казалось. И там вот уже который день судили и рядили — как быть дальше.

На письмо рязанского князя Константина Владимировича внимания особо не обращали. Да, написано вроде бы потолковее, нежели полученное месяцем ранее от Глеба, но разве в том дело, кто из них прав, а кто виноват? Речь о другом — пользуясь удобным поводом, стоит ли им идти на Рязань или не стоит.

Черниговцы из числа молодых безудельных княжат основной упор делали на то, что все они, равно как и рязанцы, такие же Святославичи, свой род. К тому же женка одного из убиенных под Исадами князей — Кир-Михаила — меньшая дочь недавно умершего Всеволода Чермного, то есть его брату, Глебу Святославичу, который ныне сидел на черниговском столе, она доводилась братаничной, а потому…

Страсти разжигало и то, что уж больно много собралось ныне безудельных княжат в Чернигове и прочих градах. И не просто безудельных, но и без малейших перспектив на будущее — землю на всех не растянешь, а какая есть, уже занята родичами, притом основательно. У усопшего Чермного двое непристроенных сынов, да и у младших братьев черниговского князя потомство будь здоров. Одни Мстиславичи чего стоят — Дмитрий, Андрей, Иван, Гавриил… И куда ему, Глебу, всех братаничей распихать, когда он не ведает, чем родного сына Мстислава наделить.

А по соседству с ними, в Новгород-Северском, говорили примерно так же — и об общем пращуре Святославе Ярославиче, и о родстве с покойными князьями, разве что имя убиенного было иное, а так один в один. Да и как иначе. Заботы-то одинаковы — всем по уделу сыскать, вот только если Черниговское хоть и трещит по швам от обилия княжичей, то Новгород-Северское и вовсе как курица-несушка — что ни десяток лет, так яйцо с новым уделом: Курск, Путивль, Вщиж, Трубчевск, Рыльск…

Потому и разгорелась нешуточная пря[13] что там, что тут. Повсюду щитами гремят, мечами звенят. У наследников неимущих глаза как яхонты горят. Все в один голос кричат: «Подсобить немедля меньшому Ингварю, чтоб справедливость на Рязани восторжествовала!»

А с другой стороны посмотреть — как подсобить, когда он за помощью не шлет? Самозванно-то идти негоже. Опять же неведомо, о чем владимирцы думают. Но главным и тут был вопрос: «А что скажет Мстислав Удатный, который родня всем — и убийцам, и убиенным?»

И как ни горячились молодые княжичи, у которых кроме этого звания да небольшого городишки за душой ничего не имелось, как ни настаивали, все равно старшие порешили не по-ихнему. Уж больно свежи у князя Глеба Святославича воспоминания о раздоре трехлетней давности, когда сводные дружины смолян и новгородцев смерчем пронеслись по черниговской земле… Нет, в таком деле спешка даже не вредна — смертельна. Братаничей понять можно — такой удобный случай, чтобы поживиться за счет соседских междоусобиц, навряд ли представится. Но он, Глеб, в ответе за все княжество в целом, и ему ошибаться нельзя. А посему надобно ждать слова Удатного. Благо, что тот медлить не любит, так что, поди, что-нибудь уже да надумал. А вслед за ним и Изяслав Владимирович тоже решил погодить.

Да и у владимирцев без споров не обошлось. Особенно горячился Ярослав, который жаждал реванша, и неважно, что биться предстоит вовсе не с тем, кто одолел его на Липице. К тому же будущего противника звали точно так же, как и его старшего брата, которого переяславский князь после проигранного сражения ненавидел. Стыдно ему было ехать к брату Юрию — как ни крути, а тот пострадал именно из-за него, Ярослава, — но видел, что своей дружины, уменьшившейся вдвое, для похода на Рязань не хватит, вот и пришлось скрепя сердце катить к нему.

У самого Юрия дружина была тоже невелика, ибо потеряла на Липице еще больше людей, но зато брат, как и погибший Кир-Михаил, был женат на дочке недавно усопшего черниговского князя Всеволода Чермного, только старшей, Агафье. И расчет Ярослава строился на том, что тот сговорится с родичами, а против двойного удара — с запада и севера — рязанскому князю нипочем не устоять.

Однако Юрий, замирившись со своим братом Константином, не хотел выходить из его воли, тем более теперь, когда было ясно, что дни великого владимирского князя из-за его тяжелой болезни сочтены. Об этом доверительно поведал его лекарь, старый Матора. Вот и получалось, что он, Юрий, его ближайший преемник. Да и сам старший Всеволодович, не иначе как чуя скорую кончину, недавно перевел брата из маленького волжского Городца в Суздаль, так что ныне сердить его своим самовольством ни к чему, а потому он предложил Ярославу отправиться вместе с ним в Ростов Великий. Не хотел тот ехать к старшему брату, ох как не хотел, но жажда реванша оказалась сильнее. Коли по-другому никак, то пускай…

Однако миролюбивый Константин ответил точно так же, как и старшие черниговские и новгород-северские князья своим сынам и сыновцам, — мол, не след нам ныне встревать в чужие распри. Неужто мало крови пролилось на Липице, так к чему ее множить.

— Они ить нам не чужие. Тебе усопшие хошь и двухродными, но внуками доводятся, — в тщетной надежде склонить миролюбивого Константина на распрю с южными соседями напомнил Ярослав. — Давай хошь детишкам их заступу дадим.

— Ты ж сам токмо что чел грамотку, кою мне мой рязанский тезка прислал, — парировал Константин.

— А допрежь того Глеб иную выслал, так отчего ты ему веры не даешь, а Константинишке-братоубийце…

Видя, что младший брат не в меру распалился, Юрий решил вмешаться. Успокаивающе положив руку на плечо Ярослава, он остановил его на полуслове и с легкой укоризной, адресованной Константину, произнес:

— Правому помочь — святое дело.

— Правому — да, — не стал спорить тот. — Вот токмо не ведаю я, кто из них прав, а потому, — и далее он чуть ли не слово в слово повторил то, что говорили в Киеве, в Чернигове и в Новгороде-Северском, — пождем, что нам Мстислав Удатный скажет. Он-то, сами ведаете, куда ближе всем рязанцам по крови, нежели мы, одначе покамест молчит. — И Константин, резко поменяв тему, осведомился у Ярослава: — Он, к слову, не надумал еще свою дочку тебе возвернуть?

Тон вопроса был заботливым, даже участливым, но Ярослав прекрасно понял, что это была маленькая месть за «Константинишку-братоубийцу».

— Нет! — отрезал он и, резко развернувшись, даже не вышел — выбежал прочь из покоев брата.

Хозяин терема скрыл в усах довольную улыбку — сквитался — и с укоризной заметил оставшемуся стоять в растерянности Юрию:

— Тоже мне — нашел кого слушать. Ты-то хоть горячку не пори. Вот поведает Мстислав Мстиславич свое словцо, тогда и поглядим.

— А коль не поведает? — осведомился Юрий.

— Все одно, — пожал плечами Константин. — К нам рязанцы за помощью не обращались, а незваным в такие распри соваться — себе дороже. Да и не мыслю я, что Ярославов тесть такие вести мимо ушей пропустит…

Вот и получалось, что все, кто был заинтересован в походе на Рязань, надеясь урвать себе кус из обширного княжества, затаились в ожидании решающего слова.

Что же касается сидевшего в Великом Новгороде Мстислава Мстиславича, то тут старший из братьев Всеволодовичей оказался абсолютно прав — князь, прозванный на Руси Удатным, вести из Рязани мимо ушей не пропустил и молчать не собирался…

* * *

И обсказаша князь Глеб в сих грамотках, яко все стряслось на земле резанскай, ничего не утаив и не солгав ни единым словцом. А еще повинишися за недогляд свой, что не сумеша распознати козни подлые, а уж егда спохватишися, то поздно сталось…

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1817 г.

* * *

И обсказаша княже Константине в тех грамотках, яко все стряслось на земле резанскай, ничего не тая, и не бысть тамо ни единага слова лжи. А еще покаялся за недогляд свой, что не сумеша вовремя распознати козни подлые брата свово, да и опосля не враз возмог ему противустати…

Из Владимиро-Пименовской летописи 1256 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1760 г.

* * *

Странным оставалось только одно — непонятное равнодушие, которое овладело всеми русскими князьями при известиях о трагедии под Исадами. Такое впечатление, что ни черниговских князей, ни суздальских, не говоря уже о далеких киевских или еще более западных — волынских и полоцких, отнюдь не обеспокоило все, что там стряслось. Раздробленная Русь, терзаемая княжескими междоусобицами, не пожелала как-либо отреагировать на кровавую свару, и ни один из князей не предпринял никаких конкретных практических действий.

Можно сказать, удивительное и загадочное безразличие. Объяснение этому только одно — последующие события происходили настолько быстро, что никто не успел опомниться, как князь Глеб уже был смещен с рязанского стола. К тому же Константин и сам не просил никакой помощи.

Правда, остается неясным еще один момент — доподлинно известно, что после произошедшей бойни Глеб незамедлительно написал всем соседям, в подробностях изложив свою версию случившегося. Во всяком случае, упоминания о его письмах встречаются сразу в нескольких летописях того времени, равно как и о письмах Константина, который, сев в Рязани, поступил аналогичным образом.

А нам остается только гадать, каким образом Константин сумел столь убедительно опровергнуть послания Глеба, что все поверили именно ему. По принципу «Победителей не судят»? Отпадает. На Руси того времени существовали достаточно строгие морально-этические нормы для князей, и нарушивших их могли вообще изгнать из города, а тут на редкость удивительное единоверие со стороны всех князей.

Однако, к превеликому сожалению, ни одна из этих грамоток до наших дней не дошла, так что мы с прискорбием вынуждены констатировать, что ознакомиться с этими, вне всякого сомнения в высшей степени талантливыми произведениями в области дипломатии, нам никогда не удастся…

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 121. Рязань, 1830 г.

Глава 1 Когда хочет женщина

И это рассказ не о находчивой женщине или ее путях, — это урок всем, кто забывает в вещах их свойство казаться и быть…

Ольга Погодина

Мстислав Удатный уже надумал было идти походом на Рязань, поскольку послание Константина ничуть не уверило его в невиновности нынешнего рязанского князя. Более того, грамотка князя Глеба выглядела для Мстислава куда убедительнее. Почему? Ну хотя бы потому, что она пришла раньше, а Мстислав если уж принимал чью-то сторону, то надолго, и редко, притом весьма неохотно, менял свою точку зрения.

Однако, перед тем как по обычаю собрать новгородское вече, он решил заглянуть в светлицу к дочери Ростиславе. Ежели идти в поход на Рязань, то через переяславские земли, и тут князя Ярослава никак не миновать, а жена его — вот она сидит, с девками дворовыми рубахи вышивает.

Это для всех прочих Мстислав в такой обиде на зятя за свой Новгород, что в качестве наказания даже забрал у него жену. Да мало того — уже два посольства от Ярослава отправил восвояси. Не отдам Ростиславу, и все тут! На самом деле именно за город он особой обиды на зятя не таил. Ну поцапались малость, пришлось поучить, на будущее урок дать — серчать-то чего? К тому же на битых и вовсе зла держать негоже. Наоборот, сейчас самое время к окончательному примирению прийти.

Одно худо — для этого дочку свою старшенькую, Ростиславу, непременно вернуть придется. А как это сделать, когда она всякий раз на своего батюшку глядит, а в глазищах такая смертная тоска застыла, что все внутри переворачивается. Отец же он родной — не зверь какой-нибудь.

К тому же и мать ее, свою первую жену Догаду Давидовну, любил он крепко. Рано она ушла из жизни — всего-то и длилось их счастье три лета. С тех пор Мстислав успел жениться на дочери половецкого хана Котяна, прозванной после святого крещения Марией, прожить с нею без малого пятнадцать годков, сызнова овдоветь, но память о Догаде оставалась свежа, будто та умерла не двадцать три года назад, а совсем недавно.

Вот и перенес Мстислав любовь к безвременно ушедшей из жизни жене на единственную дочь, которой успела одарить его Догада. Да и как ее не любить, когда чем больше подрастала Ростислава, тем отчетливее становилось видно, что дочка переняла от матери всю ее ангельскую красу. К тому ж добавлялось и родство судеб — ведь и сам Мстислав тоже остался без матери будучи пяти дней от роду.

Нет, услужливая и во всем покорная супругу Мария Котяновна падчерицу всегда ласкала и свою родную дочь Анну, которая родилась буквально годом позже, чем Ростислава, ни в чем не выделяла, равно относясь к обеим, однако как ни крути, а все одно — мачеха.

То, что не все ладно в супружестве любимой дочери, Мстислав понял еще давно, спустя всего год после веселой шумной свадьбы. И пусть Ростислава не жаловалась, но в весточках своих к отцу добрыми словами тоже не сыпала. Если изложить вкратце суть ее посланий, то смысл их был таков: нормально все, живем не тужим, как и все прочие. Только просьбы частые — румян с белилами прислать заморских, самых лучших, кои токмо попадутся у купцов, а то, дескать, худо с ними тут, в Переяславле.

Слал, конечно, и гривен за них не жалел, но позже, и то от верных людей, а не от самой Ростиславы, прознал он кое-какие подробности их совместной жизни. Тогда и понял, зачем его умнице и красавице понадобились в таком количестве румяна с белилами. Да затем, что негоже, когда на лице синяки видны. Что для холопки иной не в поношение, то для переяславской княгини — страшный позор. А для Ростиславы вдвойне — гордая у него дочка.

Однако и у каждой гордости есть свой предел. Последнее письмо от нее ему привезли, когда он был в Галиче. И вновь жалоб в нем не было, только просьба подсобить с выбором — какой монастырь лучше всего выбрать. Да еще внизу свитка стояла необычная подпись: Феодосия.

Никогда ранее дочь своим крестильным именем не подписывалась. Не любила она его. Всегда ей больше по душе гордое княжеское было — Ростислава. Да и к монастырской жизни тяги у нее отродясь не имелось. Скорее напротив. «Чем рясу на себя надевать, так уж лучше сразу к русалкам. У них-то жизнь попривольнее», — говорила она всегда. А тут и муж ее словно с цепи сорвался, решил любимый Мстиславом Новгород на колени поставить. Словом, все одно к одному — возвращаться надо. За град поквитаться да… за дочку.

Оттого и Ярослав, разбитый на Липице и устроивший со зла страшный самосуд над ни в чем не повинными новгородскими и смоленскими купцами, оказавшимися на свою беду в Переяславле-Залесском, поехал, смирив гордыню, не к тестю, а именно к брату Константину. И просьба у него была одна — чтобы тот не выдал его Удатному на расправу.

Потому и Мстислав, обычно добродушный и незлобивый, невзирая на все уговоры своего союзника, не захотел мириться с зятем — и к городу его не пошел, и даже видеть Ярослава не пожелал. Последнее из опаски, что сдержаться не сумеет. Он и даров его не принял — счастье дочери на злато-серебро не купишь, — лишь потребовал, чтобы зять ему Ростиславу вернул. А дабы скрыть нелепость своего пожелания — когда такое было, чтоб князь у князя жену отбирал, пусть даже она ему и дочь родная, — Мстислав к этому повелению присовокупил, чтобы и все новгородцы, кои в живых остались, тоже были к нему доставлены.

И оба — и Удатный, и Ярослав — знали, какое из требований главнее, а какое так, лишь для отвода глаз. Скрипнул переяславский князь зубами в бессильной ярости, но делать нечего — все исполнил. И скоро Ростислава с густо набеленным лицом — а как иначе два свежих синяка скрыть? — сидела у отца в шатре.

Глядел на нее Мстислав и тоже зубами от злости скрипел. Это ж сколь его лапушка, заинька, кисонька, детонька ненаглядная перестрадала, коль ныне от нее прежней — а ведь всего два года прошло с начала замужества — почитай, половина былой стати осталась. Была-то розовощекая, округлая, словно яблочко наливное, а ныне эвон какая исхудавшая.

Тогда-то, сидючи в шатре, он в сердцах решил вовсе не возвращать ее мужу. К тому же и за собой чувствовал изрядную вину — ведь предупреждали его, что не просто так умерла первая жена Ярослава, Аксинья Юрьевна. Хоть и терпеливой была дочка половецкого хана Юрия Кончаковича, но все одно — доставалось ей порядком, а рука у мужа ох и тяжела. Вот только он, Мстислав, не послушался доброхотов, порешив, что пред такой красой никто не устоит, потому и дал согласие на свадебку. Зато ныне сызнова вручать ее извергу на поругание он не собирался. Да и сама Ростислава сразу повеселела, узнав про отцовское решение, так что обратно в Новгород он уехал вместе с нею.

Да и потом, когда Ярослав прислал за нею послов, выпроводил их ни с чем. Стоило ему вспомнить то свидание в шатре и измученную, исхудавшую Ростиславу, как тут же все в нем вздымалось, и он, глядя на вновь расцветшую под его заботливым крылом дочку, решительно отказал в ее выдаче. Правда, выпроводив восвояси второе по счету посольство, князь поневоле призадумался — а что же дальше? Как ни крути, а такое ведь тоже не может длиться до бесконечности. Замужней бабе — будь она хоть кто — место рядом с законным супругом, а не у отца.

Зато теперь вроде бы подворачивался удобный случай — не просто отвезти Ростиславу, а заодно и зятя с собой на Рязань пригласить. Думалось, что совместный поход должен их как-то друг с дружкой сблизить, а коли Ярослав сердца на тестя держать не станет, глядишь, и с женой своей полюбезнее будет, а там как знать, может, и к общему ладу придут. Да и намекнуть можно, время подходящее выбрав, что, мол, все, шутки давно кончились и вдругорядь он, Мстислав, такого обращения со своей кровинушкой прощать не намерен.

Но вроде бы и все продумал, а на душе у него по-прежнему было неспокойно, так что он продолжал хмуриться, хотя и сам толком не понимал почему. Вроде бы со всех сторон складно получалось, так чего ж кошки на сердце скребутся? Однако раз решено, значит, быть по сему.

— Сбирайся, — хмуро буркнул он, войдя к дочери в светлицу, и повелительно махнул дворовым девкам, что сидели рядышком с переяславской княгиней на лавках, склонясь над вышивкой.

Челядь мигом исчезла. Лишь Вейка, любимица дочери, как бы невзначай немного замешкалась у выхода, ожидающе косясь на свою хозяйку, не подаст ли та какой знак, не повелит ли остаться. Знака она не дождалась, зато Мстислав так грозно глянул в ее сторону, что пришлось проследовать за остальными. Уходя, Вейка успокоила себя мыслью, что отец — не муж и худа над ее обожаемой княгиней не свершит.

— Как скажешь, батюшка, — послушно откликнулась Ростислава, поняв все без дальнейших объяснений и лишь спросив: — Сколь скоро ехать повелишь?

— Пока вече сберу, пока дружину проверю — с неделю, не менее, провозимся.

— Так ты сам меня повезешь? — не поняла княгиня. — А почто со всей дружиной? Чай, не на битву едешь, к зятю родному. — Но не утерпела, тут же иронично протянув: — Хотя да, иной зять, он… — А договаривать не стала, и без того обоим ясно.

Мстислав вздрогнул и смущенно пояснил:

— Я к нему лишь попутно загляну, чтоб тебя из рук в руки передать… да поговорить кое о чем, — добавил он грозно.

Лицо Ростиславы вмиг зарделось ярким румянцем. Она прекрасно поняла, о чем именно, а точнее, о ком будет идти речь. Ох, как же стыдно, как же непереносимо стыдно… Мстислав же, не обращая внимания на раскрасневшиеся щеки дочери, продолжил:

— А дружину с собой на Рязань поведу. Да не токмо дружину, но и новгородский полк мыслю прихватить, потому как негожее там творится.

— А я-то думала, что ты ныне Галич непокорный в мыслях держишь.

— Да бог с ним, с Галичем этим, — беспечно отмахнулся Удатный. — Подождет он, никуда не денется. Успею угорского королевича оттель выгнать, а сейчас поважнее дела имеются. Слыхала, поди, что там на украйне земель русских стряслось?

— Как не слыхать. Ужо две седмицы[14] весь Новгород, почитай, токмо о том и говорит. Да и ты мне последнюю грамотку от князя Константина показывал, чла я ее. А ты, стало быть, сызнова о правде печешься? — печально вздохнула Ростислава.

— Надо ж кому-то, — проворчал Мстислав Мстиславич, которому в этот миг пришло на ум, что на душе у него, скорее всего, неспокойно как раз из-за Рязани.

Дело-то даже не в ней, а вообще — ну сколько ж можно?! То в Киеве творится бог весть что, то в Галиче, то у Всеволодовичей, а теперь вот еще одно к ним добавилось. Неужто у князей ныне вовсе ни стыда ни совести не осталось, коли они вот так-то?!

— А меня, значит, попутно… — задумчиво протянула Ростислава, прерывая тягостные раздумья отца.

Лицо ее слегка омрачилось, но длилось это недолго.

«А ведь ежели не поедет батюшка на Рязань, тогда и меня… попутно… не повезет, — мелькнуло у нее в голове. — Ежели не поедет…»

Она покосилась на князя и тихонько осведомилась:

— Одного я токмо в ум не возьму. Когда ты прямиком с моей свадебки на Чернигов подался — тут все ясно. Святославичи Мономашичей забижали — негоже такое спускать. К тому же Мстислав Романович, что на Смоленске сидел, братом тебе двухродным доводился. И когда ты с Галича вернулся, чтоб за свой Новгород вступиться, да на Ярослава с Юрием пошел — там тоже все понятно.

Что именно, она вновь уточнять не стала. Ни к чему свой срам лишний раз прилюдно выставлять. Хоть и отец родной, ан все одно. Вместо этого далее свою ниточку потянула:

— Ты за старину вступился, Константина на Владимирский стол усадил, порядок должный навел, чтоб средь суздальских Мономашичей тоже все по дедовым обычаям было. А вот ныне я в толк не возьму: чай, в Рязани Святославичи грызню учинили. Так почто тебе туда лезть?

— Ежели бы черниговские али с Новгород-Северского княжества — тогда и впрямь чужие, — возразил князь. — А с теми, что на Рязани, я в родстве, потому и болит у меня душа. Никогда еще братоубивец на столе княжом не сиживал. Лучше помереть, чем неправду терпеть.

— Ан тут запамятовал ты малость, — деликатно заметила Ростислава отцу.

Ну не говорить же ему: «Батюшка, ты хоть одну харатью[15] за свою жизнь читал ли?»

Нет уж, тут тоньше надобно, чтоб, упаси бог, не обидеть. Лучше про плохую память сказать. Она — дело житейское. Для воина зазору нет предание далекой старины подзабыть.

— Еще пращур наш общий Владимир, хошь и равноапостольный, но повелел своего брата Ярополка на мечи вздеть, — привела она пример.

— То сами варяги учинили, — неуверенно возразил Мстислав, сам чувствуя слабость своих слов.

— Без княжьего дозволения на такое ни один варяг бы не решился, — не согласилась она. — К тому ж не в битве и не в сече, а когда тот мириться к Владимиру приехал. Один! Без меча!

— А Святополк Окаянный? — взвился князь. — Пришел Ярослав Мудрый и покарал братоубийцу.

— Это верно, — не стала спорить Ростислава. — Но он поначалу в точности уяснил, что Святополк в смерти братьев повинен, а уж тогда пошел на Киев. А ты, батюшка, сам-то до конца ли уверен, что это Константин Рязанский задумал братьев своих изничтожить?

— А кто же еще? — с недоумением посмотрел Мстислав на дочь. — Али ты словеса его, кои он в грамотке отписал, на веру взяла? Мол, ненароком в лес пошел, невзначай топорище вырубил. Тогда Глебовы письмена припомни. Там-то вовсе иное сказывается.

— Стало быть, ты Глебовым словесам больше веришь? — уточнила Ростислава, еще раз прикидывая в уме, как половчее зайти да с чего начать, и припоминая, что именно было написано в обоих свитках.

— Как же не верить, коль людишки Константина не токмо его братьев под Исадами, но и все их потомство сгубили?! — возмутился Удатный. — Один токмо род Ингваря и остался в живых, да и то потому, что не успел Константин и сам в полон угодил. Ну а после уж исхитрился и своего последнего брата Глеба умертвил. Тут тоже все ясно как божий день. А не выступлю я, чтоб правду на рязанской земле учинить, он и остальных на мечи поставит. Мне же юный Ингварь Ингваревич и братовья его меньшие хошь и двухродные, ан все одно — сыновцы. Стало быть, надобно им заступу дать.

— Это хорошо, когда все ясно, а я вот ничегошеньки уразуметь не могу, — певуче протянула Ростислава, бросив в сторону отца лукавый взгляд и тут же вновь низко склонив голову над рубахой.

Казалось, девушка полностью отдалась вышивке, но это было обманчивое впечатление. На самом деле она торопилась все продумать. Времени, можно сказать, не было вовсе, а надо успеть выстроить из обоих посланий и прочих всевозможных обрывочных сведений, полученных преимущественно от заезжих купцов на богатом новгородском торгу, единую нить логичных рассуждений и веских доводов.

Вообще-то послание от Константина понравилось ей куда больше. У Глеба оно было написано слишком уж льстивым языком. Так впору оправдываться после свершенного, а не пояснять, что стряслось. А вот Константин спины перед ее отцом не гнул, держался с вежеством, почтительно, но и своей чести не забывал. Мол, ты мне старший братан[16] не только по летам, но и по своим делам, потому и хочу тебя известить о том, что стряслось…

Хотя, конечно, спору нет, и он тоже чего-то недоговаривал. Ну как может господь на небо живым взять? Конечно, возможны всякие чудеса и стоит лишь вседержителю захотеть, так он любое учинит, но вроде бы такой благодати лишь праведников удостаивают, а тут совсем напротив, братоубийцу. Но сейчас ее задача была убедить отца не вмешиваться в рязанские дела, следовательно, нужно безоговорочно принимать сторону Константина, вот только зайти похитрее и донести до своего отца то, в чем хотел убедить его нынешний рязанский князь. Хотел, да… не сумел.

Эх, знать бы ей еще тогда, при чтении свитка, как все обернется, она б сразу этим занялась. К тому ж и времени для обдумывания у нее было бы куда больше. Во всяком случае, не один день, а ныне, коль не получится, и денька лишнего нетути. Уже завтра грянет вечевой колокол, сберется новгородский люд, скажет ее батюшка свое словцо, а Великий Новгород, после того что Мстислав Удатный для них сделал, за своим князем и в огонь и в воду.

— И чего ж тебе не ясно, разумница ты моя? — почти весело осведомился князь.

Ему и впрямь стало радостно. Еще бы. В кои веки выпадал случай разъяснить что-то в многомудрых княжьих делах своей дочери, которая порой просто поражала Мстислава своими умными рассуждениями. Выслушав ее, он иной раз еще долго расхаживал в раздумьях, а случалось, что и менял свои решения. Порой сразу, иногда только к утру, но поступал именно так, как подсказывала своими намеками Ростислава. Однако теперь-то уж она наверняка не права, и пришел черед отца утереть ее милый славный носик.

— Ну вопрошай, — ободрил он ее, усаживаясь рядышком с дочерью, — чего там моей Догаде невдомек.

«Догаде, — радостно отметила Ростислава. — Это хорошо, добрый знак. Раз матушкиным именем назвал, стало быть, и выслушать готов, и душой на долгую беседу настроен».

— Да невдомек мне, почто Константин, ежели к убийству страшному еще с зимы изготовился, лучших воев из дружины своей на мордву отправил? Да еще и Ратьшу с ими вместях, — пропела она.

— Боялся, поди, что не пойдут они на такое, — предположил Удатный. — Хороший вой катом[17] николи не станет.

— Может, и так, — легко согласилась с ним Ростислава. — А те, кого он за пару месяцев до Исад у себя поместил? Они-то людишки подневольные. Нанялся на службу, гривны получил — служи и делай что укажут. Одначе он их тоже вместях с Ратьшей отправил. Это как?

— Тоже не согласились, — уже не так уверенно пояснил князь.

— А ежели они все в отказ пошли, тогда неужто среди них людишек не нашлось, дабы о беде страшной прочих князей упредить? Неужто они все молчунами оказались?

— Может, он допрежь того, как с ними поделиться, роту[18] о молчании взял? — предположил Мстислав и наставительно заметил: — К тому ж хороший вой завсегда язык за зубами держать умеет.

— А мне ведомо, что иной мужик почище бабы этим языком мелет. И что было, и чего не было — столь всего наплетет, что и за месяц не распутать, — возразила дочь, предложив: — Да ты, князь-батюшка, свою дружину оком в думах окинь. Она ведь у тебя ладная, один к одному, а такие языкатые все едино сыщутся, да не один-другой, а поболе десятка.

Мстислав послушно окинул, после чего крякнул и возражать дочери не стал, а Ростислава все так же неспешно продолжала плести свои словесные кружева:

— И опосля опять же не понять мне, батюшка, ни Ратьши, ни прочих. Вот себя на их место поставь. Ты, к примеру, воевода в дружине Константиновой. Предлагает тебе князь братьев своих умертвить. Отказался ты и со всеми прочими уехал мордву бить. А возвернувшись, узнаешь, что побил он их все-таки. Ныне же пояли Константина люди князя Глеба, и он, в железа закованный, в Рязани стольной, у брата в нетях[19]. Ты бы что стал делать — неужто пошел бы с дружиной да стал бы требовать, чтоб братоубийцу на волю выпустили?

Князь кашлянул, продолжая все сильнее хмурить брови и морщить лоб. Разумеется, он бы на месте воеводы только радовался такому исходу дела и никогда бы не стал ратовать за освобождение этого каина. А вот Ратьша — муж хоробр, сед, честен — стал. Почему?

— Тут я и сам в толк не возьму, — откровенно сознался Мстислав.

— Мне гости[20] рязанские да и иные, что в его Ожске побывали этим летом, про суд княжой взахлеб сказывали, — тем временем продолжала Ростислава. — Обо всем я тебе глаголить не стану — больно долго, но в каждом случае Константин строго по Правде Русской[21] судил, не глядя, кто там пред ним — боярин али смерд простой. Ну прямо как ты, батюшка.

— Что ж ты меня с убивцем рядышком ставишь? — недовольно буркнул князь.

— И в мыслях не держала, — заверила девушка, торопливо пояснив: — Я тебя рядышком не с убивцем, но с рязанским князем ставлю, и токмо потому, что сдается мне — не повинен Константин в той татьбе.

— Но его же людишки под корень потомство князей убиенных извели, — упорствовал Мстислав.

— Это верно, извели, — опять согласилась княжна.

За долгие годы общения со своим отцом она давным-давно усвоила одно непреложное правило: если хочешь, чтобы князь начал дудеть в твою дуду, не вздумай ему ни в чем перечить. Горячий и вспыльчивый Мстислав Удатный терпеть не мог, когда ему возражают, а пуще того — обвиняют в неправоте.

«Да прав ты во всем, батюшка, — всегда говорила Ростислава. — Токмо ты растолкуй, а то невдомек мне что-то. Как-то оно получается непонятно…»

А далее следовали факты, стянутые неразрывной цепью стальной логики. Тактика была надежная, многократно и с успехом проверенная на деле, и Ростислава менять ее не собиралась.

— А вот откель в том же Пронске али в Кир-Михайлове людишки сведали — кто перед ним стоит да с чьей дружины вои эти будут?

— Так они сами об себе сказывали, не таились, — пояснил Мстислав.

— Вот-вот, — кивнула Ростислава. — И впрямь не таились. И это мне тоже в диковину.

— А тут-то чего дивиться? — не понял князь.

— Дело-то уж больно страшное. Чтоб детишек убить — не каждая черная душа такой грех на себя возьмет, а коли и возьмет, так все едино — с утайкой да с опаской к нему приступит. А тут еще и похваляются.

— Видать, вовсе без бога в душе людишки те были, — вздохнул Мстислав Мстиславич.

— Может, и так, — не перечила Ростислава. — А может, и иначе быть. След они свой заметали. Как зайцы на снегу петли делают, чтоб охотник не додумался, куда за косым идти и где он в нору забился.

— Погоди-погоди, — нахмурился князь. — Чтой-то я в толк не возьму — след заметали, а сами о себе сказывали во весь голос. Как так?

— А его всяко можно замести. Ты вспомни-ка, какой навет померанская княжна на своих пасынков измыслила. И ведь поверил ей твой шурин. А опосля что вышло? Я тебе еще грамотку от тетки зачитывала.

Мстислав нахмурился, припоминая. Действительно, совсем недавно, и месяца не прошло, получила Ростислава от родной тетки, некогда Янки Мстиславны, а ныне, после принятия пострига в одном из полоцких монастырей, сестры Агриппины, грамотку, в которой та сообщала о делах, творящихся в Полоцке.

Произошло же там следующее. На старости лет удумал тамошний князь Борис Давидович жениться вторично. В жены себе выбрал красавицу Святохну, дочку померанского князя Казимира. И мало того что она хотя вроде бы и приняла греческий закон, но все равно не отпускала от себя латинского попа, так вдобавок решила извести взрослых сыновей Бориса Василько и Вячко, чтобы княжение досталось ее малолетнему сыну Владимиру, которого она успела к тому времени родить престарелому Борису Давидовичу.

С этой целью она вначале надоумила пасынков отпроситься у отца на самостоятельное княжение в разные грады полоцкой земли, а после того, как они удалились, составила подметное письмо, адресованное им. Было оно написано якобы от имени наиболее авторитетных полочан, которые являлись рьяными сторонниками Василько и Вячко. В письме эти люди будто бы звали сыновей Бориса на княжение, убеждая свергнуть с полоцкого стола отца, выжившего из ума, а Святохну и ее сына предать смерти. Послание это померанская княжна передала Борису — дескать, удалось ей перехватить.

Зная о том, что в народе не любят его молодую жену, Борис Давидович поначалу поверил клевете, и как ни божились и клялись обвиняемые, однако были казнены. Но затем, проведав о случившемся, Василько Борисович сам отважно приехал к отцу, нашел того, кто все это писал под диктовку Святохны, и, приперев его к стенке, сумел обличить клевету мачехи.

— Так ты мыслишь, что и они… — задумчиво протянул Удатный.

— Коль уж баба таковское возмогла учинить, то мужику оное измыслить — раз плюнуть, — передернула полным плечиком Ростислава.

Вообще-то в душе она считала совершенно иначе, однако, зная точку зрения своего отца на умственные способности тех и иных, решила и тут ему угодить.

— Выходит, на волка помолвка, а теленка пастух украл. Так, стало быть, ты мыслишь? — И он с невольным восхищением поглядел на умницу-дочь.

— Так, батюшка, — кивнула она. — И иное мыслю — ить из черного белого все одно не сотворишь. Как ни жаться, а в правде признаться. Эвон, Святохна крутила-вертела, ан правда все одно всплыла. А енти убивцы княжат малолетних признались в ней одним тем, что уж больно громко свою лжу везде повторяли.

Мстислав вновь погрузился в раздумья, беззвучно шевеля губами. Ростислава, внимательно посмотрев на отца, решила ковать железо, пока оно горячо, и на всякий случай тут же подкинула новый довод в пользу своей версии:

— Да еще об одном помысли-ка. Сказывали, что у Константина, когда он из Исад бежал, от воев Глебовых спасаясь, всего трое али четверо осталось из дружины всей, да и сам он весь в ранах был. До того ли ему, чтоб о детишках княжьих думать? Да и на что они ему, ведь в Рязани не он сидит, а его брат Глеб. Опять же и послать ему некого, да еще сразу во все места. А ведь сказывают, токмо в Пронск десятка два приехало, да и в другие грады столько же, — ты сам-то сочти, батюшка.

— А кто же тогда?.. — Мстислав, не договорив, оторопело уставился на дочь. — Убивец-то тогда кто?

«Экий ты недогада, батюшка!» — чуть не сорвалось с ее языка, но она сдержалась и спокойно, даже чуточку равнодушно — мол, далеки от меня дела рязанские — предложила:

— А ты на каиново место князя Глеба примости, и сразу все вмиг сойдется. Да и никакой несуразицы уже не будет. Опять же помысли, нешто гражане Рязани стольной утерпели бы такое непотребство, чтоб над ними братоубийца сидел? Они, конечно, не вольные новгородцы, но буйства и у них в достатке. Земли-то украйные, неспокойные, так что там удалец на удальце.

— А я вече сбирать хотел, — растерянно протянул Мстислав.

— Собрать его завсегда успеешь, — деловито заметила дочь. — Токмо в народе не зря сказывают: «Сперва рассуди, а опосля осуди». К тому ж я тут и еще кой-что вспомянула. Ты ведь на Чернигов не самовольно пошел — смоленские князья подсобить просили. А Великий Новгород возьми. Сами людишки за тобой в Торопец, а опосля и в Галич прибежали. Да и Юрия со стола во Владимире ты ссаживал не для себя — для старшего Всеволодовича старался, кой сам в твой стан полки свои привел. А ныне незваным возжаждал пойти. Рязань же, сколь я памятаю, незваных гостей не жалует. Там даже сын покойного Всеволода Юрьича усидеть не смог, а уж на что его батюшка силен был[22].

— Силен-то силен, а со мной потягаться он не возмог — уступил[23], — заметил Удатный с удовлетворением и легкой гордостью.

— Верно, уступил. А еще и потому он так сделал, что чуял, на чьей стороне правда. А ныне, батюшка, ты сам-то ведаешь, у какого края ее в Рязани искать?

Мстислав смущенно засопел. До разговора с дочерью он это ведал точно, а вот теперь, после всех ее слов, и впрямь получалось, что… Нет, он все равно так до конца и не согласился с тем, что правда на стороне Константина, но если ее нет и у Глеба, тогда где она вообще? И что тогда делать?

— К тому ж и путь туда не близок, — прибавила Ростислава, видя отцовские колебания. — Как знать, можа, пока ты полки соберешь да туда подойдешь, младшой Ингварь с Константином, во всем разобравшись, сами мирком поладят. А тут и ты заявишься с дружиной. Получится, что ни к селу ни к городу.

Она окончила шитье, деловито перекусила нитку зубами и, держа рубаху на вытянутых руках, принялась придирчиво оглядывать свою работу. Мстислав сидел погруженный в глубокое раздумье. Молчание затянулось, но Ростислава терпеливо ждала, не мешая неторопливому ходу отцовских мыслей. Она даже затаила дыхание, чтоб ничем не потревожить князя, пока он будет делать новый выбор.

— Да-а-а, мыслится мне, что ежели все взвесить как следует, то надо бы малость погодить, покамест все до конца не прояснится. Какой ни будь острый меч, ан и им всех концов не отрубишь — все равно рано или поздно, а наружу выйдут, — пришел наконец Удатный к окончательному выводу и вопросительно посмотрел на дочь.

— Ох, ну до чего ж ты у меня мудер, батюшка, — радостно подхватила Ростислава. — Ишь яко славно поведал. А ить верно, — всплеснула она руками, словно только что постигла глубинный смысл отцовского решения. — Как ни крой, ан все одно — швы наружу выйдут. Так и тут — как ни путай, а божья воля со временем все распутает.

Довольный поддержкой, Мстислав уже гораздо увереннее продолжил:

— Опять же никто и подсобить не просил — так чего лезть? Можа, они и впрямь сами замирятся. Ты-то сама как думаешь? — повернулся он к дочери.

— Да по мне, как ты скажешь, батюшка, так оно и ладно, — певуче откликнулась Ростислава. — А думать я никак не думаю. Нешто бабское дело — в мудреных делах княжьих разбираться. Вон, — она с гордостью показала на рубаху с уже оконченной вышивкой, — это работа по мне. Как оно тебе, по нраву?

— Княжьи думы и впрямь не бабского ума дело, — согласился с дочерью Мстислав. — Тут со всех сторон обмыслить надобно. И так покрутить, и эдак посмотреть. Иной раз и вовсе ум за разум заходит, — пожаловался он. — А рубаха, что ж, и впрямь славная получилась.

— Самому лучшему богатырю на земле русской шила. Всю душу вложила, — похвалилась Ростислава, и Мстислав тут же ощутил легкий укол ревности.

С одной стороны, конечно, хорошо, что дочь всерьез решила замириться со своим мужем, раз принялась вышивать для него, но с другой — чего-то и жалко стало, вот только чего именно — непонятно.

Князь встал, выпрямившись во весь свой богатырский рост, и, глядя на рубаху, еще раз подтвердил:

— Баская[24]. Токмо у витязя твово я на Липице одну спину и видел, — не удержался он все-таки, чтобы не съязвить.

— А тут ты неправду речешь, батюшка, — впервые за все время разговора возразила Ростислава отцу, и ее васильковые глаза строго потемнели. — Мой богатырь николи ворогу спины не казал, потому как везде и всюду токмо за правду бился и бог завсегда на его сторону вставал. — Ростислава поднялась с лавки и, держа рубаху на вытянутых руках, низко склонилась перед отцом в глубоком поясном поклоне. — Так что прими ее и носи на здоровье, коли так по сердцу тебе моя работа пришлась, витязь ты мой любый.

— Так ты что же? — оторопел Мстислав. — Оно как же? Ты для кого ее шила-то?

— Для князя великого, чья слава по всей Руси соколом летит и коего в народе уже давно Удатным кличут, — напевно ответила Ростислава.

— Вона как, — растерянно констатировал ее отец и уже совершенно иначе оценил всю прелесть мудреной витиеватой вышивки, идущей по вороту и далее спускаясь к глубокому разрезу на груди. Да и обшлага рукавов вышивальщицы тоже не обделили своим вниманием, потрудившись на славу.

В причудливом сплетении волшебных трав и растений таились диковинные звери, готовые к прыжку на неведомую добычу. Золоченая нитка хитро свивалась с синей, та с желтой и зеленой, и все это в окружении всевозможных оттенков красного.

— А я-то мыслил, что ты ее супругу своему Ярославу вышила. — И он посетовал: — Негоже оно так-то. Сама ведаешь, где мужней женке место.

— Ведаю, — кивнула Ростислава, помрачнев.

Зрачки ее глаз потемнели от гнева, став почти фиолетовыми, и она отчеканила, как заученный урок:

— В замужестве девица род свой в одночасье меняет, и должно ей с мужем делить все невзгоды честно и пребывать при нем неотлучно, яко в радостях, тако же и в несчастьях. Потому, батюшка, ежели повелишь, вмиг соберусь, ибо вся в твоей воле.

«Да неужто зря я это затеяла, вступившись за рязанского Константина?» — промелькнуло у нее в голове.

— Вся-вся, — раздраженно пробурчал Мстислав. — А я вот и повелю — готовься. Не ноне, конечно, — торопливо добавил он. — Коли я с Рязанью погодить решил, то и тут торопиться неча. Опять же и дожди того и гляди зарядят. Еще завязнешь где в дороге. А вот как снег выпадет, так прямо по первопутку тебя и отправлю. И все! — отрезал он. — И не прекословь!

— Отродясь слова тебе поперек не сказывала, — пожала плечами Ростислава. — Коль велишь готовиться, стало быть, учну готовиться. — И, провожая взглядом уходящего из светлицы отца, перекрестилась: «Вот и еще пару-тройку месяцев отсрочки себе выхлопотала».

Она вздохнула и, чтобы быстрее прогнать от себя грустные мысли о неизбежном возращении в Переяславль-Залесский, вспомнила о том, что именно она насочиняла отцу про события в далеком Рязанском княжестве.

«Вот будет забавно, если мои слова и впрямь правдой окажутся, — невесело усмехнулась Ростислава. — А впрочем, какая разница, кто там убивец, а кто страдалец. Главное, что отец мне поверил и отказался от похода на Рязань, а там… Там я еще что-нибудь удумаю. Ништо. Не пропадем», — ободрила она сама себя.

Свои хитрости она и за малый грех не считала. Никто же не спрашивал ее согласия, когда выдавал замуж. Сказали — надо, вот и все. На что уж отец всегда был потатчиком к старшей дочери, а тут и он не захотел хотя бы попробовать поговорить по душам.

А с другой стороны, о чем разговор-то вести? Это у дочек простецов жизнь невесть как сложится, а у княжеских иначе. Она еще в люльке качается, ее и от груди отнять не успели, а судьба уже известна — и за кого замуж, и когда. Ей самой и так изрядно свезло — почитай, почти до осьмнадцати годков невестилась, а ведь иных и в двенадцать лет, а то и того раньше под венец отдают.

Да и потом все заранее определено, до самой смерти. А коли супруга твоего костлявая раньше подстережет, у вдовы путей только два — либо в монастырь, либо, ежели сыновья малы, оставаться вдовствующей княгиней и ждать, когда они подрастут да когда молодая невестушка придет, чтоб свою власть утвердить. А далее все одно — монастырские стены.

Увы, но у нее, Ростиславы, детишек нет, и, случись что с Ярославом, дальнейшая дорожка известна… Впрочем, имелась и еще одна тропка, коя в Плещеево озеро вела. Страшно, конечно, только если призадуматься, то неведомо, что на самом деле страшнее — сразу на тот свет отправиться али заживо себя в темнице каменной похоронить? Ежели для нее самой такой выбор бы встал — как знать, как знать…

А вот обратно к отцу уже нельзя — не дочь, а вдова, пусть и молодая. Да и кто она в его тереме будет? Так, не пойми что. Повторно же замуж выйти — так не принято у князей «залежалым товаром» торговать. Да и кто на нее польстится — разве старик какой, а это значит из огня да в полымя. Ярослав-то хоть и суров, и зол, и несправедлив, и невнимателен, да много еще всяких «не», включая буйный нрав и тяжелую руку, но все-таки когда он на коне, да в воинской справе, да еще бравая дружина позади — тут уж у любой сердце в груди защемит. По первости, бывало, пару раз щемило и у нее.

Опять же взять — пусть и чужой, и сердцем далек, и мыслями, и отталкивал ее постоянно своими насмешками, когда она пыталась помочь советом, и руку на нее поднимал, а уж про податливых холопок, коих он сменил невесть сколько, и вовсе лучше умолчать, ибо не сосчитаешь, — но ведь муж. Другого-то нет и уже никогда не будет.

Хотя что об этом сейчас-то? Может, и будут еще дети. Ох как хотелось Ростиславе их иметь — маленьких, ласковых, ненаглядных. С ними и сердцу отрадно, и супротив всех несправедливых упреков, получаемых от Ярослава, устоять куда легче. Да и будущее тогда вырисовывалось совсем иное.

Ростислава упрямо тряхнула головой. Ладно, обождем до первопутка, а там…

И пошла в свою светелку — гордая, молодая, красивая, умная, но такая несчастливая.

* * *

Если же упоминать о молчании такого неустанного борца за справедливость, как Мстислав Удатный, то оно больше говорит о мудрости этого князя, чем о его нерешительности. К тому же, как мне думается, его в то время, скорее всего, гораздо больше занимали иные проблемы, напрямую связанные с Галичем, где вновь воцарился венгерский королевич Андрей…

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 121. Рязань, 1830 г.

Глава 2 Ингварь, сын Ингваря

Мне гибель не страшна. Я заявляю, Что оба света для меня презренны, И будь что будет; лишь бы за отца Отмстить как должно. Вильям Шекспир

Душно было в просторном шатре. Душно и сумрачно, потому что слуг не допускали, а споры затянулись далеко за полночь и часть восковых свечей, окончательно выгорев, погасла. Те, что горели, находились на последнем издыхании, хотя и продолжали выжимать из себя неяркий грязно-желтый свет.

А еще было холодно. Поставленный в чистом поле шатер мог лишь сдержать порывы студеного сырого ветра, а вот согреть собравшихся в нем — увы. Жаровни с углями стояли давно остывшие, а поменять их нечего и думать — дров не было. К тому же то один, то другой из спорящих откидывал полог, выходя наружу или возвращаясь обратно, а суровый холодный ветер только того и ждал, радостно залетая внутрь.

Впрочем, как раз холода люди не замечали — не до того…

Князь Ингварь, возглавляющий это походное совещание и всего несколько месяцев назад перенявший от погибшего отца правление во граде Переяславле Рязанском, ныне пребывал в тяжких раздумьях. Последнее слово было за ним, и как он порешит, так тому и быть. Он же пока не знал, что предпринять. Бояре, собравшиеся еще засветло к нему на совет, судили-рядили и так и эдак, но мнений было много, предложения звучали самые разнообразные, и князь растерялся.

Причиной тому была его молодость и отсутствие опыта. От роду было ему неполных восемнадцать лет, хотя выглядел он куда старше. Темноволосый и кряжистый, он оставлял о себе впечатление двадцати — двадцатипятилетнего молодого, но уже заматеревшего телом мужчины. Вдобавок, чтобы казаться солиднее, Ингварь стремился всегда и всюду соответствовать высокому званию: степенно вышагивал, тщательно следил за своими жестами, чтобы были уверенные и властные. В разговоре же старался быть неторопливым и немногословным — как бы ни хотелось поспешать с надуманным, пусть даже оно давно созрело в голове, помнил, что поначалу надо дать выговориться другим, ибо так всегда вел себя отец.

Однако то, что до недавнего времени он, хоть и был самым старшим из братьев, ни разу не принимал ответственных решений, вселяло сейчас вполне понятную робость и боязнь за возможную ошибку, ибо отец его, Ингварь Игоревич, княживший до недавних пор в Переяславле Рязанском, не очень-то спешил привлечь юношу к участию в княжеских советах. А зачем? Ему и самому лишь четыре с половиной десятка. Правда, некоторые нутряные хворости стали уже ощущаться, но поддаваться им он не собирался, твердо вознамерившись помереть не ранее чем обженит последнего своего сына Олега, коему пока что исполнилось только четыре года.

Поэтому Ингварь Игоревич принял решение отправить своего первенца на самостоятельное княжение всего лишь полгода назад, после той злосчастной зимней охоты, когда от рук шатучих татей изрядно пострадал и едва не умер от ран гостивший у них в ту пору ожский князь Константин. Именно приключившееся с ним несчастье и навело старшего Ингваря на мысль о бренности всего живого. Ныне жив, а там кто ведает, когда господь приберет его к себе, так что лучше побеспокоиться о своих сынах загодя, пока сам в силах посмотреть, как будут править, да подсказать что-то, если понадобится.

Все прочие для самостоятельного княжения были слишком малы, а вот первенцу, Ингварю-младшему, он выделил в удел небольшой городок Зарайск, стоявший на реке Осетр. Для начала правления лучшего места и представить нельзя. Окруженный со всех сторон дремучими лесами городок был мал, а жители селищ, относящихся к нему, нрав имели тихий и спокойный, так что событий почти не случалось и никаких сложностей не предвиделось. Словом, еще до весеннего половодья уже не какой-то там княжич, а полноправный удельный князь Ингварь Ингваревич выехал в Зарайск. Пока обосновался, пока вник во все, пусть не до самых тонкостей, но более-менее основательно, прошла половина лета, и ничто вроде бы не предвещало беды.

Но в конце месяца зарева[25] в его хоромы поздно ночью ворвался черный гонец[26]. Одежда его была покрыта запекшейся кровью, а левая рука от самого плеча и до локтя была неумело замотана какой-то грубой серой тряпицей и плетью свисала вниз. Едва войдя в княжий терем и увидев вышедшего молодого Ингваря, гонец рухнул на половик, успев прошептать лишь два слова: «Беда, княже».

Более внятные сведения удалось получить от раненого дружинника лишь ближе к утру, когда он, периодически впадая в беспамятство от неимоверной усталости, поведал потрясенному Ингварю о том, что случилось на княжеском съезде близ села Исады в Перунов день.

Правда, в самом шатре, где пировали князья, воина не было, а потому, что именно там стряслось, он пояснить не мог. Зато как напали на них люди из боярских дружин князя Константина — видел воочию. Бились недолго, уж очень неожиданно и врасплох их захватили, но вислоусый старый Пожар, ходивший у Ингваря Игоревича в сотниках, успел повелеть ему и еще троим скакать в Зарайск и Переяславль Рязанский, дабы упредить домочадцев князя о случившемся, а сам с остатками дружины решил пробиваться к шатру, где находился Ингварь Игоревич с остальными князьями.

Что именно произошло с отцом молодого князя, равно как и с его боярами, дружинник не ведал, однако когда уже забирался на коня, то почудилось ему, что услышал он голос Ингваря Игоревича, и слово «предатель», выкрикнутое им, гонец запомнил накрепко. И хоть кому оно было адресовано — тоже неведомо, но, учитывая, что подлое нападение было организовано людьми бояр князя Константина, особо гадать не приходилось.

Первая мысль Ингваря — куда только подевалась недавняя степенность — немедля скакать к батюшке на помощь. Хорошо, что удержали старшие дружинники. И впрямь, сейчас это не имело смысла — коль жив, так сам, наверное, поспешает в свой град, а коли нет, чем тут поможешь? Следовательно, и ему самому тоже необходимо в Переяславль Рязанский.

Во-первых, дождаться возвращения отца или, на худой конец, выяснить, что с ним стряслось, а во-вторых — причем не дожидаясь возвращения, а сразу — предстояло начинать срочно готовить к обороне сам город. Ну и, в-третьих, — ободрить мать, Всеславу Мстиславну, а коль понадобится, то и утешить в горе. Опять же и братья меньшие там остались. Давид с Романом совсем большие, одному пятнадцать годков, другому четырнадцать. Глеб поменьше — ему этой осенью лишь десять минет, а Олегу и вовсе едва пятый пошел. И если что — хотя от мысли, что батюшка погиб, Ингварь и открещивался, но она все чаще и чаще приходила на ум, — то получалось, что удельный князь Зарайска в одночасье должен взвалить на свои плечи все огромное хозяйство отца.

Уходили в Переяславль налегке, но из полусотни дружинников, которых выделил сыну Ингварь Игоревич, отправляя его в Зарайск, молодой князь все-таки оставил с десяток во главе с самым опытным — кряжистым Костарем, наказав спешно собрать рать из мужиков близлежащих деревень. Дело это обещало быть долгим, а посему заняться им надлежало немедленно.

Собрав с бору по сосенке ополчение — три сотни кое-как вооруженных мужиков — и повелев утроить бдительность и осторожность оставшимся на страже Зарайска, Костарь через пару недель выехал вслед за Ингварем в Переяславль Рязанский. К тому времени о случившемся под Исадами Ингварь знал еще не все, но самое главное. Два князя-братоубийцы, из коих один Константин, а второй — родной брат Константина Изяслав, порешили умертвить всех прочих братьев, дабы одним княжить на рязанских просторах. Однако новоявленным каинам было не дано претворить в жизнь свой злодейский замысел, ибо у прочих князей дружины оказались тоже крепки и сумели дать злодеям достойный отпор. Правда, к превеликой печали, к тому времени лютые вороги уже успели порубить и Святослава, и Ростислава, и прочих князей, среди коих оказался и отец Ингваря.

Обо всем этом говорилось в послании князя Глеба Владимировича, чудом уцелевшего в этом побоище. Сообщал тот также, что тело Ингваря Игоревича, равно как и других невинно убиенных князей, будет погребено в белокаменном рязанском соборе Бориса и Глеба, и приглашал всю семью погибшего князя проститься с отцом. Особенно настойчив он был, зазывая к себе молодого Ингваря. А еще просил, ежели только объявится в его краях князь Константин-братоубийца, сумевший бежать от праведного возмездия, немедля заковать оного злодея в железа и с надежными людьми отправить его в стольную Рязань на справедливый княжеский суд.

Непонятным для Ингваря было одно — зачем Константин вообще появится в этих краях, и будет ли он один или же ему удалось удрать из-под Исад вместе с дружиной. Но на всякий случай повелел спешно укреплять городские стены, дабы злодей не смог внезапным штурмом взять Переяславль.

Уезжая на княжеский совет, его отец взял с собой почти всех бояр, оставив для бережения града лишь опытного воеводу Вадима Данилыча по прозвищу Кофа. Из молодшей дружины под начало Кофы Ингварь Игоревич выделил половину воев. Оно, конечно, две сотни не так уж много, но и не мало, ибо тут как посмотреть. К тому же молодой князь был уверен, что и ратников Константина тоже потрепали изрядно. Вдобавок не все же бояре ожского князя причастны к злодейству. Стало быть, силы должны быть равны, и ежели только князь-братоубийца объявится под стенами его града, то ему несдобровать.

Но ожидания Ингваря оказались напрасны. Уже через неделю он получил от Глеба новую весточку — пойман Константин и сидит в порубе. Судить же его рязанскому князю хотелось бы не единолично, а со своими сыновцами, коих осталось немало после невинно убиенных под Исадами князей. Те, что еще пребывают во младенчестве, — ясное дело, в судьи не годятся, а вот Ингварь и его братья — Давид и Роман — слово свое сказать должны. Поэтому Глеб и не стал самостоятельно учинять расправу, а решил дождаться всех, но в первую очередь княжат из Переяславля. В заключение же Глеб просил по возможности ускорить приезд, ибо рязанский народ волнуется и, чего доброго, может в одночасье сам порешить Константина-братоубийцу.

Отказаться от такого ответственного дела Ингварю и в голову прийти не могло. К тому же изрядно льстило то, что именовали его не просто князем Переяславля, полностью признав за ним все права на второй по величине после Рязани город в Рязанском княжестве, но и приятно намекали на большее, причем значительно большее. Писал Глеб, что своих сыновей господь ему не послал, и потому есть у него горячее желание взглянуть на будущего рязанского князя, под чью руку со временем несомненно перейдут все земли. Время же это, по всей видимости, не за горами, ибо ныне сам Глеб изнемогает телом от ран, полученных под Исадами, а душой от великой скорби по безвременной кончине двухродных братьев, так что…

За сборами прошло еще три дня. На четвертый, рано поутру, Ингварь с Давидом и Романом, сопровождаемые Вадимом Данилычем Кофой и полусотней дружинников, должны были отправиться на трех лодьях вниз по Оке, но тут прискакал еще один гонец.

На сей раз вести от князя Глеба пришли тревожные. Извещал он своего сыновца о том, что вышла под стены Рязани Константинова дружина, такая же богопротивная, как и возглавляющий ее Ратьша, а с нею вместе пришли и дикие язычники с далекого севера, закованные в железа, которых Константин и навербовал именно для Исад. Да с ними вместе разбил стан под рязанскими стенами еще и степной народец во главе с половецким ханом Данилой Кобяковичем. Требуют они вернуть им своего князя, вынув его из поруба, иначе грозят штурмом стольного града. У него, Глеба, воев довольно, но еще лучше было бы, если бы пришел со своими людишками Ингварь Ингваревич, дабы задать осаждающим такую трепку, чтоб из-под стен Рязани не ушел ни один человек.

Пришлось вновь откладывать отъезд и отряжать во все концы своего удела дружинников для сбора ополчения. Но не прошло и седмицы, как на взмыленном коне в Переяславле появился новый гонец. На сей раз им оказался Константинов боярин Онуфрий, про которого Глеб еще ранее писал, что сей честной муж к злодейским помыслам своего князя никаким боком непричастен.

Поведал боярин, что ожский князь, коему не иначе как подсоблял сам сатана, выбрался-таки из поруба, а воевода Ратьша со своими людьми и вместях с северными язычниками и погаными нехристями из половецкого войска сумели взять Рязань. Ему же, Онуфрию, удалось ускользнуть только чудом, притворившись поначалу мертвым. Вместе с ним бежал и еще один боярин по имени Мосяга, так что если он уйдет от погони, то по приезде в Переяславль непременно подтвердит сказанное.

Ингварь не сразу, но узнал Онуфрия. Тогда зимой, когда Константин приезжал звать его отца на встречу всех князей под Исады, с ним тоже был этот боярин. Молодой князь хотел было задать вопрос о том, как случилось, что один из самых ближних бояр ожского князя ничего не ведал о преступных замыслах своего господина, но не успел. Поначалу это казалось не совсем удобным — боярин только с дороги, а спустя день Онуфрий, не дожидаясь расспросов, сам завел разговор на эту тему, пояснив, что он как раз с зимы впал у князя в немилость. Константин перестал ему доверять, а самому догадаться о жуткой задумке князя Онуфрию и в страшном сне не могло присниться. Для вящей убедительности старый боярин то и дело целовал золотой наперсный крест и горячо божился, что говорит сущую правду.

Опять-таки все тот же Онуфрий рассказал, что безбожный Константин, еще до того как угодить в поруб к князю Глебу, успел учинить новое злодейство, отправив своих воев по рязанским градам, дабы они беспощадно вырезали все потомство братьев, вне зависимости от возраста.

Поначалу ужаснувшийся Ингварь усомнился в словах боярина — слыхано ли такое, — однако вскоре получил подтверждение от купцов, которые рассказывали, будто сами слышали от ратников, прибывших в град Кир-Михаила за его сыновьями, как те громко похвалялись, что они посланы от князя Константина, а чуть погодя такое же сообщили и пронские купцы. Правда, по их словам, малолетнего Святослава никто не давил, как детей Кир-Михаила, а он сам будто бы угорел в баньке, собираясь к своему стрыю, но догадаться, кто недосмотрел за княжичем, было несложно. А в дополнение пришла весточка из Белгорода о маленьком Федоре Юрьевиче, которого попросту зарезали.

Вот и получалось, что тут либо самому покорно ожидать смерти, как в старые времена князья Глеб и Борис, либо дать отпор. Вот только Ингварь был не один, и кому, как не ему, защищать своих меньших братьев? Да и терновый венец святомученика его, честно говоря, ничуть не прельщал.

Однако оказать пассивное сопротивление означало лишь отсрочить неминуемую гибель. Во всяком случае, именно так говорил ему отец, когда обучал играть в шахматы. «Кто нападает, может проиграть, но кто только защищается — проиграл изначально», — частенько повторял он сыну. Следовательно, предстояло незамедлительно готовить дружину и собирать ополчение, чтобы успеть выступить самому, упреждая рязанского каина, благо последний вроде бы не спешил показать свой волчий оскал, а поначалу прислал послов с просьбой выдать боярина.

Да ведь что удумал — отписал, будто именно Онуфрий был в числе тех, кто по уговору с Глебом убивал несчастных князей, а сам Константин, мол, пытался спасти его отца, да не успел. Ишь какой ловкий — решил с больной головы на здоровую свалить. Вот только люди лгут — иглу в щель не подоткнешь, а этот сбрехал — целое бревно подсунешь. С какого такого перепоя Онуфрий к чужому князю прислушался бы?! Да мало того, выходит, он еще и от своего утаил — вовсе уж несуразица!

Но перечить послам Ингварь не стал, отделавшись отговорками, что боярина в Переяславле нет. Поначалу молодой князь, памятуя о том, перед ним стоят возможные убийцы его отца, хотел вовсе отказаться говорить с ними, а вместо того вытолкать их взашей, да еще остричь им бороды, но опытный в таких делах Вадим Данилыч уговорил поступить иначе, похитрее. Дескать, с волками жить — по-волчьи выть, а посему, пока рать не готова, лучше сделать вид, что смирился и всему поверил. Ну а на нет и суда нет.

Меж тем сам Кофа и ряд дружинников спешно принялись обучать пеших ратников элементарным азам воинской науки, а Ингварь, списавшись с материнской родней, отправил в Черниговское княжество, куда уж точно не сумеет дотянуться князь Константин, и свою мать Всеславу Мстиславну, и своих меньших братьев, оставив при себе лишь одного Давида — в пятнадцать лет пора привыкать к княжеским делам.

Едва проводил семью, как тут новое посольство. На сей раз с предложением в знак того, что Ингварь не держит зла на своего двухродного стрыя, составить с ним ряд[27]. Глянул Ингварь опять же для виду в предложенную на подпись грамотку, да чуть не ахнул. Предлагалось ему с братьями Переяславль, Зарайск, Ростиславль и все селища, деревеньки и починки подле них принять в держание из рук рязанского князя.

Это как же так?! Выходит, он своему уделу после подписания вовсе не владетель?! Не-эт, такое подписать — себя вовсе не уважать, а коль ты сам себя не уважаешь, то чего тогда от прочих требовать? И вновь пришел на выручку боярин Кофа.

— Такое враз не примешь — тут все обговорить надобно, — миролюбиво заметил он послам, а те и рады стараться.

Мол, указания у них от князя Константина имеются, так что ныне промеж себя все обговорите, а завтра, коль с чем не согласны, давайте вместе обсуждать. Список же можно и перебелить, составив новый, где будет окончательно указано, что да как.

— А ежели с ентим не согласны? — ткнул перстом в слово «держание» Вадим Данилыч.

Молодой посол лишь плечами пожал. Дескать, о многом дозволил ему говорить рязанский князь, во многом он может уступить в угоду Ингварю, но вот прописать в свитке владение вместо держания прав у него нет. И снова выручил Кофа. Заметили они или нет, как властно удержал боярин молодого князя за локоток, остановив его порыв немедля разодрать грамотку и бросить обрывки в ненавистные лица послов, трудно сказать, но на ответ Вадима Данилыча, что надо крепко все обдумать, отреагировали спокойно.

А наутро сам Ингварь, с трудом сохраняя хладнокровие, но твердо держа в памяти мудрый совет сдерживаться что есть мочи, ответил, что надо бы отложить подписание до личной встречи с Константином. Уж очень ему охота самолично узнать у своего двухродного стрыя, за что он так разъярился сердцем на своего сыновца, коли решил в одночасье лишить его всего владения.

— Может, тогда прямо с нами до Рязани проедешь? — предложил посол.

— Распутица на дворе, — вздохнул Ингварь и ядовито усмехнулся. — Приеду весь чумазый, а мне теперь по милости князя Константина бережливым быть надобно. Нет уж. Вот грянут морозы, выпадет снег, тогда пусть и ждет меня по первопутку.

На том послы и укатили.

А осень в этом году изрядно припозднилась, потому первопутка, хотя оно было бы куда сподручнее для ратей, дожидаться не стали, выступив еще в распутицу. Кофа предлагал чуток обождать — еще седмица, а там зимушка-зима все одно возьмет свое, так что к чему грязь месить, — но на сей раз Ингварь настоял на своем:

— Вот и князь Константин тоже так мыслит, что покамест холодов нет — и начала нет, а тут мы ему яко снег на голову.

— Яко снег… — уныло протянул Вадим Данилыч, глядя на падающие и тут же тающие снежинки.

Однако резон в рассуждениях молодого князя имелся — и впрямь, в ратном деле неожиданность дорогого стоит и может окупить все трудности, связанные с передвижением рати по непролазной грязи, а потому назавтра войско выступило.

План был таков. Для начала предполагалось захватить стоящий на пути к столице Ольгов и родовую вотчину Константина — Ожск, с каковыми, особенно если удастся внезапно подступить к стенам и взять их изгоном[28], проблем не предвиделось. Сами по себе городки были маленькие и особого значения не имели, но, во-первых, у людей под началом Ингваря благодаря этим победам появится чувство уверенности в воинском мастерстве князя, который ими командует, да и в самих себе тоже.

Во-вторых, потери ратников при взятии этих городов, конечно, неизбежны, но зато оставшиеся смогут не только изрядно пополнить запасы, но и улучшить свое вооружение за счет захваченных трофеев. К тому же урон в людях можно было бы восполнить ольговцами и ожцами — навряд ли все горожане смирились с тем, что они ныне попали под власть каина.

В-третьих же, узнав о случившемся, Константин не станет отсиживаться за толстыми бревенчатыми стенами Рязани, а решит непременно выйти в поле, дабы дать бой. Ну а далее все решит божий суд, ибо не должен попустить господь-вседержитель неправды и даровать братоубийце победу.

С этими соображениями, высказанными умудренным опытом Вадимом Даниловичем еще до похода, согласились все принимавшие участие в обсуждении, и Ингварь с легким сердцем порешил, что так тому и быть.

Непредвиденные осложнения начались почти сразу же, едва наспех собранное войско, состоящее из двух тысяч пеших ратников и пятисот всадников, достигло первой своей цели — Ольгова. Поначалу предполагалось взять град изгоном, внезапно, подойдя к нему затемно, но не вышло — ждали их.

Значит, предстояло брать на копье, благо, что и это было предусмотрено. С рассветом Онуфрий, который еще в начале лета сидел в нем воеводой, повел их оглядывать городские укрепления, желая указать, откуда половчее зайти, но и тут вышла промашка. Там, в Переяславле, боярин уверенно говорил, что надо заходить со стороны Оки. Дескать, именно там наиболее обветшалые стены, которые давно нуждаются в ремонте, а одна из башен из-за прогнивших бревен и мягкого грунта и вовсе дала угрожающий крен по направлению к реке.

— Плечиком подпереть, гнилушки и развалятся, — разглагольствовал он, пока они не дошли до нее.

Дальше он уже ничего не говорил, умолк и лишь оторопело взирал на те разительные изменения, которые успели произойти.

Сразу было видно, что конец лета и вся осень не были потрачены людьми князя Константина бесцельно. Сотни мужиков, собранные им с окрестных деревень, навезли земли, заново углубили ров, чуть ли не повсеместно освежили островерхую кровлю над самими стенами, подновили, а кое-где и вовсе заменили старые ветхие ряжи[29], засыпав их утолоченной глиной.

Словом, потрудились на славу.

Результаты этой работы теперь предстали перед Ингварем. Новые, аккуратно подогнанные бревна то тут, то там чуть ли не светились, прочно усевшись среди серых и старых, но тоже прочных дубовых кряжей. Более того, башни были не только отремонтированы, но еще и изрядно надстроены.

— Плечиком, сказываешь? — усмехнулся Кофа, с упреком глядя на Онуфрия. — Можно и плечиком, токмо у нас в дружине Святогоров отродясь не водилось. Рази что тебе самому ее своим плечом подтолкнуть. Как, согласный?

Пристыженный боярин лишь развел руками.

— Кто ж ведал? — уныло протянул он.

Оставалось только осадить и взять на измор, но и тут досада — нельзя. Об этом наглядно свидетельствовали опустевшие городские посады, которыми осаждающие занялись первым делом. Нет, кое-где сыскались людишки, однако не больше десятка, да и то пребывающие в таком возрасте, когда не очень-то боишься пленения с последующей продажей. Причина проста — кто же их купит? А раз прочим жителям хватило времени укрыться в детинце, уповать на то, что гонцы с предупреждением не ускакали в Рязань, было глупо.

Одна надежда — ополчение за день не соберешь и за два тоже. Тут не меньше двух седмиц возиться надо, а по такой грязи и все три, если не месяц. Учитывая, что с одной дружиной князь ратиться не станет, получалось, что время у них есть, хотя излиха мешкать тоже не стоило.

Ну а пока везут пороки[30], изготовленные загодя, но застрявшие в грязи, пришлось дозволить ратникам поживиться добычей в посадах. Правда, добра в домах осталось маловато — самое основное убежавшие под защиту городских стен Ольгова прихватили с собой, но мужики из Ингваревой рати тем не менее сумели разжиться кое-каким скарбом.

В хозяйстве ничего лишним не будет, а потому брали чуть ли не все подряд, особенно железное — ухваты, топоры, горбуши, медяницы[31]. Тут и там возникали споры за забытые хозяевами лады, за старую, изрядно замусоленную и залапанную полсть. Какой-то счастливчик, воровато озираясь, ухитрился засунуть в свой холщовый мешок оставленное ольговской молодкой копытце и, торопясь, пихал туда же никак не помещающуюся сукмяницу. Другой, рядом с ним, не успев ухватить ничего путного, с досадой совал за пазуху изрядный кус востолы. А за брошенное впопыхах нерето[32] два мужика и вовсе устроили что-то вроде состязания по перетягиванию каната.

Жители посадов мрачно наблюдали за происходящим с крепостных стен, сокрушенно вздыхая и сквозь зубы отпуская очередное незатейливое ругательство. Из них напутствие подавиться чужим добром на фоне остальных выглядело наиболее миролюбивым и благожелательным…

Стоявшие на городницах и вежах[33] ольговские вои, дома которых находились внутри детинца, выглядели более веселыми и лишь осыпали переяславских мужиков градом язвительных насмешек, сопровождая каждый поединок из-за трофейной вещицы, ухваченной одновременно двумя или тремя ратниками, ехидными комментариями. Впрочем, пыла у мародеров от этого не убавлялось.

Еще более язвительно встретили защитники Ольгова парламентеров Ингваря, пытавшихся уговорить жителей открыть городские ворота. Общая суть остроумных высказываний заключалась в том, что мешки у воев молодого князя не бездонные, а в данный момент и без того наполнены доверху. Посему пусть их рать сходит к себе в Переяславль, выгрузит награбленное добро, а уж затем возвращается для более обстоятельного разговора. Дай волю ратникам Ингваря — они бы так и поступили, разве что назад по доброй воле не вернулись бы. Однако суровое начальство, которое и без того в бессилии скрежетало зубами, видя, что все задуманное рушится, такой команды конечно же не давало.

Лишь спустя несколько часов, после того как в стане переяславского князя удалось навести относительный порядок, дружинники, пытаясь использовать старую половецкую тактику, приступили к осаде как таковой. Но и здесь тоже изначально все пошло наперекосяк. Стрелы, обмотанные горящей паклей и исправно впивающиеся в кровлю и стены городских домов, никак не хотели разгораться. Виной тому были постоянные дожди со снегом. Из-за них и лошади, везущие четыре порока, окованных добротным железом, прибыли лишь на третьи сутки, да и то к вечеру.

К тому времени стало окончательно ясно, что договориться с осажденными миром не выйдет. Может, и имелись сочувствующие Ингварю, но так мало, что они не смели и рта открыть. Столь же уперт был и возглавлявший оборону города воевода Стоян. Впрочем, касаемо его удивляться не приходилось. Онуфрий успел рассказать кое-что о бывшем сотнике, который предал князя Глеба, и Ингварю стало окончательно ясно — без штурма не обойтись.

Но на следующий день после доставки пороков, когда уже можно было начинать ломать ворота, перед дружиной Ингваря и его пешей ратью как из-под земли выросла несокрушимая железная стена пешего ополчения, которое рязанский князь невесть когда успел собрать. Куда глядели выставленные дозоры и куда они вообще делись — снова непонятно. Кофа только руками разводил.

Одно хорошо — рать оставалась неподвижной, давая врагу время выстроиться и не собираясь немедленно перейти в атаку, хотя почему Константин медлил, тоже загадка, тем более что строй ратников князя-братоубийцы даже издали внушал невольное почтение невероятной монолитностью сомкнутых рядов и удивительной стройностью выполнения команд, подаваемых зычными голосами сотников и тысяцких. Такого не ожидал никто, включая Вадима Данилыча. Вроде бы и опытен был воевода Кофа, однако в первые минуты и он оказался ошеломлен увиденным.

Правда, по количеству воев, как удалось выяснить чуть погодя, Константин немногим опережал Ингваря, а может, даже и наоборот — чуть отставал от переяславского князя.

Если последний насчитывал в своих рядах две тысячи пешцев, то князь-иуда, судя по разожженным кострам — один на десяток ратников, — выставил против него едва ли полторы, однако что с того? Вот если бы Ингварю и его воеводам дали хоть с годик времени, чтоб научить своих мужичков ратному делу, можно было бы без колебаний бросаться в атаку, но посылать их в бой теперь — означало обречь всех на верную гибель, от коей, куда ни глянь, виделся один вред и никакой мало-мальской пользы.

Словом, на следующее утро пороки были брошены и войско Ингваря начало медленно отступать от Ольгова. Поначалу это еще не выглядело как стихийное беспорядочное бегство, но уже к исходу дня, невзирая на все старания Вадима Данилыча, боярина Онуфрия, дружинников-сотников и самого Ингваря, отступление все больше и больше стало напоминать постыдное бегство от неминуемой смерти. А вот рать Константина и тут представляла собой явную противоположность — шла вслед за ними мерным шагом, сохраняя ровность рядов, разве только перестроившись в походную колонну.

Заночевали два враждебных войска почти рядом, близ одной и той же небольшой рощи, разместившись по разные стороны от нее. Расстояние между ними не превышало двух полетов стрелы. И вновь разительное отличие. Если мужики Ингваря вынуждены были в самом лучшем случае довольствоваться лишь краюхой ржаного хлеба, куском сала и луковицей, то со стороны, где разместились Константиновы ратники, легкий ветерок доносил до переяславцев густой аромат горячей похлебки, щедро приправленной травами и мясом.

А на следующий день, где-то после полудня, Ингваря ждала новая неожиданность. У опушки далекого леса, миновав который можно уже было узреть вдали стены родного Переяславля, перед ними предстало чуть ли не такое же по численности войско, что и преследовавшее их. Денек выдался на редкость солнечный, и отблески небесного светила щедро отражались в сплетении колец и пластин начищенных кольчуг вражеских ратников.

Оба строя — что спереди, что сзади Ингварева войска — выглядели почти одинаково. Разве что ратовища[34] копий у тех воев, что преграждали путь в Переяславль, не так густо вздымались над головами, но зато вместо них в изобилии виднелись оскорды[35]. Роднила эти две рати не только стройность рядов, но и поведение. Обе застыли в неподвижности, не подавая ни единого звука.

Ингварь в отчаянии хотел попытаться пойти на прорыв конной дружиной, чтобы проломить брешь, но, как бы предупреждая, что попытка будет безуспешной, из-за спин вражеского ополчения, стоящего на дороге в родной город, медленно, никуда не торопясь, выехало не менее четырех сотен конных дружинников, сосредотачиваясь на фланге, противоположном речному изгибу. Одновременно точно такой же маневр совершила и дружина, преследовавшая неудачливых воев Ингваря от самого Ольгова.

Паника в стане молодого переяславского князя быстро достигла предела. Даже привычные к ратному делу дружинники стали растерянно оглядываться на своих воевод и князя, понимая, что с таким перевесом в силах вои Константина прихлопнут их всех с такой же небрежностью, как надоедливого комара, вознамерившегося попить крови.

И тут мерно застучали барабаны. Под их басовитое буханье рати медленно двинулись навстречу друг другу, угрожающе ощетинив копья и норовя окончательно сомкнуть кольцо окружения, но, пройдя полторы сотни метров, неожиданно остановились, и от одной из них, шедшей следом от Ольгова, отделились три всадника. Копье имелось лишь у среднего, да и то оружием его назвать было нельзя, ибо на шейке[36] наконечника широко развевалась по ветру белая тряпица.

Метрах в двадцати от шатра Ингваря он спешился, бросив поводья одному из остававшихся в седлах, воткнул копье подтоком[37] в землю и, протягивая в знак доказательства, что он не вооружен, руки ладонями вверх, двинулся к переяславскому князю, близ которого скучились бояре и сотники дружины, настороженно взирающие на идущего.

Нимало не смутившись угрожающе нацеленных прямо в его грудь перьев копий и пренебрежительно скосив глаза на готовых в любой момент выхватить свои мечи переяславских дружинников, парламентер остановился перед князем, однако начинать речь не спешил. Вначале он выдержал небольшую паузу, во время которой успел окинуть внимательным взглядом всех стоящих подле него. Увидев среди них Онуфрия, он зло прищурился, многообещающе кивнул боярину, после чего повернул голову к Ингварю и наконец-то заговорил:

— Послан я к тебе от рязанского князя Константина.

— Неведомо мне имя оное, — сухо ответствовал Ингварь. — Может, ты прискакал от того, кто не во крещении, но по делам своим наречен Каином? Так мне его и слушать негоже.

Всадник вновь прищурился, но на сей раз насмешливо, и предложил:

— Не для посторонних ушей речь моя к тебе, княже. И мыслю я, ежели восхочешь ты жизнь своих воев сохранити, то слух свой ко мне все же обратишь и слову мирному внемлешь.

— Я от бояр своих тайн николи не держал, — не сдавался Ингварь. — А коли жаждешь слово свое донести, допрежь обскажи мне и советникам моим, кто сам будешь?

— Я, княже, наречен батюшкой своим в честь князя, оттого мне и имечко дадено Константин. А буду я тысяцкий во всей его конной дружине, коя, — не удержался парламентер, чтобы не съязвить, — ныне выстроилась пред тобой во всей своей красе. Да чтоб ты ее хорошенечко мог разглядеть, мы ее пред тобой на две стороны поставили. Хошь налево взор кинь, хошь направо — всюду пред тобой славные вои рязанского князя.

— А под Исадами они тако же выстроились? — в тон Константиновой речи задал вопрос Кофа.

— Под Исадами, воевода, — повернул к нему голову посланец рязанского князя, — нашей дружины и вовсе не было. А из тех, кто твоего батюшку, князь Ингварь, от Глеба-братоубийцы защитить пытался, токмо четверо в живых и осталось. Ныне же они, как и ранее, в дружине княжеской.

— Сладко гадюка шипела, да больно кусала, — хрипло изрек Онуфрий. — Его послухать, княже, дак с Константина-иуды хошь икону малюй.

— С переветчиками и душегубами глаголить мне князь своего дозволения не давал, — недобро прищурился парламентер. — Им не речь, а крепкий сук на дубу уготован, да и словцо иное, кое бабы из пеньки вьют. А ноне я, княже, тебе реку. Ежели руда воев твоих дорога тебе, ежели не хочешь ты, дабы твои неповинные ратари животы[38] свои в этом поле утеряли, то подъезжай один к завтрашнему утру к шатру князя Константина. Он тебя ждать будет.

— А там вы с ним, как с его батюшкой Ингварем Игоревичем. Так, что ли?! — не выдержал Кофа.

— Князь Константин на мече роту дает, что ежели и не выйдет у него со своим двухродным сыновцем мирного уговора, то и тогда переяславский князь доедет до своего шатра живым и здоровым.

— А ты бы допрежь спросил, есть ли у нас вера его слову, — сурово произнес Кофа.

— Я, Вадим Данилыч, что мой князь поведал, то до вас и довез, — уклончиво отозвался Константин, — а уж теперь вам мыслить. Токмо об одном не забывайте, покамест совет держать станете. Коли возжаждал бы рязанский князь покарати всех за дерзкий набег, то вместо того чтоб князя Ингваря к себе зазывать, сразу бы это поле вашими телами устелил. А ты, княже, ежели мне в том не веришь, у своего воеводы вопроси, сколь твои вои супротив нас продержались бы. Он у тебя муж в ратях умудренный и живо тебе ответ даст. А засим дозволь, княже, откланяться, а то кобыла моя, поди, давно застыла, хозяина своего дожидаючись.

С этими словами парламентер, небрежно поклонившись на прощание и более не оборачиваясь, прошел к своему коню, и через какую-то минуту все трое были уже далеко, во весь опор возвращаясь к своим.

Ингварь некоторое время еще продолжал смотреть вслед удалявшимся всадникам, о чем-то напряженно размышляя. Затем, окинув хмурым взглядом свое разношерстное притихшее воинство и не говоря ни слова, молчаливо, одним жестом руки пригласил всех ближних бояр и дружинных сотников в шатер.

Проворные слуги уже суетились, заставляя ковер, служивший скатертью, разного рода снедью, по большей части холодной. В завершение последний из челяди вылил в здоровенную братину добрых полбочонка хмельного вишневого меда, торжественно водрузив увесистую посудину в самый центр. Увидев ее, Ингварь поначалу недовольно поморщился, но потом вяло махнул рукой:

— Можа, в остатний раз доводится мне ноне чашу с питием хмельным опрокинуть, потому пусть будет. Но допрежь того надобно нам решить, что будем делать далее, а тако же ехать мне к Константину или нет.

При этих словах тридцатипятилетний Шестак, бывший воеводой у пешцев, резко отдернул руку от братины, едва не утопив узенький серебряный ковшик, цепляющийся своей резной ручкой за край огромной посудины.

— А тут и думать неча, княже… — открыл импровизированное совещание Онуфрий. — Ежели тебе восхотелось с мучениками-князьями Борисом и Глебом на небесах соединиться, тогда езжай смело. Как знать, можа, наша православная церковь и тебя в святые запишет.

Слово за слово, и в разговор вступили все. Каждый предлагал свое и, как ему казалось, самое лучшее в такой безвыходной ситуации. Ингварь упорно продолжал хранить молчание. Он внимательно выслушивал каждого из выступающих, но по его невозмутимому лицу, начисто лишенному эмоций, никто из присутствующих не смог бы угадать, к чьей точке зрения склоняется в своем выборе молодой князь.

А предложений было масса. Каждый чуть ли не криком пытался утвердить свое мнение как наиболее разумное в такой ситуации, и лишь Ингварь, время от времени поднимавший свою руку вверх, слегка остужал разгорячившихся собеседников, гася чрезмерный накал затянувшейся дискуссии, хотя и ненадолго.

Дебаты, начавшись еще засветло, грозили перерасти в бесконечные, ибо ни один из спорщиков не хотел согласиться с неизбежным. Бояре и военачальники в одном лишь оказались едины — своему князю идти на поклон к Константину не предложил никто. Наконец Ингварь, решив, что больше ничего нового не услышит, подвел итог.

— Тайно, под покровом ночи идти на прорыв со всей дружиной, а пеших воев бросить ворогу на наживу, значит, самому иудой стать. Негоже это, боярин, — строго обратился он к Онуфрию. — Укрыться за возами, вкруг боронясь, тоже хорошего мало, воевода, — повернул он голову к Шестаку. — Пускай на час-другой дольше простоим, ан конец един будет.

Так одно за другим безжалостно гибли под тяжелыми княжескими доводами все предложения.

— И что же ты надумал, княже? — не выдержал Вадим Данилыч.

— С рассветом я поеду к Константину, — спокойно ответил Ингварь.

— Это ж смерть неминуемая! — возмущенно рявкнул Онуфрий. — Князь ты али овца, на закланье добровольно идущая?!

— Князь я, посему в первую голову должон о людях помыслить. И ежели смерть приму, то о ту пору хоть ведать буду, что через руду мою и дружина, и пешцы спасение получат.

— А мы как же, княже? — тихо осведомился Кофа. — С какими очами пред братьями твоими меньшими предстанем? Что матушке-княгине поведаем? Что не уберегли ее первенца? Что сами его на заклание лютому волку в пасть отдали? Тогда уж ты и меня возьми с собой. Вместе оно и помирать не так боязно.

— И меня тоже, — сразу влез Шестак.

Невысокий, плотно сбитый, неутомимый в бою на мечах, воевода пешцев был сейчас растерян и ошеломлен таким решением Ингваря.

— Брать с собой я никого не буду. Случись со мной беда, вы, бояре, хоть часть воев для сбережения нашего града Переяславля, да сумеете вывести из оных силков. Стало быть, и жертва моя получится не понапрасну, а потому и…

— Погоди помирать, княже, — перебил его Вадим Данилыч. — Допрежь надо об жизни все обговорить, а в гости к костлявой завсегда поспеем. Потому давай помыслим о том, что может князь Константин с тебя затребовать и на что свое согласие дать можно, а чему надлежит противиться до… — тут он запнулся, но все же нехотя договорил, — до последнего.

И жаркие споры разгорелись с новой силой, затянувшись до самой полуночи. Наконец, придя к выводу, что обсудили все самое главное, все стали расходиться. Оставшись один, Ингварь неторопливо снял с себя пояс вместе с мечом, устало прилег на небольшой, сложенный вдвое кусок войлока, постеленный на широкую доску, и попытался уснуть, однако смежить очи и погрузиться в забвение получилось лишь перед самым рассветом.

— Будто и не спал вовсе, — улыбнулся он своему верному стременному Прыгунку, который весь остаток ночи просидел в ногах у Ингваря, зорко охраняя княжеский покой.

Тот в ответ сочувственно посмотрел на князя и неожиданно буркнул:

— Коли ехать собрался, то и меня захвати. Чай, пригожусь.

В ответ Ингварь с мягкой укоризной покачал головой:

— Еще один богатырь былинный выискался. Ты лучше иди жеребца моего оседлай. Время не ждет.

Пытаясь прогнать остатки сна, он умылся ледяной водой и, выйдя из шатра, улыбнулся собравшимся его проводить воеводам и боярам:

— Рано хоронить собрались, други мои верные. Мстится мне, еще не одну чашу хмельного меда изопью вместе с вами.

Затем неторопливо обнял каждого, начав с Вадима Даниловича и заканчивая Онуфрием, после чего, уже свесившись с лошади, весело хлопнул по плечу приунывшего Прыгунка и отправился навстречу неизвестности.

Что его ждало — он не ведал, но о возможной смерти почему-то не думалось. Впрочем, по молодости о ней вообще мало кто задумывается, беспечно считая, что роковую чашу предстоит испить еще не скоро.

Вскоре впереди в тусклом свете пасмурного утра показался шатер Константина. Ингварь посуровел лицом и тяжело вздохнул. То был не страх. Просто он помнил, как красиво тот изъяснялся, находясь у них в гостях, и знал, что не сумеет ответить тем же. Но едва он услышал голос рязанского князя, как усилием воли сумел стряхнуть с себя неуверенность и робость.

«Князю надлежит верить в себя», — припомнилось ему одно из наставлений отца, и он с гордо вскинутой головой вошел в шатер, полог которого был гостеприимно открыт услужливым воем.

Внутри неподвижно сидел человек, который убил Ингваря Игоревича, многих стрыев молодого князя, как родных, так и двухродных, и теперь, возможно уже сегодня, убьет и его самого. Человек этот, тяжело опираясь на плечо подоспевшего ратника, поднялся со своего места и дружелюбно произнес:

— Ну здрав буди, князь Ингварь, — после чего, пригласив гостя сесть, отослал слугу прочь из шатра, какое-то время внимательно разглядывал переяславского князя и, видимо оставшись доволен осмотром, неловко уселся напротив.

Плеснув из кувшина с длинным тоненьким носиком вина в каждый из двух небольших золотых кубков, стоящих перед ним, он протянул один Ингварю, предложив:

— Выпьем за встречу.

* * *

Един бысть на земли резанския кречет гордый, кой не смиришися пред сатаны порождением, и а повелеша воев сбираться и ведоша их на грады захвачены, кои под тяжкаю дланью Константине-братоубойцы оказашися…

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1817 г.

* * *

Един токмо княж Ингварь не вняша гласу разума, ибо позабыша слово пращура свово, Ярослава Володимеровича, кой рек сынам своим: «Аще ли будете ненавидно живущее, в распрях и которах, то погибнете сами и погубите землю отец своих и дед своих, иже налезоша трудом своим великим». И запылаша огнем град Ольгов, кой вои Ингваря сожигаша, и возрыдаша живши во граде оном. И тако же оный княж и други грады земли Резанской порешиша на копье взяти, ежели бы не княже Константине — заступа их, посланный богом и святыми угодниками.

Из Владимиро-Пименовской летописи 1256 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1760 г.

* * *

Трудно сказать, на что именно рассчитывал князь Ингварь, когда решился на отчаянную авантюру с лихим наскоком на владения князя Константина. Возможно, он надеялся, что его поддержат жители городов, которые совсем недавно перешли под руку Константина. Не исключено, что теплилась в его душе надежда, будто обескровленная Исадами и последующим взятием Рязани дружина Константина не сможет оказать должного сопротивления его рати. Несомненно лишь одно — если бы не безумная жажда мести, толкнувшая его на эту авантюру, то, скорее всего, он продолжил бы править в своем городе и… вся история Руси покатилась бы в неизвестном никому направлении.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 122. Рязань, 1830 г.

Глава 3 Si vis pacem, para bellum[39]

И храбрый сонм богатырей С дружиной верною князей Готовится к кровавой битве. Александр Пушкин

Константин уже давно ожидал какой-нибудь агрессивной выходки со стороны своего двоюродного племянника. Он отлично помнил февраль и невысокого плотного темноволосого паренька, который был схож с отцом не только внешне, но и манерой поведения. Та же солидная степенность в жестах, из-под которой отчаянно рвалась наружу стремительная юность, та же аккуратность и взвешенность фраз, тот же внимательный, пытливый взор карих глаз, пытающихся проникнуть в потаенные намерения собеседника по княжескому застолью.

А еще Константин явственно ощущал тогда веющую от него не просто приязнь, но и искреннее восхищение гостем отца, который так красноречив, так много знает, да и сам выглядит как настоящий былинный богатырь. Все это было, было, но сейчас… Сейчас перед ним сидел суровый молодой мужчина, старавшийся даже не смотреть лишний раз на убийцу своего отца, дабы не выдать своим взглядом полыхающую в нем лютую ненависть к подлому предателю.

«Может, и зря я все это затеял? — мелькнуло у Константина в голове. — Раздолбал бы их еще вчера в пух и прах — всего делов-то. А тут… Ну как его разубедить в том, что нет моей вины в смерти Ингваря Игоревича?»

Разбить наспех сколоченное войско переяславского князя было и впрямь легче легкого. Все, включая даже погоду, этому благоприятствовало. Более того, учитывая, что князь Ингварь будет жаждать мести, Константин со своим юным годами, но никак не разумом, верховным воеводой даже спланировал примерную дату возможного нападения переяславцев на Ольгов и Ожск.

Правда, в одном они разошлись с Вячеславом. Если тот, никогда не видевший Ингваря воочию, предлагал принять превентивные меры, то Константин, которому было искренне жаль юношу, до последнего надеялся, что все обойдется. Глупо, конечно, но он все-таки рассчитывал, что у него получится путем простой логики убедить переяславского князя в своей невиновности. Да, не сразу. Поначалу, прочитав послания, адресованные ему, пусть юноша хотя бы призадумается, усомнится, а затем можно неторопливо сделать следующий шаг, ибо потом станет легче.

Однако грамотки Константина Ингварь не удосуживался прочесть вовсе, поэтому столкнуть с места упрямца никак не получалось — боярин Онуфрий знал свое дело и целеустремленно и методично, день за днем и неделю за неделей продолжал отравлять уши переяславского князя своими россказнями. Видное место занимало повествование о героической кончине Ингваря Игоревича, которого — это уж само собой разумеется — сразил лично Константин.

К Онуфрию воевода тоже предлагал применить превентивные меры, подослав в город спецназовцев. Однако рязанский князь после недолгого размышления и в этом отказал Вячеславу. Нет, о каких-то правилах приличия речь не шла, ибо своим подлым предательством боярин поставил себя вне их, ибо кто какую чашу другому налил, из такой не зазорно попотчевать и его самого. Просто он представлял, что начнется в том же Переяславле, если вдруг что-то пойдет наперекосяк и посланных воеводой людей схватят. Причем совершенно неважно, произойдет это до того, как они сделают свое дело, или после, — все равно крику будет до небес.

А впрочем, если даже все произойдет гладко, при обнаружении мертвого боярина все равно будет понятно, чья голова командовала руками убийц. Разумеется, после такого Ингварь настолько уверится в злых намерениях рязанского князя, что дальнейшие переговоры становились бессмысленными, а так вроде бы есть малюсенький шанс обойтись без войны.

Впрочем, его мизерность была понятна как Константину, так и его воеводе. Жаль, но наиболее вероятным исходом виделось совсем другое, прямо противоположное. Именно потому, согласно глобальному плану — Вячеслав постарался на совесть, — была проведена начальная военная подготовка, которой в качестве потенциальных ополченцев подверглись все без исключения мужики. Первая волна обучаемых была призвана под Рязань, под Ожск и под другие грады рязанской земли уже в сентябре.

Слухи об этих сборах, конечно, тоже должны были неизбежно насторожить Ингваря и его советников, но тут уж деваться некуда, а потому по грозному указу Константина ровно половина всех землепашцев были сорваны со своих селищ сразу после уборки урожая, и почти два месяца Вячеслав в самых жестких условиях упорно учил азам военного строя людей, не всегда знающих, где право, а где лево.

Учил не один. Спустя всего неделю после штурма и взятия Рязани ему удалось добиться разрешения на своеобразный КМБ (курс молодого бойца) для всей дружины Константина. Каждый из воинов, входивших в ее состав, отчаянно скакал на коне, прекрасно рубился на мечах, мог метко стрелять из лука и точно разить копьем, но искусство монолитного строя было им неведомо. Победы на Руси испокон веков достигались сокрушительным лобовым ударом, который оказывался столь могучим, что враг не выдерживал и отступал.

Однако в таком сражении основное значение имело лишь количество выставленных против врага ратников, но никак не их боевое умение. Последнее было необходимо только конной дружине — ядру любого княжеского войска, но опять же от них требовалось лишь индивидуальное мастерство.

Благодаря знанию истории Константин понимал, что Ингварю есть к кому обратиться: половецкая родня некоторых его дядьев, погибших под Исадами, обширные родственные связи среди черниговской знати, небескорыстная помощь князей Владимиро-Суздальской Руси… Все это было преодолимо, но поодиночке. Вот почему после двух неудачных посольств в Переяславль Рязанский Константин даже хотел, чтобы Ингварь ринулся мстить как можно быстрее и, желательно, имея в своем распоряжении только собственные силы.

Впрочем, даже если он и попытается прибегнуть к чьей-то помощи, уступать Константин все равно не собирался. Объединить все рязанское княжество в одних руках являлось задачей номер один, от которой ни в коем случае нельзя было отступаться, ибо тогда о задаче номер два — объединении всей Руси — не могло быть и речи. А коль его не произойдет, все останется по-прежнему и русичи будут точно так же разгромлены — вначале передовыми отрядами Чингисхана, а затем несокрушимыми туменами его внука Батыя.

Значит, для объединения предстояло сделать все возможное. Пусть через бои, через войны, через людские потери, против воли могущественных князей, ревностно оберегающих свою самостоятельность и сидящих в своих уделах чуть ли не самодержцами, но все равно добиться своего, зная, что, какую бы высокую цену ни пришлось платить за это единство, в будущем оно все равно окупится сторицей.

Но, с другой стороны, негоже и бескровить Русь перед тяжкими испытаниями, перед врагом, которому нет равных в это время на всей земле. Следовательно, принести в жертву надлежало как можно меньше людей, и не только своих, рязанских, но и с чужой стороны.

Как это сделать, Константин в общих чертах видел. Главным тут было создать такую армию, чтобы она внушала панический страх одним своим видом, чтобы вышедший по приказу князя-противника на лютую сечу простой мужик-лапотник содрогнулся бы, едва увидев могучий строй, а в сердце его закралась робость и испуг. Тогда и только тогда можно будет обойтись малыми потерями, причем с обеих сторон.

А то, что побежденные разбегутся по своим деревням, да так, что их не поймать, так это ерунда. Ловить их никто и не собирается, чай, не в партизаны подадутся. Добрел живым и невредимым до родного дома — вот и славно, вот и молодец. Сиди, дорогой, паши землю, расти хлеб, воспитывай детей. А воевать тебя потом все равно научат, но уже те, кто надо, то есть люди Константина.

Что же касается конных дружин противника, то пеший строй и для них должен был стать несокрушимой стеной, в которой им надлежало увязнуть. Конницей же предполагалось брать в клещи, наносить решающий удар, бить из засады, словом, завершать общий разгром.

Но это была лишь общая концепция, а претворять ее в жизнь, доводя до ума, то бишь до применения на практике, должны были грамотные исполнители, причем не один верховный воевода, а сразу несколько десятков, если не сотня.

Именно потому Вячеслав Дыкин, в прошлом краповоберетовец и грозный спецназовец внутренних войск, имеющий на своем счету, подобно Суворову, только одни победы в схватках с бандитскими чеченскими отрядами, а ныне молодой воевода всей Константиновой дружины, умолял своего друга и князя начать обучение с самих дружинников.

— Пойми, что понять и осознать все преимущества строя они должны только на своей собственной шкуре, иначе они неизбежно будут неправильно обучать остальных, — сипел он, посадив голос после длительных, но безрезультатных уговоров.

Безрезультатными же они оставались потому, что Константин, прекрасно понимая правоту друга, тем не менее всерьез опасался, что после эдакого КМБ как минимум половина, если только не три четверти, попросту разбегутся. Тем более сделать это довольно-таки легко — достаточно лишь произнести одну-единственную магическую фразу: «Не люб ты мне, княже». Что-то вроде пароля, на который сам князь, если он только мало-мальски себя уважает, должен ответить: «Путь чист».

Остаться же с одной четвертью дружины в такое тревожное время было никак нельзя, ибо сулило не неприятности, но куда более мрачную перспективу в виде неминуемой катастрофы. Лишь потому рязанский князь и упирался, заявляя, что без грамотных и специально обученных педагогов, которые не перегнут палку в ходе обучения, сумеют остановиться, когда надо, и прочая, прочая, прочая, затевать столь рискованное дело нельзя.

— Да где я тебе их найду?! — возмущенно всплескивал руками Вячеслав. — Где, если у меня на примете только один такой человек, да и то повелеть я ему не имею права.

— А я имею право? — осведомился Константин.

— Ясное дело, — легко согласился Вячеслав. — Самому себе всегда можно приказать. Но беда еще и в том, что у него совершенно иной профиль. Вместо «равняйсь» и «смирно» на уме одни римские папы, короли и императоры, а также масса глобальных задач, которые к армии не имеют никакого отношения.

— Это ты меня, что ли, имеешь в виду?

— Ну, слава богу, дошло, — вздохнул Вячеслав. — И то сказать: лучше поздно, чем никогда. Давай так, княже: дел у тебя и впрямь немерено, так что другим ты волей-неволей, но обязан доверять. Так?

— Смотря кому и смотря в чем, — последовало резонное возражение Константина.

— Согласен. Тогда перейдем к конкретике. Мне ты в воинском деле доверяешь?

— Тебе? Всецело.

— А какого хрена ты тогда в них лезешь со своими коррективами?

— Так это я доверяю. А моя дружина?

— Надеюсь, что тоже.

— А если надежда не сбудется? И останемся мы с тобой как пушкинская старуха у разбитого корыта. Так, что ли? — не собирался уступать Константин. — Пойми, что гарантий у тебя никаких, и коль ребята разбегутся, то это будет хана всему нашему делу. Мы без них ничего не сможем. Набрать и обучить новых нужны годы и годы, а молодой Ингварь — я в этом больше чем уверен — выступит против меня уже в этом году. И что тогда?

— Значит, тебе нужны твердые гарантии? — прохрипел Вячеслав сорванным голосом. — А ты понимаешь, что в этой ситуации тебе их не даст ни бог, ни царь и ни герой? Разве что… — Он умолк и, склонив голову, внимательно посмотрел на Константина, после чего задумчиво произнес: — А ты знаешь, княже, пожалуй, есть у меня на примете такой человек. Конечно, гарантию на сто процентов и он тебе дать не сможет, но за девяносто я ручаюсь.

— И кто же он? Бог, царь или герой? — насмешливо поинтересовался Константин.

— Ни то, ни другое, ни третье. Он всего лишь сын, — неторопливо пояснил Вячеслав, и на раскрасневшемся лице восемнадцатилетнего воеводы промелькнула легкая кривая ухмылка бывшего спецназовца.

— Чей сын? — не понял Константин.

— Трудно сказать вот так сразу, — почесал в затылке Вячеслав и оценивающе посмотрел на собеседника. — Пожалуй, о царе речь вести пока рано, тем паче о боге, а вот о герое, наверно, можно. Значит, сын героя по имени… Святослав.

— Подожди-подожди, — нахмурился Константин. — Это ты про моего Святослава, что ли…

— Точно. Про него. Только этот парень даст нам гарантию, что твоя дружина не разбежится.

— Каким образом? — продолжал недоумевать Константин.

— Он тоже будет проходить КМБ.

— Чего?! — вытаращил глаза Константин. — Пацану всего одиннадцатый год идет, а ты его в армию? Не дам!

— Скажите пожалуйста, какие мы горячие! Прямо-таки председатель комитета солдатских матерей — не меньше! — возмутился Вячеслав. — Ты лучше вначале все выслушай до конца, а уж потом начинай бухтеть.

— Выслушать выслушаю, — согласился Константин. — Но я все равно против. К тому же он и без того занят под завязку.

Святославу и впрямь скучать не давали. Занятия сменялись одно за другим: на смену греческому языку шло изучение философии и риторики, а там подходил немчин, который давал основы латыни. В учебном процессе участвовала даже… Доброгнева, которая, по настоянию Константина, преподавала княжичу азы траволечения. А еще Святославу приходилось зубрить многочисленные статьи законов, и не только одной Русской Правды, но и «Номоканона», а также «Мерила праведного», и постигать по рукописным летописям историю Руси.

— Некогда ему, — вспомнив обилие учебных предметов, еще раз, но менее уверенно повторил Константин.

— Ничего, лишь бы ты согласился, а время найдется, — обрадовался Вячеслав и принялся для вящей убедительности загибать пальцы. — Во-первых, вопрос психологического плана. Дружинный народ, особенно по первости, пока не втянулся, обязательно должен возмутиться нелепым, на его взгляд, обучением, так?

— Железно, — подтвердил Константин, тут же добавив: — Чего я и боюсь.

— Вот, — не стал спорить Вячеслав. — Возможно, что будут иметь место даже случаи открытого неповиновения. И что тогда делать? Дабы не разлагать дисциплину среди остальных, надлежит выгнать смутьянов в три шеи. А если таковых наберется полдружины?

Константин молчал.

— Если же среди обучаемых окажется твой сынишка, то тем же дружинникам выполнять мои команды будет совсем не зазорно. Раз им беспрекословно повинуется сын князя, куда уж вякать всем прочим? Примерно так они станут рассуждать. Во-вторых, учитывая то, что отрабатываться будет не индивидуальное мастерство, а коллективные действия, никаких напрягов для самого Святослава в обучении не предвидится. От строевой подготовки еще никто не умирал, а поскольку дело для княжича новое, к тому же ратное, учиться он будет в охотку. Тем более ты сам говоришь — он у тебя смышленый.

— Это точно, — миролюбиво подтвердил Константин.

— А раз соображаловка на месте, стало быть, все освоит куда быстрее прочих. И тогда вступает в силу «в-третьих», то бишь психологический фактор номер два — остальным станет попросту стыдно. Как это они, двадцати— и тридцатилетние, не могут угнаться за сопливым мальчишкой? И тут уже пойдет социалистическое соревнование в самом что ни на есть идеальном своем виде.

— Скорее уж феодальное, — не удержался от подковырки Константин.

— Хоть рабовладельческое, — равнодушно махнул рукой Вячеслав, продолжая гнуть свою линию. — Но суть не в этом. Суть, а это уже в-четвертых, заключается в достойном ответе тем смутьянам, которые наотрез откажутся подчиняться и выполнять глупые, на их взгляд, команды начальника. А ответ будет таким. Хотите уйти? Да пожалуйста. Завтра перед строем мы с вами попрощаемся, и зла на вас никто не держит. А на следующий день я вызываю первого из дембелей из строя, выбрав и впрямь самого нерадивого, и заявляю, что самолично пожелал его отчислить из дружины, причем сразу поясню и причину отчисления. Дескать, не нужен мне такой дружинник, который не в состоянии выполнить простейшие команды и не в силах угнаться по своей исполнительности даже за Святославом — самым молодым из всех гридней[40], но уже являющегося отличником боевой и политической средневековой военной подготовки. — Вячеслав перевел дыхание, сделал непродолжительную паузу и, загнув пятый палец, помахал крепким кулаком перед Константином, продолжив: — И тут же в-пятых. Я предложу всем тем, кто тоже считает себя не в силах угнаться за малолетним княжичем, тоже выйти из строя и соответственно из дружины, ибо мне для учебы нужны сообразительные ловкие парни, а не горькие неумехи. Как ты мыслишь, княже, выйдет ли после моих слов хоть один человек, даже если накануне вечером заявят о своем уходе сразу два десятка?

Константин замялся. Все было просто, убедительно, логично и красиво до гениальности.

— Вот только Святослава жалко, — выдавил он, почти согласившись с доводами Вячеслава.

— Ерунда. Ранний подъем и отбой еще никому во вред не пошел, а свое книжное обучение после таких военных игр он легко наверстает, если я его, конечно, не привлеку и дальше.

— То есть как это дальше?! — сразу взвился на дыбки Константин. — В бой его первым пошлешь, что ли?! В целях психологии?! Да плевал я на все твои факторы и…

— Погоди-погоди, — перебил Вячеслав разбушевавшегося от таких перспектив друга. — Тут речь совсем о другом. Мужики ведь, как пить дать, тоже поначалу примутся бухтеть, ибо им тоже многое будет казаться в лучшем случае непонятным, а в худшем — глупым. Их же выгнать нельзя, поскольку они — простые крестьяне, так что уйдут с радостью.

— Зато их можно заставить, — напомнил Константин.

— Можно, — миролюбиво согласился Вячеслав. — Но поверь, обучение из-под палки далеко не самый лучший вариант — проверено, что когда человек занимается по доброй воле, с желанием, то за одинаковый промежуток времени усваивается вдвое, а то и втрое больше материала. Словом, куда выгоднее его попросту переубедить, а еще лучше усовестить. И вот тут перед строем вызывается твой Святослав, который по команде преподавателя выполняет все, что от него требуется. Устыдятся пахари, видя, что князь вначале обучил всему своего сына, а уж потом только добрался до них, а?

— Наверное, да, — неуверенно пожал плечами Константин.

— Да не наверное, а точно, поскольку с точки зрения психологии… — Но тут воевода осекся, с подозрением уставился на друга, после чего осведомился: — Я что-то не пойму — у кого из нас педобразование? Или ты поиздеваться решил? Ты ж все это и сам прекрасно знаешь.

— Это тебе за председателя комитета солдатских матерей, — усмехнувшись, ответил Константин. — Вперед наука — будешь знать, как князей оскорблять.

— Значит, ты со всем сказанным согласен? — уточнил воевода.

— Ну-у, согласен, — нехотя протянул Константин, еще продолжая колебаться, но не зная, что можно противопоставить убийственной логике Вячеслава.

— Да ты не дрейфь, княже, — ободряюще хлопнул тот Константина по плечу. — Это ж тебе не двадцатый век. Никаких издевательств и прочей дедовщины в помине нет и, слава богу, не предвидится, так что опасаться тебе ровным счетом нечего.

Как оказалось впоследствии, Вячеслав все спрогнозировал точно. Покинуть дружину на вторую неделю обучения решили всего четверо желающих. Первым из них воевода вызвал из строя самого никудышного, наглядно продемонстрировав лично присутствовавшему на словесной экзекуции Константину, что в военном училище он занимался не только тем, что чистил вечером сапоги, а с утра надевал их на свежую голову.

Закатив пламенную речугу, в которой было все — от намеков и подколок до сарказма и откровенных издевок, — Вячеслав неоднократно приводил в пример юного княжича. Одним словом, под конец выступления воеводы разбитной увалень по прозвищу Кутя был доведен до слез, но, невзирая на них, решительно изгнан из дружины, причем самим Константином, произнесшим установленную формулу, только на сей раз и «пароль», и «отзыв», так как увольнял сам князь, произносились одним человеком: «Не люб ты мне, Кутя. Уходи, путь чист».

У прочих же, хотя сей дружинник и до того постоянно ворчал, что уйдет, ибо не желает заниматься несусветными глупостями, какой бы князек их ни проводил, явно намекая на воеводу, создалось полное впечатление, что его изгоняют. Остальные трое, остававшиеся в строю, перепуганные и бледные, на вопрос Вячеслава: «Имеются ли еще желающие покинуть дружину?» не просто промолчали, но и отвели глаза в сторону, чтобы тот, упаси бог, не назвал их имен.

Более того, стоило воеводе чуть позже, улучив удобный момент, чтобы не слышали посторонние, лениво заикнуться, что он, дескать, совсем про них забыл, но ничего страшного, ибо завтра поутру он вновь построит дружину и все исправит, как они чуть ли не на коленях умоляли своего сурового начальника КМБ все забыть и не срамить их понапрасну, а уж они верой и правдой…

Больше желающих уйти не нашлось. Ни одного.

Сразу же после этого были устроены сборы мужиков, которых специально отобранные Вячеславом дружинники принялись гонять по полной программе. У них обучение пошло не так успешно, однако спустя два месяца уже никто не признал бы неуклюжего сельского пахаря в расторопном смышленом ратнике. И если в индивидуальном мастерстве многих надо было еще учить и учить, то строй они держали твердо, копья поднимали и опускали одновременно, из походной колонны переходили в боевой порядок за считаные минуты, а на вопрос, что означает мудреное словечко «каре», они уже не чесали в недоумении затылок и не пожимали плечами, да и прочие понятия, вроде «черепахи»[41], стали для них не в диковинку.

Что же касается Святослава, то и тут восемнадцатилетний министр обороны Рязанского княжества попал даже не в яблочко, а в самую его сердцевину. Пускай он и стоял в строю на левом фланге по причине маленького роста, но по успеваемости вполне заслуживал места правофлангового. Не по всем предметам обучения юный княжич был самым-самым, но в первой пятерке всегда. Особенно ему удавалась одиночная строевая подготовка. Он так лихо и четко выполнял все команды, что лица остальных дружинников невольно расплывались в умиленной улыбке восхищения. Вот почему сразу после окончания учебы Святослав, представ перед отцом, уважительно, но в то же время с гордостью спросил:

— Не посрамил я тебя, отче? Не пришлось тебе за меня краснеть от стыда?

— Краснеть как раз пришлось, — ласково улыбнулся Константин, положив сыну руку на плечо. Заметив обескураженность Святослава, он тут же пояснил: — Не от стыда — от гордости краснел.

Святослав смущенно заулыбался, но сразу встрепенулся, напрочь забыв про отца, как только услышал знакомый голос:

— Отрок Святослав!

— Я! — стремительно повернулся он к окликнувшему его Вячеславу.

Тот, тоже довольно улыбаясь, скомандовал:

— Вольно. — И воевода, обращаясь к Константину, заметил: — Славного ты сына вырастил, княже. Я, пожалуй, у тебя его и вовсе заберу.

— Это как? — опешил князь. — На такое мы не договаривались.

— Так мы и о службе его ратной не договаривались, а видишь, как получилось. Ну да ладно, об этом пока помолчим. — Вячеслав заговорщически подмигнул юному ратнику. — Не будем князя-батюшку в такой радостный день расстраивать, верно? — И, властным жестом отправив Святослава к остальным дружинникам, встретившим княжича уважительным гулом, озабоченно поинтересовался у Константина: — Что с Ингварем? Тишина?

— Пока да, — последовал уверенный ответ.

— А это точно?

— Сведения надежные, — успокоил соратника Константин. — Тем более идут сразу из нескольких источников.

Одним из них был родной брат купца Тимофея Малого. Сам Тимофей готов был расшибиться в лепешку, после того как ожский князь спас его и всю семью от неминуемого разорения. Хлебосольный и гостеприимный хозяин, Малой в самом деле знал и поддерживал дружбу чуть ли не со всеми рязанскими купцами, включая тех, кто жил и в далеком Зарайске на Осетре, и в Пронске на Проне, и в Переяславле, который был облюбован на жительство его родным братом Иваном.

Поначалу честная натура купца противилась княжескому поручению, припахивающему чем-то грязным. Тайно собирать сведения и доносить Тимофей был не приучен. Хотя впрямую он и не отказывался, но попытку увильнуть все-таки предпринял:

— Негоже это, вынюхивать в чужой избе, какую кашу — с мясом али с рыбой — соседка варит, княже. К тому же в таком деле ловкость нужна, навык, а я больше торг вести приучен. Ты лучше поручи мне купить товару подешевше, дабы в дальних краях я его тебе продал подороже. Это по мне, а тут… Не справлюсь я, княже!

— А мне нет интереса, с чем каша у соседки варится, — пояснил Константин. — Мне совсем другое нужно. Точит ли сосед топор, в разбой на мою избу собираясь. А навыков в этом не нужно. Коли рать собирается, ее, как повой[42] бабий, за пазуху не засунешь, чтоб никто узреть не смог. Она сразу видна.

Тимофей замялся, но все-таки высказал наболевшее:

— Так-то оно так, токмо гостям всем от свары князей един убыток. Чай, памятаю, как с десяток лет назад грады рязанские полыхали яко свечки, кои Всеволод Юрьевич, князь Владимирский, за упокой ставил дланью суровой. А ныне что ж, Переяславль запалить жаждешь, княже? Гоже ли?

— Нет. Негоже, — сурово отрубил Константин. — Для того и хочу я знать, когда Ингварь с силами соберется. Ведомо ли тебе, что я людей к нему посылал, мир предлагал, он же их восвояси ни с чем отправил?

— То ведомо, — кивнул Малой. — Да и то взять, какой мир с отцеубивцем можно… — И осекся, испуганно втянув голову в плечи.

— Вот, значит, как, — задумчиво протянул Константин. — И что же, многие из гостей торговых так же, как ты, думают?

— Разное сказывают, княже, — уклонился от ответа Тимофей. — Кому верить — не ведаю. К тому ж это я про Ингваря рек. Не я тако мыслю — княжич младой.

— А ты сам?

— Я что ж. Мое дело — торговля. Тут купил — там продал. Где уж нам, простым людишкам, в княжих делах пониманье отыскати. Да и не до того, — заюлил купец.

— Стало быть, никак не думаешь? — уточнил Константин.

Малой вздохнул и с тоской поднял глаза.

— Ин быть по сему. Коли душа твоя в самом деле правды жаждет, не сочти, княже, за обиду, но случись оное прошлым летом — и я бы поверил, что ты каином стал. Ныне же, хучь сомненья порой и мне сердце терзают, а все же я тебе верю. Верю, потому как суд твой помню. Нет-нет, — заторопился он с пояснениями, чтобы его не поняли превратно, — не потому, что ты укорот боярину жадному сотворил. Тут иное. Я опосля слова твово на кажный суд твой хаживал. — И глаза его от избытка чувств наполнились слезами. — Постоишь тихонечко в сторонке, послухаешь речи твои и веришь — есть еще правда на земле русской. И наказ твой, княже, сполню в точности, токмо… — Малой смущенно замялся.

— Ну-ну, — приободрил его Константин. — Сказал «аз», так сказывай и «буки».

— Ты уж не серчай за слово дерзкое, — попросил Тимофей, — токмо просьбишка у меня к тебе будет.

— Какая?

Купец открыл рот, вновь закрыл, шмыгнул носом и, наконец-то отважившись, выпалил:

— Дай роту, княже, что оными вестями ни в пагубу градам резанским, ни во вред гостям торговым, да и прочим мирным людишкам никогда не попользуешься. Да даже роты не надобно, — махнул он рукой. — Слова твово княжева хватит.

— Даю слово, — кратко ответил Константин.

— Ну, стало быть, сговорились. А я, что выведаю, вмиг сообчу.

Малой поклонился, нахлобучил на голову пышную шапку волчьего меха и побрел в сторону пристани.

Свое обещание купец сдержал. Едва Ингварь начал собирать ополчение из мужиков, как весть об этом тут же долетела до Константина. Не успело войско переяславского князя подойти к Ольгову, как из-под Рязани, где Вячеслав занимался, как он их называл, сводными учениями, выдвинулось сразу две рати, которые вскорости соединились, но ненадолго.

Спустя день одна пошла напрямую к Ольгову, а другая, составленная из ратников помоложе, а также привычных к тяжелым переходам полутысячи норвежцев, быстро двинулась в обход, перекрывать обратную дорогу в Переяславль. Помимо тысячной пешей рати в ее состав входила половина княжеской конной дружины и сотня спецназовцев, с грехом пополам подготовленная Вячеславом и возглавляемая им же.

Для бесшумной и качественной работы воевода и Константину выделил из этой сотни целый десяток удальцов, одетых в маскхалаты. Они-то и сняли безо всякого труда и шума передовые дозоры Ингваревой дружины, заслужив из уст князя слова похвалы как в свой адрес, так и в адрес учителя.

Воевода невозмутимо выслушал их, поблагодарил, но потом, оставшись наедине с Константином, заметил как бы между прочим, чтоб князь особых надежд на них не возлагал, поскольку парни хоть и бравые, но на краповый берет изо всей сотни сдал бы каждый пятый, не больше. Он и в дальний рейд по взятию Переяславля уходил с тяжелым сердцем, о чем не скрывая доложил при расставании.

— Из этих салаг я всего через полгода классных по нынешним меркам вояк бы сделал. Они у меня… — Он не договорил, сокрушенно вздохнув и махнув рукой, только предупредил напоследок: — Я понимаю, что так складываются обстоятельства и ты, княже, здесь ни при чем, но цинковые гробы к ним в деревни я не повезу — даже и не проси.

— Здесь покойников в дубовые домовины кладут, — машинально поправил друга Константин.

— Не думаю, что их матерям от этого будет легче, — уходя, буркнул Вячеслав.

Прибыв в расположение второй рати, успевшей обойти войско Ингваря и замеревшей в готовности на опушке леса, надежно перекрыв дальнейший путь отступления молодого князя к своей столице, Вячеслав отдал соответствующие распоряжения, еще раз напомнив, чтоб не спутали возможные условные сигналы от Константина.

Их могло быть три. Одна, а за нею повторно, для гарантии, еще одна чадящая черным дымом стрела — предупреждение просто изготовиться к бою и быть настороже. Две и две — требование немедленно ударить на Ингваря. Три и три — знак о том, что переяславский князь принял решение пойти на прорыв конно, оставив своих пешцев на произвол судьбы. При условии что может возникнуть необходимость подать сигнал ночью, допускалась замена — вместо стрел такое же количество взрывов с небольшим интервалом, только без повторов.

Убедившись, что все в порядке, Вячеслав прошел к двум конным сотням (одна со спецназовцами, а в другую вошли самые лучшие дружинники) и устремился в скоростной марш по направлению к Переяславлю. Под покровом ночи обезоружив сонных часовых и открыв ворота для дружинников, они вошли в город. Жителей, согласно личному приказу воеводы, никто не обижал и дома их не разорял. А к утру часть дружинников, заняв детинец, уже по-хозяйски разместилась в просторных палатах.

Поруб на княжеском дворе к тому времени был забит под завязку — происходила чистка караулен. Оставленные в городе вои представляли собой довольно-таки жалостное зрелище. Большая часть их были обуты в лапти. В сапогах щеголяли лишь два десятка дружинников — основной руководящий состав городской охраны. Из них без крови удалось захватить почти три четверти. Остальные не растерялись, заняли оборону и успели подранить троих спецназовцев Вячеслава. Лишь ворвавшиеся опытные дружинники, не привычные к бесшумному лазанию по крепостным стенам, не ведающие приемов рукопашного боя и самбо, но зато в совершенстве владеющие мечом, сумели утихомирить последних защитников брата Ингваря Давида, ложницу которого те обороняли.

Сам Давид, болезненного вида отрок, которому на вид можно дать двенадцать или тринадцать лет, не больше, никакого сопротивления ворвавшимся к нему в ложницу ратникам не оказал. Когда туда вошел Вячеслав, подросток продолжал молиться, не оборачиваясь на вошедших и не обращая на них ни малейшего внимания. Его не прерывали, терпеливо дожидаясь окончания. Произнеся последние слова молитвы, Давид поднялся с колен и повернулся к Вячеславу. Лицо его было бледным, без единой кровинки, но голос тверд.

— Коли настал мой остатний час — не медлите, вои, — обратился он к своим врагам, поочередно обводя их пристальным взглядом и в конце концов остановившись на Вячеславе, почувствовав, что, несмотря на молодость, всеми ими командует этот худощавый высокий отрок, пусть он и немногим старше самого Давида.

— Ишь какой, — уважительно крутанул головой один из дружинников. — Готов, стало быть, живота своего лишиться. И не страшно тебе?

— Все в руце господа, и коли он повелит… — начал было Давид, по-прежнему не отводя глаз от воеводы, но Вячеслав перебил его:

— Молодец, орел. Держишься смело, как подобает, однако нам тут с тобой засиживаться некогда — поспешать надо, пока народ не проснулся, а посему я коротенько, — будничным тоном предупредил он. — Ты, княжич, босиком на полу стоишь, а это вредно — простудишься и заболеешь. Сопливый орел — штука противоестественная, в природе отсутствует напрочь, так что ложись-ка ты лучше спать, ибо время еще раннее, а говорят, что поутру самый сладкий сон.

Давид слушал его и не верил своим ушам. Какое простудишься?! Какой сладкий сон?! При чем тут сопливый орел?! Господи, да не снится ли ему все это, поскольку не может же быть наяву одновременно и увиденный кошмар, и в то же время эдакие речи?!

Вячеслав меж тем продолжал:

— Убивать тебя, конечно, никто не собирается, посему прописаться на халяву в святомучениках не мечтай, а вот малость взаперти побыть придется, да и то ради твоей же пользы. Опять же охране твоей новой сподручнее. Если просьбы какие будут, то вот тебе сотник князя Константина, который пока остается в сем граде. — Он указал на сурового вида дружинника лет сорока.

Тот хмуро кивнул.

— А-а-а… — растерянно произнес Давид, совершенно ничего не понимая в происходящем.

— Вид не нравится? — не понял подростка воевода. — Так это он на лицо такой мрачный, а на самом деле душа у него нежная, как цветок, да и звать его Улыбой. Что до меня, то срочные дела настоятельно требуют возвращения, а дабы путь мой был спокоен и лютые звери по пути не растерзали, дай-ка ты мне икону, на которую чаще всего молился твой брат Ингварь.

— Он… жив? — испуганно спросил отрок, одновременно и нетерпеливо ожидая, и боясь услышать ответ.

— А чего с ним может случиться? — беззаботно улыбнулся Вячеслав. — Более того, обещаю, что как только благополучно доберусь до места, то эту икону сразу передадут Ингварю — пусть она его и дальше хранит.

Давид с облегчением вздохнул.

— Токмо та икона в его ложнице, где он всегда спал, — пояснил княжич.

— Ничего. Сходишь. Тебя проводят.

Вскоре Давид спустился, держа в руках икону богородицы, осмотрев которую, Вячеслав буркнул:

— Грубая работа. Явно не Рублев. Но зато старина — как пить дать, тринадцатый век.

— На эту икону еще наш дед Игорь Глебович молился, — обиженно насупился Давид, уловив критический тон Вячеслава. — Ее богомаз с самого Царьграда писал. Она у нас так и передается — от отца к сыну.

— Значит, двенадцатый век, — равнодушно поправился Вячеслав. — А все равно не Рублев.

Он небрежно замотал ее в кусок первой попавшейся на глаза холстины, сунул себе в заплечный мешок и через час, после раздачи последних указаний, в сопровождении половины дружинников из числа бравших Переяславль уже мчался по направлению к Константинову войску. Всех своих спецназовцев хитрый Вячеслав, не желая, чтобы они участвовали в возможной битве, оставил для поддержания порядка в городе, придав их Улыбе вместе с полусотней дружинников.

Пока преодолевали несколько десятков верст по раскисшей дороге, окончательно рассвело, и в стан Константина они прибыли лишь ближе к полудню, что все равно само по себе являлось своего рода рекордом, ведь в то время, когда парламентер князя Константина призывал Ингваря для переговоров в шатер к своему двоюродному дяде, Вячеслав только направлялся в Переяславль, а ныне, хотя не прошло и суток, возвращался победителем из взятого города.

Без предупреждения войдя в княжеский шатер, Вячеслав лишь утвердительно кивнул в ответ на вопросительный взгляд Константина, добавив:

— Мои обошлись и без цинковых, и без дубовых. А тут то, что ты велел привезти. — И он положил подле рязанского князя сверток с иконой.

— Исполать[43] тебе, воевода! — улыбнулся Константин.

— Та нема за що, — отозвался у выхода Вячеслав, предупредив: — Я тут малость вздремну неподалеку, с твоего дозволения, княже, но ежели что — буди сразу.

— Непременно, — пообещал Константин и повернулся к Ингварю. — Продолжим?

* * *

И повелеша Константине-княже учити воев своих строю бесовскаму, кой для русича вольнаго вовсе негожь. Тако же оторваша князь оный от рала честнаго смердов нещитаное множество и запустеша земля резанския, ибо не сташа в ей ратарей, но токмо вои едины. И возопиша народ резанский в скорби и печали безутешнай…

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1817 г.

* * *

Дабы не гибли ратари, во ополченье беромые, дабы возмогли, ежели нужда буде, заместо косы мечом володети, а топором вострым не токмо древо в чаще лесной, но и главу вражью с плеч долой снести, повелеша Константине-княже собрати всю молодь с селищ и градов, едва токмо бысть убран урожай по осени. И учиша его воеводы оных юнот[44] тако: «Не токмо ежели порознь ворога лютаго встретить — беда смертная всем буде. Ан и вместях спасенья ждать неча, ежели вои ратиться не свычны».

А Константине-княже не токмо всех ратарей обучати повелеша, но и сына свово Святослава отдаша в учебу, дабы и княжич младой тако же возмог постичь все ратныя премудрости…

Из Владимиро-Пименовской летописи 1256 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1760 г.

* * *

Судя по туманным отголоскам летописных источников, именно осенью 6725 года (1217 год от Рождества Христова) началось зарождение русского пешего строя — монолитного и непобедимого впоследствии, неуязвимого и страшного для любого врага. Прототипом его была легендарная фаланга Александра Македонского.

К сожалению, переводы трудов древних греков, где подробно повествуется об устройстве войска знаменитого воителя Древней Эллады, до нас не дошли, так что остается лишь гадать, какие авторы были использованы при ее создании. Однако факт, что они в то время существовали на Руси и были переведены на славянский, не подлежит никаким сомнениям. Просто так, на голом месте, при всем уважении к талантливым воеводам и полководческому гению князя Константина, они никогда не сумели бы создать ничего подобного.

Зато творческое переосмысление и блестящее применение воинского искусства древних греков на практике — это уже целиком заслуга полководцев рязанской земли…

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 123. Рязань, 1830 г.

Глава 4 Переговоры

Если обладаешь волей к состраданию, то это лишь шаг к тому, чтобы возобладать и волей к жестокости, — именно в качестве как права, так и долга.

Фридрих Ницше

— Да ты уже вроде все обсказал, — тихо молвил Ингварь. — И как под самими Исадами было, и что далее с тобой приключилось.

— Иными словами, веры у тебя моим словам нет, — нахмурился Константин.

— Сам посуди, — уклончиво отозвался его собеседник. — О ту зиму, кою ты гостил у моего отца, невинно убиенного ныне, — сделав упор на трех последних словах, гость Константина перекрестился и продолжил, — ты тоже много чего рек. Тогда я и впрямь поверил, что от всего сердца слова твои идут. И про то, что которы[45] и при наши надлежит уладить, и что сам князь Глеб пуще всего о том же печется, и… Да что там о пустом, — досадливо махнул рукой он. — Получилось же вовсе не так, как тобой было обещано. Скорее обратное. А ведь отец поверил… — Ингварь скрипнул зубами, но после недолгой паузы нехотя произнес: — Опосля батюшка совет со мной держал, ехати ему али нет. Я ж, дурень, сказал, что будь моя воля, то тотчас свое согласие на такую встречу дал. Как знать, кабы не мои слова, то, может… — Он, не договорив, умолк.

— Я понимаю тебя, — вздохнул Константин. — Тяжко все сие вновь и вновь в памяти крутить. Оставь. Тех, кто ушел на небо, уже не вернуть, и не о них ныне речь. Ты — князь, а значит, тебе в первую голову надо беспокоиться о живых.

— А я даже не смог его в последний путь проводить, — никак не мог отойти от тягостных воспоминаний Ингварь.

— Хочешь, нынче же выедем в Рязань? Туда да назад — за седмицу обернемся, коль подольше погостить не захочешь.

— В порубе, — саркастически добавил Ингварь.

— Ну зачем ты так? Княжеское слово — золотое слово. Оно должно быть крепче булата и цениться дороже золота, — с укоризной отозвался на язвительную поправку Ингваря Константин.

— И это ты тож в ту зиму нам рек, — не унимался тот. — Вышло же…

— То не по моей воле вышло. То князь Глеб так восхотел. За это сатана и забрал его к себе в ад.

— И опять скажу: ты в плетении словес умудрен вельми. Я в оном пред тобой, аки кулик пред орлом. Но от слова мед во рту у меня слаще не будет. Ныне тебе надлежит еще чем-то слова свои баские закрепить, дабы вера им была. Иначе… — Ингварь беспомощно развел руками, красноречиво показывая, что, мол, и рад бы я тебе поверить, да не могу.

— А то, что я, вместо того чтоб навалиться на твою рать всей своей силой да тебя вместе с воеводами полонить, речи веду о прочном мире меж нами — не закрепление моего слова? — начал потихоньку злиться Константин.

— То ты своих воев жалкуешь, — проницательно заметил Ингварь. — Пускай супротив моих их вдесятеро мене лягут, но ведь лягут. К тому ж после такого тебе уж и вовсе боле никто не поверит.

— Воев своих, стало быть, я жалею, а родичей не пожалел? Что-то тут я… — Константин запнулся, не зная, как перевести на язык тринадцатого века простейшее выражение «логики не вижу», но Ингварь и так все понял:

— Вои твои, вот тебе и жаль их, а батюшка мой хучь и братаном тебе доводился, но был для тебя уж больно опасным соперником. Опять же, Ольгов, кой у нас Глеб Володимерович отъяша, еще до Исад к тебе в володение передан бысть, одначе ты оный град под свою длань прияша и ворочать батюшке мому и не мыслил.

— И снова ты за свое, — вздохнул устало Константин. — Чего же ты хочешь?

— Дабы вера была слову твоему, вели воеводам своим вольный проход для моей рати оставить, а сам вместе с нами в град мой гостем дорогим приезжай. В нем и разговоры вести учнем.

— Если ты сейчас меня признаешь главой Рязанского княжества и подпишешь грамотку, что берешь от меня Переяславль в держание, то я так и сделаю. В том тебе роту даю, — пообещал Константин.

«Может, все-таки удастся избежать войны», — мелькнула у него надежда.

— В володение, — неуступчиво поджал губы Ингварь.

— Нет, в держание, — поправил Константин, чувствуя, что напрасно он размечтался.

— В володение князь боярам своим селища раздает, а я сам князь. — Ингварь медленно покачал головой в знак отрицания. — Не приемлю я таковского.

— Ну хорошо, — сдался Константин, прикидывая, что сейчас мир куда дороже маленького городка, о котором они говорили получасом ранее. К тому же он в стратегическом отношении все равно ничего не значит. — Пусть Ольгов перейдет в твою отчину на веки вечные. Дарю.

— Ишь какой чукавый![46] — насупился Ингварь. — Стало быть, Переяславль с Зарайском и Ростиславлем в держание, а заместо них куцый Ольгов. На тебе, паря, шкурку заячью, дарю, а про те лисьи, кои тебе от деда с батюшкой остались, памятай, что они теперь мои, а ты ими токмо пользоваться можешь. К тому ж и сам Ольгов всего пять лет назад тоже нашим был. Тако же и Коломна, и Лопасня, где ты ныне своих воев усадил.

— Во как?! А когда это они под княжением твоего батюшки были? — усомнился Константин, который успел изучить подробный расклад владельцев городов в Рязанском княжестве. — Помнится, Коломной владел Олег Игоревич, а в Лопасне сидел Глеб Игоревич.

— Верно, — согласился Ингварь. — И оба — мои родные стрыи. Детишков ни один не оставил, посему я самый ближний и самый старший. А ныне что получается — ты ж мой Переяславль яко волка обложил — куда ни прыгни из логова, везде охотник с луком. Мне и братьям моим меньшим токмо град батюшкин и остался, да еще Ростиславль с Зарайском, кои ты…

— Говорю ведь — выморочное наследство переходит не к братаничу, но к великому рязанскому князю, — отрезал Константин.

— Уже великому, — усмехнулся Ингварь.

— А чем Рязань хуже Киева или Владимира? — пожал плечами Константин. — Вон даже Новгород всего-навсего град, а и тот Великим называют. Ну и отличие в титуле между князем и его меньшой братией тоже должно иметься.

— Ну-ну, — многозначительно улыбнулся юноша. — А я тебе так поведаю. От деда твоего, а моего прадеда Глеба Ростиславича тоже отказа требовали от Коломны и иных волостей рязанских. Притом требовал сам Великий князь Владимиро-Суздальский Всеволод Юрьич, одначе дед твой порешил в нетях остаться, а на таковское «добро» не дал. И стрый твой Роман Глебович тоже помер в нетях у суздальцев, одначе не покорился. Мой же дед Игорь Глебович вместях с твоим батюшкой Володимером в самой Рязани сиживал…

— Ишь куда замахнулся, — невольно вырвалось у Константина.

— Никуда я не замахиваюсь, — огрызнулся Ингварь. — Ведаю, что я — твой двухродный сыновец, потому мне там делать нечего, покамест ты жив. Но и своего места я тебе уступать не стану, и от Переяславля отказываться не подумаю, равно как и в кормление от тебя его принимать не стану, яко боярин какой-нибудь, ибо мой он, исконный!

— В держание, — поправил Константин.

— А чем у него от кормления отличка?

— Ну-у хотя бы тем, что держание учреждено только для князей — это раз, — начал было пояснять рязанский князь, но Ингваря уже понесло, и он перебил:

— И слушать не желаю, ибо ведаю, сколь ты горазд кружева словес плести. — И юноша дрожащим от волнения голосом подытожил свою мысль: — Стало быть, решайся, княже. Ежели ты дружбы жаждешь, то дружба токмо меж равных есть. Открой проход моим воям и сам приходи в Переяславль. Ну а ежели тебе восхотелось, дабы все удельные князья на Рязанщине в данниках твоих ходили, да без твоей указки рать на ту же мордву али еще куда собрать не смели, да пошлин торговых с гостей не взыскивали, — убей, но я ничего не подпишу. К тому ж, даже если б и подписал, у меня братья меньшие есть. Они, когда в возраст войдут, нашу харатью, что мы составим, раздерут напрочь, и правильно сделают.

— Ну что ж… — Константин с трудом — затекли, окаянные, — поднялся на ноги.

Ингварь легко встал и молча, не без некоторой внутренней дрожи во всем теле стал ожидать окончательного приговора. В том, что он, скорее всего, будет смертельным, молодой князь почти не сомневался.

Константин еще раз печально посмотрел на гордо выпрямившегося перед ним Ингваря и тяжело вздохнул. С тем, что предлагал сейчас этот статный юноша, можно было согласиться, да и то с трудом, лет сто или двести назад — не страшно. Хотя и тогда ничего хорошего подобная демократия не сулила. Оно ведь лишь поначалу вроде бы звучит нормально: «Всяк да сидит в вотчине своей». Было, проходили. Только сразу после этого вновь все забывали и начинали новую грызню между собой: брат с братом, дядья с племянниками, Всеволодовичи со Святославичами…

Ныне же о таком и речи быть не может. Все! Надо срочно заканчивать это разудалое веселье, ибо пришло время подчинения единому главе, единой силе, иначе в самом скором времени русские города заполыхают как рождественские свечки, и побредут на юго-восток, в сторону бескрайних степей, падая и оглядываясь с тоской, целые толпы пленных славян, которым уже никогда не увидеть своей родины. И начало будущему единению должно положить именно Рязанское княжество, потому что лишь после наведения должного порядка в своей комнатке можно приступать к капитальному ремонту всего дома, имя которому — Русь.

И чтобы не щерился в глумливой улыбке бездушный вонючий степняк, придется принимать свое первое суровое решение именно сейчас. Первое, но, как чувствовал Константин, далеко не последнее в бесконечной веренице столь же тяжелых, сколь и обязательных решений. Позже у него сыщется время, чтобы попытаться доказать свою правоту, особенно после Калки. Пусть не все, а лишь малая часть князей, но должны его понять или просто покорно склониться перед его силой. Сейчас же… Короткие объяснения не помогли, а на пространные времени у него нет.

Впрочем, у этого юноши, что стоит напротив него, тоже есть своя правда и своя вера в нее. И пока это возможно, хоть и не совсем правильно, в память об его отце, которого Константин хотел, да так и не успел защитить в том шатре под Исадами, надо принять пусть и жесткое, но не жестокое решение.

— Хотел я с тобой яко с сыновцем, да не выходит что-то, — грустно произнес Константин. — Стало быть, будем иначе. Ныне ты, княже Ингварь, неизмеримо слабее меня. Вои твои в моей власти — могу помиловать, могу… Тут все от тебя зависит. Ежели ты дашь мне роту, что нынче же уйдешь из рязанской земли, — я в спину бить не стану.

— А дружина, бояре, пешая рать? — растерянно спросил Ингварь, с трудом приходя в себя и понимая сейчас только одно: он будет жить.

— Твоих пешцев я распущу по домам… к весне. Во всяком случае, никого из них карать не стану. Хоть и показали они себя под Ольговом не воями, а скорее шатучими татями, но я их прощаю, так что вязать их и раздавать своим ратникам в обельные холопы не собираюсь. Дружина пусть оставит бронь и мечи, а самим тоже даю волю и право выбора. Если кто-то захочет уйти вместе с тобой — препятствовать не стану. То же самое с твоими воеводами и боярами, кроме… Онуфрия. Сей переветчик мне нужен.

— Я ему защиту обещал, — неуступчиво поджал губы Ингварь. — В том слово свое княжье дал, потому выдать его не могу.

— И это после всего, что я тебе про него рассказал? — удивился рязанский князь.

— И что? Пока что твое словцо супротив его, — парировал Ингварь.

— Но у меня есть видоки, что все было именно так, как я говорю, — напомнил Константин.

— Видоки-то все из твоей дружины, — пожал плечами переяславский князь.

— А Стожар?

— Ему б поверил, но он одно токмо и заладил: «Ежели Константин сказывает, стало быть, так оно все и было», а сам вовсе ничего не упомнит, — пояснил Ингварь.

— И все-таки Онуфрия придется выдать, — твердо произнес Константин.

— Помнится, ты сам сказывал, что слово княжье из злата и крепче булата. Али ты токмо про свое мыслил, а у князей-данников оно — медь звенящая и кимвал бряцающий?[47] Так, что ли? — горько усмехнулся Ингварь. — Ан памятаю я заветы свово батюшки, так что забрать силой ты его возможешь, а вот выдать…

«Из-за одной скотины отменять всю капитуляцию?» — задумался рязанский князь, видя, что его собеседник уперся не на шутку и миром Онуфрия нипочем не отдаст.

— Ну раз дал слово, — нехотя протянул Константин и согласно махнул рукой. — Ладно, забирай и его. А вот град твой, Переяславль Рязанский, я ныне беру под свою руку. Не хочешь принять в держание — твое право. Но и в твоем владении ему не бывать. Да и иные твои грады тоже забираю.

— Лихо ты меня, стрый-батюшка, — невесело улыбнулся Ингварь. — А не боязно тебе, что народ воев твоих во град мой не пустит?

— Тут уж не твоя печаль, княже.

— Да какой я ноне княже? Милостью твоей изгой я, да и токмо.

— Ты сам выбрал, — посуровел Константин. — А теперь скажи, согласен ли ты на слово мое, дабы кровь людей не проливалась попусту?

— Так ведь ты мне выбора не оставляешь.

— Выбор всегда есть. Даже при твоем упрямстве он еще остается — либо бой, который для многих твоих ратников станет последним, либо уйти без крови.

— Понапрасну руду лить не буду, — твердо произнес Ингварь. — Стало быть, уйду без.

— Что ж, рад, что ты хоть здесь поступил разумно. А теперь… — Константин протянул руку к свертку с иконой, доставленной Вячеславом, и неспешно развернул ткань. — Целуй в том, что слово свое сдержишь.

Ингварь наклонился над изображением божьей матери, да так и замер, не в силах пошевельнуться. Именно эта икона стояла в красном углу его ложницы. Именно перед нею долгими осенними вечерами клал он поклон за поклоном, когда в первый раз в жизни влюбился и истово просил богородицу, дабы она пособила ему и обратила столь милый Ингварю девичий взгляд безмятежных голубых глаз на юного княжича. Именно ее пять лет назад, дурачась с братьями, Ингварь нечаянно уронил на пол, за что ему изрядно влетело от отца, хотя сама икона от падения практически не пострадала, только откололся маленький кусочек снизу. Ингварь провел пальцами по выщербленному деревянному краю — сомнений больше не оставалось.

— Стало быть, вот ты как, — протянул он грустно. — Пока мы тут с тобой… ты уже все давным-давно решил. А Давид, брат мой? — с тревогой спросил он у Константина.

— Жив и здоров — что ему будет? — пожал плечами тот. — Мои вои с малыми отроками не сражаются. Коль захочешь, через день-другой я тебе его пришлю. А пожелаешь — оставишь пяток своих дружинников, и они отвезут его к матери и прочим братьям, чтоб все вместе были.

«Все знает, злыдень», — мелькнула в голове Ингваря мысль.

Пытаясь сохранить остатки мужества и не давая себе впасть в глубокое бесполезное отчаяние, он с благоговением поцеловал край синего плаща богородицы.

— Об одном прошу… — Слова давались Ингварю с трудом. Вместо этого хотелось рвать и метать, грызть землю, а еще лучше впиться зубами в глотку ненавистного врага, который стоял тут же, совсем рядом, только протяни руку и коснешься. Но Ингварь был князь и старался все время помнить об этом. Вот потому он и шел, с его точки зрения, на откровенное унижение. — Отсрочь свою волю хоть малость. Для пешцев моих все ясно, а дружине время надобно, чтоб обдумать все как следует. Про воевод с боярами и вовсе молчу. Сразу поведаю — неволить никого не стану, потому, ежели кто восхочет к тебе на службу перейти, — путь чист, но время поразмыслить им надобно.

— Это верно, — охотно согласился Константин. — К утру как раз и ладьи с Ольгова подгонят. Будет на чем отъехать.

Процедура с клятвой для него тоже была тягостна. Не нравились ему ситуации, в которых приходилось припирать человека к стенке и диктовать свои условия. Нет, если бы сейчас перед ним стоял какой-нибудь подонок или мерзавец — одно. Тогда Константину было бы наплевать. Но Ингварь был чистым, порядочным человеком, и, ломая этого парня, выкидывая его из города и вообще из рязанской земли, Константину попутно приходилось ломать еще и себя. Он, конечно, понимал, что поступить так требуют интересы даже не Рязанского княжества, а всей Руси, но легче от осознания необходимости всего происходящего ему почему-то не становилось.

— Дружине моей и боярам с воеводами тоже до утра о многом помыслить надобно. Идти со мной или оставаться, а если идти, то куда? Кто нас ждет? — продолжил Ингварь.

— И тут все верно. Однако думается, что до утра времени с избытком?

— А я большего и не прошу. Токмо остатнее — дозволь икону эту с собой взять. Она у нас от отца к сыну переходит. Ею еще Глеб Ростиславич моего деда Игоря Глебовича благословил. И матушке нашей она дорога как память.

— И икону бери. Мне она без надобности, — не препятствовал Константин. — Пойдем, провожу тебя до коня.

«Ну ничего, — стрелой металась в мозгу Ингваря злая, колкая мысль, — роту в том, что не приду более на землю рязанскую, я не давал, а владимиро-суздальские князья давно на Рязань недобро косятся. Дадут мне рать в помощь, а они — не наши… лапотники. Жаль токмо, что я сразу к словесам Онуфрия не прислушался, надо было еще по осени их зазвать. Эх, Кофа, всем ты хорош, да и яко воевода тож из первых, а вот тут сплоховал со своим советом. Не след, не след… Ну и пущай. Теперь уж точно… след».

Он уже вздел ногу в стремя, вскочил на лошадь и собирался погнать ее с ходу в галоп, как был остановлен негромким голосом Константина. Ингварь обернулся. Его двоюродный дядя стоял, грустно глядя на отъезжающего родича.

— Не думай, что я забыл взять с тебя обещание, дабы ты больше не возвращался на рязанскую землю и не наводил на нее полки владимирских или черниговских князей. Мне просто не хотелось, чтоб ты не сдержал княжеского слова, если б согласился дать такую клятву. Пусть уж лучше оно будет на твоей совести. Только если ты все же решишься на такое, то хорошенько подумай: гоже ли самому ворогов на землю нашу звать?

— То не вороги, а такие же русичи, яко и мы с тобой, — возразил Ингварь и осекся, понимая, что он невольно проговорился о своих потаенных мыслях.

Но рязанский князь оставался на удивление спокойным и не отреагировал на эту фразу своего племянника. Он лишь насмешливо хмыкнул:

— Эти русичи только за последний десяток лет нашу землю не раз и не два разоряли, включая и стольную Рязань. А впрочем… у тебя и своя голова на плечах имеется.

Константин устало махнул рукой и отпустил племянника восвояси.

Слово свое переяславский князь сдержал и никаких препон не чинил — каждый дружинник мог выбрать любой вариант. Больше половины — сотни три — тут же направили своих коней к Константинову шатру, изъявив желание послужить новому князю. У таких оружие и бронь не отбирали, но собирали в отдельный отряд. Другие бросали на землю оружие и направляли коней к Переяславлю Рязанскому, а около двадцати человек решили сопровождать Ингваря в дальний и безрадостный путь изгнанника. Бояре же все как один последовали за своим князем.

Что до пешцев, то им пояснили сразу, что после процедуры прохождения под копьями некоторым из числа тех, что помоложе, предстоит поучиться ратному ремеслу в войске князя Константина, заверив, что к весне, еще до половодья, а то и раньше, всех их отпустят по домам. На том и закончилась первая, самая маленькая и самая бескровная гражданская война между русичами за передел Рязанского княжества. Следующей, гораздо большей, по всем прикидкам оставалось ждать недолго.

И вновь Константину пришлось вспомнить латинскую поговорку. Он тоже очень хотел мира, отлично понимая, как необходим он именно сейчас для Руси, и столь же прекрасно сознавал, что время для него придет нескоро. Оставалось только надеяться на то, что удастся подготовиться как следует и что враг окажется достаточно самонадеян, чтобы оказать Ингварю помощь, но малую, посчитав, что и такой для какого-то там ожского князька хватит за глаза.

А Чингисхан взял столицу Северного Китая, уничтожив империю Цинь, и уже начал бросать алчные взгляды на обширное и богатое государство Хорезм[48]. До появления татар на Руси времени оставалось все меньше и меньше.

* * *

Оный же князь тьмы, бысть упрежден сатаною и выступиша противу Ингваря. Диавол, аки верный слуга Константинова, сотвориша тепло необычныя и река незамерзоша, а пеши пути тяжки стали. Константине же окружиша светлу рать княже Ингваря и повелеша воеводе свому безбожнаму Вячеславу рать пешу бити нещадна, а дружину в полон имати. Княже Ингваре с воеводами своими и боярами утекаша чрез Оку, ибо бог ему на заступу приидеша.

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1817 г.

* * *

Улеща всяко и дары даваша Константине-княже, невзираючи на силу свою великая и Ингваря силу малость, бо не желаючи, дабы христиане резанския терзаемы были нещадна. Ингварь же и дары и проча отвергаша, впаша в смертный грех гордыни непотребнай, и тогда изгнаша Константине свово сыновца с земли Резанской, дабы навеки на ней при и которы пресечь. Ратям же Ингваревым повелеша идти с миром, дабы руду людей росских не лити понапрасну.

Из Владимиро-Пименовской летописи 1256 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1760 г.

* * *

Войска Константина и Ингваря-младшего сошлись, по всей видимости, неподалеку от Ольгова, который, судя по некоторым летописным источникам, последний успел захватить и, возможно, сжечь.

Будучи застигнутым врасплох, Ингварь, очевидно, пошел на переговоры. Вполне вероятно, что это была лишь тактическая хитрость и на самом деле он ждал новых подкреплений из Переяславля Рязанского. В то же время Константин, скорее всего, тоже не был до конца уверен в своей победе, а потому на них согласился.

После того как переговоры ни к чему существенному не привели, чего, впрочем, и следовало ожидать, события стали развиваться по наиболее напрашивающемуся, исходя из логики, сценарию. Однако если быть логичным до конца, то следует предположить, что еще в ходе переговоров умный и хитрый воевода Константина быстро осуществил заранее намеченную перегруппировку сил, после чего неожиданно атаковал рать князя Ингваря и добился решительной победы.

Вечно поющая осанну князю Константину Владимиро-Пименовская летопись, разумеется, и при описании рассматриваемого нами события не удержалась, чтобы не указать на гуманность и милосердие этого князя, но и она умолчала относительно вопроса, состоялась ли битва. А уж коли молчит сам Пимен, стало быть, сказать ему в защиту Константина совершенно нечего.

Что же касается того факта, будто рязанский князь отпустил с миром всех воинов из Ингваревой рати, то, скорее всего, здесь подразумевается, что он не стал преследовать бежавших с поля боя простых землепашцев. А вот о дружине Ингваря Пимен помалкивает, и поэтому можно думать самое худшее, вплоть до полного уничтожения практически всех воинов.

Так или иначе произошло в декабре 1217 года, но ясно, что после этого Константин временно стал полноправным и единоличным властителем Рязанской земли. Почему временно? Да потому, что спустя всего какой-то месяц с небольшим…

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 131. Рязань, 1830 г.

Глава 5 Ратник из Березовки

Из края в край, из града в град Судьба, как вихрь, людей метет, И рад ли ты или не рад, Что нужды ей?.. Вперед, вперед! Федор Тютчев

Время течет неодинаково. Течение его то убыстряется, то вновь становится плавным и неспешным. Но это в жизни страны или отдельного княжества, а также в больших городах. В деревне же все зависит от времени года. Весна — пора горячая, летом опять-таки дома не посидишь, а вот начиная с осени, когда урожай уже собран, можно и не торопиться, посудачить о том о сем.

Правда, новостей — кот наплакал. Разве что в который раз вспомянуть, как у хромого Шлепы волки утащили две последние овцы из хлева, да неспешно обсудить Захария Мутю, вовсе выжившего из ума, коли он решил на старости лет присвататься к молоденькой девке Осинке из соседнего сельца.

Прочие разговоры на мужских посиделках тоже под стать времени — тягучие и неторопливые, касающиеся преимущественно традиционной зимней поездки в Ожск. К примеру, сколь зерна и прочего придется свезти на торжище, дабы справить новую одежонку, кой-что из утвари и прикупить, ежели останется несколько кун, баские колты[49] для своей заневестившейся дочери. А может, все-таки выждать чуток да отправиться в стольную Рязань, где цены, скорее всего, будут куда выше…

Оживление наступит позже, когда на сбор осенних кормов прибудут княжьи люди. Тут-то и можно будет узнать почти все главные новости о происходящем в княжестве. Почти, потому что кое о чем чуть раньше непременно расскажут проезжающие мимо купцы. Тогда народу будет о чем потолковать. А уж если новости действительно серьезные, да к тому же напрямую касаются самой деревни, тут пересуды на посиделках могут затянуться и до глубокой ночи.

Вот и ныне, невзирая на позднее время, в селище Березовка, что стояла близ Ожска, народ еще не угомонился. Шутка ли, коль наутро присланные от рязанского князя Константина дружинники должны увести незнамо куда тридцать пять мужиков и парней. Словом, всех, кому исполнилось осьмнадцать годков и не перевалило за сорок.

Зачем? Куда? Надолго ли? О-о-о, тут есть о чем говорить и… гадать, поскольку хотя тиун со слов старшего из троицы дружинников по имени Бажен все объяснил, но веры ему почему-то не было. Мол, сказали ему, что предстоит обучить всех собираемых ратному делу, вот он и передал. Пробовали тиуна напоить да развязать язык, но не проболтался, окаянный, а может, и впрямь не знал истинной цели сбора.

Сунулись было к Купаве — чай, сам князь к ней частенько наезжает, но и та руками развела. Мол, знать не знаю, ведать не ведаю, потому как со мной он таких бесед не ведет. К тому ж с тех пор, как он сел на княжьем столе в Рязани, она его и вовсе не видела ни разу. А к суровому княжьему вою подступиться даже не пытались — уж очень мрачным и хмурым он выглядел. Такой, поди, коль речь придется не по нраву, и за меч может ухватиться. Нет уж, ни к чему самим будить лихо, пока оно тихо.

Ясно было одно — неспроста забирают мужиков. И словеса дружинников на веру брать — дурнем быть, ибо ранее никогда такого не случалось, чтоб пешее ополчение сбирали только для учебы. Чай, они не вои, в дружине не состоят и злата-серебра за службу не получают. У них перед князем долг иной: землицу вовремя засеять да урожай собрать, а еще скотину вырастить, дабы и самому с хлебом-мясом быть, и князя не обидеть. Для того каждый малец с детских лет нужные навыки усваивает, а чтоб учиться воевать…

Однако с властями не больно-то поспоришь. Да и ни к чему оно — урожай собран, а то, что не обмолочен, так то уж бабские труды, и мужичьи руки об эту пору не шибко и нужны. Нет, поворчать, хошь для прилику, слегка, все равно надобно. Поворчать, а заодно и обсудить, для чего же на самом деле понадобилось ополчение, ибо правда, она как дуга ветловая, — середка в воде, так концы наружу, а перевернешь, концы в воду уйдут, зато середка покажется. Словом, как ни крути, а ежели с умом, то догадаться можно.

Вскоре все пришли к дружному выводу, что предстоит ратиться. Выходит, и остальным тоже трудов прибавится — надо рыть землю, углублять погреба, чтоб было куда схоронить зерно и прочую снедь, а в случае чего и самим в них попрятаться. Но это потом, после проводов, а пока лучше посидеть да обсудить вопрос — с кем свара? Ежели с мордвой, то больно много чести для дикого народца, чтоб людишек чуть ли не под гребенку выбирать. С половцами? Тоже не время — их надо бить по весне. Кони у степняков после зимы заморенные, так что самое то.

По всему получается, что с соседними княжествами. Но едва пришли к такому выводу, сразу же начали гадать — с какими именно? Муромский князь напасть не должен — слаб он, а вот новгород-северцы, что на закате, те вполне. Да еще соседи с полуночи, недовольные тем, что рязанцы все ж таки скинули с себя их ярмо, которое они попытались надеть на их княжество.

Вспомнили, как водится, и былые времена, кои грозой пронеслись по Рязанщине. Случилось это, когда местным князьям вздумалось потягаться со Всеволодом Юрьевичем. Маловато, правда, осталось в живых из очевидцев тех страшных лет. Из тех, кто тогда уходил вместе с Глебом Ростиславичем в лихой набег, и из тех, кому довелось боронить стольную Рязань, в Березовку вернулось всего трое, а ноне в живых остался вовсе один. И теперь этот ветеран сидел и цвел от удовольствия, наслаждаясь тем, как внимательно, стараясь не пропустить ни слова, слушают его сказы о тех временах и о том, как он, тогда еще крепкий и бодрый мужик Зихно, будучи в полном расцвете сил, изрядно повоевал в составе пешей рати рязанского князя.

Слегка шамкая — зубов-то осталось всего с десяток, — старик гордо рассказывал, как лихо они палили города, названий которых никто в Березовке и не слыхивал — какие-то Сморода, Руза, Москов, да сколь всего довелось ему натерпеться, да как он чудом выжил и все же вернулся домой. И ведь вернулся не просто так. Привез с собой Зихно добрый меч, взятый у какого-то знатного боярина, да еще две серебряные гривны за пазухой. В его заплечном мешке тоже хватало всякого добра: и крепкие, добротные поршни, и кожух для отца, и поневы для сестер, и изрядный кус золотного аксамита[50] для матери, а своей милушке Забаве он, как сейчас помнит, привез знатные колты. Да еще как подгадал с каменьями-то на них — подобрал прямо под цвет ее глаз, за что она его и возлюбила пуще прежнего.

О последнем он, конечно, ляпнул не подумав. Ссохшаяся от старости, но еще крепкая и жилистая женка старика с игривым именем Забава тут же подала свой голос из дальнего кутка, где она до поры до времени уютно расположилась с овечьей пряжей.

— У меня глазоньки-то бирюзовые испокон веку были, ирод, а ты меня колтами-то какими одарил?

— Тож бирюзовыми, — встрепенулся Зихно.

— Кулема ты. Желт камень-то.

— Енто они опосля на солнце выгорели, — нашелся Зихно и, дабы уйти от неприятной темы, резко перешел к другому военному трофею: — Завтрева с ентим мечом мой меньшой отправится. Ноне он его весь день начищал. Я к вечеру глянул — чуть глаз не лишился, до того клинок на солнце сверкал. Спит чичас, поди, умаялся.

Но внук старика не спал. Какой уж тут сон, когда завтра суровый дружинник по имени Бажен поведет его и прочих парней невесть куда и невесть зачем. К тому же он за хлопотами да сборами так за весь день и не удосужился сбегать попрощаться с двухродным братаном, чтоб утешить его, потому как из-за нутряных хворостей и рудного кашля[51] болящего не взяли вместе с прочими. Да еще сестричне своей — звонкоголосой Смарагде — тоже пару ласковых слов сказать бы надо.

Перебирая все несделанное и неуспетое, он почти пожалел, что весь последний день провел за чисткой меча, тем более что заставить клинок сверкать на солнце у Любима так и не получилось. Да, он стал светлым, но лишь в некоторых местах, да и то неровно, эдакими волнистыми линиями, а все остальное по-прежнему золотисто-бурое. Однако представив, как гордо подойдет к месту сбора, как восхищенно будут смотреть на него не только домочадцы, гордясь бравым внуком, но и односельчане, тут же устыдился своих мыслей и мало-помалу провалился в тревожный, чуткий сон.

Сбор был назначен у избы тиуна в час, когда солнце покажет краешек из-за леса, но Любим подскочил со своей лежанки намного раньше, однако, как ни старался, первым не был. Уже надсадно кашлял дед Зихно — большак явно собирался сказать свое последнее напутствие любимому внуку, единственному оставшемуся от утонувшего в расцвете сил старшего сына.

Да и большуха[52] — старая Забава — уже вовсю орудовала ухватами и кочергой, собираясь напихать Любиму в котомку еды не на день, как было велено неразговорчивым дружинником, а чуть ли не на всю седмицу.

Выйдя же из полуразвалившейся избенки, подновить венцы которой у Любима все никак не доходили руки, и уже наклонившись над кадкой с водой, дабы сполоснуть заспанную рожу и смыть странный сон, привидевшийся ему, он вдруг услышал за спиной низкий грудной голос:

— Давай солью на руки. Чай, сподручнее будет.

От неожиданности Любим вздрогнул и обернулся. Сзади стояла Берестяница — крупная, дородная девка, жившая с родителями аж на самом краю села. Была она его ровесницей, но, невзирая на изрядные годы — в прошлое лето двадцать минуло, как и Любиму, — еще не вышедшая замуж. Девок в селе и без того было поболе, чем парней, а у Берестяницы к тому же имелся существенный изъян — непомерные размеры.

«И в кого токмо она у нас уродилась», — часто вздыхала ее сухонькая мать, с жалостью поглядывая на необхватную дочку, которая во всем остальном не только не уступала своим подругам, но была получше их: что характер имела покладистый, что на работу любую — не только баб, но и мужиков иных за пояс заткнет. В плотном, могучем теле не было ни единой жиринки, ни единой сальной складки — просто костью уродилась широка не в меру.

Оно, конечно, худых девок в Березовке не уважали. Ну какие из них работницы? Опять же и рожать им тяжко, и с кормлением дитяти зачастую морока. Но и такие чрезмерные габариты мужиков тоже отпугивали.

Да и на руку девка была тяжела. Такую в углу прижмешь, да потом и сам не возрадуешься — вдруг что не по нраву придется, так зашибет с одного удара. Поначалу, правда, все равно пытались — смельчаков в селе хватало, но после того как пару раз приключилась осечка, о чем наутро наглядно свидетельствовали припухшие рожи и здоровенные синяки, красующиеся на них, попытаться в третий охотников не сыскалось. Так и вышло, что все ее подруги давно обзавелись семьями, нарожали детей, а она осталась неприкаянной.

Любиму же как-то раз, было это на Купальский праздник, стало ее уж больно жалко. Видно было — тоскует девка, хоть и старается этого не показать. Все в хороводе веселом, а она вдали у березок одна-одинешенька стоит, потому как идти-то некуда. Девки-то все на четыре-пять годков помоложе ее, так что старовата она для них. Если б кто нашелся да в хоровод привел — одно, а самой в него на третьем десятке соваться — стыдоба. Туда же, где замужние бабы сарафанами крутят, ей и вовсе нельзя, не по чину.

Тряхнул Любим вихрами, да и пошел прямо к ней. Негоже это, когда все веселятся, а у кого-то одного печаль на сердце застыла. Поначалу девка отнекивалась, но больше ради приличия, потому как согласилась быстро, после чего весело кружилась в хороводе, от души смеялась да то и дело с благодарностью посматривала на Любима.

А уж когда Гуней неуклюже над ней подшутил, сказав, что, видать, ведали родичи, какой стройной будет их дочка, коли прозвали Берестяницей[53], и Любим, заступившись за нее, ловко срезал долговязого острым словцом, девка и вовсе расцвела.

С той поры миновало меньше трех месяцев, но кое-кто уже заприметил, как часто Берестяница оказывалась близехонько от Любимовой избы. То бабке Забаве из леса лукошко грибов принесет, то ягод, а то просто забежит пошептаться. Бабка у Любима знатной ворожеей слыла, от многих болезней наговоры знала, да все с молитвой святой, не иначе. Часто к ней люди шли, а Берестяница чаще всех.

И как-то так выходило, что почти всегда в избе о ту пору был и Любим. Впрочем, Берестяница особо с ним не заговаривала, даже не оборачивалась. Так лишь, стрельнет украдкой глазами в его сторону, вздохнет чуток, да и то чтоб никто не приметил, и снова к бабке Любимовой с расспросами. Однако старой ворожее вполне хватило и той малости. Мудрая Забава уж давно поняла, кто на самом деле нужен девке, но благоразумно помалкивала, ничего не говоря самому Любиму. Пусть, мол, сами разбираются.

Ныне же Берестяница нарядилась во все лучшее, будто собралась к кому на свадьбу. Любим поначалу опешил, хотел было даже спросить, кто там нынче идет под венец, но хватило ума вовремя прикусить язык.

— Ну слей, — согласился он, украдкой покосившись по сторонам — ежели парни узрят, как тут подле него Берестяница увивается, чего доброго, на смех поднимут.

Однако вокруг никого не увидел и успокоился. С наслаждением сполоснувшись ледяной водой, взял из ее рук красиво вышитый рушник с цветным узором по краям и яркими цветами посередине, торопясь, вытерся и протянул обратно, не преминув при этом похвалить:

— Эва какой он у тебя баский. Такой и князю подать незазорно.

— Правда по нраву пришелся? — смущенно улыбнулась Берестяница, не торопясь принимать рушник. Вместо того она, покраснев, предложила: — А ты себе его возьми. Утереться там, али еду завернуть. А ежели, не дай бог, случится чего, ты им и перевязаться сможешь.

— Да ну, — стал было отнекиваться Любим.

— Бери-бери, не забижай. То от чистого сердца тебе. А на узор глянешь — хороводы купальские вспомянешь, ну и… — Она густо зарделась и, не договорив, резко повернулась и заторопилась прочь к своей избе.

Любим растерянно посмотрел ей вслед, потом перевел взгляд на рушник, секунду постоял в нерешительности, но потом, махнув рукой, накинул полотенце на плечо и пошел в избу, успокаивая себя тем, что имени дарящей на рушнике не написано и кто там будет знать-ведать, чья рука его вышивала.

Однако все вышло не так. Первой все поняла бабка Забава. Любим этого не узнал, потому что старая женщина вновь благоразумно решила промолчать. Зихно же, узрев рушник, заявил, что когда он уходил с князем Глебом Ростиславичем, то у него ими был набит весь мешок, и посетовал, что внук пошел не в деда — всего с одним и уходит.

А вот Гунейка рушник признал сразу. Так уж не свезло Любиму, что этот насмешник самолично видел, зайдя на днях в хату Берестяницы, как девка заканчивала его вышивать. Потому и всплыло тут же на привале в памяти у Гунея при одном только взгляде на тонкое беленое полотно, кто мог его подарить.

К тому же завистливый парень с самого утра хотел как-то уличить, высмеять Любима, чтоб не больно-то задирал нос, таская в деревянных ножнах свой славный меч, равного которому не было, пожалуй, даже у прибывших дружинников. А тут оказалось, что и повода искать не надо, — вот она, работа Берестяницы.

Впрочем, долго ему шутить не пришлось, да и огрызнуться Любим успел лишь разок, так как вскоре к ним подошел Бажен и, кивая на торчащую из грубых ножен рукоять, хмуро потребовал:

— Покажь.

Любим, чуточку стесняясь, извлек меч, досадуя, что вчера так и не смог вычистить клинок, чтоб тот равномерно блестел, но дружинник поначалу не сказал про это ни слова, лишь спросил: «Откуда?» Пока Любим пояснял, что взят он с бою еще его дедом Зихно на каком-то боярине, случилось же это лет с полста тому назад, завистливый Гуней мигом углядел разводы и, торжествующе ткнув в них пальцем, заметил что-то колкое про то, что он был бы еще краше, коли достался более заботливому хозяину.

Однако уличить в нерадивости не вышло. Бажен, глянув на покрасневшего от стыда Любима, а затем на Гунея, иронично усмехнулся, после чего пояснил, что полосы — это узор железа, который виден как раз когда меч начищен на совесть. Он даже кратко рассказал, какие именно они бывают. По его словам выходило, что качество металла у меча Любима одно из лучших, поскольку такие сплошные изогнутые линии, время от времени сплетающиеся в пряди, знатоки называют сетчатым узором, лучше которого может быть только коленчатый булат, где эти узоры в виде прядей тянутся не вдоль клинка, а поперек. Да и сам меч достаточно светлого цвета, что тоже свидетельствует о прекрасном качестве.

Затем дружинник закинул меч себе за голову, прижав к затылку серединой клинка и ухватив второй рукой за самый край, и никто даже ахнуть не успел, как он, слегка побагровев от натуги, поднапрягшись, согнул его так, что даже сумел прижать к ушам. Любиму оставалось только вытаращить глаза от удивления. Сердце у парня екнуло — сейчас сломает! — но Бажен неторопливо ослабил нажим, и клинок выпрямился. Дружинник внимательно посмотрел вдоль лезвия, после чего удовлетворенно пробормотал:

— Все яко и сказывал — добрый меч, ибо сызнова прямой аки стрела.

А тут и обеденный привал закончился, и вновь в путь-дорогу. Вот только теперь по ней вышагивало не три с половиной десятка, а чуть больше половины — на развилке один из дружинников повел мужиков постарше куда-то влево.

Ожск показался уже к вечеру, но к нему Бажен березовцев не повел. Очередной поворот, и они двинулись к стоящим неподалеку от Оки нескольким приземистым и на удивление длинным избам. К тому времени усталым парням было не до шуток, и даже язвительный Гуней про Берестяницу ни разу не вспомнил. Не до того — повечерять бы да завалиться спать.

В иное время они еще непременно бы поворочались на не совсем удобных, хотя и широких полатях да успели бы вполголоса обсудить меж собой диковинные порядки, а тут от усталости уснули быстро, почти сразу. Утром же, едва забрезжил рассвет, в здоровенную хату, где помимо них спало еще больше сотни мужиков, ворвался тот самый Бажен и заорал что есть мочи:

— Сотня, вставай!

Ошалелые от сна, не успевшие толком понять, что к чему, березовские мужики едва успели поднять голову, как тут же последовала новая команда:

— Выходи строиться!

— Это чего делать-то надо? — поинтересовался у Любима спавший слева от него толстый увалень Хима.

— Сказано же, выходи, — буркнул не выспавшийся из-за духоты Любим и не спеша поплелся к выходу.

У самой двери его притормозил Бажен. Отведя в сторонку, дабы не мешал бестолково торкающимся у двери мужикам, буркнул, глядя себе под ноги:

— Коль я что молвил, должен бегом исполнять. По первости прощаю, а далее поглядим. Ступай пока что.

Двор, в который вышли мужики, был огромен и пуст. Однако, присмотревшись, Любим различил в тусклом утреннем свете несколько длинных борозд, тянувшихся то вдоль, то поперек двора. Он недоуменно посмотрел вокруг и шагнул к чудно́ выстроившимся и застывшим в неподвижности мужикам.

— Ты, — ткнул толстой суковатой палкой в грудь односельчанину Любима Прокуде вышедший на крыльцо Бажен, — станешь здесь, как самый высокий. Остальные за им в две шеренги. — Последнее слово он выговорил с запинкой, будто оно было незнакомым и для него. Видя, что парни не торопятся выполнять сказанное, он сурово рявкнул: — Живо становись, коли я повелел!

Наконец, после некоторой суетливой возни, когда березовцы встали как требовалось и строй угомонился, откуда ни возьмись появился еще один дружинник, которому Бажен бодро изложил, сколько их стоит в наличии и что-то там еще. Был незнакомец одет так же просто, вот только по сравнению с Баженом выглядел еще более суровым и мрачным.

Назвался он Позвиздом и начал с того, что изложил, кем все стоящие перед ним вои являются ныне. Слушать это было не очень-то приятно — вроде и правда, но уж больно неприкрытая. Зато потом, когда он принялся описывать, кем все они непременно станут к концу учебы, совсем иное дело — это слушать оказалось куда приятнее.

Любим было усомнился, сумет ли он превратиться в эдакого богатыря, но Позвизд в самом конце заверил, что станут таковыми все без исключения, независимо от желания самих обучаемых.

— Как наш воевода сказывает: не могешь — обучим, а не хошь, так все равно обучим, — подытожил он.

После этого краткого выступления он разрешил всем разойтись и привести брюхо в порядок. Однако не успел Любим найти хороший лопух, дабы было чем подтереться опосля отправления нужды, как их всех вновь загнали строиться. На этот раз и новички не сплоховали, встав в строй хоть и чуток медленнее, чем прочие, однако уже не с такой суетой и толкотней. Позвизд сразу же дал команду «Нале-во!» и неожиданно резво сорвался с места, бросив на ходу: «За мной бегом! И из строя не выходить».

Все ринулись следом за ним, и тут березовские парни малость растерялись. Они, конечно, знамо дело, тоже устремились за всеми, но строем их гурьбу назвать было никак нельзя. Позвизд вскоре оказался тут как тут, принявшись орать:

— Строем бежать! Строй держать!

Словом, всю дорогу к реке, куда, оказывается, бежали, чтобы умыться, он продолжал измываться над березовскими мужиками, будто, кроме них, никого и не было. Не оставили их в покое и после сытного завтрака, разделив на два десятка и назначив в каждом из них старшего. В один вошли совсем молодые, вроде Любима, а в другой те, что несколько постарше — лет эдак от двадцати двух — двадцати трех и заканчивая теми, кому близилось к тридцати.

Старшим любимовского десятка — очевидно за свой здоровенный рост — был назначен Прокуда. Вместе с Любимом туда же угодили увалень Хима, постоянно жавшийся к Любиму и тяжко напуганный строгим Позвиздом. Рядом оказались и еще семеро: мечтательный Вяхирь, вечно покашливающий Охлуп, веселый Желанко, отчаянный и языкастый Маркуха, самый молодой и чуть ли не самый здоровый из всех Глуздырь, а также нелюдимый Мокша и Гуней.

Уже в первый день еще до полудня были наказаны почти все. За то, что болтал в строю, — Маркуха; за то, что вечно смотрел в небо, не слыша команды Позвизда, — Вяхирь; за отставание от всех во время бега — Хима; за опоздание в этот растреклятый строй — Любим и Глуздырь; за смачное сморкание во время очередной речи сотника — Гуней.

Впрочем, как оказалось к концу дня, помимо Позвизда, который был самым главным, имелись и еще учителя-дружинники. Каждый из них возглавлял полусотню мужиков. Десяток, куда входил Любим, вместе с еще четырьмя десятками молодых парней сразу после полудня принял где-то отсутствовавший утром веселый и совсем молодой — не более двадцати пяти лет — Пелей. Остальные березовцы попали к четырем десяткам молодых мужиков в возрасте до тридцати лет. Эту полусотню возглавил Тропарь.

Что до Пелея, то он Любиму понравился уже тем, что в отличие от Позвизда почти всегда улыбался, хотя потачек тоже не давал. И все-таки с ним было как-то поспокойнее. А уж когда тот сразу после вечерней трапезы отвел их за ворота, усадил на травке да разъяснил что и как, многим показалось, что с полусотником повезло — душевный.

Не торопясь, рассказывал он им, что ратное дело — тоже наука, и далеко не из самых легких. Чтобы освоить ее в должной мере, надлежит пролить не одно ведро соленого пота и заработать не один синяк от деревянного меча или копья. Однако от них такой дотошности никто не требует, ибо здесь их обучат лишь самым азам — слово сие означает первую букву при обучении грамоте, кою тоже придется постичь за то малое время, что они здесь пробудут.

Не стал и скрывать, что придется всем тяжко и жалеть их никто не собирается, потому как времена нынче лихие и если их не обучать на совесть, то во время настоящей битвы каждая капля непролитого ныне пота обернется каплей, а то и чаркой пролитой ими же руды. Но закончил бодро, хоть и не совсем понятно:

— Как сказывает наш воевода Вячеслав, тяжело в учении, легко в бою.

Правда, тут же пояснил изреченное, указав, что тот, кто хорошо обучится всем премудростям, не только уцелеет в битве, ибо даже самая первая, коли хорошо выучился, в какой-то мере покажется привычной. Вдобавок к тому у наиболее отличившихся открывается радужная возможность попасть в дружину к рязанскому князю Константину. Набирает он в нее лучших из лучших, и попасть туда крайне трудно, но зато если выпадет удача, то такому будет повсюду почет и уважение народа, ибо именно дружинники берегут от всяческих ворогов рязанскую землю, собственной грудью заслоняя ее от всех бед и напастей.

Впрочем, не стоит огорчаться и тем, кто в нее не попадет, а таковых будет абсолютное большинство. Дело в том, что дружинники постоянно находятся на защите Рязанского княжества, но количество их невелико, так что когда грянет большая беда, то драться им предстоит всем вместе — как пешцам, так и конным, а потому и гордиться своей победой смогут все.

Однако мечты, которые во множестве вспыхнули в голове у Любима, тут же бесследно испарились, когда Пелей потребовал встать всем тем, кто был наказан Позвиздом. С травки поднялось почти три десятка, и получилось, что их, любимовский, пострадал больше всех.

Пелей только удивленно качнул головой и пояснил, что те десятники, у коих половина воев или больше наказаны, тоже должны отбывать казнь[54] вместе с ними. Пришлось Прокуде и еще двоим, назначенным старшими, становиться рядышком.

Затем полусотник еще более скучным голосом добавил, что коли более половины полусотни наказаны, значит, и он, Пелей, должен быть вместе с ними. На вспыхнувшие было веселые смешки он тем же скучным голосом ответствовал, что когда полусотник ночью не спит из-за нерадивых подчиненных, а не по какой иной причине, то наутро бывает весьма зол и на будущее советует всем нарушителям особо запомнить завтрашний день.

После того как почти вся ночь у штрафников ушла на то, чтобы нарубить кашеварам дров, спать ратникам и впрямь почти не пришлось, так что наступивший денек тому же Любиму действительно запомнился надолго уже одним тем, что растянулся до бесконечности. Крепкие деревенские парни старательно терпели, но к вечеру каждый из проштрафившихся еле передвигал ноги. А ведь впереди для кое-кого угрожающе замаячила вторая бессонная ночь, потому что за те или иные упущения палка Пелея, точно такая же, как у Позвизда, не раз указывала то на одного, то на другого березовского мужика. Остановилась она разок и на Любиме, который тут же с ужасом представил, что с ним будет наутро.

Когда Пелей после ужина отозвал всех наказанных в сторонку, Любим начал потихоньку настраиваться на тяжелый труд дровосека, но тут с радостью услышал слова полусотника о том, что он по доброте душевной всех их не то чтобы прощает, но переносит начало нынешней ночной работы на следующий вечер. Спали березовские парни на жестких досках, покрытых толстым куском войлока, как на мягкой пуховой перине — сладко и крепко.

А наутро сызнова разбудила их команда «Подъем!», и вереницей потянулись тяжелые, загруженные до отказа дни. Следуя один за другим, они незаметно сливались в седмицу, затем в другую, а там уже глядь — позади оказался месяц.

Учеба же день ото дня становилась все интереснее и интереснее. Не прошло и двух седмиц, как им стали учинять свод, то есть устраивать занятия сразу для всей сотни и обучать, как правильно держать оборону против вражьей конницы, как прорывать для нее тайные препятствия, причем все время разные, зависящие от того, сколько времени имеется в запасе. Иногда это были волчьи ямы, другой раз их заменяли длинные глубокие канавки, а когда следовало поторопиться, то рыли дырки, как их назвал Пелей. Те были совсем маленькие — четыре вершка вширь и столько же вдоль, но достаточно глубокие — не меньше дюжины вершков, чтоб лошади ворогов, угодив в них копытом, непременно споткнулись и упали.

Кроме того, их учили, как не робеть, как перестраиваться, если враг зажмет в кольцо, как разом всем строем, выполняя команду «Бронь!», стать неуязвимыми для нападающих, наглухо прикрывшись своими щитами от вражьих стрел, причем как спереди, так и сбоку, и даже сверху, как наступать самим, чтоб не рушить строй…

А еще учили, что, может, у иных князей на первом месте и стоит дружина, а пешцы так, вроде некоего приложения к ней, но князь Константин меж ними различия не делает, ратный труд и тех, и других ценит очень высоко, потому и задачи для них в грядущих боях будут самые что ни на есть ответственные, а это в свою очередь налагает на каждого обязанность быть достойным его доверия. Например, стойко держаться не только против пешего строя, но и против атаки вражеской конницы. Разумеется, тут уж о своем собственном наступлении думать не приходится, но и об отступлении тоже, которое непременно обернется для подавляющего большинства неминуемой гибелью.

Учили их и различным приемам обращения с мечом, и каждый из сотников и полусотников показывал какой-то свой, единственный и излюбленный, после чего раз за разом заставлял его повторять. Такой тупой повтор одного и того же Любиму не очень-то нравился, но Пелей сразу пояснил, что делается это для того, дабы порядок действий запомнила не голова обучаемого, ибо в бою о таком вспоминать некогда, но само тело. Оттого и самих приемов не столь много — с дюжину простейших, да еще с десяток тех самых излюбленных.

Что до коней, то тут их особо не дергали, хотя азам научили. И как стремена, если надо, удлинить али укоротить, чтоб ногам поудобнее было, и как копье держать, и как из конного строя не вылезать. На войне ведь может случиться что угодно, а потому пеший ратник должен уметь все помаленьку.

Довелось Любиму поглядеть и на воеводу князя, Вячеслава, который пару раз приезжал к ним поглядеть, как идут дела с учебой. Правда, тут березовский ратник несколько разочаровался. Уж больно много всякого довелось о нем услышать, так что в его представлении воевода был эдак в полторы сажени[55] ростом, да и плечи не меньше сажени, опять же голос такой, чтоб крикнул и птицы сверху попадали. Прочее тоже должно соответствовать стати.

На деле же оказалось, что вид у него самый что ни на есть обыкновенный, а что до роста, то тот же Прокуда куда выше, да и сам Любим как бы не вровень с ним. Плечи тоже не больно-то велики. Крепок, конечно, но до богатыря явно недотягивает. Правда, в ратном мастерстве воевода и впрямь оказался силен — проверяя занятия по бою без оружия, Вячеслав некоторое время глядел на них, а затем не выдержал и сам ринулся в круг. И ведь вызвал на поединок не кого-нибудь одного, а сразу пятерых, потребовав от Пелея лучшего от каждого десятка. От березовского вышел Маркуха. Так вот, воевода закрутил такую карусель, что спустя всего минуту и Маркуха, и остальная четверка ратников уже лежали, разбросанные ловким Вячеславом кто куда.

Позже Пелей поведал, поначалу взяв со всех слово молчать, что сам Вячеслав из дальних краев. Оклеветали его перед батюшкой злые люди, да так, что он чуть головы не лишился. Тогда-то, став князем-изгоем, он и отправился в Ожск, где его обласкал и принял к себе на службу князь Константин Владимирович.

Верховного воеводу Ратьшу Любим тоже разок повидал. Ох и силен старик. Хоть и хворает, по всему заметно, но еще о-го-го. Правда, тягаться врукопашную он ни с кем не стал, но зато показал ратное художество. Такой хитрости[56] в бою на мечах Любиму видеть не доводилось.

А еще Любим успел повидать юного княжича. Да не просто повидать, но и поглядеть на то, как Святослав по команде Пелея выполняет все строевые приемы. Вроде бы и лета малые, смени ему одежонку на более простую, так малец мальцом, а как ловко у него все выходило — бодро, четко, поневоле залюбуешься. Сам Любим эти приемы доселе не очень-то жаловал, а некоторые в душе и вовсе считал ненужными, но теперь, после увиденного, стал относиться к ним совершенно иначе.

А кое-кого из ратников этот приезд наследника рязанского князя побудил к ретивости в иной учебе, связанной с грамотой. И тут пример Святослава оказался благотворным — ох и лихо он чел из свитка, который дал ему Пелей. Даже не верилось, что мальцу, как им сказали, всего ничего — только одиннадцать лет.

Лишь об одном сокрушался Любим — не давали им в руки настоящего оружия. Даже то, что они принесли с собой, сразу отобрали на сохранение, да так и не возвращали. И проку с того, что их толстые деревянные мечи, грубо выструганные из дуба, по весу ничем не отличаются от железных. Все равно не то, ибо дерево оно и есть дерево. Да и копья ихние воткнуть в цель не смог бы даже сам воевода — наконечника-то нет. Правда, метать их все равно метали, намазывая тупое острие мелом, чтоб сразу было видно, в какое место угодило оно на мишени. Пелей же в ответ на аккуратные намеки — пора уж и настоящие в руки брать — лишь усмехался, отделываясь шуточками и прибауточками, которых полусотник знал в превеликом множестве, а наиболее настырным говорил напрямую:

— Не доросли еще, так что вам пока и щита за глаза.

Однако на втором месяце они получили-таки копья. Мечей, жаль, так и не дали, но хоть что-то. Зато боевой доспех к тому времени имелся у каждого. Правда, шили они его себе сами, по вечерам, опять-таки под руководством полусотников. Трудились над ним старательно — чай, для себя, — аккуратно вгоняя под подкладку плотных шапок из пеньки металлические пластины и тщательно обшивая каждую из них — чтоб не соскользнула. То же самое и с бронью, в которую после вшивания металлических вставок превращалась обычная одежа. Получалась она тяжеловатой, хотя на самом деле в сравнении с настоящим кольчатым доспехом того же Пелея, который тянул никак не менее чем на полпуда[57], весила вдвое меньше.

Словом, много чего познал и много чему научился Любим. К концу второго месяца он если и вспоминал себя тогдашнего, то лишь со стыдом, догадываясь, каким недотепой в первые дни он, наверное, казался Пелею. Десяток, в который он входил, был ныне лучшим во всей полусотне, а та, в свою очередь, как доверительно сказал сам Пелей, постепенно выходила в первые в сотне Позвизда. Впрочем, сотней она только именовалась, а на самом деле в нее входило аж четыре полусотни, то есть вдвое больше.

Помнится, поначалу любознательный Любим слегка недоумевал, но все тот же Пелей, к которому ратник обратился с вопросом, пояснил, что сделано это для того, дабы Позвизд, даже после того, как у него заберут наиболее способных людей для особых сотен какого-то спецназа, а также в дружину и в арбалетчики, все равно не нуждался в пополнении. Кроме того, как неохотно заметил Пелей, отводя взгляд в сторону, полноценным ратником станет не каждый из них, но только тот, кто… выживет после первого сражения, а в нем тоже неминуемы потери.

Вот странно. Казалось бы, все это, включая свою возможную гибель в бою, Любим должен был прекрасно сознавать и без пояснений полусотника, однако только сейчас будущий защитник рязанской земли в полной мере осознал, что он может и не успеть стать тем самым полноценным ратником. Нет, он не испугался, но холодок по спине у него пробежал.

А потом пришел знаменательный день, которого так ждали, хотя в то же время немного и страшились новобранцы. В этот день им сообщили, что, кажется, появилась возможность стать полноценными ратниками, которыми, как известно, становятся после первой битвы…

Глава 6 Победители без битвы

Не может сердце жить покоем, Недаром тучи собрались. Доспех тяжел, как перед боем. Теперь твой час настал. — Молись! Александр Блок

Хватило событий и накануне этого дня. Любим как сейчас помнил послеобеденный отдых, когда кто-то из березовских парней спросил Пелея о странной угрюмости Позвизда. Полусотник помрачнел и нехотя пояснил, что тот до сих пор опечален смертью своего родного брата, который погиб в мордовских лесах этим летом.

После этого рассказа Пелея о сотнике остаток дня все ходили угрюмые и молчаливые, а вечером Гуней принялся подзуживать тихого Мокшу, допытываясь, почто его родичи так подло поступили с братом Позвизда. Тот долго не отвечал, однако задира не унимался и продолжал допытываться, все сильнее толкая Мокшу в плечо и брызжа слюной.

Любим хотел уж было вмешаться, потому что чуял, что сейчас парень не выдержит подначек и полезет в драку. И добро бы, если б он отколотил противного Гунейку, но скорее всего получится наоборот. К тому же в любом случае их всех еще в первые же дни строго-настрого предупредили, чтоб никто даже не помышлял махать кулаками, посулив за это лютую казнь. В чем именно заключается ее лютость, правда, не пояснили, но заверили, что небо покажется с овчинку.

Любим уж было и с места привстал, и шаг шагнул, но больше ничего не успел. Как раз в это время Гуней неосторожно прошелся по внешности матери Мокши, и в тихого парня словно черт вселился. Спустя миг клубок из двух тел покатился по изрядно притоптанной земле, которую последнюю неделю чуть ли не через день поливал дождь со снегом. Теперь о том, чтоб их растащить, нечего было и думать.

Отчаяние поначалу помогало Мокше, но затем более сильный Гуней стал одолевать, и неизвестно чем бы все закончилось, если бы не подоспевший Пелей. Любим никогда бы не подумал, что их невысокий полусотник столь силен, а тут… Не успел никто опомниться, как Пелей уже развел их в стороны, крепко ухватив за грудки и не давая сблизиться для продолжения драки.

Расспросы поначалу ничего не давали — Мокша молчал, а Гуней говорил лишь, что он ни в чем не виноват, потому как первым драку не начинал. Лишь спустя некоторое время полусотник все-таки выяснил, что именно предшествовало столь страстному мордобитию, и немедленно приказал подошедшему к месту происшествия Прокуде созвать всю полусотню. Чтобы было посветлее, принесли несколько факелов, и при их пламени, яростно метущемся из стороны в сторону под порывами студеного ноябрьского ветра, белый от ярости Пелей с сурово поджатыми губами вызвал из строя Мокшу и Гунея.

Поначалу он кратко рассказал, какой единой дружной семьей должны быть все вои у князя, потому как в бою, возможно, одному ратнику — палец полусотника назидательно уткнулся в Мокшу — придется защищать спину другого ратника — и он указал на Гунея.

— Мыслю я, что это будет плохая защита, — мрачно заключил он. — Гоже ли сие?

Мокша вскинул было понурую голову, желая что-то сказать, но потом сник и вновь медленно опустил ее.

— Вина завсегда лежит на обоих, — продолжил Пелей. — Но на том, кто учинил свару, она неизмеримо больше.

При этих словах Гуней приободрился, а Мокша вновь поднял было голову, но только зло сплюнул кровь, сочащуюся из разбитой губы, и вновь промолчал, опять хмуро уставившись в раскисшую землю.

— За оный бой, учиненный двумя резвыми молодцами, каждый из них исправно отработает нонешнюю ночь. Это одно. Однако, как я и сказал, на том, кто учал, тройная вина. Стало быть, тебе… Гуней, надлежит потрудиться еще три ночи.

Удивленный Гуней не успел рта открыть в свое оправдание, как Пелей тут же рявкнул:

— Ты своим поганым языком уже изрядно поработал, так что, покамест я речь веду, прикуси его и помалкивай. А вам всем, — обратился он к строю, — надлежит накрепко запомнить мои слова: един на всех нас христианский крест, единому князю мы все служим, единую родину станем защищать. Стало быть, и сами мы должны быть едины, а потому нет среди ратников князя Константина ни лесной мордвы, ни косопузого вятича, ни неумытой мери, ни болотной мещеры, ни глупой муромы, ни вонючего половца. Нет и никогда не будет. Зато есть славные вои, будущие заступники рязанской земли, коим всем как один и в лютой сече биться, а ежели придет нужда, так и живота лишиться, но с поля ратного не сойти и ни на пядь[58] не отступить. А кто мыслит инако, тому в наших рядах места нету, и, ежели таковой имеется, пусть сразу выйдет ко мне, а я ему укажу дорогу прочь. И обратно отправлю не просто так, но с провожатыми, кои всем в его родных местах поведают, за какие грехи недостоин сей парень гордого звания рязанского ратника.

Строй как по команде охнул. Так вот в чем заключалась страшная кара за драку! И впрямь наказание такое, что ой-ой-ой. Это ведь только так кажется — забудут люди со временем, что понарассказывают про того же Гунея прибывшие с ним дружинники. Как бы не так. Народ в селах и деревнях памятливый, так что от черной молвы ни за год, ни за два отмыться нечего и думать. А девки? С таким ведь ни одна в хоровод не встанет. Про сватовство и вовсе разговору нет — надо ехать туда, где ты никому не известен, да и то надолго ли спасешься? Это ведь добрая слава на печи лежит, а худая — она быстро по свету летит.

— О родичах же ратника, особливо о матери, ежели токмо услышу от кого худое слово, выгоню из полусотни в тот же час, ибо ее не выбирают и святее ничего у каждого из вас нет. Они, да еще рязанская земля — вот и все наше богатство, коего мы никому отнять у нас не позволим.

Любим не знал, что большая часть тех слов, которые сейчас произносил Пелей, принадлежала не ему. Да и Гуней тоже не догадывался, насколько дико ему не свезло, что разбором их драки занимался именно этот полусотник. А дело заключалось в том, что родители самого Пелея тоже были издалека. Их привели в Рязань еще лет тридцать назад, полонив в дремучих лесах, охватывающих весь левый берег Оки. Оба они были из финно-угорского племени мещеры.

Пелея, взятого в дружину за стремительность и удивительную силу всего полгода назад, тоже поначалу изрядно поддевали некоторые шутники. Прекратилось это совсем недавно, ранней осенью, когда парень не выдержал одну из достаточно злых шуточек в адрес родителей и чуть не задушил обидчика.

А потом все было как и сегодня. Точно так же горели поздним вечером факелы, разве что свет их был поярче, да погода потеплее, и крупные снежинки не носились в воздухе, как ныне, подобно диковинным белым бабочкам. И так же застыл в неподвижности строй суровых дружинников, который виделся Пелею из-за подступивших очень близко к глазам слез каким-то темным мрачным пятном.

Только тогда он молчал, а говорил, чеканя каждое слово, их воевода Вячеслав. Стоял он между двумя драчунами: Пелеем и полузадушенным Будяком, всегда веселым и задиристым, а ныне непривычно хмурым и угрюмо потупившим взор…

«Выгонит», — пульсировала в голове мещерского парня горькая мысль, и он поначалу почти не прислушивался к словам воеводы.

А чего тут слушать, когда Пелей и без того успел усвоить, что Вячеслав попусту говорить не будет, и коли укажет на ворота, то тут уж проси не проси — назад дороги не будет. Вон, Кутя, помнится, даже плакал, а что проку? От полной безнадежности и понимания, что в данной ситуации уже ничего не поправить и не изменить, Пелей потихоньку стал прислушиваться к словам воеводы и поначалу ушам своим не поверил.

Его обидчик был в ратной науке одним из лучших в дружине. К тому же состоял он в ней не несколько месяцев, как сам Пелей, а уже три года, успев не раз отличиться в бою. Словом, безвестный парень из мещерского рода не имел против него ни одного шанса, но по речи воеводы выходило как раз напротив. Получалось, что из дружины могут изгнать не его, Пелея, а как раз Будяка.

Впрочем, и тогда до изгнания дело не дошло. Более того, Будяк в конце обучения тоже попал в число лучших. Вот только Пелея назначили помогать будущему ратному ополчению в изучении всех премудростей, а Будяка сам Вячеслав отобрал в свой спецназ — уж очень ловко и быстро освоил тот мудреное умение драться. Зато слова воеводы, кои парню из мещеры запали в память на всю жизнь, сегодня очень даже пригодились.

Вот только тогда концовка получилась насколько иной. Будяк, после того как распустили строй, сам подошел к Пелею и молча протянул меч рукоятью вперед, выпятив свою широкую грудь. Не словами — поступком своим показал, что не только осознал — ждет кары, и ежели надо, то безропотно примет и саму смерть. И не было в том жесте показной похвальбы перед другими — вот я, мол, какой бесстрашный, — ибо все давно разбрелись и уже зашли со двора в дом. Правда, когда расходились, то каждый молча норовил обогнуть Будяка по самой широкой дуге, дабы, упаси бог, не коснуться и не запачкаться. Может, это его и добило, заставив предложить Пелею самому свершить казнь над ним.

Но будущий полусотник, не приученный втыкать меч в безоружного, сам вложил ему обратно в ножны смертоносное оружие и открытой ладонью раза два легонько хлопнул его по выпяченной груди. Вряд ли обидчик ведал о том, что у мещеры сей примирительный жест означает нечто вроде «простили и забыли», но понял он Пелея хорошо и, робко улыбнувшись, подался следом за ним в избу.

Нынче же этот Гуней распустил сопли перед всем строем, и слезы безудержным потоком потекли по его чумазым щекам. Да и меч он Мокше не подавал, подставляя беззащитную грудь, лишь канючил, семеня за Пелеем, что он не нарочно, что это его поганый язык, да еще клялся и божился, что впредь он никогда и ни за что… Полусотник приобнял его за плечи и, нежно улыбаясь, ласково шепнул на ухо:

— Твое счастье, что ты тихого Мокшу задирать учал. Будь я на его месте, так за такие поганые словеса вовсе бы убил. А ныне дуйте вместе с ним к реке, да чтоб одежонку свою дочиста отмыли, а к утру предо мной в сухом стояли.

Поначалу оба полоскали свою одежду в кромешной темноте. Потом Гунея осенило, и он, бросив стирку, принялся искать сухой хворост. Кое-как набрав охапку, он с превеликим трудом запалил ее, после чего робко тронул Мокшу за плечо, указывая на костер. Тот тоже отказываться не стал. Выжимали они свою одежду уже вдвоем, после чего, развесив на кольях рубахи со штанами, на пару уселись у костра, тесно прижавшись друг к дружке, а спустя еще время стали потихоньку переговариваться. Словом, помирились.

А наутро к ним прискакал взмыленный гонец с вестью о том, что пришла пора менять деревянные мечи на железные — враг идет. Очевидно, гонцов было много и весточку они довезли до всех одновременно, так что на дороге к Ожску сотня Любима встретилась еще с пятью или шестью такими же, а когда град остался за спиной, то их рать и вовсе увеличилась чуть ли не вдвое.

Едва миновали Козарь, как пешцев догнала конная дружина, следующая из Рязани, а вместе с нею влился в их пешие ряды еще и диковинный народ. Таких Любим ранее никогда не видел. Светловолосые, высокие, статные, а говорят так, что ничего не понять, — ну явно из иных земель. Опять же и вооружены они были по большей части не мечами, а оскордами, да и бронь на них смотрелась куда богаче, сплошь железо. Пешей же рати выдали лишь мечи с копьями, щиты, да еще железные шапки для тех, кому стоять впереди. Бронь же — ох не зря трудились ратники по вечерам с иголками да нитками — досталась только десятникам.

Шли быстро. Выходили еще до рассвета, а останавливались на ночлег уже затемно. Однако были и костры, и непременная горячая каша перед сном, так что особо не мерзли. Едва же стали приближаться к Ольгову, как одна половина рати ход замедлила, зато другая, в коей оказался и Любим, вместе с половиной конной дружины и северянами подалась куда-то в обход, время от времени вовсе переходя на бег.

Оно, конечно, Любиму было уже не привыкать, за последние пару месяцев довелось побегать о-го-го сколько, только стало чудно — почему и куда они торопятся прочь от вражьего войска. Лишь когда достигли опушки леса и всем объявили долгожданный отдых, Пелей все разъяснил. Оказывается, бежали они не прочь, а обходили врага, дабы перекрыть ему обратный путь домой.

Наутро же, после того как все на славу выспались, довелось им и самолично повидать этого врага. Тот поначалу пошел было прямо на них, но затем в нерешительности остановился. Любим даже малость расстроился от того, что неприятель достался им какой-то несерьезный и вовсе не страшный. К тому ж сразу видно — не учили их так, как Любима и прочих. С виду поглядеть — не рать пешая, а толпа толпой, разве что с копьями да с мечами, да и то не у всех. Кто с косой, кто с вилами — смех, да и только. Глядя на них, усмехнулся даже угрюмый Позвизд, заметив, что если овце засунуть в рот клыки, то от этого она мясо есть все равно не научится.

Затем вступили в дело барабаны. У Любима вся учеба под них прошла, и что означает каждый бой, он, как и прочие, знал назубок. Вот и тут не растерялся, мигом отыскав свое место в тесном строю. Он — первошереножник, стало быть, его удел — орудовать дедовым мечом, а тем, что позади него, шуровать копьями.

Попробовал кто-то затянуть дрожащим голосом песню, чтоб ободрить самого себя перед битвой, но непривычно хмурый и серьезный Пелей так зыркнул своими глазищами, что певец вмиг осекся. И вновь наступила тишина, нарушаемая лишь нескончаемой мерной барабанной дробью.

Глядь, а перед каждой полусотней старшие забегали. Глядь, и Пелей перед своими тут как тут. Слово свое обсказал, как дальше им быть, что делать, да как чужая рать примется себя вести. Даже барабаны, пока их полусотник говорил, и то, казалось, стали гораздо тише стучать. Договорил Пелей и, обнажив свой меч, сызнова в строй нырнул, встав вместе с прочими в самом первом ряду.

А чужая рать и впрямь повела себя точь-в-точь как предсказывал Пелей. Даже чудно — вроде не похож на волхва их полусотник, однако ж выходит, что слово у него вправду вещее — все так и приключилось. В точности.

Тут и барабаны свой голос усилили, а им в такт мечи зазвучали. Ох и славно они звенят, когда металл о металл бьется. Это сотники и полусотники свою мерную музыку завели — у них щиты с умбонами[59], по которым они мечом и стучат. Умбон же из металла, потому и грохот такой.

Всего пять ударов нанесли сотники по умбонам. Шестой получился куда громче — присоединились десятники, у которых тоже щиты с умбонами. Еще пять ударов. Все. Теперь подключились и остальные, которые до того только считали. Звук, конечно, более глухой, потому как умбонов у них нет, а железные полосы, что наложены крест-накрест на каждый щит, да и металлическая оковка вдоль края не столь отзывчивы, зато в целом получалось куда громче — чай, весь строй наяривает. И снова надо отсчитать пять ударов, а на шестой сделать шаг вперед, причем непременно левой ногой.

Все, двинулись. Теперь так и надлежит наступать на врага — удар и шаг, удар и шаг.

Любим в первом ряду идет. Копья у него нет — только щит да обнаженный меч наготове. Зато на плечах у него сразу пяток положен — три на левом и два на правом. Однако тяжести он не испытывал. Во время учебы — там да, трудновато, поскольку товарищи позади отпускали — привыкай, ратник. Бывало, к вечеру рубаху скинешь, а на каждом плече здоровенный синячище. Но то учеба, а ныне, перед боем, иное — стараются помочь, придерживать, особенно те, у кого копья на правом плече Любима — ему мечом махать, так что нечего надсаживать попусту.

И так повсюду. Торчат копья из строя, как частые иглы из ежа. Не подлезть, не проломить, не прорвать. Сам Пелей сказывал, что в древние времена таким строем, как у них ныне, полмира завоевали. Фалангами они прозывались. Давно то было, ан до сих пор против такого строя противоядия никто не сыскал.

Любиму полмира не надо. Ему и в Березовке хорошо. Главное, чтобы их никто не трогал. А вот если попробуют, тут уж держись. Хорошо их учили, славные были учителя. Низкий поклон тебе, хмурый Позвизд! Здрав буди, веселый Пелей! Теперь пришло время показать все, что освоено, и не посрамят березовцы и прочие парни и мужики своих сотников и полусотников.

Правда, далее все было совсем не так, как во время учебы. Там полагалось убыстрять звон мечей о щиты и соответственно ускорять свой ход, потому как в чужую рать лучше врезаться с разбегу. Здесь же Пелеем и другими полусотниками по-иному было указано. Мол, надлежит дойти только до ошкуренных жердей, кои в землю вбиты, а они вон торчат, уже совсем рядом. Хорошо их видать, желтое на черном, не промахнешься.

Вот только непонятно это Любиму. Да и прочим тоже невдомек — к чему такая остановка? Однако коль команда последовала, стало быть, надобно ее выполнять, а своевольничать да перечить не след — не время. Это потом, ежели интерес не пропадет, можешь спросить у полусотника, а он тебе ответит, разъяснит все как есть, ибо всяк ратник должон понимать свой маневр. Так Пелей говорил, а ему воевода Вячеслав. Маневр — слово мудреное, нерусское, но что оно означает, им тоже хорошо разъяснили, а потому Любим позже непременно спросит полусотника: «А зачем такой чудно́й маневр понадобился?»

Но это потом, все потом. Сейчас же надо остановиться близ этих жердей. Остановиться и стоять. Так и сделали все дружно. Одновременно стих и звон мечей. Нет шага — нет звона. А вот уже и барабаны бить перестали. Тишина теперь над полем, мертвая тишина. Хотя нет, пока живая, ибо нет еще пока на нем мертвецов. Не появились они, а там как знать — вдруг и вовсе не появятся. Почему-то Любиму вдруг очень-очень захотелось, чтобы не было никакой битвы и не лежали потом на поле трупы на радость волкам и воронам.

Нет-нет, он не струсил. Чего бояться этих мужиков, сбившихся в перепуганную кучу. Сходство лишь в одном — у них тоже копья и такие же мечи, да и то не у всех, зато во всем остальном… Не гонял их до седьмого пота Позвизд, не учил их всяким тонким премудростям хитроумный Пелей. А ежели кто-то и пытался дать уму-разуму, то все равно не так хорошо, как Любиму. Не повезло им. Ох как не повезло. Да они это и сами чуют. Да что чуют — воочию видят.

Но только и о другом забывать не след. Сами-то они ни в чем не повинны. Даже отсюда, издали, и то видно, что они совсем такие же, как и березовские. И пусть совсем иначе прозывается их деревенька — хотя как знать, может, такая же Березовка, — и тиуна в ней тоже кличут иначе, да и у князя ихнего другое имечко — а все ж таки люди. Велели им, вот они и пришли.

Ежели отдадут приказ, тогда деваться некуда — придется идти и рубить. Сами виноваты. Не надо было супротив нашего князя меч поднимать, пусть и подневольно. И станет Любим протыкать их мечом и наступать на павших, не глядя и не сбавляя мерного шага. Но неужто нельзя обойтись без этого? Ведь остановился же строй, и смолкли боевые барабаны, да и копья вверх подняты.

Может, и впрямь обойдется, а?

А спустя час барабаны вновь забили, но уже иначе. И Любим обрадовался, хотя именно эту команду выполнять тяжелее всего, да еще на кочковатом, неровном поле, потому как надлежало пятиться. Ну ничего, сзади друзья поддержат, ежели что. Зато сечи не будет. Отложили ее пока, а там как знать…

Двое суток длилось ожидание. Слухи ходили, что князь Константин, не желая проливать руду простецов и дружинников, равно жалея как своих, так и чужих, вызвал на переговоры своего двухродного сыновца Ингваря, и, ежели тот согласится на те условия, которые выскажет рязанский князь, ратиться не придется вовсе.

Однако перемирие перемирием, а ночную сторожу выставляли регулярно, как и полагается, и не напрасно — время от времени отлавливали беглых. Нет-нет, из их рати не удрал ни один человек. В стане победителей, пусть даже только будущих, дезертиров не бывает, а вот из мрачной темноты, знобко шевелившейся от холода, изредка выныривал кто-либо из продрогших насквозь мужиков и просил милости, умоляя отпустить его подобру-поздорову. Таких отводили в особое место и бдительно сторожили, но поначалу кормили похлебкой и кашей. Похлебка, конечно, остыла, да им и такая в радость. Только и слышалось: «Спаси Христос».

А спустя двое суток опять забили барабаны. И снова Любим не мешкая занял свое место в строю. И вновь Пелей, выскочив вперед, стал давать своей полусотне разъяснения, ибо такой команды на учениях березовцы никогда не выполняли.

Но вот наконец встал их строй с сомкнутыми щитами по обе стороны от дороги. Одни на правой стороне, другие — на левой. Проход меж ними — сажени две, не больше. Одним словом, маленький проход, совсем узкий. К тому же каждый из ратников навстречу друг дружке свое копье склонил, и получилось будто два ската у диковинной крыши. Пройти под ними в полный рост можно еле-еле, да и то если невысок. Сам Любим непременно бы нагнулся, иначе никак. Да и добрая половина из его десятка тоже.

В тишине и молчании стояли около часу, а затем к краю строя подошла толпа мужиков, которую расторопные дружинники тут же принялись торопливо сортировать — лет до тридцати в одну сторону, а прочих, постарше, в другую. Вот этих-то, что постарше, и пропустили через строй под копья. Поначалу шли они по узкому проходу медленно, боязливо втянув голову в плечи, то и дело робко поглядывая на стоящих по сторонам вооруженных ратников. Однако видя, что никто их не собирается ни рубить мечом, ни колоть копьем, осмелели и за какие-то полчаса прошли все.

Затем пришел черед конной дружины. Те, подъезжая к их строю, бросали на землю такие же продолговатые, миндалевидной формы, как и у пешцев, но значительно меньшие по размеру щиты, тяжелые мечи, копья, тулы со стрелами и луки, скидывали с себя бронь. И лишь после того, как у дружинника не оставалось оружия, скрещенные копья перед строем, загораживающие проезд, размыкались, и воин двигался дальше.

Иные плакали, проезжая. Такого обычая — прокатиться под копьями — на Руси отродясь не бывало, но тем не менее сердце дружинникам сразу подсказало: унижение. Сделать же ничего не могли. Вот и текли по щекам злые слезы. Не от обиды — от бессилия.

Правда, не все, как заметил стоящий чуть ли не в середине Любим, согласились так пройти. Больше половины остались у шатров рязанского князя, а почти три десятка всадников направились к обрывистому берегу Оки. Их никто не преследовал, даже не пытался, и те поочередно исчезали за крутым обрывом.

Лишь вечером на привале узнал Любим, из-за чего разгорелся весь сыр-бор. Оказывается, наплели злые советчики худого молодому Ингварю Ингваревичу, вот он и разъярился на князя Константина Владимировича, ополчась войной на своего двухродного стрыя. И если бы не доброта последнего, простившего разорение посадов своего града Ольгова и постаравшегося решить дело миром, неизвестно как бы все обернулось.

Впрочем, известно как. Возможно, война и возобновилась бы, скройся князь Ингварь за большим и густым лесом в своем Переяславле, но Константин Владимирович вместе с воеводой Вячеславом все смекнул заранее. Потому и разделились они надвое, взяв в клещи хилую дружину и еще более хилую рать князя Ингваря, после чего тем оставалось либо принять бой, ибо отступать некуда, либо сдаться.

— А тут мы почто? — встрял в разговор Хима, которому в учебе доводилось тяжелее всех по причине его изрядной толщины и неуклюжести, и он сильнее всех остальных березовцев мечтал оказаться дома, в родной избе.

— Поживем чуток, пока жители Переяславля с мыслью не свыкнутся, что град сей ныне ко князю Константину перешел и никуда теперь до скончания веку из-под его длани не вырвется, — ответил Пелей.

— А почему нас для того выбрали? Иные вон, как я слыхал, сразу домой подались, — не унимался Хима.

— Потому как каждый сотник лучшую четверть выделил. Позвизд нашу полусотню назвал, а с лучших и спрос наособицу, — улыбнулся Пелей.

— Чем же лучше? — разочарованно протянул Хима. — Вона как резво остальные обратно двинулись. Не иначе как отпустят их вскорости по домам. А мы теперь незнамо когда в Березовку свою попадем.

— Тебя, дурня, — пояснил полусотник, — град сей будет поить и кормить всю зиму до самой весны. Вот и сочти, сколь пшена да ржи, не говоря уж о репе, моркови, огурцах и прочей снеди, сбережет твоя мать, пока тебя не будет. И еще одно: остальные-то пошли, да недалече, ибо по домам никого из них все одно не пустят и всем им сызнова учеба предстоит. Вы же в граде — хучь по ночам в холе да в тепле будете.

— А днем како?

— Днем кажному ратнику дадут по десятку из мужиков, что в селах окрест града живут, и вы их станете обучать. Видали, поди, что не всех по домам распустили — придержали тех, кто помоложе. Так вот, к весне мне воевода наказал полтысячи воев в строй поставить и взыскует по всей строгости, коли я того не смогу. Ну а допрежь я вас заставлю семь потов пролить, дабы наказ Вячеслава сполнить.

— А мы кого? — хихикнул Гуней.

— Вы? — строго посмотрел на него Пелей. — Знамо кого — парней, кои под вашим началом будут. И не семь, а семижды семь. Зато вам, по весне, когда пора уходить настанет, каждому по гривне серебром дадут, потому как все вы не просто учились, а хорошо учились, и ныне уже будете нести ратную службу, иных обучая.

— Это князь наш так поведал? — спросил Любим.

— Нет, то наш воевода так сказывал, князь Вячеслав Михайлович, а его слово такое же твердое, — отчеканил Пелей.

— А Ратьша? — вспомнил кто-то. — Он-то верховный воевода, стало быть, его словцо поглавнее. Вдруг да переменит?

— То так, — согласился Пелей. — Может. Токмо я не слыхал, чтобы он хоть раз повеление князя Вячеслава отменил.

После чего полусотник пояснил, что Ратьша, чувствуя свои хвори, становящиеся с каждым годом все сильнее, уже давно готовил князя на свое место, а нынешний поход был вроде как проверкой. Мол, ежели ни разу нареканий не последует, то все, сдал ее молодой князь, а потому место верховного, после того как сам Ратьша уйдет на покой, по праву за Вячеславом. Теперь получается, что раз нареканий не было…

Потом он внимательно обвел взглядом всех своих ратников, обступивших его, и счел нужным ободрить:

— Как ни крути, а нам пуще чем всем прочим свезло. Мы-то в Переяславль к завтрешнему вечеру спокойным шагом дойдем, к тому ж и дорогу к нему еще Ингваревы ратники притоптали. А прочим ажно до Ростиславля добираться али до Зарайска.

Любиму на секунду стало жалко, что встреча со стариками откладывается до самой весны, но, с другой стороны, им теперь зимних припасов точно хватит, коли тратить на него не придется. Опять же подарки сможет всем купить, что тоже приятно.

Черед сторожить и поддерживать костер был не его, Любиму отчего-то не спалось. Вроде бы все в порядке, но что-то мешало, тоненько жужжа в ушах эдаким назойливым комаром, и он тронул за плечо Мокшу, таращившего осоловелые глаза в темноту.

— Ты поспи малость, а то мне все едино сон нейдет.

Мокша благодарно кивнул, признательно улыбнулся и почти тут же облегченно заснул, а Любим продолжал мечтать о том, какие именно подарки он сможет купить на княжескую гривну.

«Смарагде колты справлю баские али кокошник прикуплю. Опять же Маркуха слыхал, что здесь, в Переяславле, славные мастера по серьгам есть. Пусть самые простенькие, да куплю, порадую сестричку, а ежели недорого запросят, то, глядишь, и на две пары хватит — одну Смарагде, а другую… Берестянице. В самом деле, почему бы и не порадовать хорошего человека…»

Он покраснел и воровато огляделся по сторонам — никто не услышал, как он тут рассуждает о подарках? — но сразу же попрекнул себя: чай, нет у человека таких ушей, чтобы мысли чужие можно было слушать.

«Нет, есть», — отчетливо прозвучало у него в голове.

Любим вздрогнул и принялся испуганно озираться, прикидывая, кто же мог сотворить с ним такую шутку, но большая часть воев уже спали, а остальные потихоньку клевали носом.

«Померещилось с устатку», — облегченно вздохнул Любим и чуть не подскочил от все того же голоса, прозвучавшего ясно и отчетливо: «Нет, не померещилось»…

Глава 7 Чудесный дар

Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес, Оттого что лес — моя колыбель, и могила — лес, Оттого что я на земле стою — лишь одной ногой, Оттого что я тебе спою — как никто другой. Рюрик Ивнев

«Ты кто?» — выдохнул Любим еле слышно — горло перехватило от волнения, но невидимый собеседник услышал.

«А ты в лесок зайди, сам и узришь».

Ратник с опаской покосился на темнеющий в сотне саженей от него лес. Вообще-то бояться было нечего, эвон сколь тут воев. К тому ж хоть и ночь, а возле каждого костра один не спит — бдит за огнем, пламя поддерживает, так что если неведомый тать… Но тут он сразу осекся — какой может быть тать с эдаким звонким девчоночьим голосом?! Тогда выходило, что…

«Ну чего гадаешь? — Голос вновь хихикнул. — Сказываю ведь, приходи и сам все поймешь. Али боишься?»

— Я?! — возмутился Любим. — Боюсь?! Да ты ведаешь ли, что я — ратник князя Константина, коему бояться…

«Вот и приходи», — бесцеремонно перебил голос.

— Вот и приду, — пробурчал Любим, решительно поднялся со своего места и двинулся к опушке. Дойдя до нее, он горделиво подбоченился и с легким вызовом в голосе поинтересовался: — Ну и где ты там схоронилась?

«А ты смелый, — одобрил голос и посоветовал: — Токмо тебе чуть подале зайти надобно».

— Подале так подале, — фыркнул ратник, давая понять, что ему все нипочем, и отважно шагнул вперед.

Лес, в который зашел Любим, был не просто старым, а очень старым. На каждом шагу, рядом с молодой жизнью свежих порослей, стояли деревья, приговоренные к смерти. Те, которые попросту валялись, будучи окончательно сгнившими, за последние дни почти исчезли — ратникам на ночные костры потребовалось их изрядно. Но тут и там еще высились черные лесные великаны — погибшие, но продолжавшие последним предсмертным усилием воли удерживаться от падения. Подножие каждого титана густо облепил поседевший от морозца мох, напоминая огромный венок из грустных ландышей, положенный у диковинного надгробья.

Но далеко в глубь леса Любим не заходил. Все тот же звонкий голос, звучащий громче и громче, довел его лишь до печально склонившейся своими длинными тонкими ветвями почти до самой земли небольшой березки. Почему именно до нее, ратник не понимал, так никого и не видя перед собой, но раз все время подсказывают: «Сюда, сюда», значит…

— Ну и где ты? — озадаченно спросил он, стоя подле деревца.

«А ты еще чуток вперед пройди», — посоветовал голос.

— К ней, что ли? — кивнул Любим на березку.

«Ну да, к ней», — весело подтвердил голос.

Любиму даже не понадобилось раздвигать тонкие ветви, чтобы добраться до ствола. Они сами пропустили ратника под уютный покров и вновь сомкнулись за ним, отгораживая березовского парня от окружающего мира. И — странное дело — не было уже на ветвях ни единого листочка, но все, что осталось по ту сторону этого природного шатра, как-то поблекло и резко отодвинулось далеко-далеко.

«А ты молодец, что не испужался», — поощрил его неведомый голос, явно идущий со стороны… ствола.

Он осторожно коснулся рукой белой коры и ошеломленно спросил:

— А ты кто?

Вообще-то бабушка всегда рекомендовала ему в таких случаях осенять себя крестом и рассказывала о множестве всяческих уловок расстроить козни лешего и прочих лесных обывателей. Однако ни одной из них ратник даже и не подумал воспользоваться, ибо все они были очень конкретны, то есть направлены индивидуально против непосредственно какой-то одной нечисти, а Любим так толком и не разобрался — кто же сейчас стоит перед ним?

Ему было до жути страшно и в то же время до одури интересно. Последнее чувство, благодаря уютно горевшим невдалеке кострам, пускай теперь и еле видным, пока пересиливало. Да и сам голос был очень молодой, а веяло от него добротой, спокойствием и даже каким-то озорством. Леший же, судя по бабкиным рассказам, голос имел грубый и хриплый, а лесавки[60] должны давным-давно спать. К тому же они почти и не разговаривают, только шуршат прошлогодней листвой, пугая запоздалых путников. Слепой листин?[61] Так он тоже молчун. Бабка, правда, рассказывала, что он любит девушек и иногда ворует их, но Любим вроде бы никаким боком на девушку не похож.

Ратник вновь легонько коснулся рукой ствола и вздрогнул от игривого смеха:

«Щи́котно, — пожаловался голос и вкрадчиво посоветовал: — А ты пониже возьмись — за стан меня обними».

Любим внял совету, и рука его бережно, едва касаясь гладкой коры, скользнула чуть ниже, там, где ствол молодой березки, как это ни удивительно, был чуточку тоньше.

«Вот, — удовлетворенно произнес голос. — Совсем иное дело».

— Так кто ты? — снова поинтересовался Любим.

«А ты догадайся, — хихикнул голос и попросил: — Токмо не горлань во всю глотку — оглохнуть можно. Я и так хорошо слышу. Чай, не глухая».

— Ага, раз не глухая, значит… — Но тут ратника заклинило.

Тембр голоса — звонкий, ясный, девчоночий — совсем не подходил ни к одной из лесных обитательниц. Ни лесавки, ни жена листина никак не подпадали под него. Лешуха[62] вроде бы тоже не должна была так нахально заигрывать. Да и вообще им всем сейчас, судя по рассказам старой Забавы о нечисти, полагалось спать.

«Тогда что ж получается? — спросил себя Любим и с досадой ответил: — А получается, что передо мной никакая не нечисть. Но тогда кто же может иметь такой славный, задорный голос? Разве только дите лешего, уродившееся девчонкой».

Он уже было хотел высказать свою догадку вслух, но тут в голове вновь хихикнули и попрекнули:

«Ишь как мысли путаются. Аки мышки глупые так и бегают из стороны в сторону, а все не туда, куда надо. — И посулили: — С первого раза догадаешься — гостинцем одарю».

— Щедра ты на посулы, — по привычке вслух откликнулся Любим, надеясь, что голос скажет о себе что-нибудь эдакое, после чего на ум придет отгадка. Но не тут-то было.

«А тебе все едино не догадаться. Ты ж вовсе не о том мыслишь, — иронично заметил голос и печально вздохнул. — Вот потому-то нас так мало и осталось, что люди забывать стали».

Вроде бы ничего существенного из этих слов выжать было нельзя. Разве что попытаться вспомнить, о ком еще говорила или хотя бы мельком упоминала бабка. Однако ничего путного на ум не приходило, и Любим уже разочарованно вздохнул, но тут яркое, как радуга после дождя, видение неожиданно всплыло в его памяти.

Приключилось с ним это давным-давно, в глубоком детстве, когда он, босоногий шестилетний мальчик, заигрался в прятки с друзьями, и в очередной раз удачно схоронившись, да и уснул возле одинокой березки, растущей, как и эта, на опушке леса близ их деревни. До сих пор он так и не определился с выводом — то ли привиделось ему во сне, то ли и впрямь спустилась к нему с березовых ветвей совершенно нагая красивая девушка с длинными распущенными волосами, ниспадающими до самых ягодиц и отливающими зеленью майской травы.

Зато он хорошо помнил, с какой тревогой расспрашивала его бабка, после того как он, уже под вечер, рассказал ей о своем загадочном сне. Забаву интересовало все — и что делала девушка, и что она говорила мальчишке, и не касалась ли его своей рукой. Узнав же, что она улыбнулась, глядя на Любима, и ласково погладила его по голове, старуха еще больше расстроилась.

В тот же вечер она наварила в горшках целую кучу корешков, что-то долго шептала над ними, а затем чуть ли не до самого утра читала странные, никогда ранее не слыханные Любимом молитвы и жгла перед иконами восковые свечи. Да еще время от времени Забава сбрызгивала мальчика наговорной водой.

Уже ближе к рассвету, исчерпав запас свечей и воды, она пришла к выводу, что всего этого мало, и принялась будить старого Зихно, дабы он немедля срубил зловредную березу под самый корень, причем на всякий случай и сама собралась идти вместе с ним, чтобы накрепко заговорить даже само место, но тут в дело вмешался проснувшийся и все слышавший Любим.

Уж очень жалко ему стало несчастной девушки, чье единственное жилище собрались порушить испуганные люди. От жалости он и придумал, что будто бы говорила она ему о том, что желает ему, Любиму, жить долго и счастливо и что не будет ему никаких хворей и болезней, пока продолжает расти эта береза. Бабка долго сопела, погруженная в тяжкие раздумья, после чего сокрушенно махнула рукой и оставила несчастное дерево в покое.

Приглядевшись же к внучку, который и впрямь рос на удивление здоровым и недоступным даже мало-мальской простуде, бабка и вовсе сменила гнев на милость и каждый год ранней весной и осенью повадилась привязывать на ветку березы, с которой спустилась девушка, тоненькую цветную ленту, а то и просто чистый обрывок старенькой одежи. Даже если год выдавался неурожайным, Забава, виновато вздыхая, все равно повязывала на нее шнурок или обрывок конопляной веревки, предварительно выкрашенной ею в луковой шелухе или ореховом отваре.

Любим, не привыкший обманывать, одно время хотел было рассказать бабке о своей невинной шутке, да все как-то не решался, а спустя годы и вовсе махнул на это рукой. Но лишь один раз, в тот самый день, когда бабка читала наговоры, упомянула она имя таинственной обитательницы, живущей в березовых ветвях. Оно сейчас и всплыло в памяти Любима. К тому же это имя как нельзя лучше соответствовало и звонкому девчоночьему голосу таинственной незнакомки, и потому ратник без колебаний отчетливо произнес его, уверенный, что ошибки быть не может:

— Ты берегиня.

«Ой! — испугался голос. — И как мне теперь с гостинцем быть? Я ж уверена была, что ты не догадаешься».

— Ты лучше о себе расскажи, — снисходительно отмахнулся ратник. — А подарок ладно, не надо мне его.

«А что рассказать? Живу я тут, и все».

— Так вроде бы ты зимой тоже спать должна вместе со всеми.

«Должна, — вздохнула берегиня. — Мать Мокошь[63] оставила приглядеть тут за вами как следует. А опосля битвы кому дорожку в светлый ирий[64] указать, а кого просто добрым словом в смертный час утешить».

— Выходит, коль битвы не было, то ты здесь попусту бдила, — посочувствовал ей Любим и поинтересовался: — Ну а сейчас-то чего не спишь? Теперь-то уж, поди, можно?

«А теперь время неурочное, — пожаловалась берегиня. — Холодно, сыро. Я привыкла, чтобы лесавки мне колыбельные пели, убаюкивали, а ныне они сами давно спят. Вот я и мыкаюсь, будто жду неведомо чего».

— А может, я тебе заместо них спою? — неожиданно для себя предложил ратник.

«А ты умеешь?» — полюбопытствовал голос.

— Ну-у… — замялся Любим. — Мне бабка много хороших песенок в детстве пела. Кои в памяти остались, те и спою.

«А лесавки мне еще и листвой шелестели. Тихонько так, ласково», — вздохнула берегиня.

— Ну это тоже не беда, — улыбнулся Любим. — Вон ее сколь возле тебя навалено. Буду петь, а руками листву ворошить.

«Ой, как здорово, — радостно зашевелились ветви березы. — Тогда я точно засну. Только погоди малость. Я же подарок тебе обещала».

— Да ладно тебе, — великодушно улыбнулся довольный своей находчивостью ратник.

Ну в самом деле, чем уж таким несказанно дорогим в состоянии наградить пусть милая, пусть стройная и красивая, но всего-навсего березка. Да и, честно говоря, было чуточку страшновато. Она ж по своему разумению отдариваться станет, а годится ли это человеку — навряд ли задумается. Вот и может так выйти, что гостинец ее окажется настолько чудным и странным, что хоть стой, хоть падай. Отказаться же от него — берегиню обидишь. Возьмет в сердцах да и накажет как-нибудь. А наказание, в отличие от подарка, точно плохим окажется.

Однако березка не унималась, перечисляя свои возможности и сетуя на то, что из-за холодного времени года они весьма ограничены.

— А показаться ты мне можешь? — поинтересовался ратник, желая хоть как-то отвлечь неугомонное создание от темы подарков.

«Холодно, — пожаловалась берегиня, но потом решилась, предупредив: — Токмо совсем на чуток, а то замерзну. Ну-ка, закрой глаза и не открывай».

— А если открою? — не удержался от вопроса Любим.

«Тогда зрить меня перестанешь, — предупредила она. — Истинный мой лик лишь иным оком видеть можно, тем, что внутри у тебя. А гляделки твои, — тут она даже фыркнула от сдерживаемого смеха, — они лишь помехой станут».

Ратник закрыл глаза, но, странное дело, продолжал по-прежнему ясно видеть все окружающее, будто они оставались открытыми. Обнаружилось лишь одно существенное различие — рука его лежала не на стволе березы, а на талии обнаженной девушки.

Точно так же, как и та, которую ему довелось увидеть в далеком детстве, имела она длинные распущенные волосы, свешивающиеся чуть ли не до колен. Вот только цвет у них был немножечко иной: не зеленоватый, а скорее серовато-коричневый, да еще в двух местах отчетливо поблескивали ослепительно-белые пряди, бросаясь в глаза своей мертвенной сединой.

— А это у тебя отчего? — протянул Любим руку к одной из них.

— Срубить хотели, — беспечно сообщила девушка. — Первый раз давно еще. Я тогда вовсе маленькой была. Перепугалась ужасть как. А последний об эту пору. — Она недовольно фыркнула. — Будто мало им для костра тех, что уже и так померли. — И, сверкнув на Любима своими огромными глазищами, состоящими, казалось, из сплошного зеленого зрачка, игриво поинтересовалась: — Как я тебе, по нраву ли?

— Хороша, — восхищенно шепнул ратник, любуясь девушкой.

В самом деле, ее юное очарование не омрачал ни один мало-мальски крохотный изъян. Даже несколько тоненьких, еле заметных шрамиков, видневшихся на белоснежном теле чуть пониже левой девичьей груди, ничуть не портили общей картины идеальной красы.

— А это откуда же? — полюбопытствовал он, не прикасаясь (кощунство!), а лишь поднося палец поближе и указывая им на шрамики.

— То о прошлое лето крови моей усталый путник отведал, — спокойно пояснила она. — Да он с умом, бережно. Ежели бы чуток поболе времени было, ты бы их и вовсе не заприметил. На мне хорошо все затягивается, — похвалилась она и лукаво осведомилась: — Хороша, говоришь? А в женки меня бы взял?

— Такую красоту не в нашем селище держать надобно, — покачал головой восхищенный девушкой Любим. — Тебя бы в град стольный, в терем княжой.

— Ишь ты, вывернулся, — одобрительно хмыкнула берегиня и заулыбалась. — А я, кажись, поняла, что тебе в дар надобно. С ним и ты, ежели восхочешь, свой терем в граде выстроишь. Токмо ты уж тогда и меня не забудь — в гости зайди непременно. Договорились?

— Согласен, — кивнул тоже заулыбавшийся ратник. — Как терем в стольной Рязани срублю да деда с бабкой туда перевезу, сразу к тебе и примчусь.

— Смотри, я ждать буду, — предупредила девушка. — Но гляди, чтоб окромя бабки с дедом никого более с собой не звал, а то знаю я вас.

Почему-то Любиму тут же вспомнилась Берестяница, грустно глядевшая на него при расставании и не отводящая глаз все то время, пока они нетерпеливо топтались возле двора тиуна. Будто ожидала, что скажет ей Любим при расставании что-то обнадеживающее… И так печально стояла она, зябко обхватив саму себя полными крепкими руками с большими, не по-девичьи широкими натруженными ладонями, что будущий воин не удержался и помахал ей на прощание рукой. Словно намекнул, что не напрасно это ее ожидание. Всего один жест он себе позволил, но девушке для радости хватило и его. И еще долго-долго стояла она, махая в ответ рукой, даже когда последний из березовских парней давным-давно скрылся за крутым косогором.

— Вот-вот, — посуровела лицом берегиня. — А то ишь, имечко себе выбрала. Прямо как мы.

— А ты что же, — опешил Любим, поняв, кого именно имеет в виду девушка, — у всех людей можешь мысли читать? И как далече — отсель и до самой Рязани?

— Да нет, — пожала плечами она. — Коли человек с открытой душой, то могу его ажно на десяток-другой ваших саженей услыхать. А ежели таится, лишь с двух-трех разберу, чего у него там в голове шевелится. Такие же, как ты, — вовсе редкость. Думаешь, не ведомо мне, яко ты мою сестрицу от лютой смерти спас. Малой ить был, ан возмог измыслить. Если б не та встреча, ты мой глас нипочем бы не услыхал.

— А она тоже такая, как ты? — поинтересовался ратник.

— Да мы все схожи, — вновь пожала она плечами. — Чай, сестры. Токмо она постарше малость, вот и вся отличка.

— А зовут тебя как? — не унимался Любим.

— И имячко у нас всех единое. Берегини мы.

— А иного нет? — разочаровался ратник.

— Ну ежели тебе так уж захотелось, называй меня, — она на секунду задумалась, но тут же нашлась, весело тряхнув своими тяжелыми густыми волосами, — Берестянкой. Звучит похоже, да токмо я самую малость потощее. Потому и имечко пускай похудее будет. Ладно ли придумала? — лукаво сверкнула она зелеными глазищами.

Любим молча кивнул в ответ, не собираясь перечить своенравному лесному созданию. Довольная его послушанием берегиня зябко поежилась и пожаловалась:

— Ноженьки-то мои и вовсе застыли. Замерзла я тут с тобой, на морозе стоя.

— Так давай я спою тебе, как обещал, а ты ложись, — ляпнул Любим и осекся, испуганно глядя на Берестянку.

Берегиня только звонко рассмеялась и пояснила:

— Мы ложимся лишь один раз, когда у нас жизнь заканчивается. Ну да ладно, я не осерчала. А ты глаза открывай да начинай свои песни. Токмо про листву не забудь. Люблю я, когда она шелестит. Дар же мой береги и помни — ежели ты хоть един раз крови из тела сестер моих напьешься, то сгинет он, как и не было его вовсе.

— А что за дар? — чуточку испуганно спросил ратник.

— Узнаешь, — вновь улыбнулась Берестянка. — Скоро узнаешь. Уже ранним утром, едва народец гляделки свои от сна продерет, как ты вмиг все и поймешь.

Берестянка сдержала слово. Ратник понял это после того, как подошедший к их костру Пелей растолкал его, приказав будить остальных воев. Поначалу-то Любим решил, что ночное приключение ему попросту привиделось, и поплелся поднимать свой десяток, но едва ратник занялся их побудкой, как раздраженные голоса тут же заполонили его голову. Совсем по-щенячьи что-то поскуливал недовольный Хима, что-то невразумительное, но злое бухтел мрачный Гуней, грустно, но тоже нечленораздельно тосковал о чем-то так и не проснувшийся толком Желанко…

Нет, слов Любим не уловил. Вместо них было нечто невнятное, похожее то ли на бормотание, то ли на гудение, скорее выражающее общее настроение того или иного человека, чем что-то конкретное. И так они наперебой ворчали, кряхтели и ругались, но никто ни разу не разжал рта, чтобы произнести хоть слово.

«Вот это дар! — крякнул Любим. — И что же мне с ним дальше делать? Я ведь так долго не протяну».

Он с тоской покосился на лесок, где совсем рядом, близ опушки, спала крепким сном берегиня, наделившая человека таким интересным и, как сразу выяснилось, изрядно шумным даром. Спасения оттуда ждать не приходилось. О том, чтобы разбудить лесную красавицу, нечего было и думать.

«Придется с этим мучиться до весны, — вздохнул ратник. — Дождусь, когда проснется, тогда уж приеду, упрошу, чтоб забрала назад. Али сока березового напьюсь, да и вся недолга — на кой мне это? Одно беспокойство. А может, мне это все… приснилось?»

Основания предполагать такое у Любима имелись, поскольку чувствовал он себя на редкость скверно. В груди ратника при каждом вздохе что-то хрипело, а при выдохе столь же недовольно кряхтело, да вдобавок еще и ощутимо покалывало. Голова кружилась, перед глазами все плыло. Он равнодушно поглядел на кашу, предложенную ему Мокшей, и лениво отодвинул от себя миску в сторону Химы — есть не хотелось вовсе.

«Авось тронемся в путь, разомнусь, а там, глядишь, и полегчает», — подумал Любим, но после первой же полусотни шагов, которые он сделал на ватных, непослушных ногах, ратника окончательно повело, и он потерял сознание.

В себя Любим пришел уже в Переяславле, но первое, что он понял, едва открыв глаза, так это то, что произошедшее в лесу вовсе не приснилось ему и не привиделось в горячечном бреду, ибо дар берегини сохранился в целости, да вдобавок усилился, поскольку мысли сидевшего у его изголовья Мокши он слышал столь же отчетливо, как если бы тот говорил вслух.

«До весны», — напомнил себе Любим, покорно настраиваясь на постоянное разноголосье, от которого ему теперь никуда не деться.

Однако спустя несколько дней его первоначальное мнение о чудном и не совсем приятном подарке стало постепенно меняться, причем в лучшую сторону. Началось все с одного из вечеров, когда он уже встал с постели и занял место в общем строю. Тогда Пелей, построив всех ратников, начал в уме прикидывать, кого из них назначить на очередное ночное дежурство, и гадая, не пора ли ему привлечь Любима или же еще рановато.

«Можно было бы Гунея. Давно я его не ставил, — отчетливо прозвучал его голос в голове избранника берегини. — Но у него, поди, еще рука не зажила. Нет, наверное, все-таки Любима. Вой добрый, ко всякому делу подходит сурьезно, да и выздоровел он, скорее всего».

Заступать в ночную стражу Любиму не хотелось, и не успел Пелей озвучить принятое решение, как ратник, опередив своего полусотника, сам подал голос, спросив Гунея, стоящего поблизости:

— Рука-то твоя как, зажила ли?

Тот, ничего не подозревая, бодро откликнулся:

— Да на мне что хошь яко на собаке. Я уже и перевязь снял давно.

«Ага, — вновь зазвучал голос Пелея в голове Любима. — Стало быть, мы тебя, голубок, и поставим ноне в дозор»…

Прошла всего неделя, и дар берегини вновь пригодился. Получив выданные в счет обещанного полугривенки, почти все из березовского десятка, кто был свободен от службы, потянулись на городской торг. На нем Любим и приглядел у шустрого купчишки сразу все, что хотел приобрести в качестве подарков для своих домашних.

У молодого торговца на прилавке в изобилии лежали и нарядные разноцветные платки, и колты, заманчиво поблескивающие еле видимой золотой нитью, витиевато сплетенной в замысловатый узор, и очелье с красивыми аграфами[65], нарядно сверкающими от лучиков скупого на ласку декабрьского солнышка.

От самого дорогого, с золотом да каменьями, Любим отошел сразу, тяжело вздохнув и успокоив себя мыслью, что когда-нибудь вернется, коли сама берегиня ему пообещала привольную жизнь в роскошном тереме в стольной Рязани. Но были там товары и подешевле, хотя и стоившие все равно достаточно дорого.

Он выбрал для деда теплый кожушок, для бабки — нарядный расшитый повойник вместе с убрусом, а для Смарагды и Берестяницы — по венцу[66]. Потом мысленно подсчитал, во сколько это ему обойдется, и пришел к выводу, что сможет приобрести меньше половины. Цельную гривну с добрым десятком кун в придачу ему ныне не заплатить. Разве что призанять у своих, а опосля, как вторую половину выплатят, отдать. Но все равно — еще десяток кун взять неоткуда.

Но тут его внимание привлекли игривые мысли купца, который откровенно млел, глядя на миловидную горожанку, стоящую чуть поодаль от Любима. Ратник даже раскраснелся от тех поз, которые живописало воображение торговца, не обращавшего на воина ни малейшего внимания. По его мнению, пеший ополченец — это отнюдь не дружинник, и если в его калите не свистит ветер, то лишь по причине отсутствия самой калиты.

Женщина, скромно выбирающая для себя нарядную рубаху[67], как уловил Любим, будучи вдовой и тяжело перенося вынужденное воздержание, сама была бы не против и отнюдь не отвергла бы притязания дородного, но в самом соку мужика.

«Ну скоро он, что ли, начнет-то? — бродила у нее в голове нетерпеливая мысль. — Иззябла совсем. Видать, и ноне ужо не насмелится. Робеет, поди. Ладно, завтра сызнова подойду. Авось тогда у лавки покупателей будет поменьше — глядишь, и насмелится…»

Она недовольно оглянулась на Любима как на одну из возможных помех в сорвавшейся затее и раздраженно заявила купцу:

— Не баской товар-то у тебя. Так, лежит себе, а в душу не глядит. На днях загляну, можа, ишшо чем порадуешь.

С тем и ушла. Купец долго смотрел ей вслед, досадуя на свою нерешительность, после чего обратился к ратнику:

— Ежели возьмешь все, что присмотрел, то от названной цены с пяток кун скину. А хошь, за гривну все отдам?

— Мешаю? — понимающе осведомился Любим. Купец замялся, а ратник равнодушным тоном продолжил: — Оно, конечно, тут и торг не в торг, коли в голове совсем иные думки блукают.

— А тебе ведомы мои думки? — недовольно буркнул купец, который и впрямь был далек мыслями и от своего товара, и от гривен, и от возможной прибыли.

— У нашего князя Константина, — пояснил Любим, — кажный ратник не токмо мечом махать да из лука стрелять обучен. Ведомо многим из нас, кто не ленился тайное знание постигать, и ведовство, и приворот, и прочую мудреность. Хошь, поведаю, на что у тебя думы греховные в пост устремлены?

И такая уверенность была в этом вопросе, что купец замялся, не желая открытого обнародования своего блудодейства, пусть пока лишь в мыслях, предложив вместо этого Любиму сказать, что, к примеру, думала только что отошедшая от его прилавка женщина. Ратник поначалу решил было ответить откровенно, но передумал и поступил чуточку иначе.

— А давай я еще лучше сделаю. Сотворю так, что завтра она сызнова к тебе подойдет, — предложил он, щедро пообещав: — И не токмо подойдет, но и, ежели ты малость посмелее будешь, согласится на все, что ты ей ни предложишь.

— Неужто и впрямь сумеешь? — изумленно воззрился на Любима распалившийся от похоти купец.

— А то, — последовал горделивый ответ воина. — Я еще и не такое могу.

— А что взамен возьмешь? — поинтересовался торгаш.

— Да вот все, что я выбрал, отдай. — Но, заметив, как сразу посуровел лик продавца, торопливо добавил: — Вовсе задарма — негоже доброго человека разорять, а ежели за… полгривны отдашь, так ты лишь малый убыток понесешь. Так что, по рукам?

«А ведь вой истинно речет, — мелькнуло в голове у купца, и эта мысль тут же эхом отозвалась в голове ратника. — Ну с пяток кун, не более, я на этом потеряю, зато… Погоди-ка, да не лжу ли ловко скрученну ентот молодец мне тут навертел?»

Торговец подозрительно уставился на Любима, лихорадочно размышляя, как ему лучше поступить.

— Да ты не боись, — уверенно заявил ратник. — Да и не потеряешь ты ентот пяток кун, ежели я брехуном окажусь, потому как поначалу я свое дело сделаю, а уж опосля ты мне все это продашь. Так что, по рукам? — вновь предложил он.

Почти дословно повторенная Любимом вслух мысль купца о ничтожной потере, да еще с конкретным указанием точной суммы, окончательно убедила торгаша, тем более что расплата предстояла только после того, как ратник сдержит обещание. Получалось, риска никакого, и он, весело тряхнув головой, заявил:

— Отбирай все, на что глаз положил. Я енто до завтрева отложу, чтоб никто иной не прикупил. Но гляди, чтоб без обману!

— Обмана не будет, — ответил довольный Любим, поочередно тыкая пальцем в понравившиеся ему вещицы, а перед самым уходом еще раз посоветовал торговцу: — Токмо ты и сам посмелее будь, а то все мое ведовство попусту разлетится.

Вот так ему удалось сохранить полугривну, обещанную по весне, да еще и приобрести товару чуть ли не на полторы — купец тоже честно сдержал свое слово. Вдобавок при расчете он в качестве подарка вручил ратнику еще один нарядный платок и пару ярких лент. Видать, вдовушка оказалась чудо как хороша в постели.

А еще через неделю Любим уже не просто освоился с новым даром, но и научился усилием воли как бы гасить звуки и голоса, добившись того, чтобы в его ушах отчетливо звучала лишь мысль человека, на кого смотрит сам Любим и кого он хотел бы услышать. Остальные же доносились до него приглушенным шепотом, почти не досаждая ему.

К тому времени новоявленный телепат успел дорасти до полусотника, возглавив пять десятков парней из тех, кого они обучали в Переяславле. Впрочем, его сметливость, добросовестность и расторопность и без того импонировали Пелею. Умение же Любима угадать невысказанные пожелания полусотника послужило просто довеском ко всем имеющимся достоинствам березовского парня.

А когда рать из Переяславля Рязанского, после присоединения к ней зарайцев и ростиславцев насчитывающая около полутора тысяч человек, вышла в поход, держа путь на Коломну, Любим ходил уже в помощниках Пелея, командовавшего почти полутысячей воев.

Глава 8 А дальше что?

Два демона ему служили, Две силы чудно в нем слились: В его главе — орлы парили, В его груди — змии вились… Федор Тютчев

Сразу после бескровной победы над Ингварем Константин с частью своей дружины и лучшими ратниками из пешего ополчения совершил солидный вояж по всей северо-западной окраине Рязанского княжества.

Дел было много. Помимо установки в каждом городе своих гарнизонов необходимо было еще и заниматься обучением молодого пополнения. С этой целью с Константином поехали лучшие полусотники и сотники, уже успевшие зарекомендовать себя с самой положительной стороны в октябре — ноябре.

Тех, кто был постарше, рязанский князь распорядился отпустить только по одной простой причине — народу слишком много, а хороших педагогов нехватка. К тому же и без того возникла масса трудностей как с размещением, так и с вооружением новобранцев. Да и ни к чему было столь сильно разжижать основное ядро. Непомерно увеличивать количество за счет качества — последнее дело. И без того предстояло сколотить в приличное войско еще не меньше полутора тысяч ратников, причем в крайне ограниченные сроки. На все про все Константин после недолгого раздумья положил от силы два месяца — на больший срок рассчитывать было просто опасно.

Но вначале предстоял краткий марш-бросок назад в Рязань. Необходимо было экстренно направить посольства ко всем соседям. Самое представительное должно было выехать во Владимиро-Суздальскую землю, к тезке рязанского князя, поскольку именно к нему, скорее всего, обратится за помощью юный Ингварь. Возглавить его Константин доверил боярину Хвощу.

Задач перед ним стояло несколько. Первоочередная — заключить что-то типа договора о дружбе и военной помощи. При этом Хвощу было строго-настрого указано, что все речи о неравенстве договаривающихся сторон и о том, что рязанский князь в грамотах к владимирскому должен величать себя сыном, сыновцем или младшим братом, надо пресекать на корню.

— Рязань ни под кем никогда не ходила и ходить не будет, — сурово заявил он боярину, на что тот согласно кивнул, радуясь в душе, что не придется унижаться и лебезить перед надменными владимирцами и ростовчанами. — Если же такой договор заключить не удастся, то надо попытаться составить ряд поскромнее. Ну, скажем, хотя бы о ненападении, но тоже на равных правах для обеих сторон. Для нас на первые несколько лет и это будет благом, — продолжал князь инструктировать Хвоща. — Но если ты и такого ряда заключить не сумеешь, то тогда самое простое — оставь человечка или парочку, чтобы могли выведать о рати — когда она выходит, кто поведет и куда. И пусть он сразу незамедлительно скачет в Рязань.

Хвощ задумчиво поскреб в затылке.

— Приметить могут, — протянул он.

— А ты близ себя его не держи — пусть он у купца какого-нибудь в пособниках будет.

— Молодого, стало быть, надобно, — принялся рассуждать боярин. — Молодого, да из смекалистых. Да на вид чтоб простецом смотрелся, душа нараспашку. Опять же он должон еще и быть…

Оглашение перечня необходимых для резидента качеств заняло еще пару минут, после чего Хвощ попросил время для поиска такого. Дескать, вот так сразу не видит он никого в этом качестве.

— Зато я вижу, — возразил Константин. — Пока ты перечислял, я все и увидел. Любомира возьмешь.

— Кого-о?! — удивился боярин.

— Есть тут один малец, — усмехнулся князь, — летами совсем млад, так что на него никто никогда не подумает. Правда, вначале мне самому с ним надо переговорить, но думаю, согласится.

Хвощ согласно кивнул, довольный тем, что хоть одну заботу с него сняли, и уточнил:

— А коли Ингварь там примется воду мутить?

— Надо успеть опередить! — резко заявил Константин. — Сам, поди, знаешь — в таких делах кто первым начнет, тому и веры больше.

Боярин развел руками.

— На все твоя воля, княже, а токмо невмочь мне его обогнать. — И посоветовал: — Ты сам-то глянь, что ныне на реке деется. А опосля нее как быть? Хорошо, коль морозы протянутся, а ежели сызнова к ростепели дело пойдет? Он-то налегке, а у нас обоз. Да и приедем в Ростов Великий все в грязище, яко нищие побирушки, народу на посмех.

Константин досадливо поморщился. Да, погода явно выступала на стороне Ингваря. Уж больно долго медлила в этом году зима, все никак не решаясь заявить о себе во весь голос. И похолодало поздно, да и какие там холода — не каждое утро лужи под ледком оказывались. Снег хоть и бывал, но тоже непутевый — пополам с дождем. А коль и успевал лечь на землю, так и то ненадолго — час-другой и все, поминай как звали.

По-настоящему за дело зимушка взялась только вчера, словно дожидалась того момента, чтобы Ингварь успел перебраться через Оку. К тому же князь-изгой и его люди сидели в ладьях, поскольку река хоть и встала, но не окончательно — лед был не тонок, а вовсе хлипок, плюс то тут то там зияли даже не полыньи — здоровенные проемы. Словом, хоть люди Ингваря и затратили на переправу несколько долгих часов, однако после полудня все равно причалили к противоположному берегу. Зато уже к вечеру так резко похолодало, что теперь о ладьях нечего было и думать, а помышлять о санях вроде бы тоже рановато. Получалось, придется ждать, теряя драгоценные дни.

«Черт! Надо было притормозить отъезд Ингваря!» — с досадой подумал Константин.

— Так что отвечать, ежели он учнет тебя хулить? — терпеливо повторил боярин свой вопрос.

— А что ты можешь сделать? — пожал плечами князь. — Ответить тем же? До такого нам опускаться нельзя, ибо он сын славного Ингваря Игоревича, подло убиенного со своей братией безбожным Глебом. Пожалуй, самым лучшим ответом на это будет твой рассказ, как я поступил с самим князем и с его ратниками. Думаю, мой тезка оценит по достоинству. И еще одно. Если с договорами ничего не выйдет — не огорчайся. Помни, что у тебя есть и еще одна задача — закупка воинских доспехов и прочего вооружения. Ее начинай с первого же дня. Мне много потребно — лишку не будет. И последнее. Кого ты мне посоветуешь отправить послами к Муромскому князю Давиду, а также к новгород-северским и к черниговским князьям?

— Им легче — не такие уж могутные княжества у них, — степенно заметил Хвощ. — Давид, сидючи у себя в Муроме, все больше к духовному тяготеет. Его бы никто не трогал, а уж он-то… Правда, он Святославу Всеволодовичу тестем приходится, но мне так мыслится, что все одно — по доброй воле сам князь не отважится на таковское. Токмо ежели владимирцы пойдут да его с собой покличут, тогда лишь и насмелится.

— А нам есть разница — сам или по зову? — хмуро осведомился Константин и тут же отдал новое распоряжение: — К нему на обратном пути загляни да предупреди. Мол, рязанский князь понимает всю его шаткость — тяжко жить меж молотом и наковальней. Вот только как бы ему не ошибиться с выбором, чью сторону принять. Наковальня-то, в отличие от молота, сама первой бить не станет, но если уж навалится, так не отступится, пока совсем не задавит. Вот и пускай призадумается.

— А что касаемо новгород-северского князя, то мне тут, княже, сразу его мать на ум пришла, Свобода Кончаковна, брат коей Юрий Кончакович, — продолжил Хвощ свои рассуждения. — Ежели ты к своему свояку Даниле Кобяковичу в степь гонца смышленого отправишь да басурман этих отговоришь на Русь идти, то и новгород-северцы в одиночку на Рязань не сунутся.

Константин кивнул, улыбнулся и одобрительно хлопнул боярина по плечу:

— Дело говоришь. Молодца! Только мне недосуг по степям кататься. Надо бы кого иного туда послать. Ты кого мыслишь, боярин?

Хвощ от такого доверия к нему со стороны князя приосанился и, выдержав небольшую, но достойную паузу, веско заметил:

— Мстится мне, лучшей всего туда бы опытного воя послать, чтоб и в летах был, и слава о былых победах имелась за плечами. Ратных дел людишки завсегда у них в почете были. Хорошо бы Ратьшу, да неможется старику. После него, стало быть, одного из твоих тысяцких, Стояна. Он, конечно, хучь и поял[68] тебя в то лето, но в Ольгове воеводствовал справно, опять же…

Константин усмехнулся, не в первый раз подмечая за Хвощем такой незамысловатый прием. Все-таки боярин чуть-чуть, совсем немного, но трусил, опасаясь, что рязанский князь припомнит ему верную службу у Глеба. Потому он нет-нет да и вставлял словцо, вот как сейчас, но не о себе, а о ком-то из тех, кто тогда тоже находился в стане врагов Константина. Их защищать для боярской чести вроде как не зазорно, но, заступаясь за Стояна или за того же Коловрата, он одновременно лишний раз подстраховывал и себя.

Впрочем, пускай опасается. Если немного, то оно даже полезно. Главное, не давать повода, чтобы эти опасения усилились, — тогда человек и впрямь может призадуматься, как бы понадежнее обезопасить свою шкуру, а способы для этого могут быть разнообразные, в перечень которых входит и предательство, и измена. Но Константин таких поводов не давал, а потому был спокоен за Хвоща. Вот и сейчас он, не подавая виду, что давно раскусил смысл такого заступничества, лишь недовольно поморщился и резко возразил:

— Он тогда у Глеба службу ратную исполнял, так же как и ты посольскую, потому ни ему, ни тебе пенять не за что. А о том, кто в то лето и на чьей стороне был, ни ныне, ни впредь речи вести ни к чему. За совет же мудрый благодарствую. Теперь и сам вижу, что лучше него навряд ли кого найду. А в самом Новгород-Северском княжестве, думаю, Коловрат справится. — И князь закончил комплиментом в адрес немолодого боярина, стоящего перед ним: — Тебе, Хвощ, тяжелее всего придется. Потому я именно тебя туда и посылаю, ибо верю, коль ты лишь малое возможешь, иной и вовсе ничего не сумеет.

Хвощ еще больше напыжился от гордости:

— Благодарствую за веру. Не сумлевайся, княже, что токмо в моих силах — все сделаю.

Он склонился перед Константином в низком поклоне и степенно направился к выходу.

С прочими намеченными для отправки послами князь решил не спешить. Погода позволяла еще раз как следует все продумать — о чем говорить, что сулить, чем пригрозить. К тому же назавтра в княжеском тереме предполагался пир со всеми военачальниками и прочими видными мужами из спецназовцев Вячеслава, которые более других отличились при взятии Переяславля Рязанского, так что пусть веселятся от души, не думая о предстоящей поездке.

Увы, но получилось не очень весело. Были и шутки, и улыбки, и смех, но все какое-то натужное и неестественное. Складывалось такое впечатление, что все присутствующие чего-то ждали от Константина, вот только чего? Не помогли и песни Стожара, которого Вячеслав самолично извлек из поруба в княжьем тереме Переяславля. Гусляр, пожалуй, единственный из всех был по-настоящему весел, если не считать верховного воеводы Ратьши, самого Вячеслава, да еще княжеского тезки, гордого тем, что он командовал пускай половиной дружины, но тем не менее. Даже Эйнар выглядел непривычно хмурым. Впрочем, с ним Константин успел прояснить ситуацию еще на пиру, поинтересовавшись о причинах мрачного настроения.

— Когда все кончится, я тоже улыбнусь, — пообещал он. — Ныне же, сдается, все токмо начинается, вот я и не спешу радоваться.

С остальными вопрос оставался открытым, поэтому, едва дождавшись, когда наконец все станут разбредаться, Константин, оставив у себя Вячеслава, поинтересовался у него:

— Ты к народу ратному поближе меня, так что должен знать, в чем дело.

— Оно и неудивительно, — пожал плечами бывший спецназовец. — Народу как минимум подавай славу и почет.

— Ну слава у них всегда впереди на лихом коне скачет, — съязвил Константин.

— Балда ты, княже. Отечественную войну вспомни. Там намного хуже было, а все равно никто не вякал. Смекаешь?

— Нет, — недоуменно ответил Константин. — Ты к чему клонишь? НКВД ввести или Приказ тайных дел?

— Как говорил наш комбат в училище, вам что здесь, на блюдечке поднести, чтобы это тут на подносе было? — развеселился Славка. — Ну, княже, доведешь ты меня когда-нибудь до белого каления. Тут тебе не армия, копать надо глубже! Ты возьми мозги в руки и потереби их…

Константин молчал и терпеливо ожидал, пока друг не угомонится, устав черпать из своей сокровищницы с запасом армейских цитат. К тому же, как он подметил, чем большее их количество выдаст Славка, тем лучше. Это означало, что он не просто имеет ответ на поставленный вопрос, но и убежден в его правильности.

— А клоню я к необходимости организации вещественного, ясно и четко зримого всеми почета, удостоившись коего подавляющая часть забудет не только о земле с людьми, но и о гривнах тоже, — уже серьезным тоном заявил воевода и презрительно протянул: — Эх ты, историк фигов… Как говорила моя дорогая мамочка Клавдия Гавриловна, голый энтузиазм бывает только в бане, так что ордена вводить пора. Ну и медали тоже. Названия из прошлого возьми, то есть из будущего. «За отвагу» — обязательно. «Честь и слава» — это начальству, за умелое командование. Орден Мужества — общий. «Золотая стрела» — наиболее отличившемуся в бою лучнику-снайперу, который завалил неприятельского воеводу или князя, и так далее. Принцип понятен?

— Об этом я уже думал, — кивнул Константин. — Даже собирался заняться, только все руки никак не доходили.

— Теперь это для тебя задача номер раз, — твердо произнес Вячеслав. — Посему бросай все и займись ими. — И он тут же сменил тему: — Кстати, насчет того, чтобы завалить мешающих запланированному тобой единству князей. Пока один — ноль не в твою пользу. Ингварь-то утек. Какого хрена ты его отпустил? Ведь, как я понимаю, на твои жутко льготные условия он не пошел?

— Не пошел, — вздохнул Константин. — Только это были не льготные условия. Для него они прозвучали унижением. Надо было бы сформулировать их как-то иначе, поделикатнее, а у меня не вышло.

— Подлаживаться к побежденному? — насмешливо фыркнул Славка. — Гуманист ты, Костя, а я тебе так скажу: быть святым — для князя непозволительная роскошь. К тому же ты дал промашку. Ты его интеллектуально уговаривал, а надо было физически. Ну а если уж и в этом случае получил бы отказ, то… — И воевода решительно отрубил: — Брать его и в поруб. Или… в отруб. Легким движением топора голова отделяется… отделяется голова… и опасный князь превращается в безопасного покой…

— Да иди ты! — возмутился Константин. — Я же слово дал, что отпущу его!

— Не надо было давать. Сам виноват, — всплеснул руками Вячеслав.

— Но я же рассчитывал договориться.

— Хорошо. Тогда надо было сдержать слово и отпустить… до дружины. Но потом-то ты ничего ему не обещал? Значит, руки развязаны.

— Грех это, — влез в разговор подошедший к ним отец Николай. — Власть должна подавать людям пример: и гуманизма, и прощения, и человеколюбия.

— А еще порядка, дисциплины и законности, а также пример того, что надо не бояться пролить кровь по минимуму, чтобы погасить смуту в зародыше, — непримиримо отрезал Вячеслав. — Между прочим, наглядный пример, к чему приводят сопли руководства, у вас уже был перед глазами — сами ж видели, как всякие козлы страну развалили.

— Кровь… Я бы пролил, не побоялся, — медленно произнес Константин. — Но ты пойми, что, во-первых, в бою — навязав его войску Ингваря — я потерял бы не меньше нескольких десятков дружинников и пару-тройку сотен ополченцев.

— Лес рубят… — хладнокровно пожал плечами воевода.

— Люди — не щепки, — возразил священник.

— Подождите оба. Вначале дайте договорить мне, — перебил их Константин. — Да, потеря невелика, но только в людях. А вот мой моральный авторитет упал бы до нуля, и я бы уже никогда не отмылся.

— Я слыхал, что победителей не судят, — не согласился Вячеслав.

— Это с одной стороны. Но есть и другая сторона — родственная, — пояснил Константин.

— Загадками говоришь, княже, — нахмурился воевода.

— Слушай внимательно. Есть в Новгороде такой князь — Мстислав Мстиславич по прозвищу Удатный, что вроде бы означает то ли удалой, то ли удачливый, точно не скажу, но во всяком случае нечто лестное. Да и народ новгородский от него в восторге, а это говорит само за себя. Ребятки-то в недалеком будущем и Александра Невского сколько раз от себя выгоняли, а уж его отца Ярослава вообще раза три или четыре, а Мстислава чуть ли не на руках носят.

— Ну и что? — пожал плечами Вячеслав.

— А то, что этот князь — большой любитель справедливости, но только в том смысле, как он сам ее понимает. Кстати, это именно он посадил на Владимирский престол старшего Всеволодовича, который мой тезка. Он и битву на Липице организовал.

— Ну и что? — упрямо повторил воевода, но уже не столь уверенно.

— Да то, что Глеб, едва поймав меня, тут же отправил грамотки всем своим соседям, в том числе во Владимир, в Чернигов и в Новгород. Мол, не извольте беспокоиться, братоубийца изловлен, ныне уже закован в железа, и я ему не спущу, хоть он мне доводится трижды родным братом. Догадываешься, какого теперь мнения обо мне все соседи?

— Догадываюсь, — кивнул Вячеслав. — Они все считают тебя не очень хорошим человеком.

— Я не думаю, что они столь деликатны и изысканны, как ты. Скорее всего они отвели мне место где-то между Каином и Иудой.

— И уже ничего нельзя исправить? — сокрушенно покачал головой отец Николай.

— Надеюсь, что можно. Я ведь тоже первым делом, когда только-только сел в Рязани, принялся рассылать свои грамоты. Но доказательств у меня никаких, и юный князь, который жив, здоров и невредим — единственное, хотя тоже косвенное, что я далеко не такой зверь, каким размалевал меня братец Глеб. Теперь ты понимаешь, почему я отпустил Ингваря?

— Честно говоря, не совсем, — сознался Вячеслав. — Сам же говоришь, косвенное, а значит, слабенькое. Ну и хрен с ним совсем, с этим доказательством. И вообще, как говорила моя дорогая мамочка Клавдия Гавриловна, когда все чешется, то уже неважно, в каком месте сильнее.

— Да пойми ты, садовая голова! — взмолился Константин. — Как только Ингваря бы не стало, его место сразу занял бы наш великий поборник справедливости и заступник всех обездоленных и обиженных Мстислав Удатный. Тем более что его родная мать — дочка Глеба Ростиславовича Рязанского.

— А это еще кто?

— Мой дед, балда.

— Тем лучше! — возликовал Вячеслав. — Он за родню будет, а значит, за тебя. Ведь ты ему, получается, брат?

— Двоюродный, то есть по-нынешнему — братан, — уточнил Константин. — Но дело не в этом. Он будет в первую очередь за справедливость. Я это знаю по истории. И не забывай, Ингварь и его братья Мстиславу точно такие же родственники, которые даже сильнее нуждаются в защите, потому что двоюродные племянники, чьих отцов я подло поубивал.

— И что, у этого Мстислава большая армия? — нахмурился воевода.

— Новгородцы всегда могли выставить достаточно большую рать. Но беда в том, что если он пойдет, то не один.

— Она не одна придет. Она с кузнецом, — задумчиво процитировал Вячеслав фразу из еще одной кинокомедии.

— А в роли кузнеца, — в тон ему продолжил Константин, — будет сразу несколько князей. Во-первых, сидящий в Пскове Владимир Мстиславич.

— Сын? — уточнил Вячеслав.

— Родной брательник Удалого и готов за Мстиславом куда угодно. Он, кстати, и на Липице с ним был. Во-вторых, Давид Мстиславич, князь Торопецкий.

— Тоже брательник?

— И тоже родной, — подчеркнул Константин. — А еще есть двоюродные. Один — Владимир Рюрикович — сидит в Смоленске, а это достаточно сильное княжество, да и сам он в авторитете. Достаточно сказать, что как только что-нибудь случится с киевским князем, то этот Владимир тут же запрыгнет на его место. К тому же и нынешнего киевского князя Мстислава Романовича Старого на великий стол тоже подсаживал не кто иной, как Удатный. Так что стоит ему теперь только чирикнуть про должок, как Чудо-Юдо Беззаконное из детской сказки, то, думаю, что этот Старый незамедлительно отстегнет ему своих ратников, и столько, сколько Мстиславу понадобится. А еще гражданин Удатный может подписать своих знаменитейших в русской истории зятьев, которых знаешь даже ты.

— Ну это ж мне безбожно льстишь, княже, — ухмыльнулся Вячеслав и принялся кокетливо ковырять столешницу указательным пальцем. — Я, конечно, в свое время все уставы наизусть переписал и всю задницу себе сапогами стер, но из этого века помню одного только Александра Невского, — проворковал он, изображая жуткое смущение и робость.

— А папашку его, Ярослава? — ласково осведомился Константин.

— Ой, и правда. Значит, двоих! — возликовал воевода.

— Вот тебе и первый зять. Его жена Ростислава — дочь Мстислава.

— Как складно звучит… — мечтательно протянул Вячеслав.

— Зато весьма неприятно по смыслу. Вторая же дочурка, по имени Анна, — жена молодого, но весьма энергичного Даниила Галицкого, которого, правда, так назвать пока нельзя, поскольку в Галиче еще сидят венгры во главе с царевичем Коломаном.

— С кем? — переспросил удивленно Вячеслав. — Это что, имя такое — Колымага?

— Да не колымага — Коломан, — досадливо поправил его Константин. — Это сын венгерского короля Андрея Второго. Так что сам Даниил пока правит во Владимиро-Волынском княжестве. Но в надежде что воинственный тесть в свою очередь потом поможет ему с Галичем, этот Даниил пойдет за Мстиславом куда угодно. Но и этого мало. Каждый из перечисленных обязательно потащит с собой собственную родню. Владимир Рюрикович, который Смоленский, прихватит своего зятя Александра Бельзского, с Даниилом придет брат Василько, а с Ярославом… Там, считай, поднимется вся Владимиро-Суздальская Русь и…

— Молчи, грусть, молчи, — замахал на князя руками Вячеслав. — И так выше крыши. Господи, да что ж они все так повязаны?

— Я остановлю их, — вдруг твердым голосом сказал отец Николай.

— Словом божьим, наверно, — благоговейно прошептал воевода. — И убоятся они его, и остановятся в страхе, и пойдут прочь несолоно хлебавши. А мы всем войском на колени, помолимся господу за заботу о нас…

— Не юродствуй, сын мой, — мягко попросил священник. — Хотя ты прав. Именно словом божьим, но не сам, а поговорив с их епископами. Есть же там епископы?

— Во Владимире точно есть, а вот в Ростове… — растерянно протянул Константин, морща лоб и пытаясь припомнить.

Вообще-то такой вариант, как привлечение на свою сторону церкви, в его голове не возникал.

«А ведь и впрямь может получиться что-нибудь дельное, — обрадованно подумал он. — Духовенство сейчас в авторитете, так что…»

— Мыслю, что Ростов нам ныне и не нужен, — возразил отец Николай. — Твой тезка же во Владимире пребывает, посему…

— Нет, — перебил его Константин. — Он как засел в Ростове, так и продолжает в нем проживать. А сейчас из-за тяжелой болезни вообще оттуда ни ногой. Слушай, отче, а ведь, по-моему, там тоже епископская кафедра есть. Так ты думаешь, церковь сумеет остановить князей, если те соберутся воевать с нами?

— Выйдет, нет ли, а пытаться надо, — вздохнул отец Николай. — Уж больно много крови прольется, ежели то, что ты говорил, и впрямь произойдет.

— А что, — тряхнул головой князь. — Может, и впрямь получится. Значит, так и решим. Я собирался отправить в Ростов посольство, вот ты с ним и езжай. Хотя погоди-ка. Если Константин Всеволодович болеет, то кроме редких рукописей, надо бы ему… Ты вот что, — решительно изменил он планы, — завтра вечером давай-ка вместе с Хвощом, который главный посол, ко мне. Заодно скоординируем ваши действия, да я еще расспрошу боярина кое о чем. — И он довольно хмыкнул, посулив: — Будем давить на моего тезку и естеством, и… колдовством.

Священник опешил, почти испуганно уставившись на князя.

— Ка-ким колдовством? — с легкой запинкой выдавил он из себя.

— Шучу я, отче, — пояснил Константин. — Мы моего ростовского тезку только малость подлечим, вот и все. Думаю, тогда он еще добрее станет.

— А мы с тобой когда в Переяславль? — уточнил Вячеслав. — Послезавтра?

— Да нет, — внес последнюю коррективу Константин. — Теперь уже через пару дней, авось не горит. Сам же мне дал мудрый совет насчет орденов с медалями, и тут же в кусты? Не получится. Будешь завтра вместе со мной разрабатывать названия, статус, внешний вид и все остальное. День думаем, обсуждаем, еще день доводим до ума, затем… Кстати, скажи мне, как художник художнику, — ты рисовать умеешь?

— Точка, точка, два крючочка… — честно пояснил Вячеслав пределы своего таланта живописца.

— Понятно, — кивнул Константин. — Ладно, напряжем владыку Арсения, чтобы он нам нашел хорошего богомаза, кое-как доведем рисунки до ума, сплавим все нашему Эдисону, а уж тогда поедем.

— Как повелишь, княже, — вздохнул Вячеслав, изображая самую что ни на есть покорность.

Увы, но опасения рязанского князя полностью оправдались. Опоздавший Хвощ при всем своем желании уже не мог произвести благоприятного впечатления на великого владимирского князя Константина Всеволодовича. Дело в том, что уже при их первой беседе присутствовал брат владимирского князя Ярослав, прибывший из своего Переяславля-Залесского за три дня до появления в Ростове рязанского посольства. И прибыл он не столько на именины своего племянника Василько, на которые, собственно говоря, и пригласил его старший брат, сколько посмотреть, как будет реагировать Константин Всеволодович на просьбу юного Ингваря о помощи.

Накануне князь-изгой уже успел переговорить с Константином, живописуя все обиды и подробно рассказав о тех унизительных условиях, которые выставил ему во время переговоров его двухродный стрый. К ним присовокупились и те ужасы, что поведал владимирскому князю боярин Онуфрий. Надо ли говорить, насколько горячо принял к сердцу убийство малолетних княжичей Константин, особенно учитывая, что он сам имел трех маленьких сыновей, из коих даже старшему, Василько, едва исполнилось восемь лет, а самый младший, Владимир, не достиг и четырех.

Потому великий князь ныне хоть и слушал боярина Хвоща, не перебивая его, то есть со всем вежеством, однако скорее лишь изображал внимание, поскольку мысли его то и дело возвращались к своим сыновьям, и он то и дело зябко ежился, сидя в своем широком креслице.

Правда, Хвощ, поднаторевший в прелестных речах, невзирая на это, почти сумел добиться своей цели, выкладывая факт за фактом и доказывая непричастность рязанского князя ни к убийствам под Исадами, ни к расправам над малолетними княжичами. С последним особенно приходилось попотеть, ведь если исходить из хронологии событий, то получалось, что вначале Константин сел на рязанский стол, а спустя несколько дней произошло убийство детей Кир-Михаила, а затем в Пронске, когда старший из княжичей «случайно» угорел в баньке.

Однако боярин благодаря предварительной подготовке, причем отнюдь не хуля и никого не обвиняя во лжи, а только оперируя датами смертей и датой вокняжения на Рязани Константина, сумел доказать, что юный Ингварь попросту несколько спутал. Одно дело — день смерти, и совсем другое — день, когда весть об этой трагедии долетела до Переяславля Рязанского. Хвощ позволил себе только один ироничный пассаж, заметив, что Ингварь мог узнать о гибели того же Федора Юрьевича лишь в декабре, но это вовсе не означает, что княжича надо заново хоронить, в то время как по нему давно справили сороковины.

По счастью, великий владимирский князь логику понимал и уважал, поэтому слушал внимательно, все сопоставляя, и в конце полностью согласился с доводами боярина. По всему выходило, что убийцы детей посланы князем Глебом, после чего Хвощ смело протянул логическую цепочку к их отцам. Почему Глебу понадобилось убивать детей? Да потому, что именно он был братоубийцей и вполне естественно опасался мести за них со стороны сыновей, ибо божья правда рано или поздно все равно бы вышла наружу. И против этого старший из Всеволодовичей тоже ни разу не возразил, только согласно кивнул головой.

Правда, оставался еще один нюанс, говорящий не в пользу рязанского князя, — присвоенное им наследство, которое от родных дядьев Ингваря должно было по лествичному праву[69] перейти к молодому князю и его братьям, ибо родной сыновец ближе двухродного брата. А уж лишать Ингваря его исконного удела рязанский князь и вовсе не имел права. И в этом случае великий владимирский князь тоже не видел разницы между держанием и кормлением, каковое и впрямь впору лишь боярину.

Ему на ум вновь пришел маленький Василько и его меньшие братья Всеволод и Владимир. Вот возьмет брат Юрий и после его смерти, которая, по всей видимости, не за горами, вручит им по примеру рязанца по городку, причем тоже в держание. Не-эт, такое вовсе никуда не годится. Не нами та лествица заведена, не нам и рушить мудрые заветы пращуров. Довольно и своевольных черниговцев, то и дело покушающихся на киевский стол.

Но Константин еще в Рязани предвидел свое самое уязвимое место, которое может особенно не понравиться его ростовскому тезке, поэтому Хвощ основной упор сделал на том, что все течет, все меняется, а потому некоторые заветы пращуров давно идут во вред всей Руси. Не счесть, сколько уже произошло споров, и все из-за того, что старшие племянники не хотели отдавать отцовское наследство своим дядьям, следовательно, давно пора установить иной порядок — от отца к сыну.

А у старшего Всеволодовича и тут на уме его сыновья. Действительно, куда лучше, если бы наследство переходило именно таким образом. Тогда все досталось бы Василько, а не Юрию и уж тем паче не Ярославу, который тоже присутствовал на этой встрече с рязанскими послами — от услышанного его лицо залило краской гнева. Оно и понятно: тогда ему и вовсе ждать нечего. А вот у Константина Всеволодовича, напротив, лик даже посвежел от приятных мыслей. Впрочем, он почти сразу отбросил их в сторону, хотя и с сожалением — не допустят такого его братья. Однако на Хвоща он все равно продолжал глядеть с симпатией.

Тот это почувствовал и решил, хотя разговор о лекарстве поначалу планировалось затеять в ходе второй беседы, не откладывать. Надо ковать железо, пока оно горячо, и боярин стал рассказывать, что ныне в их Рязани проживает такая славная лекарка, коя может отогнать от одра безнадежного больного человека и саму Марену[70]. И ежели только владимирский князь подпишет предлагаемый договор о мире и дружбе, то его рязанский тезка самолично озаботится, дабы оная лекарка, не медля ни дня, прибыла в Ростов.

В доказательство своих речей Хвощ с заговорщическим видом тут же извлек из сумы скляницу с темной жидкостью и предложил незамедлительно опробовать снадобье, посулив заметное облегчение в самые ближайшие часы. Причем, заметив, что хотя в глазах князя уже загорелся огонек надежды, но он еще продолжает колебаться, боярин, оглянувшись и не увидев на столе никакой посуды, извлек из сумы предусмотрительно захваченный с собой как раз для такого случая кубок червленого серебра.

Но, на беду Хвоща, князь Ярослав тоже не дремал. Заметив, как оживилось породистое, с высоко взведенными бровями, но изрядно изможденное болезнью и покрытое нездоровой желтизной лицо старшего брата, он сразу же сообразил, что нужно немедленно что-то предпринять. Метнувшись к боярину, он проворно выхватил склянку из его рук.

— Порешили яду нашему князю подсунуть?! — прошипел он злобно и с маху грохнул ее об пол.

— Поклеп ты, княже Ярослав, на меня возводишь, — возразил боярин, сокрушенно глядя на растекающуюся подле его сапог темную лужу.

— А думаешь, забыли мы, яко отец твой, в железа закованный, вместях с рязанскими князьями в наших порубах сиживал, да и помре в одночасье? Надумал в оместники[71] за родителя свово на старости лет пойти?! — кивнул Ярослав в сторону Константина.

— Ты, княже, прирок[72] свой ныне измыслил, дабы брате твой хворь свою одолети не возмог? — глядя прямо в посветлевшие от бешенства глаза Ярослава, проницательно заметил Хвощ. — А ведь послухов[73] у тебя тому нету.

— Есть, — недолго думая выпалил Ярослав и торжествующе повторил: — Есть послух. И грамотку мне он отписал еще по осени, когда сведал, каку вы поголовщину[74] задумали.

— И грамотка оная у тебя с собой ли? — гордо выпрямился боярин, понимая, что только спокойный тон и разумные доводы, приводимые в свою защиту, помогут ему выйти из этой светлицы свободным, не угодив в поруб.

— Не взял я ее. В Переяславле[75] оставил, ибо не поверил по первости изветнику[76] своему. Ныне же, едва скляницу с черным зельем в твоей руке узрел, враз и вспомнил о том. Да ты чуешь ли, брате, яко смердит дрянь сия? — тут же обратился Ярослав к Константину за поддержкой.

Тот, сожалеючи поглядывая на черную лужу, мрачным могильным пятном растекшуюся на чисто выскобленном желтоватом дубовом полу, неохотно кивнул. Тогда и Хвощ в свою очередь решил воззвать к благоразумию старшего Всеволодовича:

— Поверь, княже, что, дабы сомнений никоих у тебя не появилось, я и сам оное зелье из другого кубка вместях с тобой испил бы. — И он, покопавшись в своей суме, действительно извлек из нее второй кубок, очень похожий на первый, но значительно меньший по размеру. — Вот и чарку вторую для того прихватил с собой. Так что напрасно брат твой на меня сей прирок измыслил, — еще раз повторил он.

Может, кто иной и спасовал бы, но не таков был Ярослав, услышавший какое-то позвякивание, пока боярин копался, доставая вторую посудину. Он тут же коршуном накинулся на опешившего от такой наглости Хвоща и вырвал из рук растерявшегося боярина суму, после чего, торжествующе запустив в нее руку, извлек еще одну скляницу, которая тоже была наполовину заполнена жидкостью, только светло-коричневатого цвета. Ярослав энергично взболтал ее и с довольной ухмылкой продемонстрировал Константину.

— А вот и поличное. На каждый яд есть и супротивное зелье, дабы самому с животом не расстаться. А мудрый посол — дивись, брате, — опасаясь отравы, еще допрежь прихода сюда половину отпил. Остатнее же порешил опосля принять. — И он для вящей убедительности добавил: — Все в точности, яко мне мой изветник и отписал.

— То от живота зелье. Нутром я маюсь, вот и таскаю его всюду с собой, — торопливо пояснил Хвощ. — А все, что рек тут князь Ярослав, овада[77]. Ежели мне веры нету, покличь своих лекарей, дабы они тебя от сомнений тягостных разрешили.

Однако лекарь Константина еще больше запутал дело. Старый седой Матора, кряхтя, опустился на колени и некоторое время изучал содержимое загадочной лужи, после чего, приподняв голову, неуверенно предложил:

— Может, собаке на пробу дать?

Константин молча кивнул. Однако пара псов, которых тут же притащили, сыграли на руку Ярославу, поскольку лизать лужу не собирались. Более того, даже когда их принялись тыкать в нее, пытаясь хотя бы намочить им морды, они оказали отчаянное сопротивление, принявшись жалобно скулить и вырываться.

— Чуют отраву! — радостно завопил Ярослав. — А я что говорил? — повернулся он к Константину, который в свою очередь укоризненно уставился на Хвоща.

Трудно сказать, что повелел бы сделать князь с рязанским послом, но тут на выручку боярину пришел Матора, чуточку сгладив неблагоприятное впечатление от собачьего поведения:

— Промашку я дал, князь, — повинился лекарь и поправил Ярослава: — Псам смертное зелье чуять не дано. Одначе мыслю я, что ни одна божья тварь из-за великой вони лакать оное николи не станет. Смердит уж оченно, — пожаловался он.

— Так зелье это смертное али и впрямь лечебный отвар? — угрюмо спросил Константин.

— То мне неведомо, — честно сознался лекарь. — Но не слыхал я, дабы от твоей болести, княже, в отвары белену добавляли, а запах оной травы я доподлинно распознал.

— Вот, — встрял Ярослав, — я хучь в лечбе ничего не смыслю, но даже мне сия поганая трава знакома. Слыхивал я, ведьмы ее в своих черных делах потребляют изрядно. — И он с кривой ухмылкой на лице напомнил Хвощу: — Ты вот тут сказывал, боярин, что лекарка, коя снадобье готовила, уж больно хороша. Токмо отчего ж ты запамятовал поведать, яко ее люди кличут? — И, повернувшись к брату, Ярослав торжествующе выпалил, окончательно закрепляя свой успех: — Ведьмачкой ее прозывают, а народ зазря так величать не станет! Стало быть…

Хвощ и тут не собирался сдаваться, но рассказать, как она спасла от верной смерти рязанского князя да сколько людей вылечила, не успел. Услышав о ведьмах и о прозвище лекарки, богобоязненный Константин торопливо перекрестился и с укоризной обратился к боярину:

— Что же ты? Никак и впрямь меня бесовскими травами опоить решился? Али и впрямь, по наущению князя свово, убойцем стать насмелился?

— Пусть лекарь твой поведает, — еще пытался барахтаться Хвощ. — Пусть как перед иконой скажет: токмо лишь ведьмы беленой пользуются али и при лечбе к ней обращаются?

— Бывает, — согласился Матора. — Но не от той болести, коя нашего князя мучает неустанно.

Авторитетное мнение старого лекаря оказалось решающим. Хоть боярина и отпустили восвояси, но больше пред княжьи очи не допускали. А еще через два дня ему самому и всему рязанскому посольству в достаточно категоричной форме предложили выехать из Ростова, ссылаясь на то, что у возмущенных горожан терпения может оказаться значительно меньше, чем у мягкосердечного князя Константина.

* * *

И пришед послы от каина рязанскаго в Ростов Великий ко Великаму князю володимерскаму Константину. Сладко рекоша они князю и улещаша всяко, дабы о мире сговоритися. Одначе Константин володимерский согласья не даша, рече тако: «Не хочу братоубийце длань давати». И тогда послы по повелению рязанца злобнаго одариша его скляницей с зелием смертным, кое на семи колдовских травах ведьма рязанская варила, и, ежели не брате княжой, Ярослав Всеволодович, не бысть бы Великаму володимерскаму князю в живых.

Одначе и опосля того, яко сведали Всеволодовичи про зелие, посла рязанскаго боярина Хвоща хоша и браниша нещадна, но казни не предаша, ибо памятали они заповеди Христовы, в коих поведано всем людям: «Не убий»…

А полки княже Константине Всеволодович повелеша сбирати, но не жаждая оместником бысть, а токмо дабы подсобити князю-изгою Ингварю Ингваревичу и братии его уделы их возвернути, кои рязанский князь у них отняша…

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1817 г.

* * *

И проведав, что бысть Великий володимерский князь Константин Всеволодович хвор вельми, послал рязанский князь боярина Хвоща, дабы он вручиша болящему скляницу с чудным зелием, от коега здравие пребываша не по дням, но по часам, а болесть утекоша прочь. Токмо не прияша ее Всеволодовичи, и рече Хвощу тако: «Оное зелие и пес пригубить не возжелаша, а потому и нам не след», и склониша ухо свое ко лжи и наветам положили, что не бысть меж Володимеро-Суздальским и Резанским княжествами замирия, но бысть востраму мечу…

Из Владимиро-Пименовской летописи 1256 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1760 г.

* * *

Трудно сказать, что произошло на самом деле во время переговоров в Ростове. До сих пор историки так и не пришли к единодушному мнению, что же находилось в той склянице, которую передал один Константин для другого. Однако, рассуждая логически, скорее всего, там действительно был яд, поскольку рязанский князь прекрасно понимал, что есть большая вероятность того, что Всеволодовичи могут принять решение помочь прибежавшему к ним Ингварю вернуть свой удел. Тем более что они получали от этого прямую выгоду, ведь тогда в Рязани сядет князь, который будет им целиком обязан.

Следовательно, Константину Владимировичу необходимо было выиграть время, чтобы успеть подготовиться к этому нашествию. А какой для этого способ? Самый надежный — это умертвить своего ростовского тезку. Подталкивает на эту мысль и несколько несуразное пояснение отказа Всеволодовичей от лекарства. В конце концов, пес мог отказаться от снадобья по многим причинам, и само по себе это ни о чем не говорит. А вот если допустить, что лояльно настроенный к рязанскому князю летописец попросту недосказал, что, скорее всего, после испытаний лекарства на собаке та издохла, тогда все сходится.

Подтверждает, что в склянице находился яд, и то, что решение собирать дружины и ополчение братья Всеволодовичи приняли сразу же, буквально на следующий день после приема рязанских послов — очень уж велико было возмущение этим вероломным поступком рязанского князя.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 133. Рязань, 1830 г.

Глава 9 Прадед и правнук

Мы — заложники Смутного времени — И оно нас ломает и гнет… Всем кошмаром кровавого бремени Нам дышать наша жизнь не дает!.. Марианна Захарова

«…В месяц просинец, в первую ниделю опосля Богоявления Господня»[78], — старательно вывел инок Пимен вверху желтоватого харатейного листа своим четким почерком и отложил перо.

Зябко передернув плечами, приложил руки к теплой печке, чтоб согрелись получше, и закрыл глаза, припоминая событие, очевидцем которого был.

Это о том, что произошло в начале зимы, он мог написать лишь с чужих слов. Но человек слаб, и память его несовершенна, и не в силах он узреть, подобно орлу, все, что происходит на земле-матушке в той ее части, коя зовется Русью.

К тому же один имеет свое видение происходящего, иной кто, особливо ежели из супротивного стана, — совсем другое. Ему же, благочестивому рабу божьему чернецу Пимену, надлежит сотворити самое тяжкое — собравши воедино все, что ему поведали люди, отписать так, яко заповедал рязанский князь, то есть по возможности излагая, что стряслось, но не показывая своего отношения к событиям.

Ох и трудно сие. Как вот их не показать, когда на одних душа злобится, а за других тревожится? Да и людишки изначально тоже сообщают не просто так, но с чувством, а оно у них всех разное. Потому и не всегда выходило у Пимена выполнить требование князя, который всякий раз, прочитав начертанное иноком, недовольно морщился, будто у него в одночасье прихватило зубы, после чего столь красноречиво вздыхал и укоризненно взирал на чернеца, что Пимен сразу виновато опускал голову, не собираясь ничего доказывать.

Зато в последний раз, когда пришла весть, будто Ярослав Всеволодович сбирает ополчение и стало ясно, что быть кровавой сече, он насмелился обратиться к князю Константину с просьбой взять его с собой, дабы он самолично лицезрел все событие от начала и до конца. Тогда, дескать, и строки лягут как требуется, ибо это будет рассказ не об услышанном, но об увиденном самим. Константин поначалу ничего не сказал в ответ, но призадумался, а спустя три дня разрешил.

Так и получилось, что инок удостоился чести поглядеть на все, что творилось, не просто оказавшись чуть ли не в самой гуще событий, но даже, согласно княжескому повелению, в какой-то мере над ними возвышаясь.

Пимен шмыгнул носом — а ведь и впрямь возвысился, взирая на все происходящее из крохотной верхней бойницы высокой сторожевой башни. Князь Константин даже озаботился, чтоб монах, упаси бог, не замерз, ибо провести в ней ему предстояло не менее нескольких часов. Поверх рясы из толстого сукна инока обрядили в добротный тулуп, дали теплых онуч, чтоб ноги в сапогах не окоченели, прикрыли его скуфью[79] шапкой лисьего меха и уж после всего этого отвели на самую высокую из башен рязанского града Коломны. Града, который готовилась штурмовать могучая рать князя Ярослава.

Поначалу у Пимена при виде этих полчищ даже зародились сомнения — вдруг да не устоит небольшая крепость под натиском столь огромного воинства. Потому он не столько разглядывал собравшихся под ее стенами ратников, сколько крестился от испуга, с превеликой тоскою размышляя о бренности всего в этом грешном мире: «Пошто, ну пошто кажному князю в своей вотчине мирно не сидится? Пошто они, аки звери ненасытные, стремятся отняти у слабых соседей грады и землю?!»

О том, что князь Ярослав пришел лишь по своей душевной доброте и из желания восстановить справедливость на рязанской земле, инок почему-то не думал. И тут он, сам того не подозревая, прав был даже не на сто, а на все двести процентов.

Юный Ингварь, из-за своего упрямства в одночасье став князем-изгоем, по наущению боярина Онуфрия поехал в поисках справедливости не прямиком к старшему князю Владимиро-Суздальской земли, но хитро — через Переяславль-Залесский — столицу удельного княжества его брата Ярослава. Мол, пусть князь одного Переяславля подсобит князю другого Переяславля. Бояре Ингваря согласились с доводами Онуфрия. И впрямь, ехать к тяжело больному Константину в Ростов, не заручившись заранее поддержкой кого-либо из его братьев, которые станут ходатайствовать перед старшим из Всеволодовичей, было бы глупо.

А из всех сыновей Всеволода Большое Гнездо именно третий по счету — князь Ярослав — был самым неугомонным и легким на подъем. Сухой и поджарый, с недобрым блеском в темно-зеленых глазах, он производил на окружающих впечатление сильного, уверенного в себе человека, за которым можно пересидеть все житейские бури как за каменной стеной. В свое время именно на это польстились новгородские мужи и дорого заплатили за свою ошибку.

Вдобавок Ингварь приехал в очень удачное время. Третий по старшинству сын князя Всеволода вот уже более полутора лет[80] безвылазно сидел в своей вотчине, обозленный на весь белый свет и терзаемый унижением от тягостного поражения на Липице. Иной давно бы все позабыл, но Ярослав был не таков. Он мог бы запамятовать добро, которое кто-либо ему сделал, но обиду, даже самую незначительную, лелеял и холил в своем сердце годами.

К тому же будто мало ему испытанного, так за последние полгода добавлялись все новые и новые унижения. К примеру, очередное его посольство к Мстиславу с просьбой вернуть жену, вновь возвратилось без Ростиславы. А кроме того, и брат Константин, к которому Ярослав обратился, прося полки, чтоб как следует пощипать южных соседей, тоже решительно отказал. Получилось, что зря унижался.

И вот тут столь неожиданный визит Ингваря. Можно сказать, сразу и бальзам на сердце, и елей на лоб, и манна небесная. Правда, поначалу незваный гость был им принят настороженно, но когда он узнал о причинах, то вмиг растаял. В немалой степени ему польстило и то обстоятельство, что молодой князь приехал к нему прежде всех прочих и поклонился в первую очередь ему, Ярославу, испрашивая совета, как быть дальше.

Да и величал его Ингварь даже не старшим братом, но не иначе как стрыем-батюшкой, тем самым показывая, что целиком вверяет себя во власть переяславского князя, ставя его «в отца место», и обязуется во всем ходить по его воле.

Впрочем, если учитывать подлинно родственные отношения, то, принимая во внимание двухродную сестру Ярослава Агафью Ростиславовну, которая доводилась изгнаннику родной прабабкой, князь Переяславля-Залесского вполне мог бы величать Ингваря и двухродным правнуком. Но одно дело, кто кому доводится по отчине, да в каком колене это родство, и совсем иное при общении князя с князем. Считающий себя равным другому, даже если и является его племянником или внуком, никогда не назовет себя даже молодшим братом, а тут…

«Если Константин откажет рязанцам в помощи, все равно дам им свою дружину вместе с ополчением. Вот назло дам. Хоть этим дохляку нашему нос утру, — кривил он губы в надменной злорадной усмешке, стоя на обедне в каменном, построенном еще его дедом Юрием Долгоруким Спасо-Преображенском соборе. — Или того лучше — даже и спрашиваться у него не стану. Сам соседей повоюю, чай, невелики птицы. Ну разве что прочих братовьев покличу, чтоб вместях. Надо же показать и Юрию, и Святославу с Владимиром, что сеча на Липице — это просто обычная промашка, которая раз в жизни да приключается у всякого, каким бы он удачливым ни был. А заодно и намекнуть, что и та приключилась токмо от того, что верховодил всеми ратями не я, а Юрий».

И его суровые мысли, будто гранитные плиты, твердо укладывались вровень с суровой гладью соборных стен, прорезанных кое-где узенькими щелями окон-бойниц. Может, потому так и любил Ярослав этот храм, не столь величественный, как знаменитые Софийские соборы в Великом Новгороде и Киеве, без лестничной башни и галерей, без всяких изысков вроде декоративных кладок, с простеньким незатейливым орнаментом. Честолюбивому князю-воину по душе было даже его небогатое внутреннее убранство — относительной роскошью могла похвастаться разве что ризница, где, опять-таки со времен его деда, хранились подаренные церкви Долгоруким драгоценные позолоченные сосуды.

Нравилось Ярославу и то, что причащают его из потира[81], на котором выгравировано изображение святого великомученика Георгия, чьим именем наречен был он сам во святом крещении. Думалось ему в храме легко и привольно, и смесь густых запахов церковного ладана и жарко горящего свечного воска ничуть не мешала плавному течению мыслей. Присутствие же за спиной Ингваря и его немногочисленной челяди еще больше вдохновляло.

Тем более заняться Ярославу было абсолютно нечем: однообразие охоты давно надоело, а тут у переяславского князя появлялась великолепная отдушина: и себя потешить, и дружине косточки дать размять.

К тому же Переяславль с Тверью — это неплохо, но если к ним присовокупить рязанскую Коломну, перекрывающую устье Москвы-реки на ее впадении в Оку, да не только ее одну, но также Ольгов, Козарь, Ожск и… Ярослав еще раз прикинул, что именно он приберет к своим рукам, но после недолгого раздумья махнул рукой. Чего тут гадать — и без того все ясно. Пока рязанский князь не подпишет грамотку, что уступает свой удел ему, Ярославу, из оков ему не освободиться.

А Ингварь что ж, его обижать не будем. Все свои грады он получит беспрепятственно.

Итак, решено. Князь Переяславля-Залесского тряхнул головой и, приняв причастие, незамедлительно направился в свой терем, который напрямую соединялся с храмом. За ним последовали и рязанцы, уже догадавшиеся по выражению лица князя, вдохновленного предстоящими битвами, что их просьба о помощи будет принята благосклонно.

Правда, объявил им Ярослав о своем решении не сразу, а спустя пару дней, выдержав достойную паузу и собрав ради приличия на совет своих бояр. Единственное, что ему не совсем понравилось, так это то, что едва Ингварь заручился его поддержкой, как тут же завел речь о Ростове. Получалось, что он вроде как и доверяет князю Переяславля-Залесского, а вроде бы и не совсем. Стало немного обидно, и Ярослав хотел было отговорить Ингваря, мол, сами справимся, но, вспомнив его рассказ о том, как ловко воеводы рязанского Константина взяли в клещи рать молодого князя, согласно махнул рукой.

«А почему бы и нет? — почти весело подумал Ярослав. — Небось, когда брат мой откажется их выручить, они мою подмогу будут ценить еще дороже. Да я и сам с ними поеду. Посмотрю на лик Константинов, когда он станет им отказывать, а тут я прямо при нем пообещаю свою дружину рязанцам».

Повод поехать к брату имелся. Как раз на днях Константин прислал ему, равно как и всем прочим братьям, приглашение, собираясь торжественно отпраздновать именины своего первенца Василько, которому исполнялось восемь лет. Утереть нос старшему брату в присутствии остальных: того же Юрия, а также Владимира, Святослава и Ивана — было вдвойне приятно для уязвленного самолюбия Ярослава.

Все вышло почти так, как он и предполагал, и даже лучше того, поскольку возмущенные подлым братоубийством и изгнанием Ингваря из своего отчего удела младшие братья[82] Константина присоединились к Ярославу с просьбой помочь Ингварю. Сам же владимирский князь, донельзя расстроенный попыткой рязанского тезки отравить его с помощью какой-то ведьмачки и ошеломленный столь единодушным натиском, плюнул на свое миролюбие и лишь вяло махнул рукой, дозволяя взять и свою дружину, после чего, сославшись на нездоровье, покинул братьев, Ингваря и прочих в самый разгар веселого пира.

Впрочем, еще до того, как ему уйти, Ярослав сумел полностью отыграться на нем и за Липицу, и за вопрос, вернул ли Мстислав Удатный ему жену. Его постоянные комментарии горестного рассказа Ингваря всякий раз заканчивались гневными возгласами: «Давно пора проучить этого поганца Константина!», «Да что ж, некому управу найти на Константина-братоубойца?!», «Надо такую трепку Константинишке задать, чтоб навек забыл, как на чужие уделы зариться!»

Прекрасно понимая, в чей огород благодаря простому сходству имен кидает свои увесистые булыжники младший брат, старший Всеволодович тем не менее молчал, ведь гнев Ярослава был направлен якобы вовсе не на него, а на рязанского Константина. Оставалось сидеть с невозмутимым лицом, делая вид, что его такое совпадение имен вовсе не коробит и, более того, он не обращает на это ни малейшего внимания.

Уже на следующий день во все стороны поскакали гонцы: и в Стародуб, и в Суздаль, и в Юрьев-Польский, а во Владимир направились князь Иван вместе с воеводами Константина Кузьмой Ратьшичем и Еремеем Глебовичем. Однако общим местом сбора всех княжеских дружин все равно был определен Ростов Великий.

Слухи о грядущем походе поползли по Ростову сразу же, буквально на следующий день после того, как Константин дал свое согласие. А спустя еще день из широко распахнутых городских ворот выехал очередной обоз с гостями. Саней было много, почти полторы дюжины, и в одних сидел весьма упитанный веселый паренек в добротном теплом полушубке и лохматой шапке волчьего меха, плотно нахлобученной на глаза. Паренек довольно улыбался, рассказывал всю дорогу разные небылицы, да расспрашивал, хорошее ли в Муроме торжище и каковы там цены.

Поначалу рязанский купец по прозвищу Пятина заупрямился, не желая отпускать расторопного подручного, но Любомир напомнил ему про своего трехродного стрыя боярина Хвоща, ссудившего торговца гривнами для торга, причем без всякой резы, а также о словах, которые были сказаны боярином:

— Ты, Пятина, мальца не больно-то гоняй, а ежели ему занадобится куда отлучиться, тоже не держи, не надо. Да гляди, чтоб он мне на тебя не нажаловался, не то осерчаю, а тебе на ноги становиться надо опосля пожара…

Словом, едва только купец вспомнил о том, как тут же засуетился и даже не только помог отобрать ходовой товар в дорогу, но и пристроил мальца к торговому поезду[83], который как раз отправлялся в Муром. Единственное, что спросил, так это когда ждать, но и тут не получил вразумительного пояснения. Любомир лишь неопределенно пожал плечами и туманно ответил:

— Как расторгуюсь.

Купец недовольно засопел, но ничего не сказал. К тому времени он уже понял, для какой такой надобности Хвощ пристроил ему паренька, но, так как поделать ничего не мог, махнул на это рукой, утешая себя, что когда он с помощью этих гривен встанет на ноги, то немедленно откажется от эдакого подручного.

— Уже?! — вытаращил глаза Хвощ, задержавшийся на обратном пути, как и велел рязанский князь, у Давида Юрьевича, и теперь разглядывая юного Любомира, неожиданно появившегося перед ним на одной из узких муромских улочек. — Ты… на кой тут?! — От изумления он забыл про конспирацию.

Однако паренек был более памятлив, так что сразу как ни в чем не бывало забалагурил, зачастил:

— Ты ж повелел, боярин, дабы я для тебя расстарался, вот и прикупил все, что ты истребовал. — И Любомир принялся показывать все, что у него лежало на лотке. — И дешево, и сердито. И товарец хорош, и цена ему веселая. А у иных дешевше, так оно ить и хрен дешев, да черт ли в нем. А с тебя накладу возьму не боле ряду[84]. Да ты уж сделай милость, раскошелься, не скупись, да над гривной не трясись.

А уж что он ему при этом ухитрялся шептать, никто не ведал. Вот только сразу после этой встречи Хвощ заторопился со сборами и уже на другой день поспешил обратно в Рязань, а сын поварихи снова отправился в Ростов Великий, где вновь принялся исполнять обязанности помощника Пятины.

Собирались дружины во Владимиро-Суздальском княжестве достаточно быстро. Похуже обстояли дела с ратным ополчением, но к рождеству наконец все было готово, и спустя еще седмицу рать выступила в поход. Могли бы и раньше, причем в гораздо большем количестве, если бы не… отец Николай.

Священника не было на первом приеме князем Константином Всеволодовичем боярина Хвоща. Именно так было решено еще в Рязани на предварительном обсуждении общей стратегии. Предполагалось, что спешить не следует и вначале Хвощ лишь зародит сомнения в правоте слов Ингваря и его бояр, а вот во второй раз полечит владимирского князя настоем Доброгневы, и тут-то скажет свое веское словцо и отец Николай, заодно подкрепив доверие к загадочному лекарству.

Пока же священник должен был отыскать епископа, воззвать к его христианскому человеколюбию и попросить поддержать предложение рязанцев заключить договор о дружбе или хотя бы просто о мире, о котором пойдет речь во время второго приема послов. Предполагалось, что именно на нем Константин Всеволодович примет микстуру, которая должна была, по уверению Доброгневы, подействовать весьма быстро, утихомирив постоянно мучающие его боли. Вполне логично было предположить, что князь после этого по достоинству оценит чудодейственный настой и примет предложение о мире весьма благосклонно.

Ну кто же мог ожидать, что первый прием окажется последним и сразу после него послам предложат покинуть Ростов. Но присоединиться к отъезжающим рязанцам отец Николай отказался, хотя и понимал, что шансов на успех у него практически нет, тем более поддержки искать негде.

Дело в том, что Ростовская епархия в это время пребывала без своего духовного владыки, поскольку прежний скончался, а новый — епископ Кирилл — еще не прибыл из Киева от митрополита Матфея. Священник попытался было обратиться к другим духовным лицам, но они все как один, прослышав, что рязанский посол чуть не отравил Константина Всеволодовича, наотрез отказались помогать духовнику богомерзкого рязанского князя.

И все-таки отец Николай решил не сдаваться и попытаться использовать даже тот крохотный шанс, который у него был. Тщетно уговаривал его Хвощ, ссылаясь на то, что священник в одиночку все равно ничего не добьется, напрасно пугал его различными карами за ослушание, поскольку согласно тому же предварительному уговору он должен был все свои действия согласовывать с боярином. Не помогло даже упоминание о рязанском князе — ну разве можно столь надолго лишить человека пастырского наставления и духовного утешения?

Отец Николай оставался непреклонен, а когда речь зашла о последнем из упомянутых аргументов, даже позволил себе легкую усмешку, поскольку прекрасно знал, насколько нуждается в исповедях и прочем князь Константин. Вот эта усмешка и переполнила чашу терпения Хвоща, который попросту махнул на упрямца рукой. Правда, одного его не оставил, поручив заботу о священнике двум рязанским купцам, которые находились в Ростове.

Поначалу отец Николай не спешил — ходил по храмам, присматривался, приглядывался, прислушивался, стараясь понять, что за человек этот владимирский князь, поскольку опасался, что в случае неудачи у него, так же как и у Хвоща, первая попытка может оказаться последней, то есть предстояло действовать наверняка.

Так прошло несколько дней, после чего священник решил, что пора, и поутру направился к княжескому терему, возвышавшемуся в самом центре Ростова Великого. Оказалось, что попасть на аудиенцию к великому князю легче легкого — Константин больше всего на свете помимо своих детей, жены и младших братьев (если не считать Ярослава) любил книги и мудрые религиозные беседы с духовными лицами.

Никто не ведает, о чем шел разговор наедине между князем и отцом Николаем. Единственным человеком, который мог бы к нему присоединиться, был князь Юрий, который еще оставался в Ростове и как раз в тот день заглянул в покои брата. Но ему было не до того, так что, побыв из приличия всего несколько минут и ничегошеньки не поняв из логоса-слова и какое оно имеет отношение к исихии[85], которая вроде бы, совсем напротив, означает молчание, он вскоре вышел, сославшись на неотложные дела. Самого главного, к чему священник перешел через пару часов, он, таким образом, тоже не услышал.

Вышел отец Николай из княжеского терема уже под вечер, счастливо улыбаясь и благодарно крестясь на шатровые купола многочисленных храмов, украшавших город. Никто не ведал и того, отчего это Константин, несмотря на свое слабое здоровье, почти весь ужин после беседы с не известным никому священником просидел в общей трапезной вместе с семьей, а с лица его не сходила блаженная улыбка.

Но в тот же вечер князь, вызвав к себе вернувшегося из Владимира воеводу Кузьму Ратьшича, повелел ему распустить собранную уже пешую рать, а также дружинников. Остолбенев от столь резкого поворота событий, воевода попробовал было что-то сказать, но Константин тоном, не терпящим возражений, заявил, что в этом поганом деле ни один вой из числа ростовчан, владимирцев, угличан, ярославцев и прочих участия принимать не будет. Делать было нечего, и рать пришлось распустить.

Заупрямился лишь брат Иван, который пока что сидел без удела и должен был привести собранные рати к Ярославу.

— В своей дружине ты сам волен, — гневно заявил он Константину. — А вот моему животу токмо моя голова владыка.

Напрасно неразумному отроку обещали во владение вначале Радилов-Городец, остававшийся без князя после перевода Юрия в Суздаль, после же старший брат, решив не мелочиться, вместо него посулив Ивану Переяславль Русский, который тоже пока простаивал без князя. Однако тот в горячке наотрез отказался и от Переяславля, уехав к князю Ярославу, ибо мечтал не о спокойном правлении, а о яростных победных сражениях и обо всем том, что так привлекает молодость в двадцать лет.

Правда, поначалу Иван заглянул в покои брата Юрия, чтобы вместе с ним ехать в Переяславль-Залесский. Однако там его ждало разочарование, ибо тот, немного поколебавшись, поступил более хитро. Опасаясь Константинова гнева и новой опалы, а следовательно, и потери Суздаля[86], он не стал противиться новому повелению, но сам, удержав Ивана до выяснения, немедленно пошел к старшему брату и прямо с порога заявил:

— Брате мой любый. Весь я в твоей воле. Как повелишь, тако и буде по слову твоему. Одначе невдомек мне, почто решил ты все отменить.

— Один добрый человек глаза открыл, — заявил Константин. — Веришь ли, брате, с заутрени самой и до вечерни беседовали мы с ним, и часы оные как миг единый пролетели. Да ты ить видал его, когда мы с ним тут сидели. Воистину, святой он человек. — И с блаженной улыбкой на лице добавил: — Завтрева поутру сызнова обещал заглянуть. Вот ужо потолкуем. — И он, тут же спохватившись, виновато предложил: — Да и ты к нам присоединяйся.

— А при чем тут дела мирские и душеспасительные беседы? — сдерживая себя, поинтересовался Юрий. — Како их твой святой человек увязал друг с дружкой?

— Стыдись, брат, — укоризненно посмотрел на него Константин. — Лишь тот, кто токмо едино по названию христианин, а не по сути своей, нарядит рать, дабы побивать своих же братьев-христиан, чиня тягости телам их и ввергая себя оным в геенну огненну. Нам-то с тобой чем рязанский князь навредил? На нашу землицу покусился али на наших с тобой братовьев меч занес? — И он торопливо перекрестился.

— Он на тебя его занес, — напомнил Юрий.

— Вот, забыл, — спохватился его старший брат. — Заговорились мы о фаворском свете, и забыл я спросить отца Николая. Ну ничего, завтра вопрошу. Поглядим, что он мне на то поведает. Одначе не мыслю я, что столь святой человек станет духовником у безбожного братоубийцы.

Дальнейший разговор цитировать смысла не имеет, ибо на протяжении последующих двух часов на все вопросы брата Константин отвечал исключительно в той же тональности и даже похожими словами.

Попытка Юрия исправить положение тоже ни к чему не привела. Единственное, что он сумел, так это не допустить повторной встречи загадочного священника со старшим братом. Описав внешность княжеского собеседника, которого он хорошо запомнил, Юрий срочно разослал половину людей, которые имелись у него под рукой, на его поиски. Еще десяток он выставил у терема Константина Всеволодовича, с приказом немедленно схватить появившегося визитера и сунуть в поруб.

По счастью, розыскным делом ни один из дружинников Юрия ранее не занимался, а потому шерстили торжище, которым они занялись в первую очередь, крайне неумело, наделав шуму, но так и не отыскав «опасного еретика», как назвал его князь. Зато об опасности, которая грозит отцу Николаю, прослышал вернувшийся в ту пору Любомир и немедля известил о том рязанских купцов. Рано поутру они, невзирая на уговоры священника оставить его в покое, чуть ли не насильно погрузили его в сани, поручив двум своим помощникам гнать что есть мочи в Рязань.

Грешно, конечно, поступать так с духовным лицом, но ведь для его же блага. К тому же боярин Хвощ заявил перед отъездом, что они за него в ответе и ежели с его головы упадет хоть волос, то… Он не договорил, но увесистый кулак, который боярин им показал, был красноречив сам по себе, не нуждаясь в словесной приправе.

Однако хоть повторная встреча и не состоялась, но Константину Всеволодовичу вполне хватило и первой, так что он на все уговоры Юрия отвечал односложно и наотрез отказался отменить команду о роспуске ополчения. Более того, он еще и отправил грамотку в Муромское княжество, увещевая Давида Юрьевича тоже отказаться от похода.

Так и получилось, что Иван прибыл к Ярославу лишь с сотней дружинников, которых Юрий, сам отказавшись ехать, выделил брату якобы для сопровождения.

Выслушав неожиданные новости, переяславский князь лишь криво ухмыльнулся и заявил, что оно даже лучше, поскольку ничего иного от «ростовского болящего» ожидать и не приходится. Того, что его огорчила весть от Юрия, которую привез Иван, он никак не показал, хотя изрядно рассчитывал на его дружину, но особенно на дружину старшего брата, которую в народе уже успели прозвать богатырской. Действительно, народец в ней был подобран один к одному что по своей стати, что по ратному умению.

Опять же и ополчение — считай, две его трети как корова языком слизала. Впрочем, относительно него Ярослав не особо переживал: все равно на поле боя почти всегда главным действующим лицом были, есть и будут конные дружины, которых, не считая его собственной, оставалось еще две — Святослава и Владимира, так что конницы хватало. Да и пеших ратников, которых он продолжал собирать со своих земель, благо, что воля Константина на них не распространялась, тоже было в достатке.

В конечном счете в первых числах января сводная рать четырех князей Владимиро-Суздальской Руси стала выглядеть значительно скромнее, хотя все равно достаточно внушительно. В авангарде ее была полутысячная дружина Ярослава. Его сопровождали Иван вместе с князем Ингварем и его боярами и дружинниками. Далее шли конные вои младших Всеволодовичей: Владимира и Святослава, общим числом чуть менее пяти сотен.

Замыкали конный строй несколько бояр Юрия со своими ратниками, как конными, так и пешими, вызвавшимися добровольно, поскольку их князь ясно сказал:

— Ежели кто желает подсобить моей молодшей братии, то я перечить не стану, — и при этом так хитро подмигнул, что стало ясно — еще и рад будет.

Вслед за всадниками на несколько верст растянулась пятитысячная рать из простых мужиков, набранных в деревнях близ Переяславля-Залесского, Юрьева-Польского и Стародуба.

По пути к ним присоединились еще несколько Ярославовых бояр, которые тоже привели с собой немалое число людишек из Твери, Москвы, Дмитрова и прочих мелких городков, расположенных на западных окраинах обширных княжеских владений. Правда, к ним должна была присоединиться еще и дружина Давида Юрьевича, которую прождали близ града Москов дня три, но тут снова получилась осечка. Вместо нее прибыл гонец, извещавший, что по слову Константина Всеволодовича дружина и ополчение в Муроме распущены.

Вообще-то Давид Юрьевич, давно уже ходивший в подручниках у владимиро-суздальских князей, после того как получил из Ростова Великого первое из распоряжений о походе на южных соседей, не особо колебался. Хоть и был он богомолен, но зато имел двух молодых сыновей. Ну Святослав после его смерти сядет в Муроме — это понятно, а младшего Юрия куда? Как бы не вышло меж ними раздоров — ведь, окромя стольного, нет больше градов в его княжестве. Разве что взять какое-нибудь селище побольше, огородить его стенами да выделить в удел меньшому. Но и тут опаска — не примет ли сынок это за насмешку, уж больно он горд. А тут под шумок можно что-нибудь отхватить у рязанцев.

В сомнения его ввел Хвощ, который появился буквально через несколько дней после изгнания из Ростова. Выслушав слова боярина о молоте и наковальне, Давид Юрьевич вновь призадумался. Получалось, что городок то ли удастся отхватить, то ли нет — бабушка надвое сказала. Еще неведомо, каково оно обернется, а вот касаемо ответной мести — жди точно. Да, скорее всего, ему придут на помощь полки с севера, вот только к тому времени Муром окажется в руинах, да и сожженных селищ тоже будет предостаточно. Однако свое повеление относительно ополчения отменять не спешил.

Но тут, на счастье, прибыл новый вестник из Ростова Великого. И хоть скуповат был Давид Юрьевич, но гонца за столь добрые вести одарил щедро — и кубком серебряным, и гривнами, и перстень с синь-лалом[87] с мизинца снял. Уж больно все хорошо теперь получалось.

Ярослав, выслушав муромчанина, оглядел приунывших братьев и с кривой ухмылкой заметил Святославу:

— Чтой-то не больно горазд ратиться твой тестюшка.

Тот лишь мрачно нахмурился и виновато склонил голову, будто это он сам не выделил брату рати.

— Да ты не печалуйся, — счел нужным ободрить брата Ярослав. — Мы и без его дружины обойдемся. К тому ж ежели вои у Давида Юрьевича таковские, как он сам, то они нам токмо в обузу — иноки в седле все одно монахами останутся. Так что оно и к лучшему. Нам и того, что собрали, излиха хватит.

Тут он не кривил душой. Общее количество собранного войска на подходе к Коломне достигало уже девяти тысяч человек, из коих свыше полутора составляла конница, и Ярослав был уверен, что этих сил ему вполне хватит для победы. Более того, после некоторого раздумья он пришел к выводу, что и впрямь хорошо, коль старший брат отказался принять участие в походе. Тогда получилось бы, что силища превысила два с половиной десятка тысяч, и рязанский князь, проведав о ней, чего доброго, вовсе отказался бы от сопротивления, а Ярославу, кровь из носа, нужно было победное сражение.

Во-первых, смыть им позор на Липице, а во-вторых, после битвы отодвинуть Ингваря от рязанского стола куда сподручнее — чьи люди бились, такому князю и в Рязани сиживать. Ну и, в-третьих, — гораздо проще не вымучивать из князя Константина отречение от княжества, а попросту лишить его головы.

А вот у самого Ингваря на душе скребли кошки. Скребли, невзирая на более чем двукратный численный перевес в живой силе — и это по самым скромным подсчетам, а скорее всего, трехкратный; несмотря на то что руководили ратью испытанные в многочисленных боях и весьма умудренные воеводы, а во главе ее ехал Ярослав Всеволодович. И был князь-изгой куда мрачнее всех остальных владимирских князей, которые выглядели беззаботными и веселыми.

Впрочем, оно и понятно, ведь никто, кроме него, не видел пеший строй ратников рязанского князя, грозный в своей неодолимой монолитности. И днем и ночью звучал в его ушах ровный, все учащающий свой неудержимый ритм бой бубнов и барабанов, пророчащих разрушение и гибель всему живому. И пусть пока ничто не предвещало беды, но Ингварь сердцем чувствовал ее приближение, и чувство это все более росло по мере того, как они подходили к рубежам Рязанского княжества, приближаясь к Коломне.

Подошли их рати к граду, как Ярослав и планировал, скрытно, где-то за час до рассвета. Правда, ради этого пришлось не спать всю ночь, но оно того стоило. Однако, невзирая на темноту, в город ворваться все равно не удалось. Судя по всему, их ждали. Реальным подтверждением тому были бдительные часовые на стенах и у наглухо запертых ворот, а также начисто опустевшие посады, в которых удалось отыскать лишь с десяток древних стариков, не желавших покидать родную избу даже под страхом смерти.

Ярослав поморщился. Был бы то какой иной град, не колеблясь приказал бы его обойти и попробовал выйти на Оку, а далее на Переяславль Рязанский. Там, взяв город, передохнул, а затем двинулся берегом главной рязанской реки, по пути запаливая один град за другим, пока не дошел бы до стольной Рязани или не встретился с выставленным князем Константином войском.

Дальнейшее виделось тоже простым и ясным — как только удастся вытащить Константина в чистое поле, разметать его войско, а столицу сжечь. Ярослав хорошо помнил свою обиду на рязанских жителей, которую они ему причинили за время его недолгого, всего несколько месяцев, княжения в этом строптивом юго-восточном княжестве[88].

До сих пор, хоть и прошло почти десять лет, помнился ему тот знобкий холодок, который всякий раз охватывал его, тогда еще семнадцатилетнего юношу, при очередном сообщении о гибели того или иного тиуна, оставленного в рязанских градах его отцом. Да мало того, пропадали и дружинники в самой Рязани. Позже их иной раз находили, но мертвыми. И всякий раз никаких следов неведомых убийц.

А еще к холодку примешивалось тоскливое бессилие, ибо он совершенно не представлял, что тут можно предпринять в ответ и как обезопаситься самому. «Ныне Путяту забили, а там, глядишь, и до меня вскорости доберутся», — поневоле приходило ему на ум, и он до боли стискивал кулаки, ерзая на княжеском стольце и чувствуя, насколько ненадежно под ним деревянное креслице.

Как знать, если бы не то недолгое княжение в Рязани, закончившееся бесславным отъездом вместе с отцовским войском и возвращением в свой град Переяславль, куда отец снова поставил своего сына, он бы, возможно, иначе повел себя и в Великом Новгороде — не так резко, не так бескомпромиссно. Да и не стал бы он с первых же дней правления стравливать меж собой бояр-союзников и бояр-противников, стремясь сразу и до конца извести крамолу.

И правильно тогда поступил его вернувшийся в Рязань батюшка, когда, прислушавшись к сыновним жалобам на строптивость и непокорность местного населения, повелел спалить дотла весь град. Ярослав до сих пор хорошо помнил злорадство, охватившее его при виде зарева гигантского пожара.

Теперь он и сам сможет повторить дело отца. Вот только князь Всеволод вначале приказал всем жителям с женами, детьми и легким скарбом выйти в поле, а уж потом запалил город. Помнится, Ярослав очень сожалел тогда об этой отцовской мягкотелости. Он сам, будь его воля, выводить людишек не стал бы. Пусть сами спасаются из огня, а уж кто не успеет, на то божья воля.

Ныне он уже не тот — слава богу, научился сдержанности. Опять же сказывался опыт, приобретенный в Великом Новгороде. К тому же со своими будущими подданными можно и впрямь вести себя поласковее, чем обычно. Ну хотя бы на первых порах. Пока не привыкнут.

А вот если жители Рязани, как и здесь, в Коломне, порешат боронить город, то тем хуже для них — пусть горят заживо. Хотя лучше бы было вначале все-таки разбить их рати, тогда и они станут куда уступчивее. Что не удалось на Липице с одним Константином, должно получиться под Рязанью с другим — в этом Ярослав ни секунду не сомневался. Непобедимый Удатный остался в Новгороде, да и будь он поближе — все равно не пришел бы на помощь братоубийце.

То, что Ингварь рассказывал про воев Константина, Ярослав ни на минуту не принимал в расчет. Известное дело — у страха глаза велики. Просто против его мужиков рязанский князь выставил других, чуть более организованных — вот и все, и говорить больше тут не о чем. Владимирцы рязанцев завсегда били, побьют с божьей помощью и на сей раз. Тем более что нападения беспечный князь, успокоившись своей бескровной победой, наверняка так скоро не ждет, а стало быть, рать свою, и без того вдвое, если не втрое меньшую, чем у них, наверняка распустил.

Ингварь же, похолодев, смотрел на крепкие коломенские стены и башни с явственно видными следами свежего ремонта, и вспоминал Ольгов. Именно так начинался и его собственный неудавшийся набег на Константиновы владения. В тот раз тоже подошли к крепости, когда еще не рассвело, а во граде уже ведали о могучей силе, идущей из Переяславля-Залесского. Как, откуда — поди узнай. Даже заминка с пороками была аналогичной, только у Ингваря их задержала в пути слякотная непогода, а у Ярослава они были просто не готовы. Неужто и далее так же?

И тут его размышления прервал до боли знакомый барабанный бой откуда-то со стороны Коломенки[89], и вдалеке, у самого леса, омываемого с одной стороны этой небольшой речушкой, показалось трое всадников с белым стягом.

Снова все точь-в-точь как и тогда…

Глава 10 Не в силе бог, но в правде

Недавно кровь со всех сторон Струею тощей снег багрила, И подымался томный стон, Но смерть уже, как поздний сон, Свою добычу захватила. Александр Пушкин

Пимен с закрытыми глазами продолжал вспоминать, как все происходило.

— Их не убьют? — не выдержав, спросил он у князя, глядя на всадников, подъезжающих все ближе к четверке князей Всеволодовичей — Ярослав немного впереди остальных.

Рязанский князь помешкал с ответом. Сидя возле соседней бойницы, он глубоко вздохнул и наконец произнес:

— Это война. Всякое может быть. Хотя… парламентеров убивать вообще-то не принято…

«А вот тут сходится не все, — почти радостно подумал Ингварь, глядя на неспешно направляющихся к ним рязанцев. — Ныне в парламентерах сызнова Хвощ, как и в Ростове, а у меня был иной». И в его душе вновь разгорелась надежда, что все закончится благополучно.

К тому же Ярослав, как воевода, намного опытнее в ратных делах, нежели он сам, да и сторожа[90], которая первым делом была разослана во все стороны, не присылала своих воев с тревожными известиями, а значит, все спокойно и их никто не окружал. Следовательно, на сей раз Константин решил в связи со значительной силой неприятельского войска не распылять свою дружину и пешцев, а собрать всех в единый кулак, то есть получалось и тут отличие, притом немалое.

Ингварь еще раз окинул беглым взглядом воев из ополчения, стоящих позади дружин. Выглядели они славно. Из мужиков его собственного града, коих сам Ингварь вывел ратиться два месяца назад, лишь каждый второй был вооружен копьецом, каждый пятый — хорошим, добротным мечом. Шеломы и вовсе имелись только у каждого двадцатого, а более-менее приличной бронью обладал далеко не каждый дружинник — половина из них обходились куяками[91]. Луки и то были через одного — куда там тягаться с рязанцами.

У Ярославовых воев иное. Редко-редко можно было увидеть у них рогатину, ослоп или кистень, не говоря уж о вилах и косах. Да и с защитными доспехами дело обстояло не в пример лучше. А уж что касаемо дружинников, то тут чуть ли не на каждом втором была надета надежная добротная кольчатая бронь, оставляющая незащищенной лишь ноги, да и то ниже колена, а на прочих колонтари[92]. Конечно, у пешцев дела обстояли куда хуже, но по сравнению с ратниками Ингваря небо и земля. И опять же количество. Даже если Константин не успел распустить свое войско, то все равно на сей раз ему противостояло втрое больше пешцев и вдвое — конных дружинников.

— Коли ты мне двухродный правнук, то Константин, стало быть, внучок, — усмехнулся Ярослав, обращаясь к Ингварю. — Ну-ну. Я так мыслю, что ежели этот внучок, — насмешливо подчеркнул он последнее слово, с улыбкой глядя на приближающихся всадников, — в безумие впавши, порешил остановить нас на своих рубежах, то лучше он и придумать не мог… для своих дедушек, — с благодушной улыбкой пояснил он братьям, стоящим подле него в нетерпеливом ожидании рязанских парламентеров. — Вот уж кого никак не ждал увидеть ноне! — громко закричал он спустя пару минут, встречая боярина Хвоща.

И впрямь. Всего несколько недель назад в покоях владимирского князя между ними состоялся нелицеприятный разговор. Тогда знатный рязанец имел куда более потерянный вид, а речь вел все о мире да о дружбе, норовя уговорить хозяина терема подписать договор с рязанским тезкой. И вот новая встреча, хотя на сей раз Хвощ выглядел значительно бодрее и увереннее.

— К кому ж ты ноне пришел на поклон, боярин? — неласково встретил князь Ярослав боярина, едва тот успел подъехать и сойти с коня.

— К тебе, княже, — невозмутимо ответил Хвощ и уточнил, старательно выдерживая взятый независимый тон: — Но не на поклон, а дабы упредить тебя. — И он хладнокровно поинтересовался: — Повелел мне князь Константин проведать, пошто ты непрошеным под град сей пришел, да еще столь много людишек вместях с собою привел?

— Дерзок ты, — нахмурился Ярослав. — И за речи твои надобно было бы тебя наказать примерно, дабы другим неповадно было, да видя лета твои преклонные, прощаю я тебя на первый раз, боярин. Но с условием — поведай, где сам князь ныне пребывает?

— Угроз твоих я не боюсь и поведаю о князе своем не потому, что я их спужался, а едино лишь по его повелению, ибо затем и прислан им, — строго ответил парламентер. — А пребывает князь Константин недалече, ибо на днях решил поохотиться в здешних лесах, и не далее как ныне замыслил устроить большой пир для всех своих людишек. Ежели держать путь прямиком вон к тому леску, — кивнул Хвощ, показывая назад, — то он там близ него и пир затеял.

— Лесок вижу, а князя твово чтой-то не зрю, — настороженно протянул Ярослав.

— Правее он расположился, близ самой реки Коломенки, — безмятежно пояснил Хвощ. — Отсюда его и впрямь не видать — пригорок мешает, а как взберешься на него, так он враз перед тобой и предстанет, яко на ладони. Чай, и двух верст не будет, так что домчишь живо.

— Домчу, не сумлевайся, — сурово усмехнулся Ярослав.

Намек, прозвучавший в его обещании, боярин уловил, но сделал вид, будто его не понял, и все так же степенно продолжил:

— Коли ты, княже, мирным гостем к нам — добро пожаловать. Чара крепкого меда и для тебя отыщется. Да и братьев твоих меньших тоже просим отведать что бог послал, — с достоинством поклонился он остальным князьям, безмолвно сгрудившимся за спиной Ярослава.

— Уж лучше пущай твой князь к нам идет с повинной главой! — не выдержав паузы, откликнулся Владимир.

— Коли мы б у тебя были в Стародубе, так и поступили бы, — возразил боярин. — Ныне же вы на земле рязанской. Гости, стало быть. А посему вам надлежит к шатру его ехать. Виниться же ему не перед кем, да и не в чем.

— Я с братоубийцами никогда рядом не сиживал и ныне не сяду, — резко ответил Ярослав. — А ежели князю твоему своей дружины и воев не жаль, то пусть он сам с повинной головой, на милость нашу надеясь, немедля явится. А коли нет…

— Вот, стало быть, какие вы гости, — протянул Хвощ. — Тогда повелел мне князь упредить вас всех, что угощение для тех, кто на рязанскую землю с мечом пришел, у него иное припасено. Словом, сам выбирай, какое тебе больше пиршество по нраву — за трапезой, с речами да шутками, али кровавое. А мне тут боле делать неча. — И он, неспешно усевшись на коня, тронулся в обратный путь.

Ярослав уже повернул голову, чтобы распорядиться дать всем дружинам и ополчению немного передохнуть, но тут к нему обратился один из парламентеров, который замешкался с отъездом.

Рязанский князь, внимательно наблюдавший из сторожевой башни за происходящим, затаил дыхание. Сейчас должно было произойти то, о чем шел разговор на самом последнем совещании, состоявшемся не далее как позавчера. Присутствовали на нем все воеводы полков, а также дружинные сотники, и, по настоянию Вячеслава, были приглашены даже десятники. В конце него, когда казалось, что все вопросы обсуждены и уточнены, воевода сказал:

— Идут скрытно, значит, хотят подойти к Коломне неожиданно, ночью, ближе к рассвету.

— О том уже говорено, — хмуро проворчал Ратьша, до сих пор переживавший, что по причине болезни не сможет принять личное участие в грядущей битве.

Хоть ему и была доверена оборона Коломны, если вдруг Ярослав рискнет немедленно пойти на ее штурм, но это все не то. Так мало того, теперь получается, что ему уже и в этом вроде как доверия нет.

— Сторожа упреждена, опять же ныне у меня эвон сколь людишек, так что, ежели князь Ярослав восхочет на приступ идти, выстоим легко, — мрачно пояснил он и с упреком покосился на Вячеслава, но тот пояснил:

— За град при столь опытном воеводе я был бы спокоен, даже имей он вдесятеро меньше людей. Но сейчас речь о другом. Думается, люди Ярослава после бессонной ночи будут усталые, поэтому желательно начать битву, не давая им отдохнуть.

— Хорошо бы, — согласился Ратьша. — Но о таковском ты и не помышляй. Князь хошь и забияка, а передых воям непременно даст.

— Даст, — кивнул Вячеслав. — А чтобы не дал, надо его как следует обозлить. — И он принялся излагать свою задумку, уверенно заявив в конце: — Полагаю, что после таких слов он сразу на нас ринется.

— А ты не мыслишь, что допрежь того за таковскую речь и сам парламентер наш главы лишится? — осведомился Ратьша.

— Может, — не стал спорить Вячеслав. — Зато подумайте, сколько голов сохранится, если мы его так раззадорим. — И он поочередно обвел вопрошающим взглядом присутствующих на совещании. — Ну, кто самый отважный?

— Я посол, потому мне и сказывать, — первым подал голос Хвощ. — К тому ж, княже, ежели бы не моя промашка в Ростове, глядишь, этих ратей и вовсе бы не было.

— Не столь велика твоя вина, чтоб головы за нее лишаться, — возразил Константин. — Да и исправил твою промашку отец Николай. Те, что ныне идут сюда, ослушники моего ростовского тезки, а потому вины за тобой я не зрю.

Нет, рязанскому князю очень понравилась идея Вячеслава, которую тот заранее обсудил с другом, так что совсем отказываться от нее он не собирался. Но и перспектива в одночасье лишиться опытного дипломата его совершенно не устраивала. Тем более что они с воеводой успели сформулировать и требования к будущему дерзкому парламентеру. Помимо того что он должен вызваться добровольно, имелось и еще несколько условий, а Хвощ ни одному из них не соответствовал.

— Тогда я, — выставил свою кандидатуру Ратьша. Представив, как он нагло дерзит надменным владимиро-суздальским князьям, старый воевода немедленно оживился и, высоко вскинув голову, горделиво пообещал: — Уж я таковского ему наговорю — вмиг за меч ухватится.

— Нет, — твердо произнес Константин, не теряющий надежды, что старик со своими мудрыми советами еще сможет оправиться от болезни и не раз пригодится в будущем тому же Вячеславу.

— Дак ведь терять мне неча, пожил я довольно, так что…

— Нет, — снова повторил рязанский князь. — И не только потому отказываю, что слишком сильно дорожу тобой, воевода, хотя хватило бы и этой причины, но имеется и другая. — И он пояснил: — Одно дело — выслушать оскорбления от старого. Оно вроде бы и обидно, но в ярость человек может и не впасть. Совсем иное — от молодого. Вот тогда Ярослав и впрямь рассвирепеет не на шутку.

— Я уже толковал с одним переяславским князем, теперь для ровного счета могу и с другим, — с улыбкой вызвался княжий тезка Константин.

На сей раз князь даже не успел отвергнуть очередного добровольца, поскольку подал голос стоящий у самого входа дружинный десятник Радунец.

— Тебе тоже не след — кому тогда засадный полк вести? Зато моя головушка, брате двухродный, и половины твоей не стоит, потому дозволь мне, княже. Опять же верткий я, улизну.

Константин согласно кивнул и заметил:

— Коль вернешься оттуда, считай, что битву сотником начнешь.

— И не сумлевайся, — выпятил грудь Радунец. — Ежели так, то беспременно возвернусь.

И вот теперь единственный из оставшихся парламентеров, якобы поправлявший стремя, а потому и замешкавшийся подле коня, наконец неспешно уселся в седло и, еще раз поглядев в сторону удалявшегося Хвоща, весело улыбаясь, заметил Ярославу:

— Коли то последнее твое слово было, княже, тогда выслушай, что мне рекла одна мудрая вещунья. А поведала она мне, что тебе, князь Ярослав, на роду написано с Константинами в свары не лезть, а коли ослушаешься, то быть тебе завсегда битому. И не суть важно, какой из них пред тобой встанет — ростовский ли, рязанский ли…

— Ах ты!.. — Побагровев, Ярослав потянул из ножен меч, но брат Святослав вместе с боярином Творимиром удержали руку, напомнив, что нет вины в речах парламентера, сколь бы дерзки они ни были, ибо за непочтительное слово главный ответчик тот, кто послал его.

— Пошел вон, щенок, — злобно сплюнул Ярослав. — А своему господину поведай, что еще не успеет стемнеть, как он трижды раскается и в том, что содеял ранее, и в том, что вовремя не покорился ныне.

Радунец вновь усмехнулся и произнес:

— Воев у тебя и впрямь поболе. Это так. Токмо запомни словеса князя мово, Константина Володимеровича, что не в силе бог, а в правде. А ты бы охолонился малость да призадумался — за кем ныне ента правда? Сказывали, на Липице ты поначалу вроде тож хорохорился, даже земли все с братцем Юрием успел переделить, ан вышло инако. — И он тут же погнал коня прочь, и вовремя, ибо последние его слова вызвали у Ярослава настолько лютую ярость, что он на некоторое время даже задохнулся от гнева.

А Радунец, уже взобравшись на пригорок и донельзя довольный тем, что не только выполнил все в точности, но и при этом остался жив, вдруг спохватился, что озвучил еще не все из того, что ему велели, и, обернувшись, весело крикнул:

— Мне мой князь еще сказывал вопросить тебя, да я запамятовал, кто там от Липицы первым умчал, да столь резво, что ажно четырех коней по пути в свой терем загнал?!

Если бы не Творимир, по-прежнему удерживающий княжескую лошадь за узду, как знать, может быть, и ринулся бы Ярослав следом за парламентером, чтобы снести ему голову с плеч, но боярин, всей своей пятипудовой тяжестью повиснув на коне, успел вымолвить:

— Негоже князю за наглецом гоняться, да и слишком сладка для него легкая смерть от твоего меча опосля таких словес. Лучше попозжей с ним потолкуешь, да пообстоятельнее, дабы он хоть перед смертью уяснил себе, кому и что дозволено сказывать.

— И то верно, — прохрипел Ярослав и, обернувшись к безмолвно стоящим позади воеводам, зычно крикнул, обращаясь даже не столько к ним, сколько ко всей рати: — Славная ноне ждет вас награда, братья мои! Бог услыхал мои молитвы, и не придется нам из глубоких нор, аки медведя из берлоги зимней, князя Константина выкуривать. Сам он к нам пришел. А ну-ка, други, поглядим, сколь лапотников он привел с собой. — И он направился к пригорку, чтобы самому взглянуть на рязанскую рать и оценить ее опытным глазом.

Увиденное его не просто порадовало, но развеселило.

— И с ентим он ратиться супротив нас вышел? — присвистнул князь, испытывая даже некоторое разочарование.

«Стало быть, верно я мыслил — у страха глаза велики», — удовлетворенно подумал он, вспоминая рассказ Ингваря. И впрямь, не раз хваленный юным князем строй рязанских ратников таковым не выглядел.

«Мужики и есть мужики», — ухмыльнулся Ярослав, поскольку, по его мнению, беспорядочную толпу, угрожающе ощетинившуюся косами и вилами, можно было бы назвать как угодно, но величать ее ратью…

Конная дружина Константина скучилась на правом фланге пешцев. Прикинув на глаз ее численность, Ярослав самодовольно улыбнулся, подметив, что в ней явно меньше тысячи. Получалось, опять-таки исходя из слов Ингваря, что никто нигде больше не притаился, то есть Константин выставил все, что мог.

Единственное, что он поставил бы в заслугу неприятелю, так это выбор позиции. Очевидно, понимая всю мощь вражеской конницы, воеводы Константина постарались обезопасить хотя бы свой левый фланг, прижавшись им к крутому и обрывистому берегу реки Коломенки. Однако правый, на котором и находилась вся рязанская дружина, продолжал оставаться весьма уязвимым, и потому Ярослав решил ударить большей частью имеющейся у него конницы в бок рязанцам. К тому же отсутствие снегопадов за последний месяц-полтора играло ему на руку — промерзшая земля была наполовину оголена, особенно на начальном отрезке, и лошади, не увязая в сугробах, смогут взять отличный ход, что для успеха атаки было немаловажно.

— Взять их в клещи не выйдет — Коломенка помехой, но, ежели зайти сбоку и прорвать дружинный строй, мы эту толпу вмиг посечем, — пояснил он свою мысль воеводам.

Те согласно закивали головами, и лишь Творимир, настаивая на осторожности, попытался уговорить князя не торопиться и дать отдых измученным долгими переходами пешим ратникам.

— Да и дружине твоей тоже не мешало бы коней разнуздать, — умолял он. — Ну куда они денутся из лесу? Нам же лучше — лишний денек вороги померзнут, а тогда и бери их голыми руками.

— Не померзнут, — встрял в разговор Ингварь, мечтающий теперь только об одном — чтоб все скорее закончилось и умолк по-прежнему отчетливо слышный ему рокот барабанов. — Князь Константин о ратниках заботится — и костры повелит развести, и хлебовом горячим всех накормит.

— Слыхал? — повернулся Ярослав к воеводе. — А нам для костров эвон куда топать надобно, ажно за Москов-реку. Так что неведомо, кто шибче промерзнет. Зато когда рать вражью одолеем, опосля сразу на три дни роздых дам. К тому ж, ежели побьем Константина, то и град сей сам нам ворота отворит. Стало быть, в тепле да в покое отдыхать будем, а не на ветру да на морозе.

Творимир, правда, не унялся и очень вежливо напомнил, что полтора года назад ему уже довелось предупреждать Юрия, Ярослава и прочих князей, что не следует столь слепо верить в свою победу, ибо дележка шкуры неубитого медведя впоследствии доводила многих удальцов до весьма плачевного итога, потому как самоуверенность в ратном деле…

Ярослав не дал боярину договорить. Тягостные воспоминания о Липице всколыхнулись в нем с новой силой, мгновенно растравив и без того потревоженные Радунцом душевные раны, и он бешено заорал:

— Там Мстислав Удатный предо мной стоял, дурья твоя голова, а ныне кто?! — Он замялся, отыскивая словцо позабористее да поехиднее, и спустя секунду нашел его. — Внучок там наш, вот! — И Ярослав захохотал, поворачиваясь к братьям и призывая их присоединиться к его смеху.

Святослав и Владимир, бывшие на Липице и тоже битые там, сразу облегченно заулыбались, а Иван и вовсе захохотал, подражая своему кумиру. Смеялся он беззаботно, от души, ибо ныне ему все было в диковинку, все впервой, да и брату Ярославу он верил слепо — раз тот говорит, что разобьют рязанцев, так чего сомневаться. Однако чуть погодя Владимир тоже посчитал нужным предостеречь брата:

— Можа, и впрямь роздых людишкам дать?

— Не боись, — ободрил его Ярослав. — Ныне в полоне тебе не бывать. Разве что в нетях у какой-нибудь коломенской бабенки окажешься, ну так то для победителя не зазорно.

Владимир недовольно насупился. О своем пребывании в плену у половцев он вспоминать не любил, как ни крути, а плен — удел пускай не трусов, но неудачливых воинов, поэтому он не стал настаивать и буркнул:

— Тогда давай уж, веди нас! Чего ждать-то?

— Вот енто ты дело сказываешь, — удовлетворенно кивнул Ярослав, принявшись отдавать команды боярам, командовавшим конными сотнями и пешим ополчением.

Осторожный Творимир сделал было еще одно предложение. Мол, надо бы часть воев оставить на месте как резерв, а для охраны обоза и припасов поставить на стороже хотя бы сотен пять пешцев, дабы не оказаться под внезапным ударом с тыла, со стороны ратников, защищавших Коломну.

Первую идею Ярослав с ходу отверг, заявив, что растопыренными пальцами больно не ударить, а со второй частично согласился, но выделил для обоза не пять сотен, а две, заверив, что и того с лихвой, причем командовать ими в наказание за чрезмерно осторожные речи, граничащие с трусостью, оставил Творимира.

Полагаясь на опытных воевод, которые и сами управятся с людьми, предназначенными для лобовой атаки, князь решил возглавить основной боковой удар своей мощной конницы, дабы решить исход битвы в первый же час.

Зазвучали боевые трубы, и ополчение медленно двинулось вперед. Ярослав не торопился. Лишь когда ратники одолели две трети расстояния, отделявшего их от рязанцев, он вытащил из ножен свой меч и, взмахнув им, устремил коня чуть в сторону от войска Константина, увлекая за собой остальных. Дружины стремительно ринулись следом, норовя зайти рязанской коннице в бок и нанести ей смертельный удар.

Однако по мере того как пешие рати сближались, неожиданно обнаружилось, что беспорядочная толпа рязанцев куда-то внезапно исчезла, уступив место ровной литой линии. Да и кос с вилами уже не стало видно, а вместо них из-за щитов, выставленных один к одному, частыми колючками ощетинились копья.

На них-то со всего разбега напоролись суздальцы и переяславцы, а чуть позже и стародубцы. Разбившись подобно могучей морской волне о непоколебимую мощь прибрежного великана-утеса, атакующие тем не менее еще продолжали верить в конечный успех. Но количество убитых и раненых у нападавших продолжало стремительно расти, а те пробоины, которые им в первые минуты своего неудержимого натиска удалось проделать в этой живой стене, мгновенно заполнялись воинами из задних рядов, так что и этим воспользоваться никак не получалось. Не прошло и нескольких минут боя, а набегающие волны переяславцев, тверичей и прочих постепенно стали стихать, меж тем как гранитную твердыню сокрушить все равно не удавалось.

Более того. Едва миновала первая горячка отчаянного напора, как прочная стена пеших рязанцев очень медленно и осторожно перешла в ответное движение. Оно было неторопливым, но зато ровным и в то же время неумолимым, будто это были вовсе и не люди, а какие-то загадочные бездушные механизмы.

Последнее еще больше подчеркивалось тем, что и продвигались они не просто так, а строго в ритм мерных глухих ударов барабанов и бубнов, а также звоном мечей, которыми задние ряды рязанского войска в такт музыкантам от всей души плашмя лупили по своим щитам. И передние, казалось, не только движутся под эту незатейливую музыку, но даже и мечами с копьями орудуют, подчиняясь строгому, размеренному такту. Шаг за шагом, медленно, но упорно начали они теснить войско Ярослава, и спустя каких-то полчаса сами изрядно продвинулись вперед.

Коннице Ярослава нужно было срочно спасать ситуацию, которая постепенно перерастала в критическую. Но тут оказалось, что в бой могут вступить только те всадники из боярских дружин, кто, как и пешцы, пошли в лобовую атаку. Основная же ударная масса, уже зайдя неприятелю во фланг, но не доскакав до него каких-то тридцать саженей, начала столь же стремительно валиться в ров, который до поры до времени коварно таился под снегом.

Жалобно ржали кони, ломая ноги, слышались отчаянные крики людей, часть которых не просто вылетали из седла, но в довершение к этому падали вниз, прямиком на толстые заостренные копья, хищно торчащие на дне.

По счастью, ров был не очень широк — всего около полутора саженей, и опытные в боях дружинники второй волны успели перемахнуть через подло сооруженную преграду. Но новый разгон взять они не успевали — их кони валились во второй, который ожидал всадников всего в одной сажени от первого.

И вот уже оба рва в считаные секунды оказались чуть не доверху наполненные конями и людьми, большая часть которых, получив тяжелые или вовсе смертельные увечья, были обречены так и остаться в нем навсегда. В их числе оказались сразу двое Всеволодовичей. Вылетевшему из седла Владимиру свой же собственный конь проломил грудную клетку, а Иван беспомощно содрогался в предсмертной агонии, налетев на два острых кола. Беспощадно пронзившие насквозь самого юного из братьев Всеволодовичей, они хищно высунули свои окровавленные ненасытные клыки наружу, а через несколько секунд тело Ивана уже скрылось под другими погибшими.

Немногие дружинники из тех, что отделались ушибами и легкими ранениями, все-таки пытались выбраться из-под груды смешавшихся в единой тяжело копошащейся куче людей и несчастных животных, но только для того, чтобы умереть минутой или двумя позже под рязанскими мечами. Так погиб и Святослав Всеволодович, будучи безжалостно взят в мечи после того, как в числе немногих всадников чудом перескочил оба рва.

Кроме того, дополнительное расстройство в смешавшиеся ряды атакующей конницы вносили лучники. Стрелять они начали задолго до того, как дружинники ценой собственных жизней обнаружили первый ров. Густой град стрел разил неумолимо, вот почему Ярослав приказал немедленно ускорить ход, и после повернуть коней, даже увидев впереди неминуемую смерть, удалось лишь тем, кто скакал в середине или в задних рядах.

Как ни удивительно, благодаря случайности в их число угодил и сам Ярослав, которому помогла… одна из стрел, метко пущенная рязанским воином и поразившая его коня. Пока князь менял лошадь, его обогнала добрая половина дружинников. Обогнала, чтобы найти печальный конец своей жизни на острых копьях.

Скучившиеся подле первого из рвов всадники представляли собой превосходную мишень для стрелков, а тридцать саженей — убойная дистанция даже в Европе, лучникам которой всегда было далеко до русских витязей. Что уж там говорить о рязанцах, живших на самой юго-восточной украйне русских земель в опасной близости от Дикого поля, где давно хозяйничали половцы. Уклад ратной жизни требовал от дружинников мастерского владения луком, ибо от этого зависела не только победа, но и кое-что подороже — например, жизнь. И теперь их стрелы лились густым смертоносным ливнем, собирая кровавую жатву и выкашивая густые ряды скучившихся перед рвами дружинников. Таким образом, спустя считаные секунды несчастье в виде убитой лошади обернулось для Ярослава удачей.

— Назад!!! — истошно заорал князь и, понимая, что его мало кто слышит, подал пример, увлекая за собой остальных.

Нет, он вовсе не собирался отступать. Далеко не все еще было потеряно, хотя едва ли половина из той тысячи, что заходила во фланг, сумела последовать за Ярославом, который, огибая смертоносные рвы, поспешил на помощь остальным пяти сотням, тщетно пытавшимся пробить лобовую брешь в неприятельских рядах.

Пришедшая подмога оказалась как нельзя кстати, и чаша весов, усилиями пеших ратников ощутимо склонившаяся на сторону рязанцев, снова стала подниматься. Семь с половиной сотен Константиновых дружинников — наметанный глаз Ярослава оказался точен, — с трудом сдерживая бешеный натиск превосходящего по численности и по воинскому мастерству врага, постепенно сдавали свои позиции, оголяя фланг пешцев. Едва это произошло, как часть дружины Ярослава решительно хлынула на пешее ополчение.

Однако и здесь легкой победы добиться не удалось. Так же как и передние ряды рязанцев, стоявших насмерть и ничуть не уступавших напору суздальцев, стародубцев и переяславцев, пешие ратники на правом фланге Константина мгновенно перестроились и ощетинились копьями, прикрыв себя сплошной стеной из щитов. Прорваться внутрь строя коннице Всеволодовичей никак не удавалось. Кони вставали на дыбы и упорно отказывались добровольно насаживаться на вражеские копья, в изобилии торчащие перед щитами.

На некоторое время все застыло в шатком равновесии. Может быть, продлись битва на десяток-другой минут подольше, и сумели бы витязи Ярослава, изумленные на первых порах неожиданной тактикой рязанцев, прорвать нить первых рядов и вклиниться вглубь. Все-таки перед ними стояла не фаланга Александра Македонского, у которой за плечами были годы тренировок и десятки, а то и сотни выигранных сражений. У самых лучших, выставленных в первые ряды и на правый фланг, имелось всего три месяца учебы и ни единого боя.

Как знать, сколь долго продержались бы они, продлись битва еще хотя бы несколько минут. Достаточно было бы двум-трем всадникам изловчиться и вклиниться, только в одном месте разорвав нить, натянутую пешцами, и все. Дальше — дело привычное. Раззудись, плечо! Размахнись, рука! И с седла, тяжелым острым мечом, сверху вниз, косым ударом, и чтоб напополам. И только стон позади, только хрип последних судорог. А вместо крика бульканье алой крови, щедро выплескивающейся из перерубленной гортани. А ты, не глядя на падающего, — вперед, и точно так же следующего, да с потягом, от души.

К тому ж у Ярослава в дружине большинство имело за своими плечами не одну битву, и не в одной сече обнажали они свои мечи. Иные хаживали еще под стягом его покойного батюшки, так что успели наглядеться всякого. Им бы только малость времени для того, чтоб успеть прикинуть, как решить эту хитромудрую задачку. Но как раз этих желанных минут для достижения перелома суздальско-переяславскому войску не дали, ибо, пока окончательно увязшая перед пехотным строем вражеская конница пыталась прорвать ряды пешцев, пока кусающий от волнения губы инок, затаив дыхание, взирал с высокой коломенской башни на битву, стоящий рядом с монахом возле соседней бойницы Константин подал условный знак.

Первоначально на место сигнальщика рязанский князь предполагал поставить кого-нибудь другого. Ну, например, того же Вячеслава.

— Нельзя князю отстраненно наблюдать сверху за тем, как сражается его войско, — упирался он, но воевода столь же упрямо отстаивал именно его кандидатуру.

Под конец, благо, что в светлице, кроме них, никого не было, они уже безо всякого стеснения орали друг на друга, отстаивая каждый свою точку зрения.

— Случись что с тобой, кому дальше продолжать начатое?! — гневно ревел Вячеслав. — О сыне не думаешь, о будущем всей Руси подумай!

— Думаю, но трусом быть не желаю! — огрызался Константин. — Сам себя в пекло суешь, под основной удар, а меня к бабушке за печку прячешь?!

— Я исхожу из целесообразности. Ну не гожусь я на роль Боброка, никак не гожусь. Выдержки не хватит. Максимум, на кого потяну, так это на Владимира Серпуховского, а для этой должности у тебя твой тезка имеется.

— Куликово поле вспомнил?! — не сдавался Константин. — Так там Дмитрий Донской, отдав свою одежу княжескую, вместе с простыми ратниками головного полка основной удар татарский на себя принял, а не отсиживался в кустах или, как я, не прятался в высокой башне за крепкими стенами. Это ж стыдобища! Как мне потом людям в глаза смотреть?!

— Ну и дурак твой Дмитрий! Самый настоящий дебил! — вынес безапелляционный приговор Вячеслав. — Настоящие полководцы так себя никогда не ведут. А что касаемо стыдобищи, так Чингисхан, когда страны завоевывал, за боевыми действиями своей конницы всегда наблюдал издали, а почет среди своих степняков имел о-го-го.

— Но я-то не Чингисхан и не Боброк! Как я узнаю, что пора? А если потороплюсь или запоздаю?

— Ты не узнаешь — ты почуешь, — уверял Вячеслав.

— Уж если кто и почует, так это Ратьша — все-таки опыт. К тому же он номинальный верховный воевода, вот ему и карты в руки.

— Это он по годам старик, а душой до сих пор кипяток, — с ходу отверг Вячеслав очередное предложение друга. — Ты с ним на мордву не хаживал, а я помню. Нельзя его — обязательно слишком рано команду отдаст, а тут поспешить — все загубить.

Завершился же спор не совсем обычно. Исчерпав все свои доводы, Вячеслав резко утих, оборвав себя на полуслове. От неожиданности смолк и Константин. Выдержав небольшую паузу, воевода решительно тряхнул головой и… бухнулся перед князем на колени.

— Ни перед кем в жизни так не стоял, а перед тобой встал, — срывающимся от волнения голосом произнес он. — Не за себя прошу, за Русь: останься в башне. Я этот условный сигнал могу доверить только тебе, потому что уверен — не ошибешься.

— Да черт с тобой, останусь, — опешив от неожиданного зрелища, в сердцах махнул рукой Константин, попросив: — Да встань ты, дубина упрямая, а то, не дай бог, войдет кто-нибудь.

Повторять не понадобилось. Тут же бодро вскочивший с колен и сразу повеселевший верховный воевода, на минуту преобразившись в веселого спецназовца Славку, нравоучительно заметил:

— Черт — он против меня драться станет. А со мной будет великая и могучая дружина славного рязанского князя Константина. — После чего он весело хлопнул друга по плечу и бодро предложил: — А не накатить ли нам по соточке в качестве мировой, дабы окончательно закрепить наше общее, единодушное решение?

Накатили, конечно…

А что касаемо Ратьши, то Вячеслав оказался прав на все сто. Старый воевода успевал не только комментировать происходящее на поле боя, но и несколько раз попытался поторопить своего питомца, вновь, на сей раз уже не стесняясь и монаха, поминая его княжье имя:

— Пора, Ярослав Владимирович, давай!

— Рано, — кусая от волнения губы, отвечал князь. — Пусть завязнут.

— Да где ж?! Самое то! — возмущенно рычал Ратьша, но послушно умолкал, однако терпения ему хватало на минуту, а то и меньше, и он вновь подавал голос: — Увязли уже! Неужто сам не зришь?!

— Увязли, да не завязли, — цедил сквозь зубы Константин, начавший колебаться — а может, и в самом деле пора.

— Все! Упустили миг! — еще через минуту горестно взвыл Ратьша. — Зри, яко они взад попятились. Сказывал же тебе, не сажай пешцев на коней, проку не будет. А теперь и ополчению нипочем не выстоять. Опоздали.

— Да нет, теперь как раз пора, — возразил Константин и, верша судьбу всей битвы, высунув из узкой бойницы башни руку, взмахнул зажатым в ней большим алым куском ткани. А затем еще раз. И еще. Чтоб наверняка увидели…

Впрочем, это уже было лишним — взоры доброй половины дружинников, скучившихся за коломенскими стенами, и без того были устремлены на башню, так что вполне хватило и первого раза.

Две сотни, оставленные охранять обоз, такого оборота событий не ожидали. Однако, пока крепость исторгала из своего чрева все новых и новых дружинников, те редкие единицы, которые на совесть исполняли приказ бдить за Коломной, успели упредить своих товарищей. При виде столь могучего отряда числом в семьсот человек ратники тут же впали в уныние, но белый как снег боярин Творимир попытался как мог ободрить вверенных его попечению людей, что ему отчасти удалось, и они изготовились к бою. Да и некуда им было деваться — разве что продать свою жизнь как можно дороже.

Спустя совсем немного времени лавина без единого крика двинулась вперед. Но вместо легкого штурма неприятельского обоза, будучи еще за полсотни саженей от него, всадники разделились, с двух сторон огибая готовых принять последний бой пешцев. Огибая, чтобы сразу за ними вновь сомкнуться в единое целое и продолжить свое безостановочное движение вперед.

Невольный вздох облегчения вырвался у всех, кто затаился за обозами. У всех, кроме умудренного боярина, который мгновенно все понял и только охнул, представляя, что сейчас произойдет. Но даже старый Творимир со всем своим ратным опытом не смог бы предсказать размеры надвигающейся на войско Ярослава катастрофы, ибо не видел, насколько глубоко увязли дружинники, следуя за переяславским князем.

Тот к тому времени уже догадался о судьбе трех остальных братьев, моля бога только об одном: пусть раны, пусть даже тяжкие, да все что угодно, только не смерть, иначе хоть не возвращайся обратно — было шестеро, а осталось трое. И Ярослав неистово орудовал мечом, пытаясь отомстить разом за всех них, таких молодых, крепких и здоровых, которые сейчас лежат невесть где. Под напором князя строй рязанских дружинников уже заметно просел, подавшись назад и продолжая пятиться, но тут…

Нет, удар засадного отряда лишь на две трети пришелся по его дружинникам. Две сотни, как и было оговорено заранее, с маху врубились в тыл пешцам. Вроде бы всего ничего, но тем хватило, ибо оказалось последней каплей. Левая оконечность переяславских ратников сразу пришла в смятение, быстро перешедшее в панику, и бросилась бежать на противоположный фланг, подальше от невесть откуда взявшейся конной смерти. Правая, сминаемая своими же товарищами, сопротивлялась недолго, и вскоре вся толпа, перестав слушаться и сотников, и воевод, кинулась бежать куда глаза глядят.

Часть из них попытались найти спасение, кинувшись с крутого обрыва на лед Коломенки. Их не преследовали. Другая часть улепетывала назад, к крепости. Этим повезло меньше. Под прикрытие обозов прибежала едва ли пара сотен. Остальных настигали, но не рубили, особенно если вой бросил, для скорости бега, свое оружие и удирал налегке, а просто вязали и оставляли валяться в снегу, в азарте кидаясь в погоню за следующим.

Навряд ли добежали бы до обозов и эти немногие, если бы в погоню за ними устремились и всадники. Скорее всего тут уж не ушел бы никто. Но те, кто поспособствовал разгрому пешей рати, уже не обращали на беглецов ни малейшего внимания, ринувшись на подмогу остальной своей коннице.

Конная дружина Ярослава — последняя оставшаяся боеспособной — таким образом, оказалась в плотном кольце. Избиваемая с трех сторон, она продолжала оказывать сопротивление больше по привычке, к тому же отступать им было некуда: просвет был лишь с четвертой, но там зиял наполовину забитый их же товарищами ров.

И все-таки оставшийся в живых Ярослав предпринял попытку вырваться, вновь воодушевив их своим примером. Почти с места он погнал коня в сторону рва, и тот сумел-таки одолеть обе преграды. Последовали его примеру лишь очень немногие, да и из них едва ли половине — немногим более двух десятков — удалось повторить смертоносный трюк своего князя. Мгновенно оценив ситуацию, часть дружинников, возглавляемая тезкой князя Константина, кинулась в погоню, норовя не столько настичь, сколько отсечь их от обозов.

Двумя параллельными ручейками неслись всадники в сторону Коломны. Меньший ручеек норовил обогнать больший и влиться к пешцам, продолжавшим держать круговую оборону за своими возами. Но уже на полпути Ярославу стало ясно, что ничего у него не получится, а кроме того, даже в случае удачи ему лишь ненадолго удалось бы продлить агонию остатков своего войска. И вновь на ходу изменив свое прежнее решение, князь в третий раз подал пример тем немногим, что вырвались из кольца, резко повернув вправо, в сторону Оки, и пытаясь обогнуть крепость.

— Ушел, зараза!.. — в ярости застонал наблюдавший за происходящим на его глазах бегством Константин и даже топнул ногой от осознания своего единственного, но крупного просчета — забыл оставить для такого случая одну сотню. Сейчас она на свежих конях легко настигла бы всех беглецов, не дав им скрыться в безбрежных и глухих мещерских лесах.

Он сокрушенно вздохнул, понимая, что победа оказалась неполной, но битва у леса уже стихала, и надо было решать, что делать с теми, кто засел за обозами. Князь покосился на Ратьшу, но старый вояка продолжал завороженно глядеть на то, о чем он еще полугодом ранее даже не мечтал. Да и как можно мечтать о несбыточном — с одной стороны столь могучее Владимиро-Суздальское княжество, а с другой…

Зато теперь он просто упивался, наслаждаясь этим сладостным зрелищем, тщательно вбирая его в себя и стремясь не упустить ни крошечки, ни капелюшечки.

— Сподобил все ж таки Перун-воитель, — умиленно шептал он.

«Ну и ладно», — отмахнулся Константин и, повернувшись к иноку, спросил:

— Ты все видел?

Недавнее напряжение от лицезрения битвы еще не отпустило Пимена, и тот лишь кивнул в ответ, будучи не в силах вымолвить хоть слово.

— Только не унижай худым словом тех, кто сегодня бился против нас, — на ходу бросил Константин, направляясь к лестнице, чтобы спуститься с башни вниз. Остановившись подле нее, он добавил: — Помни, что все они — русичи, и оттого надобно не ликовать, радуясь победе, а скорбеть о павших в битве. О всех павших, — подчеркнул он хмуро. — С обеих сторон.

Но тут внимание князя привлек торжествующий рев победивших ратников, ликующе устремившихся к обозу.

— О черт… — простонал Константин, мгновенно оценив, во что обойдется этот бессмысленный штурм хорошо укрепленных повозок, и торопливо стал спускаться по лестнице…

Вспоминая сейчас все эти события, которые вновь пронеслись перед его мысленным взором, Пимен невольно поежился. Затем он не спеша обмакнул остро отточенное гусиное перо в чернильницу и принялся за работу, на ходу припоминая куда более приятную концовку боя.

Впрочем, приятной она стала только благодаря… Любиму.

Дрался полусотник под Коломной, как все, — не хуже, но и не лучше. Да, был у него поначалу легкий страх при виде оскаленных в диком крике бородатых рож, которые лезли прямо на него. Был и легкий хаос в мыслях на первых секундах начавшейся битвы, когда из головы неожиданно выскакивает все, чему тебя учили, и ты действуешь, бьешься, машешь мечом, прикрываешься щитом, повинуясь больше спасительному подсознанию.

Но затем все это сменило нарастающее чувство уверенности в себе, в своих друзьях, стоящих рядом, в несокрушимой силе своего войска, а стало быть, и в грядущей победе, потому что намертво сомкнутые ряды щитов рязанских пешцев так и не удавалось прорвать. И не удастся. Никому! И он столь весело и азартно подбадривал ратников своей полусотни, что даже чуть было не нарушил линию строя — уж слишком быстро подались вперед пять его десятков.

А потом рухнуло сразу несколько человек, и ему пришлось закрывать дыру в строю собой — все-таки маловато было времени для учебы у его людей, вот они и не всегда поспевали. И вновь привычная тяжесть копий на плечах. Правда, во время учебы они почему-то никогда не были такими тяжелыми, непосильным грузом все сильнее и сильнее давя на плечи Любима. Но удивляться некогда — потом, все потом, когда закончится сеча, а пока что надо успевать отбивать мечом лезущие к нему со всех сторон копья, обагряя клинок, лезвие которого уже давно не сверкало, будучи тускло-багровым, разбрызгивающим вокруг себя тяжелые и липкие, почти черные капли уходящей в небытие человеческой жизни.

Любим так и не смог поменять своего отношения к бестолково мечущимся перед ним и прущим напролом суздальцам, переяславцам и стародубцам. Ну какие они в самом деле враги? Такие же русичи, как и он сам. Но и жалости в те жаркие мгновения битвы он к ним тоже не испытывал. Коли они сами с мечом пришли, стало быть, и вина лежит на них самих. Он же, Любим, стоит на своей рязанской земле, а ее, родимую, каждый должон боронить по мере своих сил, ибо что ты за мужик, коли боишься пролить руду за свою наиглавнейшую кормилицу.

Да и не до мудрствований в бою. Торжествующий рев и крики от дикой боли, плачущее ржание коней и треск ломаемых копий — все смешалось в морозном воздухе, образовав страшную, ни с чем не сравнимую какофонию звуков, а над всем этим, где-то высоко-высоко в стылой тишине, завис глухой басовитый бой барабанов. Суровый и мерный, он протягивал незримую нить между далекими днями учебы и нынешним, первым в его жизни, сражением, напоминая растерявшимся, как и что надо делать, вдохновляя робких и вселяя уверенность в бывалых. И он же звучал страшным похоронным маршем для воинства Всеволодовичей.

Но в самом конце боя Любим, когда победа была уже достигнута и распаленные мужики полезли было на штурм обоза, успел-таки изрядно отличиться и остановить не только свою полусотню, но и озадаченных неожиданным поворотом дел остальных ратников.

Мысль эта была не его. Она прозвучала в его голове очень остро и пронзительно, когда сам полусотник, возглавлявший своих орлов, одним из первых не бежал — летел с копьем наперевес, намереваясь с ходу овладеть возами. «Нет, нет! — кричал и ругался кто-то неистово, проклиная боль в ноге. — Господи, да остановите же их хоть кто-нибудь!»

Голос был очень властный, хотя и почти незнакомый. Однако мгновенно сообразив, что обладатель его, судя по повелительному тону, принадлежит к ряду на́больших воевод, Любим тут же затормозил и сделал все, что было в его силах, дабы остановить всех прочих. И, как выяснилось, совсем не зря.

Уже после того, как подоспела конная дружина во главе с воеводами, из крепости выбежал сам князь Константин, и начались мирные переговоры. А закончились они полюбовным соглашением и добровольной сдачей в плен всех, кто несколькими минутами ранее готов был драться до конца и в обмен на свою жизнь унести хотя бы одну вражескую.

За такую разумную инициативу по личному повелению самого князя, приказавшего узнать имя ратника, сумевшего предотвратить едва не начавшееся заново кровопролитие, награжден был Любим сверх всяких ожиданий. Получил он помимо своих трех долей, кои причитались ему из добычи как полусотнику, добрую коняку да еще десять гривенок серебром.

— Ежели бы я жизнь каждого из своих воев всего одной гривной оценил, — сказал князь, улыбаясь и чуть ли не насильно всовывая в руки Любима приятно тяжелую калиту, — и то я на этом обозе не менее полусотни потерял бы. Так что я, как гость оборотистый, благодаря тебе пятикратный прибыток получил. К тому же я обученных ратников много дороже ценю, вот и считай. Должен ведь я хоть малой частью этой прибыли с тобой поделиться, как мыслишь?

Но дороже всего для Любима оказались даже не эти десять гривенок, хотя и они, конечно, в хозяйстве лишними не станут. Как солидный довесок к тугой калите, напоследок удостоился он зачисления в княжескую дружину.

Не остался без награды и его бывший полусотник. Князь, узнав, что воин, стоящий перед ним, сам из «осенников», всего четыре месяца назад как взятый в ополчение из деревни Березовки, без лишних слов повелел наградить также и того, кто за такое краткое для учения время сумел сотворить из деревенского парня настоящего воя. Смущенному и растроганному донельзя Пелею тоже досталась не менее тяжелая калита с гривнами и крепкие княжеские объятия.

— Сам на вес золота и воев мне таких же поставил. За это, подойдя ко мне сотником, в строй ратный тысяцким воротишься, — улыбнулся Константин и добавил слегка расстроенно: — Жаль, что в дружину взять тебя нельзя, ибо ты, оказывается… — Тут князь произнес какое-то мудреное слово, что-то вроде «пе», потом «да», и заканчивалось оно, кажется, «гог».

Такого ни Любим, ни Пелей ни разу ранее не слыхивали. Разве что вроде бы поп в церкви что-то там сказывал про дикие народы — гог и магог. Но коли князь сказал, что жалует Пелея в тысяцкие, стало быть, и слово это плохим быть просто не могло.

«Самых красивых лент накуплю, — твердо решил Любим, направляясь на новую службу в Рязань, уже будучи полноправным членом княжеской дружины. — Сколько бы мне это ни стоило. А еще колты из золота и гашник[93] витой, и все это Берестянке свезу. Чтоб самой нарядной из всех своих сестер-берегинь была. А я-то, дурень, поначалу хотел было просить, чтобы она назад свой дар забрала, ан вона как вышло. Ну ничего. Приеду, на все руки-ветви ленты навяжу, на ствол гашник, а на самый верх колты примощу. А потом поклонюсь в пояс до земли и скажу: «Благодарствую тебе, Берестянка!»

* * *

И прииде Ингвар-княжич с града Переяславля Резанскаго ко князю Константину Ростовскому и Володимерскому, прося собе помочи идти на Резань. И Ингваря и бояр ево князья володимерские одариша богато, и совокупиша рать свою, а воеводою набольшим сташа сам брат Константинов из Переяславля-Залесского, князь Ярослав Всеволодович. И с им же вместях пошед на Резань братия ево Святослав, князь Юрьев-Польский, тако же Володимер, князь Стародуба и князь Иван, все юны летами…

И дошед они до града Коломны на реце Москов и обступиша град сей. Но упредиша диавол Константина Резанскаго о рати сей, и исполчась ранее пришед резанский князь тако же под Коломну свою с ратью малой. Княже Ярослав, жаждая мира, допрежь сечи послаша послов к резанцу, но тот им ответиша буюю речью, восхотев руду христианску пролити, что осерчаша вси Всеволодовичи и рекли: «Не в силе бог, но в правде» и устремилися на воев резанских.

И бысть сеча велика, но рать сатанинска Константина Резанскаго, коей пособлял сам диавол, одолеша честное воинство Ярославово, но не правдой их победиша, а одолеша обманом, заманиша в ямы волчьи. И един токмо уцелеша княже Ярославе и воев его мене двух десятков, а братия его князья Иван, Святослав Юрьев-Польский и Володимер Стародубский со дружинами своими и ратниками пешими осташа лежати на земле пусте, снегом и льдом померзоша, и от зверя дикаго телеса их снедаеми, и от множества птиц растерзаеми. Все бо лежаша купно, умроша, едину чашу пиша смертну.

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 г. Издание Российской академии наук. Рязань, 1817 г.

* * *

И пришед в лето 6725-е от Сотворения мира в землю Резанскаю Ярослав, князь Переяславль-Залесский. И шед он не миром, но ратью, и с им братия ево меньшая тако же шед, дабы грады княжества Резанского имати. И сташа они станом у града Коломны, коя во Резанской земле у реци Московы. А бысть о ту пору у Ярослава князя воев конных до трех тысяч, а ратников пеших и вовсе полтора десятка тысяч.

И послаша княже Константине послов ко Ярославу, но тот учаша срамити их всяко, псами величати и повелеша сечу учинити. Но воевода резанский Вячеслав, хучь и млад буде, но мудр, повелеша загодя рвы рыти и снегом засыпати, и тако сгинула во рвах оных полдружины Ярославовой, а в остатнюю часть ея из града Коломны запасный полк конный ударил нещадна и сим победиша.

Пеши же ратники с Переяславля-Залесскаго, да с Суздаля, да со Стародуба, да с Юрьева-Польскаго ничтоже успеша, но падоша мертви аки снопы под серпами. А коих в полон взяша, тех милостивый князь Константине повелеша в закупах держати три лета, после же волю пожаловати, ибо ведал он, что не по своей воле они на землю резанскаю придеша, но по повелению жестокосерднаго князя Ярослава.

Сам же Ярослав утек, аки заяц быстраногий, и воев с им десятка два. Брати же его полегли вси.

Из Владимиро-Пименовской летописи 1256 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1760 г.

* * *

Зимой 1218 года произошло, пожалуй, самое первое в XIII веке крупное вооруженное столкновение между Рязанским и Владимиро-Суздальским княжествами. Летописцы в один голос утверждают, что вначале стороны пошли на переговоры, хотя виновниками их срыва называют разных князей. Учитывая злобный и властный характер князя Ярослава Всеволодовича, нам гораздо легче поверить Владимиро-Пименовской летописи, что на самом деле дерзил переяславский князь, не пожелавший прислушаться к голосу разума и будучи убежденным в легкой победе своего войска.

Действительно, рязанцы всегда уступали владимирским полкам, если не считать эпизодического случая с городками Москов и прочими, которые спалил рязанский князь Глеб Ростиславич. Но это лишь единичный эпизод, к тому же было бы смешно гордиться взятием каких-то захудалых городишек, которые по причине своей малости и убогости даже не имели собственного князя, да и ныне остаются всего лишь уездными центрами.

Есть предположение некоторых молодых историков, в частности доктора наук В. Н. Мездрика, видящего в неуступчивости Ярослава сильный психологический мотив. Дескать, ему не давало покоя недавнее поражение от войск старшего брата на Липице, и именно поэтому он хотел реабилитировать свое имя полководца, а также одержать реванш, пусть не над ростовским, так хотя бы над рязанским Константином.

Думается, что эта гипотеза выглядит слишком надуманной. Скорее всего, его неуступчивость была порождена более приземленными, меркантильными интересами. Вероятно, он рассчитывал заполучить в свои руки какую-то часть рязанских земель, в частности ту же Коломну, но тут впервые сказалось преимущество нового пешего строя, который стоял насмерть против значительно превосходящих его численно ополченцев Ярослава, после чего в действие вступил конный резерв Константина, укрытый до поры до времени за воротами Коломны…

Трудно сказать, что было бы, если бы все Всеволодовичи вернулись домой живыми. Скорее всего, это изрядно отрезвило бы их, заставив напрочь отказаться от захватнических целей. Однако вышло так, что из четверых вернулся лишь один Ярослав, и тот серьезно раненный, а надо заметить, что хотя на Руси и не был развит обычай кровной мести, но простить рязанцам такое отказался даже миролюбивый князь Константин, и вскоре из Ростова во все стороны Владимиро-Суздальской земли спешно устремились гонцы с повелением сбирать новое ополчение.

Теперь уже широкомасштабная война с Рязанским княжеством представлялась делом неизбежным и однозначным. Вопрос был только во времени — когда именно она начнется. Но сроки колебались незначительно — от одного месяца до двух, то есть исходя лишь из скорости сбора пешего ополчения…

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 135–136. Рязань, 1830 г.

Глава 11 Первый бунт на корабле

Теперь, обрисовав вам положенье, Прошу вас высказаться сообща, Какого мненья вы о наших силах И каковы надежды на успех… Вильям Шекспир

Хорошо человеку, когда он в ответе только за себя одного. В этом случае, даже когда наказывают, — не обидно. Сам виноват — не усмотрел, недоглядел, упустил и прочее. Куда тяжелее, когда ты волей судьбы поставлен над всем княжеством, когда под твоим началом не пять — десять человек, но десятки тысяч, и у любого свои проблемы, а кое у кого и претензии. В этом смысле проще со смердами да ремесленниками. Может, и они чем-то слегка недовольны, но главное — помалкивают. У купцов пока вроде бы тоже не возникало особых вопросов к рязанскому князю, а вот служилый люд…

Уже спустя неделю после битвы под Коломной Константин понял, что нужно срочно что-то предпринять. На самом пиру военачальники еще веселились — победный запал до конца не выветрился. Однако помимо добычи некоторые явно рассчитывали на нечто большее, ожидая — вот-вот встанет князь со своего стольца и начнет наделять всех полоненными смердами, да землицей, да богатыми селищами, да…

Не дождались.

От наступившего разочарования уже на третий день в глазах у большинства застыл немой вопрос: «Константин Владимирович, ну когда же мы наконец все поделим?» На пятый день к этому вопросу рязанских воевод можно было смело прибавлять восклицательный знак, а на седьмой…

Словом, спустя пару недель князь принял твердое решение самому вытравить пар из котла, не дожидаясь, пока из него рванет. Тогда уж точно мало не покажется. Да пускай даже и не рванет — зачастую скрытое недовольство куда хуже, потому что оно имеет гадкое свойство перерастать в предательство, причем в самый что ни на есть критический момент.

Беда заключалась в том, что делить-то особо было нечего. Холопы? Но их считай что не было. Константин раз и навсегда объявил, что военнопленные, во всяком случае из числа русичей, могут только быть в непосредственном ведении князя, а если он их и передаст в частные руки, то опять-таки только для ускорения выполнения княжеских заказов и работ.

Причин тому было три. Первая, наиболее прозаичная, заключалась в том, что для грандиозных задумок Миньки требовалось огромное количество рабочих рук, а где их взять? К тому же с пленными получалась сплошная экономия — расходы только на еду и все, а это тоже было немаловажным обстоятельством — казна-то не безразмерна, а за последнее время так опустела, что бедный Зворыка только за голову хватался.

На что только ни шел Константин, чтобы сократить расходы. Под конец он уже исчерпал все идеи, ну разве только не обращался к резоимцам, то бишь к ростовщикам. Те, правда, сами не раз и не два предлагали свою помощь, но тут рязанский князь оставался непреклонен — занимать деньги у средневековых банкиров даже хуже, чем у современных ему, то есть конца двадцатого века. Да-да, удивительно, но факт, ибо последние пускай и драли дикие проценты, но хотя бы имели слабое оправдание — инфляция. В тринадцатом веке она отсутствовала напрочь, но, как ни странно, запрашиваемая реза была еще выше.

И тогда, примерно за месяц до нашествия рати Ярослава, Константин все-таки пошел на заем, но хитрый, обратившись не к ростовщикам, а к ремесленному люду. Собрав самых авторитетных кузнецов, оружейников, усмошвецов, опонников, швецов, клобучников[94] и прочих, которые с самой осени пахали в поте лица на его ратников, обшивая, обувая, одевая и вооружая их, князь поставил их перед печальным фактом. Образно говоря, он демонстративно вывернул свои карманы наизнанку, заявив, что ныне, подобно библейскому Иову, нищ и наг.

Правда, Константин сразу же успокоил народ, твердо пообещав, что, мол, вовсе забыть о том, сколько и кому он должен, у него и в мыслях нет. Просто на сегодняшний день складывается такая ситуация, что работа ему от них нужна и далее, а вот с ее оплатой он просит обождать. Сколько? Долго. Возможно, полгода, а то и год, то есть до тех пор, пока над его, да и над их головами тоже, перестанет висеть угроза от владимиро-суздальских князей.

Какое-то время собравшиеся недовольно гудели, но затем самый старый и авторитетный из щитовиков по прозвищу Блин, попросив у Константина слова, неспешно поднялся со своей лавки, степенно вышел к князю и, встав подле него, обратился к прочему люду.

Речь его была краткой, но весьма доходчивой. Для начала он заметил, что все заказы, которые за последние месяцы были сделаны Константином Владимировичем, касались не княжеских увеселений, не забав, но нужных дел, причем нужных не только для него одного, но в первую очередь для всего княжества. Во-вторых, он напомнил о событиях девятилетней давности и о полыхающей Рязани, которую запалили по приказу мстительного Всеволода Юрьевича.

— Не хотите таковского сызнова? — осведомился он у собравшихся и, не дожидаясь ответа, заявил: — Вот и я тоже того не желаю, а потому ныне сказываю князю, что ежели потребуется, то я с годок могу с гривенками и обождать. На то серебрецо, что мною уже от него получено, я уж как-нибудь проживу и с голоду не помру. Да и вы все, народ честной, сколь гривен с Константина Володимеровича уже поимели, покамест они у него в скотницах водились?

— То за труды наши! — выкрикнул кто-то.

— А кто иное сказывает? — покладисто согласился Блин. — Вестимо, что не задарма. Токмо ныне речь о другом — возможем потерпеть, коль у князя такая беда с серебром?

— Трудненько придется, — уклончиво отозвался старшина тульников[95] Ноготь.

— Трудненько придется, когда ты свой домишко сызнова отстраивать станешь, — парировал Блин. — Енто, конечно, ежели будет кому, потому как слыхал я, что Ярослав Всеволодович куда круче своего батюшки будет, так что ежели он до Рязани дойдет, то и град запалит, и нас всех в полон приберет. И чтоб таковского не приключилось, я так поведаю — не токмо обождать согласный, а до тех пор никаких княжьих заказов не чураться, но и кажный десятый щит, который у меня изготовят, я Константину Володимеровичу решил подарить, вовсе ничего за него не требуя.

И вновь все оживленно загудели, а пока они обсуждали, что да как, у рязанского князя возникла оригинальная мыслишка, которую он незамедлительно обнародовал. Мол, в благодарность за такое он повелит на каждом десятом щите, полученном от мастера, выписывать краской: «Подарок от Блина». Пусть ратники ведают, чьи изделия их защищают, а вороги — благодаря чьим трудам рязанцы неуязвимы для мечей, копий да стрел.

Ну да, ну да, идея не нова. Великая Отечественная, «Фронту от комсомольцев-горьковчан» и прочее. Константин и не претендовал на авторство. И ведь сработало. Практически каждый загорелся, чтобы и на их мечах, на их копьях, и даже на одежде с обувью красовалось нечто похожее, причем народ, стесняясь показаться скупердяем, обязался внести столько же, сколько и Блин, — каждая десятая пара сапог, каждый десятый полушубок, каждый десятый…

И что интересно — вроде бы все понесли прямой убыток, а уходили с такими просветленными лицами, столь радостно улыбались, будто не они Константина, а он их одарил.

Только благодаря этому беспроцентному кредиту рязанский князь сумел полностью вооружить и одеть-обуть своих ратников. Надо ли говорить, куда и кому после победы над Ярославом раздали добрую половину пленников? Конечно, полностью компенсировать свой заем у ремесленного люда этим было нельзя, но хоть слегка. Так, нечто вроде процентов.

Имелась и вторая причина, по которой не следовало раздавать в частные руки взятых на поле боя. Была она психологического плана. За три года всякий привыкнет к тому, что в его терему трудятся холопы из пленных. Но ведь они не обельные, следовательно, после того как срок закончится и они уйдут, человек пожелает заполнить кем-нибудь опустевшие места даровых работников, а такая возможность у него может возникнуть только в случае новой войнушки неважно с кем, и он непременно станет подзуживать на нее князя. Нет уж, не надо им таких пагубных привычек, а коль нуждаются в прислуге, пусть нанимают, благо есть на что — уж кому-кому, а им князь выплачивает гривны честно и в срок.

О третьей причине, тайной, Константин никому не говорил, но она существовала и заключалась в том, что, когда через год-полтора самые достойные из пленных будут освобождены досрочно, они должны разнести по всем городам Владимиро-Суздальского княжества вести о жизни в плену и о том, что рязанский князь, оказывается, очень даже ничего себе, и вообще, такого еще поискать. Словом, нечто вроде стратегии поисков мира не только сверху, но и снизу.

Аналогичная ситуация с наделением землей. Ее же надо обрабатывать, иначе что есть она, что нет — один черт. А кому обрабатывать? Следовательно, неизбежно встанет вопрос о людях, например, из числа тех же пленных, и куда острее, чем сейчас.

Ну а что касается деревенек и селищ, то это и вовсе обсуждению не подлежало. В этом вопросе Константин подключил и церковь, точнее, своего личного духовника отца Николая. Хитроумно устроенную небольшую разборную церквушку с недавних пор стали возить повсюду — в любой поход и на любые учения. Места там было не ахти, то есть посетить ее можно лишь по очереди, но по воскресеньям на обедню в обязательном порядке туда приходил и сам Константин, и весь его «генералитет».

Вот в ней-то, используя весь недюжинный талант красноречия, и читал после обедни проповеди отец Николай. Причем все они, по просьбе князя, так или иначе касались того, что истинному христианину негоже даже помышлять о том, чтобы владеть такими же христианами, как и он сам. Разумеется, при этом священник яркими, сочными красками живописал все те вечные муки, которые достанутся на долю покушающихся на свободу других людей, ибо…

Словом, казалось бы, все возможное предпринято и внедрено в жизнь, ан поди ж ты. И чем теперь удоволить своих доблестных полководцев? Орденами и медалями? Увы. Нарисовать их — одно. Это они вместе с Вячеславом и богомазом, присланным владыкой Арсением, уже сделали, беспардонно стащив чуть ли не половину из своих бывших времен — а чего велосипед изобретать, — придумав остальное, так сказать, исходя из реалий нынешнего дня.

Получилась дюжина — семь медалей и пять орденов, правда, у каждого имелось две степени. То есть если медали были почти все серебряные, то ордена предполагалось изготовить и из серебра, и из золота. Названия у всех них были звучные. У медалей — «За отвагу», «Защитнику отчизны», «Меч славы». Две из них, как и ордена, имели степени: «Золотая стрела» и «Серебряная стрела» для лучников и то же самое для арбалетчиков.

Еще две предназначались для гражданских лиц, причем сделать их запланировали тоже двух степеней — серебряной и золотой. Одна из медалей называлась нейтрально — «Ум и польза», а вторая, исключительно для купцов, «Золотая пчела» и «Серебряная пчела».

Названия орденов тоже звучали — заслушаешься. Героя Руси решили не вводить, заменив на «Русский богатырь». Еще один — только для кавалерии — «Быстрота и натиск», третий — для пехоты либо для оборонявших какой-нибудь город и выстоявших осаду — «Крепость и стойкость», а два остальных нейтральные — «Честь и верность» и «Доблесть и мужество».

Дюжина наград означало две дюжины рисунков. Правда, работу богомаза, а следовательно, и труды златокузнецов[96], удалось изрядно облегчить. Для ускорения дела решили реверс[97] для всех наград сделать одинаковым — изображение князя (мало похожее на оригинал, но это так, к слову) во всем своем торжественно-парадном облачении и внизу соответствующая подпись: «Великий Рязанский князь Константин жалует». Ну и номерок с порядковым числом в уголке, дабы никто не смог, к примеру, снять ту же медаль с убитого в бою ратника и напялить себе на грудь. А вот аверс у каждой награды нужно изготавливать свой, индивидуальный, и тут уж сэкономить на рисунках никак не получилось.

Вот только от изображения на бумаге до изготовления — дистанция огромнейших размеров. Тут работы не на один день, даже с учетом того, что было решено применить суперпередовую технологию. В те времена вся Европа на монетных дворах еще продолжала пользоваться пуансонами, то есть маленькими штемпельками (для каждой буквы отдельными), а Минька предложил изготавливать общий маточник[98], на котором целиком вырезалось бы соответствующее изображение. Правда, таким маточником медаль не выдавишь — получится зеркальная ерунда, а изначально делать шиворот-навыворот тяжело, да и образец надлежало сохранить. Поэтому предполагалось использовать его только для изготовления рабочих штемпелей, которыми и будут чеканить награды.

Но как ни старайся, сколько ни упрощай технологии, а любым сокращениям есть определенный предел, и если со всеми работами по изготовлению удастся управиться до лета — уже замечательно. А вот именно сейчас, на сегодняшний день, рот недовольным заткнуть нечем.

Однако откровенный разговор все равно был необходим, и, собрав всех якобы для обсуждения дел на ближайший год, а также пригласив отца Николая для усиления «группы поддержки», Константин решил не тянуть время и сразу взять быка за рога, задав в лоб один-единственный вопрос: в чем дело? Звучал он, конечно, далеко не так прямолинейно, но по своей сути сводился именно к этому.

Тысяцкие с сотниками замялись, но один из них все-таки отважился на выступление. Был это Афонька-лучник.

— Я, княже, долги речи вести не обвычен, — без обиняков начал он. — Одначе вот како мыслю. Были у тебя в Ожске бояре. Под Исадами все они к князю Глебу переметнулись, и не стало у тебя их, окромя старого Ратьши, к коему опосля еще и Хвощ прибавился, то исть двое бояр. Ноне у тебя вся Рязань и прочие землицы под руцею. Един Переяславль был Ингварев, да ищо пяток градов. Теперь и они твоими стали. Из прежних Глебовых бояр ты одного Хвоща оставил да молодого Коловрата. То тебе виднее. Выходит, бояр на Рязанской земле токмо трое осталось. Из них Ратьша на ладан дышит, сызнова в своей деревеньке хворает, Хвощ ныне с посольством в Киев укатил, а Коловрат в Чернигов подался. Стало быть, ныне и вовсе нет у нашего князя боле бояр подле него. Гоже ли это? Негоже. А можа, новых избрать не из кого? Да вот же они, те, кто здеся сидит! Чем кажный из нас хужее прежних? Верность проверена, да и силушкой господь не обидел. Кажный в сече с князем Ярославом в первейших был. Нешто не заслужили мы шапки горлатной?[99] А коли что не так рек, так ты прости, княже, бо красно глаголить не обучен. — И Афонька сел.

— А на что тебе шапка горлатная? — осведомился Константин. — Теплее в ней в морозы или от народа почету больше? Что ж, повелю нынче же тебе ее выдать. Носи и гордись — самим князем дадена.

— В ней одной проку и впрямь мало, — поднялся с места Изибор Березовый Меч. — Какие же мы бояре, коли у нас ни кола ни двора. Землицы бы надоть чуток, да людишек к ней, чтоб не пустела без толку. Мы-то все в походах с тобой, и сам ты нам рек — не скоро еще покой на рязанские земли придет. Вон, Константин, — указал он на главу конной дружины, — улыбу на личину напустил, и хорошо ему, ибо ни женкой покамест не обзавелся, ни детишками. Эйнар тож не обижен. Ему и его людишкам ты в самом начале изрядно пособил, так что ныне он лишь отрабатывает даденое. А нам надлежит о чадах своих помыслить.

Изибор сел, но тут же поднялся Гремислав, который ныне тоже ходил в сотниках.

— А хоть бы и без чад, — внес он дополнение. — В прочих землях князья иначе со своими верными поступают, потому они им и… верные. А коль токмо службишку требовать да одним серебром отделываться, так ты, князь, в одночасье можешь в следующей битве, коя не за горами, с одними смердами в поле оказаться.

Опа! А ведь это угроза, причем высказанная даже не намеком, но чуть ли не впрямую. Константин даже растерялся, не ожидав такого поворота. Нужно было срочно порвать наступившую в светлице зловещую тишину и дать ответ, а он не знал, что им сказать.

Ну никак не хотелось ему заводить эту прослойку заново. Князь — да, нужен, дружина — тоже, ремесленники и крестьяне — само собой. И хватит. Ладно еще попы — это неизбежное, и от них никуда не денешься. К тому же можно поиметь какую-то практическую пользу и от них. Вон, некоторые священники и дьяконы уже сейчас трудятся на педагогической ниве, а со временем, когда школы появятся во всех селищах, учителем станет каждый из них.

Монахи же, которых навряд ли удалось бы куда-нибудь приспособить для пользы княжества, вовсе отсутствовали, если не считать административный аппарат епископа, поскольку монастырей в его владениях пока что не имелось ни одного, чему Константин и радовался, и огорчался. Радовался он по причине отсутствия тех, у кого неизбежно пришлось бы отнимать земли и деревни с крестьянами, а огорчался из-за того, что если б был хоть один, то отец Николай, глядишь, куда меньше приставал бы к нему с вопросами по открытию одного-единственного.

Бояре же — статья особая. Их даже с монахами не сравнить, поскольку затрат на них ой-ой-ой сколько, а вот на выходе… Да, они и впрямь помогали князю управлять землями. Все так. Но они же были и тем единственным сословием, которое имело реальные рычаги давления на князя. Именно с учетом их интересов пришлось бы вести дальнейшую политику, а Константин этого очень уж не хотел, поскольку прекрасно знал, к чему приведет этот самый учет, причем приведет неизбежно, ибо слаб человек и сколько ни давай ему — все мало.

К тому же и давать-то особо нечего. О медалях с орденами и заикаться нельзя. Что толку рассказывать — их вручать надо. Что же касается земли, а особенно людей — тоже нельзя. Конечно, вот так сразу и совсем ликвидировать по всей Рязанщине существование обельных, то есть полных холопов, положение которых мало чем отличалось от положения раба, весьма проблематично, разве что со временем, так что одну лазейку для их приобретения Константин временно оставил. Мол, это касается только его подданных, к которым относятся и мещера, и меря, и мурома, и иные мирные народцы. А вот что касается прочих, то он не возражает, и когда-нибудь потом, например, после славного набега на половцев, волжских булгар или на мордовские земли — всегда пожалуйста, вот только русичам в рабах не бывать, и впредь обсуждать это он даже не собирался.

Закупы — да. По сути дела, эта категория нечто вроде наемных работников, поэтому пускай будут. Но каждый из них уже не продавал себя, а, согласно княжескому указу, нанимался на работу, и хозяин обязан был заключить с ним ряд, то есть письменный договор, в котором черным по белому должно быть указано, сколько времени человек будет находиться в закупах и сколько получит за свои труды.

Все остальные считались вольными людьми, свободными крестьянами, которые были обязаны платить налоги и нести воинскую повинность. Больше ничего. Задача тиунов — сбор этих самых налогов, которые должны быть строго конкретны. О том Константин предупредил и Коловрата, и Хвоща. Ратьше он говорить ничего не стал — радостное возбуждение от победы уже через недельку спало, и старику стало куда хуже прежнего, а наследников он не имел, следовательно, ни к чему досаждать бывшему воеводе столь крутыми переменами.

Дружинники же, как задумывалось князем вместе с Вячеславом, делились на две категории. Одни должны быть учителями и заниматься подготовкой все новых и новых ратников, умножая пешее ополчение. Причем в каждой волости должен быть старший, имеющий при себе маленькую канцелярию со списками военнообязанных и, кроме того, небольшой отрядик из двух десятков дружинников. Его задача — обеспечение процесса учебы будущих ратников всем необходимым, а также он должен точно знать, сколько из обученных может поставить под ружье и где их взять, дабы по прибытии княжеского гонца с соответствующим повелением немедля разослать своих людей для срочного сбора всех подготовленных к строю воев, которые должны прибыть в указанное князем место. Словом, что-то типа военкомов и командиров учебных частей одновременно.

Конная дружина — это своего рода отряд быстрого реагирования. Она всегда начеку и всегда на коне. Для того чтобы отразить мелкий набег, их вполне хватит. Ополчение же для войн, и не просто войн, а для серьезных.

Увы, но Гремислав ударил в самое больное место. Действительно, в иных княжествах Руси была точно такая же войсковая система, разумеется, кроме предварительного обучения простых смердов, но старшие дружинники, которые и ходили в боярах, помимо того что всегда сидели у своего князя на совете, имели свою землю, свои деревеньки, своих людишек и так далее. Константин же, не отказываясь платить за службу, делал это только в серебряном эквиваленте, хотя и щедро, установив полуторную плату. Получалось, что обязанности у людей остались те же, жалованье выросло, зато прав поубавилось…

— И тебе, Константин, тоже хочется в горлатной шапке покрасоваться? — после небольшой паузы поинтересовался князь у своего тезки, выискивая сторонников новой системы оплаты.

— Да на кой ляд она мне? — хмыкнул тот.

— А тебе, Позвизд? — продолжил князь опрос.

— Тебе, княже, виднее, чем своих верных наделить, а самому мне христарадничать зазорно. Отродясь таким не занимался и вперед не стану, — угрюмо отозвался тысяцкий, но тут же уклончиво добавил: — Одначе, ежели сам ее мне вручишь, приму и в ноги поклонюсь, ибо кто ж от почета когда отказывался.

— Пелей?

— А у меня и в этой все девки моими будут, — последовал веселый ответ.

— Женисся, инако запоешь! — выкрикнул с места новоявленный сотник Радунец.

«Ишь ты, — угрюмо подумал Константин. — Всего-то две недели на новой должности, а вместо того, чтобы радоваться чести, которую ему оказали, туда же».

Выручил Пелей, ехидно поинтересовавшись у Радунца:

— Никак голодает твоя Улита? То-то я зрел седмицу назад, яко она вся опухла от глада великаго: что вдоль, что поперек — все едино. Да и детишки тоже все как один на нее смахивают.

— Не голодают — зря не скажу, — пытаясь перекричать смех собравшихся, не сдавался Радунец. — Но за колты, кои я ей подарил, по сей день с рязанскими златокузнецами расплатиться не могу. Это как?

— То, что поведал Радунец, и впрямь негоже, князь, — встал со своего места недавний сотник Стоян.

Сурово было его лицо, и от всей его кряжистой фигуры веяло холодом властной силы. Силы меча. Именно Стоян тогда, после Исад, арестовал Константина и его людей, будучи простым сотником. Именно он доставил пленных в Рязань к своему князю. Но и он же, разобравшись, в чем дело, помог бежать из осажденной Рязани княжичу Святославу вместе с Доброгневой, а узнав, что Глеб умер, первый попросил Константина принять его в дружину.

В надежде, что Стоян поддержит князя, Константин даже решил чуть погодить с его повторной отправкой в степь, откуда он вернулся пару недель назад, дабы дать возможность присутствовать на военном совете и изречь мудрое веское слово, идущее в унисон с княжеским. Однако если первые слова тысяцкого были для Константина как нож в сердце, то потом, прислушавшись, к чему клонит старый вояка, князю оставалось только облегченно вздохнуть.

— Я к своей женке когда приехал — плат яркий подарил, колты и прочее, да и к малым своим тож не с пустыми руками заявился. А ты, сотник, когда княжескую награду опосля битвы получил, половину гривен своих, кои при тебе были, в зернь проиграл — это как? Молчи! — гневно осадил он Радунца, попытавшегося привстать с места, дабы оправдаться. — У иного князя ты бы в гриднях полжизни проходил и токмо в старости в десятники выбился. Да и пращуры твои все за сохой хаживали, а ныне, эва, шапку горлатную ему подавай. Ишь куда себя вознес!

— Я своим уменьем ратным на деле князю доказал, что достоин! Живота не пожалел, егда князю Ярославу прямо в очи дерзкое словцо сказывал! — выкрикнул Радунец.

— Умение есть, верно, и отвага тож при тебе, — согласился Стоян. — Токмо к ним бы умишка поболе — тебе бы совсем другая цена была. Тебе ж, Изибор, тако поведаю: жаден ты больно. Наш княже, аки орел, парит высоко, а зрит еще дале. В его дружине ходить — само по себе почет великий, кой не каждому даден. Вот о чем помыслил бы, а тебе землицу да людишек подавай.

— Почет… — протянул Изибор. — В один поход вышли, так вернулись, даже ни разу мечами не позвенев. Какой же тут почет? Меня опосля сынишка пытал, дабы обсказал, яко его батюшка всех ворогов лихо рубал, а я молчу — сказывать-то неча.

Тут уж не выдержал князь.

— А где ты ворогов встретил? — поинтересовался он для начала. — Я в том поле токмо единого и лишь вдали узрел, близ шатра Ингварева. Онуфрий ему имя. Младой княжич ворог? Да младень он еще, наветами злобными с толку сбитый. Дружина его? Она, как и моя, за князем своим шла, ибо роту ему дала, что верность блюсти будет. Ратники пешие? Так то мужики с нашей же рязанской земли, кои, княж Ингваря повеление выполняя, копья да мечи в руки взяли.

— И полон мы брать не стали, — сокрушенно добавил Афонька-лучник, — это сколь же они по весне землицы вспахали бы?

— И вспашут, — утвердительно кивнул Константин. — Только у себя. И хлеб на ней вырастят, но накормят им свою семью, ну а что положено, отдадут князю с церковью. И дети их с голоду не помрут, а стало быть, чрез десять — пятнадцать лет вырастут из них добрые вои, которые опять-таки в случае нужды займут место в ратном строю. Нашем ратном строю.

— Эва, чрез десять, — иронично хмыкнул Радунец.

— Чрез десять, — подтвердил Константин, пояснив: — На то я и князь, чтоб вдаль глядеть, хотя куда лучше, если б и вы все взоры вперед устремили, а не одним сегодняшним днем жили.

Его так и подмывало сказать про силу, которая неизбежно, причем всего через пять лет, придет на их земли. И будет она такой страшной, что ее даже не с чем сравнить. Однако не стал, решив приберечь для более критической ситуации. К тому же пока имелась и другая опасность, которой пока с них хватит.

— И сколько раз вам всем повторять — со смердами этими для вас одна морока и трата времени. От меня же, сами ведаете, серебряные гривны всегда без задержки к вам придут. Да не только они одни, а и все прочее, что нужно для прокорма. Получается, что для вас сплошное удобство — ни дань выколачивать со смерда не надо, ни недорода бояться на полях. Хоть засуха, хоть мороз ранний, а вам на подворье сколько положено, столько и привезут. Пусть я меньше получу, а то и вовсе ничего, но вас в обиду никогда не дам. И потом, что ж ты про недавнюю сечу ни разу не вспомянул? И рать побили, и добра сколько взяли.

— Добра-то взяли и впрямь изрядно, — вновь поднял голос Афонька. — А все-таки из полона ты нам ни единой души не дал. Все себе охапил, ишшо раздал незнамо кому. Негоже так-то. Ажно обидно.

— Отродясь такого не бывало, — добавил Гремислав.

— Не бывало, так будет, — гневно отрезал князь и повернулся к Афоньке. — А что до обиды, то надо не обижаться, но призадуматься. Тогда и поймешь, что у тех, кто от меня пленных получил, тоже в нашей победе заслуга есть, причем немалая. В битве они и впрямь участия не принимали, но кто оружие ратникам изготовил? А ведь я им за последние три месяца ни единой гривны за него не уплатил. Да мало того, часть этих мечей, копий, стрел да прочего они и вовсе в подарок мне передали, потому как в отличие от некоторых куда больше понимают.

— Дозволь, княже, и мне слово молвить, — поднялся кряжистый Эйнар. — Я издалека. И вои мои тоже издалека. Землю нашу отсюда, как ни вглядывайся в даль, все одно не узреть. Но с лета минувшего твое княжество нашей отчиной стало. И ратиться мы вышли не потому, что ты нам зерно дал, шкуры, скот, помог дома построить. Мы вышли свой отчий дом защищать. А еще позовешь — еще пойдем и наград за оное не попросим. Так это мы, недавние пришлые, а вы же здесь давно живете, и земля эта с самого рождения ваша. Думаю, что честный вой о плате за защиту отчей земли говорить устыдился бы.

Он сел, раскрасневшийся, непривычный к длительным речам, и тут же поднялся отец Николай.

— В Писании сказано, — начал он негромко, — что никто не может служить двум господам — богу и Мамоне[100], кой есть жадность и корысть, ибо разные они, яко свет и тьма. Или одного человек будет ненавидеть, а другого любить, или одному станет усердствовать, а о другом не радеть. И ежели одному поклонишься, то другого надобно отринуть. Выбирать же — дело совести каждого. Один господа выбрал и жизнь за отчий дом готов положить. Другой — Мамону. Тогда ему и вовсе негоже воем становиться.

Священник обвел строгим взглядом всех присутствующих, задержав его на негодующей четверке. Афонька опустил голову, Изибор смущенно кашлянул и отвернулся, якобы потянувшись к ковшу братины, чтобы налить себе меду, Радунец принялся усиленно сморкаться, скрыв лицо под платом. Лишь Гремислав сидел как ни в чем не бывало. Более того, всем своим видом он пытался показать, что его этими проповедями не проймешь, и устремленный на него пытливый взгляд отца Николая сотника ничуть не смутил.

— Мыслилось мне, вы за отчий край вышли с ворогом биться, да промашку дал — оказывается, за холопами с землицей вы на поле брани пришли, — продолжил отец Николай. — Что ж, все мы люди, потому в сей ошибке особой беды я не зрю. И мнится мне, что того, кто допрежь всего о холопах мыслит, князь наш отпустит из дружины своей, да еще серебра в придачу даст. Иди, добрый человек, в гости торговые али еще куда, и ни к чему тебе быть причастным к нашим делам богоугодным. Верно ли я сказываю? Отпустишь ли? — обратился священник к Константину. — Не станешь карать слабодушного?

— Верно, — кивнул князь. — Слово мое твердо. В том я хоть ныне при всех готов роту на мече дать. И отпущу, и обиды держать не буду, да еще и гривенок отмерю. Коль тысяцкий уходит — поболе, коль сотник — помене, но пустым от себя не отпущу ни одного дружинника. Правда, вернуться уже не выйдет — для таких… бегунков обратно путь закрыт.

Тишина, наступившая после этих слов, была какая-то настороженная, и у Константина появились серьезные опасения, что кое-кто из собравшихся здесь уже прикидывает — что выгоднее. Он огляделся по сторонам и наткнулся на пристальный взгляд Вячеслава, верховного воеводы всего рязанского войска.

Фактически он был им давно, но официально стал им только после битвы под Коломной, на веселом пиру, когда Ратьша под одобрительный гул присутствующих вручил ему свой пернач[101] «на веки вечные». При этом старик строго наказал Вячеславу:

— Воочию узрел я, сколь высоко ты с князем сумел поднять славу рязанских ратей, потому он твой по праву. Верю, что и впредь ты не токмо не дозволишь ей пасть оземь, но еще и приумножишь их величие.

Теперь Вячеслав сочувственно смотрел на Константина, но не как на князя, а как на своего товарища, который попал в затруднительное положение и надо его срочно выручать. Затем он глубоко вздохнул и отчаянно тряхнул головой. Весело улыбнувшись и задорно подмигнув князю, он встал и в мгновение ока преобразился, став уже не властным воеводой, который совсем недавно, в сентябре, до седьмого пота гонял всю дружину, включая будущих учителей пеших ратников, а прежним бесшабашным Славкой, никогда не унывающим и всегда умеющим найти выход.

— А я вот что скажу. — Он окинул всех суровым взором, как и надлежало смотреть набольшему верховному воеводе Рязанского княжества, и громко, торжественно воззвал: — Други мои! Соратники славные! — И, еще раз внимательно оглядев всех, проникновенно продолжил: — Вспомните, что допрежь пеших ратников вам и самим многое постигать довелось. Ну-ка, поведайте мне, хорошо ли я вас учил?

Нестройный, но одобрительный гул голосов тут же засвидетельствовал, что все довольны.

— Не забижал ли? — выждав, пока все утихнут, поинтересовался Вячеслав.

И вновь почти каждый заверил его в том, что все было замечательно.

— Но это лишь одна моя заслуга, — заявил воевода и, подняв вверх левую руку, неторопливо загнул один палец. — Думаю, князь не даст соврать, что всех их, ежели посчитать, у меня куда больше. В том, что вои наши незамеченными обошли Ингваря, — тоже моя, — продолжал он перечень. — И что именно там, где нам нужно было, мы его окружили, снова я постарался. А кто всего с двумя сотнями Переяславль Рязанский взял? И здесь я молодец. А кто под Коломной рвы всех заставил копать, хотя ты, Радунец, как мне помнится, изрядно против того ворчал? Вновь я. — И Вячеслав, торжествующе потрясая сжатым кулаком, осведомился: — Так что, гожусь я для вас, как пример для подражания?

Вновь загудели, причем каждый норовил не просто высказаться, что годится, но и объяснить почему.

— Благодарствую на добром слове, народ честной, — слегка склонил голову Вячеслав и, выпрямившись, продолжил: — Тогда вопрошу я славного тысяцкого Изибора: кто большей награды заслуживает от князя, я или он?

— Да кто ж спорит, — развел руками тот. — Знамо, ты. Ибо набольший ты у нас, и все мы под тобой ходим, а выше токмо един князь Константин.

— Хорошо, — важно кивнул Вячеслав. — Стало быть, кому первому надлежит награду просить у князя Константина?

— Тебе, тебе, — раздалось со всех сторон.

— Все согласны? — поинтересовался воевода.

— Тут перечить не в чем. Справедливо ты все сказываешь, — ответил за всех Изибор.

— Ну а раз так, то ждите, когда я первым к князю за своей наградой подойду, а уж после того, как он мне даст все, что я у него попрошу, тогда лишь ваш черед и настанет. А пока я не подошел и не попросил — и вам соваться нечего, ибо аз есмь пример для подражания, как вы все подтвердили, а потому более, чем я, вам, стало быть, просить у князя не след.

— То исть ето как? — не понял Радунец.

— А так, — пояснил ухмыльнувшийся Стоян. — Пока наш Вячеслав-воевода молчит, то и тебе язык придержать потребно.

— А ты когда ж свое слово князю обскажешь? Можа, прямо чичас, а мы обождем, — предложил Афонька-лучник.

— Ишь ты какой прыткий, — хмыкнул Славка и пожаловался: — Продешевить боюсь. Ну как попрошу, да мало. Так что лучше еще подумаю. Как следует.

— И сколь же ты мыслить будешь? — буркнул все уже понявший Гремислав.

— Тут торопиться не надо, да, торопиться не надо, — зачастил Славка, пародируя незадачливого жениха из «Кавказской пленницы». — Важно попросить большую награду, очень большую. Важно не ошибиться. Торопиться не надо, а потому думать я буду долго, очень долго. — И, сменив тон, медленно и внятно, чуть ли не по слогам произнес: — А пока я молчу, то и всем остальным, как верно заметил Стоян, тоже надо помалкивать.

Последнее слово прозвучало особенно жестко. Это была рекомендация, явно напоминающая приказ, который, как известно, обсуждению не подлежит…

— И еще одно, — счел нужным дополнить друга Константин. — Это только дурни делят шкуру одного убитого медведя, в то время как в кустах засели еще трое живых. Ныне вам о другом думать надо — Ярослав-то ушел, а прочих Всеволодовичей мы в Ростов на санях в домовинах отправили. И мне доподлинно ведомо, что ныне плач стоит по всей владимиро-суздальской земле, а как люди закончат отпевать павших в битве князей, так станут сызнова на Рязань собираться.

— И как скоро? — насторожился Позвизд.

— Уже объявлено, что первым делом надлежит всех троих отпеть как должно, а вот сразу после сороковин…

Договаривать Константин не стал — пусть сами считают. Первым закончил загибать пальцы Пелей, о чем во всеуслышание сообщил остальным:

— В лютень[102] они приходятся, на шестнадцатый день.

— Вот и считайте, — пожал плечами Константин. — Конечно, сбор пешцев — дело долгое, но на сей раз оно будет куда быстрее, поскольку все о нем знают заранее. Думается, выступят они либо сразу после сороковин, либо самое большее через седмицу…

— Это сколь же они на сей раз людишек выставят? — растерянно спросил Афонька у сидящего по соседству Радунца. — Как под Коломной али помене?

— Конечно, помене, — бодро ответил Радунец. — Чай, из тех, что были, кажный десятый в землице сырой лежит.

— А кажный третий в нетях у нас, — веско добавил Изибор.

— Ну тогда и ентих побьем, — подвел итог Афонька, но, глянув на князя, осекся.

Константин невесело усмехнулся:

— Ишь какие шустрые. А того не сочли, что ни владимирцев, ни суздальцев, ни ярославцев, ни костромичей под Коломной вовсе не было. Да что я перечисляю — считай, никого ни из заволжских земель, ни из прочих владений Константина Владимировича и его брата Юрия. Зато сейчас… Опять же и дружины их целым-целехоньки.

— Тяжко будет сдюжить, — почесал в затылке Стоян.

— А сдюжить надо, — вздохнул Константин. — Поэтому предлагаю всем, вместо того чтоб о землях да холопах мечтать, подумать, как нам с ними лучше управиться. Ныне уже поздно, так что помыслите и, коль что надумаете, верховному воеводе обо всем поведайте. — И он устало махнул рукой, давая понять, что можно расходиться.

Светлица опустела быстро, и вскоре из всех участников совещания остался лишь Вячеслав, который не спешил подниматься со своего места…

* * *

Одначе те вои, кои в голове дружины стояша и раны несчетна получаша во славу княжую, тако же бысть в обиде на Константина и тако оному князю рекли: «Должон княже землю, угодия прочии и людишек давати нам, ибо коли сего не буде и княже над землицей онай буде сидети аки скряга над калитой, то некому буде опосля за князя оного воевати». Но Константине-княже мудрым словесам не вняша и дружину свою в гладе и хладе держаша злобна, аки смердав чумазых, и бысть потому пря и замятня изрядна в становище воев ево…

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1817 г.

* * *

И бысть по всей земле резанскай молитвы жаркия о здравии князя Константина, ибо един князь володел ратарями, смердами и прочими людишками тягловыми и в обиду их не даваша никому и сам защищаша. И рече люд простой: «Земля плод дает обилия, древеса — овощ; а ты нам, княже, богатство и славу. Вси бо притекают к тебе и обретают от печали избавление; сироты, худые, от богатых потопляеми, аки к заступнику божиему к тебе прибегают».

Из Владимиро-Пименовской летописи 1256 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1760 г.

* * *

Трудно судить о том, что побудило князя Константина полностью отказаться от боярской прослойки и попытаться обойтись вовсе без нее, оставив лишь боярские звания и почти целиком лишив их всяческих привилегий. Подлинных бояр того времени у Константина и впрямь можно пересчитать по пальцам — Ратьша, который в скором времени скончается, а также Хвощ да Коловрат, да и то в отношении последних не до конца ясно — владели они землями и крестьянами или имели, как и остальные, лишь боярское звание. Ясно одно — процесс этот был нелегким, достаточно болезненным, и недаром одна из летописей смутно намекает на некие раздоры. Однако самодержавие, к которому стремился этот умный и дальновидный князь, неумолимо диктовало свои суровые требования, и Константин неуклонно их выполнял.

Что же касается прозвищ, то их князь получил от современников немало, но о безмерной благодарности народа наиболее красноречиво говорит, пожалуй, то, которое неоднократно встречается в летописях — Божий Заступник. Более высокого звания вряд ли кто удостаивался на протяжении всей истории, причем не только в нашей стране. Практически везде имелся хоть один король, царь или император, прозванный Великим: во Франции Карл I, в Польше — Казимир III, в Германской империи — Фридрих II, на Руси — князь Мстислав[103] и т. д. Государей, вводивших в своих странах христианство или просто щедро наделяющих ее землями, крестьянами и прочими богатствами, благодарная церковь после смерти и вовсе объявляла святыми и даже равноапостольными. Таковы Константин I в Византийской империи, Олаф в Норвегии или Владимир на Руси. Звание же Константина Рязанского уникально, ибо так нарекла его не церковь, которая не имеет к этому прозвищу ни малейшего отношения, но благодарный народ.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 137. Рязань, 1830 г.

Глава 12 Я планов ваших люблю громадье

На жестокость нужно отвечать жестокостью. В непротивлении злу насилием есть своя прелесть, но оно на руку подлецам.

Андре Моруа

— Спасибо, старина, — поблагодарил друга Константин, едва закрылась дверь за последним тысяцким. — Выручил.

— Ага, влип очкарик! — констатировал воевода, вновь преобразившись в лихого спецназовца, и зловеще пообещал: — Это тебе только цветочки, запомни мое слово. Но и ягодки не за горами. Я ж тебе говорил про медальки с орденами. Разработано все давно, так чего тянешь?

— Это сказка скоро сказывается, — огрызнулся Константин. — Нашим златокузнецам раньше лета нипочем не успеть. Там на одни маточники месяцы уйдут.

— Неприличными словами попрошу не выражаться, — строго заметил Славка. — А то привыкли, понимаешь, со своим Кулибиным, как в трамвае. Нет чтоб попроще, как все.

— Ты, гражданин Шариков, заканчивай тут ерничать, — улыбнулся Константин — хоть и тягостно было на душе, но вид неунывающего друга поневоле настраивал на более веселый лад. — Лучше думай, что делать.

— Как это что?! — удивился Вячеслав. — Или ты, пока они говорили, в облаках витал? Нет уж, милый, книжки с рукописями потом читать будешь, пора бы и глаза свои разуть! — вновь затянул было он, но затем, нахмурившись, недоверчиво спросил: — Ты что, правда ничего не понял?

— Правда, — подтвердил Константин.

— Ну и балда! — восхитился воевода. — И как тебя только пустили сюда с таким знанием устава? Да ты вспомни — тебе же не только претензии выставили, но и подсказку дали. Учитывая, что наград пока нет, раздай титулы, только попышнее, вот и все.

— И холопов с землей? И деревни с селищами?

— Перебьются! — энергично рубанул воздух рукой воевода. — Права те же и ни на грамм больше, а вот титулы нужны.

— Зачем?

— Затем. Они же как дети. Вот ты послушай, какую поучительную историю я как-то слышал от одного мужика в городе Грозном. Он до войны работал директором на маленьком заводике, так у него там одно время была жуткая текучка кадров, в том числе среди электриков. Зарплата маленькая, а оборудование устаревшее, потому работы выше крыши. И вот тогда он по совету одного старого мудрого аксаула…

— Аксакала, — поправил Константин.

— Аксаул звучит красивее, ибо сочетает сразу два понятия — саксаул и аксакал. И вообще, слушай и не перебивай. Так вот, он взял и переименовал должность из «электрика» в «начальника электротехнической мастерской», после чего очередной чеченец, взятый на работу, трудился на этом заводе до самой войны. И это при том, что зарплата осталась прежней и объем работ тот же. Но он был начальником, поэтому так и не уволился. Понял?

— Понял, но не согласен, — возразил Константин. — Думаешь, что мои тысяцкие и сотники такие же балбесы, как твой электрик? А ты не забыл, что там совершенно другой менталитет, и твой пример…

— Стоп! — остановил его Вячеслав. — Насчет примера даже не спорь, ибо он правильный. Да, в двадцатом веке на такой трюк клюнет далеко не каждый, вот только ты и я живем в тринадцатом, а тут пока еще и здешний народ тоже как дети. Это потом они поумнеют, а пока что у них эмоциональный уровень восприятия точно такой же, как у того электрика. Согласен, подействует не на всех, но кое-кто успокоится наверняка, например тот же Афонька. Да и Радунец с Изибором тоже, как мне кажется, приутихнут. Вот Гремислав навряд ли… — И он резко сменил тему, похвалив друга: — А ты молодца, классную страшилку про сбор ополчения у соседей придумал. Ничто так не сближает народ, как общая внешняя угроза. Сам догадался или кто надоумил?

— Увы, старина. Не придумал и не надоумили, — сокрушенно вздохнул Константин. — Сегодня поутру был у меня купец из тех краев, вот он-то и рассказал мне.

— А человечек надежный? Может, деза?

— Тут и слов таких не знают, — хмыкнул Константин. — А человечек даже не шпион — обычный рязанский купец. Там ведь в открытую все объявили, ничего не тая, поэтому верить можно. Ты как думаешь, управимся мы с ними или?..

— Так сразу и не ответить, — неопределенно заметил воевода. — Обмозговать все надо. Ты ж вроде бы три дня дал, так что времени хватит, а пока ты мне другое скажи: ты-то сам что мыслишь делать? — осведомился он, склонив голову набок в ожидании княжеского слова.

— А что тут делать, — развел руками Константин. — Драться будем, насколько сил хватит.

— И все? — недоверчиво переспросил Вячеслав. — И это все, что ты можешь мне сказать?

— А что еще?

— Ты же учитель истории! — возмутился бывший спецназовец. — У тебя ж высшее образование! Через твою голову прошли сотни, если не тысячи, научных трудов. Пусть они, как я все больше и больше догадываюсь, особого следа в ней не оставили, но хоть что-то должно было в ней задержаться. А как же Калка?! Ты же сам говорил об объединении Руси. Или уже передумал?

— А как объединяться? — горько усмехнулся Константин. — И кто захочет с каином в союз вступать, ты об этом подумал?

— А ты что же хотел — осуществить все это мирным путем? — в свою очередь искренне удивился Вячеслав. — И ты, наивный, считал, что князья сами преподнесут тебе власть на блюдечке с голубой каемочкой? Что они добровольно откажутся от своих привилегий?

— И что делать? Силой отнимать?

— А власть иначе никто и никогда не брал. Ну-ка, поскреби в мозгах, пораскинь умишком да попробуй привести мне хоть один пример обратного, — предложил Вячеслав и тут же замахал руками на впавшего было в раздумья друга. — Да брось, брось, не мучайся. Убежден, что если просидишь в такой позе месячишко-другой, то что-нибудь и припомнишь, — спорить не берусь. Однако, как говорила моя мамочка Клавдия Гавриловна, исключения лишь подтверждают общее правило.

— Это не твоя мамочка говорила, — хмуро поправил его Константин. — Это впервые сказал…

— Оставь в покое свои энциклопедические познания, — перебил его нетерпеливо Вячеслав. — Пусть она это лишь цитировала — не суть важно. Главное, мудро и в тему. А вы сейчас, княже, — и он зачем-то неожиданно перешел на еврейский акцент, — размазываете белую кашу по чистому столу. Таки лучше вместо того вспомните пламенного революционера Льва Давидовича[104]. Уж он бы не растерялся. Тем более что сейчас задача намного легче, чем в двадцатом веке, бо в нынешних городах почта, телеграф и телефон отсутствуют напрочь. Остаются только князья и бояре, а из всех общественных зданий в наличии только их терема со своими красивыми наличниками. — И воевода горделиво осведомился: — Каков каламбур?

— Блеск, — одобрил Константин и поторопил: — Только не отвлекайся. Ты к чему там их терема затронул?

— Я их терема трогать не собираюсь — верховному воеводе сие не по чину, но мои спецназовцы завсегда готовы, и никакими трудностями их не запугаешь, ежели оно, конечно, во имя светлого будущего и процветания всего прогрессивного человечества, — на едином дыхании выпалил Вячеслав концовку своей речи и умолк, выжидающе поглядывая на князя.

— А тебе не кажется, что лозунг «Железной рукой загоним все человечество в счастье» уже прошел испытание на практике и себя не оправдал? — осведомился Константин.

— Во-первых, если быть до конца точным, то до появления этого лозунга еще семьсот лет, — возразил воевода.

— Но мы-то о нем знаем.

— А ты не железной, не рукой и не человечество, а только Русь, хотя действительно в счастье, для которого народу так мало надо, — предложил Вячеслав. — Смотри, что выйдет в результате. — Он начал загибать пальцы. — Земля — крестьянам. Это раз. Фабрики, виноват, мастерские и кузни — рабочим. Это два. К тому же все это у них и так имеется, то есть тебе предстоит голимый пустяк — поддерживать существующие устои. Плюс штык в землю, иными словами, никаких войн до прихода татар — это три. А главное, действовать по принципу: мир хижинам, война дворцам. Поясняю суть. Ты чинно-благородно, не трогая ни деревень, ни городское население, берешь с моими людьми княжеские терема, после чего объявляешь народу, которому по барабану, кому платить налоги, что теперь ты — их князь. Судить обязуешься по совести, налоги брать божеские, старых бояр в шею, а новых ставить не будешь. Во как здорово!

— И что дальше? — невесело улыбнулся Константин.

— А дальше тоже все очень просто. — Вячеслав притворно всхлипнул и смахнул несуществующую слезу. — Дальше благодарные до невозможности горожане на руках понесут тебя с главной площади стольного Владимира, напевая на ходу: «Боже, царя храни. Царствуй на славу, на славу нам, на страх врагам».

— Переврал, — возразил Константин, пояснив: — Текст исказил.

— Зато смысл правильный, а это главное, — ничуть не смутился воевода.

— Да и не бывать такому никогда, — задумчиво продолжил князь. — Начнем с того, что народ взвоет, печалясь о невинно убиенных Всеволодовичах. Или ты не станешь отдавать приказ, чтобы их убили?

— Я солдат, а не палач, — посерьезнел Вячеслав. — И людей своих воспитываю так же. Но либо придется завалить их, да еще и сотню-полторы наиболее преданных им бояр и дружинников, либо вести бесконечные сражения, которые окончательно обескровят Русь. После чего Мамай нас возьмет голыми руками и, что характерно, своей пятой колонне, то бишь тебе, даже спасибо не скажет, хотя трудился ты для него на совесть.

— Во-первых, Батый, а не Мамай, — поправил Константин.

— Плевать, — отмахнулся Вячеслав. — Как говорила моя мамочка Клавдия Гавриловна, неважно, толстая змея или тонкая, — все равно укусит. Разве в имени дело?

— А во-вторых, у меня относительно князей имеется еще один вопрос. Ты… — Константин пристально посмотрел на своего друга, — их детей тоже под нож пустить собираешься, по примеру Ленина со Свердловым, или все-таки в живых оставишь по доброте душевной?

— Зачем ты так? — посуровел Вячеслав. — Еще раз повторяю: я вояка, а не палач.

— Стало быть, оставишь, — сделал вывод Константин. — Тогда все жертвы напрасны. Это ж живое знамя для всех недовольных, каковые все равно отыщутся.

— А если…

— А если, — перебил Константин Вячеслава, предугадав направление его мыслей, — мы их просто выгоним из пределов княжества, то считай, что гражданская война продолжится, но только масштабы ее будут не в пример представительнее, ибо против наглого узурпатора, то есть меня, тут же ополчится вся Русь, включая Новгород с Псковом.

— Они что, все такие совестливые и справедливые? — усомнился в правоте княжеских слов Вячеслав. — Что-то я в этом сомневаюсь, и весьма сильно.

— А зря, — усмехнулся Константин. — Тем более я ведь и не сказал, что они пойдут восстанавливать справедливость, хотя найдутся и такие, типа Мстислава Мстиславича Удатного. Остальные же либо от большого испуга, чтобы я после Владимира не успел заняться по той же схеме Черниговом или Киевом, либо из желания усадить на престол малолетних сироток, а попутно оттяпать и парочку волостей или, на худой конец, городов. Так что первое народное ополчение во главе с добрым десятком далеко не бескорыстных Пожарских придет к нам на Рязанщину уже в следующем после моего воцарения году. Вообще-то я уже думал об этом, — сознался он другу, устало улыбнувшись и, самолично зачерпнув из братины узеньким серебряным ковшиком, щедро, до краев долил в кубок воеводе пряного и густого хмельного меду. — Угощайся, старина, — предложил Константин, глядя на Вячеслава, слегка ошалевшего от только что услышанного и возмущенно засопевшего от негодования.

— Ага, стало быть, думал, а мне, княже ты наш яхонтовый, сказать ничего не удосужился. Не пойму я тебя что-то. Мы разве не в одной команде с тобой? А по сопатке за такое хамское недоверие ты не желаешь, кормилец ты наш?

— Меня нельзя, — нарочито серьезно возразил князь. — Рюриковичи мы. Белая кость, голубая кровь.

— Ну кость-то у всех белая, — заметил Вячеслав задумчиво, но договорить ему не дал молнией влетевший в светлицу Минька.

Не поздоровавшись ни с одним из собеседников, он демонстративно уселся на край лавки и многозначительно забарабанил пальцами по столу. Затянувшуюся тягостную паузу первым прервал Вячеслав:

— Гой-еси, добрый молодец, — затянул он дурашливо, — а поведай нам, из каких таких дальних краев ты к нам пожаловал? Или тебя вначале надо напоить, накормить и в баньке попарить? Так мы для дорогого гостя мигом расстараемся.

Ответом было гордое молчание, но воеводу это не смутило, и он продолжил, правда, «сменив пластинку». На сей раз объектом его внимания стала буйная шевелюра приятеля:

— Миня, ваша прическа требует повешения ее парикмахера, — выдал он глубокомысленное замечание. — Если исходить из нее, то ты, Миня, настоящий неандерталец, питекантроп и, я бы даже сказал, антрополог, так что имей в виду, если ты завтра не подстрижешься, я тебя сегодня накажу.

Изобретатель не реагировал, но Вячеслав не унимался, продолжая в том же духе:

— И вообще, ты, Кулибин, сплошное нарушение формы одежды — и зарос, как слон, и волосат, как уж.

Константин фыркнул, не в силах сдержать смех. Тут-то Миньку и прорвало.

— Смеешься, да? — срывающимся от волнения голосом начал он. — А тем временем… Эх ты! А ведь обещал!

— Браво, Миня! — восхитился воевода. — Наконец-то в тебе начинает просыпаться военный человек.

— Чего?! — уставился на него изобретатель.

— Точно-точно, — подтвердил Вячеслав. — То, что ты сейчас говоришь, совершенно невозможно понять, а это верный признак.

— Да пошел ты! — возмутился тот и вновь повернулся к князю. — Тебе напомнить твое обещание, Константин, не помню как там тебя по отчеству?

— Он Владимирович, — мягко подсказал ничуть не смутившийся таким невниманием Вячеслав и озабоченно осведомился у недоумевающего, а потому молчащего Константина: — Ты, княже, луну с неба ему не обещал, нет? Очень хорошо. А организовать в пригороде Рязани первый пролетарский колхоз под интригующим названием «Всю жизнь без урожая»? Тоже нет? Тогда я просто ничего не понимаю. — Он картинно развел руками.

— Ты сказал, что рабство отменяешь. Было такое?! — гневно выпалил Минька.

— Ну было, — утвердительно кивнул по-прежнему ничего не понимающий Константин.

— Всех ефиопов, коих мы с тобой полонили в ужасной стране Конго, надлежит выпустить, княже, — шепотом подсказал продолжающий развлекаться Вячеслав.

— Они не ефиопы! — звонко выкрикнул Минька и чуть тише добавил, зло глядя на князя: — Они такие же русские, как и мы. А ты… А я тебе поверил. Ведь ты же мне слово дал.

— Ах вон оно в чем дело, — довольно протянул Константин, обрадовавшись, что конфликт на самом деле оказался обычным недоразумением. — Так это же пленные из владимиро-суздальских земель и взяты на поле боя.

— Ну и что? Ты их всех теперь будешь в рабство обращать? Как Гитлер? Рязань превыше всего, да? На остальных наплевать?

— Да нет, не наплевать, — слегка растерявшись от неистового напора Миньки, начал отвечать Константин. — Ты просто ошибся — они вовсе не рабы. Ты ж в школе проходил по истории, как пленные немцы после войны работали на наших советских стройках? Вот и у нас примерно то же самое.

— Так то немцы, — уперся Минька. — Они у нас вон сколько всего разорили да поломали. А эти чего?

— А надо было дожидаться, пока разорят? — вступил в разговор Вячеслав. — Ну уж дудки! Мы их, по совету старших товарищей, конечно… — Он, церемонно привстав, склонился перед Константином, после чего продолжил: — Заранее, причем почти на чужой земле и малой кровью вежливо отогнали от своих границ. А тебе пригнали тех гавриков, у которых двойка по бегу.

— Я с ними работать не буду, — заявил Минька. — Я не работорговец и не рабовладелец.

— Нет, о великий мастер. Ты храбрый Спартак… но в детстве, — вставил свои три копейки Вячеслав.

— А с тобой я вообще говорить не желаю, — гордо шмыгнул носом Минька. — На пять лет старше, а форсу…

— Я старше тебя на две войны, — голосом актера-трагика возразил Вячеслав. — Хотя нет, теперь уже на три, — поправился он. — А учитывая, что на войне год идет за три… Да я в твоем возрасте себе сапогами ноги до задницы стер!

Но приятель не откликнулся, и поскучневший воевода на время умолк.

— Стало быть, разговор будет со мной, — понял Константин. — Хорошо. Сейчас я поясню ситуацию. Во-первых, пусть и не по своей воле, а по княжеской, но с мечом они на нашу землю пришли. Заслуживает это наказания? Разумеется. Во-вторых, срок они за это получили маленький, можно сказать, ничтожный…

— Всего-то по три года исправительно-трудовых работ по месту преступления с правом на условно-досрочное освобождение и амнистию, — не удержался от комментария Вячеслав.

— Правильно, — подтвердил Константин. — Амнистию же я планирую провести сразу после того, как закончится война с владимирскими князьями. А отпустить их прямо сейчас, извини, резона не вижу. Война-то, по сути, продолжается, и у меня нет никакого желания вновь лицезреть их в неприятельском войске, а они там, поверь мне, обязательно окажутся. К тому же откуда ты взял эту ерунду про рабство?

— А почему Гремислав сказал, что ежели они меня не станут слушать, то я могу их хоть через одного шелепугами до смерти забить? — подозрительно уставился на Константина Минька. — И еще сказал, что я…

Он вынужден был умолкнуть, потому что в светлицу осторожно зашел отец Николай.

— Я постучал, — пояснил он, — но вы, наверное, были очень заняты. Думал, загляну и, если никого нет, пойду дальше князя искать. Есть у меня опаска, что…

— А скажи мне, отец Николай, — обрадовался потенциальному союзнику Минька, — хорошо ли это — держать людей в плену, не отпуская домой к семьям? Причем своих же русских, которые, как их там, тоже православные, вот!

— Ну сейчас начнется, — пробормотал себе под нос Вячеслав и потянулся к стоящему на столе блюду с яблоками.

Меланхолично осмотрев облюбованное им самое румяное, воевода с хрустом надкусил спелый плод и терпеливо изготовился выслушать длиннющий монолог о гуманизме и человеколюбии, но спустя несколько секунд чуть не поперхнулся от удивления, ибо речь отца Николая оказалась короткой и весьма неожиданной:

— То ты, княже, воистину богоугодное дело свершил. И отроку нашему Михаилу изрядно с людьми подсобил, и их, неразумных да подневольных, от будущего кровопролитья спас, не дав им в повторный грех впасть, и от нарушения пятой заповеди господа нашего Исуса[105] Христа уберег.

Кашлял воевода долго. Пришлось стучать по спине, причем наиболее охотно и старательно это делал Минька.

— Ну, батя, ты даешь, — наконец-то отдышавшись, восхищенно заявил Вячеслав. — Совершенствуешься прямо на глазах. Ты уже годен в полковые капелланы, причем безо всяких натяжек.

— Трудно сказать, кто из нас на что годен, — кротко откликнулся Николай. — Порой он сам об этом узнает, лишь когда… — Он осекся и хмуро взглянул на свои ладони с заметными шрамами от гвоздей, однако спустя пару секунд продолжил: — Ныне я о другом хотел вопросить тебя, княже. Вот тут ты объявил, что сызнова на нас враги исполчаются. А мне доподлинно ведомо, что у отрока сего на складах уже изрядное количество тех же гранат скопилось. Да и прочей дряни, коя для смертоубийства людского предназначена, тоже превеликое множество. Не пора ли остановить производство?

— А вот мы сейчас посчитаем, — вздохнул Константин, сомневаясь, удастся ему убедить священника. — Для начала спросим у Михаила Юрьевича: сколько у нас всего гранат?

Юный изобретатель приосанился и степенно доложил:

— Значит, на одной стене склада все стеллажи забиты под завязку. Это будет ровно двести штук. На второй примерно наполовину — это еще сто. Итого три сотни. И болванок заготовлено с тысчонку, но они пока пусты.

Константин поймал задумчивый взгляд Вячеслава и решительно произнес:

— Завтра надо будет выдать из этих болванок три сотни нашему воеводе для учебного гранатометания. Пора.

— Завтра — учеба, а послезавтра? — тихо спросил отец Николай. — В кого боевые послезавтра полетят? Русские русских истреблять начнут? Вот татарам радости будет.

— Иного пути нет, — твердо ответил Константин. — Мы тут с Вячеславом обдумали все как следует и пришли к выводу, что с обычным оружием против всей Владимиро-Суздальской земли Рязани не выстоять.

— А может, я сызнова попробую к тезке твоему проехать? — робко предложил отец Николай. — Константин Всеволодович вроде бы князь благочестивый да смирный. Эвон, яко у нас с ним в прошлый раз знатно все получилось.

— После чего ты еле-еле унес ноги из Ростова, да и то лишь с чужой помощью, — напомнил Константин, которому позже сами купцы, решив оправдаться перед князем, поведали историю о поспешной отправке священника, изложив причины, по которым вынуждены были торопиться. — Только в этот раз рассчитывать тебе будет не на кого — все рязанцы оттуда выехали от греха подальше, дабы не раздражать горожан, а кто не успел, тот сейчас сидит в порубе. Данные точные, поскольку рассказали мне об этом те, кто уже успел прикатить в Рязань, когда в Ростове началось что-то вроде охоты на ведьм.

— Ну-у духовное лицо не тронут, — уверенно заявил священник.

— Не хотел говорить подробности при всех, чтобы не озлоблять свой генералитет, — поморщился Константин, — но тут все свои, к тому же, хоть я и взял с купцов слово помалкивать, все равно скоро будет знать вся Рязань. Так вот, слушайте…

Рассказ Константина касался судьбы рязанских ратников, которым поручили отвезти тела найденных на поле битвы князей. Их было семеро — по двое на сани плюс священник. Если быть кратким — а Константин специально опустил всякие кровавые подробности расправы над ними, — то в живых не осталось ни одного. Трудно сказать, науськивали ли на них толпу князья или она сама так разъярилась, но всех, кто сопровождал тела, попросту разодрали. В клочья. Включая и священника.

На несколько минут воцарилось молчание. Вячеслав угрюмо сопел, сжимая кулаки, Минька, вытаращив глаза, остолбенело смотрел на Константина, а вот отец Николай, который устремил свой взгляд куда-то в противоположный угол, словно размышлял о чем-то. Он же первым и прервал молчание, задумчиво протянув:

— Ежели бы тайно приехать и украдкой пробраться к терему Константина Всеволодовича… Ныне-то людской гнев спал, так что…

— Нет! — отрезал Константин, но затем, смягчившись, пояснил: — Глупо. Он уже ничего не сможет — слишком болен, и боюсь, что смерть сразу трех братьев доконает его окончательно. Купцы говорили, что он и вовсе временами впадает в беспамятство.

— Значит, война? — упавшим голосом спросил отец Николай.

Константин молча развел руками и повернулся к Славке.

— Воевода Вячеслав, — торжественно произнес он.

— Я, княже! — мгновенно вскочил и вытянулся по стойке «смирно» лихой спецназовец, вытаращив глаза от изображаемого чрезмерного усердия.

— А чего у тебя очи из орбит повыскакивали? — подозрительно поинтересовался князь.

— Согласно уставу должон пожирать взглядом начальство, — бодро отрапортовал воевода и пожаловался: — А вот каблуками щелкать не могу. У хромачей звук был, заслушаешься. Звонкий, как удар… шелепуги. — Он осторожно покосился на Миньку. — А тут юфть сплошная. Из козлов делали голенища-то, а козел — он и после смерти козел[106].

Терпеливо выслушав критику в адрес изготовителей формы одежды, Константин в приказном тоне продолжил свою командную речь:

— Ныне над рязанской землей сгустились тучи.

— Солнце вроде бы жарило с самого утра, — поправил князя Вячеслав без тени улыбки. — Аж снег подтаял.

— Князь сказал, тучи, значит, тучи, — в тон ему ответил Константин. — Посему слухай боевую задачу по разгону враждебной стихии. За месяц надо срочно обучить сотню людей гранатометанию. Кроме того, получить у Михал Юрьича десяток гранатометов для вооружения самых метких арбалетчиков. Конечная задача — добиться точности стрельбы на больших расстояниях. Танков перед ними не будет, но любой княжеский шатер в паре сотен метров, а ближе подкрасться к ним навряд ли получится, они должны пропороть как минимум двумя выстрелами из трех.

— Ну, батька атаман, ну уважил, — прижав обе руки к груди, проникновенно заявил Вячеслав, тут же заграбастав в объятия изобретателя, восторженно объявив: — Вот это гений — прочь сомнения! Это ж надо — гранатомет состряпать! Ну голова!

— Да что ты его слушаешь, — недовольно отозвался Минька, хотя было видно, что искренний восторг Вячеслава ему изрядно польстил. — Нет у меня столько готовых.

— Ты же говорил, что сделали, — удивился Константин.

— А до ума довели только половину, даже меньше. Есть такая штука, как качество. — Минька назидательно поднял палец вверх. — Я за свою работу отвечаю и стыдиться не хочу. Три штуки сам Мудрила разломал — не понравились. Еще столько же забракованы лично мною. И потом переборщил наш князь с названием. Обычные арбалеты, только с усиленной пружиной, потому что закладывается в них не стрела, а удлиненная граната облегченного образца с подожженным фитилем. И сразу предупреждаю: штука одноразовая, потому что пружина может поломаться — это раз, а во-вторых, из-за того что она слишком тугая, с помощью стремени[107] тетиву уже не натянуть.

Вячеслав разочарованно выпустил Миньку из объятий и, тяжело вздохнув, уныло заметил:

— Обман, обман, кругом сплошной обман, как сказал ежик, слезая с кактуса. Как дальше жить, отче? — обратился он к отцу Николаю. — Как жить бедному воеводе, ежели даже родной князь с не менее родным Эдисоном норовят надуть: сделают из дерьма конфетку и кричат, что она настоящая и совсем не пахнет. Миня, если ты разгильдяй, то напиши это себе на лбу, я прочту, и мне все сразу станет ясно. И чему тебя только на твоей математике учили — стричься забываешь, изобретать не умеешь…

— Сам ты! — возмутился Минька. — Знаешь, сколько мы с Мудрилой мучились, пока первый не состряпали?! На одну стальную пружину Юрий Викторович…

— Мудрила разве Викторович? — удивился Константин.

— Созвучно просто. А настоящее отчество я выговорить не могу — язык заплетается, — пояснил Минька и продолжил: — Так вот, мы с ним целых две недели на первую из пружин ухлопали, пока сделали, а потом еще месяц, пока… Да что я вам тут объясняю! — Не договорив, махнул он рукой. — Тут пашешь как проклятый, а тебя же еще и виноватят за все хорошее.

— А это потому, что в армии виноват не тот, кто виноват, а тот, кого назначат, — дружелюбно пояснил Вячеслав и успокоил: — Ты не грусти, завтра назначим другого — я позабочусь.

— Да иди ты со своими назначениями! — огрызнулся изобретатель.

— Ну прости, дружище, — уже серьезно обратился к нему воевода. — Забыл, что у тебя с чувством юмора проблемы. Выскочило как-то из головы. Впредь учту. А дело ты, старик, и впрямь провернул титаническое. Теперь верю, что ты в двадцать три года ухитрился стать кандидатом наук.

— В двадцать два, — великодушно поправил отходчивый Минька и в свою очередь съязвил: — Я на солдафонов никогда не обижаюсь, так что шути дальше… столь же плоско и деревянно, как сейчас.

— А когда вы их нам выдадите, Михаил Юрьевич? — вкрадчиво поинтересовался Вячеслав.

— Сегодня поздно уже, — зажеманился Минька. — Давай завтра, с утра.

— Одумайся, княже, — тихо попросил отец Николай. — Это же русские люди. Они ни в чем не повинны.

— Те, что не повинны, как ты говоришь, останутся живы почти все, — заметил Константин. — Точечный удар из арбалетов, которые гранатометы, будет направлен еще до боя в княжеские шатры, а в них — поверь на слово, отче, — будут как раз те люди, которые кое в чем повинны. И если бы не их приказы и повеления, никто на нашу землю бы не пришел.

— Вот и моя мамочка говорила, — тут же влез Вячеслав. — Мудрый правитель должен уметь вовремя пролить малую кровь, дабы не пролилась большая.

— Вообще-то это сказал Столыпин, — буркнул Константин.

— А мамочка повторила, — поправился ничуть не смутившийся воевода.

— И приказал я это воеводе нашему не по злобе, а из-за того, что не вижу другого, более лучшего выхода, — хмуро продолжил Константин.

— А князь и будущий святой русской земли Александр Невский? Его тоже… из гранатометов? — еще тише, почти шепотом спросил священник.

— А при чем тут… черт! — Не договорив, в сердцах выругался Константин и плюхнулся на лавку, закрыв лицо руками.

Глава 13 Мертвые волхвы

Стоим мы слепо пред Судьбою. Не нам сорвать с нее покров… Я не свое тебе открою, А бред пророческий духов… Федор Тютчев

— Княже… — укоризненно протянул Вячеслав. — Такая речь простительна старому солдату, не знающему слов любви, вроде меня, ибо в армии матом не ругаются, в армии матом говорят. Но вам, как президенту, диктатору и вообще, тем более в присутствии будущего патриарха, не пристало… А что, собственно, случилось? — осведомился он.

— А его праправнук святой Дмитрий Донской? — не обращая внимания на слова воеводы, возвысил голос отец Николай. — И ему ведь тоже смерть придет, хоть он еще не рожден.

Затянувшуюся паузу первым нарушил Вячеслав.

— А почему вы, отец Николай, решили, что в шатре непременно окажется лично Невский? — озадаченно спросил он, удивленно глядя на расстроенного Константина. — И потом, если мне память не изменяет, он же сейчас вообще салага, так что никто его на войну не возьмет. А уж Дмитрий Донской и вовсе из другой оперы.

— Иной салага… — недовольно буркнул Минька, решив, что это камень в его огород, но Вячеслав, не дав ему договорить, миролюбиво заметил:

— О тебе вообще речи нет. Ты у нас гений. А Невский сейчас даже не твоих лет, а самый настоящий молокосос младшего дошкольного возраста, поэтому я тебя, княже, не понимаю и твоего безутешного горя разделить никак не могу.

— Он его возьмет с собой, Слава, обязательно возьмет. И вообще Ярослав без него пока никуда.

Константин устало вздохнул и потянулся к своему кубку с вином. Одним махом он лихо опрокинул содержимое. Опростав кубок до дна и задумчиво разглядывая пустую посудину, он пояснил:

— Не родился еще Александр. В виде сперматозоидов он пока у отца своего. А батька его как раз и есть князь Ярослав. Помнишь, я тебе говорил…

В ответ Минька только присвистнул, а Вячеслав растерянно развел руками, не зная, что тут сказать.

— Ты не злой, княже. Но когда он, — отец Николай указал на воеводу, — руками своих стрелков сотворит непоправимое зло для русской земли, то оно свершится от твоего имени. И как ты мыслишь, кого в этом случае станут проклинать люди?

— А когда он родится? — смущенно поинтересовался Вячеслав. — Я, конечно, понимаю, что военный человек должен знать биографии всех знаменитых героев-полководцев как «Отче наш», но как раз с датой рождения, и именно у Александра, у меня маленькая запинка. Запамятовал я.

Минька насмешливо фыркнул, давая понять, что сразу раскусил воеводу, а отец Николай негромко произнес:

— В тысяча двести двадцатом году. Даже зачатия и то надлежит ждать более года, ибо с первого марта начнется лишь тысяча двести восемнадцатый.

Услышав это, Вячеслав озадаченно почесал в затылке.

— Стало быть, так, отче… — Константин наконец отставил кубок в сторону и встал из-за стола.

Он уже был готов озвучить свое решение, но потянулся за плавающим в братине ковшиком. Неспешно зачерпнув им меду, он так же неторопливо перелил его себе в кубок и задумчиво выпил до дна. Затем вновь ухватился за ковшик и повторил операцию, правда, на сей раз пить не стал, отставив его в сторону.

Воспользовавшись паузой, Минька тихонько поинтересовался про Дмитрия Донского, но священник ответить не успел, ибо тут раздался голос Константина. Он был негромок, но звучал ясно и отчетливо:

— Огонь, воевода, надлежит вести по княжеским шатрам вне зависимости от того, кто в них находится. Либо падет Рязань, либо погибнет Ярослав. Сам видишь, выбор у меня имелся небольшой, но я его сделал.

— Одумайся, княже! — в молитвенном жесте сложив руки и просительно протягивая их к Константину, воззвал к нему еще раз отец Николай.

Минька и Вячеслав молчали.

— Я уже все продумал, — коротко ответил князь. Он вновь потянулся к наполненному кубку, нерешительно посмотрел на содержимое, отрицательно мотнул головой и опять поставил его на стол, так и не пригубив. Вместо этого он сухо и ровно продолжил: — Не забудь, отче, что в той официальной истории не было нас. В той истории, которую мы изучали, Ярослав не испытывал мук позора, оттого что его наголову разбил какой-то вшивый рязанский князек, да еще тезка его старшего брата, и он не испытал боли от гибели сразу трех своих родных братьев. На Рязань он тоже никогда больше не ходил, а сейчас придет. Так вот, с учетом всего этого я больше чем уверен, что, даже если мы станем трястись над Ярославом, всячески стараясь сохранить его драгоценную жизнь до возможного зачатия Александра, тот уже все равно не будет тем великим героем и святым. И еще одно. Откуда тебе, отче, известно, что тот же княжич Василько, между прочим, давно родившийся и о котором, несмотря на его молодость, так хорошо отзывались летописцы, хуже, чем незачатый Александр?

— А кто этот Василько? — дернул Минька Вячеслава за руку.

— Это у-у, очень большой человек, — тихо ответил тот.

Услышав их шепот, Константин на секунду отвлекся и хмуро пояснил:

— Это старший сын моего тезки — великого владимиро-суздальского князя Константина. В двадцать девять лет он был взят монголами в плен после битвы на реке Сити. На уговоры Батыя не поддался, в войско к нему не вступил, и тогда его умертвили. В летописях писали, что те, кто ему служил, больше уже не могли быть ни у кого другого — настолько он был замечательным. Преувеличивают, конечно, не без того, но нет дыма без огня — паренек, видать, и в самом деле был замечательный. — Князь вновь повернулся к священнику и продолжил: — А взять второго сына Константина, Всеволода. Он ведь тоже погиб совсем молодым на реке Сити вместе со своим бездарным дядей, князем Юрием. По сути, в живых после нашествия Батыя остались лишь потомки Ярослава и он сам — родоначальник клана. Кстати, Юрию он в помощь против татар не дал ни одного ратника. Ни одного, — повторил он увесисто и, для полного понимания всей подлости Ярослава, добавил: — И это родному брату. Бесспорно, он самый воинственный, вот только против… своих. На какую-нибудь чудь[108] его таланта и отваги еще хватит, а вот встать против татар… А о том, что он по характеру самый худший из всех Всеволодовичей, говорит одно то, что уже сейчас, хотя ему нет и тридцати, его руки по локоть в крови невинных новгородцев.

— Восстание в Новгороде подавлял? — уточнил Славка. — Так это не в счет. Это наведение порядка в городе, а стало быть, необходимость. Ты же сам князь — понимать должен.

— Про наведение порядка я все понимаю, Слава. Порой и впрямь очень полезно вздернуть на виселицу парочку горлопанов, чтобы утихомирить всю остальную толпу и не допустить лишней крови. Но что касаемо Ярослава, так он не порядок наводил. Он в Новгороде Великом людей голодом морил, обозы с хлебом туда не пропуская. Обиделся, видишь ли, на горожан. Да и потом, когда его разбили Константин с Мстиславом, прибежал к себе, в Переяславль-Залесский, и первым же делом приказал бросить в погреба и тесные избы всех мирных новгородцев и смолян, которые находились в ту пору в его Переяславле. Там несчастные и погибли.

— За что? — не понял Минька, оторопело захлопав ресницами.

— А ни за что. — Константин пожал плечами. — Скорее всего, он просто срывал свое зло. Битву-то он продул начисто, причем бежал с поля боя самым первым, так что я, когда инструктировал Радунца, ничего не выдумал, включая и количество загнанных по дороге коней.

— И многих он вот так-то умертвил? — печально спросил священник.

— Изрядно. Точно не помню, но с сотню наберется.

Отец Николай с печальным вздохом перекрестился, но вопреки ожиданию Константина не замолчал, противопоставив последний аргумент из своего арсенала:

— Сказано Христом: «Не судите, да не судимы будете». Тебя вон тоже многие до сих пор обвиняют в пролитой крови родных и двоюродных братьев, а ведь это неправда. Откуда тебе ведомо — может, летописцы лгут или попросту обманулись, наслушавшись лжецов.

— Но я сам всегда отрицал свою вину, а Ярослав — нет. И потом, эту историю рязанские купцы рассказывали мне уже здесь. Да и не сужу я его вовсе — господь ему судья, а говорил это к тому, что нам неведомо, кто стал бы лучшим вариантом для Руси — потомки Ярослава или потомки Константина.

— Рязанского, — тихонечко шепнул Вячеслав Миньке так, чтобы не услышал отец Николай, и подмигнул, приложив к губам палец, призывая товарища сдержать эмоции.

Но священник по наитию сам задал этот же вопрос:

— Уж не своего ли сына Святослава жаждешь ты посадить на Руси великим князем?

— Честно? — уточнил Константин.

— Только так, иначе и говорить не надо.

— Не знаю, кто им будет, — признался Константин. — Да оно и неважно. Пусть время покажет, лишь бы им был и впрямь самый лучший и самый достойный. Тут гораздо важнее другое — его титул. Сам видишь, отче, как князья ныне грызутся за власть. Поэтому лучший уже не должен именоваться великим. Я считаю, что, когда Батый придет на Русь, ею должен править царь.

— Но князья никогда не пойдут на это, и ты сам сие прекрасно знаешь. Это же утопия, сын мой.

— Да, если считать, что верховную власть они должны вручить ему сами. А вот если допустить, что его изберет простой народ, а царский венец на него наденет митрополит, а лучше — патриарх… есть у меня и по этому вопросу кое-какие задумки… то все эти Всеволодовичи и прочие Рюриковичи будут поставлены перед фактом. И останется им только проглотить и утереться.

— Да уж не помышляешь ли ты сам водрузить на свою главу царскую корону? — Голос отца Николая моментально посуровел.

— И опять я тебе отвечу честно и без утайки, — устало вздохнул Константин. — Вариант неплохой, но нежелательный, поскольку неизвестно, когда я исчезну из этого времени. И представь, кто тогда окажется во главе русского государства?

— А если бы знал, что ты тут навсегда, то есть вплоть до своей естественной смерти?

— Все равно не хотелось бы, поскольку тогда без большой крови точно не обойдется, ибо все князья моментально поднимутся на дыбки — уж больно репутация у меня того. Хоть сто раз невиновным будь, но от этого пятна мне до самой смерти не отмыться. По этой же причине выпадает и Святослав — все кому не лень тут же примутся орать про его папочку-братоубийцу. Словом, желателен кто-то другой.

— А кого же ты тогда планируешь? — несколько обескураженно — ожидал другого ответа, — но в то же время и с удовлетворением, ибо опасался услышать иное, переспросил отец Николай.

— Наиболее оптимальным вариантом был бы Константин Всеволодович, — протянул князь, — но я помню диагноз Доброгневы. Правда, она его не осматривала, но, прикинув все, что ей рассказывали, а главное — когда он захворал, сразу сказала, что он не жилец.

— А… настой, который она передала с Хвощом?

— Только для снятия болей, — вздохнул Константин. — Потому-то в его состав и входили белена и прочие обезболивающие травы. Так что ростовчанина минусуем, а кого подпихивать на трон вместо него… Есть кое-кто на примете, но… Короче, дальше будет видно.

— И все же я не верю, что иного выхода не существует, — тихо, но с явно прозвучавшим в голосе нежеланием примириться с неизбежным произнес отец Николай.

— Они есть, но намного хуже предложенного мной, — пояснил Константин. — Хуже даже сейчас, поскольку уже в ближайшей перспективе сулят много крови. Слишком много. А уж чем обернется для всех жителей Руси нынешний гуманизм через двадцать лет, мне и говорить не хочется. Вспомни-ка лучше Священное Писание, отче. Екклесиаст правильно сказал — всему свое время. Время плакать и время смеяться, время быть в печали и время предаваться радости. А ныне время собирать камни. Их, отче, вскоре понадобится очень много. Для Батыя. И нельзя допустить, чтобы хоть кто-то помешал нам в этом.

— Все равно не верю, — повторил священник, но со значительно меньшей долей уверенности в голосе. — Должен быть какой-то другой выход, более гуманный. Должен, — упрямо, как заклинание, произнес он.

— Это только в задачках по алгебре или по физике бывают идеальные решения, — неожиданно пришел на подмогу князю Минька. — А в жизни надо радоваться, даже если их просто удается найти.

— Жаль, если он все-таки найдется, когда уже будет слишком поздно, — тоскливо вздохнул священник.

— Иногда, отче, бывают моменты, когда чрезмерные размышления и колебания наносят еще больший вред, чем даже не самое лучшее решение, — напомнил Константин своему духовному наставнику.

— Как говорила моя мамочка Клавдия Гавриловна, лучше хороший выход сегодня, чем отличный, но завтра, когда он уже и не нужен, — не удержался Вячеслав.

— Как видишь, отче, даже по законам демократии абсолютным большинством в семьдесят пять процентов голосов прошло мое решение, — развел руками Константин. — Но раз уж тебе так жаждется, чтобы у Ярослава родился Александр, даю тебе свое княжеское слово, что, если этот зараза после обстрела нашими гранатометами уцелеет, специально убивать его я не стану и, более того, сделаю все, чтобы он остался в живых.

— И на том спасибо, — облегченно заулыбался священник.

— Вот и ладушки, — кивнул Константин, но тут неожиданная мысль пришла ему в голову, и он спросил: — Скажи, отец Николай, ты и впрямь готов пойти на что угодно, дабы предотвратить войну между нашими княжествами?

— Ради столь святой цели — да, лишь бы средства были достойными, — уточнил священник.

— Тогда у тебя есть шанс. Возможно, небольшой, даже малый, но есть. Надо будет съездить кое-куда.

— В Ростов, к Константину?

— Исповедать умирающего и без тебя найдутся желающие, — отмахнулся князь. — А вот прокатиться в Киев не помешало бы. Туда уже убыл боярин Хвощ с задачей сохранить по отношению к Рязани нейтралитет Мстислава Романовича. Шансы у него на это имеются, поскольку князь и сам по себе достаточно осмотрительный и неторопливый, да и годы у него немалые — не зря Старым кличут. Ты присоединишься к Хвощу и поработаешь с ним, а затем прокатишься еще дальше, в Галич. Кажется, Мстислав Мстиславич Удатный уже там. — На самом деле Константин понятия не имел, где находится князь, но теперь для него было самым главным отправить священника куда-нибудь подальше, чтобы тот вернулся лишь после того, как тут все стихнет, и он уверенно продолжил: — Боюсь, что, узнав, как мы утерли нос его зятю, он запросто может все бросить, дабы помочь родне. А если только Мстислав подпишется на подмогу своему родственничку, Рязани точно настанет карачун, потому что с ним за компанию ломанется не только киевский князь, а вся Южная и Северо-Западная Русь.

— Он что, местный авторитет? — не удержался от вопроса Минька.

— Еще какой. А потом, каждый будет рассуждать примерно так: чего не прогуляться за добычей, если с нами Мстислав Удатный, который битв никогда не проигрывает.

— Что, за всю жизнь ни разу? — недоверчиво переспросил изобретатель.

— Ни единого, — заверил Константин.

— А с татарами он как? — вскинул брови отец Николай. — Или не доживет?

— До Калки дотянет, но там как раз с ним приключится самый первый конфуз. Но это будет потом, а сейчас его авторитет на самом верху. Но еще до Галича тебе, отче, надо бы выйти на киевского митрополита Матфея[109] и пожаловаться на владимирцев. Объясни на пальцах, что мы их не трогаем, а они собирают в поход на Рязань уже вторую рать. Главное, чтобы он послал вместе с тобой в Галич кого-нибудь из своих или, на худой конец, дал какую-нибудь грамотку к Мстиславу. Кстати, можешь пригласить митрополита в гости к нам. Если согласится и приедет, считай, что войну с Ярославом ты отменил. Хотя… пока соберется, пока то да се… Нет, лучше чтобы он сразу дал тебе с собой еще одну грамотку для Всеволодовичей с призывом к миру и гуманизму.

Священник призадумался, сосредоточенно хмуря брови. Константин ободрил:

— И не тушуйся. Опыт у тебя в таких делах уже есть, причем довольно-таки удачный. Вон в Ростове получилось даже лучше, чем у Хвоща. Если б тебе еще парочку свиданий со старшим Всеволодовичем, как знать — возможно, рать под Коломну и вовсе бы не пришла.

— А ведь князь и впрямь дело говорит, — поддержал Константина Вячеслав. — Удачи, пастор Шлаг.

— Религия… — начал было по привычке Минька, но воевода, грозно глянув на своего младшего товарища, оборвал его речь в самом начале:

— Цыц! Не лезь туда, где ты ни ухом ни… — Он замялся, вспомнив про отсутствующее чувство юмора, но быстро нашелся: — И вообще, сколько раз можно повторять: говори поменьше глупостей, а то враги могут подслушать. В общем, лучше пошли за болванками и гранатометами.

— На завтра же договорились! — возмутился Минька.

— А ты мне пока дашь только один, — промурлыкал Вячеслав. — Я его к себе под подушку положу, и он мне душу греть будет, когда я спать буду. И потом мне же еще и самому надо его освоить, ибо аз есмь наиглавнейший воевода, а когда это делать? Придется ночью, чтоб завтра в глазах будущих учеников не выглядеть тупым. — И он решительно потащил Миньку в сторону выхода, продолжая философствовать: — Репутация, в отличие от одежды, штука хрупкая и оченно капризная. Если ты ее ненароком подмочишь, то, как говаривала моя мамочка Клавдия Гавриловна, сохнуть она будет очень долго. Возможно, всю жизнь.

Они удалились, и Константин остался наедине с отцом Николаем. С минуту они молча глядели друг на друга. Затянувшуюся паузу первым прервал священник.

— Мне обратно торопиться или, наоборот, помедлить? — глядя на князя всепонимающими глазами, глухо спросил он.

— Ни то ни другое, — помедлив с ответом, наконец отозвался Константин. — Пытайся всевозможными путями добиться того, о чем я тебе говорил, а возвращайся сразу, как только получишь от митрополита определенный ответ и уладишь все в Галиче с князем Мстиславом.

— А тем временем на Рязань придут… Выходит, ты попросту развязываешь себе руки, пока я буду в отлучке, — даже не спросил, а скорее подумал вслух священник, продолжая печально разглядывать князя.

— Вот за что я люблю тебя, отче, — несколько натужно засмеялся Константин, — так это за деликатность и осторожность. А то, знаешь, водятся такие священнослужители, которые норовят залепить свой вопросец прямо в лоб, вгрубую. И увильнуть нельзя, и отвечать не хочется.

— А ты и не отвечай, коли неохота, — спокойно посоветовал отец Николай.

— Кому другому и не ответил бы, — заверил Константин. — А тебе, дипломатичный ты наш падре, скажу как на духу. Я ведь от тебя планов своих будущих действий таить не стал, да и на благословение твое надежд не питаю, так что руки у меня и сейчас ничем не связаны. Хотя скрывать не стану — мне действительно очень хочется удалить тебя отсюда на время, пока все не уляжется. Но не потому, что я опасаюсь, как бы ты не стал совать мне палки в колеса. Отнюдь нет. Просто боюсь я за тебя, отче. За тебя, за Миньку. Вы же оба, как назло, молчать не любите. Но он хоть отрок, и в случае чего с него спрос маленький. А тебе и пожизненное заключение могут припаять. Засунут до конца жизни в какую-нибудь укромную келью уединенного монастыря, и все — поминай как звали. А нести людям через глухие решетки разумное, доброе и вечное очень уж несподручно.

— Рязань потеряет куда больше, ежели лишится тебя или Вячеслава, — не согласился княжий собеседник. — Это ведь вы у нас стратеги, а мы что ж — наука да слово божье. На подхвате, не больше.

— Стратеги — пока у нас в стране такая напряженка, — уточнил Константин. — Да и то в основном только в войне да в политике. Но если разбираться по большому счету, то это всего лишь тактика, потому что предназначена для обеспечения спокойной, мирной жизни государства, а вот за вами действительно будущее. И тут уж вершить главную стратегию не мне и не Славке, а тебе, отец Николай, да Миньке. И пусть сами вы успеете далеко не все из задуманного, но главную цель в жизни — воспитание своих учеников, которые станут вашими преемниками, должны выполнить во что бы то ни стало. Иначе получится, что и наши с Вячеславом труды пойдут прахом. Вот почему я и хочу, чтоб вы с ним пожили подольше…

Оставшись наконец один, князь задумался, куда ему завтра лучше всего поехать: то ли в Ожск, самолично посмотреть, как там продвигаются дела у Миньки, то ли в Переяславль, где они с Вячеславом затеяли построить что-то вроде стратегического продовольственного склада для будущих нужд армии. Или же…

— Вот черт! Ну не разорваться же! — ругнулся он в сердцах и разумно рассудил: — Ладно, утро вечера мудренее, так что завтра на свежую голову и обдумаю, куда мне в первую очередь податься.

Однако судьба распорядилась иначе. Утром он уже совсем было надумал отправиться к Миньке, но тут в дверях появился растерянный Епифан и молча протянул князю маленькую фигурку Перуна.

— Радомир принес, — пояснил он. — Сказал, чтоб я его тебе передал, а сам уже обратно утек. На словах же токмо и поведал, что Всевед тебя к завтрему к себе ждет. — И озабоченно поинтересовался: — Уж не случилось ли чего с волхвом?

— Вот я везде съездил и повсюду успел, — хмуро протянул Константин, с неприязнью разглядывая маленького, грубо вырезанного божка. — Уж больно ты не ко времени в гости заявился, — с укоризной заметил он ему.

Отказаться от приглашения, прислав в рощу Перуна кого-нибудь из Тайного братства, рязанский князь даже не думал — просто так, по пустякам Всевед его дергать ни за что бы не стал, а значит, и впрямь что-то случилось, так что утром следующего дня он в сопровождении неизменного Епифана выехал по хорошо известной ему дороге, прихватив с собой теплую шубу для старика, еще кое-что из вещей, пару мешков с едой и добрый бочонок меду.

Полозья саней катили натужно, частенько противно повизгивая, когда соприкасались с промерзшей землей — снега в этом году выпало на удивление мало, — однако пара застоявшихся в конюшне без дела лошадей справлялась легко и, практически не сбавляя хода, весело несла Константина к заветной дубраве. Небольшой морозец легко пощипывал княжеские щеки, а погожий зимний денек приятно освежал, и казалось, что даже яркое солнце и глубокая синева неба тоже ликуют вместе с Константином, разделяя его восторг и какую-то беспричинную, щенячью радость.

Вскоре пришло время сворачивать. Колея просматривалась уже еле-еле. Судя по ее состоянию, с жертвоприношениями у волхва имелись серьезные проблемы. Очевидно, кроме тех, кому было поручено раз в неделю доставлять Всеведу припасы, больше никто в рощу не забредал. Во всяком случае, в последние дни.

— Господи, красота-то какая, — вздохнул князь, озирая бескрайние просторы полей, раскинувшиеся по обе стороны от дороги.

— Енто ты и впрямь в самое яблочко угодил, княже, — охотно поддержал его верный Епифан. — Такой шири ни в одном княжестве нетути. Ох и щедр к нам вседержитель. — Но тут же озабоченно добавил: — А со снегом ноне поскупился. Опосля грудня[110], почитай, добрых снегопадов и вовсе не было. Ежели так и дальше пойдет, то все жито либо вымерзнет, либо на корню посохнет.

Когда они подкатили к дубраве, перевалило за полдень, но яркие, слепящие краски зимнего дня уже слегка потускнели, предвещая скорое наступление сумерек. Торопясь успеть до темноты, они вдвоем — Константин так до конца и не выучился княжеским замашкам и потому выгружал и таскал все наравне с Епифаном — быстренько перенесли подарки в глубь рощи, где у Всеведа было устроено небольшое хранилище для припасов. Вырытая под корнями старого полузасохшего дуба землянка с трудом вместила в себя все, что они привезли.

Идти дальше, в самую чащобу, Константину пришлось одному. Невесть откуда вынырнувший Радомир строгим тоном предупредил Епифана, чтобы тот ныне ждал князя прямо здесь, на опушке. Предупредил и, пока князь взваливал на одно плечо бочонок с медом, а на другое — куль со снедью, всякими медовыми коврижками и прочими сластями для юного помощника старого волхва, исчез, причем так быстро, что Константин даже не заметил — в какую сторону. Впрочем, места были ему знакомы.

Вскоре перед его глазами открылась заветная полянка. Была она небольшой, овального размера и в самом широком своем месте не превышала и двадцати метров. Снега на ней не было вовсе, да и под могучими дубами, окружавшими ее, земля тоже была обнажена.

Посреди полянки высился Перун. Правда, он лишь отчасти походил на то, что некогда представлялось Константину в его воображении, но основные из описанных в книгах атрибутов он имел: позолоченные усы, серебряную бороду и серебряный меч, который бог войны уже поднял вверх, прижав рукоять к правому боку, словно гадая, на кого именно устремиться.

— Только не на Рязань, — хмуро посоветовал ему Константин.

Перун, сурово взирающий на князя, не ответил, продолжая размышлять, но в костре, что всегда горел подле двухметровой статуи, что-то гневно треснуло.

«Ах да», — спохватился Константин.

Как на грех он вновь забыл о приличной жертве, поэтому пришлось оторвать от своего тулупа костяную пуговицу и протянуть ее невесть откуда появившемуся Радомиру. Тот молча, с поклоном принял ее и, торжественно держа на вытянутых руках, понес возлагать скромную жертву на священный костер. Пламя тут же взметнулось повыше.

«Не иначе как пуговка понравилась, — понял Константин. — Вот и хорошо».

Непритязательность грозного славянского бога его вообще умиляла. Никаких тебе денежных вкладов на помин души, никаких десятин, никакого строительства храмов, в отличие от… Впрочем, он тут же поймал себя на мысли, что несправедлив. Саваоф, равно как и Христос, тоже ничего не требовал. Все дело было в наглости их жрецов, то бишь служителей церкви, и в скромности волхва, который за все время ни разу не обратился к князю с какой-либо просьбой.

Кстати, а где же сам Всевед? Константин растерянно огляделся по сторонам и, опешив, уставился на дальний угол полянки, где у подножия одного из дубов лежал старый волхв. Глаза его были закрыты, а руки сложены на груди. Полное ощущение, что человек умер. Однако не успел князь испугаться случившегося, как Всевед еле заметно пошевелился и открыл глаза. Почти сразу же к нему подскочил Радомир, принявшись заботливо поить его чем-то из принесенной им крынки.

— Живой, — радостно заулыбался князь, заметив, как жадно пьет волхв. — Ну и напугал же ты меня, старче, — упрекнул он Всеведа, направляясь к нему.

Старик, напившись, оторвался от крынки и, чуть отдышавшись, медленно повернул голову на голос. Увидев князя, он слабо улыбнулся:

— Я знал, что ты придешь на мой зов, княже.

— А я мог и не прийти? — хмыкнул Константин, подсаживаясь поближе к старику и бережно похлопывая его по плечу.

— Все могло быть, — философски заметил волхв. — Но я знал, потому как уже видел все это прошлой ночью, аккурат перед тем, как… Словом, видел. Мы с тобой сидим вот так же, и твоя рука на моем плече.

— А меня не было в твоем сне? — раздался громкий мужской голос, и через мгновение из-за дуба вышел невысокий человек, одетый, несмотря на зимний морозец, в легкий грубо выделанный кожух.

На голове его красовалась огромная, величиной с большой арбуз, шапка из лисьего меха. Ни усов, ни бороды мужчина не имел. Присмотревшись повнимательнее, Константин увидел, чего еще тот не имел. Оказалось, что у него отсутствуют и брови, и даже ресницы. Создавалось ощущение, будто человек очень сильно не выспался и у него припухли веки. Нос у мужика был прямой, но грубый, губы толстые.

Если исходить из внешности, то больше всего он был похож на служителя какого-нибудь славянского Бахуса или иного божка, покровительствующего чревоугодию и сластолюбию. Особенно это сходство стало заметным, когда тот улыбнулся. Вид у него при этом стал добродушный и даже немного беззащитный, словно у большого, но до сих пор остающегося беспомощным ребенка.

— Так как, Всевед, был я в твоем сне или нет? — обратился он к волхву.

— Правду молвить, тебя там не было, но я все равно верил, что ты тоже придешь.

— Стало быть, у меня был-таки выбор? — удовлетворенно буркнул мужчина и еще шире осклабился. — То-то я чуял, как мне весь день кто-то пытается помешать. Если бы не это, то я, может, и не пошел бы. Сказать по чести, особого желания идти к тебе у меня не было…

— Но ты все-таки пришел, — слабо улыбнулся Всевед.

— Я же говорю, что мне очень уж рьяно старались помешать, а я этого не люблю. Каждый сам выбирает свою дорогу, и не надо силой подталкивать его к чужой.

— Я рад твоему приходу, — приветственно кивнул волхв.

Мужчина ухмыльнулся и бодро заявил:

— А знаешь, когда ты улыбаешься, как сейчас, тебе на вид никак не дать больше двухсот лет. Я в прошлую седмицу такой пышной бабенкой любовался, что едва ты ее узрел бы, как тут же учал бы взбрыкивать, будто молодой козел. Давай-ка я вас сведу, и клянусь, что эта деваха разожжет такой огнь в твоих чреслах, что ты вновь, как триста лет назад, почувствуешь себя мужиком.

— Не смогу, — кратко ответствовал Всевед, по-прежнему слабо улыбаясь.

— Это вряд ли, — усмехнулся мужчина. Стащив с головы свою лисью шапку, он неспешно вытер пот с гладкой кожи черепа. Оказывается, волос у него не было не только на лице. — Ох и вряд ли, — повторил он.

— Точно не смогу, — посерьезнел Всевед. — Семьдесят семь.

— Что?! — переспросил мужчина, и улыбка запоздало сползла с его лица. — Уж не хочешь ли ты сказать, что отведал запретный настой?!

— Зато я смог побывать там, куда мне нужно было попасть. Когда я прошлой ночью развел запретный костер, взывая к Числобогу[111]… — начал было объяснять Всевед, но мужчина тут же его перебил:

— Ты, видно, и вовсе на старости лет выжил из ума, старик?! Твое ли это дело?![112] Ты, верховный жрец самого Перуна, полез отнимать кусок хлеба у бабок-ворожей?! Или тебе мало своей славы?!

— Угомонись, время дорого, и не столь для меня, сколь для вас, — строго оборвал его Всевед. — К тому же ни одна из них все равно бы туда не сунулась. Меня попросили кое-что проверить, а потому пришлось заглянуть в Око Марены[113].

Лысый охнул.

— А почему не в царство Озема и Сумерлы?[114] — ехидно поинтересовался он. — Во всяком случае, надежды на возвращение оттуда больше. Или, скажем, отчего бы тебе не заскочить в гости к Нияну?[115] Тоже неплохое развлечение. А в гляделки с василиском[116] ты еще играть не пробовал? Воистину, к концу жизни старики становятся похожи на детей.

— Вы не успеете дослушать меня, — слабо заметил Всевед. — Ты же знаешь, что после этого настоя спустя недолгое время люди лишаются сил настолько, что не могут ни шевелиться, ни разговаривать, и так целую седмицу. Так вот, мы всегда думали, что это Око Марены, потому что ни один из нас никогда не заглядывал туда.

— Оно и понятно — все считали, что еще мало пожили, — вновь не сдержался лысый.

— А я заглянул и хочу, чтобы вы знали: на самом деле то, что я увидел, вовсе не Око.

— Ты меня радуешь, Всевед. В кои-то веки хоть разок, — буркнул мужчина.

— Это гораздо хуже. — Голос старика стал заметно слабеть. — Это даже хуже, чем вход в пекло[117].

— Хуже вроде быть уже не может, — недоверчиво протянул лысый.

— Может. Я знаю, потому что я видел. Там нет дна. Это взгляд бездны оттуда на нас. Она черная и ужасная. В ней никто не живет, но она сама нежить и порождение всяких страшных тварей, которые из нее и выходят в наш мир. Сдается, что так перебрался к нам и Хлад.

— Не поминал бы ты его, — проворчал мужчина, вновь вытирая выступившую на лбу испарину. — Конечно, ты его одолел, токмо…

— Я смотрел туда и искал хоть какое-нибудь слабое место, — не слушая своего собеседника, слабым голосом продолжал рассказывать Всевед, — но я не узрел его. Кто ведает, если бы у меня было побольше времени, то я нашел бы хоть что-то, но тут бездна начала всматриваться в меня, и я… испугался, — несколько смущенно сознался волхв.

— Ты и испугался? — усомнился мужчина. — Ты, который дрался и одолел самого… гм-гм…

— Да, я. И на сей раз я был один, а предо мной находился даже не Хлад, а его хозяин.

— Что-то непонятное ты говоришь, старик, — крякнул мужчина, в недоумении потирая свою лысину. — Может, ты просто не так смотрел или не туда попал? — предположил он.

— Туда. Именно туда. Но даже не это главное. Вспомни, как двигалась вода в Каиновом озере, которое считалось Оком Марены.

— А чего тут вспоминать, — фыркнул мужчина. — Она ненадолго пропадала, после чего Око Марены открывалось и целую седмицу оставалось открытым. Мудрые люди сказывали, что как раз в это время из него и выбирается наружу всякая нечисть, чтобы собрать жертвы для своей повелительницы. Потом сызнова приходит вода, и Око богини закрывается.

— Правильно. Так оно когда-то и было. Но ныне Око уже не закрывается.

— То есть как? Совсем? — растерялся мужчина.

— А чего тут такого страшного? — вмешался в разговор Константин, пытаясь понять причину столь глубокого беспокойства. — Какая в том беда?

— Да ты что? — чуть не подскочил от возмущения мужчина. — Совсем ты, что ли, дите неразумное?!

— Угомонись, — осадил его волхв. — Он и впрямь не знает. — И Всевед пояснил князю: — Когда Око открывается — а такое случается не каждый год, — для Руси всегда наступает тяжелое время. Ты спросил, какая беда. О том никому не ведомо, потому как она всегда разная. То разлад среди князей — и по Руси рекой льется алая руда, то наступает засуха, после чего люди мрут от голода как мухи. Да что там я тебе поясняю — сам, поди, зрел, пока ехал сюда, сколь мало снега на полях. Ежели такое продержится до конца зимы, земля не токмо не побалует урожаем, но и не вернет людям на семена. Но это начало. Неурожаи бывали, когда вода в озере пропадала всего-то на десяток-другой ден. Ныне же оно не наполнилось и к зиме, так что у Руси впереди не просто плохое лето — страшное, а скорее всего, даже не одно. И чем дольше это Око будет открытым, тем больше этих лет нас ожидает.

— А старика Вершигора ты зрел? — осведомился мужчина.

— Нет его, — глухо откликнулся Всевед. — Умер еще по осени.

— Как же так? — пробормотал мужчина. — Он же должен был почуять и прислать весть, чтоб его сменили.

— Весть он прислал, — пояснил волхв. — Еще до Перунова дня ему на смену отправился Боримир, но не дошел. Я же, занятый вон им, — кивнул старик в сторону Константина, — даже не почуял, что его не стало. Потому Око и открыто. И не по своей воле я туда заглядывал.

— Ха! — громогласно усомнился мужчина. — И кто же тебя мог заставить?

— Не заставить — попросить, — тихо поправил его Всевед и ответил: — Мертвые волхвы. Ведомы тебе такие?

— Слыхать-то слыхивал, а вот узреть воочию хоть одного так и не довелось, — смущенно сознался мужчина. — Я иной раз даже мыслил, будто они вовсе давно вымерли в своих пещерах.

«То есть как это мертвые и вымерли?» — едва не ляпнул Константин, но вторично выказывать свое невежество постеснялся. Однако Всевед будто услышал немой вопрос князя и, повернув к нему голову, спокойно пояснил:

— Еще в то время, когда по призыву твоего пращура на Русь воронами слетелись служители Распятого, часть волхвов ушла. Остался едва ли не один из каждого десятка.

— Трусы! — буркнул мужчина. — Надо было не уступать.

— Нет, — вздохнул Всевед. — Просто у них была своя правда. Они сказали, что коли нет в них нужды, то навязываться самим негоже. И ушли они не для того, чтобы спастись самим, а дабы сохранить накопленную мудрость, потому что она стала тоже никому не нужна, ибо на ее место поставили веру, а она слепа. Ныне их никто не в силах отыскать. Ведомо токмо, что осели они где-то далеко на восходе, в горных пещерах. А те, что остались, в отместку прозвали их Мертвыми волхвами. Сколько их там ныне обитает и где — никому не ведомо. Оставшиеся здесь, как бы плохо им ни приходилось, никогда не пытались их искать, а сами они вестями о себе не больно-то нас баловали, зато ныне, — Всевед слабо усмехнулся, — подали-таки голос.

— Сами?! — вытаращил глаза мужчина.

— Сами, — подтвердил волхв. — Уж больно великая беда грядет на Русь, и ежели мы все вместе не возможем сделать так, дабы Морена закрыла свое Око, то…

— И сызнова я не пойму: как оное сделать? — Мужчина в недоумении уставился на старика. — Она того. Схочет — зажмурится, а не схочет — чем ты ее заставишь? Кто с нею справится?

— Мертвые волхвы, — устало ответил Всевед.

Было заметно, что каждое слово давалось ему со все большим трудом. Всевед указал Радомиру на крынку. Юный волхв дрожащей рукой поднес ее к губам старика, и на Константина, сидящего рядом, пахнуло непередаваемо мерзкой вонью. Запах был настолько противным, что у князя немедля скрутило желудок, и он опрометью кинулся за ближайший дуб. Тошнило его долго и обильно, выворачивая наизнанку. Пришел Константин в себя от легкого похлопывания по плечу. Он обернулся. Рядом стоял лысый.

— Всевед опосля выпитого все равно не сразу в себя придет, — пояснил он Константину, со вздохом продолжив: — Зря он, конечно, все это затеял с настоем-то. Мог бы и ворожей поспрошать, хотя туда и впрямь все равно ни одна из них заглядывать бы не стала. Видать, и впрямь ждать было нельзя. Он ведь не то что иные волхвы. Ведомо ли тебе, что он всю жизнь не токмо верховным жрецом Перуна был, но и его воем, да еще самым лучшим?

— Ведомо, — откликнулся Константин, вытирая рот.

— А ведомо, что это он убил самого Хлада?

— И это знаю, — коротко отозвался Константин, не желая уточнять всех подробностей.

— А откель? — не унимался лысый.

— Я… был там… в ту ночь… и видел, — нехотя ответил князь, стараясь не сказать лишнего.

— Погоди-погоди. Так это не тебя ли волхв и Лада лечили прошлым летом? — вытаращил свои странные глаза мужчина. Странными они были потому, что все в них почему-то отражалось вверх ногами, включая и самого князя.

— Меня, — сознался Константин.

— Стало быть, ты — князь рязанский? Вот тебе и на! Никогда бы не подумал, что у него в закадычных друзьях ходят такие люди.

— Когда мы с ним познакомились, я был простым беглецом, — уточнил Константин.

— Все едино, — небрежно махнул рукой мужчина. — То даже поболе ценится. Беглец — он, чтоб живот свой спасти, и со Злодием[118] дружбу готов завести, но ты сохранил ее и опосля, а это дорогого стоит. Стало быть, сам князь Константин Володимерович предо мною стоит. Вот удружил мне волхв со знакомцем новым, да еще таким именитым.

— А мне тебя как звать-величать? — осведомился Константин.

— А разве Всевед не обсказал тебе мое имечко?

— Нет, конечно.

— Вот это славно, княже. Вот это мне Всевед удружил, — радостно потер ладони собеседник князя. — Тогда вот тебе моя рука. — Он цепко обхватил широкой пятерней ладонь Константина и, не выпуская ее, бодро заявил: — Ты князь будешь, а я ведьмак[119], стало быть.

В ответ Константин озадаченно захлопал глазами, не понимая, радоваться ему счастью знакомства с представителем столь экзотической профессии или сокрушаться. Он было решил, что это не совсем удачная шутка, но тут мужчина, неверно истолковав молчание князя, самодовольно закивал:

— Да-да, из самых что ни на есть прирожденных, а не каких-то там наученных[120].

Некоторое время он вновь дивился на загадочную реакцию князя, но потом его осенило:

— Да ты не боись. Я ведь на зло и вовсе не способный[121], а что ты там о нас от своих мамок в детстве слыхал — лжа голимая. Известное дело, — сплюнул он презрительно, — бабы.

— А имя? — наконец выдавил из себя Константин.

— Да на кой ляд оно тебе? — пожал плечами прирожденный хозяин ведьм. — Коль Всевед ничего не сказал, то и мне его тебе говорить не след.

— А как мне к тебе обращаться?

— А ты зови меня, как все зовут, — предложил мужчина.

— Но я не знаю, как тебя зовут все.

— Вправду? — изумился ведьмак и в очередной раз поскреб пятерней в своем лысом затылке. — Вот это и впрямь странно. Видать, у Всеведа чтой-то в последние дни с головой — иначе он бы тебе его непременно обсказал. К тому же оно у меня такое баское.

— И какое же? — устало вздохнул Константин, ибо вынужденный допрос ему порядком надоел.

— Тогда еще раз пожмем друг дружке руки, — предложил, хитро улыбаясь, ведьмак. — Ты, стало быть, Константин, а я, стало быть… — Он приподнялся на цыпочках и заговорщически шепнул в самое ухо князя: — Маньяк.

— Кто?!

Глава 14 Поручение Всеведа

Куда и ведьмы смелый взор Проникнуть в поздний час боится, Долина чудная таится… Александр Пушкин

Слово «маньяк» настолько явственно отдавало родным двадцатым веком, что Константин даже ни на секунду не усомнился в подлинности своей догадки. Чего тут думать, когда вот он, еще один, пятый по счету.

— И ведь как хитро устроился, — бормотал он, радостно тиская в объятиях еще одного земляка по времени. — Так ты что же, решил под мистику сработать? Оккультных книжек начитался, что ли? — безо всякой дальнейшей проверки перешел он к расспросам.

— Ишь ты, каки слова ведаешь, — простодушно восхитился Маньяк и уважительно протянул: — Сразу видать, что князь.

— Да ладно тебе, — махнул рукой Константин. — Завязывай с конспирацией. Я ведь тоже свой, такой же как и ты.

— Ведьмак, что ли? — изумленно вытаращил глаза мужчина. — А тогда я почто о тебе николи не слыхал?

— Ну хватит придуриваться, — продолжал улыбаться Константин. — Ты когда сюда попал? С зимы здесь обитаешь?

— Да как родился тута, так и живу, — недоуменно ответил его собеседник, настороженно глядя на князя — уж не тронулся ли умом этот загадочный человек, непонятно чему радующийся и непонятно о чем сейчас вопрошающий. — Ужо скоро почитай четыре десятка годков будет, как я тута.

— Так ты что же, хочешь сказать, что ты не из двадцатого века? — насмешливо осведомился Константин, постепенно начиная догадываться, что тут что-то не так, но еще не желая смириться с тем, что на сей раз он попал впросак.

— Откель? — не понял Маньяк.

— Из двадцатого века, — сквозь зубы процедил Константин.

— Не-э, я из Приозерья. Ну по ту сторону дубравы. — Он неопределенно кивнул куда-то, очевидно указывая, где расположена его родная деревня, и простодушно полюбопытствовал: — А енто селище, кое ты назвал, игде лежит-то?

— Там. — И Константин, перещеголяв Маньяка, кивнул еще неопределеннее, пробурчав с кислым видом: — А чего ты себе имечко-то такое взял?

— А что? — удивился ведьмак. — Чем плохо-то? Вон они, братия и сестры мои небесные, наверху светятся, людям радость несут. Баско. А потом раз — и все, полетели вниз одна за другой. Так и я в одночасье. Я же говорил тебе, что токмо добро учиняю, так что путь у меня и впрямь, как и у них, белый[122]. — Он тоже помрачнел и замолчал.

На этот раз пауза не продержалась и десяти секунд, будучи прерванной голосом Радомира:

— Идите уж. Дедушко кличет.

Продолжающий недоумевать над странным поведением князя Маньяк и разочарованный до глубины души Константин послушно поплелись на зов подростка. Однако едва они присели возле старика, как тот выдал им такое, отчего оба они чуть не подскочили:

— Мертвые волхвы хотят узреть вас обоих у погасшего святилища близ Каинова озера…

— Кого?!!

От громкого вопля, вырвавшегося одновременно из двух глоток крепких, здоровых мужиков, с ближних дубов сорвалась целая стая недовольных ворон, которые своим карканьем тоже внесли существенную лепту в общий ор.

Порядок навел Всевед. Первым делом он угомонил птиц. Для этого оказалось достаточно просто строго посмотреть наверх. Следующими на очереди стали люди.

— Я же вас не перекричу, — слабым голосом заметил он, и Константин с ведьмаком тут же умолкли.

— Ты, ведьмак, будешь у князя за провожатого. А по пути, ежели возникнет нужда, особливо любопытным глаза отведешь. Как ни крути, а путь ваш чрез владения владимирских князей ляжет, так что в дороге не раз занадобишься, ибо Константину одному через них идти негоже. Не ведаю, с какой стороны к нему беда подкрадется, но то, что она уже почти рядом, чую. Туман в днях грядущих у него стоял, будто кто все снежком припорошил, а ты сам ведаешь, чем сей знак грозит.

— Ведаю, — хмуро подтвердил ведьмак и искоса глянул на Константина.

Нехорошо глянул. Так обычно смотрят опытные доктора на безнадежного больного.

— А не рано ты меня, Всевед, в домовину положить вознамерился? — возмущенно засопел Константин.

— Не кладем — вытягиваем, — поправил князя волхв. — Ведьмак и будет вытягивать, ежели что.

— Так, может, мне просто никуда не ехать? — робко осведомился Константин. — Ну ладно там, гм-гм, Маньяк. А я-то зачем нужен твоим друзьям-покойникам? Я и обрядов-то никаких не знаю. Еще ляпну там в самый неподходящий миг что-нибудь эдакое и все им испорчу.

— А тебе и не надо ничего знать. Им даже не ты сам — руда твоя нужна.

— Чего?! — остолбенел Константин, и струйка холодного пота ощутимо покатилась у него по спине прямо между лопаток.

— Да ты не пужайся, — вяло усмехнулся волхв. — Там на все про все чарки малой за глаза хватит. Но без нее Око не закрыть.

— А кто-нибудь другой меня заменить не сможет? — предложил Константин и осторожно покосился на ведьмака.

Тот сразу понял княжеский намек и тут же набычился.

— Можно кому другому подмену сыскать, пусть даже ведьмаку, — вздохнул Всевед. — У него, конечно, тоже руда особая, но таких, как он, все равно по миру не один десяток сыщется. А той, что у тебя, больше нигде нет.

— И чем же это она такая особенная? — чуточку ревниво осведомился Маньяк. — Оттого что княжеская?

— Нынче на Руси князей как грязи, — ответил Всевед, — а такой, как у него… Не уберегся ты в порубе Глебовом, самую малость не уберегся, княже, — обратился он к Константину. — Видать, когда ты Хлада на себя выманивал, а отец Николай рудой своей его кропил, тогда-то эта тварь зловредная, чтоб спастись и до конца не сгинуть, частичку своей плоти в тебя и ухитрилась всунуть.

— Так он что же теперь, Черным стал?! — испуганно отшатнулся от Константина Маньяк, со страхом глядя на князя.

— Пока нет. Да будто ты и сам не видишь.

— Видеть-то вижу, — забормотал ведьмак смущенно и вновь, хоть и с опаской, но пододвинулся к Константину. — А на миг един помстилось, будто…

— Не боись, — успокоил его Всевед. — Я и сам ничего в нем не видел. Уж больно мала она… пока. Если бы Мертвые волхвы не подсказали, так и вовсе не знал бы, но дабы подсобить им, чтоб Око Марены закрыть, и того хватит. А ехать вам надобно не мешкая. Остатний срок — поспеть туда за две седмицы до того, пока люди чучело ее сжигать не примутся.

«Получается, за две недели до Масленицы», — сразу «перевел» Константин и тут же припомнил слова отца Николая, который на днях в очередной раз увещевал повлиять на своих друзей, дабы они посерьезнее относились к постным дням — среде и пятнице — и не вкушали мясного и молочного, а если уж невтерпеж, то не делали бы этого в открытую. Обмолвился священник и о Великом посте. Дескать, он не за горами, двадцать седьмого февраля, и во время него, дескать, тоже надо бы воздержаться, благо, что ни Вячеслав, ни Минька нужды в выборе еды не испытывают и прекрасно могут обойтись грибами, ягодами и прочим.

Так-так. Сжигают чучело обычно в последний день Масленицы, то есть это будет двадцать шестого, минус две недели… получается, что крайний срок — двенадцатое число. Вообще-то времени достаточно. Конечно, лошадь — не поезд, восемьсот верст за сутки ей не одолеть, да и за неделю тоже, а вот за две, к тому же с гаком — запросто. Сегодня двадцать второе, точнее, считай двадцать третье, и если не медлить, а выехать, к примеру, послезавтра, успев раздать поручения на время своего отсутствия, то вполне можно успеть, причем не особо напрягаясь.

«Хотя стоп! — спохватился он. — Совсем мне тут голову заморочили. Еще и обратный путь имеется, а это тоже уйма времени — впритык к весенней распутице, а если не успеть, то все — ждать еще несколько недель, пока не закончится половодье. Ну ничего себе!»

Выходило, что он будет отсутствовать в княжестве не просто долго, а непозволительно долго. Такой срок не лез ни в какие ворота, особенно с учетом того, что не далее как шестнадцатого февраля были сороковины по трем Всеволодовичам, и на сорок первый день собранное к тому времени войско, скорее всего, уже выступит в поход, не мешкая ни единого лишнего дня, чтобы успеть все закончить до весенней слякоти.

Получалось, что придется отказаться.

К тому же все услышанное им от Всеведа больше напоминало некую сказку, правда, довольно-таки страшную, но тем не менее ничего общего с реальностью не имеющую. Какие-то мертвые, какой-то ритуал или обряд, кровь Хлада, которая почему-то, оказывается, ухитрилась затаиться где-то в его теле. Так и подмывало сказать: «Ну несерьезно все это, ребята». Да и вообще, не стыдно ли ему опускаться до веры темных, невежественных людей средневековой Руси.

Но, с другой стороны, скажи самому Константину кто-нибудь всего полтора года назад, что за страшилка будет неотступно его преследовать — он бы тоже ни за что не поверил, а ведь оно же было.

«Незаменимых людей у нас нет», — всплыло вдруг откуда-то из глубин памяти. «А вот фигушки, — злорадно ответил он сам себе. — Оказывается, есть. И не кто-то, а ты сам. Вот только никакой радости я от этого что-то не ощущаю».

Однако, как бы там ни было, а ехать к черту на кулички ему было решительно нельзя. Одно дело смотаться на денек-другой к Всеведу — как-никак старик ему спас жизнь, а долг платежом красен. Да и недолго это, потому можно отложить и все прочие дела — такой срок они потерпят. Но совсем другое — тащиться невесть куда только потому, что старый волхв, наглотавшись чего-то галлюциногенного, увидел некую мифическую беду для Руси. А если он просто перепутал пропорции своих снадобий, и лишь потому его сладкие грезы вдруг превратились в жуткие кошмары, а на самом деле, размышляя трезво и здраво…

— Там, у святилища Марены, вас ждать будут, — меж тем продолжал инструктаж Всевед. — Но главное, про срок не забудьте.

«Ага, не забуду, — мысленно ответил князь. — И рад бы, да не получается забыть. Вот только у тебя один срок, а у меня совсем другой, так что извини, старче…»

Он решительно встал, набрал в грудь побольше воздуха и приступил к ответной речи. Слушали его очень внимательно, ни разу не перебили и даже, когда он уже перестал говорить, некоторое время все еще продолжали хранить молчание. Первым открыл рот Маньяк:

— А ничего ты мне, Всевед, напарничка подсунул. Я, правду сказать, почитай ничего и не уразумел, но что умно сказано — сразу понял.

— Да и я ноне тож подивился изрядно. С лета князя знаю, а такого от него еще не слыхивал, — заметил волхв и ласково спросил у Константина: — Так ты как, все ли обсказал али есть что прибавить?

— Все, — гордо мотнул головой недавний докладчик, довольный своим удачным экспромтом, в котором присутствовали и глубокие философские мысли, и простейшие житейские доводы, опирающиеся на здравый смысл и железную, непрошибаемую логику.

Нет, он не ставил под сомнение видения старика — нельзя оскорблять человека, но все равно после такой проникновенной и убедительной речи даже круглый идиот понял бы, что Константину срываться сейчас из Рязани так же глупо, как пытаться научить медведя варить себе на обед кашу и жарить яичницу. Глупо, поскольку все кончится тем, что либо косолапый сам подохнет с голоду, либо — что куда вероятнее — значительно раньше сожрет незадачливого дрессировщика. В общем, как ни верти, — ничего хорошего.

Ну не кретины же они оба. Должны, в конце концов, понять, что есть государственные дела, которые отлагательств в самом деле не терпят, а есть глюки, видения и кошмары, густо замешенные на преданиях, былинах и прочих россказнях, из которых после долгого гуляния по свету давным-давно выветрились и те крошки правды, что когда-то в них имелись.

— Стало быть, все? — еще раз переспросил Всевед.

— Ага, — уже с меньшей долей уверенности в голосе подтвердил Константин.

— Ну тогда в путь. И да пребудет с тобой в пути Перунова подмога, и охранит от всех напастей матушка Мокошь. — С этими словами Всевед неспешно и величаво осенил князя загадочным жестом, напоминающим то ли латинскую букву «зет» с хвостиком внизу, то ли росчерк августовской молнии.

— Погоди-погоди, а Рязань-то как же? — растерялся Константин, убежденный, что произошла какая-то ошибка, волхв чего-то просто недопонял, и стоит привести ему еще пару-тройку убойных доводов, как недоразумение благополучно разъяснится.

— О ней не печалься. Мертвые повелели передать, что, пока ты будешь в отлучке, они твое княжество на большой оберег возьмут. Тяжкая это ноша, но до твоего возвращения они продержатся. И впредь такими пустяшными мыслями сердце свое не утруждай. У тебя теперь поважней заботы имеются — в срок, что отведен, до Каинова озера обернуться.

— Обещать можно что угодно, — заявил Константин. — И как же они это сделают?

— Мертвым волхвам верить можно, — ответил Всевед. — А вот как сделают — не ведаю. Да и зачем тебе знать о том? Главное, что сделают.

— А… если у них что-то не получится? — уперся Константин. — Вот не смогут они убедить Всеволодовичей и все тут. И что тогда? — И он тут же сам ответил: — А тогда те приведут рати в мое княжество, когда сам я буду неизвестно где, им останется только…

— Не кощунствуй, князь, — строгим тоном перебил его Всевед и пояснил, что навряд ли Мертвые волхвы вообще станут тратить свое драгоценное время на то, чтобы попытаться в чем-то убедить упрямых князей. Скорее всего, они просто сделают так, что те сами решат отложить свой поход. А не отложат, так может получиться, что им попросту некого будет вести за собой.

— А это каким же образом? — удивился Константин.

— Не ведаю, — отрезал волхв. — Но даденное тебе слово они все равно сдержат — в этом ты можешь быть спокоен.

Уверенность, с которой он произнес последнюю фразу, была настолько велика, что передалась и Константину, поэтому он отставил дальнейшие возражения и умолк, а чуть погодя даже пришел к выводу, что коли эти живые покойники на самом деле обладают столь могучими силами, то возможно, что и ему нет смысла торопиться возвращаться в Рязань. Скорее уж напротив — затаиться где-нибудь до весенней распутицы, когда поход по-любому станет невозможен.

Однако по дороге в столицу князь надумал кое-что иное, сулящее более солидные выгоды. Риск, конечно, был велик, но зато в случае успеха… Впрочем, вначале все равно следовало выполнить поручение волхва, и на следующее утро небольшие простенькие сани выехали из Рязани, держа курс на Оку. Не прошло и часа, как они уже мчали по крепкому гладкому зимнему льду в сторону Москов-реки, а уж дальше строго на север, к неведомому Каиновому озеру.

В санях сидели трое. Двое — ведьмак и князь — в качестве пассажиров, а третьим, выполняя обязанности кучера, был человек, который как раз удачно подвернулся под руку. Звали двадцатилетнего парня Юрко, а прозвище у него было — Золото. Оно-то и сыграло решающую роль в том, что тот сейчас, сидя впереди, гордо правил лошадьми.

Повязали его несколько лет назад под Пронском, во время княжеских междоусобиц. За попытку бежать в родной город Юрко по повелению князя Глеба нещадно выдрали, а после второй кинули в поруб, но Золото был упрям, смириться с неволей все равно не желал и собирался уйти в третий побег, как только его выпустят из смрадной ямы, ибо свобода была ему необходима как воздух.

Удачливый охотник и заядлый рыболов, он до своего пленения надолго уходил из Пронска, облазил чуть ли не все рязанские леса, забредал не раз и в глухую Мещеру, и в сумрачные чащи, где жила дикая мордва. Невзирая на молодость, парень ходил в богатырях, и пленили его в свое время люди князя Глеба чуть ли не вдесятером, облепив руки и ноги, да еще и оглушив сзади увесистой дубинкой по темечку.

Кто знает, как бы сложилось все дальше, но, когда его выпустили из поруба, на рязанском столе сидел уже князь Константин, объявивший, что отныне все обельные холопы переводятся в закупы, которым и отработать-то надо всего ничего, каких-то пару лет, причем особо мастеровитым и усердным было обещано скостить и этот срок. Но и тут Юрко еще был в колебаниях. Однако узнав, что ныне вся рязанская земля, включая пронские владения князя Изяслава Владимировича, ныне под Константиновой рукой, пришел к выводу, что бежать-то в сущности некуда, разве что уйти в леса без надежды вернуться хоть когда-нибудь в родной посад, стоящий в тени прочных стен града Пронска.

Присмотревшись же к той работе, куда его первоначально поставили, Золото нашел ее оченно даже интересной и увлекательной. Видя смышленость и сообразительность парня, Минька стал доверять Юрко задачи посложнее, и время полетело для бывшего охотника вскачь, будто резвый скакун по ровной степи. Правда, одно не давало Юрко покоя, тревожа его душу, — это давняя мечта.

Очень хотелось ему попасть в княжескую дружину. Еще сызмальства вспыхнуло в нем это желание. Ради дружины он даже готов был пожертвовать своей свободой. В свое время Золото, четыре года назад, уже просился в Пронске к князю Изяславу, но тот велел малость подрасти и приходить повторно эдак лета через два. Оставалось бродить по лесам, охотиться на зверя да ловить рыбу, ожидая, когда минуют два лета. За это время Юрко честно выполнил княжеское требование относительно роста, вытянувшись, как по заказу, чуть ли не на полторы пяди, вот только подойти к Изяславу не успел, угодив в полон.

Зато теперь у него вновь появилась надежда. Правда, она пока была маленькой — кто же примет в дружину закупа? — но он надеялся, что за него замолвит словечко шустрый башковитый отрок, под чьим началом он трудился, тем более что Золото собственными глазами видел, как тот общался с князем, а главное, насколько сильно его уважает и ценит сам Константин Владимирович, всегда величая только по имени и отчеству — Михаил Юрьевич.

Однако вначале предстояло не просто проявить себя исполнительным, сметливым и усердным в работе — таких хватало, но и каким-то образом отличиться, а вот с последним никак не получалось. Как Юрко ни ломал голову, все равно ничего не придумывалось. Оставалось только тоскливо поглядывать в сторону стольной Рязани, тяжело вздыхать и неприкаянно бродить по мастерской.

Но тут ему повезло. Отрок, давая ему очередное поручение, сам обратил внимание на унылое лицо парня и не отстал, пока не вытянул у него причину печали, а узнав, в чем дело, самолично предложил помощь и пообещал при первой же оказии обратиться к князю с ходатайством за Юрко, причем даже взял его с собой в Рязань, когда понадобилось отвезти туда новые большие самострелы.

Подходящий случай тоже представился довольно-таки быстро. Правда, князь куда-то собирался, да и был не один, а вдвоем с каким-то чудным мужиком, но просьбу внимательно выслушал, с мужиком этим переглянулся, и… уклончиво пожал плечами, заметив, что именно сейчас ему некогда, ибо они завтра отправляются… тут он замялся, с некоторой запинкой пробормотав что-то невнятное про охоту, а вот после возвращения с нее…

Это был такой шанс, упускать который Юрко не собирался и тут же заявил о том, что как раз сейчас и именно он еще больше пригодится князю, поскольку…

Золото не врал, рассказывая о том, что он может и на что способен, а если кое-где чуток преувеличил, так самую малость. Увы, но Константина Владимировича в своей нужности убедить не получалось, поскольку, судя по его лицу, тот продолжал колебаться, но мужик, который его сопровождал, что-то прошептал ему на ухо, и — о радость! — Юрко был допущен на охоту. Не знал Золото, что благодарить за это он должен был старого волхва Всеведа, который помимо всего прочего вскользь заметил:

— А коль живое злато попадется — не отказывайтесь, берите.

И вот теперь парень, сидя в санях, твердо намеревался прокатить своих седоков «с ветерком» и вообще так выказать себя, чтобы по возвращении у князя не возникало сомнений в том, годится ли Юрко для дружины.

Уже первые дни путешествия убедили Константина, что туманные слова Всеведа о «живом злате» были поняты им правильно и касались они именно этого добродушного здоровяка, без которого навряд ли и ведьмак, и князь домчали бы в указанный срок до озера.

Сам Юрко уже на второй день их путешествия понял, что слова об охоте были лишь словами. Разумеется, как именно она организована у князей, парню было неведомо, но зато он знал точно, что вот такой, какая у них, она быть не может. Это ему пристало отправляться на охоту в одиночку или с парой-тройкой человек, а рязанскому князю такое явно не личило. К тому же катить из Рязани в новгородские леса, чтобы убить в них кабана или лося, не просто несусветная глупость, но глупость, явно граничащая с умопомешательством. А так как ни князь, ни его спутник на юродивых не походили, значит, ехали туда по какому-то тайному делу, посвящать в которое его не собирались.

Впрочем, от понимания этого Золото ничуть не расстроился, а, напротив, возгордился. Получалось, что раз его взяли с собой в это путешествие, то теперь уж точно примут в дружину, и Юрко молил всех славянских богов только об одном — чтобы они помогли ему и предоставили случай показать князю еще и свое охотничье художество.

Он даже во второй раз в своей жизни — первый был перед отъездом в стольную Рязань — принес жертву Авосю[123], который вроде бы большой умелец по части всяких там выкрутасов. Сумел же он подсобить ему днями ранее, как нельзя вовремя организовав его встречу с князем, так пусть расстарается еще разок. Ну что ему, жалко, что ли?

А ведь предупреждала старая мудрая бабка Радоша, которая и научила его словам заговора, что нельзя быть слишком назойливым и слишком часто обращаться к богам, особенно когда речь идет о сущих пустяках.

Нет-нет, Авось и на этот раз услышал Юрко. Вот только лучше бы он на время заговора оглох, поскольку, будучи раздражен эдаким надоедой, устроил такой случай, в результате которого они все чуть не погибли. А произошел он, когда их сани находились на одной из нешироких проток Москов-реки и лошади внезапно провалились под лед. Обе. Короче, пока они тонули, ибо подойти к ним не было никакой возможности, Юрко, бесцеремонно ухватив за шиворот, успел выбросить подальше от полыньи обоих пассажиров, после чего выпрыгнул и сам, хотя и не столь удачно, так что уже им самим пришлось бросать ему веревку и вытягивать на лед. Разумеется, все прочее — и сани, и припасы, а также серебро — безвозвратно кануло в воду.

И тут сразу возникла новая и почти неразрешимая проблема — уцелели-то лишь сами путешественники. Гривенок же, что хранились на «мелкие расходы» в калите на поясе у Константина, едва-едва хватило, чтобы купить новые сани и ледащую лошаденку. Снедь после приобретения нового транспортного средства купить было уже не на что, а поворачивать назад поздно — отъехали уже изрядно.

И снова выручил Юрко.

Золотом парня прозвали очень даже не зря. В походно-полевых условиях он именно таковым и оказался для всей их небольшой компании, полностью соответствуя своему прозвищу. И Константин, и даже бывалый Маньяк не успевали удивляться его зоркости, тонкости слуха и остроте обоняния, позволявшему ему различать малейший лучик света, стук или запах.

Юрко первым замечал мелькнувшего в чаще зверя или птицу. Иногда в кустах раздавался непонятный шорох или хлопанье птичьих крыльев, и он тут же, даже не поднимая головы, определял, кто это нырнул в спасительную лесную чащу и что за птица взлетела за его спиной. След же, оставленный на снегу, был для него и вовсе открытой книгой, все буквы в которой Золото выучил ребенком, а потому мог бегло читать. Благодаря этому у путников всегда была пища: он скрадывал зверя и он же мастерски, с одной стрелы, бил его в сердце, поражая насмерть.

И при всем своем внешнем добродушии, а также спокойной невозмутимости, граничащей с флегматизмом, он никогда не оставался без дела: то собирал уже во время вечернего привала подмерзшую кисло-сладкую клюкву, то мастерил силок, то ремонтировал прохудившуюся одежду. Правда, ни рязанский князь, ни Маньяк понятия не имели, что не давал он себе покоя по одной простой причине — чувствуя себя главным виновником происшедшего, он просто пытался хоть как-то искупить свою вину.

Единственное, чего Юрко был не в силах сделать, так это ускорить ход кобылы. Угощение кнутом подхлестывало ее, но срабатывало не больше чем на пять минут, после чего она вновь сбавляла относительно резвый темп и плелась кое-как, еле-еле переставляя копыта. Ну не лупить же ее все время?

Однако для нее нашелся свой умелец, который уже на второй день каким-то загадочным образом сумел заставить ее ускорить ход. Неизвестно, что шептал ей на ухо Маньяк, но сразу после этого она припускалась втрое, если не впятеро резвее обычного. Правда, использовал ведьмак свой «скоростной заговор», как его назвал Константин, строго через день, заявив, что чаще нельзя — животина попросту не выдержит и падет.

Однако как бы там ни было, но уложились даже раньше чем за три недели, прибыв на место десятого февраля, то есть задолго до предельного срока.

* * *

Об исчезновении князя Константина из Рязани в самый ответственный момент ходят разные толки. Гипотез, куда и зачем он отлучился столь надолго, несколько. Есть даже совершенно фантастические, вроде той, что высказал Ю. А. Потапов. Дескать, рязанский князь, решив лично договориться со своим двоюродным братом Мстиславом Мстиславичем, выехал в Великий Новгород, дабы встретиться с ним.

Что касается желания самой встречи, то мы тоже придерживаемся аналогичного мнения. В возникшем конфликте со Всеволодовичами Константин, прекрасно сознавая, что в одиночку ему не выстоять, должен был попытаться заручиться помощью или, на худой конец, нейтралитетом самого авторитетного из русских князей. Более того, судя по дальнейшему поведению Мстислава Удатного, есть основания предполагать, что эта встреча действительно произошла.

Однако состоялась она не в Великом Новгороде, а совершенно в другом месте, поскольку к тому времени князь Удатный уже направился на юг, чтобы договориться со своим тестем, половецким ханом Котяном, о помощи в войне, и, скорее всего, первоначально он планировал вести ее с Рязанью. Учитывая, что разведка, отлаженная еще братом Константина Глебом Владимировичем, работала достаточно плодотворно, нельзя поверить, будто рязанский князь ничего не знал об отъезде Мстислава из Великого Новгорода, следовательно, уж где-где, а в этом городе его быть не могло.

Лишь после того, как встреча Мстислава и Константина состоялась, причем с весьма благоприятным для рязанского князя результатом, Удатный передумал и сразу же заключил с половцами иной договор, отправившись изгонять венгров из Галича.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 138. Рязань, 1830 г.

Глава 15 Случайная встреча

Ангелы зовут это небесной отрадой, черти — адской мукой, люди — любовью.

Генрих Гейне

В самом обряде, до которого Золото и близко не подпустили, — он ждал своих пассажиров верстах в пяти от Каинова озера, — ничего запоминающегося не было, во всяком случае для Константина. Все произошло буднично и прозаично, будто собравшиеся проводили не важнейший ритуал закрытия магического и зловредного Ока, а рядовой забор крови у обыкновенного пациента на станции переливания. Разве что вместо того, чтобы ввести шприц в вену, князю попросту полоснули по руке здоровенным мясницким ножом, да одежда на Мертвых волхвах мало напоминала медицинскую униформу — вот и все отличие.

Да и таинственное Каиново озеро, точнее глубокая котловина почти круглой формы, ему тоже не показалось ни загадочным, ни волшебным. Обычное углубление в земле. Единственное, что немного удивляло, так это то, что на дне практически не было снега. Вот на бывших берегах да, а на дне только обычная земля с желтыми высохшими растениями.

Ситуация изменилась лишь на следующий день после того, как у Константина взяли кровь. Утром он встал и ахнул — оказывается, жуткий снегопад, который пошел еще вечером, засыпал котловину снегом почти вровень с берегами. И это за одну ночь. К тому же разбушевавшаяся стихия не унималась и днем, причем хлопья были такими большими и валили так густо, что человека нельзя было разглядеть, даже если он отходил на какие-нибудь семь-восемь метров. Дошло до того, что отлучаться по нужде из небольшого шалаша стали, только предварительно обвязав себя веревкой, чтобы не заблудиться.

Сами жрецы тоже ничего особенного, на взгляд стороннего наблюдателя, каковым являлся Константин, не представляли. Мужики как мужики. Встреться князю такие в толпе рязанских жителей, и он преспокойно прошел бы мимо, не обратив на них ни малейшего внимания. Даже лица у них были какие-то неприметные, словно их специально подбирали, используя в качестве эталона типичный усредненный стандарт.

На откровенные разговоры они не шли, сами о себе практически ничего не рассказывали, хотя выслушивали Константина с большим вниманием и даже уточняли-переспрашивали, если им было что-то непонятно. Но поведать хоть что-то в ответ — дудки.

Словом, из всего произошедшего за те три дня, что он находился близ озера, Константину запомнился лишь обильный снегопад, да еще странное пророчество, которое, в качестве награды за своевременное прибытие, изрек ему один из волхвов — поджарый, сухощавый Рагабор.

Было оно до чрезвычайности туманное, как, впрочем, и любое пророчество, а также одновременно пугающее и обнадеживающее. Чего больше — Константин так до конца и не понял. Произносил его Рагабор монотонным голосом, слова мягко журчали одно за другим, но, странное дело, столь же легко и плавно аккуратной стопочкой укладывались у князя в голове.

— Бойся не тьмы, но света в ней. Мрака вокруг не страшись, мрака внутри сторожись. Мертвой крови не пугайся, травленой — опасайся…

И в том же духе целых пять минут, не меньше.

Остальные двое тоже вручили на прощанье по подарку. Жрец с будничным мужицким именем Звонита наделил Константина перстнем, камень на котором, по уверению волхва, был способен распознавать все яды, мгновенно меняя свой густой рубиновый цвет на голубой, синий и даже темно-фиолетовый, чуть ли не черный — в зависимости от силы отравы.

Самый же старый из них и самый нелюдимый — за все время общения он даже не назвал своего имени, сурово пообещал, что отныне о любой опасности и беде князя будет предупреждать Хугивран. Правда, Константин так и не понял, что это за человек и откуда он возьмется — то ли его специально пришлют, то ли поручат известить об опасности, но уточнить не успел — волхв был неразговорчив и сразу после этого сообщения куда-то исчез, причем совсем, даже не попрощавшись.

Зато рязанскому князю очень хорошо запала в память случайная встреча, произошедшая на пути между Торжком и Тверью.

Сани, в которых они ехали, обгоняли все кому не лень. Обогнал их среди прочих и один богатый поезд, сопровождаемый десятком вооруженных всадников. А уже ближе к середине дня, как ни удивительно, они и сами его нагнали. Количество саней, притулившихся к обочине узкой дороги, к тому времени изрядно поубавилось, да и рядом с ними почти никого не было. Все люди, включая и возниц, растерянно топтались возле какого-то темного пятна близ опушки леса. Пятно вяло шевелилось и время от времени издавало пронзительные крики, наполненные дикой болью.

Голос был женский… Тут же, рядом с ним, в голос рыдали три женщины. На самом деле их было четыре, даже пять, если считать ту, что лежала, но не голосила только одна из них — та, что держала на своих коленях голову лежащей. Она сухо и отрывисто отдала какие-то приказания или распоряжения, и двое из пяти воинов заторопились к брошенным на единственного возницу лошадям и поспешили куда-то в сторону Твери, до которой оставалось верст тридцать, не меньше. Чуть погодя с места сорвался еще один и через несколько секунд тоже помчался, но уже в противоположную сторону, по направлению к Торжку.

— Лекарь есть?! — крикнул он на ходу, когда поравнялся с санями, где находились Константин, ведьмак и Юрко, но, не дождавшись ответа или приняв молчание за отрицание, тут же пустил своего жеребца в галоп.

— А ну-ка, останови, — хлопнул Константин по плечу Юрко, едва они доехали до стоящего поезда, и предложил Маньяку: — А пойдем-ка поглядим, что там у них стряслось. Заодно и ноги малость разомнем, а то затекли уже.

— Я сразу всем глаза отвести не сумею, — предупредил ведьмак, явно не одобряя такое пустое любопытство.

— И не надо. Волков бояться… — беззаботно махнул рукой Константин и, выпрыгнув из саней, поспешил к опушке.

Маньяк, проворчав под нос что-то нечленораздельное, подался следом. Чуть погодя ринулся догонять их и Юрко. Двое из оставшихся воинов некоторое время пристально всматривались в приближающихся к ним путников, но у них не было никакого оружия, и это успокоило их.

Едва Константин подошел поближе, как понял, что именно стряслось, а чуть погодя ему рассказали, как это произошло. Сработал самый обыкновенный закон подлости. Часть поезда ближе к вечеру укатила вперед, чтобы успеть все приготовить для предстоящего ночлега, а барышни притормозили, чтобы сходить кое-куда в лесок. Все бы ничего, но, уже возвращаясь из леса, одна из них — самая молодая — мимоходом зацепилась своей шубкой за толстую ветвь высохшего лесного великана, которому для того, чтобы рухнуть, хватило и этой малости.

Время у девицы было, но вместо того, чтобы метнуться в сторону — все равно в какую, — она стояла и смотрела, как могучий титан начинает валиться на нее. Лишь в самый последний момент ее инстинкт самосохранения все-таки сработал, подтолкнув свою хозяйку, но было уже поздно, и левая нога ее оказалась прочно придавлена рухнувшим дубом.

Весь снег вокруг лежащей был к тому времени, как подошли Константин с ведьмаком, даже не ярко-алым, а темно-бурым, почти черным от крови. Поначалу ратники попробовали немного приподнять сухого великана, чтобы освободить ногу, но так и не сумели — сил не хватило. Пришлось той, которая продолжала держать голову несчастной на своих коленях, отправить людей за подмогой — кого в Тверь, кого в Торжок.

— Топор-то хоть есть? — флегматично поинтересовался у одного из воинов подошедший следом за Константином и ведьмаком Юрко.

Тот некоторое время обалдело смотрел на парня, потом до него наконец-то дошло, о чем у него спрашивают, и он побежал к саням. Мигом обернувшись, он победно протянул здоровяку топор. Охотник деловито проверил большим пальцем руки его заточку, недовольно поморщился и направился в лес, бурча вполголоса, что хозяин топора просто пирожок без никто. Этой странной присказкой он вообще пользовался довольно-таки часто, когда бывал чем-то недоволен.

Какое-то время вдали раздавались глухие удары топора, и вскоре из леса появился кандидат в рязанскую дружину, волоча за собой четыре увесистые жердины, каждая толщиной с руку и длиной метра три.

— Ты иди сюда, а ты сюда, — принялся он споро расставлять оставшихся воинов, заодно задействовав и Маньяка.

На Константина жердины не хватило, и князю оставалось только наблюдать, как под руководством Юрко, действуя ими будто домкратами, мужики попытались приподнять повалившийся дуб, чтобы можно было вытащить ногу пострадавшей. Поначалу все шло хорошо, но недолго — спустя всего несколько секунд треснула и сломалась одна жердь, следом за ней другая, и дело застопорилось.

Один из воинов заикнулся было, что надо бы снова быстренько сбегать в лес, чтобы нарубить новых, но Юрко мрачно посмотрел на советчика, ухватился за слегка приподнятый более тонкий конец дерева, удерживаемый на весу оставшимися двумя жердинами, и, пыхтя, взвалил его себе на плечо, после чего, покраснев от натуги, принялся мелкими шажками осторожно перемещаться вдоль ствола, пока над ногой несчастной девушки не образовался небольшой просвет и ее наконец удалось извлечь из страшного капкана.

Проворно выскочив из-под ствола великана, который вновь облегченно рухнул на землю, Юрко шумно перевел дух, удивленно посмотрел на лежащего перед ним титана, будто пытаясь понять, как ему удалось совладать с этакой махиной, и, вполголоса проворчав традиционное: «Так он — пирожок без никто», вперевалку побрел назад к саням.

— Теперь твоя очередь, Маньяк, — шепнул Константин на ухо ведьмаку.

— Я ж не лекарь, — попытался было увильнуть тот, но затем с тяжким вздохом принялся за работу.

— И за чье здравие моя Вейка свечи в церкви ставить должна? — раздался молодой женский голос.

Константин обернулся и увидел ту, что держала на своих коленях голову пострадавшей. Кокетливо приталенный кожушок был обшит дорогой багряной с синеватой искоркой тканью. На ногах у нее были еще более яркие, алого цвета, сафьяновые сапожки. Волосы молодой женщины были надежно упрятаны под убрусом, а сверху круглой шапочкой собольего меха.

Впрочем, головной убор был надет так искусно, что не скрывал ни очелья, богато изукрашенного жемчугом и золотым шитьем, ни золотых ромбовидных височных колец, спускавшихся аж до самых скул. На вид женщине, впрочем, какое там, скорее девушке, было никак не больше двадцати двух — двадцати трех лет.

Ее лицо… С ярким румянцем во всю щеку, с точеным носиком, полными, чувственными губами, а главное — искристо-синими, цвета рассветного неба глазами, оно представляло собой такую совершенную гармонию, что хотелось вечно любоваться им, не отрывая глаз. Его не портила даже маленькая поперечная полоска на переносице — не иначе как девушка частенько хмурила брови.

— А-а-а… э-э-э, мы вот… едем… туда… торг… и… вообще… — проблеял он наконец нечто нечленораздельное, махнув рукой в сторону Твери.

«Красноречивый» ответ Константина, судя по всему, очень понравился молодой боярышне, как успел окрестить ее про себя рязанский князь. Прекрасно понимая, чем именно вызвано его косноязычие, она поначалу заливисто засмеялась, потом смущенно опустила глаза, и вдруг ресницы резко вскинулись вверх, и его вновь окунуло в бескрайнюю небесную синеву.

Это был точно рассчитанный залп. Десятки авиапушек самого тяжелого калибра в упор расстреливали беззащитный «кукурузник» Константина. Таких пробоин он не получал никогда в жизни и теперь неотвратимо пикировал, падая все ниже и ниже в бездонный омут васильковых глаз незнакомки.

— А мне, вам, кто, у кого, то есть за кого свечу, я тоже? — совершенно непринужденно поинтересовался он.

Навряд ли на его столь «ясный» вопрос сумел бы дать ответ даже прославленный Шерлок Холмс, но, как ни странно, та сразу же его поняла. Поняла и удивилась, хотя, может, просто сделала вид — женщины, они такие.

— Я же сказывала — Вейкой мою холопку кличут.

Константин начинал постепенно выныривать из пучины, но выныривать только для того, чтобы увидеть над головой синее небо, столь же бездонное, как и омут.

— Она у вас холопкой, а вы, стало быть, боярышня будете? — осведомился он, совершенно забыв, чтоб «вы» на Руси употребляют лишь для множества лиц.

Впрочем, даже если бы он и вспомнил это, трудно сказать, решился бы князь так сразу перейти на «ты». Очень даже возможно, что и нет, ибо тыкать ей показалось бы слишком кощунственно.

— Ну пусть будет боярышня, — лукаво усмехнулась женщина и, посерьезнев, спросила: — А твой… ну лекарь, он хороший? Сможет ей подсобить, чтоб девка оклемалась? — И пожаловалась с поистине женской непосредственностью, при которой зачастую прощается самый махровый эгоизм: — А то скушно мне без нее будет. Одна она у меня от тятеньки и осталась в новом дому.

«В новом дому… Значит, замужем, — сделал вывод Константин, и ему вдруг стало так тоскливо, что хоть волком вой. — Хотя, может, просто переехали куда-то с отцом, вот и…»

— Вы… ты, — наконец-то спохватился и поправился он, — к мужу, поди, едете… едешь? — уточнил он, выясняя самое главное для себя и очень надеясь услышать отрицательный ответ.

Боярышня отчего-то поскучнела, глаза ее мгновенно потемнели чуть ли не до фиолета, и она с каким-то непонятным вызовом, совершенно иным, сухим голосом произнесла:

— А тебе-то что?

— Да нет, я ведь так, ничего, — лихорадочно заторопился Константин, понимая, что ляпнул что-то не то, но не понимая, что именно и как это исправить.

— Смотри, гость торговый. У меня муж ух какой строгий. Если что в голову втемяшится, он от своего не отступит. И не поглядит, что ты вольный людин с Нова города. Коя вещица ему в руки попала — так оно уж навечно.

— Так ведь ты-то не вещь, — возразил Константин. — Вон какая… боярышня.

— Я?! — И цвет глаз у незнакомки стал чуть ли не черным. Она сердито хмыкнула и отвернулась.

— Ты не серчай, если я чего не так сказанул, — виновато покаялся Константин. — Уж прости дурака. Не хотел ведь обидеть. Известное дело, народ мы простой, торговый, спросим чего-нибудь, дак опосля самих стыдоба берет — хучь стой, хучь падай, — зачастил он, поспешно напяливая на себя маску эдакого веселого и недалекого разбитного парня. — Знамо дело, купецкого сына сызмальства токмо и обучают, яко торг вести, а вот к вежеству мы не свычны.

— Не свое речешь, — скучно заметила боярышня. — Ведь не твоя то личина[124], так почто напялил?

«Ух ты, как точно она меня вычислила», — подивился в душе Константин, а вслух честно заявил:

— Ох и умна ты. И то правда — не моя.

— Молодец, что хоть честный ответ дал, — вновь повернулась к нему боярышня, и Константин с облегчением заметил, что почти черный, враждебный цвет ее глаз снова сменился ослепительной синевой.

Меж тем воины под причитания бестолково суетившихся вокруг женщин пронесли мимо них лежащую на сером полотнище Вейку. Глаза девушки были закрыты — скорее всего, она была без сознания.

— А она не… — повернулась боярышня к шедшему последним Маньяку.

— Спит, — лаконично пояснил тот, отчего-то недовольно хмурясь. — До вечера не проснется. — Он устало вытер выступивший на лбу пот и твердо заверил: — Чрез месяцок, мыслю, срастется.

Со столь же хмурым видом он выслушал благодарственные слова молодой женщины, после чего тонко намекнул, что от словес в кошеле не звякает, но, повинуясь гневному кашлю Константина, настаивать не стал и поплелся к своим саням.

Однако, невзирая на его уход, боярышня, чья рука скользнула вбок, к небольшому синему мешочку, все равно решила рассчитаться честь по чести и сняла кошель с пояска.

— Ты погоди с гривнами, да не сер… — Константин остановил ее руку, но вздрогнул и осекся на полуслове — уж очень горяча и нежна была ладонь, которой он коснулся.

Боярышня тоже слегка покраснела и выразительно посмотрела на свою руку, по-прежнему удерживаемую нахальным купецким сыном. Константин кивнул, смущенно улыбнулся и с явным сожалением отпустил ее.

— Оно ить и впрямь лутшей сразу расчет учинить, — тихо произнесла женщина. — И за…

— Не обижай, — жалобно попросил Константин и спохватился: — Мне ведь уже ехать надо. Ты бы хоть назвалась. Все имя в памяти останется. Да скажи, в какие дали надо заехать, чтоб еще раз твоей красой полюбоваться.

— Да на кой тебе мое имечко? — грустно улыбнулась его собеседница. — Али забыл, что я тебе про мужа сказывала. Нет уж, пущай оно так и останется загадкой.

— Значит, не скажешь, — вздохнул Константин.

— Да мне-то не жалко. Ростиславой меня звать, — ответила она.

— Ух ты! — пришел в восторг Константин. — Красивое-то какое! Под стать хозяюшке.

— А за подмогу благодарствую и тебе, и твоим людишкам, — стараясь скрыть свое смущение от столь неприкрытого восхищения, продолжала торопливо говорить еще сильнее зардевшаяся Ростислава. — Ты даже и не знаешь, как мне дорога жизнь Вейки. Бог даст, свидимся, отплачу за доброту с лихвой. Внакладе никто из вас не останется, поверь. Так что коль попадешь в Переяславль…

— В Рязанский?! — Волна ликования подняла Константина высоко-высоко над морской пучиной — еще миг, только руку протянуть, и дотянешься до синих небесных высот, даже зная, что они заняты кем-то иным…

— Зачем? — удивилась Ростислава. — Залесский.

И вновь отчаянный полет, только уже вниз, на самое дно… А боярышня, не заметив, продолжала:

— В княжий терем к Ярославу Всеволодовичу загляни, а там его женку Ростиславу Мстиславну спроси.

И хотя казалось, что некуда уже погружаться, что дна уже давно достиг, но падение неудержимо продолжалось, и с каждым ее словом все ниже и ниже, ибо звучали они для князя как выстрелы. И как назло все они были меткими — пули ложились кучно, в самое «яблочко», да вдобавок ко всему еще и отравленные. Константин почти физически чувствовал, как входят они в его тело, с хрустом вгрызаясь в сердце и раздирая его в клочья, как быстро-быстро растекается по крови смертельный яд.

— Нужда в гривнах будет — подсоблю, не сумлевайся, — донеслось до него откуда-то издалека, с горних вершин, таких прекрасных и… таких чужих. — Да что с тобой, гость торговый? — услышал он как сквозь сон где-то рядом.

И тут же он услышал призывный голос Юрко:

— Княже!

Константин оглянулся. Золото, сидя в санях и держа в руке вожжи, красноречиво жестикулировал, показывая, что можно отправляться в путь.

— Вот как? — снова раздался голос рядом. На этот раз в нем сквозило удивление.

Константин повернулся к Ростиславе. Боярышня, точнее, княжна, а еще точнее, княгиня, прищурившись и откинув немного назад свою прелестную головку, смотрела на него с изрядной долей недоумения.

— В таком обличье, без верных воев, да и одежа… Дивно, дивно…

А Константин продолжал жадно вглядываться в ее лицо, успевшее так быстро стать невыразимо родным и близким, с тем чтобы почти мгновенно превратиться в далекое и чужое. Смотрел, чтобы запомнить. Запомнить всю, до мельчайшей черточки. Запомнить, чтобы тем решительнее убрать, вычеркнуть, вырвать. Из памяти, из жизни, из сердца. Хотя нет. Из сердца, пожалуй, не получится. Разве что вместе с самим сердцем.

Скрывать он ничего не собирался, хотя и хотелось, а потому выпалил, опасаясь смалодушничать:

— Уж лучше вы… вместе с супругом… к нам… в Рязань.

О возможных последствиях при раскрытии своего имени он совершенно не задумывался. А впрочем, какие могут быть последствия? Все самое плохое уже произошло, и хуже не будет. Хуже просто некуда. Ага, судя по помрачневшему лицу, теперь уже и ей стало все ясно. Но если рвать, то на мелкие куски, и, захлебываясь от боли, он тем не менее добавил:

— Спроси там Константина. Или, если хочешь, Ярослава — это мое княжье имя, как… — а договаривать не стал — уж очень неприятно было произносить слово «муж», да и «супруг» тоже.

— Вот оно, стало быть, как, — потерянно произнесла Ростислава и, опустив голову, направилась к своим саням. Однако, сделав пару шагов, она обернулась, несколько секунд в раздумье глядела на Константина, а затем, решившись, заметила: — А ты не похож на… — и тоже не договорила.

Константин отчаянно замотал головой:

— И правильно, что не похож. Я ж писал твоему… батюшке и все пояснил. И… Всеволодовичам тоже писал. — Ну не поворачивался язык сказать «муж»!

Ростислава задумчиво ковырнула носком сафьянового сапога снежный комок и наконец вымолвила:

— Верю, токмо… — Она явно хотела сказать что-то еще, но когда подняла свои глаза на Константина, искорок в них все равно уже не было, и она не произнесла — выдохнула: — Прощай.

Губы Константина беззвучно шевельнулись, но ответить тем же он не смог, потому что не хотел прощаться. Вместо этого он, смущенно кашлянув, шагнул поближе к ней и сказал совершенно иное:

— До свидания, княгиня. Кто ведает, может, еще и увидимся. — И, вопросительно улыбнувшись, добавил: — К примеру, в Твери. Ты ж туда едешь?

— Туда, — подтвердила Ростислава. Чуть помедлив, она тоже шагнула к Константину и, глядя на него в упор, медленно произнесла: — А куда ж еще путь держать, коли меня в сем граде князь поджидает, а там кто ведает — может, и навстречу уже выехал.

— Ярослав в Твери?!

— В ней, — кивнула она и отчаянно выпалила: — Потому и сказываю прощай, что не желаю тебя в порубе зреть.

— Не желаю… — протянул Константин и расплылся в блаженной улыбке.

Ростислава вспыхнула от смущения, потупилась, но тут же взяла себя в руки, подняла голову и сердито пояснила:

— Чай, родич ты мне, стрый двухродный, потому и не хотелось бы. А ты чего удумал?

— Я ничего, — заторопился Константин. — Я… — И он растерянно пожал плечами.

— То-то, — назидательно сказала Ростислава и… пошла к саням.

Вскоре ее поезд помчал дальше, торопясь в Тверь, а потерянный Константин, выйдя на дорогу, смотрел вслед и гадал, обернется переяславская княгиня или нет. Почему-то это было для него очень важно, хотя спроси у него почему, он не сумел бы ответить.

«Если обернется, то… Нет, не так. Если не обернется, тогда…»

Но тогда получалось еще хуже.

Она обернулась.

А что толку?..

— На первой же развилке влево принимай, — буркнул Константин, залезая в сани.

Голос его был равнодушным, да и на самом деле ему было наплевать, куда ехать. Просто Ростислава сама сказала, что в Тверь нельзя. Жаль будет, если ее мудрый совет пропадет впустую, и только поэтому он и решил изменить маршрут.

— Ежели в Тверь, так нам бы прямо надобно, — осторожно напомнил Юрко.

— Нельзя нам в Тверь, — вяло пояснил князь, по-прежнему находясь под впечатлением недавней встречи. — Там нынче Ярослав Всеволодович супругу свою поджидает, а может, и навстречу ей уже выехал, — повторил он слова переяславской княгини. — Да и народец слыхал, как ты меня князем назвал.

— Дак енто, стало быть… — охнул ведьмак, но Константин не дал ему договорить, сердито перебив его:

— Да-да, Ростислава Мстиславна это. — И князь рявкнул на Юрко, и без того впавшего в уныние от своего жуткого промаха: — Гони!

Пока катили до ближайшей деревни, Константин не произнес ни слова. Из головы все никак не хотела выходить недавняя встреча, и как он ни старался, но отвлечься не получалось.

Лишь вечером, с помощью доброй баньки и пары чар хмельного меду, чуть отпустило. Нет, до конца вытравить недавнее воспоминание они тоже не сумели, но зато погрузили князя в здоровый, крепкий сон, а поутру стало немного легче. Когда же за завтраком ему пришла в голову великолепная идея насчет заключения мира со Всеволодовичами, дающая шанс в перспективе вновь повидать Ростиславу — ну там на пиру в честь подписания грамотки либо в честь самого Константина как союзника, — стало совсем хорошо.

Дело было только за малым — заключить мир, но это уже мелочи. Подумаешь, уговорить человека, у которого твои ратники убили трех родных братьев, подмахнуть одну небольшую бумажку!

Пустяк, да и только…

* * *

Ряд историков, включая Ю. А. Потапова и В. Н. Мездрика, базируясь на ложной предпосылке встречи рязанского князя с Мстиславом Удатным в Великом Новгороде, ошибочно полагают, что именно во время нее Константин имел возможность впервые увидеть его дочь Ростиславу. Но зная уже, что свидание князей произошло на юге, во владениях хана Котяна, можно с уверенностью сказать, что он никак не мог встретить переяславскую княгиню. Даже если предположить, что ее для вящего почета отвез к мужу сам князь, все равно он должен был сделать это ранее, еще по пути к половцам, следовательно, в половецких степях ее с отцом уже не было. Да и летописные источники также относят время их первой встречи на значительно поздний срок, а кому уж и знать, как не им, когда она состоялась.

Впрочем, позже мы более детально остановимся на их взаимоотношениях, которые складывались далеко не так безоблачно, как это хотелось бы видеть некоторым.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 140. Рязань, 1830 г.

Глава 16 На пути к старшему Всеволодовичу

Истина не становится ближе, если повторять ее без конца. На ее золотых воротах написано: Думай и наблюдай. И что-то еще в ней есть такое, неподвластное никаким словам Какое-то знание того, что следует сделать в следующий момент…

Ольга Погодина

Вообще-то Константин изначально запланировал на обратном пути заглянуть в Ростов, чтобы выяснить, сдержали ли Мертвые волхвы свое обещание, а если да, то каким образом они это осуществили. Кроме того, не помешает доподлинно узнать, насколько значительны силы, которыми будут располагать Юрий и Ярослав в походе на Рязань — ведь он все равно состоится, пускай даже после весенней распутицы.

Риск, конечно, был велик, но, во-первых, навряд ли хоть кто-то его опознает, поскольку рязанских купцов в Ростове Великом нет, а прочие, из числа видевших его, ни за что не подумают, будто перед ними Константин-братоубийца. Ведь не безумец же он, чтоб по доброй воле самому лезть в полон, причем это лишь при самом благоприятном для себя исходе.

А если ни Юрия, ни Ярослава в Ростове к тому времени не будет, то можно попытаться встретиться со своим тезкой. Тут тоже риск, да еще какой, но, рассуждая здраво, все равно у Рязани немного шансов выстоять против всей Владимиро-Суздальской земли. Учеба учебой, но количество тоже имеет значение, и если перевес пяти— или семикратный, то навряд ли получится компенсировать его обученностью и слаженностью.

Как там говорил Наполеон? Бог войны всегда на стороне больших батальонов. А раз так, значит, он будет на стороне его врагов. Да и хитрости тоже не помогут. Ямы и рвы отпадают железно — того, от чего пострадали однажды, будут опасаться и постараются всячески подстраховаться. К тому же Юрий осторожен, поэтому не факт, что сработает какая-нибудь новая военная хитрость, которую они придумают, пусть даже братья Всеволодовичи ранее с нею и не сталкивались.

Была надежда на гранатометы Миньки, но когда изобретатель сказал про четыре штуки, про максимальную дальность стрельбы в двести метров и про то, что каждый из них в тех условиях, в которых будет применяться, по сути, одноразовый, стало ясно — уповать на них как на спасительную панацею нельзя. Вот если бы их имелось чуточку побольше — иное дело, но изготовление требует немало времени.

Гранаты? На первый раз сработает, а дальше? Да и изготовить их не так уж и сложно — могут додуматься и сами, и что тогда? А тогда, говоря современным языком, начнется новый виток гонки вооружений, при котором стороны достигнут паритета, только на более высоком уровне, и в силу вновь вступит фактор количества живой силы. Следовательно, вывод прежний — запускать их только в самой критической ситуации, а пока пытаться во что бы то ни стало договориться пускай не о мире, но хотя бы об отсрочке.

Говорить о своих планах рязанский князь никому не стал — чего доброго, сочтут за сумасшедшего, но кое-что для встречи со своим ростовским тезкой он приготовил. Например, рукописи. Их пришлось позаимствовать у епископа Арсения. Поначалу тот не хотел ничего давать, но когда узнал, для чего они понадобились князю — пришлось обмолвиться, сделав пару намеков, что он собирается отправить в Ростов посольство с просьбой о мире, — расщедрился и не только вручил ему выбранные Константином «Восемь бесед на Екклесиаста» Григория Нисского, но и сочинение этого же автора «Толкование на Шестоднев».

Кроме того, Константин прихватил еще три: «О круге Зодиака» какого-то Иоанна Каматира — уж очень ему понравилось название, а также сборник бесед Иоанна Златоуста и единственную написанную не по-гречески, а на церковнославянском, которая называлась «О единении церковном и не токмо». Расчет был на то, что во время разговора со своим тезкой Константин обыграет название и, отталкиваясь от него, потянет ниточку далее, заведя речь о необходимости единения Руси.

Правда, епископ дал их не просто так, но взамен на обещание Константина через полтора месяца все-таки выплатить положенную церкви десятину, которую князь и без того изрядно задержал. Деваться было некуда, и, хотя он понятия не имел, откуда взять серебро, пришлось соглашаться.

Кстати, даже когда их лошади рухнули в ледяную воду, Константин замешкался в санях не просто так, но кинувшись к мешку с книгами, который он первым делом выбросил на лед. И ведь не зря. Позднее, уже перед дорогой обратно, они ему здорово пригодились. Грамотеев в Великом Новгороде хватало, поэтому, посчитав, что ростовчанин (так рязанский князь про себя называл старшего из Всеволодовичей) вполне обойдется и четырьмя, он продал одну из них на торгу. Дали за нее весьма приличную сумму в двадцать гривен, из коих добрая половина сразу же ушла на покупку продуктов и новой лошади — прежняя выдохлась окончательно.

О том, как попасть в терем к Константину Всеволодовичу — все-таки хворый, — особо думать не приходилось, ибо тут было яснее ясного. Самый лучший вариант — через посредство отца Николая, которого уже знал ростовчанин. Рязанский князь был уверен — достаточно только заикнуться о том, что он привез книги и весточку от священника, как перед ним тотчас распахнутся все двери.

Правда, пришлось посвятить в свой замысел самого отца Николая, который поначалу встал на дыбки, резонно возразив, что лучше всего в Ростов Великий отправиться ему самому, но Константин напомнил про Киев и митрополита, говорить с которым лучше всего именно священнику.

Отец Николай продолжал упираться, и тогда пришлось напомнить ему и еще кое-что. После победы над Хладом Константину нет-нет да и приходили в голову слова Алексея Владимировича — давнего попутчика по купе, который и «оформил» ему билет в прошлое: «Если бы можно было спасти ряд людей, которым в дальнейшем было бы суждено изменить ключевые моменты истории, то и все развитие мировой цивилизации пошло бы иначе…»

К сожалению, ни одного конкретного имени названо не было, поэтому оставалось лишь гадать. Если следовать логическим путем, то ясно было только одно — они живут сейчас, живут на Руси и, скорее всего, занимают какое-то видное положение. Получалось, что наиболее вероятные кандидаты — князья. Какие? Это уже вопрос без ответа, хотя Константин и тут сделал кое-какие предположения, исходя из того, что князья эти и без того сумели как-то проявить себя, хотя далеко не полностью, и второе — слишком рано ушли из жизни, причем, вероятнее всего, насильственным путем, поскольку в противном случае речь бы не шла об их спасении.

Выходило, что наиболее вероятны те, кто в дальнейшем погибнет в сражениях с полчищами Батыя, то есть можно на время успокоиться и не думать о них — ближайшие двадцать лет они и сами как-нибудь проживут. Но потом Константин внес коррективы — вдруг опасность грозит кое-кому именно сейчас или в самом ближайшем будущем. И тогда наиболее вероятных кандидатов оставалось только двое — Мстислав Удатный и Константин Всеволодович. Да, оба умерли естественной смертью, но в случае с Мстиславом сказались последствия полученных на Калке ранений, а ростовчанин…

Уж слишком молодым покинул он сей мир. А если каким-то образом попытаться вылечить его болезнь?

Священник, выслушав князя, призадумался, после чего согласился написать нужное письмецо. Сочинил он его на славу. Имелось в нем и утешение болящему, и призыв не поддаваться своим хворям, но, превозмогая слабость, сражаться с ними что есть сил. В конце же говорилось, что все остальное ему передаст на словах его посланник, ибо сей муж умудрен не только в торговых делах, но и изрядный книгочей.

Для затравки беседы текст годится, а потом по ходу разберемся.

Во всяком случае, главный соблазн, чтобы сразу заинтриговать собеседника и вызвать в нем неподдельный интерес к теме, Константин для своего тезки уже заготовил — сыновья. Чадолюбив ростовчанин. Вон как позаботился о них, предусмотрительно выделив из обширных земель для каждого по отдельному княжеству и передав всех троих на попечение брату Юрию. И не только предусмотрителен, но еще и умен. Ведь даже не попытался посадить того же Василько на великое княжение, поскольку трезво сознавал — шансы восьмилетнего мальчишки удержаться у руля при таких дядьях равны нулю. То есть посчитал, что пусть сыновья получат каждый по синичке в руки, чем окажутся заклеванными журавлями.

Словом, грех не воспользоваться столь благоприятным обстоятельством. Например, сделать намек, что Юрий, конечно, неплохой человек, но есть еще Ярослав, а ему обидеть безотцовщину раз плюнуть, зато в случае если на Руси появится царь-государь, уж он-то никогда и никому не позволит нарушить установленный порядок и обидеть малолетних княжичей. Не позволит, поскольку это в его собственных интересах.

Продумал Константин и вариант на случай, если его все-таки не захотят пропустить в княжий терем, решив не беспокоить болящего по пустякам. Для этого у него имелся Маньяк. Трудно сказать, обладал ли он какими-либо сверхъестественными способностями, но определенные способности гипнотизера у него наверняка имелись — доказательств тому хватало еще на пути к Каинову озеру, а самое наглядное он продемонстрировал совсем недавно в случае с несчастной Вейкой. Дело не в том, что он сумел грамотно наложить на ногу лубок, а в том, что девушка ни разу не вскрикнула во время его манипуляций, хотя перелом был открытым. И ведь он не отключал болевые точки, а просто, внимательно глядя ей в глаза, велел спать.

И все. И уснула.

Словом, учитывая вояж в Ростов Великий, все равно пришлось бы поворачивать сани влево, вот только не так рано, а уже после Твери.

Поняв, что он, пускай и нечаянно, выдал своего князя, Юрко жутко расстроился и предложил сменить наиболее выгодный маршрут, ведущий по Волге, где крепкий лед и опять же не просто ровная, но еще и накатанная многочисленными купеческими поездами дорога. Мол, на случай если кто-то из сопровождавших Ростиславу воинов обратил на этот возглас внимание, лучше бы сделать пару петель, как зайцу, подаваясь то круто вправо, то влево, а от хорошего пути по реке надо бы отказаться вовсе. Однако Константин, подумав, не согласился с его предложением, полагая, что, пристроившись к какому-нибудь поезду, они станут еще более неприметными. Да и жаль было тратить время на заметание следов, которое, скорее всего, излишне.

Но на третий день их путешествия выяснилось, что Юрко опасался погони не зря. Оказывается, и впрямь не только переяславская княгиня слышала оклик «Княже!». Более того, один из сопровождавших ее ратников краем уха уловил слова Ростиславы о двухродном стрые.

Обо всем этом Ярославу донесли сразу же, в первый вечер прибытия жены в Тверь. Недостатков у князя хватало, но глупым он не был. Поразмыслив, он пришел к выводу, что, как ни невероятно это звучит, но там, на дороге, был именно Константин Рязанский, и кинулся к Ростиславе с расспросами.

Та поначалу решила ни в чем не сознаваться, но чуть погодя, поняв, что супругу и без того известно предостаточно, резко сменила тактику и хладнокровно согласилась с тем, что, скорее всего, это был рязанский князь. Но когда Ярослав принялся исступленно орать на нее, упрекая в том, что она посмела общаться со злейшим врагом ее мужа, лишь обескураженно развела руками, резонно возразив, будто понятия не имела об их нынешних взаимоотношениях, зато прекрасно знала иное — он ей доводится двухродным стрыем.

Ярослав, зло выругавшись напоследок, выбежал из ее светелки и принялся рассылать людей во все концы города, в первую очередь, разумеется, на торжище. Ростислава же, оставшись одна, некоторое время размышляла — найдет или не найдет, а если не найдет, то что станет делать дальше? По всей видимости, вновь ринется к ней, дабы выяснить, о чем был разговор, чтобы попытаться просчитать дальнейший маршрут рязанца. И как ей самой поступить в этом случае?

Она призадумалась. Как ни крути, а родича, пусть даже она увидела его впервые в жизни, выдавать в руки жестокосердного мужа не хотелось. Ну-у просто жалко, скажем так, — молодой, пригожий, да и разговаривал с нею со всем вежеством. Не мог он быть братоубийцей, ну никак не мог. А вдобавок ко всему этому и она ему вроде бы понравилась. Вон как на нее глядел, да и вообще. К тому же во-первых, за добро полагалось платить добром, во-вторых, он и впрямь ее родич, а в-третьих…

Но тут рассуждения Ростиславы стопорились, причем искусственно, то есть она сама их тормозила, гоня прочь всякие вредные глупости, которые упорно лезли ей на ум…

И когда Ярослав во второй раз заглянул к ней с расспросами, она уже знала, что отвечать. Прикинув, что раз рязанский князь ехал из Торжка в Тверь, то, по всей видимости, возвращался к себе, Ростислава решила направить дальнейшие поиски Константина в другую сторону. Заявив, что князь особо перед ней не таился, посетовал, что не застал в Новгороде ее батюшку, она обмолвилась, что он вроде бы спрашивал ее, не передать ли привет или грамотку ее стрыю Владимиру Мстиславичу, сидевшему во Пскове.

— Точно ли он о твоем стрые обмолвился? — недоверчиво переспросил Ярослав. — Ты ничего не спутала?

— Нет, — твердо ответила Ростислава и простодушно заметила: — Сама подивилась. Поначалу-то сказывал, что в Тверь за припасами заедет, — я его и в гости пригласила заглянуть. Мол, ныне и Ярослав Всеволодович как раз в Твери, а он вместо того почти сразу же сани свои обратно повернул — сама видала, когда оглянулась.

— Жаль, что не заглянул… в гости, — зловеще протянул Ярослав.

— Погоди-ка, погоди-ка, — вдруг «осенило» Ростиславу. — Дак ведь енто он, выходит, спужался, егда я обмолвилась, что ты в Твери пребываешь, потому и повернул?

— Выходит, — проворчал Ярослав. — Выходит, что ты мне сызнова все загубила! — выпалил он и вновь убежал.

Оставшись одна, Ростислава усмехнулась и заметила, глядя в сторону входной двери, за которой минутой ранее скрылся ее супруг:

— А ты всех по себе не равняй. Я-то как раз ничего не загубила. Скорее уж спасла. — И княгиня мысленно пожелала удачи рязанцу, сердцем чуя, что он ее заслуживает.

Ярослав же поступил предусмотрительно. Он не только послал дружинников в сторону Пскова, надеясь успеть перехватить Константина, но на всякий случай отрядил их и на дороги, ведущие на юг, — вдруг Константин упоминал Владимира Мстиславича только для отвода глаз, а сам держит путь в Рязань. Но о дорогах, ведущих на юго-восток — к Переяславлю-Залесскому, Владимиру, Суздалю и так далее, — он заботиться не стал. Уж слишком большой крюк получался.

Обо всем этом, кроме разговоров Ростиславы с мужем, Константин узнал от гонца, который нагнал их по пути к князю Юрию, везя тому грамотку от брата Ярослава. Был гонец молчалив, и даже три кубка хмельного меда не сумели его разговорить, как Константин ни пытался.

— Молчит проклятый! — пожаловался он Маньяку.

— А что тебе надобно от него узнать? — поинтересовался тот.

— Ну-у, если кратко, — замялся Константин, — то все новости. И про ополчение, и про…

— Сделаем, — перебил Маньяк. — Ты вопрошай, а я подсоблю…

И подсобил. Уставившийся на ведьмака словно завороженный, гонец внезапно стал очень словоохотлив и, отвечая на вопросы Константина, принялся выкладывать все, что знал.

Первым делом он доложил о том, что ныне Константин-братоубийца находится то ли во Пскове, то ли во владениях самого переяславского князя, а потому есть надежда его изловить, что, само собой, подразумевает отмену предстоящего похода, хотя рати почти собраны.

Почему его ищут во Пскове, гонец не ответил, поскольку не знал, но тем, что Ярослав ведет розыск в совершенно противоположном направлении, рязанский князь остался весьма доволен. Порадовался он и тому, что ополчение хоть и собрано, но еще не выдвинулось. Получалось, что у него самого время в запасе есть, поскольку рати Всеволодовичей будут добираться до Рязани вдвое, если не втрое медленнее, нежели он сам. Однако и мешкать не следовало, ведь все тот же гонец сообщил, что и послан для того, дабы известить князя Юрия о небольшой задержке Ярослава в связи с прибытием его супруги, так что в Ростове Великом он появится где-то к началу Великого поста.

Константин прикинул. Получалось, что с учетом дороги у него всего дней пять от силы. Ну что ж, попробуем уложиться. Попросив ведьмака сделать так, чтобы гонец вообще забыл о встрече с ними, рязанский князь еще раз постарался мысленно спланировать будущий разговор с тезкой — с чего начать, как продолжить, чем закончить. Этим он и занимался большую часть всех последующих дней. Оставшееся время уходило на борьбу со всякими глупостями, поскольку не время сейчас думать о прекрасной синеглазой боярышне, оказавшейся переяславской княгиней. Да и потом тоже…

Получалось, но с превеликим трудом.

Сам Ростов Великий Константину понравился. Была в нем какая-то особая строгая неброская красота, которой не обладал даже многолюдный Новгород. Последний тоже был Великим, но — Торговцем. А вот Ростов… Пожалуй, именно такими ранее, еще будучи учителем истории, он представлял себе древние города Руси. И впрямь Великий. Впечатляло и обилие храмов, которые были преимущественно деревянными, но тоже как бы осиянные светом древности.

Обряженные в рясы, которые Константин предусмотрительно прикупил еще на подъезде к городу в одном из близлежащих монастырей, они с ведьмаком остановились у княжеского терема. Через забор многого не увидать, но и открывшегося глазам Константина хватило, чтобы невольно присвистнуть от восторга. Куда там его собственному жилью в Рязани. Нет, размеры как раз почти совпадали, то есть большим его не назвать, зато отделка разнилась, да еще как. Ну все равно что поставить одну подле другой две курицы, только одну предварительно ощипать… Рязанский терем был именно ощипанной.

«Ничего, дай только срок, — утешил он себя. — Вот вернусь и тогда…» Но тут же осекся, ибо прикинул, во сколько это ему обойдется. Получалось, придется ждать не один год. Опять-таки мастера — их-то где взять? Вот когда будет дружба с северными соседями — нет вопросов, а пока…

Первое препятствие возникло почти сразу. Стоящие на воротах пропустили их легко, почти не задавая вопросов, но только для того, чтобы покормить в людской, где как раз угощали даровым обедом пять или шесть иноков. А вот пустить двух монахов в княжеские покои здоровенный пышноусый дружинник, по всей видимости выполнявший обязанности начальника стражи, отказался наотрез.

Пошли прочь, и весь сказ.

На слова о том, что болящий возрадуется, стоит ему услышать, что присланы они не кем иным, как отцом Николаем, который самолично отписал грамотку князю, и повелит наградить самого начальника, принесшего сие известие, реакции не последовало. Не помогли и увещевания с цитатами из Библии. Дружинник только равнодушно кивал и изредка крестился при упоминании Христа или богородицы. А когда дошло до тонких намеков, что за подобное самоуправство можно получить по шее от самого князя, он в ответ на прозвучавшую угрозу горько усмехнулся и заявил, что готов пострадать, лишь бы было кому дать ему по шее, из чего Константин сделал вывод, что дела его тезки не просто плохи, но безнадежны.

— В чем душа токмо держится. Иной день на часец малый очи свои отворит и все — сызнова в беспамятство впадает, — пояснил им усатый.

Рязанский князь призадумался. Нет, он и раньше знал, что весть о гибели братьев изрядно подкосила и без того слабое здоровье старшего Всеволодовича, но резонно предположил, что время лечит любое горе, зарубцовывая даже самые тяжелые душевные раны, то есть, по его раскладу, ростовчанин за прошедший месяц должен был оправиться от постигшей его трагедии, ан поди ж ты. И есть ли тогда смысл вообще настаивать на встрече с ним, коли он одной ногой на том свете, да и вторая, которая еще на этом, тоже стоит нетвердо.

Чисто по-человечески ему было жаль своего тезку. Вот если бы тут находился подыхающий от ран, полученных под Коломной, его брат Ярослав, Константин бы только равнодушно пожал плечами. Впрочем, нет, сейчас, помня о Ростиславе, он даже порадовался бы, но ростовчанину рязанский князь искренне сочувствовал. Однако политика сантиментов не терпит. Пытаться заключить союзный договор или даже поскромнее — обычное перемирие — с безнадежно больным львом просто глупо. К Юрию Всеволодовичу тоже обращаться не имеет смысла — тот всегда заодно с братом Ярославом, так что и пытаться не стоит, но, кажется, и тут ему делать нечего. Разве что… проститься.

Но тут за дело взялся Маньяк. Он негромко окликнул начальника стражи и, пристально глядя ему в глаза, властно потребовал:

— Немедля проведи нас к болящему князю.

Тот поначалу ничего не ответил, остолбенело взирая на Маньяка, однако спустя десяток секунд, в течение которых надменно-брезгливое выражение на его лице сменилось преданно-угодливым, он отрывисто произнес:

— Да вы поскорее заходьте. — И, не говоря больше ни слова, неспешно пошел вперед.

Ну что ж, коли так все поворачивается, значит, судьба, и Константин вместе со своим спутником последовал за ним.

Глава 17 Уговор без договора

Твой твердый дух теряет силы; Но зла промчится быстрый миг: На время рок тебя постиг. С надеждой, верою веселой Иди на все, не унывай… Александр Пушкин

Заметив удивленные взгляды челядинцев, то и дело встречавшихся им по пути, Константин тихонько шепнул Маньяку:

— А поторопить его можешь?

Тот кивнул и прошипел в спину начальнику стражи:

— Да бегом, а не шагом.

И вновь провожатый послушался не сразу. Поначалу, повернувшись к ним, он даже открыл было рот с явным намерением огрызнуться, но, напоровшись на пристальный взгляд Маньяка, осекся, на секунду застыл в нерешительности, а затем сам прикрикнул на них:

— А ну, пошевеливайтесь! — и резво устремился к очередной двери, подле которой стояло еще двое ратников, послушно расступившихся и пропустивших идущих.

Оставшийся путь до опочивальни хозяина терема они проделали за какую-то минуту, не больше.

Вид у лежащего с закрытыми глазами больного был тот еще. В точности по поговорке: «Краше в гроб кладут». Учитывая, что гробом в эти времена на Руси именовали могилу, сравнение самое подходящее, поскольку ростовский тезка вполне «созрел» для своего последнего земного приюта. Один только цвет лица чего стоит. Такой просто нездоровым не назовешь — скорее уж покойницким.

«А ведь он ненамного старше меня нынешнего, — неожиданно пришло в голову рязанскому князю. — Разница от силы лет в пять, не больше[125]. Получается, что ему сейчас максимум тридцать три, как Христу. И тоже мученик, как и он, только того распяли люди, а этого — болезнь».

— Не жилец, — буркнул Маньяк на ухо Константину.

— Сам вижу, — откликнулся тот, застыв в нерешительности у изголовья и не зная, что предпринять в такой ситуации.

Будить? Так он не спит — по всему видно. Попытаться привести в чувство насильно, в очередной раз воспользовавшись талантом своего спутника? А сможет ли тогда больной разговаривать, находясь в трансе?

Однако, раз уж пришли… Константин повернулся к Маньяку и попросил:

— Сделай так, чтобы нас никто не беспокоил и сюда никто не зашел.

Ведьмак послушно кивнул и, устало вздохнув, вытер полой широкого рукава рясы пот с лица. Судя по тому, как разрумянилось его лицо, было понятно, что мысленное управление начальником стражи стоило ему большого труда. Выпроводив усача из опочивальни и поставив его возле двери, ведьмак хрипло выдохнул, указывая на лежащего:

— Ежели хотишь, с Кромки его вытащу, а чего боле — даже не помышляй. На сегодня все, кончается моя силушка.

— А завтра? — сразу уточнил Константин.

— Рази токмо чрез пару седмиц пополнится, да и то наполовину, не боле, — пояснил Маньяк.

— Все равно буди, — кивнул Константин.

Маньяк пристально уставился на больного. Прошло несколько секунд, но лежащий так и не открыл глаз.

— Ишь ты, какой упрямый. Никак не хотит возвертаться, — натужно прохрипел ведьмак и с каким-то азартом произнес: — Ну тогда мы с тобой инако поступим да силой оттель выдернем. — И он легонько дотронулся до лба больного левой ладонью, охватив большим пальцем и мизинцем виски лежащего.

Касание было аккуратным, да и недолгим — уже через несколько секунд рука Маньяка пошла вверх. Пальцы при этом так тряслись, будто держали что-то неимоверно тяжелое. Только тогда старший Всеволодович, да и то не сразу, все-таки открыл глаза, в которых застыло непонимание происходящего и… обида. Да-да, горькая обида, словно у малого ребенка, которого оторвали от интересной игры в самый ее разгар, и более того — немедленно заставили делать что-то неприятное.

Константин покосился на Маньяка, но тот, насупившись, лишь мотнул в ответ головой, давая понять, что окончательно выдохся и далее князю не помощник.

«Понятно, — вздохнул рязанский князь. — Ну что ж, попробуем управиться без нечистой силы».

Разговорить больного ему все-таки удалось, хотя порой, особенно по первости, приходилось по два-три раза повторять одно и то же. В немалой степени поспособствовало имя отца Николая. Едва Константин его упомянул, как лежащий тут же оживился, и его губы чуть растянулись в легкой улыбке.

— Памятаю, — прошептал он и… вновь закрыл глаза.

Константин бросил взгляд на Маньяка, но тот успокоительно подмигнул, давая понять, что все в порядке и сейчас больной не скользнул в очередной раз к некой таинственной кромке, а по-прежнему продолжает пребывать тут.

И действительно, не прошло и десяти секунд, как лежащий вновь открыл глаза. Теперь в них было любопытство. Руки его медленно приподнялись, принимая свиток, который Константин предусмотрительно развернул, и ростовчанин принялся читать. А уже после прочтения он, правда, вновь после некоторой передышки, повел беседу с рязанским князем.

Поначалу все его вопросы касались исключительно здоровья священника, но Константин надеялся, что успеет дойти до главного, хотя не мешало и подстраховаться на случай, если времени у него окажется намного меньше, так что, улучив удобный момент, он попросил о беспрепятственном пропуске в его опочивальню, а то уж больно бдительные и неприступные караульные стоят на страже в его покоях.

И вовремя. На вызванного из коридора начальника стражи у Всеволодовича сил еще хватило, а вот со всем остальным произошла осечка — спустя еще пару минут он, болезненно морщась, виновато пояснил:

— Ныне мне чтой-то неможется, потому давай-ка завтра. Токмо непременно приходи — поутру ждать буду. — И он тут же закрыл глаза.

Константин вновь покосился на Маньяка, но тот отрицательно покачал головой.

— Ежели надобно разбудить его, так ты и сам управишься, — пояснил он. — Токмо сдается мне, что оно ни к чему. Чай, он не на Кромке, а просто уснул, вот и пущай силов набирается. — И ведьмак с уважением покосился на маленькую скляницу с настоем Доброгневы.

О нем, собираясь в дорогу, Константин позаботился прежде всего, заказав его изготовление юной лекарке. Правда, та предупредила, что тот сохраняет свою силу не более чем на семь седмиц, но, по прикидкам князя, он успевал появиться в Ростове Великом гораздо раньше, так что со сроками все было в порядке. По счастью, князь уложил скляницу в тот же мешок, где находились книги, поэтому она тоже уцелела во время речной катастрофы.

Настоем Константин попотчевал больного чуть ли не самым первым делом, едва тот закончил читать свиток. Тот поначалу кисло поморщился и даже попытался отвернуться от поднесенной ко рту ложки, пожаловавшись, что уж больно смердит, но рязанский князь пояснил, что это лекарство тоже передано отцом Николаем, причем тот всю ночь читал особую молитву, поставив скляницу перед иконами, а потому…

Результат от приема снадобья сказался не сразу, а чуть погодя. Как раз перед тем, как отдать приказ начальнику стражи о беспрепятственном пропуске к нему в опочивальню святых отцов, когда бы они ни пришли, ростовчанин, блаженно улыбнувшись, заметил:

— Велика сила молитвы. То будто черви нутро грызли, а теперь враз угомонились. Ты непременно передай отцу Николаю от меня поклон.

Что ж, если ростовчанин просто спит, а не пребывает в беспамятстве, тогда есть шанс, что завтра он придет в себя без помощи снадобья, пускай и ненадолго. Тогда и поговорим, а пока…

Ночлег они нашли довольно-таки быстро, позаботившись о нем еще до визита в княжий терем. Узнав, что приезжие готовы расплатиться, да не продуктами, а серебром, их моментально приютил в одном из посадов какой-то старик. Обстановка в избе была скудная, едой из печи и не пахло, и по всему чувствовалось, что сам хозяин давно живет впроголодь. Правда, лавок для сна хватило на всех троих, так что на холодном земляном полу никто из постояльцев не спал — и на том спасибо.

— А это что за Кромка такая? — лениво поинтересовался Константин поутру.

Время для разговоров имелось, поскольку встали они аж на рассвете и в княжий терем идти было рано.

Маньяк подозрительно уставился на своего спутника и, проворчав, что иные князья хуже малых дитев, коль не ведают даже самое простое, нехотя стал рассказывать. Согласно его словам, получалось, что это нечто вроде рубежной черты между мирами, отделяющей Явь от Нави[126]. Ведьмак попутно пару раз упомянул еще и какую-то Правь, но уточнять Константин не стал, чтоб не запутаться окончательно, и сосредоточился на Кромке.

В отличие от обычной границы она, судя по описанию Маньяка, была весьма широкой — может, даже в несколько верст, а то и больше. Однако долго гулять по ней опасно — загостившиеся редко возвращаются обратно, ибо попросту забывают о своем обычном мире. Да и оставшись там, они, как правило, пребывают на ней недолго — уж больно скользкие у нее края, которые так и подманивают к себе любопытных, а подошел поближе и глядь — поскользнулся и поехал вниз, в Навь. Оттуда же никто никогда не возвращался.

Словом, если перевести его речь на язык медицины двадцатого века, что Константин тут же и сделал, получалось, что больной впадал в коматозное состояние, а если кома длилась долго, то он гораздо чаще умирал, нежели выходил из нее.

Не забыл князь спросить и про обиженные глаза тезки — померещилось ему это или… Оказалось «или». Объяснение тут тоже было довольно-таки простое и логичное. Пока человек гуляет по Кромке, он вновь здоров, и у него нигде ничего не болит, да и прочие горести с бедами не то чтобы забываются, но как бы приглушаются, начиная казаться незначительными пустяками, на которые не стоит обращать внимания. Ведьмак же вытягивал его оттуда насильно, потому и была видна в глазах больного обида.

А в заключение последовал безжалостный вывод:

— Ему от силы пара седмиц осталось, не боле.

— Так мало?! — ужаснулся Константин.

— А чего ты хотишь, ежели он сам то и дело норовит на Кромку перебраться, — проворчал ведьмак. — Он же не ведает, что, покамест по ней бродит, хворь его тута словно бы на воле пребывает, и, покамест хозяин тела в отлучке, она енто тело жрет за обе щеки. Ежели бы не нырял туда столь часто, до лета бы непременно прожил, можа, и до осени дотянул бы, а так… — И он, не договорив, безнадежно махнул рукой.

— Ежели бы не нырял… — задумчиво протянул Константин и вопросительно уставился на своего спутника.

— И не помышляй! — сразу отрезал тот, догадавшись, о чем подумал князь. — Таковское ни я, ни кто иной не возможет. Сам видал, сколь силов занадобилось, чтоб его оттуда вытянуть, а надолго ли хватило? Удержать же нечем — пуст я, весь поистратился, до донышка. Ну пущай, к примеру, сызнова чрез две седмицы к нему заглянем, да вытяну я его оттель — и что? Проку на час, а мне опять месяц отлеживайся.

— Эх, была бы тут Доброгнева, — мечтательно вздохнул Константин.

— Неведомо мне, сколь искусна твоя лекарка, токмо сдается, тут лишь мать Мокошь в силах кончину его оттянуть — уж больно крепко прислужницы Хворста[127] в него вцепились, — проворчал Маньяк. — Ежели бы он сам восхотел — иное, а так…

— Ну матушка Мокошь нынче под снегом спит, так что попробуем без нее обойтись, своими силами, — решил Константин, прикидывая, сколько времени он еще может оставаться в городе. Результат получался неутешительный — сегодняшние сутки, да еще завтрашние, поскольку послезавтра начинался Великий пост, а следовательно, в город должны прибыть братья великого владимирского князя, так что искушать судьбу ни к чему.

Маньяк же воспринял последнюю фразу своего спутника как намек, тут же возразив, что в этом случае он тоже бессилен, причем даже не потому, что иссяк, но вообще. Одно дело — заставить человека выполнять какие-то простейшие действия, да и то надо, чтобы он при этом находился подле него не далее как в пяти саженях, и совсем иное — программировать кого-либо на длительный срок. Разумеется, пояснял он это совсем иными словами, но суть… Короче, внушить старшему Всеволодовичу желание жить несмотря ни на что предстояло одному Константину.

По счастью, на сей раз, когда они пришли, больной пребывал в сознании и сразу радостно заулыбался при виде появившегося в дверях отца Стефана, как еще вчера назвал себя рязанский князь.

Бил Константин по двум уязвимым точкам. Первая касалась самоубийства, являющегося смертным грехом для каждого христианина. По его раскладу выходило, что непротивление болезни вкупе с нежеланием жить такое же самоубийство, разве что завуалированное, скрытое, однако что можно скрыть от людей, нельзя скрыть от бога, который навряд ли захочет простить такую вину.

Вторая причина, по которой больному следовало цепляться за жизнь, касалась его детей, особенно сыновей. Отец должен подавать пример мужественности и силы, на себе демонстрировать, что как бы ни была тяжела напасть, но надо с нею сражаться, а уж если и доведется пасть, то как богатырю, которого победили, но так и не смогли сломить его дух. А кроме того, юные княжичи сейчас как никогда нуждались в твердых мужских наставлениях, а кто, кроме отца, сможет их дать? Мать — это замечательно, но не то, далеко не то…

— Это да, — согласился хозяин терема. — Да и не определены они у меня. Случись что — вовсе без уделов останутся.

Константин нахмурился. Помнится, в той официальной истории, которую он изучал, перед смертью старший Всеволодович успел наделить каждого, оставив Василько свой любимый Ростов с прилегающими к нему землями, Всеволоду — Ярославль, а младшему, Владимиру, Углич. Получается, что в этом мире ростовчанин сделать так не успел.

Обдумывать, хорошо это или плохо, времени не было, но Константин и тут нашелся, дав совет:

— Вот пока и не определяй никого — оставь свои задумки до поры до времени.

— Да как же? — возмутился больной. — А ежели не возмогу я хворь свою одолеть?

— Пусть мысль об их неустроенности тоже тебя поддерживает, — пояснил рязанский князь. — Соберешься помирать, а вспомнишь, что дети неустроенны, и снова откуда ни возьмись силы появятся.

— А коли забуду?

— О детях-то? — усмехнулся Константин и вновь вернулся к Библии, напомнив о страданиях Христа, который пребывал как раз в возрасте больного, но выдержал все, что ему было ниспослано богом.

— Я даже моложе на пару годков, — вздохнул его тезка.

— Тем более, — заметил новоявленный психотерапевт, тут же обыграв в нужном ключе и этот факт, указав, что уж ближайшие два года надо непременно продержаться, а там кто знает, и привел в пример страдания Иова, которому, как известно, бог, сжалившись, даровал полное избавление от мук.

К тому же, как знать, не исключено, что этот настой является не чем иным, как ниспосланной господом в качестве первой, но далеко не последней милости страждущему. Ну как тому же Иову.

— А и впрямь, — согласился ростовчанин и, ласково проведя рукой по склянице с настоем, стоящей на столике близ изголовья, еще увереннее продолжил: — С ним я попробую… жить.

— Только не попробую, а буду, — поправил его Константин. — Иначе тебе нельзя.

— Ну хорошо, буду, — согласился его тезка, но сразу же пожаловался: — Токмо уж больно его мало. Сам погляди — всего-то и осталось на две трети, а прошел всего один день.

Константин оценивающе посмотрел на скляницу. Насчет двух третей, конечно, перебор, но где-то пятую часть Всеволодович и впрямь успел выпить. Однако и темпы у болящего.

— Сам виноват, — заметил он. — Нельзя так помногу. Лекарка говорила, что от силы три ложки за день, не больше, а ты сколько выдул?

Ростовчанин виновато потупился, но в свое оправдание заявил, что уж больно сильно начинает болеть нутро, когда действие лекарства проходит.

— Терпи, — наставительно заметил Константин и еще раз повторил: — Только три ложки, не больше.

— Все одно чрез три седмицы кончится, — последовал сокрушенный вздох больного.

— А кончится — новый пришлем, — успокоил его рязанский князь. — Об этом мы с отцом Николаем позаботимся, так что не волнуйся. Где-то раз в месяц-полтора к тебе будет приезжать какой-нибудь купец с новой скляницей. А ты, само собой, прикажи, чтобы человечка, который привезет свиток от отца Николая, пропускали к тебе беспрепятственно. Да про саму скляницу и настой в ней советую помалкивать.

— Отчего? — удивился Всеволодович.

Константину не хотелось, но пришлось напомнить эпизод с боярином Хвощом и Ярославом. Именно по милости своего братца ростовчанин в минувшем декабре остался без лекарства. В результате получилось то, чего и опасался рязанский князь — его тезка жутко возмутился и принялся доказывать, что все это произошло исключительно из-за подозрительности Ярослава, которая была вызвана исключительно заботой о нем. Да и лекарь Матора уловил запах белены, каковая — это всем известно — является ядом.

Нет, Константин был уверен, что докажет обратное, и довольно-таки быстро, но вот беда — время. Невидимые часы быстро-быстро отщелкивали драгоценные секунды и не мешкая складывали их в минуты, неумолимо приближая усталость больного, которому непременно захочется отдохнуть, что, в свою очередь, означало «приходите завтра». А ведь до главного они так и не дошли.

Однако князь скрыл свое раздражение и торопливо выложил свои доводы, причем в качестве доказательства на сей раз фигурировали не просто слова Хвоща, но и кое-что поувесистее. Например, то, что и тогдашнее питье, и нынешнее готовила одна и та же лекарка, которая скорее даст отрубить себе голову, чем изготовит яд. А еще то, что Ярослав так и не удосужился предоставить обещанного послуха или хотя бы показать его послание, в котором тот якобы предупреждал об отраве. К тому же как в тот раз, так и в этот лекарка готовила питье не по собственному желанию и даже не по поручению отца Николая, а по повелению рязанского князя, который…

Панегириком в его, то бишь в свою честь, Константин не разразился — перебор. Скорее уж выдал краткую и довольно-таки сдержанную положительную характеристику. Характер стойкий, нордический, беспощаден к врагам рейха, то есть Руси, ну и всякое разное в том же духе. Однако и произнесенного вполне хватило, чтобы его тезка насторожился и задал вполне логичный вопрос:

— А ты сам отчего столь рьяно за него вступаешься?

Константин чуть помедлил, но открыться не решился — чревато. Пусть больной и не позовет стражу, хотя и тут бабка надвое сказала, однако память о гибели трех братьев от рук рязанских воинов слишком свежа, следовательно, тональность беседы неизбежно поменяется, но главное — исчезнет доверительность, и он ответил уклончиво:

— Да потому что я его очень хорошо знаю.

— Откуда?

И вновь пауза. Помнится, отец Николай так и не открылся ростовчанину во время их единственной беседы, что является личным духовником рязанского князя, резонно полагая, что лучше сделать это во время второй или третьей. Вообще-то по первоначальной версии «отец Стефан» состоял в аппарате епископа Арсения, но теперь она не годилась — слишком слабовата. По счастью, Константин не успел изложить ее больному, так что можно было смело кое-что изменить, и он витиевато пояснил:

— Так ведь я при нем неотлучно, и все его указы проходят через меня. Думает он, а рука с пером моя. И в остальном то же самое.

— Смертным зельем перед мнихом никто хвастать не станет, — возразил ростовчанин.

— Согласен. Вот только с лекаркой Доброгневой, исполняя его повеление, я разговаривал сам, — нашелся Константин. — И не только ныне, но и тогда, в первый раз. Да и готовила она настой на моих глазах. Не зря же боярин Хвощ хотел предложить отведать его вместе с тобой.

Некоторое время больной пристально вглядывался в лицо своего гостя. Константин спокойно ждал, не пытаясь спрятать глаза или отвести их в сторону. Что уж там увидел в них хозяин терема — неведомо, но, судя по удовлетворенному кивку, проверка завершилась успешно.

К сожалению, она еще и окончательно притомила ростовчанина, так что сразу вслед за этим пришло время прощаться. Теперь в распоряжении Константина был всего один день. Правда, оставалась надежда, что братья запоздают, но полагаться на это ни к чему.

Возвращаясь в посад, Константин не упустил случая побродить по торжищу, чтобы узнать народное мнение по поводу предстоящей войны. Услышанное не удовлетворило. В целом настрой у ростовских горожан был боевым, хотя попадались и такие, кто утверждал, что таковское не по-божески, ибо Христос заповедал… Однако подобным миротворцам долго говорить не давали, немедленно затыкая рот веским доводом насчет гибели трех Всеволодовичей, которых рязанские вои не просто умертвили, но сделали это самым гнусным и подлым образом.

Как Константин ни сдерживал себя, но однажды не утерпел, услышав про Ивана Всеволодовича, которого рязанцы и вовсе, не убоявшись кары господней, проткнули кольями, чего никогда не делали даже поганые половцы.

— А может, это как раз и была кара господня, ибо без его воли и волос с головы человека не упадет, — сорвалось у него с языка. — Опять же рязанцы свою землю боронили…

Но договорить ему, как и тем миротворцам, не дали, мгновенно обрушившись со всех сторон. Стало ясно, что логикой тут ничего не добьешься. К тому же добродетели всех погибших превозносились столь высоко, что слова Константина восприняли как попытку лишить их заслуженного мученического венца, а потому орали на него весьма громко и гневно. Оставалось либо отвечать тем же, либо умолкнуть, досадливо махнув рукой. Он и махнул…

Разговором о погибших братьях началась и их третья беседа со старшим Всеволодовичем. Стоило Константину поздороваться и усесться подле его изголовья, как тот задумчиво заметил:

— Сказывал ты мне вчера, будто рязанский князь — человек чести, а из трех моих братьев, кои погибли по его повелению, лишь один приял подобаемую вою смерть, а остатние… Особливо Иван. Ему и вовсе всего два десятка лет сполнилось, жить бы да жить, а его на колья, яко вепря на вертел.

— Путаешь ты, князь, — возразил Константин. — Никто его на них не насаживал — он сам на них набрушился.

— Сам-то сам, токмо рвы рязанцы по повелению князя выкопали, да и колья на дно их тоже по его повелению воткнули. Вот ты, мних, поведай, рази ж енто не подлость?!

— Поведаю, — кивнул Константин, припомнив вчерашние разговоры на посаде и начиная заводиться: — Но для начала ты мне на другое ответь. По-твоему, когда трое на одного — это можно, оно не подлость, а вот применить ратную хитрость этому одному, который защищает родную землю, нельзя, нехорошо. Так выходит?

— А ты почем ведаешь, сколь и кого там было? — осведомился ростовчанин.

— Я в самой Коломне в ту пору был, в сторожевой башне сидел и все видел, — пояснил Константин. — Вот и получается, что первый виновник их гибели не рязанцы, а тот, кто их привел под Коломну, то есть твой брат Ярослав. А теперь, как я слыхал, уже новая рать исполчилась. Раз в нее уже по всем землям людишек собрали, так, наверное, тысяч двадцать наберется, не меньше. Стало быть, и вовсе по шесть человек на каждого из защитников рязанской земли придется. Ну чтоб наверняка. Так как теперь прикажешь этим защитникам поступить — сложить руки и сидеть в ожидании, пока их побьют? Или все-таки дозволишь что-то придумать, дабы грады и селища свои уберечь, чтоб дома не полыхали, чтоб женки в полоне не оказались, чтоб дети сиротами не росли?!

— Вот ты яко мыслишь, — подытожил ростовчанин и, помедлив, неожиданно сменил тему. — Коли рязанский князь ведал, что ты в Ростов отправился, то поди-ка и замирье со мной в голове держал, так? Не велел он тебе передать, что, мол, ежели рати на его землю придут, то и новой скляницы с настоем мне не видать? Токмо не виляй, — попросил он, — а доподлинно сказывай.

Константин неспешно огладил свою бороду, собираясь с мыслями. Вообще-то он именно так и собирался перейти к разговору о главном. Мол, доставлять-то обязуемся, вот только как бы не вышло осечки, поскольку в военное время гонца могут по пути и грабануть, а скляницу попросту разбить. И даже слова о том, что она предназначена для самого Константина Всеволодовича, навряд ли кого остановят. В лучшем случае посыльного отведут к Ярославу, после чего настой непременно постигнет та же судьба. К тому же как знать — не исключено, что через месяц в живых не будет ни князя, ни отца Николая, ни лекарки Доброгневы, так что некому будет ни приготовить лекарство, ни отправить его.

Однако сейчас он решил ничего этого не говорить. Упомянул только последний аргумент, да и то совсем в ином плане. Мол, в мирные времена посыльному конечно же столько опасностей в пути не грозит, но пока Доброгнева и рязанский князь будут живы, то без настоя Константин Всеволодович не останется в любом случае.

— Так и знай: если в срок не прислали, значит, либо она, либо оба уже на том свете, — завершил он свою речь. — Ратиться же с Рязанью или нет — тебе решать.

Ростовчанин кивнул и… вновь сменил тему. На сей раз речь пошла о… Прощеном воскресенье, которое как нельзя лучше подходит для примирения, и не только между князьями, но и вообще между всеми людьми. Константин слушал и недоумевал. О Прощеном воскресенье он знал, да и попробуй тут забыть, когда с самого утра у него уже попросили прощения и Юрко, и хозяин избы. Возможно, к ним присоединился бы и Маньяк, но он куда-то исчез ни свет ни заря. Да и по пути к княжескому терему ему довелось не раз и не два выслушать весь короткий ритуал от прохожих, встречающих друг дружку только таким образом.

«Ой, кстати!» — встрепенулся Константин. А ведь он так ничего и не сказал больному, когда вошел. И как это выскочило у него из головы, ведь собирался же! То-то ростовчанин так удивленно на него поглядывал во время разговора. И что теперь делать — спохватиться, что вдруг вспомнил об этом ритуале, или ну его вообще? Хотя, с другой стороны, кто сказал, что надо начинать обязательно с него? Принято так? Ну и что? Да и вообще, виноваты оба, а не только он один. Или князю зазорно первому просить прощения у залетного монаха?

— Тут ты сразу вопрошать меня принялся, — начал Константин, виновато улыбнувшись, — вот я и не успел сказать самое главное. — И он, возликовав от того, как удачно выкрутился, почти весело произнес первую фразу ритуала: — Прости меня, князь Константин Всеволодович.

— Бог простит, и я прощаю, — ответил ростовчанин, и тоже в свою очередь обратился к «отцу Стефану»: — Ан и ты меня прости, княже Константине.

— Бог простит, и я про… — И Константин, опешив, растерянно уставился на больного, на губах которого играла улыбка.

— А уж по отечеству я тебя величать не стану, — невозмутимо пояснил ростовчанин. — Дверь-то хошь и толста, да мало ли. Ежели кто невзначай услышит, глядишь, возомнит невесть что, шум поднимет, а он нам с тобой ни к чему, верно?

— И впрямь ни к чему, — механически повторил рязанский князь.

— Ну вот и хорошо, — кивнул Всеволодович и, лукаво прищурившись, заметил: — Хотя кой-что мне вопросить у ратника надобно, а то совсем запамятовал. Ты сделай милость, покличь того, кто за ней стоит.

Константин встал и, с трудом передвигая ноги, поплелся к двери, окончательно запутавшись и не понимая, что же ему предпринять. Бежать? Если рывком распахнуть дверь, то можно звездануть в пах стоящему за нею дружиннику, и тогда у него появится фора перед преследователями. Небольшая, секунд двадцать, но и ее должно хватить, чтобы успеть выскочить из княжеского терема. Вот только что дальше? Городские ворота все равно успеют закрыть чуть раньше. Или не успеют?

Он уже почти надумал осуществить отчаянную попытку, даже невзирая на свою хромоту, но остановило его то, что уж больно жалким будет выглядеть его бегство, если посмотреть со стороны. Эдакий рязанский Паниковский, только без гуся под мышкой. Словом, получалось совсем не по-княжески. И не то чтобы он уже столь сильно сросся душой с этим телом, но позориться решительно не хотелось, особенно перед ростовчанином. Ладно, будь что будет. И, приняв такое решение, он, как ни странно, сразу же и успокоился, хладнокровно окликнув здоровенного дружинника, стоявшего в небольшом коридорчике.

— Напомни-ка мне, Добрыня, — обратился ростовчанин к вошедшему в опочивальню воину. — Тот гонец, что ныне поутру от брата Ярослава прискакал, когда там посулил его приезд?

— Сказывал, что к обедне, — несколько удивленно ответил тот.

— Стало быть, мы с ним вместях ныне помолимся, — растянулись губы старшего Всеволодовича в грустной улыбке. — Ну все, ступай себе.

Дружинник, кивнув, чуть косолапя потопал к двери.

«И ты вознамерился завалить этого бугая одним ударом? — иронично спросил себя Константин, глядя ему вслед. — Да его ломом не перешибешь. Разве что в спину воткнуть да пошуровать там как следует во внутренностях, ну тогда еще может быть…»

— Слыхал ли? — осведомился больной.

— Слыхал, — подтвердил Константин.

— Стало быть, ведаешь, что грамотку о замирье составлять нам с тобой недосуг, — продолжил ростовчанин. — Опять-таки уж больно много перечливых супротив нее сыщется. Да и проку с нее? Умри я, и Юрий на следующий же день ее раздерет, а коль призадумается, то брат Ярослав его сомнения разгонит. Потому договор мы с тобой составлять не будем, а лучше изустно уговоримся, как и что. Я твоему слову верю, ты, думается, моему…

— Как своему, — подхватил Константин.

— Вот и славно. — И снова слабая улыбка осветила лицо ростовчанина. — Потому дай-ка ты мне роту пред честными иконами, что ежели брат Ярослав али кто иной сынов моих изобидит, то не будут они скитаться по Руси князьями-изгоями, но сыщешь ты им град в своем ли княжестве, в ином ли, но в беде не оставишь и сам их хлебом накормишь. А ежели вороги за ними по пятам идти будут и голов их у тебя потребуют, то никому их не выдашь, но заступу им дашь.

— Клянусь! — твердо произнес Константин и, встав перед иконостасом, трижды перекрестился, после чего, сняв одну из икон, поцеловал ее.

— Ишь какую выбрал, — одобрил больной. — Ею еще моего прадеда Володимера Всеволодовича на супружество благословляли. А теперь давай-ка ее сюды — моя очередь ответным словцом отдариваться.

Прадед… Получается, что икона повидала самого Владимира Мономаха, и… Момент был не очень подходящий, да и время поджимало, но Константин, не в силах сдержать любопытство, передавая икону, все-таки спросил:

— На супружество с твоей прабабкой, дочкой короля Англии Гитой Гарольдовной?

— С нею, — кивнул ростовчанин. — Токмо она мне не прабабка. Ее сыны — Мстислав Великий и прочие, а мово деда, Юрия Владимировича, вторая женка прадеду родила, Евфимия Давидовна, полоцкая княжна, — пояснил Всеволодович и похвалил: — А ты и впрямь книжной мудрости измышлен — хоть тут не солгал отец Николай.

— Он вообще ни в чем не солгал, — заступился за священника Константин. — Ты лучше еще раз грамотку прочти и поймешь, что там лжи нет. А то, что имени моего он в ней не указал… так ведь уж больно длинная дорога мне предстояла. Мало ли что могло приключиться, вот и поосторожничали мы с ним.

Ростовчанин задумался, припоминая, после чего удивленно протянул:

— А ведь и впрямь нет. Эх, жаль, слаб я, да и со временем худо, а то отписал бы я ему словцо любезное. Ну да ладно, еще отпишу. А теперь слушай меня… — И он, тоже трижды перекрестившись, торжественно произнес, что обязуется сделать все возможное, дабы не допустить войны между их княжествами до самого своего смертного часа, да и брату Юрию в последнем слове завещать, как волю умирающего, соблюдение мира.

Ведьмак терпел целый день. Вначале было некогда — выезжали в спешке, поскольку через другие ворота в Ростов Великий в сопровождении своей дружины уже въезжал князь Ярослав. Затем тоже не до того, ибо торопились отъехать как можно дальше. Однако к вечеру Маньяк не удержался и, сидя у костра, спросил:

— Все ли удалось, княже?

— Все! — горделиво выпалил Константин.

— Стало быть…

— Мир Рязани везу, — подхватил князь.

— Эхма! — не смог сдержаться от сокрушенного возгласа Юрко. — Так енто что ж, не будем мы таперича с владимирцами ратиться?

Константин насупился.

— Кровь жаждешь пролить? — горько спросил он.

— Я не-э, — испугался Золото. — Я удаль молодецкую хотел выказать, чтоб…

— Выкажешь! — отрезал князь. — Мир будет, только пока жив Константин Всеволодович, а дальше… наступит время для твоей удали.

«Вот и славно», — чуть не ляпнул Юрко, но вовремя удержался — уж очень мрачно произнес это князь. Даже чудно: вроде бы охота да ратное дело — два наипервейших занятия для всех князей, а Константину Владимировичу не по душе. Однако своим удивлением делиться с Маньяком не стал, решив вначале все как следует обдумать еще раз…

* * *

«И бысть княже Константине и с ворогами своими ласков, и тако рече володимерскому князю Константину Всеволодовичу, кой воев супротив него сбирал: «Люб ты мне, княже, посему прими снадобье, в коем сила превеликая, и, ежели ты ратиться супротив меня учнешь, снадобье сие, егда кончится, все одно тебе пришлю». Тот же возрыдаша в умилении, обняша князя резанскаго и в сей миг повелеша воям своим сызнова в села да грады возвертатися. И хоша и молили свово старшего брата Ярослав и Юрий не пущати никого, ибо весна о ту пору припозднилася и морозы стояша добрые, но слово, даденное резанскому князю, тот не порушил».

Из Владимиро-Пименовской летописи 1256 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1760 г.

* * *

Как я уже говорил ранее, доверять летописцам нельзя ни на сто, ни даже на пятьдесят процентов, а небольшой кусочек в один абзац, взятый мною из Владимиро-Пименовской летописи, наглядно это доказывает.

Нет, я не ставлю под сомнения слова, адресованные одним Константином другому, то бишь Владимировичем Всеволодовичу. Они-то как раз вполне допустимы. Разумеется, на самом деле рязанский князь был весьма далек от столь великодушного поведения по отношению к своему врагу, ибо в первую очередь являлся расчетливым государственным деятелем, а настоящий политик не может быть жалостливым, но сказать так вполне мог.

Зато все остальное… Сразу понятно, что, во-первых, перепутана очередность событий, то есть вначале имели место тайные переговоры, во время которых Константин, чтобы задобрить своего тезку, и прислал ему некое снадобье. А во-вторых, очевидно и другое — переговоры закончились безуспешно, поскольку война была не отменена, но лишь отложена на время.

Более того, есть все основания предполагать, что и это откладывание, включая роспуск уже собравшихся ратей, произошло по совершенно иным причинам, одной из которых стали неблагоприятные погодные условия. Известно, что об их роспуске Константин Всеволодович объявил в канун Великого поста, который в том году начинался двадцать седьмого февраля. И ведь это по старому стилю, поскольку на новый Русь перешла гораздо позже, спустя полтора десятилетия, то есть к этой дате следует добавить еще неделю, следовательно, на самом деле был уже март. Отсюда вывод: скорее всего, весна в том году наступила рано, и пришлось распустить ратников по домам. Правда, все тот же Пимен живописует нам про морозы, но ему просто некуда деваться — надо же пояснить, что перемирие произошло только благодаря благородству князей, а погода тут совершенно ни при чем.

Ну и далее тоже явная нелепица, ибо, согласно летописи, на переговорах присутствовали оба Константина, иначе Всеволодович никак не смог бы обнять Владимировича. Но мы-то из других источников знаем, что первый из них со времени разгрома Ярослава под Коломной и до самой своей смерти по причине тяжелой болезни не только никуда не выезжал из любимого Ростова, но и практически не выходил из своего терема.

Что же касается рязанского князя, то, думается, не нужно пояснять, что заманить его в Ростов навряд ли бы кому удалось, ведь не безумец же он. Кроме того, нами ранее было установлено, что он вообще находился совсем в другом месте, встречаясь с иным князем, Мстиславом Мстиславичем Удатным, которого Константину, по всей видимости, удалось убедить не принимать участия в предстоящей войне на стороне Владимиро-Суздальского княжества. Очевидно, именно полученное от него известие окончательно подвигло старшего из братьев Всеволодовичей отложить на время боевые действия, поскольку стало ясно, что сей рязанский орех надо колоть при помощи двух зубов, то есть вынудить князя Константина драться одновременно на два фронта, а это пока что не получалось.

Впрочем, допустить сам факт переговоров, на которых, разумеется, не было ни одного, ни другого Константина, а лишь их бояре, вполне возможно, причем, по всей видимости, они прошли в Муроме. Во-первых, относительно нейтральная территория, а во-вторых, это косвенно подтверждают и последующие события, в которых муромский князь Давид Юрьевич принимал самое активное участие.

Однако я несколько забегаю вперед…

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 142–143. Рязань, 1830 г.

Глава 18 Я забуду тебя…

Труд благодетелен для человека, ибо отвлекает его внимание от собственной жизни, закрывает от него его собственный образ, не дает смотреть на того, другого, который есть сам он и который делает для него одиночество ужасным.

Анатоль Франс

Казалось бы, можно радоваться, ликовать от такой удачи, но Константин всю оставшуюся дорогу был мрачен и постоянно хмурился. Причина проста — едва отступили тревожные думы о предстоящей войне, как уже на первом привале ему вновь приснилась синеглазая «боярышня», оказавшаяся переяславской княгиней, и на сердце стало так тоскливо, что хоть волком вой.

Думал, что в дороге получится немного развеяться, но не тут-то было — теперь Ростислава стала сниться ему каждую ночь. И он с самого утра торопил Юрко, побуждая гнать и гнать лошадей, словно надеялся убежать от навязчивых видений, но увы. «От себя не убежишь, — понял он уже под Рязанью, но, озлившись, сразу же заявил сам себе: — А вот дудки! Надо только подождать, и все».

И правда, острая тоска со временем постепенно притупилась. Ныло, конечно, где-то там, в душе, но уже терпимо. Да и сны с участием «боярышни» снились все реже и реже. Нет, он ничего не пытался забыть — глупо, да и просто невозможно. К тому же и… не хотелось. Да, он хорошо, даже слишком хорошо помнил, как падал, после того как она пригласила его спросить в Переяславле княгиню Ростиславу. Но зато он еще лучше помнил, как взлетал.

А чтобы пригасить воспоминания — пусть угли тлеют, но укрытые пеплом, — Константин поступил согласно мнению бывалых людей, утверждающему, что от тоски, равно как и от горя, существуют только два надежных средства: водка и работа. И то и другое срабатывает с одинаковой эффективностью. Что касается первого способа, то Константин, даже не задумываясь, решительно отмел его, зато второй использовал на всю катушку.

Алое княжеское корзно утром развевалось в Рязани, к полудню его уже видели в каком-нибудь селище, а к вечеру он мог очутиться уже в Северграде. Молниеносные вояжи, когда ему приходилось по восемь — десять часов не слезать с коня, изматывали неимоверно, к вечеру он и вовсе валился с ног, но зато спал как убитый — ни эмоций, ни чувств, ни… воспоминаний. Потому и пронеслись для него все весенние месяцы на одном дыхании. Он даже не замечал, как стремительно мелькают не дни — недели, будучи с головой погружен в текучку, как он называл свои повседневные дела.

Чего стоил один только княжеский суд. Всю подготовительную работу, разумеется, тщательнейшим образом выполнял старый Сильвестр, которого Константин давно перевел в Рязань, со всевозможным почетом разместив судью в одном из пустующих теремов, оставшихся от бояр князя Глеба. Сильвестр не только готовил решения, но и отбирал наиболее «выгодные» дела, благодаря которым князь мог еще выше поднять свой образ непоколебимого правдолюбца и радетеля за простой народ. Обычно Константин знакомился с ними в день, предшествующий суду. Таким образом, сутки, не меньше, напрочь вылетали.

А кроме того, необходимо было уделить время купцам, строительству, включая и затеянное им в Ожске каменное, тщательной разборке и анализу — во сколько обойдется — Минькиных прожектов, контролю за воспитанием и обучением сына, пообщаться с ремесленниками, перекинуться парой слов с прибывшими на городской рынок смердами, выяснить у Зворыки, где и сколько можно еще найти гривен, чтобы тут же их потратить…

Словом, дел хватало.

Он знал, что успевает, потому что из Ростова Великого пришло долгожданное известие о том, что старший Всеволодович повелел распустить рати, ссылаясь на грядущую весеннюю распутицу. Как ни возмущались этим решением его братья, больной, чье здоровье за последнее время вроде бы пошло на поправку, уперся не на шутку и настоял на своем.

Константин тоже сдержал свое слово — очередная скляница с настоем была уже доставлена в Ростов Тимофеем Малым, который по возвращении привез от больного сразу два свитка, адресованные отцу Николаю и отцу Стефану. В них старший Всеволодович сообщал, что продолжает держаться что есть мочи. Были в них и благодарность за лекарство, которое пришлось как нельзя кстати, ибо предыдущее почти закончилось, и множество цитат из Библии, и сожаление, что рядом с ним нет ни того ни другого.

Правда, успокоительных сведений в посланиях не содержалось. Вскользь князь, опять-таки с обильным цитированием библейских текстов, упомянул о сделанной им попытке заикнуться о замирье с Рязанью, но, судя по тем же цитатам, его усилия оказались тщетными. Братья — даже Юрий — были по-прежнему враждебно настроены к Константину Владимировичу и прощать смерть трех своих братьев не собирались. И хоть они и не смели ослушаться его, отказавшись от активных действий, но зато пассивные все равно вели вовсю.

Одним из подтверждений тому было размещение крупных военных заказов среди кузнецов, кожевенников, сапожников и прочих ремесленников как во Владимире, так и в Переяславле, Суздале, самом Ростове и в городах помельче. Об этом тоже сообщалось в грамотках Всеволодовича. Кроме того, посланцы из Владимиро-Суздальского княжества стали частыми гостями южных соседей Рязани, и теперь из половецких степей окольными путями, в обход рязанских владений, периодически перегонялись огромные табуны низкорослых, но неприхотливых и выносливых степных лошадей.

И все же с каждым днем становилось яснее, что боевые действия начнутся не раньше чем осенью, а к тому времени Вячеслав должен успеть решить дела с обучением и надлежащим вооружением всего ополчения. Да, численность ратников все равно увеличится не настолько, насколько бы хотелось, но зато возрастет их подготовленность. Вдобавок и Минька успеет приплюсовать к четырем гранатометам, один из которых уже вышел из строя, еще хотя бы десяток.

За то время, что Константин себя изнурял частыми поездками, он ухитрился побывать в Ожске раз десять, не меньше, успев не только детальным образом вникнуть в работу всех цехов, но и познакомиться с самыми лучшими мастерами, знал в лицо и по имени практически всех.

По каждому из цехов он прошелся неоднократно. Особенно ему нравилось наблюдать за трудом рабочих в стекольной мастерской. По качеству стекло, правда, уступало заморскому, которое везли из Венеции, но зато стоило гораздо дешевле.

Увы, но стеклодувов не было, так что Минька решил этот вопрос самым простым способом. Собрав подле себя всех рабочих, он взял трубку и наглядно показал, что можно сотворить с ее помощью. Полученная вещица была кособока и уродлива, но суть процесса пояснить удалось. А далее изобретатель, скептически поглядев на свое убогое творение, выставил рядом с ним выпрошенную у князя стеклянную чашу, привезенную из Венеции, и заявил, что тот, кто первым изготовит подобную, получит от рязанского князя гривну.

Впрочем, некоторых и без того настолько увлек процесс выдувки, что награды не требовалось — они трудились с таким азартом, что в самые короткие сроки добились достаточно весомых результатов, так что Константин на паях с Тимофеем Малым уже направил несколько торговых караванов в Ростов Великий, Киев, Смоленск и еще дальше, осуществляя транзит через Новгород в Польшу, Швецию, Данию и вольные германские города.

К тому же делало первые шаги производство бумаги. С нею ситуация складывалась примерно как и со стеклом, то есть качеством особо не похвалишься, но для торговли она уже была конкурентоспособна — уж больно низкая цена. Да и для внутренних нужд стопы дешевых желтоватых шероховатых листов шли на ура.

А еще ему нравилось наблюдать за работой монетного двора. Тот пока помещался в одном доме, который был поделен на шесть огромных комнат-цехов. Две еще пустовали — в перспективе там предполагалось установить станки, которые пока не изготовили, а лишь планировались Минькой или просто не были доведены им до ума, как, например, прокатно-листовые. Их никак не удавалось отрегулировать, чтобы серебряные полосы, выползающие из-под вращающихся валиков, получались строго одинаковой толщины. Добиться же этого было необходимо, иначе начинал колебаться вес самой монеты. Хотя здесь как раз никто особо не спешил. А зачем? Все равно серебра в достаточном количестве для поточного метода чеканки в наличии пока не имелось.

Правда, пять партий по сто монет уже отогнали, но вручную, то есть они стали как бы пробными. Идеальной округлости добиться все равно не удалось, но, задумчиво вращая в руках свою первую рязанскую гривну — по весу строго как в Новгороде, то есть двести четыре грамма, не больше и не меньше, — Константин с радостью заметил, что по сравнению с монетками времен даже первых Романовых — Михаила Федоровича или Алексея Михайловича, которые он не раз разглядывал в музеях, его выглядели на несколько порядков лучше.

И речь шла не только о самой форме правильной округлости. Даже оттиск на рязанских гривнах выглядел намного четче, с обилием мелких деталей, вроде прорисовок складок на одеянии князя. Разумеется, на больших маточниках, изготавливаемых для гривны или будущего рубля, который пока назывался рубленой гривной, резать было куда как сподручнее. Однако его златокузнецы добились такой же четкости изображения и на тех, что поменьше, — для чеканки четвертака и десячка-гривенника, а также на самом маленьком, предназначенном для изготовления полукуны — монетки в одну сотую часть гривны. На прообразе современной копейки, дабы монета со временем получила в народе то же название, по настоянию Константина был изображен всадник с копьем.

Ныне, учитывая, что время терпит — все равно серебра кот наплакал, — Минька остановил их производство, считая ручную штамповку делом бесперспективным, и вплотную занялся установкой пусть грубых, примитивных, но уже станков. Часть из них Минька даже наладил, после чего все пять пробных партий вновь вернулись на монетный двор, чтобы быть прокатанными на новом станке, который нарезал на них гурт[128].

А златокузнецы тем временем усердно работали над другими княжескими заказами и к концу весны довели до ума практически половину всего, что он им поручил. Уже в один из первых летних дней Константин с гордостью показывал Вячеславу медали «За отвагу» и «Серебряная стрела», первые ордена «Русский богатырь» и «Быстрота и натиск». Остальные тоже были на подходе. Каждая медаль имела ушко, каждая была снабжена простенькой, хотя тоже изготовленной из серебра, цепочкой. Словом, можно вручать.

Да и сама жизнь помогала Константину все время находить занятие, периодически подкидывая еще и новые вводные. Причем возникали они буквально на ровном месте. Особенно насыщенными выдались первые дни лета.

Началось с того, что взбунтовались мужики в Минькиных мастерских. Сам Мокшев уже ничего не мог с ними поделать, как ни пытался. Разубедить их в том, что они работают в угоду сатане, ни ему, ни подключившемуся к делу князю так и не удалось.

Выход нашел Сергий Иванов, самый первый помощник Миньки, на чьи плечи изобретатель полностью взвалил некоторые из наиболее отлаженных производств. Прозвищ у этого смуглого коренастого широкоплечего паренька была масса. Его называли и Кузнечиком (за стремительность и шустрость в работе и за схватывание на лету любых идей Миньки), и Зуем[129] (это больше за «грехи» молодости), и еще разно.

Был он, пожалуй, самым лучшим чуть ли не во всех Минькиных делах. Любая работа у этого веселого и остроумного молодого парня — всего-то и стукнуло осьмнадцать годков — явно спорилась.

Поначалу Константин предположил, что отца его звали Иваном, но впоследствии узнал, что Ивановыми были все в их селище, которому в незапамятные времена положил начало некий плодовитый Иван, оставивший после себя почти два десятка сыновей и дочерей. С тех пор селище это и называлось по имени прадеда, а сами правнуки гордо именовали себя Ивановыми.

Пришел к Миньке Сергий добровольно, хотя и случайно. Был с отцом на торжище в Ожске, встреченный невзначай знакомец зазвал их заглянуть к нему в мастерские, там Сергий не на шутку заинтересовался и… остался. То, что у него светлая голова, выяснилось в первую же неделю. Достаточно было показать ему один раз, как и что делать, и можно было уходить в уверенности, что парень ничего не загубит, но исполнит в лучшем виде, хотя, возможно, и не таким способом, что ему показали, — случалось, что он на ходу изобретал кое-что получше и попроще.

Вот и в случае с бунтарями против сатаны он тоже сумел «изобрести», предложив князю:

— Ежели они считают, что все идет от нечистого, надо позвать на помощь чистого. — И он лукаво прищурился.

— Как это? — не понял поначалу Минька, стоящий подле спешно прибывшего из Рязани Константина и жутко расстроенный происходящим.

— Позовем священника, и пусть он везде походит, помашет кадилом, обрызгает все углы святой водой, да заодно и отслужит молебен. А чтоб все воочию узрели, яко нечистая сила наши кузни и цеха покидает, я тебе, Михайло Юрьич, еще кой-чего присоветую, ежели князь дозволит, хотя… — Сергий нерешительно поскреб в затылке и, отчаянно махнув рукой, добавил, озорно улыбнувшись: — Токмо надежней мне самому вместях с попом энтим походить.

Константин, нерешительно помявшись, все-таки согласился, хотя были опасения, что парень перемудрит.

— Про задумку-то поведаешь? — настороженно осведомился он, но Сергий попросил дозволения ничего не рассказывать.

Мол, может не получиться так, как он замыслил, а позориться ему бы не хотелось. К тому же лучше всего им оставаться в неведении и по другой причине, дабы происходящее было неожиданным и для них.

Признаться, особым доверием к его загадочной затее после столь путаного и невразумительного пояснения Константин не проникся, но Минька заявил, что он парню верит как себе, поэтому пришлось согласиться на роль пассивного наблюдателя.

Зато на следующий день все прошло как нельзя лучше и недовольных не осталось вовсе. Да и как им остаться, если все воочию увидали, что едва священник, громко читая молитвы, принялся махать кадилом, обходя углы прокатного цеха, как поганая нечисть, обернувшись в черных воронов, вмиг покинула свои облюбованные места и, негодующе каркая, улетела прочь.

Единственное, о чем вечером, уже после благодарственного молебна, спросил князь Сергия, так это о том, каким образом «нечисть» учуяла нужный миг, в который надо было взлетать. На что тот, лукаво улыбаясь и не желая открывать секрет своего руководства послушной нечистой силой, туманно пояснил:

— Так их словом святым, аки дубиной, по головушке тюкнуло, вот они и не удержались.

Константин хорошо намотал на ус урок, который ему преподал юный инженер. И когда к нему пришел ведающий финансами всей Рязанско-Муромской епархии отец Феофилакт с очередной жалобой на княжеских тиунов и в первую голову на Зворыку, который не выдавал, ссылаясь на княжеское повеление, положенную церковную десятину, да и не мог ее выдать, ибо в таком количестве серебра не имел, князь уже знал, что ему делать.

Поначалу он, памятуя о тех же ремесленниках, которых удалось уговорить потерпеть, попробовал разъяснить сложность ситуации, надеясь на понимание.

— Десятина ваша вся целиком была поистрачена на богоугодное дело для замирья с владимиро-суздальскими князьями, на каковое я получил благословение епископа Арсения, — попытался отвертеться он, вовремя вспомнив о полученных от владыки книгах.

— То он твой почин о замирье благословил, а не трату на них гривен божьих, — не согласился с князем Феофилакт.

Константин сурово нахмурил брови и сам перешел в атаку:

— Думай, что говоришь! Какие такие божьи гривны?! Господь — не Мамон, которому злато-серебро подавай!

Однако наехать на епископского казначея не вышло. Феофилакт хладнокровно пояснил, что он просто оговорился, а впрочем, князь и сам прекрасно понимает, что речь идет о десятине в пользу церкви.

— К тому ж ты ему еще перед своим отъездом обещал, что выплатишь все по возвращении. За то он тебе и книги вручил.

— Поначалу да, книги, — покладисто согласился Константин, — а потом, как раз после приезда, первым делом испросил его благословения на церковные гривны.

Вариант был беспроигрышный, поскольку опровергнуть его слова было некому. Епископ весьма близко к сердцу принимал грядущую войну, хорошо понимая, насколько тяжело она в случае поражения ударит по всему княжеству, а в то, что удастся одолеть соседей, он не верил. Еще в декабре, узнав о том, что боевые действия неизбежны, Арсений попытался уговорить князя смириться и «склонить главу», ибо, по его словам, «полуепархии сразу с двумя не совладать»[130].

Когда это не удалось, старика разбил паралич. После победы под Коломной его состояние несколько улучшилось, но уж очень он переживал за судьбу мирных переговоров, так что, пока Константин отсутствовал, владыку постиг повторный удар, и теперь он находился в беспамятстве, причем надежды на выздоровление, как авторитетно заявила Доброгнева, не имелось вовсе.

«Еще один на Кромку ушел», — мысленно прокомментировал князь, пришедший навестить епископа и воочию увидев беспомощно лежавшего на постели старика. Зато теперь его плачевное состояние оказывалось на руку Константину, и он без зазрения совести — ведь не на забавы да наряды ухлопал все денежки — решил воспользоваться им.

— Он ить в беспамятстве тогда пребывал, потому дозволить тебе ничего не мог, — не унимался Феофилакт.

— Знак он мне подал! — пояснил Константин. — Или тебе моего княжеского слова не довольно будет? Может, тебе поклясться в сем?

Он уже шагнул было к божнице с намерением снять одну из икон и тут же покончить с этим делом, но Феофилакт не желал уступить.

— Знак и спутать можно. Опять же помутнение у него в разуме — никого не узнает. — И казначей веско заявил: — На все твоя воля, княже, а я в Киев ныне же гонца снаряжу и все митрополиту киевскому обскажу. Пущай он ведает, како князь Константин Резанский церкву божию чтит. А гонца посылать надобно, ить половину десятины мы ему должны были давным-давно отправить.

— А надо ли по таким пустякам тревожить митрополита? — задумчиво осведомился Константин, пытаясь свести дело к миру, но при этом настоять на своем.

Увы, но пойти на попятную и отдать треклятую десятину князь не мог. Он и рад был бы это сделать — да заберите вы ее, жмоты эдакие, ничего мне от вас не надо! — но гривны были давно и полностью истрачены, причем действительно на богоугодные дела. Вот только к церкви ни одно из них не относилось: ни еще один странноприимный дом, ни общественная больница, ни строительство многочисленных школ.

— То не пустяки, — сурово отрезал Феофилакт.

— Тогда давай так: вот выздоровеет владыка, и мы сами все с ним обговорим, — предложил Константин еще один компромиссный вариант.

— И сколь ждать того? — скептически шмыгнул носом Феофилакт.

— А на то уж воля божья. — Константин молитвенно сложил руки и, глядя в потолок, как можно проникновеннее добавил: — Все в руце его: и живот наш, и здравие, и всякое прочее тож.

— Оно, конечно, верно, — не стал спорить против очевидной истины церковный казначей. — Но токмо ведаю я, что вскорости у нас и единой куны не отыщется, дабы свечу во здравие князя поставить. Да и сил на то, чтоб за победу его воинства молитву горячую вознести, тож ни у одного священника не достанет. Опять же и прихожан наших убеждать в том, что не братоубойца наш князь, а заступник земли рязанской, на голодное пузо невмоготу будет.

Это уже была прямая угроза, на которую Константин, слегка опешив, даже не сумел сразу отреагировать как должно. Угроза весьма недвусмысленная и жесткая. Хуже ее могло быть только закрытие всех церквей, как в самой Рязани, так и в других городах и селах.

Вот тут-то князю как раз и вспомнилась хитромудрая афера Сергия с изгнанием нечистого духа из Минькиных мастерских. Разумеется, здесь был необходим не молебен, а кое-что поинтереснее да позаковыристее… И коль школы, странноприимные дома и больницы, по мнению церковного руководства, не являются богоугодными делами, тогда… Так-так, кажется, есть весьма подходящий вариант. Он еще раз быстро прикинул — вроде бы осечки быть не должно. Вот и чудненько…

— Зрю я, что прю нашу мирно не разрешить, — начал князь свою речь. — Что ж, быть по-твоему. Отписывай владыке Матфею, и пусть он решает, как надобно поступить. Яко он повелит, так и будет. И впрямь мудрее не придумать. Но до тех пор чтоб и свечи во здравие мое находились, и сил у священников для убеждений хватало.

— Так я нонче же гонца и снаряжу, — мрачно посулил опешивший казначей и, видя, что князь остается непреклонным, даже не попрощавшись, вышел вон, твердо вознамерившись претворить свое обещание в жизнь.

А Константин, призвав Пимена, продиктовал ему письмо, вместе с которым решил отправить и свои богатые княжеские дары, на которые он якобы и угрохал всю церковную десятину, да не только ее одну, но и добавил изрядную толику своих гривенок.

Впрочем, богатыми они могли считаться только для самого митрополита…

Ни в грош не ставя все якобы чудодейственные святыни, Константин, не мудрствуя лукаво, еще до диктовки письма выбрал в прилегающем к Рязани посаде полуземлянку из самых замшелых. Дерево в ней было подходящим для предстоящей затеи, но князь на всякий случай поинтересовался у древней бабки, которая одиноко доживала в ней свои дни, сколько лет ее хибаре. Узнав, что лачуге без малого цельный век, он объявил, что жалует ей новую избу, и распорядился незамедлительно помочь старухе с переездом на новое место жительства.

На следующий же день, постаравшись остаться один и даже спровадив с этой целью с каким-то поручением к Миньке своего стременного, он вновь направился в посад к знакомой полуземлянке. Народ после обеда почивал, поблизости никого не было, так что операция по изыманию из дубовых обветшалых бревен нескольких обломков прошла никем не замеченной.

И вот теперь в письме князь расписывал, каких огромных трудов ему стоило приобрести у половцев три частицы от самого креста господня. Нехристям этим они достались в руки совершенно случайно от одного монаха, шедшего из самого Царьграда в жажде спасти бесценные реликвии от мерзких лап западных франков, хозяйничавших в городе. Направлялся монах на Русь, к святым местам, но по пути внезапно заболел и скончался прямо в степи, в шатре одного из половецких ханов. Перед смертью же, увидев на груди у басурманина золотой нательный крест, монах ему и поведал о святынях, завещая передать их в русские православные храмы.

А известил якобы Константина обо всем случившемся его шурин Данило Кобякович, который как раз и был этим ханом. Однако он хоть и доводился родичем рязанскому князю, но заломил за эти святыни такую цену, что хоть стой, хоть падай.

«Уж ты прости, Кобякович, что я тебя в такого жмота превратил», — мысленно покаялся Константин перед неповинным в этом грехе половцем и продолжил изложение дальнейших событий:

— Узнав о том, я велел немедля выкупить у него оные святыни, а когда не хватило на это церковной десятины, не колеблясь пожертвовал и все свои гривны, кои у меня имелись. И вот теперь одну из частиц я оставляю у себя, а остальные две высылаю тебе, владыка, со всеми прочими дарами… Теперь изложи все это как надлежит, а я незамедлительно отправлю послание вместе с двумя частицами креста в Киев, — распорядился он.

— А глянуть на них можно ли? — разгорелись глаза у Пимена. — Я хоть одним глазком на святыню…

— Всему свой черед, — поучительно заметил князь. — Не пришло еще время глазу людскому их открывать. Мне… — он на секунду замялся, — знамение было. Явился во сне ангел в пылающих одеждах…

— Гавриил, наверное, — благоговейно прошептал инок.

— Он самый, — кивнул Константин. — Явился, значит, и сказал, что лишь в час тяжких испытаний, кои грядут вскорости для рязанской земли, надлежит явить святыню народу, дабы вдохновить его и придать православному люду новые силы. Хотя ладно, одному тебе, так и быть, покажу, — смягчился князь, видя уныние на лице инока, — но до того ты мне дашь роту на кресте, что ни единой душе о том ни гугу.

— Даже на исповеди?

Константин задумался, но потом нашелся:

— Так ведь в том, что ты на нее посмотришь, греха нет, значит, и каяться не в чем.

— Так негоже монаху роту давать, — робко возразил Пимен.

— А ты мне просто пообещай, стоя возле икон, — снова нашелся князь. — Я и слову твоему поверю.

Уже после полученного обещания и демонстрации святынь Константин на всякий случай еще не меньше двух часов протомил в своих покоях юного летописца. Особой нужды в том не имелось, но князь посчитал, что желательно слегка остудить паренька и пригасить в нем восторг от увиденного — уж очень явственно был он заметен на его лице. Не дай бог, кто-нибудь спросит, чего это инок так радостно улыбается, а тот в ответ возьмет и поделится ликованием, пусть даже намеком. Нет уж, лучше предварительно вылить на полыхающее пламя пару ведер ледяной воды, так будет куда надежнее.

Все это время Константин давал ценные указания по письму. Затем он велел Пимену набросать черновой вариант и зачитать его. Во время чтения князь цеплялся к каждому слову и обороту — почему так, да почему эдак, пока окончательно не притомил своего летописца. Только о своей просьбе в конце письма — о назначении священника отца Николая, кой вельми грамотен как в Священном Писании, так и в прочих премудростях божьих, епископом Рязанским и Муромским — Константин напомнил раз десять. Про остальное и вовсе говорить нечего.

Лишь когда князь почувствовал, что Пимен окончательно утомился, он дал монашку передохнуть, хотя на всякий случай и тут подстраховался — оставил его подле себя разделить вечернюю трапезу и прямиком из-за стола выпроводил его спать, рассудив, что после того, как тот проснется, жажда поделиться с кем-нибудь такой сногсшибательной новостью должна в нем окончательно утихнуть.

«Вообще-то нехорошо, — вздохнул Константин, уже засыпая, — но, в конце концов, они сами меня вынудили на такое. И вообще — надуть церковь не означает надуть бога, так что никакого святотатства я не совершил». После чего, окончательно успокоившись, сладко заснул.

Зато наутро, как он узнал, святотатство совершил кое-кто другой…

Глава 19 Кара, соответствующая проступку

Нам в избытке свобода дана, Мы подвижны, вольны и крылаты, О за все воздается сполна И различны лишь виды расплаты. Игорь Губерман

Проснулся Константин поздно, но едва он сполоснул лицо, как вошедший Епифан доложил, что князя с самого утра дожидаются торговые гости, пришедшие с жалобой на его лихих дружинников да в надежде на княжую заступу. Пришлось откладывать завтрак и идти разбираться в конфликте.

Отделаться минимальными жертвами рязанскому князю удалось уже ближе к обеду. Причем поначалу ни Исаак бен Рафаил — глава еврейской купеческой общины, ни Ибн аль-Рашид, который возглавлял арабских купцов, на компромисс не соглашались ни в какую — уж очень велика была у них обида. К тому же имелись у них и подозрения в отношении самого князя, поскольку обидчики входили в его дружину.

Суть же обиды заключалась в следующем. Два сорвиголовы, оба из так называемых спецназовцев Вячеслава, побившись с товарищами об заклад на три гривны серебром, ухитрились не только проникнуть за глухие стены купеческого караван-сарая, но и подменить баранину, которую должны были подать в качестве угощения на совместной деловой трапезе, на свинину. В результате, когда настал момент вкушения шашлыков, на палочках уже красовались несколько сочных кусков мяса «нечистого» животного. Более того, по рассеянности один из гостей-евреев почтенного Ибн аль-Рашида, будучи занят сложными подсчетами прибыли от предстоящей сделки, которую только что заключил, даже вкусил про́клятой Яхве свиньи, хотя и успел выплюнуть кусок, не проглотив его. И был это не кто иной, как сидящий сейчас перед князем Исаак бен Рафаил.

Обычно оба этих купца не ладили друг с другом. Дело было даже не столько в вере, точнее совсем не в ней, а в том, что каждый из них занимался скупкой и перепродажей сходного товара, следовательно, часто переходил дорогу другому. Известное дело — торговый мир всегда подобен узкому шаткому мостику, перекинутому через бурный водопад, и двоим на этом мосту разойтись без потерь никак нельзя. Положение усугублялось еще и тем, что никто не хотел уступать в этой борьбе.

Ибн аль-Рашид, происходивший из почтенной купеческой семьи и неоднократно встречавшийся с самим багдадским халифом, не мог себе такого позволить, потому что этого не понял бы никто из его коллег по торговле и братьев по вере. В итоге он лишился бы львиной доли доходов и уважения сородичей. Исаак бен Рафаил тоже не привык уступать конкурентам — себе дороже.

Добавлялось и еще одно. Ибн аль-Рашид был хозяином стола, и оскорбили не просто купцов, а людей, пришедших к нему в гости. Безропотно проглотить это означало не просто потерю чести, но и грозило немалыми убытками. Ведь промолчи араб, и подозрительный Исаак бен Рафаил тут же решит, что все это подстроено заранее, из чувства мести, а примирение и даже сама чрезвычайно выгодная сделка, которую араб только что с ним заключил, служили лишь прикрытием для изощренной пакости. А Ибн аль-Рашид хорошо помнил мудрую поговорку своего народа, гласящую, что нет человека глупее влюбленного еврея, нет человека хитрее жадного еврея и нет человека опаснее ненавидящего еврея.

Поначалу Исаак бен Рафаил действительно заподозрил нечто в этом духе, но, на счастье араба, среди слуг нашелся человек, который заявил, что видел двоих, лихо перепрыгнувших забор, огораживающий жилище купца. Мол, он не стал поднимать шума только потому, что вроде бы ничего не пропало, но теперь…

Путем дальнейших разбирательств и тщательного опроса очевидца удалось установить, во что были одеты коварные злоумышленники, после чего подозрение как раз и пало на княжеских дружинников из особой сотни воеводы, которые вот уже месяц щеголяли в особой одежде зеленого цвета с нашитыми на рукавах знаками в виде двух зигзагов молнии. А ближе к вечеру слуга-видок, который был немедля послан к дому, где те проживали, явился с докладом, что сумел их опознать.

Пришли оба купца к Константину не просто так, а с богатыми дарами.

Араб преподнес саблю из настоящего булата, с серебряной рукоятью, щедро усыпанной драгоценными камнями. Честно говоря, дарить ее купец очень не хотел, но не заступиться за гостя-еврея и трех своих единоверцев неминуемо означало переизбрание самого Ибн аль-Рашида с выгодного поста купеческого старшины. А так как ссориться с князем в планы араба тоже не входило, то непременно нужен был очень ценный подарок, дабы смягчить дерзость просьбы наказать своих воинов.

Исаак бен Рафаил, исходя из того, что он — лицо пострадавшее, отделался даром подешевле, вручив князю увесистый тюк добротной белой бумаги, в которой Константин продолжал нуждаться, поскольку ее фабричное производство в Рязани, в отличие от желтой, Минька пока так и не наладил.

Впрочем, радушный прием со стороны князя купцам был бы гарантирован, даже если бы оба пришли с пустыми руками. Что такое торговля и каким образом ее развитие благотворно сказывается как на повышении уровня жизни отдельных слоев граждан, так и на благосостоянии стран в целом, Константин накрепко запомнил еще на первом курсе пединститута, а эта парочка возглавляла две самые мощные и представительные купеческие общины.

К тому же Ибн аль-Рашид не просто руководил купеческой братией восточных торговцев в Рязани. Помимо этого он был старейшиной купцов всего Хорезма, и не было мощнее братства у торговцев, чем в этой неофициальной столице транзитной торговли на всем Востоке. Именно из него или через него безостановочно шли нескончаемые караваны в Индию, Монголию и Китай, а также в Багдад и Хамадан, в Нишапур и Мерв, в Бухару и Самарканд, в Шаш, Бинкет, Отрар, Тараз, Кулан и прочие города.

Добавлялось и еще одно немаловажное обстоятельство. Пока что солидная часть закупок осуществлялась самим Ибн аль-Рашидом и его купеческим братством не на самой Руси, а у ее восточных соседей — волжских булгар. Оттуда главным образом они вывозили практически всю пушнину, хмельные меда, рыбий клей и рыбий зуб[131], касторовое масло, воск и даже готовые свечи. Оттуда шли и лущеные орехи, и охотничьи птицы, и боевое оружие.

А вот в княжества Руси, где также имелась большая часть всех перечисленных товаров и в изрядном количестве, купеческий народ забредал неохотно, и виной тому были пошлины, которые каждый князь взимал с торгового люда. И добро бы, коли взимали их лишь рязанский, владимиро-суздальский, черниговский, киевский, смоленский и другие, то есть владетели солидных княжеств. Однако «отлить» из того же самого источника в собственную чашку норовил и каждый удельный князек, а это означало, что порой на протяжении двух-трех сотен верст за один и тот же товар приходилось раскошеливаться несколько раз. Стало быть, сплошной убыток, а для купчишки поменьше и вовсе разор.

Перебить эту торговлю, переманить основную массу торговцев с Булгара на Рязань — вот над чем ломал голову Константин. Кое-какие подвижки в этом деле, главным образом за счет личного общения, у него уже имелись, но этого было очень и очень мало. Предстояло сделать неизмеримо больше, и рязанский князь чрезвычайно дорожил расположением иноземных купцов, тем паче столь влиятельных. Посему и принимал он дорогих гостей со всем радушием.

Начали визитеры, как и положено, согласно неписаным канонам восточной беседы, издалека, деликатно заметив, что в целом в этом году по отношению к купеческому сословию со стороны рязанских властей не в пример предыдущим летам уважения изрядно прибавилось. Опять же и пошлин с товаров взимают намного меньше, причем в одной лишь стольной Рязани. Ранее слыхали они, а ныне и сами убедились, что князь не только не дает в обиду торговых гостей, но и впрямую за них заступается, даже ежели оное идет в ущерб его боярам или не совпадает с интересами местного торгового люда.

За все это новому властителю земель низкий поклон.

«Ай да язык у Тимофея Малого», — подумал Константин, вспомнив свой самый первый княжий суд и несчастного маленького купчишку, в чью пользу он решил спорное дело. Заодно всплыл и еще один судебный процесс, где он и впрямь вынес приговор в пользу некоего купца из Мерва, хотя ответчиками выступали сразу двое местных торговцев. Правда, тогда Константин еще колебался — все-таки обвиняемые (они и впрямь поступили нечестно) свои, но затем отогнал прочь сомнения и заявил, что справедливость для него дороже всего.

Довольная улыбка, как ни старался князь подавить ее, предательски выползла наружу, но он, низко склонив голову, все-таки ухитрился скрыть ее от купцов, памятуя, что невозмутимость и отсутствие эмоций почитаются на Востоке за одну из главных добродетелей.

Однако после многочисленных пышных похвал последовал деликатный и робкий переход к сути дела, и радоваться стало нечему. Едва успев понять, в чем суть жалобы, князь властным жестом остановил речь купцов и, хлопнув в ладоши, повелел вынырнувшему из-за двери Епифану взять слугу-видока, с его помощью немедля разыскать двух весельчаков и доставить их сюда. Не успел, однако, стременной выйти, как тут же был возвращен и получил дополнительную задачу, дабы вместе с «шалунами» явился и воевода Вячеслав.

После того как купцы продолжили перечень своих жалоб, не собираясь ограничиваться единичным случаем, а жаждая вывалить все, что накипело, Константин успел пожалеть, что не приказал Епифану заодно сходить и за отцом Николаем. Пришлось сделать это позднее, когда верный стременной прибыл с великовозрастными озорниками Званко и Жданко, следом за которыми явился и настороженный Вячеслав.

Допрос обвиняемых много времени не занял — ни один даже и не подумал отпираться. А вот обсуждение предстоящего наказания… Оба купца, будто сговорившись, настоятельно просили выдать им дружинников головой, дабы иметь возможность самим покарать обидчиков.

Никакие объяснения и уговоры не действовали. К тому же приходилось убалтывать их в одиночку, так как помочь было некому — Коловрат, как на грех, находился в отъезде, а Вячеслав только угрюмо сопел и зло косился на окаянных торгашей, которые, по его непреложному мнению, раздували из мухи слона. Спасибо хоть на том, что мнение это он высказывал лишь своей мимикой, пусть и весьма красноречивой, но не прибегая к помощи слов.

Константину едва удалось шепнуть Вячеславу, чтобы тот обратил весь свой гнев и недовольство в другую сторону, после чего он во всеуслышание предложил воеводе высказаться, и тот не подкачал — громко орал на своих шалопаев, знатно хмурил брови и пообещал так «загрузить» обоих до зимы, что на всякие развлечения времени у них не останется вовсе.

Мол, дышать и то будут через раз.

Появившийся отец Николай, как ни удивительно это показалось Константину, был настроен значительно строже. Для начала влепив обоим озорникам по пять церковных нарядов вне очереди, то есть коленопреклоненное чтение всевозможных молитв каждую вечерню и суровый месячный пост, он приступил к воспитанию. Привыкшие видеть его совершенно иным, Званко и Жданко изрядно перепугались. До обоих наконец стало доходить, сколь велика, оказывается, их вина. А уж во время нравоучительной проповеди, последовавшей за взысканием, проникся и осознал всю серьезность происходящего даже Вячеслав.

— Нельзя плевать на иконы, даже если на них изображены чуждые твоему сердцу святые, — закончил проповедь священник.

После этого воевода, бросив тяжелый многообещающий взгляд на виновников, заверил князя, что решение взять этих воев в свою избранную сотню было с его стороны явной ошибкой и он подумает, как ее исправить, в самое ближайшее время.

И Званко, и Жданко, ожидавшие многого, но не такой тяжелой кары, не сговариваясь рухнули в ноги Константину.

— Не вели, княже, воеводе твоему из сотни своей изгоняти! — вопил Жданко.

— Каемся мы. Николи впредь такого не учиним, — вторил ему Званко.

— Сами зарекаемся и других остережем, — божился Жданко.

— Как хошь накажи, токмо у себя оставь, — это уже напрямую к воеводе обратился Званко.

— Оставь, Исусом Христом молим, — дрожал голос у Жданко, и по щекам здорового двадцатипятилетнего парня вдруг разом потекли слезы. Градом катились они, стекая к подбородку, но тот, не замечая их, по-прежнему продолжал с мольбой взирать на воеводу с князем.

— Подумаю я. Посмотрю на ваше поведение, а там… будет видно, — проворчал воевода, поневоле растроганный бурными эмоциями, проявленными обоими только при одном намеке на изгнание из сотни.

— Быть по сему! — Константин глухо хлопнул ладонями по резным подлокотникам княжеского кресла, утверждая тем самым церковное и военное наказания.

Затем князь подозвал Епифана, что-то шепнул ему на ухо.

— Грех-то какой, княже, — опасливо покосившись на отца Николая, попробовал возразить Епифан, но, повинуясь повелительному окрику князя и бурча себе под нос что-то невразумительное, поплелся исполнять повеление.

— И чтоб как можно быстрее. Сам займись, никому не доверяй, — громко распорядился Константин, поторапливая стременного.

«А вот насчет греха он вообще-то в самую точку угодил. Как бы мне отче всей обедни не испортил», — мелькнула у него в голове мысль, и он постарался удалить отца Николая. Предлог был самый что ни на есть благовидный — изучение закона божьего с юным княжичем.

Подсудимые между тем по-прежнему стояли на коленях, с надеждой посматривая на князя — может, все-таки смилостивится и оставит в дружине. Махнув им рукой, чтобы поднялись, Константин хмуро заметил:

— А что до вашего пребывания в воях у воеводы моего, то об этом мы с ним еще помыслим и к вечеру решим, а пока постойте да подумайте. — И переключился на купцов, обратившись к ним с длинной речью.

Те хоть и притихли, но чувствовалось, что это ненадолго, поскольку такими мелкими карами они остались недовольны. Однако их попытки вставить свои реплики успеха долго не имели, ибо пауз в княжеском монологе не было вовсе. Отвлекающий маневр был Константину необходим, чтобы потянуть время в ожидании выполнения своего приказа.

Позже новоявленный оратор и сам удивлялся такому красноречию, а главное — памяти, которая услужливо вытащила на свет божий для своего владельца все имена и прочие подробности, упомянутые им в одной из своих работ аж десять лет назад. Это было, когда он всерьез нацелился на кандидатскую и добросовестно стряпал научно-популярные статьи, а также монографии и другие серьезные труды, доказывая в первую очередь самому себе, что головой он не только ест и курит, а еще и… В общем понятно.

А так как предстоящая кандидатская была посвящена столь любимому Константином Средневековью, то и все его работы тоже относились к этой эпохе.

Впрочем, защититься у него не получилось. Нет, его не зарубили на диссертационном совете, просто как-то так вышло, что вначале он слегка охладел к диссертации при виде очаровательной юристки Оленьки, затем отложил свой труд в сторону из-за рубенсовских форм любвеобильной поварихи Танечки, а позже и вовсе забросил, увлекшись могучей статью Людочки с фабрики «Гознака».

Время от времени — в основном это происходило в перерывах между сменами объектов поклонения — он все-таки возвращался к уныло пылящейся на полке работе, всякий раз твердо обещая самому себе, что уж теперь-то ни за какие женские прелести, как бы ни были они велики и обильны, не отступится от начатого, пока не доведет все до ума.

Пыла хватало от силы на пару недель, после чего очередной крутобедрый и пышногрудый соблазн в виде корректорши Женечки, телефонистки Мариночки, стоматолога Ниночки или работницы метрополитена Риточки властно уводил несостоявшегося соискателя ученой степени совершенно в противоположную сторону. В конце концов во время ремонта квартиры все наработки оказались и вовсе далеко-далеко на антресолях, да так там и остались.

Работа же, столь пригодившаяся ему ныне, посвящалась культурному влиянию восточной научной мысли на развитие науки в Западной Европе. Из нее он сейчас и черпал обеими пригоршнями все то, что сумел сохранить за прошедшие годы в своей памяти, щедро рассыпая все это перед удивленными такими обширными познаниями купцами.

Начав с Ибн-Сины, причем назвав именно его арабское имя[132], он тут же перешел к Ибн-Зохру[133] и тоже, польстив Ибн аль-Рашиду, произнес его арабское, а не искаженное европейцами имя ученого. Не давая почтенному купцу опомниться и выразить бурный восторг от столь глубоких познаний русского князя в научных изысканиях его соплеменников, Константин плавно перешел на астрономов и философов, высоко отозвавшись о трудах Ибн-Тофейля, Аль-Батраки и Аль-Фараби, после чего, патетически подняв руки, заявил, что только далекие потомки спустя столетия смогут по заслугам оценить титанический труд великого Аль-Суфи[134].

Заметив неподдельное изумление на лице арабского купца, уже с полчаса сидящего перед князем с полуоткрытым ртом, Константин решил, что этот готов, и немедленно переключился на соплеменников Исаака бен Рафаила.

В своем кратком вступлении он отметил, что и его народ также издавна славен своей мудростью. Причем таланты некоторых столь разносторонни, как, например, у Ибн-Эзры[135], и трудно сказать, что больше достойно восхищения — то ли его глубокие познания в математике, то ли блистательное толкование им Ветхого Завета. Закончил же рязанский князь, увидев появившегося в дверях Епифана, заявлением о том, что он с огромным интересом прочел несравненный «Вид земли» почтенного Аврама бар-Хия Ганаси[136].

Подав знак стременному оставаться на месте, Константин вышел на середину комнаты и проникновенно произнес:

— Сказанное в Талмуде, называемом нами Пятикнижием Ветхого Завета, равно почитается и иудеями, и православными людьми, а там ясно говорится: «Око за око, зуб за зуб, кровь за кровь»! Иными словами, но одинаково по сути сказано и в священных сурах благородного свитка[137]. Стало быть, какое преступление оные молодцы совершили, такое наказание и должны понести, так?

Оба купца ошалело, но весьма энергично закивали в знак своего полного согласия со словами князя, и тогда последовало изящное продолжение, которое, как предположил Константин, должно было окончательно удовлетворить обиженную сторону:

— Ведомо ли вам, что и у нас, православных христиан, есть свои запреты на вкушение некоторых видов мяса, кои наш народ почитает и неуклонно соблюдает?

Дождавшись очередной порции энергичных кивков, Константин пояснил более конкретно:

— Один из запретов касается телятины. Мясо оное на Руси не вкушает никто, ибо это грех[138], но ныне… — Он взмахнул рукой, и Епифан нехотя направился к столу, держа на вытянутых руках огромное блюдо с ароматно дымящимися сочными кусками только что изжаренной телятины.

Поставив его на стол перед купцами, Епифан тут же удалился, а Константин продолжил, невольно сглотнув слюну от упрямо лезущего в нос настойчивого душистого аромата:

— Ныне оба моих воя, кои оказались не в меру ретивы, оную телятину и отведают, сделав это, почтенные гости, на ваших глазах. Ну! — обернулся он к дружинникам.

Те, помедлив, переглянулись, нерешительно замялись, но все-таки подошли к столу. Бог был далеко и, возможно, даже не смотрел на них — мало ли у него забот, а князь с воеводой рядышком, поэтому каждый из виновников предпочел согрешить, и после еще одного столь же красноречивого жеста князя, указующего в сторону блюда с телятиной, оба взяли по куску. Званко сразу впился в свой шмат зубами, а Жданко перед началом греховной трапезы успел-таки перекреститься и пробормотать вполголоса:

— Господи, прости раба свово грешного, но без дружины мне и жисть ни к чему.

Минуты три, окруженные всеобщим молчанием, они усиленно запихивали в себя это мясо. Званко, расправившись со своей порцией чуть быстрее товарища, робко обратился к князю:

— Мне ишшо брать али будя?

— А это ты вопрошай не у меня, а у почтенных гостей, — кивнул Константин на купцов.

Те в ответ на страдальческий взгляд дружинника стряхнули с себя легкое оцепенение, в один голос заявили, что им вполне достаточно увиденного, и оба проказника были милостиво отпущены восвояси.

Константин перевел дух, но есть захотелось еще сильнее — из-за непрошеных гостей он так и не позавтракал, а время было уже обеденное. Между тем сочащиеся горячим соком и благоухающие дымком костра большие куски мяса на блюде продолжали настойчиво притягивать к себе княжеский взгляд.

Константин искоса посмотрел на Славку и с мрачным удовлетворением отметил про себя, что он не одинок в своем настойчивом вожделении согрешить прямо сейчас, да посильнее и побольше. А если…

Кивком головы он подозвал Вячеслава поближе к столу и со скорбным видом обратился к купцам:

— Так как оба воя состоят в моей дружине, за кою отвечает мой верховный воевода, будет справедливо, ежели часть ихней кары примем на себя и мы с ним.

С этими словами он незамедлительно ухватил самый большой и аппетитный кусок телятины и, перекрестившись по примеру Жданко, принялся себя наказывать. Делал он это, стараясь не показывать удовольствия от процесса, хотя на голодный желудок жареная молодая и в меру жирная телятина шла просто на ура. Напротив, жевал он медленно, выражение лица старался сохранять унылое и пару раз, невзирая на битком набитый рот, даже слегка скривился от непреодолимого отвращения.

Следом за Константином протянул руку к блюду и Вячеслав. Мгновенно все поняв, он ухитрился еще и подыграть князю, пробормотав сокрушенно:

— Грех-то какой.

Перекреститься он, правда, забыл, но зато все свои тяжкие переживания изобразил мастерски, не забывая при этом наворачивать от аппетитного куска.

И напрасно купцы махали руками, искренне сочувствуя нравственным мукам достойных людей, которые только лишь потому, что имели несчастье начальствовать над двумя великовозрастными озорниками, сами добровольно решили покарать себя столь жестоким образом. Напрасно кричали они: «Довольно!» Карать себя, так уж по полной программе, так что и князь, и воевода добросовестно довели свой тяжкий грех до логического конца, после чего Константин задумчиво произнес, глядя на Славку:

— Еще, что ли, наказать тебя али будет?..

В ответ на это Вячеслав смиренно произнес:

— Как повелишь, княже. — И, заметив колебания Константина, покорно добавил: — Тяжела моя вина, княже, и, дабы ее искупить, готов я один съесть все это блюдо, ежели на то будет твоя воля.

«Вот морда прожорливая», — мелькнуло в голове у Константина, и он уже хотел было дать добро, но из опасения переиграть прекратил псевдоэкзекуцию, со злорадной улыбкой заявив:

— Ныне я великодушен и, коли мои гости более не настаивают, принуждать тебя не стану. Теперь иди и отмаливай свой великий грех.

Скорбя, что оставшаяся вкуснятина проплыла мимо рта, Вячеслав с постным видом удалился, после чего Константин великодушно предложил отведать мясца и гостям, поясняя, что это с их стороны будет как бы проверкой, тем более что обоим мясо этого животного разрешено и каких-либо запретов на него не существует.

Несколько помявшись ради приличия, оба изрядно проголодавшихся купца деликатно взяли себе по кусочку. Убедившись, что перед ними не баранина и даже не говядина, то есть наказание не фиктивное, о чем были некоторые подозрения, особенно у Исаака бен Рафаила, они взяли еще по одному кусочку, затем… Словом, через полчаса блюдо опустело, если не считать скромной кучки обглоданных костей.

Едва греховная трапеза окончилась, как по княжескому хлопку проворная челядь незамедлительно заставила стол новыми блюдами с аппетитными закусками, и расстались торговые люди с князем только спустя пару часов, рассыпаясь в заверениях своего искреннего почтения к его глубочайшей мудрости, которая столь велика, что может сравниться лишь с его же, но еще более глубочайшей справедливостью, и прочая, и прочая, и прочая.

А через два дня — скорее всего, из-за досадного стечения обстоятельств, не иначе, так что не следует сразу винить Жданко и Званко — полыхнули веселым ярким пламенем торговые склады одного из гостей Константина, Ибн аль-Рашида. Пожар тушили все, кто оказался поблизости, и довольно-таки успешно — сгорела едва ли десятая часть товара, но араб почему-то впал в такое безутешное горе в связи с этим, что целых три дня не показывался на людях. Опасались, что он и вовсе потерял разум — все копался на пепелище, то и дело просеивая пепел и золу.

Придя в себя, купец объявил, что хотел бы лично вознаградить всех храбрых жителей славного города, спасших его от полного разорения. Весть об этом разнеслась по всей Рязани в тот же день. Охотников до награды нашлось предостаточно, но араб был дотошен и поначалу детально выяснял, где именно был этот человек во время тушения пожара, а главное — какие вещи он помогал выносить с купеческого двора. Лишь после этого, окончательно убедившись в том, что сидящий перед ним и впрямь участвовал в тушении огня, торговец протягивал ему со скорбным видом одну крохотную резану. Затем Ибн аль-Рашид многозначительно встряхивал туго набитый мешочек, который издавал приятный мелодичный звон, и уверял, что отдаст все его содержимое — пяток гривен, причем новгородских[139] — в обмен на маленький деревянный ларец, бесследно исчезнувший во время пожара. Мол, сам по себе он не стоит и десятка кун, но дорог ему исключительно как память о единственном младшем брате, безвременно усопшем десять лет назад.

Более того, спустя день он увеличил цену до десятка гривен. Правда, помогло это мало и ларец все равно не нашелся.

Поначалу, когда весть об окончательно спятившем купце долетела до ушей Константина, он не придал ей никакого значения — мало ли у кого какая блажь. К тому же память о любимом брате дорогого стоит, а уж чего-чего, но денег у старейшины Хорезмского землячества предостаточно, и коли ему нравится ими сорить — пускай, авось шустрые рязанцы подметут. Однако потом до него долетели и другие вести, благодаря которым загадочное поведение араба предстало в ином свете…

Глава 20 Первый след Чингисхана

В полотне обстоятельств всегда существуют швы. Пустота связывает их, как прочный тягучий клей. Находить ее — это у некоторых в крови. А иной не увидит, даже если пройдет по ней.

Ольга Погодина

Их передал через Тимофея Малого извечный конкурент араба — Исаак бен Рафаил. Точнее, даже не передал, а так, зашел как-то в гости, прицениться к пшенице Малого, которую тот собирался везти в Господин Великий Новгород — у тех опять был недород, посему выгода обещала стать немалой. Торг не удался, поскольку жадный иудей не предложил и половины тех гривен, которые Тимофей рассчитывал выудить из новгородцев.

Но уходить просто так, не отведав ничего в гостях, невежливо, вот Исаак малость и задержался, попивая ароматный пахучий квасок, настоянный на смородиновом листу. А где квасок, там и неторопливая беседа — о том о сем. В ходе нее и выразил иудей свое изумление столь странным поведением араба.

Исаак заявил, что он и сам иногда бывал в Багдаде, так что имел честь знавать всю почтенную уважаемую семью аль-Рашида. И довелось ему как-то выслушать рассказ о том, что лишь на старости лет удостоил аллах его отца, уже имевшего пять дочерей, рождением сына. К тому же мать Ибн аль-Рашида умерла при родах, после чего престарелый родитель купца уже так и не женился. Вот и выходит, что вроде бы брата у араба никогда не было, тем более младшего.

Поначалу Тимофей Малой усомнился в услышанном, но Исаак бен Рафаил тут же выразил готовность немедленно сменить свою веру, если он хоть в чем-то посмел обмануть столь гостеприимного хозяина.

Полученной от иудея информации сам Малой не придал особого значения, разве только немного подивился, и лишь наутро призадумался. Во-первых, несколько странноват был сам визит. Никогда иудей не торговал пшеницей, предпочитая более компактные и дорогостоящие товары.

Во-вторых, только непроходимый дурак может пытаться перекупить товар у другого купца, особенно если известно, что тот уже практически собрался уезжать с ним. Этот крючконосый хитрец дураком никогда не был. Скорее даже как бы наоборот.

Да и цену он предложил за зерно смешную, притом почти не торговался, не пытался уговорить Малого скостить свои требования. Это в-третьих. К тому же если почесать в затылке, имелось еще «в-четвертых» и «в-пятых». Например, дел с Тимофеем ранее иудей никогда не вел, и Малой ни разу не слыхал, чтобы Исаак, находясь в гостях у русских купцов, отведал или испил хоть что-то, кроме родниковой воды.

Словом, все это было настолько странно, что Тимофей порешил немедля известить о загадочном визите еврея своего князя. Однако дел перед отъездом хватало, и вспомнилось ему об удивительном госте уже на пристани, незадолго до отплытия.

Несколько смущаясь, Малой все рассказал Константину как бы между прочим, словно о забавной безделице, поминутно ожидая, что князь начнет высмеивать его за такие пустячные пересуды и сплетни. Увидев же, что слушают его очень серьезно, вовсе не собираясь потешаться, Тимофей окончательно осмелел и — будь что будет — выплеснул перед князем все свои соображения и догадки.

Сам Константин поначалу больше делал вид, что слушал. Вид же имел серьезный лишь для того, чтобы ненароком не обидеть собеседника. Ну и нету брата у Ибн аль-Рашида, подумаешь. Стало быть, у араба точно поехала крыша.

— Ну а сам-то ты что обо всем этом мыслишь? — прищурившись, спросил он, едва Тимофей умолк.

Малой приосанился. Нечасто князь держит с купцом совет, ежели, конечно, речь не идет о торговых делах, а с ним, Тимофеем, такое и вовсе происходит впервые. Значит, уважает, так что тут попасть впросак — себе дороже. Однако раз спрашивает — стало быть, надобно ответить, и Малой насмелился.

— Мстится мне, княже, — откашлявшись, как можно солиднее произнес он, — что прав жид[140] Исашка. Нет у арапа никакого брательника.

— Брата не было, а ларец от него был?

— Ларец беспременно был, — подтвердил Малой. — Резаны так попросту никто раздавать не будет. Да и не стал бы он его искать, коли его вовсе никогда не было.

— И что ж там в нем лежало столь дорогое, что он за него, по слухам, готов выложить два десятка новгородских гривен? — вслух рассуждал князь.

— Не два десятка, а токмо один, — поправил купец. — Но все равно, за деревянный ларец это не просто много, а немыслимо много. Окромя камней самоцветных[141], нет такого товара, чтоб гривны обещанные окупить, — твердо ответил Тимофей.

— Стало быть, ты считаешь, что в заветном ларце лежали самоцветы? — хмыкнул Константин.

— Я про товары сказываю, кои обещанных гривен стоить могут, — вежливо, но твердо поправил князя купец. — А про ларец тако мыслю: иное что-то там лежало, да такое, что лишь самому купцу потребно, а иным прочим без надобности. Одно токмо невдомек — почто он с самого начала истины не сказывал, почто доселе в тайне утерянное держит, а? — И Малой вопросительно уставился на Константина.

Князь молчал, рассеянно выковыривая острым носком синего сафьянового сапога застрявшую между двумя бревнами щепку. Напрямую спрашивать у Ибн аль-Рашида было бы глупо, а на ум никаких догадок, хотя бы в виде допустимой гипотезы, как назло не приходило.

Но и этот разговор не возымел бы никакого продолжения, если бы не вернувшийся вместе с остальными дружинниками с «больших маневров», как их высокопарно окрестил Славка, березовский ратник Охлуп. Он тоже, проходя во время пожара мимо купеческого склада, помогал его тушить и вытаскивать товары на улицу. Было это еще до убытия на учения.

Ларец Охлуп подобрал уже наполовину обугленный. Верхняя его крышка, донельзя обгоревшая, вовсе отвалилась, бока тоже изрядно пострадали, и относительно целым оставалось лишь днище.

Будучи в своей деревне искусным древоделом и не расставшись с этим увлечением даже на княжьей службе, Охлуп заинтересовался мастерски вырезанным на стенках ларца узором, каких он доселе не видывал. Если бы вещица оставалась целой, то он непременно сразу же вернул бы ее купцу, но огонь успел сделать ее практически непригодной для дальнейшего использования. К тому же внутри ничего не было, так что совесть дружинника, решившего оставить его у себя с мыслью на досуге рассмотреть получше, была чиста.

Досуг же у Охлупа выдался не далее как вчерашним вечером. Повертев ларец в своих мозолистых руках, он немного не рассчитал, и тот развалился окончательно. Ратник даже не успел подхватить днище, как оно рухнуло на пол, расколовшись на мелкие кусочки.

— А видоком тому был дружинник по имени Мокша, — добавил в этом месте десятник Любим, опасаясь, что князь не поверит ратнику на слово и опозорит всех его людей обвинением в татьбе. — Я его тоже с собой захватил. Ежели повелишь позвать, княже, так он там во дворе у приступка[142] остался.

В ответ Константин лишь мотнул отрицательно головой, внимательно слушая Охлупа, а тот смущенно продолжил, что он, дурень, и тут не заметил бы эту пластинку, занявшись сбором кусочков диковинного узора, ежели бы не Мокша, узревший оную на дощатом полу. С этими словами он выложил на стол перед князем маленькую, величиной с ладошку подростка, тонкую золотую пластиночку с хищным кречетом.

А так как слухи, к тому же весьма преувеличенные, о том, что нашедший деревянный ларец станет счастливым обладателем целого мешка золота, уже дошли до дружинников, то вновь именно Мокша, сопоставив все, выдвинул предположение, что этим везунчиком мог бы стать Охлуп, если бы не разломал ларец окончательно. Они долго судили и рядили, гоже или нет относить купцу обломки, но тут как раз вошел Любим и, узнав в чем дело, резонно предложил отнести находку вместе с останками ларца к князю. Пусть, мол, он и решит, как им дальше быть.

Когда он закончил говорить, Константин хлопнул в ладоши и повелел возникшему в дверях челяднику немедля отыскать Зворыку. Отдав распоряжение, он, повернувшись к десятнику и загадочно улыбаясь, объявил, что ларец тот самый, а у купца в Бухаре столько знакомых мастеров, что они легко его восстановят. Награда же, которую заслужил Охлуп, будет выплачена за купца самим князем, включая и по паре гривенок Мокше и Любиму.

Расчет с дружинниками Зворыка произвел почти моментально. Когда горница опустела, князь уселся поудобнее на лавку и вновь взял в руки пластинку. Еще раз повертев ее и так, и эдак, он бережно положил кречета на стол и задумался.

Сомневаться в том, что перед ним не мифическая память о брате, а самая настоящая пайцза[143] Чингисхана, не приходилось, причем золото указывало на достаточно высокий ранг его обладателя. Правда, не тигриная голова, а всего лишь птица, но если вспомнить, что, по свидетельству некоторых арабских летописцев, на знамени Чингисхана был изображен именно кречет, который, согласно преданию, являлся покровителем его рода, то становилось ясно, что уровень пайцзы все равно достаточно высок. Следовательно, арабский купец Ибн аль-Рашид является тайным соглядатаем великого монгольского бандита.

Так, с этим все ясно. Но это только во-первых. А вот во-вторых — что с ним делать — предстояло еще обдумать.

Вариантов было несколько. Можно просто вернуть находку, изобразив из себя дурачка, тем более что обычный русский князь и впрямь ни черта бы не понял, а потом потихоньку поставлять именно те сведения, которые выгодны Руси. Словом, сыграть дяденьку втемную. Но беда в том, что это купец, то есть вольный человек, который из-за своей работы пребывает то тут, то там и все равно увидит многое из того, что ему не следует видеть. К тому же тогда так и останутся неизвестными и задачи лазутчика, и то, что он уже успел углядеть. И главное — неясно, известно ли ему о новом оружии, а если да, то что именно.

Вариант номер два — самый простой. Припереть к стенке, расколоть на всю катушку, после чего размазать по той же самой стенке. Жаль только, что он в большом авторитете у своей братии, а значит, будут весьма упорно искать и могут дознаться, кто виноват в его исчезновении и смерти. Тогда-то уж точно прости-прощай большая торговля на Рязани, потому что никому ничего не докажешь — самодур-князь угрохал купца из-за его богатства, и все тут.

Да даже если и не дознаются, все равно пойдет слух, что порядка в Рязани нет, коли в городе пропадают такие именитые люди. Повязать его где-то в другом месте? Тоже навряд ли получится — он со своим товаром в одиночку не ходит. Тем более если такое проделать на территории собственного княжества, все равно пойдут нежелательные разговоры — нельзя ездить в Рязань, уж больно много там разбойников, а выждать, пока он доедет до границы другого княжества, чревато конфликтом.

Стало быть, оставался третий вариант — перевербовать. Был он самый рискованный, и при нем можно и самому запросто оказаться в дураках, но зато в случае успеха именно он сулил крупный выигрыш. Двойной агент намного лучше, чем тот, кого работают втемную, — об этом Костя знал по скупым рассказам своего двоюродного братца, который в свое время служил в КГБ. Когда пришедшие к власти демократы «ушли» его на пенсию, он от скуки иной раз в застольных беседах позволял себе упомянуть о некоторых методах работы некогда родной конторы.

Конечно, хитрюган Ибн аль-Рашид мог наобещать с три короба, а потом, отъехав подальше от Руси, гордо рассказывать Чингису, как он ловко надул русского князька. Да и прижать будет нечем. У него здесь ни семьи, ни дома, да вообще ничего. А нужен крючок, причем надежный и очень прочный, чтоб не соскочил. Впрочем…

Константин почесал в затылке, вновь хлопнул в ладоши и велел Епифану позвать сюда златокузнеца Румяна. От всех прочих тот выгодно отличался тем, что был нелюдим, да к тому же имел лишь единственного сына — всех близких он потерял еще лет десять тому назад, во время большой замятни между Всеволодом Большое Гнездо и рязанскими князьями.

Что от него требуется, Румян понял мгновенно, да и не было в княжеском заказе на сей раз ничего мудреного. Подумаешь, изготовить пять точно таких же птичек. Эка ерунда. Ему даже стало немного обидно — нешто он вовсе вышел из чести у князя, коли ему подсовывают такую плевую работенку.

— Тут и юнота мой справится. Оно ведь…

— Не только юноте, но и родному сыну ни полслова, — перебил его Константин. — И чтоб никто даже видеть не мог, что ты там делаешь и над чем работаешь. Потому тебе и доверил, что ведаю: коли ты роту дашь, что о птичке не узнает ни одна живая душа, — стало быть, не узнает. Да что там роту — я твоему простому слову больше, чем иной роте, поверю.

— Вона как, — подивился Румян. — Енто совсем другое дело. А за веру твою благодарствую, и будь в надеже — никому ни полслова не вымолвлю, да и не с кем мне лясы точить. А ежели дозволишь, то я ее еще краше смастерю, чтоб…

И вновь князь яростно замотал головой, обрывая старого ювелира на полуслове:

— Именно такую, да чтоб ни один глаз не отличил. Даже если где какая-нибудь царапинка прочерчена, вот как тут, — Константин ткнул пальцем в правое крыло птицы, — так чтоб и на остальных пяти тоже такая же была.

— Пять ден терпит? — деловито осведомился Румян, пояснив: — Отвык без подручного. Опять же надобно и цвет подобрать, чтоб ни краснее, ни белее.

— Терпит, — кивнул Константин.

— Сделаю, — заверил мастер.

Ювелир сдержал слово. Уже наутро пятого дня у князя на столе лежало шесть совершенно идентичных кречетов. Битых полчаса Константин пытался понять, какая именно из них подлинная, а какие сработаны Румяном.

— И впрямь не отличить, — восхищенно заметил он.

— Чай, не лаптем щи хлебаем, — польщенно ухмыльнулся тот и подтолкнул к Константину одну из пластин. — Вон она, самая первая.

— А ты как узнал? — насторожился князь. — Выходит, схожи, да не до конца? И в чем отличка? Цвет не смог подобрать?

— Я чужое чую, — скупо усмехнулся Румян. — Опять же, енти токмо на свет божий вылупились — такое тож никак не скрыть.

— Так что, получается — их все равно можно распознать?

— Можно, но доступно сие токмо доброму златокузнецу и лишь ныне, — пояснил Румян.

— А через год?

— Да у их уже к осени свежий дух улетучится, — пообещал ювелир.

— Это славно, — заулыбался князь.

Румян уже давно ушел, а Константина все не покидало хорошее настроение.

— Вот теперь можно и потолковать с купцом, — удовлетворенно мурлыкал он, продолжая любоваться золотыми крылатыми хищниками.

К тому же сам ларец к тому времени Охлуп кое-как собрал воедино, хотя внизу уже ничего не лежало.

Впрочем, по сравнению с сияющим от счастья Ибн аль-Рашидом рязанского князя можно было бы назвать мрачным, как грозовая туча. Араб буквально светился от переполнявшего его ликования. Он многословно, неоднократно повторяясь, еще раз поведал князю, как он любил своего брата, как тот любил его и как горевал сам купец, когда после очередного возвращения в родные края узнал, что брат умер, а вдова успела распродать все его вещи, и ему достался лишь этот простенький резной ларец — последняя память о бедном Хакиме.

— А в ларце ты что-то хранил? — невзначай поинтересовался князь.

— Пуст, совсем пуст был, — энергично затряс длинной бородой Ибн аль-Рашид.

— Тогда я, пожалуй, возверну своим воям ту пластину, кою они нашли рядом с ларцом. Видать, ее совсем другой человек потерял, — предположил князь, отдергивая тряпицу, под которой лежал золотой кречет.

— Нет! — во весь голос заорал купец, на миг позабывший всю свою обычную невозмутимость и сдержанность. — Пластина оная выпала из… иного ларца, в коем я хранил свои безделушки. Я ее сразу признал, моя это!

— А почто не искал?

— Да кто ж злато отдаст? — пояснил араб. — Ларец-то всяко дешевше гривны, а я пять обещал. Потому и надежа была, что возвернут. А злато оно и есть злато. Но я и за нее награду выдам, — засуетился он и тут же выложил из своей необъятной калиты на столешницу еще пяток гривен.

— А мне эта вещица уж больно по нраву пришлась, — сознался князь. — Продай, а?

— Никак не могу. Она… она… обещал я ее уже, — нашелся купец. — Любую иную так отдам, без гривен, а эту никак нельзя.

— Коли обещался — иное дело, — согласился князь. — Ну тогда на денек-другой оставь ее у меня, а я у златокузнецов похожую закажу, — попросил он.

— Тоже не могу. Она… я… собирался… к завтрему отплыть… на рассвете… вот, — выдохнул Ибн аль-Рашид, почти с ненавистью глядя на благодушного русобородого здоровяка. — Ты бы отпустил меня, княже. У меня ведь товар еще не собран. Поспешить надобно.

— Ну коль так, — развел руками Константин, — держать не стану. — И он с наивной улыбкой на лице похвастался: — Вишь, я как умно поступил. Как чуял, что ты уехать собрался. Взял да и заказал себе у своих умельцев такую же птаху. И подивись, как они ее смастерили — будто близнята получились.

С этими словами он сдернул со стола вторую тряпицу, под которой обнаружился… еще один кречет.

Привставший с лавки купец тут же снова без сил повалился обратно. Ноги его не держали. Пот ручьями стекал по серым щекам Ибн аль-Рашида, но араб ничего не замечал, впившись взглядом во вторую пластинку.

— А я… человеку тому… для пары… — заблеял он первое, что пришло на ум, и, умоляюще уставившись на князя, попросил: — Продай, а?

— Так оно, поди, с десяток гривен стоит, не менее, — протянул Константин.

В ответ араб утвердительно кивнул.

— Возьму, — промычал он.

— Да что десяток. По весу ежели, так оно и на все двадцать потянет, ежели не на тридцать — все ж таки злато, — продолжал колебаться Константин.

Купец молча сглотнул слюну и опять утвердительно кивнул.

— Опять же работа кака знатна. Да и где я теперь такую вдругорядь найду — ты же уезжаешь. Не-э, ежели токмо за полста гривенок, потому как очень уж ты мне полюбился, — решился наконец князь. — Но только новгородских.

«Чтоб тебя иблис[144] забрал с твоей любовью!» — мысленно пожелал Ибн аль-Рашид, но вслух покорно ответил:

— Но токмо полсотни — боле не дам.

— Эх, знай мою доброту, — отчаянно махнул рукой Константин. — Давай неси скорее свои гривны, пока я не передумал. Уж больно она баская.

— Мигом обернусь, — пообещал араб, тут же срываясь с места.

Обернулся он и впрямь быстро.

— Считать будешь? — поинтересовался Ибн аль-Рашид, протягивая князю увесистый десятикилограммовый мешок с гривнами.

— Я тебе верю, — заявил тот и пожаловался: — Я вообще очень доверчивый, чрез то и страдаю безмерно.

«Десять иблисов, — мысленно поправился купец. — И еще десять на твою доброту и доверчивость. Если будет меньше — не унесут».

Его обуревали два чувства. С одной стороны, он ликовал, что все-таки вернул себе пайцзу и приобрел еще одну, хотя эту придется, пожалуй, переплавить, иначе как бы не приключилось худа. С другой — лишился полусотни новгородских гривен, на которые он мог бы купить столько товару, что ой-ой-ой. Если же подсчитать барыш, который он получил бы, продав этот товар, то и вовсе ужас! Хотя безголовые в купцах не ходят, а утерю пайцзы ему навряд ли простили бы… Ох, если бы не…

Купец хмуро посмотрел на князя и упавшим голосом повторил:

— Сбираться надобно. Пойду я, пожалуй.

— Ну ясное дело, иди, — развел руками Константин, но когда аль-Рашид облегченно поднялся с лавки, на столе перед ним гордо красовался все тот же кречет.

Купец икнул и стал медленно сползать вниз. В глазах стоял туман, внутри все дрожало. Он осторожно протянул руку к столу, коснулся золотой птицы, но его трясущуюся руку тут же накрыла тяжелая длань князя.

— Эта будет стоить сто гривен, — коротко предупредил он и осведомился: — Брать будешь или так поговорим?

— О чем? — хрипло выдавил араб, обреченно глядя на сидящую перед ним огромную кошку.

Да-да, именно кошку, которая с самого полудня играется с ним, мудрым Ибн аль-Рашидом, как с мышью. И то, что она сейчас ласково мурлычет, вовсе ничего не значит. В смысле — ничего хорошего. Как только она проголодается, она его все равно съест, и уйти из ее лап не получится — все уловки мышки она знает наперед.

— О чем, коли тебе и так все ведомо? — вздохнул он.

— Поговорить всегда есть о чем, — спокойно ответил князь. — Ну, к примеру, о твоем достопочтенном безвременно усопшем младшем брате. Вот, стало быть, почему тебя выбрали старшиной в Хорезме. Ну да, ну да, когда человеку доводится братом сам великий Чингисхан, как тут его не выбрать. Правда, что он усоп десять лет назад я, признаться, не слыхал, — заметил Константин, посетовав: — Все оттого, что больно редко ко мне из твоих краев приходят торговые гости, вот и не знаю ничего. Сижу тут в глуши… А ведомо ли тебе сказанное в Ясе Чингисхана о таких, как ты? — резко сменил он тон и, не дожидаясь ответа от насмерть перепуганного купца, холодно процитировал: — Лазутчики, лжевидоки, все люди, подверженные постыдным порокам, и колдуны приговариваются к смерти[145]. — И тут же сделал вывод: — Стало быть, почтенный купец, даже по законам твоего же повелителя, которому ты ревностно служишь, тебя надлежит убить.

Ибн аль-Рашид сидел, тупо уставившись на собеседника и начиная понимать, что с этим князем навряд ли справится и сотня иблисов, даже если им на помощь придет столько же джиннов и прочей нечисти.

«Своих они вообще трогать не будут, — подумалось ему. — А то, что он для них свой, и глупцу понятно. Иначе откуда бы он все знал, даже законы Ясы».

Слова князя доходили до него с превеликим трудом, будто в уши кто-то напихал целый пук хлопковой ваты, но когда все-таки доходили, он сразу же начинал жалеть, что кто-то неведомый пожадничал и не напихал в них по два тюка. Перед глазами по-прежнему все плыло.

— Да тебе, видать, совсем худо. — Кошка еще не наигралась и решила продлить агонию мыши, вновь выпуская ее из лап. — Эвон как побледнел. На-ка, испей студеной водицы.

Купец покорно принял кубок, надеясь только на то, что яд окажется быстродействующим и долго мучиться не придется. Вода на вкус была хороша, и странное дело — яда совсем не чувствовалось. Он добросовестно осушил содержимое до дна и стал ждать смерти, однако та почему-то медлила с визитом. Даже наоборот, вроде бы малость полегчало. Хотя нет, не малость — и вата из ушей куда-то исчезла, и в глазах прояснилось. Купец растерянно посмотрел на князя. Тот сочувственно улыбался и ждал.

«Стало быть, сразу не убьет, — понял Ибн аль-Рашид. — Вначале в пыточную. Это худо. Смерть принимать все равно придется, только промучаюсь лишние дни перед кончиной. Хотя да, все правильно».

— Я могу заслужить твое прощение, добрый княже? — спросил купец, ища хотя бы тень надежды на невозмутимом лице Константина.

— Можешь, — не стал скрывать его собеседник. — Только я к ворогам Руси не добрый княже, а скорее злой. Посему, если ты сейчас не обскажешь мне всей правды, то я за твою жизнь не дам и черного дирхема.

— А ежели скажу? — прохрипел Ибн аль-Рашид.

— Я так мыслю, — вспомнил Константин Кису Воробьянинова, — что торг здесь неуместен. — Кулаком по столу он стучать не стал, решив, что получится перебор.

— Нет-нет. Я вовсе не торгуюсь, — перепугался купец. — Просто ты и так знаешь обо всем. Скажи, о чем я должен тебе поведать, и я не утаю ничего.

— Для начала ответь: кто же ты на самом деле?

— Гость. Простой мирный гость Ибн аль-Рашид. И мой дед, и мой отец вели торг, развозя товары бескрайных просторов Поднебесной империи[146] в сумрачный Варягостан, а из вашей Гардарики в знойную Иберию[147] и обратно. Они были счастливыми людьми. Им никогда не встречался на дороге этот проклятый детоубийца…

Рассказ купца длился долго. Суть его сводилась к тому, что Ибн аль-Рашиду просто некуда было деваться. У него даже не было выбора, потому что, если в случае отказа человека ждет не только собственная смерть, но и гибель всей семьи, оставленной в заложниках, выбором это уже не назовешь. Скорее это ультиматум.

А началось все, когда его караван держал путь в Поднебесную, где Ибн аль-Рашида ждала его третья жена, которая в свое время ради купца даже согласилась принять ислам и успела родить ему двух чудесных сыновей, на что так и не сподобились первые две. Араб уже представлял восторг долгожданной встречи, нежные объятия и прочее, но мечты бесцеремонно прервал монгольский разъезд, встретивший его поезд.

Так и получилось, что в столицу великих богдыханов[148] он приехал уже лазутчиком со спрятанной в укромном месте деревянной пайцзой. Шпионил на совесть и даже дважды отличился, после чего ему вначале поменяли деревянную пайцзу на серебряную, а ее на золотую. Узнав, что Ибн аль-Рашид собрался в Среднюю Азию, в государство хорезмшахов, Чингисхан не стал препятствовать и даже дал десять своих верблюдов с награбленным добром, поручив продать все это с выгодой.

— Скоро от цветущих городов Мавераннагра[149] останется лишь пепел и руины, а в реках вместо воды будет течь кровь, — уныло предсказал араб будущее страны, закрыл лицо руками и стал печально раскачиваться на лавке, продолжая выжимать из себя отрывистые слова: — Это кара всемилостивейшего[150] за то, что мы нарушаем заповеди его пророка. Чингис называет себя покорителем вселенной, и это правда. Когда я сказал ему, что собираюсь оттуда поехать еще и на Русь, чтобы он не подумал худого в связи с моей задержкой и не повелел убить мою семью, то надеялся, что хоть у вас мне не придется все выспрашивать и вынюхивать. Зачем ему земля, которая лежит так далеко от его владений? Но он сказал мне: «Хоп. Приедешь и все расскажешь. Я не знаю, захочу ли пойти туда, но, если пойду, я все должен знать задолго до похода». Вам не устоять против него. Никому не устоять, и мне негде будет укрыться от его гнева. Лучше убей меня ты — это будет не так больно. За то, что у меня отняли пайцзу, он все равно меня убьет.

— А ее никто у тебя не отнимает, — поправил купца Константин. — Ты ее потерял, мои люди нашли и вернули. Никто даже не узнает о потере. Ты и я. Ну и еще один-два человечка, — поправился он. — Но они тоже очень надежные и меня никогда не подведут. Так что ты можешь быть спокоен. Но если я узнаю, что ты меня обманул…

— Мне не в чем тебя обманывать, — заторопился купец. — Да я и не успел ничего узнать.

— Так уж и ничего? — усомнился Константин, но спустя десять минут пришел к выводу, что, скорее всего, аль-Рашид не лгал.

Во всяком случае, он не слышал, чтобы человек, поклявшийся на Коране, обманул. Если бы перед ним сидел какой-нибудь бандит — одно. Тут и впрямь всякое возможно, но купец, пускай и шпион… Имелись и косвенные подтверждения. Например, в Ожске он ни разу не бывал, а это уже замечательно.

Наконец перешли к главному.

— И что я должен сделать, чтобы получить свободу? — печально осведомился аль-Рашид, настраиваясь на самый худший вариант.

— Ничего особенного, — пожал плечами Константин. — Ты только ответишь Чингисхану то, что мне нужно, и при этом недалеко уйдешь от правды. Слушай внимательно. Он спросит — богата ли их страна? Ответишь, что бедная. Спросит, много ли у них войска. Подтвердишь — много. Честно расскажешь, что князей-правителей тоже изрядно, но когда на нашу землю приходит враг, все встают заодно и бьются с ним в едином строю. Поведаешь, что у нас много дремучих лесов, топких болот и больших рек, а дорог почти нет, поэтому его коннице будет очень тяжело идти от города до города. Но про конницу ответишь, лишь если он сам тебя об этом спросит, — первым не лезь. Еще скажешь, что они хоть и бедны, но за свою свободу будут драться так же отважно, как нищий за свой единственный черный дирхем.

— Тогда он скажет, что такой храбрый народ надо уничтожить, пока он не уничтожил их самих, — безнадежно махнул рукой Ибн аль-Рашид.

— А ты скажи, что русичи не любят выходить из своих лесов и никогда не враждуют со своими соседями. Но если кто приходит на русскую землю, то на ее защиту встает весь народ и сражается до тех пор, пока на их земле остается хоть один живой враг. Как видишь, тебе даже не придется лгать, — улыбнулся Константин.

— И это все, что ты хочешь от меня? — недоверчиво переспросил купец.

— Почти.

— Значит, это только начало? — догадался Ибн аль-Рашид. — Что же главное?

— О главном я уже тебе сказал, — поправил его Константин. — А тебе поручу сущий пустяк. Ты видел сам — я не угнетаю своих подданных. Но у меня много земли, а людей маловато. Если ты возьмешь с собой в обратный путь хороших мастеров, и я, и они скажут тебе спасибо. Только я сразу, а они чуть погодя, когда узнают, что сталось с их родными городами. Если не сможешь никого уговорить — зла на сердце я на тебя все равно не затаю. И еще одно. Если ты сможешь привезти оттуда свитки мудрецов — я буду тебе благодарен. Мне хотелось бы сохранить знания древних от огня, в котором скоро запылают города Мавераннагра. Если нет — тоже не обижусь. Но постарайся хотя бы надежно спрятать их, зарыв в приметном месте. Тогда слова великих людей, ныне хранимые в Самарканде, Бухаре, Отраре, Мерве и прочих, не обратятся в пепел и прах, погребенный под руинами. Привези их или сохрани, чтобы позже откопать. Вот теперь, пожалуй, что и все.

— Я не понимаю тебя, князь, — после недолгой паузы недоуменно сказал Ибн аль-Рашид. — Зачем тебе чужая мудрость, если по приходу Чингисхана сгорит все, что написано калямом[151] твоего собственного народа?

— Он не придет сюда, — отрицательно покачал головой Константин. — Чингисхан слишком стар, а до нас чересчур далеко. Я уверен, что он не успеет.

— Его тумены стремительны, как стрела. Они подобны сгущающейся туче, а их удар сравним лишь с молнией, разящей беспечного путника.

— Но я еще раз повторяю тебе, что он не успеет.

— Ты не всевидящий. Тебе не дано знать, сколько лет осталось жить этому подлому шакалу.

— Что касается срока жизни Чингиса, то у меня… — Князь было замялся, но тут же нашелся: — Очень хорошие прорицатели, которые никогда не ошибаются.

— Но ты все равно опасаешься. Тогда выходит, что ты им не веришь? — осведомился Ибн аль-Рашид.

— Верю. Волк издохнет раньше, чем доберется сюда. Но у него подрастают волчата. А чтоб ты понял, насколько хороши мои прорицатели, я тебе поведаю, что они мне сказали. По их словам, самый старший волчонок умрет раньше волка-отца, но, к сожалению, все равно успеет оставить потомство[152]. Вот один из них и возглавит стаю, которая придет на Русь.

— Понимаю, — кивнул купец.

— Иди, — отпустил его Константин. — Иди с миром. Торгуй и помни: я подарил тебе жизнь, ничего не потребовав взамен. Только немногое, и лишь попросив.

Араб тяжело поднялся, бережно достал из-за пазухи обе пластинки и молча положил одну из них на стол. Константин так же молча пододвинул к купцу мешок с гривнами. Ибн аль-Рашид медленно покачал головой и придвинул мешок обратно к князю.

— Каждое знание чего-то стоит, — вздохнул он. — Думаю, что за свое я заплатил не самую высокую цену. — Он медленно направился к выходу. У двери остановился, повернулся к Константину и произнес: — Счастлив народ, имеющий столь мудрых и великодушных князей. Пусть будет благословенно имя твое. Своей добротой ты не оставил мне выбора. Справедливейший будет мне свидетелем — я сделаю для тебя все, что в моих силах. — Он вновь тяжело вздохнул, низко поклонился и перешагнул через порог.

Константин долго смотрел ему вслед — оконца в светелке выглядывали как раз на княжеский двор. Затем он потянулся.

«Такое дело провернул, что и поощрить себя не мешает, — довольно подумал он. — Может, выходной себе завтра организовать?»

Но тут дверь отворилась и вошел хмурый Вячеслав. Едва Константин его увидел, как сразу понял — выходного не будет. И точно. Оказывается, пока он решал вопрос с купцом, на юге княжества вновь замаячил призрак гражданской войны — восстал Пронск.

* * *

Трудно сказать, когда и какими путями пришли на Русь первые пайцзы Чингисхана. Однако, судя по имеющимся у нас архивным материалам, да и исходя из всей логики событий, скорее всего, это произошло не ранее тридцатых годов тринадцатого века. До того ни один князь о них попросту ничего не знал. Имя гения русской разведки, сумевшего не только выяснить, какое значение они имеют, но и добыть их, тоже останется неведомым, и мы, по всей видимости, никогда его не узнаем.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 143. Рязань, 1830 г.

Глава 21 Гремислав

Среди множества недостатков нашей смертной природы есть и такой: ослепление ума — не только неизбежность заблуждений, но и любовь к ошибкам.

Мишель Монтень

Град Пронск был третьим по величине среди прочих в княжестве. Но это только по количеству жителей. Если же брать его стратегическое расположение, то тут он однозначно вставал почти вровень со своей столицей, контролируя все южные земли. Ну а коли исходить из любви местного населения к свободе и самостоятельности, то его и вовсе можно было ставить на первое место.

Когда князь Глеб после Исад разослал своих дружинников по городам, где проживали семьи братьев, с задачей вырезать подчистую всех княжичей, не глядючи, сколь годков им минуло, его люди прикатили и в Пронск. Всего у князя Изяслава Владимировича было трое — двое сынов и дочка. Те, что приехали, до старшего добрались почти сразу. Мол, зовет его к себе стрый-батюшка, да перед тем, как везти, сводили семилетнее дите в баньку, которую кто-то из холопей излиха перетопил. В ней он и угорел. Правда, за недогляд спросили строго — нерадивого истопника и дядьку порешили тут же, не дав молвить хоть слово в свое оправдание.

Но пока они им занимались, самая старшая — одиннадцатилетняя княжна Евлампия, почуяв неладное, ухитрилась укрыться от глаз убийц вместе с годовалым Ляксандрой-княжичем. Нашлись среди бояр доброхоты, помогли ей убечь в неприметную деревушку о пяти избах, да там и отсидеться. Дружинникам же настырным поведали, что померло дите от нутряной болести. Даже на могилку иродов сводили.

Теперь Ляксандра единственной надежей у прончан был — свой князь, родной.

После того как на рязанском столе уселся Константин, пронские горожане все равно поначалу не спешили, все к новому князю приглядывались да присматривались, прежде чем объявлять о Ляксандре, — уж больно все запуталось. Поначалу-то все выглядело проще простого — людишки Константина-ирода извели старшего княжича, вот и все. Да только позже получили они иную грамотку, от самого Константина, а в ней сказано, что то были посланцы князя Глеба. И поди пойми, кому на самом деле из властителей Рязани не дают покоя лавры царя Ирода. Нет уж, погодим. В таком деле спешить ни к чему.

Вот и ждали.

А когда дошли до них слухи о том, как милостиво поступил князь с Ингварем-младшим, как не стал он чинить препон к отъезду его брату Давиду, тогда-то и решили они известить его о выжившем мальце. Известили, а взамен пришла новая грамотка — беречь его как зеницу ока. Получается, вроде бы и впрямь тогда новый князь ни при чем.

Но прошло всего полгода, как объявился в Пронске беглый Гремислав…

Впрочем, о том, что один из самых доверенных слуг Константина ныне обретается в бегах, в ту пору пока никто не знал, ибо весточку из Рязани не получали. Не думал Константин, что бывший дружинник наберется эдакой наглости и сызнова вернется в те края, где он совсем недавно сбирал подати и оставил о себе весьма худую память. Самим же прончанам мысль, что Гремислав ныне беглый, и в ум прийти не могла, тем более что был тот на сборах податей не в рядовичах — набольшим над всеми ходил да горлатную боярскую шапку нашивал. Дань он требовал жестко. Случалось, что недрогнувшей рукой и последнее из скотниц да бретяниц вынимал, не брезгуя и самолично в сусеки заглянуть — все ли выбрано, не осталось ли какой захоронки.

Ну и как тут надумаешь, что князь на столь усердного слугу опалу наложит?

А то, что он сластолюбив был без меры, так кто не без греха. Другое худо — меры Гремислав не знал и знать не хотел. Однова, будучи во хмелю, вконец разошелся и ссильничал приглянувшуюся ему селянку. Место, где это произошло, было безлюдное, но бредущую от околицы к своему дому девку заприметил старший брат, а разузнав все, схватил попавшиеся под руку вилы и кинулся мстить обидчику.

Правда, ничего у него не вышло — ну куда селянину с дружинником тягаться. Если б в строю — иное, научили парня кое-чему на сборах, да и в битве под Коломной он не сплошал, не хуже прочих был, а вот в одиночку, да еще против одного из лучших в дружине… Словом, от первого удара вилами Гремислав легко уклонился, второй своим мечом легко отбил, а третий сделать не дозволил, ловко вспоров несчастного от пупа до грудины.

Девка же от горя на следующий день задавилась в овине.

Многие в селище поняли, кто именно виноват, да и как тут не понять — изрядно людишек видали, как она растрепанная да в продранной одеже вся в слезах брела со стороны околицы. Приметили и появившегося спустя малое время с той же стороны ухмыляющегося Гремислава, но помалкивали. Оно, конечно, ежели судить по правде, то тут спору нет. Одна беда — селяне давно уж горькой жизнью научены, так что ведали — на самом деле правду эту сыскать не так-то просто. Упрятали ее злые бояре за семь заборов, положили во железный сундук и затворили его на семь замков. Ключи же в окиян-море выбросили, чтоб никто отворить не сумел.

Ходили, конечно, слухи о праведном суде князя Константина. Те из прончан, коим побывать на нем довелось, взахлеб всем прочим о нем сказывали. Слушали их раскрывши рот, как сказку дивную. Старики только кивали да головами седыми качали, а бабы, особливо когда речь о вдовице убогой заходила, от умиления и вовсе ревмя ревели.

Однако сказка — она и есть сказка, а ты поди доберись до князя светлого. Вон старик, что детишек своих по милости Гремислава в одночасье утерял, шапчонку надвинул, котомку прихватил и подался за правдой в Рязань стольную. И где он теперь ныне? Да и осмелел он только потому, что терять ему уже нечего было. А кому есть что, тогда как?

И вообще, сказка — она хороша, ежели ее лежа на теплой печи слушать. Нешто на самом деле тот же князь свого слугу изобидит? И когда такое случалось, чтоб ворон ворону глаз выклевал? Волки, они завсегда дружной стаей по лесу бродят, тем и сильны.

Ныне же Гремислав сызнова объявился. Дескать, приехал за малолетним княжичем, коего князь Константин зрить жаждет. А у самого взгляд недобрый, волчий. Да и народец с ним тоже из такой же породы. Народ в недоумение пришел — к чему это? К тому ж свежо еще в памяти, как старшенького до смерти запарили. И как-то жалко стало дите малолетнее — ну если и этого так же?

Но и отказать впрямую тоже не годится — уж больно чревато. Коли сам Константин велит — ну как тут ослушаться? Ныне Гремиславу еще можно на порог указать — благо, что с ним всего два десятка, а ежели завтра рязанский князь многотысячную рать пришлет — тогда что делать?

Тут же сыскались горячие головы. Стали крамольные речи вести, что, мол, надобно всем миром подниматься и Ляксандру-княжича никому не отдавать. Попробовали их старики урезонить. Дескать, еще неведомо, по какой такой надобности в стольный град нашего княжича кличут — может, за добром, про Ингваря с Давидом напомнили, но тут сам Гремислав масла в огонь подлил. Он и в прошлых грехах прилюдно покаялся, и поведал ошеломленным прончанам, что Константин задумал с дитем сотворить. Потому и послал с ним всего два десятка, чтоб разговоров опосля было поменьше.

И ведь как поведал — кулаком в грудь себя стучал и сказывал, что, может, он и злыдень несусветный, но такого черного греха на свою душу не примет, а посему разругался с князем напрочь и вон подался. Прончанам же поначалу не открылся, потому как думал, что здесь овцы безгласные, кои готовые покорно стоять да ждать, пока их не перережут, а они вона каки — богатыри былинные. Да с такими молодцами, да супротив них…

И невдомек было горожанам, что в промежутке между сбором дани и до того времени, как он сызнова объявился в Пронске, много воды утекло. И не потому его постигла опала, что он малолетнего княжича убивать отказался. Иная причина была. Аукнулось-таки ему непомерное сластолюбие, ибо дедок все же добрался до стольной Рязани.

Шел он к ней сторожко, все больше окольными путями, так что когда Гремислав спохватился и послал погоню, она воротилась ни с чем. Да и в Рязани нашлись добрые люди, подсказали, когда лучше всего к князю в ноги бухнуться, чтобы Гремислав со товарищи перехватить не сумел. Мол, лучше всего такое не в столице учинить, а когда князь в дороге будет да в Ожск али в Ольгов наведается.

Так дед и сделал.

Выслушав старика, Константин скрипнул зубами, ненавидяще прошипел Гремиславу: «А ведь я тебя предупреждал» и, даже не возвращаясь в Рязань, незамедлительно учинил судебное разбирательство. Началось оно традиционно, как было заведено по совету отца Николая еще прошлой осенью: истцу дали Библию, и он, положив на нее руку, поклялся, что будет говорить только правду и ничего кроме правды. Затем точно такой же процедуре подвергся ответчик.

Для чего священник предложил такую процедуру, Константину было вполне понятно: с христианством в Рязанском княжестве до сих пор были весьма серьезные проблемы — не одна священная роща у поклонников старых богов имелась, и не одному только Перуну люд простой кланялся да жертвы нес. Так что чем чаще будут задействованы в повседневной жизни его главные атрибуты, тем лучше.

Князь же принял его идею, поскольку из нее можно было выжать реальные выгоды — если виновного удавалось уличить в лжесвидетельстве, то он выплачивал штраф за то, что осмелился солгать даже не власти, но самому богу. Правда, чтоб народ особо не возмущался этим новым побором, взимали немного, всего-то десятую часть от суммы иска — обжулить бога стоило недорого. Но Константин как-то подсчитал, что лишь за один месяц благодаря этим штрафам он не только сумел покрыть все издержки на богоугодные дела, но еще и чуток отложил для другого месяца. Впрочем, такое случалось редко — в основном не хватало, — но куда легче добавить недостающее, чем выкладывать все полностью.

Гремислав не колебался. Положив руку на священную книгу, он не моргнув глазом громко и прилюдно поклялся, что в изнасиловании не повинен, да и брата девушки убивать вовсе не хотел. Думал лишь поучить, а тот сам набрушился на меч, который дружинник выставил перед собой, пытаясь защититься от юного безумца. Старик только плакал, онемев от такой чудовищной лжи, но сделать было ничего нельзя. Расклад был равный — слово Гремислава против слова старика.

И вот тогда-то из рядов хмуро переговаривающихся меж собой воинов выступил Любим.

— Я видок, — смело заявил он.

И молодой дружинник принялся рассказывать, где Гремислав завалил девку, как выглядел этот тенистый овраг и какие колючие кусты терновника росли неподалеку. Именно они и стали помехой для убегающей от насильника девки, цепко ухватив ее своими колючками за юбку и дав тем самым фору Гремиславу, который за эти несколько секунд успел добраться до беглянки.

Побледнев, обвиняемый начал было оправдываться, но Любим выкладывал доказательство за доказательством, одно весомее другого, и Гремислав выдал себя, истошно заорав:

— Но тебя же не было там! Не мог ты видеть всего этого!

Окончательно доказав этим выкриком свою вину, насильник вроде бы был обречен, но тут к Константину прошел его внешне невозмутимый тезка, который в отсутствие Вячеслава командовал конной дружиной. Склонившись к уху князя, он тревожно шепнул, что Любим в последние два месяца и впрямь никуда не отлучался из Рязани, стало быть, видеть ничего не мог. Получается, либо настоящий видок не он, а тот, кто пересказал Любиму все подробности преступления, либо парень попросту лжет.

Пришлось отложить судебное разбирательство на следующий день и попытаться в присутствии старого Сильвестра вытащить из парня правду. Однако тот упорно стоял на своем, не желая выдавать видока. Сознался он уже ближе к вечеру и то лишь после того, как князь пригрозил, что тогда отпустит насильника, оправдав его.

Попросив разговору с глазу на глаз, дружинник поведал ошеломленному Константину, что на самом деле подлинным видоком был… сам Гремислав, мысли которого он, Любим, слышал так ясно и четко, будто тот произносил их вслух.

Всего дружинник рассказывать не стал — поостерегся. Кто знает, что скажет рязанский князь по поводу берегини и разговора с нею Любима. Хорошо, если рукой махнет, а коли нет? Ведь как ни крути, а если исходить из слов священников, то и сама она — исчадие сатаны, и дар ее тоже нечистый.

К тому же молодой дружинник хорошо помнил, что стряслось в их Березовке три года назад со знахарем Пилипом, а ведь про него ходили одни только слухи, что он знается с нечистой силой. Слухи да сплетни — и ничего более. Но людям епископа Арсения вполне хватило и сплетен, чтобы упечь несчастного мужика в особую келью, специально предназначенную для еретиков. Ныне-то Любим успел узнать, что кельями эти каменные темницы под епископскими покоями только называются. В такой келье впору не в грехах каяться, а к смерти готовиться. И как знать — не сам ли князь Константин это разрешил. Березовка-то — сельцо княжое. Не посмели бы служки епископа без дозволения князя умыкнуть смерда.

Потому Любим решил чуток схитрить, поведав, что это началось во время тяжелой болезни, когда ему, хворому, явился во сне лучезарный всадник на белом коне и изрек, что в награду за тяжкое телесное испытание дарует он отроку чудный дар.

Правда, дружинник сразу понял, что князь ему не поверил. И дело было даже не в недоверчивости, явно сквозившей в его усмешливом взгляде, устремленном на Любима. Не-эт, тут все гораздо проще — он услышал, что Константин думает, вот и все. А услышав, тут же заторопился пояснить, что словцо «берестянка» вовсе не имечко ангела, как князь помыслил, и то, что он один раз назвал его «она», это он тоже того, просто оговорился с перепугу, да и прочее все не так, и вновь принялся пояснять, запутываясь еще больше.

— Понятно, — кивнул Константин. — Мысли ты читать и впрямь умеешь.

Отпустив парня, он призадумался. Проще всего было бы назавтра отправить Любима и Гремислава вместе с Сильвестром и десятком дружинников на место преступления, дабы ни у кого не возникло ни малейшего сомнения в истинности слов видока и виновность одного из наиболее доверенных воев князя стала бы очевидной, ибо, сам того не подозревая, Гремислав очень точно подсказал бы Любиму, где произошло изнасилование.

Казалось бы, все, и по возвращении оттуда можно было бы смело выносить приговор, но дар даром, а будь он хоть трижды божественный, все равно Любим был один, а Русская Правда требовала семь послухов, не меньше.

Ляпнуть про его божественный дар во всеуслышание? Тогда да, поможет, но завтра же о юном дружиннике разлетятся слухи и сплетни, а такие способности лучше всего держать в тайне, ибо они втройне выгоднее, пока о них никому не известно. Эдакий козырь в рукаве.

Впрочем, даже для собственного блага Любиму о его загадочном даре тоже лучше помалкивать. Парень-то наивный, простодушный, мозгов хватило только-только, чтобы сплести невинную сказку, да и то он пару раз проговорился, назвав светлого ангела Берестянкой. Что-то не припоминал Константин таких имен в Библии. Кто на самом деле был — или была, как один разок ляпнул все тот же Любим, эта самая Берестянка, не суть важно, но коль дружинник обмолвился даже во время спокойной беседы тет-а-тет, то под более пристрастными расспросами божьих слуг непременно, сам того не желая, выдаст что-нибудь еще, и тоже резко не вписывающееся в первоначальную легенду.

Поэтому Константин, вновь велев позвать его к себе, дружелюбно осведомился:

— Теперь ты понял, что если начнешь рассказывать об этом кому другому, то… — А договаривать специально не стал, произнеся все остальное в мыслях.

Любим передернулся от мрачных перспектив, но ничего не ответил.

— Но если о твоем… гм-гм… божественном даре больше никто не узнает, то все в порядке, — пообещал князь. — Ты меня понял?

Любим молча кивнул.

— Вот и славно. — Отпустив парня, Константин опять призадумался.

Как ни крути, а получалось, что придется действовать строго по Русской Правде, которая, в случае если истец не отказывается от своих обвинений, предусматривала испытание железом, о чем князя уже предупредил старый Сильвестр. То есть выходило, что посылай не посылай, проверяй не проверяй, а все равно варварской проверки раскаленным металлом не избежать.

— Стало быть, железо, — вздохнул Константин, сидя на повторном заседании.

Но Гремислав, искоса бросив взгляд на натруженные руки старика, постарался обезопасить себя от такого риска[153]. Он выступил вперед и во всеуслышание объявил:

— Негоже, княже, когда на твово слугу верного прирок такой изречен. Я вой, а стало быть, и сам за себя могу постоять. Потому прошу тебя, княже, божий суд объявить.

Константин чуть помедлил, сурово взирая на Гремислава, которого он ранее уже дважды предупреждал, чтобы тот не зарывался, поскольку с каждым днем новоявленный боярин вел себя все наглее и наглее. Нет, речь не шла о том, чтобы в чем-то перечить князю или отказываться выполнять какие-либо распоряжения. Да и вообще, если не считать памятного совещания после зимней битвы под Коломной, больше он прилюдно с критикой не выступал.

Однако слухами земля полнится, так что до Константина долетело, как тот обращается со своими рабами, которые у Гремислава имелись. Освободить их из-под его власти прав у князя не было — все пятеро были не русичи, а мордва из пленных, а потому измываться над ними можно было практически безнаказанно, что тот и делал.

Вот касаемо их Константин и предупреждал Гремислава. Мол, не дело так уж лютовать, но тот всякий раз отговаривался, ссылаясь на дерзкое непослушание да нерадивость, которую он из них вышибает, а в последний раз нахально процитировал князю кусочек из Русской Правды:

— Аже кто убиет холопа, ни в нем, ни в робе виры нетути.

— Что же ты остановился? — озлился Константин. — Начал, так договаривай. — И сам продолжил цитату: — Но оже будет без вины убиен, то за холопа урок платити, а князю двенадцать гривен продаже.

— Так то ежели без вины, — упрямо проворчал Гремислав. — Ну уж коль на то пошло, то сыщу я тебе, княже, дюжину гривен, не сумлевайся, а покамест в мои дела не лезь. Службу я несу справно, а что до остального, то оно токмо мое и ничье боле.

И Константин осекся. Не получалось прижучить по закону. По справедливости — да, вот только нельзя было поступать вопреки Русской Правде, никак нельзя. Даже если жалко ежедневно избиваемых пленников, все равно создавать прецедент весьма опасно.

Зато теперь…

— Пущай там, на небесах, истину изрекут! — отчаянно выкрикнул Гремислав, видя княжеские колебания.

Константин перевел взгляд на Сильвестра.

— Имеет право, — почти беззвучно шепнул тот.

Константин нехотя кивнул, соглашаясь с судьей.

«Хоть он и сукин сын, — мелькнула у князя мысль, — но до недавнего времени был нашим сукиным сыном, поэтому придется пойти навстречу».

Гремислав довольно ухмыльнулся — он знал, зачем просит божьего суда. Навряд ли кто из простых селян или ремесленников сумел бы справиться с ним — что на мечах, что на секирах. За дружинников он тоже не беспокоился — пусть он и не был ни с кем в близких отношениях из-за своей нелюдимости и излишней жестокости, но все равно оставался для них своим, а старик-прончанин — чужаком.

Да и тягаться с ним даже лучшим из воинов Константина и впрямь было затруднительно. На рожон мог полезть разве что кто-то из новичков, которыми пополнили потери княжеской дружины после Коломны. Но тех воев насильнику бояться и вовсе не стоило. Им против Гремислава в бою один на один не выстоять и пары минут. Рванулся было Любим, горя желанием восстановить справедливость, но Константин со своего судейского кресла властно махнул рукой, чтобы парень отступил назад.

— Послуху не подобает свой меч вздымать, — пояснил он сумрачно.

Ободрившийся Гремислав, чувствуя, что он вот-вот одержит верх в этой судебной тяжбе, и горделиво поглядывая на угрюмо молчащую толпу — торопиться на верную смерть никто не отваживался, — еще раз громогласно повторил свой вызов:

— Готов с кем угодно в бою немедля сойтись!

— Нешто и впрямь татя верх будет? — сокрушенно вздохнул дед-прончанин, и скупая старческая слеза мутной каплей выкатилась у него из глаза, но в этот миг чья-то тяжелая рука легла ему на плечо.

— Не горюй, старче, — пробасил пролезший из задних рядов огромный молодец.

— Юрко это по прозвищу Золото. Из новиков[154] он, — полетело по оживившейся толпе, а тот, бережно отодвинув старика в сторону, прямиком направился к Константину и низко склонился перед князем в поясном поклоне. Выпрямившись, он посопел, явно не зная, с чего начать, и наконец бухнул попросту:

— Я старику верю. И Любиму верю. А ентому злыдню, — он небрежно кивнул в сторону Гремислава, — ни на едину куну. И мыслится мне, что господь тож, поди, не слепой. Повели, княже, божий суд учать.

Константин мрачно посмотрел на Юрко. Парня было жалко. После того зимнего путешествия князь без колебаний принял его в дружину, но на поединок с таким опытным бывалым бойцом, как Гремислав, выходить ему еще рано — совсем необученный. Даже при всей своей неимоверной силе ему не выстоять, а на помощь небес, которая неожиданно явится парню во время поединка, Константин, в отличие от Юрко, не рассчитывал.

Однако надо было что-то решать, причем срочно.

«Какое же ему оружие порекомендовать, чтоб хоть как-то уравнять шансы?» — лихорадочно размышлял князь и вдруг вспомнил, что когда-то где-то что-то он то ли читал, то ли видел…

— Вызов от Гремислава ты принял. Стало быть, чем биться — тебе выбирать, — медленно и отчетливо выговаривая слова, произнес Константин, пристально глядя на нежданного заступника старика, и, не давая Юрко возможности сделать скоропалительный выбор, без остановки продолжил: — Хочешь — мечи выбирай, хочешь — секиру.

— Я тебя напополам раздвою, — угрожающе пообещал Гремислав. — Больно много тебя одного будет.

Юрко сердито засопел.

— Ишь, пирожок без никто. А ты поговори мне, поговори, — многозначительно посулил он.

— Словом, чем пожелаешь, тем и дерись, хоть оглоблей, — закончил князь, не обращая внимания на Гремислава и продолжая пристально смотреть на молодого воина.

— Во как! — простодушно изумился Юрко.

Кажется, намек до парня дошел.

— А что, я и вправду могу оглоблю выбрать?

— Я ведь сказал — как пожелаешь, — пожал плечами Константин. — Хочешь — оглоблю, а хочешь — дубину.

— Тогда я ее, родимую, и возьму. — И, повернувшись к Гремиславу, в свою очередь буднично заметил: — Коль и не зашибу — больно уж ты верток, — то в землю-матушку непременно вобью, ежели токмо она, родимая, такого изверга в себя примет.

Божий суд княжеским повелением был назначен на следующее утро. Гремислав ничего больше не сказал, лишь искоса бросил на князя недобрый взгляд. Он-то прекрасно понял двусмысленную подсказку Константина и уяснил, на чьей стороне его симпатии.

Ночью, при явном попустительстве стражи, очевидно решив, что шансов на победу при таком оружии у него остается не очень-то много, Гремислав бежал из поруба и волчьими тропами ушел куда-то на север. Виру за него Константин заплатил сам, взяв ее из конфискованного добра преступника, каковым тот был признан по причине отказа от поединка.

Но вот беда, не было среди тех, кто присутствовал на судебном заседании, ни единого прончанина. Так уж вышло. Если б он проходил в Рязани — там бы хоть кто-то да сыскался, а вот в Ольгове… Только Юрко из тех краев, но он был занят под завязку — до седьмого пота крутил меч, метал копье да учился ратному строю. Словом, не до того парню, чтоб родню навещать. Старик же домой так и не добрался, бесследно исчезнув где-то на полдороге. Вот так и получилось, что в Пронске о княжеском суде не слыхали вовсе и собрались встать на мятеж против того, кто решил покарать их притеснителя.

Однако, памятуя о недавних бедах — и четырех лет не минуло, как их князья сошлись в последний раз с рязанцами в кровавой замятне, — прончане стали думать и гадать, с какой стороны им сподручнее взять союзников, ибо без подмоги, ясное дело, не сдюжить. Проще всего было бы отправить гонцов в Новгород-Северский либо в Чернигов. Вон и бабка княжича Ляксандры оттуда. Одно худо — уж больно много у них развелось безудельных князей. Того и гляди, званые союзнички учинят с Ляксандром свет Изяславичем то же самое, что хотел и Константин.

В Муром поклониться? Тоже не того. Слабоват Давид Юрьевич, да и робок больно, весь в своего батюшку Юрия Ростиславича. Что тот из рук Владимиро-Суздальского князя Андрея Боголюбского ел, да на все глазами его глядел, что старшие братья Давида в рот Всеволоду Юрьичу заглядывали, что ныне он сам. Одно название, что князь, а приглядеться — подручник покойного Всеволода, который даже как-то раз, в благодарность за послушание, посадил его на княжение в Пронске. И проку с того? Пришли рязанские Владимировичи, цыкнули на него, и тот живо в свой Муром убежал.

Тогда уж куда проще напрямую к владимирским князьям обратиться — оттуда непременно подмога придет. Вот только гонцов надобно слать не к старшему из них, Константину, и даже не к Юрию, а к Ярославу. И сам он воинственный, и детишек у него нету. Опять же и откликнется он охотнее прочих — ровно десять годков назад сами рязанцы его со своего стола согнали, а он, по слухам, обид прощать не свычен. Словом, годится по всем статьям.

А то, что совсем недавно рязанский князь побил его под Коломной, да так, что аж пух и перья летели, оно даже к лучшему. Во-первых, Ярослав утерял разом трех братьев, а значит, стал еще непримиримее по отношению к Рязани, а во-вторых, за одного битого двух небитых дают. Да и сам он, коли все закончится удачно, своей властью не больно-то кичиться станет.

Кого послать — вопросов тоже не возникало. Тяжелы малость гражане на подъем, но есть у них Гремислав — удалой молодец. Ему в путь-дорогу сбираться, только подпоясаться. Опять-таки и грехи прошлые искупить не помешает. Сам бог велел за народ пронский порадеть. Да он и сам не только не отнекивался, но даже вызвался по доброй воле.

А пока он будет ездить, уговорились сидеть тихо, чтоб Константин раньше положенного времени о том ничего не проведал. А уж когда придет назначенный час, они разом и ударят — с севера Ярослав, а с юга они. Славные клещи получатся. Из таких не больно-то вырвешься. И дождались бы, но тут Константин прислал в Пронск гонцов с требованием, дабы град от имени малолетнего княжича присягнул ему на верность. Да еще указано было, что Ляксандре-княжичу дозволено лишь держание, но не володение.

А тут — ну одно к одному — буквально за пять дней до этих гонцов прискакал разбитной молодец от Гремислава. Бывший дружинник рязанского князя сообщал, будто Ярослав дал свое согласие на то, чтоб подсобить мятежному граду, так что держитесь, храбрые прончане, крепитесь и верьте: совсем скоро — и десяти ден не пройдет, — как он им вышлет вторую весточку, сообщая, что пора.

Прончане собрались и порешили, что не иначе как рязанский князь кой-что проведал о том, что они за помощью обратились, вот и надумал уступить, но сделать это хитро. Недаром ведь он про то, чтоб княжича привезли в Рязань, не написал ни слова. Так-так. Видать, решил сделать вид, что он ничего не ведает о той замятне, что поднялась. Мол, сам иду на уступки, по доброй воле. Пусть княжич остается, только тогда присягните, что согласны с тем, что Пронск отныне Ляксандре не принадлежит, ибо даден в держание.

И еще один вывод горожане сделали. Просто так князь нипочем бы не уступил. Выходит, испужался он их угрозы и страшных клещей. Ну а нам оно на руку, и раз так все удачно складывается, то… не надо нам таковской уступки. Желаем, чтоб и княжича не отымали, и чтоб град наш он не держал, но им владел. На том и будем стоять! И коль все так хорошо получалось, так чего из-за оставшихся пяти дней рассусоливать? Словом, решили прончане не ждать заветной весточки от Гремислава, а немедля ударить в вечевой колокол, затворить городские ворота на крепкие засовы, а допрежь того выгнать рязанских послов из града.

Константин поначалу решил, что здесь какое-то недоразумение. Может, послы его что неосторожное сказанули, а может, вели себя как-то не так? Однако расспросы ничего не дали. Делать нечего — пришлось собирать войско…

Глава 22 А ты меня спросил?!

Нет такой глупости, которой нельзя было бы исправить при помощи ума или случая…

Иоганн Вольфганг Гёте

На этот раз война, как решил Константин, предстоит бескровная, что его весьма и весьма радовало. К тому же полностью оголять северные рубежи не следовало — мало ли. Словом, посовещавшись, они с Вячеславом решили поделить всех воев, что имелись. К Коломне отправилась тысяча из ополчения — остальные пошли к Пронску, зато из дружины князь взял с собой лишь треть, оставив остальных в Рязани. Ну не видел он особых проблем с мятежным городом, будучи уверенным, что произошло какое-то недоразумение, которое — стоит ему приехать туда лично — сразу прояснится. А раз биться не придется, то и конная дружина ни к чему. Правда, сотню спецназовцев он на всякий случай прихватил — вдруг понадобятся.

Из-за той же уверенности, что конфликт рассосется сам собой, Константин решил взять под Пронск воевод поопытнее и поспокойнее, оставив в столице самых горячих. То же самое и с дружинниками. А главным вместо себя в этот раз князь решил назначить не Ратьшу, дабы лишний раз не тревожить больного, а Вячеслава — пусть привыкает.

Инженерный гений вроде бы тоже ни к чему. Если уж дойдет до крайностей, то заложить у всех городских ворот бочонки с порохом да поджечь фитиль — невелика премудрость, так что поначалу у князя и в мыслях не было брать с собой Миньку, хотя проситься изобретатель начал сразу же, как только узнал, что Константин собирает рать.

— Твоя главная задача — производство, — упирался князь. — Про бронь в годы Великой Отечественной слыхал? Считай, что у меня то же самое, и ни один мастер никогда на войну не пойдет. А тут сам главный инженер, он же начальник производства, хочет бросить все свои дела и податься в добровольцы. Ишь какой шустряга! А дела как же?

— Да я уже давно не начальник производства, — не сдавался Минька. — Не веришь, так сам посмотри.

Посмотреть было можно — разговор-то проходил в Ожске. Надо отдать должное рязанскому Кулибину — доказал он это в течение буквально пары часов. Все то время, пока они втроем — Минька, князь и Сергий из Ивановки — ходили по многочисленным мастерским, половина рабочих со своими вопросами обращались к Сергию. Остальным, которые тыкались к Миньке, он отвечал, что нынче занят, и выразительно указывал на своего помощника. Народ понимающе кивал, причем на лицах не было заметно ни тени удивления, и переключался на Сергия.

Поначалу тот смущался, стеснялся, но Минька строго сказал: «Нет меня, я уже на войне», и парень разошелся вовсю. Казалось, он знал все — где, кому, куда, когда, сколько, одергивал нерадивых, одному обещал прислать трех смердов, второму велел куда-то ехать за песком, третьего отчитал, почему вчера привезли мало дров. Ну и, разумеется, никаких конспектов в руках, никаких записей.

— Я ж тебе еще раньше говорил, что он у меня не просто первейший помощник. Я сейчас без него как без рук, — гордо заявил Минька Константину, когда прогулка наконец завершилась, и без перехода снова затянул: — Костя, возьми на войну.

Константин еще раз все прикинул. Войнушка обещала быть легкой прогулкой, зато на следующую, посерьезнее, изобретателя можно и не брать: было разок, и хватит с тебя. К тому же его знания и впрямь могли пригодиться, да и одно из самых главных обстоятельств вовремя всплыло в памяти.

Дело в том, что именно возле Ряжска, где-то у села Петрово, только намного позже, лет эдак на полтысячи, некий крестьянин нашел каменный уголь. Тогда-то и началось освоение этого бассейна. Ждать пятьсот лет Константин не собирался, а лес, точнее дрова, необходимые везде — и в стеклодувном производстве, и в изготовлении пороха, не говоря уж про кузнечное и особенно литейное дело, — требовались в большом количестве. Если дела пойдут такими же темпами, то уже через десяток-другой лет… Словом, дал он согласие изобретателю, взяв с него обещание найти уголь.

И в июле трехтысячная пешая рать с полутысячей дружинников и спецназом Вячеслава направилась на юг. Шли неспешно, чтоб в пути не притомиться. К тому же была надежда на то, что время, которое осталось до жатвы, пробежит быстро, а когда на полях станут осыпаться колосья, тут уж не до войн — об ином все заботы и помыслы.

И расчет оказался верным. Всего один день горожане плевались на своих врагов с высоких стен, а самые бойкие доходили до того, что и вовсе оголяли срамные места, выставляя их напоказ княжескому войску. А чего не посмеяться? Воды, правда, в городе своей не водилось, но припасли ее изрядно, хватит надолго, да и всего прочего тоже с избытком. Опять-таки скоро и Гремислав весть подаст. Небось, когда Ярослав полки с севера приведет, рязанский князь совсем по-иному запоет. А до этого поди-ка возьми Пронск на копье. Об него даже Всеволод Большое Гнездо зубы свои вострые поломал. И стены пятисаженные, и град сам на крутом холме расположен, да еще вежами своими на плиты гранитные уселся — попробуй сковырни.

Но Константин даже не пытался «ковырять» — рано. По всему выходило, что штурмовать стены именно сейчас — двойная невыгода. Первая — положить своих людей, а вторая — положить тоже своих, которые в городе. И пусть они пока не знают, что свои, но Константину-то это хорошо известно.

Опять же первый штурм скорее всего окажется неудачным, а значит, у горожан повысится боевой дух. И кому это надо? Да и со спецназовцами тоже спешить незачем. Первые несколько дней часовые по ночам службу несут бдительно — ждут нападения, а вот чуть погодя, когда они станут дремать на своих постах… И наконец, самое важное, из области психологии. Пока с обеих сторон не пролилась кровь, все еще можно поправить и шансов договориться миром куда больше.

Пребывая в абсолютной уверенности, что город будет его, Константин изначально запланировал свой вояж еще дальше на юг, надумав сходить на те места, где некогда родился и вырос, где прожил лучших семнадцать лет своей жизни. И не просто полюбоваться рекой Хуптой да крутым холмом, на котором вырастет его Ряжск в шестнадцатом веке. Отнюдь нет. Цель у него была самая что ни на есть практическая — привести туда мастеровых людишек и заложить град. До зимы они запросто управятся, особенно если пешие ратники возьмут на себя все черные земляные работы.

И опять-таки заложить его не для того, чтобы можно было в кои веки сюда приехать и потешить ностальгию. Не без того, чего уж греха таить, но главное не в этом. Город этот, по задумке князя, предполагалось поставить в первую очередь как мощный противовес чрезмерно свободолюбивому Пронску, горожане которого склонны к сепаратизму. А когда новый город встанет во всю свою мощь, да еще обложенный камнем, тут-то и будут для Пронска — если что — страшные клещи, потому что Ряжск с юга, а Рязань с севера. Впрочем, зная об этих клещах, горожане и сами никогда не рискнут чудить.

К тому же буквально в пути войско нагнал вернувшийся из Киева отец Николай, на которого Константин изрядно рассчитывал. И не только потому, что священник был достаточно красноречив и убедителен, но и еще по одной причине. В письме, что он привез князю от митрополита, помимо гневной отповеди относительно нового епископа — негоже вести речь о преемнике, когда предшественник покамест жив, — все-таки имелась пара фраз, которые позволяли надеяться, что в случае смерти Арсения Матфей благосклонно отнесется к княжеской креатуре.

Иными словами, с горожанами Пронска будет разговаривать не просто священник, но без пяти минут епископ всей Рязано-Муромской епархии, давя на непокорных всей немалой силой своей будущей духовной власти.

Жаль только, что сразу после его назначения придется расстаться с новоиспеченным епископом, причем надолго, ибо требуется утверждение у Константинопольского патриарха, сидевшего в Никее[155], и назначенному Матфеем кандидату предстояло явиться к патриарху самолично. Ну да ладно, об этом потом, ибо оно еще далеко. Ныне иное важно — город без крови взять, чтобы тем самым еще раз подтвердить свою, пока еще весьма шаткую, репутацию гуманиста и миролюбца.

Первых парламентеров Константин, уже успев частично разобраться в ситуации, направил в Пронск на второй день осады. Условия выставил щадящие. Если горожане открывают ворота, то никаких репрессий он учинять не собирается, тем более что к тому времени главный бунтовщик ему уже был известен. Что же касается малолетнего княжича, так это чистой воды навет Гремислава. Не нужен ему в Рязани малолетний Ляксандра. Да и сами рассудите — хлопот с дитем полон рот, а случись худое, все равно подумают на него. Куда проще, чтобы растили его как и прежде, в Пронске.

Единственное, на чем князь по-прежнему неукоснительно настаивал, — принятие всем городом присяги на верность ему, Константину. Также горожане должны были поклясться, что впредь поднимать бунт никогда не станут, а по всем спорным вопросам, которые будут возникать, поначалу станут присылать к нему в Рязань делегацию из самых уважаемых и почтенных людей города. Разумеется, при этом и сам князь возлагал на себя добровольное обязательство никакого вреда посланцам в случае неудачного завершения переговоров не чинить и возвращению делегатов в Пронск не препятствовать.

Дружинников для сопровождения послов Константин постарался отобрать преимущественно из прончан — к примеру, того же Юрко Золото, а также тех, кто был на суде и в точности знал, что Гремислав ныне давно никакой не боярин, не дружинник и вообще на службе князя не состоит. Когда князь предварительно растолковал Юрко причины, по которым поднялись на мятеж его земляки, то тот поначалу даже не поверил, но затем, обозвав их всех пирожками без никто, пообещал вразумить кое-кого по-свойски, что они не правы.

Что такое «по-свойски», а главное, какой смысл вкладывает в это сам Золото, Константин, конечно, не знал, но догадывался — уж очень энергично сжимались и разжимались пудовые кулачищи парня. Пришлось взять с Юрко роту, что он никого не ударит, ни с кем в драку не ввяжется, а также объяснить, что он хоть и не посол, но сопровождающее их лицо, а потому представляет самого князя. Ну какое может быть кулачное толковище?

Юрко осознал и обещал.

Правда, вернувшись, он заявил князю, что во второй раз ехать туда отказывается и теперь появится в Пронске только после того, как князь снимет с него роту, поскольку некоторые иных языков, помимо доброго кулака, вовсе не разумеют, а по-свойски ему с ними говорить запрещено.

Пришлось оставить в лагере.

Впрочем, для должного пропагандистского эффекта хватило и первого посольства, а также их подробных рассказов о вине Гремислава и о суде над ним. К этому времени ядовитый воинственный угар, отравивший горячие головы прончан, медленно, но верно рассеивался, горожане начинали изумленно оглядываться по сторонам и понимать, что они натворили. А получалось у них, что они, как последние дурни, поверили убийце и насильнику. Ныне же исходя из требований князя получалось, что, оказывается, и малолетнего двухгодовалого Александра Изяславича он не только соглашается оставить, но и сам не горит желанием забирать его в Рязань.

На этом фоне требование Константина о присяге на верность и вручении княжичу града лишь в держание как-то уже и перестало задевать их гордость. Да и то взять — ныне он совсем дите, а значит, все равно вместо него станут править бояре. И какая разница, будут ли они местные или из Рязани? Если уж так разбираться, то с чужаками-то куда проще — не так драть будут, потому как побоятся. То есть и тут выходило хорошо.

А из-за чего ж тогда весь сыр-бор?!

Сомнения, правда, у них оставались. Уж больно мягко стелет князь. Как бы на этой перине жестко спать не пришлось. Все ж таки что ни говори, а бунт есть бунт. Кто-то все равно должен отвечать, так вот как бы Константин Владимирович не сменил милость на гнев, после того как войдет в город.

Однако рязанский князь в присутствии многих видоков из пронского посольства, прибывшего с ответным визитом в его стан, еще раз повторил все свои слова: и про безнаказанное отпущение всех прошлых грехов, и что не станет искать виновных, благо, что самый главный, который сбил всех с толку, давно известен — Гремислав.

А что касаемо убытков, то и тут возьмет он с града по-божески. Ничего ему не надо, только людишек в помощь на земляные работы, да харч войску, да еще добрых мастеровых, дабы они подсобили поставить на Хупте, чуть выше ее впадения в Ранову, новый град, который предназначен для вящего бережения пронских жителей от половецких набегов. На том он и икону целовал, и на мече поклялся. Получалось, есть надежда, что если он порушит свою клятву, то либо Перун-громовержец, либо Илья-пророк, но кто-то из них Константина непременно приложит так, что мало не покажется.

Торжественный въезд в город князя и его дружины порешили учинить завтра, чтоб все как положено, чин чином, с попами, хоругвями и иконами, дабы в грязь лицом не ударить. На том и разъехались — прончане в свой град, встречу готовить, а Константин с отцом Николаем завалились пораньше спать — завтрашний день обещал быть напряженным, а посему нужно было хорошенечко отдохнуть.

Однако наутро приключился казус. Оказывается, минувшей ночью произошли кое-какие изменения, и теперь двое городских ворот были открыты нараспашку, и возле каждых вместо пронской стражи, которая невесть куда делась, откуда ни возьмись, стоят сурового вида молодцы из княжьего войска. И взгляд у них такой, что не подступишься. Да еще и мечи наголо.

«Ну вот и все. Сорвал, видать, с себя Константин личину доброты да милости. Теперь держись», — боязливо перешептывались горожане, а у самих один вопрос в глазах: поруб, полон иль сразу резать учнет?

Многие, схватившись за голову и кляня себя за забывчивость, начали припоминать, как он тут несколько лет назад лютовал вместе со своим братцем Глебом. Одно лишь отличие и имелось — тогда его братец всем заправлял, а ныне он сам. Хотя полно — может, и тогда братец в его подручниках ходил, только они этого не приметили? Ну да, ну да, судя по тому, как он ныне все хитро измыслил, наверное, и тогда он исподтишка всем командовал, а Глеб так, для виду лишь был.

В это утро не только в главном белокаменном храме Архангела Михаила, но и во всех деревянных церквях города народу было не протолкнуться. Надеяться на Михаила-воителя больше не имело смысла, так что теперь каждый норовил поставить свечу божьей матери, которая слывет заступницей за весь людской род. Помимо этого каждый причастился, успев покаяться в грехах. Особенно искренне каялись в главном — излишней доверчивости.

Но делать нечего, и после недолгого совещания решили сделать вид, что ничего не произошло, и поступить как договаривались еще вчера, то есть выйти князю навстречу с изъявлением покорности, с хлебом-солью на расшитых рушниках и выставив впереди священников, каждый из которых держал бы в руках святой образ…

Двинулись…

А в это время, сидя в своем княжеском шатре, Константин распекал понурого, с опущенной головой верховного воеводу Рязанского княжества. Правда, на сурового военачальника Вячеслав в эти минуты походил слабо. Даже на бесшабашного спецназовца тянул не очень-то. Скорее на мальчишку, чей спрятанный дневник с добрым десятком двоек был неожиданно найден рассерженным отцом.

— Мало того что ты все бросил и втихую сбежал из Рязани, так ты еще и здесь мне ухитрился напакостить! — орал Константин, будучи не в силах сдерживаться и поминутно переходя на такие выражения, которым немало подивились бы даже бывалые одесские грузчики в порту.

— Я же говорю — не тайком. Константину поручил за городом смотреть, — уныло пробубнил Славка.

— Да за ним самим еще смотреть и смотреть! Он же молодой совсем!

— Ну сказал же — за Ратьшей еще послал. Даже подсчитать все успел. День на дорогу. День на сборы. День назад. Всего три. А я только на вторые сутки уехал. Так что Константину всего-то денек и остался одному порулить.

— А потом?

— А потом будет шикарный сплав зрелого опыта и бесшабашной молодости, — оживился Вячеслав. — Любая армия мира усохнет от зависти. Да и спокойно везде, — развел руками он. — Тезка твой ростовский жив — мне об этом рассказывал один купец буквально перед моим отъездом…

— Бегством! — рявкнул Константин.

— Нет, отъездом, — поправил воевода и в свою очередь возмутился, хотя и запоздало: — И вообще, вместо того чтобы сказать спасибо за взятый город, ты меня вот уже два часа костеришь на чем свет стоит. Хороша благодарность.

— Тьфу, идиот! — в сердцах сплюнул Константин. — Да тебя за одно это взятие убить надо. Вначале все мне запорол, а потом еще нагло залез ко мне в шатер и замяукал: «Сюрприз, княже». За один такой сюрприз тебя надо сразу и четвертовать, и повесить.

— Не получится, — после некоторого раздумья заметил Славка. — Если четвертуешь, то вешать уже станет не за что.

— А тебя и так не за что! Головы-то на плечах нет! — не остался в долгу Константин.

— А чем же тогда я ем? — искренне изумился Славка. — И потом опять же шапка. Ношу ведь!

— Это не доказательство, — безапелляционно заявил князь. — И вообще — скройся с глаз моих долой, а то ненароком зашибу.

— Хотел как лучше, — забубнил тот обиженно. — Рассчитывал тихонечко подъехать к лагерю, поднять свой спецназ, до утра отоварить стражу, взять город, расставить на все посты наших людей и идти будить дорогого любимого князя. Я ж чего думал-то, — оживился он. — Ты усталый, измученный, полночи катаешься по кровати, все ломаешь голову, как взять город. Засыпаешь, изнуренный проблемами, только к утру, а я тебя бужу и говорю: «С днем рождения, дорогой княже».

— С каким еще днем рождения? — недоуменно уставился на воеводу Константин. — У меня он в октябре.

— Как?! — остолбенел Славка и сокрушенно схватился за голову. — Ну точно, перепутал, — простонал он. — Это же у отца Николая в июле. Ах я балда! — Впрочем, он на удивление быстро оправился и гордо заявил: — А город я все-таки взял.

— Да он и так моим сегодня бы стал! — простонал князь. — Все уже договорено было. Меня ж хлебом-солью должны были встретить.

— Это все слова, — авторитетно заметил Славка. — Знаю я этих прончан. Куда лучше для надежности его взять самому.

Константин, перестав метаться по шатру, подошел поближе к воеводе и некоторое время внимательно, с выражением глубокой задумчивости на лице его разглядывал. Спустя минуту он устало вздохнул и вынес окончательный диагноз:

— Клинический идиот. Настолько безнадежный случай, что тут может помочь только гильотина.

— А может, вначале терапевтически? — робко предложил Славка. — Чего уж так сразу на радикальные меры переходить? Ну погорячился человек. Но ведь исключительно из добрых чувств.

— А что бы ты сказал, если бы кто-то из добрых чувств поджег свой дом, чтобы избавиться от клопов?

— Его проблемы, — пожал плечами Славка. — Ему ж на улице спать придется, так что я тут ни при чем.

— Да ты, зараза, мой дом запалил! — взвыл Константин.

— Зато клопов не будет, — обрадовал князя воевода и быстро уклонился в сторону.

Массивный кубок из серебра просвистел мимо его уха.

— Подарок, что ли? — недоуменно переспросил воевода у Константина и вновь отпрыгнул в сторону, поэтому и вторая попытка попасть оказалась неудачной. — Так я от тебя с целым сервизом выйду. Нет, мне, конечно, приятно, дари, пожалуйста, — заторопился он, пристально наблюдая, как князь вертит в руках последний кубок. — Только я за тебя волнуюсь. Сам-то из чего пить станешь?

— Сколько трупов? — Константин отставил кубок в сторону.

— Вот с этого и надо было начинать, — удовлетворенно заметил Славка. — Только не надо мне говорить, что тебе лучше знать, с чего начинать. Ты не папаша Мюллер, хотя временами, вот как сегодня, здорово на него похож, а я уж точно не штандартенфюрер Штирлиц.

— Ты не юли. Я спросил, сколько трупов осталось после твоих орлов?

— Да ни одного. Даже тяжелораненые и те отсутствуют.

— Это среди твоих, а я имею в виду городскую стражу, — уточнил Константин.

— Обижаешь, княже. Я же сам стариной тряхнул, — развел руками воевода. — И потом это не Северный Кавказ, а наш русский город. Можно сказать — свои, только временно заблуждающиеся.

— Короче! — рявкнул Константин.

— Если короче, то так, — заторопился с пояснениями Вячеслав. — Значит, пару ребер одному гаврику сломали по причине явного непонимания им создавшегося момента, но он сам виноват. Ему русским языком трындят, что Гитлер капут, а он брыкается. Ну и еще одному руку вывихнули, да и ту уже вправили. И все. Но я их накажу, — торопливо произнес он.

— Их-то за что? — буркнул Константин. — Если уж наказывать, так не в меру услужливого командира.

В это время в палатку осторожно заглянул отец Николай.

— Там процессия идет. Уже из ворот вышла. Надо бы тебе, княже, навстречу к ним…

Константин с тяжким вздохом подался на выход. А торжественная процессия горожан с повинной головой подходила все ближе и ближе.

— Ох, что сейчас будет, — пробормотал князь вполголоса, но деваться было некуда.

Впрочем, его опасения оказались напрасными. О ночном взятии города никто из горожан так и не заикнулся, не говоря уж о том, чтобы упрекать Константина в нахальном нарушении договоренностей. Вначале было не до того — все ждали, что будет делать рязанец, страшась, что он начнет лютовать. А уж потом не спрашивали по принципу: «Не буди лихо, пока оно тихо». Коли князь молчит, то и мы промолчим.

И лишь к вечеру, на пиру, один из изрядно выпивших дядек-пестунов малолетнего княжича Александра не выдержал и все-таки спросил Константина, на кой ляд ему понадобилось ночное нападение. В просторной трапезной мгновенно воцарилась гробовая тишина. Все ждали ответа рязанского князя. Но Константин не был застигнут врасплох.

— А для того я содеял оное, — взял он вину воеводы на себя, — дабы вы все воочию уразумели, что ежели бы я восхотел град ваш поять, так он лишь до первой ночи и устоял бы, а далее… — Он многозначительно усмехнулся. — Далее все узрели бы, что нет таких градов на Руси, кои мой славный воевода на копье взять бы не смог. — И, наклонившись к сидящему рядом Вячеславу, шепотом добавил: — Жаль только, что он не всегда спрашивает на это разрешения у своего князя.

— И мне жаль, — тихо подтвердил Вячеслав, пообещав: — Но ты не волнуйся, я его предупрежу… на будущее. — Он поторопился сразу же сменить тему и, глядя невинными доверчивыми глазами на Константина, невозмутимо заметил: — А мед мне у них больше всего вишневый по вкусу пришелся. — И воевода тут же простодушно предложил: — Тебе налить?

* * *

Уже в самом начале своего становления князь Константин порой находил совершенно гениальные решения, как это было, например, в случае с Пронском. Практически решив все вопросы с мятежным городом мирным путем, Константин отпускает посольство, но этой же ночью неожиданно для всех отдает приказ и берет град на копье, то есть штурмом.

Владимиро-Пименовская летопись утверждает, что жертв не было вовсе, Суздальско-Филаретовская говорит, что произошло нещадное избиение. Трудно сказать, кто из летописцев прав — скорее всего, истина, как всегда, лежит где-то посредине, — но вне зависимости от количества погибших чисто стратегически рязанский князь несомненно выиграл. Такая блистательная демонстрация боевой мощи своего войска настолько шокировала жителей Пронска, обычно склонных к проявлению сепаратизма, что они раз и навсегда зареклись прибегать к мятежам и бунтам. Более того, как бы плохо впоследствии ни складывались дела у властителей Рязанского княжества, в Пронске они всегда находили самую горячую поддержку.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 146. Рязань, 1830 г.

Глава 23 Белые вороны Ряжска

Судьба всегда наносит удары ниже пояса.

Эдуард Сервус

— Слушай, а сейчас речка вроде бы стала намного шире, чем в наши времена, — задумчиво произнес Вячеслав, стоя на высоком обрывистом берегу полноводной Хупты, неспешно несущей свои воды в Ранову.

— Не стала, а была, — поправил его Константин. — Ты, Слав, постоянно путаешь времена глаголов.

— Запутаешься тут, — вступил в разговор Минька, стоящий чуть сзади и тоже любующийся речной гладью родной реки. — То, что у нас было, здесь только будет, а то, что… тьфу ты, я опять сбился. Какое время правильное, какое нет — кошмар.

— А ты поменьше вспоминай, а глаголы употребляй во времени настоящем, вот и не будет путаницы, — мягко посоветовал отец Николай и, обратившись к Константину, с еле уловимой долей иронии уточнил: — Стало быть, здесь ты и будешь свою ностальгию тешить, княже?

— И не ты, а вы, — тут же поправил священника Вячеслав, вступаясь за князя. — В смысле, мы все. И потом, что он, не может на княжеские деньги позволить себе маленький каприз? В конце-то концов, он же не «новый русский» — честно заработал свои гривны, так что куда хочет, туда и тратит.

— На этот маленький каприз будут израсходованы такие бешеные деньжищи, что просто жуть берет, — не согласился священник. — Лучше бы ты на них храмы подновил да новый выстроил — в честь своего спасения от Глеба с Хладом. И не все мы градом оным любоваться станем. Я вот — нет, ибо никогда ему не быть тем местом, из которого я в это время прибыл. Все иное — люди, строения… Даже природа не такая. Вон какая полноводная река. Она ж вовсе на Хупту не похожа. В наши дни ее разве что с Проней сравнить можно. А какие леса раскинулись вокруг. Я таких совсем не помню.

— Кое в чем ты прав, отче, — миролюбиво заметил Константин. — Вон и в песне рекомендуется не возвращаться в прежние места, ибо даже если пепелище выглядит вполне, не найти того, что ищешь, ни тебе, ни мне. Зато с другой стороны взять — заблуждаешься ты, батюшка, причем крепко, поскольку Ряжск — не каприз, не моя прихоть и не наша ностальгия, хотя она, конечно, тоже присутствует. Это южная крепость, оберегающая Пронск от набегов половцев.

— А ее саму кто убережет? — усмехнулся отец Николай.

— Со временем поставим еще одну, только намного дальше, — пояснил Константин. — Так и будем ползти к югу, потихоньку да помаленьку. И насчет больших затрат ты тоже заблуждаешься. Я на Ряжск куну израсходую, а через десять лет каждая из них мне гривной вернется. Поэтому у меня, в отличие от верховного воеводы, это не каприз, а разумное вложение капитала.

— А у меня что за каприз? — возмутился Вячеслав.

— Мстительный, — ехидно ответил Константин. — Или тебе напомнить, вождь краснокожих?

Воевода от последних слов стушевался и лишь неловко передернул плечами. Крыть было нечем.

Не забыл Вячеслав подробностей своего первого пребывания в этом городе. Не забыл он и того мужика, который при всем честном народе нагло столкнул его в ледяную лужу, затем кинул в поруб, а потом еще и требовал пеню за сором. Да и о стреле, которую ему всадили в руку во время побега, Вячеслав тоже не запамятовал, так что уже к середине веселого застолья он успел углядеть своего обидчика. Углядел и даже весело подмигнул ему. А тот, ничего не подозревая, подмигнул в ответ, да еще и приосанился, принявшись горделиво оглядываться по сторонам — все ли из сидящих узрели, как он, боярин Паморок, перемигивается с верховным воеводой рязанского князя.

Вот только под самый конец, когда пришла пора расходиться, ему стало не до веселья, поскольку воевода, улучив момент, сумел не только незаметно оттащить его в укромную галерейку, но и шепнуть ему на ухо:

— А не пришла ли пора, боярин, уплатить мне пеню за сором и поношение?

— Да нешто я бы посмел?! — испуганно пролепетал тот, когда до него дошел смысл сказанного, и он, просительно улыбаясь, заверил Вячеслава: — Путаешь ты, воевода. Оно и понятно, меды у нас в Пронске добрые, и не такого молодца, как ты, одолеть возмогут.

— Меды добрые, особенно вишневый, — покладисто согласился Вячеслав. — Вот только я ничего не путаю. А коль у тебя с памятью худо стало, то я тебе сам прошлую весну напомню. Стою я, значит, никого не трогаю, и вдруг…

Поначалу Паморок еще продолжал недоверчиво улыбаться, но воевода выкладывал одну за другой новые и новые подробности, и круглое лицо боярина понемногу мрачнело, все отчетливее напоминая о его прозвище[156]. Под конец он не выдержал и рухнул на колени, взвыв в полный голос:

— Не губи, боярин. Не ведал я, кто ты таков, вот и…

— Незнание не освобождает от ответственности, — с прежней холодной улыбкой выдал воевода не совсем понятную Памороку фразу, после чего настал черед еще более загадочной: — Еще ни один бледнолицый не оскорбил вождя краснокожих, не поплатившись за это.

Кто знает, как развивались бы события, но именно эта фраза не позволила Вячеславу продолжить наслаждение упоительными мгновениями долгожданной мести. Дело в том, что как раз в то самое время мимо галерейки проходил князь, которому наперебой втолковывали о своей любви к нему сразу двое пронских бояр. Слушать откровенно грубую лесть было скучно, так что Константин только кивал, пропуская их речи мимо ушей, как вдруг уловил совершенно чуждые этому миру слова.

Мгновенно насторожившись, он оставил недоумевающих спутников, велев оставаться на месте, поскольку он сейчас к ним вернется, и незамедлительно завернул за угол, успев перехватить занесенный кулак своего воеводы.

— Опять?! — возмущенно рявкнул он, на что Вячеслав, досадливо поморщившись, пояснил:

— Вот, княже, решаем, кто кому из нас и сколько должен… за сором и поношение.

Увидев в лице Константина избавление, Паморок тут же отчаянно завопил:

— Да тута и решать-то нечего. Оно и без того понятно. Нешто я отказуюсь? Да ить хоть нынче же за все рассчитаюсь как должно…

Константин некоторое время пристально вглядывался в злое лицо Вячеслава, но потом припомнил его рассказ о том, как он оказался в Пронске, как…

— Вот оно что, — протянул князь. — Ну что ж, коль так, тогда… — И, не договорив, выразительно кивнул боярину на остававшийся свободным промежуток между ним и стенкой.

Дважды повторять не потребовалось, и Паморок мгновенно улетучился…

Ничего не понимающий Минька недоуменно переспросил:

— Не понял я что-то. Вложение капитала — это из-за угля, который я тут поблизости откопал?

— Уголь мне был нужен, только чтобы сохранить лес, — пояснил князь, переключаясь на день сегодняшний. — Тут же иное. Дело в том, что славянам места эти известны как Рясское поле уже лет триста-четыреста, если не больше. А знаешь почему? Да потому, что здесь некогда находился один из самых главных русских волоков, так что его уже по одной этой причине нужно не только срочно окультурить и облагородить, но и надежно защитить.

— А волок — это что? — поинтересовался Минька.

— Это место, где ближе всего сходятся две реки из разных бассейнов. Тут расположен один из основных — между Доном и Волгой.

— Вот тут? — усомнился Минька, с подозрением взирая на замшелые останки одной из избушек. — Что-то мне с трудом в это верится.

— Ну не возле самого Ряжска, — честно сознался князь. — Если быть точным, то волок чуть ниже, там где Становая Ряса ближе всего подходит к Хупте, но, можно сказать, под боком. И вот представь, Миня, что любой купец сможет напрямую из Александрии Египетской, к примеру, шпарить со своим товаром напрямую к нашим рязанским городам.

— Ну не только рязанским, — заметил отец Николай.

— Ну да, не только, — охотно согласился Константин. — Но опять-таки через нас. То есть мы будем брать пошлины еще и за транзит. К тому же иные пути из варяг в греки, ну, к примеру, через Днепр, проходят через другие княжества, так что нам самый резон создать здоровую конкуренцию и лишить нескольких тысяч гривенок, а может быть, и десятков тысяч, того же киевского, смоленского и прочих князей. Да и Великий Новгород тоже пощипать.

— Здесь же Хупта течет, — не понял Минька. — При чем тут Дон?

— Но она впадает в Ранову, та в Проню и так далее.

— А Дон?

— С ним точно так же. Становая Ряса впадает в реку Воронеж, а та в Дон. Теперь ты представляешь, насколько важно для нас это место? Это ж Клондайк и Эльдорадо вместе взятые и умноженные на десять, — завершил князь свой восторженный панегирик и с укоризной повернулся к отцу Николаю: — А ты говоришь храмы.

— С умножением только ты погорячился, — усомнился Вячеслав. — Так уж и на десять?

— Так ведь там золото, а оно имеет обыкновение кончаться, — пояснил князь. — А здесь товары. Их и завтра повезут, и послезавтра, и через год, и через век. И каждый раз будут отсчитывать нам за проход уйму полновесного серебра или золота.

— А чего же река такая пустынная? Сколько здесь находимся, а обещанного купеческого оживления что-то не видать, — вздохнул отец Николай.

— Половцы, — коротко пояснил Константин. — Они уже давно оседлали весь Дон. Потому и купцы этим путем давно не ездят.

— Тогда зачем он нам? — вновь не понял Минька.

— Путь и возродить можно. Вот если бы река куда-то делась — другое дело, а половцы… — Константин пренебрежительно махнул рукой. — К тому же не забывайте, что мой шурин Данило Кобякович — хозяин третьей по силе половецкой орды.

— Набрал басурман в родню, — проворчал Вячеслав.

— Он крещеный, — возразил князь. — Так вот, если мы ему подсобим, то сообща сможем запросто держать в своих руках весь этот путь.

— Тогда придется делиться, — вздохнул Минька.

— Ну и что? Тем более что деньги-то все равно будут не наши, а купеческие. Я правильно говорю, отче?

— Так-то оно так, но вот где ты столько людишек возьмешь, чтобы на всем пути их рассадить? — усомнился священник. — Или станешь посылать с каждым караваном своих людей для сопровождения и охраны? Так это не дело.

— Отчего ж не дело? — не согласился Константин. — Вон возьми киевских князей. Они постоянно спускаются со своими дружинами по Днепру, чтобы встретить и сопроводить гречников, ну то есть купцов, которые едут в Константинополь или возвращаются оттуда. Так почему бы и нам таким не заняться?

— А соседи? — напомнил Вячеслав. — Стоит только увести нам дружину подальше и… — Он выразительно полоснул ребром ладони по своей шее.

— Вообще-то да, — согласился князь. — Рискованно. Но я продумал и другой вариант, причем не только продумал, но и предпринял кое-какие шаги. Политику Екатерины относительно переселенцев все помните?

— Это когда она Поволжье немцами заселяла? — уточнил Вячеслав.

— Именно, — подтвердил Константин. — Мы сделаем точно так же, бросив клич по Европе. Грамотки отпишем, чтоб доподлинно видно было — ждем и примем с распростертыми объятиями. Льготы дадим на первых порах, ну и вообще.

— Так они тебе и поехали, — скептически заметил Вячеслав. — Бросать все обжитое и ехать куда-то к черту на кулички. Да ни за что! Нет, ну, может, найдется десяток авантюристов, или два десятка, ну пусть сотня, и все.

— Историю знать надо, — лукаво улыбнулся Константин. — Сейчас объявлен необычный крестовый поход — на еретиков Южной Франции из так называемых альбигойцев. Так они, чтобы спастись, разбегаются куда попало — в Италию, в Германию, в Ломбардию, и везде их шугают со страшной силой. А вот теперь представьте себе, что они узнали о месте, где на их вероисповедание и религиозные взгляды наплевать. Молитесь как хотите, только налоги платите. Что они сделают? Правильно. Дружненько кинутся в Россию.

— А тут их встретят половцы, — иронично подхватил Вячеслав. — И с удовольствием примут участие в крестовом походе против неверных.

— Там их встретим мы, — поправил его Константин. — И посадим здесь, на Дону, а еще на Волге.

— Как я понял, княже, твой взор ныне пока устремлен на юг? — уточнил священник.

— Не только. Хотя юг для нас действительно важнее. Юг и восток. На юге — половцы и аланы, а это не только отличная конница, но и шикарный рынок, где можно купить лошадей. Такими союзниками против монголов разбрасываться нельзя. А на востоке — Волжская Булгария. Сильна единством, городами и торговлей. К тому же союз с нею нам нужен, чтобы спокойно плавать по Каме.

— А Кама тебе зачем понадобилась? — не понял Минька. — Или тоже торговля?

— Торговля само собой. Но главным образом она нужна не мне, а… тебе.

— Мне? — искренне удивился Минька.

— Тебе, тебе, — подтвердил Константин. — Насколько я знаю, у тебя уже сейчас начинают возникать проблемы с железом, а про серебро я и вовсе молчу. Кама же — прямая дорога на Урал, где мы поставим два-три маленьких заводика. Ну и крепость у каждого. Но вначале, чтобы беспрепятственно кататься по ней туда-сюда, придется договариваться с булгарскими ханами.

— Все для фронта, все для победы, — торжественно произнес Вячеслав.

— Точно, — подтвердил Константин. — К тому же у нас не один Батый занозой сидит. Про север тоже забывать нельзя. Александр Невский то ли будет, то ли нет, а даже если и будет, то неизвестно — сможет ли управиться, учитывая все изменения в истории. Словом, ни к чему нам дожидаться этого героя, ибо куда проще заняться всем самим. Вот управимся с Владимиро-Суздальским княжеством и вместе с Вячеславом Михайловичем призадумаемся как следует.

— Это насчет тевтонов? — уточнил польщенный воевода.

— Я же тебе говорил, Слава, что нет там сейчас Тевтонского ордена. Они появятся куда позже, причем в Пруссии, куда их пригласит князь Конрад Мазовецкий, надеясь, что они помогут защитить его земли от набегов диких племен. Так что пока в Прибалтике орудует орден меченосцев, а они на порядок дохлее, чем тевтоны. Получается, что обстановка сейчас там весьма благоприятная — в смысле для нас. Племена эстов, да и прочие, меченосцы окончательно не усмирили, поэтому помочь местным племенам выкинуть с их земель рыцарей вполне решаемая задача. Достаточно только поднести спичку, и вся Прибалтика разом полыхнет.

— А спичкой кто будет? — насторожился Вячеслав.

— Зачем спрашиваешь, коли ты и сам все знаешь, — улыбнулся Константин. — Именно ты. Вот только без коробка, то бишь без вооружения, она никуда. Замки немецкие брать — пушки нужны, а ты, отче, — повернул князь голову к отцу Николаю, — все увещеваешь Миньку угомониться.

— Это агрессия, — неуверенно возразил священник.

— Агрессия была гораздо раньше, лет двадцать назад, — не согласился князь. — Вот когда немцы завоевывали коренных эстов, латов, литов, латгалов и прочих — тогда да. А мы займемся как раз обратным процессом — поможем местному населению бороться с подлыми и гнусными агрессорами. И если ныне упустим такую возможность, то через двадцать лет крови наших людей прольется втрое больше. А может, и впятеро.

— А их кровь ты не считаешь? — с укоризной спросил священник.

— Псов-рыцарей? — пришел на помощь Константину воевода. — Ну-у, отче, когда и кто считал собачью кровь, особенно если ее пролили не мирные дворняги, а стая бродячих бешеных псов?

Отец Николай только вздохнул и покачал головой, но Вячеслав на упрек не отреагировал, и священник переключился на князя, заметив:

— И все-то у тебя через войну, все через кровь.

— Самый надежный фундамент, — заметил Константин. — Что на нем построено — на века. Между прочим, в религии тоже так. Да и сам Исус. Он ведь тоже воздвиг здание своей веры на крови.

— На собственной, — посуровел лицом священник.

— Так то специфика веры, — нашелся Константин. — Ну как у растений — кому нитраты для роста подавай, а кому совсем иные удобрения. Так и в жизни. Если не считать удачливых Мухаммеда и Моисея, все религии поливались кровью мучеников. А у хорошего государства в фундаменте в основном залита иная, из вен побежденных. Да ты не горюй, отче. Тебе там тоже работы непочатый край, ибо прибалтийских дикарей надо не только освободить, но и окрестить. Добровольно, разумеется.

— А они что, до сих пор некрещеные? — удивился Славка. — Я-то думал — цивилизованный народ.

— Да какое там, — засмеялся Константин. — Крестили их, конечно, рыцари, но так, образно говоря, для палочки в отчете перед Римом, чтоб оправдание было. А что до цивилизованности… Это они в наши времена, в конце двадцатого века сами о себе так говорить начали, когда этими, как их, независимыми называть себя стали, а если разобраться — дикари дикарями. Нет, с веток они уже спрыгнули, но это, пожалуй, одно из немногих их достижений, так что в целом все они — отсталые нации, весьма тормознутые в своем общественном развитии. Тех же пруссов возьми — так до сих пор по болотам и сидят, как лягушки. То же самое литы, то есть литовцы конца двадцатого века, или латы, которые латыши.

— А когда же они окультурились? — поинтересовался Минька.

— Смотря что ты имеешь в виду, — загадочно произнес Константин. — Например, первый учебник латышского языка появился всего на пятьдесят лет раньше, чем у чукчей учебник чукотского. Да и за тот пусть России спасибо скажут — наших ученых работа. Но это в той истории было, а мы сейчас начали свою строить, поэтому окультурим их, как я надеюсь, куда раньше. И самое главное — это поставить везде города. Причем, исходя из пожеланий неких священнослужителей, — лукаво покосился Константин на отца Николая, — в этом вопросе мы ничего искажать не будем. Град, который поставим в устье Финского залива, так и назовем Санкт-Петербургом. По Волге тоже прежние названия будут. На Жигулевских горах — Самара, ниже — Саратов и Астрахань, на стыке ее с Доном — Царицын. Да и на Урале… Вообще-то это, наверное, самое приятное занятие — строить города. Вот еще почему я хотел, чтобы самым первым был именно Ряжск.

— Символично, — заметил Славка.

— Да не то слово. К тому же мне его легче всего строить. Ты же видел, что я не обращался ни к каким мастерам, а сам указывал — где ров копать, где стены ставить.

— Тебя в пединституте и города учили строить? — не понял Минька.

— Балда ты, мой любимый Эдисон, — весело засмеялся Константин. — Не знаю, как ты проводил свое свободное время, когда приезжал отдыхать к родителям, а мне случалось захаживать в родной краеведческий музей. Словом, можно сказать, что этот город мы сейчас строим совместно с его директрисой и сотрудницами. У них там знаешь сколько материалов по истории — о-го-го. А в одном из залов того музея наш город вообще стоит как на ладошке, причем именно такой, каким он и был поначалу.

— Когда вернемся — первым делом в музей подамся, — заявил Минька и, сразу загрустив, добавил: — Если вернемся, конечно…

— Да ладно тебе, — приободрил его Константин. — Конечно, вернемся. И нечего тут хандрить. Ты лучше отдыхом наслаждайся, а то когда еще в эти края попадем. А деревом-то как свежесрубленным пахнет, чувствуете? И сам воздух здесь сочный, тугой, аж хрустит на зубах, как яблочко наливное.

Константин, блаженно улыбаясь, закрыл глаза, глубоко вдохнул и задержал дыхание.

— Наливное яблочко переваривает, — благоговейно прокомментировал Славка.

— Да ну тебя, — засмеялся князь. — Лучше проконтролировал бы, как у народа работа продвигается. — И он кивком указал на копошившийся внизу мастеровой люд.

Среди них были умельцы не только из Рязани. Хватало и переяславцев, и ольговцев, и прончан, и представителей прочих городов Рязанского княжества. Сейчас все они преимущественно занимались только стенами — ставили городницы на уже возведенном валу, рубили ряжи, поднимали вежи, перекрывая их островерхими кровлями. А земляные работы уже закончились, ибо те тысячи ополченцев, которых Константин собрал для возможного штурма Пронска, сменив по приказу воеводы мечи на лопаты, времени даром не теряли. За считаные недели они выкопали глубокий ров, который теперь становился первой преградой на пути диких полчищ степных кочевников. Сразу за рвом, которым обнесли будущий город, возвышался земляной вал. На нем сейчас и воздвигали стены.

Задача для землекопов была еще изрядно облегчена и тем, что река в месте, где воздвигался город, делала большущий изгиб вокруг холма, и ров предстояло вырыть лишь на половине той окружности, на которой возводили стены. Да и работали они сноровисто, с душой, предпочитая лечь затемно, а встать еще до света. Причина тому была весомой — повеление Константина гласило, что уже на следующий день после окончания работ, как только все будет исполнено, рать разойдется по домам убирать урожай.

Впрочем, стены возводили тоже быстро — дело-то привычное. А чтобы процесс шел с максимальной быстротой, Константин задействовал даже своих дружинников, которые помогали возить бревна из леса. Все равно они — не рать, урожай им убирать не надо, так что все сотни по распоряжению Константина должны были остаться на охране работников аж до самой зимы, а каждому десятому — согласно брошенному жребию — предстояло провести здесь всю зиму, обустраиваясь и налаживая новый быт.

— Пошли, что ли, контролировать, — кивнул Вячеслав Миньке, но тот отмахнулся:

— Я нынче герой, так что иди один, а я на солнышке погреюсь.

— Не погреешься, — злорадно произнес воевода. — Вон как птицы низко летать стали. Верная примета — к дождю.

— Ты где птиц-то увидел? — удивился Минька.

— А вон. — И зоркий воевода ткнул пальцем в какую-то большую белую птицу, с истошным карканьем кружившую буквально в двух-трех метрах над водой, неподалеку от противоположного берега.

Что-то шевельнулось в сердце князя, что-то попыталось всплыть из глубин памяти, но не смогло.

— Да это же белая ворона! — ахнул Минька. — Я за всю жизнь ни разу их не встречал. Смотрите, она ж к нам летит! — восторженно закричал он совсем по-детски.

Ворона действительно летела прямо на них и всего в метре от людей резко повернула вправо.

— Вот это да! — прыгнул за ней следом Минька, пытаясь поймать птицу и едва не сбив князя. — Вот это…

Он не договорил, как-то странно осекшись на полуслове и медленно поворачиваясь к остальным. Вид у него был удивленный и даже чуточку растерянный, а из плеча торчала стрела. Он наклонил голову набок, будто прислушиваясь к своим ощущениям, сказал жалобно:

— Больно, — и рухнул навзничь.

Все кинулись к нему, бестолково суетясь и мешая друг другу, пока за дело не взялся отец Николай. Бесцеремонно отогнав остальных — все равно проку нет, — он первым делом осторожно взялся за стрелу…

— Убью! — во всю глотку орал воевода, бессильно наблюдая, как из-за деревьев, росших на противоположном берегу, выезжают, пуская коней в галоп, с десяток всадников. — Да что же это?! — чуть не плакал он. — Средь бела дня! Ведь средь бела дня!..

Последнее обстоятельство почему-то казалось в тот момент Вячеславу обиднее всего.

Дружинники, ринувшиеся вместе с лошадьми вплавь, довольно скоро оказались на другом берегу, но всадников уже и след простыл.

— Вспомнил! — произнес князь.

Только сейчас он вспомнил, какой именно подарок ему обещал старый неразговорчивый мертвый волхв.

«Хугивран предупредит тебя о любой опасности и беде. Ты его сразу узнаешь», — всплыли в памяти слова того, кто пожелал остаться безымянным. Вот только Константину подумалось, что Хугивран — имя какого-то человека, а на самом деле он не расслышал слово. Не Хугивран, а Хугин вран, то есть ворон Хугин, который вроде бы, согласно скандинавским мифам, был у Одина. Он и еще… Впрочем, неважно.

«И кто же так предупреждает — за пару секунд? — мысленно обратился он к безымянному волхву. — Что толку тогда от такого предупреждения и какой в нем смысл?»

Но тут же его будто что-то кольнуло. Смысл как раз был, потому что если бы Минька не прыгнул за Хугином, то эта стрела попала бы в Константина.

«Ах он гад летучий! — возмутился князь. — Это ж он Миньку под мою стрелу подставил. Ну спасибо тебе, волхв безымянный, удружил с подарочком!. Что же получается — пока этот Хугин всех друзей под мои опасности не подставит — не успокоится? Так, выходит?! Ну ничего себе! Если и все другие дары из той же серии, то нам они ни к чему».

Он вдруг вспомнил про перстень и принялся со злостью стаскивать его с пальца. Тот не снимался. Константин потянул сильнее и вдруг…

«Он меняет цвет, и чем сильнее яд, тем темнее будет камень». Князь даже вздрогнул, будто это прокричали ему в ухо.

Растолкав всех, он метнулся к Миньке. К тому времени отец Николай уже вытащил стрелу из тела. Недолго думая князь прижал ее наконечник к темно-красному камню своего перстня и с ужасом увидел, как тот чернеет. Потом цвет камня постепенно превратился в светло-синий.

— Фу-у, — с некоторым облегчением вздохнул Константин еще через несколько секунд, поняв, что больше камень свой цвет менять не станет. — А ну-ка, — отодвинул он усатого дружинника с чистой тряпицей в руке. — Потом перевяжешь. — И, опустившись на колени, припал губами к ране.

Отсасывал Константин кровь, поминутно сплевывая ее, довольно-таки долго. Наконец решил, что хватит. Он встал, заметив, как недоуменно смотрят на него люди, неловко вытер с губ остатки крови и пояснил:

— Стрела была отравленной. А теперь ладью! — рявкнул он что есть мочи. — Живо!

Не прошло и пятнадцати минут, как узкая небольшая ладья с хищно изогнутым резным носом не плыла — летела вниз по течению Хупты, а через час уже по Ранове. Десять пар гребцов выжимали из себя все, что могли.

— Как мыслишь, дотянем? — чуть ли не через каждые десять минут спрашивал Славка.

Губы его дрожали, а сам он был весь белый как полотно.

— Должны, — всякий раз терпеливо отвечал Константин. — Лишь бы Доброгнева была на месте.

До Рязани оставалось плыть еще верст двадцать, когда Константин ощутил странное беспокойство. Некоторое время он не мог осознать, в чем дело и что именно его так встревожило. Затем понял — это был запах дыма.

Костров поблизости никто вроде бы не разводил, да и не пахнут они так. Их дым всегда имел приятный аромат тепла, уюта, чего-то жилого и домашнего. Константину ли, как старому, еще по прошлой жизни, любителю походов, не знать, как пахнет костер. А в этом запахе не было мира и доброты. Скорее в нем присутствовала тревога и беда, горе и разорение. Так несет от больших пожарищ, едко отдающих запахом горелой человеческой плоти.

Заиграли желваки на скулах Юрко. Охотник казался невозмутимым, как и прежде, и только побелевшие костяшки пальцев, вцепившихся в весла, выдавали его внутреннее напряжение. Забеспокоились и отец Николай с Вячеславом, суетливо закрутили головами по сторонам гребцы, не понимая, что происходит.

Последние минуты перед поворотом растянулись для путников чуть ли не в вечность. Константина вообще почти трясло. Он так и стоял на носу лодки, продолжая напряженно всматриваться туда, где сейчас, вот-вот, должны выплыть навстречу им высокие купола трех каменных рязанских храмов: Бориса и Глеба, служившего усыпальницей для княжеской фамилии, а также Успенский и Спасский.

И вот наконец показались купола с крестами, и взору плывущих открылась сама Рязань, лежащая… в руинах.

Глава 24 Месть Гремислава и Сергий из Ивановки

У времени всегда есть обстоятельства И связная логическая нить, Чтоб можно было низкое предательство Высокими словами объяснить. Игорь Губерман

У города не было ни стен, ни башен, ни ворот. Вместо них — только головешки и обугленные бревна. Из-за этого вся Рязань казалась беззащитной и даже какой-то… осиротевшей.

Впрочем, ныне эти два слова — вся Рязань — относились разве что к трем высившимся в самой середине большой кучи золы, пепла и дымящихся углей храмам, которые только потому и уцелели, что были выстроены из камня. Пострадали лишь их стены. Некогда выложенные белым известняком, сейчас они выглядели скорее пепельно-серыми, а кое-где и вовсе преобладали черные оттенки.

Все разом вскочили со своих мест и во все глаза смотрели на огромное пепелище, образовавшееся на месте бывшей столицы Рязанского княжества. Смотрели долго и скорбно, пока наконец траурную тишину не прервал хриплый княжеский голос:

— Смотри, воевода, на обещанный тобой порядок! Внимательнее гляди, ничего не упусти! Это и есть твой сплав молодости с опытом?!

Лицо Вячеслава, и без того бледное, побелело как мел. Он открыл было рот, но какой-то твердый комок, стоящий в горле, мешал произнести хоть слово. Да и не было у него таких, чтоб оправдаться перед Константином, равно как не было для этого ни малейшего желания. А уж спустя пару часов, когда Вячеслав вник в произошедшее поподробнее и увидел разрушенный город вблизи, у него и вовсе пропал дар речи. Блуждая по дымящимся руинам, он даже на вопросы, с которыми к нему обращались дружинники и прочий люд, отвечал исключительно жестами, не в силах выдавить из пересохшего горла хоть какой-нибудь звук. Да что там слова, когда и дышать-то было неимоверно тяжко.

Там, в лодке, он, да и остальные, не подозревал, сколь глобально бедствие, — большую часть пожарища милосердно закрывал высокий, метров до шести-семи, земляной вал, хотя неимоверный смрад и зловоние от тел мертвых горожан, быстро разлагающихся в летней теплыни, уже говорили о многом.

Но едва путешественники кое-как причалили к полусгоревшей пристани и вошли в город, как вид страшных разрушений открылся перед ними в полной мере. И глядя на полностью выгоревшие Старые и Новые Пронские ворота, на жалкие останки Исадских ворот, на все это гигантское пепелище, Вячеслав в глубине души жалел только об одном — об отсутствии пистолета.

Свое личное оружие он недолюбливал, справедливо считая, что пистолет Макарова лишь пукалка, от которой в современном бою столько же пользы, сколько от учебной гранаты — то есть одна видимость. В Чечню он его с собой никогда не брал, предпочитая старый добрый АК, впрочем, как и другие офицеры. Был «макаров» хорош только одним — из него удобно застрелиться. Так частенько говаривал один из его командиров-наставников полковник Налимов.

Именно для этой цели ПМ и был нужен сейчас рязанскому воеводе. Утопиться, повеситься или зарезаться, пусть даже и боевым мечом, — все это звучало как-то не по-офицерски — сказывались условности, привитые в двадцатом веке. В конце концов, он не японец, а славянин. Но если бы ему сейчас попал в руки пистолет, то Вячеслав не раздумывал бы ни секунды, ну разве что потратил некоторое время для поиска местечка поукромнее — ни к чему устраивать демонстрацию.

Виноват он, что и говорить, кругом виноват, и нет ему прощения. Все правильно, все по делу. Костя оставил город на его попечение, а он понадеялся на сопляка Константина да на престарелого Ратьшу? И что толку в боевой лихости первого, что проку в опыте седого Ратьши?! Оказывается, здесь нужны совершенно иные навыки.

Впрочем, как выяснилось уже в первый день их пребывания в сожженном дотла городе, Ратьшу винить в случившейся беде никоим образом было нельзя. Гонцы, посланные к нему Вячеславом, застали старого вояку в его тереме в таком состоянии, что… Словом, был бессмысленным даже разговор просто о переезде в стольную Рязань, не говоря уж о том, чтобы что-то там возглавить или чем-то руководить. Если бы верховный воевода помедлил со своим отъездом хотя бы несколько часов, он бы повстречался с ними, а так они попросту разминулись.

Константин же, княжий тезка, посчитал, что ни к чему отправлять гонца под Пронск, тем более что именно так просил Ратьша. Узнав, для чего он понадобился князю, старый вояка заявил посланникам, что выполнить повеление Константина не в силах, но сообщать князю о том, насколько ему худо, не велел, заверив, что непременно дождется возвращения своего питомца. Дождется хотя бы ради того, чтобы выслушать приятную новость о новой победе. Ту же просьбу — умолчать о его плачевном состоянии — он попросил передать и Вячеславу.

Для недавнего лихого дружинника, хоть он теперь сам возглавил дружину, слова бывшего начальника прозвучали как приказ. Опять-таки была надежда, что Ратьша еще сможет встать на ноги, одолев костлявую. Так что княжеский тезка не стал отправлять весточку под Пронск, а срочно послал к Ратьше Доброгневу. Но даже когда она вернулась ни с чем — есть болезни, которые не вылечить никому, — Константин все равно решил выполнить просьбу бывшего воеводы и ничего не сообщил князю.

А зачем, если он не видел в охране Рязани ничего сложного, посчитав, что при явном отсутствии врагов со столь пустячной задачей запросто управится в одиночку. Зато на старости лет будет о чем рассказать сынам и внукам. Мол, помнится, когда князь оставил его боронить стольный град, он за все время не подпустил к нему ни единого ворога. А вот о том, что этих самых ворогов поблизости не имелось, можно и умолчать.

Впрочем, и без присмотра Ратьши в Рязани все так и осталось бы благополучно, но за три дня до возвращения князя Константина с раненым Минькой прибыл в столицу княжества взмыленный гонец с сообщением, что шайка татей воровски налетела на Березовку и ныне ее нещадно зорят. Мол, Купаве с сыном князя Светозаром удалось пока что укрыться в своем терему, но уж больно неравные силы. Боронят ее всего с пяток ратников, коими командует княжой дружинник Мокша, а потому долго им не продержаться. Уж больно велики силы у татей — не менее трех сотен в разбойничьей ватаге, которую возглавляет сам беглый Гремислав.

И не стал княжеский тезка ни о чем более расспрашивать странного гонца, хотя и следовало бы, а усадил целиком всю дружину на быстрых коней и помчался выручать из беды ладу князя Константина. Одно хорошо — не сумел он воспротивиться, когда вместе с ним увязался и княжич Святослав. Очень уж возгорелось единственному наследнику рязанского князя поучаствовать в настоящем бою, а заодно поглядеть на своего сводного брата Светозара, о котором он в ту пору лишь краем уха пару раз слыхал от челяди.

И осталось в Рязани всего ничего — пара десятков караульных на стенах да на башнях, да еще столько же им на подмену. Из дружинников же только десяток в княжеском тереме, да и тот лишь для почета, поскольку Константин отрядил туда самых неповоротливых — и такие сойдут, а к утру, не позже, дружина все равно вернется.

Гонец не лгал, но и не сказал всей правды. Например о том, что налет на Березовку был обманный, впрочем, как и сам гонец. Не совсем, конечно, потому что Гремислав считал, что потеря Купавы и сына будет весьма болезненной для князя, однако главной задачей было выманить из города дружину. Разумеется, не сказал он и о том, что почти все три сотни душ из той ватаги уже стояли у самой Рязани.

А едва дружина удалилась на изрядное расстояние, как к Старым Пронским воротам подъехало две телеги. На одной лежал израненный дружинник, а на другой — баба с дитем.

— Открывай врата! — истошно завопил мужик, сидевший в первой из телег. — Не вишь, Купаву от погони татебной еле увез.

— А ты сам кто будешь? — опасливо спросил со стен кто-то.

— Берёзовский я. А вон и Мокша ваш лежит, с дружины княжой. Он с татями яко богатырь дрался. Не уменьем — числом вороги его взяли. Открывай скорее, а то помрет парень! Да и Купава эвон еле жива.

Пригляделись — и впрямь Мокша на второй телеге, а белые повязки на нем и впрямь наполовину червленые — сочится кровь, и правда поспешать надо. У Купавы и вовсе очи закрыты. Словом, больше ни о чем вопрошать не стали. Распахнули ворота настежь — въезжай скорей.

Конь-то зашел, да, видать, чего-то испугался — поднялся на дыбки, копытом бьет, храпит, трясется весь. Те из стражников, кто был поблизости, скорее кинулись к лошади — телега-то встала прямо под аркой, и ворота никак не закрыть, да и второй телеге тоже проезд нужен. А из-под старых рогож, которыми и Мокша, и Купава были укрыты, откуда ни возьмись вынырнуло пяток мужиков, да все при добром оружии и сами к ратному делу свычны. Сверкнули мечи.

По первости стражники вроде бы начали одолевать, но тут в открытые врата влетело еще несколько десятков, так что расправились с городской охраной быстро. А чуть погодя подоспели и остальные три сотни во главе с Гремиславом. Здесь уж не до боя — свой бы живот сберечь. Смяли злодеи и тот десяток дружинников, которых княжеский тезка оставил в тереме. Вмиг затоптали, будто и не было их вовсе на белом свете.

Ну а далее и сказывать не о чем. Тут для татей самая потеха. Кто бабой норовит успеть попользоваться, прежде чем брюхо ей вспороть, кто дите на меч насаживает, а кто к терему княжому дорогу мечом прорубает — знамо дело, там добыча побогаче. К тому ж вожак уж больно мало времени отпустил на разор и грабеж — спешил сильно.

Женку Константинову Гремислав своим воям убивать запретил. Чуял он, что смерть ее для Константина не горем — избавлением обернется, да отвлекся на последний очажок сопротивления — лично душу отвел, срубив двух дружинников, вот и не углядел за своим лихим народцем. В сердцах кто-то из татей полоснул клинком не глядя — что-то уж больно постыдное кричала вслед горластая баба. Ну кто ж ведал, что то сама княгиня была?

А уже спустя час его умельцы и огня подпустили. Людишки они к этому свычные, так что запалили хорошо, сразу со всех сторон, и занялось дружно — не унять, как ни старайся. Да и дождей, как на грех, последние две недели не было — сушь стояла. Запалили да прямиком на Ожск подались, чтоб огненный петух еще и над всеми княжескими мастерскими победную песню прокукарекал.

Знал Гремислав, где и что у Константина самое дорогое, да по чему ударить побольнее. К тому ж уговор свой с князем Ярославом Всеволодовичем норовил полностью исполнить, потому как от этого зависела и его дальнейшая жизнь. Это ведь только если ты ни в чем не повинен, путь пред тобой свободен — захотел и ушел от одного князя, подавшись к другому.

У Гремислава иное. Он от божьего суда утек, а это не просто трусость, но и признание вины. Скрыть обстоятельства ухода, конечно, можно, вот только надолго ли? Найдутся видоки, донесут, и тогда еще хуже — от одного князя из-за трусости ушел, а второй из-за лжи выгнал. Нет уж, тут лучше все самому при найме рассказать, только немного иначе. Дескать, невзлюбил его Константин-рязанец, вот и придрался к пустяку. Только потому он его и покинул. А что на суде божьем не встал, так посчитал его обидным для чести ратной. Не личит ему с недавним смердом в бою сходиться, да еще на дубинах.

Ярослав некоторое время размышлял, но потом заметил, что, как ни крути, такому уходу все равно одно название, какие бы причины ни выставлялись в оправдание. Потому принимать его к себе резону нет — очиститься надобно. Наслышан он, правда, про его лихость, да мало ли кто про кого болтает, так что будь добр — докажи.

— Мой меч завсегда при мне. Выведи любого из своей дружины, тогда и полюбуемся, — буркнул Гремислав и, не удержавшись — очень уж обидным показался намек князя насчет трусости, — язвительно добавил: — Али у тебя ныне токмо такие вои остались, у коих под Коломной кони резвы оказались?

Ярослав насупился и зло зыркнул на бывшего рязанца, слишком уж метко тот сыпанул соли на незажившее, аж защипало. Что говорить — даже битва на Липице не нанесла его дружине такого урона, как последний разгром от Константина. Уцелело и впрямь всего ничего, и далеко не все из них были самыми лучшими. И впрямь, у кого конек был побыстрее, тот и сумел ускользнуть от погони, а все прочие…

Эх, как же больно вспоминать. Конечно, он и сам виноват. Не надо было кичиться тем, что он по примеру старшего брата Константина берет в свою дружину только самых-самых. Но и стоящий перед ним дружинник тоже не прав. Не стоит тыкать князю в нос таковским. И Ярослав, хмуро уставившись на Гремислава, процедил сквозь зубы:

— Ну вот что. Как я погляжу, язык у тебя справный. Теперь докажи, что и все прочее ему не уступит. Воев своих кликать не стану, потому как уж больно тяжкая вина на тебе висит. Опять же, ведомо мне, что хитер рязанский князь. Почем мне знать — вдруг ты по уговору с ним ко мне заслан. Так что ты теперь должон не просто лихость выказать, а такую, чтоб тебе и дороги обратной не было…

— Сказывай. Ежели токмо оно в человечьих силах, все сполню, — твердо заявил Гремислав.

Вот тогда-то и выставил Ярослав Всеволодович свои условия. Говорил не впрямую, намеками, тщательно подбирая слова, но достаточно ясно, чтобы дружинник все понял.

— Сполню, — кивнул Гремислав. — Токмо для таковского мне еще людишки надобны.

«Ишь каков», — невольно усмехнулся Ярослав и резко отрубил:

— Для таковского тебе ни одного воя из своих не дам. — И мстительно пояснил: — Им свою лихость выказывать ни к чему, да и преданность тоже, так что…

— А мне они и не потребны. Ты иных дозволь взять, из тех, что в твоих порубах сидят.

Ярослав прикусил губу. Натравливать шатучих татей на другого князя — о таком на Руси и не слыхивали. А с другой стороны — кто об этом узнает? Можно ведь прилюдно объявить, что переяславский князь по случаю своего спасения и в память о почивших братьях решил пожаловать головников своей милостью.

И кто с него спросит, ежели они сызнова за старое возьмутся? Только знать им ничего не надо, а что до оплаты, то за этим он не постоит, может и по десятку гривенок каждому отвалить, но только через Гремислава. И недолго думая выдал ему соответствующую грамотку, дозволяющую выпускать любого, кто бы дружиннику ни глянулся…

— Половину сполнил я, княже, — ухмыльнулся Гремислав, на скаку оглядываясь на багровое зарево, которым прощалась деревянная Рязань с непрошеными гостями.

Он самодовольно провел по усам — было от чего возгордиться. Все он продумал, все предусмотрел. Был, конечно, риск, что в Пронске уже слыхали о княжьем суде. Старика-то он подстерег на обратном пути, только почем знать, кто там еще в Ольгове присутствовал из пронских жителей. Однако и им откуда ведать — вдруг князь сызнова явил к нему свою милость и приблизил к себе, причем приблизил не просто так, а в награду за страшное дело — убиение малолетнего княжича.

Но получилось все еще лучше — никто ничегошеньки ни сном ни духом, так что на мятеж он град поставил, после чего оставалось только затаиться да гадать дальше, как бы выкурить оставшуюся в Рязани дружину. К тому же он слегка опасался верховного воеводы — молод, конечно, но смышлен не по летам. Может, и впрямь лучше всего было бы ударить с тыла, пока Константин в Пронске? Поехал к Ярославу, но тот лишь презрительно усмехнулся, бросив в лицо: «Струсил?»

Посопел Гремислав, ожидая, что тот еще скажет, да так и не дождался, ибо переяславский князь молча поднялся со своего стольца, подошел вплотную к бывшему дружиннику, поглядел на него, все так же недобро усмехаясь, а потом… молчком удалился. И Гремислав, поклявшись доказать, что негоже так-то вот с ним, который заслуживает куда большего, решил не ограничиваться Рязанью и жизнью Константина, который предпочел ему, испытанному в боях и преданному дружиннику, каких-то поганых смердов и деревенского старика.

О гранатах он ведал и в их страшной силе успел убедиться не раз. Получалось, что если Ярослав сызнова пойдет войной на Константина, то при их наличии переяславскому князю несдобровать, а оказаться на стороне проигравшего не хотелось, поэтому лучше подстраховаться. Вдруг с покушением на Константина ничего не получится — тогда можно рассказать Ярославу, что вместо того он лишил рязанца главной тайной силы, и потому его теперь можно брать пусть и не голыми руками, но используя подавляющий перевес в людишках, и не только в них одних.

Мальцу-то все одно кому эти гранаты делать, лишь бы платили. А не захочет — есть способ заставить, и не один. Да и не к спеху его труды — склады-то с ними и огненным зельем, чай, за городскими стенами, потому на первое время можно поднабрать с несколько десятков, явиться с ними к Ярославу и показать их силу. А уж когда кончатся, то к тому времени и примученный его людишками, как его там, Михайла Юрьич, за разум возьмется. Вот только Гремислав поумнее рязанского князя поступит — ведать о мальце кроме самого дружинника будет лишь пара-тройка особо доверенных людишек, так что откуда эти гранаты и сколько их у него — поди узнай. И быть ему тогда у переяславского князя в набольших боярах.

Домчали до Ожска еще до рассвета, но взять сей град изгоном не удалось. Оставленный на хозяйстве помощник Миньки Сергий был даром что из простых, да сам не прост. При нем дружба дружбой, а служба службой. Да и как иначе, когда на его плечи в одночасье взвалили столь великий почет. Тут уж либо, пузо выпятив, по улицам гордо шествовать, властью наслаждаясь, либо стремиться не кому иному, а в первую очередь самому себе доказать, что не удача на тебя с ветки свалилась, не перо с пролетающей жар-птицы случайно на плечо упало, а по заслугам все досталось.

А как доказать? Да обыкновенно — делами ежедневными. Он и доказывал, и не только в мастерских. При нем и караульные у ворот на своем дежурстве даже в думах поспать не помышляли. Да что там поспать — хоть подремать вполглаза и то ни-ни. Ну и пускай все вокруг спокойно. Сергий и сам поди-тко знает, что нет поблизости опасностей, но коли поставил на сторожу — бди в оба, а зри — в три. А вдруг откуда ни возьмись ворог объявится — что тогда? Словно чуял парень неладное.

И когда враг и впрямь объявился, в сей малый град с наскоку, как в Рязань, ворваться у Гремислава не получилось. Да и столицу-то взяли наполовину хитростью — кинули в телегу тяжелораненого Мокшу, который пребывал в беспамятстве, на вторую уложили мертвую Купаву, сунули ей в руки полено, обмотав тряпками, и нате вам: сама лада князя Константина вместе с дитем и последними защитниками спасения у ворот городских просит, от татей убежавши.

Можно было бы и тут схитрить, да не думал Гремислав, что перед его тремя сотнями какой-то там Ожск устоит — уж больно мелковат. На каждого сонного воя из караульных почитай по десятку его людишек приходится — где тут граду устоять? Однако вовремя поднятая тревога порушила все планы.

Правда, унывать Гремислав не стал. Так не вышло — инако зайдем да попробуем добром договориться, тем более что ему от ожских горожан и надобно было всего ничего — только один малец. Хотя для того, чтоб поторговаться да показать, что он готов пойти на уступки, поначалу заявил так — мол, коли ворота откроете сами, то град сожгу, а животы ваши останутся целехоньки, ни к чему они мне. Да еще мальца вашего с собой прихвачу, чтоб вы за мной погоню не учинили, за его жизнь опасаючись. На том и роту на мече дал. А пока он так говорил, подручные его, из самых дюжих, двери, что в склады ведут, принялись выламывать.

Сергий зря времени не терял. Первым делом стал он Гремиславу зубы заговаривать, время выгадывая. Поняв, что про отсутствие Миньки бывший дружинник ни сном ни духом, и он сообщать ничего не стал. Сказал лишь, что таковское ему самому не решить, а потому надобно обождать, пока Михайла Юрьича подымут с постели да он сам сюда придет.

А пока осаждающие ожидали, он распорядился поднять мастеровых людишек и всех вооружить, благо, что склады с арбалетами располагались внутри городских стен, а народец, особенно кузнецы, стрелять из них был свычен — испытания-то этих самострелов всякий раз проводили сами, чтоб перед князем лицом в грязь не ударить. Понятное дело, на всех не хватило — из готовых всего-то шесть десятков и имелось, а остальные месяц назад как забрали люди воеводы Вячеслава.

Ну ничего. Зато уж имеющиеся Сергий выдавал не кому ни попадя, но самым метким, тем, кто на их испытаниях всегда попадал в круглый щит. Были, правда, недовольные, потребовавшие, чтоб раздача велась по старшинству, наиболее уважаемым, но не тут-то было. Он даже Мудриле арбалет не дал, мягко заметив:

— Ты у князя, вестимо, в почете, токмо ведомо мне, что глаз у твоего сына Алексия куда зорчей. Не зря ж его сызмальства Третьим Оком прозвали. Потому ты не серчай, но я самострел ныне ему дам, а тебе нет.

— То исть как?! — ахнул кузнец.

— А так, — пожал плечами Сергий. — Поверь, что, ежели бы я их токмо для почету раздавал, тебе б самому первому в руку вложил, а ныне они для иного надобны, чтоб ворога сразить, потому кто самый меткий, тот их и получит.

Мудрила лишь негодующе посопел, покряхтел, а потом в свою очередь цыкнул на одного из соседей:

— Неча тут своим художеством кичиться, Онисим. Всяк ведает — великое оно у тебя, да не с того боку. И впрямь Сергий дело сказывает — таперича иное потребно, да чтоб не просто так, но и хитростью человек в нем был измышлен[157].

После таких слов дальше дело с раздачей пошло куда легче. Коли сам Мудрила не стал перечить, так и прочим вроде как не по чину. А Минькин помощник благодарно кивнул старому кузнецу и, вручив последний из арбалетов, стал торопливо распределять людей по стенам. На северную, что выходила к Оке, не поскупился, два десятка выставил, восточной и западной вполовину меньше — им и того за глаза, не оттуда должны полезть, ну и себе тоже два десятка оставил.

Поглядел, как они резво отправились по своим местам, и принялся беседовать со Снежком — сынишкой одного из мастеровых людей, которого ему привели чуть раньше. Давно ведал Сергий, что тот умен и смекалист, и не ошибся — Снежок сразу понял, что от него требуется, и, изображая Михал Юрьича, выкрикнул, стоя на стене, что он бы не прочь послушаться Гремислава, но уж больно боится княжеского гнева. Вот если все горожане сообща на себя такой грех перед Константином возьмут, тогда и он им препятствовать не станет. Но им тоже боязно, а потому просят они дать время, чтоб посоветоваться.

И снова наступила тишина, прерываемая лишь ударами топоров в тяжелые, щедро окованные крепким железом двери хранилища, где находились гранаты и огненное зелье. Сергию оставалось лишь тоскливо прислушиваться к ним да в бессильной ярости сжимать кулаки. А чем тут помешаешь? Только открой ворота и все, поминай град как звали.

Однако колебался он недолго. Вспомнив, что в княжьем тереме, где ныне жил Михайло Юрьич, специально на случай неожиданной осады хранилось самое главное — пяток гранат, метнулся туда, и вскоре все они легли подле его ног на стене — на случай штурма, когда некуда будет деваться.

Гремислав, устав ждать, решил, что пора и уступить, дабы поторопить народец. Прервав тишину, он бодро заорал, что так и быть, пусть все знают его доброту, ныне он согласен и град не зажигать, только б отдали ему того самого мальца.

— А можа, и впрямь?.. — робко заикнулся кто-то за спиной Сергия.

— Что впрямь?! — зло окрысился тот на говорившего. — Не стыдно мальчонкой заслоняться?!

— Оно конечно, токмо детишки у нас, — поддержал первого еще один. — Не за себя страх — за них.

— Да неужто неясно, что даже коли выдадим Снежка, то Гремислав сразу подмену распознает? — устало спросил Сергий. — Это голос спутать можно, да к тому ж я огонь подале от него велел держать, дабы лика впотьмах никто не узрел. А лик его сей ирод сколь раз видывал, потому вмиг все поймет.

— А ежели поведать, что нет его во граде?

— Не поверит, — отмахнулся Сергий. — Да и не о том мыслите. Эвон куда гляньте. — И он рукой указал туда, где по-прежнему рубили двери в хранилище, причем, судя по хрусту древесины, железо уже поддалось под топорами, так что взломщикам оставалось совсем недолго, чтобы проникнуть внутрь.

Правда, пройти далеко вглубь у них не получится — всего лишь через половину сажени ждала другая дверь, да вот беда — вторая, хоть и такая же крепкая, как и первая, но рано или поздно тоже рухнет под топорами, и что тогда делать?

Огласив свою уступку, Гремислав выжидал недолго — минут десять, а затем, сердито поморщившись, махнул рукой, ибо как ни крути, но выходило, что без штурма не обойтись.

Поначалу ему и впрямь показалось, что удастся взломать городские врата. К тому же была надежда, что у третьей сотни, посланной им в обход, получится незаметно забраться на стену и ударить в спину защитникам города. Но и Сергий не дремал. Лихорадочно вспоминая все, что ему ранее доводилось слышать от верховного воеводы, он поступил именно так, как и следовало: и стрельбу раньше времени поднимать не велел, и горящие головни, дабы противник не успел погасить их, полетели вниз, лишь когда штурмующие оказались у самых ворот, а главное — еще раньше он приказал бить только по его команде и всем разом, чтоб получился дружный залп.

Так-то пострашнее будет.

И впрямь — уже после первого ватажники прочь подались. Да и то сказать — почти в упор арбалетчики били, да так метко, что из четырех передовых десятков чуть ли не половина людишек оказалась выкошена подчистую. Не все погибли, иные оказались лишь подранены, но в землю не угодило ни единого арбалетного болта, ибо каждый стрелок точно попал в выбранного им татя.

Пошли на второй приступ, ан и тут осечка. Мало того что то и дело щелкают спускаемые тетивы, да после каждого щелчка кто-то валится наземь, сраженный железной стрелой, а тут еще и грохот страшенный раздался и молоньи невесть откуда ударили. И так метко, что еще с десяток головорезов сгинуло навеки, да столько же, жалобно стеная, на земле валяться остались. Не иначе как сам Перун в гости пожаловал, а уж на чью сторону встал — тут и к гадалке не ходи. Вон они, лежат родимые, и все как один из штурмующих.

Вдобавок молоньи эти еще и ямины огромадные в земле пробили, да не одну, а пяток. Из ямин же тех дым повалил — черный такой, удушливый, горьковато-кислый и серой приванивает. А ведь всем ведомо, что такая воня только из пекла может быть, где сера круглый год в адских кострах полыхает. Получается, что ямины те не простые, но дыры, кои в преисподнюю ведут, чтоб чертям сподручнее было свежих покойничков в гости к себе затаскивать. Опа, а вон и чья-то черная рука из ямы высунулась, пытается наружу выбраться. Господи, зришь ли ты раскаяние искреннее?! Спаси и сохрани, не дай грешным душам получить все, что они заслужили!

А тут еще и из третьей сотни народец вернулся. Не все, конечно, а две трети. Прочие лежать остались, кто стеная, а кто бездыханным, ибо не вышло у них украдкой, да и не могло выйти, потому что там народ то и дело горящие головни в темноту пускал, высматривая подкрадывающихся. И высмотрели, а потому Плетень, что ими командовал, плюнув на повеление Гремислава, повелел идти по-простому, всей гурьбой — авось получится. А дальше все как и перед воротами, только залпов не давали, а били как придется.

Словом, когда забрезжил рассвет, под стенами Ожска и во рву валялось и плавало не менее полусотни трупов, да столько же тех, кто вопил от боли. Гремислав бы и еще раз бросил на стены своих людишек — а чего их жалеть, бросовый народец, — да чуял, что больше не пойдут. Одно дело над смердом простым измываться, калиту у купца беззащитного отнять, бабу слабую ссильничать, и совсем иное, когда вот она, смертушка твоя железная, из рук бугая-кузнеца на тебя уставилась.

Потому Гремислав и махнул рукой на мальца. Теперь лишь бы в хранилище попасть да готовых гранат оттуда набрать — всё выгода. Первые двери давно снесли, а вот вторые еще держались. Еще немного, пара ударов… Все, рухнули.

Но и тут получилась промашка. Сергий, понимая, к чему дело клонится, тоже не дремал и давно уж повелел, чтоб по крыше хранилища били болтами с зажженной паклей. Крыша, конечно, тоже была обита листовым железом, но тонким — обычной стрелой не пробить, а вот железной, пущенной из самострела, запросто. И к тому времени, когда рухнула вторая дверь, крыша полыхала вовсю, да с такой силой, что войти внутрь не решались и самые отчаянные.

Наконец, после того как Гремислав посулил полсотни гривен, нашлись двое, скрылись в темноте. Вот только ни один не вернулся.

— Сотню плачу! — гаркнул Гремислав. — Кто?!

Но никто не вышел вперед. Сотня хороша, да вот беда — покойникам гривны ни к чему. С них и двух медных кругляшков на глаза довольно.

— Ты! — указал Гремислав на ближайшего.

Оборванный тать затрясся и упал на колени, истошно взвыв:

— Помилуй!

Но не на того напал. Миловать бывший дружинник как раз не умел, так что спустя миг оборванец уже корчился на земле — по метанию ножей Гремислав был и вовсе наипервейшим. В свое время он даже учил этой хитрости самого князя Константина, а чуть позже, всего несколько месяцев назад, и верховного воеводу.

— Ты! — указал главарь клинком второго ножа на стоящего рядом с оборванцем.

Видя, что тут смерть неминуема, а там, как знать, авось и удастся выжить и вернуться, разбойник обреченно поплелся к пролому, откуда уже вовсю валил дым. Однако он даже не успел дойти до него, как рвануло, причем с такой силой, что тех, кто был несколько ближе, попросту снесло разлетающимися во все стороны обломками камней. Досталось и остальным. Страшный порыв неведомого ветра свалил на землю всех до единого, ну а уж дальше кому как повезло, и те, кто уцелел, помышляли только об одном — дай бог унести ноги, тем более что вдали уже послышался топот копыт княжой дружины.

Да, не был ныне бог милостив к разбойному люду. Он ведь как заповедал — «не убий». А коль ты нарушаешь слово его, стало быть, и тебе самому нечего на этом свете делать, ибо убивец у хорошей власти не на воле гуляет и даже не в порубе сидит — из него, как ни надежны запоры, все едино — убечь можно. Нетушки. Тут самое надежное — мать сыра земля. Из нее уж никуда не денешься. Это уж потом люди стали проникаться к ночному отребью непонятной жалостью, а в старину с татями разговор вели правильный да короткий — либо в бою мечом, либо в плен. Ну тогда тот проживет подольше… на часок-другой — пока не отыщется крепкий сук да не найдется сажени две доброй веревки.

Но и самим душегубам про то было хорошо ведомо, и потому бежали они опрометью куда глаза глядят. Знать не знали, но всем нутром своим черным чуяли, что вои те, кои приближаются к Ожску, ворочаются из-под Рязани, а потому за свой град мстить будут страшно. Тут уж веревки с суком не жди — либо, привязав за ноги, лошадьми растащат, да еще не торопясь, чтоб в полной мере прочувствовал, либо к согнутым деревьям привяжут да отпустят. И что так, что эдак — конец один, страшный и мучительный.

Но не успел разбежаться почти никто. Даже тех, кто исхитрился и добрался до леса да там затаился, местные охотники все равно потом сыскали по следам. Впрочем, их уже ждал обычный сук — первую жажду мести дружинники утолили поутру.

А вот княжескому тезке, который возглавлял дружину, и повезло и нет одновременно. Он Гремислава повелел живым или мертвым взять, да утек вожак. Не успели их от Оки отрезать, так они прямо в реку вместе с конями и ухнули. И ведь стрелами вдогон били. Хорошо стреляли, кучно, прицельно, так что вместо двух десятков прыгнувших только трое на тот берег вышло, а среди них… Уж лучше бы все целыми остались, лишь бы Гремислав не выплыл, но, видать, не судьба.

Это невезение.

Зато пока вылавливали татей в лесу, двоих человек лишились — терять-то беглецам было нечего, а и заяц на охотника кидается, если его в углу зажать. А первым из этих двоих как раз и оказался Константин, потому как все время ехал впереди.

Иной кто возразит — в чем же удача? Скорее напротив. Но княжеский тезка сам смерти искал, ибо нет больше могучей ватаги татей — это хорошо. Но и Рязани нет — это плохо. И свершившееся худо перевешивает тысячу таких хорошо. И не в том дело — повелит его князь казнить или помилует, что скорее всего. Тут загвоздка в ином — как самому в княжеские глаза после случившегося глядеть. А воеводе, который ему доверился? А тем людишкам, что живы остались, но родичей лишились?

Ведь хуже сожженного града только гибель княжича могла бы стать, но хоть тут бог миловал, ибо Святослава целый десяток оберегал. Тезка князя слово на мече дал, что никто из них, каким бы удальцом ни был, лишний рассвет без княжича не увидит, а он своим обещаниям завсегда верен был. Да и не приключилось в Березовке боя. Не с кем.

Вот и получается, что улыбнулась ему все ж таки удача. В точности как он просил. Поэтому, умирая, он улыбался. А вот всем прочим было не до улыбок…

Глава 25 Печальный сказ

Широко, необозримо, Грозной тучею сплошной, Дым за дымом, бездна дыма Тяготеет над землей… Федор Тютчев

Терем княжой, хоть времени прошло всего ничего, поставили заново — о том позаботился уцелевший Зворыка. Не целиком, разумеется, но имелось где спать, где поесть и где князю сотников дружинных выслушать. Их Константин не бранил — они в подчинении у его тезки находились, приказы выполняли, поэтому не за что. Да и про него самого хоть и хотелось время от времени высказаться, но не позволял — погиб парень, так чего уж теперь.

Верховный воевода на протяжении всех опросов за столом подле Константина не сидел — стоял вполоборота к нему, у оконца, а точнее сказать, у оконного проема, в который еще не успели вставить раму. С улицы тянуло гарью и смрадом горелого человеческого мяса, но он не обращал внимания на все это — в сравнении с тем огнем, что полыхал в его груди, ничто остальное особого значения не имело.

— Вот так-то, Вячеслав Михалыч, друг мой ненаглядный, — повернулся князь к нему сразу после того, как отпустил последнего из сотников. — Заварил ты кашу своим отъездом, нечего сказать.

— Оправдываться не буду, — вздохнул Славка, снимая с себя красную шапку — знак верховной воинской власти, который Константин ввел еще зимой, перед битвой у Коломны. — Хреновый из меня воевода получился, чего уж тут. А знаешь, что самое поганое? — Он впервые за последние сутки посмотрел князю в глаза и печально улыбнулся. — Ты даже не догадываешься, что именно. Так вот, прикидывая, как бы я сам поступил в тот день, могу сказать, что, останься я в Рязани, — ничегошеньки бы не изменилось.

— То есть я все равно прикатил бы к пепелищу? — уточнил князь.

— К нему самому, — подтвердил Вячеслав. — Потому как действовал бы я точь-в-точь как твой тезка. Решил бы дать всей дружине поразмяться и оставлять в городе тоже никого бы не стал. А зачем? На границах все спокойно, а чем больше народу под рукой, тем проще управиться с бандюками.

— Да на них и четвертой части того, что в Рязани было, за глаза бы хватило, — перебил Константин.

— Речь не о том, — пояснил Вячеслав. — Раздолбать их и впрямь много народу ни к чему. А вот позже, разбежавшихся вылавливать, — тут да. Я тебе больше скажу — вышло бы еще хуже.

— Есть куда? — искренне удивился Константин.

— Есть, — кивнул Вячеслав. — Так у тебя хоть сын в живых остался, а если бы в Рязани был я, то с собой в Березовку его бы не взял — рискованно. Это твой тезка уступил мальчишке, а я бы Святослава и слушать не стал. Вот так-то вот, — вздохнул он и сухо, по-деловому, поинтересовался: — Кому шапку отдать, кому хозяйство сдать?

— А ты сам кому бы все вручил? — последовал ответный вопрос Константина.

Воевода почесал в затылке, посопел носом, поковырялся пальцем в дубовой столешнице и пожал плечами:

— А черт его знает. Из отцов-командиров мужики все славные, но для воеводства у них кишка тонка. Вон как у тезки твоего. Если только Стоян, когда от половцев вернется, да и то…

— А он чем плох?

— Консервативен больно. Мыслит увесисто, качественно, но чтобы разобраться с теми же гранатометчиками или, скажем, со спецназом, или поделить толпу: кого в саперы, кого в минеры, кого в тыловое обеспечение — тут уже надо иначе мыслить. Хотя, если бы он тут сидел, Рязань бы уцелела — осторожен, чертяка.

— Стало быть, ты, паршивец, до сих пор даже зама путевого себе не подобрал?

— Стало быть, так, — согласился Славка. — Получается, кругом облажался, то бишь полное служебное несоответствие. При себе хоть оставишь — в военной инспекции какой-нибудь? Или этой, как его, казни предашь? — с полнейшим равнодушием к своей дальнейшей судьбе и испытывая лишь одно легкое праздное любопытство, поинтересовался он. Как поступят с ним самим, его и впрямь не волновало, что воевода тут же и подтвердил, начав отстраненно, будто речь шла о ком-то другом, рассуждать вслух: — А что? Вообще-то правильно. Кто-то ведь должен отвечать за все эти безобразия? А тут парочку голов оттяпал, и народ сразу угомонится, справедливость княжескую славить начнет. К тому же не какой-нибудь липовый стрелочник на плахе окажется, а самый что ни на есть настоящий виновник.

— Настоящие виновники давно в лесу возле Ожска на крепких сучьях болтаются, — сурово обрезал его Константин — злость за сожженный дотла город до сих пор не выплеснулась из его груди, и раздражение, вызванное этим, время от времени прорывалось наружу. — Но ты прав. Казни я тебя тоже предам, хотя и втихую, чтоб только между нами.

— Ядом, что ли, напоишь? — недоуменно хмыкнул Славка. — А как же воспитательное значение?

— Дурак ты, боцман, и шутки твои дурацкие. Казнью, чтоб ты знал, на Руси называется любое наказание. Эх ты, второй год тут живешь, пора бы и запомнить. А тебя я, так и быть, сделаю военным инспектором, но только тогда, когда ты все наладишь и воспитаешь качественных заместителей, включая того, кто займет твое место. Так что напяль обратно шапку на свою бестолковку и чеши отсюда, паразит.

— Куда? — оторопел Славка.

— То есть как это куда?! — возмутился Константин. — Неужто неясно?! Людей организовывай — кому руины расчищать, кому ямы копать и погибших хоронить, словом, налаживай работы. Только со стенами не торопись! — крикнул он вдогон Вячеславу.

Тот остановился и недоуменно уставился на князя.

— Я вообще-то хотел их первым делом…

— Чтоб опять сгорели? Нет уж, раз так получилось, каменные ставить будем. Так что ты мне не только в городе все организуешь, но и мастеров отыщешь, которые по камню. Отыщешь и потолкуешь с ними — где они этот камень брали, много ли его осталось, хватит ли нам на стены или надо где-нибудь поблизости еще и кирпичный заводишко поставить. Опять же лучше там, чтоб рядом с сырьем, ну и так далее.

Говорил Константин сухо, деловито, сыпал конкретными неотложными задачами. Во-первых, их действительно кому-то следовало выполнять, а во-вторых, необходимо было загрузить друга на полную катушку, чтобы отвлечь от тягостных дум. И видя, как с каждым новым заданием плечи воеводы все больше расправляются (а то ишь, сгорбился, как столетний старик), князь воочию убеждался, что одной из своих целей он практически достиг. А то, что объем груза воистину титанический — ничего страшного. Так даже лучше. Промах тоже мелким не назовешь, а потому пусть искупает. Правда, ближе к концу напомнил:

— Только не вздумай сам всем заниматься. Первым делом прикинь, кто и что потянет. А уж когда повсюду расставишь старших, тогда и приступай.

— А мне-то что останется?

— Контроль! — рявкнул Константин. — Только первым делом ты мне пока одну бригаду из плотников организуй. Мы их в Ожск направим.

— Так он же уцелел? — попробовал было возразить Вячеслав. — Зачем им плотники?

— Чтоб посад мало-мальски восстановить, который после взрыва снесло. До зимы хотя бы бараки поставим, и то хорошо. Пусть народ знает, что князь о них заботится.

— Реклама, — понимающе кивнул Вячеслав.

— Балда. Если людей не дать, то они сами строиться начнут, а нам надо, чтобы они в мастерских вкалывали, особенно литейщики, кузнецы и те, кто порохом занимается. Забыл, что все запасы нужно заново восполнить? Ну и сами склады тоже восстанавливать надо. Узнай у Зворыки — он мастеров нанимал, которые его строили, и если они не погибли, то их тоже туда.

— Так ведь все равно пока хранить нечего, — усомнился Вячеслав. — Может, лучше все-таки вначале стенами заняться?

— Пока отстроят, появится, — отрезал Константин. — А что до Рязани, то со стенами нам до зимы все равно не успеть, поэтому отложим до следующего года. Тут сам город восстановить — и то все княжество на уши поднимать. Так что эта бригада, которая в Ожск поедет, — капля в море. Кстати, хорошо, что ты напомнил. Давай-ка, орел, составь мне текст грамотки, которую мы отправим во все наши города. Да наметь гонцов, чтоб посмышленее и покрасноречивее. И не из простых дружинников, а из тех, что ополченцев хорошо учил. Их человек двадцать понадобится — в Переяславль, Ольгов, Ростиславль, Михайлов, Козарь, ну и так далее. Посылай с умом — лучше всего, если сами они будут из местных. В тот же Пронск, к примеру, Юрко Золото можно послать — лучше него там никто не разберется. А если кто заартачится, вразумит… по-свойски.

— Судя по голове, он в рядовых недолго засидится, — поддержал князя воевода. — Тем более, как ты говорил, парень прошел индивидуальную проверку в экстремальных условиях.

— И сдал ее с оценкой «отлично», — в тон ему добавил Константин.

— Твое темное учительское прошлое когда-нибудь тебя погубит, — философски заметил Вячеслав, постепенно начинающий возвращаться к себе прежнему. — Вечно ты всем оценки ставишь.

— Это в тебе просто ревность играет, — хмыкнул Константин, радуясь в душе, что друг начал язвить, а следовательно, кризис миновал. — И здесь все запорол, — насмешливо продолжил князь, — и в школе, поди, в двоечниках хаживал.

— Мои школьные годы попрошу не ворошить. В эти светлые и чистые воспоминания имею право погружаться только я сам. А что до оценок, то они у меня были… разнообразные, — напустил туману воевода.

— Чувствуется, — вздохнул Константин. — Короче, текст с тебя, и займешься им в первую очередь. Все ясно?

— В целом — да, а вот в частности, особенно что касается самой писанины и нынешних оборотов речи… — пригорюнился Вячеслав.

— Я же тебе говорил, ты самый главный, — напомнил Константин. — Так и тут. Основное, что с тебя требуется, — это мысли и идеи, а текст пусть Пимен обработает. Не боись, невозможного не поручу, знаю, что ты ж по-старославянски только на двойку тянешь, да и по сочинениям в школе тоже, поди, не блистал.

— По-разному бывало, — вновь уклонился от ответа воевода, но затем честно сознался: — Если в целом, то да, блеску было… маловато.

— Я почему-то так и подумал, — кивнул Константин. — Но с лозунгами-то, надеюсь, не подведешь?

— Тут будь спок, — заверил Вячеслав. — У нас училище было хоть и командное, но общественные науки грызть тоже довелось, а там такие зубры сидели, что о-го-го.

— И ты учил? — подозрительно уставился на него Константин.

— В отпуск захочешь — китайский язык одолеешь, — с печальным вздохом произнес воевода. — Мамочка шибко ждала.

— Только не забудь патриотизма накидать. Мол, велика Русь, а Рязань одна, значит, надо ее всем миром восстанавливать, и вообще, кто, если не мы. Хорошо, что заначка у Зворыки в особой кладовой хранилась, не добрались до нее козлы эти, так что найду чем расплатиться, но гонцов все равно предупреди — пусть при найме постараются экономить, а то гривен не так уж много. И сразу после текста и отправки людей строительная бригада для Ожска — это задача номер два. В нее чтоб самых лучших подобрал. Я их вместе с Сергием отправлю.

— Это который Иванович? Тот, что город отстоял? — уточнил Вячеслав.

— Тот самый, — подтвердил Константин. — Только он не Иванович, а Иванов. Это их прозвище по имени деревни, откуда они все родом. А отца его зовут… погоди-ка, дай вспомнить, он же мне сам рассказывал… Да, точно, Вячеславович.

— Смерда княжеским именем? — удивился воевода. — Или он не смерд?

— Смерд, — кивнул Константин. — Просто его дед, будучи в пешем ополчении, в жуткой сече спас жизнь какому-то там князю, ну и тот его в благодарность гривнами наделил. А дед в его честь своего первенца княжьим именем нарек — Вячеславом, — пояснил он и, не удержавшись, напоследок съязвил: — Между прочим, он гражданский, а город свой, который я ему доверил по Минькиной просьбе, уберег и некоторым профессионалам нос утер. Чую я, — произнес он мечтательно, — выйдет из парня толк. Двадцати лет еще не исполнилось, а талантов выше крыши, в том числе и воинских. А если его еще и малость подучить…

Вячеславу крыть было нечем и оставалось только молча проглотить заслуженный упрек и удалиться, что воевода и сделал. Впрочем, об учебе Сергия князь больше говорил для того, чтобы поддеть воеводу — пусть помучается. На самом-то деле ни о какой ратной службе спаситель Ожска и не помышлял, а на прямое предложение князя ответил деликатно:

— Повелишь — пойду и в дружину. Токмо зачем это тебе, княже? У тебя ведь надежные людишки на каждом месте должны быть, в каждом граде. Пока я твоим повелением в Ожске сижу — у тебя хоть за него душа болеть не будет. А дружина… Ты уж не серчай, княже, но у меня для нее душа слишком вольная, а там строгий порядок нужон. Я-то разумею, что в ратном деле без порядка никуда, и со своих караульных сам три шкуры деру, но… — Он замялся и все-таки выпалил честно, как на духу: — За награды все, коими ты меня осыпал, поклон тебе низкий. Доверие твое не уроню, а в дружину не неволь. Я уже лучше в подручных у Михал Юрьича. Мне там интересу больше.

— Но Ожск на тебе, — строго предупредил князь.

— О том даже и не сумлевайся, — твердо заверил его Сергий.

На том и расстались. Было, конечно, немного жаль, но если взять с другой стороны, парень-то прав — Константину позарез надо было ставить всюду надежных людей, чтоб быть спокойным за любой город, а этот и башковит, и схватывает все на лету, и по характеру надежен. Такие не продадут, пойдут до конца, куда бы ни повел. Правда, только при условии, что за правое дело.

Вон он как себя в его гриднице вел. Хоть из простых, хоть перед князем стоял, а себе цену знал. Держался уважительно, не лицемерил, разговаривал почтительно, но не раболепно. Холуя из такого никогда не сделаешь. А впрочем, они и самому Константину тоже ни к чему. Ему соратники нужны, сподвижники, словом, как раз то, что собой и представляет этот невысокий, кряжистый, как дубок, парень.

Ох, воистину богата на таланты русская земля…

Константин еще успел пройтись по пепелищу, не гнушаясь кое-где самолично подсобить людям, разгребавшим завалы, но потом, попрекнув себя — тоже мне, Ленин с бревном на коммунистическом субботнике — отказался от этого дела, к тому же хватало и иных забот. На Славку хоть и было изрядно нагружено, но и самому текущих дел осталось хоть отбавляй.

Только к вечеру он вернулся в не доведенный до ума терем, прикинул, что пока сойдет и так, и, вызвав Зворыку, повелел перекинуть всех, кто занимался строительством княжеских хором, на более нужные работы, оставив только тех, кто должен был вставить оконные рамы и стекла. Тот молча кивал, выслушивая княжеские распоряжения, пока речь не зашла о том, чтобы тряхнуть гривнами и бесплатно поставить простому люду дома в самые короткие сроки, равно как гостиничный двор и складские помещения для купцов. Причем последние надлежало сделать каменными, чтоб товары в будущем ни от какого пожара пострадать не могли.

— Так-то и им впредь спокойнее будет, и нам почет. Сам князь о торговом люде печется, заботу проявляет, — заметил он. Поглядев на приунывшего Зворыку — это сколь гривен придется выкинуть ради какого-то мифического почета, — Константин приободрил своего министра финансов: — Те каменные дома, что пойдут под склады, нам самим тоже к большущей выгоде обернутся, так что не горюй. Мы же их не подарим, а станем сдавать внаем. Считай, будто борти пчелиные ставим — то есть поначалу чуток потратимся, зато потом до скончания века с медом будем.

— Ага, совсем чуток, — хмыкнул Зворыка. — Медок-то золотой выйдет.

— Так ведь и купцы столько гривен отдадут за первый же год, сколько ты с меда за сто лет не выручишь, — напомнил князь. — Какой вклад, такая и реза.

— Ну ежели взять с кажного… — ударился Зворыка в сложные подсчеты и после минутного беззвучного шевеления губами уважительно глянул на князя. — А ведь и впрямь выгода. За пяток лет, полагаю, они нам полностью все расходы окупят, а далее чистая прибыль пойдет. А ежели еще и для ремесленного люда дома внаем отдать, тогда…

— Это ты брось, — резко оборвал новый виток подсчетов своего дворского князь. — Кого обдирать собрался? У них же, кроме рук с мозолями, ни куны за душой. Хочешь, чтоб тебя, да и меня заодно живоглотом да кровопийцей величали? Не с чего им платить! Мы до сих пор еще не за все с ними расплатились, а ты вон чего удумал.

— А работой своей, изделиями? — не согласился Зворыка.

— Работой своей и мастерством они славу Рязани принесут, а это подороже всех гривен, — отрубил князь. — Сказал — бесплатно, значит, так оно и будет. — И он, смягчив тон, обнадежил дворского: — Не боись. Пока я с тобой, лари с сундуками если и опустеют, то только на время. Я ж знаю — князь без серебра, что блоха без собаки. Как ни прыгай, как ни суетись, а все равно кушать нечего. Только ты не там эти гривны ищешь. С мастеровых да смердов по селищам семь шкур драть смысла нет. С них одну взять — и то многовато будет. А вот на торговле — иное дело. Пока на аренде, на пошлинах, а потом мы с тобой караваны с товарами в дальние страны наладим, да в том же Париже или Риме и вовсе на каждой гривне по пяти возьмем. — И Константин твердо пообещал: — Ничего-ничего, дай только срок. Со временем мы и Новгороду нос утрем.

— Ну уж и Новгороду, — недоверчиво усмехнулся Зворыка.

— Утрем, утрем, — кивнул князь. — Обещаю.

Дворский поглядел на Константина, от которого веяло непоколебимой уверенностью, что все, сказанное им, непременно сбудется, и озадаченно почесал в затылке — где Рязань, а где Великий Новгород. Но затем ему пришло на ум, что за последние полтора года князь действительно всегда выполнял свои обещания. Получалось, что и этому вроде как надо бы поверить. И пусть в голове такие радужные перспективы пока что все равно плохо укладывались, особенно на фоне разоренной столицы, но…

Словом, уходил Зворыка от князя успокоенным.

«Меня бы кто так ободрил», — подумал Константин, грустно глядя ему вслед, уныло вздохнул и повернулся к стоящему поодаль Пимену, который хотел, но не решался подойти к князю.

— А тебе чего? — спросил князь и указал в оконный проем. — Вон, все как на ладони. Ходи, гляди, описывай.

— Я… — Инок потупился. — А гоже ли про таковское писать? Оно ить… — Он чуть замешкался, покраснел, но все-таки выдавил: — Позор.

— Кому? — хладнокровно осведомился Константин.

Пимен смущенно опустил голову, не решаясь сказать. Вместо него это сделал князь.

— Мне? Да, позор. Не сумел князь уберечь город. А еще? У остальных-то просто беда. Вот и пиши про беду.

— А про позор?

— Тоже, — пренебрежительно махнул рукой Константин. — Только тогда не забудь и главного виновника упомянуть, князя Ярослава Всеволодовича. Сам же присутствовал на допросах, так что слышал слова татей.

Последних пятерых из числа изловленных было решено отвезти в Рязань. До этого додумался Изибор Березовый Меч, который принял дружину после гибели княжеского тезки. Получалось что-то вроде собственного оправдания — вот, мол, изловили. Ну и князю, когда приедет, тоже будет на ком душу отвести. Хоть и слегка, но утешится. Опять же и для горожан отрада. Месть — она сладка. Горький дым пожарищ не забьет, но все же.

Схваченные тати на допросе, который им учинил Константин, не запирались, а из того, что они понарассказывали, стало ясно одно — не могут быть простым совпадением их одинаковые истории. Любопытная амнистия получалась у князя Ярослава, да и ее руководитель, выбиравший, кого миловать, а кого оставить в порубе, тоже наводил на определенные мысли. И таить эти мысли Константин не стал, прилюдно на площади, перед самой казнью объявив, кто именно стоял за спиной Гремислава и науськал того на Рязань.

— Ему, выходит, куда горший позор, — заявил Пимен. — Никак и впрямь последние времена на Руси настали. Татей исполчать — до таковского ни один князь отродясь не додумывался.

— Все когда-то происходит впервые, — философски заметил Константин, но, когда Пимен уже ушел, задумался.

А ведь прав инок. И впрямь как у Шекспира: «Неладно что-то в Датском королевстве». Если бы только Ярослав, а то и прочие князья позволяют себе такое непотребство, что остается только за голову хвататься.

Если припомнить, то и век нынешний начался с того, что Рюрик Ростиславич, кстати, родной стрый Мстислава Удатного, когда в очередной раз — то ли четвертый, то ли пятый по счету, пес его разберет — карабкался на великий стол, рассчитался за взятие Киева со своими союзниками-половцами… самим Киевом. Все отдал на разграбление, ничего не пожалел, даже святынь — и Софийский собор, и Десятинную церковь, и все монастыри, из которых степняки забрали в полон всех монахов и монахинь. Молодых и красивых, разумеется, — старых да уродливых они попросту прирезали.

Да и зачем далеко ходить. Вон они, Исады, совсем близко от Рязани. Сколько их там полегло? Помнится, Святополк Окаянный всего-то двоих порешил, а шуму было, шуму. Сейчас восьмерых и… тишина.

Так что, если хорошенечко проанализировать, то Ярослав Всеволодович, который натравливает уголовников на другого князя, лишь логическое продолжение процесса нравственного распада — подлость продолжает совершенствоваться и только. Получается, что на Руси, в отличие от Датского королевства, не просто неладно — прогнило, причем воняет за версту. А в результате…

Порыв ветра из оконного проема принес новую порцию мерзких ароматов, и Константин невольно поморщился, подытожив: «А в результате имеем авгиевы конюшни, только вместо запаха навоза благоухание жареной человечинки, что куда хуже…».

Увы, но с собственной печалью князю приходилось справляться самому. В тереме еще куда ни шло — там он раздавал указания, тормошил людей, вселяя надежду и уверенность, что все будет замечательно, да и сам как бы отвлекался от повседневного кошмара. Но стоило выйти на улицы, и настроение сразу же опускалось. Трупов в столице насчитывали не десятками — многими и многими сотнями, да пожалуй, столько же, если не больше, раненых и обожженных. Для них первым делом отстроили барак, где всем заправляла Доброгнева, которая, слава богу, почти не пострадала, только с левой стороны головы ей изрядно подпалило волосы, но это ерунда — отрастут.

Княжич не отставал от отца, стараясь помочь ему чем только мог — подсчитывал расходы, перебелял грамоты, а иной раз по поручению Константина и руководил кое-какими работами. Смерть матери-княгини он воспринял уже как-то по-взрослому, не столь тяжело и трагично, как опасался князь. К тому же за последний год Святослав столь сильно сблизился с отцом, не только старательно следуя всем его наставлениям, жадно слушая его рассказы, но и копируя даже его жесты и походку, что и на мать смотрел его глазами. Те черты в ее поведении, которые не нравились Константину, хотя тот вслух ничего не говорил, тем более при сыне, все равно им улавливались и, в свою очередь, осуждались Святославом.

Словом, с его стороны была печаль, но не было неизбывного горя.

Уже спустя несколько дней после ее гибели княжич даже рассудительно заметил отцу:

— Теперь ты один у меня. Женисся, поди?

— Чего ты удумал-то? — удивился Константин. — И в мыслях такого не держал.

— Оно и понятно. Рано еще, да и не до того тебе, — кивнул Святослав. — А год-два минет — иные думки в главе появятся. Чай, не монах. Эвон сколь княжон на Руси.

При этих словах у Константина в памяти почему-то вновь всплыла та случайная встреча на заснеженной дороге между Торжком и Тверью, и статная синеглазая Ростислава встала перед ним во весь рост, манящая, зовущая, но, увы, недоступная. И дело было даже не в том, что она — жена его злейшего врага князя Ярослава Всеволодовича. Тут еще куда ни шло, особенно сейчас — он уже вдовец, а она пока замужем, но Ярослав тоже не вечен. Но вот родство…

После возвращения из Ростова Великого он вскользь затронул с одним из священников Рязани эту тему. Лучше всего было бы спросить отца Николая, но тот находился в Киеве, а ждать князь не мог. Разумеется, ничего конкретного он священнику не сказал, просто задал пару вопросов, вот и все. Полученные ответы рязанского князя не обрадовали — церковь строго-настрого запрещала венчать лиц, состоящих в кровном родстве до седьмой степени включительно.

Константин ужаснулся, но не сдался, попытавшись возразить. Мол, порой человек и сам не знает, кто ему доводится четвероюродным братом или племянником, не говоря уж о пятиюродных и так далее, но священник растолковал, что так далеко запреты не заходят, ибо кровное родство подразумевает количество рождений, отделяющих одного человека от другого. К примеру, дочь от отца отделяет всего одно, а вот брат с сестрой находятся уже во второй степени. Соответственно двоюродные по отношению друг к другу пребывают в четвертой, а троюродные — в шестой, так что четвероюродным, которых упомянул князь, запросто можно обвенчаться.

Константин вдохновился и, оставшись один, сразу же принялся загибать пальцы, хотя прекрасно понимал, что количество степеней окажется гораздо меньшим, чем нужно. Подсчет, как и ожидалось, не удовлетворил. Как ни крути, но раз он приходился двоюродным братом ее отцу Мстиславу, получалось всего пять рождений.

Князь вздохнул, отчаянным усилием воли отгоняя милый образ, до боли прикусил губу и хмуро заверил Святослава:

— Да я вообще жениться не буду.

— Все так сказывают, — возразил княжич. — Помнится, Константин, с коим мы под Березовку мчали, дабы татей изгнать, допрежь тоже сказывал, будто его под венец калачом не заманишь, а по слухам, опосля Покрова[158] собирался свадебку сыграть с Марьей, сестрицей Радунца.

— Путаешь ты что-то, — поправил князь сына. — Они ж двоюродные братья. Выходит, что и Марья ему тоже двоюродная. Это ж четвертая степень родства, так что церковь их не обвенчает.

— Ничего я не путаю. Радунец ему и впрямь двухродный, то так. А Марья нет, потому как его батюшка опосля смерти матушки Радунца, коя тетка Константина, на иной женился. Стало быть, вовсе нет никакой степени, — со знанием дела пояснил Святослав и успокоил отца: — Да ты не смущайся. Я уже большой, чай, все понимаю. Ладно, сладимся как-нибудь с мачехой-то.

— Сказал же, что не женюсь, — сердито отрезал Константин.

Легкий, почти прозрачный силуэт Ростиславы задрожал и стал нехотя таять.

— Придется, — наставительно сказал Святослав.

— Это почему? — удивился Константин.

— Молодой ты ишшо совсем. Куда тебе без бабы. Опять же наследник у тебя один токмо. А случись что со мной, Рязань живо Ингварь с братией охапят. Выходит, ратился ты, ратился, ан все не впрок — негоже так-то.

— А что с тобой случиться может? — не понял Константин.

— Да мало ли, — пожал плечами Святослав. — Болесть там, скажем, приключится али еще что. Все мы под богом ходим, а яко он порешит, никому неведомо.

— А… Светозара ты не считаешь? — с легкой запинкой поинтересовался Константин.

Сын Купавы в ту злополучную ночь все-таки уцелел. Сумели его спасти, причем во многом благодаря смекалке Мокши. Когда ватажники из шайки Гремислава уже ломились в дом и стало ясно, что спасения искать неоткуда, а уйти Купаве через имевшийся в тереме недоделанный до конца потаенный лаз нечего и думать — слишком узок, дружинник сунул ребенка в руки самому щуплому из ратников, велев уходить по подземному ходу. Затем, оглядевшись по сторонам, он схватил тряпичную куклу и, споро замотав ее в тряпки, аккуратно уложил сверток в детскую кроватку.

— Чтоб убивцы дите не искали, — пояснил он Купаве, остолбенело глядевшей на его манипуляции.

Так оно и случилось.

Правда, обман чуть не раскрылся, когда ворвавшийся в горницу Гремислав торжествующе занес свой меч над кроваткой.

«Сейчас воткнет его, а крови-то и нет, — подумалось лежащему на полу тяжелораненому Мокше, но встать и каким-то образом попытаться отвлечь убийцу он уже не мог — сил доставало только на то, чтобы смотреть.

Однако в этот самый момент истошно заголосила Купава. К тому времени и ей изрядно досталось, но страх за сына оказался куда сильнее полученных ран и, собрав остатки сил, она, попросту забыв, что на самом деле Светозара в кроватке давно нет, отчаянно рванулась к Гремиславу:

— Меня убей, изверг, а сына не трожь!

— Ты и так сдохнешь! — зло отрезал тот, но рубить и впрямь не стал, а призадумался, глядя на нее, затем перевел взгляд на Мокшу и согласно кивнул. — Будь по-твоему. — И он, торжествующе осклабившись, полоснул ее со всего маху мечом, после чего распорядился: — Ентих двоих в телегу. Они нам рязанские ворота подсобят открыть. А оного щенка, — торжествующе ткнул он пальцем на кроватку с куклой, — зажарить вместях с теремом. Пущай князь ведает, что я своих обидок никому не прощаю…

Так и случилось, что подоспевшая дружина обнаружила лишь огромное пепелище вместо терема, да еще уцелевшего ратника, бережно прижимавшего к груди малыша, который мирно спал…

— Светозара-то? — почесал в затылке княжич и все так же рассудительно произнес: — Он, конечно, единокровный мне, да и сам малец хошь куда — славный да резвый. Токмо даже случись что со мной, не примут его в Рязани — мало того что сын холопки, дак еще и не венчан ты был с Купавой. Сам мне небось сказывал, что с Настасьичем сталось, егда его батюшка помер.

Константин кивнул. И впрямь, хоть и крут был галицкий князь Ярослав Владимирович Осмомысл, но с боярами своими совладать не смог, уж больно они оказались своевольными. Дошло до того, что они сожгли любовницу Ярослава Настасью, а их сыну Олегу, которого в насмешку прозвали Настасьичем, хоть и целовали крест по повелению князя, клянясь в верности, но стоило Ярославу умереть, как тут же изгнали его из княжества.

Не помогли и поляки, к которым обратился изгнанник. Единственное, что мог сделать для него князь Казимир, так это усадить Олега на галицкий стол, но сидел тот на нем недолго, меньше года, ибо бояре все равно не угомонились. Веселый пир, вовремя поднесенный кубок с ядом, и все — нет на свете холопьего сына Настасьича.

— Сказывал, — тяжело вздохнув, выдавил Константин.

— Да ты не сумлевайся, батюшка. Покамест я жив буду, в обиду его никому не дам, — заверил Святослав и еще раз напомнил: — Потому и сказываю: жениться тебе все ж таки придется. Токмо ты того, с разбором бери. Ныне Рязань хошь и украйна Руси, да опосля сечи под Коломной сызнова в почет выходит. Опять же и ты у меня эва какой баский. — И княжич, помявшись, выдал свою рекомендацию: — Токмо девчонку какую не удумай.

— А это почему? — поинтересовался Константин, с трудом сдерживая улыбку.

— Да ну их, — досадливо отмахнулся княжич. — Глупые они ишшо. — И он глубокомысленно заметил: — Да и мне ее матушкой называть не с руки. — Он даже хмыкнул, на мгновение представив девчонку-матушку.

— Постарше, значит, советуешь, — кивнул Константин, продолжая кусать губы, чтоб не засмеяться.

— Оно, конечно, перестарок лет двадцати вроде бы тебе тоже не личит, — вздохнул Святослав, озабоченно морща лоб в поисках оптимального варианта.

Константин, не выдержав, фыркнул — двадцатилетний «перестарок» добил его окончательно — но, напоровшись на недоуменный взгляд сына, тут же поспешно пояснил:

— В горле что-то запершило. Так на сколько лет, говоришь, выбирать?

— Годков на осьмнадцать, — твердо сказал княжич. — Тут оно самое то. Тоже, конечно, лета изрядные, дак ведь и ты уж не малец. Эвон, на висках уже седина засеребрилась.

— Ну ладно. Уговорил, — согласился со Святославом Константин, подивившись в душе: «Ишь ты, до каких бесед с сыном дошло».

О женитьбе у него и впрямь до этого разговора мыслей не возникало вовсе. Образ Ростиславы он отчаянно гнал из своей головы, а остальные и даром не нужны. Да и до того ли теперь, чтобы размышлять о свадьбе? Погибшие, раненые, погорельцы… Этих похоронить, других излечить, третьих приютить…

К тому же и настроение у него было намного ниже среднего, особенно когда Константин ловил на себе печальные взгляды людей и в каждом из них читал одно и то же: «Ежели бы ты, князь, был в Рязани, глядишь, и беды этой страшной не случилось бы. Почто бросил нас и уехал невесть куда? Почто за себя мужа серьезного не поставил, а на мальцов своих понадеялся?»

А может, и не думали они этого вовсе, может, он сам себе такого напридумывал… Однако так или иначе, а тоска не проходила. Тоска, густо замешенная на чувстве вины. И от этого становилось так погано на душе, что хоть в петлю лезь.

Да тут еще одно к одному — прискакал гонец от Ратьши. Старый воевода умирал и желал перед смертью проститься со своим питомцем…

* * *

И покараша господь княжество Константиново, послаша на ны воинство свое небесное, и бысть огнь превеликий в Резани, яко в Содоме с Гоморрой, кой этот град спалиша дотла. А Константин безбожный уже к пепелищу пришед… Ярослав же княже о ту пору раны свои лечиша в Переяславле своем.

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1817 г.

* * *

И разорихом Гремислав-убивец по повелению безбожного князя Ярослава землю резанскаю, и пожег град стольный. Восхотеша он и Ожск пожечь, но град оный волей божьей устояша пред ратью ворога, а дружина резанскыя, приспев туда, побиша вси, и токмо Гремислав-убивец утек прочь от суда праведнаго.

А Константине-княже ворочахось уже на пепелище и узреша содеянное Ярославом, учал он землю свою сызнова отстраивать, и не о мести думы его были, но о том, дабы люд простой устроить и накормити, да град свой отстроити краше прежнева…

Из Владимиро-Пименовской летописи 1256 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1760 г.

* * *

То, что Рязань сожгли в лето 1218 года, понятно всем, но до сих пор до конца неясно, кто это сделал. Хотя, судя по приписке суздальской летописи о князе Ярославе, создается впечатление, что нет дыма без огня и это он организовал набег на южного соседа — уж больно старательно создает ему алиби летописец. Отсюда напрашивается вывод, что, скорее всего, ратей, пришедших в рязанские земли, было две, причем первую из них, отвлекающую, действительно вел Гремислав, и ее разбили под Ожском, а вот вторая, основная, ведомая лично князем Ярославом или его воеводами, в это время взяла Рязань на копье, то есть штурмом.

Это объясняет и непонятное отсутствие дружины в столице, и то обстоятельство, что какой-то Ожск устоял перед набегом, а Рязань была взята. Однако, видя, что сил для последующих боевых действий не столь много, а во взятом городе, не имеющем крепостных укреплений, отсидеться не получится, Ярослав отошел, не приняв боя с подоспевшими из-под Пронска рязанскими ратниками.

Тогда-то и стало окончательно ясно, что теперь продолжения войны не миновать, ибо стерпеть такую пощечину — не уважать себя. К чести Константина отметим, что к мести он приступил не сразу, так сказать, по горячим следам, прекрасно понимая, что как бы там ни было, а вторгнуться сейчас в пределы владений переяславского князя означает исполчить на себя и остальных Всеволодовичей, которые не оставят своего брата в беде, пусть даже он сам ее на себя накликал. Следовало действовать осторожно и последовательно, как и поступил рязанский князь, принявшись первым делом заново отстраивать столицу и… готовиться к войне.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 148. Рязань, 1830 г.

Глава 26 Надежда приходит и уходит, или Ирий для воеводы

…есть мгновенья, краткие мгновенья, Когда, столпясь, все адские мученья Слетаются на сердце — и грызут! Века печали стоят тех минут. Михаил Лермонтов

Пока Константин ехал к Ратьше, он продолжал размышлять о превратностях судьбы. Интересно, поверил бы он, если бы ему сказали, что на самом деле удача в Ростове спустя полгода обернется совсем другой стороной? А ведь обернулась, потому что, если бы ему в конце февраля не удалось договориться со своим тезкой, он бы мог встретить рати Ярослава и Юрия гранатами. Да и пороха у него было предостаточно, зато сейчас ни того ни другого.

Верно гласит пословица: «Хочешь рассмешить бога — расскажи ему о своих планах». И тут же, словно в дополнительное подтверждение этому, князю припомнились слова Святослава о предстоящей женитьбе еще одного его тезки, которую тот наметил на Покров и которой теперь не бывать. А ведь тоже, наверное, был уверен, что и свадьбу сыграет, и детьми в следующем году обзаведется. То-то он затеял летом терем поставить.

«А мне-то и невдомек, почему он захотел именно возле Радунца жилье построить. Думал, из-за родства, все-таки двоюродный брат, а оказывается… — плавно текли его мысли, и вдруг вспыхнуло: — Стоп! Двоюродный брат. Как там Свято слав говорил? Радунец-то брат, а его сестра — нет. А может, и у меня такое же? Кто сказал, что Мстислава Удатного породила моя тетка Надежда Глебовна? Подумаешь, замуж за его отца вышла. Ну и что? А на самом деле мы с Удатным никакие не братья, потому что он родился от второй или третьей жены. Или наоборот — моя тетка вышла за Мстислава Ростиславича, когда у того уже подрастал сынишка, который будущий Удатный. Так-так…»

И тут же князю пришло на ум, что уж кому-кому, но старому Ратьше это должно быть известно точно, так что оставшуюся часть пути он отчаянно нахлестывал лошадь и молился в душе только об одном — успеть, застать воеводу в живых.

Успел, застал, да еще ухитрился попасть в самый разгар разразившегося в тереме Ратьши скандала. Оказывается, тот послал за князем не только для того, чтобы проститься, но и опасаясь, что его последняя просьба окажется неисполненной — очень уж она была необычной. Дело в том, что воевода пожелал, дабы весь похоронный обряд, включая и само погребение, был осуществлен не по христианско-византийскому обряду, но по исконному славянскому.

Об этом он и сказал священнику, пришедшему его исповедать и вытаращившему глаза от услышанного.

— Не хочу рая. Скучно мне там будет. Опять-таки, ежели не примут, что ж мне, до скончания веков в земле гнить? Нет уж, лучше костер. Коль Перун сочтет достойным, в ирии моей душе быть, а нет — пущай она по белу свету летает.

— Одумайся, раб божий! — орал и брызгал в исступлении слюной молодой отец Варфоломей, недавно принявший приход и не успевший привыкнуть к причудам воеводы. — Одумайся! — И он судорожно затряс перед умирающим своим тяжелым крестом. — Покайся, и господь простит тебя.

— А меня не за что прощать, — строго ответствовал Ратьша. — Всю жизнь князю Владимиру Глебовичу верно служил. Да и последний его завет верой-правдой сполнил — сына его вырастил, сберег. — И воевода, довольно заулыбавшись появившемуся в его опочивальне Константину, горделиво заявил священнику: — Эвон он у меня ныне каков! Мыслю я, что ныне сыщется на Руси не много князей, кои надменным владимирцам столь славную трепку учинили бы. На таковское рази что один Мстислав Удатный и сподобился, да и то лишь потому, что он тоже наших рязанских кровей.

«Вот тебе и Надежда Глебовна», — помрачнел Константин.

— А ты чего ныне такой смурной? — не укрылась от воеводы резкая перемена княжеского настроения, и он озабоченно спросил: — Али сызнова ентот забияка недоброе умыслил?

Константин открыл было рот, дабы пояснить, что от сожженной Рязани, благо Ратьша ее не видел в нынешнем виде, не только посмурнеешь, но и… Однако вовремя обратил внимание, как старательно покашливает один из старых соратников воеводы, стоящий подле изголовья умирающего, а второй и вовсе, умоляюще глядя на князя, заговорщически прижимает палец к губам.

«Не иначе как он еще ничего не знает, — дошло до Константина. — Видать, берегут старика его соратники от злых вестей, чтоб перед смертью не омрачить воеводу. Ну что ж, так оно даже лучше. Жаль только, что Мстислав — мой брат, хотя и тут спорно. Может, Ратьша просто не знает всех подробностей».

— Ну и как тут не посмурнеть при виде старого вояки, который вместо того, чтобы скакать впереди дружины на своем белом жеребце, лежит в постели и даже не может найти в себе сил подняться и обнять своего князя, — пояснил Константин. — А забияке, даже если бы он чего и умышлял, мы живо холку намылим. Только на сей раз ему от меня живым не уйти, — пообещал князь как можно беззаботнее.

— Славно сказываешь, — одобрил воевода и, весело подмигнув своему питомцу, требовательно протянул руку по направлению к одному из стариков-дружинников. — Дай-ка мне там настой, что Всевед подарил. Ныне его черед пришел.

Константин насторожился. Увы, но что это был за настой, он узнал только после того, как Ратьша его уже выпил. Оказывается, когда Доброгнева, присланная к воеводе княжеским тезкой, уже собралась уезжать, Ратьша обратился к ней с вопросом, сколько ему осталось жить. Та неопределенно пожала плечами, неуверенно протянув насчет пары месяцев. Воевода не унимался, осведомившись о том, будет ли он перед кончиной в здравом уме, дабы достойно попрощаться со всеми, включая князя. И вновь Доброгнева не сказала ничего конкретного.

— Негоже, — проворчал Ратьша и попросил ее о настое, который в нужный час придаст ему сил.

— Он их придаст, токмо спалит все враз, — пояснила Доброгнева. — Был бы ты здрав, куда ни шло, а у болящего их вовсе не останется. Не след мне таковское питье готовить.

А вот Всевед, к которому Ратьша сразу же отправил одного из своих старых соратников, настой дал, понимая, как не хочется бывшему лихому вояке осознавать перед кончиной свою беспомощность. Правда, предупредил об опасности, повторив слова лекарки о том, что настой, приведя болящего в сознание и придав ему бодрости, дотла выжжет остатки его сил, после чего конец старика неминуем.

— Напрасно ты поспешил, — попрекнул его Константин. — Глядишь, еще бы несколько дней протянул, а так…

— Может, и протянул бы, — согласился воевода. — Токмо уж больно я умаялся с ентим. — И он кивнул на священника, пожаловавшись: — То сказывал, что воля умирающего яко закон, поэтому, ежели я велю чего церкви отдать, хватит и изустного повеления при двух видоках, а едва о костре речь зашла, так он на дыбки встал, ровно коняка норовистая. А ныне у меня, княже, силушка не та, чтоб ему уздой губищу разодрать. Вои же мои, боюсь, с ним не управятся. К тому ж я и тебя дождался, чтоб проститься, так чего тянуть? А что в грехах толком не исповедался, то пустяшное, да и нет их за мной, особых-то.

— Как это нет?! — возмутился отец Варфоломей, судя по воинственному виду вполне передохнувший и готовый к новым дебатам. — Опомнись, раб божий! Их у тебя видимо-невидимо!

— Главных нет, — хладнокровно пояснил Ратьша. — Вот и князь подтвердит, что я не брешу. В бой ходил — спины ворогу николи не показывал, дружины вел — победы Перун дарил. И не раб я вовсе, а вольный человек.

— Одумайся, червь земной! — взвизгнул священник.

— Видал? — обескураженно развел руками Ратьша, обращаясь к Константину.

Вообще-то, судя по всему, воеводе и впрямь стало значительно лучше. Настой не подвел. Остатки сил, которые до того таились в укромных уголках его тела, вдруг разом высвободились, и старик даже смог самостоятельно приподняться и усесться на своей постели, властным жестом отвергнув помощь своих соратников, кинувшихся к нему.

— Хошь перед смертью первый раз за последний месяцок, а сам сел, — гордясь своим маленьким достижением, пояснил воевода Константину и, повернувшись к священнику, с вызовом заметил ему: — Брешешь, поп! По себе не равняй! Я не червь, но воин земли рязанской.

— Ты прах греховный! Ты хуже раба!

— Сказано тебе — по себе всех не суди! — прогремел глас воеводы.

Старые ратники, раскрыв рот, завороженно уставились на него. Наверное, именно так созывал Ратьша их на битву, увлекая за собой. Недаром они расправили плечи, и в их усталых выцветших глазах вновь загорелся боевой огонек.

— Ты, может, и впрямь раб, а я так рабом себя не числю, ибо внук Сварога, Перуна и Даждьбога. Да и князь мой, ведаю, из их потомков.

Отец Варфоломей, опешив, вопросительно уставился на Константина, молчаливо требуя его поддержки и опровержения сказанного Ратьшей. Князь несколько виновато улыбнулся разъяренному священнику, красноречиво давая понять, что у него конечно же на груди имеется крест, но все равно он ничего отрицать не собирается. И вообще, не стоит мешать умирающему. Пусть что хочет, то и говорит — разве в этом дело?

Однако не тут-то было. Ощущение, что он остался один на один аж с четырьмя язычниками сразу, не иначе как еще сильнее вдохновило отца Варфоломея, и он с новой силой завопил:

— Гореть тебе в геенне огненной! Жарить тебя будут черти на сковородке раскаленной, топить в смоле кипящей, стонать тебе от боли и вечных мук в преисподней, — злорадно предрек он.

— Ну и зверь же твой бог, — осуждающе мотнул головой Ратьша. — Нам, русичам, такой и даром не нужен. А что до чертей, — он задорно подмигнул своим верным рубакам, а заодно и князю, — так енто мы ишшо поглядим, кто из нас осилит. Как бы я кого из них заместо себя на ту сковороду голым задом не усадил — чай, меч-то со мной будет. А теперь иди, поп, прочь — скучно мне от твоих глупых речей. Уйди и не смерди здесь своим ладаном, ибо крест я хоть и нашивал, но в битвах и сечах куда боле доверял Перуну, нежели Христу. — И он властно распорядился, отдав команду старым соратникам: — Ну-ка, выведите его, покамест я вовсе не осерчал.

— Дак енто что же они?! — глядя на князя, плачуще взмолился священник, оттесняемый из опочивальни верными дружинниками. — Княже, да хоть ты им скажи. Не дозволяй оставить грешную душу в тяжком заблуждении!

— Скажу, — успокаивающе кивнул Константин, выходя следом за ними. — Непременно скажу. Но и ты пойми: воля умирающего свята. Если говорит уйти — не перечь. — И он коротко распорядился: — Стоять у дверей и никого не пускать.

— Дак как же?! — попробовал еще разок возмутиться отец Варфоломей. — А исповедь? Он же так и помрет, ни в чем не раскаявшись.

Константин вздохнул. Делать нечего, надо соблюдать политес — не ругаться же ему со слугами божьими. И он деликатно заметил, что, как ему кажется, богу на небесах гораздо виднее, и если всевышний пожелает, то и за краткий миг сумеет вразумить воеводу, заодно дав ему и время, необходимое для покаяния.

— А ежели не будет у него оного времени? — промямлил священник. — Али я не подоспею его выслушать да отпустить грехи, тогда как?

«Ну и наглец! — поневоле восхитился Константин. — Получается, что если ты исповедаешься и каешься напрямую, самому богу, то это не считается. Молодцы попы, черт их дери! Вот кого бы на сковородку за незаконно присвоенные привилегии всевышнего!» Однако сдержал себя и вслух произнес совсем иное:

— Если времени не будет, значит, господь не возжелал его раскаяния. — И он вкрадчиво осведомился: — Ты что же, поп, против божьей воли решил пойти?

И пока отец Варфоломей размышлял над неразрешимой дилеммой — с одной стороны, вроде бы и впрямь, а с другой, ну разве так можно? — князь, еще раз напомнив ратникам, чтобы священника не пускали в опочивальню, коли такова воля умирающего, поспешил обратно к Ратьше.

— И ты тоже мыслишь, будто я в чем повинен пред тобой али пред рязанской землей? — обиженно, ну почти как ребенок, надув губы, спросил воевода, едва завидел вернувшегося Константина.

Насчет грехов перед богом Ратьша даже не посчитал нужным упомянуть — очевидно, это его либо вовсе не заботило, либо интересовало, но так, в последнюю очередь.

— Ну что ты! — успокоил его Константин. — Тебе и впрямь не в чем каяться. Жил ты всю жизнь честно, душой не кривил, слово держал, спины ни перед кем не гнул, вражьим стрелам не кланялся…

— Так, так, — довольно заулыбался воевода и, успокоенный, вновь улегся на подушку, попросив: — Ты токмо не останавливайся, Ярослав Володимерович. Уж больно красно сказываешь.

Константин вздрогнул и ненадолго умолк. Нет, он давно привык к тому, что Ратьша частенько, особенно когда оставался с ним наедине, называл его княжьим, а не крестильным именем, но на сей раз слышать его было почему-то неприятно.

Если бы его спросили, он бы торопливо ответил, что это отнюдь не потому, будто Ростислава — жена другого Ярослава, который Всеволодович, а совсем по иной причине. Какой? Ну-у… Да нашел бы он что сказать. Может быть, не сразу, но непременно нашел бы. Вполне возможно, что это даже было бы правдой. Вот только не всей.

И поинтересовался он у Ратьши, точно ли Мстислав является его двоюродным братом, тоже не потому, чтобы выяснить, в родстве сам Константин с Ростиславой или… Отнюдь нет. Возможно, ему просто хотелось узнать… А впрочем, спросил и спросил — нам-то что? А Ратьша ответил и ответил. И какая разница, что именно. Куда важнее, что лицо Константина после слов воеводы заметно омрачилось.

Ну да, наверное, князь узнал, что мать Удатного не Надежда Глебовна, и расстроился от того, что знаменитый на всю Русь богатырь все-таки не в родстве с рязанскими князьями. Или наоборот? Впрочем, и это неважно. Во всяком случае, так посчитал Ратьша, который, встрепенувшись, осведомился, отчего его питомец замолчал — неужто и впрямь припомнил за ним какой-то существенный грешок.

Константин, прервав паузу, торопливо пояснил, что причина совсем в ином, просто он вспоминал все достоинства Ратьши, после чего продолжил панегирик воеводе, который, лежа с закрытыми глазами, только довольно жмурился, словной сытый котяра, вволю налопавшийся сметаны.

— Ты сказывай, сказывай, яко оно есть, — ободрил он Константина. — Из княжьих уст таковское о себе раз единый услыхать, и помирать сладко.

— А вот помирать тебе нельзя, — строго заметил князь.

— Да енто я так, к словцу, — повинился воевода. — Ты не помысли чего… Я ныне почитай в прежней силе… так что еще чуток… тебя послухаю… да и встану… с постели… дабы гостя… дорогого… за стол… усадить… да чару… медку… с ним… испи…

Судя по участившимся паузам, Константин понял совсем иное — не встать воеводе. Даже не сесть. И уже не пировать ему больше вместе с князем, не сыпать солеными шутками-прибаутками, не поднимать увесистый кубок с медом, не…

Константин продолжал говорить громко и отчетливо, чтобы последние минуты (или секунды?) жизни старого воина были по возможности безмятежными и приятными, и остановился лишь на мгновение, переводя дыхание, но и столь короткой паузы ему хватило, чтобы понять — все.

А завет воеводы князь выполнил от и до. Тело Ратьши, сразу после прощания с покойным, трое таких же старых, как и он сам, дружинников бережно водрузили на загодя приготовленную здоровенную поленницу, где на самом верху аккуратно был сложен стул-трон. В руку воеводе, которого заботливо усадили на него, вложили добрый испытанный меч, надели княжескую награду — шейную золотую гривну, и с четырех сторон четырьмя факелами, ибо участие в церемонии принимал и сам Константин, запалили сухие поленья. Запалили, невзирая на истошные крики отца Варфоломея.

Так была исполнена последняя просьба старого воина. Те, с кем он последние месяцы делил кров и еду, вспоминая о давних битвах, скорее всего, поступили бы точно так же, даже если бы рядом с ними не было князя, но в этом случае им пришлось бы трудненько. Несмирившийся священник тремя днями ранее, еще когда впервые узнал о кощунственном желании воеводы, злорадно посулил Ратьше, что по-его все одно не бывать, ибо он, заботясь о заблудшей душе грешника, поднимет на ноги все село, из которого пришел принять исповедь умирающего, но добьется погребения воеводы по христианскому обряду.

Сложно сказать, сумел бы отец Варфоломей поднять мужичков, но что попытался бы — несомненно. Зато теперь, когда сам князь твердо сказал ветеранам: «Делайте все, как завещал воевода», соратникам Ратьши никто не мешал, ибо попик на такую попытку в присутствии князя не отважился. Правда, сам он не угомонился и поначалу все ж таки попытался помешать, принявшись остервенело раскидывать приготовленную поленницу. Однако, получив согласие Константина на обряд, соратники воеводы без особых церемоний отшвырнули хлипкого священника и принялись вместе с прочими дружинниками, прибывшими с князем, складывать дрова на место.

Варфоломей рванулся было опять, но на сей раз терпение Константина лопнуло, и он самолично ухватил попика за шиворот, зло прошипев, что если тот не уймется, то вскоре об этом жестоко пожалеет. А коль ему так хочется принять великомученический крест, то пусть отправляется куда подальше, в места, где на самом деле живут дикие язычники — к мордве или половцам, и приводит их к православной вере. Если сможет, разумеется. Во всяком случае, тут попу делать нечего, да и у себя в селе тоже. И если князь еще раз увидит его, то самолично законопатит в покаянную келью, расположенную под покоями рязанского епископа, чтобы он там отмаливал грехи всего народа, проживающего на Рязанщине.

«Еще неведомо, кому та келья уготована!» — зло подумал отец Варфоломей, глядя на старых дружинников, вместе с которыми шел к заново сложенной поленнице и Константин. Горящие факелы держали в руках все четверо. И священник дал обет немедля отправиться в Рязань, чтобы сообщить о случившемся епископу Арсению, открыв владыке глаза на князя, несомненно являющегося тайным язычником подобно своему воеводе.

Круто развернувшись, он в чем был, в том и пошел прочь из бесовского гнезда. Версту сменяла новая верста, а он все продолжал безостановочно идти к Рязани, мстительно представляя, как мечется в аду великий грешник, изнывая от тяжких вечных мук, уготованных ему суровым неумолимым вседержителем.

Но так считал священник, а на самом деле вольная душа одного из Перунова братства взметнулась ввысь вместе с жарким пламенем костра. И подхватила ее в небесах красавица Магура[159], посланная своим суровым отцом Перуном, дабы помочь найти Ратьше дорогу в его чертоги, где каждый день пируют самые достойные из русских богатырей.

А впрочем, кто ведает, может, священник говорил правду, и не исключено, что Ратьша и впрямь угодил по первости прямиком в ад, ибо сказано: «Неисповедимы пути господни», а от себя добавлю: «И помыслы его тоже». Это нам мнится, что воевода заслужил великую награду, а тем, кто пребывает вверху…

Словом, как знать, как знать.

Одно точно могли бы с уверенностью сказать его старые сотоварищи из дружины — даже попади Ратьша в преисподнюю, все равно задержался бы там ненадолго, гоняя чертей в хвост и в гриву. И уже через несколько дней такой адской жизни они сами бы открыли для седого воеводы свои ворота и со слезами пали бы ему в ноги, уверяя, что где-то произошла чудовищная ошибка, а на самом деле Ратьше предназначено пребывать вовсе не здесь, а совсем в ином месте.

Со всевозможным почтением вывели бы они из своих владений душу воеводы, да еще и снабдили бы его для надежности почетным эскортом, чтобы тот непременно проводил Ратьшу до светлых чертогов славянского ирия, а то вдруг на полпути вояка передумает и вернется, решив, что еще не всем рогатым накрутил хвоста. Нет уж. Прямо до рубежей доставили бы его, как самого уважаемого и… самого беспокойного гостя…

Надо ли рассказывать, в каком настроении возвращался Константин на следующий день в Рязань. К тому же в голове гудело, периодически бухая в виски, как в колокол, — сказывалось жесточайшее похмелье после погребальной тризны. Князь бы и не пил столь усердно, но слишком многое приключилось за последние дни. Не пакость, так гадость, не горе, так вовсе непоправимое бедствие. Мелькнула было искоркой в ночи синеглазая надежда, которую, сам того не ведая, подарил ему Святослав, но и та светилась недолго, погаснув в одночасье.

Он даже не успел войти в свой терем, как встретился с Тимофеем Малым, который, увидев Константина, со всех ног кинулся к нему рассказывать последние новости, которые купец не далее как вчера привез из Ростова Великого.

— Кто-то еще ведает? — спросил князь, тупо глядя на Тимофея.

Тот помотал головой.

— Вот и дальше молчи, — посоветовал Константин.

— Дык о таком не утаишь, — пожал плечами купец. — Все одно, не завтра, так чрез три-четыре дни еще кто-нибудь оттель возвернется, а всем рот не заткнуть, яко ни старайся.

Константин посмотрел на него и со вздохом попросил:

— Ну хоть на эти три-четыре дня отсрочку мне дай.

Малой согласно кивнул. Князь вяло улыбнулся и благодарно хлопнул его по плечу, а пройдя в терем, сел и закрыл лицо руками. Теперь получалось, что не просто ночь распростерла над ним свои зловещие крылья, но Ночь с большой буквы. Эдакая великая, необъятная, которая невесть сколько продлится, неведомо когда закончится и вообще сменится ли хоть когда-нибудь на рассвет. Во всяком случае, касаемо личного, тут ему уже сейчас было понятно — НИКОГДА. А что до всего остального, то и тут прогноз был малоутешительным — ох как нескоро, да и то навряд ли…

* * *

Хошь и носиша князь Константин крест на груди, да в сердце своем его не имеша, ибо бысть он язычник втайне, яко же и его воеводы, кои не токмо в жизни своея, но и в смерти обряды черные твориша, дабы не позабыша их диавол и в царствие свое забраша.

Константин же не токмо дозволяша те обряды учиняти, но и сам на них пришед всякий раз. Слыхано же мною от праведной жизни Варфоломея, кой сам тому видоком бысть, яко в пламеньи поганом сжег сей безбожник тело усопшега Ратьши-богоотступника, не даша грешнику ни исповедатися, ни покаятися во гресех своих. И видоки те воочию зрели, яко сам диавол на землю сошед и оную грешную душу забраша, да из кострища бесовскага во пламень адов вверз.

Тако же оный князь поступаша и с десятиной церковнай на помин души, сказывая: «Ежели не заповедаша мрущий церкви толику, несть ей ни куны». Допрежь же всяко было, и все отдаваша люд добр, и половину, и треть, но ежели и нисколь не поведаша о том тот, кто ушед, все едино — аже десятую долю завсегда.

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1817 г.

* * *

И повелеша княже Константине тако: «Да буде все по слову мрущега, ибо последняя воля уходящего свята, какой она ни бысть. Не нам ее меняти, но богу в горних высях судити оную и яко он повелит, тако и свершится по слову его».

Из Владимиро-Пименовской летописи 1256 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1760 г.

* * *

И еще один пример явной пристрастности летописца. На сей раз в роли такового выступает Филарет из Суздаля. С трудом верится, как это утверждается в его летописи, что Константин не только принимал участие в языческих обрядах, но и карал тех, кто протестовал против них. Мало убеждает и ссылка на безвестного видока Варфоломея. Сдается, что это как раз один из тех случаев, когда летописец перегнул палку в своей ненависти, как нередко перегибал ее в восхвалении добродетелей рязанского князя инок Пимен.

Единственное, что можно допустить, да и то с натяжкой, это некоторые случаи, когда воля умирающего, как туманно было сказано во Владимиро-Пименовской летописи, не совсем вписывалась в церковные обряды или имела какие-то незначительные особенности. Однако есть все основания предполагать, что, если просьба вступала в резкое противоречие с православными канонами, князь, несомненно, игнорировал ее, дабы не вступать в конфликт с церковью.

Скорее всего, злопыхательство Филарета можно отнести к правилу, введенному князем, когда на помин души покойного при отсутствии в его завещании каких-либо особых распоряжений перестали выделять десятую часть церкви, оставляя этот вопрос целиком на усмотрение наследников.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 150. Рязань, 1830 г.

Глава 27 Пирожок без никто

Большая мудрость сказать такое слово, которое бы, не поругавшись над бедою человека, ободрило бы его, придало бы духа ему, как шпоры придают дух коню…

Николай Гоголь

Отец Николай появился в трапезной буквально через минуту после того, как Константин хмуро уселся за стол, первым делом набухав себе из братины крепкого меду.

— Что, уже всех похоронил? — флегматично осведомился князь, задумчиво глядя на полный, чуть ли не через край, кубок.

Священник вместо ответа, не дожидаясь особого приглашения, хладнокровно уселся на противоположную от князя лавку и преспокойно взял с блюда яблоко. Некоторое время он сосредоточенно вертел его в руках, но, так и не надкусив, отложил и бодро прервал воцарившуюся было в трапезной тишину:

— Ничего. Рано или поздно, но мы и эту напасть одолеем.

— Обязательно одолеем, — вяло откликнулся Константин.

— Как бы там ни было, а в грех уныния впадать негоже, — решительно заявил священник. — Стыдись, сын мой. Ты же князь, на тебя люди смотрят, а ты веру утратил. И если бы в себя одного — полбеды, а то и в бога. Неужто ты думаешь, что он оставит нас в беде?

— Хотелось бы верить, — вздохнул Константин. — Но только боюсь, что у него таких миров, как ты говорил на одной из проповедей, слишком много, за каждым не уследишь.

— Не кощунствуй, — строго предупредил священник. — Он всевидящ и всемогущ.

— А еще больше боюсь, — продолжил Константин задумчиво, даже не обратив внимания на замечание, сделанное отцом Николаем, — что он вообще махнул рукой и на Русь, и на наш мир.

— Да что ж ты такое говоришь?! — отшатнулся священник в ужасе от таких слов. — Как у тебя язык только повернулся?! Господь есть любовь и добро!

— Ну да, — кивнул Константин, со вздохом отодвигая от себя кубок, из которого он так и не пригубил. — И когда он утопил весь людской род, как слепых котят, сделав вывод, что помет бракованный, разумеется, это с его стороны тоже было актом гуманизма.

— А Ной с семейством?! К тому же это сказано в Библии, кою, как тебе известно, писали все-таки люди. Что до меня, то я не верю в такую его жестокость. — Он истово перекрестился. — Не мог он так поступить, ибо бог есть — паки и паки повторю — любовь, мудрость и истина. На том стою и в то свято верую. Да и за что же столь безжалостно весь людской род изводить? За какой такой великий грех? Учение сына его, Исуса Христа, мы приняли. Да, не получается у многих исполнять его заповеди, но ведь стараются, пытаются, а некоторые и вовсе почти к идеалу приблизились.

— Это единицы, — поправил Константин. — А в основном… Да что там говорить. Мы ж и Христа его дважды распяли. Первый раз — тело, а потом — душу, то есть учение. Сдается мне, что ныне в церквях совершенно иное проповедуют, порой и вовсе противоположное тому, что он завещал. Пообщался я тут с одним, нагляделся. И ты думаешь, бог-отец простил нам, как мы с его сыночком обошлись? Ой, навряд ли. Тело его всевышний нам, может, еще и спишет, а вот душу…

— А это и вовсе не твоего ума дело, — наставительно заметил священник. — Вместо того чтобы мудрствовать излиха, ты бы…

— Я вчера Ратьшу схоронил, — перебил его Константин. — Еле-еле успел попрощаться. Старик, можно сказать, на руках у меня скончался.

— Ты ж вроде бы вчера только выехал, — удивился отец Николай. — Когда ж все успел-то?

— А мы его не на третий день, а сразу, — вяло пояснил князь. — Он так завещал, вот мы, выполняя его волю, и водрузили воеводу на костер.

— Куда?! — вытаращил глаза священник, решив, что ослышался.

— На костер! — громко и отчетливо, почти по складам повторил Константин и угрюмо покосился на своего собеседника. — По славянскому обычаю так положено. Чтоб душа в светлый ирий вознеслась, в чертоги бога Перуна. Или ты ныне тоже начнешь кудахтать, как отец Варфоломей, что это грех?! А не выполнить последнюю волю умирающего не грех?! — с вызовом осведомился он и в запале даже вскочил со своего места.

Умом князь прекрасно понимал — срывать злость и изливать на отца Николая скопившееся в душе раздражение от того, что все в последние дни идет не так, как надо, а вовсе наоборот, нехорошо, неправильно, даже нечестно, но это умом. Поделать с собой он ничего не мог — понесло.

— Не скажу, — медленно, с грустью в голосе произнес священник. — Ты… сам себе все скажешь… потом.

— А будет ли оно — это потом?! — прошипел Константин сквозь зубы. — Или ты считаешь, что я еще не все тут развалил?!

— Я не провидец, сын мой, потому вперед предсказывать не буду, ибо не ведаю. Одно скажу: не ошибается лишь тот, кто ничего не делает. А тебя молю — не досадуй на себя излиха.

— Смириться советуешь?! Против рожна не попрешь?! — горько усмехнулся Константин и заорал во всю глотку: — Да к черту это смирение! Я ж…

Он выкрикивал что-то злое и бессвязное, но в ответ не получил ни единого слова. Отец Николай только слушал, понимающе кивая, и все. Может, поэтому — глупо орать в одиночку, не получая адекватного ответа, — вспышка ярости у князя прошла довольно-таки быстро.

— Излил душу? — хладнокровно осведомился священник, когда Константин умолк и одним махом выдул содержимое кубка.

Князь в ответ громко икнул, смущенно прикрыл рот ладонью и вдруг ощутил, что он и впрямь того… действительно выговорился. Правда, легче от этого стало ненамного, ибо боль и горечь от того, что все получается не так, как надо, не сменились на веру и надежду, и вместо них в душе осталась противная пустота. Она, да еще апатия.

Он сконфуженно посмотрел на отца Николая и виновато заметил:

— Ты только не сердись, отче, если я чего-то не то ляпнул. Устал сильно, вот и… — примирительно положил он руку на плечо священника. — Тебя я лично очень уважаю. Даже преклоняюсь перед тобой. Мне, ты сам знаешь, лицемерить ни к чему. Поверь, что я все это искренно говорю и готов повторить где угодно. Ты — человек редчайшей души. Такие, как ты, рождаются один на миллион.

— Ну это уж ты загнул, сын мой, — смущенно пробурчал отец Николай.

Константин продолжил:

— У тебя все помыслы — только на добро. Коли рай и впрямь есть — то ты в него кандидат номер один из всех сейчас живущих.

— И у меня тоже грехи имеются, — еле слышно возразил священник.

— Твои ничтожные, чахлые грехи — это незаметная пылинка на белоснежном покрывале, которым окутана твоя душа, — не желал слушать Константин. — Покрывале чистых помыслов и добрых дел. Вот только у Ратьши этих грехов тоже не было. Разве что покрывала у ваших душ разные — у воеводы оно скорее уж багряного цвета, как и положено полководцу, вот и все. А тут этот козел начинает на него орать, грозится адом, муками, и все потому, что мужик захотел уйти в свой последний путь как подобает воину. Славянскому воину. Обидно. Да и потом, едва вернулся, как услышал такие новости, что веселее некуда.

— Я помолюсь за воеводу, — вздохнул отец Николай и задумчиво произнес: — И пусть он ушел из сей жизни не по-христиански, однако обряды обрядами, а дела делами, и последнее, как мне мыслится, куда важнее в очах всевышнего. К тому же сказано: «Не судите, да не судимы будете». Вот только меня ты уж напрасно так возвеличил, — усмехнулся он. — Ратьша — тот и впрямь был чист да прям, ровно не человек, а утес гранитный. У меня же и сомнения случаются, и мысли грешные…

Константин вяло улыбнулся.

— Да в твоем присутствии даже петухи драться перестают. Да-да, — подтвердил он. — Я сам видел в Ожске. Ты же, как горьковский Данко, готов сердце из груди вырвать, чтобы людям дорогу к богу осветить. Да еще радовался бы при этом.

— Ну ты уж и вовсе загнул, княже. И с чего ты вдруг такие дифирамбы мне запел? — вконец растерялся отец Николай. — Ратьша — ладно. О покойниках, даже если они и заслужили худое слово, негоже его произносить, ибо бессловесные они и ответа дать не в силах. Но я-то покамест жив. К тому ж неверно ты говоришь. Не один я такой. Немало сыщется священнослужителей, кои тоже вынули бы из груди свое сердце, дабы донести до людей свет божьей истины.

— Может, и сыщутся, — не стал спорить князь. — Жаль, что мне они не встречались. Все больше иные, которые куда охотнее проделали бы это с чужим сердцем. Удобнее, знаешь ли. А говорю я это лишь к тому, что покаяться хочу, как на духу. Что-то я неправильно делаю, и чем дальше, тем больше. Словом, если сгоревшая Рязань на самом деле кара небес, то это кара мне. И вообще — устал я от всего этого, очень устал. Так устал, что… А главное — мало верится, что у меня выйдет хоть что-то путное из того, что я задумал. Почему-то пока все мои потуги приводят лишь к худшему, начиная с тех же князей под Исадами. Их ведь там в прежней истории было намного меньше — я сам читал у Карамзина. А крови сколько? А уж впереди ее и вовсе… Так что если и есть еще шанс на общий успех, то он такой малюсенький, что давно затерялся, и не с моей пустой дурной головой его разыскивать. К тому же я теперь даже и не знаю — в каком хоть направлении вести этот поиск.

— Ну вот… — недовольно протянул священник. — Начал за здравие, а кончил за упокой. И не совестно раньше времени себя заживо отпевать? Да ладно бы себя одного, а то ведь на всю Русь рукой махнул, соборовать матушку собрался, под басурман нечестивых положить безропотно! Погоди-ка саван на нее надевать да раньше времени в гроб укладывать. До этого дела и без тебя в мире охотников хватает, а она, родимая, все живет и хорошеет. Ты ж князь, защитник земли русской, вот и думай, как ее защитить да обустроить. Между прочим, знаешь, как тебя во всем княжестве люд простой величает? Заступник божий. Вот и заступись — оправдай звание великое.

— Перед кем? — иронично усмехнулся Константин.

— А перед кем угодно! — сурово произнес отец Николай. — Надо будет — так и перед богом. Да-да, и нечего тут себе в бороду ухмыляться! А то отрастил, понимаешь! Встань перед всевышним, закрой людей грудью — вон она какая у тебя здоровенная, раскормил на княжеских хлебах, — и так и скажи ему: дозволь, господи, все их грехи на себя взять. И коли я при жизни отцом скверным им был, не сумел их, аки детей своих, на путь праведный наставить, то вот тебе ноне моя глава повинная, делай с ней что хошь, а чад моих малых от мук тяжких избавь! Вот тогда ты и впрямь князь! А ныне ты кто?! — И палец разошедшегося священника вопросительно уткнулся в грудь Константина. — Ныне ты даже не курица мокрая, а так — тряпка половая, чумазая да унынием смердящая! Об тебя сейчас, ежели хочешь знать, даже ноги вытирать противно — еще грязнее будут!

— Эй-эй, ты чего так раздухарился-то, отче? — изумился опешивший перед таким неистовым напором Константин. — Ты погоди, послушай…

— И нечего тут годить, а слушать тебя тем паче не желаю, — перебил его не на шутку разбушевавшийся отец Николай. — Распустил нюни — Рязань у него сожгли, шанс на успех маленький… Иным и малого шанса за всю жизнь не выпадает — ничего, живут. А ты сопли-то подотри, да круши, ломай, выгрызай шанс этот! Наказание божье, — ехидно передразнил он князя. — Нет у нашего бога ни для кого наказаний. Любящий не может карать. Он только учит и проверяет потом, постиг ли человек урок его или плохо усвоил, еще раз повторить надо. Да, строго порой испытует, но справедливо, сурово, но в меру, жестко, но не жестоко. Сказано в Писании: «Возлюби ближнего своего аки самого себя». А умный человек себе потачки никогда не даст: и принудит, ежели что, и заставит. Тако же и господь бог — и нас учит, и себе роздыху не даст. Может, ежели мы здесь чего сотворяем мерзкое, так он там сам себя за это виноватит бесперечь.

— Батюшка, да это же крамола чистой воды, — успел-таки вставить слово Константин. — Ты же еретик, батюшка.

— А ты слюнтяй, сопля, нюня, трус и рохля, — не остался в долгу вконец разошедшийся отец Николай. — А еще и тупица безмозглая, — тут же внес он красноречивое дополнение в и без того емкую княжескую характеристику. — Сказано в Писании: «Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам».

— Так я и искал, и просил, и стучал, — сунулся было Константин, но разъяренного священника остановить было уже нельзя.

— Значит, плохо искал, мало просил, тихо стучал, — обрезал он князя. — А Исус заповедовал понастойчивее быть, понастойчивее, дубина ты стоеросовая.

Голос священника гремел по всей трапезной. Раскрасневшись от гнева, он так и сыпал обвинение за обвинением, упрекая Константина в слюнтяйстве и малодушии. Правда, длилось это недолго, всего несколько минут, после чего отец Николай как-то сразу резко сбавил обороты и равнодушно заметил, подводя итог:

— Да что я тут тебе объясняю. Толку-то. Тебе, поди, хоть десять раз одно и то же повторяй, а проку все одно не будет. Так ты, учителишка негодный и человечишко задрипанный. Людей только жалко, кои в тебя уверовали. Тоже мне, божий заступник нашелся, — пренебрежительно махнул рукой он. — Засранец ты сопливый и все тут. — Он почесал в затылке и, вспомнив любимое выражение дружинника Юрко, которое ему не раз доводилось слышать, добавил: — И еще пирожок без никто.

— Ну, батя, не ожидал я от тебя такого, — обрел наконец дар речи Константин. — От кого, от кого, но от тебя… — И вновь умолк, не зная, что сказать, и продолжая растерянно разглядывать спину отвернувшегося от него отца Николая.

— А ты думал, я тут сюсюкать с тобой буду? Конфеткой сладенькой угощу, слезки вытру? Счас, — сердито огрызнулся священник, даже не посчитав нужным поворачиваться к князю. Продолжая вращать в руках злосчастное яблоко, он не переставал ворчать, начав почему-то обращаться к князю уж в третьем лице, а себя горделиво именуя во множественном: — Он думал, что мы возле него прыгать начнем дружно, хороводы водить. Он, значится, решил, что мы от таких его слов в наш адрес сразу же растаем. Кукушка хвалит петуха за то, что хвалит он кукушку. А вот это он от нас не видал? — И отец Николай, по-прежнему не соизволив повернуться, небрежно показал князю, вконец обалдевшему от столь хамского поведения тихого и доброго священника, здоровенный кукиш, ехидно поведя им над левым плечом из стороны в сторону, словно давая возможность со всех сторон полюбоваться этим произведением искусства.

Дуля, сноровисто слепленная отцом Николаем, и впрямь была славная и увесистая, поскольку материал — то бишь широкая крестьянская ладонь с заскорузлыми мозолями — на нее пошел добротный и в большом количестве.

— Мы-то как раз из тех петухов, которые хоть и не жареные, а в задницу клюнуть запросто сумеют. А коли надо, то и по роже леща отвесим. — И тут же уточнил, очевидно опасаясь, что последний намек выглядит слишком обще: — По сопливой, слезливой, бородатой роже. Княжеской, — чуть подумав, окончательно расставил он все точки над «i» и умолк.

Наступила тишина.

«А ведь ему, пожалуй, больше всех из нас достается, — неожиданно подумал Константин. — Мы хоть с живыми дело имеем, а у него сплошь отпевания покойников да соборования умирающих».

И даже та небольшая обида за не совсем справедливую, грубоватую, а в некоторых местах и вовсе хамскую отповедь, которой его всего несколько минут назад угостил отец Николай, куда-то бесследно исчезла, уступив место острой щемящей жалости. Константин вышел из-за стола, пересел на лавку рядом со священником, выдержал из деликатности минутную паузу и, легонько толкнув его в бок, просительно произнес:

— Отче, не сердись, а?

— На дураков грех сердиться, — буркнул отец Николай, добродушно добавив: — Только ты-то ведь не дурак, а?

— Не дурак, — миролюбиво согласился Константин и жалобным голосом заметил, пытаясь хоть как-то оправдаться: — Ну могу я позволить себе хоть разочек дать расслабиться? Кому ж еще и поплакаться в жилетку, ой, то есть в рясу, как не своему духовному отцу?

— Скажите пожалуйста, — всплеснул руками священник. — Поплакаться ему захотелось. Чай, у меня ряса, а не носовой платок. Ты бы еще высморкался в меня, сиротинушка горемычная. Я тебе что, барышня-наперсница? Я твой духовный исповедник, — назидательно поднял он вверх палец. — Посему и ты должен вести себя соответственно не только моему рангу, но и своему княжескому.

— Ну всего-то один раз, в кои веки, имею я право? — слезливо протянул Константин.

— Нет, не имеешь, — отрубил отец Николай. — Это смерд убогий, кой работой непосильной изнурен, позволить себе может, или мастеровой какой — ему тоже дозволено. А ты же кня-а-азь, — с укоризной протянул он.

— Да какой я князь, — печально махнул рукой Константин. — Я и впрямь, наверное, учителишка негодный и человечишко задрипанный. Плюс засранец сопливый и пирожок без никто, — вовремя вспомнил он концовку своей характеристики.

— Ты забыл сказать — и еще злопамятный, — добавил священник, поинтересовавшись: — Ты теперь поди лет десять мне эти слова вспоминать будешь али поболе?

— Не, не буду, — искренне пообещал Константин. — Хотя критику твою запомню на всю жизнь. Чтоб исправляться и, как говорится, больше не соответствовать столь негативному образу.

— Ерничаешь? — с грустью в голосе спросил отец Николай, виновато и как-то беззащитно посмотрев на князя.

В глазах священника плескалась такая затаенная боль, что Константину стало не по себе.

— Да что ты, отче? — перепугался он. — Как на духу говорил, искренне. Если теперь я когда-нибудь еще так расслаблюсь, то этот разговор припомню и сам себе все повторю. Для убедительности. Честно-честно.

— Верю, — помолчав, откликнулся священник. — А лучше бы забыл, — порекомендовал он и пожаловался: — Стыдно-то как, господи. Ты бы только знал, Костя, как мне стыдно, что я сорвался. И нашел же ведь на ком отыграться, балбес?! Это ведь совсем без ума надо быть, чтоб так вот… Словом, барахло я, а не священник. А еще княжий наставник, — протянул он ехидно. — Так, шаромыга в рясе. Не-э-эт, все. Теперь все. Вот докончу дела, отстроим Рязань, и уйду я куда глаза глядят. В монастырь уйду, решено.

— В женский, — невозмутимо добавил Константин.

— Это еще почему? — оторопело уставился на своего собеседника отец Николай.

— А у тебя с ними лучше всего получается, — спокойно пояснил Константин.

— Ты на что это намекаешь? — нахмурился священник.

— Да ни на что я не намекаю. Прямым текстом говорю, куда уж яснее. Я эту картину не раз наблюдал. Идет баба в церковь вся измученная, работой непосильной изнуренная, да еще и мужем битая. А из церкви, после твоей проповеди и исповеди, на нее поглядеть, так и не узнаешь — чисто мадонна рязанская. Сразу видно, что человеку опять жить хочется. Да ей же родная мать столько ласковых слов за всю жизнь не наговорила, сколько ты за один присест. А идет-то когда — лицо светится, как у богородицы на иконах рублевских, глаза лучатся, улыбка солнышком брызжет. Ты сам разве не замечал? — заговорщически толкнул священника в бок Константин.

— Не-э-эт, — озадаченно протянул тот, качнувшись от увесистого тычка собеседника, непонимающе крякнул и задумчиво произнес: — Врешь ты все. Брешешь как сивый мерин. Мадонну еще какую-то приплел, богохульник. Да, — спохватился он. — Нам до Рублева-то еще полтора века жить надо, ведь не родился он. Где же ты, интересно, его иконы мог узреть?

— Как где, — не моргнув глазом ответил Константин. — Ты про музеи чего-нибудь слыхал вообще? Про Третьяковку, например? Хотя где там тебе в твоей деревне.

— Ну это ты уж меня совсем, — буркнул священник. — И слыхал, и хаживал неоднократно.

— Возможно, и хаживал, — не унимался Константин. — Вот только больше, поди, рубенсовскими телесами любовался. Ну чего ты, кайся. Я сегодня добрый. За чистосердечное признание епитимью на тебя наложу совсем малую: прочитать пять раз на рассвете «Отче наш», да на закате десять раз «Аве Мария».

— Дурак ты вовсе, — проворчал отец Николай. — Ну какая у православных «Аве Мария»? Это ж у католиков. А у нас она «Радуйся, дево».

— А ты не обзывайся, — усмехнулся Константин.

— А я че сказал-то? — недоуменно пожал плечами священник. — И ничего такого.

— Ну-ну, — лукаво усмехнулся Константин и, поднявшись, бросил на ходу: — Пойду гляну, а то что-то больно долго Миньки со Славкой нет. Они ж у меня столуются. Сейчас придут, и я кое-что подкину. Пока ты тут меня… — он осекся, закашлялся, выгадывая время, но нашелся быстро, — вдохновлял, идейка одна возникла. Как раз на четверых. Как придут, так вместе и обсудим.

— Вот это совсем другое дело, — одобрил священник. — Давно бы так. А то разнюнился, понимаешь.

— Все, отче, — заверил своего духовного наставника князь, стоя на пороге трапезной. — Как в песне: было и прошло. Мы же ряжские — мы прорвемся. Верно я говорю?

— А то! — горделиво вскинул голову отец Николай.

Вместо эпилога Миссия выполнена?

Мы думали — все завершилось И кончилась эта стезя. Едва же концовка открылась, Мы поняли, что б ни случилось — Остаться нам надо. Иначе нельзя. Иначе напрасны все муки. Иначе все зря. Алена Мозжухина

Неожиданная идея, которая пришла Константину в голову, была не такой уж оригинальной и даже, как скептически заметил Вячеслав, напоминала пир во время чумы. Правда, от участия в ней — и на том спасибо — воевода не отказался…

Минька тоже не пришел в восторг от княжеского решения устроить для их четверки эдакий разгрузочный пикничок на обочине, отъехав куда-нибудь подальше от Рязани, чтоб хоть один вечер огромное пепелище не мозолило глаза. А вот от отца Николая Константин, напротив, ожидал услышать самую резкую критику в адрес этого мероприятия, но снова ошибся. Священник, наоборот, хоть и сдержанно, но одобрил и поддержал князя.

— И впрямь надобно нам так посидеть, покамест ночи еще не холодные. Опять же там река, тишина, небо со звездами — на благость вечную хоть полюбуемся, а дела мирские за вечер никуда от нас не денутся, — рассудительно заметил он, но сразу же предупредил Константина: — Только особого веселья не жди, ибо с душой не совладать. А вот посидеть слегка, на костер полюбоваться, медку малость испить под добрую закуску — оно всем на пользу пойдет. Да и выговориться кое-кому не помешает, — добавил отец Николай, выразительно глядя на Вячеслава.

Особого веселья и впрямь не получилось. Впрочем, не особого тоже. А чего веселиться-то, когда возвращались в Рязань как герои, а приехали на пепелище. Лихо приложила их судьба мордой в грязь, ничего не скажешь. Утирайся теперь, княже, отмывайся, коль сумеешь, воевода.

Минька-то вроде бы отличился совсем в хорошем смысле — как-никак именно его выдвиженец, который оставался на Ожске, не только ничего не похерил, а, напротив, еще и спас город, а кроме того, не допустил, чтобы Гремислав прихватил со склада гранаты и порох. Но уж больно близко по молодости лет ему легла на душу трагедия Рязани.

Отец же Николай хоть за свою прожитую полусотню и насмотрелся всякого, но такой массовой гибели людей видеть ему ни разу не доводилось. Опять же и сердце у него всегда было жалостливое и отзывчивое к чужому горю.

Словом, с шутками да весельем не очень-то. Правда, когда тяпнули по третьей чарке медку — а емкость у питейных посудин ненамного меньше граненого стакана, — хоть малость отлегло от души. Не совсем, конечно, но и на том спасибо.

— Назад хочу, — первым поднял сокровенную и находящуюся под негласным запретом тему возвращения Вячеслав. — Не могу я здесь больше. Стыдно людям в глаза смотреть. Все время такое ощущение, что мне вслед все плюются.

— И я тоже, — поддержал его Минька. — Полжизни бы отдал, чтобы снова в своем НИИ оказаться: тишина, покой и… никаких покойников.

— Да-а, пусть и немой укор на лицах, а все равно чувствуется. Спасибо, что хоть в открытую не спрашивают: где ж ты был, княже, почто не уберег? — внес свою лепту и Константин.

— Они так на всех глядят, кто о ту пору во граде не был, — дипломатично заметил отец Николай. — Может, в чем-то и был твой недосмотр, княже, да и твой, воевода. К тому ж, как на грех, и Ратьша упокоился, царствие ему небесное, — перекрестился он. — Однако мыслю я так, что это в назидание нам господь послал, чтоб не возгордились чрезмерно. Сами, поди, помните, какими гоголями в Ряжске возводимом стояли да как чванились.

— А тем кто погиб и кому он такой ад при жизни устроил, — в наказание? — усомнился Вячеслав.

— Бог не сотворил смерти и не радуется погибели живущих, ибо он создал все для бытия, и все в мире спасительно, и нет пагубного яда, нет и царства ада на земле, — кротко ответствовал священник. — А может, как знать, вразумление это и испытание нам… — задумчиво протянул он.

— Хорошо вразумление, — хмуро откликнулся Минька.

— Блажен человек, которого вразумляет бог, и потому наказания вседержителева не отвергай, ибо он причиняет раны и сам обвязывает их; он поражает, и его же руки врачуют.

— Не видел я, чтоб он кого-то врачевал. Одна Доброгнева, бедненькая, только и шуршит, — вновь не согласился изобретатель.

— И что-то больно много испытаний сразу навалилось, — мрачно добавил Константин. — Сперва Ярослав, потом Гремислав. У спортсменов и то передышки бывают, а тут…

— Ему виднее, — пожал плечами священник. — Стало быть, верует он в нас, что сможем, выдержим. У меня ведь тоже с этими домовинами да отпеваниями не нервы, а сплошные тряпки стали. Иной раз зайдешь в алтарную комнату за святыми дарами и чувствуешь, что нет больше сил, кончились, а потом толкнешь себя в бок — мол, надо, — глядь и появились. Вернуться, конечно, хорошо бы, кто ж тут спорит. От этого никто бы из нас не отказался, но и это не нам решать. Так что ни к чему травить душу да рассуждать о несбыточном. Придет срок — вернет, не сомневайтесь.

— Поскорей бы, — мечтательно вздохнул Вячеслав.

— Только через восемь лет, если исходить из возрастных критериев, — печально заметил Минька, с тоской заглядывая в свой пустой кубок. Из педагогических соображений — малец же еще годами — ему спиртное урезали, ограничив до одной посудины.

— Восемь с половиной, — уточнил Константин. — Ладно, давай еще плесну. — И, смилостивившись над изобретателем, щедрой рукой налил до половины.

— Губишь гения, топишь в алкоголе, — проворчал Вячеслав, пытаясь сменить грустную тему и взбодрить народ незатейливой шуткой. — А потом удивляются — и почему на Руси что ни талант, то алкаш? Да потому, что их родной князь с малолетства спаивает.

— Так я немного, — повинился Константин и предложил: — Давай и тебе налью.

— А я больше не хочу, — мотнул головой воевода. — Правда не хочу. Не то настроение, чтобы квасить от души. Нет, ты все равно молодец, — заторопился он, заметив, как огорченно вытянулось лицо друга. — И правильно сделал, что нас здесь собрал. Конечно, камень с души не снял, но вес его поубавил, причем явно не за счет спиртного. Только время уже позднее, а мы ж собирались рано поутру вернуться в Рязань.

— Да тут и пяти верст не будет, — возразил Константин. — Все успеем — и выспаться, и добраться вовремя.

— Кто успеет, а кто и нет. Мне к заутрене надобно, стало быть, и вовсе чуть свет вставать, — поддержал воеводу священник.

— Точно, — сладко зевнул Минька, потягиваясь и озирая окрестности. — Место ты, конечно, славное выбрал, Костя. — Демократичный изобретатель обожал хотя бы наедине обращаться безо всяких титулов, чтоб, как он говорил, «власти не разбаловались». — Один вид на Оку чего стоит. Жаль, что осень стоит, а то я бы завтра поутру прямо вниз по косогору и бултых в воду. Лепота.

— Да и зябко становится, — поежился отец Николай, украдкой растирая руки.

При сырости его раны от гвоздей начинали ныть, ладони нещадно ломило, и хотя священник старательно скрывал свое недомогание, но Константин все равно заметил это и больше не стал никого уговаривать.

— Тогда по шатрам, гости дорогие, — бодро подал он команду.

— Может, все в одну палатку завалимся? — предложил Минька. — Теплее будет. Замерзнешь ты там у себя в одиночестве.

— Нельзя, — сожалеючи вздохнул Константин. — Дружинники из дозора утром обязательно увидят, как я из вашего шатра выполз, и не поймут.

— Есть такое слово — субординация, — наставительно добавил Вячеслав. — По идее, и мне тоже надо бы отдельно ложиться, но третьей палатки у нас нет, так что придется пустить тебя к себе, дурилка ты картонная, а то к утру все твои гениальные мысли замерзнут напрочь. Ты горд, что министр обороны тебя так осчастливил? — сурово осведомился он у изобретателя.

— А ты счастлив, что тебе министр по науке возле себя немного подремать разрешил? — нашелся Минька, ныряя во второй шатер.

— Вот и возьми его за рубль двадцать, — одобрительно хмыкнул Вячеслав, залезая следом.

Последним туда забрался отец Николай.

Константин, вздохнув, направился в свой персональный шатер. Замерзнуть не боялся — имелись там и одеяла, и подушка, а пол устилали теплые звериные шкуры, но все равно было как-то одиноко. Он даже немного позавидовал друзьям, которые сейчас могут переброситься парой слов.

Правда, заснул князь на удивление быстро, но и проснулся неожиданно рано. Чуть полежав, в надежде что сон вот-вот вернется обратно, и ощутив, что, как ни удивительно, но организм полностью отдохнул, хотя времени прошло всего ничего, решил встать. Полог оказался немного сдвинут, и в образовавшийся небольшой проем было хорошо видно, что рассвет только-только начал накладывать свои мягкие, приглушенные краски на ночное полотно.

Решив встретить восход солнца, а потом вновь попробовать прилечь и снова уснуть, он не спеша натянул мягкие сафьяновые сапоги прямо на босу ногу и как был, в одной нижней рубахе и тонких льняных штанах, вылез наружу. Кругом царила гробовая тишина. Кузнечики с цикадами уже умолкли, а птицы пока не проснулись. Даже воды широкой Оки казались застывшими на месте.

Природа замерла в нетерпеливом ожидании, чем закончится эта вечная борьба света с тьмой, чтобы спустя несколько минут весело пропеть славу победителю. И только рваные клубы предрассветного тумана, дымкой разрывов каких-то бесшумных снарядов вяло ползли по речной глади.

И тут же что-то остро кольнуло у Кости в груди. Это было неясное и неуловимое предчувствие грядущих перемен. По какому-то наитию он подошел поближе к обрывистому краю крутого берега, а в следующее мгновение увидел то, что речным туманом назвать было никак нельзя. Огромный белесый ком, слегка вращающийся наподобие веретена, только с более тупыми концами и поблескивающий в своей глубине чем-то ослепительно-ярким, похожим на электрические разряды, клубился напротив стоящих палаток, зависнув над водой в двух шагах от речного берега.

Это было то, на что Константин совершенно не рассчитывал. Таинственная машина времени нетерпеливо ожидала своего пассажира, чтобы бережно отвезти его к знакомому причалу, установленному в конце двадцатого века. Там, в тамбуре пассажирского поезда, все выглядело несколько иначе, а может, Константин просто не успел ничего толком рассмотреть, но сейчас он твердо знал — это оно.

Сказать, что сам пассажир обрадовался, — все равно что не сказать ничего. Легкость, почти невесомость, которая наполнила его тело безумным восторгом, понесла Костю как на крыльях навстречу долгожданному посланцу неведомых, но могущественных сил. В тот миг ему казалось, что при желании он вообще может подобно птице слететь с кручи на долгожданную встречу с тем, с чем он в ближайшие годы увидеться не надеялся. Однако из опасения в самый последний момент все испортить прыгать с обрыва без пяти минут учитель истории не стал, а сбежал вниз по тропинке, ведущей как раз к тому самому месту, где вращался белоснежно-пушистый ком.

Почти добежав до берега, он резко притормозил:

— А как же все остальные? Их ведь тоже надо забрать, — растерянно обратился он к веретену, которое продолжало все так же неспешно вращаться, игнорируя вопрошающего. — Нет, так не пойдет. Ты малость погоди, а я мигом, — попросил Константин и рванул вверх по косогору, ежесекундно оглядываясь назад — не исчезла ли долгожданная карета из будущего.

И вновь, едва взобравшись наверх, он резко сбавил скорость. Новая неожиданная мысль пришла ему в голову, причем была она настолько неприятной, что Костя даже зажмурился, представив дальнейший ход событий.

Итак, сейчас он отсюда уйдет, вернувшись в двадцатый век. Испытание закончилось, эксперимент завершился. Сдал ли Костя экзамен тому неведомому и равнодушному, что неотступно наблюдало за всем его поведением здесь, — неизвестно, но это не институт, и повторной попытки ему все равно не предоставят. Ладно, пусть так. Он сделал все, что мог, и остальное от него не зависит. Но ведь что получается? Он-то вместе со своими товарищами уйдет обратно, а кто вернется в его тело? А вернется — он это твердо знал — бабник, алкоголик и психопат, у которого все мысли нацелены на девочек, пьянки и гулянки. И что прежний владелец начнет здесь вытворять, после того как Костя преподнес ему в единоличное правление почти все Рязанское княжество?

— Ты не спеши, — сурово обратился он к ленивому кому, продолжающему свое спокойное вращение. — Тут надо как следует подумать, не торопясь.

А поразмыслить и впрямь было над чем. Всего через шесть лет Русь ждала первая, но, к сожалению, далеко не последняя встреча с могучим и коварным врагом. Для попытки объединить всех времени в обрез. Удастся или нет — вопрос другой, но просто так уйти сейчас, в такие предгрозовые годы — это было хуже, чем трусость. Это было равнодушие, граничащее с самым подлым предательством.

Вдобавок оставалась еще и беззащитная Рязань, над которой вновь нависла туча с севера, ибо Малой сообщил ему, что его тезка, Константин Всеволодович, волею божьей помре, а это означало, что теперь у Ярослава развязаны руки. Да, великим князем Владимиро-Суздальского княжества станет Юрий, но он всегда шел на поводу у своего брата, следовательно, если сейчас покинуть этот мир, то…

Об остальном не хотелось и думать, ибо по сравнению с Батыем нынешний пожар его столицы даже не цветочки, а так — мелкие травинки. Зато через двадцать лет придут не просто ягодки — арбузы.

И Костя почувствовал, что если он сегодня отсюда уйдет, то потом всю жизнь будет сознавать, что поступил как распоследний подонок. Вернуться, конечно, очень хотелось, но…

Перед его глазами медленной чередой вдруг проплыли десятки лиц, ставших такими родными и близкими за последние полгода: удивленных, встревоженных, напуганных столь резкими переменами в характере рязанского князя, а уж что будет с сыном Святославом, с маленьким Светозаром, Доброгневой, волхвом Всеведом, ему и вовсе не хотелось представлять, к тому же и так все было ясно без слов.

Но и с остальными тоже ничего утешительного. К примеру, Любомира обязательно загонят на кухню, будет помогать матери ворочать котлы, а парень уже сейчас в любую щель без масла пролезет, да и к языкам у него просто-таки необыкновенные способности. Спасителя Ожска Сергия заставят пахать землю, норвежцы во главе с Эйнаром уйдут куда глаза глядят.

А то, что Костя перебил почти всех бояр, так его преемник по телу назначит новых, еще дурнее. И одна лишь надежда, что в результате неосторожного обращения с новыми видами оружия сам князь взлетит к чертовой матери на воздух. Если же нет, то в очень скором времени здесь, на рязанских просторах, заварится такая кровавая каша, что только держись.

Словом, по любому раскладу выходило, что в данный момент ему, Константину, как главному шеф-повару, никак нельзя выпускать поварешку, то бишь бразды правления, из собственных рук.

Он решительно повернулся спиной к заметно увеличившемуся белоснежному цилиндру, диаметр которого достигал уже трех метров, и приказным тоном бросил через плечо:

— Троих заберешь, и хватит с тебя. А я пока тут побуду, доделаю кое-что.

Однако его решительный шаг вскоре замедлился, и возле палатки, где безмятежно спали его друзья, Константин вновь застыл в нерешительности.

«Сейчас я их отправлю, а сам с чем останусь? — мелькнула опасливая мыслишка с еще более тревожным и неприятным продолжением: — А если не будить? Оно ж минут через пяток, ну самое позднее через полчасика исчезнет само. Не будет же оно бесконечно крутиться целый день на глазах у всех — вот никто и не узнает. С другой стороны, отца Николая можно было бы и отправить. Без него хоть и будут проблемы, но разрешимые… Впрочем, и Славку тоже. Конечно, без такого специалиста в военном деле мне придется ой-ой-ой как несладко, но… А вот без Миньки совсем швах. Без его идей по перевооружению придется худо. И вообще, что я в одиночку сделаю? Тут же работы непочатый край! Я ж разорвусь на части и все равно ничего не успею. Ведь не ради самого себя их оставляю, ради всей Руси. Три жизни на одной чаше весов против сотен тысяч на другой — все логично».

Казалось, решение принято, можно помахать пушистой спирали рукой и идти спокойно досыпать, но что-то продолжало держать Костю у полога палатки. К чувству, что он все решил логично и правильно, как к бочке с медом, примешивалась простая и ясная мысль, черная будто деготь, что он все равно поступает несправедливо по отношению к своим друзьям, и настолько, что впоследствии не сможет даже посмотреть им в глаза.

— А ты гад, оказывается… — задумчиво протянул он, обращаясь к самому себе, и почему-то вспомнил чеканную строку в одном из стихотворений любимого им Евтушенко: «Он, веря в великую цель, не считал, что средства должны быть достойны величия цели».

Правда, адресовались они не Косте, а Сталину, но только теперь получалось, что они с усатым гением всех времен и народов оказались на одной доске. Ведь если он сейчас не разбудит своих друзей, не отправит их назад, то уподобится Иосифу Виссарионовичу в самом худшем, что только имелось в его характере.

— Ну уж дудки, — фыркнул он и оптимистично заявил сам себе: «И без них справлюсь. Можно подумать, что на них свет клином сошелся. Вон сколько народу на Рязанщине — и умных, и талантливых, и башковитых, — только идеи им вовремя подкидывай. Того же Сергия взять. И, кстати, кто знает — если я им все расскажу, глядишь, сами последуют моему примеру, а коль сами — то совсем другое дело. Это можно. Об обстановке напомню тревожной, распишу, какие они незаменимые, — должна же в них совесть проснуться, патриотизм взыграть, черт подери!» — И он, откинув полог, весело заорал в темноту: — Рота, подъем! Учения закончились, пора по домам!

Почти сразу же он увидел, как из полутьмы к нему двинулись три неясные фигуры. Что-то было не так в том, как быстро они проснулись и молча, не задавая вполне естественных в такой ситуации вопросов по случаю столь раннего подъема, виновато прошмыгнули на выход.

— Ребята, а у меня новость, — громко заявил Константин, продолжая недоумевать по поводу странного поведения своих спутников. — Сейчас я вам кое-что покажу. Но для начала повернитесь-ка дружненько вон к той тропинке и пошли за мной.

— Заметил все-таки, — буркнул еле слышно себе под нос Славка, на что Минька тут же откликнулся шепотом:

— Он же не слепой.

Далее они спускались молча, причем расстояние от Константина, идущего первым, до Славки, идущего вторым, увеличивалось с каждым шагом, и к тому времени, как их князь почти сошел на берег, его спутники оставались еще на середине спуска.

— Ну что, твердо решили? — обернувшись к бредущим за ним Минькой и отцом Николаем, строго спросил Вячеслав. — Не передумали, орлы?

— Сам не передумай, — сердито огрызнулся Минька, а священник благодушно добавил:

— Коли на сердце легко от принятого решения, стало быть, оно верное, и менять его негоже.

Окончательно спустившийся почти к самой воде Константин, находясь уже в двух шагах от клубящегося веретена, простер к нему руку и торжественно произнес, обернувшись к остальным:

— Вот то, в чем мы сюда приехали. Эта карета прибыла за нами. Дождались вы наконец, ребята.

Поначалу он хотел обратиться к ним с краткой речью относительно того, что хоть эксперимент и закончился, но остается Русь, которая сейчас как никогда нуждается в их помощи, в том, чтобы кто-то попытался ее объединить. Именно поэтому лично он остается, а что касается их, то каждый должен решить этот вопрос сам, и пусть им подскажет совесть.

Однако, дойдя до середины тропинки, Константин опустил слова насчет совести, придя к выводу, что никакого морального давления оказывать не будет. Сами пусть решают, без подталкивания.

А еще чуть погодя ему неожиданно вспомнилось зареванное мальчишеское лицо Миньки в момент их первой встречи и его исполосованная плеткой, вся в красно-багровых рубцах спина. Всплыл в памяти затравленно-отчаянный взгляд Славки, окруженного его дружинниками и желающего лишь подороже продать свою шкуру; измученно-страдальческие глаза отца Николая, жаждущего понять, что с ним стряслось и почему господь ниспослал ему столь тяжкое, а главное — непонятное испытание. А гвозди, вбитые в ладони, а побои в порубе у Глеба, а Хлад?..

И Константин пришел к выводу, что его друзьям и без того хватило выше крыши. Они честно трудились и давно заслужили свои билеты на обратную дорогу. Следовательно, он им вообще ничего не скажет о том, что остается. И тут же, будто только и дожидалась его решения, на ум пришла ловкая мыслишка о том, как лучше все это сделать. Но при взгляде на хмурые лица друзей у Константина невольно вырвалось совсем другое:

— А в чем дело, ребята? Что-то лица у вас какие-то нерадостные. Вы что, ничего не поняли?! Все! Закончились все ваши муки! Конец!

И, подойдя к каждому, крепко обнял их по очереди. Ответные вялые движения были невразумительным ответом энергичным пожатиям. Искренне продолжая недоумевать, что случилось с народом, Константин бодро распорядился:

— Пойдем, я думаю, по старшинству. Сначала отец Николай, затем Славка, потом Минька, ну а уж я замыкающим. Давай, отче. Прокладывай путь с божьим именем на устах. — И пошутил, видя его нерешительность: — Если думаешь, что эта штука — дело рук сатаны, то можешь ее перекрестить. Полагаю, она не обидится. Ну? Что же ты?

Священник продолжал стоять на месте, грустно глядя на Константина.

— Давай, пора, — настойчиво дернул Минька за рукав стоящего рядом с ним Вячеслава, но тот только досадливо отмахнулся от него:

— Да погоди ты. Дай с мыслями собраться.

— Ты это о чем? — не понял Константин. — И вообще, я что-то вас никак не пойму: вы рады тому, что все кончилось, или нет?

— Тому, что испытание, ниспосланное господом, завершилось, конечно же рады, — степенно ответил отец Николай. — Но пока жив человек — они не окончатся. Уйдут одни — грядут им на смену новые. И как знать, возможно, и сейчас пред нами тоже испытание.

— Это какое? — вновь не понял Константин.

— Испытание выбором, — пояснил священник. — Какой мы путь ныне изберем, ибо перед нами вновь две дороги открыты, и в нашей воле избрать любую из них. Господь же лишь безмолвно зрит — на какую из них мы встанем, по какой пойдем.

— А-а… где вторая? — насторожился Константин.

— Здесь остаться, — кратко ответствовал отец Николай. — Сей путь более труден… — Он поморщился от нестерпимой тянущей боли, внезапно вспыхнувшей в обеих ладонях, но, заметив тревогу на лице Константина, виновато улыбаясь, пояснил: — То от утренней сырости с реки. Сейчас пройдет. А что касаемо сего пути, то хоть он и тернист безмерно, да уж больно благодатна нива. Сколь семян добра и любви в души невинные тут можно посеять. К тому ж получается, что я, шагнув туда, вдругорядь священнический сан с себя сложу, притом на сей раз добровольно, а сие уж и вовсе никуда не годится.

— Та-а-ак, — озадаченно протянул Константин, не зная, что сказать и как возразить, и повернулся к Вячеславу: — Я гляжу, ты тоже вроде как не намерен туда нырять?

— Вообще-то да, — подтвердил тот. — Видишь ли, княже, — начал он смущенно, но его тут же перебили:

— Пора уж забыть про это обращение. Через пару минут я вновь стану обычным учителем истории Константином Николаевичем Орешкиным. И все. Превращусь… — Он прищурился, пытаясь быстро найти в памяти нужное слово, и, вспомнив его, с улыбкой продолжил: — В обычного шпака.

— Ну это тебе можно забыть, — не принял его веселого тона Вячеслав. — А нам — мне, во всяком случае, — рановато. Дело в том, что моя мамочка всегда настаивала, чтобы я ничего не оставлял на тарелке. Очень она у меня мудрая. Кашку доедать за собой надо, а дела доделывать. Ты мне чего там в лодке орал, когда мы к Рязани подплывали, в чем винил? — прищурился он.

— Ну-у… чего сгоряча не скажешь, — смущенно протянул Константин.

— Ты-то сгоряча, а я всерьез их принял. Да и прав ты был. В первую очередь моя это вина, мне ее и исправлять. Покойников к жизни я, разумеется, вернуть не смогу, но кое в чем помочь людям сумею. Да и других дел здесь осталось столько, что за всю жизнь не расхлебать. Вон и зама у меня нет достойного. Кому я все доверю? Один раз ненадолго отлучился — и пожалуйста, до сих пор головешки дымят на тризне братской. Нет уж, хватит с меня. Так что я останусь.

— И доблестных вооруженных сил не жалко? — осведомился Константин. — Они ж без тебя пропадут. Внутренние войска в первую очередь. Присяга опять же.

— А я от присяги не отступал, — отрицательно покачал головой Вячеслав. — Как служил Руси, так и буду. Только там меня называли ротным, а здесь — воеводой, вот и вся разница. К тому же мне эта армия больше по душе. Здесь я занимаюсь настоящим делом, без бумажек, отчетностей, планчиков и прочей ерунды. Ты знаешь, кстати, в чем самая главная разница между покойным Ратьшей и генералами нашего с тобой времени? — чуть отклонился он от основной темы и тут же пояснил: — Да в том, что он питался не в генеральском зале, а хлебал из одного котла со всей дружиной. И спал он, как все простые ратники, на голой земле, седло под голову подложив. И дачу для себя Ратьша дружинников никогда бы строить не заставил.

— У него в деревеньке смерды на то имеются, — возразил Константин.

— Имеются, — не стал спорить Вячеслав. — Но даже если бы их не было — у него и в мыслях не возникло бы своих воинов припахать. И для него, да и для всей дружины война — это работа, а перемирие — типа отпуска. А у наших генералов, да и у всей армии, война почему-то стала вроде экстремальной ситуации, а основная работа — в мирное время. Потому и бумажками ненужными друг друга заваливают, потому и офицера обматерить, не говоря уж о солдате, для них раз плюнуть…

— А критика-то вся эта к чему? — осведомился Константин.

— Да к тому, что если я здесь хоть что-то хорошее сделаю, то там, глядишь, тоже плохого поубавится. Опять же престиж, — улыбнулся он. — Здесь уважение оказывают в первую очередь именно мне, как воину, а не какому-нибудь Дубинскому, Осинскому или Индюшинскому, вся заслуга которых — самое обычное воровство, только в особо крупных масштабах. И потом, каждый настоящий военный всегда карьерист. В хорошем смысле этого слова, разумеется. А ты мне сейчас предлагаешь сложить с себя пост министра обороны и добровольно поменять маршальские погоны на капитанские. Какой же дурак на такой размен согласится?

— А прохожие в Рязани, которые вслед плюются?

— Так это же мои галлюцинации. На самом-то деле никто ни разу не плюнул. Наоборот, благодарят только да благословляют. К тому же, — он вздохнул и посмотрел на Константина с некоторым сожалением, будто на несмышленыша, да еще и слегка туповатого, — ты же сам говорил — через шесть лет Калка будет, а через двадцать Батый на Русь заявится. По-моему, одного этого довода больше чем достаточно, чтобы остаться. Хотя зачем так далеко ходить, когда тут совсем рядом проблема назрела. Не хотел я тебе вчера говорить, чтоб вечер окончательно не загубить, но придется. Я тут кое-какой агентуркой обзавелся. Замов-то не завел достойных, вот и совмещаю должность министра и начальника генштаба, а генштаб без разведки глух и слеп. Так вот, по данным моего ГРУ, во-первых, в Ростове скончался Великий Владимирский князь Константин, а во-вторых — Юрий собирает войска. Куда пойдет — пока неизвестно, но думается, каковы бы ни были его планы, а Рязань в них все равно стоит на первом месте.

— Даже если бы она первоначально стояла на втором, то Ярослав непременно внес бы свои коррективы, тем более что собирается это ополчение именно по его настоянию, — грустно произнес Константин. — Все настолько серьезно, что по данным моей агентуры, коей я тоже обзавелся, они уже отправили посольство в степь, к бывшему шурину Ярослава, хану Юрию Кончаковичу. Надо полагать, речь идет о совместных действиях.

— Ну и о каком отъезде тогда говорить? — усмехнулся Вячеслав. — В одиночку я, конечно, никто, а вместе, — он приобнял стоящих по бокам от него отца Николая и Миньку, — мы сила.

— То есть ты тоже решил остаться? — изумленно повернулся к юному Эдисону Константин. — А как же полжизни за НИИ без покойников?

— Что значит тоже? — хмыкнул Минька. — Я, между прочим, эту штуку самым первым увидел. Вы все еще дрыхли без задних ног, включая некоего храпящего князя, а я…

В первые секунды изобретатель, едва только почувствовав, а потом и сообразив, что именно перед ним находится, чуть не запрыгнул внутрь марева, и лишь затем, опомнившись, побежал будить остальных. Поначалу все трое ликовали и радовались появлению этого загадочного клубка-веретена, но уже спустя минуту не сговариваясь, но почти одновременно вдруг помрачнели, многозначительно переглянулись и, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить спящего по соседству Константина, нырнули в свой шатер на совещание. Причем за все время краткого «совета в Филях» каждый из них пытался уговорить остальных двух, что только у него самого дела здесь настолько важны, что добить их до конца может лишь он сам, а остальные пусть отправляются назад.

Придя же к окончательному пониманию того, что каждый из них твердо настроен остаться, заговорили о Константине. В конце концов и здесь пришли к единодушному выводу, что без «своего» князя придется туговато, но, с другой стороны, он столько натерпелся в этом мире, что можно разве только деликатно намекнуть ему на всю нецелесообразность ухода, а там как он решит. Кто будет делать этот тонкий намек — сговориться не успели, поскольку переговоры были прерваны внезапным пробуждением самого Константина. Поэтому сейчас на прямой вопрос «А что было дальше?» последовал уклончивый Минькин ответ:

— Остальных я разбудил. Поначалу обрадовались, а потом каждый про свое вспомнил. Ну про то, что не доделал. Короче, нельзя нам сейчас уходить, никак нельзя. Вот и решили мы все трое остаться. Тебя разбудить хотели, да ты и сам к тому времени встал.

— Стало быть, и у тебя недоделанное осталось? — уточнил Константин.

— Ну ты хоть и князь, а тупой, — возмущенно протянул Минька и ехидно поинтересовался: — С того года начнем. Ну-ка, честно ответь, ты без моих гранат до Перуновой рощи добрался бы?

— До дубравы, — уточнил Константин, на что Минька досадливо отмахнулся:

— Один хрен. Короче, до леса. Так как?

Ничего не оставалось, как согласиться:

— Вряд ли.

— Да не вряд ли, а ни за что, — поправил Минька. — А Глеб держал бы тебя так долго в живых, если бы ему их секрет не нужен был? — И вновь, не дожидаясь ответа, продолжил: — Фигушки. А тот же Сергий без арбалетов, которые мы с Мудрилой состряпали, да без гранат смог бы банду Гремислава остановить? Так мне что, дальше перечислять, про стекло, бумагу, монеты, ордена или как?

— Или как, — быстро сказал Константин.

— То-то, — удовлетворенно улыбнулся Минька. — А ведь это только начало оружейно-технической революции на Руси. На самом-то деле тут пахать и пахать. Гранаты с арбалетами — семечки, — он пренебрежительно махнул рукой, — они даже не первый этап, а так, предварительный. Мы уже сейчас, совсем скоро, пушки лить начнем, а дальше еще хлеще: динамит, нитроглицерин, противопехотные мины, стрелковое вооружение. Словом, работы и правда непочатый край. А без этого оружия твое объединение всех князей и Славкина выучка всего твоего войска — при всем моем уважении к твоему верховному воеводе — это лишь тридцать процентов успеха.

— Чего-то маловато. Между прочим, твое оружие надо еще научиться эффективно использовать, так что само по себе оно на остальные семьдесят тоже не тянет, — недовольно буркнул Вячеслав, но Минька был настроен на удивление миролюбиво:

— Согласен, Слава. Тоже всего двадцать — тридцать, не больше. Ну максимум сорок. Но это в очень умелых руках. Просто все дело в том, что твои и мои проценты складываются. Стало быть, вместе это уже минимум пятьдесят или шестьдесят. Плюс вдохновенное слово отца Николая.

— А как же религия, которая опиум? — улыбнулся тот.

— Так я не о ней, а о тебе, — выкрутился Минька. — Вот они и будут еще парой червонцев к нашим. Итого восемьдесят, а это уже о-го-го.

— Иными словами, ты тоже остаешься? — уточнил Константин.

— Ясное дело, — пожал худенькими, по-мальчишечьи щуплыми плечами Минька. — Я, конечно, был бы рад уехать, — не утерпел он, чтобы не съязвить напоследок, — но вы ж без меня пропадете. Так что придется.

— На вид пацан пацаном, а понту — как у столетнего деда, — восхищенно заметил Вячеслав. — Одно слово, министр науки. Вот что может сделать приличная должность с любым недотепой.

— Ну что ж, — вздохнул Константин. — Жаль, конечно, а что тут сделаешь.

Он, не торопясь, обнял и расцеловал каждого.

— Храни тебя господь, — ласково шепнул ему отец Николай, лобызая в свою очередь князя троекратно и осеняя крестом.

— Приедешь, энциклопедию полистай. Может, о нас какая-нибудь статья появится, — тепло откликнулся на объятия Константина Вячеслав.

— А может, и ты… — начал было Минька, но, резко одернутый Славкой за рубаху, нашелся: — Может, ты в справочнике изобретений пошаришь по приезде? Ну Кулибин, Яблочков и прочие. Посмотри на «эм» — «Мокшев». Глядишь, что-нибудь засветится.

— О тебе много чего и где засветится — это я тебе гарантирую, — уверенно пообещал Константин, а вот затем он повел себя, с точки зрения друзей, несколько странно.

Вместо того чтобы направиться к лениво вращающемуся веретену, чтобы исчезнуть в его белоснежном чреве, Константин, повернувшись к нему, повелительно крикнул:

— Отчаливай! Здесь для тебя пассажиров нет. Мы на следующей лошади поедем.

— Как отчаливай?! — ахнул Минька, не веря своим ушам. — А ты сам?!

— Да я уже давно решил, что не еду. Ты вот тут процент высчитывал и дошел только до восьмидесяти. Если бы для выигрыша в лотерею — отлично, даже великолепно, а вот для победы… Короче, кроме меня оставшиеся два червонца вам навряд ли кто подкинет, так что…

— А-а-а… ты хорошо подумал? — осведомился Славка.

— Тут не думать надо, а… кашку доедать, — хмыкнул Константин. — Вместе варили, вместе и лопать станем. Или ты считаешь, что только у тебя с Минькой да отцом Николаем дел незавершенных тьма-тьмущая осталась? Если мои взять, так они все ваши с лихвой покроют, — и он улыбнулся. — Опять же ну куда я без вас, а вы без меня? Судьба свела, вот пусть она и разводит, а сам, по доброй воле…

— Но ты же весь порубленный, — горячо принялся уговаривать Вячеслав, забыв, как всего полчаса назад с не меньшей страстью убеждал всех, что самое главное — это уболтать Константина, иначе с тем придурком, который вернется в его тело, они ничего путного не сделают при всем своем старании. — Тебе и так больше всех из нас досталось.

— Может, и правда, сын мой? — робко подключился к Вячеславу отец Николай. — Сдается мне, что чаша страданий твоих и без того изрядно наполнена. Почто самому на рожон лезть?

— О моей чаше только на небесах известно, — улыбнулся Константин. — Не нам судить, в чью посудину больше налили. Ты на себя погляди. Вон, даже Христос после казни и воскрешения только месяц ходил по земле, а на второй на небо вознесся, не выдержал. А тебя, отче, помнится, аж прошлым летом распяли — больше года получается, а назад возвращаться ты все равно отказался.

— Не равняй меня и Христа, — мягко упрекнул Константина священник. — Я недостоин, ибо аз есмь лишь овца из стада его. Известно, тяжелее всего путь у первопроходца, а те, что за ним идут, по проторенной тропке следуют…

Отец Николай хотел добавить что-то еще, но был прерван отчаянным воплем Миньки, который, донельзя довольный, что все получилось так хорошо, обернулся помахать рукой белоснежному веретену и обнаружил, что оно находится уже не в пяти-шести метрах, а всего в двух шагах от них.

— Оно за нами идет! — пронзительно кричал изобретатель, показывая пальцем на веретено.

Все дружно попятились, но вращающийся белый клубок не отставал. Очевидно, бездействие людей и их дискуссии явно надоели посланцу высших сил и он решил помочь им в принятии решения. Вся четверка дружно припустилась бежать по тропинке наверх, к круче.

Преследователь поначалу гнался за ними с той же скоростью, но ближе к середине подъема стал притормаживать и вскоре остановился. Правда, обратно не повернул и наглухо перекрыл изрядный, метра два, кусок тропы. Запыхавшиеся беглецы, добравшиеся до самого верха, тоже остановились, восстанавливая дыхание и с опаской поглядывая на белое чудовище.

— Вон вы где!

Они разом повернулись на раздавшийся за их спинами знакомый голос дружинника Юрко, который, радостно улыбаясь, спешивался с коня.

— А я еще вечор с Пронска прискакал, а вас в Рязани нетути. Ну, думаю, время позднее, так что поутру к ним поеду.

— Что-то ты быстро, — удивился Константин.

— Знамо, — гордо согласился с ним Юрко и подтвердил: — Я такой. Но за мастеров, княже, ты не сумлевайся — едут ужо. Да не простые, а самые что ни на есть отборные. Просто они на лодьях по Проне спускаются, а я одвуконь, вот и опередил их малость. Как про беду во граде стольном прознали, дак за одни харчи порешили работать.

— Зворыка тебя за это известие прямо на руках сюда бы донес, — усмехнулся Константин.

— Да чего там, — засмущался Золото и осведомился: — А вы тут чего, порыбачить собрались?

Сам Юрко простого отдыха, находясь близ рыболовных мест, попросту не признавал. Нет, если попутно, так сказать, сочетая приятное с полезным, в перерывах между одним временем клева и другим — тогда совсем другое дело. А вот чтобы сидя у реки ни разу не закинуть в воду удочки — такое в его голове не укладывалось.

— Вроде того, — кивнул Вячеслав.

— А где же улов? — вертя во все стороны головой, поинтересовался дружинник с некоторой досадой — такую рыбалку упустил.

— Да мы не наловили ничего, — вздохнул Минька. — Клева не было.

— У бывалого рыбака завсегда клев есть, — заулыбался Золото.

Нехорошо было, конечно, злорадствовать над чужими неудачами, но если самую капельку, то можно. К тому же они сами виноваты — не могли подождать главного специалиста по рыбе. Зато теперь уж твердо усвоят, что в таких делах без него никуда.

«Так вы, пирожки без никто», — едва не сорвалось у него с языка, но он вовремя сдержался. То, что годилось для своих приятелей-охотников, а ныне для друзей из дружины, прозвучало бы чересчур фамильярно даже по отношению к юному, но жутко башковитому Михал Юрьичу, не говоря уж о священнике. А про верховного воеводу и тем паче самого князя и вовсе остается умолчать.

Вместо этого он добродушно предложил подсобить. Не возвращаться же им несолоно хлебавши, тем более что он здесь. Но все четверо, опасливо поглядывая на веретено, продолжающее белым матовым пятном маячить прямо на тропе, так дружно заорали в один голос «Нет!», что Юрко, немного обидевшись, настаивать не стал, уставившись на пристально высматривающего что-то в траве священника.

— Никак утерял что, отче? — заботливо спросил он отца Николая.

— Да споткнулся я там на тропке, да крест наперсный слетел, — сокрушенно промолвил священник.

— Так я щас мигом его отыщу, — радостно пробасил Юрко в искреннем желании услужить и, прыгнув на тропинку, принялся сноровисто спускаться по ней, двигаясь прямиком к центру белого клубка.

От неожиданности все на несколько секунд опешили и очнулись от оцепенения, лишь когда уже стало поздно:

— Стой!!! — разом заорали в четыре глотки друзья, но дружинник, успокаивающе заверив: «Я скоро!», уже исчез в оживившемся и явно ускорившем свое вращение клубке.

— Вот же меня бес попутал!.. — сокрушенно простонал священник. — И угораздило сказануть! Теперь из-за креста жизнь человеческую загубил.

И в это время яркий луч восходящего солнца со стороны Оки резко хлестнул по реке огненной стрелой, заставив ее воды засиять, заискриться веселой кружевной пеночкой. Невольно зажмурившись на секунду, Константин произнес:

— Жаль парня. И что он там будет делать в нашем безумном двадцатом веке?

— Да-а, не бывать ему теперь ни десятником, ни сотником, — вздохнул Вячеслав.

— И что, теперь ему не помочь? — повернулся к князю Минька.

— А как? Теперь все, хана, — печально констатировал Константин, но спустя секунду, вытаращив глаза и уставившись на тропу, воскликнул: — Батюшки-светы! Да вот он! Назад уже идет!

И тут же все увидели неторопливо возвращающегося Юрко. В одной руке тот крепко зажал цепь с крестом, а другой с силой раздирал густые белесые щупальца, которые тщетно пытались ухватить его за ноги, за руки, обвить шею, уцепиться за могучий торс. С каждой неудачной попыткой клубок белого тумана все более редел, таял и съеживался, становясь тоньше и прозрачнее.

— Ему ж помочь надо! — встрепенулся Минька. — Сейчас я в палатку за мечом…

И он уже рванулся бежать за оружием, но крепкая рука Вячеслава вовремя ухватила его за шиворот рубахи, удерживая на месте, а Константин благодушно сказал:

— Такому помогать не надо. Он сам со всем справится. — И, толкнув в бок Вячеслава, заметил: — Ошибся ты, воевода, насчет того, что десятником ему не быть.

Юрко тем временем уже взобрался на самую кручу. Туман окончательно растаял.

— После такого подвига?! — возмутился Вячеслав, хоть и с опозданием, но реагируя на слова Константина. — Ничего я не ошибся. Это ж готовый тысяцкий идет, не меньше.

А Золото тем временем уже дошел до их честной компании и, протягивая крест священнику, пробасил:

— Вот он, отче. Ты не серчай, что задержамшись. Я его токмо в самом низу и отыскал.

— Так ты весь туман аж два раза насквозь протопал? — восхищенно ахнул Константин.

— Ну да, — засмущался Юрко и добавил: — Туман-то что, пустое. Токмо в тех местах, где он клубил, как на грех, какие-то корневища все время под ногами путались. Ну, ей-богу, как живые, — поклялся он, решив, что ему не верят. — Так и норовили в рожу вцепиться.

— Ну а ты? — сдерживаясь из последних сил, чтобы не засмеяться, поинтересовался Константин.

— Дык, княже, — простодушно пробасил бывший охотник, — нешто дереву с человеком совладать? Особливо ежели он не просто смерд али охотник обычный, а в твоей дружине служит. Я их смахнул с себя и всего делов. Так они, пирожки без никто.

Первым, не выдержав, захохотал Славка, причем так громко и заразительно, что был тут же поддержан остальными. То была разрядка, столь необходимая после всего пережитого. Самая простая и самая естественная. Самая славная и самая мудрая. Ибо ничто так не продляет человеческую жизнь, как смех. Правда, это всего лишь теория, но ведь на чем-то она базируется.

— Пирожки… — стонал от приступа хохота Славка.

— Без никто… — тоненько голосил держащийся за живот Минька.

Последним, внимательно посмотрев на весельчаков и убедившись, что все они смеются именно над его присказкой, а не над неловкостью — от каких-то корней отбивался, — захохотал Золото.

Смеялся он так же, как и говорил, — гулко и басовито. Правда, ни про какие теории он и слыхом не слыхивал, а веселился потому, что русскому человеку вообще в этой жизни очень мало нужно для счастья: пребывать в добром здравии, да еще чтоб над головой солнышко яркое светило, а на земле мир царил. Ну и рядом чтоб товарищи верные были, как же без них?

Остальное же — дело наживное, как-нибудь образуется…

Для ясности, или Княжеский глоссарий

К началу XIII века Киевская Русь уже не была единым государством, но разделилась на несколько десятков удельных княжеств. Мы не будем рассказывать подробно о всех князьях, дабы не отвлекать читателя излишними подробностями, остановимся лишь на тех, кто стоял во главе основных княжеств, и на тех, кто упомянут в книге. Делаем мы это и для того, чтобы читатель мог проследить родственные связи, но, опять же чтобы избежать излишних подробностей, не станем перечислять всех жен упомянутых князей.

Дабы читатель имел общее представление о пращурах князей, о которых пойдет речь ниже, вкратце коснемся истории.

Первый раздел произошел еще при Владимире Равноапостольном, который выделил в особый удел Изяславу, старшему сыну своей жены Рогнеды (Гориславы), Полоцк. С тех пор Полоцкое княжество зажило обособленной жизнью, управляемое потомками Изяслава.

Все остальные земли принадлежат потомкам другого сына Владимира — Ярослава Мудрого. После смерти Ярослава они были разделены между старшими сыновьями. Старший, Изяслав Ярославич, получил Киев, средний, Святослав, правил в Чернигове. Младший, Всеволод, — в Переяславле, расположенном недалеко от Киева (городов с таким названием было несколько, и, чтобы отличить их, мы будем называть его Южным).

По лествичному праву старший престол переходил от брата к брату, поэтому в Киеве правили последовательно все три брата. Поскольку старшие племянники не хотели уступать отцовские престолы младшим дядьям, начались междоусобицы и продолжались до тех пор, пока в 1097 г. князья не собрались в Любече и не пришли к согласию, решив: «Всяк да сидит в отчине своей» (подразумевался город, где правили отцы и деды).

Правда, помогло это ненадолго, поскольку почти сразу междоусобицы продолжились, однако к тому времени определились основные владения потомков сыновей Ярослава Мудрого.

Внуки рано умершего Владимира Ярославича Василько и Володарь Ростиславичи остались во Владимиро-Волынском княжестве, но к началу XIII века, в котором происходят описываемые в нашей книге события, эта линия пресеклась.

Детям и внукам старшего, Изяслава, досталась Турово-Пинская земля, из-за которой у них были постоянные распри с потомками Всеволода Ярославича.

Новгород Великий сам звал князей к себе, в зависимости от того, с кем на данное время был дружен.

Основные же две линии, Святославичей и Всеволодовичей, тянулись соответственно от Святослава и Всеволода Ярославичей.

Потомки Святослава получили Черниговское княжество. К XIII веку оно уже раскололось на несколько уделов, из которых главными остались собственно Черниговское, Новгород-Северское и Рязанско-Муромское княжества.

Черниговское княжество.

В результате борьбы между Олегом и Давидом (сыновьями Святослава Ярославича) в итоге престол перешел к детям Олега — Всеволоду и Святославу, поэтому их часто именуют Ольговичи. Во время событий, описываемых в нашей книге, на престоле внуки первого из них.

Старший из внуков, Всеволод Святославич Чермный (ум. в 1215 г.). После него остались сыновья Михаил (от брака с Марией, дочерью польского короля Казимира) и Андрей (от второго брака). Кроме того, дочь Агафья, которая замужем за князем Юрием Всеволодовичем, одним из сыновей великого владимиро-суздальского князя Всеволода Большое Гнездо.

Его преемник — родной брат Глеб Святославич (ум. в 1219). Был женат на дочери Рюрика Ростиславича. Отец Мстислава и Ефимии.

Младший брат Глеба Мстислав Святославич пока сидит на уделе в Козельске. После смерти брата он следующий на очереди править. Женат на свояченице Всеволода Большое Гнездо Ясыне.

В Новгород-Северском княжестве во время описываемых в нашей книге событий правит правнук Святослава Ольговича Изяслав Владимирович. Черниговскому князю Глебу Святославичу он доводится троюродным племянником.

Рязанско-Муромское княжество было образовано после того, как племянники изгнали из Чернигова своего дядю Ярослава Святославича, младшего из сыновей Святослава Ярославича. Разделилось оно на два княжества — Рязанское и Муромское — уже при его детях, Святославе и Ростиславе Ярославичах.

В Муромском княжестве правит Давид Юрьевич — правнук Святослава Ярославича. Его дети — Юрий и Святослав.

В Рязанском княжестве правил сын Ростислава Глеб, который от брака с Агафьей Ростиславной, дочерью старшего сына Юрия Долгорукого, имел шестерых сыновей: Романа (умер бездетным в плену у Всеволода III Большое Гнездо), Игоря, Владимира, Всеволода, Святослава и Ярослава.

Константин и Глеб-братоубийца были Владимировичи. Сыновья остальных пятерых князей оказались полностью вырезанными под Исадами. Из их потомства уцелели только сыновья Ингваря Ингваревича: Ингварь (род. в 1200 г.), Давид (род. в 1202 г.), Роман (род. в 1203 г.), Глеб (род. в 1207 г.) и Олег (род. в 1212 г.), а также сын Изяслава Владимировича Александр (род. в 1216 г.).

Род младшего сына Ярослава Мудрого, Всеволода, получил во владение Смоленское, Владимиро-Волынское и Ростово-Суздальское (позже оно стало называться Владимиро-Суздальским) княжества. Периодически Всеволодовичи (постоянно враждуя с потомками Святослава) садились и на Великое Киевское княжение.

Поначалу сын Всеволода Владимир Мономах правил этими землями единолично. При его сыновьях произошел первый раздел. В результате Мстиславу Великому и его потомству досталась Смоленская и Владимиро-Волынская земли, а Юрию Долгорукому — Ростово-Суздальская.

Второй раздел случился при детях Мстислава — Ростиславе и Изяславе.

Изяслав стал родоначальником Владимиро-Волынских князей. Во время событий, описываемых в нашей книге, там правят его правнуки Даниил (род. в 1201 г.) и Василько (род. в 1205 г.) Романовичи.

Ростислав стал родоначальником Смоленских князей, которые периодически садились на великое княжение в Киеве.

Его сыновья: Роман, Рюрик, Давид, Святослав и Мстислав Храбрый.

С 1214 г. на престоле в Киеве внук Ростислава Мстислав Романович Старый. Имеет четверых сыновей: Святослава (с 1218 г. князя Новгородского), Всеволода, Ростислава и Андрея.

Смоленское княжество. После того как Мстислав Романович, княживший в Смоленске, переехал в Киев, княжеством стал править его двоюродный брат Владимир Рюрикович (род. в 1187 г.). Его брат Ростислав женат на Верхуславе, дочери Всеволода Большое Гнездо).

Отдельно следует сказать про потомство смоленского князя Мстислава Мстиславича Храброго. От брака с дочерью Глеба Рязанского Надеждой он имел сына Мстислава, прозванного Удатным. От второго брака еще двух сыновей — Давида, удельного князя торопецкого, и Владимира, князя псковского.

Мстислав Удатный с 1181 г. княжил в Торопце. В 1211 г. был призван на княжение в Великий Новгород с просьбой избавить от притеснений Всеволода Большое Гнездо. Битвы не состоялось, а в следующем году, в знак примирения, он выдал старшую дочь Ростиславу (Феодосию) замуж за сына Всеволода, Ярослава.

В 1214 г. вступился за своих братьев, сыновей Рюрика Ростиславича, которых великий киевский князь Всеволод Святославич Чермный изгнал из южной Руси. Выгнав самого Чермного из Киева и посадив там двоюродного брата Мстислава Романовича, по зову польского князя Лешко Белого пошел к Галичу, чтобы сесть княжить там.

Находясь в Галиче, выдал дочь Анну замуж за своего троюродного племянника Даниила Романовича, из-за которого поссорился с Лешко Белым. Тот предложил венгерскому королю Андрею II занять Галич для его сына, королевича Коломана, который был зятем Лешка. Мстислав ушел из Галича в Новгород, так как до него дошла весть, что севший после него в Новгороде его зять Ярослав Всеволодович довел новгородцев до страшного голода.

Он взял с собой двоюродного брата Владимира Рюриковича Смоленского и предложил старшему из Всеволодовичей Константину восстановить справедливость (Всеволод Большое Гнездо отдал перед смертью великий стол не ему, а его брату Юрию). В битве у реки Липица новгородцы, смоляне и ростовчане разбили рати Ярослава, Юрия, Святослава и Владимира Всеволодовичей.

А Мстислав Удатный решил вернуться в Галич, чтобы отвоевать у венгров это княжество.

Владимиро-Суздальское княжество. После Юрия Долгорукого в нем поочередно княжили его сыновья: Андрей Боголюбский (ум. в 1175 г.), Михаил (ум. в 1177 г.) и Всеволод Большое Гнездо (ум. в 1212 г.).

Последний от брака с дочерью чешского короля Марией Шварновной оставил после себя шестерых сыновей:

— Константин (род. в 1186 г.) — великий князь Владимирский в 1216–1218 гг., женат на Агафье, дочери великого киевского князя Мстислава Романовича Старого. Сыновья: Василько (род. в 1209 г.), Всеволод (род. в 1210 г.), Владимир (род. в 1214 г.);

— Юрий (род. в 1188 г.) — великий князь Владимирский в 1212–1216 и с 1218 г., женат на Агафье, дочери черниговского князя Всеволода Святославича Чермного. Его сын Всеволод родился в 1213 г.;

— Ярослав (род. в 1190 г.) — князь Переяславский (имеется в виду Южный) в 1201–1206 гг., князь Рязанский в 1208 г., князь Переяславль-Залесский с 1212 г., князь Новгородский в 1215 г. Женат на Ростиславе, дочери Мстислава Мстиславича Удатного, детей ко времени событий, описываемых в нашей книге, пока нет;

— Владимир (род. в 1192 г.) — удельный князь Стародубский. В браке с 1215 г. со Сбыславой, дочерью Глеба Святославича, князя черниговского. Детей ко времени событий, описываемых в нашей книге, нет.

— Святослав (род. в 1196 г.) — удельный князь Юрьев-Польский. В браке с Евдокией, дочерью муромского князя Давида Юрьевича. Детей ко времени событий, описываемых в нашей книге, нет.

— Иван (род. в 1198 г.) — безудельный князь. Ко времени событий, описываемых в нашей книге, холост.

Примечания

1

Дочь великого киевского князя Агафья была замужем за великим владимиро-суздальским князем Константином Всеволодовичем. (См. также «Для ясности, или Княжеский глоссарий» в конце книги.) — Здесь и далее примеч. авт.

(обратно)

2

Святополк I Окаянный (980 — ок. 1019) — Великий князь Киевский (1015–1018, 1019). «Прославился» в истории убийством своих братьев Бориса, Глеба и Святослава.

(обратно)

3

Здесь и далее, чтобы соблюсти равноправие и справедливость — ведь не пишем же мы Бог Сварог, Бог Перун, Богиня Мокошь и т. д., к словам бог, господь, всевышний, богородица, аллах и т. д. автор применил правила прежнего советского правописания.

(обратно)

4

Двухродный означает двоюродный, соответственно трехродный — троюродный.

(обратно)

5

В то время Лукоморьем называли низовья Днепра, то есть нынешние Таврические степи.

(обратно)

6

Итог Любечского съезда русских князей, состоявшегося в 1097 г.

(обратно)

7

Мономашичи — потомки Владимира Мономаха. В то время под их рукой были княжества Смоленское, Владимиро-Волынское, Переяславское (южное), Владимиро-Суздальское и великое княжество Киевское. Святославичи — потомки второго сына Ярослава Мудрого, Святослава. Владели княжествами Рязанским, Муромским, Черниговским и отделившимся от него Новгород-Северским.

(обратно)

8

Жена Глеба Ростиславича, прадеда юного Ингваря, Аграфена, была родной племянницей Всеволода Большое Гнездо, то есть приходилась двоюродной сестрой всем его детям — Константину, Юрию, Ярославу и прочим.

(обратно)

9

В те времена на Руси племянников именовали братанич или братанична (дети брата) и сестрич или сестрична (дети сестры). Племянников мужского пола называли также сыновцами.

(обратно)

10

Стрый — дядя, брат отца.

(обратно)

11

Новгородский князь Мстислав Мстиславич Удатный был сыном дочери Глеба Ростиславича Рязанского, то есть приходился двоюродным братом всем рязанским князьям — как погибшим под Исадами, так и Константину с Глебом.

(обратно)

12

В 1214 г. Мстислав Удатный, собрав под свою руку новгородцев и смолян (последних возглавлял Мстислав Романович Старый), повоевал черниговского князя Всеволода Чермного, сидевшего в Киеве, разбил его дружины и посадил князем в Киеве своего союзника Мстислава Романовича.

(обратно)

13

Распря.

(обратно)

14

Седмица — неделя.

(обратно)

15

Харатья — квадратный кусок бараньей или козлиной кожи, вываренной и выскобленной, на которой в то время писались документы и книги.

(обратно)

16

Двоюродный брат.

(обратно)

17

Кат — палач.

(обратно)

18

Рота — клятва.

(обратно)

19

В плену.

(обратно)

20

Купцы.

(обратно)

21

Русская Правда — свод древнерусского права.

(обратно)

22

Имеются в виду события 1207–1212 гг., когда Всеволод Большое Гнездо захватил в плен большинство рязанских князей, а в Рязани в 1208 г. усадил княжить своего сына Ярослава. Однако рязанцы не смирились и открыли партизанскую войну против владимирских наместников и тиунов, после чего в том же году Всеволод был вынужден забрать своего сына, хотя в отместку за непокорство сжег Рязань.

(обратно)

23

Подразумеваются события 1211 г., когда новгородцы призвали торопецкого князя Мстислава Удатного, чтобы он избавил их от притеснений Всеволода Большое Гнездо.

(обратно)

24

Красивая.

(обратно)

25

Зарев — июль.

(обратно)

26

Гонец, несущий печальную весть, как правило касающуюся смерти кого-либо из очень близких людей.

(обратно)

27

Договор, соглашение.

(обратно)

28

То есть неожиданным налетом. Удачный штурм назывался «взять на копье», а успешная осада — «на измор».

(обратно)

29

Ряж — конструкция из бревен, вкопанных в землю, образующая ряд ячеек, заполняемых впоследствии землей или глиной. Являлся основным элементом при сооружении деревянных стен средневековых городов Руси.

(обратно)

30

Средневековые орудия. Представляли собой тяжелые, дубовые бревна, окованные на концах железом и предназначенные для проламывания городских ворот.

(обратно)

31

Горбуша — род косы, удобной для косьбы на кочковатой местности; медяница — медный котел; лады — бочарные дощечки, клепки; полсть — кусок звериного меха на занавес; копытце — кокошник, женский головной убор; сукмяница — суконное одеяло; востола — грубая домотканая материя, дерюга.

(обратно)

32

Сеть.

(обратно)

33

Городницы — городские стены, наполненные землей; вежи — башни.

(обратно)

34

Древки.

(обратно)

35

Секиры или тяжелые боевые топоры.

(обратно)

36

Шейка — самая узкая часть наконечника копья, соединяющая перо (острие) с тулеей (трубкой), куда вставляется древко.

(обратно)

37

Подток — железная оковка на конце древка, служащая для упора в землю.

(обратно)

38

Живот — жизнь.

(обратно)

39

Хочешь мира, готовься к войне (лат.).

(обратно)

40

Гридень — дружинник младшей, как бы юношеской дружины.

(обратно)

41

«Черепаха» — вид оборонительного построения, применяемого еще в Древнем Риме и дошедшего до наших дней. Представляет собой сплошную стену из щитов, включая даже «крышу» над головами. Отсюда и название.

(обратно)

42

Платок.

(обратно)

43

Хвала, слава (в восклицательном обращении).

(обратно)

44

Юнота — ученик.

(обратно)

45

Ссоры.

(обратно)

46

Хитрый. Здесь употреблено в весьма неодобрительном смысле.

(обратно)

47

Библейское выражение, которое употребляется в отношении пустых речей.

(обратно)

48

Хорезмийский султанат — государство в низовьях Амударьи. В его состав в то время входила огромная территория — от Аральского моря на севере до Персидского залива на юге.

(обратно)

49

Женское украшение в виде подвесок.

(обратно)

50

Поршни — обувь без каблука; кожух — одежда из кожи мехом внутрь; понева — юбка; золотный аксамит — дорогая ткань, привозимая из Византии.

(обратно)

51

Рудный кашель — кашель с кровью.

(обратно)

52

Большак — глава дома, старший. Большуха — жена большака (иногда, после смерти мужа, становилась главой рода, даже при наличии взрослых сыновей, имеющих свои семьи).

(обратно)

53

Берестяница — береста, тонкая легкая кора березы. Шутка заключалась в явном противоречии имени и внешности.

(обратно)

54

На старославянском языке это слово означало любое наказание.

(обратно)

55

Сажень на Руси в XIII веке составляла примерно полтора метра.

(обратно)

56

Художеством в то время на Руси называли профессию, а особое мастерство, талант в ней именовали хитростью.

(обратно)

57

Пуд — мера веса у славян. Применялась издавна и составляла чуть более 16 килограммов.

(обратно)

58

Старинная русская мера длины, равная расстоянию между раздвинутыми большим и указательным пальцами руки, примерно 19 см.

(обратно)

59

Умбон — круглая выпуклая бляха из железа в центре щита.

(обратно)

60

Дед и бабка лешего. По виду маленькие, серые и похожие на ежей. Живут в прошлогодней листве. Бодрствуют с конца лета до середины осени.

(обратно)

61

Старый слепой дух, предводитель лесавок.

(обратно)

62

Жена лешего.

(обратно)

63

У древних славян богиня Земли, единственное женское божество древнерусского пантеона, чье изображение стояло в Древнем Киеве на вершине холма бок о бок с Перуном.

(обратно)

64

Древнеславянский рай. По поверьям, там находятся в ожидании хороших, добрых людей колодцы с чистой ключевой водой, близ которых растут благоухающие цветы, зреют на деревьях молодильные яблоки и сладко поют райские птицы. И ждет праведников такое блаженство, что время для них перестает существовать и целый год пролетает как один миг.

(обратно)

65

Очелье с аграфами — женский головной праздничный убор. Сами аграфы представляли собой трехбусинные полукольца и часто изготовлялись из драгоценных металлов.

(обратно)

66

Повойник — плотно прилегающий чепец, который носили замужние женщины; убрус — платок, который носили поверх повойника; венец — обруч из кожи или бересты, обтянутый дорогой тканью.

(обратно)

67

Рубаха была основной одеждой как у мужчин, так и у женщин. Женская была более длинной и доходила почти до ступней. Богатые горожанки носили их по две: исподнюю и верхнюю, которая шилась из дорогих тканей.

(обратно)

68

Поять — захватить, полонить, взять в плен.

(обратно)

69

Лествичное право, или лествица — порядок наследования у князей Руси, согласно которому княжество (как Великое Киевское, так и любое другое) переходило не от отца к сыну, а от брата к брату до третьего включительно. Четвертый мог получить власть только при условии, что трое старших не имели сыновей, ибо он по своим правам приравнивался (тогда говорили «в версту») к старшему сыну старшего из братьев. Также имелось правило, что дети того из братьев, который не дождался своей очереди, чтобы сесть на княжение, лишались его вовсе. Правда, этот порядок частенько нарушался уже в XII веке.

(обратно)

70

Марена (Морена, Мара) — славянская богиня бесплодной болезненной дряхлости, увядания жизни и ее неизбежного конца — смерти. Ей неугодны никакие жертвы, кроме увядших цветов, опавших листьев и угасших человеческих жизней. Именно против нее предназначался обряд-оберег древних славян, творимых в Купальскую или Русалочью ночь.

(обратно)

71

Оместник — мститель.

(обратно)

72

Оговор.

(обратно)

73

Послух — свидетель.

(обратно)

74

Поголовщина — уголовное преступление.

(обратно)

75

Имеется в виду Переславль-Залесский, расположенный во Владимиро-Суздальском княжестве. Всего же городов с таким названием на Руси того времени насчитывалось три. Помимо Рязанского и Владимирского был еще и Переяславль Южный, или Русский, который являлся столицей Переяславского княжества.

(обратно)

76

Изветник — доносчик.

(обратно)

77

Клевета.

(обратно)

78

Просинец — январь. Ниделей называли воскресенье. Богоявление — праздник крещения Христа, который отмечали 6 января (по ст. стилю). Описываемое Пименом событие происходило 9 января 1218 г.

(обратно)

79

Скуфья — у православного духовенства: остроконечная бархатная черная или фиолетовая мягкая шапочка.

(обратно)

80

Битва на Липице произошла 21 апреля 1216 г. (по ст. стилю) и закончилась полной победой Мстислава Удатного и его союзников.

(обратно)

81

Потир — литургический сосуд для освящения вина и принятия причастия. Представляет собой чашу на высокой ножке.

(обратно)

82

Братья Константина княжили в это время: Святослав — в Юрьеве-Польском, Юрий — в Суздале, Владимир — в Стародубе, Ивану, как самому младшему, своего города в княжение еще не дали.

(обратно)

83

Поезд — небольшой караван, состоящий из нескольких саней или (летом) телег. Исходя из своего предназначения именовался по-разному: свадебный поезд, купеческий и так далее.

(обратно)

84

Имеется в виду взять сверх цены столько, сколько было уговорено заранее.

(обратно)

85

Греческие монахи афонских монастырей — исихисты, — творя молчаливую умную молитву, доводили себя с помощью медитации до состояния, в котором якобы начинали видеть «фаворский свет», то есть свет, истекающий из божества, пронизывающий и творящий весь «тварный» мир. Такая молитва практиковалась только в православии.

(обратно)

86

Константин, чувствуя скорую смерть от неизлечимой нутряной болезни, примирился с братом Юрием, отозвал его из Городца Радилова, расположенного на Волге, и дал ему Суздаль, обещая передать после своей смерти и Владимирское княжение, лишь бы тот стал вместо отца его малолетним детям и не обидел их.

(обратно)

87

Синь-лал — так на Руси называли сапфир, в отличие от просто лала (рубина).

(обратно)

88

В 1208 г. владимиро-суздальский князь Всеволод Большое Гнездо вместо плененных им рязанских князей посадил на Рязанское княжение своего сына Ярослава.

(обратно)

89

Коломенка — река, приток Москвы-реки. На стыке этих рек, примерно в семи километрах от впадения Москвы-реки в Оку, стоит Коломна.

(обратно)

90

Здесь: передовые отряды, дозоры разведчиков.

(обратно)

91

Куяк — кожаная безрукавная рубаха с нашитыми на нее металлическими бляхами.

(обратно)

92

Рогатина — самодельное охотничье копье, от боевого копья отличалось широким лезвием-рожком; ослоп — палица, дубина с набитыми гвоздями, кистень — оружие, состоящее из деревянной рукояти и прикрепленной к нему на цепи гири; кольчатая бронь — кольчуга; колонтарь — кольчуга без рукавов.

(обратно)

93

Шнур, с помощью которого юбка держалась на талии.

(обратно)

94

Усмошвецы — сапожники, опонники — ткачи, швецы — портные, клобучники — шапочники.

(обратно)

95

Тульники — мастера, изготовляющие тулы (колчаны для стрел).

(обратно)

96

Златокузнецы — ювелиры.

(обратно)

97

Оборотная сторона монеты, медали; соответственно аверс — лицевая.

(обратно)

98

Штамп для изготовления монетных штемпелей. На маточник наносился рельеф различных изображений, которые на штемпеле (при его изготовлении с помощью маточника) получались углубленными. В средневековье их использовали в монетном деле.

(обратно)

99

Горлатная шапка — особого покроя шапка, служившая как бы знаком отличия для бояр (что-то типа полковничьей или генеральской папахи). Шили эту шапку исключительно из горлышек животных, отсюда и название.

(обратно)

100

Мамон, Мамона — древний языческий божок у некоторых семитских племен. Покровительствовал наживе и богатству.

(обратно)

101

В Древней Руси служил ударным оружием и одновременно с этим символом власти. Представлял собой короткое древко, на конце которого укреплялась составленная из металлических щитков головка.

(обратно)

102

Февраль.

(обратно)

103

Имеется в виду старший сын Владимира Мономаха, великий киевский князь (1125–1132).

(обратно)

104

Имеется в виду Лев Давидович Троцкий, один из главных организаторов Октябрьского переворота 1917 г. в Петрограде.

(обратно)

105

До реформ патриарха Никона это имя произносили и писали с одной буквой «и».

(обратно)

106

Юфтевые сапоги — тут Вячеслав переборщил с обвинениями — не всегда, хотя и чаще всего, действительно делали из козлиной кожи.

(обратно)

107

Стремя — железная скоба, укрепленная на передней части арбалета. При необходимости натянуть тетиву стрелок ставил оружие скобой на землю и, продев в нее ступню, обеими руками натягивал тетиву.

(обратно)

108

Так на Руси называли племена эстов, проживавших на территории современной Эстонии.

(обратно)

109

Киевский митрополит Матфей I возглавлял русскую церковь с 1210 по 1220 г.

(обратно)

110

Грудень — ноябрь.

(обратно)

111

Числобог почитался славянами как покровитель течения времени. Имел два лица: одно подобное солнцу, другое — полумесяцу. Его жрецы ведали тайные древние науки, включая счет дней, месяцев, лет. Из всех славянских богов он был, пожалуй, самым загадочным.

(обратно)

112

Славянские волхвы делились на 10 разрядов, или категорий. Всевед относился к Хранителям, но не к Ведунам, занимающимся предсказаниями.

(обратно)

113

Согласно некоторым славянским преданиям, на земле есть заповедные места, через которые богиня смерти иногда взирает на этот мир. Они запретны для людей, в том числе и для волхвов.

(обратно)

114

Озем — бог подземного царства. Сумерла — его супруга. Им угодны только мертвые — недвижимые и покорные.

(обратно)

115

Ниян (Ний) — властелин славянского ада, судья мертвых, повелитель мучений. Святилищ не имел. Во время страшных бедствий, войн или эпидемий ему приносили человеческие жертвы, но только из числа преступников, убивая их и сбрасывая в земные провалы.

(обратно)

116

Василиск — мифический чудовищный змей, который убивал не только ядом, но и взглядом, дыханием.

(обратно)

117

Пеклом славяне называли ад.

(обратно)

118

Злодий (Злыдень, Кровник, Худич) — бог вечного мучения, которое ждет негодяев в пекле. Был неистощим на всевозможные казни. Изображался в виде чудовищной змеи.

(обратно)

119

Ведьмак, согласно славянским поверьям, являлся чем-то вроде надзирателя над ведьмами, которыми управлял и которые держали перед ним отчет. Мог быть оборотнем и превращаться в разнообразных тварей, начиная от коня и волка и заканчивая мотыльком. Умел управлять пчелами, разгонять на небе тучи и многое другое.

(обратно)

120

Ведьмаки бывают двух видов — прирожденные и наученные. У прирожденных нет волос ни на голове, ни на лице. Зато у них есть небольшой хвостик с четырьмя волосками, и изображение в их зрачках перевернуто вверх ногами.

(обратно)

121

Некоторые ведьмаки действительно умели творить лишь добро — заговаривать болезни, лечить людей и животных, запрещали ведьмам делать зло, защищали от них людей и даже после своей смерти дрались на могиле с восставшим из нее мертвецом, не пропуская его в село.

(обратно)

122

Словом «маньяк» древние славяне называли падающую звезду, а ее след — белым путем.

(обратно)

123

Авось — славянский бог удачи, а также мастер по непредвиденным случайностям, которые он мастерски умеет подстроить.

(обратно)

124

Маска.

(обратно)

125

На самом деле еще меньше, поскольку Константин Всеволодович родился в 1186 г.

(обратно)

126

Явь и Навь являются, по поверьям славян, двумя мирами. Первый — земной, реальный, второй — подземный, где обитают тени прошлого: бестелесные духи и умершие предки.

(обратно)

127

Хворст — славянский бог болезней, немощей и старческой слабости.

(обратно)

128

Ребро чеканной монеты.

(обратно)

129

Зуй — задира, озорник, драчун.

(обратно)

130

На территории Владимиро-Суздальского княжества из-за обширности земель, входивших в его состав, в то время существовали две епархии — Ростовская и Владимирская, в то время как в Рязанском существовала только одна, да и та включала в себя еще и территорию Муромского княжества.

(обратно)

131

Рыбьим зубом называли бивни не только моржей и других морских животных, но и бивни мамонтов.

(обратно)

132

Ибн-Сина — арабский врач и философ (980–1037). В Европе был широко известен под именем Авиценна.

(обратно)

133

Ибн-Зохрабу Мерван — арабский врач (ум. в 1162 г.), в Европе был известен под именем Авензоар.

(обратно)

134

Аль-Суфи (903–986) — полное имя Абд-эль-Раман-аль-Суфи. Персидский астроном. Жил и работал в Багдаде. Определил степень яркости всех звезд. Трудов равных этому не было вплоть до XIX в.

(обратно)

135

Ибн-Эзра (Авраам бен Меир, 1093–1167), знаменитый мыслитель. Занимался математикой, астрономией, медициной, грамматикой, поэзией, богословием. Был основателем библейской критики.

(обратно)

136

Авраам бар-Хия Ганаси (1065–1136), астроном, философ, математик. Книга «Вид земли» посвящена его изысканиям в области географии и астрономии.

(обратно)

137

Так в то время мусульмане называли свою священную книгу — Коран.

(обратно)

138

Как ни удивительно это звучит сейчас, но тогда есть телятину действительно считалось великим грехом. Одно из обвинений, выставленных боярами Лжедмитрию в 1606 г. при его свержении с престола, заключалось именно в сомнении о некрепком православии царя и основывалось на том, что он вкушал телятину.

(обратно)

139

Гривны в разных княжествах значительно отличались по своему весу. Новгородская была самой тяжелой — ее вес составлял 204 г серебра примерно 750-й пробы — и соответственно ценилась дороже. Черниговская гривна весила 160 г, а самая легкая — киевская — около 120 г.

(обратно)

140

Простонародное название евреев у русских, украинцев, белорусов и поляков. До середины XIX в. имело нейтральный характер, как и вогул, остяк, татарин и т. д. Бранный характер стало приобретать только к концу XIX в. в связи с развитием антисемитизма.

(обратно)

141

Самоцветами в ту пору на Руси называли все без исключения драгоценные и некоторые полудрагоценные камни.

(обратно)

142

Приступок — крыльцо.

(обратно)

143

Пластина из металла или дерева с изображением какого-либо животного или птицы. Была у татаро-монголов пропуском для свободного проезда по их владениям. Высшая степень — золотая пластина с оскаленной головой тигра, возвещавшая о том, что ее обладателю каждый монгол обязан также беспрекословно повиноваться и выполнять все его приказания, как если бы перед ним стоял сам Чингисхан.

(обратно)

144

Иблис — в исламе — ангел, противопоставивший себя аллаху, дьявол.

(обратно)

145

Так говорится в Ясе, сборнике правил и поучений Чингисхана. Они были обязательными для исполнения на всей территории Монгольской империи и имели статус законов.

(обратно)

146

Поднебесная империя — Китай.

(обратно)

147

Варягостан — страны, расположенные на Скандинавском полуострове, Иберия — Испания.

(обратно)

148

Богдыхан — титул императоров Китая.

(обратно)

149

Мавераннагр — местность между Амударьей и Сырдарьей.

(обратно)

150

В те времена у мусульман было не принято называть аллаха напрямую. Для этого существовало 99 эпитетов, один из которых и использовал арабский купец.

(обратно)

151

Калям — перо для письма, сделанное из тростника.

(обратно)

152

Старший сын Чингисхана Джучи действительно будет убит еще при жизни отца. Войска на Русь поведет второй сын Джучи — Батый, внук великого деда.

(обратно)

153

Испытание железом в древней Руси заключалось в том, что истец должен был взять рукой раскаленный кусок железа и пронести его до определенного места. Если после этого ожоги у него в течение строго ограниченного количества дней бесследно заживали, то выдвинутое им обвинение считалось истинным. Для старика, чьи руки загрубели и кожа на них была ороговевшей, такое испытание, скорее всего, было бы успешным.

(обратно)

154

Новик — здесь: новый, новичок.

(обратно)

155

Никея — город в Малой Азии. Во времена описываемых событий был столицей так называемой Никейской империи, где проживал константинопольский патриарх. Сюда, в Никею, приезжали на утверждение все епископы Руси.

(обратно)

156

Паморок — морось, пасмурная погода, мрачная и дождливая.

(обратно)

157

То есть добился в своем деле каких-то высот или умел что-нибудь изощренное, замысловатое.

(обратно)

158

Покров — церковный праздник в честь явления богоматери во Влахернской церкви в Константинополе, благословляющей людей, которое якобы узрели блаженный Андрей и его ученик Епифаний в 910 г. Отмечался на Руси 1 октября (по ст. стилю). В сельской местности свадьбы было принято играть именно после Покрова, да и в городе тоже частенько придерживались этой неписаной традиции.

(обратно)

159

Магура, она же Перуница — дочь бога Перуна. По преданиям, всегда сопровождает заслуженных храбрых воинов в ирий, а если воин пал в бою, то она еще и целует его. И сколько бы времени потом ни пробыл человек в ирии, он уже никогда не забудет тот единственный поцелуй Магуры.

(обратно)

Оглавление

Пролог

Глава 1 Когда хочет женщина

Глава 2 Ингварь, сын Ингваря

Глава 3 Si vis pacem, para bellum[39]

Глава 4 Переговоры

Глава 5 Ратник из Березовки

Глава 6 Победители без битвы

Глава 7 Чудесный дар

Глава 8 А дальше что?

Глава 9 Прадед и правнук

Глава 10 Не в силе бог, но в правде

Глава 11 Первый бунт на корабле

Глава 12 Я планов ваших люблю громадье

Глава 13 Мертвые волхвы

Глава 14 Поручение Всеведа

Глава 15 Случайная встреча

Глава 16 На пути к старшему Всеволодовичу

Глава 17 Уговор без договора

Глава 18 Я забуду тебя…

Глава 19 Кара, соответствующая проступку

Глава 20 Первый след Чингисхана

Глава 21 Гремислав

Глава 22 А ты меня спросил?!

Глава 23 Белые вороны Ряжска

Глава 24 Месть Гремислава и Сергий из Ивановки

Глава 25 Печальный сказ

Глава 26 Надежда приходит и уходит, или Ирий для воеводы

Глава 27 Пирожок без никто

Вместо эпилога Миссия выполнена?

Для ясности, или Княжеский глоссарий Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg